Аркадий Гайдар
Военная тайна

Аркадий Гайдар. Армейская сказка

   Сказка и начинается, и умолкает неожиданно. Особенно – армейская сказка, звучащая на привале, байка, которая потом оборачивается легендой. Аркадий Гайдар – быть может, самый простой из самых сложных русских писателей советской эпохи. На него можно смотреть как плакат в кабинете «военно-патриотического воспитания» – но это досадное упрощение.
   Военная биография Гайдара – сравнительно краткая – сама превратилась в народный сказ. Аркадий Голиков пытался убежать на фронт еще совсем мальчишкой – на Германскую войну, совсем как его будущие герои. Наконец, в декабре 1918 года, в 14 лет записался в Красную армию. Летом 1919-го – ему вверили роту, затем – батальон. С 17 лет командовал полком «по борьбе с бандитизмом» – об этом часто вспоминают. Воевал краском Гайдар с полным сознанием того, что отступать ему некуда. Эмиграцию он приравнивал к побегу и считал для себя невозможной. Но вскоре – к концу 1922 года – сражаться стало невмоготу. Он ушел в литературу. И некоторые сюжетные повороты его первой автобиографической повести «В дни поражений и побед» (он писал ее в 1923 – 1924-м) потом повторялись во многих повестях Гайдара.
   Дед автора «Тимура и его команды», Исидор Данилович, был крепостным князей Голицыных. Голик – это метла, голица – кожаная рукавица. Понятия не родственные, но фамилии вышли созвучные. Так часто бывало: крепостным присваивали прозвища, схожие с громкими фамилиями помещиков.

   Аркадий Гайдар

   Другой дед – Аркадий Сальков – потомственный дворянин и офицер, состоявший в дальнем родстве (через прапрадедов) с самим Лермонтовым. Он не хотел отдавать дочь за безродного и небогатого учителя – и поженились они без отцовского благословения. Зато по любви. Сына, в знак примирения, назвали в честь старика – Аркадием. Петр и Наталья, родители писателя, были убежденными народниками, как и многие учителя того времени. В таком духе они воспитывали сына.
   Ему досталась героическая и страшная юность. Аркадий Голиков искал бури и сражался с белыми. Он – в меру своего еще детского опыта – был искренним приверженцем революции и защищал ее идеалы с оружием в руках. Воевал в Красной Армии и отец писателя. Несправедливо, недобро рассуждал о Гайдаре Владимир Солоухин. Гайдар в его интерпретации оказался чуть ли не главным адептом красного террора. Это неправда. Ни палачом, ни карателем Гайдар не был. Он стрелял, и в него стреляли.
   Потом настало время сомнений. Усталый, опустошенный солдат искал себя. Здоровье не позволяло продолжать военную службу. Сказывались ранения, цинга и перенесенное нервное истощение. Красного командира переполняли впечатления, воспоминания, в том числе тяжелые, болезненные. «Я ушел в армию совсем еще мальчиком, когда у меня, кроме порыва, не было ничего твердого и определенного. И, уходя, я унес с собой частицу твоего миропонимания и старался приложить его к жизни, где мог», – писал Аркадий отцу. Его спасла литература. По легенде, сам наркомвоенмор Михаил Фрунзе посоветовал молодому отставнику заняться писательством: так изящно и убедительно был составлен служебный рапорт Голикова.
   Возникло новое литературное имя – Гайдар. Сам Аркадий Петрович никому и никогда не раскрывал тайну своего псевдонима. Но у русского детского писателя Николая Вагнера была «Сказка о принце Гайдаре», хорошо известная школьникам начала ХХ века. Философская история о том, как благородный юноша оставил королевские покои и комфорт, поскольку царевна Гудана попросила его узнать, что такое есть «великое». Он странствовал по свету один, встречал многих людей с их горестями и бедами и научился им сострадать. Образ, близкий автору «Военной тайны».
   Так писать для детей может только человек необыкновенный. Вечный странник, так никогда и не повзрослевший и в то же время повзрослевший до срока. Он сначала создавал вокруг себя сказку, жил в ней, а потом записывал ее, если находил мелодию, без которой слова не выстраиваются в прозу. Так появился «Мальчиш-Кибальчиш», которого почти каждый из нас помнил наизусть – по крайней мере, близко к тексту. Часть повести «Военная тайна». О пионерах, об Артеке, о военных приключениях. Очень правдивая и чистая повесть о предвоенном времени, которую Аркадий Петрович начал писать в 1932 году, а выпустил в свет в 1935-м. Повесть о людях, которые без показухи готовы к подвигу. Гайдару принадлежат слова: «Пусть потом когда-нибудь люди думают, что вот жили люди, которые из хитрости назывались детскими писателями. На самом деле они готовили краснозвёздную крепкую гвардию». И главное – в этой повести есть тайна жизни, без которой любой подвиг остался бы бессмысленным. Родину приходится защищать каждый день. Но – без лишней патетики, сквозь шутки и обаятельные житейские неурядицы.
   Маршак называл его всесоюзным вожатым. Гайдар действительно не только писал, но и возился с детьми, ощущал себя ответственным за них «в государственном масштабе». Пионерские традиции в те годы только складывались. В начале тридцатых красный галстук еще был редкостью, к нему относились как к уникальной привилегии. Да и пионерлагерей не хватало… На всех хватало только Гайдара. Он брал не дидактикой – это было бы скучно. Он предлагал своим читателям включиться в игру. Сочинять сказки, помогать людям, разгадывать тайны, соревноваться…
   Сохранилось множество мемуаров, свидетельствующих о том, как писатель затевал военные игры – вместе с детьми штурмовал снежные крепости, устраивал стрельбы и почти самые настоящие походы. В его восприятии лучшее воспитание – подготовка честного бойца, а любая хорошая песня – солдатская. Дети это хорошо понимали. Да и сейчас понимают. Волшебство его книг не развеялось по ветру.
   В начале 1941 года в сокольническом санатории состоялась их встреча с Зоей Космодемьянской. Они – не только единомышленники, но и родственные души, и их имена стоят рядом в летописи Великой Отечественной. Вдумаемся, ни одна страна, ни один народ не оказал массового сопротивления гитлеровской агрессии. Только читатели «Военной тайны» бились «от темной ночи до светлой зари», не щадили себя. Ничуть неудивительно, что в личных вещах погибших красноармейцев находили книги Гайдара. С ним было легче стоять насмерть.
   Гайдар умел мыслить парадоксально. Однажды он ответил на анкетный вопрос: «Что ты любишь больше всего?» Получилось неординарно: «Путешествовать вдвоем. Чтобы считали командиром. Быстро передвигаться. Острить с людьми без вреда для них. Тайную любовь к женщине (свою, чтобы объект не знал)». А в трудную минуту в его дневнике появилась такая запись: «Снились люди, убитые мной в детстве». Все это создавало глубокий подтекст книг Гайдара.
   Этот непростой человек слагал героические трагедии, но иногда создавал и идиллии – они тоже необходимы в детстве. «Чук и Гек» – самая настоящая рождественская, а точнее, новогодняя сказка. Смутные тайны, игрушечные тревоги, веселое познание мира – во многом подсознательное. И все завершается новогодним застольем. Гайдар научил нас воспринимать этот праздник как нечто и личное, и государственное: «Это в далекой-далекой Москве, под красной звездой, на Спасской башне звонили золотые кремлевские часы. И этот звон – перед Новым годом – сейчас слушали люди и в городах, и в горах, в степях, в тайге, на синем море». Такие сюжеты объединяли страну прочнее конституций.
   Герои Гайдара – люди необыкновенные, преображенные, люди завтрашнего дня. Это советские д’Артаньяны – бесхитростные и бескорыстные по сравнению с гасконцем, но столь же смелые и буйные. Таких ребят он встречал в «пионерской республике» – в Артеке. Многие из них встанут в строй в 1941-м.
   Гайдар войну и любил, и ненавидел. Для писателя это самое хваткое чувство, диалектическое, противоречивое. Бывало, его обвиняли в «пионерском милитаризме», а он в начале войны предостерегал своих юных читателей от безрассудного участия в сражениях: жалел их жизни. Да, Гайдар неизменно с подчеркнутым уважением писал о командирах, сам всегда готов был встать в строй, но народное озлобление гражданской войны из сердца не вычеркнешь, как и случайные пули, обрывавшие жизни боевых друзей, которым бы землю пахать.
   Как писать военные повести после Льва Толстого, после Александра Куприна, которых Аркадий Голиков полюбил еще в юности? Для Гайдара важнее всего была даже не «окопная правда», а музыка прозы. Именно музыка! Он вслух произносил каждую фразу, прислушивался к ней – и отбрасывал фальшивые ноты. Написанное и наговоренное нравилось ему нечасто, поэтому писал Гайдар сравнительно мало, не ставил на конвейер ни повести о гражданской войне, ни рассказы о современных пионерах, ни – тем более – притчи и сказки, самый трудный и загадочный жанр. В его строках можно расслышать и грустные марши, и барабанную дробь атаки, и городские романсы, и фарсовые пляски, и строй долгой народной баллады. Гайдаровская проза ритмична, она напоминает фольклорные старины, напевы сказителей, «былинников речистых», о которых в те годы вся страна бойко пела на слова Анатолия Д`Актиля и на музыку братьев Покрасс.
   …Писатель не обманул своих читателей. Он рвался на войну и погиб 1942 года, неподалеку от Белой Церкви, погиб как герой. А литературная судьба Аркадия Гайдара сложилась счастливо. Он рано ушел, а его герои, и в их строю – Бумбараш – оказались бессмертными. То, что к его книгам неравнодушны режиссеры, композиторы, актеры – совсем не удивительно.
   Певучие, так легко бежавшие на пули, бесшабашные гайдаровские бойцы пришли из фольклора и ушли в сказку, в которой, как известно, всё происходит слишком всерьёз.
   Многие его наброски предвоенных лет были связаны с кино – и вышли на экраны уже после гибели автора. Последняя сказка Гайдара – притча «Горячий камень» – разрешает все сомнения. Жизнь не изменить – и пускай все остается, как было и как есть. В этом высшее, неразменное счастье исполненного долга. Писатель, известный всей стране, честно погиб как боец и коммунист. Но в мае 1945 года в Берлине, на стене Рейхстага появилась надпись: «Гайдара нет – тимуровцы в Берлине!»
   Его книги и сегодня не потеряли обаяния, а в чем-то даже стали ближе и актуальнее для нас. Остался литературный мир одного из главных писателей ХХ века – русских, советских. Когда будет трудно – эти повести помогут вам. Почаще открывайте Гайдара!

   Арсений Замостьянов,
   заместитель главного редактора
   журнала «Историк»

Военная тайна

   Из-за какой-то беды поезд два часа простоял на полустанке и пришел в Москву только в три с половиной. Это огорчило Натку Шегалову, потому что севастопольский скорый уходил ровно в пять и у нее не оставалось времени, чтобы зайти к дяде.
   Тогда по автомату, через коммутатор штаба корпуса, она попросила кабинет начальника – Шегалова.
   – Дядя, – крикнула опечаленная Натка, – я в Москве!.. Ну да: я, Натка. Дядя, поезд уходит в пять, и мне очень, очень жаль, что я так и не смогу тебя увидеть.
   В ответ, очевидно, Натку выругали, потому что она быстро затараторила свои оправдания. Но потом сказали ей что-то такое, отчего она сразу обрадовалась и заулыбалась.
   Выбравшись из телефонной будки, комсомолка Натка поправила синюю косынку и вскинула на плечи не очень-то тугой походный мешок.
   Ждать ей пришлось недолго. Вскоре рявкнул гудок, у подъезда вокзала остановилась машина, и крепкий старик с орденом распахнул перед Наткой дверцу.
   – И что за горячка? – выбранил он Натку. – Ну, поехала бы завтра. А то «дядя», «жалко»… «поезд в пять часов»…
   – Дядя, – виновато и весело заговорила Натка, – хорошо тебе – «завтра». А я и так на трое суток опоздала. То в горкоме сказали: «завтра», то вдруг мать попросила: «завтра». А тут еще поезд на два часа… Ты уже много раз был в Крыму да на Кавказе. Ты и на бронепоезде ездил и на аэроплане летал. Я однажды твой портрет видела. Ты стоишь, да Буденный, да еще какие-то начальники. А я нигде, ни на чем, никуда и ни разу. Тебе сколько лет? Уже больше пятидесяти, а мне восемнадцать. А ты – «завтра» да «завтра»…
   – Ой, Натка! – почти испуганно ответил Шегалов, сбитый ее бестолковым, шумным натиском. – Ой, Натка, и до чего же ты на мою Маруську похожа!
   – А ты постарел, дядя, – продолжала Натка. – Я тебя еще знаешь каким помню? В черной папахе. Сбоку у тебя длинная блестящая сабля. Шпоры: грох, грох. Ты откуда к нам приезжал? У тебя рука была прострелена. Вот однажды ты лег спать, а я и еще одна девочка – Верка – потихоньку вытащили твою саблю, спрятались за печку и рассматриваем. А мать увидала нас да хворостиной. Мы – реветь. Ты проснулся и спрашиваешь у матери: «Отчего это, Даша, девчонки ревут?» – «Да они, проклятые, твою саблю вытащили. Того гляди, сломают». А ты засмеялся: «Эх, Даша, плохая бы у меня была сабля, если бы ее такие девчонки сломать могли. Не трогай их, пусть смотрят». Ты помнишь это, дядя?
   – Нет, не помню, Натка, – улыбнулся Шегалов. – Давно это было. Еще в девятнадцатом. Я тогда из-под Бессарабии приезжал.
   Машина медленно продвигалась по Мясницкой. Был час, когда люди возвращались с работы. Неумолчно гремели грузовики и трамваи. Но все это нравилось Натке – и людской поток, и пыльные желтые автобусы, и звенящие трамваи, которые то сходились, то разбегались своими путаными дорогами к каким-то далеким и неизвестным ей окраинам: к Дангауэровке, к Дорогомиловке, к Сокольникам, к Тюфелевой и Марьиной рощам и еще и еще куда-то.
   И когда, свернув с тесной Мясницкой к Земляному валу, шофер увеличил скорость так, что машина с легким, упругим жужжанием понеслась по асфальтовой мостовой, широкой и серой, как туго растянутое суконное одеяло, Натка сдернула синий платок, чтобы ветер сильней бил в лицо и трепал, как хочет, черные волосы.
   В ожидании поезда они расположились на тенистой террасе вокзального буфета. Отсюда были видны железнодорожные пути, яркие семафоры и крутые асфальтовые платформы, по которым спешили люди на дачные поезда.
   Здесь Шегалов заказал два обеда, бутылку пива и мороженое.
   – Дядя, – задумчиво сказала Натка, – три года тому назад я говорила тебе, что хочу быть летчиком или капитаном морского парохода. А вот случилось так, что послали меня сначала в совпартшколу, – учись, говорят, в совпартшколе, – а теперь послали на пионерработу: иди, говорят, и работай.

   Натка отодвинула тарелку, взяла блюдечко с розовым, быстро тающим мороженым и посмотрела на Шегалова так, как будто она ожидала ответа на заданный вопрос.
   Но Шегалов выпил стакан пива, вытер ладонью жесткие усы и ждал, что скажет она дальше.
   – И послали на пионерработу, – упрямо повторила Натка. – Летчики летят своими путями. Пароходы плывут своими морями. Верка – это та самая, с которой мы вытащили твою саблю, – через два года будет инженером. А я сижу на пионерработе и не знаю – почему.
   – Ты не любишь свою работу? – осторожно спросил Шегалов. – Не любишь или не справляешься?
   – Не люблю, – созналась Натка. – Я и сама, дядя, знаю, что нужная и важная… Все это я знаю сама. Но мне кажется, что я не на своем месте. Не понимаешь? Ну вот, например: когда грянула гражданская война, взяли бы тогда тебя и сказали: не трогайте, Шегалов, винтовку, оставьте саблю и поезжайте в такую-то школу и учите там ребят грамматике и арифметике. Ты бы что?
   – Из меня грамматик плохой бы тогда вышел, – насторожившись, отшутился Шегалов. Он помолчал, вспомнил и, улыбнувшись, сказал: – А вот однажды сняли меня с отряда, отозвали с фронта. И целых три месяца в самую горячку считал я вагоны с овсом и сеном, отправлял мешки с мукой, грузил бочонки с капустой. И отряд мой давно уже разбили. И вперед наши давно уже прорвались. И назад наших давно уже шарахнули. А я все хожу, считаю, вешаю, отправляю, чтобы точнее, чтобы больше, чтобы лучше. Это как, по-твоему?
   Шегалов глянул в лицо нахмурившейся Натки и добродушно переспросил:
   – Ты не справляешься? Так давай, дочка, подучись, подтянись. Я и сам раньше кислую капусту только в солдатских щах ложкой хлебал. А потом пошла и капуста вагонами, и табак, и селедка. Два эшелона полудохлой скотины и те сберег, выкормил, выправил. Приехали с фронта из шестнадцатой армии приемщики. Глядят – скотина ровная, гладкая. «Господи, – говорят, – да неужели же это нам такое привалило? А у нас полки на одной картошке сидят, усталые, отощалые». Помню, один неспокойный комиссар так и норовит, так и норовит со мной поцеловаться.
   Тут Шегалов остановился и серьезно посмотрел на Натку:
   – Целоваться я, конечно, не стал: характер не позволяет. Ешьте, говорю, товарищи, на доброе здоровье. Да… Ну вот. О чем это я? Так ты не робей, Натка, тогда все, как надо, будет. – И, глядя мимо рассерженной Натки, Шегалов неторопливо поздоровался с проходившим мимо командиром.
   Натка недоверчиво глянула на Шегалова. Что он: не понял или нарочно?
   – Как не справляюсь? – с негодованием спросила она. – Кто тебе сказал? Это ты сам выдумал. Вот кто!
   И, покрасневшая, уязвленная, она бросила ему целый десяток доказательств того, что она справляется. И справляется неплохо, справляется хорошо. И что на конкурсе на лучшую подготовку к летним лагерям они взяли по краю первое место. И что за это она получила вот эту самую путевку на отдых в лучший пионерский лагерь, в Крым.
   – Эх, Натка! – пристыдил ее Шегалов. – Тебе бы радоваться, а ты… И посмотрю я на тебя… ну до чего же ты, Натка, на мою Маруську похожа!.. Тоже была летчик! – с грустной улыбкой докончил он и, звякнув шпорами, встал со стула, потому что ударил звонок и рупоры громко закричали о том, что на севастопольский № 2 посадка.
   Через туннель они вышли на платформу.
   – Поедешь назад – телеграфируй, – говорил ей на прощание Шегалов. – Будет время – приеду встречать, нет – так кого-нибудь пришлю. Погостишь два-три дня. Посмотришь Шурку. Ты ее теперь не узнаешь. Ну, до свиданья!
   Он так любил Натку, потому что крепко она напоминала ему старшую дочь, погибшую на фронте в те дни, когда он носился со своим отрядом по границам пылающей Бессарабии.
   Утром Натка пошла в вагон-ресторан. Там было пусто. Сидел рыжий иностранец и читал газету; двое военных играли в шахматы.
   Натка попросила себе вареных яиц и чаю. Ожидая, пока чай остынет, она вынула из-за цветка позабытый кем-то журнал. Журнал оказался прошлогодним.
   «Ну да… все старое: «Расстрел рабочей демонстрации в Австрии», «Забастовка марсельских докеров». – Она перевернула страничку и прищурилась. – И вот это… Это тоже уже прошлое». Перед ней лежала фотография, обведенная черной траурной каемкой: это была румынская, вернее – молдавская, еврейка-комсомолка Марица Маргулис. Присужденная к пяти годам каторги, она бежала, но через год была вновь схвачена и убита в суровых башнях кишиневской тюрьмы. Смуглое лицо с мягкими, не очень правильными чертами. Густые, немного растрепанные косы и глядящие в упор яркие, спокойные глаза.
   Вот такой, вероятно, и стояла она; так, вероятно, и глядела она, когда привели ее для первого допроса к блестящим жандармским офицерам и следователям беспощадной сигуранцы.
   …Марица Маргулис.
   Натка закрыла журнал и положила его на прежнее место.
   Погода менялась. Дул ветер, и с горизонта надвигались стремительные, тяжелые облака. Натка долго смотрела, как они сходятся, чернеют, потом движутся вместе и в то же время как бы скользят одно сквозь другое, упрямо сбираясь в грозовые тучи.
   Близилась непогода, и официанты поспешно задвигали тяжелые запылившиеся окна.
   Поезд круто затормозил перед небольшой станцией. В вагон вошли еще двое: высокий, сероглазый, с крестообразным шрамом ниже левого виска, а с ним шестилетний белокурый мальчуган, но с глазами темными и веселыми.
   – Сюда, – сказал мальчуган, указывая на свободный столик.
   Он проворно взобрался на стул и, стоя на коленях, подвинул к себе стеклянную вазу.
   – Папа… – попросил он, указывая пальцем на большое красное яблоко.
   – Хорошо, но потом, – ответил отец.
   – Ладно, потом, – согласился мальчуган и, взяв яблоко, положил его рядом с тарелкой.
   Человек достал папиросу.
   – Алька, – попросил он, – я забыл спички. Пойди принеси.
   – Где? – спросил мальчуган и быстро соскочил со стула.
   – В купе, на столике, а если нет на столике, то в кармане, в пальто.
   – То в кармане в пальто, – повторил мальчуган и направился к открытой двери вагона.
   Человек в сером френче открыл газету, а Натка, которая с любопытством слушала весь этот короткий разговор, посмотрела на него искоса и неодобрительно.
   Но вот за окном, подавая сигнал к отправлению, засвистел кондуктор.
   Человек во френче отложил газету и быстро вышел. Вернулись они уже вдвоем.
   – Ты зачем приходил? Я бы и сам принес, – спросил мальчуган, опять забираясь коленями на сиденье стула.
   – Я это знаю, – ответил отец. – Но я вспомнил, что позабыл другую газету.
   Поезд ускорил ход. С грохотом пролетел он через мост, и Натка загляделась на реку, на луга, по которым хлестал грозовой ливень. И вдруг Натка заметила, что мальчуган, спрашивая о чем-то у отца, указывает рукой в ее сторону. Отец, не оборачиваясь, кивнул головой.
   Мальчуган, придерживаясь за спинки стульев, направился к ней и приветливо улыбнулся.
   – Это моя книжка, – сказал он, указывая на торчавший из-за цветка журнал.
   – Почему твоя? – спросила Натка.
   – Потому что это я забыл. Ну, утром забыл, – объяснил он, подозревая, что Натка не хочет отдать ему книжку.
   – Что же, возьми, если твоя, – ответила Натка, заметив, как заблестели его глаза и быстро сдвинулись едва заметные брови. – Тебя как зовут?
   – Алька, – отчётливо произнес он и, схватив журнал, убежал к своему месту.
   Еще раз Натка увидала их уже тогда, когда она сошла в Симферополе. Алька смотрел в распахнутое окно и что-то говорил отцу, указывая рукой на голубые вершины уже недалеких гор.
   Поезд умчался дальше, на Севастополь, а Натка, вскинув сумку, зашагала в город, чтобы сегодня же с первой автомашиной уехать на берег этого совсем незнакомого ей моря.
   В синих шароварах и майке, с полотенцем в руках, извилистыми тропками спускалась Натка Шегалова к пляжу.
   Когда она вышла на платановую аллею, то встретила поднимающихся в гору ребят-новичков. Они шли с узелками, баульчиками и корзинками, веселые, запыленные и усталые. Они держали наспех подобранные круглые камешки и хрупкие раковины. Многие из них уже успели набить рты кислым придорожным виноградом.
   – Здорово, ребята! Откуда? – спросила Натка, поравнявшись с этой шумной ватагой.
   – Ленинградцы!.. Мурманцы!.. – охотно закричали ей в ответ.
   – Машиной, – спросила Натка, – или с парохода?
   – С парохода, с парохода! – точно обрадовавшись хорошему слову, дружно загалдели только что приплывшие ребята.
   – Ну, идите, да идите не по аллее, а сверните влево, вверх по тропке, – тут ближе.
   Когда Натка уже спустилась на горячие камни, к самому берегу, то увидела, что по дороге из Ялты во весь дух катит на велосипеде старший вожатый пионерского лагеря Алеша Николаев.
   – Натка, – соскакивая с велосипеда, закричал он сверху, – уральцы приехали?
   – Не видала, Алеша. Ленинградцев сейчас встретила да утром человек десять каких-то. Кажется, опять украинцы.
   – Ну, значит, еще не приехали… Натка, – закричал он опять, вскакивая в седло велосипеда, – выкупаешься, зайди ко мне или к Федору Михайловичу! Есть важное дело.
   – Какое еще дело? – удивилась Натка, но Алеша махнул рукой и умчался под гору.
   Море было тихое; вода светлая и теплая.
   После всегда холодной и быстрой реки, в которой привыкла Натка купаться еще с детства, плыть по соленым спокойным волнам показалось ей до смешного легко. Она заплыла далеко. И теперь отсюда, с моря, эти кипарисовые парки, зеленые виноградники, кривые тропинки и широкие аллеи – весь этот лагерь, раскинувшийся у склона могучей горы, показался ей светлым и прекрасным.
   На обратном пути она вспомнила, что ее просил зайти Алеша.
   «Какие у него ко мне дела, да еще важные?» – подумала Натка и, свернув на крутую тропку, раздвигая ветви, направилась в ту сторону, где стоял штаб лагеря.
   Вскоре она очутилась на полянке, возле низенькой будки с водопроводным краном. Ей захотелось пить. Вода была теплая и невкусная. Недавно неожиданно обмелел пополнявшийся горными ключами бассейн. В лагере встревожились, бросились разыскивать новые источники и наконец нашли небольшое чистое озеро, которое лежало в горах. Но работы подвигались что-то очень медленно.
   Алешу Николаева Натка не застала. Ей сказали, что он только что ушел в гараж. Оказывается, у уральцев в двенадцати километрах от лагеря сломалась машина и они прислали гонцов просить о помощи.
   Гонцы – это Толька Шестаков и Владик Дашевский – сидели тут же на скамейке, раскрасневшиеся и гордые.
   Однако гордость эта не помешала Тольке набить по дороге карманы яблоками, а Владику – запустить огрызком в спину какому-то толстому, неповоротливому мальчугану.
   Мальчуган этот долго и сердито ворочался и все никак не мог понять, от кого ему попало, потому что Толька и Владик сидели невозмутимые и спокойные.
   – Ты откуда? Вас сколько приехало? – спросила Натка у неповоротливого и недогадливого паренька.
   – Из-под Тамбова. Один я приехал, – басистым и застенчивым голосом ответил мальчуган. – Из колхоза я. Меня в премию послали.
   – Как в премию? – не совсем поняла Натка.
   – Баранкин мое фамилие. Семен Михайлов Баранкин, – охотно объяснил мальчуган. – А послали меня в премию за то, что я завод придумал.
   – Какой завод?
   – Походный, фильтровальный, – серьезно ответил Баранкин, и, недоверчиво посмотрев в ту сторону, где сидели смирные и лукавые гонцы, он добавил сердито: – И кто это в спину кидается? Тут и так вспотел, а еще кидаются.
   Натка не успела расспросить Баранкина подробнее, потому что с крыльца ее окликнул высокий старик. Это и был начальник лагеря, Федор Михайлович.
   – Заходи, – сказал он, пропуская Натку в комнату. – Садись. Вот что, Ната, – начал он таким ласковым голосом, что Натка сразу встревожилась, – в верхнем санаторном отряде заболел вожатый Корчаганов, а помощница его Нина Карашвили порезала ногу о камень. Ну конечно, нарыв. А у нас, сама видишь, сейчас приемка, горячка; хорошо, ты так кстати подвернулась.
   – Но я ничего не понимаю ни в приемке, ни в горячке, – испугалась Натка. – Я и сама тут, Федор Михайлович, третий день.
   – Да тебе и понимать ничего не надо, – взмахнул длинными, костлявыми руками напористый старик. – Там есть и фельдшерица и сестры. Они сами примут. А твое дело что? Ты будешь вожатым. Ну, разобьешь по звеньям, наметишь звеньевых, выберете совет отряда. Да что тебе объяснять? Была же ты вожатым!
   – Два года, – сердито ответила Натка. – А долго ли, Федор Михайлович, этот Корчаганов болеть будет? Он, может быть, еще недели две пролежит?
   – Что ты, что ты! – отмахиваясь руками и качая головой, заговорил начальник. – Ну, пять, шесть дней. А там снова гуляй, сколько хочешь. Вот и хорошо, что быстро договорились. Я люблю, чтоб быстро. Ну, а теперь иди, иди. А то Нина одна совсем запуталась.
   – Да сколько хоть человек в этом отряде? – унылым голосом спросила Натка.
   – Там узнаешь, иди, иди, – повторил старик, поднимаясь со скрипучего камышового стула. И, широко шагая к выходу, он добавил: – Вот и хорошо. Очень хорошо, что быстро договорились.
   …Всех отрядов в лагере было пять. Три дня в верхнем санаторном, куда неожиданно попала вожатой Натка, бушевала неуемная суета.
   Только что прибыла последняя партия – средневолжцы и нижегородцы.
   Девчата уже вымылись и разбежались по палатам, а мальчики, грязные и запыленные, нетерпеливо толпились у дверей ванной комнаты.
   В ванную они заходили партиями по шесть человек. Дорвавшись до воды, они визжали, барахтались, плескались и затыкали пальцами краны так, что вода била брызгами в широко распахнутое окно, из-под которого уже несколько раз доносился строгий голос копавшегося в цветочных грядках чернорабочего Гейки.
   – Будет, будет вам баловаться! – хриплым басом кричал в окно босой длиннобородый Гейка. – Вот погодите, сорву крапиву да через окно крапивой. И что за баловная нация!..

   Пионерские регалии

   Несколько раз забегал в ванную дежурный по отряду, веснушчатый пионер Иоська Розенцвейг, и, отчаянно картавя, кричал:
   – Что за безобразие? Прекратите это безобразие!
   И новенькие ребята, которые еще не знали, что сам-то Иоська всего только третий день в лагере, а озорник он еще больший, чем многие из них, затихали. Под грозные Иоськины окрики они смущенно выскакивали из воды и, кое-как вытершись, натягивали трусы.
   Выбегали они из ванной стайками. Чистые, в синих трусах, в серых рубахах с резинкой, и, еще не успев подвязать красные галстуки, наперегонки неслись занять очередь к парикмахеру.
   – Иоська! – окликнула Натка. – Вот что, дежурный. Всех, кто от парикмахера, направляй к фельдшеру – оспу прививать… А то как по площадке гоняться, то все тут, а как оспу прививать, то никого нет. Ну-ка, быстренько!
   – Оспу! – выбегая на площадку, грозно кричал маленький и большеголовый Иоська. – Кто не прививал, вылетай живо!
   – Нина! – окликнула Натка, увидав на террасе свою незадачливую помощницу, которая тихонько переступала, опираясь на бамбуковую палку. – Ты зачем ходишь? Ты сиди. Сколько у нас октябрят, Нина?
   – Октябрят у нас десять человек, как раз звено. К ним звеньевым надо Розу Ковалеву. А как с черкесом Ингуловым? Он, Натка, ни слова по-русски.
   – Ингулова, Нина, надо в то же звено, в котором казачонок-кубанец.
   – Лыбатько?
   – Ну да, Лыбатько. Он немного говорит по-черкесски. А башкирку Эмине оставь пока у октябрят. Они хорошо друг друга понимают и без языка. Вот она как носится!
   Из-за угла стремительно вылетел дежурный Иоська.
   – Время к ужину! – запыхавшись, крикнул он, отдуваясь и подпрыгивая, как будто кто-то поймал его арканом за ногу.
   – Подавай сигнал, – ответила Натка, – сейчас я приду.
   «Надо Иоську в звеньевые выделить, – подумала Натка. – Маленький, смешной, а проворный парень».
   В половине девятого умывались, чистили зубы. С целой пачкой градусников приходила заступившая на ночь дежурная сестра, и Натка отправлялась с коротким рапортом о делах минувшего дня к старшему вожатому всего лагеря. После этого она была свободна.
   Вечер был жаркий, лунный, и с волейбольной площадки, где играли комсомольцы, долго раздавались крики, удары мяча и короткие судейские свистки.
   Но Натка не пошла к площадке, а, поднявшись в гору, свернула по тропинке, к подножию одинокого утеса.
   Незаметно зашла она далеко, устала и села на каменную глыбу под стволом раскидистого дуба.
   Под обрывом чернело спокойное море. Где-то тарахтела моторная лодка. Тут только Натка разглядела, что почти рядом с ней, под тенью кипарисов, притаившись у обрыва, под скалой, без света в окнах, стоит маленький, точно игрушечный, домик.
   Чьи-то шаги послышались из-за поворота, и Натка подвинулась глубже в черную тень листвы, чтобы ее не заметили. Вышли двое. Луна осветила их лица. Но даже в самую черную ночь Натка узнала бы их по голосам. Это был тот высокий, белокурый, во френче, а рядом с ним, держась за руку, шагал маленький Алька.
   Перед тем как подойти к дереву, в тени которого пряталась Натка, они, по-видимому, о чем-то поспорили и несколько шагов прошли молча.
   – А как по-твоему, – останавливаясь, спросил высокий, – стоит ли нам, Алька, из-за таких пустяков ссориться?
   – Не стоит, – согласился мальчуган и добавил сердито: – Папка, папка, ты бы меня хоть на руки взял. А то мы все идем да идем, а дома все нет и нет.
   – Как нет? Вот мы и пришли! Ну, смотри – вот дом, а вот я уже и ключ вынул.
   Они свернули к крыльцу, и вскоре в крайнем окошке, выходящем на море, вспыхнул свет.
   «Они через Севастополь приехали, – догадалась Натка. – Что же они здесь делают?»
   В комнате у дежурной сестры Натке сказали, что Толька Шестаков, подкравшись на четвереньках в палату к девчонкам, тихонько схватил башкирку Эмине за пятку, отчего эта башкирка ужасно заорала, да рыжеволосая толстушка Вострецова долго хохотала и мешала девчатам спать. А в общем, улеглись спокойно. Это порадовало Натку, и она пошла за угол в свою комнатку, которая была здесь же, рядом с палатами.
   Ночь была душная. Ночью в море что-то гремело, но спала Натка крепко и к рассвету увидела хороший сон.
   Проснулась Натка около семи. Завернувшись в простыню, она пошла под душ. Потом босиком вышла на широкую террасу.
   Далеко в море дымили уходящие к горизонту военные корабли. Отовсюду из-под густой непросохшей зелени доносилось звонкое щебетанье. Неподалеку от террасы чернорабочий Гейка колол дрова.
   – Хорошо! – негромко крикнула Натка и рассмеялась, услыхав откуда-то из-под скалы такой же, как и ее, вскрик – веселое, чистое эхо.
   – Натка… ты что? – услышала она позади себя удивленный голос.
   – Корабли, Нина… – не переставая улыбаться, ответила Натка, указывая рукой на далекий сверкающий горизонт.
   – А ты слышала, Натка, как сегодня ночью они в море бахали? Я проснулась и слышу: у-ух! у-ух! Встала и пошла к палатам. Ничего, все спят. Один Владик Дашевский проснулся. Я ему говорю: «Спи». Он лег. Я – из палаты. А он шарах на террасу. Забрался на перила, ухватился руками за столб, и не оторвешь его. А в море огни, взрывы, прожекторы. Мне и самой-то интересно. Я ему говорю: «Иди, Владик, спать». И просила, и ругала, и обещала на линейке вызвать. А он стоит молчит, ухватился за столб и как каменный. Неужели ты ничего не слыхала?
   – Нина, – помолчав, спросила Натка, – ты не встречала здесь таких двоих?.. Один высокий, в сапогах и в сером френче, а с ним маленький, белокурый, темноглазый мальчуган.
   – В сером френче… – повторила Нина. – Нет, Натка, в сером френче с мальчуганом не встречала. А кто это?
   – Я и сама не знаю. Такой забавный мальчуган.
   – Видела я человека во френче, – не сразу вспомнила Нина. – Только тот был без мальчугана и ехал верхом по тропке в горы. Конь у него был высокий, худой, а сапоги грязные.
   – И большой шрам на лице, – подсказала Натка.
   – Да, большой шрам на лице. Это кто, Натка? – спросила Нина и с любопытством посмотрела на подругу.
   – Не знаю, Нина.
   – Я встал, можно звонить подъем? – басистым голосом сообщил, выдвигаясь из-за двери, дежурный.
   – Можно, – сказала Натка. – Звони. «Экий увалень!» – подумала она, глядя, как, размахивая короткими руками, Баранкин уверенно направился к колоколу.
   Это и был тот самый пионер тамбовского колхоза Баранкин, которого послали «в премию» за то, что он во время весеннего сева организовал походный ремонтно-фильтровальный завод.
   Все оборудование этого завода умещалось на ручной тележке и состояло из двух лоханей, одного решета, трех старых мешков, двух скребков и кучи тряпок. И, выезжая в поле за тракторами, этот ребячий завод фильтровал воду для моторов и во время стоянок очищал тракторы от грязи.
   Баранкин подошел к колоколу, крепко зажал в кулак конец лохматой бечевки и ударил так здорово, что разом обернувшиеся Нина и Натка закричали ему, чтобы он звонил потише.
   Среди соснового парка, на песчаном бугре, ребята, разбившись кучками, расположились на отдых.
   Занимался каждый чем хотел. Одни, собравшись возле Натки, слушали, что читала она им о жизни негров, другие что-то записывали или рисовали, третьи потихоньку играли в камешки, четвертые что-то строгали, пятые просто ничего не делали, а, лежа на спине, считали шишки на соснах или потихоньку баловались.
   Владик Дашевский и Толька Шестаков разместились очень удобно. Если они повертывались на правый бок, было слышно то, что читала Натка про негров. Если на левый, им было слышно то, что читал Иоська про полярные путешествия ледокола «Малыгин». Если отползти немного назад, то можно было из-за куста, и очень незаметно, запустить в спину Кашину и Баранкину еловую шишку. И, наконец, если подвинуться немного вперед, можно было кончиком прута пощекотать пятки башкирки Эмине, которая бойко обставляла в камешки трех русских девочек и затесавшегося к ним октябренка Карасикова.
   Так они и сделали. Послушали про негров и про ледокол. Бросили две шишки в спину Баранкину, но не решились провести Эмине прутом по пяткам, потому что заранее знали, что подпрыгнет она с таким визгом, как будто ее за ногу хватила собака.
   – Толька, – спросил Владик, – а ты слышал, как ночью сегодня бабахнуло? Я сплю, вдруг бабах… бабах… Как на фронте. Это корабли в море стреляли. У них маневры, что ли. А я, Толька, на фронте родился.
   – Врать-то! – равнодушно ответил Толька. – Ты всегда что-нибудь да придумаешь.
   – Ничего не врать, мне мама все рассказала. Они тогда возле Брест-Литовска жили. Ты знаешь, где в Польше Брест-Литовск? Нет? Ну, так я тебе потом на карте покажу. Когда пришли в двадцатом красные, этого мать не запомнила. Тихо пришли. А вот когда красные отступали, то очень хорошо запомнила. Грохот был или день, или два. И день и ночь грохот. Сестренку Юльку да бабку Юзефу мать в погреб спрятала. Свечка в погребе горит, а бабка все бормочет, молится. Как чуть стихнет, Юлька наверх вылезает. Как загрохочет, она опять нырк в погреб.
   – А мать где? – спросил Толька. – Ты все рассказывай, по порядку.
   – Я и так по порядку. А мать все наверху бегает: то хлеб принесет, то кринку молока достанет, то узлы завязывает. Вдруг к ночи стихло. Юлька сидит. Нет никого, тихо. Хотела она вылезти. Толкнулась, а крышка погреба заперта. Это мать куда-то ушла, а сверху ящик поставила, чтобы она никуда не вылезала. Потом хлопнула дверь – это мать. Открыла она погреб. Запыхалась, сама растрепанная. «Вылезайте», – говорит. Юлька вылезла, а бабка не хочет. Не вылазит. Насилу уговорили ее. Входит отец с винтовкой. «Готовы? – спрашивает. – Ну, скорее». А бабка не идет и злобно на отца ругается.
   – Чего же это она ругалась? – удивился Толька.
   – Как отчего? Да оттого ругалась, зачем отец поляк, а с русскими красными уходит.
   – Так и не пошла?
   – И не пошла. Сама не идет и других не пускает. Отец как посадил ее в угол, так она и села. Вышли наши во двор да на телегу. А кругом все горит: деревня горит, костел горит… Это от снарядов. А дальше у матери все смешалось: как отступали, как их окружали, потому что тут на дороге я родился. Из-за меня наши от красных отбились и попали в плен к немцам, в Восточную Пруссию. Там мы четыре или пять лет и прожили.
   – Отец-то почему с винтовкой приходил?
   – А он, Толька, в народной милиции был. Когда в Польшу пришли красные, так у нас народная милиция появилась. Помещиков ловили и еще там разных… Как поймают, так и в ревком.
   – Нельзя было отцу оставаться, – согласился Толька. – Могли бы, пожалуй, потом и повесить.
   – Очень просто. У нас дедушка нигде не был, только в ревкоме рассыльным, и то год в тюрьме держали. А сестра у меня – ей уже сейчас двадцать восемь лет, – так она и теперь в тюрьме сидит. Сначала посадили ее – три года сидела. Потом выпустили – три года на воле была. Теперь опять посадили. И уже четыре года сидит.
   – Скоро опять выпустят?
   – Нет, еще не скоро. Еще четыре года пройдет, тогда выпустят. Она в Мокотовской тюрьме сидит. Оттуда скоро не выпускают.
   – Она коммунистка?
   Владик молча кивнул головой, и оба притихли, обдумывая свой разговор и прислушиваясь к тому, что читала Натка о неграх.
   – Толька! – тихо и оживленно заговорил вдруг Владик. – А что, если бы мы с тобой были ученые? Ну, химики, что ли. И придумали бы мы с тобой такую мазь или порошок, которым если натрешься, то никто тебя не видит. Я где-то такую книжку читал. Вот бы нам с тобой такой порошок!
   – И я читал… Так ведь все это враки, Владик, – усмехнулся Толька.
   – Ну и пусть враки! Ну, а если бы?
   – А если бы? – заинтересовался Толька. – Ну, тогда мы с тобой уж что-нибудь придумали бы.
   – Что там придумывать! Купили бы мы с тобой билеты до заграницы.

   Оружие Гражданской войны

   – Зачем же билеты? – удивился Толька. – Ведь нас бы и так никто не увидел.
   – Чудак ты! – усмехнулся Владик. – Так мы бы сначала не натершись поехали. Что нам на советской стороне натираться? Доехали бы мы до границы, а там пошли бы в поле и натерлись. Потом перешли бы границу. Стоит жандарм – мы мимо, а он ничего не видит.
   – Можно было бы подойти сзади да кулаком по башке стукнуть. – предложил Толька.
   – Можно, – согласился Владик. – Он, поди-ка, тоже, как Баранкин, все оглядывался бы, оглядывался: откуда это ему попало?
   – Вот уж нет, – возразил Толька. – В Баранкина это мы потихоньку, в шутку. А тут так дернули бы, что, пожалуй, и не завертишься. Ну ладно! А потом?
   – А потом… потом поехали бы мы прямо к тюрьме. Убили бы одного часового, потом дальше… Убили бы другого часового. Вошли бы в тюрьму. Убили бы надзирателя…
   – Что-то уж очень много убили бы, Владик! – поежившись, сказал Толька.
   – А что их, собак, жалеть? – холодно ответил Владик. – Они наших жалеют? Недавно к отцу товарищ приехал. Так когда стал рассказывать отцу про то, что в тюрьмах делается, то меня мать на улицу из комнаты отослала. Тоже умная! А я взял потихоньку сел в саду под окошком и все до слова слышал. Ну вот, забрали бы мы у надзирателя ключи и отворили бы все камеры.
   – И что бы мы сказали? – нетерпеливо спросил Толька.
   – Ничего бы не сказали. Крикнули бы: «Бегите, кто куда хочет!»
   – А они бы что подумали? Ведь мы же натертые, и нас не видно.
   – А было бы им время раздумывать? Видят – камеры отперты, часовые побиты. Небось сразу бы догадались.
   – То-то бы они обрадовались, Владик!
   – Чудак! Просидишь четыре года да еще четыре года сидеть, конечно, обрадуешься… Ну, а потом… потом зашли бы мы в самую богатую кондитерскую и наелись бы там разных печений и пирожных. Я один раз в Москве четыре штуки съел. Это когда другая сестра, Юлька, замуж выходила.
   – Нельзя наедаться, – серьезно поправил Толька. – Я в этой книжке читал, что есть ничего нельзя, потому что пирожные – они ведь не натертые, их наешься, а они в животе просвечивать будут.
   – А ведь и правда будут! – согласился Владик.
   И оба они расхохотались.
   – Сказки все это, – помолчав, сознался и сам Владик. – Все это сказки. Чепуха!
   Он отвернулся, лег на спину и долго смотрел в небо, так что Тольке показалось, что он прислушивается к тому, что читает Натка.
   Но Владик не слушал, а думал о чем-то другом.
   – Сказки, – повторил он, поворачиваясь к Тольке. – А вот в Австрии есть коммунист один. Он раньше солдатом был. Потом стал коммунистом. Так этот и без всяких натираний невидимый.
   – Как – невидимый? – насторожился Толька.
   – А так. С тех пор как убежал он из тюрьмы, три года его полиция ищет и все никак найти не может. А он то здесь появится, то там, у нас. Во Львове он прямо открыто на собрании деповских рабочих выступил. Все так и ахнули. Пока полиция прибежала, а он уже полчаса проговорил.
   – Ну, и что же полиция? Ну, и куда же он девался?
   – А вот поди спроси – куда, – с гордостью ответил Владик. – Как только полиция в двери, вдруг хлоп… свет погас. А окон много, и все окна почему-то распахнуты. Кинулась полиция к механику, а механик кричит, ругается. «Идите, – говорит, – к черту! У меня и без того беда: кажется, обмотка якоря перегорела».
   – Так это он нарочно! – с восхищением воскликнул Толька.
   – А вот поди-ка ты докажи, нарочно или не нарочно, – усмехнулся Владик и добавил уже снисходительно: – Рабочие прячут, оттого и невидимый. А ты что думал? Порошок, что ли?
   Издалека донесся гул колокола – к обеду, и ребятишки, хватая подушки, простыни и полотенца, с визгом повскакали со своих мест.
   После обеда полагалось ложиться отдыхать. Но в третьей палате плотники еще с утра пробивали новую дверь на террасу. Койки были вынесены, на полу валялись стружки и штукатурка, а плотники запаздывали.
   Поэтому второму звену разрешено было отдыхать в парке.
   Владик и Толька забрались в орешник. Толька вскоре задремал, но Владику не спалось. Он ждал сегодня важного письма, но почтальон к обеду почему-то не приехал. Владик вертелся с боку на бок и с завистью глядел на спокойно похрапывающего Тольку. Вскоре вертеться ему надоело, он приподнялся и подергал Тольку за ногу:
   – Вставай, Толька! Чего спишь? Ночью выспишься.
   Но Толька дрыгнул ногой и повернулся к Владику спиной. Владик рассердился и дернул Тольку за руку:
   – Вставай… вставай, Толька! Кругом измена! Все в плену. Командир убит… Помощник контужен. Я ранен четырежды, ты трижды. Держи знамя! Бросай бомбы! Трах-та-бабах! Отобьемся!..
   И, всучив ошалелому Тольке полотенце вместо знамени и старый сандалий вместо бомбы, Владик потащил товарища через кусты под горку.
   – За такие дела можно и по шее… – начал было рассерженный Толька.
   – Отбились! – торжественно заявил Владик. – За такие геройские дела представляю тебя к ордену. – И, сорвав колючий репейник, Владик прицепил его к Толькиной безрукавке. – Брось, Толька, дуться! Вон под горою какой-то дом. Вон за горою какая-то вышка. Вон там, в овраге, что-то стучит. Вон под ногами у нас кривая тропка. Что за дом? Что за вышка? Кто стучит? Куда тропка? Гайда, Толька! Все спят, никого нет, и мы всё разведаем.
   Толька зевнул, улыбнулся и согласился.
   Быстро, но осторожно, чтобы никому не попасться на глаза, они перебегали дорожки, ныряли в чащу кустарника, пролезали через колючие ограды, ползли вверх, спускались вниз, ничего не оставляя на своем пути незамеченным.
   Так они наткнулись на ветхую беседку, возле которой стояла позеленевшая каменная статуя. Потом нашли глубокий заброшенный колодец. Затем попали в фруктовый сад, откуда мгновенно умчались, заслышав ворчание злой собаки.
   Продравшись через колючие заросли дикой ажины, они очутились на заднем дворе небольшой лагерной больницы.
   Они осторожно заглянули в окно и в одной из палат увидели незнакомого мальчишку, который, скучая, лениво вертел красное яблоко.
   Они легонько постучали в стекло и приветливо помахали мальчишке руками. Но мальчишка рассердился и показал им кулак. Они обиделись и показали целых четыре.
   Тогда злорадный мальчишка неожиданно громко заорал, призывая няньку. Испуганные ребята разом перемахнули через ограду и помчались наугад по тропинке.
   Вскоре они очутились высоко над берегом моря. Слева громоздились изрезанные ущельями горы. Справа, посреди густого дубняка и липы, торчали остатки невысокой крепости.
   Ребята остановились. Было очень жарко.
   Торжественно гремел из-за пыльного кустарника мощный хор невидимых цикад.
   Внизу плескалось море. А кругом – ни души.
   – Это древняя крепость, – объяснил Владик. – Давай, Толька, поищем, может быть, и наткнемся на что-нибудь старинное.
   Искали они долго. Они нашли выцветшую папиросную коробку, жестяную консервную банку, стоптанный башмак и рыжий собачий хвост. Но ни старинных мечей, ни заржавленных доспехов, ни тяжелых цепей, ни человечьих костей им не попалось.
   Тогда, раздосадованные, они спустились вниз. Здесь, под стеной, меж колючей травы, они наткнулись на темное, пахнувшее сыростью отверстие.
   Они остановились, раздумывая, как быть. Но в это время издалека, от лагеря, похожий отсюда на комариный писк, раздался сигнал к подъему.
   Надо было уходить, и они решили вернуться сюда еще раз, захватив бечевку, палку, свечку и спички.
   Полдороги они пробежали молча. Потом устали и пошли рядом.
   – Владик, – с любопытством спросил Толька, – вот ты всегда что-нибудь выдумываешь. А хотел бы ты быть настоящим старинным рыцарем? С мечом, со щитом, с орлом, в панцире?
   – Нет, – ответил Владик. – Я хотел бы быть не старинным, со щитом и с орлом, а теперешним, со звездою и с маузером. Как, например, один человек.
   – Как кто?
   – Как Дзержинский. Ты знаешь, Толька, он тоже был поляк. У нас дома висит его портрет, и сестра под ним написала по-польски: «Милый рыцарь. Смелый друг всего пролетариата». А когда он умер, то сестра в тюрьме плакала и вечером на допросе плюнула в лицо какому-то жандармскому капитану.
   Пароход с почтой запоздал, и поэтому толстый почтальон, тяжело пыхтя и опираясь на старую суковатую палку, поднялся в гору только к ужину.
   Отмахиваясь от обступивших его ребят, он называл их по фамилиям, а тех, кого знал, то и просто по именам.
   – Коля, – говорил он басом и тащил за рукав тихо стоявшего мальчугана, – ну-ка, брат, распишись. Да не лезьте под руки, озорной народ! Дайте человеку расписаться. Тебе, Мишаков, нет письма. Тебе, Баранкин, письмо. И кто это тебе такие толстые письма пишет?
   – Это мне брат из колхоза пишет, – громко отвечал Баранкин, крепко напирая плечом и протискиваясь сквозь толпу ребят. – Это брат Василий. У меня два брата. Есть брат Григорий – тот в Красной Армии, в броневом отряде. А это брат Василий – он у нас в колхозе старшим конюхом. Григория взяли, а Василий уже отслужил. У нас три брата да три сестры. Две грамотные, а одна еще неграмотная, мала девка.
   – А теток у тебя сколько?
   – А корова у вас есть?
   – А курицы есть? А коза есть? – закричали Баранкину сразу несколько человек.
   – Теток у меня нет, – охотно отвечал Баранкин, протягивая руку за шершавым пакетом. – Корова у нас есть, свинью закололи, только поросенок остался. А коз у нас в деревне не держат. От козы нам пользы мало, только огороду потрава. И что смеетесь? – добродушно и удивленно обернулся он, услышав вокруг себя дружный смех. – Сами спрашивают, а сами смеются.
   Когда уже большинство ребят разошлись, то подошел Владик Дашевский и спросил, нет ли письма ему. Письма не было. Он неожиданно погрозил пальцем почтальону, потом равнодушно засвистел и пошел прочь, сбивая хлыстиком верхушки придорожной травы.
   Натка Шегалова получила заказное с Урала от подруги – от Веры.
   Сразу после ужина весь санаторный отряд ушел с Ниной на нижнюю площадку, где затевались игры.
   В просторных палатах и на широкой лужайке перед террасой стало по-необычному тихо и пусто.
   Натка прошла к себе в комнату, распечатала письмо, из которого выпал потертый и почему-то пахнувший керосином фотоснимок.
   Возле толстого, охваченного чугунными брусьями столба, опустившись на одно колено и оттягивая пряжки кривой железной «кошки», стояла Вера. Ее черная глухая спецовка была перетянута широким брезентовым поясом, а к металлическим кольцам пояса были пристегнуты молоток, плоскогубцы, кусачки и еще какие-то инструменты.
   Было понятно и то, что Верка собирается забраться на столб и что она торопится, потому что неподалеку от нее смотрел на провода не то инженер, не то электротехник, а рядом с ним стоял кто-то маленький, черноволосый – вероятно, бригадир или десятник. И лицо у этого черноволосого было озабоченное и сердитое, как будто его только что крепко выругали. День был солнечный. Вдалеке виднелись неясные громады незаконченных построек и клочья густого, черного дыма.
   Письмо было короткое. Верка писала, что жива, здорова. Что практика скоро кончается. Что за работу по досрочному монтажу понижающей подстанции она получила премию. Что за короткое замыкание она получила выговор. А в общем все хорошо – устала, поздоровела и перед началом занятий обязательно заедет с Урала в Москву, и там хорошо бы с Наткой встретиться.
   Натка задумалась. Она с любопытством посмотрела еще раз на черную пыльную спецовку, на тяжелые, толстые ботинки, на ту торопливую хватку, с которой пристегивала Верка железные десятифунтовые «кошки», и с досадой отодвинула фотоснимок, потому что она завидовала Верке.
   Неожиданно обе половины оконной занавески раздвинулись и оттуда высунулась круглая голова Баранкина.
   – Баранкин, – удивилась и рассердилась Натка, – ты почему не на площадке? Ребята играют, а ты что?
   – Это не игра, – убежденно произнес Баранкин, наваливаясь грудью на подоконник. – Ну, завязали мне ноги в мешок, – беги, говорят. Я шагнул и – бац на землю. Шагнул – и опять бац. А они смеются. Потом положили в ложку сырое яйцо, дали в руки и опять – беги! Конечно, яйцо хлоп и разбилось. Разве же это игра? У нас в колхозе за такую игру и хворостиной недолго. – Он укоризненно посмотрел на Натку и добродушно добавил: – Я тут буду. Никуда не денусь. А лучше пойду помогу Гейке дрова пилить.
   Круглая голова Баранкина скрылась.
   Но через минуту раскрасневшееся лицо его опять просунулось в комнату.
   – Забыл, – спокойно сказал он, увидав недовольное лицо Натки. – Проходил мимо площадки, где комсомольцы в мяч играют. Остановили и наказывают: беги шибче, и если Шегалова свободна, пусть скорее идет. Совсем забыл, – повторил он и, неловко улыбнувшись, почему-то вспомнил: – У нас в колхозе как-то ночью амбар подожгли. Брата не было. Кинулся я в сарай лошадь запрягать – темно. А чересседельник с гвоздя как соскочит да мне прямо по башке. Так всю память и отшибло. Насилу я во двор вылез. А амбар горит, горит…
   – Баранкин, – спросила Натка, положив руку на его крепкое плечо, – у тебя мать есть?
   – Есть. Александрой зовут, – охотно и обрадованно ответил Баранкин. – Александра Тимофеевна. Она у нас в колхозе скотницей. Всю эту весну пролежала. Теперь ничего… поздоровела. Бык ее в грудь боднул. У нас хороший бык, породистый. В Моршанске прошлую зиму колхоз за шестьсот рублей купил… Иду, иду! – крикнул Баранкин, оборачиваясь на чей-то далекий хриплый окрик. – Это Гейка зовет, – объяснил он. – Мы с ним дружки.
   …Когда Натка спускалась к площадке, солнце уже скрывалось за морем. Бесшумно заскользили серые вечерние стрижи. Задымили сторожевые костры на виноградниках. Зажглись зеленые огни створного маяка. Ночь надвигалась быстро, но игра была в самом разгаре.
   «Хорошие свечки дает Картузик», – подумала Натка, глядя на то, как тугой мяч гулко взвился к небу, повис на мгновенье над острыми вершинами старых кипарисов и по той же прямой плавно рванулся к земле. Натка подпрыгнула, пробуя, крепко ли затянуты сандалии, поправила косынку и, уже не спуская глаз с мяча, подбежала к сетке и стала на пустое место, слева от Картузика.
   – Пасовать, – вполголоса строго сказал ей Картузик.
   – Есть пасовать, – также вполголоса ответила она и сильным ударом послала мяч далеко за сетку.
   – Пасовать, – повторил Картузик. – Спокойней, Натка.
   Но вот он, крученый, хитрый мяч, метнулся сразу на третью линию. Отбитый косым ударом, мяч взвился прямо над головой отпрыгнувшего Картузика.
   – Дай! – вскрикнула Натка Картузику.
   – Возьми! – ответил Картузик.
   – Режь! – вскрикнула Натка, подавая ему невысокую свечку.
   – Есть! – ответил он и с яростью ударил по мячу вниз.

   Знак ворошиловского стрелка

   – Один – ноль, – объявил судья и, засвистев, предупредил: – Шегалова и Картузик, не переговариваться, а то запишу штрафное очко.
   Натка рассмеялась. Невозмутимый Картузик улыбнулся, и они хитро и понимающе переглянулись.
   – Шегалова, – крикнул ей кто-то из ребят, – тебя Алеша Николаев зачем-то ищет!
   – Еще что! – отмахнулась Натка. – Что ему ночью надо? Там Нина осталась.
   Темнота сгущалась. На счете «один – ноль» догорела заря. На «восемь – пять» зажглись звезды. А когда судья объявил сэт-бол, то из-за гор вылезла такая ослепительно яркая луна, что хоть опять начинай всю игру сначала.
   – Сэт-бол! – крикнул судья, и почти тотчас же черный мяч взвился высоко над серединой сетки.
   «Дай!» – глазами попросила Натка у Картузика.
   «Возьми!» – ответил он молчаливым кивком головы.
   «Режь!» – зажмуривая глаза, вздрогнула Натка и еще втемную услышала глухой удар и звонкий свисток судьи.
   – Шегалова и Картузик, не переговариваться! – добродушно сказал судья. Но уже не в виде замечания, а как бы предупреждая.
   Возвращаясь домой, Натка встретила Гейку; он волок за собой под гору целую кучу гремящих и подпрыгивающих жердей. Узнав Натку, он остановился.
   – Федор Михайлович спрашивал, – угрюмо сообщил он Натке. – Меня посылали искать, да я не нашел. Не знаю, зачем-то шибко ему понадобились.
   «Что-нибудь случилось?» – с тревогой подумала Натка и круто свернула с дороги влево. Маленькие камешки с шорохом посыпались из-под ее ног. Быстро перепрыгивая от куста к кусту, по ступенчатой тропинке она спустилась на лужайку.
   Все было тихо и спокойно. Она постояла, раздумывая, стоит ли идти в штаб лагеря или нет, и, решив, что все равно уже поздно и все спят, тихонько прошла в коридор.
   Прежде чем зайти к дежурной и узнать, в чем дело, она зашла к себе, чтобы вытряхнуть из сандалий набившиеся туда острые камешки. Не зажигая огня, она села на кровать. Одна из пряжек что-то не расстегивалась, и Натка потянулась к выключателю. Но вдруг она вздрогнула и притихла: ей показалось, что в комнате она не одна.
   Не решаясь пошевельнуться, Натка прислушалась и теперь, уже ясно расслышав чье-то дыхание, поняла, что в комнате кто-то спрятан. Она тихонько повернула выключатель.
   Вспыхнул свет.
   Она увидела, что у противоположной стены стоит небольшая железная кровать, а в ней крепко и спокойно спит все тот же и знакомый и незнакомый ей мальчуган. Все тот же белокурый и темноглазый Алька.
   Все это было очень неожиданно, а главное – совсем непонятно.
   Свет ударил спящему Альке в лицо, и он заворочался. Натка сдернула синий платок и накинула его поверх абажура.
   Зашуршала дверь, и в комнату просунулось сонное лицо дежурной сестры.
   – Ольга Тимофеевна, – полушепотом спросила Натка, – кто это? Почему это?
   – Это Алька, – равнодушно ответила дежурная. – Тебя весь вечер искали, искали. Тебе на столе записка.
   Записка была от Алешки Николаева.
   «Натка! – писал Алеша. – Это Алька, сын инженера Ганина, который работает сейчас по водопроводке у Верхнего озера. Сегодня случилась беда: перерезали подземный ключ, и вода затопляет выемки. Сам инженер уехал к озеру. Ты не сердись – мы поставили пока кровать к тебе, а завтра что-нибудь придумаем».
   Возле кроватки стояла белая табуретка. На ней лежали синие трусики, голубая безрукавка, круглый камешек, картонная коробочка и цветная картинка, изображавшая одинокого всадника, мчавшегося под ослепительно яркой пятиконечной звездой.
   Натка открыла коробочку, и оттуда выпрыгнули к ней на колени два серых кузнечика.
   Натка тихонько рассмеялась и потушила свет. На Алешу Николаева она не сердилась.
   Не доезжая до верхних бараков у новой плотины, инженер свернул ко второму участку. Еще издалека он увидел в беспорядке выкинутые на берег тачки, мотыги и лопаты. Очевидно, вода застала работавших врасплох.
   Инженер соскочил с коня. Мутная жижа уже больше чем на полтора метра залила выемку. В воде торчал невыдернутый разметочный кол и спокойно плавали две деревянные лопаты.
   Инженер понял, что, поднявшись еще на полметра, вода пойдет назад, заливая соседнюю впадину, а когда вода поднимется еще на метр, перельется через гребень и, круто свернув направо, затопит и сорвет первый участок, на котором шли работы по прокладке деревянных желобов.
   – Плохо, Сергей Алексеевич! – закричал старший десятник Дягилев, спускаясь с горы впереди двух подвод, которые, с треском ломая кустарник, волокли доски и бревна.
   – Когда прорвало? – спросил инженер. – Шалимов где?
   – Разве же с таким народом работать можно, Сергей Алексеевич? С таким народом только из пустого в порожнее переливать. Прорвало часов в девять. Шалимовская бригада работала… Как рвануло это снизу, им бы сейчас же брезент тащить да камнями заваливать, а они – туды, сюды, меня искать… Пока то да се, пока меня разыскали, а ее – дыру-то – чуть ли не в сажень разворотило.
   – Шалимов где?
   – Сейчас придет. В своей деревне рабочих собирает.
   Всю ночь стучали топоры, полыхали костры и трещали смоляные факелы. К рассвету сколотили плот и целых три часа сбрасывали рогожные кули со щебнем в то место, откуда била прорвавшаяся вода. И, когда наконец, сбросив последнюю руду балласта, забили подводную дыру, мокрый, забрызганный грязью инженер вытер раскрасневшееся лицо и сошел на берег.
   Но едва только он опустился на колени, доставая из костра горящий уголек, как на берегу раздались шум, крики и ругань. Он вскочил и отшвырнул нераскуренную папиросу.
   Вырываясь со дна, гораздо правее, чем в первый раз, вода клокотала и пенилась, как в кипящем котле. Закупоренную родниковую жилу прорвало в другом месте и, по-видимому, прорвало еще сильнее, чем прежде.
   Мимо обозленных землекопов инженер подошел к Дягилеву и Шалимову. Он повел их по краю лощины к тому месту, где лощина была перегорожена невысокой, но толстой каменистой грядой.
   – Вот! – сказал он. – Поставим сюда тридцать человек. Ройте поперек, и мы спустим воду по скату.
   – Грунт-то какой, Сергей Алексеевич! – возразил Дягилев, переглядываясь с Шалимовым. – Хорошо, если сначала от силы метров сорок за сутки возьмем, а дальше, сами видите, голый камень.
   – Ройте, – повторил инженер. – Ройте посменно, без перерыва. А дальше взорвем динамитом.
   – Нет у нас динамита, Сергей Алексеевич, напрасно только людей замотаем.
   – Ройте, – отвязывая повод застоявшегося коня, повторил инженер. – Надо достать, а то пропала вся наша работа.
   Спустившись в лагерь и не заходя к Альке, инженер пошел к телефону и долго, настойчиво вызывал Севастополь. Наконец он дозвонился, но из Взрывсельпрома ему ответили, что без наряда от Москвы динамита ему не могут отпустить ни килограмма.
   Выехав на шоссейную дорогу, инженер повернул направо и по-над берегом моря рысью поскакал к мысу, где среди скалистого парка высились красивые белые здания. Это было прежде богатое поместье, а теперь шеф пионерского лагеря, дом отдыха ЦИК и Совнаркома – Ай-Су.
   Соскочив у высокой узорной решетки, он зашел в дежурку и спросил, есть ли среди отдыхающих товарищи Самарин или Гитаевич. Ему ответили, что Самарин еще с утра уехал в Ялту и вернется только к вечеру, а Гитаевич здесь.
   Инженер взял пропуск и, похлопывая плетью о голенище грязного сапога, пошел к виднеющемуся в глубине аллеи просвету.
   Гитаевича он встретил у лесенки, ведущей к морю. Это был черноволосый с проседью человек в больших круглых очках, с широкой черной бородой.
   – Здравствуйте! – громко сказал инженер, прикладывая руку к козырьку.
   Гитаевич с удивлением посмотрел на этого внезапно возникшего человека в грязных сапогах и в запачканном глиною френче.
   – Ба!.. Ба!.. Сергей! – улыбаясь, заговорил он резким, каркающим голосом. – Откуда? И в каком виде – сапоги, френч… нагайка! Что ты, прямо из разведки в штаб полка?
   – Дело, товарищ Гитаевич, – сказал Сергей, сжимая протянутую руку. – Спешное дело.
   – Уволь, уволь, – заговорил Гитаевич, усаживаясь на скамейку. – Газет не читаю, телеграмм не распечатываю. О чем хочешь? Старину вспомним… дивизию, Бессарабию. Так поговорим – это с большим удовольствием, а от дела избавь. У меня здесь ни чина, ни должности, ни обязанностей. Лежу на солнышке да вот, видишь, стихи читаю.
   – Дело, товарищ Гитаевич, – упрямо повторил Сергей. – Если бы не важное, то и не просил бы.
   – Палицын где?.. Матусевич? И этот… как его? Ну, со шрамом на щеке… Ах ты! Да как же его, этого, что со шрамом? – как бы не расслышав Сергея, продолжал Гитаевич.
   – Много со шрамами было, товарищ Гитаевич. Я и сам со шрамом, – продолжал Сергей. – Мне динамит нужен. Взрывсельпром не дает. Говорит, Москву запрашивать надо. А если вы напишете, то даст. Ваш дом отдыха – наш шеф. Вы отдыхаете, значит, вы тоже шеф.
   – Какой динамит? Какие шефы? – с раздражением и беспокойством переспросил Гитаевич. – И откуда ты на мою голову свалился? Я выкупался, иду, читаю стихи, а он вдруг: дело… динамит… шефы… Ну, что у тебя такое? Наверное, какая-нибудь ерунда?
   – Дело ерундовое, – согласился Сергей и рассказал все, что ему было нужно.
   Окончилось тем, что Гитаевич поморщился, взял проткнутую ему бумагу, карандаш, что-то написал и передал Сергею.
   – Возьми, – грубовато сказал он. – От тебя не отстанешь.
   – Ваша школа, товарищ Гитаевич, – ответил Сергей и, спрятав бумагу, добавил: – Знавал я на Украине одного комиссара дивизии, которого однажды командующий на гауптвахту посадил. Иначе, говорит, этот не отстанет.
   Прищурив под дымчатыми стеклами узкие строгие глаза, Гитаевич взглянул искоса и насмешливо, как бы подбадривая Сергея: ну, дескать, продолжай, продолжай. Но Сергей теперь и сам неспроста посматривал на Гитаевича и молча доставал из портсигара папиросу.
   – Так посадил, говоришь? – неожиданно веселым, но все тем же каркающим голосом спросил Гитаевич, и, взяв Сергея за руку, он дружески хлопнул его по плечу. – Давно это было, Сергей, – уже тише добавил он.
   – Давно, товарищ Гитаевич.
   – Так ты теперь не в армии?
   – Инженер. Командир запаса.
   – Почему же, Сережа, ты инженер? Я что-то не припоминаю, чтобы у тебя какие-нибудь инженерские задатки были… Постой, куда же ты? – спросил Гитаевич, увидав, что Сергей поднимается и застегивает полевую сумку. – Да, у тебя динамит. Ну, когда выберешь свободное время, заходи. Только заходи без всякого дела. Пойдем к морю, выкупаемся, поговорим. Ты один? – глядя в лицо Сергея и почему-то тише и ласковей спросил Гитаевич.
   – Один. То есть нас двое – я и Алька, – ответил Сергей. – Двое, я и сын, – повторил он и замолчал.
   – Ну, до свиданья, – сказал Гитаевич, который, по-видимому, что-то хотел сказать или о чем-то спросить, но раздумал – не сказал и не спросил, а только крепче, чем обыкновенно, пожал протянутую ему руку.
   Чтобы сократить путь к озеру, Сергей взял наперерез через тропку, но, еще не доезжая до перевала, он вспомнил, что позабыл заехать в лагерь и заказать машину на Севастополь. Досадуя на свою оплошность и опасаясь, как бы машину не угнали в другое место, он остановил усталого коня.
   Тропинка была глухая, заросшая травою и засыпанная мелкими камнями. Неподалеку торчали остатки маленькой старинной крепости с развалившейся башенкой, на обломках которой густо разросся низкорослый кудрявый кустарник. Конь насторожил уши – на тропку из-за кустов выскочили два мальчугана. Один из них держал палку, к концу которой была привязана обыкновенная стеариновая свеча, а другой тащил большой клубок тонкой бечевки.
   Столкнувшись с незнакомым человеком, оба они смутились.
   – Из лагеря? – спросил Сергей. – А ну-ка, подите сюда!
   – Из лагеря, – хмуро и неохотно ответил тот, который был повыше, стараясь спрятать за спину палку со свечой. – Мы гуляли.
   – Вот что, – сказал Сергей. – Вы потом погуляете, а сейчас я вам дам записку. Тащите ее во весь дух к начальнику лагеря и скажите: пусть через час приготовит мне машину на Севастополь.
   Пока он писал, оба мальчугана переглянулись, и старший успокоенно кивнул младшему.
   Догадавшись, что встретившийся человек ни в чем плохом их не подозревает, они охотно приняли записку и поспешно скрылись в кустарнике.
   В горах на месте катастрофы вода разлилась широко. Над низовым кустарником, пронзительно чирикая, носились встревоженные пичужки. Сухие травы, стебли, рыжая пухлая пена – все это плавало и кружилось на поверхности мутной воды.
   – Много вынули? – спросил Сергей у бригадира Шалимова, который ругался по-татарски с маленьким сухощавым землекопом.
   – А не мерил еще, – медленно выговаривая русские слова, ответил Шалимов. – Кубометров десять, должно быть, вынули.
   – Мало, – сказал Сергей. – Плохо работаешь, Шалимов.
   – Грунт тяжелый, – равнодушно ответил Шалимов, – не земля, а камень.
   – Ну, камень! До камня еще далеко. Смотри, Шалимов, беда будет. Зальет второй участок, и оставим мы ребят без воды.
   – Как можно без воды? – согласился Шалимов. – Пить нету, обед варить нету, ванну делать нету, цветы поливать нету. Как можно без воды? – разведя руками, закончил он и невозмутимо сел на камень, собираясь вступить в длинный и благодушный разговор.
   – Плохо, Сергей Алексеевич! – крикнул запыхавшийся десятник Дягилев. – Вы посмотрите на выемку – так и рвет со дна, так и рвет! И откуда такая силища? Это не ключ, а сама подземная речка.
   – Видел, – ответил Сергей. – До утра продержимся.
   – Ой ли продержимся, Сергей Алексеевич?
   – Надо продержаться.
   Сергей приказал: как только обнажится каменная гряда, поставить бурить скважины, а землекопов перебросить рыть канаву к другой небольшой впадине, которая могла оттянуть воду и задержать перелив еще на три-четыре часа.
   – Дягилев, – сказал он напоследок, – я вернусь ночью, к рассвету. Ты отвечаешь. Да не ругайтесь вы с Шалимовым, а работайте. Как не приду, или Шалимов на тебя жалуется, или ты на Шалимова. С рабочими за прошлую десятидневку рассчитались?
   – Давно уже, Сергей Алексеевич. Это еще по старой ведомости, до вашего приезда, прежним техником подписана была.
   – Вы потом покажите мне все эти ведомости, – сказал Сергей. – Я поехал.
   Возле Ялты хлынул грозовой ливень. Это задержало машину на два часа: шофер был вынужден уменьшить скорость, потому что на крутых поворотах скользкой дороги машину сильно заносило. В Севастополь они прибыли только в восемь вечера. Понадобились долгие телефонные звонки, понадобилось вмешательство секретаря райкома и даже коменданта города для того, чтобы получить пропуск и открыть уже запечатанные склады Взрывсельпрома.
   И, когда небольшой, но тяжелый ящик был осторожно погружен на машину, стрелка часов уже подходила к половине одиннадцатого.

   Пионерский галстук

   Луна сквозь сплошные черные тучи не обозначалась даже слабым просветом. Скрылись очертания горных вершин. Растворились в темноте рощи, сады, поля, виноградники, и только полоса широкого ровного шоссе, как бы расплавленного ослепительным светом автомобильных фар, сверкала влажной желтоватой белизной.
   – Ну, давай! – подбадривающе сказал Сергей, усаживаясь рядом с шофером. – Ночь темная, а дорога длинная.
   Только теперь, сидя на кожаных подушках вздрагивающего автомобиля, Сергей почувствовал, что он сильно устал. Запахнув плащ и крепче надвинув фуражку, он закрыл глаза. И так в полусне, только по собачьему лаю да по кудахтанью распуганных кур угадывая проносящиеся мимо поселки и деревушки, сидел он долго и молча.
   Ра-а! Ра-а-а!.. – звонко и тревожно гудел сигнал, и машину плавно покачивало на бесчисленных крутых поворотах.
   Дорога забирала в горы.
   И эта непроницаемая, беззвездная тьма, и этот свежий и влажный ветер, приглушенный собачий лай, запах сена и спелого винограда напомнили Сергею что-то радостное, но очень молодое и очень далекое.
   И вот почему-то пылал костер. Тихо звеня уздечками, тут же рядом ворочались разномастные кони.
   Ра-а-а!.. – звонко гудела машина, взлетая в гору все круче и круче.
   …Темные кони, вороные и каурые, были невидимы, но один, белогривый, маленький и смешной Пегашка, вскинув короткую морду, поднял длинные уши, настороженно прислушиваясь к неразгаданному шуму.
   – Это мой конь! – сказал Сергей, поднимаясь от костра и тренькая звонкими шпорами.
   – Да, – согласился начальник заставы, – это худая, недобитая скотина – твой конь. Но что это шумит впереди на дороге?
   – Хорошо! Посмотрим! – гневно крикнул Сергей и вскочил на Пегашку, который сразу же оказался самым лучшим конем в этой разбитой, но смелой армии.
   – Плохо! – крикнул ему вдогонку умный, осторожный начальник заставы. – Это тревога, это белые.
   И тотчас же погас костер, лязгнули расхваченные винтовки, а изменник Каплаухов тайно разорвал партийный билет.
   – Это беженцы! – крикнул возвратившийся Сергей. – Это не белые, а просто беженцы. Их много, целый табор.
   И тогда всем стало так радостно и смешно, что, наскоро расстреляв проклятого Каплаухова, вздули они яркие костры и весело пили чай, угощая хлебом беженских мальчишек и девочек, которые смотрели на них огромными доверчивыми глазами.
   – Это мой конь! – гордо сказал Сергей, показывая ребятишкам на маленького белогривого Пегашку. – Это очень хороший конь.
   Но глупые ребятишки не понимали и молча жадно грызли черный хлеб.
   – Это хороший конь! – гневно и нетерпеливо повторил Сергей и посмотрел на глупых ребятишек недобрыми глазами.
   – Хороший конь, – слегка картавя, звонко повторила по-русски худенькая, стройная девчонка, вздрагивавшая под рваной и яркой шалью. – И конь хороший, и сам ты хороший.
   Ра-а-а!.. – заревела машина, и Сергей решил: «Стоп! Довольно. Теперь пора просыпаться».
   Но глаза не открывались.
   «Довольно!» – с тревогой подумал он, потому что хороший сон уже круто и упрямо сворачивал туда, где было темно, тревожно и опасно.
   Но тут его крепко качнуло, машина остановилась, и шофер громко сказал:
   – Есть! Закурим. Это Байдары.
   – Байдары… – машинально повторил Сергей и открыл глаза.
   Машина стояла на самой высокой точке перевала. Запутавшиеся в горах тучи остались позади. Далеко под ногами в кипарисовой черноте спало все южное побережье. Кругом было тихо и спокойно. Сон прошел. Они закурили и быстро помчались вперед, потому что было уже далеко за полночь.
   Проснувшись, Натка увидела Альку.
   Алька стоял, открыв коробку, и удивлялся тому, что она пуста.
   – Это ты открыла или они сами повылазили? – спросил Алька, показывая на коробку.
   – Это я нечаянно, – созналась Натка. – Я открыла и даже испугалась.
   – Они не кусаются, – успокоил ее Алька. – Они только прыгают. И ты очень испугалась?
   – Очень испугалась, – к великому удовольствию Альки подтвердила Натка и потащила его в умывальную комнату.
   – Алька, – спросила Натка, когда, умывшись, вышли они на террасу, – скажи мне, пожалуйста, что ты за человек?
   – Человек? – удивленно переспросил Алька. – Ну, просто человек. Я да папа. – И, серьезно поглядев на нее, он спросил: – А ты что за человек? Я тебя узнаю. Это ты с нами в вагоне ехала.
   – Алька, – спросила Натка, – почему это ты да папа? А почему ваша мама не приехала?
   – Мамы нет, – ответил Алька.
   И Натка пожалела о том, что задала этот неосторожный вопрос.
   – Мамы нет, – повторил Алька, и Натке показалось, что, подозревая ее в чем-то, он посмотрел на нее недоверчиво и почти враждебно.
   – Алька, – быстро сказала Натка, поднимая его на руки и показывая на море, – посмотри, какой быстрый, большой корабль.
   – Это сторожевое судно, – ответил Алька. – Я его видел еще вчера.
   – Почему сторожевое? Может быть, обыкновенное?
   – Это сторожевое. Ты не спорь. Так мне папа сказал, а он лучше тебя знает.
   В этот день готовились к первому лагерному костру, и Натка повела Альку к октябрятам.
   На лужайке босой пионер Василюк, забравшись на спину согнувшегося Баранкина, учил легонькую и ловкую башкирку Эмине вспрыгивать на плечи с развернутым красным флагом.
   – Ты не так прыгаешь, Эмка, – терпеливо повторял Василюк. – Ты когда прыгнешь, то стой спокойно, а не дрыгай ногами. Ты дрыгнешь – я колыхнусь, и полетим мы с тобой прямо Баранкину на голову. Эх, ты! Ну, и как мне с тобой сговориться? – огорчился он, увидав, что Эмине не понимает его. – Ну, ладно, беги. Потом Юлай придет, он уж тебе по-вашему объяснит.
   Эмине спрыгнула и, заметив Альку, остановилась и с любопытством разглядывала этого маленького, незнакомого ей человека.
   – Пионер? – смело спросила она, указывая на его красный галстук.
   – Пионер, – ответил Алька и протянул ей цветную картинку с мчавшимся всадником. – Это белый, – хитро прищуриваясь и указывая пальцем на всадника, попробовал обмануть ее Алька. – Это белый. Это царь.
   – Это красный, – еще хитрее улыбнувшись, ответила Эмине. – Это Буденный.
   – Это белый, – настойчиво повторил Алька, указывая на саблю. – Вот сабля.
   – Это красный, – твердо повторила Эмине, указывая на серую папаху. – Вот звезда!
   И, рассмеявшись, оба очень довольные, что хорошо поняли друг друга, они вприпрыжку понеслись к кустам, откуда доносилось нестройное пение октябрят.
   Проводив Альку к октябрятам, Натка повернула к сосновой роще и натолкнулась на звеньевого третьего звена Иоську. В одной руке Иоська тащил что-то длинное, свернутое в трубочку, а в другой – маленький, крепко завязанный узелок.
   – Ты откуда? Куда?
   – В клуб бегал, – быстро и неохотно ответил Иоська, подпрыгивая и увертливо пряча узелок за спину. – В клуб за плакатами. Мы сейчас рассказ будем читать о танках.
   – Иоська, – удивилась Натка, – почему же это о танках, когда у тебя сегодня по плану не танки, а памятка пионеру-автодоровцу?
   – Памятка потом. Мы сегодня с купанья шли – глядим, четыре танка ползут. Интересно! Я скорей в библиотеку. Давай, думаю, сегодня, пока интересно, будем читать о танках.
   – Ну ладно, Иоська. Это хорошо. А что это ты в узелке за спиной прячешь?
   – Это? Это орехи, – с отчаянием заговорил Иоська, еще нетерпеливей подпрыгивая и отскакивая от Натки. – Это я такую игру придумал. Мне инструктор написал семь вопросов о танках. Ну вот, кто угадает, а кто не угадает…
   – Да ты хоть скажи, откуда орехи-то взял?
   Но тут увертливый Иоська подпрыгнул так высоко, как будто бы камни очень сильно прижгли ему голые пятки, и, замотав головой, не дожидаясь расспросов, он юркнул в кусты.
   Из-за подготовки к костру перепутались и разорвались все звенья. Певцы ушли в хоровой кружок, гимнасты – на спортивную площадку, танцоры – в клуб. И, пользуясь этой веселой суматохой, никем не замеченные, двое ребят скрылись потихоньку из лагеря.
   Добравшись по глухой тропке до развалин маленькой крепости, они вытащили клубок тонкой бечевы и огарок стеариновой свечки. Раздвигая заросли густой душистой полыни, они пробрались к небольшой черной дыре у подножия дряхлой башенки.
   Ярко жгло полуденное солнце, и от этого пахнувшее сыростью отверстие казалось еще более черным и загадочным.
   – А что, если у нас бечевы не хватит, тогда как? – спросил Владик, привязывая свечку к концу длинной палки. – А что, если вдруг под ногами обрыв? Я, знаешь, Толька, где-то читал такое, что вот идешь… идешь подземным ходом, вдруг – бац, и летишь ты в пропасть. А внизу, в этой пропасти, разные гадюки… змеи…
   – Какие еще змеи? – переспросил Толька, поглядывая на сырую черную дыру. – И что ты, Владик, всегда какую-нибудь ерунду придумываешь? То тебе порошком натереться, то тебе змеи. Ты лучше бы свечку покрепче привязал, а то слетит свечка, вот тебе и будут змеи.
   – А что, Толька, – обматывая свечку, задумчиво продолжал Владик, – а что, если мы спустимся, вдруг обвалится башня и останемся мы с тобой запертыми в подземных ходах? Я где-то тоже такое читал. Сначала они свечи поели, потом башмаки, потом ремни, а потом, кажется, и друг друга сожрали. Очень интересная книга.
   – И что ты, Владик, всегда какую-то ерунду читаешь? – совсем уже унылым голосом спросил Толька и опять покосился на черную дыру.
   – Лезем! – оборвал его Владик. – Мало ли что я говорю! Это я тебя, дурака, дразню.
   Он зажег свечу и осторожно спустил ноги на покатый каменистый вход. Толька, держа в руках клубок с разматывающейся бечевой, полез вслед за ним.
   Потихоньку ощупывая каждый камешек, они прошли метров пять. Здесь ход круто сворачивал направо. Оглянувшись еще раз на просвет, они решительно повернули вправо. Но, к своему разочарованию, они очутились в небольшом затхлом подвальчике, заваленном мусором и щебнем. Никакого подземного хода не было.
   – Тоже, крепость! – рассердился Толька. – А все, Владик, ты. Полезем да полезем. Ну, вот тебе и полезли. Идем лучше назад, а то я ногой в какую-то дрянь наступил.
   Они выбрались из погреба и, цепляясь за уступы, залезли на поросшую кустами башенку. Отсюда было видно море – огромное и пустынное.
   Опустившись на траву, ребята притихли и, щурясь от солнца, лежали долго и молча.
   – Толька! – спросил вдруг Владик, и, как всегда, когда он придумывал что-нибудь интересное, глаза его заблестели. – А что, Толька, если бы налетели аэропланы, надвинулись танки, орудия, собрались бы белые со всего света и разбили бы они Красную Армию, и поставили бы они все по-старому? Мы бы с тобой тогда как?
   – Еще что! – равнодушно ответил Толька, который уже привык к странным фантазиям своего товарища.
   – И разбили бы они Красную Армию, – упрямо и дерзко продолжал Владик, – перевешали бы коммунистов, перекидали б в тюрьмы комсомольцев, разогнали бы всех пионеров, тогда бы мы с тобой как?
   – Еще что! – уже с раздражением повторил Толька, потому что даже он, привыкший к выдумкам Владика, нашел эти слова очень уж оскорбительными и невероятными. – Так бы наши им и поддались! Ты знаешь, какая у нас Красная Армия? У нас советская… На весь мир. У нас у самих танки. Глупый ты, дурак. И сам ты все знаешь, а сам нарочно спрашивает, спрашивает…
   Толька покраснел и, презрительно фыркнув, отвернулся от Владика.
   – Ну и пусть глупый! Пусть знаю, – спокойнее продолжал Владик. – Ну, а если бы? Тогда бы мы с тобой как?
   – Тогда бы и придумали, – вздохнул Толька.
   – Что там придумывать? – быстро заговорил Владик. – Ушли бы мы с тобой в горы, в леса. Собрали бы отряд, и всю жизнь, до самой смерти, нападали бы мы на белых и не изменили, не сдались бы никогда. Никогда! – повторил он, прищуривая блестящие серые глаза.
   Это становилось интересным. Толька приподнялся на локтях и повернулся к Владику.
   – Так бы всю жизнь одни и прожили в лесах? – спросил он, подвигаясь поближе.
   – Зачем одни? Иногда бы мы с тобой переодевались и пробирались потихоньку в город за приказами. Потом к рабочим. Ведь всех рабочих они все равно не перевешают. Кто же тогда работать будет – сами буржуи, что ли? Потом во время восстания бросились бы все мы к городу, грохнули бы бомбами в полицию, в белогвардейский штаб, в ворота тюрьмы, во дворцы к генералам, к губернаторам. Смелее, товарищи! Пусть грохает.
   – Что-то уж очень много грохает! – усомнился Толька. – Так, пожалуй, и все дома закачаются.
   – Пусть качаются, – ответил Владик. – Так им и надо.
   – Тише, Владик! – зашипел вдруг Толька и стиснул локоть товарища. – Смотри, Владик, кто это?
   Из-за кустов вышел незнакомый чернобородый человек. В руках он держал что-то продолговатое, завернутое в бумагу. По-видимому, он очень торопился. Оглядываясь по сторонам, он постоял некоторое время не двигаясь, потом уверенно раздвинул кустарники и исчез в черной дыре, из которой еще только совсем недавно выбрались ребятишки.
   Не позже чем через пять-шесть минут он вылез обратно и поспешно скрылся в кустах.
   Озадаченные ребята молча переглянулись, потихоньку соскользнули вниз и, осторожно пригибаясь, выскочили на тропку.

   Пионерский значок

   Здесь-то и встретили они возвращающегося от Гитаевича Сергея, который и приказал им передать записку начальнику лагеря.
   …– Ты знаешь, где мой папа? – спросил Алька, перед тем как лечь спать. – У него случилась какая-то беда. Он сел на коня и уехал в горы.
   Алька подумал, повертелся под одеялом и неожиданно спросил:
   – А у тебя, Натка, случалась когда-нибудь беда?
   – Нет, не случалась, – не совсем уверенно ответила Натка. – А у тебя, Алька?
   – У меня? – Алька запнулся. – А у меня, Натка, очень, очень большая случилась. Только я тебе про нее не сейчас расскажу.
   «У него умерла мать», – почему-то подумала Натка, и, чтобы он не вспоминал об этом, она села на край кровати и рассказала ему смешную историю о толстой кошке, которую обманул хитрый заяц.
   – Спи, Алька, – сказала Натка, закончив рассказ. – Уже поздно.
   Но Альке что-то не спалось.
   – Ну, расскажи мне сам что-нибудь, – попросила Натка. – Расскажи какую-нибудь историю.
   – Я не знаю истории, – подумав, ответил Алька. – Я знаю одну сказку. Очень хорошая сказка. Только это не такая… не про кошек и не про зайцев. Это военная, смелая сказка.
   – Расскажи мне, Алька, смелую, военную сказку, – попросила Натка, и, потушив свет, она подсела к нему поближе.
   Тогда, усевшись на подушку, Алька рассказал ей сказку про гордого Мальчиша-Кибальчиша, про измену, про твердое слово и про неразгаданную Военную Тайну.
   Потом он уснул, но Натка долго еще ворочалась, обдумывая эту странную Алькину сказку.
   Было уже очень поздно, когда далекий, но сильный гул ворвался в открытое настежь окно, как будто бы ударили в море залпом могучие, тяжелые батареи.
   Натка вздрогнула, но тут же вспомнила, что еще с вечера всех вожатых предупредили, что если ночью в горах будут взрывы, то пусть не пугаются – это так надо.
   Она быстро прошла в палату.
   Однако набегавшиеся за день ребята продолжали крепко спать, и только трое или четверо подняли головы, испуганно прислушиваясь к непонятному грохоту. Успокоив их, Натка пошла к себе. Распахнув дверь, она увидела, что, ухватившись за спинку кровати, Алька стоит на подушке и смотрит широко открытыми, но еще сонными глазами.
   – Что это? – спросил он тревожным полушепотом.
   – Спи, Алька, спи! – быстро ответила Натка, укладывая его в постель. – Это ничего… Это твой папа поправляет беду.
   – А, папа… – уже закрывая глаза, с улыбкой повторил Алька и почти тотчас же заснул.
   …Ребята-октябрята были самым дружным народом в отряде. Держались они всегда стайкой: петь так петь, играть так играть. Даже реву задавали они и то не поодиночке, а сразу целым хором, как это было на днях, когда их не взяли на экскурсию в горы.
   К полудню Натка увела их на поляну, к сосновой роще, потому что звеньевой октябрят Роза Ковалева была в тот день помощником дежурного по лагерю.
   Едва только Натка опустилась на траву, как октябрята с криком бросились занимать места поближе и быстро раскинулись вокруг нее веселой босоногой звёздочкой.
   – Расскажи, Натка!
   – Почитай, Натка!
   – Покажи картинки!
   – Спой, Натка! – на все голоса закричали октябрята, протягивая ей книжки, картинки и даже неизвестно для чего подсовывали прорванный барабан и сломанное чучело полинялой бесхвостой птицы.
   – Расскажи, Натка, интересное, – попросил обиженно октябренок Карасиков. – А то вчера Роза обещала рассказать интересное, а сама рассказала, как мыть руки да чистить зубы. Разве же это интересное?
   – Расскажи, Натка, сказку, – попросила синеглазая девчурка и виновато улыбнулась.
   – Сказку? – задумалась Натка. – Я что-то не знаю сказок. Или нет… я расскажу вам Алькину сказку. Можно? – спросила она у насторожившегося Альки.
   – Можно, – позволил Алька, горделиво посматривая на притихших октябрят.
   – Я расскажу Алькину сказку своими словами. А если я что-нибудь позабыла или скажу не так, то пусть он меня поправит. Ну вот, слушайте!
   …В те дальние-дальние годы, когда только что отгремела по всей стране война, жил да был Мальчиш-Кибальчиш.
   В ту пору далеко прогнала Красная Армия белые войска проклятых буржуинов, и тихо стало на тех широких полях, на зеленых лугах, где рожь росла, где гречиха цвела, где среди густых садов да вишневых кустов стоял домишко, в котором жил Мальчиш, по прозванию Кибальчиш, да отец Мальчиша, да старший брат Мальчиша, а матери у них не было.
   Отец работает – сено косит. Брат работает – сено возит. Да и сам Мальчиш то отцу, то брату помогает или просто с другими мальчишами прыгает да балуется.
   Гоп!.. Гоп!.. Хорошо! Не визжат пули, не грохают снаряды, не горят деревни. Не надо от пуль на пол ложиться, не надо от снарядов в погреба прятаться, не надо от пожаров в лес бежать. Нечего буржуинов бояться. Некому в пояс кланяться. Живи да работай – хорошая жизнь!
   Вот однажды – дело к вечеру – вышел Мальчиш-Кибальчиш на крыльцо. Смотрит он – небо ясное, ветер теплый, солнце к ночи за Черные Горы садится. И все бы хорошо, да что-то нехорошо. Слышится Мальчишу, будто то ли что-то гремит, то ли что-то стучит. Чудится Мальчишу, будто пахнет ветер не цветами с садов, не медом с лугов, а пахнет ветер то ли дымом с пожаров, то ли порохом с разрывов. Сказал он отцу, а отец усталый пришел.
   – Что ты! – говорит он Мальчишу. – Это дальние грозы гремят за Черными Горами. Это пастухи дымят кострами за Синей Рекой, стада пасут да ужин варят. Иди, Мальчиш, и спи спокойно.
   Ушел Мальчиш. Лег спать. Но не спится ему – ну никак не засыпается. Вдруг слышит он на улице топот, у окон – стук. Глянул Мальчиш-Кибальчиш, и видит он: стоит у окна всадник. Конь – вороной, сабля – светлая, папаха – серая, а звезда – красная.
   – Эй, вставайте! – крикнул всадник. – Пришла беда откуда не ждали. Напал на нас из-за Черных Гор проклятый буржуин. Опять уже свистят пули, опять уже рвутся снаряды. Бьются с буржуинами наши отряды, и мчатся гонцы звать на помощь далекую Красную Армию.
   Так сказал эти тревожные слова краснозвездный всадник и умчался прочь. А отец Мальчиша подошел к стене, снял винтовку, закинул сумку и надел патронташ.
   – Что же, – говорит старшему сыну, – я рожь густо сеял – видно, убирать тебе много придется. Что же, – говорит Мальчишу, – я жизнь круто прожил, и пожить за меня спокойно, видно, тебе Мальчиш, придется.
   Так сказал он, крепко поцеловал Мальчиша и ушел. А много ему расцеловываться некогда было, потому что теперь уже всем и видно и слышно было, как гудят за лугами взрывы и горят за горами зори от зарева дымных пожаров…
   – Так я говорю, Алька? – спросила Натка, оглядывая притихших ребят.
   – Так… так, Натка, – тихо ответил Алька и положил свою руку на ее загорелое плечо.
   – Ну вот… День проходит, два проходит. Выйдет Мальчиш на крыльцо: нет… не видать еще Красной Армии. Залезет Мальчиш на крышу. Весь день с крыши не слезает. Нет, не видать. Лег он к ночи спать. Вдруг слышит он на улице топот, у окошка – стук. Выглянул Мальчиш: стоит у окна тот же всадник. Только конь худой да усталый, только сабля погнутая, темная, только папаха простреленная, звезда разрубленная, а голова повязанная.
   – Эй, вставайте! – крикнул всадник. – Было полбеды, а теперь кругом беда. Много буржуинов, да мало наших. В поле пули тучами, по отрядам снаряды тысячами. Эй, вставайте, давайте подмогу!
   Встал тогда старший брат, сказал Мальчишу:
   – Прощай, Мальчиш… Остаешься ты один… Щи в котле, каравай на столе, вода в ключах, а голова на плечах… Живи, как сумеешь, а меня не дожидайся.
   День проходит, два проходит. Сидит Мальчиш у трубы на крыше, и видит Мальчиш, что скачет издалека незнакомый всадник…
   Доскакал всадник до Мальчиша, спрыгнул с коня и говорит:
   – Дай мне, хороший Мальчиш, воды напиться. Я три дня не пил, три ночи не спал, три коня загнал. Узнала Красная Армия про нашу беду. Затрубили трубачи во все сигнальные трубы. Забили барабанщики во все громкие барабаны. Развернули знаменосцы все боевые знамена. Мчится и скачет на помощь вся Красная Армия. Только бы нам, Мальчиш, до завтрашней ночи продержаться.
   Слез Мальчиш с крыши, принес напиться. Напился гонец и поскакал дальше.
   Вот приходит вечер, и лег Мальчиш спать. Но не спится Мальчишу – ну какой тут сон?
   Вдруг слышит он на улице шаги, у окошка – шорох. Глянул Мальчиш и видит: стоит у окна все тот же человек. Тот да не тот: и коня нет – пропал конь, и сабли нет – сломалась сабля, и папахи нет – слетела папаха, да и сам-то стоит – шатается.
   – Эй, вставайте! – закричал он в последний раз. – И снаряды есть, да стрелки побиты. И винтовки есть, да бойцов мало. И помощь близка, да силы нету. Эй, вставайте, кто еще остался! Только бы нам ночь простоять да день продержаться.
   Глянул Мальчиш-Кибальчиш на улицу: пустая улица. Не хлопают ставни, не скрипят ворота – некому вставать. И отцы ушли, и братья ушли – никого не осталось.
   Только видит Мальчиш, что вышел из ворот один старый дед во сто лет. Хотел дед винтовку поднять, да такой он старый, что не поднимет. Хотел дед саблю нацепить, да такой он слабый, что не нацепит.
   Сел тогда дед на завалинку, опустил голову и заплакал…
   – Так я говорю, Алька? – спросила Натка, чтобы перевести дух, и оглянулась.
   Уже не одни октябрята слушали эту Алькину сказку.
   Кто его знает когда, подползло бесшумно все пионерское Иоськино звено. И даже башкирка Эмине, которая только едва понимала по-русски, сидела задумавшаяся и серьезная. Даже озорной Владик, который лежал поодаль, делая вид, что он не слушает, на самом деле слушал, потому что лежал тихо, ни с кем не разговаривая и никого не задевая.
   – Так, Натка, так… Еще лучше, чем так, – ответил Алька, подвигаясь к ней еще ближе.
   – Ну вот… Сел на завалинку старый дед, опустил голову и заплакал.
   Больно тогда Мальчишу стало. Выскочил тогда Мальчиш-Кибальчиш на улицу и громко-громко крикнул:
   – Эй же вы, мальчиши, мальчиши-малыши! Или нам, мальчишам, только в палки играть да в скакалки скакать? И отцы ушли, и братья ушли. Или нам, мальчишам, сидеть дожидаться, чтобы буржуины пришли и забрали нас в свое проклятое буржуинство?
   Как услышали такие слова мальчиши-малыши, как заорут они на все голоса! Кто в дверь выбегает, кто в окно вылезает, кто через плетень скачет.
   Все хотят идти на подмогу. Лишь один Мальчиш-Плохиш захотел идти в буржуинство. Но такой был хитрый этот Плохиш, что никому ничего он не сказал, а подтянул штаны и помчался вместе со всеми, как будто бы на подмогу.
   Бьются мальчиши от темной ночи до светлой зари. Лишь один Плохиш не бьется, а все ходит да высматривает, как бы это буржуинам помочь. И видит Плохиш, что лежит за горкой громада ящиков, а спрятаны в тех ящиках черные бомбы, белые снаряды да желтые патроны. «Эге, – подумал Плохиш, – вот это мне и нужно».
   А в это время спрашивает Главный Буржуин у своих буржуинов:
   – Ну что, буржуины, добились вы победы?
   – Нет, Главный Буржуин, – отвечают буржуины, – мы отцов и братьев разбили, и совсем была наша победа, да примчался к ним на подмогу Мальчиш-Кибальчиш, и никак мы с ним все еще не справимся.
   Очень удивился и рассердился тогда Главный Буржуин, и закричал он грозным голосом:
   – Может ли быть, чтобы не справились с Мальчишем? Ах вы, негодные трусищи-буржуищи! Как это вы не можете разбить такого маловатого? Скачите скорей и не возвращайтесь назад без победы.
   Вот сидят буржуины и думают: что же это такое им сделать? Вдруг видят: вылезает из-за кустов Мальчиш-Плохиш и прямо к ним.
   – Радуйтесь! – кричит он им. – Это все я, Плохиш, сделал. Я дров нарубил, я сена натащил, и зажег я все ящики с черными бомбами, с белыми снарядами да с желтыми патронами. То-то сейчас грохнет!
   Обрадовались тогда буржуины, записали поскорее Мальчиша-Плохиша в свое буржуинство и дали ему целую бочку варенья да целую корзину печенья.
   Сидит Мальчиш-Плохиш, жрет и радуется.
   Вдруг как взорвались зажженные ящики! И так грохнуло, будто бы тысячи громов в одном месте ударили и тысячи молний из одной тучи сверкнули.
   – Измена! – крикнул Мальчиш-Кибальчиш.
   – Измена! – крикнули все его верные мальчиши.
   Но тут из-за дыма и огня налетела буржуинская сила, и скрутила и схватила она Мальчиша-Кибальчиша.
   Заковали Мальчиша в тяжелые цепи. Посадили Мальчиша в каменную башню. И помчались спрашивать: что же с пленным Мальчишем прикажет теперь Главный Буржуин делать?
   Долго думал Главный Буржуин, а потом придумал и сказал:
   – Мы погубим этого Мальчиша. Но пусть он сначала расскажет нам всю их Военную Тайну. Вы идите, буржуины, и спросите у него:
   – Отчего, Мальчиш, бились с Красной Армией Сорок Царей да Сорок Королей, бились, бились, да только сами разбились?

   Пионерский барабан

   – Отчего, Мальчиш, и все тюрьмы полны, и все каторги забиты, а все жандармы на углах, и все войска на ногах, а нет нам покоя ни в светлый день, ни в темную ночь?
   – Отчего, Мальчиш, проклятый Кибальчиш, и в моем Высоком Буржуинстве, и в другом – Равнинном Королевстве, и в третьем – Снежном Царстве, и в четвертом – Знойном Государстве в тот же день в раннюю весну и в тот же день в позднюю осень на разных языках, но те же песни поют, в разных руках, но те же знамена несут, те же речи говорят, то же думают и то же делают?
   Вы спросите, буржуины:
   – Нет ли, Мальчиш, у Красной Армии военного секрета?
   И пусть он расскажет секрет.
   – Нет ли у наших рабочих чужой помощи?
   И пусть он расскажет, откуда помощь.
   – Нет ли, Мальчиш, тайного хода из вашей страны во все другие страны, по которому как у вас кликнут, так у нас откликаются, как у вас запоют, так у нас подхватывают, что у вас скажут, над тем у нас задумываются?
   Ушли буржуины, да скоро назад вернулись:
   – Нет, Главный Буржуин, не открыл нам Мальчиш-Кибальчиш Военной Тайны. Рассмеялся он нам в лицо.
   – Есть, – говорит он, – и могучий секрет у крепкой Красной Армии. И когда б вы ни напали не будет вам победы.
   – Есть, – говорит, – и неисчислимая помощь, и, сколько бы вы в тюрьмы ни кидали, все равно не перекидаете, и не будет вам покоя ни в светлый день, ни в темную ночь.
   – Есть, – говорит, – и глубокие тайные ходы. Но, сколько бы вы не искали, все равно не найдете. А и нашли бы, так не завалите, не заложите, не засыплете. А больше я вам, буржуинам, ничего не скажу, а самим вам, проклятым, и ввек не догадаться.
   Нахмурился тогда Главный Буржуин и говорит:
   – Сделайте же, буржуины, этому скрытному Мальчишу-Кибальчишу самую страшную Муку, какая только есть на свете, и выпытайте от него Военную Тайну, потому что не будет нам ни житья, ни покоя без этой важной Тайны.
   Ушли буржуины, а вернулись теперь они не скоро. Идут и головами покачивают.
   – Нет, – говорят они, – начальник наш Главный Буржуин. Бледный стоял он, Мальчиш, но гордый, и не сказал он нам Военной Тайны, потому что такое уж у него твердое слово. А когда мы уходили, то опустился он на пол, приложил ухо к тяжелому камню холодного пола, и, ты поверишь ли, о Главный Буржуин, улыбнулся он так, что вздрогнули мы, буржуины, и страшно нам стало, что не услышал ли он, как шагает по тайным ходам наша неминучая погибель?..
   – Это не по тайным… это Красная Армия скачет! – восторженно крикнул не вытерпевший октябренок Карасиков.
   И он так воинственно взмахнул рукой с воображаемой саблей, что та самая девчонка, которая еще недавно, подскакивая на одной ноге, безбоязненно дразнила его «Карасик-ругасик», недовольно взглянула на него и на всякий случай отодвинулась подальше. Тут Натка оборвала рассказ, потому что издалека раздался сигнал к обеду.
   – Досказывай, – повелительно произнес Алька, сердито заглядывая ей в лицо.
   – Досказывай, – убедительно произнес раскрасневшийся Иоська. – Мы за это быстро построимся.
   Натка оглянулась. Никто из ребятишек не поднимался. Она увидела много-много ребячьих голов – белокурых, темных, каштановых, золотоволосых. Отовсюду на нее смотрели глаза – большие, карие, как у Альки, ясные, васильковые, как у той синеглазой, что попросила сказку, узкие, черные, как у Эмине, и много-много других глаз – обыкновенно веселых и озорных, а сейчас задумчивых и серьезных.
   – Хорошо, ребята, я доскажу.
   …И стало нам страшно, Главный Буржуин, что не услышал ли он, как шагает по тайным ходам наша неминучая погибель?
   – Что это за страна? – воскликнул тогда удивленный Главный Буржуин. – Что же это такая за непонятная страна, в которой даже такие малыши знают Военную Тайну и так крепко держат свое твердое слово? Торопитесь же, буржуины, и погубите этого гордого Мальчиша. Заряжайте же пушки, вынимайте сабли, раскрывайте наши буржуинские знамена, потому что слышу я, как трубят тревогу наши сигнальщики и машут флагами наши махальщики. Видно, будет у нас сейчас не легкий бой, а тяжелая битва.
   – И погиб Мальчиш-Кибальчиш… – произнесла Натка.
   При этих неожиданных словах лицо у октябренка Карасикова сделалось вдруг печальным, растерянным, и он уже не махал рукой. Синеглазая девчурка нахмурилась, а веснушчатое лицо Иоськи стало злым, как будто его только что обманули или обидели. Ребята заворочались, зашептались, и только Алька, который знал уже эту сказку, один сидел спокойно.
   – Но… видели ли вы, ребята, бурю? – громко спросила Натка, оглядывая приумолкших ребят. – Вот так же, как громы, загремели и боевые орудия. Так же, как молнии, засверкали огненные взрывы. Так же, как ветры, ворвались конные отряды, и так же, как тучи, пронеслись красные знамена. Это так наступала Красная Армия.
   А видели ли вы проливные грозы в сухое и знойное лето? Вот так же, как ручьи, сбегая с пыльных гор, сливались в бурливые, пенистые потоки, так же при первом грохоте войны забурлили в Горном Буржуинстве восстания, и откликнулись тысячи гневных голосов и из Равнинного Королевства, и из Снежного Царства, и из Знойного Государства.
   И в страхе бежал разбитый Главный Буржуин, громко проклиная эту страну с ее удивительным народом, с ее непобедимой армией и с ее неразгаданной Военной Тайной.
   А Мальчиша-Кибальчиша схоронили на зеленом бугре у Синей Реки. И поставили над могилой большой красный флаг.

     Плывут пароходы – привет Мальчишу!
     Пролетают летчики – привет Мальчишу!
     Пробегают паровозы – привет Мальчишу!
     А пройдут пионеры – салют Мальчишу!

   Вот вам, ребята, и вся сказка.

   …Рано утром, когда большая вода уже схлынула, к Сергею подбежал десятник Дягилев. Он запыхался и оттолкнул старика татарина, который тихо и бестолково жаловался Сергею на то, что его обсчитали.
   – Нет, вы подумайте! Ну и народ! Головы им рвать надо… Где Шалимов? Скажите, Сергей Алексеевич, чтобы этого черта Шалимова сейчас же сюда позвали.
   – Зачем черта? Зачем ругаешься? – раздался из-за кустов равнодушный голос Шалимова. – Ты дело говори, а то кричит-пищит, как петух под лисицей. Ну, на что тебе нужен Шалимов?
   – Ночью замок сорвали, – плачущим голосом объяснил Дягилев. – Начисто. Вместе с пробоем. Ружье украли, двустволку. Шкатулка запертая стояла. В ней шестьдесят рублей казенных денег, документы, ведомости, расписки. Что же это такое, Сергей Алексеевич? – недоуменно разводя руками, спросил Дягилев.
   И, обернувшись к кучке насторожившихся татар, он погрозил кулаком.
   – Зачем кулаком махаешь? – все так же невозмутимо переспросил Шалимов. – Воры есть русские, воры есть татары. Всякие есть воры. Зачем, пустой человек, зря кулаком махать?
   Шалимов сердито вздернул брови и укоризненно добавил:
   – Вон татары землю копают, а вон твой русский идет, водки напился. Разве хороший человек с утра напивается?
   И точно, подошел вдрызг пьяный дядек и, неуклюже погрозив Шалимову, бессмысленно рассмеялся.
   – Спать, спать иди! – ловко выпирая пьяного, прикрикнул смутившийся Дягилев. – И что за народ! Что за народ! – скороговоркой докончил он и беспомощно махнул рукой.
   Сергей приказал рыть к скату метровую канаву и рубить крепежные стойки. Он обернулся, отыскивая того старика, который жаловался, что его обсчитали, но старика уже нигде не было. Тогда вместе с Дягилевым он пошел вниз, к дощатому бараку, где помещалась десятниковская конторка.
   Рассерженный Дягилев ругал теперь и русских, и татар, и всех, кого попало.
   – Как хотите, Сергей Алексеевич, а работать я, право, не согласен. Пусть Шалимов остается. Мотаешься, мотаешься… Всюду ругань, всем не так. А тут еще вон что!
   Ни дягилевской двустволки, ни шестидесяти рублей Сергею не было жалко, но он крепко досадовал, что вместе с денежной шкатулкой пропали ведомости и документы.
   Он приказал заявить в милицию, а сам, протирая сонные глаза, вышел из барака.
   По пути на первый участок Сергей опять увидел все того же пьяного. Пьяный этот стоял, прислонившись к выступу, и нескладно пел про субботу и про день ненастный, когда нельзя в поле работать. Сергей хотел подойти и спросить, что за беда и почему человек напился спозаранку. Но пьяный тут же свалился под кусты и заснул.
   На первом участке работа шла своим чередом. Здесь молодой вихрастый бригадир огорченно рассказывал, что сто восемьдесят метров желоба уже проложено и что было бы больше, да, опасаясь прорыва воды, всю ночь они перетаскивали материалы в гору.
   Сергей пообещал прислать от Дягилева пару лошадей и десяток чернорабочих.
   Выбравшись на берег под горячее солнце, Сергей почувствовал, что ему крепко хочется спать, но надо было еще повидать Альку. Из-за Альки он взял этот отпуск. Из-за Альки он согласился проследить за работами по прокладке водопровода. И все-таки с Алькой приходилось встречаться ему редко. Сама работа была пустяковая. Но все что-то не ладилось. Например, совсем недавно, перед его приездом, пропало сорок лопат. И вовсе уж бестолково вынули двести кубометров земли не оттуда, откуда было надо.
   Сергей наскоро выкупался, вымыл грязные сапоги, одернул помятый френч и пошел к лагерю.
   За обедом звеньевой Иоська спросил у Владика, почему тот вчера не был ни на спортивном кружке, ни на отрядной площадке.
   Насторожившийся Владик открыл рот, чтобы сразу соврать, будто бы он работал в мастерской. Но тут, как назло, раздавая мороженое, подошел дежурный по столу пионер Башкатов, а при нем нельзя было соврать, потому что он сам вчера в мастерской был за старшего.
   Чтобы замять разговор, Владик быстро повернулся и как бы нечаянно опрокинул Иоськину вазочку с мороженым. Но это вышло неловко, и всем было видно, что опрокинул Владик нарочно.
   – Хулиган! – рассердился Иоська и быстро выхватил из рук Башкатова то мороженое, которое Башкатов протягивал Владику.
   Все рассмеялись, а Владик рванул вазочку, и мороженое плюхнулось в салатник.
   Поднялся шум, чуть не драка, а кончилось тем, что подошел дежурный по лагерю и Владика с позором выставили из-за стола.
   Обозленный Владик показал Иоське кулак и тотчас же ушел прочь.
   Сразу же после обеда Натка отправилась к берегу, в штаб. Там на сегодня был назначен совет вожатых – готовились к общелагерному костру третьей смены, который был назначен на послезавтра.
   Во время перерыва Алеша Николаев спросил:
   – Что это, Шегалова, ребята сегодня все время гудят, спорят… Сказка, сказка… Я что-то ничего не понял. Про что ты им рассказывала?
   – Сказку, Алеша, рассказывала. Хорошая сказка.
   – Отчего вздумалось тебе рассказывать сказку? Ну, рассказала бы что-нибудь про настоящее. Вот, например, читала ты, опять пионер предотвратил железнодорожное крушение? Взяла бы и рассказала.
   – Рассказала уже, – рассмеявшись, ответила Натка. – Ну, говорят, шел, ну, увидел, что у рельсы гайка развинтилась, ну, побежал и сказал сторожу. Это что! Так и каждый из нас обязательно сделал бы. А ты вот послушай… «Заковали Мальчиша в тяжелые цепи. Посадили Мальчиша в каменную башню. И помчались спрашивать: что же теперь Главный Буржуин прикажет с пленным Мальчишем делать?»
   – Черт тебя знает, что ты городишь, Натка! – перебил ее Алёша. – Какой Главный Буржуин? Кого заковали?

   Легендарная будёновка

   – Мальчиша заковали! – настойчиво повторила Натка. И тотчас же успокоила: – А про крушение я еще раз обязательно расскажу. Сама знаю… транспорт, грузопотоки… Первый год, что ли? – И, неожиданно улыбнувшись, она повторила: – «Плывут пароходы – привет Мальчишу! Бегут паровозы – привет Мальчишу!» Это тебе что! Не транспорт, что ли? А пройдут, Алеша, пионеры – салют Мальчишу! Эх ты… гайка! – рассмеявшись, закончила Натка, и, схватив Алешу за руку, она потащила его на крыльцо, мимо которого шумно волокли на площадку новый огромный плакат.
   …После совещания Натка вспомнила, что еще не готовы к празднику костюмы для отрядных танцорок. На складе она выбрала охапку ярких лоскутьев, связку разноцветных лент и сверток глянцевой бумаги. Чтобы не возвращаться круговой дорогой, она прошла напрямик. Но вышло не совсем ладно. Кустарник вскоре сомкнулся так плотно, что Натке приходилось поминутно останавливаться, а бесчисленные случайные тропки петляли и разбегались совсем не туда, куда было надо.
   Вдруг что-то больно царапнуло пониже колена. Натка охнула и увидела что это колючая проволока.
   – Я вас, бездельники! Я вот вас хворостиной! – раздался грозный голос.
   Кусты за изгородью раздвинулись, и перед Наткой оказался распоясанный, босоногий Гейка.
   Увидев нагруженную поклажей Натку, Гейка сконфузился и, насупившись, объяснил:
   – Сторож в баню пошел, а ребятишки в сад лазят. Груши еще вовсе зеленые, твердые – кабан не раскусит. Все равно лезут. Вечор двоих ваших поймал. «Стыдно, – говорю. – Вас голоштанных, и пирожными кормят и мороженым. Всякие вам повара, доктора, а вы вон что». По-настоящему надо бы их крапивой, да вижу – скраснели. Такие негодники! Отобрал я у них зеленые груши, дал по спелому яблоку. Все одно стоят и молчат. «Ладно, – говорю им, – бегите. Эх вы… босоногая диктатура!»
   Гейка улыбнулся. Он показал Натке дорогу, постоял, глядя ей вслед, и, все еще продолжая чему-то улыбаться, с шумом исчез за кустами.
   Натка взобралась на бугор, нырнула в орешник и, услышав голоса, раздвинула ветви. Перед ней оказалась небольшая обрывистая поляна, и здесь, не дальше чем в десяти шагах, лежали Сергей и Алька.
   Конечно, надо было незаметно отойти, но, как назло, концы цветных лоскутьев запутались в колючках, и теперь Натка стояла, боясь шелохнуться, чтобы не заметили и не подумали, будто она прячется нарочно.
   – Папка, – предложил Алька, – знаешь, давай споем нашу любимую песню. То ты уедешь, то ты приедешь, а мы не поем да не поем.
   – Спой лучше один, Алька. Я ночью на работе сто раз кричал, ругался, и у меня горло охрипло.
   – А ты бы без крику, – посоветовал Алька. – Ну, давай начинай, и я тоже.
   Это была хорошая песня. Это была песня о заводах, которые восстали, об отрядах, которые, шагая в битву, смыкались все крепче и крепче, и о героях-товарищах, которые томились в тюрьмах и мучились в холодных застенках.
   И странно: теперь, когда на пустой полянке смешной октябренок Алька, подергивая отца за рукав и покачивая в такт головой, звонко распевал эту замечательную песню, вдруг показалось Натке, что все хорошо и что работать ей весело.
   Вот-вот, поднимая ребят, ударит колокол, и с шумом, с визгом сорвется с постелей весь ее неугомонный отряд. А Владик с Толькой, вероятно, уже и так проснулись и в ожидании сигнала ерзают, сорванцы, по койкам и, конечно, мешают другим спать.
   «А много нашего советского народа вырастает», – прислушиваясь к песне, подумала Натка. Выдергивая зацепившийся лоскут, она обломала ветку и испуганно притихла.
   – Папка, – заглядывая Сергею в лицо, спросил Алька, – отчего это, когда мы поем «Заводы, вставайте» и «шеренги смыкайте», то все хорошо и хорошо. А вот как допоем до «товарищей в тюрьмах, в застенках холодных», то ты всегда лежишь и глаза жмуришь.
   – Отчего же всегда? – ответил Сергей. – Солнце в глаза светит, оттого и жмурю.
   – А когда луна? – помолчав немного, переспросил Алька.
   – А когда луна, то от луны. Вот какой ты чудак, Алька!
   – А когда ни солнце, ни звезды, ни луна? – громко и уже настойчиво повторил Алька. – Я и сам знаю почему.
   Он вскочил, протянул руку, показывая куда-то под обрыв, вниз, на серые камни. Молча взглянул на отца и быстро поднял руку, точно отдавая салют чему-то такому, чего удивленная Натка так и не смогла увидеть.
   Натка подвинулась. Из-под ее ног с шумом покатились камешки. Алька обернулся, и теперь Натке уже не оставалось ничего, кроме как спрыгнуть навстречу.
   – Это и есть она самая! – закричал Алька, глядя на запутавшуюся в цветных лентах и лоскутьях девушку.
   – Наташа? – догадался Сергей.
   – Я и есть самая, – подтвердила Натка.
   – Ну, что Алька?
   – Бегает, балуется. Такой… – Натка запнулась, – такой малыш. Не дергай, Алька, за ленты. Мы из них к празднику Эмине костюм сделаем. Вы еще с нею не поссорились?
   – Нет, не поссорились, – ответил Алька. – Это мы с Васькой Бубякиным уже подрались. Он берет, а я не даю. Он говорит: дай! А я – не дам. Он меня – раз. А я его – раз, раз тоже. Только мы уже опять два раза помирились.
   И, обернувшись к отцу, Алька объяснил:
   – Эмине – это маленькая девчонка такая, веселая… башкирка. Сегодня плаксун Карасиков стал реветь: муу! муу! Она подпрыгнула, хохочет, скачет около него на одной ноге да по-башкирскому дразнится: тыр-быр-тыр, бур-тыр-тыр… Да быстро так, а сама все скачет, скачет. Очень хорошая башкирка. Только боится, когда ее за пятки схватишь: орет на всю палату.
   Издалека загудел сигнальный колокол. Натка заторопилась:
   – Алька ко мне? Или вы его с собой возьмете?
   – Нет, не с собою, – ответил, поднимаясь, Сергей. – Пойду отдохну, потом к озеру, а с утра в Ялту. Ну, бегите. Значит, послезавтра увидимся.
   – Обязательно послезавтра, – приказал Алька. – Вечером будет костер, музыка, а потом… Нет, лучше не скажу. Придешь, тогда сам увидишь.
   Они убежали.
   Сергей постоял, подошел к обрыву, куда только что молча показывал Алька. Он поглядел вниз и тоже улыбнулся, как будто бы и он что-то видел там, меж глыбами серого влажного камня.
   Потом он свистнул, одернул ремень и зашагал вниз, на ходу припоминая, что надо послать на первый участок обещанных лошадей и надо разыскать того старика татарина, который жаловался, что его обсчитали.
   Бригадиру Шалимову Сергей верил не очень.
   На другой день, сразу же после завтрака, Тольку Шестакова отослали за краской на нижний склад. Толька подмигнул Владику, чтобы Владик подождал.
   Но на складе, как нарочно, пришлось долго стоять в очереди. Все отряды спешно заканчивали предпраздничные работы. То и дело подбегали гонцы и требовали проволоки, шпагата, бумаги, краски, кумачу, фонарей, свечей, гвоздей. Все торопились, и всем было некогда.
   Когда Толька наконец вернулся в отряд, оказалось, что куда-то исчез Владик.
   Толька носился туда и сюда, рыскал по всем углам и до того намозолил всем глаза, что Натка засадила его приколачивать мелкими гвоздиками золотую каемку по краям пятиконечной звезды.
   Едва Толька уселся, как откуда-то вынырнул Владик, который никуда далеко не уходил, а нарочно, чтобы дождаться друга, прошмыгнул вне очереди принимать ванну.
   С досады и чтобы поскорее им освободиться, Владик тоже вызвался приколачивать гвоздики. Но хитрая Натка сразу смекнула, что от такой работы толку будет мало, и, всучив Владику целую кипу маленьких флажков, приказала тащить их вниз и сдать дежурному по главной лагерной площадке.
   В другое время Владик обязательно заспорил бы, но сейчас это было невыгодно: ему нужно было казаться послушным.
   Сердито глянув на Тольку, он спокойно вышел, а очутившись за дверью, напролом, через кустарник, через ручейки и овражки он помчался вниз, чтобы поскорей вернуться и, пользуясь предпраздничной суматохой, убежать с Толькой к развалинам старых башен.
   Однако, когда взмокший Владик вернулся, Тольку он не застал. Оказывается, сразу же после ухода Владика Натка выругала Тольку за то, что он криво забивает гвоздики, и турнула его прочь. А обрадованный Толька тотчас же ринулся догонять Владика, но не напролом, а мимо сада, через мостик и дальше по тропке.
   «Вот еще напасть!» – подумал огорченный Владик и сгоряча дал подзатыльник подвернувшемуся черкесенку Ингулову. Но тут на помощь Ингулову выглянул здоровенный пионер, кубанец Лыбатько, и Владику пришлось уносить ноги подальше.
   На поляне, под кипарисами, злой и усталый Владик наткнулся на Альку и октябренка Карасикова, которые копошились возле толстого чурбана, пытаясь спихнуть его под откос, в болотце. Здесь Владик вспомнил, что и октябренку Карасикову надо дать щелчка: Карасиков утром наябедничал, что Владик запихал Баранкину под простыню жестяную мыльницу и платяную щетку.
   Но тут оглянулся Алька и, спокойно глядя на грозное лицо Владика, попросил, чтобы он помог им сдвинуть тяжелый чурбан.
   Такая смелая просьба Владику понравилась.
   Через минуту чурбан с треском полетел вниз и, как бомба, плюхнулся в болотце, заставив разлететься во все стороны обалдевших лягушек.
   – Ты хороший человек, Алька! – присаживаясь на траву, задумчиво проговорил Владик.
   Алька улыбнулся и с любопытством посмотрел Владику в глаза.
   – Ты хороший человек, – внезапно придумал Владик. – Жалко, что ты мал еще, а то я взял бы тебя к себе в товарищи. Мы бы залезли с тобой на самую высокую гору, стали бы с винтовками и сторожили бы оттуда всю страну.
   – И я бы тоже залез, – обиженно вставил Карасиков, который после того, как увидел, что щелчка не будет, осмелел и подвинулся поближе.
   – Или нет, – охваченный новой фантазией и показывая Карасикову кукиш, продолжал Владик. – Я бы стоял с винтовкой, ты бы смотрел в подзорную трубу, а Толька сидел бы возле радиопередатчика. И чуть что – нажал ключ, и сразу искры, искры… тревога!.. тревога!.. Вставайте, товарищи!.. Тогда разом повсюду загудят гудки – паровозы, пароходы, сверкнут прожектора. Летчики – к самолетам. Кавалеристы – к коням. Пехотинцы – в поход. И рабочие бегут на заводы, и работницы бегут. Спокойней, товарищи! Нам не страшно!
   – Я бы тоже побежал! – уныло завопил оскорбленный Карасиков. – Раз все бегут – значит, я тоже.
   Этот жалобный возглас охладил Владика. Он сразу потух, остыл и продолжал уже негромко и насмешливо:
   – А потом после боя вдруг вспомнил бы: а где это, братцы, наш герой Карасиков? Ни среди живых его нет, ни среди мертвых, ни среди раненых. А кто это ворочается в спальне под кроватью? Ах, это вы, гражданин Карасиков! Ах, вы умеете только языком болтать да ябедничать, как я Баранкину под простыню мыльницу да щетку запихал! Да раз ему за такие дела щелчка! Два щелчка! То-то, карасятина!
   Не успел отщелканный Карасиков пикнуть, как озорной Владик уже исчез.
   Карасиков хныкнул и вопросительно посмотрел на Альку.
   – Ничего! – успокоил Алька. – Он тебе только два раза. А про все другое – это он нарочно. Там Красная Армия и без нас сторожит. Там не один часовой, а тысячи часовых, и все стоят и не шелохнутся.
   – И я бы тоже не шелохнулся, – не уступал Карасиков.
   – Нет, ты бы шелохнулся! – рассердился Алька. – Почему же вчера на утренней линейке все стоят смирно, а ты ворочался, ворочался… даже Натка заругалась?
   – И вовсе не ворочался. Это оттого, что у меня шнурок оборвался и штаны вниз сползли, – обидчиво возразил Карасиков.
   – А разве же у часовых сползают? – снисходительно усмехнулся Алька. – Эх ты, хвастунишка!

   Пионерский горн

   Из-за кустов выскочил Иоська.
   – Где вы запропастились? – размахивая руками, затараторил он. – Бегите скорее! В море катер! Сейчас встречать… Гости едут. Матросы!.. Ворошиловцы!..
   Уже выбивали дробь барабанщики, трубили сигналисты, кричали звеньевые, и гулко в море заревела сирена причаливающего катера.
   Это приплыли пионеры севастопольского военизированного лагеря – ворошиловцы.
   В длинных черных брюках, в матросках с голубыми полосатыми воротниками, на подбор рослые, здоровые, они шагали быстро, уверенно, и видно было, что они крепко дорожат и гордятся своей выправкой и дисциплиной.
   Среди них Владик увидел знакомого мальчишку и нетерпеливо крикнул ему:
   – Мишка, здорово!
   Но тот только повел глазами и чуть-чуть улыбнулся, как бы давая понять, что хотя он и сам рад, но все это потом, а сейчас он пионер, матрос-ворошиловец, в строю.
   После ужина ребята получили новые трусы, безрукавки и галстуки. Везде было шумно, бестолково и весело.
   Барабанщики подтягивали барабаны, горнисты отчаянно гудели на блестящих, как золото, трубах. На террасе взволнованная башкирка Эмине уже десятый раз легко взлетала по чужим плечам чуть не к потолку и, раскинув в стороны шелковые флажки, неумело, но задорно кричала:
   – Привет старай гвардий от юнай смена!
   На крыльце, рассевшись, как воробьи, громко и нестройно пели октябрята. Тут же рядом вспотевший Баранкин заколачивал последние гвозди в башенку фанерного танка, а прыткий Иоська вертелся около него, подпрыгивал, похваливал, поругивал и поторапливал, потому что танк надо было еще успеть выкрасить.
   – Так, значит, завтра? – уговаривался Толька с Владиком.
   – Сказано, завтра.
   – И чтобы не получилось, как сегодня. Я туда – он сюда. Он сюда, а я туда. Как только приведут, скомандуют «разойдись», я сразу нырк, ты тоже. И на верхней тропке, возле беседки, встретимся.
   – А если там кто-нибудь уже есть?
   – Тогда шарах в кусты. Сиди да посвистывай.
   – Я-то свистну! – усмехнулся Владик, и, щелкнув языком, он рассыпался такой оглушительной трелью, что Натка подозрительно посмотрела на этих друзей и погрозила пальцем.
   …Наступил вечер праздника.
   При первом ударе колокола затихли песни, оборвались споры, прекратились игры, и все поспешней, чем обыкновенно, бросились к своим местам в строю.
   – Ты не видала папу? – уже в третий раз спрашивал огорченный Алька у Натки.
   – Нет, Алька, еще не видала. А ну, ребята, одернуть безрукавки, поправить галстуки. Как у тебя шнурок, Карасиков? Опять трусы сползать будут?
   Пока ребята одергивали и оправляли друг друга, она успокоила Альку:
   – Ты не печалься. Раз он сказал, что придет, – значит, придет. Наверно, на работе немного задержался.
   На другом конце линейки разгневанный звеньевой Иоська ахал и прыгал возле насупившегося Баранкина.
   – Сам танк заставлял красить, а теперь сам ругается, – хмуро оправдывался Баранкин.
   – Так разве же я тебя галстуком заставлял красить? – возмущался Иоська. – И тут пятно и там пятно. Эх, Баранкин, Баранкин! Ты бы хоть раньше сказал, а теперь и кладовая заперта и кастелянша ушла. Ну, что мне теперь делать, Баранкин?
   – Раньше я пошел галстук горячей водой с мылом мыть, а сейчас, когда высохло, гляжу – опять на сухом видно. Я макнул кисть, вдруг кто-то меня толк под руку. Ну, вот и брызнуло. Разве же, когда человек работает, тогда толкаются? Я, когда человек работает, лучше его за сто шагов обойду, а толкать никак не буду.
   – Значит, у беседки, – еще раз шепотом напомнил Толька. – Спички взял?
   – Взял… Помалкивай, – тихо ответил Владик и неосторожно похлопал по заправленной в трусы безрукавке.
   Неполный спичечный коробок брякнул, и звеньевой Иоська разом обернулся:
   – Ты зачем спички взял? Нехорошо! Брось, Владик.
   – А тебе что? – испуганно прошипел Владик. – Какие спички?
   – Звено, Владик, ударное, а у одного галстук в краске, у другого спички спрятаны… Брось лучше. Стыдно! Да чего ты грозишься! А то не посмотрю, что товарищ, и скажу вожатой.
   – Ну, говори… Провокатор!
   Иоська отшатнулся. Доброе веснушчатое лицо перекосилось, губы дернулись, кулаки сжались. Но в это же самое мгновенье снизу, от главного штаба, взвилась сигнальная ракета – «всем сбор». И от фланга к флангу раздалась громкая команда: «Внимание!»
   Если бы это был не Иоська, а кто-либо другой, то, вероятно, несмотря на сигнал, несмотря на команду, позорная драка в строю была бы неминуема.
   Но Иоська сразу опомнился, тяжело задышал и, медленно разжимая кулаки, стал в строй.
   Все это случилось так быстро, что почти никто из ребят ничего не заметил.
   Сразу же рассчитались, повернули направо и с дружной песней о юном барабанщике, слава о котором не умрет никогда, двинулись вниз.
   Внизу, невдалеке от моря, с трех сторон окаймленная крутыми цветущими холмами, распласталась широкая лагерная площадка.
   На скамьях, на табуретках, на скалистых уступах, на возвышенных зеленых лужайках расположились ребята, нетерпеливо ожидая, когда в конце праздника вспыхнет невиданно огромный костер, искусно выложенный в форме высокой пятиконечной звезды.
   Условившись о месте сбора, ребята Наткиного отряда разбежались каждый куда хотел.
   Уже загремела музыка. Подплывала на моторке ялтинская делегация. Подошли летчики из военного санатория, и, неторопливо покачиваясь на седлах, подъехали старики татары из соседнего колхоза.
   В толпе Натку окликнул знакомый ей комсомолец Картузиков.
   – Ну что?.. Здорово? – не останавливаясь, спросил он. – Приходи завтра на волейбол. – И уже издалека он крикнул: – Забыл… Там тебе письмо… спешное. На столе в дежурке лежит.
   «Что за спешное? – с неудовольствием подумала Натка. – И от кого бы? От Верки только что было. Мать спешного посылать не станет. А больше будто бы и неоткуда. Успею!» – подумала она и пошла туда, где танцующий хоровод ребят окружил смущенных летчиков.

   Знак ГТО

   Раскрасневшиеся лётчики неумело маневрировали и так и этак, пытаясь вырваться из заколдованного круга. Стоило им сделать шаг, и веселый хоровод двигался вместе с ними. И так до тех пор, пока они не оказались припертыми к стенке беседки. Тут их расхватали, растащили и рассадили всех порознь, чтобы никому из ребят не было обидно.
   Натка постояла, постояла и снова вспомнила о письме.
   «А что, ведь успею еще и сейчас, – подумала она. – Добежать долго ли?»
   Она одернула майку и, не отвечая ни на чьи вопросы, помчалась к дежурке.
   И все-таки письмо оказалось от матери. Письмо было серьезное и бестолковое. Мать писала, что отца куда-то переводят надолго и отец обещает ехать всей семьей. Там будет квартира в три комнаты, огород и сарай. Езды туда целая неделя. И что отец ходит веселый, а пятилетний братишка Ванька еще веселей и уже разбил Наткину дареную чернильницу. И что она, мать, хотя не скучная, но и веселиться ей не с чего. Здесь жили, жили, а там еще кто знает? Сторона там чужая, и народ, говорят, не русский.
   Два раза Натка прочла это письмо, но так и не поняла: кто переводит? Куда переводят? Какая сторона и какой народ?
   Поняла она только одно: что мать просит ее приехать пораньше и в Москве, у дяди, никак не задерживаться.
   Натка задумалась. Вдруг волны быстрой, веселой музыки, потом многоголосая знакомая песня рванулись через окно в пустую дежурку.
   Натка сунула письмо за майку, выбежала и увидела с горки, что лагерный праздник уже гремит и сверкает сотнями огней.
   Это проходили парадом физкультурники.
   – Ты что пропала? Я тебя искал, – сердито спросил откуда-то выползший Алька. – Идем скорее, а то, пока я тебя искал, какой-то мальчишка сел на мою табуретку, и мне теперь нигде и ничего не видно.
   Натка взяла его за руку и пробралась к тому краю, где стоял десяток свободных стульев.
   – Туда нельзя, – остановил ее озабоченный Алеша Николаев. – Это места для шефов. И чего только опаздывают!
   – Ну, что шефы! Придут – мы тогда уступим. Он же маленький, и ему ничего не видно, Алеша.
   – Пусти одного, потом другой, потом третий… – ворчливо начал было Алеша, но не кончил, потому что на площадку с приветственным словом вышел летчик.
   Не успел он дойти до середины, как все бесчисленные огни разом погасли, в темноте что-то зашипело, треснуло. Через две-три секунды высоко над площадкой вспыхнул огонек, и, поддерживаемая парашютом, повисла в воздухе маленькая серебристая модель аэроплана.
   Тогда с земли, с лужаек, из-за кустов, из-за скалистых камней вырвался такой победно-торжествующий крик, что летчик недоуменно покачал головой и почти целую минуту молчал, не зная, как ему быть и с чего начать.
   Но потом он выпрямился и слово за словом нашел такие простые, горячие слова, что все примолкли, притихли, а заслушавшийся Иоська, который и сам давно уже мечтал быть летчиком, нечаянно оступился и едва не полетел, но только не к далекому синему небу, а в глубокую канаву с колючками.
   Потом выскочили девчонки – танцорки и физкультурницы, и тут же сразу случилась заминка. Сначала пробежал легкий говорок, потом громче, громче, и наконец зашумело, загудело:
   – Идут… Идут… Идут…
   Из глубины аллеи показалось человек десять уже пожилых людей. Это и была делегация шефов лагеря из дома отдыха ЦИК в Ай-Су.
   Натка поспешно встала и взяла Альку на руки.
   Когда стихли приветствия и шефы сели на места, а праздник пошел своим чередом, Натка увидела, что крайний стул, как раз тот самый, с которого она встала, остался свободным. Она потихоньку подвинула стул, села и посадила Альку на колени.
   В то время как девчата-физкультурницы строили замысловатую пирамиду, Натка искоса разглядывала прибывших шефов. И вдруг на соседнем стуле она увидела очень знакомое лицо.
   «Кто это? – растерялась Натка. – Лицо смуглое, чернобородый. Седина, очки… Да кто же это?»
   Как раз в эту минуту все дружно захлопали, засмеялись.
   Засмеялся и чернобородый: карр! карр! И тогда обрадованная Натка сразу поняла, что это, уж конечно, Гитаевич, тот самый, который так часто бывал у Шегалова и с которым так подружилась Натка, когда два года тому назад она целый месяц гостила у дяди в Москве.
   Натка придвинула стул, взяла Гитаевича за руку и заглянула ему в лицо.
   Он узнал ее сразу и засмеялся-закаркал так громко, что удивленный Алька соскользнул с Наткиных колен и с откровенным любопытством уставился на этого странного, похожего на цыгана человека.
   – Кто это у тебя? – шутливо спросил Гитаевич. – Для сына велик, для братишки мал. Племянник, что ли?
   – Это Алька Ганин, сын одного инженера. Он к моему отряду прикомандирован, – пошутила Натка.
   Гитаевич угловато двинулся.
   Он протер очки и, как показалось Натке, что-то уж очень пристально посмотрел на стоявшего перед ним маленького человечка.
   – Я побегу… мне пора… Я сюда вернусь, – заторопился Алька и с обидой добавил: – Эх, папка, папка, так и не пришел.
   – Сережи Ганина? – глядя вслед убегающему Альке, переспросил Гитаевич.
   – Да, Ганина. А вы его разве знаете?
   – Я-то его знаю, – ответил Гитаевич, – очень давно. Еще по армии знаю.
   – Значит, вы их всех хорошо знаете? – помолчав немного, спросила Натка. – А где, Гитаевич, у Альки мать? Она умерла?
   Гром барабанов и гул музыки заглушили ответ. Это проходили лагерные военизированные отряды пионеров. Сначала с лучшими стрелками впереди прошла пехота. Шаг в шаг, точно не касаясь земли, прошли матросы-ворошиловцы. За ними – девочки-санитарки. Потом как-то хитроумно проползли фанерные танки. Затем по опустевшей площадке забегали какие-то прыткие ловкачи. Что-то по земле размотали, растянули и скрылись.
   Музыканты ударили «Марш Буденного». Двойной ряд пионеров расступился, и в строю, по четыре, на колесных и игрушечных конях выехал «Первый сводный октябрятский эскадрон имени мировой революции».
   Там был и Алька.
   Поддерживая равнение, эскадрон проходил быстрым шагом и под взрывы дружного хохота, под музыку и песню буденовского марша, подхваченную и пионерами, и гостями, и шефами, скрылся на противоположном конце площадки.
   – Жулики! – обиженно объяснил кому-то сидевший неподалеку Карасиков. – Разве же они сами едут? Их с другого конца на бечевках тянут. Я уже все узнал. Это если бы и меня потянули, я бы тоже поехал.
   Теперь почти вся площадка заполнилась ребятами. Затевались массовые игры, и выступали отрядные кружки.
   Ночь была душная. Гитаевич вытер лоб и обернулся к Натке, отвечая на ее вопросы:
   – У него мать не умерла. Его мать была румынской комсомолкой, потом коммунисткой и была убита…
   – Марица Маргулис! – почти вскрикнула пораженная Натка.
   Гитаевич кивнул головой и сразу закашлял, заулыбался, потому что со всех ног к ним бежал с площадки всадник «Первого октябрятского эскадрона имени мировой революции» – счастливый и смеющийся Алька.
   В это время Натке сообщили, что Катюша Вострецова разбила себе нос и ревет во весь голос, а у Федьки Кукушкина схватило живот и, вероятно, этот обжора Федька объелся под шумок незрелым виноградом.
   Натка оставила Альку с Гитаевичем и пошла в дежурку.
   Катюша уже не ревела, а только всхлипывала, придерживая мокрый платок у переносицы, а перепуганный Федька громко сознался, что съел три яблока, две груши, а сколько винограду, не знает, потому что было темно.
   – Танком ее по носу задело, – сердито объяснял Натке звеньевой Василюк. – Я ей говорю: не суйся. Так нет, растяпа, не послушалась. Иоськина башня повернулась – и бац ей орудием прямо по носу!
   Растяпу Катюшу и обжору Федьку Натка приказала отправить домой, а сама по-над берегом пошла к Альке.
   Вскоре она остановилась. Перед ней расстилалось невидимое отсюда море, и только слышно было, как равномерно плещутся волны.
   На небе ни луны, ни звезд не было, и только где-то, но очень далеко и слабо, мерцал быстрый летящий огонек – должно быть, пограничного костра. И вдруг Натка подумала, что совсем ведь недалеко, всего только на другом берегу моря, лежит эта тяжелая страна Румыния, где погибла Марица…
   Кто-то тронул ее за руку. Она нехотя обернулась и увидела Сергея.
   – Алька где? Я спрашивал, мне сказали, что он с вами, Наташа.
   – Он со мной, – обрадовалась Натка. – Сейчас он сидит с Гитаевичем. Пойдемте… Он вас ждал, ждал…
   – Опоздал я, Наташа, – виновато ответил Сергей. – Там у меня всякая чертовщина творится.
   Они не дошли до Гитаевича всего несколько шагов, как опять разом погас свет и все смолкло.
   – Стойте! – шепнула Натка. – Сейчас зажгут костер.
   В темной тишине резко зазвучал горн, и сейчас же по краям площадки вспыхнули пять дымных факельных огней. Горн зазвучал еще раз, и огни стремительно, точно по воздуху, рванулись к центру площадки.
   Долго огонь бежал и метался внутри подожженного костра. То он вырывался меж сучьев, то опять забирался вглубь, то шарахался по земле. И вдруг как бы устав шутить и баловаться, огромный вихрь пламени взметнулся и загудел над костром.

   Пионеры в летнем лагере

   Тяжелые ветви скорчились, затрещали. Тысячи горящих искр помчались в небо. Стало так светло и жарко, что даже те, кто сидел далеко, щурили глаза и вытирали лица, а сидевшие поближе повскакали и с визгом кинулись прочь.
   Когда Натка обернулась, то увидела, что Сергей уже держит Альку на руках, а раскрасневшийся, взволнованный Алька быстро рассказывает отцу о делах минувшего дня.
   Было уже поздно, когда кое-как, вразброд, вернулся Наткин отряд к дому.
   Не успела еще Натка взойти на крыльцо, а к ней уже подбежала встревоженная дежурная сестра и тихо рассказала, что всего десять минут назад Владик Дашевский привел исцарапанного, разбитого Тольку Шестакова и у Тольки, кажется, вывихнута рука.
   Натка кинулась в дежурку. Там, сгорбившись на клеенчатом диване, с лицом, заляпанным йодом, с примочкой под глазом и с рукою на перевязи, сидел Толька. Видно было, что ему очень больно, но что из какого-то упрямства он сознаваться в этом не хочет.
   – Как же это? Где это вы? – подсаживаясь рядом, участливо спросила Натка.
   Толька молчал. Вмешалась дежурная:
   – Говорит, что когда заканчивался костер и стали ребята разбегаться, то, чтобы обогнать всех, бросились они с Владиком прямой тропинкой… А там ручьи, кусты, камни, овраги. Сорвался где-то на берегу и брякнулся.
   Разыскали сонного Гейку. Гейка засуетился и быстро запряг лошадь.
   Тольку повезли в свой же лагерный лазарет, а Натка, несмотря на полночь, собралась с докладом к начальнику: строго-настрого было приказано обо всех несчастных случаях доносить ему во всякое время дня и ночи.
   Перед тем как идти, Натка завернула в палату. Она вошла бесшумно, неожиданно и, несмотря на полутьму, успела заметить, как Владик быстро повернулся и притих. Значит, он еще не спал.
   – Владик, – спросила Натка, – расскажи, пожалуйста, где… как это все случилось?
   Владик не отвечал.
   – Дашевский, – строго повторила Натка, – ты не ври. Я же видела, что ты не спишь. Говори, или я сегодня же расскажу про тебя начальнику лагеря.
   С начальником Владик разговаривать не хотел, и, сердито приподнявшись, сухо и коротко он слово в слово повторил то, что уже говорил дежурной сестре Толька.
   – Черт вас ночью по оврагам носит, – не сдержавшись, выругалась Натка и в потемках устало побрела к начальнику.
   А Сергей опоздал на праздник вот из-за чего.
   Вернувшись из Ялты, после обеда Сергей пошел по участкам. На первом дела подвигались быстро и толково, поэтому, не задерживаясь, Сергей прошел на второй.
   Там еще не закончили рыть запасной водослив, а крепить совсем еще не начинали. Он спросил: «Где Дягилев?» Ему ответили, что Дягилев на третьем. Тогда и Сергей пошел к плотине, на третий.
   Поднимаясь к озеру, еще издалека Сергей увидел впереди на тропке того самого старика татарина, который и был ему нужен. В это время верхом на тощей коняге Сергея догнал десятник Шалимов и, соскочив с седла, пошел рядом.
   – Плохо дело, начальник! – вздохнул Шалимов и вытер концом башлыка пыльное морщинистое лицо. – Люди работают плохо.
   – Сам вижу, что плохо. Водослив еще не кончили, крепить не начали. Хорошего мало!
   – Грунт тяжелый, – еще глубже вздохнул Шалимов, – камень, щебенка. Человек работает, работает, ничего не заработает. Крепко жалуются. Вчера на работу трое не вышли. Сегодня опять некоторые говорят: если не будет прибавки, то никто не выйдет. Ну, что мне, начальник, делать? – И Шалимов огорченно развел руками.
   – Почему это только тебе, а ни мне, ни Дягилеву никто не жалуется? Чудно что-то, Шалимов.
   – Ты человек новый, к тебе еще не привыкли. А Дягилеву говорили уже. Да что с него толку? Чурбан человек. А с меня все спрашивают: ты старший, ты и говори.
   – Ладно, – решил Сергей. – К вечеру, сразу после работ, собери людей на участке. Я сам приду, тогда и потолкуем. А теперь поезжай назад. Да посматривай сам получше, – быстро и наугад соврал Сергей, – а то сегодня двое жаловались мне, что им работу не так замерили.
   – Где, начальник? – забеспокоился Шалимов. – На водосливе или у насыпи?
   – Не спросил. Некогда было. Ты там старший – тебе на месте видней. До свиданья, Шалимов. Значит, сразу после работы.
   «Что-то неладно», – подумал Сергей и увидел, что старика татарина на тропе уже не было. Сергей прибавил шагу, дошел до поворота, но и за поворотом старика не было тоже.
   Вскоре Сергей очутился на берегу небольшого спокойного озера.
   Слева, у плотины, стучали топоры. Густо пахло горячей смолой. Шестеро пильщиков, дружно вскрикивая, заваливали на козлы тяжелое, еще сырое бревно.
   – Дягилев где? – спросил Сергей у встретившегося парня.
   – А вон он! – И парень показал топорищем куда-то на горку.
   Сергей посмотрел, но глаза ему слепило солнцем, и он никого не видел.
   – Да вон он! – повторил парень. – Видишь, у куста стоит и с братом разговаривает.
   – С каким братом?
   – Ну, с каким? Со своим… с родным…
   «Вон оно что! – подумал Сергей, увидав возле Дягилева того самого дядю, который на днях так не ко времени напился. – То-то Дягилев тогда растерялся».
   Увидав Сергея, дягилевский брат неловко поздоровался и пошел прочь.
   – Так смотрите же! – строго крикнул ему вдогонку Дягилев. – Чтобы к вечеру все шестьдесят плах были готовы! Плотник это наш, – объяснил он Сергею. – Он у них за старшего. Работник хороший! – И, отворачиваясь от Сергея, он нехотя добавил: – Конечно… бывает, что и выпивает.
   Они пошли по стройке.
   – Говорили что-нибудь из шалимовской бригады насчет расценок? – спросил Сергей.
   – Да так, болтали. Разве их всех переслушаешь?
   – На что жаловались?
   – Известно, на что: грунт плохой, нормы велики, расценки малы. Что же им еще говорить?
   – А на третьем участке, на первом, там, где русские, почему там не жалуются?
   Дягилев промолчал.
   – Чудно дело, – удивился Сергей. – Грунт одинаковый, нормы везде те же, расценки те же. Русские не жалуются, а татары жалуются. И не пойму я, с чего бы это такое, Дягилев?
   – Значит, такой уж у них характер вредный, – не очень уверенно предположил Дягилев и тут же вспомнил: – На втором пролете, Сергей Алексевич, опорный столб треснул, и я сказал, чтобы новым заменили. Вон, поглядите, плотники рубят.
   Уже совсем свечерело, когда Сергей спускался на второй участок. Он торопился, потому что сразу же после собрания должен был, как обещал Альке, прийти на праздник. И вот на пустынной тропке, опять на том же самом месте, Сергей увидел все того же старика татарина.
   «Что такое?» – удивился Сергей и прямо направился к поджидавшему.
   Старик поздоровался и тихо пошел рядом.
   – Ну что? – нетерпеливо спросил Сергей. – И куда ты все прячешься? Рассказывай, что у тебя… Обсчитали?.. Обманули?.. Обидели?..
   – Обманули, – равнодушно согласился старик, – и обсчитали – верно. И обидели… верно!
   – Ты и сейчас работаешь?
   – Нет, – так же равнодушно, точно и не о нем шла речь, продолжал старик. – В тот раз Шалимов заметил, что я тебе жаловался. На другой день уволил. Старый, говорит, плохо работаешь. А раньше, когда молчал, то хорошо работал. И все, кто молчит, тот хорош. Вчера троих опять отослал – плохо работают. А тебе, может быть, сказал: сами ушли. Расценки низкие. Конечно, низкие, – дергая Сергея за рукав, продолжал старик. – Я двадцать кубометров взял, а получил деньги за шестнадцать. А разве я один? Таких много. Где четыре кубометра? Конечно, выходит низкие. Я ему говорю, а он сердится: «Ты мне голову не путай, я тебя грамотней». Я пошел к старшему, к Дягилеву, а он говорит: «Я вашего дела не знаю. Я даю Шалимову бумагу – ведомость – и деньги. Деньги он берет, а бумагу с вашими расписками несет мне обратно. Если все верно, то и я говорю – верно. Вы с ним считайтесь, а я и языка вашего не понимаю, кто свою мне фамилию распишет, кто чужую… Аллах вас разберет. Конечно, аллах, – с насмешкой повторил старик и совсем уже неожиданно закончил: – До свиданья, начальник, спасибо!
   – Погоди! – окликнул Сергей. – Постой, куда же ты? Пойдем со мной.
   Но старик, сгорбившись и не оборачиваясь, быстро-быстренько шмыгнул в кусты.
   Сергей спустился на второй участок и попросил, чтобы ему нашли Шалимова. Он ждал долго. Наконец посланный вернулся и сказал, что Шалимов зашиб себе ногу и уехал домой.
   Он пошел к сараям и увидел, что там собралось всего человек восемь. Он спросил, почему так мало. Сначала ему не отвечали, но потом объяснили, что сегодня на деревне праздник. Он заинтересовался, какой же это праздник, и тогда после некоторого молчания ему объяснили, что у шалимовского сына третьего дня родился ребенок. Сколько ни вызывал Сергей на разговор собравшихся, казалось, что они так и не поняли, чего он хочет.
   Сергей отпустил людей и пошел к лагерю.
   И тогда он решил, пока дело разберется, Шалимова сейчас же выгнать, попросить в райкоме татарского докладчика. Вспомнив о том, что вместе со шкатулкой пропали все ведомости, документы и расписки, Сергей нахмурился.
   Уже совсем стемнело. Влево от тропки расплывчато обозначались очертания башенных развалин. Очень издалека, снизу, вместе с порывами жаркого ветра доносилась музыка. «Опаздываю, – понял Сергей. – Алька рассердится».
   За кустами блеснул огонь. Гулкий выстрел грянул так близко, что дрогнул воздух, и над головой Сергея с треском ударил в каменную скалу дробовой заряд.
   – Кто? – падая на камни и выхватывая браунинг, крикнул Сергей.
   Ему не отвечали, и только хруст кустарника показал, что кто-то поспешно убегал прочь.

   Так принимали в пионеры

   Сергей приподнялся и дважды выстрелил в воздух.
   Он прислушался, и ему показалось, что уже далеко кто-то вскрикнул.
   Тогда Сергей встал. Не выпуская из рук браунинга, он пошел дальше и шел так до тех пор, пока с перевала не открылась перед ним широкая, ровная дорога.
   Музыка внизу играла громче, громче, а лагерная площадка сверкала отсюда всеми своими огнями.
   Сергей защелкнул предохранитель, спрятал браунинг и еще быстрее зашагал к Альке.
   Наутро после костра ребят разбудили часом позже. Еще задолго до линейки ребята уже разведали про то, что с Толькой Шестаковым случилось несчастье. Но что именно случилось и как, этого никто толком не знал, и поэтому к Натке подбегали с расспросами один за другим без перерыва.
   Спрашивали: верно ли, что Толька сломал себе ногу? Верно ли, что Тольке во время вчерашнего фейерверка стукнуло осколком по башке? Верно ли, что доктор сказал, что Толька теперь будет и слепой, и глухой, и вроде как бы совсем дурак? Или только слепой? Или только глухой? Или не глухой и не слепой, а просто полоумный?
   Сначала Натка отвечала, но потом, когда увидела, что все равно кругом галдят, спорят и несут какую-то чушь, она стала сердиться, и, опасаясь, как бы вздорные слухи во время общелагерного завтрака не перекинулись в другие отряды, она вызвала угрюмого Владика и попросила его, чтобы он сейчас же, на утренней линейке, вышел и рассказал отряду, как было дело.
   Но Владик отказался наотрез. Она просила, уговаривала, приказывала, но все было бесполезно.
   Раздраженная Натка посулила ему это припомнить и велела подать сигнал на пять минут раньше, чем обычно.
   Собирались долго, строились шумно, бестолково, равнялись плохо. Против обыкновения, Владик стоял молча, никого не задирая и не отвечая ни на чьи вопросы. Молча и внимательней, чем обыкновенно, наблюдал за Владиком Иоська. Очевидно, вчерашнее не забыл, что-то угадывал и к чему-то готовился.
   Со слов Владика, Натка коротко рассказала ребятам, как было дело с Толькой. Пристыдила за нелепые выдумки и предупредила, что в следующий раз за самовольное бегство из отряда будет строго взыскано и что на случае с Толькой Шестаковым ребята теперь и сами могут убедиться, к чему такое самовольничанье приводит.
   – Неправда! – прозвучал по всей линейке негодующий голос. – Все это враки и неправда!
   Натка нахмурилась, отыскивая того, кто хулиганит, и, к большому изумлению своему, увидела, что это выкрикнул красный и взволнованный Иоська.
   Ребята зашевелились и зашептались.
   – Тишина! – громко окрикнула Натка. – Почему говоришь, что все неправда?
   – Все неправда, – убежденно повторил Иоська. – Когда вчера строились, Владик Дашевский зачем-то спрятал спички. Я пристыдил его, а он назвал меня провокатором. На костре ни его, ни Тольки не было, а бегали они еще куда-то. А куда, не знаю. И там, а не по дороге с костра с ними что-то случилось. Я-то не провокатор, а Дашевский врун и обманывает весь отряд.
   Все были уверены, что после таких слов Владик набросится на Иоську или со злобой начнет оправдываться. Но побледневший Владик, презрительно скривив губы, стоял молча.
   – Дашевский, – в упор спросила Натка, – это правда, что вас вчера на костре не было?
   Не пошевельнувшись, не поворачивая даже к ней головы, Владик молчал.
   – Дашевский, – сердито сказала тогда Натка, – сегодня же на вечернем докладе обо всем этом будет сказано начальнику лагеря, а сейчас выйди из строя и завтракать пойдешь отдельно.
   Ни слова не говоря, Владик вышел и завернул в палату.
   Через минуту отряд с песней шел вниз к завтраку. Завтракать Владик не пошел совсем.
   …Уже после обеда, после часа отдыха, когда ребята занимались каждый чем хотел, на пустом холмике, под тенью спаленной солнцем акации, сидел невеселый Владик. Все вышло как-то не так… нелепо и бестолково.
   В сущности, Владику очень хотелось, чтобы ничего не было: ни вчерашней ссоры с Иоськой, ни вчерашнего случая с Толькой, ни утренней ссоры с Наткой, ни позорной утренней линейки. Но так как уже ничего поправить было нельзя, то он решил, что пусть будет, как будет, а он ни в чем не сознается, ничего не скажет. И хоть вызывай его сто начальников, он будет стоять молча, и пусть думают как хотят.
   По ту сторону забора весело играли в мяч. Вдруг мяч взметнулся и, ударившись о столб, отлетел рикошетом и покатился прямо к ногам Владика.
   Владик посмотрел на мяч и не пошевельнулся.
   Он не пошевельнулся и не крикнул даже тогда, когда за забором поднялась суматоха: все бегали, разыскивая потерянный мяч, и громче других раздавался недоумевающий голос Иоськи: «Да он же вот в эту сторону полетел… Я же видел, что в эту!»
   «Мне-то что?» – даже без злорадства подумал Владик и нехотя повернулся, заслышав чьи-то шаги.
   Подошел и сел незнакомый парнишка. Он был старше и крепче Владика. Лицо его было какое-то серое, точно вымазанное серым мылом, а рот приоткрыт, как будто бы и в такую жару у него был насморк.
   Он наскреб табаку, поднял с земли кусок бумаги и, хитро подмигнув Владику, свернул и закурил.
   Из-за угла выскочил Иоська. Наткнувшись на Владика, он было остановился, но, заметив мяч, подошел, поднял и укоризненно сказал:
   – Что же! Если ты на меня злишься, то тебе и все виноваты? Ребята ищут, ищут, а ты не можешь мяч через забор перекинуть? Какой же ты товарищ?
   Иоська убежал.
   – Видал? – поворачиваясь к парню, презрительно сказал оскорбленный Владик. – Они будут мяч кидать, а я им подкидывай. Нашли дурака-подавальщика.
   – Известно, – сплевывая на траву, охотно согласился парень. – Им только этого и надо. Ишь ты какой рябой выискался!
   В сущности, озлобленный Владик и сам знал, что говорит он сейчас ерунду и ему гораздо легче было бы, если бы этот парень заспорил с ним и не согласился. Но парень согласился, и поэтому раздражение Владика еще более усилилось, и он продолжал совсем уж глупо и фальшиво:
   – Он думает, что раз он звеньевой, то я ему и штаны поддерживай. Нет, брат, врешь, нынче лакеев нету.
   – Конечно, – все так же охотно поддакнул парень. – Это такой народ… Ты им сунь палец, а они и всю руку норовят слопать. Такая уж ихняя порода.
   – Какая порода? – удивился и не понял Владик.
   – Как какая? Мальчишка-то прибегал – жид? Значит, и порода такая!
   Владик растерялся, как будто бы кто-то со всего размаха хватил его по лицу крапивой.
   «Вот оно что! Вот кто за тебя! – пронеслось в его голове. – Иоська все-таки свой… пионер… товарищ. А теперь вон что!»
   Сам не помня как, Владик вскочил и что было силы ударил парня по голове. Парень оторопело покачнулся. Но он был крупнее и сильнее. Он с ругательствами кинулся на Владика. Но тот, не обращая внимания на удары, с таким бешенством бросался вперед, что парень вдруг струсил и, кое-как подхватив фуражку, оставив на бугре табак и спички, с воем кинулся прочь.
   Когда Владик опомнился, то рядом уж никого не было. За стеною все так же задорно и весело играли в мяч. Очевидно, там ничего не слыхали.
   Владик осмотрелся. По серой безрукавке расплывались ярко-красные пятна: из носа капала кровь. Он хотел спрятаться в кусты, как вдруг увидел Альку.
   Запыхавшийся Алька стоял всего в пяти-шести шагах и внимательно, с сожалением смотрел на Владика.
   – Это тебя толстый избил? – тихо спросил Алька. – А отчего он сам ревел? Ты ему дал тоже?
   – Алька, – пробормотал испуганный Владик, – иди… ты не уходи… мы сейчас вместе.

   В летнем лагере

   Они ушли в глубь кустов. Там Владик сел и закинул голову. Кровь утихла, но ярко-красные пятна на безрукавке и ссадина пониже виска остались.
   Если бы только пятна крови, можно было бы сослаться на то, что напекло солнцем голову. Если бы только ссадина, можно было бы сказать, что оцарапался о колючки. Но когда всё вместе, кто поверит? Кто же поверит после вчерашнего и после сегодняшнего? И можно ли объяснить, оправдаться, как и почему случилась драка? Нет, объяснить нельзя никак…
   – Алька, – быстро заговорил Владик, – ты не уходи. Давай с тобой скоренько сбегаем к морю. Я за утесом место знаю. Там никогда никого нет… Я выполощу рубашку. Пока назад добежим, она высохнет – никто и не заметит.
   Боковой дорожкой они спустились к морю. Алька уселся за глыбами и начал сооружать из камешков башню, а Владик снял безрукавку и пошел к воде. Но так как ночью был шторм и к берегу натащило всякой дряни, то Владик зашел в воду подальше. Здесь вода была чистая, и Владик начал поспешно прополаскивать безрукавку.
   «Ничего, – думал он, – выстираю, высохнет, и никто не заметит. Ну, вызовут к начальнику или на совет лагеря. Ну конечно, выговор. Ладно. Стерплю, обойдется. А потом выздоровеет Толька, и тогда можно начать по-другому, по-хорошему…»
   «Ах, собака! – злорадно вспомнил он серомордого парня. – Что, получил? Тоже нашел себе товарища!»
   Он окунулся до шеи, обмыл лицо и ссадину.
   И вдруг ему почудилось, что кто-то гневно окликнул его по имени. Он вздрогнул, выпрямился и увидел, что на площадке сверху скалы стоит Натка и грозит ему пальцем.
   Так она постояла немного, махнула рукой и исчезла.
   И в ту же минуту Владик понял, что теперь надежды на спасение нет, что погиб он окончательно, бесповоротно и ничто в мире не может спасти от того, чтобы его завтра же не выставили из отряда и не отправили домой.
   Было немало своих законов у этого огромного лагеря. Как и всюду, нередко законы эти обходили и нарушали. Как и всюду, виновных ловили, уличали, стыдили и наказывали. Но чаще всего прощали.
   Слишком здесь много было сверкающего солнца для ребенка, приехавшего впервые на юг из-под сумрачного Мурманска. Слишком здесь пышно цвела удивительная зелень, росли яблоки, груши, сливы, виноград для парнишки, присланного из-под холодного Архангельска. Слишком здесь часто попадались прохладные ущелья, журчащие потоки, укромные поляны, невиданные цветники для девчонки, приехавшей из пустынь Средней Азии, из тундр Лапландии или из безрадостных, бескрайних степей Закаспия.
   И прощали за солнце, за яблони, за виноград, за сорванные цветы, за примятую зелень.
   Но за море не прощали никогда.
   С тех пор как много лет тому назад, купаясь без надзора, утонул в море двенадцатилетний пионер, незыблемый и неумолимый вырос в лагере закон: каждый, кто без спроса, без надзора уйдет купаться, будет тотчас же выписан из лагеря и отправлен домой.
   И от этого беспощадного закона лагерь не отступал еще никогда.
   Владик вышел из воды, крепко выжал безрукавку, оделся и взял Альку за руку.
   Они прошлись вдоль берега и наткнулись на каменный городок из гигантских глыб, рухнувших с горной вершины. Они сели на обломок и долго смотрели, как пенистые волны с шумом и ворчаньем бродят по пустынным площадям и уличкам.
   – Знаешь, Алька, – грустно заговорил Владик, – когда я был еще маленьким, как ты, или, может быть, немножко поменьше, мы жили тогда не здесь, не в Советской стране. Вот один раз пошли мы с сестрой в рощу. А сестра, Влада, уже большая была – семнадцать лет. Пришли мы в рощу. Она легла на полянке. Иди, говорит, побегай, а я тут подожду. А я, как сейчас помню, услышал вдруг: «фю-фю». Смотрю – птичка с куста на куст прыг, прыг. Я тихонько за ней. Она все прыгает, а я за ней и за ней. Далеко зашел. Потом вспорхнула – и на дерево. Гляжу – на дереве гнездо. Постоял я и пошел назад. Иду, иду – нет никого. Я кричу: «Влада!» Не отвечает. Я думаю: «Наверно, пошутила». Постоял, подождал, кричу: «Влада!» Нет, не отвечает. Что же такое? Вдруг, гляжу, под кустом что-то красное. Поднял, вижу – это лента от ее платья. Ах, вот как! Значит, я не заблудился. Значит, это та самая поляна, а она просто меня обманула и нарочно бросила, чтобы отделаться. Хорошо еще, что роща близко от дома и дорога знакомая. И до того я тогда обозлился, что всю дорогу ругал ее про себя дурой, дрянью и еще как-то. Прибежал домой и кричу: «Где Владка? Ну, пусть лучше она теперь домой не ворочается!» А мать как ахнет, а бабка Юзефа подпрыгнула сзади да раз меня по затылку, два по затылку! Я стою – ничего не понимаю.
   А потом уж мне рассказали, что, пока я за птицей гонялся, пришли два жандарма, взяли ее и увели. А она, чтобы не пугать меня, нарочно не крикнула. И вышло, что зря я только на нее кричал и ругался. Горько мне потом было, Алька.
   – Она и сейчас в тюрьме сидит? – спросил не пропустивший ни слова Алька.
   – И сейчас, только она уже не в тот, а в третий раз сидит. Я, Алька, все эти дни из дома письма ждал. Говорили, что будет амнистия, все думали: уж и так четыре года сидит – может быть, выпустят. А позавчера пришло письмо: нет, не выпустили. Каких-то там из других партий повыпускали, а коммунистов – нет… не выпускают… А потом на другой день пошел я уже один в рощу и назло гнездо разорил и в птицу камнем так свистнул, что насилу она увернулась.
   – Разве ж она виновата, Владик?
   – А знал я тогда, кто виноват? – сердито возразил Владик. И вдруг, вспомнив о том, что сегодня случилось, он сразу притих. – Завтра меня из отряда выгонят, – объяснил он Альке. – Пока ты за скалой играл, Натка меня сверху увидела.
   – Так ты же не купался, ты только безрукавку полоскал! – удивился Алька.
   – А кто поверит?
   – А ты правду скажи, что только полоскал, – заглядывая Владику в лицо, взволновался Алька.
   – А кто теперь моей правде поверит?
   – Ну, я скажу. Я же, Владик, все видел. Я играл, а сам все видел.
   – Так ты еще малыш! – рассмеялся Владик.
   Владик крепко схватил Альку за руку. Он вздохнул и уже серьезно попросил:
   – Нет, ты уж лучше помалкивай. А то и тебе попадет: зачем со мной связался? Да мне еще хуже будет, зачем я тебя к морю утащил. Идем, Алька. Эх, ты! И кто тебя, такого малыша, на свет уродил?
   Алька помолчал.
   – А моя мама тоже в тюрьме была убита, – неожиданно ответил Алька и прямо взглянул на растерявшегося Владика своими спокойными нерусскими глазами.
   …Ужинать отряд ходил без Натки. Натка долго проканителилась в больнице, где ей пришлось ожидать доктора, занятого в перевязочной.
   С Толькой оказалось уж не так плохо: три ушиба и небольшой вывих. Она боялась, что будет хуже.
   На обратном пути ее окликнули из библиотеки. Там ей ехидно показали две книжки с вырванными страницами и одну с вырезанной картинкой. Про две книжки Натка ничего не знала, а про третью сказала комсомольскому библиотекарю, что он врет и что картинка эта была вырезана еще до того, как книжка побывала в ее отряде. Библиотекарь заспорил, Натка вспылила и уже от двери назло напомнила ему, как он всучил недавно октябренку Бубякину вместо книги о домашних животных популярную астрономию Фламмариона.
   Голодная и усталая, она понеслась в столовую. Там уже давно все убрали, и ей досталось только два помидора да холодное вареное яйцо.
   Она вернулась в отряд, но там, как нарочно, уже поджидала ее кастелянша со своими бумагами и подсчетами. Увернуться Натка не успела.
   – Сколько у вас потеряно носовых платков? – спросила кастелянша, решительно усаживая рядом с собой Натку и неторопливо раскладывая свои записки.
   – Сколько? – вздохнула горько Натка и начала про себя подсчитывать по пальцам. – Вася! – крикнула она пробегавшему октябренку Бубякину. – Сбегай позови звеньевых. Только Розу не ищи – она внизу. А потом узнай, нашел Карасиков свой платок или нет. Наверно, растрепа, не нашел.
   – Он на меня вчера плюнул, – мрачно заявил Вася, – и я с ним больше не вожусь.
   – Ну, не водись, а сбегай. Вот погодите, я с вами поговорю на линейке, – пригрозила Натка. И, обернувшись к кастелянше, она продолжала: – Полотенец у нас уже четырех не хватает. Галстуки еще вчера у всех были. А вчера наши ребята в кустах подобрали две чужие панамы, маленькую подушку и один кожаный сандалий. Погодите записывать, Марта Адольфовна, сейчас звеньевые придут – может быть, и галстуков уже не хватает. Я ничего не знаю. Я сегодня весь день как угорелая.
   Натка обернулась и увидела, что ее тихонько трогает за рукав Алька.
   – Ну, что тебе? – спросила она не сердито, но и не совсем так приветливо, как обыкновенно.
   – Знаешь что? – негромко, так, чтобы не услышала кастелянша, заговорил Алька. – А я тебя искал, искал… Знаешь… Он совсем не виноват. Я сам был и все видел.
   – Кто не виноват? – рассеянно спросила Натка и, не дослушав, сказала: – А две вчерашние безрукавки, Марта Адольфовна, это совсем не наши. У нас и ребят таких нет. Это на здорового дядю. Может быть, в первом отряде два-три таких наберется. А у меня… откуда же?
   – Он совсем не виноват, – еще тише и взволнованней продолжал Алька. – Ты, Натка, послушай… Он просто с мальчишкой подрался и хотел потом выполоскать. Он хороший, Натка. Он всё письма про сестру ждал, ждал. Других выпустили, а ее не выпустили.
   – Я вот им подерусь! Я вот им подерусь! – машинально пригрозила Натка. – Беги, Алька, что тебе тут надо? Ну что, Вася, идут звеньевые? А как у Карасикова?
   – Он на меня фигу показал, – хмуро пожаловался Вася, – и я с ним больше никогда не вожусь. А платка у него все равно нет. И я сам видел, как он сейчас пальцем высморкался.
   – Ладно, ладно. Я с вами потом разберусь. Значит, шести платков не хватает, Марфа Адольфовна.
   – Он нисколько не виноват, а ты на него думаешь, – уже со злобой и едва сдерживая слезы, забормотал Алька. – Он и сам тоже один раз на сестру подумал: и дура и дрянь, а она совсем не была виновата. Горько потом было. Ты только послушай, Натка… Он, Владик, лежал…
   – Что Владик? Кто дрянь? Кто тебе позволил с ним бегать? – резко обернулась так ничего и не разобравшая Натка и тотчас же накинулась на Иоську, который, как ей показалось, подходил не очень быстро.
   Если бы Натка была не так раздражена, если бы она обернулась в эту минуту, то она все-таки выслушала бы Альку. Но она вспомнила и обернулась уже тогда, когда Альки позади не было.
   На вечерней линейке Альки вдруг не оказалось. Пошли посмотреть в палату: не уснул ли. Нет, не было. Покричали с террасы – нет, не откликается.
   Тогда забеспокоились и забегали, стали друг у друга расспрашивать: где, как и куда?

   Пионерская самодеятельность

   Вскоре выяснилось, что Карасиков, который подкрался к двери подслушать, как Васька будет жаловаться на него за фигу, вдруг увидел, что мимо него весь в слезах пробежал Алька. Но когда обрадованный Карасиков припустился было вдогонку и закричал: «Плакса-вакса!» – то Алька остановился и швырнул в Карасикова камнем так здорово, что Карасиков дальше не побежал, а пошел было пожаловаться Натке, да только раздумал, потому что Васька Бубякин и на него самого только что пожаловался.
   Все это, конечно, узнала не Натка, а сами ребята, которые тотчас же наперебой рассказали об этом Натке. Тогда она вызвала десяток ребят постарше и посмышленей и приказала им обшарить все ближайшие полянки, дорожки и тропки, а сама села на лавку, усталая и подавленная.
   Смутно припомнились ей какие-то непонятные Алькины слова: «…А я тебя искал, искал… Он всё письма ждал, ждал… Ты только послушай, Натка…»
   «Зачем искал? Какого письма?» – с трудом соображала она. И тут подумала, что проще всего пойти и спросить у самого Владика. Но и Владик тоже уже куда-то исчез.
   «Хорошо, – подумала Натка. – Хорошо, завтра тебе и это все припомнится».
   Один за другим возвращались посланные. И когда наконец вернулся последний, десятый, Натка выбежала на крыльцо и, путаясь в темноте, помчалась к третьему корпусу, чтобы оттуда позвонить дежурному по лагерю.
   Когда уже замелькали среди кустов огоньки, когда уже она поравнялась с первым фонарем, сбоку затрещало, захрустело, и откуда-то прямо наперерез ей вылетел Владик.
   – Не надо, – задыхаясь, сказал он, – не надо…
   – Ты нашел? – крикнула Натка. – Где он? Уже дома? В отряде?
   – А то как же! – негромко ответил Владик.
   И тут Натка увидела, что глаза его смотрят на нее с прямой и открытой ненавистью.
   Больше он ничего не сказал и повернулся. Она громко и тревожно окликнула его, он не послушался и исчез. Бояться ему все равно теперь было некого и нечего.
   Когда Натка вернулась, то ей рассказали, что Владик Дашевский нашел Альку в двух километрах от лагеря, в маленьком домике под скалой, у отца. Там Алька сейчас и остался.
   Натка прошла к себе в комнату и села.
   Рассеянно прислушиваясь к тому, как шуршит крупная бабочка возле лампы, она припомнила свои печальные последние сутки: и Катюшу Вострецову с ее разбитым носом, и Тольку с его рукой, и Владика, и кастеляншу с ее галстуками, и дурака-библиотекаря с его враньем… И от всего этого ей стало так грустно, что захотелось даже заплакать.
   В дверь неожиданно постучали. Заглянула дежурная и сказала Натке, что ее хочет видеть Алькин отец.
   Натка не удивилась. Она только быстро потянулась к графину, но графин был теплый. Тогда, проходя мимо умывальника, она наспех жадно напилась прямо из-под крана и через террасу вышла к парку. Ночь была темная, но она сейчас же разглядела фигуру человека, который сидел на ступеньках каменной лестницы.
   Они поздоровались и разговаривали в эту ночь очень долго.
   На другой день Владика ни к начальнику, ни на совет лагеря не вызвали.
   На следующий день не вызвали тоже.
   И когда он понял, что его так и не вызовут, он притих, осунулся и все ходил сначала одиноким, осторожным волчонком, вот-вот готов был прыгнуть и огрызнуться.
   Но так как огрызаться было не на кого и жизнь в Наткином отряде, всем на радость, пошла ладно, дружно и весело, то вскоре он успокоился и в ожидании, пока выздоровеет Толька, подолгу пропадал теперь в лагерном стрелковом тире.
   С Наткой он был сдержан и вежлив.
   Но едва-едва стоило ей заговорить с ним о том, как же все-таки на самом деле Толька свихнул себе руку, Владик замолкал и обязательно исчезал под каким-нибудь предлогом, придумывать которые он был непревзойденный мастер.
   И еще что заметила Натка – это то, с какой настойчивостью этот дерзковатый мальчишка незаметно и ревниво оберегал во всем веселую Алькину ребячью жизнь.
   Так, недавно, возвращаясь с прогулки, Натка строго спросила у Альки, куда он задевал новую коробку для жуков и бабочек.
   Алька покраснел и очень неуверенно ответил, что он, кажется, забыл ее дома. А Натка очень уверенно ответила, что кажется, он опять позабыл банку под кустом или у ручья. И все же, когда они вернулись домой, то металлическая банка с сеткой стояла на тумбочке возле Алькиной кровати.
   Озадаченная Натка готова была уже поверить в то, что она ошиблась, если бы совсем нечаянно не перехватила торжествующий взгляд запыхавшегося Владика.
   А лагерь готовился к новому празднику. Давно уже обмелели пруды, зацвели бассейны, замолкли фонтаны и пересохли веселые ручейки. Даже ванна и души были заперты на ключ и открывались только к ночи на полчаса, на час.
   Шли спешные последние работы, и через три дня целый поток холодной, свежей воды должен был хлынуть с гор к лагерю.
   Однажды Сергей вернулся с работы рано. Старуха сторожиха сказала ему, что у него на столе лежит телеграмма.
   Важных телеграмм он не ждал ниоткуда, поэтому сначала он сбросил гимнастерку, умылся, закурил и только тогда распечатал.
   Он прочел. Сел. Перечел еще раз и задумался. Телеграмма была не длинная и как будто бы не очень понятная. Смысл ее был таков, что ему приказывали быть готовым во всякую минуту прервать отпуск и вернуться в Москву.
   Но Сергей эту телеграмму понял, и вдруг ему очень захотелось повидать Альку. Он оделся и пошел к лагерю.
   В это время ребята ужинали, и Сергей сел на камень за кустами, поджидая, когда они будут возвращаться из столовой.
   Сначала прошли двое, сытые, молчаливые. Они так и не заметили Сергея. Потом пронеслась целая стайка. Потом еще издалека послышался спор, крик, и на лужайку выкатились трое: давно уже помирившиеся октябрята Бубякин и Карасиков, а с ними задорная башкирка Эмине. Все они держали по большому красному яблоку.
   Натолкнувшись на незнакомого человека, растерявшийся Карасиков выронил яблоко, которое тотчас же подхватила ловкая Эмине.
   – Коза! Коза! Отдай, Эмка! Васька, держи ее! – завопил Карасиков, с негодованием глядя на хладнокровно остановившегося товарища.
   – Доганай! – гортанно крикнула Эмине, ловко подбрасывая и подхватывая тяжелое яблоко. – У, глупый… На! – сердито крикнула она, бросая яблоко на траву. И вдруг, обернувшись к Сергею, она лукаво улыбнулась и кинула ему свое яблоко: – На! – А сама уже издалека звонко крикнула: – Ты Алькин?.. Да? Кушай! – и, не найдя больше слов, затрясла головой, рассмеялась и убежала.
   – А ваш Алька вчера ее, Эмку, водой облил, – торжественно съябедничал Карасиков. – А Ваську Бубякина за ухо дернул.
   – Что же вы его не поколотите? – полюбопытствовал Сергей.
   Карасиков задумался.
   – Его не надо колотить, – помолчав немного, объяснил он. – У него мать была хорошая.
   – Откуда вы знаете, что хорошая?
   – Знаем, – коротко ответил Карасиков. – Нам Натка рассказывала. – И, помолчав немного, он добавил: – А когда Васька хотел его поколотить то он приткнулся к стенке, вырвал крапиву да отбивается. Попробуй-ка подойти, ноги-то, ведь они голые.
   Сергей рассмеялся. Где-то неподалеку на волейбольной площадке гулко ахнул мяч, и ребятишки кинулись туда.
   Потом подошли Натка, а за ней Алька и Катюшка Вострецова, которые волокли на бечевке маленький грузовичок, до краев наполненный яблоками, грушами и сливами.
   – Это наши ребята за ужином нагрузили. Вот мы и увозим, – объяснил Алька. – Ты проводи нас, папка, до отряда, а потом мы с тобой гулять пойдем.
   Грузовик двинулся, а Сергей и Натка пошли сзади.
   – Он, вероятно, на днях уедет со мной в Москву, – неохотно сообщил Сергей. – Так надо, – ответил он на удивленный взгляд Натки. – Надо так, Наташа.
   – Ганин! – набравшись решимости, спросила Натка. – А что, Алька когда-нибудь мать свою видел? То есть… видел, конечно, но он ее хорошо помнит?
   Грузовик вздрогнул, два яблока выпали и покатились по дорожке. Алька, быстро обернувшись, взглянул на отца.
   Сергей наклонился, подобрал яблоки, положил их в кузов и с укоризною сказал:
   – Что же это, шофер? Ты тормози плавно, а то шестеренки сорвешь, да и машину опрокинешь.
   Они подошли к дому. Сергей сказал, что задержит Альку ненадолго. Однако Алька вернулся только ко сну.
   Натка раздела его, уложила и, закрыв абажур платком, стала перечитывать второе, только что сегодня полученное письмо.
   Мать с тревогой писала, что отца переводят на стройку в Таджикистан и что скоро всем надо будет уезжать. Мать волновалась, горячо просила Натку приехать пораньше и сообщала, что отец уже сговорился с горкомом, и если Натка захочет, то и ее отпустят вместе с семьей.
   Противоречивые чувства охватили Натку. Хотелось побыть и здесь до конца отпуска, тем более что вожатый Корчаганов уже выздоравливал. Хорошо было поехать и в Таджикистан, хотя и грустно покидать город, где прошло все детство. И было как-то неспокойно и радостно. Чувствовалось, что вот она, жизнь, разворачивается и раскидывается всеми своими дорогами. Давно ли: дядя… папаха, дядина сабля за печкой… мать с хворостинкой… Давно ли пионеротряд… сама пионерка… Потом совпартшкола. И вдруг год-два – и сразу уже ей девятнадцатый.
   Ей показалось, что в комнате душно, и, натянув сетку, она распахнула настежь окно.
   Обернувшись, она увидела, что Алька все еще не спит, а лежит с открытыми и вовсе не сонными глазами.
   – Ты что? Спи, малыш! – накинулась на него Натка.
   Алька улыбнулся и привстал.
   – А мы сегодня с папой на высокую гору лазили. Он лез и меня тащил. Высоко затащил. Ничего не видно, только одно море и море. Я его спрашиваю: «Папа, а в какой стороне та сторона, где была наша мама?» Он подумал и показал: «Вон в той». Я смотрел, смотрел, все равно только одно море. Я спросил: «А где та сторона, в которой сидит в тюрьме Владикина Влада?» Он подумал и показал: «Вон в той». Чудно, правда, Натка?
   – Что же чудно, Алька?
   – И в той стороне… и в другой стороне… – протяжно сказал Алька. – Повсюду. Помнишь, как в нашей сказке, Натка? – живо продолжал он. – Папа у меня русский, мама румынская, а я какой? Ну, угадай.
   – А ты? Ты советский. Спи, Алька, спи, – быстро заговорила Натка, потому что глаза у Альки что-то уж очень ярко заблестели.
   Но Альке не спалось. Она присела к нему на кровать, закутала в одеяло и взяла его на руки:
   – Спи, Алька. Хочешь, я тебе песенку спою?
   Он прикорнул к ней, притих, задремал, а она вполголоса пела ему простую, баюкающую песенку, ту самую, которую пела ей мать еще в очень глубоком, почти позабытом детстве:

     Плыл кораблик голубой,
     А на нем и я с тобой.
     В синем море тишина,
     В небе звездочка видна.
     А за тучами вдали
     Виден край чужой земли…

   Тут во сне Алька заворочался. Неожиданно он открыл глаза, и счастливая улыбка разошлась по его раскрасневшемуся лицу.

   Детский кружок

   – А знаешь, Натка? – прижимаясь к ней, радостно сказал Алька. – А я все-таки свою маму один раз видел. Долго видел… целую неделю.
   – Где? – не сдержавшись, быстро спросила Натка.
   Алька подумал, помолчал, потом решительно качнул головой:
   – Нет, не скажу… это наша с папкой тоже – военная тайна.
   Он рассмеялся, уткнулся к ней в плечо и потом, уже совсем засыпая, тихонько предупредил:
   – Смотри… и ты не говори никому тоже.
   После обеда в лагерь приехал Дягилев получать из склада болты и гвозди. Сергей приказал, чтобы после приемки Дягилев кликнул его, и тогда они поедут к озеру вместе.
   Лагерный тир был расположен у берега, как раз по пути, пониже шоссейной дороги. Сергей завернул к тиру. Только что окончился послеобеденный отдых, и поэтому ребят в тире было немного – человек восемь. Среди них были Владик и Иоська.
   Сергей стоял поодаль, наблюдая за Владиком. Когда Владик подходил к барьеру, лицо его чуть бледнело, серые глаза щурились, а когда он посылал пулю, губы вздрагивали и сжимались, как будто он бил не по мишени, а по скрытому за ней врагу.
   Стреляли из мелкокалиберки на пятьдесят метров.
   – Тридцать пять, – откладывая винтовку и оборачиваясь к Иоське, спокойно сказал Владик. – Бьюсь обо что хочешь, что тебе не взять и тридцати.
   – Тридцать выбью, – поколебавшись, решил Иоська.
   – Ого! Ну, попробуй!
   Иоська виновато взглянул на товарищей и взял винтовку. Приготавливался он к выстрелу дольше, целился медленней, и, перезаряжая после выстрела, он глотал слюну, точно у него пересыхало горло.
   И все-таки тридцать очков он выбил.
   В это время к Сергею подошел Дягилев.
   – Дурная голова! – с досадой сказал он, постукивая себя пальцем по лбу. – Сам-то я поехал, а наряд в конторке позабыл. Подпишите новый, Сергей Алексеевич. А вернемся – я тогда прежний порву.
   – Сорок выбью, – уверенно заявил Владик и легко взял из рук покрасневшего Иоськи винтовку. – Меньше сорока не будет, – твердо заявил он, чувствуя, как ладно и послушно легла винтовка к плечу.
   – Сорок мне не выбить, – сознался Иоська. – У меня после третьего выстрела рука устает.
   – А ты не целься по часу, – посоветовал Владик. И, вскинув приклад, он с первой же пули положил десять.
   Ребята насторожились и заулыбались.
   – А ты не целься по часу, – повторил Владик и снова выбил десять.
   На третьем выстреле, перезаряжая винтовку, торжествующий Владик мельком оглянулся на Сергея.
   Тут как будто бы кто-то его дернул. Он как-то неловко, не по-своему вскинул, не вовремя нажал, и четвертая пуля со свистом ударила совсем за мишень.
   – Сорвал! Что ты? Что ты? – зашептались и задвигались ребята.
   Владик торопливо перезарядил. Целился он теперь долго. Пальцы дрожали, и мушка прыгала.
   – Ну, двойка! – разочарованно крикнул кто-то, когда он выстрелил.
   Владик оттолкнул винтовку и, ничего не говоря, пошел прочь.
   Сергею стало жалко растерявшегося Владика.
   – Не сердись, – успокоил он, задерживая его руку. – Ты хорошо стреляешь. Только не надо было оборачиваться.
   – Нет, – сердито ответил Владик. – Это совсем не то.
   Несколько шагов вдоль берега они прошли молча. Владик тяжело дышал.
   – Я знаю, – сказал он останавливаясь, – это вы за меня заступились перед Наткой. Вы не спорьте, я хорошо знаю.
   – Я не спорю, но я не заступался. Я только рассказал ей то, что передал мне Алька. А ему я, Владик, очень крепко верю.
   – И я тоже. – Владик облизал пересохшие губы. И, не зная, как начать, он отшвырнул ногою попавшийся камешек. – Это кто к вам сейчас подходил?
   – Сейчас? Это старший десятник. А что, Владик?
   Владик запнулся.
   – А если он десятник, то зачем он ружья прячет? Зачем? Из-за него мы с Толькой нечаянно чуть вас не убили. Из-за него Толька свихнул себе руку. Из-за него я сейчас промахнулся. У меня три патрона – тридцать очков. Вдруг вижу… Что? Кто это? Откуда? Конечно, раз сорвал… сорвал два, а если бы сразу обернулся, то и все пять сорвал бы. Разве я его тут ожидал?
   – Постой, постой, да ты не кричи! – остановил Владика Сергей. – Кто меня убил? Какое ружье? Кто прячет? Поди сюда, сядь.
   Они сели на камень.
   – Помните, вы верхом ехали и двум мальчишкам записку к начальнику лагеря дали?
   – Ну?
   – Это мы с Толькой были. На башню, дураки, лазили… Помните, вы однажды шли, вдруг около вас бабахнуло. Вы окликнули да по кустам из нагана…
   – Я не по кустам, я в воздух.
   – Все равно. Это мы с Толькой бабахнули. Это он нечаянно. А потом мы бросились бежать; тут он – под откос и расшибся.
   – А ружье? Ружье где вы взяли?
   – А ружье вот этот самый дядька в яму под башню спрятал. Там мы лазили и нечаянно наткнулись.
   – Какой дядька? Может быть, другой? Может быть, вовсе не этот? – настойчиво переспрашивал Сергей.
   – Этот самый. Мы с Толькой наверху рядом сидели. Тоже сунулся под руку, – с досадой добавил Владик. – Я обернулся, гляжу – он. Откуда, думаю? Может быть, за ружьем? Раз, раз – и сорвал.
   – А ружье где?
   – Там оно… где-нибудь в чаще, под обрывом, – уже нехотя докончил Владик. – Если надо, так сходим, можно и найти.
   – Владик, – торопливо попросил Сергей, увидав подъезжающего Дягилева. – Ты беги в тир. Я сейчас тоже приду. А потом мы возьмем с собой Альку и пойдемте вместе гулять. Там заодно все посмотрим и поищем.
   В этот же день к вечеру Сергей вызвал Шалимова и послал на третий участок за Дягилевым. Ободранная о камни, грязная двустволка стояла в углу. Ее нашли в колючках под обрывом.
   На все расспросы Сергея Шалимов отмалчивался и твердил только одно: что аллах велик и, конечно, видит, что он, Шалимов, ни в чем не виноват.
   Вошел Дягилев. Еще с порога он начал жаловаться, что шалимовская бригада совсем отбилась от рук и что куда-то затерялся ящик с метровыми гайками.
   Но, наткнувшись на Шалимова, он сразу насторожился, сдвинул с табуретки молодого парнишку-рассыльного и сел напротив Сергея.
   – Врешь, что тебя обворовали, – прямо сказал Сергей. – Ты сам вор. Документы бросил, а двустволку спрятал.
   И, указывая на притихшего Шалимова, он спросил:
   – А рабочих обкрадывали вместе? Скажите, сколько украли?
   – Шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть, – быстро ответил нерастерявшийся Дягилев. – Что ты, Сергей Алексеевич? Или динамитом в голову контузило?
   Но тут он разглядел стоявшую за спиной Сергея двустволку и злобно взглянул на молчавшего Шалимова:
   – Ах, вот что! Святой Магомет, это ты что-нибудь напророчил?
   – Я ничего не говорил, – испуганно забормотал Шалимов. – Я ничего не видал, ничего не слыхал и не знаю. Это бог все знает.
   – Святая истина, – мрачно согласился Дягилев. – Ну и что дальше?
   – Документы у тебя свои или чужие? – спросил Сергей.
   – Документ советский, за свои нынче строго. Да что ты ко мне пристал, Сергей Алексеевич? Вор украл, вор и бросил, а я-то тут при чем?
   В эту минуту дверь стукнула, и Дягилев увидел на пороге незнакомого мальчика.
   – Владик, – спросил мальчика Сергей, указывая на Дягилева, – этот человек ружье прятал?
   Владик молча кивнул головой. Сергей обернулся к телефону.
   Почуяв недоброе, Дягилев тоже встал и, отталкивая пытавшегося его задержать рассыльного, пошел к двери.
   – Ты постой, вор! – вскрикнул побледневший Владик. – Здесь еще я стою.
   – А ты что за орел-птица? – крикнул озадаченный Дягилев и нехотя сел, потому что Сергей бросил трубку телефона.
   – Отпустите лучше, Сергей Алексеевич, – сказал Дягилев. – Стройка закончена. Плотина готова. Вы себе с миром в одну сторону, а я – в другую. Всем жрать надо.
   – Всем надо, да не все воруют.
   – Вам воровать не к чему. У вас и так все свое.
   – А у вас?
   – А у нас? Про нас разговор особый. Отпустите добром, вам же лучше будет.
   – Мне лучше не надо. Мне и так хорошо… А ты, я смотрю, кулак. Но-но! Не балуй – окрикнул Сергей, увидев, что Дягилев встал и подвинул к себе тяжелую табуретку.
   – Был с кулаком, остался с кукишем, – огрызнулся Дягилев и безнадежно махнул рукой, увидев подъезжавших к окну двух верховых милиционеров.
   – Лучше бы отпустили, себе только хуже сделаете, – как бы с сожалением повторил Дягилев и злобно дернул за рукав все еще что-то бормотавшего Шалимова. – Вставай, святой Магомет! Социализм строили… строили и надорвались. В рай домой поехали! А вон за окном и архангелы.
   Через два дня, в полдень, торжественно открыли шлюзы, и потоки холодной воды хлынули с гор к лагерю. Вечером по нижнему парковому пруду, куда направили всю первую, еще мутную воду, уже катались на лодках.
   Наутро били фонтаны, сверкали светлые бассейны, из-под душей несся отчаянный визг. И суровый Гейка, которого уже несколько раз обрызгивали из окошек, щедро поливая запылившиеся газоны, совсем не сердито бормотал:
   – Ну, будет, будет вам! Вот сорву крапиву да через окно крапивой по голому. И скажи, что за баловная нация!
   Где бы ни появлялся этот масенький темноглазый мальчуган – на лужайке ли среди беспечных октябрят, на поляне ли, где дико гонялись казаки и разбойники – отчаянные храбрецы, на волейбольной ли площадке, где азартно играли в мяч взрослые комсомольцы, – всюду ему были рады.
   И если, бывало, кто-нибудь чужой, незнакомый толкнет его, или отстранит, или не пропустит пробраться на высокое место, откуда все видно, то такого человека всегда останавливали и мягко ему говорили:
   – Что ты, одурел? Да ведь это наш Алька.
   И потом вполголоса прибавляли еще что-то такое, от чего невнимательный, неловкий, но не злой человек смущался и виновато смотрел на этого веселого малыша.

   Пионеры на занятиях

   С часу на час Сергей ожидал телеграммы. Но прошел день, прошел другой, а телеграммы все не было, и Сергей стал надеяться, что остаток отпуска они с Алькой проведут спокойно и весело.
   Уже вечерело, когда Сергей и Алька лежали на полянке и поджидали Натку. Она сегодня была свободна, потому что совсем выздоровел и вернулся в отряд вожатый Корчаганов.
   Однако Натка где-то задерживалась.
   Они лежали на теплой, душистой поляне и, прислушиваясь к стрекотанию бесчисленных цикад, оба молчали.
   – Папка, – трогая за плечо отца, спросил Алька. – Владик говорит, что у одного летчика пробили пулями аэроплан. Тогда он спрыгнул, летел, летел и все-таки спустился прямо в руки к белым. Зачем же он тогда прыгал?
   – Должно быть, он не знал, что попадет к белым, Алька.
   – А если бы знал?
   – Ну, тогда он подумал бы, что, может быть, сумеет убежать или отобьется.
   – Не отбился, – с сожалением вздохнул Алька. – Владик говорит, что на том месте, где летчика допытывали и убили, стоит теперь вышка и оттуда ребята с парашютами прыгают. Ты, когда был на войне, много раз прыгал?
   – Нет, Алька, я ни одного раза. Да у нас и война такая была – без парашютов.
   – А у нас какая будет?
   – А у вас, может быть, уж никакой войны не будет.
   – А если?
   – Ну, тогда вырастешь – сам увидишь. Ты почему про летчика вспомнил, Алька?
   – По сказке. Помнишь, когда Мальчиша заковали в цепи, то бледный он стоял, и тоже от него ничего не выпытали.
   Алька вскочил с травы и попросил:
   – Пойдем, папка. Мы Натку по дороге встретим. А у меня под подушкой две конфеты спрятаны, и я вам тоже дам по половинке, только ты не говори ей, что это из-под подушки, а то у нас за это ругаются.
   Они спустились на тропку и вдоль ограды из колючей проволоки, которая отделяла парк от проезжей дороги, пошли к дому.
   Они отошли уже довольно далеко, как Сергей спохватился, что забыл на полянке папиросы.
   – Принеси, Алька, – попросил он, – я тебя здесь подожду. Беги напрямик, через кусты. Ты малыш и живо пролезешь.
   Алька нырнул в чащу.
   – Ау! Где вы? – донесся издалека голос Натки.
   – Эге-гей! Здесь! – громко откликнулся Сергей. – Сюда, Наташа?
   При звуке его голоса из-за кустов со стороны дороги просунулась чья-то голова, и Сергей узнал дягилевского брата. Он опять был сильно пьян, но на ногах держался крепко. Он сделал было попытку подойти, но наткнулся на колючую проволоку и остановился.
   – Зачем брата посадил? – глухо проговорил он, уставившись на Сергея мутными, недобрыми глазами. – Хитрый! – протяжно добавил он и погрозил пальцем.
   – Иди проспись, – посоветовал Сергей. – Смотри, ты себе руку о проволоку раскровенил.
   – И все-то вы хи-итрые! – так же протяжно повторил пьяный и вдруг, подавшись корпусом, двинулся так сильно, что проволока затрещала и зазвенела.
   Он хрипло крикнул:
   – Зачем брата посадил? Лучше отпусти, а то хуже будет!
   – Брат твой кулак и вор – туда ему и дорога. Ты будешь вором, и ты сядешь. Пойди спи, – резко ответил Сергей, не спуская глаз с этого остервеневшего человека.
   – Брат – вор, а я и вовсе бандит! – дико выкрикнул пьяный, и, схватив с земли тяжелый камень, он что было силы запустил им в Сергея.
   – Брось, оставь! – крикнул, отклонившись, Сергей.
   Но ослепленный злобою, отуманенный водкой человек рванулся к земле, и целый град булыжников полетел в Сергея. Крупный камень ударил ему в плечо, и тут же он услышал, как сзади хрустнули кусты и кто-то негромко вскрикнул…
   – Стой!.. Назад!.. Назад, Алька! – в страхе закричал Сергей, и, вырвав из кармана браунинг, он грохнул по пьяному.
   Пьяный выронил камень, погрозил пальцем, крепко выругался и тяжело упал на проволоку.
   Сергей обернулся.
   Очевидно, что-то случилось, потому что он покачнулся. В одно и то же мгновение он увидел тяжелые плиты тюремных башен, ржавые цепи и смуглое лицо мертвой Марицы. А еще рядом с башнями он увидел сухую колючую траву. И на той траве лицом вниз и с камнем у виска неподвижно лежал всадник «Первого октябрятского отряда мировой революции», такой малыш – Алька.
   Сергей рванулся и приподнял Альку. Но Алька не вставал.
   – Алька, – почти шепотом попросил Сергей, – ты, пожалуйста, вставай…
   Алька молчал.
   Тогда Сергей вздрогнул, осторожно положил Альку на руки и, не поднимая оброненную фуражку, шатаясь, пошел в гору.
   Из-за поворота навстречу выбежала Натка. Была она сегодня такая веселая, черноволосая, без платка, без галстука; подбегая, она раскинула руки и радостно спросила:
   – Ну что, заждались? Вот и я. А он уже спит?
   – А он, кажется, уже не спит, – как-то по чужому ответил Сергей и остановился.
   И, очевидно, опять что-то случилось, потому что пораженная Натка отступила назад, подошла снова и, заглянув Альке в лицо, вдруг ясно услышала далекую песенку о том, как уплыл голубой кораблик…
   На скале, на каменной площадке, высоко над синим морем, вырвали остатками динамита крепкую могилу.
   И светлым, солнечным утром, когда еще вовсю распевали птицы, когда еще не просохла роса на тенистых полянках парка, весь лагерь пришел провожать Альку.
   Что-то там над могилой говорили, кого-то с ненавистью проклинали, в чем-то крепко клялись, но все это плохо слушала Натка.
   Она видела Карасикова, который стоял теперь не шелохнувшись, и вспомнила, что отец у Карасикова – шахтер.
   Она видела босого, но сегодня подпоясанного и причесанного Гейку и вспомнила, что этот добрый Гейка был когда-то солдатом в арестантских ротах.
   Она увидела Владика, бледного и сдержанного настолько, что, казалось, никому нельзя было даже пальцем дотронуться до него сейчас, и подумала, что если когда-нибудь этот Владик по-настоящему вскинет винтовку, то ни пощады, ни промаха от него не будет.
   Потом она увидела Сергея. Он стоял неподвижно, как часовой у знамени. И только сейчас Натка разглядела, что лицо его спокойно, почти сурово, что сапоги вычищены, ремень подтянут, а на чистой гимнастерке привинчен военный орден. Тут Натку тихонько позвали и сказали, что башкирка Эмине бросилась на траву и очень крепко плачет.

   Вожатые и дети

   Потом все ушли. Остались только Сергей, Гейка, дежурное звено из первого отряда и четверо рабочих.
   Они навалили груду тяжелых камней, пробили отверстие, крепко залили цементом, забросали бугор цветами.
   И поставили над могилой большой красный флаг.
   В тот же день Сергей получил телеграмму. Он зашел к себе и стал собираться. Он уложил весь свой несложный багаж, но когда подошел к письменному столу, чтобы собрать бумагу, то он не нашел там Алькиной фотографии.
   Он потер виски, припоминая, не брал ли он ее с собою. Заглянул даже в полевую сумку, но фотографии и там не было.
   Голова работала нечетко, мысли как-то сбивались, разбегались, путались, и он не знал, на кого – на себя, на других ли – сердиться.
   Он пошел к Натке. Натка укладывалась тоже.
   Алькина кровать с белой подушкой, с голубеньким одеялом стояла все еще нетронутой, как будто он бегал где-либо неподалеку, но его любимой картинки с краснозвездным всадником уже не было.
   – Завтра я уезжаю, Наташа, – сказал Сергей. – Меня вызвали.
   – И я тоже. Мы вместе поедем. Ты пить хочешь? Пей из графина. Теперь вода холодная.
   – Да, теперь вода холодная, – машинально повторил Сергей. – Ты у меня не была сегодня, Наташа?
   – Нет, не была. А что… Сережа?
   – Не знаю я, куда-то Алькина карточка со стола пропала. Может быть, сам сгоряча засунул – не помню. Искал, искал – нету. В Москве у меня еще есть, – словно оправдываясь, добавил он. – А здесь больше нету.
   В дверь заглянул вожатый Корчаганов, который весь день ловил Натку, чтобы за что-то ее выругать. Но, увидев Сергея, он понял, что сейчас, пожалуй, не время и не место. Он исчез, не сказав ни слова.
   Они решили ехать завтра рано утром – машиной до Севастополя и оттуда на поезде в Москву.
   В последний раз обходила Натка шумный и отчаянный свой четвертый отряд. Еще не везде смолкли печальные разговоры, еще не у всех остыли заплаканные глаза, а уже исподволь, разбивая тишину, где-то рокотали барабаны. Уже, рассевшись на бревнах, дружно и нестройно, как всегда, запевали свою песню октябрята.
   Уже успели Вася Бубякин и Карасиков снова поссориться и снова помириться. И уже перекликались голоса над берегом, аукали в парке и визжали под искристыми холодными душами.
   Натка зашла в прохладную палату. Там у окна стоял только один Владик. Она подошла к нему сзади, но он задумался и не слышал. Она заглянула ему через плечо и увидела, что он пристально разглядывает Алькину карточку.
   Владик отпрыгнул и крепко спрятал карточку за спину.
   – Зачем это? – с укором спросила Натка. – Разве ты вор? Это нехорошо. Отдай назад, Владик.
   – Вот скажи, что убьешь, и все равно не отдам, – стиснув зубы, но спокойно, не повышая голоса, ответил Владик.
   И Натка поняла: правда, скажи ему, что убьют, и он не отдаст.
   – Владик, – ласково заговорила Натка, положив ему руку на плечо, – а ведь Алькиному отцу очень, очень больно. Ты отдай, отнеси. Он на тебя не рассердится.
   Тут губы у Владика запрыгали. Исчезла вызывающая, нагловатая усмешка, совсем по-ребячьи раскрылись и замигали его всегда прищуренные глаза, и он уже не крепко и не уверенно держал перед собой Алькину карточку.
   Голос его дрогнул, и непривычные крупные слезы покатились по щекам.
   – Да, Натка, – беспомощным, горячим полушепотом заговорил он, – у отца, наверно, еще есть. Он, наверно, еще достанет. А мне… а я ведь его уже больше никогда…
   Минутой позже, все еще собираясь выругать за что-то Натку, забежал вожатый Корчаганов и, разинув рот, остановился. Сидя на койке, прямо на чистом одеяле, крепко обнявшись, Владик Дашевский и Натка Шегалова плакали. Плакали открыто, громко, как маленькие глупые дети.
   Он постоял, тихонько, на цыпочках, вышел, и ему что-то захотелось выпить очень холодной воды.
   …Провожать на дорогу прибежали многие. Уже в самую последнюю минуту, когда Сергей и Натка сели в машину, с огромной охапкой цветов примчался Владик, а за ним Иоська и Эмка.
   – Возьми… Это ему и тебе, – отрывисто сказал Владик. – Да бери. Ты не думай. Это я не украл. Мы пошли к Гейке. Мы попросили садовника. Мы сказали – кому, и он дал. Возьми, возьми. Прощай, Натка!
   Высоко с горы, взявшись за руки, бежали опоздавшие Вася Бубякин и Карасиков. Увидав, что им все равно не поспеть, они остановились, растерянно посмотрели друг на друга, потом замахали и закричали:
   – До свиданья, до свиданья!
   Машина рявкнула, и Натка, приподнявшись, крикнула Васе Бубякину и Карасикову и всем этим хорошим ребятам, всему этому шумному, зеленому лагерю:
   – До свиданья, до свиданья!
   Машина плавно покатила вниз. Огибая лагерь, она помчалась к берегу, потом пошла в гору. Здесь, как будто бы нарочно, шофер сбавил ход. Натка обернулась.
   Дул свежий ветер. Он со свистом пролетал мимо ушей, пенил голубые волны и ласково трепал ярко-красное полотнище флага, который стройно высился над лагерем, над крепкой скалой, над гордою Алькиной могилой…
   В ту светлую осень крепко пахло грозами, войнами и цементом новостроек.
   Поезд мчался через Сиваш, гнилое море, и, глядя на его серые гиблые волны, Натка вспомнила, что где-то вот здесь в двадцатом был убит и похоронен их сосед, один веселый сапожник, который, перед тем как уйти на фронт, выкинул из дома иконы, назвал белобрысую дочку Маньку Всемирой и, добродушно улыбаясь, лихо затопал на вокзал с тем, чтобы никогда домой не вернуться.
   И Натка подумала, что домика того давно уже нет, а на всем этом квартале выстроили учебный комбинат и водонапорную башню. А Маньку – Всемиру – никто никогда таким чудным именем не звал и не зовет, а зовут ее просто Мира или Мирка. И она уже теперь металлург-лаборантка, и у нее недавно родился сын, такой же белобрысый, Пашка.
   – А все-таки где же Алька видел Марицу? – неожиданно обернувшись к Сергею, спросила Натка.
   – Он видел ее полтора года назад, Наташа. Тогда Марица бежала из тюрьмы. Она бросилась в Днестр и поплыла к советской границе. Ее ранили, но она все-таки доплыла до берега. Потом она лежала в больнице, в Молдавии. Была уже ночь, когда мы приехали в Балту. Но Марица не хотела ждать до утра. Нас пропустили к ней ночью. Алька у нее спросил: «Тебя пулей пробило?» Она ответила: «Да, пулей». – «Почему же ты смеешься? Разве тебе не больно?» – «Нет, Алька, от пули всегда больно. Это я тебя люблю». Он насупился, присел поближе и потрогал ее косы. «Ладно, ладно, и мы их пробьем тоже».
   – А почему Алька говорил, что это тайна?
   – Марицу тогда Румыния в Болгарии искала. А мы думали – пусть ищет. И никому не говорили.
   – А потом?
   – А потом она уехала в Чехословакию и оттуда опять пробралась к себе в Румынию. Вот тебе и все, Наташа.
   Поезд мчался через степи Таврии. Рыжими громадами возвышались над равниной хлебные стога. Сторожевыми башнями торчали элеваторы, и к ним со всех сторон бежали машины, тянулись подводы, телеги, арбы, груженные свежим пахучим зерном.
   На каждой большой станции бросались за встречными газетами. Газет не хватало. Пропуская привычные сводки и цифры, отчеты, внимательно вчитывались в те строки, где говорилось о тяжелых военных тучах, о раскатах орудийных взрывов, которые слышались все яснее и яснее у одной из далеких-далеких границ.
   Натка отложила газету.
   Поезд мчался теперь через могучий Донбасс. Там бушевало пламя, шипели коксовые печи, грохотали подъемники и экскаваторы. И росли, росли озаренные прожекторами вышки шахт, фабричные корпуса – целые города, еще сырые, серые, пахнущие дымом, известью и цементом.
   – Серёжа, – сказала тогда Натка, присаживаясь рядом и тихонько сжимая его руку, – ведь это же правда, что наша Красная Армия не самая слабая в мире?
   Он улыбнулся и ласково погладил ее по голове.
   На вокзале их встретил сам Шегалов.
   Столкнувшись с Сергеем, он остановился и нахмурился. Удивленный Сергей и сам стоял, глядя Шегалову прямо в лицо и чему-то улыбаясь.
   – Постой! Как это? – трогая Сергея за рукав, пробормотал Шегалов. – Сережка Ганин! – воскликнул он вдруг и, хлопая Сергея по плечу, громко рассмеялся. – А я смотрю… Кто? Кто это?.. Ты откуда?.. Куда?..
   – Мы вместе приехали. А ты его знаешь? – обрадовалась Натка. – Мы вместе приехали. Я тебе, дядя, потом расскажу. У тебя машина? Мы вместе поедем.
   – Поедем, поедем, – согласился Шегалов. – Только мне сейчас прямо в штаб. Я вас развезу, а вечером он обязательно ко мне. Ну, что же ты молчишь?
   – Слов нету, – ответил Сергей. – А к вечеру, Шегалов, я все припомню.
   – А Балту вспомнишь? Молдавию вспомнишь?
   – Дядя, – перебила сразу насторожившаяся Натка, – идем, дядя. Где машина?
   Натка сидела посередине. А Шегалов весело расспрашивал Сергея:
   – Ну как ты? Конечно, жена есть, дети?
   – Дядя, – дергая его за рукав, перебила Натка, – ты мне шпорой прямо по ноге двинул.
   – Как это? – удивился Шегалов. – Твои ноги вон где, а мои шпоры – вон они.
   – Не сейчас, – смутилась Натка, – это еще когда мы в машину садились.
   – Так неужели не женат? – продолжал Шегалов и рассмеялся. – А помнишь, как в Бессарабии однажды мы на беженский табор наткнулись, и была там одна такая девчонка темноглазая, чернокосая…
   – Дядя! – почти испуганно вскрикнула Натка. – Это была… – Она запнулась. – Это была такая же машина, на которой мы в прошлый раз с тобой ехали?
   – И что ты, шальная, не даешь с человеком слова сказать? – возмутился Шегалов. – То ей шпорами, то ей машина. Та же самая машина, – с досадой ответил он. – Ну, вот мы и приехали, слезай. Ты обязательно заходи сегодня или завтра вечером, – обернулся он к Сергею. – А то я на днях и сам в командировку еду. Дела, брат! – уже тише добавил он. – Серьезные дела! Так и норовят нас слопать, да, гляди, подавятся.
   К вечеру позвонил Шегалов и сказал, что он сегодня вернется только поздно ночью! Через полчаса позвонил Сергей и предупредил, что сегодня он быть никак не может и постарается прийти завтра.
   Наутро Натка проснулась только в десять, и ей сказали, что дядя уже уехал, но обязательно обещал вернуться пораньше.
   Это очень опечалило Натку. До четырех часов Натка ждала звонка, но потом у нее заболела голова, и она вышла на улицу. Незаметно она зашла в Александровский парк. Вечер был светлый, прохладный. В парке было тихо. Под ногами шуршали сухие листья, и пахло сырою рябиной.
   У газетных киосков стояли нетерпеливые очереди. Люди поспешно разворачивали газетные листы и жадно читали последние известия о событиях на Дальнем Востоке. События были тревожные.
   «Скорей надо за дело, – опуская газету, подумала Натка. – Домой ли, в Таджикистан ли… все равно. Всюду работа, нужная и важная».
   И Натка опять вспомнила Алькину Военную Тайну: «Отчего бились с Красной Армией сорок царей да сорок королей? Бились, бились, да только сами разбились?»
   «Это давно бились, – подумала Натка. – А пусть попробуют теперь. Или пусть подождут еще, пока подрастут Владик, Толька, Иоська, Баранкин и еще тысячи и миллионы таких же ребят… Надо работать, – думала Натка. – Надо их беречь. Чтобы они учились еще лучше, чтобы они любили свою страну еще больше. И это будет наша самая верная, самая крепкая Военная Тайна, которую пусть разгадывает, кто хочет».

   Актив

   Когда она вернулась домой, ей сказали, что без нее заходил Сергей.
   Она бросилась к столу и нашла записку.
   «Наташа, – писал Сергей. – Сегодня я уезжаю на Дальний Восток. Горячее спасибо тебе за Альку, за себя, за все».
   Тут же на столе лежала фотография. На ней звонко и приветливо смеялись обнявшиеся Алька и Марица Маргулис.
   И тогда ей вдруг очень захотелось еще раз повидать Сергея.
   Она подошла к телефону и узнала, что курьерский поезд на Дальний Восток уходит в семь тридцать. У нее оставалось еще полтора часа.
   Она представила себе огромный, шумный вокзал, где все суетятся, спешат, провожают, прощаются.
   И только Сергей совсем один, без Марицы, без Альки, стоит молчаливый, вероятно угрюмый, и ждет, когда наконец загудит паровоз, дрогнут вагоны и поезд двинется в этот очень далекий путь.
   Она быстро вышла из дому и вскочила в трамвай.
   На вокзале, перебегая из зала в зал, она пристально оглядывала всех окружающих, но Сергея не могла найти нигде.
   Отчаявшись, она, наконец, в третий раз остановилась в буфете, не зная, где искать и что думать.
   Вдруг, совсем нечаянно, за крайним столиком, за которым негромко разговаривали какие-то отъезжающие военные, она увидала Сергея.
   Он был в форме командира инженерных войск, его товарищи – тоже.
   Но что поразило Натку – это то, что он был не угрюмый, не молчаливый и вовсе не одинокий.
   Слегка наклонившись, он внимательно и серьезно слушал то, что вполголоса ему говорили. Вот он, с чем-то не соглашаясь, покачал головой. А вот улыбнулся, вытер лоб и поправил ремень полевой сумки.
   – Серёжа! – негромко позвала его Натка.
   Он обернулся, сразу же встал, быстро сказал что-то своим товарищам и, крепко обрадованный, пошел ей навстречу.
   – Ну вот, – сказал он, сжимая ее руку и почему-то виновато улыбаясь. – Ну вот, Наташа, ты видишь теперь, как оно все вышло.
   На перроне разговаривали они мало: сбивали гул, шум, гудки, толпа и музыка, провожавшая какую-то делегацию.
   Что-то хотелось обоим напоследок вспомнить и сказать, но каждый из них чувствовал, что начинать лучше и не надо.
   Но когда они крепко расцеловались и Сергей уже изнутри вагона подошел к окну, Натке вдруг захотелось напоследок крикнуть ему что-нибудь крепкое и теплое.
   Но стекло было толстое, но уже заревел гудок, но слова не подвертывались, и, глядя на него, она только успела совсем по-Алькиному поднять и опустить руку, точно отдавая салют чему-то такому, чего, кроме них двоих, никто не видел.
   И он ее понял и наклонил голову.
   Натка вышла на площадь и, не дожидаясь трамвая, потихоньку пошла пешком. Вокруг нее звенела и сверкала Москва. Совсем рядом с ней проносились через площадь глазастые автомобили, тяжелые грузовики, гремящие трамваи, пыльные автобусы, но они не задевали и как будто бы берегли Натку, потому что она шла и думала о самом важном.
   А она думала о том, что вот и прошло детство и много дорог открыто.
   Летчики летят высокими путями.
   Капитаны плывут синими морями.
   Плотники заколачивают крепкие гвозди, а у Сергея на ремне сбоку повис наган.
   Но она теперь не завидовала никому. Она теперь по-иному понимала холодноватый взгляд Владика, горячие поступки Иоськи и смелые нерусские глаза погибшего Альки.
   И она знала, что все на своих местах и она на своем месте тоже. От этого сразу же ей стало спокойно и радостно.
   Незаметно для себя она свернула в какой-то совсем незнакомый переулок только потому, что туда прошел с песнею возвращающийся из караула дружный красноармейский взвод.
   Мельком заглянула Натка в незавешенное окошко низенького домика и увидала, как старая бабка, нацепив радионаушники, внимательно слушает и отчаянно грозит догадливому малышу, который смело лезет на стол к сахарнице.
   Тут Натка услышала тяжелый удар и, завернув за угол, увидала покрытую облаками мутной пыли целую гору обломков только что разрушенной дряхлой часовенки.
   Когда тяжелое известковое облако разошлось, позади глухого пустыря засверкал перед Наткой совсем еще новый, удивительно светлый дворец.
   У подъезда этого дворца стояли три товарища с винтовками и поджидали веселую девчонку, которая уже бежала к ним, на скаку подбрасывая большой кожаный мяч.
   Натка спросила у них дорогу.
   Крупная капля дождя упала ей на лицо, но она не заметила этого и тихонько, улыбаясь, пошла дальше.
   Пробегал мимо нее мальчик, заглянул ей в лицо. Рассмеялся и убежал.

   1934 г.

В дни поражений и побед

Часть I

Глава 1

   Рыжевато-красной длинной лентой поезд медленно подходил к Москве.
   Сергей стоял у открытой двери теплушки и с любопытством смотрел на загроможденные и забитые лабиринты железнодорожных путей. Целый город потухших паровозов, сломанных почтовых, товарных вагонов и платформ. В одном из тупиков, неподалеку, сиротливо стоял занесенный грязноватым снегом санитарный поезд. С красными крестами на белых стенках, но без дверей, без стекол и почти без крыши. И так кругом, насколько хватало глаз, – всё вагоны, вагоны, застывшие и мертвые.
   «Точно кладбище…» – подумал Сергей.
   – Да! – прошипел сзади чей-то хриплый и ехидный голос – Вот она, революция-то!
   Никто ничего не ответил. Лица у всех были усталые и хмурые.
   Только какой-то мастеровой из-за дымящей железной печки процедил сквозь зубы, точно нехотя:
   – Этого добра нам еще с шестнадцатого гнать стали.
   Промелькнули бесчисленные семафоры, и поезд, вздрагивая, заскрипел и задрожал тормозами перед вокзалом. Сергей торопливо, еще на ходу поезда, соскочил на перрон и пошел, подхваченный массою торопящихся и кричащих людей, к вокзалу.
   Он встал в один из двух огромных «хвостов» и, терпеливо дожидаясь своей очереди, смотрел, как вокруг него сновал нагруженный различной поклажей народ, как из теплушек поезда быстро выбрасывались какие-то мешки и торопливо утаскивались куда-то под вагоны, с глаз проходящего милиционера. Не без труда добрался Сергей до свободного краешка скамейки внутри вокзала. Поставив на нее солдатский мешок, протискался через спящих к буфету, в надежде хотя немного закусить. Но на всем обширном прилавке он не нашел ничего, кроме двух банок с солеными огурцами и капустой да десятка бутылок с подкрашенной сахаринной «фруктовой».
   – Неужели здесь ничего достать нельзя? – спросил он у какого-то железнодорожника, прихлебывавшего кипяток с огрызком сахара.
   – Отчего нельзя? – ответил тот. – Вон возле вокзала на лотках продают. Только хлеба вряд ли достанете.
   Хлеба Сергей действительно не достал, но зато купил несколько пирожков с каким-то подозрительным мясом и с аппетитом уплел их.
   Стало совсем светло. Яркие лучи весеннего солнца, пробившись сквозь запыленные стекла огромных окон грязного вокзала, падали на спящую на столах и на полу людскую массу, которая, просыпаясь, наполняла сырой воздух кашлем и сморканьем. Уборщики, с метлами, громкими окриками будили и бесцеремонно подергивали за руки и за ноги особенно разоспавшихся:
   – Эй! Эй! Вставайте!..
   Вокруг все заговорило и зашумело. Сергей расспросил у соседа дорогу на Пятницкую. Надел за спину вещевой мешок и, пробравшись к большой двери, вышел на площадь и широко вздохнул.
   С крыш капало. По площади сновали люди, трещали мотоциклетки, и что-то куда-то везли тяжело пыхтящие грузовики. Над башней Николаевского вокзала трепыхался широкий красный флаг.
   «Ну, пора!» – подумал Сергей.
   Горячая вера в жизнь и в свое дело еще крепче охватила его. Он улыбнулся, повернул налево и твердо зашагал вперед. Навстречу ему светило теплое весеннее солнце.
   Около Красных ворот Сергей повернул налево и пошел по направлению к Земляному валу. Пешеходы, нагруженные мешками муки, кульками картошки, охапками дров, волокли их на санках по грязным, тающим улицам. Трамваи без пассажиров, нагруженные бревнами, с грохотом проносились мимо. Высокие серые и белые каменные дома с окнами, закопченными трубами железных печек. Витрины больших магазинов, залепленные плакатами, афишами, приказами и объявлениями. Длинная очередь, тянущаяся иногда на расстоянии целого квартала, предсказывала, что сейчас попадется вывеска: «Продовольственная лавка номер такой-то». Вот направо вывеска с головой лошади на изогнутой дугой шее и с надписью: «Продажа конского мяса».
   Дальше… дальше…
   – Есть «Ира»! Есть «Ява»!
   – Настоящий германский сахарин!
   Вот и «барахолка». Шумная и крикливая. Из палаток, с лотков и просто с рук продается разная разность, съестное и одежда, а иногда даже и хлеб, но последний с опаской и из-под полы.
   В дорогом допотопном салопе бывшая барыня торгует остатками содержимого спрятанных от реквизиции сундуков. Вот каракулевый сак с пончиками и пирожками.
   После двухчасового пути он подходил по Пятницкой к дому № 48, на котором, пониже прибитой красной звезды, значилось:

   9-е Советские Командные Курсы
   Рабоче-Крестьянсной Красной Армии

   Во дворе его встретили толкотня и разгром. Курсанты таскали на грузовики доски и столы. Куда-то волокли набитые соломой тюфяки, а у стены наваливали в огромную груду деревянные топчаны.
   – Товарищ! – обратился Сергей к стоявшему у ворот дневальному. – Как мне в канцелярию пройти?
   – В канцелярию? – переспросил тот. – А вам зачем туда?
   – Документы сдать, я на курсы приехал.
   – А! – улыбнулся тот. – Так вы жарьте к комиссару… Егоров! – окрикнул он одного из проходивших. – Проводи товарища к комиссару.
   Сергей пошел со своим проводником через длинный ряд опустевших комнат.
   – Завтра уезжаем, – весело пояснил курсант. – А вы что, к нам приехали?
   – К вам.
   – Вот и хорошо. Ладно, что вовремя еще захватили, а то пришлось бы вам оставаться где-нибудь в Москве.
   Вот и комиссар. Он кратко поговорил с Сергеем и, написав что-то на клочке бумаги, подал его Сергею.
   – Оставьте ваши документы и передайте это командиру первой роты.
   Не без труда нашел Сергей командира роты. У того шла в это время горячая работа по погрузке цейхгауза. И он, едва взглянув на записку, крикнул:
   – Эй, старшина… Лебедев! Передай-ка товарища в первый взвод.
   Старшина, невысокий, крепкий, с солдатской походкой, выдававшей в нем старого унтера, повел Сергея наверх.
   – Вот! – сказал он, обращаясь к взводному курсанту. – Возьми его, брат, к себе на попечение.
   – Ставь свою сумку сюда, – проговорил тот. – Спим мы вторые сутки на голых досках, обойдешься до завтрего-то?
   – Обойдусь, – засмеялся Сергей. – Я не из прихотливых.
   Он приткнул свои вещи в угол, к пустой койке, умылся под водопроводным краном и решил поискать Николая; это был его старый друг и будущий боевой товарищ, встречи с ним Сергей нетерпеливо ждал.
   – Вы его не найдете, – сказал ему кто-то. – Он в карауле на вокзале у эшелона. Завтра в десять им смена будет, тогда он и придет.
   Пользуясь свободным временем, он отправился во двор. Сначала глядел, а потом и сам стал помогать грузить пианино и мебель из клуба. И, когда в шесть часов горнист подал сигнал к ужину, Сергей тоже стал в строй и слился с этой бодрой, живой массой.

   В походе

   По окончании ужина комиссар сказал несколько слов о предстоящей поездке, о последних событиях на Украине.
   Поздно вечером добрался Сергей до своего жесткого ложа. Подложил под голову шапку, патронташ, укрылся шинелью и, утомленный наплывом новых впечатлений, крепко заснул.
   Проснулся Сергей по сигналу «подъем».
   Сбегал в умывальную комнату, в которой с шумом, не жалея холодной воды, уже полоскалось около трех десятков курсантов. Выпил в столовой кружку чая, потом пошел с кучкой ребят грузить остатки курсовой-библиотеки. Когда он помогал поднять последний тяжелый ящик с книгами, увидал возвращающийся с вокзала караул. Он сразу узнал Николая и окрикнул его. Тот удивленно взглянул в его сторону и радостно подбежал к нему.
   – Как! И ты здесь?
   – Как видишь.
   – Давно?
   – Со вчерашнего дня.
   Последний ящик был взвален на грузовик, и они отправились в помещение.
   – Ну, братец ты мой, и рад же я! – говорил Николай, усаживаясь рядом с ним на голый топчан. – Случай-то какой – Украина, партизанщина, петлюровщина, а тебя-то и нет. Втроем-то погуляем там!
   – Как – втроем? – переспросил Сергей. – Кто же третий?
   – А! Ты еще не знаешь, – спохватился тот, стремительно кинулся куда-то в сторону и завопил: – Во-лодька!.. Володька!.. Егоров!.. Вот! – сказал он, указывая на подошедшего откуда-то невысокого, крепкого курсанта, в котором Сергей узнал своего вчерашнего провожатого. – Это и есть третий.
   – Мы уж и без тебя знакомы!
   Усевшись на подоконник, все трое стали оживленно болтать.
   – Скажите, – спросил Сергей, – кто у вас начальник курсов? Его что-то не видно.
   – А кто его знает, – ответил Егоров, слегка пожимая плечами. – Говорят, бывший генерал-майор, Сорокин фамилия. Спец хороший, но душа у него, пожалуй, генеральская. Вот комбат Матрин у нас – душа-человек. Любят его курсанты.
   Случай свел товарищей в один взвод. В два часа начались сборы. Туго упакованные корзинки, мешки и ранцы были погружены и отправлены на вокзал заранее. Вот и сигнал «повестка». С подсумками и винтовками выбегают курсанты. Запыхавшийся завхоз торопит какую-то отставшую подводу. И кто-то отчетливо командует звучным голосом:
   – Становись!.. Батальон направо! Отделениями правое плечо вперед – ша-агом марш!
   И коротко и резко:
   – Прямо!
   Под раскаты марша твердым шагом ударил батальон по дороге.

Глава 2

   На вокзале быстро погрузились в вагоны.
   Николай с новым чайником пошел за кипятком на станцию, Владимир – в цейхгауз, получать для троих хлеб и сахар на дорогу, а Сергей от нечего делать прогуливался от головы до хвоста эшелона.
   – Сережа! Ну-ка, помоги, брат!
   Обернувшись, он увидел Владимира, нагруженного двумя большими буханками хлеба.
   – Ого, сколько! – удивился Сергей.
   – Напрасно дают все сразу, – подхватил проходящий позади курсант – Съешь в три дня, а там сиди как хочешь.
   И он с сожалением посмотрел на свою восьмифунтовую ковригу.
   – А ты не ешь, Федорчук, сразу. Кто же тебе велит?
   Федорчук расплылся широкой улыбкой, показав ряд крупных крепких зубов.
   – Разве вытерпишь, когда тут под боком!
   Николай с кипятком уже поджидал их на верхних нарах, подле окошка.
   В вагоне было тепло от железной печки, шумно и весело. Вздрогнул состав от толчка прицепившегося паровоза. Переливчато прозвучал последний сигнал – и поезд тронулся.
   Кто-то запел звонкую курсантскую песню, и, дружно подхваченный десятками молодых голосов, полетел припев:
   «Прощайте, матери, отцы, прощайте, жены, дети! Мы победим, народ за нас. Да здравствуют Советы!»
   Стало уже совсем темно. Тысячи огненных искр летали и кружились в фантастическом танце. Ритмично постукивали колеса, могуче ревел, ускоряя ход, паровоз.
   …Чем дальше уходил эшелон к югу, тем зеленее и приветливее заглядывали в окна рощи и поля, а там, где впервые начали попадаться белые мазанки хуторков, было уже совсем по-весеннему сухо и тепло.
   На одной из небольших станций Сергей в первый раз увидал начальника курсов.
   Он шел рядом с комбатом и говорил ему:
   – Вы останетесь за меня на станции Конотоп, мы со вторым эшелоном вас нагоним.
   Они прошли мимо.
   «У него в самом деле генеральское лицо», – подумал Сергей.
   На следующей станции немного попортился паровоз, и, пользуясь вынужденной остановкой на время его починки, стали раздавать несколько раньше времени обед.
   – Должно быть, долго простоим, – проговорил, возвращаясь с наполненным котелком, Владимир.
   – А что?
   – Товарный вперед пропускают.
   – Успеем! Мне так это путешествие только нравится.
   Наконец три жиденьких поспешных звонка, хриплый гудок – и эшелон двинулся.
   Вечерело. Поезд помчался мимо распускающихся кудрявых рощ.
   – Что ты делаешь, Володька? – спросил Сергей, заметив, что приятель давно мастерит что-то своим крепким перочинным ножиком.
   – Пропеллер! – шутя ответил тот. – Сейчас приделаю к вагону, и эшелон полетит по воздуху.
   Пропеллер он действительно смастерил, и тот с веселым жужжаньем завертелся на ходу. Однако поезд не только не изъявил особенного стремления подражать в способах передвижения аэроплану, а, наоборот, тревожно загудел и круто затормозил, остановившись на небольшом разъезде, перед человеком с красным флагом на путях.
   – В чем дело? – кричал, подбегая, дежурный по эшелону.
   Маленький железнодорожник, путаясь, скороговоркой ответил:
   – Впереди в пяти верстах крушение… товарный разбился…
   Быстро взводные командиры раздают из раскупоренных ящиков боевые патроны. Торопливо громыхая щитом, пулемет забирается на паровоз. Двери и окна открыты – и без гудков, без свистков, бесшумно продвигается эшелон вперед. Сергей лежал на верхних нарах, рядом с Владимиром, и зорко всматривался в мелькающую чащу леса.
   Впереди, в пятидесяти саженях, чернела и дымилась какая-то масса. Рядом стояли два человека.
   Стоп… Первый взвод быстро выскочил из вагона. Вот и место крушения, около которого стоит путевой сторож.
   – Нету! – крикнул он подбегающим. – Нету, ушли!
   Сергей прошел несколько дальше, мимо разбитых цистерн, и вдруг вздрогнул, невольно остановившись.
   На лужайке, подле сваленного расщепленного вагона, лежало три изуродованных трупа.
   Напрасно вторая рота до поздней ночи обыскивала кругом окрестности: шайка пропала бесследно, ничего не тронув и не разграбив.
   Старик сторож из соседней будки рассказывал об этом случае так: обходя линию, он заметил человек двадцать вооруженных, развинчивавших гайки и накладывавших рельсы поперек пути. Он тихонько повернул и незаметно побежал домой, к телефону, чтобы предупредить несчастье. Но в будке он застал у аппарата двух человек с винтовками, спокойно справлявшихся у разъезда о времени выхода поезда. Не успел он опомниться, как очутился запертым в небольшом чулане. Через несколько минут бандиты ушли. С большим трудом он выбрался через узенькое окошко, но товарный уже промчался мимо. Тогда он позвонил на разъезды по телефону, а сам пошел к месту крушения. Там он застал только одного уцелевшего кондуктора, вместе с которым и вытащил из-под обломков четыре трупа – машиниста, кочегара и двоих из бригады.
   – А знаете, что я вам скажу? – обратился к товарищам Николай. – Ведь крушение-то предназначалось нам. Если бы наш паровоз не испортился на последней станции, то раньше прошел бы наш эшелон.
   – Так-то так, да как же впереди могли знать, что следует наш эшелон?
   – Уж не предупредил ли какой-нибудь телеграфист-петлюровец?
   Ночью пришел вспомогательный поезд с рабочими, и утром эшелон по очищенному пути двинулся снова вперед.
   На станции Конотоп их догнал второй эшелон.
   Здесь впервые встретился в продаже белый хлеб, булки, колбаса, сало и другие продукты, давно вышедшие из обихода московского курсанта.
   А так как перед отправлением каждый получил жалованье за истекший полумесяц, то в покупателях недостатка не было, и торговки-хохлушки оказались атакованными целым батальоном.
   Конец пути прошел без приключений. Проснувшись рано утром на пятый день путешествия, через раскрытое окно и двери курсанты увидели Киев. Белые домики окраин, утопающие в цветущих вишнях, окруженные зеленью массивные постройки центральной части и солнце – теплое весеннее солнце, обливающее ярким светом красивый, как будто новый город.
   Часов около десяти послышалась команда «строиться». Запыленные долгой дорогою, уже с шинелями в скатку через плечо, двинулись курсанты на место, с любопытством оглядывая улицы.
   После голодной Москвы били в глаза открытые лавки, магазины, рестораны и гуляющая весенним утром публика в легких белых костюмах и кружевах, беспечная и смеющаяся. Единственным носителем следов последней оккупации были вывески различных предприятий и учреждений, переименованные по указу атамана Петлюры на украинский лад. Сквозь плохо замазанную краской вывеску «Парикмахер» проглядывало «Цирульня», вместо «Типография» – «Друкарня».
   Вот и новая обитель курсов – огромное трехэтажное здание бывшего кадетского корпуса, способное вместить чуть ли не дивизию.
   Наконец-то дома!..

Глава 3

   Первую роту поместили наверху, в просторных, светлых комнатах с окнами, выходящими в рощу. В различных частях корпуса поселился комсостав с семьями, служащие, хозкоманда, околодок, похожий по оборудованию на лазарет, всевозможные цейхгаузы, классы, кабинеты.
   Весь день кипела работа. Часам к пяти, когда койки были расставлены, а матрацы набиты, курсантам объявили, что они свободны и, для первого дня, желающие могут даже без увольнительных отправляться в город.
   – Ты пойдешь куда-нибудь? – спросил Николай у Сергея.
   – Нет, не хочется что-то.
   – Ну, а я пойду в поиски. Тут где-то сестра моей матери обитает – значит, моя собственная тетка. Но, кроме того, что она живет на какой-то Соломенке, я ничего не знаю.
   – Ты как будто ничего раньше не говорил нам про нее?
   – А я, по правде сказать, сам только в вагоне вспомнил, – усмехнулся Николай. – Дай, думаю, поищу, авось пригодится.
   Совсем стемнело, но в помещение не шел никто – уж очень был хорош вечер.
   Николай довольно смутно помнил свою тетку – Марию Сергеевну Агорскую. Не видел он ее уже около десяти лет, как раз с того времени, когда она со вторым мужем и девятилетней дочерью уехала из Москвы в Киев.
   И он припомнил небольшую худенькую девочку в коричневом платьице, с которой когда-то вместе ходил «говеть» в одну и ту же церковь.
   Соломенка оказалась совсем рядом, и Николай без труда получил все нужные ему сведения от первого же встречного.
   Подойдя к беленькому домику с небольшим садом, засаженным кустами сирени, он заглянул сначала в щелку забора.
   За небольшим столиком в саду сидела женщина и пила чай. Немного приглядевшись, Николай узнал свою тетку.
   «Ну конечно, она, постарела только, – подумал он. – Лет сорок с лишним, пожалуй, будет».
   И Николай, отдернув щеколду, отворил калитку.
   Старуха встретила его испуганно. Он уверенно подошел к столу.
   – Здравствуйте, тетя! Не узнали? Николай, собственный ваш племянник.
   – Ах, батюшки мои! – Тетка всплеснула руками. – Да откуда ты? Ну иди, поцелуемся… Эммочка, Эмма! Пойди сюда, беги скорее!
   На ее зов из двери выбежала девушка лет девятнадцати, в беленьком ситцевом платьице и с книжкой в руках.
   – Твой двоюродный брат. Да поздоровайся ты, мать моя, чего столбом стоишь!
   – Здравствуйте! – подошел к ней Николай, протягивая руку.
   – Здравствуйте! – ответила она и с любопытством оглядела его.
   – Да вы что? – негодующе крикнула тетка. – Или на балу познакомились? Небось раньше вместе на стульях верхом катались!
   – Это от непривычки, – звонко засмеявшись, сказала Эмма. – Садись пить чай.
   Николай сел. Старуха засыпала его вопросами:
   – Ну как мать, сестры? А отец? Ох, непутевый он у тебя был! Наверно, в большевики пошел? А ты что в эдаком облачении? – ткнула она пальцем в его гимнастерку. – В полку, что ли, служишь?
   – Нет, на курсах.
   – Юнкер, значит, вроде? Ну, доброволец, а то и коммунист?
   – Мама! – прервала ее Эмма. – Уже давно звонили, опоздаешь!
   – Правда, правда! – засуетилась старуха. – Поди, уж «от Иоанна» читают.
   Николай остался с Эммой вдвоем.
   Спустился мягкий весенний вечер. Далеко, чуть-чуть, звонили колокола. Николай посмотрел на Эмму и улыбнулся.
   – Правда, что ты коммунист?
   – Правда, Эмма.
   – Жаль! – протянула она.
   – О чем жалеть? Я горжусь этим.
   – А о том, что пропадешь и ты, когда коммунистов разобьют. А во-вторых, без веры все-таки очень нехорошо.
   – Но позволь! – удивился Николай. – Во-первых, откуда ты взяла, что нас разобьют? А во-вторых, мы тоже не совсем без веры.
   – Какая же у тебя вера? – засмеялась Эмма. – Уж не толстовская ли?
   – Коммунистическая! – горячо ответил Николай. – Вера в свое дело, в человеческий разум, в торжество труда. А главное – вера в свои руки, в собственные силы, при помощи которых мы достигнем этого.
   Эмма удивленно посмотрела на него:
   – О! Да ты фанатик.
   Немного помолчали.
   – Расскажи мне что-нибудь о Москве, – примирительным тоном попросила она. – А то тут так много разных слухов.
   Николай начал рассказывать, сперва довольно сухо, потом увлекся. Рассказал о том, как протекала Октябрьская революция, как рабочие захватили власть.

   Поход в горах

   Об отделении церкви, о движении женщин. Говорил образно, пересыпая речь остротами и сравнениями.
   Эмма слушала внимательно, но недоверчивая и несколько ироническая улыбка не сходила с ее губ.
   – Что ты читаешь? – Николай протянул руку к книжке, лежавшей на коленях у Эммы.
   Она подала ему небольшой томик рассказов и, как бы извиняясь, заметила:
   – Это еще из маминых. У нас трудно хорошую книгу достать.
   – Хочешь, я принесу тебе? – предложил Николай.
   – Хорошо, принеси, но только не революционную.
   – Как ты предубеждена, Эмма, – засмеялся он.
   – Не предубеждена, а не люблю скучных книг. Да и мама будет недовольна.
   – Я принесу не скучную, а уж относительно мамы ладь сама как знаешь. Ведь ты уж не ребенок.
   Николай хотел попрощаться. Стояла уже темная ночь.
   – Куда ты пойдешь? – остановила его Эмма. – Ты по здешним горам и дороги не найдешь. Ложись у нас, я тебе постелю на веранде.
   Перспектива блуждания по незнакомым улицам Николаю улыбалась мало, он согласился.
   – Ты придешь, конечно, к нам на праздник? – спросила Эмма.
   – Приду, если ты не будешь иметь ничего против.
   – Не имею, – улыбнулась она, – хотя ты и большевик.
   – Спокойной ночи!
   – Спокойной ночи!
   – Эмма! – спросил, вдруг остановившись и вспомнив что-то, Николай. – Скажи, между прочим, где твой отчим, Вячеслав Борисович?
   При свете колеблющегося пламени ему показалось, что Эмма чуть-чуть вздрогнула. «Сыро! – мелькнула в его голове мысль. – Какое у нее легкое платьице…»
   – Он… уехал, он скоро вернется… – торопливо проговорила Эмма и, повернувшись, вышла.
   Николай остался один. Раздевшись, бросился в постель и спокойно думал о чем-то, докуривая папиросу. Но вскоре глаза его отяжелели, сомкнулись, и он крепко заснул, не выпуская окурка из пальцев.

Глава 4

   На следующий день утром Николай рассказал товарищам о проведенном им вечере.
   – Обещал ей книгу принести, а что взять – не знаю. Если Бебеля – «Женщина и социализм», – не показалась бы скучной.
   – А ты возьми сначала что-нибудь Коллонтай – книги у нее, правда, немного того… резковаты, но ничего, а потом можно и Бебеля.
   Наши друзья решили основательно для первого раза осмотреть Киев, который издалека показался им таким привлекательным. Вышли с утра. Прошли небольшой мостик над линией железной дороги, свернули направо и вскоре очутились на базаре.
   – Да, брат! Эти голода не знали, – показал Сергей на хохлов возле запряженных волами, груженых возов. – Это не то, что наши опродразверстанные крестьяне.
   – Я думаю, что если бы они знали, что такое неурожай, то не кормили бы такое множество разбойничьих шаек. А то – там Струк, там Мазуренко, там Клименко…
   Поднялись в гору, свернули на красивую и тенистую Фундуклеевскую и добрались до Крещатика. Здесь жизнь била полным темпом. Рестораны, лихачи, надушенная публика. Совсем-совсем как в доброе старое время. Еще разгульней и лихорадочней, пожалуй.
   На зеленом откосе выбрали пустую скамейку и сели отдохнуть.
   – Красивый город!
   – Да! Только уж очень в нем сволочи разной много. Сколько здесь скрывается агентов петлюровских, донских, иностранных, а то и просто бывшей черной сотни!
   – Вообще старым душком отдает. Даже такой пустяк – названия улиц: Дворянская, Полицмейстерская, Жандармская…
   Внизу по Днепру гудели пароходы, тянулись баржи, сновали маленькие лодочки, казавшиеся отсюда игрушечными.
   Прошли каникулы, начались занятия. Теперь почти целый день можно было видеть на плацу то одну, то другую марширующую или рассыпающуюся в стрелковые цепи роту. Николай, однако, успел еще раз побывать у Агорских и кстати занести обещанную книгу. Когда он передавал ее Эмме, то она разочарованно заметила:
   – Я так и знала, что ты не принесешь ничего путного.
   Но книгу взяла.
   Прошло несколько дней. На одном из собраний комячейки комиссар сделал доклад о значении курсов, являющихся не только кузницей пролетарского комсостава, но и боевыми единицами, надежной опорой советской власти.
   – Гарнизон Киева ненадежен, – говорил он, – части пропитаны духом партизанщины. Западная Украина кишит бело-петлюровскими бандами. А потому будьте готовы, занимайтесь усиленнее, зорче следите за тем, что делается вблизи и вокруг вас. Враг не так силен в открытом бою, как своею хитростью. В каждом номере газеты вы встретите заголовки: «Заговор», «Предательство», «Измена». Мы ничем не гарантированы от того, что контрреволюция не попытается забросить и к нам одно из своих щупальцев, хотя бы только с целью разведки.
   Последним стоял вопрос о выборе нового президиума ячейки. Когда намечали кандидатов, то кто-то предложил: Горинов!
   И совершенно неожиданно для себя Сергей попал в президиум.
   – Слушай, Эмма! Отчего ты все сидишь дома?
   – А куда мне ходить?
   – Ну куда? Мало ли куда! Вот Первого мая парад будет; приходи посмотреть.
   – Может быть, приду, если будет время.
   – Время? А чем ты особенно занята?
   – Как – чем? Помогаю матери… книги читаю…
   – Мамашины?
   – Нет, Бебеля!
   – Ага! – торжествующе воскликнул Николай. – А говорила – не интересно. Нравится?
   – Как тебе сказать… – зарумянилась Эмма-книга очень серьезная и для меня несколько трудновата. Кроме того, она говорит прямо о таких вещах, о которых вообще как-то не принято говорить открыто.
   – Вот потому-то это и хорошая книга, что режет как ножом настоящую правду.
   Дверь из комнаты распахнулась, и Николай из садика увидел, как через веранду, торопливо направляясь к улице, прошел какой-то невысокий человек в штатском пальто.
   – Кто это? – спросил он у Эммы.
   – Это брат моего отчима. Он приехал по делам на месяц и остановился у нас.
   – Знаешь что? – предложил Николай. – В следующий праздник приходи к нам в рощу гулять. Я тебя познакомлю со своими двумя лучшими друзьями.
   – Зачем?
   – Ни за чем! Вот чудачка, – просто так. Я хочу, чтобы ты о коммунистах не думала так плохо.
   – Нет, Коля! Я плохо о них не думаю, я только не понимаю их.
   – Поймешь когда-нибудь. Так ты придешь?
   – Не знаю, правда. Мама будет недовольна.
   – Ну вот! А говорила, что не ребенок.
   – Ну хорошо! Только зайди за мной сам.
   – Слово?
   – Слово!
   Ночь была светлая, лунная. Сергей сидел в караульном помещении – сегодня он был разводящим. Просматривал валявшийся на столике гарнизонный устав, изредка поглядывая на стенные часы. Вышел на воздух. Постоял, потом не торопясь пошел обратно. Обо что-то споткнулся, чуть-чуть не упал и вдруг остановился и замер, прильнув к одной из двуколок.
   К маленькой железной калитке, в углу у каменной стены, направлялись две тени. Подошли и остановились.
   Кто-то чиркнул спичкой, и при свете Сергей ясно увидел лицо невысокого черного человека с небольшими усиками.
   – Осторожнее! – послышался негромкий голос другого, стоящего в тени.
   Удивленный Сергей услышал, как щелкнул замок и слегка скрипнула дверь отворяющейся калитки.
   – Стой! – бросился он вперед, щелкнув затвором. – Стой! Кто ходит?
   – Тише! Свои!
   Лунный свет, прорвав облако, упал на землю, и Сергей увидел перед собой… начальника курсов.
   – Что вы здесь делаете? – спросил тот.
   Сергей ответил и спросил, в свою очередь:
   – А кто с вами, товарищ начальник?
   – Чудак, – усмехнулся начальник. – Да ведь это же дежурный по гарнизону.
   Сергей звонко рассмеялся.
   Утром Сергей рассказывал товарищам о своем ночном приключении, и они вдоволь похохотали:
   – Своя своих не познаша.
   Стояло теплое, ясное утро. Было не больше десяти часов.
   – Ну, ребята, пойдемте, куда я вам говорил, – предложил Николай.
   Они вышли, отправились знакомой Николаю дорогой и через двадцать минут были около белого домика.
   – Посидите на той лавочке, а мы сейчас выйдем, – сказал он товарищам.
   – Ты только недолго!
   – Нет, я сию минуту.
   «Минута» протянулась по крайней мере с полчаса. Наконец калитка отворилась, и из нее вышла сначала Эмма, потом Николай с каким-то мужчиной, который попрощался с ним за руку и пошел в другую сторону.
   – Ты что, Сергей? – спросил несколько удивленно Владимир, заметив, как тот быстро повернулся, уставившись на удаляющегося человека.
   – Знакомьтесь: Сергей, Эмма, – подошел Николай.
   Сергей машинально подал руку, почти не оборачиваясь.
   – Да что ты там увидел? – переспросил Владимир.
   – Вон там… кто это пошел?
   – Вот что! Это брат отчима Эммы, Юрий Борисович Агорский. А что? Разве ты с ним знаком или он похож на кого-нибудь?
   – Да… похож, – рассеянно пробормотал Сергей. Всю прогулку он был задумчив и не особенно внимателен. Николай даже обиделся.
   Эмма тоже держалась странно, и Николаю показалось, что ее глаза чуть-чуть заплаканны.
   – Что с тобой? – спросил он, когда они остались позади.
   – Ничего! – вспыхнув, ответила Эмма.
   – Нет, «чего»! Я вижу ведь!
   – Мама нашла у меня твою книгу и бросила в печку, поэтому мы с ней немного повздорили.
   – И все?
   – И все… Не достанешь ли ты где-нибудь мне еще такую книгу, а то я ее прочла только до половины.
   Прогулка не клеилась. Эмма сослалась вскоре не то на головную боль, не то на какие-то дела. Ее проводили обратно.
   – Послушай! – накинулся на Сергея на обратном пути Николай. – Отчего ты сегодня такой, точно тебя чем-то по голове хватили?
   – Отчего? Да оттого, что я готов прозакладывать голову против медного пятака, что при обходе ночью я видел не дежурного по гарнизону, а этого человека, с которым ты только что прощался за руку.
   – Не может быть!
   – Может, если я говорю.
   – Но что же это значит? Ведь ты же говоришь, что с ним был начальник курсов.
   – А это значит, что у начальника есть знакомства, которые он предпочитает почему-то скрывать…
   Они шли рощею. Владимир остановился:
   – Тс! Слушайте! Что это такое?
   «Та-тара-та-та-та-тата» – протяжно и едва слышно доносил ветерок со стороны курсов далекий. странный сигнал.
   – Уж не тревога ли?
   – Нет! – отвечал, прислушиваясь, Сергей. – Тревога подается не так, это сбор.
   – Да, это сбор, – согласился Владимир. – Но для чего бы это?
   Прибавив шагу, они направились на сигнал.
   Еще издали они увидели, как со всех концов переполненной гуляющими рощи торопливо собирались курсанты. В самом корпусе тоже царило необычайное оживление: бегали курсанты, суетились каптеры, отворялись цейхгаузы – вещевой, оружейный, продовольственный, а в коридорах спешно строились роты.
   Общая команда «смирно». Комиссар объявил, что подчинявшийся до сих пор советской власти атаман Григорьев со своими войсками внезапно выступил против Украинской республики. Он объявляется предателем, стоящим вне закона и подлежащим уничтожению. Согласно приказа наркомвоена Украины, курсы через четыре часа уезжают на новый фронт.

   Активисты

   Задача – получить патроны, подсумки, патронташи, палатки, котелки, фляги.
   Сдать – постели, корзинки, книги, матрацы. Погрузить на одни двуколки хлеб, консервы, продукты, на другие – пулеметы и ленты.
   И все это за четыре часа.
   Работа закипела бешеным темпом. Заглянувшему со стороны показалось бы, что корпус наполнился обитателями сумасшедшего дома.
   От оружейного цейхгауза – к вещевому. От вещевого – к продовольственному. С первого этажа – на второй. Со второго – на третий.
   К сроку все было готово. Курсы развернулись перед корпусом.
   Последнее горячее напутственное слово представителя наркомвоена. Команда.
   Под звуки музыки и «ура» серые колонны рвутся вперед.

Глава 5

   На одной стороне Кременчуг, на другой – Крюков. Ночью по соединявшему оба города огромному мосту через Днепр торопливо прошли подоспевшие курсанты. Через несколько часов город начал наполняться панически отступающими красными полупартизанскими частями. Их останавливали и спешно сколачивали в отряды. Подошли красные броневики, еще какие-то курсы. Едва рассвело, как по городу загрохотали орудия.
   Григорьевцы наступали.
   Все утро разговаривали трехдюймовки, сновали броневики и автомобили. Красные части готовились к контрудару.
   Сергей лежал за большим камнем возле углового дома и стрелял.
   – Сережа! У меня остались только две обоймы! – кричал Николай.
   – На вот тебе еще три, – кинул из своих тот. – Да ты смотри даром-то не трать…
   – Я…
   Артиллерийский снаряд, попав в крышу соседнего дома, заглушил его ответ, и белое облако пыли закрыло его от глаз.
   – Коля… Колька! – тревожно окликнул Сергей.
   – …я и не выпускаю их даром! – послышался запальчивый ответ.
   Выстрелы грохотали повсюду. Где-то далеко на фланге послышалось «ура», ближе, ближе, покатилось по цепям. Красные наступали. К полудню ни в городе, ни за городом уже никого не было. Разбитые банды убегали, советские части преследовали их.
   Через две недели григорьевских банд уже не было. Но они не были уничтожены полностью. Верные своей партизанской тактике, они под давлением красных распались и распылились между более мелкими шайками, заполнявшими Украину.
   Перед рассветом, рассыпавшись в цепь, отряд курсантов осторожно охватывал деревушку, в которой, ничего не подозревая, крепко спала небольшая, изрядно перепившаяся банда.
   Не доходя до деревушки с полверсты, цепь залегла. Первая рота, отделившись, небольшой лощиной пошла в обход. Ни разговоров, ни шепота, ни шума. В предрассветной мгле показались белые мазанки. Рота беззвучно, чуть не ползком переменив направление, залегла поперек дороги.
   – Тише, – вполголоса проговорил, взглянув на часы, командир взвода. – Сейчас наши будут наступать. Замрите! Огонь только по свистку.
   Прошло десять томительно долгих минут.
   – Скорее бы…
   – Успеешь, Николай, – шепотом ответил Сергей. – Куда ты всегда торопишься… Слышишь?
   Частый, тревожный набат с колокольни. Загрохотавшие вслед выстрелы и раздавшийся через несколько минут конский топот мчавшихся на них бандитов.
   Резкий свисток пронизал воздух. Меткий внезапный огонь сделал свое дело, вырвав многих из всадников.
   Видно было, как по зелени восходящих хлебов уносились стремительно остатки потрепанной банды.
   Деревню охватили. Некоторые из бандитов убежать не успели и попрятались тут же.
   Через полчаса трех человек уже вели к штабу около церкви.
   – Чья банда? – спросил у одного из них комиссар.
   – Горленко, – ответил хмуро, не поднимая глаз, здоровый лохматый детина.
   Их заперли в крепкую деревянную баню и поставили часового.
   Курсанты тем временем разбрелись по хатам и с жадностью закусывали хлебом, молоком и салом.
   – Хозяин, – спросил Владимир, – есть у тебя деготь?
   – Зачем тебе? – удивился Сергей.
   – Сапоги потрескались.
   – А пошукай, дэсь було у двори трошки, – ответил нехотя старик хохол, но сам не пошел, очевидно опасаясь оставить избу на солдат.
   – «Пошукай»! Вот чертов старик, где у него тут пошукаешь, – ворчал Владимир, очутившись на дворе богатого мужика. – Сколько барахла навалено.
   В найденном бочонке дегтя не оказалось, и Владимир хотел уже идти обратно, как взгляд его упал на маленький блестящий предмет, валяющийся на земле. Он нагнулся и поднял изогнутый в виде буквы «Г» разрывной капсюль от русской гранаты.
   Владимир внимательно осмотрелся и заметил под снопом приваленной к стене конопли кольцо от небольшой дверки.
   «Ага!» Осторожно выбравшись, он побежал к своим.
   – Подозрительно! – согласились товарищи и, захватив винтовки, отправились во двор.
   Растаскали хлам в стороны, откинули сноп. Обнаружилось небольшое отверстие – должно быть, вход в бывший курятник.
   – Эй! Кто там! Выходи!
   Молчание.
   – Может быть, там никого и нет, – проговорил Николай и, наклонив винтовку, заглянул в темноту.
   Раз… два… три… – бахнули один за другим револьверные выстрелы, и из двери стремительно бросилась черная фигура.
   «Чистым приемом» Владимир ловко хватил его прикладом по голове, а Сергей крепко схватил бежавшего за руки. Николай побледнел, покачнулся, неуверенно ухватился за край телеги и, не удержавшись, упал – он был ранен.
   На выстрелы со всех концов сбежались курсанты.
   Бандита связали. Николая осторожно перенесли в избу.
   Пойманный нагло смотрел на окружающих. Вывернули его карманы: письмо, приказ и желто-голубой значок. Офицер, бывший штабс-капитан, а теперешний атаман – Горленко.
   Николай был тяжело ранен. Пуля пробила верхушку правого легкого и засела где-то возле лопатки.
   …Возле каменной стены у церковной ограды, перед отделением курсантов, хмуро опустив головы, встали четыре человека, как пойманные волки бросая взгляды исподлобья. Сергей посмотрел на них холодно и спокойно.
   На другой день эшелон быстро уносил курсантов домой – в Киев.

Глава 6

   Встреча была устроена торжественная, с речами и цветами.
   Начальник курсов сказал несколько приветственных слов, поздравляя с благополучным возвращением.
   На следующий день были похороны убитых товарищей. Грустно и торжественно звучал похоронный марш.
   В толпе Сергей на мгновение увидел Эмму. Она внимательно всматривалась в проходящие ряды курсантов и, казалось, кого-то искала.
   Он был в строю и потому сказать ей ничего не смог.
   Николаю сделали операцию и вынули круглую свинцовую пулю.
   – Эдакая мерзость застряла, – сказал доктор, взвесив ее на ладони. – Сразу видно, что из дрянного револьвера.
   Когда Сергей выходил из курсового лазарета, ему передали, что его хочет видеть какая-то девушка.
   Он спустился в садик и увидел Эмму. Приветливо поздоровался с ней. По ее похудевшему лицу и беспокойному взгляду сразу догадался, о чем она хочет спросить. Рассказал ей все сам.
   – Ему теперь лучше?
   – Да. Приходите дня через три, и мы вместе к нему сходим.
   Эмма ответила ему благодарным взглядом.
   Она пришла после строевых занятий. Пошли в лазарет. У входа надели чистые белые халаты и прошли во вторую палату.
   – Мы к тебе в гости, – проговорил, входя, Сергей. Николай радостно встретил их.
   – И ты пришла?
   – Пришла.
   – А как же дома?
   – Разве я ребенок.
   Сергей, соврав что-то, вышел, оставив их вдвоем.
   – Ты изменилась, Эмма, – заметил Николай.
   – Может быть, Коля. Я много думала за последнее время.
   – О чем?
   – Обо всем. Досадно становится. Жизнь слишком монотонна. Кругом кипит, а тут все одно и то же.
   – А бог как?
   Посмотрела на него, подумала немного. Спросила серьезно:
   – Неужели ты думаешь, что я и вправду до последнего времени в это верила? Надо было хоть чем-нибудь заполнять жизнь, если ничего другого не было. Да и не хотелось мать огорчать.
   – Ну, а теперь?
   Эмма остановилась в нерешительности.
   – Теперь не знаю…
   Они прощались. Николай крепко пожал ей руку и сказал полушутя:
   – Думай только больше. Обо всем, сначала.
   – Сначала о тебе, а потом обо всем…
   – Почему? – Он на секунду поймал ее глаза. Чуть-чуть улыбнулась, остановилась у дверей, хотела что-то добавить. Не сказала и вышла.
   Все пошло своим чередом. Начались усиленные классные занятия. Сергей – председатель курсовой комячейки. Эта должность накладывала на него много новых, неотложных обязанностей, далеко не сходных с обязанностями ячеек, возникающими в мирное время. То туда, то сюда. По требованию Гувуза – для ответственной оперативной работы выделять наиболее надежных курсантов-коммунистов. Бывать на всевозможных секретных заседаниях и совещаниях. Вести учет и выдавать членам оружие. Словом, быть в самой гуще работы. Он ночевал теперь не в общем помещении, а в небольшой удобной комнате комячейки и поздно засыпал на широком кожаном диване, возле полевого телефона, соединявшегося с главными квартирами обширного корпуса.
   Вместо заболевшего, несколько тяжелого на подъем комиссара был назначен другой. Молодой, умный латыш Ботт сразу вошел в курс всего происходящего и повел совместно с Сергеем дружную, живую работу.
   И часто поздно ночью просыпался тот, услышав сквозь сон певучие вызовы фонического аппарата – два тире точка: —.—.
   Работа и учеба шли вовсю. Но вот мирная жизнь прервалась снова. Был какой-то праздник, утром поверка не производилась, и многие повставали несколько позднее, чем обыкновенно. Утро стояло жаркое, солнечное. Курсанты разбрелись по роще и по садику, беспечно прогуливаясь и отдыхая.
   Сергей только что направился к пруду, как вдруг по окрестностям покатились торопливые, четкие переливы сигнала «тревога». «Это уже не сбор», – мелькнуло у него в голове. И он стремительно помчался наверх, к пирамиде с винтовками.
   Никто ничего не знал. Командир батальона громовым голосом кричал:
   – Строиться!.. Быстро! – И почти на ходу построившимся курсантам подал команду: – За мной, бегом марш!
   Вот знакомая роща, налево насыпь, город кончается. Что такое?!
   – По окраине города от середины в цепь! Запыхавшиеся курсанты быстро рассыпаются; тарахтит по земле пулемет.
   Вот оно что! Во весь опор мчатся на курсантов какие-то всадники. Быстро снимается с передков чья-то батарея.
   – Ого-онь! – раздается команда.
   И цепь, опередившая в развертывании на несколько минут неизвестного противника, жжет его едким огнем пуль.
   Кто-то падает; тщетно пытается изготовиться к выстрелам батарея. Поздно! Слишком силен огонь дисциплинированной части.
   – Прекратить стрельбу! Сдаются!
   Цепь, бросаясь вперед, завладевает батареями загадочного противника.
   – Кто же это? – слышатся недоумевающие голоса победителей.
   И от края до края быстро передается и перекатывается по цепи:
   – Багумский полк восстал… Багумский полк изменил.
   Сергей нахмурил брови. 9-й Багумский полк – полторы тысячи человек – самая крупная единица гарнизона.
   Всю ночь собирались надежные части гарнизона: 4-е, 5-е, 6-е курсы кавалерийские, мелкие партийные отряды.
   В девять часов утра полк выступает, к девяти часам ему предъявлен ультиматум – сдать оружие…
   Без десяти девять. Киев точно вымер; по улицам извиваются цепи. По углам приникли к земле пулеметы. Еще осталось несколько минут. На автомобиле подъезжает наркомвоен Украины, смотрит на часы. Вместо ответа с той стороны первою лентой резанул пулемет.
   Наркомвоен привстал, облокотившись на стенку машины. Подал сигнал.
   Через головы притаившегося Киева с ревом забила батарея по Бендерским казармам.
   Перестрелка по улицам длилась недолго; со стороны восставших выстрелы стали стихать.
   Сергей бежал один из первых по Керосинной улице, и, завернув за угол, он увидал спины поспешно убегающих багумцев и выкинутый белый флаг.
   – Сдаются!
   – Багумцы сдаются!
   – Спохватились все-таки, – говорит наркомвоен.
   – Прекратить огонь!
   Полк был обезоружен и расформирован в тот же день.
   К вечеру все было уже спокойно и тихо. Днем привычный киевлянин сначала робко высунулся на двор, потом показался на улицу. Не найдя ничего угрожающего своей особе, вздохнул с удовольствием и облегчением.
   К вечеру, как и всегда, Крещатик был полон. Сновали лихачи; горели огни; гуляла нарядная, смеющаяся публика.
   Возле курсов стояли усиленные посты и ходили патрули.

Глава 7

   В команду Сергея вошли запыхавшиеся Владимир и Николай.
   – Дело есть, – проговорил Владимир несколько взволнованно. – Тут, брат, кругом нас какая-то чертовщина твориться начинает.
   – В чем дело?
   – А вот в чем. Сегодня я на дневальстве, а потому на занятиях не был. Отстояв свое время, я сменился, захватил книгу и улегся под кустом в роще. Кругом никого. Потом слышу шаги, гляжу – начальник. Я бы и не обратил внимания, но вспомнил про твои подозрения. Куда, думаю, его черт несет? Тихонько за ним. Возле дороги у овражка он встретился с тем самым человеком…
   – С Агорским? – живо переспросил, насторожившись, Сергей.
   – Да. Начальник передал ему большой синий сверток и сказал несколько слов. А затем пошел как ни в чем не бывало дальше. Я его оставил, когда он входил в ворота арткурсов. Вот и все.
   – Странно что-то! Друзья задумались.
   – Знаете что, – начал Сергей. – Я думаю, что эта хитрая лиса передала Агорскому какие-либо нужные секретные сведения. А затем прошла дальше, к артиллеристам, чтобы скрыть следы своей отлучки.
   – Пожалуй, что и так!
   – Что же теперь делать?
   – Прежде всего – за комиссаром.
   Пришел Ботт. Ему рассказали все с самого начала.
   – Вот что, товарищи, – сказал он. – Если арестовать Сорокина, то, пожалуй, никаких улик не найдется, а предупрежденные сообщники скроются, и дело будет смазано. А кроме того, на чем, в сущности, основаны все ваши подозрения? А если между ними просто какие-нибудь личные дела?
   – Нужно сверток достать, – проговорил Владимир.
   – А как его достанешь?
   – Я попробую, – встал все время молчавший Николай.
   – Ты? Каким образом?
   – Это уж мое дело, – коротко ответил он. И, повернувшись, вышел.
   Эмма сидела за столом и что-то читала.
   – Ты что, сударыня, читаешь? – подошла к ней мать. – Опять неприличное?
   – Я неприличных книг не читаю, – вспыхнула Эмма.
   – Знаю, знаю! Дай-ка сюда!
   Эмма подала матери безобидную книжку Уэльса.
   – То-то, – покачала головой старуха. – Ох, господи, вот на грех принесло племянничка! Не было печали… Вертопрах какой-то!
   – Он не вертопрах вовсе и гораздо лучше всех ваших дурацких Митенек да Вовочек! – пылко заступилась Эмма.
   Старуха, огорошенная такой внезапной защитой, подозрительно покосилась на нее:
   – Да ты, мать моя, уж не того ли?..
   Резкий ответ застыл на губах Эммы.

   Строят для детей

   Она увидела, что около плетня, под тенью акаций, стоит Николай и молча показывает ей небольшую бумажку. Встала и заметила, как, просунув записку в щель, он исчез. Ничего не видевшая старуха ушла в дом, и долго еще оттуда доносилось ее ворчанье.
   Эмма подошла к грядке и, срывая цветок, подняла незаметно бумажку:
   Приходи непременно через полчаса на наше место в рощу, нужно очень серьезно поговорить.
   Через пятнадцать минут, накинув шарф, Эмма тихонько вышла на улицу и торопливо направилась к роще. Николай уже дожидался ее, расхаживая по полянке. Она окликнула его.
   – Эмма, – он крепко сжал ее руку, – я боялся, что не придешь.
   – Что случилось? – тревожно спросила она.
   – Случилось что-то скверное, мой дружок. И я рассчитываю на твою помощь.
   – Чем же я могу помочь?
   – Слушай, Эмма. Я считаю тебя теперь почти совсем нашей. Мы много говорили и, кажется, хорошо друг друга поняли. Теперь ты должна постараться помочь нам разрешить одну задачу. Твой отчим – белый офицер.
   Эмма вздрогнула, чуть-чуть отшатнулась.
   – Как? Ты знаешь?
   – Знаю. Я давно об этом догадался. Но не в этом дело. Ты в этом нисколько не виновата… Его брат – шпион.
   – Юрий Борисович? – Эмма взглянула большими, удивленно-испуганными глазами.
   – Да. Теперь такое дело: сегодня к нему попали какие-то бумаги. Ты должна во что бы то ни стало достать их, если еще не поздно… – И Николай прибавил мягко: – Эмма, это для нашего дела и… для меня.
   Эмма взволнованно заговорила:
   – Коля, ты не думай, что я скрывала об отчиме. Нет, я сама не люблю его. Я думала… я боялась, что ты не будешь тогда к нам ходить. А тот – я в первый раз слышу, что он шпион. Бумаги… Он принес сегодня какие-то и долго разбирал. Он уходит куда-то по вечерам. Но потом… Как же мне быть? Я не люблю их. Я должна буду уйти, – но куда? Я ничего не знаю.
   Простые и горячие слова Эммы глубоко тронули Николая. Он крепко сжал ее руки:
   – Эмма… Я тебе обещаю. Я помогу тебе. Мы найдем выход. Ты мне веришь?
   – Верю…
   – Ну вот, а сейчас придумай как-нибудь достать этот синий сверток. Хорошо бы сделать так, чтобы не было заметно, что похищен именно сверток. Если они догадаются, что за ними следят и их раскрыли, то все наши планы могут рухнуть.
   – Но, если я и достану, как же я тебе передам?
   – Я буду ждать до поздней ночи возле снопов соломы в вашем огороде, и ты перебросишь сверток тихонько через плетень.
   Уже смеркалось, надо было торопиться. Рощею они пошли вместе, но, выйдя на дорогу, разошлись в разные стороны.
   Проходя мимо церкви, Эмма заметила, что служба там только что кончилась. Повалил народ. Что делать? Прежде всего оправдать свое отсутствие. Эмма направилась к паперти и смешалась с выходящими.
   – А, Агафья Петровна, здравствуйте! – радушно поздоровалась она с какой-то старухой.
   – Здравствую, Эммочка, здравствую! – запела слащаво та. – Тоже богу молилась?
   – Молилась, как же. Что же это вы давно у нас не были? Заходите сейчас посидеть. Мама и то меня все спрашивает: «Что это, говорит, Эмма, Агафья Петровна к нам давно не заглядывает?»
   Старуха – одна из первых сплетниц – так и расцвела при этом сообщении.
   – Что же, зайдем, можно зайти по пути-то. Подошли к дому. Эмма открыла калитку.
   – Ты где это была? – строго спросила мать, еще не заметившая идущей позади гостьи.
   – Здравствуйте, здравствуйте, Мария Сергеевна! – ласковым голосом заговорила та. – А мы с Эммочкой господу богу у всенощной молились. Шли обратно, я и думаю – дай зайду проведать знакомую.
   – Милости просим, заходите, раздевайтесь! – пригласила довольная мать.
   Чай пили дома, потому что на небе собирались тучи. Откуда-то пришел и Юрий Борисович. Быстро сбросил на вешалку возле веранды пальто и спросил, проходя в комнаты:
   – Дайте чего-нибудь закусить поскорее. Мне скоро бежать.
   Все уселись за стол. Старухи болтали. Агорский с жадностью поедал жаркое. Эмма разливала чай.
   Тучи сгустились. Послышался далекий отзвук грома.
   – Мама, – громко сказала Эмма вставая. – Сен-час пойдет дождь – пожалуй, белье замочит в палисаднике.
   – Ах ты боже мой! Правда, беги скорее, поснимай, Эммочка, и тащи сюда.
   Эмма торопливо вышла. Вот и вешалка, вот и одежда; она торопливо ощупала карманы, и волна теплой крови хлынула к ее вискам. Бумаги здесь!
   Она быстро сорвала свое пальто, Агорского, прихватила чепчик Агафьи Петровны, шмыгнула к плетню и позвала негромко:
   – Николай! Коля!
   – Здесь.
   – На, держи! Уноси все скорее, бумаги в кармане.
   Перебросив Николаю всю груду одежды, она распахнула калитку и, схватив с веревок белье, бросилась к комнатам. В ту же минуту капли крупного дождя забарабанили по крыше.
   Все это продолжалось не дольше четырех минут.
   Через полчаса гроза прошла, было уже совсем темно.
   – Ну, я пойду, – проговорил Агорский вставая.
   Через минуту раздался его немного встревоженный голос:
   – Марья Сергеевна, вы не брали моего пальто?
   – Нет!
   – Что за черт!
   – Ах, боже мой! Что случилось? Где же Эммочкино пальто?
   – А чепчик мой? Мой кружевной чепчик?
   – Обокрали… вот калитка распахнута!
   Агорский быстро выбежал на пустую улицу… Кругом темно и тихо.
   Воры скрылись.

Глава 8

   Запыхавшись от быстрого бега и довольно увесистой, а главное, неудобной поклажи, порядком измокший Николай наконец остановился передохнуть посреди одной из глухих уличек. Тьма стояла непроглядная. Где-то пробило одиннадцать.
   При свете спички он рассмотрел свой груз. Вот и бумаги. Э, да она свое собственное пальто экспроприировала! А это что, старушечий чепчик? Тьфу! Нагрузившись снова, он пошел дальше.
   Вот курсы. Но отчего так темно? Электричество попортилось?
   Он постучал в крепкую дубовую дверь. Сначала отворилось небольшое окошечко и выглянула голова, потом зазвенела цепь, дверь приоткрылась.
   Он пошел по лестнице. В обширном помещении было тихо, темно и не видно ни души. Ничего не понимая, он спустился вниз и спросил у часового:
   – Где же курсанты?
   – А где же ты был? – ответил удивленно тот. – Уже два часа как курсы уехали на фронт. Да они еще, должно, на вокзале.
   Николай кинул свою поклажу. Как сумасшедший, сжимая сверток, помчался по темным улицам.
   Два раза его останавливали патрули. Наконец добрался до вокзала.
   – Где эшелон с курсантами? – как бомба, влетел он к дежурному.
   – На девятом.
   Подлезая под вагоны, стукаясь о буфера и сцепы, добрался Николай до девятого пути. Вот и эшелон.
   К великой своей радости, он сразу же наткнулся на Сергея.
   – Николай, наконец-то!
   – Сережа, вот! – ответил тот, передавая сверток. – Где комиссар?
   – Ботта нет, он с другой половиной курсов уезжает под Шмеринку с другого вокзала.
   Живо развернули синюю обертку. При свете свечки увидали кипу приказов и карту с полной дислокацией частей Украины. Паровоз загудел к отправлению. Сергей быстро схватил трубку полевого телефона и надавил вызывной клапан.
   – Это ты, Сержик? Ага! Скажи машинисту, чтобы задержался. До моего распоряжения не трогаться.
   – Ты-то кто? – спросил удивленно Николай.
   – Он комиссар нашего отряда, – ответил за того Владимир. – Ты теперь с ним шути, брат!
   Они выскочили и добрались до вокзала. Сергей подошел к аппарату и вызвал пассажирскую.
   – Срочно попросите комиссара эшелона курсантов.
   – Кто просит?
   Прошла минута, две, три. Послышался снова звонок.
   – Ну что?
   – Поздно, – пропела мембрана. – Поздно, товарищ! Отряд курсантов уже за семафорами.
   «Что делать? – подумал Сергей. – Ага! В Укрчека».
   – Дайте город!.. Занято… опять занято… О, чтоб вы все пропали!
   – Товарищ комиссар, – с отчаянием влетел дежурный по станции, – на двадцать минут задержка эшелона… Сейчас у меня воинские, тоже на какой-то фронт… Скорее, пожалуйста!
   – Ладно! – с досадой крикнул товарищам Сергей. – Он от нас не уйдет. Я телеграфирую… А теперь-едем!
   Быстро добежали до своего состава, и эшелон, рванувшись, помчался в темноту, наверстывая потерянное время.
   Властно заревела сирена. Криками голосов, стуком разгружаемых повозок, лязгом стаскиваемых пулеметов разбудили опасливо притаившийся небольшой вокзал.
   Сергей – на телеграф.
   – Срочную в Киев.
   – Нет! – И телеграфист устало посмотрел на него. – Киевская опять не работает. Порвана. Теперь, должно, до утра.
   – По Морзе?
   – Разбит еще на прошлой неделе.
   – А через Яблоновку?
   – Через Яблоновку можно… Только…
   – Чего еще?
   – Кравченко там. Все телеграммы проверяет, и если у вас важная, то может и не пропустить.
   – Какой еще, к черту, Кравченко?
   – Кто его знает, – пояснил хмуро комендант. – Был красный, а теперь вот уже третий день никого не признает. Телеграммы проверяет, поезда пропускает не иначе, как обобрав.
   – Так он бандит?
   – Не совсем… Вроде этого. Да вы попробуйте – может, и пропустит. Мы вот только что через него продовольственную получили.
   «Чтоб он сдох!» – с сердцем подумал Сергей.
   Вошел начальник отряда:
   – Товарищ Горинов! Сейчас выступаем. «Кучура» под откос броневик свалил… там орудия.
   – Родченко! – остановил Сергей одного из курсантов. – Останься здесь до утра и, если линия до утра не будет исправлена, отвези этот сверток и телеграмму в Киев. Передай их в Укрчека под расписку. Сам останься на курсах.
   – Я с товарищами, – резко ответил тот. – Отдай кому-нибудь из обозников.
   – Родченко! – повторил Сергей твердо. – Я даю тебе поручение большой важности. Прочитай телеграмму и увидишь. Кроме того, я тебе это приказываю. Понял теперь?
   – Понял, товарищ комиссар, будет сделано, – ответил тот и добавил: – И скотина же ты все-таки, Сергей!
   Отряд Сергея ушел в ночную тьму. На станции тускло мерцали фонарные огни.
   Поползла бесшумным шорохом лента из Яблоновки, и кто-то спросил с того конца:
   – Пашка! У вас кто?
   Осовевший телеграфист нехотя положил руку на ключ и оборвал сразу. Брызнуло осколками разбитого стекла окошко. Загрохотали выстрелы.
   …Через час равнодушный и сонный телеграфист выбивал ответ:
   У НАС ТОЛЬКО ЧТО БЫЛИ ЗЕЛЕНЫЕ – СТЕПКА ПЕРЕМОЛОВ С РЕБЯТАМИ. УБИЛИ КОМЕНДАНТА И ОДНОГО КУРСАНТА. ТЕПЕРЬ НЕТ ВОВСЕ НИКАКИХ. АНАРХИЗМ ПОЛНЫЙ… ИДУ СПАТЬ.
   Небольшой отряд Сергея оказался посреди густых лесов и топких болот Волынской губернии, с твердым заданием разбить банду.
   Отряд встал в глухой подлесной деревушке. К великому удивлению мужиков, он не гонялся по всем направлениям и не требовал ежедневно полсотни подвод. Отряд осматривался. Днем, для отвода глаз, разведки наведывались в соседние хутора и деревушки. К вечеру и к ночи десятки мелких дозоров и разведок, по три, по четыре человека, незаметно расходились в стороны по оврагам, расползались по хлебам, шныряли по рощам. Удар подготавливался тяжелый и верный.

Глава 9

   Ночью через заброшенную дорогу, через застывший темный лес пробирались два всадника.
   – Вправо, должно, пора сворачивать.
   – Рано еще.
   – Ничего не рано. По Кривому Логу тропку кони натоптали, так сам не велел ездить, чтобы, значит, незаметно.
   Они свернули в чащу, но не успел еще замереть тихий шум в лощине, как зашевелилась листва одного из густых придорожных кустов и кто-то полушепотом спросил:
   – Слышали?
   – Это они, должно быть, к главной стоянке.
   – Ну, так за ними!
   Спустились в овражек. Прибавили шагу. Пахло сыростью, внизу журчал пробегающий ручей. Николай, несколько раз оступившись, попадал в воду.
   – Держи правее!
   – Тс! Тише, смотри!
   Саженях в сорока через освещенную поляну двигались прежние двое, теперь они вели лошадей в поводу.
   Несколько раз курсанты теряли из виду бандитов, но потом снова нагоняли.
   Сколько верст продолжалась эта слежка, сказать было трудно; взглянув на светящийся циферблат часов, Сергей заметил, что, с тех пор как они свернули с дороги, прошло уже два часа. Но вот издалека послышался неясный шум. По-видимому, путешествие приближалось к концу. Чем ближе, тем яснее… И вот наконец совсем близко-близко.
   – Не напороться бы!
   – Ничего, сначала передних окликнут.
   Но ни задних, ни передних никто не остановил, и сразу оборвавшийся лес открыл перед ними большую лесную поляну. Это была стоянка и штаб главного ядра банды. Разведчики остановились. Широкой красноватой полосой брезжил рассвет. Небо принимало бесцветный, серый оттенок; веяло утренним холодком. Сквозь туманную дымку курсанты увидели целую деревушку наскоро собранных из зеленых веток шалашей, повозок, лошадей, два дымящихся костра, около которых копошились несколько человек. Когда еще немного рассвело, они хорошо разглядели натянутую из серой парусины палатку – должно быть, самого атамана.

   В пионерском лагере

   Оставив позади бандитский лагерь, курсанты скрылись в лесной чаще.
   Атаман Битюг был сегодня не в духе.
   – Эй, Забобура! – крикнул он своему адъютанту. – Пришли-ка мне сотенных – Оглоблю и Черка-ша… Да пускай и Барохня придет.
   «Адъютант» вышел и вернулся с двумя сотенными. Первый – огромный, с вспухшим и пересеченным шрамом лицом и всклокоченной головой. Второй – поменьше, черный, юркий, с хитрыми, бегающими глазами. Вошедшие поклонились.
   – А где Барохня?
   – Барохня перепимшись.
   – Экие скоты! Только вас и хватает на то, чтобы водку пить. А как до дела – так никто ни к черту. Что нового?
   – Да, кажись, ничего пока, – ответил Черкаш. – Разве только что вот от Могляка наши вернулись.
   – К черту Могляка! Я спрашиваю – отряд где?
   – Стоит.
   – Ну, а возле Барашей как?
   – Как приказывали. Дорогу снимают.
   – Много сняли?
   – Побольше пятка верст подле Яблоновки своротили. Да так, порознь, ребятишки гайки крутят.
   – Две деревни да волов пар двадцать работают, – добавил Оглобля.
   Речь шла о линии между Коростенем и Новоград-Волынском.
   Вошел Забобура и передал пакет. В нем главарь соседней банды Шакара сообщал следующее:

   Командующему Волынско-Повстанческим отрядом
   атаману Битюгу.
   Для поддержания связи, а также для своевременного предупреждения вашего уничтожения сообщаю следующее: что захваченный мною коростеньский большевик, после подвергнутая всесторонней обработке, показал, что на территорию войск ваших вызван из Киева особенный отряд, не из красноармейцев, а из отборных большевиков, кои готовятся к ихнему офицерскому званию. Апотому дошлый до всяких хитростей и военных приемов. И оный же большевик выразил мерзостную уверенность в скором нашем разбитии, за что и был зарублен, а тем не менее о настоящем, для принятия мер, вам сообщаю.

   Дальше, после титула «Атаман Степного Истребительного Отряда», печатными буквами стояла подпись – Шакара. А ниже – скрепа составившего мудрое донесение адъютанта.
   – Вот! Вот!.. – заревел разгневанный главарь. – Черти криворожие! Не могли до сих пор узнать, что перед ними не солдаты, а юнкера ихние. Да не я буду, если они не рыщут по ночам, когда вы пьянствуете да дрыхнете!
   Наконец ругательства прекратились, и он перешел на деловую почву.
   – Забобура! Могляку приказ – ночью потревожить их с тылу. Долго пусть не дерется. Но чтобы те ночь не спали. Я сам займусь этим делом… А ты, – он с недоумением взглянул на Оглоблю, – распустился сам и ребят распустил. Зачем Семенки сожгли? Я им одно Крюково спалить приказывал.
   – Черт его разобрал, – решили сотенные, выходя из палатки. – Эк разошелся!
   В лагере уже кипела жизнь. Дымились костры под котлами, играла гармония, слышались смех и ругательства. Некоторые, несмотря на утро, были уже выпивши. Занимался каждый чем хотел. Тут кучка, лежа и сидя в самых разнообразных позах, резалась в затасканные карты перед грудкой петлюровских «карбованцев». Там человек десять окружили бутыль с какой-то мерзостью и кружками перекачивали ее содержимое в желудки.
   А вот и занятые настоящим делом: один укорачивает ствол винтовки наполовину, превращая ее при помощи подпилка в бандитский карабин. Другой вплетает в конец плетки тяжелую свинчатку.
   Словом, лагерь живет.

Глава 10

   Уже взошло солнце, когда наши разведчики остановились передохнуть на полянке. Напились воды из ручья и закурили.
   – Ну, что теперь делать?
   – Что! Выступим сейчас же.
   – А не лучше ли до ночи? Сергей покачал головой:
   – Тут днем-то смотри, как бы с дороги не сбиться.
   В самом деле, кругом была глушь. Огромный, кряжистый дуб широко раскидывал корявые ветви во все стороны. Вывороченная с корнем вековая липа, не достигнув земли, уперлась верхушкой в стоящие рядом деревья и образовала широкие, причудливые ворота. Кругом валялись догнивающие стволы и сучья. Дикие пчелы, которых так много на Волыни, вылетали с жужжаньем из гнилого дупла. Пахло грибами, сыростью, прелым прошлогодним листом. Из соседнего болота доносилось кваканье лягушек.
   – Брр!.. – сказал Николай. – Не люблю я таких мест. Ведьмино поместье какое-то.
   – Ну пойдем! Скоро дорога.
   Тронулись дальше и через полчаса уперлись в зловонное болото.
   – Что за черт! Нужно взять правее.
   Взяли вправо, прошли еще около часу. Уперлись в ручей, не широкий, шагов в пять, но сквозь прозрачную воду виднелось на порядочной глубине обросшее зеленоватой колыхающейся тиной дно. Пришлось по пояс в воде переходить на ту сторону. Взяли еще правее – поросшая подозрительно яркой зеленью полянка.
   – Осторожнее!
   Под ногами у Николая что-то зачавкало, и он поспешно вытащил увязшие по щиколотку ноги.
   – Вот мерзость-то!
   Прошли еще час. Лес стал редеть. Впереди между деревьями показался просвет. Вот и опушка. Прямо открывалась низкая кочковатая местность, а дальше – осока, трава, сверкающий на солнце клочок воды и снова синий загадочный лес.
   – Что делать?
   – Прежде всего отдохнуть, – решил Сергей, – а то сапоги полны воды, штаны тоже мокрые, а ноги как свинцом налились.
   Они выбрались на сухую солнечную лужайку, сняли сапоги, разложили на траве портянки и стали советоваться. Пришли к выводу, что идти надо напрямик, а пока необходимо отдохнуть.
   – Жрать охота, – заметил Николай.
   Нашли неподалеку дикую яблоню. Яблоки оказались такой кислятиной, что есть их было почти невозможно. Попробовали запекать в золе – получилось нечто съедобное, и ребята закусили.
   Часа через два они встали и, просохшие, отдохнувшие, отправились снова. Местность пошла более возвышенная и сухая. Лес чередовался с цветущими полянками и кустами березняка. Так прошли они еще часа три.
   – Смотри! Смотри!
   Под ногами спутников внезапно очутился путь, по которому проезжала телега, потому что трава была примята колесами в одну сторону.
   – Ну, теперь-то мы придем. На телегах только посуху ездят.
   – Живо вперед!
   – Погоди! – дернул за рукав Николая Владимир.
   Они обернулись. По направлению к ним ползло штук шесть чем-то груженных крестьянских подвод.
   – Спросим их!
   Телеги приближались. Владимир пошел навстречу и только что успел крикнуть: «Товарищи, куда дорога?» – как заметил, что через плечо у сидящих перекинуты патронташи и у пояса болтаются гранаты.
   Увидав перед собой незнакомого человека, бандиты повскакали с криками:
   – Стой! Кто такое?
   – Красный!.. Держи!..
   Владимир сорвал винтовку и, бахнув два раза, бросился в чащу. Вслед за ним загремели выстрелы. Рассыпавшись, бандиты забирали влево. Беглецы мчались вперед, как загнанные волки. Крики преследователей то стихали, то вновь усиливались.
   – Цепью идут, сволочи, – задыхаясь, говорил Сергей. – Слева болото. Если лес кончится – пропали.
   Лес в самом деле кончался, и поперек блеснула пробегающая речонка. Пропали!
   – Сережа, смотри! Мельница!
   Направо торчала из-за кустов старая водяная мельница.
   Осторожно подобравшись, они заметили, что дверь у нее приоткрыта, а мельник стоит, повернувшись к ним спиной, в огороде возле ульев.
   Товарищи бесшумно сквозь полуоткрытую дверь прошмыгнули в сени, оттуда по лесенке наверх и, приоткрыв маленькую дверку, очутились на небольшом, заваленном различной рухлядью чердаке. Только что они успели лечь на пол, как в хату вошел старик лет пятидесяти и поставил на стол чашку со свежим сотовым медом.
   Не прошло и десяти минут, как к мельнице подкатили телеги и подбежали бандиты. Их было человек десять.
   – Эй, дед Никита! – послышался громкий голос – Куда пробежал большевик с винтовкой?
   – Не видал.
   – Не видал, старый черт. Ты не спрятал ли его? Некуда ему деваться было. Разве в болоте утоп!
   – Может, и утоп, – согласился мельник.
   – Утоп! Беспременно утоп! – послышались голоса. – Деваться больше некуда.
   – Туда собаке и дорога.
   Ворота распахнулись, и подводы въехали во двор. Лошадей распрягли. Еще несколько человек вошли в хату.
   Бандит, которого все называли Егоркою, был, очевидно, за старшего. Он распорядился, чтобы закопали убитого Владимиром Хомяка, а сам уселся на лавку.
   – Чего привезли-то? – осведомился мельник.
   – Разное, – ответил Егорка, – все больше из мануфактуры, кожи есть в коробках.
   – С поезда, что ли?
   – С поезда. Третьево дни под откос спустили.
   – Оох, хоо! – закрутил головой мельник. – Беда мне с вами! Выследят – пропадешь ни за что.
   – «Ни за что»! – передразнил старика другой бандит. – Нет, коли уж ты пропадешь, так не задаром… Знаешь, Егорка, как он допрежь тебя еще делал? Придет к нему солдат: «Есть, мол, дедушка, пожрать чего?» А он: «Как не быть, как не быть, голубчик, вон в погребе сметанка и сало. Доставай уж только сам, кости у меня старые». Ну, тот полезет по дури и винтовку наверху оставит – и, значит, крышка.
   Бандиты довольно заржали:
   – Ай да дед! Вошли еще двое.
   – Ну что, закопали?
   – Закопали.
   Дверь широко отворилась, и бандиты принялись подтаскивать большие тюки, связки, коробки и вскоре завалили чуть не пол-избы.
   «Куда же это они денут?» – думал, не отрываясь от щели, Сергей.
   Мельник подошел к переднему углу, что под иконами, сдвинул оттуда стол и лавку, потом достал железный крюк, подсунул его под карниз, зацепил за конец доски и потащил. Что-то заскрипело, завизжало, и четыре настланные через весь пол половицы откатились и открыли темную дыру с ведущей вниз лестницей.
   – Хитрая штука! – заметил кто-то.
   – Плевое дело, а в жисть не догадаться. Старик засветил свечу и полез вниз с двумя бандитами.
   – Ну, подавай!
   И темная пасть ямы поглотила вскоре всю груду награбленного.

Глава 11

   Когда последний тюк был сброшен в хранилище и со скрипом задвинулись половицы, мельник поставил на стол большую бутыль с водкой, ломти нарезанного сала, свернутую в кольца жирную малороссийскую колбасу. Бандиты с жадностью накинулись на еду и на выпивку. Старик пил немного сам и похаживал взад и вперед, доливая из бочонка бутыль.
   – Да! – громко говорил уже порядком подвыпивший Егорка. – Вот стерва большевик! Не идет он у меня из головы. Эх! Изловить бы!
   – Да уж, обработали бы в наилучшем виде, – пьянеющим языком отвечал сосед.
   – Что бы ни сделали, а не поймали.
   – Не поймали, так утоп.
   – А ну как не поймали и не утоп? – проговорил один из бандитов. – Может, их здесь отряд целый ходит, а мы сидим да водку хлещем.
   Слова его произвели сильное впечатление. Все с опаской посмотрели в густоту надвигающихся сумерек. Разговор сразу притих. Кривуля, разинув рот, так и позабыл его закрыть, а Сычук подавился куском колбасы.
   – А ведь и правда, ребята, должно быть, не утоп.
   – Уж не обратиться ли нам в Ракитовку? Всего пять верст, и на что спокойней.
   – Давай, давай, запрягай!
   – Хомяка-то как саданул!
   И бандиты торопливо засуетились, запрягая лошадей.
   Через несколько времени до слуха курсантов долетел удаляющийся стук колес.
   Они выждали, когда старик ушел за чем-то, тихо спустились и затем как ни в чем не бывало подошли как будто снаружи.
   – Эй! Кто тут есть?
   Мельник выглянул из-за сарая, осел, постарел лет на двадцать и дряхлым, старческим голосом ответил, низко кланяясь:
   – Никого, никого нет, господа товарищи! Один я, старичишка убогий, околачиваюсь.
   – Бандиты не заезжали?
   – А! Кто?
   – Бандиты.
   – И что вы, мои милые, зачем они заедут? Нету, нет, и не видал никогда.
   Зашли в хату.
   – Отец! – спросил Сергей. – Дай что-нибудь поесть.
   – Можно, можно. Отчего же не дать? Вон, в подвалишке. Стар я только. Так уж вы сами. Один посветит, а двое выберут что надо. – Он услужливо совал в руки сальный огарок.
   Друзья поблагодарили, но от совместного путешествия в подвал отказались… В то время как двое лазили внизу между горшками и крынками, Сергей подобрал все винтовки и держал их, пока товарищи не выбрались.
   Они с волчьим аппетитом уплели все поданное на стол. Затем приказали мельнику запрячь тележку и на паре круглых, сытых лошадок покатили по мягкой дороге.
   Вечером того же дня отряд курсантов не спал. Разговаривали и сильно тревожились за исчезнувших троих разведчиков.
   Вдруг полночью со стороны полевого караула спокойную тишину прорезал перекатывающийся гулким эхом выстрел.
   Похватались за винтовки.
   – Что такое?.. В чем дело?
   Оттуда к огням бежит кучка людей, и через минуту громкое и веселое «ура» перекатывается по лагерю. И при свете костров, подхваченные десятками рук, высоко подлетают возвратившиеся разведчики.
   – Кто же это стрелял? – спросил кто-то.
   – Часовой в нас, – смеясь, ответил Николай, – мы пропуска не знали.
   – А мы Могляка вчера расколошматили, – с гордостью сказал начальник отряда, пожимая Сергею руку.
   – Погодите! – ответил Сергей. – Завтра мы самого Битюга хватим да и Шакару обидим.
   Через час лагерь спал, костры погасли, стихло, – но зорко всматривались в темноту часовые.

Глава 12

   Атаман Битюг закинул ногу в стремя и, приподнявшись, грузно опустился на свою высокую кобылу. Бывшая петроградская этуаль, Софья Николаевна Тольская, а теперь Сонька, его жена, танцевала уже на горячем коне возле палатки, перед кучкой всадников, составлявших конвой атамана.
   – Трогай!
   Сразу сорвавшись с места, легкой рысью полетела небольшая кавалькада и скрылась за поворотом к лощине Кривого Лога. После прошедшего ночью небольшого дождя стояло теплое, светлое утро. Солнце косыми лучами пригревало влажную землю, поднимая дымку легкого, свежего пара. Атаман ехал к Барашам, чтобы лично убедиться, как подвигается разрушение железнодорожной линии.
   Мелькали поля, попадались заросшие зеленью яблонь и вишен уютные хуторки. Заслоняясь рукой от солнца, всматривались в проезжающих работающие на хлебах мужики и, узнав, снимали шапки, низко кланяясь. Остановились на несколько минут напиться в попавшейся на пути деревушке. Провожаемые сочувственными советами бородачей, любопытными взглядами баб и ребят, поскакали дальше.
   На пути, посреди неснятых колосьев пшеницы, разглядели скачущих навстречу двух всадников, которые, заметив отряд, остановились.
   – Наши? – спросил с сомнением атаман.
   – А вот посмотрим.
   Один из всадников повернул лошадь, снял шапку и вытянул ее в сторону на правой руке два раза.
   – Наши! – сказал Барохня, отвечая тем же сигналом.
   Встречные оказались своими ребятами из сотни Оглобли, наблюдавшими за работой.
   – Ну как? – спросил атаман. – Снимают?
   – Работают!.. – усмехнулся один. – Можно сказать, подходяще.
   Верст через десять обогнули по опушке небольшую рощу и выехали на бугор. Их уже давно заметили.
   – Ого-го-го! – послышалось радостное ржанье. – Сам приехал!
   Работа продолжалась с еще большим рвением.
   Человек около четырехсот согнанных из окрестных сел хохлов копошились, разрушая железную дорогу. Разобрав стыки рельсов, привязывали к концам их веревки, пристегнутые к десятку пар волов, и вся линия вместе со шпалами веером переваливалась под откос. Много девок и баб следом разбрасывали и срывали лопатами песчаную насыпь.

   Пионеры чтили память героев

   Позади на несколько верст желтел уже обработанный путь.
   Сиротливо стояли пощаженные телеграфные столбы, но с перерванными, болтающимися проводами. Отовсюду доносились крики и понукания, посвистывание ременных плетей и удары по бокам неуклюжих волов…
   Наблюдающие за работой бандиты перешучивались с бабами и сурово покрикивали на мужиков. Атаман подъехал поближе и окрикнул:
   – Бог помочь!
   – Спасибо! – раздалось несколько десятков голосов в ответ.
   Он проехал взад и вперед мимо работающих и остался доволен.
   – А там что? – спросил он у сопровождавшего его бандита.
   – Тоже наши. Мостишко там небольшой, значит, снимают.
   – Через Гнилой Ручей?
   – Он самый. Маленький, а крепкий. Второй день ломами понемногу разбивают.
   Атаман с компанией заехали в соседнюю деревушку. Отдохнули, плотно закусили жареным гусем, основательно выпили и отправились обратно.
   Атаман остановился и посмотрел в бинокль.
   – Кого это там дьявол несет?
   Теперь и простым глазом можно было видеть, как всадник, склонившись к седлу, бешеным аллюром мчался по дороге.
   – В чем дело? – крикнул Барохня, когда взмыленная лошадь поравнялась с ним.
   – Атаман! – ответил седок, едва переводя дух. – Беда! Могляк убит, и сотня его пропала.
   – Как! – рявкнул атаман. – Откуда известно?
   – Сейчас прибежали несколько уцелевших ребят.
   – Собачий сын!.. Баба! – Битюг разразился градом ругательств по адресу погибшего Могляка и, ударив шпорами, понесся вперед.
   Как встревоженный осиный рой, гудел бандитский лагерь. Недавно прибежал из деревни мужик и сообщил, что утром возле деревни отряда не оказалось. Он пропал куда-то ночью.
   Атаман поспешно отдавал сотенным распоряжения:
   – Выслать во все стороны пешие и конные разведки. Отряд разыскать, посты удвоить.
   По всем направлениям потянулись пешие и конные разведчики. В лагере не было ни обычных пьяных криков, ни песен. Кучками толковали бандиты.
   К атамановой палатке подскакал хохол без шапки, без седла. Быстро заговорил о чем-то Забобуре.
   – Что такое? – спросил, выходя, «сам».
   – Отряд вернулся.
   – Ага! – воскликнул атаман. – Теперь расквитаемся! Заруба! Карасю приказ: завтра к ночи встать позади отряда. Барохня! Наши от мельника вернулись?
   – Вернулись.
   – Порошок привезли? Давай сюда… Ну? – спросил он вошедших.
   – Вот.
   Атаману передали небольшой узелок.
   – Кто из Дубков сообщение привез?
   – Вавила Косой.
   – Давай ко мне.
   В палатку вошел хохол. Низко поклонился.
   – Откуда солдаты воду берут? – спросил атаман.
   – Из колодца, что возле Яковой мельницы.
   – А в чем обед варят?
   – Кухня у них есть на колесах.
   – Вот что, Вавила! Вот тебе порошок, и чтобы завтра до обеда он был в колодце.
   – Никак не возможно! – ухмыльнулся мужик.
   – Вот я тебя стукну по башке, так будет возможно.
   – Народу всегда там много.
   – На вот, попробуй! – Атаман вытянул несколько раз мужика плетью.
   – Что же… – согласился Вавила, почесывая спину. – Если уж такое от вашей милости строгое приказание, сделаем!

Глава 13

   Несмотря на усталость, друзья проснулись рано, часов около семи.
   – Значит, сегодня?
   – Значит, так.
   – Трудно по такой дороге ночью подойти.
   – Ночью мы подойдем только до леса, а свернем к рассвету.
   Пошли умываться, но, еще не доходя, услышали треск, похожий на негромкий револьверный выстрел. У мельницы они увидали кучку суетящихся курсантов.
   – Колодец отравили, – сообщили Сергею курсанты.
   – Кузнецов ему из нагана руку просадил.
   Подошел Кузнецов и сообщил: он сегодня дневалил по лагерю и заметил, что какой-то мужик все время толкается около мельницы. Это ему показалось подозрительным. Он спрятался за плетень и стал наблюдать. Убедившись, что никого поблизости нет, мужик подбежал к колодцу и что-то туда бросил. Потом кинулся в сторону, намереваясь перемахнуть через плетень, но повис на нем с простреленной рукой. Отравитель сознался, что он подослан атаманом, и в подтверждение показал на спине ярко-красные рубцы от ременной нагайки. Атаман велел крестьянам донести, как подействует отрава. Ночью же он нападет на красных сам.
   – Вот что! – предложил начальнику отряда Сергей. – Нам теперь незачем тащиться в лес. Мы подождем, пока они сами подойдут к нам. Но надо дать им уверенность, что отряд действительно отравлен. Тогда банда будет переть на нас безо всяких опасений, а мы приготовим ей встречу.
   Так и порешили сделать. Сергей с товарищами отправился к старосте и приказал к завтрашнему дню приготовить подводы, потому что отряд уезжает.
   Было прибавлено, что люди позаболели и есть предположение, что они отравлены. Если это подтвердится, сказал Сергей, то они подожгут деревню со всех четырех концов.
   Наступила спокойная, теплая ночь. По безлунному, темному небу огоньками горели звезды. Далеко на горизонте, как непонятный сигнал, узкою полосою загорелась зарница.
   Как раз в то время, когда, блеснув в последний раз, желтая змейка на горизонте заменилась слабой, серовато-тусклой полоской – предвестницей наступающего рассвета, – из секретов прибежали курсанты. Один донес, что банда заходит в деревню; другой, что банда у оврага, в двух верстах впереди.
   Атаман шел с отрядом со стороны оврага. Карась занял деревню. Несколько редких выстрелов посыпались со стороны лагеря, и пули зажужжали высоко в стороне.
   «Ну и стрелки!» – подумал атаман. И густой цепью повел банду вперед, откуда щелкали редкие выстрелы.
   – Ого-го-го! Бросай винтовки!
   – Мухи дохлые!
   Горя от нетерпения, из окраины деревни бегом бросилась банда Карася с ревом:
   – Даешь пулеметы!
   – Да-дае-ешь…
   Но тут взвилась голубая ракета. И со стороны красных раздался грохочущий дружный залп, слившийся с треском четырех пулеметов.
   Огорошенные встречей, бандиты дрогнули и залегли, но, расстреливаемые метким огнем, по заранее измеренным дистанциям, бросились бежать. Убегающие люди Карася напоролись на засаду и заметались, бросаясь через заборы и плетни. Разгром был полный.
   Через час отовсюду стали возвращаться преследовавшие бандитов роты.
   Дорого встала эта операция атаману. Сам он скрылся, но среди трупов оказались Оглобля, Черкаш, а также атаманова Сонька. Она лежала посередине болотца с простреленной головой. Ее вынесли и положили на покрытый зеленой травою бугор. Она долго бредила. Поминала гвардию, юнкеров, сыпала грязную ругань. Через несколько минут умерла. Ее коня поймали в овраге. В сумке нашли флакон одеколона, пудру и дневник.
   В тот же день атаман распустил банду на мелкие шайки, по нескольку десятков человек, и сам с кучкой отъявленных головорезов ускакал к Новоград-Волынску, где хозяйничал крупный «батька» Соколовский.
   К вечеру курсанты отдыхали после горячего дня. Слышались смеющиеся голоса, горели большие костры, и кто-то наигрывал на двухрядке.
   – Что-то в Киеве?
   – Где-то наши фронты? Далеко ли Петлюра, Деникин?
   – Ничего мы не знаем!
   – Ничего, Сергей! Оторвались! Николай подбросил сучья в костер.
   – Хоть бы письмо получить! Да ведь Ботт у черта на куличках, Эмма адреса не знает. Что-то она сейчас делает? – добавил он.
   – Поди, соскучился?
   – Соскучился.
   Владимир с Сергеем переглянулись лукаво.
   – Завтра к мельнику. Надо же Шакару немного потрогать.

Глава 14

   Утром, едва над горизонтом показался краешек солнца, на пяти подводах небольшой отряд скрылся за холмами зеленых полей.
   – Улетели орлята! – сказал командир отряда. – С чем-то вернутся?
   Поля, поля, холмистые, волнующиеся, желто-зеленые. Вспугиваемые топотом, из-под самых колес вылетали из росистой пшеницы испуганные перепела. Жаворонки звенели в глубине голубого неба. Чувствовалась еще утренняя свежесть, но солнце уже жгло с одного бока. Один раз, далеко влево, возле опушки темнеющего леса показался на мгновение всадник и тотчас же умчался назад. Глухо прозвучало эхо случайного выстрела.
   Когда проехали больше половины пути, остановились переждать жару на одном из придорожных хуторков. Все было на месте – и скотина, и еда, и горшки в печках, но хозяева сочли почему-то за лучшее удалиться.
   Выставили наблюдателя, и тот, вооружившись биноклем, уселся верхом на соломенную крышу, возле белой трубы. Основательно закусили. Развалились на мягкой траве, в тени густых яблонь и вишен небольшого садика. Тихонько болтали.
   Солнце решило испечь землю. Даже в тени было душно. По телу расползалась лень.
   Едва курсанты расположились по укромным уголкам, как случилось маленькое курьезное происшествие. Федорчук, прельстившись спелым яблоком, забрался на дерево. Он был уже у цели, как вдруг обломил сухой сук, который стукнулся о крышку улья. Потревоженные пчелы с яростью бросились изгонять непрошеных гостей из сада и без труда обратили весь отряд в бегство.
   – Фу-ты, черт!
   Николай, запыхавшись, прикладывал сырую землю к руке.
   – Вот еще новая напасть!
   Направились в огород, намереваясь расположиться с тенистой стороны стога.
   Один, просунув в сено руку, с удивлением крикнул:
   – Посмотрите-ка!
   Откинули несколько клоков сена и увидали приклад трехлинейной винтовки.
   – Вот так гадюка!
   – Вот так камень!
   – Ребята! – сказал Сергей. – Сейчас на хуторе никого нет, да и дело у нас есть. Положите винтовку на место, а на обратном пути мы осторожно захватим ее владельца.
   Отряд тронулся в путь. Из-за кустов, позади оставленного хутора, осторожно выползли две фигуры.
   – Ушли?
   – Уехали, дьяволы!
   Уже совсем к ночи курсанты остановились за версту до мельницы. Сергей с товарищами отправился вперед. Было уже темно. В одном из окошек домика блестел огонь. Ребята кучей ввалились в хату.
   Старик злобно посмотрел на гостей и пробурчал что-то, беспокойно поглядывая и пытаясь разгадать причину нашествия.
   Сергей сел за стол. Все притихли.
   – Ну, как дела, старик?
   – Никаких у меня дел нету… видит бог, нету, – затараторил тот.
   – Ну уж это ты оставь! – усмехнулся Сергей. – Нас этим не проведешь. Мы знаем, что у тебя тут бандитский притон.
   Старик съежился и захихикал, не зная, как принять это – в шутку или всерьез.
   – Хи-хи-хи!.. притон! У старичишки убогого, господь с вами…
   А сам пятится к распахнутому окошку. Владимир, заметив этот маневр, уселся на подоконник.
   – Награбленное куда прячешь?
   – Совсем ничего не знаю, что вы к старику пристали?
   – Ты не знаешь, так я знаю, – ответил Сергей. – А ну-ка, товарищи, отодвиньте стол и лавку.
   Мельник мгновенно сорвал с гвоздя и запустил ему в голову тяжелый безмен. Сергей ловко уклонился. Безмен врезался в уставленный иконами угол. Мельнику связали руки. Стол был отодвинут.
   – А ну-ка, найдите тут ход! Курсанты шарили по полу.
   – Вот, смотрите!
   Он достал с полки знакомый крюк и поддел им край доски за карнизом. Четыре половицы со скрипом откатились, открывая тайник.
   Спустились вниз. Около часа выбрасывали награбленные товары наверх, принимали и укладывали их на подводы. Темная дыра опустела. Усталые курсанты выбрались наверх, закусили.
   Мельник сбросил маску и на все вопросы разражался градом ругани. В сарае у него нашли аппарат для варки самогонки, а за печкой – солдатскую гимнастерку в подозрительно бурых пятнах.
   – Убил, должно, за крынку кислого молока! – вспомнил Николай подслушанный с чердака разговор.
   Ночь проходила. Запрягли своих и Мельниковых лошадей. Старика посадили на подводу.
   Когда со двора вышли все люди и выехала последняя подвода, ярко вспыхнула соломенная крыша. Огненные языки закрутились и затанцевали, отражаясь в спокойной темной воде.
   Не успели курсанты отъехать и с версту, как сзади посыпались частые выстрелы. Все повскакали и похватались за винтовки. Но вскоре успокоились: это рвались запрятанные в сгорающем логове винтовочные патроны.
   Ехали уже медленнее, подсаживались на подводы по очереди. Не доезжая до хутора, человек десять отправились осторожно вперед и захватили на хуторе двоих.
   – Бандиты? – спросил, подходя, Сергей.
   – Какие там бандиты! – ответил пойманный. – Мы здешние.
   – А зачем убегали?
   – Мало ли тут кто ходит? Мы пуганые.
   – Оружие есть?
   – Откуда ему быть?
   Сергей пошел с ними, в сопровождении кучки курсантов, к стогу сена. Пленники беспокойно забегали глазами.
   – Это что? – спросил Сергей, когда один из курсантов извлек винтовку.
   – Аа! – точно только вспомнив, хлопнул себя по лбу мужик. – Я и забыл… В прошлом году на пашне нашел, ну и бросил сюда – пусть, думаю, валяется.
   Курсанты расхохотались.
   – Как же это ты в прошлом году бросил под нынешнее сено?
   Их также захватили с собой. Поздно ночью весь отряд проснулся, чтобы приветствовать экспедицию, возвратившуюся домой с богатой добычей.

Глава 15

   Далеко по окрестным селениям пронеслись вести о смерти Могляка, Оглобли, Черкаша, Соньки и сыча-мельника, о разгроме их шаек. Банды притихли, разбились на кучки, ожидая лучших времен.
   Прошло около месяца, как отряд уехал из Киева. За это время он совершенно оторвался от прежней жизни и потерял всякую связь с курсами. С огромной радостью все встретили весть о том, что их вызывают срочно в Киев.
   Трое друзей тоже были весьма довольны по многим причинам. Нужно было прикончить предательскую игру начальника курсов. У Сергея было много незаконченной работы. А у Николая еще одна, особенная причина.
   Через два дня отряд подошел к станции, погрузился в готовый эшелон и помчался к Киеву. Замелькали сквозь распахнутые окна и двери поля остающейся позади беспокойной Волыни.
   Рано утром курсанты радостными криками приветствовали показавшийся Киев.
   Через несколько минут отряд в порядке подходил к курсам.
   Почти у ворот он неожиданно столкнулся с подходящей колонной своих товарищей, возвращающихся после боев под Жмеринкой.
   С обеих сторон раздалась приветственная команда «смирно», а затем громкое «ура» и радостные крики, заглушаемые звуками музыки. Запыленные, загоревшие, с честью выполнившие свой долг, встречались отряды. Курсанты быстро переоделись в новое обмундирование, умылись и отправились вниз – на торжественный обед.
   В большой столовой было прохладно и хорошо. На покрытых скатертями столах стояли цветы и приборы. Играла музыка.
   – Товарищ Ботт, здравствуйте! – Сергей подошел к комиссару.
   – Горинов… здравствуйте! – обрадовался тот. – А я вас высматриваю…
   Они долго и оживленно беседовали.
   К Ботту подошел присланный от наркомвоена докладчик. Курсанты прослушали горячую речь о положении революционной борьбы Украины и России. Оторванные надолго от всяких сообщений, они с жадностью ловили каждое слово. Армии Колчака безостановочно отступают к Уралу. Деникин неудержимо прет и ширится во все стороны. Уже давно, после геройской защиты, пал Харьков; уже болтаются на фонарных столбах трупы рабочих Екатеринослава. Враг скоро застучится в ворота Киева. А с запада Петлюра тянет хищные лапы к столице Советской Украины.
   – Вы устали, – говорил докладчик, – но республика вскоре потребует от вас новых жертв. Будьте к ним готовы! Скоро придется вам сплотиться, для того чтобы принять на свои плечи всю тяжесть белогвардейского удара. Может быть, мы в последний раз собираемся для совместной беседы в стенах наших курсов. Может быть, скоро здесь будут наши враги. Но мы опять придем, навсегда. И последнее знамя, которое будет развеваться над Киевом, будет наше – Красное знамя.

Парад в Артеке

Глава 16

   – Ну, теперь можно и поговорить, – сказал Ботт, запираясь на ключ у Сергея в комнате.
   Сергей подробно рассказал о проведенной отрядом работе и сдал расписку на отобранное у бандитов и оставленное ревкому имущество.
   – А Родченко погиб, должно быть, – закончил Сергей. – У него были все бумаги. Я страшно поражен был, когда увидел сегодня, что начальник курсов еще здесь и жив.
   Ботт нахмурился.
   – Надо сегодня же арестовать его.
   – А по-моему – нет! – возразил Сергей. – Он генерал, человек старой закалки, и от него многого не добьешься. А потому я предлагаю оставить его еще на несколько дней и установить за ним правильную слежку. Ничего не теряя, мы можем выиграть многое.
   – Но кто же возьмется за это дело?
   – Я со своими товарищами. В Чека и без того горячка.
   – Хорошо, делайте.
   Сергей вызвал к себе своих друзей и объяснил им задание. Через полчаса каждый был уже занят своим делом.
   Сергей что-то высчитывал; Николай писал какую-то записку; а Владимир старательно отдирал от свечки кусочек желтого воска.
   Солнце уже скрылось за горизонтом, когда Николай подходил к знакомому беленькому домику. Прошел месяц с тех пор, как он убегал отсюда ночью, нагруженный поклажей наподобие ночного разбойника.
   Вот и калитка. Войти туда он не мог – нужно было оградить Эмму от подозрений. Он подошел к плетню, со стороны нежилого переулочка, и стал наблюдать.
   Садик был пуст, только жирный кот, развалившись, спал на круглом столике. Вдруг дверь хлопнула, и через веранду торопливо промелькнула знакомая фигурка. Через некоторое время она показалась опять, торопливо накинула на ходу шарф и вышла на улицу.
   Николай пропустил ее мимо, пошел за ней немного поодаль, до тех пор пока не миновали они несколько уличек; потом подошел и осторожно взял ее за руку.
   Она сильно вздрогнула, но, увидав его, не удивилась.
   – Я знала, что вы вернулись, и шла к тебе. Идем!
   – Куда?
   – Все равно! Подальше отсюда.
   Почти всю дорогу она ничего не говорила. Наконец, уже возле самого центра, на одном из бульваров они выбрали глухую скамейку в углу.
   – Что с тобою, Эмма? Ты расстроена… взволнована.
   – Не мудрено! – горько усмехнувшись, ответила девушка. – Можно совсем с ума сойти.
   – Ну, успокойся! Расскажи все по порядку. Она, путаясь, часто останавливаясь, рассказала ему следующее.
   В тот вечер, когда они похитили бумаги, она легла спать довольно рано. Агорский скоро ушел, и она слышала, как мать запирала за ним дверь. Ночью, открыв случайно глаза, она с удивлением заметила у дверей свет и услышала голоса. Это ее удивило, и она, подкравшись босиком, заглянула в щель и едва не вскрикнула. За столом сидели Агорский и… ее отчим. Откуда он взялся, она понять не могла.
   Утром мать ей сообщила, что у них теперь часто будет бывать отчим, чтобы она не смела никому заикнуться об этом.
   С тех пор у них началась беспокойная жизнь. Часто по ночам, при плотно закрытых ставнях, собирались какие-то люди и долго совещались. Из отрывков их разговоров она поняла, что они ставят себе задачей организовать переворот в пользу Петлюры и ни в каком случае не допускать захвата власти Деникиным. Эмма при первом же случае убежала сообщить об этом Николаю, но не нашла на курсах никого.
   На нее не обращали внимания, и она старалась как можно меньше попадаться на глаза.
   Однажды вечером, проходя мимо столовой, она увидела невысокого белокурого человека лет двадцати пяти. Напротив него сидел ее отчим с исказившимся от злобы лицом.
   – Так вы отказываетесь?
   – Да! Так будет лучше.
   Эмма прошла дальше и конца разговора не слыхала. Когда она возвращалась, то незнакомца уже не было, а отчим говорил с Агорским.
   – Ты знаешь, кто у меня сейчас был?
   – Кто?
   – Мерзавец! – Он назвал фамилию. – Подлец, пришел сказать, что считает за лучшее не связываться с нами. И главное – теперь, когда знает все.
   – Что же делать?
   – Его надо вызвать еще раз и уничтожить.
   – Но где?
   – Хотя бы здесь!
   Эмма похолодела от ужаса.
   Прошло еще несколько дней. Эмма напряженно всматривалась во все происходящее и нетерпеливо ожидала возвращения отряда. Самое ужасное случилось вчера.
   Еще утром она заметила тянущийся через весь лоб отчима большой шрам. Он сказал ей, что стукнулся о косяк двери, хотя она об этом его и не спрашивала. Эмма после обеда, как всегда, забралась с книгой на сеновал, который находился возле огорода, над большим сараем, заваленным разной рухлядью. Сначала читала, а потом незаметно для себя заснула. Проснулась она от знакомых голосов и, заглянув сверху, увидала отчима с братом позади кучи с ломаным железом; в сарае было полутемно, и она не сразу поняла, в чем дело.
   Они увязывали что-то в рогожу.
   Острая мысль мелькнула у нее в голове, и на минуту все поплыло перед глазами. Она теперь поняла все. Поняла, отчего у отчима был шрам, зачем на днях он отослал погостить на неделю к сестре на хутор ее мать и зачем ей навязал вчера билет в городской театр. Как во сне, помнила она, что они взвалили на телегу мешок и увезли его.
   Она не спала всю ночь. И с огромным облегчением вздохнула, когда узнала, что сегодня отряд вернулся в Киев.
   – Что же теперь делать? – закончила она.
   – Эмма! – ответил Николай, заглядывая ей в лицо – Завтра эта предательская игра будет прервана. А теперь скажи: ты любишь меня?
   Она просто ответила:
   – Ты знаешь!
   – Ну вот! Обо мне ты тоже знаешь. Теперь тяжелое время. Думать о личном нельзя. Вырвать тебя из этого болота необходимо. Ты согласна?
   – Да! Но…
   – Никаких «но»! Я сегодня же переговорю с комиссаром, и мы что-нибудь устроим. А потом, когда уедем на фронт, ты отправишься в Москву, к моей матери… Мой отец коммунист, и он рад будет оказать тебе помощь, а моя мать все-таки приходится тебе теткой.
   Пошли обратно. Несмотря на поздний час, на улицах было светло и людно. Повсюду мелькали огни кабачков, подвалов. Сквозь открытые окна доносились громкие звуки «Карапета», «Яблочка», еще чего-то.

     Раньше были денежки, были и бумажки, —

   доносился чей-то высокий ломающийся тенор, —

     А теперь Россия ходит без рубашки…

   Они дошли до белого домика. Расставаться не хотелось, но было уже поздно.
   – Ну, до утра, дружок!
   – До утра!
   Пробило двенадцать. Николай торопливо зашагал к курсам.

Глава 17

   Когда Владимир кончил мять в руках кусочек желтого воска, он направился по главному коридору корпуса, свернул два раза налево, один раз направо и очутился в полутемном углу, напротив квартиры Сорокина. Он приложил ухо к двери и прислушался – никого! Тогда он приложил восковой шарик к замочной скважине, осторожно вдавил его большим пальцем и извлек слепок. Потом проворно отскочил в темную нишу соседней заколоченной двери, потому что послышались тяжелые шаги. Показался Сорокин; щелкнув ключом, вошел в комнату и запер за собою дверь. Владимир осторожно, на цыпочках, пробрался мимо, а затем спустился в слесарную мастерскую, в подвал, и принялся за работу.
   Он был сыном слесаря и часто помогал отцу. Через час сделанный по слепку ключ был готов, и Владимир полетел наверх, к Сергею:
   – Готово…
   Сергей зашел к Ботту, попросил увести Сорокина под каким-нибудь предлогом на час с курсов.
   – Хорошо! – согласился тот. – Как раз кстати: нам нужно съездить с докладом о работе отрядов.
   Когда увозивший их экипаж скрылся, Сергей и Владимир отправились в темный конец коридора, отперли дверь, заперлись изнутри и огляделись. Квартира состояла из двух хорошо обставленных комнат. Они осторожно перерыли все ящики и полки, но ничего подозрительного не нашли.
   Они уже собирались уходить, когда Сергей остановился в маленькой темной прихожей, возле заставленной умывальником, наглухо завинченной печки. Отодвинули, развинтили и открыли тяжелую дверку. В глаза сразу же бросились какие-то бумаги и письма.
   – Ага! – сказал, просмотрев, Сергей. – Этого вполне достаточно. Сорокин у нас в руках.
   И он положил все обратно.
   Ночью пришел Николай и подробно передал товарищам рассказ Эммы. Сведений набралось больше чем достаточно. Решено было: Сорокина арестовать сейчас же, а об Агорском сообщить в Чека. Николай рассказал также Ботту о том, что сделала для них Эмма, и Ботт охотно согласился дать ей клубную работу на курсах. На первое время это было удачным разрешением вопроса. Теперь нужно было произвести арест.
   Все четверо пошли в телефонную комнату. Сергей нажал кнопку аппарата, вызывая квартиру начальника. Через несколько минут послышался ответный гудок, а потом вопрос:
   – Я слушаю! Кто у телефона?
   – Дежурный по курсам. Вас просят по городскому от начальника гарнизона.
   – Сейчас приду.
   Вскоре послышались шаги, вошел Сорокин и направился к телефону.
   – В чем дело?
   – В том, что вы арестованы, – проговорил, подходя, Ботт.
   А Владимир твердо положил руку на кобуру его револьвера.
   Его отвели в полутемную камеру бывшего карцера и к дверям и к окну выставили надежные посты. Всю ночь друзья не спали. Долго Ботт говорил с кем-то по телефону, потом отослал захваченные бумаги с верховым. Квартиру обыскали еще раз. Помимо всего, там нашли еще тщательно завернутую новенькую генеральскую форму и двадцать пар блестящих, вызолоченных на разные чины погонов.
   Утром из генеральской квартиры ребята перетаскали лучшую мебель в небольшую светлую комнату возле коридора, занимаемого семьями комсостава. Вышло очень недурно.
   – Это для Эммы.
   Рано утром, с небольшою корзинкой, Эмма вышла из дома и направилась к роще. Там ее уже ожидал Николай.
   – Ну, ты совсем?
   – Совсем, Коля!
   – Не жалко?
   – Нет! – И она, обернувшись, посмотрела в сторону оставленного дома. – Уже не жалко.
   Днем Укрчека арестовала обоих Агорских, при которых нашли много важных бумаг. Домик заперли и запечатали.

Глава 18

   – Слушайте!
   – Тише!
   – Это ветер!
   – Нет, какой ветер!
   – Это орудия!
   – Так тихо?
   – Тихо, потому что далеко.
   – Да… это орудия.
   Курсанты высыпали на широкий плац, на крыльцо, даже на крышу корпуса и внимательно вслушивались в чуть слышные колебания воздуха.
   – Кто это может быть?
   – Фронт еще далеко.
   – Должно быть, кто-нибудь с зелеными дерется.
   Дело красных войск на Украине уже было проиграно. Ежедневные сводки доносили о непрерывном продвижении противника. Уже потерян был Курск, Полтава, Житомир, Жмеринка. Враг подходил с тылу к Чернигову, и только Киев еще держался. Но вскоре суждено было пасть и ему, так как белое кольцо сжималось все уже и уже.
   На фронтах, подавленные морально и технически, красноармейские части не могли стойко держаться. Не было возможности установить правильное сообщение и управление остатками частей. Провода прерывались; маршрутные поезда летели под откос или останавливались перед разобранными путями.
   Шла спешная эвакуация. Вверх по Днепру то и дело отходили груженые баржи; возле пристани сотнями стояли заваленные подводы. Отправлять что-либо ценное поездами не было возможности из-за бандитизма. Даже баржи приходили к Гомелю с бортами, продырявленными пулями. Со всех сторон теперь, после жестоких боев, сюда подходили командные курсы Украины: Харьковские, Полтавские, Сумские, Екатеринослав-ские, Черкасские и другие – всех родов оружия. Впоследствии они сорганизовались в «железную бригаду курсантов», которой и пришлось принять на плечи всю тяжесть двустороннего петлюро-деникинского удара.
   Часто по синему небу скользили аэропланы. На земле тяжело пыхтящие бронепоезда, с погнутым осколками снарядов железом, срывались со станций и уносились на подкрепление частей фронта.
   Буря надвигалась на Киев.
   Начальника курсов расстреляли сами курсанты. Его обрюзгшее генеральское лицо не выражало ни особенного страха, ни растерянности, когда повели его к роще за корпус. Он усиленно сосал всю дорогу дорогую пенковую трубку и поминутно сплевывал на сухую, желтеющую траву. Когда его поставили возле толстой каменной стены у рощи, он окинул всех полным высокомерия взглядом. И в залпе потерялось его последнее слово:
   – …сволочи!
   До производства старшего класса в красные командиры оставалось уже недолго. В цейхгауз уже привезли перешитое обмундирование. С неделю друзья прожили без особенных приключений и усиленно занимались.
   Вечера проводили вместе. Часто заглядывала Эмма. Она горячо бралась за всякую работу. Со всеми у нее вскоре установились простые и дружеские отношения.
   Сегодня они проболтали, гуляя, дольше обыкновенного, и она ушла от них около двенадцати.
   – Да, ребята! – говорил задумчиво Сергей. – Сейчас вот мы сидим и болтаем. Хорошо, весело, в клубе, поглядите, что делается – только ну! А ведь недолго уж остается… Ведь если через месяц собрать всех и сделать перекличку, то многих не будет в строю.
   – Скажи лучше, немногие останутся в строю. Вызов телефона – певучий, мягкий. Сергей взял трубку. Говорил новый начальник курсов:
   – Это вы, товарищ Горинов?
   – Я.
   – Зайдите на минутку. Комиссара нет, а комендант города просит выслать человек сорок на усиление патрулей, так как возле города показались какие-то разъезды.
   Сергей по городскому аппарату вызвал с совещания Ботта, и они всю ночь провели у телефонной трубки. Им сообщили, что стоящая возле Киева, в Броварах, конно-казачья бригада ненадежна.
   Через два дня Петлюра внезапным ударом продвинулся за Фастов и очутился под самым Киевом. Это было для всех неожиданностью. Все предполагали, что красные части продержатся значительно дольше.
   Нужно было во что бы то ни стало задержать хотя бы на время дальнейшее продвижение белых, потому что город совершенно не был эвакуирован. Срочно последовал приказ сегодня же произвести выпуск старших классов, а завтра к рассвету всей бригаде выступить на фронт. К одиннадцати часам утра сто пятьдесят одетых в новенькую форму красных командиров стояли на плацу. Произнесли торжественное обещание, прочли списки произведенных. На автомобиле подъехал наркомвоен Украины. Его лицо носило на себе отпечаток бессонных ночей и глубокой тревоги.
   Поблагодарил от имени Советской Украины за геройскую работу. Высказал уверенность, что бригада курсантов с честью выполнит свою трудную задачу. Тепло попрощался.
   На следующее утро бригада выступила. Возле широких дверей собралось много провожающих. Поминутно подъезжали конные ординарцы и мотоциклисты. Кругом, насколько хватал глаз, лентами подходили и останавливались серые батальоны.
   Мягко переливаясь, с крыльца полились звуки сигнала «сбор».
   Николай еще раз крепко стиснул маленькую руку Эммы:
   – Ну, прощай! Всего хорошего, девочка. Будем бороться и надеяться.
   Эмма оставалась пока в городе. Она должна была отправиться, вместе с семьями комсостава, с последней баржей в Гомель, а оттуда в Москву.
   Она посмотрела на Николая, грустно улыбаясь:
   – Прощай! Пиши, Коля… Я буду ждать…
   – Эмма, вашу руку напоследок!
   – Володя! Сережа!.. Прощайте! Спасибо вам за все. Мы снова все встретимся.
   – Может быть! Привет России, Москве. Всего хорошего!
   Они еще раз горячо пожали ей руку и торопливо бросились к своим местам.
   Эмма тихо взошла на высокое каменное крыльцо, встала возле самого края, рукой придерживаясь за выступ окна. Всматриваясь, застыла безмолвно.
   Повсюду кругом – поблескивающие штыки, пулеметные двуколки, орудия. Слышались слова четкой команды. Где-то далеко впереди заиграла музыка. Голова бригадной колонны тронулась в путь. Курсовой батальон минут около десяти стоял на месте. Потом раздалась резкая команда, тронулся и он. Вон Николай!.. Сережа… Владимир… Вскоре скрылись и они. Перед Эммой всё тянулись серые ленты.
   Потом, громыхая, проскакала рысью запоздавшая артиллерия. И кругом стало пусто.
   Эмма молча ушла в свою комнату. Села, задумавшись, на широкий кожаный диван. Долго крепилась. Не выдержала и, уткнувшись головой в подушку, горько-горько заплакала:
   – Ушли!

Глава 19

   Уже пятый день, как отбивается железная бригада, – отбивается и тает. Уже сменили, с боем, четыре позиции и только что отошли на пятую.
   – Последняя, товарищи!
   – Последняя! Дальше некуда!
   Жгло напоследок августовское солнце, когда измученные и обливающиеся потом курсанты вливались в старые, поросшие травой, изгибающиеся окопы, вырытые под самым Киевом во времена германской оккупации.
   – Вода есть? – еле ворочая пересохшим языком, спросил, подходя к Владимиру, покачивающийся от усталости Николай.
   – На!
   Прильнул истрескавшимися губами к горлышку алюминиевой фляги и долго, с жадностью тянул тепловатую водицу. Взвизгнув, шлепнулась о сухую глину шальная пуля и отскочила рикошетом в сторону, оставив облачко красноватой пыли.
   – Осторожней! Стань за бруствер. Чуткая тишина.
   – Говорят, справа пластунов поставили.
   – Много ли толку в пластунах? Два батальона. Помолчали. Где-то далеко влево загудел броневик.
   Эхо разнеслось по притихшим полям.
   – Гудит!
   Шевельнул потихоньку головками отцветающего клевера ветер.
   – Сережа! Пить хочешь?
   – Давай!
   Выпил все той же тепловатой, пресной воды. Отер рукавом со лба капли крупного пота. Долго смотрел задумчиво в убегающую даль пожелтевших полей. Вздохнул тяжело:
   – Стасин убит?
   – Убит.
   – А Кравченко?
   – Тоже.
   – Жалко Стасина!
   – Всех жалко! Им ничего, а тем, которые ранеными поостались, плохо!
   – Федорчук застрелился сам.
   – Кто видел?
   – Видели! Пуля ему попала в ногу. Приподнялся, махнул рукой товарищам и выстрелил себе в голову.
   Жужжал по земле, над поблекшей травою, мохнатый шмель. Жужжал в глубине ослепительно яркого неба аэроплан.
   Смерть чувствовалась близко-близко. И именно сейчас, когда все так безмолвно и тихо.
   Жжзз-жжж!..
   Та-х-та-бах…
   – Вот она! Та-х-та-баба-х…
   – Вот!.. Вот она!
   В грохоте смешались мысли, взрывы и время. Прямо перед глазами – цепь… другая. Быстрый, судорожный огонь.
   – Ага, редеют! Батарея…
   – Наша! Отвечает!
   Еще и еще цепи, еще и еще огонь. Окопы громятся чугуном и сталью. Нет ни управления, ни порядка. И бой идет в открытую, по полям.
   – Врете, чертовы дети! Не подойдете!
   – Врете, собачьи души! – кричит оставшийся с несколькими номерами пулеметчик – и садит ленту за лентой в наступающих.
   – Бросай винтовки! О-го-го! Бросай!
   – Получай! Первую!.. Вторую!
   С треском рвутся брошенные гранаты перед кучкой петлюровцев, нападающих на курсанта.
   С гиканьем вырывается откуда-то эскадрон и падает тяжелым ударом в одну из первых рот.
   – Смыкайся! – кричит Сергей. Его голос совершенно теряется среди шума и выстрелов.
   Эскадрон успевает врубиться в какой-то оторвавшийся взвод, попадает под огонь пулеметов и мчится, теряя всадников, назад.
   Бой близится к концу.
   Пулеметчик с разбитой ногой уже остался один и, выпустив последнюю ленту, поднимает валяющийся карабин и стреляет в упор, разбивая короб «максима», с криком:
   – Давитесь теперь, сволочи!
   На фланге бронепоезд, отбиваясь, ревет и мечется. Его песня спета – полотно сзади разбито.
   – Горинов, отходим! – кричит Сергею под самое ухо Ботт. – Бесполезно…
   Справа петлюровцы забирали все глубже, глубже и густыми массами кидались на тоненькую цепь. Пластуны не выдержали и отступили.
   – Кончено?
   – Кончено, брат!
   С хрипом пролетел и бухнулся почти рядом, вздымая клубы черной пыли и дыма, снаряд. Отброшенный, как пылинка, упал, но тотчас же вскочил невредимым Владимир. С разорванной на груди рубахой, шатаясь, поднялся Сержук. Шагнул к товарищам, упал с хлынувшей из горла кровью.
   Влево на фланге что-то гулко ахнуло, заглушая трескотню ружейных выстрелов. Белое облако пара взвилось над взорванным броневиком.
   Красные части отступали.
   Вот беленькие домики окраин Киева. Здесь Петлюра и Деникин не нужны. В страхе перед надвигающейся напастью их обитатели попрятались по погребам и подвалам.
   Беспорядочно и торопливо вливались остатки красных частей в город. Чем ближе они подвигались к центру, тем больше попадался на глаза торопящийся, снующий народ. Носились мотоциклеты, гудели автомобили, тянулись бесконечные обозы. Кучками, с узлами на плечах уходили какие-то люди.
   – Это беженцы, рабочие! – пояснил кто-то. – Кто от деникинцев, кто от петлюровцев. Черт их знает, который захватит раньше город.
   Шли не останавливаясь. Вот и бывшая обитель курсов. Молчал черными пятнами распахнутых окон покинутый корпус. Стройно, точно бессменные часовые, застыли рядами тополя вокруг безлюдного плаца. Скорей мимо и мимо – некогда…
   Через окна и балконы высовывались лица буржуев, открыто выражавших свое удовольствие.
   – Возрадовались! – доносилось по их адресу со стороны уходящих рабочих.
   – Ну, погодите до следующего раза! Разочтемся! С чердаков раздавались выстрелы по отступающим.
   Бухали колокола – где набатом, где пасхальным перезвоном.
   Вот цепной мост. Не без труда трое друзей протиснулись к нему и, подхваченные людскою массою, стали продвигаться вперед.
   Где-то на окраинах послышалась трескотня. По мосту тысячи человек текли сплошной рекой, плотно прижавшись друг к другу.

   В Артеке

   Возле Сергея автомобиль с попортившимся мотором, захваченный общим течением, продолжал безостановочно продвигаться. Огромный мост скрипел, дрожал, и казалось – вот-вот он рухнет в волны Днепра.
   Наконец-то на другом берегу! Двинулись без передышки дальше – надо было торопиться. Миновали слободку и с шоссе свернули в Броварский лес. Было уже совсем темно. Сотни груженых подвод тащились по ночной корявой и загроможденной дороге.
   Из города, раскатываясь гулким эхом, ахнул снаряд, потом другой, третий. Испуганные лошади шарахались в сторону, выламывая оглобли и выворачивая воза. В темноте то и дело попадались корзинки, тюки, ящики.
   Повсюду, спотыкаясь, брели беженцы, курсанты, отбившиеся от частей красноармейцы. Головы сверлила мысль: «Потом!.. Все потом!.. А сейчас отдохнуть… спать!» Многие дремали на ходу, придерживаясь за оглоблю или перекладину телеги, и еле переставляли ноги. Некоторые присаживались у края дороги перевести дух и мгновенно засыпали. Через них шагали, об них спотыкались, но они ничего не чувствовали.
   Это была реакция на бессонные ночи и огромное нервное напряжение последних дней.
   Сергей с товарищами, возле отдыхающих остатков своей роты, стоял на высоком лесистом бугре, всматриваясь в сторону Киева.
   – Ну, прощай, Украина! – сказал один.
   – Прощай! – эхом повторили товарищи.
   – Мы опять здесь будем!
   – Будем!..
   Далеко внизу черным блеском отсвечивал изгибающийся Днепр. По темному небу бродил бесшумно прожектор. Где-то на окраинах занималось зарево.
   Точно последний, прощальный салют уходящим, ослепительно ярким блеском вдруг вспыхнуло небо. Потом могучий гул, точно залп сотен орудий, прокатился далеко по окрестностям. Еще и еще. Заметалась испуганная темная ночь. Судорожно вздрагивала земля.
   Это рвались пороховые погреба оставленного города.