&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;Рой&nbsp;Александрович&nbsp;Медведев<br>|<br>|&nbsp;&nbsp;Они окружали Сталина<br>&nbsp;-------<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Рой Александрович Медведев<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они окружали Сталина<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ПРЕДИСЛОВИЕ<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Моя работа над книгой об окружении Сталина началась еще в конце 1970-х годов, и первые очерки об отдельных людях из сталинского окружения публиковались в разных газетах и журналах в странах Запада в 1980–1983 годах. Первое английское издание книги («All Stalin’s Men») вышло в свет в 1984 году, после чего переводы как с английского, так и с русского изданий были опубликованы во многих странах, включая Японию, Китай, Польшу и Венгрию. Значительно дополненное советское издание этой книги под названием «Они окружали Сталина» вышло в свет в 1989 году. Это были годы перестройки и гласности, и автор попытался в последующие два года о каждом из шести главных персонажей книги написать отдельную небольшую книгу. Мне удалось выполнить лишь часть этой задачи. В киевском журнале «Вiтчизна» (№ 5 и № 6 за 1991 год) и в воронежском журнале «Подъем» (№ 8 и № 9 за 1991 год) была опубликована книга «Лазарь Каганович». Издательство «Республика» выпустило в свет в 1992 году книгу «Серый кардинал» о М. Суслове. В 1992 году я написал также очерк «Всесоюзный староста» – о Михаиле Калинине. В настоящем издании я объединил все эти работы под одной обложкой. За период с 1992 по настоящее время в Российской Федерации было опубликовано много работ об окружении Сталина. В России и США издано несколько томов переписки Сталина с Молотовым, Кагановичем и Калининым. Вышли в свет мемуары А. И. Микояна – «Так это было», а также записи бесед с Молотовым и Кагановичем. Книгу о своем отце написал сын Г. Маленкова. Внук Молотова В. Никонов опубликовал в двух томах подробную биографию своего деда. Большая часть этих работ имеет, однако, академический интерес. Люди из окружения Сталина не были выдающимися личностями или великими политиками, и для широкой публики нет необходимости знать все подробности жизни и деятельности этих людей. Поэтому я не стал расширять написанные ранее тексты, а ограничился исправлением некоторых неточностей. В России в последние 20 лет появилось новое поколение читателей, которым, как я надеюсь, моя книга будет интересна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хочу выразить глубочайшую признательность моим коллегам Алексею Александровичу Василевскому, Дмитрию Артуровичу Ермакову и Петру Вадимовичу Хмелинскому за творческую помощь в подготовке материалов книги.<br>
<br><br>&nbsp;Октябрь 2005<br><br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ОБ ОДНОМ МОСКОВСКОМ ДОЛГОЖИТЕЛЕ<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;(В. М. МОЛОТОВ)<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Часы у меня еще остались»<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одна из моих знакомых, торопясь на работу, забыла дома часы. Проходя по улице Грановского, она увидела стоявшего на тротуаре старичка небольшого роста. «Скажите, пожалуйста, сколько сейчас времени?» – спросила женщина. «Слава богу, часы у меня еще остались», – произнес старик и назвал время. Когда он поднял лицо, женщина, дочь одного из расстрелянных в 1937 году старых большевиков, с удивлением узнала в старике Молотова, человека, который в 30-е годы возглавлял советское правительство и фамилия которого еще в конце 40-х годов при перечислении членов Политбюро ЦК ВКП(б) неизменно стояла на втором месте после Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако многие молодые люди, с которыми мне приходилось беседовать в последнее время, даже не знают имени Молотова. Мне это не кажется странным, хотя очень удивило однажды такого вдумчивого американского журналиста, как Хедрик Смит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Люди Запада забывают, – пишет он в своей книге “Русские”, – что из своего далека они подчас знают о некоторых исторических событиях в Советском Союзе больше, чем русская молодежь. Для меня наиболее наглядным примером этого явления служит один эпизод, произошедший с Аркадием Райкиным, знаменитым советским эстрадным актером. Как-то зимой с ним случился сердечный приступ, и его положили в больницу, где актера навестил его 18-летний внук. Вдруг Райкин подскочил на кровати, пораженный тем, что мимо палаты прошел Вячеслав Молотов, ближайший из оставшихся в живых соратников Сталина, в прошлом председатель Совета Министров и министр иностранных дел.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это он! – ахнул Райкин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто? – спросил внук; лицо человека, прошедшего по коридору, было ему незнакомо…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Молотов, – пробормотал Райкин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А кто это, Молотов? – спросил юноша с ошеломляющим неведением. Такая историческая глухота, как сказал один ученый средних лет, привела к развитию поколения молодых, не знающих ни злодеев, ни героев и поклоняющихся разве что звездам западной рок-музыки» [1 - Смит Х. Русские. Нью-Йорк, 1976. С. 195–196.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, люди старшего поколения хорошо помнят Молотова. Однако и они, в сущности, ничего не знали ни о судьбе экс-премьера в последние 20 лет, ни даже о том, жив ли он. Поэтому они с большим удивлением прочли в конце 1986 года короткое извещение Совета Министров СССР о смерти на 97-м году жизни Молотова В. М., бывшего с 1930 по 1941 год председателем Совета народных комиссаров. Это прозвучало для многих и как извещение о смерти, и как возвращение имени Молотова из политического небытия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов вступил в партию большевиков в 1906 году, и он, вероятно, был в последний год своей жизни самым старым из членов партии. До конца 70-х годов старейшим членом партии в нашей стране была Фаро Ризель Кнунянц, которая примкнула к движению социал-демократов в 1903 году. Однако она умерла в конце 1980 года в возрасте 97 лет. В 1983 году в возрасте 99 лет умер Тимофей Иванович Иванов, член КПСС с 1904 года. Летом 1985 года также в возрасте 99 лет умерла Анна Николаевна Бычкова, вступившая в партию в июне 1906 года. Теперь умер и Молотов…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но если Молотов мало побыл самым старым членом партии, то он, несомненно, был долгое время единственным из оставшихся в живых членов ЦК партии начала 20-х годов. Лишь немногие из них умерли естественной смертью, большинство были расстреляны или погибли в тюрьмах и лагерях. И Молотов приложил немало сил к уничтожению всех этих людей.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Карьера при Ленине<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Настоящая фамилия Молотова Скрябин. Когда он начал впервые печататься в большевистских газетах, его небольшие заметки и статьи появлялись под разными псевдонимами. Только в 1919 году на брошюре об участии рабочих в хозяйственном строительстве автор поставил псевдоним «Молотов», который вскоре и стал его постоянной фамилией.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Многие считали почему-то, что Молотов происходил из дворянской семьи. Это не так. Он родился 9 марта 1890 года в слободе Кукарка Вятской губернии и был третьим сыном мещанина Михаила Скрябина из города Нолинска. Отец Молотова был обеспеченным человеком и дал своим сыновьям неплохое образование. Вячеслав окончил в Казани реальное училище и даже получил музыкальное образование. В России происходила революция, и большинство казанской молодежи было настроено весьма радикально. Молотов вступил в один из кружков самообразования, где изучали марксистскую литературу. Здесь он подружился с Виктором Тихомирновым, сыном богатого купца и наследником крупного состояния, который тем не менее вошел в большевистскую группу в Казани еще в 1905 году. Под влиянием Тихомирнова Молотов также вошел в эту группу в 1906 году. В 1909 году Молотов был арестован и сослан в Вологду. По окончании ссылки он приехал в Петербург и поступил в Политехнический институт. В 1912 году в столице начала выходить первая легальная большевистская газета «Правда». Одним из ее организаторов был Тихомирнов, передавший на нужды газеты крупную сумму денег. К работе в газете Тихомирнов привлек и Молотова, который опубликовал в ней несколько статей. Позднее, уже в 30-е годы, Молотов всячески покровительствовал дочери своего друга – балерине И. Тихомирновой, танцевавшей в Большом театре.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из-за арестов и эмиграции многих лидеров партии не только петербургская, но и вся российская организация большевиков оказалась в начале войны без руководителей. Только осенью 1915 года под руководством А. Шляпникова в Петрограде было вновь создано Русское бюро ЦК. Годом позже в него вошел и 26-летний Молотов. Естественно, что в первые дни Февральской революции он оказался заметной фигурой. В марте 1917 года входил в редакцию «Правды» и в исполком Петроградского совета.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но после возвращения из ссылки и эмиграции руководителей партии Молотов отошел на вторые роли. Он не обладал ни ораторским талантом, ни сильной волей, ни революционной энергией. Поэтому не смог сколько-нибудь отличиться ни в бурные месяцы революции 1917 года, ни в годы последовавшей за ней Гражданской войны. Но Молотов показал себя человеком исполнительным, усидчивым и старательным. К тому же он имел почти законченное техническое образование. В 1918 году Молотов возглавил Совет народного хозяйства Северного района, в который входили тогда 7 губерний бывшей России и Карельская трудовая коммуна. В 1919 году он руководил восстановлением хозяйства и советских организаций в Поволжье. Летом 1919 года во время совместной поездки на агитпароходе «Красная звезда» Молотов познакомился с Н. К. Крупской. Знакомство с Лениным произошло еще раньше, в апреле 1917 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре у Молотова стали возникать острые конфликты с местными работниками. Это привело к тому, что его отозвали из Поволжья и направили на Украину, где он работал всего несколько месяцев. В этот период центральный аппарат РКП (б) значительно увеличился, что было естественно в условиях однопартийной системы. К тому же в марте 1919 года умер Я. М. Свердлов, который почти единолично и оперативно руководил до этого аппаратом партии. Было решено создать секретариат ЦК на коллегиальной основе, и в 1920 году пленум ЦК избрал секретарями ЦК H. Н. Крестинского, Е. А. Преображенского и Л. П. Серебрякова. Все они были сторонниками Троцкого, и после «профсоюзной дискуссии» Ленин принял решение полностью обновить состав секретариата. Это удалось сделать после X съезда РКП (б), на котором платформа Троцкого и его группа потерпели поражение. В новый секретариат и в состав ЦК был избран Молотов. Он стал не только секретарем ЦК, но и кандидатом в члены Политбюро. Работая в секретариате, Молотов проявил чрезвычайную усердность в канцелярской работе, однако ему не хватало самостоятельности и авторитета. К тому же Ленина крайне раздражал столь ненавистный ему бюрократизм, который с самого начала был присущ работе многих созданных при ЦК РКП (б) вспомогательных отделов. Весной 1922 года было решено реорганизовать секретариат, расширить его права и функции и поставить во главе этого органа одного из членов Политбюро. Зиновьев и Каменев предложили кандидатуру Сталина, и Ленин согласился с этим предложением.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Карьера при Сталине<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Новый секретариат ЦК был сформирован после XI съезда партии в составе Сталина, Молотова и Куйбышева. Сталин, ставший теперь генеральным секретарем, оставил Молотова в секретариате не только потому, что последний проявил по отношению к нему полную и безусловную лояльность. Сталин оценил также бюрократическую старательность и работоспособность Молотова. Тот не был создан для первых ролей, и его почти не видели среди рабочих и крестьян. Зато он аккуратно вел бесчисленное количество дел, выполняя ту канцелярскую часть работы секретариата, которую не слишком любил делать Сталин. Большевики первого поколения, не особенно ценившие кабинетную работоспособность, уже тогда дали Молотову презрительную кличку «каменная задница».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На похоронах В. И. Ленина Молотов нес гроб вождя вместе с другими членами и кандидатами в члены Политбюро. Хроникеры «Правды» писали 28 января 1924 года: «4 часа. Тт. Сталин, Зиновьев, Каменев, Молотов, Бухарин, Рудзутак, Томский и Дзержинский поднимают гроб и, обойдя помост со стороны Красной площади, следуют с телом Владимира Ильича к склепу. Впереди знаменосцы».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 20-е годы Молотов почти всегда рядом со Сталиным. Молотов активно участвует в борьбе против троцкистской, а затем против зиновьевской и «объединенной» оппозиций. На съездах партии он обычно делает доклады по организационным вопросам, часто пишет для «Правды», выпускает одну за другой брошюры и книги: «Вопросы партийной практики», «Партия и ленинский призыв», «Ленин и партия за время революции», «Об уроках троцкизма», «Политика партии в деревне». Хотя Молотов никогда не был знатоком аграрного вопроса, именно он возглавил с 1924 года комиссию ЦК по работе в деревне. В 1928–1929 годах Молотов, теперь уже полноправный член Политбюро, без колебаний поддержал Сталина в борьбе с так называемым правым уклоном.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Особое усердие он проявил в борьбе с правыми в Московской партийной организации, неистово обвиняя «оппозицию» и ее лидера Н. А. Угланова. И если на XV съезде партии Молотов фактически высказался против принудительного изъятия хлеба и предупреждал, что подобная линия «ведет к разрушению Советского государства», то месяц спустя он уже настаивал на диаметрально противоположной точке зрения, резко раскритиковав решения пленума МГК ВКП(б), выступившего против чрезвычайных мер при проведении хлебозаготовок. Молотов и здесь следовал за «хозяином». В ноябре 1928 года он стал первым секретарем МГК ВКП(б), оставаясь одновременно одним из секретарей ЦК. В газете «Московская правда» приведены интересные факты о его руководстве: за сто тридцать дней пребывания на посту первого секретаря МГК Молотов действительно сплотил коммунистов столицы вокруг «вождя», перетряхнув практически все руководство Московской партийной организации. Из шести заведующих отделами МГК четверо были освобождены, из шести секретарей райкомов столицы продолжали выполнять партийные обязанности только двое. По сравнению с прошлыми выборами почти на 60 процентов был обновлен состав бюро МГК. Из 157 избранных членов Московского комитета в прежний его состав входили 58. Из членов МГК выбыли Бухарин, Рютин, а избрали Кагановича и других явных сталинцев. Молотов с блеском выполнил поручение Сталина, разрубив «тугой узел» в столичной парторганизации [2 - См.: Буков К., Самородов А. Правая рука // Московская правда. 1989. 6 апр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сухой, деловитый, как бы лишенный эмоций, Молотов беспрекословно выполнял любые указания и директивы Сталина. И Сталин оценил эту покорность. Когда после отставки А. И. Рыкова оказался вакантным пост председателя Совета народных комиссаров, Сталин предложил именно Молотова избрать главой советского правительства. На заседании ЦК и ЦКК ВКП(б) в декабре 1930 года Молотов выступил с речью, в которой сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Сейчас, ввиду моего нового назначения, я не могу не сказать несколько слов о себе, о своей работе. У меня как у коммуниста нет и не может быть большего желания, чем быть на деле учеником Ленина. Мне недолго пришлось работать под непосредственным руководством Ленина. В течение последних лет мне пришлось… проходить школу большевистской работы под непосредственным руководством лучшего ученика Ленина, под руководством товарища Сталина. Я горжусь этим. До сих пор мне приходилось работать в качестве партийного работника. Заявляю вам, товарищи, что и на работу в совнарком я иду в качестве партийного работника, в качестве проводника воли партии и ее Центрального Комитета» [3 - Молотов В. В борьбе за социализм. М., 1935. С. 76.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, Молотов немало поработал в годы первой и второй пятилеток, хотя основная тяжесть работы по созданию советской промышленности легла на плечи народных комиссаров и их главных помощников. Не со всеми Молотов ладил; частыми были, например, его конфликты с наркомом тяжелой промышленности Г. К. Орджоникидзе, а также с наркомом С. С. Лобовым и некоторыми другими. Но Сталин обычно всегда поддерживал Молотова. Сталину нравилась не только неутомимая и лояльная деятельность Молотова, но и то, что тот был человеком маленького роста. Крупные, высокие и красивые люди раздражали низкорослого и рябого диктатора. В знаменитом стихотворении О. Мандельштама о Сталине, которое стоило поэту жизни, есть строка:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;А вокруг него сброд тонкошеих вождей,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он играет услугами полулюдей…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как писала позднее вдова Мандельштама, «“тонкую шею” Осип приметил у Молотова – она торчала из воротничка, увенчанная маленькой головкой» [4 - Мандельштам Н. Я. Воспоминания. Париж, 1970. С. 167.].<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов: на волосок от ареста<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще при проведении коллективизации и насильственном выселении богатых, да и многих бедных крестьян и середняков в 1930–1931 годах Молотов выезжал в отдельные районы страны в качестве чрезвычайного уполномоченного, наделенного неограниченными правами. Особенно зловещую роль играл он на Украине, где в 1932 году руководил хлебозаготовками в южных областях.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Страшная хроника пребывания Молотова на Украине такова. В один из первых приездов туда в конце декабря 1931 года Молотов выступил на заседании Политбюро ЦК КП(б)У, отметив крайне неудовлетворительное выполнение плана хлебозаготовок и возникшую прямую угрозу их срыва. Он потребовал применения «особых мер» и повышения «большевистской бдительности в отношении классового врага». Достижение плана любой ценой означало усиление карательных мер. В октябре 1932 года Молотов вновь на Украине, чтобы обеспечить выполнение хлебозаготовок. При его непосредственном участии осуществлен ряд репрессивных мероприятий. На очередном заседании Политбюро Украины, на котором присутствовал Молотов, вся вина за невыполнение плана была возложена на местные парторганизации. Кроме того, было решено применять взыскания, штрафы и судебные репрессии к единоличникам, уклонявшимся от хлебозаготовок. Согласно специальной инструкции, допускалось изъятие земли и высылка за пределы области. Затем 17–18 ноября на специальном заседании Политбюро Украины также с участием Молотова были ужесточены меры по отношению к колхозам-должникам. В проведении репрессий использовался весь «богатый» опыт насилия, полученный комиссией Кагановича на Северном Кавказе. Предполагалось провести массовые чистки среди сельских коммунистов [5 - Подробнее об этом см.: Зеленин И. Е. О некоторых «белых пятнах» завершающего этапа сплошной коллективизации // История СССР. 1989. № 2. С. 12–13.]. Результаты «аграрной политики» Молотова – тысячи жизней, тысячи искалеченных судеб. Но последствия кампании хлебозаготовок были еще ужаснее. Украину охватил страшный голод, унесший миллионы жизней.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако, когда в 1936 году в Москве под руководством Сталина, Ежова и Ягоды началась подготовка первого «открытого» судебного процесса над группой Зиновьева – Каменева, реальная опасность нависла и над самим Молотовым. У него были на этот счет какие-то разногласия со Сталиным. Об этом писал в своей книге, впервые увидевшей свет в США еще в 1953 году [6 - Сейчас главы из этой книги опубликованы и у нас. См.: Огонек. 1989. № 46–52.], Александр Орлов (Лев Фельдбин), крупный советский разведчик, бывший генерал НКВД, работавший в Испании и отказавшийся вернуться в СССР на верную гибель. Он тщательно скрывался в США даже от американских властей и сумел пережить Сталина на 20 лет. Вот что писал А. Орлов: «Из официального отчета о процессе “троцкистско-зиновьевского центра” видно, что, перечисляя на суде фамилии руководителей, которых центр намеревался убить, никто ни разу не упомянул фамилию Молотова. Между тем Молотов занимал в стране первое место после Сталина и был главой правительства. Подсудимые заявляли, что они готовили террористические акты против Сталина, Ворошилова, Кагановича, Жданова, Орджоникидзе, Косиора и Постышева, но к Молотову подобные злодейские замыслы почему-то не относились. Но ничего таинственного в этом нет. С самого начала следствия сотрудникам НКВД было приказано получить от арестованных признания, что они готовили террористические акты против Сталина и всех остальных членов Политбюро. В соответствии с такой директивой Миронов потребовал от Рейнгольда, который согласился… давать показания против старых большевиков, чтобы тот засвидетельствовал, что бывшие лидеры оппозиции готовили убийство Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича, Кирова и других вождей. В СССР принято перечислять эти фамилии в строго определенном порядке, который показывает место каждого из них в партийной иерархии; сообразно этому порядку Молотов и был назван в показаниях Рейнгольда сразу после Сталина. Но когда протокол этих показаний был представлен Сталину на утверждение, тот собственноручно вычеркнул Молотова. После этого следователям и было предписано не допускать того, чтобы имя Молотова фигурировало в каких-либо материалах будущего процесса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот эпизод вызвал в среде руководителей НКВД понятную сенсацию. Напрашивался вывод, что логически должно последовать распоряжение об аресте Молотова, чтобы посадить его на скамью подсудимых вместе с Зиновьевым и Каменевым как соучастника заговора. Среди следователей начал циркулировать слух, что Молотов уже находится под домашним арестом. В НКВД никто, исключая, быть может, Ягоду, не знал, чем Молотов навлек на себя сталинское недовольство, но, если верить тогдашним упорным слухам, Сталина рассердили попытки Молотова отговорить его устраивать позорное судилище над старыми большевиками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре Молотов отправился на юг отдыхать. Его неожиданный отъезд тоже был воспринят верхушкой НКВД как зловещий симптом, больше того – как последний акт разворачивающейся драмы. Все знали, что не в обычаях Сталина убирать наркома или члена Политбюро, арестовывая его на месте, при исполнении служебных обязанностей. Прежде чем отдать распоряжение об аресте любого из своих соратников, Сталин имел обыкновение отсылать их на отдых или объявлять в газетах, что такой-то получил (либо получит) новое назначение. Зная все это, руководство НКВД со дня на день ожидало распоряжения об аресте Молотова. В “органах” были почти уверены, что его доставят из отпуска не в Кремль, а во внутреннюю тюрьму на Лубянке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин держал Молотова между жизнью и смертью шесть недель и лишь после этого решил “простить” его. Молотов все еще был ему нужен. Среди заурядных, малообразованных чиновников, коими Сталин заполнил свое Политбюро, Молотов был единственным исключением. Его отличала невероятная работоспособность. Он освобождал Сталина от тяжкого бремени управления текущими государственными делами. Кроме того, Молотов оставался единственным, не считая самого Сталина, членом Политбюро, кто с полным правом мог назвать себя старым большевиком, так как оставил определенный след в предреволюционной истории партии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К удивлению энкавэдэшной верхушки, Молотов вернулся из отпуска к своим обязанностям председателя Совета народных комиссаров. Это означало, что между Сталиным и Молотовым достигнуто перемирие, хотя, может быть, и временное» [7 - Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. Нью-Йорк; Иерусалим; Париж, 1983. С. 154–159.].<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Активное участие в массовых репрессиях<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;После описанного выше эпизода Молотов перестал возражать против проведения репрессий, более того, он принял самое активное участие в организации массового террора 1937–1938 годов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из двадцати пяти народных комиссаров, входивших в СНК СССР в 1935 году, не погибли в годы репрессий лишь Микоян, Ворошилов, Каганович, Литвинов да и сам Молотов. Из 28 человек, составивших Совет народных комиссаров в начале 1938 года, были вскоре репрессированы 20 человек. И Молотов отнюдь не был пассивным наблюдателем этой страшной «мясорубки». Он активно помогал крутить ее ручку Сталину, Ежову и Берии. Именно Молотов выступил на февральско-мартовском (1937 года) пленуме ЦК с большим докладом, в котором призвал всю партию усилить борьбу с «вредителями» и «шпионами» внутри партии, то есть с теми «вредителями», которые носят в своем кармане партийный билет и громче других кричат, что они защищают интересы и линию партии. Этот доклад был опубликован отдельной брошюрой под заголовком «Уроки вредительства, диверсии и шпионажа японо-немецких троцкистских агентов». Молотов не только подписывал после Сталина многие из проскрипционных списков, прибавляя нередко к своей подписи и матерную брань в адрес осужденных. Он был инициатором многих арестов в аппарате СНК СССР. По его требованию были арестованы Г. И. Ломов и К. В. Уханов, а также первый секретарь Уральского и Свердловского обкомов партии И. Д. Кабаков и многие председатели облисполкомов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ходе развернувшихся массовых репрессий ни суд, ни «тройки» не справлялись с напряженной работой. Чтобы упростить и ускорить процесс, Молотов внес «рационализаторское предложение» не разбираться с каждым отдельно, а наказывать и судить списками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Были случаи, когда при просмотре поданных списков вместо санкции на тюремное заключение Молотов ставил рядом с некоторыми фамилиями зловещие буквы «ВМН», то есть «высшая мера наказания». Но, как уже говорилось, рукой Молотова делались и некоторые другие категорические надписи. Так, в ответ на записку Сталина, как поступить с Ломовым, однозначно заключил: «За немедленный арест этой сволочи Ломова».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пожалуй, исключительный для биографии Молотова случай приводит в своих воспоминаниях известный в прошлом футболист «Спартака» Николай Старостин: против братьев Старостиных Берией было сфабриковано обвинение в создании террористической организации среди спортсменов. Однако случилось непредвиденное. Молотов не подписал ордера на этот арест. Редчайший случай – Берии не удалось осуществить задуманное [8 - См.: Вайнштейн А. Дело братьев Старостиных // Московские новости. 1989. 29 янв.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В годы массовых репрессий как рядовые коммунисты, так и многие из видных деятелей науки и культуры обращались не только к Сталину, но и к Молотову, Калинину с просьбой защитить арестованных или подвергшихся несправедливым преследованиям. Особенно активно защищал видных советских ученых П. Л. Капица. И многие из его усилий увенчались успехом. Но не тогда, когда он обращался к Молотову. Так, например, подробное письмо Капицы Молотову с просьбой прекратить начавшуюся в печати недостойную травлю крупнейшего советского математика академика H. Н. Лузина было доставлено обратно Капице с резолюцией: «За ненадобностью вернуть гр-ну Капице. В. Молотов» [9 - «За ненадобностью вернуть гр-ну Капице…» Три письма из личного архива // Советская культура. 1988. 21 мая.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Более красноречивой была переписка Молотова с выдающимся русским ученым И. П. Павловым. Поводом для обращения послужило убийство С. М. Кирова и развернувшаяся после него кампания массовых репрессий. В письме от 21 декабря 1934 года с присущими ему бесстрашием и откровенностью Павлов называет вещи, происходящие в стране, своими именами: «Вы делаете… эксперимент… эксперимент страшно дорогой (и в этом суть дела), с уничтожением всего культурного покоя и всей культурной красоты жизни… Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия…» Нравственно последовательной и бескомпромиссной позиции русского ученого противостояли казуистика и псевдонаучная объективность ответа Молотова с его общими абстрактными словами об «успешно строящемся бесклассовом социалистическом обществе, обществе подлинно высокой культуры и освобожденного труда, несмотря на все трудности борьбы с врагами этого нового мира» [10 - «Протестую против безудержного своевластия». Переписка академика И. П. Павлова с В. М. Молотовым // Советская культура. 1989. 14 янв.]. В том же духе, со ссылками на историческую и государственную необходимость (с некоторыми ошибками) Молотов оправдывает многочисленные репрессии в Ленинграде, против которых постоянно выступал И. П. Павлов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Необходимо также сказать, что многие арестованные и невинно осужденные направляли прошения на имя Молотова. Среди них было и полное отчаяния заявление В. Э. Мейерхольда с отказом от признаний, выбитых из него жестокими пытками. Впрочем, это письмо, как и тысячи других, оставалось без ответа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как известно, Н. С. Хрущев был назначен Первым секретарем ЦК КП Украины только в январе 1938 года, когда почти весь партийный и государственный актив этой республики уже был разгромлен. Главными дирижерами и руководителями погромной кампании на Украине были Молотов и Каганович. Во второй половине 30-х годов Молотов был, безусловно, вторым человеком в государстве и обладал громадной властью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Один из советских музыкантов, Юрий Елагин, оказавшийся в эмиграции после Второй мировой войны, опубликовал в 1952 году книгу «Укрощение искусств». В ней он описывает посещение Молотовым Театра имени Вахтангова, в котором тогда работал Елагин:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Как-то раз, вскоре после начала нового сезона осенью 1938 года, я шел, как обычно, на очередной вечерний спектакль. По пустынной всегда в это время улице Вахтангова неторопливо шагали личности в штатских пальто и в военных сапогах, пытливо вглядываясь в каждого прохожего. У недавно выстроенного подъезда правительственной ложи стояло несколько автомобилей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…В нашей раздевалке поразило меня молчание и серьезная обстановка, без обычных шуток и смеха. Я разделся и со скрипкой в руках направился к двери, ведущей в большой коридор.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Предъявите документы, товарищ, – услышал я тихий, но очень уверенный голос. Тут только я обратил внимание на человека в синем костюме и в военных галифе, стоявшего у этой двери и проверявшего документы у всех входивших. Подавив возникшее у меня инстинктивно чувство внутреннего протеста, я достал театральное удостоверение и протянул его человеку в галифе. Он долго, внимательно читал его и сверял фотокарточку с моей собственной физиономией.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Проходите, – тихо сказал он, разрешая мне пройти в фойе нашего оркестра, в которое я входил каждый вечер вот уже в течение семи лет моей службы в театре. Некоторые наши актеры не вытерпели и возмутились.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Зачем я буду показывать документы в моем театре? – сказал артист Шухмин человеку в галифе. – Я здесь двадцать лет служу. Меня каждая собака здесь знает. А вот я-то вас не знаю и в первый раз в жизни вижу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Предъявите документы, – еще тише и серьезнее произнес человек в галифе. – Иначе вы не будете допущены к участию в спектакле и пойдете под суд как прогульщик…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Я хотел было пройти к моему месту, как вдруг отделившаяся от стены фигура загородила мне дорогу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вам что здесь нужно, товарищ? – Вопрос этот, как ни странно, задал не я незнакомой личности, а личность мне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я играю в оркестре, – ответил я. – Я хотел бы настроить скрипку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Еще рано, товарищ, – сказала личность. – Очистите помещение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Позже, когда спектакль начался, личность молча сидела в углу на стуле рядом с контрабасами и внимательно наблюдала за каждым из нас. В перерыве между музыкальными номерами мы любили подходить к барьеру оркестра и смотреть действие на сцене. Кто-то из нас попробовал сделать это и на этот раз. Но личность с быстротой молнии вскочила со своего стула, подошла к любопытному и сказала очень кратко, но твердо:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Товарищ, сядьте на ваше место.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В тот вечер впервые был гость в новой правительственной ложе. Сам Молотов приехал смотреть наш спектакль» [11 - Елагин Ю. Укрощение искусств. Нью-Йорк, 1952. С. 101.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не только Сталин, но и Молотов прекрасно знал в 1937 году об огромном масштабе проводившихся в стране репрессий. По свидетельству Д. А. Волкогонова, в наших архивах есть материалы, из которых видно, что В. Ульрих, заместитель председателя Верховного суда СССР, вместе с Вышинским регулярно докладывали Сталину (чаще одновременно Молотову и Ежову) о процессах и приговорах. В 1937 году ежемесячно Ульрих представлял «сводку» об общем числе приговоренных за «шпионско-террористическую и диверсионную деятельность» [12 - См.: Волкогонов Д. Триумф и трагедия // Октябрь. 1988. № 12. С. 117.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1937 году в Москве проходил Первый Всесоюзный съезд архитекторов. По свидетельству С. Е. Чернышева (он входил в состав делегации съезда, посетившей Молотова), кто-то из архитекторов стал критиковать постройки немецкого архитектора Эрнста Мая, работавшего в СССР в качестве иностранного специалиста.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Жаль, что выпустили, – заметил Молотов. – Надо было посадить лет на десять.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов обладал огромной властью в стране. Его 50-летие было отмечено в марте 1940 года не только высокими наградами и приветствиями со всех сторон. Крупнейший промышленный центр страны – город Пермь – был переименован в Молотов. Появились на карте СССР и три Молотовска, два Молотовабада, мыс Молотова и пик Молотова. К этому надо прибавить тысячи колхозов, предприятий и институтов имени Молотова.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пакт Молотова – Риббентропа<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 30-е годы Молотов и как член Политбюро, и как председатель СНК должен был заниматься различными вопросами внешней политики. Он далеко не всегда был согласен с мнением и предложениями наркома иностранных дел М. М. Литвинова. Об отношениях Молотова и Литвинова бывший ответственный сотрудник НКИД Е. А. Гнедин свидетельствует:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«В американской книге Поупа “Литвинов” высказано совершенно нелепое предположение, будто Литвинов сам предложил в качестве своего преемника на пост наркома “своего друга” Молотова. Хотя Литвинов нам никогда не говорил о своих отношениях с Молотовым, все же было известно, что отношения плохие. Литвинов не мог уважать ограниченного интригана и пособника террора Молотова. Тот, в свою очередь, явно не любил Литвинова, единственного наркома, сохранившего самостоятельность и чувство достоинства. Неприязнь председателя Совнаркома к наркому иностранных дел, между прочим, сказывалась на положении центрального дипломатического аппарата. Молодые карьеристы жаловались, что ставки в НКИД ниже, чем на соответствующих должностях в других наркоматах» [13 - Гнедин Е. Из истории отношений между СССР и фашистской Германией. Нью-Йорк, 1977. С. 34–35.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В мае 1939 года Литвинов был смещен с поста наркома и заменен Молотовым, который оставался также главой советского правительства. В окружении Сталина Молотов считался сторонником сближения между СССР и Германией. Еще в 1937 году торгпред СССР в Германии Д. В. Канделаки вел переговоры от имени Сталина и Молотова с советником Гитлера министром Шахтом об улучшении политических и экономических отношений между Германией и СССР. Эти переговоры велись в обход наркомата иностранных дел. Поэтому назначение Молотова наркомом иностранных дел было воспринято как приглашение Германии к переговорам. Для западных демократий решение Сталина сместить Литвинова оказалось полной неожиданностью. Как вспоминал позднее посол США в Москве Ч. Болен: «…Мы в посольстве плохо понимали, что происходит. Британский посол Вильям Сиде рассказывал нам, что разговаривал с Литвиновым за несколько часов до сообщения о его смещении и не заметил никаких намеков на предстоящую перестановку. Такого же мнения были и другие работники дипкорпуса» [14 - Bohlen С. Witness to History. N. Y., 1973. P. 64.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ответственный сотрудник НКИД А. Рощин описывал недавно обстановку, которая сложилась в наркомате после смещения Литвинова:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«На другой день после сообщения о назначении В. М. Молотова наркомом иностранных дел… мне позвонили и предложили срочно прибыть в наркомат. Когда я приехал, в приемной наркома уже находились заведующие отделами и начальники управлений, члены парткома. Все настороженно ждали вызова в кабинет, где заседала правительственная комиссия по передаче дел прежнего наркома вновь назначенному…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вторым в кабинет наркома вызвали меня. За столом для заседаний сидели Г. М. Маленков, В. М. Молотов, М. М. Литвинов, Л. П. Берия, В. Г. Деканозов. Маленков был одет в защитного цвета гимнастерку с широким ремнем военного типа. Литвинов был в синем кителе, в котором он обычно работал в НКИД. Молотов и Берия были в гражданских костюмах, а Деканозов, только что назначенный замнаркома иностранных дел, был в форме офицера госбезопасности. Литвинов представил меня членам комиссии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне стали задавать вопросы. Наибольшую активность при этом проявил Берия. Молотов и Литвинов в основном молчали. Маленков ходил по кабинету, засунув руки за пояс, изредка спрашивая. Деканозов, видимо, чувствовал себя неловко в столь именитой компании руководящих деятелей страны. Он смотрел немигающими глазами и молчал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К вопросам, которые задавал мне Берия, приходилось быть особенно внимательным…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впоследствии выявились причины смещения М. М. Литвинова…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В. М. Молотов говорил на собрании НКИД в июле 1939 года: “Товарищ Литвинов не обеспечил проведение партийной линии, линии ЦК ВКП(б) в наркомате. Неверно определять прежний НКИД как не большевистский наркомат… но в вопросе о подборе и воспитании кадров НКИД не был вполне большевистским, так как товарищ Литвинов держался за ряд чуждых и враждебных партии и Советскому государству людей и проявил непартийное отношение к новым людям, перешедшим в НКИД”» [15 - Рощин А. В Наркоминделе накануне войны // Международная жизнь. 1988. № 4. С. 124–126.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще в 1937–1938 годах жертвами массовых репрессий и террора стали многие дипломаты, служащие посольства, работники Наркомата иностранных дел. Эти аресты стали затихать в первые месяцы 1939 года. Однако, как только Литвинов был смещен со своего поста и главой НКИД был назначен Молотов, репрессии возобновились с новой силой. Решение о смещении Литвинова было объявлено 3 мая 1939 года, а уже 4 мая была арестована группа ближайших его сотрудников, включая П. С. Назарова, работавшего секретарем Литвинова. Выступая на партийном собрании НКИД в июне 1939 года, Молотов заявил, что Назаров оказался итальянским шпионом. Излишне говорить, что все эти сотрудники НКИД в 50-е годы были реабилитированы [16 - См.: Назарова 3. Письмо в редакцию журнала «Международная жизнь» // Международная жизнь. 1988. № 1. С. 116.]. Среди арестованных был и заведующий отделом печати НКИД Е. А. Гнедин. Из тюрьмы на Лубянке он написал большое заявление на имя Молотова. В воспоминаниях Гнедина можно прочесть: «Неловко признаться, но я тогда еще не потерял надежды, что обращение к председателю Совнаркома, составленное в решительной форме, может положительно отразиться на исходе следствия. Я не ожидал, что Молотов сам вмешается в ход дела, но думал, что во всяком случае заявления из тюрьмы где-то регистрируются, а может быть, и учитываются. Позднее я понял, что наши жалобы и заявления из тюрем и лагерей не играли никакой роли. Уже вернувшись в Москву, я узнал от бывшего работника секретариата Молотова, что тот не только не отзывался на заявления невинных репрессированных людей, не только не читал эти заявления, но приказал не включать заявления репрессированных в реестр поступивших бумаг. Мы были списаны в расход, а наши заявления о нашей невиновности списывались в макулатуру» [17 - Гнедин Е. Катастрофа и второе рождение. Амстердам, 1977. С. 291.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из резолюции собрания в НКИД от 23 июля 1939 года: «Только с приходом нового руководства во главе с товарищем Молотовым в наркомате начал наводиться большевистский порядок. За этот короткий промежуток времени проделана огромная работа по очищению НКИД от негодных, сомнительных и враждебных элементов» [18 - Цит. по: Рощин А. В Наркоминделе накануне войны. С. 126.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Узнав о смещении Литвинова, Германия не заставила себя ждать, и Гитлер немедленно дал инструкции германскому послу Шуленбургу «прощупать» настроения в Москве. Вскоре по инициативе немецкой стороны Вернер фон Шуленбург встретился с Молотовым и его заместителем В. Потемкиным. Посол Германии известил Молотова о готовности Гитлера изменить свое отношение к Советскому Союзу и просил советское правительство рассмотреть возможность начать новый цикл германо-советских переговоров. Молотов ответил уклончиво и заявил, что советской стороне необходимо время, чтобы обдумать предложения Берлина. Со своей стороны он поставил перед Шуленбургом ряд вопросов, например, об отказе Германии поддерживать японские притязания на Дальнем Востоке. Над этим должны были думать Гитлер и Риббентроп. Разумеется, контакты между СССР и Германией были в центре внимания всех иностранных дипломатов в Москве. Тогдашний посол США Болен писал позднее в своей книге «Свидетель истории»:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Дипломатический корпус в Москве напоминал жужжащий улей – все обсуждали, в каком направлении будут развиваться события. Опасность предстоящего советско-германского сговора видели не все. Были такие, кто считал, что цель всех этих демаршей Молотова состояла в том, чтобы оказать давление на англичан и французов и добиться от них недвусмысленного обещания защищать советскую западную границу. Другие же были уверены, что Сталин на самом деле стремится к сближению с Германией» [19 - Bohlen С. Witness to History. P. 74.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эту уверенность разделял тогда и сам Ч. Болен, у которого в 1939 году был верный и близкий к послу Шуленбургу осведомитель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Июнь 1939 года не ознаменовался, однако, никакими важными событиями и переговорами в Москве, хотя тайная подготовка к ним велась и в Москве, и в Берлине.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В разгаре лета 1939 года в Ленинград морем прибыли наконец британская и французская делегации для обсуждения в Москве вопроса об оборонительном пакте. Эту англо-французскую делегацию возглавляли французский генерал и престарелый английский адмирал, у которых не было достаточно больших полномочий. Сталин поручил вести с ними переговоры наркому обороны К. Е. Ворошилову. Даже Ч. Болен отмечает, что ни состав этих делегаций, ни их долгий морской путь в СССР не свидетельствовали о серьезных намерениях Англии и Франции в этих переговорах. Между тем как раз в июле активизировались переговоры Молотова и Шуленбурга, и при взаимном желании сторон изменить отношения на этих переговорах отпадали одна за другой накопившиеся трудные проблемы. В начале августа Ч. Болен известил свое правительство, что, по данным его осведомителя, СССР и Германия вплотную приблизились к соглашению. Американское правительство сообщило об этом правительствам Англии и Франции, но это не повлияло на их позиции и инструкции, которые они дали своим делегациям в Москве. Впрочем, и Болен ошибся в предположении, что переговоры СССР и Германии будут продолжаться еще два-три месяца. Сомнения Сталина и Гитлера развеялись к 19 августа, и было объявлено, что 23 августа Риббентроп прибудет в Москву. Болен свидетельствует:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«После шести лет официально проповедуемой вражды к Гитлеру и нацизму такой поворот событий в глазах многих был подобен землетрясению. Возникшее замешательство отразилось далее на самой церемонии приема Риббентропа в Москве. У русских не было нацистских флагов. Наконец их достали – флаги с изображением свастики – на студии “Мосфильм”, где снимались антифашистские фильмы. Советский оркестр спешно разучил нацистский гимн. Этот гимн был сыгран вместе с “Интернационалом” в аэропорту, куда приземлился Риббентроп. После короткой церемонии Риббентропа увезли в Кремль, где немедленно начались переговоры. В два часа ночи был подписан советско-германский пакт о ненападении» [20 - Ibid. P. 82.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Переговоры вели лично Сталин и Молотов, не думая советоваться с остальными членами Политбюро. Не поставили в известность даже Ворошилова, который еще вел переговоры с англо-французской делегацией.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;От Советского Союза договор был подписан, как известно, Молотовым, и поэтому он получил неофициальное название «пакт Молотова – Риббентропа». К этому договору Молотов и Риббентроп подписали секретные протоколы. В одном из них территория Литвы объявлялась сферой влияния СССР. Одновременно были оформлены довольно поспешно и некоторые другие секретные соглашения о разделе «сфер влияния» в Восточной Европе и в Прибалтике. Их оригиналы в советских дипломатических архивах не сохранились, и можно предположить, что после начала войны они были уничтожены. Однако практика советско-германских отношений в 1939-м – начале 1941 года, несомненно, базировалась на официально подписанных соглашениях. В Бонне оригиналов также до сих пор не обнаружено, но имеются фотокопии, которые признаются всеми западными историками за копии подлинных соглашений. На первом Съезде народных депутатов СССР в Москве в мае-июне 1989 года М. С. Горбачев сообщил, что германский канцлер Г. Коль передал эти копии советскому правительству. Поэтому Съезд народных депутатов образовал специальную комиссию по изучению всего комплекса вопросов, связанных с советско-германскими отношениями 1939–1940 годов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На втором Съезде народных депутатов СССР по докладу комиссии было принято постановление «О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года», где говорится, что договор заключался в критической международной ситуации и имел одной из целей отвести от СССР угрозу надвигавшейся войны. Что касается секретных протоколов, подписанных с Германией в 1939–1941 годах, то съезд осудил факт их подписания и констатировал, что они были отходом от ленинских принципов советской внешней политики. «Переговоры с Германией по секретным протоколам, – сказано в постановлении, – велись Сталиным и Молотовым втайне от советского народа, ЦК ВКП(б) и всей партии, Верховного Совета и Правительства СССР» [21 - Правда. 1989. 28 дек.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;31 августа 1939 года на внеочередной сессии Верховного Совета СССР Молотов сделал доклад о неожиданном для всех договоре. Сессия единогласно одобрила договор, а уже следующий день – 1 сентября – стал днем начала Второй мировой войны. Германия напала на Польшу, а еще через день Англия и Франция объявили войну Германии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из речи того же Молотова 17 сентября по радио советские люди узнали о вступлении Красной Армии на территорию Западной Украины и Западной Белоруссии. В этой речи Молотов прямо заявил о «внутренней несостоятельности и явной недееспособности польского государства».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;28 сентября 1939 года Молотов подписал еще один договор с Германией – «Германо-советский договор о дружбе и границе между СССР и Германией».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для ратификации нового договора в Москве было решено снова созвать сессию Верховного совета СССР. 31 октября Молотов сделал доклад на этой сессии. Два положения из него следовало бы напомнить. Так, например, говоря о нацистской и фашистской идеологии, Молотов сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это – дело политических взглядов. Но любой человек поймет, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с ней войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за “уничтожение гитлеризма”…» [22 - Внеочередная пятая сессия Верховного Совета СССР. 31 октября – 2 ноября 1939 г. Стенографический отчет. М., 1939. С. 9.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов издевался над Англией и Францией, которые заявили, что цель объявленной ими войны – «уничтожение гитлеризма». Конечно, уже через два года эти слова были полностью забыты, так как и Советскому Союзу пришлось вести не только Отечественную войну, но и войну за уничтожение гитлеризма и фашизма – эта цель была прямо провозглашена Сталиным. В другой части своего доклада Молотов сказал: «Правящие круги Польши немало кичились “прочностью” своего государства и “мощью” своей армии. Однако оказалось достаточным короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем – Красной Армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора, жившего за счет угнетения непольских национальностей» [23 - Там же. С. 8.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти высказывания Молотова, оскорбительные для чести и достоинства польского народа, героически сражавшегося и в сентябре 1939 года, и на протяжении всей Второй мировой войны против гитлеровского нападения и оккупационного режима, еще долго отравляли атмосферу дружбы между Польшей и СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;9 сентября 1939 года через германского посла в СССР Шуленбурга Молотов передал свои личные поздравления германскому правительству по случаю вступления немецких войск в столицу Польши Варшаву. Когда в апреле 1940 года в Москву пришла весть о вторжении германских войск в Норвегию и Данию, Молотов направил Шуленбургу послание с выражением понимания и пожеланием успехов. Такое же письмо было получено германским посольством при вторжении немецких войск в Бельгию, Голландию и Люксембург, начавшемся в мае 1940 года. Именно Молотов вел еще осенью 1939 года переговоры с финским правительством об обмене части советской территории в Карелии на Карельский перешеек и часть финских земель близ Ленинграда. Переговоры не принесли успеха, и Молотов потерял терпение. 3 ноября, прервав переговоры, он в угрожающей форме заявил финской делегации: «Мы, гражданские люди, не достигли никакого прогресса. Теперь будет предоставлено слово солдатам».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фашистская Германия не слишком заботилась о точном соблюдении всех пунктов заключенных с СССР договоров и соглашений. Немецкие войска появились в Финляндии и Румынии. Это вызывало беспокойство в СССР, и осенью 1940 года Сталин направил Молотова для переговоров в Берлин. Он был единственным из советских политических лидеров, кому выпала сомнительная честь пожимать в рейхсканцелярии руку Гитлеру. Однако переговоры в Берлине ни к чему не привели. Гитлер отказался обсуждать проблемы, которые особенно волновали советское руководство. Он предложил вместо этого провести переговоры о присоединении СССР к «антикоминтерновскому пакту» и о разделе Британской империи. Молотов вернулся в Москву, ничего не добившись. Впрочем, вслед ему посол СССР в Берлине представил в Кремль специальный доклад о разного рода событиях и слухах, ходивших в Берлине после отъезда Молотова. В этом докладе была и такая подхалимская фраза: «Гитлеру очень понравился товарищ Молотов».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через дипломатические каналы Молотов также получал важные сведения, которые говорили о подготовке Германией нападения на СССР. Но новый нарком иностранных дел игнорировал эти данные, опасаясь вызвать раздражение Сталина. Когда уже после нападения Германии посол Шуленбург, вызванный в Кремль к Молотову, передал ему формальное объявление войны, Молотов смог произнести лишь жалкую фразу: «Чем мы это заслужили?»<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов в годы войны<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно Молотов в 12 часов дня 22 июня 1941 года выступил по радио с краткой речью, из которой наша страна узнала о нападении Германии на СССР и о начале войны. Речь Молотова заканчивалась словами: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». Эти слова помнят все советские люди старшего поколения. Почти во всех мемуарах, описывающих этот период, можно найти рассказ об обстоятельствах, в которых находился тот или иной человек, когда он услышал речь Молотова и узнал о начале войны. Многие недоумевали, почему выступил не Сталин, а Молотов. Но долго раздумывать было некогда: уже шла война.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще 6 мая 1941 года председателем Совета народных комиссаров СССР стал сам Сталин. Молотов остался его заместителем. Он вошел также в качестве заместителя Сталина в первый состав Государственного Комитета Обороны, которому после начала войны передавалась вся власть в стране. В ГКО на Молотова были возложены главным образом дипломатические задачи – переговоры с политическими руководителями Великобритании, США и других стран. Еще до создания ГКО – всего через несколько дней после начала войны – Молотов пригласил в Кремль посла Великобритании Криппса и сказал ему во время беседы, что в мире сложилась теперь такая ситуация, когда можно было бы подкрепить взаимную помощь в войне «каким-то соглашением на определенной политической базе». В 1942 году Молотов выезжал в Лондон, чтобы оформить англо-советский военный союз. С такой же миссией он прибыл в Вашингтон для встречи с Рузвельтом и военными и дипломатическими лидерами США.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фактически лишь однажды Молотову пришлось заниматься в ГКО чисто военными делами. После прорыва немецких войск в октябре 1941 года и окружения под Вязьмой крупной группировки советских армий по заданию ГКО в район Гжатска и Можайска выехали члены ГКО Молотов и Ворошилов. Сталин был близок к панике, к тому же он все еще не вполне доверял военным. По заданию Сталина Молотов и Ворошилов должны были как можно точнее выяснить оперативную ситуацию и рекомендовать меры по локализации немецкого прорыва, непосредственно угрожающего Москве. От Молотова в этой поездке было мало пользы. Конкретные меры были предложены группой офицеров Генштаба, возглавляемой А. М. Василевским.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В годы войны у некоторых новых видов оружия появились не только официальные, но и неофициальные названия. Так, например, советские реактивные системы получили у солдат прозвище «катюша». В первые же недели войны против танков стали применяться бутылки с зажигательной смесью. Их изготовляли химические службы полков и дивизий сначала просто из бензина с добавками. Потом они стали прибывать из тыла как боеприпасы. Их производили в артелях или даже на лимонадных заводах, причем рецепты зажигательной смеси были различны. Немцы прозвали эти бутылки «коктейлем Молотова». В Советской армии это название не применялось, но на Западе оно бытует до сих пор. Предложение снабжать войска этим оружием исходило не от Молотова, но постановление о массовом производстве этих бутылок как противотанкового оружия было подписано заместителем Председателя ГКО Молотовым. Отсюда, по-видимому, и пошло их неофициальное название. В книге Вильяма Стивенсона «Человек, которого звали неустрашимый» – о работе западных разведок в годы войны – утверждается, что в 1943 году Молотов ездил за 300 километров от линии фронта, чтобы вести с германским руководством переговоры о сепаратном мире. Нам этот факт неизвестен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов участвовал во всех межсоюзнических конференциях – в Тегеране в 1943 году, в Ялте и в Потсдаме – в 1945 году. Речь шла здесь о координации военных усилий и о послевоенном устройстве Германии, Польши, Балканского полуострова. Еще до конца войны США, СССР, Великобритания и Китай приняли решение о создании после войны организации государств, которая должна будет следить за сохранением мира. Переговоры по этому вопросу велись в 1944–1945 годах и закончились разработкой Устава Организации Объединенных Наций (ООН).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Некоторые из западных дипломатов и государственных деятелей, часто встречавшихся с Молотовым, позднее в своих мемуарах давали ему обычно очень сходную характеристику. Весьма обстоятельный портрет Молотова мы можем найти в мемуарах Черчилля о Второй мировой войне. Черчилль писал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Фигура, которую Сталин двинул теперь на престол советской внешней политики, заслуживает некоторого описания, которое в то время не было доступно ни английскому, ни французскому правительству. Вячеслав Молотов был человеком выдающихся способностей и хладнокровной беспощадности. Он пережил ужасающие случайности и испытания, которым все большевистские лидеры подвергались в годы победоносной революции. Он жил и преуспевал в обществе, где постоянно меняющиеся интриги сопровождались угрозой личной ликвидации. Его подобная пушечному ядру голова, черные усы и смышленые глаза, его каменное лицо, ловкость речи и невозмутимая манера себя держать были подходящим выражением его качеств и ловкости. Больше всех других он годился для того, чтобы быть представителем и орудием политики не поддающейся учету машины. Я встречал его на равной ноге только в переговорах, где иногда проявлялись проблески юмора, или на банкетах, где он благодушно предлагал длинную серию традиционных и бессмысленных тостов. Я никогда не встречал человека, более совершенно представляющего современное понятие робота. И при всем том это все же был, видимо, толковый и остро отточенный дипломат… один за другим щекотливые, испытующие, затруднительные разговоры проводились с совершенной выдержкой, непроницаемостью и вежливой официальной корректностью. Ни разу не обнаружилась какая-либо щель. Ни разу не была допущена ненужная полуоткровенность. Его улыбка сибирской зимы, его тщательно взвешенные и часто разумные слова, его приветливая манера себя держать делали его совершенным орудием советской политики в дышащем смертью мире.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Переписка с ним по спорным вопросам всегда была бесполезна и, если заходила далеко, кончалась лганьем и оскорблениями. Только раз я как будто видел у него нормальную человеческую реакцию. Это было весной 1942-го, когда он остановился в Англии на обратном пути из Соединенных Штатов. Мы подписали англо-советский договор, и ему предстоял опасный полет домой. У садовой калитки на Даунинг-стрит, которой мы пользовались для сохранения секрета, я крепко взял его за руку, и мы посмотрели друг другу в лицо. Внезапно он заволновался. За маской оказался человек. Он ответил мне таким же рукопожатием, и это было жизнью или смертью для многих… В Молотове советская машина, без сомнения, нашла способного и во многих отношениях типичного для нее представителя – всегда верного члена партии и последователя коммунистической доктрины… Мазарини, Талейран, Меттерних приняли бы его в свою компанию, если бы существовал другой мир, в который большевики позволяли себе входить» [24 - Черчилль У. Вторая мировая война. Кн. 1. От войны до войны (1919–1939). Нью-Йорк, 1954. С. 387–388.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чарльз Болен, который нередко встречался с Молотовым и Сталиным в 1945–1946 годах, отмечает в своих мемуарах не только несколько унизительное и даже презрительное отношение Сталина к своему министру иностранных дел, но и раболепное отношение Молотова к Сталину. Болен, в частности, писал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Подозрительный по природе и благодаря сталинской выучке, он (Молотов. – Р. М.) не рисковал. Где бы он ни был, за границей или в Советском Союзе, два или три охранника сопровождали его. В Чеквере, доме британского премьер-министра, или в Блэйтер-хаусе, поместье для важных гостей, он спал с заряженным револьвером под подушкой. В 1940 году, когда он обедал в итальянском посольстве, на кухне посольства появлялся русский, чтобы попробовать пиццу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов был прекрасным помощником Сталина. Он был не выше пяти футов четырех дюймов роста, являя пример сотрудника, который никогда не будет превосходить диктатора. Молотов был также великолепным бюрократом. Методичный в процедурах, он обычно тщательно готовился к спорам по ним. Он выдвигал просьбы, не заботясь о том, что делается посмешищем в глазах остальных министров иностранных дел. Однажды в Париже, когда Молотов оттягивал соглашение, поскольку споткнулся на процедурных вопросах, я слышал, как он в течение четырех часов повторял одну фразу: “Советская делегация не позволит превратить конференцию в резиновый штамп”, – и отвергал все попытки Бирнса и Бевина сблизить позиции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В том смысле, что он неутомимо преследовал свою цель, его можно назвать искусным дипломатом. Он никогда не проводил собственной политики, что открыл еще Гитлер на известной встрече. Сталин делал политику; Молотов претворял ее в жизнь. Он был оппортунистом, но лишь внутри набора инструкций. Он пахал, как трактор. Я никогда не видел, чтобы Молотов предпринял какой-то тонкий маневр; именно его упрямство позволяло ему достигать эффекта.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Невозможно определить действительное отношение Сталина к любому из его помощников, но большую часть времени Молотов раболепно относился к своему хозяину» [25 - Bohlen С. Witness to History. P. 380.].<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;О легализации церкви и ликвидации Коминтерна<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще в 20-е годы Молотов активно участвовал в работе Коминтерна под руководством Зиновьева и Бухарина, потом под руководством Сталина. Так, в 1928 году Бухарин попытался утвердить на VI конгрессе Коминтерна значение нэпа для мировой социалистической практики. Но уже на X пленуме ИККИ в июле 1929 года Молотов объявил Бухарина «правым уклонистом, проповедником развязывания нэпа и свободного товарооборота, то есть в конечном счете развязывания капиталистических элементов в нашей стране». Тогда же Молотов раскритиковал и отверг плодотворную идею Бухарина о союзе с социал-демократами, чтобы остановить германский фашизм. Он указал на невозможность подобного союза якобы из-за «перерождения» левого крыла социал-демократов в «социал-фашизм».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов входил в делегации СССР и на всех последующих конгрессах Коминтерна. А в 1943 году именно ему пришлось вести от имени Сталина переговоры с представителями Рузвельта и Черчилля о ликвидации Коминтерна и легализации Русской православной церкви.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В кругах русской эмиграции на Западе, да и среди многих советологов давно уже высказывается мнение о том, что Сталин после тяжелых поражений на фронте в 1941 году обратился за поддержкой к православной церкви. Таким образом он якобы хотел опереться не столько на социалистический патриотизм, сколько на национальные и религиозные чувства русского народа. Но это ошибочное мнение. В речи Сталина от 3 июля 1941 года говорится о защите национальной культуры и государственности не только русского народа, но всех народов СССР, о защите советской власти и необходимости сплотиться вокруг советского правительства и «партии Ленина – Сталина». Ни слова нет о церкви и в речи Сталина от 6 ноября 1941 года, но здесь есть слова об укреплении союза рабочих и крестьян, всех народов СССР, о защите социализма. Торжественное заседание в этот день закончилось пением «Интернационала».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несомненно, кое-что изменилось в отношениях между Советским государством и церковью сразу же после начала войны. Антирелигиозная пропаганда прекратилась, Союз воинствующих безбожников был распущен, и их журнал «Безбожник» не выходил с июня 1941 года. Но было временно ликвидировано и множество других журналов и обществ, не имеющих отношения к обороне. В кадрах кинохроники иногда показывали разрушенные немцами церкви. Однако в целом к концу 30-х годов Русская православная церковь была фактически разгромлена. Сохранившиеся еще в Москве священники и архиереи были эвакуированы – многие в Ульяновск, и про них в руководящих кругах Москвы никто не вспоминал в течение всего 1942 года. Однако уже во второй половине 1943 года, то есть после победы под Сталинградом, после разгрома немецких армий на многих фронтах и после боев на Курской дуге, когда победа Советского Союза над Германией для многих наблюдателей уже определилась, западные союзники СССР стали проявлять беспокойство перед перспективой появления Красной Армии в Западной Европе. Надо было как-то успокоить Рузвельта и Черчилля и доказать им, что СССР в данном случае не помышляет о «мировой революции», но только о разгроме немецкого фашизма. С этой целью было решено несколько «перекрасить фасад». В основном это была чисто косметическая операция. Сталин был уверен, что он и после войны сумеет сохранить контроль за деятельностью всех коммунистических партий. Что касается церкви, то никто не собирался возвращать ей прежние позиции. То обстоятельство, что частичное восстановление прав церкви отвечало настроениям многих миллионов простых людей, потерявших в войне своих отцов, мужей и сыновей и потянувшихся за утешением, которое давала церковь, было фактором вторичным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Решение о роспуске Коминтерна было принято еще в мае 1943 года. Это решение, несомненно, было уступкой западным союзникам СССР, хотя оно отвечало желанию и самого Сталина, никогда не жаловавшего Коминтерн особым вниманием или симпатиями. Что касается церкви, то существенные перемены в ее положении произошли осенью 1943 года. В моем архиве есть несколько свидетельств о встрече Сталина и Молотова с руководителями православной церкви. Эти свидетельства различаются между собой в деталях, но не по существу. Наиболее точное описание дает, по-видимому, А. Э. Левитин-Краснов, находившийся в 1943 году в Ульяновске и хорошо знакомый с некоторыми из видных архиереев. Он свидетельствует:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«3 сентября митрополит Сергий и его приближенные – Колчицкий с семьей и архимандрит Иоанн Разумов – были уже в вагоне. Отъезд проводился в такой спешке, что не успели даже упаковать вещи. Взяли лишь все самое необходимое…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;События развертывались с кинематографической быстротой. На другой день рано утром поезд был в Москве. На вокзале митрополита встречали приехавший из Ленинграда столь же внезапно митрополит Алексий (будущий патриарх) и митрополит Киевский Николай… Неожиданность следовала за неожиданностью: митрополита повезли не в его резиденцию в Баумановском переулке, где он жил 15 лет, а в Чистый переулок, в роскошный особняк, который был до войны личной резиденцией германского посла графа Шуленбурга… 4 сентября утром было объявлено, что вечером предстоит визит в Кремль. В 9 часов вечера в Чистый переулок приехал правительственный автомобиль. В него усадили митрополитов Сергия, Алексия и Николая… Через 10 минут автомобиль въехал в Кремль, а еще через 10 минут они вошли в обширный кабинет, облицованный деревом, где за столом сидели два человека… Сталин и Молотов. Обменялись рукопожатиями, уселись. Беседу начал Молотов сообщением о том, что правительство СССР и лично товарищ Сталин хотят знать нужды церкви. Два митрополита, Алексий и Николай, растерянно молчали. Неожиданно заговорил Сергий… Митрополит заговорил спокойно, слегка заикаясь, деловым тоном человека, привыкшего говорить о серьезных вещах с самыми высокопоставленными людьми. (Когда Сталин был семинаристом, митрополит Сергий был уже в сане епископа, ректором Петербургской духовной академии.)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Митрополит указал на необходимость широкого открытия храмов, количество которых совершенно не удовлетворяет религиозные потребности народа. Он также заявил о необходимости созыва Собора и выборов патриарха. Наконец, он заявил о необходимости широкого открытия духовных учебных заведений, так как у церкви отсутствуют кадры священнослужителей. Здесь Сталин неожиданно прервал молчание. “А почему у вас нет кадров? Куда они делись?” – спросил он, вынув изо рта трубку и в упор глядя на своих собеседников. Алексий и Николай смутились… всем было известно, что “кадры” перебиты в лагерях. Но митрополит Сергий не смутился… Старик ответил: “Кадров у нас нет по разным причинам. Одна из них: мы готовим священника, а он становится маршалом Советского Союза”. Довольная усмешка тронула уста диктатора. Он сказал: “Да, да, как же. Я семинарист. Слышал тогда и о вас”. Затем он стал вспоминать семинарские годы…Сказал, что мать его до самой смерти сожалела, что он не стал священником. Разговор диктатора с митрополитом принял непринужденный характер. Затем после чаепития началась деловая беседа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Беседа затянулась до трех часов ночи. В ней помимо Сталина и Молотова участвовали также технические эксперты. Беседу эту можно назвать в полном смысле этого слова исторической. Во время беседы были выработаны устав Русской церкви и те условия, в которых она существует до сего времени. Как известно, этот порядок в настоящее время вызывает множество нареканий… Но в тот момент, после десятилетнего террора, направленного против церкви, новый порядок являлся, несомненно, прогрессивным шагом, гак как означал возможность легального существования для православной церкви.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце беседы престарелый, больной митрополит был страшно утомлен. Тут и последовал тот эпизод, о котором упоминает Солженицын. Сталин, взяв митрополита под руку, осторожно, как настоящий иподьякон, свел его по лестнице вниз и сказал ему на прощание следующую фразу: “Владыко! Это все, что я могу в настоящее время для вас сделать”. И с этими словами простился с иерархами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через несколько дней в особняке на Чистом переулке был созван Собор епископов (собрать его было нетрудно: в русской церкви было в то время 17 епископов), а в воскресенье 12 сентября, в день Александра Невского, в Елоховском Богоявленском соборе произошла интронизация вновь избранного патриарха, каким стал митрополит Сергий. Русская церковь после 18-летнего перерыва вновь увенчалась патриархом» [26 - Левитин-Краснов А. Рук твоих жар. Тель-Авив, 1979. С. 105–108. О встрече Сталина с руководителями Русской православной церкви можно прочесть и в советских изданиях. См., например: Атеистические чтения. 1990. Вып. 19. С. 52–55.].<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первые годы после войны<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В первые годы после войны проведение внешней политики СССР оставалось главной заботой Молотова, хотя по своим личным качествам он мало подходил для работы на дипломатическом поприще. Молотову приходилось не раз выезжать в Нью-Йорк для участия в работе ООН. Его речи на Генеральных Ассамблеях были обычными для него – обстоятельными, сухими и скучными. В тот период у союзников и сторонников США в ООН было большинство голосов, и в Совете Безопасности Молотову очень часто приходилось прибегать к праву вето. В кругах ООН его прозвали в этой связи «Господин НЕТ», слово «нет» Молотов произносил много раз. В его обязанности входило и поддержание связей с НКВД (МГБ) по вопросам разведки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разумеется, как член Политбюро Молотов несет ответственность и за все репрессии послевоенных лет: за «ленинградское дело», за арест почти всех членов Еврейского антифашистского комитета, а еще ранее – за выселение многих народностей СССР с их национальной территории. Жертвой одной из этих репрессивных кампаний стала жена самого Молотова – Полина Семеновна Жемчужина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще юной девушкой Полина Жемчужина вступила в партию в 1918 году. Через несколько лет она уже возглавляла женский отдел одного из обкомов партии на Украине. В начале 20-х годов в Москве проходил съезд женотделов, на который приехала и Жемчужина. Но здесь она тяжело заболела и попала в больницу. Молотов, который отвечал за проведение съезда, решил навестить заболевшую делегатку. Потом он приходил к ней еще несколько раз, а после выздоровления Жемчужина уже не вернулась на Украину, а осталась в Москве и стала хозяйкой в доме секретаря ЦК Молотова. Вскоре у них родилась дочь Светлана.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Кремле Полина Жемчужина очень подружилась с женой Сталина Надеждой Аллилуевой. Молодые женщины часто встречались, были откровенны друг с другом, и для Жемчужиной не было секретом, что отношения между Сталиным и его женой становились все более тяжелыми. В роковой ноябрьский день 1932 года, когда на ужине у Ворошилова Сталин грубо обошелся с Надеждой Аллилуевой, она покинула квартиру Ворошилова вместе с Полиной Жемчужиной, которая долго пыталась успокоить оскорбленную Надежду. Когда утром следующего дня жену Сталина нашли в своей спальне с простреленной головой и с пистолетом в руке, первыми были вызваны сюда Орджоникидзе с женой Зинаидой и Молотов с Полиной. Только после этого разбудили Сталина и сообщили ему о самоубийстве Надежды Сергеевны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для мстительного и подозрительного Сталина Полина Жемчужина уже тогда стала персоной non grata. Но Сталин умел ждать и тщательно скрывать свои чувства. Чистки 30-х годов обошли Жемчужину. Более того, она стала занимать во второй половине 30-х годов ответственные посты в аппарате Совета народных комиссаров. Некоторое время была заместителем наркома пищевой промышленности, наркомом рыбной промышленности, затем начальником Управления косметической промышленности, или Главпарфюмера. На XVIII съезде ВКП(б) она была избрана кандидатом в члены ЦК.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жемчужина была еврейкой, и, когда во время Отечественной войны в нашей стране был создан Еврейский антифашистский комитет, жена Молотова стала одним из его руководителей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1948 году на Ближнем Востоке появилось еврейское государство Израиль, созданное по решению ООН при активном содействии СССР. Советский Союз был первым государством, которое объявило об установлении с ним дипломатических отношений. Вскоре в Москву приехала посол Израиля Голда Меир. Было естественным, что на различного рода приемах, которые устраивало в Москве израильское посольство, присутствовали и члены Еврейского антифашистского комитета. Голда Меир и Полина Жемчужина не раз беседовали друг с другом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К этому надо добавить, что у Жемчужиной была родная сестра, которая еще в годы Гражданской войны уехала из России. Полина переписывалась с ней до 1939 года. Если Молотову приходилось заполнять анкету и, в частности, отвечать в ней о «родственниках за границей», то он должен был писать о сестре и племянниках жены, которые теперь жили в Израиле. Хорошие отношения между Израилем и Советским Союзом длились, однако, недолго. В 1948–1949 годах стала набирать силу пресловутая кампания против «безродных космополитов». Начались массовые репрессии против еврейской интеллигенции и ликвидация почти всех еврейских общественных и национальных организаций. В это время для Сталина и наступил удобный момент расправиться с Полиной Жемчужиной, когда-то ближайшей подругой его жены. По мнению Сталина, она знала слишком много. Конечно, на первый план выдвигались другие обвинения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жемчужина была обвинена в «измене Родине», в связях с международным сионизмом. Вопрос о ее аресте обсуждался на Политбюро. После того как Берия изложил данные своего ведомства, все члены Политбюро проголосовали за арест Жемчужиной. Молотов воздержался, но и не выступил с опровержением.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вернувшись домой, Молотов должен был первым сообщить жене и о решении Политбюро, и о ее близком аресте.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И ты поверил во всю эту клевету! – кричала в отчаянии Полина Семеновна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но там были представлены такие убедительные документы, – отвечал растерянный и подавленный Молотов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На следующий день Жемчужину арестовали. Бывший генеральный секретарь ЦК компартии Израиля С. Микунис рассказал в своих воспоминаниях об одной из встреч с Молотовым:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…B 1955 году у меня произошла довольно любопытная встреча с Молотовым… В Кремлевской больнице в Кунцеве, куда меня положили после того, как я немного прихворнул… Здесь совершенно случайно в одном из больничных корпусов я и встретил Молотова. До этого я его видел только один раз в Париже, когда он выступал на съезде сторонников мира… Теперь, в Кунцеве, Молотов был, как и я, в больничной пижаме, но, несмотря на это, он выглядел, как всегда, надменным, выражение лица холодное, жесткое. Увидев его, я подошел к нему и спросил: “Почему вы как член Политбюро позволили арестовать свою жену?” Он окинул меня холодным взглядом и спросил, а кто я, собственно, такой. Я ответил: “Я генеральный секретарь коммунистической партии Израиля, и поэтому я вас спрашиваю, и не только вас, я спрошу об этом ЦК… Почему вы дали арестовать свою жену Полину Жемчужину?” Он с тем же стальным лицом, на котором не дрогнул ни один мускул, ответил: “Потому что я член Политбюро, и я должен был подчиниться партийной дисциплине… Я подчинился Политбюро, которое решило, что мою жену надо устранить…” Вот какая любопытная была сценка» [27 - Цит. по: Время и мы. Иерусалим; Париж; Нью-Йорк, 1979. № 48. С. 161–162.].<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов в опале<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1949 году Сталин часто и подолгу болел и при решении проблем, не терпящих отлагательства, его заменял Молотов, конечно, консультируясь с другими членами Политбюро. Когда в декабре 1949 года отмечалось 70-летие Сталина и каждый из членов Политбюро должен был опубликовать большую статью с восхвалениями «вождя и учителя», Молотов первым получил такую возможность. Через несколько месяцев отмечалось 60-летие самого Молотова. Его наградили четвертым орденом Ленина (еще в 1943 году ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда, а в 1946 году Молотов был избран почетным академиком Академии наук СССР). На карте нашей страны появилось еще несколько поселков и кишлаков, названных в честь Молотова. В бывшем городе Нолинске (ставшем Молотовском), в доме, где жила семья Скрябиных, работал теперь дом-музей Молотова. Но хотя все почти западные наблюдатели продолжали считать Молотова вторым после Сталина человеком в советской и партийной иерархии, однако именно в этот период Молотов стал постепенно попадать в опалу у Сталина. Арест жены был только одним из признаков недоверия Сталина. Неожиданно Молотов был освобожден от обязанностей министра иностранных дел. Вместо него на этот пост был назначен А. Я. Вышинский, который давно уже показал себя непревзойденным мастером демагогических речей. Он хорошо натренировался по этой части на разного рода «показательных» и «открытых» процессах над «врагами народа» еще в 30-е годы, когда он выступал на фальсифицированных спектаклях в качестве прокурора СССР. Теперь речи Вышинского стали звучать с трибуны Генеральной Ассамблеи ООН. Конечно, Молотов оставался членом Политбюро и заместителем Сталина в Совете Министров. Но Сталин все реже и реже давал ему какие-либо ответственные поручения. Вскоре Сталин перестал приглашать его на свою дачу, где во время продолжительных обедов и ужинов, затягивавшихся обычно далеко за полночь, решались важные государственные дела. Хрущев вспоминал: члены Политбюро иногда сами приглашали Молотова присоединиться к ним, что очень сердило Сталина. В конце концов Сталин просто запретил приглашать к себе Молотова. Однажды Сталин при Хрущеве высказал подозрение, что Молотов был завербован во время своих поездок за границу и стал «агентом американского империализма». Сталин попросил узнать через Вышинского, который был в это время в США, каким образом Молотов ездил по стране в период своего пребывания в Америке и не выделялся ли ему специальный вагон, как будто это могло быть важной уликой против Молотова. Многих из арестованных в это время людей заставляли давать ложные показания на Молотова, а также на Кагановича, Ворошилова и Микояна. Тем не менее на XIX съезде партии Молотов не только вошел в состав небольшого президиума съезда, но и открыл этот съезд краткой вступительной речью. В конце съезда Молотов был избран в состав ЦК и в расширенный, согласно пожеланиям Сталина, Президиум ЦК КПСС (36 членов и кандидатов). Для постоянного руководства партийными делами Сталин предложил избрать Бюро Президиума и продиктовал список из девяти фамилий. Среди них не было фамилии Молотова. В высоких кругах стали смотреть на Молотова как на обреченного человека. Было много признаков того, что Сталин хочет провести после XIX съезда новую террористическую чистку партийных верхов и что Молотов станет одной из ее первых жертв. Подробно атмосферу готовившегося нового погрома кадров отчетливо передает в своих воспоминаниях К. Симонов. Речь вдет о пленуме 16 октября 1952 года. «Главной особенностью речи Сталина было то, что он не счел нужным говорить вообще о мужестве или страхе, решимости и капитулянтстве. Все, что он говорил об этом, он привязал конкретно к двум членам Политбюро, сидевшим здесь же, в зале…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сначала со всем этим синодиком обвинений и подозрений, обвинений в нестойкости, в нетвердости, подозрений в трусости, капитулянтстве он обрушился на Молотова. Это было настолько неожиданно, что я сначала не поверил своим ушам… Он говорил о Молотове долго и беспощадно… Он обвинялся во всех тех грехах, которые не должны иметь места в партии, если время возьмет свое и во главе партии перестанет стоять Сталин» [28 - Симонов К. Глазами человека моего поколения. М., 1988. С. 241–242.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Позднее, в 70-е годы, на вопрос Ю. Идашкина, были ли возможны его арест и физическое уничтожение, Молотов ответил: «Да, я был готов ко всему!» Правда, вину на Сталина он и в этом случае не возлагал, объясняя причину событий казенной фразой: «Революций без жертв не бывает!» [29 - См.: Идашкин Ю. Знакомый по портретам. Давнее интервью с В. М. Молотовым // Литературная Россия. 1988. 22 июля.]<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первый год после смерти Сталина<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Физическая дряхлость Сталина прогрессировала, и это было очевидным для его ближайшего окружения, однако его смерть застала врасплох не только всю страну, но и верхи партии. Трудно было поверить, что человек, на которого смотрели как на божество, может умереть от спазма сосудов мозга или сердечной недостаточности. И народ, и партия настолько привыкли к необходимости иметь вождя, что сразу же после смерти Сталина повсюду раздавались вопросы: кто теперь заменит? Имя Молотова называлось при этом чаще других, и это неудивительно. Сам Н. С. Хрущев писал позднее в своих мемуарах, что все люди довоенного руководства рассматривали Молотова как будущего вождя, который заменит Сталина, когда Сталин уйдет из жизни. Хрущев мотивировал это не только высоким положением Молотова и партии, но и тем, что он был наиболее известным партийным и политическим деятелем после Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, никто не думал сравнивать тогда Молотова со Сталиным. Помню, что через день после смерти Сталина ко мне, работавшему тогда преподавателем в одном из рабочих поселков на Урале, пришли местные учителя. Это были мужчины, прошедшие войну и фронт. Один из них, сильно выпивший, плакал. «За кого мы теперь воевать будем, – повторял он. – За Сталина мы умирали. А теперь? За Молотова? Нет, за Молотова я умирать не пойду». Популярностью среди бывших солдат и офицеров Молотов явно не пользовался.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре из газет мы узнали, что считавшийся тогда главным пост Председателя Совета Министров СССР займет Г. М. Маленков, а Молотов, Берия, Булганин и Каганович станут его заместителями. Маленков, Молотов и Берия выступали на траурном митинге во время похорон Сталина. При этом во всех официальных сообщениях фамилии вождей перечислялись в следующем порядке: Маленков, Берия, Молотов, Ворошилов, Хрущев, Булганин, Каганович, Микоян. В своей речи на траурном митинге Молотов, в частности, сказал: «Мы по праву можем гордиться тем, что последние тридцать лет жили и работали под руководством товарища Сталина… Мы – ученики Ленина и Сталина. И мы всегда будем помнить то, чему до последних дней учил нас Сталин…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вся жизнь товарища Сталина, освещенная солнечным светом великих идей вдохновенного народного борца за коммунизм, – живой и жизнеутверждающий пример для нас» [30 - Правда. 1953.10 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов вошел в новый, более узкий состав Президиума ЦК КПСС и вновь был назначен министром иностранных дел СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сразу же после смерти Сталина начались реабилитации отдельных людей. Видимо, первым из них был киносценарист А. Я. Каплер, арестованный в годы войны за связь с дочерью Сталина Светланой Аллилуевой. Сталин не желал этого брака. Каплер был освобожден 6 марта 1953 года. Еще через несколько дней освободили и жену Молотова Полину Жемчужину. День похорон Сталина 9 марта совпал с днем рождения Молотова. Спускаясь с трибуны Мавзолея, Хрущев и Маленков все же поздравили его с днем рождения и спросили, что бы он хотел получить в подарок. «Верните Полину», – сухо сказал Молотов и прошел мимо. Просьбу немедленно передали Берии. Последний, впрочем, и сам понимал, что неразумно держать жену Молотова в заключении. Жемчужина в этот момент была уже в Москве. В 1949 году ее приговорили к нескольким годам ссылки. Но в январе 1953 года она была включена в число участников «сионистского заговора» вместе с группой еврейских врачей и уже покойным к тому времени Михоэлсом. Ее начали допрашивать с применением пыток. Допросы прекратились только 1 или 2 марта. А 9 или 10 марта ее вызвали в кабинет к Берии. Она не знала о смерти Сталина и готовилась к худшему. Но Берия неожиданно вышел из-за стола, обнял свою гостью и воскликнул: «Полина! Ты честная коммунистка!» Жемчужина упала на пол, потеряв сознание. Но ее быстро привели в чувство, дали немного отдохнуть и переодеться и отвезли на дачу к Молотову – весьма необычный подарок к уже прошедшему дню рождения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов поддержал Хрущева и Маленкова, когда они, сохраняя все меры предосторожности, обсуждали с другими членами руководства вопрос об аресте Берии. На следующий год Молотов принял сторону Хрущева и Булганина, когда на одном из пленумов ЦК против Маленкова были выдвинуты различные обвинения, и в частности, в плохой работе по руководству сельским хозяйством. В последние годы при Сталине именно Маленков отвечал в Политбюро за состояние дел в сельском хозяйстве. Молотов обвинил Маленкова также в недооценке развития тяжелой индустрии. В результате Маленков был освобожден от обязанностей Председателя Совета Министров СССР, а на его пост был назначен Н. А. Булганин. Однако согласие между Молотовым и Хрущевым продолжалось недолго. Они слишком отличались друг от друга и по взглядам, и по стилю работы.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оппозиция руководству Хрущева<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже к концу 1954 года влияние Хрущева в новом составе руководства страной и партией стало преобладающим. Изменился не только стиль, но и содержание руководства; в Президиуме ЦК КПСС постоянно шло обсуждение множества новых инициатив и предложений. При этом руководящая роль Хрущева проявилась при проведении не только внутренней, но и внешней политики СССР, что особенно раздражало Молотова, который все еще оставался не только членом Президиума ЦК КПСС, но и министром иностранных дел. Уже при обсуждении вопроса об освоении целинных земель Молотов и Ворошилов высказали ряд возражений. Они критиковали проект постановления о новом порядке планирования в сельском хозяйстве. Молотов был также против безоговорочной «реабилитации» Иосипа Броз Тито, который оставался для него если не «фашистом», то «ревизионистом». Поэтому предварительные переговоры о нормализации отношений с Югославией проводились помимо МИДа, и Молотов не принял участия в поездке Хрущева и Булганина в Югославию. Молотов во многом мешал нормализации отношений с Японией и особенно заключению государственного договора с Австрией. Предполагалось объявить Австрию нейтральной страной, гарантировать ее нейтралитет специальным соглашением великих держав. Однако на значительной части Австрии, включая Вену, еще находились советские войска, и Молотов считал, что, уходя из Австрии, СССР делает слишком большую уступку «империалистам». В своих воспоминаниях лидер австрийских социал-демократов и будущий канцлер Австрии Бруно Крайский писал, насколько трудными были переговоры. По его словам, во время одной из встреч Молотов повторил австрийским лидерам: «Обдумайте проект договора еще раз. Мы дадим вам всю власть в стране, мы отзовем советские войска и демонтируем все советское управление. Вы станете полностью свободными и суверенными. Но мы хотим только в одной части страны зафиксировать свое присутствие» [31 - Цит. по: Der Spiegel. 1986. № 36. S. 149–150.]. В Австрии находились в 1954 году советские войска численностью в 46 тысяч человек. Молотов предлагал вывести из страны 41 тысячу и оставить там 5 тысяч. На уступки пошли Хрущев и Булганин, и Молотов должен был отступить. Не участвовал он и в поездке Хрущева и Булганина в Индию и Бирму в 1955 году. Консервативная позиция Молотова во внешней политике была подвергнута критике на июльском пленуме ЦК в 1955 году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Была поставлена под сомнение и его роль как теоретика. Выступая на одной из сессий Верховного Совета СССР, Молотов сказал, что в нашей стране построены «основы социалистического общества». Это высказывание вызвало возражения у других членов ЦК, которые утверждали, что «основы социализма» были построены в СССР еще в начале 30-х годов, а в начале 50-х уже построено и само социалистическое общество. Хотя, в сущности, Молотов был прав, он проиграл в этом догматическом споре и вынужден был публично признать свою ошибку. В журнале «Коммунист» было опубликовано его письмо в редакцию, в котором он заявлял:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…Считаю свою формулировку по вопросу о построении социалистического общества в СССР, данную на сессии Верховного Совета СССР 8 февраля 1955 года, из которой можно сделать вывод, что в Советском Союзе построены лишь основы социалистического общества, теоретически ошибочной и политически вредной» [32 - Коммунист. 1955. № 14. C. 127–128.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже в 1953–1955 годах в Советском Союзе было реабилитировано около десяти тысяч человек, главным образом партийных и советских работников, о восстановлении честного имени которых просили достаточно влиятельные люди. Но Молотов после освобождения своей жены скорее противился, чем способствовал новым реабилитациям. Многие заявления шли из бесчисленных лагерей на его имя. Написал Молотову с просьбой о реабилитации и бывший видный работник МИДа Е. А. Гнедин. Но он получил быстрый и решительный отказ. В своих воспоминаниях Гнедин писал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…Отказ в реабилитации, мотивированный с бесстыдством худших сталинских времен, был ответом на заявление, адресованное мною Молотову. В письме прокуратуры имелось на это точное указание. Адвокат, с которым советовалась моя жена, сказал, что было ошибкой обращаться к Молотову, хотя мы одновременно обратились в различные инстанции. К Молотову не следовало обращаться, потому что в 1953 году именно он был еще способен предложить генеральному прокурору отказать мне в реабилитации. Молотов, казалось, не был исполнителем чужой воли. Разве что тень диктатора благословила Молотова и Руденко на новые беззакония» [33 - Гнедин Е. Выход из лабиринта. Нью-Йорк, 1982. С. 112.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;XX съезд КПСС и закрытый доклад Хрущева на этом съезде «О культе личности и его последствиях» привели к еще большему расхождению между Хрущевым и Молотовым, которого поддержали на этот раз и такие люди, как Маленков, Каганович и Ворошилов. Д. Т. Шепилов, в то время главный редактор «Правды», вспоминает о неожиданном звонке, прозвучавшем в его кабинете после XX съезда:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«– Товарищ Шепилов?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, это я.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В голосе говорившего со мною слышалось едва сдерживаемое раздражение, он слегка заикался:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Прекратите ругать в “Правде” Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я сразу понял: это был В. М. Молотов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я Сталина не ругаю. Я выполняю решения XX съезда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я еще раз прошу вас: прекратите ругать Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Товарищ Молотов, – отвечаю ему. – Я могу только повторить, что сказал: я выполняю решения XX съезда. Вы недовольны? Тогда выносите вопрос на Президиум ЦК» [34 - Проблемы истории и современность. «Круглый стол» // Вопросы истории КПСС. 1989. № 2. С. 50.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;О разногласиях в Президиуме ЦК КПСС мало знали рядовые коммунисты, а тем более простые граждане страны. Но они не были секретом для многих ответственных работников, о них догадывались и многие дипломаты западных стран, которые строили на этот счет различные догадки. Эти разногласия не были тайной и для почитателей Сталина в Грузии. Когда в марте 1956 года в Тбилиси состоялись массовые манифестации, направленные против решений XX съезда и лично против Хрущева и Булганина, то среди лозунгов, которые выкрикивали участники демонстрации, можно было услышать не только «Долой Хрущева!» или «Долой Булганина!», но и «Молотова – в премьер-министры СССР!», «Молотова – во главе КПСС!». Эти манифестации были, как известно, подавлены с применением военной силы. После съезда Молотов фактически не выполнял большинства своих обязанностей по Министерству иностранных дел. Когда в Москву в качестве посла Югославии прибыл в конце марта 1956 года Велько Мичунович, он должен был перед вручением верительных грамот Председателю Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилову посетить Молотова как министра иностранных дел. После этой встречи посол записал в своем дневнике:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Встреча с Молотовым проходила в атмосфере благожелательности. Беседа была искренней, временами даже сердечной, как будто речь шла о разговоре двух старых знакомых, которые долго не виделись друг с другом. Не было заметно даже следа от нашего идеологического и политического конфликта, когда именно Молотов вместе со Сталиным составлял и подписывал угрожающие письма югославскому руководству. Хотя я и не настаивал на быстрой аккредитации, Молотов обещал мне переговорить с Ворошиловым и сделать все, чтобы эта процедура произошла так скоро, как возможно… У меня, однако, осталось впечатление: хотя Молотов и был министром иностранных дел, он уже не держал всех нитей советской внешней политики. Это было очевидно по крайней мере в отношении Югославии. Хотя нормализация советско-югославских отношений была важнейшим внешнеполитическим актом Советского Союза, Молотов не принимал в этом никакого участия… Мы знали, что он был против поездки советской делегации в Белград… Он был, вероятно, также заинтересован в нормализации отношений между СССР и Югославией. Но, по его мнению, все же именно югославы должны были приехать в Москву, чтобы вести переговоры… создавалось впечатление, как будто русские приехали в Белград, дабы просить прощения» [35 - Micunovic V. Moskovske godine 1956/1958. Zagreb, 1977. S. 61, 63.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов не был включен в советскую правительственную делегацию, которая в апреле 1956 года посетила Англию, еще раньше он не был вместе с Хрущевым в Китае. В середине 1956 года, всего за день до начала визита в СССР президента Югославии Иосипа Броз Тито, Молотов был освобожден от обязанностей министра иностранных дел. Это было сенсацией для иностранных наблюдателей, которые считали это «подарком» для Югославии. Но Молотов оставался заместителем Председателя Совета Министров СССР и участвовал во всех праздничных церемониях в честь Тито и даже произносил речи на приемах. Он оставался и членом Президиума ЦК КПСС.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Политический кризис в Польше в октябре 1956 года и драматические события в Венгрии осенью того же года, казалось, подтверждали многие из предсказаний Молотова. Большая речь Тито с критикой Советского Союза, его внешней политики и лично Хрущева, речь, в которой Тито говорил о всех советских руководителях как о сталинистах и о сохранении сталинизма в СССР, также крайне задела Хрущева и усилила в определенных кругах аппарата влияние Молотова. Уже в январе 1957 года в Москве стали распространяться слухи о возможной отставке Хрущева и возвышении Молотова. Правда, было немало разговоров и об отставке Молотова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Известно, что в 1956 году в СССР был собран рекордный урожай зерна. Хрущев использовал это как доказательство правильности своей сельскохозяйственной политики. Было решено наградить несколько сотен наиболее отличившихся колхозов и совхозов орденами. В большом списке преобладали колхозы и совхозы имени Сталина. На втором месте стояли колхозы и совхозы имени Молотова, на третьем – имени Хрущева и только на четвертом – имени Ленина, их было вдвое меньше, чем колхозов и совхозов имени Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Удаленный от дел международных, Молотов продолжал играть в партии заметную роль. Постепенно вокруг него образовалась группа недовольных членов ЦК, многие из которых входили и в Президиум ЦК КПСС. Их число стало быстро расти после того, как Хрущев начал энергично проводить в жизнь свою административную реформу, ликвидировать промышленные министерства и создавать областные и региональные управления промышленностью – совнархозы (советы народного хозяйства). Эта перестройка не устраивала многих министров и ответственных работников министерств, значительная часть которых должна была покинуть Москву, чтобы возглавить местные совнархозы и их управления. Часть руководителей обкомов партии была недовольна Хрущевым, который неожиданно выдвинул лозунг об увеличении производства мяса в СССР в три раза в течение всего трехчетырех лет. Все это использовали Молотов и члены его группы, о существовании которой некоторые дипломаты уже сообщали в своих донесениях из Москвы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;22 апреля 1957 года, в день рождения Ленина, в «Правде» была опубликована большая статья Молотова «О Ленине». Из нее можно было легко заключить, что Молотов – единственный человек в Президиуме ЦК, кто работал непосредственно под руководством Ленина и встречался с ним еще с апреля 1917 года. О преступлениях Сталина Молотов говорит в этой статье только как об «ошибках». Он писал: «Мы знаем, что отдельные ошибки, и иногда тяжелые ошибки, неизбежны при решении столь больших и сложных исторических задач. Нет и не может быть гарантии на этот счет ни у кого».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В целом же политика партии, по утверждению Молотова, была всегда правильной, и она всегда была «верна знамени ленинизма».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем временем в условиях строгой конспирации продолжались встречи и беседы участников оппозиции Хрущеву. На пост первого секретаря ЦК предполагалось избрать Молотова. Хрущева, если он добровольно сложит с себя полномочия главы партии, решено было назначить министром сельского хозяйства или на какой-либо иной пост. В случае его отказа подчиниться большинству Президиума не исключался и арест Хрущева. События приняли, однако, иной оборот.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Решающее столкновение между Молотовым и Хрущевым произошло в июне 1957 года на заседании Президиума ЦК КПСС. У группы Молотова было большинство: к ней присоединились также Н. А. Булганин, М. Г. Первухин, М. 3. Сабуров и Д. Т. Шепилов, не говоря уже о Кагановиче, Маленкове и Ворошилове. Но Молотов просчитался. Он не имел большинства на пленуме ЦК, который был созван по требованию сторонников Хрущева. Молотов не пользовался поддержкой ни КГБ, во главе которого стоял И. А. Серов, ни армии, во главе которой стоял Г. К. Жуков. Большинство членов ЦК КПСС опасались, что с приходом к власти Молотова снова начнутся репрессии среди партийного и государственного аппарата. Поражение группы Молотова на июньском пленуме ЦК КПСС было настолько полным, что даже его сторонники проголосовали за принятие постановления, осуждающего его деятельность. Воздержался при голосовании лишь сам Молотов. Пленум вывел Молотова, Кагановича, Маленкова и Шепилова из состава Президиума и исключил их из ЦК КПСС. Это был единственный случай в истории партии, когда Центральный комитет не подчинился решению своего Президиума (Политбюро) и отменил его решение. Политическая карьера Молотова фактически закончилась.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;На третьих ролях<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;После июньского пленума Молотов и его ближайшие союзники опасались ареста, но Хрущев воздержался от подобного шага и даже не настаивал на исключении «фракционеров» из партии. Молотов получил относительно ответственное поручение – его назначили послом СССР в Монголии. Работа в Монголии не требовала от Молотова значительных усилий. Еще в прежние годы он претендовал не только на роль политика, но и на роль теоретика марксизма-ленинизма. Теперь он продолжил свои занятия теорией. Внимательно следил за всеми событиями в Москве и в мире и не боялся их комментировать в беседах с немногими из посетителей советского посольства в Улан-Баторе. Так, например, он одобрял основные решения по внешней политике СССР, но критически высказывался по поводу поспешной ликвидации МТС (машинно-тракторных станций) и продажи всей техники МТС колхозам. Впрочем, в этом он был прав, так как ликвидация МТС производилась действительно в крайней спешке и это нанесло немалый ущерб колхозам нашей страны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В марте 1958 года в Улан-Баторе состоялся очередной съезд правящей Монгольской народно-революционной партии. В Улан-Батор прибыла и советская делегация, возглавляемая членом Президиума, секретарем ЦК КПСС Н. Г. Игнатовым. Советская делегация бойкотировала Молотова. Игнатов не только не встретился с новым советским послом в Монголии, но не приглашал его на встречи с лидерами Монголии и МНРП, хотя это и противоречило общепринятому протоколу. Прибывшие в Улан-Батор делегации других социалистических стран также игнорировали советское посольство. Только Велько Мичунович, югославский посол в Москве, которому было поручено представлять в Монголии Союз коммунистов Югославии, нанес визит Молотову. Они беседовали несколько часов, вспоминая общих московских знакомых и обсуждая международные события. Молотов говорил, что он сам хорошо переносит монгольский климат, но что его жена чувствует себя в Улан-Баторе очень плохо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов присутствовал на первых заседаниях съезда, но покинул зал при выступлении Игнатова. Последний говорил об успехах Советского Союза и КПСС, но не преминул упомянуть о разгроме антипартийной группы Молотова и других и высказал резкие критические замечания о самом Молотове. Это было воспринято как бестактность монгольскими руководителями, которые рассматривали Молотова как посла СССР и не хотели, чтобы споры внутри КПСС выносились на заседания монгольской правящей партии. Не слишком понравилось выступление Игнатова и делегациям других коммунистических партий. Когда советская делегация покидала Улан-Батор, то Молотов, естественно, был среди провожающих. Однако Игнатов прошел мимо него, не подав ему руки и не попрощавшись, как со всеми другими.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Совершенно иначе относились к Молотову представители различных китайских делегаций, которые посещали Монголию. Китай выстроил в Улан-Баторе огромное здание своего посольства, рядом с которым советское казалось небольшим домиком. При всяком удобном случае китайские деятели демонстрировали свое уважение к Молотову как ближайшему ученику и соратнику Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бывали случаи, когда Молотов проявлял и свою собственную, то есть не санкционированную Москвой, дипломатическую активность. Однако Хрущеву трудно было бы придраться к подобным действиям своего недавнего и опасного противника. Так, например, в начале 1958 года из-за разногласий между Хрущевым и Тито, стремившимся сохранить во что бы то ни стало независимость Югославии и не входить в так называемый социалистический лагерь, отношения между СССР и СФРЮ вновь ухудшились. В советской печати был подвергнут резкой критике проект программы Союза коммунистов Югославии. Прекратились поставки оборудования в Югославию по кредитам. В разгар этой полемики посольство Югославии в Москве получило теплую поздравительную телеграмму, отправленную обычной почтой из советского посольства в Улан-Баторе и подписанную Молотовым. «…Я желаю Вам (то есть послу. – Р. М.) и всем сотрудникам Вашего коллектива, – говорилось в телеграмме, – здоровья и дальнейших успехов в Вашей работе по развитию дружбы между нашими странами, нашими народами и посвященную укреплению мира и социализма».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это была единственная телеграмма, которая пришла к празднику Первого мая в югославское посольство, других телеграмм от советских дипломатов или обычных граждан нашей страны не поступило. Югославский посол В. Мичунович ответил Молотову краткой телеграммой, отправленной также не по дипломатическим каналам, а с московского телеграфа [36 - См.: Micunovic V. Moskovske godine 1956/1958. S. 446–447.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При подготовке к 90-летию со дня рождения В. И. Ленина Молотов прислал в редакцию журнала «Коммунист» большую статью «О Владимире Ильиче Ленине». Эта статья, однако, не была опубликована.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце концов Хрущев решил перевести Молотова на работу подальше от китайских границ. Как раз в это время член-корреспондент АН СССР В. С. Емельянов, перегруженный множеством обязанностей и должностей, попросил освободить его от должности советского сопредседателя Международного агентства по атомной энергии при ООН. Штаб-квартира этого агентства располагалась в Вене. Вскоре решением Совета Министров СССР руководителем Советского представительства в упомянутом агентстве ООН был назначен Молотов. Общее руководство было оставлено, однако, за Емельяновым. Молотову пришлось переехать из Монголии в Австрию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во время венской встречи Хрущева с новым американским президентом Дж. Кеннеди среди приглашенных можно было увидеть и медленно передвигающегося старого человека небольшого роста в пенсне с золотой оправой. Это был Молотов, советский представитель в агентстве ООН по атомной энергии. Когда появился Хрущев, Молотов приветствовал его с непроницаемым лицом. Хрущев небрежно ответил на приветствие и прошел мимо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Летом 1961 года в СССР началась активная подготовка к очередному, XXII съезду партии. Был опубликован проект новой программы КПСС для его всенародного обсуждения. В печати, однако, публиковались только такие статьи, которые полностью одобряли проект программы или вносили в него не слишком существенные добавления и исправления. Молотов также решил принять участие в этом обсуждении. Незадолго до начала съезда он направил в ЦК КПСС заявление, содержащее подробный и критический разбор проекта программы КПСС. Молотов утверждал, что этот проект – ошибочный и «ревизионистский» документ. Его критические замечания не были опубликованы. Краткий и, возможно, не вполне точный разбор письма Молотова можно найти лишь в речах на съезде П. А. Сатюкова и П. Н. Поспелова. Сам факт выступления Молотова против программы КПСС вызвал раздражение у Хрущева. Несомненно, это было одной из причин включения в его отчетный доклад специального раздела, посвященного критике «антипартийной группы» Молотова, Маленкова, Кагановича и других «фракционеров». Резкая критика Молотова содержалась и в речах других делегатов съезда. На этот раз о преступлениях Сталина, Молотова и прочих ближайших помощников вождя говорилось не в закрытом докладе, а в открытых выступлениях делегатов и докладчиков съезда. Многие из делегатов требовали исключить Молотова и его политических союзников из партии. И действительно, вскоре после окончания съезда Молотов был снят со всех своих постов. Первичная организация, в которой он состоял на учете, исключила его из партии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В феврале 1962 года бюро Свердловского райкома партии Москвы исключило Молотова из рядов КПСС за антипартийную фракционную деятельность, активное участие в массовых репрессиях. Молотов направил письмо в МГК КПСС с просьбой оставить его в партии. На заседании бюро горкома тогдашний первый секретарь МГК П. Н. Демичев задал ему вопрос: «Мы спрашиваем вас как человека: почему вы, подписывая списки, безвинных людей направляли на расстрел?» Молотов ответил: «Я считаю это ошибкой» [37 - См.: Буков К., Самородов А. Правая рука // Московская правда. 1989. 6 апр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бывший советский премьер был отправлен на пенсию. Что касается городов и поселков, носящих имя Молотова, то им были возвращены прежние названия еще в 1957 году. В стране не осталось больше ни одного предприятия или учреждения «имени Молотова».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре после XXII съезда, как вспоминает А. И. Аджубей, Полина Семеновна Жемчужина добилась приема у Хрущева. «В ответ на ее просьбу восстановить мужа в партии Никита Сергеевич показал ей документ с резолюцией Молотова о расстреле жен Косиора, Постышева и других ответственных работников Украины, затем спросил, можно ли, по ее мнению, говорить о восстановлении Молотова в партии или надо привлекать к суду» [38 - Аджубей А. Те десять лет // Знамя. 1988. № 6. С. 96.].<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов на пенсии<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1961 году Молотов вернулся в Москву. После исключения из партии он лишился многих пока остававшихся у него привилегий. Однако часть из них была сохранена для жены Молотова. Вместе с ней и немногочисленной семьей Молотов жил или в своей квартире на улице Грановского, или на даче в Жуковке, дачном поселке для привилегированных лиц. Мало кто навещал его кроме родственников.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды его посетила дочь Сталина Светлана Аллилуева. В книге «Только один год» Аллилуева писала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Я видела постаревшего, поблекшего Молотова-пенсионера в его небольшой квартире уже после того, как Хрущева сменил Косыгин. Молотов, по обыкновению, говорил мало, а только поддакивал. Раньше я всегда видела его поддакивающим отцу. Теперь он поддакивал жене. Она была полна энергии и боевого духа. Ее не исключили из партии, и она теперь ходила на партийные собрания на кондитерской фабрике, как в дни молодости. Они сидели за столом всей семьей, и Полина говорила мне: “Твой отец был гений. Он уничтожил в нашей стране пятую колонну, и, когда началась война, партия и народ были едины. Теперь больше нет революционного духа, везде оппортунизм. Посмотри, что делают итальянские коммунисты! Стыд! Всех запугали войной. Одна лишь надежда на Китай. Только там уцелел дух революции!” Молотов поддакивал и кивал головой. Их дочь и зять молчали, опустив глаза в тарелки. Это было другое поколение, и им было стыдно. Родители походили на ископаемых динозавров, окаменевших и сохранившихся в ледниках» [39 - Аллилуева С. Только один год. Нью-Йорк, 1970. С. 353.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эта беседа происходила в разгар «культурной революции» в Китае.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1963–1967 годах Молотов с женой часто выходили погулять по арбатским переулкам, при этом оживленно беседуя, нежно прижавшись друг к другу. Через несколько лет Полина Жемчужина умерла. Организацию похорон взяла на себя та фабрика, в которой она состояла на партийном учете. На этих похоронах были также представители райкома партии. На траурном митинге выступил и Молотов. Это было его первое и последнее публичное выступление после ухода на пенсию. Он говорил о том пути, который прошла покойная, и одновременно о той большой работе, которую проделали партия и советское государство в 30–40-е годы. Но Молотов, конечно же, умолчал об аресте и ссылке своей жены и о преступлениях прошлых лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще в середине 60-х годов Молотов начал писать мемуары. Он работал над ними не только дома, но регулярно приходил в профессорский зал Государственной библиотеки имени Ленина. Конечно, Академия наук уже давно исключила Сталина и Молотова из списка «почетных» академиков. Но за Молотовым было сохранено право посещать зал для профессоров и академиков. Этот же зал обычно посещают и иностранцы, которым приходится работать в Москве над своими дипломами или книгами. В 1968 году рядом с Молотовым занималась одна французская студентка. Заметив, что молодая женщина слишком часто и с любопытством смотрит на него, он, проходя мимо, положил на ее стол клочок бумаги, на котором было написано: «Молотов – правая рука Сталина в прежние времена».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Закончив первую часть своих мемуаров – о временах революции 1905 и 1917 годов, – Молотов позвонил писателю Борису Полевому, который был главным редактором журнала «Юность». Именно в этом журнале в 1967 году была опубликована первая часть мемуаров А. И. Микояна, также о временах революции. Но Борис Полевой явно не торопился принять предложение Молотова. Он попросил позвонить еще через несколько дней. Когда Молотов позвонил Полевому во второй раз, тот сухо ответил, что «Юность» не будет печатать его мемуаров и что он советует передать их в Институт марксизма-ленинизма. Неизвестно, последовал ли Молотов этому совету. Однако все, кто знал его, убеждены, что в своих мемуарах он не стал бы ни в чем раскаиваться и ничего пересматривать, а только искал бы любые доводы для оправдания своего прошлого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В своей квартире Молотов жил с дочерью Светланой, историком по профессии. Ему не полагалось никакой охраны, и он мог свободно ходить и ездить по Москве и стране, куда ему заблагорассудится. Кроме библиотеки он часто посещал различные выставки и концерты. Но особенно часто Молотов ходил в театры. У него были и любимые постановки. Так, например, в Театре имени Вахтангова он несколько раз смотрел пьесу Корнейчука «Фронт», в которой по ходу действия боец говорил: «Я написал письмо Молотову».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Театре на Таганке Молотов несколько раз побывал на пьесе «Десять дней, которые потрясли мир». В одной из сцен после 1964 года долгое время сохранялся замаскированный, но понятный тогда всем критический выпад против Хрущева, которого в конце 1964 года Пленум ЦК отправил на пенсию. Очень часто Молотов посещал небольшой кинотеатр в Жуковке, построенный для обитателей привилегированных дач. Там показывали фильмы западного производства, которые не выходили на массовый экран. Среди публики было немало «отставников», хорошо знавших Молотова, но относившихся к нему с видимым равнодушием.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов почти не встречался ни с кем из общественных деятелей или журналистов. Но иногда он делал исключения. Так, например, он несколько раз виделся с писателем Юлианом Семеновым, которого познакомил с Молотовым в Кремлевской больнице хорошо известный советским людям старшего поколения писатель Лев Шейнин, автор весьма популярной в свое время книги «Записки следователя». Однако мало кто знал тогда, что Шейнин был не только следователем по уголовным делам, но и ближайшим помощником Вышинского по многим политическим делам. Именно Шейнин был одной из ведущих фигур при подготовке политических процессов 1935–1936 годов. Молотову это, конечно, было известно, и рекомендация Шейнина служила для него показателем «благонадежности». О своих встречах с Молотовым Юлиан Семенов рассказал впоследствии на страницах журнала «Нева»:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…Именно он, Шейнин, и завел меня в большую палату государственного пенсионера СССР, бывшего члена партии Молотова и его жены, ветерана партии Жемчужиной. Разговор был светским; Молотов шутил, говоря, что, прочитав мою “Петровку, 38”, он начал с опаской гулять по улицам, расспрашивал, над чем я работаю, как начал писать… Когда я попросил о следующей встрече, он ответил согласием, написал свой телефон на улице Грановского, попросив при этом никому его более не передавать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Позвонил я ему, однако, только через год… Первый раз я поднялся к нему на Грановского, когда Полины Семеновны не стало уже; мы сидели в маленьком кабинете Молотова, обстановка которого напоминала фильмы тридцатых годов: кресла, обтянутые серой парусиной, стол с зеленым сукном, маленький бюст Ленина, в гостиной – книги в скромных шкафах, китайский гобелен и портрет Энгельса в деревянной рамке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов рассказал ряд эпизодов, связанных с январем сорок пятого, когда Черчилль обратился к Сталину за помощью во время Арденнского наступления немцев, дал анализ раскладу политических структур в тот месяц, – как он ему представлялся…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Знал я тогда и то, что над Молотовым собрались тучи и накануне смерти Сталина, – жена арестована как “враг народа”, а сам он оттерт на третий план группой Маленкова – Берии. Поэтому меня потрясала та нескрываемая нежность, с которой он произносил имя Сталина; нежность была какой-то юношеской, восторженной, она даже несколько выпячивалась им, хотя Молотов, казалось, не был человеком позы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А как Сталин относился к Макиавелли? – спросил я, несколько опасаясь его реакции…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов ответил сдержанно:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сталин понимал, как чужд самому духу нашего общества строй мыслей этого философа. Сталин говорил правду, а Макиавелли всегда искал путь, чтобы ложь сделать правдой…» [40 - Семенов Ю. Ненаписанные романы // Нева. 1988. № 7. С. 77–78.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти свидетельства не нуждаются в комментариях. Все же Ю. Семенов критически относится к Молотову. Полностью лишены такой критики воспоминания писателя И. Стаднюка, которому Молотов помогал в написании нескольких романов о войне. Еще в конце 60-х годов Стаднюк передал Молотову несколько глав книги «Война». «Мне казалось, – вспоминает писатель, – что для прочтения части моей рукописи Вячеславу Михайловичу понадобится несколько недель… И вдруг в квартире раздался телефонный звонок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Иван Фотиевич? Я прочитал ваши главы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Будете ругать? – с робостью спросил я у него.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет… Наоборот… Приезжайте…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Начался разговор… Я с жадностью впитывал все услышанное от Молотова… Я с восхищением рассматривал тщательно подобранную библиотеку, картины на стенах, написанные его братом художником Николаем Михайловичем Скрябиным, удивлялся тесноватому кабинету с зачехленными в белую парусину двумя-тремя креслами и небольшим столом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Почему не садитесь? – удивился Молотов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не смею, – ответил я, пытаясь придать своему голосу шутливый тон. – Ведь придет время, и я тоже, как и многие, буду писать мемуары… Разве я удержусь не написать, что мне выпал счастливый случай сидеть в кресле бывшего главы советского правительства?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вячеслав Михайлович, весело сверкнув глазами, вдруг посерьезнел, помолчал какое-то время и сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы мне напомнили, как в Кремле, после подписания пакта о ненападении, вскоре нацистскими преступниками нарушенного, фон Риббентроп разговаривал по телефону с Берлином… С кем, вы думаете, разговаривал?.. С Гитлером!.. Мы получили колоссальное удовольствие, поняв по его болтовне, сколь глуп имперский министр…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;За двадцать лет я частенько утруждал Вячеслава Михайловича Молотова своими звонками и визитами. Несколько раз бывал он и у меня на даче в Переделкине. И каждое общение с ним, все его суждения о написанном мною повышали мою ответственность перед читателями…» [41 - Стаднюк И. Начало одного начала // Огонек. 1986. № 34. С. 4–5.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первая часть романа «Война» И. Стаднюка вышла в свет в конце 1970 года и вызвала сразу же весьма обоснованные и резкие отзывы многих читателей. Достаточно сказать, что в этом романе не только крайне искаженно представляется обстановка предвоенных и первых месяцев войны, но недвусмысленно и кощунственно оправдываются жестокие сталинские репрессии против лучших военных кадров страны. О Тухачевском, Якире или Уборевиче Стаднюк пишет так, как будто все они не были уже давно реабилитированы. Конечно, Молотов мог быть доволен. Тем не менее этот роман много раз переиздавался, еще в 1981 и 1988 годах он был переиздан большими тиражами в двух издательствах. Чтобы представить идейный и художественный уровень романа, приведем из него одну, хотя и пространную цитату. Речь идет о том, как Сталин и Молотов отреагировали на известие о пленении фашистами сына Сталина Якова Джугашвили, которое, если верить версии Стаднюка и Молотова, произошло в октябре 1941 года под Вязьмой при окружении группы армий, обороняющих Москву.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…Мехлис доложил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Начальник политуправления Западного фронта сообщает, что, по всей вероятности, ваш сын, Яков Иосифович, попал к немцам в плен…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин даже не пошевельнулся, ибо заранее знал, с чем пожаловал к нему Мехлис. Молотов и Калинин, оглушенные дурной вестью, сочувственно и с болью смотрели на отвернувшегося к окну Сталина, не в силах понять, расслышал ли он в шуме ливня слова армейского комиссара или нет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Коба, ты что, не слышишь?! – возвысив голос, взволнованно спросил Молотов. – Немцы схватили Яшу!..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин медленно, будто тело ему плохо подчинялось, отвернулся от окна и посмотрел на Молотова пасмурным и каким-то затравленным взглядом. Затем неторопливо направился к своему столу, сел в кресло и спокойно, со скрытой укоризной сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сталин не глухой… Мне уже известно о пленении старшего лейтенанта Якова Джугашвили. Сейчас его допрашивают в штабе фельдмаршала Клюге… Так как теперь решать с товарищем Сталиным? Будем назначать его народным комиссаром обороны?.. – Видя, что его не поняли, с горькой усмешкой, похожей на гримасу боли, добавил: – По нашему закону близкие родственники тех, кто сдался врагу в плен, ссылаются. Я бы в таком случае выбрал себе Туруханск – все-таки знакомые места…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вопрос серьезный, – с легкой усмешкой заметил Молотов и, забарабанив пальцами по зеленому сукну стола, повернулся к Калинину: – Или в Сибирь, или в наркомы… Есть предложение похлопотать перед товарищем Калининым как Председателем Президиума Верховного Совета… Как, Михаил Иванович, может, посодействуете по знакомству?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это называется “по блату”. – Калинин, приняв шутку Молотова, невесело засмеялся. – А закон-то наш и без блата твердит, что наказанию подлежат только те родственники изменника, которые проживали совместно с ним или находились на его иждивении… Товарищ Сталин к таким родственникам, по-моему, не относится».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Далее в романе говорится, что Мехлис предлагает устроить побег Якову или «поторговаться» с Гитлером и обменять его. Но Сталин против.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«– Коба, ты, по-моему, перегибаешь палку, – поддержал Мехлиса Молотов, обращаясь к Сталину. – Ведь действительно существует международная практика обмена пленными между воюющими сторонами. (Сталин, по роману Стаднюка, заявляет вначале, что переговоры с Гитлером немыслимы, но потом выражает надежду, что Яков не сам сдался в плен, и высказывает предположение, что как сыну Сталина ему в плену будет тяжелее, чем другим. Потом он говорит другое. – Р. М.).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ваша мысль, товарищ Мехлис, насчет обмена немецких генералов заслуживает внимания… Не торговля, а именно обмен… – Затем повернулся к Молотову, взмахнул рукой в его сторону и уточнил: – Это по твоей части, товарищ нарком иностранных дел, – Сталин продолжал то ли вопросительно, то ли утверждающе смотреть на Молотова, – обратиться к этому людоеду Гитлеру с предложением: пусть возьмет у нас своих генералов, кто ему нужен. Даже всех, сколько будет!.. Не жалко! А взамен пусть отдаст нам пока только одного человека… Эрнста Тельмана!..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все потрясенно молчали, размышляя об услышанном. Наконец тишину нарушил Молотов. Чуть заикаясь, он сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Такая операция даже в нынешней трудной обстановке вполне под силу нашим дипломатам… Но пойдет ли на это Гитлер? Ведь освободить из тюрьмы и отдать нам Тельмана – равнозначно что позволить взметнуть над головами революционных рабочих не только Германии, но и всей Европы боевое Красное знамя!..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Правильно говоришь, товарищ Молотов! Поэтому-то игра и стоит свеч. – Сталин, пососав мундштук трубки, с поощрительным прищуром посмотрел на Молотова. – Если есть хоть один из тысячи шансов на успех такой операции, ее надо планировать и при первой возможности попробовать осуществить. Это была бы огромная победа в борьбе за будущее Германии, за новую Германию…» [42 - Стаднюк И. Война. М., 1981. С. 487–490. (Имя Молотова часто встречается в романах о войне А. Маковского и в романе В. Соколова «Вторжение».)]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вполне возможно, что Молотов с большим удовольствием читал роман Стаднюка и особенно страницы, подобные приведенным выше. Но здесь все фальшиво, начиная от ливня за окном кабинета Сталина. В действительности сын Сталина был захвачен в плен 16 июля 1941 года во время боев в Белоруссии, а не осенью в дни боев под Москвой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К середине июля 1941 года (да и к октябрю) германская армия уже захватила в плен немало советских генералов, но немецких генералов в советском плену еще не было, и потому вопрос об обмене их на Якова Джугашвили или даже на Тельмана обсуждаться не мог. Подробности о пленении Якова Джугашвили можно узнать из документальной повести Семена Апта «Сын Сталина», опубликованной в № 4–5 журнала «Подъем» (Воронеж) за 1989 год.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Столь же фальшивы образы Сталина и Молотова и в другом романе Стаднюка – «Москва, 41-й». Молотов у Стаднюка распутывает сложнейшие международные проблемы, «как скульптор ударами молотка по резцу откалывает от мрамора ненужные осколки, медленно и упоенно освобождая из-под них свое творение». Неутомима его «ищущая мысль», «интуиция», «огромен его опыт». Не без сложностей, но он преодолевает «бескрайнее море трудностей и необъяснимостей» и т. д. и т. п.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нередко навещал Молотова старейший писатель Сергей Иванович Малашкин. Они познакомились еще в 1918 году, когда Малашкин издал и подарил Молотову свою первую книгу стихов «Мускулы», а через несколько лет и книгу «Мятежи». Позднее он стал прозаиком, опубликовал немало романов и повестей, не оставивших, однако, заметного следа в советской литературе. На этих встречах нередко присутствовал писатель Н. И. Кочин. Среди почитателей и «приверженцев» Молотова оказался и поэт Ф. Чуев. Он весьма гордился близким знакомством с бывшим премьером, публично демонстрируя фотографии Молотова и всячески подчеркивая значение его «личности» для отечественной истории.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К своим доброжелателям Молотов мог бы причислить и албанского диктатора Энвера Ходжу. Описывая встречи с советскими лидерами в опубликованной в Тиране книге мемуаров, Ходжа с симпатией говорил только о Молотове. Он, правда, считал, что Молотов был слабой в личном и политическом отношении фигурой, но якобы только он заслуживал уважения в послесталинском руководстве.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Происходили у Молотова, конечно, и случайные встречи. Известный спортивный комментатор Николай Озеров ехал однажды по улице на своей автомашине. На обочине он увидел старика, лицо которого показалось ему знакомым. Подъехав ближе, он узнал Молотова и предложил подвезти его. Прощаясь у своего дома, бывший премьер сказал: «Внуки не поверят, что меня довез до дома сам Николай Озеров».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды в середине 70-х годов встретил Молотова на улице и грузинский писатель К. Буачидзе, немало лет отсидевший в тюрьмах и лагерях как «враг народа». В одной из своих неопубликованных работ он писал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Это произошло примерно лет десять назад в Москве: жил я тогда у брата, и мне часто приходилось пересекать Тверской бульвар. И вот однажды вечером мне бросилось в глаза как будто где-то да еще много раз виденное мною чуть плосковатое лицо одного невысокого старика…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И на второй день я к нему присмотрелся, и на третий. Боже мой, как мне его очки знакомы, да где же я его видел? Не на фотографиях ли?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ба, да это же сам Молотов, Вячеслав Михайлович, в юные годы носивший прекрасную музыкальную фамилию Скрябин!.. Долгие годы – и еще какие годы! – был вторым человеком в великом государстве, да еще после кого? После великого Сталина!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…И вот я, теперь уже бывший “враг народа”, а следовательно, в те времена его личный “враг”, хотя был он тогда для меня так далек и недосягаем, как Полярная звезда, могу сейчас пройти мимо него совсем близко и, если совесть позволит, даже не извинившись, как бы случайно, задеть его серый пиджак, на лацканах которого уже нет никаких знаков отличия, словно мы с ним равноправные из равноправных: и он избиратель, и я избиратель, но не избираемые…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А было время, когда я на коленях (в буквальном смысле – столика-то не было!) писал ему (и разве только ему?!) из мест заключения…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А не подойти ли мне к нему, не представиться ли? С малых лет привыкший почитать старших по возрасту, я очень вежливо, но не так уж робко подошел к бывшему председателю Совета Министров СССР, подошел как равный к равному… И когда я с ним поздоровался, по моему акценту он сразу же узнал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– A-а, вы грузин? Что же, никогда не скрывал и сейчас не скрываю: я всегда питал слабость к грузинам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это из-за Сталина, наверное.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пожалуй, да.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После любезных расспросов о здоровье:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот вы, Вячеслав Михайлович, многие годы – да еще какие годы! – плечом к плечу работали со Сталиным, это только вы один имели право разговаривать с ним на “ты”, называть его юношескими именами: то Коба, то Сосо. Не думаете ли вы написать о нем правдивые воспоминания? Для истории это, знаете, весьма важно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну и написал бы, но… А кто напечатает?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;“А кто напечатает?” Вячеслав Михайлович с такой грустью произнес, словно не он (со Сталиным) насадил это самое в нашей стране, в нашей жизни, а кто-то другой, скажем, человек вроде меня, то есть враг народа, пусть даже реабилитированный…» [43 - Буачидзе К. Такое длинное, длинное письмо Виктору Астафьеву. Рукопись. Тбилиси.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Побывал в гостях на даче у персонального пенсионера и писатель Ю. Идашкин. Он так передает подробности встречи: «Ровно в двенадцать нас пригласили в столовую, смежную с гостиной комнату. В центре ее стоял небольшой круглый стол, уже накрытый к обеду. На одной из стен – фотографические портреты Ленина, Сталина и П. С. Жемчужиной. Молотов, которому тогда было уже за восемьдесят, твердой рукой разлил по небольшим рюмкам коньяк, не обойдя и себя. “За Сталина!” – чуть громче обычного сказал он и выпил до дна. Едва мы закусили, как Молотов снова поднял рюмку: “За Ленина!”<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У Молотова не изменился не только застольный ритуал, прежними остались оценки “хозяина” и собственной роли в репрессиях и преступлениях: “Время было сложное, международная обстановка не позволяла расслабляться ни на миг. Поэтому мы не всегда могли соблюдать формальности, но волю партии и народа мы никогда не нарушали”. Более оригинальными и живыми оказались, правда, отзывы о других политических деятелях: “Да какой же он политик! Обыкновенный пропагандист…” Это о Кирове. “A-а, этот уголовник…” Это о Хрущеве» [44 - Идашкин Ю. Знакомый по портретам. Давнее интервью с В. М. Молотовым // Литературная Россия. 1988. 22 июля.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако чаще всего москвичи равнодушно проходили мимо Молотова. Люди помоложе просто не узнавали его, ведь они не видели его портретов в газетах и журналах. Люди постарше потом говорили знакомым: «Знаете, я вчера встретил Молотова. Очень старый, но еще бодрый. И никто его не охраняет». Но бывало и иначе. Однажды на Пушкинской площади к Молотову подошла пожилая женщина и стала громко поносить его как преступника и убийцу. Молотов, ничего не отвечая, втянул голову в плечи и поспешил домой. В другой раз в магазине в Жуковке возникла очередь за помидорами, и Молотов тоже встал в нее. Одна из женщин тут же вышла из очереди, громко сказав, что не желает стоять вместе с палачом. Молотов молча покинул магазин. Здесь же его встретила первая жена Солженицына Н. Решетовская. Солженицын жил тогда также в Жуковке на даче у Ростроповича. Он спросил у жены: «И ты ничего ему не сказала? А я бы подошел и спросил: «Вы Молотов? А я – Солженицын. Как вы можете жить на свете с руками, с которых капает кровь?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Писатель А. Якобсон, умерший в эмиграции, однажды, еще в 60-е годы, встретил Молотова с Жемчужиной в районе Арбата. Будучи слегка выпивши, Анатолий на всю улицу закричал: «Как поживает твой друг Риббентроп?!» Молотов с каменным лицом прошел мимо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На премьере пьесы «Сталевары» во МХАТе некоторые из зрителей, увидев Молотова, стали давать ему программки для автографа. Молотов оживился. Но неожиданно одна из молодых женщин, находившихся в фойе, закричала: «Что вы делаете? Ведь это палач, он истребил сотни людей!» Вокруг Молотова всех как ветром сдуло. Он опустил голову и быстро пошел к выходу из театра. Как-то, подъехав зимой на машине к дому, Молотов осторожно направился к своему подъезду, боясь поскользнуться. Навстречу ему шагнули двое рослых мужчин. Один из них – Георгий Иванович Меньшиков, около двадцати лет проведший в заключении, талантливый инженер-строитель, остановился, узнав Молотова. «Ну что, еще ползаешь, упырь?» – спросил он.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Казалось бы, чего мог ждать Молотов в свои девяносто четыре года? Но история все же еще раз зло подшутила над всеми нами, показав, насколько живучи силы догматизма и сталинизма в нашей стране.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце 1964 года, после октябрьского Пленума ЦК КПСС, Молотов подал заявление на имя Косыгина и Брежнева с просьбой восстановить его в партии. Таких заявлений от людей, «обиженных» при Хрущеве, было много, но почти все они, включая и заявление Молотова, были отклонены. Через несколько лет Молотов повторил свою просьбу. Это было в конце 60-х годов, когда в нашей печати шла подготовка к реабилитации Сталина, и имя Сталина, а иногда и Молотова можно было встретить на страницах газет и журналов. Но реабилитация Сталина не состоялась, и просьба Молотова была отклонена. Мы не знаем, сколько раз еще повторял он свою просьбу, но это было неоднократно. В начале 1984 года, когда генеральным секретарем ЦК стал К. У. Черненко, Молотов в очередной раз направил в ЦК КПСС просьбу о восстановлении в партии. Это заявление было активно поддержано А. А. Громыко, влияние которого в Политбюро в 1984 году заметно возросло. Не желая разводить по этому поводу дискуссии, остальные члены Политбюро не стали возражать, и Молотов был восстановлен в партии. Об этом, однако, не было никаких сообщений в партийной печати, хотя сам факт возвращения Молотова в ряды КПСС был публично подтвержден на одной из пресс-конференций в МИДе для иностранных журналистов. В 1984–1986 годах имя Молотова, теперь уже члена партии, гораздо чаще, чем раньше, упоминалось в печати. Его образ появляется и в кино, например, в вышедшем на экраны в 1985 году помпезном фильме «Победа», главными героями которого были Сталин и Брежнев.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В июле 1986 года в газете «Московские новости» (еще при прежней редакционной коллегии) появилось интервью с 96-летним Молотовым. Журналистка Клара Абрамия, посетившая Молотова на его даче в Жуковке, писала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«В кабинете, куда он нас пригласил, все стены в книжных полках. На рабочем столе “Анти-Дюринг” и “Тихий Дон”. На открытой странице “Анти-Дюринга” я заметила пометки карандашом. Словно прочитав мои мысли, он говорит о своем распорядке дня… Подъем – в 6.30 утра, в течение 20 минут занимается зарядкой на воздухе. После завтрака около часа гуляет в лесу, после чего читает газеты. Двухчасовой отдых, и вновь рабочий стол и книги, книги. Чтению посвящается 6 часов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я в курсе всех событий, – говорит Вячеслав Молотов. – Меня воодушевляют перемены, происходящие в нашей жизни. Обидно, что возраст и здоровье не позволяют активно участвовать в них. Чем старше становится человек, тем больше он хочет быть полезным обществу… У меня счастливая старость. Хочу дожить до ста лет» [45 - Абрамия К. В гостях у Молотова // Московские новости. 1986. 6 июля.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дожить до ста лет Молотову не удалось. Всего через несколько месяцев после этого интервью он умер. Западные газеты и журналы поместили по этому поводу немало статей. В советской печати появилось лишь краткое извещение: «Совет Министров СССР с прискорбием извещает, что 8 ноября 1986 года на 97-м году жизни после продолжительной и тяжелой болезни скончался персональный пенсионер союзного значения, член КПСС с 1906 года Молотов В. М., бывший с 1930 по 1941 год председателем Совета народных комиссаров СССР, а с 1941 по 1957 год – первым заместителем председателя Совнаркома СССР и Совета Министров СССР» [46 - Известия. 1986.11 нояб.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Похороны Молотова проходили на Новодевичьем кладбище в присутствии лишь родственников и немногих друзей и почитателей, но без каких-либо корреспондентов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще в 1984 году немецкий журнал «Дер Шпигель» поместил небольшую статью о сходстве судеб Вячеслава Молотова и Рудольфа Гесса, который тоже подобрался к девяноста годам. Гесс был в 30-е годы вторым после Гитлера лицом в нацистской партии, одним из организаторов террора против антифашистов. Гесс активно участвовал в подготовке пакта Молотова – Риббентропа и в переговорах между Молотовым и Гитлером в 1940 году. На фотографии, опубликованной в журнале, Молотов и Гесс обмениваются рукопожатиями, сдержанно улыбаясь. Как известно, Гесс также хотел дожить до ста лет, но умер или покончил с собой в возрасте 93 лет. Имеется в судьбе этих людей и существенная разница. С 1941 года Гесс находился в заключении, сначала в английской тюрьме, а с 1946 года как военный преступник – в одиночной камере берлинской тюрьмы Шпандау. Охрана его обходилась, впрочем, в десятки раз дороже, чем «содержание» Молотова на его комфортабельной даче в Жуковке. Приходится лишь сожалеть, что многие из лучших людей живут порой очень недолго, тогда как многие из худших наделены удивительным долголетием…<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;СУДЬБА СТАЛИНСКОГО НАРКОМА ЛАЗАРЯ КАГАНОВИЧА<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В доме на Фрунзенской набережной<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Старый большевик А. Е. Евстафьев, около 20 лет проведший в тюрьмах и лагерях и вернувшийся в Москву лишь после XX съезда КПСС, должен был посетить друга, живущего на Фрунзенской набережной. По рассеянности он прошел мимо нужного ему подъезда, поднялся на лифте в другом подъезде и позвонил в квартиру на том же этаже, что и у друга. Дверь открыл очень старый человек, в котором Евстафьев узнал Лазаря Моисеевича Кагановича, в прошлом вождя московских большевиков и всесильного «сталинского наркома», которого Евстафьев считал прямым виновником своих несчастий. От неожиданности Евстафьев не мог произнести ни слова. Но Каганович не узнал его и, сказав: «Вы, наверное, ошиблись», – закрыл дверь. Рассказывая об этом, Евстафьев с удовлетворением заметил: «Каганович исключил меня из партии. Но сейчас я снова член партии, а Лазарь из нее исключен». Человеку, лишенному на 20 лет свободы и чести, казалось, что справедливость восторжествовала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда-то Каганович обладал не только большой популярностью, но и огромной властью. Московский метрополитен, которым ежедневно пользуются миллионы москвичей и гостей столицы, более 20 лет носил имя Л. М. Кагановича. Во время праздников портреты Кагановича вместе с портретами других вождей несли через Красную площадь, где на трибуне Мавзолея всегда стоял и сам Каганович. Его появление в любой аудитории вызывало овации…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но в последние 20 лет его жизни мало кто узнавал Кагановича. Однажды он вызвал к себе врача из местной поликлиники. Молодая женщина, беседуя с пациентом, несколько раз назвала его «гражданином Казановичем». Это вызвало у последнего вспышку раздражения. «Не Казанович, а Каганович, – сказал он и добавил: – Когда-то мою фамилию хорошо знал весь Советский Союз».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В разговоре со знакомыми он обещал прожить сто лет, почти сделал это, немного не дожив до девяноста восьми. Он пережил и свою жену, и приемного сына, и всех братьев. Только его дочь – Майя, которой было уже за 60, два раза в неделю навещала отца, живущего в полном одиночестве.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сапожник-революционер<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лазарь Каганович родился 10 ноября 1893 года в деревне Кабаны Киевской губернии. Его биографии сообщают: «родился в семье кожевенника». Роман Степанович Федченко, учившийся в 30-е годы неподалеку от родины Кагановича, в Чернобыле, уточняет, что, по рассказам стариков, глава семьи Моисей Каганович был прасолом – то есть скупал скот и гуртами отправлял его на бойни Киева. Согласно этим сведениям, семья Кагановичей жила небедно, но юный Каганович не пошел по стопам отца. Сведения о его юности противоречивы. По одним данным, изучив ремесло сапожника, Лазарь стал с 14 лет работать на обувных фабриках и в сапожных мастерских; согласно другим сведениям, работал на кожевенном заводе «Поставщик», а сапожником не был. Лишенная многих прав, которыми пользовались в России не только русские, но и другие «инородцы», еврейская молодежь была благодатной средой для революционной агитации. Все оппозиционные партии вербовали здесь своих сторонников. Молодой Каганович сделал выбор – он примкнул в 1911 году к большевикам. Непосредственно привлек его к революционной работе двоюродный брат – Самуил Хацкелевич Губерман (по словам его внука А. В. Губермана). Несомненно, здесь сказалось и влияние старшего брата – Михаила, который вступил в партию большевиков еще в 1905 году. Он тоже был рабочим, но не сапожником, а металлистом. Большевиками стали и двое других братьев Лазаря Кагановича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Главной задачей Лазаря Кагановича партия поставила организацию большевистских кружков и групп на кожевенных заводах, которых было много на Украине. Переезжая с места на место и иногда подвергаясь кратковременным арестам, Каганович создавал нелегальные кружки и профсоюзы кожевников и сапожников в Киеве, Мелитополе, Екатеринославе и в других городах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 70–80-х годах получила распространение версия о том, что Каганович был сионистом и что в 1914 году, за полтора месяца до начала мировой войны, Лазарю в Гомель был прислан общий список доходов Всемирной сионистской организации за 1913 год. При этом ссылаются на книгу Ю. С. Иванова «Осторожно: сионизм!» [47 - Иванов Ю. С. Осторожно: сионизм! М., 1969. С. 76.]. Действительно, в этой книге приводится отрывок из списка доходов сионистов, включая доходы по Америке и Южной Африке, со ссылкой на архив Октябрьской революции. Однако читатели не обратили внимания на одну тонкость: Ю. С. Иванов НЕ УТВЕРЖДАЕТ определенно, что речь идет именно о Лазаре Моисеевиче Кагановиче. Он просто упоминает некоего Л. Кагановича и дает его гомельский адрес. Но поскольку читатели, естественно, заключили, что адресатом был именно Лазарь, стоит сказать несколько слов об этой улике. Удивляет, что Ю. С. Иванов, публикуя столь сенсационную информацию, не приводит никаких подробностей. Сказано, кто адресат документа, – а кто отправитель? Что вообще представляет собой эта бумага? Написана ли она от руки, напечатана ли на машинке или типографским способом? На каком языке составлена? Почему содержит лишь доходы без расходов? Ничего этого из книги Ю. С. Иванова узнать нельзя. Что касается адресата – тут тоже немало вопросов. Был ли 20-летний Лазарь главой всемирного сионизма или «только» министром финансов? Являлся ли Гомель «столицей» сионистов и если да, то почему? Может, сионисты чувствовали себя в Гомеле свободнее, чем в Нью-Йорке или Копенгагене? Или из Гомеля проще поддерживать связь с различными уголками земного шара? Ответов нет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во время Первой мировой войны Киевское жандармское управление арестовало Кагановича за антигосударственную пропаганду. Он был выслан по этапу на родину, в Кабаны, но через несколько месяцев бежал обратно в Киев, а оттуда с паспортом на имя Стомахина перебрался в Екатеринослав [48 - Советский патриот. 1990. № 4. С. 14.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Перед революцией Лазарь работал на обувной фабрике в Юзовке, возглавляя и здесь нелегальный союз сапожников и кожевников. 1 мая 1916 года в городе прошла грандиозная по тем временам майская демонстрация. В Юзовке Каганович познакомился с молодым Н. С. Хрущевым, который еще не вступил в партию большевиков, но участвовал в революционной работе. Это знакомство и связь уже не прерывались полностью и в более поздние годы.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;На разных местах<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович принадлежал к поколению, на детские годы которого пришлось потрясение 1905 года, а на юность и молодость – события 14-го и 17-го годов. Неудивительно, что именно у молодежи революция вызвала самые большие надежды и самую большую радость.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Весной 1917 года произошла большая перемена и в жизни Лазаря Кагановича: его призвали в армию. Он был направлен для военной подготовки в Саратов, в 42-й пехотный полк, где стал активным членом большевистской организации города, часто выступал на митингах, говорил ярко и подолгу. В июне от саратовского гарнизона Каганович участвовал во Всероссийском совещании большевистских военных партийных организаций; после возвращения в Саратов его арестовали, но молодой солдат бежал и нелегально перебрался в прифронтовую зону, в Гомель. Через несколько недель он стал председателем местного профсоюза сапожников и кожевников, а также председателем Полесского комитета большевиков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Маленький провинциальный Гомель был важным железнодорожным узлом, через который могли осуществляться переброски войск между Западным и Юго-Западным фронтами или с фронтов – в обе столицы России. Кроме того, от Гомеля было рукой подать до Ставки, располагавшейся в Могилеве. В первой половине июля на передовой командованию еще удавалось силой оружия «усмирять» взбунтовавшиеся полки, но с каждой неделей покорных становилось все меньше, а восставших – все больше. В пору бабьего лета попытался «навести порядок» поднявший мятеж генерал Корнилов. В гомельском совете в тот момент большинством обладали эсеры, меньшевики и бундовцы; телеграф и железную дорогу контролировал Викжель. В союзе с Полесским комитетом большевиков все они внесли свой вклад в срыв мятежа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако революция продолжалась, и день 25 октября разделил временных союзников навсегда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;О событиях в столице Гомель узнал в ночь на 26-е. Сведения были отрывочные и неясные. Начались стихийные собрания и митинги, но никто ничего не знал толком.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прошло и 27-е число. Около 500 рабочих получили оружие. Полесский комитет двинул на железную дорогу агитаторов и красногвардейцев – в результате Гомель перестал пропускать воинские эшелоны на Москву и Петроград. В городке скапливались прибывавшие по железной дороге солдаты и казаки. В части сразу же шли агитаторы. Разносились все новые слухи – о неудавшемся перевороте в Петрограде, о победе Керенского и Краснова, о боях в Москве, об ультиматумах Викжеля.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По инициативе большевиков 28 октября собрался на экстренное собрание гомельский совет. На повестке дня – вопрос о событиях в Петрограде. Кто-то зачитал телеграмму о бегстве Ленина и аресте большевистского правительства. Меньшевики и бундовцы предложили по примеру Петрограда создать Комитет спасения Родины и революции. Обладая большинством в Совете, они имели хорошие шансы ни успех. Перелом в ход собрания внесло выступление лидера большевиков Кагановича. Вспоминает большевик Привороцкий: «Мне запомнилось несколько фраз из его речи. Обращаясь к соглашателям, он заявил: “От кого вы хотите спасти революцию? От петроградских рабочих, которые устлали своими трупами петроградские мостовые в 1905 году и теперь, или с помощниками Родзянко и Гучковым спасать революцию от нас, рабочих…” Вот эти несколько фраз произвели такое сильное впечатление, что рабочий-меньшевик, который около меня стоял, голосуя за резолюцию большевиков, сказал: “Умеет же Каганович так говорить, что прямо дрожь по телу пробегает, и нельзя с ним не согласиться”. Это выступление произвело огромное впечатление» [49 - Советская Белоруссия. Минск. 1937. 4 нояб. С. 2–3.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Резолюция большевиков была принята. Совет образовал Комитет революционной охраны (из 7 человек – 4 большевика). На улицах появились караулы Красной гвардии, начались аресты, была введена цензура. В Петроград и Москву послали людей с целью выяснить наконец, что там происходит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между тем Гомель по-прежнему не пропускал войска по железной дороге; их скопилось очень много. Обстановка менялась с каждым часом. Работа агитаторов принесла плоды, и уже в ночь на 30 октября Ставка в Могилеве почувствовала себя неуютно: Духонин послал телеграмму Брусилову на Юго-Западный фронт с просьбой срочно выслать 1-й ударный полк для охраны Ставки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не успели вернуться посланные за известиями гонцы, как 30 октября приехал в Гомель депутат II съезда Советов Леплевский. Весть об успешном восстании в Петрограде и Москве облетела город. Каганович сразу же созвал Полесский комитет. Леплевский сообщил о происшедшем. Тут же был созван и Совет. После яростной полемики, в которой участвовал и Каганович, была принята резолюция в поддержку съезда Советов. Провозглашалась власть Советов в Гомеле; все представители Временного правительства подлежали аресту.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;17 ноября Каганович вошел в первый состав Военно-революционного комитета Гомеля, а на следующий день сюрпризом закончилось подведение итогов выборов в Учредительное собрание – вопреки всем ожиданиям в Гомеле победили не эсеры, а большевики. Депутатами стали Каганович и Леплевский.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В тот же день был послан первый вооруженный отряд из Гомеля в Могилев. Вскоре и в этом губернском центре установилась советская власть, и 15 декабря в Могилеве под председательством Кагановича открылся губернский съезд Советов. Выступая на нем, Каганович сказал: «Мы решили поддержать рабочее движение в Петрограде 25 октября 1917 года. Мы локализовали движение ударников-корниловцев, вошли в контакт с железнодорожным комитетом, организовали комиссариаты, и наладилась практическая работа. Мы опирались на мощный, дисциплинированный гарнизон… Мы провели закон об единовременных налогах, организуем теперь особый советский отряд, который будет существовать до окончательного закрепления революции, провели много начинаний в общественной жизни города и деревни. И если бы все Советы губернии подражали бы гомельскому, какая замечательная могла бы наладиться работа» [50 - Советская Белоруссия. Минск. 1937. 4 нояб. С. 3.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через несколько дней оратор уехал в Петроград на Учредительное собрание (он был также депутатом III съезда Советов) и, как это часто бывало с депутатами в те месяцы, на прежнее место не вернулся: Каганович был избран во ВЦИК РСФСР и остался в Питере, а вскоре стал одним из комиссаров Всероссийской коллегии по организации Красной Армии. В июне 1918 года он был направлен агитатором в Нижний Новгород. В тот момент это было довольно важное задание: на Волге спешно формировался Восточный фронт, и будущее этого фронта казалось тревожным. Вначале Лазарь работал заведующим местным агитотделом и был малозаметен. В Нижнем Новгороде впервые пересеклись пути Кагановича и Молотова; благодаря последнему Каганович стал председателем Нижегородского губкома партии и губисполкома. Во время недолгой работы Кагановича весной 1918 года в Москве в аппарате советского правительства произошла неожиданная и памятная для участников встреча Лазаря Моисеевича с поэтом Сергеем Есениным и его друзьями: Рюриком Ивневым, Анатолием Мариенгофом и Матвеем Ройзманом. Вот как описывает подробности состоявшейся беседы Рюрик Ивнев в своем романе «Богема»:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Мы поднялись на третий этаж. Впереди всех шел Есенин. Дойдя до дверей, на которых написано “Секретарь”, он приоткрыл дверь. “Товарищ, можно? – спросил он, – я вам вчера звонил насчет приема к… товарищу Кагановичу…” “Он на заседании, будет минут через двадцать, не раньше”. “Хорошо, мы подождем”, – сказал Есенин, закрывая дверь. Все отошли к окну. “Как? – воскликнул Мариенгоф, – ты же говорил, что звонил самому Кагановичу”. “Ну не все ли равно, – махнул рукой Есенин, – к Кагановичу или к секретарю, ведь это одно и то же…” “Подождите, ребята, – вмешался Ройзман, – еще раз порепетируем, чтобы не напутать: сначала будет говорить Есенин… общие, так сказать, основы дела. Затем уж я коснусь деталей. Бумажка у тебя?” – обратился он ко мне. “Да”. “Давай ее мне, я подсуну в подходящий момент, он подпишет”.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;“Главное, не забывайте, – шептал Мариенгоф, – что произносить фразу «отдельные кабинеты» ни в коем случае нельзя”. “Что ты нас учишь? – огрызнулся Ройзман, – мы это знаем не хуже тебя”. “Я напомнил… на всякий случай…” “Тсс… вот, кажется, он сам”, – прошептал Есенин, кидаясь к поднимавшемуся по лестнице невысокому усатому брюнету в военной форме. “Здравствуйте, товарищ Каганович”, – заулыбался Есенин. Военный пристально посмотрел на него равнодушными стальными глазами и, слегка кивнув, прошел мимо. Есенин почесал затылок. “Экой черт, не узнал, а ведь вместе пьянствовали в прошлом году…” “Не надо было подскакивать”, – деловито вставил Ройзман. “Ну, теперь все равно, идем, он нас примет”. Под водительством Есенина мы вошли в комнату секретаря. Молодой человек в черной рубахе, затянутой тонким поясом, пропустил нас в кабинет Кагановича. “Только не слишком задерживайте Лазаря Моисеевича”, – бросил он вдогонку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хозяин кабинета сидел у письменного стола, положив локти на стол. Видный большевик, уже известный партийным массам, одним глазом он смотрел на лежащую перед ним коричневую папку, другим – на вошедших поэтов. Первым выступил Есенин. “Здравствуйте, товарищ Каганович, вы меня не узнаете? Я Есенин, а это мои товарищи, тоже поэты, вы, конечно, слышали их имена: Рюрик Ивнев, Анатолий Мариенгоф, Матвей Ройзман”.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;“Садитесь”, – сухо произнес Каганович. “Вот, товарищ Каганович, – продолжал Есенин, – мы имеем маленькое издательство, выпускаем журнал, ведем культурную работу, и так как для издания альманахов и сборников нужны средства, мы открыли кафе”. “Кафе?” – переспросил Каганович, занятый, очевидно, своими мыслями. “Да, кафе-клуб, где наши нуждающиеся товарищи-поэты получают бесплатные обеды”. “И при клубе образованы библиотека, шахматный и марксистский кружки”, – выпалил Ройзман. Анатолий наступил ему на ногу и тихо прошептал: “Не лезь!”. “И вот, – распевал Есенин, – всей этой большой культурной работе грозит полное разрушение”. “Я не совсем вас понимаю, – устало произнес Каганович, – при чем тут я… и потом нельзя ли покороче, у меня тут дела… и заседание”. “Товарищ Каганович, – взволновался Есенин, – мы понимаем, что вы – человек дела, и если решились посягнуть на ваше время, то…” – “Дело в том, – перебил его Ройзман, – что наше кафе помещается в двух этажах, так вот нижний этаж захлопнули”. – “Захлопнули?” – “Ну да, закрыли”. – “Ничего не понимаю, кто закрыл?” – “Административный отдел Моссовета”. – “Как это можно – один этаж закрыть, а другой не закрыть?” – “Вот и мы не понимаем этого… Мы пришли к вам… У нас приготовлены бумаги, вот, товарищ Каганович, подпишите… нам тогда откроют”. Каганович прочел вслух: “В Адмотдел Моссовета. Прошу оказать содействие Правлению Ассоциации поэтов, художников и музыкантов в деле полного функционирования их клуба «Парнас»”.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;“Что значит, “полного функционирования”? А потом, товарищи, я не имею никакого отношения к Адмотделу…” – “Ну, товарищ Каганович, вас там так уважают”, – сказал Ройзман. “Товарищ Каганович, вы нас выручите”, – вставил Есенин. Я и Мариенгоф сидели молча и не могли выдавить из себя ни одного слова… “Я не могу ничего предписывать Адмотделу и не могу подписывать никаких бумаг. Самое большее, что я могу сделать, это позвонить”. Он взялся за телефонную трубку. Есенин переглянулся с Ройзманом. “Кабинет начальника Адмотдела… Да… Спасибо… Саша, ты? Говорит Каганович… Здорово… Послушай, в чем дело? Тут пришли поэты из «Парнаса» – клуб-кафе… Их прихлопнули. Что? Не прихлопывали? Закрыли только отдельные кабинеты? Очаг проституции? Понимаю. Да. Да. Овечками. Ха-ха-ха. Ну будь здоров”. Он опустил голову. “Все кончено”, – шепнул Есенин Мариенгофу. Каганович молча посмотрел на Есенина и Ройзмана. Я и Мариенгоф отвели глаза в сторону. “Ну, – вздохнул Есенин, – мы пойдем”. “Не задерживаю”, – буркнул Каганович, причем нельзя было разобрать, смеется он или сердится. Есенин вышел первым. За ним, точно сконфуженные школьники, шествовали я, Мариенгоф и Ройзман, крутивший прядь волос у виска и наверняка размышлявший, к кому бы еще пойти… Жаль, что Соня не в Москве. Спасти положение здесь могла бы только женщина. “Удивительно, – сказал Есенин, когда все вышли на улицу, – кто бы мог подумать, что он забудет, как мы проводили время. Можно сказать, друг закадычный, вместе пили, кутили, и вдруг такой пассаж…”» [51 - Ленинское знамя. 1992. 29 янв.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С востока наступали армии Колчака. Но после многих драматических и кровавых событий к концу лета 1919 года этот фронт перестал был главным. Теперь для советской власти наибольшая угроза исходила с юга, от Деникина. Его войска быстро продвигались на север, имея конечной целью взятие Москвы. Обстановка менялась каждый день. На южный фронт мобилизовывали большевиков и комсомольцев. В первых числах октября Каганович был направлен в Воронеж для инспектирования работы партийных и советских организаций города и губернии. В тот момент Воронеж еще был (а точнее – казался) тыловым городом. Но едва Лазарь успел прибыть на место, как все вокруг всполошилось: вспыхнули слухи о прорвавшей фронт и идущей с юга коннице Мамонтова. С той стороны все прибывали и прибывали в город люди с дурными вестями. Все партийцы получили на складе оружие, «забронировали» несколько вагонов мешками с песком, положенными вдоль стен, и покинули Воронеж. 11 сентября в город ворвался Мамонтов. Кое-где вспыхивали перестрелки, но настоящих боев не было. Проведя в Воронеже одну ночь, мамонтовцы двинулись дальше, взрывая мосты и грабя винные подвалы монастырей. Вышестоящие организации поставили короткое пребывание Мамонтова в вину воронежскому ревкому и назначали его новым председателем Кагановича, который тут же вызвал свою «команду» из Нижнего Новгорода (Сергушева, Белова, Миронова и др.). Но те прибыть не успели – с юга подходили теперь основные силы белых. Корпус генерала Шкуро преследовал разбитые части 12-й армии красных. 30 сентября утром началась бомбардировка города, около 11 часов терские и кубанские казаки генерала Губина появились на улицах, завязались уличные бои. На следующий день продолжались бои лишь на окраинах, в Монастырщенке и Придаче. Ко 2 октября Воронеж был полностью в руках белых.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Принимал ли Лазарь Каганович участие в боях? Никаких определенных свидетельств этого пока не найдено. Нами просмотрено довольно много воспоминаний 30-х годов о боях под Воронежем. Руководящая роль Кагановича при этом непременно подчеркивалась, но ни одного боевого эпизода с его участием и ни одного достоверного утверждения о том, что он действительно воевал, в нашем распоряжении нет. И только в статье самого Кагановича о событиях 1919 года присутствует намек на участие в боях, да и то очень туманный. Естественно предположить, что Каганович отнюдь не рвался в бой. Во всяком случае, с приходом белых Лазарь с остатками ревкома оказался не в подполье и не на передовой, а в тылу, на станции Грязи. К югу от нее Мамонтов взорвал мост, и на путях стояли эвакуированные с юга составы. Ревком поселился в пустых вагонах. На постройку временного железнодорожного моста собирали крестьян со всего Грязинского района. Вели агитацию в проходивших через станцию красных войсках – выступали на вокзале, на путях и в вагонах. Ни типографии, ни бумаги не было, и ревком от случая к случаю выпускал стенные газеты – на найденных где-нибудь листах писали синим карандашом текст и вывешивали на видных местах. Чувство неизвестности постоянно тяготило местных жителей и солдат, и у стенгазет каждый раз собирались толпы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем временем в Воронеже открытые белыми газеты «Народное слово» и «Воронежский телеграф» сообщали об «ужасах чрезвычайки», склоняли лозунги «На Москву» и публиковали приказ начальника гарнизона: «26 сентября (9 октября) 1919 года в 12 часов дня на кадетском плацу, по случаю выступления 3-го конного корпуса (ген. Шкуро) на Москву будет отслужено торжественное Господу Богу молебствие и произведен парад войскам корпуса». Ходили слухи о ночных развлечениях Шкуро в гостинице «Центральная» с вином и балеринами. Действовал военно-полевой суд. В Круглых рядах стояли виселицы с повешенными, которых по нескольку дней не снимали с веревок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре началось контрнаступление красных, и 24 октября Каганович, по-прежнему находившийся на станции Грязи, получил известие от Буденного: Воронеж взят. К Лазарю уже приехали вызванные им из Нижнего Новгорода работники губкома. И пока их поезд еле двигался к Воронежу, в вагоне шло долгое совещание. В Графской стала слышна отдаленная канонада. На станции Отрожек остановились: оказалось, дальше ехать нельзя, взорван мост. Долго шли пешком. На окраине Воронежа ревкомовцев встретили военные на автомобилях и развезли их по местам. Комнаты советских учреждений стояли разгромленные и пустые. Никого из оставшихся в городе работников не встретили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К ночи оказалось, что света в городе нет: то ли на электростанции не было дров, то ли произошла поломка. Утром на видных местах был развешан подписанный Кагановичем приказ ревкома: «Городу Воронежу и части Воронежской губернии пришлось пережить временное господство белогвардейских банд. Ныне, 24 октября 1919 года, город занят красными геройскими войсками…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;1. Вся власть в городе и губернии принадлежит военно-революционному комитету.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;2. Город объявляется на осадном положении, всякие попытки нарушения революционного порядка путем ли активных действий, путем ли распространения ложных слухов будут пресекаться в корне по всем строгостям революционных законов вплоть до расстрела…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;4. Все фабрики, заводы, мастерские и учреждения должны немедленно приступить к работам, вся милиция обязана немедленно явиться в управление городской милиции…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да здравствует славная Красная Армия, дающая возможность пролетариату строить новую коммунистическую жизнь!» [52 - О Кагановиче в Воронеже см.: Коммуна. Воронеж, 1934. 24 и 26 окт., 3 нояб.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Война уходила на юг. Туда же проследовал Реввоенсовет Южного фронта, членом которого был Сталин. Судя по всему, он должен был разговаривать с Кагановичем в октябре 1919 года, хотя было ли это их первым знакомством – сказать трудно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Воронеже была напечатана «Памятная книжка советского строителя», написанная Лазарем. Вероятно, это была первая его книга. Он дал название воронежской газете «Коммуна», сохранявшееся более сорока лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце лета 1920 года Каганович был направлен на работу в Ташкент. «Я ехал тогда из Москвы до Ташкента 23 дня, – вспоминал он впоследствии. – Мы жили тогда в голоде и холоде. Промышленность и сельское хозяйство были как на костылях, еще не были ликвидированы врангелевский и польский фронты… Я помню, как рубили тополя и парки на дрова. Не было хлеба, и жить было тяжело. Даже незначительная промышленность Ташкента не работала. Железнодорожный транспорт был развален, школы закрыты…» [53 - Правда Востока. Ташкент. 1937. 9 дек. С. 1.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прибыл Каганович в Ташкент как раз к 11 сентября – к открытию V съезда компартии Туркестана. Его выступление на съезде было посвящено национальному вопросу. Каганович стал членом Туркестанского бюро ЦК РКП (б), членом Туркестанской комиссии ВЦИК и СНК, членом Реввоенсовета Туркфронта, наркомом Рабоче-Крестьянской инспекции Туркестана. Вдобавок 20 ноября 1920 года его избрали председателем Ташкентского горсовета. Совмещение множества постов было в ту пору обычным явлением, и многие партработники даже делали ошибки при перечислении своих «титулов» [54 - Правда Востока. Ташкент. 1937. 14, 20 нояб. С. 1.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обстановка в Средней Азии была напряженной: не так давно был свергнут хивинский эмир, а за неделю до приезда Лазаря – изгнан из Бухары эмир бухарский, до того дня сохранявший нейтралитет по отношению к советской власти. Война с ним затянулась более чем на год (пока он не ушел в Афганистан), а за это время оживились ферганские басмачи. Дорог и связи практически не было. Огромные пространства гор и пустынь усложнили и ведение войны, и гражданское управление. В партии числились целые кланы киргизов, узбеков, казахов, продолжавших исповедовать ислам, плохо знавших или совсем не знавших русский. Вдобавок начались переформирование и частичная демобилизация армии, хотя бои шли своим чередом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ташкент делился на «старый» (узбекский) и «новый» (европейский) город. Спокойствие здесь было чисто внешним. Женщин, откликнувшихся на призывы снять чадру, немедленно убивали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович часто ездил на заводы, часто выступал, говорил горячо и ярко, «не скрывая тяжелых моментов». Его беспокоило, что «среди пролетариата было очень мало узбеков» [55 - Там же. 11 дек. С. 1.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В феврале 1921 года на краевой конференции КПТ Каганович сделал доклад о профсоюзах – острая и злободневная тема того года, предмет горячей внутрипартийной полемики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале марта 1922 года он совершил последнюю поездку из Ташкента в область – на Сырдарьинскую партконференцию. Теперь ему предстояла дорога в столицу. Только сейчас возвращался Каганович из атмосферы гражданской войны в подлинно мирные места, хотя назвать его настоящим фронтовиком, видимо, нельзя. Он в прошлом уже однажды приступал к работе в Москве, прибыв туда из Петрограда вместе со всем советским правительством в марте 1918 года. С той поры безжизненная столица ожила, политический курс внезапно повернул к нэпу, а перед самим Кагановичем открылись большие перспективы.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В центре партийного аппарата<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Назначение Кагановича в Туркестане не могло пройти мимо Сталина, который был в это время и наркомом по делам национальностей, и наркомом РКИ РСФСР. Во второй половине 1921 года заболел Ленин. Он все меньше занимался делами. В этих условиях отношения в Политбюро стали обостряться, хотя борьба еще не носила открытого характера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как только Сталин был избран в апреле 1922 года генеральным секретарем ЦК РКП (б), он отозвал Кагановича из Средней Азии. Лазарь был поставлен Сталиным во главе организационно-инструкторского, а вскоре и организационно-распределительного отдела ЦК. Это была, вероятно, самая важная позиция в непрерывно расширявшемся аппарате ЦК. Через отдел, которым руководил Каганович, шли все основные назначения на ответственные посты в РСФСР и СССР. Ключевая роль «орграспреда» ни для кого в партии не была тайной. В печати даже появились товарищеские шутки на этот счет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин был жестким и грубым шефом, который требовал безоговорочного и полного подчинения. Пределы его власти были пока довольно узкими, и он нуждался в верных сторонниках. Каганович также обладал сильным и жестким характером. Но он не вступал в споры со Сталиным и сразу же показал себя абсолютно лояльным работником, готовым к выполнению любого поручения. Сталин сумел оценить эту лояльность, и Каганович вскоре стал одним из наиболее доверенных людей своеобразного «теневого кабинета», или, как выражаются на Западе, «команды» Сталина, то есть того личного аппарата власти, который Сталин стал формировать внутри ЦК РКП (б) еще до смерти Ленина. Лазарь Каганович быстро обогнал в партийной карьере своего старшего брата Михаила, который в 1922 году был секретарем уездного комитета партии в небольшом городке Выксе, а затем возглавил Нижегородский губернский совнарком.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первая крупная кампания, пришедшаяся на этот период работы Лазаря в ЦК, была связана с широкомасштабным изъятием церковных ценностей, что официально мотивировалось необходимостью оказать помощь миллионам голодающих Поволжья. Методы проведения этой акции вызвали множество конфликтов верующих с властями. Затем началась кампания борьбы со взятками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1923 году в столице были изданы две брошюры Лазаря – «Местное советское самоуправление» и «Как построена ВКП(б)», – не претендовавшие на теоретическую новизну. Однако его имя получило несколько большую известность. Этому способствовали и довольно частые выступления Кагановича на разного рода партийных собраниях в Москве. Лазарь выступал на них как представитель ЦК, что придавало ему в глазах слушателей дополнительный вес, которым он ранее не обладал. На XII съезде партии он занимал чисто техническую должность председателя мандатной комиссии; это, однако, дало Кагановичу возможность выступить перед съездом с официальным докладом, что было для молодого аппаратчика важным шагом вперед.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;21 января 1924 года умер Ленин, давно уже выключенный болезнью из политической борьбы. Не сохранилось ни одной записки или письма Ленина с упоминанием о Кагановиче. Вероятно, вождь большевиков никогда не слышал о молодом честолюбивом партработнике.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стояли сильные морозы. Через Дом союзов несколько дней и ночей подряд проходила траурная очередь. На улице хвост ее тянулся по Охотному ряду к церкви Параскевы Пятницы. Люди отходили греться к кострам, в аптеки и подъезды. Кто-то из журналистов назвал эту очередь самой длинной из всех немыслимых очередей революции. Скорее всего, Каганович отстоял ее вместе со всеми. И конечно, он был на Красной площади в то утро, когда тело Ленина помещали в наскоро сколоченный деревянный Мавзолей. Через 29 лет на этой же площади будут вносить в Мавзолей другого покойника, и Лазарь вновь будет участвовать в церемонии. А между теми и этими похоронами уместятся его самые жестокие дела и самый большой страх.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А пока ему помогали расти. Летом Каганович стал членом ЦК ВКП(б) и секретарем ЦК. Ему было всего лишь 30 лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Самые значительные, имеющие далекие последствия поступки в момент их совершения нередко представляются малозначащими и даже пустяковыми. Так, Каганович в конце 20-х – начале 30-х годов сыграл определенную роль в успешной карьере Хрущева, не подозревая, что, быть может, роет могилу сталинизму. В начале 20-х годов он совершил похожую ошибку: среди работников, подрабатывавших по совместительству вечерами в орготделе ЦК, Каганович подобрал будущего личного секретаря Сталина и технического секретаря заседаний Политбюро Бориса Бажанова. Проработав в ЦК несколько лет, Бажанов в ночь на 1 января 1928 года перешел советско-иранскую границу и вскоре опубликовал на Западе воспоминания, которые сразу же были переведены на многие языки. Их прочли с острым интересом – не только зарубежная публика, но и Сталин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Далеко не все в книге Бажанова заслуживает доверия, но некоторые факты и обстоятельства, связанные с «политической кухней» начала 20-х годов, стоит привести:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«На заседаниях оргбюро, – пишет Бажанов, – председательствует Молотов. В оргбюро входят три секретаря ЦК, заведующие главнейшими отделами ЦК Каганович и Сырцов, начальник ПУР… а кроме того, один-два члена ЦК, избираемых в оргбюро персонально…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин и Молотов заинтересованы в том, чтобы состав оргбюро был как можно более узок – только свои люди из партаппарата. Дело в том, что оргбюро выполняет работу колоссальной важности для Сталина – оно подбирает и распределяет партийных работников: во-первых, вообще для ведомств, что сравнительно неважно, и во-вторых, всех работников партаппарата – секретарей и главных работников губернских, областных и краевых партийных организаций, что чрезвычайно важно, так как завтра обеспечит Сталину большинство на съезде партии, а это основное условие для завоевания власти. Работа эта идет самым энергичным темпом; удивительным образом Троцкий, Зиновьев и Каменев, плавающие в облаках высшей политики, не обращают на это особенного внимания. Важность сего поймут тогда, когда уж будет поздно» [56 - Знание – сила. 1989. № 7. С. 80–81.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но, как ни важна была работа, в которой участвовал Каганович, в словосочетании «секретарь ЦК» партия и народ пока слышали только слово «секретарь». Войти в Политбюро нужно было через какую-то другую дверь.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во главе Украины<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В развернувшейся после смерти Ленина острой внутрипартийной борьбе Сталину было крайне важно обеспечить себе поддержку Украины – самой крупной после РСФСР союзной республики. По рекомендации Сталина именно Каганович был избран в 1925 году генеральным секретарем ЦК КП(б)У. Несмотря на продолжавшийся неуклонный рост влияния Сталина, пост генерального секретаря даже в центре никто еще не воспринимал как пост № 1. Официальной табели о рангах не существовало, однако на всех совместных документах партии и правительства Украины подпись Кагановича неизменно стояла лишь третьей – после фамилий Петровского и Чубаря. И, например, на похороны Фрунзе в Москву ездил именно Петровский.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В те времена Каганович разделял распространенные в партии идеи и представления, оказавшиеся в дальнейшем несостоятельными. Ожидалось, что ближайшие крупные революционные потрясения произойдут на Востоке, в Азии. Советская пресса с большим и пристрастным интересом следила за неутихающей многосторонней гражданской войной в Китае. Компартия Китая была еще слишком молода и не могла играть заметной роли в происходящем, но было очевидно, что во всех борющихся друг с другом китайских армиях основную силу составляет крестьянская беднота, и это порождало среди большевиков большие надежды на появление в скором будущем сознательного и сильного союзника. 1 ноября 1925 года, говоря о внешней политике, Каганович привел положительный факт: «На основе противоречий между Японией и Америкой мы добились того, что Япония нас признала. Велики симпатии широких масс трудящихся Японии и СССР». Далее следовала оговорка: «Конечно, мы пока не требуем, чтобы Япония присоединилась к Союзу Советских Республик, мы люди скромные. На первое время мы согласились бы, чтобы японцы организовали советскую республику у себя, а потом уже включили ее и в наш союз». Многие зарубежные революционные и даже просто оппозиционные партии и движения казались тогда чуть ли не большевистскими, что дало Кагановичу повод в том же выступлении с оптимизмом заявить: «Вместе с революционным Китаем, вместе с революционной Индией мы, как говорил Ленин, являемся большинством населения и, значит, – являемся огромной силой» [57 - Bicтi Всеукраiньского Виконавчого Комiтету Рад Робiтничих, Селяньских Червоноармiйских депутатiв». 1925. 6 нояб.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Перевод Кагановича из Москвы совпал по времени с первыми, пока еще не договариваемыми до конца, но уже публичными взаимными выпадами между сторонниками Зиновьева и Каменева, с одной стороны, и сталинским руководством – с другой. Тот факт, что Зиновьев возглавлял ленинградскую партийную организацию, делал его позиции достаточно прочными: в Ленинграде работало 10 процентов от общего числа членов партии, к тому же город на Неве по-прежнему принято было считать «второй столицей»; мнение Ленинграда всегда имело особенный вес в партийной жизни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Троцкистская «оппозиция» временно была забыта. Сам Троцкий предпочитал в сложившейся ситуации отмалчиваться. Для многих рядовых партийцев положение могло представляться запутанным, но сторонники Сталина в ЦК, очевидно, не сомневались в успехе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович и на Украине проявил готовность к конфликту с любыми противниками укрепляющего свою власть Сталина. Он буквально рвался в бой, выделяясь среди самых преданных сторонников «линии ЦК». Не успев обвыкнуться в Харькове, он вновь едет в Москву на XIV съезд партии, где произошло решающее столкновение сторонников Зиновьева и Каменева с большинством ЦК. Один из оппозиционеров, М. М. Лашевич, опровергая обвинения в адрес оппозиции, заявил, что ЦК сам плетет интриги, в течение многих месяцев постепенно устраняя неугодных ему секретарей местных организаций: «Если хотите, выйдет Зорин и расскажет вам, как технически подготовлялось снятие секретаря из Иваново-Вознесенска… Технически ловко было подстроено. (Голос: “Каганович знает”). И Каганович знает, он вам тоже расскажет…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В свой черед выйдя на трибуну, Каганович, действуя по принципу «сам дурак», отвечает: «Когда я слышал здесь речь тов. Лашевича, который говорил о лицемерии, я был возмущен лицемерием тов. Лашевича… Совершенно недопустимо на партийном съезде и является оскорблением партии, когда Лашевич… говорит: “махинации”, “комбинации” и т. д. Может быть, тов. Лашевич, вы по себе судите, может быть, вы занимаетесь комбинациями, а ЦК… комбинациями не занимается».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Критику в свой адрес молодой вождь трактует как оскорбление партии. Со временем этот прием станет классическим и войдет в арсенал многих наших политиков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ленинградская делегация, хотя и многочисленная, оказалась на съезде в изоляции. Случайно или нет, ленинградцев посадили компактно справа от трибуны, и их противники, выступая, не без удовольствия упоминали ту или иную реакцию ленинградцев-зиновьевцев: «возмущение товарищей справа», «аплодисменты товарищей справа». Слово «правый» было для большевиков, как и для всех российских революционеров, синонимом слова «враг». Оставшись в явном меньшинстве, сторонники «новой оппозиции» не могли оказать никакого реального влияния на принимаемые съездом решения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Съезд стал большой победой Сталина и его тогдашних союзников. Кагановичу открывалось многообещающее будущее. На Новый год он вернулся в Харьков и погрузился в дела Украины всерьез и надолго. Тем временем в Ленинград отправилась авторитетная делегация ЦК, чтобы нанести Зиновьеву еще один удар.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Политическая обстановка на Украине складывалась крайне сложно. Гражданская война была здесь ожесточенной и продолжалась дольше, чем в иных местах; среди крестьян оставались очень сильными националистические настроения. Большевики опирались главным образом на промышленные районы Украины с преобладавшим там русским населением. Значительную часть кадров партия черпала и среди еврейского населения республики, которое видело в советской власти гарантию и защиту от притеснений и погромов, прокатившихся по еврейским поселкам в годы Гражданской войны. Далеко зашедшая русификация по-прежнему давала себя знать. Не менее половины студентов украинских вузов составляла русская и еврейская молодежь. Основой национальной политики на Украине были два курса: на украинизацию, то есть поощрение украинской культуры, языка, украинской школы, выдвижение украинцев в аппарат управления и т. п., и курс на борьбу с «буржуазным и мелкобуржуазным национализмом». Провести четкую границу между этими двумя курсами, особенно в городах и промышленных центрах, было нелегко, и Каганович явно тяготел ко второму курсу: он был безжалостен ко всему тому, что казалось ему украинским национализмом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он любил повторять, что каждый украинец – потенциальный националист, и со временем благодаря ему в Кремле именно к украинцам стали относиться с особой подозрительностью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Курс на украинизацию стал проводиться Кагановичем в высоком темпе и носил явную политическую окраску. Уже к февралю 1926 года (то есть через месяц после возвращения Кагановича со съезда партии) весь управленческий аппарат должен был пройти проверку на знание украинского языка. Служащим, не знающим языка, предлагалось выучить его в течение трех месяцев; при этом если соответствующая комиссия решала, что служащий до сих пор не знает украинский язык по своей собственной вине, то на эти три месяца человека временно увольняли с работы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В эти годы столкновение мнений и острая полемика хотя и имели свои границы, но все же были делом обычным, и показной характер украинизации нередко подвергался открытой критике. К примеру, газета «Труд» писала 5 октября 1926 года в заметке «Украинизация для массы или масса для украинизации?» следующее: «Киевская опера, стоящая на третьем или четвертом месте среди всех оперных театров Советского Союза, в наступающем сезоне ПОЛНОСТЬЮ УКРАИНИЗИРУЕТСЯ. Вернее не полностью, а на 85 %, ибо из семи опер первого цикла 6 будет дано на украинском языке и 1 на еврейском. А на русском языке, на котором разговаривают 70 % рабочих семей Киева, не будет ни одной оперы. Хорошо бы еще было, если бы на украинском языке составили такие чисто украинские оперы, как “Черевички”, “Майскую ночь” и “Гальку”. Но курьез именно в том и состоит, что ни одной из этих опер в 1-м цикле нет, но зато украинизируются “Мадам Баттерфляй”, “Пророк” и т. п. Украинские национальные вещи!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, не приходится сомневаться, что главной заботой Кагановича была та политическая борьба, центром которой являлась Москва.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1926 году впервые после революции не было съезда партии. До этого раза съезды собирались ежегодно. В этот год была проведена Всесоюзная партконференция, что казалось, видимо, не очень существенной подменой. Никто не мог предположить, что в свои права вступает долгосрочная тенденция, которая однажды приведет к 13-летнему перерыву между съездами. Каганович вновь находился в Москве и на одном из фото был запечатлен сидящим вместе с Углановым – молодым и перспективным, как тогда казалось, секретарем ЦК, недавно заслужившим расположение Сталина своей твердой антизиновьевской позицией. Позднее, спустя два года, выяснилось, что Угланов излишне принципиален, и он разделил судьбу остальных людей, обладавших этим «недостатком».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На Всесоюзной партконференции все противники Сталина, успевшие ранее обозначить себя в этом качестве, предпочитали не выступать. На четвертый день работы Рыков констатировал в своей речи, что представители оппозиции воздерживаются от выступлений, и заявил, что «партия должна знать: продолжает ли оппозиция оставаться на тех позициях, которые она только что отстаивала, или от них отказывается» [58 - Труд. 1926. 30 окт. С. 3.]. Вслед за тем Сталин выступил с большим специальным докладом об оппозиции, в котором изображал ее как беспринципный союз Троцкого с ярым критиком «троцкизма» – Зиновьевым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ответ с большой и крайне неудачной речью выступил Каменев. Выступление Зиновьева было более продуманным, но уже не могло поправить испорченное впечатление. После этого в числе других сторонников большинства ЦК выступил и Каганович. Он сказал: «Когда мы слушали речи т. т. Зиновьева и Каменева, то грусть охватывала нас, ибо мы до некоторого времени считали т. т. Зиновьева и Каменева вождями нашей партии, учившими нас ленинизму. В их речах не оказалось ничего цельного, я бы даже сказал, ничего принципиально выдержанного, ничего, кроме повторения, поддакивания ошибкам троцкизма. А Троцкий выступил с новой защитой всей своей оппозиции… Их путь – путь обирания крестьянства – гибельный путь. Совершенно не случайно, что матерый меньшевик Дан, приветствуя съезд австрийской социал-демократии в Линце от имени “нелегальной социал-демократии России”, заявил: “Наша критика большевизма только что получила подтверждение не от кого иного, как со стороны наиболее компетентных в этом вопросе представителей старой большевистской гвардии”. Вот вам, т. т. Зиновьев, Каменев и другие, поцелуй от Дана. (Смех. Голоса: “Позор!”)…Мы требуем от оппозиции, чтобы она не только отказалась от фракционности, но чтобы она отказалась от тех взглядов, которые породили ту безумную, преступную политику разложения нашей партии… Партия не позволит играть словечками о версальском договоре и вести подготовительную работу к реваншу…» [59 - Правда. 1926.11 нояб. С. 5–6.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фиаско группы Троцкого – Зиновьева на партконференции было легкопредсказуемым и имело прежде всего психологическое значение, снизив и без того подорванное влияние прежних лидеров партии. Каганович возвращался к повседневной работе как важная фигура, подтвердившая свою правоту и свой вес.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У него происходили частые конфликты с председателем СНК Украины В. Чубарем. Не уступая Кагановичу в весе и габаритах, Чубарь отличался от него не только взглядами, но и характером. Это был уравновешенный, спокойный и вежливый человек, никогда ни на кого не повышавший голоса, немногословный, ценивший и поощрявший самостоятельность и инициативу подчиненных.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одним из наиболее активных оппонентов Кагановича был также член ЦК КП(б)У и нарком просвещения Украины А. Я. Шумский. В 1926 году он добился приема у Сталина и настаивал на отзыве Кагановича с Украины. Хотя Сталин и согласился с некоторыми доводами Шумского, но одновременно поддержал Кагановича, направив специальное письмо в политбюро ЦК Украины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Имел место и конфликт Кагановича с секретарем Харьковского (столичного в то время) окружкома КП(б)У, членом партии с 1910 года К. О. Киркижем. В декабре 1925 года К. О. Киркиж был избран в Политбюро, оргбюро и секретариат ЦК компартии Украины, но менее чем через год, в ноябре 1926 года, переведен на другую работу, а еще через два месяца отправлен на работу в Узбекистан. Спустя пять лет К. О. Киркиж погиб в автомобильной катастрофе [60 - Правда Украины. 1988.11 окт.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Возможно, какой-то отзвук всех этих раздоров присутствовал в выступлении Кагановича на Всеукраинском съезде Советов в апреле 1927 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Т. Каганович читает заметку из газеты “Русь”. Под строгим заголовком “Независимость Украины” белогвардейцы пишут, что в Харькове на съезде Советов будет обсуждаться вопрос о независимости Украины и создании национальной армии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Весь съезд хохочет. А тов. Каганович говорит:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Глупые сплетни. Они не знают, что независимость Украины уже провозглашена с начала Октябрьской революции…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Каганович читает далее отрывок из белогвардейских газет о том, что сепаратизм развивается на Украине, что контрольная комиссия с Затонским во главе борется с сепаратизмом в партии, что к Петровскому приставили надежных чекистов. Зал трясется от смеха, когда т. Каганович говорит:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы видите – 95 чекистов в президиуме окружают Петровского, а здесь, в зале – сотни делегатов – тоже надежные чекисты…» [61 - Комсомолець Украiни. Харьков. 1927. 7 апр.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Влияние Кагановича неуклонно возрастало. При любых разногласиях между Москвой и Харьковом он становился на сторону Москвы. Украина поставляла другим республикам и регионам уголь, металл, пшеницу, сахар, спирт. Естественно, в украинском руководстве возникла идея – часть поставок направить на экспорт. Каганович в резкой форме выступил против, вновь козыряя обвинениями в национализме и лишь мимоходом поминая (но не обосновывая) «экономическую несостоятельность» развития связей с мировым хозяйством.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В своих действиях и речах он всегда шел от общих установок к конкретным фактам и делам, а не наоборот. В его представлении лозунги были высшей реальностью, а житейские нужды и проблемы – чем-то производным. А проблем хватало, и не только экономических. По Украине каждый год от лета до лета гуляла эпидемия скарлатины, в 1927 году добавился брюшной тиф. Тогда же произошло сильнейшее землетрясение в Крыму, сопровождавшееся человеческими жертвами. Десятки тысяч людей остались без крова. Крым был тогда отдельной союзной республикой. В Харькове был образован Всеукраинский комитет помощи Крыму, Петровский подписал специальное обращение к украинским трудящимся с призывом о помощи. По-видимому, Каганович совершенно не участвовал в подобных, не имевших идеологического оттенка, делах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он усмотрел национализм в произведениях писателя М. Хвылевского, но вновь столкнулся с возражениями Шумского. Оппоненты Кагановича нашли поддержку в литературных кругах, а также в компартии Западной Украины. Эта партия действовала на территории Польши, но руководство ее находилось в СССР. Разгорелся острый конфликт. Каганович дошел до обвинений КПЗУ во вредительстве, а на одном из заседаний Политбюро ЦК КП(б)У цинично заявил, что не знает, на чьей стороне в случае войны против СССР будет КПЗУ [62 - Пролетарий. Харьков, 1927. 4 нояб. С. 2.]. В результате Шумского перевели с Украины в другое место, часть руководителей КПЗУ арестовали, и о положении в этой партии была принята резолюция Исполкома Коминтерна, пространная и решительная: «КПЗУ должна повести борьбу со всякими шатаниями в национальном вопросе и, прежде всего, с опасностью украинского национализма».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лазарь Каганович в 1927 году очень много ездил и часто выступал. Он объехал 10 приграничных округов (Волынь, Бердичев и др.), повсюду поднимая одни и те же темы: обострение международной обстановки, борьба с оппозицией Троцкого – Зиновьева, украинизация и борьба с национализмом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Центральное место, безусловно, занимал вопрос о партийной оппозиции. В конце года предстоял очередной съезд партии, и обе стороны понимали, что нынешняя схватка может оказаться последней. По указанию Москвы повсеместно организовывались «парттройки» для разбора персональных дел оппозиционеров. Исключения из партии следовали одно за другим. Появились и публичные заявления о разрыве с оппозицией. Раскаявшихся с легкостью принимали обратно в партию: в Гражданскую у всех большевиков были не только общие идеи и враги, но и общий риск, а это придавало человеческим отношениям оттенок братства. Поэтому даже исключенного оппозиционера на эмоциональном уровне многие еще воспринимали как «своего», и лидерам приходилось считаться с такими настроениями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;13 октября ЦК комсомола Украины исключил из организации 17 фракционеров, днем раньше в Москве из партии исключили видных большевиков Е. Преображенского, Л. Серебрякова и Я. Шарова «за организацию нелегальной антипартийной типографии в союзе с беспартийными буржуазными интеллигентами» [63 - Там же. 13 окт. С. 1.]. Такова была обыденная практика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;27–28 октября пленум украинского ЦК обсуждал республиканский пятилетний план. Каганович отмалчивался. Собравшиеся приветствовали исключение Троцкого и Зиновьева из ЦК ВКП(б) – известие об этом пришло на днях из Москвы. С этого дня для Кагановича началась длинная череда выступлений в районных организациях Харькова и в разных городах Донбасса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;День 7 ноября в Москве был отмечен не только военным парадом и докладом Бухарина в Большом театре, но и крупной демонстрацией сторонников оппозиции, закончившейся при встрече с официальной демонстрацией уличными потасовками. В Харькове празднество прошло довольно чинно: комсомольские батальоны в полувоенной форме промаршировали мимо деревянной трибуны, руководители республики выкрикивали лозунги в микрофон. На улицах Киева была разыграна инсценировка восстания завода «Арсенал» в 1917 году. Коминтерн обратился с воззванием ко всем трудящимся и угнетенным народам мира; в нем были, в частности, и слова о «советской крепости мирового пролетариата» и «восстании трудящихся во всем мире».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Харьковская газета «Пролетарий», рассказывая о праздновании, поместила фотографию, на которой Каганович оказался на первом плане, а остальные руководители республики – чуть сзади. Подпись была соответствующей: «Т. Каганович приветствует демонстрацию» [64 - Пролетарий. Харьков, 1927.10 нояб. С. 3.]. До этого момента украинская пресса не выделяла своего генерального секретаря. Но теперь, на протяжении ноября, Каганович все увереннее и определеннее претендовал на первое место среди украинских большевиков. На состоявшемся в этом месяце съезде компартии Украины он выступил с главным докладом – отчетом ЦК, – тогда как Петровский делал доклад о сельском хозяйстве. Необычным было также и то, что один человек (Петровский) открывал съезд, а закрывал – другой (Каганович). По окончании съезда Каганович оказался единственным человеком, избранным во все три исполнительных органа (Политбюро, оргбюро, секретариат) ЦК КП(б)У.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ноябре, в последние недели перед съездом в Москве, конфликт с оппозицией обострился до предела. Сторонников Зиновьева и Каменева на Украине почти не было, зато троцкистов насчитывалось довольно много, особенно в Киеве, Николаеве и Одессе. Из Москвы приехал видный оппозиционер Христиан Раковский, только что снятый с поста полпреда СССР в Париже. Он проводил собрания оппозиции в Харькове и Запорожье и попытался выступить в Харьковском горсовете. Недоброжелательно настроенный зал стал его освистывать, сгонять с трибуны. Тогда Раковский обратился к иностранным крестьянским делегациям, присутствовавшим на заседании: «Смотрите, как здесь, у нас, можно СВОБОДНО высказываться представителям рабочего класса. Это социал-фашизм» [65 - Там же. 29 нояб. С. 6.]. Впоследствии эти слова без конца ставил в вину Раковскому и Каганович, и другие политические противники. Любые апелляции к иностранцам уже считались недопустимыми. Из известных оппозиционеров кроме Раковского на Украине побывали Вуйович и Смирнов. Сторонники ЦК, со своей стороны, провели около 900 собраний, принявших резолюции в их пользу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович ездил и выступал непрерывно. В Луганске его застала секретная телеграмма, предлагавшая всем членам ЦК ВКП(б) высказаться «за» или «против» исключения Троцкого и Зиновьева уже из партии, а не только из ЦК. Им инкриминировалась организация контрдемонстрации на октябрьские праздники. Тем самым, очевидно, Сталин, Бухарин, Рыков и их союзники предрешали исход борьбы за две недели до съезда. И сам способ голосования, навязанный членам ЦК, был явно лукавым и опасным. Каганович, не колеблясь, дал телеграмму в поддержку исключения лидеров оппозиции [66 - Там же. 17 нояб. С. 2.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович отлично уловил, куда дует ветер, и бил все рекорды враждебности к бывшим партийцам. Он один, раньше всех, потребовал их физического уничтожения. Так, говоря о рабочем движении, он заявил: «…Когда мы с величайшими трудностями и лишениями добрались только до середины горы… появились в армии отдельные единицы, которые начали разлагать ее… Если эти единицы будут продолжать в великой армии свою раскольническую работу, перед нами останется один путь, один выход: сбросить их с этой горы вниз, в бездну, пусть погибает один, зато останется твердая крепкая армия» [67 - Пролетарий. 29 нояб. С. 6.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Аргументация Кагановича неизменно сводилась к старинной идее: «Кто не с нами, тот против нас». В 1927 году Лазарь не произносил это открытым текстом, но 10 лет спустя центральная печать даже выносила эту фразу в заголовки. А пока Каганович лишь разъяснял заветную мысль применительно к конкретной ситуации: «Буржуазия и меньшевики поддерживают оппозицию потому, что, разлагая партию, оппозиция делает их дело… Все честные элементы, которые сейчас поддерживают оппозицию, должны понять, куда она их ведет, и вовремя одуматься. Наступит жестокое похмелье. Если бы мы сделали то, чего добивается оппозиция, то мы бы разбазарили все завоевания Октября и заварили бы такую кашу, которую пришлось бы расхлебывать в крови. Революция дает два выбора: либо партия, либо контрреволюция. Среднего быть не может» [68 - Там же. 5 нояб. С. 2.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иной раз речь Кагановича прямо-таки дышит ненавистью к свободе и правам человека: «Мы имеем и рост реакционных настроений со стороны нэпманских и кулацких элементов. Они наглеют, они требуют свобод… И в пролетариате есть отдельные круги и отдельные группы, которые подвержены мелкобуржуазному влиянию… Мелкобуржуазная стихия прет, она хочет свободы, ей душно в диктатуре пролетариата, которая не дает ей свободы слова, свободы собрания… Вот почему оппозиция, когда она выдвигает лозунг свободы… является по существу организатором контрреволюционных сия» [69 - Там же. 17 нояб. С. 2.]. Пушкин утверждал, что слова поэта – его дела. В не меньшей степени это справедливо и для политического деятеля. Если бы Каганович только дрался и оскорблял окружающих, он был бы примитивным грубияном и не оставил бы следа в истории. Самые страшные преступления были им совершены не своими руками, но посредством написания, подписания и произнесения тех или иных слов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как оружие политической борьбы он рассматривал и «октябрьский призыв» в партию, проводившийся в связи (а вернее – в увязке) с юбилеем. Каганович говорил: «Мы должны… за неделю, за две организовать активное вовлечение в партию» [70 - Там же.], – мотивируя это необходимостью противостоять активности оппозиции, ищущей поддержки у беспартийных, собирающей подписи в поддержку своих лозунгов. Но по другому поводу он не стеснялся изобразить массовый приток в партию как стихийное явление, проводя аналогию со столь же «стихийным» призывом 1924 года: «Несколько часов, когда умер Ильич, мы переживали период упадка, но вдруг у нас появилась могучая волна подъема. Первым ответом трудящихся на смерть Ленина был ленинский набор» [71 - Коммунист. Харьков, 1928. 24 янв.]. Эта спонтанность и даже внезапность («вдруг») притоков в партию не мешала Кагановичу во вполне застойно-разнарядочном духе рассуждать о должном или не должном проценте принятых женщин, батраков, рабочих со стажем свыше 5 лет и так далее [72 - Там же. 22 янв.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тема «международной обстановки», по 10-летней традиции превалировавшая в политической пропаганде, лишь изредка отступая на второе (но иногда – на третье) место, тоже обыгрывалась Кагановичем в интересах внутренней борьбы: «Может показаться противоречивым наше утверждение, что у нас растут социалистические элементы нашего хозяйства. И одновременно с этим происходит обострение международного положения и нашей внутрипартийной борьбы… Ничего противоречивого здесь нет. МЕЖДУНАРОДНОЕ ОБОСТРЕНИЕ ЕСТЬ РЕЗУЛЬТАТ ИМЕННО НАШЕГО РОСТА… ОСНОВНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ОППОЗИЦИИ заключается в том, что она отрицает, будто обострение нашего международного положения есть результат нашего роста… Мы с вами… будем идти вперед через трупы врагов до конца, до полной победы коммунизма во всем мире. (Шумные аплодисменты, переходящие в овацию.)» [73 - Пролетарий. 1927. 19 нояб. С. 2.]. Эти слова были произнесены на партконференции Украинского военного округа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Судя по всему, политика украинизации тоже была призвана служить прежде всего победе над оппозицией. Правда, с 1922 по 1927 год число украинских школ возросло с 6 150 до 15 148, а украинских литературных журналов – с 3 до 8 [74 - Там же. 27 нояб. С. 2.]. Но возможно, это был всего лишь побочный эффект совсем иного замысла. Обращает на себя внимание тот факт, что Каганович, занимавшийся делами Украины и в 20-х, и в 40-х годах, больше никогда не заботился об украинизации и вообще не поднимал этот вопрос, а также не подчеркивал опасности великорусского шовинизма, что было для него характерно в 20-е годы (с меньшим напором он возражал против украинского и еврейского шовинизма, а об остальных национальностях в этом контексте не упоминал).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Говоря об украинизации, Каганович неизменно делал ударение на украинизации партии. К его приходу украинцев в КП(б)У было немного меньше половины, причем в аппарате процент украинцев был еще ниже, чем в партии в целом. В 1927 году доля украинцев и в партии, и в аппарате превысила 50 %. От остальных Каганович настойчиво требовал выучить украинский язык. Сам он владел им свободно (возможно, с детства), делал на украинском доклады.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если где-нибудь в Твери или Чите для удаления неугодного деятеля требовалось подыскивать повод, то на Украине Каганович мог заменить большинство работников, просто отметив незнание (или недостаточное знание) языка. Не зря против лозунга украинизации возражали Ларин и Зиновьев.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, в декабре 1927 года в Москве прошел XV съезд партии. Оппозицию уже не били, а добивали. Рыков с иронией заявлял: «Товарищи, т. Каменев окончил свою речь тем, что он не отделяет себя от тех оппозиционеров, которые сидят теперь в тюрьме… Я не отделяю себя от тех революционеров, которые некоторых сторонников оппозиции за антипартийные и антисоветские действия посадили в тюрьму. (Бурные аплодисменты, крики “ура”.)» [75 - Там же. 8 дек. С. 3.]. На этом столичном фоне Каганович выделялся не столько своими нападками на оппозицию, сколько постоянными упоминаниями Сталина. Выступавшие не восхваляли Иосифа Виссарионовича, да и вообще не упоминали о нем. Это было не принято. К тому же даже беспринципные подхалимы не могли бы с первого взгляда определить, предстоят ли в будущем столкновения, например, Сталина с Бухариным, и если да, то чем они закончатся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Делать окончательную ставку на кого-то одного было все еще рано. Каганович подстраивался под общий тон и, когда бывал в глубинке, имя Сталина в выступления не вставлял; а в важных докладах в Харькове или в Москве произносил слово «Сталин» обязательно, но только один раз за одно выступление и как бы вскользь, между прочим. Аудитория не могла ничего заметить, а сам Сталин должен быть заметить непременно. Так и на XV съезде: в речи Кагановича проскочила фраза: «Прав тов. Сталин – нет у нас еще полного стопроцентного благополучия» [76 - Пролетарий. 1927. 6 дек. С. 3.]. Неделей раньше, на съезде украинском, этот прием был исполнен так: «Оппозиция пытается всегда доказать, что у нас все делается по наказу верхушки и, в частности, Сталина. Эта ложь целиком опровергается теми фактами, которые мы имеем… Мы сделали все за последние 2 года, чтобы спасти оппозицию. Кое-кого ЦК спас. Некоторые товарищи, которые пошли было с Троцким, пришли к партии. Например, т. т. Николаева, Бадаев, Сокольников, Крупская» [77 - Там же. 29 нояб. С. 6.]. Сказано вроде бы не о Сталине…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале съезда Каганович был впервые избран в президиум; в конце – стал кандидатом в члены Политбюро (вместе с Петровским и Чубарем). В новом составе ЦК был и противник Кагановича Киркиж.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже после отъезда Кагановича в Москву, в 1928 году, В. Я. Чубарь, выступая на объединенном заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦК КП(б)У, так характеризовал обстановку, созданную Кагановичем в партийном руководстве Украины: «Взаимное доверие, взаимный контроль у нас нарушались, так что друг другу мы не могли верить… Вопросы решались за спиной Политбюро, в стороне… Эта обстановка меня угнетает» [78 - Архив Института истории партии при ЦК КПУ. Ф. 1. Оп. 145а. Ед. хр. 99. Л. 101–103.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К Сталину приезжали Г. Петровский и В. Чубарь с просьбой об удалении Кагановича. Сталин вначале сопротивлялся, обвиняя своих собеседников в антисемитизме, но все же в конце концов возвратил Кагановича в Москву. За время работы на Украине тот успел издать книжку «Два года от IX до XI съезда КП(б)У».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Вместо Кагановича к нам на Украину был прислан товарищ Косиор, – вспоминал Н. С. Хрущев. – В Киеве меня считали близким Кагановичу человеком, а это так действительно и было… Косиор был довольно мягкий, приятный человек. Я бы сказал, что в отношениях с людьми он был выше, чем Каганович, но как организатор он, конечно, уступал Кагановичу. Каганович – более четкий и более деятельный. Это – буря. Он может и наломать дров, но непременно решит задачу, поставленную Центральным комитетом. Он был более пробивной, чем Косиор» [79 - Знамя. 1989. № 9. С. 5.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как мы увидим ниже, Каганович еще много раз приезжал на Украину со срочными заданиями, и многие трагические события и повороты в жизни республики совершались под его руководством и в те годы, когда формально он к Украине отношения не имел.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вновь в Москве<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вернувшись в Москву, Каганович снова стал секретарем ЦК партии, а также приступил к работе в Рабоче-крестьянской инспекции (Рабкрин), уже знакомой ему по Туркестану. Нет оснований предполагать, будто Сталин остался недоволен его деятельностью на Украине.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К этому времени Рабкрин проявлял особую активность в преследовании «бывших людей», «осколков разгромленных классов», добиваясь увольнения их с работы, что, как правило, означало и лишение средств к существованию, так как уровень безработицы был весьма высок. Под удар попадали не только бывшие дворяне или капиталисты, но и все государственные служащие царской России, вплоть до простых регистраторов. Если обнаруживали, что на каком-либо заводе, железнодорожной станции или в магазине рядом работают несколько «бывших людей», это расценивали как заговор против советской власти, и в некоторых случаях дело доходило до смертной казни «виновных». При этом не имело никакого значения, насколько хорошо работают «бывшие». Например, некоторые монастыри были преобразованы в колхозы, сохранив за собой часть земель и построек. В них жили и работали те же монахи, что и до революции, официально называвшиеся теперь «колхозниками». Несмотря на то что власти на местах чаще всего были довольны работой таких «колхозов» и даже называли их образцовыми, после вмешательства Рабкрина такой практике был положен конец.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И хотя Рабкрин достаточно решительно и резко выступал по конкретным вопросам и против руководителей-коммунистов, главной его заботой было то, что считалось «классовой борьбой».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лазарь Каганович обладал теперь несравненно большим опытом, а главное – зарекомендовал себя ревнивым и опасным сталинцем, способным самостоятельно побеждать неугодных, точно угадывать желания Хозяина и бескомпромиссно проводить их в жизнь. Он был уже проверен в больших делах и представлял собой весьма ценную для Сталина фигуру.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Москва переменилась мало. На кремлевских башнях еще красовались двуглавые императорские орлы. Тут и там проглядывали старорежимные черты и обычаи. Дискуссии и ссоры 20-х годов еще не отшумели, а многие думали – не отшумят никогда. Еще попадались в городе нэпманы, а в деревне – коммуны. Работал политический Красный Крест. Маяковский свободно ездил в Париж.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первое время в политической жизни столицы Каганович был незаметен, да и пост секретаря ЦК многими все еще не воспринимался как особо важный – по старой памяти. Важнейшим его делом становилась борьба с инакомыслием в партии. 24 сентября 1928 года на заседании оргбюро ЦК ВКП(б) под председательством Кагановича в острокритическом духе обсуждалась работа Краснопресненского райкома Москвы, глава которого М. Н. Рютин не проявил должного рвения в связи с начинавшейся травлей пока еще анонимных «правых». В течение двух недель последовало еще несколько заседаний за закрытыми дверями, на которых Рютина обвиняли в «примиренчестве». В итоге он был снят со своего поста. Спустя восемь лет непокорного Рютина расстреляли [80 - Известия ЦК КПСС. 1990. № 3. С. 154.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце 1928 года Каганович «всплыл» в президиуме съезда рабселькоров. Впрочем, всесоюзные съезды, слеты и т. д. были еще очень частыми и будничными.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Москве одновременно проходили в различных залах три-четыре подобных мероприятия. Открыла съезд рабселькоров Мария Ульянова; с сообщением о «текущем моменте» – обязательная в те годы тема – выступил Бухарин. Каганович вообще не выступал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце декабря он в качестве представителя Рабкрина участвовал в VIII съезде профсоюзов. На этот раз в президиум Каганович не попал, зато выступил в прениях. Скромное это выступление было посвящено рационализации производства и прошло незамеченным. В конце съезда Кагановича как представителя Рабкрина избрали в ВЦСПС, а на первом же его пленуме – в Президиум ВЦСПС, состоявший из 20 членов и 74 кандидатов, последним среди которых значился «Бочинин, пионер московской организации» [81 - ЦГАОР. Ф. 5451. Оп. 13. Ед. хр. 7. Л. 1.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тут с Кагановичем произошла малозаметная, но важная и любопытная метаморфоза. Попав в Президиум ВЦСПС, он вдруг превратился из «представителя Рабкрина» в «представителя ЦК ВКП(б)». Неизвестно, кто и каким образом произвел подтасовку статуса, но перемена была большая. Каганович занял совершенно особенное положение в Президиуме ВЦСПС. Глава профсоюзов и член Политбюро Томский не участвовал в текущей работе Президиума. Ее организовывал и вел секретарь ВЦСПС Догадов. Каганович занимал второе по значению место после Догадова. Но в отличие от него и других членов Президиума, Каганович ни разу не принял участия ни в одной временной комиссии из тех, что во множестве образовывались для решения разных вопросов; он также не готовил никаких докладов. А через месяц после избрания стал пропускать многие заседания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лишь 26 февраля 1929 года, при обсуждении острейшего вопроса о последствиях «Шахтинского дела», Каганович впервые выступил в прениях на Президиуме ВЦСПС.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Рассмотрение этого вопроса ярко и выразительно иллюстрирует, как работал Президиум ВЦСПС в год Великого перелома.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Судебный процесс о «вредительстве» инженеров Донбасса – «Шахтинское дело» – проходил летом 1928 года. В сравнении с московскими процессами 1936–1938 годов он был длительным и не слишком громким. По его окончании ВЦСПС разослал во многие города Союза комиссии с целью установить, имеется ли в работе профсоюзных организаций на местах надлежащий благотворный эффект судебного процесса. Сама постановка вопроса означала, что карательные меры всерьез рассматриваются как инструмент развития общества.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Комиссии обследовали рабочие казармы, больницы, бани и т. д.; беседовали с рабочими и проводили совещания. В итоге 26 февраля Президиуму была предъявлена поразительная докладная записка – в связанных с нею бурных прениях и выступил Каганович [82 - Там же. Л. 233–238.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Везде рабочие и местные организации, – говорилось в докладной, – ждут решений и мероприятий центра, везде спрашивали, “какой толк будет от проверки”… После “Шахтинского дела” во многих предприятиях Донбасса союзные органы стали несколько быстрее реагировать на материально-бытовые запросы рабочих и несколько энергичнее предъявлять свои требования хозорганам».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В докладной с удовлетворением констатировалось, что «в ряде мест специалисты жаловались на то, что их слишком часто стали судить за несчастные случаи, что косвенным образом подтверждает более энергичное реагирование союзных органов». (Здесь имеются в виду профсоюзные органы.)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но оказывается, что чуда в результате «Шахтинского дела» не произошло: «Методы руководства не изменились. По-прежнему преобладает бумажная связь. Инструкции и циркуляры также не уменьшились… Не уменьшилось число всяких заседаний».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Констатируется «усталость части профработников от истекшей полосы самокритики».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но самое яркое и печальное место в докладной – это описание отношений, сложившихся после «Шахтинского дела» между рабочими и техническим персоналом. В документе много раз употребляется бывшее в то время в ходу слово «спецеедство», обозначавшее отрицательное отношение к специалистам и связанные с этим явления и происшествия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Даже сами специалисты считают, что спецеедства как массового явления – нет, – оптимистично открывается эта тема в докладной. – Отношения рабочих и специалистов удовлетворительные».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И тут же эти удовлетворительные отношения обрисованы подробно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…Случаи проявления спецеедства после “Шахтинского дела” не уменьшились. Не уменьшились и случаи физической расправы над отдельными специалистами… Новое (помимо спецеедства) явление, характеризующее происшедшие изменения во взаимоотношениях рабочих и специалистов после “Шахтинского дела”, заключается в том, что рабочие более критически и с большим недоверием относятся к мероприятиям административно-технического персонала. Часто простую ошибку техн. персонала рабочие расценивают как вредительство, контрреволюцию, называя тех. персонал “шахтинцами”, “шанхайцами из сетельмента” или просто вредителями… Особенно это имеет место в Донбассе».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Единственный раз в этой большой записке отмечается, что таково отношение к специалистам не только рабочих, но «и даже ответработников».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…У специалистов упадочное настроение, которое выражается в стремлении свалить с себя ответственность на своих помощников-иждивенцев и на производственные совещания, в замкнутости и в отношении к труддисциплине в том смысле, что техперсонал стал менее требователен к рабочим, слабее, а местами и вовсе не применяет правил внутреннего распорядка… В результате на многих предприятиях, особенно Донбасса, имело место ослабление труддисциплины».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Казалось бы, не может слышавший все это человек быть сторонником репрессивных методов развития экономики – Каганович смог. Но продолжим цитату:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Падение дисциплины… выражается в новых явлениях… Не столько увеличились прогулы по неуважительным причинам – наоборот, на ряде предприятий есть даже уменьшение этих прогулов… выросло потребление рабочими спирта (в Сталинском округе в этом году продано спирта в два раза больше прошлого года). Сильно распространилась картежная игра… Наблюдаются частые случаи появления рабочих в грязном виде на производстве, а также и драки на производстве, чего не было раньше… Прибавилась новая причина – различные очереди: за хлебом, за водой, за мясом, в больнице и даже… в уборной».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И, наконец, уже в полном противоречии с утверждением об удовлетворительных отношениях говорится: «Чуть ли не каждый шаг техперсонала расценивается как “Шахтинское дело”. Рабочие говорят, что “«Шахтинское дело» продолжается”, “«Шахтинское дело» еще будет”, “как было до «Шахтинского дела», так и теперь”.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Среди отдельных рабочих проскальзывают нотки отчаяния: “как будто мы осуждены на всю жизнь только и говорить о неполадках”… Летом по всему Донбассу проводились широкие производственные совещания… были приняты громадные резолюции о мерах по устранению выявленных неполадок, но все эти резолюции не проводятся в жизнь…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Президиум ВЦСПС после небывало долгого обсуждения сложившегося положения принял спокойную резолюцию, не содержавшую никаких идей, кроме усиления воспитательной работы и вовлечения масс в производственные совещания [83 - ЦГАОР. Ф. 5451. Оп. 13. Ед. хр. 7. Л. 243–244.]. Этот случай показывает, что Каганович – как и другие высокопоставленные лица – был достаточно хорошо осведомлен об отрицательных последствиях террора в экономике, и объяснять принимавшиеся решения неведением нельзя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чем еще занимались профсоюзы?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Занимались «чисткой» библиотек (60 % библиотек в стране принадлежали профсоюзам) – уничтожались религиозные книги, книги с портретами царей и т. д. Уничтожение книг сопровождалось обвинением библиотекарей: «Библиотечные работники, в значительной своей части выходцы из интеллигентских слоев, стоят в стороне от политических задач рабочего класса… среди библиотечных работников есть и ПРЯМЫЕ КЛАССОВЫЕ ВРАГИ, использующие библиотеку в качестве орудия контрреволюционной деятельности…» – писала, например, газета «Труд» [84 - Труд. 1929. 3 нояб. С. 1.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кроме того, профсоюзы заботились и об организации демонстраций. Городские организации подробно инструктировали предприятия, как построить колонну, кто за кем пойдет и что будет демонстрировать; не забывали напомнить: «Изготовить различные украшения, лозунги, политигрушки…» [85 - Там же. С. 2.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, до политигрушек у Лазаря руки не доходили. Молодой и напористый секретарь ЦК был нацелен лишь на то, что имело значение для борьбы за власть в партии и государстве. Сталин теперь наступал на новом фронте, против недавних союзников – членов Политбюро: Бухарина, Рыкова, Томского. В открытой печати публиковались сообщения из разных уголков страны о борьбе с «правыми» на местах, но кого имели в виду под этим словом в центре – было известно лишь посвященным. Попавшие под удар члены Политбюро довольно резко спорили со сторонниками Сталина, но избегали каких-либо действий и жестов, которые могли бы быть истолкованы как сколачивание оппозиции. Они, очевидно, сделали выводы из поражения Троцкого и Зиновьева, но все равно проигрывали раз за разом, так как соотношение сил было явно неравным. И все-таки поводы для обвинений «правых» приходилось выискивать не без труда. Разыгрывали как козырную карту факт разговора Бухарина с Каменевым тет-а-тет, что вполне сошло бы в 1937 году, но для 1929-го было неловкой натяжкой. Сталин не ввязывался в полемику, отводя роль «экстремистов» своим приверженцам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И здесь Каганович был впереди. В апреле 1929 года на пленуме ЦК партии он выступил как главный обвинитель «правых». На другой день Бухарин ответил ему очень длинной речью, без стеснения вскрывая двуличие Сталина, Молотова и других. Его постоянно перебивали Орджоникидзе, Каганович, Микоян, Рудзутак – что вызвало со стороны Бухарина реплику: «Я не люблю, когда другие КРИЧАТ И МЕШАЮТ МНЕ ГОВОРИТЬ. Нужно все-таки вам УСПОКОИТЬСЯ И НЕ ВПАДАТЬ В ПАНИКУ! И не нужно, тов. Каганович, скрывать громким деревянным смехом своего глубокого смущения! (Смех.)» [86 - Бухарин Н. Проблемы теории и практики социализма. М., 1989. С. 269.]. Фраза насчет паники дословно повторяла недавние антитроцкистские лозунги, что, очевидно, и смутило Кагановича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ранее на этом же пленуме Куйбышев подтверждал и развивал теорию обострения классовой борьбы по мере строительства социализма. Бухарин же заговорил об этой теории с иронией: «Она смешивает известный временный этап обострения классовой борьбы – один из таких этапов мы сейчас переживаем – с общим ходом развития… По этой странной теории выходит, что чем дальше мы идем вперед в деле продвижения к социализму, тем больше трудностей набирается, тем больше обостряется классовая борьба, и у самых ворот социализма мы, очевидно, должны или открыть Гражданскую войну, или подохнуть с голоду и лечь костьми.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;КАГАНОВИЧ. Не делайте шаржа из речи тов. Куйбышева. (Шум.)» [87 - Там же. С. 264.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обмен выпадами продолжался. Бухарин говорил: «Вчера тов. КАГАНОВИЧЕМ была вытащена залежавшаяся в троцкистском мусоре клевета о бухаринской “теории мирного врастания кулака в социализм”. Это, с позволения сказать, “обвинение” было впервые пущено ТРОЦКИСТСКОЙ ОППОЗИЦИЕЙ… Вчера с этим же обвинением выступил здесь тов. Каганович и был сфотографирован на месте преступления. Итак, на чем основывала троцкистская оппозиция свою клевету?.. Они, по Троцкому, стали опираться на то место, которое я сейчас зачитаю и которое тов. Каганович вчера здесь приводил, УМЫШЛЕННО НЕ ДОЧИТАВ ЦИТАТУ ДО КОНЦА. У меня сказано было:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;“Таким образом, основная сеть наших кооперативных крестьянских организаций будет состоять из кооперативных ячеек НЕ кулацкого, а ТРУДОВОГО типа, ячеек, врастающих в систему”.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;КАГАНОВИЧ. Врастающих в систему?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;БУХАРИН. Я все прочту, тов. Каганович, я не жульничаю с цитатами, как вы, тов. Каганович!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;КАГАНОВИЧ. Вы зато с Каменевым жульничаете…» [88 - Там же. С. 270.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Заметна уверенность Лазаря в своей силе. Он аргументирует в манере коммунальной кухни, не утруждая себя логически строгими умозаключениями. Бесконечные грубости, доносящиеся из президиума, заставили одного из участников пленума воскликнуть: «Ну дайте же говорить. Что же засели тут эти новые крикуны» [89 - Там же. С. 278.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все бухаринские опровержения и острые слова пропали понапрасну. Борьба с «правыми» неторопливо и неуклонно раскручивалась, набирала обороты, и никакие апелляции к здравому смыслу партийных аудиторий ничего не могли изменить. Логика вообще была не в почете. Прямой вопрос Томского: «Где мы выступали, на каком собрании мы выступали против линии большинства Политбюро?» – попросту проигнорировали [90 - Правда. 1989. 3 февр. С. 3.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Летом на коротком пленуме ВЦСПС Томский был освобожден от поста председателя ВЦСПС. Предложение об этом внес Догадов. Каганович присутствовал на пленуме, но не выступал. Строящаяся радиостанция ВЦСПС имени Томского была построена уже без этого имени. Вскоре утратила окончание «им. Томского» и Высшая школа профдвижения. Во время октябрьских праздников Каганович внес свой вклад в теоретическое обоснование беззаконий. «Наши законы, – заявил он в докладе, – определяются революционной целесообразностью в каждый данный момент… Ведь мы отвергаем понятие правового государства даже для буржуазного государства. А применять это к советскому государству – значит идти на поводу у буржуазных юристов» [91 - Неделя. 1989. № 14. С. 6.]. В данном случае расхождения между словом и делом воистину не было.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Октябрьские праздники 1929 года не были похожи на торжества 30-х годов: Красная площадь оживленно реагировала на демонстрацию, как реагирует стадион. Зрители аплодировали, смеялись, шумели. Сама демонстрация тоже была иной: разыгрывались сценки – «похороны субботы и воскресенья»; какая-то кляча с ободранным хвостом бросалась наперерез колонне тракторов, видимо, изображая попытки кулачества остановить шествие колхозного строя. Шло строительство нового каменного Мавзолея, вдоль площади стоял забор, и правительственная трибуна помещалась па этот раз в нише забора. На трибуне не было Кагановича, но уже со следующего года он обязательно будет появляться на Мавзолее в течение почти трех десятков лет [92 - Труд. 1929.10 нояб. С. 1.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В середине ноября состоялся важный пленум ЦК партии, который вывел Бухарина из состава Политбюро. Еще через 10 дней открылся 3-й пленум ВЦСПС, с большой речью на нем выступил Каганович. Газета «Труд» обещала опубликовать эту речь, но не опубликовала. Видимо, Каганович был слишком откровенным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ухудшалось положение в экономике, второй год подряд ощутимо снижался уровень жизни; в работе профсоюзов было много трудностей, порой она превращалась в театр абсурда. На фоне всего этого удивляет склонность Кагановича к теоретизированию. Он основательно и толково обосновывает концепцию «обострения классовой борьбы» по мере продвижения вперед: «Некоторые понимают это дело так: раз мы в первом периоде пролетарской диктатуры подавляли классового врага, значит, в нынешний период классовой борьбы и обострения классовой борьбы быть не может, так как мы перешли ко второму периоду. Это неправильно. Все периоды пролетарской диктатуры до окончательной победы социализма и начала коммунистического общества сохраняют все функции пролетарской диктатуры… Сегодня мы с вами делаем ударение на хозяйство, однако мы расстреливаем так же, как расстреливали в первые годы революции. Иначе говоря, задачи подавления классового врага, разрушения старого аппарата и строительства нового остаются в силе. Возьмите государственный аппарат. Мы разрушили старый царский аппарат, но, товарищи, мы его не разрушили… Бюрократизм у нас есть, и борьба с бюрократизмом есть продолжение задачи разрушения старого государственного аппарата…» [93 - Речь Кагановича. ЦГАОР. Ф. 5451. Оп. 13. Ед. хр. 3. Л. 269–294.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Может быть, в этих «революционных» представлениях сталинского руководства кроется объяснение террора против управленческих кадров и командиров Красной Армии? Ведь Каганович в этой речи открытым текстом говорит, что вскоре кровь польется еще обильнее: «Реконструктивный период означает, когда мы с вами не просто уничтожили буржуазию, а когда мы, засучив рукава, начинаем выкорчевывать корешки этого капитализма, когда перестраиваем все, обострение классовой борьбы необычайно велико, необычайно жестоко… Мы строили новые заводы, но не будет кому управлять – нас вредители будут разъедать…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разоблачив ошибки «правых», Каганович заговорил об их работе в профсоюзах: «Они продолжали отстаивать “наше дело” и говорили – мы должны заботиться о защите интересов рабочих. Приходит время заключения колдоговоров – давайте “поторгуемся” немного. Дальше, снабжение рабочих плохое – давайте покритикуем, поставим вопрос, выступим, скажем НКТоргу, что это не дело…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Казалось бы, чем плоха эта «правая» позиция? Каганович разъясняет: «Товарищи, это значит – становиться в позу…» Он расценивает такой подход как противопоставление профсоюзов государству и партии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«И вот, когда вопрос встает о хлебе, о масле, о картошке, о капусте – рабочие недовольны. Придите на заводы, ведь это не секрет, вам скажут: черт возьми, картошка гниет, капусты не хватает, яиц не хватает, масла не хватает… дело не в том, чтобы предъявлять требования, а чтобы, закатав рукава, всем профсоюзам работать… Сейчас ЦК партии поставил так, что мы через 2 года нуждаться в мясе не будем. Мы будем иметь 100 млн голов крупного рогатого скота…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как известно, за годы коллективизации поголовье крупного рогатого скота сократилось примерно на 25 миллионов голов. А пока Каганович призывает «год перетерпеть и через год получить всего вдоволь». К этой мысли он возвращается неоднократно. Вот речь заходит о простом рабочем человеке: «Он иногда говорит – на кой черт мне ваша индустриализация? Вы мне показываете в диаграммах и в цифрах всякие там достижения, вы строите Днепрострой, вы под Москвой начинаете строить Бобриковский комбинат, который обойдется в 150 млн рублей, да к черту эти ваши миллионы, когда у меня сегодня нет масла. А жена пошла в очередь и простояла 4 с половиной часа. А я пришел обедать – обеда не оказалось. На кой черт мне ваши достижения?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что можно возразить на это? Каганович возражает – обещаниями: «Люди не понимают того, что, если мы упорно проработаем год, мы будем иметь все…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По-своему замечательна и такая фраза: «Несмотря на то, что масса недовольна трудностями, она все-таки чувствует, что мы творим что-то новое». Здесь фактически признано, что творцом перемен является НЕ МАССА.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Доходчиво разъясняет Каганович и следующий принцип: всякий несогласный должен быть устранен. «Завод можно поставить так-то, и если вы этого не понимаете, то вы либо вредители, либо дураки. Если вы вредители, то мы найдем нам место, а если дураки, то мы вас просто выбросим, хотя бы вы были и коммунистическими дураками – и такие бывают».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В заключение Каганович вновь напомнил о борьбе с правым уклоном: «Нужно, чтобы профсоюзы эту борьбу продолжали систематически, не думая – ну что же, сейчас все кончилось, раз уж заявление подали, раз уж ошибки свои признали. Сейчас уж, значит, нет правого уклона… Правый уклон остался, он жив, он не может не быть, он не может не жить… Сегодня мы одного приводим в “христианскую веру” – завтра появляется другой… мы вступили в такой период развития, когда мы не живем, а насмерть боремся с классовыми врагами…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В следующем месяце, в самом конце 1929 года, праздновали юбилей Сталина. Демьян Бедный, именовавшийся тогда «великим пролетарским поэтом», опубликовал в связи с этим любопытное стихотворение. Несколькими годами ранее или несколькими годами позже стихи по такому случаю были бы совсем другими.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вдруг из «Правды» резко-звонная<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Трескотня телефонная:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Демьян!» – «Я не слышу! Оглох!» —<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Брось шутить!» – «Ну, не буду!» —<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;«В редакции переполох:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Телеграмм – груда на груду…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вся редакция ими завалена —<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;По случаю полустолетия Сталина!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пусть там Сталин как хочет —<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сердится, грохочет,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Но “Правда” не может больше молчать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пиши о Сталине безотлагательно,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталинский номер сдается в печать<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Двадцатого декабря обязательно!..»<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;И действительно, 21 декабря большая часть 8-страничного номера «Правды» была посвящена 50-летию Сталина. Ничего подобного до того дня никогда еще не бывало. То был новый шаг к грядущему – уже близкому – культу. Среди многих статей о Сталине (Куйбышева, Калинина и пр.) выделялись и были гвоздем номера две – статья Ворошилова «Сталин и Красная Армия» и Кагановича «Сталин и партия». Как известно, с партийной точки зрения у Сталина бывали в прошлом ошибки, бывали и расхождения с Лениным, и это для очень многих не было секретом. Каганович в своей статье «причесал» биографию Сталина: «Самой замечательной и характерной чертой т. Сталина является именно то, что он на протяжении всей своей партийно-политической деятельности не отходил от Ленина, не колебался ни вправо, ни влево, а твердо и неуклонно проводил большевистскую выдержанную политику, начиная с глубокого подполья и кончая всем периодом после завоевания власти». В данном случае Каганович сыграл ту роль, которую он часто и охотно брал на себя и в дальнейшем: он произнес и сделал официально установленным то, что хотелось бы, но было неудобно произнести от первого лица самому Сталину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Работа по трансформации образа Сталина была на этом этапе составной частью более широкого идеологического процесса, мыслившегося как «наступление пролетариата на идеологическом фронте». Как представляется, функции текущего управления этим «наступлением» выполнял именно Каганович. О том, как виделась продолжительная акция, дает представление передовая статья одного из политико-литературных журналов: «Своеобразие теперешнего периода состоит в том, что успехи социалистического наступления на всех фронтах, в том числе на идеологическом фронте, ВПЛОТНУЮ поставили пролетариат перед задачей завоевания гегемонии во всех идеологических областях… Гегемония диалектического материализма во всех идеологических областях стучится в двери, становится ПЕРВООЧЕРЕДНОЙ И БЛИЖАЙШЕЙ ЗАДАЧЕЙ рабочего класса на идеологическом фронте… Одной из форм последнего сопротивления теснимой пролетариатом буржуазной реакции является ИДЕЙНАЯ МАСКИРОВКА… Пролетариат должен усилить свое наступление на все и всяческие виды идейной маскировки буржуазной реакции, на все лжемарксистские извращающие марксизм теории» [94 - На литературном посту. 1930. № 4. С. 1.]. Дальнейшее развитие событий показало: это были не пустые слова. Установка на «идеологическое наступление» воплощалась в конкретных акциях и сломала многие человеческие судьбы, уничтожила научные, художественные и литературные школы и течения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале 1930 года Лазарь Каганович стал первым секретарем Московского городского и областного комитетов партии, а также полноправным членом Политбюро ЦК ВКП(б).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Летом 1930 года перед XVI съездом партии в Москве проходили районные партийные конференции. На Бауманской конференции произносила речь вдова В. И. Ленина – Н. К. Крупская, не раз выступавшая в 20-е годы на стороне оппозиции. Она подвергла критике методы сталинской коллективизации, заявив, что эта коллективизация не имеет ничего общего с ленинским кооперативным планом. Крупская обвиняла ЦК партии в незнании настроений крестьянства и в отказе советоваться с народом. «Незачем валить на местные органы, – заявила Крупская, – те ошибки, которые были допущены самим ЦК».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это было прямое возражение статье Сталина «Головокружение от успехов», в которой местные власти с раздражением обвинялись в «перегибах», допущенных ими при осуществлении якобы безупречного замысла коллективизации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда Крупская еще произносила свою речь, руководители райкома дали знать об этом Кагановичу, и он немедленно выехал на конференцию. Поднявшись после нее на трибуну, Каганович подверг ее речь грубому разносу. Отвергая ее критику по существу, Каганович заявил также, что она, как член ЦК, не имела права выносить свои критические замечания на трибуну районной партийной конференции. «Пусть не думает Н. К. Крупская, – заявил Каганович, – что если она была женой Ленина, то она обладает монополией на ленинизм» [95 - Свидетельство делегатов конференции С. И. Бердичевской и М. Цимхлес.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Последние слабые отголоски открытых дискуссий в партии затихали. Высказывание неортодоксальных мнений (или хотя бы сомнений) вскоре должно было окончательно замкнуться на доверительных разговорах близких людей.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;На подъеме<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первая половина 30-х годов – время наибольшей власти Кагановича. Интересно, что в 1930 году он еще носил небольшую аккуратную бородку, подобно Ленину, Троцкому, Калинину, Каменеву, Рыкову, Бухарину, Дзержинскому и многим другим видным большевикам. Но вскоре Каганович оставил одни усы, попав тем самым по своему внешнему облику в другой ряд: Сталин, Молотов, Орджоникидзе, Ворошилов, Шверник, Микоян… В сталинском Политбюро со временем остались люди низкорослые, под стать вождю. Каганович был исключением – высокого роста, крупный, с большими руками и толстыми пальцами. И взгляд у него был невероятно тяжелый, проницательный, бычий. Большие вытаращенные глаза, если он всматривался в лицо человеку, становились еще больше. Первенство Сталина в 1930 году было уже несомненным, но абсолютной властью он еще не обладал, а начинавшийся культ его личности лишь немного «превышал отметку», обычную для довольно многих руководителей 20-х годов. Газеты тоже пока еще позволяли себе опасные шалости. Так, в «Известиях» от 7 марта 1930 года можно было прочесть поразительный заголовок: «Сталинщина не выполняет своих обязательств». Под ним было помещено совершенно безобидное сообщение из города Сталино (ныне Донецк) о том, что в Сталинской области плохо идет работа по ликвидации безграмотности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В высшем партийном руководстве также еще случались разногласия. Хотя «правые» лидеры – Бухарин, Томский и Рыков – были уже выведены из Политбюро, этот орган не был еще полностью послушен воле Сталина. По ряду вопросов Киров, Орджоникидзе, Рудзутак, Калинин, Куйбышев иногда возражали Сталину. Но Каганович всегда выступал на стороне последнего.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1930 году, после внезапного появления статьи Сталина «Головокружение от успехов», внутренняя политика на какое-то время смягчилась. Деревня вздохнула свободнее. Люди почувствовали послабление, и в течение нескольких недель многие крестьяне вышли из колхозов. Тогда из центра на места выехали руководители высшего уровня с задачей: положить конец саботажу колхозного дела. Начиналась новая волна репрессий на селе. Каганович отправился в Воронеж, знакомый ему по Гражданской войне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молодой летчик Иосиф Ханнович Явно служил в то время под Воронежом. Как-то под утро, после ночных полетов, он пешком возвращался домой с аэродрома. Светало. Пешехода догнал длиннейший обоз телег, прикрытых рогожами. Мрачные возчики молчали, на летчика не глядели. Когда последняя телега ушла вперед, стало видно, что обоз оставляет за собой на дороге полосу крови. В следующие дни, после осторожных расспросов, И. Явно узнал, что под рогожами лежали мертвые крестьяне, расстрелянные по приказу Кагановича за отказ возвращаться в колхоз.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В эти месяцы Лазаря заметили за рубежом. О нем стала писать иностранная пресса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1930 году какому-нибудь не знакомому с жизнью СССР новоприбывшему политическому наблюдателю, вероятно, казалось, что Каганович – человек № 2 в партии и государстве; при том, что никому в Союзе это, наверное, пока не приходило в голову. Своеобразие положения Кагановича заключалось в том, что он все еще был сравнительно новым человеком в Москве, его имя до сих пор никогда не звучало на всю страну, и всерьез воспринимать его как выдающегося лидера было невозможно. Используя его в качестве противовеса другим, не столь покорным деятелям, Сталин мог до поры не опасаться, что верный соратник захочет стать великим вождем. Поэтому активность Кагановича не ограничивали, и его выступления звучали чаще и были больше по объему, чем 4–5 лет спустя, когда его влияние действительно достигло апогея. На XVI съезде партии в июне 1930 года Каганович выступил с большим докладом, не уступавшим по объему докладу Сталина. Обсуждение двух докладов шло на съезде параллельно, благодаря чему словосочетание «Сталин и Каганович» примелькалось и впервые стало привычным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Трудно сейчас осознать, что Кагановичу в пору его возвышения было всего 37 лет. Даже в обновленном сталинском Политбюро он был самым молодым. Это также делало его временно неопасным для Сталина. Не укладывается в голове, что многие из тех, кому пришлось публично восхвалять «мудрость нашего Лазаря Моисеевича» и с замиранием сердца выслушивать его указания и разносы, по возрасту годились ему в отцы. Тут проявился характер эпохи. Дело не только в том, что молодежь сыграла огромную роль в революции и Гражданской войне. В 20-е годы многим подсознательно казалось, что строить новое – означает делать все наоборот. В частности, ставились с ног на голову отношения между возрастами. Так, на XIII съезде партии Бухарин говорил: «После того как они (пионеры. – Р. М.) несколько окрепли, они стали действовать по линии влияния на родителей, что чрезвычайно важно, потому что центр новой борьбы – это современная организация семьи. И здесь мы имеем детскую организацию, которая своими слабыми ручонками разрушает старые отношения в этой семейной организации, то есть ведет медленный подкоп под консервативную твердыню всех гнусностей старого режима… Таким образом, создается новый тип отношений» [96 - Советский экран. 1989. № 11. С. 14.]. Раннее (даже по тем временам) возвышение Кагановича все же не было совершенно необычным, как это может показаться нам теперь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Его деятельности, связанной с Москвой, будет посвящена отдельная глава. Но и будучи первым секретарем московской парторганизации, Каганович, как член Политбюро, занимался самыми разными делами, часто выезжал в различные области страны, участвовал в организации и осуществлении всевозможных государственных и партийных акций и кампаний.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Постоянной его заботой был «подъем авторитета» Сталина. Тут Каганович опережал свое время. В июне 1930 года на Московской областной партконференции он выступал трижды, гораздо чаще других цитируя Сталина и ссылаясь на него. Остальные почти не упоминали вождя в выступлениях – в крайнем случае лишь как автора каких-либо статей и заявлений, не выражая никакого отношения к его личности. Но Каганович настойчиво повторял весьма положительные оценки деятельности генерального секретаря ЦК [97 - Рабочая Москва. 1930. 4—15 июня.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На XVI съезде партии он играл куда более значительную роль, чем на предыдущих, – не только на трибуне, но и за кулисами. Каганович неожиданно подошел к опальному Мартемьяну Рютину и предложил ему выступить по политическим вопросам, сказав при этом: «Мы решили выставить вашу кандидатуру в ЦК» [98 - Известия ЦК КПСС. 1990. № 3. С. 156.]. Рютин расценил это как приглашение к публичному покаянию и, по его выражению, «увильнул от этого дела». Сделанное предложение звучало тем более неестественно, что за несколько месяцев до этого Рютин направил в Политбюро записку с критикой методов коллективизации, вызвав неудовольствие Сталина и Кагановича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ревностно исполнял Каганович и обязанности идеологического полицейского. На съезде партии он атаковал выдающегося философа и ученого А. Ф. Лосева: «…Последняя книга этого реакционера и черносотенца под названием “Диалектика мифа”, разрешенная к печати Главлитом, является самой откровенной пропагандой классового врага» [99 - Московские новости. 1988. № 46.]. В результате тираж книги (всего 500 экземпляров) был уничтожен – чудом уцелел, по-видимому, лишь один экземпляр; сам же «реакционер» был приговорен к 10 годам лишения свободы. Работа А. Ф. Лосева действительно не была ортодоксальной; показательно, однако, что Каганович не обратил внимания на прямые и аргументированные возражения официальной философской доктрине. Больше всего его разгневали ироничные пассажи автора, вроде следующего: «Говорили, идите к нам, у нас – полный реализм, живая жизнь; вместо ваших мечтаний откроем живые глаза и будем телесно ощущать все окружающее, весь подлинный реальный мир. И что же? Вот мы пришли, бросили “фантазии” и “мечтания”, открыли глаза. Оказывается – полный обман и подлог. Оказывается: на горизонт не смотри, это – наша фантазия, на небо не смотри – никакого неба нет; границы мира не ищи – никакой границы тоже нет; глазам не верь, ушам не верь, осязанию не верь… Батюшки мои, куда же это мы попали? Какая нелегкая занесла нас в этот бедлам, где чудятся одни только пустые дыры и мертвые точки? Нет, дяденька, не обманешь. Ты, дяденька, хотел с меня шкуру спустить, а не реалистом меня сделать. Ты, дяденька, вор и разбойник». Неудивительно, что Каганович расценил такие интонации как проявление неслыханного нахальства, и в ряду прочих политических ругательств применил к философу и выражение «наглейший наш классовый враг».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кампания травли А. Ф. Лосева была широкой. При обсуждении доклада Кагановича Киршон, говоря о «Диалектике мифа» как «оттенке философской мысли» заявил: «А я думаю, нам не мешает за подобные оттенки ставить к стенке. (Аплодисменты. Смех.)» [100 - Вопросы философии. 1989. № 7. С. 134–135.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но не Лосев был в центре философских дискуссий 1930 года. Если он и ему подобные еще пока кое-где выступали, то это происходило скорее по недосмотру, и не ударить такого «высунувшегося» мог только ленивый. А на главном направлении шел горячий спор между близкими по духу философами. Молодые сталинисты – М. Б. Митин, В. Ф. Ральцевич, П. Ф. Юдин – обвиняли «философское руководство» во главе с А. М. Дебориным в признании общечеловеческих норм морали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всего двумя-тремя годами ранее сам Деборин в дискуссии с Л. И. Аксельродом заявлял: «Что полезного для класса, что соответствует его общим интересам, то нравственно; то, что вредно для общих интересов класса, то безнравственно. Как только вы попытаетесь построить НАДКЛАССОВУЮ этику, она по необходимости… лишается всякого содержания… бесклассовой или надклассовой морали вообще не существует».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При этом философ прежде всего доказывал несоответствие воззрений оппонента взглядам классиков марксизма: «Энгельсовская постановка вопроса логически исключает всякие “общеобязательные, объективные нравственные законы»… навязывая Энгельсу общеобязательные… нормы, Аксельрод просто клевещет на основоположника марксизма… ”» [101 - Ежегодник философского общества СССР. 1987–1988. С. 253, 259.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь с ним воевали его же оружием: «ДЕБОРИН СЛЕПО ПОШЕЛ ЗА КАУТСКИМ, забыл, игнорировал или не понял Маркса, Энгельса и Ленина». По содержанию обвинения также остались прежними: «Деление нравственных явлений, предпринимаемое Каутским и вслед за ним тов. Дебориным, неправомерно и бессмысленно. Единственный «смысл» или, лучше, УМЫСЕЛ в этом делении тот, чтобы таким путем оставить место неизменному нравственному закону» [102 - Там же. С. 266–267.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обе стороны обращались с жалобными и обвинительными письмами к начальству. В науке такой метод полемики всегда был неприемлемым и бесперспективным (с точки зрения развития науки), но в эти годы он входил в привычку и многим начинал казаться чем-то естественным. Сталин предпочитал не вмешиваться в конфликт, роль главного арбитра исполнял Каганович, вставший на сторону «молодежи». В конце концов, под напором зловещих обвинений в «меньшевиствующем идеализме» Деборин и его сторонники капитулировали и перешли к публичным покаяниям. Осенью согласился еще раз отречься от своих взглядов и Бухарин. Год назад, в ноябре 1929 года, он уже объявлял о признании своих ошибок вместе с Рыковым и Томским. Повторно он выступал в одиночестве. Его открытое письмо в ЦК редактировал Каганович [103 - Известия ЦК КПСС. 1990. № 2. С. 43.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Наступление на идеологическом фронте» разворачивалось все шире.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В апреле 1931 года Сталин впервые лично вмешался в дела исторических журналов, настояв на публикации одной из статей в «Историке-марксисте». 8 июня Емельян Ярославский, один из активных партийцев-историков, в письме Кагановичу предложил несколько вариантов редколлегий исторических журналов [104 - Алаторцева А. Советская историческая периодика. М., 1989. С. 206.]. Однако кадровые перестановки последовали лишь в середине октября. При этом в ЦК ВКП(б) прозвучала критика в адрес журнала «Пролетарская революция». Редколлегия не почуяла опасности и отправила в ЦК недостаточно самокритичное письмо. На него тут же ответил сам Сталин, и этот ответ мгновенно превратили в политическое событие. Еще до публикации письма оно стало обсуждаться на партийных собраниях. Корифей всех наук придрался к опубликованной в «Пролетарской революции» дискуссионной статье А. Г. Слуцкого об отношениях большевиков и немецких социал-демократов до революции. Обвинив историков в «троцкистской контрабанде», а редакцию – в «гнилом либерализме» (эти слова тотчас стали крылатыми), Сталин с гневом и раздражением подчеркивал ненужность дискуссий: «Вместо того, чтобы заклеймить этого новоявленного “историка”, как клеветника и фальсификатора, ввязываетесь с ним в дискуссию, даете ему трибуну… Вы намерены вновь втянуть людей в дискуссию по вопросам, являющимся аксиомами… Вы беретесь дискутировать против этой галиматьи, против этого жульнического крючкотворства… Разве не ясно и так, что разговорами о документах Слуцкий старается прикрыть убожество и фальшь своей так называемой установки?.. Допустим, что кроме уже известных документов будет найдена куча других документов… Значит ли это, что наличия только лишь бумажных документов достаточно для того, чтобы демонстрировать действительную революционность?.. Кто же, кроме архивных крыс, не понимает, что партии и лидеров надо проверять по их ДЕЛАМ прежде всего?.. Редакция совершила ошибку, допустив дискуссию с фальсификатором…» [105 - Сталин И. Вопросы ленинизма. М., 1939. С. 350–361.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В первый момент выступление генсека вызвало недоумение. За ним еще не закрепился статус теоретика, и многие историки по традиции 20-х годов восприняли письмо Сталина просто как одно из выступлений в дискуссии. Не было ясно, отчего вдруг внимание вождя привлекла малоприметная статья по второстепенному вопросу. Но в ходе развернувшегося обсуждения письма началась «охота на ведьм», к названным Сталиным трем фамилиям прибавлялись все новые и новые. Впоследствии почти все подвергшиеся в те недели осуждению были арестованы. Сталин больше не включался в кампанию, ею теперь руководил Каганович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На собрании, посвященном 10-летию Института красной профессуры, он как член президиума института сделал доклад «За большевистское изучение истории партии», тут же изданный отдельной брошюрой и несколько раз переизданный. Докладчик нагнетал подозрительность: «…оппортунизм пытается поэтому пролезать сейчас в наши ряды, прикрываясь, примазываясь, прикрашиваясь, ползая на брюхе; пытается проникнуть в щели и в особенности – влезть через ворота истории нашей партии». Изучение документов было охарактеризовано как «формально-бюрократическое ковыряние в бумажках» [106 - Вопросы истории КПСС. 1989. № 5. С. 97.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Доклад был направлен прежде всего против «правых» (давно и многократно раскаявшихся), что обретало особое звучание в стенах института, в котором на протяжении 20-х годов большую роль играл Бухарин и где сложилась «бухаринская школа».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В январе 1932 года развитие темы было продолжено на Московской партконференции, где Каганович сказал: «В самое последнее время, как вы знаете, вскрыты серьезные извращения в освещении истории большевистской партии. Эти извращения прямым образом вели и ведут к ревизии основных вопросов ленинизма, к ревизии явно троцкистского характера» [107 - Там же.]. В очередной раз был проклят «гнилой либерализм» по отношению к инакомыслящим, мягкотелость и примиренчество.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Увеличился масштаб перетасовки кадров историков. В учреждениях царила напряженная атмосфера. К Кагановичу поступало все больше жалоб и контржалоб. На несколько месяцев прервалось издание исторических журналов, так как редколлегии не могли прийти к единому мнению о подготовленных к публикации материалах, не зная, как застраховаться от обвинений. Таким образом, зимой 1931/32 года история вслед за философией была заведена в тупик страха и боязни ответственности. На многие десятилетия вперед свободное и естественное развитие исторической науки стало невозможным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1932 году Каганович был председателем комиссии, решавшей судьбу прекрасной пьесы Эрдмана «Самоубийца». На репетиции во МХАТе, когда герой пьесы Подсекальников в минуту самоубийства вдруг ощутил себя свободным и независимым и, пораженный, произнес: «На любом собрании, на любом, товарищи, могу председателю язык показать!», Каганович, Молотов и Жданов встали и ушли [108 - Театр. 1988. № 6. С. 66.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С той же жестокостью и убежденностью в своей правоте (а скорее – в своей силе и безнаказанности) действовал Каганович и в отношении рабочих. Когда в том же 1932 году в Иваново-Вознесенске начались забастовки рабочих и работниц, вызванные тяжелым материальным положением, то именно Каганович руководил расправой с активистами этих забастовок. Досталось от Кагановича и местным руководителям, часть которых бойкотировала организованные тогда закрытые распределители для партийных работников, посылая своих жен и детей в общие очереди за продуктами. Каганович расценил такое поведение как «антипартийный уклон».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для выдвижения человека требовалось порой так же мало труда, как и для опалы. Как-то раз Лазарю понравилась статья в «Правде» – «О троцкистских контрабандистах», написанная молодым коммунистом И. П. Алексахиным. Он тут же позвонил в Бауманский райком партии: «Молодцы! Кто этот парень у вас – Алексахин! Привлекайте его к работе!» О дальнейшем рассказывает Алексахин: «Да, моя статья в “Правде” была замечена. Каганович умел находить кадры и выдвигать их. Меня отозвали из института, при Бауманском райкоме создали журнал “Политработник” (в других райкомах таких изданий не было) и поручили там работать. Мое имя стало постоянно появляться в печати. Пишущих людей тогда очень ценили…» [109 - Вечерняя Москва. 1989. 14 нояб. С. 3.] Несмотря на все это, в 1937 году Алексахин был арестован.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одну из первых ролей играл Каганович в деле коллективизации. Однажды он так подвел ее итоги: «Мы… превратили наше сельское хозяйство в самое крупное сельское хозяйство в мире… Мы ликвидировали… обнищание деревни и подняли бедноту до уровня середняков… Мы… сделали значительный шаг вперед по превращению всех колхозников в зажиточных» [110 - Правда. 1933. 2 нояб. С. 1.]. Но он отнюдь не ограничивался жизнерадостными выводами. Лазарь выезжал с чрезвычайными полномочиями на Украину, в Западную Сибирь, в Воронежскую и другие области. И всюду его приезд означал массовое применение насилия в отношении крестьянства, депортацию не только десятков тысяч семей «кулаков», но и многих тысяч семей так называемых подкулачников, то есть всех, кто сопротивлялся коллективизации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Особенно зловещую роль сыграл Каганович в хлебозаготовках зимы 1932/33 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще летом 1932 года оказалось, что важнейшие зерновые районы страны – Поволжье, Северный Кавказ и Украина, – видимо, не справятся с планом поставок хлеба. Около трети посевных площадей остались незасеянными из-за чрезмерных изъятий зерна в общегосударственный фонд. Колхозникам было нечего сеять и нечем питаться, к тому же пропали и всякие стимулы трудиться. 11–13 июня Мате Залка, венгерский коммунист, участник Гражданской войны, работавший теперь в аппарате ЦК ВКП(б), записал в дневнике: «Признаки тяжелого заболевания налицо. Украина, несмотря на нормальный урожай, обречена на голод» [111 - Неделя. 1989. № 30. С. 10.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Простые партийцы и беспартийные пытались достучаться до «вождей», посылая им отчаянные письма с описаниями сцен голодной смерти на улицах городов и сел и доказывая: не может быть, чтобы это и был социализм.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В июле Молотов и Каганович участвовали в III конференции КП(б) Украины, посвященной итогам хлебозаготовок предыдущей осени и зимы. К концу месяца стали повсеместными хищения зерна рядовыми колхозниками. Чтобы хоть как-то прокормить себя и детей, люди уносили немного зерна в карманах, в узелках; ночью стригли колоски на полях ножницами – таких при поимке называли «кулацкими парикмахерами». 7 августа последовал «Указ об охране общественной собственности», вводивший расстрел за малейшие хищения, и лишь при наличии смягчающих обстоятельств – лишение свободы не менее, чем на 10 лет. Действие Указа распространялось и на детей начиная с 12 лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 20-х числах сентября Каганович вместе с Калининым и Орджоникидзе посетил Днепрогэс, а еще через месяц Сталин решил спасать нереальный план хлебозаготовок при помощи чрезвычайных мер и направил в хлебные районы три комиссии: на Украину – во главе с Молотовым, на Северный Кавказ – во главе с Кагановичем и на нижнюю Волгу – во главе с Постышевым. Из них лишь комиссия Постышева стремилась действовать на основе здравого смысла и несколько смягчила новый удар, наносимый крестьянству.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В комиссию Кагановича входили также Микоян, Шкирятов, Ягода, Гамарник, Косарев, Чернов и Юркин. Насколько велика еще путаница вокруг исторических фактов той поры, показывает публикация Владимира Левченко в «Литературной России», где утверждается, что данная комиссия выезжала на Кубань «для претворения в жизнь директивы Оргбюро ЦК РКП (б) от 29 января 1919 года, подписанной Я. М. Свердловым» [112 - Литературная Россия. 1989.12 мая. С. 18.]. Это, конечно, абсурдное утверждение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;4 ноября комиссия совместно с Северо-Кавказским крайкомом приняла постановление о хлебозаготовках: невыполнение заданий истолковывалось как кулацкое сопротивление и саботаж. Виновными в «злостном саботаже» решено было объявить целые станицы, к которым применялись следующие меры:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– прекращение подвоза товаров, свертывание всех форм торговли с вывозом из магазинов всех товаров;<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– полный запрет торговли и колхозникам, и единоличникам;<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– досрочное взыскание кредитов и других финансовых обязательств;<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– чистка местного аппарата, в первую очередь райкомов партии;<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– аресты «организаторов» саботажа [113 - История СССР. 1989. № 2. С. 11.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В тот же день, 4 ноября, первые три станицы – Ново-Рождественская, Медведковская и Темиргоевская – были занесены в «черный список». В дальнейшем он постепенно пополнялся. 23 ноября по докладу Кагановича на Ростовском партактиве было принято новое постановление о хлебозаготовках [114 - Там же. С. 12.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов, как и Каганович, не возвращался в Москву и стремился не отстать в хлебозаготовках. Печально знаменитым стал Ореховский район Днепропетровской области. Секретарь райкома В. П. Головин, уговаривая колхозников принять планы, говорил: «РКП (райпарткому. – Р. М.) известно, что планы нереальны, но план нужно принять, выполнить на 40–50 процентов, а там на нет и суда нет». Кто-то донес самому Сталину, что в Ореховском районе разрешили колхозам оставить себе посевной и страховой фонды. 7 декабря генсек разослал всем партийным органам циркуляр, объявлявший таких руководителей «обманщиками партии и жуликами, которые искусно проводят кулацкую политику под флагом своего «согласия» с генеральной линией партии» и потребовал давать им от 5 до 10 лет тюремного заключения [115 - Неделя. 1989. № 30. С. 10.]. Вот что последовало за этим циркуляром на Северном Кавказе…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Василий Николаевич Щека, назначенный в феврале 1932 года руководителем Березанского зерносовхоза, в декабре был вызван в Ростов. В крайкоме партии происходило следующее:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Собралось нас там немало – руководителей хозяйств разных рангов. Сидим в большой комнате. Тут же – вооруженная охрана. По одному вызывают в кабинет первого секретаря крайкома Шеболдаева. Некоторых людей после беседы сразу берут под стражу и куда-то уводят. На них лица нет. Да и мы в смятении. Что будет?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Назвали мою фамилию. Захожу в кабинет. За большим столом – Каганович, рядом с ним – Шеболдаев.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Расскажи о хлебозаготовках, – предложил Каганович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Туго дело идет, – ответил я.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Знаем, что туго. Саботажников развелось… Когда закончишь? В семь дней управишься или нет?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я управлюсь, но…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А без “но”? Мы дадим тебе две тысячи подвод.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Смогу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот и действуй. Только учти: неделя сроку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я вышел в общую комнату. Охрана ко мне не подошла. Значит, мне поверили…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что это была за хлебосдача!.. Дожди, грязь непролазная. Некоторые ездовые сваливают кукурузу в грязь и бегут вместе со своими подводами по домам. Выбираем из грязи початки, моем их в бочках. Прошло семь дней. У меня всего 10 процентов вывезенного зерна. Получаем телеграмму за подписью Кагановича: “На окончание сдачи зерна даю три дня”… Сдали мы еще 10 процентов зерна. Вскоре в райком партии приходит телеграмма Кагановича: “За саботаж хлебозаготовок директора Березанского зерносовхоза Аникина, его заместителей Щеку и Бухтиярова из партии исключить, отдать под суд”.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В тот же день приехал из райцентра прокурор. Нас арестовали и посадили в сельсовет под охраной милиционера…» [116 - Советская Кубань. Краснодар. 1988. 29 дек.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже на следующий день состоялся суд, приговоривший В. Н. Щеку к 10 годам лишения свободы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Была в ходу и такая, сейчас труднопостижимая, формулировка осуждения руководителей как «дезертирство с низовой работы».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всего в «черный список» на Северном Кавказе было занесено 15 станиц. Три из них (Полтавская, Медведковская и Темиргоевская) были выселены на Север поголовно (45 тысяч человек), остальные – частично [117 - История СССР. 1989. № 2. С. 11.]. Что означала эта «частичность», еще предстоит выяснить историкам. Каганович несет всю ответственность за это зверство.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Опустевшие дома были заселены колхозниками из северных районов и красноармейцами. Станица Полтавская была переименована в Красноармейскую. Другая станица стала называться Ленинградской потому, что в ней поселились демобилизованные из Ленинградского военного округа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;10 декабря было принято постановление ЦК о крупномасштабной чистке партии [118 - Правда. 1933. 7 янв. С. 2.]. Каганович стал председателем Центральной комиссии по проведению этой чистки. Таким образом, на Кубани параллельно с хлебозаготовками проходила как бы «эталонная» чистка. В печати назывались следующие цифры, касающиеся Кубани: 1296 коммунистов проверено, 396 – исключено из партии (30 %). В действительности было исключено из партии 26 тысяч человек, то есть 45 % всех коммунистов Кубани [119 - История СССР. 1989. № 2. С. 12.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Умерших от голода на Кубани хоронили в большие общие ямы, которые на протяжении многих недель не засыпали землей: каждая такая яма заполнялась постепенно, день за днем.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Встань, Ленин, подивися,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как колхозы поднялися:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хаты раком, гарбы боком,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Две кобылы с одним оком.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такие частушки пели в станицах [120 - Из материалов группы устной истории МГИАИ.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце 1932 года лично Сталину доложил о массовом голоде на Украине секретарь Харьковского обкома Р. Терехов. Сталин ответил ему: «Нам говорили, что вы, товарищ Терехов, хороший оратор, оказывается, вы хороший рассказчик – сочинили такую сказку о голоде, думали нас запугать, но не выйдет! Не лучше ли вам оставить посты секретаря обкома и ЦК КП(б)У и пойти работать в Союз писателей: будете сказки писать, а дураки будут читать» [121 - История СССР. 1989. № 2. С. 15.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;20 декабря Каганович перебрался с Кубани на Украину. На следующий день Политбюро ЦК КП(б)У отправило телеграммы обкомам о «позорном» положении организаций с требованием «мобилизовать все силы для выполнения плана хлебозаготовок» [122 - Там же. С. 13.]. 29 декабря украинское Политбюро при участии Кагановича выработало директиву обкомам и райкомам: колхозам, не выполняющим планы хлебозаготовок, следовало сдать все имеющееся зерно, в том числе и так называемые семенные фонды» [123 - Там же. С. 14.]. На это давалось 5–6 дней, любая задержка заранее объявлялась саботажем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Голод продолжался.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В селах и станицах нередки были случаи людоедства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И спустя полвека можно было услышать в тех местах поговорку: «Каганович проехал – как Мамай прошел».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Миссия Кагановича была завершена. Новый год он встретил в Москве. Там на столах, за которыми он сидел, по-прежнему стояли деликатесы, и охранники изредка, в нарушение инструкции, позволяли поварам тайком взглянуть на «соратников», но ни в коем случае не на Самого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;2 января 1933 года в Кремль прибыла колонна из 25 первых легковых автомобилей Горьковского автозавода имени Молотова. В церемонии встречи и осмотра советских «фордов» участвовали Каганович, Орджоникидзе, Постышев и Енукидзе [124 - Правда. 1933. 3 янв. С. 2.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но забота о сельском хозяйстве на этом отнюдь не кончилась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Под траурную музыку сообщений с Запада – «Капитализм вступил в четвертую голодную зиму», «Всюду нужда и нищета», «Горькие признания банкротов», «Из бездны кризиса [125 - Там же. 1 янв.] – Сталин 7 января 1933 года в праздничном тоне сообщил о досрочном выполнении невыполненной пятилетки. Это произошло на открывшемся в тот день совместном пленуме ЦК и ЦКК партии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На пленуме с большими речами выступили Бухарин, Рыков и Томский. В них они признавали былые ошибки и вину перед партией, однако основное внимание бывшие «правые» уделили обсуждению наравне со всеми текущих партийных и государственных дел. В частности, все они довольно эмоционально поддержали политику ЦК в области сельского хозяйства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин выступил на пленуме и со вторым докладом – о работе в деревне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кроме него, с докладами выступили Молотов, Куйбышев и Каганович; причем доклад Кагановича в отличие от остальных не был опубликован. Он был посвящен созданию политотделов в совхозах и на машинно-тракторных станциях. Из резолюции пленума по докладу Кагановича Сталин собственноручно вычеркнул слова: «Пленум ЦК одобряет решения Политбюро по разгрому кулацких организаций (Северный Кавказ, Украина) и принятые Политбюро жесткие меры по отношению к лжекоммунистам с партбилетом в кармане» [126 - История СССР. 1989. № 2. С. 10.]. Иосиф Виссарионович не хотел брать на себя ответственность за массовое убийство посредством голода. Перед лицом будущих поколений «крайними» должны были оказаться Молотов и Каганович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Резолюция по докладу Кагановича утверждала: «Борьба за дальнейший подъем сельского хозяйства и завершение его социалистического переустройства является в настоящее время важнейшей задачей партии» [127 - КПСС в резолюциях. М., 1953. Ч. 2. С. 730.]. С тех пор на протяжении десятилетий этой задаче суждено было оставаться «важнейшей», а подъему – «дальнейшим». Единственное препятствие, упоминаемое в резолюции, – жестокое сопротивление антисоветских элементов села (против такой логики выступил на пленуме Постышев). В связи с этими «элементами» многословная и вялая резолюция содержит одно поразительное заявление. Грубо говоря, авторы проболтались. Они вдруг заговорили о врагах с чувством признательности и одобрения!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Что касается явлений вредительства и саботажа в колхозах и совхозах, то они должны сыграть в конце концов такую же благодатную (!) роль в деле организации новых большевистских кадров для колхозов и совхозов, какую сыграли вредительство и шахтинский процесс в области промышленности» [128 - Там же. С. 736.]. После таких слов остается только заключить: если бы вредителей не было, их надо было бы придумать. Политически наивным резолюция разъясняет: «Шахтинский процесс послужил поворотным пунктом в деле усиления революционной бдительности коммунистов и организации красных специалистов в области промышленности. Нет оснований сомневаться в том, что явления вредительства и саботажа в некоторых колхозах и совхозах, проявившиеся в нынешнем году, послужат таким же поворотным пунктом в деле развертывания революционной бдительности наших сельских и районных коммунистов и подбора новых большевистских кадров для колхозов и совхозов».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;17 января Киров в Ленинграде, а Каганович в Москве выступили на пленумах горкомов с докладами о завершившемся пленуме ЦК. Слова Кагановича: «На то мы и свершили Октябрьскую революцию, чтобы избавить крестьян от “идиотизма деревенской жизни”» [129 - Все цитаты из этой речи см.: Правда. 1933. 20 янв. С. 2–3.], – звучат как черный каламбур: именно в те дни и часы тысячи людей благодаря ему в мучениях избавлялись от идиотизма деревенской (и всякой другой) жизни навечно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Суть текущего момента Каганович видел вот в чем: «Кулак, как выразился тов. Сталин, “перешел от прямой атаки против колхозов к работе тихой сапой”. Кулак ведет главным образом борьбу с нами не столько вне колхозов, сколько внутри колхозов. Это тем более легче ему, что наши коммунисты в деревне, к сожалению, не поняли нового в деревне». Точно такая же схема рассуждений будет на устах у Сталина в 1937 году, только вместо слова «кулак» в ней появится слово «враги», а вместо «колхозов» – «партия».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Политотделы в МТС и совхозах, – сказал далее Каганович, – должны быть в известной мере партийным глазом». В стремлении завинтить гайки организаторы коллективизации дошли до предела: всяких «глаз» у них в деревне было достаточно, и добавлять ко всем имеющимся политотделы было незачем. Отметим, что политотделы не организовывали в колхозах. Дело в том, что МТС и совхозы представлялись как бы троянскими конями пролетариата в мелкобуржуазной деревне. Сталин утверждал: колхозники – не единоличники, но сознание у них частнособственническое. И, например, не было термина «совхозник» по аналогии с «колхозником», но – «рабочий совхоза».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович в официальных выступлениях охотно вспоминал поездку на Северный Кавказ и часто ссылался на этот опыт. 24 января было опубликовано постановление Совнаркома за подписью Сталина и Молотова о весеннем севе на Северном Кавказе: главной заботой оставалась борьба с вредительством и воровством.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;15 февраля 1933 года в Москве открылся съезд колхозников-ударников. Стиль таких мероприятий всего за 3–5 лет резко изменился. Теперь они проводились гораздо реже, стали намного пышнее и бессодержательнее. Председательствовавший на первом заседании Каганович обратил внимание собравшихся на то, что до сих пор проводились съезды и слеты лишь ударников-рабочих. Раз теперь собрались ударники-колхозники – значит, колхозы идут в гору [130 - Правда. 1933. 16 февр. С. 1.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выступление Кагановича на этом съезде дает хорошее представление о его ораторском стиле, поэтому стоит процитировать несколько характерных мест [131 - Там же. 18 февр. С. 1–3.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Выполнив пятилетку в четыре года, мы, товарищи, к буденновской кавалерии прибавили еще “кавалерию” техническую, “кавалерию” летающую, ползающую, плавающую и ныряющую…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Что это значит – пакт о ненападении?.. По-дипломатически это называется пакт, а по-простому можно бы сказать: не лезь на нашу землю, мы на твою не полезем; полезешь на нашу – по морде дадим. (Бурные аплодисменты.)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Продуктов много, и конкуренция уменьшает прибыли капиталистов. Попы, которые служат помещикам и капиталистам, устраивают молебны, чтобы была засуха. Пожалуй, можно было бы им отправить для этих молебнов значительную часть наших безработных попов. (Смех, аплодисменты.) Они быстро приспособятся к американским капиталистам и молебны перестроят: вместо просьбы бога о дожде начнут просить бога о засухе. (Смех.)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Ученые Америки бьются, бьются, а план у них не выходит. А у нашего вчерашнего единоличника Митюхи, сегодняшнего колхозника, план в колхозе выходит (смех)… вместо баланса он говорит “баланец”. (Смех.) И все-таки выходит у него план лучше, чем у американцев. (Аплодисменты.)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Жалко, конечно, наше рабоче-крестьянское золото давать капиталистам! Но, покупая у них эти машины, мы знаем, что этими машинами мы перестроим нашу страну, потом перестроится и весь мир так, что, как писал Ленин, наступит время, когда из золота будем уборные строить (смех.)».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И, наконец, Кагановичем было произнесено и новое слово в марксистско-ленинской теории: «Пролетариат – руководитель крестьянства».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем временем на Кубань и Украину уже в этом месяце пришлось отправлять из госрезервов миллионы пудов зерна – семенного и продовольственного [132 - История СССР. 1989. № 2. С. 12.]. Такова была кровавая бестолковщина «хлебозаготовок». «В стране миллионы голодающих, – записал Мате Залка в дневник 6 марта. – Гадко коммунисту, который видит ошибки и не может об этом сказать» [133 - Неделя. 1989. № 30. С. 10.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале марта прошел процесс над работниками Наркомзема и Наркомсовхозов, выходцами «не из тех слоев». 75 человек обвинялись во вредительстве «с целью подорвать материальное положение крестьянства и создать в стране состояние голода» [134 - История СССР. 1989. № 2. С. 19.]. При помощи такой формулировки факт голода и не признавался открыто, и в то же время получал объяснение. 35 человек были расстреляны, остальные получили различные сроки заключения. Нельзя назвать методы Сталина разнообразными: чтобы замаскировать одно убийство, он совершал другое.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здесь уместно привести стихи Осипа Мандельштама, относящиеся к маю 1933 года:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Холодная весна. Голодный Старый Крым,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как был при Врангеле – такой же виноватый.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Овчарки на дворе, на рубищах заплаты,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такой же серенький, кусающийся дым…<br>
<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Природа своего не узнает лица,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;А тени страшные – Украины, Кубани…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как в туфлях войлочных голодные крестьяне<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Калитку стерегут, не трогая кольца.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Правда о коллективизации оставалась в СССР запретной вплоть до доклада Горбачева к 70-летию Октябрьской революции. Умолчания, подтасовка фактов и эмоциональный пропагандистский напор принесли свои плоды. Вологодский писатель Анатолий Ехалов описывает разговор в избе у старушки, перенесшей все испытания «единственно правильной политики» в деревне: «А вот, – показала она на портрет вождя всех народов, – Иосиф Виссарионович. Они со Владимиром-то Ильичем у Карса Марса обучались за границей. Их тамот-ко много училось, а вот на большое правление только эти двое и вышли. Уж ницево худова не про которова не скажу. Особенно Иосиф Виссарионович, представительный такой мушщина. Он умственно правил, безо всяких секлетарей да министров. Вот только Каганович ему помогал да Ворошилов. Всю-то жись с врагами боролся…» [135 - Ветеран. 1989. № 42. С. 9.] Такие образы политических деятелей остались в памяти людей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но вернемся в 1933 год. Осенью Каганович повторил свои прошлогодние деяния, но не на Украине, а в Московской области. Прибыв в Ефремовский район, он потребовал от председателя РИКа Уткина выполнить план заготовок зерна и продовольствия в течение трех дней. На резонные возражения Уткина о том, что урожай определялся на корню, а в действительности собрано продукции вдвое меньше, Каганович ответил площадной бранью и обвинениями в «правом оппортунизме». Как ни старались уполномоченные МК, хотя они забрали у крестьян и колхозов даже продовольственное зерно, картошку и семена, план заготовок был выполнен по району на 68 %. После этого Уткин был исключен из партии. После такой «заготовительной» кампании почти половина населения района уехала, забив свои избы. В течение трех лет в район завозили зерно и картофель [136 - Из воспоминаний И. П. Алексахина.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Добившись таких успехов, Каганович стал заведующим вновь созданного Сельскохозяйственного отдела ЦК партии. Он же был – по совместительству– и руководителем Транспортной комиссии ЦК. Когда Сталин уезжал в отпуск к Черному морю, именно Каганович оставался в Москве в качестве временного главы партийного руководства. Многие письма с мест в то время адресовались «товарищам И. В. Сталину и Л. М. Кагановичу».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ему приходилось решать и вопросы внешней политики. Как свидетельствует бывший сотрудник Наркомата иностранных дел СССР Е. А. Гнедин, основные внешнеполитические решения принимались не в Совнаркоме, а в Политбюро. «В аппарате (НКИДа), – пишет Гнедин, – было известно, что существует комиссия Политбюро по внешней политике с меняющимся составом. В первой половине 30-х годов мне случилось присутствовать на ночном заседании этой комиссии. Давались директивы относительно какой-то важной внешнеполитической передовой, которую мне предстояло писать для “Известий”. Был приглашен и главный редактор “Правды” Мехлис. Сначала обсуждались другие вопросы. Решения принимали Молотов и Каганович; последний председательствовал. Докладывали зам. наркома Крестинский и Стомоняков; меня поразило, что эти два серьезных деятеля, знатоки обсуждавшихся вопросов, находились в положении просителей. Их просьбы (уже не доводы) безапелляционно удовлетворялись либо отклонялись. Но надо заметить, что Каганович не без иронии реагировал и на замечания Молотова» [137 - Память. Исторический сборник. Париж, 1982. Вып. 5. С. 365.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, участие Кагановича во внешних делах государства и партии было лишь эпизодическим. В работе Коминтерна, он, по-видимому, не участвовал совершенно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Правда, 9 ноября 1933 года Каганович выступал от ВКП(б) на похоронах японского коммуниста Сен-Катаямы, происходивших на Красной площади при большом стечении народа. Кроме него выступали Вильгельм Пик, Окано и Ван Мин. «Японский рабочий класс и все трудящиеся, – заявил Каганович, – должны вести лишь одну войну, и эта война – против помещиков и буржуазии своей страны» [138 - Правда. 1933. 10 нояб. С. 2.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце этого месяца Кагановичу исполнилось 40 лет. Но ни одна газета не обмолвилась об этом ни единым словом. Видимо, молодость столь влиятельного лица решили не афишировать. Как мы убедимся ниже, Кагановичу как-то не везло с юбилеями. Ни разу в жизни ему не довелось отметить день рождения с такими почестями, каких удостаивались по случаю круглых дат Сталин, Молотов, Калинин, Ворошилов, Хрущев или Брежнев.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Приближался XVII съезд партии. В парторганизациях изучали тезисы докладов Молотова и Куйбышева о второй пятилетке и Кагановича – по оргвопросам. На предсъездовской партконференции в Ленинграде писатель Юрий Либединский говорил: «Ленин и Сталин – какая громадная тема… Какие силы нужны для того, чтобы подойти к изображению таких характеров, чтобы изобразить таких людей как Ленин, Сталин, Киров, Каганович, этих гениальных людей нашей партии» [139 - Знамя. 1989. № 9. С. 20.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;О выборах на съезде центральных органов партии рассказывает Хрущев: «Перед голосованием Каганович инструктировал нас, молодых. Он доверительно, чтобы никто не знал, рекомендовал вычеркнуть из списка тех или иных кандидатов, в частности Ворошилова и Молотова. Мотивировал тем, что заботится, как бы Сталин не получил меньше голосов, чем Ворошилов, Молотов и другие члены Политбюро. Говорилось, что все это делается из высших соображений политики, и мы относились с пониманием…» [140 - Аврора. Ленинград, 1989. № 10. С. 15.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович, как председатель оргкомитета по проведению XVII съезда, организовал фальсификацию результатов тайного голосования, уничтожив около 300 бюллетеней, в которых была вычеркнута фамилия Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В дальнейшем большинство делегатов этого съезда и большая часть избранного на съезде ЦК партии подверглись репрессиям вместе со своими родственниками и детьми. Важным нововведением этого съезда стала замена Центральной контрольной комиссии (ЦКК) партии Комиссией партийного контроля (КПК), которая, в отличие от ЦКК, обязана была подчиняться Центральному комитету. Это был еще один большой шаг к окончательному выводу руководства партии из-под контроля нижестоящих организаций и рядовых партийцев. Теперь на действия ЦК даже теоретически можно было бы пожаловаться лишь самому же ЦК. Во главе новообразованной КПК стал Каганович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По окончании съезда были предприняты меры по усилению контроля над Украиной. Вторым секретарем ЦК КП(б)У стал Постышев, заместителем Чубаря – Любченко. Новички вели себя напористо, оттесняя первых руководителей от реального руководства. Съездил в Харьков и Каганович. Он выступил на собрании в оперном театре с политическими обвинениями в адрес Скрыпника, также занимавшего не последнее место в правительстве Украины. Вскоре Микола Скрыпник застрелился. Это был старый член партии, имевший неосторожность спорить со Сталиным еще в 1917 году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В середине 30-х годов отделом науки в Московском горкоме партии некоторое время заведовал А. Кольман. В своих воспоминаниях об этом периоде жизни он писал: «Из секретарей нашим отделом руководил Каганович, а потом Хрущев, и поэтому я, имея возможность еженедельно докладывать им, ближе узнал их, не говоря уже о том, что я наблюдал их поведение на заседаниях секретариата и бюро ЦК, как и на многочисленных совещаниях. Я помню их обоих очень хорошо. Оба они перекипали жизнерадостностью и энергией, эти два таких разных человека, которых тем не менее сближало многое. Особенно у Кагановича была прямо сверхчеловеческая работоспособность. Оба восполняли (не всегда удачно) пробелы в своем образовании и общекультурном развитии интуицией, импровизацией, смекалкой, большим природным дарованием. Каганович был склонен к систематичности, даже к теоретизированию, Хрущев же к практицизму, к техницизму…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…И оба они, Каганович и Хрущев, – тогда еще не успели испортиться властью, – были по-товарищески просты, доступны, особенно Никита Сергеевич, эта “русская душа нараспашку”, не стыдившийся учиться, спрашивать у меня, своего подчиненного, разъяснений непонятных ему научных премудростей. Но и Каганович, более сухой в обращении, был не крут, даже мягок, и уж, конечно, не позволял себе тех выходок, крика и мата, которые – по крайней мере такая о нем пошла дурная слава – он в подражание Сталину приобрел впоследствии» [141 - Кольман Арношт (Эрнест). Мы не должны были так жить. Нью-Йорк, 1982. С. 192.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А. Кольман в данном случае, несомненно, приукрашивает облик и образ Кагановича середины 30-х годов. Разумеется, Каганович вел себя с некоторыми ответственными работниками горкома и обкома партии, а также на заседаниях секретариата и Бюро ЦК, совсем иначе, чем с работниками и организациями на более низком уровне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В августе 1934 года многие члены ЦК ВКП(б) были вновь разосланы в разные концы страны для организации хлебозаготовок. И вновь Украине достался Каганович. Молотов на этот раз поехал в Западную Сибирь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;26 октября праздновалось 15-летие «освобождения Воронежа от белых банд» [142 - Гудок. 1934. 27 окт. С. 1.]. На проспекте Революции была устроена выставка. В центре ее на фоне большого красного полотнища висел портрет Кагановича, ниже был помещен текст его приказа об освобождении Воронежа. Совсем скоро подобные почести никому кроме Сталина, оказываться не будут.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце ноября 1934 года, за несколько дней до убийства Кирова, Каганович на пленуме ЦК обосновывал ликвидацию политотделов в деревне – с той же уверенностью, с какой за полтора года до этого дня обосновывал обратное.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;1 декабря было страшным ударом. Узнав об убийстве Кирова, Бухарин, побледнев, сказал: «Теперь Коба сделает с нами все, что захочет». Рыков, которого эта весть застала на спектакле в филиале МХАТа, обреченно произнес: «Это сигнал к развязыванию террора». О «средневековых мыслях», ощущении резкой перемены всей жизни, предчувствии нависшей впереди опасности вспоминали впоследствии Вера Панова и Константин Симонов. О реакции Кагановича на это событие оставил свидетельство Хрущев: «Вечером телефонный звонок. Каганович говорит: “Я звоню из Политбюро, прошу вас, срочно приезжайте сюда”. Приезжаю в Кремль, захожу в зал. Каганович меня встречает. Страшный вид у него, какой-то настораживающий: “Несчастье. Кирова убили в Ленинграде…” Каганович был потрясен и, по моему, даже напуган» [143 - Знамя. 1989. № 9. С. 21.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Колонном зале в Москве Каганович стоял у гроба Кирова вдвоем со Сталиным. Звезда его была в зените…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович и судьба Москвы<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович – исключительно удобная мишень для тех, кто постигает историю «методом поиска врагов». Его участие в разрушении старой Москвы – особенно выигрышная тема. Дело в том, что, как поросенок любит, чтобы его жарили целиком, враг «любит», чтобы его можно было легко отличить от прочих граждан. Для этого нужен какой-то «признак врага» – не обязательно справедливый, но обязательно четкий и недвусмысленный. Так, в 20-е годы случалось, что из комсомола исключали за применение одеколона (не вовнутрь, а снаружи), и в этом не было какой-то особой глупости: просто в обстановке Гражданской войны классового врага часто приходилось узнавать буквально с первого взгляда, и впоследствии, при встрече с надушенной комсомолкой (или комсомольцем) срабатывал условный рефлекс.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Самый простой и удобный признак врага – национальность. Каганович долгие годы был единственным евреем в Политбюро. И ни один из постов, которые он занимал на протяжении своей политической карьеры, не представляет сторонникам версии жидомасонского заговора таких идеологических возможностей, как факт пребывания Кагановича на посту первого секретаря МГК ВКП(б). Трагедия исчезновения красивейшего русского города, растянувшаяся на десятилетия, непоправимая и очень сложная, умещается иногда в одну фразу: «Каганович разрушил Москву».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но, во-первых, деятельность Кагановича, как будет показано ниже, не исчерпывалась одним только разрушением; во-вторых, до и после Кагановича Москва понесла намного больше невозвратных потерь, чем за пять лет его руководства; в-третьих, для разрушений в обществе должна сложиться (и сложилась) благоприятствовавшая им психологическая ситуация; и, наконец, возложение на Кагановича всей ответственности за происшедшее с Москвой – сталинская традиция.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Огромна роль в строительстве новой Москвы Лазаря Моисеевича Кагановича. Лазарь Моисеевич каждодневным своим участием и руководством в создании генплана совершенно справедливо заслужил звание главного и первого архитектора Москвы», – писал секретарь Союза советских архитекторов К. С. Алабян в 1935 году [144 - Рабочая Москва. 1935. 16 июля.]. Эти слова близки к истине. Небольшое упрощение, таящееся в них, мало заметно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Свою практическую деятельность в Москве Каганович начал в обычном для него духе: в сентябре-ноябре 1930 года в областном коммунальном хозяйстве, в сельскохозяйственных и других организациях были «раскрыты» контрреволюционные заговоры [145 - Вопросы истории КПСС. 1989. № 5. С. 97.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К 1930 году население Москвы выросло, в сравнении с довоенным, более чем на миллион человек. «За годы революции», как тогда выражались, переселилось в новые дома около 500 тысяч человек [146 - Рабочая Москва. 1931. 4 июля. С. 2.]. Жилищный кризис становился реальностью. Естественный прирост населения в Москве был втрое выше, чем в Лондоне [147 - История Москвы. М., 1959. Т. 6. Кн. 2. С. 11.]. К нему добавлялась волна переселенцев из деревни. Уже существовали поселки Сокол и Дукстрой, шло строительство 3–5-этажных жилых домов по типовым секциям, причем на Шаболовке был построен экспериментальный комплекс – попытка совместить дешевизну строительства с художественной выразительностью [148 - Архитектура и строительство Москвы. 1988. № 9. С. 21.]. При строительстве Всесоюзного электротехнического института в Лефортове впервые были использованы горизонтальные окна, плоская крыша, поперечные несущие стены [149 - Там же. № 11. С. 10.]. Уже были построены три знаменитых клуба архитектора К. С. Мельникова, стадион «Динамо», Центральный телеграф, здание газеты «Известия», Планетарий, Мавзолей В. И. Ленина [150 - Там же. № 5. С. 8.]. Среди архитекторов шли горячие дискуссии о путях развития городов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Трамваи перевозили 90 % пассажиров. Автобусов в Москве насчитывалось менее двухсот, их маршруты соединяли город с пригородами, где не было трамвайных рельсов. Троллейбусов не было, 90 % площади улиц составляли булыжные мостовые [151 - История Москвы. С. 29.]. Больше половины домов были одноэтажными, среди них очень много деревянных. В некоторых частях города не было канализации и водопровода. Но и там, где водопровод был, летом, когда потребности города в воде возрастали, на третьих и четвертых этажах домов воды нередко не было. Отапливалась Москва в основном дровами и донецким углем [152 - Полетаев В. Е. На путях к новой Москве. М., 1961. С. 43.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Архитектурными памятниками официально были признаны лишь 216 зданий, но и этот список на союзном уровне не был никем утвержден [153 - Горизонт. 1988. № 4. С. 39.]. Еще с 1918 года в городе сносили памятники, срывали иконы с башен Кремля и соборов [154 - Мальков П. Записки коменданта Кремля. М., 1967. С. 125–127.]. В 20-е годы продолжался снос церквей (например, на Мясницкой) и разгром монастырей (в их числе – Данилов монастырь). В 1927 году были снесены Красные ворота.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Могущественные предприятия и организации, размещавшиеся в Москве, вели несогласованную, хаотичную застройку. До 1930 года на планировку Москвы тратилось 50 тысяч рублей; на планировку Харькова – 100 тысяч, Ленинграда – 130 тысяч [155 - Полетаев В. Е. Указ соч. С. 48.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К многочисленным разрушениям 20-х годов Каганович не имел, да и не мог иметь никакого отношения. Однако он сам нередко подчеркивал малоценность, никчемность старой Москвы: «…пролетариату в наследство осталась весьма запуганная система лабиринтов, закоулков, тупичков, переулков старой купеческо-помещичьей Москвы… плохонькие, старенькие строения загромождают лучшие места нашего города» [156 - Рабочая Москва. 1934. 30 июля. С. 2.]. Признание ценности хоть какой-то части архитектурного наследства Москвы полностью отсутствует в речах и докладах Кагановича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В свое время А. В. Луначарский возражал против сноса древних Иверских ворот с часовней, располагавшихся при входе на Красную площадь у Исторического музея. Там же предполагалось снести церковь на углу Никольской улицы. А. В. Луначарского поддерживали ведущие архитекторы. Каганович, подводя итог обсуждению, безапелляционно сказал: «А моя эстетика требует, чтобы колонны демонстрантов шести районов Москвы одновременно вливались на Красную площадь».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Замахнулись и на храм Василия Блаженного. Помешал архитектор, реставратор и историк П. Д. Барановский. Он добился встречи с Кагановичем и решительно выступил в защиту замечательного храма. Увидев, что Кагановича не убедили его доводы, Барановский отправил резкую телеграмму Сталину. Храм Василия Блаженного удалось отстоять, но Барановскому пришлось явно не без «помощи» Кагановича пробыть несколько лет в ссылке. Его жена рассказывала: «Петр Дмитриевич одно только и успел спросить у меня на свидании перед отправкой: “Снесли?” Я плачу, а сама головой киваю: “Целый!”» [157 - Огонек. 1987. № 46. С. 21.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как видим, в этих случаях Каганович сам принимал варварское решение и категорически настаивал на его исполнении. В других случаях (и это как правило) его роль и долю ответственности невозможно установить точно. Видимо, многие «белые пятна» останутся белыми, несмотря на усилия историков; и в этом есть своя мрачная логика: преступления – и малые и большие – всегда совершаются подальше от людских глаз, и дефицит сведений у историков сам по себе дает почувствовать дух эпохи: «Мы живем, под собою не чуя страны, / Наши речи за десять шагов не слышны» (О. Э. Мандельштам). Но – возвращаясь к Кагановичу – даже если инициатива уничтожения была не его (пример – храм Христа Спасителя), от него исходило отнюдь не молчаливое согласие.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да и Сталин, позволивший храму Василия Блаженного остаться в живых, сделал это отнюдь не из любви к старине: «Как-то Хрущев доложил Сталину о протестах по поводу сноса старинных зданий. Сталин задумался, а потом ответил: “А вы взрывайте ночью”» [158 - Знамя. 1988. № 6. С. 86.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале связанной с Москвой деятельности Кагановича, в декабре 1930 года, по его инициативе и с одобрения Сталина была произведена административная реорганизация: вместо шести районов стало десять, было закрыто управление коммунального хозяйства и появились тресты при Моссовете: Трамвайный, Мосавтотранс, Гордоротдел и другие [159 - Полетаев В. Е. Указ. соч. С. 41–42.]. Вместо Мослеспрома, заготовлявшего дрова для всего города, стали выделять лесные участки районам, которые сами должны были себя обеспечить [160 - Рабочая Москва. 1931. 4 июля. С. 2.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В эти месяцы впервые был поднят вопрос о новом Генеральном плане для Москвы – пока еще не на трибунах, а в кабинетах. Сам Каганович так это описывал: «Началось с того, что в связи с некоторыми заминками в снабжении населения топливом и водой на Политбюро товарищем Сталиным был поставлен вопрос об обеспечении населения топливом, водой, о жилищном хозяйстве и о плохом состоянии мостовой на Арбатской площади. По мере рассмотрения этих вопросов товарищ Сталин все расширял и расширял рамки обсуждения до вопроса о Генеральном плане перестройки города Москвы… выросли вопросы о канале Москва– Волга, строительстве водопроводных станций, обводнении реки Яузы, постройке новых мостов, сооружении метро, сносе Китайгородской стены…» [161 - Правда. 1939. 21 дек. С. 5.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обращает на себя внимание странное соседство в предложениях товарища Сталина – в ряд общегородских проблем (вода, топливо и т. д.) почему-то попала разъезженная арбатская мостовая. Если вспомнить, что Сталин ездил в Кремль через Арбат, можно предположить, что Генплан начался с какой-нибудь дорожной выбоины, на которой в одно прекрасное утро слегка подбросило пассажира правительственной автомашины…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В июне 1931 года на пленуме ЦК Каганович сделал доклад, сыгравший, по-видимому, ключевую роль в судьбе Москвы и советской архитектуры в целом [162 - Рабочая Москва. 1931. 4 июля. С. 2–4. (См. все выдержки из доклада).]. В нем говорилось о строительстве метро и о составлении Генерального плана реконструкции Москвы, о канале Москва – Волга. Предполагалось сделать Москву «лабораторией» строительства и «образцовым» городом – эта идея впоследствии оказалась удивительно живучей. 40 лет спустя лозунг «Превратим Москву в образцовый коммунистический город» произнес с трибуны сам Брежнев, и в течение нескольких лет слова эти не сходили с плакатов и газетных полос.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А пока, в 30-е годы, только начали утверждать, что законы роста городов для нас не писаны – Каганович даже применил термин «социалистический тип роста столицы». Он считал реальным равномерно распределять население по площади города и столь же равномерно «растить» город по всей территории страны, равномерно распределяя промышленность. Было провозглашено решение не строить новых заводов в Москве и Ленинграде – оно осталось на бумаге.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Двумя фразами было покончено с целым направлением архитектурной мысли – «дезурбанистами»: «Болтовня об отмирании, разукрупнении и самоликвидации городов – нелепость. Больше того – она политически вредна». Развитие города мыслилось как развитие прежде всего городского хозяйства – механизма, в котором житель будет винтиком, как и в сталинском государстве в целом. Лишь в самом конце раздела «жилищное хозяйство» Каганович сказал пару слов об эстетической стороне дела: «Точно так же мы должны поставить перед собой задачу наилучшей планировки города, выпрямления улиц, а также архитектурного оформления города, в целях придания ему должной красоты». Примитивное понятие «оформление» Каганович применял очень часто. Говоря об «оформлении» всех городов СССР, он смог додуматься лишь до того, что улицы должны быть «ровными» и «широкими», а дома в центре – «большими». Но зато он многословно отвергал идеи вроде массовой ликвидации индивидуальных кухонь, и «комнат для общего пользования мужа и жены».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но кроме слишком бедных и грубых архитектурных концепций пленум наметил много полезных практических работ, о которых будет сказано ниже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В тот год на улице Фрунзе была снесена Знаменская церковь, первые упоминания о которой относятся к 1600 году. По имени этой церкви улица до 1925 года называлась Знаменка. 30 августа закрыта церковь на Вознесенской улице (у Никитских ворот), в которой ровно за 100 лет перед этим венчался Пушкин (здание церкви сильно пострадало, но уцелело и впоследствии, в 70-е годы, было отреставрировано).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В том же 1931 году было заасфальтировано Можайское шоссе. Впервые Москву асфальтировали не иностранные фирмы (американские и немецкие), а дорожный отдел Моссовета [163 - История Москвы. С. 26.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Началось строительство метрополитена. О некоторых первых трудностях свидетельствовал впоследствии сам Каганович: «Подавляющая часть набранных рабочих совершенно не была знакома не только со строительством метро (никто из нас, понятно, не имел ранее опыта подобного строительства), но и с теми отраслями земляных, бетонных, арматурных и прочих работ, на которые они были поставлены» [164 - Рабочая Москва. 1934. 30 июля. С. 1.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1932 году при Моссовете было создано Архитектурно-планировочное управление (АПУ); в конце мая в него был передан для согласования новый список московских памятников архитектуры, опять вдвое «похудевший»: из 216 зданий, перечисленных в 1928 году, в нем осталось 104 [165 - Горизонт. 1988. № 4. С. 41.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1932 году в Кремле завершен снос монастырей – Вознесенского и Чудова (XIV век), Николаевского дворца и старейшего в Москве строения – храма Спаса на Бору (XII век). Кроме того, на улице Фрунзе снесена церковь Святого Николая Чудотворца, построенная в 1682 году «по прошению стремянного полка стрельцов».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На совещании архитекторов-коммунистов Каганович произнес несколько фраз, звучащих ныне как саморазоблачение: «…ведь характерно, что не обходится дело ни с одной завалящей церквушкой, чтобы не был написан протест по этому поводу». Уже из этих слов ясно, что московская интеллигенция сделала все от нее зависящее, чтобы остановить разрушения. Но какой вывод следует из этих многочисленных протестов? Тот же самый, какой Каганович делал всегда, при любых возражениях – вывод о враждебности оппонента: «Ясно, что эти протесты вызваны не заботой об охране памятников старины, а политическими мотивами – в попытках упрекнуть советскую власть в вандализме. А создают ли коммунисты-архитекторы атмосферу резкого отпора и общественного осуждения таким реакционным элементам архитектуры? Нет, сейчас не только не создают, но и потворствуют этим реакционерам…» [166 - Известия ЦК КПСС. 1989. № 9. С. 111–112.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ведал Каганович, что творит. И предупреждений услышал достаточно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между тем объявленный в конце 1930 года конкурс на новый план реконструкции Москвы тихо, без некрологов скончался: не дожидаясь официального утверждения победителя, как и официального утверждения списка неприкосновенных памятников, АПУ приступило к осуществлению проекта В. Н. Семенова, ставшего главным архитектором Москвы. Начали с того, что в 1932–1933 годах при строительстве Дома Совета труда и обороны (ныне – здание Госплана) в Охотном ряду снесли церковь Параскевы Пятницы; в разгар очень тщательной, с большим искусством выполнявшейся под руководством П. Д. Барановского реставрации – снесли палаты В. Голицына (1687). Напротив, в Охотном ряду, стали строить гостиницу Моссовета (впоследствии гостиница «Москва»), начисто позабыв о принятом в 20-х годах по предложению С. М. Кирова решении построить на этом самом месте Дворец труда, на проект которого уже был проведен громкий международный конкурс. Почти все 104 еще оставшихся в официальном списке памятника попадали по проекту В. Н. Семенова в зону реконструкции [167 - Горизонт. 1988. № 4. С. 42.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Многие молодые руководители 20-х и 30-х годов проявили желание и способность осваивать новые для себя сферы деятельности. Каганович, в отличие от них, не пытался расширить свой кругозор. Его суждения об архитектуре оставались столь же примитивными и самоуверенными.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Осенью 1933 года он говорил о строительстве Москвы так: «Построили мы много. Но среди многого хорошего настроили много неумелого, некрасивого. Некоторые считают, что упрощенное грубое оформление – это стиль пролетарской архитектуры. Нет уж, извините, пролетариат хочет не только иметь дома, не только удобно в них жить, но также иметь дома красивые. И он добьется того, чтобы его дома, его архитектура были более красивыми, чем в других городах Европы и Америки» [168 - Правда. 1933. 2 нояб. С. 1.]. Архитектура Азии и Африки, видимо, представлялась Кагановичу неконкурентоспособной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1933 году было создано свыше 20 проектных и планировочных мастерских [169 - Полетаев В. Е. Указ. соч. С. 49.]. Какую роль в разработке нового Генплана играл лично Каганович, можно понять из похвального слова В. А. Дедёхина, начальника отдела проектирования Моссовета: «Я вспоминаю одно из многочисленных совещаний у Лазаря Моисеевича, посвященное реконструкции Москвы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На этом совещании был создан ряд комиссий и подкомиссий. Мне пришлось работать председателем исторической подкомиссии. К работам в ней были привлечены виднейшие историки и архитекторы. Мы изучали и анализировали планировку Москвы, ее рост, развитие, начиная с XIV века…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда эта работа была проделана, нас опять собрал Лазарь Моисеевич, снова обсуждал вместе с нами все вопросы, говорил, что и как надо исправить. Его указания были так четки, замечания сделаны с таким знанием дела, что вызывали восторг у каждого из нас» [170 - Рабочая Москва. 1935.16 июля. С. 1.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Под «четкостью» указаний, видимо, имеется в виду не их категоричность (что разумелось само собой), а предельная конкретность вплоть до мелочей. Это подтверждал архитектор Д. Ф. Фридман, с энтузиазмом отрекавшийся от творческой самостоятельности: «Лишь тогда, когда я впервые попал на заседание Моссовета, где Лазарь Моисеевич Каганович дал установки по реконструкции столицы, я увидел и почувствовал в конкретных и ясных образах, какой должна быть новая Москва.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Речь Лазаря Моисеевича была настолько конкретна и ясна, что после нее архитектору оставалось сделать лишь одно: поскорее взяться за карандаш» [171 - Там же.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Важное свидетельство, не оставляющее сомнений в ответственности Кагановича за печальную судьбу Москвы, оставил руководитель 7-й архитектурно-планировочной мастерской H. X. Поляков: «Архитектурно-планировочное решение центра, пожалуй, самая трудная из всех мыслимых задач планировки любого города, тем паче Москвы. ДО ПОЛУЧЕНИЯ УКАЗАНИЙ ТОВ. Л. М. КАГАНОВИЧА МЫ С ОПАСКОЙ ПОДХОДИЛИ К РЕШЕНИЮ ЦЕНТРА… Лазарь Моисеевич и тут разрешил все сомнения, развязал творческую инициативу архитекторов и планировщиков. По его предложению весь центр, то есть Китай-город, будет путем сноса всей мелкой застройки и озеленения превращен в огромный парк» [172 - Архитектурная газета. 1935.16 июля. С. 3.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Устная легенда рисует «конкретные указания» Кагановича более простыми по форме и содержанию, чем их преподносят письменные свидетельства: он якобы вошел в комнату, когда архитекторы обсуждали Генплан, стоя над макетом центра; подошел, смахнул рукой со стола какие-то памятники и сказал: убирайте.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одновременно вождь московских большевиков забраковал предложение архитекторов возвести на Красной площади, на месте ГУМа огромный небоскреб Наркомтяжпрома. Каганович «перенес» высотное здание в Зарядье, на Варварку. Единожды принятое решение повлияло на судьбы нескольких поколений архитекторов: и после войны, и после смерти Сталина различные коллективы разрабатывали все новые и новые проекты высотных доминант, предназначавшихся на указанное место, пока наконец там не появилась гостиница «Россия». Получается, что ее местоположение определил человек, к началу строительства давно уже отстраненный от руководства и исключенный из партии. В 70-е годы архитекторы и проектировщики продолжали также работать и над идеей прокладки четырех скоростных магистралей в обход центра города. А как этот замысел в свое время возник и утвердился, рассказал тот же H. X. Поляков: «Первый этап нашей работы был посвящен проектированию обходных магистралей. Наша бригада разработала ряд эскизов и проектов, в отдельности неплохих, но в сумме своей в целом только усложнявших сеть улиц и схему движения. Мы сами не могли прийти к единому плану. Тогда Лазарь Моисеевич, тщательно ознакомившись с материалом, просто и ясно, наилучшим образом разрешил все наши сомнения».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Решения июньского (1931) пленума ЦК были рассчитаны на три года, и действительно, Москва в это время быстро становилась качественно иным городом. К началу 1935 года, еще до постройки канала Москва – Волга, был реконструирован водопровод (в частности, построены Рублевская и Истринская плотины), благодаря чему подача воды в город удвоилась. Впервые появился водопровод в Кожухове, Ростокине, Кутузовской слободе, в Филях. Было проложено 59 километров канализационных труб и ликвидированы старые свалки в черте города: Калужская, Алексеевская, Сукино болото. Площадь асфальта выросла с 1928 года в семь раз и составила 25 % площади города, хотя мощение улиц брусчаткой и булыжником продолжалось. С улиц исчезли последние газовые и керосиновые фонари [173 - История Москвы. С. 26.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При Кагановиче был похоронен опыт 20-х годов (впрочем, небольшой) по борьбе с нищенством, бродяжничеством и проституцией. Начиная с 1926 года специальные комиссии пытались обеспечить взрослых беспризорников (преимущественно выходцев из деревни) хоть каким-то жильем и работой. В 1929–1930 годах в Москве открылись пункты социальной помощи – на Казанском вокзале, при женском ночлежном доме и в других местах. Примеру Москвы последовали еще 8 городов. Однако в дальнейшем решено было не помогать проституткам и нищим (среди которых было много инвалидов), но объявить их врагами. В конце 30-х годов было объявлено, что этих социальных язв в нашей стране больше нет [174 - История СССР. 1989. № 1. С. 65.]. Трудно установить, какую роль сыграл в бездумном откладывании этих проблем на будущее лично Каганович. Как и в ряде других случаев, можно лишь констатировать, что он мог сделать многое и не сделал ничего.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Положение с жильем обострялось, несмотря на рост строительства. В эти годы был преодолен сезонный характер строительства, в 4 раза выросла кирпичная промышленность Москвы. Однако было уничтожено много старого жилья, а вводившиеся ежегодно 500–700 тысяч квадратных метров жилой площади не могли компенсировать рост населения, составлявший в начале 30-х годов около 200 тысяч человек ежегодно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хотя Каганович и говорил о необходимости иметь в Москве не менее двух тысяч автобусов, в намеченный срок эта цифра достигнута не была: в 1934 году в Москве насчитывалось 422 автобуса. В ноябре 1933 года первые два московских троллейбуса были пущены по Ленинградскому шоссе от Тверской Заставы до Окружной железной дороги [175 - История Москвы. С. 29.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Той же осенью была решена судьба Сухаревой башни, замечательного памятника архитектуры Петровского времени, стоявшего на месте нынешней Малой Сухаревской площади. Вопрос о ее сносе как будто решили еще летом (таким образом от Сретенки на 1-ю Мещанскую открывалось уличное движение, которому башня препятствовала). Но несколько видных архитекторов написали письмо Сталину с предложением решить проблему без сноса башни. На время вопрос повис в воздухе. Затем из Сочи последовала телеграмма Кагановичу от Сталина и Ворошилова (многие важные решения Сталин оформлял именно такими телеграммами с юга в Москву за двумя подписями – Сталин и Жданов, Сталин и Молотов и т. д.):<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Мы изучили вопрос о Сухаревой башне и пришли к тому, что ее надо обязательно снести. Предлагаем снести Сухареву башню и расширить движение. Архитекторы, возражающие против сноса, слепы и бесперспективны. Сталин. Ворошилов» [176 - Грамматические ошибки сделаны Сталиным.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через день – услужливый и циничный отклик Кагановича: «…я дал задание архитекторам представить проект ее перестройки (арки), чтобы облегчить движение. Я не обещал, что мы уже отказываемся отломки, но сказал им, что это зависит от того, насколько их проект разрешит задачу движения. Теперь я бы просил разрешить мне немного выждать, чтобы получить от них проект. Так как он, конечно, не удовлетворит вас, то мы им объявим, что Сухареву башню ломаем. Если вы считаете, что не надо ждать, то я, конечно, организую это дело быстрее, то есть сейчас, не дожидаясь их проекта».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Архитекторы еще трудятся в надежде спасти памятник, а все уже решено. Когда разборка башни началась, было отправлено новое отчаянное письмо Сталину, на которое тот спокойно ответил: «Лично считаю это решение правильным, полагая, что советские люди сумеют создать более величественные и достопамятные образцы архитектурного творчества, чем Сухарева башня» [177 - Все процитированные документы о Сухаревой башне см.: Известия ЦК КПСС. 1989. № 9. С. 112–114.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На этом примере хорошо видно, кто персонально несет наибольшую долю ответственности за разрушение архитектурных памятников Москвы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Роль Кагановича в новом строительстве, осуществлявшемся в Москве в 30-е годы, исключительно велика. Приведем рецензию тех лет на новую книгу о Москве [178 - Гудок. 1935. 6 апр. С. 4.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«“Москва” – так называется эта прекрасно изданная книга – документ о реконструкции старой, купеческой Москвы и сказочного превращения ее в молодую, жизнерадостную столицу социалистической родины… Не узнаешь старых мест, где лишь несколько лет назад бывал неоднократно… Там, где когда-то стоял Симонов монастырь, выросло красивое, монументальное здание Дворца культуры…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И красной нитью по всей книге проходит могучая личность нашего вождя товарища И. В. СТАЛИНА, гений его ума, вдохновляющий социалистическую реконструкцию нового города, и фигура его соратника, непосредственного организатора побед, руководителя московских большевиков Л. М. КАГАНОВИЧА.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Какой теплотой и любовью к уму великого человека, к его ученику и соратнику пронизаны строки всей книги…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тов. Кагановича авторы книги именуют запросто Лазарем Моисеевичем. Именно так звали его тысячи строителей московского метро, так зовут пролетарии столицы, вкладывая в эти слова свое уважение к крупному организаторскому таланту, к пылкому темпераменту и пламенным речам этого большого человека…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Далее в этой рецензии следуют, казалось бы, все такие же дежурно-проникновенные восторги, но сквозь них начинает проступать и угадываться реальный стиль Кагановича-руководителя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…Для него не существует “мелочей”. От разрешения сложнейших технических вопросов строительства метро, над которыми задумывались крупнейшие специалисты, до определения ширины Моховой улицы… Ничто не ускользает от взора и внимания Лазаря Моисеевича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;“Если бы меня спросили, кто является автором проектов реконструкции московских улиц, мостовых и набережных, то я с полной уверенностью заявил бы, что в основу каждой детали, вплоть до выбора цвета облицовки, ложатся четкие и бесспорные указания нашего любимого руководителя и организатора – Л. М. Кагановича”, – пишет начальник городского дорожного отдела П. Сырых».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как представляется, все это – не пустая лесть. Работавшие с Кагановичем вспоминают его как энергичного, работоспособного, дотошного руководителя, умелого организатора. Кроме того, данное свидетельство доказывает, что доля ответственности Кагановича за все, творившееся в Москве в 30-е годы, очень велика. А стиль его работы по-своему эффективен, но от совершенства далек, ибо нельзя объять необъятное. Если политический руководитель вникает во все «вплоть до цвета облицовки», то что же остается архитектору и зачем он, архитектор, нужен? В кого превращается художник, творец? Видимо, не случайно при Кагановиче прокатилась волна разоблачения «формалистов», «урбанистов», «дезурбанистов» – и архитектурные дискуссии и конкурсы сменились диктатом и интригами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но закончим прерванную цитату: «…И с гордостью носят ударники метро почетный значок им. Кагановича, знак ударной работы по созданию лучшего в мире метро под руководством нашего железного народного комиссара».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первый проект метрополитена в Москве был представлен Городской думе в августе 1902 года инженером П. И. Балинским. Единогласное решение думы и Московского митрополита: «Господину Балинскому в его домогательствах отказать». Объяснялась причина отказа: «Тоннели метрополитена в некоторых местах пройдут под храмами на расстоянии всего лишь 3 аршин, и святые храмы умаляются в своем благолепии» [179 - Вопросы истории. 1981. № 8. С. 91.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 30-е годы «умаление благолепия» считалось, конечно, не минусом, а плюсом. Первая очередь Московского метрополитена – возможно, главная стройка, с которой связано имя Кагановича. Печать называла его «Магнитом Метростроя» и Первым Прорабом. Бывший репортер газеты «Вечерняя Москва» А. В. Храбровицкий вспоминает: «Роль Кагановича в строительстве первой очереди метро была огромной. Он вникал во все детали проектирования и строительства, спускался в шахты и котлованы, пробирался, согнувшись, по мокрым штольням, беседовал с рабочими. Помню техническое совещание, которое он проводил под землей в шахте на площади Дзержинского, где были сложности проходки. Было известно, что Каганович инкогнито ездил в Берлин для изучения берлинского метро. Вернувшись, он говорил, что в Берлине входы в метро – дыра в земле, а у нас должны быть красивые павильоны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Желанием Кагановича было, чтобы первая очередь метро была готова “во что бы то ни стало” (помню эти слова) к 17-й годовщине Октября – 7 ноября 1934 года. На общемосковском субботнике 24 марта 1934 года, где Каганович сам действовал лопатой, его спросили о впечатлениях; он ответил: “Мои впечатления будут 7 ноября”. Поэт А. Безыменский написал в связи с этим стихи: “То метро, что ты готовишь, силой сталинской горя, пустит Лазарь Каганович в день седьмого ноября”. Сроки были передвинуты после посещения в апреле шахт метро Молотовым в сопровождении Хрущева и Булганина, в отсутствие Кагановича. Стало известно (очевидно, были серьезные сигналы) о низком качестве работ, вызванном спешкой и грозившем неприятностями в будущем. О сроках пуска перестали писать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Рядом с Кагановичем я всегда видел Хрущева. Каганович был активен и властен, а реплики Хрущева помню только такие: “Да, Лазарь Моисеевич”, “Слушаю, Лазарь Моисеевич”…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Заметим, что в воспоминаниях А. В. Храбровицкого присутствует та же характерная черта: «вникал во все детали».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первая очередь метро была пущена 15 мая 1935 года. На станциях висели огромные портреты Сталина и Кагановича, красочные лозунги с приветствиями Кагановичу. Сталин прокатился «вместе с народом» из конца в конец линии, туда и обратно. Московскому метрополитену тут же было присвоено имя Кагановича. Первое время многие москвичи ходили в метро просто «посмотреть», как на аттракцион или в цирк, и даже старались по такому случаю одеться получше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Немного раньше, когда строительство метро только завершалось, 14 июля 1934 года, Сталин устроил совещание по Генплану Москвы. Кроме членов Политбюро в нем участвовали, как выразился Каганович, «более 50 архитекторов и планировщиков, работающих по оформлению нашей столицы» [180 - Рабочая Москва. 1934. 30 июля. С. 1.]. Как видим, слово «оформление» не только было у Кагановича случайным, но выражало его понимание роли и места архитекторов. «Товарищ Сталин дал нам основные важнейшие установки дальнейших путей развития и планировки города Москвы» [181 - Там же.], – говорил об этом совещании Каганович. В действительности Сталин предложил лишь создать по всему городу крупные зеленые массивы. В проект немедленно включили (в интересах озеленения) ликвидацию кладбищ – Дорогомиловского, Лазаревского, Миусского, Ваганьковского, что и было в дальнейшем осуществлено – к счастью, не до конца.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После встречи в Кремле началась вакханалия разрушений: Златоустовский, Сретенский, Георгиевский, Никитский монастыри; церковь Сергия Радонежского (XVII век) на Большой Дмитровке; церкви Крестовоздвиженская и Дмитрия Солунского; напротив Большого театра шли разрушения в Никольском греческом монастыре – вместе с собором 1724 года постройки уничтожались могилы поэта и дипломата А. Д. Кантемира и его отца, молдавского господаря начала XVIII века; в октябре снесли церковь Троицы на Полях (1566) – на ее место перенесен и поныне стоит памятник Ивану Федорову (1909); рядом с этой церковью снесли дом, в котором в 1801 году жил H. М. Карамзин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но, может быть, главная утрата 1934 года – Китайгородская стена (1535–1538). Вместе с Варварскими ее воротами снесена пристроенная к ним часовня Боголюбской Богоматери. Вместе с Владимирскими (Никольскими) воротами на Лубянской площади снесена давшая им название Владимирская церковь и высокая часовня Святого Пантелеймона, принадлежавшая ранее Афонскому Пантелеймоновскому русскому монастырю; годом раньше на этом же небольшом участке снесена церковь Николы Большой Крест.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Перечень утраченного при Кагановиче можно продолжать и продолжать: храм Христа Спасителя, церковь Михаила Архангела на Девичьем поле, красивейшая церковь Святой Екатерины в Кремле у Спасской башни, дома, в которых родились Пушкин и Лермонтов. К тому же рядовую застройку вообще никто не рассматривал как культурную и историческую ценность, то есть «сохранение старины» понималось всего лишь как сохранение отдельных зданий в качестве музейных экспонатов. Среда города, его неповторимая атмосфера были обречены.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но даже и включавшиеся в списки памятников постройки отнюдь не были застрахованы от уничтожения. Из трех упоминавшихся выше в списке ни один не был утвержден на союзном уровне. Из 104 зданий списка 1932 года погибло 29. 20 марта 1935 года ВЦИК своей властью наконец-то взял под охрану государства 74 московских памятника архитектуры. То есть предыдущий перечень уменьшился почти на треть. 74 – это шестая часть списка 1925 года, или одна треть списка 1928 года. 74 – это 5 % того, что ныне, после всех разрушений, считается в Москве памятниками архитектуры и охраняется государством. Но даже из этих 74 два – Успенская церковь на улице Чернышевского и Никольская в Армянском переулке – были снесены [182 - Горизонт. 1988. № 4. С. 44.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович был рьяным сторонником такой «градостроительной» политики. Разумеется, остановить ее было не в его власти, но попытаться спасти хотя бы что-то он мог.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В марте 1935 года, только что назначенный наркомом путей сообщения и занятый срочными делами по «наведению порядка» на железных дорогах, он нашел время внезапно нагрянуть посреди рабочего дня в Архплан. Потребовав карту рельефа Москвы, Каганович несколькими штрихами синего карандаша очертил будущий юго-западный жилой район и тут же открыл совещание архитекторов, продолжавшееся до трех часов ночи. В шесть часов утра он повез участников заседания на Воробьевы горы. В рассветных сумерках, проваливаясь в талом снегу, они долго ходили по пригороду. Каганович дал указание не уничтожать овраги, но использовать необычные ландшафты в сочетании с мостами и зеленью. Разъехались по домам засветло [183 - Архитектурная газета. 1935. 19 июля. С. 2; 1935. 16 авг. С. 1.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Принятое решение тоже было выполнено много лет спустя, уже после отставки Кагановича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;10 июля 1935 года Генеральный план реконструкции Москвы был утвержден. Один из участников его разработки, А. Кольман, вспоминает: «В 1933 или 1934 году Л. М. Каганович пригласил меня – как математика – принять участие в возглавляемой им комиссии по составлению Генерального плана реконструкции города Москвы. Задачей этой многочисленной комиссии… было окончательно сверстать план, над которым уже много времени трудились сотни специалистов. Нам нужно было проработать, на основе несметной кучи материалов, компактный документ и представить его на утверждение Политбюро.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наша комиссия работала в буквальном смысле днем и ночью. Мы заседали чаще всего до трех часов утра, а то и до рассвета, – таков был в те годы и до самой смерти Сталина стиль работы во всех партийных, советских и прочих учреждениях. Трудоспособность нашей комиссии и ее председателя была в самом деле неимоверна. На окончательном этапе работы Каганович поселил пятерых из нас за городом на одной из дач ЦК, где мы, оторванные от отвлекающих телефонных звонков, быстро завершили всю работу, составили проект постановления Политбюро.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нас пригласили на его заседание, на обсуждение плана. В громадной продолговатой комнате, за длиннющим столом буквой “Т” сидели члены Политбюро и секретари ЦК, а мы, члены комиссии, разместились на стульях вдоль стен. В верхней, более короткой стороне буквы “Т” восседал в центре только один Сталин, а сбоку – его помощник Поскребышев. Собственно, там было только место Сталина, а он безостановочно, как во время доклада, так и после него, прохаживался взад и вперед вдоль обеих сторон длинного стола, покуривая свою короткую трубку и изредка искоса поглядывая на сидящих за столом. На нас он не обращал внимания. Так как наш проект был заранее роздан, Каганович лишь очень сжато доложил об основных принципах плана и упомянул о большой работе, проделанной комиссией. После этого Сталин спросил, есть ли вопросы, но никаких вопросов не было. Всем было все ясно, что было удивительно, так как при громадной сложности проблемы нам, членам комиссии, проработавшим не один месяц, далеко не все было ясно. “Кто желает высказаться?” – спросил Сталин. Все молчали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин все прохаживался, и мне показалось, что он ухмыляется в свои усы. Наконец, он подошел к столу, взял проект постановления в красной обложке, полистал и, обращаясь к Кагановичу, спросил: “Тут предполагается ликвидировать в Москве подвальные помещения. Сколько их имеется?” Мы, понятно, были во всеоружии, и один из помощников Кагановича… тут же подскочил к Кагановичу и вручил ему нужную цифру. Она оказалась внушительной, в подвалах, ниже уровня тротуара теснились тысячи квартир и учреждений.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Услышав эти данные, Сталин вынул трубку изо рта, остановился и изрек: “Предложение ликвидировать подвалы – это демагогия. Но в целом план, по-видимому, придется утвердить. Как вы думаете, товарищи?” После этих слов все начали высказываться сжато и одобрительно, план был принят с небольшими поправками… В заключение Каганович взял слово, чтобы извиниться за подвалы. Этот пункт, дескать, вошел в постановление по оплошности… Это была неуклюжая и лживая увертка… Ведь каждый понимал, что перед тем, как подписать столь ответственный документ, Каганович несколько раз внимательнейшим образом перечитал его…» [184 - Кольман Арншот (Эрнест). Мы не должны были так жить. С. 164–165.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре после утверждения состоялось посвященное Генплану общемосковское собрание архитекторов, превратившееся в ритуал поклонения принятому документу. Докладчик А. Я. Александров утверждал, что такой план не был бы возможен «ни при какой другой общественной формации»; что он «формулирует основные принципы планирования социалистических городов» и т. п. В несколько туманных выражениях критиковались архитектурные мастерские: «многие из них построили свою работу не на принципах, указанных т. Л. М. Кагановичем, и выродились в деляческие проектные конторы» [185 - Архитектурная газета. 1935. 22 июля. С. 1.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Ленинграде последовали аналогичные мероприятия со Ждановым в главной роли. На октябрьские праздники в Москве на улице Горького в витринах выставили проекты будущих площадей и проспектов – и это стало традицией на все предвоенные годы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Генплан 1935 года по сей день оказывает влияние на принимаемые градостроительные решения. Прихотливая «вязь» московских улиц и архитектура должна была, согласно Генплану, погибнуть первой. По плану не только прорубались прямые и широкие проспекты к самому центру – расширялось и спрямлялось все, включая московские бульвары и переулки. Предполагалось огромное количество площадей – все открытые, парадные, удобные для транспорта. Город проектировался, как на ровном месте. Но составители Генплана демагогически изображали его как «золотую середину» меж двумя крайностями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«ЦК отвергает предложения сохранить Москву вместе с Кремлем на положении музейного города старины, со всеми недостатками его планировки, и создать новый город за пределами Москвы. ЦК также отвергает предложения, сводившиеся к сплошному сносу всех зданий города, уничтожению нынешних улиц и прокладке новых улиц на нынешней территории города», – говорилось в постановлении о Генплане [186 - Правда. 1935. 11 июля. С. 1.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Безусловно, при осуществлении Генплана было много сделано для развития города: перекинуты новые мосты через Москва-реку, прорыт канал Москва – Волга, решивший проблему водоснабжения. Были устроены новые набережные, построен стадион в Лужниках… Но какой ценой? А были и образцы прямо-таки черного юмора: так, на месте Страстного монастыря спроектировали Дворец литературы; снесли монастырь, поставили на новое место памятник Пушкину – «как бы» перед дворцом; а самого Дворца литературы нет и теперь уже не будет. Аналогичная история (но еще в большем масштабе) повторилась с Дворцом советов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сами методы, какими велось строительство и развитие Москвы, эволюционировали при Кагановиче не в лучшую сторону. В 20-е годы советская архитектура выдвинула много новых идей. С приходом Кагановича к руководству Москвой большая часть этого опыта была всерьез и надолго забыта. Прекратилось строительство домов-коммун и домов «переходного типа» – впоследствии эти идеи были позаимствованы и получили распространение в Швеции. Архитектурные конкурсы постепенно теряли значение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во все времена и во всех странах политическое руководство активно участвует в принятии решений о строительстве крупных объектов. Но в СССР в 30-е годы роль политиков оказалась гипертрофированной и в этой области. Не будучи архитектором, Каганович лично указал, что новое здание театра Красной Армии нужно строить в форме пятиугольной звезды – это было, конечно, бессмысленное решение, так как форму нового здания можно видеть ныне разве что с вертолета.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В разгар строительства дома Радиокомитета на Колхозной площади кто-то из руководителей страны высказал нечто отрицательное о вырисовывавшихся формах здания. Главный архитектор был отстранен. Каганович пригласил большую группу архитекторов и за столом с обильным угощением предложил «спасти» стройку. Никто не хотел браться за опасный для жизни объект. Тогда Каганович взял список приглашенных и назвал первую по алфавиту фамилию – архитектор Булгаков [187 - Архитектура и строительство Москвы. 1989. №. 1. С. 21.]. Знакомые «избранника» восприняли это назначение чуть ли не как смертный приговор, но в дальнейшем все, к счастью, обошлось благополучно. И хотя проект Булгакова тоже был не во всем доведен до конца, архитектор обрел известность и авторитет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При Кагановиче были построены Дом общества политкаторжан (ныне – Государственный театр киноактера), Военная академия имени Фрунзе, Военно-политическая академия имени Ленина на Садовой, возле знаменитой ныне булгаковской квартиры № 50; Северный речной вокзал, здание комбината газеты «Правда», здания наркоматов – Наркомлес, Наркомзем, Наркомлегпром; одна из бывших гимназий была перестроена в Наркомат путей сообщения… [188 - История Москвы. С. 36; Архитектура и строительство Москвы. 1988. № 5. С. 3.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже во время войны советский теоретик архитектуры Н. А. Милютин (одно время работавший председателем малого Совнаркома РСФСР) в неопубликованной тогда рукописи подводил итоги начатых в 1931 году под руководством Кагановича градостроительных работ: «Десятилетний опыт реконструкции Москвы показывает:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;1) При реконструкции улиц (напр., улица Горького) жилая площадь не увеличивается, а сокращается.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;2) В реконструируемых районах города зеленые насаждения не увеличиваются, а резко сокращаются.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;3) Не сокращается, а увеличивается число людей, живущих за городом и тратящих по 2–3 часа ежедневно на дорогу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;4) Не сокращаются, а увеличиваются задымление, запыление и шумы города…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Об эстетических достоинствах нового строительства архитектор высказывается еще резче: «Сплошная, без зеленых разрывов застройка улиц (ул. Горького, 1-я Мещанская, Можайское шоссе и др.), мещанская безвкусица и эклектика архитектуры, особенно жилых зданий, застройка зеленых массивов и закрытие от улиц имеющихся парков… небрежная планировка улиц, отсутствие видовых раскрытий, низкое качество строительства… вот скромная характеристика нашей градостроительной практики» [189 - Архитектура и строительство Москвы. 1990. № 3. С. 10.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Примерно в таком же духе высказался посетивший в 1935 году СССР французский писатель Ромен Роллан: «Москва становится одним из заурядных европейских городов. Я не ощущаю в ней особой прелести. Меня поражает банальность ее застройки. Толпа на улице выглядит намного более по-московски, нежели новостройки, в которые ее одевают» [190 - Вопросы литературы. 1989. № 3. С. 214.].<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В зените<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1935 году Г. Я. Сокольников предложил в Политбюро разрешить издание беспартийного журнала. Он подвергся жестокому разносу, причем первой скрипкой в этом деле стал Каганович [191 - Неделя. 1989. № 25. С. 11.]. И на этот раз он был верен себе. На прошедшем в январе в Ленинграде судебном процессе впервые бывшие лидеры партии – Зиновьев и Каменев – обвинялись не в каких-либо искривлениях «генеральной линии», а в уголовных преступлениях (причастности к убийству Кирова и других террористических замыслах). Эти и другие бывшие оппоненты Сталина давно уже не представляли реальной опасности для его власти, и их возвращение на политическую арену было совершенно исключено по множеству причин. Невзирая на это, долгая и тщательная работа по подведению их под смертную казнь продолжалась. Тут сыграли свою роль и неограниченная мстительность Сталина, и расчетливый замысел использовать намеченные жертвы в качестве объектов идеологических кампаний, нагнетающих шпиономанию, недоверие и страх.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;От либеральных надежд 1934 года не осталось и следа. Всю зиму 1935 года не прекращалась интенсивная всесоюзная пропаганда необходимости, неотложности террора.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тот год был особым годом для Кагановича. Особым, но не безоблачным, как мы убедимся ниже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;7 января колхозник Поляков приветствует III съезд Советов Московской области. «Заключительный возглас Полякова:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да здравствует великий Сталин! Да здравствует его ближайший соратник, любимый руководитель московских большевиков тов. Л. М. Каганович! – тонет в аплодисментах, которые с новой силой возобновляются и переходят в бурную продолжительную овацию при предложении послать приветствия товарищам Сталину и Кагановичу» [192 - Правда. 1935.1 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин отсутствует. Каганович сидит в президиуме и выслушивает ритуальное послание, которое ему собираются направить. Это не первый и не последний случай, когда его величают «ближайшим соратником», «лучшим учеником» Хозяина. Впрочем, подобные эпитеты звучат лишь в речах восторженных рабочих и колхозников, в лучшем случае – в редакционных статьях. Официально никаких заявлений об особой близости Кагановича к Сталину не делается. Сам Сталин не опровергает и не подтверждает восклицания трудящихся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;28 февраля, в последний день зимы, происходит «частичная рокировка» должностей: наркомпути А. А. Андреев становится секретарем ЦК ВКП(б), а Каганович занимает его место в НКПС, сохраняя за собой пост секретаря ЦК; однако он теряет два других важнейших поста – секретаря Московского комитета партии и председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) [193 - Рабочая Москва. 1935. 8 янв.]. Освободившиеся места занимают молодые и «растущие» – Хрущев и Ежов соответственно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Назначение виднейших руководителей партии в хозяйственные наркоматы было обычным делом еще со времен Гражданской войны. Железнодорожный транспорт для огромной страны был не просто важен – то было «узкое место» народного хозяйства, сдерживающее экономический рост. Назначение Кагановича на такой пост не выглядело опалой, однако преподнесено было чуть ли не как повышение. Всюду подчеркивалось, что железнодорожникам оказана большая честь. На всех вокзалах были вывешены портреты Кагановича. На Северном (Ярославском) вокзале Москвы буквы лозунга «Привет железному наркому т. Кагановичу» сделали такими крупными, что они целиком закрывали окна фасада второго этажа [194 - Гудок. 1935. 6 марта.]. Без конца повторялись слова «под руководством тов. Л. М. Кагановича выведем транспорт на широкую дорогу побед». На несколько дней эта «широкая дорога» стала таким же вездесущим штампом, как минувший «перелом с перегибом» или грядущие «ежовые рукавицы». На полные обороты был запущен локальный ведомственный культ Кагановича в системе НКПС, о котором будет рассказано ниже. Пленум Московского комитета партии, заменивший Кагановича Хрущевым, принял в адрес уходящего руководителя большое послание, полное похвал и славословий [195 - Там же. 9 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В действительности новое назначение никак не могло способствовать росту влияния Кагановича, какие бы бури организованного энтузиазма ни бушевали вокруг. В то же время сравнительно «тихие» назначения Хрущева и Ежова были несомненным шагом наверх для них обоих. Уже не за горами было время, когда Каганович, оставаясь наркомом путей сообщения, навсегда уйдет во «вторую шеренгу» Политбюро; но пока на первый взгляд его роль и значение даже еще больше возросли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впереди было присвоение имени Кагановича московскому метро; уже носили его имя завод в Ташкенте и железная дорога в Сибири, Днепропетровский институт инженеров транспорта, подшипниковый и кожевенный заводы в Москве; в Воронеже привокзальный поселок был переименован в Кагановичский район, а также имелся Парк культуры и отдыха имени Кагановича. Был Кагановичский район и в Новосибирске, а в Николаевске-на-Амуре был заложен огромный по тем временам ледокол «Лазарь Каганович».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Судя по всему, Лазарь Моисеевич, в отличие от Горького, испытывал не смущение, а удовольствие от вторжения своей фамилии в топонимику страны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;15 марта Каганович был награжден еще очень редким в ту пору орденом Ленина [196 - Правда. 1935.16 марта.]. Поздней весной 1935 года Каганович, Постышев и нарком внутренних дел Украины Балицкий посетили Чернобыль. Для маленького городка это было выдающееся событие. Встречать дорогих вождей (в тот год это слово еще официально употреблялось во множественном числе) вышло все городское руководство, учащиеся двух средних школ, значительная часть рядовых жителей. Районная газета поместила стихи, специально сочиненные по этому случаю. Они были исполнены перед гостями на мелодию песни «По долинам и по взгорьям». Руководитель Метростроя посетил свое родное село, которое с того дня стало именоваться «Кагановичи». Лучшее здание Чернобыля, в котором размещался райисполком, было отдано под Дворец пионеров. В те времена районный центр не мог об этом и мечтать [197 - О посещении Кагановичем Чернобыля нам рассказал уже упоминавшийся выше Р. С. Федченко.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Новая демонстрация любви к Лазарю Моисеевичу была связана с пуском метро в середине мая. Через несколько дней произошла авиакатастрофа – разбился самолет «Максим Горький», на борту которого находились многие известные стране ударники труда. Вскоре в печати появились резолюции собраний трудящихся о сборе средств на постройку новых самолетов-гигантов, причем первые дни упоминались лишь два имени для этих самолетов: «Максим Горький» и «Лазарь Каганович» [198 - Правда. 1935. 22–30 мая.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;10–11 июля прошел объединенный пленум МГК ВКП(б) и Моссовета, посвященный новому Генеральному плану реконструкции Москвы. Каганович выступил с большой речью. Пленум послал два приветствия: одно – Калинину и Молотову; другое, втрое больше, – Кагановичу. В последнем говорилось: «Во всей своей работе ты неуклонно проводил и проводишь в жизнь гениальные указания товарища Сталина. Изо дня в день ты учишь нас и показываешь нам всей своей работой, что высшим законом для большевика и каждого пролетария является преданность и горячая любовь к вождю пролетариев всего мира – товарищу Сталину…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да здравствует лучший сталинец товарищ Каганович!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да здравствует наш великий вождь, учитель и друг товарищ Сталин!» [199 - Рабочая Москва. 1935.14 июля. С. 1.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но напомним: и 1935 год не был для Кагановича безоблачным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как известно, и при самом высоком полете попадаются воздушные ямы. Сталин периодически делал зловещие намеки каждому из приближенных, находящихся как будто бы на вершине власти – точно так же, как он подавал неожиданную надежду многим обреченным накануне предрешенной казни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;12 июля 1935 года Каганович участвовал в поездке на Тушинский аэродром в компании со Сталиным, Ворошиловым, Андреевым, Хрущевым и Косаревым. Был устроен воздушный праздник. Четыре парашютистки, приземлившись на виду у гостей, преподнесли вождям цветы, обделив при этом Кагановича и его протеже – Хрущева. Участники праздника могли и не заметить такую мелочь, но сам Каганович должен был задать себе вопрос: случайность это или сигнал? Если сигнал, то что он означает? Когда гости уехали, аэроклуб, по традиции тех лет, принял восторженные обращения – но только к Сталину и Ворошилову, начисто позабыв о «ближайшем соратнике» [200 - Рабочая Москва. 1935. 14, 18 июля.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Общение с массами – и ритуальное, и неформальное – занимало сравнительно много времени. Через четыре дня после посещения аэроклуба Каганович, выступив днем на пленуме Моссовета, вечером поехал вместе со Сталиным, Орджоникидзе, Калининым, Чубарем и Ждановым в НАГИ, где они два часа наблюдали за испытаниями тракторов [201 - Там же. 17 июля. С. 1.]. 30 июля, во время физкультурного парада, на трибуне Мавзолея рядом с Кагановичем посасывал трубку Горький; стоял на трибуне и приехавший в Союз Ромен Роллан [202 - Там же. 2 авг. С. 1.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В следующем месяце в течение всего лишь четырех дней – с 26 по 29 августа – Каганович принял конников Туркмении, совершивших переход Ашхабад – Москва, велосипедистов-железнодорожников, участвовавших в велопробеге Хабаровск– Москва, и участников совещания графистов [203 - Гудок. 1935. 27 авг. – 1 сент.]. Причем встреча с графистами была сугубо деловая, без всяких общих слов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между прочим, Ромен Роллан упомянул о Кагановиче в своих записках о поездке в СССР: «…Кто может быть уверен, что знает его? Из всех народных комиссаров он самый замкнутый. Что он представляет собой на самом деле, о чем думает – нелегко догадаться… Он холоден и никогда не смеется. (Это поражало на ужине у Горького среди всеобщего шумного веселья.) Если бы он не был старым испытанным революционером, соратником Сталина по Гражданской войне, я подумал бы: “Берегись будущего соперника!” Но, как бы то ни было, я думаю, что это руководитель завтрашнего дня» [204 - Вопросы литературы. 1989. № 5. С. 186.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но было бы ошибкой думать, что Каганович хотя бы на время занял положение, подобное тому, которое занимали в свое время Геринг при Гитлере или Линь Бяо при Мао Цзэдуне. Фактически Сталин никому не позволял быть «человеком номер два». Даже на пропагандистском уровне такой статус ни за кем не был жестко зафиксирован. Когда тем же летом 1935 года был опубликован список именных самолетов-гигантов, намеченных к постройке взамен погибшего «Максима Горького», самолет «Лазарь Каганович» шел в списке лишь восьмым – пропустив вперед имена Калинина, Молотова, Ворошилова, Орджоникидзе. Каждый из этих четверых тоже время от времени изображался «ближайшим». Этим же четверым (не считая Калинина и включая Кагановича) рассылались важнейшие секретные документы, предназначенные для сведения лично Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прошло всего десять лет с того дня, когда Лазарь отправлялся руководить компартией Украины, будучи малоизвестным в партии и стране аппаратчиком. А ныне ему давно уже было некуда дальше расти, и лучшее, что могло бы произойти с его карьерой, – это если бы не происходило ничего. Он довольно легко выдерживал сталинский режим рабочего дня почти без сна, почти без выходных; но многих подчиненных доводил до нервного истощения. Он полностью вписывался в распространенный в то время среди управленцев тип человека – дисциплинированного, работоспособного, фанатичного, подозрительного и грубого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наивысший взлет Кагановича не имеет четких временных границ, и о причинах последовавшего в дальнейшем уменьшения его влияния можно лишь догадываться. Впрочем, догадки требуются при поисках истины. При поисках же врагов требуется другое – упрощение. «Кто таков Каганович, чей план последовательного разрушения исторического центра Москвы тоже приписывается Сталину? Каганович, долгие годы бывший, по сути, вторым лицом в партии?» – вопрошает Анатолий Иванов [205 - Наш современник. 1988. № 5. С. 175.], имея, по-видимому, за пазухой точный ответ, «кто таков» Каганович. Насколько это «второе лицо» было вторым, мы уже увидели. Насколько эти годы окажутся долгими – увидим ниже.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович и железнодорожный транспорт<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы не напрасно отметили, что Каганович пришел к руководству НКПС на исходе зимы. Самый трудный для железных дорог период заканчивался, на переломе к лету продемонстрировать первые успехи в руководстве было, конечно, легче.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здание наркомата было построено совсем недавно – в прошлом, 1934 году, и было по тем временам крупным. Напротив него, на той стороне Садового кольца, видна была новенькая станция метро «Красные Ворота». Сам предмет забот наркомата – железные дороги – начинался всего в трехстах метрах к западу: там шумели знаменитые московские три вокзала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович был не первым из лидеров партии, поставленных «на транспорт». Среди его предшественников были Дзержинский и Рудзутак. В 20-е годы железные дороги оправлялись от нокаута, в который их послала Гражданская война. И хотя к 1935 году взорванные мосты были давно уже восстановлены и последние разбитые вагоны, долгие годы ржавевшие на откосах, сданы в металлолом, работа железных дорог все еще не была по-настоящему налажена. Систематически срывался план погрузок. В порожнем, непроизводительном пробеге находилось около 30 % товарных вагонов. Из фактического оборота вагон находился в движении лишь 34 % времени, а 66 % – в простое. Погрузка достигала максимума в конце календарного месяца, а в начале каждого следующего месяца падала примерно на 10 тысяч вагонов в сутки. Затем история повторялась. Эта неритмичность не позволяла полностью использовать пропускную способность дорог. Крушения и аварии были совершенно обычым явлением, к ним привыкли. За 1934 год было зафиксировано 6 тысяч случаев проезда закрытых семафоров, крушений или аварий из-за излома осей бандажей и рельсов произошло 4 тысячи, в том числе 1 700 сходов поездов с рельсов. За 1934-й и первые два месяца 1935 года произошло 26 тысяч разрывов поездов. 65–70 % всех аварий и крушений происходило по прямой вине железнодорожных агентов [206 - Гудок. 1934. 9 окт.; 1935. 20 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одно из знаменитых русских стихотворений – «С любимыми не расставайтесь» – было написано после страшной железнодорожной катастрофы, унесшей больше сотни жизней.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В связи с назначением Кагановича газета «Гудок» писала 1 марта: «Железные дороги сейчас самый отсталый участок социалистического строительства, но 1935 год должен стать годом настоящего перелома и улучшения в работе транспорта». Утверждалось, что Каганович «всегда и везде, куда бы ни ставила его партия, добивался победы».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Непосредственный предшественник Кагановича – нарком пути А. А. Андреев на совещании эксплуатационников 2 октября 1934 года так описывал положение на железных дорогах: «…происходит накопление запасов угля в Донбассе и Кузбассе, большого количества металла на заводах, хлеба и овощей на станциях, руды и другого сырья для металлургии в Кривом Роге при недостатке этого сырья на заводах. Я уже не говорю о громадном накоплении лесных и строительных материалов… На Октябрьской, Казанской, Курской, Северной дорогах имеются грузы для юга и, однако, с этих дорог вагоны уходили на юг порожними…» Аварийность была названа «невероятно высокой» и «безобразной» [207 - Гудок. 1935.15 авг.]. К моменту прихода Кагановича в НКПС дороги задолжали народному хозяйству 400 тысяч непогруженных вагонов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кроме того, назначение Кагановича в точности совпало по времени с подписанием соглашения по КВЖД: Советский Союз продавал эту огромную дорогу Маньчжоу-го. Тысячи квалифицированных специалистов возвращались в марте-апреле из Маньчжурии в СССР, и это тоже должно было положительно повлиять на работу транспорта внутри страны. Через полтора-два года почти все эти «красные спецы» были, с «благословения» своего наркома, репрессированы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первым нововведением был старт особого «железнодорожного» культа нового наркома. Украсившись однажды портретами и приветствиями, вокзалы уже не снимали его имя со своих фасадов: портрет сменялся цитатой из приказа, цитата из приказа сменялась цитатой из последней речи. По всему Союзу у железнодорожников на всевозможных собраниях и совещаниях большой портрет сталинского наркома за спиной у президиума стал непременным атрибутом [208 - См.: Транспортный рабочий. Ташкент, 1935.]. Правда, прославление ведомственного или местного начальства давно уже было элементом политической традиции страны. И все же А. А. Андрееву в 1934-м – начале 1935 года так не поклонялись. А 3 марта 1935 года в газете «Гудок» среди заголовков «Будем работать, как работает тов. Каганович», «Верного руководителя дал нам товарищ Сталин» и т. п. был и такой: «Лазарь Моисеевич был у нас на станции». Далее сообщалось: «Ровно год тому назад – 4 марта 1934 года – станцию Москва-товарная Павелецкая посетил Лазарь Моисеевич Каганович. И именно благодаря этому посещению 4 марта 1934 года стало днем решительного перелома во всей работе станции…» Здесь не было помещено приветствие Кагановичу от собрания рабочих станции с вариациями на тему «заверяем тебя, дорогой Лазарь Моисеевич» [209 - Гудок. 1935. 3 марта.]. «Гудок» в тот же год время от времени публиковал на первой полосе изображения сталинского наркома со сталинскими усами на лице и с подписью: «новое фото товарища Кагановича» или «новый портрет Л. М. Кагановича». Еще в первую декаду марта на Трехгорной мануфактуре, шефствующей над поездом № 10 вагонного депо Москва-Смоленская, изготовили в подарок «подшефникам» 10 ткано-шелковых портретов Кагановича, которыми были украшены вагоны [210 - Гудок. 1935. 11 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На Кзыларватском заводе в Узбекистане было устроено соревнование за чистоту рабочего места. Победившей бригаде присвоили имя Кагановича [211 - Транспортный рабочий. Ташкент. 1935.10 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;19 марта Каганович подписал очень большой и необычный приказ «О борьбе с крушениями и авариями». Собственно пункты приказа составляли лишь одну шестую всего текста. Основная – констатирующая – часть содержала нехарактерные для такого рода документов эмоциональные выражения вроде: «казенное, бездушно чиновничье отношение к борьбе с крушениями», «крушение или авария подобны поражению отдельной воинской части в бою», «глупо-хулиганская ухарская езда» и т. д. Объявлялось, что «в крушениях концентрируются все недостатки в работе железных дорог»; первым пунктом приказа значилось: «Считать основным показателем улучшения работы дорог сокращение из месяца в месяц числа аварий и крушений» [212 - Гудок. 1935. 20 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для сравнения заметим, что в упоминавшемся выше докладе А. А. Андреева недостатки в работе железных дорог были перечислены в таком порядке: 1) плохой план перевозок; 2) неправильная группировка вагонных парков; 3) медленный оборот вагонов; 4) наличие «узких» по пропускной способности мест и неритмичность погрузки; 5) аварии; 6) канцелярщина и косность в управлении. Однако в рамках сталинской системы Андреев оказался, по-видимому, менее эффективным руководителем, нежели Каганович, несмотря на откровенное обсуждение минусов и попытку комплексного подхода к проблеме. Система управления, не желавшая базироваться на интересе и инициативе снизу, могла либо апеллировать к нравственности и чувству долга, либо полагаться на террор. Андреев не был мягкотелым и все-таки «главное» видел в том, что все «товарищи должны понять, что так работать нельзя» [213 - Там же. 1934. 9 окт.]. Каганович определенно полагался на кнут, пряник и политические кампании.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В сравнении с Андреевым, Каганович произносил больше общих слов, больше говорил о намерениях и меньше – о проблемах. Он больше наказывал и больше награждал. Впрочем, постоянное «выжимание» все новых рекордов, мания перевыполнения всего и вся приводили к курьезным достижениям вроде такого: «Товарищ Огнев первым провел трехтысячетонный состав быстрее, чем нужно по расписанию» [214 - Рабочий край. Иваново, 1937. 3 апр.]. Это строки из областной газеты, но и сам Каганович лично пропагандировал опережение расписания как трудовую победу. «Паровоз и вагоны в полной исправности, поезд пришел в Москву раньше определенного для него срока. (Аплодисменты.)» [215 - Правда. 1936. 2 авг.] – так рассказывал он на митинге о молодом машинисте Макарове.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;31 марта последовал приказ Кагановича об организации индивидуальных огородных хозяйств железнодорожников. Надлежало обеспечить организацию 350 тысячами личных огородов на 250 тысячах гектаров, прирезать для этого новые земли в железнодорожной полосе, продать железнодорожникам из совхозов ОРС 5 тысяч телят, 40 тысяч поросят, 50 тысяч кроликов, 2 тысячи ульев с пчелами [216 - Гудок. 1935. 2 апр.]. Лучший сталинец не стеснялся «поощрять частнособственнические инстинкты», когда считал это целесообразным. По вопросу об огородах было созвано специальное совещание 65 лучших ударников-железнодорожников и их жен-домохозяек [217 - Там же. 9 апр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По свидетельству И. Ю. Эйгеля, который много лет был связан с железнодорожным транспортом, у многих работников НКПС остались добрые воспоминания о Кагановиче как руководителе, который «умел казнить, умел миловать», «поднимал рабочий класс», в частности, «поднял машиниста даже выше, чем он был до революции» – хороший машинист паровоза получал больше, чем начальник депо (правда, перед самым приходом Кагановича в НКПС, в январе 1935 года, Андреев подписал приказ о повышении зарплаты машинистам на 28 %). В заслугу Кагановичу ставилось введение платы за выслугу лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович довольно часто принимал чем-либо отличившихся работников, лично вручал им значки «Почетный железнодорожник», именные часы и другие награды, присуждал денежные премии, фотографировался на память. Он придавал большое значение ритуальной стороне дела.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже летом 1935 года 56 работников железных дорог были награждены различными орденами СССР [218 - Там же. 19 авг.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;3 июля новый нарком присутствовал на собрании выпускников московских железнодорожных вузов. На следующий день Орджоникидзе и Каганович подписали приказ об усилении ответственности заводов Наркомтяжпрома за качество поставляемой железнодорожному транспорту продукции [219 - Там же. 4 и 5 июля.]. Несколько торжественные приказы Кагановича следовали один за другим, но вскоре он отказался от такого стиля работы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;25–29 июля в НКПС состоялось уже второе за четыре месяца совещание работников железнодорожного транспорта. Каганович мог сообщить, что за короткое время его руководства среднесуточная погрузка увеличилась с 56,1 тысячи вагонов до 72,9 тысячи, оборот вагона сократился с 8,65 суток до 6,81 суток, сократилось число аварий [220 - Там же. 15 авг.]. Громадный долг по погрузке был ликвидирован.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По окончании совещания, вечером 30 июля, четыреста его участников были приняты Сталиным в Большом Кремлевском дворце. К этому вечеру Каганович приготовил любимое «блюдо» Сталина с новой, «железнодорожной», начинкой. Назвав Хозяина «первым машинистом Советского Союза», он продолжил так: «Машинист революции внимательно следил за тем, чтобы в пути не было перекосов вправо и влево. Он выбрасывал гнилые шпалы и негодные рельсы – “правых” и “левых” оппортунистов и троцкистов… Большая беда железнодорожников – разрывы поездов. Они бывают от неумелого управления… Наш великий машинист Сталин умеет вести поезд без толчков и разрывов, без выжимания вагонов, спокойно, уверенно проводя его на кривых поворотах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Машинист социалистического строительства Сталин твердо изучил и отлично знает, не в пример многим нашим машинистам, тяговые расчеты своего непобедимого локомотива… При этом форсировка котла, техническая и участковая скорость локомотива революции куда выше нашей железнодорожной (оживление в зале)… А если кто-нибудь спускал революционный пар, то товарищ Сталин нагонял ему такого “пара”, что другому неповадно было (веселое оживление в зале, аплодисменты)».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ответ Сталин предложил тост «за всех вас и за вашего наркома» [221 - Гудок. 1935. 2 авг.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Словосочетание «великий машинист социалистического локомотива» еще не один год кочевало из газеты в газету. Возможно, этот поэтический образ невольно подсказал Кагановичу Троцкий, заявивший на одном авиационном празднике 20-х годов: «Ленин был величайший пилот революции» [222 - Советский экран. 1989. № 11. С. 15.]. А 30 июля в память об этих исторических речах было объявлено Днем железнодорожного транспорта.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Умение льстить легко уживалось в Кагановиче с хамством и грубостью по отношению к подчиненным и, в сущности, беззащитным перед ним людьми. По словам того же И. Ю. Эйгеля, в 50-е годы бывший начальник Управления кадров НКПС с восторгом («вот это был руководитель!») вспоминал, как Каганович схватил его, в чем-то провинившегося, за грудки «так, что пуговицы отлетели» и сказал: «Уходи отсюда, а то убью».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1962 году, на бюро МГК партии знавшая Кагановича по работе Тюфаева говорила ему: «Вам ничего не стоило плюнуть в лицо своему подчиненному, швырнуть стул в него, когда вы вели заседание… Вас многие знали как руководителя-грубияна, который не уважал людей…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;22 декабря на Пленуме ЦК Каганович с оптимизмом докладывал: «Впервые в 1936 году на железнодорожном транспорте получит распространение новый тип паровоза – с конденсацией пара… Этот паровоз совершит целую революцию в паровозном хозяйстве» [223 - Правда. 1937.13 февр.]. Лишь спустя десятилетия противники такой технической политики смогли высказать свое мнение о ней. Железнодорожник Жигалин вспоминал: «Мы были свидетелями, когда, руководя транспортом, Каганович отстаивал паровоз, противясь всему новому, передовому и новой технике на транспорте, особенно внедрению электровозов, тепловозов…» [224 - Вопросы истории КПСС. 1989. № 5. С. 99.] Как известно, прогресс обеспечивается не столько модернизацией уже существующей техники, сколько разработкой и внедрением чего-либо принципиально нового. Чтобы пойти таким путем, Кагановичу не хватало компетентности и готовности рисковать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Приход Кагановича в НКПС отмечен пароксизмом насилия и обвинений. Стартовала кампания борьбы против «предельщиков». Говорилось о них примерно так: «Среди многих работников транспорта имеют еще некоторое распространение вредные и безграмотные теорийки, что без полного технического перевооружения транспорта невозможно серьезно поднять погрузку, что дороги работают “на пределе своей пропускной способности”» [225 - Гудок. 1935. 1 апр.]. Сам Каганович характеризовал «предельщиков» так: «…частью грамотные, но антисоветские, частью малограмотные» [226 - Там же. 15 авг.]. Это не мешало ему проводить в жизнь «вредные» и «безграмотные» рекомендации казненных и сосланных людей о необходимости технического перевооружения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А в газетах и журналах исправно появлялись рассказы и статьи, повествующие о гуманности Кагановича и его заботе о простом человеке, что отчасти соответствовало фактам, так как почти все вожди время от времени демонстрировали «низам» свою человечность. К сожалению, в эту кампанию по восхвалению Кагановича включился и такой выдающийся писатель, как Андрей Платонов. Автор «Котлована» и «Чевенгура», после прочтения которых Сталин сказал: «Талантливый писатель, но сволочь», оказавшийся в немилости и получавший отказы от журналов и издательств. А. Платонов опубликовал в конце 1936 года рассказ «Бессмертие», центральный эпизод которого – неожиданный звонок Кагановича уже под утро начальнику дальней станции «Красный перегон» Левину:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«– Вы почему так скоро подошли к аппарату? – спросил нарком. – Когда вы успели одеться? Вы что, не спали? (А Левин еще и не ложился.) Люди ложатся спать вечером, а не утром… Слушайте, Эммануил Семенович, если вы искалечите себя в Перегоне, я взыщу как за порчу тысячи паровозов. Я проверю, когда вы спите, но не делайте из меня вашу няньку…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В Москве сейчас тоже, наверное, ночь, Лазарь Моисеевич, – тихо произнес Левин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович понял и засмеялся. Нарком спросил, чем надо помочь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы уже помогли мне, Лазарь Моисеевич…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На следующий день Левин вернулся домой в полночь. Он лег в постель, стараясь скорее крепче заснуть, но не для наслаждения покоем, а для завтрашнего дня. Но через час его разбудил телефон. Дежурный по станции доложил, что только что звонил из Москвы Каганович и справлялся, как здоровье Левина, начальника станции, и спит ли он или нет. Левин уже не уснул. Он посидел немного, оделся и ушел на станцию. Ему пришли соображения об увеличении нагрузки нормы вагона» [227 - Литературный критик. 1936. № 8. С. 114–128. (По другим данным, отзыв Сталина о Платонове был связан с его рассказом «Усомнившийся Макар».)].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А вот правдивый рассказ о человечности Кагановича ташкентского рабочего М. Чечина: «…Мне неожиданно передали телеграмму. Любимый нарком приглашал меня в Москву на слет стахановцев-кузнецов. Мы ехали в мягком вагоне… поезд прибывал в Москву поздно ночью, и мы еще дорогой решили обождать на вокзале до утра. Но только мы вошли в помещение Казанского вокзала, как услышали сообщение по радио: “Стахановцев-кузнецов, прибывших на слет, приглашают пройти в кабинет дежурного по вокзалу”. Там нас встретил представитель НКПС. Нас ждал автомобиль… Приветливый, ласковый, внимательный Лазарь Моисеевич часто шутил. Обратившись к нам, он сказал: “Да, знаете, ваша высокая производительность труда выше той, которую позволяет природа. Расскажите, как вы этого достигли?..”» [228 - Правда Востока. Ташкент, 1937. 23 нояб.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталинисты 80-х годов иногда говорят о «сталинской гласности», утверждая, будто для получения полного представления о репрессиях достаточно открыть газеты 50-летней давности. Как образец резкой и сравнительно откровенной публикации можно привести приказ Кагановича «Об антигосударственной линии и практике в работе Научно-исследовательского института эксплуатации и отдела восточных дорог эксплуатационного управления НКПС». В нем говорилось: «…Вся линия и практическая деятельность института и отдела идут вразрез с решениями партии, правительства и НКПС о выполнении государственного плана погрузки, в особенности об ускорении оборота вагона… руководящие работники института и отдела восточных дорог… составили группу, задавшуюся целью обосновать невозможность ускорения оборота вагонов… лжеученые фальшивыми и льстивыми рассуждениями о том, что наш транспорт по своим показателям работает якобы лучше американского, демобилизовывали и вводили в заблуждение даже некоторых руководящих работников НКПС…» [229 - Гудок. 1935. 15 апр.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И при таких обвинениях в приказе сообщается лишь о понижении в должности пяти человек! Насколько это соответствовало истинному характеру и масштабу репрессий? Вновь обратимся к заседанию бюро МГК КПСС 23 мая 1962 года. Свидетельство Иванова: «Мой отец был старый железнодорожник, жили мы рядом с наркоматом в доме комсостава железнодорожного транспорта. Это те люди, которые восстановили железнодорожный транспорт нашей страны. А как Каганович разделался с нами? Как он расправился со слушателями Высших курсов комсостава железнодорожного транспорта? Однажды я пришел домой, а мой отец держит коллективную фотографию старых партийцев и плачет. Ни одного не осталось в живых из тех людей, которые были на той фотографии».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обращаясь к Кагановичу, выступает Дыгай: «Вот там фотокопии ваших писем в НКВД о необходимости арестовать сотни руководящих работников транспорта, и все они написаны по вашей личной инициативе на основе ваших личных впечатлений и умозаключений. В этом томе указаны только работники транспорта, арестованные по вашим письмам…» [230 - Московская правда. 1989. 10 янв. С. 3.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К примеру, совершив поездку по Дальнему Востоку, Каганович сам принял решение о разделении Уссурийской дороги на Дальневосточную, Амурскую и Хабаровскую. Естественно, связанные с этим новые назначения производились не без его ведома. Но прошло совсем немного времени, из Москвы приехал капитан Грач и подвел под расстрел начальника Амурской дороги Рутенберга и 45 его подчиненных. Начальник Дальневосточной дороги Лемберг, когда в его кабинет внезапно вошли сотрудники НКВД, связался с Кагановичем по прямому проводу, надеясь на спасение, но получил приказ подчиниться аресту и тут же застрелился. Его собирались обвинить в подготовке взрыва знаменитого Амурского моста.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Многие руководители (например, Орджоникидзе) стремились защитить подчиненных от репрессий. Изредка это удавалось; чаще непокорные уступали давлению или гибли сами. Но Лазарю вообще не приходило в голову кого-либо спасать. В НКПС надолго запомнили случай, когда личный представитель наркома сообщил с одной из станций об опоздании поезда и запросил разрешение на расстрел виновных. Ему тут же по телеграфу отстучали ответ: «Приветствую расстрел нерадивых железнодорожников. Каганович» [231 - Свидетельство Б. И. Гвоздарева.]. Начальник другой станции послал телеграмму Сталину о том, что «остался совсем один – трудовой коллектив арестован полностью, включая грузчиков и стрелочников, – пришлите хоть кого-нибудь!» Такой ценой достигались крепкий чай и чистые салфетки в купе (а они действительно были при Кагановиче).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1937 году на одном из собраний актива железнодорожников нарком заявлял: «Я не могу назвать ни одной дороги, пи одной сети, где не было бы вредительства троцкистско-японского… И мало того, нет ни одной отрасли железнодорожного транспорта, где не оказалось бы таких вредителей» [232 - Правда. 1961. 26 окт.]. В полном соответствии со сказанным были арестованы заместители Кагановича, почти все начальники дорог и политотделов дорог. Спустя много лет А. П. Кириленко рассказывал о происходившем в Свердловске: «Почти полностью были выведены из строя два состава обкома партии, все секретари горкомов и райкомов, руководители предприятий и высших учебных заведений. – А затем добавил: – Особенно много пострадало кадров на Свердловской железной дороге» [233 - Там же. С. 5.]. Из этого следует, что наркомат, возглавляемый Кагановичем, был, вероятно, самым страшным местом среди всех гражданских ведомств, не занимавшихся террором специально, по долгу службы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другая черта Кагановича-руководителя, которую современники называли «вниманием к мелочам», оставалась при нем и на новой работе: он между делом указывал техническое решение, связанное с конструкцией тепловоза, – так же, как диктовал решения архитектурные [234 - Гудок. 1935. 10 авг.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович руководил железнодорожным транспортом дольше, чем его предшественники; мы еще не раз обратимся к его работе на этом участке. Сама продолжительность пребывания Кагановича наркомом путей сообщения указывает на то, что Сталин был удовлетворен функционированием железных дорог, в том числе и в военное время. Другая точка зрения выражена в анекдоте, ходившем в иностранном дипкорпусе Москвы перед 22 июня 1941 года: «Как могут русские выиграть войну, спрашивается, если Гитлер и Муссолини сумели обеспечить движение поездов строго по расписанию, а Сталину и Кагановичу это никак не удается!» [235 - Горизонт. 1988. № 7. С. 59.]<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Деятель террора<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Звучало у нас Кагановича слово,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он в Гомеле партию нашу растил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Рабочие Витебска помнят Ежова,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отдавшего много для партии сил.<br>
&nbsp;Из «послания белорусского народа товарищу Сталину»<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лазарь Каганович был одной из ведущих фигур той страшной террористической «чистки» партии и всего общества, которая проходила волна за волной в СССР в 1936–1938 годах. Именно Каганович руководил в Москве репрессиями в наркоматах путей сообщения и тяжелой промышленности, в руководстве Метростроя, а также по всей системе железных дорог и крупных промышленных предприятий. При расследовании, которое проводилось после XX съезда КПСС, были обнаружены десятки писем Кагановича в НКВД со списками множества работников, которых Каганович требовал арестовать. В ряде случаев он лично просматривал и редактировал проекты приговоров, внося в них произвольные изменения. Каганович знал, что делал. Сталин настолько доверял ему в тот период, что поделился с ним планами великой чистки еще в 1935 году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В августе 1936 года после окончания первого из московских процессов – процесса Зиновьева – Каменева – сразу же началась подготовка к последующим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;8 сентября Каганович вместе с Ежовым и Вышинским провел очную ставку Бухарина и Рыкова с арестованным Сокольниковым, дававшим «обличающие» их показания [236 - Известия ЦК КПСС. 1989. № 5. С. 71.]. В том же месяце наркомом внутренних дел стал вместо Ягоды Ежов, а 29-го числа Каганович, по указанию Сталина, подготовил директиву «Об отношении к контрреволюционным троцкистско-зиновьевским элементам», которая была принята Политбюро и привела к многочисленным повторным арестам участников всевозможных былых «уклонов» и «оппозиций» [237 - Там же. С. 72.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Аресты и казни проходили почти буднично, на фоне обычных, не связанных с террором дел. Ломая и калеча судьбы людей, Каганович, например, в конце 1936 года выполнял довольно безобидную работу: просматривал по ходу монтажа кадры готовящегося документального звукового фильма «Доклад тов. Сталина И. В. о проекте Конституции Союза ССР на Чрезвычайном VIII съезде Советов» [238 - Советская культура. 1989.18 апр.]. Мимоходом он потрепал нервы Соломону Михоэлсу, посетив премьеру спектакля Еврейского театра «Разбойник Бойтро». В антракте Каганович громко возмущался: «Где вы видели таких кривых евреев?» Старшая дочь Михоэлса вспоминает: «Его начальственному гневу мы так и не нашли тогда объяснения. Установившийся советский стандарт предусматривал четкую границу в изображении “до” и “после” революционного периода… Если действие… протекало при советской власти, то героям следовало отличаться богатырским здоровьем и красотой пластмассового пупса. Если же действие происходило в “царской России”, то тут допускалось большее разнообразие и не возбранялось даже показывать всевозможные бедствия, свойственные капиталистическому обществу, в том числе и “кривых евреев”. Почетный гость предпочел тем не менее рассердиться…» [239 - Театральная жизнь. 1989. № 21. С. 27.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ту же зиму прошумело довольно короткое, но громкое торжество в связи с пробегом нового паровоза «СО» («Серго Орджоникидзе») по маршруту Москва – Владивосток – Москва. Идея пробега принадлежала Кагановичу. Печать подчеркивала, что это – «небывалый на транспорте рейс» [240 - Правда. 1937. 11 февр.]. Некоторые детали этого торжества указывали на то, что влияние Кагановича как будто начинает сокращаться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В новогодней «Пионерской правде» Сеня Гинзбург из Гомеля рассказывал о своей учительнице, участвовавшей в VIII съезде Советов: «На съезде Мария Марковна беседовала с Лазарем Моисеевичем Кагановичем. Он в годы революции работал в Гомеле. И теперь обещал приехать к нам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вот мы снова мечтаем…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Приезжает Лазарь Моисеевич. Он, конечно, в той самой вышитой рубашке, которую ему преподнесли делегаты нашей республики. И мы сразу же ведем его на нашу железную дорогу – “малую Белорусскую”. Потом показываем ему пионерский парк, детскую техническую станцию, лучшие отряды…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В таком же тоне Леня Капторов из Днепропетровска вспоминал о посещении в 1936 году Кагановичем их «малой Сталинской» детской железной дороги.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но праздник прошел, и наступил год 1937-й…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Начался он еще одной поездкой Кагановича на Украину. 13 января была принята (но не опубликована) резолюция ЦК, критиковавшая работу Киевской парторганизации, которую возглавлял тогда второй секретарь ЦК КП(б)У П. П. Постышев. «Три П», как его называли подчиненные, не согласился с критикой, после чего в Киев и прибыл Каганович, обеспечил снятие Постышева с его поста в Киевском комитете и вернулся в Москву [241 - Нева. 1989. № 12. С. 165.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В январе прошел процесс «параллельного центра» Пятакова – Радека. Поэт Виктор Гусев писал в те дни:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Родина!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Видишь, – как мерзок враг.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неистовый враг заводов и пашен,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как он пробирался с ножом в руках<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;К сердцам вождей,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;а значит – и к нашим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;……………………………………..<br>
<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Суд окончит свои заседания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Огни погасит судебный зал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце их гнусного существования<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Волей народа<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;раздастся<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;залп [242 - Правда. 1937. 25 янв.].<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Населению всячески разъясняли, что нынешние враги на вид – самые обыкновенные люди, практически неотличимые от честных граждан, что враги в целях маскировки стараются хорошо работать, публично проклинают троцкизм, ходят на праздничные демонстрации и т. д.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Трое из 17 подсудимых работали в НКПС под руководством Кагановича и, несомненно, попали за решетку не без его участия. На суде они высказывались не как разоблаченные преступники, но как провинившиеся работники. Так, заместитель Кагановича Я. А. Лившиц говорил: «Я был окружен доверием партии, я был окружен доверием соратника Сталина – Кагановича. Я это доверие растоптал…» Другая жертва – И. А. Князев – работал начальником различных дорог и, как он сказал на процессе, «по существу техническим руководителем» эксплуатационного управления НКПС; его последнее слово было как бы наглядной иллюстрацией приказа Кагановича 1935 года о крушениях и авариях, начиная с заявления о том, что «вся система нашей подрывной, вредительской, диверсионной работы сосредоточивается на крушениях», и кончая такими словами, более уместными в передовице «Гудка», нежели в устах «неистового врага»: «…несмотря на огромную созидательную и творческую работу, которую проделал Лазарь Моисеевич за полтора с небольшим года работы на транспорте, в сознании ряда работников и большинства специалистов не изжито понятие, что без крушений и аварий на транспорте работать нельзя, что крушения и аварии являются неизбежным следствием и спутником сложного производственного процесса на транспорте…» Далее в словах обреченного сквозит абсурдное для преступника чувство вины перед начальством: «Поднявшись до больших постов, я пользовался исключительным доверием и партии, и правительства, и Л. М. Кагановича. Я искренне скажу, что эти полтора года, когда мне приходилось не раз встречаться с Лазарем Моисеевичем один на один, у нас было много разговоров, и всегда в этих разговорах я переживал чудовищную боль, когда Лазарь Моисеевич всегда мне говорил: “Я тебя знаю как работника-железнодорожника, знающего транспорт и с теоретической, и с практической стороны. Но почему я не чувствую у тебя того размаха, который я вправе от тебя потребовать?” Вероятно, выговоры Кагановича «облагорожены» в этом пересказе; но за этим следует крик души: «Надо было нечеловеческое усилие, чтобы пройти эти разговоры…» [243 - Высказывания Я. А. Лившица и И. А. Князева см.: Правда. 1937. 30 янв. С. 4.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через три недели после окончания процесса «параллельного центра» открылся очень продолжительный февральско-мартовский пленум ЦК 1937 года, ставший одним из ключевых, поворотных пунктов в развитии террора. Пленум предрешил судьбу Бухарина и Рыкова; руководители выступали с отчетами о разоблачении врагов в своих ведомствах после сентября 1936 года (окончание процесса Зиновьева – Каменева и назначение Ежова в НКВД). Двухчасовой доклад о чистке в НКПС сделал Каганович: «Мы в партийном аппарате дороги НКПС разоблачили 220 человек, с транспорта уволили 485 бывших жандармов, 220 эсеров и меньшевиков, 572 троцкиста, 415 белых офицеров, 282 вредителя, 449 шпионов. Все они были связаны с контрреволюционным движением» [244 - 24 часа. Ленинград, 1989. Июнь. Вып. 1.]. Но апогей террора был еще впереди.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пространный доклад Сталина на пленуме недвусмысленно сулил небывалую интенсивность террора в ближайшем будущем. «Гениальный вождь» объявил, что вредительство и шпионаж задели «все или почти все наши организации, как хозяйственные, так и административные и партийные». Он убеждал собравшихся (нисколько, впрочем, не оспаривавших его слова), что врагов внутри страны не может быть мало: «Доказано, как дважды два четыре, что буржуазные государства засылают друг к другу в тыл своих шпионов, вредителей, диверсантов, а иногда и убийц. Спрашивается, почему буржуазные государства должны засылать и тылы Советского Союза меньше шпионов, вредителей, диверсантов и убийц, чем засылают их в тылы родственных и буржуазных государств? Откуда вы это взяли?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Очевидно, многие партийные работники на местах проводили курс на репрессии без особого рвения; Сталину пришлось подчеркнуть, что в сложившейся обстановке партийцам «не хватает только одного: готовности ликвидировать свою собственную обеспеченность, свое собственное благодушие… Но неужели мы не сумеем разделаться с этой смешной и идиотской болезнью, мы, которые свергли капитализм, построили в основном социализм и подняли великое знамя мирового коммунизма?» [245 - Литературная газета. 1937. 30 марта.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович, очевидно, не принадлежал к числу тех, кто страдал болезнью беспечности и благодушия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На этом пленуме ЦК Сталин выступил также за развитие критики и самокритики, против парадности и культа вождей. Повсеместно произошло коллективное прозрение. Московский партактив по итогам пленума ЦК принял лицемерную резолюцию: «…собрание актива считает совершенно недопустимым такое положение, когда в ряде партийных организаций Москвы и области партийные собрания и пленумы райкомов превратились из арены большевистской критики и самокритики в арену нескончаемых парадов, шумливых рапортов об успехах, никому не нужных приветствий по адресу руководителей партии» [246 - Правда. 1937.17 марта.]. Повторялся маневр типа «головокружение от успехов»: вновь жизнерадостные недотепы где-то внизу поторопились торжествовать, но их вовремя одернули. Итак, борьба с культом личности как принципом, а также с его конкретными проявлениями успешно велась задолго до XX съезда. Культ самого Сталина, естественно, затронут не был, и психологическая дистанция между «гением» и «соратником» еще увеличилась. Стало ощутимым некоторое отдаление Кагановича от вершины власти: «ближайшим» к Хозяину его больше никто не именовал, даже в Наркомате путей сообщения культ Кагановича стал чуть потише. Статья в «Правде», посвященная прокладке вторых путей на Транссибирской магистрали, ни единым словом не упоминала о наркоме путей сообщения, что совсем недавно было абсолютно немыслимо [247 - Там же. 15 февр.]. На похоронах Орджоникидзе Сталин стоял у гроба вместе с Молотовым, Калининым и Ворошиловым. Теперь Кагановича рядом с ним не было. Даже в День железнодорожного транспорта восхваления Кагановича не превысили будничный уровень.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, хоронить Железного Наркома было рано.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце мая – начале июня он вместе со Сталиным и Молотовым анализировал «показания» арестованных по делу Тухачевского – Якира военных, определял состав подсудимых на процессе, утверждал текст обвинительного заключения [248 - Известия ЦК КПСС. 1989. № 4. С. 49, 54.]. Временами к решению этих вопросов подключались Ворошилов или Ежов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;10 июня перед началом суда обвиняемым разрешено было обратиться с заявлениями к Сталину и Ежову. На этих письмах Сталин с соратниками начертали грубые резолюции с требованием казни. Впоследствии наиболее известной из них стала резолюция Кагановича на письмо Якира: «Мерзавцу, сволочи и бляди одна кара – смертельная казнь. Л. Каганович» [249 - Там же. 1989. № 4. С. 56.]. В тот же день в присутствии Молотова, Кагановича и Ежова Сталин принял председателя суда Ульриха и фактически продиктовал ему будущий смертный приговор [250 - Там же. С. 57.]. После этого, уже третьего по счету, московского процесса кровавая кампания достигла кульминации. Как сказала Анна Ахматова, «это было, когда улыбался / Только мертвый, спокойствию рад».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все лето велась невиданная по накалу пропаганда шпиономании. Утверждалось, что мировая война капитала против Советского Союза должна была начаться уже сейчас, в 1937 году, и только трудами НКВД, разоблачившего вражескую агентуру, начало схватки было предотвращено и отодвинуто. Даже пионерские газеты без конца инструктировали детей, как надо отличать и вылавливать шпионов. Ставились в пример пионеры, совершившие донос на родителей или незнакомых встречных и прохожих. Ни один гражданин страны не знал в точности, откуда к нему может прийти беда. Любая личная связь, включая обычное знакомство по службе, могла назавтра стать поводом для смертельно опасных обвинений. В отличие от более ранних волн террора, в эти месяцы беспрецедентные репрессии обрушились и на проверенные временем кадры, ничем не провинившиеся перед партией и даже по жестким анкетным признакам («сын священника», «участник оппозиции» и т. д.) не вызывавшие никаких подозрений. Семьи арестованных партийцев, если и оставались на свободе, попадали в тяжелое положение еще и потому, что у них, как правило, не было сбережений: ведь члены партии долгие годы получали зарплату не выше сравнительно небольшого «партмаксимума». Закрытые магазины-распределители обеспечивали им уровень жизни выше среднего, но после ареста главы семьи положение резко менялось, жена и дети репрессированного руководителя нередко становились беднее самых бедных. И все менялось в течение одного дня или одной ночи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако «большой террор» был направлен отнюдь не только против партии. Жертвами становились люди, подпадавшие под самые разные критерии «врагов народа». Так, в это лето прошла еще одна антирелигиозная кампания. Религия вновь была объявлена «орудием классового врага». Творившееся избиение не было и не могло быть делом рук одного вождя, его соавторами были и тысячи исполнителей, обладавших большим или меньшим объемом власти и различной степенью свободы в своих действиях. Известны случаи, когда отдельные сотрудники НКВД по своей инициативе тайком оказывали помощь родственникам арестованных. Среди партийных и государственных функционеров имели место самоубийства и (хотя и редкие) открытые выступления против репрессий. Но что касается Кагановича, нам пока не известно ни одного, хотя бы малейшего, скрытого его поступка, который обнаружил бы его сочувствие к пострадавшим или внутреннее несогласие с «генеральной линией».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович выезжал для руководства репрессиями во многие районы страны: в Челябинскую и Ярославскую области, в Ивановскую область и на Донбасс. Так, например, не успел Каганович приехать в Иваново, как сразу дал телеграмму Сталину: «Первое ознакомление с материалами показывает, что необходимо немедленно арестовать секретаря обкома Епанчикова. Необходимо также арестовать заведующего отделом пропаганды обкома Михайлова». Вторая его телеграмма из Иванова гласила: «Ознакомление с положением показывает, что правотроцкистское вредительство здесь приняло широкие размеры – в промышленности, сельском хозяйстве, снабжении, торговле, здравоохранении, просвещении и политработе. Аппараты областных учреждений и обкома партии оказались исключительно засоренными» [251 - Правда. 1961. 31 окт. С. 3.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Получив санкцию Сталина, Каганович организовал подлинный разгром Ивановского обкома партии. Выступая в начале августа 1937 года на пленуме уже весьма поредевшего обкома, Каганович обвинил всю партийную организацию и попустительстве «врагам народа». Сам пленум проходил в атмосфере страха. Стоило, например, секретарю Ивановского горкома А. А. Васильеву усомниться во «вражеской деятельности» арестованных, как Каганович грубо оборвал его. Тут же на пленуме А. А. Васильев был исключен из партии, а затем и арестован как «враг народа». Такая же судьба постигла и члена партии с 1905 года, председателя областного Совета профсоюзов И. Н. Семагина [252 - Очерк истории Ивановской партийной организации. Иваново, 1967. С. 296.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если остановиться на репрессиях в Ивановской области, то окажется, что под колеса террора из-за Кагановича попали и сами исполнители террористической кампании. Впрочем, это в 1937 году было общим правилом: для Сталина не существовало «своих», которые могли бы чувствовать себя в безопасности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ивановская газета «Рабочий край» задолго до приезда Кагановича пестрела заголовками: «Подозрительное поведение тов. Фрумкина», «Перерожденцы из облсовета ОСОАВИАХИМа», «Двурушник Крутиков исключен из партии» и т. д. [253 - Рабочий край. Иваново, 1937. 5, 9 апр.] Какую роль во всем этом играл обком партии, видно из происшедшего в апреле случая, когда управляющий Шуйским хлопчатобумажным трестом Гусев, обвиненный в приеме на работу 12 троцкистов (то есть на его предприятии было арестовано 12 человек, что становилось поводом для ареста руководителя), был «оправдан» партийным собранием треста. Обком вмешался и восстановил несправедливость [254 - Там же. 18 апр.]. К концу мая «врагов» обнаружили во всех крайкомах города Иваново, в горкоме и облисполкоме. Первый секретарь обкома Носов на областной партконференции сделал вывод: «Было бы вредным думать… что все враги народа – троцкисты и правые контрреволюционеры уже разоблачены и обезврежены» [255 - Там же. 29 мая.]. Но после приезда Кагановича «врагом народа» оказался и сам Носов. Это посещение Кагановичем Иванова было бесшумным – не только не было никаких торжеств, но и вообще ничего не сообщалось о приезде в город секретаря ЦК партии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С такой же грубостью и жестокостью, что и в Иванове, действовал Каганович и в давно знакомом ему Донбассе. Он сразу же созвал совещание областного хозяйственного актива. Выступая с докладом о «вредительстве», Каганович прямо с трибуны заявил, что и в этом зале среди сидящих руководителей имеется немало «врагов народа» и «вредителей». В тот же вечер и ночью было арестовано органами НКВД около 140 руководящих работников Донецкого бассейна, директоров заводов и шахт, главных инженеров и партийных руководителей. Списки для ареста были утверждены накануне лично Кагановичем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;10 августа 1937 года он отправил в НКВД письмо с требованием арестовать 10 ответственных работников Наркомата путей сообщения. А буквально накануне «любимый нарком» встречался с выпускниками и студентами Московского института инженеров железнодорожного транспорта, которые должны были вскоре сменить казненных и сосланных, а может быть, и разделить когда-нибудь их участь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце августа Каганович участвовал в пленуме ЦК комсомола, собранном по инициативе Сталина с единственным вопросом в повестке дня – «Сообщение о работе врагов народа внутри комсомола». К тому моменту уже были арестованы по политическим мотивам 35 членов и кандидатов в члены ЦК ВЛКСМ, многие местные организации были «обезглавлены». Но руководство комсомола во главе с генеральным секретарем Косаревым не проявляло достаточного рвения в этой чистке, а в ряде случаев стремилось защитить комсомольцев, на которых падали обвинения в шпионаже и вредительстве.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фактически комсомольский пленум проводили представители ЦК партии. Кроме Кагановича здесь были Жданов, Андреев и молодой Маленков, имевшие в то время меньший политический вес, чем Лазарь Моисеевич. В навязанной ими резолюции говорилось: «В бюро ЦК ВЛКСМ и среди многих комсомольских работников существовала прямая недооценка проникновения врагов народа в комсомол и отсутствие политической засоренности… Среди актива комсомола были широко распространены вредные, политически ошибочные настроения, что врагов в комсомоле нет» [256 - Вопросы истории. 1990. № 9. С. 138–149.]. В результате работы пленума было арестовано 42 члена ЦК комсомола и еще 13 секретарей различных обкомов ВЛКСМ, за оставшиеся месяцы 1937 года более тысячи комсомольских работников всех уровней были обвинены в связях с «врагами народа». В редакции «Комсомольской правды» были репрессированы десятки сотрудников, главный редактор В. Бубекин – казнен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;23 августа 1937 года Каганович был назначен наркомом тяжелой промышленности. Ровно за две недели до этого в связи с критической статьей в подведомственному Кагановичу «Труде» был разгромлен глава Наркомтяжа. Таким образом, Каганович внес свой вклад в чистку наркомата, еще не успев возглавить его. Начатая с приходом нового руководителя перестройка структуры управления тяжелой промышленностью вскоре была объявлена в Совнаркоме «примером для перестройки работы других хозяйственных наркоматов» [257 - Правда. 1937. 12 нояб.]. Никогда не забывавший о наградах, Каганович учредил переходящие Красные знамена победителям социалистического соревнования в Наркомтяжпроме, «Похвальный лист» ударникам и значок «Отличник социалистического соревнования Тяжелой промышленности» [258 - Там же. 21 нояб.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как теперь стало известно, в начале ноября прокатилась волна арестов – большая и страшная даже на общем невеселом фоне 1937 года. Быть может, в руководстве партии и страны вспоминали 10-летие Октября, когда оппозиция устроила альтернативные демонстрации, и перед новым юбилеем решили перестраховаться. Но в данном случае, в отличие от многих других, о проводившемся «мероприятии» ни слова не говорилось открыто. Официально главной темой было начавшееся 1 ноября выдвижение кандидатов в депутаты Верховного совета. В течение десяти дней ежедневно публиковались цифры: кто из членов Политбюро на скольких собраниях был выдвинут кандидатом. Цифры эти, естественно, с каждым днем возрастали; однако числовая пропорция между вождями оставалась одной и той же. Пожалуй, это можно истолковать как некоторый «индекс влияния». К примеру, на 5 ноября расстановка была следующей: Сталин выдвинут на 742 собраниях, Молотов – на 270, Каганович – 235, Ворошилов – 189, Ежов – 165, Калинин – 97, Микоян – 91… С докладом о 20-летии революции выступил 6 ноября Молотов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Баллотировался в Верховный совет и Юлий Моисеевич Каганович, глава Горьковского обкома партии, брат Лазаря Кагановича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Затем начались предвыборные митинги. Кандидатами на два места от Ленинского избирательного округа Ташкента были В. Я. Емцов и Л. М. Каганович. Интересно, что на митинге в поддержку Емцова 19 ноября говорилось преимущественно о Кагановиче [259 - Там же. 20 нояб.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;23–25 ноября Каганович, по совету Сталина, провел в Свердловске совещание работников медной промышленности с целью «выяснить причины плохой работы» [260 - Там же. 26 нояб.]. И хотя разговор был предметным и деловым, первая и главная причина отставания подотрасли была предопределена заранее: «Мы проглядели вредительство в медной промышленности, а после того, как факты подлого вредительства были вскрыты, мы не выполнили до конца указаний товарища СТАЛИНА по ликвидации последствий вредительства японо-германских, троцкистско-бухаринских шпионов» [261 - Правда. 1937. 27 нояб.]. В конце совещания Каганович премировал всех его участников именными часами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре после этого Каганович принимал в Москве главного инженера Ново-Тагильского металлургического комбината Анания Демьяновича Скрыпника. При рассмотрении проектного задания гость не согласился с предложениями хозяина о специализации завода, так как они означали торможение технического прогресса. Спутники Скрыпника ждали его на вокзале и, не дождавшись, решили, что он задержался у наркома. В действительности Скрыпник был арестован [262 - Вопросы истории КПСС. 1989. № 5. С. 101.]. Каганович приложил руку и к гибели строителя Магнитки и Тагила К. Д. Валериуса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Примером некомпетентного и самоуверенного вмешательства Кагановича в вопросы производства является его указание об изменении технологии изготовления автомобильных покрышек на заводе в Ярославле. В результате формальный показатель производительности труда резко возрос, зато качество упало. Километраж пробега покрышек сократился в несколько раз, и спустя какое-то время пришлось возвращаться к старой технологии [263 - Вопросы истории. 1990. № 6. С. 77–79.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале декабря Каганович в третий раз в жизни отправился в Ташкент. Здесь он работал в Гражданскую войну, а теперь произносил предвыборные речи, воспевая НКВД и предупреждая, что ловля шпионов еще не закончена [264 - Уральский рабочий. Свердловск, 1937. 11 дек.]. Его доверенное лицо – рабочий А. Замышляев – говорил: «После прихода на транспорт сталинского наркома тов. Кагановича работа нашей мастерской и жизнь ее рабочих круто изменилась. Чужаки из мастерской были изгнаны… я, столяр, в 1934 году… получал 218 рублей. А после того, как тов. Каганович по-сталински, по-большевистски стал поднимать транспорт… я стал зарабатывать больше 500 рублей» [265 - Правда Востока. Ташкент, 1937. 20 нояб.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;9 декабря на Красной площади Ташкента состоялся невиданный в городе 200-тысячный митинг в честь Кагановича. А на следующий день на трибунах городского стадиона «расположились раскрепощенные женщины Узбекистана», как выразилась газета «Правда Востока» [266 - Там же. 11 дек.]. Каганович воспевал самые свободные, самые демократичные в истории выборы: «За границей при выборах тоже опускают бюллетени в избирательные урны. Сегодня опустят, а завтра самих избирателей выгоняют на улицу, и они, голодные, придушенные капиталистами, месяцами и годами ходят безработными». Закончил он свою речь лозунгами на узбекском языке. Само собой, на выборах кандидат получил почти 100 % голосов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Завершился 1937 год празднованием 20 декабря 20-летия ВЧК – ГПУ – НКВД. Всюду висели портреты Дзержинского и Ежова. По просьбе трудящихся имя Ежова присвоили одной из шахт Донбасса. Теперь «ближайшим соратником» Сталина называли руководителя НКВД. Казалось, он меньше, чем кто-либо другой, может беспокоиться за свою судьбу…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конъюнктура меняется<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин поручал Кагановичу самые различные карательные акции. Так, например, Каганович имел непосредственное отношение к разгрому театра Мейерхольда, а стало быть, и к судьбе великого режиссера. По свидетельству Д. Шостаковича, Сталин ненавидел Мейерхольда, но это была ненависть на расстоянии, ибо Сталин никогда не был ни на одном спектакле Мейерхольда. Неприязнь Сталина была основана исключительно на доносах. Непосредственно перед закрытием театра одну из его постановок посетил Каганович, обладавший тогда громадной властью. Спектакль ему не понравился. Верный «соратник» Сталина покинул театр, не дождавшись антракта. Мейерхольд, которому было за шестьдесят, бросился за Кагановичем на улицу. Но Каганович сел со своей свитой в машину и уехал. Мейерхольд бежал за машиной, пока не упал [267 - Мемуары Д. Шостаковича. (Записаны С. Волковым.) Гамбург, 1979. С. 107.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;7 января 1938 года в театре Мейерхольда с огромным успехом было дано последнее представление. На следующий день пришедшие в театр зрители обнаружили в том же здании совсем другую организацию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В январе 1938 года был избран первый Президиум Верховного Совета СССР во главе с Калининым. Наиболее влиятельные в стране деятели в него не вошли. Среди членов Президиума был и руководитель Горьковской парторганизации Юлий Моисеевич Каганович, брат Лазаря Кагановича, а также маршал Блюхер, которому предстояло погибнуть под пытками осенью этого же года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;19 января прогремела на всю страну новость – пленум ЦК принял постановление об ошибках при исключении из партии. У множества оклеветанных людей, у их родственников и близких появилась надежда на торжество справедливости. В постановлении пленума цитировались различные официальные документы прошлых месяцев и лет, в которых говорилось о «внимании к людям». Делался вывод: «Как видно, предупреждающие указания местным партийным организациям были. И все же, несмотря на это, многие партийные организации и их руководители продолжают формально и бездушно-бюрократически относиться к судьбам отдельных членов партии. Известно немало фактов, когда партийные организации без всякой проверки и, следовательно, необоснованно исключают коммунистов из партии, лишают их работы, нередко даже объявляют, без всяких к тому оснований, врагами народа… Так, например: ЦК ВКП(б) Азербайджана на одном заседании 5 ноября 1937 года механически подтвердил исключение из партии 279 чел…Еще не вскрыты и не разоблачены отдельные карьеристы-коммунисты, старающиеся отличиться и выдвинуться на исключении из партии, старающиеся застраховать себя от возможных обвинений в недостатке бдительности путем применения огульных репрессий… Пора всем партийным организациям и их руководителям разоблачить и до конца ИСТРЕБИТЬ ЗАМАСКИРОВАННОГО ВРАГА, пробравшегося в наши ряды и старающегося фальшивыми криками о бдительности скрыть свою враждебность…» [268 - Правда. 1938. 19 янв.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Авторы текста глубоко и тонко понимали психологию доносчика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В течение 1937 года Сталин в среднем раз в два дня подписывал очередной список обреченных на расстрел; каждый раз это был приговор десяткам или сотням людей. Член Политбюро Ежов совместно с Вышинским за один день 18 октября приговорили к высшей мере 4551 человека. Об успехах Кагановича на этом направлении работы мы уже писали выше. Согласно здравому смыслу, именно их приведенное выше постановление должно было бы назвать главными клеветниками и карьеристами. И это была не единственная фальшь: говорилось о несправедливостях только по отношению к коммунистам, как будто беспартийных репрессии не коснулись; говорилось лишь об исключениях из партии, но не об арестах и казнях. Имелись и другие натяжки и умолчания. Тем не менее и в пропаганде того времени, и в позднейших ортодоксальных курсах истории данное постановление изображалось как поворотное решение, остановившее прошлогодние беззакония или, во всяком случае, уменьшившее их размах. В действительности это было еще одно исправленное и дополненное переиздание «Головокружения от успехов».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Промышленность лихорадило. Не было в стране предприятия, на работе которого не отразилась бы террористическая акция 1937 года. На некоторых заводах осталось всего по 2–3 неарестованных инженера или техника. Например, Ижевский машиностроительный завод, выпускавший винтовки, в течение двух месяцев не мог сдать заказчику ни одного изделия: все стволы браковались. Руководителей завода без конца вызывали в местное отделение НКВД, грозили и запугивали, требуя повысить качество, но это не помогало. Внезапно в дело вмешался Сталин, велел освободить всех арестованных инженерно-технических работников завода и обратил свой гнев на «перестраховщиков» [269 - Новиков В. Накануне и в дни испытаний. М., 1988. С. 23.]. Это слово после январского пленума вошло в число политических ругательств. С января же вновь стали брать на работу родственников арестованных, и толпы несчастных, собиравшиеся у ВЦСПС, как у биржи труда, рассосались.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Весной Каганович пытался заставить работать забуксовавшее производство при помощи серии всесоюзных совещаний. 3 марта, в день открытия судебного процесса Бухарина – Рыкова, он поехал в Воскресенск, где посетил цементные заводы «Гигант» и «Красный строитель». Назавтра в Наркомтяжпроме открылось и продолжалось до Женского дня 8 марта, совещание по цементной промышленности. Каганович предложил построить в каждой области свой цементный завод, а кроме того, выдвинул идею строительства цементных заводов при металлургических предприятиях с целью максимального использования шлаков доменных цехов. Атмосфера совещания ощутимо отличалась от той, что царила еще осенью – никаких подарков участникам, ритуальная часть сведена к минимуму. В принятом обращении упоминались только Сталин и Ежов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем временем в Колонном зале Дома союзов бывший руководитель Госплана Украины Гринько, хорошо знакомый Кагановичу еще с 20-х годов, подтверждал сфабрикованные обвинения в создании национал-фашистской организации: «Я стою перед судом как украинский буржуазный националист… Две террористические группы изо дня в день вели слежку за Сталиным и Ежовым с целью убить их» [270 - Правда. 1938. 13 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В эти дни германский рейх поглотил Австрию. По Вене шел военный парад войск вермахта и СС. Гитлер посетил свою родину, австрийский городок Браунау, где произнес подобающую случаю речь. В те же часы в Москве казнили Бухарина, Рыкова и их «пособников». В отличие от прошлогоднего процесса «параллельного центра», не было демонстраций ни на Красной площади, ни в Ленинграде. Поэты не писали яростных стихов, а Ежов не получил нового ордена.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович на этот раз был в стороне от главных событий. С 14 по 20 марта он руководил еще одним совещанием – работников электростанций и сетей. Москва с ликованием встречала четверку папанинцев, прибывших прямо с Северного полюса, где они работали всю зиму. Сталин принимал их с женами один, без соратников. Это было явное нарушение традиции последнего десятилетия. Приглушались культы всех личностей, кроме одной, что и в те времена именовалось «борьбой с культом личности». «Правда» критиковала газету «Советская Украина» за помещенное в ней фото: секретарь Кировского райкома вручает партбилет. Снимок трактовался как «возрождение шумихи и кампанейщины» [271 - Правда. 1938. 27 марта.]. Участники проводившихся Кагановичем совещаний тоже фотографировались теперь без него. 26 марта началось еще одно совещание – по золотой и платиновой промышленности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В апреле Кагановича вернули на пост наркома путей сообщения. Страх ответственности и потеря множества специалистов сказались и на работе транспорта. На протяжении зимы железные дороги создавали дополнительные трудности для всех отраслей народного хозяйства. На этот раз демонстрация радости в связи с назначением «сталинского наркома» была скромной и носила дежурный характер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Набирала обороты «борьба с клеветниками». Как типичный пример можно привести заметку «Правды» под заголовком «Дело агронома Шамшина». Речь шла о работнике МТС в городе Шацке (Рязанская область). Описывается заседание бюро райкома партии в августе 1937 года:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«В прениях выступил Лизунов – заместитель директора по политчасти. Он говорил о том о сем и договорился до того, что в МТС… вредительство.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как? Вредительство? – переспросили присутствовавшие члены бюро райкома.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, – подтвердил Лизунов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А кто же возглавляет это вредительство?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Шамшин!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С этого и началось. Сразу “обнаружили”, что Шамшин – вредитель и очковтиратель. Шацкая районная газета “Советская деревня”… истерически кричала о том, что “открылась мерзкая картина вредительской работы врага народа Шамшина”. Секретари райкома Лавникевич и Юньков пустили в ход все средства…» [272 - Там же. 19 марта.] Заканчивался газетный материал благополучным для агронома Шамшина финалом разбирательства и намеками на предстоящие преследования гонителей честного человека. Подобная пропаганда велась на протяжении 1938–1939 годов постоянно, хотя никогда не становилась темой номер один. В качестве гонимых, но в конце концов побеждающих фигурировали члены партии со стажем, как правило – рабочие. Показная борьба с «перестраховщиками» вызвала сильный отклик снизу. В газету «Правда» и ЦК приходили тысячи писем от рядовых членов партии с требованиями положить конец террору и наказать его организаторов. Подавляющее большинство авторов писем было дезориентировано и смутно представляло, где следует искать этих организаторов репрессий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А заведенная машина все работала. В 1938 году Каганович приложил руку к аресту Николая Чаплина – генерального секретаря ЦК ВЛКСМ с 1924 по 1928 год: он отозвал Чаплина из командировки, и в ночь после приезда за ним пришли [273 - Сельская молодежь. 1989. № 4. С. 3.]. Осенью Каганович вместе с Молотовым и Маленковым руководил пленумом ЦК ВЛКСМ, за которым последовало «дело Косарева». Из 93 участников пленума было арестовано 77 и расстреляно 48 человек [274 - Вопросы истории КПСС. 1989. № 5. С. 100–101.]. Месяцем раньше на другом, юбилейном (к 20-летию комсомола) пленуме ЦК ВЛКСМ Косарев выступил с нестандартными восхвалениями в адрес Сталина: он дважды подчеркнул в своем докладе, что репрессии в комсомоле начались только после личного вмешательства вождя. Похоже, что это была отчаянная попытка дать понять современникам или потомкам, кто автор совершающейся трагедии. Во всяком случае, на фоне других официальных выступлений 1938 года заявление Косарева прозвучало резким диссонансом. Не исключено, что оно и было подлинной причиной его гибели. А ведь всего шестью годами раньше Косарев и Каганович вместе «выкачивали» зерно из Северного Кавказа. Теперь пути их разошлись.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подписи Кагановича обнаружены на списках к расстрелу 36 тысяч человек. В одном из таких списков из 223 перечисленных жертв 23 – члены ЦК партии, 22 – члены КПК, 21 – наркомы и их замы. Многих из них Каганович не мог не знать лично.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Перед бурей<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В феврале 1939 года после небывало долгого пятилетнего перерыва в Москве состоялся XVIII съезд партии. Но это была совсем не та партия, что прежде. Изменились до неузнаваемости и состав делегатов съезда, и царившая на нем атмосфера. Впервые партийцы с дореволюционным стажем составляли незначительную долю делегатов. Впервые множество известных всей партии имен ни в коем случае нельзя было упоминать не только с трибуны, но и в кулуарах. Каганович на этот раз не был избран секретарем ЦК, что свидетельствовало о снижении его влияния.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С начала 1939 года Каганович стал наркомом топливной промышленности, а в 1940 году возглавил Наркомат нефтяной промышленности. Он был заместителем председателя СНК – вторым человеком в Совнаркоме после Молотова. Забот у него прибавилось также и потому, что даже в Наркомате путей сообщения стали изготавливаться некоторые виды вооружения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зимой 1939/40 года, во время неудачной, неоправданной и кровавой советско-финляндской войны началась новая перетряска руководящих кадров, затронувшая часть армии и работавшие на нужды обороны промышленные наркоматы. Был снят со своего поста и нарком авиационной промышленности, брат Лазаря – Михаил Каганович. Сменивший его А. И. Шахурин вспоминал: «Наутро началось знакомство с работой наркомата… Сначала встретился с М. М. Кагановичем, которого мне предстояло сменить на посту наркома. С ним я был знаком и до этого, когда работал парторгом ЦК на авиационном заводе. Каганович приезжал на наш завод, а я – в наркомат. Кабинету Кагановича предшествовали две приемные – одна побольше, другая поменьше. В маленькой сидел его секретарь. В приемных, как правило, всегда было полно народу. По тому, с каким видом выходили из кабинета, узнавали о состоянии наркома. Чаще всего оно было возбужденным. Михаил Моисеевич слыл человеком резким в суждениях, вспыльчивым и экспансивным. Под горячую руку ему лучше было не попадаться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда мы с ним встретились, он все еще находился под впечатлением своего освобождения и не скрывал свои чувства. Беседы, из которой я мог бы составить представление о положении дел в промышленности, у нас не получилось».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как показало будущее, у Михаила Кагановича были все основания «находиться под впечатлением» происшедшей перемены: ему оставалось не так уж долго жить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между прочим, годом раньше Шахурин сменил еще одного из братьев Кагановичей – Юлия – на посту первого секретаря Горьковского обкома партии. Его предшественника тогда характеризовали в ЦК как «неплохого товарища», не обладающего, однако, инженерной подготовкой, необходимой для руководства такой крупной индустриальной областью. В Горьком в 1937 году уцелело несколько больше партийных работников, чем в иных местах [275 - Шахурин А. Крылья победы. М., 1985. С. 12, 50–51.]. Юлий Каганович был переведен в Москву, в Наркомат внешней торговли, где числился членом коллегии. После войны он работал торговым представителем СССР в Монголии. В начале 50-х годов умер после продолжительной болезни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…В начале 1941 года дистанция между Лазарем Кагановичем и Сталиным обозначилась еще четче, чем прежде. На долгие ночные обеды на кунцевской даче Сталина Каганович приглашался очень редко. С ответственными политическими заявлениями стали выступать деятели нового поколения, еще моложе совсем нестарого Политбюро – Щербаков, Маленков. На прошедших в феврале XVIII Всесоюзной конференции ВКП(б) и VIII сессии Верховного Совета Каганович не только ни разу не выступил, но и не председательствовал ни на одном из заседаний. В президиуме он теперь сидел в заднем ряду, вместе со Сталиным не появлялся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце партконференции Сталин загадал своему «экс-ближайшему» соратнику одну из самых грозных загадок. Была принята необычная резолюция по кадровым вопросам из девяти пунктов. В ней сообщалось о довольно многочисленных перемещениях вверх и вниз по партийной линии, а также с мрачной торжественностью делались предупреждения нескольким «нерадивым» работникам, которые, впрочем, оставались на своих местах. То был, несомненно, театральный жест, рассчитанный на рядовых, плохо осведомленных зрителей; и до, и после конференции руководитель любого уровня отправлялся на тот свет или, наоборот, изымался из лагерного ада безо всяких резолюций и публикаций в печати, если почему-либо Хозяин решал не устраивать шума. Из девяти пунктов лишь один был посвящен персонально одному человеку и звучал так: «Предупредить т. Кагановича М. М., который, будучи наркомом авиационной промышленности, работал плохо, что, если он не исправится и на новой работе, не выполнит поручений партии и правительства, то будет выведен из состава членов ЦК ВКП(б) и снят с руководящей работы» [276 - Правда. 1941. 21 февр.]. Вероятно, какая-то часть читателей газет и радиослушателей не поняла, о каком именно Кагановиче идет речь, и перепутала знаменитого Лазаря Кагановича с его братом Михаилом. Не исключено, что именно на такой эффект и рассчитывал автор резолюции. В таком случае это мог быть первый шаг – пока еще двусмысленный и осторожный – к будущей кампании дискредитации Кагановича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На протяжении предвоенных месяцев подведомственная Кагановичу печать все реже именовала его «сталинским наркомом», чаще просто – «наркомом» и даже еще проще «тов. Л. М. Кагановичем» [277 - Гудок. 1941. 2 марта.]. Передовицы почти не цитировали его, а письма трудящихся почти не упоминали. В апреле прошло совещание производственно-хозяйственного актива НКПС. Ни доклад Кагановича, ни изложение доклада, ни хотя бы портрет не были опубликованы; зато все остальные выступления (с портретами выступавших) публиковались в «Гудке» в течение двух недель [278 - Там же. 9–23 апр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Едва ли когда-нибудь будет точно установлено, что все что значило и как сложилась бы судьба Кагановича, если бы планы всех людей в стране не смешались в самую короткую ночь того лета…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В годы войны<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Автор изданной в США книги о Кагановиче «Кремлевский волк» Стюарт Кэхан утверждает, что в ночь на 22 июня начальник Генштаба Г. К. Жуков, получив сообщения о начавшихся бомбежках и артобстрелах и не дозвонившись до Сталина, стал просить у Кагановича разрешения открыть огонь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Он попросил позволения немедленно начать боевые действия. Молчание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы меня поняли? – повторил Жуков. Опять молчание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы понимаете, что происходит?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лазарь был потрясен. Он старался придумать вопрос, любой вопрос.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Где комиссар обороны?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Разговаривает с Киевским округом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Приезжайте в Кремль немедленно. Я посоветуюсь со Сталиным» [279 - Кэхан Стюарт. Кремлевский волк. Нью-Йорк, 1987. С. 201–202.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это образец преднамеренного, ничем не обоснованного раздувания роли Кагановича. Весь разговор подозрительно напоминает телефонный диалог Жукова и Сталина, описанный в мемуарах маршала. Между тем в ночь с 21 на 22 июня 1941 года Каганович, как член Политбюро, не мог не участвовать в потрясающих, хотя на первый взгляд и «тихих» событиях. К тому моменту близость вражеского нападения ощущали уже все сколько-нибудь осведомленные люди [280 - См.: Некрич А. М. 1941. 22 июня. М., 1965. С. 111–126; Международная жизнь. 1989. № 2. С. 127–139.]. Тем не менее члены Политбюро, наравне с менее высокопоставленными работниками, могли лишь догадываться о причинах бездействия Сталина. Поздним вечером 21 июня их вызвали в Кремль, где они узнали о немецком перебежчике, сообщившем, что вторжение начнется в 3 часа ночи. На вопрос Сталина: «Что будем делать?» – никто не ответил. В эти минуты через западную границу в районе Бреста проследовал последний поезд из Москвы в Берлин. Утвердив новую директиву войскам, Сталин отпустил членов Политбюро и остался один, хотя до указанного перебежчиком момента оставалось менее четырех часов, да и обычно Сталин ложился спать намного позже. Неизвестно, что чувствовали члены Политбюро, вынужденные в самые критические минуты уехать из Кремля, но не успело пробить четыре, как Поскребышев вызвал их обратно. Предсказание перебежчика сбылось [281 - Обстоятельства ночи с 21 на 22 июня см.: Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. М., 1970. С. 232–237.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все молчали. Сталин, не зная, что теперь решать, послал Молотова разговаривать с германским послом Шуленбургом. В ожидании заранее очевидного исхода этой беседы все бездействовали. На дворе было уже совсем светло. Самая короткая ночь кончилась, начинался самый длинный день. Наконец вошел Молотов: «Германия объявила нам войну». Прохаживавшийся по кабинету Сталин опустился на стул…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На рассвете Каганович разослал на все железные дороги запоздалую телеграмму: «Вручить немедленно. Начальнику дороги. Находящиеся на дороге транзитные грузы, а также экспортные грузы, следующие в Германию, задержите на дороге нахождения. Погрузку экспортных и перегрузку транзитных грузов назначением в Германию перекрыть…» [282 - Куманев Г. Война и железнодорожный транспорт СССР. М., 1988. С. 48.] А в приграничных районах уже попали под удар 11 железных дорог. Связь с военным командованием у них полностью отсутствовала, местные власти, запуганные годами террора и страшащиеся ответственности, расценивали эвакуацию «как создание паники, как нарушение государственной дисциплины» [283 - Там же. С. 77.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Многие мемуаристы называют июнь 1941 года поворотной точкой в своем отношении к Сталину. В один из первых дней войны он заявил: «Ленин нам оставил пролетарское Советское государство, а мы его просрали! Я отказываюсь от руководства» [284 - Огонек. 1989. № 31. С. 18.]. И уехал на свою Ближнюю дачу в Кунцево. Скорее всего, Каганович тоже был потрясен поведением того, о ком привык думать: «страшнее зверя кошки нет». Время шло, Сталин не появлялся. Надо было что-то делать. Молотов, Берия, Каганович и Ворошилов, посовещавшись, поехали на Ближнюю дачу уговаривать главу партии и правительства приступить к работе. Увидев входящих, Сталин в первую секунду изменился в лице от страха.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Война все переменила. Политические кампании и ритуалы ушли для Кагановича в прошлое. На перегруженного работой наркома путей сообщения обрушилась лавина дел. Единого плана перевозок на случай войны не было. 24 июня под председательством Кагановича создан Совет по эвакуации. В тот день у невоенной части руководства, по-видимому, еще теплилась слабая надежда на то, что отступление не будет очень уж большим и долгим. Однако, как вспоминал первый зам Кагановича в Совете по эвакуации А. И. Микоян, «через два дня стало ясно, что эвакуация принимает огромные масштабы. Невозможно было эвакуировать все подряд. Не хватало ни времени, ни транспорта. Приходилось буквально с ходу выбирать, что в интересах государства эвакуировать в первую очередь. Надо было также решать, в какие районы страны эвакуировать те или иные заводы и предприятия…» [285 - Военно-исторический журнал. 1989. № 3. С. 31.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А железные дороги задыхались. Требовалось обеспечить прохождение потока войск на фронт, потока эвакуируемых материалов и людей с фронта на восток и «обычных» грузопотоков – ибо экономика должна была функционировать и ее потребность в перевозках с началом войны никак не могла снизиться. Еще больше усложняло положение господство противника в воздухе. Железные дороги были одной из главных целей для немецкой авиации. В дневнике начальника немецкого генштаба неоднократно упоминаются образовавшиеся в те дни в тылу Красной Армии огромные скопления вагонов на станциях [286 - Гальдер Ф. Военный дневник. М., 1971. Т. 3. Кн. 1. С. 25–57.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Яркий эпизод, характеризующий как работу железных дорог, так и стиль руководства Кагановича, можно найти в мемуарах работавшего в ВОСО генерала 3. И. Кондратьева. 30 июня его направили в Смоленск организовать вывозку имущества со складов. Заметим, что в тексте мемуаров, изданных в 1968 году, автор не имеет возможности назвать Кагановича по имени и обозначает его лишь словом «нарком».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Тихая, не тронутая войной улица, огромное каменное здание. У входа вывеска: “Управление западной железной дороги”. Зашел в кабинет начальника. За резным дубовым столом – молодой чернобровый Виктор Антонович Гарнык, мой давний знакомый. Увидев меня, он обрадовался. Я рассказал о цели своего приезда. Виктор Антонович… распорядился приступить к погрузке и отправке в тыл боеприпасов и всего, что у них есть из военного имущества.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Управление дороги работало в полном составе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;“Что за беспечность? – удивился я. – Город эвакуируется, бои идут под Оршей и Витебском, магистраль непрерывно укорачивается…”<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Почему медлите с отправкой людей? – спросил у Гарныка. – Оставьте себе небольшую оперативную группу, а остальные пусть едут в тыл. Там станции забиты, нужны специалисты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет распоряжения наркома, – ответил Виктор Антонович. – А напрашиваться не хочу, скажет: трус, испугался, убегаешь с боевого поста…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неожиданно здание качнулось, задрожали оконные стекла, и только после этого послышался взрыв. Над крышей прогудел немецкий бомбардировщик. Зениток здесь нет. Фашисты летают безнаказанно и бомбят на выбор. Настаиваю, чтобы Гарнык немедленно доложил в Москву о сложившейся обстановке. В случае чего я помогу убедить наркома в необходимости немедленной эвакуации управления. После долгих колебаний Гарнык снимает телефонную трубку. Короткий разговор!.. Разрешение на эвакуацию получено» [287 - Кондратьев 3. Дороги войны. М., 1968. С. 13–14.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оба собеседника уверены в целесообразности эвакуации людей. Но Гарнык боится Кагановича сильнее, чем немецкого бомбардировщика. Ведь даже после близкого разрыва бомбы его колебания были «долгими»! Однако здесь же ощущается, насколько необходимо жесткое руководство в условиях войны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тогда же, 30 июня, при фронтах были учреждены должности уполномоченных НКПС с широкими правами, подчинявшиеся непосредственно Кагановичу [288 - Куманев Г. Указ. соч. С. 59.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А в Москве в этот день было объявлено о создании Государственного Комитета Обороны. Каганович не вошел в его первый состав, но вскоре был включен в ГКО вместе с Булганиным, Микояном и Вознесенским.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;За первые 10 дней войны была потеряна шестая часть железных дорог страны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К 5 июля положение на железных дорогах Москвы было таково:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Станционные пути, ветки, тупики столичного узла оказались забитыми вливавшимися со всех направлений поездами. Выхода на запад почти не было. Железнодорожные магистрали, идущие к фронту, представляли собой обрубки. Москва превратилась в головную базу снабжения войск и перевалки военных грузов с железной дороги на автомобильный транспорт» [289 - Кондратьев 3. Указ. соч. С. 15.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На западных дорогах скопилось почти 90 тысяч вагонов сверх нормы. Зачастую поезда шли один за другим на расстоянии нескольких сотен метров. Небывалую нагрузку испытывали дороги, бывшие до войны второстепенными. А на Кавказе, в Средней Азии и Сибири вагонов катастрофически не хватало [290 - Куманев Г. Указ. соч. С. 62.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем временем на железных дорогах стали теряться вагоны с оружием и боеприпасами. Оказалось, что по настоянию Кагановича и с согласия маршала Кулика ВОСО перестало присваивать номера воинским транспортам. Они отправлялись на фронт мелкими партиями по 3–5 вагонов, что привело к утрате контроля над движением этих составов, нередко начальники станций загоняли эти бесконтрольные, но крайне необходимые армии грузы в тупики. За этот крупный промах поплатился жизнью начальник ВОСО генерал Н. И. Трубецкой. По словам его преемника, И. В. Ковалева, «он неожиданно, причем незаметно для всех, исчез, и никто в управлении не мог сказать, куда он убыл» [291 - Военно-исторический журнал. 1988. № 12. С. 40.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Уже в июле, – вспоминает А. И. Микоян, – стало ясно, что Л. М. Каганович, будучи перегружен делами на транспорте, не может обеспечить надлежащую работу Совета по эвакуации…» [292 - Там же. 1989. № 3. С. 32.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;16 июля председателем Совета по эвакуации вместо Кагановича был назначен Шверник. Все исследователи, как отечественные, так и зарубежные, называют массовую эвакуацию советской промышленности одним из выдающихся технических достижений Второй мировой войны. В связи с этим значительная доля заслуг принадлежит Кагановичу как наркому путей сообщения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;22 июля Москва – не только столица, но и крупнейший железнодорожный узел страны – подверглась первой массированной бомбардировке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Днем и ночью к Кагановичу в кабинет стучался то один, то другой нарком-хозяйственник: они лично прибывали в НКПС, чтобы разыскать потерявшиеся в дороге остро необходимые грузы. Но нередко и сам Каганович, несмотря на беспрекословное подчинение исполнителей и военное время, не мог добиться от подчиненных никаких сведений о пропавших вагонах. Типичный случай описывает нарком авиапромышленности Шахурин: «Докладывали: “Завтра завод станет, если не будет поковок или подшипников”… Оказывается, поковки есть. Они отгружены, однако потерялись в пути. А поковок – 20 тонн. Это сотни самолетов. В поиски включается даже НКВД. Поковки находят где-то в Актюбинске, где они, естественно, никому не нужны. Там наших заводов нет. Срочно переправляем все по назначению…» [293 - Шахурин А. Крылья победы. М., 1985. С. 111–112.] Заводы чуть ли не на каждый эшелон вынуждены были назначать своих сопровождающих. Наиболее влиятельные наркоматы всеми правдами и неправдами доставали транспортные самолеты и в критических ситуациях перебрасывали крохи производственного дефицита по воздуху.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В любое время дня и ночи вызывали Кагановича в Совнарком, где его, как правило, ждали Микоян и председатель Госплана Н. А. Вознесенский, лично распределявшие уголь между предприятиями, а также кто-нибудь из Наркомата угольной промышленности и из других ведомств. Разгорались горячие споры из-за каждого вагона с углем, принимались решения о переназначении и повороте эшелонов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При вызовах к Сталину нередко приходилось ждать и в приемной, чего в мирное время не бывало никогда и ни с кем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце августа по инициативе Кагановича начались работы по сооружению большого (534 км) железнодорожного кольца вокруг Москвы для разгрузки московского узла от транзитных перевозок. Это была несвоевременная идея, и вскоре трагические события на фронте поставили на ней крест [294 - Куманев Г. Указ. соч. С. 115.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В первые месяцы войны жертвой шпиономании стал старший брат Кагановича – Михаил Моисеевич, который еще в 1940 году был снят с поста министра авиационной промышленности, а на XVIII партийной конференции весной 1941 года был выведен из состава членов ЦК ВКП(б). Он был обвинен во вредительстве в области авиационной промышленности и в тайном сотрудничестве с гитлеровцами. Утверждалось даже, что Гитлер собирается включить Михаила Моисеевича в марионеточное русское правительство. Эти вздорные обвинения рассматривались на Политбюро. Докладывал Берия. Каганович не защищал своего брата. Сталин лицемерно похвалил Лазаря за «принципиальность», но столь же лицемерно предложил не торопиться с арестом Михаила Моисеевича, а создать комиссию для проверки выдвинутых против него обвинений. Во главе этой комиссии был поставлен Микоян. Через несколько дней в кабинет Микояна был приглашен Михаил Каганович. Приехал и Берия вместе с человеком, который дал показания против М. М. Кагановича. Тот повторил свои обвинения. «Этот человек ненормальный», – сказал Михаил. Но он также понял, что для него значит весь этот спектакль. У него в кармане был пистолет. «Есть в твоем кабинете туалет?» – спросил он Микояна. Анастас Иванович показал нужную дверь. Михаил вошел в туалет, и через несколько мгновений там раздался выстрел. После самоубийства Михаил Каганович был похоронен без почестей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;2 октября немецко-фашистские захватчики начали операцию «Тайфун» с целью окружения Москвы. На первом этапе крупные силы Резервного, Брянского и Западного фронтов попали в окружение. Все теперь зависело от того, насколько быстро железные дороги смогут перебросить под Москву новые войска с других участков фронта и из глубины страны. Именно в эти дни, например, была быстро перевезена из Сталинграда в Мценск 1-я танковая бригада Катукова, сыгравшая ключевую роль в задержке продвижения танковой армии Гудериана от Орла на Тулу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Утром 15 октября на заседании Политбюро было принято решение о немедленной, в течение суток, эвакуации советского правительства, наркоматов, иностранных посольств. Сталин предлагал Политбюро выехать из Москвы в ночь с 15-го на 16-е число, а сам намеревался уехать утром 16-го. Но, по предложению Микояна, было решено, что Политбюро выедет только вместе со Сталиным. Микоян вспоминает:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Запомнился разговор с Л. М. Кагановичем. Когда мы вместе спускались в лифте, он сказал фразу, которая меня просто огорошила:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Слушай, когда будете ночью уезжать, то, пожалуйста, скажите мне, чтобы я не застрял здесь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я ответил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О чем ты говоришь? Я же сказал, что ночью не уеду. Мы поедем со Сталиным завтра, а ты уедешь со своим наркоматом» [295 - Военно-исторический журнал. 1989. № 3. С. 34.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ближе к полудню начальник одного из отделов метрополитена С. Е. Теплов вместе с начальником метрополитена был вызван в НКПС.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«В наркомате мы увидели нечто невероятное: двери раскрыты, суетятся люди, выносят кипы бумаг, одним словом, паника. Нас принял нарком Каганович. Он был, как никогда, возбужден, отдавал направо и налево приказания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вот от человека, чье имя носил Московский метрополитен, мы услышали:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Метрополитен закрыть. Подготовить за три часа предложения по его уничтожению, разрушить объекты любым способом. Поезда с людьми эвакуировать в Андижан. Что нельзя эвакуировать – сломать, уничтожить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович сказал, что Москву могут захватить внезапно» [296 - Московская правда. 1987.16 окт. С. 3.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вновь обратимся к свидетельству А. И. Микояна, относящемуся к все тому же дню 15 октября 1941 года:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«В Совете по эвакуации мы все время проверяли ход выполнения решения. Каганович, который составил план отъезда наркоматов, звонил чуть не каждый час, докладывая, как идет процесс эвакуации. Все было организовано очень быстро, и все шло нормально» [297 - Военно-исторический журнал. 1989. № 3. С. 34.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Утром 16 октября отправлявшиеся на работу москвичи вдруг обнаружили, что метро закрыто. Это стало наиболее явным и красноречивым признаком серьезности положения и вызвало панику. Во второй половине дня метро вновь пришлось открыть, чтобы как-то успокоить людей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В. И. Рыхлов, начальник политотдела одной из железных дорог, провел весь этот день на Казанском вокзале, с которого шла эвакуация в Куйбышев. В середине дня ему сообщили, что отправка одного из эшелонов задерживается из-за конфликта: «У одного из вагонов суматоха… Вижу: одна половина загружена мебелью, домашними вещами, а на второй – генерал НКВД, его жена, двое детей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В чем дело, товарищ генерал? – спрашиваю его.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мне товарищ Каганович лично выделил вагон, – раздраженно говорит он. – И вы ответите за самоуправство.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не знаю, разрешил ли Лазарь Моисеевич, – делаю упор на имени и отчестве наркома, – а начальник станции справедливо требует разместить людей на свободной половине.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я не могу позволить…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тогда отцепляйте этот вагон и прицепляйте другой, – приказываю начальнику станции. – Вы срываете график отправления поездов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Генерала смутил такой поворот дела:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пусть размещаются…» [298 - Куманев Г. Указ. соч. С. 118.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ни этот генерал, ни сам Каганович в дальнейшем не мстили Рыхлову за принятое решение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К вечеру обозначилась новая проблема: массовая отправка эшелонов из Москвы на восток привела к нехватке вагонов для продолжения эвакуации. У Рыхлова состоялся разговор с начальником дороги:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«– Собирайте с линии электросекции, готовьте из них поезда по 12 вагонов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Иван Федорович, – спрашиваю, – а чем же будем доставлять в Москву рабочих из пригородной зоны?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты, Василий Иванович, философию не разводи. Это приказ Кагановича, и если вы не выполните его, знаете, чем это грозит?» [299 - Куманев Г. Указ. соч. С. 122.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вместе с другими наркомами Каганович отбыл в Куйбышев. Вернуться в прифронтовую столицу ему было суждено лишь в следующем, 1942 году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зима, самое трудное для железнодорожников время, была в 1941/42 году особенно суровой. Положение на транспорте было критическим. К декабрю для замены дефектных рельсов требовалось 846 километров новых рельсов, а получили железнодорожники лишь 8 квадратных километров. Из-за нехватки угля простаивали сотни паровозов. Многие вагоноремонтные заводы были перепрофилированы на производство военной продукции. В январе по сравнению с декабрем общая погрузка снизилась на 3 295 вагонов, а выгрузка – на 3 813 вагонов. Северная железная дорога, перевозившая грузы, поступавшие из Великобритании и США, была, по выражению А. В. Хрулева, «близка к параличу» [300 - Гудок. 1990.11 февр. С. 4.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но Каганович еще пытался участвовать в развитии всевозможных «починов снизу», ограничиваясь, правда, лишь короткими одобрительными телеграммами на места [301 - Там же. 1942. 7 янв., 8 февр. С. 2; 11 февр. С. 1.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;14 февраля при ГКО был образован Транспортный комитет, председателем которого стал Сталин, а его заместителем – не Каганович, а А. А. Андреев. Каганович же оказался лишь одним из членов комитета [302 - Куманев Г. Указ. соч. С. 123.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тогдашний начальник Военных сообщений И. В. Ковалев свидетельствовал: «Обстановка на железных дорогах в феврале-марте 1942 года по-прежнему оставалась напряженной. Несколько раз вопрос об этом рассматривался на заседаниях Транспортного комитета. Л. М. Каганович признавал серьезность положения, заверяя, что примет необходимые меры, однако вновь возвращался к своему излюбленному методу “мобилизации масс” – частым и продолжительным совещаниям – “накачкам”, и УП ВОСО было вынуждено направить в ГКО записку “О тяжелом положении на железнодорожном транспорте, грозящем остановкой всего движения”… ГКО решил освободить Л. М. Кагановича от обязанностей наркома [303 - Военно-исторический журнал. 1988. № 12. С. 43.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;25 марта, накануне особо важного военного совещания, определившего советскую стратегию на будущее лето, Каганович был отстранен от должности наркома путей сообщения. Было заявлено, что он «не сумел справиться с работой в условиях военной обстановки». ГКО при этом принял постановление «Об НКПС», критиковавшее работу Наркомата [304 - Куманев Г. Указ. соч. С. 125.]. Руководителем НКПС стал по совместительству начальник тыла Красной Армии А. В. Хрулев.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович не был арестован, не был отстранен от государственных дел, но положение его стало очень тревожным. По-видимому, в печати совершенно перестали упоминать многочисленные объекты, носящие его имя (это наблюдение требует, впрочем, дальнейшей проверки). Летом он был назначен членом Военного совета Северо-Кавказского фронта, и после знаменитого приказа Сталина № 227 – «Ни шагу назад!» – вводившего штрафные роты и заградотряды, Каганович вылетел на юг с особой миссией: наладить работу военной прокуратуры и военных трибуналов. В отличие от Хрущева, он задержался на фронтовой работе недолго. Так, в конце лета 1942 года он руководил ликвидацией нефтепромыслов на Северном Кавказе, оказавшихся под угрозой захвата фашистами. Вот как описывает эти события их участник – Николай Байбаков [305 - Николай Константинович Байбаков – в 1944 году нарком Министерства нефтяной промышленности, с 1965-го – заместитель председателя Совмина СССР, председатель Госплана.]: «Не успел я доехать до станицы Апшеронской, как меня тотчас разыскал член Военного совета Каганович и дал команду приступить к ликвидации промыслов. Теперь пришлось это делать вблизи немцев, когда они уже подошли к станице Апшеронской, где начинались нефтяные промыслы Краснодарского края. Электростанции в Апшеронской уничтожили под автоматным и пулеметным обстрелом гитлеровцев… В Хадыжах взрывники и специалисты-нефтяники подчищали последние “мелочи”, когда прибыл Каганович. Сюда перебазировался штаб фронта из станицы Белореченской, и Каганович на правах члена Военного совета осматривал промыслы. Ни одна скважина уже не работала, наземное оборудование – компрессорные, станки-качалки, подстанции – было в основном демонтировано. Остальное подлежало уничтожению. Дотошно ознакомившись с одной из ликвидированных скважин, Каганович поинтересовался: “Сколько потребуется времени, чтобы снова пустить скважину?” “Трудно сказать”, – ответил я. Ровно через сутки наступила критическая необходимость уничтожить все, что еще подлежало уничтожению. С промыслов сообщили мне, что в районе Кабардинки появились немецкие части, идет перестрелка, уничтожаются последние объекты. Учитывая близость немецких войск к штабу фронта, я срочно сообщил Кагановичу о том, что есть угроза прорыва немцев в районе Хадыжей, где находился штаб фронта. “Что вы паникуете!” – закричал по телефону Каганович. “Посылайте разведку, убедитесь!” – “Войска надежно держат район!” – не слушая возражений, кричал он. Однако не прошло и пятнадцати минут, как был дан приказ о срочной эвакуации штаба фронта в Туапсе. Мы остались уничтожать промыслы и только когда взорвали последний объект – электрогазостанцию, двинулись по Малому Кавказскому хребту…» [306 - Байбаков Н. К. 40 лет в правительстве // Деловая жизнь. 1991. № 21. С. 69, 70.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталинградская битва означала несомненный перелом в ходе войны. После ее успешного окончания, в конце февраля 1943 года, Сталин позвонил Хрулеву и спросил, от какой должности он хотел бы освободиться: наркома путей сообщения или заместителя наркома обороны в тылу? Хрулев предпочел оставить работу в НКПС, и через несколько часом Каганович был возвращен на этот пост [307 - Куманев Г. Указ. соч. С. 172.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;15 апреля 1943 года на всех железных дорогах было введено военное положение; 25 апреля – утвержден новый дисциплинарный Устав. Работа транспорта ощутимо улучшалась. В сентябре 1943 года ГКО принял характерное для Кагановича решение об увеличении числа наград железнодорожникам: вместо 9 знамен ГКО учреждалось 17, вместо 52 знамен ВЦСПС и НКПС – 88. Выделялись дополнительные средства для премирования победителей [308 - Там же. С. 190.]. Самому Кагановичу было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Правда, это было награждение к 50-летию Кагановича. Если не считать ордена, круглая дата никак не была отмечена. В марте 1940 года финская война не помешала отметить 50-летие Молотова с большим шумом. А Кагановичу не досталось даже газетной заметки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всю войну страна голодала. Но Сталин не считал неуместным устраивать официальные банкеты по разным поводам. На одном из банкетов, данном в конце 1944 года в честь французской делегации во главе с Шарлем де Голлем, он произнес шутливый тост: «За Кагановича! Каганович – храбрый человек, он знает, что, если поезда не будут приходить вовремя, его расстреляют!» Похожий тост он произнес и в честь маршала авиации Новикова – с той разницей, что Новикова Сталин пообещал не расстрелять, а повесить [309 - За рубежом. 1989. № 38. С. 18.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В декабре 1944 года Каганович в третий и последний раз оставил пост наркома путей сообщения. Перед уходом он настаивал на перешивке железных дорог восточноевропейских стран на более широкую советскую колею. После замены Кагановича в наркомате ощутимо уменьшилось число совещаний и составляемых документов. Работавшие с ним люди оценивают его работу на железнодорожном транспорте во время войны, как правило, отрицательно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И. В. Ковалев так комментирует окончательный уход Кагановича от руководства железными дорогами: «Он и на этот раз не сделал надлежащих выводов из суровых уроков войны. НКПС по-прежнему недопустимо медленно реагировал на частые изменения транспортной обстановки и внезапно возникающие запросы армии» [310 - Военно-исторический журнал. 1988. № 12. С. 50.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже в 1944 году Каганович все больше переключается на мирную хозяйственную работу. Оставаясь заместителем председателя Совета министров СССР и председателем Транспортной комиссии, Каганович занял пост министра промышленности строительных материалов, это была одна из наиболее отстающих отраслей.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Послевоенное время<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Влияние Кагановича продолжало меняться в течение войны. Он выполнял важные задания, но общее руководство военной экономикой по линии Совета министров и ГКО осуществлял в первую очередь Н. Вознесенский, а по партийной линии – Г. Маленков. Вознесенский в 1945–1946 годах нередко руководил заседаниями Совета министров СССР. В партийно-государственной иерархии имя Кагановича стояло и в 1946 году лишь на девятом месте – после Сталина, Молотова, Берии, Жданова, Маленкова, Вознесенского, Калинина и Ворошилова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Почти для всех руководителей война стала жестоким испытанием на эффективность. В результате завоевали авторитет кадры нового поколения – Косыгин, Устинов, Кузнецов, Барабанов, Шахурин и многие другие, внесшие ощутимый вклад в победу. После Хиросимы лучшие силы и огромные средства были брошены на осуществление атомного проекта. Каганович не принимал в нем участия и, по-видимому, вообще не был в курсе производившихся сверхсекретных работ.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но и производство стройматериалов для разрушенной войной страны было отнюдь не последним делом. В первый раз приехав в министерство, Каганович у себя в кабинете выстроил в шеренгу замов. Они оказались как на подбор физически крепкие, высокие. «Я не плох, – сказал их новый шеф, – но и замы у меня хороши». Начал он свою деятельность с прорубания в здании министерства нового персонального лифта для себя. Возле лифта поставили охрану. В середине дня министру привозили опломбированный обед. Начальник личной охраны, генерал-майор, пробовал блюда в комнате отдыха, после чего к ним приступал и хозяин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И на этом посту рукоприкладство было стилем его работы. Ни разу непонравившаяся бумага не была возвращена в руки подчиненного – комкал и швырял в лицо. Седой завсекретариатом ползал по полу и собирал; вскоре у него начала трястись голова, и Каганович сказал: «Тебе, старый баран, надо отдохнуть, пойти в другое место, вместо тебя возьму твоего сына». Завотделом стройматериалов Совмина Владимир Александрович Коленков говорил впоследствии: «Когда мы думали о том, что надо идти на работу, – лучше б, казалось, под трамвай попасть, чем идти на работу».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды Каганович замахнулся на одного из своих заместителей, но тот пообещал дать сдачи. «Ух, какой смелый», – сказал Лазарь, и на этом инцидент был исчерпан.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Весь аппарат министерства работал практически круглосуточно. Если кто-нибудь и успевал приехать домой, чтобы отдохнуть и пообедать, – не проходило и получаса, как сотрудника вызывали обратно по срочному делу. Дети не видели отцов месяцами. Болезни на нервной почве были обычным явлением.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По праздникам Каганович посылал подчиненного объехать Москву и посмотреть: как висят его портреты? Точно ли на том же месте от портрета Сталина – или перемещены? Когда про одного из работников нашептали, что он много пьет, Лазарь при очередной встрече у себя в кабинете спросил у него: ты, мол, сколько можешь выпить? «Пол-литра», – ответил тот. «Ну, пол-литра и я могу», – заявил министр и потерял интерес к вопросу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как-то раз, зайдя в кабинет к своему заместителю И. П. Гвоздареву, Каганович случайно увидел там его 16-летнего сына и взял его с собой в поездку на кирпичный завод. Ехали на семиместных «паккардах», закупленных за границей в 1933 или 1934 году, с бронированными 10-сантиметровыми зелеными стеклами, со спецсигналом и двумя машинами охраны. По дороге встретился железнодорожный переезд с опущенным шлагбаумом. Один из охранников с красным флагом бросился останавливать подходивший к переезду поезд, другой поднял шлагбаум.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На завод уже были доставлены 5 автобусов охранников. Они стояли шеренгами. Бледный директор со своей свитой ждал министра. «Ты что трясешься заранее? – сказал ему Каганович. – Я же тебя не съем. Вот если найдем неполадки – будешь трястись».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подросток Гвоздарев-младший 20 лет спустя случайно ехал с Кагановичем в лифте жилого дома. «А я вас знаю, – сказал тогда пенсионер Каганович, – вы ездили со мной на кирпичный завод». Чтобы узнать в человеке средних лет однажды виденного юношу, надо обладать очень цепкой памятью на лица.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Один из членов коллегии Министерства стройматериалов во время войны занимал более высокий пост, работал под непосредственным руководством Сталина и много сделал для победы. Это был хороший руководитель, уже немолодой человек. Во время одного из докладов Сталин вдруг приказал ему раздеться. Он разделся. Сталин примерил его одежду и сказал: «Как раз впору. Будешь примерять мои костюмы». И во время заседаний коллегии бывало, что Каганович снимал трубку зазвонившей «вертушки» и, выслушав сказанное, произносил фамилию невольного живого манекена: «На примерку». И заслуженный, солидный мужчина стремглав, бросив все дела, мчался на примерку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А в общем, и на этом месте Каганович оставил память о себе как о начальнике энергичном, с большими организаторскими способностями, но нечеловечески жестоком [311 - Сведения о работе Кагановича в МСМ предоставил Б. И. Гвоздарев.]. Его гипнотизирующий, тяжелый взгляд люди и здесь запомнили на всю жизнь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С другой стороны, у многих простых рабочих предприятий, подчиненных его министерству, остались самые лучшие воспоминания о своем министре. Так, в дни субботников он обязательно приезжал на какой-нибудь завод и трудился вручную наравне со всеми, всегда был при этом приветлив и прост в обращении. Это неизменно производило очень хорошее и глубокое впечатление.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1946 году Каганович принял участие в совещании высших военных и государственных руководителей, на котором по инициативе Сталина были заслушаны сфабрикованные компрометирующие материалы на маршала Жукова. Обвинения были достаточно серьезные, и при дурном обороте дела маршал мог быть арестован. Но военные почти единогласно выступили в защиту Жукова, и он остался на свободе, хотя и был переведен на более низкую должность – командующим Одесским военным округом. В этот день Каганович, как и Берия, выступал против Жукова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В том же году во время одной из поездок по стране Кагановичу довелось заехать и в город Асбест, куда 11 лет спустя он был отправлен в почетную ссылку. Министр остался недоволен состоянием местной строительной промышленности и устроил местным руководителям крупный разнос.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В феврале 1947 года Каганович был направлен Сталиным на Украину в качестве первого секретаря ЦК КП(б)У. Одновременно секретарем по сельскому хозяйству назначили Патоличева. Республика не выполнила в 1946 году плана хлебозаготовок из-за тяжелой засухи, и Сталин был недоволен Хрущевым, который вот уже девятый год стоял во главе ЦК КП(б)У. Между тем зерна в фонд государства было отобрано слишком много; как и в 30-е годы, на Украине начался голод, в укромных местах находили останки съеденных людей. А Сталин, не торгуясь, выполнял просьбы восточноевропейских стран о поставках зерна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович совершил поездку по Полтавской области, в ходе которой у него случился конфликт с председателем колхоза Могильченко, применявшим метод мелкой вспашки. Когда-то Лазарь отдавал за мелкую вспашку под суд. Его разговор с Могильченко пересказывает Хрущев:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Нужно хорошо знать Кагановича, чтобы представить себе, как он, наверное, гаркнул на этого председателя колхоза:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Почему, черт возьми, вы пашете так мелко?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Могильченко, который хорошо знал свое дело, ответил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я пашу так, как надо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович резко парировал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Если вы будете пахать так мелко, то кончите тем, что будете выклянчивать хлеб у государства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Только не я, товарищ Каганович, только не я, – гордо возразил Могильченко. – Я никогда не просил хлеба у государства. Я сам кормлю государство хлебом. И вообще я не посмотрю на то, что вы первый секретарь, и буду продолжать пахать так, как считаю нужным…» [312 - Молдавия литературная. 1989. № 12. С. 137.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Переезд в Киев был для Кагановича явным понижением, и он работал здесь без прежней энергии. К тому же Хрущев не был освобожден от работы в республике, он остался здесь на посту председателя Совета министров УССР. Если в 30-е годы в Москве Хрущев склонен был говорить: «Да, Лазарь Моисеевич», «Слушаю, Лазарь Моисеевич», то теперь на Украине между ними часто возникали конфликты. Каганович не слишком много времени уделял сельскому хозяйству, но стал привычно раздувать пожар борьбы с «национализмом», переставлять кадры, удаляя нередко хороших и ценных работников.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обстановка на местах была тревожной. Продолжала действовать в подполье украинская повстанческая армия (УПА), вооруженная некогда фашистским командованием. Террористические акты совершались ежедневно. В среднем каждые один-два дня убивали кого-либо из руководящих работников. Наиболее крупные формирования бандеровцев были разгромлены за несколько месяцев до приезда Кагановича, но борьба с мелкими отрядами и боевыми группами продолжалась с тем же ожесточением, и конца ей не было видно. Впрочем, Каганович никогда не занимался специально делами военными.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мимоходом он сыграл огромную роль в стремительной карьере 23-летнего В. Е. Семичастного – будущего генсека комсомола, грубого хулителя Пастернака и председателя КГБ. Вспоминает В. Е. Семичастный: «Тогда на Украину приехал Каганович… а с Кагановичем приехал и Патоличев, который был тогда секретарем ЦК. Но они скоро переругались, и Патоличев уехал в Ростов – первым секретарем обкома. Каганович вообще со всеми тогда переругался… он, по существу, разогнал руководство ЦК комсомола Украины, обвинив его во всех смертных грехах… Я был в Харькове, и вдруг меня срочно ночью вызывают: “Тебя требует Каганович”. Ну, думаю, очередь и до меня дошла, приехал в Киев, три дня сижу в ЦК, смотрю, помощники Кагановича по всем делам комсомола советуются со мной, ничего не понимаю, и вдруг меня действительно приглашает к себе Каганович. Мы, говорит, решили, что вы будете первым секретарем. Я говорю: “Лазарь Моисеевич, куда мне первым…” …А я хотел, чтобы первым был Митрохин, он старше меня, опытнее, но Каганович говорит – нет, нельзя, потому что он не украинец, а вы – украинец, ну и сделали меня первым, а Митрохин был при мне вроде как дядька» [313 - Театральная жизнь. 1989. № 10. С. 29.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кстати, Патоличева Каганович успел выжить в то время, когда Хрущев тяжело болел (у него было воспаление легких). Никита Сергеевич вспоминает: «Он совершенно затравил Патоличева. Тот пришел ко мне, когда я еще лежал в постели… и с трудом выговорил: “Я больше не в силах терпеть помыканий Кагановича. Не знаю, как быть дальше”. Я видел, что он доведен до отчаяния. Потом он написал письмо товарищу Сталину с просьбой освободить его от занимаемой должности, так как он не может работать с Кагановичем…» [314 - Молдавия литературная. 1989. № 12. С. 138.] Это было не в сталинских традициях – жаловаться на начальство и просить отставку. Но что такое «помыкания» в исполнении Кагановича – представить нетрудно…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В сентябре того года было с размахом отмечено 800-летие Москвы. Колхозы голодной страны направили в столицу массу продовольствия в качестве подарков к годовщине. Была иллюминация, торжественное заседание в Большом театре, танцы на улицах и спортивный праздник на стадионе «Динамо». Сталин, отдыхавший на Черном море, не приехал на торжество. Газеты пытались сделать его отсутствие незаметным, публикуя в праздничные дни картины разных художников, изображавшие Сталина в гуще народа. Присутствовали в Москве многочисленные иностранные делегации, зато отсутствовали сыгравшие большую роль в судьбе города Каганович и Хрущев. Это по нынешним временам кажется странным, но оба они оставались в Киеве и лишь появились в президиуме торжественного заседания, посвященного московскому юбилею.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через несколько дней состоялся пленум правления Союза писателей Украины; ночью в ЦК КП(б)У для его участников был устроен прием, на котором Каганович выступил с резкой речью. Он усмотрел враждебный умысел в романе Юрия Яновского «Живая вода». Рисуя весенний пейзаж, писатель употребил военные сравнения: «Зима отступала, удерживаясь, подобно армии, на промежуточных рубежах, словно она получила приказ ни за что не сдаваться весне… Зима была загнана в доты – овраги, чащи, обрывы, где она еще имела возможность цепляться за клочок скрытой от солнца территории. Валом повалили под облаками птицы с юга – гуси, лебеди, аисты, жаворонки. Они летели через море, неся на крыльях колхозную весну, атаковали последнее сопротивление зимы». Бдительному Кагановичу не понравились слова «парашютный десант». Что это еще за десант? Значит, Яновский мечтает о десанте? Ясно, что имеется в виду вражеский десант на нашей земле! Значит, и сам Яновский – враг. Затем грозный оратор обрушился на Максима Рыльского, обвинив его в идейных связях с петлюровщиной. Но тут коса нашла на камень: Рыльский встал с места и, перебив Кагановича, сказал, что никогда, ни в каком смысле связей с петлюровщиной не имел. Каганович смутился и сменил тему. Теперь был не 1935 год, и смелые возражения экс-ближайшему соратнику вождя иной раз сходили с рук.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гораздо больше, чем Каганович, Украине помогли обильные весенние дожди, обеспечившие в республике в 1947 году высокий урожай. Не имея на этот раз чрезвычайных полномочий, Каганович часто посылал записки Сталину, не показывая их перед этим Хрущеву. Но Сталин потребовал, чтобы и Хрущев подписывал все эти записки, что было явным выражением недоверия к Кагановичу. Вскоре стало ясно, что от пребывания Кагановича на Украине нет никакой пользы. Хрущев имел здесь гораздо большее влияние, тогда как у Кагановича была не слишком добрая слава еще с середины 20-х годов. В конце 1947 года Каганович вернулся в Москву, возобновив свою работу в Совете министров СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По свидетельству Валентина Александровича Зайцева, дед которого работал в 40–50-х годах в Лечупре Кремля, Каганович отличался хорошим природным здоровьем и, как и другие члены Политбюро, имел личного врача, ежегодно проходил санаторно-курортное лечение в местных санаториях или на Черноморском побережье. Каганович, Молотов, Маленков и Ворошилов, в отличие от других руководителей, внимательно и серьезно относились к своему здоровью, регулярно проходили медицинское обследование, тщательно выполняли все советы и рекомендации врачей, что не избавляло самих врачей от проявлений начальственной грубости.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре после возвращения в столицу Каганович принял попросившегося к нему на прием председателя Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), театрального режиссера Соломона Михоэлса. Члены ЕАК, образованного в начале войны, еще в 1944 году написали письмо Сталину, предлагая создать на территории Крыма Еврейскую Социалистическую республику. Теперь, три года спустя, обсуждалась идея о заселении трех районов Крыма, где до войны существовали еврейские колхозы. Работающие в ЕАК не подозревали, что ими заинтересовались органы госбезопасности, уже составлены секретные документы, оценивающие деятельность комитета как политически вредную. Их действия внутри страны рассматривались как претензия на роль посредника между еврейским населением и властями, выступления в зарубежной печати, как считалось, преувеличивают вклад евреев в достижения СССР. Суслов уже обращался к Сталину с предложением о ликвидации ЕАК. Примерно в те же дни, когда в Москве были арестованы и начали под нажимом давать сфальсифицированные показания против ЕАК научные сотрудники И. И. Гольдштейн и 3. Г. Гринберг, – Михоэлс попытался обсудить с Кагановичем вопрос о Крыме. Каганович сразу перевел разговор на спектакль «Фрейлахс». Вот эта беседа в пересказе А. Борщаговского.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«– Лазарь Моисеевич, я пришел посоветоваться. Кое-кто в комитете хочет просить жилья в Крыму…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович не слышит собеседника, его голос делается громче, раскатистее, он заполняет все пространство кабинета:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Каждый сезон хорошо бы ставить такой спектакль, как “Фрейлахс”! Его могут смотреть и не евреи; танцы, песни, всем весело, все понятно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да… Мы ищем, это не так просто, Лазарь Моисеевич… Как говорится, свадьба бывает раз в жизни. Говорят о Джанкое, но это чужая земля…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как студия при театре? – гремит голос Кагановича. – Студийцы участвуют в “Фрейлахсе”, и очень к месту… Прибавилось молодости.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У нас споры, я хочу посоветоваться с вами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Без молодых актеров у театра нет будущего, – бодро говорит “оглохший” Каганович. – Хорошо, что вы добились создания школы-студии, дальновидно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович поднимается, берет Михоэлса под локоток, ведет через весь кабинет к двери, громко говорит пустяки, любезности, обещает при нужде помочь театру и выпроваживает растерянного посетителя…» [315 - Театр. 1988. № 12. С. 167.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не прошло и двух недель, как Михоэлс был по приказу Сталина убит вечером на улице в Минске. Официально было объявлено о смерти в автомобильной катастрофе. Многие впоследствии утверждали, что сразу все поняли. Наталия Вовси-Михоэлс рассказывает: «Мы же ничего не поняли. Нам было не до того. Мы не поняли даже тогда, когда в нашу набитую людьми квартиру пришла вечером того же дня Юля Каганович, моя близкая подруга и родная племянница Лазаря Кагановича. Она увела нас в ванную комнату – единственное место, где еще можно было уединиться, и тихо сказала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Дядя передал вам привет… И еще велел сказать, чтобы вы никогда никого ни о чем не спрашивали» [316 - Театральная жизнь. 1989. № 21. С. 27.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре стартовала кампания борьбы с «безродными космполитами». От евреев очищали партийный и государственный аппарат, их не принимали на дипломатическую службу, в органы безопасности, сократился прием евреев в институты, готовящие кадры для военной промышленности и наиболее важных отраслей науки. Евреев перестали принимать в военные училища и академии, в партийные школы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сам Лазарь Моисеевич в это время нередко вел себя как антисемит, раздражаясь присутствием в своем аппарате или среди «обслуги» евреев. Удивляла мелочность Кагановича. Так, например, на государственных дачах для членов Политбюро часто устраивались просмотры иностранных кинолент. Текст переводился кем-либо из вызванных переводчиков. Однажды на даче Кагановича это была еврейка, прекрасно знавшая итальянский язык, но говорившая по-русски с незначительным еврейским акцентом. Каганович распорядился никогда больше не приглашать к нему эту переводчицу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Среди еврейской интеллигенции прошли массовые аресты. Хотя Каганович и не был инициатором этих арестов, он не протестовал против них и никого не защищал, хотя под удар попали и его родственники. Вот какую сцену, относящуюся к 1949 году, сообщила нам Клавдия Васильевна Генералова: «В один из сизых дней, не столь уж частых в центральном Казахстане… когда с неба сыпалось нечто вроде абразивного ледяного порошка и порошило дали, пара мохноногих и шустрых казахских лошадок бодро подкатила наши сани к зоне Кингирлага, в районе Балхаша… Только-только вышедший из проходной дежурный распахнул перед нами ворота, как с другой стороны степи к зоне подкатили другие сани…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этих вторых санях сидели двое: конвоир, как водится, и второй – рослый и грузный, богато-тепло одетый в черное длинное пальто с большим меховым воротником и такого же меха пушистую шапку… Я внимательно посмотрела на этого человека, чем-то напоминавшего русского боярина. Лицо его, крупное, упитанное, сразу напомнило мне знакомое по бесчисленным фотографиям в газетах, журналах, плакатах лицо Л. М. Кагановича, но еще более мясистое. Да и выражало оно нечто прямо противоположное самодовольному и победительному чувству Лазаря Моисеевича. Тоска в глазах, уныние и безнадежность в поникшей фигуре…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вахтер в это время принял от обоих конвоиров наши формуляры и вызвал поочередно:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Генералова!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Петренко!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Шишкина!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Каганович!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы должны были назвать свои имена и отчества. Каганович ответил невнятно… вахтер с веселым смехом крикнул другому стражу, стоявшему на пороге проходной: “Во! У нас теперь есть Генералова, Каганович…” В его голосе явно ощущалось удовольствие коллекционера…» Возможно, именно об этом представителе фамилии Кагановичей И. Бергер писал в своей книге: «Один из моих собратьев по лагерю был близким родственником Л. М. Кагановича. В 1949 году его арестовали. Тогда его жена стала добиваться приема у Кагановича. Каганович принял ее только через 9 месяцев. Но прежде чем она начала говорить, Каганович сказал: “Неужели вы думаете, что, если я мог что-то сделать, я бы ждал 9 месяцев? Вы должны понять – есть только одно Солнце, а остальные только мелкие звезды”» [317 - Бергер И. Крушение поколения. Флоренция, 1973. С. 288.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Старший из братьев Кагановичей, Арон Моисеевич, работал после войны в Киеве директором кожевенно-обувного треста. Он был малограмотным, но неглупым, стриг усы «а-ля Лейзерка», как он называл брата Лазаря. Рассказывает об Ароне Кагановиче его бывшая подчиненная М. А. Корнюшина: «Он был доброжелателен, демократичен, патриархален, очень проницателен, произношение выдавало его национальную принадлежность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В это суровое и очень голодное время Арон Моисеевич, используя свое служебное положение и связи в верхах, добывал продукты и устраивал в тресте празднования всех революционных праздников и встречу Нового года, причем разрешалось, за умеренную плату, приводить своих жен и мужей. Благодаря Арону Моисеевичу его подчиненным несколько раз в году удавалось поесть досыта… С Ароном Моисеевичем Л. Каганович поддерживал родственные отношения. Арон Моисеевич с восторгом рассказывал своим сотрудникам, к которым питал доверие, подробности придворной жизни своего брата, которого обязательно посещал во время каждой командировки в Москву…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда на Украине у власти пребывал Хрущев, по какому-то чрезвычайному вопросу в Киев прибыл Лазарь Моисеевич и уведомил старшего брата о своем намерении посетить родственников.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собралась вся родня в ожидании Лазаря, который прибыл под усиленной охраной глубокой ночью. По обе стороны лестницы и по периметру лестничной площадки расположились вооруженные люди в форме, а его сопровождали товарищи в штатском. Отчаяние Арона Моисеевича было неописуемо, так как Лазарь к приготовленным с такой любовью кушаньям не прикоснулся и даже не выпил чаю с лимоном, опасаясь, как бы его не отравили…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не помню, в каком году Арона Моисеевича отправили на пенсию. Тогда по всему Союзу прокатились судебные процессы по делу “Заготживсырье”, и, хоть он к этому делу был непричастен, только высокое родство избавило его от суда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Похороны Арона Моисеевича были пышными и многолюдными… Все надеялись увидеть на похоронах Лазаря Моисеевича, который ограничился тем, что прислал представительствовать своих дочь (редкой красоты женщину) и зятя (морского офицера в высоком чине)».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…В декабре 1949 года Сталину исполнилось 70 лет. Уже в течение четырех лет он время от времени серьезно болел, но об этом знал лишь узкий круг людей, да еще догадывались по косвенным признакам иностранные наблюдатели.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Очевидцы помнят этот юбилей. Выставки подарков Сталину, поздравления Сталину, сочинения о Сталине в школах, песни о Сталине по радио… Теперь был уже не 29-й год. Каганович не был запевалой, да это и не требовалось. Тем не менее на торжественном заседании он сидел в первом ряду президиума, рядом с Мао Цзэдуном, чьи войска за три месяца до этого вступили в Пекин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поэт Алексей Сурков, обращаясь к Сталину, выражал абсолютную уверенность то ли в скором построении коммунистического общества, то ли в физическом бессмертии вождя:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Настанет, в песнях солнечных воспетый,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обетованный, долгожданный час,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда, исполнив Ленина заветы,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;В мир коммунизма вы введете нас… [318 - Правда. 1949. 8 дек.]<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;По аналогии с «первой империей» и «первой республикой» во Франции последние годы жизни Сталина можно назвать первым застоем. Сам Сталин как-то в разговоре назвал это «центростопом». Вождь почти стал соответствовать древнекитайской пословице: «Лучший правитель тот, о котором народ знает лишь то, что он существует». Изредка, впрочем, он подавал признаки жизни, что было сюрпризом, особенно для молодежи. Когда возводили третий десяток этажей Московского университета, Сталин вспомнил обычаи 20-х годов и посетил стройку, но не поддался искушению поглядеть на Москву с высоты, не решился подняться на верхний этаж – вместо него это сделал сопровождавший его Каганович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин все реже и реже встречался с Кагановичем, он уже не приглашал его на свои вечерние трапезы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сфера деятельности Кагановича, по сравнению с тем временем, когда он замещал Сталина во время его отпусков, сузилась в несколько раз. Он, по-видимому, не принимал участия в руководстве странами народной демократии, не говоря уже о других внешних делах; не чувствовал себя хозяином в «чужих» министерствах и областях, как бывало лет 15 назад; не участвовал в решении проблем столицы. Его роль в идеологической работе также ощутимо уменьшилась, но не стала нулевой. Так, в 1950 году Кагановичу и Ворошилову было поручено утвердить новый памятник Горькому, который устанавливали у Белорусского вокзала в Москве. К тому времени в изображении писателя предписывалось скучное единообразие. Его представляли таким, каким он был в последние годы жизни в СССР. Автор нового памятника, выдающийся скульптор В. Мухина, стремясь отойти от стандарта, вылепила Горького молодым, стройным и буйноволосым. Именно это не понравилось двум полуопальным полысевшим лидерам 30-х годов. Походив вокруг памятника, они потребовали срочно переделать Горького на привычный лад. Закипело неохотное, но торопливое исполнение указаний. Стояла сырая, холодная погода. Мухина, спеша довести работу до конца, слишком много времени проводила у памятника и серьезно заболела. Вероятно, эта работа ускорила ее смерть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем временем в высшем руководстве страны постепенно нарастала напряженность. Сталин третировал старейших своих союзников – Ворошилова, Молотова, Микояна, встречая при этом сопротивление остальных приближенных. Исключением, как всегда, стал Каганович, энергично нападавший на Молотова. Складывается впечатление, что ориентация на Сталина была для него единственно возможной тактикой при любых обстоятельствах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По словам Хрущева, его коронная фраза была: «Я полностью согласен с товарищем Сталиным!» Никита Сергеевич рисует в своих воспоминаниях такую сцену: «Каганович, бывало, отодвигал стул, выпрямлялся во весь рост и начинал орать: “Товарищи! Пора сказать правду народу. В партии все продолжают толковать про Ленина и ленинизм. Надо быть честным перед самим собой. Ленин умер, сколько лет он проработал в партии? Что было достигнуто при нем? Сравните с тем, что достигнуто при Сталине! Пришло время заменить лозунг «Да здравствует ленинизм!» лозунгом «Да здравствует сталинизм!»”. Пока он так разглагольствовал, обычно все молчали, опустив глаза. Первым и единственным, кто с ним вступал в полемику, был сам Сталин» [319 - 24 часа. Ленинград, 1989. Июнь. Вып. 1. С. 11.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Необходимость занимать на пьедестале лишь второе (после Ленина) место все больше и больше тяготила Иосифа Виссарионовича. Постройка грандиозного Дворца Советов, например, опять была отложена из-за возникшей необходимости вместо одной статуи Ленина разместить на крыше две – Ленина и Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На XIX съезде КПСС Каганович был избран в состав расширенного Президиума ЦК и даже в Бюро ЦК, но не был включен в отобранную лично Сталиным «пятерку» наиболее доверенных руководителей партии. Он выступил на съезде с небольшой дежурной речью, о необходимости принятия новой программы партии, а также был включен в комиссию по выработке программы, которая должна была проделать всю работу к следующему съезду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В январе 1953 года после ареста группы кремлевских врачей, в большинстве своем евреев, которые были объявлены «вредителями» и «шпионами», в СССР началась новая широкая антисемитская кампания. В некоторых западных книгах и, в частности, в книге А. Авторханова «Загадка смерти Сталина», полной вымыслов и противоречий, можно найти версию о том, что Л. Каганович якобы бурно протестовал против преследования евреев в СССР, что именно Каганович предъявил Сталину ультиматум с требованием пересмотреть «дело врачей». Более того, Каганович якобы «изорвал на мелкие клочки свой членский билет Президиума ЦК КПСС и швырнул Сталину в лицо. Не успел Сталин вызвать охрану Кремля, как его поразил удар: он упал без сознания» [320 - Авторханов А. Загадка смерти Сталина. Франкфурт-на-Майне. 1976. С. 226–227.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Авторханов ссылается на какие-то слова и свидетельства Ильи Эренбурга. Старший из соавторов настоящей работы часто встречался с И. Эренбургом в 1964–1966 годах, не раз разговаривал с ним о Сталине, но ничего подобного Эренбург никогда не говорил, да он и не мог знать подробностей смерти Сталина. Все это чистый вымысел. Каганович не мог бы восстать против Сталина. Он никогда и ни в чем не противоречил вождю, а к началу 50-х годов к тому же и не располагал рычагами реальной власти. В начале 1953 года он молчал и со страхом ждал развития событий. Как и многих других, и отнюдь не только евреев, Кагановича, по-видимому, спасла смерть Сталина.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В «антипартийной» группе<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, умер человек, на которого Каганович ориентировался на протяжении всей своей политической карьеры, чьей политике он начал служить задолго до того, как это стало обязательным для всех. Лазарю Моисеевичу было 59 лет, здоровье – отличное. Однако по ряду причин он не мог надеяться занять освободившееся первое место и выступал в начавшейся борьбе в качестве важной, но не главной фигуры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В траурном марте 1953 года многие терялись в догадках и не могли представить, как дальше пойдет жизнь – до такой степени все зависело от Сталина. Но практически никто не предполагал, что начинается совсем иная эпоха. Не исключено, что люди, подобные Кагановичу, менее других были способны предвидеть грядущий крутой поворот, несмотря на всю свою осведомленность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После смерти Сталина влияние Кагановича на короткое время вновь возросло. Он вошел в новый, более узкий состав Президиума ЦК и в качестве одного из первых заместителей Председателя Совета Министров СССР возглавил несколько важных министерств. В начале лета он совершил поездку по стране с целью проследить за ходом лесозаготовок. Вероятно, рабочей силой в увиденных им местах были заключенные. Вернувшись в Москву, он был вызван на откровенный разговор Хрущевым, который заявил о необходимости отстранения Берии от руководства и согласии на этот рискованный шаг большинства Политбюро. Каганович сразу же охотно поддержал Хрущева и Маленкова, хотя в развернувшихся затем событиях сыграл пассивную роль. Еще раньше он активно поддержал все меры по пересмотру «дела врачей» и прекращению антисемитской кампании в стране. Был реабилитирован и брат Лазаря Кагановича – М. М. Каганович. В ноябре 1953 года Каганович получил к своему 60-летию очередной орден Ленина. Но никаких особых торжеств опять не было.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Начавшиеся в 1953–1954 годах первые реабилитации ставили Кагановича во все более трудное положение. Не все жертвы террора 1937–1938 годов были расстреляны или погибли в лагерях. В Москву стали возвращаться люди, которые знали о той ведущей роли, которую играл Каганович при проведении незаконных массовых репрессий. Так, например, в 1954 году был полностью реабилитирован А. В. Снегов, которого Каганович хорошо знал еще по партийной работе на Украине в середине 20-х годов. Снегов был назначен по предложению Хрущева на работу в политотдел и коллегию МВД СССР. На торжественном заседании в Большом театре по случаю 38-й годовщины Октябрьской революции в перерыве Каганович увидел Снегова, он шел под руку с Г. Петровским, который все еще был тогда завхозом Музея Революции. Каганович поспешил к ним с приветствиями. Но Снегов не ответил на них. «Я не буду пожимать руки, запятнанные кровью лучших людей партии», – громко, чтобы слышали все вокруг, сказал Снегов. Каганович помрачнел и вместе с дочерью быстро отошел в сторону. Он уже не имел прежних возможностей карать и преследовать своих врагов. В различных сферах жизни Союза продолжались перемены и небольшие подвижки, свидетельствовавшие об изменении характера политического режима, обещавшие отход от сталинской жестокости и жесткости. Реже и глуше стало упоминаться само имя Сталина. Прекратилась пропаганда (да и осуществление) некоторых крупномасштабных проектов – таких как, например, посадка лесополос в степях. Иногда и малозначительный эпизод превращался в красноречивый признак перемен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но в целом общественная и политическая жизнь изменилась пока незначительно. По-прежнему круг доступных для критики лиц и организаций был строго ограничен, а частота и тон публичных критических высказываний были под жестким контролем. Пропаганда сохраняла дух искусственной приподнятости, чрезмерной бодрости независимо от событий и обстоятельств. Для руководящих кадров наиболее ощутимым изменением оставалась пока отмена изматывающего режима рабочего дня с обязательными ночными бдениями. Ранее этот распорядок соответствовал режиму дня Сталина, а теперь стал ненужным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подлинные перемены принес 1956 год. В самом его начале, 3 января, было объявлено о назначении Кагановича председателем Комитета по труду и заработной плате, что, видимо, не имело никакого политического подтекста. Подготовка к намеченному на февраль XX съезду КПСС проходила в традиционном духе. Не было и намека на какие-либо политические дискуссии или хотя бы разницу во мнениях. Привычный образ «монолитного единства» всей партии оставался в неприкосновенности. В центре внимания прессы и радио были «предсъездовские вахты» рабочих и колхозников, сообщения о трудовых рекордах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В такой атмосфере и начался первый после смерти Сталина съезд КПСС.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович решительно протестовал против намерения Хрущева доложить делегатам XX съезда КПСС о преступлениях Сталина. Когда было предложено дать слово на съезде нескольким вернувшимся из лагерей старым большевикам, Каганович воскликнул: «И эти бывшие каторжники будут нас судить?» В своей речи на съезде партии Каганович должен был все-таки мимоходом сказать несколько слов о «вредности» культа личности. Хрущев, однако, преодолел сопротивление и прочел в конце съезда свой знаменитый секретный доклад.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В прошлом Каганович был в очень плохих отношениях с Молотовым и Маленковым. Но теперь они стали сближаться на почве общего неприятия против Хрущева и его политики. Они тщательно фиксировали все ошибки Хрущева в руководстве промышленностью и сельским хозяйством. Но главное, что им не нравилось, – это проведение «десталинизации», а также освобождение и реабилитация миллионов политических заключенных.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;2 июня 1957 года они в последний раз появились на людях все вместе – Хрущев, Брежнев, Молотов, Маленков, Каганович. Открывалась Всесоюзная сельскохозяйственная и промышленная выставка 1957 года. На открытие выставки пришли десятки тысяч москвичей, иностранные дипломаты и журналисты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обычно после осмотра экспонатов лидеры партии дегустировали вина в ресторане «Золотой колос», но на этот раз почти все члены Президиума ЦК после официальной части разъехались. С Хрущевым остались Микоян, Брежнев и Аристов. Вскоре на заседании Президиума ЦК была предпринята попытка добиться отставки Хрущева. Перед его началом Каганович сказал Сабурову: «Или мы их уберем, или они нас» [321 - Сельская молодежь. 1989. № 12. С. 7–8.]. Каганович резко критиковал политику Хрущева в области сельского хозяйства. Он и Молотов припомнили первому секретарю разглашение цифр резервных запасов зерна на митингах в Алма-Ате и Оренбурге – что расценивалось ими как раскрытие государственной тайны. Как ни странно, при этом они намеревались назначить Никиту Сергеевича после снятия с поста первого секретаря ЦК министром сельского хозяйства. Каганович должен был стать секретарем ЦК партии и как бы разделить с Молотовым высший партийный пост. Но все сложилось иначе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хрущева поддержали прибывшие в Москву рядовые члены ЦК. Мощной его опорой оказалась и армия во главе с министром обороны Г. К. Жуковым. Хрущев предъявил участникам пленума документы, доказывавшие, что его нынешние противники в годы террора активно участвовали в проведении репрессий по отношению к авторитетным и преданным членам партии. Когда стало ясно, что пленум поддержит Хрущева, многие его оппоненты тут же выступили с покаянными речами, а за окончательную резолюцию, резко осуждавшую «антипартийную группу», проголосовали все, кроме Молотова. Исход этого пленума, несомненно, повлиял на всю дальнейшую историю СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;1 июля руководители партии и правительства присутствовали в Большом театре на концерте мастеров искусств Кабардино-Балкарской АССР. Среди них не было Молотова, Маленкова и Кагановича. Исторический июньский пленум ЦК партии уже закончился, но страна еще около недели пребывала в неведении.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выступление антихрущевской группы закончилось полным поражением. Молотов, Каганович, Маленков и «примкнувший к ним Шепилов» были выведены из состава Политбюро и ЦК КПСС. Их выступления обсуждались и осуждались на партийных собраниях. На полосы газет вернулись интонации и лексикон 30-х годов: «Подняли руку на самое святое», «Проявлять как можно больше партийной бдительности», «Нет слов, чтобы выразить возмущение», «Позорный провал антипартийной группы»… Причем из публикаций трудно было понять, что конкретно возмущает выступающих в печати. Через несколько дней кампанию оборвали на полуслове.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Едва закончилась решающая схватка, Комитет партийного контроля при ЦК КПСС начал проверку материалов о возможных былых преступлениях побежденных; но, видимо, перед сотрудниками были поставлены весьма ограниченные задачи – из всех многообразных «подвигов» Кагановича в отчетной записке вскрывались лишь те преступления, которые он совершал на посту наркома путей сообщения. Как только известие о переменах в руководстве облетело страну, в Президиум ЦК поступили заявления коммунистов Ю. В. Клементьевой и А. М. Набатчикова об «антипартийном» отношении Кагановича к работавшим с ним сотрудникам. И уже 13 июля Каганович первым из товарищей по несчастью получил партийное взыскание: «строгий выговор в учетную карточку за издевательство над подчиненными» [322 - Известия ЦК КПСС. 1989. № 11. С. 57–58.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кагановича охватил страх. Он опасался ареста и боялся, что его постигнет судьба Берии. В конце концов, на совести Кагановича было не намного меньше преступлений, чем на совести последнего. Каганович даже позвонил Хрущеву и униженно просил его не поступать с ним (Кагановичем) слишком жестоко. Он ссылался на прежнюю дружбу с Хрущевым. Ведь именно Каганович способствовал быстрому выдвижению Хрущева в Московской партийной организации. Хрущев ответил Кагановичу, что никаких репрессий не будет, если члены антипартийной группы прекратят борьбу и станут добросовестно работать на тех постах, которые им поручит теперь партия. И действительно, Каганович вскоре был направлен в город Асбест Свердловской области, где стал директором крупнейшего в стране Уральского калийного комбината.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В те летние вечера 1957 года многие знающие люди впервые рассказали за столом друзьям и детям о разных случаях с участием Кагановича – об издевательствах над людьми, произвольных арестах и т. д. Ведь до тех пор это было смертельно опасным, и даже после XX съезда нельзя было поручиться, что лишнее слово о Кагановиче не окажется для рассказчика когда-нибудь в будущем роковым. И вот можно было говорить без страха. Официально же имя, бывшее у всех на слуху столько лет (а у многих – всю жизнь), вскоре было предложено просто забыть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда в 1933 году в нашей стране проходила чистка партии, перед комиссией по чистке должны были пройти и все ответственные партийные работники. Хрущев проходил чистку в партийной организации завода имени Авиахима. Его спросили, в частности, как он в своей работе применяет социалистическое соревнование? Хрущев ответил: «С кем же мне соревноваться? Только с Лазарем Моисеевичем, но разве я могу с ним тягаться…» В 30-е годы Хрущев, конечно, не мог «тягаться» с Кагановичем. Но в 40-е годы Хрущев нередко вступал с ним в споры и конфликты. А во второй половине 50-х годов именно Хрущев нанес политическое поражение группе членов Политбюро, в которую входил и Каганович.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Моральный выбор Лазаря Моисеевича<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Такое было время», – повторяют с 1956 года многие в оправдание своих (реже – чужих) некрасивых поступков. При этом добавляют или подразумевают, что «просто не было выбора», а значит, и осуждать никого нельзя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Существует и другая точка зрения: дескать, все они одним миром мазаны, все они по уши в крови, и точка. При этом, говоря «все», – как правило, имеют в виду руководство страны, порой – членов партии, а иногда даже целые поколения советских людей поголовно. Не будем заявлять, что истина посередине – истина в другой плоскости.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1957 году завершилась политическая карьера Кагановича. Окидывая взглядом весь путь этого человека в целом, обнаруживаем множество случаев добровольного нравственного (точнее – безнравственного) ВЫБОРА.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первый пример. Ноябрь 1925 года. В траурные дни похорон М. В. Фрунзе Каганович заявляет: «Мы не позволим ни врагам, ни друзьям сбить нас с избранного пути» [323 - Известия. 1925. 3 нояб.]. Эта мелькнувшая и едва ли кем-либо замеченная фраза очень красноречива. Какая-то неестественная равноудаленность от друзей и врагов! Но еще красноречивее тот факт, что остальные три десятка речей и выступлений, опубликованных в «Известиях» и «Правде» в те дни, не содержат ни единого намека на внутрипартийные разногласия и борьбу. Да, до конфликта на XIV съезде партии остается чуть больше месяца. Но над гробом все соблюдают приличия. Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин, Ворошилов, Калинин, Рыков – все скорбят и призывают «сплотить ряды». Один Каганович считает обязательным сделать воинственный жест. Может, этим он и нравился Хозяину?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пример второй. В январе 1933 года на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) Каганович в обличительном тоне говорил о том, что в 40 % дел, проходящих по знаменитому «Указу о трех колосках» судебные работники на местах дают наказание нарушителям НИЖЕ НИЖНЕГО ПРЕДЕЛА [324 - Правда. 1988. 3 окт.]. Вдумаемся: это те самые судьи, чьими руками только что производилась коллективизация. Это они приговаривали к расстрелу, к ссылке с детьми на Крайний Север… И все-таки у них в душах есть еще граница, которую трудно, а кому-то из них и невозможно перейти. Они были несправедливы и жестоки, но все же в их глазах это была хоть и жестокая, но – НЕОБХОДИМОСТЬ. Указ же «семь восьмых» оказался, даже в их глазах, БЕССМЫСЛЕННОЙ жестокостью – и машина репрессий забуксовала. В том же докладе Каганович приводит пример судьи, заявившего, что у него не поднимается рука давать срок 10 лет за четыре украденных колеса телеги.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подчеркнем: эти 40 % судей – НАРУШАЛИ нижнюю границу наказания. А сколько еще ПРИЖИМАЛИСЬ к этой нижней границе в своих приговорах? Да, давали 10 лет за четыре колеса, но не расстреливали, хотя и могли бы. Можно не симпатизировать этим недостаточно жестоким исполнителям террора (все-таки они – исполнители террора); но давайте отличать их от Кагановича, который выводил их на чистую воду, обвинял, что мало расстреливают, призывал исполнять не законы, а постановления партии и правительства, приучал к палачеству и прививал вкус к нему.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нередко Каганович заявлял или делал нечто такое, что на первый взгляд не вписывалось в его образ убежденного сторонника террористических методов руководства. Так, в 1935 году Хрущев, видимо, не во всем кривил душой, хотя и преувеличивал человеколюбие Кагановича, говоря: «Он боролся за каждого секретаря РК. Были случаи, когда на том или другом участке стоит слабый человек, действительно слабый, и предлагают его заменить, а Лазарь Моисеевич говорил нам, что он слабый, но дело освоил, колхозы узнал, изучил район, поменяем – может быть, сильнее возьмем, а может быть, такого же, а пока он район узнает – шишку набьет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Слабы – это значит надо больше помогать, больше руководить, больше внимания уделять, – говорил тов. Каганович» [325 - Рабочая Москва. 1935. 17 июля.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При всех явных натяжках этой похвальной речи доля истины в ней была. Каганович, когда было нужно, претворял в жизнь индивидуальный подход, хотя человек оставался для него не целью, но средством, о чем свидетельствует и его выступление на IX съезде комсомола: «Надо не только считать 1000, 2000, 3000, 500 000, миллионами, а изучать каждого: Ивана, Сидора, Петра и т. д. Каждый имеет свою особенность. Уметь нужно тысячами ворочать, но надо и уметь выявлять талант каждого в отдельности… Когда ты видишь не просто лицо, когда ты будешь считать не по головам, а когда будешь читать, что в этой голове находится, тогда увидишь, что ты гораздо богаче» [326 - Там же. 15 июля.]. Подчеркивая значение индивидуальности, Каганович отнюдь не высказывает какого-либо уважения к личности и достоинству «Ивана, Сидора, Петра»; он рекомендует индивидуальный подход в качестве средства стать «гораздо богаче» самому.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зачастую 100 % лицемерия содержали не только какие-то ключевые высказывания Кагановича, но и обычные, проходные – вроде такого: «Первая очередь метрополитена показала, что трудящимся нравятся красивые, добротные сооружения, без мишуры, без “финтифлюшек”, что трудящийся любит строгие линии» [327 - Там же. 21 июля.]. Излишне говорить, что никакого опроса трудящихся, прежде чем сделать такое заявление, не проводилось. Более того: автор этих слов вскоре приложил руку к внедрению самого «финтифлюшечного» стиля в архитектуре.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Время действительно было ТАКОЕ: оно породило поговорку: «Порядочный человек тот, кто делает подлость неохотно». Но люди, как и во все другие времена, оставались разными, по-разному отвечали на вопрос «что такое хорошо и что такое плохо».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И в окружении Сталина, несмотря ни на что, люди были неодинаковы в моральном отношении. У Хрущева, по его собственному признанию, тоже «руки по локти в крови», но он пошел на риск разоблачения Сталина; Микоян тоже участвовал в терроре, но поддержал Хрущева в 50-е годы; маршал Жуков публично возносил хвалу Сталину на Параде Победы, но умел отстаивать перед Гениальным Стратегом свое мнение; безропотный Калинин в 20-е годы возражал против «закручивания гаек» в деревне; многие, подобно Фадееву, не выдержали тяжести грехов и заблуждений и покончили с собой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович не принадлежал к числу тех, кто пытался хоть как-то уменьшить свое участие во лжи и терроре или, считая себя бессильным что-либо изменить, испытывал муки совести. Наоборот, Каганович активно боролся с «ленью» таких невольных и полуневольных соучастников преступлений. Еще при жизни Кирова он с осуждением заявил, что в Ленинграде на собраниях и митингах присутствующие НЕ встают при упоминании имени Сталина, тогда как в Москве это давно стало правилом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И тут Лазарь Моисеевич был отчасти прав: человека характеризует не только то, что он делает, но и то, чего он НЕ делает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При исключении Кагановича из партии он не стал переосмысливать свой жизненный путь. Когда ему предоставили слово, он заговорил с обидой и возмущением: «Судя по тем обвинениям, которые мне предъявляют, я уже труп, нечего мне делать на земле, когда подо мной земля горит, как можно продолжать жить. Надо умирать. Но я этого не сделаю…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я буду жить и жить для того, чтобы доказать, что я коммунист. Когда здесь говорят, что я нечестный человек, совершил преступление… да как вам не стыдно… Вы должны подумать и сказать: вот, Каганович, записываем решение, тебя следовало бы из партии исключить, но мы тебя оставляем, посмотрим, как ты будешь работать, опыт у тебя есть, этого отрицать нельзя, этого отнять у меня никто не может… [328 - Московская правда. 1989. 10 янв.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович не пустил себе пулю в лоб. Никогда не выказал раскаяния. Не поддержал хрущевские разоблачения в 50-е годы. Не возражал Сталину. Не просил облегчить чью-то участь, оставить в живых приговоренного к смерти. Каганович – не жертва обстоятельств, не жертва «такого» времени. Он сам, сознательно и неуклонно, творил «такое» время и поэтому стоит в одном ряду с Ежовым, Берией, Вышинским, Ворошиловым…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В опале<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несмотря на предрешенный отъезд из Москвы, Лазарю Моисеевичу выделили квартиру в новом доме, построенном для работников Совета Министров. Вселившаяся в тот же дом М. П. Гвоздарева, идя утром из булочной, увидела, как разгружают фургон с мебелью – поразительно плохой, буквально рухлядью. На стульях и шкафах видны были казенные бирки. Мария Петровна поинтересовалась: кто владелец этого старья? Ей ответили: въезжает Каганович. В том же доме получил квартиру Маленков, а несколько позднее и Булганин. «Дом бывшего правительства», – говорили местные. Квартира Кагановича была двухкомнатная, с просторным холлом и кухней, большими изолированными комнатами. Для вождя это было, конечно, скромное жилище, но семьи простых москвичей, едва начавшие переселяться из переполненных коммуналок в пятиэтажки с совмещенными санузлами и тонкими стенами, за которыми слышались разговоры соседей, не могли рассчитывать на жилье такого качества, какое получил Каганович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А пока ему пришлось переехать в город Асбест. Он поселился в доме № 85, квартире № 9 на улице Уральской, где как раз в середине лета было закончено строительство новых пятиэтажных домов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Накануне приезда Кагановича первому секретарю горкома партии Л. И. Свиридову позвонил из Свердловска секретарь обкома А. П. Кириленко и предупредил, что Маленкова, отправленного на работу директором Усть-Каменогорской ГРЭС, встретили оркестром и цветами и этот промах не надо повторять при встрече Кагановича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже вскоре после приезда отставной вождь обнаружил вопиющую безграмотность: асбест не был внесен в периодическую систему таблицы Менделеева. Ему разъяснили, что асбест – не химический элемент, а сложное соединение и в таблице Менделеева ему не место.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На предприятиях города шло соцсоревнование в честь 40-летия Октября. Лучшие комсомольцы получали путевки на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве. Ветераны выступали с воспоминаниями. Но Каганович не принимал никакого участия в общественной жизни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через месяц после нового назначения он уехал с женой в отпуск в Сочи. Главный врач санатория «Новые Сочи» В. Н. Сармакешев вспоминает: «Странная это была пара. Попросили с ними в “люксе” разместить женщину-домработницу, в том же “люксе” на электроплите варили кур себе на обед, избегая ходить в прекрасную, но общую столовую. Уже в те времена столовая была оборудована кондиционерами, и получить там отварную курицу никакого труда не представляло. Когда разнесся слух, что в “Новых Сочах” отдыхает Каганович, началось довольно оживленное паломничество к нему. Это льстило Лазарю Моисеевичу. Он любил порассказать. Преобладали выражения: “Мы это тогда решили… Мы осваивали…” Любил особенно говорить об освоении Арктики…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;11 сентября 1957 года был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР за подписями Ворошилова и Георгадзе, отменявший все названия в честь ныне (то есть тогда) здравствующих людей. Семь населенных пунктов утратили имя Кагановича, а наибольшие «потери» понес Молотов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Работа Лазаря Моисеевича в Асбесте продолжалась. На новом своем посту он оказался весьма либеральным начальником. Стоило кому-нибудь из участвующих в совещании повысить голос, как он вставал и заявлял:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не кричите! В знак протеста я покидаю кабинет! [329 - Родина. 1990. № 2. С. 72. Здесь и в некоторых случаях далее нами используется статья С. Панферова о пребывании Кагановича в Асбесте «Железный Лазарь: конец карьеры».]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В первые недели пребывания Кагановича в Асбесте его приемная в тресте ежедневно была забита до отказа – люди шли с различными просьбами и жалобами. У его дома на Уральской тоже каждое утро собиралась толпа просителей и зевак. Он не отказывался от встреч, многим помогал. Вскоре оказалось, что он совершенно не знает реальной жизни. У него легко можно было выпросить квартиру или запросить (на рынке) немыслимую цену за стакан ягод. Он не имел представления о том, сколько «стоят деньги, о зарплате и тарифах, о продолжительности отпусков, не говоря уже о других сторонах хозяйственной жизни и деятельности, отлично известных любому директору.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зато он собирал досье на своих подчиненных, вечерами вел с сотрудниками беседы тет-а-тет, выясняя, кто что говорит и думает. Начальнику производственного отдела Шорниковой однажды сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы, Мария Георгиевна, в группировке. Я вас вижу насквозь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я даже не знаю, о чем вы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не притворяйтесь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При любой аварии Каганович сигнализировал о происках вредителей, требовал создавать комиссии и разбираться».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Работник комбината Ю. А. Надеждинский свидетельствовал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Узнав о “дележке” жилья, обо всем этом, мы с ужасом поняли, какое у нас было правительство, кто нами повелевал! Это не Боги на Олимпе – баре и проходимцы…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Город Асбест был ровесником Кагановича. В конце XIX века на этом месте в тайге возникло несколько приисков. Вокруг них постепенно росли поселки: добротный дом управляющего в центре, вокруг него – несколько домов для служащих и казармы для рабочих. Летом вокруг поселков возникали таборы крестьян-сезонников: землянки, времянки и т. д.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Образовывавшийся с годами поселок получил название Куделька. Первый клуб в нем появился в 1912 году, второй – в 1913 году, к 300-летию Дома Романовых. При советской власти город стал именоваться Асбестом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Скорее всего, молчание Кагановича – и о Кагановиче – в год 40-летию Октября было результатом указаний сверху. Такой словоохотливости, как в Сочи, он не проявлял. В 1957–1958 годах Каганович приезжал в Москву на сессии Верховного Совета, однако на очередных выборах в Верховный Совет его кандидатура уже не выставлялась. В ноябре 1957 года в связи с 40-летней годовщиной Октября Каганович даже дал интервью одной иностранной корреспондентке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В сентябре 1958 года на XXII городской партконференции первый секретарь горкома стал резко критиковать Кагановича:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Тов. Каганович до сих пор не стремился освободиться от присущих ему порочных привычек: грубости и оскорблений. В работе треста ввел министерский стиль, заменив живую организаторскую работу заседательской суетней, сбором виз и справок при решении малозначительных и непринципиальных вопросов… Свое величие тов. Каганович пытается демонстрировать в публичных выступлениях, увлекаясь обсуждением вопросов общегосударственного значения, и массовых фотографированиях, в решении вопросов, в которых он некомпетентен…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ему вновь припомнили и участие в «антипартийной группе». В ответном слове Каганович сказал: «Я со всей резкостью признавал и сейчас признаю свои ошибки, осуждал свою политическую ошибку, первую и последнюю в моей жизни. Я всегда призывал и сейчас призываю к неуклонному выполнению решений XX съезда партии и всех последующих решений и постановлений ЦК партии…» [330 - Родина. 1990. № 2. С. 74.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце речи Кагановича раздались аплодисменты, за что первый секретарь горкома Свиридов получил устный выговор из Свердловска.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На дворе было время космических сенсаций: первый спутник, первые животные благополучно вернулись на Землю с орбиты, первая фотография обратной стороны Луны, первый космонавт – Гагарин… Если бы исторический июньский пленум ЦК закончился по-другому, эти выдающиеся успехи науки и техники, возможно, связывались бы не с именами Хрущева и Брежнева, а с именами Молотова и Кагановича. Да и вся государственная мифология 60-х и 70-х годов могла бы быть другой. А теперь «железному Лазарю» приходилось выкручиваться из неприятных ситуаций.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Асбесте на приеме в честь китайской делегации директор Северного рудоуправления Звездинский, выпив, подошел к Кагановичу, взял его за пуговицу и сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– На вашей коже нет ни сантиметра чистого, все в крови…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так надо было, – ответил, не колеблясь, Каганович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце 1958 года он покинул Урал, но в Москву его не пустили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Некоторое время Каганович жил в Калинине, в Заволжском районе; имел персональную машину и как-то раз сказал водителю: «Не тормози сильно. Жутко ненавижу скрип тормозов. Особенно возле своего дома. Всю жизнь боялся». Сообщивший этот факт тверской строитель Е. К. Карасев замечает: «Представлять человека, всю жизнь боявшегося скрипа тормозов, вдохновителем и организатором сталинских злодеяний по меньшей мере наивно».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На последнем своем месте работы Каганович мирно, без конфликтов руководил строительством ведомственного дома отдыха у Волги. Впоследствии он не раз проводил там лето и, познакомившись с кем-либо из отдыхающих, с законной гордостью сообщал: «Это моя последняя работа».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Осенью 1961 года только что построенный в Кремле Дворец съездов впервые принял в своих стенах съезд КПСС. Главным вопросом повестки дня стала новая программа партии, обещавшая к 1980 году построение материально-технической базы коммунизма, что на практике должно было означать фантастическое наращивание «вала» различных видов продукции. В центре внимания был и острый спор с албанскими коммунистами. Тем не менее уже в первый день съезда Хрущев в своем докладе вернулся и к вопросу об антипартийной группе 1957 года. Это было тем более неожиданно, что с тех пор уже имел место XXI съезд партии, на котором эту тему не затрагивали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В прениях по докладу Хрущева подробно об антипартийной группе решились говорить лишь некоторые влиятельные делегаты. Представители рабочих и крестьян посвящали свои выступления другим вопросам. Из опальных вождей больше всех досталось Молотову, который написал съезду большое письмо с критикой проекта программы партии, а до этого прислал в «Правду» статью о Ленине. Его называли «идейным вдохновителем» антипартийной группы. Но не забыли и Кагановича. О некоторых его преступлениях 30-х годов рассказал H. М. Шверник. Иногда критика носила верноподданный и странный характер. Так, редактор «Правды» П. А. Сатюков заявил, что после смерти Сталина «Каганович дошел до того, что цинично называл поездки руководителей партии на места ненужным “мотанием по стране”. Жили, мол, без этого и дальше проживем… Партия нанесла сокрушительный удар по таким антипартийным взглядам, по таким поборникам культа личности. (Аплодисменты.)» [331 - Правда. 1961. 27 окт.]. Нежелание куда-то ехать, разумеется, не является преступлением, а на фоне подлинно преступных деяний Кагановича подобное обвинение вообще было смехотворным. Н. В. Подгорный назвал Кагановича «большим мастером интриг и провокаций» и рассказал о его деятельности на Украине, ограничиваясь одним 1947 годом. По его словам, Каганович «окружил себя сворой беспринципных людей и подхалимов, избивал преданные партии кадры, травил и терроризировал руководящих работников. Как настоящий садист, Каганович находил удовлетворение в издевательствах над активистами, интеллигенцией… Он требовал, например, от художников в уже написанные картины по поводу освобождения Украины от немецких оккупантов дорисовывать и свой портрет, хотя к этим событиям он не имел никакого отношения. (Смех, оживление в зале.)» [332 - Там же. 20 окт.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И делегаты съезда, и радиослушатели впервые узнавали такие факты, впервые слышали такие оценки с всесоюзной трибуны. Степень откровенности была выше, чем в 1956 или 1957 году, изменились и интонации. Однако и в речи Подгорного звучали фальшивые нотки: «В конечном итоге Каганович преследовал цель скомпрометировать и расправиться с руководящими кадрами компартии Украины, – и в первую очередь он нацеливался на компрометацию товарища Хрущева. Это для нас сейчас совершенно ясно». Зато сам товарищ Хрущев «всеми мерами срывал провокации со стороны Кагановича». Сказанное Подгорным, вероятно, соответствовало истине, но главная вина Кагановича состояла вовсе не в этом, и явно недостаточным, не в меру мягким было требование об исключении из партии: «Это перерожденец, у которого давно уже нет ничего коммунистического» [333 - Правда. 1961. 21 окт.]. Оценку деятельности Кагановича на Украине, данную Подгорным, подтвердил в своей речи писатель Корнейчук.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако многие высокопоставленные ораторы не выражали солидарности с Хрущевым по этому вопросу. Умолчали об антипартийной группе Кунаев и Рашидов. Скороговоркой сказали о ней Громыко и Брежнев. Леонид Ильич решил продемонстрировать свой радикализм и критический настрой применительно к менее опасным вещам: «Чимкентский горисполком Южно-Казахстанской области своим решением вдруг запретил продавать в городе Чимкенте шашлык после пяти часов вечера. В чем дело? Непонятно. (Оживление в зале.)» [334 - Там же.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что касается исключения Кагановича из партии, оно было предрешено. По стране шли партийные собрания, принимавшие резолюции за исключение из партии «антипартийной группы». Каганович вернулся в Москву. Парторганизация Московского отделения НИИ гидролизной и сульфатно-спиртовой промышленности, в которой он встал на учет, также высказалась за его исключение из партии. Но это было дело не одного дня. Бывшему «вождю московских большевиков» пришлось давать неприятные объяснения на бюро Фрунзенского райкома и в Комиссии партийного контроля при ЦК.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Окончательно вопрос решался на заседании бюро Московского горкома под председательством П. Демичева 23 мая 1962 года [335 - Цитаты из стенограммы заседания. См.: Вопросы истории КПСС. 1989. № 5. С. 96—102.]. Кагановичу напомнили многое. Г. А. Иванов говорил: «Вы работали в Главснабе, это было в Свердловском районе. Коммунисты рассказывают столько возмутительных фактов о вашем поведении. Я напомню вам фамилию Черняка. Человека, который вместе с вами состоял в партии, вы оскорбляли, били по лицу. Это поведение садиста». Второй секретарь МГК КПСС Н. Г. Егорычев требовал объяснений: «Вот, посмотрите ваш документ об одном товарище, в котором говорится, что его отец крупный промышленник, три брата находятся за границей, поэтому вы полагаете, что он немецкий шпион. И вы требуете проверить и арестовать. А ведь для ареста нет никаких доказательств. Причем вы дописали своей рукой слово “арестовать”… Вашей рукой написано.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Или так вы пишете: завод работает плохо, я полагаю, что там все враги, и даете указание: расследовать и арестовать. Вы прямо пишете, прошу арестовать этих лиц… Вы в ряде писем пишете, что требуете арестовать потому, что они не разоблачили врагов народа у себя в организации… Вы разъясните нам, почему писали такие, совершенно бездоказательные письма?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович неуклюже уклонился от ответа: «Я не помню о них, это было 25 лет назад. Если есть эти письма, значит, они есть. Это является, конечно, грубой ошибкой».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Напомнили выступавшие Нижний Тагил, Иваново, Москву, аресты железнодорожников. «Массовые расстрелы, – нехотя признался Каганович, – да, такое излишество было». Несмотря на это, он защищался. Приводил факты: «Я на Украине был генеральным секретарем ЦК в 1925–1928 годах, и никого из работников не арестовывали». Теоретизировал: «Нельзя смотреть глазами 1962 года на события 1937 года».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оправдания были слабы, исход дела – очевиден. Кагановича исключили из партии. Его можно было бы привлечь и к уголовной ответственности, однако по этому пути обвинители не пошли. Хрущев был против крупномасштабных репрессий в отношении не только невинных, но и виновных. Сын Лазаря Моисеевича энергично выступил в защиту отца и был направлен на работу из Москвы в Челябинскую область.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, подошла к концу не только политическая карьера – подошла к концу официальная переоценка деятельности и жизненного пути Лазаря Кагановича.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Беспартийный пенсионер<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кагановичу было 67 лет. Начиналась жизнь пенсионера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ему была назначена персональная пенсия в размере 800 рублей в месяц и все положенные к ней льготы [336 - Свидетельство В. П. Уманской.]. К тому же бывший «сталинский нарком» накопил достаточно средств для вполне обеспеченной жизни. Тем не менее Каганович позвонил однажды директору Института марксизма-ленинизма П. Поспелову и, пожаловавшись на маленькую пенсию, попросил бесплатно присылать ему издаваемый институтом журнал «Вопросы истории КПСС». Партийные журналы стоили недорого, и тот журнал, о котором просил Каганович, стоил всего 40 копеек в месяц. Ясно, что Каганович просто хотел обратить на себя внимание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще один похожий случай описал портной Ю. Д. Ефремов, реставрировавший для Кагановича шубу: «…A скоро мне деньги понадобились. Иду по швейному цеху занимать – у той нету, у того нету. Дай, думаю, к Лазарю Моисеевичу сбегаю, аванс возьму. Прихожу – он дома. “Я, – говорю, – шубу вашу распорол, верх колонок, низ белка – там все рухлядь. Я за работу восемьдесят рублей возьму. Нельзя ли аванс?” “Знаете что, – говорит, – из меня врага народа сделали, я пенсию семьдесят шесть рублей получаю…” В конце концов с ценой согласился, – но аванса не дал. Ну, а когда я сделал, принес ему, он меня усадил, работу принял и вышел. Я сижу тихо, смотрю на дверь. А у него в двери стекло такое дутое, я потом специально посмотрел – он из своей комнаты меня хорошо видит, а я со своей стороны – только тень смутную за стеклом. Шелестел-шелестел за дверью – выносит пятьдесят рублей, двадцать пять и пятерку, все новенькие. На том и распрощались» [337 - Крокодил. 1989. № 35. С. 8.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда был снят со своих постов Н. С. Хрущев, Каганович направил в ЦК КПСС заявление с просьбой восстановить его членство в партии. Но Президиум ЦК отказал Кагановичу в пересмотре ранее принятого решения. В дальнейшем его пенсия была снижена до 300 рублей. Но по-прежнему в случае надобности к подъезду подавали машину. Как-то раз в разговоре с молодыми родственниками о прошлом Лазарь Моисеевич воскликнул: «Разве сейчас могут так работать! Мы же горели, мы ночей не спали…» Видимо, это и есть его подлинная оценка своих действий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович записался в Историческую библиотеку. Его приняли без возражений. При заполнении анкеты его спросили об образовании. «Пишите – высшее», – сказал Каганович. Иногда Каганович приходил для работы и в Ленинскую публичную библиотеку. Он, как и Молотов, стал писать мемуары. Это было видно уже по тем книгам и журналам, которые он подбирал с помощью библиографов: о событиях в Саратове и Гомеле в 1917 году, о Туркестанских делах 1920–1922 годов, об организационно-партийной работе в 20-е годы, об истории московской партийной организации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович часто работал и в газетном зале Ленинской библиотеки. Мимо него в эти дни проходило множество посетителей, некоторые просто из любопытства, но он не обращал на них особого внимания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды в академическом зале Ленинской библиотеки из-за отсутствия библиотекарши у стойки перед выходом образовалась маленькая очередь из ученых, которые хотели сдать книги. Каганович подошел и встал первым. Ему спокойно заметили, что имеется небольшая, но очередь. «Я – Каганович», – заявил неожиданно Лазарь Моисеевич, обиженный невниманием к его персоне. Однако из очереди вышел ученый и встал перед Кагановичем, громко сказав при этом: «Я – Рабинович». Это был очень известный физик по проблемам плазмы М. С. Рабинович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ночами Лазарь Моисеевич ходил кругами с палочкой и в очках вокруг своего дома два-три часа подряд; во всех встречных внимательно вглядывался. Впрочем, жильцы обходили его стороной, как и Маленкова и Булганина. Между собой бывшие соратники и нынешние соседи не общались совершенно. Пока Каганович гулял, жена его сидела у подъезда и разговаривала с лифтершами, которые любили ее и не любили ее мужа. Мария Марковна Каганович была очень полной женщиной, у нее была водянка, и она с трудом передвигалась на распухших ногах. Она тоже была старой большевичкой, получала персональную пенсию и пользовалась кремлевской столовой и поликлиникой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каганович ежегодно отдыхал в пансионатах и санаториях 4-го управления Минздрава. Он не избегал общения с другими отдыхающими. Но в этих беседах Каганович не касался темы сталинских репрессий и своего участия в них. Он также очень любил кататься по Москве-реке на речном трамвае. Когда повысили стоимость билетов, Лазарь Моисеевич был крайне недоволен. Он ворчал: «При мне этого не было…» Когда-то он отвечал и за работу московского транспорта.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды его видели на речном трамвае читающим «Грамматику русского языка».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, и у Кагановича было немало неприятных для него встреч. Однажды его увидела на улице группа немолодых мужчин – детей партийных работников, погибших на Украине в годы сталинских репрессий. Некоторые из них и сами провели немало лет в лагерях. Среди них был, например, сын В. Чубаря. Они окружили Кагановича и стали ругать его как палача и негодяя. Лазарь сильно испугался. Он начал громко кричать: «Караул! Убивают! Милиция!» И милиция появилась. Всех участников этого инцидента задержали и препроводили в ближайшее отделение милиции. Дело кончилось лишь выявлением личности задержанных, которых после этого сразу же отпустили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разных слухов о драках Кагановича на улице существует очень много: то кто-то его побил, то кто-то напал, но победителем вышел Каганович, то он звал милицию, то просил милицию не вмешиваться. Надо полагать, нет дыма без огня, и вряд ли «заслуженный отдых» Кагановича мог протекать без неприятных встреч.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце 60-х годов у него умерла жена. Вскоре Каганович женился вновь на пожилой, приятной и крепкой даме; но через несколько лет она тоже умерла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале 70-х годов знаменитая артистка Алиса Коонен, которой было уже за восемьдесят, пришла на Новодевичье кладбище к могиле своего мужа А. Я. Таирова. Таиров был основателем и неизменным руководителем Камерного театра. Еще в 1929 году Сталин назвал в одном из писем драматургу В. М. Биль-Белоцерковскому театр Таирова «действительно буржуазным Камерным театром». Тогда это не имело существенного значения. Но в 1949 году в собрании сочинений Сталина указанное письмо было опубликовано и популярный в Москве Камерный театр, обвиненный и формализме, был закрыт. Вскоре Таиров умер. И вот теперь к Алисе Коонен подошел старик и стал выражать ей свое восхищение. Он действительно помнил многие ее роли: Эммы Бовари, Комиссара, Катерины из «Грозы» Островского. «Простите, с кем я имею дело?» – спросила артистка. «Я – Лазарь Моисеевич Каганович, – ответил старик. – Скажите, Алиса Георгиевна, – спросил он, – после того, что случилось с Таировым и с вами, ваши друзья не отвернулись от вас?» «Нет, почему же, – ответила артистка, – когда закрыли наш театр, я уже не могла встречать своих поклонников у подъезда театра после спектакля. Но у нас много друзей и родных, и они всегда были с нами». – «Да, в вашем мире все это происходит иначе, чем в нашем», – заметил Каганович. Сухо простившись с собеседником, Алиса Коонен ушла. Своим знакомым она позднее говорила: «Мне стал выражать свое восхищение Каганович, одно слово которого в 49-м году могло спасти наш театр».<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мой коллега и помощник П. В. Хмелинский родился в 1958 году и впервые о существовании Кагановича узнал в возрасте 24 лет, случайно наткнувшись в каком-то старом журнале на фотографию с подписью: «Московский метрополитен им. Л. М. Кагановича». На протяжении школьного курса истории СССР и университетского курса истории партии о Кагановиче не было сказано ни слова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Брежнев однажды сказал, что «нам не нужно» никакого Сталина – ни хорошего, ни плохого. На самом же деле «нам не нужно» было никакой истории. С момента исключения Кагановича из партии и до снятия Хрущева со всех постов участников антипартийной группы еще упоминали, в нейтральном или отрицательном тоне, в публикациях на исторические темы. А затем настала долгая тишина. Будто поставлена последняя точка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Редко-редко, а все же приходилось автору какой-либо книги назвать имя Хрущева или Молотова. Но Каганович принадлежал к числу приговоренных к абсолютному забвению (в качестве другой такой фигуры умолчания можно назвать, к примеру, Берию). Изданные когда-то книги «несуществовавших» деятелей не числились больше в каталогах библиотек. Их имена отсутствовали в энциклопедиях. Их лица не попадали в фото– и кинокадры прошлого. О них попросту негде было узнать. Особенность Кагановича в этом ряду состояла в том, что из-за него вычеркивались из мемуаров и монографий и имена его братьев. У ортодоксальной идеологии не было никаких претензий к Михаилу и Юлию Кагановичам, и получалось, что они не упоминаются как «члены семьи фигуры умолчания». Впрочем, в одной «братской могиле» беспамятства по разным причинам хоронили очень разных людей – и известных, и безвестных, и гениев, и злодеев, и слова их, и дела. Могло показаться: пройдет время, и о Кагановиче и его «подвигах» уже никто никогда не узнает. В такой политике по отношению к прошлому была какая-то наглая наивность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наверное, Кагановичу это замалчивание тоже казалось несправедливым, хотя вряд ли удивляло. В сущности, таким способом безуспешно пытались замаскировать идеологическую импотенцию брежневского руководства. Но в результате выросли поколения, с детства отученные интересоваться прошлым, привыкшие жить вне исторического времени. Очень многие воспринимают всплеск исторических публикаций времен перестройки как очередную кампанию или как пустую блажь журналистов, никак не связанную ни с судьбой и заботами человека, ни с интересами и проблемами общества. Но времена меняются, и скоро историки будут с трудом воссоздавать эту причудливую игру белых пятен – брежневское мышление.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Среди множества других имен, идей и событий – имя Кагановича вернулось из небытия, как в фильме Тенгиза Абуладзе «Покаяние» Варлам Аравидзе возвращался с того света. Неизвестно, надеялся ли Каганович «вернуться», и если да, то на такое ли возвращение он рассчитывал. Во всяком случае, ничего уже поправить нельзя.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лазарь Каганович всегда отличался крепким здоровьем. Но сказывался возраст. В 1980 году ему была назначена обычная для стариков операция. Его положили в урологическую больницу на Басманной улице, в палату, где стояло еще 20 коек. Со всех этажей приходили десятки больных, чтобы посмотреть на бывшего вождя. В подобного рода клиниках лежали обычно пожилые люди, которые хорошо помнили Кагановича. Главный врач больницы вынужден был поместить его в свой кабинет и завесить стеклянную дверь большой занавеской. Даже персонал больницы разделился на два лагеря. Вечером старые нянечки бранились. «Опять ты положила ему четыре куска сахара, – выговаривала одна из них другой. – Хватит ему, старому хрычу, двух кусков. Клади как всем».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во время короткого и ничем не примечательного правления Черненко к долгожителям-сталинцам из антипартийной группы 1957 года были проявлены внимание и чуткость. По случайному или неслучайному совпадению как раз в эти месяцы в Афганистане наши войска несли наибольшие потери за все время этой, замалчиваемой тогда, войны. Молотова восстановили в партии. Если поступать последовательно, Кагановичу тоже надлежало вернуть партбилет, но на это не решились. Зато ему повысили пенсию. Скорее всего, тогда же для него была вновь забронирована одна из палат кремлевской больницы, что обнаружила в 1990 году Комиссия по привилегиям Верховного Совета СССР [338 - Рабочая трибуна. 1990. 11 февр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С 1985 года Лазарю Моисеевичу стало трудно выходить на улицу. Балкона у него в квартире не было. Он предложил обменяться квартирами нескольким соседям по дому, но все отказались.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С началом политики гласности жить Кагановичу стало сложнее. Многие журналисты и историки искали свидания с ним, но безуспешно. В. Коротич рассказывал о попытке «Огонька» взять у Кагановича интервью: «Пришел наш сотрудник. Открылась дверь на цепочке. В эту щель пожилая женщина спрашивает: “Кто?” Он говорит: “Я из журнала, не согласился бы Лазарь Моисеевич дать интервью?” – “У вас разрешение есть?” – “Разрешения нет”. Дверь закрылась…» [339 - Смена. Л., 1989. 10 февр.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь Каганович вновь мог услышать свое имя по радио или прочесть в газете. Он проявлял определенный интерес к таким публикациям и передачам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мир переменился. Родное село Кагановича давно уже не носило его имени, а после чернобыльской катастрофы попало в зону повышенной радиации. Ни в годы его детства, ни в годы его наивысшей славы и наибольшей власти о радиоактивности никто и понятия не имел.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Биография человека – это обычно биография профессионала: ученого или путешественника, полководца или спортсмена. В данном случае – биография политика. Но в конце ее стоит вспомнить о том, что человек, возможно, мог бы заниматься другим делом и прожить другую жизнь. Но прожил такую, какую прожил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце жизни Каганович перенес инсульт. Но его крепкий организм выдержал и это испытание. Да и уход в кремлевской больнице был гораздо лучше, чем в обычных городских больницах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1988 году у него случился перелом шейки бедра. В его возрасте после этой травмы не выживают, но он выжил. Тем не менее слухи о его смерти время от времени ходили по Москве.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оставшись единственным живым соратником Сталина, Каганович попал в центр внимания. Он отказался давать интервью журналу «Известия ЦК КПСС», но просил передать привет Горбачеву. В 1989 году члены общества «Мемориал», собравшиеся под Киевом, в Быковне, на месте захоронения жертв сталинских репрессий, собрали мелкими монетками 30 рублей для Кагановича – на проезд от Киева и обратно – и направили ему письмо с предложением, если у него сохранились остатки совести, приехать и дать в Быковне показания об организации террора.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;4 марта 1990 года, в день выборов народных депутатов РСФСР и местных Советов, Кагановичу на дом принесли избирательную урну, хотя обычно этого тогда уже не делали. Он сильно рассердился, но не отказался голосовать. Дочь Майя Лазаревна зачитывала полуслепому, полуглухому отцу содержимое бюллетеней и по его указаниям вычеркивала фамилии кандидатов. Каганович посетовал, что среди кандидатов мало представителей рабочего класса и добавил: «Вот откуда все наши беды».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В процессе работы над этой книгой обнаружилось, что некоторые знавшие Лазаря Моисеевича люди категорически отказываются сообщить какие-либо сведения о нем. Разумеется, это их право; но читателю, как нам кажется, интересно будет узнать мотивировки таких отказов. Вариант первый: «Я ничего не знаю, кроме того, это было давно». Вариант второй: «Я знаю о Кагановиче только хорошее и ничего рассказывать не буду». Противоречивость обоих заявлений очевидна: если мы знаем о человеке только хорошее, то отчего бы не рассказать?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он пережил обеих жен и сына, пережил долгожителей Молотова и Маленкова, не говоря уже о Ленине, Сталине, Хрущеве, Брежневе, Андропове, Черненко. И по-прежнему пребывал в здравом уме и твердой памяти. Каганович жил в большой, пустой, без всякой роскоши, квартире. Зато у него была огромная библиотека – много тысяч томов, включая ценнейшие издания по искусству и философии. Когда-то ему привозили книги из квартир арестованных, и он лично отбирал лучшие из них для себя. Кроме того, в квартире множество фотографий Кагановича со Сталиным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В последнее время он пребывал в раздраженном состоянии, по-прежнему ни с кем не общался, никуда не звонил и продолжал жить по сталинскому режиму: спал примерно с 2 до 9 часов дня, затем смотрел программу «Время». У него был секретарь. Каганович выписывал газеты и в редких разговорах с несколькими давно знакомыми людьми обсуждал преимущественно текущие новости, а не дела минувшие. Осталась и черта, принесенная из отрочества: он сам шил себе обувь. Есть сведения, что до последнего времени ему еженедельно доставляли продуктовые заказы – то ли из ЦК КПСС, то ли из Совмина, то ли откуда-то еще. Старушке, приносившей ему газеты и журналы, он как-то раз сказал, что надеется пережить «перестройку», и что тогда-то о нем еще услышат.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Скончался он в ночь на 26 июля 1991 года, не дожив до своего столетия менее двух с половиной лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По странной иронии судьбы умер Каганович в день, когда очередной пленум ЦК КПСС одобрил принципиально новый проект программы партии, порывавший со множеством стереотипов не только сталинских, но и ленинских времен. Похороны его совпали по времени с визитом в Москву президента США Буша и подписанием первого в истории договора о сокращении стратегических ядерных вооружений. Телевидение передало, а главные газеты Союза поместили краткие сообщения о кончине. Кремировали тело Кагановича в крематории Донского монастыря, в нескольких десятках метров от огромной братской могилы, в которую в конце 30-х годов тайно хоронили расстрелянных и замученных в застенках НКВД, в том числе и тех, кто был арестован по приказу Кагановича. Через неделю после похорон Кагановича на той братской могиле был впервые установлен памятник жертвам репрессий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На церемонию кремации пришли сотни людей, множество фотографов и журналистов, однако милиция не пропустила их в зал, где собрались только родственники, приглашенные ветераны партии и избранные иностранные корреспонденты. Крышку с гроба родственники снять не разрешили, и сфотографировать покойного никому не удалось. Могила Кагановича находится на Новодевичьем кладбище рядом с могилой жены. Известие о его смерти было замечено общественностью, но не стало событием, затерявшись в бурных перипетиях 1991 года.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ОТ ИЛЬИЧА ДО ИЛЬИЧА<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;(А. И. МИКОЯН)<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пример политического долголетия<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Анастас Иванович Микоян умер в октябре 1978 года, не дожив всего один месяц до своего 83-летия. Это был человек поучительной судьбы, показавший пример необычного в нашей стране политического долголетия. Еще в 1919 году Микоян был избран во ВЦИК РСФСР, затем – членом ЦИК СССР и Президиума Верховного Совета СССР (до 1974 года). Таким образом, в составе высших органов советской власти Микоян состоял 55 лет. Он 54 года подряд был членом ЦК партии и 40 лет работал в составе Политбюро ЦК. Ни один из руководителей КПСС и Советского государства, кроме Ворошилова, не мог бы по стажу руководящей работы конкурировать с Микояном. Еще в конце 60-х годов, когда Микоян начал публиковать отрывки из своих мемуаров, кто-то отпустил меткую шутку: этим мемуарам следовало бы дать название «От Ильича до Ильича».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В наших условиях столь беспримерное политическое долголетие говорит не только о незаурядных способностях государственного деятеля, но и об умении быстро приспосабливаться к резко меняющимся политическим обстоятельствам. Конечно, иногда Микояну просто везло, но ведь и благоприятную случайность удается использовать не всякому. В партийной среде можно и сегодня услышать немало анекдотов о политической изворотливости Микояна. Вот лишь один из них: «Микоян в гостях у друзей. Неожиданно на улице начался сильный дождь. Но Микоян поднялся с места и стал собираться домой. “Как же вы пойдете по улице? – спрашивают его друзья. – На дворе ливень, а у вас нет даже зонтика!” – “Ничего, – отвечает Микоян, – я пройду между струями”».<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Большевик из духовной семинарии<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Анастас Микоян родился в Армении в селе Санаин в семье бедного сельского плотника. По окончании начальной школы отец отдал способного мальчика учиться в армянскую духовную семинарию в Тифлисе. Это было одно из лучших учебных заведений в Закавказье, оно было доступно для всех слоев населения и давало лучшее образование, чем классическая гимназия. Мало кто из выпускников этой семинарии становился священником, но многие стали видными деятелями армянской интеллигенции. Как ни странно, но именно духовные семинарии дали России множество революционеров. В духовных семинариях учились Чернышевский и Добролюбов. В грузинской духовной семинарии в том же Тифлисе учился Сталин. Можно перечислить десятки видных советских государственных деятелей 20–30-х годов, которые окончили до революции духовные семинарии. Ближайшим другом Микояна в армянской семинарии был, например, Георг Алиханян, один из основателей советской Армении, крупный деятель Коминтерна, расстрелянный в конце 30-х годов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Микоян стал членом социал-демократического кружка еще в стенах семинарии и прочитал здесь почти всю марксистскую литературу на русском языке. В 1915 году он вступил в партию большевиков. В этом же году Микоян блестяще окончил семинарию и в 1916 году был принят на первый курс Армянской духовной академии, которая находилась в Эчмиадзине – религиозном центре Армении. Микоян не окончил академию и не стал священником: началась Февральская революция, и именно он стал одним из организаторов Совета солдатских депутатов в Эчмиадзине.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бакинская коммуна<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре после Октябрьской революции Микоян оказался на партийной работе в Баку – этот город был главным промышленным центром и оплотом большевиков в Закавказье. В Бакинский совет входили большевики, меньшевики, дашнаки, эсеры и другие партии. Незначительное преимущество было все же у большевиков, они создали в апреле 1918 года Совет народных комиссаров во главе со Степаном Шаумяном, членом ЦК РСДРП (б), которого советское правительство по предложению Ленина еще в декабре 1917 года назначило чрезвычайным комиссаром по делам Кавказа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молодой Микоян командовал боевой дружиной большевиков, он участвовал в подавлении восстания мусаватистов – азербайджанской буржуазно-националистической партии, которая вошла в союз с турецкими войсками, наступавшими на город. Затем Анастаса Ивановича послали на фронт комиссаром бригады. Оборонять Баку было трудно. Начиналась Гражданская война. Восстания казаков на Дону и Северном Кавказе, чехословацкий мятеж, наступление Добровольческой армии Деникина отрезали Бакинскую коммуну от России. Часть Средней Азии (Закаспийская область) была оккупирована англичанами, гражданская власть здесь оказалась в руках правых эсеров. Лишь морем через Астрахань бакинские большевики могли получать кое-какую помощь из советской России. В этих условиях эсеры и меньшевики предложили пригласить в Баку английские войска. Еще шла Первая мировая война, в которой Англия и Турция воевали друг с другом. Большевики были против. Однако бурное голосование Бакинского совета не принесло успеха большевикам. 258 голосов против 236 было подано за приглашение английских войск и создание коалиционного правительства из всех советских партий. Часть народных комиссаров предлагала сохранить Совнарком и провести перевыборы Совета. Но Шаумян не пошел на это. Большевики передали власть новому правительству, и скоро в Баку вошли немногочисленные английские отряды.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Узнав о перевороте, Микоян поспешил в город. Но здесь его ждало еще одно горькое известие – большинство активных деятелей Бакинской коммуны были арестованы. Впрочем, и новая власть – так называемая диктатура Центрокаспия – продержалась в Баку лишь до середины сентября. Англичане не сумели приостановить турецкое наступление. Началась поспешная эвакуация. В день вторжения турецких войск в Баку Микоян руководил освобождением из тюрьмы Степана Шаумяна и других большевиков. С помощью командира небольшого отряда Т. Амирова все они успели уплыть в Астрахань на пароходе «Туркмен», переполненном беженцами и солдатами. Но ни группа дашнакских и английских офицеров, ни многие из солдат не хотели плыть в советскую Астрахань. Они сумели взбунтовать команду корабля и увести его в Красноводск, оккупированный англичанами. Эсеровские власти в этом городе арестовали всех большевиков. Портретов бакинских комиссаров тогда еще не было, документов тоже. Руководствуясь списком на тюремное довольствие, найденным у Корганова, исполнявшего роль старосты в бакинской тюрьме, эсеры отделили 25 человек во главе со Степаном Шаумяном. Сюда же включили командира партизан Т. Амирова. Так образовалась знаменитая цифра 26. Их увезли из Красноводска якобы для суда в Ашхабад. Однако вагон с арестованными не дошел до Ашхабада. 20 сентября 1918 года на 207-й версте красноводской железной дороги все 26 человек были расстреляны. Здесь были и коммунисты, и левые эсеры, народные комиссары и личные телохранители Шаумяна. Один из погибших оказался беспартийным мелким служащим. Но все они вошли в историю как «26 бакинских комиссаров». Микояна не было ни в списках на довольствие, ни в списках арестованных, опубликованных бакинскими газетами. Остались в живых и видные деятели Бакинской коммуны С. Канделаки и Э. Гигоян. Ни в Баку, ни в красноводской тюрьме долго никто не знал о гибели 26 бакинских комиссаров. Турки скоро покинули Азербайджан. Война закончилась победой Антанты. Мусаватистское правительство вступило в сговор с англичанами. Рабочие Баку объявили забастовку, требуя возвращения Шаумяна и его товарищей. Но в Баку вернулись в феврале 1919 года только Микоян, Канделаки и еще несколько большевиков. Лишь в сентябре 1920 года, уже после восстановления советской власти в Баку, были перевезены и торжественно захоронены на одной из центральных площадей города останки расстрелянных бакинских комиссаров.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во главе крупнейших областей РСФСР<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вернувшись в Баку, Микоян возглавил подпольную большевистскую организацию. Осенью 1919 года он побывал в Москве с докладом о положении на Кавказе, познакомился с Лениным, Кировым, Орджоникидзе, Куйбышевым, Фрунзе, Сталиным, Стасовой, был избран во ВЦИК. Весной 1920 года Красная Армия вступила в Баку, и здесь была провозглашена советская власть. Но Микоян недолго оставался на Кавказе. Неожиданно его вызвали в Москву и направили с мандатом ЦК РКП (б) на работу в Нижегородский губком. Местные руководители встретили молодого кавказца с недоверием. Положение в городе и в губернии было критическим. Волновался измученный голодом и холодом 50-тысячный гарнизон, недовольство охватило не только крестьян, но и рабочих, месяцами не получавших зарплаты. Опытный пропагандист и агитатор, Микоян действовал не только умело, но и весьма решительно. Вскоре он был избран секретарем губкома и стал фактическим руководителем губернии, о которой знал еще недавно только по школьному учебнику географии. Он несколько раз встречался с Лениным, участвовал во всех съездах советов и съездах партии. Весной 1922 года 26-летний Микоян был избран кандидатом в ЦК РКП (б).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1920–1921 годах Микоян попадает в «сферу влияния» Сталина и еще перед X съездом партии выполняет ряд его конфиденциальных поручений. Весной 1922 года по рекомендации Сталина Микоян был назначен секретарем Юго-Восточного бюро ЦК РКП (б). Вскоре он возглавил Северо-Кавказский краевой комитет РКП (б) с центром в Ростове-на-Дону. В этом крае проживало около 10 миллионов человек. Сюда входили территории казачьих областей – Кубанской, Терской и Войска Донского, Ставропольской и Черноморской губерний, а также семь национальных округов, в которых проживали люди самых разных национальностей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Проблемы, которые приходилось решать молодому Микояну, были исключительно сложными. Северный Кавказ еще недавно служил ареной жестоких боев Гражданской войны, отдельные отряды казаков и горцев еще скрывались в горах Кавказа. И все же в условиях нэпа Северный Кавказ быстро оправлялся от разрухи и снова становился житницей страны. Микоян весьма решительно требовал сближения с крестьянством и казачеством. В станицах сохранялся казачий быт, одежда, поощрялись даже военные учения, джигитовка, спортивные упражнения. Под лозунгом «Сделать казачество опорой Советской власти» эти формирования включались в состав территориальных частей Красной Армии. Крайком разрешил не только горцам, но и казакам носить холодное оружие; было сохранено станичное управление и общий станичный бюджет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во многих выступлениях Микоян призывал коммунистов не разрушать церквей и мечетей и не ссориться с крестьянами и казаками на почве религии. Хотя богатые крестьяне и крупные торговцы были лишены избирательных прав, Микоян требовал соблюдения предоставленных им в рамках нэпа экономических прав. Для прекращения партизанской борьбы в крае несколько раз объявлялась амнистия. Были приняты меры для развития курортов Минеральных Вод и на Черноморском побережье. Все это создало Микояну репутацию умелого и опытного администратора и партийного руководителя. Он сблизился со Сталиным и выступал неизменно на его стороне и борьбе с так называемой новой оппозицией. Сталину нравились энергия Микояна, его кавказское происхождение и полная лояльность. Еще в 1922 году Сталин, ставший генеральным секретарем ЦК партии, продолжал поручать Микояну некоторые деликатные миссии, связанные с внутрипартийной борьбой. На пленуме ЦК ВКП(б) в июле 1926 года вместе с Орджоникидзе, Кировым, Андреевым и Кагановичем Микоян был избран кандидатом в члены Политбюро.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Народный комиссар торговли и снабжения СССР<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В августе 1926 года один из лидеров оппозиции – Л. Б. Каменев – был освобожден с поста наркома внешней и внутренней торговли. Вместо него неожиданно для многих был назначен 30-летний Микоян, который не стремился ни к переводу в Москву, ни к карьере хозяйственника. Сохранилась его телеграмма, посланная в ЦК и в Совнарком: «Категорически отказываюсь и заявляю, что такому решению не могу подчиниться… Я наркомторгом и вообще наркомом не гожусь и не могу взять на себя обязанностей сверх своих сил и способностей» [340 - Цит. по: Микоян С. Политическое долголетие // Книжное обозрение. 1989. № 1.]. Микоян все же был вынужден подчиниться партийной дисциплине. Самый молодой в составе Политбюро, он стал и самым молодым наркомом СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Микоян работал в Наркомторге много и напряженно. Было время нэпа. Не прошло и пяти лет с тех пор, как Ленин назвал торговлю тем «главным звеном», за которое должна ухватиться партия большевиков, чтобы вытянуть всю сложную цепь социалистического строительства. Именно Ленин выдвинул тогда лозунг «Учиться торговать», столь неожиданный для многих большевиков, еще недавно снявших военную форму.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Положение в торговле в 1926–1927 годах было исключительно сложным из-за недостатка промышленных товаров и связанных с этим трудностей в хлебозаготовках. Микоян решительно выступал тогда за экономические средства разрешения кризиса и против каких-либо чрезвычайных мер в отношении единоличников и кулачества, предлагаемых оппозицией. На XV съезде ВКП(б) Микоян заявил, что из создавшегося кризиса нужно выйти «наиболее безболезненным образом». Он предложил получить нужный городу хлеб «путем переброски товаров из города в деревню, даже за счет временного (на несколько месяцев) оголения городских рынков, с тем чтобы добиться хлеба у крестьянства». «Если мы этого поворота не произведем, – предупредил Микоян, – то мы будем иметь чрезвычайные трудности, которые отзовутся на всем хозяйстве».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но Сталин не прислушался к голосу Микояна и других более умеренных членов руководства. Он пошел на жестокие меры в отношении кулачества и основной части крестьянства, что привело вскоре к политике принудительной «сплошной» коллективизации и экспроприации, выселению и ликвидации кулачества. Эта политика встретила сопротивление не только многих членов ЦК, но и таких членов Политбюро, как Бухарин, Рыков, Томский, Угланов. Однако Микояна не было среди участников так называемого «правого» уклона. Вряд ли он сочувствовал новой политике, имевшей катастрофические последствия для деревни, включая и хлебородный Северо-Кавказский край. И все же он принял сторону Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К началу 1930 года вся система торговли в стране пришла в полное расстройство. Хлебозаготовки приняли характер продразверстки, ибо закупочные цены уже не соответствовали себестоимости сельскохозяйственной продукции. Наступила инфляция, бумажные деньги быстро обесценивались. Из-за недостатка продуктов в городах были введены строгое нормирование и карточная система. Во многих сельских районах свирепствовал жестокий голод, уносивший миллионы жизней. Для рабочих и служащих вводились пайки различных категорий в зависимости от работы, занимаемой должности и т. п. Торговля опять стала уступать место продуктообмену, при котором города снабжались продовольственными, а деревня – промышленными товарами. Новому положению в стране не соответствовали ни старые методы, ни прежнее название наркомата, во главе которого стоял Микоян. В 1930 году он был реорганизован в два наркомата – снабжения и внешней торговли. Для подавляющего большинства населения страны снабжение в начале 30-х годов было крайне скудным. Тогда-то и родилась в народе невеселая шутка: «Нет мяса, нет масла, нет молока, нет муки, нет мыла, но зато есть Микоян».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, в одной торговой операции Микоян весьма преуспел: в продаже за границу части коллекций Эрмитажа, Музея нового западного искусства в Москве (вошедшего в Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина) и многих ценных предметов, конфискованных у царской семьи и высших представителей русского дворянства. Как раз в начале первой пятилетки Советскому Союзу остро не хватало валюты, чтобы оплатить импортируемое оборудование. Уменьшение сельскохозяйственного производства сократило до предела экспортные возможности страны. В это время и возникла мысль о продаже за границу картин знаменитых западных мастеров: Рембрандта, Рубенса, Тициана, Рафаэля, Ван Дейка, Пуссена и других. К вывозу были намечены многие золотые и ювелирные изделия, мебель из царских дворцов (часть этой мебели принадлежала еще французским королям), а также часть библиотеки Николая I. Ведавший музеями страны народный комиссар просвещения А. В. Луначарский был решительно против затеваемой операции, но Политбюро отвергло его возражения. Продать ценности Эрмитажа оказалось не очень просто – главным образом из-за протестов видных деятелей русской эмиграции. Аукцион, проведенный в Германии, дал плохие результаты. Во Франции Советский Союз также ждала неудача, потому что по некоторым из выставленных на продажу предметов эмиграция возбудила судебные дела. Первые крупные сделки Микоян заключил с известным армянским миллиардером Гульбенкяном. Затем картины стали покупать и американцы. Крупнейшие сделки были заключены также с миллиардером и бывшим министром финансов США Эндрю Меллоном. В меньших масштабах эти продажи продолжались до 1936 года. Общая выручка СССР от них составила более 100 миллионов долларов [341 - В 30-е годы как покупатели, так и продавцы картин и ценностей избегали гласности. Сегодня большая часть картин из Эрмитажа уже не находится в частных руках. Гульбенкян подарил свою коллекцию Португалии. Картины из коллекций Меллона выставлены в Вашингтонской галерее. Часть картин приобретена или получена в дар голландскими музеями и Лувром.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин полностью доверял в этот период Микояну. Когда тяжело заболел председатель ОГПУ В. Р. Менжинский, Сталин предполагал поставить на его место Микояна. Но Микоян не горел желанием переходить из сферы торговли и снабжения на руководство карательной системой Советского государства, и это назначение не состоялось.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Микоян не принимал непосредственного участия в карательных акциях времен коллективизации и принудительных заготовок в 1930–1933 годах. Но ему пришлось дать свою санкцию на арест многих беспартийных специалистов, в том числе и занимавших важные посты в Наркомате торговли, клеветнически обвиненных во вредительстве. Микоян не был инициатором этих репрессий, но и не выступал открыто против них. Показательна история М. П. Якубовича, который еще в Наркомате торговли возглавлял управление промышленных товаров. Составляемые им планы снабжения весьма придирчиво изучал Микоян, потом они утверждались коллегией наркомата. Основные контрольные цифры снабжения рассматривались даже на Политбюро ЦК ВКП(б). Однажды Микоян распорядился увеличить снабжение одних городов за счет других, что привело к массовым протестам рабочих. Якубович напомнил, что задания по снабжению уже утверждены Политбюро. Но Микоян сослался на личное указание Сталина. Якубович подчинился. Вскоре, однако, и в других городах произошли вспышки недовольства. В «Правде» появилась статья, обвинявшая Якубовича и его отдел во вредительстве. Якубович был арестован. На первом же допросе он потребовал вызвать в качестве свидетеля Микояна. Но следователь только рассмеялся. «Вы что, сошли с ума? – сказал он. – Разве мы будем из-за вас вызывать наркома СССР свидетелем?» Якубович был осужден и провел в лагерях и тюрьмах более 25 лет.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во главе пищевой промышленности СССР<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тяжелый политический и экономический кризис 1930–1933 годов стал все же ослабевать. Раны, нанесенные стране и народу, постепенно затягивались. Одновременно стали давать плоды и те громадные усилия, которые были предприняты в эти же годы для создания промышленности. Хотя и более медленно, чем тяжелая, развивалась легкая и пищевая индустрия. В 1934 году в СССР был образован самостоятельный Наркомат пищевой промышленности, во главе которого был поставлен Микоян. В России в урожайные годы не было недостатка в натуральных продовольственных товарах. Однако пищевая промышленность была очень слабой. Почти не существовало и системы общественного питания. Инициативе и умелому руководству Микояна наша страна обязана сравнительно быстрым развитием в годы второй пятилетки многих отраслей пищевой промышленности (консервы, производство сахара, конфет, шоколада, печенья, колбас и сосисок, табака, жиров, хлебопечения и т. д.). Микоян предпринял длительную поездку в США для знакомства с различными видами и технологией пищевой промышленности. СССР в середине 30-х годов производил, например, в сто раз меньше мороженого, чем США. Именно Микоян помог быстрому развитию производства искусственного холода и разных видов мороженого в стране. Вообще мороженое было его настоящим увлечением. Даже Сталин как-то заметил: «Ты, Анастас Иванович, такой человек, которому не так коммунизм важен, как решение проблемы изготовления хорошего мороженого».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По инициативе Микояна в стране значительно увеличилось производство котлет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В подчинении Микояна оказалась и вся ликеро-водочная промышленность. Выступая на Первом всесоюзном совещании стахановцев, Микоян говорил: «В 1935 году водки продано меньше, чем в 1934-м, а в 1934-м меньше, чем в 1933-м, несмотря на серьезное улучшение качества водки. Это единственная отрасль производства Наркомпищепрома, которая идет не вперед, а назад, к огорчению работников нашей водочной промышленности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но ничего, если огорчаются наши спиртовики… Тов. Сталин давно нас предупреждал, что с культурным ростом страны уровень потребления водки будет падать, а будет расти значение кино и радио» [342 - Рабочая Москва. 1935. 18 нояб.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Огорчаться работникам водочной промышленности пришлось не так уж долго. Сегодня в нашей стране есть не только радио и кино, но и телевидение, а производство водки во много раз превысило довоенный уровень.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во второй половине 30-х годов в СССР по инициативе Микояна была издана и первая советская поваренная книга – «Книга о вкусной и здоровой пище». Эпиграфом к ней могли бы послужить слова Сталина: «Жить стало лучше, жить стало веселее». К каждому из разделов книги было подобрано также в качестве эпиграфа какое-либо из высказываний Микояна или Молотова. Так, например, перед разделом «Рыба» можно было прочесть такую сентенцию:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Раньше торговля живой рыбой у нас вовсе отсутствовала. Но в 1933 г. однажды товарищ Сталин задал мне вопрос: “А продают ли у нас где-нибудь живую рыбу?” – “Не знаю, – говорю, – наверное, не продают”. Товарищ Сталин продолжает допытываться: “А почему не продают? Раньше бывало”. После этого мы на это дело нажали и теперь имеем прекрасные магазины, главным образом в Москве и Ленинграде, где продают до 19 сортов живой рыбы…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Перед разделом «Мясо, птица, дичь» можно было прочесть:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Товарищ Сталин еще в 1918 году в тогдашнем Царицыне, когда был занят ликвидацией южного фронта контрреволюции… с гениальной прозорливостью вплотную подошел к проблеме создания пищевой индустрии. Товарищ Сталин писал тогда Ленину об отправке мяса в Москву: “Скота здесь больше, чем нужно… Было бы хорошо организовать по крайней мере одну консервную фабрику, поставить бойню и прочее…” Тогда, в 1918 году, товарищ Сталин говорил: “…по крайней мере одну консервную фабрику”. Теперь мы можем сказать, что нами строится и уже построено шесть мощных консервных фабрик там, где товарищ Сталин в 1918 году требовал построить хотя бы одну…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Перед разделом «Холодные блюда и закуски» можно было прочесть: «…Некоторые могут подумать, что товарищ Сталин, загруженный большими вопросами международной и внутренней политики, не в состоянии уделять внимание таким делам, как производство сосисок. Это неверно… Случается, что нарком пищевой промышленности кое о чем забывает, а товарищ Сталин ему напоминает. Я как-то сказал, что хочу раздуть производство сосисок; товарищ Сталин одобрил это решение, заметив при этом, что в Америке фабриканты сосисок разбогатели от этого дела, в частности от продажи горячих сосисок на стадионах и в других местах скопления публики. Миллионерами, “сосисочными королями” стали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, товарищи, нам королей не надо, но сосиски делать надо вовсю». Перед разделом «Горячие и холодные напитки» Микоян обошелся без ссылки на Сталина, а привел лишь отрывок из собственной речи:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…Ho почему же до сих пор шла слава о русском пьянстве? Потому что при царе народ нищенствовал, и тогда пили не от веселья, а от горя, от нищеты. Пили, именно, чтобы напиться и забыть про свою проклятую жизнь… Теперь веселее стало жить. От хорошей и сытой жизни пьяным не напьешься. Весело стало жить, значит, и выпить можно, но выпить так, чтобы рассудок не терять и не во вред здоровью» [343 - Книга о вкусной и здоровой пище. М.; Л., 1939. С. 72, 104, 288, 332.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К началу войны товарооборот в стране удалось поднять до 18 миллиардов рублей. Это было заметное увеличение, но на душу населения товаров приходилось меньше, чем на сто рублей в год. Уровень благосостояния народа был еще очень низок, приоритет на многие десятилетия был отдан тяжелой промышленности. Жизнь и потребности простых людей мало интересовали Сталина и его ближайшее окружение. Микоян был здесь редким исключением. Он часто выезжал на предприятия своего наркомата, чтобы без посредников вникнуть во все производственные детали, поговорить с рабочими.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как администратор Микоян был обычно вежлив со своими подчиненными. Но он был «сталинским» наркомом. В хорошем настроении этот человек мог одарить посетителей апельсинами из вазы на своем столе. Но в дурном расположении духа он порой швырял им в лицо подписанные (или неподписанные) бумаги, как это нередко делал и Каганович.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В годы террора<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1935 году Микоян был избран полноправным членом Политбюро, а в 1937 году назначен заместителем председателя Совнаркома.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Некоторые из близких друзей и родственников Микояна до сих пор пытаются утверждать, что Анастас Микоян не принимал никакого участия в репрессиях и терроре 30-х годов, хотя и не протестовал против них открыто.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К сожалению, эти утверждения не согласуются с действительностью. Конечно, Микоян никогда не был столь активен и агрессивен, как Каганович, но он не мог вообще уклониться от участия в репрессиях. Во-первых, как член Политбюро Микоян должен был нести свою долю ответственности за все решения, связанные с репрессиями. На многих подготовленных Ежовым списках людей, предназначенных к «ликвидации», Сталин не просто ставил свою подпись, но давал их также и другим членам Политбюро. Во-вторых, каждый из наркомов должен был тогда санкционировать аресты руководящих работников в своей отрасли. Трудно предположить, что Микоян ничего не знал об арестах многих видных деятелей торговли и пищевой промышленности. С. Орджоникидзе, который пытался защищать своих подчиненных, был доведен еще в начале 1937 года до самоубийства. Микоян был другом Орджоникидзе, и младшего из своих пяти сыновей он назвал в честь Серго. Выступая через 20 лет на партийном собрании завода «Красный пролетарий», Микоян сам рассказал, что вскоре после смерти Орджоникидзе Сталин вызвал его к себе и сказал с угрозой: «История о том, как были расстреляны 26 бакинских комиссаров и только один из них – Микоян – остался в живых, темна и запутанна. И ты, Анастас, не заставляй нас распутывать эту историю».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После такого предупреждения даже путь, избранный Серго, был сомнителен для Микояна, так как над ним все время висела угроза быть обвиненным в предательстве своих товарищей по Бакинской коммуне. И Микоян подчинялся Сталину. На февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) Микояну поручили возглавить комиссию, которая должна была решить участь Бухарина и Рыкова. Ее определение было кратким: Бухарина и Рыкова из кандидатов в члены ЦК ВКП(б) и из членов ВКП(б) исключить, дело их направить в НКВД. В тот же день Бухарин и Рыков были арестованы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вместе с Маленковым, тогда еще даже не членом ЦК, Микоян выезжал осенью 1937 года в Армению для проведения чистки партийных и государственных органов этой республики от «врагов народа». Это была жестокая репрессивная кампания, в результате которой погибли сотни, а если учитывать и районные кадры, то тысячи ни в чем не повинных людей. Республиканская газета «Коммунист» в конце 1937 года писала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«По указанию великого Сталина товарищ Микоян оказал громадную помощь большевикам Армении в разоблачении и выкорчевывании врагов армянского народа, пробравшихся к руководству и стремившихся отдать армянский народ в кабалу помещикам и капиталистам, презренных бандитов Аматуни, Гулояна, Акопова и других».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Страстно ненавидя всех врагов социализма, тов. Микоян оказал огромную помощь армянскому народу и на основе указаний великого Сталина лично помог рабочим и крестьянам Армении разоблачить и разгромить подлых врагов, троцкистско-бухаринских, дашнакско-националистических шпионов, вредивших рабочей и крестьянской Армении».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…Микоян, который по указанию великого Сталина выявил и вышвырнул заклятых врагов трудящихся – троцкистов, дашнаков Аматуни, Акопова, Гулояна, Мугдуси и других мерзавцев» [344 - Коммунист. Ереван, 1937. 11 нояб., 8 дек.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно Микоян выступал от Политбюро ЦК на торжественном собрании актива Москвы, посвященном 20-летию органов ВЧК – ОГПУ – НКВД. Он поносил при этом «врагов народа», в число которых к этому времени попали уже большинство членов ЦК ВКП(б), и восхвалял «сталинского наркома» Ежова. «Учитесь, – говорил Микоян, – у товарища Ежова сталинскому стилю работы, как он учился и учится у товарища Сталина!.. Он сумел проявить заботу к основному костяку работников НКВД, по-большевистски воспитать в духе Дзержинского, в духе нашей партии». Микоян даже воскликнул: «Мы можем пожелать работникам НКВД и впредь так же славно работать, как они работали!» [345 - Микоян А. Доклад на собрании актива партийных, советских и общественных организаций Москвы, посвященном 20-летию ВЧК – ОГПУ – НКВД // Правда. 1937. 21 дек.] Он имел в виду 1937 год.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Один из случайных участников этого заседания вспоминал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Доклад читал Микоян, одетый в темную кавказскую рубашку с поясом. Слов я разобрать не мог, наверное, из-за того, что говорил он с сильным акцентом. Сталина в президиуме не было. Буденный появился с большим опозданием, и заседание было прервано овациями, какая-то женщина даже что-то прокричала. Потом снова вспыхнули овации – это Сталин возник в ложе – и не прекратились, пока он не скрылся. Но, пожалуй, самые бурные приветствия достались любимому “сталинскому наркому” Ежову. Ежов стоял потупившись – густая черная копна волос – и застенчиво улыбался, словно не был уверен, заслуживает ли он таких восторгов» [346 - Из воспоминаний В. Гусарова. Рукопись.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В то же время Микоян оказывал в ряде случаев материальную или иную помощь родственникам некоторых своих арестованных товарищей или даже обещал «при первой возможности» посодействовать в их освобождении. Так, например, он не забыл о семье Аркадия Брайтмана, ответственного работника Наркомата финансов, которого знал еще по Баку. Сам Брайтман был расстрелян, и ему уже ничем помочь было нельзя. Но его жену и двух малолетних детей все же оставили в Москве, а не сослали, как многих других. После смерти Сталина Микоян устроил жену Брайтмана в один из подведомственных ему институтов и помог вернуться из ссылки ее сестре.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Маршал И. X. Баграмян, прославившийся в годы Отечественной войны, в 1937 году учился в Академии Генерального штаба. В это время там свирепствовали доносы и поощрялась «сверхбдительность». Между тем в биографии Баграмяна был крайне опасный по тем временам пункт: в 1918–1921 годах он служил в Армянской армии (дашнаков), созданной тогда главным образом для защиты от возможной турецкой оккупации: не прошло еще трех лет после страшного преступления – уничтожения в Турции полутора миллионов армян. Позднее Баграмян вышел из Армянской армии и вступил в Красную Армию, а потом и в Коммунистическую партию. Но в 1937 году он со дня на день ждал ареста. По совету друзей Баграмян написал Микояну, и тот помог своему земляку. Баграмян не был арестован, а следствие, начатое против него, было прекращено.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Показательна в этом отношении и история А. В. Снегова, который подружился с Микояном еще в дни X съезда РКП (б). Оба они были тогда молодыми партийными работниками. Снегова арестовали в Ленинграде и после тяжелых пыток приговорили к расстрелу. Его «однодельцы» были уже почти все расстреляны. В это время пришло известие об аресте начальника Ленинградского управления НКВД Л. Заковского. Еще раньше был смещен со своего поста и Ежов. Через несколько дней Снегов был освобожден и получил справку о реабилитации. Он пошел в Смольный к Жданову и долго рассказывал ему о том, что происходило в недрах НКВД. Жданов был, видимо, осведомлен об этом лучше Снегова. Он посоветовал ему немедленно уезжать из Ленинграда и, если возможно, добиться партийной реабилитации. Снегов выехал в Москву. Здесь он обратился к А. А. Андрееву, который в эти месяцы возглавлял комиссию по расследованию деятельности Ежова. Снегов почти пять часов рассказывал Андрееву о том, что творилось в застенках Ленинградского НКВД. Однако и для Андреева все это было не слишком большой новостью, он в 1937–1938 годах активно участвовал во многих репрессивных кампаниях. Снегов сообщил о своем освобождении Молотову, который сухо принял это к сведению, а также Калинину, который осведомился: «Ну что, здорово попало? Зайдешь?» Микоян, которому позвонил Снегов, попросил его немедленно приехать и внимательно выслушал его рассказ. О расстреле Заковского Микоян сказал: «Одним мерзавцем стало меньше». Узнав о самоубийстве партийного работника М. Литвина, который был назначен на работу в НКВД, но через неделю застрелился, оставив записку, что не желает участвовать в истреблении кадров партии, Микоян выразил сожаление. Анастас Иванович не советовал Снегову идти в КПК. Он выдал ему и его жене путевки в санаторий, немало денег и рекомендовал уехать и отдохнуть. Но Снегов настаивал, и Микоян позвонил Шкирятову, чтобы тот побыстрее решил его вопрос. И Шкирятов «побеспокоился» об этом. Когда Снегов пришел в КПК, Шкирятов попросил его подождать немного в приемной. Не прошло и получаса, как в приемную вошли четверо сотрудников НКВД. У них был подписанный Берией ордер на арест Снегова. Шкирятов был доверенным человеком Берии, а последний помнил и ненавидел Снегова еще по работе в Закавказье в 1930–1931 годах [347 - Свидетельство А. В. Снегова.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Страшная машина сталинского террора уничтожила в 1937–1938 годах большую часть партийных, советских, военных и хозяйственных кадров высшего и среднего звена. Но страна не могла оставаться без руководства, и на место уничтоженных или отправленных в заключение людей приходили новые. Для многих это было время стремительного продвижения наверх. Показательна в этом отношении судьба А. Н. Косыгина. Скромный работник из системы потребительской кооперации в Сибири, Косыгин в 1930 году поступил в Ленинградский текстильный институт, который окончил в 1935 году. Его направили мастером цеха на текстильную фабрику имени А. И. Желябова. Но уже в 1937 году Косыгин был назначен директором Октябрьской прядильно-ткацкой фабрики, в 1938 году он стал заведовать промышленно-транспортным отделом Ленинградского обкома партии, и в этом же году его избрали председателем Ленгорисполкома. В этот период с ним познакомился Микоян. Молодой и энергичный Косыгин понравился Микояну. Когда на следующий год было решено создать общесоюзный Наркомат текстильной промышленности, Микоян сказал Сталину, что в Ленинграде есть энергичный руководитель, который хорошо знает текстильное производство. Сталин согласился с Микояном, и Косыгин был срочно вызван в Москву. По приезде на перроне Ленинградского вокзала Алексей Николаевич узнал, что он уже назначен наркомом текстильной промышленности СССР.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Микоян в годы войны<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1939–1940 годах, как нарком внешней торговли, Микоян вел переговоры с немецкими экономическими делегациями и следил за аккуратным выполнением заключенных соглашений. Хотя сроки поставок немецкого оборудования срывались уже в 1940 году, поезда с продовольствием и сырьем шли из СССР в Германию едва ли не до 21 июня 1941 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Война решительно изменила положение и обязанности Микояна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще перед войной, когда под контролем Микояна находились торговля, снабжение, производство товаров легкой и пищевой индустрии, он заявлял: «Мы можем сказать, что когда Красной Армии потребуются во время войны продукты питания, то она получит вдоволь сгущенное молоко, кофе и какао, мясные и куриные консервы, конфеты, варенье и еще многое другое, чем богата наша страна» [348 - Рабочая Москва. 1935. 24 янв.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, снабжение Красной Армии в годы войны не было столь уж обильным, но в основном удовлетворительным. Сразу же после начала войны Микоян возглавил Комитет продовольственно-вещевого снабжения Красной Армии. В 1942 году Анастас Иванович был введен в Государственный Комитет Обороны (ГКО) – высший орган власти в стране на период войны. Заслуги Микояна в снабжении армии были столь бесспорны, что еще в 1943 году, в разгар войны, ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Вскоре после начала войны Микоян вошел в Совет по эвакуации. Этому совету пришлось провести громадную работу по эвакуации в восточные и южные районы многих миллионов рабочих и служащих и тысяч промышленных предприятий. К началу 1943 года общее число эвакуированных составило около 25 миллионов человек. Когда Красная Армия, добившись перелома в войне, стала продвигаться на запад, Микоян вошел в Комитет при СНК СССР по восстановлению хозяйства освобожденных районов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В августе 1942 года Анастас Иванович, ни до, ни после не занимавшийся устройством судьбы своих сыновей, сам позвонил в командование ВВС и попросил учесть просьбу его сына Владимира – направить его на Сталинградский фронт. Через месяц Владимир погиб в воздушном бою под Сталинградом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В это время Микоян был в Оренбургской области, где он, как уполномоченный ЦК, проводил хлебозаготовки. Печальную весть ему сообщил первый секретарь обкома Г. А. Денисов, свидетельство которого сохранилось: «Я получил телеграмму из ЦК ВКП(б) с указанием срочно передать А. И. Микояну… Сообщать такую весть мне было крайне тяжело, но что делать. Я немедленно выехал в Павловский район, где находился Микоян. Передал ему телеграмму. Прочитав ее, он тихо сказал: “Поедем в Оренбург”. Всю дорогу он молчал. Приехали поздно вечером, вошли в вагон, в котором Микоян прибыл и жил все дни во время пребывания в области. Я и другие товарищи постарались отвлечь его от тяжелых дум. Он извинился и попросил нас оставить его одного, сказав, что ему нужно поговорить по телефону с женой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На следующий день рано утром Микоян позвонил мне и попросил зайти к нему.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я должен сегодня уехать в Москву, – сказал он спокойным голосом, – а вы доведите до конца работу по заготовке хлеба, – и подробно пояснил, что следует сделать, чтобы обеспечить план поставок. Я удивился его самообладанию, о смерти сына он ничего не говорил, только бледность лица выдавала его горе» [349 - Цит. по: Павлов Д. Из записок наркома // Новая и новейшая история. 1988. № 6. С. 122–123.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы должны здесь отметить, однако, не только заслуги Микояна в годы войны. Как член ГКО и Политбюро он должен нести ответственность за все решения, принятые или одобренные этими высшими партийными и государственными инстанциями. Речь идет, в частности, о выселении целых народностей с их национальной территории на восток – в так называемые спецпоселения. В самом начале войны такая участь постигла немцев Поволжья, да и всех граждан СССР немецкой национальности. Затем были депортированы многие народности Северного Кавказа и татары из Крыма. В каждом случае вопрос о ликвидации той или иной национальной автономии и выселении целого народа Сталин выносил на утверждение Политбюро ЦК ВКП(б) и ГКО СССР. Справедливости ради надо отметить, что и в данном случае позиция Микояна, пусть и очень незначительно, но отличалась от позиции других членов советского руководства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще в 1951 году в журнале «Социалистический вестник», который издавался группой меньшевиков-эмигрантов и считался одним из органов Социалистического интернационала, было опубликовано свидетельство некоего полковника Токаева, осетина по национальности, якобы сбежавшего на Запад в конце войны или сразу же после ее окончания. Он сообщил, что решение о ликвидации Чечено-Ингушской АССР было принято после обсуждения на совместном заседании Политбюро и ГКО 11 февраля 1943 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На заседании прозвучало два мнения. Молотов, Жданов, Вознесенский и Андреев предложили ликвидировать Чечено-Ингушскую АССР и немедленно выселить всех чеченцев и ингушей с Северного Кавказа. Ворошилов, Каганович, Хрущев, Калинин и Берия предложили повременить с выселением до полного освобождения Северного Кавказа от немецкой оккупации. К этому мнению присоединился и Сталин. Лишь один Микоян, соглашаясь в принципе, что чеченцы и ингуши должны быть выселены, высказал опасение, что депортация повредит репутации СССР за границей.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Трудные послевоенные годы<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;После окончания войны Микоян продолжал оставаться заместителем Председателя Совета Министров СССР, одновременно занимая и пост министра внешней торговли. Кроме того, он был вынужден решать и некоторые другие весьма деликатные вопросы. Именно Микояну было поручено разобраться в деле бывшего наркома авиационной промышленности М. М. Кагановича. Не были, конечно, секретом для Микояна и репрессии против большой группы ленинградских руководителей, а также аресты в Москве бывших ленинградцев А. А. Кузнецова, М. И. Родионова, председателя Госплана СССР Н. А. Вознесенского, нередко председательствовавшего на заседаниях Совета Министров СССР. Именно с Вознесенским Микоян должен был согласовывать свои проблемы. Лишь в редких случаях они обращались к Сталину, который не любил участвовать в заседаниях Совета Министров СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1949 году состоялась свадьба Серго Микояна и дочери А. А. Кузнецова. Спустя 40 лет С. Микоян писал: «Мы оформили брак 15 февраля того года, в день его снятия с работы, что было знаком грядущей трагедии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Горжусь своим отцом, хотя бы за его поведение в тот период. Он заставил А. А. Кузнецова приехать к нам домой на свадьбу 6 марта, когда тот уже понимал, что его появление никому не сулит добра. Разговор по телефону был при мне. Выслушивая аргументы Кузнецова (болен, устал, он нас уже поздравил в своем доме и т. д.), отец настаивал. Наконец тот сказал: “Я ведь далеко, на даче, у меня нет машины”. – “Я высылаю свою. Я жду, приезжай, обязательно приезжай”. Вот таким он тоже бывал в сталинские времена…» [350 - Микоян С. Политическое долголетие // Книжное обозрение. 1989. № 1.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1949–1951 годах, после конфликта с Югославией, волна репрессий прокатилась по странам народной демократии. В период «Пражской весны» в Чехословакии были опубликованы материалы, из которых следует, что именно Микоян вел от имени Сталина переговоры с К. Готвальдом, настаивая на отстранении и аресте Р. Сланского.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы уже говорили выше о сталинских обедах или ужинах. После войны Сталин часто приглашал к себе на дачу членов Политбюро, некоторых министров и военных поужинать и посмотреть кино. Это была почти всегда чисто мужская компания. Жена Сталина покончила с собой еще в 1932 году, и он после этого уже не женился. Гости приезжали к нему также без жен. Лишь иногда на этих вечерах присутствовала его дочь Светлана. Сталин часто заводил патефон, ставил пластинку и приглашал всех танцевать. Танцевали они плохо, но отказаться не могли, тем более что иногда и сам Сталин начинал танцевать. Единственным человеком, у которого это хорошо получалось, был Микоян, но он под любую музыку исполнял какой-нибудь кавказский танец, похожий на лезгинку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С 1951 года Сталин все реже и реже приглашал к себе Микояна. Его не вызывали даже на заседания Политбюро. На XIX съезде партии Микоян не был избран и в президиум съезда. Конечно же, речь его на этом съезде изобиловала восхвалениями Сталина. Микоян был избран в ЦК КПСС, стал членом расширенного состава Президиума ЦК. Но не вошел в более узкий его состав.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сам Микоян спустя много лет так объяснял тучи, сгустившиеся над его головой: «За три или четыре месяца до XIX съезда партии на ближней даче Сталина после обеда, как обычно, в гостиной, члены Политбюро вели между собой разговоры кто о чем, общей темы не было. Сталин, прохаживаясь посреди комнаты, неожиданно для нас сказал, что его годы дают себя знать, надо подумать, кто бы мог его заменить. “Как вы считаете, – обратился он к нам, – кого можно назвать преемником?”<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Возникла пауза, такой необычный, лобовой вопрос поставил нас в тупик. Молчание затянулось, Сталин продолжал ходить теми же неторопливыми шагами, раскуривая трубку, поглядывая то на одних, то на других, ждал ответа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вот я возьми и скажи, что наиболее достойным преемником среди нас считаю товарища Молотова. Он старейший член Политбюро, обладает опытом партийной работы, знает международные отношения, может продолжать проводимую вами политическую линию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда я говорил, никто меня не перебивал, никаких реплик, только Сталин коротко сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, Молотов человек достойный.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На этом беседа закончилась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда я вернулся к себе домой, продумав все, как было и что мною было сказано, пришел к выводу, что я допустил грубейшую ошибку, никто из членов Политбюро меня не поддержал, а слова Сталина: “Да, Молотов человек достойный” – были произнесены прохладным тоном… У меня с ним [Молотовым] были периоды дружной работы. Но были и острые разногласия, особенно из-за его отношения к руководящим кадрам. В работе у него преобладал стиль давления при обсуждении тех или иных вопросов, навязывания своей точки зрения даже в тех вопросах, где он явно был не прав. И все же при всем моем отрицательном отношении к его поступкам я назвал его, так как другого преемника из того состава Политбюро не видел.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре я заметил, что отношение Сталина ко мне круто изменилось, он избегал встреч со мной. На заседаниях Политбюро делал колкие замечания в мой адрес.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я ждал грозы, и она разразилась на первом организационном пленуме ЦК, сразу после XIX съезда партии. Аргументов против Молотова и меня у Сталина не было, ругани было много.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Его недовольство Молотовым и мною, как я понимаю, вынашивалось им давно, скрытно, а приведенный случай дал ему повод ускорить решение. Молотов и я были старейшими членами Политбюро, он видел в нас свидетелей его темных дел. Зачем оставлять таких людей? При его обострившейся с годами болезненной подозрительности мы должны исчезнуть. Но довести задуманное им злодеяние до конца помешала неожиданная его смерть» [351 - Цит. по: Павлов Д. Из записок наркома. С. 125–126.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Многие считали, что Молотов и Микоян обречены, и ожидали скорой развязки. Внешне, однако, все продолжалось без изменений: Микоян напряженно работал в Совете Министров СССР.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Микоян в 1953–1956 годах<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сразу же после смерти Сталина составы Президиума ЦК КПСС, Секретариата ЦК и Совета Министров СССР были резко сокращены. Анастас Иванович вновь обрел твердое положение в самых высших звеньях советского и партийного руководства. В то время членов руководства в официальных сообщениях перечисляли не по алфавиту, а по месту в партийной иерархии. Хрущев стоял на пятом месте – после Маленкова, Молотова, Берии и Кагановича. Микоян занимал в этих списках восьмое место – после Ворошилова и Булганина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Микоян воздержался, однако, от развернувшейся сразу после смерти Сталина борьбы за власть. Готовясь к аресту Берии, Хрущев посвятил в свой план Микояна в последний момент, уже перед заседанием Президиума ЦК. Но Микоян занял осторожную позицию и не спешил присоединиться к сговору. Его позиция очень беспокоила Хрущева, и он поделился своими опасениями с Маленковым. Но отступать было нельзя, и они открыли заседание Президиума ЦК. Первым выступил Хрущев, подробно обосновал вопрос о необходимости отстранения Берии и выражения ему политического недоверия. После Хрущева выступил Булганин, потребовав удаления Берии из руководства. Все остальные участники заседания также поддержали Хрущева. Иначе выступил Микоян. Он согласился со многими обвинениями против Берии, но тут же добавил, что Берия «учтет эту критику, что Берия не безнадежный человек, что в коллективе он может работать и может быть полезным» [352 - Хрущев Н. Воспоминания. Избранные отрывки. Нью-Йорк, 1979. С. 152.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После устранения Берии Микоян по всем основным вопросам поддерживал Хрущева. Он помог реабилитации и возвращению многих своих прежних друзей и сотрудников, некоторые из которых заняли ответственные посты в партийном и государственном аппарате. Он нередко встречался с родными тех своих прежних товарищей, которые были расстреляны. В 1954 году Микоян совершил поездку в Югославию, чтобы подготовить визит в эту страну советской партийноправительственной делегации и соглашение о примирении.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Незадолго до XX съезда КПСС Хрущев предложил обсудить на съезде вопрос о преступлениях Сталина. Почти все члены Президиума ЦК были против. Микоян не поддержал Хрущева, но и не выступил против. Однако Хрущев вернулся к этому вопросу уже во время работы самого съезда. Он заявил, что обратится за решением к делегатам съезда. После трудных дискуссий с членами Президиума было решено, что Хрущев сделает доклад о Сталине на последнем заседании съезда, уже после выборов ЦК. Но еще раньше, за десять дней до того как Хрущев прочитал свой знаменитый секретный доклад, именно Микоян неожиданно, но вполне определенно и остро поставил вопрос о злоупотреблении Сталина властью. «В течение примерно 20 лет, – сказал Микоян, – у нас фактически не было коллективного руководства, процветал культ личности». Микоян подверг критике многие ошибки Сталина во внешней политике и заявил, что «Краткий курс истории ВКП(б)» неудовлетворительно освещает историю партии и что много ошибок имеется в работе Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР». Микоян не только сказал несколько теплых слов о Косиоре и Антонове-Овсеенко, репрессированных и погибших в конце 30-х годов, но и в более общей форме заявил, что в СССР нет еще настоящих марксистских трудов но истории Гражданской войны и что многие партийные деятели того времени были неправильно объявлены врагами народа и вредителями [353 - См.: XX съезд Коммунистической партии Советского Союза. 14–25 февраля 1956 года. Стенографический отчет. М., 1956. T. 1. С. 302, 323, 325, 326.]. Большая речь Микояна сразу стала центральным событием съезда и вызвала оживленные комментарии международной прессы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В своей книге «Великий поворот» бывший корреспондент итальянской коммунистической газеты «Унита» Дж. Боффо так описывал выступление Микояна:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Микоян говорит страстно, быстро, наполовину глотая слова, как будто он боялся, что у него не хватит времени сказать все, что он хочет. Было очень трудно следить за его речью. Но даже немногих фраз в начале речи было достаточно, чтобы захватить общее внимание. Царило абсолютное молчание. Имя Сталина было упомянуто в его речи только один раз. Но критические замечания по адресу умершего вождя были почти свирепы в их категорической определенности. В предшествовавших речах не было ничего подобного этому решительному осуждению. Когда он кончил говорить, зал был охвачен возбуждением. Делегаты громко обменивались мнениями. Следующего оратора никто не слушал» [354 - Цит. по газ.: Русская мысль. Париж, 1976. 5 февр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После XX съезда именно Микоян руководил формированием примерно ста комиссий, которые должны были выехать во все лагеря и места заключения СССР, чтобы быстро осуществить пересмотр обвинений политических заключенных. Прокуратура СССР, которая до сих пор медленно занималась реабилитацией, вначале возражала против создания таких комиссий, наделенных правами реабилитации и помилования. Но после вмешательства Микояна Генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко уступил. Однако тот же Микоян в своих выступлениях перед общественностью настойчиво призывал к соблюдению осторожности и умеренности в критике Сталина. Когда на собрании московской интеллигенции некоторые писатели горячо и убедительно требовали расширения и углубления критики культа личности, Микоян не сдержался и крикнул одному из ораторов: «Вы хотите раскачать стихию?!» [355 - См.: Свирский Г. Налобном месте. Лондон, 1979. С. 136.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В октябре 1956 года во время политического кризиса в Польше Микоян первым прибыл в Варшаву для оценки его масштабов и характера. В начале ноября, в дни восстания в Будапеште, Микоян вместе с Сусловым и Жуковым принимал решения, которые привели к его подавлению и формированию новых органов партийного и государственного руководства Венгрии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Известно, что Микоян был дружен с Б. П. Шеболдаевым, сменившим его на посту партийного лидера Северного Кавказа. В 1937 году Шеболдаев был расстрелян, и Микоян молча воспринял это известие. Но в 1956 году после реабилитации Шеболдаева Микоян пригласил к себе сына погибшего друга и долго говорил ему о том, каким хорошим человеком и большевиком был его отец, с которым они вместе работали еще в Бакинской коммуне 1918 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Светлана Аллилуева в своей книге «Только один год» рассказывает, что уже после XX съезда КПСС она была приглашена в гости к Микояну, и тот подарил ей красивый медальон с портретом Сталина.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;От июньского Пленума до XXII съезда КПСС<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;На июньском (1957 г.) пленуме ЦК КПСС, так же как и на предшествовавшем ему заседании Президиума ЦК, Микоян твердо стоял на стороне Н. С. Хрущева. Только на пленуме он выступал дважды и говорил каждый раз больше часа. В сущности, из членов сталинского Политбюро Микоян оказался единственным человеком, который поддержал Хрущева. После июньского пленума Анастас Иванович входил в число трех-четырех наиболее влиятельных людей в партии и государстве. Он часто выполнял ответственные дипломатические поручения, совершая официальные и неофициальные поездки в Индию, Пакистан, Китай и некоторые другие страны. В январе 1959 года Микоян прибыл в США, чтобы открыть советскую выставку и провести переговоры о возможном визите Н. С. Хрущева в Америку. Он часто и успешно выступал в различных аудиториях в США, и ему даже задали в шутку вопрос: не собирается ли он выставить спою кандидатуру в сенат? Не слишком успешной была лишь встреча Микояна с руководством американских профсоюзов, где его приняли не особенно дружелюбно и почти загнали в угол вопросами. В конце встречи Микоян с удивлением заметил: «Руководители американских профсоюзов относятся к Советскому Союзу более враждебно, чем американские капиталисты, с которыми я встречался» [356 - Цит. по: New Leader. 1959. 3 feb.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Микоян стал первым из советских руководителей, посетивших Кубу после победы там революции. На встречи с Микояном и Кастро стекались громадные толпы кубинцев. Анастас Иванович вел переговоры о советском кредите Кубе, закупке кубинского сахара и установлении дипломатических отношений. На Кубе жил в это время Эрнест Хемингуэй, и Микоян посетил его. Он подарил писателю двухтомник его избранных произведений, недавно вышедший в СССР, но не смог внятно ответить на вопрос писателя, почему в СССР не издан до сих пор его главный роман – «По ком звонит колокол», о гражданской войне в Испании. Микоян обещал разобраться в этом вопросе. Конечно, он знал, что против издания романа возражала Долорес Ибаррури; Хемингуэй отнюдь не идеализировал в романе эту прославленную революционерку. Все же после возвращения Микояна вопрос об издании романа обсуждался на Президиуме ЦК и был решен положительно. Роман был переведен на русский язык, отрывок из него опубликовала «Литературная газета». В журнале «Звезда» (№ 1 за 1964 г.) появилась даже статья Р. Орловой «О революции и любви, о жизни и смерти…» (К выходу романа «По ком звонит колокол»). Роман вышел тиражом лишь в две тысячи экземпляров – «для служебного пользования», и только в 1968 году наконец был включен в собрание сочинений писателя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На XXII съезде партии выступление Микояна не было в центре внимания, он мало говорил о преступлениях Сталина, но критиковал антипартийную группу Молотова, Маленкова, Кагановича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хрущев нередко привлекал Микояна и к решению различных идеологических вопросов. Например, именно ему было поручено разобраться в деле академика А. М. Деборина. Деборин был одним из наиболее известных советских философов 20-х годов, видным организатором философского образования в стране. Он создал свою группу «диалектиков», или «деборинскую школу», которая вела активную дискуссию против так называемых механистов. По инициативе Сталина школа Деборина была вначале идейно опорочена как группа «меньшевиствующих идеалистов», а в конце 30-х годов почти все «деборинцы» были репрессированы. Самого академика не тронули, но он не имел возможности ни выступать, ни печататься. Микоян, конечно, и сам не понимал, что означает словосочетание «меньшевиствующий идеализм». Однако он не стал разбираться в хитросплетениях философских дискуссий 20-х годов или добиваться формальной отмены постановлений ЦК партии по философским вопросам, но дал указание опубликовать ряд больших работ Деборина по истории социологии и философии, которые были написаны еще в 30–40-е годы. Деборину дали также возможность вести группу аспирантов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Получив от Твардовского рукопись повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», Хрущев не только сам прочел ее, но и дал Микояну. Тот высказался положительно о публикации повести, после чего Хрущев передал решение этого вопроса на рассмотрение Президиума ЦК КПСС.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, Микояну поручались и более трудные деда. Когда в Грозном вспыхнули беспорядки в связи с непризнанными отношениями между русским населением и возвратившимися в республику чеченцами и ингушами, именно Микоян вылетел в Чечено-Ингушскую АССР, чтобы урегулировать конфликт. Дело обошлось без кровопролития и массовых арестов. Но на следующий, 1962 год в Новочеркасске во время волнений горожан, вызванных плохим продовольственным снабжением и повышением цен на мясо, молоко, масло и сыр, демонстрация рабочих была подавлена с помощью войск. Многие были арестованы. Позднее в частных разговорах Микоян заявлял, что лично он считал возможным провести переговоры с представителями рабочих. Невозможно установить точность этих свидетельств.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Карибский кризис<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце 1962 года Микояну пришлось сыграть свою самую важную роль в мировой дипломатии. Это было в дни Карибского, или Кубинского, кризиса, когда СССР и США в течение нескольких дней находились на волосок от войны. За весь период после Второй мировой войны мир не знал более опасной ситуации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Карибский кризис был вызван, как известно, установкой на Кубе советских ракет среднего радиуса действия, оснащенных ядерным оружием. Это решение Хрущева было попыткой одним ударом изменить в пользу СССР стратегическое положение в мире и уравнять таким образом шансы СССР и США в возможностях нанесения ядерного удара с близкого расстояния. Известно, что Советский Союз был со всех сторон окружен американскими военными базами, а вдоль морских границ СССР в воздухе неизменно находились американские бомбардировщики с атомными бомбами на борту. Однако Хрущев и его советники неправильно оценили возможную реакцию США на советские действия. Неудача прямого вторжения на Кубу не остановила многочисленных попыток США свергнуть режим Фиделя Кастро. Когда президенту Кеннеди доложили данные фоторазведки, из которых было понятно, что СССР начал размещение и монтаж на Кубе ракет «земля – земля», Национальный совет безопасности США принял решение любыми средствами воспрепятствовать установлению советских ракет, которых было достаточно, чтобы в несколько минут стереть с лица земли десятки американских городов. Отказавшись от немедленной интервенции и бомбардировки острова, чего требовали многие американские политики и военные, президент Кеннеди принял твердое решение – начать военную атаку против Кубы, если дипломатические усилия не приведут к быстрому успеху. 250 тысяч солдат и 90 тысяч морских пехотинцев стали готовиться к этой операции. Армия, флот и авиация США были подняты по тревоге во всех частях света. С одобрения западных стран США объявили морскую блокаду Кубы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хрущев был обеспокоен такой реакцией. Он не хотел войны, но события неумолимо развивались в сторону военного конфликта. В ответ на удар по Кубе советские войска могли оккупировать Западный Берлин, но и это было бы почти наверняка началом войны с Западом. Хрущев начал поиски компромисса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;22 октября 1962 года президент Кеннеди выступил по телевидению с обращением к американскому народу, в котором подчеркнул, что блокада – это лишь первый шаг и что им отдан приказ о проведении в случае необходимости дальнейших военных действий. По свидетельству А. И. Алексеева, бывшего тогда послом СССР на Кубе, к этому времени все 42 советские ракеты и боеголовки к ним, а также воинский персонал находились на месте. Часть ракет была уже смонтирована и приведена в боевую готовность. Были также доставлены на Кубу стратегические бомбардировщики «Ил-28».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Положение ухудшалось с каждым днем, даже с каждым часом. Перелом в развитии кризиса определился только 26–27 октября, когда Хрущев впервые публично признал наличие советских наступательных ракет на Кубе и стало очевидно, что действия США – не простая демонстрация. Но и позиция президента Кеннеди подвергалась корректировке. 27 октября советскими зенитками над Кубой был сбит американский разведывательный самолет «У-2». Летчик погиб. «Обстановка в США накалилась до предела, – пишет А. И. Алексеев. – Президент, подвергавшийся сильному нажиму “ястребов”, требовавших немедленного возмездия, расценил это событие как решимость СССР не отступать перед угрозами, даже с риском начала ядерной войны. Если до этого он придерживался арсенала традиционных военно-политических средств, то теперь понял, что только дипломатия, только равноправные переговоры и компромиссы могут стать эффективным средством разрешения кризиса» [357 - Алексеев А. Карибский кризис. Как это было // Эхо планеты. 1988. № 33. С. 31.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хотя понимание необходимости искать дипломатические пути выхода из тупика стало взаимным, опасность неконтролируемого развития событий сохранялась. С 23 по 28 октября Хрущев и Кеннеди ежедневно обменивались письменными посланиями. С этими документами Алексеев знакомил Ф. Кастро, который таким образом тоже участвовал в переписке. Положение затруднялось тем, что Кастро самым решительным образом возражал против удаления советских ракет с Кубы и даже распорядился окружить район, где они были установлены, своими солдатами. США, в свою очередь, наотрез отказались вести любые переговоры с Кубой или же трехсторонние переговоры с ее участием – диалог шел только между Москвой и Вашингтоном.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вечером 27 октября через брата президента Роберта Кеннеди, то есть по неофициальным каналам, советскому руководству была передана информация о том, что военное командование США готовится к началу непосредственных боевых действий против Кубы. Сопоставив эти сведения с позицией кубинского руководства, Хрущев принял единственно правильное решение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ночь на 28 октября советское правительство без консультации с Кастро решило принять условия Кеннеди, по которым в обмен на демонтаж и вывоз советских ракет американцы обязались не нападать на Кубу и удержать от подобных действий своих союзников.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Последнее письмо председателя Совета министров СССР Н. С. Хрущева, – вспоминает Алексеев, – было передано открытым текстом по московскому радио. Позднее, во время визита Ф. Кастро в СССР в мае 1963 года, Хрущев рассказывал, что такая поспешность была вызвана полученными из США достоверными данными о принятом американским военным командованием решении начать 29 или 30 октября бомбардировку советских ракетных установок и кубинских военных объектов с последующим вторжением на остров. Хрущев сказал, что ночь на 28 октября все члены Президиума ЦК КПСС провели в Кремле, готовя последнее письмо американскому президенту. По его словам, текст послания начали передавать по радио, когда его конец не был отредактирован. Поэтому, говорил Хрущев, у советского руководства не оставалось времени, чтобы согласовать свое решение с Гаваной: мир висел на волоске» [358 - Алексеев А. Карибский кризис. С. 32.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кастро, однако, тогда не поддержал решение советского руководства. Он избегал встреч с советским послом, проводя в то же время совещания с кубинскими военачальниками и выступая на митингах с призывами «крепить единство» и «быть готовыми к отпору». В это же время Кастро предъявил США весьма радикальные «Пять требований кубинского народа», которые американцы не стали даже рассматривать. СССР формально поддержал эти пять пунктов, содержащие требование немедленного прекращения всех форм давления на Кубу, но не стал настаивать на том, чтобы они легли в основу переговоров с США. В этих условиях позиция Кастро, фактически блокировавшего достижение окончательной договоренности, ставила под угрозу мирное преодоление кризиса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нужен был умелый, авторитетный и пользующийся доверием как советского, так и кубинского руководства посредник, способный дать новый импульс готовым зайти в тупик переговорам. Выбор Хрущева пал на Микояна, который еще в 1960 году немало времени провел на Кубе, где подписал первые очень важные для нее соглашения о торговле и о хозяйственной помощи молодой республике. Микоян открыл здесь и первую советскую торгово-промышленную выставку. Он установил личные дружеские отношения с Фиделем Кастро и другими кубинскими руководителями, способствовал восстановлению дипломатических отношений между двумя странами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;29 октября советское правительство приняло решение направить на Кубу Микояна, 2 ноября он прибыл в Гавану. Накануне его приезда Кастро категорически отверг предложение посетившего Кубу исполняющего обязанности генерального секретаря ООН У Тана об инспекции над демонтажом и вывозом советских ракет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вначале Кастро принял Микояна довольно холодно. Но перед первой рабочей встречей 3 ноября, раньше, чем об этом сообщили самому Микояну, Кастро узнал о поступившей из Москвы телеграмме от Хрущева, в которой сообщалось о смерти жены Микояна Ашхен. Хрущев выражал свои соболезнования и писал, что Микоян должен сам принять решение, возвращаться ли ему в Москву.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Микоян уединился в своем номере в советском посольстве. С Ашхен он прожил в мире и согласии 40 лет, она родила ему пятерых сыновей. Когда-то он просил Ашхен не спешить выходить за него замуж, потому что не надеялся прожить долго и не хотел оставлять ее вдовой. И вот она умерла, и в последнюю минуту его даже не было рядом с ней…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда спустя некоторое время Микоян вышел к ожидавшим его сотрудникам посольства, он сказал, что в Москву вылетит прибывший вместе с ним сын Серго, а сам он останется вести переговоры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот поступок Микояна сломал лед в начавшихся переговорах. Кастро не стал протестовать против одностороннего решения советского руководства, хотя и занимал по-прежнему радикальную позицию. Переговоры шли трудно, Микоян вел их почти круглосуточно. Путем взаимных уступок и компромиссов в конце концов удалось достичь соглашения по ключевым вопросам. Советские ракеты, самолеты «Ил-28» и торпедные катера были вывезены с Кубы. Инспекция могла фотографировать и наблюдать незачехленные ракеты на советских судах в международных водах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;20 ноября президент Кеннеди объявил о снятии блокады, а Хрущев отменил состояние повышенной боевой готовности в советских войсках. Карибский кризис был преодолен с минимальной потерей престижа СССР. Отношения между СССР и США даже улучшились, что позволило в 1963 году заключить договор о частичном запрещении испытаний ядерного оружия – одно из важнейших соглашений в области ограничения гонки вооружений и охраны окружающей среды.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Роль Микояна в дни Карибского кризиса была очень значительна, хотя он действовал чаще всего в тени как посредник между Хрущевым, Кеннеди и Кастро. Во время одного из полетов в Вашингтон у самолета «Боинг» загорелся сначала один, а потом и второй мотор. В салоне началась паника. Микоян был здесь с группой советских экспертов, среди которых находился и один из его сыновей. Микоян призвал к спокойствию. «Будьте мужчинами», – сказал он и продолжал беседовать со своими спутниками на темы, далекие от их вероятной и скорой гибели. К счастью, экипаж сумел справиться с ситуацией и посадить самолет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ровно через год после трудных переговоров с президентом Микоян снова вылетел в США во главе советской делегации на похороны Джона Кеннеди, убитого в Далласе из снайперской винтовки.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Председатель Президиума Верховного Совета СССР<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1963 году Л. И. Брежнев был избран вторым секретарем ЦК КПСС. Возник вопрос о переизбрании председателя Президиума Верховного Совета СССР. В июле 1964 года на этот пост был избран А. И. Микоян. В августе того же года Микоян подписал Указ о реабилитации немцев Поволжья и других лиц немецкой национальности, незаконно осужденных и депортированных в восточные районы СССР еще в 1942 году. Однако Автономная республика немцев Поволжья не была восстановлена, и многие проблемы национальной жизни советских немцев так и не были решены. Хрущев обсуждал с Микояном планы реорганизации Верховного Совета СССР и расширения его функций в системе высших органов власти. Предполагалось, в частности, сделать более длительными и деловыми сессии Верховного Совета. У Хрущева возникла идея превратить его в некое подобие социалистического парламента, и он считал Микояна подходящей фигурой для руководства этой реформой, которая, однако, не была даже начата.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всего через три месяца после своего избрания главой государства Микоян подписал Указ об освобождении Хрущева от обязанностей Председателя Совета Министров СССР. Первым секретарем ЦК КПСС стал Л. И. Брежнев, главой советского правительства – А. Н. Косыгин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В западной печати появлялись сообщения о том, что Микоян якобы играл видную роль в подготовке смещения Хрущева и что он выехал в начале октября 1964 года на юг вместе с Хрущевым, чтобы отвлечь его и не допустить возможных ответных действий. Это явные домыслы. Микоян действительно отдыхал в октябре 1964 года недалеко от Хрущева, и их обоих вызвали в Москву на заседание Президиума ЦК. Но все факты свидетельствуют о том, что Микоян был единственным членом Президиума ЦК, кто не участвовал в предварительных переговорах о смещении Хрущева. На расширенном заседании Президиума ЦК КПСС 13 октября только Микоян защищал Хрущева. «Хрущев и его политика мира, – говорил Микоян, – это важный политический капитал партии, которым нельзя пренебрегать». Поздно ночью был сделан перерыв, и Хрущев вернулся домой отдохнуть. Здесь он понял, что сопротивление уже бесполезно, и первый, кому он позвонил, был Микоян. Хрущев сказал ему, что согласен написать заявление об отставке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Микоян, вероятно, единственный из членов Президиума ЦК, кто в своих устных выступлениях о результатах октябрьского пленума ЦК КПСС говорил не только о недостатках, но и о заслугах Хрущева. Он заявлял, например, на партийном собрании завода «Красный пролетарий» в декабре 1964 года:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Заслуг Хрущева мы отрицать не можем, они большие – в борьбе за мир, в ликвидации последствий культа личности, в развертывании социалистической демократии, в подготовке и проведении важнейших съездов – XX, XXI, XXII, в принятии программы партии. Но чем дальше, тем больше у т. Хрущева накапливались ошибки и серьезные недостатки в его работе и руководстве. Эти недостатки были в значительной мере порождены субъективными моментами, влиянием возраста и склеротического состояния. Хрущев стал раздражителен, суетлив, несдержан, неспокоен. Больше трех часов на одном месте он работать не мог, он тянулся к беспрерывному движению, к поездкам. У него была склонность во всех своих мероприятиях к импровизациям, к решению задач с ходу… Раздражительность, нетерпимость к критике – эти черты не нравились даже тем товарищам, которых он выдвинул на руководящую работу. Когда стало плохо в сельском хозяйстве, Хрущев не стал искать глубоких объективных причин, а встал на путь дерганья людей, перемещения их… Хрущев страдал организационным зудом, склонностью к беспрерывным реорганизациям… Считаю, что с Хрущевым поступили по уставу. Весь состав Президиума остался почти без изменений. В составе Президиума три поколения: старое – это я и Шверник; среднее – это Брежнев, Косыгин, Подгорный; молодое – Шелепин, хотя по возрасту он не так уж молод. Брежневу и Косыгину по 56 лет. Шелепину – 46 лет… Итак, сделано хорошее дело. Сейчас в руководстве ЦК создана нормальная обстановка, все высказываются свободно, а раньше говорил один Хрущев. Сейчас на деле осуществляется ленинское руководство, ЦК имеет большой опыт, изменения пойдут на пользу народу, и скоро он почувствует это на деле» [359 - Микоян ошибся, указав возраст своих коллег. В 1964 году, в декабре, Брежневу исполнилось 58 лет, Косыгину – 60.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В нашей стране пост председателя Президиума Верховного Совета СССР до последнего времени не был особенно обременительным. Однако Микоян был не только формальным главой государства. Огромный опыт, знания, гибкий ум, авторитет одного из последних членов ленинской гвардии делали его весьма влиятельным в составе нового «коллективного руководства». С ним нельзя было не считаться. Умный и осторожный, он не давал, казалось бы, никакого повода для отстранения его от власти. И все же такой повод был найден. Через некоторое время после октябрьского пленума ЦК КПСС было принято решение: не оставлять на активной политической и государственной работе членов партии старше 70 лет. В принципе это было разумное решение. В 1964 году большинству членов Президиума и Секретариата ЦК не исполнилось еще 60 лет. 82-летний О. В. Куусинен умер в мае 1964 года. 76-летний H. М. Шверник занимал пост председателя Контрольной партийной комиссии – этот пост тогда не требовал слишком большой активности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из «стариков» под новое решение подпадал только Микоян – в ноябре 1964 года ему исполнилось 69 лет. Через год – в конце ноября 1965 года – Анастас Иванович подал заявление об отставке, ссылаясь на преклонный возраст. Отставка была принята.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Работа Микояна в Президиуме Верховного Совета не была отмечена особо яркими событиями. Упомяну лишь о Якубовиче, бывшем сотруднике Наркомата торговли, который был освобожден после 25-летнего заключения, но не был реабилитирован и остался жить в Караганде, в Тихоновском доме инвалидов. Здоровье Якубовича несколько поправилось, и он стал писать небольшие литературные эссе, пьесы на исторические темы и очерки о тех деятелях большевистской партии, которых он когда-то встречал (о Каменеве, Зиновьеве, Троцком, Сталине). В 1964 году Якубович смог приехать в Москву. Я помог ему тогда перепечатать его записи на пишущей машинке – это было время, когда начинался так называемый самиздат. По совету друзей Якубович написал письмо Микояну с просьбой помочь в реабилитации. Многие думали, что новый «всесоюзный староста» не обратит внимания на трудности своего бывшего сотрудника. Но Микоян принял Якубовича. Он сразу сказал, что пока не может помочь в пересмотре политических судебных процессов 1930–1931 годов. Ведь еще не были пересмотрены политические процессы 1936–1938 годов. Однако Микоян позвонил первому секретарю ЦК КП Казахстана Д. А. Кунаеву и попросил улучшить условия жизни Якубовича, который, как сказал Микоян, несправедливо пострадал в годы культа. Якубович не просил о переезде в Москву. Ему выделили в доме инвалидов отдельную комнату и назначили пенсию 120 рублей в месяц, что позволило ему потом больше работать и чаще приезжать в Москву.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Микоян был осторожен и старался не вступать в конфликт с Брежневым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже в мае 1965 года в связи с 20-й годовщиной победы в Отечественной войне нашей пропагандой все более настойчиво стала проводиться частичная реабилитация Сталина. Когда на торжественном юбилейном собрании Брежнев произнес имя Сталина, большая часть зала зааплодировала. Микоян отнюдь не возражал против подобного смещения акцентов в агитации и пропаганде. На партийном собрании того же завода «Красный пролетарий», где Микоян 14 мая 1965 года выступил с небольшой речью, ему были переданы две записки, которые он прочел. В одной из них было сказано: «Я видел по телевидению, какими аплодисментами были встречены слова Брежнева о Сталине. Как Вы к этому относитесь?» В другой говорилось: «Почему, вспоминая о Сталине как главе Государственного Комитета Обороны, Брежнев ничего не сказал о вине Сталина в наших поражениях в первые месяцы войны? Почему Брежнев не сказал, что перед войной было арестовано и уничтожено много тысяч коммунистов, что Сталин отверг предупреждение о готовившемся нападении Гитлера?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отвечая на эти записки, Микоян заявил: «Брежнев совершенно правильно сказал о Сталине. Сталин действительно возглавлял Государственный Комитет Обороны и осуществлял руководство по мобилизации отпора врагу, и здесь он играл выдающуюся роль. Это соответствует исторической правде. Что касается виновности Сталина, затронутой в записке, то ЦК, обсуждая доклад Брежнева, не счел целесообразным в юбилейную дату на торжественном собрании, посвященном победе над гитлеризмом, говорить о недостатках и просчетах Сталина. Сталин во время войны делал меньше ошибок, чем до войны и после войны с 1948 года, хотя у него и в это время были серьезные ошибки: разгром кадров, выселение народностей с Кавказа, «Ленинградское дело». А в целом его вклад в обеспечение победы не следует умалять… жизнь – сложное дело. Люди меняются, они совершают ошибки, их много у каждого. Наша жизнь полна страстей. Придет время, они улягутся, все успокоится, займет место здравый смысл» [360 - Запись сделана старыми большевиками И. П. Гавриловым и Е. П. Фроловым.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Процедура ухода Микояна с поста главы государства была обставлена весьма торжественно. Произносились благодарственные речи. Микоян был награжден шестым орденом Ленина. Он остался при этом не только депутатом Верховного Совета от одного из округов Армении, но и членом Президиума Верховного Совета СССР. На XXIII съезде КПСС в 1966 году и на XXIV съезде в 1971 году Микоян избирался членом ЦК. Но он уже не входил в состав Политбюро.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Микоян в последние годы жизни<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В последние годы своей жизни Микоян все меньше уделял внимания государственным делам. Он не искал встреч с Брежневым или Косыгиным, ни разу не посетил также и Хрущева. В 1967 году Микоян проявил интерес к судьбе советского историка А. М. Некрича, исключенного из партии за книгу «1941. 22 июня». Она вышла еще в 1965 году и была разрешена к изданию советской цензурой. Микоян попросил своих друзей дать ему для чтения книгу Некрича и некоторые материалы по его делу. Он выразил удивление, что Некрича исключили из партии, но не стал вмешиваться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хотя Микоян отошел от власти без конфликтов и оставался все еще членом ЦК КПСС и членом Президиума Верховного Совета СССР, его неожиданно лишили ряда привилегий. Особенно болезненным было для него распоряжение покинуть государственную дачу под Москвой. Это был большой дом, почти имение, в котором до революции жил богатый кавказский купец и где Микоян прожил с семьей половину своей жизни. В несколько раз было сокращено и число обслуживавших его людей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще во времена Хрущева все ответственные работники ЦК КПСС были «раскреплены» по различным первичным партийным организациям. Микоян встал на учет в партийной организации завода «Красный пролетарий». Он регулярно приходил на партийные собрания и конференции этого завода, иногда произносил речи или отвечал на многочисленные записки. Нередко выступал с воспоминаниями в других организациях.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды, это было в 1969 или 1970 году, меня пригласили на собрание в научный институт, где работал директором П. Л. Капица. Ожидалось выступление Микояна. Зал был переполнен, но Микояна встретили более чем холодно, многие видели в нем в первую очередь соратника Сталина. Только один из сидевших в зале вдруг вскочил и стал аплодировать, но его никто не поддержал. Микоян не смутился. Без всяких бумажек, не поднимаясь на кафедру, Микоян рассказал нам несколько интересных эпизодов из истории 20-х годов. Потом он привел немало примеров бессмысленных и жестоких репрессий Сталина в среде ученых и технической интеллигенции. Микоян, естественно, осудил эти преступления. Аудитория слушала его со все большим вниманием. Рассказав о некоторых проблемах торговли и снабжения в 30-е годы и в годы войны, Микоян незаметно перешел к истории Карибского кризиса, и все мы впервые узнали о той большой роли, которую сыграл он в предотвращении войны, да и вообще о том, насколько СССР и США были близки в те дни к катастрофе. В заключение Микоян рассказал о похоронах Кеннеди, в которых приняли участие почти все главные политические деятели западного мира. Микоян представлял СССР в Вашингтоне и вел с некоторыми из деятелей Запада неофициальные переговоры. Закончив свои воспоминания, Микоян умело и остроумно ответил на многочисленные вопросы, в том числе и весьма щекотливые. Когда председательствующий объявил об окончании вечера, слушатели встали и устроили ему овацию. В середине 60-х годов Микоян начал писать мемуары. Отрывки из них публиковались в «Юности» и других журналах. Потом начали появляться книги «Мысли и воспоминания о Ленине» (1970), «Дорогой борьбы» (1971), «В начале двадцатых…» (1975).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Воспоминания Микояна вызвали большой интерес, их перевели и напечатали во многих странах. Но издавать да и писать эти мемуары становилось все труднее. Как свидетельствует сын Анастаса Ивановича Серго Микоян, уже «вторая книга, названная “В начале двадцатых…”, подверглась суровому редактированию и даже неавторским дополнениям, сделанным по требованию отнюдь не всегда последовательных рецензентов. Если речь, например, шла о том, что особенно запомнилось автору на X и XII съездах партии, рецензентом отмечалось, что работа съезда этим не ограничивалась и нужны дополнения. Вместе с тем автору бросался упрек, что он должен писать не историю партии, а личные воспоминания. Зато когда рецензент переходил именно к воспоминаниям личного характера, то обвинял автора в субъективных оценках или даже нескромности. Оценки дискуссий, отдельных лиц предлагалось переписать и дополнить в духе тогдашних изданий “Истории КПСС”. А. И. Микоян возмущался, спорил. Однако желание видеть свои воспоминания опубликованными при жизни (а ему уже было почти 75) заставляло уступать. Ему вписывали целые пассажи (например, против Бухарина), вычеркивая многое, что автору было дорого. Сегодня мы можем по-разному относиться к этому, даже упрекнуть его в подобной уступчивости, однако следует учитывать, что он не видел просвета в застойной атмосфере тех лет, а собственных лет ему оставалось все меньше и меньше… Эту вторую книгу все же выпустили в 1975 году, без фотографий и малым тиражом».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Было известно, что Микоян написал и даже подготовил к изданию еще одну книгу – «Годы, события, встречи». В тематическом плане Издательства политической литературы она была объявлена на 1978 год. Как правило, я делал предварительные заказы на книги этого издательства. Но книгу Микояна я не получил, не появилась она и в библиотеках. Его сын внес на этот счет ясность:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«С третьей книгой дело обстояло еще хуже. Ко времени работы над ней А. И. Микоян уже не избирался членом ЦК КПСС (в котором состоял с 1922 года), не выдвигался в депутаты Верховного Совета СССР. Правда, иногда ему делались предложения развить в какой-нибудь статье или речи тему “От Ильича до Ильича…”, и тогда, мол, “все будет хорошо”. Но он категорически отвергал такого рода предложения…» [361 - Микоян С. Предисловие к статье А. И. Микояна «В первый раз без Ленина» // Огонек. 1987. № 50. С. 4.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«С рукописью третьей книги и вовсе не церемонились. Доктор наук Абрамов из ИМЛ написал разносную рецензию, местами просто оскорбительную по тону.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Делалось это по команде Суслова. После смерти Микояна, выдержав для приличия месяца полтора, редактор из Политиздата вызвала меня, чтобы вернуть рукопись и сообщить, что ее больше нет в плане. От друзей в Госкомиздате я узнал, что это было сделано по личному распоряжению Суслова» [362 - Микоян С. Политическое долголетие // Книжное обозрение. 1989. № 1.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По свидетельству Серго Микояна, литературное наследие его отца еще достаточно велико. Ожидают издания книга очерков о Великой Отечественной войне и книга очерков о различных зарубежных миссиях автора. Кое-какие из этих очерков уже опубликованы в «Огоньке», в журнале «Вопросы истории», в «Военно-патриотическом журнале». Но Микоян воздержался написать что-либо о временах и деяниях Сталина или Хрущева и их окружении. По этим книгам мы можем судить о его «избирательной» памяти. Микоян рассказывает читателям о мелких разногласиях в Нижегородском губкоме партии в 1921–1922 годах, но ничего не говорит о деятельности Политбюро конца 20-х годов, а тем более о событиях 30-х годов. Осторожность оставалась характерной чертой Микояна до самых последних дней его жизни. «Какую бы историю мы имели, если бы Анастас Микоян дал нам свои истинные воспоминания!» – восклицал американский советолог и историк А. Улам в своей книге о Сталине. «Размышляя об искусстве политического продвижения, – писал далее Улам, – мы обращаемся обычно к примеру Талейрана. Но Талейран был дилетантом, а не профессионалом по сравнению с Микояном». Когда Улам писал свою книгу, Микоян был еще жив, и потому к сказанному выше Улам добавлял: «Когда Микоян умрет, мы можем быть уверены, что его убитые горем коллеги будут нервозно и тщательно изучать каждый лоскуток бумаги, который он оставит» [363 - Ulam A. В. Stalin: The Man and His Era. N. Y., 1973. P. 392.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Улам был близок к истине. Микоян мало писал, и свои воспоминания он наговаривал на магнитную ленту. Большая часть ее сохранилась у родных. Но, кроме того, в московской квартире Анастаса Ивановича имелся огромный сейф, о содержимом которого знал он один. Как только стало известно о смерти Микояна, в его квартиру пришли сотрудники из Института марксизма-ленинизма и из «органов», которые принято у нас называть «компетентными». У них был мандат на осмотр архива, и они унесли все бумаги, которые сочли нужным изъять. Однако никто из них не мог вскрыть сейф Микояна. Потребовалась тщательная работа специалистов. Содержимое сейфа также было изъято «для изучения». Такова, впрочем, судьба личных архивов почти всех людей, занимавших очень ответственные посты.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Смерть Микояна<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С 1975 года Микоян уже не участвовал в работе Верховного Совета и почти нигде не выступал. На XXV съезде КПСС в 1976 году он не присутствовал и не был избран в новый состав ЦК. Он вел теперь жизнь пенсионера, встречаясь с немногими из оставшихся в живых друзьями и многочисленными членами своей семьи. Микоян часто болел. R середине октября 1978 года у него появились признаки сильного воспаления легких. Спасти его не удалось, и 21 октября 1978 года Микоян умер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В сообщении о его смерти, появившемся 23 октября в газетах, ничего не говорилось о времени и месте похорон. Краткость этой заметки и фраза о смерти «старейшего члена КПСС, персонального пенсионера Микояна Анастаса Ивановича» давали повод предполагать, что похороны Микояна будут проходить так же, как и похороны Хрущева, гроб с телом которого сразу из морга отвезли на Новодевичье кладбище. Немногим было известно, что такова была воля покойного. Даже сыновья и родственники Микояна не знали, будет ли вообще проводиться гражданская панихида. Решение о процедуре похорон было принято только 23 октября. 24 октября в «Правде» и других газетах был опубликован некролог, подписанный всеми членами Политбюро ЦК. Однако и в этот день в печати не было никаких сведений о месте и времени прощания с бывшим председателем Президиума Верховного Совета. Это дало повод друзьям говорить о «полусекретных похоронах» Микояна. Гражданская панихида состоялась 25 октября в зале Дома ученых на Кропоткинской улице. Доступ к гробу не был свободным, и время прощания было ограничено несколькими часами. Мимо гроба проходили в основном специально отобранные делегации некоторых московских заводов и учреждений. «Неорганизованные» граждане в здание Дома ученых не допускались. В Москву прилетели представители Армении во главе с руководителями этой республики. Они встали в почетный караул у гроба своего земляка…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молодой Микоян хоронил Ленина. Он сопровождал его гроб из Горок в Москву и стоял на сколоченной наспех трибуне на Красной площади. Микоян хоронил Сталина и выносил гроб с его телом из Дома союзов. Когда умер Хрущев, на его могилу был положен венок «Дорогому другу от А. И. Микояна». Теперь хоронили самого Микояна. В почетный караул возле гроба становились по очереди министры СССР, члены Президиума Верховного Совета СССР. В середине дня для прощания прибыли члены Политбюро: Л. И. Брежнев, В. В. Гришин, А. П. Кириленко, А. Н. Косыгин, М. А. Суслов, Д. Ф. Устинов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы не будем пересказывать здесь те речи, которые произносились в Доме ученых и на траурном митинге, состоявшемся в тот же день на Новодевичьем кладбище. Политическое долголетие Микояна объясняется не только удачей или хитростью, гибкостью, умением уступать силе или идти на компромиссы. Дело было, пожалуй, не в исключительных дипломатических, а скорее в деловых талантах этого человека.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Микоян часто смотрел смерти в лицо. Его могли бы похоронить в 1920 году в Баку среди его друзей – бакинских комиссаров. Его могли бы расстрелять в 1937 году, как многих других членов ЦК и наркомов. Впрочем, его прах мог бы покоиться на Красной площади возле Мавзолея Ленина. Он же нашел последний приют рядом с могилой своей жены Ашхен на Новодевичьем кладбище.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;КРАСНЫЙ МАРШАЛ ВОРОШИЛОВ<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Человек и легенда<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как политическая личность Климент Ефремович Ворошилов по своему влиянию значительно уступал многим другим деятелям из окружения Сталина, но столь же заметно превосходил их по своей легенде. Ворошилов не обладал умом, хитростью и деловыми качествами Микояна, у него не было организаторских способностей, активности и жестокости Кагановича, а также канцелярской работоспособности и «каменной задницы» Молотова. Ворошилов не умел ориентироваться, подобно Маленкову, в хитросплетениях аппаратных интриг, ему недоставало огромной энергии Хрущева, он не обладал теоретическими знаниями и претензиями Жданова или Вознесенского и даже, как полководец, больше понес поражений, чем одержал побед. Но, может быть, именно из-за отсутствия каких-либо выдающихся способностей он дольше других сохранил свое место в верхах партии и государства. И чем меньшими были реальные достижения Ворошилова как руководителя, тем больше различных легенд возникало вокруг его имени.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ведь с нами Ворошилов,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первый красный офицер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сумеем кровь пролить<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;За СССР, —<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;пели пионеры уже в 1926 году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведет…», «Красный маршал Ворошилов, погляди на казачьи богатырские полки…» – это слова из предвоенных красноармейских песен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Многочисленные биографии Ворошилова стали появляться еще в те годы, когда Сталин с показной скромностью говорил: «Не пришло еще время писать биографию Сталина».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ворошилов обладал незаурядной личной храбростью, и как военный он нередко оказывался в сложных переделках. Но он отдавал себе отчет в скромности своих умственных способностей и сам искал политического покровителя и руководителя. Именно такой человек был очень нужен Сталину во главе военного ведомства. Но такому человеку было легче сохранить свое место и при всех его преемниках.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Трудное детство<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;К. Е. Ворошилов родился 4 февраля 1881 года в семье отставного солдата, сторожа на железной дороге Ефрема Ворошилова. Мать Клима – Мария Васильевна – работала кухаркой и прачкой. Это была бедная семья. Климу уже в 10 лет пришлось работать подпаском, а в 11 – подсобным рабочим на руднике недалеко от Луганска, одного из промышленных центров Донецкого бассейна. Вскоре мать забрала его с тяжелой работы на руднике, и он смог в течение двух сезонов посещать земскую начальную школу. С 15 лет Ворошилов начал работать на металлургическом заводе в городе Алчевске, сначала курьером, потом помощником машиниста на водокачке, слесарем в электротехническом цехе, машинистом крана в чугунолитейном цехе. Здесь, в Алчевске, 17-летний Клим вступил в социал-демократический кружок и прочел «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса. Он участвовал в первой забастовке, был арестован, уволен с работы и затем в течение трех лет скитался по южным губерниям России, перебиваясь случайными заработками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1903 году Ворошилов возвращается в Донбасс и устраивается на работу в Луганске на паровозостроительный завод Гартмана. В Луганске в этом же году была создана городская социал-демократическая организация, в которую вступил и Ворошилов. Он примкнул к большевистской фракции и вскоре стал членом ее городского комитета.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Профессиональный революционер<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Революционные события 1905 года всколыхнули рабочий Донбасс. В Луганске Ворошилов возглавил не только городской большевистский комитет, но и Совет рабочих депутатов. Под его руководством проходили забастовки и манифестации рабочих. Летом 1905 года Ворошилова арестовали, но вскоре он был освобожден под залог по требованию многотысячной демонстрации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале 1906 года Ворошилова избрали от луганских социал-демократов делегатом на IV съезд РСДРП. Там он впервые встретился с Лениным. Он также познакомился и подружился со Сталиным, которого знали в партийных кругах еще под именем Коба, а также Иванович. У Ворошилова был партийный псевдоним Володя или Володин. Участие в работе Стокгольмского съезда Ворошилов сочетал с закупкой оружия для боевых групп луганских рабочих. Он организовал несколько транспортов с оружием из Финляндии. С помощью Ворошилова в Луганске была создана подпольная типография, и под его редакцией стала выходить местная большевистская газета «Донецкий колокол».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1907 году Ворошилов приехал в Лондон для участия в V съезде РСДРП. На съездах партии он познакомился со многими известными большевиками той эпохи, но особенно близко сошелся с М. В. Фрунзе и М. И. Калининым. В 1907 году Ворошилов встретился с Екатериной Давыдовной Горбман, которая стала вскоре его женой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Революция 1905–1907 годов закончилась поражением. Была разгромлена и луганская организация большевиков. Ворошилова вновь арестовали и сослали в Архангельскую губернию. Он бежал из ссылки на юг, в Баку, где в 1908 году работал вместе со Сталиным в составе Бакинского комитета большевиков. В том же году вернулся в Санкт-Петербург и снова был арестован. До 1912 года Ворошилов побывал во многих тюрьмах и дальних поселениях архангельской ссылки. Освободившись, он вернулся в Донбасс, где возобновил свою деятельность среди рабочих. Но его опять схватили и отправили в пермскую ссылку, из которой он освободился через год по амнистии по случаю 300-летия царского Дома Романовых.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оставаться в Донбассе Ворошилову было опасно, и он устроился рабочим на орудийный завод в Царицыне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Началась мировая война.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Многие большевики не уклонялись от призыва в армию, они шли на фронт, чтобы вести там большевистскую агитацию и готовить армию к революции. Но Ворошилов решил избежать мобилизации. Поэтому он с семьей уехал из Царицына и через некоторое время обосновался в Петрограде, где стал работать на небольшом заводике и установил связь с нелегальным городским комитетом большевиков. Здесь, в Петрограде, Ворошилова и застала Февральская революция.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Год новых революций<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В решающие дни Февраля Ворошилов был в гуще рабочих демонстраций. Еще в начале 1917 года он установил связь с некоторыми солдатами Измайловского полка. Теперь он приобрел влияние в гарнизоне. От солдат Измайловского полка Ворошилов был избран в первый же состав Петроградского совета. Однако его зовут в Луганск, и он с согласия руководства партии снова едет в Донбасс, где его избирают председателем городского комитета партии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Февральская революция дала свободу всем политическим партиям и группам России. Вместе с различными националистическими организациями в одном лишь Луганске действовало 15 различных партий. Однако большевики стали здесь наиболее сильной революционной организацией, в которую к концу июля входило уже больше 2 500 человек. От Луганска Ворошилов участвовал также в VI съезде партии, взявшем курс на вооруженное восстание. Но в Луганске дело обошлось без восстания. Уже в августе большевики победили здесь при выборах в городскую думу, председателем которой был избран Ворошилов. В дни корниловского мятежа в Луганске было создано несколько отрядов Красной гвардии. А в сентябре на перевыборах Советов большевики получили две трети всех мандатов. К своей должности городского головы Ворошилов прибавил и пост председателя Совета. Не только фактически, но и формально большевистская организация Луганска взяла власть в городе в свои руки. Ворошилов не поехал на II Всероссийский съезд Советов, у него было слишком много дел в городе. От Луганска на съезде присутствовало двое большевиков. Однако именно Ворошилов был избран заочно на этом съезде Советов членом ВЦИК.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Только в ноябре 1917 года Ворошилов, делегат Учредительного собрания, выехал в Петроград. Он принял участие в работе III съезда Советов и был снова избран во ВЦИК. Вместе с Дзержинским занимался организацией ВЧК. Его пребывание в столице затягивалось из-за необходимости выполнить многие поручения ЦК, а также СНК РСФСР. В одном из постановлений СНК было, например, записано: «Поручить тов. Ворошилову ликвидацию бывшего Петроградского градоначальства согласно плану тов. Дзержинского и организацию специального органа для поддержания спокойствия и порядка в Петрограде…»<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во главе 5-й Украинской армии<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В феврале 1918 года после срыва мирных переговоров и окончания перемирия немецкие войска начали наступление на восток. Оно было приостановлено после подписания Брест-Литовского мирного договора между РСФСР и Германией. Однако на Украине немецкие войска по соглашению с так называемой Центральной радой продолжали продвигаться и заняли Киев. Советские отряды с боями отходили под давлением немецких дивизий. В городах Донбасса создавались рабочие отряды, оборудовались бронепоезда. Под руководством Ворошилова был сформирован 1-й Луганский социалистический партизанский отряд, который принял участие в боях под Харьковом. В промышленных районах Украины была образована Донецко-Криворожская республика. В ходе боев отдельные отряды объединялись в наспех сколоченные армии. Одной из наиболее крупных стала 5-я Украинская армия, командовать которой было поручено Ворошилову.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Немцы не признали Донецкой республики. Плохо вооруженные советские войска терпели поражения и отступали. Ворошилов приказал своей армии оставить Луганск и отходить в пределы РСФСР. Однако в Донской области, через которую должна была пройти армия Ворошилова, советская власть была свергнута. Казачье правительство генерала Краснова вступило в сговор с германским командованием. Это ставило бойцов Красной Армии в очень трудное положение. Уже в первом бою у станции Лихая они потерпели поражение и отступили к Белой Калитве. Было решено, однако, не бросать эшелонов, не оставлять беженцев, а продолжать движение вдоль линии железной дороги на Царицын. Позднее Ворошилов вспоминал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Десятки тысяч деморализованных, изнуренных, оборванных людей и тысячи вагонов со скарбом рабочих и их семьями нужно было провести через бушевавший казачий Дон. Целых три месяца, окруженные со всех сторон генералами Мамонтовым, Фицхелауровым, Денисовым и др., пробивались мои отряды, восстанавливая ж.-д. полотно, на десятки верст снесенное и сожженное, строя заново мосты и возводя насыпи и плотины. Через три месяца “группа войск Ворошилова” пробилась к Царицыну…» [364 - Энциклопедический словарь Гранат. 7-е изд. Т. 41. Ч. 1. Приложение. Стб. 96.]<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В боях под городом Царицыном<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Участие в обороне Царицына это, несомненно, основной эпизод в военной биографии Ворошилова. Он привел в город несколько тысяч бойцов, из которых сформировали одну из дивизий фронта. Кроме того, было образовано еще несколько дивизий и отдельных бригад. Все они приказом РВС были объединены в 10-ю армию, во главе которой был поставлен К. Е. Ворошилов. Политкомиссаром армии стал Е. А. Щаденко. В состав армии вошла и кавалерийская дивизия Б. М. Думенко, одной из бригад этой дивизии командовал С. М. Буденный. Общее руководство обороной Царицына взял на себя Сталин, который находился там еще с начала июня 1918 года в качестве руководителя продовольственного дела на юге России, облеченного чрезвычайными правами. В течение многих месяцев под Царицыном шли с переменным успехом тяжелые бои главным образом с казачьими полками генерала Краснова. Ворошилов показал себя храбрым командиром. Но скорее это можно было отнести на счет его личной храбрости, а не военного таланта. Казачий журнал «Донская волна» в феврале 1919 года писал: «Нужно отдать справедливость Ворошилову, что если он не стратег в общепринятом смысле этого слова, то во всяком случае ему нельзя отказать в способности к упорному сопротивлению».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В те годы такая резкая критика Ворошилова не была единичным фактом. Еще раньше А. Е. Снесарев, военрук Северо-Кавказского военного округа и командующий отрядами, оборонявшими Царицын, в своей докладной записке на имя председателя Высшего военного совета писал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…т. Ворошилов как войсковой начальник не обладает нужными качествами. Он недостаточно проникнут долгом службы и не придерживается элементарных правил командования войсками» [365 - Цит. по: Парийский В., Жаворонков Г. В немилость впавший… // Советская культура. 1989. 23 февр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гораздо более категоричным было мнение членов революционного трибунала, разбиравшего обстоятельства сдачи Харькова деникинским войскам летом 1919 года. Город защищали части 14-й армии, которой командовал Ворошилов. Члены трибунала пришли к выводу, что военные познания командарма не позволяют доверить ему даже батальон. Выявившаяся некомпетентность Ворошилова оказалась столь велика, что стала смягчающим вину обстоятельством, и трибунал ограничился снятием его с должности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Белым дивизиям не удалось в 1918 году захватить Царицын, и это значительно облегчило общее военное положение Советской республики. Красная Армия еще только создавалась, и у Ворошилова нередко возникали острые конфликты с председателем РВС республики Л. Д. Троцким. Действия 10-й армии несли на себе еще сильный отпечаток партизанщины. К тому же Ворошилов долгое время отказывался использовать военных специалистов из числа офицеров старой армии. Конечно, за спиной Ворошилова стоял в данном случае Сталин, которому он уже тогда подчинялся почти беспрекословно. Когда Сталин покинул Царицын, Ворошилов был отстранен Троцким от командования 10-й армией. Украина в это время уже освобождалась от немецкой оккупации, и Ворошилова назначили наркомом внутренних дел Украинской советской республики. На VIII съезде РКП (б) Ворошилов был одним из лидеров так называемой военной оппозиции, осужденной большинством съезда. Выступая на съезде, Ленин говорил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…Старая партизанщина живет в нас, и это звучит во всех речах Ворошилова и Голощекина. Когда Ворошилов говорил о громадных заслугах царицынской армии при обороне Царицына, конечно, тов. Ворошилов абсолютно прав, такой героизм трудно найти в истории… Но сам же сейчас рассказывая, Ворошилов приводил такие факты, которые указывают, что были страшные следы партизанщины. Это бесспорный факт. Тов. Ворошилов говорит: у нас не было никаких военных специалистов, и у нас 60 000 потерь. Это ужасно… Героизм царицынской армии войдет в массы, но говорить, мы обходились без военных специалистов, разве это есть защита партийной линии… Виноват тов. Ворошилов в том, что он эту старую партизанщину не хочет бросить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Может быть, нам не пришлось бы отдавать эти 60 000, если бы там были специалисты, если бы была регулярная армия…» [366 - Ленинский сб. Т. 37. С. 138, 139.]<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во главе Первой конной армии<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гражданская война на Украине отличалась особой ожесточенностью и сложностью, и Ворошилову не довелось спокойно поработать в советском правительстве Украины. Он участвовал в боях с отрядами мятежного атамана Григорьева, Махно, затем во главе 14-й армии оборонял Екатеринослав, командовал внутренним Украинским фронтом. Под напором войск генерала Деникина Красной Армии пришлось оставить большую часть Украины. После образования Первой конной Ворошилов назначается членом РВС этой армии. Буденный, Ворошилов и Щаденко стояли во главе Первой конной осенью 1919 года, когда она вела ожесточенные бои с кавалерийскими дивизиями белых в Центральной России, а затем преследовала отступающего Деникина. Большую роль сыграла Первая конная в боях на Северном Кавказе. Бои в Таврии и в Крыму против войск генерала Врангеля, а затем против отрядов Махно и Петлюры завершили боевой путь Первой конной. От партийной организации этой армии Ворошилова направили на X съезд партии. Он был избран в президиум съезда и председательствовал на некоторых его заседаниях. Вместе с группой делегатов участвовал в подавлении Кронштадтского мятежа весной 1921 года. За эту военную операцию Ворошилова наградили вторым орденом Красного Знамени. С двумя орденами на груди он появился на очередном заседании съезда партии, за что и удостоился саркастического замечания Ленина. Для членов партии считалось тогда дурным тоном демонстрировать на деловых собраниях или даже на съездах свои награды. На следующее заседание Ворошилов пришел уже в вышитой украинской рубахе и без орденов. На X съезде партии Ворошилов был избран членом ЦК РКП(б). В состав ЦК в 1921 году входило всего 25 членов и 15 кандидатов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К сожалению, уже в годы Гражданской войны и как военачальник, и как политработник Ворошилов отличился не только на полях сражений. Он, Щаденко и Буденный были причастны к аресту, суду и расстрелу знаменитого в то время героя Гражданской войны, организатора первых конных частей Красной Армии, «первой шашки республики» Б. М. Думенко. Ложные и даже нелепые показания Ворошилова, Щаденко, Буденного дали основание вынести поспешный и несправедливый приговор Думенко. Вот, например, что говорил Щаденко, имея в виду себя и Ворошилова: «…Мы старались Буденного навести на мысль, что, может быть, он не понял Думенко и что Думенко затевает авантюру против советской власти, говоря о “черных тучах”, после этого Буденный решил, что, видимо, так оно и есть…» На письменных показаниях Буденного о том, что «со стороны Думенко наблюдались некоторые недовольства к политработникам… Приказы исполнялись Думенко не всегда аккуратно…», Ворошилов поставил «резолюцию»: «Сам он (Думенко. – Р. М.) ничтожество» [367 - См.: Старое Н. Первая шашка республики // Известия. 1988.15 авг.]. Орджоникидзе и Тухачевский просили поспешно созванный Ревтрибунал воздержаться от ареста или от сурового приговора. Однако организаторы сфальсифицированного «дела Думенко» торопились, и сразу же после вынесения приговора он был расстрелян.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обнаружились в Ворошилове склонности и к изрядному преувеличению своих достижений, и к присвоению чужих успехов. Например, докладывая о борьбе с мятежом Григорьева, он писал: «Под моим личным руководством банды были разбиты…» Одновременно он утверждал: «Наши части никуда не годятся, а командный состав следует перевешать до единого».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В действительности же очень существенный вклад в разгром григорьевщины внесли командующие направлениями П. В. Егоров и П. Е. Дыбенко. Командующий Украинским фронтом В. А. Антонов-Овсеенко, которому было поручено командование всеми вооруженными силами Украины, отвергая притязания Ворошилова, писал: «Ворошилов был командующим на определенном участке внутреннего фронта. Имел на нем вначале большие неудачи, поправленные удачами на других участках, где командовал не он… Приписывать себе одному успех борьбы с Григорьевым он может лишь по большому недоразумению. Затем – донесения его штаба о разгроме Григорьева под Александрией оказались ложными…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Утверждения Ворошилова как в области его собственных успехов, так и относительно поведения наших частей постыдно преувеличены» [368 - Цит. по: Фесенко А. П. К оценке роли К. Е. Ворошилова в разгроме григорьевщины // Вопросы истории. 1988. № 10. С. 188.].<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во главе военных округов<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хотя Ворошилов не был профессиональным военным, его оставили после окончания Гражданской войны на военной работе. В 1921–1924 годах он командовал крупным Северо-Кавказским военным округом. Партийным руководителем Северо-Кавказского края был в эти годы Микоян, с которым у Ворошилова установились дружеские отношения. Вместе с Орджоникидзе Ворошилов был введен в 1924 году в РВС СССР. Вскоре он стал членом Президиума РВС. Эти назначения явно преследовали цель ограничить влияние в РВС Троцкого и его ближайших сторонников. В мае 1924 года Ворошилова также назначают вместо Н. И. Муралова командующим Московским военным округом. Муралов был одним из героев Гражданской войны. Он отличился на Восточном фронте в боях против Колчака. Но он был политическим союзником и личным другом Троцкого, и Сталин хотел удалить его из московского гарнизона. Поэтому Муралов сменил Ворошилова на посту командующего Северо-Кавказским военным округом. В январе 1925 года ЦК партии принял отставку Троцкого. На пост наркома по военным и морским делам и председателя РВС СССР был назначен М. В. Фрунзе. Оставаясь командующим Московским военным округом, Ворошилов стал также заместителем Фрунзе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фрунзе возглавлял Красную Армию всего около года. Он умер в конце 1925 года во время неумело и халатно проведенной медицинской операции. Советский Союз располагал тогда хорошими кадрами боевых командиров, комиссаров и военных специалистов. Многие из них командовали в годы Гражданской войны не только отдельными армиями и дивизиями, но и фронтами, участвуя в планировании и проведении крупномасштабных военных операций. По военному опыту Ворошилов уступал многим. Он был далеко не первым среди равных. Однако некоторые из наиболее выдающихся полководцев Гражданской войны, как, например, Тухачевский, были новичками в большевистской партии и не занимали видного места в партийной иерархии. Некоторые из старых большевиков, отличившихся в годы Гражданской войны, как, например, М. М. Лашевич, хотя и были членами ЦК ВКП(б), но принимали участие в той или иной оппозиции. Поэтому кандидатура Ворошилова на пост наркома по военным и морским делам не вызвала возражений в Политбюро, хотя это назначение и комментировали весьма критически в кругах новой оппозиции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы не собираемся здесь рассказывать о длительной и многообразной деятельности Ворошилова как руководителя Наркомата по военным и морским делам. Строительству современной Красной Армии и Военно-Морского Флота в нашей стране в условиях капиталистического окружения придавалось не меньшее значение, чем созданию современной промышленности или развитию культуры. У Ворошилова как у наркома обороны было много дел и обязанностей. Однако он выполнял главным образом представительские функции и функции политического руководителя армии, мало занимаясь вопросами военной науки и изучением проблем военной стратегии. Этим он отличался от таких видных военных деятелей, как Б. М. Шапошников, который изучал проблемы деятельности армейских штабов (книга «Мозг армии»), как М. Н. Тухачевский, который считался знатоком стратегии (книга «Вопросы современной стратегии»), как К. Б. Калиновский, который изучал роль танковых соединений (книга «Танки»), и других. В сущности, Ворошилов так и не стал профессиональным военным, и ему не раз не хватало как общего, так и специального военного образования. Возможно, и сам он ощущал свое далеко не полное соответствие занимаемому посту и своим обязанностям. Он писал: «Если бы я обладал такими качествами, какие имелись у товарища Фрунзе, мне легко было бы выполнить свои партийные обязанности на той работе, которой я руковожу» [369 - Цит. по: Чистяков Б. Наркомвоенмор номер три // Смена. Ленинград, 1989. 19 февр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Казалось бы, такая критическая самооценка должна была побудить Ворошилова к энергичной учебе. Но, увы, даже в ноябре 1927 года, беседуя с французской делегацией, он не без гордости говорил: «Я – рабочий, слесарь по профессии, и не имею специальной военной подготовки. Я не служил в старой, царской армии. Моя военная “карьера” началась с того, что в 1906–1907 гг. я перевозил нелегально оружие из Финляндии в Донецкий бассейн и там строил вместе со всей нашей организацией большевистские военные рабочие дружины. Работал я в то время на заводе, а затем сидел, как полагается всякому приличному большевику, в тюрьмах, был в ссылке (с 1907 до 1914 г. я пробыл с маленькими промежутками в тюрьме и ссылке). С 1914 г. работал в Царицыне, затем в Ленинграде до апреля 1917 г. С апреля пошел на профессиональную партийную работу. В Красной армии работаю с марта 1918 г., но уже с ноября 1917 г. я был на военной работе в качестве революционного “градоначальника” Ленинграда» [370 - Ворошилов К. Е. Статьи и речи. М., 1937. С. 174–175.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти слова без дополнительных комментариев дают представление о том, кто был поставлен во главе военного ведомства. Однако в целом кадры Наркомата обороны в 1926–1936 годах отличались очень высоким профессиональным уровнем. Для своего времени, может быть, это были лучшие в мире военные руководители.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1926 году Ворошилов был избран в члены Политбюро. Едва ли можно было сомневаться в том, что в борьбе с «левой» оппозицией, в которой приняло участие очень много военных и военно-политических работников, Ворошилов неизменно находился на стороне Сталина и большинства ЦК. Например, в 1927 году он адресовал июльско-августовскому пленуму ЦК и ЦКК ВКП(б) свое заявление, направленное против Л. Д. Троцкого, в котором заодно отразилась и застарелая неприязнь Ворошилова к военным специалистам. В заявлении, в частности, говорилось: «Достаточно пробежать хотя бы один том его “сочинений” “Как вооружалась революция”, чтобы понять эту несложную механику, с помощью которой с исторической сцены исчезают партия, тысячи славных рабочих-коммунаров, сам Ленин, и остается “сказочный герой” Троцкий, который совместно с несколькими меньшего масштаба “героями”, большей частью специалистами, вооружал революцию» [371 - Цит. по: Чистяков Б. Наркомвоенмор номер три.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ворошилов отличился в годы Гражданской войны. Но среди ее участников было немало людей, которые имели заслуги более весомые, чем он. Среди военачальников Гражданской войны некоторые пользовались большей популярностью и славой, чем Ворошилов. «Отставал» он и по числу боевых наград. У В. К. Блюхера, первого в республике награжденного орденом Красного Знамени, к концу 20-х годов было четыре ордена Красного Знамени, как у Я. Ф. Фабрициуса и И. Ф. Федько, не говоря уже о тех, кто был награжден трижды. Ворошилов был тщеславен, и Сталин использовал этот недостаток. Стала создаваться легенда о Ворошилове, особый культ «рабочего-полководца». Уже через год после назначения Ворошилова наркомом по военным и морским делам начали появляться первые его биографии и рассказы о его подвигах [372 - См.: Ефимов ВГай Е. С нами Ворошилов. М.; Л., 1926; Вардин И. Ворошилов – рабочий вождь Красной Армии. М., 1926 и др.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поэт и писатель К. Алтайский написал не только сборник рассказов, но и поэму о Ворошилове, там есть такие строки:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Поэт Владимир Маяковский<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зарисовал нам Ильича…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поэт-партиец Безыменский<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дзержинского нарисовал…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы от эпохи поотстали,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нас мелочи берут в полон.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще не зарисован Сталин,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Калинин песней обойден…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Большая тема нас пленила,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Звонка, как бой,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Остра, как штык.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Климент Ефремыч Ворошилов,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Боец, нарком и большевик.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще одну поэму о Ворошилове сочинил и 90-летний казахский акын Джамбул. «На тех, кто границы нарушить посмел, обрушишь войска ты, прекрасен и смел, батыр Ворошилов…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ворошилов не остался в долгу. В конце 1929 года была опубликована большая статья «Сталин и Красная Армия», положившая начало легенде о Сталине как наиболее крупном полководце Гражданской войны и организаторе главных побед Красной Армии. Ворошилов писал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«В период 1918–1920 гг. т. Сталин являлся, пожалуй, единственным человеком, которого Центральный Комитет бросал с одного боевого фронта на другой, выбирая наиболее опасные, наиболее страшные для революции места. Там, где было относительно спокойно и благополучно, где мы имели успехи, – там не было видно Сталина. Но там, где… трещали красные армии, где контрреволюционные силы… грозили самому существованию советской власти… – там появлялся т. Сталин» [373 - Сталин: Сборник статей к 50-летию со дня рождения. М.; Л., 1929. С. 57.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, в 1929 году к историческим фальсификациям следовало подходить все же с некоторой осторожностью. И Ворошилов вставил в приведенный отрывок слово «пожалуй». Он говорит о Сталине как об «одном из самых выдающихся организаторов побед Гражданской войны». Через 10 лет можно было отбросить эти оговорки. В 1939 году в статье «Сталин и строительство Красной Армии» Ворошилов пишет: «О Сталине, создателе Красной Армии, ее вдохновителе и организаторе побед, авторе законов стратегии и тактики пролетарской революции, будут написаны многие тома.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы, его современники и соратники, можем только дать кое-какие штрихи о его огромной и плодотворной военной работе» [374 - Ворошилов К. Е. Сталин и Вооруженные Силы СССР. М., 1951. С. 66.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот еще один пример усердия «первого красного офицера» на этом поприще – выдержка из его выступления на собрании партактива московского гарнизона 20 января 1938 года:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Ленин умер… На руководство партией претендовали Троцкий, Зиновьев, Каменев и другие. К нашему счастью, в партии имелись старые большевистские кадры, которые объединились и противопоставили чужакам и оппортунистам революционную линию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Среди этих людей был человек, доподлинный ленинец, настоящий его ученик. Товарищ Сталин стал заместителем Ленина не потому, что этого хотели те или другие отдельные товарищи или группы, а потому, что в процессе борьбы, в процессе страшных потрясений внутри партии товарищ Сталин определился как истинный партийный вождь, который не потеряется в трудных условиях, как человек, который знает, куда надо вести дело, чего надо добиваться, куда направлять рабочий класс» [375 - Цит. по: Чистяков Б. Наркомвоенмор номер три.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце 20-х годов Ворошилов еще сохранял остатки самостоятельности. В 1928–1929 годах, когда Сталин развернул наступление на крестьянство, Ворошилов на заседаниях Политбюро иногда высказывал сомнения относительно такой политики. Он опасался, что недовольство крестьянства отразится на боеспособности Красной Армии, укомплектованной главным образом за счет крестьянской молодежи. Слухи о расхождениях Ворошилова со Сталиным были, однако, настолько преувеличены, что находящийся в ссылке Троцкий в некоторых из своих писем говорил о возможности восстания крестьянства против Сталина под руководством Ворошилова и Буденного.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда И. Бабель написал в 1926 году знаменитый цикл рассказов «Конармия», Буденный был разгневан и обвинил его в клевете. Неприязненно встретила очерки Бабеля и современная ему критика. Однако не только А. М. Горький, но и Ворошилов встали тогда на защиту писателя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 30-е годы Ворошилов все более подпадает под влияние Сталина. В это время он входил в ближайшее окружение Сталина и считался его фаворитом. Они сидели вместе в президиумах различных совещаний, стояли рядом на трибуне Мавзолея, вместе бывали на охоте, отдыхали на юге, проводили время на даче Сталина и в его квартире в Кремле. Довольно часто Сталин и Ворошилов посещали Горького, окончательно вернувшегося в СССР. Как-то Алексей Максимович прочел им свою сказку «Девушка и смерть». На последней странице текста сказки Сталин сделал надпись: «Эта штука сильнее, чем “Фауст” Гете (любовь побеждает смерть). 11. X. 31». На следующей странице Ворошилов написал и свой отзыв: «От себя скажу, я люблю М. Горького, как моего и моего класса писателя, который духовно определил наше поступательное движение».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несколько раз Ворошилову приходилось выезжать за границу. На устраиваемых там приемах Климент Ефремович не танцевал – не умел. Военный офицер, который не умеет танцевать, производил на Западе странное впечатление. По инициативе Ворошилова в многочисленных домах Красной Армии, которые создавались почти во всех крупных городах, и в командирских клубах в военных городках было введено обучение командиров современным европейским танцам, столь презираемым в 20-е годы комсомольской молодежью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, гораздо важнее, чем введение танцев в армейский быт, было интенсивное техническое перевооружение Красной Армии, начавшееся в 30-х годах одновременно с форсированной индустриализацией страны. Партия не скрывала, что развитие военной промышленности и максимальное техническое оснащение армии и флота – одна из главных задач первой и второй пятилеток. Еще до 1930 года Красная Армия имела главным образом то оружие, которое досталось ей со времен Первой мировой и Гражданской войн. В следующие четыре года Красная Армия получила большое количество новых танков, артиллерии, средств связи, химической техники. Особенно большая забота была проявлена по отношению к Военно-Воздушным Силам, включая бомбардировочную авиацию и самолеты других типов. Был увеличен и модернизирован Военно-Морской Флот. Выступая на XVII съезде партии, Ворошилов утверждал, что Красная Армия к началу 1934 года технически оснащена лучше, чем французская и американская армии, и даже более механизирована, чем английская армия, которая считалась тогда лучшей в мире по техническому оснащению.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Культ Ворошилова после XVII съезда партии еще более возрос. В это время имена вождей присваивались многим городам и селам. Город Луганск был переименован в Ворошиловград. Крупный город на Северном Кавказе Ставрополь, входивший тогда в Орджоникидзевский край, был переименован в Ворошиловск (прежнее название возвращено городу в 1943 году, когда на Северном Кавказе началась новая волна переименований). Еще несколько городов и поселков в разных частях страны стали носить имя Ворошилова. Появились заводы, колхозы и горные вершины имени Ворошилова. Лучшие стрелки получали почетное звание «Ворошиловский стрелок». Тяжелый советский танк «КВ» был назван так в честь Ворошилова. В одной из областей деревня Остолопово и Остолоповский сельсовет были переименованы в деревню Ворошилово и Ворошиловский сельсовет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между тем управление и техническое оснащение Красной Армии в 30-е годы усложнялось, и Ворошилов уже не справлялся с решением сложных проблем военного строительства. В РВС часто возникали разногласия, тем более что Ворошилов и Буденный продолжали преувеличивать роль крупных кавалерийских соединений в будущей войне, тормозя мотомеханизацию армии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Перемены были необходимы. В 1934 году Наркомат по военным и морским делам был преобразован в Наркомат обороны. Одним из заместителей Ворошилова стал М. Н. Тухачевский. В книге Лидии Норд о Тухачевском приводится такой отзыв о Ворошилове:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Все пойдет по-новому, – продолжал он (Тухачевский. – Р. М.) уже за столом. – Мы с Ворошиловым, Егоровым, Блюхером, Орджоникидзе и другими, вошедшими в Совет Обороны, три недели сидели, днями и ночами, за планами. Ворошилов, надо сказать, очень дубоват, но у него есть то положительное качество, что он не лезет в мудрецы и со всем охотно соглашается…» [376 - Норд Л. Маршал Тухачевский. Париж, 1978. С. 102. (Лидия Норд лично знала Тухачевского на протяжении многих лет. Однако ее книга содержит не только подлинные факты, но и много недостоверных слухов и сплетен, что очень снижает ее значение как источника. Мнение Тухачевского о Ворошилове, однако, вряд ли могло быть иным. Тухачевский очень ценил М. В. Фрунзе, но не считал Ворошилова авторитетом в чисто военных делах и вообще профессиональным военным. Кстати, не только он был не слишком высокого мнения об умственных способностях Ворошилова.)]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако переход Красной Армии к механизированным частям и соединениям надолго задержался. Даже в 1938 году Ворошилов все еще утверждал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Конница во всех армиях мира переживает, вернее, уже пережила кризис и во многих армиях почти что сошла на нет… Мы стоим на иной точке зрения… Мы убеждены, что наша доблестная конница еще не раз заставит о себе говорить как о мощной и победоносной Красной кавалерии… Красная кавалерия по-прежнему является победоносной и сокрушающей вооруженной силой и может и будет решать большие задачи на всех боевых фронтах» [377 - Цит. по: Ненароков А. Броня и кони // Московские новости. 1988. 3 апр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такое упорное сопротивление давно назревшим переменам не может не удивлять. Более того, оно покажется и вовсе абсурдным, если вспомнить, что тому же Ворошилову принадлежит другое, вполне разумное высказывание:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Современный фронт, насыщенный до крайности пулеметным огнем, вряд ли может быть пробит без помощи танка» [378 - Цит. по: Чистяков Б. Наркомвоенмор номер три.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Объяснить такую «странность» мышления можно тем, что, не обладая необходимой эрудицией и будучи не в силах поспеть за развитием военной техники и новых форм ее боевого применения, чувствуя все большее и большее свое отставание от современного ему уровня стратегического мышления, но в то же время никак не желая расстаться со своим высоким постом, Ворошилов при прямой поддержке Сталина всячески оттягивал переход РККА к новым принципам организации и управления. Это вызывало критику тех, кто верно понимал характер грядущей войны и не мог смириться с ошибочной позицией наркома обороны. Среди этих высших военачальников был и М. Н. Тухачевский, который, например, в своей статье, опубликованной в «Красной звезде» буквально накануне его ареста, писал: «Нам пришлось столкнуться с теорией “особенной” маневренности Красной Армии, – теорией, основанной не на изучении и учете нового вооружения… а на одних лишь уроках Гражданской войны… Некоторые даже утверждали, что для подготовки атаки бойца Красной Армии можно израсходовать меньше артиллерийских снарядов, чем для подготовки атаки солдата капиталистической армии, объясняя это превосходством духа красноармейца. На самом деле эта самовлюбленность могла бы повлечь напрасные кровавые потери в боях и крупнейшие неудачи» [379 - Цит. по: Анфилов В. Самые тяжкие годы // Литературная газета. 1989. 22 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Понятно, что судьба всех несогласных с точкой зрения наркома обороны СССР Ворошилова, а значит, и с мнением самого Сталина была предрешена…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В годы террора (1936–1938)<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Великий террор» второй половины 30-х годов с особой жестокостью обрушился на военных. Без преувеличения можно сказать, что основная и, как правило, лучшая часть руководящих кадров Красной Армии и Военно-Морского Флота была безжалостно перебита в 1936–1938 годах. Эти люди погибли не на поле боя, а в подвалах Лубянки и в других тюрьмах страны, а также в «трудовых» концлагерях. Точных данных на этот счет ни у кого нет, но можно с достаточной долей уверенности сказать, что погибло от 25 до 30 тысяч кадровых командиров и военно-политических работников Красной Армии и флота. В 1935 году в СССР ввели звание маршала. Его присвоили пяти военачальникам: Ворошилову, Буденному, Блюхеру, Тухачевскому и Егорову. Но уже в 1937–1939 годах Блюхер, Тухачевский и Егоров были расстреляны как «враги народа». Из комсостава 1935 года во время террора погибли: из 16 командармов 1-го и 2-го ранга – 15, из 67 комкоров – 60, из 199 комдивов репрессировано 136, из 397 комбригов – 221. Из четырех флагманов флота погибло четверо, из шести флагманов 1-го ранга – шестеро, из 15 флагманов 2-го ранга – девять. Погибли все 17 армейских комиссаров 1-го и 2-го ранга, а также 25 из 29 корпусных комиссаров. Из 97 дивизионных комиссаров было арестовано 79, из 36 бригадных комиссаров – 34. Была арестована третья часть военкомов полков [380 - По подсчетам автора. – Ред.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Какова роль наркома Ворошилова в этом страшном избиении военных кадров? У нас нет данных о том, что именно он составлял проскрипционные списки для арестов и расстрелов. Но Сталину и не нужно было, чтобы Ворошилов занимался арестами. Достаточно было того, что он давал санкцию на них и подписывал большую часть списков вместе со Сталиным и Ежовым. Никто из видных военачальников не мог быть арестован без ведома и согласия наркома обороны. И Ворошилов всегда давал такое согласие. Ворошилов способствовал разжиганию шпиономании в армии и на флоте. Еще в августе 1937 года, то есть вскоре после военного суда и расстрела М. Н. Тухачевского, И. Э. Якира, И. П. Уборевича, Б. М. Фельдмана, А. И. Корка и других и самоубийства заместителя Ворошилова Я. Б. Гамарника, нарком обороны Ворошилов и нарком внутренних дел Ежов подписали совместный приказ по Вооруженным Силам СССР. В нем утверждалось, что в СССР, и особенно в Красной Армии, создана разветвленная сеть шпионов различных государств. Отсюда вытекало требование: всем, кто как-то связан со шпионами, – сознаться; а тем, кто что-то знает или подозревает о шпионской деятельности, – донести. Репрессии нанесли страшный урон боеспособности РККА, обескровили ее, но это не помешало Ворошилову, выступая 23 марта 1939 года перед военными – делегатами XVIII съезда ВКП(б), заявить:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Мы в основном уже очистились от шпионской мрази, но у нас агенты гестапо еще имеются» [381 - Цит. по: Анфилов В. Самые тяжкие годы.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ряде случаев Ворошилов выступал и в роли прямого соучастника репрессивных органов. И. Федько, назначенный после гибели Тухачевского и Гамарника первым заместителем наркома обороны, оказал явившимся к нему работникам НКВД вооруженное сопротивление и приказал своей охране держать их под прицелом. Одновременно Федько тут же позвонил Ворошилову. Тот сказал, что он, Ворошилов, лично во всем разберется. Но вместе с тем Ворошилов приказал Федько прекратить сопротивление и «временно» подчиниться работникам НКВД. Вскоре Федько был расстрелян по списку, который, несомненно, подписали не только Сталин и Ежов, но и Ворошилов. А вот что рассказывает Г. Л. Блюхер, вдова В. К. Блюхера:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…нарком (Ворошилов. – Р. М.) предложил “отдохнуть” Блюхеру В. К. с семьей на его личной даче “Бочаров ручей” в Сочи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И там, в роскошной по тем временам “ловушке”, были арестованы Василий Константинович Блюхер, затем я, затем брат В. К. Блюхера – Блюхер Павел Константинович, капитан ВВС…» [382 - Военно-исторический журнал. 1989. № 1. С. 3 обложки.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Некоторых из военных атташе СССР за границей вызывали в Москву на прием к Ворошилову, и их арестовывали в приемной наркома обороны. Было очевидно, что это делается с его согласия и одобрения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда Гитлер готовился к нападению на СССР, то он без обиняков ссылался на уничтожение советских военных кадров как на благоприятный для Германии фактор, а фельдмаршал Ф. фон Бок писал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«С русской армией можно не считаться как с военной силой, ибо кровавые репрессии подорвали ее дух, превратили в инертную машину» [383 - Цит. по: Чистяков Б. Наркомвоенмор номер три.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Можно оспорить такие суждения, можно показать их опрометчивость, но нельзя отрицать того, что наряду с другими обстоятельствами и эти оценки использовались нацистским руководством при выработке своих планов.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неудачи в Советско-Финской войне<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Красная Армия крайне ослабла в результате массовых репрессий. Дело было не только в потере первоклассного состава высших советских кадров. Снизилась дисциплина в армии, где солдаты и младшие командиры переставали доверять старшим командирам. Быстрое выдвижение новых кадров происходило зачастую просто по анкетным данным. При этом командиры взводов становились командирами батальонов, а то и полков, командиры полков и батальонов – командирами дивизий. Почти парализована была на два-три года деятельность военных академий, ослабла военно-инженерная и конструкторская работа. Многие важнейшие начинания прежних командующих были прекращены: например, формирование партизанских баз в западных областях, остановилось строительство оборонительных рубежей вдоль прежней государственной границы. Армия увеличивалась численно, возрастало число полков, дивизий, армейских соединений, но кадров и военного опыта у новых командиров не хватало. А между тем началась Вторая мировая война, и это обстоятельство повышало требования к Красной Армии. Ворошилов, Буденный и новые маршалы СССР – С. К. Тимошенко, Г. И. Кулик, – все из бывшей Первой конной, пытались навести порядок в армии, но не всегда успешно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Об одном из таких визитов Ворошилова в расположение полка рассказывал не без юмора известный комедийный артист Ю. Никулин, которого призвали в армию перед Отечественной войной:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Как-то к нам в полк приехал Климент Ефремович Ворошилов. Он был в кубанке, короткой куртке, отороченной мехом, сбоку – маленький браунинг в кобуре. Побывал он и на нашей батарее. Учебная тревога прошла хорошо. Потом Ворошилов вместе с сопровождающими зашел в столовую. Повар, увидев легендарного маршала, от неожиданности потерял дар речи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что, обед готов? – спросил Климент Ефремович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, – чуть слышно пролепетал повар. – Будет через час.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ах, хитрец, – сказал, улыбаясь, маршал, – боишься, что обедать у вас останемся? Не останемся, не бойся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он вышел из столовой и приказал выстроить батарею. Климент Ефремович за отличную боевую подготовку объявил всем благодарность и, сев в черную “эмку”, уехал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Приезд Ворошилова на нашу батарею стал огромным событием. Мы в деталях подробно обсуждали все, что произошло. У нас-то все прошло хорошо, а вот в соседнем полку, рассказывали, вышел казус. На одну из батарей Ворошилов нагрянул неожиданно. Дневальный, растерявшись, пропустил начальство, не вызвав дежурного по батарее и не доложив ему о приезде маршала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Где комбат? – сразу спросил Ворошилов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вон, в домике, – ответил дневальный.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ворошилов прошел к домику, отворил дверь и видит: сидит за столом спиной к двери командир батареи в одних трусах и что-то пишет в тетрадке. Ворошилов кашлянул. Комбат обернулся и, тут же подскочив, воскликнул:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Климент Ефремович! Это вы?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это я, – сказал Ворошилов. – А как ваше имя-отчество?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да Павлом Алексеевичем зовут.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Очень приятно, Павел Алексеевич, – ответил Ворошилов и… взяв комбата под руку, повел его на позицию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так и шел комбат на глазах у всех – в трусах – и по приказу Ворошилова объявил тревогу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда все собрались, Ворошилов дал задание: там-то, на такой-то высоте самолет противника. Открыть огонь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;От неожиданности и неподготовленности все пошло скверно: орудия смотрели во все стороны, но только не на цель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ворошилов, ни слова не говоря, сел в машину и уехал» [384 - Никулин Ю. Почти серьезно… М., 1982. С. 75–76.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стремясь создать более выгодные в стратегическом отношении условия на западе, Сталин решил отодвинуть советско-финскую границу, которая на Карельском перешейке проходила слишком близко от Ленинграда. Сам Сталин принял в Кремле финскую делегацию во главе с Юхо Кусти Паасикиви и предложил обменять территорию в 2700 квадратных километров вблизи Ленинграда на 5 500 квадратных километров в Карелии. Однако финны должны были потерять при этом не только экономически более освоенные территории, но и свои главные линии укреплений. Финское правительство отклонило это предложение и не реагировало на прямые угрозы войны, с которыми выступил Молотов. Шел ноябрь 1939 года, и финны думали, что Советский Союз не решится начать войну перед зимой. Это было заблуждение: утром 30 ноября первые бомбы упали на Хельсинки и Красная Армия перешла советско-финскую границу. Но это была и большая ошибка Сталина, пребывавшего в уверенности, что речь будет идти о короткой и не слишком дорогостоящей военной акции. Ведь против маленькой Финляндии была развернута армия в 450 тысяч человек, 1 700 орудий, 1 000 танков и 800 самолетов. Финляндия имела под ружьем 215 тысяч солдат, но всего 75 боевых самолетов, 60 старых танков, несколько сотен орудий [385 - Эти данные взяты автором из иностранных источников. В советской прессе см. об этом: Правда. 1989. 30 нояб; Аргументы и факты. 1989. № 47.]. Однако только первую линию финской обороны Красная Армия одолела без большого труда. На второй линии советские части завязли в боях. Атака шла за атакой, но успеха не было. Финны храбро оборонялись, они оказались лучше подготовлены к войне в зимних условиях. Одна за другой втягивались в войну все новые советские дивизии. Ворошилов лично руководил боевыми действиями, часто выезжая на фронт. Однако каждый километр занятой у противника территории приходилось буквально устилать телами убитых и замерзших солдат. Раненые и обмороженные исчислялись сначала десятками, а потом и сотнями тысяч. Зима 1939/40 года оказалась невероятно суровой, морозы достигали временами 50 градусов. В таких условиях батальон финских лыжников мог и остановить, и разбить советскую дивизию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неудачи Красной Армии вызывали раздражение и гнев Сталина. Еще до поражения Финляндии он на многих неофициальных встречах выражал по этому поводу свое недовольство. Н. С. Хрущев вспоминал позднее:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Сталин в беседах, которые были, критиковал военное ведомство, он критиковал Министерство обороны, он критиковал особенно Ворошилова, все сосредоточивал на персоне, на Ворошилове… Я согласен был со Сталиным, и другие были согласны с этой критикой, потому что действительно в первую голову отвечал Ворошилов, потому что он много лет занимал пост министра обороны… Я помню, когда Сталин в пылу гнева острой полемики, а это не на каких-либо заседаниях, это происходило на квартире в Кремле и на Ближней даче. Вот там, я помню, когда Сталин очень критиковал, разнервничался, встал, значит, на Ворошилова, Ворошилов тоже… вскипел, покраснел, поднялся…говорит на критику Сталина: “Ты виноват в этом, ты истребил кадры военные…” И Сталин ему соответствующую дал отповедь…» [386 - Хрущев Н. С. Воспоминания. Нью-Йорк, 1981. Кн. 2. С. 39–40.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже в январе 1940 года Сталин фактически отстранил Ворошилова от непосредственного руководства военными операциями, назначив командующим действующей армией маршала С. К. Тимошенко. Тимошенко получил подкрепление, в том числе несколько дивизий из Сибири. Имея почти 500-тысячную армию, Тимошенко начал генеральное наступление. Лед Финского залива стал столь крепким, что советские танки могли двигаться по нему в обход Выборга. В конечном счете СССР одержал победу, но крайне дорогой ценой. По советским данным, СССР потерял более 250 тысяч солдат [387 - См.: Чудаков А. Реквием карельских болот // Комсомольская правда. 1989. 14 нояб.]. По западным оценкам, потери нашей страны исчислялись примерно в 300 тысяч солдат.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итоги Финской кампании рассматривались в апреле 1940 года на расширенном заседании Высшего военного совета. На этом совещании много и довольно остро говорил о промахах наркома обороны Ворошилова Л. 3. Мехлис. Некоторые из выступавших спорили с ним, но было ясно, что сам такой спор стал возможен лишь с одобрения Сталина. Были приняты решения, направленные на усиление боеспособности Красной Армии. Неофициально Сталин дал указание реабилитировать и освободить часть репрессированных командиров Красной Армии. Одновременно было принято решение снять Ворошилова с поста наркома обороны СССР. Вместо него был назначен С. К. Тимошенко. Во время обороны Царицына Тимошенко командовал полком, в Первой конной армии он был командиром дивизии. После гибели И. Э. Якира Тимошенко возглавил Киевский военный округ, а с января 1940 года командовал войсками на Советско-финском фронте.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чтобы как-то смягчить удар по престижу Ворошилова, его наградили орденом Ленина и назначили заместителем председателя Совета народных комиссаров. В феврале 1941 года имя Ворошилова было присвоено Академии Генштаба. Однако его реальное влияние в партийной и военной иерархии явно уменьшилось.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ворошилов в годы Отечественной войны<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отечественная война началась для Красной Армии тяжелыми поражениями. Уже к концу первого дня гитлеровцы добились ощутимого успеха, а Наркомат обороны и Генеральный штаб стали терять нити управления войсками. Сталин на несколько дней уединился на своей даче и никого не принимал. Во главе созданной 23 июня 1941 года Ставки Главного командования встал Тимошенко. Важная роль принадлежала и Жукову, возглавлявшему Генеральный штаб. Особо тяжелое положение создалось на основном, Западном фронте. Ставка направила туда маршалов Шапошникова, Кулика и Ворошилова. Но и они не смогли ничего изменить или даже овладеть управлением войсками, чтобы упорядочить отступление. Видя разгром и беспорядочный отход многих частей, Ворошилов и Шапошников предложили создать новую линию обороны не по реке Березине, а гораздо восточнее – по среднему течению Днепра. Фактически продвижение немцев удалось временно приостановить еще восточнее – в боях за Смоленск.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Главная ответственность за поражения первого периода войны лежит, конечно, на Сталине. Но и спрос с Ворошилова также очень велик. Он виновен в том, что допустил избиение военных кадров. Он успокаивал страну речами, что Красная Армия якобы имеет более мощные огневые средства, чем любая другая армия, между тем как немецкая армия имела преимущество по большинству видов вооружения. Ворошилов как нарком обороны чрезвычайно преувеличивал роль конницы в будущей войне в ущерб развитию танковых соединений и войск ПВО.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;1 июля 1941 года Ворошилова отозвали в Москву. Сталин вернулся к руководству страной и армией. Был создан Государственный Комитет Обороны, в который вошел и Ворошилов. Сталин возглавил Ставку Верховного командования. Буденный – Юго-Западное направление обороны, Тимошенко – Западное, Ворошилов – Северо-Западное. 11 июля Ворошилов с небольшим штабом прибыл в Ленинград, чтобы принять командование отступающими войсками на Северо-Западе. Интересно, что уже в июле не только молодые бойцы, но даже школьники разучивали новую песню, в который был такой припев:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Призыв раздается:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;К победе вперед!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;В своих полководцах уверен народ.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Веди, Ворошилов,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Веди, Тимошенко,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Веди нас,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Буденный,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;В священный поход!<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот припев был, видимо, добавлен к песне после решения о создании трех оборонительных направлений.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прибытие Ворошилова и его штаба в Ленинград не вызвало в потрепанных и усталых войсках особого воодушевления. И командиры, и партийные работники на Северо-Западе еще хорошо помнили неудачную Финскую кампанию. Тем не менее ленинградская печать приветствовала Ворошилова. По многим предприятиям прошли митинги и собрания. В резолюции, принятой на собрании рабочих и служащих Кировского завода, утверждалось: «Назначение товарища Ворошилова на пост Главнокомандующего войсками Северо-Западного направления еще раз говорит о том, какое громадное внимание партия и правительство уделяют колыбели социалистической революции – городу Ленина… Да здравствует славный полководец Клим Ворошилов! Да здравствует знамя наших побед – великий Сталин!» [388 - Ленинградская правда. 1941. 13 июля.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ленинградские поэты сочинили наскоро «Ленинградский марш»:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Трубы, трубите тревогу,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стройся, к отряду отряд.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Смело, товарищи, в ногу,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;В бой за родной Ленинград!..<br>
<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всех нас война подружила,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Думой спаяла одной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;В бой нас ведет Ворошилов,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жданов зовет нас на бой!<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но назначение Ворошилова не изменило неблагоприятной обстановки на фронте. Отступление Красной Армии в Прибалтике продолжалось, и лишь на отдельных участках сражения шли с переменным успехом. К счастью для города, не слишком активно действовала ослабленная недавней войной финская армия. Тем не менее линия фронта постепенно перемещалась на восток, а численность советских войск и их вооружение уменьшались. Осложняла положение и необходимость эвакуации сотен тысяч людей и множества предприятий из Прибалтики главным образом через Ленинград.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В августе гитлеровцы вышли на дальние подступы к городу. Ворошилов действовал храбро, но неумело. У него было достаточно смелости, и он часто выезжал на передний край обороны в зону прямой видимости противника. Но ему не хватало твердости в руководстве войсками. В конце августа Ленинград был почти окружен и лишился железнодорожной связи со страной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;9–10 сентября, после потери Шлиссельбурга, Ленинград был окружен окончательно. Ворошилов 10 сентября лично возглавил атаку морских пехотинцев, но это был скорее акт отчаяния. Сталин принял решение сместить Ворошилова и назначить на его место генерала армии Жукова. Жуков немедленно вылетел в Ленинград и прямо с аэродрома отправился в Смольный. С собой он вез короткую записку Сталина Ворошилову: «Передайте командование фронтом Жукову, а сами немедленно вылетайте в Москву».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Появление Жукова прервало совещание Военного совета фронта, на котором обсуждалось, что надо сделать, если не удастся удержать Ленинград. Но этот вопрос отпал сам собой, так как Жуков привез и приказ Сталина: не сдавать Ленинград, чего бы это ни стоило.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Никаких формальностей при сдаче командования фронтом не было, и Жуков доложил по прямому проводу в Ставку: «В командование вступил». Ворошилов собрал генералов штаба, чтобы попрощаться. «Отзывает меня Верховный, – с горечью сказал маршал. – Нынче не Гражданская война – по-другому следует воевать…» Ворошилов хотел перед отлетом в Москву дать Жукову какие-нибудь советы, но тот довольно резко отказался от разговора с ним. Начавшийся уже через несколько дней новый штурм Ленинграда немцами был отбит под командованием Жукова. Как представитель Ставки, Ворошилов некоторое время помогал своему другу, командующему 54-й армией Кулику, который пытался пробиться на помощь Ленинграду с востока. Однако маршал Кулик оказался неспособным умело руководить армией и потерпел поражение. Он был смещен и строго наказан.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ворошилова Сталин пощадил. Назначил от ГКО контролировать подготовку резервов Красной Армии в Московском, Приволжском, Среднеазиатском и Уральском военных округах. В сентябре 1942 года Ворошилов стал Главнокомандующим партизанским движением. Ему был подчинен созданный еще весной того года Центральный штаб партизанского движения, возглавляемый П. К. Пономаренко, первым секретарем ЦК КП(б) Белоруссии. Он-то и был главным руководителем партизанского движения, ибо участие Ворошилова было лишь эпизодическим и формальным. Также чисто формальным было участие Ворошилова и в работе тыла. Бывший заместитель наркома вооружений в 1941–1948 годах В. Н. Новиков вспоминал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«В 1942 г. приехал в Ижевск член ГКО К. Е. Ворошилов, который занимался тогда формированием новых воинских подразделений. Он провел смотр созданных в нашем регионе воинских частей. На другое утро Климент Ефремович выразил желание осмотреть завод. Начали с цехов, где выпускали винтовки. Когда он пришел на сборку, то на двух конвейерах винтовки текли (ширина конвейерной ленты была около метра) буквально рекой. Операции были разбиты на очень мелкие, с тем чтобы быстрее обучать людей сборке. Ворошилов долго стоял, смотрел, потом говорит мне: “Товарищ Новиков, неужели винтовки могут выпускаться рекой?” Я сказал, что так идет производство круглые сутки. Он покачал головой и предложил продолжить знакомство с другими цехами. В 6 час. вечера Климент Ефремович неожиданно попросил меня вернуться вместе с ним еще раз в сборочный цех. Пришли – и опять река винтовок. Он сказал: “Чудеса!”» [389 - Новиков В. H. Армии нужно оружие // Вопросы истории. 1985. № 12. С. 84.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда Красная Армия начала продвигаться на запад, Ворошилов возглавил Трофейный комитет. Он выполнял и другие поручения: вел переговоры с английской военной делегацией, участвовал в Тегеранской конференции, был председателем комиссий по перемирию с Финляндией, Венгрией и Румынией.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иногда, впрочем, Ворошилов выезжал и на фронт как представитель ГКО. Известен случай, когда во время такой поездки он пожелал прибыть в 9-ю Краснознаменную пластунскую дивизию не на автомобиле, а верхом, мотивируя это своим знанием психологии казаков [390 - См.: Чистяков Б. Наркомвоенмор номер три.]. В книге В. Карпова «Полководец» рассказывается о том, как в 1944 году после блестяще проведенного Отдельной Приморской армией десанта и захвата плацдарма на Керченском полуострове для координации действий сухопутных войск и флота туда прибыл Ворошилов. Он приказал самолично провести силами Азовской флотилии еще одну десантную операцию, которая закончилась полной неудачей. Но вина за нее была возложена Сталиным на генерала И. Е. Петрова, и потому его временно отстранили от командования армией и понизили в должности [391 - См.: Карпов В. Полководец // Новый мир. 1983. № 12. С. 99–100.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чем дальше Красная Армия продвигались на запад, тем меньше Ворошилов принимал участия в военных делах. В 1943 году он был, например, назначен одним из руководителей комиссии по созданию нового гимна СССР. Десятки раз он прослушивал исполнение многих его вариантов, прежде чем утвердить окончательный. За время войны на груди Ворошилова появилось мало новых наград. Он был награжден в 1944 году орденом Суворова. Свое первое звание Героя Советского Союза Ворошилов получил через 11 лет после окончания войны, к своему 75-летию. Это была просто награда в честь юбилея. На трибуне Мавзолея во время Парада Победы рядом со Сталиным стояли Жуков, Ворошилов и Буденный. Но для Ворошилова это был один из последних эпизодов в его жизни, когда ему пришлось надеть военную форму.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первые годы после войны<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;После войны Ворошилов почти отошел от военных дел. Как член Политбюро и Бюро Совета министров СССР он получил новое поручение – возглавил различные управления по культуре. Надо сказать, что Ворошилов иногда «курировал» культуру и до войны. Он, например, вел переписку с Репиным. Сталин очень хотел, чтобы великий русский художник вернулся в СССР. Давние дружеские отношения связывали Ворошилова с художником Налбандяном. Ворошилов же (вместе с Молотовым) осматривал скульптуру «Рабочий и колхозница», перед тем как Сталин осмотрел и одобрил ее. Писатель А. Рекемчук так рассказывает об этом:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Молотов и Ворошилов остановились, не дойдя полусотни шагов до статуи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну как? – спросил Молотов. – На свежий взгляд?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ворошилов смотрел, запрокинув голову.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что молчишь? – обеспокоился Молотов. – Неужели не нравится?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нравится-то нравится…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так что же?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Первый раз в жизни вижу, чтобы рабочий держал молот в левой руке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Председатель Совнаркома вдруг оживился, стекла его пенсне засверкали:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А может быть, он левша? Ты Лескова читал?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, – кивнул Ворошилов. Но тотчас, оглянувшись, строго спросил Мухину: – Почему у девушки мешки под глазами? Нельзя ли убрать?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, уберу, – пообещала Вера Игнатьевна. Климент Ефремович, наклонясь к самому уху Молотова, сказал что-то. Подав знак, чтобы все оставались на месте, они вдвоем обошли изваяние кругом, бдительно вглядываясь в складки шарфа и отметенной ветром юбки (был донос, что в складках просматривается бородатое лицо. – Р. М.).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но при всем тщании нельзя было увидеть того, чего не было и не могло быть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они вернулись.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что хорошо, то хорошо, – заключил процедуру осмотра Молотов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А Ворошилов впервые улыбнулся:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что здорово, то здорово!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они направились к машинам, ждавшим у ворот» [392 - Рекемчук А. Госприемка 1937 года // Советская культура. 1988. 6 авг.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вот теперь Ворошилов был поставлен во главе Бюро культуры при Совете министров СССР. В ведении этого Бюро находились деятельность театров страны, Комитета по делам кинематографии, книгоиздательское дело. В служебном кабинете Ворошилова в Кремле теперь можно было встретить не генералов, а режиссеров, директоров крупных издательств, некоторых артистов. Конечно, основные вопросы культуры решались и теперь помимо Ворошилова. Так, например, ни один кинофильм не выходил на экраны страны без предварительного просмотра самим Сталиным. Однажды режиссер М. И. Ромм долго беседовал с Ворошиловым о создании документальных фильмов к 10-летию битвы под Москвой. Вместе с тем ощущалось, что Ворошилов находится при культуре, а не во главе ее, он просто опасался что-нибудь решать самостоятельно, хотя и был членом Политбюро. «Чувствую, что старею и глупею», – сказал в конце беседы Ворошилов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чаще всего он вмешивался в музыкальные дела, в работу Союза композиторов, оперы, музыкальных театров. У него были некоторые музыкальные способности, он хорошо знал украинские народные песни и любил хоровое пение. Видимо, этого было достаточно, чтобы он возомнил себя таким же «специалистом» по музыке, каким считал себя А. А. Жданов. Ворошилов с большим старанием давал многим композиторам и интерпретаторам различные указания. Один известный артист рассказывал Д. Шостаковичу, как он однажды пел вместе со Сталиным, Ворошиловым и Ждановым. Это было после одного приема, когда все были сильно навеселе. Солисты Большого театра сопровождали пение вождей. Сталин дирижировал, ибо и здесь он не мог позволить кому-то командовать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин в эти годы не только не считался с Ворошиловым, но часто выказывал ему пренебрежение и недоверие. Существует легенда, что в 1949 году была сделана попытка арестовать жену Ворошилова, которая, как и жена Молотова, была еврейкой. И будто бы Ворошилов схватил не то шашку, не то пистолет и выгнал из своей квартиры чекистов. Эта легенда не соответствует действительности. Никаких попыток арестовать жену Ворошилова не предпринималось. Но некоторые из его родственников были арестованы. К тому же сам Ворошилов все более попадал в опалу «при дворе» Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На одном из заседаний Политбюро после войны обсуждался вопрос о путях развития советского Военно-Морского Флота. На заседание были приглашены командующие основными флотами. Как обычно, Сталин предложил высказываться всем присутствующим, оставляя за собой последнее слово. Мнение Ворошилова не совпало, однако, с мнением большинства. Завершая прения, Сталин не просто отверг предложения Ворошилова, но при этом сказал: «Не понимаю, для чего хочется товарищу Ворошилову ослабить советский Военно-Морской Флот». Он повторил эту зловещую фразу еще два раза. После заседания все его участники пошли по приглашению Сталина смотреть кинофильм «Огни большого города», который Сталин уже много раз видел. В небольшом просмотровом зале стояли столики с закуской. Никто из присутствующих не сел уже за столик к Ворошилову, он оставался в одиночестве. Когда после окончания фильма зажегся свет, Сталин обернулся и, увидев одиноко сидящего Ворошилова, неожиданно встал и, подойдя, положил ему руку на плечо. «Лаврентий, – обратился Сталин к Берии. – Надо нам лучше заботиться о Ворошилове. У нас мало таких старых большевиков, как Клим Ворошилов. Ему нужно создать хорошие условия». Все молчали, ибо трудно было понять, почему именно к Берии обращался Сталин с предложением «позаботиться о Ворошилове». Заместитель командующего ВМФ СССР И. С. Исаков, присутствовавший на этом заседании Политбюро, записал свои впечатления сразу же по приходе домой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин не только отдалил от себя Ворошилова, но неоднократно выражал ему в присутствии других членов ЦК политическое недоверие и даже заявлял иногда, что Ворошилов является… английским шпионом. Нередко его не приглашали на заседания Политбюро. Были случаи, когда Ворошилов, узнав о предстоящем заседании, звонил личному секретарю Сталина А. Поскребышеву и униженно просил: «Узнайте, пожалуйста, можно ли мне приехать на заседание Политбюро?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем не менее в 1952 году Ворошилов председательствовал на последнем заседании XIX съезда партии и закрывал тот съезд. Ворошилов был избран в состав расширенного Президиума ЦК КПСС и в состав Бюро Президиума из девяти человек. До конца жизни Сталина только двое членов высшего руководства партии обращались к нему на ты – Молотов и Ворошилов. При этом Ворошилов часто называл Сталина Коба.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ворошилов – Председатель Президиума Верховного Совета СССР<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сразу после смерти Сталина Ворошилов принял участие в совещаниях высших должностных лиц партии и государства, на которых шла речь о распределении власти. В это время пост председателя Президиума Верховного Совета занимал H. М. Шверник. Он не пользовался большим влиянием и даже не был после войны полноправным членом Политбюро, но лишь его кандидатом. До войны Шверник возглавлял советские профсоюзы. Теперь было решено снова назначить его председателем ВЦСПС. На пост главы Советского государства, то есть председателя Президиума Верховного Совета СССР, был избран Ворошилов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре после смерти Сталина Президиум Верховного Совета СССР постановил объявить весьма широкую амнистию, на основании которой из тюрем и лагерей были освобождены сотни тысяч осужденных, главным образом уголовных преступников и так называемых бытовиков. Поскольку Указ Президиума был подписан Ворошиловым, эта амнистия получила в народе название «ворошиловской». Ее многие помнят до сих пор. Несомненно, для множества людей она была большим благом – в сталинские времена длительные сроки заключения получали многие и за весьма незначительные правонарушения. К различного рода «бытовым» преступлениям людей часто вынуждала тяжелая жизнь. Под амнистию попало и очень небольшое число политзаключенных, но не более одного процента от общего их количества. Видимо, на основании тайной инструкции Берии на свободу вышли и злостные уголовные преступники, грабители, убийцы, рецидивисты, которые, если строго придерживаться текста амнистии, должны были оставаться в лагерях. Берия хотел осложнить обстановку в городах и продлить в них (особенно в Москве) пребывание специальных войск МВД. И действительно, сразу же после «ворошиловской» амнистии в Москве и во многих крупных городах резко возросла преступность и участились наглые ограбления граждан, квартир, магазинов. В результате милиция получила особые полномочия по борьбе с преступностью. Но все это не спасло Берию от возмездия. Чекистам недолго пришлось петь свой новый гимн, написанный к их 35-летнему юбилею, то есть к декабрю 1952 года. В нем их называли «любимцами Сталина, питомцами Берии».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ворошилов поддержал Маленкова и Хрущева при смещении Берии. После предварительной беседы с Маленковым Ворошилов не только дал согласие на его арест, но даже расплакался от волнения. Он слишком долго боялся, что Берия действительно возьмет на себя «заботу» о нем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После ареста Берии в народе была некоторое время популярна частушка:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Цветет в Тбилиси алыча<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не для Лаврентий Палыча,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;А для Климент Ефремыча<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;И Вячеслав Михалыча.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Начавшаяся реабилитация «врагов народа» и особенно доклад Н. С. Хрущева на закрытом заседании XX съезда КПСС 25 февраля 1956 года «О культе личности и его последствиях» поставили вопрос об ответственности тех, кто помимо Сталина входил в структуру власти и более или менее благополучно пережил эти годы. Но ни Ворошилов, ни многие другие, к кому был обращен этот вопрос, не желали давать на него исчерпывающий и откровенный ответ, а старались отделаться маловразумительными объяснениями. Безнравственность оправданий такого рода стала еще более очевидной после самоубийства А. А. Фадеева. Поэтому тут же стали распространяться слухи о том, что причиной его стала какая-то личная трагедия, а в официальном сообщении, опубликованном через день, говорилось, что оно произошло на почве алкоголизма. Воспоминания писателя М. Шкерина свидетельствуют о причастности Ворошилова к этой дезинформации:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Шолохов был еще в Москве, и я (Шкерин. – Р. М.) зашел к нему. Потрясая газетой, он неистовствовал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну ты подумай, какую подлую причину выставили! Прочитал вот, звоню в Президиум ЦК. Разговаривал с Ворошиловым. Зачем, спрашиваю, такую версию опубликовали, посмертно унизили талантливейшего писателя, героя Гражданской войны, вместе с делегатами Десятого съезда партии штурмовавшего мятежный Кронштадт в двадцать первом году, тяжело раненного в том бою, – зачем?! И знаешь, что сказал в ответ Ворошилов ноющим голосом? Он, слышь, нам страшное письмо оставил, наличности членов Политбюро перешел! (Ворошилов по привычке все еще говорил “Политбюро”)» [393 - Рукопись из архива автора.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дружной совместной работы с Хрущевым у Ворошилова не получилось. Ворошилов поддержал Молотова, Маленкова и Кагановича, когда они выступили в июне 1957 года против Хрущева. Линия Хрущева на разоблачение сталинских преступлений очень беспокоила Ворошилова, и он был против его намерения выступить о вреде культа личности еще на XX съезде КПСС. Ворошилов, однако, был не слишком верным союзником Молотова и Маленкова. Когда он убедился, что пленум ЦК не поддержит решение своего Президиума, он снова встал на сторону Хрущева и в выступлении на пленуме решительно осудил своих недавних союзников. Поэтому фамилия Ворошилова не была упомянута в решениях пленума об антипартийной группе. Сам Ворошилов уже в начале июля, выступая в Ленинграде, осудил еще раз «гнусную попытку» Молотова, Маленкова и Кагановича выступить против «ленинского руководства» ЦК КПСС в лице товарища Хрущева. В результате Ворошилов на несколько лет сохранил за собой пост главы государства. Но эта его деятельность не была отмечена ни проблесками государственного ума, ни проявлениями какой-либо инициативы. Зато близких к нему по работе людей иногда удивляли несвойственные раньше Ворошилову признаки скупости. Он, например, очень не хотел отдавать в фонд государства те весьма ценные подарки, которые нередко получал как глава государства во время своих визитов в другие страны или при визитах глав других государств в СССР. Как можно больше этих подарков Ворошилов старался оставить себе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нелояльность, проявленная Ворошиловым в июне 1957 года, все же не была забыта. Город Луганск, который в 1935 году был переименован в Ворошиловград, в 1958 году снова стал Луганском. В 1960 году, когда Ворошилову исполнилось уже 79 лет, он был освобожден от обязанностей председателя Президиума Верховного Совета СССР. Уход Ворошилова с поста главы государства был отмечен торжественной процедурой. Ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Были произнесены приличествующие случаю речи. Климент Ефремович остался членом Президиума Верховного Совета. Председателем Президиума был избран 53-летний Л. И. Брежнев.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;На XXII съезде КПСС<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ни Молотов, ни Каганович, ни Маленков не присутствовали на XXII съезде КПСС. Ворошилов же был не только избран делегатом этого съезда, но и как член партийного руководства находился в его Президиуме. Ему пришлось выслушать здесь немало обвинений, направленных не только против его недавних политических соратников, но и против него самого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже Хрущев в своем Отчетном докладе, говоря о фракционной антипартийной группе, назвал в числе ее активных участников и Ворошилова. При этом Хрущев сказал, что его позиция не была случайной, ибо и он несет персональную ответственность «за многие массовые репрессии в отношении партийных, советских, хозяйственных, военных и комсомольских кадров и за другие явления подобного рода, имевшие место в период культа личности» [394 - XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. 17–31 октября 1961 года. Стенографический отчет. М., 1962. T. 1. С. 105.]. Почти все другие ораторы также упоминали Ворошилова в числе членов антипартийной группы. Особенно резко и аргументированно выступил против Ворошилова председатель Совета министров РСФСР Д. С. Полянский:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Следует сказать и о поведении тов. Ворошилова как участника антипартийной группы. Всем известны его прежние заслуги перед Родиной. Поэтому Центральный Комитет партии очень снисходительно отнесся к нему. А ведь вы, товарищ Ворошилов, играли активную роль в этой группе, хотя и говорите, что вас “черт попутал”. Мы думаем, что черт тут ни при чем. Вы хотели замести следы своего участия в репрессиях против ни в чем не повинных людей, особенно против кадров военных руководителей, известных всей стране. Будучи членом антипартийной группы, являясь ее активным участником, тов. Ворошилов вел себя дерзко, грубо, вызывающе. В критические минуты он даже отказался встретиться с членами Центрального Комитета партии, требовавшими созыва пленума Центрального Комитета. Он забыл о том, что его избирали в Президиум Центрального Комитета и, следовательно, могли лишить этого высокого доверия. А как он вел себя на пленуме ЦК? Напомню только один момент. Когда Кагановичу было предъявлено обвинение в массовых репрессиях на Кубани, проводившихся по его указанию и при его личном участии, Ворошилов выступил в защиту Кагановича; вскочил с места и, размахивая кулаками, кричал: “Вы еще молоды, и мы вам мозги вправим!” Мы тогда ответили на его реплику: “Успокойтесь, ЦК разберется, кому следует мозги вправлять!” Так что вы, товарищ Ворошилов, не прикидывайтесь Иваном, не помнящим родства. За антипартийные дела вы должны нести полную ответственность, как и вся антипартийная группа» [395 - XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. 17–31 октября 1961 года. Стенографический отчет. М., 1962. Т. 2. С. 43–44.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во время речи Полянского Ворошилов вел себя очень нервно. Он вставал, садился, затем со злобой бросил блокнот и вышел из президиума и из зала. Но на следующий день он снова сидел на съезде и слушал выступления, в которых нередко упоминалась и его фамилия. Так, например, А. Н. Шелепин, занимавший в 1961 году пост председателя Комитета государственной безопасности, сказал, в частности, о Ворошилове:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Накануне расстрела Якир обратился к Ворошилову со следующим письмом: “К. Е. Ворошилову. В память многолетней в прошлом честной работы моей в Красной Армии я прошу вас поручить посмотреть за моей семьей и помочь ей, беспомощной и ни в чем не повинной…”<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вот на письме человека, с которым долгие годы вместе работал, хорошо знал, что тот не раз смотрел смерти в глаза, защищая советскую власть, Ворошилов наложил резолюцию: “Сомневаюсь в честности бесчестного человека вообще. К. Ворошилов. 10 июня 1937 г.”» [396 - Там же. С. 403.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Многие из делегатов требовали исключения лидеров антипартийной группы из партии. На 19-м заседании съезда 27 октября 1961 года было, однако, зачитано заявление Ворошилова XXII съезду КПСС. В нем Ворошилов утверждал, что, хотя он и поддержал «ошибочные, вредные выступления» членов антипартийной группы, он «не имел никакого понятия о ее фракционных действиях». Ворошилов писал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Глубоко осознав тот огромный вред, который могла нанести нашей партии и стране антипартийная группа Молотова, Кагановича, Маленкова и других, я решительно осуждаю ее фракционную деятельность, направленную на то, чтобы свернуть партию с ленинского пути. Я полностью понимаю серьезность допущенной мною ошибки, когда я поддерживал вредные выступления членов антипартийной группы».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что касается своего участия в сталинских репрессиях, то Ворошилов заявлял: «Я полностью согласен с проведенной партией большой работой по восстановлению ленинских норм партийной жизни и устранению нарушений революционной законности периода культа личности и глубоко сожалею, что в той обстановке и мною были допущены ошибки» [397 - XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Т. 2. С. 589–590.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На следующем заседании съезда Хрущев, подводя итог прениям, хотя и осудил Ворошилова, но призвал проявить к нему великодушие. Он заявил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Хочу особо сказать о товарище Ворошилове. Он подходил ко мне, говорил о своих переживаниях… Но мы – политические деятели – не можем руководствоваться лишь одними чувствами. Чувства бывают разные, они могут быть обманчивыми. Здесь, на съезде, Ворошилов слушает критику в свой адрес и ходит как побитый. Но надо было видеть его в то время, когда антипартийная группа подняла руку против партии. Тогда Ворошилов проявлял активность, выступал, как говорится, при всех своих регалиях и в доспехах, чуть ли не на коне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Не случайно фракционеры выделили его для встречи с членами ЦК, которые добивались созыва пленума Центрального Комитета. Антипартийная группа рассчитывала, что Ворошилов своим авторитетом сможет повлиять на членов Центрального Комитета, поколебать их решимость в борьбе против антипартийной группы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Товарищ Ворошилов совершил тяжелые ошибки. Но я, товарищи, считаю, что к нему надо подойти иначе, чем к другим активным участникам антипартийной группы, например, к Молотову, Кагановичу, Маленкову.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Имя Климента Ефремовича Ворошилова широко известно в народе. Поэтому участие его в антипартийной группе вместе с Молотовым, Кагановичем, Маленковым и другими как бы усиливало эту группу, производило какое-то впечатление на людей, неискушенных в политике. Выйдя из этой группы, товарищ Ворошилов помог Центральному Комитету в его борьбе против фракционеров. Давайте и мы за это доброе дело ответим тем же и облегчим его положение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Товарища Ворошилова остро критиковали, эта критика была правильной потому, что он совершил большие ошибки, и коммунисты не могут забыть их. Но я считаю, что мы должны подойти к товарищу Ворошилову внимательно, проявить великодушие. Я верю, что он искренне осуждает свои поступки и раскаивается в них» [398 - Там же.]. Эти слова вызвали аплодисменты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прощение Ворошилова заключалось в том, что он не был исключен из партии. Но он не был уже избран в новый состав ЦК КПСС и не вошел в другие руководящие органы партии. В печати перестали появляться статьи о Ворошилове и его собственные статьи. Он почти отошел от общественной и политической деятельности. Он далеко не всегда присутствовал на заседаниях Верховного Совета и его Президиума, хотя и избирался в Верховный Совет как в 1962-м, так и в 1966 году.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Последние годы жизни<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ворошилов не был лишен тех привилегий, которыми пользовался в прошлом. Поэтому он спокойно доживал свои последние годы на большой даче-усадьбе в Подмосковье. Семья у него была невелика. Жена Ворошилова, Екатерина Давыдовна, умерла. Своих детей у них не было. Ворошилов воспитывал сына и дочь Фрунзе и приемного сына Петра, у которого было двое детей – Клим и Володя. В середине 60-х годов Ворошилов начал работать над мемуарами. Видимо, в связи с этим он стал посещать Государственную библиотеку имени Ленина, где работала его невестка – жена Петра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нередко Ворошилова видели в обеденном зале ресторана «Прага» – излюбленном месте многих привилегированных пенсионеров. Старость сильно изменила его внешность. Обедавшие в «Праге» почти не реагировали на его присутствие. Но в других местах бывало иначе. Все же легенда о Ворошилове еще существовала в умах и сознании людей, несмотря на разоблачения XXII съезда. Поэтому его публика принимала иначе, чем Молотова или Кагановича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды, когда я работал в Ленинской библиотеке, где-то за моей спиной раздались аплодисменты. Я обернулся. По ступенькам, ведущим в зал для чтения газет, спускался Ворошилов. Почти все читатели, а их было не менее тысячи человек, поднялись со своих мест и устроили ему овацию. Под гром аплодисментов он медленно шел между столами к выходу из зала. Остались молча сидеть на своих местах всего пять-шесть человек, среди которых я увидел и сына Якира Петра, который едва удержался, чтобы не крикнуть что-нибудь оскорбительное и для Ворошилова, и для приветствовавших его научных работников.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, симпатии к Ворошилову после смещения Хрущева стали проявляться и на более высоком уровне. Это вполне укладывалось в рамки той политики частичной реабилитации Сталина, которую весьма влиятельные круги пытались проводить после октябрьского (1964 года) пленума ЦК КПСС. На XXIII съезде КПСС в 1966 году Ворошилов после пятилетнего перерыва был вновь избран членом ЦК КПСС. В газетах и журналах стали печататься статьи о нем, отрывки из его воспоминаний. Среди части военных и интеллигенции это вызвало протест. Военный историк подполковник В. А. Анфилов, выступая весной 1966 года на совещании в Институте марксизма-ленинизма при обсуждении книги А. Некрича «1941. 22 июня», сказал: «…У меня сердце кровью обливается, когда он (Ворошилов. – P. M.) стоит на трибуне Мавзолея Ленина». В 1967 году было особенно торжественно отмечено 50-летие Октябрьской революции. На совместное заседание ЦК КПСС, Верховного Совета СССР и Совета министров СССР были, естественно, приглашены и такие люди, как Ворошилов и Микоян. Но в президиуме заседания находились и самые старые по стажу члены партии, такие как Федор Николаевич Петров, член КПСС с 1896 года, и Анна Львовна Рязанова, член КПСС с 1899 года, жена известного историка и теоретика марксизма Д. Б. Рязанова, погибшего в годы сталинского террора. Она и сама больше пятнадцати лет провела в лагерях. Получив приглашение в Кремль, А. Л. Рязанова демонстративно отказалась от участия в заседании, заявив, что не желает сидеть рядом с такими людьми, как Ворошилов и Микоян, повинными в гибели многих тысяч старых большевиков. Ее протест, как и следовало ожидать, остался без внимания, подобно многим другим аналогичным протестам. В феврале 1968 года отмечалась еще одна годовщина – 50-летие Красной Армии. По этому поводу Ворошилов удостоился высоких почестей. Он получил вторую медаль «Золотая Звезда» и почетное оружие с золотым гербом СССР. Власти Ростова-на-Дону присвоили Ворошилову звание почетного гражданина этого города. В 1968 году вышла и первая книга его мемуаров «Рассказы о жизни», посвященная главным образом луганскому периоду его деятельности. Рассказывая о своей первой встрече со Сталиным, Ворошилов счел нужным высказать и общее суждение об этом человеке:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Мы подружились, и вскоре я узнал, что мой новый друг является грузином и зовут его Иосифом Виссарионовичем Джугашвили… Так волею случая много десятков лет назад довелось мне впервые встретиться с человеком, который в дальнейшем под именем Сталина прочно вошел в историю нашей партии и страны. Он прожил большую и сложную жизнь, и хотя его деятельность была омрачена известными всем крупными ошибками, я не могу говорить о нем без уважения и считаю своим долгом в последующем изложении своих воспоминаний… правдиво сказать о нем все, что я знаю и что навсегда сохранилось у меня в памяти» [399 - Ворошилов К. Е. Рассказы о жизни. М., 1968. Кн. I. С. 247–248.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После такого вступления трудно было рассчитывать на то, что Ворошилов станет действительно правдиво рассказывать о событиях своей жизни. Мои друзья говорили мне, что на одном из приемов Микоян, только что прочитавший книгу Ворошилова, подошел к своему бывшему соратнику по Политбюро и прилюдно спросил его: «Как ты можешь, Клим, после всего, что произошло, так писать о Сталине?» Ворошилов рассердился: «Я писал и буду писать, как считаю нужным». Но Климент Ефремович не успел написать вторую книгу. 2 декабря 1969 года он умер, и его с почестями похоронили у Кремлевской стены. Приближалось 90-летие со дня рождения Сталина, и Брежнев с Сусловым всерьез готовили его реабилитацию, которая не состоялась только из-за активного протеста польской, венгерской и итальянской коммунистических и рабочих партий. Тем временем город Луганск был снова переименован в Ворошиловград, а Академия Генерального штаба стала носить имя Ворошилова, полководца, который не выиграл ни одного сражения в годы Отечественной войны, но потерпел множество поражений, погубив сотни тысяч бойцов и командиров Красной Армии и сдав врагу десятки городов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Со времени смерти Ворошилова было сделано немало, чтобы возродить легенду о «красном маршале». Было издано несколько альбомов, посвященных Ворошилову, написаны его новые биографии, организованы два мемориальных музея. Но подновленная легенда уже не смогла утвердиться в сознании советских людей. Много нелестных слов о Ворошилове можно найти в книге В. Карпова «Полководец». В отрывках из воспоминаний Г. К. Жукова (не вошедших в «годы застоя» в его книгу) говорится, что и в роли наркома обороны, и в роли военачальника Ворошилов всегда был человеком малокомпетентным, что он, в сущности, был дилетантом в военных вопросах [400 - См.: Ицков И., Бабак М. Маршал Жуков // Огонек. 1986. № 48. С. 7.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В последние годы своей жизни, оправдывая те или иные действия или бездействие, Ворошилов часто говорил своим знакомым: «Я хочу, чтобы меня похоронили у Кремлевской стены». Его желание сбылось, и Брежнев возложил венок на его могилу. Но сегодня на этой могиле нет цветов, и люди проходят равнодушно мимо гранитного бюста Ворошилова, рядом с которым стоят на особо почетном месте гранитные бюсты Жданова и Буденного, Сталина и Суслова, Брежнева и Черненко.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;НЕСОСТОЯВШИЙСЯ «НАСЛЕДНИК» СТАЛИНА<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;(Г. М. МАЛЕНКОВ)<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он мог бы еще заседать в Политбюро<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Навещая в Измайлове в больнице для старых большевиков свою знакомую, в одной из палат я увидел Георгия Максимилиановича Маленкова, бывшего премьера советского правительства, многолетнего фаворита и даже наследника Сталина. Он приехал проведать жену Валерию Алексеевну, которой был обязан началом своей карьеры. Маленков сильно похудел, но, хотя и был стар, выглядел отнюдь не как дряхлый старик. Было заметно, что он тщательно следит и за своим внешним видом, и за здоровьем. Странно было сознавать, что в нескольких шагах от меня сидит человек, который когда-то хладнокровно отправлял на казнь и страдания десятки тысяч тех самых старых большевиков, для лечения которых и была построена эта огромная больница в Измайлове. Еще более странно было предположить, что этот человек из другой эпохи мог бы еще и в 1980 году заседать в Политбюро или возглавлять правительство. Ведь Маленков был всего на несколько месяцев старше М. А. Суслова и на несколько лет моложе А. Я. Пельше, которые тогда еще были влиятельными членами Политбюро. В начале 80-х годов наше руководство было самым старым (по возрасту) в мире, и Маленкову вполне нашлось бы место среди этих людей, близких ему также по взглядам и убеждениям.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Человек без биографии<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;О Маленкове трудно написать даже самый краткий очерк. В сущности, это был человек без биографии, деятель особых отделов и тайных кабинетов. Он не имел ни своего лица, ни собственного стиля. Он был орудием Сталина, и его громадная власть означала всего лишь продолжение власти Сталина. И когда тот умер, Маленков сумел удержаться у руководства страной и партией чуть более года. Наследство Сталина оказалось чрезмерно тяжелой ношей для Маленкова, и он не смог сохранить его в своих, как обнаружилось, не слишком сильных руках.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Георгий Маленков родился 8 января 1902 года в семье служащего. Согласно краткой официальной биографии, он ушел добровольцем на фронт защищать советскую власть и в апреле 1920 года вступил в партию. Был политработником эскадрона, полка, бригады и даже политуправления Восточного и Туркестанского фронтов. Однако, по неофициальным данным, он служил всего лишь писарем в политическом отделе и никогда не поднимал бойцов в атаку. Он плохо стрелял и едва держался на коне, но хорошо вел делопроизводство. По окончании Гражданской войны Маленков не стал возвращаться домой в Оренбург, а приехал в Москву и в 1921 году поступил в Высшее техническое училище. В мае 1920 года он женился на Валерии Голубцовой, которая занимала незначительную должность в аппарате ЦК РКП (б). Этот брак был первой ступенькой в стремительной партийной карьере Маленкова.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Успехи в кабинетной работе<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;До начала 1925 года Маленков был студентом Высшего технического училища. Многие студенты – члены партии 1923–1924 годов – увлекались Троцким, и платформа троцкистской оппозиции нередко собирала большинство в студенческих ячейках того времени. Но Маленков с самого начала стоял на ортодоксальных позициях и выступал против троцкистов и их платформы. Когда после поражения Троцкого была создана комиссия по проверке студентов – членов партии, поддерживавших оппозицию, в нее вошел и 22-летний студент Георгий Маленков. Его активность была замечена. По совету и настоянию жены Маленков оставил институт перед самым окончанием ради должности технического секретаря Оргбюро ЦК РКП(б). Он проявил себя отличным канцеляристом. Года через два Маленков стал техническим секретарем Политбюро.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда Маленкову исполнилось 50 лет, в приветствии ЦК о нем говорилось как об «ученике Ленина» и «соратнике Сталина». Маленков не был, конечно, «учеником Ленина», которого мог видеть только издалека. Но со Сталиным он встречался часто, как и любой технический работник аппарата Политбюро. Молодой Маленков не был в нем главным лицом, он подчинялся личному секретарю Сталина А. Поскребышеву. Однако Маленков не слишком долго задержался на чисто технической работе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце 20-х годов Сталин добился смещения Н. А. Угланова с поста первого секретаря МК партии. Было смещено и все бюро столичной организации, обвиненное в принадлежности к так называемому «правому» уклону. Во главе московской организации вначале встал Молотов, но в 1930 году вождем московских большевиков был избран Л. М. Каганович. Он-то и выдвинул Маленкова на более ответственную работу. Маленков стал заведующим орготделом в Московском комитете партии. Фактически это был отдел кадров, с помощью которого осуществлялись все назначения в московских райкомах, а также утверждались секретари всех крупных первичных партийных организаций. В это время Маленков познакомился со многими лидерами партии и с молодыми выдвиженцами, например, с Н. С. Хрущевым. Работу по чистке Московской партийной организации от бывших оппозиционеров (тогда это означало еще лишь исключение из партии или понижение в должности и только в крайнем случае – арест) Маленков провел, с точки зрения Кагановича, да и Сталина, очень хорошо. Между тем Сталин сразу же после XVII съезда партии стал перестраивать весь аппарат ЦК ВКП(б), подготавливая его к предстоящим более жестоким чисткам. Ему нужны были новые кадры. Сталин и раньше знал Маленкова. К тому же Каганович был о Маленкове лучшего мнения. И когда возник вопрос о назначении нового заведующего отделом руководящих партийных органов ЦК, выбор Сталина пал на Маленкова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Почти одновременно с Маленковым Сталин выдвинул на самые ответственные посты в партийном аппарате и Н. И. Ежова. Ежов стал секретарем ЦК ВКП(б) и занял вместо Кагановича пост председателя Комиссии партийного контроля. Между Ежовым и Кагановичем началась скрытая вражда из-за влияния на Сталина, которую последний только поощрял. Маленков, хотя не был еще членом ЦК, принял сторону Ежова и вскоре стал одним из его ближайших друзей, тогда как с Кагановичем у него сложились теперь крайне неприязненные отношения. Под руководством Ежова и при активном участии Маленкова в первой половине 1936 года в стране была проведена проверка партийных документов. Фактически это была еще одна чистка партии и канцелярская подготовка террора. На каждого члена партии заводилось весьма подробное «личное дело».<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тайные пружины террора<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если Сталин был главным организатором и вдохновителем массового террора 1937–1938 годов, то Ежов – главным исполнителем этой страшной кровавой кампании. Именно Ежов был назначен в 1936 году наркомом внутренних дел СССР, возглавил карательные органы, которым предоставлялись чрезвычайные полномочия по выявлению, изоляции и уничтожению тех людей, которых стали теперь называть «врагами народа». Маленков действовал в тени, но именно он был одним из тех, кто под руководством Сталина приводил в движение наиболее важные тайные пружины террора. В книге «Крушение поколения» И. Бергер, однако, писал: «Маленков в отличие от Молотова и Кагановича не нес прямой ответственности за сталинский террор 30-х годов» [401 - Бергер И. Крушение поколения. Флоренция, 1973. С. 294.]. Это мнение ошибочно. Формально Маленков не входил тогда ни в какие руководящие государственные органы. Он присутствовал в качестве делегата на XVII съезде партии, но не был избран ни членом, ни кандидатом в члены ЦК ВКП(б), не вошел он и в комиссии партийного и советского контроля и даже в Центральную ревизионную комиссию. Формально он не участвовал, таким образом, даже в пленумах ЦК, включая и февральско-мартовский пленум 1937 года. И тем не менее, находясь во главе отдела руководящих парторганов ЦК, Маленков играл в событиях 1937–1938 годов не менее важную роль, чем Ежов, Берия, Каганович и Молотов. Наделенный чрезвычайными правами, Маленков руководил репрессиями не только в тиши своего кабинета, но и непосредственно на местах, в различных республиках и областях. Было немало случаев, когда он лично присутствовал на допросах и пытках арестованных партийных руководителей. Так, например, Маленков вместе с Ежовым выезжал в 1937 году в Белоруссию, где был учинен настоящий разгром партийной организации республики. Осенью того же года Маленков с Микояном побывали в Армении, где также был репрессирован почти весь партийный и советский актив. При участии Маленкова составлялся план террора во всех областях РСФСР, затем в его отделе подбирали новые кандидатуры секретарей обкомов и горкомов на место арестованных и расстрелянных.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чтобы замаскировать масштабы террора, в январе 1938 года в Москве был проведен пленум ЦК, который рассмотрел вопрос «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии…». На нем присутствовали всего 28 из 71 члена ЦК, избранного на XVII съезде партии. Лишь несколько человек с тех пор умерло, тогда как почти 40 человек из 71 было к тому времени арестовано. Характерно, что пленум обсуждал доклад Маленкова, который формально не был членом ЦК. Январский пленум ЦК не остановил массовых репрессий, которые еще много месяцев свирепствовали по всей стране.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1937–1938 годах Маленков работал в постоянном контакте с Ежовым. В журнале «Партийное строительство», который некоторое время редактировался Маленковым, мы можем найти множество восхвалений Ежова – «сталинского наркома», «верного стража социализма». Но Маленков не разделил судьбы Ежова и с конца 1938 года стал тесно сотрудничать с Л. П. Берией, сменившим Ежова на посту главы НКВД.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Появление на открытой сцене<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;По существу, только в 1939 году Маленков начинает выходить из тайных кабинетов власти и появляться на открытой политической арене. На XVIII съезде ВКП(б) Маленков возглавил мандатную комиссию и сделал на пятом заседании доклад о составе съезда. Он был избран в члены Центрального комитета ВКП(б), а на пленуме ЦК 22 марта 1939 года – секретарем ЦК. В Секретариат, возглавляемый Сталиным, вошли также А. А. Андреев и А. А. Жданов. С тех пор Маленков неизменно был в составе этого органа ЦК, который в повседневном практическом руководстве партией играл при Сталине, пожалуй, даже большую роль, чем Политбюро. Маленков был избран также членом Оргбюро ЦК. Отдел руководящих партийных органов ЦК был реорганизован в Управление кадрами ЦК ВКП(б), во главе которого по-прежнему оставался Маленков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Постепенно стал расширяться круг проблем, которыми он теперь занимался как секретарь ЦК. Ему было поручено, например, контролировать развитие промышленности и транспорта. Когда в феврале 1941 года состоялась XVIII Всесоюзная конференция ВКП(б), посвященная хозяйственным проблемам и итогам выполнения первых лет третьего пятилетнего плана, то главный доклад на ней о задачах промышленности и транспорта сделал Маленков. Тогда же состоялся пленум ЦК, на котором он был избран кандидатом в члены Политбюро. Он занял отныне прочное место в ближайшем окружении Сталина.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Маленков в годы войны<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда началась Отечественная война, Маленков, к удивлению многих, вошел в первый же состав Государственного Комитета Обороны, хотя он не был еще в то время полноправным членом Политбюро. В первые два года войны Маленкову приходилось выезжать во главе специальных комиссий на участки фронта, где складывалась угрожающая ситуация. В августе 1941 года он находился в Ленинграде, осенью того же года – на фронте под Москвой, в августе 1942 года как член ГКО прибыл в Сталинград – помочь в организации обороны города. Но постепенно Маленков перестал принимать участие в решении чисто военных вопросов и сосредоточился на отдельных проблемах военно-оборонного производства. Его главной задачей стало оснащение Красной Армии самолетами. Как известно, после огромных потерь советской авиации в первые недели войны германская армия имела превосходство в воздухе до конца 1942 года. Однако соотношение сил стало меняться в 1943 году. Советская промышленность сумела обеспечить отечественные ВВС большим количеством современных машин, и уже к сражению на Курской дуге превосходство в воздухе стало переходить к Красной Армии. Определенные заслуги в налаживании производства самолетов были и у Маленкова, в связи с чем ему было присвоено в сентябре 1943 года звание Героя Социалистического Труда. Осенью того же года Маленков возглавил Комитет при СНК СССР по восстановлению хозяйства в районах, освобожденных от оккупации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1944 году, когда победа СССР над Германией вполне определилась, в ЦК ВКП(б) было проведено под руководством Маленкова специальное идеологическое совещание. На этом совещании ставился вопрос о пересмотре отношения к немецкому классическому наследию. Было, в частности, принято решение «О недостатках и ошибках в освещении истории немецкой философии конца XVIII – начала XIX вв.». Совещание продолжалось несколько дней. Как раз тогда Сталин и высказал свою многозначительную по форме, но нелепую по содержанию мысль о том, что немецкая классическая идеалистическая философия была консервативной реакцией на французскую революцию. Сталин добавил также, что для немецких философов были характерны апологетика прусской монархии и третирование славянских народов. Было решено сохранить присужденную ранее Сталинскую премию только за первыми двумя томами «Истории философии» и изъять третий том, посвященный немецкой классической философии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Осенью того же 1944 года Сталин созвал в Кремле расширенное совещание, на которое были приглашены члены Политбюро и Секретариата ЦК, первые секретари республиканских и областных комитетов партии, руководители оборонной промышленности, армии и государственной безопасности. Речь шла о «еврейской проблеме». В своем вступительном слове Сталин – правда, с некоторыми оговорками – высказался за «более осторожное» назначение евреев на руководящие должности в государственных и партийных органах. Каждый из участников совещания понял, однако, что речь идет о постепенном вытеснении лиц еврейской национальности с ответственных постов. Наиболее подробным на этом совещании было выступление Маленкова, который обосновывал необходимость «повышения бдительности» в отношении еврейских кадров. Вскоре после совещания в ЦК ВКП(б) партийные комитеты различных уровней получили подписанное Маленковым директивное письмо, которое тогда в партийных кругах называли «маленковским циркуляром». В нем перечислялись должности, на которые назначение людей еврейской национальности было нежелательно. Одновременно вводились и некоторые ограничения при приеме евреев в высшие учебные заведения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сразу же после войны Маленков возглавил Комитет по демонтажу немецкой промышленности. Его работа на этом посту была нелегкой и подвергалась критике, так как многие влиятельные ведомства боролись за то, чтобы получить как можно больше оборудования. В этот период возникли споры и ухудшились личные отношения между Маленковым и председателем Госплана Н. А. Вознесенским. Для рассмотрения конфликтов была создана комиссия во главе с Микояном. Она вынесла неожиданное решение – вообще прекратить демонтаж немецкой промышленности и наладить в Германии производство товаров для СССР в качестве репарации. Это решение было утверждено на Политбюро, несмотря на возражения Кагановича и Берии.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Ленинградское дело»<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Репрессии 30-х годов привели к гибели сотен тысяч опытных руководителей и к выдвижению на высокие посты сотен тысяч новых людей, не обладавших достаточным опытом руководящей работы. Однако начавшаяся вскоре Отечественная война не только принесла громадные людские и материальные потери. Она также выдвинула новых государственных деятелей, талантливых полководцев, хозяйственников, заслуги и достижения которых не мог игнорировать даже Сталин. Одну из таких групп составляли бывшие партийные и хозяйственные работники Ленинграда, им покровительствовал также А. А. Жданов, влияние которого на Сталина, особенно в области идеологии и руководства коммунистическим движением, явно возросло.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После войны Маленков – полноправный член Политбюро. Стал членом Политбюро и Берия, с которым у Маленкова установились вполне доверительные и близкие к политическому союзу отношения. Но среди новых членов Политбюро был и Н. А. Вознесенский, игравший в руководстве экономикой теперь большую роль, чем Каганович, Микоян или Маленков. Секретарем ЦК ВКП(б) был избран и А. А. Кузнецов, который не только возглавил Управление кадров, но и стал курировать органы МВД и МГБ. Это ослабило позиции Маленкова в аппарате ЦК. Жданов и Вознесенский явно доминировали теперь в области идеологии и общественных наук, где ни Берия, ни Маленков никогда не чувствовали себя особенно сильными. Между тем Сталин уже во второй половине 1948 года стал часто болеть, в 1949 году он перенес, по-видимому, первое кровоизлияние в мозг. Все это усилило борьбу за власть среди ближайшего сталинского окружения. На короткое время, еще до болезни Сталина, жертвой этой борьбы стал и сам Маленков. Не без участия сына Сталина Василия было создано провокационное дело о низком уровне советской авиационной промышленности. В результате были арестованы командующий ВВС Красной Армии главный маршал авиации А. А. Новиков, член ЦК ВКП(б) А. И. Шахурин, работавший в годы войны наркомом авиационной промышленности СССР, а также многие другие работники авиапромышленности и военные авиаторы. Все эти аресты отразились и на Маленкове. Он был освобожден от работы в аппарате ЦК и направлен в Ташкент. «Ссылка» длилась, однако, недолго. Особенно большие усилия для полной реабилитации и возвращения в Москву Маленкова приложил Берия, который в это время вел сложную интригу, направленную на компрометацию Жданова, Вознесенского и их ближайшего окружения. Маленков стал помогать Берии. Между Ждановым и Маленковым давно уже существовали крайне неприязненные отношения. Жданов и его ближайшие друзья считали Маленкова неграмотным выдвиженцем и в своем кругу называли его Маланьей – это был намек на женоподобный внешний облик тучного Маленкова. Берии и Маленкову удалось убедить Сталина, которого и без того раздражали теоретические претензии Жданова и Вознесенского, в «сепаратизме» Ленинградской партийной организации и выдвиженцев из Ленинграда. Так возникло «ленинградское дело», жертвой которого стали все руководители Ленинградской партийной организации во главе с П. С. Попковым. Репрессии распространились вниз и охватили сотни и тысячи партийных и комсомольских работников Ленинграда, ученых, тружеников народного хозяйства. Они двинулись и вверх, приведя к аресту и гибели Н. А. Вознесенского, А. А. Кузнецова, М. И. Родионова и других ответственных работников партийного аппарата. Маленков взял на себя разгром Ленинградской партийной организации, для чего выехал в Ленинград. Берия руководил репрессиями в Москве. Жданов, который недавно сам возглавлял погромные идеологические кампании, фактически был отстранен от руководства и умер у себя на даче в возрасте 52 лет при не вполне выясненных обстоятельствах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Недавно материалы «ленинградского дела» были вновь рассмотрены Комитетом партийного контроля при ЦК КПСС. В опубликованном заключении недвусмысленно говорится: «Вопрос о преступной роли Г. М. Маленкова в организации так называемого “Ленинградского дела” был поставлен после июньского (1957 г.) пленума ЦК КПСС. Однако Г. М. Маленков, заметая следы преступлений, почти полностью уничтожил документы, относящиеся к “Ленинградскому делу”. Бывший заведующий секретариатом Г. М. Маленкова – А. М. Петроковский сообщил в КПК при ЦК КПСС, что в 1957 году он произвел опись документов, изъятых из сейфа арестованного помощника Г. М. Маленкова – Д. Н. Суханова. В сейфе в числе других документов была обнаружена папка с надписью “Ленинградское дело”, в которой находились записки В. М. Андрианова, личные записи Г. М. Маленкова, относящиеся ко времени его поездки в Ленинград, более двух десятков разрозненных листов проектов постановлений Политбюро ЦК, касающихся исключения из ЦК ВКП(б) Н. А. Вознесенского, конспекты выступлений Г. М. Маленкова в Ленинграде и записи, сделанные им на бюро и пленуме Ленинградского обкома и горкома партии. Во время заседаний июньского (1957 г.) пленума ЦК КПСС Г. М. Маленков несколько раз просматривал документы, хранившиеся в сейфе Д. Н. Суханова, многие брал с собой, а после того как был выведен из состава ЦК КПСС, не вернул материалы из папки “Ленинградское дело”, заявив, что уничтожил их как личные документы. Г. М. Маленков на заседании КПК при ЦК КПСС подтвердил, что уничтожил эти документы» [402 - Известия ЦК КПСС. 1989. № 2. С. 133–134.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще совсем недавно сын Маленкова ставил под сомнение факт прямого участия своего отца в репрессиях [403 - См.: Из редакционной почты // Горизонт. 1988. № 12. С. 16.]. Выводы КПК, однако, позволяют внести ясность и в этот вопрос: «С целью получения вымышленных показаний о существовании в Ленинграде антипартийной группы Г. М. Маленков лично руководил ходом следствия по делу и принимал в допросах непосредственное участие. Ко всем арестованным применялись незаконные методы следствия, мучительные пытки, побои и истязания» [404 - Известия ЦК КПСС. 1989. № 2. С. 130.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После смерти Жданова Маленков взял на себя функции в области идеологии. Под его началом набирала силу антисемитская кампания. Маленков принимал активное участие в создании фальсифицированного «дела Еврейского антифашистского комитета», по которому весной 1952 года были приговорены к расстрелу начальник Совинформбюро и бывший заместитель министра иностранных дел С. А. Лозовский, писавшие на языке идиш литераторы И. Фефер, П. Маркиш, Л. Квитко и другие известные деятели науки и культуры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Председатель военной коллегии Верховного суда СССР генерал-лейтенант юстиции А. А. Чепцов, который был принужден подписать несправедливый приговор, после июньского Пленума ЦК 1957 года по требованию Г. К. Жукова дал письменное объяснение, в котором писал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Я позвонил ему (Маленкову. – Р. М.) по телефону, просил принять и выслушать меня… Через несколько дней я был вызван к Маленкову, который вызвал также Рюмина и т. Игнатьева (заместитель министра и министр госбезопасности. – Р. М.).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я полагал, что Маленков меня поддержит и согласится с моими доводами… Однако, выслушав мое сообщение, он дал слово Рюмину, который стал меня обвинять в либерализме к врагам народа… обвинял в клевете на органы МГБ СССР и отрицал применение физических мер воздействия. Я вновь заявил, что Рюмин творит беззаконие, однако Маленков заявил буквально следующее: “Вы хотите нас на колени поставить перед этими преступниками, ведь приговор по этому делу апробирован народом, этим делом Политбюро ЦК занималось 3 раза, выполняйте решение ПБ”.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Мы, судьи, как члены партии вынуждены были подчиниться категорическому указанию секретаря ЦК Маленкова» [405 - Цит. по: Ваксберг А. Заслуженный деятель // Литературная газета. 1989. 15 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда Маленков узнал, что по требованию Сталина его дочь Светлана развелась со своим мужем, в котором вождь усмотрел еврея, то он велел своей дочери Воле поступить так же, ибо зять его был евреем.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Второй человек в партии<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;После гибели Вознесенского и Кузнецова, а также после смерти Жданова влияние Маленкова в партийном и государственном руководстве значительно возросло. По мере того как Сталин отдалял от себя таких старых соратников, как Молотов, Ворошилов, Каганович и Микоян, он все больше приближал к себе Маленкова. Когда в декабре 1949 года «Правда» начала публиковать пространные статьи членов Политбюро, посвященные 70-летию Сталина, то первой была опубликована статья Маленкова и лишь затем Молотова. Для всех, кто понимал значение подобных вещей, это было признаком особого доверия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не брезговал Маленков и мелким угодничеством. По его поручению накануне 70-летия Сталину готовился подарок – перевод юношеских стихотворений вождя с грузинского языка на русский. Переводчик (известный поэт Арсений Тарковский) в спешном порядке выполнил заказ Маленкова, но стихи Сталина так и не были напечатаны. Чутье на этот раз изменило Маленкову – слава стихотворца вождя не привлекала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1950–1952 годах Маленков был, безусловно, вторым по значению человеком в партии. Влияние Маленкова увеличивалось также благодаря его дружбе с Берией. Сталин приблизил к себе в это время еще двух человек – Хрущева и Булганина, однако их значение в партийно-государственных делах было гораздо меньшим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Маленков был молчалив и осторожен, но его интеллект и даже роль в партии часто преувеличивались западными авторами и современными дипломатами. Георг Бартоли утверждал, что Сталин доверял Маленкову все свои тайны и поэтому последний «знал все обо всех». Бартоли писал о Маленкове:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Он умен и осторожен, как дикий кот. Один французский политик, который встречался с Маленковым в период его подъема, говорил мне: “Он напоминал мне юного Лаваля”. Подобно последнему он соединял в себе острый ум с величайшим самообладанием и осмотрительностью. Джилас, который его раньше встречал, выразился о нем в таком смысле: “Он производит впечатление скрытного, осторожного и болезненного человека, но под складками жирной кожи, казалось бы, должен жить совсем другой человек, живой и умный человек с умными, проницательными черными глазами”» [406 - Бартоли Г. Когда умер Сталин. Штутгарт, 1974. С. 96–97.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В книге А. Авторханова «Технология власти» можно прочесть: «Нынешняя КПСС – детище двух людей: Сталина и Маленкова. Если Сталин был ее главным конструктором, то Маленков – ее талантливый архитектор» [407 - Авторханов А. Технология власти. 2-е изд. Франкфурт-на-Майне, 1977. С. 634.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С подобным утверждением нельзя согласиться. Маленкова ошибочно было бы называть «архитектором», а тем более «талантливым архитектором» партийного строительства. В лучшем случае он был одним из нескольких «прорабов», причем далеко не из самых способных. Может быть, именно это и дало Сталину повод сделать Маленкова своим фаворитом. Сталин плохо переносил присутствие возле себя истинно талантливых людей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале 50-х годов Маленков контролировал от имени Сталина не только партийный аппарат. Как член Политбюро и секретарь ЦК он вмешивался в вопросы развития промышленности и транспорта. Однако в первую очередь ему было поручено руководство сельским хозяйством – как раз в это время с большой пропагандистской шумихой началось осуществление так называемого «сталинского плана преобразования природы». Большое значение придавалось и «трехлетнему плану» ускоренного развития животноводства. Маленков не мог справиться с такими огромными проектами хотя бы потому, что они исходили из ошибочных представлений о реальном состоянии советского сельского хозяйства к началу 50-х годов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После смерти Жданова Маленков занимался также некоторыми идеологическими проблемами. Эпизодически ему приходилось и раньше решать вопросы, связанные с идеологией и культурой. Так, например, еще во время войны Маленков разбирал дело поэта Сельвинского. В 1942 году Илья Сельвинский написал стихотворение «России», в котором были такие строки:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сама как русская<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;природа, душа народа<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;моего – она пригреет и урода,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;как птицу, выходит его…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через год в словах об «уроде» кто-то сумел вычитать скрытый смысл. Сельвинского вызвали с фронта в Москву. Сохранилась его дневниковая запись: «Заседание Оргбюро ЦК вел Маленков. “Кто этот урод?” – металлическим голосом спросил он. Я начал было объяснять ему смысл этого четверостишия, но он меня перебил: “Вы тут нам бабки не заколачивайте. Скажите прямо и откровенно: кто этот урод? Кого именно имели вы в виду? Имя?”– “Я имел в виду юродивых”. “Неправда! Умел воровать, умей и ответ держать!” Вдруг я понял, что здесь имеют в виду Сталина: лицо его изрыто оспой, мол, русский народ пригрел урода…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неизвестно, как и откуда в комнате появился Сталин. Неся, как обычно, одну руку в полусогнутом состоянии, точно она висела на перевязи, он подошел к Маленкову и стал тихо о чем-то с ним разговаривать. Насколько я мог судить, речь шла не обо мне. Затем Сталин отошел от Маленкова, собираясь, видимо, возвратиться к себе, и тут взглянул па меня: “С этим человеком нужно обращаться бережно – его очень любили Троцкий и Бухарин…”<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я понял, что тону. Сталин уже удалялся. “Товарищ Сталин! – заторопился я ему вдогонку. – В период борьбы с троцкизмом я еще был беспартийным и ничего в политике не понимал”. Сталин остановился и воззрился на меня напряженным взглядом. Затем подошел к Маленкову, дотронулся ребром ладони до его руки и сказал: “Поговорите с ним хорошенько: надо… спасти человека”.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин ушел в какую-то незаметную дверцу, и все провожали его глазами. Маленков снова обратился ко мне: “Ну, вы видите, как расценивает вас товарищ Сталин! Он считает вас совершенно недостаточно выдержанным ленинцем”. – “Да, но товарищ Сталин сказал, что меня надо спасти”. Эта фраза вызвала такой гомерический хохот, что теперь уже невозможно было всерьез говорить о моем “преступлении”.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Возвратился домой совершенно разбитым: на Оргбюро я шел молодым человеком, а вышел оттуда – дряхлым стариком. Боже мой! И эти люди руководят нашей культурой» [408 - Цит. по: Озеров Л. Возвращение // Книжное обозрение. 1988. № 38.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как один из руководителей «идеологического фронта», Маленков назначал и снимал главных редакторов журналов. В 1950 году А. Т. Твардовскому неожиданно предложили возглавить журнал «Новый мир». Вместе с Фадеевым и Симоновым Твардовский был приглашен к Маленкову, на столе у которого лежала голубая книжка «Нового мира». Маленков спросил: «Вы знаете, чем толстый журнал отличается от тонкого?» Твардовский промолчал, а Маленков, выдержав паузу, наставительно сказал: «Толстый журнал печатает вещи с продолжениями». В одном из журналов в передовой статье вместо фразы «Страны народной демократии идут от капитализма к социализму» было напечатано: «Страны народной демократии идут от социализма к капитализму». Вопрос об этой ошибке, которую кое-кто счел «идеологической диверсией», разбирался лично Маленковым. На этот раз он проявил «снисходительность», и дело обошлось без арестов. Виновные отделались лишь строгими партийными взысканиями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Маленков, Берия, Булганин и Хрущев были постоянными гостями на ночных ужинах у Сталина. Сталин и сам теперь нередко терял присущую ему прежде умеренность в еде и питье. Он очень часто спаивал и Маленкова. Уже под утро охрана привозила Маленкова домой, и два-три человека приводили его в чувство в большой ванной комнате. Только к середине дня он обретал способность работать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале 50-х годов на экраны страны вышел двухсерийный фильм «Сталинградская битва». В одном из его эпизодов показано, как Маленков, прибывший будто бы с особыми полномочиями на Сталинградский фронт, выступает перед уходящими в бой солдатами и говорит им о Сталине. Это был художественный фильм, где роли вождей исполняли известные артисты. Не было секретом, что картину несколько раз смотрел и редактировал сам Сталин. Поэтому появление в фильме Маленкова расценивалось как знак особого доверия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После войны в стране не проводилось ни съезда, ни Всесоюзной конференции партии, что было явным нарушением устава. Однако необходимость в созыве очередного съезда партии становилась все более настоятельной. Дело было не только в том, чтобы отчитаться за проделанную после 1939 года работу. Нужно было обновить партийное руководство и избрать новый состав ЦК. Со времени XVIII съезда прошел целый исторический период. Война, послевоенное строительство, новая международная политика и новые репрессии существенно изменили характер партийного и государственного руководства. Некоторые из членов ЦК ВКП(б) были арестованы или даже физически уничтожены, часть из них умерла или отошла от активной деятельности. С другой стороны, выдвинулось много новых людей, которые руководили крупнейшими министерствами, ведомствами, областными и даже республиканскими партийными организациями, но которые не состояли в ЦК.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подготовкой нового съезда занималась специальная комиссия ЦК, возглавляемая Маленковым. Именно ему Сталин поручил сделать на съезде Отчетный доклад. Конечно, это тоже было признаком особого доверия. Сам Сталин в то время был уже слишком слаб и стар, чтобы в течение трех-четырех часов произносить Отчетный доклад перед большой аудиторией. Но этого обстоятельства не знал никто, кроме самого ближайшего окружения. И не это было тогда главным доводом. Культ личности Сталина достиг в тот период таких размеров, что было бы странным ставить его перед необходимостью в чем-то отчитываться перед партией и народом и выслушивать какие-либо критические замечания делегатов съезда. Должность генерального секретаря ЦК ВКП(б) была упразднена. Сталин оставался в партии лишь секретарем. Наибольшее значение приобрела, как и во времена Ленина, должность председателя Совета министров СССР, которую занимал Сталин. Роль партии вообще была снижена. Партия не могла, например, контролировать деятельность карательных органов, которые подчинялись непосредственно Сталину. В этих условиях Сталин вовсе не считал своей обязанностью чтение Отчетного доклада на предстоящем съезде. К тому же незадолго до съезда в печати появился его новый труд «Экономические проблемы социализма в СССР», который сразу же был объявлен «гениальным» и «классическим». Он и должен был послужить основой для работы предстоящего съезда, тогда как Отчетный доклад казался лишь протокольной необходимостью. Такова была обстановка в стране перед XIX съездом партии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Авторханов утверждает, что перед съездом происходила какая-то закулисная борьба между Сталиным и Маленковым, в которой Маленков «осмелился открыто возражать Сталину» и даже одержал над ним политическую победу. «Уже к смерти Сталина, – пишет Авторханов, – партия и ее аппарат фактически находились в руках Маленкова… В 1952 году на XIX съезде Маленков выступил с Политическим отчетом ЦК партии, который должен был, собственно, делать сам Сталин. После этого для всех было ясно – либо Сталин ему бесконечно доверяет и готовит в его лице себе преемника, либо Маленков и для Сталина стал такой силой, с которой приходится считаться. В свете последовавших после смерти Сталина событий я считаю правильным последнее предположение» [409 - Авторханов А. Технология власти. С. 641–642.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все это чистые домыслы. Маленков при жизни Сталина никогда не осмеливался возражать ему, а тем более вступать с ним в какую-то борьбу. Только полное послушание Маленкова и его безоговорочная лояльность могли быть основой того доверия, благодаря которому Сталин поручил делать отчет на XIX съезде именно Маленкову. Но это вовсе не означало, что он определен в преемники Сталина. Сталин не думал о смерти, он собирался еще жить и править страной долго. Более того, он намечал тогда провести новые репрессии, и съезд партии должен был послужить одной из подготовительных ступеней к ним.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;XIX съезд партии<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет необходимости особо останавливаться на содержании того Отчетного доклада, который был сделан Маленковым на XIX съезде партии. Его схему можно было без труда наметить заранее. Маленков не стал говорить о событиях Отечественной войны или о том, что ей предшествовало, хотя именно это было главным между XVIII и XIX съездами партии. Первый раздел он посвятил теме ослабления мировой капиталистической системы в результате мировой войны и обострения международного положения, проявлением чего была шедшая в то время война в Корее, а также «холодная война» между двумя мировыми системами. Значительное внимание в докладе было уделено различным аспектам борьбы за мир, а также отношениям между СССР и дружественными ему странами. Маленков отметил успехи промышленности, в крайне приукрашенных тонах говорил о состоянии сельского хозяйства. Так, например, он привел очень завышенные и не соответствовавшие действительности данные о больших урожаях зерна и под бурные аплодисменты заявил, что «зерновая проблема, считавшаяся ранее наиболее острой и серьезной проблемой, решена с успехом, решена окончательно и бесповоротно» [410 - Правда. 1952. 6 окт.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не прошло и двух лет, как было установлено, что в стране крайне острый дефицит зерна, сельское хозяйство переживает тяжелый кризис и данные о валовых сборах зерна, которые приводил в своем докладе Маленков, сфальсифицированы. В разделе доклада об укреплении советского государственного и общественного строя Маленков повторил известный сталинский тезис о необходимости всемерно укреплять и усиливать государственный аппарат, включая и карательные органы. Говоря о партийном строительстве, Маленков полностью оправдывал проведенные перед войной массовые репрессии. По его утверждению, в 30-е годы в нашей стране были уничтожены «выродки», «капитулянты», «гнусные предатели», «изменники», которые якобы только и ждали военного нападения на Советский Союз, рассчитывая нанести в трудную минуту «удар в спину в угоду врагам нашего рода». Маленков заявил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Разгромив троцкистско-бухаринское подполье, являвшееся центром притяжения всех антисоветских сил в стране, очистив от врагов народа наши партийные и советские организации, партия тем самым своевременно уничтожила всякую возможность появления в СССР “пятой колонны” и политически подготовила страну к активной обороне» [411 - Правда. 1952. 6 окт.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как и следовало ожидать, в разделе об идеологических проблемах Маленков ссылался в первую очередь на недавно «опубликованную работу Сталина “Экономические проблемы социализма в СССР”».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Затронул Маленков и проблемы литературы. Он посетовал, что в нашей литературе и в искусстве до сих пор отсутствуют такие виды художественных произведений, как сатира.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Неправильно было бы думать, – сказал Маленков, – что наша советская действительность не дает материала для сатиры. Нам нужны советские Гоголи и Щедрины, которые огнем сатиры выжигали бы из жизни все отрицательное, прогнившее, омертвевшее, все то, что тормозит движение вперед» [412 - Там же.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разумеется, это заявление было чистейшей воды демагогией. Любая сатира и после XIX съезда продолжала рассматриваться как очернительство или клевета. Через год после съезда, когда Сталина уже не было в живых, сатирик Юрий Благов написал по поводу заявления Маленкова эпиграмму:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы за смех, но нам нужны<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подобрее Щедрины<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;И такие Гоголи,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чтобы нас не трогали.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Маленков попытался даже дать некоторые теоретические определения. Так, например, он посвятил несколько минут в своем докладе «марксистско-ленинскому» определению понятия «типическое», «типичность». «Типичность, – заявил Маленков, – соответствует сущности данного социально-исторического явления, а не просто является наиболее распространенным, часто повторяющимся, обыденным» [413 - Там же.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Критик и литературовед В. Ермилов во втором издании своей книги о Гоголе поспешил отметить, что высказывания Маленкова о типическом имеют ценность первостепенного научного открытия: «Для решения многих важнейших вопросов марксистско-ленинской эстетики, теории социалистического реализма важнейшее значение имеют замечательные по своей новизне, научной точности, широте взгляда на искусство положения доклада тов. Г. М. Маленкова о соотношении между типичностью и преувеличением, заострением художественного образа… Положения доклада тов. Г. М. Маленкова зовут художника к творческой смелости, широте, богатству, многообразию художественных способов проникновения в сущность нашей действительности, художественных форм и средств выражения типического» [414 - Ермилов В. Н. В. Гоголь. 2-е изд., доп. М., 1953. С. 437.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако другие литературоведы, обратившись к той же проблеме, с некоторым смущением обнаружили, что определение Маленкова почти полностью совпадает с тем, которое было дано в первом издании «Литературной энциклопедии» в статье «Тип», подписанной псевдонимом П. Михайлов (в действительности она принадлежала перу литератора Д. Святополк-Мирского, репрессированного в конце 30-х годов и погибшего в лагерях).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;XIX съезд избрал новый состав ЦК ВКП(б), список которого был подготовлен Секретариатом ЦК и одобрен Сталиным. Неожиданными стали, однако, итоги первого пленума нового ЦК, на котором следовало избрать руководящие органы Центрального Комитета. Открыв пленум, Сталин предложил избрать не Политбюро, а Президиум ЦК, как это было определено теперь новым Уставом. Сам Сталин зачитал и список нового Президиума ЦК из 25 членов и 11 кандидатов. В списке оказались люди, которые никогда не входили в окружение Сталина, а с некоторыми из них он даже не встречался. Предложение Сталина было одобрено, хотя и вызвало недоумение у многих членов недавнего Политбюро. Хрущев писал по этому поводу в своих воспоминаниях:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Он (Сталин. – Р. М.) не мог бы этот список сам составить. Кто-то ему составил. Я, признаться, подозревал, что это сделал Маленков, но скрывает, нам не говорит. Я потом его так, по-дружески допрашивал. Я говорю, слушай, я думаю, что ты приложил руку… Он говорит, я тебя заверяю, что я абсолютно никакого участия не принимал. Сталин меня не привлекал и никаких поручений не давал, и я, следовательно, никаких предложений не готовил. Ну, тогда мы еще больше удивились…» [415 - Хрущев Н. С. Воспоминания: Избранные отрывки. С. 103–104.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Было избрано также Бюро Президиума из 9 человек. Но из этого Бюро Сталин уже после пленума избрал пятерку для руководства партией. В нее вошли: Сталин, Маленков, Берия, Хрущев и Булганин. Был избран и Секретариат ЦК из 10 человек, ведущую роль в котором должен был играть Маленков.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первый человек в партии<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вопрос о преемнике Сталина возник сразу же после того, как члены высшего руководства страны узнали о его безнадежном состоянии. У постели умирающего вождя между ближайшими его соратниками происходили осторожные переговоры о распределении власти. Маленков разговаривал об этом с Берией, а Хрущев с Булганиным. В сущности, все были согласны с тем, что именно Маленков должен будет занять наиболее важный в то время пост председателя Совета министров СССР. Это предложение внес Берия, Хрущев и Булганин согласились с ним. Однако одновременно было решено освободить Маленкова от обязанностей секретаря ЦК КПСС и сформировать более узкий Секретариат из пяти человек: С. Д. Игнатьева, П. Н. Поспелова, М. А. Суслова, Н. С. Хрущева и H. Н. Шаталина. Никто из них не считался «первым секретарем», только Хрущев был членом нового, более узкого Президиума ЦК, и поэтому он председательствовал на заседаниях Секретариата. Тем не менее именно Маленков в первые месяцы после смерти Сталина стал первым человеком не только в руководстве государственным аппаратом, но и в партии. Он председательствовал на заседаниях Президиума ЦК, с ним нужно было согласовывать все решения директивного характера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На похоронах Сталина Маленков первым произнес краткую речь. По форме она напоминала известную «Клятву» Сталина, то есть его речь от 26 января 1924 года на II Всесоюзном съезде Советов. Только вместо повторяемых Сталиным слов: «Клянемся тебе, товарищ Ленин» – Маленков повторял слова: «Наша священная обязанность состоит в том…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В «Правде» появилась фотография, на которой были изображены Сталин, Мао Цзэдун и Маленков. Все остальные политики, стоявшие рядом, были удалены умелым ретушером. Сталин, Мао Цзэдун и Маленков были запечатлены во время подписания советско-китайского Договора о дружбе и взаимной помощи 14 февраля 1950 года. Это была фальсификация. Дело в том, что эти государственные деятели никогда не фотографировались вместе. Подобный монтаж имел очевидную цель – возвеличить, укрепить авторитет нового советского лидера. На фотографии Сталин и Мао Цзэдун словно внимательно слушали Маленкова…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Маленков предпринимал шаги для своего продвижения к вершине власти, и в первое время после смерти Сталина его слово по всем важнейшим вопросам оставалось решающим. И он же занял достаточно активную позицию в деле критики культа личности. На заседание Президиума ЦК КПСС 10 марта 1953 года, проходившее под председательством Маленкова, были вызваны «идеологи» П. Н. Поспелов, М. А. Суслов, главный редактор «Правды» Д. Т. Шепилов. Как вспоминал Поспелов, в ходе заседания Маленков подверг редакцию газеты резкой критике, заметив, что природа многих ненормальностей, имевших место в истории советского общества, крылась в культе личности. Подчеркнув, что перед страной стоят задачи углубления процесса социалистического строительства, Маленков сказал: «Считаем обязательным прекратить политику культа личности» [416 - См.: Опенкин Л. А. На историческом перепутье // Вопросы истории КПСС. 1990. № 1. С. 110.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разумеется, перед Маленковым после смерти Сталина возникло много сложных проблем. Он не мог, да и не хотел решать их в одиночку. Но и как позволить, чтобы кто-либо из членов Президиума ЦК взял бы на себя решение важных политических и организационных вопросов? На этой почве у Маленкова стали возникать конфликты с Берией, который произвел ряд важных перестановок в МВД – МГБ и стал вести себя так, как будто он заранее был уверен в одобрении Маленковым всех своих действий. Маленков считался другом Берии, но он не собирался быть пешкой в его руках. Это и привело к разрыву их политической дружбы и к тайному сговору с Хрущевым, в результате которого Берия был смещен и арестован.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Летом 1953 года Маленков выступил на сессии Верховного Совета СССР с важными предложениями по экономическим проблемам. Одним из них было значительное снижение налогов с крестьянства и аннулирование всех прежних долгов колхозов и колхозников. Маленков также сказал, что отныне партия может уделять больше внимания развитию промышленности группы Б, то есть предметов потребления. По мнению Маленкова, темпы развития производства средств производства могут быть несколько сокращены, а высвободившиеся фонды направлены на выпуск нужных потребительских товаров. Эти предложения надолго обеспечили Маленкову популярность среди населения и особенно среди крестьянства, ибо деревня впервые за много лет почувствовала некоторое облегчение. Среди простых людей появился и упорно держался слух, что Маленков – племянник или даже приемный сын В. И. Ленина. Главным основанием для подобной легенды было, вероятно, то обстоятельство, что мать Маленкова носила фамилию Ульянова. В первой половине 50-х годов она работала директором санатория на станции Удельная Казанской железной дороги. Помогала освобождению многих незаконно репрессированных людей, пока сын не сказал ей, чтобы она не вмешивалась не в свои дела.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Маленков работал много, но уже тогда держался не только скромно, но и замкнуто. Он был недоступен даже для весьма ответственных работников; например, председатель КГБ И. А. Серов часто подолгу не мог попасть к нему на прием. Маленков крайне нетерпимо относился к пьянству, которое в последние годы правления Сталина стало обычным явлением в верхах партии. Воспоминания о пьянках у Сталина, видимо, вызывали отвращение у Маленкова. По его распоряжению были закрыты многие пивные и распивочные, что вскоре привело к появлению «славной» традиции распивать «на троих» в подворотнях и подъездах. Несколько раз Маленков встречался и беседовал с видными экономистами, одного из которых он попросил внести «любые предложения», которые могли бы улучшить положение в экономике. Одновременно Маленков пытался укрепиться в руководстве страны, предполагая провести для этой цели некоторые перемещения. Так, например, у него сложились очень плохие отношения с Сусловым и соответственно с его близким другом – первым секретарем ЦК КП Литвы А. Ю. Снечкусом, которого Маленков хотел заменить другим руководителем. В Литву была направлена специальная комиссия ЦК партии, возглавляемая ответственным работником аппарата ЦК Ю. В. Андроповым. Однако комиссия не нашла достаточных оснований для того, чтобы признать работу партийного руководства Литвы неудовлетворительной. На заседании Политбюро доклад комиссии получил одобрение, как и выступление самого Снечкуса. Маленков не решился выдвинуть предложение о его снятии. После заседания Маленков подошел к Андропову, взял его за локоть и тихо сказал: «Я тебе этого никогда не прощу» [417 - Это и некоторые другие утверждения автора оспаривает сын Г. М. Маленкова. См.: Горизонт. 1988. № 12. С. 16.]. И действительно, Андропов был вскоре освобожден от работы в аппарате ЦК и направлен послом в Венгрию. Он вернулся в ЦК уже в 1957 году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Интеллигенция в отличие от крестьянства, которое, конечно же, ничего не знало о всей прежней деятельности Маленкова, относилась к нему с недоверием или даже с неприязнью. В стихотворении «О России», отражая эти настроения, поэт Наум Коржавин тогда писал:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;В тяжелом, мутном взгляде Маленкова<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неужто нынче вся твоя судьба?..<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако дипломаты по-прежнему гораздо больше симпатизировали Маленкову, чем энергичному и грубоватому Хрущеву, который нередко шокировал их своими вопросами и поведением. Американский посол Чарльз Болен писал в своих воспоминаниях:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Впервые я встретил Маленкова на кремлевском банкете во время войны, но у меня не было случая поговорить с ним. Всегда казалось, что он незаметно стоит на заднем плане. В этот период он производил впечатление робота, самый зловещий прототип Сталина, с крупным, мрачным, почти садистским лицом, с челкой черных волос на лбу, с неуклюжей полной фигурой и репутацией злодея во время чисток 30-х годов. Хотя, конечно, все сталинские помощники, включая Хрущева, приложили руку к этим чисткам. Избежать этого было невозможно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но в бытность мою послом я значительно улучшил мнение о Маленкове, чему способствовали наши встречи на кремлевских банкетах. Его лицо становилось очень выразительным, когда он говорил. Улыбка наготове, искры смеха в глазах и веснушки на носу делали его внешность обаятельной… Его русский язык был самым лучшим из тех, что я слышал из уст советских лидеров. Слушать его выступления было удовольствием. Речи Маленкова были хорошо построены, и в них видна была логика. Представлялся он негромким, немного высоким голосом, и акцент указывал на образованность этого человека… Более важно то, что Маленков мыслил, на мой взгляд, в наибольшей по сравнению с другими советскими вождями степени на западный манер. Он, по крайней мере, разбирался в нашей позиции, и хотя он ее не принимал, но все же, я чувствовал, понимал ее. С другими лидерами, особенно с Хрущевым, не было никаких точек соприкосновения, никакого общего языка…» [418 - Bohlen С. Witness to History. P. 369–370.]<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ослабление власти и влияния Маленкова<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Удаление Берии косвенным образом привело сразу же к ослаблению власти и влияния Маленкова: исчез из руководства важный союзник. Между тем ни Молотов, ни Каганович, ни Ворошилов, ни Микоян не испытывали никаких симпатий к Маленкову и были склонны поддерживать более простого и откровенного Хрущева. Многие обвинения, которые выдвигались Прокуратурой СССР против Берии, задевали и Маленкова. Это в первую очередь касалось «ленинградского дела». К тому же сам Берия, находясь под следствием, пытался писать Маленкову различные записки, что вынуждало последнего как-то оправдываться перед другими членами Политбюро. Сказывался и тот простой факт, что Маленков, привыкший быть на вторых ролях при Сталине, не обладал достаточно твердым характером, чтобы теперь быть первым человеком в партии. Он опасался принимать важные решения, проявляя колебания и неуверенность. Сталкиваясь с возражениями, он не мог настоять на своем. Пребывание в партийном аппарате не могло сформировать у Маленкова тех качеств, которые у Хрущева развились благодаря десятилетней самостоятельной работе на Украине. К тому же Маленков, как оказалось, не слишком хорошо знал проблемы и состояние народного хозяйства, и особенно сельского. Маленков даже не претендовал на руководство сельским хозяйством и с облегчением передал подготовку всех основных реформ в этой области Хрущеву, который не только фактически, но и формально возглавил Секретариат ЦК, став первым секретарем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Арест Берии и суд над ним, закончившийся вынесением смертного приговора, сопровождались изменениями всего персонального состава карательных органов, во главе которых был поставлен ближайший сторонник Хрущева генерал Серов. Одновременно функции МВД – МГБ были значительно урезаны, в их задачу теперь не входил контроль деятельности партийных органов, а напротив, МВД – МГБ были поставлены под твердый контроль ЦК КПСС, и прежде всего Секретариата ЦК, то есть Хрущева. Маленков уже не мог использовать, подобно Сталину, карательные органы в качестве опоры своей власти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все это к осени 1953 года значительно ослабило роль Маленкова. Высший партийный аппарат все увереннее и прочнее брал под свой контроль государственные и общественные организации, а первым человеком в партии был теперь уже не Маленков, а Хрущев. Без одобрения Хрущева не принимались никакие важные решения и назначения. В 1954 году казалось, что только Хрущев знает, что надо делать, дабы громоздкий корабль советского управления двигался вперед. Именно Хрущев выдвигал большую часть важных предложений по внутренней и внешней политике. Маленков просто не поспевал за своим энергичным и деятельным соратником. А главное, у него не было сторонников в руководстве, которые бы видели в нем своего шефа и покровителя, были бы обязаны ему своим выдвижением и готовы были без оговорок выполнять его указания. В этих условиях смещение Маленкова с поста главы правительства становилось вопросом времени. Когда началась реабилитация всех пострадавших по «ленинградскому делу», а также более отчетливо выявилась ответственность Маленкова за плохое состояние сельского хозяйства, тяжелый кризис которого скрывался фальсифицированными данными, Маленков не стал даже бороться за сохранение своей власти и ведущего положения в партийно-государственной верхушке. 24 января 1955 года в «Правде» была опубликована статья Д. Т. Шепилова «Генеральная линия партии и вульгаризаторы марксизма», в которой содержались критические замечания о Маленкове. И хотя фамилия последнего не упоминалась, адресат этих обвинений легко прочитывался.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На следующий день, 25 января, пленум ЦК принял решение освободить Маленкова от обязанностей главы правительства. Было зачитано его заявление с признанием своих ошибок и ответственности за плохое состояние сельского хозяйства. Маленков ссылался в последнем случае на свою «малоопытность». На пленуме с критикой Маленкова выступили некоторые из членов ЦК и Президиума ЦК, в числе которых был и Молотов. Однако критика была не слишком резкой. Через несколько дней стенограмма январского пленума была зачитана во всех партийных организациях. Вскоре его решения формально одобрил Президиум Верховного Совета СССР, который назначил Маленкова министром электростанций СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В день пленума ЦК многие родные и близкие Маленкова собрались у него в особняке. Такие особняки в районе мосфильмовских улиц были только недавно построены для членов Политбюро по инициативе самого Маленкова. Все были обеспокоены и ждали хозяина дома. Он приехал очень поздно. Войдя в гостиную и увидев родных и близких, Маленков с явным облегчением сказал: «Все остается по-старому». Его сразу поняли. Никто не ждал, что Маленков и дальше будет главой правительства. «Остается по-старому» означало, что Маленков продолжает быть членом Президиума ЦК, что он будет не только министром, но и одним из заместителей председателя Совета министров СССР. А это, в свою очередь, подтверждало все прежние привилегии: что он будет жить в том же особняке и что он и его ближайшие родственники будут пользоваться тем же спецобслуживанием.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Было бы, однако, неверным думать, что Маленков столь легко смирился с происшедшими переменами. Внешне он сохранил с Хрущевым самые хорошие отношения, даже бывал на всех его семейных праздниках, делал подарки его родственникам. Но при этом Маленков мечтал о возвращении власти. По свидетельству Эдварда Кренкшоу, который встречался и беседовал с Маленковым в Англии в конце 1956 года, Маленков, обычно очень молчаливый (а тем более с иностранцами), неожиданно и со злостью заявил: «Я еще вернусь».<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В антипартийной группе<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вместо Маленкова председателем Совмина СССР был назначен Н. А. Булганин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Может быть, Маленков и удовлетворился бы своей более скромной ролью, но политика дальнейшего развенчания культа личности Сталина и более глубокого и основательного расследования его преступлений, которую проводил Хрущев, пугала Маленкова. Он высказывался против постановки этих проблем на XX съезде партии, но не смог помешать Хрущеву прочесть свой знаменитый доклад. Сам Маленков, выступая на съезде, сказал всего лишь несколько фраз о вреде «культа личности», что это извращение неизбежно ведет к принижению роли партии и ее руководящего центра, к подавлению творческой активности партийных масс, к безапелляционности единоличных решений, произволу. Основную же часть своей речи он посвятил проблемам электрификации СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разоблачение культа Сталина неизбежно ставило вопрос и об ответственности Маленкова, так же как и других приближенных вождя, за репрессии и гибель ни в чем не повинных людей, среди которых было немало выдающихся деятелей партии и государства. Правда, в 1956 году были реабилитированы далеко не все незаконно репрессированные люди. Уже в 1957 году Хрущев настоял на реабилитации большой группы военных деятелей во главе с Тухачевским и Якиром, арест и расстрел которых был санкционирован в 1937 году Политбюро (сам Хрущев в это время еще в него не входил). Было начато расследование, берущее под сомнение законность и обоснованность приговоров по таким фальсифицированным политическим процессам 30-х годов, как процессы Зиновьева – Каменева, Радека – Пятакова, Бухарина – Рыкова, в результате которых были приговорены к расстрелу десятки виднейших соратников Ленина, деятелей Октябрьской революции и Гражданской войны. Все это переполнило чашу терпения большинства членов Президиума ЦК. Их объединил страх ответственности. Организаторами фракционной группы были Молотов и Каганович, но к ним сразу же присоединился и Маленков. Поражение этой группы было концом политической и государственной карьеры Маленкова. Он был исключен из Президиума ЦК и из ЦК КПСС и снят с ответственной работы в Совете министров СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Маленкова назначили директором Усть-Каменогорской ГЭС, построенной в верхнем течении Иртыша. Вскоре его перевели директором Экибастузской ГРЭС. Так же, как и Каганович, Маленков был весьма либеральным директором, и ему однажды обком партии объявил выговор «за панибратство с рабочими».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1961 году после XXII съезда КПСС он был исключен из партии. На съезде говорили о преступлениях Маленкова, о его близости к Ежову и Берии и о многом другом. Он мог считать, что легко отделался.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После XXII съезда КПСС Маленкову и Кагановичу все еще не позволяли вернуться в Москву. Каганович получил такое разрешение только в 1965 году, а Маленков – в 1968-м, после выхода на пенсию.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Маленков на пенсии<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Переход из мира власти и привилегий, крайне замкнутого и в значительной мере секретного, в большой мир со всеми его трудностями и проблемами был крайне тяжел для всех, кого удаляли от власти. Но особенно он был невыносим для чопорного и не приспособленного к обычной жизни Маленкова, уже с молодости оказавшегося в советских «коридорах власти». Без поддержки своей жены Валерии Алексеевны, которая как личность оказалась сильнее и умнее своего мужа, Маленкову было бы совсем трудно. Он и раньше не отличался особой общительностью. Он не предлагал журналам своих мемуаров, не занимался в читальных залах московских библиотек. Можно предположить поэтому, что он решил не писать своих воспоминаний.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Маленков, как утверждает его сын, большую часть года проводил в доме своей матери в поселке Удельная под Москвой. Раньше он ездил по Москве и ее пригородам только в бронированном лимузине. Теперь же приходилось брать билеты на обычную электричку. В пути он молчал, иногда перебрасывался замечаниями с женой. Маленков сильно похудел, и поэтому его не всегда узнавали даже сверстники. Ежегодно летом Маленков отдыхал и лечился в привилегированных санаториях.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды Маленков случайно встретился со старым большевиком Ю. Фридманом. «А ведь я, Георгий Максимилианович, именно благодаря вам провел пятнадцать лет в лагерях», – сказал Фридман. «Я ничего об этом не знал раньше», – ответил Маленков. «Но я же сам видел вашу подпись на моем деле», – возразил Фридман. Маленков, не желая продолжать разговор, быстро отошел в сторону.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несколько раз в течение последних двадцати лет жизни Маленков посещал по каким-то своим делам Министерство электростанций СССР. Кроме дочери у него два сына, оба они ученые, доктора наук. О них я слышал только хорошие отзывы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Необщительность и чопорность Маленкова скрывали не столько значительность, сколько посредственность его личности. Его преступления не будут забыты, сколь бы усердно он их ни отмаливал, пока был жив.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Маленков умер в январе 1988 года в возрасте 86 лет. О его смерти наша печать ничего не сообщала в отличие от смерти Молотова. Отставного премьера похоронили узким семейным кругом на Кунцевском кладбище, и здесь не было ни одного западного корреспондента, они узнали о смерти Маленкова только через две недели. Все же большинство газет западных стран, пусть и с опозданием, подробно комментировали смерть несостоявшегося наследника Сталина. Мне трудно говорить о Маленкове как о талантливом государственном деятеле, способности которого были лишь деформированы или погублены страшной эпохой сталинизма. Нет, он был человеком вполне адекватным своей эпохе, которая находила и выдвигала таких людей.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;СЕРЫЙ КАРДИНАЛ<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;(М. А. СУСЛОВ)<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Главный идеолог партии<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце января 1982 года печать и радио СССР сообщили о смерти на восьмидесятом году жизни «после непродолжительной тяжелой болезни» члена Политбюро, секретаря ЦК КПСС, депутата Верховного Совета СССР, дважды Героя Социалистического Труда Михаила Андреевича Суслова. Через четыре дня после смерти Суслов был похоронен с такими официальными почестями, каких с марта 1953 года не удостаивался в столице ни один из усопших руководителей партии и государства, высших военачальников.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А между тем Суслов, казалось бы, не принадлежал к тем политическим деятелям нашей страны, которые привлекали внимание внешнего мира. О Суслове говорили и писали мало, да и сам он не стремился к «паблисити» и предпочитал держаться в тени. Он не пытался занимать видных государственных постов, никогда не был ни министром, ни заместителем председателя Совета министров СССР и лишь в Верховном Совете исполнял «скромную», незаметную должность председателя Комиссии по иностранным делам Совета Союза. Суслов слишком хорошо знал и природу, и механизм политической власти. Почти всю свою жизнь он трудился в аппарате партии. Он был, как и Маленков, прежде всего аппаратчиком, но, конечно, гораздо более искушенным и искусным. Суслов поднимался вверх по ступеням партийной иерархии медленнее и упорнее других. При этом каждый его шаг к вершинам власти имел вполне определенную нравственную цену. 33-летний Молотов был уже одним из секретарей ЦК РКП (б), так же как и 33-летний Каганович. Микоян в свои 33 года был наркомом и кандидатом в члены Политбюро. Маленков в 33 года заведовал одним из самых важных отделов ЦК. 33-летний Суслов же служил лишь рядовым инспектором Комиссии советского контроля. Он был достаточно осторожен и избегал излишней персональной ответственности. Но прочность и основательность его постепенного продвижения обеспечивали аккуратность и исполнительность, ревностное «проведение» указов и постановлений, отсутствие самостоятельных и решительных шагов и действий. И свою почти 80-летнюю жизнь Суслов закончил не скромным пенсионером и не почетным членом ЦК, а человеком, облеченным огромной властью, занимающим, по существу, второе место в партийной иерархии. Поэтому смерть его вызвала многочисленные отклики, толкования и прогнозы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В последние семнадцать лет своей жизни Суслов считался главным идеологом партии. В СССР идеология была не только областью пропаганды и агитации или сферой общественных наук, но также и важнейшим инструментом власти. Никто не мог занять крупный пост ни в одной общественной или государственной организации, если он строго (пускай и формально) не придерживался партийной идеологии марксизма-ленинизма, основы которого «тщательно» изучались во всех общеобразовательных школах и высших учебных заведениях, независимо от их профиля. Присуждение любой научной степени, будь то по физике, математике или астрономии, литературоведению или юриспруденции, требовало предварительной сдачи экзаменов по марксистско-ленинской философии. До недавних пор человек, обвиненный в отходе от марксистской идеологии, а тем более «уличенный» в полемике и несогласии с ней, рисковал не только своей карьерой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как член Политбюро ЦК, отвечающий за вопросы идеологии, Суслов находился на вершине пирамиды, состоящей из множества идеологических учреждений. В ЦК КПСС он контролировал деятельность таких отделов, как Отдел культуры, Отдел агитации и пропаганды, Отдел науки и учебных заведений, два международных отдела. Суслову были подотчетны Политуправление Советской Армии, Отдел информации ЦК, выездная комиссия ЦК, Отдел молодежных и общественных организаций. Под его руководством и контролем работали Министерство культуры СССР, Государственный комитет по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, Госкино и Гостелерадио СССР. Вся печать, цензура, ТАСС, связь КПСС с другими коммунистическими партиями и внешняя политика государства – все это входило в сферу влияния Суслова. Ему приходилось, разумеется, работать в тесном контакте с КГБ и Прокуратурой СССР, особенно в отношении проблем, которые объединялись не слишком ясным понятием «идеологическая диверсия». Немало забот доставляло Суслову и развившееся в 60–70-е годы движение диссидентов. Много внимания он уделял фактическому (или, как принято было говорить, «партийному») руководству деятельностью Союза писателей СССР. Он принимал участие во всех основных совещаниях писателей. Не менее бдительным слыл Суслов и по отношению к другим творческим организациям: он «вникал» в работу и Союза художников, и Союза журналистов, и Союза кинематографистов, в репертуарную политику театров и даже эстрады. Система партийного просвещения, общество «Знание», подготовка школьных учебников, система научных институтов по общественным наукам, отношения Советского государства с различными религиями и церковными организациями – вот далеко не полный перечень проблем, которыми должен был заниматься Суслов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Особой его заботой было проведение многочисленных юбилеев, 50– и 60-летия советской власти, 50-летия образования СССР, 100– и 110-летия со дня рождения В. И. Ленина – всего не перечислишь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1949 году Михаил Андреевич был одним из главных организаторов пышно-помпезных торжеств по случаю 70-летия И. В. Сталина; в 1964-м – юбилейной кампании к 70-летию Н. С. Хрущева, в 1976 и 1981 годах – главным организатором чествований «верного ленинца» Л. И. Брежнева, отмечавшего «вместе со всей страной» свое 70– и 75-летие.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сам Суслов при этом был подчеркнуто скромен в личной и общественной жизни. Но он умел, если это было необходимо, потакать тщеславию других. Однако многие из указанных выше юбилейных кампаний проводились с такой вызывающей примитивностью и сопровождались столь грубой ложью и лестью, что люди нередко задавались мыслью: чего же на самом деле добивается Суслов – поднять или уронить авторитет восхваляемых им лидеров партии?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если многие секретари ЦК или другие высшие руководители нередко отличались (и отличаются) грубостью и высокомерным пренебрежением к подчиненным, то Суслов почти всегда был крайне вежлив и внимателен к рядовым служащим партийного аппарата и потому пользовался несомненной симпатией. Однако более наблюдательные сотрудники отмечали, что взгляд светлых, почти белесых глаз Суслова был неприятен; к нему трудно было подойти запросто; при всей внешней корректности и вежливости он не мог подчас скрыть присущей ему сухости и равнодушия к судьбам людей. Его руки с длинными и тонкими пальцами напоминали больше руки пианиста, а не крестьянина, каким он был по своему происхождению.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если сравнить портреты Суслова 50-х и конца 70-х годов, то можно с удивлением заметить, что особых изменений его внешность не претерпела. Наверное, время не коснулось ее? Уже в конце 40-х Михаил Андреевич производил впечатление «молодого старика» (или делал вид), хотя, скажем, в 1949-м ему исполнилось лишь 47 лет. Достаточно высокого роста, сутулый (может, сказывалась привычка, выработавшаяся у многих в окружении Сталина, – казаться ниже ростом), худой, даже суховатый, с неярким, малозапоминающимся лицом. Подобную неизменность и «законсервированность» подчеркивала и манера Суслова одеваться. В конце тех же 40-х на смену мешковатому кителю и широченной кепке пришли костюмы, фасон которых оставался практически тем же, казенно-архаичным, на протяжении почти 20 лет. Суслов предпочитал двубортные пиджаки с широкими отворотами траурно-черного или безлико-серого цветов, смотревшиеся на его фигуре как-то неуклюже, словно на вырост, а также темные галстуки. Какого-либо раскрепощения или фривольности в своем внешнем виде Суслов не позволял. Неизменной деталью были небольшие очки в строгой, старомодной оправе. Несомненно, Суслов был натурой цельной – он не менял своих привычек и привязанностей не только в «вопросах большой политики», но и в мелочах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Никто как будто не обвинял Михаила Андреевича в жадности к материальным благам и наградам, в стяжательстве, в каких-либо излишествах, дорогу к которым открывала власть. Кое-кто из верхушки советского общества даже посмеивался порой над его чрезмерным аскетизмом. Но этот аскетизм был скорее отражением мудрой уверенности Суслова в том, что настоящая и подлинная власть «равнодушна» к внешней мишуре (этому был и другой известный пример – И. Сталин). Кроме того, личный аскетизм отнюдь не сочетался у Суслова с непримиримостью к излишествам своих партийных соратников, если речь не шла о вопросах идеологии. Известно немало случаев, когда Суслов был крайне снисходителен к тем видным партийным и государственным чиновникам, которые нередко путали собственный карман с государственным, погрязли в коррупции, взятках и прочих материальных злоупотреблениях. Немало бумаг и докладных записок, которые должны были бы послужить поводом для немедленного судебного разбирательства и последующего сурового наказания отдельных министров, секретарей обкомов, руководителей целых республик, оставались в многочисленных сейфах кабинета Суслова. Возможно, это и было одной из причин его власти и могущества?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Думается, что подобные скрытые «нити влияния» в те годы массовой коррупции были самыми надежными и прочными. Известна, например, роль М. А. Суслова в некогда нашумевшем деле «Океан». Свидетельствует старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР К. К. Майданюк: «Во-первых, начиналось оно (дело «Океан». – Р. М.) как обычное хозяйственное. То, что это мафиозный спрут, стало очевидным позже. И тут нельзя не отметить личную смелость Найденова… А, во-вторых, когда “засветились” высокие посты, Найденова грубо сбросили с занимаемой должности. Сделали это, как стало известно, Суслов и Кириленко, чтобы отвести угрозу от Медунова» [419 - Известия. 1990. 23 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Более того, Суслов всегда очень ревниво относился к сохранению видимости внешней чистоты, нравственного благополучия и «подлинной близости» окружавшей его партийной элиты к массам. Он нередко негодовал, если светлый, мифологизированный образ «слуги народа» кем-то подвергался сомнению, или – еще хуже и крамольнее – критиковался. Правда и реальное положение вещей в таких случаях Суслова мало интересовали. Характерный эпизод в своих воспоминаниях приводит журналист И. Шатуновский, в былые годы (опираясь на идею Л. И. Брежнева) опубликовавший в «Правде» фельетон об излишнем пристрастии жен и прочих многочисленных родственников функционеров к поездкам в служебных автомобилях по магазинам, ателье, баням и т. п. Публикация статьи с описанием подобных «нравов» вызвала недвусмысленную реакцию главного идеолога: «После обеда мне позвонил редактор “Крокодила” Мануил Семенов: “Я только что из “большого дома”. Твой сегодняшний фельетон в пух и прах разделал Суслов. Кричал, что “Правда” натравливает народ на руководящий аппарат… Так что смотри!” Я усмехнулся. А чего мне смотреть. Суслов не в курсе дела. Узнает, кто подсказал тему, и умоется… Я принимал поздравления еще два дня. На третий грянул гром. Случилось это на редколлегии, которую вел… заместитель главного… “Так вот, товарищи, мы получили очень строгое замечание от Михаила Андреевича, – сказал он. – Фельетон «Теща на “Волге”» признан ошибочным и вредным…” Мне показалось, что я ослышался. Что происходит? Брежнев против того, чтобы чьи-то тещи ездили на персональных машинах, а Суслов, выходит, “за”!.. Между тем в мою голову продолжали лететь кирпичи: “Натравливает народ на руководящий аппарат. Потрафляет обывательским вкусам… Пытается вбить клин в морально-политическое единство…”» [420 - Шатуновский И. Человек в футляре // Огонек. 1989. № 4. С. 27.] И подобные случаи не единичны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Путь к реальной, поистине всеохватной власти и могуществу Суслову открыл октябрьский (1964 г.) пленум ЦК КПСС, проходивший под лозунгом «стабильности». Речь шла о стабильности в политике, руководстве, идеологии. И тем не менее 60-е и 70-е годы стали временем больших перемен и во внутренней, и во внешней политике, и в составе руководства. Из членов Президиума ЦК КПСС, которые обсуждали в октябре 64-го вопрос о смещении Хрущева, продолжали заседать в Политбюро только три человека: Л. И. Брежнев, А. П. Кириленко и М. А. Суслов. Большая часть членов старого Президиума была смещена, меньшая похоронена у Кремлевской стены. Теперь рядом с ними покоится и прах Суслова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В аппарате ЦК уже давно прозвали Суслова «серым кардиналом». Имелись в виду не только масштабы его власти, но и тщательно скрываемые источники влияния, а также стремление формировать и направлять политические события из-за кулис.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Создание политического портрета Суслова – задача сложная. С одной стороны, сказывается пока невосполнимый дефицит архивных документов, способных нарисовать детальную объективную картину, с другой (думается, читатели ощутили это уже при первом знакомстве с биографией Суслова) – серьезным препятствием становится сам образ жизни и стиль поведения Михаила Андреевича, сознательно ориентированный на строгие, сугубо официальные формы: встречи, выступления, статьи и т. п. Естественно, с годами вокруг личности Суслова накопилось немало легенд и откровенной лжи. В 70-е годы многое из прежде сделанного и сказанного тщательно «отредактировал» лично М. А. Суслов. Рождаются мифы и сегодня.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Восстановление исторической правды – главная цель этой книги. Мы попытаемся осветить основные этапы политической карьеры Суслова.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;О личности, судьбе и эпохе<br></h3>&nbsp;//--&nbsp;Загадка политического долголетия Суслова&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прежде чем приступить непосредственно к истории Михаила Андреевича Суслова, необходимо предварительно кратко объясниться. Биография Суслова на первый взгляд может показаться заурядной, удручающе однообразной и даже скучной. Да и сам образ главного идеолога лишен ярких красок – и не сравнится в этом с фигурами Берии, Сталина или Хрущева. Однако внешняя обыкновенность обманчива. Парадокс заключается в том, что в судьбе Суслова масса тайн и вопросов, за неприметностью и «стертостью» облика проступает хитрая, расчетливая, властолюбивая натура.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поэтому, нарушая принятые законы жанра, начнем жизнеописание Суслова преднамеренно с конца – с попытки хоть частично разобраться в загадках его личной судьбы и отраженной в ней эпохи. Для того чтобы облегчить читательское восприятие, дать почувствовать смысл происходивших событий, постараемся прислушаться к неровному пульсу времени и ощутить своеобразие течения истории. Попытаемся наметить главные ориентиры общественного сознания и поведения тех лет: безраздельное господство идеологии (приобретавшей порой откровенно мифологические черты), «огосударствление» жизни, в том числе и частной, регламентация и ритуализация форм поведения, формирование особого, «идеологизированного» языка (если воспользоваться сходным определением Д. Оруэлла – «новояза»).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стремление автора наметить вехи будущего маршрута продиктовано своеобразием предмета исследования – многолетним становлением политического деятеля авторитарной эпохи. Предварим первый (и, наверное, главный) недоуменный вопрос читателей: как такой человек – безынициативный, осторожный и нерешительный – мог свыше 40 лет удерживаться у власти и, более того, оказывать влияние, формировать идеологию огромной страны? Что питало и укрепляло его могущество?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Очевидцы вспоминают, что в течение долгих лет одной из излюбленных присказок Михаила Андреевича была следующая: «Партии не нужны таланты, партии нужны преданные люди». Что ж, афоризм столь же неопровержимый в былые времена, сколь и характерный – в нем средоточие представлений Суслова, итог его политического развития.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для появления фигуры, подобной Суслову, в высшем эшелоне власти, безусловно, должны были существовать определенные условия, почва и стимулирующая идеологическая среда. Начиналось все в конце 20-х… Именно тогда, на переломе эпох, в период резкой смены идеологических ориентиров, формировался и воспитывался М. А. Суслов. Нэп был искусственно прерван, и здоровое в своей основе развитие нового общества (его базиса и надстройки) стало постепенно тормозиться и деформироваться. Противостояние различных течений и групп внутри партии по вопросам политической и генеральной линии все больше превращалось в беспринципный спор за единоличное влияние на ход событий, а затем в жестокую непримиримую борьбу за личную власть конфликтующих между собой партийных вождей. Борьба против «правой» и «левой» оппозиции, о которой как о несомненной заслуге Михаила Андреевича упоминается в его биографиях, была уже открытой борьбой за власть, расправой с инакомыслящими. Новому руководству были чужды выстраданный опыт Ленина или Бухарина, их гибкость, практическая мудрость, стремление найти компромисс в критической ситуации, постепенно (а не разом, с наскока) решать острые социальные и экономические проблемы. Все уже диктовала сила, а также взятые из наследия левого радикализма нетерпимость, нигилизм, презрение к объективным законам общества и элементарному здравому смыслу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одновременно развивался процесс духовно-нравственного перерождения части правящей партийно-государственной элиты, готовой удержаться на верху управленческой пирамиды любыми средствами, с помощью любых доктрин. Таким образом, борьба за необходимое вначале сохранение власти стала содержанием, сутью самой этой власти, борьбой ради борьбы. Творчество и самобытность все активнее вытеснялись охранительным догматизмом. Человек идеи безнадежно уходил в прошлое, вместо него все увереннее выдвигался слуга идеи. Впрочем, и сама идея неузнаваемо изменилась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Остановимся подробнее на произошедших в идеологии изменениях, несомненно повлиявших на сознание и поступки М. А. Суслова. С конца 20-х годов политика все меньше опирается на научные разработки и все больше утрачивает связи с действительностью. В результате негативных процессов в верхних эшелонах власти были отброшены разумные рекомендации и выводы обществознания, экономической науки. В противоположность ленинской идее добровольности всех форм социалистической кооперации, искажая ее смысл, сталинское руководство варварскими методами провело насильственную кампанию «сплошной коллективизации». Деревню обобществили. На север и восток под лозунгом «ликвидации кулачества как класса» отправили на голодную смерть многомиллионное зажиточное крестьянство. Страну охватил зерновой, продовольственный кризис. Такова была цена начатого идеологического эксперимента. Естественно, гонениям подверглись и объективно, беспристрастно мыслящие экономисты, поскольку они не соглашались обосновывать соответствующей «теорией» социализма порочную административно-политическую акцию. Их сопротивление подавлялось путем идеологических репрессий и физического уничтожения. Неудивительно, что теория социалистического хозяйства все дальше уходила от науки, поиска истины, реальной жизни. Она была вынуждена фальсифицировать научные данные, оправдывая ошибочную, порой просто преступную политику Сталина, Молотова и других руководителей, узурпировавших власть. Подобные метаморфозы потрясли все сферы идеологической жизни, все отрасли обществознания. Итог и апофеоз процесса – появление «Краткого курса истории ВКП(б)».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Результатом образования сталинской тоталитарной системы стало не просто замедление в развитии идеологической жизни, но ее жестокая деформация, превращение идеологии в то, что К. Маркс и Ф. Энгельс называли «ложным сознанием». Общественные науки превратились, по существу, в служанок светской религии. Им отводилась жалкая роль – комментировать откровения Сталина и его сподвижников. Всякое отступление от должного и дозволенного жестоко подавлялось. Реальные общественные процессы как бы втискивались в прокрустово ложе извращенной идеологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сложившаяся и обслуживающая режим тоталитарная идеология требовала не мысли и рассуждений, а поклонения и слепой веры; не самостоятельности, а исполнительности; не таланта, а преданности. Личность нивелировалась в сложившейся системе до набора необходимых государству качеств и ценна была не своей индивидуальной неповторимостью, а вульгарной и насильственно внедряемой социальностью – стремлением быть как все. И чем выше в строгой иерархической структуре государства находился человек, тем меньше он принадлежал самому себе, тем ограниченнее была у него возможность выбора (в том числе и нравственного) и тем больше он становился частью целого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вступая на тернистый путь партийной карьеры в начале 30-х годов, Суслов постепенно хорошо усвоил правила игры и поведения, диктуемые обстоятельствами. Более того, желание подчиняться и служить было ему близко внутренне, психологически. Поэтому не надо было преодолевать в себе никаких моральных барьеров, он все делал добровольно и сознательно. Время требовало безгласных и не раздумывающих. И посредственности было гораздо легче выжить и продвинуться наверх. Как мы уже говорили, сутью власти стала борьба за власть – а здесь требовались хитрость, расчет, умение плести интриги, такт и гибкость. И в этом Михаил Андреевич с годами преуспел.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Может возникнуть естественный вопрос: насколько Суслов был искренен в отстаивании идеологических догм на протяжении своей многотрудной карьеры? В 30–40-е годы это не было актуальным. Авторитарной идеологии не важно, насколько искренна вера человека, главное – форма, демонстративная преданность и не знающая сомнений беспощадность в борьбе с врагами. Позднее, с годами, ревностно служа тоталитарной идее, Михаил Андреевич настолько сросся и слился с ней, что она стала для него естественной и единственной реальностью. В 60–70-е годы хорошо помнивший тексты «классиков» Суслов мог на любой случай привести цитату, а точнее, подогнать под авторитетное высказывание жизнь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Существуя в каком-то своем, закрытом для посторонних мире, он болезненно реагировал на любые посягательства, отталкивая и не замечая ни насущных проблем, ни требований действительности. А последняя все стремительнее удалялась от излюбленных и изношенных лозунгов и догм. На исходе жизни М. А. Суслов многим, даже внешностью, напоминал чеховского человека в футляре. Характерные эпизоды вспоминает бывший ответственный работник аппарата ЦК КПСС Ф. Ф. Петренко: «Мне представляется, что политическое мышление этого загадочного человека было ортодоксальным и во многом догматичным. Он, между прочим, чуть ли не единственный из всей когорты руководителей, кто читал Ленина. Однако воспринимал в нем скорее букву, чем дух. Большой аскет, по-своему честный и скромный. Два раза в год он имел обыкновение вызывать к себе главного бухгалтера ЦК, открывать перед ним ящик стола, где лежала зарплата за последние шесть месяцев, и большую часть ее отдавать в партийную кассу. Многие отмечали за ним и странность ходить в калошах, в одной и той же старенькой шляпе. Но, видно, привычка… Помню, в 66-м меня включили в состав делегации, возглавляемой Сусловым. В Болгарии тогда происходили события, требующие нашей политической поддержки Живкова и его сподвижников. Андропов и поручил мне написать для Михаила Андреевича несколько оптимистических речей о дружбе двух стран. Закончив работу, я пошел к Суслову. И представьте мое удивление, когда после прочтения текста он не сделал ни одного сколько-нибудь принципиального замечания!.. Признаться, такая непритязательность теоретика партии вызвала во мне недоумение… Ну а наша беседа в Софии – и другое чувство. Мы возвращались с очередного митинга, и я заговорил о гласности, интересуясь: почему советскому народу так мало известно о деятельности Политбюро? Ведь это в высшей степени странно… Михаил Андреевич слушал внимательно, а когда я задал вопрос в лоб, просто-напросто его проигнорировал. Тут-то у меня и возникло сомнение в способности некоторых наших политических деятелей воспринимать требования времени» [421 - Речь для Серого кардинала. Интервью с Ф. Ф. Петренко // Московский комсомолец. 1991. 16 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как всякая замкнутая в себе, чуждая критики и развития, тоталитарная идеология постепенно приобретала поистине мифологические черты; здесь и культивировавшаяся идея «живого бога», и слитности времени: прошлое существует одновременно и наравне с настоящим (вспомним переосмысление фигур Ивана Грозного и Петра Первого при Сталине); неразличение слова и предмета (взрыв официальной риторики и экспансия «псевдореволюционной» фразеологии во все сферы жизни). Внутренняя несвобода мышления и поведения привела к невиданному ранее развитию театральной стихии жизни. «Театральность» заявила о себе еще в первые годы советской власти: не случайно революция 1905 года именовалась «генеральной репетицией», а Октябрьская – «сменой декораций»; в 1920 году театральный режиссер H. Н. Евреинов осуществил беспрецедентную по масштабам постановку – инсценировал штурм Зимнего дворца. При сталинском режиме, помимо парадов, физкультурных праздников, «театральность» приняла трагические формы – в многочисленных судебных процессах или массовых идеологических кампаниях-расправах…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На партийной работе М. А. Суслов постепенно приобрел и качества опытного постановщика и режиссера (борьба с «космополитизмом», юбилей Сталина). В 60–70-е годы «театральность» уже обернулась откровенным фарсом или театром абсурда: именно так воспринималось большинством создание по инициативе Суслова «живой легенды» – Леонида Ильича Брежнева. Другим воплощением господства этой театральной стихии стали бесконечные митинги, собрания, встречи. Соответственно складывался и определенный тип руководителя. Для большей наглядности приведем отрывок из некогда популярной книги П. Павленко «Счастье» (дневники школьников конца 40-х пестрели «мудрыми» цитатами и сентенциями из этого сочинения): «Тут вспомнилось ему (главному герою политработнику Воропаеву. – Р. М.)… он шел однажды лесом и вдруг издали приметил: мальчик лет десяти, соорудив из досочек игрушечную трибуну и поставив на нее черепушку вместо стакана с водой, увлеченно произносил какую-то речь, изредка прихлебывая из черепка и потрясая кулаком, как это делал и сам Воропаев. Неглубокий сосновый борок, вразвалку сбегавший с холма к дороге, насквозь просвечивался солнцем, и оттого каждое дерево стояло как бы в солнечной лунке. А мальчик находился в тени и был отчетливо виден с дороги. Он играл один, далеко от жилья. О чем он рассказывал, кого защищал или обвинял? Что делалось в этом маленьком сердце, когда его ручонка, постучав по трибуне, устремлялась вперед, как у бронзового Ленина?.. Этот мальчик-оратор был его духовным созданием» [422 - Павленко П. Собрание сочинений. В 6 т. М., 1953. Т. 2. С. 70.]. Вот такие идиллические игры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, история нередко походила на митинг. Тоталитарный режим, да и позднейшие эпохи выработали определенный язык и соответственно стиль поведения: все здесь было строго расписано и ритуализовано. О сходном явлении размышлял в своем романе «1984» Д. Оруэлл: «Новояз должен был не только обеспечить знаковыми средствами мировоззрение и мыслительную деятельность приверженцев ангсоца (английского социализма. – Р. М.), но и сделать невозможными любые иные течения мысли… Лексика была сконструирована так, чтобы точно, а зачастую и весьма тонко выразить любое дозволенное значение, нужное члену партии, а кроме того, отсечь все остальные значения, равно как и возможности прийти к ним окольными путями… Новояз был призван не расширить, а сузить горизонты мысли… Для политических целей прежде всего требовались четкие стриженые слова, которые имели ясный смысл, произносились быстро и рождали минимальное количество отзвуков в сознании слушателя» [423 - Оруэлл Д. «1984» и эссе разных лет. М., 1989. С. 200, 201.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно усиленное овладение и умелое пользование подобным языком обеспечивало власть. В биографии главного идеолога читателя не должно смущать обилие выдержек и цитат из речей и выступлений Суслова. Потому что высказывания Михаила Андреевича здесь не просто иллюстрация его позиций и оценок, это нечто большее. Слова становятся формой поведения, поступком, важнейшим инструментом политической власти. Сравним три высказывания Суслова разных эпох. «Кое-где еще сохранились вражеские элементы, но житья мы им не дадим». Это конец 30-х. «Они («лесные братья» в Литве. – Р. М.) продолжают творить черное дело, совершая злодеяния, которым научились у немецко-фашистских захватчиков и извергов». Это середина 40-х. «Нападки ревизионистов отбиты, и они вынуждены были отступить с позором, но идейные бои на этом не прекращаются» – мысли по поводу развития искусства на исходе 50-х. За постоянной решительностью и непримиримостью, за поиском врагов и виноватых Суслов играет роль неутомимого борца, чей удел – «вечный бой».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, он был осторожен и не блистал ораторским искусством. Он предпочитал проверенную фразеологию и ссылки на чужие авторитеты, не терпел «лирики» или чрезмерной «игры воображения», хорошо понимая, что образное красноречие может завести слишком далеко.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другой стороной официальной риторики стало появление множества условных обозначений и эвфемизмов, что обеспечивало видимую прочность авторитарной идеологии. Одним из излюбленных эвфемизмов (в том числе и для Суслова) стало слово «народ» или, более расплывчато, выражение «народные массы». Как только не клялись и не ссылались на их мнение и благо! А в основе лежали глубокое неуважение к отдельному человеку, представление о народе как о безликой толпе, которой нужны не идеи, а лозунги, не разумная логика, а громкие посулы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Таким образом обрисовались особенности данной работы; затронуты лишь некоторые причины политического долголетия Суслова. Важно и другое – отмеченное своеобразие идеологической эпохи обусловливает и формы повествования. Так, помимо документов, воспоминаний современников, помимо анекдотов, то время ярко запечатлено и на страницах газет. Эту особенность советской газетной хроники точно подметил А. И. Солженицын: «На Западе может так быть, что поток газетный не увлекает за собой жизнь или не отражает ее. Благодаря обилию и свободе прессы. В истории раннего Советского Союза, да и позднего, газеты имели совершенно другое значение. Наши газеты были пулеметными очередями, фразы наших газет расстреливали и делали события» [424 - Александр Солженицын: Телеинтервью на литературные темы с Н. А. Струве. Париж, 1976. Март //Литературная газета. 1991. № 12. С. 11.].<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале пути<br></h3>&nbsp;//--&nbsp;Первые тридцать лет&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нам мало что известно о первых тридцати годах жизни Михаила Суслова. И в Большой советской энциклопедии, и в Исторической, в некрологе по случаю смерти и разного рода биографических очерках об этом периоде говорится в одинаковых выражениях и одинаково скупо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;М. А. Суслов родился 21 ноября 1902 года (по новому стилю) в селе Шаховском Хвалынского уезда Саратовской губернии (ныне Ульяновской области) в бедной крестьянской семье. Отец Суслова – Андрей Андреевич, также родом из Шаховского (родился в 1882 году), с детства испытал привычные для крестьянского мальчика голод, нужду и упорный труд. Но то ли сердце у него к земле не лежало и скучны были крестьянские заботы, то ли решил зарабатывать другим способом, чтобы прокормить оставшуюся в селе семью, то ли тянуло мир посмотреть, – в 1904 году он надолго покидает родные места. Уезжает на заработки в далекий Баку, где и поступает на работу на нефтепромысел.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Судя по всему, события 1905 года не прошли мимо Андрея Андреевича, после революции он ненадолго попадает под надзор полиции. Человек деятельный и энергичный, Суслов много путешествует по стране (может, от извечной тяги к странствиям и поискам справедливости, а может, по более прозаичным причинам: в надежде на легкий и скорый заработок). Он часто меняет род занятий и место работы. После долгой разлуки (в конце 1912-го) возвращается в родное Шаховское, где в семье уже подрос сын Михаил, ставший опорой для матери. Но на родине старший Суслов задерживается ненадолго: в 1913 году он работает в организованном им сельском кооперативе в Шаховском, а в 1916-м, собрав артель плотников (видимо, предпринятое дело опять пошло неудачно), уезжает с ней в Архангельск. Там его застает Февральская, а затем и Октябрьская революции. В это смутное время Суслов-старший избирается в местный Совет рабочих и солдатских депутатов. В 1919 году, вернувшись на родину, он вступает в члены РКП (б), служит в Хвалынском укоме и горсовете. В автобиографии Андрей Андреевич упоминает и о горестных семейных событиях: болезни двух его детей в 1920 году. Это был тиф. С середины 20-х годов ни о судьбе отца Михаила Суслова, ни о его младших братьях или сестрах нам ничего не известно. Во всяком случае, в отличие от семьи Кагановичей, никто из членов семьи Суслова не принимал заметного участия в политической жизни нашей страны. Мать Михаила Андреевича дожила до 90 лет и умерла лишь в начале 70-х годов в Москве. Суслов проявлял к ней сыновнюю заботу и преданность. Что же касается его взаимоотношений с отцом, то о их характере можно лишь догадываться. Возможно, долгие разлуки с отцом в раннем детстве запали в память сына, став причиной некоторого отчуждения. Так или иначе, отца своего Суслов вспоминал крайне редко. Да и говорить о своем детстве он не любил. Исключение составил разве что эпизод во время избирательной кампании в Верховный Совет РСФСР в Ростове-на-Дону в 1938 году. Тогда М. А. Суслов в речи перед колхозниками-избирателями рассказал о впечатлениях своей юности: «А вспомните, товарищи, прошлое, когда миллионы трудящихся были бесправными, забитыми, угнетенными. Я вспоминаю свои молодые годы. Тяжелое было мое детство, как и детство многих тогда бедных крестьянских ребят. У моего отца никогда не было лошади. Душили нищета и голод. Душили помещики и купцы. 800 крестьянских дворов нашего села имели меньше земли, чем имели два соседских помещика» [425 - Молот. Ростов н/Д., 1938. 17 июня.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако в привычной для 30-х годов, слишком общей и гиперболизированной речи Суслов, мягко говоря, исказил действительность. Село Шаховское (800 крестьянских дворов!) было огромным и весьма зажиточным. Как и в других больших селах, помимо земледелия здесь процветали промыслы и торговля. Естественно, было сильно и социальное, имущественное расслоение: здесь имелось много зажиточных (кулацких) и крепких (середняцких) хозяйств, много было и бедноты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В деревне М. А. Суслов получил начальное образование (наверняка окончил приходскую школу при церкви). Как принято было говорить, он стал рано проявлять революционную активность. Когда в стране начали создаваться комитеты бедноты, молодой Суслов вошел в бедняцкий комитет родного Шаховского. В феврале 1920 года вступил в ряды РКСМ, принимал участие в организации сельских комсомольских ячеек. Что же стоит за этими скупыми строками его официальной биографии?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Думается, как и везде, комбеды участвовали в распределении земли, организации коммун, в борьбе с кулаками, помогали в проведении продразверстки, изымая хлебные излишки у всех более или менее зажиточных мужиков. Что двигало Сусловым в его революционной деятельности? Это могла быть искренняя убежденность в справедливости идеалов, провозглашенных революцией, а могла быть и обыкновенная ненависть и зависть к тем, кто лучше работает и лучше живет. Но все это лишь предположения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;До нас дошел любопытный документ той эпохи – «Протокол № 2 заседания активных работников Хвалынской городской организации КСМ от 9 декабря 1922 года». На собрании еще юный Михаил Суслов читал собственное сочинение – реферат под названием «О личной жизни комсомольца». Наверное, уже тогда стал складываться начетнический и догматический стиль мышления, столь характерный для главного идеолога страны в его зрелые годы. Жесткие и аскетические требования к нравственной стороне поведения молодежи лектор изложил в виде «заповедей», «что можно и что нельзя делать комсомольцу». Затем этот новоявленный «кодекс морали» решено было опубликовать и распространить по другим ячейкам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1921 году в 19-летнем возрасте Суслов стал членом Коммунистической партии. Вскоре по путевке местной партийной организации он приехал в Москву и поступил на Пречистенский рабфак, который успешно окончил в 1924 году. С 1924 по 1928 год Суслов учился в Московском институте народного хозяйства имени Г. В. Плеханова, одновременно вел педагогическую работу в Московском химическом техникуме имени Карпова и в Московском текстильном институте. Позднее (для повышения квалификации) он стал слушателем Экономического института красной профессуры, который готовил в то время кадры «красных преподавателей», новую «партийную интеллигенцию». Состав преподавателей и в Институте имени Плеханова, и в Институте красной профессуры был очень сильный, так что можно предположить, что Суслов получил неплохое экономическое образование. Вопросы экономики, политэкономии и, более конкретно, своеобразия переходного периода в 20-е годы были в центре партийных дискуссий. Какие позиции отстаивал Суслов? Из биографии мы можем узнать, что он «активно боролся как против левой, так и против правой оппозиции».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1929 году молодой ассистент начал читать курс политэкономии в Московском университете и в Промышленной академии. В этой академии как раз в 1929–1930 годах учился Н. С. Хрущев. Между студентами академии, пришедшими непосредственно с партийной работы, и преподавателями были совсем иные, менее официальные отношения, чем принято традиционно. К тому же Хрущев был избран секретарем партийной организации академии и по должности контактировал с преподавателем одной из ведущих дисциплин. Поэтому можно без колебаний сказать, что Хрущев и Суслов знали в этот момент друг друга. Однако никакого близкого знакомства между ними тогда не возникло. Это произошло лишь в конце 40-х годов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Научная карьера, видимо, не прельщала М. А. Суслова, и, очевидно, поэтому он выбрал другой путь.<br>
&nbsp;//--&nbsp;37-й и другие годы&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Весной 1931 года решением ЦК Суслов был направлен на работу в Центральную контрольную комиссию ВКП(б) и Наркомат рабоче-крестьянской инспекции – единый (до 1934 года) партийно-государственный контрольный орган. Должность ему определили скромную – инспекторскую.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что же входило в его обязанности? Об этом можно судить по ежемесячным пространным отчетам, публиковавшимся в специальном разделе «Правды» – «Листок ЦКК и РКИ». Здесь содержалась подробная информация о всех событиях и сферах деятельности контрольных органов. Внутри аппарата ЦКК существовали различные отделы, связанные с той или иной областью народного хозяйства или государственного управления. Структура центрального аппарата дублировалась местными органами. Но с начала 30-х практически все звенья ЦКК – РКИ были задействованы в массовых политических кампаниях: это могла быть «борьба с ослаблением дисциплины на промышленных предприятиях» или «очистка» торговой сети «от спекулянтов и бюрократов». Зимой 1933 года на слете колхозников Сталин высказал озабоченность нечеткой работой МТС и ремонтных мастерских. Оказалось, что классовый враг портит советский трактор не только в поле, но и всячески старается задержать его ремонт. Кроме того, он коварно срывает и дезорганизует работу мастерских. Естественно, перед контрольными органами была сформулирована экстренная задача – «разоблачить кулака и его пособников, пролезших в машинно-тракторные мастерские». ЦКК – РКИ взяла под свое систематическое наблюдение 21 МТС. Время до посевной еще оставалось, и контроль ширился. По выявленным фактам «саботажа» были возбуждены уголовные дела. 12 марта 1933 года в «Правде» появилось сообщение: «От коллегии ОГПУ…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Коллегия ОГПУ, рассмотрев в судебном заседании своем от 11 марта 1933 г. дело арестованных – выходцев из буржуазных и помещичьих классов, государственных служащих в системе Наркомзема и Наркомсовхозов – по обвинению их в контрреволюционной вредительской работе в области сельского хозяйства в районах Украины, Северного Кавказа, Белоруссии, постановила:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;За организацию контрреволюционного вредительства в машинно-тракторных станциях и совхозах ряда районов Украины, Северного Кавказа и Белоруссии, нанесшего ущерб крестьянству и государству и выразившегося в порче и уничтожении тракторов и сельскохозяйственных машин, умышленном засорении полей, поджоге машинно-тракторных мастерских и льнозаводов, дезорганизации сева, уборки и обмолота с целью подорвать материальное положение крестьянства и создать в стране состояние голода, – ПРИГОВОРИТЬ К ВЫСШЕЙ МЕРЕ СОЦИАЛЬНОЙ ЗАЩИТЫ – РАССТРЕЛУ…» [426 - Правда. 1933. 12 марта.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Апрель 1933 года стал во многом переломным в судьбе Михаила Андреевича. 28 апреля было принято постановление ЦК и ЦКК ВКП(б) о чистке партии. Согласно этому документу, из партии исключались: «1) классово чуждые и враждебные элементы, обманным путем пробравшиеся в партию и остающиеся там для разложения партийных рядов; 2) двурушники, живущие обманом партии, скрывающие от нее свои действительные стремления… 3) открытые и скрытые нарушители железной дисциплины партии… 4) перерожденцы, сросшиеся с буржуазными элементами… 5) карьеристы, шкурники и обюрократившиеся элементы… 6) морально разложившиеся…» [427 - КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. 9-е изд. М., 1985. Т. 6. С. 46–47.] Как видно, приведенные формулировки так же категоричны, как туманны и расплывчаты. Как обнаружить, например, скрытых нарушителей дисциплины или перерожденцев? Как поймать за руку двурушников, плетущих свои коварные интриги? Кто такие шкурники?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дело руководства чисткой во всесоюзном масштабе было поручено Центральной комиссии по чистке в составе: председателя Я. Э. Рудзутака (бывшего наркома РКИ) – его на этом посту вскоре сменил Л. М. Каганович; С. М. Кирова, E. М. Ярославского, Н. И. Ежова, М. Ф. Шкирятова, И. А. Пятницкого и других. Были определены сроки и последовательность мероприятий. Несомненно, существовала разнарядка, регламентировавшая минимальное количество неблагонадежных. Все шло по плану. С 1 июня чистку должны были начать в Московской, Ленинградской, Уральской, Киевской и других областях. Для каждого региона были сформированы центральные комиссии. Помимо трех постоянных членов в каждую из них входили и сотрудники ЦКК – объем предстоявшей работы и документации был огромен. М. А. Суслов участвовал в комиссии по чистке Уральской области. Председателем ее был назначен Б. А. Ройзенман.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как же проверяли большевики Урала свои ряды? Был составлен график, определена последовательность прохождения районов и предприятий. На местах также создавались комиссии по чистке. Но, не доверяя местным коммунистам, в состав каждой для «укрепления» вошли сотрудники ЦКК. На собраниях по чистке обсуждали каждого. (В стране иногда доходило до курьезного: газеты сообщали, например, о партийной чистке только что возвращенных на Большую землю героев-челюскинцев – «Челюскинцы на партийной проверке».) Предполагалось, что на обсуждении «очищавшемуся» в глаза, откровенно говорится о его грехах и недостатках. Он же, в свою очередь, должен быть предельно самокритичен. Какие уродливые формы все это массовое «покаяние» принимало в действительности, несложно представить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С первых же шагов комиссия ЦК по Уралу столкнулась с определенными трудностями. Обнаружилось, что член Областной контрольной комиссии Уфимцева «содействовала исключенным из партии троцкистам. Будучи членом Уральской областной КК и работая в партколлегии, она стремилась все проходящие дела троцкистов проводить через свои руки, стараясь восстановить их в партии» [428 - Правда. 1933. 9 июля.]. В другом случае в Березниковском районе «окопалась беспринципная группа», выступившая против чистки. В августе 33-го Ройзенман опубликовал первый отчет о проделанной работе. К приведенным в нем фактам М. А. Суслов был непосредственно причастен. «По 90 ячейкам, закончившим чистку к 18 августа, проверено 3 124 человека (2 503 члена и 621 кандидат партии). Из этого числа исключено 749 человек, или 24 %. Каковы основные причины исключения из партии? По 45 ячейкам, закончившим чистку к 10 августа, был произведен подробный анализ исключенных… Если всех исключенных разбить по тем категориям, какие даны в постановлении ЦК и ЦКК, то мы получим следующую картину: классово чуждые, враждебные элементы, обманным путем пробравшиеся в партию, – 20,2 %, двурушники… – 11,2 %; открытые и скрытые нарушители железной дисциплины партии и государства – 28,2 %; перерожденцы, сросшиеся с буржуазными элементами, – 15,6 %, карьеристы, шкурники, обюрократившиеся элементы… – 10,2 %; морально разложившиеся –14,6 %…» [429 - Там же. 21 авг.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Успешное завершение уральских мероприятий послужило поводом к новому назначению – в Черниговскую область, проверявшуюся на втором этапе. Кроме председателя Б. Ройзенмана, его постоянных заместителей Богданова и Забуткина в число сотрудников ЦКК в Черниговскую комиссию вошел проявивший себя с лучшей стороны, исполнительный и «принципиальный» Михаил Андреевич Суслов. «Первые уроки чистки партийной организации Черниговщины» (так называлась отчетная статья Ройзенмана в «Правде») были малоутешительными. Ситуация осложнялась тем, что из числа рекомендованных местным обкомом 184 коммунистов для работы в комиссиях было отобрано лишь 40 человек, остальные оказались неблагонадежными: имели небольшой партстаж, были замечены в оппортунизме, притуплении бдительности и проч. Тем большая нагрузка выпала на сотрудников комиссии по чистке, в том числе и на М. А. Суслова. Контроль ужесточился и по другой причине. Членам центральной комиссии ЦК пришлось столкнуться с явлением для Уральской области малохарактерным. Местные партийные ячейки оказались «густо засорены националистами»: «Несколько примеров. Парторг сельской организации деревни “Красные партизаны” Носовского района Шульга, будучи одновременно заведующим школой и преподавателем обществоведения, сросся с националистами и антисоветскими людьми, покровительствовал воспитанию детей в религиозном духе… Возьмем, далее, Нежинский педагогический институт (это бывшая знаменитая Нежинская гимназия, в которой некогда учился Н. В. Гоголь. – Р. М.)… Во время чистки здесь была разоблачена группа национал-уклонистов во главе с бывшим директором института Парадой и его заместителем Тихим. В прошлом году, в момент разгрома главных сил украинского национализма, эти люди ограничились лицемерным признанием своих ошибок, а на деле сохранили свои националистические взгляды и пытались протаскивать их в своей педагогической деятельности» [430 - Правда. 1934. 7 июля.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другим существенным препятствием «разворачиванию чистки» стало неожиданное отсутствие самокритики у «очищавшихся». Они слишком много говорили о собственных достижениях.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В сельских районах были выявлены многочисленные «кулацкие пособники», а также предотвращена попытка «скрыть преступления» и «обмануть бдительность масс». Черниговская областная газета «Бiльшовик» подробно публиковала «календарь» чистки, отчеты о проделанной работе комиссии Б. Ройзенмана, а также его обращения к областному прокурору Бондареву– некоторым из разоблаченных грозило судебное разбирательство. В этой атмосфере страха и подозрительности крепла политическая бдительность М. А. Суслова, рос его авторитет. После разделения аппарата ЦКК – РКИ он становится членом Комиссии советского контроля.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы не случайно вынесли в заголовок раздела 1937 год. Потому что, как жил и действовал в эти трагические для страны дни М. А. Суслов, нам документально не известно. Остаются лишь предположения: по долгу службы каким-то образом он принимал участие в происходивших событиях. Очевидно другое – в 1938 году он уже секретарь Ростовского обкома партии. Повышение столь же стремительное, сколь и значительное.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обратимся к фактам ростовского периода биографии Суслова. Немало современников убеждены в его непосредственной ответственности за репрессии в Ростове-на-Дону и Ростовской области. Однако эта уверенность основывается лишь на том, что в годы террора Суслов находился на руководящей партийной работе в этом крае. Сам же Михаил Андреевич нередко говорил друзьям, что он не уничтожал, а, напротив, способствовал восстановлению ростовской партийной организации. Но это только часть правды.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У нас, как отмечалось выше, нет никаких данных о личном участии Суслова в массовом терроре 1937–1938 годов. Но эти кампании, уничтожившие основную часть партийного актива, несомненно, открыли чиновнику Комиссии советского контроля путь к быстрому продвижению наверх. «Избиение» кадров проходило в Ростовской области по общему для всей страны сценарию. Аресты были настолько массовыми, что на некоторых предприятиях не осталось парторгов, да и не из кого их было выбирать. В результате партийная организация области была попросту обескровлена. Кроме этого, арестам подвергались и тысячи беспартийных специалистов: инженеров, хозяйственных работников. Множились дела по диверсиям, актам саботажа или шпионажа в пользу многочисленных иностранных разведок. На место «выбывших» поспешно выдвигались новые руководители – в прошлом рядовые рабочие-стахановцы. Но им было слишком трудно полноценно заменять опытных и сведущих специалистов, обеспечить выполнение плана. Позднее, уже после XX съезда, М. А. Суслов, как и другие члены ЦК, выступал на предприятиях и заводах с разъяснением принятых на съезде решений. Поддерживая критику «культа личности», обличая «искривления ленинской кадровой политики» в 30-е годы, сам М. А. Суслов считал себя непричастным к творившемуся беззаконию. Тогда же и была публично выдвинута версия о его помощи ростовской партийной организации, значительно пострадавшей от репрессий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как раз в описываемом 1938 году курс сталинской политики насилия и произвола изменился, наметился новый его этап. Последовала временная волна реабилитаций и амнистий – некоторые из пострадавших были освобождены и даже восстановлены в прежних должностях. Многие поверили в надвигавшиеся «либеральные» реформы. Место «предателя» и «врага народа» Ежова занял новый человек – Л. П. Берия. В Ростовской области также сменилось начальство НКВД – сюда был направлен В. Абакумов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как и повсеместно, вся ответственность за «ошибки» и «случавшиеся перегибы» была возложена на местное руководство. Ростовская область не стала исключением. В Ростовском обкоме, как позднее открылось, «окопались участники правотроцкистской контрреволюционной – организации». Из Москвы для разбирательства и наведения «большевистского порядка» был прислан бывший председатель ЦКК и нарком РКИ, а с 1935 г. секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Андреев. Именно благодаря «помощи» ЦК, эта «шайка врагов была выкорчевана и призналась в своих преступлениях». Комиссия обнаружила и причину кризиса: «Было допущено серьезное нарушение выдвинутого товарищем Сталиным большевистского принципа подбора кадров по политическому и деловому признакам». Более того, «враги, оказавшиеся в руководстве Ростовской областью», подбирали работников «по осужденному партией признаку семейственности». Особая вина в содеянном лежала на «бывшем первом секретаре обкома тов. Евдокимове… Но ЦК ВКП(б) поправил тов. Евдокимова (он был снят с должности и вскоре репрессирован. – Р. М.) и дал в подкрепление руководству партийной организацией группу новых работников» (среди которых находился и новый третий секретарь обкома М. А. Суслов. – Р. М.). Подобные итоги были подведены на 1-й Ростовской областной партийной конференции 8 июня 1938 года исполняющим обязанности первого секретаря обкома Б. А. Двинским [431 - Молот. 1938. 9 июня.]. Тогда же о проделанной им за короткий срок работе отчитался и М. А. Суслов, в ведении которого оказались кадровые вопросы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Областная парторганизация и обком партии провели большую работу по реализации решений январского Пленума ЦК ВКП(б) по ликвидации последствий вражеской деятельности в партийной работе», – авторитетно заверил Суслов. Имея большой опыт работы в контрольных органах, Михаил Андреевич возглавил местную партийную комиссию контроля, разбиравшую поступавшие жалобы и апелляции невинно пострадавших людей. Вот некоторые цифры, приведенные им тогда: «За 1937 год по Ростовской области было исключено из партии 2,5 тысячи коммунистов… Вражеское руководство оставило нам в наследство к 1 января 1938 года 2 тысячи апелляций. В Ростовской области после январского пленума ЦК разобрано свыше 4 тысяч апелляций, из них только в обкоме партии обновленным руководством рассмотрено 2 100 апелляций. На это ушла уйма времени, уйма сил, энергии, и разбирали мы апелляции довольно внимательно… За эти 5 месяцев мы выдали 1 300 партийных документов восстановленным в партии… Перед нами стоит большая задача – вовлечь в партийную работу, в общую партийную семью восстановленных в партии. Их в нашей области свыше 2 тысяч человек» [432 - Там же. 11 июня.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кроме этого, для усиления областной партийной организации Сусловым было принято в ряды ВКП(б) свыше 3 тысяч человек. Однако некогда обрисованная им «объективная» картина «восстановительной работы» новой партийной власти (впрочем, так же как и точность статистических данных) не должна вводить в заблуждение. По отношению к большинству невинно пострадавших членов партии Суслов занимал жесткую и непримиримую позицию, продиктованную неуклонным классовым подходом. Областная газета «Молот» достаточно регулярно писала о заседаниях руководимой Сусловым комиссии обкома и принятых ею решениях по апелляциям. Эти отчеты, несомненно, подтверждают ту положительную роль, которую сыграла комиссия в судьбе некоторых несправедливо пострадавших коммунистов. Очевидно и другое: на совести Суслова сотни и сотни искалеченных людских судеб. Вот лишь некоторые красноречивые выдержки из газетных материалов, подтверждающих это: «…Личное дело Фельдман М. И. Муж Фельдман Матильды Ильиничны, с которым она жила в течение 9 лет, разоблачен как враг народа. Фельдман не только знала о связях своего мужа с заграницей, но и сама поддерживала связь с родственниками мужа, проживающими в трех иностранных державах». Или: «Бюро Ростовского обкома ВКП(б) рассмотрело в присутствии апеллирующих апелляции на исключение из партии Полуботко Г. С., Позднякова В. А., Эггер С. С. Полуботко Георгий Спиридонович скрыл от партии то, что отец его был владельцем меблированных комнат в Ростове… Поздняков Василий Александрович скрыл при вступлении в партию, что его отец (ныне репрессированный) имел наемных рабочих. Женился на дочери жандарма…» Или еще один типичный для нравов «общей партийной семьи» отрывок: «Утвердить исключение из партии… Блажевской Елизаветы Францевны за связь с родственниками, оказавшимися врагами народа… Авошниковой Мелании Андреевны за притупление большевистской бдительности и сокрытие от партийной организации ареста своего мужа, оказавшегося врагом народа…» [433 - Молот. 1938. 24 окт.] За подписью М. А. Суслова в январе 1939 года появился и следующий документ: «Утвердить решение об исключении из членов партии Шесновец А. А. за неоказание помощи в разоблачении своего мужа (иными словами – за недоносительство. – Р. М.), оказавшегося врагом народа, и как потерявшую бдительность…» [434 - Там же. 12 янв.] То же решение со сходной формулировкой последовало в отношении еще четырех бывших коммунистов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нетрудно догадаться, каким был дальнейший путь этих прошедших партийное разбирательство людей. Многих ожидали лишение работы, мытарства в поисках заработка, недоверие бывших друзей и знакомых и, наконец, ссылка, лагерь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С приходом в обком обновленного руководства атмосфера страха и подозрительности не рассеялась, доносы и репрессии в области не прекратились. Насилие лишь изменило масштаб. В уже процитированном выше выступлении Суслов убежденно провозглашал необходимость продолжения «классовой борьбы»: «С каждым днем обновленное руководство обкома партии постепенно нащупывает, где у нас политически неблагополучно с руководством районов. Была проведена большая очистительная работа. Но это не значит, что кое-где еще не удалось притаиться вражеским элементам. Я думаю, что кое-где им удалось сохраниться, но житья мы им не дадим, выкорчуем до конца и наверняка» [435 - Там же. 11 июня.]. И это обещание Суслов последовательно и с энтузиазмом выполнял. Летом 1938 года по инициативе Михаила Андреевича, а также на основании полученного доноса был проведен разбор двух персональных дел секретарей Пролетарского (сельского) райкома ВКП(б) – В. Н. Лосева и Л. И. Сулименко. Вот выдержки из принятого решения: «…указания областной партийной конференции о том, что первоочередной задачей большевиков Ростовской области является полное истребление всех до одного презренных фашистских агентов – троцкистов, бухаринцев и прочей мрази, прошли мимо внимания тт. Лосева и Сулименко. Больше того, тт. Лосев и Сулименко проявили преступную политическую беспечность в отношении врагов народа, пробравшихся на руководящие посты в районе, они не только не обеспечили проверки поступивших сигналов, но, напротив, поддерживали с этими лицами “семейные отношения” и проводили с ними групповые пьянки…» [436 - Молот. 1938. 2 авг.] Раскрытый заговор был доказан и несомненными связями обвиняемых с прежним разоблаченным руководством области. Впрочем, это был не последний «успех» бдительного Михаила Андреевича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Таким образом, хотя 37-й остается белым пятном в биографии Суслова, последующие поступки неопровержимо свидетельствуют: он был убежденным проводником сталинской кадровой политики, основанной на тотальном недоверии и насилии, политики, претерпевшей после рубежного 37-го лишь внешние, косметические изменения, суть же оставалась прежней.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обязательной составной частью партийной карьеры в то время было депутатство в Советах, несмотря на весь формальный ритуальный характер подобного «народного представительства». В зависимости от чина и ранга это могли быть местные, республиканские или союзный Советы. Успехи в руководстве Ростовским обкомом обеспечили Суслову и этот важный шаг в восхождении по ступеням власти. Впервые М. А. Суслов стал депутатом Верховного Совета РСФСР. Выборы состоялись летом 1938 года. Вся предвыборная кампания проводилась четко и слаженно, организовывались митинги и собрания, на которых избиратели заранее «отдавали свои голоса» И. В. Сталину, В. М. Молотову, К. Е. Ворошилову и т. д. (по порядку) и кому-нибудь из местных представителей власти. Отчеты о предвыборных мероприятиях, сведения о кандидатах регулярно публиковались. М. А. Суслов баллотировался по Мечетинскому (сельскому) избирательному округу. 14 июня 1938 года в одноименной станице третий секретарь обкома огласил на пятитысячном митинге (согласно газетной информации) свою предвыборную программу: «…вместе с вами я буду еще беспощаднее громить шпионов, диверсантов и вредителей, чтобы наш народ спокойно жил, свободно трудился и весело отдыхал. А трудимся мы действительно свободно, отдыхаем действительно весело, живем, как никто…» [437 - Там же. 17 июня.] Здесь Михаил Андреевич, видимо, позволил себе «скрыто» процитировать известный сталинский афоризм. Интересно, что в одном из агитационных сообщений «Наш кандидат М. А. Суслов» колхозник-избиратель особо подчеркнул, что «М. А. Суслов известен своей непримиримостью к врагам советской власти».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Помимо местных партийных функционеров, служащих НКВД, рабочих и колхозников-ударников от Ростовской области по традиции в Верховный Совет России были избраны и два руководителя из столицы: А. И. Микоян и П. С. Жемчужина (жена В. М. Молотова). Несомненно, Суслов познакомился с ними. Областная газета опубликовала фотографию, запечатлевшую членов ростовской делегации, – на ней изображены Никита Изотов, А. И. Микоян, П. С. Жемчужина, М. А. Суслов и другие. К своим новым знакомым Михаил Андреевич относился внимательно, с подчеркнутым уважением, как принято было говорить, «прислушивался к мнению старших товарищей». Этим взаимоотношениям была суждена долгая история. Когда последовал арест Жемчужиной, Суслов работал секретарем ЦК и был непосредственным соавтором кампании «борьбы с космополитизмом», позднее, во времена Н. С. Хрущева, он сталкивался с Молотовым, а Микоян нередко бывал его резким оппонентом (в «венгерских событиях», на октябрьском (1964 г.) пленуме ЦК КПСС).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По мере успешного решения кадровых вопросов круг обязанностей и интересов третьего секретаря менялся и существенно расширялся: Суслова все больше влекло к насущным идеологическим проблемам. Конец 1938 года ознаменовался значительным событием – увидел свет печально известный «Краткий курс истории ВКП(б)».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ростовская газета «Молот», как и другие печатные органы Советского Союза, полностью опубликовала текст этой книги. В завершение публикации М. А. Суслов выступил со статьей «За глубокое изучение истории ВКП(б)». Отмечая «ценнейший вклад» учебника в «сокровищницу революционной теории», автор особенно выделил «замечательную ясность, простоту, выразительность» в сочетании с «мудростью и глубиной», с «подлинно научным изложением истории партии» [438 - Молот. 1939. 12 янв.]. Думается, «Краткий курс» окончательно сформировал политическое мышление и поведение будущего главного идеолога партии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще одним важным выступлением на ниве просвещения и пропаганды стала другая «разъяснительная» статья Суслова – «Всесоюзная перепись населения – всенародное дело». Как ответственный за кадровые вопросы, он непосредственно курировал проведение переписи в области. Логика упомянутого «сочинения» столь же «проста, ясна и выразительна», как и в почитаемой Сусловым книге: «…советская статистика – единственная в мире правдивая, точная статистика. Напротив, буржуазная статистика – о ней говорилось, что она что дышло: куда повернешь, туда и вышло…» Значительная доля рассуждений была отведена предупреждениям и призывам к «большевистской бдительности»: «Последыши классовых врагов будут стараться и у нас, на том или ином участке, сорвать перепись населения, извратить действительные результаты переписи, дискредитировать перепись всякими нелепыми провокационными слухами и выдумками… Мы должны извлечь все уроки из переписи населения СССР в 1937 году, когда враги народа сорвали ее, злостно извратив правительственные инструкции…» На самом деле собранные в 1937 году статистические данные достаточно объективно свидетельствовали о зияющих демографических провалах, о цене сталинских преобразований.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;3 января 1939 года решением Ростовского обкома ВКП(б) М. А. Суслов был утвержден вторым секретарем обкома. Правда, потрудиться на новом посту ему не пришлось – 22 февраля 1939 года ростовский «Молот» известил, что М. А. Суслов «освобожден ввиду избрания его на другую должность». Открывалась новая страница биографии.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Солдат партии<br></h3>&nbsp;//--&nbsp;Ставрополье (1939–1941)&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;21 февраля 1939 года в жизни Михаила Андреевича Суслова случилось значительное и долгожданное событие: состоялся чрезвычайный 4-й пленум краевого комитета ВКП(б) в городе Ворошиловске – так недавно был наречен в честь красного маршала центр края – Ставрополь. Пленум рассмотрел организационный вопрос. Обсудив и приветствовав своевременность появления специального решения ЦК ВКП(б) «О работе Орджоникидзевского [439 - Так называлось Ставрополье с 1937 по 1943 г. Выходившая тогда газета – орган крайкома ВКП(б) – также переименовывалась. В 1937–1943 гг. она называлась «Орджоникидзевская правда», с 1943 г. – «Ставропольская правда».] крайкома партии», он снял с поста первого секретаря крайкома Д. Г. Гончарова как не справившегося с возложенными на него обязанностями и назначил вместо него рекомендованного для укрепления кадрового состава («подорванного» бывшим руководителем края) М. А. Суслова. Так Суслов преодолел еще одну крутую ступеньку в партийной иерархии. После официального представления участникам пленума в ответном слове он с пафосом произнес: «Я солдат партии. И готов, не жалея времени и сил, работать на том участке борьбы, который мне доверил ЦК ВКП(б)…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оценивая деятельность Суслова в довоенные годы, можно отметить, что в ней не было каких-либо чрезвычайных событий и решительных поступков. С именем нового первого секретаря не связано выдающихся успехов в промышленности и сельском хозяйстве, хотя Ставрополье – край издавна плодородный и урожайный; не удались и помпезные торжества по поводу завершения очередной «народной», «великой сталинской стройки» – Невинномысского канала. Культурная и политическая жизнь области также не стала разнообразной – решительным политиком и меценатом Михаил Андреевич никогда не был, да и не стремился быть. Хроника его пребывания на посту первого секретаря крайкома – это постоянная череда заседаний, постановлений и директивных, похожих одна на другую речей. Правда, у этой казенной и размеренной повседневности была и другая, трагическая сторона – продолжавшиеся аресты, страх и каждодневный безрадостный труд. Но для Суслова это было временными необходимыми издержками на пути решения больших задач.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;За проводившимися мероприятиями трудно разглядеть личность, индивидуальность человека, понять его внутренние колебания и надежды; не уловить и какого-то творческого, нешаблонного подхода. Чаще всего это повторение и разъяснение документов, принятых ЦК или Совнаркомом. М. А. Суслов весь в рамках своей высокой должности. Настойчиво стремится втиснуть живую жизнь с ее проблемами и противоречиями в узкое пространство бумажной логики, подчинить ее железной бюрократической воле, разрешить все острые и наболевшие вопросы разом – буквой приказа или постановления. Стиль руководства Суслова, окончательно определившийся и утвердившийся в эти годы, сосредоточен на тщательном, пунктуальном и аккуратном исполнении постановлений. Это верноподданническая самоотверженность в проведении в жизнь «мудрых» указаний вождя или коллективной воли (весьма загадочное сочетание) партии, следование намеченной линии любой ценой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По авторитетным в среде партийных руководителей образцам Суслов формировал и собственный строгий и аскетический образ, строил свое поведение. По воспоминаниям людей, знавших Михаила Андреевича по Ставрополью, в его облике не было ничего естественного, полнокровного, открытого. Он осознавал себя в первую очередь лицом, облеченным властью, «верным солдатом партии», частью отлаженной машины партийно-государственного управления (в настоящее время названного командно-бюрократической системой). Именно в себе, в своем идеологически выверенном руководстве (а не где-то на заводах или колхозных полях) видел Суслов средоточие переустройства мира, условие будущего процветания. Может быть, как и другой «государственный человек» – Шмаков (персонаж философско-сатирической повести А. Платонова «Город Градов»), Михаил Андреевич в часы раздумий задавался вопросом: «Кто я такой?» или «Кто мы такие?» И в ответ в его сознании созревало что-то вроде следующего: «Мы заместители пролетариев! Стало быть, к примеру, я есть заместитель революционера и хозяина! Чувствуете мудрость? Все замещено! Все стало подложным! Все не настоящее, а суррогат! Были сливки, а стал маргарин: вкусен, а не питателен! Чувствуете, граждане?.. Поэтому-то так называемый, всеми злоумышленниками и глупцами поносимый бюрократ есть как раз зодчий грядущего членораздельного социалистического мира» [440 - Платонов А. П. Избранные произведения. М., 1983. С. 264.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как уже говорилось, дореволюционное Ставрополье – край с высокой аграрной культурой и развитым животноводством, дававший щедрые урожаи зерна и овощей, изобилие фруктов. Местные земледельцы в большинстве своем хозяйственные, зажиточные. Уровень жизни гораздо выше среднего в крестьянской России. Все это явно раздражало Суслова своим вопиющим несоответствием принятой исторической схеме – о закабаленном труде и нищенском существовании до революции. И он усердствовал в обвинениях прошлому, рассчитанных на короткую историческую память: «На фоне беспросветной нужды, постылой жизни большинства крестьянства счастливую жизнь принес колхозный строй». Последнее утверждение тоже слишком далеко от действительности. Насильственная коллективизация (в крае она завершилась поздно: в Карачае и Черкесии лишь к 1937–1938 гг.), спровоцированный голод, превращение добровольного труда крестьян-производителей в подобие военной казармы с принудительным режимом не принесли людям счастливой жизни. И Михаил Андреевич был сторонником жесткой линии «огосударствления» сельского хозяйства, врагом всякой, исключая коллективную, собственности. Диктат могущественных партийных и советских органов, скрупулезная регламентация всех действий на земле, постоянная угроза наказания – вот те обычные методы, на которые опирался Михаил Андреевич Суслов (как и большинство его соратников-руководителей). С присущей ему обстоятельностью будущий «главный идеолог» черпал подтверждение подобной политики в «учении нашего мудрого и великого вождя тов. Сталина» (М. А. Суслов). Особенно близко к сердцу он принял слова Сталина, произнесенные им на пленуме ЦК ВКП(б) в январе 1933 года и не раз впоследствии полностью процитированные Сусловым: «Партия, если она хочет руководить колхозным движением, должна входить во все детали колхозной жизни и колхозного руководства… она должна знать все происходящее в колхозах, чтобы вовремя прийти на помощь и предупредить грозящие колхозам опасности» [441 - Сталин И. В. Сочинения. Т. 13. С. 224.]. Что же это за опасности, угрожавшие колхозам после 20 лет советской власти?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наверное, к ним относились приусадебные участки колхозников. На собрании партийного актива города Ворошиловска в июне 1939 года Суслов с возмущением привел «многочисленные и убедительные примеры нарушения устава сельхозартели о размерах приусадебных участков колхозников». Осудив «распространившуюся практику разбазаривания земель», вскрыв ее главную причину, которая, само собой разумеется, заключалась в «проникновении в колхозы частнособственнических буржуазных тенденций при оппортунистическом попустительстве местных партийных и советских органов» [442 - Орджоникидзевская правда. 1939. 11 июня.], Суслов горячо приветствовал своевременное появление постановления ЦК ВКП(б) и Совнаркома «О мерах охраны общественных земель колхозов от разбазаривания» и сами меры, направленные на «восстановление справедливости». Под контролем Суслова в крае было проведено «возвращение излишков» приусадебных крестьянских земельных участков колхозам. Многие из них остались «неокультуренными» и поросли бурьяном.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вероятно, не менее опасным было отсутствие исполнительности и должного контроля на местах. Это поистине хронический недуг авторитарно-бюрократической системы. Как бюрократ-идеалист, Суслов убежденно и искренне верил в магическую силу приказов и считал, что невыполнение бумажных параграфов – основное препятствие на пути к всеобщему счастью и благополучию. В правильности поступавших свыше постановлений он никогда не позволял себе усомниться (также, впрочем, как и в собственных). Поэтому вся вина и ответственность за приключавшиеся неудачи ложились на низшие партийные и советские органы (в том числе и колхозные). Весьма показательно в этом отношении одно из аграрных постановлений – «О мероприятиях по завершению осенне-полевых работ», подписанное М. А. Сусловым в октябре 1939 года: «Основными причинами недопустимого отставания в осенне-полевых работах являются: а) неумение руководителей… партийных, советских организаций и земельных органов правильно расставить силы и средства для обеспечения своевременного выполнения государственных планов, растерянность и самотек в работе; б) совершенно неудовлетворительная постановка массово-политической работы и слабое развертывание социалистического соревнования… Особо нетерпимым является ослабление трудовой дисциплины…» [443 - Там же. 18 окт.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для повышения сознательности, а точнее страха, М. А. Суслов нередко рекомендовал использовать административные и… уголовные наказания. Так, на бюро крайкома в июне 1940 года резко осуждались факты выдачи колхозникам зерна в счет трудодней. И хотя колхозникам надо было чем-то кормить свои семьи, Суслов расценил случившееся как саботаж и угрозу государственным хлебозаготовкам, настояв на привлечении виновных к уголовной ответственности [444 - Там же. 1940. 16 июня.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При подобном управлении сельским хозяйством каждая посевная или уборочная кампания в области проводилась как отчаянное наступление на фронте. Для передачи официального энтузиазма и трудового подъема (а на самом деле – для прикрытия лихорадки, которая постоянно била заорганизованное сельское хозяйство) в ставропольских, так же как и в центральных газетах употреблялись устойчивые, за многие последующие годы ставшие привычными образные выражения: «битва за урожай», «борьба за ускорение темпов хлебосдачи» и т. п. К сожалению, подобная риторика давно утратила свой условный переносный смысл и весьма точно передает сложившуюся систему административного нажима и недобровольного труда в колхозах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;М. А. Суслову, заступившему на пост первого секретаря крайкома, пришлось испытать всю тяжесть и неблагодарность руководства сельским хозяйством. Ужесточение мер и угрозы не компенсировали потерь урожая. Неудачи могли повлечь осложнения в карьере. Но в наследство Михаилу Андреевичу досталась запущенная и заброшенная стройка, начатая еще в 1936 году, – котлован Невинномысского оросительного канала. Забегая вперед, нужно отметить, что окончательно в эксплуатацию канал был сдан лишь в 1948 году. Он стал подавать воду из реки Кубани в реку Егорлык, охватив территории Ставропольского края, юго-восточных районов Ростовской области и северных – Краснодарского края.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Естественно, в сложившихся критических обстоятельствах Суслов стремился проявить инициативу, оправдать доверие и возложенную на него ответственность, ликвидировать «прорыв» любой ценой. Успех строительства, несомненно, мог повлиять на дальнейшие перипетии его политической биографии. Так по его воле запустелая стройка превратилась в триумфальную, массовую, народную. Правда, работали здесь не заключенные. Сюда было согнано около 35 тысяч колхозников-добровольцев, труд которых был дешев, выгоден и бесправен. Забирали по разосланной разнарядке, нередко для порядка привлекали конвой. Цифра участников «трудового похода» колеблется в тогдашних газетах от 34 до 40 тысяч. Объявленная народная стройка на самом деле оказалась подневольной, а разрекламированный энтузиазм и «развернувшееся, социалистическое соревнование» – обязательными. Началу «решительного штурма» предшествовали многолюдные показные митинги, на одном из которых перед «армией энтузиастов» с приветственной, полной общих восторженных фраз и клятв речью выступил М. А. Суслов. Условия труда были тяжелейшими: по 14–16 часов в день, практически без отдыха и выходных, впроголодь, только вручную. Взрывные работы проводились наспех, без соблюдения простейших правил безопасности. В результате несколько человек погибло. Стройка, естественно, строго охранялась войсками НКВД. Некоторые колхозники тайком бегали к своим семьям, другие просто дезертировали. К виновным применялись уголовные наказания. Несколько раз для непосредственного руководства строительством выезжал Михаил Андреевич. В местной печати появился фотоснимок, на котором первый секретарь жестким и придирчивым государственным взором следил с высокого насыпного холма за ведущимися работами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Предварительные итоги первого этапа строительства Суслов подвел на митинге 25 мая 1940 года: «Трудности действительно были большие… Надо было проложить ложе, по существу, для большой реки, прорыть канал, способный пропускать 75 кубометров воды в секунду. Но никакие трудности не смогли устоять перед могучим походом армии колхозников, участников народной стройки… С именем Сталина эта армия штурмом брала всякие препятствия…» Целая пропасть легла между реальным положением вещей и их празднично-фальшивым отражением. В речи Суслова правда и ложь поменялись местами: «Великая победа, одержанная на народной стройке… есть победа могучего, несокрушимого, всепобеждающего колхозного труда, созданного и руководимого большевистской партией, великим вождем народов тов. Сталиным». Что ж, перефразируя Достоевского, можно заметить, что Суслов удивительно ловко мог оборачивать «словечки». Как трагическая ирония звучат сегодня и другие его рассуждения: «Разве мыслима была бы эта победа в условиях разобщенного единоличного крестьянского труда… Только колхозное социалистическое хозяйство, объединяющее труд дотоле разобщенных производителей, создало условия для появления великой, богатырской, непобедимой силы колхозного труда» [445 - Орджоникидзевская правда. 1940. 3 июня.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На апрель 1941 года был намечен очередной этап интенсивного строительства. Для этого на «любимую стройку нашего края» (М. А. Суслов) тем же способом было собрано 25 тысяч колхозников. Но дальнейшие работы по завершению Невинномысского канала были прерваны войной. Таким образом, триумфального пуска очередной победной сталинской стройки не получилось. Работы были завершены уже без Суслова, в 1948 году. Хотя его реальный вклад в строительство канала был минимален и с его именем связаны самые тяжелые и трагические страницы в осуществлении этого проекта, в 1982 году Невинномысскому каналу было присвоено имя М. А. Суслова. Памятная табличка заменила взорванное ранее каменное изваяние «отца народов», тени которого Михаил Андреевич оставался предан до конца своей жизни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще более плодотворной и значительной стороной его руководства стало принципиальное и планомерное осуществление кадровой политики – этой второй, после идеологии, страсти Суслова. К 1939 году в этой сфере у него был накоплен значительный опыт. Имелось и серьезное научное обоснование проводимых действий; Михаил Андреевич называл его еще «непревзойденным по глубине учением о кадрах». Вот оно дословно: «После того как выработана правильная партийная линия, проверенная на практике, кадры партии становятся решающей силой партийного и государственного руководства». Афоризм (или лозунг), весьма характерный для мышления И. В. Сталина: очевидные и банальные вещи приобретают в его изложении загадочную многозначительность и некий всеобъемлющий смысл. Как известно, своеобразным рубежом в сталинской кадровой политике стал 1937 год. На 4-й краевой конференции ВКП(б) (февраль 1939 г.), посвященной предстоящему XVIII съезду партии, Суслов заявил: «Все наши победы завоеваны в жестокой борьбе с остатками классовых врагов – троцкистами, бухаринцами, буржуазными националистами, шпионами и диверсантами, агентами иностранных разведок, пытавшимися сорвать социалистическое строительство… восстановить капиталистическое рабство в нашей стране» [446 - Там же. 1939. 27 февр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Позднее по долгу службы Михаилу Андреевичу, как и в Ростове-на-Дону, пришлось рассматривать дела некоторых врагов народа. Речь шла и о частичной реабилитации «необоснованно исключенных из партии подлинных большевиков». Правда, судя по заявлению Суслова на 5-й краевой конференции ВКП(б) (март 1940 г.), в результате проведенного разбирательства выяснилось, что «значительную группу среди заключенных составили по преимуществу выходцы из классово чуждой орды – из враждебных партий». Там же Суслов коснулся необходимости нового очищения рядов партии от чуждых элементов и соблюдения дисциплины: «Всякое потворство нарушителям партийной и государственной дисциплины есть попустительство мелкобуржуазной распущенности, которая зачастую граничит с саботажем. Разгильдяй, организационно распущенный элемент зачастую является объективно проводником вредительской деятельности врагов народа, которые используют каждую щелочку нарушения дисциплины в своих вражеских целях» [447 - Там же. 1940. 14 марта.]. Изложенные жесткие требования стали основой массовых чисток, охвативших Ставропольский край. Только одних партийных работников Сусловым было заменено около 1 570 человек.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поддержание дисциплины повсеместно, особенно в условиях приближавшейся войны, основывалось на нагнетании атмосферы страха, боязни наказания, на насильственных и карательных мерах. Авторитарная власть никогда не доверяла своим гражданам. Поэтому к «воспитательно-просветительской работе» в подобных случаях прибегали редко. Впрочем, и методы агитации были весьма своеобразными – в определении их Суслов в который раз был солидарен с мудрой сентенцией Сталина: «Агитировать не значит уговаривать, но и изобличать». И Михаил Андреевич нередко усердствовал в этом занятии на пленумах крайкома, партийных совещаниях. Особенно ревностно изобличались различные нарушители дисциплины или «объективно вредители». Не случайно проведение в жизнь известного довоенного Указа от 26 июня 1940 года «О переходе на 8-часовой рабочий день, на 7-дневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений», вынужденного и чрезвычайного, М. А. Суслов рассматривал как «образец социалистического отношения к труду» [448 - Орджоникидзевская правда. 1940. 18 авг.]. Воплощение этого «образца» само собой потребовало резкого ужесточения репрессивных мер. Выступая на собрании партактива Ворошиловска, Суслов привел такие факты: «По неполным данным, по предприятиям и учреждениям… допущено свыше 1 000 прогулов. Столь позорные цифры мы не имели бы, если бы у лодырей, прогульщиков и летунов не было своих покровителей» [449 - Там же.]. Собственные общие рассуждения Михаил Андреевич проиллюстрировал и конкретным примером (что бывало крайне редко): один из директоров предприятий, Сидоров, принял справки о посещении поликлиники (медицинскую справку о болезни тогда было очень трудно получить, и нередко люди были вынуждены больными работать до изнеможения) от «двух прогульщиц», вместо того чтобы «немедленно передать о них дело в суд». Впрочем, и судами первый секретарь был недоволен – «суды оказались медлительными и допускали излишний либерализм».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В бюрократической авторитарной системе управления не было места для конкретного живого человека с его обыденными нуждами, болями и радостями. Он в глазах партийного чиновника был лишь исполнителем, обязательным и послушным, или – наоборот. Но человеческий «материал» трудно поддавался организации. Это создавало неразбериху и серьезные проблемы для Суслова. Тем не менее стиль политического руководства, сложившийся в стране в 20–30-е годы, был хорошо им освоен и отработан. Он был тем более удобен, что не имел нравственных измерений, ему были чужды уважение, сочувствие, хоть какое-то гуманное отношение к людям.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, помимо несознательных граждан немало хлопот доставляла и… природа, один из вечных и непокорных врагов всех «государственных людей» и бюрократов. Особенно сказывался ее строптивый нрав в сельском хозяйстве. И здесь, в этом изнурительном противостоянии, М. А. Суслов публиковал постановление за постановлением. Свидетельством всепроникающего и поистине всеобъемлющего масштаба руководства Ставропольем могут служить многие «шедевры» бумажного творчества, скрепленные подписью первого секретаря Орджоникидзевского крайкома. Вот один из них – постановление, озаглавленное по-боевому многозначительно: «Об осенне-зимних мероприятиях по борьбе с клопом-черепашкой». Изданный указ категорически требовал «созвать… краевое совещание вторых секретарей РК ВКП(б), заведующих райзо и старших агрономов райзо по вопросам борьбы с клопом-черепашкой», а также «провести инструктивное совещание заведующих колхозными хатами-лабораториями» [450 - Орджоникидзевская правда. 1939.14 окт.]. Этот документ очень походит на попытки упоминавшегося уже платоновского Шмакова укротить природу: «Всегда в ней (в природе. – Р. М.) что-нибудь случается… А что, если учредить для природы судебную власть и карать ее за бесчинство? Например, драть растения за недород! Конечно, не просто пороть, а как-нибудь похитрее – химически, так сказать!» [451 - Платонов А. П. Избранные произведения. С. 253.] Другие, не менее красноречивые в своей абсурдности указы подтверждали право жителей отдаленного горного колхоза производить черепицу для своих домов, ежегодно «настаивали» на очевидных для каждого крестьянина «решительных мероприятиях по борьбе с сорняками».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Крайком партии во главе с М. А. Сусловым все время находился в самой гуще событий. Не успевали отгреметь шумные и помпезно-фальшивые торжества, посвященные празднованию очередной годовщины со дня рождения М. Ю. Лермонтова (на территории края находился Пятигорск и другие памятные места, связанные с жизнью поэта), как зарождалась и лихорадочно развертывалась следующая кампания: или уборка хлопка, или хлебосдача, или разбор подозрительно участившегося падежа скота и т. д. и т. п. Все это, естественно, сопровождалось массой указов и постановлений с их неизменно официальным, строгим и лаконичным слогом: «обратить внимание», «предупредить», «потребовать», «указать», «снять»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Особенно тщательно, активно, с подлинным энтузиазмом обсуждались в крае проблемы изучения «Краткого курса истории ВКП(б)», названного его страстным и пламенным пропагандистом Емельяном Ярославским «завоеванием исторической мысли марксизма». Суслов потратил немало времени и сил на успешное проведение общекраевой кампании за «массовое всенародное овладение» этой «азбукой марксизма». Ему пришлось держать речь о необходимости «усиления пропаганды великой книги» на 6-м пленуме Орджоникидзевского крайкома (сентябрь 1939 г.), на собрании партийного актива города Ворошиловска (сентябрь 1939 г.), на отчетной краевой партийной конференции (март 1940 г.). Освоение этого «памятника» сталинской историографии чем-то походило на вынужденную механическую зубрежку разного рода риторик и катехизисов в дореволюционной бурсе. Правда, наказание за «ученические ошибки» было далеко не бурсацким.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По инициативе М. А. Суслова партийные организации края соревновались в темпах и количестве прочитанных глав. Как факт недопустимой «политической нерадивости» рассматривалась излишняя медлительность в штудировании разделов книги. «Некоторые партийные организации и их руководители, вместо того чтобы по-большевистски взяться за дело руководства пропагандой марксизма-ленинизма, встали на путь своеобразного невмешательства в дело политического образования коммунистов, предоставили изучение истории ВКП(б) самотеку. Такое отношение к вопросам руководства пропагандой привело к тому, что многие партийные, советские и хозяйственные руководящие работники не приступили к изучению истории партии или остановились на первых главах учебника («Краткого курса». – Р. М.)» [452 - Орджоникидзевская правда. 1939.15 сент.]. Зато ощутимый прилив догматического вдохновения у Суслова вызвали «настоящие стахановские темпы» в освоении новоиспеченного учебника сталинской истории: в одной из колхозных парторганизаций «тт. Русанов и Песков законспектировали и изучили 12 глав “Краткого курса”» [453 - Орджоникидзевская правда. 1940. 14 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1941 году жизнь в крае была полна привычных трудовых забот и надежд. Продолжалась народная стройка Невинномысского канала, намечался очередной «штурм высот» в сельском хозяйстве: постановлениями в который раз предписывалось увеличить урожай хлопка и довести сбор зерновых до ста пудов с гектара. Но это были последняя мирная зима и последняя мирная весна.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В годы войны (1941–1944)<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;22 июня 1941 года началась самая страшная в истории страны война. Войска, отступая, несли огромные потери, лишь редкие воинские части оказывали долгое сопротивление гитлеровским захватчикам. Обозначился частичный паралич верховной власти. Сталин с трудом оправился от сокрушительного и коварного удара по своим надеждам, стратегическим планам и «дружеским намерениям». (Как известно, 28 сентября 1939 г. по инициативе Сталина был заключен советско-германский Договор о дружбе и границе.) Кризис продолжался до 3 июля, когда вся страна услышала неожиданное и забытое: «Братья и сестры!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молчанием встретил начало войны и Михаил Андреевич. Страх собственной решительности, терпеливое ожидание указаний продлились почти до конца сентября – 25-го числа на краевом партактиве Суслов огласил «программу действий». 2 октября его доклад «Великая Отечественная война и задачи парторганизации края» был опубликован всеми печатными органами Ставрополья. Посильная оценка давалась первым месяцам войны. Исказив факты и цифры этих самых тяжелых и жестоких для государства дней, Суслов обнародовал свое весьма любопытное умозаключение о несомненных преимуществах Советского государства над агрессором, которые неизбежно в конечном счете принесут победу: «Огромные потери в людях на Восточном фронте требуют все новых и новых пополнений. Между тем Германия в два раза беднее Советского Союза людскими ресурсами и еще беднее она военно-обученными резервами» [454 - Там же. 1941. 2 окт.]. В этой последовательной для Суслова логике отразилась сущность исповедуемой им тоталитарной идеологии: люди – «винтики», «пушечное мясо».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ставрополье в силу своего географического и экономического положения было объявлено Верховным главнокомандующим «ближайшим к фронту тыловым районом». Военные нужды потребовали значительного увеличения сельскохозяйственной продукции и ускоренного развития оборонной промышленности в крае.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Внешне за пестуемое сельское хозяйство Суслов был спокоен: «Наше социалистическое сельское хозяйство является самым крупным и самым механизированным во всем мире сельским хозяйством, дающим в изобилии все продукты сельского хозяйства: хлеб, хлопок, шерсть, кожу, молоко и мясо» [455 - Там же.]. В противовес этой сбивчивой браваде реальные тяготы и нужды войны диктовали свои суровые требования и законы. Основная тяжесть крестьянских забот легла на плечи женщин, стариков и детей. Но и здесь чувство естественного сострадания и сопричастности уступало место привычному для Суслова официальному энтузиазму, рожденному очередным «прозрением» «мудрого и великого»: «Товарищ Сталин неустанно учит нас, что женщина в колхозах большая сила. Держать эту силу под спудом – значит допустить преступление. Задача выдвижения женщин в колхозах особенно настоятельна теперь, в условиях войны, когда женщина стала прямо-таки решающей силой» [456 - Орджоникидзевская правда. 1942. 10 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В последующих, тщательно авторизованных биографиях Михаила Андреевича особо подчеркивалась его «близость к массам» в «дни суровых испытаний». Но объективный анализ поведения Суслова в те годы придает этим привычным формулировкам характер лицемерной мистификации. Прежде всего поражают постоянная подозрительность и непрекращающееся недоверие, которые испытывал Суслов к своим землякам и соотечественникам. У неискушенного может создаться впечатление, что край кем-то специально был заселен неблагонадежными, недисциплинированными, «сомнительными элементами» (как любил выражаться Михаил Андреевич). И не дай бог первому секретарю недосмотреть, ослабить контроль – сразу же случаются непоправимые ошибки, непростительные просчеты или, хуже того, скрытые и явные диверсии. Впрочем, этому обострившемуся в годы войны страху Суслова имеются и иные объяснения. Те простые, обыкновенные труженики, которые так нуждались, по убеждению Суслова, в бдительном руководстве, гораздо глубже чувствовали трагедию времени. Они понимали, какое горе и нужду несет война, сколько сил, терпения и ответственности она потребует от каждого. Росла сила их самосознания и свободы. Страх и насилие как основание бюрократической власти и благополучия Суслова обесценивались, и он вполне мог оказаться не ко времени. Поэтому все непримиримее становился язык указов и директив: «…кое-где к руководству фермами и бригадами пробрались чуждые и негодные элементы. Необходимо очистить животноводческие фермы от этих “волков”, одевающих иногда овечьи шкуры» [457 - Там же.]; все подробнее становились издаваемые «хозяйственные» указы: «Бюро крайкома постановляет. Обязать обкомы, райкомы и горкомы, директоров и начальников политотделов МТС…организовать безусловную вязку хлебов в снопы и складывание их в крестцы… Установить постоянный контроль за качеством уборки, не допускать огрехов, оборудовать комбайны и лобогрейки зерноуловителями… Вслед за уборкой немедленно производить сгребание и ручной сбор колосьев…» [458 - Там же. 10 июля.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все стремительнее возносилась на политическом небосклоне страны агрономическая звезда «народного академика» Трофима Денисовича Лысенко. Множились его чудо-проекты, крепли щедрые обещания. За проведенные в Ставрополье годы М. А. Суслов так и не стал искушенным в ведении сельского хозяйства, неподатливого на скорые указы. Но, как всегда, компенсируя собственные неудачи и просчеты, был активен и распорядителен в организации очередной кампании. Под его руководством еще в январе 1942 года, готовясь к предстоящей посевной, пленум крайкома подробно рассмотрел «вопрос о мероприятиях по накоплению дополнительных ресурсов посадочного материала путем срезки верхушек клубней картофеля по методу академика Лысенко». В результате обсуждения вышеупомянутую систему рекомендовано было внедрить повсеместно, а к выполнению задания «привлечь комсомол, партийные и профсоюзные организации, школьников».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, военные будни были заполнены массой других забот. В начале войны в крае прошла мобилизация, на фронт отправились и тысячи добровольцев. Всего на полях сражений воевало 320 тысяч ставропольцев. На территории Ставрополья наряду с другими были сформированы кавалерийские части: из горцев Карачая и Черкесии, кубанских и терских казаков. Большинство конных соединений было уничтожено гитлеровцами в начале войны. Стратегическая роль конницы, которую с упорством обреченных отстаивали Ворошилов и Буденный, провалилась. Правда, были и редкие исключения. На всю страну прославилась кавалерийская группа Льва Михайловича Доватора. В самом начале войны, в августе-сентябре 1941 года, эта кавалерийская часть провела успешный рейд по тылам противника в Смоленской области. Корпусу, основу которого составляли ставропольцы, кубанские и терские казаки, было присвоено звание гвардейского. В дальнейшем 2-й гвардейский корпус участвовал в обороне Москвы, где нес огромные потери. 19 декабря 1941 года на подступах к Рузе погиб в бою генерал-майор Доватор.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1978 году Суслов не без гордости вспоминал свою переписку с Доватором во время кровопролитных сражений за столицу: «Боевые добровольческие части из края направлялись во 2-й гвардейский корпус генерала Л. М. Доватора. В начале декабря крайком получил письмо генерала, в котором он просил прислать пополнение. Вот этот живой документ боевой эпохи, написанный на простом листке бумаги: “Мне выпала счастливая доля командовать славными патриотами, какими являются казаки Кубани и Терека. Очень многие из них за доблесть и мужество награждены правительственными наградами, многие пали смертью храбрых. Теперь мы стоим неприступной стеной на подступах Москвы, но нас мало. Я был бы счастлив, если бы от вас получил хоть бы человек пятьсот, чтобы и впредь сохранить состав 2-го гвардейского корпуса из кубанцев и ставропольцев и чтобы корпус высоко держал боевые традиции орджоникидзевцев…” Ставропольцы горячо откликнулись на эту просьбу. Через две недели мы уже могли сообщить Доватору, что посылаем 500 конников на выносливых лошадях, снаряженных оружием, сделанным на заводах, фабриках и мастерских наших городов…» [459 - Ставропольская правда. 1978. 13 мая.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ставропольцы, как и жители других районов, поддерживали связь со своими воюющими родственниками. Местные газеты регулярно публиковали отрывки из писем. На фронт отправлялись посылки с продуктами и теплыми вещами. В июле 42-го был организован первоочередной сбор продовольствия для блокадного Ленинграда. Фронт стремительно приближался. В июле, развивая летнее наступление, немецкие войска захватили Ростов-на-Дону и стали быстро продвигаться по территории Северного Кавказа. Отступление было настолько быстрым и беспорядочным, что в некоторых районах края части Красной Армии уходили на восток за несколько дней до того, как сюда приходили немецкие дивизии. Остановить немецкое наступление удалось только близ города Орджоникидзе (ныне – Владикавказ). Немецкая оккупация продлилась, однако, менее полугода. Когда фашистские войска почувствовали сталинградский котел, им пришлось вывести свои части со Ставрополья к Ростову и выровнять, таким образом, линию фронта.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда над Ставропольским краем непосредственно нависла угроза оккупации, краевой комитет партии начал эвакуацию материальных ценностей, скота, вывоз зерна. Но в надвигавшемся и быстро нараставшем хаосе многое из задуманного не удалось сделать. Тем не менее, часть предприятий была уничтожена, часть демонтирована.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К лету 1942 года Ставкой Верховного главнокомандования первому секретарю крайкома Суслову было поручено – в случае прорыва немецких войск – возглавить подполье и партизанское движение края. Сразу же развернулась лихорадочная работа по организации партизанских отрядов – предполагалось комплектовать их в каждом районе и городе. В горах Карачаево-Черкесии были созданы опорные базы – склады продовольствия, вещей и оружия. Когда 1 августа немецкие войска ворвались в край, был образован Ставропольский комитет обороны. Местом базирования крайкома вначале был определен Пятигорск, но к тому времени город уже находился под угрозой захвата, и поэтому Суслов вместе с частью аппарата крайкома переправился под Кизляр, объявленный вскоре центром большого партизанского района. Отсюда Суслов, как член Военного совета Северной группы войск Закавказского фронта и начальник партизанского движения края, должен был руководить подпольем и партизанскими отрядами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В первые дни военных действий на Ставрополье он обратился к трудящимся, находившимся на временно оккупированных врагом территориях, с воззванием: «Советские патриоты! Помогайте всеми силами и средствами славным партизанам! Не давайте немцам ни минуты покоя, бейте немцев везде, взрывайте их штабы и склады, пусть каждый метр нашей земли несет смерть гитлеровцам». Но вскоре после освобождения оккупированных районов отношение Суслова ко «временно находившимся» изменилось, став жестким и непримиримым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Партизанские отряды вели боевые действия в горах Карачая и Черкесии, в степях Ставрополья и бурунах Кизляра. Статистика этих операций, приведенная в середине 70-х годов, такова: за время своего пребывания здесь гитлеровцы потеряли 8 тысяч убитыми и ранеными (в 43-м году, со слов Суслова, эта цифра составляла 6 тысяч), было уничтожено: 1 самолет, 8 бронемашин, 21 танк, более 100 автомашин, взорвано 17 мостов, у оккупантов отбито более 82 тысяч крупного рогатого скота, около 6 тысяч лошадей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Роль М. А. Суслова в истории партизанского движения края оценивается по-разному. Думается, необходимо привести эти противоречащие и даже взаимоисключающие точки зрения. По официальной, общепринятой до недавнего времени версии, Суслов активно организовывал и координировал деятельность партизанских отрядов, и имеет несомненные заслуги в Великой Отечественной войне. В подтверждение этого еще с 40-х годов бытует одна героическая легенда: при отступлении Суслов участвовал в одном из боев и помог медсестре спасти раненого пулеметчика. Правда, мы располагаем свидетельствами и письмами очевидцев и участников тех далеких военных событий. Их искренние воспоминания утверждают: роль Суслова в развернувшейся партизанской борьбе весьма далека от восторженных оценок. В частности, указывается, что именно Михаил Андреевич был повинен в развале и малой эффективности партизанского движения в первые месяцы. Срочное «перемещение» штаба под Кизляр было обыкновенным бегством: Суслову, стремившемуся скорее скрыться от наступавших гитлеровских войск, пришлось переодеться в простого крестьянина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Партизанское движение края не было столь повсеместным, всеобщим и массовым, как это принято описывать. Выступления отрядов были не только самостоятельными, но и разрозненными. Единого управления из центра не существовало. На то имелись свои причины. Во-первых, срок пребывания гитлеровцев на Ставрополье был незначительным – 5 месяцев. Во-вторых, создание партизанских формирований в некоторых районах провалилось: наспех закладывавшиеся базы были обнаружены, определенные успехи имела здесь и гитлеровская пропаганда (о чем речь ниже). Штаб же практически бездействовал; Суслов в острой критической ситуации не проявил ни решительности, ни умения организовать людей. Да и так называемый штаб, а на самом деле часть аппарата крайкома, попросту скрывался в буйных камышах в районе Кизляра. Есть свои легенды и об этом. Покидая Ворошиловск, Суслов взял с собой только насущно необходимое; среди прочего оказались и избранные тома сочинений И. В. Сталина и В. И. Ленина. В полевых условиях первый секретарь и начальник партизанского штаба не только клал их в изголовье – аккуратно связанная стопка книг чаще служила ему сиденьем, спасая от холода промерзлой земли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;О том, что военная карьера Суслова оказалась неудачной, говорит и другое – его поведение сразу после ухода оккупантов. Первый секретарь предпринял успешный реванш, «выявив» и наказав «подлинных виновников» военных неудач и собственных просчетов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несмотря на недолгое пребывание гитлеровцев на землях Ставрополья, захватчики, как и везде, оставили после себя кровавую память. Погибло около 30 тысяч мирных жителей, тысячи были угнаны в Германию. Около двух тысяч патриотов сгинуло в застенках гестапо в Пятигорске – здесь действовало хорошо организованное подполье. Из того же Пятигорска было вывезено в концлагеря все еврейское население (около 3 тысяч человек). Сразу же после вывода немецких войск были обнаружены захоронения сотен расстрелянных граждан в Железноводске, Буденновске и других местах. Огромный ущерб был нанесен и народному хозяйству края. В ноябре 1943 года Суслов привел следующую статистику разорения: немецкие грабители вывезли из края 30 млн пудов зерна, разрушили 3 577 животноводческих построек, 2 773 зернохранилища и 2 577 овощехранилищ, уничтожили 4 тысячи тракторов, более тысячи комбайнов, 11 766 плугов. Количество продуктивного скота сократилось на 63,3 %. Общий ущерб сельского хозяйства исчислялся 11 млрд рублей [460 - Ставропольская правда. 1943. 19 нояб.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не забывал Михаил Андреевич о том, что «долгих пять месяцев трудящиеся края не слышали пламенного большевистского слова – слова правды». В результате образовавшегося вакуума сознание и психология людей оказались «отравленными» вражеской пропагандой. Поэтому подчеркивалось «особое значение» революционной бдительности для пережившего оккупацию края.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ситуация еще более усугублялась тем, что многие из некогда насильственно созданных колхозов в первые же месяцы оккупации распались. Этому, несомненно, способствовало введение оккупационными властями так называемого «нового земельного порядка», предполагавшего передачу земли и средств производства в частную собственность. И в некоторых районах Ставрополья это имело определенный успех, что хорошо было известно и М. А. Суслову, сразу после освобождения края истово и сурово обличившему этот «закон». В речи, посвященной ликвидации последствий фашистской оккупации, Михаил Андреевич сказал: «Немецкие мошенники очень много кричали об их так называемом новом земельном законе для оккупированных областей… На самом деле “получение земли в единоличное пользование” превращало людей в рабов… Весь смысл фашистского так называемого земельного закона состоит в том, чтобы до конца разграбить наши деревни, обезземелить колхозников, передать всю нашу колхозную и совхозную землю в руки немецких кулаков и помещиков-баронов, а наших колхозников превратить в бессловесных баранов, работающих на баронов» [461 - Ставропольская правда. 1943. 13 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для восстановления социалистического колхозного уклада колхозам и совхозам края были списаны долги, выделена дополнительная техника. Были предприняты и другие меры: в рамках укрепления революционного порядка проведена массовая кампания по выявлению неблагонадежных, шпионов, гитлеровских агентов. Тысячи крестьян были репрессированы. Вот характерная установка Суслова тех лет, сформулированная им в статье «Вопросы колхозного строительства в освобожденных районах»: «Укрепляя общественную собственность, нельзя не учитывать, что немецкие оккупанты всячески разжигали мелкособственнические тенденции наиболее отсталой части колхозников. Гитлеровские мерзавцы, конечно, оставили свою агентуру, рассчитывая, что ей удастся путем воровства и вредительства подрывать общественную собственность колхозов. Сейчас особенно важно усилить охрану социалистической собственности и беспощадно расправляться с жуликами, ворами и другими пособниками немецким оккупантам, которые посягают на основу колхозного строя» [462 - Суслов М. А. Вопросы колхозного строительства в освобожденных районах // Партийное строительство. 1943. № 23. С. 21.]. Для укрепления тех же основ, а также для демонстрации успехов восстанавливаемого сельского хозяйства Суслов весной 1943 года изъял подчистую все зерно из личных закромов крестьян, а также полностью обобществил принадлежавший им крупный рогатый скот. Несомненно, это было отмечено.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;М. А. Суслов делал все от него зависящее, чтобы его чрезмерное усердие и рвение стали известны Верховному. 26 января 1943 года состоялся дебют Суслова в «Правде», опубликовавшей его статью «В освобожденном крае», после чего завязалась взаимная переписка между Ставропольем и Кремлем. По традиции, утвердившейся в те годы, многие руководители областей и районов нередко публично обращались к Иосифу Виссарионовичу со своими думами, чаяниями, высокими обязательствами. Иосиф Виссарионович, в свою очередь, аккуратно отвечал своим многочисленным корреспондентам со страниц газет. И вот 9 апреля 1943-го на такое послание решился и Суслов. «Письмо товарищу Сталину» было обнародовано. Приведем некоторые выдержки из этого документа: «Любимый вождь, дорогой учитель, родной отец наш Иосиф Виссарионович! Почти полгода в неволе томились трудящиеся Ставропольского края, потоками лилась кровь наших детей, женщин и стариков. Гитлеровские мерзавцы истребили в крае свыше тридцати тысяч советских граждан… И теперь, когда черные дни тяжелой неволи остались позади, трудящиеся Ставрополья, Черкесии и Карачая в знак горячей любви к своей Отчизне, доблестной освободительнице Красной Армии и безграничной преданности Вам, наш мудрый вождь и гениальный полководец, всю свою жизнь, все свои силы отдают на великое святое дело освобождения любимой Родины от чужеземных поработителей… Примите, дорогой Иосиф Виссарионович, нашу сердечную благодарность за избавление трудящихся Ставрополья от фашистской нечисти, за возвращенную свободу и жизнь. Будьте здоровы, родной наш отец, живите долгие и долгие годы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Секретарь Ставропольского крайкома ВКП(б)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;М. Суслов» [463 - Ставропольская правда. 1943. 9 апр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Думается, комментарии излишни. Но «изящество слога» Суслова, несомненно, достигло здесь небывалых для него высот. Если бы Михаилу Андреевичу посчастливилось жить в восемнадцатом столетии, его талант красноречия, владение ритмом (в письме явно ощущается влияние античных гекзаметров и былинных стихов) позволили бы ему войти в число пусть не самых значительных, но зато самых активных и плодовитых приближенных ко двору одописцев. Впрочем, вполне вероятно, в составлении письма участвовал и В. В. Воронцов – секретарь местного крайкома по пропаганде и агитации. Этой удачной совместной работе и сотрудничеству была уготована еще долгая жизнь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как водится, Сталин не оставил без внимания письмо. И 27 апреля поступил ответ: «Ставрополь. Секретарю Ставропольского крайкома ВКП(б) товарищу Суслову. Передайте колхозникам и колхозницам, рабочим и работницам, инженерно-техническим работникам, служащим, учителям, врачам, женам военнослужащих, комсомольцам, пионерам и школьникам Ставропольского края, собравшим 40 100 000 рублей и облигациями госзаймов 6 300 000 рублей на строительство танковой колонны “Ставропольский колхозник”, бронепоезда “Комсомолец Ставрополья” и авиазвена “Пионер”, сдавшим зерно и масличные культуры в фонд Красной Армии и пославшим подарки и теплые вещи фронтовикам, мой братский привет и благодарность Красной Армии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И. Сталин» [464 - Ставропольская правда. 1943. 27 апр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В январе 1943-го городу, «с честью носившему» имя красного маршала, из-за катастрофического военного провала этого «полководца» на фронтах Великой Отечественной было возвращено исконное название – Ставрополь. Что не означало, однако, возвращения бережного отношения к традициям. Это подтверждает и акт вандализма, совершенный тогда же по приказанию Суслова. Речь идет о взрыве (ничем не обоснованном) Казанского кафедрального собора в Ставрополе. Жители города решили возвести эту церковь в память избавления от страшной эпидемии чумы 1810 года, унесшей многие жизни. В 1843 году состоялась торжественная закладка храма. Через сто лет Казанский собор был варварски уничтожен. И хотя фронт к весне откатился от Ставрополья довольно далеко, Суслов объяснил свое решение военной необходимостью – высокая колокольня собора послужила бы слишком хорошим ориентиром для наводки вражеских орудий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во время войны и оккупации всего лишь несколько сотен проживающих в Ставрополье карачаевцев поддержали гитлеровскую администрацию. В областном центре Микоян-Шахаре был сформирован так называемый Карачаевский национальный комитет, сотрудничавший с оккупантами. Но большинство жителей Карачая не оказывали содействия этой организации, а напротив, поддерживали партизан. Тем не менее, в ноябре 1943 года почти 80-тысячное карачаевское население было поголовно депортировано в Среднюю Азию и Казахстан – на спецпоселение. Карачаевская автономная область была юридически и фактически ликвидирована, Микоян-Шахар переименован в Клухори. 14 долгих лет продолжалось изгнание. И лишь в 1957 году справедливость была восстановлена, правда, только отчасти. Оставшиеся в живых, перенесшие унижение, голод, смерть близких карачаевцы вернулись на родную землю. Тогда же, в 1957-м, Клухори стал называться Карачаевском, вновь была образована автономия в составе РСФСР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разумеется, решение о выселении мусульманских народностей с Северного Кавказа и из Поволжья было обдумано и принято в Москве Государственным Комитетом Обороны, Сталиным; закладывался будущий фундамент послевоенной политики репрессий. Однако верно и доказано то, что Ставропольский крайком партии полностью поддержал это решение и помог провести его в жизнь. Более того, по имеющимся сведениям, первый секретарь крайкома М. А. Суслов сыграл не последнюю и весьма зловещую роль в развернувшемся насилии. Сыграл не только по долгу службы, но и по личной инициативе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сразу же после освобождения, зимой 1942/43 года, ничто, казалось, еще не предвещало беды. Газетная хроника того времени пестрела известиями об успешном возрождении колхозов в Карачае, весной – о полевых работах, а позднее – о развернувшейся уборке. В марте 1943 года была опубликована и следующая информация (поданная как рапорт М. А. Суслову): «Трудящиеся Малого Карачая, освобожденные Красной Армией от немецко-фашистского ига, начали, по призыву колхозников аула Элькуш, сбор средств на строительство эскадрильи боевых самолетов “Колхозник Карачая”. Воодушевленные замечательными победами советских войск на фронтах Отечественной войны, трудящиеся района за короткий срок собрали 500 тысяч рублей. Председатель колхоза имени Сталина тов. Аджиев внес из личных сбережений 11 500 рублей, а председатель колхоза аула Учкекен Магомет Салпагаров –10 000 рублей» [465 - Ставропольская правда. 1943. 5 марта.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Корреспонденты подробно описывали и «специальное совещание стариков» (старейшин), съехавшихся практически из всех аулов Карачая. С удовлетворением отмечалось, что из 726 присутствовавших стариков слово взяли 92 человека. О чем они говорили? Разговор шел о пережитой фашистской оккупации и об острых насущных проблемах. «Немецко-фашистские захватчики обманули карачаевский народ, – заявил в своем выступлении старик из аула Учкекен Абук Хубиев, – Гитлер прислал нам из Берлина Коран, но скажу прямо, что немцы никогда не были мусульманами, а мусульмане не были немцами. Им не мусульмане нужны, а богатство наше нужно, но мы его не отдадим. Если потребует наша Родина, то я, несмотря на свою старость, пойду вместе с сыновьями бить немцев», – заключил старик. Было составлено и коллективное письмо Сталину: «Горе и позор принес Гитлер на наши седые головы. Пять месяцев гитлеровские солдаты и гестаповцы убивали, грабили, издевались над нашим свободолюбивым народом. Позади остались месяцы рабства, сыны Карачая вновь влились в дружную семью народов Советского Союза, взращенную тобой, наш любимый друг и вождь» [466 - Там же. 18 мая.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти старики, как и весь карачаевский народ, были уже обречены. «Любимый друг и вождь» уготовил им страшную участь. Его непреклонность и безжалостность к «врагам» были хорошо известны. Уже в декабре 1943 года названия городов и аулов Карачая попросту исчезли со страниц газет, хозяйственных отчетов и докладов. Слово «карачаевцы» также было забыто, народ как бы ушел в небытие, перестав существовать официально. Так было на бумаге, но не в жизни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Естественно, никакой информации о насильственном выселении не публиковалось. Все происходило тайно, без огласки. В развернувшейся подготовительной работе М. А. Суслов оказывал посильную поддержку ведомству Л. П. Берии в сборе фальшивых обвинений и свидетельств «преступлений» карачаевцев против советской власти. Была организована и пропагандистская кампания в поддержку вершимого насилия и произвола. При участии Суслова была создана легенда о «массовом предательстве», о якобы действовавших в горах Карачая 65 бандах. И кровавые преступления «фашистских пособников» были изобличены и впоследствии обнародованы. Бандами карачаевцев якобы была расстреляна большая группа отступавших красноармейцев. Но самым безжалостным и горьким стало обвинение в гибели ребятишек из детдома. До последнего времени у селения Нижняя Теберда находился памятник этим загубленным детским душам. И виновными, судя по надписи, кроме фашистов, были и «местные националисты». Уже в конце 80-х прокуратура края провела официальное расследование. Вывод: все вышеперечисленные и бытовавшие со времени Суслова обвинения облыжны и не соответствуют действительности. Среди добытых фактов и доказательств совершенных «преступлений» свое место заняли и нарочито мифологизированные рассказы и просто слухи. Вот одна из бытовавших в те годы легенд. В 1942 году карачаевцы в знак благодарности и дружбы преподнесли Адольфу Гитлеру подарок – богато инкрустированные седло, уздечку и белого коня. Это, конечно, тоже было ложью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Акция по выселению проводилась руководством НКВД Ставропольского края в тесном сотрудничестве с местным партийным руководством. М. А. Суслов был непосредственно связан с начальником Управления НКВД по Ставропольскому краю Ткаченко, в ведении которого находилось осуществление операции. По сути, это было первое крупномасштабное мероприятие в предстоящем сталинском плане наказания и переселения «народов-предателей». Так что местный крайком и НКВД в каком-то смысле были первопроходцами. Успешное проведение репрессивной кампании обеспечило Суслову, отвечавшему за идеологическую сторону развернувшейся драмы, повышение и назначение в Литву, где опыт карачаевской расправы ему, несомненно, пригодился.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ночь на 2 ноября 1943 года войска НКВД численностью примерно 60 тысяч человек (наверное, из расчета один солдат на одного «врага народа») окружили практически все карачаевские аулы и селения. Людей выгоняли из домов, сажали в грузовики. Но транспорта не хватало, тогда в колоннах, под конвоем людей направляли на ближайшую железнодорожную станцию (она располагалась достаточно далеко – в 70 километрах от Микоян-Шахара). Там уже карачаевцев распихивали по «телячьим» вагонам. Дорога предстояла долгая. Среди депортированных были в основном старики, женщины и дети. В патриархальных мусульманских семьях детей, как правило, было много, в среднем 7–8 человек. Так что большинство пострадавших составили именно они. Практически все взрослое мужское население (15 тысяч человек) было призвано в Красную Армию и находилось на фронте.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Естественно, застигнутые врасплох, напуганные люди были мало подготовлены к длительному и трудному переезду, успели захватить с собой лишь скудный домашний скарб и кое-что из продуктов. Остальное имущество подлежало конфискации. Но тяжелый переезд в битком набитых вагонах для скота, долгие стоянки в тупиках на узловых станциях в ожидании отправки, антисанитария и царившая неразбериха – все это было лишь началом жестоких испытаний для небольшого карачаевского народа. Составы направлялись в безлюдные районы Средней Азии и Казахстана. Там в холод и метель, прямо на заснеженной промерзлой земле люди разбивали палатки и наспех сколачивали ветхие бараки. Начались голод и болезни. Уже первые месяцы унесли тысячи жизней, всего же погибло больше половины переселенных карачаевцев, среди них около 22 тысяч детей. И все-таки мужественный народ выстоял и выжил. Данные современной демографии таковы: в 1979 году карачаевцев было 131 тысяча человек, в 1990 году их число достигло 160 тысяч.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По результатам проведенной операции начальником НКВД была подготовлена докладная записка в Народный комиссариат внутренних дел СССР на имя заместителя наркома С. Н. Круглова. Время сохранило документ. Вот его текст: «В ноябре 1943 г. были депортированы из Карачаевской автономной области 14 774 семьи – 68 938 карачаевцев. После выселения основного контингента Управление Народного комиссариата СССР по Ставропольскому краю выявило еще 329 карачаевцев. Все были выселены в места основного проживания.<br>
<br>&nbsp;Начальник Управления НКВД<br>&nbsp;по Ставропольскому краю<br>&nbsp;Ткаченко<br>&nbsp;Заместитель начальника Управления НКВД<br>&nbsp;по Ставропольскому краю<br>&nbsp;Ивлев» [467 - В бессрочную ссылку // Московские новости. 1990. № 41. С. 11.].<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;М. А. Суслов несет персональную ответственность за аресты и репрессии советских и партийных работников, карачаевцев по национальности. Имеются свидетельства, что по личному указанию Суслова был арестован известный советский патриот, мужественный командир разведгруппы, а потом секретарь Учкуланского райкома ВКП(б) Мудалиф Каракозович Батчаев. Вина его заключалась в том, что он на пленуме крайкома посмел критиковать Суслова [468 - См.: Логинов Ю. Боль моя, Карачай // Социалистическая индустрия. 1989. 14 июля.]. Позднее, на состоявшемся в начале 1944 года партактиве в Ставрополе Михаил Андреевич запальчиво бросил: «Мы выжили карачаевцев из горных ущелий, теперь надо выжить отсюда их дух!» Но политика репрессий в крае коснулась не только карачаевского народа, жертвами ее стали многие честные советские граждане, волей случая оказавшиеся на оккупированной немцами территории.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В период активных боевых действий на Северном Кавказе М. А. Суслову как члену Военного совета Северной группы войск подчинялся и полковник Л. И. Брежнев, который был тогда начальником политотдела 18-й армии а также помогал Суслову в восстановлении гражданской и хозяйственной жизни на Северном Кавказе. Но это было лишь мимолетное знакомство, так как 18-я армия после взятия Новороссийска ушла на запад. Можно заметить в этой связи, что еще через 10 лет Л. И. Брежнев, уже в звании генерал-лейтенанта, был назначен заместителем начальника Главного политуправления Советской Армии и Военно-Морского Флота. В этот период он также должен был выполнять директивы секретаря ЦК КПСС М. А. Суслова. В некоторых работах по советской истории высказывается предположение, что уже тогда возник некий политический союз между старшим по возрасту и положению Сусловым и Л. И. Брежневым. Один из авторов намекает, что Суслов, предвидя неизбежное столкновение с выдвинувшимся на первые роли Н. С. Хрущевым, стал хитроумно и дальновидно выдвигать Брежнева как будущего преемника или соперника Хрущева [469 - См.: Морозов М. Леонид Брежнев. Биография. Штутгар; Берлин; Кельн; Майнц, 1973. С. 91.]. Для 1953–1954 годов такая гипотеза безосновательна. И Суслов и Брежнев тогда относились к Хрущеву с несомненной лояльностью. Но вернемся к карьере Суслова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце лета – начале осени 1944 года Суслов на некоторое время покидал Ставрополье. Предположительно целью его поездок была Москва. Кремль готовил новое назначение, и в ЦК обсуждались все сложности и нюансы будущей ответственной работы Суслова… Задачи, поставленные партией перед Михаилом Андреевичем, были крайне трудны, а сроки – сжаты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уезжая в Литву, Суслов покинул Ставрополь не навсегда. Уже достигнув вершин власти, он в зрелые годы был не чужд ностальгии: его тянуло к прошлому, к прежним местам, где некогда прошла юность. Не случайно маршруты этих сентиментальных путешествий вели в родное село Шаховское – его Михаил Андреевич посетил в 1966 году во время торжеств по случаю награждения Ульяновской области орденом Ленина, а в 1978 году побывал в Ставрополье. Повод для этого был существенный. Летом 1977 года область собрала рекордный урожай зерновых и овощей, прославилась на всю страну рожденным здесь «ипатовским методом» (он был разрекламирован повсеместно). Вообще для ставропольцев, как и для всех граждан Союза, 1977 год был памятен и «всенародным обсуждением», и принятием новой Конституции СССР, объявленной важным этапом на пути к заветной цели. И еще, как писали местные газеты, «юбилейный год Октября по счастливой случайности стал и вехой на календаре истории родного города» – Ставрополь отметил свое 200-летие.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;7 июля 1977 года вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР – наградить город Ставрополь орденом Октябрьской Революции. Для его вручения и прибыл М. А. Суслов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;11 мая 1978 года. Ставропольский аэропорт в торжественном убранстве. На площади аэровокзала были собраны трудящиеся города, партийные и советские работники, ветераны, передовики, юноши и девушки, пионеры и школьники. М. А. Суслов медленно спускается по трапу. Навстречу ему – первый секретарь краевого комитета КПСС М. С. Горбачев, председатель исполкома краевого Совета народных депутатов И. Т. Тарасов, первый секретарь Карачаево-Черкесского обкома КПСС B.C. Мураховский и другие должностные лица.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Михаил Андреевич тепло здоровается со всеми встречающими, сердечно отвечает на бурные приветствия собравшихся в аэропорту трудящихся. По традиции отечественного гостеприимства представители рабочих коллективов преподносят высокому гостю хлеб-соль, а юные пионеры – букеты цветов. На улицах Ставрополя – праздник. Тысячи рабочих, служащих, студентов высматривают в проезжающем кортеже лицо Суслова и, узнав, возбужденно и громко приветствуют. 12 мая торжественная церемония вручения ордена. Взобравшись на трибуну, Михаил Андреевич под громкую овацию собравшихся оглашает личное приветствие Л. И. Брежнева. Затем произносит долгую речь. Он подробно говорит о значении Ставрополья как крупнейшего сельскохозяйственного района страны… «Примечательно, что в крае энергично внедряются новые принципы управления производством и прогрессивные методы использования сельскохозяйственной техники. Пример такой работы на уборке урожая показали… труженики Ипатовского района. Сегодня их опыт широко известен. Он был одобрен Центральным комитетом партии» [470 - Ставропольская правда. 1978. 13 мая.]. Далее Суслов поднял свою излюбленную тему – «достижения реального социализма». И словно позабыв трагедию 1943 года, произнес: «Примером огромных социалистических преобразований является Карачаево-Черкесская автономная область – область с современной развитой экономикой и высокой культурой…» [471 - Ставропольская правда. 1978. 13 мая.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ответную речь держал М. С. Горбачев: «Мы выражаем самую сердечную признательность Центральному комитету партии, советскому правительству за высокую оценку вклада ставропольцев в коммунистическое строительство. Душевное, отеческое поздравление Леонида Ильича Брежнева вызывает в каждом из нас горячее желание все силы и знания отдавать дальнейшему расцвету нашей великой Родины… Праздник нынче пришел в каждый дом, в каждую семью. И все особенно рады тому, что в нем принимает участие близкий и дорогой нам человек – Михаил Андреевич Суслов, секретарь ЦК КПСС, член Политбюро, в прошлом первый секретарь Ставропольского комитета партии. С именем Михаила Андреевича связаны многие достижения ставропольцев и в годы социалистического строительства, и в период борьбы с немецко-фашистскими захватчиками…» [472 - Там же.] Что ж, таков был ритуал.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эмиссар Сталина<br></h3>&nbsp;//--&nbsp;Уроки Литвы (1944–1946)&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1944 году большая часть территории Литвы была освобождена Красной Армией от немецкой оккупации. Во главе партийной организации встал опытный подпольщик, еще в конце 20-х годов избранный секретарем ЦК КПЛ, – А. Снечкус. Но Сталин мало доверял старым подпольщикам. Кроме того, внутреннее положение в республике было сложным и напряженным. Включение в состав СССР, как доподлинно известно сегодня, предусмотренное и обеспеченное «секретными протоколами» к советско-германскому договору 1939 года, многими воспринималось как насильственный захват суверенного государства. Поэтому коммунисты не пользовались здесь особенным влиянием и популярностью, значительная часть католического литовского населения выступала против советизации Литвы. Однако страшные годы немецкой оккупации и будни Второй мировой войны повлияли на взгляды и представления многих литовцев. Симпатии к СССР усилились, и все больше людей смотрели на советскую власть с искренней надеждой, видя в ней защиту и гарантию от возвращения фашистских порядков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По указанию Сталина было решено сформировать специальное Бюро ЦК ВКП(б) по Литовской ССР. Подобные органы были также созданы в других прибалтийских республиках и Молдавии. По существу, был разработан единый план установления и укрепления советской власти на этих «неспокойных» территориях. Председателем Бюро ЦК ВКП(б) по Литве был назначен Суслов. В состав Бюро вошли Ф. Ковалев и генерал-майор Ткаченко – тот самый «отличившийся» начальник Управления НКВД по Ставропольскому краю, руководивший вместе с Михаилом Андреевичем выселением карачаевцев с родных земель. Членами Бюро стали также А. Снечкус и председатель Совнаркома Литвы М. Гедвилас. Суслов проработал председателем Бюро до весны 1946 года (впоследствии этот пост занял В. Щербаков). Но это было самое трудное, требующее ответственных решений время.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бюро ЦК ВКП(б), наделенное чрезвычайными полномочиями, стало высшей властью в республике. Только оно окончательно решало все без исключения политические, идеологические, кадровые, экономические и культурные вопросы; информировало ЦК ВКП(б) о положении в Литве и готовило все постановления ЦК по республике. Авторитет Бюро был тем более высок, что в непосредственном его подчинении находились части Красной Армии, расквартированные здесь, и многочисленные войска НКВД.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бюро под руководством Суслова с первых же дней активно включилось в работу. С 27 по 30 декабря 1944 года проходил 4-й пленум ЦК КП(б) Литвы, на котором рассматривался вопрос о недостатках и задачах политической работы парторганизаций Литвы. С большой директивной речью выступил М. А. Суслов. Внимательно вчитаемся в нее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По традиции, доклад начался со вступительной торжественно-праздничной риторики: «Трудящиеся Литвы, освободившись от немецко-фашистских оккупантов, вновь обрели в дружной семье народов Советского Союза свободу и независимость, напряженно трудятся над скорейшим восстановлением разрушенного врагом народного хозяйства и с каждым днем расширяют свою помощь фронту» [473 - Советская Литва. 1945. 4 янв.]. Далее Суслов выразил официальное недовольство медлительностью и либерализмом в изменении ситуации в республике. «Но успехи в деле ликвидации последствий немецкой оккупации были бы больше, если бы в работе партийной организации Литвы не было допущено крупных ошибок и недостатков». Последние сводились главным образом к отсутствию решительности в «разоблачении и пресечении деятельности литовско-немецких националистов, в затяжке проведения земельной реформы» и т. п. Естественно, в условиях сталинской диктатуры был невозможен постепенный, мирный и бескровный процесс «врастания» республики в новую государственную систему, невозможно было и проведение промежуточных реформ (тем более демократического характера), невозможно было опираться и на просветительско-пропагандистские методы работы. М. А. Суслов был убежденным последователем и проводником иной политической линии. Следуя мудрой логике отца народов, он считал универсальным средством решения всех сложных социально-экономических и политических проблем одно – насилие. И с первых же шагов в Литве он стремился продемонстрировать собственную силу, принципиальность и непримиримость. На пленуме Суслов выступил за первоочередное ужесточение репрессивных мер, призвал проявить революционную бдительность, «очистить советский аппарат от чуждых элементов, смелее выдвигать из низов проверенных и преданных Советской власти работников» [474 - Там же.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На 4-м пленуме ЦК КП(б) Литвы был рассмотрен и организационный вопрос: от обязанностей секретаря ЦК был освобожден В. Нюнка (за излишнюю мягкость и либерализм). Это было знаменательное начало. В дальнейшем кадровая политика Бюро во главе с М. А. Сусловым в масштабах всей республики дала весьма ощутимые результаты. Были заменены практически все руководящие партийные и советские работники. Даже самые простые обязанности не доверялись местным специалистам. Их сменили прибывшие из других республик. С конца 1944-го до апреля 1946 года в Литву по просьбе ЦК КП(б) приехали 6116 работников [475 - См.: История Литовской ССР (с древнейших времен до наших дней). Вильнюс, 1978. С. 476.]. Партийная организация республики за это время стремительно росла, но литовцев в ней на 1 января 1945 года было 31,9 %. [476 - См.: Коммунистическая партия Литвы в цифрах. 1918–1976. Вильнюс, 1977. С. 256.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Задачи массовой кадровой чистки были подтверждены и расширены на 5-м пленуме ЦК КП(б) Литвы, проходившем 16 апреля 1945 года. Здесь также с большой речью выступил М. А. Суслов. Он подвел предварительные итоги репрессивной кампании, с удовлетворением отметив, «что в последнее время в республике проделана значительная работа по разоблачению и пресечению преступной деятельности буржуазных националистов, проделана известная работа по укреплению советских и хозяйственных кадров» [477 - Советская Литва. 1945. 18 апр.]. Интересно, что как раз в начале апреля Председатель Президиума Верховного Совета Литвы Ю. Палецкис вручил в торжественной обстановке правительственные награды ряду сотрудников НКВД за успешную работу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем не менее результаты достигнутого не удовлетворяли Суслова, Москва все время торопила. И он был по-прежнему тверд и непреклонен: «…еще не принято решительных мер к очищению советского и хозяйственного аппарата, в особенности республиканских наркоматов, от враждебных и политически сомнительных элементов» [478 - Там же.]. Докладчик с возмущением привел многочисленные примеры «довольно густой засоренности вражеской нечистью» и «сомнительными элементами» некоторых наркоматов, ведомств и уездных организаций. Сегодня трудно привести имена и фамилии тех, кто упоминался в речи Михаила Андреевича. Так же трудно пока назвать всех, кто пострадал и был невинно осужден в результате провозглашенных Сусловым репрессий. К сожалению, отчеты и стенограммы заседаний Бюро ЦК ВКП(б) по Литве хранились в архиве Института марксизма-ленинизма (ныне Российский независимый институт социальных и национальных проблем) и доступ к ним был крайне ограничен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тактика борьбы с «врагами народа» была уже четко отлажена и опробована в предшествующие годы. Опытен был в ней и Суслов. При этом он весьма точно указал литовским товарищам в тогдашней своей речи и источник ее «теоретического обоснования» – выступление Сталина на мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников». Суслов разделял авторитетное убеждение о дальнейшем обострении классовой борьбы в ходе строительства социализма (отголоски этой теории отчетливо проявились позднее, в 70-е годы). В подобном духе Суслов сделал закономерный прогноз: «Буржуазно-националистические элементы чем дальше, тем больше маскируют свою подрывную деятельность, стараются всячески проникнуть в наши советские и хозяйственные органы» [479 - Там же.]. Поэтому следовало усиливать работу по очищению советского и хозяйственного аппарата, проводя ее «не как кратковременную кампанию, а систематически и упорно, памятуя, что враги будут всячески маскироваться» [480 - Там же.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для большей эффективности репрессий необходимо было создать и поддерживать атмосферу страха и всеобщей подозрительности. Этого и требовал Суслов: «Партийные организации должны покончить с безнаказанностью для политических ротозеев и примиренцев к буржуазно-националистическим и прочим антисоветским элементам и их покровителям» [481 - Советская Литва. 1945. 18 апр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Особенно жестокой и непримиримой была позиция Суслова по отношению к литовской интеллигенции. Большинство деятелей культуры, которые не приняли советской власти, выехали из республики еще осенью 1944 года. Родину покинуло около 90 литераторов, что составляло почти 2/3 членов довоенного Общества литовских писателей. Оставшиеся в большинстве своем знали, какие тяжкие испытания выпали на долю литовцев в годы немецкой оккупации, искренне верили в социалистическое будущее Литвы и потому добровольно стремились помочь своему народу в восстановлении разрушенного хозяйства и строительстве нового общества. Казалось, что сознательная поддержка и созидательная энергия этой части литовской интеллигенции и были необходимы для нормализации обстановки, гражданского мира и будущих трудных реформ. Насущной задачей было привлечение этих людей к сотрудничеству. Но, как большевик сталинской закалки, Суслов отличался холопским презрением и подчеркнутым недоверием к людям интеллигентских профессий, а к писателям, художникам, музыкантам относился с еще большей злобой. Бывшая буржуазная интеллигенция Литвы представлялась ему главным очагом крамолы и «бесплодного либерализма». Поэтому именно на нее и обрушился главный удар сталинской репрессивной машины. Среди пострадавших в те годы были известные литераторы: К. Корсакас, Ю. Балтушис, Э. Межелайтис, Т. Тильвитис, К. Борута.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После установления советской власти было создано правление Союза писателей Литвы, утвержденное в конце 1944 года Советом народных комиссаров республики. В него вошли многие бывшие сотрудники «Третьего фронта» – журнала левой оппозиции 30-х годов. Одним из организаторов его был в свое время К. Борута, чья трагическая судьба типична для «левой», либеральной интеллигенции прежней Литвы, испытавшей горькое разочарование в своих идеалах. Она тем более интересна, что во многом волей-неволей тесно переплелась с биографией Суслова, лично ответственного за творившееся беззаконие и искалеченные жизни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вначале последовал шумный разгром романа К. Боруты «Мельница Балтарагиса» – первого крупного и самобытного художественного произведения, опубликованного при советской власти в Литве. Книга писателя была подвергнута уничтожающей критике за «антинародную» позицию автора. Затем последовал арест его отца. Но впереди ждали новые испытания. Жестокие репрессии выпали на долю литовского крестьянства, которое насильно сгоняли в колхозы, а над сопротивлявшимися устраивали расправы. Все это не могло пройти мимо совести писателя. Одно из подобных страшных впечатлений, потрясших Боруту, запомнилось на всю жизнь. На площади городка Пренай, по дороге в Друскининкай, вместе с другим литовским писателем – Б. Сруогой Борута видел трупы «лесных братьев», брошенные по распоряжению Суслова для всеобщего устрашения. «Такого ужаса я не испытывал даже в гитлеровском лагере Штутгоф», – сказал тогда Сруога. Для К. Боруты наступило горькое отрезвление. И надо отдать должное мужеству писателя: обстоятельства не сломили его. На литературных собраниях, стуча кулаком по столу, Борута протестовал против осуществлявшейся политики ликвидации кулачества как класса, открыто насмехался над фальшивыми стихами, которые воспевали вождя и учителя, а некоторых своих друзей в глаза называл приспособленцами. Видимо, один из них и написал донос, повлекший за собой арест и тюремное заключение. Другие нашли смелость направить Суслову прошение о помиловании К. Боруты, отстаивая невиновность и честное имя писателя. Ответа они не получили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот характерный отрывок из позднейших воспоминаний Боруты: «Мы не писали, но по другим причинам. Одни из нас были оглушены, ошеломлены, опустошены, измучены, другие, со своими старыми, буржуазных времен привычками и идеологией, не успели определиться, понять советские порядки. Как от всего этого сразу избавиться и включиться в восстановительную работу? Не все такие гибкие, чтобы, как флюгер, поворачиваться с каждой переменой ветра. Терпение и время требуются каждому совестливому человеку, тем более писателю – он прежде всего должен переделать самого себя, перенять новую идеологию, приобрести новые привычки, чтобы суметь и другим помочь переориентироваться и включиться в перестройку своего края.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но это никого не волновало. Кто не успел, тому дали по башке и оттолкнули, как какого-то прокаженного» [482 - Из архива Казиса Боруты (1905–1965) // Вопросы литературы. 1990. № 1. С. 206.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не меньшего драматизма исполнены судьбы других деятелей культуры Литвы «буржуазной поры», добровольно оставшихся в республике и пытавшихся включиться в созидательную работу: П. Юодялиса, К. Янкаускаса, К. Якубенаса, А. Билюнаса – все они были осуждены без вины и позже реабилитированы, некоторые посмертно. Не миновала горькая чаша испытаний и молодых авторов – Э. Межелайтиса, П. Вайчюнаса и других: их творчество было раскритиковано и признано идеологически ошибочным и вредным в духе известного послевоенного постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тернистым был путь и остальной части литовской интеллигенции, оставшейся со своим народом, готовой к сотрудничеству с новой властью. Газеты 1945 года сообщали о процессе над сельским врачом из западной части Литвы, уличенным в «пособничестве» «лесным братьям» (на самом деле он просто не смог оставить без помощи раненого человека). Возрастающее недовольство вызывали у Суслова местные суды. Он требовал одного – подавления и жестокого наказания «для изобличенных врагов и их пособников». Факты и реальные обстоятельства дел его мало интересовали, а любое затянувшееся расследование или попытка защиты подсудимых расценивались как намеренное попустительство или диверсия. Впрочем, количество рассматриваемых гражданскими судами дел все время сокращалось, зато заметно увеличился объем работы военных трибуналов. Недоверие и подозрительность окружали местных инженеров и служащих. Любая неудача или ошибка квалифицировалась Сусловым как саботаж. С трудом приспосабливались к быстро меняющимся обстоятельствам профессура, преподаватели и учителя: недовольных и несогласных направляли на «перевоспитание». Переселения и лагерей не избежали и многие католические священники. Правда, здесь Суслов был достаточно осторожен и в открытую конфронтацию с церковью не вступал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;За короткое время маленькой прибалтийской республике пришлось пережить не только «тридцать седьмой год», но и «год великого перелома». Одним из важнейших направлений «реформаторской» деятельности Бюро ЦК ВКП(б) по Литве стало «успешное проведение» земельной реформы, а затем и начало коллективизации сельского хозяйства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще на 4-м пленуме ЦК КП(б) Литвы М. А. Суслов настаивал на «полном освоении земель безземельными и малоземельными крестьянами, которые снова получили от советской власти землю» [483 - Советская Литва. 1945. 4 янв.]. Кроме этого, Суслов потребовал резкого ужесточения мер по отношению к «враждебному кулацкому элементу». В принятой на пленуме резолюции говорилось о «необходимости решительно проводить конфискацию земель и имущества тех хозяйств, члены семьи которых участвуют в буржуазно-националистических бандах», и о значительном сокращении земельных участков кулаков и тех хозяйств, владельцы которых (или члены семьи) поддерживали в годы оккупации немцев. Суслов и здесь прямо следовал за бесчеловечной практикой массовых репрессий 30-х годов, проводившихся с «высочайшего соизволения», когда нормой стала ответственность детей за «вину» отца, когда жены расплачивались (нередко жизнью) за мнимые преступления своих мужей. Но все это было лишь началом последующей широкомасштабной кампании раскулачивания и репрессий, началом выселения врагов народа и их семей, началом постепенного уничтожения трудолюбивого и хозяйственного литовского крестьянина. В то время как насильственно разрушался рождавшийся веками хозяйственный уклад, по инициативе М. А. Суслова в столице республики был созван I республиканский съезд трудовых крестьян.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Со времен Ставрополья Михаил Андреевич был уже опытным организатором всякого рода показных мероприятий. В тот исторический момент необходимо было продемонстрировать первые успехи сталинской аграрной политики в Литве. 29 марта в Вильнюсе перед тщательно отобранной аудиторией Суслов подвел предварительные итоги земельной реформы: «Советская власть за счет помещиков и кулаков, сидевших на шее трудовых крестьян, наделила землей 59 828 хозяйств бывших батраков, безземельных и малоземельных крестьян, передав им бесплатно в вечное пользование (?! – Р. М.) 416 666 гектаров доброкачественной земли». Далее докладчик предался размышлениям о скором будущем, рисуя «светлые перспективы», открывающиеся перед литовским крестьянством: «Советская власть представляет широчайшие возможности для трудового крестьянства, и от него зависит, как лучше использовать эти возможности и развивать свое хозяйство, повысить свое материальное благосостояние». Дальнейшие рассуждения были исполнены откровенной демагогии и отточенной казуистики: «Ну а как быть с колхозами? – спросите вы. Можно ли развивать индивидуальное хозяйство или надо обязательно идти в колхозы? Советская власть не принуждает крестьян вступать в колхозы. Колхозы – дело добровольное» [484 - Там же. 1 апр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако в действительности все было совсем иначе. Оказывалось массированное давление на единоличников. Многие из зажиточных крестьян облыжно обвинялись в содействии «националистическим бандам» или сотрудничестве с фашистами. Индивидуальное хозяйство последовательно подрывалось мерами экономического и социального характера. Кулаки и «середняки» (правда, эти термины мало подходят к своеобразию литовской деревни) облагались непомерными налогами. Но главным, испытанным и безотказным рычагом преобразований сельского хозяйства было по-прежнему насилие. Кампании хлебозаготовок, заготовок мяса, молока, кормов велись, по меткому определению самого Михаила Андреевича, «по-военному». И это нужно понимать буквально. Нередко излишки или спрятанные продукты изымались специальными отрядами НКВД (чем-то напоминавшими «продотряды» 20-х). «По-военному» проходили и посевные мероприятия. Зерно, естественно, распределялось централизованно и выборочно. Ежегодное относительное выполнение намеченных планов также обеспечивалось насильственными мерами. Организовывались «показательные суды» над саботажниками. Газеты тех лет пестрели характерными заголовками: «Сломить кулацкий саботаж молокопоставок», «К чему приводит успокоенность и попустительство кулакам», «О кулацких махинациях и либеральных судьях» и т. д. и т. п.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отношение к колхозам было иным. На том же съезде М. А. Суслов откровенно заявил: «Мы не можем и не должны скрывать от вас своего мнения и всегда будем говорить, что единственным путем решительного подъема сельского хозяйства и коренного улучшения всех условий жизни крестьянина является путь объединения мелких хозяйств в крупные общественные хозяйства. Это теперь доказано практикой, проверено Великой Отечественной войной и стало общеизвестным. Об этом вам скажут десятки миллионов колхозников» [485 - Советская Литва. 1945. 1 апр.]. Все это было ложью, потому что те десятки миллионов колхозников, на счастливый опыт которых ссылался Суслов, нищенствовали и жили впроголодь, были полностью бесправны, не имели паспортов и свободы передвижения, и походили скорее на феодальных крепостных, чем на свободных социалистических тружеников. Впрочем, Суслов это неплохо знал по Ставрополью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Введение колхозов в Литве стало нелегким, затянувшимся на долгие годы делом. Слишком сильны и жизнеспособны оказались традиции индивидуального (хуторского, фермерского) способа ведения сельского хозяйства. История насильственной коллективизации конца 20-х – начала 30-х годов, потрясшая в свое время Россию, Украину и Белоруссию, повторилась в Литве – в меньших масштабах, но не менее кроваво.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сразу же после ухода немцев в республике возникло упорное сопротивление новой власти, переросшее в длительную и жестокую партизанскую войну. В сущности, это была гражданская война, в которой часть литовского населения поддержала Красную Армию и советскую власть, а другая часть с оружием в руках выступила против установления советских порядков. Состав партизанских отрядов «лесных братьев» был сложным и неоднородным. Здесь были лица, сотрудничавшие с оккупантами, богатые крестьяне, дети литовской буржуазии. Но было немало и простых литовцев, выступавших за независимость Литвы. Борьба была очень трудной и кровопролитной. В ходе этого жестокого противостояния значительная часть населения республики просто депортировали в Сибирь. Из городов высылались представители буржуазии и других «чуждых классов», члены бывшей литовской администрации, лидеры национальных партий, представители литовской интеллигенции. Из сельских областей депортировали крестьян, обвиненных в помощи «лесным братьям».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ситуация с «лесными братьями» не поддается однозначной оценке, она сложна и запутанна [486 - См. подробнее: Борисов Ю. Только факты: националистическое подполье в Литве. 40–50-е годы // Союз. 1990. № 10. С. 11.]. Ради исторической справедливости необходимо осознавать многослойность и противоречивость литовского сопротивления. Нельзя видеть в этом движении лишь борьбу за свободу страны, независимость и справедливость, как и нельзя сводить все к подрывной деятельности бандитских, националистических формирований, этаких отщепенцев, оторванных от своего народа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несомненно, большую роль здесь играли националисты, ориентированные на Запад, связанные с английской, американской, шведской разведками. Эти силы были рождены в годы гитлеровской оккупации. По рекомендации англичан в 1942 году был образован «Союз борцов за освобождение Литвы», а в 1944-м – подпольный центр под названием Верховный комитет освобождения Литвы. Нельзя не принимать во внимание эту главную антифашистскую направленность движения на первых порах. Но объектом борьбы за независимость, помимо Третьего рейха, нередко (и тому были свои причины) называли Советский Союз. После успешного наступления Красной Армии в июне-июле 1944 года часть вооруженных формирований осталась на родине и ушла в леса, часть переправилась на Запад. С установлением новых советских законов и порядков борьба становилась все более жесткой и непримиримой. Основную силу «лесных братьев» первоначально составляли вооруженные отряды по 20–30 человек, члены которых носили военную форму буржуазной Литвы. Уже в 1947 году был организован координационный центр – президиум Общедемократического движения сопротивления.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В короткий срок – с 1945 по 1947 год – состав «лесных братьев» существенно изменился. Кроме бывших фашистов сюда входили фанатики-националисты, считавшие насилие, убийства и террор единственным средством политической борьбы. Для запугивания людей, срыва мероприятий советской власти «лесные братья» устраивали так называемые варфоломеевские ночи: одновременно проводились террористические акты в ряде мест одного уезда или волости. Убийства совершались с особой жестокостью. Не щадили стариков, детей и даже грудных младенцев. Однако членами отрядов становились и простые литовцы, крестьяне, сельские учителя и городская интеллигенция. Кто-то из них искренне заблуждался или боялся угроз «братьев». Таких было меньшинство. Другие, поначалу верившие в социалистическое преображение Литвы, были напуганы и не могли примириться с кровавой жестокостью и беспощадностью, сопутствовавшими установлению советских порядков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Трагическая ситуация еще более усугублялась негибкой позицией, занятой Бюро ЦК ВКП(б) по Литве во главе с М. А. Сусловым. Он был принципиальным противником любых переговоров или компромиссов с «лесными братьями». По его приказу для устрашения населения запрещалось хоронить убитых бандитов, их трупы выставляли на площадях городов и сел. Широко применялись и «профилактические меры»: выселялись целые деревни, заподозренные в контактах с «лесными братьями», в качестве заложников забирали семьи и родственников ушедших в леса литовцев.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Суслов несколько раз публиковал статьи, посвященные характеристике (слово «анализ» к ним никак не применимо) внутренней ситуации в республике. Первая появилась сразу же после завершения 4-го пленума ЦК КПЛ в журнале «Большевик» (Вильнюс) и содержала достаточно полное изложение директив, сформулированных Сусловым. В сложившейся обстановке одной из акций, призванных продемонстрировать стабилизацию обстановки в республике, ее успешное развитие в составе Советского Союза, должны были стать выборы в Верховный Совет СССР в феврале 1946 года. Как известно, подобные демократические мероприятия в сталинские годы носили внешний, косметический, формальный характер. Это была лишь очередная шумная пропагандистская кампания, никак не повлиявшая на изменение положения в Литве. Как издавна было заведено, депутатами со всеобщего одобрения выдвинули И. В. Сталина, В. М. Молотова, Л. П. Берию и прочих «верных сталинцев» государственного масштаба. Помимо них кандидатами в депутаты стали партийные и советские руководители Литвы. Депутатом Совета Союза Верховного Совета СССР по 636-му избирательному округу Вильнюса был избран Михаил Андреевич Суслов. Накануне выборов в «Советской Литве», центральном органе компартии Литвы, появилась его большая статья, озаглавленная «Союз и дружба народов СССР – основа их свободного развития и процветания».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Статья достаточно полно отражает «глубину» проникновения автора в сложившуюся в республике критическую ситуацию, а также уровень «идейных основ» подхода М. А. Суслова к решению насущных политических и национальных проблем. Статья построена традиционно, на примитивных контрастах. С одной стороны, беспощадно обличается «отживший буржуазный режим», приведший Литву к «деградации». Суслов не стеснялся в выборе эпитетов и сравнений. Не менее красноречивы, прямолинейны и предельно просты характеристики «лесных братьев»: «Трудно найти во всей истории человечества более жуткие примеры черного предательства, чем предательство литовско-немецких националистов… Они продолжают творить черное дело, совершая злодеяния, которым научились у немецко-фашистских захватчиков и извергов». Массовое сопротивление и недовольство проводимой политикой, естественную озабоченность людей судьбой национальной культуры Суслов объясняет не менее четко «лживой пропагандой, которая в течение многих лет проводилась литовскими и немецкими фашистами», а также «глубокой психологической травмой и отравлением сознания», происшедшими в результате этой пропаганды.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, на самом деле Суслову была глубоко безразлична история Литвы. Он никогда не утруждал себя ни знакомством с точными цифрами и фактами, ни изучением национальных традиций и обычаев. Для него литовцы мало чем отличались от латышей или, скажем, белорусов. Зато всегда классовым инстинктом Михаил Андреевич понимал, что в намеренном унижении и забвении прошлого заключен успех сегодняшнего руководства, энтузиазм и поддержка сталинских реформ, будь то коллективизация сельского хозяйства или строительство «новой социалистической культуры». Поэтому во второй части статья была исполнена обещаний благополучия и расцвета культуры, восторженной апологии сталинской национальной политики с изложением ее общих мест. Как обычно, текст изобиловал ссылками и цитатами из высказываний и трудов Калинина, Молотова и, конечно, Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сейчас при рассмотрении тех далеких событий у читателя в который раз может возникнуть ощущение, что М. А. Суслов был всего лишь аккуратным исполнителем, пусть иногда чрезмерно усердным, чужой политической воли. Что никаких других действий в тех исторических обстоятельствах он не мог, да и не умел предпринять. Но этим его личная ответственность за содеянное вряд ли уменьшится. Тем более что от успеха в Литве зависела дальнейшая карьера Михаила Андреевича, его собственное будущее. И он не останавливался в сомнениях, использовал любые средства для достижения заветной цели – оправдать доверие партии на порученном посту.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Думается, что последствия жестоких мер Суслова могли бы иметь еще более трагический характер, если бы им не противостояла гибкая, дипломатическая позиция А. Снечкуса, посильно стремившегося выработать хоть какое-то компромиссное решение. По его инициативе были составлены обращения к «лесным братьям», в которых вместе с требованием прекратить борьбу, сложить оружие и сдаться содержались гарантии сохранить жизнь и свободу тем, кто не был повинен в преступлениях и убийствах. Естественно, в сложившихся условиях доверия подобным заверениям уже не было. Интересно, что в своих позднейших статьях и выступлениях, затрагивавших послевоенные годы, Снечкус высказывался о Суслове только с положительной стороны. Однако на похороны Снечкуса в 1974 году Михаил Андреевич не приехал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Суслову, как и некоторым другим партийным работникам, трудно было разделить с народом послевоенные голод, нужду и тяжелое бремя разрухи. Он существовал в ином, особом, изолированном от других, сытом и благоустроенном мире. По свидетельствам очевидцев, в Вильнюсе Суслов отоваривался в специальном магазине по карточкам (с поэтическим названием «Букет»). Новые бюрократические порядки утверждали и новые нравы. Когда большинство населения жило впроголодь – здесь вдоволь снабжали икрой, марочным коньяком и шоколадом, заморскими фруктами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Суслов оставил о себе в Литве, да и во всей Прибалтике недобрую память, посеял обиду и ненависть. Когда он умер, многие из помнивших его жестокость открыто радовались.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несмотря на относительный успех миссии Суслова в Литве, все его действия тщательно контролировались, и на основании собранных данных составлялось досье для ведомства Берии. Вот что вспоминает об этом генерал-майор В. Ф. Некрасов: «Трудно взвесить меру вины каждого из его (Берии. – Р. М.) помощников, но все они люди одной системы. Можно привести пример. Возьмем выдержки из документа, характеризующего систему слежки ведомства Берии за руководителями даже верхнего эшелона: “…выступления т. Суслова (М. А. Суслов был тогда председателем Бюро ЦК ВКП(б) по Литве) на пленумах ЦК и различных совещаниях носят наставительный характер. К этим… речам местные руководители так уже привыкли, что не обращают на них внимания… Лично т. Суслов работает мало…” Берия разослал документ Сталину, Молотову, Маленкову в июле 1945 года» [487 - Десять «железных» наркомов. Интервью с В. Ф. Некрасовым // Комсомольская правда. 1989. 29 сент.]. Но никаких последствий для Суслова эта бумага не имела. К тому же результаты его «работы» были налицо. У одного из адресатов Берии возникла другая идея – заменить руководство Литвы, сместить А. Снечкуса. Г. М. Маленков (это был он) направил в республику специальную комиссию ЦК, которую возглавил один из ответственных работников аппарата – Ю. В. Андропов. Однако комиссия не нашла достаточных оснований для того, чтобы признать работу руководства Литвы неудовлетворительной. «Миссия» Суслова была оценена положительно. Его ждали Москва, ЦК, повышение. Но при этом у Михаила Андреевича появился и явный недоброжелатель, весьма влиятельный в партии человек – Маленков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Справедливости ради необходимо рассказать еще об одной знаменательной встрече М. А. Суслова с Литвой, происшедшей в ноябре 1973 года, когда член Политбюро ЦК КПСС прибыл для запоздалого вручения республике высокой награды – ордена Дружбы народов. Как один из главных организаторов торжеств по случаю 50-летия СССР, Михаил Андреевич среди прочих праздничных мероприятий сам выделил одно – поочередное награждение всех союзных республик за успехи, заслуги, интернациональную помощь. Среди руководителей партии и государства были распределены маршруты и места праздничных поездок. Себе Михаил Андреевич оставил Литву – слишком многое связывало его с ней. Суслов к тому времени находился на вершине власти, а Литва прошла почти 30-летний путь в составе СССР. Официально-парадный характер состоявшейся встречи, тон произнесенных речей и услышанных славословий свидетельствуют о том, что прошлое (тем более застойное) сопротивляется и никак не поддается примитивному истолкованию. Оно было нашим общим, и ответственность и вина за творившийся подчас исторический фарс не могут быть односторонними. Без признания этого взаимопонимание и движение вперед вряд ли возможны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот хроника визита М. А. Суслова. 28 ноября 1973 года на совместном заседании ЦК КПЛ и Верховного Совета республики с вступительным приветственным словом выступил председатель литовского «парламента» М. Шумаускас. «Нам особенно приятно, – заявил он под продолжительные аплодисменты, – что вручить республике столь высокую и почетную награду – орден Дружбы народов – к нам приехал дорогой и уважаемый гость, которого очень хорошо знают в республике…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;М. А. Суслов не преминул поделиться с собравшимися собственными воспоминаниями о пережитом: «Мне, в свое время работавшему в Литве, особенно приятно разделить сегодня с вами чувство глубокого удовлетворения оценкой заслуг и достижений социалистической Литвы… Вспомните, что представляла Литва в годы буржуазного господства: она была отсталой, зависящей от западных капиталистических стран и полностью лишенной каких-либо перспектив в собственном развитии. Ныне социалистическая Литва – цветущая индустриальная республика. Об этом красноречиво говорит тот факт, что объем промышленного производства в 1973 году возрос по сравнению с 1940 годом в 39 раз. (Аплодисменты.) Промышленное производство в Литве за последние 22 года росло втрое быстрее, чем, например, в Швеции, Дании или Норвегии. (Это известие было встречено бурными аплодисментами.)». В ответном слове первый секретарь ЦК КПЛ А. Снечкус поблагодарил Михаила Андреевича за «интернациональную помощь», оказанную в трудное время руководством Бюро ЦК ВКП(б) по Литве: «В послевоенные годы вы делили с нами тяготы тех дней, и я уверен, что выражу общее мнение, если скажу еще раз, что мы счастливы видеть вас здесь» [488 - Советская Литва. 1973. 30 нояб.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После вручения ордена под торжественную музыку юноши и девушки в национальных костюмах преподнесли «дорогому гостю» памятную ленту. На ней искусными народными мастерами были вытканы слова: «Уважаемому Михаилу Андреевичу Суслову от трудящихся Литвы».<br>
&nbsp;//--&nbsp;Сверяя время по кремлевским… (1947–1953)&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, вернемся снова в 40-е. Сталин был вполне удовлетворен результатами работы Суслова в Литве. В 1946 году Михаил Андреевич был переведен в Москву и вскоре на пленуме ЦК ВКП(б) избран секретарем ЦК. В Секретариат в тот период входили А. А. Жданов, А. А. Кузнецов, Г. М. Маленков, Г. М. Попов и сам И.В.Сталин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Атмосфера первых послевоенных лет была наполнена пьянящим чувством победы, освобождения, верой в силу государства и ожиданием обязательных будущих перемен. Этим был проникнут и одухотворен тяжелейший труд по возрождению разоренной страны. Но подспудно, в безвестной глубине, сталинский режим увеличивал число своих жертв – их пополнили сотни тысяч репатриированных после войны советских граждан, бывшие советские военнопленные, возвращавшиеся и возвращаемые на родину. А на поверхности разыгрывался очередной политический спектакль: разворачивались новые масштабные кампании. Тоталитарная идеология нуждалась в постоянном воспроизводстве: новые противники и враги придавали оскудевавшим догмам видимость жизни и движения. Особенные перемены потрясли сферу культуры. Первый мощный удар по «отщепенцам» и «перерожденцам» был нанесен известным «ждановским» постановлением «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» (1946). Далее последовали новые погромные директивы, коснувшиеся кинематографии («О кинофильме “Большая жизнь”») и музыки («Об опере “Великая дружба”»).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В те годы страницы печатных изданий щедро отводились разного рода теоретическим «упражнениям» уже заслуженных или еще только формировавшихся, набиравших силу молодых идеологов. Популярность своими пространными рассуждениями о произведениях литературы и роли культуры вообще, «размышлениями» над ленинским и сталинским наследием снискал «гвардии майор Д. Шепилов» (так иногда он подписывал статьи). А рядом помещались традиционные, обстоятельные и тяжеловесные обзоры П. Н. Поспелова, среди которых особенно выделялись характеристики очередных томов собраний сочинений Ленина и Сталина). Продолжал свои «исследования» международного рабочего движения и «ошибок» западной социал-демократии будущий кандидат в члены Политбюро, соратник Михаила Андреевича Б. Н. Пономарев. С принципиального разоблачения «безответственных измышлений» в воспоминаниях А. С. Аллилуевой (родственницы Сталина по линии последней жены) начал успешную карьеру будущий вице-президент АН СССР П. Н. Федосеев. «Оттачивали перо» и другие «творцы-идеологи»: А. Я. Пельше (тогда секретарь ЦК КП(б) Латвии по пропаганде) и «философ» М. Б. Митин. Завоевывал признание впоследствии заслуженный журналист-международник Ю. Жуков. Идеология расширяла свое влияние и контроль за всеми сферами общественной жизни и общественного сознания. Существенно менялся и ее язык.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На первый взгляд эта волна активности не затронула М. А. Суслова, секретаря ЦК ВКП(б), но только на первый взгляд. Суслов не выступал публично с «глубокими» теоретическими сочинениями. Он избегал суеты, огласки и излишней ответственности, однако тонко улавливал и усваивал этот вырабатывавшийся новый язык.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По своей высокой должности Михаил Андреевич принимал участие во всех проходивших в столице официальных мероприятиях. И вот случилось долгожданное: его имя стало упоминаться в почетном списке среди прочих. 20 июня 1947 года на открытии сессии Верховного Совета РСФСР в ложе правительства, как всегда, появился И. В. Сталин. Единое чувство овладело в тот момент собравшимися. В восторженном порыве российские депутаты стоя приветствовали всенародного избранника и первого депутата, а также его верных соратников: Молотова, Берию, Жданова, Микояна, Маленкова, Булганина и – впервые – Суслова. Михаил Андреевич удостоился чести присутствовать на торжествах по случаю 800-летия Москвы, лицезреть Всесоюзный парад физкультурников и воздушный праздник в Тушине.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Были у него и повседневные обязанности. Как секретарь ЦК он курировал важнейший участок идеологической работы – печать. Видимо, не случайно в ноябре 1947-го за «кипучую энергию и большие организаторские способности» коллективы газет «Правда», «Комсомольская правда», «Пионерская правда», а также издательства «Правда» выдвинули его кандидатом в депутаты Моссовета.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но главное испытание еще ждало Суслова. 21 января 1948 года стало исторической датой в его многотрудной жизни, одновременно итоговой и сулящей перспективы. По бытовавшей в те времена традиции торжественно отмечалась лишь годовщина смерти В. И. Ленина, а не день рождения, как это сложилось в последующие годы. В этом был свой смысл и своя символика. И вот после скорбной паузы, воцарившейся под сводами Большого театра, H. М. Шверник на весь зал громко произнес: «Слово для доклада предоставляется секретарю ЦК ВКП(б) товарищу Михаилу Андреевичу Суслову…» Что чувствовал Суслов, когда шел к трибуне и произносил речь, что пережил, ощущая за спиной пронзительно лукавый и усталый взгляд вождя или кивки его верных соратников? Может, у него дрожали руки от страха и волнения, путались слова? Тем не менее он говорил, громоздя чеканные формулы или, как определял Маяковский, «слова-глыбы»: «Почти четверть века после смерти Ленина большевистская партия твердо и неуклонно идет по ленинскому пути, борется и побеждает под знаменем ленинизма. Все эти годы победоносное знамя ленинизма высоко несет верный ученик и соратник Ленина – вождь большевистской партии, достойный преемник и великий продолжатель дела Ленина – товарищ Сталин…» [489 - Правда. 1948. 22 янв.] Произнеся эту восторженную тираду, Суслов остановился. Естественно, эти «слова товарища Суслова присутствующие встречают бурной овацией в честь вдохновителя и организатора всех наших побед…». Первый шаг сделан, и Михаил Андреевич еще увереннее продолжал. Он говорил о всепобеждающей силе ленинизма, воплощенной в современном здании социалистического общества в СССР, об успехах восстановления народного хозяйства, о расцвете советского демократизма и, конечно, о роли партии, которая оказалась сильна, монолитна и крепка, как никогда. Закончил свой доклад Суслов провозглашением здравиц…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В апреле 1948 года в Москве проходило совещание редакторов краевых и областных газет. Подводя итог обсуждению, с большой назидательной речью выступил Суслов. Выразив неудовлетворенность невысоким уровнем провинциальной печати, он отметил: «Особое значение приобретает коммунистическое воспитание трудящихся, преодоление пережитков капитализма в сознании людей в настоящий период, в период завершения строительства социалистического общества и постепенного перехода от социализма к коммунизму… Известные решения ЦК по вопросам литературы и искусства дают подлинную программу могучего подъема всей идеологической работы партии. Эти решения направлены на воспитание у советского человека самых лучших качеств, качеств человека коммунистического общества, на воспитание наших людей в духе советского патриотизма» [490 - Там же. 14 апр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Взаимоотношения Суслова и Жданова – интересный и малоизведанный сюжет. Думается, в определенном смысле Михаил Андреевич был учеником и преемником Андрея Александровича, идеолога опытного и искушенного. Суслов высказывал ему подчеркнутое уважение, признавая старшинство. В отличие от Жданова, он избегал публичности и конкретики (вряд ли в его устах можно представить подобные ждановским характеристики Зощенко и Ахматовой, бестактные оценки Шостаковича). Суслов-идеолог был осторожнее и хитрее, предпочитал тайные и наиболее могущественные нити влияния и контроля. Об этом свидетельствует и механизм проводимых им кампаний.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Суслов и Жданов сотрудничали. В марте 1948-го Суслов участвовал в совещании деятелей советского музыкального искусства, обсуждавшего итоги «общественного просмотра» оперы Вано Мурадели «Великая дружба». Он внимательно слушал доклад Жданова о «неблагополучном положении на музыкальном фронте». Во второй половине июня того же года в Румынии проходило совещание представителей Информационного бюро коммунистических партий. На повестке дня стоял вопрос о положении в компартии Югославии. По настоянию советской стороны был осужден отход ее от марксизма, в первую очередь в результате неверной политики Тито, Карделя, Джиласа… Была раскритикована «теория мирного врастания капитализма в социализм» (идеи в роде оппортуниста Бухарина) вопреки учению о классах и классовой борьбе. Были отвергнуты как ошибочные «рассмотрение индивидуального крестьянства как единого целого», пренебрежение ролью марксистско-ленинской партии, другие просчеты югославов. Советскую делегацию, в состав которой вошли Жданов, Маленков и Суслов, возмутил отказ КПЮ отчитаться в своих действиях перед Информбюро. Был провозглашен курс на фактический подрыв КПЮ изнутри, а ставка сделана «на здоровые силы» югославской компартии (то есть на просталинские).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце августа скончался А. А. Жданов. 1 сентября 1948-го, Белорусский вокзал. Молотов, Каганович, Берия, Шкирятов, Суслов вынесли гроб с телом А. А. Жданова. Несколько позднее Михаилу Андреевичу пришлось столкнуться с сыном Жданова – Юрием Андреевичем, заведующим Отделом науки ЦК. Суслов возглавил комиссию ЦК, разбиравшую деятельность Ю. Жданова, посмевшего выступить в 1948 году (год знаменитой сессии ВАСХНИЛ, разгромившей «вейсманистов-морганистов») против «народного академика» Т. Д. Лысенко.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Смерть Жданова, несомненно, укрепила позиции Суслова, облегчила его дальнейшее продвижение. В начале 1949 года Михаил Андреевич был назначен главным редактором «Правды» (одновременно он работал заведующим Отделом агитации и пропаганды ЦК). Что же собой представляла газета в те годы? Изменилось что-нибудь в ней за время руководства Суслова? Нет. Ни свежих, интересных идей, ни глубоких аналитических статей на страницах «Правды» не появилось. Да и структура номеров и круг привлекаемых авторов остались прежними. Суслов поддерживал традиции. Итак, как же выглядела «Правда» образца 1949–1950 годов?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На первых страницах из номера в номер с завидным постоянством публиковались пространные обращения и рапорты И. В. Сталину от республик, областей, районов, отдельных предприятий и колхозов. В них было много радующих цифр и громких обещаний. Кстати, среди них появилось известие о пуске Невинномысского оросительного канала. Секретарь Ставропольского обкома И. Бойцов, рассказывая о грандиозности завершенного проекта, не преминул отметить роль М. А. Суслова, непосредственно осуществлявшего руководство стройкой, а также обратился с благодарностью к И. В. Сталину, который, как оказалось, выдвинул идею создания оросительного канала еще в 1924 году. «Всенародное спасибо Сталину» было растиражировано «Правдой» после очередного снижения государственных розничных цен на продовольственные и промышленные товары. Газета смогла поместить лишь малую толику из громадного потока приветствий и благодарностей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вторая страница номера обычно отводилась материалам по истории партии, теоретическим статьям (вроде опубликованных в 1949-м фундаментальных статей Г. Деборина «Партия Ленина – Сталина в борьбе за строительство коммунизма» или Д. Шепилова «Империализм как высшая стадия…»). Среди авторов-идеологов, помимо примелькавшихся отечественных, почетное место занимали идейные соратники из дружественных стран и компартий: Б. Берут (Польша), Г. Георгиу-Деж (Румыния), Э. Ходжа (Албания), Т. Живков (тогда еще секретарь болгарской компартии), Э. Хонеккер (председатель Центрального совета Союза свободной немецкой молодежи). На страницах «Правды» появлялись и теоретические опусы Мао Цзэдуна и Лю Шаоци (в конце 1949 г. была провозглашена Китайская Народная Республика).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В зависимости от важности и политической конъюнктуры располагались международные известия. Полностью печатались выступления А. Я. Вышинского в ООН. Характер подачи зарубежной информации нетрудно себе представить. Множились сообщения об очередном непреодолимом кризисе капитализма, о нищете и разрухе, поразивших Европу в результате «обанкротившегося плана Маршалла» (об этом красочно повествовал из Парижа Ю. Жуков). Особенно нелицеприятные и обескураживающие разоблачительные материалы появлялись о деятельности клики «Тито – Ранковича», не принявшей сталинской казарменной модели социализма. Публиковались подробные отчеты о судебных процессах над «югославскими шпионами», «орудовавшими» в других странах народной демократии. В 1950 году в Болгарии судили «югославских шпионов», готовивших покушение на маршала Ворошилова и других руководителей «демократических стран».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В противовес этому на глазах «разрушающегося дряхлого здания капитализма» из стран народной демократии поступали оптимистические сообщения о все новых и новых успехах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как главный редактор центральной газеты, Суслов понимал, что у «Правды» особая роль – в отличие от других печатных органов она представляет истину в последней инстанции, направляет и формирует общественное мнение и его оценки. Поэтому важна не оригинальность и яркость изложения, талантливый анализ событий или публикация интересных материалов (все то, что составляет в современном представлении лицо газеты). Важно другое – правильность, идеологическая выдержанность и полновесность каждого номера. Как идеологический руководитель партии, Суслов был воспитан и сложился именно в сталинский период: печать догматизма, боязнь самостоятельности и оригинальности мысли сохранилась у него на всю жизнь. Главным его стремлением с первых же шагов на поприще идеологии было не допустить какой-либо ошибки, то есть не вступить в противоречие с текущими политическими установками. Он хорошо усвоил, что посредственность и серость выступлений никем не преследуются, тогда как лишь одна идеологическая ошибка может обернуться крахом всей его заслуженной политической карьеры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эту печать идеологической выдержанности и оскопленности несут и материалы по вопросам литературы и искусства, которым «Правда» отводила огромное место. Регулярно газета рассказывала о многочисленных лауреатах сталинских премий, подробно извещала о «новых свершениях» советской кинематографии. К ним относились фильмы «Сталинградская битва» и «Падение Берлина». Автор последней, поистине мифологической эпопеи М. Чиаурели часто делился с читателями раздумьями о насущных задачах современного кинематографа. Не менее масштабные перспективы в развитии советской музыки отмечал Т. Хренников, рассказывавший в газете о ее новом этапе, о «разгромленном, но еще проявляющемся формализме».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В специальном разделе «Критика и библиография» печатались отзывы о только что выпущенных книгах «Честь смолоду» А. Первенцева и «Кавалер Золотой Звезды» С. Бабаевского.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кроме этой обыденной повседневности этап руководства Суслова «Правдой» (49–51-й годы) ознаменовался тремя значительными событиями, на каждом из которых следует остановиться подробно. В отличие от своего предшественника Жданова, Суслов не стремился к разрекламированным публичным выступлениям, не искал для себя сомнительных лавров знатока или оратора. Он отдавал предпочтение тактике закулисных расправ. А центральная газета в подобных предприятиях служила ему надежным и эффективным инструментом. Поступавшие директивы не должны были связываться непосредственно с его именем, инициатива была безымянной или всенародной (что одно и то же). Основной груз ответственности ложился на других; а таких в строго иерархической системе тоталитарной идеологии было множество. Это были конкретные люди, с именами, заслугами, должностями. Вольные или невольные участники разгромных кампаний, они могли быть подозрительно медлительными и молчаливыми или чересчур рьяными исполнителями, могли соревноваться в успехах борьбы с «идеологическими врагами», могли допускать перегибы и ошибки. Это походило на театр марионеток: за движениями и словами, казалось бы, живых кукол чувствовалась опытная рука мастера, направлявшая их; а нити, за которые по необходимости дергали, растворялись в царившей темноте.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно по подобному сценарию и разворачивалась в начале 1949 года кампания против «безродных космополитов», непосредственным инициатором и организатором которой был Михаил Андреевич Суслов. 28 января 1949 года в «Правде» на третьей странице появилась анонимная статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», в которой, в частности, говорилось: «В театральной критике сложилась антипатриотическая группа последышей буржуазного эстетства, которая проникает в нашу печать и наиболее развязно орудует на страницах журнала “Театр”и газеты “Советское искусство”. Эти критики утратили ответственность перед народом, являются носителями глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизма… Им чуждо чувство национальной гордости. Такого рода критики пытаются дискредитировать передовые явления нашей литературы и искусства…» Критик Ю. Юзовский «непочтительно высказывался о горьковских “Мещанах”» и, «цедя сквозь зубы слова барского поощрения, с издевательской подковыркой» рассуждал о пьесе А. Сурова «Далеко от Сталинграда».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В статьях другого «космополита» – А. Гурвича – была замечена иная «форма маскировки», а именно «злонамеренная попытка противопоставить советской драматургии классику». Кроме этого, упомянутый А. Гурвич имел искаженное представление «о национальном характере русского советского человека». Другой участник «антипатриотической группы» обрушился на пьесу А. Софронова «Московский характер». Было упомянуто также, что объектом наиболее «злобных клеветнических выпадов» стали пьесы, удостоенные высокой награды – Сталинской премии. В заключение следовали «оргвыводы»: «Перед нами… система антипатриотических взглядов… На происходившем недавно пленуме правления Союза советских писателей было положено начало разоблачению и разгрому антипатриотической группы критиков».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разумеется, неблагополучное положение в театральной критике не было чем-то исключительным, и призыв «Правды» был услышан повсеместно. Сразу же обнаружились и были выявлены космополиты и антипатриоты в других сферах искусства и культуры. Президент Академии художеств СССР А. Герасимов откровенно рассказал (в «Правде» же) о «больших успехах и творческих победах» советского изобразительного искусства в «борьбе с космополитизмом и формализмом», известных «своей лакейской угодливостью перед уродливыми явлениями упадочного искусства буржуазного Запада». Герасимов привел и список «распоясавшихся критиков-антипатриотов»: А. Эфрос, А. Роом, О. Бескин, Д. Аркин, Н. Лунин, Я. Пастернак и другие. А. Эфрос, например, выдвинул «клеветническую версию о провинциальном характере русской классической и современной живописи», «оплевал Сурикова, Репина». О. Бескин «своими злобными нападками и бессовестной травлей» довел художника Яр-Кравченко до того, что тот был вынужден снять из выставочного зала свое «талантливое полотно» – «М. Горький читает товарищам Сталину, Молотову и Ворошилову свою сказку “Девушка и смерть”» (да-да, ту самую сказку, которую Иосиф Виссарионович почитал «посильнее “Фауста” Гете». – Р. М.). За эту картину художник, естественно, удостоился Сталинской премии 1948 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Требование «разгромить буржуазный космополитизм» теперь уже в киноискусстве подхватил министр кинематографии СССР И. Большаков. Лидером антипатриотических сил в самом массовом из искусств оказался, по наблюдению Большакова, ленинградский режиссер Л. Трауберг (автор известных отечественных кинофильмов – «Новый Вавилон», трилогии о Максиме). Министр отметил, что «вся деятельность Трауберга в кинематографии проходила под знаком оголтелого буржуазного эксцентризма – разновидности формализма». Кроме того, на собрании актива творческих работников кинематографии (выступили И. Пырьев, Г. Александров, М. Донской, М. Ромм) была изобличена в «раболепии перед реакционной американской кинематографией» целая группа кинокритиков. Космополиты «пробрались» и в Академию архитектуры – там их разрушительная работа ознаменовалась трудами Д. А. Аграновича «Формирование архитектурной композиции города» и С. А. Кауфмана «Итало-римская архитектура», следы пробуржуазных антипатриотических настроений были замечены и в советской юридической науке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во власти космополитических сил оказалась и часть советского литературоведения. Еще 11 января 1949 года в «Правде» появилась статья некоего Л. Климовича «Против космополитизма в литературоведении». Климович подверг уничтожающей критике книгу замечательного, энциклопедически образованного филолога В. М. Жирмунского «Узбекский народный героический эпос» (1947), написанную в соавторстве с X. Зарифовым. По мнению рецензента, авторы стоят на узких «позициях буржуазного космополитизма, пользуются методологией по существу своему последовательно формалистической». Позднее на алтарь идеологических идолов были принесены и десятки новых жертв. Среди них был «разоблачен» в 1949 году, а затем и арестован талантливейший исследователь русской литературы и самобытный ученый, ленинградский профессор Г. А. Гуковский. В 1950 году он скончался в местах заключения. В то же время очередное давление идеологического пресса испытал на себе и русский философ-литературовед М. М. Бахтин (еще до войны сосланный в Саранск).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Судьбы многих пострадавших в 1949–1950 годах деятелей культуры различны. Некоторые публично признали ошибки и раскаялись, другие были сломлены или репрессированы. Впрочем, сами пострадавшие были людьми разных убеждений, разного таланта и нравственных принципов. Многие из них до этого вполне соответствовали установкам сталинского конформизма, имели определенные заслуги перед режимом… Так, упоминавшийся критик А. Гурвич вслед неистовому рапповцу Л. Авербаху и А. Фадееву посвятил разгромные статьи творчеству Андрея Платонова и сыграл не последнюю роль в травле и отлучении писателя от читателей (от литературы Платонова не способен был отлучить никто). «…До какого абсурда, до какого тупика и какой клеветы докатился Платонов, подменяя в своих произведениях могучий русский народ, классовое самосознание пролетариата и его боевую революционность рахитичными, убитыми жалостью нищими, блаженными, косными и отчаявшимися людьми» [491 - Красная новь. 1937. № 10. С. 195.] – так писал А. Гурвич на страницах «Красной нови» в 1937 году. И делал закономерный и очень знакомый по наступившему 49-му году вывод: «Платонов антинароден, поскольку истинные качества русского народа извращены в его произведениях». Вот такие строки, вполне совпадающие с погромными статьями марксистского вульгаризатора В. Ермилова, обвинившего в 1947 году А. Платонова в «клевете» (за рассказ «Возвращение»), а в 1949-м громившего с трибуны «разоблаченного антипатриота» Гурвича. Действительная парадоксальность сталинской тирании заключалась еще и в том, что подчас трудно было определить (или разделить), кто жертва, а кто палач.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вдохновляемая Сусловым массовая кампания борьбы с космополитами защищала отнюдь не таланты, а откровенно серые и посредственные произведения, наводнившие искусство. Потому что, говоря о фальши изображения, критика как бы ставила под сомнение и само изображение. Не случайно наиболее агрессивными и истовыми «охотниками за ведьмами» стали люди беспомощные в творческом отношении, чиновники от искусства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Практически все (и преследуемые, и обличители) восприняли «очищение» от космополитизма как продолжение ждановских постановлений ЦК, как часть общего партийного руководства культурой. Тоталитарная идеология в очередной раз укрепляла свои позиции за счет расправы с мнимыми, выдуманными врагами. Да и общественная атмосфера в стране была подходящей. С одной стороны, осложнилась международная обстановка, начиналась холодная война, с другой – использовались естественные патриотические чувства людей, окрепшие после победы, их направляли в нужное режиму русло. Была у этой кампании и другая нечистоплотная, практически не скрываемая сторона – антисемитизм. Большинство «антипатриотов» были лицами еврейской национальности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вслед за опубликованной анонимной директивой состоялось партийное собрание Союза писателей СССР, а затем и собрание московских драматургов и критиков. На последнем выступил заместитель генерального секретаря Союза писателей К. Симонов, публично проведший анализ корней «враждебной советскому искусству деятельности критиков-антипатриотов»: «Космополитизм в искусстве – это стремление подорвать национальные корни, национальную гордость, потому что людей с подрезанными корнями легче сдвинуть с места и продать в рабство американскому империализму… Космополитизм в искусстве – это стремление поставить на место Горького Сартра, на место Толстого – порнографа Миллера (А. Миллер – известный американский драматург. – Р. М.)…» [492 - Правда. 1949. 28 февр.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Среди литераторов и деятелей искусства, волей-неволей поддержавших разоблачение космополитов-антипатриотов, также были люди разной судьбы и морали. Кто-то, испытывая муки совести, пытался смягчить удар, а кто-то подобострастно неистовствовал в обвинениях и приговорах. На упомянутом собрании драматургов особенно выделялся «политически заостренный» (так его обозначила «Правда») доклад А. Софронова: «Диверсант от театральной критики, литературный подонок Борщаговский долгое время наносил вред советскому искусству и драматургии… Разоблачение критиков-антипатриотов уже дает свои плоды. Мы чувствуем… горячее желание еще лучше работать». Позднее, в конце 60-х, в ожесточенной борьбе против «Нового мира» Твардовского (ее опять-таки курировал Суслов) главный редактор журнала «Огонек» А. Софронов, лишь немного изменив скудный стиль разоблачений, остался столь же верноподданнически агрессивен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Казалось, после очищения от «заразы буржуазного низкопоклонства» «освобожденное» советское искусство порадует читателей новыми совершенными художественными творениями, исполненными высокого патриотического чувства. Вроде бы, по наблюдениям К. Симонова, появились и первые вестники будущих «больших успехов». Среди них: «Огненная река» Вадима Кожевникова, «Карьера Бекетова» А. Софронова, «Головин» С. Михалкова (Симонов при этом скромно умолчал о собственном детище – драме «Русский вопрос»). На самом деле все это были посредственные, беспомощные и схематичные произведения, лишенные всякой динамики, с героями-резонерами и декларируемым официальным патриотизмом. Тем не менее поток патриотических произведений вызвал и появление многочисленных хвалебных отзывов на страницах «Литературной газеты», «Культуры и жизни» и «Правды».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уровень превозносимых пьес был столь очевидно невысок, а язык скуден и скучен, что вскоре в той же «Правде» была опубликована новая безымянная статья – «О посредственной пьесе и приятельских рецензиях» (речь шла об «Огненной реке» В. Кожевникова). Впоследствии появление бессодержательных и бесконфликтных произведений, а также неадекватная оценка их критикой были проанализированы в статье А. Фадеева «О литературе и литературной критике».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Суслов всегда избегал крайностей и явных издержек, занимая подчеркнуто объективную, принципиальную большевистскую позицию. Одним из последствий очищения от космополитизма стало окончательное закрытие (или фактический разгром) знаменитого Камерного театра Александра Таирова. По иронии судьбы отчаявшийся режиссер обратился за помощью к М. А. Суслову, веря в его здравый смысл и могущество, но не ведая о его роли в развернувшейся травле. Вот отрывки из письма Таирова (март 1950 года): «Глубокоуважаемый Михаил Андреевич! В тяжелом раздумье, в котором я сейчас нахожусь, я чувствую не только потребность, но и необходимость обратиться в ЦК партии с горячей просьбой указать мне выход из создавшегося положения. Представьте себе, что на пути человека, полного энергии и сил, знающего, куда и зачем он идет, возникает стена, пробить которую он не в состоянии. Как быть?..» Далее Таиров, изложив обстоятельства «реорганизации» Камерного театра и фактической безработицы его самого и А. Коонен, закончил полное безысходности и надежды послание словами: «Как художники мы не можем от него отступиться (от своего права на работу. – Р. М.), а как граждане своей соц. Родины не имеем на это права. Вот в чем заключается трагизм нашего положения, из которого мы и просим ЦК нас вывести… Я был бы Вам бесконечно признателен за возможность личной беседы, в которой я чувствую серьезную потребность…» [493 - Цит. по: Театральная жизнь. 1989. № 23. С. 23, 24.] Как и следовало ожидать, письмо и просьба Таирова остались без ответа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;3 декабря 1949 года было сообщено о создании общественного комитета по организации мероприятий в связи с приближавшимся 70-летием Сталина. В него вошли партийные, советские руководители, деятели культуры. Значительную роль в подготовке юбилея сыграл член комитета М. А. Суслов. В его обязанности, в частности, входило информационно-пропагандистское обеспечение будущего грандиозного праздника-спектакля. «Правда» организовала целый конвейер публикаций в честь юбилея: отчеты о развернувшемся социалистическом соревновании, статьи первых секретарей компартий союзных республик, освещение практически всех деяний и свершений «мудрого» и «великого» – Октябрьской революции, новой Конституции, победы в Великой Отечественной войне и т. д. и т. п. В заслугу Суслову можно отнести появление и следующих неформальных, удивляющих искренностью и наивностью материалов. 8 декабря 1949 года в газете был помещен репортаж Б. Полевого «Народная любовь. В залах подарков И. В. Сталину». Умиление автора вызвали необыкновенные экспонаты, представленные там: «Тут и письмо индусов с пожеланием товарищу Сталину долгих лет здоровья на благо всего трудящегося человечества, написанное на одном-единственном зернышке риса, и головной убор почетного индейского вождя, присланный в дар величайшему воину И. В. Сталину, избранному почетным вождем индейских племен…» [494 - Правда. 1949. 8 дек.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Затем последовала обширная подборка современного фольклора: «О Сталине мудром, родном и любимом прекрасную песню слагает народ…» Здесь были и частушки:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Взвейтесь, птицы, взвейтесь выше<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;И летите стаями,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отнесите в Кремль привет<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дорогому Сталину,<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;и отрывки из песни, записанной в Литве:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;У Сталина-отца шестнадцать дочерей,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет дружбы, что меж ними, сильней и горячей,<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;и сказка «Как нужду прогнали».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кроме того, появились пространные очерки-воспоминания о Сталине его соратников: Маленкова, Молотова, Берии, Кагановича, Микояна, Хрущева, Косыгина, изданные впоследствии отдельными брошюрами. «Правда» печатала подробный отчет о торжественном заседании 21 декабря 1949 года, а затем в течение месяца публиковала речи и поздравления. Лично Михаил Андреевич не выступал, но, не жалея сил, режиссировал проводившиеся мероприятия. Впрочем, желание угодить вождю у Суслова после юбилея не иссякло. Стареющий Сталин на склоне лет все более уступал мелочным соблазнам тщеславия, изыскивая новые области, в которых он мог бы произнести решающее слово и обессмертить тем самым свое имя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По долгу службы, характеру полученного образования, а более всего отличного усердия М. А. Суслов принимал участие в дальнейшей разработке политэкономической теории. Нередко он курировал работу более сведущих и опытных специалистов. В связи с этим любопытный и весьма характерный для того времени эпизод вспоминает Д. Шепилов, оказавшийся волей случая на приеме у Сталина: «Сталин начал издалека: новое время требует новой экономики. У руководителей, “командиров производства”, как он сказал, очень низкий уровень экономической грамотности. Нужно создать, очень быстро, хороший массовый учебник по политэкономии социализма. Как я понял, это поручалось мне и еще двум крупным ученым… Сталин сделал заказ. Жесткие сроки. Нас троих “спрятали” на одной из подмосковных дач. Суслов в конце каждой недели звонил и требовательно справлялся: как идут дела? Когда можно прочитать текст? Товарищ Сталин ждет… Помните это!» [495 - Цит. по: Волкогонов Д. Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина. В 2 кн. М., 1989. Кн. II. Ч. 2. С. 33.] Все эти «новые» политэкономические идеи подготовили, как известно, работу Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но если вторжение в область политэкономии было для Сталина понятным и закономерным, то внезапное увлечение филологической наукой выглядело как своего рода нелепый казус. Играл ли Суслов какую-то роль в развернувшейся на страницах возглавляемой им газеты дискуссии о языке? Несомненно. И хотя наверняка он не был инициатором этой очередной кампании, поставлена она была успешно и с размахом. Обратимся к фактам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;9 мая 1950 года «Правда» поместила статью до сих пор мало известного в научных кругах лингвиста А. Чикобавы «О некоторых вопросах советского языкознания». Публикация эта была предварена небольшой заметкой «От редакции»: «В связи с неудовлетворительным состоянием, в котором находится советское языкознание, редакция считает необходимым организовать на страницах газеты “Правда” свободную дискуссию, с тем чтобы путем критики и самокритики преодолеть застой в развитии советского языкознания и дать правильное направление дальнейшей научной работе в этой области». Суть выступления Чикобавы сводилась к критике языковой теории Н. Я. Марра, ставшей определяющей в сфере науки о языке. Не вдаваясь в научные тонкости спора, отметим лишь, что выступавшие за Чикобавой в «Правде» филологи-лингвисты И. Мещанинов, Н. Чемоданов, Б. Серебренников, В. Виноградов и другие настаивали на плодотворности общих идей Н. Я. Марра, имевших методологическое значение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;20 июня 1950 года наступила развязка. Как выяснилось, к Сталину обратилась «группа товарищей из молодежи» с предложением высказать его мнение по вопросам языкознания в печати. Особенно молодых людей взволновали проблемы марксизма в языкознании. И, как выразился Сталин, «к этому делу я имею прямое отношение». Статья «Относительно марксизма в языкознании» была построена по принципу катехизиса (очевидно, для окончательной ясности) – на вопросах и ответах. Вот некоторые выдержки из этого труда: «Вопрос. Правильно ли поступила “Правда”, открыв свободную дискуссию по вопросам языкознания? Ответ. Правильно поступила… Создалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которая, обезопасив себя от всякой возможной критики, стала самовольничать и бесчинствовать… Дискуссия… выставила на свет божий этот аракчеевский режим и разбила его вдребезги. Признав “некоторые” ошибки Н. Я. Марра, “ученики” Н. Я. Марра, оказывается, думают, что развивать дальше советское языкознание можно лишь на базе «уточненной» теории Н. Я. Марра, которую они считают марксистской. Нет уж, избавьте нас от “марксизма” Н. Я. Марра…» Нетрудно представить, как скоро наступило это «избавление». Соображения Сталина были восприняты как «боевая программа построения марксистского языкознания» (так называлась статья Т. Ломтева в «Правде»).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Помимо организации массовых кампаний, принесших ему авторитет и очевидную выгоду, Суслов был занят и другими делами. «Однажды (дело было в сентябре 1951 г.) находящаяся в СССР делегация английских женщин – весьма редкое тогда событие – обратилась к пригласившей их стороне с просьбой разрешить посещение женского лагеря. Естественно, хозяева растерялись. Звонок в соответствующее управление МВД. Там, конечно, решить не могут. Обращение выше – к заместителю министра госбезопасности Серову. Тот тоже в этом вопросе бесправен. К министру Круглову. Та же картина. Выход на Суслова. И он ничего не может решить» [496 - Волкогонов Д. Триумф и трагедия. Кн. II. Ч. 2. С. 68.]. В конечном счете только Г. Маленков, посоветовавшись со Сталиным, дал разрешение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале 50-х годов Суслов продолжал заниматься и международными вопросами: он возглавил советскую делегацию и делал доклад «Защита мира и борьба с поджигателями войны» в ноябре 1949-го на совещании Информационного бюро коммунистических партий в Будапеште. Принял активное участие в подготовке XIX съезда партии и вместе с небольшой группой разработал несколько вариантов речи Сталина (окончательная редакция которой осталась за Иосифом Виссарионовичем). Об укрепившемся доверии руководства к Суслову свидетельствует тот факт, что он был включен Сталиным в состав расширенного Президиума ЦК КПСС. Но это назначение таило и немалые опасности. В декабре 1952 года чем-то недовольный Сталин резко заметил Суслову: «Если вы не хотите работать, то можете уйти со своего поста». Ошеломленный Суслов нашелся, заявив, что будет работать везде, где сочтет нужным партия. «Посмотрим», – с оттенком угрозы произнес Сталин. Однако этот конфликт не получил продолжения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре Сталин умер. Как воспринял это событие Михаил Андреевич? Об этом вспоминает Д. Шепилов: «Тогда я работал главным редактором “Правды”. Страна притихла, все ждали известий из Москвы: как там Сталин… Утром пятого – звонок, голос Суслова: “Быстро приезжайте на «уголок» (так в кремлевском обиходе именовали кабинет вождя). Товарищ Сталин умер…” И положил трубку…» [497 - Там же. С. 198.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кончалась страшная эпоха, и в муках рождалось новое время. Но, как оказалось, опытный идеолог и аппаратчик Суслов уже был готов к переменам и неожиданным поворотам. А пока, как и другие верные соратники, он прощался со Сталиным, нес почетный караул у тела покойного вождя в Колонном зале Дома союзов. Он был полон высокой скорби, и ничто не могло нарушить ее. В связи с этим интересный эпизод того памятного для страны дня описывает музыкант Р. Дубинский: «В центре зала, за тройным кольцом охраны, в открытом гробу лежал Сталин. Из-за портьеры появилась группа высших руководителей партии и направилась к гробу… Мимо нас прошел со скрипкой в руках Давид Ойстрах и остановился рядом с Гауком. Ойстрах поднял к плечу скрипку, Гаук – свою дирижерскую палочку. Зал заполнили звуки “Меланхолической серенады” Чайковского… В зал стала вливаться человеческая река. Слышны были громкие всхлипывания, плач и подвывания. Мы увидели, как к Ойстраху подошел какой-то высокий мужчина с серым лицом. “Суслов”, – прошептал мне Александров. Ойстрах, продолжая играть, полуобернулся и что-то выслушал. И тотчас темп чуть ускорился, скрипка зазвучала светлее и менее выразительно. Суслов возвратился в строй почетного караула» [498 - Дубинский Р. Ночь после смерти Сталина // За рубежом. 1989. № 33. С. 16.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После смерти Сталина состав Президиума ЦК КПСС был сокращен. Суслова в нем не оказалось, но он остался секретарем ЦК. Шел 1953 год.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Законсервированный свободолюбец»<br></h3>&nbsp;//--&nbsp;В окружении Хрущева&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чрезвычайно энергичный, чуждый какого-либо догматизма, склонный к переменам и реформам, Хрущев был по своему характеру и политическому темпераменту прямой противоположностью осторожному и скрытному Суслову. В своей администрации Хрущев сам был и главным идеологом, и министром иностранных дел, он непосредственно сносился с руководителями других коммунистических партий. И хотя энергии Никите Сергеевичу хватало на все, ему нужен был член Президиума ЦК, который руководил бы повседневной деятельностью многочисленных идеологических учреждений. Выбор Хрущева пал на Суслова…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Очевидно, что стиль идеологического мышления Суслова – авторитарный, закосневший в узком догматизме, сформировавшийся в сталинские годы – с трудом вписывался в живую, устремленную к переменам политику Хрущева. Суслову пришлось проявить особую тактическую гибкость, изменить (частично, конечно) свои прежние позиции и взгляды. Впрочем, способности к мимикрии у Михаила Андреевича были сформированы годами партийной и аппаратной работы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Характер взаимоотношений между Сусловым и Хрущевым постоянно менялся. Эта подвижность мало проявлялась внешне. Тем более любопытно проследить этапы скрытого противодействия. Вряд ли многое в деятельности Хрущева нравилось Суслову. Но ситуация требовала оставить идеологические разногласия и избрать иную линию поведения. Дело в том, что в начале 50-х годов у Суслова сложились весьма напряженные и даже неприязненные отношения с Г. М. Маленковым (начало конфликту положил уже описанный литовский эпизод). Поэтому возвышение и укрепление позиций Маленкова, ставшего одной из ведущих политических фигур после смерти Сталина, не сулили ничего хорошего ни Суслову, ни людям, на которых он опирался и которым покровительствовал. Положение усугублялось выводом в 1953 году М. А. Суслова из состава Президиума ЦК. Поэтому неудивительно, что в той острой борьбе, которая вскоре развернулась между Хрущевым и так называемой антипартийной группой, Суслов прочно выбрал сторону Хрущева. Последний же в условиях обострившегося конфликта весьма нуждался в сторонниках и поддержке. Итак, вначале союз состоялся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Существенные разногласия внутри руководства выявились и обострились уже в 1954 году. Позднее, на январском (1955 год) пленуме ЦК КПСС, по информации Хрущева было указано на моральную ответственность Маленкова за известное сфабрикованное «ленинградское дело». Маленков, защищаясь, сослался на то, что не смог разобраться в его изначальной провокационной сущности. Но главной причиной последовавшего тогда освобождения Маленкова от поста Председателя Совета министров СССР и Председателя Президиума ЦК КПСС стала резкая критика деятельности и позиции Маленкова как главы советского правительства. Это решение поддержал секретарь ЦК М. А. Суслов, впрочем, так же как Каганович и Молотов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На июльском (1955 год) пленуме ЦК КПСС настала очередь В. М. Молотова. Здесь нелицеприятному разбору подверглась его ортодоксальная позиция в вопросе урегулирования отношений с Югославией и СКЮ. После речи А. И. Микояна, заявившего, что «Молотов живет только прошлым и вдохновляется злобой, которая накопилась у него за время этой советско-югославской драки», слово взял М. А. Суслов. Он подчеркнул: «Молотов неправильно, не по-ленински противопоставил пролетарский интернационализм политике равноправия народов и сделал отсюда неправильные и вредные для нашей политики выводы» [499 - Барсуков Н. Еще впереди XX съезд… // Правда. 1989. 17 нояб.]. На пленуме были рассмотрены и организационные вопросы: в состав Президиума включили новых членов – сторонников Хрущева – Суслова и Кириченко.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как известно, внутрипартийная борьба достигла драматической кульминации на бурно проходившем заседании Президиума ЦК КПСС в июне 1957 года. Речь тогда шла о судьбе страны – дальнейшем развитии начатых реформ или откате назад, в сталинское прошлое. Молотов и Маленков неожиданно поставили вопрос о снятии Хрущева. Никита Сергеевич, однако, решительно отверг все обвинения, сославшись на достигнутые в последнее время экономические успехи и существенные сдвиги во внешней политике. В острых прениях в поддержку Хрущева выступили три члена Президиума: Микоян, Суслов и Кириченко. Семеро остальных (Молотов, Маленков, Ворошилов, Каганович, Булганин, Первухин и Сабуров) добивались его отставки. В итоге Президиум вынес решение сместить Хрущева с поста первого секретаря ЦК КПСС, но он, поддержанный сторонниками, отказался подчиниться решению и потребовал созвать пленум ЦК.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Решающий для Хрущева июньский пленум начался с доклада Суслова, изложившего суть возникших разногласий, не скрыв при этом собственной поддержки Хрущева. Затем выступили Молотов, Маленков, Каганович, Булганин. Они повторили свои обвинения Хрущеву, пытались обосновать отстаиваемые позиции и упорно защищались. Поражение особенно страшило этих людей, боявшихся не только за свою карьеру в партии, но по привычке, укоренившейся в годы репрессий, и за собственную жизнь. Поэтому пленум продолжался непривычно долго, несколько дней: с 22 по 29 июня. На всех заседаниях Суслов защищал линию Хрущева. Выбор был сделан им гораздо раньше, и отступить было невозможно. Думается, как опытный аппаратчик, он тонко уловил перспективы развернувшейся борьбы и поддерживал того, на чьей стороне были реальная власть и сила. О том, что это был во многом прекрасно просчитанный тактический ход, свидетельствуют дальнейшее развитие событий и поведение Суслова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К вопросу об оппозиции, фракции Михаил Андреевич возвращался и в дальнейшем, на XXI и XXII съездах партии. Сравнение его выступлений, кажется, многое может прояснить. Для первого характерны сдержанный тон, краткость и лаконичность оценок: «Разгромив и отбросив прочь антипартийную группу Маленкова, Кагановича, Булганина и Шепилова, выступившую против ленинской политики Центрального Комитета, против коренных интересов советского народа, партия еще более сплотила свои ряды и представляет собой могучую крепость…» [500 - Внеочередной XXI съезд КПСС. 27 января – 5 февраля 1959 года: Стенографический отчет. М., 1959. T. I. С. 367.] На XXII съезде, когда позиции лидера партии Н. С. Хрущева были сильны, как никогда, от прежней осторожности и привычной взвешенности Суслова не осталось и следа. В ней доминировали яростный обличительный пафос и негодование оратора. Процитируем отрывок: «В первые годы после XX съезда партия встретилась с ожесточенным сопротивлением со стороны антипартийной группы Молотова, Кагановича, Маленкова, Ворошилова, Булганина и других, пытавшихся сбить партию с ленинского пути, вернуть ее к временам культа личности. Эта презренная группа оторвавшихся от народа фракционеров, как известно, упорно противодействовала проведению в жизнь таких важных и горячо одобряемых всем советским народом мероприятий, как освоение целинных земель, перестройка руководства промышленностью и строительством, развертывание внутрипартийной демократии, восстановление революционной законности и др. Многие лица из этой группы непосредственно виновны в массовых репрессиях в период культа личности против честных коммунистов. Во внешней политике антипартийная группа, особенно Молотов, всячески противодействовала проводимому Центральным комитетом курсу на осуществление принципов мирного сосуществования государств с различным общественным строем, на обеспечение прочного мира. Фракционная деятельность могла нанести серьезный ущерб партии и стране. Партия идейно разгромила и отбросила прочь жалкую группку оппозиционеров. Жизнь полностью опрокинула их взгляды, показала их полное банкротство» [501 - XXII съезд КПСС. 17–31 октября 1961 года: Стенографический отчет. М., 1962. T. I. С. 516–517.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стиль этого выступления (если набор штампов и изношенных выражений можно назвать стилем) чем-то напоминает разоблачительные речи Суслова сталинской поры. Опять все то же стремление быть объективным, а все грехи и просчеты списывать на других. Очевидно, что от прежней взвешенно-выжидательной позиции не осталось и следа. Суслов полностью, демонстративно поддерживает Хрущева, пытаясь даже опередить его по части резкости и беспощадности оценок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Особенно важным, если не переломным в развитии карьеры Суслова при Хрущеве стал XX съезд. Июльский (1955 г.) пленум постановил созвать очередной партсъезд 14 февраля 1956 года. Как обычно, для его подготовки были сформированы различные комиссии. Одна из них занималась реабилитацией репрессированных в прежние годы. Н. С. Хрущев предложил создать еще одну комиссию и поручить ей расследование деятельности И. В. Сталина. Естественно, что бывшие верные соратники Молотов, Ворошилов, Каганович бурно воспротивились этой идее. Лишь благодаря активной поддержке «молодых» членов Президиума, в том числе Суслова и Кириченко, комиссия была сформирована, руководство ею поручено заслуженному идеологу и аппаратчику П. Н. Поспелову. Как и следовало ожидать, уже первые результаты работы были ошеломляющими. Однако идея выступить с разоблачением Сталина на съезде, родившаяся у Никиты Сергеевича, поддержки не получила. Доклад «О культе личности и его последствиях» был прочитан 24–25 февраля. По одной из версий, «молодые» сторонники Хрущева уже по ходу съезда высказались за выступление, по другой – все это было его личной инициативой. Существенно следующее: М. А. Суслов не только поддержал публичное осуждение культа личности, но и откровенно осудил его последствия в сфере идеологии и общественных наук. При знакомстве с его речью, полной справедливой критики, поражает один момент: по сути все, что представлялось тогда Суслову устаревшим, безжизненным, вредным для «творческого развития марксизма-ленинизма», как нельзя более полно характеризует именно его, Суслова, стиль политического руководства, мышления, именно его манеру выступать с громкими обличениями, пряча собственное мнение и личную ответственность за неоспоримые авторитеты. Но собственные ошибки и недостатки остались без упоминания. Объективная и «принципиальная» позиция справедливой критики, обрушившейся на безымянных «других», не касается персональной вины Суслова в происходившем. И весь пафос его выступления на XX съезде убеждает: сам Суслов свободен от «обветшалого» наследия, он все отчетливо видит и не менее принципиально оценивает. В дальнейшем мы не раз убедимся, что подобная гибкая тактика будет часто приносить Суслову ощутимую политическую выгоду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но вернемся к XX съезду. Осудив «заседательскую суетню и бумажную писанину», «поглощающие основное время и силы» в ряде партийных организаций, Михаил Андреевич остроумно заключил: «Ну а секретарские папки вовсе не дали молока», очевидно, вспомнив собственные горькие мытарства в Ставрополье.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Основная часть выступления была посвящена происшедшему в годы культа отрыву идеологической работы от жизни: «В отчетном докладе ЦК тов. Н. С. Хрущев дал всестороннюю характеристику идеологической работы партийных организаций, показал, что главный недостаток ее в настоящее время состоит в отрыве в значительной мере от жизни, в неумении обобщать и распространять в массах передовые, проверенные жизнью образцы коммунистического строительства, а также в слабой активности ее в деле борьбы с отрицательными явлениями, тормозящими наше движение вперед». Далее Суслов перешел к собственным замечаниям: «В результате прежде всего отрыва от практики части экономистов и философов получили широкое распространение начетничество и догматизм. Суть дурной болезни, называемой начетничеством, состоит не просто в том, что зараженные ею к делу и не к делу приводят цитаты, а в том, что верховным критерием своей правоты они считают не практику, а наличие по тому или иному вопросу высказывания авторитетов. У них теряется вкус к изучению конкретной действительности. Все подменяется подбором цитат и искусством манипуляции ими. Всякое малейшее отступление от цитаты считается ревизией основ… Не подлежит сомнению, что распространению догматизма и начетничества сильно способствовал культ личности. Поклонники культа личности (здесь Суслов себя из их числа исключает. – Р. М.) приписывали развитие марксистской теории только отдельным личностям и целиком полагались на них (любопытный поворот в рассуждениях. И кого же имел в виду Суслов: Маркса, Энгельса, Ленина, может быть, Сталина или еще кого-нибудь? – Р. М.). Все же остальные смертные должны якобы лишь усваивать и популяризировать то, что создают эти отдельные личности (наверное, здесь Суслов исходит из собственного трудного опыта пропаганды «Краткого курса»? – Р. М.). Таким образом, игнорировались роль коллективной мысли нашей партии и роль братских партий в развитии революционной теории, роль коллективного опыта народных масс. Партия никогда не мирилась с догматизмом, но в настоящее время борьба с ним приобрела особую остроту. Переживаемое нами время делает задачу творческого развития марксизма как нельзя более актуальной». Но, видимо, или упомянутая «дурная болезнь» оказалась слишком заразной, либо давали себя знать рецидивы приобретенного в былые годы хронического недуга – М. А. Суслов, словно позабыв, что говорил выше, подкрепил собственные размышления авторитетной (используемой во все времена) цитатой: «В. И. Ленин, отмечая творческий характер марксизма, подчеркивал, что “мы вовсе не смотрим на теорию Маркса как на нечто законченное и неприкосновенное; мы убеждены, напротив, что она положила только краеугольные камни той науки, которую социалисты должны двигать дальше во всех направлениях…”» [502 - XX съезд КПСС. 14–25 февраля 1956 года: Стенографический отчет. М., 1956. T. I. С. 284–285.] Впрочем, В. И. Ленин был не единственным авторитетом, на которого ссылался Суслов. Гораздо чаще в своем докладе (вот она, сила привычки!) он упоминал высказывания Н. С. Хрущева, сопровождая их одобрительными оценками вроде: «Не меньшее значение имеют положения…» – или: «Тов. Хрущев дал совершенно правильный, марксистский ответ…» и т. п.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако внимательный анализ выступления Михаила Андреевича приводит к неожиданному выводу: многие идеи Хрущева им скрыто не разделялись и не поддерживались. По ходу изложения и публичного «осмысления» некоторых положений доклада Хрущева Суслов все время искусно смещает акценты, неявно полемизирует с ними. Вот характерный пример: «Как показал тов. Н. С. Хрущев, в современной исторической обстановке по-новому должен ставиться вопрос о неизбежности войн… Сейчас соотношение сил на мировой арене изменилось коренным образом в пользу сторонников мира, а не войны… Теперь, при новых исторических условиях, имеются мощные силы, которые располагают серьезными средствами для того, чтобы не допустить развязывания войны империалистами, а если они все же попытаются ее начать, – сокрушить агрессоров и вместе с войной похоронить навсегда капиталистический строй, тот общественный строй, который не только обрекает подавляющее большинство населения – трудящихся на жестокую эксплуатацию, фактическое бесправие и страдания от нищеты и недоедания, но и ввергает периодически их в чудовищные, кровопролитные войны» [503 - Там же. С. 271–272.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этом своеобразном комментарии к принципу мирного сосуществования двух систем за привычной для делегатов политической фразеологией слышатся все та же угроза и классовая непримиримость в духе прежней, сталинской идеологии, в сторону которой оратор все время смещает изложение. Суслов тайно и явно продолжает отстаивать прежние догмы и ценности, осторожно выступая с конца 50-х годов против внутренней и внешней политики Хрущева, всячески противодействуя дальнейшим разоблачениям Сталина, углублению критики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что касается внешней политики, то важную роль Суслов сыграл в развитии венгерских событий 1956 года. Обратимся к воспоминаниям участника той будапештской осени В. Фомина. Венгерская молодежь находилась под сильным впечатлением известий из Польши: летом 56-го в Гданьске была расстреляна мирная демонстрация, страну лихорадили непрекращающиеся забастовки. Под лозунгами демократических реформ состоялась манифестация венгерских студентов. В ходе ее произошел штурм радиоцентра, который охраняли сотрудники госбезопасности. Пролилась кровь, появились первые жертвы. Вечером посол СССР в Венгрии Ю. В. Андропов передал в Москву просьбу венгерского правительства о вводе советских войск в Будапешт для «поддержания порядка». Первые части Особого корпуса вошли в столицу ночью 24 октября. Они были встречены выстрелами. Советские воинские части несли потери (число которых до сих пор неизвестно). После 28 ноября правительство Имре Надя объявило происходившие волнения «народным движением» и одновременно настаивало на полном выводе советских войск из страны. Но это не остановило насилия, лишь усугубив ситуацию (когда начался вывод советских войск, экстремисты захватили горком партии в Будапеште, расстреляв его защитников). В. Фомин рассказывает следующее: «Что же касается переговоров о выводе наших войск из Венгрии, на которых я присутствовал в качестве переводчика, то им, как выяснилось позже, отводилась другая роль. Они стали частью операции советских войск, которую и осуществили в ночь на 4 ноября 1956 года. 3 ноября 1956 года наша военная делегация во главе с заместителем начальника Генерального штаба ВС СССР генералом армии М. С. Малининым прибыла в Будапешт. Переговоры проходили в парламенте. В конце их договорились, что окончательное решение будет принято на встрече в расположении наших войск… Когда все вопросы были решены, венгерская делегация ждала машин, чтобы ехать обратно в Будапешт, и мы даже предложили им по бокалу вина, в комнате появилась группа сотрудников КГБ во главе с председателем Комитета генералом армии И. А. Серовым. Члены венгерской делегации были арестованы. Судьба их сложилась по-разному: двое провели в заключении несколько лет, а министра обороны генерала Пала Малетера судили и повесили» [504 - Мы им наш новый мир построим. Интервью с В. И. Фоминым // Комсомольская правда. 1990. 5 дек.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;2 ноября 1956 года был получен приказ ликвидировать контрреволюционный мятеж в Будапеште. К 10 ноября сопротивление было фактически сломлено. Естественно, что вторичный ввод войск и арест венгерской делегации на переговорах не были инициативой военачальников или руководителей КГБ. Решение было принято высшим руководством во главе с Н. С. Хрущевым. Об атмосфере и обстоятельствах, в которых оно было утверждено, можно судить по одному весьма интересному эпизоду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце октября (предположительно в ночь с 29 на 30-е) в Будапешт прибыла особая советская делегация, состоявшая из А. И. Микояна и М. А. Суслова. Ее задачей были непосредственные переговоры с венгерским руководством, выяснение обстановки и предварительные предложения по выходу из сложившегося кризиса. Как вспоминает сопровождавший высоких руководителей Ю. Соболев, Суслова и Микояна под усиленным конвоем каждого в отдельном танке доставили с аэродрома прямо к зданию парламента Венгрии. Судя по всему, переговоры были недолгими. О характере беседы с Имре Надем и о принятых решениях (или возникших разногласиях) за отсутствием точных документальных данных остается только догадываться. Но, думается, именно этот визит внес ясность в позицию советского руководства. Любопытен и следующий факт: в своих мемуарах Н. С. Хрущев утверждает, что Микоян был яростным противником ввода войск и использования их в венгерских событиях. Видимо, его мнение не стало определяющим. Жесткая же позиция, отстаиваемая Сусловым, нашла поддержку у большинства членов Президиума ЦК и в конечном счете у Н. С. Хрущева.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, об узости и ортодоксальности взглядов Суслова на международные проблемы указывал и сам Хрущев. Так, острая полемика развернулась в ЦК по вопросу об изменении политического курса в отношении Югославии. Известно, что Хрущев много сделал для нормализации отношений между нашими странами, снижения напряженности, установления нормальных экономических и культурных связей. Суслова же не переставала раздражать самостоятельность югославов, о чем говорил Н. С. Хрущев в своих воспоминаниях: «Как мы можем восстанавливать отношения с югославами, возражали некоторые, когда они уже скатились к капитализму? Их экономика поглощена американским монополистическим капиталом; восстановлена частная собственность; созданы частные банки. Особенно возражал против попытки ослабить напряженность в отношениях между нами и югославами Михаил Суслов. Он настойчиво утверждал, что Югославия перестала быть социалистической страной» [505 - Хрущев вспоминает. М., 1971. С. 359.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выработанная партийной карьерой привычка Суслова к догматизму и пустопорожней прямолинейности мысли с годами только крепла: он по-прежнему считал сталинскую авторитарную модель социализма единственно верной и возможной, отвергая свой, самобытный путь в социализме. И он использовал любой случай, чтобы обострить отношения с Югославией, любые разногласия, чтобы вновь подчеркнуть свою убежденность. Процитируем его инвективы на XXI съезде партии: «Теоретически несостоятельны и практически вредны взгляды ревизионистской руководящей группы Союза коммунистов Югославии, пытающейся принизить значение государства и государственных органов, тем самым идейно разоружить рабочий класс в борьбе за победу социализма» [506 - Внеочередной XXI съезд КПСС: Стенографический отчет. T. I. С. 362.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не менее ортодоксальным и негибким было отношение Суслова к современной западной социал-демократии. В начале 60-х годов социал-демократическое движение Европы достигло определенных успехов, в изменившейся исторической обстановке были приняты новые программы. Они и вызвали ожесточенное неприятие Суслова, публично заклеймившего подобные документы за «оппортунизм» и «ревизионизм». Для Михаила Андреевича, привыкшего к обожествлению классовой борьбы (усиленному вульгарным сталинским духом), самым тяжким грехом социал-демократов стал отказ от этого устаревшего понятия. «Оппортунистами» была отброшена и идея социалистической революции, ликвидации буржуазного государства. А как западные социал-демократы обошлись с излюбленным лозунгом всех партийных демагогов «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Он был объявлен «зловещим порождением эпохи первой промышленной революции» и заменен всякого рода «космополитическими межгосударственными комбинациями», вроде объединения Европы. Все это для Суслова, верившего в незыблемость теории вопреки живой, меняющейся действительности, было лишь «средством для “западной демократии” (то есть для капитализма) выстоять в соревновании с социализмом» [507 - XXII съезд КПСС: Стенографический отчет. T. I. С. 523.]. Впрочем, последующие десятилетия столь же мало изменили систему взглядов и ценностей Суслова. Их отголосок прозвучал в конце 70-х в так называемой дискуссии вокруг «еврокоммунизма».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оценивая противодействие Суслова Хрущеву, необходимо отметить и несомненное совпадение их позиций в некоторых вопросах, которое Суслов нередко искусно эксплуатировал, особенно в критических для себя ситуациях. Отчетливо это проявилось в формировании партийной политики в отношении культуры и творческой интеллигенции. Взгляды и вкусы (если здесь уместны эти слова) Н. С. Хрущева, сложившиеся в 30-е годы, были авторитарны и весьма примитивны. Увы, сказывалось отсутствие знаний и культуры. Отсюда непосредственная вера в естественность и необходимость директивных указаний и жесткого партийного контроля за развитием искусства. Отсюда же подозрительное отношение ко всему необычному, сложному и непонятному. Правда, в отличие от Суслова здравый смысл Хрущева иногда брал верх (как, например, в истории с публикацией повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но все-таки чаще Хрущев был непреклонен и догматичен, как Суслов, не желая ни разбираться в особенностях природы художественного таланта, ни вникать в творческие поиски и заботы художников. Он искал прямых и предельно ясных путей: литература и искусство оставались для него лишь «служанками» идеологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Любопытный эпизод сотрудничества Хрущева и Суслова описал в своих мемуарах В. Е. Семичастный. История касалась разгрома романа Б. Пастернака «Доктор Живаго». Накануне пленума к Хрущеву в Кремль пригласили Семичастного и Аджубея. Там был и Суслов. «Он (Хрущев. – Р. М.) меня пригласил, наговорил текст и говорит – включите это в доклад, Хрущев сам диктовал, а мы потом с Аджубеем пригладили как могли, а если бы я произнес все, что он наговорил, это было бы еще сильнее… Там была фраза: правительство СССР не будет возражать, если Пастернак окажется на Западе. Я говорю: “Я же не правительство”. А Хрущев отвечает: “Вы произнесите, а мы вам из президиума поаплодируем”. Так и было» [508 - Караулов А. Вокруг Кремля: Книга политических диалогов. М., 1990. С. 43.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как один из руководителей идеологического аппарата, М. А. Суслов нередко в своих выступлениях эпохи «оттепели» размышлял о «видном месте в общественной жизни печати, литературы и искусства». Отметив на XXI съезде партии несомненную важность и плодотворность встреч и бесед в ЦК КПСС с писателями, композиторами и художниками, он взял на себя смелость сформулировать условия, необходимые для «роста искусства», будто это горох на грядке. Вот они: «Важным условием, обеспечивающим рост нашего искусства, является решительная и непримиримая борьба против чуждых идейных влияний. Только при полной ясности идейных позиций художник может создавать произведения, нужные народу. Вот почему наши враги и их прислужники-ревизионисты приложили столько усилий для того, чтобы посеять сомнения, породить неясность в умах неустойчивых людей в среде работников искусства и тем самым увести их с единственно правильного пути. Нападки ревизионистов отбиты, и они вынуждены были отступить с позором, но идейные бои на этом не прекращаются» [509 - Внеочередной XXI съезд КПСС: Стенографический отчет. T. I. С. 365.]. Все это выискивание идейных «диверсантов» и «сомневающихся» по духу мало чем отличается, скажем, от пресловутых «космополитов», якобы терзавших в конце 40-х советское искусство.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Суслов оставался верен себе. Его выступление на следующем, историческом XXII съезде было столь же по-военному красноречиво и беспощадно. Вначале оратор коснулся общих задач: «Необходимо всемерно развивать и приумножать славные традиции искусства социалистического реализма, воспитывая у советских людей, особенно у молодежи, готовность к подвигу, героизму, чувство революционной непримиримости к проискам врагов». Далее Михаил Андреевич раскритиковал художников за конкретные ошибки и идейные просчеты. Речь шла в первую очередь о фильме Эльдара Рязанова «Человек ниоткуда» – довольно безобидной фантастической сатирической комедии. Впрочем, судя по всему, Суслов сам ее не смотрел, а видел только большую афишу кинотеатра «Художественный», мимо которого волею судьбы пролегал маршрут правительственной трассы. Придирчивому взгляду Суслова, видимо, привычному к безупречным цветущим фигурам сталинских атлетов, явно не понравилось изображение человека, одетого в шкуру. В этом было что-то тревожное. На самом деле артист С. Юрский играл в комедии дикаря, оказавшегося в непривычных условиях советской цивилизации. Но этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы снять картину из проката. Фильм вышел на экраны страны лишь в 1989 году. Итак, на XXII съезде М. А. Суслов сказал: «К сожалению, нередко еще появляются у нас бессодержательные и никчемные книжки, безыдейные и малохудожественные картины и фильмы, которые не отвечают высокому призванию советского искусства. А на их выпуск в свет расходуются большие государственные средства. Хотя некоторые из этих произведений появляются под таинственным названием, как “Человек ниоткуда” (оживление в зале), однако в идейном и художественном отношении этот фильм явно не оттуда (оживление в зале. Аплодисменты). Известно также, откуда взяты, сколько (немало) и куда пошли средства, напрасно затраченные на производство фильма. Не пора ли прекратить субсидирование брака в области искусства?» [510 - XXII съезд КПСС: Стенографический отчет. T. I. С. 528.] Вот такой уровень анализа, снабженный некоторой долей официального юмора.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 60-е годы М. А. Суслов все чаще начинает вплотную заниматься вопросами культуры. На одной из официальных встреч партийного руководства с деятелями литературы и искусства он познакомился с А. И. Солженицыным. Александр Исаевич приводит интересный эпизод в книге «Бодался теленок с дубом»: «Когда в декабре 1962 года на кремлевской встрече Твардовский… водил меня по фойе и знакомил с писателями, кинематографистами, художниками по своему выбору, в кинозале подошел к нам высокий, худощавый, с весьма неглупым лицом человек и уверенно протянул мне руку, очень энергично стал ее трясти и говорить что-то о своем крайнем удовольствии от “Ивана Денисовича”, так тряс, будто теперь ближе и приятеля у меня не будет. Все другие себя называли, а этот не назвал. Я осведомился: “С кем же…” – незнакомец и тут себя не назвал, а Твардовский мне укоризненно вполголоса: “Михаил Андреевич…” Я плечами: “Какой Михаил Андреевич?..” Твардовский с двойной укоризной: “Да Суслов!!”… И даже как будто не обиделся Суслов, что я его не узнал. Но вот загадка: отчего так горячо он меня приветствовал? Ведь при этом и близко не было Хрущева, никто из Политбюро его не видел – значит, не подхалимство. Для чего же? Выражение искренних чувств? законсервированный в Политбюро свободолюбец? – главный идеолог партии!.. Неужели?» [511 - Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. Париж, 1975. С. 326–327.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Позднее, в конце 60-х – начале 70-х годов «законсервированное» свободолюбие «главного идеолога» станет для А. И. Солженицына куда более явным и ощутимым. Именно с ведома Суслова был запрещен к печати практически набранный, готовый «Раковый корпус». Именно Суслов станет безмолвным и безответным адресатом многих критических обращений и писем писателя. И наконец, именно Суслов будет могущественным организатором беспрецедентной травли Солженицына после публикации «Архипелага ГУЛАГ», а позднее санкционирует его насильственную высылку за пределы СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;То, что в декабре 1962 года так удивило Солженицына, было отчасти проявлением привычной для Суслова вежливости, которая иногда даже походила на угодливость, если бы не громадная власть и высокие посты Михаила Андреевича. Он был предельно корректен со всеми, кого приглашал в свой кабинет. Крайне любезен был, например, с Василием Гроссманом, с которым встретился в 1961 году. А между тем речь тогда шла совсем не о похвалах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Встрече предшествовали драматические обстоятельства. Рукопись романа «Жизнь и судьба» (впервые появившаяся на страницах журнала «Октябрь» только в 1988 году) в феврале 1961 года была неожиданно арестована: органы КГБ изъяли в разных квартирах и редакциях все копии и черновики. Гроссман обратился с письмом к Хрущеву с просьбой вернуть свободу его книге: «…я прошу, чтобы о моей рукописи говорили и спорили со мной редакторы, а не сотрудники Комитета государственной безопасности. Нет смысла, нет правды в нынешнем положении, в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал свою жизнь, находится в тюрьме, ведь я ее написал, ведь я не отрекался и не отрекаюсь от нее». Через некоторое время Гроссмана вызвали к Суслову.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С. Липкин так передает подробности той продолжительной беседы: «Суслов похвалил Гроссмана за то, что он обратился к первому секретарю ЦК. Сказал, что партия и страна ценят такие произведения, как “Народ бессмертен”, “Степан Кольчугин”, военные рассказы и очерки. “Что же касается «Жизни и судьбы», – сказал Суслов, – то я этой книги не читал (обстоятельство, весьма напоминающее эпизод с картиной Рязанова, да и вообще манеру «идеологического» руководства. – Р. М.), читали два моих референта, товарищи, хорошо разбирающиеся в художественной литературе, которым я доверяю, и оба, не сговариваясь, пришли к единому выводу – публикация этого произведения нанесет вред коммунизму, советской власти, советскому народу”. Суслов спросил, на что Гроссман теперь живет, узнав, что он собирается переводить армянский роман по русскому подстрочнику, посочувствовал, трудна, мол, такая двухступенчатая работа, обещал дать указание Гослитиздату – выпустить пятитомное собрание сочинений Гроссмана, разумеется, без “Жизни и судьбы”. Гроссман вернулся к вопросу о возвращении ему арестованной рукописи. Суслов сказал: “Нет, нет, вернуть нельзя. Издадим пятитомник, а об этом романе и не думайте. Может быть, он будет издан через двести-триста лет”» [512 - Липкин С. Жизнь и судьба Василия Гроссмана // Литературное обозрение. 1988. № 7. С. 101.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, благожелательность и участие Суслова оказались фальшивыми. Пятитомник так и не был издан, а вскоре Гроссмана практически совсем перестали печатать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце 50-х состоялось знакомство академика А. Д. Сахарова с М. А. Сусловым. Вот как Андрей Дмитриевич передает подробности затянувшейся до ночи беседы: «В конце 1957 года ко мне пришел с просьбой о помощи Г. И. Баренблат, молодой теоретик-механик… Произошла беда с его отцом, известным эндокринологом Исааком Григорьевичем Баренблатом… Исаак Григорьевич был арестован; обвинение – рассказывал своим пациентам анекдоты о Хрущеве и Фурцевой…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Было очевидно, что кто-то донес. В дальнейшем оказалось, что это был даже не пациент, а один из старых сослуживцев, которого Исаак Григорьевич считал своим другом. Я решил написать письмо самому Н. С. Хрущеву и с помощью Григория Исааковича осуществил это; в тот же день я отвез письмо в отдел писем ЦК и стал ждать ответа. Примерно через две недели (уже в начале января) меня вызвал начальник Общего отдела ЦК и после разных маневров и вопросов о моих отношениях с Баренблатом и долгих вздохов: “Так говорить о таких уважаемых людях!” сказал мне, что Хрущев поручил разобраться с моим письмом М. А. Суслову. Через два дня меня действительно вызвал Суслов. Было уже поздно, часов 8 вечера, когда я вошел в его огромный кабинет в Кремле. У окна стоял какой-то странный столик резной работы; на нем был накрыт чай на двоих. Мы уселись друг против друга; рядом был письменный стол, на котором лежала папка с делом Баренблата и блокнот, в котором Суслов делал иногда пометки. Суслов, разговаривая, пил чай и прикусывал печенье. Я сделал несколько глотков из своего стакана. “Мне очень приятно с вами познакомиться, Андрей Дмитриевич. Вы просите за этого, как его фамилия..?” “За доктора Баренблата. Я убежден, Михаил Андреевич, что он не сделал ничего, что могло бы требовать уголовного наказания. Он честный человек, очень хороший врач”. “Я ознакомился с его делом. Он говорил недопустимые вещи. Он не наш человек. У него нашли 300 тысяч рублей, а питался он макаронами в студенческой столовой”.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я совершенно не нашелся, что возразить по поводу макарон, но я почувствовал тогда и убежден сейчас, что за этим скрывался какой-то глубокий психологический подтекст, быть может (я фантазирую сейчас), ненависть к бессребреникам эпохи партмаксимума или просто “классовая” ненависть к скопидомам? Я сказал только, что 300 тысяч вполне могут быть честно накопленными популярным врачом (по новому курсу это было всего 30 тысяч). Я сказал потом, что анекдоты – это не то, чего может опасаться великое государство, что Баренблат доказал на войне, что он честно принимает и защищает наш строй. Слова не могут ничего значить рядом с делами. Суслов слушал меня со слегка снисходительным видом. Он несколько раз повторил свою фразу о недопустимости высказываний Баренблата (не конкретизуя, каких именно). Я же в ответ повторял свое: что слова – не более чем слова. Это “заклинивание” начинало приобретать опасный характер. Наконец Суслов сказал: “Я еще раз ознакомлюсь с этим делом. Давайте перейдем к другому вопросу. Знакомы ли вы с этим решением?” И он положил передо мной листок с решением Политбюро об объявлении об одностороннем прекращении СССР ядерных испытаний. Это была обрезанная ножницами часть страницы машинописного текста, с обычным красным штампом на полях, предупреждающим о недопустимости выписок. “Мы объявим об этом на предстоящей сессии Верховного Совета в марте. Как вы относитесь к этому решению?” Я, крайне взволнованный, ответил: “Я ничего не знал об этом решении. Мне кажется, что никто у нас на объекте, включая научного руководителя объекта Юлия Борисовича Харитона, ничего об этом не знает. Я считаю очень важным прекратить ядерные испытания. Они наносят огромный генетический вред, но мне кажется, что о решении такого масштаба было бы необходимо предупредить нас заранее, мы бы «подчистили» все «хвосты»”.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Суслов не стал уточнять смысл моей последней фразы; это, вероятно, вывело бы беседу за пределы его желаний и полномочий. Вместо этого он опять изменил тему беседы. “Вы употребили слова «генетические последствия». Что вы думаете о генетике? Вот Курчатов сейчас организует генетическую лабораторию, что это – нужное дело, или можно обойтись?”<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я ответил целой “лекцией”. Я сказал, что генетика – это наука огромного теоретического и практического значения и ее отрицание в нашей стране в прошлом нанесло колоссальный вред. Первоначально генетика возникла из наблюдений над наследственностью и изменчивостью, так сказать, чисто логическим, умозрительным путем. Но сейчас она получает новое глубокое теоретическое обоснование в виде молекулярной биологии (я рассказал о ДНК). Именно молекулярной биологией и будут заниматься в новой лаборатории у Курчатова. Я считаю, что это важное, необходимое начинание. Организовать такую лабораторию в ВАСХНИЛ невозможно, пока там заправляют авантюристы и интриганы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Суслов очень внимательно выслушал меня, задавал вопросы и делал пометки в своем блокноте. Я не помню, произносилось ли имя Лысенко явно, но во всяком случае косвенно оно подразумевалось в самом неодобрительном аспекте. Мне неизвестно, предпринимал ли Суслов какие-либо шаги, касающиеся спора лысенковцев с генетиками, до октября 1964 года – до падения Хрущева. Но зато я думаю, что, когда настал этот момент, Суслов мог вспомнить полученные от меня за шесть лет до этого теоретические сведения, быть может, он даже заглянул в свой блокнотик.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что касается того дела, по которому я пришел, то тут не было непосредственных результатов. Исаака Григорьевича Баренблата осудили, и он был приговорен к 2 (или к 2,5) годам заключения. Однако через год Баренблата освободили досрочно. Хотелось бы думать, что мое вмешательство этому способствовало» [513 - Сахаров А. Д. Воспоминания // Знамя. 1990. № 12. С. 62–64.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1962 году в отношениях Хрущева и Суслова обозначился давно вызревавший кризис. Первым шагом к ослаблению влияния Суслова стало решение Никиты Сергеевича назначить Л. Ф. Ильичева председателем Идеологической комиссии ЦК КПСС. Суслов был постепенно отстранен и от составления докладов, и от выступлений. Ему понадобилось все его влияние в аппарате, все умение плести интриги, использовать скрытые рычаги воздействия, чтобы остановить начавшийся процесс и попытаться вернуть прежнюю власть и авторитет. Способ был избран надежный и испытанный – отвлечь внимание и отличиться в какой-нибудь масштабной идеологической акции или кампании.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поэтому М. А. Суслов принял посильное участие в ставшем позднее легендарным посещении Н. С. Хрущевым выставки художников-новаторов в Манеже 1 декабря 1962 года. По специальной просьбе Отдела культуры ЦК КПСС на выставке были представлены работы около 60 авторов из студии Э. М. Белютина. Всего же в студию входило почти 600 человек (большинство из которых – члены Союза художников), работавших в графике, книжной иллюстрации, архитектуре. Последствия этой встречи для многих оказались роковыми. Конечно, были уже не сталинские времена, когда, скажем, уличенных в «безродном космополитизме» могли арестовать. Но людей по-прежнему лишали возможности работать, печататься, преподавать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Многие справедливо считают, что визит Хрущева в Манеж был тщательно подготовлен. И в сценарии этого драматического фарса, несомненно, чувствуется опытная рука Суслова, стремившегося создать критическую ситуацию и использовать ее для укрепления собственных, заметно пошатнувшихся позиций. О его действительной роли в развернувшихся событиях свидетельствуют многие очевидцы. Попробуем проследить поведение Суслова в тот памятный день глазами одного из них – Элия Михайловича Белютина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«“Где тут главный, где господин Белютин?” – спросил Хрущев. Головы Косыгина, Полянского, Кириленко, Суслова, Шелепина, Ильичева, Аджубея повернулись в мою сторону. Этой фразой кончилось наше “подпольное” существование. То, что мы сделали с моими учениками, становилось фактом, для признания которого съехались черные машины к подъезду бывшей царской конюшни… Черная масса людей вышла из-за последнего щита в зале первого этажа и стала подниматься по лестнице. Было тихо. Мы стояли группой. Нас было тридцать мужчин и одна женщина. Возраст – от 25 до 35 лет. Многие с бородами, длинными волосами, мрачные и молчаливые. На последнем марше мы стали аплодировать. Хрущев прошел несколько ступенек. “Спасибо, – сказал он, – за приветствие. Куда?” Я вышел вперед и рукой показал на наш зал. “Спасибо, – снова сказал Хрущев. – Но вот они (он махнул рукой за спину) говорят, что у вас там мазня. Я еще не видел, но им верю”. Я пожал плечами и открыл дверь нашей Голгофы. Хрущев остановился. Комната была пуста. Электрический свет заливал стены, на которых висели яркие пейзажи, портреты, картины. Они были экспрессивны по цвету и рисунку. Я не спал больше двух суток, отбирая их, чтобы сделать выставку “понятнее”. Абстракции висели только в углах и в другой комнате.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В дверях задержалась свита Хрущева. Надо всеми поднималась худая зловещая голова Суслова. Хрущев оглядывал стены. Картины чем-то ему, наверное, нравились, и это задерживало его. Он явно не мог к чему-то намеченному приступить и начинал злиться. Менялся на глазах, мрачнел, бледнел. Эта эмоциональность была удивительна для руководителя государства. И, глядя на его опустошенное, недовольное лицо, я почти физически услышал, как заскрипело колесо Фортуны. Действие спектакля началось еще внизу. Мы были его лишенными права голоса свидетелями…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это эмоциональное колебание еще явно можно было остановить, если бы Ильичев, будучи председателем Идеологической комиссии, того захотел. Но он был всего лишь услужливым газетчиком, и где ему было сравниться с Сусловым, который тут же начал развивать тему “мазни”, “уродов, которых нарочно рисуют художники”, того, что нужно и что не нужно советскому народу. И снова цифры, затраченные на закупку всего этого “возмутительного, так называемого искусства”. Очевидно, посещение нашей экспозиции вообще было необязательным, но существовал какой-то сценарий… Хрущев в окружении плотной толпы бросился в обход вдоль стен… Он ругался почти у всех картин, тыкая пальцем и произнося уже привычный, бесконечно повторяющийся набор ругательств. Потом сделал третий круг и остановился у картины Л. Мечникова, изображавшей вариант Голгофы. “Что это такое?”– Хрущев опять повышал голос. Все время стоя в стороне от табуна облепивших его людей, я начинал понимать театральное действие, которое “наш родной Никита Сергеевич” устраивал для своих, в общем, немногочисленных зрителей. Ему явно живопись чем-то нравилась, за исключением нескольких картин, и он никак не мог подвести ее под тот разнос, на который толкал его Суслов. “Вы что – мужики или педерасты проклятые, как вы можете так писать? Есть у вас совесть? Кто автор?” Леонид Мечников, капитан-лейтенант Военно-Морского Флота в отставке, был более спокоен, чем рядовые пехотинцы Люциан Грибков и Владимир Шорц. На вопрос об отце (Хрущев всех пытал в тот день этим вопросом. – Р. М.) он ответил, что его помнит и тот еще жив. “И вы его уважаете?”– “Естественно”, – ответил Мечников. “Ну а как он относится к тому, что вы так пишете?” – “А ему это нравится”, – сказал Леонид. Хрущев несколько остолбенело посмотрел на красивое лицо морского офицера, а в это время другой Леонид – Рабичев, обращаясь к Хрущеву, сказал: “Никита Сергеевич, мы все художники – ведь очень разные люди и по-разному видим мир. И мы много работаем в издательствах, а Элий Михайлович нам очень помогает это свое восприятие перевести в картину, и мы ему очень благодарны…” Хрущев спокойно выслушал эти слова и, посмотрев несколько секунд в лицо Рабичева, направился дальше. Но всем стало очевидно, что перелом какой-то произошел и что Хрущеву теперь будет трудно взвинтить себя до недавней ругани… “Ну, ладно, – сказал Хрущев, – а теперь рассказывайте, в чем тут дело”. Это был уже какой-то шанс, и я увидел, как по-разному насторожились Суслов, Шелепин, Аджубей… Я говорил обычными словами, которыми стало принято объяснять живопись. Хрущев слушал молча, наклонив голову. Он, похоже, успокаивался. Никто нас не прерывал, и чувствовалось, пройдет еще пять-десять минут, и вся история кончится. Но этих минут не случилось. Посередине моего достаточно долгого объяснения сухая шея Суслова наклонилась к Хрущеву, и тот, посмотрев на мое спокойное лицо, неожиданно взорвался: “Да что вы говорите, какой это Кремль! Это издевательство! Где тут зубцы на стенах – почему их не видно?” И тут же ему стало не по себе, и он добавил вежливо: “Очень общо и непонятно. Вот что, Белютин, я вам говорю как Председатель Совета Министров: все это не нужно советскому народу. Понимаете, это я вам говорю!”… Наступившая пауза действовала на всех. А то, что я, не выдержав, после слов “это не нужно советскому народу” повернулся к Хрущеву спиной, еще больше накалило обстановку. И Суслов, откровенно заинтересованный в дальнейшем ее обострении, решил снова сыграть на мне. Его голос был мягок и хрипловат: “Вы не могли бы продолжить объяснения?” – “Пожалуйста”, – сказал я, глядя в его умные холодные глаза, загоревшиеся, как у прирожденного игрока. “Эта группа считает, что эмоциональная приподнятость цветового решения картины усиливает образ и тем самым создает возможность для более активного воздействия искусства на зрителя”. – “Ну а как насчет правдивости изображения?” – спросил Суслов. “А разве исторические картины Сурикова, полные неточностей, образно не правдивы?” Возникала дискуссия, где недостаточные знания ставили Суслова в слишком неудачное положение ученика, и он круто повернул. “А что это изображает?” – спросил он, показывая на жутковатый пейзаж Вольска Виктора Миронова. “Вольск, – сказал я. – Город цементных заводов, где все затянуто тонкой серой пылью и где люди умеют работать, будто не замечая этого”. Хрущев стоял рядом, глядя то на одного, то на другого, словно слова были теннисными мячами и он следил за силой ударов. “Как вы можете говорить о пыли! Да вы были когда-нибудь в Вольске?” – почему-то почти закричал Суслов. В голосе его была неожиданная страстность, и я даже подумал, не был ли он там первым секретарем городского комитета партии. “Это не фантазия, а пейзаж с натуры, – сказал я. – Вы можете проверить”. – “Да там все в белых халатах работают! Вот какая там чистота!” – продолжал кричать Суслов… Белые халаты… Я вспомнил этот город, серый, с чахлыми деревцами. Пыль, которая была видна за много километров. “Да что это за завод? Тут изображен «Красный пролетарий» да? Так почему же у него столько труб? У него их только четыре” – не унимался Суслов. Его уже явно наигранное возмущение должно было показать, что он полностью согласен с Хрущевым в том, что “мазня” еще к тому же компрометирует советскую промышленность. “При чем здесь трубы? Художник, создавая образ города, имел право для усиления впечатления написать несколько лишних труб”, – сказал я. “Это вы так думаете, а мы думаем, что он не имел права так писать”, – продолжал Суслов. Я пожал плечами и молча улыбнулся. Люди вдруг начали двигаться. Хрущев, которому, вероятно, надоел неубедительный диалог Суслова, повернулся, чтобы пройти в соседнюю комнату, где стояли скульптуры Неизвестного…» [514 - Белютин Э. Хрущев и Манеж // Дружба народов. 1990. № 1. С. 136–142.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И далее Хрущев со свитой проследовал в зал Эрнста Неизвестного. Последний так описывал завязавшееся тогда знакомство: «Хрущев обрушился на меня с криком, что я проедаю народные деньги, а произвожу дерьмо. Я же утверждал, что он ничего не понимает в искусстве. Разговор был долгий, но в принципе он сводился к следующему: я доказывал, что его спровоцировали и что он предстает в смешном виде, поскольку не профессионал, не критик и даже эстетически безграмотен. Он же утверждал обратное… И я ему говорил, что это провокация, направленная не только против интеллигенции и против либерализации, но и против него. Как мне казалось, это находило в его сердце некоторый отклик, хотя не мешало ему по-прежнему нападать на меня» [515 - Время и мы. Нью-Йорк; Тель-Авив; Париж, 1977. № 41. С. 176.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неизвестный не упоминает о репликах или реакции Суслова в течение этой длительной беседы. Но об этом совсем нетрудно догадаться. Тем более что Михаил Андреевич оказался злопамятен. И позднее сыграл в судьбе Неизвестного важную роль. Вот что об этом рассказывал сам скульптор: «Международный отдел ЦК… стал моим другом. У них были свои задачи, и я им был очень нужен. А внутренний отдел по-прежнему оставался моим врагом, он и в 1976 году, так же как и четырнадцать лет назад, не хотел, чтобы я ездил за границу. Андропов вроде бы что-то обещал, потом мне говорят: нет, не получилось, против Суслов, он вообще тебя сгноить хочет. Кончилось тем, что один знакомый чекист (довольно крупный чин) мне так и сказал: “Эрнст, тикай, пока не поздно, тикай! Лучше – по «еврейской линии». А то вместо Запада поедешь на Восток”. Вот так все и началось» [516 - Караулов А. Вокруг Кремля. С. 399.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но вернемся в Манеж декабря 1962 года. Тот же Белютин подробно описывает «пейзаж после битвы» в зале Неизвестного: «Хрущев уже спускался по лестнице, размахивая руками, весь в красных пятнах. Рядом с ним шел, не скрывая торжества, Суслов и явно обеспокоенный Косыгин. У всех, даже у фотокорреспондентов, на лицах застыло изумление. И вдруг в полутьме комнаты, соединяющей верхние залы, раздался ликующий голос Серова (президент Академии художеств СССР. – Р. М.). Он почти кричал, потный, толстый, в свои пятьдесят лет готовый скакать, прыгать от восторга. Он кричал, обращаясь к скульптору и одному из руководителей официального Союза художников Белашовой: “Случилось невероятное, понимаете, невероятное: мы выиграли!” …Все было кончено. Комедия обернулась трагедией» [517 - Белютин Э. Хрущев и Манеж. С. 143–144.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, результат «встречи» в Манеже должен был удовлетворить М. А. Суслова. Тем не менее ощутимых выгод этот политический спектакль Суслову не дал – ситуация еще оставалась неясной и весьма зыбкой. Участь художников, принесенных в «жертву» зимой 62-го, была решена. А приход к власти Л. И. Брежнева и долгожданное укрепление идеологических позиций Суслова еще более усугубили трагизм положения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1974 году многие участники группы Белютина решились на мужественный гражданский поступок – они направили Суслову письмо с требованием о его отставке. Во многом это был беспрецедентный по тем временам шаг. Думается, документ заслуживает того, чтобы привести его текст полностью: «Мы, художники, подвергшиеся остракизму более десяти лет назад в результате безобразного скандала, учиненного Н. С. Хрущевым в Манеже, и все эти годы наперекор травле Министерства культуры и жестокой неприязни с вашей стороны, т. Суслов, продолжавшие творчески работать и верить в будущее советского искусства, отказываемся дальше молчать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К этому вынуждает нас не наше положение – быть творчески заживо погребенными, наверное, наш удел, – а та удивительная настойчивость, с которой Вы, человек, руководящий идеологической работой, проводите в жизнь курс своей политики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Достаточно включить телевизор, чтобы понять, какое преимущество предоставляется певцам и актерам сталинских лет в праве олицетворять советскую культуру. А рядом с ними фильмы 1930–1950-х годов, возобновленные постановкой балеты столетней давности, этнографические ансамбли с частушками и чечетками, которые должны представлять нашу сельскую молодежь, имеющую законченное среднее образование и составляющую 40 % поступающих в наши вузы студентов. Все это должно символизировать расцвет нашей сегодняшней культуры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;О живописи нечего и говорить. Для Вас социалистический реализм – это некое среднее арифметическое, некая сумма канонизированных и Вами дозволенных приемов, за которыми нет поисков и, значит, нет стремления художника найти свой собственный голос в искусстве.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И это еще не самое страшное в искусстве. Искусство ведь, как река, – его не остановят ни Ваши плотины, ни железобетонное русло запретов и разрушений, по которому Вы с завидным упорством пытаетесь направить его вспять. Самое страшное, что все это делается Вами сознательно, с единственной целью – лишить русского человека духовной жизни, превратить его в робота, способного выполнять самое нелепое и жестокое Ваше желание. Ваша установка – на примитивизацию советской культуры, на пропаганду убогих идеалов и отрицание сложности духовных интересов советского человека. Ваш основной идеологический принцип – принцип оглупления народов СССР, позволяющий Вам создавать почву для нарушения всех законов нормальной жизни человеческого общества.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вы прекрасно знаете, что не так просто заставить деятелей культуры творить во вред своему народу, и поэтому Вы самими методами своего руководства прививаете советскому народу неверие в свои творческие силы, нигилизм, а для такого рода работы Вы создали на практике некую финансовую элиту, которая одна, как идеальная исполнительница Ваших указаний, имеет право распределять заказы, главенствовать в творческих союзах, получая за свою деятельность невиданные в истории мирового искусства и Запада денежные гонорары.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неужели Вы, занимаясь вопросами идеологии, не сознаете этой чудовищной моральной карикатуры на советскую культуру, когда санкционируете Вучетичу за памятник героям Великой Отечественной войны гонорар в размере двух с половиной миллионов рублей! Для того чтобы поддержать свою концепцию неотрывного от XIX века и оранжерейного для наших дней искусства, Вы прибегаете к методу прямой подтасовки фактов, используя созданный Вами, в обход всех, аппарат информации и воздействия. Еще до Манежа по Вашей санкции была создана видимость некоей художнической оппозиции с нарочитым антисоветским уклоном. В эту сеть “подпольных” художников были включены так называемые “лианозовцы” (Рабин и Кропивницкий с семьями), А. Глезер и еще целый ряд имен. Все они, согласно Вашей программе, получили право и обязанность постоянно остаться с иностранцами, показывать им и продавать за любую валюту “ради хлеба насущного” свои работы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Приставленный к этим “подпольным” художникам Ваш же сотрудник Г. Костаки руководил многими художественными диссидентами на зарплате. Зачем Вам нужна эта провокация, т. Суслов?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вы хотели бы убедить всех, что каждый ищущий художник прежде всего политический диссидент и что именно поэтому советская культура должна опираться на налбандянов, вучетичей, томских, превращенных с Вашей помощью в советских миллионеров? Зачем Вы порочите таким образом советское общество, деятелей культуры, зачем создаете почву для необоснованных обвинений и ничем не оправданных подозрений?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но Вы это хорошо понимаете, и отсюда Ваши попытки теоретического обоснования собственной позиции и администрирования, попытки доказательства необходимости “сдерживания развития культуры”, “возврата к классике”, соблюдения спасительного, с Вашей точки зрения, статус-кво. Только жизнь идет вперед – как бы Вы ни хотели ее остановить, это не в Ваших и не в чьих иных руках. Формально Вы руководите идеологией. Но для того, чтобы руководить, надо быть во главе движения. В тех же теоретически оправдываемых задних рядах, которые Вы для себя выбрали, его остается или комментировать, или оплевывать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Никакие лозунги Ваших непосредственных помощников о гармонии и взаимопонимании не могут ни скрыть, ни залатать той пропасти, которую Вы год от года углубляете в нашей культурной жизни. Все передовое, честное, советское Вы провозглашаете плохим и антисоветским. Кто дал Вам право расставлять подобные оценки? Партия? Народ? Но в представлении народа Вы связаны прежде всего с оправданием и проведением в жизнь культа личности в худших его проявлениях. Наука? Но Вы бесконечно далеки от нее. Демагогические фразы, подтасовки, волюнтаристские обобщения, не имеющие ничего общего ни с теорией исторического материализма, ни с действительной жизнью советского общества, – вот весь Ваш “научный” багаж, а с ним сейчас занимать такой пост, товарищ Суслов, нельзя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С 1939 года Вы находитесь у кормила руководства идеологией. Именно Вы являетесь автором идеологической версии культа личности, вызвавшего злейшие нарушения закона и права. Именно Вы послужили основным мотором ждановщины, и Вы в 1962–1963 годах стали человеком, остановившим развитие советской живописи. Неужели Вы не видите всего того вреда, который причинили и продолжаете причинять Советскому государству?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если у Вас не хватает сейчас, в 70 с лишним лет, силы воли покинуть свой пост и Ваши слова о верности Ленину только пустой звук, мы, художники, говорим Вам: хватит издеваться над советским народом! Он заслужил право на доверие. Он своими руками сделал все замечательное, что есть в нашей стране, превратил отсталую неграмотную страну в величайшую державу мира, и ему принадлежит право иметь свое, советское, а не Ваше, товарищ Суслов, сусловское искусство, свою советскую музыку, свой советский театр, свою советскую, а не сусловскую культуру!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;МЫ ТРЕБУЕМ, ЧТОБЫ ВЫ УШЛИ В ОТСТАВКУ!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Э. Белютин, Е. Радкевич, Р. Голышко, Н. Левянт, И. Шмелева, А. Крюков… (всего 100 человек)» [518 - Белютин Э. Хрущев и Манеж. С. 159–161.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Естественно, после подобного выступления участники этой смелой акции были обречены на «безмолвие» и фактически на подпольное творчество и существование. Лишь спустя 28 лет, опять-таки в декабре, но уже 1990 года, в том же здании бывших царских конюшен прошла отчетная выставка художников из студии Э. М. Белютина. Забвение не состоялось.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но вернемся в 60-е… Власть по-прежнему уходила из рук Суслова, сфера его влияния все больше сужалась. А конфронтация с Хрущевым, внутренне тлея, грозила перерасти в открытый конфликт. Ни разного рода идеологические кампании, ни страстные речи в поддержку курса Хрущева уже не приносили ощутимых результатов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Существенным свидетельством изменившейся ситуации стал пленум ЦК КПСС, созванный 18 июня 1963 года. На нем с фундаментальной речью выступил сомнительный соперник Суслова Л. Ф. Ильичев. Доклад «Очередные задачи идеологической работы партии» обсуждали обстоятельно несколько дней. М. А. Суслов, удаленный от общего руководства идеологией, в прениях не участвовал. Ему была поручена весьма важная, сложная и трудоемкая работа – связи с компартиями других стран, и в первую очередь с китайской компартией. От него здесь требовались не только особая осторожность, выдержанность, но и принципиальность в отстаивании идей XX съезда, многие из которых он не разделял и подчас с большим трудом скрывал свое несогласие с ними. Опытный докладчик и демагог, он был вынужден покорно и настойчиво произносить чужие, чуждые ему слова и мысли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А ситуация в отношениях с Китаем в начале 60-х с каждым месяцем все обострялась. На том же июньском пленуме ЦК Суслов, Андропов, Пономарев изложили собравшимся суть разногласий с КПК и обрисовали сложившуюся политическую обстановку. Таким образом, ЦК был вынужден нарушить принятые обязательства не вступать в открытую полемику с Китаем. Это был ответ на опубликованное и разосланное китайской компартией письмо с резкой критикой и осуждением линии КПСС.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Согласно договоренности стороны еще попытались урегулировать конфликт путем переговоров, проходивших между представителями КПК и КПСС с 5 по 20 июля 1963 года в Москве. В советскую делегацию вошли М. А. Суслов (руководитель), В. В. Гришин, Ю. В. Андропов, Л. Ф. Ильичев, Б. Н. Пономарев и П. А. Сатюков (тогда главный редактор «Правды»). В ходе напряженного, порой нелицеприятного обсуждения острых, конфликтных вопросов какого-либо согласия достичь не удалось. 14 июля к тому же было обнародовано Открытое письмо ЦК КПСС о возникших расхождениях с КПК. Документ был подготовлен не без участия Суслова. 21 июля поступило официальное сообщение об обеде, устроенном в честь отъезда китайской делегации (Н. С. Хрущев в переговорах участия не принимал). С китайской стороны присутствовали Дэн Сяопин (член Политбюро, генеральный секретарь КПК, глава делегации), Пын Чжэнь, Кан Шэн и другие. Примирение не состоялось, встреча осталась незавершенной. По предложению китайцев она была прервана. Правда, договорились о ее продолжении, чему не суждено было сбыться. Известно, что в ходе переговоров завязался интересный догматический спор между Дэн Сяопином и Сусловым, своего рода теоретический диспут в толковании некоторых положений марксизма-ленинизма, соревнование цитат. Увы, успех в этом изнурительном состязании не сопутствовал Михаилу Андреевичу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Китайско-советские отношения продолжали ухудшаться (пока, правда, все ограничивалось разногласиями в идеологии). С конца июля М. А. Суслов уже фактически не участвовал в многочисленных официальных мероприятиях, его имя исчезло из принятого списка. Многие увидели в этом знак близкой отставки. Михаил Андреевич появился лишь на торжественной встрече Нового, 1964 года – года, ставшего переломным в судьбе государства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В феврале 1964 года прошел очередной пленум ЦК, посвященный интенсификации сельского хозяйства. О выступлении Суслова ничего не сообщалось. Тем не менее он прочел огромный многочасовой доклад о советско-китайских отношениях. Известие об этом появилось в «Правде» лишь 3 апреля. Текст был полностью опубликован большинством печатных органов. Подобная задержка произошла по тем же тактическим соображениям – не усугублять и без того напряженную обстановку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Доклад Суслова – документ во многом примечательный. Во-первых, это было наиболее глубокое, аналитическое и цельное выступление за всю его политическую карьеру (в чем несомненная заслуга помощников и отдела ЦК, возглавляемого Ю. В. Андроповым). Во-вторых, доклад отмечен совсем не характерной для Суслова резкостью и принципиальностью, четкостью расстановки акцентов. Михаил Андреевич опять-таки был вынужден выступать в не свойственной для себя манере, высказывать противоречащие собственной позиции оценки (Маяковский называл это – «наступать на горло собственной песне»). Попытаемся подробно разобрать этот парадоксальный в биографии Суслова доклад.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во вступительной части Михаил Андреевич начал с обозрения общей картины все углублявшегося кризиса во взаимоотношениях КПСС и КПК: «Если проанализировать эволюцию взглядов и действия руководства КПК, начиная с Московского совещания 1960 года, то можно увидеть, что все эти годы китайские руководители вели дело не к устранению, а к обострению возникших разногласий. Начав с ревизии некоторых тактических установок мирового коммунистического движения, они шаг за шагом углубляли свои расхождения с КПСС…» [519 - Правда. 1964. 3 апр.] В чем же заключалась суть разногласий? «Новые оценки и выводы, сделанные в результате коллективных усилий братских партий на основе творческого применения принципов марксизма-ленинизма к условиям нашей эпохи, – о роли мировой социалистической системы, о путях строительства социализма и коммунизма, о возможности предотвращения мировой войны, о мирном сосуществовании стран с различным социальным строем, о необходимости борьбы против идеологии и практики культа личности, о формах перехода к социализму в развитых капиталистических странах и освободившихся от колониализма странах – все это извращается и, по существу, отбрасывается китайским руководством» [520 - Там же.]. Мы не станем подробно останавливаться на всех проблемах, затронутых Сусловым в своем обширном и обстоятельном критическом разборе. Отметим лишь два момента, относящихся к отмеченному выше несовпадению позиций и идей. Суслов занял и отстаивал необычную для себя позицию по отношению к Югославии, высказавшись за возможность, уместность и жизнеспособность различных моделей социалистического общества: КПК изменила свое отношение к Югославии. Теперь Югославия называется «контрреволюционным отрядом особого назначения американского империализма… Если исходить не из субъективных взглядов, а из объективных законов, из учения марксизма-ленинизма, невозможно отрицать, что Югославия является социалистической страной и при этом позиции социализма в Югославии крепнут… Но мы исходим из того, что наличие разногласий ни в коем случае не является основанием для отлучения Югославии от социализма».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другим ярким местом в рассуждениях Суслова стали защита и обоснование правильности линии, избранной XX съездом КПСС. Докладчик осудил практику культа личности и провозгласил необходимость дальнейшей борьбы против сталинизма. Любопытно, что это было последнее публичное критическое замечание Суслова о Сталине. Если после 1964 года Михаил Андреевич и затрагивал эту тему, то говорил о ней осторожно, в полутонах, соблюдая «объективность» в оценке «заслуг и ошибок», последние же с годами выглядели все незначительнее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Возмущаясь тем, что китайские руководители проявляют демонстративные симпатии к людям, которые «выброшены из рядов нашей партии», Суслов отметил: «Уже известны факты расправы, учиненной Сталиным и разоблаченными впоследствии участниками антипартийной группы, над видными деятелями Коммунистической партии и Советского государства. Но мало этого, как выяснилось, Молотов вместе со Сталиным дал санкцию на осуждение к высшей мере также и жен этих деятелей по так называемому “Списку № 4 жен врагов народа” (имеются в виду супруги Косиора, Чубаря, Дыбенко и других. – Р. М.)… Во многих случаях Молотов старался, как говорится, быть “большим католиком, чем сам папа”» [521 - Правда. 1964. 3 апр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как уже говорилось, это было последнее, самое резкое и жесткое обличение сталинизма Сусловым. Его личная неискренность одновременно стала и серьезным испытанием для Михаила Андреевича, а может быть, и унижением. Думается, этого Хрущеву Суслов простить не мог.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это подтверждают и воспоминания Ф. М. Бурлацкого, размышлявшего о феномене долгого и загадочного сосуществования Хрущева и Суслова: «Почему Хрущев так долго терпел в своем руководстве Суслова, в то время как убрал очень многих оппонентов? Трудно сказать – то ли он хотел сохранить преемственность со сталинским руководством, то ли испытывал странное почтение к мнимой марксистско-ленинской учености Михаила Андреевича, но любить он его не любил. Я присутствовал на одном заседании, на котором Хрущев обрушился с резкими и даже непримиримыми нападками на Суслова. “Вот пишут за рубежом, сидит у меня за спиной старый сталинист и догматик Суслов и только ждет момента сковырнуть меня. Как считаете, Михаил Андреевич, правильно пишут?” А Суслов сидел, опустив худое, аскетическое, болезненное, бледно-желтое лицо, не шевелясь, не произнося ни слова и не поднимая глаз».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И далее Бурлацкий подробно воссоздает предысторию выступления Суслова по китайскому вопросу: «На февральском пленуме ЦК партии 1964 года Хрущев обязал Суслова выступить с речью о культе личности Сталина. Это поручение было передано мне и… Белякову… Вначале пытались диктовать стенографисткам, но ничего не получалось. А не получалось потому, что не знали, как писать для Суслова. Позиция его была известна – осторожненькая такая позиция, взвешенная, всесторонненькая, сбалансированная, лишенная крайностей и резких красок. А поручение Хрущева было недвусмысленное: решительно осудить устами Суслова культ личности» [522 - Бурлацкий Ф. Вожди и советники: О Хрущеве, Андропове и не только о них… М., 1990. С. 180–181.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ходе массового и повсеместного (в союзных республиках, компартиях других стран) обсуждения доклада Суслова и принятого по нему постановления ЦК КПСС не раз отмечались «глубина и принципиальность анализа», проявленная «забота о коренных интересах мировой системы социализма…». Несмотря на успех, М. А. Суслов продолжал отодвигаться на вторые и третьи роли в партийно-государственной иерархии. Он не сопровождал Хрущева во время его визитов на ведущие – с точки зрения политической конъюнктуры – совещания и съезды зарубежных компартий. В мае 1964 года Суслов возглавил делегацию КПСС (в нее вошли П. Е. Шелест и Б. Н. Пономарев) на XVII съезде компартии Франции. А затем, уже в июле 64-го, участвовал в похоронах председателя ФКП Мориса Тореза, выступив на траурном митинге в Париже. Летом того года Н. С. Хрущев отдыхал в Крыму. Казалось, ничто в тот момент не предвещало будущих стремительных перемен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подойдя к драматическому финалу истории взаимоотношений Суслова и Хрущева, несколько слов необходимо сказать о других взглядах на этот сюжет. Своеобразную, если не сказать экстравагантную точку зрения обосновывает в своих трудах западный историк А. Авторханов (см. его публикацию в журнале «Огонек», № 27 за 1990 г.). По его мнению, Суслов и именно он был подлинным вдохновителем и режиссером XX съезда, генератором его новаторских идей. Хрущев же выглядит непоследовательным и роковым оппонентом этого мятежного, «скрытого свободолюбца». Думается, приведенные и рассмотренные нами факты придают этой версии оттенок легенды или исторического анекдота.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выступая с разъяснением итогов июньского пленума ЦК, XXII съезда, Суслов не раз восклицал: «Мы не дадим в обиду нашего дорогого Никиту Сергеевича!» Однако весной 1964 года (а вероятно, и ранее) именно Суслов стал вести конфиденциальные беседы с некоторыми членами Президиума и влиятельными членами ЦК об отстранении Н. С. Хрущева от руководства партией и страной. Главными союзниками Суслова были А. Н. Шелепин, не так давно назначенный председателем Комитета партийно-государственного контроля, и Н. Г. Игнатов, не избранный на XXII съезде в Президиум ЦК, но входивший в Бюро ЦК КПСС по РСФСР. Активную роль в подготовке октябрьского (1964 г.) пленума, принявшего решение об освобождении Хрущева, играл и председатель КГБ В. Е. Семичастный.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На октябрьский пленум, на его главных организаторов и героев существуют весьма противоречивые, даже взаимоисключающие точки зрения. Одну из оригинальных версий отстаивает, например, бывший первый секретарь ЦК Компартии Украины П. Е. Шелест: «При Хрущеве Суслов не считался вторым человеком в руководстве, как это стало при Брежневе. Доклад, с которым Суслов выступил, готовили другие товарищи. По идее, с ним должен был выступать Брежнев или в крайнем случае Подгорный. Брежнев просто сдрейфил, а Подгорный категорически отказался. Тогда поручили сделать это Суслову. Если Шелепин, как утверждает Медведев, и принимал какое-то участие в подготовке материалов к пленуму, то Суслов до последнего времени не знал о предстоящих событиях. Когда ему сказали об этом, у него посинели губы, передернуло рот. Он еле вымолвил: “Да что вы?! Будет гражданская война”» [523 - О Хрущеве, Брежневе и других. Интервью с П. Е. Шелестом // Аргументы и факты. 1989. № 2.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Думается, в подобной интерпретации слишком много неувязок и противоречий. Как такой осторожный, да еще и боявшийся «гражданской войны» Суслов вдруг решился? Что побудило преодолеть мучивший его страх? Как он взял на себя, по существу, всю полноту ответственности после отказов Брежнева и Подгорного? Слишком все перечисленное не вяжется с обычным стилем его поведения. Впрочем, в этом видится другое. Победа Хрущева и дальнейшее его руководство не сулили Михаилу Андреевичу ничего хорошего. Поэтому он должен был контролировать ситуацию. Как блестящий тактик аппаратной, скрытой борьбы, он до определенного момента держался в тени, предпочитая, чтобы всю тяжесть подготовки пленума на себя взяли другие. Он же проявил инициативу на конечном этапе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, именно М. А. Суслов сделал доклад, продолжавшийся всего один час. И с политической, и с теоретической точек зрения доклад был крайне поверхностным, начисто лишенным даже попытки как-то проанализировать сложившуюся ситуацию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Главное место в нем отводилось перечислению личных недостатков или «грехов» Хрущева, и все это хаотично, без разбора. Но в этом и был расчет: как и на переломном XX съезде, обличая и критикуя других, Суслов как бы незаметно уходил от собственной вины. Позиция этакого третейского судьи, выразителя коллективной воли партии как бы снимала с него личную ответственность за происходившее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что же было поставлено в упрек Хрущеву? Суслов сказал, что Никита Сергеевич допустил крупные ошибки в своей работе, в руководстве партией и правительством, принимал необдуманные, торопливые решения. В последние два-три года Хрущев сосредоточил в своих руках всю полноту власти и стал ею злоупотреблять. Все достижения и успехи в стране он относил к своим личным заслугам, совершенно перестал считаться с членами Президиума, не прислушивался к их мнению, постоянно всех поучал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В основном эти замечания были справедливы. Нужно, однако, отметить, что Хрущев сосредоточил в своих руках всю полноту власти не два-три, а пять-шесть лет назад и что члены Президиума слишком редко делали ему критические замечания, гораздо чаще поддакивали. Большая часть необдуманных и поспешных решений Хрущева проводилась им через Президиум и пленумы ЦК КПСС, и сам Суслов ни разу не попытался хоть как-то этому противодействовать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Весьма критически оценил Суслов в своем выступлении разделение партийного руководства по производственному принципу. Ему это представлялось началом создания как бы двух самостоятельных партий: рабочей и крестьянской. Тем не менее, эта реформа в конце 1962 года не встретила возражений на пленуме ЦК, и лично Суслов тогда ее одобрил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Справедливо было подмечено и зарождение нового культа: Суслов говорил о том, что в последние годы в печати все больше и больше писалось о заслугах Хрущева. Конечно, и в идеологических органах партии, и в прессе недостатка в подхалимах не было. Но ведь и сам Михаил Андреевич сыграл в этой кампании не последнюю роль.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если на XX съезде КПСС, оценивая положения доклада Хрущева, Суслов проявлял сдержанную солидарность: «Тов. Н. С. Хрущев дал совершенно правильный, марксистский ответ на этот важнейший вопрос (о формах перехода к социализму в разных странах. – Р. М.)»; «Тов. Н. С. Хрущев дал убедительные ответы на самые жизненные вопросы» [524 - XX съезд КПСС: Стенографический отчет. Т. 1. С. 271, 273.], то тон речи на XXII съезде неузнаваемо преобразился – здесь и дифирамбы, и восхищение, и откровенная лесть: «К XXII съезду Коммунистическая партия пришла еще более могучей и несокрушимой когортой, еще более близкой и родной советскому народу, тесно сплоченной вокруг своего ленинского Центрального Комитета во главе с выдающимся ленинцем, крупнейшим деятелем нашей партии Никитой Сергеевичем Хрущевым» [525 - XXII съезд КПСС: Стенографический отчет. T. I. С. 517.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Критически отозвался Суслов на пленуме о предложениях Хрущева создать специализированные управления в сельском хозяйстве. Записку Никиты Сергеевича по этому вопросу Президиум ЦК отозвал и обсуждение ее отложил. Хрущев, сказал Суслов, возомнил себя специалистом во всех областях: в сельском хозяйстве, дипломатии, науке, искусстве – и всех поучал. В ГДР он держался как в одной из областей СССР, учил немцев вести сельское хозяйство. Многие материалы, подготовленные аппаратом ЦК, Хрущев публиковал под своим именем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В первой части этих упреков Суслов, безусловно, прав. Хрущев не страдал от избытка скромности и даже американскому кукурузоводу Р. Гарету при посещении фермы сделал ряд «ценных» замечаний, с которыми тот не мог согласиться. Но второй упрек несправедлив и на фоне складывавшихся в аппарате ЦК традиций просто смехотворен. Многие послания и заявления Хрущева действительно готовил аппарат, но это входило в его обязанности. Да и мыслимо ли, в 1963–1964 годах Никита Сергеевич все время активно работал, разъезжал по стране, принимал многочисленные государственные и партийные делегации, выезжал в Югославию, ГДР, Африку и т. п., организовывал встречи – и везде произносил пространные и обширные речи. Впрочем, другие руководители государства тоже часто зачитывали заранее составленный помощниками текст. Тот же Суслов, выступая на пленумах ЦК, съездах компартий Востока и Запада, произносил речи, подготовленные для него аппаратом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здесь гораздо существеннее другое: насколько тот или иной руководитель или государственный чиновник принимал участие в подготовке собственных выступлений, насколько слова, произносимые с официальных трибун, соответствовали направлению его собственных мыслей (если, конечно, таковые имелись). Несомненно, что Н. С. Хрущев гораздо в большей мере участвовал в создании и редактировании речей, чем Суслов. Не случайно, что в 70-е годы XX века живая мысль и живое слово звучали с высоких трибун очень редко.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По свидетельству Суслова, рассылая членам Президиума записки, Хрущев требовал письменных заключений, давая для этого иногда лишь 40–45 минут. Никто не мог этого сделать за столь короткое время, и заседания Президиума превращались в формальность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вероятно, подобные случаи имели место, но не как правило, а как исключение. Хрущев не мог лишить членов Президиума ЦК права голоса, хотя возникали ситуации, как, например, в дни Карибского кризиса, когда он был вправе требовать от них самого быстрого ответа на те или иные предложения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На октябрьском пленуме Суслов упрекнул Хрущева в том, что тот так запутал управление промышленностью, создав госкомитеты, совнархозы, что сегодня крайне трудно все это распутать. Промышленность же стала работать гораздо хуже, чем при прежних методах управления.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот упрек был справедлив, хотя опять-таки делать одного Хрущева ответственным за малопродуктивную работу и плохое управление – значит упрощать сложившуюся кризисную ситуацию, не вникать в ее глубинные экономические причины, а также обходить вину других руководителей, в том числе и самого Суслова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он также заявил, что Н. С. Хрущев проводил неправильную политику ценообразования. Повышение цен на мясо, молочные продукты, некоторые промтовары ударило по материальному благополучию рабочих. Непродуманную политику вел Хрущев и в животноводстве, в результате чего было вырезано много коров и сократилось поступление мяса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Михаил Андреевич был прав, обвиняя Хрущева в ошибках в животноводстве. Но если повышение цен на мясо и молочные продукты было признано неверным, то почему новые цены сохранились и после октябрьского пленума? Почему цены на многие промтовары росли и в 60–70-е годы?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хрущев был неосторожен в своих выступлениях и беседах, продолжал критиковать Суслов. Никита Сергеевич в самом деле и в частных разговорах с корреспондентами и бизнесменами, и при встречах с главами государств, и с ораторской трибуны нередко говорил не только с излишней, но подчас и с обескураживающей откровенностью, в выражениях не стесняясь. Стенограммы любых бесед Хрущева тщательно редактировались и затем одновременно публиковались в зарубежной и отечественной печати.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Докладчик напомнил членам ЦК и о некоторых ошибочных решениях в области внешней торговли. По его словам, за 10 лет работы Хрущев не только ни разу не принял министра торговли, но и ни разу ему не позвонил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В качестве примера самоуправства Хрущева Суслов привел эпизод с Тимирязевской академией. Узнав, что там есть ученые, не согласные с его сельскохозяйственными рекомендациями, Никита Сергеевич решил выселить академию из Москвы, а ее факультеты рассредоточить по глубинке в разных местах. При этом он говорил: «Нечего им пахать по асфальту». Суслов сообщил, что члены Президиума ЦК не поддержали Хрущева и под разными предлогами оттягивали переселение опальной академии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти обвинения справедливы. Если перевод Министерства сельского хозяйства СССР и РСФСР на базу совхозов «Михайловское» и «Яхрома», расположенных в 100–120 километрах от Москвы, был очевидно ошибочной мерой, то попытка разрушить Тимирязевскую академию могла служить примером нелепого самоуправства и самодурства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Критике подверглись многие другие аспекты сельскохозяйственной политики Хрущева. Выступая против паров, Никита Сергеевич снимал с работы директоров совхозов, которые оставляли в своих хозяйствах чистые пары, не считаясь с их доводами. Он хотел освободить от должности и первого секретаря ЦК КП Казахстана Кунаева, отстаивавшего чистые пары, снял министра сельского хозяйства К. Г. Пысина, не дав никаких разъяснений членам Президиума.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В последние годы Хрущев развернул ничем не оправданное наступление против приусадебного хозяйства колхозников. Он даже распорядился уменьшать и урезать приусадебные участки, что вызвало раздражение в деревне, так как отрезанные земли обычно ничем не засевались и зарастали бурьяном. Хрущев предложил Академии наук СССР открыть вакансию для избрания академиком сторонника Лысенко Н. Нуждина. На заседании Академии наук А. Д. Сахаров отклонил эту кандидатуру. Лысенко выступил в связи с этим с грубой речью и позже пожаловался Хрущеву. Тот был разгневан и заявил, что если Академия наук будет заниматься политикой, то «мы такую академию разгоним, она нам не нужна». Естественно, об этом стало известно в академических кругах. Да и Т. Д. Лысенко уже был не столь влиятелен, как в те годы, когда его защищал М. А. Суслов. Во многих областях Хрущев предложил ликвидировать колхозы, ссылаясь на их нерентабельность, взамен же создавать государственные хозяйства. Между тем Суслов придерживался противоположного мнения, считая колхозы более прибыльными и производительными. В результате во многих районах личное хозяйство колхозников и рабочих совхозов деградировало до уровня более низкого, чем в 1953 году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В заключение Суслов поставил уже риторический вопрос: «Могли ли раньше призвать Хрущева к порядку?» Оказалось, «члены Президиума это делали, предупреждали Хрущева, но, кроме грубого отпора и оскорблений, они ничего от него не слышали». Завершая свой доклад, Суслов сделал вывод, что смещение Хрущева – это проявление не слабости, а смелости и силы и должно послужить уроком на будущее [526 - См.: Никита Сергеевич Хрущев: Материалы к биографии. М., 1989. С. 196–201.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сегодня очевидно, что октябрьский пленум и те, кто победил на нем, привели страну к нравственному, политическому и экономическому кризису. Но для Суслова смена власти означала возвышение и упрочение его позиций в руководстве партии. Необычная для него, решительная линия поведения и зачитанный на пленуме доклад были хорошо продуманными тактическими шагами. В глазах многих создавался ореол (пусть и весьма призрачный) принципиального, верного идеям ленинского коллективизма коммуниста, принципиального борца за чистоту идеи. Это гарантировало Михаилу Андреевичу при начавшемся распределении портфелей одно из главных мест в высшем эшелоне власти.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бег на месте или движение вспять?<br></h3>&nbsp;//--&nbsp;Идеология в 70-е годы&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;После вынужденной отставки Н. С. Хрущева обновленная верхушка партии уже не в первый раз провозгласила необходимость коллективного руководства и недопустимость возникновения какого-либо нового культа личности (было даже утверждено решение о запрещении совмещать важные посты в государстве: до этого Н. С. Хрущев помимо первого секретаря ЦК КПСС был также и премьер-министром). Хотя Л. И. Брежнев и стал первым, а с 1966 года – генеральным (XXIII съезд партии единодушно откликнулся на выдвинутое Егорычевым предложение ввести или восстановить утраченный с ленинских времен титул) секретарем ЦК КПСС, он еще не пользовался на первых порах такой властью и влиянием, как в 70-е годы. Несмотря на прочность позиций, отвоеванных на октябрьском пленуме, отношения Суслова с другими членами Президиума (а затем Политбюро) основывались на хорошо маскируемом соперничестве, на глубоком противостоянии. Но Михаил Андреевич на избранном тернистом пути был готов к борьбе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не меньшим, чем Суслов, влиянием пользовался в партийно-государственном аппарате А. Н. Шелепин. Именно между ними и развернулась острая закулисная борьба за положение в партии. К концу 1965 года казалось, что верх в ней берет молодой и более энергичный Шелепин, прозванный в партийном обиходе «железным Шуриком». Многие из личных друзей Шелепина похвалялись, что скоро именно он станет первым секретарем ЦК. Однако опытный и осторожный Суслов, опираясь на поддержку Брежнева, сумел потеснить Шелепина, который стал не первым, а третьим секретарем. Это было началом краха его столь многообещающей карьеры. М. А. Суслов между тем добился и удаления из Секретариата ЦК своего бывшего конкурента – Л. Ф. Ильичева, функции которого были переданы П. Н. Демичеву. Специалист по химическому машиностроению, Демичев, может быть, удовлетворительно справлялся с обязанностями первого секретаря Московского горкома партии, но как секретарь по идеологии он оказался слабым, некомпетентным и безынициативным. Зато был исполнителен и гибок, доверительно прислушиваясь к мнению Суслова, проводил и отстаивал его линию. На XXIII съезде КПСС весной 1966 года многие наблюдательные делегаты заметили, что именно Суслов и есть главный режиссер съезда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нелегко было Суслову приспособиться к новому лидеру партии – Л. И. Брежневу, тот был поначалу весьма самостоятелен и строптив. Михаилу Андреевичу пришлось столкнуться и с некоторыми протеже Брежнева. Его новым противником в ЦК оказался выдвиженец Леонида Ильича С. П. Трапезников, назначенный заведующим Отделом науки и учебных заведений. Трапезников возглавил не только этот важнейший отдел ЦК, но и кампанию по реабилитации Сталина, которая все интенсивнее проводилась в 1965–1966 годах. Суслов сумел использовать это чрезмерное рвение в собственных интересах. Тогда он был против резкого изменения курса, осознавая, что общественное мнение к нему не подготовлено. Как искушенный идеолог, он был сторонником постепенного, медленного процесса реабилитации. Так и случилось в дальнейшем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не считая в середине 60-х подобную реабилитацию целесообразной или, во всяком случае, своевременной, Суслов не стал поддерживать сторонников Трапезникова. Напротив, сдерживал их.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1966 году пять докторов исторических наук, среди которых был и А. М. Некрич, направили Суслову письмо с подробным и обоснованным протестом против попыток «воскрешения» Сталина. Помощник Суслова В. Воронцов сообщил авторам послания, что с его содержанием Михаил Андреевич согласен и что ответ на него будет дан на XXIII съезде КПСС. Однако на съезде Суслов не выступал, так же как и многие другие члены Президиума ЦК. Вообще аудитория XXIII съезда стала последней, слышавшей идеологические рассуждения Суслова. После 1964 года ему не было особой надобности в публичном утверждении своих взглядов. Он предпочитал скрытое, опосредованное влияние через чужие голоса и чужие руки. Поэтому на последующих партийных форумах, неизменно занимая место в президиуме, Суслов лишь иногда вел собрание, выполнял ритуальные, представительские функции (зачитывал поздравления и приветствия, как, например, на XXVI съезде).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда в следующем после XXIII съезда, 1967 году в Комитете партийного контроля решался вопрос об исключении А. М. Некрича из партии, Суслов отказал историку в личной аудиенции и демонстративно не стал вмешиваться в дела КПК. Как победа набиравших силу сталинистов над более умеренными кругами партийного руководства была воспринята и замена главного редактора «Правды» А. М. Румянцева, вокруг которого еще раньше собралась группа талантливых публицистов и журналистов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В том же году Суслов настоял на смещении председателя КГБ В. Е. Семичастного, близкого друга Шелепина. Поводом для этого послужили побег в США дочери Сталина С. Аллилуевой и неудачные попытки КГБ вернуть ее в СССР. Председателем КГБ стал Ю. В. Андропов, который до этого работал под руководством Суслова, возглавляя один из международных отделов ЦК КПСС. Думается, это назначение не случайно, что подтверждает и Ф. Бурлацкий, много лет проработавший с Ю. В. Андроповым: «Андропова Суслов не любил и опасался, подозревая, что тот метит на его место» [527 - Бурлацкий Ф. Вожди и советники: О Хрущеве, Андропове и не только о них… С. 179.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Суслова очень испугали события в Чехословакии 1967–1968 годов. Ему казалось, что в этой стране происходит то же самое, что в Венгрии в 1956 году. Суслов не мог смириться с возможностью каких-либо демократических преобразований в устоявшейся единой авторитарно-бюрократической модели социализма (провозглашение существования различных вариантов социалистического развития оказалось лишь пустой демагогией). Принесенный «Пражской весной» лозунг «социализма с человеческим лицом» был расценен Сусловым как влияние буржуазных, оппортунистических теорий. А отказ руководства Чехословакии от диктата компартии и коммунистической идеологии, стремление к расширению гражданских и общественных прав, к экономическим преобразованиям воспринимались как попытка реставрации капитализма.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Принятие решения сопровождалось пропагандистской кампанией, твердившей о возраставшем экстремизме, готовящихся расправах над коммунистами и т. п. В этом узкодогматическом пространстве и был разрешен вопрос о вводе войск Варшавского договора на территорию Чехословакии. Суслову и его сторонникам пришлось столкнуться с незначительным сопротивлением на заседании Политбюро. Большинство было «за». В оправдание этой насильственной, осужденной сегодня акции была разработана (не без участия Суслова) теория так называемого «общего пространства и общих интересов» социалистической системы, согласно которой национальные интересы отдельного государства не могли быть выше интересов всего социалистического лагеря. Это означало, что возникновение угрозы социализму в одной из стран оправдывало вмешательство извне для защиты имевшихся «завоеваний».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы уже не раз ссылались на «глубокое» знание главным идеологом страны марксистских первоисточников. Суслов любил цитировать, используя тщательно подобранные к каждому конкретному случаю полновесные цитаты. В годы культа личности в ряду авторитетных высказываний первое место занимали, естественно, слова Сталина, щедро сопровождавшиеся восторженными эпитетами, но при случае Михаил Андреевич мог щегольнуть (правда, в более скромной «аранжировке») цитатой из Кагановича, Берии, Калинина. В 60-е годы в ход пошли ссылки на Хрущева, но особенно возрос авторитет ленинского слова. Ф. Бурлацкий вспоминает характерный случай: он с коллегой представил Суслову предназначенную для его выступления статью. Михаил Андреевич счел нужным «оснастить» ее подходящими цитатами из Ленина: выдвинул ящик обширной личной картотеки с тщательно подобранными и расписанными на все случаи жизни изречениями Владимира Ильича. После недолгих поисков нужные «мысли» были найдены.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но начитанность и осведомленность Суслова в трудах классиков марксизма-ленинизма были поверхностными, отражали тот общий схоластический и догматический подход к Марксу и Ленину, который доминировал в советской идеологии, исключая всякое творческое отношение к их наследию. В 1969 году произошел скандальный случай, весьма типичный.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С конца года началась подготовка к празднованию 100-летия со дня рождения В. И. Ленина. Как известно, большая часть интенсивной идеологической работы в 60–70-е годы сосредоточивалась вокруг подобных юбилеев и праздничных дат. Нередко это был повод к очередному пересмотру отечественной истории. Естественно, что ленинский юбилей предполагалось отметить особенно торжественно. Большая группа работников аппарата ЦК КПСС и несколько научно-исследовательских институтов заранее начали подготовку большого доклада, который собирался произнести «верный ленинец» Л. И. Брежнев. Этот доклад должен был и сам по себе стать важнейшим и определяющим событием в жизни партии и страны. Почти весь предъюбилейный год Институт марксизма-ленинизма трудился и над другим документом – «Тезисами ЦК КПСС к 100-летию со дня рождения Владимира Ильича Ленина» (таково было полное официальное название). Эта работа намечала общее направление пропагандистской подготовки юбилея. Сформулированные там идеи предполагалось сделать главным предметом обсуждения для всей разветвленной сети партийного просвещения: в документе содержались итоговые оценки основных этапов развития Советского государства, КПСС и международного рабочего движения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Работа над тезисами была завершена к концу 1969 года, и 23 декабря они были опубликованы в газете «Правда» и других центральных органах печати. В сущности, готовил этот документ не только Институт марксизма-ленинизма. Уже после завершения чернового варианта большая группа сотрудников разных отделов ЦК КПСС в течение двух-трех месяцев дорабатывала текст. Совершенствование тезисов происходило не в помещении ЦК, а на специально отведенной государственной даче в Подмосковье. В этом затворничестве прорабатывался и тщательно обсуждался и каждый тезис в отдельности, и каждая фраза этого довольно пространного документа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как раз, по стечению обстоятельств, в архиве Института марксизма-ленинизма был обнаружен листок, написанный рукой Ленина и содержащий крайне важные, по мнению работников института, теоретические положения. Конечно, об этой любопытной многообещающей находке было немедленно доложено не только заведующему Отделом науки ЦК КПСС С. П. Трапезникову, но и непосредственно самому Суслову. Последний всегда одобрял своевременные сюрпризы. Отметив несомненную важность обретенного ленинского документа, «главный идеолог» распорядился положить его в основу одного из готовившихся юбилейных тезисов. Это и было выполнено при составлении тезиса под номером 14, посвященного задачам пролетариата развитых капиталистических стран. В публикации «Правды» от 23 декабря этот тезис можно было прочесть в следующей редакции: «Основную революционную силу в развитых капиталистических странах составляет рабочий класс, борющийся против империализма в его цитаделях. Ленин высоко оценивал пролетариат индустриальных государств, отмечая, что это “наша главная надежда, наш главный устой” (Т. 37. С. 363)…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В наброске плана доклада о международном положении и основных задачах Коминтерна Ленин отметил пять “социальных факторов силы” рабочего класса: “1) число, 2) организованность, 3) место в процессе производства и распределения, 4) активность, 5) образование”. С тех пор как Ленин высказал эту мысль, численность рабочего класса резко увеличилась, неизмеримо повысились его организованность и политическая активность, общеобразовательная и профессиональная подготовка. Под воздействием самой капиталистической действительности все большее число рабочих новых профессий и интеллигенции, связанных с обслуживанием передовой техники, осознают свою полную зависимость от государственно-монополистической системы, убеждаются в необходимости замены капитализма новым общественным строем, вливаются в антиимпериалистический поток».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При обсуждении тезисов перечисленные выше «пять социальных факторов силы» рабочего класса ни у кого не вызвали возражений, не породили никаких сомнений. Наоборот, некоторые из академиков (в области общественных наук), принимавшие участие в обсуждении документа, предлагали расширить, развернуть эти факторы. А между тем для всякого, кто знаком с произведениями Ленина не по отдельным цитатам, должно было бы показаться странным (если не абсурдным) приписывание Ленину слов, ему никогда не принадлежавших и тем более не характерных для его политической линии. Дело в том, что Владимир Ильич всегда решительно возражал против попыток меньшевиков связать вопрос о революционных возможностях рабочего класса в системе капиталистического производства с его численностью или образованием. Ленин считал, что само положение пролетариата в капиталистическом обществе дает ему решительное преимущество и перевес над другими социальным силами. Поэтому даже сравнительно малочисленный российский пролетариат может победить буржуазию, объединив вокруг себя беднейшее крестьянство. Капитализм и капиталисты, говорил также Ленин, будут всегда стараться оставить рабочий класс необразованным. Поэтому партия пролетариата должна вначале взять власть в свои руки и наряду с другими задачами позаботиться о подлинном образовании всех трудящихся, и рабочего класса в особенности. (Мы здесь не обсуждаем верность ленинских оценок и выводов.)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, социальная обстановка в развитых капиталистических странах в 60–70-х годах XX века существенно отличалась от той ситуации, которая складывалась до 1917 года в царской России и Западной Европе. Поэтому притупилась былая острота некоторых споров и дискуссий. И вовсе не вопрос о численности и образовании рабочего класса как факторах социалистической революции разделял в 1969-м. да и в 1989 году коммунистов и социал-демократов Западной Европы. Но в 1920-м проблемы, вошедшие впоследствии в злополучный 14-й тезис, были одним из главных предметов споров и разногласий между коммунистами и социал-демократами. И людям, знакомым с дискуссиями тех лет, было просто невозможно представить, чтобы Ленин сказал что-либо в поддержку или защиту вышеперечисленных «социальных факторов силы».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Полном собрании сочинений В. И. Ленина не было упомянутого в тезисах ЦК «наброска плана доклада о международном положении и основных задачах Коминтерна», что и позволило руководству Института марксизма-ленинизма заявить о важной для теории находке. Было объявлено, что набросок вместе с другими прежде не публиковавшимися ленинскими документами будет включен в готовящийся очередной Ленинский сборник, издание которого также было приурочено к апрелю 1970 года. Никто из его составителей не выразил по поводу публикации никаких сомнений – ведь памятная, хотя и не характерная для ленинских взглядов и стиля фраза о «пяти социальных факторах силы» была действительно написана рукой Ленина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако специалисты по ленинскому наследию хорошо знали, что Владимир Ильич, особенно после Великой Октябрьской революции, никогда не писал полного текста своих речей и докладов, даже на очень важных и ответственных форумах партии. Обычно он набрасывал схематичный план, излагая в нем собственные мысли и идеи в сокращении, впрочем, как и мнения оппонентов по конкретному вопросу. Поэтому можно было предположить, что неожиданно вновь обнаруженная ленинская запись касательно «факторов силы» была обыкновенной выпиской или цитатой какого-либо другого выступления или работы. Проверить это было вовсе не трудно. Нужно было лишь повнимательнее прочесть застенографированный и выправленный полный текст доклада Ленина на II конгрессе Коминтерна, который был опубликован в 31-м томе 4-го издания его собрания сочинений. Однако по совершенно непонятным причинам эта элементарная мысль не посетила никого из многочисленных доверчивых составителей и сочинителей Тезисов ЦК. Никто не провел обыкновенной для всякого автора или редактора сверки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ленинский том заглянули гораздо позже, когда Тезисы ЦК КПСС были широко опубликованы 23 декабря в большинстве советских газет, а через сутки – в большинстве центральных газет социалистических стран. По нашим данным, первый запрос или недоуменный протест пришел из бывшей ГДР, где, как оказалось, знают хорошо не только тексты самого Ленина, но и немецких теоретиков социал-демократического направления. Составители Тезисов ЦК КПСС, пережив неприятный конфуз, заглянули наконец в сочинения Ленина и с глубоким изумлением и тревожным смятением обнаружили, что слова о «социальных факторах силы» принадлежат вовсе не вождю мировой революции, а его часто критикуемому оппоненту– австрийскому социал-демократу Отто Бауэру. Это оказалась всего лишь цитата из книги О. Бауэра «Большевизм или социал-демократия?», само название которой говорило о позиции автора. Ленин сделал необходимую выписку из Бауэра, чтобы категорически и решительно возразить оппоненту, причем с такой резкостью, которая была присуща Владимиру Ильичу. Вот что в действительности сказал Ленин в своем докладе: «Книга Бауэра будет полезным, хотя и своеобразным дополнением к учебникам коммунизма. Возьмите любой параграф, любое рассуждение у Отто Бауэра и докажите, в чем тут меньшевизм, где тут корни взглядов, ведущих к практике предателей социализма… такова будет задача, которую с пользой и с успехом можно бы предлагать на “экзаменах” для проверки того, усвоен ли коммунизм. Если вы этой задачи решить не можете, вы еще не коммунист и вам лучше не входить в коммунистическую партию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отто Бауэр превосходно выразил всю суть взглядов всемирного оппортунизма в одной фразе, за которую, – если бы мы свободно распоряжались в Вене, – мы должны были бы поставить ему при жизни памятник. Применение насилия в классовой борьбе современных демократий – изрек О. Бауэр – было бы “насилием над социальными факторами силы”.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вероятно, вы найдете, что это звучит странно и непонятно? Вот образец того, до чего довели марксизм, до какой пошлости и защиты эксплуататоров можно довести самую революционную теорию. Нужна немецкая разновидность мещанства, и вы получите “теорию”, что “социальные факторы силы”, это – число, организованность, место в процессе производства и распределения, образование» [528 - Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 230; Его же. Сочинения. 4-е изд. Т. 31. С. 204–205.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наверное, у многих от ленинского подлинника засосало под ложечкой или защемило в левом боку, а кто-то с надеждой вспомнил, что 30-е уже миновали. И было отчего: рассуждения Отто Бауэра, которые Ленин полагал выражением сути современного ему оппортунизма, которые он считал опошлением марксизма и продуктом немецкой разновидности мещанства, составители Тезисов ЦК КПСС приписали самому Ленину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что было делать? Никто, конечно, не подумал открыто признать вопиющую ошибку. Ведь это бросало тень не только непосредственно на виновника, отвечавшего за формулировку 14-го тезиса, – Эрика Пантелеевича Плетнева, работавшего консультантом в Отделе агитации и пропаганды ЦК КПСС. Э. П. Плетнев был только «стрелочником». А как быть со всеми другими составителями юбилейного документа? Ведь тезисы неоднократно и обстоятельно обсуждались. Как быть с Трапезниковым, который мнил себя знатоком ленинизма? А главное – как должен был вести себя ведущий идеолог страны, славившийся с давних пор отменным знанием высказываний классиков, бдительно хранивший чистоту марксистской мысли и обладавший повышенной чуткостью ко всяким разновидностям оппортунизма? Как объясняться на Политбюро?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Решили никого не наказывать и исправить ошибку без всякой огласки и лишнего шума. Газеты опубликовали обновленные Тезисы ЦК КПСС. Без всяких «социальных факторов силы» они появились в журнале «Коммунист», а позднее были выпущены отдельной брошюрой. И все участники истории постарались побыстрее забыть этот неприглядный, но поучительный эпизод.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как мы отмечали выше, с Тезисами было связано не только курьезное происшествие; это был документ, многие положения которого делали еще один шаг (согласно тактике, избранной Сусловым) в прошлое сталинизма. Как была воспринята публикация тезисов, красноречиво свидетельствует в своем дневнике А. И. Кондратович (в 1969 г. – заместитель А. Т. Твардовского в журнале «Новый мир»): «Опубликованы Тезисы ЦК к 100-летию Ленина. Удручающе длинный, пустословный документ, отличающийся, впрочем, одной характерной для нашего времени особенностью. Кажется, что писали его две разных руки (вот пресловутая объективность Суслова. – Р. М.). Одна – одно, другая – совершенно иное. Как две струи: одна вода горячая, другая столь же холодная. А. Т. (Твардовский. – Р. М.): “И струи эти никак не соприкасаются…” Я прочитал А. Т. фразу: “Партия отвергает любые попытки направить критику культа личности и субъективизма против интересов народа и социализма, в целях очернения истории социалистического строительства, дискредитации революционных завоеваний, пересмотра принципов марксизма-ленинизма”. А. Т. даже потемнел, услышав это, и я сразу подумал, что он думает о своей поэме (имеется в виду «По праву памяти», увидевшая свет в СССР лишь в 1987 г. – Р. М.). Теперь ей полная крышка. “Любые попытки, – сказал, покачивая головой. – Так это значит – ничего нельзя”» [529 - Кондратович А. Последний год // Новый мир. 1990. № 2. С. 222.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Проводя линию постепенной, осторожной реабилитации Сталина, Суслов в конце 1969 года не поддержал уже почти полностью подготовленный в связи с его 90-летием проект. Однако тот же Суслов фактически руководил тогда разгоном редакции «Нового мира» – журнала, который выражал настроения наиболее прогрессивной части советской творческой интеллигенции, упорно отстаивал линию XX съезда. Когда главный редактор журнала А. Т. Твардовский сумел связаться с Сусловым по телефону и выразил ему свой протест, Суслов спокойно ответил: «Не нервничайте, товарищ Твардовский. Делайте так, как советует вам Центральный Комитет». Впрочем, у этого отчаянного поступка была своя предыстория, на которой следует остановиться подробнее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Александр Трифонович Твардовский сталкивался с Сусловым не однажды. О многих из этих памятных встреч он рассказал в воспоминаниях. Одна из них произошла в 1958 году, еще во времена Хрущева. Была развернута кампания против Комитета по Ленинским премиям, куда входил Твардовский, не присудившего высокой награды в области литературы никому. Это возмутило Суслова. Как принято, организовали письмо работников завода «Серп и Молот» с протестом; оно появилось в «Правде» 24 апреля под заголовком «Достойно оценить достижения литературы и искусства». Выдвигалось требование пересмотреть решение. Вот отрывки из рабочих тетрадей Твардовского 1958 года: «28. IV. Новости: кампания в газетах против Ленинского комитета. Дело представляется фокусом нынешних обстоятельств в искусстве. Комитету предлагают, по существу, “передумать”, признать ошибкой свое решение. Если так произойдет, это будет зловещим делом, и я всерьез думаю, что тогда я должен буду уклониться от журнала, тогда это будет делом безнадежным начисто… 6. V…Третьего дня на Комитете – изготовление письма. Вчера у Суслова – победа правого дела, похвалы “мужеству и стойкости” Комитета, чувство удовлетворения (выступал первым после Тихонова, обошедшего как-то всю остроту положения и приумолкнувшего после слов Суслова: “А может быть, учесть замечания общественности?”). Суслов при прощании: —Я не мог сказать вам при всех (почему?), но теперь скажу, что мне очень нравится все, что вы делаете последнее время. Вы, оказывается, и в прозе и т. п. Да, у вас идет накопление на Ленинскую, – сказал он еще при Фурцевой (министр культуры СССР в те годы. – Р. М.), полагая, что больше всего этим меня осчастливит» [530 - Твардовский А. Из рабочих тетрадей (1953–1960) // Знамя. 1989. № 8. С. 175–176.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После 1964 года Суслов становится самым могущественным противником «Нового мира», нравственной и литературной позиции, отстаиваемой журналом. Проследим этот обострявшийся с годами конфликт глазами очевидца – А. Кондратовича. Незадолго до развязки событий, в 1969 году, он писал: «Мы вроде смертника. Нам терять нечего. И в этом наше великое преимущество: мы можем разговаривать так, как мы думаем. Это удивляет, обескураживает начальство и заставляет их побаиваться нас. Стань мы немножко другими, начни подлаживаться – и нас тут же растопчут. А нас боятся растоптать, хотя очень хотят и скорее всего когда-нибудь сметут. Но тоже со страхом и опаской…» [531 - Кондратович А. Последний год. № 2. С. 197.] Нараставшее с годами противоборство принимало различные формы: рукописи, публиковавшиеся в журнале, подвергались жесточайшей и нелепой цензуре, а некоторые, несмотря на все усилия редакции, натыкались на глухую стену безразличия (так было, например, с «Раковым корпусом» А. Солженицына и с поэмой «По праву памяти» А. Твардовского). Избранная журналом линия подвергалась нападкам – помимо критических выступлений, вроде «письма одиннадцати», опубликованного в «Огоньке», позиции «Нового мира» единодушно отвергались «трудящимися»: организовывались письма таксистов, рабочих, осуждавших Твардовского. Несомненно, журнал сложился как коллектив единомышленников, и поэтому, не затрагивая непосредственно слишком заметную и независимую фигуру Твардовского, борьбу вели с редакцией, настаивая на необходимости кадровых перестановок. Первый организационный кризис возник еще в 1966 году, когда были освобождены от должностей Закс и Дементьев. Тогда вопрос об отставке Твардовского еще остро не стоял, и Кондратович вспоминает, как «А. Т. минут 20 пререкался с Сусловым, отказываясь работать, когда без его ведома и согласия убирают работников (Дементьева и Закса), и тот угрожал партийной дисциплиной, которая обяжет А. Т. остаться на посту».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале 1969 года еще сохранялось видимое хрупкое равновесие: «А. Т. рассказал, со слов Симонова, что недавно в Ленинграде выступал Демичев (секретарь ЦК. – Р. М.). И ему в ряду других были заданы два вопроса: “Что вы думаете делать с Солженицыным?” Ответ: “Мы с ним боремся, противодействуем его влиянию”. Вопрос: “Собираетесь ли вы что-то делать с “Новым миром”?” (Разгонять – подразумевалось.) “Это дело сложное, – ответил Демичев. – Во-первых, в редколлегию этого журнала входит выдающийся писатель, первый секретарь Союза писателей Федин. Во-вторых, у этого журнала есть одна особенность: они умеют находить новые таланты”. “И в-третьих, – добавил, смеясь, А. Т., – я понял так, что пусть они выявят нам несколько талантов, а то еще маловато, и тогда-то мы их и прикроем”» [532 - Кондратович А. Последний год. № 2. С. 196.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Помимо Демичева, исполнявшего волю Суслова, были задействованы влияние и возможности Союза писателей, именно на его заседаниях в конце 69-го – начале 70-го встал вопрос о кадровых изменениях в «Новом мире». Продолжая отстаивать журнал, Твардовский понимал всю безвыходность положения. После разговора с К. В. Воронковым (оргсекретарем СП СССР) в кругу друзей «А. Т. доказывал им, что сопротивляться бесполезно. “Все согласовано. Воронков не будет говорить, ссылаясь на Петра Нилыча (Демичев. – Р. М.). Он – чиновник, и он знает, что такие ссылки нельзя делать. А Демичев тоже трусит и тоже согласовал. Что в таком случае делать? Идти против силы?.. Дальше оставаться нельзя, да я и не останусь, если меня оставят: журнал мы все равно не сможем делать. Это ясно. То, что происходит сейчас, – всерьез и надолго…”» [533 - Там же. С. 207.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, в феврале 70-го на секретариате Союза писателей СССР в отсутствие Твардовского было принято решение об укреплении редколлегии и аппарата журнала: были освобождены Кондратович, Лакшин, Виноградов, Марьямов, Сац. Твардовский подал уже давно заготовленное прошение об отставке, может быть, в глубине души еще надеясь на этот последний призрачный шанс. После некоторого молчания отставка была принята. А Суслов, как известно, посоветовал Твардовскому не нервничать и довериться ЦК.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В те годы нередко запрещалась продажа книг, весь тираж которых уже был отпечатан. Обращаясь к Суслову, издательские работники ссылались на большую проделанную работу и значительные затраты. «На идеологии не экономят», – лаконично отвечал в таких ситуациях Суслов. И вместе с тем в идеологических вопросах он был не только догматичен, но часто крайне мелочен, упрям. Именно Суслов через своего помощника В. В. Воронцова решал вопрос о том, где именно нужно создать музей Маяковского (?) и кого больше любил поэт в конце 20-х годов: Лилю Брик, которая была еврейкой, или русскую Татьяну Яковлеву, жившую в Париже. В 16-м номере «Огонька» за 1968 год появилась статья В. Воронцова и А. Колоскова «Любовь поэта», посвященная личной жизни Маяковского. Многие события, факты, цитаты были тенденциозно, намеренно искажены. Статья вызвала справедливое возмущение. С. Кирсанов обратился в секретариат Союза писателей с просьбой осудить публикацию. К. Симонов направил письмо в «Литературную газету». За этим последовали новые статьи в том же духе А. Колоскова уже без подписи В. Воронцова, которая по понятным причинам была снята. По исходившим из аппарата Суслова (а возможно, и лично от главного идеолога) указаниям запрещены были публикации возмущенных писем читателей и фильмы С. Юткевича о Маяковском, где в кадрах появлялась Л. Брик [534 - См. подробнее: Катанян В. Операция «Огонек» // Книжное обозрение. 1989. № 43. С. 6, 8–9.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Суслов был ярым противником публикации мемуаров Г. К. Жукова, и из-за этого работа над ними продвигалась крайне медленно, что стоило Жукову по крайней мере одного инфаркта. В рукопись книги вносились произвольные изменения, порой вставлялись не только фразы, но и целые страницы, написанные отнюдь не рукой прославленного маршала. С другой стороны, многие куски из рукописи изымались. Вот что вспоминает о существовавшей редактуре Д. Волкогонов: «Было время, когда в отделе печати Главпура в соответствии с высокими указаниями Суслова и его аппарата просматривались все мемуары. Мне приходилось говорить с людьми, которые в 50-е, 60-е годы и позже знакомились с воспоминаниями военачальников. Рукописи долго ходили “по кругу” в высоких инстанциях, и авторам было хорошо известно, что можно писать, а что нельзя. Прежде всего благодаря фильтру в книги не попадали факты, выводы, события, статистика, наблюдения, размышления, оценки, которые могли “очернить” нашу историю. И история выглядела вполне благополучной» [535 - Волкогонов Д. Триумф и трагедия. Кн. II. Ч. 1. С. 345.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И это касалось не только войны. Еще на октябрьском (1964 г.) пленуме ЦК КПСС в вину Хрущеву, в частности, вменялась поддержка Лысенко, без которой тот был бы бессилен. В дальнейшем, однако, Политиздат выпустил (и переиздал) книгу Н. П. Дубинина «Вечное движение», в которой трагические события, происходившие в генетике в 40–50-е годы, объяснялись «искренними заблуждениями» «народного академика». Такой нейтральный, сглаживающий острые проблемы подход к недавнему прошлому был поддержан Сусловым, для которого это было и его собственным прошлым. Весьма характерный в этом плане эпизод приводит в своих воспоминаниях И. Шатуновский. После октябрьского пленума Суслов распек и снял главного редактора «Правды» П. А. Сатюкова за то, что тот поместил в газете за последний год 283 снимка Хрущева, в то время как в последний год жизни Сталина было напечатано лишь девять его изображений [536 - См.: Шатуновский И. Человек в футляре // Огонек. 1989. № 4. С. 28.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы не знаем, думал ли Суслов о том, что он может возглавить со временем партию. Однако усиление личной власти Брежнева и расширение его аппарата, независимость многих его действий и выступлений вызывали у Суслова раздражение. В конце 1969 года на пленуме ЦК Брежнев произнес речь, в которой подверг резкой критике многие недостатки хозяйственного руководства и экономической политики. Эта речь была подготовлена его помощниками и референтами и не обсуждалась предварительно на Политбюро. Здесь не было никакого нарушения норм коллективного руководства, поскольку основным докладчиком на пленуме был не Брежнев, он выступал лишь в прениях по докладу. Тем не менее эта речь была воспринята как директивная. Суслов усмотрел в этом угрозу собственной власти. Суслов, Шелепин и Мазуров направили в ЦК КПСС письмо, в котором критиковали некоторые положения речи Брежнева. Предполагалось, что возникший спор будет обсужден на весеннем пленуме ЦК. Слухи о зреющем конфликте просочились в зарубежную печать. МИД был вынужден выступить с официальным опровержением. Пленум так и не состоялся. Брежнев заранее заручился поддержкой наиболее влиятельных членов ЦК, и Суслов, Шелепин и Мазуров сняли свои возражения. Шелепин еще продолжал по ряду вопросов выступать против Брежнева, пытаясь усилить свое влияние в руководстве. В результате он был сначала перемещен на руководство профсоюзами, а затем и вовсе удален из Политбюро. Суслов, всегда избегавший открытой конфронтации, перестал выступать с какими-либо новыми претензиями. Он избрал путь медленного, постепенного усиления своего влияния и добился к середине 70-х годов значительного успеха.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ввод войск Варшавского договора в Чехословакию и расправа с «Пражской весной» в 68-м, разгон «Нового мира» в 1970-м – два важных рубежа, две разграничительные вехи, за которыми уже отчетливо проявилось масштабное наступление сил, до тех пор действовавших скрыто и разрозненно. Начинается явный, ничем не стесненный процесс реакции и загнивания. Вся идеологическая жизнь в стране все жестче контролировалась Сусловым и его аппаратом. Конечно, при желании, непредвзято можно отметить некоторые успехи в разных областях науки и культуры в 70-е годы. Но это были отдельные живые ростки на заросшем сорняками, разоренном и неплодоносящем поле культуры. В целом наблюдались не столько рост и развитие общественной мысли и искусства, сколько их архаизация, стремительное движение вспять, в «эпические» 30-е. Если 60-е были временем надежды, временем многих перспективных начинаний во всех областях культуры, искусства, общественных наук, то уже к концу десятилетия «живой пульс» стал затихать и еле был слышен в 70-е, заглушенный шумом парадных речей, пустых славословий и фальшивых монументальных книг.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этим мы во многом обязаны руководству Суслова. Для интеллигенции, для всех, кто причастен к творчеству, это было глухое десятилетие испытаний и гражданских поступков. Подлинная творческая индивидуальность опять пробивалась сквозь толщу догм, стереотипов и бдительных охранительных окриков. Так было с фильмами и рассказами В. Шукшина, с романами Ю. Трифонова, с «Канунами» В. Белова, с песнями В. Высоцкого и музыкой А. Шнитке. Опять все истинно художественное развивалось вопреки системе, а не благодаря ей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собственный творческий потенциал Суслова оказался поразительно ничтожен. И хотя при жизни и в некрологе его именовали «крупным теоретиком», на самом деле он не внес в марксистскую теорию ничего нового, не сказал здесь ни одного оригинального слова. За свою 35-летнюю деятельность на ответственных постах в ЦК партии Суслов не написал ни одной книги, и все его «сочинения» уместились в трех не слишком больших по объему томах. Но что это за труды? Читать их подряд невыносимо скучно, одни и те же выражения и идеологические штампы кочуют из одной речи в другую. Суслов как будто сознательно избегает ярких мыслей и сравнений, он не использует шуток, и его выступления почти никогда не сопровождаются ремарками вроде: «смех», «громкий смех», «движение в зале», «оживление» и т. п. [537 - Любопытно, что один из главных помощников Суслова – В. Воронцов был собирателем поговорок и афоризмов. Но при подготовке речей Суслова ему практически не удавалось вставить в тексты что-нибудь интересное из своей коллекции. Вообще, составители речей Суслова отмечают, что он очень редко вносил какие-либо существенные изменения, разве что исключал некоторые фразы и абзацы.] Да и что мы найдем в собрании его сочинений из трех томов, выпущенных в 1982 году?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Его речи как секретаря Ростовского обкома и Ставропольского крайкома – это обычные выступления рядового работника: о воспитании молодежи комсомолом, о долге народного учителя нести в народ свет знаний, о важности своевременной и хорошей обработки земли, о необходимости добровольно работать для фронта и храбро сражаться против фашистов. К тому же все это речи-близнецы, из них напрочь убран колорит эпохи, они выхолощены и «оскоплены» современной объективистской правкой. Об истинных мыслях и словах Суслова сталинской эпохи они сообщат мало достоверного.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сделавшись ответственным работником ЦК КПСС, Суслов не сказал ничего глубокого и значительного. Добрых два десятка речей были произнесены им на вручении орденов Саратовской, Черновицкой, Павлодарской, Ульяновской, Ленинградской, Новгородской, Тамбовской областям, городам Одессе, Брянску, Ставрополю и другим. Все это были так называемые речи на случай, готовившиеся сотрудниками аппарата ЦК и соответствующего обкома. Множество таких же заранее подготовленных аппаратчиками речей Суслов произнес на съездах зарубежных компартий. Не отличались оригинальностью и его традиционные выступления перед избирателями различных округов, от которых он баллотировался в Верховный Совет СССР и РСФСР. Большое место в «творческом наследии» Суслова занимают юбилейные доклады – к годовщинам смерти или рождения Ленина, к годовщине Октябрьской революции, к 70-летию II съезда РСДРП и 40-летию VII конгресса Коминтерна, к 150-летию со дня рождения Карла Маркса. Если основную речь к тому или иному юбилею произносил Брежнев, то Суслов обычно публиковал по этому поводу статью в журнале «Коммунист». Неинтересны и доклады, которые Суслов регулярно делал на всесоюзных совещаниях идеологических работников или преподавателей общественных дисциплин. Как правило, он всегда обходил наиболее интересные и злободневные вопросы, избегал собственных оценок. К тому же, готовя выступления для публикации в сборниках, Михаил Андреевич тщательно их редактировал. Он полностью убирал как порицания, так и критику и Сталина, и Хрущева, исключал примеры «подрывной деятельности» участников антипартийной группировки, в частности Молотова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неудивительно, что сборники речей и статей Суслова почти не пользовались спросом в книжных магазинах. Первый тираж в 100 тысяч экземпляров не расходился более двух лет, хотя эти книги продавались в любом книжном киоске. Для Советского Союза это очень небольшой тираж, так как в стране тогда было не менее миллиона работников, профессионально занимавшихся проблемами идеологии и общественными науками. Вероятно, не более 20–30 тысяч преподавателей и пропагандистов истратили 2 рубля для приобретения в свои личные библиотеки томиков Суслова. Не слишком впечатляющий результат многолетней деятельности главного идеолога партии!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вместе с тем и в урезанном виде эти «сочинения» несут отпечаток, слепок личности автора (даже факт их редактуры говорит о многом).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несмотря на скудность теоретического багажа, издание избранных сочинений Суслова не прошло не замеченным для читателя. В «Правде» 11 мая 1977 года появилась статья «Верной ленинской дорогой» с подзаголовком «К выходу в свет двухтомника речей и статей М. А. Суслова “На путях строительства коммунизма”». Безымянный обозреватель отмечал парадоксальную вещь: доклады и речи Суслова, относящиеся к различным этапам деятельности партии, собранные вместе, представляли собой единое целое. А смысл этого целого состоял в следующем: «В произведениях, включенных в двухтомник, раскрываются последовательность и целеустремленность теоретической и политической, организаторской и идейновоспитательной деятельности КПСС, опирающейся на незыблемые принципы марксизма-ленинизма, пролетарского интернационализма».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В рецензии (если убогий дифирамб можно так назвать) Суслов предстал вдохновенным и глубокомысленным теоретиком. Особо был отмечен его вклад в теорию развитого социалистического общества: «…важное значение ныне имеет творческая разработка нашей партией актуальных теоретических и практических проблем развитого социалистического общества, составляющего… закономерный этап в становлении коммунистической формации». В статьях, докладах и выступлениях М. А. Суслова проблемы зрелого социализма занимают центральное место. Для развитого социалистического общества характерны «могучий взлет… экономики и систематическое повышение материального и культурного благосостояния советских людей». Вступление советского общества в этап развитого социализма означает «начало непосредственного созидания материально-технической базы коммунизма», «динамичное развитие общественных отношений, укрепление сплоченности всех классов и социальных групп, братской дружбы и сотрудничества всех наций и народностей великой Советской Родины». Думается, сегодняшний читатель за лавиной обрушившейся на него современной фразеологии уже поотвык от этого сладостного фарисейства. Тем не менее действительно Михаил Андреевич был одним из родоначальников понятий «развитой» и «реальный социализм», служащих образцом уклончивости и неопределенности в теории. Впрочем, различие между «реальным» и «развитым» и в те годы под силу было объяснить лишь самым изощренным схоластам; теперь же оно и вовсе утратило всякую актуальность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще одним весомым теоретическим новшеством Суслова стало внедрение в общественное сознание понятия «советский народ». Впрочем, помимо новаторских идей Михаил Андреевич отстаивал и «развивал» уже сложившиеся, традиционные положения марксистско-ленинского учения. Как свидетельство его зрелой и принципиальной мысли автором рецензии был выделен подход к вопросу о роли партии в современных условиях: «Руководящая роль КПСС, партии рабочего класса, ставшей авангардом всего советского народа, выражающей его коренные интересы, является важнейшим гарантом наших дальнейших успехов в деле коммунистического преобразования мира. Эта научная истина, многократно проверенная исторической практикой, получила в двухтомнике трудов товарища М. А. Суслова разностороннее освещение».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У Суслова, как у всякого руководителя, существовавшего в особом, выдуманном пространстве, были свои представления, планы и мечты. Особое место в современном ему советском обществе Михаил Андреевич отводил политработникам, людям с ясными, четкими позициями, не сомневающимся и преданным делу. Эта «когорта комиссаров» представлялась ему реальной и весьма эффективной силой государственного управления. «Мы должны во всеоружии передовой революционной теории неустанно бороться против всех классовых противников в идеологической области, завоевывать умы и сердца миллионов и миллионов людей на всех континентах силой вдохновляющего примера нового общественного строя и страстностью пропаганды… Ведь современные партийные работники – это преемники ленинской гвардии профессиональных революционеров» [538 - Правда. 1978. 2 сент.], – делился сокровенным М. А. Суслов со слушателями специально реорганизованной по его прожекту Академии общественных наук при ЦК КПСС 1 сентября 1978 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Взгляды или, точнее, иллюзии Суслова, по природе своей утопически-просветительские, воплощаясь, оборачивались своей неприглядной противоположностью. Если он искренне полагал, что устная политическая агитация должна заинтересовать людей, «нацелить их на повышение производительности труда», «возбудить их творческую энергию», то в действительности это приводило к апатии, цинизму или полному равнодушию. Ибо слишком велик был разрыв между идеальной действительностью речей, лозунгов и постановлений и правдой обыденной жизни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наверное, одной из составляющих «реального социализма» был незыблемый авторитет личной власти. Суслов всячески способствовал прославлению заслуг генерального секретаря, созданию мифа о ярком мыслителе, писателе и полководце. Раздуваемый им же культ Брежнева Суслов использовал в своих интересах. Вообще, характер взаимоотношений между Сусловым и Брежневым к середине 70-х годов существенно изменился: ушли в прошлое прежнее недоверие, подозрительность и некоторое соперничество. Отношения достигли полной гармонии. Леонид Ильич полностью доверял Суслову, а порой и просто не мог обойтись без его мудрого, взвешенного совета. Чем немощнее и безынициативнее становился Брежнев, тем больше он искал опоры и помощи в узком кругу соратников. Показательны в этом смысле высказывания бывшего помощника К. У. Черненко В. А. Печенева: «Брежнев отнюдь не являлся человеком, которым кто-то вертел как хотел. Положение было куда более сложным и драматичным. Особое влияние на него как будто оказывали три человека: М. А. Суслов, которого лично я знал едва-едва, Ю. В. Андропов, на которого я немного работал, и К. У. Черненко, в тот период я знаком с ним еще не был. Причем мнение Суслова, а также Андропова, имевшего, кстати, всегда особый вкус к теории, для него, как мне показалось, было решающим. “А что по этому поводу Миша считает?” – обычно спрашивал он при обсуждении спорных вопросов, имея в виду Суслова» [539 - Кремлевские тайны: Вверх по лестнице, ведущей вниз. Интервью с В. А. Печеневым // Литературная газета. 1991. № 4. С. 3.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А Михаил Андреевич, прекрасно изучив психологию Брежнева, его излишнее добродушие, склонность к льстивым речам и подношениям и т. п., успешно это эксплуатировал. Не случайно на всех торжественных церемониях, с каждым годом умножавших заслуги и ордена Леонида Ильича, именно Суслов произносил приветствия «от имени и по поручению» и вручал награды.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К знаменательной дате – 70-летию Брежнева – Суслов продумал и предложил на Политбюро ряд мер по укреплению авторитета Леонида Ильича. Среди них важная роль отводилась сочинению его подробной, обширной биографии, которая поэтапно отразила бы «славный путь» «верного ленинца», но, увы, привлечение к работе большого числа сотрудников Института марксизма-ленинизма ощутимых результатов не дало. Вместо внушительного и поучительного в воспитательном смысле труда появилась весьма тощая и малоубедительная брошюра. Впрочем, некоторых она «глубоко перепахала». К ним принадлежал академик П. Н. Федосеев, выступивший в «Правде» с призывом глубже «вчитываться в лаконичные строки биографии» «этой кипучей и целеустремленной» натуры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1977 году, после опубликования проекта новой Конституции СССР (под непосредственным контролем Суслова), произошли существенные изменения в высшем эшелоне власти. Некоторые связывали смещение с поста председателя Президиума Верховного Совета СССР «пострадавшего» Н. В. Подгорного с его неуживчивым и властным характером. Но существовало и другое объяснение. Тщеславный до мелочей и капризов, Леонид Ильич не мог оставаться равнодушным к тем почестям, которые обычно сопутствовали высокой должности главы государства. Ему хотелось эскорта истребителей в небе, салюта в честь прибытия, прохождения войск и т. п. Так или иначе, 16 июня в 10 часов утра на 6-й сессии Верховного Совета СССР 9-го созыва М. А. Суслов выступил с предложением: избрать на освободившийся пост главы государства (Н. В. Подгорный подал заявление об отставке в связи с уходом на заслуженный отдых) Леонида Ильича Брежнева. Мотивировал он выдвижение кандидатуры следующим образом: «Вся наша партия и весь советский народ знают Леонида Ильича Брежнева как выдающегося деятеля нашей партии, Советского государства, международного коммунистического и рабочего движения… Леонид Ильич пользуется безграничным доверием и любовью нашей партии и советского народа… Уже в течение многих лет товарищ Брежнев фактически выступает и перед лицом нашего народа, и перед лицом всего мира как самый авторитетный представитель Коммунистической партии и Советского социалистического государства» [540 - Правда. 1977. 17 июня.]. После утверждения в новой роли Брежнев отправился с официальным визитом во Францию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неудача с кратким биографическим очерком не обескуражила Суслова. Но эта одна из первых попыток была лишь началом последующего сотворения легенды, целого цикла мифов из истории страны эпохи Брежнева. Он поддержал необычную и довольно изящную идею создания подробной автобиографии, тем более что помимо интересных и поучительных фактов из пережитого личность Брежнева открылась бы согражданам еще одной неизведанной гранью – литературным талантом. Были подобраны авторский и редакторский коллективы. Думается, не имеет смысла излагать подробную историю подготовки, публикации и всенародного обсуждения нашумевшей некогда мемуарной трилогии. Гораздо важнее выделить в этой кампании роль Суслова, объединившего разрозненные усилия в мощный пропагандистский поток.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После «Малой земли», неожиданно прояснившей роль полковника Брежнева в сражениях Великой Отечественной, последовало невиданное событие: не успев свыкнуться с радостью от повышения в чине (в мае 1976 г. Леониду Ильичу было присвоено звание Маршала Советского Союза), Брежнев удостоился высшей военной награды СССР – ордена «Победа». 20 февраля 1978 года М. А. Суслов вновь выполнял почетное поручение. Обратившись к Брежневу, одетому в новый маршальский мундир и устремившему умиленный, растроганный взгляд куда-то вдаль, Суслов произнес: «Дорогие товарищи! Мне выпала очень приятная миссия – выполнить поручение Президиума Верховного Совета СССР и вручить генеральному секретарю… Маршалу Советского Союза, нашему товарищу и другу Леониду Ильичу Брежневу высшую военную награду– орден “Победа”… Этой высокой наградой отмечается ваш большой вклад в победу советского народа и его Вооруженных Сил в Великой Отечественной войне… Награждение вас, Леонид Ильич, высшим военным орденом в преддверии 60-летия Советской Армии и Военно-Морского Флота глубоко символично и закономерно… В их рядах вы, как боевой армейский политработник, прошли фронтовыми дорогами Великой Отечественной войны весь ее огненный путь – от трудного начала и до победного конца. Вы – участник кровопролитных сражений на легендарной Малой земле, боев за Украину и Кавказ, за освобождение Румынии, Венгрии, Польши, Чехословакии. Находясь всегда на передовой, в гуще воинов, показывая пример несгибаемой стойкости и отваги, вы вдохновляли их на героические дела во славу Советской Родины».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем временем переиначивание истории шло полным ходом: к каждому дню рождения личность Брежнева представала все более героической, легендарной и… смехотворной. И здесь возникает закономерный вопрос: насколько искренен был Суслов, выступая инициатором этих мероприятий? Да, это усиливало его позиции при беспомощном и больном генсеке. Но представляется, что все это не было дьявольским, коварным замыслом. Отдавая должное хитрости и практическому уму Суслова, следует отметить, что он настолько сросся с этим выдуманным, оторванным от реальности миром, что сам верил в его существование.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце 1978 года тон речи Суслова при вручении очередной Звезды Героя Советского Союза приобрел задушевный, интимный оттенок: «Дорогой Леонид Ильич, мы… работая вместе с вами, повседневно ощущаем ваше глубокое человеческое обаяние, видим в вас замечательный пример человека, отдающего свои силы служению партии и народу, образец коммуниста-ленинца, внимательного и принципиального, чуткого и заботливого к людям» [541 - Правда. 1978. 20 дек.]. Этот поток лицемерия и лести несколько поутих спустя два года. В 1980-м, вручая имениннику орден Октябрьской Революции, Михаил Андреевич был краток и лаконичен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы уже говорили, что к официальным почестям сам Суслов был равнодушен, главной для него оставалась власть. В личной жизни он был аскетичен, не стремился к постройке роскошных особняков, не устраивал богатых приемов, никогда не злоупотреблял спиртными напитками. Не особенно заботился и о карьере своих детей: его дочь Майя и сын Револий никогда не занимали видных постов. Суслов не имел научных степеней и званий и никогда не стремился к ним, как это делали Л. Ф. Ильичев, получивший звание академика, или С. П. Трапезников, который после нескольких скандальных провалов стал все же членом-корреспондентом Академии наук СССР. Напротив, именно Суслов провел в ЦК решение, запрещавшее работникам, занимающим видные посты в аппарате, добиваться каких-либо академических званий. Он пытался остаться в стороне от вакханалии бесконечных награждений, охватившей высших партийных чиновников по примеру генсека [542 - Справедливости ради надо сказать, что и у Суслова наград хватало: две Звезды Героя Социалистического Труда, пять орденов Ленина, другие ордена и медали. – Ред.]. Лишь в 1978 году, сознавая необходимость укрепления интернациональных связей, он принял от генерального секретаря ЦК КПЧ, президента ЧССР Густава Гусака высшую государственную награду Чехословакии – орден Клемента Готвальда «за выдающиеся заслуги в деле укрепления дружбы и развития братского сотрудничества между советским и чехословацким народами, за его творческий вклад в развитие марксизма-ленинизма». Два дня спустя (23 ноября) уже Т. Живков вручил Суслову орден Георгия Димитрова, особо отметив заслуги Михаила Андреевича «как крупного теоретика и страстного борца за чистоту марксизма-ленинизма».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Последним актом разворачивавшегося на глазах страны горького фарса стало празднование 75-летия Брежнева – последнего юбилея, организованного Сусловым. По размаху мероприятий, потоку поздравлений и славословий оно превзошло, пожалуй, даже сталинское 70-летие. Вручая Л. И. Брежневу последнюю в его жизни (четвертую по счету и третью за 5 лет) Звезду Героя Советского Союза, уже разбитый болезнью и недомоганием Суслов произнес выспреннюю и витиеватую речь: «Искренние, идущие от сердца слова уважения и глубокой признательности вам – выдающемуся деятелю Коммунистической партии и Советского государства, международного коммунистического и рабочего движения, верному продолжателю бессмертного дела Ленина, пламенному борцу за мир и социальный прогресс на земле – высказывают миллионы людей планеты» [543 - Правда. 1981. 20 дек.]. Суслов не испытывал стыда или угрызений совести, выступая от имени миллионов. Дряхлый и плохо соображавший Брежнев был во многом удобной политической фигурой, обеспечивающей стабильность Суслова. Власть, сосредоточившаяся в руках главного идеолога, становилась все более масштабной и неконтролируемой. Безусловно, наступил пик его политической карьеры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но вернемся от периферии идеологической жизни к ее средоточию – культуре. Здесь Суслову не нравилось все, что хоть как-то превышало средний уровень. Известно, например, что ему не очень понравился роман Вс. Кочетова «Чего же ты хочешь?». Слишком откровенный сталинизм шокировал Михаила Андреевича. Когда же Кочетов покончил жизнь самоубийством, в печати по настоятельному требованию Суслова появилось сообщение только о его скоропостижной смерти. «Не будем увеличивать число самоубийц в русской литературе», – заключил Суслов (ранее, в 50-х, он был одним из инициаторов сокрытия трагического завещания Александра Фадеева).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но больше, чем беспомощная проза Кочетова, Суслова раздражали песни Высоцкого, спектакли на Таганке в постановке Юрия Любимова. Он долго не разрешал прокат фильма Шукшина «Калина красная». Проекту же снять картину о Степане Разине вовсе не суждено было осуществиться. Участь малого экрана (демонстрации на окраинах страны, в клубах и т. п.) разделили и фильмы А. Тарковского, и острый сатирический памфлет Э. Рязанова «Гараж». В области киноискусства у Суслова были иные приоритеты. Особый интерес он проявил к съемкам фильма «Солдаты свободы», где на экране появлялся молодой будущий маршал Брежнев в исполнении Е. Матвеева. Вот как актер вспоминает особенности и последствия той ответственной роли: «…когда я играл Емельяна Пугачева, никто не мог проверить, так ли в точности выглядел мой герой. А генсека каждый день видели на экране телевизора. Как решить, например, такой вопрос. Брежнев всю жизнь мягко, по-южному произносил букву “г”. Показывать ли это на экране? Я взял один из своих текстов и убрал все слова с этой буквой. Заменил их синонимами. Но следующий текст был документальным. Тут уже нельзя было исказить ни слова. Как мне рассказывали, по этому поводу были консультации с Сусловым. Суслов, вникнув в проблему, подумал и сказал: “Про меня говорят, что я окаю. А я считаю, что я совсем не окаю”. Это восприняли как руководящее указание. В фильме наш герой говорил нормально. Особое отношение к моей роли еще яснее почувствовалось после того, как картина вышла на экран. Я сыграл всего лишь два маленьких эпизода в огромной киноэпопее. Но где бы ни писали о фильме, их непременно упоминали. Кадры со мной в роли Брежнева можно было увидеть во всех газетах и журналах» [544 - Как я играл Брежнева. Интервью с Е. Матвеевым // Советская культура. 1990. 27 янв.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Видимо, когда-то воплощенный на киноэкране образ будущего генсека не дает покоя актеру, не отпускает его и сегодня. В другом своем интервью Е. Матвеев так интерпретировал историю с памятной ролью: «…что касается фильма… Я был утвержден Сусловым: “Вы коммунист. Это нам партийное задание!” Попробуйте отказаться после этого. Что, мне теперь не жить, если я коммунист?» [545 - Я старался… Интервью с Е. Матвеевым // Огонек. 1990. № 19. С. 9–10.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;М. А. Суслов внимательно следил и за общественными, литературно-критическими дискуссиями, разворачивавшимися в конце 60-х – начале 70-х годов. Он явно не одобрял и набиравшее силу в конце 60-х годов русское «почвенничество», выразителем идей которого стали некоторые публикации, в частности в журнале «Молодая гвардия». Однако когда один из ответственных работников аппарата ЦК КПСС, А. Н. Яковлев, опубликовал 15 ноября 1972 года в «Литературной газете» большую статью «Против антиисторизма», где критиковал различного рода проявления «социальной патриархальщины и национализма», она тоже не понравилась Михаилу Андреевичу определенностью и самостоятельностью суждений. Хорошо зная практику, при которой для ответственных работников статьи и речи составляются сотрудниками «менее ответственными», Суслов попросил помощника выяснить, кто же готовил для Яковлева нашумевшую статью. Помощник вскоре доложил, что статью написал сам Яковлев. «Что он, Ленин, что ли», – с раздражением заметил Суслов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Очень жестко Суслов контролировал и средства массовой информации. Он часто становился решающей инстанцией, определявшей судьбу той или иной публикации или передачи. Пристальное внимание главного идеолога было приковано и к телевидению практически с первых его шагов. Бывший председатель Гостелерадио М. А. Харламов вспоминает: «Весной 1962-го, когда я пришел в комитет, было принято высокое решение, чтобы руководящие деятели систематически выступали перед народом. Микоян с группой депутатов Верховного Совета только что вернулся из Японии. Где же найти лучшую трибуну, чем телевидение? Предлагаю Микояну выступить. Думаю: “Пусть заодно увидит, в каких условиях работаем”. Он отнекивается: “Я не против, но вы сначала согласуйте”. По совету секретаря ЦК Ильичева звоню Суслову. “Вот, говорю, Михаил Андреевич, был Микоян в Японии, видел там много интересного и полезного, хорошо бы народу об этом рассказать. Тем более есть решение ЦК по этому вопросу… И Косыгин вот в Афганистан ездил, тоже бы мог выступить”. После паузы длиной в Атлантический океан слышу скрипучий голос: “Я своего согласия на это не даю. Если настаиваете, звоните Брежневу”… Брежнев, как известно, все вопросы любил решать половинчато. “Что касается депутата Микояна – пусть выступает, а в отношении Косыгина… здесь свои сложности…”» [546 - Эфир времен Хрущева. Интервью с М. А. Харламовым // Журналист. 1989. № 6. С. 35.] Достижения технического прогресса значительно облегчили Михаилу Андреевичу в 70-е решение проблем объективности телевидения. Появилась запись программы, а с ней и возможность тщательной предварительной подготовки идеологически выдержанных передач. Живая мысль и живое слово (не говоря уже о гласности в современном понимании) крайне редко звучали с экранов. По идее Суслова в цикл политических передач был включен и «Ленинский университет миллионов» – скучнейшая еженедельная программа, посвященная актуальным проблемам теории и практики марксизма-ленинизма.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Интересовала Суслова и идеологическая строгость радиопередач. Он долго сопротивлялся появлению на радио новой программы – «Маяк», потому что не склонен был доверять инициативе и дикторскому голосу в прямом эфире: программа создавалась как оперативная, сам комментатор обрабатывал полученный материал и выступал с ним.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Привыкший к медленному, размеренному ритму общественной жизни 70-х, Суслов настороженно относился ко всякому новому начинанию, тем более если оно хоть как-то поднималось над общим серым уровнем. Он препятствовал созданию нового интересного журнала «Радио и телевидение». Причем замечание, сделанное им H. Н. Месяцеву, председателю Гостелерадио, носило скорее формальный характер: «Не бережете бумагу», «воздуха много». Но дело было не в воздухе, а в содержании статей. В «РТ» собрались хорошие журналисты. Работали Л. Лиходеев, В. Моев, А. Васинский, И. Саркисян. Даже сейчас те старые номера журнала выглядят достойно. Перечитайте материалы о демократии, о важной роли телевидения и радио для формирования общественного мнения. Публикации В. Хлебникова, И. Бабеля, да мало ли… Перестарались. Поступило указание ограничить творчество аннотациями к передачам. А один номер просто не выпустили в продажу. Там были размышления А. Стреляного по поводу книги «Что такое колхоз?» [547 - В годы «культпросвета». Интервью с H. Н. Месяцевым // Журналист. 1989. № 1. С. 39.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот лишь некоторые примеры работы средств массовой информации в 70-е годы. В печатных органах существовали определенные стереотипы в подаче (и даже расположении) публикуемых материалов. Все это делало газеты похожими одна на другую; естественно, везде присутствовала одна официальная позиция и оценка. Для того чтобы уловить их оттенки, надо было быть внимательным читателем и неплохим стилистом: известно, например, что сообщения о «встрече в дружеской обстановке» и «в теплой дружеской обстановке» обозначали совершенно разный уровень взаимоотношений между странами или партиями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На 70-е годы приходится новый этап расцвета жанра эпопей и многотомных семейных хроник. Эту официальную сторону литературы представляли романы Г. Маркова, А. Иванова, А. Чаковского. В них не было ни подлинной борьбы страстей, ни самобытных характеров, язык их был откровенно деланый, псевдонародный и скудный. Вместо сюжета господствовала схема (вспомним кулаков, вредителей у А. Иванова в «Вечном зове» или мудрого Сталина у Чаковского в «Блокаде»), вместо людей изображался какой-то набор черт, а то и просто маска. Сложные духовные искания, конфликты с совестью или жесткостью обстоятельств, подлинный трагизм прошлого и настоящего в «большом стиле» социалистического реализма заменялись суррогатом, надуманными столкновениями и противоречиями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подлинная проблемность или даже сомнения не допускались ни по отношению к настоящему, ни по отношению к прошлому. Характерен эпизод с выходом в СССР одного из лучших романов Э. Хемингуэя – «По ком звонит колокол». Автор не мог не сказать всей правды о гражданской войне в Испании, изобразив хаос и штабную неразбериху интербригад, поведав о кровавых зверствах комиссара Марта, расстреливавшего своих, республиканцев. Попытки опубликовать роман наталкивались на противодействие М. А. Суслова (к нему обратилась Д. Ибаррури, указав на искажение образов коммунистов у американского писателя). Роман увидел свет лишь в 1968 году (в 3-м томе собрания сочинений) опять-таки со значительными купюрами [548 - См.: Орлова Р. Русская судьба Хемингуэя // Вопросы литературы. 1989. № 6. С. 97–102.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот случай – типичнейший пример в ряду сотен других. Для приукрашивания, примитивизации истории или сокрытия истины купировались, сокращались произведения Толстого, Достоевского (публикация писем и «Дневника писателя» в академическом собрании сочинений долгое время была под вопросом), Горького, Булгакова и других зарубежных и отечественных авторов. Многие из них были в опале или просто подлежали забвению. С каким трудом, например, вышли первое сильно сокращенное издание «Философии общего дела» Н. Федорова или книга А. Лосева о Вл. Соловьеве (тираж последней вообще полностью разослали по провинции). И эти примеры можно множить и множить. Конечно, не обязательно в каждом конкретном случае запрет исходил непосредственно от Михаила Андреевича. Созданная и поддерживаемая им разветвленная система цензуры, маленькие и большие чиновники были не только хорошими исполнителями, но и весьма инициативными работниками.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«И в гроб сходя, благословил…»<br></h3>&nbsp;//--&nbsp;Последние годы жизни&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Суслов был не слишком крепок здоровьем. В молодости он перенес туберкулез, в зрелом возрасте у него развился сахарный диабет. Когда он работал в Ставрополье и Литве, то после бурных объяснений с тем или иным работником у него случались припадки, сходные с эпилептическими. В 1976 году Суслов перенес инфаркт миокарда. Он уже не выносил больших нагрузок и не мог много работать. По требованию врачей занимался делами не более трех-четырех часов в день. Правда, по необходимости часто нарушал режим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обычно большинство правительственных машин двигалось по отведенной для них полосе на стремительной скорости – около 120 километров в час. Но Суслов не позволял своему шоферу делать более 60 километров в час. Так тихоходом он достигал Кремля, иногда останавливая машину возле Исторического музея. От Вечного огня через Александровский сад медленно шел в Кремль. Более продолжительных прогулок позволить себе не мог. Когда у Суслова побаливало сердце, он не возвращался домой, а оставался на ночь в специальной палате правительственной больницы на улице Грановского.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В последние годы дел не убавлялось. Все основные решения о «диссидентах» – высылка А. И. Солженицына, ссылка А. Д. Сахарова, обмен Л. Корвалана (руководителя компартии Чили) на В. Буковского, арест активистов «хельсинкских групп» – принимались при участии Суслова. Среди разбиравшихся дел «диссидентов и антисоветчиков» было и дело А. Зиновьева, опубликовавшего в 1976 году на Западе книгу «Зияющие высоты» – глубокий социологический анализ современного советского общества. Возмущенный Суслов вначале настаивал на аресте, но потом Зиновьева только уволили с работы, лишили званий и наград (за участие в Великой Отечественной войне). Когда же в 1978 году за рубежом появился новый антиутопический роман Зиновьева «Светлое будущее», в котором он открыто критиковал Л. И. Брежнева, официальному терпению пришел конец. Во избежание судебного процесса автору вместе с семьей было предложено покинуть страну в течение пяти дней.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На исходе 70-х у Суслова сложились хорошие отношения с художником Ильей Глазуновым, долгое время считавшимся чуть ли не опальным живописцем. Тот получил разрешение устроить огромную персональную выставку в Манеже, что считалось большой честью. Успех был шумным и превзошел все ожидания. И. Глазунов написал портрет Суслова (до этого по фотографиям он изобразил Леонида Ильича на фоне Кремля и собора Василия Блаженного). Суслову собственный портрет понравился. Конечно, сближение вовсе не означало поддержки Сусловым пестрой и разноидейной группы русофилов, у них были другие могущественные покровители в советских верхах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Немало хлопот в начале 80-х возникло у Суслова с театральными делами. Разгорелся спор между Институтом марксизма-ленинизма и МХАТом по поводу постановки пьесы М. Шатрова «Так победим!» – о последних годах жизни Ленина. В этой полемике за решением Секретариата ЦК о запрете стояло «авторитетное мнение» Суслова. В духе времени автор пьесы ожидал скорых оргвыводов – лишения партбилета [549 - См.: Михаил Шатров: У политика всегда есть выбор. Интервью с М. Ф. Шатровым // Международная жизнь. 1989. № 4. С.14.]. Чтобы спасти спектакль, Шатров и главный режиссер театра О. Ефремов решили обратиться в Политбюро к Черненко, так как Брежнев был болен и уже плохо ориентировался в реальной жизни. Для Черненко неожиданно оказалось выгодным защитить пьесу и театр. Авторам была предоставлена возможность «улучшить свое произведение». Немало неприятностей Суслову по-прежнему доставлял и Театр на Таганке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кроме этого ему пришлось заниматься и некоторыми щепетильными делами о хищениях и коррупции, в которых были замешаны крупные партийные работники и люди с достаточно громкими фамилиями. У Андропова был собран огромный разоблачительный материал. К таким перегрузкам Суслов уже оказался неспособен. Он сильно постарел, у него были поражены атеросклерозом сосуды сердца и мозга, ему нельзя было не только много работать, но и волноваться. Но высокий пост обязывал: творившееся кругом наваливалось на него, принося неприятные известия и конфликты. После одного внешне спокойного, но крайне резкого по существу разговора у Суслова возникло острое нарушение кровообращения в сосудах мозга. Он потерял сознание и через несколько дней скончался.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Последние годы его жизни за обыденной, текущей суетой ознаменовались и важными событиями. Суслов был активным участником обсуждения и разрешения важнейших вопросов: 100-летия со дня рождения Иосифа Сталина, ввода советских войск в Афганистан и широкомасштабного кризиса государственной власти в социалистической Польше. Этим, по сути, увенчались многолетние усилия Михаила Андреевича на поприще идеологии. Остановимся подробнее на каждом из событий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы уже рассказывали о том, что с середины 60-х годов вначале подспудно, а затем и в открытую под предлогом исторической объективности или защиты социализма от нападок буржуазной идеологии происходила медленная, но неуклонная реабилитация Сталина. В литературе, издаваемой в СССР, правда о той эпохе пробивалась намеками. Зато широко распространялась иная версия «заслуг»: Сталин – организатор побед в Отечественной войне, мудрый полководец, коллективизация – это решительный шаг вперед в сельском хозяйстве, сопровождавшийся кулацким саботажем, и т. п. Все это так или иначе воспроизводилось в массовых тиражах романов Стаднюка, Маркова, Чаковского, А. Иванова. Тот же миф усиленно пропагандировался в кино (эпопея «Освобождение» Ю. Озерова). Историческая наука и вовсе была зажата в узкие рамки допустимого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, 100-летний юбилей Сталина, по сути, завершил и оформил документально все предшествующие усилия, весь накопленный опыт. Была сделана попытка навсегда закрыть вопрос о сталинизме, сформулировав окончательные подходы и оценки: «Исполнилось 100 лет со дня рождения Иосифа Виссарионовича Сталина (Джугашвили) – видного деятеля Коммунистической партии и Советского государства, международного коммунистического и рабочего движения» – так начиналась редакционная статья «Правды» от 21 декабря 1979 года. Попробуем разобраться в предложенной в ней М. А. Сусловым концепции исторических событий. Объективность (это поистине символичное для мышления и поведения Суслова слово) утверждалась уже с первых характеристик «сложной и противоречивой исторической фигуры» Сталина. Задним числом выхолащивался и критический заряд первых разоблачительных документов – они были сведены к довольно банальному и отстраненному выводу: «Партия дала исчерпывающую оценку деятельности Сталина в решениях своих съездов, в постановлении ЦК КПСС от 30 июня 1956 года “О преодолении культа личности и его последствий”. В этих документах отмечено, что деятельность Сталина необходимо рассматривать в связи с конкретной исторической обстановкой, объективно оценивая как положительные, так и отрицательные стороны его деятельности».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В чем же заключалась декларируемая под предлогом юбилея объективность? Анализ сосредоточился не на социально-политических, экономических корнях и истоках сталинизма, а ушел в сторону описания исторических обстоятельств? часто надуманных и гипертрофированных в пользу сусловской версии. Это был первый опыт строительства социализма, а непроторенная дорога чревата ошибками и заблуждениями, да и движение было затруднено ожесточенной классовой борьбой, которая сделала вопрос «кто кого?» главным и однозначным; и партию подрывали враждебные течения – троцкисты, бухаринцы, националисты… Все это вызвало «временные ограничения демократии», то есть и жесткий курс (а следовательно, масштабное насилие), избранный Сталиным. В этой годами, десятилетиями разрабатываемой Сусловым (вслед вульгарному марксизму) детерминистской схеме «личность – обстоятельства» последние, когда нужно, играют поистине фатальную роль. Политика Сталина представала единственно необходимой, что косвенно оправдывало преступления сталинизма: «В борьбе за победу социализма огромную роль сыграли руководящие кадры Коммунистической партии и Советского государства. В их числе был и И. В. Сталин. Он активно отстаивал принципы марксизма-ленинизма, дело партии. Он решительно выступал против троцкистов, правых оппортунистов, против происков империализма. В этой политической и идейной борьбе Сталин приобрел большой авторитет и популярность». Итак, все вернулось на круги своя. Когда-то предложенная «Кратким курсом» история партии почти через сорок лет была реанимирована Сусловым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Очевидно, что мы, искушенные знанием – горьким и ужасающим, – видим это настойчивое стремление переписать историю и обелить сталинизм. Ведь ни слова не сказано о миллионах жертв насильственной коллективизации и спровоцированного голода, о цене социалистической индустриализации, о лжи и фальсификации процессов над идейными врагами, о многом другом. Здесь критическим возмущенным комментариям не будет конца.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но помимо имевшегося «диктата обстоятельств» природа и корни сталинизма истолковывались и далее примитивно и убого – как следствие личных недостатков Сталина, невольным заложником которых стал он сам, подталкиваемый льстецами, а вместе с ним и вся многострадальная страна: «В первые годы без В. И. Ленина Сталин считался с его критическими замечаниями. Но в дальнейшем он стал переоценивать свои заслуги, уверовал в собственную непогрешимость. Некоторые ограничения внутрипартийной и советской демократии, неизбежные в обстановке ожесточенной борьбы с классовым врагом и его агентурой, Сталин стал возводить в норму, обосновывая это своим ошибочным тезисом об обострении классовой борьбы в условиях социализма. Были допущены серьезные нарушения советской законности и массовые репрессии. В результате невинно пострадали многие видные деятели партии и государства, крупные военачальники, честные коммунисты и беспартийные советские люди». Таким образом, преступный террор против собственного народа преподносился и под расплывчатой формулировкой «невинно пострадали», и в странном (видимо, ограниченном 37-м годом) порядке перечисления, с бесконечными оговорками и объяснениями. Кроме того, перечисленные объективно отрицательные стороны затем затмевались мифом о Сталине – стратеге и военачальнике, организаторе послевоенного восстановления страны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вся эта неуклюжая, безнравственная реабилитация осуществлялась и с другой целью: показать неизменность и поступательность развития государства, когда отдельные ошибки Сталина никак не затронули социализм, подчеркнуть преемственность руководства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце 1979 года резко обострилась внутриполитическая обстановка в Афганистане: борьба за власть между враждующими группировками в правящей революционной партии приняла вооруженные формы. Нестабильность усугублялась и внешним курсом X. Амина, пришедшего к руководству после убийства Тараки, и ростом сопротивления вооруженной оппозиции. В этой катастрофической ситуации руководство Афганистана (во главе с Б. Кармалем) обратилось к Советскому Союзу с просьбой оказать военную помощь и ввести войска. Как теперь известно, решение принималось приватно, узким кругом лиц в Политбюро. Сторонником вооруженной поддержки был и М. А. Суслов. О последствиях этого непродуманного шага сегодня сказано достаточно. Приведем лишь отрывок из воспоминаний A.A. Громыко (министра иностранных дел СССР): «В соответствии с Договором о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве (от 5 декабря 1978 г.) правительство республики Афганистан обратилось к Советскому Союзу с просьбой оказать поддержку Афганской народной армии. Дополнительную остроту обстановке придало убийство генерального секретаря ЦК Народно-демократической партии Афганистана Тараки, от правительства которого исходили просьбы о помощи. Этот кровавый акт произвел потрясающее впечатление на все советское руководство. Л. И. Брежнев особенно тяжело переживал его гибель… После того как решение было принято на Политбюро (12 декабря 1979 г.), я зашел в кабинет Брежнева и сказал: “Не стоит ли решение о вводе наших войск оформить как-то по государственной линии?” Брежнев не стал отвечать сразу. Он взял телефонную трубку: “Михаил Андреевич, не зайдешь ли ко мне? Есть потребность посоветоваться”. Появился Суслов. Брежнев проинформировал его о нашем разговоре. От себя он добавил: “В сложившейся обстановке, видимо, нужно принимать решение срочно – либо игнорировать обращение Афганистана с просьбой о помощи, либо спасти народную власть и действовать в соответствии с советско-афганским договором”. Суслов сказал: “У нас с Афганистаном имеется договор, и надо обязательства по нему выполнять быстро, раз мы уже решили. А на ЦК обсудим позднее”…» [550 - Цит. по: Забродин В. Новогодний розыгрыш? //Литературная Россия. 1991. № 2. С. 18.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Реакция в мире на ввод ограниченного контингента советских войск в Афганистан была бурной и по преимуществу негативной. Да и внутри страны отношение к этому было далеко не однозначно. Потребовались масштабные пропагандистские усилия в средствах массовой информации. По вопросу об Афганистане высказались практически все партийные руководители на встречах с избирателями перед выборами в Верховный Совет РСФСР. В феврале 1980 года Суслов на собрании в Тольятти больше внимания посвятил не проблемам города или области, а международной обстановке: «Действия агрессивных сил империализма и реакции особенно наглядно проявились в связи с событиями в Иране и Афганистане. Империализм использует любые средства для усиления вмешательства во внутренние дела Ирана в целях обеспечения своих корыстных интересов. Напротив, наше правительство неизменно выступает за развитие добрососедских отношений с Ираном на основе равенства, уважения суверенитета и невмешательства во внутренние дела друг друга… Объединенные силы реакции развернули после освободительной революции в Афганистане активную подрывную деятельность против его народа, повели, по сути дела, необъявленную войну против этой страны с целью задушить революцию и использовать территорию Афганистана для провокаций против Советского Союза. Помощь в борьбе с внешней агрессией, оказанная Советским Союзом Афганистану по просьбе его руководства, была использована правительством США в качестве предлога для того, чтобы развернуть кампанию шантажа, клеветы и угроз в адрес нашей страны» [551 - Правда. 1980. 21 февр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не прошло и нескольких месяцев с начала боевых действий в Афганистане, как партийное руководство страны было поставлено еще перед одной болезненной проблемой: острый политический и социальный кризис разразился в Польше. Причем Михаил Андреевич побывал в ПНР в феврале 1980 года, где принял участие в работе VIII съезда ПОРП. Уже тогда чувствовалась напряженность. Озабоченность этим прозвучала и в речи Суслова, адресованной делегатам съезда: «В докладе (первого секретаря ПОРП Э. Терека. – Р. М.) и выступлениях делегатов трезво и откровенно сказано и о непростых проблемах, и о трудностях, с которыми вы сейчас сталкиваетесь… Потребуется, конечно, много сил и настойчивости, чтобы решить задачи, которые вы перед собой ставите, добиться дальнейшего упрочения позиций социализма во всех сферах жизни, построения развитого социалистического общества» [552 - Там же. 13 февр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гроза разразилась к осени 80-го. Начались массовые забастовки и выступления рабочих (в Гданьске, Щецине и других местах), выдвигавших наряду с экономическими и социальными еще и политические требования. Тогда же организационно оформился свободный профсоюз «Солидарность», превратившийся в главную оппозиционную силу существующей власти. Э. Терек и другие партийные руководители, замешанные в коррупции и прочих должностных преступлениях, ушли в отставку. Первым секретарем ПОРП стал С. Каня. После затянувшейся конфронтации начались переговоры правительства с бастующими и лидерами «Солидарности». Как интерпретировались социальные потрясения в Польше в советской прессе, нетрудно себе представить. Растерянный Суслов (как и некоторые влиятельные члены Политбюро) был сторонником силовой линии. Приведем краткую хронику событий: в октябре в Варшаве состоялось заседание Комитета министров иностранных дел государств – участников Варшавского договора, 30 октября первый секретарь ЦК ПОРП С. Каня и председатель Совета министров ПНР Ю. Пиньковский прибыли для переговоров в Москву, в начале ноября прошли совместные учения советских и польских войск, в начале декабря 7-й пленум ЦК ПОРП принял решение о созыве чрезвычайного IX съезда партии, 5 декабря произошла встреча руководителей государств Варшавского договора в Москве. В советскую делегацию входили Брежнев, Суслов и Тихонов. В ходе двусторонних переговоров Суслов стремился отговорить польский ЦК от проведения чрезвычайного съезда ПОРП путем не контролируемых аппаратом прямых выборов делегатов. Но он смог добиться лишь некоторой отсрочки съезда. По инициативе Суслова было составлено письмо ЦК КПСС руководству Польской объединенной рабочей партии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обстановка в Польше в течение 1981 года все время ухудшалась. Ощутимой разрядки и стабилизации не принес и IX съезд ПОРП. Думается, в Москве не раз обсуждался вопрос о «военной помощи» Польше. Но восторжествовала разумная позиция. Развязка наступила 15 декабря, когда ТАСС сообщил, что в ПНР введено военное положение на территории всей страны. Управление государством взял на себя Военный совет национального спасения во главе с В. Ярузельским. Это было необходимое компромиссное решение, которое, несомненно, спасло польское общество от дальнейшего раскола и возможной гражданской войны. Незадолго до смерти Суслова, в начале января 1982 года, возникла острая дискуссия с руководством компартии Италии о правомерности введения военного положения в Польше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Смерть Суслова вызвала немало толков и прогнозов, но немногие чувствовали искреннее горе и сожаление, проходя мимо его гроба в Колонном зале Дома союзов или наблюдая за торжественной процедурой похорон по телевизору. На небольшом кладбище у Кремлевской стены уже не так много свободных участков. Но для Суслова нашли место рядом с могилой Сталина.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;После смерти<br></h3>&nbsp;//--&nbsp;М. А. Суслов и судьба авторитарно-бюрократической системы&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Попробуем восстановить в общих чертах хронику событий, последовавших за кончиной Суслова 25 января 1982 года. 27 января «Правда» и другие газеты напечатали некролог и медицинское заключение о смерти. В течение нескольких дней гроб с телом покойного был выставлен для прощания в Колонном зале Дома союзов. Газеты были полны сообщений об официальной скорби. Церемония прощания была хорошо организована. 29 января состоялись похороны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Траурный митинг на Красной площади открыл Генеральный секретарь Л. И. Брежнев, кроме прочих высоких слов и восхвалений произнесший также: «Неоценим вклад Михаила Андреевича в идейно-воспитательную работу партии, в разработку ее важнейших теоретических документов, в формирование и претворение в жизнь международной политики КПСС». Далее следовали еще более «точные» характеристики: «Он (Суслов. – Р. М.) был известен коммунистам и широким кругам трудящихся многих стран как человек, беззаветно преданный великому учению Маркса – Энгельса – Ленина, твердо стоящий на страже его революционных принципов и активно помогающий его творческому развитию нашей партией на основе опыта современной эпохи».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прошло время – и мы ясно ощутили последствия влияния главного идеолога на международные отношения (резко ухудшившиеся после введения советских войск в Афганистан); с трудом начали избавляться от наследия той жесткой и негибкой политики, о «неоценимом вкладе» Суслова в которую говорил Брежнев. Прошло время – и образ «стоящего на страже» Суслова воспринимается буквально как синоним охранительства, а понятие «творческое развитие» в данном случае предстает как воплощение догматизма, мертвенности мысли и торжества высокой демагогии, демагогии лозунгов и общих мест.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дифирамбы Брежнева подхватил секретарь Московской партийной организации В. В. Гришин: «Он (Суслов. – Р. М.) являл собой образец высокой партийности, организованности, ленинского стиля в работе… Михаил Андреевич был верным соратником Леонида Ильича Брежнева, пламенным пропагандистом и проводником ленинского курса». Прошло время – и слова о «верном соратнике» и «проводнике» (которые с равным основанием можно отнести и к эпохе сталинизма, и к годам руководства Хрущева) звучат иронически, почти как насмешка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Затем выступил вице-президент АН СССР академик П. Н. Федосеев. Он убежденно провозгласил: «Вся деятельность т. Суслова являла живой пример ленинской партийности в идеологии и высокой политической бдительности… Многочисленные кадры советской интеллигенции высоко ценят заботу Суслова о развитии науки и культуры, о научно-техническом и культурном прогрессе нашей социалистической Родины…» [553 - Все выступления см.: Правда. 1982. 30 янв.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прошло время – и возвращенные из небытия книги, спектакли, кинофильмы, картины и музыкальные произведения, а главное – множество искалеченных судеб художников красочно свидетельствуют о цене этой самой «бдительности» и «заботы». Прошло время – и мы осознали (может быть, еще не в полной мере) ответственность выступавших тогда с трибуны Мавзолея ораторов за экономический и духовный застой в стране, за необыкновенно развившуюся коррупцию, взяточничество, воровство, нравственное безразличие, ложь и лицемерие.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прошло время – и воссозданная нами сцена проводов в последний путь (несмотря на трагизм смерти любого человека) воспринимается скорее как фарс. Следующим его актом стали мероприятия по увековечению памяти Суслова. В постановлении ЦК КПСС и Совета министров СССР говорилось: «Решено присвоить имя М. А. Суслова Ростовскому государственному университету и Невинномысскому оросительному каналу в Ставропольском крае, а также установить мемориальные доски в память М. А. Суслова на здании Московского института народного хозяйства имени Г. В. Плеханова, в котором он учился, на здании Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, где М. А. Суслов вел преподавательскую работу, и на доме № 19 по улице Большая Бронная в г. Москве, где он жил. Кроме того, поручено Мосгорисполкому, Ленгорисполкому и Ульяновскому облисполкому решить соответственно вопрос о присвоении имени М. А. Суслова одной из новых улиц в г. Москве и г. Ленинграде и одной из средних школ в Ульяновской области, а Министерству морского флота – о присвоении имени М. А. Суслова одному из пассажирских морских судов» [554 - Там же. 16 февр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Правда, некоторые материальные знаки памяти оказались недолговечными. Летом 1988 года мемориальная доска на здании МГУ (факультет журналистики) оказалась… залитой чернилами. Конечно, подобный способ протеста вряд ли можно одобрить. То же самое повторилось, однако, в Ставрополье – мемориальная табличка на бетонном сооружении Невинномысского канала была облита краской.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В столице события развивались стремительно. Руководство факультета журналистики обратилось в партком университета с просьбой снять доску. Испорченный мемориальный знак временно прикрыли мешковиной, но после того как она несколько раз была сорвана, заключили в основательный металлический футляр с надписью «Ремонт». Ни студенты, ни преподаватели вуза не хотели соглашаться с присутствием имени Суслова на здании первого университета страны, здании, непосредственно связанном с историей отечественной культуры (здесь преподавали В. О. Ключевский, С. М. Соловьев, Ф. И. Буслаев, H. Е. Жуковский и другие). Был проведен опрос общественного мнения, в результате которого выяснилось, что многим будущим экономистам и историкам имя бывшего главного идеолога вообще неизвестно, а большинство опрошенных студентов и преподавателей (86 %) высказались за удаление «спорной мемориальной доски». Эту просьбу поддержали ректорат и партком МГУ. В феврале 1989 года она была снята.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Видимо, ту же участь разделят и два музея Суслова, созданные после его смерти как бы по инициативе местных властей. Один был открыт в городе Хвалынске, в здании, некогда возведенном по личному распоряжению Михаила Андреевича в канун собственного 75-летнего юбилея. Наверное, о своем мемориале Суслов позаботился заблаговременно. Тогда же внутри были выложены три больших панно из кварцита, изображавшие Суслова, Брежнева и Ленина. Часть экспозиции составили документы, фотографии и личные вещи Суслова, переданные его дочерью. Другой весьма схожий по фондам музей был организован в его родном селе Шаховском Ульяновской области.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Правда, ситуация, складывающаяся вокруг мемориала Суслова на его родине, в селе Шаховском, сложная и неоднозначная. В конце зимы 1988 года здесь прошли своего рода политические демонстрации против… очернения и осквернения «светлой памяти» знатного и заслуженного земляка, дважды Героя Социалистического Труда, бывшего члена Политбюро, почетного пионера местной школьной дружины и т. д. и т. п.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шаховчане в «праведном гневе» воспрепятствовали съемкам приехавшей в село группы Центрального телевидения, а позднее составили возмущенное письмо в центральные органы с требованием прекратить порочащие имя Суслова выступления в прессе и по телевидению. Впрочем, подобная самоотверженность в отстаивании «честного имени» земляка объясняется не только благородным стремлением к исторической справедливости, а имеет и обыденные, вполне земные причины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К чести М. А. Суслова, он не забывал родного села, не обходил его помощью и заботой, своим покровительством и вельможной милостью. Так, после разорительного пожара, случившегося в 1949 году, пострадавшему Шаховскому была оказана срочная помощь (Суслов, по рассказам местных старожилов, тогда уже секретарь сталинского ЦК, откликнулся на просьбы односельчан-ходоков).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 60–70-е годы с ростом могущества и влияния главного идеолога страны его отношения с земляками становились все более теплыми и трогательными, к несомненному удовольствию обеих сторон. Шаховское постоянно чувствовало действенную заботу и попечение своего властного чиновного уроженца. Главный инженер областного управления коммунального хозяйства А. В. Слесарев вспоминает: «Шаховское начали штурмом благоустраивать, строить новые здания и сооружения: библиотеку, гостиницу, Дом культуры, школу, котельную… В институте Ульяновскгражданпроект открыли зеленую улицу для проектирования объектов села… Для строительства были мобилизованы… строители из Ульяновска и Димитровграда, а также коммунальщики областного центра. Село Шаховское стало в области объектом строительства № 1. Все важное и срочное отступило на второй план…» [555 - Миндубаев Ж. Бюст в центре села // Сельская молодежь. 1989. № 9. С. 16.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, Шаховское в долгу перед Сусловым не осталось. В старой школе был восстановлен «сусловский» класс-музей, новая школа стала носить имя Михаила Андреевича (он сам под аплодисменты торжественно перерезал алую ленточку на открытии), следопыты обнаружили в окрестном лесу некую «сусловскую поляну», Суслова произвели в почетные пионеры, а стараниями местных живописцев было создано монументальное полотно «В родных местах», на котором Михаил Андреевич был изображен в глубоком раздумье на берегу реки Избалык. Местное телевидение выпустило документальный фильм о пребывании Суслова. Чтобы высокий гость не испытывал неудобств и мог отдохнуть от неусыпных государственных забот, в селе выстроили небольшую, но прекрасно оборудованную по тем временам гостиницу. Но, несмотря на все старания, в настоящие дни обширный персональный мемориал пребывает в запустении.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В последние годы общественность страны все активнее выступает за переименование объектов, носящих имя Суслова. Но пока еще существует средняя школа в Ульяновской области, еще бороздит морские просторы теплоход «Михаил Суслов» (в 1989 году он был зафрахтован бывшей ГДР, и дальнейшая судьба его неизвестна). И все же избавиться от имени Суслова на зданиях гораздо легче, чем изжить оставленное им наследство в области идеологии, политики и культуры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прорыв всей громоздкой и угрюмой плотины, сковывавшей свободное течение общественной и духовной жизни нашей страны, начался, как известно, в апреле 1985 года. Попытка социализма обрести новый нравственный статус одновременно должна была повлечь неизбежную политическую смерть М. А. Суслова, а точнее, той авторитарной идеологической системы, творцом и слугой которой он был. Но недуг оказался более серьезным и запущенным, чем виделось вначале; рождающееся в муках новое нередко поражено этой тяжелой наследственной болезнью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Международная атмосфера стала чище и свободнее в результате последовательных инициатив нашего государства; мир постепенно освобождается от гнетущего страха и недоверия, от затяжной и изнурительной конфронтации. Холодная война, непрерывное тление которой укрепляло и поддерживало власть Суслова, оправдывая безжизненные идеологические догмы, после Парижской встречи в верхах 1990 года и объединения Германии ушла в прошлое. Отказ от узкого классового подхода, удерживавшего «железный занавес» между миром и страной, открытость и признание главенства общечеловеческих ценностей – все это возвращает международным отношениям нормальное, человеческое измерение. Политическая линия Суслова сломлена и внутри Восточной Европы: отказ от силы и диктата в социалистическом лагере привел к распаду авторитарных режимов ГДР, Чехословакии, Болгарии, Румынии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Значительные сдвиги произошли и во внутреннем положении страны. Не будем останавливаться подробно на позитивных переменах в политической и общественной жизни; сегодня необходимо отметить другое: в ходе перестройки наследство Суслова (поначалу, казалось, безнадежно устарелое и обветшалое), стиль идеологического мышления и поведение, рожденные авторитарной системой, претерпели неожиданную метаморфозу, переродились. Отсутствие политического реализма и здравого смысла, нетерпимость к чужому мнению и любому инакомыслию, нагромождение новых политических стереотипов и мифов, попытки отвлечь внимание от собственной некомпетентности и бесплодия масштабными пропагандистскими кампаниями, поисками виноватых, – весь этот «багаж» Суслова понадобился снова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Рубежом, разделившим историческое развитие страны на две эпохи, стали три августовских дня 1991 года. Три дня испытаний. Это была, вероятно, последняя отчаянная попытка агонизировавшей авторитарно-бюрократической системы реанимировать, спасти себя, повернуть движение государства вспять. Знакомым сусловским духом повеяло от обращений, документов, посулов и обвинений, обнародованных ГКЧП. Но даже запущенный по традиции маховик разоблачительных кампаний (вроде борьбы с преступностью, коррупцией в новых коммерческих структурах) начал пробуксовывать. Увы, вновь разрабатывалась старая, знакомая по октябрю 1964 года, версия: за словами о благе страны, о спасении Отечества, о восстановлении чести и достоинства советского гражданина скрывались все те же партийно-государственные интриги, та же беспощадная и беспринципная борьба за власть, искренняя вера в обветшалые и опрокинутые временем догмы, всякое отсутствие чувства реальности и здравого смысла. Вновь была продемонстрирована скудость предложенных политических средств выхода из кризиса: стремление разрешить все острые экономические, национальные проблемы силой, чрезвычайными мерами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Удалось избежать масштабного насилия и кровопролития. По иронии судьбы путч носил почти фарсовый характер: слишком очевидны были цели переворота, ясна пустопорожность и беспомощность лозунгов и речей, слишком не соответствовали выбранным высоким ролям спасителей страны люди, захватившие власть. Общество выдержало испытание. Горький, очищающий опыт свободы, сознание собственного достоинства и права на человеческую жизнь, обретенные за короткое время перестройки, оказались сильнее страха и лжи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В августе победила демократия. Но катастрофическое положение в экономической, финансовой и политической областях не изменилось. Трудные, неразрешенные вопросы остались. Кризис углублялся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И главное. Завершился (или оборвался) курс, начатый в 1985 году, – курс эволюции общества, постепенных реформ и мирного парламентского перехода от тоталитаризма к демократии. Уникальное умение проводить среднюю линию в общественном развитии (находить компромиссы, избегать открытой борьбы и конфронтации, добиваться согласия) в который раз было отвергнуто. И вина за это лежит не только на старых, цеплявшихся за власть партийно-государственных структурах. Опять востребован столь знакомый России по XX веку путь быстрой ломки, скачков и революции. А этот путь неизбежно обострил политическую борьбу за власть. Долгожданное освобождение от авторитаризма и тоталитаризма вновь может остаться иллюзией. Слишком многие черпают свое вдохновение в сусловском стиле руководства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После августовского путча стремительными темпами начался развал старого Союза. Фактически были подорваны выстраданные результаты ново-огаревского процесса, отброшены результаты мартовского всенародного референдума. Центробежные силы были ускорены начавшимся после переворота быстрым разрушением центральных структур власти, сказались и результаты прежней изнурительной борьбы. Несомненно, рост национального самосознания, возрождение культуры и языка, стремление к национальному самоопределению и построению собственной государственности можно только приветствовать. Это процесс естественно-исторический. Уходит в прошлое сталинская империя, основанная на диктате силы, подавлении национального чувства и повсеместном внедрении интернационализма (ложно понятого как нечто серое и безликое). Но освобождение от наследия сусловых в области национальной политики и отношений заключается не только в том, чтобы утвердить национальное достоинство и свободу, отбросив как ненужное бывшее ранее в употреблении понятие «советский народ», не только в том, чтобы провозгласить независимость, незыблемость границ, ввести собственную валюту и армию. Самое сложное – установление подлинно демократического правопорядка. А пока образовавшийся вакуум нередко заполняется все теми же жесткими структурами, близкими тоталитаризму, но с другим лицом и названием. Это, хотя и скрыто, содержится в самой власти некоторых бывших союзных республик. Здесь и деление населения на граждан «исконных», облеченных правами, и граждан «второго сорта» (и никакие ссылки на «насильственный брак» и заселение не могут служить этому оправданием); здесь и отказ от очевидной логики: добившись права на самоопределение, нельзя препятствовать в этом другим народам; здесь и массовое распространение привычной революционной фразеологии и риторики: о врагах народа и нации, об агентах Кремля и ставленниках имперской Москвы, виноватых во всех бедах и неудачах новой власти; здесь и политические преследования инакомыслящих, контроль за прессой и другими средствами массовой информации, негласная цензура и т. п.; здесь и постоянно подогреваемая и неутихающая политическая борьба, в которой одна кампания сменяется другой. И за всем этим скрываются некомпетентность, безграмотность, отсутствие практического опыта и навыков руководства, безответственность, дефицит политической культуры и реализма.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И все-таки согласие и новый союз необходимы. Иначе вполне вероятно образование на месте бывшей державы неустойчивой системы республик, разрозненных, зависимых и враждующих друг с другом. Эта угроза тем более реальна, так как процессы государственной эрозии охватывают и РСФСР. Может повториться уже пережитый опыт Февральской революции 1917 года, когда каждый уездный городишко стремился быстро объявить себя самостоятельной независимой республикой. В качестве исторического курьеза можно упомянуть о провозглашении в апреле 1917 года Шлиссельбургской державы, в которой каждая волость мыслилась чем-то подобным американским штатам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В свое время о характере нарождавшихся в России республиканских, демократических движений размышлял русский философ и правовед И. А. Ильин: «Рассматривая республиканское движение в России XIX и XX века, исследователь все время изумляется тому отсутствию чувства ответственности, которое республиканцы обнаруживают на каждом шагу. Им и в голову не приходит, что они судят о незнаемом как о чем-то простом и ясном; – что они не знают ни веры, ни правосознания, ни хозяйства, ни истории, ни соблазнов того народа, судьбами которого они хотят распоряжаться; – что все политические суждения их отвлеченны и схематичны, а по отношению к России беспочвенны и претенциозны; – что у них нет никакого политического опыта, а есть только заимствованная на Западе политическая доктрина. Отравленные бакунинской верой в то, что “дух разрушения есть созидательный дух”, они ожидают “спасения” от исторического крушения России и воображают, что переход к демократической республике удастся русскому народу без особых затруднений» [556 - Ильин И. А. О монархии и республике // Вопросы философии. 1991. № 5. С. 113.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для утверждения демократии и полного изживания остатков авторитарно-бюрократической системы, помимо трудных экономических реформ, необходимо формирование новой политической культуры и гражданского правосознания. Современное общество болезненно политизировано. А это создает почву для воспроизводства тоталитарных привычек и порядков. Как верно писал тот же И. А. Ильин: «Политика отнюдь не должна поглощать духовные силы и творческий досуг народа. Кипение в политических разногласиях, страстях и интригах есть своего рода “ярмарка тщеславия”, азарт честолюбия, школа интриги, скачка с препятствиями, растрата народных сил и жизненных возможностей» [557 - Там же. С. 123.]. Политика должна стать сферой деятельности профессионалов. Не менее существенно и другое: воспитание гражданского правосознания, независимого и не подчиняющегося идеологии и партийным установкам, основанного на сочетании чувства свободы и сознательной дисциплины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В последние годы произошел сдвиг в обширном пространстве культуры. Отечественная история, втиснутая в жесткую мертвенную схему «Краткого курса», начинает высвобождаться от узости классового подхода, возвращаясь к правде факта и многообразию интерпретаций. Наконец-то впервые за годы советской власти вышла «История государства Российского» Н. Карамзина, доступными стали глубокие исследования С. Соловьева и В. Ключевского. Постепенно в массовом потоке воспоминаний, документов, публикаций вырисовывается трагический образ отечественной истории XX века.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Со временем пришло понимание того, что за 70 лет марксизм не стал единственно правильным и верным учением, потому что все «прочие идеалистические бредни» (определение в духе Суслова) с порога отвергались; непрочитанные и неисследованные, они огульно приговаривались к забвению. Часть нашего национального богатства составляет нравственно взыскующая русская религиозная философия – Н. Бердяев, С. Булгаков, В. Розанов, В. Соловьев, П. Флоренский. К сожалению, традиции ее оказались искусственно прерванными. В трудном, почти кризисном положении оказалась марксистская теория, да и материалистическая философия вообще. Слишком непосильной для творчества стала монополия сусловых.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Искусство постепенно раскрепощается, шаг за шагом высвобождаясь из идеологического плена. Торжество соцреализма, некогда провозглашенное с высоких трибун и зафиксированное в учебниках, при здравом рассмотрении оказалось фантомом, этаким подпоручиком Киже, возникшим ниоткуда и исчезнувшим неизвестно куда. Сегодня соцреализм интересен с точки зрения истории. Жесткий партийный диктат, рассматривавшийся Сусловым как главное средство развития культуры, тоже приобретает оттенок архаики. Более того, публично признаны ошибочность и неуместность директивных, в духе ждановских постановлений, методов руководства. Постепенно от идеологических стереотипов и вульгарных социологических схем движение литературы возвращается в единственно возможную систему координат: нравственно-эстетическую. Особенно это очевидно теперь, когда мы заново обрели, казалось, навсегда запрещенные книги А. Платонова, М. Булгакова, В. Гроссмана, В. Шаламова, А. Ахматовой, Ю. Домбровского и многих других. Положен конец и пресловутому разрыву отечественной словесности на два потока, на две истории. Удивительно органичной частью российской культуры предстал творческий опыт деятелей послеоктябрьской эмиграции: Е. Замятина, И. Шмелева, Б. Зайцева, В. Ходасевича, В. Набокова, А. Аверченко и многих других, до недавнего времени с нелегкой руки сусловых носивших тяжеловесные, «чугунные» ярлыки «белогвардейщины», «идеологически чуждых», «заблудившихся» и т. п. Многое им было яснее видно издалека, в вынужденном изгнании.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Весь этот вулканический процесс вызвал и неизбежную масштабную переоценку прежних идеалов и устоявшихся взглядов. Еще предстоит освободить зерна от плевел, создать подлинную историю советской литературы: драматичную, исполненную страстей и конфликтов вместо пресной и благостно прогрессивной в духе сусловских представлений. Заинтересованного, непредвзятого осмысления ждет творчество былых столпов советской литературы – М. Горького, В. Маяковского, М. Шолохова, А. Толстого, А. Фадеева, переживших личную трагедию, испытавших на себе и давление системы, и искушение близостью власти. Эти писатели больше всего пострадали от безжизненной односторонности оценок официальной идеологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Постепенно, хотя и болезненно, в сфере духовной культуры восстанавливается единственно возможный и плодотворный способ ее существования – диалог (утраченный еще после революции). Вместо нетерпимости, суррогата деления на «свое» и «чужое» с последующими оргвыводами (как было заведено у Суслова и подчиненного ему аппарата) появляется уважение к иной точке зрения. Необходимо заинтересованное стремление, чтобы ее понять и причаститься к ее внутреннему личностному смыслу. И после – спорить и взаимообогащаться. Диалог потребует воспитания серьезного и свободного от идеологических предрассудков читателя, становления нового языка общения писателей, критиков. Увы, пока полемические страсти и идеологическая непримиримость усиливаются, мешая нормальному течению духовной жизни. При этом предвзятость, нежелание выслушать противоположную сторону, внутренняя несвобода, навязывание собственных, без сомнений понимаемых как единственно правильные политических убеждений отличают не только ретроградов и ревнителей старины, но и авторов, приверженных демократии и прогрессу. Слишком всеобъемлющ оказывается культурный вакуум, созданный Сусловым. Но некоторые шаги все же сделаны. Это показательно и по отношению к именам и книгам А. Галича, Н. Коржавина, В. Максимова, А. Солженицына, некогда насильно высланных или вынужденных уехать из СССР не без содействия Суслова, и по отношению к зарубежным писателям – Д. Оруэллу, О. Хаксли, А. Кестлеру и другим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Возрождаются не только книги, но и художественные фильмы. А. Тарковский, К. Муратова, А. Сокуров, А. Михалков-Кончаловский – вот далеко не полный перечень режиссеров, произведения которых возвращены на экраны страны. Более того, наконец советский зритель может самостоятельно разобрать и оценить фильмы Л. Бунюэля, Ф. Феллини, Б. Фосса, М. Феррери, М. Формана, сам может «ужаснуться» «разложению и деградации» современной западной поп– и рок-культуры. Сам может увидеть «извращенное восприятие действительности» С. Дали или «формализм и безыдейность» русского авангарда XX века. Сегодня приобщение к творчеству вновь открываемого художника или мыслителя, к его самобытному таланту, индивидуально неповторимому восприятию мира становится важным общественным актом, разрушающим ту внушительную стену между человеком и культурой, которую столь старательно вслед за Ждановым возводил и Суслов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Творчеству (и авторскому, и читательскому) возвращена существенная его составляющая – свобода выбора темы, подхода, точки зрения того или иного фильма, той или иной книги, статьи. Скудный, официально умеренный рацион канул в Лету. Но здесь рождается парадокс, грозящий остановить начавшийся процесс на пол пути. Свобода столкнулась с зияющим отсутствием культуры: самовыражение и в словесном ремесле, и особенно в кинопроизводстве обернулось или разнузданной «чернухой», или странной одержимостью, не знающей никаких рамок морали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У всякой свободы, и художественной в том числе, есть то, что не дает ей превратиться в хаос, а делает фактом культуры. Это – ответственность. Ответственность (перед совестью или перед Богом) писателя, режиссера, с одной стороны, и читателя, зрителя – с другой. Об этом в свое время напряженно размышлял М. Бахтин: «Три области человеческой культуры: наука, искусство и жизнь – обретают единство только в личности, которая приобщает их к своему единству. Но связь эта может стать механической, внешней… Что же гарантирует внутреннюю связь элементов личности? Только единство ответственности. За то, что я пережил и понял в искусстве, я должен отвечать своей жизнью, чтобы все пережитое и понятое не осталось бездейственным в ней. Но с ответственностью связана и вина. Не только понести взаимную ответственность должны жизнь и искусство, но и вину друг за друга. Поэт должен помнить, что в пошлой прозе жизни виновата его поэзия, а человек жизни пусть знает, что в бесплодности искусства виновата его нетребовательность и несерьезность его жизненных вопросов. Личность должна стать сплошь ответственной…» [558 - Бахтин М. Литературно-критические статьи. М., 1986. С. 3.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Было бы ошибкой полагать, что авторитарную идеологическую систему с разветвленным аппаратом и «пленной мысли раздраженьем» легко устранить. Попытка проследить судьбу одного человека (пусть и весьма типичную), разобраться в роли, которую сыграл Суслов в истории нашей страны, – лишь незначительный шаг в этом направлении. То и дело появляются «двойники» Михаила Андреевича, «люди из бумажки», маленькие наполеоны. И среда их обитания отнюдь не ограничивается старым гос– и партаппаратом; подобиями Суслова наводнены новые демократические структуры, политизированные и идеологизированные совсем в прежнем духе. Могущество системы – ив угнетающем контроле за личностью и сферами общественной жизни, в стойкости стереотипов и мифов, навязанных прежде, и новых, втолковываемых сегодня. Сила ее в осевшем страхе, несвободе, оборачивающейся нетерпимостью, в постоянной оглядке на авторитеты. И пока поэтому имя Суслова принадлежит не только прошлому…<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ВСЕСОЮЗНЫЙ СТАРОСТА<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;(М. И. КАЛИНИН)<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всесоюзный староста<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Михаил Иванович Калинин – один из виднейших руководителей советской власти и коммунистической партии. Соратник как Ленина, так и Сталина, он 27 лет находился на посту руководителя верховного органа государственной власти – председателя ВЦИК, потом ЦИК СССР, еще позднее председателя Президиума Верховного Совета СССР. Тем не менее в наше время всеобщей и активной переоценки как многих важнейших событий советской истории, так и почти всех ведущих лидеров КПСС и Советского государства о Калинине говорят и пишут не так часто.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несмотря на его высокие должности и звания, при жизни ему отводилась чаще всего второстепенная, формальная, представительская роль. В иерархии реальной власти Калинин и в 20-е годы занимал не слишком высокое место, а в 30–40-е годы он был попросту бесправен. О нем ходило множество легенд и мифов, о нем писали книги, его подпись стояла под важнейшими документами времени, его называли Всесоюзным старостой. Однако со временем все это стало лишь бутафорией, приукрашенным фасадом, маскировавшим сущность сталинской диктатуры. Конечно, ответственность за весьма умелое выполнение этой роли лежит и на самом Михаиле Ивановиче. И тем не менее его жизненный путь не поддается однозначной оценке, он слишком сложен и противоречив, а по-своему даже трагичен. Попытка хотя бы в общих чертах разобраться в перипетиях драматической судьбы М. И. Калинина входит в задачу нашего очерка.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Михаил Калинин родился 7 ноября 1875 года в деревне Верхняя Троица Корчевского уезда Тверской губернии. В многодетной семье небогатого крестьянина Ивана Калиныча и его жены Марии Васильевны Михаил был первенцем, и ему рано пришлось заниматься хозяйством, чтобы помочь прокормить семью. Учиться грамоте Михаил начал у не особенно грамотного отставного солдата, но в 11-летнем возрасте он смог поступить в начальное земское училище, четырехлетний курс которого окончил за два года с похвальной грамотой. Он не знал, куда ему теперь деться, и охотно поступил «мальчиком для домашних услуг» в семью местных помещиков Мордухай-Болтовских, глава которой – генерал и инженер путей сообщения – взял Михаила в свой дом в Петербурге. Обязанности лакея молодой Калинин исполнял, по его собственным воспоминаниям, небрежно и плохо, хотя продержался в доме Мордухай-Болтовского почти четыре года. У генерала имелась неплохая библиотека, и Михаил прочитал здесь множество книг. В 18-летнем возрасте он смог поступить учеником токаря на казенный военный завод «Старый арсенал», где по вечерам посещал также заводскую школу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В середине 90-х годов Михаил Калинин перешел работать токарем на известный Путиловский завод, где и завязались его первые политические знакомства. В 1896 году он стал членом Союза борьбы за освобождение рабочего класса. Союз этот был организован при активном участии Ленина, но сам Владимир Ильич в это время был уже арестован. Калинин много читал, и среди различных революционных течений тех лет он сразу же отдал предпочтение социал-демократам, партия которых формально была провозглашена в 1898 году. Очень рано проявилось у Калинина и желание не только к практической, но и к творческой работе – его заметки публиковались в газете «Рабочая мысль», он составлял листовки, организовал вокруг себя небольшой кружок из рабочих. Все это привело к первому аресту Калинина и ссылке, но не в Сибирь, а в Тифлис, а затем и в Ревель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре после начала первой русской революции М. И. Калинин возвращается в Петербург и становится осенью 1905 года одним из руководителей рабочих дружин Нарвского района столицы. В эти дни он впервые встречается и знакомится с В. И. Лениным. Михаил Иванович был как бы полупрофессиональным революционером. Хотя он входил в Союз металлистов Петербурга, был участником IV съезда РСДРП, кандидатом в члены ЦК РСДРП и членом Русского бюро ЦК, он все время находился на легальном положении, и именно работа на заводах оставалась для него главным средством существования. Однако именно тот факт, что Калинин вел в основном практическую деятельность на фабриках и заводах, приводил молодого революционера к частым конфликтам с полицией. Достаточно сказать, что Калинина арестовывали 14 раз и он был под стражей более 32 месяцев. Но дознание так и не кончалось осуждением, так как полиция часто не могла определить, с кем именно она имеет дело: Калинин часто менял и места работы, и партийные клички – Чужестранец, Живой, Никанор, Август из Ревеля и другие.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В дни Февральской революции М. И. Калинин находился в Петрограде на нелегальном положении. Он принял участие в массовых демонстрациях и стачках рабочих, не без его участия в столице был восстановлен Петроградский комитет большевиков. Он также помог созданию «Правды», где вскоре под разными псевдонимами стали появляться его заметки и статьи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1917 году М. И. Калинин много работал в большевистской фракции Петроградского совета. Надо отметить, что он не сразу принял как «Апрельские тезисы» Ленина, так и предложенную им муниципальную политику. Калинин считал, что на местном уровне большевики должны вступать в блок с эсерами, меньшевиками и другими левыми партиями, чтобы более эффективно бороться с кадетами и правыми партиями. Позднее он принял тезисы и платформу партийного руководства, но отношение Калинина к огромным массам промежуточных, или, по тогдашней терминологии, мелкобуржуазных, слоев всегда отличалось от позиции основной части руководства большевиков. На VI съезде партии Калинин не был избран членом ЦК РСДРП. Но он продолжал оставаться одним из наиболее влиятельных и деятельных руководителей Петроградского комитета партии, роль которого в столице была исключительно велика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В августе 1917 года М. И. Калинин был избран по списку большевиков в руководство Центральной городской думы. А вскоре после победы Октябрьской революции, когда декретом Совнаркома Петроградская дума была распущена и на выборах в ее новый состав большевики имели впечатляющий успех (188 мест из 200), именно М. И. Калинин был избран председателем этой думы, или городским головой. Однако старые формы муниципальной власти неизбежно вступали в противоречие с новыми условиями. Поэтому было принято решение распустить новую думу со всеми ее комиссиями и создать при Петроградском совете более централизованный комиссариат городского хозяйства, во главе которого также встал М. И. Калинин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Положение в городе было крайне тяжелым. Дворцы, в том числе и Зимний, практически не охранялись, канализация во многих частях города вышла из строя, простой народ голодал, возрастала угроза эпидемий. К тому же Петроград перестал быть столицей страны – правительство и руководство ЦК переехали в Москву, опасаясь захвата города наступающими германскими дивизиями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;М. И. Калинин и его соратники по комиссариату работали много. С окраин города было переселено в брошенные или реквизированные квартиры в центре около 300 тысяч рабочих. Восстанавливалась работа бань, проводилась массовая дезинфекция, налаживалось электрическое хозяйство, для безработных организовывали общественные работы, распределялись скудные запасы продовольствия. Крупные жилые дома были конфискованы у их прежних владельцев. При этом деятельность властей не ограничивалась границами одного города. Петроград стал фактически столицей всех северных губерний, а также Новгородской губернии, образовавших так называемую Северную коммуну (в нее входили кроме Петроградской и Новгородской губерний также Псковская, Олонецкая, Архангельская и Вологодская).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Калинина в эти недели тяжелейшей работы не оставляла мысль, что большевики слишком изолируют себя от громадных масс мелкой буржуазии и это усложняет выполнение их революционных задач и ведет к излишним тяготам и жертвам. В 1917 году Ленин весьма резко отреагировал на предложения Михаила Ивановича. «Я резко восстаю, – заявлял Ленин, – против товарища Калинина, ибо блок с мелкой буржуазией, с шовинистами – немыслим. Малейшая мысль о блоке с мелкой буржуазией, поддерживаемой буржуазией, это – предательство социализма» [559 - Ленин В. И. ПСС. Т. 31. С. 253.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но Калинина не убеждали доводы В. И. Ленина, и в течение 1918 года он направил Владимиру Ильичу несколько писем, защищая интересы мелкой буржуазии, сильно ущемляемой политикой военного коммунизма. Как известно, осенью 1918 года Ленин провозгласил изменение политики партии по отношению к середняку, и все так называемые комбеды были отменены декретом Совнаркома. Но положение городской мелкой буржуазии оставалось тяжелым. Калинин решил выступить публично. 25 января 1919 года в «Петроградской правде» (№ 18) была в порядке дискуссии опубликована статья М. И. Калинина «Мелкая буржуазия и диктатура пролетариата».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Я думаю, – писал Калинин, – не погрешая против основных принципов коммунизма, мы можем дать мелкой буржуазии не меньше, чем давал ей капиталистический строй… Наше советское правительство должно гарантировать право на мелкую собственность… Мало ограничиться лишь политическими поблажками, если мы не укрепимся экономически, то таковое сближение будет кратковременным… Международное политическое положение заставляет нас искать более или менее длительного союза с нею, длительный же союз может быть укреплен только экономически… И тут невольно возникает вопрос, какие компенсации мы можем предложить мелкой буржуазии?.. Правительство должно гарантировать право на мелкую собственность… Правительство разрешает крестьянину, ремесленнику, кустарю, мелкому огороднику, мелкому торговцу, молочнику пользоваться наемным трудом под контролем Совета профессиональных союзов. Большего мелкий буржуа в истории никогда не имел, и его претензии дальше не идут» [560 - Петроградская правда. 1919. 25 янв.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По тем временам это были не только разумные, но и смелые предложения. И прежний опыт Калинина, и накапливающиеся трудности непосредственного хозяйственного руководства убеждали его, что военный коммунизм, который в 1919 году еще так не называли и не считали временной политикой, уже изжил себя, что эта политика не может обеспечить ни экономической, ни социальной стабилизации, что для этого надо развивать хотя бы мелкое частное, индивидуальное предпринимательство.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хотя Ленин и теперь не соглашался с предложениями Калинина, во всяком случае в их полном объеме, именно репутация Михаила Ивановича, как защитника интересов среднего крестьянства и мелкой буржуазии, побудила Владимира Ильича предложить кандидатуру Калинина на высший в РСФСР пост председателя ВЦИК после неожиданной смерти Я. М. Свердлова, сочетавшего до марта 1919 года пост председателя ВЦИК с должностью руководителя Оргбюро ЦК РКП (б).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Калинин был единодушно избран председателем ВЦИК. В то время ему исполнилось 44 года, хотя со своей неизменной бородкой он выглядел старше. Изменилось и положение Калинина в партийном руководстве. Он стал членом Оргбюро ЦК РКП (б) и кандидатом созданного в 1919 году Политбюро ЦК РКП (б).<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;На посту председателя ВЦИК Калинин работал много и энергично. Вскоре после своего избрания он предпринял поездку по стране и побывал на большинстве фронтов Гражданской войны – на сформированном для этой цели агитационноинструкторском поезде «Октябрьская революция».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всего за 2 года после избрания председателем ВЦИК Калинин посетил 50 губерний, 220 городов, 280 волостей, более 300 железнодорожных станций. И везде выступления, беседы, встречи – нередко по 4–5 раз в день. Именно в это время Калинина стали в народе уважительно называть Всероссийским старостой. Как известно, старосты были в прошлом у деревенских общин и их избирали обычно из числа наиболее грамотных и уважаемых крестьян. Для простого крестьянина слова «комиссар», «председатель ВЦИК» были малопонятны, а «всероссийский староста» – это что-то доступное, свое.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Троцкий позднее писал, что это он предложил первым кандидатуру Калинина, тогда как Ленин предлагал кандидатуру Л. Каменева. Есть версия, что Троцкий, поздравляя Калинина с избранием, воскликнул: «Твой отец был деревенским старостой, а ты теперь – всероссийский!» Но мы не располагаем фактами, подтверждающими, что отец Калинина действительно был деревенским старостой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ленин согласился на кандидатуру Калинина, а почетное неофициальное звание «всероссийский староста» Михаил Иванович получил от народа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Калинин не только агитировал за Советскую власть, но и вел важные переговоры с ее неустойчивыми союзниками или противниками. Он, например, договорился с Н. Махно о совместных действиях против Деникина. Но он не справился с ситуацией в Кронштадте, куда еще до начала восстания его направили для урегулирования вспыхнувшего здесь волнения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Речь Калинина на большом митинге на Якорной площади успеха не имела. Когда он прибыл в Кронштадт, то гарнизон встретил его приветственным салютом и музыкой. Однако после неудачных переговоров и выступлений Михаилу Ивановичу вообще с большим трудом удалось выбраться из мятежной крепости. Он не сумел найти компромиссного решения и в запальчивости назвал кронштадтцев предателями, мошенниками, угрожал им жестоким подавлением в случае неподчинения распоряжениям ВЦИК и Совета народных комиссаров. Чем кончилось выступление Кронштадта – хорошо известно, как и то, что этот трагический эпизод из истории Гражданской войны ускорил принятие новой экономической политики (нэпа).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Калинин полностью ее поддержал. Еще в 1919–1920 годах во время своих поездок по стране он убедился в неэффективности продразверстки и нередко отменял те или иные жестокие меры по конфискации продовольствия у крестьян, которые предписывала центральная власть. На этой почве у него случались конфликты и с Лениным. Можно привести, например, одну из телеграмм Ленина (написанную, впрочем, рукой наркома продовольствия Цюрупы): «Симбирск и по месту нахождения Председателю ВЦИК Калинину. Продовольственники станции Атящево жалуются, что Вашим распоряжением отправляется картофель мешочников, цены взвинчены, заготовки приостановлены. Считаем абсолютно необходимым воздержаться от дачи технических конкретных указаний и распоряжений по продовольственным вопросам, отменяющих декреты, нарушающих общую продовольственную политику. От имени Политбюро ЦК Ленин. 13 мая 1919 г.» [561 - Ленин В. И. ПСС.Т. 50. С. 311.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1921–1922 годах в Поволжье случился страшный голод. Активное участие в помощи голодающим принял и ВЦИК во главе с Калининым. Он занимался, однако, не только всеми делами пострадавших губерний. М. И. Калининым был подписан и Декрет ВЦИК от 23 февраля 1922 года об изъятии церковных ценностей в целях получения средств для борьбы с голодом. Эта мера, предложенная Лениным, была направлена не только на помощь людям, но и на то, чтобы сломить сопротивление церкви, которая с самого начала Октябрьской революции не поддержала советское правительство. В ряде городов и районов изъятие церковных ценностей привело к столкновениям с верующими и к жестоким наказаниям священников. Вообще как главе государства Калинину приходилось подписывать распоряжения не только об отмене смертных приговоров, но и о приведении их в исполнение. Даже при агитационном поезде Михаила Ивановича функционировал революционный трибунал, возглавляемый представителем ВЧК.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Окончание Гражданской войны и принятие новой экономической политики привели к относительно быстрой стабилизации как внутреннего, так и международного положения нашей страны. Образовался новый Союз Советских Социалистических Республик – СССР, и в ЦИК СССР в первые годы председательствовали по очереди главы ЦИК союзных республик. Мало кто знает, например, что в первые 3 месяца существования СССР на заседаниях ЦИК председательствовал не М. Калинин, а Г. Петровский – глава украинского ЦИК. Но с увеличением числа союзных республик их руководители становились не сопредседателями, а заместителями председателя ЦИК СССР, которым стал М. И. Калинин. Он теперь меньше ездил по стране, но расширил прием населения, причем часы и дни приема граждан самим Калининым указывались в печати.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В своих последних статьях и заметках В. И. Ленин предлагал расширить контрольные права ВЦИК по отношению к наркоматам и всему СНК, а также расширить представительство рабочих и крестьян в составе ЦИК и ВЦИК. Вместе с тем Владимир Ильич нередко незаслуженно обходил вниманием попытки Калинина самостоятельно решать идеологические и теоретические вопросы советского строительства. Ленин ценил в Калинине в первую очередь его опыт практической работы и умение завязывать тесные контакты с беспартийными людьми. Известно, что при обсуждении разного рода вопросов в Политбюро Ленин не раз поворачивался к Калинину и с дружеской иронией спрашивал: «А что скажет по этому поводу глава государства?» Глава государства!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как писал позднее Л. Троцкий: «Калинин не скоро научился узнавать себя под этим высоким псевдонимом. Бывший тверской крестьянин и петербургский рабочий, он держал себя на своем неожиданно высоком посту достаточно скромно и, во всяком случае, осторожно. Лишь постепенно советская пресса утвердила его имя и авторитет в глазах страны. Правда, правящий слой долго не брал Калинина всерьез… Благодаря широкому охвату своих встреч и бесед он вносил немало ценных житейских наблюдений. Его предложения, правда, принимались редко. Но его соображения выслушивались не без внимания и так или иначе принимались в расчет…» [562 - Троцкий Л. Портреты революционеров. Вермонт, 1988. С. 241–242.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С началом новой экономической политики к мнению Калинина стали прислушиваться гораздо более внимательно, потому что оказалось, что предложения бывшего тверского крестьянина и петербургского рабочего во многих случаях куда более разумны, чем предложения самоуверенного и европейски образованного Троцкого да и многих других коллег Калинина в Политбюро. Можно сказать с уверенностью, что именно в период 1924–1928 годов, когда в стране стала поощряться частная экономическая инициатива, изменилась общественная атмосфера и появилась, пусть и весьма относительная, свобода дискуссий. Именно в это время Калинин сумел реализовать свои лучшие качества: опыт и знание крестьянской психологии и уклада, внимание к интересам городских мелкобуржуазных слоев, нелюбовь к жестким, насильственным мерам. Теперь уже не только пресса, но и частые выступления Калинина в печати утверждают его авторитет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На время нэпа приходятся и лучшие теоретические работы Калинина, его лучшие выступления на съездах и пленумах партии. Показателен такой факт: еще за несколько месяцев до начала XIII съезда партии Калинин опубликовал в «Крестьянской газете» текст своего предполагаемого выступления на съезде и обратился к читателям с просьбой высказать откровенно свое мнение. Писем было много, часть из них публиковалась вместе с ответами Михаила Ивановича. Калинин призывал в своих статьях не злоупотреблять понятием «кулак» и в практической работе, и в политике, убедительно показывая на многих примерах, что в «кулаки» и «лишенцы» (люди, лишенные избирательных прав) многие партийные и советские органы на местах записывают крестьян, которые должны служить примером трудолюбия, а не разоблачаться, как «кулаки».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Известно, что многие из видных большевиков, главным образом из числа «левой» оппозиции, боролись против углубления политики нэпа. Даже Ф. Дзержинский, возглавлявший тогда не только ГПУ, но и ВСНХ, предлагал нередко принимать жесткие меры против частных торговцев и мелких промышленников, которые наносили ущерб не только нэпманам, но и всему населению городов и сел. Калинин решительно протестовал против свертывания политики нэпа, хотя идейное руководство ей осуществляла группа Бухарина, Рыкова и Томского. Обычно Калинин всегда соглашался с предложениями этой группы в Политбюро.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К сожалению, политика нэпа не только не получила развития, но и не смогла утвердиться в нашей стране даже в ее достаточно умеренных формах. Логика борьбы политических течений в обществе и борьбы за личную власть, развернутая в первую очередь Сталиным, стала все больше и больше отражаться на экономической политике партии, внося в нее элементы волюнтаризма и авантюризма, не совместимые с рыночными отношениями и нормальным экономическим развитием. С 1928 года в партии началась борьба с так называемым «правым» уклоном, 1929 год получил в нашей истории название года «великого перелома», 1930 год стал началом «сплошной коллективизации» и «ликвидации кулачества как класса».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Калинин не был сторонником ни чрезвычайных, ни крайних мер в деревне и городе. На первом этапе борьбы с правыми Калинин поддерживал Бухарина и его группу. Это делали нередко также и такие члены и кандидаты в члены Политбюро, как Ворошилов, Киров, Микоян, Куйбышев. На каждого из них Сталин оказывал все более и более сильное давление.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Калинин никогда не был тем, кого принято называть сильным лидером. Не чужды были ему и многие человеческие слабости, а также развращающее влияние власти и привилегий, которых он не хотел лишиться. Поэтому шантаж и давление Сталина достигли цели: Калинин был политически и морально сломан, и с начала 30-х годов уже никогда, в сущности, не выступал против Сталина. В награду за послушание Сталин оставил Калинину все его посты и привилегии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Калинин полностью поддержал в 1930–1931 годах все драконовские меры сталинского руководства против крестьянства и городской мелкой буржуазии. В архиве Калинина можно найти сотни тысяч писем крестьян с описанием ужасов коллективизации. Но только в нескольких случаях Калинин помог отдельным середнякам, которых также нередко выселяли на север и восток как кулаков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подпись Калинина стоит под постановлением ЦИК СССР «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации…». Этот закон от 7 августа 1932 года привел к аресту и длительному заключению миллионов бедняков и середняков – «за колоски», как говорили в народе. Голодных крестьян арестовывали за «кражу» горсти зерна у колхоза, хотя именно эти люди вырастили это зерно. Подпись Калинина скрепляет и Постановление о паспортной системе, превратившее сельских жителей в граждан «второго сорта», практически в крепостных, лишая их свободы передвижения. Подпись Калинина стоит и под чудовищным до своей жестокости постановлением от 1 декабря 1934 года «О порядке ведения дел о подготовке и совершении террористических актов». Это постановление оставалось главной юридической нормой для большей части псевдосудебных процедур 30–40-х годов. Но и система внесудебных репрессий, распространение всех видов уголовного законодательства на детей с 12-летнего возраста и многие другие акты сталинского произвола были одобрены не только резолюциями Сталина или Молотова, но и актами ЦИК СССР за подписью Калинина. Уголовное наказание за опоздание, прогул, за самовольный уход с работы, за мелкие хищения – все это драконовское законодательство 1940 года также скреплено подписью Михаила Ивановича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но и имя Калинина мы встречаем теперь гораздо чаще не только в печати. Многие приветствия вождям партии и правительства направляются в Москву на имя Сталина, Молотова, Калинина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще в 1925 году жители Кимрского уезда Тверской губернии хотели переименовать небольшой город Кимры в честь М. И. Калинина. Тот очень просил воздержаться от подобного решения, мотивируя это следующим образом: «Я считаю совершенно излишним переименовывать уезд моим именем. У нас и так все переименовывается. Я считаю, что старые названия надо сохранять. Быстрые переименования, по вдохновению, ничем не вызываются, и они бесполезны… Правду говорят, что новая метла чисто метет, но наша власть и так много переименовывала… Кимры – название очень интересное, по-моему, его надо беречь. Кроме того, Калининский уезд уже имеется, кажется, в Белоруссии, волостей – тоже достаточное количество, поэтому я решительно возражаю. Это нецелесообразно практически, и, наконец, это доказывает нашу чрезмерную спешку, наше неуважение до известной степени к прошлому. Конечно, мы боремся с прошлым, строим новое – это верно, но все, что было ценного в прошлом, мы должны брать. Вот когда мы умрем и пройдет лет пятьдесят после нашей смерти и наши потомки поймут, что мы совершили что-то заслуживающее внимания, тогда они смогут вынести решение, а мы еще молоды, товарищи, и мы не можем себя оценивать. Слишком самоуверенно думать, что мы заслуживаем переименования места нашим именем» [563 - Архив НМЛ. 1925. Ф. 78. Оп. 1. Ед. хр. 156. Л. 9.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это был не театральный жест, но трезвая самооценка, характеризующая отсутствие у Калинина 20-х годов чрезмерного тщеславия и амбиций. Но в 30-е годы мы видим уже другого Калинина. Он возражал против переименования города Твери, но уступил давлению Сталина. Более того, постановление ЦИК о переименовании города Твери в город Калинин было подписано самим Калининым, хотя такое постановление мог бы подписать в 1931 году любой из его заместителей. Но из робкого оппонента Сталина он уже превратился в его соратника – безвольного, безвластного и послушного.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1936–1938 годах жестокий террор обрушился и на ЦИК СССР. Были арестованы большинство членов ЦИК СССР, а позднее и многие члены Президиума Верховного Совета СССР. Я уже не говорю о сотнях работников аппарата, который обслуживал ЦИК СССР и Верховный Совет СССР. Известна судьба секретаря ЦИК СССР, недавнего друга не только Калинина, но и Сталина, А. С. Енукидзе, который был расстрелян в 1937 году. Погибли и другие секретари ЦИК СССР: А. Ф. Кисилев, И. А. Акулов, И. С. Уншлихт (уцелел лишь А. Ф. Горкин). Именно Калинин должен был давать санкцию на арест работников и членов ЦИК и Верховного Совета, хотя среди них имелось немало и его личных друзей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бывший член ЦИК СССР, бывший председатель горсовета города Казани П. Аксенов, сумевший выжить в страшных условиях лагерей и через 18 лет после ареста вернувшийся в Казань, где он стал почетным гражданином города, был награжден орденом Ленина в связи с 90-летием, рассказывал мне, что его арестовали прямо на заседании ЦИК СССР. Его попросили пройти из зала заседаний в кабинет Калинина, где кроме хозяина сидели трое работников НКВД, предъявивших Аксенову ордер на арест. Михаил Иванович плакал и со слезами на глазах обнял Аксенова, произнося тихим голосом что-то вроде просьбы о прощении. Но, тепло попрощавшись с Аксеновым, Всесоюзный староста тут же отстранился, предоставив действовать сотрудникам НКВД. О полной внутренней опустошенности и безволии Калинина свидетельствует и такой эпизод. В сохранившейся стенограмме встречи Калинина с жителями Хибиногорска Мурманской области (ныне город Кировск) записаны такие его слова: «Ничего у меня не просите, я человек безвластный. Обращайтесь к Молотову».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Репрессии коснулись и семьи самого М. И. Калинина. В 1938 году была арестована и осуждена на 15 лет лагерей жена Калинина. В последние годы они жили раздельно, но не в разводе. Еще в 1931 году жена Калинина руководила одной из строек на Алтае, потом работала в Верховном суде РСФСР. Имеется свидетельство, что она резко выступала на партийных собраниях, заявляя, что многие решения Верховного суда недостаточно обоснованны. Калинин несколько раз униженно просил Сталина об освобождении жены. Он просил об этом и в начале войны, но Сталин высокомерно ответил, что разберется в этом деле после ее окончания. Был арестован, но освобожден в 1940 году муж дочери Калинина – кадровый военный. Уже после войны при не выясненных до конца обстоятельствах покончил с собой сын Калинина – Валерьян Михайлович, долгое время работавший в США.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Калинин и в 1937–1938 годах получал, видимо, миллионы писем от заключенных и их родственников. Некоторые из них я читал по архивным копиям. Особенно тяжело читать письма детей, которые просили за своих родителей. Но на письмах нет пометок, сделанных рукой Михаила Ивановича, он, в сущности, и не пытался кому-либо помочь, хотя его биографы и приводят несколько случаев вмешательства Калинина в судьбу арестованных. Калинин продолжал вести и прием посетителей. Но если речь заходила о помощи арестованным, Калинин нередко отвечал: «У меня жена арестована, и я не могу ей ничем помочь. И вам я также ничем не могу помочь».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В годы Отечественной войны М. И. Калинин не входил в состав Государственного Комитета Обороны. Он оставался формальным главой государства, принимал послов, подписывал указы Президиума о награждениях и вручал самые высокие награды. Калинин нередко выезжал на фронт и в освобожденные районы, выступал по радио и в печати. Конечно, эта деятельность была гораздо менее интенсивной, чем во время Гражданской войны. Но Калинину было к 1941 году уже 65 лет, и он не отличался крепким здоровьем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;За годы войны было опубликовано более 100 речей, статей и бесед Калинина, более 30 брошюр, а также много сборников его произведений. Однако если в 20-е годы в статьях и беседах Калинина можно встретить немало интересных и оригинальных мыслей и наблюдений, то всего этого начисто лишены работы Калинина 30–40-х годов. Его произведения собраны в сборники по тематическому признаку – «Калинин о коммунистическом воспитании», «М. И. Калинин об искусстве и литературе», «М. И. Калинин о вопросах советского строительства». В этой связи в официальных биографиях Калинина представляют нередко как выдающегося теоретика, крупнейшего марксиста, как человека, внесшего немалый вклад в развитие советской литературы и искусства. Но все это не более чем миф. Я кандидат педагогических наук и при изучении педагогики должен был в обязательном порядке читать работы не только Ушинского или Макаренко, но также и Калинина. Почти все его выступления и статьи на педагогические темы содержат прописные истины, в них нет даже элементов какой-либо оригинальной системы коммунистического воспитания. Столь же мало нам, педагогам, помогал в нашей практической работе и сборник статей Калинина «О коммунистической нравственности». Думаю, то же самое могли бы сказать и писатели, и художники.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Почти сразу же после окончания войны Калинин тяжело заболел. Сталин выполнил свое обещание и распорядился освободить его жену и снять с нее обвинения. Она еще могла ухаживать за больным мужем и, когда Михаил Иванович скончался в 1946 году, сопровождала гроб с телом мужа, идя к месту его погребения на Красной площади вместе со Сталиным и другими членами Политбюро.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Легенды о добром и отзывчивом Всесоюзном старосте живы и по сегодняшний день. И тем не менее мы не можем забыть того факта, что Калинин был все-таки одной из важных фигур в свите Сталина, прикрывая своей популярностью в народе и авторитетом произвол тоталитарного режима. Поэтому жители старинного русского города Твери были совершенно правы, когда потребовали изменить название своего города. Они перестали гордиться своим земляком.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;БИБЛИОГРАФИЯ<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Авторханов А. Загадки смерти Сталина. Франкфурт-на-Майне, 1976.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Аллилуева С. Только один год. Нью-Йорк, 1970.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бартоли Г. Когда умер Сталин. Штутгарт, 1974.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бергер И. Крушение поколения. Флоренция, 1973.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бухарин Н. Проблемы теории и практики социализма. М., 1989.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Волкогонов Д. Триумф и трагедия: Политический портрет И. В. Сталина: В 2 кн. М., 1989.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гальдер Ф. Военный дневник. М., 1971.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гнедин Е. Выход из лабиринта. Нью-Йорк, 1982.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гнедин Е. Из истории отношений между СССР и фашистской Германией. Нью-Йорк, 1977.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гнедин Е. Катастрофа и второе рождение. Амстердам, 1977.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Елагин Ю. Укрощение искусства. Нью-Йорк; Иерусалим; Париж, 1952.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иванов Ю. Осторожно: сионизм! М., 1969.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Караулов А. Вокруг Кремля: Книга политических диалогов. М, 1990.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кольман Арношт (Эрнест). Мы не должны были так жить. Нью-Йорк, 1982. Кондратьев 3. Дороги войны. М., 1968.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Куманев Г. Война и железнодорожный транспорт СССР. М., 1988.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кэхан С. Кремлевский волк. Нью-Йорк, 1987.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Левитин-Краснов А. Рук твоих жар. Тель-Авив, 1979.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мальков П. Записки коменданта Кремля. М., 1967.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мандельштам H. Воспоминания. Париж, 1970.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мемуары Д. Шостаковича. (Записаны С. Волковым). Гамбург, 1979.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молотов В. В борьбе за социализм. М., 1935.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Никулин Ю. Почти серьезно… М., 1982.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Новиков В. Накануне и в дни испытаний. М., 1988.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Норд Л. Маршал Тухачевский. Париж, 1978.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. Нью-Йорк; Иерусалим; Париж, 1983.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Полетаев В. На путях к новой Москве. М., 1961.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Свирский Г. На лобном месте. Лондон, 1979.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Симонов К. Глазами человека моего поколения. М., 1988.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стаднюк И. Война. М., 1981.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин И. Вопросы ленинизма. М., 1939.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Троцкий Л. Портреты революционеров. Вермонт, 1988.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хрущев Н. Воспоминания. Избранные отрывки. Нью-Йорк, 1979.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Черчилль У. Вторая мировая война. Кн. 1. От войны до войны (1919–1939). Нью-Йорк, 1954.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шахурин А. Крылья победы. М., 1985.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ПРИЛОЖЕНИЕ<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Предисловие<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В разное время и по разным мотивам мною было написано около двадцати очерков, в которых я пытался дать образы как видных политических деятелей, так и некоторых членов их окружения и их семей, судьба которых сложилась не совсем обычно. Эти краткие политические портреты или биографии разных по своему характеру и роли людей помогают, однако, лучше узнать и понять сложную и нелегкую историю как Советского Союза, так и новой России. Большая часть этих очерков была написана и опубликована в 1988–1991 гг. в разных газетах и журналах. Часть очерков была написана и опубликована в 1999–2003 гг. в новых российских газетах и журналах. В предлагаемой читателю книге я объединил все эти статьи и очерки под одной обложкой.<br>
<br>&nbsp;Май 2007 года<br><br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лев Каменев<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сегодня мы восстанавливаем свою историю во всей ее сложности и драматизме. При этом только сейчас к нам возвращается память о многих людях, которые стояли у истоков Советского государства и Коммунистической партии и имена которых были или просто забыты, или стали объектом длившихся десятилетиями поношений и клеветы. Один из таких людей, несомненно, и Лев Борисович Каменев.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Многие годы еще до революции Л. Б. Каменев входил в ближайшее окружение В. И. Ленина. Еще во время V (Лондонского) съезда РСДРП 23-летний Каменев был избран в так называемый Большевистский центр. В 1912–1914 гг. Каменев руководил по поручению Ленина работой как легальной «Правды», так и небольшой большевистской фракции Государственной думы. Именно Каменев был избран 25 октября 1917 года председателем Всероссийского съезда Советов, провозгласившего переход власти в стране в руки Советов и образовавшего первое Советское государство. Каменев стал и первым председателем-большевиком избранного на съезде ЦИКа. В 1919–1922 гг. Каменев все время находится в центре событий, рядом с Лениным – и как член Политбюро, и как заместитель председателя СНК и СТО РСФСР. В 1923 году во время болезни Ленина именно Каменев председательствовал на заседаниях Совета Народных Комиссаров РСФСР и СССР и на заседаниях Политбюро (а также на заседаниях Моссовета). Но это лишь одна сторона богатой событиями жизни Каменева [564 - Деятели СССР и революционного движения России. Энциклопедический словарь Гранат. М., 1989. С. 427.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И он же, Каменев, выступил против Ленина в 1914 году по вопросу об отношении большевиков к начавшейся мировой империалистической войне. В апреле 1917 года Каменев был главным оппонентом Ленина при обсуждении знаменитых «Апрельских тезисов». В октябре того же года Каменев и Зиновьев стали главными оппонентами Ленина в вопросе об Октябрьском вооруженном восстании.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каменев был, вероятно, единственным из членов ЦК РКП (б), который сочетал близость к Ленину с личной близостью к Сталину. Никто другой не приложил больше усилий, чтобы продвинуть Сталина в 1922 году на пост Генерального секретаря ЦК РКП (б).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В самом начале 1923 года именно Л. Каменев предложил отвергнуть имевшееся в «Завещании» Ленина предложение насчет перемещения Сталина с поста генсека на какой-либо иной пост. Но тот же Каменев первым выступил в 1925 году на XIV съезде ВКП(б) против того, чтобы делать из Сталина вождя партии. «Именно потому, что я неоднократно говорил это т. Сталину лично, – заявил Каменев, – я повторяю это на съезде: я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнять роли объединителя большевистского штаба».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но было уже поздно. Делегаты съезда после этих слов поднялись со своих мест, чтобы устроить овацию Сталину. «Сталина! Сталина!» – кричали сотни людей, которых еще через 10–12 лет расстреляют по приказу Сталина вскоре после того, как их уничтожат на основе фальсифицированных обвинений Каменев и Зиновьев. Даже это короткое перечисление некоторых фактов из жизни Л. Б. Каменева показывает, сколь неотделима его судьба от судьбы Советского государства и большевистской партии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жизнь и деятельность Каменева требуют самого внимательного и основательного исследования, которое, как это можно судить по отдельным публикациям в печати, уже начинается. К сказанному выше мы можем добавить здесь лишь некоторые дополнительные штрихи из политической биографии Л. Б. Каменева.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лев Борисович Розенфельд родился 18 июля 1883 года в семье машиниста Московско-Курской железной дороги. Как и все профессиональные революционеры, Лев Розенфельд имел несколько партийных кличек и псевдонимов – Градов, Юрий Каменев и др. Фамилия «Каменев» оказалась среди них самой долговечной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отец Льва был человеком незаурядным и сумел, окончив Технологический институт в Петербурге, стать затем главным инженером на одном из заводов в Виленской губернии. Мать Каменева окончила знаменитые тогда Бестужевские высшие курсы. Лев успешно закончил гимназию и поступил на юридический факультет Московского университета. Отец Л. Каменева был в это время переведен в г. Тифлис – на Закавказскую железную дорогу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В университете Л. Каменев попал в весьма радикальную в те годы студенческую среду. За участие в студенческих волнениях 8 февраля 1902 года и в организации демонстрации на Тверском бульваре у памятника Пушкину 13 марта, направленной на срыв попыток Зубатова собрать рабочих у памятника Александру II, Каменев несколько месяцев находился в Таганской и Бутырской тюрьмах, а потом его выслали к родителям в Тифлис под надзор полиции и без права восстановления в университете. В Грузии Каменев по заданию местной социал-демократической организации ведет пропаганду среди железнодорожников Нахаловки и среди сапожников офицерского экономического общества. Однако, понимая, что «нахватанность пророчеств не сулит», и желая лучше разобраться в революционной теории, 19-летний юноша осенью того же года уезжает в Париж.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Париже Каменев примыкает к лучше организованным и более радикальным сторонникам «Искры», знакомой ему еще по Москве. Он начинает публиковаться в этой социал-демократической газете, в основном по вопросам студенческого движения. Через несколько месяцев из Лондона в Париж приезжает В. И. Ленин. Знакомство 20-летнего Льва Каменева с одним из вождей российской социал-демократии (которому тогда было 33 года) оказало определяющее влияние на всю его дальнейшую деятельность и судьбу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В это же время он знакомится с младшей сестрой Льва Давыдовича Троцкого (Бронштейна) Ольгой. Она, как и ее брат, придерживалась социал-демократических убеждений. Вскоре Ольга Давыдовна стала женой Каменева.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После переезда редакции «Искры» из Лондона в Женеву Каменев отправился туда же. Там он в течение нескольких месяцев упорно занимался самообразованием, изучал социал-демократическую литературу, а также по примеру старших товарищей вступил в полемику с «легальным марксистом» Струве, Бердяевым, Булгаковым. В это же время он сближается с другим видным социал-демократом, единственным человеком, если не считать родных, с которым Ленин был на ты, Юлием Мартовым. Мартов выступал оппонентом на первом в «искровском» кружке теоретическом докладе Каменева, пользовался при разъездах по Европе его паспортом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После II съезда РСДРП Каменев примкнул к большевикам и сразу по окончании съезда возвратился в Россию. Оказавшись в Тифлисе, он принял активное участие в организации забастовки на Закавказских железных дорогах. В ночь с 5 на 6 января 1904 года у него производят обыск, но, не дожидаясь ареста, Каменев уезжает в Москву. Там он по заданию Московского комитета партии работает в пропагандистских кружках, участвует в организации нелегальной типографии, распространяет листовки. В своей подпольной деятельности он ориентируется на большевиков, сотрудничает с Землячкой, в то время представлявшей в Москве большевистский ЦК.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чтобы предотвратить демонстрацию, запланированную на 19 февраля, жандармерия провела серию арестов. Пять месяцев Каменев провел в тюрьме, а в середине июля его выслали в Тифлис под гласный надзор полиции. За время заключения он успел написать брошюру, направленную против той политической линии «Искры», которой она следовала после ухода из ее редакции Ленина и возвращения туда, по инициативе Плеханова, Юлия Мартова. (После II съезда в результате острых разногласий с большевиками Мартов был вынужден временно оставить редакцию этой газеты.)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каменев пытался было легализоваться, поступив в Юрьевский (Дерптский, Тартуский) университет. Однако эта попытка окончилась ничем, так как ректорат получил из Департамента полиции следующую справку: «Бывший студент Московского университета Лев Борисович Розенфельд, по имеющимся сведениям, по возвращении своем из-за границы, в ноябре истекшего года поселился в Москве, где, после арестов видных деятелей Московской социал-демократической организации, занялся формированием группы опытных пропагандистов социал-демократических идей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Организованная им группа присвоила себе наименование социал-демократов и, заведя сношения с рабочей средой, усиленно стала агитировать за устройство 19 февраля с. г. уличной, политического характера демонстрации. Изложенные сведения о Розенфельде послужили основанием к привлечению его при Московском губернском жандармском управлении к дознанию о названной выше противоправительственной группе. По обыску у Розенфельда отобрана компрометирующая его в политическом отношении переписка. На допросе, не признавая себя виновным, Розенфельд отказался от дачи каких-либо объяснений» [565 - Деятели СССР и революционного движения России. С. 428.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Путь в Дерпт Каменеву, которому тогда был 21 год, оказался закрыт. Позднее он смог поступить в Петербургский технологический институт, знаменитую Техноложку, но из-за бурных политических перипетий окончил только два курса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В середине июля 1904 года Лев Каменев вновь приехал в Тифлис, где в составе союзного Кавказского комитета РСДРП, стоявшего на большевистских позициях, вел борьбу с социал-демократами, ориентировавшимися на Юлия Мартова, такими как Ной Жордания, Ираклий Церетели и др. В союзный комитет, противостоящий меньшевикам, помимо Каменева, входили Коба-Сталин, Миха-Цхакая, Богдан Кнунянц и др.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно в это время впервые переплелись дороги Каменева и Сталина. «Расплел» их только 36 год…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Союзный комитет всячески пытался активизировать рабочее движение на Кавказе. Каменев, помимо участия в работе печатного органа комитета, носившего название «Борьба пролетариата», занимался пропагандой среди железнодорожных рабочих, принимал участие в подготовке забастовки на Закавказских железных дорогах, выезжал в местные организации социал-демократов в Кутаиси, Батуми и др. Параллельно он регулярно отправлял свои корреспонденции в издаваемую Лениным газету «Вперед».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кавказский большевистский комитет командировал Каменева как своего представителя в руководство Всероссийской большевистской организации, так называемое бюро комитетов большинства. Как видим, авторитет Каменева рос. Он выехал в Петербург и оттуда отправился в поездку по городам юга России для агитации за созыв III съезда. Он посетил местные комитеты социал-демократов Воронежа, Екатеринослава, Курска, Орла, Ростова, Харькова, Кавказа. В качестве одного из представителей большевиков Каменев в 1905 году участвовал в работе III съезда РСДРП и под псевдонимом Градов выступил на нем с речью о вооруженном восстании.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре после съезда Каменев в качестве агента ЦК большевиков ездил по городам центральной и западной России, отстаивая большевистскую тактику в отношении Булыгинской думы и подготовки вооруженного восстания (июль-сентябрь 1905 года). Он вел большую работу как организатор, информировал ЦК о политической ситуации в стране, выступал на митингах и собраниях. Октябрьский манифест Николая II и всероссийскую забастовку железнодорожников Каменев встретил в Минске. Там же он принял участие в демонстрации, которую беспощадно расстреляли царские войска.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При первой же возможности, с началом движения по железным дорогам, Каменев выехал в Петербург. Он активно включился в партийную работу, стал одним из ближайших помощников Ленина. Каменев много писал практически для всех легальных и нелегальных изданий социал-демократов, часто выступал на митингах и собраниях, проявил себя умелым оратором. При этом ему была чужда столь характерная для Троцкого высокопарность и обращение к эмоциям слушателей. «В своих выступлениях, – вспоминал бывший меньшевик М. П. Якубович, – Каменев стремился воздействовать в первую очередь на разум и лишь во вторую очередь – на эмоции слушателей» [566 - Якубович М. П. Л. Б. Каменев: Мысли о его личности и исторической роли. Неопубликованная рукопись (из архива автора).].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В апреле 1907 года для участия в организации и проведении предсъездовской кампании (приближался V – Лондонский съезд РСДРП) ЦК направил Каменева в Москву. Московской же партийной организацией он был делегирован на Лондонский съезд.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К этому времени Каменев успел стать даже на фоне отнюдь не бедной талантами РСДРП видным партийным интеллектуалом. За его плечами было преподавание в двух партийных школах – на Капри, которую создал Горький, и в Лонжюмо, пригороде Парижа, которой руководил Ленин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Входя в большевистский центр, Каменев, после разгона II Государственной думы, вместе с Зиновьевым, Мешковским и другими ведет революционную работу в Петербурге, за которую 18 апреля 1908 года он был вновь арестован. Его лишили права проживать в Москве и Петербурге. Находившийся под постоянной угрозой нового ареста, Каменев в конце 1908 года эмигрировал в Швейцарию. Там он вошел в заграничный Большевистский центр, стал наряду с Лениным и Зиновьевым соредактором «Пролетария» и «Социал-демократа», делегировался в Международное социалистическое бюро.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В декабре этого же года Каменев принял участие в работе общероссийской Парижской социал-демократической конференции, а также в 1910 и 1912 годах – Копенгагенского и Базельского международных конгрессов II Интернационала и съезда социал-демократии Германии, состоявшегося в Хемнице. В эти годы он выступил как талантливый политический публицист. Каменев принимал активное участие в борьбе с меньшевиками. Именно это побудило его написать книгу «Две партии», вышедшую с предисловием и под редакцией Ленина и означавшую окончательный разрыв радикалов с умеренным крылом российской социал-демократии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В течение нескольких лет Каменев, подобно Г. Зиновьеву, входил в ближайшее окружение Ленина. В 1913 году вслед за Лениным и Зиновьевым Каменев переехал в Краков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1912 году в России прошли выборы в IV Государственную думу, в которой образовалась и небольшая фракция большевистской партии. Это позволило начать издание легальной большевистской газеты «Правда». По предложению Ленина именно Каменев в начале 1914 года был направлен в Россию для руководства «Правдой» и большевистской фракцией в Думе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каменев нередко редактировал тексты выступлений депутатов-большевиков, придавая им нужную убедительность и точность. После ареста Сталина, Орджоникидзе, Свердлова и многих других большевиков Лев Борисович Каменев фактически возглавил еще не слишком многочисленные тогда организации большевистской партии в России. В результате жесткого прессинга охранки после разгрома 8 июля «Правды» Каменев был вынужден перебраться в Финляндию, где его и застала война.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первая мировая война вызвала в России мощную волну патриотизма, которой в 1914 году противостояли одни лишь большевики и часть меньшевиков. А во Франции и Германии социал-демократы, как правило, голосовали за военные кредиты и поддержку военных усилий своих стран. Второй Социалистический Интернационал фактически распался. Только часть российской социал-демократии решительно выступила против войны и военных кредитов, выдвинув лозунг «поражения своего империалистического правительства в войне». Это привело к репрессиям против большевиков. Несмотря на это, под руководством Каменева в Финляндии успешно прошло первое совещание членов большевистской фракции Думы с представителями местных, низовых партийных организаций. Во время второго совещания, более широкого (в Озерках под Петроградом), 4 ноября 1914 года Каменева вновь арестовали, а вместе с ним и всех большевиков – участников совещания, в том числе и депутатов Думы – Бадаева, Муранова, Петровского, Шагова, а также Антипова, Воронина, Линде, Самойлова, Яковлева и других.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Судебный процесс над большевиками был достаточно громким. При этом нельзя не отметить, что одним из тех, кто в качестве адвоката защищал обвиняемых, был присяжный поверенный А. Ф. Керенский, также член Государственной думы от партии социалистов-революционеров (эсеров). Прокурор пытался представить Каменева в качестве главного обвиняемого и потребовал для него максимально возможного срока заключения [567 - Пролетарская революция. 1926. № 2. С. 161.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К сожалению, суд над большевистской фракцией Думы не принадлежит к числу тех страниц из истории партии, которыми она может гордиться. Партийная этика требовала превращать любой суд над революционерами в трибуну для защиты и пропаганды взглядов и деятельности партии. Но Каменев, проявив малодушие, нарушил это неписаное правило. Он защищал не столько партию, сколько лично себя и даже заявил, что не был никогда согласен с тезисами и лозунгами Ленина и ЦК партии по вопросу о войне. Хотя теоретически по закону военного времени арестованным большевикам могла грозить даже смертная казнь, они отделались сравнительно мягкими наказаниями. Так, например, Каменев был сослан в город Ачинск – недалеко от Красноярска. И в зарубежных центрах партии, и на собраниях ссыльных большевиков его поведение на суде подверглось почти единодушному осуждению.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Позднее такому же осуждению подвергся и неожиданный поступок Каменева, когда он, узнав о победе в Петрограде Февральской революции, послал приветственную телеграмму Михаилу Романову, которого в своем обнародованном тогда отречении от престола Николай II называл своим преемником на российском троне. В Ачинске встретил весть о неожиданной революции и Сталин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как пишет Антонов-Овсеенко, Лев Борисович Каменев был знаком с Иосифом Джугашвили «со времен Туруханской ссылки (на самом деле – со времен совместной работы в Кавказском союзном комитете в 1904 году. – Р. М.). В архивах сохранилась редкая фотография – Каменев и Сталин стоят обнявшись.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;История их взаимоотношений интересна и поучительна. В 1915 году состоялось собрание ссыльных большевиков по поводу суда над членами думской фракции большевистской партии. Единственным из членов ЦК, кто отказался критиковать на суде Каменева, был Сталин. Когда ему и Свердлову собрание поручило составить резолюцию собрания, Сталин… внезапно уехал» [568 - Диалог. 1989. № 10.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще в конце 1916 года царское правительство начало призывать в армию ссыльных. Из далекой Курейки Сталина перевели в село Монастырское, а потом вместе с группой ссыльных отправили в Красноярск. Но Сталин не годился в солдаты из-за развившейся у него сухорукости поврежденной в детстве левой руки. Он задержался в Красноярске, а потом, оставленный без надзора полиции, переехал в Ачинск. Отсюда вместе со Сталиным и недавним депутатом Думы Мурановым Каменев выехал в Петроград.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Петрограде в начале марта 1917 года уже были созданы Советы, в которых большевики составляли пока незначительное меньшинство. Начала выходить «Правда», быстро формировались легальные большевистские комитеты. Воюющая, но революционная Россия стремительно превращалась в наиболее демократическое государство в мире. Каменев, Сталин и Муранов, оказавшись в Петрограде, сразу же оттеснили на второй план более радикальную, но менее известную партии группу петроградских большевиков, возглавляемых А. Г. Шляпниковым, П. А. Залуцким и В. М. Молотовым. Именно Сталин, Каменев и Муранов, несмотря на протесты более молодых партийцев, взяли на себя редактирование газеты «Правда» начиная с ее девятого номера. В то время почти все видные большевики выступали не только как практики, но и как теоретики марксизма. Теоретические работы Сталина были, однако, неизвестны в Петрограде, они публиковались главным образом в Закавказье на грузинском языке. Между тем 33-летний Каменев являлся уже известным в партии публицистом и теоретиком, автором многих статей на партийные темы. Его работы о Герцене, Чернышевском, Некрасове принесли Каменеву популярность и за пределами партии большевиков. Мастер точных и ясных формулировок, Каменев стал на три недели фактическим лидером партии и автором наиболее важных программных статей в «Правде». При этом на короткое время образовался политический союз между сильным практиком Сталиным и теоретиком Каменевым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В сущности, Каменев не выходил в своих статьях за тот круг идей и представлений, который сформировался в годы революции 1905–1907 годов в большевистской партии, в том числе и под влиянием работ Ленина. Если в России произошла буржуазно-демократическая революция, то большевики должны были поддержать не только главные направления в развитии этой революции, но и Временное правительство. Если Каменев и раньше не разделял ленинской политики в вопросе о войне, то теперь он тем более выступил с позиций «оборончества» и поддержал продолжение военных усилий правительства. Советы и большевистская партия должны оказывать давление на новое буржуазное правительство, но, с другой стороны – и поддерживать его, коль скоро оно будет выполнять задачи буржуазно-демократического этапа революции. При этом нужно искать согласия с недавними противниками большевиков в революционном движении – меньшевиками. Это была вполне «ортодоксальная», но ошибочная, с точки зрения Ленина, позиция. Еще до приезда в Россию он направил в «Правду» несколько писем и статей, но Каменев с согласия Сталина опубликовал первые из этих программных писем Ленина с большими сокращениями, а часть из них «Правда» вообще не опубликовала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Только приезд Ленина в Петроград изменил и политику, и руководство партии большевиков. Новый политический курс потребовал от него огромных усилий, завершившихся знаменитой Апрельской конференцией РСДРП (большевиков). Надо сказать, что Сталин сравнительно быстро принял в апреле ленинские тезисы. Каменев же выступил против них и на Апрельской конференции. Неудивительно, что, как только конференция приступила к выборам нового состава ЦК партии, некоторые из ее делегатов потребовали отвести кандидатуру Каменева. Но именно В. И. Ленин решительно воспротивился исключению Каменева из руководящих центров большевистской партии. Этот эпизод очень важен для понимания ленинского стиля руководства партией и его борьбы за сохранение и убеждение каждого ценного работника партии. Ленин, конечно же, читал в «Правде» заявление Каменева о том, что Апрельские тезисы «представляют личное мнение тов. Ленина» [569 - Пролетарская революция. 1927. № 2–3. С. 55.]. Но именно Каменев, а не Ленин председательствовал на Апрельской конференции большевиков. Защищая его кандидатуру при выборах в ЦК, Ленин доказывал, что позиция Каменева не является его личной ошибкой, а отражает настроения определенных слоев революционных масс и части партии. Ленин говорил о том, что его споры с Каменевым дают только положительные результаты. Их ценность, по мнению Ленина, заключалась в том, что, убеждая Каменева, он лучше мог почувствовать настроение несогласной с ним части партии и искать аргументы для ее убеждения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Весна и лето 1917 года были временем открытой и активной борьбы революционных партий за влияние в массах и в Советах. Как член ЦК Каменев – активный участник этой борьбы. Ситуация в стране обострялась. Сдвиг влево в настроениях масс привел в начале июля не только к очередному политическому кризису, но и к изменениям в составе Временного правительства, где большая часть министров принадлежала теперь к партиям эсеров и меньшевиков, а председателем стал А. Ф. Керенский.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако для большевиков июль стал месяцем преследований, запретов и арестов. Ленин и Зиновьев ушли в подполье, Каменев и Троцкий были арестованы. Восстание Корнилова против Советов и Временного правительства привело к новой расстановке политических сил в стране. Троцкий, Каменев и многие другие большевики были освобождены, чтобы принять активное участие в борьбе против корниловщины и монархической контрреволюции. Уже в сентябре 1917 года Советы в Москве и Петрограде перешли на сторону большевиков, политическое влияние которых в стране быстро росло. Ленин, однако, не считал этот процесс необратимым и поэтому торопил партию в осуществлении намеченной еще на VI съезде РСДРП (б) линии на подготовку вооруженного восстания. И здесь точки зрения Ленина и Каменева вновь оказались существенно различными.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ленин видел, что партия большевиков к осени 1917 года уже не только в Петрограде, но и в провинции располагала достаточным влиянием и достаточной силой, чтобы взять в свои руки власть. Поэтому он не хотел связывать вопрос о власти ни с предстоящим Всероссийским съездом Советов, ни тем более с намеченным на конец года Учредительным собранием. Вопросы власти решаются, по мнению Ленина, не голосованием и не наличием формального большинства в представительных органах, а реальным соотношением сил в решающих центрах страны и в решающее время. В такой мелкобуржуазной стране, как Россия, трудно рассчитывать на поддержку формального большинства народа, без революции, без перехода власти в руки пролетариата и без проведения новой властью назревших экономических и политических преобразований, а также без прекращения войны. Отказываться от немедленного взятия власти, когда этот вопрос назрел политически, – это значит давать лишний шанс контрреволюции, которая отнюдь не сложила оружия и после поражения корниловского мятежа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако Каменев и принявший его тезисы Г. Зиновьев выступили, как известно, против вооруженного восстания. Они считали, что более предпочтительным является курс на мирное развитие революции, что вооруженное восстание может не столько ускорить, сколько прервать нормальное развитие революции, при котором большевики, авторитет которых продолжал быстро расти, сумеют получить большинство в Учредительном собрании и без большого риска взять позднее власть в свои руки. Это был принципиальный спор, а не личное соперничество.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ленинский курс на вооруженное восстание был принят, несмотря на возражение Каменева и Зиновьева, уже на заседании ЦК 10 октября 1917 года. В ответ на это решение Каменев и Зиновьев обратились с закрытым письмом к партийным комитетам в Петрограде, Москве и Финляндии, утверждая, что вооруженное восстание несвоевременно. Для партийных норм того времени это был вполне допустимый шаг, так как и Ленин не раз обращался с письмами к партийным организациям, не согласовывая содержание этих писем с ЦК РСДРП (б). Разногласия по вопросу о восстании потребовали нового заседания ЦК, которое состоялось 16 октября. Против резолюции о вооруженном восстании голосовали только Зиновьев и Каменев. Трое участников заседания воздержались. Альтернативная резолюция Зиновьева о том, чтобы отложить восстание «до совещания с большевистской частью Советов», рассчитанная на затягивание событий, была отклонена пятнадцатью голосами против шести при трех воздержавшихся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На заседании ЦК 16 октября из выступления Каменева было видно, что он высказывается против вооруженного восстания не только из принципиальных соображений, но и из опасения поражения этого восстания. Слишком большой риск для партии Каменев видел и в том, что принятое накануне решение о восстании «раззвонили» по всему Петрограду. Сокольников возразил ему: «Величайшая особенность и наша сила в том, что мы открыто готовим выступление» [570 - Пролетарская революция. 1927. № 10. С. 282.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этот же день Л. Б. Каменев подал заявление о выходе из ЦК, но его отставка не обсуждалась. И действительно, в охваченном волнениями и полном слухов Петрограде было трудно сохранить в полной тайне решение ЦК партии большевиков о вооруженном восстании. Временное правительство не знало ни точной даты, ни конкретных планов ЦК партии и образованного при Петроградском Совете Военно-революционного комитета (ВРК), но оно отдавало себе отчет в том, что большевики готовят вооруженное выступление, и поэтому пыталось стянуть и в Петроград, и непосредственно на защиту Зимнего дворца те не многочисленные воинские части, которые были готовы защищать Керенского и Временное правительство. В этой накалившейся обстановке и случился эпизод, который так драматически затем отразился на всей последующей политической карьере Зиновьева и Каменева.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;О том, что среди большевистского руководства имеются разногласия по вопросу о восстании, знали и некоторые меньшевики. Известно, что даже само заседание ЦК партии большевиков 10 октября 1917 года происходило на квартире большевички Г. К. Сухановой. Ее муж меньшевик H. Н. Суханов не только принимал участие во многих событиях этого года, но и стал главным редактором формально внепартийной газеты «Новая жизнь», среди виднейших сотрудников которой был и Максим Горький [571 - Именно из статей М. Горького в «Новой жизни» в 1917–1918 годах был составлен его известный сборник «Несвоевременные мысли».].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Упомянутое нами закрытое письмо Каменева и Зиновьева нигде не печаталось. Тем не менее в «Новой жизни» было вскоре упомянуто о «письме двух видных большевиков», которые будто бы выступили против общей линии ЦК на вооруженное восстание. Вероятно, эта заметка прошла бы незамеченной, если бы Каменев не решил опубликовать в той же газете свое торопливо написанное и путаное опровержение, которое и было напечатано в «Новой жизни» 18 октября 1917 года. В нем, в частности, говорилось: «Ввиду усиленного обсуждения вопроса о выступлении я и Г. Зиновьев обратились к крупнейшим организациям нашей партии в Петрограде, Москве и Финляндии с письмом, в котором решительно высказывались против того, чтобы наша партия брала на себя инициативу каких-либо вооруженных выступлений в ближайшие сроки. Должен сказать, что мне неизвестны какие-либо решения нашей партии, заключающие в себе назначение на тот или иной срок какого-либо выступления.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подобных решений партии не существует. Все понимают, что в нынешнем положении революции не может быть и речи о чем-либо подобном “вооруженной демонстрации”. Речь идет только о захвате власти вооруженной рукой, и люди, ответственные перед пролетариатом, не могут не понимать, что идти на какое-либо массовое выступление можно, только ясно и определенно поставив перед собой задачу вооруженного восстания. Не только я и т. Зиновьев, но и ряд товарищей-практиков находят, что взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов было бы недопустимым, гибельным для революции и пролетариата шагом». Письмо Л. Каменева в «Новой жизни» было явным нарушением партийной дисциплины, так как оно вносило путаницу и неразбериху в большевистские организации как раз накануне восстания. Известна реакция В. И. Ленина на это письмо и его слова о Каменеве и Зиновьеве как о «штрейкбрехерах революции». В крайне напряженной и даже нервной обстановке предреволюционных дней Ленин не только выразил свое возмущение выступлением двух членов ЦК в непартийной печати, но и потребовал их немедленного исключения из партии. Справедливости ради следует все же отметить, что в письме Каменева ничего не говорилось относительно решения ЦК по поводу проведения восстания в ближайшее время. И в данном случае, как и в марте-апреле 1917 года, позиция Каменева отражала широко распространенное в партии мнение о преждевременности вооруженного восстания. Хотя ЦК партии 10 и 16 октября значительным большинством голосов и принял решение о вооруженном восстании, однако активная подготовка к восстанию тормозилась. Характерно, что и предложение Ленина об исключении Каменева и Зиновьева из партии не было поддержано большинством ЦК, при этом на защиту Каменева встал Сталин. Он без ведома других членов редакции «Рабочего пути» даже опубликовал заметку, в которой утверждал, что вопрос о Каменеве и Зиновьеве «снят с повестки дня» [572 - Из-за преследований «Правда» часто меняла свое название. В дни революции главная газета большевиков еще сохраняла название «Рабочий путь».]. Вероятно, не без влияния письма Каменева в газете «Новая жизнь» именно 18 октября 1917 года на заседании Петроградского Совета председателю этого Совета Л. Троцкому был задан прямой вопрос из зала: не собирается ли Совет начать восстание в ближайшие дни? Конечно же, Троцкий не мог открыто объявить о решении ЦК большевистской партии. Он заявил поэтому, что Совет такого решения не принимал, но если бы возникла необходимость в подобном решении, то рабочие и солдаты выступили бы немедленно. Однако, продолжая свою линию, Л. Каменев неожиданно взял на этом же заседании слово для внеочередного выступления и горячо поддержал Троцкого, сказав при этом, что он готов подписаться под каждым его словом. Это был явно непорядочный поступок, так как Каменев прекрасно понимал, что Троцкий делает свое публичное выступление вынужденно [573 - Троцкий Л. Д. История русской революции: Октябрьская революция. Ч. 2. С. 177.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ленин был крайне обеспокоен сложившимися в верхах партии настроениями. Чтобы довести до ее членов свою точку зрения, он решил выступить открыто и в газете «Рабочий путь» 19, 20 и 21 октября опубликовал свое известное «Письмо к товарищам», в котором обосновал необходимость выступления в ближайшие сроки. Ленин не хотел связывать вопрос о вооруженном восстании и захвате власти с предстоящим съездом Советов, так как еще никто не мог с уверенностью сказать, каким именно будет состав этого съезда. В противоположность Каменеву Ленин был убежден, что «реальное соотношение общественных сия» уже сложилось в пользу большевиков и поэтому медлить с взятием власти – преступление для революционера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Известно, что события в 20-х числах октября 1917 года развивались благоприятным для большевиков образом. Вооруженное восстание в Петрограде началось поздним вечером 24 октября, увенчавшись полным успехом и низложением Временного правительства. Но и съезд Советов, собравшийся 25 октября, дал, пусть и не подавляющее, большинство ленинской партии и образовал чисто большевистское правительство. Перед лицом новых трудных задач требовалось укрепить единство партии, и Ленин взял назад свое предложение об исключении Каменева и Зиновьева из партии. Было уже невозможно вычеркнуть ни из истории, ни из личной биографии Каменева тот факт, что в решающие дни марта-апреля 1917 года он выступал не вместе с Лениным, а против него. Однако было бы также ошибочным и сегодня повторять примитивную формулу «Краткого курса» о том, что «Каменев и Зиновьев раскрыли перед врагами решение ЦК о вооруженном восстании» [574 - Краткий курс истории ВКП(б). М., 1938. С. 197.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как мы уже говорили выше, именно Каменев стал по решению II съезда Советов первым большевистским председателем ВЦИКа. Он пробыл, однако, на этом посту недолго. В состав Совета входили в то время партии эсеров, меньшевиков, анархистов, а также многие другие более мелкие политические группы и партии. Вскоре возник вопрос о создании «объединенного социалистического» правительства. Каменев поддержал эту идею, Ленин же решительно высказался против нее. В знак протеста против решения ЦК РСДРП (б) Каменев отказался от своих постов и даже заявил о выходе из ЦК РСДРП(б). В данном случае Зиновьев не поддержал Каменева, да и тот очень скоро признал свою ошибку и вернулся в ЦК партии. Но председателем ВЦИК был уже избран Я. М. Свердлов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Л. Каменев состоял в группе советских представителей в Брест-Литовске, в которую, помимо него, входили ее руководитель, член ВРК Петрограда А. А. Иоффе, Л. М. Карахан, Г. Я. Сокольников и представитель левых эсеров – легендарная Анастасия Биценко, получившая в 1905 году пожизненную каторгу в Акатуе за покушение на карателя генерал-адъютанта Сахарова. 15 декабря 1917 года (по новому стилю) после трудных переговоров была достигнута первая победа – был подписан договор о перемирии сроком на 28 дней.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каменев вошел в состав советской делегации, выехавшей в Брест для переговоров о мире со странами германо-австрийского блока. Известно, что на первом этапе эти переговоры окончились неудачно и германская армия начала наступление, отбрасывая на восток ослабевшие и уставшие от войны части русской армии. Ленин в эти решающие дни действовал в разных направлениях. Советское правительство призвало армию и народ к обороне. Одновременно Ленин направил послание Германии с предложением возобновить мирные переговоры. Но в эти же дни Ленин решил послать специального уполномоченного от СНК и ВЦИК в Англию и Францию, чтобы разъяснить странам Антанты внешнюю политику Советского правительства. Его выбор пал на Каменева, которого и на Западе считали одним из наиболее умеренных большевиков. Не без трудностей Каменев прибыл в Лондон. Однако Антанта готовила вторжение в северные районы России, и через неделю Каменев был выслан из Англии. На обратном пути его захватили белофинны – Финляндия уже была охвачена жестокой гражданской войной, Советскому правительству удалось обменять Каменева на группу арестованных в России белогвардейцев, главным образом финского происхождения – их еще немало было в Петрограде. Ленин хорошо знал возможности членов ЦК. Л. Каменев, например, был совершенно неспособен к военной работе, но проявлял способности к политической деятельности, хозяйственной работе, ведению переговоров. Вскоре он был избран председателем Моссовета, и если ему приходилось выезжать на фронт, то главным образом для улаживания разного рода конфликтов. В 1919 году крайне тревожная обстановка для Советской России сложилась на Южном фронте. Для сплочения всех антиденикинских сия требовалось соглашение и с армией Н. Махно, и его анархистской республикой в Гуляй-Поле. Махно в то время пользовался не только значительным влиянием на Левобережной Украине, но мог в короткий срок собрать очень маневренную и дисциплинированную армию – до ста тысяч человек. Знаменитые «тачанки» были в этой армии едва ли не главной военной силой. Не все московские и украинские советские руководители были согласны с политикой поддержки Махно, за которую активно выступал командующий военными силами Юга В. Антонов-Овсеенко и против которой был Троцкий. Ленин направил в Гуляй-Поле Л. Каменева как уполномоченного Совета Труда и Обороны Республики. Каменев убедился в огромных военных возможностях Махно и в нелепости многих распространяемых о нем слухов. Переговоры шли два дня – 3 и 4 мая 1919 года и завершились заключением важного соглашения. Прощаясь с Махно, Каменев даже расцеловался с ним. Ленин не без колебаний принял рекомендации Каменева, о чем свидетельствует полученная им телеграмма от Владимира Ильича: «С войсками Махно временно, пока не взят Ростов, надо быть дипломатичным, послав туда Антонова лично и возложив на Антонова лично ответственность за войска Махно» [575 - Ленин В. И. ПСС. Т. 50. С. 307.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но ни в мае, ни в июне Красная Армия не только не взяла Ростов, но, напротив, понесла тяжелые поражения и отступила к Орлу и Туле. Деникин уже готовился к вступлению в Москву. И как раз в это время армия Махно провела стремительный рейд по тылам деникинской армии, заставив белых генералов отозвать для борьбы с Махно несколько лучших своих дивизий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К Каменеву как председателю Моссовета и члену ЦК не раз обращались и представители образовавшегося тогда во главе с М. О. Геншензоном Союза писателей, созданного в 1918 году для помощи литераторам, оказавшимся в годы Гражданской войны в крайне трудном положении. Некоторые писатели, сочувствовавших кадетам или эсерам, были арестованы ВЧК. По просьбе Каменева многие были освобождены, например писатель и историкА. А. Кизеветтер, а также И. А. Новиков. С Каменевым встречался М. А. Волошин и даже читал ему и его жене свои стихи. Когда Волошин позднее организовал в своем доме в Коктебеле Художественную Колонию, он обратился за помощью в этом деле именно к Каменеву. В одном из писем к нему в 1924 г. Волошин писал: «Решаюсь просить вас оказать содействие делу Художественной Колонии, организованной мною в Коктебеле… Я думаю, что Коктебельская Художественная Колония является для Республики организацией полезной и желательной, а для искусства органически необходимой. Вы сами знаете, как тяжело сейчас положение писателей, художников, поэтов, как переутомлен каждый службой и напряженностью городской жизни, и как важен для одних возрождающий летний отдых, для других – возможность уединиться для творческой работы, и как мало может сделать в этом отношении ЦКУБУ, все время сокращающее свою деятельность. Поэтому я обращаюсь к Вам, Лев Борисович, как к лицу, которому понятны и дороги интересы русского искусства, стать патроном Коктебельской Художественной Колонии и дать мне право обращаться к Вам за защитой в критические моменты ее существования… Не подумайте, что я сам заинтересован здесь как-нибудь экономически… я сам, мой угол, моя мастерская и библиотека защищены вполне достаточно и не являются мишенью… Что дело Художественной Колонии вполне бескорыстно и “чисто”, Вам могут подтвердить все гостившие у меня, все знающие мою жизнь. Среди них назову: из писателей Валерия Брюсова (увы, покойного), В. В. Вересаева, Андрея Белого, К. Чуковского, Шенгели, С. Шервинского, Адалис, Е. Замятина… Из Академии Художественных наук – Леонида Гроссмана, А. Габричевского. Из коммунистов – Майского, А. Ф. Женевского, Иннокентия Сергеевича Кожевникова, И. С. Кондрушкина, Л. 3. Каменского, наконец, Ангарского.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но самое лучшее было бы, конечно, если бы Вы сами с Ольгой Давыдовной во время летней поездки на юг навестили меня в Коктебеле, чтобы почувствовать стиль и дух моего дома…» [576 - Память: Исторический сборник. Москва; Нью-Йорк, 1978. Вып. 1. С. 298–301.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ни Зиновьеву, ни Троцкому, ни Сталину такие люди, как Волошин, писем подобного рода не писали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из сочинений Ленина мы видим, что в 1919–1922 гг. Владимир Ильич очень часто обращался к Каменеву за поддержкой и советом, а также по множеству практических и теоретических вопросов. В свою очередь, и Каменев очень часто обращался по различным вопросам к Ленину. Об этом мы можем судить по документам и письмам. Но ведь еще больше проблем решалось тогда без протокола, путем личного общения и бесед. В собрании сочинений Ленина и в его биографической хронике имя Каменева встречается чаще, чем имена других членов Политбюро. Ленин ценил Каменева и как теоретика. Еще в июле 1917 года во время острого политического кризиса в стране, в результате которого Ленин был вынужден уйти в подполье, так как Временное правительство отдало распоряжение о его аресте, именно Каменева Владимир Ильич просил издать свои тетради о государстве, то есть книгу «Государство и революция», в случае его, Ленина, гибели. Когда Ленин заболел, то также именно Каменеву он передал свой личный архив. На основе этого архива возник позднее Институт В. И. Ленина, первым руководителем которого был назначен Л. Б. Каменев. Когда еще при жизни Ленина возник вопрос об издании первого собрания его сочинений, то и это дело было поручено Каменеву, и в письмах Ленина к Каменеву в начале 1922 года поднимались некоторые из проблем, связанных с изданием ленинских работ. Важные теоретические и практические работы советского строительства поднимались в эти же годы и в статьях самого Каменева, позднее составивших два больших сборника. Конечно, Ленин не забыл о поведении Каменева в 1917 году, но почти никогда не напоминал об этом. В письме «О борьбе внутри итальянской социалистической партии» Ленин писал: «…Перед самой… революцией в России и вскоре после нее ряд превосходных коммунистов в России сделали ошибку, о которой у нас неохотно теперь вспоминают. Почему неохотно? Потому что без особой надобности неправильно вспоминать такие ошибки, которые вполне исправлены… Такие виднейшие большевики… как Зиновьев, Каменев, Рыков, Ногин, Милютин, проявили колебания… в сторону опасения, что большевики слишком изолируют себя… Конфликт дошел до того, что названные товарищи ушли демонстративно со всех ответственных постов… Накануне революции и в моменты самой ожесточенной борьбы за ее победу малейшие колебания внутри партии способны погубить все.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если колеблющиеся вожди отходят прочь в такое время, это не ослабляет, а усиливает и партию, и рабочее движение, и революцию» [577 - Ленин В. И. ПСС. Т. 41. С. 417.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ленин считал свое письмо ИСП, на основе которой в 1921 году была образована Итальянская коммунистическая партия, принципиальным документом, и оно было опубликовано 7 ноября 1920 года в «Правде», а 20 декабря 1920 в журнале «Коммунистический Интернационал».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Главным и наиболее авторитетным органом власти в стране в 1918–1922 годах был, несомненно, Совет Народных Комиссаров, во главе которого стал В. И. Ленин. Ленин возглавлял и более «узкий» орган власти, подчиненный Совнаркому, – Совет Труда и Обороны, созданный в 1920 году на правах специальной комиссии Совнаркома. Нет необходимости доказывать, сколь огромный объем работы выполнял в эти годы глава Советского правительства. Однако в 1922 году Ленин чувствовал утомление и усталость, все чаще и чаще ему приходилось прерывать свою работу из-за нездоровья. Он не всегда мог лично вести очень частые в то время заседания СНК и СТО. Известно, что у Ленина, как председателя Совнаркома, были два заместителя – А. И. Рыков и А. Д. Цюрупа. Переписка и документы показывают, что Ленин очень высоко ценил своих заместителей и был доволен их работой. Но в 1922 году возник вопрос не просто о заместителях-помощниках, но о человеке, который на деле мог бы заменять Ленина во время все более длительных приступов его болезни. Для такой роли Владимир Ильич все же не счел возможным рекомендовать ни Рыкова, ни Цюрупу, а предложил Центральному Комитету партии назначить еще одного – на этот раз первого (то есть не номинально, а действительно первого), заместителя председателя Совнаркома и СТО.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Позднее Л. Д. Троцкий утверждал, что Ленин предлагал этот пост ему, но он, мол, сам отклонил это предложение. У нас нет, однако, никаких документальных подтверждений этого. Но мы знаем из документов, что Ленин предложил назначить своим первым заместителем Л. Б. Каменева, и это предложение было принято и ЦК РКП(б), и самим Каменевым. Как мы уже писали выше, Каменев стал председательствовать на заседаниях Политбюро, при этом оставаясь председателем Моссовета. Ленин был очень доволен работой Каменева и на одном из самых последних собраний, в которых он лично участвовал, назвал его «лошадкой, которая успешно везет три воза» – СНК, СТО и Моссовет. «Надо сказать, – шутливо заметил Ленин, – что лошадка оказалась исключительно способной и ретивой» [578 - Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 300.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каменев хорошо показал себя не только как хозяйственный руководитель. Он был мастером четких и ясных формулировок, в которых наиболее удачно обобщал сущность и итог обсуждавшихся вопросов. Давая характеристики своим заместителям по Совнаркому, Ленин писал, что если административные функции больше подходят Цюрупе и Рыкову, то «функцию председательствования и контроля за правильностью юридических формулировок» прекрасно выполняет Каменев [579 - Там же. С. 331.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несомненно, именно благодаря этим способностям Каменев вскоре стал и председателем специальной комиссии, созданной по решению ЦК РКП (б) и Совнаркома для выработки законов, конкретизирующих новую экономическую политику по отношению к отдельным отраслям хозяйства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хотя Каменев в конце 1922-го и в 1923 году оказался фактически во главе самых авторитетных органов РКП (б) и Советской власти, Ленин все же не рассматривал его как своего возможного преемника. В своем «Завещании», давая личные и политические характеристики наиболее выдающимся деятелям партийного руководства, Ленин отметил, что «октябрьский эпизод» для Каменева и Зиновьева, конечно, не был случайностью. Эти слова Ленин написал в Горках всего через десять дней после того, как он 12 декабря 1922 года провел в кремлевском кабинете свой последний рабочий день в обществе Каменева, Рыкова и Цюрупы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1923 году отношения между Каменевым и Лениным стали иными, чем прежде. Дело в том, что, как я уже писал выше, Каменев был тогда, пожалуй, единственным человеком в Политбюро, который сочетал довольно доверительные отношения с Лениным со столь же близкими отношениями со Сталиным. У Сталина происходили в 1917–1922 гг. конфликты с Троцким, реже с Зиновьевым, со Свердловым (до его смерти в 1919 году), но не с Каменевым. Случалось, что Сталин и Каменев даже выступали совместно против Ленина, как это было осенью 1922 года при обсуждении проблем, связанных с образованием СССР. Нужна была, конечно, большая степень доверительности отношений, чтобы на заседании Политбюро 27 сентября при обсуждении так называемого грузинского дела обменяться такими записками:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каменев: «Ильич собрался на войну в защиту независимости. Предлагает мне повидаться с грузинами. Отказывается даже от вчерашних поправок. Звонила М. И.».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин: «Нужна, по-моему, твердость против Ильича. Если пара грузинских меньшевиков воздействует на грузинских коммунистов, а последние на Ильича, то, спрашивается, при чем тут независимость?» [580 - Коммунист. 1989. № 3. С. 82. Речь идет о большей степени независимости при объединении советских республик в СССР и Закавказскую Федерацию, т. е. ЗСФСР. М. И. – Мария Ильинична Ульянова.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надо сказать, что эта переписка имела весьма любопытное продолжение. Приведем два характерных документа того времени, написанных через полгода.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Л. Б. Каменев – Г. Е. Зиновьеву [581 - Написано на бланке председателя Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;7 марта 1923 г.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Совершенно) секр(етно)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;7.111(1)923 г. 4 часа<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дорогой Григорий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уезжаю через 2 часа. Аля ориентировки сообщаю тебе след(ующие) факты. Узнав, что Груз(инский) съезд назначен на 12 (марта), Старик [582 - Старик – партийный псевдоним В. И. Ленина.] весьма взволновался, нервничал и 1) послал Троцкому письменную просьбу «взять на себя защиту груз(инского) дела в партии: тогда я буду спокоен». Троцкий решительного ответа не дал. Вызывал вчера ночью меня для совещания, 2) написал и дал мне для передачи «Мдивани, Мах(арадзе) и др.» (копия Троцкому и Каменеву) письмо в 2 строки фактической солидаризации с Мдивани и К° и дезавуирования Серго, Ст(алина) и Дз(ержинского), 3) послал Сталину (копия мне и тебе) персональное письмо, которое ты, наверное, уже имеешь. Сталин ответил весьма сдержанным и кислым извинением, которое вряд ли удовлетворит Старика [583 - Письмо В. И. Ленина и ответ И. В. Сталина см.: Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. С. 192–193.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я приложу все силы для достижения на Кавказе мира на почве решений, которые объединили бы обе группы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Полагаю, этого можно будет добиться. Боюсь, что это уже не удовлетворит Старика, который, видимо, хочет не только мира на Кавказе, но и определенных организационных выводов наверху.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я думаю, тебе необходимо быть в Москве это время и держать связь с (о) мной в Тифлисе. Съезд отложен до 15 (апреля) [584 - Речь идет о XII съезде РКП(б), состоявшемся 17–25 апреля 1923 г.], и это дает возможность еще раз обсудить все возникающие из совокупности перечисленных фактов выводы. Жалею, что не могу до отъезда поговорить с тобой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жму руку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Л. Каменев<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Автограф<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И. В. Сталин – Г. К. Орджоникидзе<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;7 марта 1923 г.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Строго секретно г. Москва.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дорогой Серго!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я узнал от т. Каменева, что Ильич посылает тт. Махарадзе и другим письменно, где он солидаризируется с уклонистами и ругает тебя, т. Дзержинского и меня. Видимо, имеется цель надавить на волю съезда Компартии Грузии в пользу уклонистов. Нечего и говорить, что уклонисты, получив это письмецо, используют его вовсю против Заккрайкома, особенно против тебя и т. Мясникова… [585 - Известия ЦК КПСС. 1990. № 9. С. 151.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Понятно, что такие, мягко говоря, некорректные действия Льва Борисовича по отношению к Ленину усиливали позиции Сталина, облегчали ему борьбу за власть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Заметим, однако, что Каменев был не одинок в своих усилиях. И речь, как ни странно, идет не о его союзнике Г. Зиновьеве, а о противнике «тройки» Троцком. Как пишет Пьер Бруэ, «копию письма Ленина, адресованного Мдивани и его грузинским товарищам, Троцкий получил 6 марта 1923 г. Он сразу же вызвал Каменева и передал ему папку, полученную от Ленина. В “Моей жизни” Троцкий достаточно подробно рассказывает о встрече с Каменевым, узнавшим от Крупской о письме Ленина к Сталину, в котором Ленин грозился прекратить их личные отношения: “Каменев, как политический деятель, обладал достаточным опытом, чтобы сразу понять, что в глазах Ленина вопрос был не только о роли Сталина в партии”.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каменев, продолжает он, был “сильно взволнован и побледнел”, потому что он “почувствовал, как почва уходит из-под ног”. Будучи уже втянутым вместе с Зиновьевым в блок со Сталиным против Троцкого, он обнаружил внезапно всю гибельность ситуации. Троцкий успокоил его:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;“Примите к сведению и скажите другим, что у меня нет ни малейшего намерения начать на съезде борьбу за организационные изменения. Я придерживаюсь мнения о желательности сохранения статус-кво. Я не согласен, что надо покончить со Сталиным, исключить Орджоникидзе и отдалить Дзержинского…”<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Троцкий отказывался от выполнения требуемых Лениным санкций и предлагал придерживаться статус-кво, не пересматривать состав руководящих органов и сохранить Сталина на должности Генерального секретаря, что позволило тройке, вопреки Ленину, навязать свою линию…» [586 - Бруэ П. Троцкий // ЭКО. 1989. № 10. С 110.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Накануне самого съезда произошел инцидент, показавший ложность той ситуации, в которую Троцкий себя поставил. 16 апреля секретарь Ленина Фотиева пишет ему и Каменеву о том, какое значение придает Ленин письму по национальному вопросу (у Троцкого есть копия этого письма).<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Л. А. Фотиева – Л. Б. Каменеву<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;6 апреля 1923 г.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тов. Каменеву, копия т. Троцкому.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лев Борисович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В дополнение к нашему телефонному разговору сообщаю Вам как Председательствующему в Политбюро следующее:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как я уже сообщила Вам, 31/XII-22 г. Владимиром Ильичем была продиктована статья по национальному вопросу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вопрос этот его чрезвычайно волновал, и он готовился выступить по нему на партсъезде.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Незадолго до своего последнего заболевания он сообщил мне, что статью эту опубликует, но позже. После этого он захворал, не сделав окончательного распоряжения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Статью эту Владимир Ильич считал руководящей и придавал ей большое значение. По распоряжению Владимира Ильича она была сообщена т. Троцкому, которому Владимир Ильич поручил защищать его точку зрения по данному вопросу на партсъезде ввиду их солидарности в данном вопросе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Единственный экземпляр статьи, имеющейся у меня, хранится по распоряжению Владимира Ильича в его секретном архиве.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;О вышеуказанном довожу до Вашего сведения. Ранее сделать этого не могла, т. к. только сегодня приступила к работе после болезни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Личный секретарь В. И. Ленина Л. Фотиева [587 - Известия ЦК КПСС. 1990. № 9. С. 155.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фотиева напоминает: Ленин просил Троцкого, чтобы тот отстаивал их общую позицию, что от Ленина не поступало других указаний по поводу этого чрезвычайно важного документа. Она спрашивает, что делать. Каменев информирует Политбюро и высказывается за публикацию письма. Положение Троцкого оказывается сложным: во-первых, он скрыл от Политбюро, что получил сообщение от Ленина. Во-вторых, он бросил Ленина: «не вступил в бой», о чем его просил Владимир Ильич.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Противники Троцкого в Политбюро могли его обвинить в том, что он либо не оправдал доверия Ленина, сохранив в секрете существование письма, в котором Ленин выражает свою позицию по фундаментальному вопросу, либо сохранил копию письма для использования во фракционной борьбе. Сталин набирал очки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы знаем, что именно Каменев особенно настойчиво предлагал кандидатуру Сталина на пост Генерального секретаря ЦК РКП (б). Ленин не возражал, считая, очевидно, что более жесткий Сталин станет хорошим добавлением в коллективном руководстве к занимающему более высокие посты, но слишком мягкому, хотя и более образованному Каменеву. Не прошло и года, как Ленин убедился в ошибочности принятого решения, так как Сталин быстро подчинил себе Каменева психологически и сосредоточил в своих руках необъятную власть, что вовсе не предусматривалось при введении новой должности Генерального секретаря ЦК РКП (б). Каменев принимал активное участие и в такой неблаговидной деятельности, как принятие мер по изоляции больного Ленина от ЦК, от партии и партийной прессы. На Сталина, как мы знаем, был возложен контроль за лечением и соблюдением щадящего режима для Ленина. Но Каменев, как и Зиновьев, всецело поддерживал в этом Сталина. Этого еще не понимала даже Н. К. Крупская. Поэтому она обратилась со своей жалобой, или протестом против грубости Сталина, именно к Каменеву, как наиболее близкому, по ее мнению, к Владимиру Ильичу человеку в руководстве.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Смерть Ленина поставила перед партией сразу множество трудных проблем. Одной из них было назначение нового председателя Совнаркома СССР. В то время именно этот пост и в глазах партии, и в глазах народа считался главным в Советской республике. Таковым он и был при жизни Ленина. Было бы, вероятно, логичным назначить председателем СНК Каменева, который уже больше года фактически работал на этом посту. Конечно, у Каменева не было того авторитета и тех политических качеств, какими обладал Ленин. Поэтому на заседаниях СНК и в текущей работе теперь нередко возникали конфликты, в том числе между Каменевым и Рыковым, который был, несомненно, задет назначением Каменева первым заместителем Ленина. Но Ленин, хотя и ценил деловые качества Рыкова, не считал его достаточно крупным политиком и не упомянул его в своем «Завещании» среди наиболее видных членов ЦК. Однако после смерти Ленина Рыков в разных формах стал выражать свои претензии на руководящую роль в Совнаркоме. Решение по этому поводу должно было вынести Политбюро, а затем и ЦК РКП (б).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Один из весьма осведомленных, хотя и не ведущих участников событий тех далеких лет, М. П. Якубович, вспоминал: «Каменев не был честолюбив и не был властолюбив. И в этом смысле он составлял полную противоположность Сталину. Отсутствие честолюбия переходило у него в некоторую пассивность и излишнюю уступчивость, которые в ряде случаев могли оказаться и оказывались в действительности вредными для интересов партии и государства. Этот его недостаток – недостаток характера – меньше гораздо сказывался и менее был заметен при жизни Ленина… После кончины Ленина Сталин при поддержке Зиновьева убедил ЦК разделить две слитые при Ленине должности – Председателя Совнаркома и Председателя СТО – по сути дела неразделимые, по характеру деятельности этих двух высших государственных учреждений того времени – составляющих единое целое. Убедил разделить, под предлогом неудобства назначения Председателем Совнаркома – в нашей “мужицкой” стране еврея по происхождению. Каменев был по отцу евреем и по царскому паспорту носил фамилию Розенфельд… Вероятно, этот довод не убедил бы большинство членов ЦК, если бы его сразу же не поддержал сам Каменев. А Каменев именно благодаря полному отсутствию у него честолюбия и властолюбия сразу ухватился за него и снял свою кандидатуру на пост Председателя Совнаркома… И тогда приняли пагубное решение об учреждении “двоевластия” – о назначении Председателем Совнаркома Рыкова, а Каменева – Председателем СТО и первым заместителем Председателя Совнаркома (которым он уже и раньше числился). Пагубным оно было потому, что самолюбие толкнуло Рыкова на путь интриг против Каменева – интриг, вносивших сумятицу и дезорганизацию в работу центрального правительственного аппарата, – и сделало Рыкова орудием Сталина в борьбе за полное отстранение Каменева от правительственной деятельности… Здесь проявилось отрицательное значение уступчивости как одного из основных свойств характера Каменева. Он не дал своевременно отпор домогательствам Рыкова, поддержанным Сталиным, “запустил болезнь”, выпустил из рук руль государственного корабля» [588 - См.: Якубович М. П. Л. Б. Каменев: Мысли о его личности и исторической роли.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако надо заметить, что та политика, которую проводил Каменев в качестве председателя СТО, была небесспорна. В частности, видный советский экономист, доктор экономических наук О. Р. Лацис писал: «Важная дискуссия развернулась в 1925 году между ВСНХ, точнее говоря, его “Торгово-промышленной газетой” и “Экономической жизнью”, печатным органом Совета Труда и Обороны, председателем которого был Каменев. Оптовая торговля была тогда в руках ВСНХ, а розничная – Наркомторга. Спор шел о том, кто и как должен планировать завоз товаров в отдельные регионы. Каменев и “Экономическая жизнь” настаивали на том, что Наркомторг будет отпускать жесткие планы на завоз всех товаров по кварталам в каждую губернию, каждую республику. Промышленность же не должна вмешиваться в то, где, когда и как будет реализована ее продукция. Ее дело – производить. Так производитель отсекался от рынка, от потребителя. Такая плановость была не больше чем примитивный бюрократизм» [589 - Сельская новь. 1989. № 10. С. 24.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Главным для Каменева в 1924 году были, однако, не разногласия с Рыковым, а все возрастающая вражда с Троцким, который был в то время все еще наиболее известным и популярным деятелем в партийном руководстве. На этой основе и возник политический союз между Каменевым, лишенным честолюбия, но не самолюбия, и Зиновьевым, который отличался немалым честолюбием и явно претендовал на роль преемника Ленина, как якобы наиболее близкий Ленину большевик. Близость Зиновьева к Ленину ведет начало еще со времен эмиграции, где в течение почти десяти лет до революции Зиновьев действительно был одним из самых близких Ленину членов зарубежного центра большевиков. К блоку Каменев-Зиновьев был привлечен и Сталин. Образовалась так называемая тройка, которая фактически контролировала партийный аппарат и политику РКП (б). Ее лидером в 1924 году стал Зиновьев.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надо сказать, что в этот период Каменев не особенно церемонился с противниками и внес свою лепту в усиление нетерпимости партии к инакомыслию в ее рядах. Выступая, например, на совещании активных работников Московской организации по вопросу об очередных задачах партстроительства 11 декабря 1923 года, Каменев говорил: «Товарищи, я вас спрашиваю, что нам нужно, нужна ли нам крепко спаянная боевая организация, со всей внутренней демократией, которая есть в партии, или мы идем к тому, чтобы превратить партию в коалицию групп, группочек, оттенков и т. д. Но, товарищи, этой роскоши мы себе позволить не можем. И мы думаем, что партия прогнала бы поганой метлой тот Центральный Комитет, который привел бы партию к такому состоянию к следующему съезду. Такое перерождение партии означало бы полное поражение ее на фронте действительно государственной власти. Это, товарищи, опасность, которая угрожает нам на повороте, и надо стремиться к тому, чтобы этот поворот был единодушным, и мы при этом наименьше потеряли бы». Впоследствии, надо полагать, он не раз вспоминал свои слова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ни для Каменева, ни для Сталина, как это выяснилось недавно, не было секретом основное содержание ленинского «Завещания». Еще в 1923 году именно Каменев активно противодействовал публикации даже тех писем и статей Ленина, которые Владимир Ильич не считал секретными и которые хотел видеть опубликованными в партийной прессе. Все же большая часть статей была напечатана, хотя нередко с многочисленными купюрами. Не было, однако, опубликовано важное письмо Ленина об опасности раскола в партии. На заседании Политбюро Каменев, который вел заседание, твердо сказал: «Печатать нельзя: это несказанная речь на Политбюро. Не больше» [590 - Коммунистическая оппозиция в СССР: 1923–1927. Из архива Льва Троцкого. Вермонт, 1988. Т. 1. С. 56.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каменев решительно воспротивился даже обнародованию на XII съезде РКП (б) широко известного письма Ленина «К вопросу о национальностях или “автономизации”», в котором содержалась резкая критика Сталина, Орджоникидзе и Дзержинского за их великодержавный шовинизм. Было решено, однако, зачитать это письмо «в закрытом порядке» по делегациям, но не цитировать его на пленарных заседаниях. Когда грузинский коммунист Б. Мдивани попытался процитировать отрывки из письма Ленина, председательствовавший на съезде Каменев решительно оборвал оратора, сославшись на решение ЦК. Тот же самый маневр Каменев и Зиновьев предприняли и в 1924 году, когда при подготовке XII съезда партии Н. К. Крупская официально передала специальной комиссии ЦК РКП (б) основную и ранее секретную (как велел Ленин, «до моей смерти») часть ленинского «Письма к съезду». В этой части письма, как известно, Ленин не только давал политические и личные характеристики ведущим членам партийного руководства, но и предлагал «переместить» Сталина с поста Генерального секретаря ЦК. Осуществление посмертной воли Ленина было бы сильнейшим ударом по позициям сложившейся «тройки». Сталин демонстративно отстранился от решения этого вопроса, и именно Зиновьев и Каменев провели решение: зачитать ленинский документ раздельно – по делегациям съезда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наиболее часто читал делегациям съезда письмо Ленина именно Каменев. При этом он тут же комментировал этот документ, отвечая, что со времени его написания положение в партии существенно изменилось, что главной опасностью для партии является не грубость и нелояльность Сталина, а поведение и политика Троцкого и троцкистов и что Сталин обещал учесть все критические замечания Ленина. В результате Сталин не только остался на посту генсека, но сумел быстро укрепить свои позиции в руководстве. Еще в конце 1923 года Сталин далеко не во всем поддерживал Зиновьева и Каменева, которые, например, настаивали на исключении Троцкого из рядов РКП (б), предполагая при этом даже возможность ареста Троцкого. Вопреки желанию Зиновьева и Каменева, потерпевший политическое поражение Троцкий, однако, остался в составе Политбюро. Изолированный и одинокий, он демонстративно молчал на заседаниях, а порой даже читал французские романы. Однако в конце 1924 года Троцкий неожиданно вновь выступил против Каменева и Зиновьева, опубликовав свою работу «Уроки Октября». Формально это было расширенное предисловие к очередному тому Собрания сочинений Троцкого, содержавшему его статьи и речи за 1917 год. Но, изданная отдельной брошюрой, эта новая работа привлекла внимание всей партии, большинство членов которой почти совсем ничего не знало о поведении Каменева и Зиновьева в октябре 1917 года. Бурная дискуссия вокруг этой книги завершилась формальным осуждением Троцкого, но репутации Каменева и Зиновьева был нанесен непоправимый ущерб. Сталин мог быть доволен. Пока Троцкий с одной стороны, а Зиновьев и Каменев – с другой бурно полемизировали друг с другом, Сталин сумел обеспечить себе поддержку таких членов Политбюро, как Рыков, Томский, Бухарин, и ему удалось избавиться от тяготившей его опеки Каменева и Зиновьева.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я не буду описывать здесь всех драматических перипетий борьбы с «ленинградской» оппозицией, во главе которой оказались Зиновьев и Каменев, а затем и с так называемой объединенной, или левой, оппозицией во главе которой оказались недавние враги Троцкий, Зиновьев и Каменев. По этой теме имеется сегодня обширная литература, и сам я достаточно подробно разобрал события и повороты этой борьбы во втором разделе своих очерков «О Сталине и сталинизме» [591 - Знамя. 1989. № 1. С. 176–193.]. Следует лишь отметить, что, хотя фактическими лидерами левых оппозиций были сначала Зиновьев, а потом Троцкий, однако наиболее часто и смело выступал против Сталина именно Каменев. Он же в наибольшей мере формулировал и теоретическую платформу левой оппозиции. В этой платформе имелось, конечно, немало верных положений, однако в целом она справедливо оценивалась как ошибочная. Поэтому партия не без оснований поддержала иную платформу, которую в основном разрабатывал Бухарин на базе последних работ и писем В. И. Ленина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На XV съезде ВКП(б) Л. Б. Каменев в последний раз был избран членом ЦК. Он вошел даже в Политбюро, но уже в качестве кандидата. Каменев потерял также ведущие посты в СТО и в Совнаркоме СССР и был назначен народным комиссаром внешней и внутренней торговли. Работавший в это же время в Наркомате торговли М. П. Якубович вспоминал: «Вступая на пост наркома внешней и внутренней торговли, Каменев в речи, обращенной к Коллегии Наркомата, сказал, что постарается проводить политику партии так, как она определена на XIV съезде партии, и требует того же от своих новых сотрудников и товарищей по работе. Потом обвел глазами сидящих за столом и добродушным тоном произнес: “Ну что ж? Буду учиться торговать…” Каменев говорил о своем “известном всей партии миролюбии” и предостерегал от недооценки общественного мнения партии. В работе по руководству Наркоматом он постоянно стремился к практическому контакту с Ф. Дзержинским как Председателем ВСНХ, взгляды которого на задачи ближайшего времени в этот период были гораздо ближе со взглядами Бухарина, нежели Каменева… Одновременно с назначением Каменева в Коллегию Наркомата был введен Ш. М. Дволайцкий – в то время один из крупнейших экономистов партии, человек большого ума, высокой культуры и яркого таланта. Дволайцкий был одним из ближайших друзей Бухарина и в основном разделял его идеи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В составе Коллегии Наркомата он один мог стать идейным и интеллектуальным противовесом Каменеву. Такова, видимо, и была цель его введения в Коллегию. Конечно, лучше всех понимал это сам Лев Борисович. Но он принял Дволайцкого в высшей степени товарищески и радушно, без тени подозрительности, с полной готовностью работать совместно с ним…» [592 - Якубович М. П. Л. Б. Каменев: Мысли о его личности и исторической роли.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Находясь на посту наркома торговли, Каменев продолжал придерживаться убеждения, что политика, проводимая правыми, гибельна для дела революции, что она ведет к реставрации капитализма. И в этом убеждении он был не одинок. Призыв «обогащайтесь!», брошенный главным идеологом нэпа крестьянству, дорого обошелся одному из дуумвираторов. Каменев же был убежден, что за индустриализацию кто-то должен платить, и этим «кем-то», с его точки зрения, было крестьянство.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;За несколько часов до своей смерти, выступая на последнем для него пленуме ЦК, председатель ВСНХ и политический противник Каменева Феликс Дзержинский говорил: «Что касается оптовой торговли, то ВСНХ при помощи своих синдикатов из оптовой торговли частника так выжил, что он там играет незначительную роль. А где частник силен? В хлебозаготовках, в заготовках кожи, то есть в той области, которая находится в ведении Каменева (это нарком торговли). А он приходит сюда и плачет, что все у него скверно: мужик богатеет, благосостояние у него увеличивается. И Пятаков говорит, что деревня богатеет. Вот несчастье! Наши государственные деятели, представители промышленности и торговли проливают слезы о благосостоянии мужика. И какое благосостояние: 400 миллионов мужики накопили – по 4 рубля на брата» [593 - Сельская новь. 1989. № 10. С. 25.]. И далее Дзержинский формулирует то главное расхождение, которое развело его и Каменева, левых. «Надо страну индустриализировать, а этого не будет, если не будем получать все в большей и большей степени продуктов сельского хозяйства. Почему? Потому что нам нужно из деревни сырье, нам нужен хлеб, нам нужна кожа, нам нужна картошка, шерсть, нам нужно деревенское сырье. Нельзя индустриализироваться, если говорить со страхом о благосостоянии деревни» [594 - Сельская новь. 1989. № 10. С. 25].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каменев недолго проработал в Наркомате торговли. Левая оппозиция еще раз попыталась в конце 1927 года бросить вызов Сталину и снова потерпела поражение. Каменева исключили из партии, но после покаянного заявления восстановили и направили послом СССР в Италию. В один из приездов в СССР Каменева навестил недавний участник левой оппозиции И. Я. Врачев, единственный из еще оставшихся в живых участников Первого съезда Советов СССР и первого состава ЦИК СССР. Каменев тогда еще жил в Кремле. Он начал свой рассказ с заявления: «Недавно фашистская партия в Италии разработала новый устав и первым пунктом записала, что во главе партии стоит дуче. Какая ясность! И нам это надо записать о Сталине» [595 - Записано А. А. Василивецким со слов И. Я. Врачева 5 февраля 1989 года.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но и послом СССР в Италии Каменев пробыл недолго.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В июле 1928 года произошел один из трех драматических эпизодов, которыми так богата наша история 20-х годов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;11 июля 1928 года, находясь в квартире Каменева на четвертом этаже дома по Манежной улице, недавний ожесточенный противник Льва Борисовича, один из дуумвиров Николай Бухарин произнес роковые слова: «Политика Сталина ведет к гражданской войне. Ему придется заливать кровью восстания… Он нас зарежет… Не нужно, чтобы кто-либо знал о нашей встрече, – говорил Каменеву Бухарин взволнованно, чуть понизив голос. – ГПУ преследует меня и следит также за тобой. Я хочу, чтобы ты получал информацию, но не через секретарей и посредников. О содержании нашей беседы знают только Рыков и Томский. Ты тоже ни с кем не говори об этом, но скажи им, чтобы они не бросались на нас». Наконец и Бухарин, как и Каменев, пришел к выводу, что «Сталин не может выполнять роли объединителя большевистского штаба». Но, как и Каменев, он понял это слишком поздно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И все-таки: почему именно к Каменеву пошел Бухарин? Вот как на этот вопрос отвечает научный сотрудник ИМЛ Г. Соколов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Каменеве Бухарин видел «человека, принадлежащего к ленинской большевистской гвардии». Он хорошо знал о дооктябрьской политической деятельности Каменева: нелегальной работе в Закавказье, участии в революции 1905–1907 гг., совместной работе с Лениным, сибирской ссылке. Не могли изгладиться из памяти и председательство Каменева на историческом Втором съезде Советов, многолетняя деятельность в ЦК и Политбюро, его работа на постах председателя Моссовета, заместителя Ленина по Совнаркому и Совету Труда и Обороны и затем председателя СТО.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;За последние четыре года он, Бухарин, не раз едко критиковал Каменева с трибун различных партийных форумов, в основном за политическую связь с Троцким. Но четыре года конфликта – это лишь малая часть тех многих лет, которые они бок о бок служили делу революции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каменев был человеком недюжинного ума и имел ровный характер. В политике, как правило, придерживался умеренности, часто играл роль миротворца во внутрипартийных спорах. Холодный в расчетах, не любитель заниматься болтовней, он не был заносчивым и амбициозным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Незадолго до смерти Ленин именно на Каменева оставил весь свой архив, а ЦК партии еще при жизни Ильича дал ему ответственное и почетное поручение – быть редактором всего литературного наследства Ильича. Да и Надежда Константиновна Крупская накануне XIII партсъезда именно в его, Каменева, руки передала неопубликованные ленинские записи, в том числе и те, что содержали характеристики отдельных членов ЦК.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другой вопрос, что ими тогда не распорядились как подобало, в чем была немалая доля вины и самого Каменева.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Возможная передача Каменевым содержания беседы Зиновьеву, по всей видимости, не пугала Бухарина – ведь тот тоже принадлежал к старой партийной гвардии, с 1903 года был знаком с Лениным, преследовался при царизме. В 1919, по предложению Владимира Ильича, стал председателем Исполкома Коминтерна и оставался им семь с лишним лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, Бухарин остановил свой выбор на Каменеве. Кто мог лучше других понять его в этот напряженный момент, как не человек, смело и открыто заявивший еще на XIV съезде: «Наш генеральный секретарь не является той фигурой, которая может объединять вокруг себя старый большевистский штаб», «Мы против того, чтобы создавать теорию “вождя”, мы против того, чтобы делать вождя».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Опыт трех-четырех последних лет убедил Бухарина: даже участие Каменева в возвышении Сталина, даже активное содействие его выдвижению на пост генсека в 1922 году уже не сможет сцементировать глубокую трещину в отношениях между ними. Каким же было отношение Каменева к июльской инициативе Бухарина? Можно предположить, что он не забыл полные сарказма выступления Бухарина против него на XIV и XV партсъездах, не забыл, как на XV партконференции Бухарин, продолжая вести свою линию, насмехался над его союзом с Троцким под одобрительный гул аудитории. Тот так преуспел в критике Каменева и Зиновьева, что даже «удостоился» похвалы Сталина: «Здорово, Бухарин, здорово! – выкрикнул из президиума генсек. – Не говорит, а режет» [596 - Соколов Г. Эпизод на переломе. Неделя. 1989. № 42.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако летом 1928 года «резал» уже сам Сталин. В дальнейшем события развивались следующим образом: Каменев записал содержание разговора с Бухариным и для ознакомления передал запись Зиновьеву. После этого содержание беседы становится секретом Полишинеля. С ней знакомятся представители троцкистского подполья, не сложившие в отличие от своих недавних союзников оружия и продолжавшие безнадежную борьбу против Сталина и правых. Эту информацию передают Троцкому. Тот оказался перед непростым выбором. С одной стороны, он ненавидел Сталина, с другой – Сталин, выступая против политики правых и против Бухарина, в какой-то степени вставал на платформу левых, платформу Троцкого. Именно Льву Троцкому принадлежит высказывание о том, что он готов идти со Сталиным против Бухарина, но с Бухариным против Сталина – никогда. Троцкий не мог не понимать, что публикация записей Каменева поставит участников беседы в крайне затруднительное положение. Однако судьба Каменева волновала его меньше всего. Во-первых, он не забыл, с каким ожесточением травили его в недавнем прошлом и Каменев, и Зиновьев. Во-вторых, капитуляция Каменева перед Сталиным не могла не вызвать у оставшегося непреклонным Троцкого вполне определенных эмоций.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В то же время, будучи искренне убежденным в том, что главную опасность для страны, для партии, для мировой революции представляет так называемый правый уклон и в качестве его идейного вождя – Бухарин, Троцкий недооценил опасности дальнейшего усиления необъятной власти генсека, которого он продолжал считать «гениальной посредственностью». Он недооценил также ту опасность, которую представляла собой командно-административная система, получившая с крушением нэпа «второе дыхание». Впрочем, иного, наверное, трудно было бы ожидать от Троцкого, который сам в общем-то был склонен к администрированию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В итоге подпольная типография троцкистов напечатала листовки, излагающие содержание беседы между Каменевым и Бухариным. Лучшего подарка от Троцкого Сталин вряд ли мог ожидать. По позициям его главного оппонента Бухарина был нанесен сильнейший удар, появился новый повод для репрессий против Каменева.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И как тут не вспомнить о том, что дорога в ад, по мнению древних, вымощена благими намерениями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Троцкий, в свою очередь, как до этого и Каменев, и Зиновьев, и Бухарин, мостил дорогу к власти для своего будущего палача.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С 1928-го по 1932 год Каменева по различным обвинениям дважды исключали из ВКП(б), а потом восстанавливали. Он был уже сломлен и стремился только к литературной и научной работе. Каменева назначили директором издательства «Академия», и он же стал организатором и первым директором Института мировой литературы при ЦИК СССР. Лев Борисович продолжил работу над книгой о Герцене – одной из лучших историко-публицистических работ. В популярной и ныне серии «Жизнь замечательных людей» Каменеву принадлежит книга о Н. Г. Чернышевском (1933 г.). Однако и теперь ему постоянно приходилось то читать о себе как о «штрейкбрехере» революции, «левом авантюристе» и т. п., то каяться во всех прежних, в том числе и мнимых, ошибках и оппозициях, восхваляя при этом Сталина как «великого зодчего социализма». Особенно позорной страницей в биографии Каменева является его выступление на XVII съезде партии. В сущности, оно не слишком отличается от тех показаний, которые ему пришлось давать вскоре на судебных процессах 1935-го и 1936 года. Каменев не только сравнивал время Сталина с тем временем, когда у руля партии стоял Ленин. Собственный путь он назвал цепью «ошибок и преступлений». Каменев несколько раз употребляет слово «преступление» в своей речи, начиная оперировать уже не политическими, а юридическими категориями. Он заявляет даже, что всякая фракционная группировка в партии неизбежно становится на «преступный путь». Каменев также сказал, что «вторая волна контрреволюции прошла через брешь, открытую нами, – это волна кулацкой идеологии». К третьей контрреволюционной волне оратор отнес взгляды Рютина и его группы – «идеологию совершенного кулачья». И далее общий вывод: «Борьба против Сталина – неизбежная черта любой контрреволюционной группировки, как бы она ни называлась» [597 - XVII съезд ВКП(б): Стенографический отчет. М., 1934. С. 517–518.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дни Каменева были сочтены. Он был не только потрясен, но и напуган смертью Кирова. 16 декабря Каменева арестовали на его квартире по обвинению в соучастии в убийстве Кирова. Следствие по этому делу было крайне поспешным, и уже 12 января 1935 года следователь по особо важным делам (и писатель по совместительству) Л. Шейнин, а также прокурор А. Вышинский подписали обвинительное заключение по делу о так называемом «Московском центре». Вскоре Военная коллегия Верховного суда СССР, рассмотрев на закрытом заседании дело «Московского центра», приговорила Каменева как «менее активного участника группы» к пяти годам лишения свободы. Летом последовал новый закрытый процесс по малоизвестному еще «Кремлевскому делу», на котором срок лишения свободы Каменеву был увеличен. На этом мучения Каменева не закончились, так как с весны 1936 года НКВД начало готовить первый «открытый» процесс и главная роль на нем отводилась Зиновьеву и Каменеву. От них требовали новых и новых признаний в шпионаже и терроре.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Практически документальное и точное описание подготовки и методов «обработки» Каменева можно найти и в романе А. Рыбакова «1935-й и другие годы». Процесс проходил в августе 1936 года. Каменев признавался и в тайной связи с Троцким и гестапо, и в организации контрреволюционного заговора, и в причастности к этому заговору еще не арестованных тогда Радека и Бухарина, Томского и Рыкова. Как и Зиновьев, Каменев был приговорен к расстрелу и расстрелян через несколько часов после вынесения приговора. Каменев встретил смерть молча. Вскоре были арестованы и все члены его семьи: первая и вторая жены, два сына, позднее и внук. Изъятые при аресте Каменева его личные архивы были уничтожены, книги сжигали по всей стране. Один из людей, стоявших у истоков большевистской партии, изображался в течение многих десятилетий как предатель, шпион, враг народа. Он реабилитирован только в 1988 году. Это не означает, конечно, что мы должны теперь во всем восхвалять Каменева. Мы должны говорить и писать о событиях прошлого так, как они происходили в действительности, и таким образом извлекать необходимые уроки из нашей собственной истории.<br>
<br>&nbsp;1989, 10 марта<br><br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;О необычной судьбе семьи и родственников Якова Свердлова<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Революция и Гражданская война в России самым драматическим образом отразились на судьбах многих российских семей. Родные и близкие на долгие годы и даже навсегда теряли связь друг с другом. Немало было случаев, когда и брат шел против брата, и отец – против сына. Даже близкие когда-то по убеждениям люди оказывались по разные стороны баррикад и переставали понимать друг друга. Партийные и политические связи бывали часто гораздо сильнее родственных уз. Сама обстановка распада страны, войны и разрухи сопровождалась распадом миллионов семей. Но и в этих условиях трудно найти более необычную и так причудливо сложившуюся историю жизни, чем судьба семьи и родственников Якова Михайловича Свердлова.<br>
&nbsp;//--&nbsp;Яков Михайлович Свердлов&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Советском Союзе почти все знают не только имя, но и главные факты короткой, бурной и яркой биографии Якова Михайловича Свердлова, одного из ближайших соратников В. И. Ленина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я. М. Свердлов родился в 1885 году в Нижнем Новгороде в семье гравера Михаила Израилевича Свердлова. Это была большая еврейская семья, в которой Яков был третьим ребенком. У Михаила Израилевича и его жены Елизаветы Соломоновны уже были трехлетняя дочь Софья и годовалый сын Зиновий. Через два года после Якова родился его второй брат, Вениамин, затем третий брат, Лев, и сестра Сарра. Мать Якова Михайловича умерла в 1900 году, и от второго брака Михаила Израилевича с его новой женой Марией Александровной Кормильцевой появились на свет сыновья Герман и Александр. Последний из братьев Якова, Александр, родился в 1910 году. Он жив и сегодня; в возрасте 79 лет он живет в Москве, на пенсии, и некоторые из сведений, содержащихся в этом очерке, автор почерпнул из краткой беседы со сводным братом Якова Михайловича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В работе революционных кружков Нижнего Новгорода Яков Михайлович, так же, впрочем, как и его братья Вениамин и Зиновий, принимал участие уже с 1900–1901 гг., когда ни полиция, ни сами молодые люди еще не слишком отчетливо понимали разницу между различными социалистическими течениями. Поэтому в первых донесениях полиции числились чаще всего как социалисты-революционеры (эсеры).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так, например, в записке начальника Нижегородского охранного отделения ротмистра Терещенкова, составленной в 1906 году, сообщается:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«В половине августа 1906 года были получены агентурные указания, что в Н.-Новгород прибыл неизвестный, состоящий членом Московской боевой организации партии социалистов-революционеров, причем этот неизвестный имел рекомендацию от последней к членам местной боевой организации и поручение достать паспорт и штемпеля… Тогда же упомянутый неизвестный, кличка коему дана “Садовый”, по указанию агентуры, был взят в неотступное наблюдение, коим он замечен в неоднократном посещении резчика печатей, полоцкого мещанина Моисея Израилева Свердлова, имеющего мастерскую, которою заведуют сыновья его Вениамин и Зиновий, известные отделению своей политической неблагонадежностью с 1903 года, когда они вошли в наблюдение, осуществлявшееся за членами социал-демократической партизации; с тех пор братья Свердловы, во главе с третьим братом Яковом, всегда вращались в кругу неблагонадежных, а в последнее время проходили в наблюдении по партии социалистов-революционеров. Из этого агентурного источника были затем получены сведения, что целью посещения Свердловых составляло приобретение печатей для подделки паспортов» [598 - Материалы по истории революционного движения. В 4 т. Н. Новгород, 1922. Т. 4. С. 88–89.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Полицейский чиновник был не особенно точен в своих сообщениях. Вполне возможно, что опытный гравер Моисей (Михаил) Израилевич помогал молодым революционерам в изготовлении печатей. Однако в 1906 году Зиновий уже покинул Россию и скитался в Америке, а Яков Свердлов не только прочно стоял на платформе большевиков, но в качестве профессионального революционера покинул Нижний Новгород и под партийной кличкой Андрей или товарищ Андрей руководил политическими стачками и выступлениями на Урале. Яков Свердлов не слишком долго находился на воле. С 1900 по 1917 год более десяти лет он провел в тюрьмах и ссылках – в Томской тюрьме, в Петербургской тюрьме, в нарымской ссылке, в ссылке тобольской. В 1913 году он был сослан в Туруханский край, где находился вплоть до Февральской революции. Здесь он не только познакомился со Сталиным, но некоторое время жил с ним в одной комнате. Впрочем, между ними не возникло ни дружбы, ни симпатии, и Свердлов писал из Туруханска о своем соседе Иосифе Джугашвили с нескрываемой неприязнью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как практик революционной борьбы, Я. М. Свердлов был известен в кругах партии еще до революции. После Пражской Всероссийской конференции РСДРП (январь 1912 г.) он был кооптирован в ЦК РСДРП и введен в состав Русского бюро ЦК, а также в редколлегию «Правды». Однако стремительный рост авторитета и влияния Свердлова в большевистской партии начался после Февральской революции. В короткое время Яков Михайлович восстановил большевистские организации на Урале и руководил работой Уральской областной партийной конференции. На Седьмой (Апрельской) конференции РСДРП (б) он был избран членом ЦК РСДРП (б) и секретарем ЦК. Обладая выдающимися организаторскими способностями и замечательной памятью, Свердлов в короткое время наладил связи ЦК с местными партийными организациями, провел работу по расстановке кадров и созданию печатных органов партии. Именно Свердлов подготовил и организовал совместно с Е. Д. Стасовой, а отнюдь не со Сталиным, VI съезд партии. В июле-сентябре 1917 года, когда Ленин и Зиновьев были вынуждены скрываться в подполье, а Троцкий, недавно вступивший в партию большевиков, оказался в тюрьме, он фактически был во главе всей практической работы большевистской партии. Я. М. Свердлов не только присутствовал, но и председательствовал на исторических заседаниях ЦК партии 10 и 16 октября, когда принимались последние решения о вооруженном восстании.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сразу же после Октябрьской социалистической революции на Свердлова легла громадная работа по руководству местными партийными комитетами, в руки которых переходила отныне государственная власть. Под его контролем находился и совсем еще небольшой аппарат ЦК РСДРП(б). 8(21) ноября 1917 года – после отставки Л. Каменева – Я. М. Свердлов был избран по предложению Ленина председателем ВЦИК и стал, таким образом, главой высшего органа Советской власти. Не добавляю здесь слова «формальный». Формальным главой Советской власти являлись позднее М. И. Калинин, потом H. М. Шверник или К. Е. Ворошилов. При Свердлове положение дел было иным. Конечно, фактическим главой и руководителем, основателем и вдохновителем партии большевиков и Советского государства был В. И. Ленин. Никто не оспаривал в 1917–1923 гг. его положения и авторитета как вождя партии и пролетариата. Однако в те годы не существовало ни культа Ленина, ни системы единоличной власти. Напротив, крайне значительными были влияние и власть многих его соратников, и Свердлов занимал здесь особое место. Позднее многие советологи, да и большевики спорили, кто был по значению вторым лицом в партии и государстве при Ленине – Троцкий или Сталин. Для периода от весны 1917-го и до весны 1919 года именно Свердлов являлся вторым по влиянию и авторитету человеком после В. И. Ленина. Будучи председателем ВЦИК, он сохранил и свой пост оргсекретаря ЦК РКП (б) и при необходимости направлял из Москвы директивы как Сталину в Царицын, так и Троцкому под Казань. Когда Ленин был тяжело ранен эсеркой Каплан, Свердлов стал на несколько недель фактическим главой Советского государства, и его подпись стоит под воззванием ВЦИК, объявляющим «красный террор» – «беспощадный массовый террор против всех врагов революции» [599 - Свердлов Я. М. Избранные произведения. М., 1960. Т. 3. С. 5.]. Из документов того времени мы видим, что в сентябре и в первой половине октября 1918 года, в связи с болезнью Ленина, Свердлов председательствовал на заседаниях не только ВЦИК и ЦК партии, но и Совета Народных Комиссаров. Некоторые из телеграмм с мест адресованы были в то время «председателю Цека Свердлову», хотя такого поста формально не существовало.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ленин полностью доверял Якову Михайловичу, и в трудные месяцы и годы первого периода революции и Гражданской войны Я. М. Свердлов нередко принимал единолично решения по важнейшим вопросам. Подпись не только Ленина, но и Свердлова стоит под многими из самых значительных декретов Советской власти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К сожалению, далеко не все решения Свердлова в этот период были правильными. Особенно часто в настоящее время вспоминают в этой связи печально известный декрет о «расказачивании», подписанный им в январе 1919 года. Этот жестокий и несправедливый декрет, предписывающий «поголовное истребление богатых казаков», «уравнение казаков с иногородними» и «массовое переселение бедноты на казачьи земли», имел крайне тяжелые последствия для судеб молодой Советской России, привел к восстанию донского казачества и затянул по крайней мере на год Гражданскую войну в России [600 - Подробнее о «расказачивании» см.: Медведев Р. А., Стариков С. П. Жизнь и гибель командарма Миронова. Подъем. 1989. № 1–5 (в частности № 3. С. 9–16).]. Декрет был отменен в марте 1919 года в дни, когда Свердлов умирал от «испанки», тяжелейшей формы вирусного гриппа, эпидемия которого унесла в послевоенной Европе миллионы жизней, не пощадив и Россию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я. М. Свердлов умер в возрасте всего 34 лет, и его смерть воспринималась как громадная потеря для партии и Советского государства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выступая в день похорон Свердлова на экстренном заседании ВЦИК, Ленин говорил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Товарищу Свердлову довелось в ходе нашей революции, в ее победах выразить полнее и цельнее, чем кому бы то ни было другому, самые главные и самые существенные черты пролетарской революции, и именно в этом в еще гораздо большей степени, чем в его беззаветной преданности революционному делу, заключается значение его как вождя пролетарской революции…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такого человека, который выработал в себе этот исключительный организаторский талант, нам не заменить никогда, если под заменой понимать возможность найти одно лицо, одного товарища, совмещающего в себе такие способности. Никто из близко знавших, наблюдавших постоянную работу Якова Михайловича не может сомневаться в том, что в этом смысле Яков Михайлович незаменим. Та работа, которую он делал один в области организации, выбора людей, назначения на ответственные посты по всем разнообразным специальностям, – эта работа будет теперь нам под силу лишь в том случае, если на каждую из крупных отраслей, которыми единолично ведал товарищ Свердлов, мы выдвинем целые группы людей, которые, идя по его стопам, сумели бы приблизиться к тому, что делал один человек» [601 - Ленин В. И. ПСС. Т. 38. С. 74, 79.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Никогда раньше и никогда позже Ленин не давал столь лестной характеристики и столь высокой оценки ни одному из своих ближайших соратников.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Свердлов умер за несколько дней до открытия VIII съезда РКП (б), и его памяти Ленин посвятил еще одну речь – на открытии съезда. Перед окончанием съезда партии Ленин предложил создать при ЦК два новых органа, которые должны были взять на себя ту работу, которой ранее «единолично ведал тов. Свердлов». Так весной 1919 года возникло Политбюро и Оргбюро ЦК РКП (б). В первый состав Политбюро вошли Л. Б. Каменев, H. Н. Крестинский, В. И. Ленин, И. В. Сталин, Л. Д. Троцкий и в качестве кандидатов Н. И. Бухарин, Г. Е. Зиновьев и М.И. Калинин. В Оргбюро вошли А. Г. Белобородов, H. Н. Крестинский, Л. П. Серебряков, И. В. Сталин, Е. Д. Стасова и в качестве кандидата М. К. Муранов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Связь между созданием этих новых органов партийного руководства и смертью Свердлова Ленин нашел нужным подчеркнуть через год – на IX съезде партии. «Наша партия, – сказал он, – прожила теперь первый год без Свердлова, и эта потеря не могла не сказаться на всей организации ЦК. Так уметь объединять в одном себе организационную и политическую работу, как умел это делать тов. Свердлов, не умел никто, и нам пришлось заменить его работу работой коллегии» [602 - Ленин В. И. ПСС. Т. 40. С. 237.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Давая характеристику Свердлову как профессиональному революционеру, Ленин особо подчеркивал, что Яков Михайлович сумел ради революционной работы отказаться от всего, в том числе и от семьи. Во многом это замечание справедливо. Мы знаем, что женой Свердлова была К. Т. Новгородцева, он часто писал ей из Туруханской ссылки, и она приезжала к нему туда с сыном Андреем и дочерью Верой. Вместе с ними он жил в 1918–1919 гг. в Кремле. Но мало кто знает, что у Я. М. Свердлова была еще раньше жена Екатерина (Каролина) Шмидт, от которой в 1904 году родилась дочь Евгения. Этот первый брак Якова Михайловича распался, и Свердлову трудно было заботиться о судьбе своей первой дочери и первой жены. Он поддерживал связь со своим отцом и братом Вениамином, но о судьбе многих других близких родственников он просто не знал. Отец Якова Михайловича сумел приехать в Москву на похороны сына. Дела старого гравера в Нижнем Новгороде шли в это время плохо, и его семья испытывала острую нужду. Известно, что как раз во время VIII съезда партии состоялось заседание ЦК РКП (б), на котором среди прочих проблем обсуждался и вопрос о семье Свердлова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В протоколе заседания ЦК записано:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Слушали: Тов. Ленин сообщает, что т. Красин просит пересмотреть решение о В. М. Свердлове и назначить его в коллегию Наркомпуть. Тт. Владимирский и Стасова указывают, что т. Свердлов не является своим партийным товарищем (т. е. не состоит в РКП(б). – Р. М.), но является весьма ценным работником как безупречно честный человек и делец с американской складкой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Постановили: Командировать В. М. Свердлова в Наркомпуть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Слушали: Тов. Владимирский поднимает вопрос об обеспечении семьи Я. М. Свердлова, считая нужным войти в положение отца Я. М., который получил от Совнархоза поручение насчет постановки мастерской печатей, израсходовал до 60 000 рублей, а затем и материал, и вся мастерская оказалась реквизированной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Постановили: Единовременно выдать семье 5 000 рублей и выдавать по 2 000 рублей каждому ребенку ежемесячно до совершеннолетия. Суммы эти распределяются между ЦК и ВЦИК. Вопрос об отце передать на разбор т. Рыкову» [603 - Известия ЦК КПСС. 1989. № 8. С. 174.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По тем временам все эти суммы вспомоществования были не особенно велики, и семья Михаила Израилевича продолжала нуждаться. Вскоре он тяжело заболел и умер в 1921 году, пережив своего сына Якова лишь на два года. Жизнь и судьба других родственников Якова Михайловича заслуживает особого рассмотрения.<br>
&nbsp;//--&nbsp;Братья и сестры Якова Михайловича&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Раньше всех ушел из жизни один из младших братьев Якова Михайловича, Лев Свердлов. Еще 14-летним учеником реального училища Лев принимал посильное участие в революционных событиях 1905–1906 гг. Вместе с товарищами он распространял листовки и организовывал санитарные отряды на случай возможных погромов и восстаний. Однако в 1914 году в возрасте 23 лет он умер от туберкулеза. Известно, что он принимал участие в революционной работе и после 1906 года и несколько лет провел в тюрьме.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Старшая сестра Якова Михайловича Софья получила медицинское образование. Она вышла замуж за богатого коммерсанта Леонида Авербаха, который, по одним данным, был владельцем пароходной фирмы на Волге, а по другим, – владел небольшой типографией в Саратове. После революции Софья Михайловна переехала с семьей в Москву. Она никогда не вступала в партию, работала врачом. Но ее сын Л. Л. Авербах не только очень рано вступил в партию, но и стал весьма известным литературоведом, одним из руководителей Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП). Дочь Софьи Михайловны получила юридическое образование и работала в середине 30-х годов заместителем прокурора Москвы. Она стала женой всесильного тогда наркома внутренних дел СССР Генриха Ягоды. Вероятно, именно это сыграло трагическую роль в судьбе всей семьи старшей сестры Якова Михайловича. В 1937 году были арестованы и вскоре погибли ее сын и дочь, не говоря уже о Генрихе Ягоде. В заключении оказался даже внук Софьи Михайловны. Сама она также была арестована и многие годы провела в лагерях. О встречах с ней рассказывают в своих мемуарах С. Швед и А. Ларина (Бухарина) [604 - Урал. 1988. № 12; Знамя. 1988. № 10.]. Совсем больной женщиной Софья Михайловна была освобождена из заключения в конце 40-х годов и умерла в 1951 году в Торжке. Она не имела права жить и работать в крупных городах [605 - По материалам Государственного мемориального музея Я. М. Свердлова в г. Свердловске.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Младшая сестра Якова Михайловича Сарра также стала врачом. Она не вступала в партию и все время работала в Москве – в Филатовской, а затем в Морозовской больницах. Впрочем, в годы революции и Сарра Михайловна старалась чем-то помочь своему брату, выполняя некоторое время техническую работу по поручениям Е. Д. Стасовой. В дальнейшем она старалась держаться подальше от политики, хотя и поддерживала отношения со своим старшим братом Вениамином и младшим – Германом. Она умерла в 1964 году в возрасте 75 лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Более трагически сложилась судьба Вениамина Михайловича Свердлова, которого в протоколе ЦК РКП (б) в 1919 году охарактеризовали как «дельца с американской складкой». Хотя Вениамин и не стал членом партии большевиков, он в годы революции 1905–1907 гг. сочетал предпринимательскую деятельность с революционной работой. В Бюллетене Департамента полиции от 11 мая 1903 г. – об издательской деятельности Нижегородского комитета РСДРП – можно было прочесть:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Учрежденным… за Морковиным наблюдением были установлены постоянные сношения его с активными революционными деятелями Вениамином и Яковом Свердловыми, Николаем Смирновым, Сергеем Сомовым и Николаем Ростопчиным, которые составили между собой тесную группу социал-демократического характера. Из них Вениамин Свердлов был замечен в разбрасывании в толпе при встрече Иконы Божьей Матери воззваний “Нижегородского Комитета Российской социал-демократической рабочей партии…”. Вследствие сего в ночь на 14 апреля у братьев Свердловых и Морковина были произведены обыски, причем у первых было найдено 24 воззвания “Ростовская стачка…”, вследствие чего эти три лица были арестованы» [606 - Революционное движение в Нижнем Новгороде и Нижегородской губернии в 1904–1905 гг. Сб. документов. Горький, 1957. С. 113.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В распространении социалистической и политической литературы в то время участвовала и младшая сестра Якова Сарра, о чем я не упомянул выше. Вообще, революционно настроенная молодежь и рабочие Нижнего Новгорода часто собирались на квартире Свердловых, и Михаил Израилевич любил беседовать и принимать друзей и соратников своих сыновей. Поэтому в шутку его квартиру молодежь называла «Швейцарской республикой».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В воспоминаниях одного из участников нижегородского подполья, С. А. Левита, читаем:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Одними из руководителей работы (в Канавине в 1904 г. – Р. М.) были Свердловы Яков, а потом Вениамин, Пискуновы и другие товарищи, имена которых знали только “верхи”. Через Свердловых проходило все, что появлялось в Нижнем из центра, к ним попадали профессионалы и представители центра. Здесь все сосредоточивалось и передавалось дальше в Канавино и Сормово. Я появился в Канавине летом 1904 года, высланный из Риги. Без связей и знакомств попал на работу в типографию бывшего Штейнрайха. Здесь случайно встретился с Вениамином Свердловым, который устроил меня через свои связи на лесопильный завод в Бурнаковке» [607 - Материалы по истории революционного движения. Т. 1. С. 145–152.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После поражения первой русской революции Вениамин эмигрировал, и у меня нет сведений о том, что он делал за границей, во всяком случае, он не вел там, по-видимому, никакой революционной работы, хотя и жил в первые годы как политический эмигрант. Имеются сведения, что Вениамин бежал за границу из Сибири, куда он был отправлен в ссылку. Он вернулся в Россию в октябре 1917 года, поддерживал постоянные связи со своим братом Яковом, но предпочел не вступать в партию большевиков. В 1918 году Вениамин Свердлов был избран председателем общества «Красный Крест». Мы уже знаем, что после смерти Якова Свердлова решением ЦК РКП (б) Вениамин «командируется» в Наркомпуть. Будучи умелым и активным хозяйственным руководителем, В. Свердлов возглавил работы по восстановлению железных дорог в Сибири после разгрома Колчака. В 20-е годы он занимал посты начальника Главного горного управления, начальника Главного комитета государственных сооружений, был заместителем наркома путей сообщения. Только в 1932 году Вениамин наконец-то подал заявление о вступлении в партию большевиков. Его прием в партию был оформлен не через первичную партийную организацию, а персонально в ЦК РКП (б). Однако после назначения наркомом путей сообщения Л. М. Кагановича положение всех прежних руководителей этого наркомата стало весьма сложным. После ряда конфликтов с ним Вениамин Свердлов был исключен из партии «за отсутствие бдительности в отношении врага народа Серебрякова, за дружескую связь с ним, а также за неактивность в партийной работе» [608 - Из воспоминаний О. А. Садовской, жены Германа Михайловича Свердлова. Садовская вспоминает также, что после исключения из партии Вениамин все время ждал ареста, был неспокоен, не мог оставаться дома один и часто бывал у своего младшего брата Германа. Однажды, уходя к себе поздно вечером, он сказал: «Ребятки! Что бы со мной ни случилось, знайте: я ни в чем не виноват!». Леонид Петрович Серебряков – видный партийный и хозяйственный деятель. Арестован как «троцкист» в августе 1936 г. В настоящее время реабилитирован.]. Разумеется, Вениамин был снят с ответственной работы в наркомате. Он пытался протестовать и направил апелляцию в Московский горком ВКП(б). Но его не восстановили в партии, а направили на короткое время начальником строительства одного из участков шоссейной дороги Москва – Минск. Вскоре он был арестован.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Следствие по делу Вениамина Свердлова, как и других «вредителей» из Наркомата путей сообщения, проходило в Москве, и он содержался в общей камере на Лубянке. Брата Якова Свердлова приговорили к десяти годам заключения и направили в один из лагерей в Воркуту. Долго он здесь не прожил. По воспоминаниям и свидетельству Софьи Яковлевны Дерман-Дальней, которая также оказалась в Воркуте в «инвалидной командировке» близ местечка Адаг, но как врач могла посещать не только женские, но и мужские бараки, она в одном из таких бараков встретила Вениамина Свердлова. Он был крайне истощен и почти не вставал со своей койки или с места на нарах. Вениамин был очень замкнут, морально подавлен и почти не разговаривал. Лишь изредка он выходил на улицу, чтобы посидеть на солнце. В бараке находилось еще пятьдесят или семьдесят человек, и все они были в таком же положении, что и Вениамин. Брат Я. Свердлова так и умер в инвалидном бараке в конце 1939-го или в начале 1940 года. Он получал откуда-то продуктовые посылки, но ни с кем не делился, а после его смерти большая часть всех этих продуктов была найдена под его койкой и досталась охране. В лагерях это была частая форма тихого помешательства от страха перед голодом. Заключенные почти ничего не ели, делали продовольственные запасы и умирали от… голода. Вениамин никому не писал, опасаясь навлечь неприятности на родственников. Трудно проверить эти воспоминания, так как это было единственное свидетельство, которое родственникам Вениамина удалось получить о его судьбе после смерти Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не совсем обычно сложилась и судьба одного из младших братьев Якова Свердлова, Германа Михайловича Свердлова. После смерти Михаила Израилевича 16-летнего юношу взял в свою семью его сводный брат Вениамин. Герман уже успел проучиться несколько лет в Нижегородской губернской гимназии и на Высших художественных курсах в Нижнем Новгороде. В Москве он поступил в Первую опытно-показательную школу, где обучались также дети многих высших руководителей партии и государства, в том числе Яков Сталин. Герман и Яков познакомились, но близкой дружбы между ними не возникло. Несмотря на тяжелую болезнь (костный туберкулез), а может быть, и в целях борьбы с ней, Герман много времени уделял спорту, особенно конькам и лыжам. Он бегал на лыжах в корсете и тем не менее стал перворазрядником, а один раз даже чемпионом Москвы в беге на короткие дистанции. Еще в молодые годы Герман легко сходился с людьми, был очень начитан и остроумен. После окончания школы в 1932 году он несколько лет работал в печати – в «Финансовой газете» и в газете «Экономическая жизнь». В 1927–1934 годах – в Наркомате финансов СССР, сначала на малозначительных должностях, а позднее директором Всесоюзного заочного института НКФ СССР. Герман свободно владел английским языком, и, вероятно, это было одной из причин его назначения в Лондон – директором-распорядителем Черноморско-Балтийского страхового общества. В 1937 году он настоял на возвращении в Москву и стал работать на ответственных должностях в Промбанке. Герман не подвергался репрессиям, хотя не избежал партийных взысканий. Он стал кандидатом в члены ВКП(б) еще в 1930 году, в 1933 году – членом партии. Однако в 1936 году его вновь перевели в кандидаты партии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но уже через два года Герман написал заявление с просьбой о повторном приеме в партию. В анкете кандидата партии, вступающего в члены ВКП(б), записано следующее:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Год и место рождения: 9 (21) сентября 1905 г.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Национальность: русский. Родной язык: русский.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Занимаемая должность: Директор организационно-штатного сектора Промбанка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Родители:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отец: ремесленник-гравер, имел мастерскую с двумя человеками наемной рабочей силы, умер в 1921 году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мать: домашняя хозяйка, персональный пенсионер, живет в Ст. Крыму.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Пребывание за границей: Англия. Лондон с апреля 1934 по апрель 1937 г. Возвратился по собственному желанию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Родственники за границей: Брат Зиновий Пешков, выехал за границу в 1903 году, будучи усыновлен Максимом Горьким. Чем он занимается и его адрес мне неизвестен. Никогда его не видел» [609 - Из архива автора.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Герман был младше Якова ровно на 20 лет, и в конце 30-х годов он удивительно напоминал своей внешностью Якова Михайловича времен 1918 года. Когда после фильма «Ленин в Октябре» началась подготовка к съемкам фильма «Ленин в 1918 году», то режиссер М. И. Ромм пригласил Германа Михайловича сниматься в этом фильме, так как в некоторых кадрах картины предполагалось показать не только Ленина и Сталина, но и Свердлова. Герман согласился, и артист Н. С. Плотников стал приходить к нему домой, чтобы учить его некоторым азам актерского искусства. В конечном счете Герман сумел великолепно сыграть в фильме роль Якова Свердлова. На первом просмотре в Кремле фильм всем понравился, однако Сталин, читая титры, обратил внимание на слова о том, что роль Я. М. Свердлова играет Г. Свердлов. На вопрос Сталина режиссер ответил, что это младший брат Якова Михайловича, работник Промбанка и опытный пропагандист. «Нехорошо, – заметил Сталин, – пропагандист выступает как актер. И непонятно будет – “роль Свердлова играет Свердлов”. Так оставить нельзя. Уберите». Пришлось все сцены с Яковом Михайловичем вырезать и переснимать заново, опять воссоздавая декорации Кремля. Некоторые сцены были исключены вовсе, так как у профессионального артиста они не получились. Узнав о вмешательстве Сталина, Герман был очень напуган и больше не появлялся на Мосфильме. Артист Плотников, который в этом же фильме играл роль кулака, подарил позднее Герману свою фотографию с надписью: «Г. М. Свердлову о нашей работе в картине “Ленин”, о нашей работе в этой картине над образом Якова Свердлова, о наших беседах по искусству актера…» [610 - Из рассказов М. И. Ромма. См. также: Дэль Д., Любашевский Л. Рассказы о театре и кино, М.; Л.; Искусство, 1964. С. 115–168 (глава «Яков Свердлов»). На экземпляре этой книги в семье Г. М. Свердлова есть автограф Любашевского: «Герману Свердлову. С чувством почти родственным…»]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще в 30-е годы Герман Свердлов часто выступал в разных аудиториях в качестве лектора, главным образом на темы о международном положении. Эти лекции пользовались немалым успехом. Не будучи военнообязанным, Герман не служил в армии, но часто выезжал на фронт в качестве лектора Политуправления Красной Армии. Однажды он попал под бомбежку и получил тяжелое ранение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1944 году в Москве был организован Институт мировой политики и мировой экономики. Герман Михайлович был приглашен туда младшим научным сотрудником, потом стал старшим научным сотрудником, заведующим сектором, защитил диссертацию «Английский империализм и политика перевооружения ФРГ». По тем временам это была серьезная работа, основанная главным образом на зарубежных источниках. И все же в Москве, а позднее и в Союзе Германа Михайловича знали прежде всего как, вероятно, лучшего в послевоенные годы лектора-международника. Он был активным членом общества «Знание», и еще в 1965 году в конференц-зале Политехнического музея прошло торжественное заседание, посвященное 60-летию Г. М. Свердлова. В пригласительном билете с фотографией юбиляра можно было прочесть: «Уважаемый товарищ! Правление Московской организации общества “Знание” и партийный комитет Института мировой экономики и международных отношений Академии наук СССР приглашают Вас принять участие в заседании, посвященном 60-летию со дня рождения и 35-летию общественной и лекторской деятельности кандидата исторических наук, старшего научного сотрудника Свердлова Германа Михайловича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Порядок заседания: выступления представителей организаций и товарищей по работе».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно на этом заседании Юрий Гагарин не только горячо поздравил юбиляра от имени космонавтов, но и вручил ему в подарок скрипку. Игре на этом инструменте Герман научился еще в Нижнем Новгороде.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сам я слушал лекцию Германа Свердлова только однажды – в Московском доме политпросвещения. Могу подтвердить, что он был очень опытным оратором и умел мастерски выстроить материал, аудитория слушала его часа два с большим вниманием, хотя в лекции было не так уж много неизвестного, а тем более сенсационного материала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 70-е годы Герман Михайлович выступал уже редко, сказывались возраст и болезни. К своему 70-летнему юбилею он был награжден орденом Октябрьской революции. В 1980 году 75-летний Герман Михайлович получил много приветственных телеграмм. Его знали во многих странах, так как он часто выезжал с лекциями и за границу. По подсчету родственников, Герман Михайлович побывал за всю свою жизнь в 39 странах. Он умер 6 июля 1984 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Самый младший из братьев Свердловых, Александр Михайлович, родился в 1910 году в Нижнем Новгороде, но в 1921 году переехал с матерью в Симбирск, где и окончил среднюю школу. В 1929 году Александр пытался сдать экзамены в Ленинградский педагогический институт, но неудачно. Здесь его разыскал Вениамин Свердлов и помог устроиться на работу в Москве в Особое техническое бюро. Перед войной Александр начал учиться в Московском энергетическом институте, но окончил его уже после войны. И в годы войны, и после нее работал техником, потом инженером – главным образом по испытанию новой аппаратуры. В различного рода закрытых институтах прошла и вся его деятельность в 50–70-е годы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В партию он вступил еще в 1931 году, на пенсию вышел в 1977 году. В качестве персонального пенсионера союзного значения живет и сейчас в Москве. Он почти ничего не помнит о Якове Михайловиче Свердлове и вообще практически не поддерживал отношений с детьми Михаила Израилевича от первого брака. Был, однако, очень дружен с Саррой Михайловной и ее семьей. Видимо, его напугали аресты Вениамина, а также Иды – жены Генриха Ягоды. Во всяком случае, в партийном деле А. М. Свердлова был в 30-е годы записан выговор «за несвоевременное сообщение об аресте своих родственников». В беседе с моим знакомым Александр Михайлович был не особенно откровенен. Он сказал, что лишь понаслышке знает о судьбе своего старшего брата Зиновия, которого за границей когда-то сумел разыскать Вениамин. Но Зиновий отказался общаться с Вениамином, заявив ему, что не желает знаться ни с кем из Свердловых. По мнению Александра, причиной этого была какая-то давняя ссора, из-за которой Зиновий еще в Нижнем Новгороде ушел из семьи отца. Но о судьбе Зиновия нужно говорить уже более подробно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Судьба старшего брата Якова Михайловича Зиновия Михайловича Свердлова сложилась, пожалуй, наиболее необычно. Она остается необычной, даже если мы и не будем иметь в виду, что речь идет о брате ближайшего соратника Ленина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зиновий Свердлов родился в 1884 году и был всего на год старше Якова. Как и все Свердловы, он рано включился в революционную деятельность и, естественно, попал под наблюдение полиции. В архивах жандармского управления Нижегородской губернии историки обнаружили следующий документ:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Постановление от 16 апреля 1901 года…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…принимая во внимание, что, по имеющимся во вверенном мне управлении агентурным сведениям… в Нижнем Новгороде производится тайное печатание посредством гектографа “Журнала” тенденциозного содержания при непосредственном участии Сарры Израилевич, брата ее гимназиста Леопольда Израилевич и мещанина Зиновия Моисеева Свердлова и гимназистки Лидии Ивановой Соколовой, которые состоят в знакомстве с некоторыми из участников кружка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Постановил: произвести на основании 29 ст. ВЫСОЧАЙШЕ утвержденного 14 августа 1881 г. положения о государственной охране исследование политической неблагонадежности названных лиц, привлечь их в качестве обвиняемых по изложенным обстоятельствам и произвести у них обыски» [611 - Из архива жандармского управления. Цит. по книге: Летопись жизни и творчества А. М. Горького, в 4-х выпусках. М., Изд. АН СССР, 1958–1960. Вып. 1, 1958. С. 313–315. Данные о революционной деятельности Зиновия имеются и в Горьковском областном архиве, например – 1902, ф. 1, on. 1. ед. хр. 179, лист 5 и др.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надо полагать, что «исследование» нижегородской жандармерии не доказало благонадежности Зиновия Свердлова, и его имя весьма часто появлялось в полицейских донесениях и документах охранки. В 1901–1902 гг. Зиновий несколько раз ненадолго попадал в местную тюрьму. Однажды он даже оказался в одной камере с задержанным на несколько дней Максимом Горьким. Впрочем, это была уже не первая их встреча. Алексей Максимович и раньше знал большую семью Михаила Свердлова и бывал в доме скромного гравера. При этом Алексей Максимович проявлял наибольшую симпатию именно к Зиновию. Неудивительно, что и молодой, революционно настроенный юноша не только привязался к талантливому и становившемуся все более известным писателю, но и попал под его влияние. Зиновий участвовал в распространении прокламаций, написанных Горьким, а когда писателя за их составление и размножение, а также помощь в создании подпольной типографии сослали в Арзамас, Зиновий Свердлов добровольно последовал за ним.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В то время в окружении Горького мы могли бы встретить людей, ставших впоследствии известными, – писателя Степана Петрова (Скитальца), артиста и режиссера В. Немировича-Данченко. Последний нашел у Зиновия драматические и музыкальные способности и предложил ему начать специальное музыкальное и артистическое образование. Зиновий принял это предложение. Было решено, что он попытается поступить в Императорское филармоническое училище, или, вернее, на драматические курсы этого училища, находившиеся в Москве. Но как иудей Свердлов не мог не только поступить на такие курсы, но и получить разрешение на жительство в Москве. В те времена вопрос о национальности стоял совсем не так, как сейчас, и главным был вопрос о вероисповедании. И Свердлов, и Горький были, в сущности, атеистами, и смена вероисповедания казалась для них пустой формальностью. Зиновий Свердлов крестился, и Горький, выступавший в качестве его крестного, дал молодому человеку свою фамилию. Так с 1902 года Зиновий Свердлов превратился в Зиновия Алексеевича Пешкова. В дальнейшем это обстоятельство дало многим людям из окружения Горького основание считать Зиновия не столько крестным, сколько его приемным сыном.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зиновий Пешков, однако, недолго смог учиться в Москве на драматических курсах. В 1904 году вспыхнула русско-японская война, и молодой, здоровый, а к тому же православный Пешков должен был начать службу в русской армии. Для недавнего революционера это было невозможно – идти воевать за русский царизм. Он предпочел эмигрировать, и в том же 1904 году с немалой тогда волной как русских, так и еврейских эмигрантов он покинул Россию и вскоре оказался в Канаде. Двадцатилетний Зиновий зарабатывал на жизнь тяжелой физической работой и в Канаде, и в США. Отовсюду он посылал письма в Россию, но не своему отцу или братьям, а Максиму Горькому и его сыну. Имеются косвенные свидетельства, что отец Зиновия был крайне недоволен неожиданным крещением старшего сына, сменой не только фамилии, но и отчества и что между сыном и Михаилом Израилевичем произошел разрыв.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между тем Максим Горький становился все более известным писателем и драматургом. Как раз в 1904 и 1905 годах его мировая слава достигла апогея, его повести, пьесы и рассказы переводились на все европейские языки. Горький не только продолжал поддерживать революционные движения в России, но из всех партий выделял именно РСДРП, хотя и не слишком разбирался в различиях между большевиками и меньшевиками. Тем не менее именно он помог в 1905 году создать первую легальную большевистскую газету «Вперед». В конце 1905 года Горький встретился с В. И. Лениным, и эта связь не прерывалась уже до самой смерти Владимира Ильича, хотя их отношения далеко не всегда были безоблачными.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1906 году М. Горький выехал за границу для агитации в пользу русской революции и сбора средств для РСДРП. Особенно теплый прием его встретил в Соединенных Штатах. Узнав о прибытии своего крестного отца в Америку, Зиновий бросил все дела и присоединился к нему в качестве секретаря. В последующие годы пути Горького и Зиновия то сходились, то расходились, но они неизменно поддерживали переписку друг с другом, хотя ненадолго Зиновий оказался даже в Новой Зеландии. Когда Горький еще перед революцией обосновался на острове Капри в Италии, Зиновий Пешков снова присоединился к Алексею Максимовичу и снова стал выполнять обязанности его секретаря. Писателя в то время осаждали посетители со всего мира, и Зиновий Пешков взял на себя часть работы по приему и проведению предварительных бесед с посетителями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К этому времени относится и первое упоминание имени Зиновия Пешкова В. И. Лениным. Он писал жене Горького М. Ф. Андреевой в апреле 1908 года:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…Вас попрошу распорядиться отгектографированием этого письма (надеюсь, Зиновий Ал. не откажет помочь тут) и рассылкой во все русские газеты и журналы сколько-нибудь приличного направления… Того же Зиновия Ал. попрошу отправить малой скоростью книги, не взятые Виктором, ежели их не возьмет Нат. Богд.» [612 - Ленин В. И. ПСС. Т. 47. С. 157–158.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из этого письма видно, что Ленин не только знал об отношениях Горького и Зиновия Пешкова, но, вероятнее всего, виделся с ним при своих встречах с Алексеем Максимовичем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первая мировая война застала Зиновия Пешкова в Италии. В отличие от русско-японской, эту войну он встретил как русский патриот, но, не имея возможности вернуться в Россию, вступил добровольцем во французскую армию, тем более что свободно владел французским языком. Зиновий оказался смелым солдатом и младшим офицером, но в тяжелых боях начала 1915 года он был серьезно ранен, попал в госпиталь, где ему ампутировали правую руку. Однако военная карьера Зиновия на этом не закончилась. Награжденный французскими орденами, он отправился в США, чтобы принять участие в агитации среди общественности за скорейшее вступление Америки в войну на стороне Антанты. Зиновия принимали хорошо – боевой офицер, только что с фронта, тяжело раненный, с орденами на груди [613 - Пархомовский М. Зиновий Пешков // Новое время. 1989. № 27. С. 38.]. В конце концов Соединенные Штаты вступили в войну, но в это же время возникла опасность выхода из войны России. Есть сведения, что Зиновий во времена Керенского недолго в качестве военного атташе французского правительства находился при русской армии или, вероятнее, при том большом экспедиционном корпусе, который Россия направила ранее на франко-немецкий фронт.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Октябрьскую революцию Зиновий встретил крайне враждебно. Несомненно, он знал, какую роль в этой революции и в органах Советской власти играл его родной брат Яков. Но Зиновий был теперь уже по иную сторону баррикад. В годы Гражданской войны он не один раз приезжал в Россию, но уже как эмиссар французского правительства, разведки и армии. Так, например, в 1919 году Зиновий прибыл в Тифлис, чтобы помочь укреплению независимой меньшевистской Грузии. Он никак не отозвался на смерть своего брата Якова Михайловича, а на обращенные к нему вопросы неизменно отвечал, что все его связи с семьей и новой Россией прерваны. 35-летний французский офицер хотя и не принимал непосредственного участия в войне с Красной Армией, но находился рядом с генералом Жаненом, командовавшим французскими войсками на юге России. К сожалению, в известных публикациях М. Пархомовского ничего не говорится о борьбе Зиновия Пешкова против молодой Советской России. Возможно, этот пробел будет восполнен в книге о Зиновии Пешкове, которая готовится издательством «Московский рабочий» и появится на наших прилавках в 1990 году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между тем на этот счет можно было найти немало свидетельств. Так, например, в 1920 году Зиновий Пешков прибыл в Крым вместе с отрядом французского флота. Он находился в Севастополе до последних часов эвакуации. Один из деятелей кадетской партии, В. Оболенский, который в 1920 году принимал участие в гражданском управлении Крыма, сумел получить пропуск на корабль «Рион», но в порту вместе с семьей и друзьями с ужасом узнал, что он уже отплыл рано утром.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оболенский вспоминал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Совершенно ошеломленный этим известием, я вышел из гостиницы, уже обдумывая план путешествия на южный берег через горы, как вдруг увидел идущего мне навстречу французского офицера. Я несколько раз бывал во французской военной миссии, и у меня создались добрые отношения с несколькими французскими офицерами, но этого безрукого красивого брюнета я там не встречал. Тем не менее, назвав себя, я обратился к нему с вопросом, нельзя ли мне с моими спутниками поместиться на одном из французских военных судов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К моему удивлению, француз ответил мне на чистейшем русском языке, ибо это был капитан Пешков, сын большевика Свердлова и приемный сын Горького, совершенно не разделявший политических взглядов двух своих отцов. Он обещал немедленно доложить мою просьбу адмиралу броненосца “Вальдек Руссо”… Через час мы уже причалили к борту “Вальдека Руссо”, а еще через час он медленно и плавно стал выходить из севастопольской бухты» [614 - Оболенский В. А. Моя жизнь. Мои современники. Париж, Имка-пресс, 1988. С. 748–749. Оболенский, конечно, ошибся. Капитан Пешков был не сыном, а старшим братом большевика Свердлова.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Окончание Гражданской войны в России стало и временным окончанием военной службы Зиновия Пешкова, хотя его связи с французской разведкой, вероятнее всего, сохранились. Когда М. Горький в 1921 году вновь приехал в Италию, Зиновий снова оказался в его ближайшем окружении.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как раз в 1921 году его имя еще раз появляется в переписке Горького и Ленина. В декабре 1921 года Горький написал В. И. Ленину:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«На днях вызвал сюда из Парижа Зиновия Пешкова, так называемого приемного сына моего и родного брата Свердловых, – он выбран секретарем Международной комиссии помощи и довольно влиятелен в этом деле. Сведения, которые он дал мне о ходе сбора денег, очень интересны… Я убеждал Зиновия послать деньги возможно скорее, хотя бы Красину…» [615 - Ленин и Горький. 3-е изд. М., Наука, 1969. С. 219–221.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Речь идет о помощи голодающим в России. Одновременно Зиновий разрабатывал планы содействия Советской России в налаживании помощи беднейшим школам – тетрадями и школьными пособиями. Он говорит Горькому, что теперь нужно работать для России, «самой живой страны». Но вряд ли в этом Зиновий был искренен. Его уже не столько заботила Россия, сколько увлекали разного рода военные авантюры и дипломатические поручения. Мундир французского офицера и несомненные контакты с французской разведкой, многие почетные французские ордена, широкие международные связи отнюдь не в просоветских кругах – все это теперь отталкивало его и от Москвы, и от Горького.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пешков принял формально и французское гражданство. Хотя его настойчиво приглашали в военное министерство, он выбрал службу в действующей армии, а таковой тогда был в первую очередь Иностранный легион – особый корпус наемников, призванный с помощью оружия защищать интересы Франции в ее обширной колониальной империи. Сначала в качестве майора, а позднее и полковника французской армии Зиновий Пешков возглавил все более крупные подразделения Иностранного легиона. Солдаты любили своего командира, но все вместе они делали весьма грязное дело. Ибо как раз в середине 20-х годов в Марокко восстали против испанских и французских колонизаторов рифские племена. Рифский вождь Абд аль-Керим после ряда побед образовал недолговечную Рифскую республику, провозгласив себя ее президентом (эмиром). Однако французский Иностранный легион в конечном счете одержал победу в этой войне. Эмир Абд аль-Керим сдался и был сослан на остров Реюньон. Отличившийся в этой войне Зиновий Пешков снова был отмечен высшими орденами и позднее получил чин генерала французской армии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При этом он продолжал становившуюся все более редкой переписку с М. Горьким и даже проводил в его доме на Капри свои отпуска. Но отношения между ними уже были лишены прежней сердечности. В одном из писем 1927 года Горький нашел нужным пояснить: «…Зиновий Свердлов не “усыновлен” мною, а крещен, что требовалось для его поступления в филармоническое училище» [616 - Горький М. Собрание сочинений в 30 тт. М., 1956. Т. 30. С. 22.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1927–1928 гг. Горький принял решение о возвращении в СССР. Но в Италии у него образовался громадный архив, скопилось множество писем, которые он не считал возможным везти с собой в Москву, опасаясь навредить своим корреспондентам. Для Горького не было секретом, что его архив мог бы стать весьма полезным и для ГПУ, а эта организация все еще не пользовалась у Горького полным доверием. Начались поиски места хранения зарубежного архива Горького. По свидетельству Н. Берберовой, одним из кандидатов в хранители этого уникального архива был и Зиновий Пешков. Но два важных обстоятельства были против него: то, что он был теперь, в сущности, французом, и то, что не имел постоянного адреса. Конечно, у него уже была хорошая квартира в Париже, но по долгу службы он ездил не только в Африку, но и по всему свету. Склонные к шуткам французы поговаривали, что у Зиновия Пешкова в каждой из европейских столиц была обожающая его подруга, герцогиня или принцесса, которая мечтала выйти за него замуж. И Горький, и его сын Максим посмеивались, над этими слухами, но все же друзья писателя были категорически против того, чтобы столь серьезные бумаги хранились у такого человека, который сегодня не знает, где он будет завтра [617 - Берберова Н. Железная женщина. Нью-Йорк, 1981. С. 261.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После возвращения в СССР Горький постепенно прекратил всякую связь с Зиновием Пешковым. Во всяком случае, посетившему СССР в середине 30-х годов Ромену Роллану секретарь писателя Крючков, коснувшись подробностей отношений между Горьким и Зиновием, сказал, что тот прекратил все сношения со своим крестником [618 - Вопросы литературы. 1989. № 5. С. 160.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1927–1937 гг. Зиновий Пешков выполнял множество поручений правительства и военного министерства Франции в самых разных странах мира – на Ближнем и Дальнем Востоке, в Азии и Африке. С Максимом Горьким он действительно не поддерживал никаких отношений, и неизвестно, откликнулся ли он каким-либо образом на смерть человека, который дал ему свою фамилию и отчество. В 1937 году Зиновий вновь оказался в Иностранном легионе в Северной Африке, но уже в качестве командующего.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поражение Франции в 1940 году и капитуляция правительства неожиданно сделали французские военные части в Северной Африке и поведение генералов и офицеров, находящихся вне метрополии, важным фактором в начинающемся движении Сопротивления. Зиновий Пешков без раздумий встал на сторону де Голля и «Свободной Франции», а затем – «Сражающейся Франции». Теперь он был одним из ближайших соратников и друзей де Голля, который вскоре назначил Зиновия Пешкова французским представителем при американском командующем на Дальнем Востоке генерале Макартуре. Как известно, война на Дальнем Востоке охватила огромные районы, и все колонии в этом регионе, с которыми Франция отнюдь не собиралась расставаться, были оккупированы Японией. Одно это определяло важность миссии Зиновия Пешкова, который представлял здесь не только де Голля, но и колониальные интересы Франции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зиновий провел на Дальнем Востоке много лет, и можно предположить, что не без его участия Франция пыталась вернуть себе прежние владения в Юго-Восточной Азии. Но с уходом от власти де Голля решил уйти на покой и Зиновий Пешков. 65-летний генерал вышел в отставку, вернулся во Францию и поселился в Париже. Никто из советских историков не писал тогда, изучая жизнь и деятельность Я. М. Свердлова, о его старшем брате – французском генерале Зиновии Пешкове. В биографии Якова Михайловича, написанной его второй женой К. Т. Свердловой (Новгородцевой), можно прочесть, что у него имелся старший брат Зиновий, который участвовал в революционном движении начала века. Но тут же в примечании находим слова о том, что Зиновий Свердлов «давно умер» [619 - Свердлов Я. М. М., 1957. С. 78.]. Между тем 70-летний Зиновий спокойно жил в это время в своем доме в Париже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Казалось бы, военная и политическая карьера Зиновия Пешкова кончилась. Однако де Голль хорошо запомнил своего соратника и друга. Вернувшись в конце 50-х годов к власти, президент снова попросил генерала Пешкова помочь французской дипломатии в решении щекотливых вопросов между Францией, с одной стороны, и Японией, КНР и Тайванем – с другой. И только в 1965 году 80-летний Зиновий окончательно отошел от всяких дел и вернулся в Париж.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В СССР все же некоторые знали о том, что Зиновий Пешков не умер, да еще давно, а живет в Париже. Знали они и о том, что престарелый генерал давно уже забыл свою революционную молодость, но продолжал хранить добрую память о своем крестном отце Максиме Горьком. Когда известный советский искусствовед И. С. Зильберштейн, собравший по всему миру уникальную коллекцию материалов по истории русской культуры, приехал в начале 1966 года в Париж и выразил желание встретиться с Зиновием, тот вначале решительно отклонил это предложение. Но Зильберштейн был настойчив и, действуя через своих знакомых в эмиграции, добился все же встречи с отставным французским генералом. Первая часть этой встречи прошла очень холодно, и генерал явно не был расположен к долгой беседе. Но Зильберштейн подарил Пешкову многие материалы о Горьком, в числе которых был и том из серии «Литературное наследство» – «М. Горький и Л. Андреев», где имелась фотография Горького, рядом с которым стоял и 16-летний Зиновий. Старый генерал был растроган до слез, он никогда не видел этой фотографии. Но был еще более удивлен, когда узнал, что в советском литературном архиве бережно хранятся более 70 его давних писем к Горькому. Зиновий уже не отказывался от новых встреч с Зильберштейном и после третьей встречи внес в свое завещание дополнение о том, что после его смерти все письма Горького, которые он хранил в своем доме, должны быть переданы в СССР для научного использования.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зиновий Пешков умер в конце 1966 года в возрасте 82 лет. Он похоронен на русском эмигрантском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа в месте, отгороженном для русских солдат двух мировых войн, а отнюдь не для французских генералов. Это обстоятельство остается загадкой, так как похороны на русском кладбище могут свидетельствовать и о том, что Зиновий Пешков поддерживал постоянные связи или оказывал материальную помощь одной из многочисленных белоэмигрантских военных организаций [620 - Берберова Н. Железная женщина. С. 101.].<br>
&nbsp;//--&nbsp;Сын Свердлова Андрей Свердлов&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Невозможно обойти молчанием судьбу единственного сына Я. М. Свердлова Андрея Яковлевича. По словам родных, Андрей в детстве и подростком был доверчивым, добрым и жизнерадостным. Когда умер его отец, Андрею исполнилось всего около восьми лет (он родился 17 апреля 1911 года). После окончания школы Андрей, как свидетельствует заполненная им собственноручно анкета, был командирован в Аргентину для изучения языков. Эта весьма странная командировка продолжалась целый год – с весны 1928-го до лета 1929 года. Вернувшись в Москву, он поступил в Московский университет, но через два года перешел в Московский автотракторный институт, не закончив его, перешел в Военную академию мотомеханизированных сил РККА, которую и окончил в 1935 году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Почти сразу после этого Андрея неожиданно арестовали, хотя наркомом внутренних дел в то время еще был его покровитель и родственник Г. Ягода. Уже из изложенного выше я могу с большой долей вероятности сделать вывод, что молодой Андрей весьма рано начал сотрудничество с компетентными органами, в чем вовсе не усматриваю чего-либо плохого. Нельзя судить о прошлом с позиций сегодняшнего дня. Деятельность ВЧК – ГПУ в конце 20-х годов была окружена не только многими тайнами, но и ореолом романтики, и он притягивал к сотрудничеству с ГПУ многих хороших и честных молодых людей. Арест Андрея Свердлова в этой связи можно рассматривать как часть его «профессионального» образования и как необходимый элемент для создания нужной ему «легенды». Но можно предположить и другое: именно во время первого ареста Андрей был сломлен и дал согласие активно сотрудничать с органами НКВД. На этой последней, гораздо менее вероятной версии продолжает и сегодня настаивать его жена H. Н. Подвойская-Свердлова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Андрей был арестован вместе со своим товарищем Димой – сыном известного революционера В. В. Осинского. Все понимали, что Г. Ягода не смог бы самостоятельно решиться на такой шаг. Друзья и родители обратились к Сталину. По свидетельству А. М. Лариной, то же сделал и Н. И. Бухарин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«– Пусть, пусть посидят, – ответил Сталин, – вольнодумы они…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На вопрос Николая Ивановича, в чем же выразилось их вольнодумство, Сталин ничего вразумительного не ответил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Похоже, – сказал он, – что у них троцкистские взгляды…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Николай Иванович продолжал настаивать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Коба, я прошу за Якова Михайловича, в память о нем надо это сделать. Жаль мальчишек, арест их может озлобить и загубить. Оба они способные, подающие надежды юноши.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я этими делами не занимаюсь, звони Ягоде, – раздраженно ответил Сталин и повесил трубку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Звонить Ягоде Н. И. счел бессмысленным» [621 - Знамя. 1988. № 10. С. 159, 160.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, и без ходатайства Бухарина Осинский и Свердлов вскоре были освобождены.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда через год начался массовый террор, под удары карательных органов попадали не только видные государственные деятели, но и их дети и жены. Андрей вел разного рода провокационные разговоры среди «кремлевских детей» и потом сам же писал на них доносы. По свидетельству О. М. Рейхеля, визиты Андрея Свердлова к давним друзьям уже тогда казались многим весьма странными – слишком уж смелые разговоры вел он в условиях 1937–1938 годов. Возникли подозрения. Чтобы спасти важного работника, Андрея вновь арестовали. Но и теперь он недолго провел в тюрьме. Как он рассказывал позднее своим друзьям, бухгалтерия НКВД и за месяцы ареста аккуратно начисляла ему заработную плату. Можно не сомневаться, что и в камерах Бутырской тюрьмы Андрей оставался во всех отношениях работником НКВД. Заключенные перестали ему доверять, и было решено сбросить ненужную маскировку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще в 1936–1938 гг. Андрей официально занимал посты старшего мастера, а потом начальника цеха автомобильного завода имени Сталина. Но уже в декабре 1938 года он надел форму оперуполномоченного НКВД. Продвижение его по службе было стремительным: заместитель начальника отделения, начальник отделения, заместитель начальника отдела, заместитель начальника специального отдела. В НКВД он выступал и как следователь, и как теоретик. В закрытом порядке он опубликовал книги «Возникновение и разгром правотроцкистской подпольной организации в СССР», «Специальный курс чекистской работы», читал лекции по специальным дисциплинам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но не гнушался полковник НКВД А. Свердлов и обычной следственной работы. Писательница Елизавета Драбкина, с которой я был хорошо знаком, нередко рассказывала мне об участии Андрея Свердлова в ее деле. Она была поражена, когда в один недобрый день в ее тюремную камеру вошел Андрей Свердлов и сказал, обращаясь к ней: «Как вам не стыдно! Вы были секретарем у Якова Михайловича, а теперь вы – враг народа!» Драбкина ему ничего не ответила, и он вышел.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Елизавета Драбкина, дочь одного из близких соратников Ленина С. И. Гусева, действительно являлась в 1918–1919 гг. личным секретарем Я. М. Свердлова. За несколько часов до смерти Якова Михайловича она увела к себе в дом двух его детей – сына Андрея и дочь Веру. В 20-е годы Андрей не раз встречался с Е. Драбкиной, неизменно называя ее «тетей Лизой». Он, конечно, хорошо знал о фальсификации инкриминируемых ей преступлений. Но, участвуя в следствии, часто был груб, кричал, угрожал, требуя «признаний» и «раскаяния». Но по крайней мере он не бил Драбкину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;О встрече на следствии с Андреем Свердловым рассказала недавно и А. М. Ларина – жена Н. И. Бухарина. В ее воспоминаниях «Незабываемое» можно прочесть:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«В это время дверь в кабинет Матусова (следователя по делу Лариной. – Р. М.) открылась, и вошел Андрей Свердлов. “С какой целью?” – мгновенно пронеслось у меня в голове. Я сразу же предположила, что он арестован и вызван на очную ставку со мной. Ведь в моем “деле” в связи с информацией, поступившей из Новосибирска, Андрей Свердлов, якобы с моих слов, фигурировал как член контрреволюционной организации молодежи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И хотя я это опровергала перед Берией, опасаясь, что в случае повторного ареста Андрей подтвердит существование контрреволюционной организации молодежи. Будет клеветать и на самого себя и на меня. Случай для того времени типичный. Однако, приглядевшись к Андрею, я пришла к выводу, что он не похож на заключенного. На нем был элегантный костюм с хорошо отутюженными брюками, а холеное, самодовольное лицо говорило о полном благополучии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Андрей сел на стул рядом с Матусовым и внимательно, не скажу – без волнения, вглядывался в меня.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Познакомьтесь, это ваш следователь, – сказал Матусов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как следователь?! Это же Андрей Свердлов! – в полном недоумении воскликнула я.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, Андрей Свердлов, – подтвердил Матусов удовлетворенно. Вот, мол, какие у нас следователи. – Сын Якова Михайловича Свердлова. С ним и будете иметь дело…» [622 - Знамя. 1988. № 12. С. 104, 105,106–107.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Далее А. М. Ларина еще на трех страницах рассказывает, как проводил А. Свердлов ее допросы и в первый раз, и позже, в феврале 1941 года. Андрей Свердлов кричал на Анну Ларину, но не бил ее. Иначе он вел себя с Петром Петровским, главным редактором «Ленинградской правды», сыном крупнейшего деятеля Советского государства Георгия Петровского, в честь которого один из самых больших городов Украины Екатеринослав был переименован в Днепропетровск. Вместе с группой следователей Андрей Свердлов активно участвовал в многодневных истязаниях Петра Петровского, героя Гражданской войны, руководителя обороны Уральска в 1919 году, ныне посмертно реабилитированного [623 - Из архива семьи Г. Петровского и его внука Л. Петровского.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не буду перечислять все дела, которые вел этот палач-теоретик, еще до войны получивший звание полковника НКВД. Но справедливости ради замечу, что в годы войны Андрей Свердлов принимал активное участие в формировании групп разведчиков и чекистов. Он помогал созданию знаменитого отряда Д. Н. Медведева, подвиги которого были описаны, как известно, в книгах «Это было под Ровно», «Сильные духом». В конце войны Андрей Свердлов руководил частью подразделения НКВД, охранявшего предприятия, где изготавливались первые советские атомные бомбы. Он был знаком с Курчатовым и Ландау. Но конечно, никто из этих ученых не знал о зловещей роли А. Свердлова в деятельности НКВД в конце 30-х годов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После войны Андрей Свердлов продолжал заниматься следовательской работой по отдельным делам. Несомненно, она его тяготила, и он с согласия руководства НКВД окончил в 1945–1948 гг. Академию общественных наук и даже защитил диссертацию на тему «Англо-американские противоречия в Южной Америке». Он хорошо знал английский и испанский языки. Работа в НКВД создавала немало стрессовых ситуаций, и после трех инфарктов Андрей Свердлов был вынужден просить об отставке. Он был формально уволен в запас в 1953 году в звании полковника и поступил на работу в Институт марксизма-ленинизма.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если верить жене Андрея Свердлова H. Н. Подвойской-Свердловой, то ее муж с воодушевлением встретил XX съезд партии и даже говорил, что со «сталинщиной» нужно бороться еще более решительно, чем это делает Хрущев. Но в это верится с трудом. Гораздо больше оснований доверять некоторым из сотрудников Института марксизма-ленинизма, которые свидетельствуют, что после XX съезда КПСС А. Свердлова охватил панический страх, и он почти на год опять оказался в специальном корпусе Кремлевской больницы с новым инфарктом и признаками психического расстройства. У него начала подергиваться щека, и вылечить его от страха было нелегко. Впрочем, вскоре стало ясно, что Хрущев не намерен слишком активно разыскивать и наказывать бывших палачей из числа следователей НКВД.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выйдя из больницы, Андрей Свердлов снова занялся научной работой. Он написал несколько статей и одну брошюру по истории партии. Обладая некоторыми литературными способностями, он помогал своей матери писать и готовить к печати книгу о Якове Михайловиче Свердлове. Андрей Свердлов участвовал в литературном и общем редактировании биографии Серго Орджоникидзе и помогал бывшему коменданту Кремля П. Д. Малькову в создании его известной книги «Записки коменданта Кремля». Разумеется, такая работа только поощрялась дирекцией Института марксизма-ленинизма. Однако почти никто в институте не знал о том, что в 60-е годы Андрей Свердлов занялся изготовлением и публикацией различного рода детективных повестей для детей и юношества. Эти книги: «Тонкая нить», «Двуликий Янус» и другие – издавались под псевдонимом А. Я. Яковлев. Основная тема таких «боевиков», при написании которых А. Свердлов широко использовал свой опыт работника НКВД, – борьба славных советских чекистов против шпионажа империалистических разведок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но не только литературой занимался Андрей Свердлов в 60-е годы. Он уже не мог отказаться от добровольного доносительства и сыска. Бывший следователь внимательно читал множество газет и журналов, выискивая в них «троцкистские» или «бухаринские» ошибки. Обнаружив сомнительный материал, он немедленно сигнализировал о нем в ЦК КПСС и часто писал прямо в редакции газет и журналов грубые письма, нередко используя для устрашения официальные бланки Института марксизма-ленинизма. Именно Андрей Свердлов был первым, кто поднял шум вокруг состоявшегося в ИМЛ обсуждения книги А. Некрича «1941. 22 июня», так как многие из выступавших подвергли резкой критике дипломатическую и военную деятельность Сталина в 1939–1942 гг. Не решившись вступить в дискуссию открыто, Свердлов в тот же день написал большой донос на организаторов и участников обсуждения не только в партийный комитет института, но и в Комиссию партийного контроля при ЦК КПСС, клеветнически утверждая, что при обсуждении книги А. Некрича «имели место антисоветские выступления».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Некоторые жертвы бывшего следователя А. Свердлова, вернувшиеся из заключения после реабилитации, писали в ЦК и КПК о его делах и методах следствия, но их письма оставались без ответа. И все же большая часть его жертв осталась лежать в безымянных могилах едва ли не близ всех «трудовых» лагерей сталинско-бериевской системы «архипелага ГУЛАГ«, тогда как сам Андрей Свердлов жил весьма вольготно в так называемом Доме на набережной близ Кремля. Впрочем, страх мучил его и в эти годы. Он умер в возрасте 65 лет после восьмого инфаркта. При вскрытии врачи были поражены, сколь дряхлым был его организм, и особенно вся сердечно-сосудистая система.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Незадолго до своей смерти тяжелобольной Яков Михайлович сказал своему маленькому сыну: «Когда я умру, я оставлю тебе огромное, замечательное наследство, лучше которого нет ничего на свете. Я оставлю тебе ничем не запятнанную честь и имя революционера». Однако Андрей Свердлов, став взрослым, сделал все, чтобы растранжирить это наследство и запятнать своей грязной жизнью имя своего отца. Наследство самого Андрея оказалось не слишком большим. Его жена H. Н. Подвойская-Свердлова в своем отзыве на первый вариант этой статьи, опубликованный югославской газетой «Борьба», писала: «Андрей всегда подписывался на займы на очень большую часть своей зарплаты. После его смерти у него на сберкнижке ничего не оказалось» [624 - Из архива автора.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Можно посочувствовать H. Н. Подвойской-Свердловой. На старые облигации государственных займов сейчас выдают деньги в их погашение редко и мало. А в 30-е годы эти займы имели немалый авторитет, и потому при обысках у «врагов народа» бригады сотрудников, проводивших досмотры и аресты, нередко прихватывали с собой и облигации, и некоторые другие ценности, не поступавшие потом в государственную казну. Тут же H. Н. Подвойская-Свердлова добавляет: «У Андрея было много недоброжелателей и даже врагов среди детей “ответработников”» [625 - Из архива автора.]. Что ж, это была специализация следователя – «работать» и вести следствие среди арестованных детей ответственных работников. Благодаря молодости многие из них выжили в нечеловеческих условиях сталинских лагерей. И тут уж жене Андрея Свердлова трудно сочувствовать. Его будут презирать многие поколения честных людей.<br>
&nbsp;//--&nbsp;Несколько слов о других родственниках Свердлова&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;О других родственниках Я. М. Свердлова мне остается сказать не особенно много. Они не составляют единой семьи и редко поддерживают между собой родственные отношения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;От первой жены Якова Михайловича Екатерины Федоровны Шмидт родилась в 1904 году дочь Евгения Яковлевна Свердлова. В своих письмах отец несколько раз упоминает ее имя – Женя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она стала юристом и в последние годы жила в Москве – уже, конечно, на пенсии. Ее дочь Майя Леонидовна также юрист, продолжает работать в Москве. Другая дочь, Татьяна Леонидовна, работает на Центральном телевидении в итальянской и югославской редакциях. Это умелая и опытная журналистка и переводчица.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;От второй жены Якова Михайловича в 1913 году родилась дочь Вера. В 20-е годы она недолго работала пионервожатой, потом редактором заводской многотиражки. Заочно окончив редакторское отделение Госкомвуза, работала в московском радиокомитете. Сейчас она на пенсии и в своих воспоминаниях старается частично оправдать и Андрея Свердлова, и даже Сталина: он-де и «великий вождь и палач» одновременно [626 - Московская правда. 1989. 5 февр.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Есть дети у В. Свердловой-Масленниковой, у Андрея Свердлова, у других братьев и сестер Якова Михайловича. Во Франции живет Алексей Пешков – журналист – еще один внук Свердлова. Но рассказ обо всех родственниках и потомках Якова Михайловича уже выходит за рамки настоящего очерка.<br>
<br>&nbsp;1989, 15 октября<br><br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Троцкий: штрихи к политическому портрету [627 - Медведев Р. А. Троцкий: штрихи к политическому портрету. Вступление к главе «Адски темная ночь» из книги «Пророк в изгнании». Иностранная литература. 1989. № 3.Поводом для данного очерка стала большая книга И. Дойчера о Троцком.]<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Трехтомная политическая биография Троцкого, принадлежащая перу Исаака Дойчера, считается до сих пор в западной советологии и исторической науке, а также в обширной литературе о Троцком не только лучшей, но даже классической работой. И. Дойчер – бывший троцкист и автор нескольких получивших известность исторических и политических книг, среди которых можно назвать и опубликованную еще при жизни Сталина одну из его политических биографий. Дойчер первым получил доступ к обширному архиву Л. Троцкого и с согласия вдовы Троцкого стал поэтому главным из его биографов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Работа над трилогией заняла у Дойчера больше 10 лет. Первый том – «Вооруженный пророк» – был издан в Лондоне еще в 1954 году. Второй том – «Разоруженный пророк» – был опубликован там же в 1959 году. Последняя часть этой трилогии – «Пророк в изгнании» – вышла в свет в 1963 году. С тех пор эта книга была издана на многих языках и почти во всех крупных странах мира. Однако по причинам, которые не требуется подробно разъяснять, никогда не издавалась и не переводилась в СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И после Дойчера многие авторы писали о Троцком. Так, например, несколько книг появилось к 100-летию со дня его рождения, то есть в 1979 году. В 1980 году стал доступен для исследователей еще один архив Троцкого, который он разрешил открыть лишь через 40 лет после смерти. В нем не оказалось каких-либо сенсационных документов, но здесь находилась большая часть обширной переписки Троцкого, которую он вел уже в изгнании с сотнями своих приверженцев из многих стран мира. И все же любой из западных историков, который считает нужным писать о Троцком, почти всегда начинает работу с чтения книги Дойчера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Журнал «Иностранная литература» публикует только одну из глав книги Дойчера – о самых последних годах жизни Троцкого, которые тот провел в Мексике. В своем предисловии к этой, несомненно, крайне важной для всех нас и очень нужной публикации я не хотел бы разбирать достоинства и недостатки книги И. Дойчера, которая практически еще недоступна советскому читателю. Однако я считаю нужным привести краткую справку о Троцком, о котором даже многие из наших профессиональных историков имеют крайне искаженное и неточное представление.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лев Давыдович Троцкий (Лейба Бронштейн) родился в 1879 г. – всего на два месяца раньше Сталина – в имении своего отца, одного из очень немногих в России еврейских помещиков. Он окончил начальную еврейскую школу, а затем реальное училище, основанное немецкими колонистами в Одессе. К социал-демократическому движению молодой Троцкий примкнул в 1898 году после своего первого ареста. Будучи сосланным в Сибирь, Троцкий бежал в 1902 году за границу. Он участвовал во II съезде РСДРП, на котором примкнул к меньшевикам. Фракцию меньшевиков он, правда, вскоре покинул, но большевиком не сделался, надолго предпочтя амплуа одного из тех, кто называл себя «независимыми социал-демократами». Это помогло ему стать выдающимся полемистом, но сделаться взыскательным и последовательным политическим организатором он не смог никогда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда началась первая русская революция, Троцкий возвратился в Петербург. Он принял активное участие в работе Петербургского Совета и некоторое время был одним из трех его сопредседателей, а также редактором «Русской газеты», которую совместно со своим тогдашним другом и политическим единомышленником А. Л. Парвусом (Гельфандом) в течение месяца превратил из маленького либерального листка в массовую газету с 500-тысячным тиражом. Немало статей Троцкий публиковал и в ежедневной меньшевистской газете «Начало».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Петербургский Совет просуществовал всего 50 дней. Троцкий же возглавлял его всего около двух недель. В начале декабря 1905 года Совет был разогнан, а его руководство арестовано. Тем не менее эти две недели сделали Троцкого известным в революционных кругах. Ленин в ту пору относился к Троцкому с иронией, называя его «пустомелей», «пустозвоном», «фразером», «типичным полуобразованным семинаристским болтуном», «стряпчим по темным делишкам».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После разгона Петербургского Совета Троцкий был арестован и вновь сослан в Сибирь. Он, однако, бежал по дороге, сумел уехать из России и в 1907 году участвовал в работе V Лондонского съезда РСДРП. И здесь на съезде Троцкий не примкнул ни к фракции большевиков, ни к фракции меньшевиков, выступая, в сущности, лишь от своего собственного имени. Опираясь на разработанную им и Парвусом теорию «перманентной революции», он пытался поучать как большевиков, так и меньшевиков. На Лондонском съезде впервые встретились Троцкий и Сталин. Троцкий при этом не заметил Сталина и не запомнил этой встречи. Зато Сталин хорошо запомнил Троцкого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В эмиграции Троцкий познакомился почти со всеми наиболее известными лидерами европейской социал-демократии; с большим трудом ему удалось наладить издание своей небольшой газеты «Правда», которая печаталась еще с 1903 года группой украинских меньшевиков, а с 1908 года стала личным органом Троцкого, выходящим примерно раз в две недели в Вене.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В то время как раскол между большевиками и меньшевиками обозначался все больше и Ленин вел дело к тому, чтобы провозгласить большевиков самостоятельной партией, Троцкий опять выступил с примиренческой позицией, организовав так называемый «августовский блок», который объединял лишь очень малое число его приверженцев. Именно в этот период он особенно резко критиковал Ленина и его политику. Эта критика стала особенно яростной, когда большевики начали издавать в Петербурге свою ежедневную газету под тем же названием – «Правда». Троцкому казалось, что не только крошечная венская газета, но и ее название являются едва ли не его личной собственностью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нападки Троцкого не остались без ответа со стороны Ленина. Именно в 1912–1913 годах Ленин высказал в статьях и особенно в частных письмах те крайне резкие и нелестные характеристики Троцкого, которые в более позднее время и на совсем иных этапах внутрипартийной борьбы постоянно цитировались в нашей печати. Ленин обвинял Троцкого в прямом обмане рабочих и в сокрытии от них правды о «ликвидаторах». Он писал о Троцком как о «подлейшем карьеристе», «авантюристе», «интригане» и т. п. В это время он употребил выражение «Иудушка Троцкий», сравнивая таким образом примиренческую деятельность Троцкого и лицемерные попытки примирения своей семьи со стороны Иудушки Головлева – одного из героев Салтыкова-Щедрина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как мы знаем, в последующие годы Ленин отзывался о Троцком и куда более похвально.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Августовский блок» просуществовал недолго, и вскоре после начала Первой мировой войны все свои формальные связи с меньшевиками Троцкий порвал. Позиция его в годы войны становилась все более близкой к позиции большевиков. Когда после Февральской революции Троцкому удалось вернуться из США в Россию – на месяц позже возвращения из эмиграции Ленина, – огромная толпа под красными знаменами вынесла его на руках из поезда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Петрограде Троцкий возглавил небольшую группу так называемых «межрайонцев», возникшую еще в 1913 году. В этой группе было не более 50 человек, но в нее входили такие блестящие пропагандисты и ораторы, как В. Володарский, А. А. Иоффе, А. В. Луначарский, Д. 3. Мануильский, М. С. Урицкий и другие. Уже на выборах в районные думы Петрограда в мае-июне 1917 года большевики выступали в блоке с «межрайонцами». На конференции в начале июля «межрайонцы» приняли решение о вступлении в партию большевиков. VI съезд большевистской партии поддержал эту инициативу. Троцкий был избран членом ЦК РСДРП (б). После завоевания большевиками большинства мандатов в Петроградском Совете Троцкий снова, как и в 1905 году, был избран его председателем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На этом посту Троцкий проделал в решающие недели перед Октябрем очень большую работу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Вообще в 1917 году, – писал в своих воспоминаниях старый большевик А. П. Спундэ, – Троцкий проявил свои лучшие качества. Он был кумиром петроградских митингов, его политическая линия вызывала тогда большую симпатию к нему. В этот период его действия напоминали Дантона в варианте 1917 года. Решительность и смелость проявлялись у него во всем. А то, что ему не хватало ни ленинской глубины перспективы, ни ленинского беспредельного подчинения всех своих человеческих чувств делу победы социализма, в тот период практически не чувствовалось… Троцкий был одним из лучших ораторов революции. Говорил он всегда с изумительным блеском, с высоким мастерством популярной передачи даже трудной мысли, хотя принципиальный фундамент часто был несоразмерен с ораторским талантом» [628 - А. П. Спундэ был заместителем наркома финансов в первом Советском правительстве, позднее членом ЦИК СССР и зам. председателя правления Госбанка СССР. Его не арестовали в 1937 году, но он был исключен из партии и работал кассиром-счетоводом в Мосторге. Свои воспоминания, которые теперь хранятся в архиве его семьи, Спундэ писал в 1947–1949 годах. Умер он в 1962 году.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Незадолго перед Октябрьским вооруженным восстанием большие заслуги Троцкого отметил и В. И. Ленин, когда он говорил о выдвижении кандидатов в Учредительное собрание от большевиков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…никто не оспорил бы, – сказал Ленин, – такой, например, кандидатуры, как Троцкого, ибо, во-первых, Троцкий сразу по приезде занял позицию интернационалиста; во-вторых, боролся среди межрайонцев за слияние; в-третьих, в тяжелые июльские дни оказался на высоте задачи и преданным сторонником партии революционного пролетариата» [629 - Ленин В. И. ПСС. Т. 34. С. 345.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Много самых разных легенд существует относительно роли Троцкого в непосредственной практической организации Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде. С одной стороны, можно встретить тенденцию к непомерному преувеличению его значения в те дни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«В этот период, – писал, например, в 1965 году профессор И. Дашковский, – имена Ленина и Троцкого неизменно шли рядом и олицетворяли собой Октябрьскую революцию не только на знаменах, плакатах и лозунгах Октября, но и в прочном сознании партии, народа, страны…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подобные утверждения ошибочны, и они противоречат общеизвестным фактам. Имя Троцкого в дни Октября действительно стояло рядом с именем Ленина, но слова «рядом» и «наравне» имеют разный смысл. Даже широкая публика отдавала себе отчет в различии политического веса Ленина и Троцкого. Не было это секретом и для врагов большевистской партии. Что касается «прочного сознания партии», то имена Ленина и Троцкого не стояли здесь ни «рядом», ни «наравне». У партии большевиков был только один вождь – Ленин, и только он один был вдохновителем и руководителем Октябрьской революции. Кстати, в том самом примечании Ленина к тезису «О списке кандидатов в Учредительное собрание», которое мы цитировали выше, говорится: «Само собою понятно, что из числа межрайонцев, совсем мало испытанных на пролетарской работе в направлении нашей партии, никто не оспорил бы такой, например, кандидатуры, как Троцкого…» и т. д.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще с августа 1917 года вся работа по практической подготовке вооруженного восстания проводилась не только под руководством, но под сильным давлением Ленина, который почти ежедневно писал статьи, брошюры, посылал в ЦК и ПК записки и письма. В начале октября он был уже в Петрограде, и именно он руководил заседаниями ЦК большевистской партии, на которых было принято окончательное решение о восстании. Тот факт, что Ленин все еще скрывался на конспиративной квартире, а Троцкий выступал легально как председатель Петроградского Совета, никак не может служить основанием к преувеличению роли Троцкого в революции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако было бы неправильным и принижать значение Троцкого в дни Октября. В многотомной «Истории КПСС» в разделе о вооруженном восстании в Петрограде мы можем прочесть лишь о «дезориентирующем влиянии на ВРК выступлений Троцкого» [630 - История КПСС. Т. 3. Кн. I. М., 1967. С. 321.]. Не упоминается его имя и в статье о Петроградском Совете, его можно найти лишь в общем перечислении имен многих членов Петроградского Военно-революционного комитета. Фальсифицируется роль Троцкого в дни Октября и в трехтомной «Истории Великого Октября» академика И. И. Минца [631 - Минц И. И. История Великого Октября. М., 1978. С. 807–809, 827.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При всех разногласиях между Лениным и Троцким относительно условий и юридического обоснования переворота, разногласиях, которые ход событий свел к минимуму, роль Троцкого в практической подготовке и проведении переворота была, несомненно, велика. Здесь можно было бы сослаться на множество свидетельств непосредственных участников и очевидцев Октябрьского вооруженного восстания и даже на статью «Октябрьский переворот», которая была опубликована в «Правде» 6–7 ноября 1918 года за подписью Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы не будем останавливаться здесь на поведении и политике Троцкого во время переговоров в Брест-Литовске о заключении мирного договора с Германией. Ошибочность его позиции была доказана уже через несколько месяцев, когда германские войска начали свое февральское наступление. Но каждому объективному историку ясно, что в действиях и выступлениях Троцкого в эти критические дни не было и тени «преднамеренного предательства», «капитулянтства», «измены», «провокации», «сговора с контрреволюцией», «смыкания с агрессивным империализмом» и т. п. Все эти определения, которые можно встретить в исторических работах не только 30–40-х, но и 60–70-х годов, были привнесены в историческую науку во времена культа личности Сталина. Вводя в оборот эти формулировки, Сталин рассчитывал косвенным образом скомпрометировать и Ленина, ибо нужно было быть политическим слепцом, чтобы поручить через несколько месяцев «пособнику империализма» и «помощнику буржуазно-помещичьей контрреволюции» формирование Красной Армии и руководство ей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Немало легенд существует также о деятельности Троцкого в период Гражданской войны. Сторонники Троцкого предпринимали много попыток представить его едва ли не главным организатором Красной Армии и ее основных побед над белыми армиями. С другой стороны, можно упомянуть о стремлении многих полностью перечеркнуть значение всей военной работы Троцкого, который был с 1918 года народным комиссаром по военным и морским делам, а также председателем Реввоенсовета республики. Такие попытки делались не только историками последующего периода, но и непосредственно по ходу событий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неприязнь к Троцкому была распространена и среди многих военных работников партии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как писал, например, своему другу А. Сольцу старый большевик и военный работник В. Трифонов:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Южный фронт – это детище Троцкого и является плотью от плоти этого бездарнейшего организатора. Армию создавал не Троцкий, а мы, рядовые армейские работники. Там, где Троцкий пытался работать, там сейчас же начиналась величайшая путаница. Путанику не место в организме, который должен точно и отчетливо работать, а военное дело именно такой организм и есть» [632 - Трифонов Ю. Отблеск костра. М., 1966. С. 151–152.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Серго Орджоникидзе писал Ленину с того же Южного фронта:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Что-то невероятное, что-то граничащее с предательством… Где же порядки, дисциплина и регулярная армия Троцкого?! Как же он допустил дело до такого развала? Это прямо непостижимо…» [633 - Орджоникидзе С. Статьи и речи. T. I. М., 1956. С. 101–102.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подобных сигналов Ленин получал немало – и от уполномоченных ЦК РКП (б), и от командующих отдельными армиями и фронтами. Но он получал подобные сигналы и относительно таких районов военных действий, где решающую роль играли не Троцкий, а Сталин или Зиновьев, Ворошилов или даже Тухачевский. Ленин, однако, более трезво смотрел на многие события, высоко оценивал военно-организационную деятельность Троцкого и никогда не ставил вопроса о замене его на посту наркома по военным и морским делам и председателя Реввоенсовета.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дело в том, что Красная Армия создавалась в исключительно трудной обстановке, и Ленин, который был, безусловно, главным ее организатором и главным стратегом Гражданской войны, хорошо понимал всю важность той работы, которую проводил в этом же направлении Троцкий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несомненно, деятельность Троцкого сыграла существенную роль в превращении Красной Армии из сложного конгломерата партизанских и полупартизанских формирований в регулярную и достаточно дисциплинированную военную машину. Троцкий сумел организовать работу десятков тысяч царских офицеров – от младших офицеров до генералов включительно, и если Красная Армия не смогла бы выиграть Гражданскую войну без военных комиссаров, то она не смогла бы ее выиграть и без военных специалистов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Троцкий был одним из главных инициаторов и проводников твердой дисциплины в армии. Его меры помогли превратить ее в более или менее четко действующий военный механизм, хотя при этом они были суровы и далеко не всегда справедливы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Даже историки и биографы, благожелательно относящиеся к Троцкому, признают, что не только Сталин, но и в еще большей мере Троцкий был тем человеком, который открыл «зеленую улицу» жестокости, без которой редко обходится любая Гражданская война. Слово «безжалостно» надолго стало его любимым словом. Именно по требованию Троцкого был приговорен к смертной казни бывший морской офицер Балтийского флота, капитан I ранга А. М. Щастный. Этот человек не только принял Октябрьскую революцию, но и оказал огромные услуги Балтийскому флоту, моряки которого составили одну из важнейших ударных сил революции. А. М. Щастный фактически организовал знаменитый «Ледовый поход Балтийского флота», в результате которого основные силы флота перебазировались из Таллинна и Гельсингфорса в Кронштадт. Заслуги А. М. Щастного были так велики, что декретом СНК в апреле 1918 года он был назначен командующим Красным Балтийским флотом. Новый командующий оказался, однако, человеком твердым и не всегда сговорчивым. Некоторые приказы народного комиссара по военным и морским делам Л. Троцкого Щастный отказался выполнить. В Царицыне то же самое делал и Сталин, но Сталин все же был одним из лидеров партии, а Щастный – недавним офицером царского флота. Обвиненный в саботаже, он был приговорен революционным трибуналом к расстрелу. При этом Троцкий выступал на заседании суда единственным свидетелем и, не затрудняя себя доказательствами, заявил, что Щастный – «опасный государственный преступник, который должен быть безжалостно наказан».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Широко известна была в годы Гражданской войны и жестокая расправа Троцкого с одним из полков, покинувшим позиции без приказа. Троцкий приказал расстрелять не только командира и комиссара этого полка, но и каждого десятого красноармейца. Мы говорили выше о мобилизации в Красную Армию многих тысяч военных специалистов – царских офицеров. Менее известно, что по приказу Троцкого был составлен список их родственников. Офицеров предупреждали – в случае измены их родные понесут суровое наказание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подобной суровостью Троцкий нажил себе немало врагов среди партийных и военных работников. Но он приобрел также и много сторонников в армии и партийном аппарате, хотя и не сумел организовать из них какую-либо свою фракцию, что с немалым успехом начал еще тогда делать Сталин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В. И. Ленин обычно одобрял суровые меры Троцкого и вводимые им методы руководства армией.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Я был очень удивлен, – пишет в своих воспоминаниях о Ленине М. Горький, – его высокой оценкой организаторских способностей Л. Д. Троцкого. Владимир Ильич подметил мое удивление. “Да, я знаю, о моих отношениях с ним что-то врут. Но что есть – есть, а чего нет – нет, это я тоже знаю. Он вот сумел организовать военных специалистов”» [634 - Горький М. В. И. Ленин. М., 1959. С. 12.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, у Троцкого как председателя Реввоенсовета было немало ошибок, хотя в итоге деятельность его на этом посту все же может быть оценена положительно. Троцкий не стремился стать полководцем в точном смысле этого слова, он оставался по-прежнему штатским человеком. Он был именно народным комиссаром, а не командующим Красной Армией. Поэтому сам Троцкий настоял на введении в РВС должности главнокомандующего Вооруженными Силами Республики. С 6 сентября 1918 года до июля 1919 года этот пост занимал бывший полковник царской армии И. И. Вацетис, а после него – С. С. Каменев, также бывший полковник царской армии, перешедший на сторону Советской власти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В сущности, главным средством организации и сплочения Красной Армии для Троцкого оставалось слово. Речи и статьи, воззвания и развернутые приказы играли в его деятельности более заметную роль, чем повседневная практическая работа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гражданская война в огромной степени способствовала росту известности и популярности Троцкого не только среди большого числа военных, зарубежных наблюдателей и друзей Октябрьской революции, но и внутри большевистской партии. Мало кто вспоминал теперь, что Троцкий вступил в ряды большевиков лишь за несколько месяцев до революции, а перед этим активно боролся против них. Острая профсоюзная дискуссия 1920–1921 годов, в которой Ленин и Троцкий снова оказались противниками, заметно ослабила влияние и вес Троцкого в партии. После победы в этой дискуссии ленинского большинства на X съезде РКП (б) многие из сторонников Троцкого не были избраны в состав ЦК, а тем более в состав Оргбюро и Секретариата ЦК.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем не менее и в 1921–1922 годах Троцкого считали вторым по значению деятелем большевистского руководства. На многих митингах и собраниях провозглашались здравицы в честь «товарищей Ленина и Троцкого», во многих советских и партийных учреждениях можно было видеть портреты их обоих. Имя Троцкого звучало в песнях и военных маршах. Это был, несомненно, пик карьеры Троцкого как революционера и политического руководителя Советского государства. В этот период Ленин относился к Троцкому с подчеркнутым уважением, так же как и Троцкий к Ленину. Поэтому утверждать, подобно Палму Датту, что «у Троцкого всегда была злобная, почти патологическая ненависть к Ленину, к основным принципам его учения вообще и к большевикам в частности», – это значит говорить явную неправду [635 - Датт П. Интернационал. М., 1966. С. 188.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Троцкий, – писал в своих воспоминаниях старый большевик В. Громов, – выдающийся революционер. Он, конечно, не ленинец, но с Лениным в нашей партии работал вполне лояльно. Наша партия, созданная Лениным, являлась той силой, которая парализовала необузданное самолюбие и неприкрытый карьеризм Троцкого… Троцкого в нашей партии никто не знал лучше Ленина. Все, что было хорошего и плохого в этом противоречивом человеке, описано с точностью и добросовестностью нашим вождем… Не верьте тому, что писал о Троцком Сталин» [636 - Громов В. Е. (псевдоним). Сталин. Мысли и факты. Рукопись. 1966–1967 гг. (Из архива автора.)].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Положение Троцкого в партии и государстве к началу 1923 года было таково, что по мере развития болезни Ленина, принимавшей все более тяжелый и необратимый характер, не только сторонние наблюдатели, но и значительная часть большевиков искренне считали, что наиболее вероятным преемником Ленина как вождя партии и государства может стать только Л. Д. Троцкий. Но в руководстве большевиков были, однако, очень влиятельные силы, которые решили во что бы то ни стало помешать подобному развитию событий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все то, что мы так кратко изложили выше, составляет главное содержание первой книги И. Дойчера о Троцком – «Вооруженный пророк», хотя, конечно, мои оценки и не всегда совпадают с оценками Дойчера. Все же надо отметить, что он выступает в своей книге отнюдь не как апологет Троцкого и мы можем найти у него немало критических замечаний в адрес своего героя. Но ни одно из этих замечаний и многих других, для которых у нас нет места, не позволяют называть Троцкого «демоном революции», как это сделал Д. Волкогонов в своей большой статье в «Правде» и в книге «Триумф и трагедия» [637 - Правда. 1988. 9 сент.]. Если уж кто и заслуживает такой оценки, то как раз Сталин, а не Троцкий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет нужды останавливаться здесь на оценке Троцкого, которую дал Ленин в своем «Завещании»; эти оценки сейчас уже хорошо известны. Я не буду также подробно говорить о сложных перипетиях той внутрипартийной борьбы, которая развернулась в 1923–1927 годах и в которой Троцкий выступал в качестве лидера «левой» оппозиции. Это была не только борьба за власть в стране и в партии, но и борьба различных течений и тенденций в политике ВКП(б), а также всего Коминтерна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хотя и Троцкий, и Зиновьев, и Каменев высказывали в ходе нее немало верных суждений, их общая линия не была верна и могла бы повести к быстрому свертыванию политики нэпа и нарушению союза рабочего класса и крестьянства. Хорошо известно также, что основную часть этой троцкистской политики вскоре взял на вооружение сам Сталин и осуществил ее с такой невероятной жестокостью, на которую, по-видимому, был бы не способен и сам Троцкий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После поражения Троцкого во внутрипартийной борьбе он был исключен из партии и сослан в Казахстан. Когда стало известно о предстоящей высылке Троцкого из Москвы, его все еще многочисленные сторонники решили устроить ему торжественные проводы. Отъезд был намечен на 18 января 1928 года. Однако еще 17 января на квартиру Троцкого пришли работники ГПУ и аппарата ЦК и потребовали его немедленного отъезда. Троцкий отказался, но его силой вынесли на руках и затолкали в стоявшую у подъезда машину. Затем его отвезли на Ярославский вокзал и посадили в поезд, отправляющийся в Казахстан. Сын Троцкого – Лев Седов – стал кричать, обращаясь к железнодорожникам: «Смотрите, они увозят Троцкого!» Но никто не вмешался, и поезд отошел от перрона.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В течение года Троцкий вместе с семьей жил в Алма-Ате, продолжая поддерживать легальную и нелегальную связь со своими сторонниками и ведя обширную переписку. Он был настроен еще весьма оптимистически. В письме, которое было направлено им в Политбюро и которое распространялось в списках среди ссыльных троцкистов, говорилось:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Неизлечимая слабость аппаратной реакции при ее внешнем могуществе состоит в том, что она не ведает, что творит. Она выполняет заказ враждебных классов. Не может быть большего исторического проклятия для фракции, вышедшей из революции и подрывающей ее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Величайшая историческая сила оппозиции, при ее внешней слабости в настоящий момент, состоит в том, что она держит руку на пульсе мирового исторического процесса, ясно видит динамику классовых сил, предвидит завтрашний день и сознательно подготовляет его» [638 - Троцкий Л. Моя жизнь. Берлин, 1930. Ч. 2. С. 310, 311.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако письма Троцкого своим сторонникам не подтверждали того, что он «ясно видит динамику классовых сил». Когда в партии обнаружился «правый» уклон, Троцкий выступил вначале за союз с «центром» (то есть со Сталиным) против «правых», которых он считал более опасными, чем группу Сталина. Однако очень скоро Троцкий стал налаживать нелегальные контакты с группой Бухарина против Сталина. Некоторое время Троцкий опасался установления под давлением крестьянства военной диктатуры во главе с Ворошиловым и Буденным против Сталина. В этом случае он предлагал своим сторонникам поддерживать Сталина против Буденного и Ворошилова. Троцкий еще надеялся, а временами даже твердо верил в победу своей фракции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Борьба в оппозиции, поведение и положение Троцкого после смерти В. И. Ленина, его борьба в Коминтерне и формирование «левых» фракций в коммунистических партиях Запада и Востока, а также жизнь в ссылке в Алма-Ате составляют основное содержание второй книги И. Дойчера – «Разоруженный пророк». В своей третьей, и последней, книге И. Дойчер пишет уже о жизни и деятельности Троцкого в изгнании.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Решение о высылке Троцкого за границу было принято на Политбюро в 1929 году. Позднее Сталин не раз выражал сожаление по этому поводу и особенно негодовал, что ему разрешили вывезти за границу весь свой огромный архив. Так или иначе, но в феврале 1929 года Троцкий с семьей был тайно привезен в Одессу и отсюда на пароходе «Ильич» покинул пределы СССР. По договоренности с Турцией, у которой были в те годы хорошие отношения с СССР, ему было предложено поселиться на острове Принкипо (Принцевы острова) в Мраморном море. Здесь он провел более четырех лет, занимаясь главным образом литературной деятельностью. Кроме нескольких книг и множества статей, которые издавались на Западе, Троцкий писал большую часть материалов созданного им «Бюллетеня оппозиции». Он был все еще полон надежд на успех своего движения и утверждал, что «левая оппозиция, вопреки лживым сообщениям официозной печати, идейно крепнет и численно растет во всем мире. Она сделала крупнейшие успехи за последний год» [639 - Бюллетень оппозиции. 1929. № 10. С. 4.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это были иллюзии, которые очень быстро стали рассеиваться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Высылка Троцкого из СССР, политика суровых репрессий против оппозиционеров, начавшаяся борьба с «правым» уклоном, проведение все более жесткой антикулацкой и антинэпмановской политики, ускорение индустриализации и начало сплошной коллективизации, означавшие явный поворот Сталина «влево», – все это вызывало быстрый распад троцкистской оппозиции. У большинства видных ее участников воля к борьбе со Сталиным была сломлена, под разными предлогами они стали переходить на его сторону.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Сталинисты, – писал Радек в одном из писем, – оказались достойнее, чем думала оппозиция». Радек и Преображенский решительно отмежевались от теории «перманентной революции», которую они ранее поддерживали. Они должны были отмежеваться и от Троцкого. В своем обращении «Ко всем товарищам по оппозиции» Е. Преображенский писал, что оппозицию привело к поражению именно торжество ее идей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фактически из всех лидеров «объединенной» оппозиции попытался продолжить борьбу со Сталиным из-за границы только один Троцкий. Он вел громадную переписку со своими сторонниками в других странах, стараясь создать троцкистские фракции или группы. Он пытался наладить доставку троцкистской литературы и «Бюллетеня оппозиции» в СССР. Однако даже тайных сторонников в СССР у него почти не осталось. Субъективно Троцкий и теперь оставался революционером, а не «фашиствующим контрреволюционером», как об этом заявлял Сталин. Однако из-за присущего Троцкому догматизма, недостатка информации и тенденциозности он не смог понять и в должной мере оценить те сложные процессы, которые происходили в 30-е годы в СССР и в мировом коммунистическом движении. В результате он не сумел сформулировать никакой альтернативной марксистской программы. Он даже не смог правильно разобраться в причинах своего поражения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Капитуляция перед Сталиным большинства прежних сторонников Троцкого была для последнего большим разочарованием. Но он реагировал на нее весьма своеобразно. Размышляя об утрате одного за другим своих последователей, Троцкий писал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Чередование политических поколений есть очень большой и очень сложный вопрос, встающий по-своему, по-особому перед каждым классом, перед каждой партией, но встающий перед всеми. Ленин не раз издевался над так называемыми старыми большевиками и даже говаривал, что революционеров в 50 лет следовало бы отправлять к праотцам. В этой невеселой шутке была серьезная политическая мысль. Каждое революционное поколение становится на известном рубеже препятствием к дальнейшему развитию той идеи, которую оно вынесло на своих плечах. Политика вообще быстро изнашивает людей, а революция тем более. Исключения редки, но они есть: без них не было бы идейной преемственности. Теоретическое воспитание молодого поколения есть сейчас задача задач. Только этот смысл и имеет борьба с эпигонами, которые, несмотря на видимое могущество, идейно уже вышли в тираж» [640 - Троцкий Л. Сталинская школа фальсификации. Берлин, 1932. С. 110–111.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Троцкий не был «старым большевиком», и он, вероятнее всего, искажает здесь смысл и форму возможных ленинских высказываний. Впрочем, для Троцкого, находящегося в изгнании, все это были только слова. Он уже не имел возможности отправлять людей к праотцам. Но Сталин, который и в эти годы читал статьи и книги Троцкого, прислушивался иногда к его словам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если сравнить приведенные выше слова Троцкого с тем, что осуществил в 1936–1939 годах Сталин, отправив к праотцам всю основную часть ленинской партийной гвардии, то есть все то поколение «старых большевиков», которые приближались по возрасту к 50 годам, то можно подумать, что Сталин следовал совету Троцкого. Однако это не так. Сталин был вполне самостоятелен в своем решении, и он уничтожил целое поколение большевиков не потому, что оно «истрепалось нервно» и «израсходовалось духовно». Эти люди мешали не «дальнейшему развитию той идеи, которую они вынесли на своих плечах», а развитию и углублению самодержавной власти Сталина. Это и привело его к мысли отправить всех «старых большевиков», к которым он чувствовал такую же неприязнь, что и Троцкий, к праотцам и опереться на более молодое поколение партийных работников, которые не прошли как следует школу революции, но уже достаточно основательно усвоили сталинскую школу фальсификации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На маленьком острове Принкипо Троцкому пришлось провести несколько лет. Среди множества книг и статей, которые он написал и которые еще до ссылки составили 17-томное собрание сочинений, наибольшую известность получила автобиографическая книга «Моя жизнь», которая, однако, разочаровала многих западных интеллектуалов, сочувствовавших Троцкому, – из-за крайней ее субъективности. С точки зрения историка, лучшей из книг, написанных в эти годы Троцким, была «История русской революции» – о Февральской и Октябрьской революциях.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После победы Гитлера в Германии, которую Троцкий не без основания считал результатом ошибочной политики III Интернационала, он начал предпринимать шаги к созданию нового, IV Интернационала, в программные установки которого, однако, он пытался заложить еще более крайние или левацкие идеи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Троцкий жаждал покинуть Принцевы острова, но ни одна из стран Европы не стремилась получить его в число своих граждан даже в качестве эмигранта. Лишь в июле 1933 года ему разрешили жить в южных районах Франции, но с условием сохранения инкогнито и под наблюдением полиции. Визиты в Париж были запрещены. После того как инкогнито Троцкого было случайно раскрыто, французское правительство решило выслать его на страны, однако другие европейские страны не соглашались предоставить ему убежище. Троцкого везде рассматривали еще как крайне опасного революционера. К тому же западные правительства не хотели портить отношения со Сталиным. Летом 1935 года Троцкий смог получить убежище в Норвегии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как известно, в это время в СССР происходило все более явное ужесточение режима и снова начались массовые репрессии среди бывших участников «левой» оппозиции. Арестовали тысячи людей, которые давно уже публично отреклись от троцкизма и от Троцкого, но поддерживали его в 20-е годы. Прикрываясь жупелом троцкизма, Сталин стремился уничтожить всю старую партийную гвардию, но особенно настойчиво и целеустремленно – самого Троцкого, где бы тот ни находился.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже на первом московском судебном процессе в августе 1936 года Л. Д. Троцкий был заочно приговорен к смертной казни. В это время он еще находился в Норвегии, и ему было формально запрещено заниматься политической деятельностью. Однако, узнав первые подробности московского процесса, Троцкий сразу же нарушил этот запрет. Он делал заявления для печати, посылал телеграммы в Лигу Наций, обращения к различным митингам. Это вызвало немедленную реакцию правительства Норвегии – оно предложило Троцкому покинуть страну. И вновь ни одно западное государство не хотело пускать его к себе. В конце декабря Мексика дала согласие принять у себя Троцкого и предоставить ему политическое убежище. В глубокой тайне, под охраной, не на обычном пассажирском судне, а на танкере, нанятом норвежским правительством, Троцкий с женой отплыл в Мексику.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Троцкий прибыл туда 9 января 1937 года, а уже через две недели в Москве начался еще один «открытый» процесс – «параллельного центра», где среди обвиняемых преобладали бывшие троцкисты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;О жизни Троцкого в Мексике и о его последних годах читатель может узнать из трилогии Исаака Дойчера.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Семья Иосифа Сталина<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет необходимости говорить здесь о роли сталинизма и Сталина в истории советского общества и государства, обо всем этом сказано уже очень много в советской печати и, вероятно, еще больше будет сказано в ближайшие годы, когда историки получат доступ ко всем пока еще закрытым архивам и завершат анализ и обработку всех тех документов и свидетельств, с которых совсем недавно был снят гриф «секретно». В очерках, опубликованных ниже, я хотел бы повести разговор не о крупных исторических событиях нашего столь богатого переменами XX века, а о мелких, казалось бы, событиях семейной жизни Сталина, которые оказали влияние на формирование его личности, а тем самым косвенно повлияли на судьбу десятков миллионов семей нашей страны, на ее общественную жизнь и историю.<br>
&nbsp;//--&nbsp;Отец и мать И. Сталина&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Следует сразу сказать, что сведения о предках Сталина немногочисленны, скудны и поверхностны. Когда еще при жизни Сталина некоторые из историков Грузии попытались разыскать документы и материалы на этот счет, копаясь в церковных архивах деревень и небольших городов или опрашивая долгожителей из Гори, где родился Сталин и где прошло его детство, то грозный диктатор сказал по этому поводу не вполне ясную по содержанию, но крайне гневную по форме фразу, которая прервала подобного рода изыскания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не менее решительно отреагировал Сталин на инициативу издательства детской литературы (Детгиз), которое уже подготовило к изданию «Рассказы о детстве Сталина» – по аналогии с известными рассказами о детстве Ленина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не думаю, чтобы Сталина смутила явная апологетичность прочитанных рассказов или их несоответствие истине. Он, видимо, просто не хотел, чтобы советские люди увидели его не в привычном образе мудрого и сурового вождя, а в виде неопытного мальчика или даже смелого и романтичного юноши.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно Сталин, правда, без особого гнева, запретил к постановке пьесу Михаила Булгакова о революционной юности будущего «вождя народов».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Столь же решительно он запретил в 1949 году издание небольшого сборника стихотворений, сочиненных когда-то молодым Джугашвили-Кобой и опубликованных в начале века в небольших социал-демократических газетах Грузии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К 70-летию Сталина эти стихи были спешно, но в глубокой тайне переведены на русский язык группой ведущих советских поэтов и переводчиков. Только сам Сталин мог сказать в предисловии к первому тому своих сочинений, что в пору создания включенных в этот том статей он был еще «незрелым марксистом». Никто другой не мог бы повторить тогда или даже процитировать эту фразу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лишь совсем недавно некоторые из историков ознакомились с рядом документов из церковных и иных архивов Тифлисской губернии. С удивлением обнаружили они, например, что Сталин родился не 21 декабря 1879 года, как об этом говорилось в его «Краткой биографии» и как это отмечалось на всех торжественных юбилеях по поводу 50-летия, 60-летия, 70-летия Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В первой части метрической книги Горийской Успенской соборной церкви отмечено, что в 1878 году 6 декабря у жителей Гори православных крестьян Виссариона Ивановича и его законной жены Екатерины Гавриловны Джугашвили родился сын Иосиф. 17 декабря того же года он был крещен в церкви протоиереем Хахановым и причетником Квиникадзе. Та же дата рождения Сталина стоит и во всех документах Горийского духовного училища, которое Иосиф Джугашвили окончил в июне 1894 года [641 - Известия ЦК КПСС. 1990. № 11. С. 132–133; Гласность. 1990. 22 нояб.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не так-то легко проследить родословную простых крестьян.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Известно, например, что прадед Сталина Заза Джугашвили был крепостным и даже принимал участие в одном из крестьянских восстаний, вспыхивавших в Закавказье чаще, чем это случалось в России. Позднее Заза Джугашвили обосновался с семьей в деревне Диди-Лило, недалеко от Тифлиса, где и окончился его жизненный путь. Его сын Вано, дед Иосифа Сталина, унаследовал крестьянское хозяйство отца, выращивал виноград и занимался виноделием.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здесь, в деревне, у него и родился сын Виссарион, прозванный Бесо. В 1861 году в России было отменено крепостное право, и после смерти отца Виссарион решил забросить тяжелый крестьянский труд. Он отправился в Тифлис и устроился учеником на кожевенную фабрику, где потом недолго трудился в качестве рабочего. Именно сапожное ремесло привело Виссариона в маленький грузинский город Гори, где он познакомился с Екатериной Геладзе, ставшей вскоре его женой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мать Сталина Екатерина Геладзе также происходила из семьи крепостных крестьян. Ее отец умер еще молодым, и она жила вместе с матерью в селе Гамбарсулы. Только после отмены крепостного права вместе с матерью она переехала в Гори. Здесь в 1874 году 19-летняя Екатерина и вышла замуж за Виссариона Джугашвили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В документах Горийской церкви говорилось о Екатерине Гавриловне Джугашвили. В других документах мать Сталина называют Екатериной Габриеловной. Позднее ее чаще всего именовали Екатериной Георгиевной. Все эти разночтения связаны, как правило, с различной транскрипцией грузинских и русских православных имен, а также и географических названий. Иван и Вано, Гоги и Георгий, Тифлис и Тбилиси, Батуми и Батум и т. п. [642 - Большая часть данных о родителях и родословной Сталина содержится в музее Сталина в г. Гори, ныне закрытом, но сохраняющем все экспозиции. В Грузии есть и несколько частных музеев Сталина.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первый сын супругов Джугашвили – Михаил – умер в возрасте одного года. Вторым сыном был Георгий, но и он умер в младенчестве. Уже много десятилетий спустя, когда все руководство Советской Грузии приходило в дом Екатерины Георгиевны в Тифлисе, чтобы поздравить ее с днем рождения «великого Сталина» или с ее собственным днем рождения, независимая и острая на язык мать Сталина нередко говорила, что именно первый ее сын Михаил был способнее, умнее и красивее двух других.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин, Сосо, был третьим ребенком в семье. Конечно, и он мог умереть от оспы, которая косила тогда миллионы детей и взрослых. Иосиф сумел перебороть эту болезнь, оставившую следы на его лице.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, рубцы от оспы не были видны ни на отретушированных фотографиях Сталина, ни тем более на его многочисленных портретах, в том числе и на известной картине В. Мдивани «Юный Сталин», которую и сегодня можно увидеть в музее современного искусства в Тбилиси.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не только художники, но и фотографы убирали все оспины с его лица и увеличивали на один-два сантиметра лоб Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поэтому многие люди, впервые встречавшиеся со Сталиным, невольно отмечали большое отличие официальных изображений вождя от его реального облика – небольшой рост, низкий лоб, частые оспины на лице, рыжеватые гипнотизирующие глаза. Иностранцы писали об этом в своих книгах и статьях, но советские люди отмечали этот факт лишь в узком кругу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы почти ничего не знаем об отце Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Имеются свидетельства, что он был грубым и необразованным человеком и нередко бил маленького Сосо, что вряд ли могло способствовать развитию добрых начал в характере мальчика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Писатель А. Н. Рыбаков в романе «Дети Арбата», рисуя с немалым талантом внутренний мир Сталина, писал, что Иосиф Виссарионович вспоминал своего отца с нежностью или, во всяком случае, с добрыми чувствами. Историк А. В. Антонов-Овсеенко в большом очерке «Сталин и его время» утверждает, не ссылаясь при этом на источники, что маленький Сосо «питал к отцу отвращение, которое скоро переросло в открытую ненависть», и что Виссарион Джугашвили, «пьяница и дебошир, безжалостно избивал мальчика за малейшую провинность. Случалось, и матери попадало» [643 - Вопросы истории. 1989. № 7. С. 95.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нельзя не отметить, однако, что сам Сталин решительно отвергал слухи о своем тяжелом детстве или побоях отца.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В декабре 1931 года в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом в ответ на вопрос, не повлияло ли на становление Сталина как революционера плохое отношение к нему со стороны родителей, тот ответил, что родители вовсе не обращались с ним плохо [644 - Сталин И. В. Сочинения. Т. 13. С. 113.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так или иначе, но в 1895 году отец Сталина покинул Гори и перебрался в Тифлис, где стал работать на небольшой фабрике, принадлежавшей обувному фабриканту Адельханову.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это не означало разрыв с семьей, так как Виссарион время от времени приезжал в Гори. Через несколько лет он вернулся тяжелобольным и вскоре умер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин фактически никогда не упоминал об отце, и даже дата его смерти не приводилась ни в «Краткой биографии Сталина», ни в официальной хронологии жизни и деятельности «великого вождя» [645 - Там же. Т. 1. С. 415–425.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно отсутствие точных данных об отце Сталина породило позднее множество легенд и о самом Виссарионе Бесо, и о реальности его отцовства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Некоторые из недоброжелателей Сталина распространяли в Грузии слух, что Виссарион Джугашвили был вовсе не грузином, а осетином. На Кавказе исстари сильны проявления различного рода национальной и клановой розни, и между грузинами и осетинами были далеко не лучшие отношения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Также говорили, что отцом Сталина был знаменитый русский путешественник H. М. Пржевальский, который некоторое время гостил в г. Гори. Пржевальский в зрелом возрасте похож на 50-летнего Сталина, в чем можно убедиться, взглянув на фотографию этого путешественника, помещенную как в Малой Советской Энциклопедии, так и в первом издании Большой Советской Энциклопедии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не отказываются, впрочем, от родства со Сталиным и многие его поклонники из осетин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще в 1974 году один из моих знакомых совершил поездку из Северной Осетии в Грузию. При въезде в Дарьяльское ущелье он увидел высеченный на высокой скале барельеф Сталина. В глубине ущелья в музее известного грузинского писателя Александра Казбеги, которого очень любил читать и молодой Сталин, можно было увидеть большую статую Сталина. На вопрос, почему в Осетии чтят память Сталина, один из старых жителей поселка ответил: «Отцом Сталина был осетинский князь Джугаев»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я уже упоминал роман А. Н. Рыбакова «Дети Арбата», в котором отец Сталина изображен как мягкий, добрый и веселый человек, в противоположность суровой и раздражительной матери. Воспоминания об отце, по версии Рыбакова, – это наиболее светлые воспоминания о детстве Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Совершенно иную версию детства Сталина и поведения его родителей, особенно матери, дает в романе «Сандро из Чегема» известный советский писатель Фазиль Искандер. Я не буду, однако, разбирать здесь эти версии, так как каждый писатель имеет право на художественный вымысел в тех случаях, когда ему недостает проверенных и достоверных фактов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но из всех прямых и косвенных свидетельств можно сделать вывод, что мать Сталина была не только умной, но и весьма решительной, самостоятельной и строгой женщиной. В книге «Двадцать писем к другу» дочь Сталина Светлана писала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Он говорил, что она была умной женщиной. Он имел в виду ее душевные качества, а не образование, она едва умела нацарапать свое имя. Он рассказывал иногда, как она колотила его, когда он был маленьким, как колотила и его отца, любившего выпить. Характер у нее был, очевидно, строгий и решительный, и это восхищало отца. Она рано овдовела, и это сделало ее еще более суровой. У нее было много детей, но все они умерли в раннем детстве, только отец мой выжил» [646 - Аллилуева С. Двадцать писем к другу. М., 1989. С. 145.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так или иначе, но Сталин должен был быть благодарным своей матери, так как именно она взяла на себя всю тяжесть забот не только о содержании семьи, но и о воспитании и образовании сына. Приятель детства Сталина, а позднее один из его первых биографов – Иосиф Иремашвили – описывал Екатерину Джугашвили как очень набожную и хозяйственную женщину и отмечал ее большую любовь к сыну [647 - Иремашвили И. Сталин и трагедия Грузии. Берлин, 1932. С. 5–6. (Автор был противником большевиков и эмигрировал из СССР. Его книга не всегда объективна, но другой, более достоверной, работы о детстве Сталина нет.)]. Мать мечтала о том, чтобы Сосо стал священником. И она добилась того, чтобы 8-летнего мальчика приняли в Горийское духовное училище, что было для бедной и одинокой женщины нелегким делом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В училище Сталину было трудно, так как в его семье говорили по-грузински и он почти не знал русского языка. Между тем обучение велось в основном на русском, а учителя и воспитатели в прошлом веке имели право пороть учеников не только за плохое поведение, но и за неудачи в учении.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В первые годы в табелях, хранящихся в музее в г. Гори, у Сосо преобладали «тройки», есть там и документы о пересдаче некоторых экзаменов. Однако мальчик был упорен и за шесть лет не только сумел освоить четырехлетний курс училища, но и окончил его с отличием.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В свидетельстве об окончании Горийского духовного училища у Иосифа оценка «5» стоит по всем предметам религиозного обучения, по русскому и древнеславянскому языкам. Только по арифметике и греческому языку в итоговом свидетельстве мы видим оценку «4».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обучение в Горийском училище не было бесплатным, и чтобы обеспечить содержание и образование сына, Екатерина Джугашвили должна была много работать, нанималась прачкой и швеей в богатые дома Гори. Приходилось ей выполнять и различную черную работу в том же церковном училище, где проходил начальное образование ее Сосо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из событий детства, оказавших влияние на характер и поведение Сталина, следует упомянуть, конечно, несчастный случай, когда в возрасте 10 или 11 лет маленький Иосиф попал под колеса проезжавшего фаэтона (кареты). У мальчика была сильно повреждена левая рука. Она росла медленнее правой и начала сохнуть.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Успешное окончание Горийского училища открывало Иосифу путь в духовную семинарию – это была средняя ступень в церковном образовании. В Грузии семинария имелась лишь в Тифлисе, и в 1894 году 15-летний Иосиф Джугашвили покинул родной дом и начал жить и учиться в Тифлисской духовной семинарии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В годы обучения Сосо в праздники и на каникулы возвращался к матери в г. Гори. Надо полагать, что и Екатерина Джугашвили не раз приезжала в Тифлис, чтобы проведать сына. Однако в их отношениях уже не было никакой нежности, напротив, росло отчуждение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мать явно не понимала устремлений своего Иосифа и была, конечно, крайне огорчена, что он так и не закончил Тифлисской семинарии, а был исключен из нее на последнем году обучения «за плохое поведение».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По более поздней версии, Сталина исключили за чтение запрещенной литературы и создание подпольного социал-демократического кружка. Обе версии могут и не противоречить друг другу, так как семинарское начальство вряд ли хотело указывать истинную причину исключения И. Джугашвили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Включившись в революционную деятельность на Кавказе, Сталин перестал приезжать в Гори, с матерью он не переписывался, и она почти никогда не знала, в какой части Кавказа или в какой тюрьме и ссылке находится ее единственный сын.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После революции о жизни и судьбе сына его мать могла знать по рассказам соседей, читавших грузинские газеты. Сталин мало интересовался жизнью матери и даже, отдыхая в Грузии, не приглашал ее побыть вместе с ним.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Никогда не посещал Сталин и Гори, где еще при его жизни в небольшом деревянном доме семьи Джугашвили, который был покрыт большим отделанным мрамором павильоном, был устроен музей Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако как партийные, так и советские власти Грузии не могли проявлять равнодушие к матери Сталина, власть которого после смерти Ленина непрерывно усиливалась, а его жестокая воля ощущалась во всех уголках необъятного Советского Союза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Руководители Грузии настояли на том, чтобы Екатерина Джугашвили переехала на постоянное жительство в Тифлис, где в ее распоряжение был предоставлен один из дворцов в центре города. Мать Сталина перебралась в столицу Грузии со своим скарбом и заняла в отведенном ей дворце лишь одну небольшую комнату.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда кто-либо из руководителей Грузии выезжал в Москву, Екатерина Георгиевна писала письмо Сталину или, вернее, диктовала его по-грузински, так как русскому языку она не могла научиться в глухой грузинской провинции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин иногда отвечал матери короткими записками, которые даже трудно назвать письмами. Мать Сталина берегла эти записки – их было всего одиннадцать за тринадцать лет (1922–1934).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Позднее они хранились как «строго секретные» документы в одном из фондов Сталина при Институте Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина (этот институт многократно менял название, и я не буду приводить их все).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По заданию ЦК КПСС историк Шота Чивадзе перевел письма Сталина на русский язык, но сохранил себе черновики переводов. Незадолго до своей смерти он передал эти черновики своему сослуживцу профессору Леониду Спирину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Недавно Л. Спирин опубликовал их в «Независимой газете», пожалуй, лучшей из всех новых газет, которые появились у нас в стране в последние 4–5 лет. Поражает примитивность всех этих писем. Вот некоторые из них.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;16 апреля 1922 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дорогая Мама! Здравствуйте!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Будь молодцом, не допускай к сердцу печаль. Ведь сказано: Пока жив, буду действовать так, радовать буду свою фиалку, умру, порадуются черви в могиле.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эта женщина – моя жена, постарайся не дать ее в обиду. Твой Сосо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;(Письмо привезла в Тифлис Надежда Аллилуева.)<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Два следующих письма отправлены в 1923 году.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дорогая Мама! Здравствуйте! Живите десять тысяч лет. Целую, твой Сосо. 1 января. 1923 год.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;23 февраля 1923 г.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дорогая Мама!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ваши письма получил. Будьте здоровы, тверды, в ближайшее время увидимся. Живите тысячу лет! Целую. Привет от Нади. Твой Сосо.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1924 году Екатерина Джугашвили получила одно письмо от сына. В 1925-м – два. Все они столь же коротки.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;25 июня 1925 г.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Привет дорогой Маме!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как живете и здравствуете? Тысячу лет Вам жизни бодрой и здоровой. Я чувствую себя пока хорошо. До свидания. Привет знакомым. Твой Сосо.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;До 1929 года Сталин не написал матери ни одного письма: шла острая и жестокая внутрипартийная борьба, и Сталин, видимо, просто не вспоминал о матери. Очередное письмо поэтому на несколько строчек длиннее:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здравствуйте, дорогая Мама!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как живете, как Ваше самочувствие? Давно от Вас нет писем, видимо, обижены на меня. Но что делать, ей-Богу, очень занят.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Посылаю сто пятьдесят рублей – больше не сумел. Если понадобятся деньги, сообщите мне. Сколько сумею – пришлю. Привет знакомым. Надя шлет привет. Живите много лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Твой Сосо. 25 апреля 1929 г.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет смысла приводить здесь другие похожие письма, кроме последнего, которое было написано уже после самоубийства Надежды Аллилуевой:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здравствуйте, дорогая Мама!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ваше письмо получил. Получил также варенье, чурчхел и, инжир. Дети были очень рады и шлют Вам благодарность. Очень рад, что чувствуете себя хорошо, бодро.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я здоров, не беспокойтесь обо мне. Я своего добьюсь. Не знаю, нужны Вам деньги или нет. Во всяком случае шлю Вам пятьсот рублей. Высылаю также фотокарточку свою и детей. Будьте здоровы, дорогая Мама, не теряйте бодрости духа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Целую. Ваш сын Сосо. 24 марта 1934 г.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дети кланяются Вам. После кончины Нади, конечно, тяжеловата моя личная жизнь. Но ничего. Мужественный человек должен оставаться всегда мужественным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сосо [648 - Независимая газета. 1992. 13 авг.].<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, о матери Сталина очень заботились. Она находилась под наблюдением лучших врачей, все ее скромные потребности удовлетворялись за счет государства. У старой женщины, которая большую часть жизни прислуживала другим, как правило, богатым людям, теперь появилась своя прислуга. Однако мать Сталина не злоупотребляла своим новым положением, она сохраняла почти все старые привычки и отказывалась от многих предлагаемых ей привилегий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще с начала 30-х годов здоровье Екатерины Георгиевны пошатнулось, она часто болела и почти не выходила из отведенного ей флигеля во дворце, разве что в церковь. В 1934 году Сталин решил послать свою дочь и сыновей в Тифлис «навестить бабушку».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот как описывала эту поездку Светлана Аллилуева:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Я вспомнила, как в 1934 году Яшу, Василия и меня послали навестить бабушку в Тбилиси – она болела тогда…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Возможно, инициатором поездки был Берия – мы останавливались у него в доме.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Около недели мы провели тогда в Тбилиси и полчаса были у бабушки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Она жила в каком-то старом красивом дворце с парком; она занимала темную низкую комнату с маленькими окнами во двор. В углу стояла железная кровать, в комнате было полно старух – все в черном, как полагается в Грузии. На кровати сидела старая женщина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нас подвели к ней. Она порывисто нас всех обнимала худыми, узловатыми руками, целовала и говорила что-то по-грузински. Понимал один Яша и отвечал ей, а мы стояли молча…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все старухи – бабушкины приятельницы – целовали нас по очереди и все говорили, что я очень похожа на бабушку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она угощала нас леденцами на тарелочке, протягивая ее рукой, и по лицу ее текли слезы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы скоро ушли и больше не ходили во “дворец”, и я все удивлялась, почему бабушка так плохо живет? Такую страшную черную кровать я видела вообще первый раз в жизни» [649 - Аллилуева С. Двадцать писем к другу. С. 188–189 (Столица Грузии сохраняла название Тифлис до 1936 г.)].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Состояние здоровья Екатерины Георгиевны продолжало ухудшаться, и в конце 1935 г. Сталин решил сам после многолетней разлуки навестить свою мать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В грузинской газете «Заря Востока» 18 октября 1935 г. на первой странице большими буквами было напечатано сообщение:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Товарищ Сталин в Тифлисе. Семнадцатого октября утром товарищ Сталин прибыл в Тифлис навестить свою мать. Проведя с матерью весь день, товарищ Сталин отбыл ночью семнадцатого октября в Москву».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Никаких подробностей газета не публиковала. Однако через несколько дней в гости к Екатерине Георгиевне пришли сотрудники ТАСС, чтобы узнать от нее о встрече с сыном.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Их репортаж был выдержан в обычных для того времени стереотипах, полных фальшивой апологетики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он был опубликован 22 октября газетой «Заря Востока» под заголовком «Беседа с матерью товарища Сталина».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот несколько отрывков из этой «беседы».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Моя встреча с Сосо… Я не видела его уже порядочно времени. Нездоровится мне, чувствую себя слабой, а при встрече с ним так обрадовалась, будто крылья выросли. Сразу прошли и слабость, и болезнь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Спросила я и о внучатах. Я люблю их больше всего на свете – моих Светлану, Яшу и Васю…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А Сосо в шутку мне говорит, что он приехал как раз по приказу Светланы, которая просит бабушку прислать ей орехового варенья…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Время летело незаметно… Вспоминали старые годы, друзей, близких. Он много шутил, смеялись. Долго сидели вместе, и я была очень счастлива, со мной ведь был мой Сосо…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Внимательно и напряженно, – заключают сотрудники ТАСС свой репортаж, – слушали мы медленную речь этой худенькой старушки, подарившей миру величайшего из людей…»<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;По свидетельствуя. Спирина, Екатерину Джугашвили предупредили о приезде к ней сына всего за час до появления Сталина, который после проведенного в Гаграх отпуска решил вернуться в Москву через Тифлис.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин приехал с охраной. Екатерина Георгиевна знала, что ее сын теперь очень большой «начальник» в Москве, но плохо представляла его реальную власть и влияние. Она поэтому спросила:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Иосиф, кто же ты теперь будешь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Секретарь Центрального Комитета ВКП(б), – ответил Сталин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но мать Сталина, которую окружавшие люди звали Кеке, плохо понимала, что такое Секретарь ЦК. Сталин поэтому пояснил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы, мама, помните нашего царя?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А как же, помню.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вот, я вроде бы царь [650 - См.: Независимая газета. 1992. 13 авг.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В центральных газетах между тем не было опубликовано никаких подробностей о встрече Сталина с матерью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако в передовых статьях газет «Правда» и «Известия» в необычном ранее ракурсе зазвучала тема детей и родителей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В них говорилось, что многие из большевиков, коммунистов и комсомольцев за годы Гражданской войны, разрухи, коллективизации и индустриализации потеряли связь со своими родственниками и часто не знают, как и где живут их родители.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Долг таких большевиков – проявить внимание и заботу о своих родителях и престарелых родственниках.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надо отметить и то, что Екатерину Джугашвили стали теперь посещать не только местные руководители, но и высокие гости из Москвы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так, например, в конце осени 1935 года ее навестили в Тифлисе сестра и мать председателя Коминтерна Георгия Димитрова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Большая фотография трех женщин – двух старых и одной более молодой – была опубликована на страницах грузинских газет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здоровье Екатерины Георгиевны не улучшалось. В конце мая 1937 года она заболела воспалением легких. Старый организм не сумел справиться с болезнью, и, несмотря на все меры, доступные в те годы врачам, 4 июня поздно вечером мать Сталина умерла. Об этом ему немедленно сообщили в Москву.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако начало июня в Москве в 1937 году было временем жесточайших репрессий. Шли массовые аресты среди крупнейших военачальников, членов ЦК ВКП(б), руководителей областей и республик. Готовился июньский Пленум ЦК, на котором НКВД был наделен чрезвычайными полномочиями и превратился на многие годы в высший орган власти в стране. Ему подчинялись все государственные и партийные органы, а он – только Сталину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В стране вводился фактически режим чрезвычайного положения и ничем не ограниченной тоталитарной личной власти. В этих условиях Сталину было не до матери.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако во избежание разного рода кривотолков он распорядился вообще не помещать в центральных и областных газетах каких-либо сообщений о смерти своей матери. Поэтому нигде не публиковалось и никаких соболезнований в адрес Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он не только сам не поехал в Тбилиси на похороны матери, но не послал туда своих детей проститься с бабушкой.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако Грузия и ее власти не могли не заметить смерти матери Сталина хотя бы потому, что ритуал похорон занимает особое место в грузинских традициях.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В субботу 5 июня все газеты Грузии поместили фотографию Екатерины Джугашвили и следующее сообщение:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«От Центрального Комитета КП(б)Г. ЦИКа и Совнаркома Грузинской ССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Центральный Комитет Коммунистической Партии (большевиков) Грузии, Центральный исполнительный Комитет и Совет Народных Комиссаров Грузинской ССР извещают трудящихся Грузии, что 4 июня в 23 часа 05 минут у себя на квартире после тяжелой болезни (воспаление легких) при явлениях паралича сердца скончалась мать товарища Сталина Екатерина Георгиевна Джугашвили».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Аналогичные извещения публиковались от горкомов партии, от комсомола Грузии, от профессиональных союзов и других организаций республики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Комиссию по похоронам матери Сталина возглавил председатель Совнаркома Грузии Г. Мгалоблишвили. В нее вошли старые большевики А. Кекелия, Г. Стуруа, М. Ниорадзе, Г. Гочашвили. Хотя мать Сталина была всю жизнь глубоко религиозной женщиной, никто из священнослужителей не присутствовал на похоронах, ее было решено хоронить по советскому ритуалу, установленному для выдающихся партийных и государственных деятелей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На следующий день газеты Грузии сообщили о переносе тела Е. Г. Джугашвили из ее квартиры во Дворце правительства на улице Руставели в Дом Красной Армии и Флота. Для желающих проститься с покойной было отведено три дня – 6, 7 и 8 июня, в первые два дня до 10 часов вечера, 8 июня до 4 часов дня.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Среди многих десятков венков у гроба на переднем плане выделялись два венка большого размера с надписями на грузинском языке: «Дорогой и любимой матери от сына Иосифа Джугашвили (от Сталина)» и «Дорогой и незабвенной Екатерине Георгиевне Джугашвили от Нины и Лаврентия Берия».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Три дня мимо гроба матери Сталина шли сотни тысяч людей со всей Грузии, а также немало делегаций из соседних республик. Как писали газеты: «Растянувшись на несколько кварталов, до позднего вечера движется бесконечная лента людей, пришедших отдать последний долг Е. Г. Джугашвили»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Не прерываясь ни на минуту в глубоком скорбном молчании движется вереница трудящихся Тбилиси, прощающихся с Екатериной Георгиевной» [651 - Заря Востока. 1937. 8 и 9 июня.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В печати появился также некролог, подписанный руководителями Грузии и содержащий краткое изложение фактов из биографии Екатерины Георгиевны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кроме того, что мы уже знаем из данного очерка, в некрологе можно было прочесть, что у родителей Екатерины Джугашвили была не только дочь, но и несколько сыновей, которым они сумели дать образование. Речь шла в данном случае о близких, по грузинским понятиям, родственниках Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако никого из них не было на похоронах, и о судьбе этих его родственников, а также его двоюродных братьев и сестер мы до сих пор ничего не знаем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;8 июня в 4 часа дня состоялась краткая гражданская панихида по умершей, и опять без каких-либо религиозных обрядов. В 5 часов 15 минут Л. Берия, Г. Мгалоблишвили, Ф. Махарадзе, В. Бакрадзе, Г. Мусабеков и С. Гоглидзе подняли гроб и вынесли его из Дома Красной Армии. Газета «Заря Востока» писала: «Траурная процессия медленно движется по улицам и направляется к Давидовой горе. Многочисленная толпа трудящихся Тбилиси следует за гробом. По высоким нагорным улицам города под звуки траурного марша процессия приближается к зданию Мтацминдского музея писателей, недалеко от которого вырыта свежая могила. Минуты последнего молчания» [652 - Там же. (Музей писателей был создан в здании ныне восстановленного храма.)].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С короткими речами выступили представители грузинского правительства, а также руководства Азербайджана и Армении, народный артист СССР Акакий Хорава, представители трудовых коллективов города.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 6 часов 50 минут вечера гроб с телом Екатерины Джугашвили опустили в могилу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так недалеко от могил И. Чавчавадзе и А. Грибоедова нашла свой вечный покой мать Сталина, простая крестьянка, швея и прачка, которая мечтала, чтобы ее сын стал священником, и не желала видеть в нем нового Бога или царя, дарованного нам судьбой и революцией. Она продолжала верить в Бога на небесах, но ее гроб опустили в могилу под звуки «Интернационала»…<br>
<br>&nbsp;Октябрь 1992 г.<br><br>&nbsp;//--&nbsp;Первый брак Сталина&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первой женой Сталина стала Екатерина Сванидзе, с которой Иосифа познакомил его близкий приятель по семинарии и брат Екатерины Александр Сванидзе. Точной даты этого знакомства у нас нет. Сочетание законным, то есть по тем временам церковным, браком произошло или в 1902-м, или в 1903 году, после чего молодые супруги на некоторое время переехали на родину предков Джугашвили – в деревню Диди-Мило. Однако Сталин не так часто находился рядом с женой: он уже вел жизнь профессионального революционера, и ему приходилось нелегально переезжать с места на место от Батуми до Баку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Екатерина Сванидзе была, как и мать Сталина, очень набожна, она не занималась политикой, и непонятная ей жизнь мужа, уже пережившего ссылку и тюрьму, вызывала у нее лишь страх. Но, верная сложившимся веками традициям грузинской семьи, она не задавала мужу лишних вопросов и могла лишь молиться за него. В марте 1907 года в небольшом селе Баджи близ Кутаиси у Екатерины родился сын Яков. Сталин в это время находился в заключении в Бакинской тюрьме, и его молодой жене приходилось немало трудиться, выполняя любую работу, чтобы не только поддержать жизнь младенца, но и отпправлять время от времени посылки в тюрьму.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда Якову Джугашвили не исполнилось еще и года, Екатерина Сванидзе (Джугашвили) тяжело заболела и умерла: по одним данным – от тифа, по другим – от воспаления легких. Тюремные власти разрешили заключенному Иосифу присутствовать на похоронах жены. В архиве одной из дочерей Прокофия Джапаридзе (погибшего среди 26 бакинских комиссаров в 1918 году под кличкой Алеша) еще в 60-е годы хранилась фотография, подаренная ей матерью Екатерины Сванидзе. На снимке можно было видеть обросшего черной короткой бородой Сталина и родственников его умершей жены, стоящих в изголовье у гроба.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Заботу о воспитании маленького Якова взяла на себя семья Сванидзе. Сталин на многие годы покинул Грузию, он бывал в разных городах России и в Кракове, а с 1913 года – в далекой Туруханской ссылке. С 1918 по 1921 год Грузия существовала как независимое государство под управлением меньшевистского правительства. Только в начале 20-х годов Сталин мог снова приехать в Грузию и увидеть своего сына. Но это была короткая встреча – у Сталина были теперь новые заботы и новая жена.<br>
<br>&nbsp;Июнь 1990 г.<br><br>&nbsp;//--&nbsp;Яков Джугашвили&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как мы уже писали выше, заботу о маленьком Якове после смерти его матери взяла на себя семья Сванидзе, особенно Александра Сванидзе, сестра Екатерины. В Грузии Яков закончил начальную школу и поступил в тифлисскую гимназию. Только в 1921 году Яков приехал в Москву в гости к отцу. Но у Сталина была уже другая семья и другие заботы, и он не уделил особого внимания своему сыну.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Яков был невысоким, худым подростком, очень похожим на свою умершую мать. Он был мягок в обращении со своими сверстниками, детьми других лидеров партии, живших в Кремле. Нередко рассказывал им, что отец его очень сильно наказывает и даже бьет – главным образом за курение. Однажды Сталин даже выгнал сына из квартиры, и тот провел ночь в коридоре с часовым. От Якова пахло табаком. Но он с упорством говорил: «Побоями он меня от табака не отучит».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Яков хотел стать инженером и решил учиться в Ленинграде, где после окончания рабфака поступил на факультет механики одного из ленинградских институтов. Он сохранил свою фамилию – Джугашвили, и большая часть его новых знакомых и друзей не знала, что Яков – сын Сталина. В Ленинграде Яков женился и лишь постфактум поставил в известность об этом своего отца. Этот брак вызвал явное неудовольствие и раздражение Сталина, и он стал относиться к сыну еще более холодно, а порой и неприязненно. Между ними нередко вспыхивали ссоры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Яков с конца 20-х годов жил в Москве и учился в Московском институте инженеров железнодорожного транспорта. Жена Сталина Надежда, которая была всего на шесть лет старше Якова, относилась к нему с вниманием и теплотой. Как известно, в 1988 году в журнале «Простор» был опубликован роман В. Успенского «Тайный советник вождя», где среди множества нелепостей можно найти такую нелепую и даже кощунственную выдумку об интимной связи между мачехой и пасынком, которая будто бы стала причиной попытки Якова покончить жизнь самоубийством. При жизни ближайших родственников Надежды Аллилуевой подобного рода «художественные вольности» автора могли бы стать поводом для судебного разбирательства – за клевету. Попытка самоубийства Якова была связана и с неурядицами в его собственной семье, и ссорами между ним и отцом. «Яков, к счастью, только ранил себя, – писала С. Аллилуева. – Но отец и в этом нашел повод для насмешек. “Ха, не попал”, —любил он поиздеваться».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По настоянию отца Яков Джугашвили поступил учиться в Артиллерийскую академию имени Ф. Э. Дзержинского и окончил ее в 1941 году в звании старшего лейтенанта. Он оказался на войне с первых ее дней и храбро сражался.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Долгое время считалось, что Яков попал в плен к фашистам в октябре 1941 года во время боев на дальних подступах к Москве, когда под Вязьмой была окружена крупная группировка Красной Армии. Она вела бой в окружении до тех пор, пока не закончились боеприпасы, и существенно облегчила положение Красной Армии, обороняющей столицу на других участках. Однако это не так: давно были обнаружены немецкие документы, связанные с судьбой Якова Джугашвили (протоколы допросов, докладные и т. п.). Из этих документов видно, что батарея, которой он командовал, была взята в плен в середине июля в Белоруссии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Якова хотели сразу расстрелять, приняв за еврея, но, узнав от других пленных, что в их руки попал сын Сталина, фашисты пытались сделать все, чтобы склонить его к предательству. Якова переводили из одного места заключения в другое, «интенсивные» допросы сменялись аудиенцией у Геббельса. Над расположением советских войск разбрасывали листовки с фотографией и текстом, под которым стояла фальсифицированная подпись сына Сталина, будто бы добровольно перешедшего на сторону гитлеровцев. Но Яков выдержал все испытания и остался верен присяге. Известен эпизод, когда Гитлер хотел обменять его на плененного в Сталинграде фельдмаршала Паулюса. Согласно легенде, Сталин ответил тогда, что он «лейтенантов на фельдмаршалов не меняет».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но известно и другое: еще в середине августа 1941 года в одном из приказов Сталина военнопленные объявлялись предателями. При этом особенно жестокие кары обещали командирам и комиссарам, оказавшимся в плену, и даже их семьям. Разумеется, гитлеровцы довели все это до сведения Якова Джугашвили. Не добившись от него сотрудничества, гестапо бросило его в большой лагерь для военнопленных Заксенхаузен. Здесь весной 1943 года во время не просто безнадежной, но даже демонстративной попытки к бегству Яков Джугашвили был застрелен охраной лагеря.<br>
<br>&nbsp;Июнь 1990 г.<br><br>&nbsp;//--&nbsp;Смерть Надежды Аллилуевой&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Трагическая судьба жены И. В. Сталина Надежды Сергеевны Аллилуевой до сих пор привлекает внимание не только историков, но также писателей, публицистов, деятелей искусства – и не только в нашей стране. Совсем недавно в Москве состоялась премьера большого американского фильма «Сталин», съемки которого проходили главным образом в российской столице с участием нескольких наиболее известных в Америке артистов. Этот фильм снят по канонам американских гангстерских фильмов, однако главной линией сюжета в первых частях являются отношения Сталина и его молодой жены Надежды Аллилуевой. Этот интерес неудивителен, ведь семейные и личные драмы таких людей, как Сталин, по своим последствиям выходят далеко за пределы их частной жизни, отражаясь на судьбах сотен и тысяч людей. К тому же многое в этих личных трагедиях в семье деспота остается неясным и даже тайным, что порождает немало версий и легенд, а то и прямых фальсификаций, разбор которых придает даже научно-историческому очерку черты детектива.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С отцом своей второй жены профессиональным революционером-большевиком Сергеем Яковлевичем Аллилуевым Сталин познакомился еще в 1903 году, когда тот приезжал по делам Бакинской подпольной типографии. Сергею Аллилуеву было тогда 37 лет, и 24-летний Сталин смотрел на него еще как на старшего. В 1907 году судьба вновь свела их в Баку, где С. Я. Аллилуев жил с семьей. Сталин часто посещал их дом, где его приветливо встречала будущая теща – Ольга Аллилуева, старшие дети – Павел и Анна, а также младшая – живая и привлекательная Надя. По семейным преданиям, однажды Сталин, гуляя с семьей Аллилуевых по набережной в Баку, спас маленькую Надю, неожиданно упавшую в воду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из Баку С. Я. Аллилуев с семьей переехал в Петербург и устроился рабочим на электромеханический завод. Он продолжал поддерживать связь с партией и выполнять ее поручения. В 1910 году Сталин, нелегально покинув ссылку в Вологде, остановился именно в семье Аллилуевых. Связь с этой полюбившейся одинокому и нелюдимому Сталину семьей продолжалась и далее. Когда он находился в Туруханской ссылке, Аллилуевы отправляли ему посылки с теплыми вещами, а также немного денег. Сохранилось письмо Сталина к Ольге Аллилуевой, где он благодарит ее за только что полученную посылку и просит не присылать больше денег, в которых явно нуждалась эта многодетная семья. Письмо датировано 1915 годом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поэтому нет ничего удивительного в том, что после Февральской революции, когда Сталин приехал в Петроград, он разыскал Аллилуевых, живших на окраине города. Ему был устроен самый радушный прием. Вскоре семья перебралась в более просторную квартиру, и их дом стал местом конспиративных встреч большевиков. После июльских событий и приказа Временного правительства об аресте Ленина Владимир Ильич несколько дней скрывался именно в доме Аллилуевых. Что касается Сталина, то он неделями жил у своего старого бакинского товарища и стал почти членом его семьи. Старшая дочь – Анна – работала в штабе большевиков в Смольном. 16-летняя Надежда заканчивала гимназию. Часть летних каникул она провела на даче под Москвой – в семье старого революционера И. И. Радченко. Это был большевик из богатой купеческой семьи. В начале 1917 года его избрали председателем Богородского Совета Московской губернии. С его женой – Алиной Ивановной – Надежда Аллилуева в 1916–1918 гг. поддерживала интересную переписку. Но в конце лета Надежда вернулась в Петроград, чтобы подготовиться к учебе в гимназии. Сталин приходил к Аллилуевым поздно, но сестры ждали его, кормили и поили чаем. Он рассказывал девушкам различные истории из своей жизни, даже читал отрывки из книг Чехова, Горького, Пушкина. При этом уже тогда Сталин начал оказывать Надежде особые знаки внимания, которые та отнюдь не пыталась отвергать. Она выросла в семье профессионального революционера, сочувствовала им и их идеям, и она все больше увлекалась 37-летним Сталиным, который не был в ее обществе ни молчаливым, ни мрачным. Даже в 50 и 60 лет Сталин умел сдерживать присущую ему грубость, быть внимательным, предупредительным и даже нежным к тем людям, которые были ему нужны, а тем более к женщинам, которые ему нравились.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце 1917 года Сталин редко встречался с Аллилуевыми. Теперь он стал членом первого Советского правительства, активным участником почти всех драматических событий октября-декабря, а потом и января-февраля 1918 года. Надя училась в последнем классе гимназии. В декабре 1917 года она писала А. И. Радченко: «Я теперь в гимназии все воюю. У нас как-то собирали на чиновников деньги, и все дают по два-три рубля. Когда подошли ко мне, я говорю: “Я не жертвую”. Ну и была буря! А теперь все меня называют большевичкой, но не злобно, любя… А пока до свидания, мне еще надо несчастный Закон Божий учить» [653 - Васильева Л. Кремлевские жены. М., 1992. С. 182.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале 1918 года Советское правительство, как известно, было вынуждено из слишком близкого к русско-немецкому фронту Петрограда перебраться в Москву. Переехала в Москву и семья Аллилуевых. Сталин начал создавать там небольшой поначалу аппарат Наркомата по делам национальностей. При этом он предложил Надежде Аллилуевой работу секретарши. Можно предположить, что именно в Москве в апреле-мае 1918 года 17-летняя Надежда и соединила свою судьбу с судьбой Сталина, приняв на себя хлопоты о его несложном хозяйстве. При этом она сохранила свою девичью фамилию. Это было принято тогда среди многих большевиков. Не устраивалось никаких свадеб, и даже к гражданской регистрации брака прибегали очень редко. Молодые партийцы просто объявляли себя мужем и женой и начинали жить вместе. Неудивительно, что многие знакомые Сталина в ЦК и Совнаркоме продолжали считать его холостяком или, вернее, вдовцом. В разного рода материалах о Надежде Аллилуевой можно встретить утверждения, что они стали мужем и женой только летом 1918 года, когда оказались в одном поезде или даже в одном вагоне, отправившись в Царицын. Сталин получил от Советского правительства и от ЦК партии чрезвычайные полномочия для наведения порядка в Поволжье и организации снабжения промышленного центра России хлебом из богатых хлебом южных губерний. Эта версия широко тиражируется и в упомянутом нами американском фильме «Сталин». При этом автор сценария Пол Монаш называет Надежду Аллилуеву секретаршей Ленина, которую Ленин посылает едва ли не шпионить за Сталиным и которую Сталин почти насильно делает своей любовницей. Все это плод более поздних болезненных фантазий Анны Аллилуевой, которая вскоре после войны написала свои воспоминания, была арестована и освобождена только после смерти Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Царицын Надежда отправилась уже не как работник Наркомата национальностей, а как жена Сталина, и только после возвращения в Москву она начала работать в секретариате В. И. Ленина. В это время она уже вступила в партию большевиков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;До конца 1920 года Сталин не так много времени проводил в Москве, и на скромную молодую секретаршу из аппарата Совнаркома мало кто обращал внимание. Семьи как таковой не было. Для характеристики нравов и отношений того времени показателен эпизод, связанный с чисткой партии в 1921 году. Среди других служащих аппарата Н. Аллилуева была исключена из партии «за недостаточную общественную активность». Узнав об этом, Ленин обратился к руководителям комиссии по чистке партии А. А. Сольцу и П. А. Залуцкому с письмом, «считая долгом» довести до сведения комиссии обстоятельства, оставшиеся неизвестными «ввиду молодости Надежды Сергеевны Аллилуевой». «Лично я, – писал Ленин, – наблюдал ее работу в Управлении СНК, т. е. мне очень близко.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Считаю, однако, необходимым указать, что всю семью Аллилуевых… я знаю с периода до Октябрьской революции. В частности, во время июльских дней, когда мне и Зиновьеву приходилось прятаться и опасность была очень велика, меня прятала именно эта семья… пользуясь полным доверием тогдашних большевиков-партийцев, не только прятали нас обоих, но и оказывали ряд конспиративных услуг, без которых нам не удалось бы уйти от ищеек Керенского» [654 - Ленин В. И. ПСС. Т. 54. С. 82.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Недостаточная общественная активность» Н. Аллилуевой была связана, надо полагать, в первую очередь с тем, что именно в 1921 году у нее родился сын, которому Сталин дал имя Василий – по одной из своих партийных кличек. Еще через 5 лет появилась на свет и дочь – Светлана. В первой половине 20-х годов со Сталиным жил и Яков, он оканчивал в Москве школу. Позднее он уехал в Ленинград учиться на инженера, но часто приезжал в Москву.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надежда Аллилуева мало занималась воспитанием своих детей, да и Сталин уделял им внимание от случая к случаю. В той системе воспитания нового советского социалистического человека, которую большевики пытались воплотить в жизнь, семье отводилась крайне незначительная роль. Что касается высших кадров партии и государства, то к их услугам был немалый штат обслуги, включая воспитателей, гувернанток, нянь и домашних работниц. Так, например, у Василия сразу же появилась няня, а потом и воспитатель – Александр Иванович. У Светланы с малых лет была няня – Александра Андреевна, которая была фактически и первой учительницей Светланы, а потом и ее собственных детей. Кроме няни, была воспитательница – Наталья Константиновна, занимавшаяся рисованием, лепкой, музыкой, изучением немецкого языка с группой детей из кремлевских семей. Жены партийных работников 20-х годов сами занимались партийной, государственной или иной работой, отдавая этому большую часть своего времени.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я уже писал, что в начале 20-х годов Надежда Аллилуева работала в секретариате Ленина. Ее записи имеются и в книге дежурных секретарей Ленина во время его долгой и неизлечимой болезни. Мы знаем, что и во время болезни он интенсивно работал, он писал статьи, предложения, письма и по основополагающим проблемам теории социализма, партийного и государственного строительства, и по текущим делам партийной и государственной жизни. Некоторые из писем и записок Ленина по его требованию запечатывались как «секретные» – даже для членов Политбюро. Но мы знаем также, что большая часть этих секретных писем была известна Сталину, который по поручению Политбюро наблюдал за соблюдением рекомендованного врачами режима Ленина и поступлением к нему разного рода информации. Некоторые из биографов Ленина и Сталина считали, что именно Надежда Аллилуева обо всем информировала своего мужа. Но это было не так. Надежда Аллилуева никогда не передавала мужу тех документов, которые Ленин помечал как «секретные». Мы знаем сегодня, что содержание многих таких документов Сталин узнавал от личного секретаря Ленина Л. А. Фотиевой. Может быть, именно поэтому Фотиеву не подвергли в 30–40-е годы никаким репрессиям и она спокойно дожила до глубокой старости. Совсем другая судьба ждала впоследствии большую часть членов семей Сванидзе и Аллилуевых.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После смерти Ленина Н. Аллилуева ушла из секретариата Совнаркома и несколько лет работала в журнале «Революция и культура». Она постоянно общалась с семьями Авеля Енукидзе, Вячеслава Молотова, Серго Орджоникидзе, с большой семьей Сванидзе и другими людьми, считавшимися тогда друзьями Сталина. Очень хорошие отношения связывали ее с Николаем Бухариным. Они сохранились и после разрыва Бухарина со Сталиным. В своих поступках Надежда Аллилуева проявляла немалую самостоятельность, не считаясь с недовольством мужа. Она присутствовала, например, на похоронах известного дипломата А. А. Иоффе, покончившего с собой в самый разгар внутрипартийной борьбы в 1927 году. Иоффе был троцкистом, и речи на похоронах произносили Троцкий, Каменев и Зиновьев. При этом они самыми резкими словами характеризовали Сталина и «аппаратный режим» в партии. Это вовсе не означало, что жена Сталина была внутренне на стороне оппозиции, как пытаются представить некоторые историки. Однако ей не нравилась и крайняя резкость Сталина, для которого каждый партийный деятель, не поддержавший его политическую позицию, становился и личным врагом. Надежда Аллилуева не могла так легко и просто рвать прежние дружеские и личные связи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Охватившая тогда почти всех большевиков идея всеобщей и быстрой индустриализации пришлась по душе и Надежде Аллилуевой. Она решила продолжить свое образование и поступила в только что организованную Промышленную Академию, чтобы изучить новую тогда технологию химических волокон.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И на работу в редакцию журнала «Революция и культура», и в Промышленную Академию Надежда Аллилуева приходила без какой-либо охраны или приезжала на трамвае, всегда переполненном пассажирами. Немалое число ее знакомых, а тем более слушателей Промышленной Академии долгое время не подозревали, что эта молодая женщина – жена Сталина, о котором уже знала вся страна. С 1930 года была усилена охрана «вождей», и личный охранник должен был сопровождать Надежду Аллилуеву. Ей выделили машину. Но и теперь, отправляясь на занятия, она останавливала автомобиль за один-два квартала от Академии и шла до нее пешком. В Промышленной Академии Аллилуева познакомилась и подружилась с молодым партийным работником с Украины Никитой Сергеевичем Хрущевым, который после поражения так называемой правой оппозиции был избран парторгом Академии. В 1932 году многих слушателей или студентов перевели на работу в партийные органы Москвы. Хрущев возглавил один из райкомов столицы, а Надежда Сергеевна перешла в аппарат горкома партии.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вторая половина 20-х годов оказалась трудной не только для страны, но и для семьи Сталина. Он любил свою молодую жену, детей, любила мужа и Надежда Аллилуева. Но что-то надломилось в их отношениях, и между супругами часто возникали конфликты. В 1927 году Сталин был уже совсем не тем внимательным и даже нежным Кобой, которого сестры Аллилуевы по вечерам поили чаем и который читал им Чехова и Пушкина. Сталин приходил домой чаще всего поздно ночью, иногда с двумя-тремя близкими ему политиками. Они могли петь нецензурные песни, пить много вина. В такой компании Надежде делать было нечего, она уходила к себе спать и рано утром уезжала на работу или учебу. Сталин же вставал обычно не раньше 11–12 часов дня. Да и Надежда Аллилуева уже не была той восторженно романтической девушкой, какой ее встретил в 1917 году Сталин. Она многое повидала, услышала и многое понимала и оценивала иначе, чем раньше. Она была строга к детям и нарушала грузинскую традицию полного послушания мужу. Она не прощала ему невнимания, а тем более вспышек гнева и ругани. Вспоминая мать, Светлана Аллилуева писала: «Мама была строга с нами, детьми, – неумолима, недоступна. Это было не от сухости души, нет, а от внутренней требовательности к нам и к себе. Я запомнила маму очень красивой, – она, наверное, не только мне казалась такой. Я не помню точно лица, но общее впечатление чего-то красивого, изящного, легко двигающегося, хорошо пахнувшего. Это было неосознанное впечатление детства, просто так чувствовалась ее атмосфера, ее натура. Она редки ласкала меня, а отец меня вечно носил на руках, любил громко и сочно целовать, называть ласковыми словами – “воробушек”, “мушка”. Однажды я прорезала новую скатерть ножницами. Боже мой, как больно отшлепала меня мама по рукам! Я так ревела, что пришел отец, взял меня на руки, утешал, целовал, кое-как успокоил» [655 - Аллилуева С. Двадцать писем к другу. С. 92.]. Размышляя над конфликтом отца и матери, Светлана не без оснований приходит к следующему выводу: «Все дело было в том, что у мамы было свое понимание жизни, которое она упорно отстаивала. Компромисс был не в ее характере. Она принадлежала сама к молодому поколению революции – к тем энтузиастам-труженикам первых пятилеток, которые были убежденными строителями новой жизни, сами были новыми людьми и свято верили в свои новые идеалы человека, освобожденного революцией от мещанства и всех прежних пороков. Мама верила в это со всей силой революционного идеализма, и вокруг нее было всегда очень много людей, подтверждавших своим поведением ее веру. И среди всех самым высоким идеалом нового человека казался ей некогда отец. Таким он был в глазах юной гимназистки, – только что вернувшийся из Сибири “несгибаемый революционер”, друг ее родителей. Таким он был для нее долго, но не всегда…» [656 - Аллилуева С. Двадцать писем к другу. С. 101.]<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Известно, что ссоры переросли в крупный конфликт еще в 1926 году, когда Надежда Аллилуева, забрав детей, уехала в Ленинград, где жили многие из ее родных. Она не собиралась возвращаться в Кремль. Но ни отец, ни мать Надежды не приняли ее доводов и месяца через два – под дружным напором отца, родственников и, конечно, настойчивых просьб самого Сталина – Надежда вернулась в Москву. Если в середине 20-х годов главной причиной конфликтов в семье Сталина были его грубость, резкость, капризы, то после 1928 года все чаще стали случаться и конфликты на политической почве. Среди друзей Надежды Аллилуевой было немало молодых партийных работников, обвиняемых теперь в правом уклоне, изгоняемых из партии и с работы. Были и молодые партийные работники, которые вошли вскоре в так называемую группу Рютина или в «Союз марксистов-ленинцев». Чуждым казался Надежде Аллилуевой и тот образ жизни «вождей», который складывался постепенно еще с середины 20-х годов: большие купеческие дачи под Москвой, обилие привилегий и обслуги, атмосфера вседозволенности, пренебрежение к нуждам простого народа, почти не скрываемый «в своем кругу» цинизм. Так, например, кроме скромной квартиры в Кремле, семья Сталина, как и другие семьи членов Политбюро, имела большую государственную дачу – недалеко от деревни Усово, близ Москвы и на берегу Москвы-реки. Супруги называли свой дом «Зубалово» – по фамилии крупного нефтепромышленника, владевшего этим домом до революции. Дети Сталина большую часть времени жили в Москве, им надо было учиться. Сам Сталин и его жена все больше и больше времени проводили в Зубалове. В то время Сталин не был еще столь нелюдимым и подозрительным, каким он стал в 30-е годы. В его доме подолгу жили родственники и друзья, они занимали весь первый этаж. На втором этаже жили Сталин с женой, но комнат в доме богатого нефтепромышленника имелось немало, и тут же на этаже подолгу жили братья Надежды – Федор и Павел Аллилуевы с женами и детьми. Частыми гостями в доме Сталина были Анна Аллилуева и ее муж – чекист Станислав Реденс, а также родственники Сталина со стороны первой жены – Александр Сванидзе с женой, Александра и Марико Сванидзе. Надежда Аллилуева была в хороших отношениях со всеми. Однако из женщин ее наиболее близкой подругой в то время была, пожалуй, молодая жена В. М. Молотова – Полина Жемчужина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В середине 20-х годов Сталин, уезжая в отпуск, брал с собой и семью. Он отдыхал обычно в сентябре – начале октября на абхазском побережье Черного моря. Но в конце 20-х годов он уезжал в отпуск один, Надежда оставалась в Москве. Формальным поводом была ее учеба в Промышленной Академии; но главной причиной было, конечно, желание отдохнуть друг от друга. Сталин и его жена в эти недели разлуки часто писали друг другу, и большая часть писем сегодня опубликована. Эти письма лишены подлинной теплоты, в них не чувствуется прежней любви.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«2 сентября 1929 г. Здравствуй, Иосиф. Твое письмо от 29/VIII получила… Очень рада за тебя, что в Сочи чувствуешь себя лучше. Конечно, там ты поправишься, особенно если будешь следить за собой… Вчера звонил Микоян: интересовался твоим здоровьем и моими делами. Говорил, что будет у тебя. Кстати должна тебе сказать, что в Москве всюду хвосты и за молоком и за мясом. Зрелище неприятное, а главное, все же можно было бы путем правильной организации это все улучшить… Я разболталась, забыв, что ты длинных писем не любишь. Пиши мне что-нибудь, тогда будет не так скучно. А сейчас крепко тебя целую. До свидания. Твоя Надя».<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ответ Сталина краток и не нуждается в. многоточиях при цитировании: «16 сентября 1929 г. Татька! Как твои дела, как приехала? Я выздоравливаю помаленьку. Целую. Твой Иосиф».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В одном из следующих писем Надежда пишет о работнике «Правды» Ковалеве, поместившем в газете острый материал и несправедливо за это наказанном. Она также просит выслать ей 50 рублей – в Промакадемии деньги выдадут только через 20 дней, а «я сижу без копейки». Сталин высылает 120 рублей. Он замечает при этом: «мало знаком с делом (Ковалева), но думаю, что ты права… Все, что можно сделать, сделаю, если уже не поздно. У нас погода все время вихляет. Целую мою Татьку крепко, очень крепко. Твой Иосиф».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ровно через год эта переписка возобновляется, так как, пробыв недолго с мужем на юге, Надежда возвращается в Москву. Она прямо пишет Сталину, что «не чувствовала, что тебе будет приятно продление моего отъезда, а наоборот… Оставаться же с таким настроением, конечно, не имело смысла, так как это уже меняет смысл и пользу моего пребывания».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Последние из опубликованных недавно писем относятся к сентябрю 1931 года. Письма короткие, во многом деловые.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«26 сентября 1931 г. Здравствуй, Иосиф. В Москве льет без конца дождь. Сыро и неуютно. Очень много заболеваний гриппом. На днях Яковлев прислал снимки, сделанные у нас в Сочи, посылаю тебе, смешные только. Особенно смешной вышел Молотов. Только привези их обратно, обязательно. Поручений у тебя никаких за эти дни, так что ничего не посылаю. Со следующей почтой, если не вернешься к тому времени, пошлю книгу Дмитриевского “О Сталине и Ленине” (это невозвращенца), сейчас не могу послать, так как Двинский не достал еще ее, а я вычитала в белой прессе о ней, где пишут, что это интереснейший материал о тебе. Любопытно? Поэтому я попросила Двинского достать ее. Нового ничего пока. На днях звонил Серго, жаловался, подхватил плеврит и провалялся несколько дней. Отдыхай хорошенько. Целую тебя. Надя».<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«19 сентября 1931 г. Здравствуй, Татька! Получил письмо, книги. Здесь погода пока хорошая… Был раз (только раз!) на море. Купался. Очень хорошо! Думаю ходить и впредь. С Кировым провели время хорошо. Пока все. Целую крепко. Твой Иосиф» [657 - Мурина Ю. Любовь тирана // Куранты. 1992. 11 сент.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Холод растущего отчуждения чувствуется и в этих письмах.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«На днях была у Молотова, по его предложению, проинформироваться. Это очень хорошо, т. к. иначе я знаю только то, что в печати. В общем приятного мало… Ответь, если не очень недоволен будешь моим письмом, а впрочем как хочешь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всего хорошего. Целую. Надя».<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так, конечно, не пишут горячо любимому человеку. Неудивительно, что ссоры Сталина и Надежды Аллилуевой продолжались и после внешнего примирения. Дочь Сталина Светлана вспоминает конфликт отца и матери из-за присутствия в ее доме «мерзавца Берия». Этот эпизод мог произойти в конце 1931-го или в 1932 г., так как Сталин и Берия близко познакомились только в 1931 году во время очередного отпуска Сталина. Начальник ГПУ Грузии Л. П. Берия решил лично возглавить охрану дачи Сталина близ озера Рица. Сталин оценил тогда не только угодливость Берии, но и его способность угадывать тайные замыслы «вождя» и не стесняться в средствах для их исполнения. Но Надежда Аллилуева с первых же дней знакомства испытывала острую неприязнь к Берии. В 1931 г. Надежда Аллилуева высказала желание переехать в Харьков, до 1934 года этот город был столицей Украины. Там работал начальником ГПУ Станислав Реденс и жила старшая сестра Надежды – Анна. К тому же в Харькове строили предприятия по производству химических волокон. Однако отец, мать и другие родственники дружно отговорили Надежду от такого шага – во всех конфликтах они обычно поддерживали Сталина, от благосклонности которого зависело и их благополучие.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Можно предположить, что именно в это время у Надежды Аллилуевой возникла мысль о самоубийстве. Когда Павел Аллилуев, участник Гражданской войны, военный инженер и комиссар Автобронетанкового управления в Наркомате обороны, уезжая по делам за границу, спросил Надежду, что ей привезти, она попросила его не о косметике или одежде, а о небольшом револьвере. Павел вскоре привез ей дамский «браунинг» с патронами. Надежда скрыла этот подарок от мужа и друзей, хотя владение оружием в то время было делом обычным для большевиков. Почти у всех ответственных работников были револьверы разных марок и моделей. Еще со времен Гражданской войны повелось, что лучшим подарком за военные, а то и гражданские отличия был хороший пистолет. У Ворошилова и Буденного имелись целые арсеналы разного оружия, но каждый член Политбюро держал в своем столе один или два револьвера. Даже такой мирный человек, как Бухарин, хранил дома два пистолета, на одном из которых была пластинка с надписью: «Дорогому Бухарчику от Клима Ворошилова». Не только охотничьи ружья, но и хорошие револьверы были у Сталина – дома в Кремле и в Зубалове. Немало оружия было у рядовых коммунистов, у советского и комсомольского актива. Но для женщин – членов партии наличие пистолета и в те времена было редким, хотя и не столь уж необычным делом. Поэтому Павел вовсе не удивился просьбе своей сестры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хотя отношения Сталина и Надежды становились все хуже, что-то оставалось еще от прежних чувств. «Ты меня все еще немножко любишь», – сказала она однажды Иосифу. Н. С. Хрущев рассказывал Аджубею, что 7 ноября 1932 г. он оказался на одной из нижних трибун Мавзолея рядом с Надеждой. Было ветрено и холодно, шел дождь. Аллилуева, поглядывая на верхние трибуны, явно беспокоилась. Сказала Хрущеву: «Мерзнет ведь! Просила одеться потеплее, а он, как всегда, буркнул что-то грубое и ушел» [658 - Аджубей А. Те десять лет // Знамя. 1988. № 6. С. 86.]. А всего через 40 часов – в ночь с 8 на 9 ноября Надежда Аллилуева застрелилась.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Существует несколько версий самоубийства Н. Аллилуевой, которые различаются лишь несущественными деталями. В книге Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу» приводятся рассказы няни Светланы, а также Полины Жемчужиной. Обе женщины решились поведать дочери Сталина об обстоятельствах смерти ее матери лишь в 1955 году, когда они избавились от многолетнего страха перед Сталиным. Согласно этим рассказам, экономка семьи К. В. Тиль, которая по утрам обычно будила Надежду Сергеевну, первой увидела ее в крови возле кровати с зажатым в руке маленьким пистолетом. В ужасе она позвала няню из детской. Женщины положили тело на постель и привели его в порядок. Потом они вызвали жившего рядом секретаря ЦИК СССР Авеля Енукидзе, друга семьи Сталина, а также коменданта Кремля К. В. Паукера и Полину Жемчужину. Через несколько минут пришли Ворошилов и Молотов. Лишь после этого разбудили Сталина, спавшего в небольшом кабинете на диване. Сталин был потрясен. На столике лежало письмо Надежды, адресованное мужу. Он взял его, но не стал читать, сунул в карман. В последующие дни Сталин был в тяжелом состоянии, и его боялись оставлять одного. Отчаяние и горе сменялись у него приступами гнева и злобы, причиной которых было, вероятно, письмо жены, о содержании которого Сталин ни с кем не говорил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Непосредственным поводом к самоубийству стала ссора Сталина и его жены на банкете в Кремле по случаю 15-летия Октябрьской революции. Очень давно я записал рассказ близкого знакомого А. Енукидзе. Согласно ему, Сталин запаздывал на банкет. Когда он пришел, Надежда сделала ему насмешливое замечание. Сталин вспылил и ответил грубостью. Он курил иногда не трубку, а папиросы. В порыве злобы он неожиданно бросил непотухшую папиросу в лицо жене. Окурок попал в вырез платья. Вытолкнув его, Надежда вскочила и покинула банкет. Примерно то же самое писала в воспоминаниях и вдова Бухарина А. М. Ларина: «В ноябре 1932 г., придя домой из института, я застала там Н. И. (Бухарина)…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я увидела его взволнованного, бледного. Они тепло относились друг к другу – Н. И. и Надежда Сергеевна; тайно она разделяла взгляды Н. И., связанные с коллективизацией, и как-то улучила удобный момент, чтобы сказать ему об этом. Надежда Сергеевна была человеком скромным и добрым, хрупкой душевной организации и привлекательной внешности. Она всегда страдала от деспотического и грубого характера Сталина… 7 ноября Н. И. видел ее на банкете в честь 15-летия Октябрьской революции. Как рассказывал Н. И., полупьяный Сталин бросал в лицо Надежде Сергеевне окурки и апельсиновые корки. Она не выдержала такой грубости, поднялась и ушла до окончания банкета… Утром Надежда Сергеевна была обнаружена мертвой» [659 - Знамя. 1988. № 11. С. 135.]. По свидетельству П. Жемчужиной, она вышла из-за стола сразу же после Надежды, чтобы не оставлять ее одну. Они несколько раз обошли Кремлевский дворец, беседуя, пока Надежда, по мнению ее подруги, не успокоилась. Тогда они разошлись по домам. Но есть свидетельство о том, что свое письмо Сталину Надежда написала заранее, еще за несколько дней до праздников.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Смерть Н. С. Аллилуевой породила множество легенд и слухов, включая и слухи об убийстве Сталиным своей жены. Не подкрепленные никакими серьезными свидетельствами и фактами, они не заслуживают подробного опровержения. Однако, придуманные явными врагами Сталина, они неоднократно приводились как в вульгарной, так и в серьезной советологической литературе. Так, например, известный французский ученый и публицист Борис Суварин, принимавший участие в создании Французской компартии и Коминтерна, но позднее порвавший с коммунистическим движением, написал и издал еще в 1935 году одну из первых и лучших по тем временам биографий Сталина – «Жизнь Сталина». В 1977 году Б. Суварин переиздал эту книгу без изменений, но с обширным новым предисловием и примечаниями, а также обзором большей части новой литературы о Сталине, где он приветствует издание двух книг дочери Сталина, замечая при этом: «Она верит в самоубийство своей матери, Надежды; но она повторяет то, что говорилось в Кремле, где все лгут, между тем как версия о самоубийстве, приемлемая в свое время (и принятая даже в этой книге), неофициально отклонена в кремлевских кругах и опровергается вескими доказательствами» [660 - Суварин Б. Сталин. Париж, 1977. С. 605.]. Суварин, однако, не приводит этих «веских доказательств». Версию об убийстве Сталиным своей жены выдвигает также Лидия Шатуновская в книге «Жизнь в Кремле». Жена одного из крупных хозяйственников, семья которого жила недалеко от Кремля в так называемом Доме на набережной, Л. Шатуновская перемешала в своих воспоминаниях реальные факты и множество слухов и сплетен, а то и прямых выдумок о тайнах Кремля. Ссылаясь на беседу с женой Серго Орджоникидзе Зинаидой Гавриловной, Шатуновская утверждает, что пулевое отверстие находилось на затылке, что исключает версию самоубийства Надежды Аллилуевой. На этом основании Шатуновская «реконструирует» картину последнего разговора Сталина и его жены, результатом которого был «приступ неукротимого гнева… Он потерял контроль над собой, и когда Надежда повернулась, чтобы выйти из кабинета, он выстрелил ей в затылок… Быть может, Надежда была убита не в кабинете Сталина, а в своей спальне. Значения это не имеет, но в том, что она была убита, и притом выстрелом в затылок, у меня сомнений нет, ибо я располагаю свидетельством, полученным от единственного, быть может, человека, который близко видел тело Надежды Аллилуевой» [661 - Шатуновская Л. Жизнь в Кремле. Нью-Йорк, 1981. Сокращенный вариант: Европа и Америка. 1991. № 1. С. 131.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В данном случае речь идет не о невольных ошибках, а о сознательном вымысле. Л. Шатуновская не была ни членом партии, ни подругой Зинаиды Орджоникидзе, и при крайней осторожности Зинаиды Гавриловны она никогда не стала бы откровенничать с малознакомой женщиной о смерти жены Сталина. Можно отметить также, что 3. Г. Орджоникидзе умерла еще в 1966 году, т. е. за 15 лет до выхода книги Шатуновской. Историки знают, чего стоят ссылки на свидетельства давно умерших людей. Шатуновской не было известно, однако, что еще в начале 60-х годов Зинаида Гавриловна давала подробные письменные показания о преступлениях Сталина для специальной комиссии при ЦК КПСС, созданной по инициативе Хрущева. Жена Орджоникидзе очень много знала и рассказывала. Но в этих рассказах нет и намека на убийство Сталиным Надежды Аллилуевой. Кроме того, известно, что внимательный осмотр тела Надежды Аллилуевой производился не ее знакомыми, а главным врачом Кремлевской больницы А. Канелем, а также врачами Л. Левиным и Д. Плетневым. Их убеждали подписать бюллетень о смерти Н. Аллилуевой от аппендицита, но все трое отказались [662 - Общественные науки. 1989. № 4. С. 147.]. В 1932 году это не имело для врачей никаких последствий, так как атмосфера в стране и Кремле еще существенно отличалась от той обстановки, которая сложилась там в 1936–1937 гг. Кремль закрыли для простых людей, но он был местом жизни и работы как самих «вождей», так и части обслуги. На Западе еще не существовало «советологии» и «кремленологии», и о жизни в СССР и в Кремле распространялись, особенно в белоэмигрантских кругах, самые нелепые слухи. Еще в 60-х годах в моих руках оказалась книга «Сталин», изданная на русском языке в 1930 г. в Риге. Автор ее, скрывший свое имя под псевдонимом Эссад-Бей, утверждал, что Сталин, подобно восточному деспоту, держит свою жену взаперти в большой квартире и что никто из других обитателей Кремля ее никогда не видел. Между тем в небольшой кремлевской «общине» все хорошо знали друг друга, и каких-либо семейных тайн было очень мало. Хорошо все знал и пытался всем угодить также комендант Кремля К. В. Паукер. От широкой советской общественности можно было скрыть самоубийство жены Сталина. Но для узкого круга семей, живших в Кремле, такого рода событие не могло быть тайной, как не могло оно быть тайной и для большой семьи Аллилуевых. Характерно, что члены этой семьи не только не осуждали Сталина за смерть Надежды, но их первым побуждением стало желание как-то помочь ему пережить обрушившуюся на него трагедию. Срочно вернувшийся из Берлина Павел Аллилуев на несколько лет поселился снова на даче Сталина. Тот иногда начинал говорить с ним о Надежде. Он чувствовал себя порой виноватым и пытался как-то оправдаться перед братом покойной. «Я все делал, как она хотела. Могла ходить куда угодно, покупать все, что хотела. Чего ей не хватало? Смотри!» Сталин выдвинул незапертый ящик письменного стола. Он был набит червонцами [663 - Свидетельство А. П. Аллилуева, сына П. С. Аллилуева. Светлана Аллилуева также писала, что отец складывал конверты с зарплатой в ящик стола, даже не распечатывая их.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Английский историк и советолог Р. Конквест утверждал в своей знаменитой книге, что после смерти Надежды ее брат Павел потерял доверие Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Брат Надежды, старый большевик Павел Аллилуев, – писал Конквест, – был политическим комиссаром в бронетанковых войсках. Его взяли под особое наблюдение. Позже он рассказывал старому знакомому, что со времени смерти сестры его не допускали к Сталину и кремлевский пропуск был у него отобран. Ему стало ясно, что, по мнению Ягоды и Паукера, он стал опасным для Сталина в том смысле, что мог отомстить за сестру» [664 - Конквест Р. Большой террор. Лондон, 1970. С. 138–139.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти утверждения также основаны на ложных слухах. В Москве живут два сына Павла Аллилуева, и один из них, А. П. Аллилуев, доктор медицинских наук, рассказывал мне о жизни своей семьи, в том числе и о жизни на даче Сталина в 1933–1936 гг., где мальчиком он несколько раз встречался со Сталиным. Лишь в 1935 году Сталин перебрался на специально построенную для него дачу в Кунцеве. После убийства Кирова было принято специальное постановление «Об охране вождей», и вся система охраны Сталина изменилась, а количество специальных подразделений стало непрерывно увеличиваться. В Кунцеве уже не гостили неделями и месяцами ни Сванидзе, ни Аллилуевы. Зубалово не опустело, но жили здесь другие люди. Семья Павла Аллилуева перебралась на огромную дачу Анастаса Микояна – это также было очень красивое и крупное купеческое имение под Москвой. Но и теперь Павел мог свободно проходить в Кремль и навещать Сталина на его московской квартире. «На квартиру к нам в Кремль еще заходили оба Сванидзе, дядя Павлуша и Реденсы, – свидетельствует Светлана Аллилуева. – Но без мамы это было уже не то. Все распалось – и дом, и отношения взаимной заинтересованности и дружбы» [665 - Аллилуева С. Двадцать писем к другу. С. 129.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Официальные сообщения о смерти Н. С. Аллилуевой были опубликованы во всех центральных газетах 10 и 11 ноября 1932 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«ЦК ВКП(б) с прискорбием доводит до сведения товарищей, что в ночь на 9 ноября скончалась активный и преданный член партии тов. Надежда Сергеевна Аллилуева». Это сообщение, как и фотография Н. Аллилуевой, было помещено в траурной рамке. Здесь же публиковались и многочисленные некрологи. «…Не стало дорогого, близкого нам товарища, человека прекрасной души. От нас ушла еще молодая, полная сил и бесконечно преданная партии и революции большевичка… Память о Надежде Сергеевне как о преданнейшей большевичке, жене, близком друге и верной помощнице тов. Сталина будет всегда нам дорога». Под этим некрологом стояли подписи Екатерины Ворошиловой, Полины Жемчужиной, Зинаиды Орджоникидзе, Доры Хазан, Марии Каганович, Татьяны Постышевой, Ашхен Микоян, а также всех членов Политбюро и А. Енукидзе. В некрологе от коллектива Промышленной академии говорилось: «…1 декабря Надежда Сергеевна должна была закончить Всесоюзную промышленную академию и Менделеевский институт искусственного волокна. Болезненное состояние не могло приостановить ее большевистского упорства в учебе…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Комиссию по организации похорон возглавил А. Енукидзе, в нее вошли также К. Паукер и представители Промакадемии. Гроб с телом Н. Аллилуевой был установлен в Большом зале здания ЦИК СССР на Красной площади (ныне здание ГУМа). С утра 10 ноября был открыт доступ для всех, кто хотел проститься с покойной. Похороны были назначены на 11 ноября на Новодевичьем кладбище. Ни в одном некрологе не говорилось о причинах смерти Аллилуевой. Писали лишь о «неожиданной кончине», «преждевременной смерти», «смерть вырвала», «смерть скосила» и т. п. Все это не могло не породить волны противоречивых слухов. Даже Ромен Роллан, посетивший Москву в 1936 году и расспрашивавший М. Горького о смерти Надежды Аллилуевой, записал в своем дневнике, что жена Сталина отравилась [666 - Вопросы литературы. 1989. № 5. С. 177.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;11 ноября газеты сообщали о прощании с Аллилуевой: «Скорбью льются звуки оркестра. Меняется почетный караул. Вот правдисты, в среде которых работала Надежда Сергеевна. Вот слушатели Промакадемии, где она училась. Вот близкие, друзья и товарищи. Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Постышев, Орджоникидзе, Киров, Калинин, Енукидзе. Тянется лента людей…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталин появился в самом начале панихиды. Он подошел к гробу и поцеловал покойную в лоб. Затем сделал неожиданный жест, как бы отталкивая гроб от себя, и отчетливо произнес: «Она ушла как враг». После этого покинул зал и больше не приходил ни на панихиду, ни на похороны. За гробом на следующий день шел Авель Енукидзе, рядом был Алеша Сванидзе, и те, кто видел процессию со стороны, принимали их за Сталина. Но Сталин и потом ни разу не побывал на могиле жены, а замечательный памятник покойной был изваян скульптором И. Д. Шадром по заказу семьи Аллилуевых. Поклонники Сталина позднее утверждали, что тот нередко по ночам приходил на могилу супруги и при свете прожекторов молча сидел здесь по нескольку часов. Эту же версию можно встретить и в очерках такого противника Сталина, как А. Антонов-Овсеенко. Он утверждает, что Сталин посещал могилу жены несколько лет подряд и всегда в один день – второго мая. Для этого в стене близ могилы будто бы прорубили специальные ворота и ввели систему пропусков [667 - Вопросы истории. 1989. № 8. С. 108.]. Эпизод с ночным посещением могилы Надежды Аллилуевой Сталиным под свет прожекторов попал и в американский фильм «Сталин». Но все это легенды.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И после похорон Надежды Аллилуевой, на которых первым выступил Л. Каганович, газеты продолжали публиковать соболезнования Сталину. От ЦК ВЛКСМ, от Московского горкома ВКП(б), от ЦК Французской компартии, от Исполкома Коминтерна. Вильгельм Пик, Клара Цеткин и Эрнст Тельман прислали телеграмму от революционных рабочих Германии. Отдельно выразил свое соболезнование Лаврентий Берия. 12 ноября в «Заре Востока» откликнулась на смерть невестки и горе сына мать Сталина Екатерина Георгиевна Джугашвили. Протокол не предусматривал соболезнований от дипломатов и государственных деятелей. Все же телеграмму Сталину прислали Председатель Совета Министров Турецкой республики Исмет-паша и его жена. Только 16 ноября в «Правде» появилось письмо Н. К. Крупской:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Дорогой Иосиф Виссарионович! В эти дни как-то все думается о вас и хочется пожать вам руку. Тяжело терять близкого человека. И мне вспоминается пара разговоров с вами в кабинете Ильича во время его болезни. Они мне тогда придали мужества. Еще раз жму руку. Н. Крупская».<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я могу согласиться с комментариями, которые дает этому письму Лариса Васильева [668 - Васильева Л. Кремлевские жены. С. 202.], но не буду повторять их. Еще через день короткую телеграмму прислал из Италии М. Горький. 18 ноября Сталин через печать выразил «сердечную благодарность» всем организациям и отдельным лицам, приславшим ему соболезнования по поводу «кончины моего близкого друга и товарища Надежды Сергеевны Аллилуевой-Сталиной». Впервые в печати появилось сочетание этих двух фамилий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре после смерти жены Сталин обменялся квартирами с Бухариным. В прежней квартире он жить уже не хотел или не мог. Удалили из Кремля или даже сослали некоторых работников из обслуги, которые хорошо знали семью Сталина. Но только в 1937–1938 гг. были арестованы и погибли почти все родственники как первой, так и второй жены Сталина. Был расстрелян как Александр Сванидзе, так и Авель Енукидзе. По приказу Сталина расстреляли коменданта Кремля К. Паукера, он знал слишком много. Старшая сестра Надежды Анна Аллилуева, а также Полина Жемчужина были арестованы и сосланы уже после войны. Сталин все реже встречался со своими детьми, а многих внуков не видел никогда. Он остался вдовцом до конца жизни. У него были короткие и не слишком частые связи с отдельными женщинами, но никто из них не мог повлиять на его поведение или образ жизни. В разговорах он никогда не вспоминал о жене, но после войны неожиданно распорядился сделать две увеличенные во много раз фотографии Надежды Аллилуевой. Одна из этих фотографий стояла на столе в его домашнем кабинете в Кремле, другую повесили в спальне на даче в Кунцеве. Сталин сохранил свободу отцу Надежды и своему другу по подполью Сергею Аллилуеву, но никогда с ним не встречался. У него больше не было семьи, и неделями он жил в полном одиночестве. Во время праздников или на Новый год Сталин приглашал к себе многих руководителей партии и правительства, генералов и адмиралов. Все они приезжали к нему на ночные застолья, но без жен, позднее здесь могла появляться ненадолго лишь дочь Сталина Светлана, которая мало что унаследовала от своей матери, но оставила в своих книгах лучшее описание жизни и трагической гибели Надежды Сергеевны Аллилуевой.<br>
<br>&nbsp;Октябрь 1992 г.<br><br>&nbsp;//--&nbsp;Василий Сталин&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во многих отношениях жизненный путь, пройденный Василием Сталиным, прямая противоположность судьбе Якова Джугашвили. Василий не только был с детства обласкан отцом, но вскоре и сам научился пользоваться своим привилегированным положением. Имя и власть отца, страх, подобострастие, которые вызывала у людей фамилия Сталин, превратились для Василия в право не только на исключительность, но и на вседозволенность, он стал воспринимать все это как собственную заслугу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Василий жил с отцом в Кремле, и его всюду, даже на занятия в школе, сопровождала охрана. Если Сталин очень грубо и жестоко наказывал Якова за курение, то к Василию он был куда снисходительнее. Кроме того, еще когда мальчику было немногим больше года, Сталин, постоянно куривший трубку, набирал порой полный рот дыму и пускал этот дым ребенку в лицо. «Пусть привыкает», – сказал он, удивленному таким странным поведением Бухарину, с которым в начале 20-х годов у Сталина сложились дружеские отношения. Несмотря на старания репетиторов и лучших учителей, учился младший Сталин посредственно, а с учителями вел себя вызывающе, рано осознав собственную безнаказанность, ибо даже о самых грубых его проделках ни они, ни директор школы не решались доложить отцу, не говоря уже о том, чтобы пригласить его в школу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Василий избрал карьеру летчика. В 1940 году он окончил Качинскую Краснознаменную высшую школу летчиков. Жизнь курсанта тяжела, а Василий не привык к трудностям, и у него постоянно возникали конфликты с окружающими. Жертвами этих конфликтов стали один из преподавателей и несколько заступившихся за него курсантов – их арестовали и освободили только в начале войны. После окончания Качинской школы Василий был направлен летчиком в 24-ю авиационную дивизию, но прослужил там всего несколько месяцев. В сентябре его как одного из «лучших летчиков» дивизии направили на командный факультет Военно-воздушной академии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет смысла рассматривать здесь «боевой» путь Василия Сталина в годы войны. Грубый, жестокий и конфликтный человек, он рано пристрастился к спиртному, часто отказывался выполнять приказы, устраивал дебоши. Сталину несколько раз докладывали о недостойном поведении его сына, но однажды он вспылил и сказал, что Василий такой же офицер, как и другие, и пусть с ним поступают так, как положено по уставу, и никогда больше не докладывают ему, Сталину. Командиры Василия оказались в трудном положении. Поступить с сыном Сталина как с другими они не решались, но и докладывать «наверх» уже не могли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале войны Василий Сталин был назначен сразу на весьма высокую должность инспектора-летчика Управления ВВС, а к январю 1943 года он стал уже начальником инспекции ВВС Красной Армии. Однако провести всю войну только в военной инспекции для молодого летчика было не слишком достойно, и в январе 1943 года Василий назначается командиром 32-го гвардейского истребительного авиаполка, прикрывавшего Сталинград. Конечно же, командование старалось уберечь и 32-й полк, и самого Василия от трудных и рискованных военных операций. Все же в послужном списке Василия числится один сбитый немецкий самолет и 27 боевых вылетов. Для летчика, который прошел всю войну и не был ранен, это, конечно, очень уж скромный список боевых заслуг. Василий явно не рвался в бой с фашистами. Тем не менее его не обходили боевыми наградами и чинами. Уже в январе 1944 года он был назначен командиром 3-й гвардейской истребительной авиационной дивизии. Начав войну капитаном, он уже в 1942 году получил звание полковника.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При переводах с должности на должность, при представлении к наградам и новым званиям в армии было принято выдавать характеристики. Вот «Боевая характеристика» на полковника Василия Сталина, вернее, ее заключительная часть:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Лично тов. Сталин В. И. обладает хорошими организаторскими способностями и волевыми качествами. Тактически подготовлен хорошо, грамотно разбирается в оперативной обстановке, быстро и правильно ориентируется в вопросах ведения боевой работы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В работе энергичен, весьма инициативен, от своих подчиненных всегда требует точного выполнения отданных распоряжений. Боевую работу полка и дивизии организовать может.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наряду с положительными качествами лично гвардии полковник Сталин В. И. имеет ряд больших недостатков. По характеру горяч и вспыльчив, допускает несдержанность, имели место случаи рукоприкладства к подчиненным. Недостаточно глубокое изучение людей, а также не всегда серьезный подход к подбору кадров, особенно штабных командиров, приводил к частым перемещениям офицерского состава в должностях. Это в достаточной мере не способствовало сколачиванию штабов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В личной жизни допускает поступки, несовместимые с занимаемой должностью командира дивизии, имели случаи нетактичного поведения на вечерах летного состава, грубость по отношению к отдельным офицерам, имелся случай легкомысленного поведения – выезд на тракторе с аэродрома в г. Шяуляй с конфликтом и дракой с контрольным постом НКВД.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Состояние здоровья слабое, особенно нервной системы, крайне раздражителен, это оказало влияние на то, что за последнее время в летной работе личной тренировкой занимался мало, что приводит к слабой отработке отдельных вопросов летной подготовки (ориентировки).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все эти перечисленные недостатки в значительной степени снижают его авторитет как командира и несовместимы с занимаемой должностью командира дивизии…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Командир 1-го гвардейского истребительного авиационного корпуса гвардии генерал-лейтенант авиации Белецкий. 25 января 1945 г.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Согласен: генерал-полковник авиации Папивин. 1 февраля 1945 г.» [669 - Из материалов сотрудника Института военной истории Министерства обороны СССР А. Колесникова.].<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В те годы нужно было и генералам иметь немало мужества, чтобы подписать такую характеристику. Но этот нелестный отзыв не остановил стремительной карьеры Василия Сталина. В 1945 году его не только не сместили с поста командира дивизии, но и назначили на пост командира авиационного корпуса. Еще через год он получил звание генерал-майора и должность помощника командующего военно-воздушными силами Московского военного округа. С 1948 года Василий Сталин уже генерал-лейтенант и командующий ВВС Московского военного округа. Между тем даже летать самостоятельно он уже не мог из-за хронического алкоголизма; он поднимался в воздух лишь в качестве второго пилота или просто как пассажир военного самолета. Сталин, однако, гордился «успехами» своего сына и нередко встречался с ним, даже советовался по проблемам военной авиации. Эти встречи Василий использовал, чтобы свести счеты со своими недоброжелателями в командовании ВВС. Он уверял Сталина, что наша авиация сильно отстала от английской и американской, и добился того, что вскоре после войны большая группа летных начальников, включая и маршала авиации А. Новикова, была арестована. Их клеветнически обвинили в сознательном вредительстве.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Василий развелся со своей первой женой Г. А. Бурдонской, оставив двух детей – сына Александра и дочь Надежду. Он женился во второй, а потом и в третий раз. Его можно было часто видеть с компанией прихлебателей в московских ресторанах; попойки и оргии Василий устраивал и на своей подмосковной даче. Впрочем, к друзьям и родственникам он относился неплохо, но и не без примеси самодурства. Как раз после войны была арестована Анна Сергеевна Аллилуева, родная сестра погибшей жены Сталина. Она имела неосторожность написать что-то вроде воспоминаний, которые крайне не понравились Сталину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сына Анны Сергеевны сразу после ее ареста исключили из медицинского института, где он учился на втором курсе. В полном одиночестве, не зная, что делать, он остался жить в квартире в так называемом Доме на набережной. В эти дни к нему в гости пришел его двоюродный брат – генерал-лейтенант Василий Сталин. «Что сидишь невеселый?» – спросил он. «А с чего мне быть веселым? – ответил Александр Аллилуев. – Маму арестовали, а меня из института исключили». Василий, конечно, сразу понял, что ничего не сможет сделать для арестованной тети Анны. Но тут же вызвался помочь Александру. Он спросил, где находится институт, в котором учился его брат, и велел ему оставаться дома: «Я скоро приеду». И тут же вместе с адъютантом помчался на машине в институт, расположенный на Погодинской улице. В генеральской форме, не обращая внимания на присутствующих, Василий вошел в кабинет ректора института, положил на его стол пистолет и, грубо, по-матерному, обругав этого старого уже чиновника, спросил: «Ты за что моего брата Александра из института исключил? Я – Василий Сталин. Если ты немедленно не отменишь приказа об исключении, я тебя из этого пистолета сам завтра застрелю». Не дожидаясь ответа, Василий повернулся и ушел. Он еще не успел вернуться в Дом на набережной, как в квартире Александра Аллилуева раздался телефонный звонок и ректор института дрожащим голосом сообщил своему студенту, что произошло недоразумение и что тот может по-прежнему учиться в институте.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Александр, рассказавший мне эту историю, сейчас доктор медицинских наук, один из лучших специалистов по вопросам иммунитета и болезням крови. Однако другие выходки Василия были не так безобидны и иногда кончались трагедиями и арестами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В мае 1952 года Василий неожиданно приказом самого Сталина был снят с должности и зачислен слушателем авиационного факультета Военной академии имени Ворошилова, что было, конечно, большим унижением для недавнего командующего ВВС округа и генерал-лейтенанта. У меня нет документальных подтверждений, но мне рассказывали, что причиной гнева Сталина стал один из крайне дерзких поступков Василия. Во время парада 1 мая 1952 года, возглавляя пролетавшую над Красной площадью армаду военных самолетов, Василий неожиданно отдал приказ летчику своего самолета пролететь бреющим полетом над площадью. Сталин таких шуток не любил и не понимал и потребовал немедленно узнать имя летчика, грубо нарушившего порядок воздушного парада. Сталину доложили, что командир корабля – его сын Василий. И тот был немедленно снят.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С этого времени и до самой смерти Сталина Василий почти не выходил со своей дачи – он был в запое. В начале марта 1953 года его повезли к умирающему отцу, но сын Сталина уже плохо понимал, что происходит вокруг, и начал кричать и обвинять всех окружающих. Его силой увезли из Кунцево. После похорон Сталина Василий утратил контроль над своим поведением. Он устраивал попойки в разных местах Москвы, громко кричал, что отца убили, грозился отомстить. Несколько раз он встречался с иностранными корреспондентами, повторяя и им все те же слова об убийстве Сталина. Василия пытались урезонить, но он отвечал лишь грубой бранью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце марта 1953 года Василия уволили из кадров Красной Армии в запас без права ношения военной формы. Ему было выдано большое единовременное пособие и установлена немалая пенсия. Однако в его поведении ничего не изменилось. Вскоре его арестовали. Ему было предъявлено обвинение не только в хулиганстве, но и в злоупотреблении служебным положением еще в период до 1953 года. Приговоренный к восьми годам заключения, Василий Сталин провел семь лет во Владимирской тюрьме. В 1960 году он подал на имя Хрущева прошение о помиловании. В кабинете начальника Владимирской тюрьмы его принял сам Никита Сергеевич. Они обнялись. Василий плакал, да и Хрущев невольно прослезился. Казалось, все забыто. Василий Сталин был освобожден, вернулся в Москву, его восстановили в партии, вернули генеральское звание и награды, назначили большую пенсию. Однако через несколько месяцев он снова начал пить и дебоширить, встречался с иностранными дипломатами. После автомобильной аварии, в которой виноват был Василий, а пострадал находившийся в его машине дипломат, он был снова арестован, отправлен в тюрьму, а затем сослан в Казань на пять лет. Здесь его постоянно навещали друзья из Грузии, привозили ящиками вино.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Василий умер в Казани в возрасте всего 41 года. Он был похоронен на одном из казанских кладбищ, и на его могиле третья жена, Мария Игнатьевна Джугашвили, установила надгробие с портретом и надписью «Единственному от Джугашвили». Его могила часто становилась объектом различного рода надругательств, и, по одному из свидетельств, которое мы не смогли проверить, в 1986 году прах Василия Сталина перезахоронили в Грузии – на родине отца.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У Василия было семеро детей – четверо собственных и трое усыновленных.<br>
<br>&nbsp;Май 1989 г.<br><br>&nbsp;//--&nbsp;Светлана Сталина (Аллилуева)&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из всех детей Сталина наиболее причудливым и необычным образом сложилась, несомненно, жизнь его дочери Светланы, которая живет сейчас в США фактически в полном одиночестве, забытая всеми, в том числе журналистами и прессой Запада.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Светлана родилась в 1926 году, и в первые годы о ней прежде всего заботились ее мать, а также няня. Летние месяцы девочка с няней и целым персоналом обслуги проводила на Черном море. Отец и мать писали ей письма, Светлана отвечала им.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот одно из писем Надежды Аллилуевой пятилетней дочери:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здравствуй, Светланочка! Вася мне писал, что девочка что-то пошаливает усердно. Ужасно скучно получать такие письма про девочку. Я думала, что оставили девочку большую, рассудительную, а она, оказывается, совсем маленькая и, главное, не умеет жить по-взрослому. Я тебя прошу, Светланочка, поговори с Н. К. (воспитательницей. – Р. М.), как бы так наладить все дела твои, чтобы я больше таких писем не получала. Поговори обязательно и напиши мне, вместе с Васей или Н. К. письмо о том, как вы договорились обо всем. Когда мама уезжала, девочка обещала очень, очень много, а, оказывается, делает мало… Твоя мама.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С отцом у маленькой Светланы была странная игра, при которой отец как бы находился в подчинении у дочери, а она должна была отдавать ему распоряжения и приказы, как маленькая принцесса своему слуге. Эта игра продолжалась и в письмах. Когда в 1967 году Светлана бежала на Запад, там быстро стало известно, что вместе с воспоминаниями о жизни в Кремле дочь Сталина захватила с собой и 22 письма отца. Все ждали сенсации, но публикация этих писем оказалась полным разочарованием для падкой на сенсации западной прессы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И действительно, кого могло заинтересовать такое, например, письмо:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сетанке-хозяйке. Ты, наверное, забыла папку. Потому-то и не пишешь ему. Как твое здоровье? Не хвораешь ли? Как проводишь время? Лельку не встречала? Куклы живы? Я думал, что скоро пришлешь приказ, а приказа нет как нет. Нехорошо. Ты обижаешь папку. Ну, целую. Жду твоего ответа. Папка.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Или следующее письмо:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здравствуй, Сетанка! Спасибо за подарки. Спасибо также за приказ. Видно, ты не забыла папку. Если Вася и учитель уедут в Москву, ты оставайся в Сочи и дожидайся меня. Ладно? Ну, целую. Твой папа [670 - Из книги С. Аллилуевой «Двадцать писем к другу» и материалов А. Колесникова.].<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;После самоубийства матери Светлана жила с отцом и доставляла ему не так много хлопот, как Василий. Училась она хорошо и старательно, проявляя наибольший интерес к литературе. Учителя отмечали ее способности. Сталин сначала уделял много внимания дочери и регулярно просматривал и подписывал ее дневники. Однако уже в 1937–1938 годах у него не оставалось времени на воспитание Светланы, она становилась все более скрытной и одновременно капризной, но также и более самостоятельной. Ее всюду сопровождала охрана, один из охранников должен был дежурить у дверей класса, в котором находилась Светлана, и следить за ней на переменах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С началом войны у Сталина и вовсе не было времени для дочери, и в 16–17 лет она смогла почувствовать себя относительно свободной от тяжелой отцовской опеки. Именно в это время стал стремительно развиваться роман Светланы и 37-летнего Алексея Яковлевича Каплера, известного сценариста и деятеля кино. Именно Каплер был автором сценариев фильмов «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году», которые очень любил Сталин. Человек остроумный и обаятельный, Каплер имел обширные связи. В одной из компаний он встретился со Светланой Сталиной (как и Василий, Светлана носила тогда фамилию отца). Она была увлечена Каплером, но и Каплер, семья которого была в эвакуации в Ташкенте, поддерживал эту неожиданно вспыхнувшую влюбленность. Они стали встречаться. Конечно, Каплера весьма смущало вначале постоянное присутствие охранника, который должен был находиться и у дверей той самой квартиры, где были Алексей Яковлевич и Светлана. Но дочь Сталина уже привыкла относиться к этому охраннику просто как к сторожевому псу, не думая о том, что он обязан ежедневно докладывать начальству обо всех ее встречах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце концов Сталину доложили о поведении дочери. Он был разгневан. Между отцом и дочерью произошел резкий разговор. Сталин пытался уверить Светлану, что популярный сценарист видит в ней не привлекательную девушку, а только дочь вождя. Но она ослушалась отца. Каплера предупредили, отправив его на время в Сталинград. Однако и он не внял этим предупреждениям. Он публиковал в «Правде» статьи в форме писем некоего лейтенанта своей невесте, пересыпая эти публикации подробностями своих встреч со Светланой, о чем, конечно, она легко догадывалась. Ее чувство к Каплеру только росло, и они встречались во время коротких его приездов в Москву.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сталину доложили об этом, и его негодованию не было предела. Каплеру рекомендовали в течение 24 часов выехать в Ташкент к своей семье. Поддерживаемый Светланой, он не последовал этому совету и был арестован. По другой версии, Светлана, напротив, сама рассказала Каплеру о гневе отца и, опасаясь худшего, просила его на время покинуть Москву. Детали здесь не имеют большого значения, а важно прежде всего то, что Каплер – лауреат Сталинских премий, орденоносец, известный всем человек и даже баловень судьбы – оказался в лагере на Воркуте. Его имя исчезло с титров всех фильмов, которые были сняты по его сценариям. Приговоренный к пяти годам заключения, Каплер провел в лагерях 10 лет и был освобожден и реабилитирован в 1953 году, вскоре после смерти Сталина. Можно не без оснований предположить, что об этом позаботилась Светлана Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1943 году она закончила школу и хотела поступать на филологический факультет МГУ, но отец фактически запретил это делать. Он не терпел литературной богемы и настоял на том, чтобы его дочь поступила на исторический факультет. Вскоре, к неудовольствию отца, 18-летняя Светлана, уже успевшая забыть о Каплере, вышла замуж за студента МГУ И. Г. Морозова. Сталин не стал запрещать этот брак, но наотрез отказался встречаться со своим молодым зятем, не пожелал он также видеть и появившегося вскоре на свет сына Светланы. Неприязнь Сталина к новым родственникам привела вскоре к аресту отца И. Г. Морозова по клеветническим и нелепым обвинениям. Через три года этот брак распался.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1947–1948 годах стал быстро выдвигаться в партийном аппарате сын А. А. Жданова – Юрий Жданов. В 24-летнем возрасте он был не только кандидатом философских и химических наук, но и заведующим Отделом науки и вузов ЦК ВКП(б). По совету, а возможно, и под давлением родителей Светлана Сталина и Юрий Жданов поженились. Это был, конечно, брак по расчету. Родилась дочь. Внешне Светлана была доброй и ласковой матерью, но уже в то время у нее случались вспышки необузданного гнева, после которых ее детям приходилось считать синяки и шишки. Отношения с мужем у Светланы также становились все более напряженными. При всем том Светлана не только успешно окончила исторический факультет МГУ, но и поступила почти сразу на филологический факультет, который также успешно и быстро окончила. Не без рекомендации отца ее приняли после этого в аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС, по окончании которой Светлане Сталиной была присвоена степень кандидата филологических наук.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Смерть Сталина решительно изменила жизнь Светланы. Она быстро развелась с Юрием Ждановым и не слишком старательно занималась воспитанием своих двоих детей. Перед ней уже никто не заискивал, и хотя она сохранила немалые привилегии, ей трудно было привыкнуть к новому положению. Огромным испытанием для нее стал XX съезд партии и секретный доклад Н. С. Хрущева. Светлана лишь недавно закончила обучение в Академии общественных наук и была принята в качестве научного сотрудника в Институт мировой литературы (ИМЛИ). В марте 1956 года доклад Хрущева зачитывался по всем партийным организациям.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Один из бывших работников ИМЛИ Н. Яневич вспоминает:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Во время чтения доклада Хрущева в большом зале музея Горького кто-то шепнул мне, что здесь присутствует дочь Сталина – Светлана… Которая? Где? Мы украдкой стали оглядываться на нее, внутренне жалея ее и ужасаясь, каково дочери слушать такое о родном отце?! Но она сидела, словно окаменела, строгая и неподвижная, казалось, ни один мускул не дрогнул на ее лице на всем протяжении чтения» [671 - Из архива автора.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Крах культа личности Сталина не прошел бесследно для молодой и крайне самолюбивой женщины. Она отказалась от фамилии Сталина, в ее паспорте было написано теперь «Светлана Иосифовна Аллилуева». Узнав о смерти брата Василия, она просила К. Ворошилова и А. Микояна похоронить брата в Москве на Новодевичьем кладбище. Ей отказали, и Светлана не поехала на похороны в Казань.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Светлана стала жить двойной жизнью. Будучи внешне вполне лояльным членом партии, она тайно крестилась. Вокруг нее возник кружок таких же, как она, людей, тайно принявших православие. Именно в это время она познакомилась с критиком и писателем Андреем Синявским. Арест Синявского и Даниэля и судебный процесс над ними вызвали возмущение у Светланы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тот же сотрудник ИМЛИ Н. Яневич вспоминает:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«На собрании, при обсуждении дела Синявского и Даниэля, неожиданно для всех слово попросила Светлана Аллилуева, которая присутствовала на этом собрании как член партийной группы советского отдела (т. е. отдела советской литературы. – Р. М.). Это был первый раз, когда мы услышали ее выступление. Светлана проработала в нашем институте недолго, затем принесла медицинскую справку об истощении нервной системы и заявление с просьбой отчислить ее с работы. Пенсия, положенная ей и ее детям, была 400 рублей в месяц, и в работе она не особенно нуждалась. Светлану отпустили, но она оставалась членом нашей партийной организации и время от времени появлялась в институте, чтобы заплатить взносы. Она была не очень аккуратна и порой надолго исчезала, забывая это сделать. Однажды, помню, Щербина устроил на одном из заседаний партийного бюро целый скандал. “Где Светлана? Надо разыскать Светлану! – орал он. – Мы за нее отвечаем, ею интересуются в ЦК, она, кажется, опять вышла замуж, а мы ничего не знаем”.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако отвечать за Светлану ни в плане ее замужества, ни в каком ином мы не могли. При ее скрытности и замкнутости даже опекавшие ее женщины из нашего бюро, дружившие с ней и бывавшие у нее дома, понятия не имели о том, что, считаясь формально членом партии, она крестилась в православной церкви и, может быть, заранее обдумывала свой отъезд из страны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В данный момент она произнесла небольшую, но толковую и эмоциональную речь. “Я не привыкла выступать на собраниях, – сказала она. – Но я не могу молчать, когда так несправедливо ругают моих товарищей – сотрудников отдела советской литературы. Ведь они так много и успешно работали, выпустили столько хороших книг, и, сколько я помню, советский отдел всегда хвалили как один из лучших в институте. И вот теперь, из-за несчастного случая с Синявским, дирекция набрасывается на них и буквально смешивает с грязью!..” “Вы нас не так поняли, Светланочка, – закричала уязвленная секретарь партийного бюро, – мы вовсе не смешиваем их с грязью, мы хотим…” Чего они хотели, так никто и не понял. Но мои товарищи из бюро ухватились за речь Светланы, чтобы не допустить намеченного разгрома советского отдела» [672 - Из архива автора. В. Р. Щербина – известный советский литературовед, в 1965–1966 гг. директор ИМЛИ.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Светлана Аллилуева действительно еще раз вышла замуж. Ее мужем стал весьма немолодой и тяжелобольной представитель Коммунистической партии Индии в Москве Радж Бридж Сингх. Последний год своей жизни он провел в больнице, и Светлана преданно ухаживала за ним. Однако Сингх умер. Перед смертью он просил захоронить его прах в Индии, в родной деревне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Урну с прахом своего мужа именно Светлана желала увезти на его родину. Ей долго не разрешали этого сделать. Ее принимал М. А. Суслов и уговаривал поручить организацию похорон Сингха Советскому государству. Что-то не нравилось властям ни в этом неожиданном браке Светланы со смертельно больным индусом, ни в ее желании ехать в Индию. Но придраться ни к чему было нельзя, и в конце концов она получила разрешение на поездку в Индию. При этом ее неустанно сопровождали двое телохранителей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Процедура похорон прошла в деревне, где жили родные Сингха. Светлана вернулась в советское посольство в Дели. Однако она не спешила уезжать в СССР, хотя сроки ее пребывания в Индии прошли и ее торопили. Как раз в эти дни в советском посольстве в Дели готовился большой прием. Светлане удалось ускользнуть от бдительного наблюдения охраны. Выбежав на улицу, она быстро вбежала во двор расположенного недалеко посольства США и попросила убежища. Американские дипломаты связались со своими руководителями в США, и вскоре на специальном самолете Светлану доставили под еще более бдительной, но и более доброжелательной охраной в Рим. Из Рима ее на время «адаптации» перевели в один из пансионатов в Швейцарии, расположение которого не было известно даже самым любопытным представителям западной прессы. Было объявлено, однако, что власти США рассматривают просьбу Светланы Аллилуевой о предоставлении ей политического убежища и что она привезла с собой воспоминания о жизни в СССР и письма Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бегство С. Аллилуевой вызвало крайнее беспокойство у Л. И. Брежнева, М. А. Суслова и некоторых других советских руководителей. Председатель КГБ при Совете Министров СССР В. Семичастный получил поручение – любыми средствами вернуть Аллилуеву в Советский Союз, но он не справился с этой задачей и вскоре был снят со своего поста. Председателем КГБ и кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС стал Ю. В. Андропов. Как показали события 70–80-х годов, эти перемены в руководстве СССР отразились и на всей нашей истории.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через несколько месяцев после бегства на Запад Светлана Аллилуева прибыла в США. Прямо в аэропорту при огромном стечении корреспондентов она дала свое первое здесь интервью. Она была радостно возбуждена и говорила, что решила не только отказаться от коммунизма, но и начать новую жизнь, полностью порвав со своим прошлым и даже со своими детьми – 22-летним Иосифом и 17-летней Екатериной. «Жизнь моих детей не изменится, они уже достаточно взрослые», – сказала Светлана.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Западная печать писала тогда об «изящной, жизнерадостной женщине сорока одного года, с рыжими вьющимися локонами, робкими голубыми глазами и привлекательной улыбкой, весь образ которой светился чувствами добра и искренности». Но это была лишь искусная маска, за которой скрывалась не особенно добрая и весьма тщеславная женщина. Она потребовала громадный гонорар за право издания своих мемуаров «Двадцать писем к другу» и получила только аванс в один миллион долларов. Забегая вперед, должен сказать, что эта первая книга С. Аллилуевой успеха не имела, несмотря на исключительную рекламу. В книге не было ничего сенсационного: в своих «Письмах к другу» Светлана пыталась даже как-то обелить и оправдать отца, не раскрывая при этом никаких тайн Кремля. Отпечатанная громадным тиражом, книга продавалась сначала по 10 долларов за экземпляр, позднее за доллар, а в конце концов тираж пошел в распродажу по 50 центов за книгу. Я не хочу сказать, что книга С. Аллилуевой неинтересна, но это было совсем не то, что ожидали от дочери Сталина ее новые покровители и менеджеры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре она написала – уже под руководством опытных советологов – еще одну книгу «Только один год». Эта книга была уже гораздо более интересной и содержала много фактов, разоблачающих Сталина и сталинизм. Но убытки от первой книги сделали западных издателей осторожными, и вторая книга Аллилуевой не принесла ей больших доходов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но так или иначе, в первые два года на Западе Светлана Аллилуева купалась в лучах славы. У нее появились поклонники, ей присылали письма, цветы, подарки и предложения о браке. Сначала Светлана сняла дом в Принстоне, у нее появилась прислуга, а вместе с ней и старые привычки деспотичной и капризной хозяйки. Она грубо обращалась с чернокожим управляющим и столь же резко отчитывала служанок. «Вы только мои слуги!» – заявила она одной из горничных. Она отказывалась от приглашений и знакомств с соседями. «Никто не может заставить меня делать то, чего мне не хочется!» – грубо сказала она одной из своих соседок, актрисе Доротее Гринбаум.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Принстоне у Светланы начался роман с писателем-советологом Луи Фишером, который помогал ей в работе над мемуарами и которому исполнилось уже 70 лет. Л. Фишер, автор одной из наиболее распространенных на Западе биографий Ленина, был очень польщен вниманием дочери Сталина, однако их связь вскоре закончилась, главным образом из-за грубости и несдержанности Светланы. Разъяренная дочь Сталина пришла в дом Фишера объясниться, но он не открыл ей двери. Она целый час ходила вокруг дома своего недавнего друга, требуя, чтобы он вернул ее подарки. Когда она начала выбивать стекла в доме, 70-летний Фишер вызвал полицию. Все в Принстоне знали об этих скандалах, но западная печать, создавшая образ обаятельной, «тургеневской» женщины, хранила молчание, и поток писем и приглашений Светлане не иссякал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре она познакомилась с 57-летним вдовцом – богатым архитектором Уильямом Весли Питерсом, и уже через три недели после знакомства они поженились. От этого брака в мае 1971 года родилась дочь Ольга. По американским законам Ольга, уже по праву рождения в США, получила гражданство этой страны. Но и брак с Питерсом был недолговечным. Мы избавим читателя от описания всех тех многочисленных скандалов, которые происходили в этой семье – и между супругами, и между невесткой и свекровью. Уже гораздо позднее обо всем этом наконец-то поведал своим читателям журнал «Тайм» [673 - Тайм. 1985. 29 янв.], а затем многие другие американские журналы. Отметим лишь, что именно Светлана Аллилуева получила по суду право родительской опеки и покинула ставший для нее чужим дом Питерса, в котором в центре внимания и почитания оказалась не Светлана, а мать Питерса госпожа Райт, владелица семейного состояния.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Светлана Аллилуева объявила прессе, что она уже не будет писать никаких книг, а посвятит остаток жизни воспитанию дочери. Это воспитание она понимала, однако, весьма своеобразно. Во-первых, она запретила и отцу, и его родным встречаться с дочерью. Ольга быстро научилась говорить по-английски, но не понимала ни слова по-русски и в десятилетнем возрасте даже не знала, что она внучка Сталина – диктатора и тирана. Она не знала своих корней, как выражаются англичане, своего происхождения, своей национальности. Она знала свою мать, но вряд ли особенно любила ее. Позднее соседи рассказывали, что им часто приходилось слышать крики Светланы и плач ребенка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По американским законам отец Ольги все же мог встречаться с ней, однако он делал это не особенно часто. По его поручению чаще всего встречалась с Ольгой сестра Питерса, которую Ольга звала «тетя Мардж» (ее имя Марджедант). Вскоре Ольга начала учиться. «Моя дочь – центр моего существования», – заявила С. Аллилуева. Но в письме к другу в Кембридж она писала: «Я связана по рукам и ногам этой длинноногой и пустоголовой, испорченной девчонкой. В воскресенье она возвращается в школу, слава Богу! Когда она со мной, я как никогда тоскую о Кате и Осе, они всегда были такие милые» [674 - Там же. 28 янв.]. Теперь она вспомнила об оставленных в Москве дочери и сыне, но вряд ли эти слова были искренни, Светлана всегда думала в первую очередь о себе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оказавшись в одиночестве и быстро истратив свои гонорары, Светлана все чаще и чаще впадала в депрессию. Некоторых своих новых подруг она начала обвинять в том, что они агенты КГБ. Фактически она со всеми рассорилась и прекратила переписку с эмигрантами из СССР, продолжая писать, вероятно, только Андрею Синявскому. Ей начало казаться, что правительства СССР и США, договариваясь о разрядке, договорились и о том, чтобы во всем мешать ей, Светлане Аллилуевой. Светлана переезжала из одного города США в другой, но не находила покоя. В конце концов она в 1982 году переехала в Англию и устроила свою дочь в одну из частных школ для элиты, созданную квакерами – особой религиозной общиной в Англии, которая отвергает священников и занимается благотворительностью. Обучение в этой школе стоило около пяти тысяч долларов в год. Но денег у Светланы было все меньше, и она стала делать долги. В это время она со все большей ненавистью говорила об СССР и советской власти, даже об английских лейбористах. Когда один из них захотел встретиться с ней, она с гневом вскричала: «Не желаю видеть никаких социалистов, только тори!» (т. е. консерваторов. – Р. М.). Она читала только самые консервативные журналы. И в это же время один из посетивших ее английских журналистов с удивлением отметил, что в Светлане Аллилуевой «просыпается нежность к папочке», она стала называть Сталина пленником коммунистической идеологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чтобы получить деньги, она начала писать третью книгу своих воспоминаний. Но это было уже никому не интересно, и она долго не могла найти даже издателя. В новой книге почти совсем не было критики Сталина, напротив, Светлана часто говорила в 1983 и 1984 годах, что она «предательница» и что «отец должен был бы расстрелять меня за все то, что я сделала».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надо полагать, что за поведением Светланы Аллилуевой следили и в СССР, где как раз в 1984 году был взят курс на реабилитацию Сталина. Для поклонников Сталина возвращение его дочери в СССР казалось важной пропагандистской акцией. С ней началась игра, неожиданно ей позвонил в Лондон сын Иосиф, эти разговоры повторялись потом неоднократно. Светлана узнала, что у нее есть уже и внуки, и это ее взволновало. Потом ей сообщили, что Иосиф серьезно болен и находится в больнице. Это был решающий момент. В сентябре 1984 года Светлана тайно обратилась в посольство СССР за разрешением вернуться в Москву. Дочь узнала обо всем в последний момент. Соседи слышали, как Ольга кричала: «Почему ты мне ничего не сказала?!» Мы не знаем всех деталей, но в ноябре 1984 года мир с удивлением узнал, что Светлана Аллилуева и ее дочь Ольга возвратились в Советский Союз и что им предоставлено советское гражданство. Снова пресса всего мира заговорила о судьбе Светланы Аллилуевой, но уже в другой тональности. Однако все это еще не было концом череды странных событий в жизни дочери Сталина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Москве она сначала жила в гостинице «Советская». Ее дочь Екатерина отказалась вообще не только мириться, но даже встречаться с матерью. Очень скоро она поссорилась и с сыном Иосифом, который встречал ее в аэропорту. Старые друзья не спешили возобновить с ней знакомство. Иностранные журналисты в Москве пытались встретиться со Светланой, и особенно с ее дочерью Ольгой, но им этого не разрешили. Номер в гостинице, где жили мать и дочь, тщательно охранялся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вскоре все же пришлось устроить краткую пресс-конференцию, на которой Светлана говорила о своей преданности Советскому Союзу и резко критиковала капиталистический Запад. Однако она не отказалась от американского гражданства и сохранила свой американский паспорт, с которым жила также в 1982–1984 годах в Англии, причем под именем Светланы Питерс.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Главные осложнения возникли из-за 13-летней Ольги, проявившей самостоятельность и упрямство. Она не желала учиться в советской школе. Ее с трудом уговорили пойти в одну из специальных школ с преподаванием на английском языке. Ольга предстала перед группой педагогов в английском платье и с большим крестом на груди. Впрочем, и без этого никто не мог решить, как и где она должна учиться. Ольга совершенно не знала русского языка, не знала она ни географии, ни истории СССР, ее знания по естественным наукам и математике были весьма примитивными. В школе квакеров ее учили иным предметам и иными методами, чем в СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пребывание матери и дочери в гостинице «Советская» слишком затянулось, они иногда выходили погулять в сквер на Ленинградском проспекте, но мать всегда крепко держала дочь за руку. В конце концов Светлане была предоставлена удобная квартира, но в Тбилиси, где она оказалась вдали от иностранных корреспондентов. Ей выделили также дачу недалеко от Гори – родины отца.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Предполагалось, что Ольга постепенно привыкнет к новой жизни, что у нее появятся новые друзья и подруги и все устроится к лучшему. Но дела шли все хуже и хуже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В США отец Ольги подал заявление в суд с требованием о возвращении дочери. По американским законам при разводе ребенок с 12 лет имеет право решать сам, в какой стране и с кем из родителей он будет жить. Но и в СССР на этот счет существовали определенные законы. Поэтому когда консульство США потребовало организовать представителю США встречу с Ольгой, у советской стороны не было никакой возможности отказать. 14-летняя Ольга твердо заявила, что она не хочет оставаться в СССР и желает вернуться к своему отцу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через несколько дней она уже летела в США в сопровождении одного из дипломатов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А еще через месяц с просьбой о возвращении на Запад обратилась и сама Светлана Аллилуева. Согласие было получено незамедлительно, и в самом начале 1986 года дочь Сталина вернулась в США. Но теперь в аэропорту ее не встречали сотни корреспондентов, и газеты ограничились лишь небольшими заметками о возвращении Светланы Аллилуевой-Питерс обратно на Запад.<br>
<br>&nbsp;Октябрь 1989 г.<br><br><br><br><br>