Вадим Давыдов
Год Дракона. Роман в двух книгах

Памяти Орианы Фаллачи

Книга первая

Здесь отлично понимают: державу строит школьный учитель. Здесь самая модная одежда для мужчин – мундир с воротником-стойкой. Здесь учат и воспитывают детей – им дарят знания, а не побрякушки и гаджеты, защищают их от стихии, а не от жизни. Здесь знают – всё, что ты можешь оставить детям, не боясь сделать их преступниками и лежебоками, это истина: тебе ничего не принадлежит, кроме славы, которую нужно заслужить, и чести, которую следует блюсти. Здесь гордятся орденами, а не нулями на банковском счёте. Это Корона. Коронный Союз. Союз Короля и Дракона.
Волнующий и провокационный сплав – романтика и наука, жестокость и благородство, честь и предательство, справедливость и вероломство. Всё это – в первой книге романа «Год Дракона» – «Град вознесённый» Вадима Давыдова, автора трилогии «Наследники по прямой». Вы не сможете закрыть эту книгу, пока не перевернёте последнюю страницу!

Провинциальный пояс периферий (вместо предисловия)

   Не призывая соотечественников «назад, в империю», хочу лишь заметить, что со времени провозглашения независимости Украины прошло 17 лет, «майдан» отодвинулся уже на четыре года, и сейчас нужна сильная оптика, чтобы разглядеть эту туманность, а сдвига нет в чем-то главном. Взамен есть прежнее и, увы, растущее ощущение страны как глубокой провинции. Различие в том, что по правую сторону Днепра Европа хотя бы сохранила в застывших и ветшающих монументах дыхание большой культуры, наследство Австро-Венгрии, а на левобережье ощущение провинции бывшей Российской империи (при смерти – СССР) много больнее и резче.
   И все же имперские руины, как бы жалко они ни выглядели, горделивее и долговечнее архитектурного и – шире – бытийственного новояза, возникающего на территориях обособленных национальных государств. Они будто более насыщены энергетически, их распад происходит не вмиг. Гуляя по Черновцам, Львову, Киеву, понимаешь: всю геометрию здесь вычертила империя, все лучшее и прочное дала она, а вот от нынешней густопсовости вряд ли что и останется…
   Вообще, ощущение провинциальности – специфически имперское чувство. Если оно есть – у человека был опыт империи. Вне империи не бывает провинций. То, что имеющий опыт империи ощущает как провинцию, называется на неимперском языке иначе. И вызывает иные чувства. Киев в этом плане подвержен двойному удару, ибо где-то здесь, вдоль столицы, по Днепру, проходит провинциальный пояс сразу двух периферий – двух империй: западной и восточной.
   Опыт даже советского Киева – давит. В прежней системе координат (имперских, безусловно) нынешний город каштанов кажется невыразимо провинциальным. И потом, разве в нынешнем Киеве сконцентрирована суть подлинно украинского? Нет. Во Львове? Тоже нет: слишком ощутим привкус австрийских пирожных в том жизненном укладе.
   Да что Львов, что Киев… Чтобы не давить на больную мозоль, возьмём город отдалённый – саму Вену, ощущения от поездки в которую у меня ещё живы. Нынешняя Австрия – ужатая до пределов немецкоязычных областей империи – не более чем придаток Германии, безуспешно пытающийся сохранить культурную специфику. Всё, что сохранилось в Австрии подлинно австрийского, сконцентрировано в Вене, остающейся реликтом империи, наподобие других столиц, утративших вместе с былым статусом смысл существования, – таких как Константинополь, Петербург, тот же Киев, рассматриваемый в качестве центра Руси.
   В Вене практически не встретишь человека без славянской крови (естественно, среди коренных венцев). И внезапно приходит понимание того, насколько прекрасна была Габсбургская держава – при всех её несомненных грехах. То был уникальный опыт сосуществования и постепенного притирания друг к другу народов разного происхождения, веры и исторической судьбы. Опыт примирения с фактом присутствия рядом – иного, но, вместе с тем, своего. Этот дух прекрасно передан в новеллах Цвейга. В то же время, габсбургская империя – не «плавильный котёл», нивелирующий различия, а уникальный ансамбль, создавший собственный стиль существования, в известном смысле противоположный германскому. В истории философской мысли, пожалуй, единственным человеком, понимавшим эстетическую ценность континентальных империй, ценность более значимую, нежели истинные и мнимые национальные интересы и политический расчёт, – был Константин Леонтьев. Статус-кво, который следовало сохранить во что бы то ни стало, оказался принесён в жертву национально-освободительным мифам и хищничеству рынка. Возникла цепная реакция распада, в результате чего мы имеем море крови и ряд ни на что не годных независимых государств с больным самолюбием и вечными претензиями – как друг к другу, так и к прочим «недораспавшимся» квазиимпериям, одной из которых была, например, покойная Югославия.
   Можно возразить, что все империи были так или иначе обречены – но это лишь в обратной перспективе все кажется предопределённым. На деле нереализованные сценарии для своего времени были столь же вероятны, как и единственный реализованный. Именно поэтому мне кажется, что те, кто считает империю злом по определению, а имперские амбиции – подлежащими беспощадному искоренению, не учитывают ни позитивного, ни негативного опыта. Если и нужно что-то холить и лелеять, то именно имперский дух как наиболее антипровинциальный из всех «духов», заставляющий поступаться эгоистичными интересами ради общего дела. В противном случае нас ждёт «война всех против всех» – bellum omnium contra omnes, как выражались древние римляне, и дальнейшее членение на более мелкие области идентичности почти неизбежно. Первое разделение, как несложно догадаться, пройдёт по поясу периферий – древнему граду, чего вовсе бы не хотелось.

   Владислав Сикалов

От автора

Всё, о чём рассказано ниже, происходит в параллельной реальности, удивительным и непостижимым образом похожей на нашу, иногда настолько, что становится по-настоящему не по себе: происходит, вероятнее всего, прямо сейчас. Автор сам не в состоянии объяснить, каким образом ему удалось наблюдать эту реальность, но факт её существования совершенно неоспорим. Разумеется, автор не несёт ровным счётом никакой ответственности за любые возможные совпадения места, времени, имён и событий, и если таковые имеются, то это – полнейшая, чистой воды случайность. Автор ничего не может поделать с тем, что увиденная им иная реальность не только отличается от той, в которой живёт он сам, но и с тем, что запечатлённая им реальность может кому-то очень сильно не понравиться. А то, что эта – иная – реальность страшно нравится самому автору, – его сугубо личное, частное, никого не касающееся дело.

Вадим Давыдов

Эпиграфия I

   Любовь к России не должна ослеплять нас и проявляться в отсутствии критики. И если кто-то упрекает часть нашей буржуазии в идеализации Старой России, такой же упрёк заслуживают и левые силы, которые некритично воспринимают русскую революцию и большевизм.
Томаш Гарриг Масарик

   Государство выживает лишь тогда, когда ему нужны решительно все его граждане. Когда в нем работает единственная универсальная национальная идея: «Лишних людей у нас нет». Идеальному государству, в отличие от идеальной корпорации, нужны все его граждане вплоть до последнего бомжа. Оно заинтересовано не в сокращении, а в приросте рабочих мест. Его интересует не только прямая выгода, но и элементарная занятость населения, а лучше бы – поглощённость всего этого населения великим проектом, вне зависимости от того, принесёт он быструю выгоду или нет. Идеальное государство мечтает не о профицитном бюджете, а о полете на Марс, – и тогда у него сам собою формируется профицитный бюджет. Эту генеральную зависимость между бескорыстием и профитом сформулировал ещё Корней Чуковский: «Пишите бескорыстно, за это больше платят». В мире великих сущностей, рассчитанных на долговременное существование, успешны только проекты, не сулящие половине населения высших благ и вкусных обедов за счёт уничтожения другой его половины. Невозможно выстроить могущественное государство, вдохновляя граждан идеей воскресного шопинга в гипермаркете. Напротив, сам шопинг в гипермаркете и прочие радости консюмеризма становятся следствием чего-нибудь этакого непрагматичного, неэффективного с виду – вроде намерения построить свободную страну, живущую по закону, или удивить весь мир образованностью своих детей.

Дмитрий Быков

   Мы все были гражданами многонациональной империи, самая суть которой состояла в смешении народов, рас, культур и религий. Общим для всех нас было одно: император. Лояльность по отношению к нему объединяла нас, сообщала нам чувство долга по отношению друг к другу и всем вместе – по отношению к государству. Неважно было, высоко вы стоите или низко. Чувство общности передавалось всем. Мы были конгломератом народов, в сущности равноправных, потому что выходец из любого народа мог подняться на любой государственный пост, будь он родом из Вены, Далмации, Лемберга (который теперь Львов) или же из Кракова.

Р. Шуцман, австрийский аристократ

   Для националистов габсбургская империя была прежде всего «тюрьмой народов», но процветание в её пределах просто бросалось в глаза. Различные народы и районы своими традиционными занятиями и природными богатствами превосходно дополняли друг друга, создавая (на зависть соседям) самодостаточное и согласованное единство. В сущности, здесь и был впервые создан Европейский общий рынок. В отличие от колониальных империй, Австро-Венгрия заботилась об экономическом развитии и подъёме всех своих частей. Сейчас об этом времени с грустью вспоминают в государствах, возникших на развалинах империи.

Проф. Петер Ханок, венгерский историк

   Вижу город великий, до звёзд вознесётся слава его.

Княжна Либуше, Пророчество при основании Праги

   Как я выжил – будем знать только мы с тобой…

Константин Симонов

Град вознесённый

Пролог. Драконами не рождаются

   – Что у нас, Андерсон? – дежурный ординатор госпиталя «Маунт Синай» [1 - Крупный медицинский комплекс в центре Нью-Йорка, США.] быстро вышагивал рядом с каталкой.
   – Множественные огнестрельные, большая кровопотеря. Парня только что вытащили из бронированного «линкольна» – машина, говорят, похожа на дуршлаг, шофёр умер на месте, а этот – вот, дышит ещё. Но состояние – критическое, надежды – никакой.
   – Это, Андерсон, не вам решать. Давление?
   – Сорок на восемьдесят и падает.
   – Пульс?
   – Тридцать четыре.
   – Группа крови?
   – «А плюс».
   – Ну, хоть что-то! [2 - Достаточно широко распространённая группа крови, запасами которой располагает любая клиника.] Катетеризируйте вену и начинайте переливание, немедленно. Сестра Карлайл!
   – Да, сэр. Операционная номер восемь.
   – Хорошо, спасибо, сестра. Быстрее, Андерсон, быстрее! – напустился хирург на молодого врача-интерна. – Сколько можно возиться с простейшим катетером, чёрт возьми?!
   – Судя по тому, как вы тут суетитесь, я ещё жив.
   Люди вокруг носилок на мгновение остолбенели. Голос их подопечного звучал ровно и немного насмешливо. Слишком ровно. Слишком насмешливо. Когда этого парня привезли, он закономерно был без сознания, подумал интерн. И прийти в себя человек, до такой степени изрешечённый пулями, как минимум полдюжины из которых засели у него в черепе, просто не способен. Что происходит?!
   – Не понимаю, почему вы ещё живы до сих пор, – наклоняясь над раненым, пробормотал Хэйвен. – Этого по определению быть не может!
   – У меня есть кое-какие незавершённые дела, док. Этот мир – дерьмо, и пора привести его в порядок.
   Господи, что сегодня за день, пронеслось в голове у ординатора. Шесть покойников, одиннадцать раненых только за его смену! Интересно, приятель, почему ты ещё не седьмой, – для двенадцатого в тебе слишком много дырок?! А в Индии – только что сообщили – взорвался химический завод, погибло несколько тысяч. Насчёт дерьма парень, похоже, прав!
   – Андерсон, от вас всё равно никакого толку, – спокойно продолжил раненый. Интерну показалось, что зелёные глаза человека на носилках сейчас прожгут его насквозь. Невозможно, подумал он. Во-первых, он убит, – а во-вторых, у человека вообще не может быть такого взгляда! – Отправляйтесь на пульт [3 - Стойка информации и связи, имеющаяся, как правило, на каждом этаже и/или отделении крупной клиники.] и позвоните, – интерн машинально записал продиктованный номер. – Когда вам ответят, скажите – продаётся жук в янтаре. О прочем не беспокойтесь.
   – Доктор Хэйвен?! – интерн изумлённо и, кажется, умоляюще посмотрел на хирурга-ординатора.
   – Отличная фамилия для врача [4 - Heaven (англ.) – небеса, рай (перен.)], – усмехнулся раненый. – Оформляйте, док. Долго ещё?
   Ординатор опомнился первым.
   – Ну, что встали?! – вызверился он на пребывающий в кататонии персонал. – В операционную, живо! Андерсон, – делайте, что вам сказали! А тебе, парень, следует заткнуться, не то и вправду придётся «оформлять»!
//-- * * * --//
   В ходе операции, продолжавшейся более трёх часов, раненый ни разу не сомкнул глаз – и ни словом, ни мимикой не дал понять, испытывает он боль или нет, хотя наркоз, судя по всему, на него не действовал. Это страшно мешало доктору Хэйвену и при этом невероятно возбуждало его любопытство, – и профессиональное, и человеческое.
   Первая извлечённая пуля заставила ординатора на мгновение забыть о пациенте: ему ещё не доводилось вынимать из человеческих тел подобные снаряды. Около полутора дюймов в длину, она оказалась довольно лёгкой – менее сотни гранов [5 - Вес пуль в США до сих пор измеряется в гранах (1 гран = ок. 60 мг).]. И калибр какой-то странный, пожал плечами Хэйвен, – нечто среднее между двадцать вторым и двадцать пятым [6 - 5,56 и 6,35 мм соответственно.]. За время своей работы в госпитале ординатор существенно поднаторел в таких дисциплинах, как оружейное дело и баллистика. Ничуть не менее удивительной была форма, совершенно не изменившаяся при прохождении по раневому каналу – она напоминала скорее кернер или наконечник дротика для игры в «дротики», нежели собственно пулю.
   – Это бронебойный сердечник, док, – прокомментировал замешательство Хэйвена раненый. – Или карбид вольфрама, или упрочнённая сталь. Свинцовыми экспансивками [7 - Экспансивная пуля – пуля с высоким останавливающим действием, быстро теряющая скорость в мягких тканях организма и причиняющая ударно-гидравлические повреждения, сопровождающиеся болевым шоком. Используется в основном в полицейском и гражданском оружии.] меня бы на куски разодрало, и вы бы спокойно смогли допить ваш вечерний кофе, – который, кстати, по счёту?
   – Да заткнитесь же, – почти взмолился хирург, швыряя пулю в кювету. – Заткнитесь, ради всех святых, или я велю заклеить вам рот!
   – Это жестоко, – вздохнул раненый. – Пользуетесь своим служебным положением? Ну, ладно, ладно – молчу!
//-- * * * --//
   – Невероятно, – хирург опустился на заботливо подставленную скамеечку и поднял руки, давая возможность медсестре снять длинные резиновые перчатки, куда были заправлены манжеты халата. – Клайв, – Хэйвен повернул голову к анестезиологу, колдовавшему над установкой, – он ещё в сознании?
   – Никогда такого не видел, – пробормотал тот. – Давление пятьдесят на сто, пульс пятьдесят восемь.
   – Док, вам мама в детстве не рассказывала, – нехорошо говорить о присутствующих в третьем лице?
   – Чёрт, я бы на вашем месте всё-таки заткнулся, – прошипел Хэйвен, косясь на кювету, которую несла на вытянутых руках операционная сестра с такой осторожностью и таким выражением лица, как будто внутри ёмкости располагалась как минимум атомная бомба. – Пятьдесят три пули, и я не уверен, что достал все, чёрт подери!
   – Не переживайте, док, – усмехнулся лежащий на операционном столе. – Рассосётся!
   Грохот кюветы, упавшей на вымощенный кафелем пол, и стук рассыпающихся по всему помещению стальных цилиндриков вернул хирурга на землю. Хэйвен поперхнулся и закашлялся.
   – Эй, док, – голос пациента звучал теперь требовательно и озабоченно, хотя паники или страха в нём по-прежнему не ощущалось. – Я сердечно признателен вам за труды, но сейчас мне просто необходимо отсюда свалить, и как можно скорее. Мой адвокат уже тут, если ваш Андерсон ничего не напутал. Я понимаю – клятва Гиппократа, врачебный долг и всё такое, но лучше вам послушать и сделать так, как я говорю.
   – Большие деньги? – усмехнулся Хэйвен.
   – Куда больше, чем вы когда-нибудь сможете себе представить, – лёгкий смешок раненого, как ни странно, подействовал на Хэйвена убедительно. – Плохие парни не любят делиться, но мне наплевать.
   – Мы влили вам почти два литра крови и плазмы, – покачал головой хирург. – В таком состоянии вам нужен профессиональный уход и постоянное наблюдение. С вашими ранениями…
   – Не выживают, – закончил за Хэйвена пациент. – Очевидное – невероятное, а? Так что, – вы же умница, док, и не будете возражать?
   Подумав несколько секунд, хирург величественно кивнул, краем глаза следя за остальными участниками действа – все они, замерев, ждали, каков будет его вердикт:
   – Надеюсь, ваш адвокат сумеет разобраться с полицией, – пара детективов наверняка ожидает за этими дверьми. Хотя меня это и не касается, я был бы рад узнать, чем закончатся ваши приключения, молодой человек.
   – Я пришлю вам открытку, – ухмыльнулся раненый. – Поехали наружу, ребята!

Рейс «Lufthansa». Москва – Франкфурт. Март

   Прозвенел сигнал, и над аркой входного проёма загорелась надпись «Пристегните ремни». Андрей вздохнул – слушаюсь и повинуюсь – и закрыл ноутбук. Остававшиеся двадцать с лишним минут до посадки заняться было решительно нечем, и Корабельщиков, скучая, потянул из кармана впереди стоящего кресла какой-то глянцевый журнал, принадлежащий полку российских клонов западной гламурной макулатуры.
   Рассеянно листая страницы с мало интересовавшими его «звёздными» новостями, Андрей поймал себя на мысли, что немного завидует: уж лучше такая безбашенная волюшка-воля, чем унылый «парадок» в родных палестинах. Корабельщиков ненавидел единственный международный аэропорт Республики, оглушавший случайно заброшенного в него путешественника кладбищенской тишиной и унылой затхлостью длинных переходов с редкими рекламными щитами местного оператора сотовой связи и псевдопатриотической социалки «Купляйце тутэйшае», являющей городу и миру безнадёжный провинциализм местного «креатива». Ничего удивительного – в душном воздухе «рэжыма» с трудом дышалось любому, кто хотел сам распоряжаться своей жизнью, потому и разбегалась молодёжь буквально в разные стороны – в Вильнюс, Варшаву, Хельсинки, – куда удавалось вырваться, а хоть и в Москву! Да что Москва – в Воронеже или Саратове было веселее и интереснее, чем в столице «рэспублики», глава которой на голубом глазу однажды посулил её гражданам «бедную, но недолгую» жизнь.
   Андрей, пожалуй, был своего рода исключением – он не стремился убежать навсегда, ускользая на время. Судьбе было угодно даровать ему такую возможность – путешествовать с комфортом и не за собственный счёт. И отбытие, и прибытие своё Корабельщиков научился обставлять, как дополнительное приключение: поездом – в Москву или в Киев, а оттуда уже – самолётом дальше, непременно Lufthansa, KLM или Luxair, в зависимости от пункта назначения. Из Столицы Андрей не летал никогда – редкие дорогущие рейсы той же Lufthansa, вечно пустая трасса Столица – Аэропорт и угрюмые лица пограничников и таможенников, томящихся в горьком безлюдье «воздушных ворот», словно в ссылке, навевали на него такую неодолимую тоску, что впору было всерьёз беспокоиться о душевном здоровье. Да и нырять отсюда прямиком в европейский круговорот лиц, встреч и событий, а потом, разом – назад, будто в омут с чёрной стоячей водой, – нет, это было определённо выше его сил.
//-- * * * --//
   От «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» Андрея отвлёк голос одного из двух сидящих впереди мужчин. Судя по стрижкам и костюмам «под самого́» – русские «государевы люди». По выговору Корабельщиков определил: коренные москвичи. Не иначе, на какую-нибудь модную в нынешнем сезоне европейскую «стажировку» направляются, слегка улыбнулся Андрей.
   – С тебя червонец, Костя, – с подъёмом заявил сидящий у иллюминатора. – Как и договаривались.
   И он довольно зашуршал газетой.
   – Когда это мы договаривались? – в голосе сидящего у прохода мужчины слышалось недоумение.
   – Я тебе говорил, освободят её? Говорил. А ты не верил! Вот, глянь!
   Газета перекочевала в руки Константина. Некоторое время он молчал – видимо, читал – а потом крякнул:
   – Точно. Ладно, Толя, – признаю, уел ты меня!
   – Да я ни минуты не сомневался, – обязательно Вацлав своих егерей за ней пошлёт. Это же Вацлав!
   Андрею сделалось любопытно. Он снова заглянул в карман кресла и обнаружил там какую-то газету. Раскрыв её, он быстро нашёл заголовок, ввергший попутчика в ксенопатриотический восторг. Ну, мне следовало бы догадаться, подумал он. В результате операции, проведённой, как обычно, егерями лейб-гвардии его величества Вацлава Пятого, божией милостью государя и самодержца (ну, почти), 20-летняя студентка Карлова университета А., арестованная по подозрению в перевозке наркотиков и быстренько приговорённая шемякиным таиландским судом к смертной казни, освобождена и уже находится на родине.
   – «В ходе боевого столкновения уничтожено несколько полицейских и тюремщиков, пытавшихся оказать сопротивление. Дети и животные, по словам пресс-секретаря посольства Короны в Бангкоке, не пострадали», – процитировал Константин и хихикнул. – Во дают, черти! Хамят всем подряд!
   – А все только утираются, – подхватил Анатолий.
   Андрей невольно усмехнулся. Даже зашуганная «бацькина» пресса с удовольствием цитировала дипломатов Короны, излагавших свою позицию тоном, от дипломатической эквилибристики весьма далёким. Наверное, вот так разговаривали со всяким «европейским сбродом» екатерининские вельможи, опираясь на суворовские штыки и ощущая за спиной крылья побед под Измаилом и Наварином. И пусть такие цитаты – единственная фронда, на которую способны карманные СМИ «усенародна избранага», но и та выглядит свежо и дерзко среди репортажей о надоях и огуречно-уборочных комбайнах, подумал он.
   Несколько лет назад Андрей впервые увидел на «Шляхе» студентов из Праги. Не по-здешнему открытые, свободные, весёлые, красивые ребята и девчонки из такой близкой – и такой далёкой – Короны, они стояли среди своих сверстников-«тутэйших», смеялись, кричали что-то, а потом запели – сначала «Зорку Вянеру», а после – «Варшавянку» и «Марсельезу». Да по-русски, – с ума сойти можно! Спустя мгновения вся колонна подхватила мотив и слова, чудом не позабытые со времён советского детства, – и совсем по-другому, по-новому зазвучали они. Даже Андрей не смог устоять перед этим – воистину народным – порывом, и подхватил слова и мелодию – в полный голос. Это он-то, всегда до слёз стеснявшийся немузыкальности своей, неумения петь! Иные слёзы навернулись тогда ему на глаза: слёзы стыда и боли за родную страну – и слёзы счастья, – оказывается, есть на земле место, где растёт и поёт революционные песни такая вот молодёжь!
   А дрались эти дети – конечно же, дети, а как ещё мог их назвать Корабельщиков, будучи много старше? – совсем не по-детски. Расчётливо, умело, технично и потрясающе слаженно. Раскалывая колонну демонстрантов, амаповцы [8 - АМАП – ОМОН (бел.)] в серо-чёрном «городском» камуфляже набросились на ребят. Выхватив двух девушек, милиционеры поволокли обеих – действительно волоком, по земле, – к «воронка́м». После длившегося какие-то доли секунды замешательства остальные пражане – и парни, и девушки, – ринулись в бой. Это был настоящий бой – даже Андрей сумел понять это своим насквозь штатским существом. Никто не успел и глазом моргнуть, – щиты и дубинки оказались уже в руках у ребят. Ещё миг – и катятся кубарем по асфальту овчарки Сероусого, схватившие было девчонок! Толпа расступилась, пропуская в свою глубину маленький отважный отряд, и снова сомкнулась непроходимой стеной. «Бацькины» полицаи, ошарашенные и напуганные отпором, попятились – и не посмели продолжить разгон, лишь преграждая колонне выход на площадь.
   Помогая ребятам садиться в автобус, Андрей с изумлением понял: они даже не злятся! Взгляды, всё ещё горящие азартом схватки, победы, – а вот злобы Андрей не увидел. Сочувствие – вот что прочёл он в светлых глазах гостей из прекрасного города на берегах быстроводной Влтавы.
   Коронный Союз. Корона. Это, сначала неформальное, название очень быстро наполнилось смыслом настоящего имени. Всё началось в Праге. Всем казалось: единое государство чехов и словаков доживает последние дни, – эйфория от «бархатной революции» восемьдесят восьмого прошла очень быстро. Случайно узнав о том, какой именно вопрос – один-единственный – внесён в бюллетень предстоящего плебисцита, Андрей лишь недоверчиво усмехнулся. Монархия?! Что за бред! Да никогда они на это не согласятся!
   Андрей не собирался принимать происходящее всерьёз. Точно, как он, рассуждали в Европе и в Штатах. Двадцать первый век на носу! Ну, а бывших капээсэсовцев, под грохот перестройки и перестрелки занятых развалом и распродажей вдруг ставшей ненужной им великой державы, и вовсе ничего вокруг не интересовало. По крайней мере, поначалу.
   Гедиминович [9 - Чешско-польско-венгерско-литовская королевская династия Ягеллонов принадлежит к ветви Гедиминовичей – потомков Великого князя литовского Гедимина.], усмехнулся Андрей. Надо же! Откуда могли вообще взяться неопровержимые – ой, держите меня! – доказательства благородных корней никому неведомого командира «диких гусей» из бывшей Родезии?! Как и когда получил он чехословацкий паспорт?! Кажется, ни в Праге, ни в Братиславе никто неудобных вопросов не задавал. Интересно, во сколько тебе это обошлось, Дракон? Отлично известно, кто всё устроил!
   Андрей с горечью ощутил, как быстро – и мимо – проносится время. Событий, случившихся в сердце «старушки Европы» за последних полтора десятилетия, хватило бы на несколько жизней – и каких! Вот вам и «старушка», подумал Андрей.
   Корабельщиков снова услышал голос сидящего впереди москвича – кажется, Анатолия:
   – Наталья моя была в Праге с тургруппой прошлой осенью. До сих пор, чуть что – «А вот в Праге!». Представляешь?! На Рождество опять туда собралась. С той же группой. Но на этот раз, говорит, – и с тобой, Толя. Обязательно. Ты, говорит, сам всё должен увидеть.
   – Лучше, чем в Париже? – покосился на товарища Константин.
   – Да ну его, Париж этот, – отмахнулся Анатолий. – За чашку поганого кофе все карманы вывернешь! Грязь, мусор, дома разрисованы какой-то хренью, народу, как в бочке! В метро – только успевай поворачиваться: того и гляди, какая-нибудь тварь черножопая или сумку взрежет, или мобилу вытянет. Наташку какой-то козёл прямо при мне принялся лапать! А попробуй, слово ему скажи – ещё и за расизм оштрафуют. Нет уж, больше я в эту дыру – ни ногой! Туда уже все негры и арабы из бывших колоний переехали, – чего я там позабыл?!
   – Можно подумать, в Праге их нет, – пожал плечами Константин.
   – Нету. Наташка у экскурсовода спрашивала: а как же беженцы? А та ей: у нас беженцы в университете персидскую литературу и арабский язык преподают. А другим у нас делать нечего. Не веришь – сам поезжай, посмотри.
   – А что? – загорелся вдруг Константин. – Хорошая мысля́, Толя. Веру даже сильно уговаривать не придётся, – меня насчёт восторгов твоей жены уже просветили. Как они за несколько лет всё перевернули – уму непостижимо!
   – Читал я этот «Закон о престоле», – вздохнул его приятель. – Гениально, честное слово! Почему мы не додумались?! А ведь иначе просто работать не будет. Династия – фигня: во втором, много – в третьем колене, – уже фуфло одно, а не монархи. А такая схема – претенденты, двадцать лет подготовки, проверки сумасшедшие, боевые в том числе, а потом – выборы из трёх или четырёх оставшихся, и пожизненно на троне [10 - С душераздирающими подробностями любознательный читатель может ознакомиться в замечательной книге Ю. Мухина «Смысл жизни», глава 3, подраздел «Император».]. Это, Костя, реально!
   – Думаешь, Вацлав не определит своих пацанов в претенденты?
   – Ну, и определит. Определяй, не определяй, – если проверки не прошёл, привет. Вылетаешь с дистанции, и всё.
   – Так ведь закон – он, сам знаешь, как выворачивается. Только откаты поболе будут.
   – Вацлав с Драконом откатят – мало не покажется, – хохотнул Анатолий. – Вон как они албанцев откатили! Ни арабские миллионы, ни турецкие инструкторы, ни пакистанские советники, – ничего им не помогло, – в голосе москвича отчётливо слышалось восхищение. – Раздраконили – за неделю!
   Раздраконили, усмехнулся Корабельщиков. И правда, – умри, лучше не скажешь.
   – А ты – откаты, откаты, – продолжил Анатолий. – Вацлав башку за откат смахнёт – и поминай, как звали!
   – Хочешь, чтобы у нас такие же порядки завели? Тебе оно надо?
   – Это пока не надо, Костя. Вот только опасаюсь я, – станет нам оно надо, аж до зарезу, да поздно будет. Дружить надо с Короной, а не собачиться! У них вон русский – чуть ли не государственный язык! Наташка рассказывала, в гостинице каналов телевизионных – штук сорок, из них десяток на русском – новости, спорт, фильмы, культура. Театры наши в Праге, считай, прописаны – а на попсу никто и не смотрит!
   – Вот это-то и подозрительно, Толя, – назидательно поднял вверх палец второй москвич.
   – Слушай, Костя, – развернулся к приятелю Анатолий. – А по-твоему, сербы с венграми или румыны с македонцами, – они на каком языке должны договариваться? На китайском, что ли?! Я считаю, Вацлав – гений. Учителя русского есть, учебники есть, инфраструктура – пожалуйста. Бери и пользуйся. Ломать, знаешь, не строить, много ума не надо! А вот Вацлав – с Драконом там, без Дракона, мне, если честно, до фонаря – с умом к делу подошли. И, похоже, очень нехило у них получается, так я тебе скажу!
   О роли русского языка как средства международного общения внутри Коронного Союза Андрей слышал не в первый раз. Но удивление его от этого ничуть не умалялось.
   – Ну, не знаю, – протянул Константин. – Мне, например, нравится, как у нас с Евросоюзом отношения складываются.
   – Отношения – это хорошо. Только Корона по всем пунктам Евросоюз обходит, – Анатолий аккуратно сложил газету. – Они Корону ненавидят просто ещё больше, чем нас – вот и весь секрет ихней «любви», Костя. Особенно после того, как в Австрии референдум о присоединении к Короне прошёл.
   – Этак он всех под себя подомнёт, – опасливо заметил Константин. – Ничего хорошего не вижу.
   – Как в том анекдоте: мы никуда не побежим, а медленно-медленно спустимся с горы и аккуратно поимеем всё стадо, – Анатолий покрутил головой и поджал губы. – Всех – не всех, а немцы восточные точно облизываются. Я с ребятами из бывшей ГДР на прошлой стажировке немало водки выпил. Много болтать не хочу, но «кайзер Венцель» у них в полном авторитете. Так-то!
   – Кто?!
   – Ну, Вацлава так по-немецки зовут! А наших там сколько, знаешь? Пять лет в Легионе оттрубил – и пожалуйста: паспорт, кредит государственный. Хочешь – учись, хочешь – дело своё открывай. Вацлав – гений, говорю тебе! И что характерно, – всё у него есть, и нефть, и газ, и народ за него в огонь и в воду. А у нас – один трындёж про многовекторную политику! И политики-то нет – только реакция на раздражение, как у кольцевого червя. Разве мировая держава так себя ведёт?! Да хоть тех же арабов возьми. Мы их кормили-поили, учили-лечили, а они нам – нож в печень в Чечне и пулю в спину на Кавказе! Вот у Вацлава слово с делом никогда не расходятся: сказал людям – будем вместе строить великую державу, и – пожалуйста. Эх, нам бы…
   Чего именно хотел пожелать себе и согражданам Анатолий, Корабельщиков слушать не стал. Чтобы догадаться, никакой сверхъестественной проницательности не требовалось.

Фрапорт [11 - Так часто называют Франкфуртский аэропорт.]. Терминал 2. Март

   Весь багаж Андрея состоял из сумки с компьютером и парой смен белья, носков и рубашек. Благополучно миновав паспортный контроль и зелёный коридор таможни, он вышел в зал прибытия. И не на шутку удивился, увидев не кого-нибудь там, а саму Труди Грюнн – вот уже лет пятнадцать бессменную секретаршу Брудермайера – с табличкой в руках, на которой значилось «Herr Korabelstschikow». Труди призывно помахала ему ладонью. Андрей ускорил шаг.
   – Труди, дорогая! – Корабельщиков наклонился, подставляя для дружеского поцелуя гладко выбритую щёку. – Чем обязан? Такая честь!
   – Узнаешь, – улыбнулась Труди. – Поехали!
   – Бегает ещё твой «народный вагончик»?
   – Бегает. Только не здесь и не сейчас, – тонкие лучики морщинок побежали от уголков глаз к вискам фрау Грюнн, и Андрей с грустью подумал о том, что и ему скоро перевалит на пятый десяток. – Идём, цены за стоянку тут сам знаешь, как кусаются.
//-- * * * --//
   Не удержавшись, Андрей присвистнул, увидев, какой автомобиль приветливо помигал им габаритами. Новенькая «Шкода-Электра» необычно яркой, но не кричащей расцветки, силуэтом напоминала «Ягуары» и «Мерседесы» конца пятидесятых и стоила в Европе чуть ли не вдвое дороже, чем в Короне. Об этом Андрей недавно прочёл в «За рулём», который до сих пор исправно выписывал. Об автопроме Короны журнал рассказывал регулярно, и неизменно – с восхищением. Однажды сотрудникам редакции даже удалось покататься на «Татре-Богемии» – изящном, стремительном и роскошном, как антикварная «Испано-Сюиза», лимузине. «Богемия» не продавалась вообще: на них передвигались лишь высшие должностные лица Короны и её дипломаты. Рядом с «Татрой» госпожи посланницы «бацькин» бронированный «мерин» смотрелся, мягко говоря, несолидно. Ближневосточные коллекционеры болидов, блондинок и верблюдов бесились, но купить вожделенное четырёхколёсное чудо не могли даже на вторичном рынке: к вопросам державного престижа в Короне относились более чем серьёзно. Авиационный завод «Аэро» выпускал ещё две необычайно интересные модели: реплику знаменитого «Мустанга» 68-го года с самой современной начинкой, и Астон Мартин ДБ5, тоже, разумеется, полностью модифицированный в соответствии с требованиями современности. Андрей не сомневался: именно этим скромным набором марок и типов ограничены автомобильные пристрастия «кайзера Венцеля».
   Вообразить, будто Труди способна купить себе «Электру», даже питаясь одним лишь собачьим кормом из «Алди» [12 - «Aldi» – сеть дисконтных супермаркетов в Европе и США, известная низкими ценами на продукты и потребительские товары.], было решительно невозможно. Посмотрев на удивлённо ползущие вверх брови гостя, фрау Грюнн кивнула:
   – Да, теперь мы можем позабыть о минусе на счёте. И всё это из-за тебя, Анри́.
   – Анри́ – это Генрих, – машинально, в миллионный, наверное, раз поправил её Корабельщиков. – На французский лад правильно будет – Андрé.
   – Плевать, – тоже в миллионный раз заявила Труди. – Мне так больше по душе.
   Эта невинная игра, что греха таить, нравилась им обоим.
   – Ну, и причём тут я? – спросил Андрей, устраиваясь на переднем сиденье и чувствуя, как мультиконтурные подушки нежно обнимают его спину. – Труди, если ты немедленно не расскажешь…
   – Немедленно не получится, – покачала головой фрау Грюнн. – История довольно долгая – и довольно странная, если не сказать больше. А кто надоумил тебя обратиться в «Коруну»?
   – Ах, боже мой, да никто, – в смятении пробормотал Корабельщиков. – Сам допёр. Чай, не дурак какой!

Столица Республики. Семь месяцев тому назад

   На проведение ежегодной конференции не хватало тридцати тысяч. К сожалению, не рублей, а долларов – рубли в таком количестве Андрей выложил бы из кармана, даже не задумавшись, поскольку курс – десять с лишним тысяч «белочек» за один-единственный доллар – давным-давно превратил расчёты в рублях в некую фикцию, которой пользовались только из опасения угодить под административные взыскания. Взять деньги было банально негде: Брудермайер, сославшись на трудности, о которых Андрей был прекрасно осведомлён, отказался выделить больше десятки, а все местные ресурсы вроде представительства ЮНЕСКО Корабельщиков уже задействовал, собрав с грехом пополам аж восемь тысяч «зелёных». Ну, и что прикажете делать?!
   Андрей с Татьяной гуляли по Немиге и обсуждали, что ещё можно предпринять. Вечер был тёплым и тихим – бабье лето в этом году расщедрилось как-то совсем уж по-особому. Корабельщиковы иногда позволяли себе такие вылазки – им требовалось побыть просто вдвоём. Сонечка ночевала у бабушки – с удовольствием, и слава богу.
   – Андрюша, – он почувствовал, как Татьяна стиснула его ладонь. – Андрюша, что это?!
   Корабельщиков поднял глаза, – высокий, он в минуты задумчивости сутулился и смотрел себе под ноги – и тоже остолбенел.
   Ещё вчера здесь ничего не было. А сегодня на монументальном, с мощной опорой-колонной, рекламном щите у дороги – огромное полотно, подсвеченное лампами солнечного спектра, невидимыми снаружи. Фактура плаката, похожая на мелованную бумагу, и элегантный, с засечками, шрифт. Андрей прочёл текст и почувствовал, как гулко забилось сердце. Посмотрел на Татьяну, изумлённую не меньше его самого, – и прочёл ещё раз.

   Покупаю хороших людей.
   Дорого.
   Расчёт на месте.
   Позвоните*.
   Я верю – мы обязательно встретимся.

Ваша Koruna

   Под звёздочкой была инструкция: с мобильного телефона набрать «1011», включив автоопределение своего номера, и, прослушав сообщение, повесить трубку. Всё.
   С мобильного – это понятно, подумал Андрей. Но что они могут узнать по номеру телефона о его владельце? Наверное, всё же кое-что могут, усмехнулся Корабельщиков про себя. Он повернулся к Татьяне:
   – Идём, Танечка.
   – Подожди, – она сердито высвободила руку. – Ваша Коруна – что это значит?
   – Это Дракон, – вздохнул Корабельщиков. – Коруна – его фонд, официальный вроде как даже. Называется – система поддержки независимых проектов. И коммерческих, и некоммерческих – всяких. Я и не знал, что они тут есть.
   – Позвони, – велела Татьяна.
   Не просто сказала – велела.
   – Ты считаешь, я хороший человек? – улыбнулся Корабельщиков.
   – Позвони, – не приняла Татьяна его шутливого тона. – Позвони им, Андрюша. Ты очень хороший человек, и я говорю это вовсе не потому, что я – твоя жена. Позвони им. Сейчас же.
   – Ладно, – неожиданно легко согласился Корабельщиков, не узнавая себя и повинуясь какому-то странному порыву весёлого отчаяния. – Отлично. Вот прямо сейчас и позвоню.
   Он достал телефон, набрал номер и нажал клавишу вызова.
   – Включи громкую связь, – тихо попросила Татьяна.
   Он подчинился.
   Гудка не было. Раздался звук, похожий на бой курантов – да это же Пражский Орлой, понял Андрей, вспомнив мелодию, сопровождавшую многие передачи на телеканалах из Коронного Союза – и прозрачный, как родник, женский голос с едва различимым западнославянским акцентом воодушевлённо произнёс:
   – Здравствуйте! Я очень рада вашему звонку. Я обещаю вам – я выслушаю всех и помогу каждому, кто нуждается и кто окажется достоин моей помощи. Когда мы встретимся – пожалуйста, не бойтесь говорить правду. Это самое главное. Тогда у нас обязательно всё получится. Не выключайте этот телефон – я непременно перезвоню вам в течение следующих двадцати четырёх часов. Спасибо вам за то, что вы есть. Удачи! Ваша Коруна.
   Снова короткий перезвон курантов – и тишина.
   Первой опомнилась Татьяна:
   – Вот это НЛП, – пробормотала она. – Аж мурашки по всему телу. А голос – даже меня пробрало, а уж мужики, наверное, вообще с катушек слетают. Мужик мой, ты как? На катушках ещё?
   – Вроде да, – Андрей прокашлялся.
   Автоответчик, подумал он, это ясно – но как они такое модулируют, это же какая техника для этого нужна, и коммутатор многоканальный, чтобы вообще без режима ожидания работать! Где, когда это всё установлено, кем, кто разрешил?! Представив себе размер хабара, которым могло быть отрегулировано в «рэспублике» мероприятие такого масштаба и такой технической сложности под носом у «бацьки» с его «бяспекой» – всё-таки диплом радиотеха с отличием, талант не пропьёшь – Андрей крякнул. Ему вдруг сделалось жарко от ощущения чего-то грандиозного, что вот-вот должно было начаться, и чего он не должен был, не имел права пропустить.
   – Голос, действительно, потрясающий, – он смущённо улыбнулся Татьяне. – Ты думаешь…
   – Она перезвонит, Андрюша, – улыбнулась в ответ, как показалось Корабельщикову, чуть снисходительно, Татьяна. Я всегда знал – Таня мудрее меня и лучше, подумал он. – Не смей даже помыслить о том, чтобы усомниться. Слышишь?
   – Слышу.
   – Откуда он взялся?
   – Кто?
   – Дракон!
   – Никто не знает.
   – Так-таки – никто?
   – Ну, видимо, тот, кто знает – молчит, имея на то веские причины. В прессе полно всяких слухов, один глупее другого, – такое впечатление, ему самому это даже доставляет удовольствие.
   – Надо же, наглость какая, – покачала головой Татьяна. – Ваша Коруна. Наша Корона, значит. Каково?!
   – Ох, Танечка, – почти простонал Андрей. – Она просто есть – Корона. Для всех. Понимаешь? И для нас, и для них. Она – у нас, а мы – уж какие есть – у неё. Других-то нет! И она это, кажется, понимает.
   – Ну, значит, тогда у нас и правда всё получится, – Татьяна снова взяла его за руку. – Идём, Андрюша. Сутки – это совсем скоро. Да и уверена я – даже больше, чем уверена, – она раньше перезвонит.
//-- * * * --//
   Звонок раздался рано утром – Андрей проснулся буквально несколько минут назад и собирался ещё немного поваляться в кровати. Он схватил телефон и в недоумении уставился на дисплей, на котором светилась надпись – «Koruna». Корабельщиков всегда ухохатывался – впрочем, совершенно беззлобно – над голливудскими кинохудожниками, вдохновенно рисующими на дисплеях не безликие номера, а имена абонентов, отсутствующие в записных книжках телефонных аппаратов, на которые поступил вызов. Похоже, технически это всё же возможно, смятенно подумал он, вот только убейте меня, если я знаю, как! Опомнившись, Андрей схватил трубку:
   – Да! Слушаю!
   – Андрей Андреевич? – осведомился по ту сторону линии весёлый женский голос без малейшего акцента, – не такой, конечно, как на автоответчике, но тоже весьма ничего себе. – Доброе утро. Меня зовут Галина Геллер. Я вас не разбудила?
   – Нет, что вы, – пытаясь задавить поднимающуюся адреналиновую волну, поспешил заверить собеседницу Корабельщиков.
   – Отлично, – голос зазвучал ещё веселее. – Тогда давайте решим, когда мы встретимся и где.
   – Где вам будет угодно, Галина, – улыбнулся Корабельщиков. – И в любое время, когда вам удобно.
   – Здорово, – рассмеялась молодая женщина, – почему-то Андрей уверенно решил: Галине не больше двадцати пяти, а может, и меньше. – Мне будет угодно в «Casa di Mario», сегодня, в половине второго, – пообедаем и поговорим. Терпеть не могу беседовать с людьми в бюро, особенно при первом знакомстве. Вы как, не возражаете?
   – Да бог с вами, Галина. Разумеется, нет. Мне что-нибудь принести с собой – документы какие-то, может быть?
   – Наверное, не стоит, Андрей Андреевич. Формальности от нас никуда не убегут. Сообщите метрдотелю, что у вас встреча со мной, он вас проводит. Договорились?
   – Буду ровно в половине второго, – кивнул Корабельщиков.
//-- * * * --//
   Он заявился в ресторан минут за двадцать до назначенного срока, исключительно из галантных (по крайней мере, так Андрей сам себя уговорил считать) соображений – нехорошо заставлять даму ждать. Мэтр проводил его, как и предполагал Корабельщиков, в уютную «ложу» – нечто вроде отдельного кабинета, но не так помпезно. Возникший спустя минуту официант вежливо осведомился о желаниях гостя по поводу напитков и принёс заказанную минералку, после чего удалился, оставив Андрея размышлять в одиночестве.
   Галина появилась точно в назначенное время. Действительно, совсем молодая, – в каком-то очень лёгком платье, открывавшем загорелые плечи: погода стояла совершенно не сентябрьская. Тонкая, звонкая и сияющая белозубой улыбкой, она до боли напомнила Андрею ребят из Праги, когда-то потрясших его воображение. Он вскочил, отодвинул стул, помогая ей устроиться. Галина поблагодарила его кивком головы:
   – Рада познакомиться с вами, Андрей Андреевич. Давайте сразу договоримся – у нас, несмотря на неформальную обстановку, вполне официальная встреча, поэтому счёт оплачивает «Коруна». Это обычная практика, и очень удобно во всех отношениях. Идёт?
   – Ну, обычно я кормлю гостей, – улыбнулся Корабельщиков.
   – На этот раз вы в гостях, – улыбнулась в ответ Галина, – а я, в некотором смысле, хлебосольная хозяйка. Я буду во время беседы кое-что записывать, ладно? – И добавила, словно извиняясь: – Мне потом так легче всё обдумывать.
   – Конечно, Галина… – Андрей замешкался и вопросительно посмотрел на неё, ожидая, что она сама назовёт своё отчество.
   – Просто Галина, – снова улыбнулась пани Геллер. Эта немецкая – чешская? еврейская? – фамилия как-то не вязалась с её задорным носишкой, синими глазами и веснушками, и она, похоже, это знала, но не комплексовала ни капельки. – Мне о вас, Андрей Андреевич, довольно много всего известно, – будет нечестно, если я вам ничего о себе не расскажу. Моя девичья фамилия – Окуневич, я из Марьиной Горки, мне двадцать четыре. Два года я отучилась в инязе, потом вышла замуж и переехала в Прагу, там и закончила Карлов университет. Мой муж, Янош Геллер, тоже работает в посольстве.
   – Тоже? – удивился Корабельщиков. – И вы – в посольстве? А «Коруна»?
   – Посольство и «Коруну» связывают очень тесные и плодотворные взаимоотношения. Я вам как-нибудь всё это непременно объясню, Андрей Андреевич.
   Только сейчас Корабельщиков осознал, что перед ним не просто симпатичная – даже красивая – девушка, а сотрудник… Разведки? Нет, пожалуй, это было бы слишком прямолинейно, решил он. Всё, похоже, несколько посложнее.
   – Извините, – покаялся он. – Я вас перебил. Совсем не хотелось, честное слово!
   – Ну, что вы, – улыбка, – то яркая, то чуть приглушённая – казалось, никогда не покидает лица Галины. – С Яношем мы познакомились на Шляхе, когда…
   – Не может быть, – уставился на неё, позабыв о приличиях, Корабельщиков. – Тогда?!
   – А вы тоже там были? – просияла его визави, и Андрей почувствовал, как между ними пробежала та самая искорка, что так много значит в человеческих отношениях, из которой они, отношения, и рождаются – вот так, от внезапного узнавания душевной близости, даже родства. – Тогда вы, конечно же, меня понимаете.
   – Ещё как понимаю, – покачал головой Корабельщиков. И – почти непроизвольно – оглянулся.
   Галина мгновенно отреагировала на его движение:
   – Здесь – глушилка, – она показала на свой телефон, с виду – совершенно ничем не примечательную «раскладушку», которую выложила на стол, как только вошла. Андрей сначала решил, – «Моторола», но потом увидел: буква «М» на эмблеме какая-то странная, с хвостиком, как у «@». – Имеющимися в распоряжении местных силовых структур средствами прослушать нас невозможно. Вы сами – инженер-радиотехник, и наверняка лучше меня знаете, как это работает.
   Андрей снова покосился на телефон: существовал его «гражданский» аналог, имевший даже сертификат Минсвязи России. Это чудо в неразборном корпусе из металлокерамики, простом и в то же время элегантном – одна-единственная модель, никаких вариаций, даже в цвете, – стоило неимоверных денег при покупке. Зато голосовой связью и службой сообщений можно было пользоваться бесплатно. Если не в Республике, то в Литве или в Латвии приобрести его не составляло труда – «плати и лети». Отнюдь не каждому, разумеется, по карману, но те, кому в далёких путешествиях требовалась по-настоящему надёжная связь, средств на неё не жалели.
   – Ну, в общем, представляю, – промямлил Андрей, косясь на телефон. – Хотя степень миниатюризации меня, признаться, ошарашивает.
   – Наше – значит, отличное, – снова просияла Галина.
   Она открыла сумочку и достала какой-то предмет. Андрей не сразу врубился, что это такое, а когда врубился, то чуть не съехал со стула. Хотя о существовании «электронной бумаги», на которой можно будет когда-нибудь, лет через десять, писать обыкновенной ручкой, он и слышал, но представить себе компьютер – явно серийного образца – с экраном из этой самой «бумаги», разворачивающимся, как свиток, и помещающимся в пенальчике чуть толще тюбика из-под туши для ресниц, не мог. Это у нас тут начало двадцать первого века, подумал он, а у них там, похоже, уже вторая четверть пошла!
   – Да вы не расстраивайтесь, Андрей Андреевич, – сжалилась Галина над неудержимо проваливающимся в яму футурошока Корабельщиковым. – Я тоже поначалу от всех этих чудес техники сатанела, ей-богу! А потом – ничего, привыкла, – и она оставила на «бумаге» несколько странных закорючек, впрочем, мгновенно развернувшихся в слова.
   – А что это за материал? – пробормотал Корабельщиков. – Он же должен и скручиваться, и жёсткость иметь, чтобы можно было на нём писать!
   – Не знаю, – беспечно пожала плечами Галина. – Полимер какой-то, с динамическими свойствами, наверняка. Наши постоянно что-нибудь придумывают!
   А наши – сопли жуют, со злостью подумал Андрей.
   Масла в огонь плеснуло появление официанта – экран тотчас почернел. После того, как жрец общепита удалился, Галина провела ладонью над «листом», и он снова ожил. На биополе он реагирует, что ли?! Чертовщина, сердито подумал Корабельщиков.
   – Стенография? – он покосился на значки, оставляемые «пером» на «бумаге». – Забытое искусство.
   – Верно, – подтвердила Галина. – Только смотря где. Нас в Карловом университете так муштровали – ужас какой-то! На трёх языках! Зато сейчас я вообще не представляю, как можно без неё обходиться.
   Да, удержал Андрей завистливый вздох, распознавание стенографии на лету устройством, чьи экран, системная логика и процессорная мощь вместе с многочасовым, судя по всему, аккумулятором умещаются в тюбике из-под туши – действительно, непонятно, как можно без такого обойтись. А главное, как к этому привыкнуть – без психотропов. Бог ты мой, куда я попал и где мои вещи?!
   – Андрей Андреевич, вы, вероятно, догадываетесь, – я ваше досье внимательно очень прочла, – голос собеседницы вернул Андрея к реальности. – Знаете, кое-что меня в нём удивило.
   – Что же? – встрепенулся Корабельщиков.
   – Оно такое, – пани Геллер покрутила пальцами в воздухе, – пустое, несмотря на перечисленные факты. Как будто им вас не за что ухватить – а ещё, они как будто и не хотят.
   – Они? – переспросил Андрей. И добавил вкрадчиво: – А кто, так сказать, автор досье, – если не секрет?
   – Авторы, – поправила его Галина. – Нет, не секрет, конечно. КГБ.
   – Да?! – развеселился Корабельщиков. – Вы их тоже «привлекаете к сотрудничеству»? Вплоть до того, что они вам папочки свои позволяют читать?! Не знал, что у нас такая всеобъемлющая коррупция!
   – Это не коррупция, Андрей Андреевич, – Галина посмотрела на него, как на несмышлёныша. – Это ведь по-человечески очень, понимаете? Человеку свойственно думать о будущем, надеяться, мечтать о лучшей жизни – если не для себя, то хотя бы для детей. Это же всё кончится когда-нибудь, – она сделала такое движение головой, словно охватывая всё вокруг. – Мой папа очень любил рассказывать один анекдот. Имярек – ну, пусть Окуневич – получает регулярно посылки с подарками из Тель-Авива. Наконец, терпение у них, там, в КаГБы, лопается. Вызывает Окуневича уполномоченный КаГБы товарищ и спрашивает: Окуневич, как же так?! Да вот, отвечает Окуневич, так уж получилось – в войну дед с бабкой евреев в подполе прятали. Потом эти евреи в Израиль уехали – с тех пор посылки и шлют. Ай-яй-яй, мягко журит его товарищ, с одной стороны, понятно: война, оккупация, отсутствие руководящих указаний, – но надо же было и о будущем подумать! Что вот нам теперь с вами делать? А я и думаю о нём, о будущем-то, говорит Окуневич. Это как, интересуется товарищ. А так, наклоняется к нему Окуневич, – я тоже евреев в подполе прячу. Он его много раз рассказывал, анекдот этот, а мы всё равно, даже зная его наизусть, улыбались.
   – Здорово, – улыбнулся Андрей. – Правда, здорово. Я не слышал этот анекдот. Молодец ваш папа. Хотите сказать, меня тоже – «прячут»?
   – Ну, вы же знаете – нормальные люди везде работают. Но я, на самом деле, немного о другом. Вас вроде бы не за что особенно «прятать» – а они «прячут». И явно не для себя берегут. У вас же настоящий талант – так с людьми режима отношения выстраивать. Это редкое качество для человека, которого режим очень сильно не радует.
   – Наверное, было бы странно, если бы он меня радовал, – усмехнулся Корабельщиков, – хотя из досье, скорее всего, понятно, что я и при режиме вполне себе неплохо устроился.
   – А что вы называете – «неплохо устроился», Андрей Андреевич? – Галина, отложив ручку, подпёрла кулачками подбородок и с интересом рассматривала Корабельщикова. – Расскажите, пожалуйста. Ужасно интересно!
   – Попробую, – он добавил воды в бокал пани Геллер и плеснул немного себе. – Как вы, безусловно, знаете, я ни дня ни на кого не работал. Иногда мне даже немного стыдно – я ведь, в общем, совершенно бесплатно получил неплохое образование, да и учился не спустя рукава. Но на работе от звонка до звонка я бы не смог себя найти. Поэтому я искал, как устроить так, чтобы я мог делать нечто полезное – и не только для себя. Конечно, ни жить в общаге, ни питаться серым хлебом, запивая его кефиром, мне, безусловно, не хотелось. Кто-то сказал: хочешь разбогатеть – придумай религию. Но я стремился быть честным настолько, насколько это возможно, не впадая ни в кликушество, ни в соблазн приобщиться к власти.
   – Служа, я жил бы много хуже, чем сочинит любой фантаст, – я совместим душой со службой, как с лесбиянкой – педераст, – вкусно продекламировала пани Геллер Губермана.
   – Ну, примерно, – усмехнулся Андрей. – Как-то не случилось мне на службу определиться. То ли службы не нашлось – моей и для меня, то ли ещё какие звёзды не сошлись – одним словом, не сложилось.
   – И вы придумали свой «Диалог».
   – «Диалог» я придумал значительно позже, – возразил Андрей. – Сначала я совсем ничего не понимал. Например, я не мог понять, почему моего однокашника Даньку не возьмут к Челомею строить космические корабли. Потому, что он почти однофамилец Троцкого? Но это же бред, правда? Вот у вас, Галина, есть ваш папа с его дивным анекдотом – а у меня был Данька.
   – Почему – «был»?
   – Потому что я о нём лет двадцать ничего не слышал. На самом деле, я не знаю – может, он у вас в Праге пожирателей парсеков проектирует. И замечательно. А если бы его взяли к Челомею – мы бы уже на Марсе гуляли, как в скверике на Немиге. Гарантирую вам. Знаете, СССР был великой державой – до тех пор, пока Даньку могли взять к Челомею, не дожидаясь, пока он получит официальный диплом и – не наплевав, нет – а даже не посмотрев на его антисоветскую фамилию. Я немцам только одного не готов простить – того, что они принесли сюда эту заразу, эту чуму. Заразили ею СССР – и он сдулся. Особенно за то, что сюда, на исконные земли Великого Княжества Литовского, принесли, где не было никогда ничего подобного, не могло быть. Здесь родился – и не умер ещё – уникальный опыт порубежья между Костёлом и Церковью, сосуществования людей самых разных вер и этносов – мирного, несмотря на то, что часто приходилось больше выживать, чем жить. Здесь ведь евреи – в былые годы – до десятой части населения составляли, а в городах и местечках процент этот доходил иногда до девяноста. А ненависти – не было. Потом пришли немцы – и убили их, а вместо них пустили эту заразу. Я не мог понять, почему такое возможно. Я захотел в этом как следует разобраться. Конечно, в одиночку мне это оказалось не под силу, и то, что я читал, только рождало новые вопросы. Понимаете, Галина, я ведь не учёный, во мне нет этого небывалого, неостановимого упорства исследователя, скрупулёзного собирателя фактов, способности их анализировать, выделяя главное, строить теорию. Этого я не умею. В поисках ответов я попробовал стать православным – но у меня не вышло. Я думал, там действительно несть ни эллина, ни иудея, но Александр Мень был один, а вот дворкиных всяких оказалось – немеряно, и уподобиться им мне совсем не хотелось. Не вышло из меня ни католика, ни протестанта – видимо, отличные оценки по марксистско-ленинской философии и научному коммунизму всё-таки ставили мне не зря. Я стал размышлять, какую же религию мне основать, чтобы она соответствовала моему представлению о мере добра и месте зла в этом мире. Требовалось найти настоящих людей, единомышленников, образованных, честных, готовых и не боящихся думать. А вместо религии получился – ей-богу, чуть ли не сам собой – «Диалог».
   – А почему в «Диалоге» так мало участников? И большинство из них – ваши родственники, – улыбнулась Галина.
   – Мне требовались десять человек, чтобы зарегистрировать общественное объединение в соответствии с законодательством. Я никогда не гнался за числом – и не стану делать этого впредь. «Диалог» – не политическая партия, не профсоюз, не религиозная община. Хасина знаете?
   – Знаю, – хмыкнула пани Геллер. – У вас с ним был конфликт?
   – Не конфликт, но сложности, – кивнул Андрей. – Он очень суетился, чтобы непременно вступить в «Диалог», но «Диалог» – не дерьмо и не партия, вступить в него нельзя. Это концепция такая, понимаете? «Диалог» – это постоянно действующая конференция по межконфессиональному сотрудничеству. Я и привлекаю людей, способных к сотрудничеству, а не лиц, склонных к узурпации председательских кресел во всех организациях, в которые им удалось пролезть или воткнуться. А ещё – я не Хасин, обладающий фантастическим умением замыкать на себя лично финансовые потоки, вычерпывать их – быстро, потому что там тоже не идиоты сидят и быстро начинают понимать, с кем столкнулись – и тем самым заедать жизнь тем, кто может что-то реально полезное сделать. Я не изображаю деятельность, которой не обучен. Я сам не пишу научных работ, не веду семинаров, не читаю докладов. Я нахожу людей, которые умеют всё это делать в миллион раз лучше меня. Самых лучших, прошу заметить, нахожу. И, придя ко мне один раз, они приходят снова и снова, и приводят друзей, знакомых, слушателей – многих. И не пытаются непременно очлениться и войти в правление, которого, кстати, и нет. Им это не нужно – они совсем не этого ищут и жаждут. По странному капризу судьбы, этим людям вечно не хватает самого необходимого для занятий тем, что получается у них лучше всего, для чего они призваны в этот мир. И я всего лишь перераспределяю средства в их пользу, – плачу им гонорары, вывожу их на конференции, заграницу, показываю их тем, кто не знает, куда пристроить нажитые непосильным трудом миллионы. Разумеется, себя я при этом не забываю – мне нужно не так уж мало, чтобы всё это крутилось бесперебойно и гладко. И с людьми режима мне при этом приходится немало общаться…
   – Кравец в вас души не чает.
   – А он на самом деле совсем неплохой мужик, – не поддержал ироничного настроения Галины Корабельщиков. – Он, прежде чем стать председателем Комитета по делам религий, неслабую аппаратную закалку прошёл – но сволочью не стал. Да, любит на фуршетах пофестивалить – но я, поверьте, не готов его за это не любить или, паче того, судить. С ним получается работать – он, если может в чём-то помочь, не рискуя, конечно, креслом, всегда это сделает. А есть масса его коллег, которые пальцем не шевельнут, даже если могут – из-за дерьма внутри, что при каждом движении из ушей хлещет.
   – Недаром они такие деревянные вечно заседают, – прищурилась пани Геллер. – Это я всё очень хорошо на самом деле понимаю, Андрей Андреевич. А как у вас с Брудермайером отношения складываются? Он, кажется, всегда к вам и вашей работе благоволил, если не сказать больше. Что случилось?
   – Галина, – укоризненно покачал головой Андрей. – Ну, это же совсем открытая информация, никакого досье из КГБ не нужно выцарапывать. Сэр Мозес Гирстайн, главный спонсор Европейской Лиги христианско-еврейского диалога, внезапно преставился, родственнички затеяли, по обыкновению, свистопляску вокруг наследства, и пока суд да дело, Лига осталась едва ли не в долговой яме. Юлиусу удалось – уж и не знаю, как – выколотить из «Дойче Банка» оперативный кредит, но ни о каком финансировании сторонних мероприятий сейчас и речи быть не может. Ему бы этими деньгами текучку закрыть да зарплату для Труди сохранить, – Корабельщиков даже рукой махнул в расстроенных чувствах. – Он меня очень долго поддерживал, тоже, разумеется, в известной степени в своих интересах, но если посмотреть… Через него и через меня, соответственно, почти два миллиона долларов пришло нашим специалистам – филологам, этнографам, историкам, философам, социологам, да мало ли ещё кому. Сборники материалов, публикации – с международным, кстати, резонансом! Я должен его только благодарить, и уж никак не обижаться на него. Жаль, конечно, если всё теперь закроется, но это было замечательное время, и замечательная работа – ничего другого я просто не могу сказать.
   – Странно, – задумчиво произнесла Галина, снова подпирая кулачком подбородок. – Очень странно, Андрей Андреевич: вы, при своей такой беспроблемности и незаангажированности, с вашими знакомствами, для оппозиции – совершенно незаменимый персонаж. А они при упоминании вашего имени фыркают только.
   – Почему же вам это странно? – удивился в свою очередь Корабельщиков. – А вы что же, всерьёз рассматриваете эту публику, как оппозицию? Вы знаете, как их люди называют?!
   – Знаю, – усмехнулась Галина. – «Оппа».
   – И это правда, хотя совсем не смешно, а очень даже печально. Я действительно держусь от них от всех подальше. Там нет ничего, что можно было бы оценить как альтернативу нашему «бацьке» – пусть это и не полностью их вина, но всё же!
   – И вы не стесняетесь озвучивать эту позицию. В том числе не только здесь.
   – По крайней мере, это позиция, а не «оп». Нет, не стесняюсь. Вы и об этом знаете, – Корабельщиков откинулся на спинку стула. – Впрочем, неудивительно, – раз вы знаете всё остальное. Да, я говорю об этом везде. Но только если меня спрашивают.
   – А вас довольно часто спрашивают, благодаря вашему знакомству с Брудермайером.
   – Случается, – Андрей кивнул. – Меня спрашивают именно в надежде услышать непредвзятое суждение. Я стараюсь не разочаровать, тем более, мне это несложно.
   – Мы это тоже ценим, поверьте. Вы любите вырываться, Андрей Андреевич. А вырваться навсегда?
   – Куда?
   – В Европу, где вы так любите бывать.
   – Галина, я давно не питаю никаких иллюзий на этот счёт. Я нужен, в том числе Брудермайеру, пока я здесь. Эмигрантом, без гроша за душой, – я никому не нужен. Я даже себе там не буду нужен, – а что может быть хуже? Вот где придётся служить, и уж точно не за совесть. Нет уж, покорнейше благодарю.
   – А вам никогда не хотелось самому попробовать себя в политике?
   – Нет.
   – Почему?
   – Я не хочу быть объектом манипуляций, каким неизбежно становится всякий политик, даже думая, будто манипулирует он, а не им. А эти… Либо упёртые – да, смелые до отчаянья, уж этого не отнять – националисты с хорошо различимым гитлеровским душком, либо уютненькие «евроориентированные» болтуны с псевдо-социал-демократическим вокабуляром вместо воли, духа и чести. Пожалуй, эта публика мне ещё менее симпатична, нежели недобитые гитлеровцы – те хотя бы не скрывают, что собираются сделать с несогласными, попусти им бог оказаться у власти. А вы говорите – оппозиция! Конечно, посольство, наверное, не согласится с моими оценками, но…
   – Не надо никаких «но», Андрей Андреевич, – мягко перебила его пани Геллер. – К разговорам об оппозиции мы, очень вероятно, ещё вернёмся, а пока давайте поговорим о ваших насущных, сиюминутных чаяниях. Какова конкретная ситуация, чем я могу помочь?
   – А вы уже решили, что станете мне помогать?
   – Да.
   – Вот так просто?!
   – Это не просто, отнюдь не просто, Андрей Андреевич, – покачала головой пани Геллер. – Но в рамках моих полномочий – я решила, и я решила вам помогать.
   – И насколько далеко простираются ваши полномочия?
   – Настолько, насколько далеко простираются ваши потребности в моей поддержке. Вы, безусловно, понимаете, что и как вы можете попросить. Я слушаю.
   – Тридцать тысяч, – бухнул Корабельщиков.
   – Крон? Долларов? Евро?
   – Долларов.
   – Хорошо, – кивнула Галина и что-то пометила в своём «блокноте». А потом спокойно, как будто делала это по сто раз на дню, достала из сумочки конверт и протянула его Корабельщикову: – Здесь пластиковая карта на ваше имя и секретный код, по которому вы сможете снять любую сумму в пределах тридцатитысячного лимита в любом банкомате, в Республике или за рубежом, в долларах или рублях, как вам удобнее, сразу или частями. Деньги уже на счёте. Если вы увидите, что не укладываетесь в бюджет, наберите с мобильного сто один, я с вами свяжусь, и мы обсудим, как выйти из положения.
   – Расчёт на месте, – покрутил головой Андрей.
   – Ну да, – пожала плечами пани Геллер. – Это наш принцип во всём: сказал – сделал.
   – Наш, – вздохнул Андрей. И поднял глаза на собеседницу: – Спасибо, Галина. Я обязательно уложусь в оговорённый бюджет, поскольку он давно до копейки просчитан.
   – Прекрасно, – лицо Галины снова осветилось улыбкой. – Надеюсь, вы меня пригласите на конференцию?
   – А вы сомневаетесь?!
//-- * * * --//
   – О-о, – протянула Татьяна, увидев физиономию Корабельщикова, входящего в комнату, и отложила студенческие работы, которые как раз проверяла. – Что за вид! Ты победил, или тебя победили? Или, как говорил товарищ Сталин, оба хуже?
   Вместо ответа Андрей достал из кармана всё ещё запечатанный конверт, вручённый ему Галиной, и молча протянул его жене, кивнув – открывай.
   Татьяна, нахмурившись, вскрыла пакет. На диван упал прозрачный, с узнаваемой голограммой, пластиковый прямоугольник «MCard»: так теперь называлась платёжная система – бывший «МастерКард», перекупленная, судя по всему, Майзелем, и молниеносно заткнувшая за пояс и «Визу», и «Америкэн Экспресс». Буква «М» была такой же, с «хвостиком», как и эмблема на телефоне пани Геллер. Мефистофель, подумал Андрей, люди гибнут за металл.
   – Остановись, мгновенье, ты прекрасно, – словно прочитав его мысли, пробормотала Татьяна. – Это как понимать?
   – Это понимать так – конференция состоится по полной программе.
   – Да, – после некоторого молчания произнесла Татьяна. – Вот так скорость у нашей короны. С такой, кха, гм, «бюрократией» – ничего удивительного, что они скоро на Марсе города строить начнут, а на Луну на лифте ездить. Батюшки-светы! На твоё имя?!
   – Сервис, Танечка. По высшему разряду.
   – Хочу на Канары, – заявила Татьяна. – За столько лет мучений с тобой, Корабельщиков, – я определённо заслужила. Почему ты пятьсот тысяч не попросил, а? Сознайся, ведь только тридцатку попросил – ровненько, чтоб копеечка к копеечке. Савонарола ты! Глаза б мои на тебя не глядели, – Татьяна приподнялась на цыпочки, обняла Андрея за шею и крепко поцеловала в губы. – Как чудесно, Андрюша. Ну, рассказывай скорей, я же лопну от любопытства сейчас!
   Выслушав его повествование, Татьяна только вздохнула:
   – А тебе не кажется, что они заранее решили всё насчёт тебя?
   – Насколько заранее? За восемь часов с той минуты, как я набрал сто один? А досье? Танечка, таких скоростей не бывает! У них там что, принтер для кредитных карт стоит, в посольстве?! Или её ракетой из Праги прислали? Ради того, чтобы мне тридцать тысяч долларов передать? Хочешь честно? Я по-прежнему ничего не понимаю.
   – Хотела бы я знать, кто этот человек, устроивший такую заваруху. Весь мир перетряхнуть, все карты перекроить, всех с ног на голову поставить…
   – Или, наоборот – с головы на ноги, – буркнул Корабельщиков. – Действительно, настоящий Люцифер – творит, что хочет, и где хочет. Даже тут. Просто перешагивает через то, что кажется нам стеной от земли до неба.
   – Почему – Люцифер?
   – А, – махнул рукой Андрей. – О нём такое рассказывают! Будто он не спит никогда вообще, и будто он оборотень самый настоящий – недаром никогда на публике не показывается, и что живёт он в башне Староместской ратуши в Праге, и что может одновременно в нескольких местах появиться. Ну, о том, что он всех и вся на корню скупил и всеми вацлавами, александрами и прочими михаями как хочет, вертит – так вообще все уши прожужжали.
   – А это так?
   – Судя по тому, что я узнал от пани Геллер – и так, и не так. Если даже один процент из тех небылиц, что вокруг него клубятся, правда – он действительно исторический персонаж совершенно небывалого масштаба. За десять лет создать космическую державу в центре Европы?! Немыслимо! Но это, Танечка, городская легенда, которую можно потрогать – только руку протяни. Чтобы за такой срок такую молодёжь вырастить и воспитать – нужно быть и богом, и чёртом, и Драконом, и неизвестно чем ещё, и всё это – сразу!
   – А почему, кстати – Дракон?
   – Так говорят же – оборотень, только не волком оборачивается, а драконом. Настоящим.
   – Господи боже, какая чушь.
   – Кто знает, Танечка. За эти годы столько всего небывалого случилось – кто знает, на самом-то деле.
   – А рекламу эту сняли уже, – задумчиво произнесла Татьяна. – Я в универе поспрашивала – осторожненько так, сам понимаешь, – да, говорят, видели, дня два или три тому назад появилась, – на всех въездах и выездах городских, на вокзале, на Немиге, на главных проспектах, на Комаровке. А сегодня – пустой стенд.
   – Интересно, кто-нибудь ещё позвонил? – криво усмехнулся Корабельщиков.
   – Если и позвонили, то не скажут. Пока – не скажут: я ведь тоже никому не сказала.
   – Не моего же звонка они ждали, чтобы рекламу убрать?!
   – А тебе хочется узнать это наверняка?
   – Не знаю. Не уверен.
   – Вот и занимайся тем, в чём ты уверен. Реализовывай свою программу. Они-то, похоже, закончили. Программа выполнена – реклама свёрнута.
   – Какая программа? – не понял Андрей.
   – «Купляйце тутэйшае», – ухмыльнулась Татьяна.

Шоссе А6, Германия. Март

   – Понятно, – кивнула Труди, не отрывая взгляда от дороги. – Он здесь, сегодня утром свалился, как снег на голову, – видимо, знал, что ты приезжаешь.
   – Кто? – удивился Корабельщиков.
   – Дракон.
   – Что?! Как… Дракон?! Сам?!
   – Представь себе.
   – А… При чём тут я?!
   – Анри, не прикидывайся дурачком, – Труди бросила на Корабельщикова сердитый взгляд. – Две недели назад к нам нагрянула представитель «Коруны» на юге Германии, какая-то Рушшкофф – с этой вот машиной и банковской картой на имя Лиги и Юлиуса, с полумиллионным депозитом. Красавица – глаз не оторвать! Неужели ваши славянки все такие? И – с улыбочкой – заявила: мол, это привет от тебя. А сегодня обрушился Дракон.
   Мозги у Корабельщикова проворачивались со скрипом – обычно я соображаю быстрее, разозлился он на себя. Дракон – «Коруна» – Мирослава Вишневецка собственной персоной с приветственным словом на той самой конференции – мгновенно нашедшие, о чём поболтать, Татьяна с Галиной – лучащийся от гордости Юлиус – и культурный советник немецкого посольства с перевёрнутым лицом, осознавший, какое мероприятие мог записать себе в актив, потратив какие-то жалкие двадцать тысяч евро. Понимая, что становится объектом чьих-то манипуляций, в которых заведомо не сможет разобраться, Корабельщиков разозлился ещё сильнее:
   – А что ему от меня надо, он, случайно, не сообщил?
   – Да что с тобой? – теперь уже с беспокойством посмотрела на него Гертруда. – Я бы на твоём месте только радовалась – он все твои самые сумасшедшие проекты в жизнь воплотит и даже не почешется!
   – Если я ему нужен, то вовсе не для того, чтобы воплощать мои проекты, – пробурчал Корабельщиков. – Дракон просто не может ничьи проекты воплощать. Только свои. И я, и ты, и Юлиус, и все остальные – только затем ему и потребны.
   – Может быть, ты и прав, – не очень уверенно отозвалась после паузы Труди.
   – Какой он? – нетерпеливо повёл плечами Андрей.
   – Занимает собой всё окружающее пространство, – подумав, заключила Труди. – На меня натуральный столбняк напал, когда он появился. Невероятный. Невозможно передать словами. Надо увидеть.
   – Ну, вот, – вздохнул Андрей. – А ты говоришь – проекты. Какие там проекты ещё… Что он решил – то и сделает. А нас, как кирпичики, выложит. Но мягонько постелет, это ясно – удобно, наверное, будет кирпичиком в его архитектурной конструкции возлежать.
   – Ты мне не нравишься, Анри, – с тревогой заявила Труди. – Очень не нравишься. Может, тебе сделать глоток коньяка? Там, в перчаточном ящике, плоская такая бутылочка, я для Юлиуса держу, – его вечно укачивает.
   – Нет уж, я позже напьюсь, – хмыкнул Корабельщиков. – Думаю, поводов у меня теперь будет для этого предостаточно!

Аугсхайм. Март

   Переступив порог кабинета Брудермайера, Андрей, оторопев, застыл. Юлиус находился, как обычно, в своём уютном кресле, но на себя был совершенно не похож – весь какой-то расслабленный, сияюще-умиротворённый, а перед ним, прямо на столе, – у Юлиуса – на столе! – сидел и болтал ногой… Дракон.
   При взгляде на него, даже сидящего, становилось ясно, как он огромен – два метра ростом, не меньше. Одетый во что-то невообразимое – сапоги, узкие брюки, не то пиджак, не то плащ со стоячим, как у мундира, воротником поверх сорочки без воротника вовсе, плотно обтягивающей мускулатуру на зависть кому угодно; и все это, – цветом, фактурой – будто оружейный металл. При малейшем движении его облачение – слово «одежда» сюда никак не вязалось – покрывалось рябью, словно и в самом деле было жидким металлом.
   Или – булатной драконьей шкурой.
   Он обернулся к Андрею так стремительно, – Корабельщикову показалось, будто лицо Дракона уже было обращено к нему, когда он вошёл:
   – Привет, Дюхон. Святые головастики, ну, у тебя и физия! – Дракон улыбнулся, продемонстрировав все свои зубы – Андрей решил: штук шестьдесят, не меньше. – Да, ради этой пантомимы стоило прокатиться.
   Он соскочил со стола, шагнул к Андрею и, приобняв его за плечи, встряхнул:
   – Как же я рад тебя видеть, Дюхон. Даже сам не ожидал, честное-прелестное. Давай оставим доктора Юлю пересчитывать ириски, которых я ему отсыпал, а сами оттянемся на предмет воспоминаний. Ну? Проснись, Дюхон!
   Корабельщиков мог поклясться чем угодно: этого человека, – человека ли? – он никогда не видел и первый раз в жизни слышит его голос. Но! Эти интонации, эти переходы на высокие тона в конце каждой фразы, эти словечки, особенно – «Дюхон», «святые головастики», «честное-прелестное», «отсыпать ирисок»! И назвать преподобного Юлиуса Брудермайера, кавалера папского ордена Святого Григория, известного богослова, профессора Геттингёнского и Гейдельбергского университетов, «доктором Юлей» – только один-единственный из живущих на свете так умел. Больше никто.
   – Дань?! – Андрей не узнал своего собственного голоса – так хрипло и стиснуто он прозвучал.
   – В дырочку, – удовлетворённо кивнул Майзель. – Я и не сомневался. Давай, Дюхон, отомри уже. Я всё объясню. Конечно, поверить сразу у тебя не выйдет – но потом переваришь. Обязательно. Я же тебя знаю.
   Продолжая держать Андрея за плечо, он повернулся – молниеносно – к Брудермайеру, и сказал по-немецки, бегло и правильно, однако же, не заботясь о том, чтобы смягчить свой деревянный славянский акцент:
   – Дружище Юлиус, мы с Андреем покинем вас – до обеда. Я от самой Праги никого ещё не съел, так что закажите мне в проверенной кнайпе жареного с укропом и петрушкой бычка и бочку пива. Намекните, – у вас в гостях сам Дракон, они достанут требуемое даже из-под земли.
   – Ах, господин Майзель, – покачал головой Брудермайер, – если бы вы известили нас о своём визите заранее, мы бы уж не ударили в грязь лицом. Но мы сделаем всё, чтобы Дракон остался доволен обедом. Не сомневайтесь.
   – Отлично. Идём, Дюхон.
//-- * * * --//
   – Как?! – выпалил Корабельщиков, едва дверь мезонинных апартаментов для особо важных гостей Лиги закрылась за ним. – Что произошло?! Это же… не ты! Как такое возможно?!
   – Это я, Дюхон, – спокойно ответил Майзель, вынимая из холодильника две бутылки минералки, открывая и перебрасывая одну из них Андрею и усаживаясь в широкое кожаное кресло, – всё это одновременно и с такой скоростью – у Корабельщикова аж в глазах задвоилось. И повторил: – Это я.
   Закинув ногу на ногу, он продолжил всё так же спокойно и ровно:
   – Пока разбежавшиеся мысли сложатся у тебя в голове в осмысленные вопросы, а междометия и нечленораздельные звуки сменятся элементами второй сигнальной системы – словами, я немного всё это опережу, предвосхищая. И прости за этот менторский, снисходительный тон – мне необходимо привыкнуть, что передо мной мой старинный друг, а не подчинённый, поскольку ты, безусловно, догадываешься, – с друзьями в моём положении большущий, неописуемый напряг.
   Андрей нашёл в себе силы лишь кивнуть. Слова, действительно, стояли в горле огромным, непроизносимым комком.
   – Отлично. Я, как тебе уже известно, Даниэль Майзель, потому что мне нравится быть Майзелем, а не Бернштейном. И полагаю, ты даже помнишь, почему.
   – Кажется, помню, – пробормотал Андрей. – Ты стал таким же богатым?
   – Нет, денег у меня намного больше, – просиял Майзель. – Правда, прежние хозяева этих денег послали каких-то горилл меня расстрелять.
   – Расстрелять?! – переспросил Корабельщиков, холодея от какого-то непонятного предчувствия.
   – Ощущеньице, доложу тебе, не из приятных, – хохотнул старый друг, узнавать которого здравый смысл Андрея ни за что не желал. В отличие от чувств, сообщавших: всё в порядке! – А уж потом, когда началась регенерация – это было вообще что-то с чем-то!
   – Регенерация?! – уставился на него Андрей и растерянно улыбнулся. – Извини, Дань. Я не понимаю!
   – Ну, видимо, я уже тогда был Драконом, – серьёзно заявил Майзель. – У, Дюхон! Когда у взрослого человека начинает расти всё, – кости, зубы, мышцы, сухожилия, нервы и сосудистая система, – врагу такого не пожелаю! Не пожелаю ни ощущений, ни результата.
   Он заговорщически подмигнул и облизнулся, и Андрей зажмурился: ему показалось – язык у Дракона раздвоенный, как у ящерицы. В одном Андрей мог поклясться: язык этот был точно длиннее человеческого!
   – Результата не пожелаю, – повторил Майзель. – Он мне самому очень нравится, и делиться я не намерен. Ни результатом, ни его последствиями.
   – Такого не может быть, – вырвалось у Корабельщикова.
   – Правильно, не может, – покладисто кивнул Майзель. – А никто и не обещал повторения банкета. Но однажды он состоялся, – кстати, медики сходу ответить на сакраментальный вопрос «Почему?!» не сумели, а становиться подопытным кроликом совершенно не входило в мои планы. И вот я здесь! Не слышу бурных аплодисментов, Дюхон. Ты не рад?!
   – А деньги?!
   – Вы только посмотрите на этот продукт современного меркантилизма, – всплеснул руками Майзель и трагически заломил бровь. – Чуть что – сразу деньги! Добра молодца полагается накормить, напоить да спать уложить, а уж с утра – насчёт клада выпытывать. Котовьи сказки он слушать не хочет – ему сразу златую цепь подавай! Ох, Дюша, Дюша!
   Где-то на периферии сознания Андрей понимал, для чего друг детства так отчаянно бутафорит, – он же мне так когнитивный диссонанс купирует, подумал Андрей. Удивительно, – но это действовало.
   – Давай всё-таки про деньги, Дань, – ещё не очень уверенно улыбнулся он.
   – О де́ньгах, а не «про деньги». Это забавная, в своём роде, история, – Майзель вытянул длиннющие ноги. – Сейчас такое неосуществимо, а тогда, на заре развития сетевых технологий, с помощью портативного компьютера, сотового телефона и отличного знания терминальных команд – плюс чуть-чуть социальной инженерии – получалось творить настоящие чудеса. Давай так, – пунктирчиком, чтоб тебе не переутомиться. Каймановы острова знаешь? Багамы знаешь?
   Майзель спрашивал таким тоном, каким задаёт вопросы шпана в подворотне: «Петьку Лысого знаешь? А Федьку Косого?!» Андрея против воли разбирал смех – впрочем, нервный. Он кивнул.
   – А кто туда лавэ в те времена складывал, знаешь? Праально, Дюхон – дуремары! Вот я и решил – ну, для чего дуремарам столько бабок?! Фантазия у них всё равно, как у фазанов, – на золотом «Калашникове» останавливается. Дай, думаю, возьму себе половину. И взял.
   – И всё-таки, я не понимаю. Честно. Ведь речь идёт о миллиардах, правильно? – Майзель кивнул. – Ну, вот, – Андрей недоумённо всплеснул руками. – Как?!
   – А зачем тебе? – чуть наклоняя голову набок, осведомился Майзель. – Хочешь повторить этот фокус? Ничего не выйдет. Времена те укромные, теперь, по меткому выражению классика, почти былинные – и даже не «почти», а совершенно – давно миновали. Безвозвратно, смею тебя уверить. А по мотивам эскапад твоего покорного слуги – с кораблями и водолазами, подключающими оборудование к трансатлантическим кабелям, и прочей мурой – сняли, наверное, никак не меньше доброй дюжины боевиков разной степени равно вопиющей некомпетентности. Вот, ежели всё, там увиденное, умножить на пупы́рнадцать и разделить на кувыртна́дцать, получится, что истина где-то рядом – парсеках в трёх, а, может, и в пятидесяти. Ты, надеюсь, догадываешься – никому не следует знать, возможно ли такое на самом деле и если да, то как. И я тебе тоже этого не сообщу. Спи спокойно, дорогой друг, а, проснувшись, встречай зарю улыбкой нежной. Ну, как? Оклемался чутка, Дюхон?
   – Чутка разве что, – пробормотал Андрей, избегая встречаться с обжигающим взглядом Майзеля. Точно, как у дракона, поёжился он. Интересно, а зрачки у него тоже вертикальными становятся?
   Корабельщиков поставил на столик пустую бутылку:
   – А дядя Семён с тётей Розой? Как они, вообще?
   – Вот, Дюхон, – Андрей с удивлением услышал в голосе старого друга нечто вроде злорадства, – с этого всё, на самом-то деле, и началось. Город Ангелов восьмидесятых – да и сейчас, в общем, тоже – это, за минусом Голливуда и немного другого такого похожего, – отвратительные трущобы, населённые человеческими отбросами всех размеров, форм и оттенков чёрного. Мы только что переехали и только что купили машину. Они отправились за покупками – и заехали не в тот район.
   У Андрея всегда было живое воображение. И трёх секунд паузы ему хватило, чтобы представить себе Бернштейнов, заблудившихся не в том районе.
   – Бог ты мой, – Корабельщиков стиснул зубы. – Дань…
   – Ты уже наверняка догадался, Дюхон – ту падаль нашли и казнили. Я распорядился казнить их так, чтобы остальные прониклись идеей – не стоит меня раздражать. Я тогда уже был довольно крут и пользовался определённой репутацией в узких кругах. Всё началось ещё дома, но ты, вероятнее всего, об этом, по своей тогдашней оголтелой влюблённости в Таньку, и не догадывался. Не до того тебе было. Не догадывался ведь?
   – Нет. Ну, почти нет.
   – Конечно. Поскольку мне не позволили строить звездолёты, я, дурак, обиделся и решил: это навсегда. Ну, и пустился во все тяжкие. И в Америке продолжил. Этот жизненный опыт потом мне весьма пригодился: тот, кому суждено строить звездолёты, у нас их строит, а не проектирует системы взлома защиты контор, отмывающих лавэ для дуремаров.
   – Вот как, – Андрей усилием воли сдержался, чтобы не закусить губу.
   – Но я, как и лирический герой Пастернака, которому хотелось во всём дойти до самой сути, на казни непосредственных исполнителей не утихомирился, – продолжил Майзель. – Мне требовалось непременно добраться до тех, кто являлся настоящей причиной моего раздражения. И я добрался. Казнить их – в тот момент – не получилось, но маленький хитрый жидёнок сумел придумать кое-что повеселее.
   – А потом?
   – Что – потом?
   – Казнить. Потом – получилось?
   – Да-да, – кивнул Майзель. – Многих получилось. Не всех, конечно, но многих. Они стали собачьим дерьмом, – я велел изготовить из них консервы и скормить их же собственным шавкам, сторожевым и комнатным. Мне кажется, я обошёлся с ними вполне справедливо. Но это случилось позже, и не принесло желанного покоя. Смерть врага, даже отъявленного, нешуточного злодея, не приносит ни радости, ни чувства равновесия. Вместо удовлетворения ощущаешь лишь пустоту, забирающуюся к тебе в душу. Убивать скучно, Дюхон. Тоскливо. Конечно, если ты не маньяк, который кончает в штаны, накидывая петлю на чью-нибудь шею.
   Корабельщиков передёрнул плечами. Проклятое воображение, подумал он. И посмотрел на Майзеля:
   – Выходит, правы те, кто говорит – месть не имеет смысла?
   – Нет. Смысл, как раз, есть – но зато нет всего остального. В этом всё дело, как выясняется, Дюхон. В этом.
   – И что? Что было дальше?
   – Дальше? – медленно переспросил Майзель. – Дальше, Дюхон, было много всякого. И очень много денег. Но мне и надо было – много. Я бы взял частями, но мне требовалось сразу. Помнишь, зачем? Я ведь тебе рассказывал. Не можешь ты не помнить.
   И Андрей, ощутив, как бегут мурашки по спине, вспомнил.

Столица Республики. Давным-давно

   Их посадили за одну парту в самом начале четвёртого класса, и ещё тогда Андрей поразился хлещущему через край жизнелюбию этого веснушчатого еврейского мальчишки, его умению всегда находиться в центре внимания. Он был на год старше Андрея, – любящие родители отдали его в первый класс не в семь неполных лет, исполнявшихся Корабельщикову в октябре, а почти в восемь. Но самое главное, что вызывало у Андрея почти благоговейный трепет перед Данькой – это умение на лету, без единого значка в тетради, решить математическую задачу любой степени сложности. На Бернштейна в школе просто молились – первые места на городских и областных олимпиадах, иногда даже статьи в «Вечерке» о грандиозных успехах педагогов школы № 21.
   Правда, дальше республиканской олимпиады Даньку не пускали – уж больно фамилия контрреволюционная. Но он, в отличие от русского до мозга костей Корабельщикова, не обижался и не комплексовал. Он знал – так было и будет всегда, и даже бравировал своим «несчастьем», особенно перед слабым полом.
   Конечно, на самом деле не Данька, а Андрей имел все основания жаловаться на судьбу. Своего отца Корабельщиков помнил смутно, а мать больше занималась поисками копейки на пропитание, нежели Андреем. А Бернштейн-старший был классным мастером-меховщиком, виртуозом своего дела, к которому вечно стояла очередь далеко не из самых последних людей в «рэспублике», и деньги у них, конечно, водились. Данькина мать, сколько Андрей её помнил, никогда не работала: бегство из гетто в сорок втором и две голодные зимы в партизанском отряде, видимо, оставили о себе такую память – она подолгу пропадала на всяких грязях и водах. Хозяйством Бернштейнов ведала Дуня – добрейшей души пожилая женщина из Полоцка, постоянно жившая вместе с ними в четырёхкомнатной «сталинке» на Ленинском проспекте. Она вечно потчевала Андрея какими-то плюшками, стоило ему заглянуть к Бернштейнам, – но Даньке приходилось в этом смысле куда хуже!
   Он был единственным, поздним ребёнком, – со всеми вытекающими. И Корабельщикова, всегда переживавшего Данькины успехи и неудачи, словно свои собственные, всегда поражал тот, казалось, бесхребетный конформизм, с которым Данька воспринимал окружающую действительность. Андрей относил это за счёт благополучия, прочно обосновавшегося под крышей дома своего друга.
   Ну, а когда они стали достаточно взрослыми для того, чтобы самостоятельно мыслить и пытаться разобраться в мировых линиях, Данька только добродушно скалился в ответ на гневные филиппики Андрея в адрес власть предержащих. На самом деле он всего-навсего с младенчества знал то, что Андрею открывалось аки бездна, звёзд полна: власть – говно, и власть советская – тоже. К сожалению. Доказывать сие – тратить впустую драгоценное время, которое можно употребить на вещи, куда более для здоровья пользительные. Съесть, например, двойную порцию плова в кафе «Узбекистон», что напротив стадиона, читая при этом руководство по системе ЕС ЭВМ. Или просидеть полночи в машинном зале родного института, наделав при этом такого шороху, что пришедшие наутро доценты с кандидатами не могут заставить «еэску» работать и вынуждены требовать к себе Бернштейна, чтобы он опять все «посадил, где росло!!!». А то притащить на занятия – подумать страшно! – компьютер с самым что ни на есть настоящим Intel х86, размером с том Большой Советской Энциклопедии, и показать преподавателю только что, прямо у него на глазах, откомпилированный учебный пример на Си, доведя беднягу едва ли не до инфаркта.
   Он был весёлый и удивительно, потрясающе не жадный, – подфарцовывал потихоньку и как потом выяснилось, не очень потихоньку, хороводился с какими-то непонятными Андрею «чуваками», странным образом не смешиваясь с ними и не мараясь во всём этом нисколько. Охотно ссужал приятелей и друзей деньгами – частенько и без отдачи. Вообще легко и весело расставался с деньгами, и, кажется, так же легко и весело заводились они у него снова. (Сам Андрей, пользуясь дружескими ссудами, неизменно возвращал деньги в оговорённый срок, а если не мог этого сделать, то страдал, словно от жестокой зубной боли.) Весёлый, не жадный и уже на машине. Тогда. И лёгкий. Не легковесный, а именно лёгкий, и к этой лёгкости тянуло Андрея, словно магнитом.
   Но этот же Данька был – ужас какой мечтатель. Когда-то они мечтали вместе, а теперь Андрей почувствовал себя слегка ошарашенным и даже – разочарованным. От мечтаний о звездолётах и экспедициях на планету Торманс, которыми они делились взахлёб, когда им было лет по двенадцать, Данька вдруг перешёл к убийственно земным вещам: он возмечтал стать богатым. Но зачем, изумился Андрей. Затем, чтобы менять окружающую действительность по своему усмотрению в реальном масштабе времени, пояснил Данька. «Ну, и сколько же, по-твоему, тебе нужно?» – недоверчиво усмехаясь, спросил тогда Корабельщиков. «Для начала – миллиардов сорок – пятьдесят», – на полном серьёзе ответил друг детства. Андрей ещё раз внимательно взглянул на Даньку, – но тот, кажется, совершенно не считал сказанное шуткой. Больше того – он был преисполнен решимости расписать Корабельщикову свой план переустройства мира в самых животрепещущих подробностях. И был не на шутку обижен, когда Андрей, что называется, «не внял» и быстренько перевёл разговор на другую тему. Андрей же тогда, грешным делом, решил – это розыгрыш. Допустить всамделишность подобного желания – такого Корабельщиков и в самом благодушном настроении не мог.
   И ещё одна странность имелась у Даньки, которую Андрей никак рационально не мог объяснить. Он бредил Прагой. Кажется, он выучил наизусть весь регистр её улиц, едва ли не с номерами домов, и ориентировался там, как у себя во дворе. Он знал невероятное количество пражских легенд, которые никому, кроме своих, а уж тем более ему, чужаку и иностранцу, не могли и не должны были быть известны. А были! Он мог часами рассказывать, к месту и не очень, о Пшемысловичах и Гуситских войнах, о Шведской осаде и Бецалеле с его Големом, о скульптурах на Карловом мосту и орлое [13 - Орлой – Куранты (чешск.)] на башне Староместской Ратуши. Но любимейшим его персонажем был банкир Мордехай Майзель, друг, помощник и кошелёк самого великолепного из чешских королей, императора Священной Римской Империи Рудольфа Второго. Все эти истории, излагаемые Данькой с горящими глазами, производили почему-то совершенно сногсшибательное впечатление на женщин. Даже не машина и не деньжата, а именно истории. И отнюдь не на девчонок, что подходили ему по возрасту и статусу, – девчонки Даньку мало интересовали, – а на самых настоящих женщин из вполне «благополучных» кругов прилично старше себя, которых он цеплял неизвестно где и как. И на недоуменные вопросы Андрея только улыбался загадочно. Самой известной Андрею «жертвой» была преподавательница семинаров по «научному коммунизму» – милая молодая женщина, которую все называли не по имени-отчеству, а просто Тонечкой, – такая она была… Лет на десять их старше, – тогда она вовсе не казалась Андрею молодой. С Тонечкой Данька устроил такой бурный роман, что их обоих едва из института не попёрли.
   Как-то, набравшись наглости, Андрей спросил его об этом. На что Данька привычно осклабился:
   – Завидуешь?
   Андрей познакомился с Таней на Дне студента, который весело и неотвратимо наступил вслед за возвращением с колхозных полей, куда всех первокурсников загнали ещё до официального начала учебного года. Татьянин День! Она училась на математическом, и была чрезвычайно рассудительной для своего возраста и внешности девочкой. Ей, как и Андрею, едва исполнилось восемнадцать.
   Они оба просто ошалели от захватившего их чувства. Андрей всегда думал: такого на самом деле не может происходить – тем более, с ним. Но – происходило. Они любили друг друга каждый раз как последний, едва только им удавалось остаться наедине. Татьянины родители, номенклатурные работники не самого высокого разбора, были в ужасе от выбора дочери: голодранец, безотцовщина, ни кола, ни двора, ломаного гроша за душой нет, долговязый юнец из непрестижного вуза. Но с Татьяной не так-то легко было сладить. У этой девочки был такой характер!
   Кажется, она и в самом деле Даньке понравилась. Тогда, после самого первого знакомства, он показал Корабельщикову поднятый вверх большой палец: так держать!
   – У меня все в порядке, Дань. Ты же знаешь.
   – Ну, знаю, конечно. А что тебя так удивляет?
   – Ты не боишься?
   – Чего?!
   – Того. Чей-нибудь муж котлету из тебя сделает!
   – Нет. Не боюсь. Если бы боялся, я бы не смог, наверное. Да и нет у них никаких мужей, Дюхон. А если есть, то одно название, и нет им друг до друга никакого дела. Не боюсь. Но тебя не это ведь удивляет, а? Ныряй, Дюхон. Тут неглубоко.
   – А почему они все такие?
   – Какие?
   – Одинаковые.
   – Как это?!
   – Я не знаю. Это тебя надо спросить. Все – как будто снегурочки бывшие!
   – Ну, Дюхон, – Данька как-то по-новому посмотрел на Корабельщикова, покачал головой, вздохнул. – Скажешь тоже. Бывшие! Они устали просто. Такая жизнь, – он помолчал. – А вообще, – ты, наверное, прав. Мне их всегда больше всех жалко. У них взгляд такой. Они ждут, понимаешь? И я… Что могу. А что я могу?!
   – Нельзя же всем побежать навстречу.
   – Нет. Конечно, нельзя. А что делать?! Надо ведь всем. Я не могу по-другому. Это сильнее меня. Это как будто даже не я. Я, когда взгляд их встречаю, такое внутри чувствую! Запах такой. Когда тело живёт, а душа улетела уже. Меня как будто швыряет к таким. Я не умею это объяснить. Или слов таких нет. Или я их не знаю.
   – Они же все чуть не в два раза тебя старше.
   Данька усмехнулся невесело:
   – Старушки, да? Так в этом самый кайф, Дюхон. Ты дурень. Женщина в этом возрасте только все распробовала, как следует. Только развернулась! Она уже многое знает, с ней не нужно так прыгать, как с девочкой. Вообще ничего особенного делать не нужно. Её только надо сначала потрясти до полного опупения, рассказать ей какую-нибудь майсу [14 - Майса (искаж. идиш) – история, байка.], которую она ещё никогда не слышала, а потом замолчать и послушать её. А потом сказать ей, что она – нежная и удивительная, что такую ты ещё никогда не встречал, что жизнь коротка, а искусство вечно. А мне это – легко. Ну, и так далее. И все дела. И можно в кроватку.
   – Ты подонок.
   – О, нет, – Данька вздохнул и сделался вдруг очень серьёзным. – Такая поганая жизнь, Дюхон. И такая скука вокруг. И ничего сделать нельзя, понимаешь?! Совсем ничего. Я хочу, чтобы они почувствовали себя счастливыми. Пусть на один день. Я же не могу сделать их счастливыми навечно. Я бы с удовольствием, но я же не бог?! А так… Им со мной хорошо. Дело же не в том, что я какой-нибудь гигант, это все фигня, это вторично, – когда женщина счастлива, у неё всё хорошо и всё получается. И у мужиков тогда тоже получается.
   – А ты представь себя на месте их мужей. Хотя бы на минутку!
   – Я представляю. Я поэтому и не женюсь никогда, Дюхон. Никакой мужчина никогда не сможет сделать ни одну женщину навсегда счастливой. Будь он хоть кто. Поэтому – не стоит огород городить. А это, – всего лишь миг. Секунда счастья. Если женщина чувствует себя любимой, желанной, счастливой, – я к таким даже не приближаюсь. Как и они ко мне. Я грустную женщину видеть не могу, Дюхон. Сразу подхожу и начинаю утешать. Я ведь не тащу никого в койку.
   – Да. Это они тебя тащат.
   – Правильно. Это само получается. Или не получается. Ты думаешь, у меня писька чешется? Или у них? Это душа мечется, понимаешь? Эх! Тебе хорошо рассуждать, вон, у тебя совсем всё по-другому. А у меня – вот так. Я не знаю, – может, и навсегда.
   – А тётя Роза – она знает?
   – Нет. Ну, то есть, она понимает, – я не в кино на последнем сеансе задержался. Да я редко очень дома не ночую. И звоню всегда. Ей главное знать, где я и что со мной всё в порядке.
   – И она ничего не говорит?
   – А что она может сказать? Нет. Не говорит. Вздыхает. У меня мама умная очень, Дюхон. Я ей объяснил разочек, в чем дело. Я не думаю, конечно, будто она пришла в неописуемый восторг от моих объяснений. Но я уже довольно большой мальчик. Что выросло, то выросло. Слава богу, она меня женить не пытается.
   – А дети?
   – Какие дети, Дюхон?! Ты в своём уме?! Рожать солдат для большевиков?! Нет, нет, и не уговаривай меня даже, я не поддамся.
   – Когда-нибудь большевики кончатся, Дань.
   – Никогда они не кончатся, Андрей, – сказал он с такой злостью, какой Корабельщиков от Даньки не ожидал – и прежде не слыхивал. – Никогда. Особенно здесь. И вообще. Не они, так другие. Не Маркс с Лениным, так ещё какая-нибудь гадость.
   – Какая?!
   – Откуда мне знать?! Какая-нибудь. Все время какая-нибудь гадость. То война, то целина, то Афган. Только когда женщину держишь за руку, а она так смотрит на тебя, как будто ты единственный мужчина на свете, – только тогда это всё отступает.
   – Ты всё выдумываешь, Дань, – Андрей покачал головой. – У тебя так не получается, как ты говоришь. Тонечка, например.
   – Ну, что – Тонечка, – Данька нахмурился. – Конечно, не получается. Я же человек. Я привязываюсь ужасно. Мне всегда кажется, что настоящая моя женщина – это та, что сейчас со мной. Может, они поэтому так и…
   – Ты романтик.
   – Или подонок?
   – И то, и другое, – Андрей покачал головой. – Удивительный ты, все-таки, человек.
   – Это ты – удивительный человек. Ты всерьёз жениться надумал?
   Андрей, помедлив, кивнул.
   – Вот. Это и есть настоящая смелость. Или дурость.
   – Нет. Это не дурость.
   – Это любовь. Я знаю. Ты надеешься это на всю жизнь растянуть?
   – Я знаю, так и будет.
   – Я же говорю, – ты смельчак. Я бы никогда на такое не решился. Но пускай тебе повезёт! И Танька чтобы была счастливой. А если не сумеешь, – тогда я появлюсь. Или другой такой же. Понял?
   – Понял.
   – Это хорошо. Я хотел с тобой сам поговорить, но, видишь – ты первый начал. Так что – держись, Дюхон! Я тебя люблю. И Таньку твою тоже люблю, тем более, она почти снегурочка, – и, довольный своей шуткой, Данька заржал, как конь. – Ирисок тебе отсыпать?
   Это значило – занять деньжат. «Занять» – даже это был эвфемизм. Андрею всегда казалось – Данька принимает возвращаемые долги лишь затем, чтобы его не оскорбить.
   – Не надо. Спасибо.
   – Да, знаю я твоё «спасибо». Так уж прямо и не надо.
   – Я сам.
   – Что – сам?! Чего ты плетёшь-то – сам?! Или попадёшь на карандаш, или… Возьми, Дюхон. Тебе нужно, особенно сейчас.
   – А тебе?
   – Я себе ещё нафарцую. Деньги – говно, Дюхон. Их много нужно иметь, чтобы раздавать их легко и красиво. А ещё лучше – незаметно. Чтобы никто даже не понял! У меня всё есть, Дюхон. Кроме самого главного. А все остальное тогда – ни к чему вовсе.
   – Это же я тебе завидовал всегда, – Андрею показалось, он сейчас заплачет.
   – Ты не завидовал, – Данька улыбнулся. – Зависть – это совсем другое. Зависть – это когда у тебя нет, и ты хочешь и делаешь всё, чтобы у всех остальных – не было тоже. И я тебе не завидую. Я ведь хочу, чтобы у всех было. И у тебя, и у меня. У всех!
   – Так не бывает.
   – Понятно, не бывает. Здесь – не бывает.
   – А где бывает? Там? В Америке? В Израиле?
   – Мы, наверное, скоро уедем, Дюхон, – вздохнул Данька.
   – Куда?! – опешил Андрей.
   – В Штаты, скорее всего.
   – Зачем?! Почему?!
   – Я тоже от этого не в восторге, – пожал плечами Данька. – Мне тут удобно, уютно, всё схвачено. Просто, если меня в армию заберут, мама этого не переживёт. Дело тут… В общем, я это знаю.
   – Как это – в армию?! У нас же военная кафедра!
   – Её закроют летом, Дюхон, – он усмехнулся. – Мы с тобой попали в демографическую яму – дети детей войны, нас слишком мало, страна же – по-прежнему в кольце врагов. Понимаешь, какая петрушенция. Если бы меня научили ходить строем за пару недель, а потом отправили заниматься делом – я бы не возражал. Но никого не интересует, что я умею. Тем более – чего я хочу или смог бы. Им надо процент обеспечить. Поэтому меня загребут и отправят строить дачу какому-нибудь генералу. Или канаву рыть – отсюда и до обеда. Они от этого скоро схлопнутся, как чёрная дыра, Дюхон. Вся страна. Просрали державу уже, в общем. Понимаешь, Дюхон?
   – Но можно же как-то… выкрутиться, – краснея и морщась, пробормотал Андрей. – С вашими связями…
   – Нет, – покачал головой Данька. – Отец не станет. Мама – она да, она бы костьми легла, но отец – нет. И ей не позволит. И я не позволю. Я еврей, Дюхон. Я не могу допустить, чтобы мне шипели вслед: вывернулся, жидовская морда. Устроился. Пролез. Спрятался за спину русского Ваньки, тутэйшаго Янки. Они служат Родине, а он джинсами спекулирует, тварь. Но и пушечным мясом – не буду тоже. Если они не могут – не хотят, чтобы я служил Родине – я уйду. Так всегда было – и, наверное, будет. До скончания веков. Здесь. Только это, Дюхон – не мой мир.
   И в тот же миг – такой непередаваемый ужас, такая дикая, ревущая на миллионы голосов тоска захлестнули Андрея, что он испугался до ватной слабости в груди и ногах.
   – Что?! Что это значит?!
   – Если б я сам это знал, Дюхон. Я здесь не на месте, моё место… Только где это место, я не знаю. Я его всё время ищу, а его нет.
   – А где же?!
   – Не знаю, Дюхон.
   – Это бред. Чепуха. Фантастика!
   – Обязательно. Именно, – Данька оскалился вдруг отчаянно. – Я на самом деле чувствую так. Плевать. Если я его найду, – я и тебя позову, Дюхон. Тебя – непременно. И ты тоже сможешь. Если захочешь. Все смогут. Я всех позову!
   Бог ты мой, подумал тогда Андрей. Да что же это такое?!
//-- * * * --//
   Данькин отъезд словно вышиб почву из-под ног у Андрея. Если ли бы не Таня – одному богу известно, что бы он натворил. Татьяна, с её «математическим», ясным умом, всё разложила по полочкам: Данька – умница, он не пропадёт, и надо жить дальше. Надо, думал, Андрей, возвращаясь к себе в спальный район, где жил вместе с матерью. Надо, – но как?!
   Проходя мимо почтовых ящиков, он увидел – в их «шуфлядке» [15 - Ящичек (бел.)] что-то лежит. Андрей достал чистый конверт – без марки, без адреса – и вынул записку. Сердце глухо стукнулось в рёбра: Данькин почерк!

   «Приветик, Дюхон! Мы даже не попрощались толком, прости. Честно сказать, не хватило духу. Я не могу забрать тебя с собой и не могу остаться, – ну, ты знаешь. Зайди на вокзал, там, в ячейке с нашим номером, лежит кулёк с ирисками для тебя. Если не захочешь взять себе, можешь раздать, кому понадобится, я не обижусь. Кому, сам решишь. Будь здоров, Андрюшка! Я тебя люблю. И Таньку тоже. Армия тебе не грозит, так что женись на ней скорее, дурень. И передай привет от меня. Может, ещё увидимся?
Д.»

   Ячейка с «нашим» номером – 1217 – была их «тайником» ещё со школьных лет, когда они играли в «Штирлица». 12 серий, 17 мгновений весны. И шифр – 4711, кёльнская вода, любимый Данькин запах.
   Андрей помчался на вокзал – метро ещё работало. Он влетел в зал камеры хранения, дрожащими руками набрал шифр, достал «пятнашку» и опустил её в прорезь автомата. Клацнув, дверца распахнулась. Андрей увидел щегольскую папку из натуральной кожи, с которой Данька ходил в институт. Андрей, затаив дыхание, потянул за замок «молнии».
   Внутри лежали пятнадцать пачек десятирублёвок, перехваченные стандартной бумажной инкассаторской бандеролью с бледно-красными полосками. Новые и старые купюры, – вперемешку.
//-- * * * --//
   Он шёл пешком по освещённому проспекту, прижимая к груди папку с этими чудовищными деньгами, ничего не замечая вокруг. Татьяна, открыв ему дверь и увидев его мокрое лицо, втащила Андрея на кухню.
   Они сидели друг против друга – Данькина папка посреди стола, его письмо. Татьяна, с полными слёз глазами, прижав кулак ко рту – и Андрей, сгорбленный и нахохлившийся, как подбитая птица. Такими их и застала Татьянина мать, проснувшаяся от света посреди ночи в квартире.
   Она вопила что-то о ворах и бандитах, о друзьях, которые до тюрьмы доведут, о загубленной жизни со щенком-голодранцем. Андрею было всё равно – он даже не слушал.
   – Какая же ты дура, мама, – задумчиво произнесла Татьяна. – Боже мой, ну почему же ты такая дурища?
   Она вышла и вернулась буквально через минуту – полностью одетой, со спортивной сумкой в руке, с которой бегала на тренировки в фехтовальную секцию:
   – Идём, Андрей.
   – Доченька, – испуганно забормотала мать, сбавив тон и как-то враз сделавшись маленькой, жалкой. – Доченька, Андрей, Андрей, доченька, да как же, куда же, ведь ночь на дворе…
   – Андрей! – страшно закричала Татьяна. – Ты идёшь?!
   Потом они, конечно же, помирились. Алевтина Петровна извинялась и даже всплакнула: поймите меня, Андрюша, я так испугалась, да я столько денег сразу в жизни своей не видела. А ему было по-прежнему всё равно, да и что толку упорствовать в ссоре?
   Деньги пошли на кооперативную «двушку», – их собственное с Татьяной жильё. Когда-нибудь мы ему всё вернём, твёрдо сказала Татьяна. Не деньгами, – деньгами он не возьмёт. Но вернём, – обязательно.
   А потом такое началось и столько всего случилось! Горбачёв, независимость, падение Берлинской стены, Коронный Союз и Балканская война, едва не ставшая мировой. И Лукашенко, конечно. Который остановил всё, что Андрею так начинало нравиться, несмотря на неизбежное «шаг вперёд и два назад», несмотря на неопределённость и беспокойство. В воздухе, – быть может, впервые за много-много лет, – по-настоящему запахло свободой, и запах этот входил в ноздри, заставляя лёгкие распрямляться навстречу. Но это оказался всего только запах. Настоящей свободы, на холодном пронизывающем ветру, когда шкуру и огонь нужно добывать самим, они так и не успели глотнуть. Потому что «усенародна избраный» вернул всех в стойло и посадил на цепь, – и тех, кто отчаянно этого хотел, и тех, кто был до смерти против.
   Андрей приспособился, приноровился. Крутился с «Диалогом», организовывал встречи и семинары, ездил с удовольствием в Европу, где отдыхал душой и телом. И иногда – нет, не часто, но все-таки, – вспоминал Даньку и чувствовал, как ноет под ложечкой от чувства неведомой, беспричинной вины. Нет, не деньги были тому причиной. Деньги – говно. Это Андрей запомнил.

Аугсхайм. Март

   Андрей поднял голову и посмотрел на Дракона, – конечно, Дракона. Корабельщикову пришлось сделать усилие над собой, чтобы подумать о нём, как о Даньке. Он кивнул на холодильник:
   – Там есть что-нибудь покрепче воды?
   – Есть, – Майзель потянулся и открыл дверцу. – Тебе пива? Вина?
   – А водка найдётся?
   – Найдётся. Ой, Дюхон, – по-бабьи пригорюнился Майзель, – надо было тебя всё-таки подготовить. Веришь, нет, – если бы я знал, как, я бы подготовил. Но я не знал – и теперь не знаю. Ты бы ни за что не поверил.
   – Не-а, – помотал головой Корабельщиков. – Ни за что. Ты мне водки дашь?
   – Держи, – Майзель бросил ему маленькую бутылочку. – Евродоза, ты уж извини.
   – Ничего, – усмехнулся Андрей, переливая спиртное в стакан. – Там наверняка ведь ещё есть.
   – Слушай, ты не налегай, – в голосе Майзеля слышалось искреннее беспокойство. – Нам после обеда сразу уезжать, мне вечером обязательно нужно быть дома.
   – Нам уезжать? – удивился Корабельщиков. – Я собирался тут кое-что сделать, вообще-то.
   – Нет, нет, – нетерпеливо махнул рукой Майзель. – В другой раз. Я тебя нашёл, и мне необходимо, чтобы ты своими глазами всё увидел. Немедленно.
   – Долго же ты меня искал, Дань, – вздохнул Андрей. – А я вроде и не прятался.
   – Я тебя нашёл, как только у меня дошли руки и появилось, что тебе предложить, – прищурился Майзель, и Андрей ощутил, как засосало под ложечкой от сверкнувшего в этом прищуре электричества.
   – Мне предложить – или себе с моей помощью?
   Майзель немного откинулся в кресле, разбросал ручищи по спинке:
   – А ты изменился.
   – Ты тоже. Это твои штучки? В Столице?
   – Какие штучки ты имеешь в виду?
   – Покупаю хороших людей.
   – Дюхон, – укоризненно покачал головой Майзель. – Ну, пойми: не получается одному всё постоянно придумывать, продумывать и контролировать. Технически, физически, морально, ментально. Генитально, наконец. Никак. Даже если очень хочется. Ты что же, решил – это я тебя на живца ловил?
   – Есть такое.
   – Дурак. И уши холодные. А Татьяна? Она тоже так думает?
   Корабельщиков опрокинул в себя содержимое стакана, поморщился и взял из вазочки несколько виноградин:
   – Нет. Но Татьяна – она же… Ладно. Если ты дашь слово, – это не ты лично и не специально для меня, – я дам слово, что попробую тебе поверить.
   – Даю, – кивнул Майзель.
   – Ну, значит, проехали, – согласился Корабельщиков. – Знаешь, несмотря ни на что, всё было просто потрясающе здорово. Эта Галина – девчонка ведь ещё совсем. Как вы таких людей находите? Где? Уму непостижимо.
   – Я очень многих сотрудников знаю по именам, – улыбнулся Майзель. – Галина – Геллер, кажется?
   – Не кажется. Точно.
   – Отличная девчонка. Настоящий боец. Гвардия. Мы с тобой, Дюхон – с такими людьми – горы свернём. Понимаешь?
   – А оно надо?
   – Обязательно.
   – Ну, как скажешь. А Юлиусу ты зачем… ирисок отсыпал?
   – Я иногда совершаю покупки про запас, ещё не зная, что и когда мне конкретно понадобится. Вижу – приличный человек в пыли валяется. Надо поднять, отряхнуть, положить на полочку, бирочку повесить. Я такой – Плюшкин.
   – А говорят – Дракон.
   – Нет, не говорят. Дракон и есть. Но белый и пушистый. Для друзей.
   – А для врагов?
   – Врагов я ем, – проворковал Майзель. – С косточками, шёрсткой, коготками и хвостиками.
   – И как? Вкусно?
   – Нет. Отвратительно. Но репутация Дракона – это святое. Завоевать – ох как трудно, потерять – легче лёгкого.
   – Тяжело тебе живётся, – посочувствовал, не без иронии, Андрей.
   – Начинаю узнавать тебя, Дюхон, – просиял Майзель. – Давай, приходи в себя поскорей. У нас куча дел.
   – Я только вот чего не пойму. Как тебе удалось эти деньги потом достать – и ими воспользоваться?
   – Вацлав.
   – А как его зовут на самом деле?
   – Его зовут Вацлав. Прежнего человека я сожрал. А то, что я выплюнул – уже было Вацлавом. И будет – до последнего дня.
   – Лихо.
   – Обязательно.
   – И что же сделал Вацлав? Что он вообще мог тогда сделать?
   – Ты Вацлава не знаешь. Мы лежали на соседних койках. Ему ногу разворотило так, что он не мог спать – никакие обезболивающие не помогали. И мы с ним трепались день и ночь напролёт. В какой-то момент я ему всё выболтал – ну, не мог я такое бесконечно в себе держать. Он подумал минут пять – о, говорит, это интересное кино может получиться. Давай я своих ребят позову.
   – Каких ребят?!
   – Из бывшей родезийской САС. Они воевали практически до последнего дня, потом ушли в Южную Африку. А в госпиталь он попал после стычки со спецназом ГРУ в Анголе. Ну, да это не особенно важно.
   – Погоди, погоди, – поднял руку Корабельщиков. – А как он оказался в Америке?
   – Это я оказался в ЮАР, голова садовая, – расхохотался Майзель.
   – Как?! Почему?!
   – Потому, что там тогда была лучшая военно-полевая медицина на свете, Дюхон. И мне это было жизненно, извини за невольный каламбур, необходимо. Вот так мы познакомились. А его ребята… Во-первых, настоящий интернационал. Во-вторых, их можно было остановить только направленным ядерным взрывом. Особенно если Вацлав приказал. А он приказал: меня охранять и поднатаскать, как следует, деньги собрать, сложить в кучку и ждать дальнейших распоряжений.
   – И сколько же их было? Ребят?
   – Двадцать шесть. С Вацлавом – двадцать семь.
   – Не маловато? Чтобы мир перевернуть?
   – Хватило, как видишь, – ухмыльнулся Майзель. – Если правильно взяться и правильно дёрнуть, морковка из земли так легко выскакивает – ну, удивительно. Дунул, плюнул – и всё, хрусти всеми тридцатью двумя в своё удовольствие.
   – Дань, – поморщился Корабельщиков. – Я тоже рад встрече, хотя это и не очень пока заметно. Но ты – вон какой вымахал, а не вырос. Как ты с таким хозяйством при такой поверхностности управляешься – даже ума не приложу. Или врут всё?
   – Да нет, не врут, – Майзель чуть изменил позу. – Если бы я серьёзно ко всему, в том числе к хозяйству, ещё и внешне относился – со мной вообще невозможно было бы рядом находиться.
   – Что – так воняет?! – приподнял брови Андрей.
   – Ты не был прежде таким ехидным, Дюхон, – улыбнулся Майзель. – Это ты от Татьяны набрался, я знаю. Но это славно, я рад. Воняет, да. Ещё как. Кровь с дерьмом – страшно воняют, дружище. Особенно под прямым солнцем.
   – Догадываюсь. А ты правда не спишь?
   – Нет.
   – Что, совсем?!
   – Некогда. А метаболизм знаешь, какой? – Майзель хлопнул себя по груди, по голени. – Сто кило без единой жировой клетки. Жру постоянно. Меня ещё и поэтому драконом прозвали. Очень мешает, между прочим. Другие спят по восемь часов, а я столько жру. Представляешь?
   – Так это не шутка была – насчёт бычка с укропом?!
   – Да какие там шутки. Пойдём, триста граммов вырезки с гарниром тебе должно хватить до вечера, потому что останавливаться по дороге мы не станем.
//-- * * * --//
   – Вот же немчура проклятая, – проворчал Майзель себе под нос, выходя из особняка Лиги на улицу. – За мои же деньги не могут накормить меня по-человечески.
   – По-человечески как раз пожаловаться не на что, – возразил Корабельщиков. – Это по-драконьи, может, и не еда, а по-человечески – более чем.
   – Ладно, ладно, – примирительно приобнял его за плечи Майзель. – Как скажешь, защитничек. Ну, что – ты готов?
   К чему ещё следовало подготовиться, Андрей спросить не смог – слова застряли на полпути. Мягко прошелестев шинами по брусчатке – в пешеходной зоне Аугсхайма, где располагалась вилла, арендуемая Лигой, не было асфальта, только брусчатка – перед Корабельщиковым остановилось – остановился – остановилась – бог ты мой, подумал Андрей, это что такое?!
   Со звуком поцелуя чуть приоткрылись обе широченные двери, распахивающиеся навстречу движению. Корабельщиков всё ещё не мог шевельнуться, таращась на то, что служило Дракону каретой. Шесть метров неизвестного Андрею материала цвета «чёрная вишня», покрытого чем-то вроде толстого слоя стекла, затемнённые, непрозрачные окна, зеркальная крыша, пучки бело-голубых светодиодов впереди и полоски красных – сзади. Гигантские колёса, закрытые глухими сверкающими колпаками; обилие хрома в деталях – кольца передних фар, окантовка габаритов и тормозных сигналов, дверей и переднего «гриля», воронок выхлопной системы. Двигатель, похоже, работал, но почему-то абсолютно бесшумно.
   Так, наверное, выглядела бы золушка-«Победа», преображённая всемогущей феей, чтобы на главном балу Планеты Машин получить венец королевы – отныне и навсегда. Номера на ней смотрелись бы так же нелепо, как хомут на Пегасе. Видимо, поэтому они и отсутствовали. Вообще.
   Так и не вымолвив ни слова, Корабельщиков опустился на пассажирское сиденье. Откуда-то сверху и сбоку непостижимым образом протянулись ремни, осторожно, но крепко зафиксировав его, и кресло замурлыкало, точно подстраиваясь под форму тела. Великолепные сиденья «Электры» теперь показались бы ему деревянными скамейками в старой электричке. Корабельщиков окинул взглядом интерьер: стиль он назвал бы «цифровым ретро», – не выразимое никакими словами сочетание основательной надёжности пятидесятых годов двадцатого века и фантастической функциональности ещё не наступившего грядущего. Прямо перед ним приветливо светился экран с панорамным обзором, видимо, от специальных камер, и разной служебной информацией.
   Андрей покосился на Майзеля:
   – Я не понимаю. Она что, сама рулит?!
   – В принципе, да. Мне иногда важные вещи приходится в пути обсуждать – автопилот в этом случае очень кстати.
   – Послушай, а как это возможно? У тебя, у Галины – такого хайтека просто не существует! Вы что, из будущего его притащили?!
   – Ты ещё хайтека не видел, – усмехнулся Майзель. – Это так, этюдики.
   На лобовом стекле загорелась сетка городских кварталов с ярко-оранжевой линией предполагаемого маршрута, и голос, уже хорошо знакомый Андрею, – голос, который он ни с каким другим не смог бы теперь перепутать, – произнёс:
   – Пожалуйста, поверните направо и через тридцать метров налево.
   – Так и знал, – вздохнул Корабельщиков. – Синтезатор. Поразительная всё-таки техника!
   – А вот тут ты угодил пальцем в небо, – расплылся от удовольствия Майзель. – Это не синтезатор, а Божена Величкова – прима Пражской оперы. Ты что, не слышал её ни разу?
   – Слышал. На автоответчике.
   – Беда, – покачал головой Майзель. – Телефон. Мирослава.
   – Что?!
   – Я не тебе.
   – Тьфу ты…
   Раздался – опять не гудок, а мелодичный перезвон орлоя – и Корабельщиков услышал голос посла Короны:
   – Вишневецка.
   – Здравствуй, Славушка, – нежно произнёс Майзель по-русски. Андрей едва не подскочил на сиденье – таким знакомым повеяло от этого тона. – Я тебя ни от чего сверхсрочного не отрываю?
   – Здравствуй, Дракон, – Вишневецка лишь на какую-то долю секунды замешкалась с ответом. – Нет, сейчас ничего неотложного. Я тебя слушаю.
   – Славушка, у меня тут гость из твоей вотчины. Случайно обмолвился, что ни разу не слышал Божену. Она точно не давала там гастролей?
   – Насколько я знаю, нет. Сейчас проверю, – и после короткой паузы Вишневецка подтвердила: – Нет, не давала.
   – Это неправильно, Славушка, – покачал головой Майзель. – Нужно, чтобы она непременно побывала там ещё до Рождества. Ты позвони ей, ладно? Пусть подготовится, проверит репертуар – несколько народных песен обязательно следует спеть. Если потребуется что-то изменить в расписании – пусть поменяет, скажи, я очень прошу её съездить. Хотя бы в Столицу, а остальные города – как получится. Хорошо?
   – Я всё сделаю, Дракон.
   – Отлично. Ну, до связи. Держись там, дорогая.
   – Спасибо. До связи, Дракон.
   Орлой известил о завершении звонка. Корабельщиков вздохнул и пробормотал:
   – Великий вождь товарищ Ким Ир Сен прибыл в Пусан и осуществил руководство плотиной на месте.
   – Позвонил в Пусан.
   – Да какая разница?!
   – Дюхон, да это же обратная связь. Возникла – и тотчас сработала. Я – всего лишь средство коммуникации. Ну, в данном случае.
   – А, ну да. Понятно. Слушай, – Корабельщиков вдруг осознал, что они едут вдвоём – никаких машин сопровождения, ничего. – Неужели ты один приехал? Без охраны?
   – Какая охрана, Дюхон, – рассмеялся Майзель. – Я ужас, летящий на крыльях ночи – кто меня остановит?
   – Да, точно, – кивнул Андрей. – Ясное дело, никто.

Шоссе А6 – Е50. Март

   Глядя на размазанные силуэты проносящихся мимо элементов пейзажа, Корабельщиков осторожно осведомился:
   – А обязательно так лететь?
   – Обязательно. Не бойся, Дюхон, доставлю живым и невредимым.
   – Хотелось бы верить. Почему ты так мчишься туда? Что там тебя ждёт? Или кто?
   – Там – мой дом, дружище, – Майзель посмотрел на него, и Андрей понял: это – всерьёз. – Моя сказочная страна и мой волшебный город. Там – мои люди, которых я сделал гордыми и счастливыми. Там – мой король и моя королева. Там – моя жизнь, которую я живу второй раз.
   – Их ты не сожрал? И не выплюнул?
   – Нет. Я их спас.
   – От чего, если не секрет?
   – От честной бедности. От доли побирушек на побегушках у Штатов и Евросоюза. От участи грантососов и «демократии переходного периода». От эмиграции и эскапизма. От первоклассной литературы, которая никому не нужна, потому что нечего есть. От пушеров [16 - Пушер (амер. арго) – мелкий уличный торговец наркотиками.], как две капли воды похожих на своих «кумиров» – в косынках, украшенных золотыми велосипедными цепями и штанах с ширинкой до колена. От пьяных слёз о неудавшейся судьбе. От приграничной проституции и торговли детьми, от вахтовой сезонной работы за полцены и контрабанды сигарет в Германию. От рабства в транснациональных монополиях, чьи начальнички выплачивают себе многомиллионные бонусы за наглый, беспримерный разбой, обращаясь при этом с людьми, как с мусором. Ты представляешь себе, о чём речь?
   – Вполне представляю. Мы с тобой одни и те же книжки читали, помнишь? Ты говоришь о том, что могло случиться. О реальности, которая не стала реальностью. Очень красочно, кстати, говоришь.
   – А я вижу обе реальности, Андрей, – со странным выражением в голосе сказал Майзель. – И ту, не состоявшуюся, реальность я вижу иногда так чётко, – самому становится неуютно. А эта реальность состоялась. Я её состоял, понимаешь? Для себя – и для них. Я нашёл им короля, в котором они души не чают. Королеву, которую они боготворят. Они свободно колесят по всему свету, и, узрев их паспорт, любой пограничник и мытарь вытягивается во фрунт. В их душах и сердцах – гордость и отвага времён Пшемысла Оттокара и святого Вацлава. Мы с Вацлавом послали их во все концы света учителями, врачами, пастырями человеческих стад и неуязвимыми воинами, вытаскивающими из огня детей и женщин. Да, я всё это сам люблю и даже посильно участвую. Мне это страшно нравится. Но им тоже! И это только начало!
   Андрей снова услышал перезвон мелодии орлоя, и на экране появилось лицо сурового, чуть грузноватого мужчины с глубокими вертикальными складками на щёках. Его серые глаза под яркими, чёрными бровями показались Корабельщикову неприветливо колючими, да и весь облик внушал скорее опасение, нежели расположение: лихо торчащие вверх седые нафабренные усы, седой «габсбургский» ёжик волос на голове, прижатые к черепу уши борца. И всё же было в нём – в выражении лица, в мимике, – что-то, заставляющее отнестись к этому человеку не только с уважением, несомненно, заслуженным, но даже с симпатией.
   – Это Гонта, – улыбнулся Майзель, и, удивлённый внезапным уколом ревности, Андрей понял, какая глубокая, искренняя дружба соединяет мужчину на экране с Драконом. А ещё жаловался, будто друзей у него нет, сердито подумал Корабельщиков. – Он пока нас не видит. Поскольку ты ему хорошо знаком, представлю и его тебе: Гонта Богушек – хозяин моей Службы.
   – Хозяин?!
   – Ну да, – пожал плечами Майзель. – Именно хозяин – не «начальник», не «директор», не «заведующий». Настоящий хозяин, поэтому он и командует Службой.
   – Службой чего?
   – Просто Службой, Дюхон. Есть Дракон – и есть его Служба.
   – Ясно, – усмехнулся Андрей.
   – Первыми его словами будут «дело плохо» или «плохо дело, Дракон». Не принимай всерьёз: это неправда. Наши дела могут оказаться сложными, требующими многоходовых схем, могут даже топтаться какое-то время на месте, но плохо они не идут и не пойдут никогда. Но Богушек – заядлый паникёр и отчаянный перестраховщик. Несмотря на это, я страшно его люблю. А теперь я включаю связь. Здравствуй, Гонта.
   – Плохо дело, Дракон. Вечер добрый, пан Онджей.
   Богушек посмотрел на Корабельщикова и чуть приподнял усы, обозначая улыбку. Андрей, испытывая непонятное ему самому смущение, тоже поздоровался. Богушек снова перевёл взгляд на Майзеля.
   – Докладывай, – Майзель кивнул.
   – Отбита атака маоистов на Гьянендру.
   – Это король Непала, – пояснил Майзель и снова уставился на Богушека. – Так отбита же. Почему же «дело плохо»?
   – Потому, что атака спланирована кем-то из приближённых.
   – И тебе ещё неизвестно, кем?! – изумился Майзель.
   – Как это неизвестно, – приосанился Богушек. – Разумеется, известно. Уже. А надо было до того, а не после того! Вот это я не досмотрел. Виноват.
   – Погибших много? – уже другим, совершенно утратившим напускную весёлость, тоном, осведомился Майзель.
   – Бойцов охраны пятеро, четверо раненых. Маоистов около восьмидесяти трупов, точно известно, что многих унесли собой. Потери где-то двадцать к одному.
   – Для полутора лет сотрудничества неплохой результат, – констатировал Майзель. – Конечно, есть, над чем работать, но не вижу повода для паники.
   – Это не всё, – Богушек вздохнул и отвёл на мгновение взгляд. – Один советник.
   – Что?! – Майзель вцепился в руль, и Андрей увидел, как побелели костяшки его пальцев и налились кровью глаза. – Какого чёрта, Гонта! Что ещё за новости?!
   – Он сам виноват, – зло ответил Богушек. – Нечего на бабе загорать непонятно где. Граната в окно, – ладно хоть тревогу успел поднять и с полдюжины гадов положить. Пока вертолёт из Катманду прилетел… Он вообще-то в отпуске был, Дракон. Не на службе. Такое дело.
   – Проследи за девчонкой. Если беременна, привези в Корону. Хоть старикам утешение.
   – Сделаем, Дракон.
   – Давай дальше, усатая рожа.
   – Спецоперация против исламистов на Тиморе идёт успешно и с опережением графика.
   – Вот это уже приятно слышать.
   – Японцы очень хорошо себя показали. Это их второе выступление после полувекового перерыва, и можно считать – ребята просто блестяще справились. Соотношение потерь двести к одному, потерь от дружественного огня нет, небоевые потери на очень хорошем уровне, подробности я тебе отправил.
   – Духаби взяли?
   – А как же, – надулся Богушек, – обижаешь, Дракон! Взяли практически всех по основному списку. Сейчас поэму экранизируем.
   – Какую поэму?! – вырвалось у Корабельщикова.
   – Витязь в кабаньей шкуре, – ласково пояснил Майзель надувшемуся Андрею и кивнул Богушеку: – Молодцы. Позаботься, чтобы всё было заснято в хорошем качестве, никакой любительщины – аль-Вахиды порадуются за своих протеже, заодно станут малость посговорчивее. И японцам продемонстрируйте – пусть набираются опыта. Как пресса реагирует?
   – Наша – как положено, западная – в обычном ключе. Ничего опасного не заметил, утечек тоже нет, всё штатно.
   – Что там с Дубровником?
   – Пока никаких подвижек. Операция прорабатывается, по готовности начнём немедленно. Но нам ещё часов двенадцать, если не больше, потребуется, пока коммуникации подтянем, пока информационную составляющую подготовим, – всё-таки, не баран чихнул.
   Богушек изъяснялся по-русски свободно, без акцента и даже без напряжения, свойственного людям, говорящим на чужом, пусть и знакомом, языке. Это изумляло Андрея в превосходной степени и подмывало встрять с вопросами, – но он, разумеется, сдержался.
   – Понятно. Сведения по Дубровнику докладывать вне очереди, немедленно и так далее. В общем, не мне тебя учить. Это всё?
   – На данный момент – всё, – кивнул Богушек. – Величество я проинформировал лично, с Михальчиком не ссорился, – снова нечто вроде улыбки шевельнуло его усы.
   – Смотри мне, – погрозил пальцем Майзель. – До связи, Гонта. Держитесь, ребята. Я вас люблю.
   – До связи, Дракон.
   Изображение Богушека растаяло, и на экране снова появилась панорама обзора со служебной информацией. Майзель покосился на него и приподнял бровь:
   – Ну, спрашивай, Дюхон. А то лопнешь.
   – Ты чем вообще занят – бизнесом или политикой?!
   – Нельзя заниматься ни тем, ни другим по отдельности, – резко вскинулся Майзель. – Если у тебя не шашлычная и не булочная, ты будешь заниматься политикой. Иначе политика займётся булочником и шашлычником, которым ты пообещал – политика их не тронет. Говорят, политика – искусство возможного. В этом смысле – я не политик. И Вацлав тоже. Искусство – это как раз невозможное, и мы занимаемся именно превращением невозможного в реальность. Понял?
   – Понял. А зачем вам Непал?!
   – Нам нужна станция сопряжения спутниковой связи в Гималаях, до которой ни одна сволочь, кроме нас, естественно, никогда добраться не сможет, – посмотрел на Андрея Майзель. – Полностью автоматическая, расчётный срок эксплуатации – двадцать лет без доступа персонала. Понятно?
   – С атомным реактором, то есть, – уточнил Корабельщиков.
   – В дырочку. Гьянендра обеспечивает доступ к объекту, а мы натаскиваем его оловянных солдатиков, чтобы они не просто на амбразуры бросались – гуркхи это почище многих умеют делать, – а воевали, как положено.
   – Ага, – Андрей хмыкнул. – Ну, насчёт Тимора понятно: оттуда вся Юго-Восточная Азия как на ладони, и Тихий океан в придачу. Вы тоже «флот открытого моря» строить собираетесь?
   – С приоритетами ты ошибся, Дюхон. Там полтора миллиона христиан, которых газаватчики истребили бы до последнего младенца, если бы за них не вступилась Япония, – с нашей, ясное дело, подачи. Что же касается Тихого океана – наши военспецы не жалуют крупные надводные флоты. Вот подводные – да, тем более, у подводников со временем появится много невоенных задач, отработку которых нужно начинать уже сегодня.
   – Так, стоп, – протестующе выставил перед собой ладонь Корабельщиков, – давай эту тему сейчас трогать не станем, а то у меня шарики окончательно за ролики заедут. В Дубровнике-то что случилось?!
   – На рейде Дубровника стоит ржавое корыто – списанный танкер в двадцать тысяч тонн – с так называемыми «беженцами». Разумеется, ни флага, ни порта приписки – ничего. «Беженцев» на нём порядка тысячи. Судя по уровню гормонального фона, старше двадцати пяти там никого нет.
   – Невероятно, – изумлённо покачал головой Корабельщиков. – Вы и такие параметры дистанционно вычислять умеете?!
   – Наука, дружище, умеет много гитик. Пришлось, знаешь ли, научиться.
   – С другой стороны, у кого есть силы и здоровье на переход по морю, впроголодь, при дефиците питьевой воды, – пожал плечами Андрей. – Ясно, в первую очередь молодёжь, парни.
   – Это не всё. На судне есть заложники – женщины и дети, пара десятков, сколько точно, устанавливаем. Часть из них, по данным сканирования в тау-диапазоне, уже мертвы.
   – Заложники?! Почему же заложники?
   – Потому что статистика безжалостна, Дюхон. Соотношение пятьдесят к одному.
   – Ты хочешь сказать, их… Нет. Вы всё это дистанционно определили?!
   – Я же говорю – ты ещё не видел нашего хайтека. Он, в основном, либо исключительно военного, либо двойного назначения. И, к сожалению, ситуация в этом смысле поменяется нескоро. Мы вынуждены обеспечивать себе качественное преимущество над противником. В общем, всю эту толпу, как единодушно призывает нас западная демократическая общественность, необходимо срочно приютить и обогреть.
   – Но вы этого делать не собираетесь, – усмехнулся Андрей.
   – Нет, не собираемся, – отрезал Майзель. – И я тебе объясню, почему. Никакие это не беженцы, а ходячие бомбы. Биодетекторы засекли целый букет – туляремия, геморрагическая лихорадка, сифилис. Причём, не на помойке подхваченные – это боевые штаммы, с пролонгированным инкубационным периодом, с чуть ли не абсолютной сопротивляемостью антибиотикам. Мы сейчас пытаемся по генному отпечатку выяснить, из каких именно лабораторий эти штаммы вышли, – но это время, время, которого нет.
   – Бог ты мой, – пробормотал Корабельщиков, чувствуя, как ватная слабость поднимается из колен к животу. – Но это же война!
   – А я о чём?! – рявкнул Майзель. – Конечно, война! Смотри, Дюхон. Отправить их назад мы не можем – некуда. Это дикий сброд из лагерей в Сахаре – там и арабы, и негры из центральной Африки, и чёрт знает кто ещё. Это корыто не пошло ни в Марсель, ни в Неаполь, а попёрлось почему-то в Дубровник. Если мы их стащим на берег и займёмся дезактивацией – хоть один из этой тысячи обязательно просочится, чудес не бывает. Если мы промедлим с решением – поднимется вой, начнутся «спонтанные» выступления «возмущённой общественности». Да уже начались – сетевые дневники европейских «правозащитников» сообщили о том, что югославские «расисты» не пускают «беженцев» на берег, едва только корыто замаячило на горизонте. В любом случае, как бы мы не поступили – попытавшись от них избавиться или оставив подыхать на воде – получим град бутылок с зажигательной смесью в окна наших посольств по всей Европе, я уже не говорю о Востоке.
   – Тупик?!
   – Цугцванг это называется.
   – А сообщить правду?
   – А толку?! – Майзель повернул к Андрею пылающее от ярости лицо. – А комиссии, а толпы «активистов», желающих непременно удостовериться лично? Это недели, Дюхон! За это время половина из них сдохнет в адских мучениях, а виноваты окажемся мы – бессердечные злодеи, исламофобы, расисты и прочая, и прочая.
   – То есть вам придётся их убить, – тихо выговорил Андрей. – Это чудовищно, Дань. Эти мальчишки, – они ведь ни в чём не виноваты.
   – Наши люди, которых какие-то упыри пытаются убить посредством этих мальчишек, виноваты ещё меньше, – прищурился Майзель. – Дубровник, который они хотят превратить в гниющую яму на многие годы. Санитарные кордоны по всей стране, нарушенные коммуникации, закрытые для туристов пляжи – десятки миллионов крон ущерба, исчезновение с таким трудом созданных рабочих мест. Если придётся выбирать между нашими и не нашими – думаю, не нужно быть гением, чтобы понять, какой выбор я сделаю.
   – Но ты ещё не решил, – полуутвердительно-полувопросительно произнёс Корабельщиков.
   – Сейчас от меня уже ничего не зависит, – Майзель смотрел вперёд, на дорогу. – Будет, как решат специалисты – военные, медики, дипломаты. Вацлав и Александр. А я – всем, что у меня есть, поддержу их решение, обеспечу его. Вот так, Дюхон.
   Майзель умолк, явно задумавшись.
   Андрей покачал головой и уставился в экран. Он увидел, как жёлтая точка, стремительно нагоняя их, превратилась в плоскую, словно воротник очковой змеи, «Феррари». Повисев у них на хвосте не больше пяти секунд, «Феррари» заморгала дальним светом, и Андрей увидел разевающего рот водителя, давящего на клаксон. Вот болван, с беспокойством подумал Корабельщиков. Сейчас Дракон…
   Додумать он не успел.
   – Следующее позади транспортное средство нарушило условия соблюдения безопасности движения. Дистанция сближения критическая. Прошу дальнейших указаний, – сообщила «Божена».
   – Во только этого мне сейчас не хватало, – сердито поморщился Майзель. – Совсем страх потеряли. Полицейский режим, немецкий язык.
   Шоссе вокруг озарилось яркими, словно молнии, красно-синими сполохами невесть откуда взявшихся проблесковых маячков. Раздался сильно заглушённый, но всё же хорошо различимый звук – даже не сирены, а баззера боевой артиллерийской тревоги линкора, – у пассажиров машин, не оснащённых потрясающей звукоизоляцией драконьего болида, наверное, кишки через нос полезли, решил Андрей. Он бросил взгляд на заднее стекло, где мигала рубиновая надпись «Bitte folgen» [17 - Следуйте за мной (нем.)]. Водитель «канарейки», явно не ожидавший такого поворота событий, закрыл рот, вытаращил глаза и завертел головой, словно ища, куда бы спрятаться. Увы, – прямой, словно стрела, автобан, по которому, как назло, всё по эту сторону разделительного заграждения двигалось строго в одном направлении, не мог предоставить ему такой возможности.
   Автомобили поспешно уступали дорогу их импровизированному кортежу. Остановившись на обочине, Майзель посмотрел на замершую позади «канарейку» и кивнул Андрею:
   – Посиди. Я мигом.
   И, прежде, чем Корабельщиков успел ответить, оказался снаружи.
   Гадая, что же сейчас произойдёт, Андрей впился глазами в панорамный экран с удивительно чёткой, хорошо сфокусированной картинкой, на которой отлично просматривались даже незначительные детали. Ему было и любопытно до чёртиков, и стыдно за это любопытство. Андрей уже догадался: раздачи ирисок на этот раз не произойдёт.
   Идущий стремительно, надвигающийся неумолимо, в своём потустороннем мундире, переливающемся в сполохах мигалок всеми оттенками воронёной стали, Майзель был реально, осязаемо страшен, – казалось, в нём не два метра росту, а сто. С развевающимися в порывах ветра от проносящихся мимо машин полами плаща-пиджака, напоминающими крылья, он был похож… Нет, был – Драконом. Представив себя на месте того, кто сидел в «канарейке», Андрей содрогнулся. Если бы Майзель, разорвав руками крышу «Феррари», достал водителя и откусил ему голову, Корабельщиков совершенно не удивился бы.
   Однако, похоже, планы Дракона оказались не столь кровожадными. Он обошёл «Феррари» кругом, заложив руки за спину, и остановился прямо перед ней. Затем, раскрыв телефон, начал что-то говорить. Водитель «канарейки» сидел смирно, наверняка осознав, какие серьёзные неприятности сподобился огрести.
   – Данные о нарушителе и видеоматериалы отправлены в КВА [18 - КВА (Kraftfahrt-Bundesamt) – федеральное агентство, отвечающее за безопасность движения на дорогах ФРГ.], – сообщила «Божена».
   Интересно, он нарочно ей голос не выключил или забыл, усмехнулся Корабельщиков. А может, это системная функция? Бог ты мой, да он по телефону с ней общается! Ну-ну. Что это за ка-бэ-а такое?
   – Блокировка системы управления автомобиля нарушителя завершена, – продолжил отчитываться компьютер. – Произвожу обновление программного обеспечения.
   Минута – Андрей следил за отсчётом времени по секундомеру на экране – показалась ему страшно долгой. Как удалось этой «сладкой парочке», Дракону с «Боженой», не вступая в физический контакт с «Феррари», взломать её бортовой компьютер, Корабельщиков себе не представлял.
   – Обновление завершено. Двигатель автомобиля нарушителя запущен в холостом режиме. Жду дальнейших указаний.
   Видимо, таковые последовали, потому что «Божена» снова ожила:
   – Буксировочная система включена. Начинаю процедуру подготовки к транспортировке автомобиля нарушителя.
   Андрей увидел две «лыжи», выдвинувшиеся откуда-то сзади и заползающие под «канарейку».
   – Фиксация завершена. Начинаю сближение.
   Корабельщиков различил еле слышное жужжание сервомоторов и увидел, как «Феррари» подтягивается к заднему бамперу машины Майзеля.
   – Сближение завершено. Подготовка к транспортировке завершена.
   Чмокнула, приоткрываясь, водительская дверь. Майзель скользнул в салон и подмигнул Корабельщикову:
   – Не кони, Дюхон. Сейчас поедем.
   – А…
   – Божена, – произнёс Майзель. – Достижение предельной скорости с максимальным ускорением. Движение по резервной полосе с предельной скоростью – сто двадцать секунд. Резкое торможение до скорости шестьдесят, плавное торможение, остановка.
   – Произвожу расчёт параметров движения, – откликнулась «Божена».
   Воображение услужливо подсунуло Андрею картинку, достойную какого-нибудь космического боевика: группировки спутников, нацеливающие усы и тарелки антенн в точку на карте, разворачивающиеся к Земле орбитальные телескопы, жужжащие передвигающими линзы моторами; незримые потоки электронов, проносясь по решёткам силиконовых кристаллов, доставляют процессору сведения о рельефе покрытия, скорости ветра, плотности загрузки шоссе и ещё тысячи тысяч нюансов, которые под силу зарегистрировать и систематизировать лишь вычислительной машине. Не может же всё это происходить со мной на самом деле, решил он. Сейчас я проснусь, и…
   – Расчёт завершён. Прошу подтвердить исполнение команды.
   – Подтверждаю, – кивнул Майзель.
   Корабельщиков почувствовал, как углубляется сиденье, втягивая его в себя, и усиливающееся натяжение ремней безопасности.
   – Что ты творишь?! – попробовал возмутиться Андрей, но ответа не получил. Ему оставалось лишь наблюдать – ничего больше.
   Руль сложился куда-то под «торпеду», педали скрылись в полу, приподнялась центральная разделительная консоль, ушёл внутрь пассажирский экран, и захлопнулась приборная панель на водительской стороне. Андрею сделалось окончательно не по себе.
   Только теперь он услышал низкое, басовитое гудение мотора, уже не сдерживаемое невероятной звукоизоляцией, и сумасшедшее ускорение вдавило его в спинку пассажирского кресла.
   В нижней трети лобового стекла появилось изображение, транслируемое с камер обзора. В углу замелькали цифры, отсчитывающие набор скорости. 220. 260. 310. 360. На цифре «378» рост остановился.
   Две минуты показались Андрею вечностью. Управлять машиной, да ещё с прицепом, на обычной дороге при такой скорости человек – даже Дракон – не мог, это делал компьютер. «Канарейке», не обладающей и долей запаса прочности, свойственной чудовищу, к которому она оказалась принайтовлена, пережить эти две минуты было не суждено: сначала превратился в пластмассовое мочало передний спойлер, затем покрылось трещинами лобовое стекло. Подпрыгнув на очередной неровности – невероятная скорость превращала любой дефект дорожного покрытия в опасное препятствие – «Феррари» приземлилась так неудачно, что лопнули три из четырёх покрышек, и колёсные диски, разрушаясь, высекли из асфальта потоки искр.
   Кресла и ремни непостижимым для Андрея образом погасили эффект от торможения до скорости в шестьдесят километров в час. Корабельщиков пожалел владельца «канарейки»: если дело ограничится огромным синяком от левой ключицы до печени, без перелома рёбер, можно считать, в рубашке бедняга родился. Подсчитав в уме, сколько километров проехали они «паровозиком» по обочине трассы, Андрей покрылся холодным липким потом: ничем, кроме непостижимого везения, нельзя было объяснить, почему им не встретилось никаких преград. Не могла же «Божена», в самом деле, такое просчитать! Или – могла?!
   Когда машина остановилась, все элементы управления уже пребывали на привычных местах. Перед тем, как снова покинуть кресло, Майзель заговорщически подмигнул Андрею:
   – Давай, Дюхон, выходи. Надо размяться.
   Чувствуя противную дрожь в коленках, Корабельщиков выбрался на свежий воздух и прислонился спиной к двери. Какой же русский не любит быстрой езды, криво усмехнулся он. Я вот, оказывается, не люблю. Повернув голову, Андрей смотрел, как Майзель наклоняется к окну водительской двери «канарейки»:
   – Willst du noch einmal mit mir Fangen spielen, du, Arschloch? [19 - Будешь ещё в догонялки со мной играть, говнюк? (нем.)] – Он бросил в проём бумажный платок: – Wisch dich auf, du stinkst zum Himmel! [20 - Подотрись, воняешь (нем.)]
   Вернувшись, Майзель махнул Андрею рукой, – садись. Корабельщиков подчинился, и через несколько секунд они уже снова мчались в третьей полосе движения с крейсерской скоростью за двести.
   – Он выживет?
   – Да брось ты, – хмыкнул Майзель. – Это же новёхонькая «Феррари», её хоть и итальянцы собирают, но электронику и системы безопасности им продаём мы.
   – А наше – значит отличное, – вздохнул Корабельщиков, теперь понимая, почему взлом борткомпьютера «канарейки» так играючи удался его спутнику.
   – Верно, Дюхон.
   – Извини, Дань. Я понимаю – ты на взводе, такое творится, с Дубровником с этим, но… Это же ни в какие ворота не лезет. Извини.
   – Что именно не лезет? – поинтересовался Майзель.
   – Человеку свойственно стремиться к богатству и, достигнув его, демонстрировать окружающим своё превосходство. Мне кажется, было бы мудрее уступить дорогу этому дураку.
   – Я не могу никому уступать дорогу, Дюхон, – мягко, словно объясняя ребёнку – Волга впадает в Каспийское море, лошади кушают овёс и сено, – произнёс Майзель. – Я обязан не уступать. Я Дракон.
   – Ты чересчур вжился в роль, вот что.
   – Это не роль, дружище. К сожалению, и уже давно.
   – В чём провинился перед тобой этот несчастный? «Ты виноват уж в том, что хочется мне кушать?» В том, что повёл себя «не по понятиям»? Или в том, что у него «Феррари»?
   – Во всём сразу. Нельзя, работая в поте лица, накопить на «Феррари». Сколько у тебя «Феррари», Дюхон?
   – По-твоему, я должен завидовать? – начал закипать Корабельщиков.
   – Да ничуть, – хмыкнул Майзель. – Это богатые бездельники, вырожденцы всякие, завидуют нормальным людям, поэтому и стараются показать, насколько они круче по статусу.
   – А ты не заигрался ли в судебную инстанцию высшего порядка?! Ты сам – на чём ездишь?! Это, знаешь, – Корабельщиков обвёл руками салон и хлопнул в сердцах по «торпеде», – тоже на «копейку» никак не смахивает!
   – Это мой инструмент, Дюхон. Мои инструменты не только самые лучшие – они непревзойдённые. Никем. Никогда.
   – Может, и для него «Феррари» – инструмент?! Может, он спешил?!
   – К умирающему больному? На пожар?
   – Ну…
   – Баранки гну. Ты видел когда-нибудь врача на «Феррари»? Только какой-нибудь голливудский абортмахер, накачивающий сиськи безмозглых дур силиконом, может себе такое позволить. Но мы договорились – я уступаю дорогу врачу, а не всякому чучелу, напялившему белый халат.
   – Они платят налоги.
   – Враньё. Мы заставляем их платить – иначе они не платили бы никогда никому ни гроша, загребая всё под себя.
   – Бог ты мой, Дань. Ну, а благотворительность? Разве не богатые занимаются ею?!
   – Это всё биология с этологией, Дюхон. Благотворительность для них – лишь обозначение статуса. Мы богатые! Ну, и страх, конечно, – так они надеются прикупить себе местечко в царстве божием. Ничего не выйдет. Бога нет, и царства его тоже нет. И попасть туда, соответственно, не получится. Поэтому – деньги на бочку. Прямо сейчас.
   – Ты уверен?
   – В чём?
   – Что Его нет.
   – Уверен.
   – А я не уверен.
   – Разубеждать тебя я не стану, дружище, – Майзель посмотрел на Корабельщикова, покачал головой. – То, что они называют благотворительностью, на самом деле – преступление. Отвратительная, подлая выдумка негодяев, примазавшихся к отличной идее, извративших её – до полной противоположности тому, что было заложено в неё изначально. Мы их всех перебьём – и покончим, наконец, с их «благотворительностью»! Из-за неё миллионы безграмотных, голодных, молодых и здоровых мужчин убивают друг друга, насилуют и заживо сжигают детей, отрезают груди сёстрам и матерям таких же, как они, голодных, безграмотных, молодых и здоровых, – голых, с членом, торчащим, как автомат, и автоматом, торчащим, как член.
   – Какой же ты всё-таки…
   – Недостаточно лишь мечтать о прекрасном времени, когда звёздные корабли Человечества станут бороздить просторы Вселенной. Нужно готовиться самим и готовить к этому всех остальных. И это будет всем – абсолютно всем – немало стоить.
   – Тогда – зачем?!
   – Затем, что таково наше – человеческое – предназначение. Мы объясняем, втолковываем. Мы очень осторожны и терпеливы, на самом деле. Но вот мешать нам – этого мы никому не можем позволить. Таких мы уничтожаем. И будем уничтожать.
   – И кого больше?
   – Наших становится всё больше, Дюхон. А до прочих мы доберёмся – рано или поздно.
   – А кто это – «мы»? Ты? Вацлав?
   – И я, и Вацлав. И ты. И даже твой Юлиус. И Ярухито.
   – Кто?! Японский император?! А он тут при чём?!
   – Он был одним из первых, кто понял, что мы собираемся делать. Одним из первых, поверивших в нас. В меня.
   – Почему?!
   – Потому, что на Востоке Дракон – символ не только разрушающей, но и могучей созидающей силы, символ мудрости и справедливости. Люди иногда могут не понимать его действий, мотивов, поступков – но он Дракон, и этим всё сказано.
   – Ага. Так вот почему в Японии сейчас настоящий культ Дракона.
   – Если кто-то думал, будто японский император – это такая туристическая достопримечательность, – Майзель вдруг рассмеялся.
   – Расскажи, что смешного ты вспомнил. Может, и я посмеюсь?
   – Мы с ним встретились первый раз лет двенадцать… Да, двенадцать лет назад. Он прилетел, едва успев вступить на трон. Помнишь эту жуткую историю с захватом императорского лайнера во время визита в Египет, когда погибла едва ли не вся семья? Они поняли, – если и дальше будут киснуть в болоте пацифизма, их всех вырежут. Всех – до последнего. Вацлаву он подарил меч, сделанный специально для него, а мне – роскошное, совершенно невероятной красоты издание «Протоколов сионских мудрецов» на японском с параллельным переводом на чешский. Он был так трагически серьёзен и так хотел в компанию, что у нас с Вацлавом просто не повернулся язык ему отказать.
   – «Протоколы»?! Какая чушь!
   – Японцы всегда восторгались этим текстом. Им не раз пытались объяснить – это фальшивка, в том числе и я сам, но Ярухито, кажется, не очень-то в это верит. Анекдот, да и только! Этот парень, кстати, вообще двинутый на истории. Ты слышал, наверное, – японцев некоторые исследователи считают одним из потерянных израильских колен?
   – Слышал, конечно.
   – Ну, вот. А связать атаку с этим фактом и выстроить в нужном направлении идеологическую работу было, поверь, не так уж и сложно. А меч он мне тоже потом подарил. Хороший клинок, замечательный, – Майзель посмотрел на Корабельщикова и прищёлкнул языком от досады. – Вот ведь я болван. Ты наверняка устал, как не знаю кто.
   – Зверски. Но если усну и что-нибудь прозеваю, потом никогда себе не прощу.
   – Ладно. Божена, приготовься к приёму гостя.
   – Сердечно рада приветствовать вас, Андрей Андреевич, – у Корабельщикова возникла полная иллюзия того, что к нему обращается живой человек, а не компьютер. – Положите, пожалуйста, руку на экран пассажирского терминала.
   Угол наклона экрана изменился. Андрей покосился на Майзеля, и тот кивнул. Корабельщиков, скептически хмыкнув, выполнил просьбу машины. Экран вернулся в прежнее положение:
   – Благодарю вас. А теперь произнесите, пожалуйста, фразу, которую я сейчас выведу на экран.
   – Съешь ещё этих мягких французских булок, да выпей же чаю, – послушно прочёл Корабельщиков, едва сдерживая рвущийся наружу смех.
   – Спасибо, – поблагодарила его «Божена». – А теперь, если нетрудно, назовите цифры от ноля до десяти. Прекрасно. Система готова к приёму и обслуживанию гостя.
   – Что это за прикол с булками?
   – Это не прикол, а панграмма. С русским получается – она содержит не только буквы алфавита, но и практически все звуки языка. По этой фразе система создаёт уникальный звуковой отпечаток твоего голоса, после чего может различить, бурчишь ты себе под нос или разговариваешь с кем-то, и не интерпретирует каждое твоё слово как команду. Очень удобно.
   – Потрясающе. А отпечаток ладони?
   – Не столько отпечаток, сколько набор биометрических параметров. Сто шестьдесят три, если быть точным. Получившийся паспорт предоставит тебе доступ к услугам и функциям различных систем обеспечения, например, в гостинице. Пока это обязательно только для моих сотрудников и государственных служащих, но я не помню, чтобы кто-то отказался – думаю, процентов девяносто граждан Коронного Союза уже имеют такие паспорта.
   – А со стороны священнослужителей нет возражений?
   – Да-да, я понимаю, о чём ты. Нет, такого идиотизма мы не допускали и не допустим.
   – Всё равно, по-моему, тут заложен огромный потенциал для манипуляций.
   – Никакие манипуляции невозможны, дружище. Если система определит, что запрос исходит от человека с сильным «запахом страха», ему будет отказано в доступе и вызвана охрана или полиция, по ситуации. Так что брать заложников, резать пальцы, вытаскивать глаза и проделывать прочие голливудские глупости не стоит – напрасный труд.
   – Просто супер. Наше – значит отличное, я запомнил.
   – Внимание, – услышал Андрей голос компьютера. – Расчётное время достижения границы Коронного Союза с Германией – около пяти минут. Режим пересечения границы – оптимальный.
   – Ну, вот, – удовлетворённо кивнул Майзель, – скоро будем дома.
   Андрей полез в карман за паспортом, но Майзель махнул рукой:
   – Оставь.
   – Как?! – изумился Корабельщиков. – Это же граница!
   Майзель повернул к нему своё драконье лицо.
   – Но как же, – забормотал Андрей. – Есть же какие-то правила, инструкции, даже дипломаты предъявляют свои паспорта…
   Он вдруг осёкся и умолк. Майзель продолжал смотреть на него, улыбаясь. Нет, не Данька, подумал Андрей. И даже не Майзель. Дракон.
//-- * * * --//
   То, что началось сразу за «нейтралкой», в очередной раз привело Корабельщикова в изумление.
   Сначала автомобиль нырнул в неглубокий, но широкий, ярко освещённый туннель, где вместо пограничников их ждала мойка – без щёток, только струйки не то пара, не то какого-то газа забегали, заплясали по машине. Проскочить мойку с налёта не смог бы даже танк – бетонные направляющие в полтора метра высотой и массивное стальное заграждение, похожее на бульдозерный нож и раскрашенное жёлтыми и чёрными полосами, не позволило бы. Когда мойка закончилась, «нож» исчез в полу, освободив путь.
   Тоннель расширился. Андрей увидел застеклённые участки стены по обе стороны проезда, за которыми находились пограничники. Заграждение убралось с дороги ещё до того, как они приблизились к нему – конечно же, их ждали.
   Больше всего Корабельщикова поразили лица пограничников за толстенным, ещё секунду назад зеркально-непробиваемым, а теперь – прозрачным, стеклом. Буквально каждый из них, оторвавшись от того, чем был занят в настоящий момент, помахал им рукой и улыбнулся! Естественность, непроизвольность жестов и улыбок потрясла Андрея.
   – Бог ты мой, – пробормотал он. – Это что, мир Полудня?!
   – Это Корона, Дюхон. Но ты не ошибся – мы постарались сделать похоже.
   Трассу заливал почти такой же яркий свет, как в тоннеле. Освещённые автострады Корабельщиков видел и в Бельгии, но здесь и температура, и яркость фонарей казались гораздо естественнее. Андрей завертел головой, стараясь ухватить как можно больше деталей окружающего ландшафта.
   – Это что? – он показал на линии, натянутые на ажурных опорах и уходящие за горизонт в нескольких направлениях сразу. – ЛЭП? Нет, пожалуй, не очень по…
   И в ту же секунду Андрей увидел, как промчались по этим проводам навстречу друг другу обтекаемые – вагоны, контейнеры? – пара, другая, третья.
   – А?! – Корабельщиков проводил их полёт оторопелым взглядом, зажмурился, потряс головой – и снова вытаращил глаза. – Что это такое?!
   – Струнный транспорт.
   – Обалдеть, – выдохнул Андрей. – Невероятно. Так вы его построили?! Я даже не слышал об этом!
   – Ну, вы же не хотите, – пожал плечами Майзель. – Пришлось притащить сюда Юницкого с его технологией. Под честное, кстати, слово, – мы, когда будет возможность, поможем строить такое в России, опираясь на имеющийся опыт, дадим и строителей, и инженеров. И я его непременно сдержу. Подсчитав, сколько земли, труда и ресурсов пожирает одна автострада со своей инфраструктурой по сравнению с ниткой чугунки или, тем паче, «струны», мы ужаснулись. И решили: нет, нам это не подходит. А струна – знаешь, сколько всего потянула она за собой? Новая металлургия, субподряды для предприятий, мелких и средних. А скорость?! Отличная вещь – быстро, гораздо быстрее, чем чугунка, чем грузовой автотранспорт, дешевле, экономичнее в разы. А уж об автомобильных грузоперевозках и речи нет! В городах почти весь общественный транспорт по струнам бегает – кроме такси, пожалуй. Чистота, красота, никакого шума – мы с Вацлавом безумно довольны. Конечно, были моменты всякие при внедрении, но всё утряслось – теперь мы по всей Короне линии протянули и ещё протянем. И скорость транзитного оборота почти в три раза выше – это, Дюхон, поверь, дорого стоит. Да и военное значение сбрасывать со счетов нельзя: разрушить его сложнее, чем даже чугунку, а восстанавливать – намного легче. Построить автострады, чтобы субсидировать немецкие автомобильные концерны? Нет, шалишь! А так – всё наше, родное. Недостатков у него практически нет, можно сказать.
   – А почему дорога такая пустая?
   – А с чего ей быть набитой? – удивился, в свою очередь, Майзель. – У нас плотность автомобилей гораздо меньше, чем в Германии или Нидерландах, – немало народу предпочитает общественный транспорт, особенно те, кто работает от звонка до звонка. А на выходные или в отпуск можно взять автомобиль напрокат – тоже намного дешевле, чем содержать собственный автомобиль постоянно.
   – И как удаётся уговорить людей не пользоваться автомобилями? – иронически поморщился Корабельщиков. – Может, поделишься?
   – Охотно. Вместо слов – дела, дружище. Это и есть наш главный метод. Безотказно работает, проверено. Налоговые льготы и бесплатные проездные тем, кто добровольно отказывается от покупки автомобиля, розыгрыши призов, поездки на тёплые острова, и одновременно с этим – развитие инфраструктуры, доступности общественного транспорта в любом месте.
   – Но это сколько же нужно электричества!
   – Электричеством мы занялись в первую очередь. Энергия – кровь цивилизации, основа суммы технологий, без энергии будем ходить бедные и дурные. Ты совершенно прав.
   Корабельщиков рассмеялся, – парафраз «бацькиного» высказывания об учителях намекал на отличную осведомлённость Майзеля о скорбных делах в «рэспублике».
   – Похоже, упор на атомную энергетику, несмотря на то, что рассорил вас с Евросоюзом, себя оправдал.
   – А мы как-то своим умом живём и не жалуемся, – Майзель чуть довернул баранку. – Нам не по пути с политиканами, оседлавшими трубу и полагающими, будто ухватили бога за бороду. Вместо того, чтобы вкладываться в новые технологии, они тянут углеводороды из земли, а сверхприбыли тратят на разработку эликсира бессмертия, стометровые яхты и девок. Но мы положим этому конец. Не сомневайся.
   – Дань, ты о чём?! – уставился на него Корабельщиков.
   – Ты многого не знаешь, Андрей. Поэтому тебе удаётся спать по ночам, – вздохнул Майзель. – Я не хочу сейчас об этом сильно распространяться. Разумеется, наша энергетическая программа встала у них, как кость в глотке.
   – А уран вы где берёте? В Африке?
   – Африка – это уже потом получилось. Уран у нас самих есть. Как выяснилось, его не просто много, а очень много. Проблема была в его глубоком залегании, из-за которого в своё время остановили добычу. А мы получили новые, совершенно революционные технологии его извлечения, подобрав тех русских геологов, геофизиков, инженеров и технологов-атомщиков, которым в развалившемся эсэсэсэре нечем было заняться – так, что у них дети забыли вкус мяса и фруктов. Мы забрали их к себе, и через три года у нас был уран и компактные, безопасные реакторы. А на выходе, как ты знаешь, получается плутоний.
   – О, теперь я понимаю…
   – Ещё нет, – перебил его Майзель. – Знаешь, сколько мы приняли людей из Советского Союза после горбачёвского драпа?
   – Горбачёв вам с Вацлавом, между прочим, место освободил, – ворчливо отозвался Андрей.
   – Могу выдать ему орден сутулого с закруткой на спине, по твоему ходатайству, – ухмыльнулся Майзель. – Речь не о Горби, а о людях, которых бросили на произвол судьбы. Четыреста тысяч специалистов, Дюхон. Больше миллиона народу. Представляешь?
   – Нет, – честно сознался Корабельщиков. – За какой срок?!
   – За три года. А потом собрали тех, кто уехал с Америку, в Европу, в Израиль. Выгребли всех, кто представлял для нас хоть какую-то ценность. И заметь – не таксистами их трудоустроили, не охранниками в магазинах. Дали работу по специальности и обеспечили себе технологический рывок – такой, что нас теперь никто не догонит, если мы сами не позволим. Понимаешь теперь, как нас ненавидят еврососиски и штатники?
   – Догадываюсь.
   – Думаю, только в общих чертах. Ты видел, как оборудована граница – это не паранойя. Они к нам под видом экологических активистов засылали настоящих диверсантов, с их новейшими «ненасильственными» методами. А когда мы приняли меры самозащиты – подняли страшный вой: караул, убивают, тоталитаризьм! Демократическое, с позволения сказать, правительство, обычно склонное похапать и попрятать похапанное заграницей, рухнуло бы в одночасье. Но мы с Вацлавом – удержались.
   – Как? У Вацлава нет счетов заграницей? У тебя их нет? Как вы могли удержаться?!
   – У Вацлава ничего нет. И у меня тоже ничего нет. Мы пользуемся всем, что нам нужно для выполнения наших задач – даже целой страной или несколькими, но нам лично – ничего не принадлежит. Таков закон. И сейчас ты увидишь результат.
   Впереди вставало зарево, похожее на северное сияние.
   – Это Прага?
   – Прага, Дюхон.
//-- * * * --//
   Город казался бескрайним. В нём царствовала симфония света. Именно симфония, а не стихийная совокупность городских огней: у Андрея возникло непреодолимое ощущение – над этой симфонией трудились художники и инженеры, объединённые чётким замыслом создания архитектурно-светового ансамбля, долженствовавшего символизировать мощь, богатство, величие и хлещущую через край энергию яркой, свободной, радостной жизни. Корабельщиков не замедлил поделиться чувствами со спутником.
   – Умничка, – обрадовался Майзель. – Молодец. Всё ты правильно уловил. Так и есть.
   – И в Будапеште так же? В Бухаресте? В Белграде?
   – Пока ещё нет. Но будет, – пообещал Майзель, и Андрею почему-то очень захотелось в это поверить.
   – Но это же просто чёртова уйма денег!
   – И что? – удивился Майзель. – А зачем деньги-то нужны, как не для этого?! Деньги, Дюхон, такая штука – они никогда не даются кому-то. Если у кого-то появляются деньги – их нужно срочно отдавать. Чем больше, тем лучше. Деньги приходят в мир для всех людей, но – через немногих. И вот когда эти немногие по какой-нибудь причине перестают понимать, что якобы «их» деньги вовсе не им предназначены, человечеству начинает грозить опасность. Мы объясняем им, как на самом деле всё обстоит и работает. Один раз – вежливо объясняем. Не понять – невозможно. Можно сделать вид, что не понял. Тогда мы приходим и забираем. Всё.
   – Вот так вот, приходите – и забираете?
   – Ну да, – пожал плечами Майзель. – Денег, взятых у колумбийских дуремаров, как раз хватило, чтобы раскрутиться. Потом началась атака сразу по нескольким направлениям. Здесь мы начали работать с молодёжью, готовя отряды настоящих бойцов, способных за нас, за нашу идею идти в огонь и в воду.
   – Какую идею?!
   – Погоди, – поморщился Майзель. – Успеем ещё об идее поговорить. Через три года был готов первый эшелон. Одновременно мы взяли на ствол сразу несколько десятков оффшорных банков. Очень красивая операция: оффшорное законодательство позволяло – тогда – менять учредителей, акционеров буквально за минуты, вся отчётность умещалась на одной стороне бумажного листка. Они же не знали, что мы собираемся этим воспользоваться, для себя всё готовили, – он довольно оскалился. – Мы сорвали хороший куш, и одновременно правительственные структуры Европы и Штатов начали атаку на оффшоры. Они даже не подозревали, что действуют в наших интересах. Весь их антиоффшорный пафос я очень тщательно профинансировал.
   – Зачем?
   – Затем. Оффшор должен был остаться один.
   – В Короне.
   – В Праге. Видишь ли, Дюхон, – оффшор на Багамах или на Гернси хорош, пока существует консенсус, гарантирующий его работу. Молчаливый сговор магнатов и правительств. Как только такое сердечное согласие даёт трещину, неважно, по каким причинам – всё, пишите письма мелким почерком. Ни Багамы, ни Гернси, ни прочие гваделупы с доминиками не обладают необходимым суверенитетом, чтобы обеспечить неприкосновенность размещённых там капиталов. А мы – обладаем. И мы это настойчиво демонстрировали. Вот они к нам и повалили.
   – И что? Это обеспечило достаточно средств для твоих… Извини – ваших с Вацлавом – проектов?
   – Конечно же, нет. Средства появились потом – когда они все тут расселись, а мы их кинули, как лохов на Привозе.
   – Дань…
   – Ах, как это было здорово, – прищёлкнул языком от удовольствия Майзель. – Контроль над их оффшорными счетами они нам сами принесли, на блюдечке с голубой каёмочкой.
   – Как?!
   – По закону об оффшорных компаниях им полагается местный директор и секретарь. Со смешной зарплатой – одна крона в месяц. Но это в какой-нибудь Андорре такой номинальный руководитель, числясь директором в сотнях предприятий и получая мелкую мзду, продолжает крутить хвосты своим коровам. А наши якобы номинальные директора и секретари – это были наши славные мальчики и девочки, наши соколята, Дюхон. И номинальные хозяева вдруг сделались реальными. А необходимые явки и пароли мы получили традиционным способом – при помощи доброго слова и пистолета.
   – То есть по-бандитски.
   – Да.
   – И что – они вот так всё взяли и вам отдали?!
   – Увы, – горько вздохнул Майзель. – Разумеется, одним махом всё забрать не получилось – мы ещё были не так сильны, а они достаточно быстро опомнились. Но двадцать – двадцать пять процентов, – это, Дюхон, реально сумасшедшие деньги.
   – Дань. Погоди. То, что ты рассказываешь – невозможно.
   – Ясное дело, невозможно, – согласился Майзель. – Невозможно – если уважать законы, написанные мерзавцами для того, чтобы безнаказанно обдирать, как липку, весь мир. Но мы, видишь ли, сами отпетые негодяи. Благообразные сволочи и холёные подонки из мегакорпораций даже не представляли себе, какими наглыми, беспардонными, кровавыми бандитами мы окажемся. Поэтому они не смогли – никак не смогли – воспользоваться теми инструментами, которыми привыкли пользоваться в налаженной ими для самих себя системе: так называемые демократические институты и так называемая свободная пресса. Мы положили на это с прибором так, как не осмеливались класть даже большевики, – но, впрочем, тогда были другие времена, и в те времена нас, вероятно, попытались бы задавить военной силой. Но у нас уже был оружейный плутоний, Дюхон, и носители для него. И мы дали им понять: мы не перед чем не остановимся. Нам терять нечего – у нас всё равно ничего нет. К счастью, система, которую выстроили эти господа, по целому ряду причин оказалась куда менее поворотливой, чем требовалось, а другой у них, снова к счастью, не было. Нет и сейчас – потому что мы не даём им её построить. Они по-прежнему нас боятся – и, святые головастики, мне так это нравится, что хочется петь и кричать от счастья.
   – Знаешь, у меня даже слов нет, – пробормотал Андрей, во все глаза рассматривая разворачивающееся перед ним великолепие урбанистического пейзажа. – Но ведь они не могли просто так это оставить, просто проглотить и утереться. Они же должны не просто ненавидеть тебя. Они должны охотиться за тобой ежечасно, ежесекундно, – за тобой, за Вацлавом, за всеми вами. Неужели у них не получилось?
   – У кого «у них», Дюхон? – поморщился Майзель. – Нет никаких «их». Не существует никакой «мировой элиты». Это басня, которой они кормят дурачков и легковерных, цену себе набивают. Они и между собой-то не в состоянии договориться. Не с кого даже спросить за бедлам. Сами плывут по течению, будто навоз в половодье. Способны лишь на мелкие пакости, на подлость из-за угла. Поэтому, когда мы встали на обе ноги и с размаху засветили им в глаз, они и полетели с копыт.
   – И всё на этом?
   – Нет. Из двадцати шести наших, помимо меня и Вацлава – тех, с кем мы начинали заваривать эту кашу – только мы с Вацлавом и остались, – глухо ответил Майзель. – Конечно, они закопошились, начали искать варианты, пробовать нас на прочность, на зуб. И продолжают. Строят куры и козни, то там, то тут пытаются подложить свинью. И всё, тайком, исподтишка – они же трусы, Дюхон, жалкие, ничтожные людишки. Шуршат купюрами, нанимают всякую падаль: нацистов, исламских фанатиков, сектантов – только это и могут, шелудивые псы. Ты думаешь, вся эта сумасшедшая телеметрия, эти приборы, работающие в тау-диапазоне, – это всё так себе, для удовольствия?
   – Думаю, нет, – покачал головой Корабельщиков. – Но как тебе удаётся? А ты ещё и мотаешься на машине у них под носом – один, совершенно один, без охраны! Ты натуральный псих!
   – Тут такая петрушенция, Дюхон. Западная Европа к нам относится, как тот еврей из анекдота – к советской власти: боится, тоскует, хочет других, но уже привыкла с нами считаться. К тому же без нас – без транзита – не обойтись. Как видишь, я не псих, а всего лишь здраво оцениваю пределы «их» возможностей.
   – А свои? Свои пределы ты представляешь?!
   – У меня нет пределов, – осклабился Майзель. – Я Дракон.
   – Это сказка!
   – Ошибаешься, дружище. И у тебя будет шанс в этом убедиться. Я не боюсь. Мы не боимся. Нас свалить невозможно, – мы не почиваем на лаврах, а шагаем вперёд. Поэтому ничего у этих «них» не выйдет. В детали я тебя посвящать не стану – уж не сердись, ты даже не сможешь оценить масштабов игры, тебе для этого не хватит исходных данных, по крайней мере, в настоящий момент. Может быть, как-нибудь в другой раз. А пока мы поедем прямо ко мне в замок. Переночуешь, а утром ещё поговорим.
   – В замок?!
   – Я Дракон или где?! – щёлкнул зубами Майзель. – Конечно, у меня есть замок. Мой собственный замок в моём собственном городе. На площади имени меня. А ты как думал? Отсюда уже видно. Смотри.
   Зрелище, представшее глазам Корабельщикова, действительно поражало воображение. На холме, в центре сходящихся линий улиц с аккуратными новыми домами, утопающими в зелени, возвышалась чёрная громадина, подсвеченная прожекторами снизу и с трёх городских коммуникационных башен. Казалось, она высечена из цельной базальтовой глыбы, отполирована до зеркального блеска и воздвигнута здесь неведомой силой. Очертаниями она напоминала какой-то гигантский, и потому оставшийся невоплощённым, советский проект тридцатых, вроде Дворца Советов. Весь архитектурный ансамбль служил третьим контрапунктом исторического пражского пейзажа – вместе с ажурным, полным света и воздуха Пражским Градом и торжественным Вышеградом он образовывал законченное, ошеломляющее в своём великолепии произведение градостроительного искусства. Столица великой державы, город Короля и Дракона – сказочно древний и восхитительно современный. У Андрея защипало в глазах:
   – Бог ты мой, Дань! Невероятно! Ты что, – там живёшь?!
   – Ну, надо же и мне где-то жить, – хмыкнул Майзель.
   – Один?!
   – По большей части – да. Нет, здание используется на всю катушку – там размещается Служба и технический центр управления нашим, надо признаться, отнюдь не скромным хозяйством. Двести шестьдесят восемь тысяч компаний и фирм по всему свету – согласись, это довольно внушительная обуза.
   – И как называется это хозяйство?
   – Когда-то, ещё в прошлой жизни, я хотел назвать его «Golem Interworld». Но потом мне расхотелось. И теперь это никак не называется. Хозяйство Дракона, и всё.
   – Я бы на твоём месте построил это подальше от города, – задумчиво произнёс Андрей. – Если сюда засветят ракетой – неважно, попадут в тебя или нет – будет не очень весело.
   – Пробить наш космический щит? Проползти ужом через нашу границу? Нереально, – усмехнулся Майзель. – И потом, прятаться в ущельях – не наш метод. Это они – «тайное мировое правительство». Потому и тайное, что слабое и трусливое. А мы даём в морду, как Святослав: иду на вы!
   – Безумие какое-то, – помотал головой Корабельщиков.
   – Опять прав, – кивнул Майзель. – Приехали.
   Автомобиль снова нырнул в ярко освещённый тоннель. Когда именно они оказались непосредственно под зданием, Андрею определить не удалось. Въехав по пандусу в огромный лифт, Майзель остановил машину, и гондола – кабиной назвать это сооружение язык не поворачивался – взлетела наверх с такой скоростью, что Андрей ясно ощутил давление перегрузки.
   Покинув гондолу, они миновали коридор и оказались на площадке перед двумя лифтами. Корабельщиков убедился, что правильно определил строительный материал – это оказался настоящий базальт, полировка лишь подчёркивала структуру камня. Какие-либо драпировки напрочь отсутствовали – помещения выглядели бы мрачными, если бы не светильники, распространявшие свет удивительно мягкого, тёплого спектра.
   – Ну, тебе налево, мне направо, – скомандовал Майзель, кладя руку на призывно светящийся экран со схематическим изображением ладони. – Сейчас располагайся, отдыхай, а завтра утром поговорим.
   – И даже на чашку кофе не заглянешь? – улыбнулся Андрей.
   – Нет, – отрицательно помотал головой Майзель. – Тебе действительно следует отдохнуть, Дюхон. А на кофе я к тебе завтра загляну. То есть уже почти сегодня.
   Двери лифта сомкнулись за ним, и Андрей остался один. Вздохнув, он с некоторой опаской положил руку на сканер.
   Внутри «персонального» лифта имелся такой же точно сканер и красная круглая клавиша тревоги – больше ничего. Скептически хмыкнув, Корабельщиков повторил жест, к которому уже начал привыкать. Кабина ухнула куда-то – как ему показалось, вниз и немного вбок – и двери распахнулись прямо в приготовленные для него апартаменты.
   – Добрый вечер, Андрей Андреевич, – едва переступив порог, услышал Корабельщиков знакомый голос. – Приветствую вас в Праге. Меня зовут Божена. Если вам что-нибудь понадобится, можете обратиться ко мне по имени и сообщить, что я могу для вас сделать. Приятного отдыха!
   Чёрт тебя возьми, подумал Андрей, впрочем, без всякой досады. Апартаменты тянули на пять полновесных звёзд – гостиная, обставленная удобной мебелью, огромный плоский телевизор, спальня, ванна, в которой можно было вольготно расположиться втроём, туалет, кухонная ниша с холодильником и прочими атрибутами. Постельное бельё оказалось шёлковым, а махровый халат и полотенца – удивительно приятными на ощупь.
   Приняв душ, Андрей вышел в гостиную и несколько растерянно осмотрелся: телефона, по крайней мере, привычного аппарата, он не увидел. Несколько секунд постояв в нерешительности, он громко спросил:
   – Могу я позвонить домой?
   – Конечно, Андрей Андреевич, – мгновенно отозвалась машина. – Произнесите, пожалуйста, номер по цифрам, связь будет установлена.
   Фантастика какая-то, почесал в затылке Корабельщиков. Он продиктовал номер и сразу же услышал гудок вызова. Кажется, Татьяна сняла трубку, не дождавшись его завершения:
   – Привет, Андрюша. Всё в порядке?
   – Да, всё нормально, – поспешил заверить её Андрей, вертя головой в поисках динамиков и микрофонов и не находя ничего похожего. – А вы как?
   – Нормально. У тебя точно всё в порядке? – подозрительно спросила Татьяна. – Голос какой-то… Объёмный. Ты откуда звонишь?
   – Из гостиницы, – почти не слукавил Корабельщиков. – Всё по плану, ты не волнуйся. Сонька спит?
   – Еле утолкала, – вздохнула Татьяна. – Ты же её знаешь: а где папа, а когда он приедет, а к кому, а куда, а зачем.
   – Ладно, ладно, – улыбнулся Андрей. – Не впервой. В понедельник утром вернусь, не скучайте.
   – Нам некогда, – отрезала Татьяна. – Спокойной ночи, Андрюшенька.
   Его всегда поражала способность Татьяны чувствовать его настроение и прекращать разговор, избегая ненужной болтовни, именно в тот момент, когда Андрею этого очень хотелось. Даже уезжая на несколько дней, Андрей всегда отчаянно скучал по своим девочкам – ещё и поэтому он всегда с облегчением возвращался.

Прага, замок Дракона. Март

   Утром, выйдя из ванной, Андре обнаружил экран в гостиной включённым, а на нём – физиономию Майзеля:
   – Привет, Дюхон. Как спалось?
   – Отлично. Ты мне точно ничего не подсыпал?
   – Нет, – рассмеялся Майзель, – я просто тебя ухайдокал вчера, как цуцика. Так ты меня пригласишь на чашку кофе, или так и будем через телек беседовать?
   – Конечно, приходи, – засуетился Корабельщиков. – Я…
   Продолжить он не успел – Майзель уже материализовался в гостиной:
   – Божена! Континентальный завтрак на две персоны!
   Корабельщиков усмехнулся:
   – Все твои паровые машины зовутся Боженами? Или это одна система?
   – Это искусственный интеллект на базе распределённой сети. Централизованная система – зло, Дюхон. В случае чего сеть гораздо живучее. А что, тебе имя не нравится?
   – Нет, отчего же, – Андрей испытующе взглянул на Майзеля. – Нравится. И голос нравится. Очень. Она тоже – снегурочка?
   – Кто?!
   – Божена. У тебя с ней роман?
   – Нет, – на лицо Майзеля как будто облачко набежало, но тут же исчезло. – Врать не стану – мы были близки. На самом деле, из всех живущих сегодня на этом шарике женщин, у неё – самый потрясающий голос. И я очень люблю его слышать вокруг себя.
   – Только в голос можно влюбиться без памяти.
   – Вот поэтому она замужем, а я – слушаю её голос.
   – И ты вот так вот взял – и отошёл в сторону?
   – Да.
   – Почему?!
   – Я Дракон, а не пакостник, – с мягким укором пояснил Майзель. – Люди, которые мне дороги, обязаны быть счастливыми. У них нет выбора в этом смысле.
   – А с тобой – что могло помешать ей стать счастливой? Чего ты не смог бы ей дать? – недоумённо спросил Андрей.
   – Себя. А ей больше ничего не нужно. Все женщины одинаковы, Дюхон.
   – А мужчины?
   – Ну, – и мужчины, пожалуй, тоже.
   – Человек не может быть один, Дань.
   – В наши трудные времена человеку нужна жена, нерушимый уютный дом, чтоб от грязи укрыться в нем, прочный труд и зелёный сад, и детей доверчивый взгляд, – да-да, Дюхон, всё именно так. Если ты помнишь, Коржавина именно я тебе доставал. Но речь-то – о человеке, дружище. А я – Дракон. Дракон должен – и может – быть только один. Иначе – какой же это Дракон?
   – Ты невыносим, – Корабельщиков сердито отложил вилку. – Какой ещё дракон?! Это же роль в спектакле! А жить ты когда собираешься?!
   – А вот тут ты сильно, серьёзно не прав, – Майзель погрозил ему пальцем. – Я очень интересно живу. Короля по плечу похлопываю, да не одного, а целую роту. И вообще – что хочу, то и делаю. Это чертовски важно, дружище – иметь возможность делать именно то, что хочешь.
   – Согласен. И я делаю, что хочу.
   – Точно?
   – Ты это о чём? – подозрительно уставился на Майзеля Корабельщиков.
   – Да так, обо всём, в целом, – Майзель произвёл обнимающий жест. – Ты ешь, ешь, подкрепляйся.
   – А ты договаривай, раз начал.
   – Я договорю, когда увижу, что ты готов, – возразил Майзель. – Пока ещё нет. И не спорь лучше. Голову откушу. Что спросить-то хотел?
   – У тебя в самом деле никого нет?
   – Эк тебя разбирает, – поморщился Майзель. – Есть, нет – это неважно, пойми. Столько дел – а ты антимонии разводишь.
   – Так есть или нет?
   – Ты что, женить меня собрался?!
   – Я не хочу иметь дело с психом, Дань. Я к этому очень серьёзно отношусь, ты уж поверь. У тебя как будто раскалённый стержень внутри, ни минуты покоя тебе не даёт. И знаешь – это заметно. Может, те, кто давно рядом с тобой, и привыкли, а я – нет. И не желаю привыкать.
   – Всё-таки я в тебе не ошибся, – явно довольный, Майзель откинулся на спинку стула, – и как-то поутих, по крайней мере, Андрею так показалось. – Ты мне один давнишний разговор напомнил, с мельницким ребе.
   – Зачем ты его сюда приволок? Ты же во всё это не веришь.
   – Я?! – изумился Майзель. – Опамятуйся, пан Онджей. Да я с Вацлавом чуть вусмерть не поцапался, когда он решил завести себе настоящих ручных хасидов.
   – Так это не твоя идея?! – ответно удивился Корабельщиков. – А Вацлаву они зачем понадобились?
   – А вот когда он мне объяснил, зачем, я и махнул рукой. Вацлав – стратег, у него ходы на сто лет рассчитаны.
   – Попутчики мои в самолёте, москвичи, обсуждали – якобы Вацлав дворец себе в Иерусалиме строит. Это правда?
   – Правда, – утвердительно кивнул Майзель. – Только это, понимаешь ли, не совсем дворец. Это крепость – современная, конечно – из которой он будет контролировать Восточный Иерусалим. И Святые места, или как там это у боговеров называется.
   Андрей поскользнулся ножом в тарелке:
   – Ни фига себе. Как?! А израильтяне?!
   – А это уже ребе уладил. Как – не спрашивай. Я к этому проекту не прикасался, даже технически. Ребе такое условие поставил – чтобы духу этого апикойреса [21 - Апикойрес (искаж. идиш от эпикуреец) – еврей, отрицающий ценность еврейской религиозной традиции, сознательно нарушающий её предписания.], то есть меня, там не было.
   – А Вацлав?!
   – Вацлав – не еврей, и он – король, Дюхон. К нему подход совершенно другой. Ребе, понимаешь ли, вроде тебя, упрямец – не верит, будто я Дракон. Думает, я еврей. А что должен делать еврей, согласно единственно верному учению? Он должен бубнить Тору с утра до вечера, а с вечера до утра – делать ребе новых евреев. А я чем занят? Ерундой какой-то. Ребе – очень славный старик, но некоторых вещей понять ну никак не желает. Упрямый, как осёл.
   – Дань, – укоризненно посмотрел на Майзеля Андрей. – Это же Мельницкий ребе!
   – И что? – отпарировал Майзель. – Никто не может повышать голос и стучать палкой – на Дракона. Вот Рикардо это прекрасно понимает.
   – Рикардо?
   – Тебе он знаком как Урбан Девятый.
   – Он вообще очень вежливый человек, – вспомнив аудиенцию у понтифика, Андрей улыбнулся. – Потрясающий человек.
   Да, вздохнул Корабельщиков. Полтора года назад, на саммите в Риме, он удостоился – вместе с Брудермайером и Герстайном – аудиенции у наместника Святого Петра. Молниеносный взлёт ещё буквально вчера безвестного веронского аббата Бонелли сначала в кардиналы Ломбардии, а затем – в понтифики под именем Урбана IХ, оказался зубодробительным сюрпризом для многих. Оказывается, и тут без Дракона не обошлось!
   – А ребе – хам обыкновенный, – проворчал Майзель. – Пусть орёт и стучит палкой на своих хо́сидов, им это, похоже, нравится.
   – Да ладно тебе, – примирительно поднял руку Корабельщиков. – Не сошлись вы характерами. Бывает.
   – Одно радует – с Вацлавом у них отношения совершенно безоблачные.
   – Хотел бы я хоть одним глазком взглянуть на его посох, – мечтательно поднял глаза к потолку Андрей. – По легенде, внутри – части посоха Моисея.
   – Да перестань, – скривился Майзель. – Какой там ещё Моисей?! Боговерские бредни. Моисей, Аарон, палки из змей, змеи из палок… Чепуха на постном масле.
   – Но в это верят миллионы людей. И не только евреев, кстати.
   – И это делает авторитет ребе материальной силой. Знаю, знаю, – махнул рукой Майзель. – Вацлав мне всё это чуть ли не теми же словами объяснял. В конце концов, ни ребе, ни его воинство мне нисколько не мешают. Пусть растят своих коров и снабжают кошерным мясом евреев от Шпицбергена до Кейптауна и обратно – нашему проекту это только в плюс. Теперь нас даже в антисемиты записать не получится.
   – А что – были попытки? – удивился Корабельщиков.
   – Нет такого приёма, какой не попытались бы использовать против нас проклятые империалисты Европы и Северо-Американских Соединённых Штатов, – Майзель хмыкнул и щёлкнул зубами. – Могу сообщить тебе наилучший, абсолютно гарантированный способ получить ярлык антисемита и повесить на себя всех соответствующих собак под аккомпанемент возмущённых воплей так называемой «свободной» прессы и шелест ордеров Интерпола. Достаточно потрогать за жабры Ротшильдов, которые перестали быть евреями лет сто пятьдесят тому назад.
   – Ты называешь это «потрогал за жабры»?! – уставился на Майзеля Андрей. – Так это правда, ты действительно… – Он осёкся. – Чего скалишься?
   – Так, личико его вспомнил, – охотно поделился Майзель. – Правильное такое. Да. Он думал – он бессмертен: со своим баблом, наёмной охраной, никому неведомый, паук такой, – сидит, за ниточки дёргает. А вот тебе.
   – А ты?
   – Что – я? Где я нахожусь, всем известно. И чем занимаюсь – тоже. А что рожей своей по глянцу не сверкаю – так я не Ди Каприо.
   – И бессмертия тебе не хочется?
   – Бессмертие, Дюхон, только одно бывает, – в душах, в сердцах людей, – серьёзно посмотрел на Андрея Майзель. – Вон, как Христос. Никто не знает, был ли он на самом деле, – даже кости свидетелей истлели давно. Никто не знает, как он выглядел, – каждый в нём себя видит, свои поступки с его правдой сверяет. И верующие, и неверующие. И всякие прочие разные. Вот это я понимаю – бессмертие.
   – Хочешь уподобиться?!
   – Да я, в общем, уже, – расплылся в улыбке Майзель. – Но на самом деле посмотрим – лет эдак через тысячу всё прояснится.
   – Однако, – крутанул головой Андрей.
   – Давай не будем пока в это вникать, – улыбка Майзеля не располагала к продолжению темы, и Корабельщиков счёл за лучшее повременить с воспитательной тирадой. – В общем, представь себе, – нашлись среди евреев жиды, которые эту песню подхватили. Я собрался реагировать, а Вацлав говорит: нет, Дракон, мы будем действовать по плану, а не махать руками, отгоняя мух.
   – Намекаешь, будто Вацлав самостоятельно принимает решения?
   – Разумеется, иначе он не был бы Вацлавом. Я им непомерно горжусь и страшно его люблю. Он великий монарх и настоящий друг.
   – То есть им ты не командуешь.
   – Дюхон, если есть человек на Земле, который может командовать Вацлавом, то это точно не я. Марина как-то умудряется, в своём, женском, разумеется, смысле, а я даже и не пытаюсь. Мы всегда с ним договариваемся – ни никто их нас друг другом не управляет. Он – мой любимый инструмент, а я – его. Это на самом деле невозможно объяснить.
   – А остальные? Александр, Михай, Иштван?
   – Они превосходны, – улыбнулся Майзель, – хотя никто из них, конечно, не Вацлав. Мы – команда, Дюхон. А я, как и ты – просто нахожу людей, которые прекрасно делают своё дело, и даю им возможность работать в полную силу и в своё удовольствие. Мы с тобой очень похожи.
   – Вот только масштаб, – иронически приподнял брови Корабельщиков.
   – К масштабам мы ещё вернёмся, а пока…
   Он вдруг застыл – словно услышал что-то, чего не слышал Андрей, и достал телефон.
   – Да. Уже? Хорошо. Давай.
   Сложив аппарат, Майзель обратился куда-то в пространство:
   – Переключить трансляцию.
   – Гость не располагает надлежащим уровнем допуска для просмотра, – тотчас отозвалась «Божена». – Прошу подтвердить команду.
   – Подтверждаю.
   – И что нам покажут? – проворчал Корабельщиков, бросив подозрительный взгляд на оживший экран телевизора. – Дубровник?
   – Да.
   Экран разделился по вертикали на две неравные части: четыре пятых заняло основное изображение – водная гладь с неподвижно застывшим на ней большим судном и несколькими корабликами поменьше, окружившими танкер со всех сторон, на почтительном расстоянии; в оставшейся одной пятой появились несколько рамок. В одном из фреймов Андрей узнал Богушека, остальные участники видеомоста – все, как один, в военной форме – были ему, конечно же, незнакомы.
   – Слушаю, – отрывисто скомандовал Майзель.
   – На совете принято решение уничтожить судно и всё, что на нём находится. Вирулентность штаммов чрезвычайно высокая, медики не могут гарантировать даже пятидесятипроцентную вероятность локализации эпидемии. Отпечаток генома туляремии на восемьдесят процентов совпадает с советской разработкой из Оболенска, но модифицированного, скорее всего, в Колумбии. Официально лаборатория принадлежит саудовскому концерну по производству пестицидов, но это, очевидно, ширма, причём довольно грубая.
   – Дальше, – кивнул Майзель.
   – Лихорадка Марбурга тоже, скорее всего, оттуда, но слишком мало времени, чтобы установить достоверно.
   – Ясно. Когда начинается операция?
   – Сорок секунд до сброса снаряда, – ответил Богушек, посмотрев куда-то, видимо, на таймер.
   – Ужас какой, – вырвалось у Корабельщикова.
   Основное изображение дёрнулось и изменилось – вместо обычного, цветного, стало как будто инвертированным, с преобладанием зелёных и синих тонов.
   – Обычные камеры отключены, работают только тау-приборы, – прокомментировал Майзель. – Включили глушение сигналов по всем прочим диапазонам.
   Глотая кислую слюну, Андрей не мог оторвать взгляд от экрана. Какой-то предмет, медленно, словно в рапиде, опускался на палубу танкера. Прошло ещё несколько невероятно долгих секунд, а потом Корабельщиков увидел огненный – сине-зелёный – шар на месте судна.
   – Это что? – хрипло спросил он.
   – Термобарический боеприпас, – ответил Майзель. Андрею показалось, что голос его еле заметно дрогнул. – Всё.
   В воздухе вращались какие-то осколки, ошмётки, фрагменты, падая в воду. Корабли, окружавшие то, что ещё минуту назад было судном с сотнями людей на борту, задвигались, выполняя некие, вероятно, предусмотренные приказом, действия.
   – Убрать изображение, – безжизненным голосом произнёс Майзель.
   Фрейм с Богушеком занял весь экран. Лицо его выражало непреклонную решимость – и скорбь.
   – Сообщи, если обнаружите что-нибудь интересное, – Майзель сложил руки на груди.
   – Есть, – по-военному ответил Богушек.
   – До связи, Гонта.
   – До связи, Дракон.
   Повисла пауза – столь же невыносимая, сколь чудовищным было происшедшее только что. За сотни, тысячи километров – и так кошмарно, пугающе близко. Корабельщиков почувствовал, как вспотели ладони, хотя поверить в то, что увиденное на экране случилось на самом деле, его разум отказывался. Ощущение было похожим на испытанное уже однажды, когда он смотрел бесконечные репортажи о взрывах жилых домов в Москве – неужели это не дурацкий боевик, а действительность?!
   – Это ведь не впервые, – Андрей не узнал своего голоса.
   – Нет. Но такого масштаба, с таким информационным сопровождением – впервые, – Майзель уже овладел собой. – Сначала они обкатывали технологии на Греции, на Италии, – лодки с беженцами, высадка в пустынных местах, всё равно контролировать каждый сантиметр берега – нереально. Но с нами у них ничего не вышло ни разу – и, видимо, они решили нас как следует «наказать». Впрочем, они налепили ошибок, которыми мы, разумеется, воспользуемся. Покажем, – «праведный гнев» всех этих «защитников обездоленных и угнетённых» спланирован и проплачен. Как и собственно акция. К счастью, это намного проще, нежели всё остальное.
   – И что же, русские в этом замешаны?!
   – Нет, дружище, не русские. Доступ к штаммам получили американские инспекторы в девяностых, когда разоряли русский ВПК. Так что русские тут, полагаю, ни при чём.
   – Чёрт подери! – Андрей вскочил. – Так кого подставляют?! Русских?! Арабов?!
   – А всех, Дюхон, – скалясь, ответил Майзель. – И тех, и других, и Пентагон с Белым домом.
   – Но это же абсурд!
   – Отчего же, – Майзель усмехнулся. – Это не абсурд. Это промышленное, спланированное устроение хаоса. Такую воронку сделать хотят, – чтобы весь мир туда спустить, как в унитаз.
   – А сами-то устроители где надеются отсидеться?! В бункере? На Багамах? На орбите?!
   – Это, дружище, необыкновенно сложный вопрос, и разобраться в нём с полпинка не получится. Видишь ли, Дюхон, – это сеть. Как Интернет. Даже если Богушек с Михальчиком найдут исполнителей, через них – заказчиков, нарежут у них из спин ремней, а кишки на барабан намотают – это окажется всего-навсего узел сети.
   – Я не понимаю, – почти жалобно сказал Корабельщиков. – Ну, хоть какой-то смысл должен быть?! Стратегия какая-то?!
   – Нет.
   – Что значит – «нет»?! Объясни, наконец!
   – Охотно, – Майзель пересел со стула на диван и разбросал ручищи по спинке в любимой позе. – Вот тебе задачка. Лежат перед ДОТом два солдата – один умный, а другой разумный. Пулемёт строчит, головы поднять не даёт. За спиной – рота товарищей. Приказ – наступать, отбросить врага. Кто из двоих на амбразуру ляжет?
   – Разумный, – подумав, сказал Андрей. – Я понял. Кажется.
   – Правильно, дружище, – кивнул Майзель. – Разумный понимает: если для победы необходимо пожертвовать собой – ради того, чтобы продолжилось наступление, ради жизни родных и близких, чтобы враг не смел им впредь угрожать – он ляжет на амбразуру. Будет от страха умирать, жалко ему будет себя до слёз – но он ляжет. Потому что его поступками руководит разум. Он понимает, как всё устроено. А умный скажет: да вы чё, я дурак, что ли – на амбразуру кидаться?! Так вот, Дюхон: разум у наших врагов – отсутствует напрочь. Только инстинкт выбегалловского кадавра: жрать! Потреблять! Под себя! Мне! И, в точности, как выбегалловский кадавр, всё сожрав, они коллапсируют. Бум – и не будет ничего. Чёрная дыра.
   – И давно ты это понял?
   – В историческом смысле – буквально вчера. Но, собственно, какая разница? Главное – понял ведь.
   – Нет, ты всё-таки псих, – вздохнул Корабельщиков. – О чём ты думаешь, вообще?!
   – Я думаю о жизни, о разуме, об их судьбе и предназначении, – огрызнулся Майзель. – А вот о чём думают кадавры и выбегаллы? Они думают: а пожрать?! Где икра?! Бабу мне! Сейчас же! И когда космическое агентство Соединённых Штатов просит: дайте денег, необходимо следить за опасными камнями в космосе, они отвечают – а нету! Если дать вам денег – значит, нам самим меньше икры сегодня достанется, меньше шампанского, и вон ту, сисястую, я сегодня не трахну! Нет, не пойдёт! Так вот, Дюхон. Их придётся всех перебить. Всех. Понимаешь?!
   – Ещё как, – кивнул Андрей. – Не понимаю только – на что же ты жалуешься?!
   – А я и не жалуюсь вовсе, – усмехнулся Майзель. – Я кручусь, как белочка в колесе. Строю сеть противодействия хаосу. Не так уж плохо получается, кстати. Ну, и в связи со всем вышеизложенным – вопрос: ты-то как? Что предпочитаешь: быть объектом поглощения хаосом или субъектом сопротивления ему?
   – Да, побарахтаться хорошо бы, – снова вздохнул Корабельщиков. – Вот только – что я могу?
   – А это ты сам должен решить, – отозвался Майзель. – Подумать – и придумать. Но то, что ты вздыхаешь, пыхтишь – это чудно, Дюхон. Здорово. Мозги, значит, работают, кислород потребляют. Так держать.
   – Знаешь, я хочу домой, – побарабанив по столу пальцами, заявил Андрей. – Мне действительно надо как следует всё обдумать. Это же просто уму непостижимо – всё, что тут есть, всё, что ты навертел. Ты ведь это не из хвастовства и не из любви к искусству мне демонстрируешь.
   – Хорошо, – неожиданно легко согласился Майзель. – Спорить не стану – впечатлений, наверное, явный переизбыток. После обеда можешь лететь: хочешь – в Москву, хочешь – в Киев. В принципе, могу прямо в «столицу рэспублики» тебя дипрейсом доставить, но, полагаю, такая помпа тебе ни к чему.
   – Догадливый какой, – буркнул Корабельщиков. – В Москву, если не возражаешь. Следующим утром буду уже дома. Очень удобно.
   – Договорились, – Майзель стремительно перетёк в вертикальное состояние. – Одевайся, тебе нужно немного отвлечься. Я тебя сейчас передам сотруднице турагентства, она организует тебе персональную обзорную экскурсию по городу. Увидимся перед отлётом.
   – А ты? Дела?
   – Догадливый какой, – передразнил Андрея Майзель. – Меня Вацлав зовёт – надо обсудить что-то. Вероятно, какая-нибудь очередная гадость, которую придётся срочно разруливать.
   – Валяй, чего там, – великодушно разрешил Корабельщиков. – Надеюсь, ничего похожего на Дубровник.
   – И я надеюсь, – серьёзно ответил Майзель.

Прага. Март

   Андрей посмотрел в зеркало, поправил галстук, пригладил волосы. Что ж, надо идти, подумал он, вздохнув. И нахмурился: похоже, Дракон прав – пыхчу, как паровоз. Думаю, значит. Ну-ну. До чего додумаюсь только? И когда? Дракон. Надо же.
   Он вошёл в кабину лифта, приложил руку к сканеру. В том, что компьютеры, управляющие тут всем, сами знали, куда и когда надо перенести человека, которому служат, было нечто пугающее и вместе с тем восхитительно-завораживающее. Как будто угодил на машине времени на несколько десятилетий вперёд.
   Лифт привёз его на какую-то площадку с окном во всю стену – где именно в здании расположена площадка, Андрей уже даже не пытался определить. Прямо перед лифтом его ждала девушка. Догадаться, что девушка ждёт именно его, оказалось нетрудно. Увидев Корабельщикова, она вся просияла ему навстречу:
   – Здравствуйте, Андрей Андреевич. Я – Элишка, а по-русски – просто Лиза, меня так всегда в тургруппах называют. Идёмте?
   Молодость и здоровье, хлещущие через край, прекрасные зубы и кожа, сияющие глаза, – вот вам и весь секрет красоты, получите и распишитесь, с удовольствием подумал Андрей. Кажется, некрасивых девушек тут не бывает. Ну, Дракон!
   – А давно вы, Лиза, с туристами работаете?
   – Не очень, – чуть смутилась девушка. – Я ещё учусь, а гидом только подрабатываю. Немножко.
   Худенькой её не назовёшь, подумал Корабельщиков. Спортсменка, отличница – комсомолка? А что, он же говорил – соколята. Это, кажется, такая молодёжная организация?
   Не раздумывая долго, он и задал Элишке вопрос.
   – Да, – улыбнулась она в ответ. – Но на комсомол это совсем не похоже. То есть, я, конечно, не знаю, как с комсомолом, я ведь тогда совсем ребёнком была, – снова смутилась она. – Но у нас всё другое! Настоящее. По форме, наверное, довольно похоже, – но ведь главное не форма, а содержание, правда?
   При взгляде на Элишку с ней хотелось во всём соглашаться. Физиономия Корабельщикова так и норовила расплыться в улыбке – без всякого повода и даже без умысла, явного или не очень.
   – «Соколу» уже больше полутора столетий, – продолжила девушка. – А началось всё здесь, в Короне, – то есть, в Чехословакии. Я слышала, в России тоже есть «Сокол», вот только ни разу не встречалась ни с кем. А у вас – разве нет?
   – У нас есть, но, к сожалению, отнюдь не «Сокол», – вздохнул Андрей. – А вы на кого учитесь, Лиза?
   – На биохимика.
   – Бог ты мой, – вырвалось у Андрея. – И что же, вам это в самом деле интересно?!
   – Конечно, – удивилась Элишка. – Зачем же получать профессию, которая не интересна?! А работы – знаете, сколько?! Мы уже на третьем, самое позднее – на четвёртом курсе по предприятиям распределяемся! Только я сначала в Намболу на год поеду, а потом уже буду распределяться. Там масса экспериментального материала по моему профилю, мне надо непременно там… Ой, извините, Андрей Андреевич!
   – Ничего, ничего, – Корабельщиков чувствовал, как на глаза помимо воли наворачиваются слёзы. Ему казалось, – он с размаху влетел в какой-то фантастический роман: не то в «Туманность Андромеды», не то в самый настоящий «Полдень». – Мне и в самом деле необыкновенно интересно, Лиза.
   Только я не понимаю, как это возможно, мысленно завопил он.
   – Давайте я лучше вам всё-таки город покажу, – решительно заявила Элишка. – Вы ведь ни разу прежде не были в Праге?
   – Нет, – отрицательно качнул головой Андрей.
//-- * * * --//
   На весёлом, аккуратном струнном «трамвайчике» они промчались от замка до Пражского Града, по Златой Уличке спустились к Карлову Мосту, прошли его, никуда не спеша. День был солнечный, яркий – весна разгулялась вовсю. Город кишел туристами, молодёжью, повсюду взгляд упирался в женщин с детскими колясками. Андрей, сколько ни присматривался, не увидел ни жирных, раскормленных юнцов и девиц, ни нищих, ни клошаров, которыми кишели все европейские столицы и не только столицы, где ему довелось побывать, – не агрессивными, но отталкивающе неопрятными, грязными, окружёнными беспородными шавками, ржущими и хлещущими пиво из банок, разбрасывающими мусор и объедки вокруг себя. Стерильная чистота улиц и фасадов, хрустальная свежесть воздуха – Андрею вдруг сделалось грустно. Казалось невозможным: всего на расстоянии часа лёта отсюда – лежит вдоль обочин спрессованный в лёд грязный снег, и колыхаются вдоль этих обочин, скрежеща и постанывая, латаные-перелатаные троллейбусы и забрызганные по крышу соляно-грязевой смесью автобусы, изрыгая вонючий синий выхлоп недогоревшей в цилиндрах солярки. «Бедненько, но чистенько» – даже это не про нас, с горечью подумал Корабельщиков. Кичащийся чистотой «Столицы Рэспублики» «бацька» просто никогда не был тут, усмехнулся Андрей про себя. И не будет. Разве что в кандалах, – да кому он тут сдался-то, горе луковое?!
   Вероятно, чувства Корабельщикова явственно отражались на его лице, – девушка ласково взяла Андрея за локоть:
   – Даже после переезда императорского двора в Вену Прага оставалась столицей, – пусть неофициальной, но в культурном отношении едва ли менее значимой. Здесь буквально каждый камень проникнут и освящён культурой. Я бы даже сказала больше, – задумчиво добавила Элишка, – симфонией культур. Посмотрите, – и Град, и Собор Святого Вита, и дворцы вельмож, и костёлы, и университет, – даже кладбища! Всё – живая история! Конечно, весь этот блеск не появился бы без борьбы и взаимного влияния на протяжении многих веков. Здесь встретились католицизм и Реформация, начавшаяся у нас задолго до Лютера, стихия славянская – со стихией германской и галльской. Это живёт здесь, и проявляется, наверное, у нас в крови. В начале двадцатых, вместе с обретённой независимостью, Прага превратилась в столицу европейского модернизма. Вы и сейчас по соседству с традиционными фасадами найдёте тут здания, построенные кубистами. Слава богу и русским, всё это сохранилось – Прагу ведь не бомбили и не обстреливали так, как вашу Столицу.
   – Вы и об этом знаете, – вырвалось у Корабельщикова. Чем дальше, тем удивительнее казалась ему такая осведомлённость Элишки, – даже с учётом её роли проводника в лабиринте городских достопримечательностей.
   – Но ведь это наша миссия, – спокойно улыбнулась девушка. – Я – пражанка, а у Праги – особая роль: заполнить культурную лакуну Европы, открыть перед всеми двери наук и искусств. У нас и сегодня много разноязыкой интеллигенции. Возможно, поэтому мы так легко воспринимали и усваивали новые идеи, и продолжаем делать это до сих пор. Вы же знаете – после семнадцатого года у нас появились беженцы из России, почти все – люди учёные или творческие, художники, музыканты. Тут, в Праге, Аверченко похоронен и Чириков – был такой русский писатель, о нём нынче, наверное, совершенно забыли. Наш Татичек особенно приветствовал русских, учреждал для них фонды, стипендии – словом, поддерживал, поощрял, как мог. «Русская Акция» – быть может, вы слышали? И поэтому тоже Прага за считанные годы превратилась в центр мировой культуры. А в тридцатые добавились беженцы из нацистской Германии, оживившие немецкоязычную культурную среду.
   – С трудом верится, что всё было так гладко, – позволил себе усмехнуться с оттенком недоверчивости Корабельщиков.
   – Конечно же, не гладко, – чуть нахмурилась Элишка. – В довоенной Праге жило почти пятьдесят тысяч евреев. Как и немцы, это всё были обеспеченные и образованные люди, они составляли нашу элиту. Благосостояние города во многом было обеспечено ими, а нацисты всех их убили. Потеря евреев оказалась для нас особенно чувствительной. Но самое поразительное – коммунисты принесли с собой новую волну ненависти. В том числе и к евреям.
   – Это логично, – поморщился Корабельщиков. – Для коммунистов ваши евреи олицетворяли собой мелкобуржуазную стихию – то самое «болото», в котором, как они не без оснований опасались, потонут их начинания по переделке старых людей в новых.
   – С такой установкой, пожалуй, можно и согласиться, – кивнула Элишка. – Но было и другое, за что мне особенно неловко, пусть я и не имею к этому отношения. Вернувшихся из концлагерей родная Прага встретила более чем прохладно. Дома и собственность присвоили соседи, и никто не торопился с возвратом: чехи издавна считали евреев больше немцами, чем самих немцев, – ведь пражские евреи тоже говорили в основном по-немецки. Конечно, ни в Чехословакии, ни в прежней Австро-Венгрии не было ничего подобного царской черте осёдлости и погромам. Евреи у нас всегда были самым подвижным наднациональным элементом, ферментом деловой жизни. Габсбурги прекрасно это понимали. Император Франц-Иосиф всегда защищал евреев от притеснений – юдофобы вообще прозвали его «еврейским императором».
   – А почему именно – «юдофобы», Лиза, а не «антисемиты»? – улыбнулся Андрей.
   – Да потому, что это – именно фобия, а не идеология, – пожала плечами девушка. – Идеология лишь обслуживает фобию, и ничего больше. Сейчас многое изменилось, и пражане теперь даже гордятся еврейской Прагой. Тем более, что на этом удаётся совсем недурно заработать, – она рассмеялась. – Сувениры, экскурсии, Голем и Бецалель, Мельницкий ребе – целая отрасль!
   – А ребе не против? – осторожно осведомился Андрей.
   – Да он, кажется, вообще всего этого не замечает, – взмахнула ладонью Элишка. – Идёмте, мы сейчас с вами сюда завернём, – вот и Майзлова уличка!
   На Староместской площади тоже было полно народу. На ступенях собора Святого Миклоша и возле курантов Корабельщиков насчитал одиннадцать свадеб – и только два жениха были в «гражданке». Остальные – в мундирах.
   – Офицеры?
   – Кадеты, – Элишка проследила за его взглядом. – Военную профессию они уже получили, но до производства в офицеры им ещё год в войсках, на сержантских должностях предстоит отслужить. Только после этого их допускают к экзамену на офицера.
   – А если провалишься?
   – Да что вы, это очень редко случается, – удивилась девушка. – Их знаете, как готовят? Ну, если не выдержать экзамен, то ещё два года сержантом, а потом – вторая попытка. Я не слышала, чтобы кто-то не сдал.
   – А откуда вы всё это знаете, Лиза?
   – Как – откуда?! – снова удивилась Элишка. – Это у нас все знают. Это же наша армия. Как же иначе?
   Бог ты мой, да ведь она и в самом деле не знает, наверное, как бывает иначе, подумал Андрей.
   – Андрей Андреевич, а можно, я вас тоже спрошу? – Элишка чуть порозовела и как-то даже умоляюще взглянула на Корабельщикова.
   – Конечно, Лиза. Я с удовольствием отвечу – если сумею, – ободряюще улыбнулся Андрей.
   – А правда, – вы в школе с Драконом за одной партой сидели? – выпалила девушка и окончательно покраснела.
   – Истинная правда, – кивнул Андрей. – Вот только он с тех пор изменился – я прямо его не узнал.
   – Невозможно поверить, будто Дракон когда-то учился в обычной школе, – задумчиво произнесла Элишка. – Я хотела бы себе это представить, но… Не получается. У меня такое чувство, словно он был с нами всегда.
   – Вы ещё очень молоды, Лиза, – вздохнул Корабельщиков.
   Невзирая на протесты Андрея, они пообедали «за счёт фирмы» в ресторанчике «У Чёрного Оленя», возле самой Марии пред Тыном, – Корабельщиков, увидев количество еды на тарелке, заявил, – он не Дракон, чем весьма рассмешил спутницу. Господи, ну почему же так вкусно, думал Андрей, запивая трапезу светлым ледяным, наверное, только что сваренным, пивом.
   – Спасибо, – искренне поблагодарил Корабельщиков своего – свою? – «чичероне». – Мало того, что ужасно интересно и занимательно, так и ещё и язык чуть не проглотил. А вы, Лиза, – коренная пражанка?
   – Я – да, – утвердительно кивнула девушка. – А мои прабабушка с прадедушкой, – после революции оказались сначала в Болгарии, а потом уже в Праге.
   Он слушал Элишку и даже поддакивал, а мыслями находился совсем в другом месте. На то, что сделали они сегодня, – там, на рейде Дубровника, – можно решиться, только если тебе есть, кого защищать, подумал Андрей. Дракону – есть. Вацлаву – есть. А мне? Всем нам?!

Прага, большой королевский дворец. Март

   – Пойдём, выкурим по сигаре и обсудим кое-что.
   Вацлав поднялся и направился в курительную комнату. Майзель последовал за ним.
   Здесь Вацлав опустился в глубокое кожаное кресло и жестом указал Майзелю на такое же – напротив. Тот сел, достал сигару, долго, со вкусом раскуривал её, пока Вацлав проделывал похожие манипуляции. Наконец, сигары устойчиво задымились, и первые облачка ароматного дыма исчезли под высоким потолком, проглоченные мощной и бесшумной вентиляцией. Глубоко затянувшись, Вацлав отложил сигару на борт массивной пепельницы рядом со своим креслом и закинул ногу на ногу.
   Первым не выдержал Майзель:
   – Величество. Что случилось? Не нравится мне твоя физиомордия. Почто холопу своему Дракошке монаршую немилость являешь?
   – Пора кончать со всей этой сказочной бутафорией, Дракон.
   – Та-а-ак, – протянул Майзель, резко откидываясь на спинку кресла. – Может, пояснишь? Заодно – расскажешь, что за вожжа тебе под хвост попала. Мы же ещё в самом начале с явным умыслом разделились: ты – беленький, я – чёрненький. Ты у нас – ясноглазый славянский богатырь в горностаевой мантии с багряным подбоем, а я – та сила, что вечно хочет зла и далее по тексту. Вот только жена твоя – не блондинка с лазоревыми глазами, но, учитывая мою шизанутость на данном типаже, это даже непло…
   – Заткни фонтан.
   Судя по тону, Вацлав и не думал шутить, и Майзель счёл разумным исполнить приказание.
   – Обоснуй, – покорно кивнул он.
   – Мы всё время отбиваемся, Дракон. Отбиваемся качественно, с выдумкой, с огоньком, – специалисты у нас очень квалифицированные. И всё-таки мы обороняемся. Это неправильно. Пора переходить в наступление. Мы не должны больше молча взирать на то, как их пропаганда смешивает нас с грязью. Мы не можем себе такого позволить.
   – Дружище, самореклама никогда не была нашей сильной стороной, – покачал головой Майзель. – Ни твоей, ни моей, моей – так уж и подавно. Что ты предлагаешь? Я могу, конечно, поставить задачу перед информационными структурами, но мне моя задница намекает, подсказывает – совсем не об этом речь.
   – Нет, не об этом, – утвердительно кивнул Вацлав. – Нужен нестандартный, нетрадиционный ход. Выпад – как удар шпагой. Прямо в сердце.
   – До начала «Тропы» ещё, как минимум, год. Подготовка идёт полным ходом, но ни к понедельнику, ни даже ко дню твоего августейшего тезоименитства запустить всё не получится. И я, хоть убей, не припомню, чтобы ты когда-нибудь требовал приурочить эпохальные вещи непременно к указанным датам. Люди работают на пределе своих сил и возможностей, и тебе это известно не хуже, чем мне.
   – Я понимаю, Дракон, – сегодняшнее утро выбило тебя из колеи. Поверь, – меня тоже. Но я, хоть убей, не припомню, – передразнил Майзеля Вацлав, – когда ты последний раз переставал соображать, даже в такой ситуации. Что с тобой?
   – А можно без шпилек? – разозлился Майзель. – Что у тебя на уме?! Выкладывай!
   – Вообще-то, это не я придумал, – примирительно поднял руку Вацлав. – Это Марина.
   – Ах, вон что, – хмыкнул Майзель. – А воплощать её выдумку ты хочешь мне поручить?
   – Не совсем, – уклончиво возразил король. – Но поучаствовать тебе, Дракон, всё же придётся.
   – Ладно, – Майзель глубоко затянулся и с силой выдохнул дым через ноздри. – Раз Марина не решилась самостоятельно озвучить свою идею, это наверняка нечто невообразимо чудовищное. Кстати, как она?
   – Веселится и хохочет, – рявкнул Вацлав. – Будто кто её щекочет.
   – Правильно цитируешь.
   – Ну, с кем поведёшься.
   – Так почему Марина перепоручила тебе меня охмурять?
   – Марина срочно вылетела в Белград, к Милице, а дело не терпит отлагательств, – отрезал Вацлав. – Идея проста. Необходимо написать о тебе.
   Майзель расхохотался.
   – Хватит ржать, – Вацлав сердито ткнул сигару в пепельницу.
   – Действительно, – напуская на физиономию серьёзную мину, с готовностью подтвердил Майзель. – Ты прав. Обо мне в последнее время редко пишут. Но, полагаю, написать – это как-то не слишком масштабно. Да и не читают обыватели нынче книжек. Надо снять кино, величество. Давай Спилбергу позвоним. А меня пускай Аль Пачино сыграет. Увеличим его раза в три спецэффектами – получится довольно похоже.
   – Закончил? – спокойно осведомился Вацлав. – Выпустил пар? А теперь, будь любезен, заткнись, наконец, и послушай. Дело не в том, что напишут. Дело в том, кто.
   – И кто же?
   – Елена Томанова, – Вацлав оглядел превратившегося в соляной столб Майзеля и удовлетворённо констатировал: – Завис. Ну, перезагружайся.
   – Величество, – почти прошептал оживший Майзель. – Марина – вот столечко, буквально самую чуточку, – он свёл и развёл большой и указательный пальцы на пару миллиметров, – однако, окончательно, всё-таки, спятила.
   – Ты читал «Ярость пророка»?
   – За кого ты меня держишь?! Разумеется!
   – И что скажешь?
   – Я думал, друзья-интеллигентишки разорвут её на части. Впрочем, даже на это у них не хватило пороху. Так, вякнули что-то – и смолкли.
   – Когда умные и великодушные люди, несмотря на весь свой ум и великодушие, начинают вдруг осознавать очевидное, – это радует меня несказанно, – усмехнулся Вацлав. – О книге мне доложил Михальчик, а прочесть заставила Марина. Признаюсь, я удивлён. И содержанием, и посылом, и теми чувствами, которые за ними стоят. Возможно, она действительно многое поняла, провалившись в это средневековое дерьмо по самые брови. Я распорядился пока не выпускать её из Короны.
   – Понимаю, – кивнул Майзель. – Ты хочешь так её разозлить, чтобы она совершенно слетела с нарезки.
   – Я не хочу её потерять.
   – У Михальчика есть основания для подобных рекомендаций?! – напрягся Майзель.
   – Конкретных – нет, но ты знаешь Михальчика. И это прекрасный повод.
   – Для чего?!
   – Скоро узнаешь, – несколько зловеще посулил Вацлав. – Дракон, пойми: больше нельзя молчать. Были времена, когда твоя персона нуждалась в зловещем антураже готической сказки. Мы хотели напугать наших врагов, и у нас получилось. Но заодно мы и друзей напугали. Или тех, кто мог быть нашими друзьями. Кто должен был быть. Продолжая играть в эту сказку, мы совершаем ошибку. То есть – хуже, чем преступление. Нужно открыть карты. Открыться. Но сделать это мы можем лишь перед теми и с помощью тех, у кого есть совесть и честь. А она – не просто честная, друг мой. Она – сумасшедшая. Абсолютно. Если она поймёт и почувствует, то расскажет об этом так, что заткнутся все – если не навсегда, то очень и очень надолго. Она нужна нам. Она приведёт за собой тех, у кого ещё осталась хоть капля разума и отваги.
   – А они нам нужны? Те, у кого только капля, быть может, и наберётся?
   – Нам нужны все, Дракон. Все люди. Я понимаю, и согласен с Мариной: тебе придётся нелегко, ты слишком привык быть Драконом. Но меняться необходимо.
   – Я понял, – тихо произнёс Майзель. И повторил: – Я понял тебя, величество. Есть какой-нибудь план?
   – Мы аннулировали её заграничный паспорт. Прямо в аэропорту – она собиралась лететь в Париж.
   – Вот это да, – вырвалось у Майзеля. – И что дальше?!
   – Дальше было такое, – Вацлав покрутил головой и языком прищёлкнул от удовольствия. – Я просмотрел запись, – пани Елена лишь чудом не разнесла главный воздушный порт державы.
   – А мне покажешь?
   – Непременно, – кивнул Вацлав. – Тебе следует хорошенько подготовиться. Это зрелище, достойное богов. Поверь.
   – Верю, – хмыкнул Майзель. – Так как мы всё же поступим?
   – Она подала жалобу на действия пограничной стражи в прокуратуру. Оттуда ей ответили, что вопрос может быть решён только мною лично.
   – Конгениально, – Майзель хлопнул себя ладонями по коленям. – То есть она знает: её судьба целиком и полностью в руках монарха. Это должно привести пани Томанову в неописуемое бешенство. Когда же аудиенция?
   – Аудиенцию даст Марина. А ты спрячешься за портьерой.
   – Хитрюга, – заключил Майзель. – Но может сработать.
   – И как же она ослепительна в гневе – я глаз не мог оторвать, – мечтательно уставился в потолок Вацлав. – Ты обязан это увидеть. Она – именно та, кто нам нужен, Дракон. Только она – больше никто не сумеет.
   – Чего не сумеет? Достоверно воссоздать мой противоречивый образ?
   – Ты выполнишь мою просьбу?
   – А что, у меня есть выбор?!
   – В общем-то, нет, – сочувственно вздохнул Вацлав. – Впрочем, я думаю, ты быстро войдёшь во вкус.
   – На что это ты намекаешь?! – подозрительно уставился на Вацлава Майзель.
   – Молодая, интересная, умная, одинокая. То есть, прошу прощения, свободная. Хотя, полагаю, затащить пани Елену в постель у тебя вряд ли получится. Ты не в её вкусе.
   – Хоть что-то приятное от тебя услышать за целый день, – буркнул Майзель. – Так когда?
   – Марина вернётся из Белграда – и сразу начнём. Послезавтра.
   – Советую тебе подумать о том, как ты собираешься компенсировать мне всё это.
   – А вот прямо сейчас и компенсирую, – ласково посмотрел на Майзеля Вацлав и поднялся во все свои двести два сантиметра без стелек и каблуков. – Пойдём-ка, дорогой мой дружочек, в додзё, – я задам тебе примерную трёпку!

Прага, аэропорт «Рузыне», Терминал 3. Март

   Не без сожаления распрощавшись с Элишкой на станции струнной дороги, Корабельщиков, сверяясь с указателями, добрался до стойки регистрации, указанной ему девушкой. Он хотел было открыть рот, чтобы пуститься в объяснения – кто он такой и что тут делает, но ему не позволили:
   – Прошу, пан Онджей, – Богушек появился перед ним собственной персоной, аккуратно беря Корабельщикова под руку. – Дракон ждёт. Вот сюда.
   Посмотрев на привставший на цыпочки персонал, Андрей кивнул и подчинился.
   Лифт со знакомой системой контроля привёз их в пустой и гулкий зал для важных гостей, – пожалуй, лишь пара столиков да стойка бара со множеством бутылок нарушали торжественное однообразие. Майзель, увидев входящих, поднялся и шагнул навстречу.
   – Судя по твоей перевёрнутой физии, Прага тебе понравилась, – заключил он, рассматривая Корабельщикова.
   – Не только Прага и даже не столько Прага, – отозвался после некоторой паузы Андрей. – Скорее, пражане. Пражанки. Да, город, конечно же, великолепен. Но ведь это немыслимо. Невозможно. Понимаешь, Дракон?!
   – Почему ты меня так назвал? – тихо спросил Майзель. – Ты вовсе не обязан, Дюхон.
   – Ты заслужил это право – называться Драконом, – также тихо ответил Андрей. – После всего, что я видел – совершенно точно заслужил. Ты больше не Данька Бернштейн – возможно, ты никогда им по-настоящему не был. А я – идиот, потому что не сумел этого разглядеть. Не сердись, Дракон. Хорошо?
   – Дюхон, – голос Майзеля прозвучал с отчётливой хрипотцой. – Спасибо. Ты даже не представляешь, как много это для меня значит.
   – Разве что самую малость, – чуть печально улыбнулся Андрей. – Послушай, мне многое нужно обдумать. Я сообщу тебе, когда буду готов.
   – Не торопись, дружище. Времени нет совершенно – но его никогда нет, так что и спешить бессмысленно. Через три недели – пасхальные каникулы, поэтому – бери в охапку Татьяну и Сонечку, и прилетайте. Поговорим, наконец, как следует. Учти: прежде, чем браться за что-то, ты обязан всё хорошенько взвесить. И непременно – вместе с Татьяной.
   – Я знаю – может быть опасно, – кивнул Андрей. – Но я…
   – Не думаю, что ты знаешь, насколько, – мягко перебил его Майзель. – Вот, – он протянул Корабельщикову пластиковый пакет. – Я так тебя заморочил – ты даже сувениров купить не успел. Там пара безделушек – для Татьяны, для Сонечки.
   – В гости я тебя не зову, – вздохнул Корабельщиков, принимая из его рук пакет. – Может быть, когда-нибудь.
   – А я вас зову, – беря Андрея за плечи и осторожно встряхивая, произнёс Майзель. – Я же обещал позвать, – всех. Помнишь?

Столица Республики. Март

   Корабельщиков ступил на перрон и увидел Галину, улыбающуюся, раскрасневшуюся с лёгкого утреннего морозца, – привстав на цыпочки, она призывно махала ему рукой.
   – Вот так сюрприз, – пробормотал ошарашенный Корабельщиков, опуская на землю чемодан. – Здравствуйте, Галина. Рад вас видеть. Чем обязан?
   – Какой вы бука, Андрей Андреевич, – рассмеялась пани Геллер. – Это вас Дракон заворожил? Он может!
   – Я прочувствовал, – хмыкнул Андрей, – в полной мере. Как я понимаю, вы полностью в курсе моих приключений.
   – Я завтра улетаю в Корону на две недели, – посерьёзнела Галина, – а мне нужно успеть вам много всего передать и вообще сориентировать. Не сердитесь, ладно?
   – Даже не думал, – пожал плечами Андрей. – Ведите.
   Такси доставило их на улицу Воровского. Всё ещё недоумевая, Корабельщиков поднялся вслед за Галиной по лестнице. Перед дверями квартиры – старомодными, двустворчатыми – молодая женщина повернулась к нему:
   – Я постараюсь вас долго не задерживать, Андрей Андреевич. Проходите.
   Квартиру совсем недавно со вкусом – даже с любовью – привели в идеальное состояние. Корабельщиков галантно придержал Галине пальто:
   – Конспиративная?
   – Почти, – улыбнулась она, поблагодарив его кивком головы. – Располагайтесь в гостиной, я сейчас поставлю чай. И не вздумайте возражать!
   «Седой граф» [22 - Сорт чайной смеси – Earl Gray.], яичница с беконом и воздушные булочки с маслом окончательно примирили Корабельщикова с неожиданным «похищением»:
   – На месте вашего мужа я бы вас до смерти ревновал.
   – Чем он и занимается, – Галина наморщила носик. – Правда, у него железный характер, так что виду он не подаёт. К тому же мы оба знаем – на войне, как на войне.
   – Да, – несколько помрачнел Андрей. – Война. Даже не верится. А в посольство вы что же, – никого не приглашаете?
   – Обычно нет – «бяспека» торчит под окнами круглосуточно. Зачем же компрометировать друзей?
   – Понятно. Давайте, Галина, – Корабельщиков вздохнул. – Раз компрометировать незачем, – тогда ориентируйте.
   – Отлично, – просияла Галина. – Эта квартира передаётся вам в пользование, по вашему усмотрению и по мере надобности. Она арендована на подставное лицо, пакет документов в верхнем ящике справа, – она указала подбородком на письменный стол у окна. – Потом посмотрите, там всё стандартно.
   – А?! – только и смог выдавить из себя Андрей. – З-зачем мне квартира?!
   – Здесь очень удобно и безопасно, – сообщила Галина, игнорируя его изумление. – Андрей Андреевич, мне всего лишь поручено ознакомить вас с инструментами, переданными в полное ваше распоряжение. Как, когда и для чего вы станете их использовать, я не то, что советовать – даже контролировать не имею полномочий.
   – А кто имеет?
   – Думаю, никто, – пожала плечами пани Геллер. – Настоящие дела творятся не из-под палки, не по приказу, а от души и от сердца. Иногда нужно только прислушаться к себе – и всё станет ясно.
   – Поразительные вы существа, – проворчал Корабельщиков, с удивлением сознавая, что, несмотря на нереальность происходящего, начинает воспринимать его, как должное. – Машину с водителем тоже ко мне прикрепите?
   – Без водителя, – улыбнулась Галина. – Ключи и документы там же, в верхнем ящике. Машина на стоянке в Уручье, напротив выхода из метро «Восток».
   – А со своей что мне делать?! – опять удивился Андрей.
   – Я думаю, вы решите это самостоятельно, – в голосе молодой женщины прозвучала мягкая, но отчётливая укоризна. – Вы, главное, не спешите, Андрей Андреевич. Осмотритесь, постарайтесь привыкнуть к тем инструментам, которые вам предоставлены. Подумайте. И хотя времени нет…
   – Его никогда нет, поэтому торопиться не стоит, – подхватил Корабельщиков.
   – Верно, – знакомая улыбка осветила лицо Галины. – Немного технических деталей. Квартира оборудована системой регистрации событий, вы сможете их воспроизводить по мере необходимости. Управление голосовое – у вас уже есть опыт обращения с этой технологией, так что проблем быть не должно.
   – А если я захочу её выключить – что мне сказать? «Божена», не подглядывай? – усмехнулся Корабельщиков.
   – Можно и так, – улыбнулась в ответ пани Геллер. – Настройки весьма гибкие. В квартире имеется также набор жизнеобеспечения, рассчитанный на сорок восемь часов для пяти человек. Тревожное извещение поступает на пульт командира спецподразделения автоматически. В этом случае мы примем меры, чтобы вас эвакуировать.
   – С ума сойти, – крякнул Андрей.
   – Вам нужно будет обязательно создать биометрический профиль для Татьяны Викторовны и Софьи Андреевны. Это совершенно необходимая мера предосторожности.
   – Я попробую, – проворчал Корабельщиков. – А вход сюда тоже только по «паспорту»?
   – Да. И ваша платёжная карта действительна без ограничений.
   – То есть?!
   – То есть без ограничений, Андрей Андреевич.
   – А если я миллион захочу снять?! – прошипел Корабельщиков. – Это что ещё такое?!
   – Если вам потребуется миллион, вы его снимете, – спокойно выдержав его взгляд, ответила Галина. – Не надо волноваться, Андрей Андреевич. Вы привыкнете. Если вас это утешит – мы все через такое прошли.
   Опыту бойца, стоявшему за словами Галины, Корабельщикову просто нечего оказалось противопоставить.
   – Вот ваш мобильный терминал, – продолжила, как ни в чём не бывало, Галина, выкладывая перед Андреем телефон, как две капли воды похожий на её собственный. – О том, что он предотвращает прослушивание, вы уже осведомлены. Он запрограммирован на ваш привычный сотовый номер. Сигнал, правда, идёт через наши спутники, – так гораздо надёжней. Впрочем, ваши собеседники этого не ощутят. В подзарядке аппарат не нуждается.
   – Вы что, атомный реактор сюда всобачили?! – с опаской покосился на устройство Андрей.
   Галина нахмурилась, накрутила на указательный палец прядку светлых волос и не шутя подёргала, после чего быстренько вынула зеркальце и с беспокойством всмотрелась в собственное отражение:
   – Вроде бы я не похожа на пожираемую лучевой болезнью развалину, – пробормотала пани Геллер. – Даже шевелюра пока на месте.
   Она подняла смеющийся взгляд на Корабельщикова:
   – Вам кажется, на мне слишком много косметики?
   Андрею стало неловко за свой эмоциональный всплеск:
   – Понятно, почему они столько стоят, – пробормотал пристыженный Корабельщиков. – Простите, само собой вырвалось.
   – В коммерческом варианте эти технологии пока не применяются, – возразила Галина. – Там элемент нуждается в подзарядке хотя бы раз в два – три месяца. А у этого, – она кивнула на телефон, – внутри находится вольфрамовая капсула с четырьмя миллиграммами плутония, излучающего исключительно альфа-частицы, – их избыток полностью блокирует композит корпуса. Они нагревают термоэлемент, который даёт необходимую энергию для работы. Снаружи нагрев не ощущается. Сломать, взломать, раскурочить его – по крайней мере, без доступа к надлежащему стационарному оборудованию – абсолютно невозможно. Думаю, вы понимаете, – технология обкатана многократно.
   – Догадываюсь, – промямлил Корабельщиков, всё ещё не решаясь притронуться к аппарату. – А парабеллум мне, случаем, не полагается?
   – Нет, – остудила его мечты о ратных подвигах пани Геллер. – Выстрелить в человека, даже совершенно незнакомого и находящегося на известном удалении, способны примерно десять – двенадцать процентов из тех, кто в тире и на учениях показывает отличные результаты. Остальные лишь впустую расходуют боеприпасы. В случае с холодным оружием соотношение ещё меньше. В реальном бою у людей срабатывает реликтовый биологический запрет на убийство себе подобных. Научить убивать можно, но чревато необратимыми для психики последствиями. Поэтому в боевые части у нас очень жёсткий отбор – и поэтому они так результативны. У вас, Андрей Андреевич, – Галина заглянула в свой планшет, – так называемые «боевые» маркёры в биометрическом отпечатке начисто отсутствуют. Извините, – она улыбнулась.
   – Вообще-то я фехтованием занимался, и даже на разряд сдал, – слегка обиделся Корабельщиков.
   – Но вам ведь при этом никогда не доводилось сражаться настоящей саблей и наносить ею удары, – резонно возразила Галина. – Могу честно признаться – у меня тоже таких маркёров нет. Я вообще оружие не могу видеть спокойно: сразу мандраж начинается. Не волнуйтесь: работе это не мешает.
   – А Дракон? – прищурился Корабельщиков.
   – Дракон – это Дракон, – пресекла дальнейшие мудрствования Галина. – Кажется, ничего не забыла. Электронный блок для записей тоже в столе, – там ничего особо сложного нет, думаю, вы его легко освоите.
   – И у него атомная батарейка?
   – Да. Функционал ведь достаточно узкий – простой текстовый редактор, доступ в Интернет.
   – Думаю, мне в самый раз хватит, – усмехнулся Андрей.
   – Пожалуй, это всё, Андрей Андреевич. Если будут вопросы – не стесняйтесь, звоните. В любое время.
   – Ну уж нет, – запротестовал Корабельщиков, – отдыхайте спокойно, мне нужно прийти в себя.
   – Мне будет не до отдыха, но всё равно спасибо, – улыбнулась Галина, вставая. – Я вас покину, а вы… Обвыкайтесь. Провожать не нужно, меня ждёт служебная машина. До свидания, Андрей Андреевич! Надеюсь, мы скоро увидимся.
   Затворив дверь за пани Геллер, Андрей вернулся в гостиную и встал у окна, глубоко засунув руки в карманы брюк. Хмарь раннего мартовского утра рассеялась, и за стеклом ярко светило солнце. Вот и у нас весна началась, подумал он. Может быть, и лето тоже наступит?
//-- * * * --//
   Он подъехал к стоянке, посигналил. В будке охраны мелькнуло чьё-то лицо, и дистанционно управляемый шлагбаум поднялся, пропуская его «шестёрку». Андрей поставил автомобиль на свободное место и выбрался из салона.
   – День добрый. Покажите мне машину, пожалуйста, – он протянул охраннику талончик.
   Парень, – молодой, лет двадцати, веснушчатый, с соломенно-жёлтыми волосами и густыми ресницами, в дурацком, мешковатом камуфляжном комбинезоне, вышагивал вдоль автомобильных рядов, поглядывая украдкой на Корабельщикова. Возле машины остановился:
   – Во. Ласточка. Забирайте.
   – Спасибо.
   – Да не за что, – улыбнулся парнишка. – Надо же, новьё какое. Повезло вам, – такую тачку отхватили, небось, у дедульки какого немецкого? Таких уже, считай, и не осталось вовсе – всё подчистую в Расею поперетаскали. А у этой – сразу видать, пробег вообще никакой, может, тыщ десять! Вы это, резинки все поменяйте обязательно! И масло тоже. Она, хоть и сразу видно – гаражная, а резинки поменять полезно. Они, если тачка стоит, стареют, даже хуже, чем когда ездишь. Если что – могу организовать, дешевле, чем в Малиновке. Не оригинал, конечно, но и не фуфло тоже.
   – Спасибо, – кивнул Андрей, обходя машину кругом. – Я подумаю.
   Это был чёрный – никакого «металлика» – «Мерседес» в 124-м кузове второго поколения, судя по всему, действительно новый, хотя их не выпускали уже давно. Внутренности разглядеть снаружи не получалось – мешала тонировка. Андрей нажал кнопку на брелоке. Автомобиль бесшумно мигнул дважды габаритами.
   – Ух ты, транспондер, – покосившись на брелок, с уважением произнёс парнишка. – Круто. А вроде их только в «глазастые» начали ставить, в этой модели не было ещё. Да вон и фары – ксенон. Из последних, наверное?
   Корабельщиков усмехнулся:
   – Я смотрю, ты здорово разбираешься в предмете. Что за транспондер такой?
   Андрей и сам удивился, как спокойно перешёл на «ты» с этим парнем. Надо же, как быстро привыкаешь к «крутизне», снова усмехнулся, на этот раз про себя, Корабельщиков.
   – Так брелок-то у вас, – смутился парень, – оригинал, а без ключа. И скважин нету в дверях. Значит – транспондер. Тачка, значит, с кнопаря заводится, никаких ключей не надо. Чип секретный в пульте, без него не поедешь. Суперская штука, – он посмотрел на Корабельщикова и вздохнул.
   Во вздохе его не было зависти – только восхищение техникой и чистая радость человека, прикоснувшегося к чуду. А мальчишка, кажется, стоящий, подумал Корабельщиков. Не продолжить ли нам знакомство?
   – Дизель или бензиновый? – спросил паренёк. – С дизелем аккуратно надо – только на фирменных заправляться, а то и клина схватить недолго!
   – Ну, так уж и клина, – улыбнулся Андрей. – Я понятия не имею, кстати. Мне один мой старинный друг этот аппарат организовал. Я в машине вообще знаю только два отверстия – для ключа и для заправочного пистолета, остальное меня мало интересует.
   – А можно глянуть? – умоляюще посмотрел на Андрея сторож.
   – Ну, давай посмотрим, – решил проявить великодушие Корабельщиков и открыл дверь.
   Салон автомобиля оказался ничуть не похож на оригинальный, и как только вписали его сюда, подумал Андрей, – тонировка при таком интерьере весьма кстати. Серая перфорированная кожа, серо-чёрный комбинированный пластик, голубая подсветка, красные стрелки, огромная ЖК-панель информатора.
   – У, – сказал парнишка. – Мама, – и, вытаращив глаза, прикрыл пятернёй рот.
   – Вот тебе и задачка, – легонько хлопнул его по плечу Андрей. – Как тут капот открывается? Справишься?
   Парень, очнувшись, нагнулся к педальному узлу, быстро окинул пространство взглядом, кивнул, удовлетворённо хмыкнув, и что-то нажал. Раздался чмокающе-звенящий звук, и капот слегка подпрыгнул. Парнишка поднял его – и отступил на шаг, хлопая ресницами.
   Андрей, точимый червячком любопытства, заглянул внутрь. Вместо трубочек, проводов и прочих характерных штучек он увидел сплошную пластмассовую крышку с надписью на нескольких языках, в том числе и по-русски: «Внимание! Доступ разрешён только квалифицированному персоналу!»
   – Ротор, – выдохнул парнишка. – Тля буду – ротор! Из Короны! Ё-моё, ёрш твою медь! Ну, и друг у вас! Да сколько ж такая лялечка стоит?!
   – Секрет, дружочек, – усмехнулся Андрей. – Интересуешься техникой?
   – Так, маленько, – парень всё ещё смотрел, не отрываясь, на внутренности машины.
   – А почему «маленько»? – спросил Корабельщиков. – Учиться не думаешь? Или учишься где?
   – Не, – махнул рукой парень и вздохнул. – Куда мне учиться. Мать гроши зарабатывает, и сестрёнка ещё малая совсем, поднимать надо. Да и кусать тоже надо чего-то. Учёба дорогая нынче. В школе, такое дело, надо было думать, да дурной был. А сейчас-то поздно уже.
   – Почему поздно? – приподнял брови Андрей. – Тебе сколько лет?
   – Двадцать будет.
   – Отслужил уже?
   – А як же ж. Отслужил, понятное дело.
   – А здесь чего сидишь?
   – Так куда после армии-то?!
   – В ментовку. Или в Россию, на заработки. Куда все.
   – Не-е-е, – протянул парень. – В ментовку? Народ палкой лупить да бабулек с укропом по подворотням гонять? Не. Мне это не катит. Быковать да киоски бомбить, – он махнул рукой. – А Россия… Да ну её. Не моё. Я уж лучше тут. Масло, лампочки, тачку помыть-попылесосить, запчастки какие. Пересижу. Как-нибудь.
   – Состаришься пересиживать, – Корабельщиков протянул парню ключи от «шестёрки». – Внутри ничего интересного нет. И болтать тоже не надо.
   – Обижаете, – вздохнул сторож.
   – Информирую, – улыбнулся Андрей.
   Парень поднял на него глаза, в которых засветилась такая собачья надежда, что Андрею сделалось не по себе:
   – Телефончик не возьмёте?
   – Возьму, – согласился Андрей, удивляясь себе самому ещё больше и подчиняясь какой-то странной, неведомой доселе интуиции. – Как зовут?
   – Павлом кличут. Жуковичи мы.
   – Что умеешь делать? Права водительские есть?
   – Есть! Да все могу, чего скажут, – заторопился Павел. – И не брехливый я. Гимназиев, понятно, не проходил, но соображаю. Да вы не думайте чего, я…
   – Ладно. Диктуй телефон, – Корабельщиков вынул из кармана новый аппарат и раскрыл его.
   Отбарабанив номер, Жукович снова заглянул Андрею в лицо:
   – А вас как зовут, если…
   – Если позвоню, узнаешь, – Андрей опустил телефон в карман и потянул за ручку дверцы. – Пока всё. Не скучай, Паша.
//-- * * * --//
   Андрей выехал на шоссе и направился в сторону Смолевичей. Милиционер у заграждения возле поста ГАИ проводил его долгим взглядом. Проезжая этот пост на «Жигулях», Корабельщиков непременно испытывал неприятное чувство: остановят, пропустят? Документы у Андрея всегда содержались в образцовом порядке, и, годами курсирующий тут – дача тестя, на которой частенько «зависали» Татьяна и Сонечка, находилась чуть дальше по трассе, – он должен был бы уже намозолить глаза даже самым бдительным стражам порядка. Но нет, – минимум два раза из трёх ему указывали жезлом на обочину, придирчиво изучали права, техпаспорт, сверяли фото с оригиналом, то и дело просили открыть багажник, заглядывали в салон, – и с выражением ленивого разочарования небрежно касались пальцами козырька форменной фуражки, отпуская на все четыре стороны. Но противнее всего оказывалось чувство облегчения, наступавшее при виде удаляющейся спины в милицейском мундире. А вот теперь, подумал Андрей, – с «крутым», «элитным» госномером, – как часто они станут меня тормозить?
   Навигационная система не только присутствовала, но и работала. И всё по-русски. Заботливый какой у нас Дракон, усмехнулся Андрей. Разогнав автомобиль до ста шестидесяти, он снова сбросил скорость до сотни. Аппарат ускорялся и тормозил стремительно и гладко, автоматическая трансмиссия и полный привод держали его словно приклеенным к дорожному полотну. Да, не «шестёрка», хмыкнул Корабельщиков. Он ощущал себя персонажем шпионского сериала, и вдруг поймал себя на мысли, – ему это нравится. И он готов играть дальше.
//-- * * * --//
   – Поезд опоздал? – окликнула его из кухни Татьяна. – Я уже волноваться начала: десятый час, а тебя всё нет, и не звонишь. Всё в порядке?
   – Я думал, ты на работе, – пробормотал Корабельщиков, терзаясь угрызениями совести: позвонить как раз следовало. – У меня всё отлично, а ты почему дома?
   – Расписание моё ты, наверное, не выучишь никогда, – отозвалась Татьяна. – Есть будешь?
   – А Сонька где?
   – В саду, – Татьяна вышла из кухни, посмотрела на мужа с тревогой. – Да что с тобой? Ты голоден, спрашиваю?
   – Нет.
   – Это ещё почему?! – подозрительно подбоченилась Татьяна. – Ты где был? Ну-ка, рассказывай!
   То, что после двадцати лет совместной жизни Таня всё ещё ревнует его, совершенно без всяких оснований и поводов, очень льстило его самолюбию. В другой день Андрей непременно улыбнулся бы, – но не сегодня.
   – Сейчас. По порядку.
   Татьяна ни разу не перебила его, – только иногда покачивала головой, будто не могла поверить.
   – Вот, значит, как, – задумчиво произнесла она, когда Андрей, наконец, иссяк. – Конечно, такого, – такого я, признаться, от него не ожидала. Хотя он тогда ещё показался мне каким-то… неспокойным.
   – Он и не успокоился. До сих пор.
   – Я совершенно не помню его лица, – словно не услышав Андрея, закончила Татьяна. – Хотя у меня превосходная память на лица. А ещё – знаешь, что? Неспокойный – неверное слово. Нездешний. Вот.
   – О чём ты?! – потрясённо спросил Андрей.
   – Обо всём, – спокойно ответила Татьяна. – Надеюсь, ты ничего не забыл.
   – Такое забудешь!
   – Я тоже всё помню, Андрюша. Наверное, время пришло.
   – Для чего?!
   – Долги, Андрюшенька, – вздохнула Татьяна. – Конечно, с нас никто ничего никогда не потребует, – но мы-то с тобой сами всё знаем, ведь так?
   – Ах, так вот ты о чём, – пробормотал Андрей.
   – И об этом тоже. Но главное, – о том, о чём ты ломаешь голову столько лет. О страхе и о стыде. Ты что же, – думаешь, я не вижу?! Я всё вижу, Андрюша. Всё. Мне очень страшно, Андрюшенька. И очень стыдно. Так больше нельзя. Хватит.
   – Таня…
   – Мы не можем уехать, не можем никуда убежать, Андрюша. Не имеем права. Это наша страна. Если мы хотим жить, как они – мы обязаны здесь, у себя, сами себе такое построить. Только так мы сможем вернуть наш долг. Пусть даже они нам помогут. Но мы обязаны – сами. Никто за нас ничего не сделает.
   – Если не мы за себя, то кто за нас? – Корабельщиков посмотрел на Татьяну. – Так получается?
   – Ну, так о чем же раздумывать, Андрюша? Впрягайся.
   – Я даже ещё не знаю, как!
   – Ты придумаешь. И я тебе помогу.
   – Он предупредил – это может быть опасно.
   – А жить тут – вот так – не опасно?! То чернобыльская картошка, то сальмонеллёз в курятине, то детей в подземном переходе затопчут, то пьяные менты привяжутся и до смерти забьют?! А друзей – всех, что копейку заработать пытались, пересажали, обобрали, семьи по миру пустили, – это что же, не опасно? С проспекта сойдёшь вечером – тьма, хоть глаз выколи, собачий и человечий кал кругом, в редком подъезде углы не обоссаны, похабщиной все стены исписаны, подростки чернило, как воду, хлещут, курят, нюхают, колют в себя всякую дрянь, – это не опасно?! Андрюшенька, я жить очень хочу. Дома у себя жить хочу. Хочу сына тебе родить. А не могу, страшно! Сколько же это может продолжаться? Сколько можно это терпеть?!
   Андрей смотрел на Татьяну во все глаза. Татьяна – ровная, рассудительная, улыбчивая, старательная, аккуратная, уверенная в себе и в нём. И вдруг – такое – от неё – услышать?!
   Татьяна встала, подошла к мужу, взяла его лицо в ладони и крепко поцеловала в губы:
   – Слезай с печи, Андрюшенька. Мы, литвины, со славянами вместе и туркам, и свеям, и тевтонцам, и ордынцам небо с овчинку показывали. Нам ли этого байстрюка, безродного выблядка, бояться? Я с тобой, родной мой. Что бы ни было – я с тобой!

Прага, замок Дракона. Март

   Майзель коротко кивнул возникшему в дверном проёме Богушеку и уселся на диван в своей любимой позе:
   – Присядь, Гонта. Есть разговор.
   Богушек не заставил себя долго упрашивать. Устроившись вполоборота к патрону, он выжидательно взглянул на Майзеля и подкрутил идеально нафабренные усы.
   – Что у тебя есть на Томанову?
   – А что тебя интересует?
   – Всё.
   – Всё – это ничего, – хмыкнул Богушек. – На подготовку досье по всей форме мне потребуется какое-то время.
   – Сколько?
   – За месяц, думаю, управлюсь. Но если срочно – десяти минут мне, пожалуй, хватит.
   – Шуточки шутишь, – констатировал Майзель. – Это хорошо. Гонта, величество попросил меня с ней встретиться. Попросил – это эвфемизм такой, ты же понимаешь.
   – Ясно, – Богушек достал и развернул планшет. Отметив на нём что-то, посмотрел на Майзеля: – Пока ребята готовят файл, – может, кофе?
   Майзель кивнул:
   – Божена, два кофе! Мне – эспрессо, а Гонте – ведро сорта «Полицейская бурда», как он любит.
   – Готово, – минуту спустя сообщила машина.
   Майзель стремительно поднялся, взял из открывшегося в стене люка кухонного подъёмника поднос с напитками и вернулся на диван:
   – Ваш кофе, пан полицмейстер. Давай, рассказывай.
   – А чего рассказывать? – пожал плечами Богушек. – Сейчас файл нарисуется, сам всё и увидишь.
   – Гонта, не зли меня, на ночь глядя. Мне ещё охранять мирный сон пражан, а ты меня провоцируешь. В чём дело?!
   – Учитывая внешность этой мурены, и неплохо изучив твои комплексы, я в тихой панике, – сознался Богушек, сделав здоровенный глоток горячего, как огонь, напитка. – Приплюсуем сюда её язычок, острый, что твоя бритва, – и получим гремучую смесь, от которой паника переходит уже в истерику. А по мне ещё не заметно?
   – Вот теперь заметно, – прищурился Майзель, разглядывая Богушека.
   – Из Москвы её выперли с треском, с третьего курса журфака МГУ, хотя Горби уже развешивал нам по ушам свою вермишель, – со вздохом продолжил Богушек. – С формулировкой «за антисоветские провокации». Там была какая-то мутноватая история с любовью и ненавистью, – если хочешь, я уточню.
   – Хочу. Обожаю истории о любви и ненависти.
   – Принято. Восстановилась она в Праге через год, после того, как поработала репортёром в «Курьере». Вышла замуж за Франту Горалека, развелась с ним через полгода.
   – Горалек? – приподнял Майзель левую бровь. – Что, тот самый?!
   – Подавал, между прочим, большие надежды, – хмыкнул Богушек. – Правда, нынче подаёт исключительно доносы на нас в «Свободу слова», но ведь и таперича – оно не то, что давеча.
   – Дальше, – кивнул Майзель.
   – Может, дождёшься файла? – кротко вздохнул Богушек.
   – Гонта.
   – Ну, как знаешь, – Богушек сделал ещё один глоток. – Отец – Матиаш Томан, профессор славистики Карлова Университета, заведующий кафедрой русской литературы XIX века до самой смерти в девяносто втором.
   – Да вроде к девяносто второму не было уже таких катаклизмов, – прищурился Майзель. – Или я что-то упустил?
   – Обстоятельства личного свойства, – пожал плечами Богушек.
   – Точно?
   – Вот как бог свят.
   – Ну, рассказывай.
   – А ты меня не подгоняй, – огрызнулся Гонта. – Рассказывать о нём особенно нечего – всё штатно. А вот супруга его, первая и единственная, мать Елены, – это да!
   – Специально меня дразнишь, – демонстративно обиделся Майзель. – Ну?!
   – Урождённая княжна Мышлаевская, – продолжил Богушек. – Умерла через месяц после похорон супруга.
   – Ого.
   Майзель хрустнул пальцами. Они жили и умерли в один день, подумал он. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. А разве нет?!
   – Я слушаю, Гонта.
   – Князь Мышлаевский женился на Анне Чернин в тридцать втором, дочь Мария родилась через год. После аншлюса [23 - Аншлюс (нем. Anschluss – присоединение) – аннексия Австрии гитлеровской Германией в 1938 г.] семья перебралась в Прагу, родственники Анны поспособствовали. Мышлаевский участвовал в Сопротивлении и погиб в сорок третьем, когда немцы тут всё зачищали из-за Гейдриха. С другой стороны там ещё Коловраты и фон Герцогенберги. Все близкие родственники погибли, девочка с пятнадцати лет работала – репетиторство, языки, литература. За Томана вышла в пятьдесят шестом.
   – Чернины и Мышлаевские, – какой коктейль, честное-прелестное, – Майзель покрутил головой. – Погоди, – так сколько же лет нашей героине?
   – Тридцать пять.
   – Поздний ребёнок.
   – Вроде тебя, – Богушек заглянул в бумажный стакан с «полицейской бурдой», словно проверяя, сколько её ещё там осталось. – Творческая биография пёстрая. Работала в «Курьере» после того, как газета вошла в наш конгломерат масс-медиа, но недолго. Потом трудилась на радио в «Эхо событий», тоже около года. Оттуда ушла в «Пражское время», уходила и возвращалась дважды, последний раз – вместе с Иржи Ботежем, и с тех пор служит там постоянно.
   – А что Ботеж?
   – Ботеж – друг и ученик её отца, между ними всё чисто, никакого компромата.
   – А вообще компромата?
   – Ну, романов могло бы быть существенно больше, – Богушек снова подкрутил усы. – Намного больше. Но человек, понимаешь ли, делом занят. Это тебе не младших обижать. Другого компромата нет. И не будет, Дракон. Правда, мужиков она себе выбирает – обнять и плакать. И сопли им утирать. Но это характер такой: надо ей, понимаешь, всё время кого-то опекать, о ком-то заботиться. Так что, надеюсь, ты ей не понравишься.
   – Вы с величеством прямо как сговорились, – усмехнулся Майзель.
   – Угу.
   – Обнадёживает, – Майзель поставил на столик пустую чашку. – А почему характер такой? Есть причины?
   – Есть, – помрачнел Богушек. – Диагноз – бесплодие. Файл в гинекологии – во, – он развёл руки в стороны на полметра.
   – Святые головастики, – желваки вздулись у Майзеля на щеках. – Это и есть – обстоятельства личного свойства?!
   – Они самые.
   – Откуда?!
   – Аборт. Ещё в Москве.
   – Полный отчёт.
   – Ясно.
   – Полный, Гонта. Понял меня?
   – Да понял я, понял, – поморщился Богушек. – Не дави на меня голосиной – терпеть этого не могу. Сказал же – всё выясню. И порядок наведу, не сомневайся. Кстати, вот и файл.
   Богушек снова достал планшет и протянул его Майзелю. Он взял его в руки – и откинулся на спинку дивана. Посмотрев на Богушека, который нарочито уставился в потолок и едва ли не насвистывал, Майзель покачал головой и улыбнулся.
   Снимок был явно гимназический, черно-белый. Серьёзно, без всякой улыбки, смотрела в объектив молоденькая девушка, почти девочка. Светловолосая, с мягкими, правильными чертами ещё по-детски чуть припухлого лица и яркими, пронзительно-чистыми, наверное, голубыми – или серыми – глазами. В школьной форме и фартуке. И такие ямочки на щеках! Да нет, не может быть, нахмурился Майзель. Потому что – не может быть. Не может – и всё!
   Он «подтолкнул» страницу пальцем, и целая подборка фотографий Елены в разных интерьерах – от заснеженных кавказских склонов и выжженных солнцем иорданских ландшафтов до буйно-зелёных сельв Южной Америки и мангровых зарослей южно-азиатских тропиков – появилась на экране. И везде она была в окружении мужчин – иногда до зубов вооружённых, иногда нет, но всегда с удовольствием демонстрирующих свои «мужские» игрушки перед этой прелестной женщиной, кажущейся невообразимо хрупкой. Что-то шевельнулось у Майзеля в груди, – что-то, похожее на ревность.
   – Чёрт несёт её в самое пекло, – нарушил молчание Богушек. – Такое впечатление – она специально нарывается, чтобы ей башку открутили. В Чечне, между прочим, чуть не открутили. Она к Масхадову пробралась, представляешь?! Одна. А в Колумбии её буквально чудом вызволили. Это просто бес в юбке какой-то. Если мне придётся её караулить – а мне придётся, – он покосился на Майзеля, – я, пожалуй, бюллетень возьму. Или ногу себе прострелю. А лучше – обе.
   – Прострели себе язык, Гонта, – ухмыльнулся Майзель. – Вот это точно будет лучше. И начинай прорабатывать мероприятия прямо сейчас. Михальчик считает, ей может угрожать опасность, – из-за «Ярости пророка».
   – Неверно Михальчик считает, – рявкнул Богушек. – Зелёный ещё Михальчик, много думает слишком. Ей не может не угрожать опасность – она как железный столб посреди поля в грозу! Её надо скотчем обмотать и запереть в чулане – только так можно попробовать её охранять!
   – Ну, ладно, не блажи, – поморщился Майзель. – Машина у неё есть?
   – Это не машина, – скривился Богушек. – Это «чижик»!
   – Что?
   – «Ситроён де-шво»!
   – Пани понимает толк в извращениях! – расхохотался Майзель. – Папина, что ли? С «историческими» номерами?
   – Ну. Можно, я её катком перееду?
   – Пани или «Ситроён»? Пока – поставь маячок. А там – бой покажет.
   – Бу сде, – проворчал Богушек. – Ты список наград посмотри. Бриллиантовое перо – дважды. Журналист года – трижды. Золотое перо Европы – дважды.
   – Следующая остановка – Стокгольм, Нобелевский комитет, – усмехнулся Майзель. – Всё ясно, Гонта. Спасибо. Можешь быть свободен. Я подумаю.
   – Кофе-то можно допить?!
   – Нет. Возьми с собой.

Столица Республики. Март

   Весь жизненный путь младшего сержанта ВДВ в запасе Паши Жуковича уместился на одном «листе» чудесного планшета. Корабельщиков свернул устройство и сунул в нагрудный карман. Промерив гостиную взад-вперёд и по диагонали раз двадцать, Андрей решительно остановился и раскрыл телефон.
   – Здравствуй, Паша. Соскучился?
   – Так точно, – радостно и по-военному отрапортовал Павел. Так радостно, что Андрей улыбнулся.
   – Отлично. Когда выходной у тебя?
   – Да прям щас!
   – Через полчаса в «Макдональдс» на Бангалоре. Будь поближе ко входу, – Андрей сложил телефон.
   Павел сидел за столиком, подпрыгивая от избытка чувств. Андрей вошёл, сел, улыбнулся скупо:
   – Андрей Андреевич. Будем знакомы, Паша, – он протянул Жуковичу руку и ощутил крепкое пожатие – в ответ на своё. – Ну, что? Работать будешь?
   – Буду, Андрей Андреич!
   – Хорошо. Зарплата – двести в месяц. Пока. Дальше посмотрим. «Шестёрку» возьмёшь на стоянке, – он протянул Павлу оформленные документы. – Машина в порядке, но следить придётся – двадцать два года старушке. Машина должна быть всегда на ходу, исправна и готова ехать, куда скажу – хоть в Колодищи, хоть к польской границе. Пока не развалится, разумеется. Буду иногда тебя просить жене с покупками помочь, уж не сочти за обиду.
   – Да вы что, Андрей Андреич, да я!..
   – Не надо, Паша, – покачал головой Корабельщиков. – Понятно. Телефон мобильный купи, только не контрактный, а карточный, и не новый. Расходы я возмещу. Бензин тоже мой, чеки только не выбрасывай. По телефону с девушками не болтать. Вообще не болтать. Ночь, день, зима, лето – меня не интересует. Чтобы всегда был на связи и готов к труду и обороне. Вопросы?
   – Никак нет, товарищ командир, – просиял Павел. – А вы где служили, Андрей Андреич?
   – Я не служил, Паша, – мягко улыбнулся Андрей, – мне некогда было, я учился, а в институте была военная кафедра. Целых два года. Так что я хоть и отставной козы, а всё ж барабанщик.
   – А не скажешь, что не служили, – вздохнул Павел.
   – Спасибо, – Корабельщиков достал из внутреннего кармана конверт и отпечатанный на принтере листочек с текстом расписки. – Здесь пять сотен. Оденься, как человек, только никаких бандюганских кожаных курток, и постригись умеренно. Трудовая книжка есть?
   – Не-а, – вздохнул опять Павел, рассматривая расписку. Увидев там номер своего паспорта, присвистнул: – А вы не…
   – Нет. Не из органов. Контакты есть, но это для работы. Вопросов на эту тему больше не слышу. Договорились?
   – А то, – высунув от усердия кончик языка, Жукович основательно расписался.
   – Вот и умница, – Андрей забрал бумагу и подвинул Павлу прямоугольник картона со своим телефонным номером: – Лучше выучить, хотя и в памяти у мобильника будет. Работа твоя такая, Павел. Поехать, отвезти, привезти, передать. Я буду с разными людьми в разных местах встречаться, ты будешь сидеть, смотреть, на ус мотать, – кто зашёл, кто вышел, как посмотрел, где стоял и так далее. Никакого криминала, никакой партизанщины. Все сомнения обсуждать. Если что-то показалось – все равно лучше сказать, чем не сказать. Ты не профи, конечно, но ты парень наблюдательный и глазастый, а навык с опытом да со шпионскими книжками придёт. Слушаю.
   – А ствол? – ухмыльнулся Павел.
   – Ствол, Паша, в нашей стране – это верная тюрьма на долгие годы и клеймо на всю жизнь, – улыбнулся Андрей. – А тебе ещё девочек любить и детишек воспитывать. Придётся ручками, если что.
   – Это я запросто, Андрей Андреич! Не сомневайтесь!
   – Молодец. Как подготовишься, звони. Если это случится ещё сегодня, буду приятно удивлён. Ну, не скучай, Паша!

Прага. Апрель

   С того часа, как Елена по электронной почте послала в Королевскую Канцелярию просьбу об аудиенции, прошло больше суток, а ответа до сих пор не последовало. Отличный повод для пребывания в отвратительном расположении духа. В сотый, кажется, раз проверив папку «Входящие», она сердито закрыла почтовую программу.
   Имелась ещё одна причина для раздражения: трагедия, происшедшая на рейде югославского Дубровника четвёртого дня, привела Елену в совершеннейшее смятение. Ничего подобного она не ожидала. Отечественные масс-медиа сообщали о случившемся лапидарно, чуть ли не в телеграфном стиле, чётко излагая обстановку и предпосылки, заставившие военных принять решение уничтожить судно и находящихся на нём людей, ставших заложниками гнусных – именно так, подумала Елена, гнусных! – политических игрищ. Несмотря на всю свою нелюбовь к империалистической, как она полагала, политике Короны, Елена не могла не признавать: решение короля и генералов не имело альтернативы. Если, конечно же, правда всё то, что сообщали официальные источники об опасности эпидемии – даже целого букета эпидемий – исходившей от тех, чья смерть была столь ужасной. Возможно, она была бы ещё ужаснее, не будь решение таким скорым и радикальным, промелькнуло в голове у Елены. Да что со мной такое сегодня, одёрнула она себя.
   Однако не только сама по себе трагедия оказалась источником её плохого настроения. Нацисты и ку-клукс-клановцы всех мастей разразились настоящим шквалом дифирамбов в адрес югославов и Вацлава. Коричневорубашечники и белобалахонники, размахивая флагами со свастиками и горящими крестами в видеороликах, пылко объяснялись в любви к Короне, отважно отправившей вонючих унтерменшей прямо в ад без покаяния. Правое дело Великой Белой Расы в надёжных руках, бесновались блоггеры-расисты, – да здравствует могучая Белая Держава в Центре Европы, вера и слава, кровь и честь! «Несмотря на техническое поражение Третьего Рейха, понесённое от рук объединившихся в ненависти к Белому Человечеству красных большевиков и еврейских плутократов, последовательные усилия по ариизации занятых Рейхом территорий принесли свои плоды! Отважно воевавший с чёрными бандитами в Африке, став королём, Вацлав V, опираясь на укоренившийся в славянских народах арийский дух, теперь возглавит священную борьбу Белой Расы!» Что за феерическая гнида, зло рассмеялась Елена. «Теперь мы знаем, – показное жидолюбие Вацлава V, поселившего у себя под боком отвратительных хасидов-мельников, было продиктовано особыми, высшими соображениями», – вещал следующий автор. – «Держа в заложниках мельниковского реба, Вацлав V намерен добиваться от международного сионистского кагала необходимых уступок, позволяющих неуклонно проводить в жизнь его, как мы теперь убедились, гениальную политику. Можно надеяться, что в скором времени оборона будет построена и Белый Монарх окончательно перейдёт в наступление на всех фронтах!»
   Безумие какое-то, подумала Елена, переключаясь на новую вкладку браузера. В противоположном лагере царило столь же трогательное единодушие: либералы, интеллектуалы и антифашисты, – а также, разумеется, приверженцы исламских ценностей по всему спектру, от евромусульман до ваххабитов – призывали на головы Вацлава и югославов все кары небесные и земные, объявляя джихад до победного конца и требуя от американского президента и генсека НАТО немедленно приступить к гуманитарным бомбардировкам Белграда, Праги и зачем-то совершенно ни в чём не повинного Дубровника. Многочисленные комментарии политиков, известных и неизвестных, стремящихся непременно засветиться по столь роскошному поводу, изобиловали полунамёками-полуугрозами, когда завуалированными, а когда и не очень. Люди, которых Елена привыкла считать единомышленниками, почему-то ни на секунду не желали прислушаться ни к голосу разума, всегда звучавшему в её душе, ни к аргументам обвиняемых. Похоже, их нисколько не интересовали ни аргументы, ни даже факты: главной задачей было вымазать Корону с ног до головы в грязи, а что там случилось на самом деле – неделю спустя никто и не вспомнит. А результат будет, как в бородатом анекдоте: не то он шинель украл, не то у него украли, – одним словом, нехороший человек. Невзирая на свою нелюбовь к политическому режиму в Короне, Елена понимала: мотивы короля отличаются от приписываемых ему обеими сторонами точно так же, как божий дар – от яичницы.
   За развернувшейся медийной вакханалией прослеживалась рука, вернее, множество рук опытнейших кукловодов, – если обыватель и мог такого не заметить, то Елена, с её опытом и чутьём, не питала по этому поводу никаких иллюзий. Несправедливость как формы, так и содержания разыгрываемых, словно по нотам неведомыми дирижёрами, обвинений больно ранила её профессиональную честь. Я должна во всём этом как следует разобраться, твёрдо решила она. В конце концов, я гражданка, я люблю свою страну и уважаю свой народ. Раз на нас нападают – мы обязаны защищаться. Когда я пройду, наконец, на приём к этому скалозубу, усмехнулась Елена, я устрою ему такую взбучку, – он меня надолго запомнит! Когда же, чёрт подери, наше величество соизволит мне ответить?!
   Услышав трель домофона, Елена захлопнула крышку ноутбука и порывисто поднялась. Кажется, я не жду сегодня никаких гостей, удивилась она.
   – Да?
   – Пани Томанова? Вам пакет из собственной канцелярии её величества. Прошу прощения, вам необходимо расписаться в получении.
   – Поднимайтесь, – после мгновенного замешательства ответила Елена, нажимая кнопку дистанционного управления.
   Минуту спустя на пороге вырос гренадёрского роста посыльный в фельдъегерской форме. Елена скептически поджала губы: страсть короля к мундирам, в которые он готов был обрядить всех подряд вплоть до водителей мусороуборочных машин, ужасно её раздражала. Она поблагодарила безукоризненно вежливого – тут уж ни убавить, ни прибавить – молодого человека, расписалась в электронном планшете и получила из рук в руки гербовый конверт роскошной бумаги, по фактуре напоминающей пергамент, да ещё и запечатанный настоящим – красным – сургучом.
   Недоумевающая и заинтригованная, Елена взломала печать и достала письмо. От бумаги шёл едва ощутимый аромат – персик, роза и шипровый аккорд. Под вензелем королевы бежали написанные человеческой рукой округлые, аккуратные, но энергичные строчки:

   «Дорогая пани Елена!

   Я только что получила Вашу просьбу о встрече и немедленно пишу Вам ответ. Пожалуйста, приходите сегодня в половине шестого в дворцовую библиотеку. К этому времени я закончу содержащиеся в моём расписании дела, и мы сможем спокойно всё обсудить. Об этикете и формальностях не беспокойтесь – приходите, я буду Вас с нетерпением ждать. Пропуск на Ваше имя уже заказан.

   Спасибо и до встречи!

Сердечно Ваша, Марина».

   То, что письмо было написано от руки – при несусветной компьютеризации всего на свете в Короне, и в первую очередь – документооборота, уже само по себе являлось без преувеличения историческим событием. А тут – ещё и содержимое!
   Марина, оторопело повторила про себя Елена, едва не сев мимо стула. Сердечно ваша. Сегодня. Фельдъегерем прямо на дом. Да что же это такое происходит, чёрт подери вас всех совсем?!
//-- * * * --//
   Явиться в свитере и джинсах, с хвостиком на затылке, пред ясные очи монаршей особы, столь недвусмысленно продемонстрировавшей ей своё расположение, Елена, разумеется, не могла. Вызвонив знакомую хозяйку косметического салона, она помчалась наводить марафет.
   Узнав причину невероятной спешки, Эва сама взялась за дело, подключив самых опытных из своих сотрудниц. В рекордные три часа всё было готово: укладка, расслабляющая и укрепляющая маски, маникюр. От наращивания ногтей Елена безоговорочно отказалась: я – это я, и ничего ни перед кем не собираюсь изображать!
   – Ну вот, – с гордостью осматривая творение своих рук, проворковала Эва, осторожно проводя влажной салфеткой по лбу Елены. – Ты великолепна, моя девочка. Бровки, реснички, макияжик – высший класс!
   Елена, рассматривая своё отражение в зеркале, осталась им, в целом, довольна. Убранные в причёску мягкие волосы открывали высокую шею и подчёркивали чуть-чуть вытянутый овал лица. Елена наморщила нос: все-таки длинноват, но – уж какой вырос! Её тонкие ноздри чуть дрогнули. Изобразив искусственную улыбку, Елена удостоверилась – зубы в полном порядке, и показала себе язык.
   – Что мне надеть, Эва?
   – Маленькое чёрное платье, – безапелляционно заявила Эва. – Если у тебя нет, могу попросить Беляну: у вас похожая комплекция, а она недавно купила, может, надела его раз или два.
   – Ну, за кого ты меня принимаешь, – фыркнула Елена, – конечно, у меня есть маленькое чёрное платье!
   – И обязательно – жемчуг: у тебя же осталась ещё эта нитка, прабабкина? Жемчуг носить надо, а то умрёт!
   – Да, – кивнула Елена. – Ты права, дорогая. А это не будет слишком вызывающе?
   – По-моему, в самый раз!
//-- * * * --//
   Во дворец Елена добралась на такси: при виде воображаемой картинки – «чижика» отгоняет на стоянку какой-нибудь двухметровый жандарм, скорчившись за рулём так, что колени упираются бедняге в уши – её разбирал смех.
   В библиотеку Елену провожал старый гофмейстер Кёнигвассер: журналисты посмеивались над ним, чуть ли не на полном серьёзе утверждая, будто старик пытается возродить при королевском дворе габсбургские порядки. Кёнигвассеру уже исполнилось лет, наверное, сто, но при Франце-Иосифе он состоять, конечно, не мог.
   – Ваше королевское величество, – торжественно объявил гофмейстер слегка дребезжащим голосом, – пани Елена Томанова покорнейше просит принять её.
   – Спасибо, Конрад, – услышала Елена красивое, глубокое контральто королевы. – Вы можете быть свободны. Пани Елена! Проходите, проходите же, дорогая!
   Эффектная, стройная черноглазая шатенка с ослепительной нежной улыбкой шагнула ей навстречу. И не скажешь, что у неё шестеро детей и возраст за сорок, подумала с оттенком белой зависти Елена.
   – Здравствуйте, ваше величество.
   Елена попыталась сделать книксен, но порядок движений она успела с гимназических времён как следует подзабыть. Королева, ласково улыбнувшись, не позволила ей опростоволоситься:
   – Я же не зря написала: не утруждайте себя пустяками, дорогая. И не называйте меня «величеством», это для протокольных мероприятий. Мы же с вами запросто беседуем, поэтому – Марина. Чай? Кофе?
   – Я не знаю, – честно призналась Елена. – А вы что предпочитаете? Я – то же самое.
   – Я буду чай, – кивнула Марина, усаживая Елену в удобное кресло и присаживаясь сама. – Вацлав сейчас неимоверно занят, поэтому часть его расписания мне пришлось взять на себя. Кроме того, не стану скрывать: я предпочитаю встретиться с вами до того, как это сделает Вацлав, по целому ряду соображений, среди которых ревность играет отнюдь не последнюю роль. Вы обворожительны, пани Елена.
   – Спасибо, ва… пани Марина, – хмыкнула Елена. – Я понимаю, это всего лишь предлог, но всё равно – спасибо.
   – Ну, раз понимаете, – прекрасно, – улыбнулась в ответ Марина. – Сначала уладим некоторые недоразумения. Я приношу вам свои извинения за скандал в аэропорту.
   – И паспорт вернут? Фельдъегерской почтой? Только, пожалуйста, без сирен – соседи и так от меня не в восторге.
   – Нет, что вы, – Марина смотрела на собеседницу, словно не замечая колкостей. – Вот он.
   Она протянула Елене незапечатанный конверт. Вынув паспорт, Елена раскрыла его и подняла недоумевающий взгляд на королеву:
   – Но это же… новый?!
   – Ну да, – пожала плечами Марина. – Ваш прежний истекал через полгода, и я распорядилась изготовить вам новый. Все визы уже на месте. Примите это как небольшое возмещение за причинённые вам неудобства. Так что же? Вы согласны нас простить?
   – Да, – кивнула Елена. – Конечно.
   Как будто у меня есть выбор, мысленно усмехнулась она. Однако, – что же творится?!
   – Благодарю вас, пани Елена, – снова улыбнулась королева. – Будучи признательна вам за ваше великодушие, я вынуждена вновь им злоупотребить и попросить вас некоторое время не покидать пределов Короны. А ещё лучше – пределов Чехословакии.
   – И чем же продиктована такая просьба?! – мгновенно ощетинилась Елена.
   – Генерал Михальчик располагает данными об угрожающей вам опасности. Мне насилу удалось уговорить его не помещать вас под гласный надзор, – я же понимаю, вы этого не перенесёте, – Марина вздохнула. – Но он настаивает: покидать страну вам не следует. Иначе он не может ручаться за вашу жизнь. Пожалуйста, не смотрите так, пани Елена, – это не шутка.
   – А приказать охранке оставить меня в покое вы не могли? – не удержавшись, съязвила Елена.
   – Я не специалист, я не могу оценивать решения и отдавать приказы профессионалу высочайшего класса, каким является генерал-майор Михальчик. Правда, я могу оценить политические последствия принимаемых им решений и попытаться вместе с ним выработать некий компромисс, позволяющий сгладить эти самые последствия и в то же время не помешать ему и его подчинённым исполнять свой долг, иногда ценой своих жизней. А именно – защищать наших граждан от угрожающих им опасностей, невзирая на их, граждан, политические симпатии и пристрастия. Вы, наверное, думаете: этот Михальчик спит и видит, как бы повесить мне на шею жёрнов побольше да спихнуть с моста поскорее. Так вот, заявляю вам, пани Елена: вы категорически ошибаетесь.
   – Вовсе я так не думаю, – пробормотала Елена, расстроенная и даже немного пристыженная отповедью королевы. – И что же? Меня поместили под негласный надзор?
   Нет, дорогая, я придумала кое-что поинтереснее, мысленно улыбнулась Марина. Надеюсь, очень скоро тебе станет абсолютно до лампочки, под каким надзором ты находишься и как долго это будет продолжаться. Господи, прошу тебя, – помоги мне это осуществить! Помоги ей, – она же самое настоящее чудо!
   Королева горько вздохнула и развела руками.
   – Ну, хорошо, – Елена приняла позу примерной ученицы и сложила руки на коленях. – В таком случае, пани Марина, прошу вас сообщить мне, чем я должна заниматься, пока его превосходительство начальник контрразведки собственного Его Величества Отдельного Корпуса жандармов генерал-майор Михальчик не устранит угрожающую мне опасность. Кстати, а нельзя было выбрать для службы безопасности его величества какое-нибудь иное, не столь одиозное, название?!
   – Мы ужасно старомодные люди, пани Елена, – ласково посмотрела на неё королева, и Елене опять сделалось как-то неуютно за своё почти ребячество. – И я, и Вацлав. Мы не в восторге от всяких новомодных штучек: отряд «Дельта», подразделение «Гамма», и прочих попыток выразить самые обыкновенные вещи каким-то искусственным, птичьим языком. Короля охраняют жандармы, и ничего ужасного в этом нет. А ещё я люблю готовить, мне нравится, когда за столом в обед собирается вся семья, а Вацлав предпочитает гвардейский мундир всем остальным видам мужской одежды. Зато никто никогда не посмеет сказать, будто у его величества галстук не модной в этом сезоне расцветки, а его имиджмейкеры, – Марина произнесла это слово с иронией, – даром едят свой хлеб.
   Ага, и духи «Мицуко». Хорошо, что я не королева и никогда ею не стану, подумала Елена.
   – Простите, дорогая. Я вас перебила. Пожалуйста, продолжайте.
   – Я, конечно, не знаю, что именно подразумевает генерал Михальчик, говоря об угрозе моей жизни. Но риск, как вам, пани Марина, несомненно, известно – неотъемлемая часть моей профессии, а я совсем не случайно её избрала. Если кому-то не нравится моя позиция и кто-то жаждет меня уничтожить – не думаю, будто пану Михальчику удастся им помешать раз и навсегда. Оставаясь журналистом, я всегда буду наступать кому-нибудь на любимую мозоль. Для того чтобы обезопасить мою жизнь, меня придётся провести через программу защиты свидетелей, подвергнуть пластической операции и превратить в горничную на каком-нибудь из наших горнолыжных курортов. Но добровольно я на такое не соглашусь, а силу вы не станете применять – я же не террористка. И вы забыли учесть одну незначительную деталь. Я нисколечко, ни капельки не боюсь.
   Да-да, подумала Марина. Вацлав абсолютно прав – ты действительно чудо.
   – Вы полагаете, – усмехнулась она, – написав «Ярость пророка», вы всего-навсего наступили кому-то на любимую мозоль?
   – Нет, – чуть запнувшись, отпарировала Елена, – скорее, я попыталась вскрыть абсцесс. Судя по тому, как засуетились горе-эскулапы, желающие непременно умертвить больного и по недоразумению допустившие меня к нему, – у меня получилось.
   – А вам не приходило в голову, пани Елена – кто-то разыгрывает вас втёмную? – лицо королевы вдруг обрело незнакомую Елене доселе твёрдость. – Кто-то раскладывает сложный, но смертоносный пасьянс? Посмотрите! Вас, как вы выражаетесь, якобы случайно, допускают к «больному». Вы пишете гневную, справедливую, честную, непримиримую – и неприемлемую – «Ярость пророка». Вас пытаются убить – или даже убивают, мы – отвечаем, поскольку не имеем права, да и не можем не ответить. И отвечаем так, как должны – в случае, когда враг хочет уничтожить самое ценное, что у нас есть – совесть нации, – всей нашей мощью! Это чепуха, – поморщилась королева, властным жестом прерывая попытку Елены возразить, и повторила: – Чепуха, – будто незаменимых нет. Есть. Кто может вас заменить?! Вы просто не понимаете, как вы дороги нам. Мне. Вацлаву. Генералу Михальчику. Сотням других генералов, полковников, министров, чиновников, – да вообще, людей, которым не даёте застыть, задеревенеть в сознании собственной правоты и непогрешимости! Мы можем сердиться, негодовать, не соглашаться с вами – но потерять вас, неважно, почему, мы не можем себе позволить!
   Глаза Марины наполнились слезами, но голос звучал по-прежнему непреклонно и страстно. Елена, чувствуя, что сама вот-вот разревётся, смотрела на королеву, не веря собственным слуху и зрению. Разум – вернее, привычки Елены – сопротивлялись с упорством, достойным лучшего применения, но её интуиция, безошибочная, не раз выручавшая её в самых безвыходных ситуациях, прямо-таки вопила: такое сыграть – невозможно! Чего же они хотят от меня?!
   – Я не…
   Она вдруг умолкла на полуслове, вспомнив овладевшее ею утром видение – тени рук сотен кукловодов, дёргающих миллионы ниточек. Словно муравьи – гусеницу: вроде бы в разнобой, – но тянущие всех точно так же неотвратимо в одном направлении, – в пропасть.
   – Пани Елена? – подалась к ней Марина. – Что с вами?
   – Ничего, – встрепенулась Елена. – Допустим, вы правы. Но какова же цель?!
   – Я не знаю, – тихо ответила Марина. – Может быть, вам удастся это понять? Не сейчас, но… Когда-нибудь? Мне кажется, у вас это может получиться.
   – Вы хотите заполучить меня, – улыбнулась Елена. – Не возражайте, не нужно. Я…
   – Я и не собиралась возражать, – Марина, не таясь, любовалась собеседницей, и Елена это почувствовала. – Видите ли, пани Елена… Да. Разумеется, мы – я, прежде всего, – хотели бы заполучить вас. Именно вас – никого лучше вас нет, и не будет ещё много, очень много лет. Если будет вообще. Но я не настолько глупа, чтобы пытаться вас соблазнить, купить или обмануть. Даже не потому, что это невозможно. Это неправильно. Бесчестно. Вы честны с нами, а я лишь хочу быть предельно честна в ответ. Не только я – все мы. Если вы сумеете нас понять – превосходно. Если нет – ну, что ж. Не судьба. Можно задать вам вопрос, пани Елена?
   – Да, – выдавила она из себя, всё ещё не умея собраться с мыслями после нанесённого ей королевой удара.
   – Почему вы отказались преподавать в Карловом университете? Вам ведь предлагали, не так ли?
   – Это было довольно странное предложение, – Елена испытующе посмотрела на Марину. – Ну, во-первых, я не имею докторской степени.
   – Это пустяки, – взмахнула рукой Марина. – Вам, по совокупности ваших заслуг в журналистике, легко присвоят учёную степень honoris causa [24 - honoris causa (лат. ради почёта) – присуждение степени доктора наук без защиты диссертации, на основании значительных заслуг соискателя перед наукой или культурой. Присуждающее степень учебное заведение тем самым даёт понять, что считает почётным присутствие данного лица в рядах преподавательского состава (даже если это присутствие носит символический характер).]. Вам не кажется, что лишать будущих журналистов вашего опыта, ваших знаний, – да самого вашего присутствия, – это как-то очень… несправедливо?
   – Пани Марина, – Елена укоризненно покачала головой. – Судя по количеству мёда и патоки, которым вы покрываете приготовленную для меня пилюлю, она окажется горькой, как хинин, растворённый в чистейшем рыбьем жире.
   – Ну, вот, вот, видите! – всплеснув руками, рассмеялась Марина. – Ну, что мне делать? Как мне вам это сказать?! Я просто не знаю!
   – А вы возьмите да и скажите, – посоветовала Елена. – Не придумывайте никаких формулировок – скажите, и всё.
   – Я хотела бы уделить вам столько времени, сколько вам необходимо, пани Елена, – тихо произнесла Марина. – Не сейчас, не в этот вечер, – вообще. Но я не могу. И Вацлав не может. К счастью, у нас есть друг, настоящий, верный, преданный друг, которого мы с Вацлавом очень любим и которому доверяем больше, чем самим себе. И он согласился нам помочь.
   И кто же это, хотела спросить Елена, но, услышав звуки, доносящиеся из-за двери, замерла – с приоткрытым ртом.
   Радостный детский визг, шум возни и крики: «Дракон, сначала мне!», «Нет, я первая!», «Дракон, ну выше, выше!» приближались со скоростью снежной лавины. Королева повернулась к двери. В следующее мгновение украшенные драгоценными витражами створки распахнулись, и в библиотеку ввалился – иначе не скажешь – обвешанный хохочущими и визжащими детьми… Дракон.
   Дракон?!
   Да – безусловно, это был именно Дракон. Елена, даже не понимая, что делает, встала.
   – Здравствуйте, пани Елена! – завопили девочки, размахивая руками. – Ой, какая вы сегодня красивая!
   – А… Здравствуйте, ваши высочества, – промямлила Елена, чувствуя, что мир вокруг неё закачался и вот-вот перевернётся вверх тормашками.
   – Мама, мамочка! – задыхаясь, произнесла старшая девочка, сияя глазами и заливаясь румянцем. – Мама, можно, мы с Драконом ещё поиграем?! Мама, ну, пожалуйста!
   – Нет, Кароли, – улыбаясь, покачала головой Марина, – сегодня, увы, не выйдет. У нас с Драконом и пани Еленой – важный разговор.
   – Государственный? – упавшим голосом спросила девочка, всё ещё держа Майзеля за руку и с надеждой глядя на него.
   – Да, государственный, – кивнула Марина. – А теперь, – Анна, Агата, – отпустите, пожалуйста, Дракона и ступайте в детскую. Нам в самом деле нужно поговорить.
   – До самого-самого вечера? – спросила Каролина совсем уже тихо. – Но так нечестно!
   – Я приду завтра, – подал голос Майзель. – Честное слово.
   – Честное-пречестное драконье? – тряхнула его руку другая девочка, светловолосая и синеглазая, как отец.
   – Честное-пречестное драконье слово, – подтвердил он, подкрепляя сказанное энергичным кивком.
   – До свидания, пани Елена, – хором сказали дети, выпуская Майзеля из своих объятий. Они по очереди расцеловали его, присевшего на корточки, в обе щёки, и, помахав Елене ладошками, гуськом скрылись за дверями, аккуратно притворив их за собой.
   Откуда они знают, кто я и как меня зовут, в полнейшей растерянности подумала Елена, пытаясь – пока безуспешно – овладеть собой. Если это спектакль, то режиссёр его – гений, а если нет… То я вообще ничего не понимаю!
   Елена рассматривала его во все глаза. Она и подумать не могла, что он окажется таким огромным. И таким красивым, – жуткой красотой почти на грани уродства: крупные семитские черты не смуглого даже, а словно опалённого потаённым внутренним пламенем лица, – ещё чуть-чуть крупнее и явственнее, и он оказался бы карикатурой на самого себя. Неуловимое, пугающее и вместе с тем завораживающее сродство с восточными драконами, какими воображали их себе художники и скульпторы Запретного Города – и обжигающий взгляд изумрудно-зелёных с золотистыми прожилками глаз. Его лицо непрерывно менялось, и сам он двигался, перетекая из одной позы в другую, – ошеломляюще стремительно и плавно. Во всём его облике и немыслимом наряде проявлялось такое нерасторжимое единство формы и содержания, о котором живописец или актёр могут лишь мечтать. И голос – под стать наружности: низкий, рокочущий баритон, кажется, сообщающий колебания предметам вокруг себя, словно накатывающийся на слушателя со всех сторон. Или здесь просто такая акустика?!
   А он – он рассматривал её, сознавая, как мало могут сказать о живой женщине жалкие попытки оптики и электроники остановить мгновение. Никто никогда не решился бы предположить, будто Елене за тридцать, если бы не взгляд – к обороне готовый, юные женщины так не глядят, вспомнил он, – взгляд мудрого и много пережившего на своём веку человека. И глаза у неё были такие яркие и такие голубые, что у него кровь застучала в висках. Достоинство и благородство, и только потом – красота, очевидная и в то же время чуть-чуть приглушённая, не рвущаяся напоказ, – святые небеса, подумал Майзель, породу не спрячешь!
   Марина, глядя на них, замерших друг перед другом, напряжённо изучающих друг друга и таких поразительно друг на друга похожих, несмотря на отсутствие всякого намёка на внешнее сходство, поняла – необходимо вмешаться.
   – Пани Томанова, – пан Майзель. Дракон, – пани Елена, – Марина улыбнулась и едва удержалась, чтобы не покачать головой. Не слишком ли я тороплюсь, с оттенком беспокойства подумала она, но тут же заставила себя отогнать малодушную мысль: всё должно получиться!
   Она неожиданно шагнула к Елене и, обняв её, прошептала почти в самое ухо:
   – Не обижайте его, дорогая. Он наш. И… удачи!
   Елена даже не нашлась, что ответить, – и увидела Майзеля, сидящего прямо на столе за спиной у Марины. Когда он там очутился, – двигается, будто привидение, рассердилась Елена. Марина отстранилась:
   – Дракон, позаботься о нашей гостье. Увидимся завтра.
   Проходя мимо Майзеля, Марина ласково коснулась его плеча, а он – кивнул в ответ, и Елена поняла: эти двое – родные люди, понимающие друг друга даже не с полуслова – с полувзгляда.
   Теперь между ней и Драконом не было спасительной преграды – королевы. Теперь он находился прямо перед Еленой и смотрел на неё, подперев кулаком подбородок – почти роденовская скульптура, разве что не бронзовая. Майзель вдруг убрал руку от лица, и его повелительный жест буквально толкнул Елену в кресло. Это был не гипноз, а что-то совсем уже запредельное, и она затрясла головой, отгоняя наваждение.
   – Вам, кажется, велели позаботиться обо мне, а не швырять, будто куклу! – возмутилась Елена.
   – Извини, – тотчас откликнулся Майзель, – но не уговаривать же тебя присесть. А я уже сижу.
   Ах, так это всё-таки правда, азартно удивилась Елена. Он действительно всем «тычет»! Но как же у него это выходит – так не обидно и весело? Даже не хочется возражать!
   – Могли бы попробовать, – проворчала она. – Я столько лет пыталась к вам подобраться, уговаривая всех вокруг устроить это для меня, – мы бы сделались квиты.
   – Репортёры не могут встречаться со мной, – усмехнулся Майзель. – Ну, подумай сама, на что же это похоже?! Встреч с Ежибабой [25 - Персонаж чешских и словацких народных сказок, аналог Бабы-Яги из русского фольклора.] или Кощеем Бессмертным ты же не ищешь! Я не гламурный, а сказочный персонаж.
   – И поэтому вы со всеми на «ты»? Органично, ничего не скажешь! – фыркнула Елена. – Подумаешь! И, тем не менее – я сижу перед вами. Может быть, вы собираетесь меня проглотить?
   – Увы, на трапезу ты не тянешь, – печально вздохнул Майзель, скептически оглядывая её. – Разве что так – в качестве лёгкой закуски.
   Он дождался, пока Елена наберёт в грудь достаточно воздуха, чтобы всадить в него какую-нибудь шпильку поострее, и не дал ей этого сделать:
   – Вот что. Давай уедем отсюда, пани Елена. Вставай, – он протянул ей руку. – Ну, смелее. А хочешь – могу тебя понести!
   Искушать судьбу Елена не стала: а вдруг действительно схватит и на плече понесёт?! Вон, какая махина! Приняв его галантную – на этот раз – помощь, она поднялась. Держаться за него оказалось чертовски приятно. Проклятый альфа-самец, подумала Елена, забыв рассердиться. Гормональный террор какой-то. Впрочем, она ощутила, как дрогнула его ладонь, когда Елена к ней прикоснулась. Или ей всего лишь почудилось?
//-- * * * --//
   – Дракономобиль, – усмехнулась Елена, усевшись в его карету и как следует оглядевшись. – Куда мы едем? В пещеру?
   – Кабинет устроит? – осведомился, трогаясь, Майзель. – Что ты, в самом деле. Персонаж-то я сказочный, но современный. С постмодернистским душком. Куда же от этого деться?
   Сидеть рядом с ним и мчаться по городу – не ехать, а именно мчаться, – ощущение было захватывающим. Елена даже немного расстроилась, когда они прибыли в пункт назначения.
   – Слушайте, а ведь я вас вижу первый раз в жизни. Я только сейчас это поняла! Как такое возможно, – в двадцать первом веке?!
   – Молчи, скрывайся и таи, – продекламировал Майзель. – Три источника и три составных, так сказать, части.
   – Посмейтесь, посмейтесь, – зловеще произнесла Елена. – Так как же? Только не повторяйтесь – насчёт сказочного персонажа я уже наслышана.
   – Это оказалось непросто, – притворно вздохнул Майзель. – Разбитая техника, переломанные конечности, несколько разорённых медиахолдингов – ну, не только из-за этого, разумеется, это было лишь превосходным предлогом – вот таким вот, пани Елена, макаром. Образ должен быть цельным, законченным – Дракон, Великий и Ужасный. В мире, где командовали даже не журналисты, а сознательно потакающие самым низменным вкусам испорченного плебса дельцы, следовало навести порядок. И мы его навели. Издержки, увы, неизбежны.
   – Но люди просто выполняли свою работу.
   – Люди в форме «СС» тоже выполняли свою работу, – огрызнулся Майзель. – И до сих пор убеждены – их не за что винить!
   – Ну, у вас и параллели! – отшатнулась Елена. – Сравнивать папарацци с нацистами?! Это уж слишком!
   – Это явления одного порядка: бога нет – значит, всё позволено. Не позволено. Бога нет, зато есть Дракон. Не боитесь наказания на том свете – получи́те сейчас. Очень просто.
   – Увы, да. У чудовищ всегда всё просто.
   – Напрасно ты так, – сердито произнёс он, и Елена поняла: он и в самом деле рассержен. – Это и твои заклятые враги: прикрываясь трескучими фразами о свободе слова, они выдают за неё грязь и пошлость, забивая людям мозги всяким дерьмом, отучая их думать!
   Он прав, с горечью подумала Елена. Но разве можно бороться с этим, – так, как делает он?! Или – только так и можно?! Боже правый, да что сегодня со мной?!
   Она промолчала – и увидела, как утихает пламя в его глазах.
   – Мы на месте, – уже совершенно спокойно сообщил Майзель. – Проходи.
   Раздвижные панели, сначала показавшиеся ей сплошной стеной, бесшумно и стремительно скользнули в разные стороны, скрываясь в невидимых нишах, и Елена шагнула вперёд.
   То, что Майзель назвал «кабинетом», подвергло её чувство равновесия новому, ещё более тяжкому, испытанию. Даже не огромный, – необозримый: границы помещения искусно маскировались скрытыми источниками света, а форму его не представлялось возможным определить из-за ниш и полуарок, за которыми угадывалось какие-то детали иных пространств. Стены, пол и потолок не образовывали углов и поражали пустотой – ни картин, ни гобеленов, ни ковров, ни люстр или канделябров – ничего. Сплошной полированный, ничем не прикрытый камень. Вместо наружной стены – окно без намёка на раму, жалюзи или шторы, невероятно прозрачное – в первое мгновение Елене показалось, будто между нею и разверзающейся пропастью преграда отсутствует вовсе. Лишь приблизившись, она смогла оценить толщину и профиль стекла, – да полноте, стекло ли это?! – панорама городских огней внизу преломлялась, словно Елена смотрела сквозь гигантскую лупу. Не удавалось избавиться от чувства – стекло не состыковано с камнем пола и потолка, а является его естественным продолжением. Что за технология позволяет добиться такого эффекта, Елена не имела ни малейшего представления.
   Чуть в стороне, прямо из пола, рос – другим словом она не могла это назвать – огромный, замысловатой формы диван и подобие столика перед ним, исполненным в том же стиле. Материал сидений и подушек походил на змеиную кожу, только с очень крупной чешуёй. Елена чуть слышно хмыкнула.
   Но всё это было сущей ерундой по сравнению с главным – и единственным – элементом декора, – если можно посчитать таковым длинный, чуть не с Елену ростом, японский меч, подвешенный вертикально остриём вверх прямо в воздухе – судя по всему, в магнитной ловушке. Кажется, это называется нодачи, вспомнила Елена. Меч всё время чуть заметно подрагивал, словно живой, и на поверхностях стен, пола и потолка то и дело вспыхивали отбрасываемые сверкающим клинком блики.
   – Всё-таки пещера, – констатировала Елена, озираясь. – Впрочем, от бессовестного мистификатора, вроде вас, трудно ожидать чего-то иного.
   – Не нравится?! – огорчился Майзель.
   – Нравится, не нравится – иррелевантно, – отрубила Елена. – Обязано подавить, ошеломить, зачаровать, разоружить. Намекнуть на неотвратимость наказания в случае неповиновения, – Елена указала подбородком на меч. – С этой ролью ваш так называемый «кабинет» справляется на пять с плюсом. А где стол?
   – Какой стол? – удивился Майзель. – Зачем мне стол?
   – Но где-то же вы работаете? Компьютер, дисплей? Клавиатура?
   – Вон ты о чём, – кивнул Майзель и вытянул руку.
   Елена непроизвольно ахнула – стена напротив окна ожила, превратившись в экран. В сегментах – прямоугольниках разной формы, от вытянутых до почти квадратных – замелькали кадры, среди которых можно было узнать даже популярные каналы.
   – А для ввода есть планшет, – Майзель достал из кармана устройство, развернул и помахал у Елены перед носом. – Вообще я писать не люблю, предпочитаю диктовать компьютеру.
   – Не могу подобрать слов, – честно призналась Елена. – Выключите. Я поняла.
   – Ну, ладно, – Майзель облегчённо перевёл дух. – Значит, так и запишем: «Одобрено». Хочешь чего-нибудь? Вина, фруктов? Может быть, ужин?
   – Я не ем после шести, – улыбнулась Елена. – Но вино или фрукты, – собственно, почему бы и нет? Получить в один вечер аудиенцию у королевы и у Дракона – такое необходимо отметить.
   – Ну и чудно, – кивнул он и обратился – как показалось Елене, в совершенную пустоту: – Божена! Токайского и фруктов, пожалуйста.
   – Готово, – необычайно, как показалось Елене, быстро, откликнулась – кто?! – Токайское, урожай девяносто седьмого, фруктовое ассорти.
   Только сейчас Елена догадалась – голос всё-таки принадлежит машине, а не живому человеку.
   – Величкова, – она изумлённо повела головой из стороны в сторону. – Ах да, это ведь постмодернистская сказка, и заточить в своей пещере живую Величкову, вы, конечно же, не могли. Но вы похитили её голос и заставили компьютеры им говорить. О, это великолепно. Признаю.
   – А тебе не пришло в голову, что Божена разрешила мне им воспользоваться? – Майзель поставил перед Еленой вазу, два бокала и хрустальную ёмкость со светло-золотистой, будто наполненной солнцем, жидкостью.
   – Действительно, – Елена заворожённо смотрела, как он разливает вино. – Ладно. Один – ноль. Погодите! Неужели у вас даже прислуги нет?
   – Человек должен заниматься творческим трудом. А всякое подай-принеси, подмети-убери – прерогатива машин. Должно быть механизировано всё, что можно механизировать. А вот фруктовое ассорти приготовить – это уже творчество.
   – А почему токайское?
   – А чего ты ожидала? – удивился Майзель. – Бычьей крови? Женского молока? Токайское – любимое вино Вацлава и Марины, они меня им и снабжают. Что им хорошо, то и мне подойдёт.
   – Как кстати вы о них вспомнили. Они попросили вас встретиться со мной – а вы взяли и согласились. Вы думаете, я в это поверю?
   – Во что именно? В просьбу? Или в согласие?
   – В то, что идея исходит от короля.
   – Идея исходит от королевы, – чуть искривил губы Майзель. – Впрочем, муж и жена – одна сатана. Так почему же, по-твоему, идея не может от них исходить?
   – Но ведь они – целиком и полностью ваши креатуры.
   – А ты сама не веришь в то, что сейчас сказала, – посмотрел на неё Майзель. – Ты, вероятно, могла так думать, находясь в плену предрассудков, – но теперь, после личного знакомства?
   – Я возражаю против того, чтобы мои убеждения именовались предрассудками.
   – Ну, хорошо, – искренние заблуждения, – улыбнулся он. – Заблуждаться не запрещено и не стыдно, – стыдно лишь упорствовать в заблуждениях. Я понимаю, – тебе потребуется время, чтобы побороть заблуждения, избавиться от них. Ты нам очень нужна, пани Елена. Поэтому я выполню просьбу моих друзей. Тем более, они не только мои друзья, они – мой король и моя королева.
   – А вы – их ручной Дракон?
   – Ручной? Ну, вряд ли, – рассмеялся он. – Давай лучше выпьем за знакомство, – Майзель прикоснулся донышком своего бокала к бокалу Елены.
   – Ну, давайте, – она подняла наполненный вином бокал к лицу и сделала маленький глоток. – Да. Действительно, – король вин, вино королей. Знаете, я никак не могу определиться, как мне вас называть. Пан Майзель? Слишком официозно. Пан Данек? Как-то не по-настоящему. Пан Дракон? Звучит совершенно по-идиотски.
   – А просто – Дракон?
   – Не получается, – честно созналась Елена. – Видимо, должно произойти что-то, чтобы я могла свободно и легко вот так к вам обратиться.
   Он смотрел на неё, улыбаясь и покачивая головой.
   – В чём дело? – смутилась и нахмурилась Елена.
   – Ты действительно лучшая, – тихо произнёс Майзель. – Ох, как же я рад. Мы в тебе не ошиблись. И ты обязательно назовёшь меня просто Драконом. Думаю, скоро.
   – Если…
   – Не «если» а «когда», – всё с той же улыбкой перебил её Майзель. – Есть у Вацлава такая присказка. Всё уже решено и подписано, но время ещё не пришло. Так бывает, пани Елена. Твоё здоровье.
   И Майзель, не переставая улыбаться, отсалютовал ей бокалом и пригубил вино.
   – Почему?! Почему вы согласились?! – шёпотом закричала Елена.
   – А ты?
   – Это… моя работа.
   – Нет, так не годится, – нахмурился Майзель. – Так ты будешь долго топтаться на месте. Ты заслужила право войти в ближний круг – в том числе тем, что никогда не шла на поводу даже у собственных предрассудков. Честностью, которая изумляет меня, – и не только. В этом теперь состоит твоя работа, пани Елена. Понять. И поэтому ты не можешь отнестись к ней, как к обычной работе.
   – Хорошо, – Елена откинулась на спинку дивана. – Рассказывайте.
   – С чего мне начать? – улыбнулся Майзель.
   Елена пристально вгляделась в эту улыбку. И с ужасом, леденисто обжигающим всё внутри, от живота до самого позвоночника, до самой души, – вдруг ощутила, как чудовищно, непередаваемо, жутко одинок этот человек. И представила себе – от этого одиночества, от этой вселенской пустоты и придумал он себе их всех – и Корону, и короля с королевой, – и её, Елену.
   Майзель встревожился не на шутку, увидев слёзы, вскипевшие в её глазах.
   – Пани Елена?!
   – Всё нормально, – отрезала Елена, хотя голос и выдал её. – Начните сначала.
   – Великий мудрец и толкователь священного писания, создатель целого свода еврейских законов, которые названы его именем, рабби Гилель – однажды оказался в моём положении, – улыбка Майзеля сделалась слегка иронической, и слёзы Елены высохли в тот же миг. – К нему пришёл римлянин, пообещавший своим друзьям, что сумеет разоблачить мудреца. Он встал у порога и заявил: Гилель, если ты мудрец, то сумеешь объяснить мне суть твоей Торы, пока я стою на одной ноге. Легко, ответил ему Гилель. Не делай другим того, чего не желаешь себе. Остальное – лишь комментарии. А теперь – садись вот тут и учись.
   – Превосходно, – согласилась Елена. – Это и есть величайший смысл вашей жизни?
   – Ну да, – пожал плечами Майзель. – Сделай для других то, чего хочешь для себя больше всего на свете. И себе, разумеется, – покажи пример остальным. Вот что, пани Елена. Я не стану давать тебе интервью, – да ты и сами чувствуешь: это невозможно. Я предлагаю тебе больше. Гораздо больше, – стать моей тенью. Не на день или два – надолго. Только увидев, что происходит, ты сможешь понять.
   Вот оно – предложение, от которого нельзя отказаться, поняла Елена. Немыслимо. Невозможно. Не просто работа. Увидеть всё изнутри. Прикоснуться. Это что же, изумилась Елена, – я всего лишь всё время завидовала им?!
   И, пряча смятение, сердито сдвинула брови:
   – Если вы мне солгали, – если солжёте, – я вас не пощажу. И вы это знаете.
   – Да, – спокойно ответил Майзель.
   – Отлично, – кивнула Елена. – Обсудим детали. У меня только одно условие: пожалуйста, избавьте меня от необходимости отбиваться от ваших ухаживаний. Вы прекрасно знаете – вы не мой герой.
   – Откуда же мне, – улыбнулся Майзель.
   – Не нужно, – поморщилась Елена. – В нашем сказочном королевстве мы все под колпаком, – сказка, как вы сами изволили уточнить, постмодернистская. А уж перед тем, как разрешить мне приблизиться к вам, меня и всё вокруг меня просветили во всех существующих и даже несуществующих диапазонах. Так что вы прекрасно знаете обо мне всё – в том числе и то, с кем, когда и при каких обстоятельствах. А выводы вы умеете делать сами.
   – Я надеюсь, тебя это не слишком побеспокоило, – вздохнул Майзель. – Увы, иначе нельзя.
   – Вы кого-то боитесь?
   – Я не боюсь – я обожаю всё контролировать.
   – И в самом деле, – пробормотала Елена, – должны же у вас иметься хоть какие-то недостатки. Так мы договорились?
   – Обещаю не досаждать излишней опекой, – по-кавалергардски склонил голову Майзель. – Но совсем не досаждать не получится: став моей тенью, даже на время, ты не сможешь сохранять прежний уклад своей жизни. Предупреждаю: придётся нелегко. Очень.
   – Я готова выслушать ваши условия.
   – Мой рабочий день начинается в шесть утра. Сразу после того, как заканчивается предыдущий.
   – Что?!
   – Ты разве не знаешь? – удивился, в свою очередь, Майзель. – Я же не сплю.
   – Что, совсем? – с состраданием спросила Елена.
   – Совсем, – он усмехнулся. – Не стоит меня жалеть: я очень много успеваю, в обоих полушариях, и могу, когда все спят, хотя бы поесть, как следует. А то днём приходится перебиваться всякой ерундой.
   – Я думала, это какая-то очередная глупая выдумка, из невероятных россказней для обывателей и идиотов, – она посмотрела на него всё ещё с жалостью. – Но как же так?! Ведь это невозможно! Вы же должны отдыхать?!
   – Я отдыхаю, – кивнул Майзель. – Но, поскольку сам не умею, просто, как попугай, повторяю всё за Вацлавом.
   – Вы проводите с ними много времени, – утвердительно произнесла Елена. – Не только со взрослыми – с детьми тоже. Они вас не боятся, как я могла убедиться. Для чудовища, каким являетесь, вы неимоверно милы.
   – Никакого секрета, – Майзель опять улыбнулся. – Я просто их очень люблю.
   – Я заметила, – кивнула она. Игла у самого сердца предательски шевельнулась, но Елена не поддалась, – как всегда. – А этот военно-монашеский наряд, – не мешает вашим женщинам?
   – О каких женщинах речь? – подозрительно уставился на неё Майзель.
   – Ну, не с мужчинами же вы строите отношения, – невинно захлопала ресницами Елена.
   – О, нет, – рассмеялся Майзель. – Я не пидор, а поношенные трусики японских школьниц доставляют самолётами из Токио совершенно точно не мне. Я отвратительно нормальный, скучный зануда.
   – Сочувствую, – усмехнулась Елена. – Кстати, а нельзя было вместо «пидор» произнести что-нибудь понейтральнее? Вы что, гомофоб?
   – Тут такая петрушенция, пани Елена, – природа, или бог, не суть важно, – распорядились следующим образом: человек – существо двуполое. Не однополое и не гермафродит. Я только придерживаюсь концепции, поскольку поступать так – разумно. А сознательно идущие наперекор разуму всегда вызывали у меня раздражение. Если увижу кого с семицветным флажком – могу и голову откусить.
   – И лесбиянке?
   – Ну, лесбиянкой – теоретически – я ещё могу себя как-то представить… Но этим?!
   Майзель так передёрнул плечами, – Елене пришлось сдержаться, чтобы не прыснуть.
   – И всё-таки, – как насчёт женщин?
   – Почему тебя это так интересует?!
   – Считайте это блажью.
   – У меня нет отношений с женщинами, – Майзель сделал ударение на слове «отношений», и Елене показалось: по его лицу промелькнула какая-то тень. – Хочешь – узнавай, мешать тебе я не стану, но болтать – не в моих правилах.
   – Какой вы всё-таки старомодный, – вздохнула Елена. – Ладно. Будем считать, об этой стороне вашей жизни я кое-что себе уяснила. По крайней мере, понятно, как следует от вас защищаться. Так когда мы увидимся снова?
   – Завтра в шесть.
   – Давайте в девять. Хотя бы.
   – Невозможно.
   – То есть?!
   – В шесть, пани Елена. Уйти ты можешь в любое время, но прийти – только в шесть. В девять я могу быть уже в Рио – или Антананариву. Или на Луне. Понимаешь?
   – Кажется, да.
   – Замечательно. Подойди, пожалуйста, вот сюда и положи ладонь на экран.
   Елена подчинилась.
   – Божена, профиль для пани Томановой, спутниковый терминал и планшет. Уровень допуска двенадцатый.
   – Запрашиваемый уровень допуска является наивысшим, – отозвался компьютер. – Прошу подтвердить присвоение.
   – Подтверждаю.
   – Кровью не надо расписываться? – проворчала Елена.
   – Можно, но бессмысленно. Всё равно подпись оцифровывается, а биометрия и без анализа крови снимается.
   – Ясно, – приподняла брови Елена. – А наивысший допуск – это как у вас самого?
   – Нет. Мой допуск так и называется – «Дракон». Его не может получить никто, кроме меня.
   – А что в таком случае означает двенадцатый?
   – Например, ты узнала бы о Дубровнике в тот самый момент, когда всё началось, – посмотрел на неё Майзель. – И вся информация поступала бы к тебе немедленно. Тогда тебе было бы легче понять, с чем мы столкнулись.
   – Я вас не осуждаю, – тихо произнесла Елена. – Мне очень горько, больно и страшно, но я, видит бог, не осуждаю вас. Но вы должны сделать так, чтобы такое не могло повториться. Понимаете?
   – Мы стараемся.
   – Старайтесь старательнее. Пожалуйста. Если я становлюсь, хоть в самомалейшей степени, даже на время, какой-то частью всего этого, – я должна быть уверена: делается всё. И больше, чем всё.
   – Знаешь, как назвал тебя мой Гонта?
   – Гонта? Вы говорите о вашем обер-цербере, Богушеке?
   – Обер-цербер, – Майзель хмыкнул. – Да.
   – И как же?
   – Мурена.
   – Это что же, по-вашему, комплимент? – опешила Елена.
   – В исполнении Гонты – безусловно. С планшетом и телефоном сама разберёшься, или помочь?
   – Уж как-нибудь, – язвительно отозвалась Елена.
   – Ну, тогда я отвезу тебя домой.
   – Вы невежа.
   – Тебе нужно отдохнуть, пани Елена, – улыбнулся он, и по его улыбке Елена поняла: Майзель не шутит. – Мой ритм довольно сложно выдержать. Мои помощники работают в две смены, и я подумываю, не учредить ли мне третью, – бедные люди падают с ног.
   – Поехали, – смирилась Елена. – Только высадите меня за квартал от дома, иначе соседи повываливаются из окон, и родится очередная идиотская сплетня.
   – Сказка, – поправил её Майзель.
   – Тем более, – отрезала Елена. – В отличие от вас, я не желаю превращаться в сказочного персонажа!

Баден-Баден. Апрель

   Доктор юриспруденции Юрген Кречманн не без оснований считал себя не только удачливым, но и хорошим адвокатом. Земля слухом полнится – и за два с лишним десятилетия с той поры, как Кречманн открыл собственное бюро, его клиентура выросла весьма значительно. Безусловно, свою роль сыграло и место, в котором решил обосноваться Кречманн – курортная столица Европы, с её парадом состояний и статусов, способствовала его преуспеянию как нельзя лучше.
   Уголовщиной Кречманн не занимался, – его специальностью были имущественные, бракоразводные и наследственные процессы, хозяйственные споры и прочие негромкие, необременительные, но нередко сложные дела, приносившие пятидесятидвухлетнему адвокату очень хорошие деньги и вполне заслуженную репутацию ловкого малого, который умеет на редкость замечательно всё устроить. Способствовало его популярности и то, что Кречманн умел хранить молчание, как настоящий семейный доктор старой закалки.
   Работал Кречманн не один – трое помощников, молодых, голодных и зубастых, пара секретарей, – приличное по всем меркам хозяйство. Он давно уже завёл привычку принимать посетителей у себя в бюро, снимая под него уютную, утопающую в зелени виллу, и подумывая о том, не купить ли её окончательно.
   Впрочем, некоторых клиентов всё же приходилось посещать на дому, – в исключительных случаях. Вот, как сейчас, например, – господин Гайц настоял на визите Кречманна, ссылаясь на плохое – просто из рук вон – самочувствие.
   Гайц не вызывал у доктора Кречманна особых симпатий, однако серьёзных оснований отказывать ему в услугах у адвоката не было. Да, этот Гайц, конечно, не ангел, – но где они водятся, ангелы, в наше-то время?
   Кречманн аккуратно припарковался, запер автомобиль, легко – он тщательно следил за собой, занимался спортом под руководством личного консультанта по модному «фитнессу» – взбежал на крыльцо особняка господина Гайца и надавил на пуговицу звонка.
   Клиент встретил его в инвалидном кресле и с кислым выражением лица, соответствующим состоянию здоровья. До Кречманна уже дошли слухи о какой-то странной истории, приключившейся с Гайцем пару недель назад, – шептались, будто на клиента напали не то грабители, не то похитители, от которых Гайц умудрился сбежать, вдребезги разбив новенькую «Феррари» и чудом оставшись в живых.
   Чем дольше слушал клиента доктор Кречманн, тем сильнее становилось его недоумение. Адвокат старался не поддаваться эмоциям, но это получалось у него не без труда.
   – Простите, господин Гайц, – воспользовался Кречманн небольшой паузой. – Вы говорите, это был русский?
   – Русский или нет, не знаю, – с раздражением ответил Гайц и сморщился. – Мне показалось, он говорил с русским акцентом. Или славянским. Я же не филолог, в конце концов!
   Ты болван, усмехнулся про себя Кречманн. Требовать от Дракона, чтобы он уступил тебе дорогу, – нет, определённо, для этого нужно быть законченным кретином. Он уже понял, кто на самом деле «похитил» Гайца. Умея молчать, Кречманн очень многое знал.
//-- * * * --//
   Кречманн познакомился с хозяйкой отделения «Коруны» в Южной Германии Иреной Ружковой на одном из благотворительных вечеров для местного и прибывшего на воды бомонда. Не имея собственных детей, адвокат ничего не имел против того, чтобы облагодетельствовать чужих. Он старался быть хорошим христианином и потому охотно жертвовал на благотворительность, тщательно выбирая организации, помогающие именно детям.
   Эта встреча оставила в нём неизгладимое впечатление. Пани Ирена была воплощением женского идеала доктора Кречманна: высокая, статная, с крепкой фигурой, но очень лёгкая и подвижная, эта молодая женщина с чуть широкоскулым лицом и яркими голубыми глазами, ослепительной улыбкой и превосходным немецким – её лёгкий славянский акцент все без исключения находили исключительно милым – покорила не только преуспевающего юриста. У него даже что-то такое шевельнулось.
   В молодости Кречманн не собрался жениться, поскольку не мог себе этого, как он полагал, позволить, а несколько лет назад внезапно обнаружил, что жениться ему незачем, даже если бы у него и появилась невеста. Это открытие, после которого многие из его знакомых впали бы в жесточайшую депрессию, почему-то совершенно не расстроило доктора Кречманна. Он никогда не блистал в любовных баталиях, то ли по причине необычайной занятости и усидчивости, то ли по иной, не менее уважительной. Несколько недолгих и довольно скучных «приключений» окончательно развеяли остатки юношеского романтического тумана, чудом удерживавшегося в его голове. А с тех пор, как обнаружились известные обстоятельства, доктор Кречманн и вовсе утратил интерес к этой стороне человеческой жизни.
   Появление пани Ирены многое изменило. Нет, он не обрёл чудесного исцеления и даже, анализируя свои чувства, не мог назвать их влюблённостью. Ему вовсе не хотелось терзать прелестную чешку в страстных объятиях, пронзая её копьём Амура и добиваясь страстных стонов в ответ. Ему нравилось почаще и подольше находиться рядом с фрау Рушшкофф – произносить её фамилию он так и не научился – и быть ей… полезным. Да, именно полезным – вот, пожалуй, наиболее верное определение.
   Хозяйка «Коруны» вовсе не возражала. Вокруг неё постоянно увивались какие-то мужчины, довольно много, а среди них – даже известные и богатые, но, похоже, никто из них не мог похвастаться тем, что сумел завоевать её нежное расположение. Вообще, эти славянки из Короны не слишком жаловали западноевропейских претендентов на руку и сердце, предпочитая им своих – на взгляд доктора Кречманна, избыточно маскулинных, да ещё частенько в мундирах. Правда, пани Ирене он готов был простить и кое-что посерьёзнее, и не только потому, что самого адвоката она явно привечала и выделяла среди остальных.
   Их первый разговор – там же, на благотворительном балу – заставил адвоката о многом задуматься. Пани Ирена, узнав, что доктор Кречманн – щедрый и последовательный поборник гуманитарного влияния, огорошила его вопросом:
   – Скажите, Юрген, – вы ведь позволите мне вас так называть?
   – Разумеется, – пролепетал Кречманн, млея от её близкого присутствия.
   – Так вот, дорогой Юрген, – конечно, два евро в день – совсем небольшие деньги. Возможно, собранные таким способом несметные миллионы действительно спасут от голодной смерти несколько десятков тысяч детей. А что потом?
   – В каком смысле? – озадаченно уставился на пани Ирену адвокат.
   – В прямом, дорогой Юрген, в прямом. Что будет с этими детьми потом? По вашему лицу я вижу – вы никогда особенно над этим не задумывались.
   – Нет, – сознался Кречманн. – Но, видите ли…
   – А вам следовало, – обворожительно улыбнулась прекрасная чешка, и в голосе её адвокат с изумлением услышал железные нотки. – И не только вам. Когда они немного подрастут, их отправят, – куда бы вы думали, дорогой Юрген? Нет, не в школу. На войну. Убивать. Там, где им раздают бесплатный гороховый суп, нет школ, нет университетов, нет инфраструктуры, и, как следствие, нет никакой работы. Президенты и премьер-министры гордых и независимых африканских держав, в подавляющем своём большинстве, – насквозь продажные, безмозглые, хотя, конечно же, очень хитрые негодяи и взяточники, стоящие во главе мириадов таких же, как они, только рангом пониже. Даже из тех денег, что собирают добрые самаритяне вроде вас, до несчастных детей доходит в лучшем случае треть, а, как правило – лишь десятина. Остальное разворовывается, расточается, уничтожается, питает сонмы чиновников, бесконечные банды полевых командиров и партизанских вожаков, убивающих учителей, врачей и священников, стремящихся хоть как-то улучшить ситуацию. Везде – хаос и смерть, насилие и голод, нищета и безысходность. А если этому несчастному ребёнку, уже – благодаря вам – не голодному, а всего лишь полуголодному, удастся избежать судьбы маленького солдата, он будет месяцами – годами! – пробираться в Марокко, Тунис или Западную Сахару, чтобы оттуда, умирая от жажды и голода, приплыть на ржавом корыте и вывалиться на берег где-нибудь под Неаполем или Марселем. Не зная языка, не умея делать ничего, кроме самой простой, грязной работы, он проведёт годы в лагере беженцев уже под Франкфуртом или Берлином. У него не будет ни денег, ни жилья, ни возможности жить по-людски, любить и быть любимым, создать семью, стать уважаемым гражданином. За это время он сделается взрослым, ожесточится и возненавидит вас – всех вокруг. А потом сладкоголосый имам познакомит его с настоящими борцами, которые вручат ему бомбу и дистанционно подорвут его средь бела дня прямо на вокзале в тот момент, когда вы будете садиться в свой евроэкспересс, чтобы отправиться в Париж попробовать свежих омаров. Вы ведь можете себе такое позволить – попробовать свежих омаров в Париже, дорогой Юрген?
   Раздавленный её напором и страшной правдой, стоявшей за этой гневной речью, доктор Кречманн понял: пани Ирена очень, очень хорошо знает, о чём говорит. Гораздо больше, чем он. Гораздо лучше, чем можно было бы ожидать от довольно молодой женщины из непонятной страны, где проверенным демократическим ценностям предпочитают мужлана-короля, практически самозванца, и какого-то мифического «Дракона». Униженный и разъярённый тем, что его, оказывается, надувают, словно тупую деревенщину, доктор Кречманн завопил – это он-то, с его нордически выдержанным характером! – так, что на них начали оборачиваться:
   – Но должен же быть какой-то выход из этого кошмара!
   – Он есть, дорогой Юрген, – как ни в чём не бывало, улыбнулась пани Ирена. – Мы непременно обсудим это с вами при следующей встрече, когда вы заглянете как-нибудь ко мне в «Коруну». Кстати, а с кем вы советуетесь, делая благотворительные взносы?
   – С пастором Клампе.
   – А, это настоятель Паулюскирхе? Мне кажется, он недостаточно компетентен. Обратитесь лучше к отцу Винсенту из Иезуитского колледжа. Он с удовольствием вам поможет. Я ему непременно позвоню. Идёт?
   Адвокат позволил себя завербовать, даже не особенно сопротивляясь. Встречаясь с пани Иреной, он, опытный и закалённый в юридических схватках законник, превосходно разобрался в том, кем является сама красавица-славянка и чем занято возглавляемое ею отделение «Коруны». Передовой и разведывательный отряд мощной рейдерской группировки международных авантюристов, окопавшихся в Праге, рассылающей своих эмиссаров по всему свету и возглавляемой тем самым, как выяснилось, отнюдь не мифическим, Драконом – вот в чьи сети угодил доктор Кречманн. Однако, к собственному изумлению, Юрген Кречманн в какой-то момент осознал: ему это нравится!
   Когда ему сделалось ясно: вовсе не с авантюристами, обуянными жаждой наживы, столкнула его судьба, Кречманн долго не мог прийти в себя. Поверить: какие-то люди – не один человек, а многие сотни, тысячи! – действуют по единому плану, направляемые стальной рукой, блестящим умом и титанической волей, изо всех сил, надрывая жилы, не щадя себя, создают то самое будущее, ради которого стоит рвать жилы и себя не щадить – о, это оказалось непросто! Будущее, в котором уже сегодня, безжалостно, кроваво растоптав гидру коррупции и межплеменной вражды, поднимается из Хаоса в центре Чёрного континента держава императора Квамбинги, – единственная держава, способная в Африке что-нибудь удержать. Держава, с помощью пани Ирены, его, Кречманна и ещё многих таких же, как он, дающая кров, безопасность и будущее миллионам. Настоящее будущее, а не миску бесплатной похлёбки! Кречманн поверил – но лишь тогда, когда всё проверил, как следует. А когда поверил…
   Он испытывал почти любовный восторг, поставляя своей прекрасной даме тщательно проработанные досье для новых вербовок и собирая материалы для организации рейдерских захватов. Правда, надо отдать должное пани Ирене: она вовсе не злоупотребляла готовностью доктора Кречманна рыцарски бескорыстно посвятить ей всего себя. Напротив. Она с удовольствием проводила с ним время в беседах и давно уже знала: за внешней недоступностью, дотошностью и «типично немецкой» сентиментальностью прячется большое и щедрое сердце – не героя, а обычного человека, который хочет сделать мир хоть немного лучше. Как она сама. Как Дракон.
//-- * * * --//
   – Прошу прощения, дорогой мой господин Гайц, – вежливо поинтересовался Кречманн, аккуратно перебирая бумаги клиента. – Так чего же вы всё-таки от меня ожидаете?
   – Для начала я хочу, чтобы мне вернули отнятые права и аннулировали незаконно начисленные пункты во Фленсбурге! – заявил хозяин. – А потом…
   – Погодите, господин Гайц, – попробовал остудить его пыл доктор Кречманн. – Что значит – незаконно?
   – То и значит! – взвился Гайц. – То и значит! Какой-то бандит с большой дороги нападает на меня – а меня же ещё и лишают водительских прав! Это неслыханно!
   – Незаконно, вы говорите? – Кречманн рассматривал распечатку снимка, присланную из КВА, на которой отчётливо отображались номер «Феррари», перекошенная физиономия клиента, знак ограничения скорости – 130 – и скорость автомобиля Гайца, – 217 километров в час. – Видите ли, господин Гайц. Данные, на основании которых вас лишили прав и требуют заплатить штраф, находятся в компьютере КВА в том самом формате, в котором должны там находиться. Доказать, будто они попали туда, гм, незаконно, мягко говоря, затруднительно.
   – То есть как?! – уставился на Кречманна Гайц. – Вы хотите сказать, немецкое правовое государство не в состоянии защитить меня, своего гражданина, от какого-то славянского бандита, изображающего полицию на наших дорогах?! Нападающего на добропорядочных граждан?!
   В добропорядочности Гайца у Кречманна имелись основательные сомнения, но он решил повременить с разоблачениями.
   – Дорогой господин Гайц, – вкрадчиво перебил он своего клиента. – Немецкое правовое государство уже защитило вас – и себя – от вас самого, способного мчаться в зоне ограничения до ста тридцати со скоростью, чуть ли не вдвое большей. Благодарите господа бога, что вы не создали аварийную ситуацию с человеческими жертвами. Я не советую вам пытаться раскрутить эту историю – она может обернуться к вам совершенно неожиданной стороной, и не самой приятной.
   – К чёрту! – Гайц грохнул кулаком по подлокотнику своей каталки. – Я хочу, чтобы полиция выяснила, кто эта сволочь, и объявила в международный розыск! Он чуть не убил меня! Вы это понимаете?! А машина, между прочим, стоит четыреста тысяч евро, которые оказались на помойке!
   Четыреста тысяч – это школа в Намболе с полным комплектом парт и учебников, подумал Кречманн. С некоторых пор он пересчитывал средства не в тарелках горохового супа, а в несущих элементах инфраструктуры.
   – Я попробую проверить, господин Гайц, – кивнул адвокат. – Но, повторяю: ваша позиция представляется мне весьма шаткой. Сомнительно, чтобы какой-то, как вы полагаете, бандит разъезжал по нашим дорогам на оборудованном специальной техникой автомобиле и, так сказать, из любви к искусству терроризировал добропорядочных граждан.
   – А что же это было такое, по-вашему?! – заверещал Гайц. – Или я, по-вашему, вру?!
   – Не нужно нервничать, господин Гайц, – успокаивающе улыбнулся доктор Кречманн, и не, будь Гайц в таком бешенстве, он уловил бы в этой улыбке оттенок сарказма. – Если хотите услышать моё личное мнение, – скорее всего, это был какой-то новый, пока ещё экспериментальный патрульный автомобиль, которым, возможно, управлял не слишком вежливый сотрудник полиции – испытатель. Вы же сами уточнили – без номеров. Говорите, он взял вас на буксир? По-моему, на бандитское поведение это как-то совсем не похоже. Давайте успокоимся и попытаемся выяснить, что же на самом деле случилось. Хотя, должен заметить, уголовные дела – не моя специальность. А тут определённо что-то странное. Позвольте мне на сегодня покинуть вас, – как только я узнаю что-нибудь интересное, немедленно вам сообщу.
//-- * * * --//
   Уединившись в своём кабинете, доктор Кречманн принялся мерить его шагами от окна к двери и обратно. Взгляд его в очередной раз упал на стоящую у него на столе строгую рамку, под стеклом которой адвокат с гордостью хранил самую настоящую папскую грамоту с личной печатью и подписью наместника престола Святого Петра. На ней, под рельефным гербом Ватикана, значилось: «Доктору юриспруденции Юргену Кречманну, с глубокой признательностью за доброту и щедрость». А ниже располагались две цитаты: одна на латыни, другая – почему-то на иврите. Видимо, для не разумеющих в языках, цитаты заботливо снабдили переводом: и латинскую – «Доброта может и не спасти нас, но сделает нас достойными спасения», и талмудическую – «Укрепи руку его, чтобы ему не обращаться впредь за помощью к тебе».
   Получив приглашение пани Ирены, Кречманн прибыл на мероприятие, посвящённое визиту в «Коруну» специального посланника Курии – епископа Жижки, вовсе не предполагая удостоиться каких-то персональных почестей. Однако вместо благообразного старичка в сутане с малиновым поясом его ждала встреча с высоким, молодым – никак не старше фрау Рушшкофф – прелатом, церковное одеяние которого никак не могло скрыть ни гвардейской выправки, ни смертоносной грации опытного бойца-коммандос. «Ваше преосвященство» – или всё-таки «господин майор», подумал адвокат.
   – Рад познакомиться с вами лично, доктор Кречманн, – настоящим командирским голосом пророкотал, вручая ему награду, епископ, делая ударение на «лично». – Позвольте мне также от имени Его Святейшества передать вам особую, устную, признательность за всё, что вы для нас делаете. Благослови вас Господь!
   То ли от этих слов, то ли от могучего рукопожатия папского офицера для особых поручений, способного дробить в порошок гранитные глыбы, Кречманн прослезился. Что не помешало адвокату приметить: фрау Рушшкофф сегодня как-то особенно ласково на него смотрит.
   Улыбнувшись приятным воспоминаниям, Кречманн шагнул к столу. Устроившись в удобном кожаном кресле, он включил компьютер. Не нравится мне этот Гайц, подумал он. Кстати, непонятно, почему. Мало ли среди моей клиентуры богатых бестолочей, которым я даже по-своему симпатизирую? Или это фрау Рушшкофф так влияет на меня? Идиотская, опасная игрушка с мотором – или школа, горящие любопытством и разумом детские глаза? Чёрт меня подери!
   Кречманн открыл картотеку и нашёл в ней данные Гайца. Его родители переехали в Швабию в пятьдесят седьмом, вместе с малюткой Густавом. Из Аргентины. Кречманн пошевелил ноздрями, словно пёс, учуявший аромат жареной сосиски. А не слетать ли мне в Аргентину, плотоядно усмехнулся он. Пора сменить обстановку и слегка развеяться!

Прага. Апрель

   Захлопнув дверь квартиры, Елена прислонилась к ней и долго не могла перевести дух. Сердце колотилось, уши горели – светятся, наверное, в темноте, сердито подумала она, и не смогла сдержать рвущийся наружу смешок, – впрочем, отчасти нервный. Я это заслужила, решила Елена. Столько лет я с ними ристалась, – что-то должно было произойти. Если они впустили меня, да ещё вот так, – значит, они задумали что-то невероятное. Но что?! Звонить Иржи. Немедленно.
   Она хотела сначала набрать телефон редактора со своего мобильного телефона, но передумала и взялась за терминал, выданный Майзелем.
   – Ахой, Иржи. Это я, Елена.
   – Еленка? Что-нибудь случилось?!
   – Случилось, Иржи. Сядь, – Елена подавила желание по-мефистофельски расхохотаться. – Сидишь? Ну, слушай. Ты не поверишь!
   После того, как Елена умолкла, Ботеж невероятно долго сопел в трубку – минуту, а, может, и больше.
   – Иржи? – обеспокоенно окликнула его Елена. – Иржи? Ты где?
   – Здесь, – сдавленно произнёс Ботеж. – Я не знаю, что сказать, девочка моя. Лучше я ничего не стану говорить. Чем тебе помочь?
   – Мне понадобится отпуск.
   – Это я понял. Ты его получила. Что ещё?
   – Никому ничего не говори, Иржи. Я заболела, уволилась, умерла – только не говори никому ничего, ради бога.
   – Добро.
   – Иржи, ты можешь хотя бы попытаться представить себе, – зачем?!
   – Я могу лишь строить догадки, Еленка, – вздохнул Ботеж. – И вариантов немного: им зачем-то необходимо полнейшее, абсолютное одобрение их действий. Стопроцентная мобилизация.
   – Мы не построимся. Я не построюсь, – Елена нахмурилась. – Если только…
   – Что?
   – Если я не пойму и не решу – они правы. Если они неправы, и я это пойму, им придётся меня убить, чтобы я замолчала.
   – Еленка, – голос Ботежа окреп. – Прекрати. Нас наверняка слушают.
   – Начхать, – хмыкнула Елена. – Они не могли не знать – я поделюсь с тобой этой новостью.
   – Будь осторожна, Еленка. Раскрой глаза и уши, не дай себя обмануть. Ты знаешь – они опасны.
   – Зато интересны, – возразила Елена. – И я их не боюсь.
   – Знаю.
   – Иржи, если не убить, то выгнать нас вон они могли бы давным-давно. Они так не поступили. Тебе никогда не приходило в голову – возможно, мы действительно не понимаем чего-то важного?
   – Узнай это, – велел Ботеж. – Я всегда признавал заблуждения и стремился от них избавляться. Этому всех нас учил Матишек. Прежде всего, этому – а потом уже всему остальному. И тебя он учил тому же. Ведь так?
   – Так, Иржи, – кивнула Елена. – Спасибо тебе, дружочек.
   – Не спеши, Еленка. Не торопись. Мы с тобой. Я с тобой. Береги себя, девочка.
   – И ты, Иржи. Я позвоню.
//-- * * * --//
   Всю ночь Елена не спала, а когда ей показалось – она, наконец, уснула, раздался телефонный звонок. Елена схватила аппарат, едва не выронив из рук, чертыхнулась и раскрыла его:
   – Томанова!
   – Доброе утро, пани Елена, – услышала она в динамике знакомый, удивительно живой, весёлый, как ей почудилось, даже немного насмешливый, рокочущий баритон. – Я решил не надеяться ни на будильники, ни на твои ещё не настроенные биологические часы. Прислать за тобой транспорт?
   – Ракету? – язвительно откликнулась Елена. – О, боже, без десяти пять!
   – Я предупреждал.
   – Я запомнила. Буду вовремя, не переживайте.
   – До встречи, пани Елена.
   Дракон, подумала она. И почему-то улыбнулась.
//-- * * * --//
   Лифт привёз Елену не в кабинет, как она ожидала, а в какой-то зал совещаний. Здесь уже находилось несколько человек – Елена насчитала семнадцать, но кто-то всё время выходил и входил, – раздвижные двери оставались открытыми. Затемнённое стекло окна не пропускало яркий солнечный свет, и сплошной экран на противоположной стене, похожий на тот, у Майзеля в кабинете, давал чёткую, без бликов, картинку. По всему помещению были расставлены столы-экраны, – похоже, свободно передвигаемые.
   Люди, увидев Елену, закивали и заулыбались. Елена в первый момент не уловила, что именно так удивило её, и лишь чуть погодя поняла: улыбки. Даже если всем присутствующим – тем более, если! – известно, кто она такая, – усомниться в искренности этих улыбок у Елены не вышло никак. Заставить человека улыбаться вот так не в силах даже Дракон, подумала она. Что происходит?!
   – Все в сборе, – кивнул ей и остальным Майзель. – Поехали.
   В первое мгновение Елена почувствовала себя так, будто её стремительно выдернули на свет божий из бездонного колодца, где у неё вдобавок были заклеены глаза и уши. В обрушившемся на неё сонме звуков и образов, движений и знаков имелся, конечно, порядок, но настроиться на него, – по крайней мере, сразу же, – Елена не сумела.
   Чуть приоткрыв рот, она изо всех сил старалась уследить за Майзелем, но и тут потерпела фиаско. С неизменным планшетом в руке он перемещался от группы к группе – теперь в помещении находилось человек шестьдесят, не меньше! – со скоростью, от которой ёкало в животе, и умудрялся при этом успеть пообщаться с возникающими на стене-экране «говорящими головами».
   Лишь спустя час или полтора Елена начала различать слова и целые фразы, доносящиеся до неё со всех сторон:
   – Перебросить туда затребованный объём бетона этой марки раньше среды, одиннадцати ноль-ноль не получится.
   – Божена! Включи мне Кейптаун и вызови Эмерсона. Сообщи, когда будет связь.
   – Второй транш переведён. Уже видите его на счёте? Отлично. Начинайте покупать, но не спешите. Огласки следует избегать как можно дольше.
   – Выводите его из акватории порта, и немедленно. «Андо-мару» уже должен быть в открытом море. Почему не доложили о задержке своевременно?!
   – Подключите к операции отделение «Чейза» в Глазго. У них обязательно должна быть информация по двум предыдущим сделкам. Не затягивайте, у нас нет на это времени!
   Ещё через час с небольшим мозг Елены окончательно забастовал: переварить такой объём сведений, поступающий со столь невероятной скоростью, ему оказалось решительно не под силу.
   – Нельзя ли мне ненадолго выйти? – еле слышно пробормотала Елена, ни к кому особенно не обращаясь. – Это же пытка!
   Поразительно, – но Майзель, кажется, её услышал. Мгновение спустя он очутился у неё за спиной и громко объявил:
   – Я вернусь через двадцать минут.
   И наклонился к Елене:
   – Идём, я тебя провожу.
   Елена беспрекословно подчинилась. Майзель довольно бесцеремонно ухватил её за руку и буквально потащил за собой.
   В лифте он приложил ладонь Елены к сканеру – и ничего не произошло. Похоже, компьютеру требовались дополнительные инструкции, которые не замедлили последовать:
   – Гостевые апартаменты, второй уровень.
   Двери закрылись, и лифт стартовал. В какой-то момент Елене показалось: лифт двигается в горизонтальной плоскости! Она уставилась на Майзеля, и Дракон ухмыльнулся в ответ на её невысказанный вопрос.
   – Сюда, – он пропустил Елену впереди себя, и этот переход от бесцеремонности, почти грубости, к галантности, уже отмеченный прежде Еленой, снова слегка выбил её из колеи.
   Они миновали небольшой коридор, и Елена уже сама положила ладонь на сканер.
   Апартаменты походили на номер в отеле, не то, чтобы неуютный, но сугубо функциональный, правда, двухкомнатный, – гостиная и спальня.
   – Это твоя служебная квартира, – объявил Майзель. – Здесь ты сможешь отдохнуть, когда тебе заблагорассудится. Еду и напитки доставляет машина, управляется голосом. Божена! Стакан коктейля для пани Елены и чай для меня.
   – Что ещё за коктейль?!
   – Тебе понравится, – загадочно пообещал Майзель.
   Он поставил перед ней высокий сосуд с подозрительной на вид бурой жидкостью, а сам поболтал ложечкой в своём старомодном, тонкого стекла стакане в каком-то до умопомрачения русском подстаканнике с выштамповкой – паровоз со звездой:
   – Пей. Повторяю: тебе понравится!
   Елена отважно выхлебала жидкость, оказавшуюся довольно приятной на вкус, и почувствовала, как проясняется в голове, а тело покидает напряжение. Это не было похоже ни на алкоголь, ни на привычные тонизирующие средства – и разрядка, и зарядка одновременно.
   – Здорово, – не поскупилась на доброе слово Елена. – Что это?
   – Какой-то африканский рецепт, очень древний и ужасно секретный, – улыбнулся Майзель. – Спросишь Квамбингу, возможно, тебе он расскажет. Мне, хитрюга, не говорит.
   – Мне представится такой шанс?
   – Почему же нет, – пожал плечами Майзель. – Если будешь паинькой – обязательно. А если не будешь, – и он поспешил добавить, видя, – Елена готова разразиться громами и молниями, – тоже обязательно.
   – И что, у вас всегда так? – Елена кивнула в сторону двери, подразумевая зал для совещаний.
   – Заурядный рабочий день, никакого аврала, – кивнул в ответ Майзель. – Разумеется, люди справляются самостоятельно, я вмешиваюсь лишь тогда, когда без этого не обойтись. Каждый сотрудник, или группа, может запросить моей помощи, и получают её.
   – Но как вам удаётся охватить сразу всё?!
   – Ох, ну, перестань, – воздел очи горе Майзель. – Я всего лишь читаю справку, составленную сотрудником! Очень короткую, кстати. А потом мы обсуждаем возможности. Составляя справку, человек, как правило, уже формулирует, что именно мешает решению – всякий вопрос содержит как минимум половину ответа.
   – Всё равно, соображаете вы неимоверно быстро, – пробормотала Елена. – Даже если всё так просто, как вы хотите представить! Прямо какой-то фантастический боевик: как будто мне надели на голову шлем и впихивают через него информацию прямо в мозг. Жуткое ощущение!
   – Ты адаптируешься, – мягко пообещал Майзель. – Это непросто, но у тебя получится. Ну, что? Полегчало?
   – Пожалуй, – прислушавшись к себе, не очень уверенно подтвердила Елена.
   – Тогда – продолжим, – Майзель поднялся и протянул ей руку. – Не делай такие глаза, долго я тебя мучить не стану. Через час мы выезжаем в Будапешт. Надо будет до вечера вернуться, а не то завтра ты будешь клевать носом весь день.
   – Ущипните меня, – опешила Елена и ехидно уточнила: – Собираетесь нас туда телепортировать?
   – Технология, на мой взгляд, вообще тупиковая, – печально вздохнул Майзель. Но тотчас же просиял: – Есть куда более интересные наработки, связанные с искривлением пространства-времени. Правда, энергии требуется – кошмар какой-то. Но физики обещают: будет работать. Скоро.
   – А?!
   Ничего членораздельного Елена произнести не сумела, как ни старалась.
//-- * * * --//
   По прошествии часа, когда Елене показалось, будто она снова начала разбирать примерно процента два – три из произносимого в зале, Майзель опять сцапал её и поволок куда-то.
   Лифт замер. Двери исчезли в стенах, и Елена увидела прямо перед собой «дракономобиль». Он уже стоял внутри вагона струнной дороги.
   – На автомобиле?! – вырвалось у неё. – Он что, ещё и летает?!
   – Зачем же так переживать, – пожурил её Майзель. – Самую чуточку терпения.
   Усадив Елену и устроившись на водительском сиденье, Майзель скомандовал:
   – Божена! Будапешт, скорость максимальная. Высади нас на Северной, перед кольцевой автострадой, дальше поедем на колёсах.
   – Внимание, – отозвался компьютер. – Начинаю движение.
   Оказывается, станция «струны» располагалась прямо под Замком. Елена попыталась взять себя в руки, но впечатления пересилили:
   – Максимальная – это сколько?!
   – Пятьсот – пятьсот пятьдесят, в зависимости от ветра и прочих погодных условий.
   – Ужас, – с дрожью в голосе констатировала Елена. – Это же почти вдвое быстрее, чем обычно! А почему не самолётом?!
   – Дорого и долго, – отрезал Майзель. – Да ещё машину с собой тащить самолётом – это вообще разврат! Так гораздо удобнее. Дополнительные струны не мешают основному движению, – и не заметишь, как будем на месте. В перспективе мы всю струну до таких скоростей подтянем. Это позволит нам ещё значительнее сократить долю автотранспорта и инвестиций в его совершенствование, а также автодорожной инфраструктуры и автомобилей вообще. Конечно, отказаться от автомобилей вовсе не получится, но зато мы сможем перенаправить вложения из этой отрасли в другие, более приоритетные.
   – Какой вы скромный и экономный, – усмехнулась Елена. – В какие же?
   – Например, в генетические исследования.
   – Трансгенные животные и растения? Ну, конечно! А о последствиях вы подумали?!
   – А разве хлеб и мясо, которыми питаемся мы сегодня, не трансгенные? – насмешливо спросил Майзель.
   – Что вы хотите этим сказать? – изумлённо уставилась на него Елена.
   – А вот что: если бы ты – вместо полыхания праведным гневом – сравнила количество публикаций и выступлений общественности против генной модификации в Европе и в Америке, то без труда бы увидела: они расходятся чуть ли не на два порядка. В пользу Европы. И, проанализировав цифры, ты без особого труда пришла бы к выводу – кому-то очень невыгодно, чтобы европейские компании и государственные фонды выделяли средства на исследования в этой области.
   – Я правильно вас поняла?! – уставилась на него Елена.
   – Не понять меня трудно, – хмыкнул Майзель. – Да, – подлог, коррупция, война, – три источника и три составных части современного «крупного бизнеса».
   – Я проверю, – смущённо заявила Елена.
   – Проверь, только не забудь сообщить, что накопала. Ты ведь журналист, а не специалист, – ехидно продолжил Майзель. – Иначе ты бы знала: ни одна целевая научная экспедиция не обнаружила прямых диких предков пшеницы, риса, козы, коровы и лошади. Это всё генетически модифицированные животные и растения.
   – И кто же их создал – бог, что ли?!
   – Я тебе сообщу, когда получу результаты. А пока придержи свой зелёненький пафос для тупиц, скудоумием которых злоупотребляют наши ненавистники из «Юнайтед фудс», пытаясь помешать нам работать в Южной Америке и в Азии – пока мы ещё не прибрали их к рукам.
   – Приберёте, не переживайте так, – съязвила Елена. – А что случилось в Будапеште?
   – У Иштвана – не смертельный, но довольно неприятный конфликт с бюджетной комиссией парламента. Два года назад они бы и не вякнули, а нынче – осмелели. Иштван несколько опрометчиво поддержал министра транспорта и коммуникаций, который переоценил компетентность своего аппарата. В общем, нужно явить своё расположение: сделать пару кругов по Буде и Пешту, купить газету в киоске, где я всегда это делаю, наведываясь туда. Должен пойти слушок: сам Дракон приехал поддержать нашего короля, значит, все будет отлично! Нужно напомнить, кто в доме хозяин, потрепать Иштвана по плечу и отсыпать ему ирисок для заклеивания образовавшейся пробоины, чмокнуть в щёчку Беату, а неуёмному поборнику демократии объяснить – даже король может ошибиться, но это не повод катить на него бочку. Всё-таки Иштван – любимый народом монарх, и следует быть поосторожнее с выражениями. В общем, я ещё не решил, что я с этой депутой сделаю, – может, ухо ему откушу, может, нос. Посмотрим по обстоятельствам.
   Майзель бросил взгляд на Елену и, довольный, расхохотался:
   – Бьюсь об заклад – ты решила, будто я и впрямь нанесу депутату тяжкие телесные повреждения! Ну, сознавайся!
   – Вовсе нет, – соврала Елена. – Но вы, тем не менее, иезуит и манипулятор. А Иштван не может взять и заявить: дескать, министр не справился, и отправить его в отставку?
   – Нет, «просто» не может. Всё не так просто, пани Елена, – Майзель посмотрел на неё и покачал головой. – Иштван не может так сказать. И Вацлав не может. И я не могу. Если подчинённый не справился, значит, мы виноваты: либо выбрали не того человека, либо поставили задачу, превышающую уровень его компетенции. А это не его ошибка, а наша. Мы выбираем себе помощников не по принципу личной преданности, не тех, у кого язык подлиннее да поизвилистее, чтобы ловчее лизнуть. С нами работают те, для кого дело их жизни превыше всего. Подвижники. Беззаветно преданные не нам – делу. Умеющие думать.
   – И где же вы их берёте?!
   – Везде. Люди есть, – нужно лишь научиться сдувать с них мусор. Но ты это ещё увидишь.
   – Надеюсь, – проворчала Елена. – И за сколько времени вы планируете управиться?
   – Два часа, может, два с половиной.
   – Сколько?!

Прага – Будапешт. Апрель

   – Кстати, генерал Михальчик устами её величества велел мне не покидать страны, – Елена чуть подалась вперёд на сиденье, пытаясь рассмотреть крепость на холме, огибаемом струнной дорогой. – Мне не влетит за самовольную отлучку?
   – В моём сопровождении ты можешь покидать что угодно в каком угодно направлении, – успокоил её Майзель. – На этот счёт у Михальчика возражений не будет.
   – Да, о таком телохранителе я и не мечтала, – фыркнула Елена.
   – И чем я тебя в этом качестве не устраиваю? – почти искренне обиделся Майзель.
   – Устраиваете, – поспешила утешить его Елена. – Иногда мне кажется, я помещусь в нагрудном кармане этого вашего… сюртука. И вид у вас вполне устрашающий, чего уж там.
   – Михальчик не преувеличивает, – теперь Майзель сделался серьёзен. – Ты сильно разозлила нескольких весьма влиятельных фигурок на великой, выражаясь суконным языком геополитики, шахматной доске, а мы не можем позволить им до тебя дотянуться.
   – ГеопоДлитики, – прошипела Елена. – Ненавижу это слово, выдуманное протонацистами и подхваченное болтунами-«евразийцами», которым нет дела до людей! Им бы только континенты двигать! Ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне марширт, – какая гадость! И с какой это стати вы все вдруг воспылали ко мне столь трепетной любовью!?
   Как же она ослепительна в ярости, подумал Майзель, любуясь спутницей. Вацлав – молодец.
   – Ну?! – вернула его на землю Елена. – Ответьте, вместо того, чтобы на меня пялиться!
   – Разве Марина не объяснила?
   – Туманно, – созналась Елена. – Нельзя ли поподробнее?
   – Просто ты – одна из немногих, кто отказался стать инструментом. Ты стремишься говорить людям правду, – конечно, так, как ты её понимаешь. И пытаешься понять, разобраться, – где правда, в чём её суть. Увы, многие, если не большинство твоих коллег давно не интересуются людьми, для которых работают. А у тебя такой интерес сохранился, – уж не знаю, наверное, чудом, иначе не скажешь.
   – А разве не вы манипулируете прессой?!
   – И мы тоже. Но ты ведь не поддаёшься, – улыбнулся Майзель. – Именно поэтому мне с тобой так весело.
   – Ясно, – приподняла брови Елена, всем существом сопротивляясь пониманию его правоты, чувствуя, как от этого немудрящего, в общем, комплимента глаза сами собой наполняются слезами. Чёрт возьми, да это голос у него такой, попыталась приструнить себя Елена. – И что – или кто – конкретно мне грозит?
   – Конкретику сейчас как раз выясняет Михальчик. Как только он узнает что-либо интересное, тебя тотчас же известят.
   – Неужели?! – удивилась Елена. И спохватилась: – Ах, да, у меня же теперь наивысший уровень допуска!
   – В дырочку.
   – Но погодите, – она нахмурилась. – Ведь Михальчик – это не Богушек, и вам, по идее, не подчиняется?
   – У тебя какие-то предвзятые представления о работе спецслужб и субординации, – удивился Майзель. – Наши разведки, все вместе и каждая по отдельности, не конкурируют, а дополняют друг друга! Это не ассоциации стукачей в трауре и не осёдланные бюрократами конторы, там по коридорам не шастают всякие «народные избранники» и не суют свои длинные носы в тонкие материи. Соответственно, потом они не могут выболтать репортёрам ничего важного. Если того требуют интересы дела, то Михальчик переходит в подчинение Богушеку, а Богушек, – королю, и наоборот. А я – королю или Михальчику, если необходимо. Власть – штука такая, начнёшь за неё цепляться – времени ни на что другое вообще не останется. Внутренних интриг у нас нет, а наружные мы, как тебе известно, быстро и жёстко пресекаем. Взаимодействие – это процесс, а не застывшая схема. В этом секрет эффективности наших спецслужб.
   – О да, они исключительно эффективны – из-под ковра то и дело вылетают окровавленные трупы!
   – По-твоему, лучше собирать куски окровавленных трупов, разбросанных бомбами по улицам Праги или Вены?! – рявкнул Майзель. – Чёрта с два! Мне достаточно Лондона, Нью-Йорка и Мадрида – у себя во дворе мы ничего подобного не допускаем и не допустим!
   – Какой же вы, – поморщилась Елена. – Вот всегда вы так: стоит заикнуться об общественном контроле, вы начинаете реветь, как разъярённые бегемоты: не мешайте работать! Но народ не ребёнок и имеет право знать, как работают те, кто называет себя его защитниками!
   – Если, не дай бог, случится беда, мы не станем скрывать от народа ни фактов, ни причин, их породивших. Но пока этого не случилось, народу в лице его лучших представителей не стоит лезть не в своё дело и мешать профессионалам. По-моему, они и без вас неплохо справляются.
   – Но общественный контроль необходим!
   – Для чего?! Почему?! Кто это сказал?! У нас нет общественного контроля – и ни один безумец с искалеченными исламом мозгами не развесил свои и ваши кишки по деревьям в Летенских Садах! А там, где, куда ни плюнь, угодишь в какого-нибудь общественного контролёра, – по этим хлопушкам часы можно проверять!
   – В последнее время, кстати, пореже, как вы выражаетесь, хлопают, – подозрительно посмотрела на Майзеля Елена. – Тоже ваша работа?
   – Приходится защищаться на дальних подступах, иначе на границах потребуются сплошные заграждения, – буркнул Майзель. – Из-за этого самого вашего «общественного контроля», а попросту говоря – предательства, это гораздо труднее, чем здесь.
   – А вас вообще хоть немного интересует, почему всё это происходит?
   – Ты так ставишь вопрос, как будто знаешь ответ, – иронически хмыкнул Майзель. – Интересует, и ещё как! И мы довольно далеко продвинулись в выяснении.
   – Просветите, – потребовала Елена.
   – Не сейчас, – отказался Майзель. – По прибытии на место мне нужно выглядеть весёлым и добродушным, а ты уже довела меня до белого каления. Если я сейчас кого-нибудь не съем, будет беда!
   Когда он пытается шутить, то становится даже немного милым, подумала Елена. Но как же плохо у него это выходит!

Будапешт. Апрель

   Прежде Елена бывала в венгерской столице всего лишь дважды – дефицит личного времени и репортёрские интересы пролагали маршруты её путешествий в других направлениях. Возможно, поэтому перемены так бросались в глаза: яркие лица, весёлые, разноцветные фасады домов, и какое-то необъяснимое, но отчётливое ощущение бурлящей, интересной – настоящей – жизни. И тут всех уконтропупил, с лёгкой усмешкой отметила Елена. Что за невозможный тип!
   Иштван с семьёй занимал левый, если встать лицом к фасаду, флигель Королевского дворца, прежде пустовавший, и здесь всё ещё не закончился ремонт. Правда, ничего похожего на королевскую роскошь Елена не обнаружила – судя по всему, этого и не предусматривалось. Логично, подумала Елена, – для приёмов существует центральная часть, а жить нужно удобно. Молодцы какие!
   Весть о прибытии Дракона быстро облетела флигель. Топот детских ног отчётливо прозвучал в гулких коридорах, и мимо Елены, как две заряженные смехом ракеты, пронеслись сыновья Иштвана, с радостными воплями оседлавшие Майзеля.
   – Дракон! Ура!
   – Дракон! Дракон!
   Прямо любимец женщин и детей, ревниво подумала Елена.
   Мальчишки, кажется, только теперь её заметили. Скатившись с Майзеля, они взялись почему-то за руки, посмотрели друг на друга, громко прыснули, после чего громко же поздоровались – по-русски:
   – Здравствуйте, Елена Матвеевна!
   – Здравствуйте, – тоже по-русски пролепетала Елена, хватаясь за Майзеля, чтобы не сесть прямо на пол.
   Спросить, что же это, чёрт вас всех подери совсем, означает, Елена не успела: мальчишки, хохоча, опять повисли на Майзеле, и в этот миг появилась Беата:
   – Ну, наконец-то! Мы волновались! Нам доложили – вы уже в Буде, а вас всё нет и нет! Идёмте, – Дракон, пани Елена, – Иштван ждёт!
   Королева говорила по-русски с заметным акцентом, но бегло и правильно. Елена, всё ещё пребывая в замешательстве, пробормотала приветствие и двинулась вслед за Беатой, отметив: Майзель ведёт себя тут совершенно, как дома!
   Иштван тоже неподдельно обрадовался, увидев гостей, хотя выглядел слегка осунувшимся.
   – Беушка, будь добра, пристрой пани Елену к какому-нибудь общественно-полезному занятию, пока мы с твоим мужем обсудим, кого и за что наказать, – Майзель подмигнул Елене и улыбнулся Беате.
   Возможно, Беате не доставало великосветского лоска, но Елене это пришлось даже по вкусу. Она и сама не заметила, как почувствовала себя совсем свободно:
   – И часто он к вам наведывается, пани Беата?
   – Гораздо реже, чем хотелось бы, – вздохнула королева. – Вы же видели, пани Елена, – Шандор и Гёза от него без ума, а мы от него заряжаемся, – знаете, как это важно? Если бы не Дракон, всё было бы гораздо труднее.
   – Догадываюсь, – улыбнулась, качая головой, Елена. – Вы прекрасно говорите по-русски. А почему мальчики, здороваясь, назвали меня по имени-отчеству, как в России?
   – Это такая игра, – улыбнулась в ответ Беата. – Наша учительница русского, Наташа, просвещает их и по истории тоже. Вот, сейчас у нас девятнадцатый век: никаких телевизоров и компьютеров, только книги и живые картины, обращение к взрослым – на «вы», папенька и маменька, сударь и сударыня, ну, и так далее.
   – А откуда они вообще обо мне услышали? – проворчала Елена.
   Беата не ответила – только улыбнулась ещё шире.
   Наконец, в гостиной появились Майзель с Иштваном, и лицо венгерского монарха теперь выглядело куда лучше.
   – Сейчас будем обедать, – не предусматривающим возражений тоном заявила Беата. – Дракон, у меня есть для тебя сюрприз!
   – Я весь! – шутовски грохнул каблуками Майзель. – Что это ты придумала, дорогая?
   – У нас в гостях – бабушка нашей Наташи, из Томска. Я захожу вчера на кухню – а они пельмени лепят, ты представляешь?! Я сразу подумала: Дракон же приедет! В общем, мы в четыре руки, – Наташа, Валентина Савельевна, я и Фаника – налепили с полтысячи штук. Тебе сколько варить, – сто, сто десять? Они большие – настоящие сибирские, со смешанным фаршем!
   – Не может быть! – обнимая смеющуюся Беату и целуя её в обе щёки, заревел Майзель. – Какие сто десять – сто пятьдесят! Пельмени! Сибирские! Беушка! Сокровище! Иштван! Ты пельмени-то хоть раз ел?!
   Королева всех мадьяр, своими руками ваяющая пельмени для Дракона – эта апокалиптическая картина, достойная запечатления Дюрером, Караваджо и Босхом в тесном соавторстве, встала перед глазами Елены, как живая. Я точно чего-то не понимаю, в панике подумала она. И, чтобы не разреветься, глядя на эту идиллию, она пребольно ущипнула Майзеля за локоть и прошипела:
   – Вы что, в самом деле собираетесь слопать сразу столько пельменей – сто пятьдесят штук?!

Будапешт – Прага. Апрель

   – Я догадываюсь, – вы всем этим просто наслаждаетесь, – ворчливо заметила Елена, борясь с желанием свернуться калачиком и замурлыкать, и сильно негодуя на себя за такое желание. Сказал бы мне кто вчера, будто я могу съесть три десятка пельменей в один присест, не поверила бы, подумала Елена. Но ведь вкусно-то как! – Несомненно, они очень милые – и Беата с Иштваном, и мальчишки, – ничего не скажешь. Но где гарантия, что те, кто придёт следом за ними, окажутся, по крайней мере, не хуже?
   – Закон о престоле, – пожал плечами Майзель. – Какие же ещё гарантии тебе нужны?
   – Но где гарантия соблюдения этого закона – вне общественного контроля?! – начала заводиться Елена. – Почему, например, имена так называемых «претендентов» держатся в секрете?!
   – То есть ты предлагаешь примерно то же самое, что и с разведкой в какой-нибудь разлюбезной твоему сердцу республике. Толпы депутатишек, ничего никогда в жизни не сделавших и никогда ничего тяжелее ложки в руках не державших, не имеющих никакого руководящего опыта, чей единственный талант – пудрить избирателям мозги за чужие деньги, – и ты хочешь, чтобы эти ничтожные, жалкие, бесславные существа, пожираемые комплексами, посмели судить, кто достоин быть претендентом согласно Закону о престоле, а кто нет?! Да ты издеваешься!
   – Вы демагог.
   – Я?! – изумился Майзель. – Святые головастики, ты явно принимаешь меня за кого-то другого! Пойми же, – механизм представительной демократии не работает в полисе, где живёт более пятидесяти тысяч граждан! Об этом писали ещё сами древние. Никакая электроника, никакой тотальный учёт и контроль никогда ничего не смогут с этим поделать. Невозможно в сколько-нибудь значительном сообществе сделать всем сладенько и мягонько. Должен быть кто-то, кто берёт на себя ответственность – в том числе за непопулярные меры. Отплясывая эти ваши ритуальные танцы вокруг священной коровы представительной демократии, вы тем самым открываете настежь ворота для демагогов и манипуляторов. А командуют ими как раз те, кого ты и твои товарищи по «борьбе», по идее, с вашими честностью и свободомыслием должны ненавидеть, – финансовые олигархи. Твоя так называемая демократия ничего общего не имеет с народным представительством, да и никогда не имела. То, что ты считаешь демократией, на самом деле – её тяжелейший кризис. Кризис ответственности, кризис воли, кризис существования, наконец!
   – О кризисе воли и существования очень любил распространяться Гитлер, – язвительно откликнулась Елена.
   – А допустить, – именно потому, что это правда, он и вылупился, – слабо́? Он и ему подобные, – чуть ли не по всей Европе? Причём вовсе не как исцеление, а как раковая опухоль! Кроме того, один из любимых приёмчиков демократических демагогов таков: если к молотку прикасался Гитлер, Сталин или ещё кто-нибудь «неправильный», нужно запретить не только молоток, но и слово для его обозначения. А потом назвать его не «молоток», а «демократизатор», и начать разбивать им головы: мы устанавливаем «демократию», не мешайте! Какую такую «демократию» хотели учинить ваши «демократы» в Сербии, – и учинили бы, не вмешайся мы вовремя?!
   – Ну, допустим, – пробормотала Елена, – с Балканской войной всё было очень и очень некрасиво, по крайней мере, со стороны Запада. Но и у вас рыльце в пушку. Вообще, деление войн на справедливые и несправедливые более чем условно.
   – Кто бы с этим спорил, – скривился Майзель. – Иногда приходится выбирать, кто тебе свой, а кто нет. Мы выбрали – и выиграли, а с вашей демократией всё утонуло бы в болтовне!
   – И что вы предлагаете вместо демократии?
   – Как раз самую что ни на есть подлинную демократию – на том уровне, где она только и возможна: живое, деятельное самоуправление посёлков, общин, городов. А парламентской говорильни нет не потому, что мы её не допускаем, а потому, что она людям совершенно не нужна! За столько лет тебе пора бы уже это понять. Нам, к счастью, удалось сохранить традиционную технократическую школьную и университетскую систему, дающие системное, систематическое, комплексное образование, – именно поэтому наши граждане, особенно юные, не ведутся на демагогию продажных и беспринципных особей. Мы столько вкладываем в наших учителей – именно поэтому. И требуем с них – тоже поэтому. Мы, в отличие от некоторых других, понимаем – державу строят не генералы, а школьные учителя! Через двадцать лет, благодаря учителям, ты не узнаешь людей – и они выберут себе таких представителей, которым можно будет, наконец, доверить этот ваш вожделенный общественный контроль. Мы с Вацлавом ещё это увидим – мне будет чуть за шестьдесят, а ему – под восемьдесят, так что – непременно увидим!
   Да он же слово в слово повторяет папины мысли, поразилась Елена. Что же это такое?!
   – А мне всегда казалось, наша средняя и высшая школа безнадёжно отстала от западноевропейской, – всё-таки возразила она. – Там гораздо больше игровых элементов, больше самостоятельности, и детям, и юношеству остаётся значительно больше простора для воображения, для творчества. Скажете, нет?
   – Сколько же мусора у тебя в голове, – расстроенно вздохнул Майзель. – Это всё пресловутый «гуманитарный склад мышления». Да не может мышление быть «гуманитарным» – оно либо есть, либо его нет! Человек мыслит образами, оперирует нелинейной, в отличие от машины, логикой, но чёткости, последовательности суждений никто не отменял! Нельзя игрой подменять образование, нельзя надеяться, будто творчество расцветёт пышным цветком на пустом месте, каковым является мозг без системного знания. Творчество, каким бы гуманитарно-направленным оно не было, не может работать, не опираясь на мышление, а последнее как раз обязано быть «математическим», системным: вот данные – вот выводы, вот анализ – вот синтез!
   – Вы поэтому мучаете детей математикой и в школе, и в университетах? – нахмурилась Елена.
   – А как иначе?! Без математического аппарата, без владения численными методами хотя бы на самом общем уровне невозможно стать никем, кроме богослова, с умным видом рассуждающего о том, сколько чертей умещается на кончике иглы. Дурацкие «игры в творчество» вместо передачи системного, структурированного знания, делают из детей идиотов, неспособных разобраться в устройстве окружающего мира, после чего они превращаются в подобных флюсу, однобоких, узких специалистов, типичных рабов консюмеризма, с которым вы – на словах – боретесь! «Развитие творческих способностей» вместо образования закрывает дорогу к дальнейшему образованию для миллионов, миллиардов детей! Отдельные таланты вроде бы процветают, а общий уровень знаний, культуры, цивилизации на Западе падает, несмотря на технологические кунштюки, которые всё ещё производятся на той самой базе, заложенной как раз «палочным», а не «творческим», образованием. Честное-прелестное, да это же очевидно – только истинный гуманитарий может это отрицать! Откуда, по-твоему, вообще взялось общество потребления? Каковы предпосылки и цели его создания? Молчишь? А наши дети – ночью их разбуди, они вам расскажут!
   – Да-да, отбарабанят заученные определения, – хмыкнула Елена. – Какое же это системное знание?!
   – Таблицу умножения нужно выучить, пани Елена. Наши дети не начинают судорожно искать по карманам телефон с калькулятором, чтобы умножить двадцать пять на двадцать шесть. Они считают в уме! Это относится ко всему – ко всему абсолютно. А с твоими «игрушечками» дети даже стихи не учат, – а потом их не понимают, не слышат ни ритма, ни мелодии речи, не могут простейший палиндром вспомнить или сообразить! Математику они не в состоянии усвоить, химия и физика им непонятны и неинтересны, над классикой они зевают, – на что они способны?! Рекламные слоганы для продавцов мыльного порошка сочинять? Писать длинные опусы о героях пьес Ионеску, такие же абсурдные, как сами пьесы? Или ты хочешь, чтобы наши дети походили на обитателей берлинских, лондонских трущоб – злых, туповатых подростков, уже попробовавших наркотики, грязный секс в подвале безо всякого намёка на нежность, без капли раздумья подрезавших прохожих ради двадцатки на дозу, в жизни которых авторитет и насилие суть тождества? Я посмотрю, как ты запоёшь, когда они станут, сопя, насиловать тебя скопом, дня два, а потом, когда им это наскучит, примутся гасить о тебя свои окурки и «косячки», радуясь при этом, как самые настоящие дети! А когда им наскучит и это, когда твои стоны и хрипы перестанут их развлекать, они примутся пинать тебя ногами и бить по голове обрезком водопроводной трубы, до тех пор, пока ты не перестанешь дышать. А твои коллеги будут гневно обличать беспомощность полиции и пространно сетовать на несовершенство методов воспитания. О такой свободе и демократии ты грезишь?!
   Елена многое видела – и кровь, и смерть, и сама бывала на волосок от смерти. И сидела двое суток в подполе в чеченском ауле с автоматом, приставленным к её виску. И неслась на ржавой громыхающей «тойоте»-пикапе – такой ржавой, что сквозь дыры в полу кабины можно было разглядеть щебень дороги – под огнём пуштунов из Белуджистана в сторону пакистанской границы. И тонула в ледяной селевой жиже в Перу. Но так, – так бессмысленно и жестоко нельзя погибнуть. Это даже хуже смерти, – такая вот смерть. Она посмотрела на Майзеля, – он знал, о чём говорил. И не признать его правоту она не могла. От мгновенного нахлынувшего чувства отвращения и страха тошнота подкатила у Елены к горлу.
   – И поэтому ваши «Соколы» нападают на студентов Нового университета? – сердито откашлявшись, спросила она. – Это вы называете воспитанием?! Власть, объявившая войну своим детям – обречена!
   – Ой-ой, напугала! – притворно вжал голову в плечи Майзель. – Ах, Дракон, скотина такая – детей поедом ест! Как же вы все любите пафосными фразочками швыряться! Ты не на тот ли случай намекаешь, когда наши ребята отметелили ваших новоунских хлюздей, пытавшихся разрисовать своими «граффити» постамент памятника Святому Вацлаву? – уточнил он. – Так поделом вору и мука!
   – Как вы их назвали?! Хлюзди?! – взъярилась Елена. – Да вы сами как ребёнок!
   – Пятеро семиклассников – трое мальчишек и две девочки – обратили в позорное бегство дюжину великовозрастных двадцатилетних балбесов, накостыляв им по первое число и захватив кучу трофеев, по которым хулиганов, возжаждавших «украсить» памятник своим так называемым «творчеством», «альтернативным городским искусством», потом нашли и примерно наказали, – усмехнулся Майзель. – Да-да, я помню эту историю – она доставила нам с Вацлавом немало весёлых минут. Это наше будущее, наша единственная надежда, – наши соколята! Да, мы воспитываем их в строгости и в суровой простоте, они много времени проводят в коллективе, – совместные походы и экскурсии, занятия спортом, летние и зимние лагеря – у нас и рождественские каникулы поэтому растянулись на три недели. Они слушают гармоничную, мелодичную музыку, а не ритмичное дыдыканье, стихи, а не гнусные вопли негритянских бандитов. Они читают книги, а не разглядывают, пуская слюни, сиськи на обложках глянцевых журналов. Они смотрят кино, воспитывающее чувства, показывающее примеры самопожертвования, любви, уважения и достоинства, а не тупые комедии, напичканные «искромётным» анально-генитальным «юмором», пердежом в диафрагму и ржанием кретинов за кадром! Эпосы о Валленштейне, об исторической борьбе с Османским владычеством, о гранимарах [26 - Военная граница – пограничная с Турцией область в составе монархии Габсбургов; управлялась военной администрацией. Охватывала часть Хорватии и Южной Венгрии. Ее основное население составляли сербы и хорваты, называемые гранимарами. Они получали от казны участок земли и несли за это военную службу.] и великих географических открытиях, а не тупые сериалы о потерявшихся на несуществующих островах и воюющих с вампирами вурдалаках! Им некогда дрыгаться и насасываться алкоголем в «молодёжных клубах» или обжиматься по подъездам – они для этого слишком заняты. Зато именно из них получатся прогрессоры, а не сопливые наркоманы. Воины, а не косопузые нытики. Учёные, а не шляющиеся по подворотням дебилы. Первопроходцы космоса, а не тупые, ничем, кроме потреблятства, не интересующиеся обыватели. А девочки – наши девочки станут их настоящими боевыми подругами, нежными, верными, терпеливыми и любящими. Мы хотим, чтобы они были такими – и сумели заставить их тоже этого захотеть.
   – Вот-вот – сумели заставить!
   – Да, чёрт возьми! Воспитание поощрениями и наказаниями – обязанность взрослых, разумных людей! Дети не рождаются с пониманием правил, общество слишком сложно для опоры на чистую интуицию! Необходимо объяснить и показать на примерах, где лежит граница между плохим и хорошим. Время для полутонов и оттенков наступит позже. И путь в увлекательный и интересный мир взрослых проходит не там, где думают плохо воспитанные недоросли. Совокупления без чувств, наркотики, алкоголь и насилие – не запретные и потому вожделенные яблоки этого мира, а его ядовитые змеи. И для того, чтобы не умереть от их яда, нужно выучить правила. Это требует времени и сил, не только физических, но и душевных. Кто не хочет учить правила, полагая, что он уже все умеет и знает, – будет наказан. По-настоящему сильно, больно и унизительно. Как ваши новоунские хлюзди.
   – И чем же они провинились перед вами, – тем, что не хотят быть десантниками? Тем, что их интересует душа, внутренний мир человека больше, чем ваши технократические закидоны?
   – Да, именно этим – тем, что не хотят! Если не могут – это другое дело. Но вот не хотеть – да как же можно этого не хотеть?! Как можно не хотеть преодолевать себя, сцепив зубы, подтягиваться на турнике до полного изнеможения, пытаться решить кажущуюся не решаемой задачку, и ощутить невероятный, неописуемый словами восторг, всё-таки решив её?! Как можно не хотеть увидеть благодарный и восхищённый взгляд самой прекрасной и желанной – для тебя – девушки на свете?! А на что могут надеяться ваши худосочные, вялые, ленивые и болтливые «интеллектуально продвинутые» переростки-недоумки, презирающие «низкие истины», только и умеющие, что наматывать арафатки на свои цыплячьи шейки да кривить губки в псевдоиронической гримасе?! Естественно, они никому не нужны и не интересны. Из них только шахиды в результате и получаются!
   – Но все не могут быть спасателями, солдатами, инженерами и физиками! Это невозможно, понимаете вы или нет, вы, чудовище?!
   – Понимаю, – с горечью согласился Майзель. – А так хочется, чтобы все. Ну, ничего, – когда-нибудь так обязательно будет. Хотеть – значит мочь.
   В его тоне гремела такая непоколебимая уверенность в собственной правоте – Елена даже не сразу нашлась, как ему возразить.
   – Люди – не винтики, не гаечки, не пулемётные расчёты, наконец, – тихо проговорила она. – Вы не можете всех закрутить и построить. Всегда будет кто-то, кому вы с вашим неуёмным прогрессорством будете стоять поперёк горла.
   – Только до тех пор, пока они по-настоящему не поймут: без нас они не выживут, их духовные свершения растворятся в хаосе без следа, и не будет ничего – совсем ничего, пани Елена. Возможно, тогда они всё же перестанут губки кривить.
   – Вы требуете единомыслия.
   – Единодушия.
   – И поэтому вы ударными темпами возводите новую – а что, собственно? Дунайскую Империю? Священную Римскую?
   – Мы строим цивилизацию, пани Елена. Создаём смысл – смысл, если хочешь, с прописной буквы! Везде, куда можем дотянуться. Цивилизацию, в которой у всех будет вдоволь еды, чистой воды, где все дети будут желанны, здоровы, любимы. Державу, эту цивилизацию охраняющую и продвигающую. Где транспорт и коммуникации доступны любому, а помощь в случае беды приходит мгновенно. У нас, разумеется, есть приоритетные направления. И нам нужно было на что-то опереться. Обуздав начинавшийся постсоветский хаос, мы заполнили и вакуум власти, и вакуум смысла, что гораздо, неизмеримо важнее. Гармоническое наднациональное государство без национального угнетения – конечно, всего лишь идеал, но почему бы не попробовать? Ну, так откройте же вы все глаза и посмотрите, как близко мы к нему подошли! И те, кто по-настоящему знает историю, не могут отрицать: к началу прошлого века Дунайская империя во многом уже переросла саму себя, и двигалась к тому, к чему и мы стремимся, – к многонациональной, свободной федерации, способной предложить своим народам экономические выгоды развитого внутреннего рынка, защищённое законом равенство в правах. Эта идея – называй её, угодно: хоть Междуморьем, хоть Вышеградской группой, да хоть Варшавским договором! – возникает у всякого думающего человека при взгляде на карту Центральной и Восточной Европы. Просто мы первые, кто в новой истории по-настоящему взялся за дело. И теперь – у людей есть безопасность, считавшаяся прежде традиционным благодеянием именно империй. Скажу больше: мы пытаемся в какой-то мере воспроизвести эту модель и в Африке. Разумеется, ещё ничего не закончено, есть масса трудностей и конфликтов – да ты сама видела это сегодня, в Будапеште, но наши достижения не могут не впечатлять. А ведь приходится иметь дело с последствиями стремительной реиндустриализации, урбанизации и миграции, их влиянием на сознание людей. Для этого приходится вовсе не ослаблять, а, напротив, укреплять государство, его стабилизирующую и формообразующую роль в социальной жизни общества. А это, в свою очередь, ведёт к борьбе за контроль над системой распределения общественных благ. И вот этого мы как раз допустить не можем! Предполагать, что одновременное развитие всех этих тенденций не вызовет больших осложнений, – значит, быть глупым мечтателем. А мы мечтаем по-умному. Без сильной и честной власти все наши мечтания остались бы пустой маниловщиной.
   – Честная и сильная власть, – повторила Елена, словно пробуя это словосочетание на вкус. – И каковы же отличия сильной и честной власти от слабой и… подлой?
   – Превосходная антонимическая пара, – посмотрел на неё Майзель. – А вот какая. Сильная и честная власть не национализирует булочную и сапожную мастерскую и не даёт финансово-олигархическому капиталу, в особенности – анонимному, находящемуся «везде и нигде», присвоить себе народное хозяйство целиком, включая все булочные и сапожные мастерские. Она не ведётся на лукавые советы рядящихся в тоги «экономических экспертов» агентов этого капитала и не продаёт ему за гроши транспортные артерии, леса, поля и реки, стратегические коммуникации, фундаментальную науку и самоё себя, а на попытки совершить преступления такого рода отвечает военно-полевыми судами. Честная и сильная власть признаёт право народа на самозащиту, в том числе и от неё самой, с оружием в руках. Честная власть не раздаёт оружие, а учит им пользоваться, исчерпывающе и честно информируя граждан о трудностях, опасностях и ответственности, сопряжённых со свободой владения, требуя соблюдать условия, при которых такое владение возможно. Честная и сильная власть не позволяет преступникам получать преимущества перед вероятными жертвами – ни в приобретении оружия, ни в системе судопроизводства и наказания. Сильная и честная власть ставит перед народом задачи развития, открыто говорит о трудностях, но не позволяет трусам и болтунам, этих трудностей испугавшимся, свернуть с пути и стащить с него державу. Честная и сильная власть доверяет своему народу и может рассчитывать на его доверие в ответ. Только так она способна провести свою родину сквозь ледяные ветры безжалостной эпохи, сделав её сильнее, могущественнее и удобнее для жизни людей, – настоящей великой державой.
   – Для исполнения такой программы вы все – и вы, и король, и административный аппарат, и даже его ресурс – должны действительно быть подвижниками и бессребрениками, – тихо произнесла Елена. – Но власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Поэтому я не понимаю, как вы смогли столь многого добиться!
   – Единственно возможным способом: на самом деле оказавшись идеалистами-прагматиками, разбойниками-бессребреника-ми. Будь мы другими, – разве всё это началось бы?!
   Да ведь он прав, в совершенном смятении подумала Елена.
   – Я никогда не перестану повторять: в хороших руках даже «неправильные» инструменты работают на правильный результат, – продолжил, теперь уже тише, Майзель. – Посредством ножа, кипятка и соли можно войти в историю великим кулинаром, а можно – великим инквизитором, маньяком, садистом и убийцей. Кто на что учился, пани Елена.
   – Ну, вы – ладно. Я даже готова признать таковым его величество. Но все остальные?!
   – Наши чиновники исполняют власть, а не присваивают её. Власть – вся, без остатка – принадлежит монарху. Как можно присвоить власть? Через собственность. Как присвоить собственность, если её нельзя присвоить? Никак.
   – А монарх?!
   – И снова, пани Елена: она и так ему принадлежит! Как присвоить собственность, которая и так твоя – вся, без остатка, до самого последнего твоего дня на земле? Утащить её за собой а тот свет, даже если он есть, не выйдет!
   – Как будто никто, кроме вас, этого не понимает, – насмешливо возразила Елена. – А как же «ради детей»?
   – Единственное, что ты можешь оставить детям, не боясь сделать их преступниками и лежебоками, это истина: тебе ничего не принадлежит, кроме славы, которую нужно заслужить, и чести, которую следует блюсти. Сделать их графами, князьями, наследниками престолов и миллиардов – это не любовь, а безумие, притворяющееся любовью. Детям нужны внимание и забота, нежность и строгость, авторитет и личный пример. Только так они вырастут людьми, сосудами Разума. Им надо дарить знания, а не побрякушки, защищать от слепой стихии, а не от жизни. Закалять, а не сюсюкать, учить ответственности за слова и поступки. Так говорит мой король, так он воспитывает своих детей. По-моему, он абсолютно прав.
   – Согласна, – Елена проглотила вставший в горле комок. – Возражать против такой позиции невозможно – или нужно быть одновременно мерзавцем и дураком.
   – Так мы воспитываем наших «соколят», – кивнул Майзель. – Такую клятву приносит каждый, кто избирает государственную службу делом своей жизни, – это служба, пани Елена, а не халява. Им даже форма положена. Они получают всё, – карьеру, почести, ордена, престиж, – но ничего не имеют. Мы недаром так много внимания уделяем иерархии и почестям, у нас потому так много орденов и регалий, на которые мы не жалеем ни золота, ни драгоценных камней, – они должны заменить вкус к стяжательству, призваны вызывать у награждаемых и продвигаемых по чинам законное чувство гордости и уверенность в завтрашнем дне! Пусть носить ленту ордена будет неизмеримо престижнее и почётнее, чем шелестеть ворохом кредитных карт в кармане и бренчать часами за пятьдесят тысяч крон на запястье. Мы не позволим нашим чиновникам уподобиться «профессиональным демократам», моментально обросшим собственностью и роскошью, чьи дочурки с лошадиными физиономиями лопочут из телеящика, как они всего достигли своим трудом, умом и обаянием!
   – Какая-то помесь сталинизма с феодализмом, – пожала плечами Елена. – Мне-то, конечно, странно это наблюдать, но ведь работает!
   – А почему же всему этому не работать? Монарх – не генеральный секретарь. Его поставил на эту должность народ. Народ доверил ему право и вменил в обязанность следить, чтобы исполнительная власть исполняла законы, а законодательная – творила их, чтобы они не срослись и не сцепились в губительном противоборстве. Монарх не стоит над законом, а олицетворяет его, и своим примером и авторитетом побуждает остальных служить народу, а не собственному желудку. Без символов всё равно невозможно – так пусть символы будут символами, а не эвфемизмами! В наших руках монархия – форма, а не самоцель, инструмент, а не фетиш. Ну, что – признаёшь? Или будешь дальше брыкаться?
   – Не могу не признать и даже повторюсь – вам удалось очень многое. Вы с нашим «Императором Вселенной»…
   Елена прикусила язык, но было уже поздно:
   – Как?! Как ты его назвала?! – захохотал Майзель. – Браво, пани Елена! Здорово!
   – Его все так называют, – пробурчала расстроенная Елена.
   – Ты не поняла, – ласково укорил её Майзель. – Ну, конечно. Оговорка «по Фрейду». Я знаю, как его называют. Дело не в этом. Дело в ином: ты сказала – «наш». Ты даже не представляешь себе, как я рад этой оговорке. Вацлав – наш, и ты, пани Елена, – тоже! Когда же, наконец, это дойдёт до тебя окончательно?!
   Ах ты, проклятое ископаемое, в смятении подумала Елена. Да кто ж тебя, такого, обрушил на мою голову?!
   – Мы скоро приедем? – хмуро осведомилась она. – Если бы я могла предположить, что вы такой изворотливый и подкованный демагог, я бы подготовилась получше. Но мы ещё вернёмся к разбору ваших аргументов – не надейтесь, будто вам удастся легко от меня отделаться!
   – Хочешь взять тайм-аут? – картинно надломив бровь, посмотрел на Елену Майзель. – Что ж, с удовольствием тебе его предоставлю.
   – Я вовсе не нуждаюсь в вашем рыцарственном великодушии, – огрызнулась Елена. – В понедельник в шесть, как обычно?

Прага. Апрель

   Перед выходом из самолёта Корабельщиков придержал Татьяну за локоть:
   – Танечка. Я уже говорил, и хочу ещё повторить: он очень изменился. Мутировал – не узнать. Понимаешь?
   – Думаю, нет, – покачала головой Татьяна. – Пока не увижу. А Соньке ты ничего не хочешь сказать?
   – Я не знаю, что сказать Соньке, – вздохнул Андрей и посмотрел на дочь. – Софья, да не вертись ты!
//-- * * * --//
   Их провели в зал для важных гостей, где Андрею уже доводилось бывать, и здесь они, наконец, увидели Майзеля.
   Татьяна, опомнившись, первой протянула ему руку:
   – Да-а… Что тут скажешь, – вырос и возмужал.
   – Здравствуй, жена моего друга, – улыбнулся Майзель. Он без труда узнал Татьяну. Она почти не изменилась, – только лицо чуть подсохло, стало не таким нежным, каким он его помнил. – Твой муж поначалу гораздо живее реагировал.
   – Ах, мужчины такие непосредственные, – состроила Татьяна кокетливую гримаску. – Здравствуй, здравствуй, друг моего мужа. Здравствуй… Дракон.
   Он кивнул, развёл руками – дескать, ничего не поделаешь, – обнял Андрея и лишь теперь присел на корточки перед девочкой.
   – Какая ты серьёзная, – Майзель покачал головой. – Ну, здравствуй, принцесса.
   – Я не принцесса, – ответила девочка, пристально и в самом деле с необычайной серьёзностью его разглядывая. Она была похожа и на Андрея, и на Татьяну – трудно сказать, на кого больше: русоволосая, сероглазая и тоненькая, – одуванчик. – Я Софья Андреевна. Как Толстая. А почему ты такой огромный?
   – Сонька, – прошипел Корабельщиков, делая страшные глаза.
   – Ну, согласись, Софья Андревна, – чуть обозначил улыбку Майзель, – маленький дракон – это же смешно. Кто же его испугается? Вот – поэтому.
   – В принципе, верно, – подумав, кивнула Сонечка. – Но, по-моему, ты совсем не страшный.
   – Видишь ли, у драконов – такое свойство: их боятся только враги. А друзья, в общем, к ним неплохо относятся. Раз я кажусь тебе совсем не страшным – значит, мы уже друзья. По-моему, это здорово. Как ты считаешь?
   – Здорово, – улыбнулась Сонечка. – Знакомых драконов у меня ещё не было.
   Она заглянула ему за спину и удовлетворённо констатировала:
   – Хвоста нет. Ну, я так и знала! В сказках всегда всякие глупости рассказывают. Хвост – это же неудобно!
   – Сонька, – простонал Андрей. – Ты что плетёшь?!
   Майзель украдкой показал ему кулак и подмигнул.
   – Ты права, – согласился он. – Хвост – да ну его, в самом деле.
   – А крылья?
   – Да не было никогда у драконов крыльев, – поморщился Майзель. – Это, наверное, было что-нибудь вроде дельтаплана с мотором, – индивидуальный летательный аппарат. А теперь, когда кругом вертолёты, самолёты – зачем? Ещё глупее, чем хвост – такую конструкцию с собой всё время таскать.
   – Ну, допустим. А где твоя чешуя? – всё ещё подозрительно поинтересовалась Сонечка.
   – Чешую я надеваю только по тревоге, когда предстоит сражение, – объяснил Майзель. – Обычно я её не ношу.
   – Но она железная? – уточнила девочка.
   – Нет, – покачал головой Майзель. – Она из особого, драконьего материала: ни сабля, ни пуля его не берут.
   – А огнём ты можешь дышать?
   – Этот огонь – невидимый, – прищурился Майзель, и Андрей понял: он ни капельки не шутит. – Когда я смотрю на врагов особым, драконьим взглядом, – они корчатся, как будто их жжёт самый настоящий огонь.
   – Как это? – нахмурила брови девочка.
   – Этого я тебе не покажу, – решительно отверг её притязания Майзель. – Это боевое оружие, и нечего им перед друзьями размахивать. А для фейерверков есть королевские фейерверкеры с петардами и ракетами.
   – Мама, папа, – Сонечка повернула к родителям сияющую от восторга мордашку. – Настоящий Дракон! Классный! А я думала, вы всё сочиняете!
   Андрей закатил глаза и задрал подбородок, а Татьяна закусила губу, чтобы не рассмеяться. Или не расплакаться?
   – Ну, поехали, – распорядился Майзель и посмотрел на Сонечку: – Можно, я тебя понесу?
   – Можно, – немного поразмыслив, разрешила девочка. – А куда мы поедем? К тебе в замок?
   – Нет. Мы поедем туда, где удобно людям, а не драконам. Это домик для гостей, но совсем рядом с моим замком. Я потом тебе обязательно устрою экскурсию.
   – Ясно, – вздохнула Сонечка, устраиваясь у Майзеля на предплечье и обнимая его за шею. Было видно – она несколько разочарована. – И принцессы у тебя, конечно, тоже пока что нет.
   – Сонька! – шёпотом заорал Корабельщиков. Татьяна насторожилась.
   – А зачем мне принцесса? – осведомился Майзель.
   – Как же, – с досадой, – какой глупый, таких простых вещей не понимает – посмотрела на него Сонечка. – Ты же не ящерица! Ты заколдованный витязь. Нужна принцесса, чтобы тебя расколдовать. И чтобы вы потом жили долго и счастливо, и у вас было много-много детей. Ты что, не знаешь?!
   Майзель остановился и посмотрел девочке прямо в глаза:
   – А что, обязательно – именно принцесса?
   – Не знаю, – покачала головой Сонечка. – Ну, может, просто какая-нибудь очень хорошая тётенька. Очень добрая и красивая.
   – А почему ты сказала: ещё нет?
   – Но если бы она была – она бы тебя уже расколдовала, так? И ты бы уже не был драконом. Ну, понял?
   – Резонно, – вынужден был согласиться Майзель. – То есть, ты думаешь, – она ещё появится?
   – Нет, сама, вдруг, не появится, – вздохнула девочка. – Ты должен её непременно спасти.
   – От чего? Или от кого?
   – Откуда я знаю?! – удивилась Сонечка. – Это же не я твою сказку придумала! И вообще, ты её должен сам найти. Без подсказки, – она улыбнулась и вдруг потёрлась щекой о его щёку и прошептала: – Но если я узнаю, я тебе обязательно скажу!
   – Надеюсь на тебя, – кивнул Майзель и зашагал дальше.
   Корабельщиковы молча двинулись следом. Лишь несколько мгновений спустя Андрей поморщился и удивлённо взглянул на Татьяну: её ногти так впились ему в руку – сделалось чертовски больно.
//-- * * * --//
   – Действительно, настоящая сказка, – медленно произнесла Татьяна, глядя в окно вагончика струнной дороги. – Ты специально нас на этом фуникулёре повёз? Ну, разумеется. С ума сойти. Когда же вы успели?!
   – Не было ни минуты на раскачку, – притворно вздохнул Майзель. – Дебатировать, дискутировать, согласовывать, искать консенсус – не было времени совершенно. Мы – варяги, Танюша. Пришли и заняли престол. Вот – князь, вот – дружина. Вот король – вот Дракон. Кому не нравится – мой меч, голова с плеч.
   – Интересный способ борьбы с коррупцией, – хмыкнула Татьяна. – Что, вот так вот, прямо и с плеч?
   – Иначе бы не поверили, будто мы всерьёз. Да, так вот и пришлось. Ну, эта беда тут никогда и не была такой всеобъемлющей, как в «московском улусе орды золотой», – усмехнулся Майзель.
   – Варяги, – Андрей посмотрел на него. – Теперь понятно, откуда такая трепетная любовь к русскому языку как средству межнационального общения.
   – Дорогой мой, – закатил глаза Майзель, – ты ещё далеко не всё знаешь.
   – Если расскажешь – буду знать, – пожал плечами Корабельщиков.
   – Мальчики, не ссорьтесь.
   – Да что ты, Танюша, – обезоруживающая улыбка засияла на физиономии Майзеля. – Приехали!
//-- * * * --//
   «Домик для гостей» оказался просторным бунгало с крытым бассейном и зимним садом. Майзель толкнул чемоданы в угол коридора:
   – Холодильник набит под завязку, но если захотите чего-нибудь эдакого – до магазина одна остановка на струне в сторону центра, интервал движения – десять минут. Хотите – можете взять машину напрокат, но, думаю, это ни к чему.
   – Совершенно ни к чему, – подтвердил Андрей.
   – Где тут кухня? – поинтересовалась Татьяна. – Пойду займусь едой, а вы заиграйте Соньку. Ей, кстати, через час пора в кровать.
   – Я не хочу в кровать, – заявила Сонечка. – Мы же в сказке! Дракон, скажи им!
   – Сонька, – угрожающе приподнял бровь Корабельщиков. – Прекрати злоупотреблять.
   – Ладно, ладно, – хлопнул его по плечу Майзель. – Софья Андревна! Ты что будешь смотреть, пока мама ужин соображает?
   – А что у тебя есть? – заинтересовалась девочка.
   – Всё, – гордо заявил Майзель.
   – Как – всё?! – не поверила Сонечка. – Не может быть!
   – Я же дракон. Конечно, у меня есть всё, – пожал плечами Майзель.
   – Тогда – все «Ну, погоди!» и весь «Капитан Врунгель». Только весь!
   – Это до утра! – возмутился Корабельщиков.
   – Давай так, – предложил Сонечке Майзель. – Первое. Пока мама занята, можешь смотреть. Но как только мама позовёт – сразу выключаешь. Договорились?
   – Да.
   – Второе. Мамой и папой никто не может командовать – даже дракон. Они всё равно – самые главные. То, что говорят мама и папа – это закон. Понятно?
   – И в сказке тоже мама с папой самые главные? – недоумённо спросила девочка.
   – Да, – Майзель смотрел на неё, не мигая и не улыбаясь.
   – Понятно, – вздохнула Сонечка. – Честно говоря, твоим будущим детям я не завидую.
   – Сонька, ты сейчас получишь, – пообещал Андрей.
   – Пойдём, Софья Андревна, – Майзель взял девочку за руку. – Покажу тебе, как с техникой управляться.
   Сонечка подпрыгнула и, обернувшись, показала Андрею язык.
//-- * * * --//
   – Давай, помогу тебе, – мрачно заявил Корабельщиков, появляясь в кухне. И покрутил головой: – Буйство хайтека. Надо же! Таня, что с Сонькой?! Какая муха её укусила?!
   – А ты не понимаешь? – Татьяна положила нож на разделочный столик.
   – Нет!
   – Сонька моментально врубилась: она в сказке, – тихо произнесла Татьяна, и глаза её заблестели от готовой пролиться влаги. – Ей шесть лет, она адаптировалась. Это мы с тобой… Посмотри вокруг, Андрюша! Это же сказка! Ты что же, не видишь?!
   – И что нам делать?! – пробормотал Корабельщиков.
   – А что мы можем сделать? – уже спокойно удивилась Татьяна. – Отменить сказку? Или убежать? Нет, Андрюша. Мы никуда не побежим. Мы не зайцы. Порежь вон лук, а то у меня со слезами вместе всё лицо потечёт.
//-- * * * --//
   После ужина Сонечка осоловела и позволила взрослым скучать без неё до утра. Майзель выставил на стол бокалы и хрустальный графин с вином:
   – Ну, ребята, – за встречу. Как в старые добрые времена – даже на кухне.
   – Нам бы в старые добрые времена такую кухню, – усмехнулся Андрей.
   – Токайское, – пригубив вино, задумчиво произнесла Татьяна. – Я уже и забыла, какое оно на вкус, – настоящее. Из королевских запасов?
   – Верно, – улыбнулся Майзель. – Ну, рассказывайте. Как вы там без меня?
   – Пресновато, – усмехнулась Татьяна. – Драйва, знаешь ли, не хватает.
   – А что ты делаешь?
   – Преподаю. Диссертацию пишу, докторскую. По теории управления.
   – И как? – заинтересовался Майзель. – Судя по твоему лицу, не особенно весело.
   – Большие проблемы с внедрением, – хмыкнула Татьяна. – Орать у нас получается, а вот управлять – нет. В отличие от вас. Я только не пойму: как?!
   – Нет никаких секретов, – покачал головой Майзель.
   – Верю, – иронически поджала губы Татьяна. – Так как же коррупция? Её что же – совсем нет?
   – Практически нет. Это и стыдно, и опасно. Сейчас уже больше стыдно, чем опасно, хотя поначалу было наоборот.
   – И как тебе это удалось?!
   – Ах, друзья, скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Мы начали – пришлось – с самого начала. С кадровой политики. И амнистии.
   – Какой амнистии? – вскинул голову Андрей.
   – Ну, давайте я вам изложу идею. Так сказать, пунктиром. На самом деле все было, конечно же, гораздо сложнее и драматичнее, но идея была проста, как мычание. Мы объявили широчайшую амнистию имущества и сбережений – сначала для полиции, таможни и тогда ещё госбезопасности, и одновременно подняли зарплату на порядок.
   – Ого, – откинулся на спинку стула Андрей.
   – Это невозможно в большой стране – по глазам вижу, ты понимаешь. В большой стране с традицией брать в лапу – это будет ещё сложнее. Но – можно, если иметь политическую волю.
   – Мы отвлеклись, – нахмурилась Татьяна.
   – Виноват-дурак-исправлюсь, – покаянно хмыкнул Майзель. – Амнистия, год моратория на карательные санкции – целый год, Танюша, это далеко не шутки! Это очень долго, принимая во внимание наш тотальный цейтнот. Но – мы пошли на это, гражданская война в наши планы не вписывалась. За этот год все обязаны были пройти полиграф – очень хороший полиграф, мы над этим тоже славно потрудились – и выложить всю информацию по оказанным услугам перед следователями антикоррупционного комитета.
   – А эти следователи откуда взялись?!
   – Люди идут в полицию и в армию не только за тем, чтобы командный голос вырабатывать, – слегка удивился Майзель. – Есть такая работа – родину защищать. Не скажу, что от кандидатов отбою не было – но нашлось предостаточно!
   – Допустим. И за всё надо было отчитаться? За каждого борзого щенка?
   – Да что ж мы, звери, что ли?! – притворился сердито-обиженным Майзель. – Нет. Только за услуги, оказанные преступным сообществам. Исключительно. Всем этим цыганским, чеченским, албанским и прочим баронам, – слово «баронам» Майзель произнёс с интонацией, заставившей Корабельщиковых синхронно поёжиться. – Те, кто прошёл переаттестацию, сохранили всё – свой пост, имущество, репутацию в обществе.
   – И сколько её не прошло?
   – Вы удивитесь – мы тоже удивились, – усмешка Майзеля показалась уже менее зловещей, нежели тон, ей предшествовавший. – Наиболее рьяных нарушителей конвенции мы сактировали…
   – То есть?!
   – Не перебивай, Андрюша, – Татьяна ласково положила ладонь на колено мужа. – Ты же всё понимаешь.
   Корабельщиков вскинулся, фыркнул – но подчинился. Всё его существо протестовало против знания, уже ставшего фактом – но трепыхаться и в самом деле представлялось глупым, и делать этого Андрей не стал.
   – А ведь мы честно предупредили сразу – никаких поблажек по истечении срока моратория не будет, – снова сверкнул своим невозможным взглядом Майзель. – И миндальничать мы не имели права. Слово, данное народу – ничего серьёзнее быть не может. По определению.
   – Нашему бо́талу это расскажи, – Татьяна с силой, по мужски, выпустила дым через ноздри. – А мафии всякие?
   – С этими пришлось изрядно повозиться и вы́возиться. Для начала мы вывели из обращения практически всю наличность. Тогда, на заре девяностых, это ещё мало кому в голову приходило, а мы пошли ва-банк – и снова выиграли. Чёрный нал исчез, наличные деньги составили – год спустя – меньше пяти процентов оборота финансовой системы. Ну, а отряды преторианцев, нередко во главе с Вацлавом или вашим покорным слугой, довершили разгром. Они быстро поняли, насколько всерьёз мы за них взялись, и побежали. Как морёные тараканы, – Майзель весело и зло оскалился. – Они думали, круче их никого нет. Думали, что раздавили эту страну и этих людей танками в шестьдесят восьмом, а потом положили себе в карман. Купили на корню – своими дурными баблосами, воняющими нефтью и газом, принадлежащим не им – России. Думали, с нами покончено – накатили, обули, – отморозки с волынами, скорыми на выстрел. Шалишь. Мы круче!
   – И ты… сам участвовал?!
   – А кто? – на этот раз без всякой игры и рисовки удивился Майзель. – Дяде всё следовало поручить? Марсианам? Я тебе больше скажу: ты поразишься, как отличились амнистированные. По высшему разряду. Людям противно быть взяточниками. И тот, кто решительно избавит их от этого, сдует с них мусор, получит в качестве приза их преданность – преданность абсолютную. И теперь у нас вместо взяток и прочей дряни – звёзды и кресты с мечами и бриллиантами, мундиры и эполеты, муаровые ленты и сабли с темляками. Есть, чем гордиться, есть, за что себя уважать, есть, кем – и кому, представьте себе! – восхищаться. И это не теория, а суровая правда жизни. Мы убедились. Поможем вам – убедитесь и вы.
   – Мороз по коже, – созналась Татьяна. – А ты ещё так это всё рассказываешь – заслушаешься.
   – Что поделать, – вздохнул Майзель. – Приходится тренироваться.
   – В чём?!
   – В краснобайстве.
   – Это ещё зачем?!
   – Да есть тут одна… Мурена, – Майзель вздохнул так горько, – Корабельщикову даже сделалось его жаль на какое-то мгновение. – Королевская воля – в преддверии грядущих сражений обеспечить стратегический альянс с оппозицией. А отдувается кто? Дракон, ясное дело.
   Татьяна поперхнулась. И, откашлявшись, спросила сдавленным голосом:
   – У этого всего, – есть ещё и оппозиция?! Отправь их к нам на экскурсию! Чего же вашей оппозиции не хватает?! Ви, госспода, как йетто по-рюсски, – зажралиссь, вот! Так им и передай, – от меня лично!
   – На самом деле, мы их крепко в своё время обидели, – покаянно потупился Майзель. – Партии распустили, парламент закрыли, мораторий на политическую деятельность аж на десять лет ввели. Военно-полевые суды, всё такое. В общем, они до сих пор не могут успокоиться.
   – Да? – удивилась Татьяна. – Я это как-то пропустила, честно говоря.
   – А мы не могли это пропустить, – уже серьёзно кивнул Майзель. – Мы сказали: не ждите результатов через месяц – их не будет. И через сто дней не будет. И через три раза по сто. Будет через три, четыре года. В это время – никакой болтовни. Только работать. Обеспечивать материальную базу. Готовить страну к рывку. Сделаем рывок, повторим промышленную революцию конца позапрошлого века на новом этапе – обеспечим не сто пятьдесят, а триста лет процветания. Не сделаем – сгинем. Пропадём. Совсем. И заявили мы это не в порядке дискуссии, а директивно. Ну, они, конечно, взвились: как?!
   – А поцеловать? – не удержалась Татьяна.
   – Вот-вот, – подтвердил Майзель. – А мы не умеем эти нежности разводить, слюни развешивать. Я – особенно. Вот так, – примерно.
   – То есть им не хватает, на самом-то деле, только поцелуев, – задумчиво проговорила Татьяна. – У них всё есть, но хочется чего-то большого и чистого. И взять да и предложить им купить слона и вымыть его в ванной нельзя. Да. Это трагедия, Дракон. Прямо даже не знаю, что с нею делать. Я бы им предложила почитать учебник математики для первого курса – но ведь не поймут. Гуманитариев надо душить в колыбелях.
   – Считаешь, их, – Андрей указал на Майзеля подбородком, – не за что критиковать?
   – Я не вижу, за что их можно критиковать, – покачала головой Татьяна.
   – И почему же?
   – Глаза есть потому что, – отрубила Татьяна. – Я вижу, как выглядит аэропорт, как выглядит город, транспорт, какие лица у людей! Наверняка есть проблемы, технические нюансы какие-то, – но концептуальная критика всего этого невозможна! Заявляю это, как специалист по теории управления. Господи, как хочется всё своими руками пощупать! Это не одна диссертация – сто! Тысяча!
   – Спасибо тебе, Танюша, – Майзель сделал глоток. – Наверное, стоит вас познакомить. У тебя лучше получится её распропагандировать.
   – Да кто это?! – удивился Андрей.
   – Неважно, – махнул рукой Майзель. – Потом, успеем ещё. Расскажите мне лучше, как у вас там дела.
   – А то тебе не докладывают, – улыбнулся Андрей.
   – Это другое, – возразил Майзель. – Я же не аналитический доклад услышать хочу!
   – Нет, Дракон, – усмехнулась Татьяна. – Сначала ты нам расскажи, чем тебя наш трижды пересидент не устраивает. А мы подумаем, как тебе помочь.
   – Таня! – вспыхнул Андрей.
   – Нет, Танюша права, – поспешил заслонить её Майзель. – Действительно, так будет честнее. Я попробую.
   Он сделал новый глоток и поставил бокал на стол:
   – Нас пытаются с ним поравнять, ребята. Говорят: вы такие же, как он. Мы-то знаем – это не так. А остальные? Авторитарная модернизация должна выглядеть, как у нас. Наши жертвы – они оправданы этой модернизацией, освящены ею, если хотите. Сильная власть – это шанс для страны подняться на новую высоту, провести реформы, невозможные в иных условиях, создать стартовую площадку для будущих поколений. А он что творит?! Прожрал всё, что было, окружил себя какими-то клептоманами, бездарями и врунами, от народа в бункере прячется. Тьфу!
   – От него кровопролития ждали, а он чижика съел, – Татьяна усмехнулась невесело.
   – Ну, как раз кровопролитие состоялось, – буркнул Андрей. – И концы в воду, кстати.
   – Это не кровопролитие, Андрюша, – Татьяна похлопала мужа по руке. – Это убийство, уголовщина вульгарис. Всё у него наперекосяк.
   – Вот, – согласно кивнул Майзель. – В том-то и фокус! Он пытается нас копировать, тем самым пороча. Он делает это, как тупица, как безнадёжный двоечник, сидящий по нескольку лет в каждом классе.
   – Но у него нет таких средств, как у вас!
   – Но у него нет и таких задач, как у нас! Он их и не может перед собой ставить, – правда, это тема для другой диссертации. В рамках тех задач, которые он пред собой – как будто бы – ставит, он уже давно должен был построить рай в одной, отдельно взятой – ну, хотя бы области. Но ничего подобного – двоечник-эпигон даже собезьянничать толком не в состоянии. Мало того – он в последнее время и сам начал гундосить: не мешайте мне, я провожу модернизацию по пражскому образцу. А результат у него какой – Прага, что ли?!
   – Пружаны – его результат, – хмыкнула Татьяна.
   – А я о чём? – подхватил Майзель. – Мундир напяливает, усы топорщит. Фуражку себе скроил – пикник под ней устроить можно.
   – Я заметил – чем бездарней вояки, тем ширше у них головные «аэродромы», – усмехнулся Андрей.
   – Ширее, – поправила мужа Татьяна. – Дракон, а курить у тебя можно?
   – Можно, но нечего, – вздохнул Майзель. – Сигару я тебе не предлагаю.
   – У меня есть, – Татьяна потянулась к сумочке. – Ну, так как? Это все претензии к «бацьке»?
   – Не совсем. Список длинный, но есть неотложные пункты. Наши враги тянутся его руками к опасным предметам, которые ни при каких обстоятельствах не должны к ним попасть. А он из-за своей – не глупости даже, а инфантилизма – не в состоянии этого понять. Мы уже несколько раз перехватывали опасные грузы – через него из России – в адрес довольно неприятных персонажей. Пока это сельская самодеятельность, но когда перед носом у этих народных артистов помашут авансом в пару сотен миллионов, дело может запахнуть жареным.
   – Так всё-таки русские…
   – Нет, Дюхон. Это не русские как система. Это именно буйная частная инициатива. А поскольку бардак, то и спросить не с кого. И нам известно: кое-кто уже выходил на «бацьку» с «интересными» предложениями. Мы этого кое-кого прищемили, но мы не боги и не можем успеть везде и всегда. И лучше, как говорится, перебдеть. А что у него за инвестиционная политика, спрашивается? Непонятно кто получает доступ к стратегической инфраструктуре!
   – Чему ты удивляешься? – пожал плечами Андрей.
   – Удивляться тут, конечно, нечему – зелёный свет дают тем, кто согласен «откатывать», особенно наличными. Да хоть эту сделку с Хамидами по сотовому оператору взять. Теперь шейхи будут в каких-то десятках километров от наших границ свои антенны вывешивать?! Ну, это уж слишком!
   – Это не инвестиции – это инвестуция, – хмыкнула Татьяна. – А ведь за художества пересидента-инвестутки нашим детям придётся расплачиваться. Ну, и что вы собираетесь делать? Валить его? Давно пора!
   – Группа в полсотни бойцов лейб-гвардейской егерской бригады справится с этой задачей за час, – Майзель подвинул Татьяне пепельницу. – Но, понимаете, ребята, какая петрушенция, – это не наш метод. Мы никого не оккупируем, не топчем и не ломаем, не гнём под себя.
   – Почему?
   – Страхом можно добиться многого, но ненадолго. У страха такая особенность, – стоит уйти непосредственному воплощению страха, и сам страх пропадает. А ещё – страх калечит душу. И вместо людей получаются упыри, – вон, какая публика под «бацькиной» рукой ходит. Мы этого не можем допустить. Мы строим державу, а не сатрапию. Это принципиально разные конструкции, хотя тень они отбрасывают похожую.
   – Интересно. Вот, значит, как нынче создаётся империя?
   – Держава, Танечка, – ласково поправил её Майзель. – Держава. И создается она вокруг смыслов, иначе это не держава, а говно. Один из таких смыслов – преемственность. Закон о престоле. Он обычно даже короче, чем первый текст пресловутой американской Декларации Независимости. А дальше включается неумолимая логика общественной и политической жизни. Закон – словно рельсы. Идущие поезда могут нести разные грузы, управляться разными машинистами, в них может быть разное число вагонов, но движутся они туда, куда ведут рельсы. Никак иначе.
   – Но ведь ясно, как резко изменится в вашу пользу геополитический расклад, если вам удастся втянуть Республику в свою орбиту. Весь «коридор» будет ваш – и Польша, как на ладони, и Балтия. Отсель грозить мы будем шведу. Скажешь, нет? – прищурилась Татьяна.
   – Не будем мы шведу грозить, нет такой нужды, – ласково посмотрел на неё Майзель. – И Сааб, и Скания, и даже Интердинамикс – давно наши. Их «демократические» болтуны радостно нам всё это продали, даже не удосужившись задуматься о последствиях.
   – А вы и рады.
   – Конечно, рады. И Польша тоже созреет. В своё время.
   – Когда?
   – Струна, соединяющая Гдыню, Гданьск, Вроцлав, Прагу, Братиславу и Вену, Будапешт, Загреб, Триест и Риеку, уже вышла на режим расчётного грузопотока.
   – Погоди, а при чём тут Триест – это же Италия?
   – Мы подписали трёхсторонний пакт с Италией и Ватиканом о совместной юрисдикции над бухтой и городом, Триест объявлен зоной международной торговли порто-франко. Сейчас дожимаем бабушку…
   – Кого?
   – Елизавету.
   – Чёрт!
   – Ну да. Будем расширять порт в Гибралтаре. В Танжере мы и так давно хозяйничаем.
   – Ну ни фига…
   – Лучше не произноси ничего вслух, – заговорщически подмигнул Майзель и по-мефистофельски осклабился. – А то сглазишь. И это ещё не всё. Балтика через Коронную Унию с Данией, можно сказать, наша, и делегация федеральной земли Шлезвиг-Гольштейн третий год осаждает Прагу, фактически тут у нас прописавшись и превратившись в посольство де-факто. Они хотят расширить и объединить систему трансбалтийских каналов – собственно, работы уже идут достаточно интенсивно, и не за счёт немецкого федерального бюджета, как ты понимаешь, – и объявить Киль «вольным ганзейским городом», а сами – присоединиться к Коронному Союзу. Поверьте, ребята – сдерживать их сепаратизм становится всё труднее буквально с каждым днём. Конечно, мы против создания анклавов – политически это серьёзная проблема, не хватало нам ещё новой Столетней войны в Европе, пусть и холодной.
   – Так вы всерьёз Ганзейский союз решили возродить? – хмыкнула Татьяна. – Скажи, нет?
   – Всякому овощу своё время, – Майзель наклонил голову набок и облизнулся. – Коронная Федерация Ганзейского Союза – долгий проект, лет на двадцать.
   – Мы медленно-медленно спустимся с горы, – Корабельщиков яростно помассировал шею ладонью. – Ну и ну. Я даже в целом себе это слабо представляю, а уж в деталях… Как тебе удаётся держать всё в голове, да ещё одновременно?!
   – А никто не обещал, что будет легко, – Майзель откинулся на спинку стула и преувеличенно беспечно выписал в воздухе замысловатый крендель носком начищенного до невыносимого блеска юфтевого сапога. – Но остановить нас уже не выйдет. Никому и никогда. Дредноут «Корона» вышел в Большой Океан.
   – А там и в Большой Космос, – поддела его Татьяна.
   – А куда ж он денется, – невозмутимо кивнул в ответ Майзель. – Мы ведь державу строим, а это всё – прекрасные инструменты. Очень пригождаются. И у вас мы тоже наведём порядок. Но с одним условием.
   – Только с одним? – в голосе Татьяны прозвучала ирония.
   – С главным, – поправился Майзель. – Все, кто вошёл в Коронный Союз, сделали это добровольно. Вот когда нас позовут, оказать техническую помощь и осуществить руководство на месте, – тогда да, тогда мы и демагогов пересажаем, и виселицы для бандитов, для взяточников, для саботажников поставим. Без этого никак и нигде не обходится. Однако – у нас есть важные, ключевые, принципиальные отличия. Мы говорим: не хочешь работать в предложенных условиях – уходи. Мы не трогаем тех, кто ушёл с дороги. Мы объявляем временный мораторий на дискуссию: когда решение принято, его надо выполнить, и лучше жалеть о сделанном, чем о несделанном. Но без дискуссии вообще – невозможно. И мы не убиваем наших людей. Наших людей вообще мало, а тех, кто с головой, так или иначе, – ещё меньше. Они все нам дороги, как память. А «бацька» – словно бельмо на глазу. Правила нарушают два типа людей: преступники и подвижники. Так вот, мы – подвижники, а он – преступник. Критерий проверки – простейший: как у нас люди живут – и как у «бацьки». Тут ты, Танюша, абсолютно права.
   – Прекрасно, – одобрил Андрей. – А если «бацька» вас позовёт?
   – Тогда мы порекомендуем ему одарённого организатора и талантливого специалиста по теории управления. Но это утопия, – Майзель отправил в рот виноградину. – Мы пытались. Беседовали. Для него сохранение власти важнее всего остального.
   – А для вас?
   – Пусть забудут имя моё и меня, но пусть ходят путями моими – только так и может рассуждать настоящий творец и спаситель.
   – Дракон, – сказала Татьяна.
   – Что?
   – Я говорю: только так и может настоящий Дракон. Да?
   – Это ты мне льстишь? – удивился Майзель. – Не надо, не действует. Понимаете, нельзя купить истребитель пятого поколения и сказать: всем спасибо, все свободны, дальше мы сами. Надо учиться им управлять, станцию диагностики двигателей настраивать, лётчиков готовить, техников. Инфраструктуру! А если сесть в кресло пилота и с криком «Ура!» рвануть на себя ручку, получится пшик. Или ещё хуже – грохнешься на город внизу, с полными баками и боекомплектом. И даже беспилотный истребитель седьмого поколения нельзя просто получить и начать воевать с колёс. Нужно всю армию переделывать. Понятно?
   – Понятно, – кивнул Андрей. – Что, уже и такие есть? Седьмого поколения?
   – Есть, – подтвердил Майзель. – В будущем году выставку организуем – покажем. Приходит время показать кое-что. Пора уже.
   – Но ты не отрицаешь – методы у вас похожие? – помрачнел Корабельщиков. – Но как же тогда? Как доказать: он – плохой, вы – хорошие?
   – Я же говорю: результат.
   – То есть цель оправдывает средства?
   – Не цель, а результат, – прищурился Майзель. – Не заявления: «мы хотим то-то и то-то» и даже не утверждения «мы добились», а результат. А методы, инструменты, Дюхон – они одинаковые у всех. У всех! Только использовать их нужно правильно. Микроскопом можно и гвоздь забить, и голову проломить научному оппоненту – но разве для этого он предназначен?!
   – Ну, хорошо, – гася сигарету, перебила его Татьяна. – А какие условия должны выполнить бедные и больные, чтобы вступить в клуб богатых и здоровых? – Она потянула из пачки следующую порцию отравы. Андрей посмотрел на неё укоризненно, но промолчал.
   – Вы, может быть, и бедные, но не больные, – возразил Майзель. – Есть такая притча, кстати, талмудическая. Некий иудей, одетый в залатанный полотняный халат, обутый в сандалии, подвязанные верёвками, стоял у ворот Вавилона, когда мимо проезжал знатный ассирийский вельможа. Тому стало жалко бедняка, и он воскликнул: как плохо вам живётся, уважаемый! Я живу бедно, но не плохо, ответил тот. Одеваться в залатанный халат и носить дырявые сандалии – это значит жить бедно, но не плохо. Это называется «родиться в недобрый час». Не приходилось ли вам видеть, ваша милость, как лазает по деревьям большая обезьяна? Она без труда влезает на кедр или камфарное дерево, проворно прыгает с ветки на ветку так, что лучник не успевает и прицелиться в неё. Попав же в заросли мелкого и колючего кустарника, она ступает боком, неуклюже и озирается по сторонам, то и дело оступаясь и теряя равновесие. И не в том дело, что ей приходится прилагать больше усилий или мускулы её ослабели. Она попала в неподходящую для неё обстановку и не имеет возможности показать, на что она способна. Так и человек: стоит ему оказаться в обществе дурного государя и чиновников-плутов, то, даже если он хочет жить по-доброму, – сможет ли он добиться желаемого? Вот что с вами случилось, ребята. И не только с вами. Люди есть, нужно просто сдуть с них мусор.
   – Ты не ответил на мой вопрос, – сердито посмотрела на Майзеля Татьяна.
   – Отвечаю. Принять наш Закон о престоле и престолонаследии.
   – Офигеть, – крякнул Андрей. – Да «бацьке» даже в страшном сне такое не приснится.
   – Вот в этом-то и проблема. Если в «рэспублике» все довольны «бацькой» и его результатами, мы не станем вмешиваться и насильно тащить вас в рай. У нас других дел по горло.
   – А тут ещё мы со своим картофаном, – Татьяна посмотрела на мужа. – Делать всё остальное за двадцать лет разучились. В очередь, гады, в очередь! И ведь зачем-то вам это всё-таки надо?
   – Конечно. Мы помогаем всем, кто достоин нашей помощи. Докажите, что вы достойны – и мы поможем. Достойны вы называться людьми? Да или нет? Речь не о семье Корабельщиковых, – надеюсь, вы понимаете. Вы можете переехать сюда хоть завтра – да вообще можете не возвращаться туда. Здесь столько работы – всем хватит.
   – Да, это – то самое предложение, от которого невозможно отказаться, – ироническая усмешка появилась на губах Татьяны. – Но там останутся миллионы, у которых нет знакомого Дракона. Миллионы, которым не удастся до тебя докричаться. Они родились не в добрый час. Нас ты, безусловно, пристроишь – что называется, по старой дружбе. Да и этого не потребуется: я начну давать уроки, потом пройду аттестацию и буду преподавать в университете, допишу, наконец, диссер, Андрюшу возьмут в любую структуру консультантом по связям с общественностью. Даже язык – не проблема. Но мы перестанем существовать для тебя – не оправдали надежд. Не сдюжили. Испугались. Сами сбежали в сказку – и бросили всех остальных. Так?
   – Ох, Таня, – Майзель смотрел на неё, не мигая. – Да.
   – Ну, так фиг тебе, Дракон. Мы не сбежим. Андрюша, скажи ему.
   – Говорю, – кивнул Андрей. – Только одно условие. Не условие – ультиматум: ты вытащишь Соньку, если что.
   – Вытащу, – дёрнув кадыком, подтвердил Майзель. – Вытащу. И вас вытащу.
   – Посмотрим, – Татьяна затянулась дымом – со всхлипом.
   – Спасибо, – Майзель взял Татьяну и Андрея за руки, сжал. – Спасибо. Я не заслужил. Но ведь это – не ради меня.
   – Ещё чего, – хмыкнул Андрей. – Не ради тебя, хотя из-за тебя, разумеется. И вообще – долги надо отдавать.
   – Мне? – удивился Майзель.
   – Нет, – ответил Андрей. – Не тебе. Мы живём лучше многих, – очень многих. Вот им мы должны. У них не было Даньки, оставившего им пятнадцать «кусков» на квартиру в столице в двух шагах от метро.
   – Это ты зря, Дюхон, – нахмурился Майзель.
   – Не зря, – отрубила Татьяна. – Андрей же сказал – не тебе. Всё. Тема закрыта. Мы найдём тех, кто хочет иного и странного. Много.
   – Сколько? – жадно подался вперёд Майзель. – Учтите: ради нескольких десятков тысяч мы не станем подпрыгивать. Проще и дешевле их сюда забрать и приспособить. Так сколько?
   – Миллион, – усмехнулся Андрей. – Устроит? Не миллион недовольных – миллион избирателей. Граждан.
   – Сумеешь столько паспортов напечатать? – вытаскивая очередную сигарету, осведомилась Татьяна. – Ну, может, чуть больше. Усушка, утруска – сам понимаешь.
   – Миллион, – Майзель прищурился. – Всего избирателей по спискам – миллионов шесть, из них голосует – хорошо, если половина. То есть миллион – это треть. На самом деле.
   – Угу, – кивнул Корабельщиков.
   – Так, – Майзель перевёл взгляд с него на Татьяну. – Излагайте. Самую общую схему – пока.
   – Мы – литвины, Дракон, – Татьяна отложила незажжённую сигарету. – Мы, все, кто живёт на нашей земле: кривичи и пруссы, бодричи и лютичи, выдавленные с Одры и Лабы туда, на берега Свислочи и Немана. Это мы, и нам нужна наша страна. «Бацька» – обыкновенный узурпатор, со своей вертикалью, никто ниоткуда, а ещё мечтает своих сыновей на шею нам посадить. Наследничков. Так вот. Наш герб – Пагоня, наш флаг – красный крест на белом поле, а мы зовёмся – с незапамятных времён – литвинами! Наша историческая родина – Великое Княжество Русское, Литовское и Жемойтское, у нас есть великая история – Полоцк и Орша, Грюнвальд и Радзивилл, Магдебургское право наших городов – Полоцка и Новогрудка, Вильны и Гродно. Это наше. Мы хотим получить это назад.
   – Взять назад, – поправил её Андрей. Голос его звучал глуховато, но сильно. – Великий Сейм Литвы, созванный по воле литвинов – тех, кто считает себя литвином, неважно, кто он по крови – русь, лях, жемойт, татарин или ятвяг. Не игрушечная, заседающая в Канаде, Народная Рада без народа, изгваздавшаяся в нацистском дерьме, а Великий Сейм провозгласит Княжество. А пока по Закону о престоле и престолонаследии мы будем готовить князя, пусть будет у нас блюститель престола, местоблюститель – Вацлав Пятый.
   Майзель слушал, откинувшись на спинку стула, сложив на груди руки, и глаза его горели янтарно-зелёным огнём.
   – Первые двести тысяч будут очень трудными, – Татьяна вздохнула. – Ужасно трудными, ужасно. Но потом станет полегче. И вслед за первым миллионом появится второй – совсем быстро.
   Майзель кивнул. Убрав руки от груди, он легонько хлопнул себя ладонями по щекам:
   – Что ж. Я не зря на вас понадеялся. Молодцы. Ясно, без нашей технической помощи вы не справитесь – но это будет именно техническая помощь, не больше.
   – Главное – не меньше, – вставила Татьяна.
   – И последний вопрос. А кем заменить «бацьку»? Есть такие?
   – Это смотря где искать, – Андрей сделал глоток и поставил бокал обратно на стол. – В поисках гипотетического преемника почему-то пропускается через мелкое сито всё чиновничество, но никому не приходит в ум просто оглянуться вокруг!
   – Имя, сестра, имя! – ухмыльнулся Майзель, перегибаясь через стол и в упор глядя на Таню.
   – Ирка Мазур, – тут же выдала Татьяна. – Она – лучшая. И по жизни, и вообще. Смелая, безбашенная совершенно. Да не может быть, чтобы ты про неё не слышал.
   Майзель вытащил планшет и с минуту водил по нему пальцем. Корабельщиковы терпеливо ждали.
   – Журналистка, – с дрожью в голосе констатировал Майзель. – И ты, Брут!
   – А кто ещё? – заинтересовался Андрей.
   – Хватает доброжелателей, – остудил его любопытство Майзель. – Кстати, почему – «Ирка», а не Ирина Владимировна? Вы знакомы?
   – С детсада.
   – Супер, – Майзель убрал планшет и сложил руки на груди. – Превосходно. Что ж, берём в разработку. Глянем на просвет, что за…
   – Ничего не найдёшь, – насмешливо приподняла брови Татьяна, перебивая его, и повторила по слогам: – Ни-че-го.
   – И вообще – не тебе решать, – нахмурился Андрей. – Решать должен народ. Люди.
   – Я, дорогой мой, не всякому народному решению безоговорочно доверяю, – ласково и опасно улыбнулся Майзель. – Народ – не господь бог, может и ошибиться с перепугу. Опять же – не весь народ разом, а какая-то значительная его часть. И выбрать себе – и остальным – на голову какого-нибудь бацьку-бульбаши, после чего – превратиться из народа Республики в население Бульбостана. Для того, чтобы народ сделал сознательный, разумный, взвешенный выбор, он должен быть к нему готов. И морально, и материально, – не забудь. А народная интеллигенция несёт за это полную ответственность, между прочим. Вплоть до уголовной. Так что не надо мне тут за народ щёки надувать. Народным образованием и воспитанием следует заниматься. Вот, – как мы. Усёк?
   – И как же вы это делаете? – пробормотал Андрей, расстроенный и рассерженный данной Майзелем отповедью. – Просвети, будь ласков!
   – Сейчас прямо?! – удивился Майзель. – Какой быстрый, однако! Годы уйдут, дорогой, на передачу опыта. Впрочем, вас, как моих земляков, по блату без очереди пристроим. Становись, равняйсь, шагом марш за парту.
   – Ну, развоевался, – поморщилась Татьяна. – Хотя, в общем и целом, в правоте тебе не откажешь. И всё же Ира – человек. Настоящий. Высшего качества.
   – Верю, – серьёзно кивнул Майзель. – Вот и придётся проследить, недоразумения всякие исключить. И не боись: солдат ребёнка не обидит.
   – Надеюсь, – откликнулся Андрей. – Ей как раз сейчас, вероятно, не помешает что-то вроде охраны.
   – С этого места подробнее, – взгляд у Майзеля сделался колючим.
   – Тебе такая фамилия – Сосняковский – что-нибудь говорит? Он пытался наложить лапу на наследство своего почившего в бозе партнёра, а «бацька», красавец, ему старательно – посредством «органов» – помогал. Может, на долю рассчитывал.
   – А ваша Ирина это раскопала.
   – Точно. Теперь и у Сосняковского на неё зуб имеется.
   – Это не тот ли… – прищурился Майзель.
   – Тот самый, – хмыкнула, выпуская дым в потолок, Татьяна. – Семён Оскарович Сосняковский, он же СОС. Жулик с амбициями олигарха и серого кардинала. Нынче прячется в камышах за Ла-Маншем. Поиздержался – денежки, которые удалось унести, спасаясь от «кровавой гэбни», потрачены на борьбу с «кремлёвским режимом». А жить-то хочется, и жить, как ты понимаешь, красиво.
   – Знакомо, – подмигнул Андрею Майзель.
   – В общем, как у всякого мазурика из бывших советских евреев при губернаторах, никаких схем, кроме бандитских, его разум породить не в силах – вот он с нашим сокровищем и спелся. Воистину – спасите наши души.
   – А никаких схем, кроме бандитских, в бизнесе не существует и существовать не может, – осклабился Майзель. – Все крупные состояния нажиты нечестным путём. Помните? А забыли – так перечитайте классиков [27 - И. Ильф, Е. Петров «Золотой телёнок».]. Думаешь, я принципиально от него отличаюсь?
   – Да, отличаешься, – Татьяна так резко стряхнула пепел с сигареты, что посыпались искры. – Между вами есть небольшая, но именно принципиальная разница. Иначе мы бы здесь с тобой не рассиживались.
   – Какая же?
   – СОС всё под себя гребёт, а ты – от себя. Вот какая.
   – Допустим, – покладисто кивнул Майзель. – Считаешь, этот кадр реально опасен?
   – Суди сам. Адвокат по наследству необъяснимым образом оказался в аэропорту Столицы вместе со своей помощницей. Там его арестовали и быстренько приговорили к трояку за попытку шпионажа. Отсидел он полтора года, после чего американцам удалось его вызволить. История до того мутная и грязная, – слов нет. А теперь он ещё и на Ирину когти точит.
   – Ну, когти-то мы ему пообломаем, – протянул Майзель с интонацией, ничего хорошего Сосняковскому не предвещавшей, и помечая что-то в планшете. – А теперь, – он улыбнулся, – ложитесь-ка спать. Утро вечера мудренее, да и завтра у нас весёлый денёк.
   – А ты? – вырвалось у Корабельщикова.
   – Я? – удивлённо взглянул на него Майзель. – У меня куча дел, Дюхон. Надо с министром иностранных дел пообщаться, с послом в Канаде, подготовить справку для Вацлава, юристов-международников поднапрячь – да мало ли ещё что.
   – Так ведь ночь на дворе, – осторожно заметила Татьяна.
   – Это у людей ночь, Танюша, – ласково возразил Майзель. – А мне всё равно.
   – Но министр-то – человек. Неужели нельзя до утра отложить?
   – Наши чиновники носят мундиры недаром. Это – война, а день или ночь – безразлично. Они – солдаты, даже если на плечах у них – генеральские эполеты. Им разрешено всё, кроме одного: не выполнить приказ. Не справился, обмишулился, проворовался – мажь лоб зелёнкой. Сам – а то мы намажем. Только так это работает. Нигде, никогда не работало, и не будет работать иначе.
   – Ты всё-таки шизик, – покачал головой Андрей.
   – Я Дракон, – поправил его Майзель. – Всё. Давайте по койкам, литвины.

Прага, Летоградек. Апрель

   Игравшие в парке девочки, увидев Майзеля, оставили воспитательницу, помчались навстречу и с радостным визгом повисли на нём. Сонечка спросила театральным шёпотом:
   – Дракон! А они настоящие принцессы?!
   – У нас, Софья Андревна, всё настоящее, – улыбнулся Майзель. – Настоящéе не бывает. Давайте знакомиться, – Каролина, Анна, Агата, Ярослава. А это – Сонечка. Кароли, – обратился он к старшей девочке, – на чешский и английский не переходить. Договорились?
   – Договорились, Дракон, – кивнула Каролина. – Пойдём, Сонечка. Ты на пони кататься любишь?
   Сонечка кивнула и, словно заворожённая, разрешила взять себя за руку и увести – даже не оглянулась. Странное, нелепое какое-то чувство – смесь тревоги и ощущения, будто с ним всё происходящее уже происходило когда-то – кольнуло Андрея.
   – Всё, до вечера девицы её не отпустят, – глядя в след детям, произнёс Майзель. – Сейчас нас ждёт Вацлав, а потом второй завтрак с Мариной. Величество вас будет спрашивать, – отвечайте кратко, чётко, по существу. Чего не знаете, так и говорите – не знаем. Для разыскания незнаемого разведка приспособлена. Ну, с богом.
//-- * * * --//
   Корабельщиковы уже не удивились, когда Вацлав заговорил с ними по-русски:
   – Здравствуйте, Андрей Андреевич. Татьяна Викторовна, – Вацлав поцеловал Татьяне руку и улыбнулся. – Проходите. Рад знакомству. Можете называть меня – Вацлав, или пан Вацлав, если вас уж слишком смущает моё величие.
   – Хорошего человека должно быть много, – быстро нашлась Татьяна, – и лучше ввысь, чем вширь. Здравствуйте! Даже не предполагала, что знакомство окажется таким захватывающим.
   Все четверо заняли мягкий угол у высокого стрельчатого окна. И Андрея, и Татьяну поразила осведомлённость монарха, точность и какая-то царственная доступность и непринуждённость. И вопросы он задавал так, что отвечать на них почему-то не составляло труда. Очень скоро они действительно почувствовали себя свободно, как будто беседовали со старым другом.
   – На кого из причисляемых к оппозиции вы сможете опереться, друзья мои?
   – Скорее всего, на самых обычных людей, – подумав, сказал Андрей. – На известных деятелей надежды мало. Точнее говоря, никакой. Боюсь, они безнадёжно прикованы к так называемому «европейскому вектору» со всей его трескотнёй: «либеральные ценности», «невидимая рука рынка» и прочие благоглупости.
   – Очень любят писать надрывные опусы об ужасах и кровавых преступлениях тоталитаризма, – сердито добавила Татьяна. – Хотя ни леденящих кровь ужасов, ни даже тоталитаризма наши бездари и неучи при власти продемонстрировать не в состоянии, одно воровство и непотребство.
   – А те, кого хочет притащить с собой наша «оппа», ничуть не лучше, – Андрей посмотрел на Майзеля, как будто ища поддержки. – Это такие же воры и разбойники, только ещё циничнее и страшнее. Приватизация «по-европейски» или «по-американски» уничтожит нашу инфраструктуру – она ведь во многом советская ещё, разомкнутый цикл бывшего «сборочного цеха СССР». Что они могут дать людям, кроме нищеты и бесправия, ещё худших, нежели при «бацьке»? Никто не будет модернизировать «МАЗ» и троллейбусный завод, нефтехим и легпром – это слишком накладно, да ещё и придётся взвалить на себя «социалку». А всё коммунальное хозяйство, централизованное, устаревшее? И разве «демократическое представительство», всегда обслуживающее интересы крупного капитала, сможет сдержать азарт и жадность акул, ринувшихся в наш «советский заповедник»? Я в это не верю, пан Вацлав. Их, конечно, намеренно прикармливают в Варшаве из Вашингтона, в Берлине и в Риге, – чтобы не дать нам ни единого шанса выскользнуть из крепких объятий: с одной стороны, «бацька» с его серостью и убожеством, постепенное умирание, с другой – дикий, волчий капитализм.
   – Да, тут есть трагическое противоречие, – кивнул Майзель. – Именно либерализм в любой стране, не входящей в десятку-двадцатку, способствует отсталости общества. Выскочить из неэквивалентного обмена такая страна, как правило, самостоятельно не может. Для преодоления отсталости требуется объединить народ, страну вокруг цели – во что бы то ни стало совершить рывок, выскочить из периферийного состояния. Но для этого нужен социальный ресурс, например, как в Намболе, – там тоже под нашим контролем движение происходит в нужном направлении. А у вас такого ресурса, к сожалению, нет. Поэтому единственное, на что вы можете рассчитывать – это честная, жёсткая, системная помощь. Волки вам не помогут.
   – Это уж точно. Кружат они и возле «бацьки» – сулят кредиты, «партнёрство». Но он не дурак и не сделает ни шагу, грозящего ему потерей хоть капли власти, – Татьяна бросила взгляд в окно, на подстриженную лужайку, где дети под присмотром жандарма катались на пони. Сквозь стекло можно было расслышать, как они верещат от счастья и смеются. – А люди предпочитают известное зло неизвестному благу, и я не настолько бессовестна, чтобы их за это винить.
   – Они, оппозиция, всё время кивают на поддержку «бацьки» Москвой, но и это фантазии, – Андрей поморщился, провёл рукой по подлокотнику кресла. – Москву не интересует ни «бацька», ни мы, люди. Нужен транзит, а кто и как его обеспечит – неважно. И, разумеется, увидеть чужие патрули у своей границы они не хотят. А ещё, конечно, российские олигархи точат зубы на наши заводы, хотят прибрать безнадзорное, на их взгляд, хозяйство к рукам.
   – Мы сами через это прошли, – король потянулся к хьюмидору, достал сигару, но закуривать не стал, – просто держал в руке, время от времени вдыхая аромат яванского табака. – У нас в самом начале не было класса собственников, отсутствовал как средний класс, так и серьёзная, крупная буржуазия, способная противостоять захвату народного, а практически – бесхозного имущества транснациональными корпорациями. Именно поэтому в своё время захлебнулась модернизация на просторах Центральной и Восточной Европы, именно поэтому все Балканы стали лёгкой добычей. Да ещё и геополитический расклад, мягко говоря, не способствовал. И двадцать лет назад, после ухода Советов, ситуация повторилась с точностью до деталей. Своего правящего класса не было вообще! Без Дракона мы бы не справились. Если бы не придуманная им система ходов и ударов, ничего этого – Вацлав указал на буколическую картинку за окном, – никак не могло состояться.
   – Все эти заклинания – «инвестиции, инвестиции!» – сплошной обман и надувательство, – презрительно усмехнулся Майзель. – Мы это видели на примере Восточной Германии, – западники приходили и ровняли с землёй вполне живые заводы, а потом те, что не удалось захватить или уничтожить, за пару лет задушили, безжалостно демпингуя. Мы не позволили развернуть здесь такой сценарий. После нашего прихода к власти – а точнее, её захвата, – мы поставили экономику под полный собственный контроль. Мы создали не плановую, а командную систему, и перестроили её по собственному усмотрению. Мы были изначально готовы на самые решительные меры. По закону о чрезвычайных полномочиях монарха ликвидировался контроль парламента над бюджетом. Чуть позже инициатива принятия экономических и финансовых решений тоже полностью перешла к нам. Мы сразу же установили абсолютный контроль над ценами и зарплатой, не дав отнять у людей сбережения и обуздав инфляцию. Разумеется, это лишь добавило нам популярности.
   – Но на одном контроле над зарплатой и ценами далеко не уедешь, – покачала головой Татьяна. – Этими «клещами» и «бацька» размахивает. Только вот незаметно, чтобы у него это приводило к каким-нибудь результатам, кроме «подсчитали – прослезились»!
   – Естественно, – кивнул Майзель. – Дальше «держать и не пущать» ни его знания, ни фантазия не простираются. Вывод промышленности и науки страны из рыночной системы – это непосильная для «бацьки» задача.
   – А зачем это нужно? – подозрительно уставился на Майзеля Андрей.
   – А затем, друг мой, – при ином раскладе ты не увидел бы вокруг себя всего того, от чего у тебя в день приезда глазёнки из орбит повылазили и шарики за ролики заехали, – довольно рассмеялся Майзель. – Ведь всё это якобы «невыгодно», «затратно», «не продаётся на мировом рынке», и прочее – бредни чуждых интерессантов, ребята. Мы, отказавшись от так называемых «инвестиций», учредили параллельные внутренние деньги, предназначенные исключительно для финансирования производства в тех самых «невыгодных» отраслях – тяжёлом машиностроении, энергетике, космосе, военке, кремниевой, медной, палладиевой, рентгеновской электронике. Их назвали «драконами» – в мою, естественно, честь.
   – Ну, это Дракон шутит, – улыбнулся Вацлав. – Меры по контролю над их обращением были действительно драконовские, вот их так и называли.
   – Тот самый «меч, голова с плеч»? – догадалась Татьяна.
   – Да, – кивнул Майзель. – Эти «драконы» выпускали для оплаты заказов предприятиям и компаниям – любых размеров и форм собственности, кстати, лишь бы продукция соответствовала требованиям. Это были, по сути дела, векселя, погашение которых гарантировало государство, но использовать их могли только те, кто работал на наш «неотяжпром». Что, в свою очередь, отлично стимулировало экономическую инициативу в этом направлении. Чистые инвестиционные деньги, не имеющие свободного хождения на рынке за пределами Короны! И никакого инфляционного давления на наше хозяйство, – это было одним из ключевых условий их работы.
   – Здорово, – покрутила головой Татьяна. – Получается, та самая «опора на собственные силы»?
   – Погоди, это были ещё цветочки, – Майзелю доставляло немалое удовольствие раскрывать перед благодарными слушателями картину экономического чуда, к которому он приложил руку. – Через два года вместо денег специально созданное кредитное управление приступило к выплате фирмам так называемых «поставочных переводов» со сроком погашения в полгода. Ещё через год половину поставок оплачивали уже налоговыми векселями. А чтобы не допустить вывоза капитала, мы приняли особое банковское законодательство, по которому прекращался свободный обмен кроны на все прочие валюты, кроме золота. И когда у нас тут обозначился рост, то золото хлынуло к нам потоками. Ещё два года спустя мы вообще ликвидировали ограничения на госкредит, и нам больше не нужны были всякие параллельные деньги, – а крона выросла впятеро! Мы отрегулировали рост кроны так, чтобы её курс оставался достаточно низким, стимулируя экспорт. В результате мы переключили экономику с шитья штанишек и упаковки вазочек на то, что вас так вдохновляет вокруг, ребята. И я вам по секрету скажу: нет другого пути. Не существует. В принципе!
   Некоторое время Корабельщиковы молчали. Потом Татьяна подняла взгляд на Майзеля.
   – Ты, наверное, прав, Дракон. Но нам в одиночку такого не потянуть. Раздавят, растопчут, – на лбу Татьяны обозначилась горькая складка. – Кроме вас, не на кого надеяться, не к кому прислониться. Россия нас проглотит, Запад, как ты правильно говоришь – растащит, низведёт до состояния полуколонии. Удел всех слабых государств: либо становиться сателлитами сильных, либо исчезнуть. Если только вы и в самом деле хотите нам помочь?
   – О, это чувство мне очень знакомо, – медленно проговорил Вацлав. – В стране моей юности, в Родезии, мы тоже хотели жить своим умом. У нас даже получалось. Мы жили непросто, не очень-то и богато, но мирно, достойно. Наши фермеры, давая работу десяткам и сотням тысяч чёрных мужчин и женщин, кормили пол-Африки. Нашу мраморную говядину считали первейшим деликатесом. Мы строили школы, больницы, дороги – ими пользовались все, и белые, и чёрные. Нас называли «африканской Швейцарией». Мы честно и доблестно сражались за Британию во всех её войнах, а она предала нас. Ян Смит не позволил им грабить страну, и они сделали ставку на Мугабе и Нкомо. Советские вожди даже взяли Нкомо на полное довольствие, – убедив себя, будто Нкомо представляет «угнетённый белыми страдающий зимбабвийский народ», и втянулись в «Большую Игру» в Африке, для чего у них на самом деле не было ни ресурсов, ни знаний, ни опыта, ни оснований. А у нас не было угнетения – было сотрудничество. Не без проблем – ну, а где же без них?! Мы всего лишь не давали себя ограбить – и за это нас изгнали с нашей земли. Мы стали никчёмными париями, а Мугабе торговал страной за бесценок, и вынужденные соблюдать правила при Смите плевали на них при Мугабе. И сегодня там – усеянная трупами пустыня: ежедневно холера уносит тысячи жизней, а вирус иммунодефицита поразил почти треть населения. Слава богу, у нас есть Квамбинга, – его войска уже маршируют по вымощенным нами когда-то дорогам, и скоро Мугабе вместе со своими клевретами будет болтаться в петле. У нас, тогда, в семидесятых, ещё не было ничего – ни Дракона, ни Коронного Союза с его осязаемой мощью, и нас предали все, кого мы считали не только друзьями – братьями. Но вы – в отличие от нас, тогдашних – можете опереться на нас, сегодняшних. Мы друзей и братьев не предаём. Даю вам в этом моё королевское слово. Дракон?
   – Безусловно, – наклонил голову Майзель.
//-- * * * --//
   – Ты просто скотина, Дракон, – набросилась на Майзеля Татьяна, едва они вышли из королевского кабинета. – Ты почему нас не предупредил, что он такой… Такой!
   – Какой? – улыбаясь, поинтересовался Майзель.
   – Настоящий Император Вселенной, – пробурчал Андрей. – Бог ты мой, я опомниться не могу! А как он по-русски так научился?!
   – От одного взгляда забеременеть можно! – Татьяна ткнула Майзеля кулаком в плечо.
   – Они встретились в лагере для перемещённых лиц, в сорок пятом, – глядя куда-то вдаль, заговорил Майзель. – Дочь русского князя, казнённого гитлеровцами за помощь макизарам [28 - Партизаны – участники французского Сопротивления в годы Второй мировой войны 1939–1945 гг.], и чехословацкий лётчик, сбитый над Курском и попавший в плен. Он воевал в советской форме, в составе советской эскадрильи, и документы у него были советские, – это спасло его от пыток и немедленной гибели. Немцы ведь тех чехов и словаков, что сражались против них, не брали в плен, а разрывали на куски. Так, благодаря «русской легенде», ему удалось выжить. Его товарищ по лётной школе воевал в британских королевских ВВС, вместе с Яном Смитом, будущим родезийским премьером. Благодаря этому знакомству Ян Грозны с Анной и оказались в сорок седьмом в Африке. Ферма у них была там образцовая, – после отставки Грозны занимался сельским хозяйством. Разумеется, потом «революционеры», вооружённые единственно верным учением – отнять и поделить – всё по ветру пустили. А в офицерской книжке у отца Вацлава так и было записано: Иван Грозный. Немцы очень веселились. Но, как теперь очевидно, напрасно.
   – Ничего так имечко для будущего императора, – изумлённо покачала головой Татьяна. – Прямо Пикуль какой-то. А Ягеллоны-то каким боком сюда затесались? Неужто через княжну-партизанку?!
   – В дырочку, Танюша, – ухмыльнулся Майзель. – Не столько Ягеллоны, сколько Гедиминовичи, – Несвицкие ведь из Гедиминовичей.
   – А это не какая-нибудь секретная информация, из-за которой нас нужно будет убить? – насторожилась Татьяна.
   – Нет, – рассмеялся Майзель. – Официальная биография монарха от истинной не отличается. Наша с ним встреча – перст судьбы, если хотите. Мы даже не выше – мы круче любого вранья. Прозвище у Вацлава ещё с тех, родезийских, времён – Джаг, сокращение от Джаганатхи, или Джаггернаута. Это означает – «Владыка Вселенной». «Колесница Джага», которую остановить невозможно.
   – Так вот откуда «Император Вселенной». Понятно. А на российский трон вы случайно не претендуете? – хмыкнул Корабельщиков.
   – Претендуем, друзья мои, – спокойно подтвердил Майзель, – но пока это рано ещё обсуждать, и совершенно точно – не с вами.
   – Ты только посмотри на него, – простонал Андрей, хватаясь за Татьяну. – Как?! Это невозможно!
   – Все эти бывшие, – с нескрываемой брезгливостью произнёс Майзель, – все эти ольденбурги, хольштайны, кирилловичи, дмитриевичи, владимировичи и прочие, не имеют на этот престол и вовсе никаких прав. Право рождается силой, Дюхон. Силой и волей к победе. У нас они есть! А регалии они уступят нам за миску чечевичной похлёбки. Ведь это предел их фантазий, дружище. Их даже не придётся сильно пугать.
   – Ты псих.
   – Я Дракон и проголодался. Идёмте-ка завтракать, ребята. У меня уже революция в животе.
   – А Сонька?
   – Соньку я вечером заберу. А вы после завтрака отправитесь любоваться пейзажами и музеями. Лизе я уже позвонил, – он подмигнул Андрею.
   – Что это ещё за Лиза такая?! – грозно подбоченилась Татьяна. – Ну-ка, ну-ка?!
   – Не волнуйся, Танюша, – Майзель осторожно взял её под руку, увлекая за собой и Андрея. – Соблазнить твоего благоверного даже в твоё отсутствие не удалось, а уж в присутствии – совсем ничего не выйдет.
   – Смотрите вы все у меня, – крепко сжатым кулаком погрозила им обоим Татьяна.

Прага, международный аэропорт. Май

   Сонечка обняла Майзеля за шею, чмокнула в щёку и отстранилась:
   – Дракон, а ты нас ещё к себе пригласишь?
   – Обязательно, Софья Андревна. Тебе понравилось?
   – Очень, – закивала девочка.
   – А что больше всего?
   – Принцессы, чешуя и пещера с саблей. И пони.
   – Вот и отлично. Я рад. Принцессы велели тебя за них поцеловать. Можно?
   – Можно. Только не люблю я эти телячьи нежности.
   – Я тихонечко, – Майзель поцеловал Сонечку в лоб. – До свидания, Софья Андревна. Я буду по тебе скучать.
   – Я тоже, – вздохнула Сонечка. И, снова обняв его, прошептала в самое ухо: – А сказка ещё будет, когда мы опять приедем?
   – Обязательно, – тоже шёпотом ответил Майзель. – Эта сказка не кончится никогда, Софья Андревна. Обещаю.
   – Честное-пречестное драконье?
   – Честное-пречестное драконье, – он опустил девочку на землю и легонько подтолкнул к родителям: – Ну, беги, дружочек.
//-- * * * --//
   Майзель смотрел вслед лайнеру, пока тот не скрылся в ослепительном небе. И только после этого повернулся к Богушеку:
   – Я люблю этих ребят, Гонта. Не спускай с них глаз.

Столица Республики. Май

   Подполковник КГБ Геннадий Юрьевич Смоленчик, уволенный в запас в связи с переходом на работу в ОАЦ – объединённый аналитический центр – недавно созданный указом Президента Республики для координации деятельности всех республиканских спецслужб, – запер и опечатал кабинет, размашисто расписался, передавая ключи дежурному, и спустился в гараж.
   Устроившись на водительском кресле, Смоленчик вздохнул и поморщился: настроение было, как он сам это называл, «не важнец». Поступившее задание на фигурантов ни радости, ни даже охотничьего азарта, способного эту самую радость хоть в какой-то мере, худо-бедно, заменить, не вызывало: слишком всё предсказуемо. Да и фигуранты ни прятаться по конспиративным квартирам, ни петлять по городу, путая шпиков, ни раскладывать шифровки по тайникам не собирались. К тому же Смоленчик прекрасно понимал, откуда у этого задания ноги растут. Нет, недаром настоящие, старой закалки жандармы не любили с политическими работать: ни славы не сыщешь, ни благодарности от начальства, подумал, опять вздыхая, Смоленчик. Одно сплошное расстройство.
   Повернув ключ зажигания и услышав спокойный рокот мгновенно отозвавшегося мотора, подполковник бросил рассеянный взгляд на часы посередине консоли – и ещё немного расстроился. Согласно заводской инструкции, часы должны были ловить сигнал точного времени с одной из специальных передающих станций. Увы, ближайшая такая станция находилась в Праге, и до границы Республики не «достреливала» самую малость – каких-то пару десятков километров. Казалось бы, мелочь, – но перфекционист и педант Смоленчик считал это чуть ли не личным выпадом. И пусть это была единственная деталь автомобиля, работавшая не безупречно, – Смоленчик вспоминал и лелеял обиду всякий раз, садясь за руль.
   Буквально в квартале от дома Смоленчик, уже расслабившийся мыслями и телом в преддверии ужина и уюта, едва успел среагировать, ударив по тормозам, – наперерез ему выскочил, взревев сиреной и сверкая мигалками, ДПС.
   Отфыркавшись, Смоленчик опустил боковое стекло и уставился на бравого милиционера – вопросительно и сердито, краем глаза фиксируя автомобиль патруля – новёхонький внедорожник, обвешанный хромированными дугами и дополнительными фонарями.
   – Капитан Чехов, – козырнул подтянутый усач. – Документики предъявите, пожалуйста. Права, техпаспорт, удостоверение личности.
   Сам факт остановки машины с номерами ОАЦ уже являл собой, как теперь модно сделалось выражаться, «разрыв шаблона». Ощущая жгучее желание разобраться в недоразумении – а чем ещё это могло быть, кроме как недоразумением?! – Смоленчик протянул капитану требуемые права и техпаспорт, а потом, предвкушая реакцию «гусара», как он уже мысленно окрестил капитана, развернул перед ним служебное удостоверение.
   Поведение дэпээсника определённо озадачило Смоленчика. Возможно, поэтому он не издал ни звука, когда гаишник, снова козырнув, кивнул, словно видел подобные удостоверения по сто раз на дню, и спокойно направился к патрульной машине.
   Он вернулся за секунду до того, как раздражение Смоленчика переросло в беспокойство. В руках у капитана не было ничего, кроме диска с красным сигналом – основного «оружия» сотрудников дорожной инспекции. Подполковник снова опустил стекло водительской двери:
   – В чём проблема, капитан?!
   – Пройдёмте в машину ко мне, товарищ полковник, – небрежно касаясь пальцами козырька фуражки, предложил гаишник. Впрочем, уважительное «полковник» – принятое при обращении к подполковнику «повышение в звании» – заставило насторожившегося было Смоленчика перевести дух. – Вас ожидают.
   Ещё сильнее недоумевающий Смоленчик без лишних возражений покинул водительское кресло и, не забыв запереть свою «Ауди», последовал за инспектором. Капитан Чехов оказался настолько любезен, что открыл заднюю дверь внедорожника и даже помог Смоленчику влезть на сиденье.
   – Чем обя…
   Так и не произнеся заготовленную фразу, Смоленчик поперхнулся и смолк, натолкнувшись на холодный, как мёртвая сталь, и острый, как тюремная заточка, взгляд подтянутого седеющего мужчины, одетого неброско, но дорого. «Дорого» оказалось всего только первым словом, пришедшим подполковнику на ум и, хотя и ограниченно, годным для описания охвативших Смоленчика ощущений. «Волкодав» – таким прозвищем тотчас наградил про себя Смоленчик своего визави – покачал в воздухе носком начищенного до зеркального блеска ботинка и чуть заметно усмехнулся:
   – Полковник Марецкий. Будем знакомы, Геннадий Юрьевич.
   «Волкодав» говорил по-русски без всякого акцента, но у Смоленчика возникло стойкое ощущение, что к российским «спецам» его собеседник отношения не имеет, – хотя внушаемое «Марецким» чувство опасности от этого только усиливалось. Проглотив комок вязкой слюны, подполковник кивнул.
   – У вас в разработке находится Мазур Ирина Владимировна, – продолжил «волкодав». – Мы с вами в известной мере коллеги, так что дежурные вопросы предлагаю опустить. Нет возражений?
   – Нет, – просипел Смоленчик и кашлянул, – раз и другой.
   «Волкодав» тактично «не заметил» подполковничьего мандража:
   – Ирина Владимировна – редкой души и отваги человек, – «Марецкий» открыто и весело улыбнулся, и взгляд его по неведомой Смоленчику причине ощутимо потеплел. – В связи с этим просьба к вам, Геннадий Юрьевич – берегите вашу Ирину Владимировну, как зеницу ока. Круглосуточное наблюдение, постоянный визуальный контроль, пошлите сотрудников – пусть по соседям пройдутся, и так далее. Ну, вы же профи, не мне вас учить.
   Скромный какой, зло и опасливо подумал Смоленчик, но промолчал. Быстро прикинув дебет с кредитом, подполковник не без горечи восхитился разыгранной «волкодавом» комбинацией. Если «эскадрон» получит приказ на ликвидацию, перепрыгнуть или обойти команду Смоленчика они не смогут – придётся затребовать отзыв «наружки», а это – всё равно, что рекламу в прайм-тайм запустить. И «волкодав», и те, кто за ним, остаются при этом совершенно ни при чём – даже собственные ресурсы нет нужды подключать. Вот они на меня и вышли, усмехнулся Смоленчик. Сосняковский – тля. На кой хрен «бацька» с ним связался?!
   «Волкодав» испытующе посмотрел на Смоленчика и со вздохом посетовал:
   – Видите, Геннадий Юрьевич, какие времена на дворе – не в кабинете беседовать приходится, а чуть ли не на пеньке под ёлочкой. Неуютно. Что скажете?
   – А что я должен сказать?! – почти огрызнулся Смоленчик. – Я ваши рекомендации принял к сведению. Но и Мазур эта ваша тоже хороша!
   – Она не наша, Геннадий Юрьевич, – вкрадчиво возразил «волкодав». – Она – ваша. И чем отчётливей и скорее вы это поймёте, тем лучше – для вас же, в первую очередь. У нас, в отличие от вас, как раз всё очень даже прекрасно. Думаю, вам следует из этого факта исходить. И всегда о нём помнить.
   Вот это я попал, тоскливо подумал Смоленчик. И вдруг – такая жгучая ненависть захлестнула его, что затряслись руки. Ненависть – жаркая, испепеляющая. К тому, из-за кого он – крепкий профессионал и совсем не дурак, подполковник в тридцать семь лет, сидит, как арестант, в милицейском «бобике», и не смеет возразить холёному и уверенному в своей правоте, своей стране, своей всесокрушающей мощи «волкодаву». Да и возражать Смоленчику вовсе не хочется – тем более, и нечего возражать!
   Он отлично понимал, что именно происходит: здесь и сейчас ему предлагают – нет, не взятку. То, что дороже любых денег, – будущее. Реальное будущее для него, Смоленчика. Возможность без страха смотреть в глаза прохожим на улице и собственным детям. Открытый и безопасный мир для этих самых детей. Возможность работать, не опасаясь неудобных вопросов, на которые придётся отвечать – долго, подробно, под протокол, на привинченных к полу стульях – многим из его товарищей по «цеху». Очень многим. Какими деньгами такое измеришь?! Понимал он и другое: это и есть то самое предложение, от которого невозможно отказаться.
   Поймав на себе понимающий и даже – вот же чёрт! – сочувственный взгляд «волкодава», Смоленчик со свистом втянул ноздрями воздух:
   – С кем и как связь?
   – Да зачем же?! – кажется, «волкодав» почти искренне удивился. – Мы не собираемся вас подставлять, Геннадий Юрьевич. Всё, что вы посчитаете нужным нам сообщить, мы отлично расслышим.
   – Ясно, – отмахнулся Смоленчик. И, насупившись, резко спросил: – Скоро?
   – Мы работаем, Геннадий Юрьевич, – в голосе «волкодава» звучала мягкая укоризна и вместе с тем – понимание. – Работаем – и от помощи не отказываемся, хотя, поверьте, практически в ней не нуждаемся. Но у нас принцип такой – всегда давать людям второй шанс. Один раз. Могу я на вас рассчитывать?
   – Что за вопрос, – буркнул Смоленчик. – Капитан Чехов, надо же. И как я сразу не догадался?!

Прага. Май

   К окончанию второй недели Елена не столько втянулась, сколько акклиматизировалась. Она ходила, словно хвостик, за Майзелем, и добросовестно пыталась понять, – не столько, что именно происходит, сколько, как. И, кажется, поняла, – только сама боялась себе в этом признаться.
   Он поскромничал, как обычно, уверяя её, будто он ничего особенного не делает. Дракон соображал со скоростью, изумлявшей не только её, но и всех участвующих в процессе, – Елена читала это в глазах людей.
   Между ними возникли отношения, которые Елена находила странными. Майзель не мог удержаться от опеки над нею, – но Елену это почему-то внезапно перестало волновать. Они практически постоянно находились вместе – похоже, даже люди Дракона стали к этому привыкать. Но рабочий день сотрудников длился всего шесть часов в смену, в то время как Елена торчала в Замке с рассвета до темноты, а нередко и за полночь. Ей ведь требовалось его обо всём расспросить! Удивительно, но он и на это находил время. Их короткие, как японские дуэли, пикировки иногда приводили Елену в бешенство. А потом – она улыбалась.
   Всегда.
//-- * * * --//
   – Вы вообще когда-нибудь задумываетесь?! – спросила она, в очередной раз став свидетелем его реакции на затруднения подчинённых. – Или у вас всегда на всё готов ответ?!
   – Зачем мне задумываться? – удивился Майзель. – Я думаю всё время! Увы, я не могу посадить тебя к себе в голову с осциллографом – проверять и отслеживать сигналы, идущие по синапсам, да и тебе это вряд ли понравилось бы. Ну, такой вот я уникум и урод, – он развёл руками. – Что мне теперь делать – утопиться?
   – Утопиться?! А кстати, бассейн тут есть?
   – Есть. Божена! Купальник для пани Елены!
   – Вы невыносимы!
   – Зато интересен. Или нет?!
   – Я вас сама утоплю!
   – Рискни, – и, сграбастав Елену за руку, не больно, не грубо, но до ужаса бесцеремонно, Майзель опять куда-то её поволок.
//-- * * * --//
   Бассейн находился под крышей одного из сегментов Замка и походил на залив, – парочка эсминцев могла бы спокойно расположиться в его акватории. Так, по крайней мере, показалось Елене. Когда она вышла из душевой, Майзель уже стоял на верхнем уровне вышки – метров пять, а то и больше. Кроме неё и Майзеля, в бассейне находились и другие люди, – правда, совсем немного. Майзель помахал ей рукой.
   У Елены, довольно скептически – и спокойно – относящейся к мужским прелестям, даже шевельнулось нечто вроде восхищения: Майзель выглядел ожившей бронзовой статуей, огромной, совершенной и гладкой. Даже цветом похож! Елена посмотрела на себя и вздохнула: сметанка! Ну, некогда мне по соляриям разлёживаться, рассердилась она на себя за это смущение, настигшее её так некстати.
   Он ещё раз помахал Елене и прыгнул. Елена слегка позавидовала: так красиво и мягко, почти без брызг, вошёл он в воду.
   Короткими сильными гребками он подплыл к бортику и, отфыркиваясь, будто морской лев, поманил Елену:
   – Ну, чего ты ждёшь? Смелее!
   Елена подошла к лестнице, наклонилась и дотронулась рукой до воды – тёплой, прозрачной. Через стеклянную крышу солнечные лучи проходили беспрепятственно, дробясь и превращаясь на мелкой волне в мириады солнечных зайчиков. Елена поднесла мокрую руку к лицу – вода пахла самым настоящим морем, и оказалась солёной на вкус.
   – Точно, – кивнул Майзель. – Только морская вода по-настоящему расслабляет и тонизирует в то же время. Ныряй уже!
   В голосе Майзеля прозвучало какое-то необычное нетерпение, и Елена внимательно заглянула ему в глаза.
   Она была именно такая, – такая. Впервые увидев Елену, испытав мгновенный прилив жаркой волны желания, – вот такой Майзель себе её и вообразил. Мягкие и в то же время отчётливые линии сильного, узкого в кости, с тонкой жировой прослойкой, тела, с длинными, безупречной формы ногами, с мраморно-прозрачной кожей. Порода, с восхищением подумал он. И едва ли не физически ощутил, как ляжет ему в ладонь её грудь. Мой размер, подумал Майзель, чувствуя, как стучит пульс в висках. Святые головастики, да что это со мной?!
   – Опять пялитесь!?
   – У тебя потрясающая фигура, пани Елена.
   – У вас тоже.
   – Я, между прочим, серьёзно, – Майзель, как показалось Елене, даже обиделся.
   – Спасибо. Мы, кажется, кое о чём договаривались.
   – Напомни.
   – Вы не будете даже пытаться подбивать ко мне клинья, – у Елены предательски заалели мочки ушей. Надеюсь, он не заметит, подумал Елена, ещё больше краснея. Простенький комплимент Майзеля вызвал в ней такую бурю, какой Елена совсем не ожидала и которой вовсе не хотела. Или?! Да что такое со мной происходит?!
   – Неужто я пообещал?!
   – Сама удивляюсь.
   – Чего хочет женщина, того хочет бог, – Майзель вздохнул и, откинувшись назад, нырнул спиной и поплыл.
   Очень быстро.

Прага. Май

   Среди работавших в Замке оказалось не так много женщин, – может быть, четверть, а то и пятая часть. Как правило, молодые, моложе Елены или ровесницы. Ухоженные, подтянутые, иногда даже красивые и всегда – обаятельные и улыбчивые. Не с дежурными оскалами секретарш, а с улыбками – настоящими, человеческими. Майзель вовсе не игнорировал их женскую сущность: говорил комплименты и улыбался, заглядывая в глаза. А когда они вместе добивались чего-то, в тот самый момент осознания успеха – есть! получилось! – мог обнять и расцеловать, подбросить в воздух, словно ребёнка. Сила есть, ума не надо, узрев эту картину маслом впервые, подумала Елена, – и ошиблась. Тут не пахло никаким адюльтером и никакой фальшью, – они безумно любили его, а он любил их. Они не видят в нём мужчину, с которым у них может произойти что-то, поняла Елена. Он излучает силу, мужское начало, – чистая эманация Закона и Порядка, и только. Елена сначала увидела это именно так – и лишь потом поняла: за этим скрывается что-то ещё, очень важное. Но что? И как об этом спросить?
   – Вы дамский угодник, – проворчала Елена, когда в очередной раз кому-то что-то такое сказал, от чего у неё самой глаза заблестели.
   Кажется, он догадался, – и сам пришёл ей на помощь. Он так часто приходил Елене на помощь, а она так быстро привыкла, – это стало её сильно беспокоить.
   – Ты ревнуешь?
   – Ещё чего. Не дождётесь!
   Елене вдруг ужасно захотелось, чтобы Майзель и её вот так же схватил, обнял, закружил, поцеловал и подбросил – и, пытаясь это желание в себе подавить, она начала неудержимо краснеть.
   – Я люблю женщин. Очень, – Майзель пожал плечами и улыбнулся. – Не вижу в этом ничего странного.
   – Вы с ними обращаетесь, как… как… – Елена запнулась, и так и не сумела подобрать подходящего слова. – Я представляю себе такую картинку в кабинете какой-нибудь корпорации – да руководитель, учинивший подобное, в тюрьму бы, наверное, угодил! Конечно, с вами этот фокус не пройдёт, – но что вы всё-таки себе позволяете?!
   – Да, конечно. Если не смотрит – значит, игнорирует, а смотрит – значит, домогается. Вот корпорации и не работают, – хмыкнул Майзель. – По-моему, ты единственная, кому приходит в голову возражать. Или ты думаешь, я всех до смерти запугал? Я ведь уже объяснял, пани Елена: человек – существо двуполое, и чем отчётливее разница между полами, тем лучше для людей. В повседневной рутине так тяжело оставаться человеком, тем более – женщиной, ощущать себя ею. Когда – столько работы. Такой работы! Я помогаю им пребывать в тонусе и не искать приключений, не думать о постороннем, об интрижке с коллегой – кто сравнится с Драконом?
   – Я знала, вы редкий циник, – пробормотала Елена, с ужасом глядя на Майзеля, – но такой?!
   – Разве это цинизм?
   – Это даже не обыкновенный цинизм. Это цинизм в квадрате, в кубе. В превосходной степени!
   – Это не более, чем неплохое знание человеческих слабостей. А как подпрыгивают мои мужчины, чтобы понравиться моим женщинам! Да я, когда это вижу, и сам подпрыгиваю.
   Дорого бы я заплатила, чтобы увидеть тебя в такой момент, мысленно усмехнулась Елена.
   – А люди знают, что вы про них понимаете?
   – Вполне вероятно, но это не мешает – ни им, ни мне. Мы ладим.
   – Я заметила. Неужели за всё это время – ни разу – вам никто не понравился чуть больше, чем следует для сохранения статус-кво?
   – Я не обсуждаю эту тему ни с кем. Ни с женщинами, ни с мужчинами. Очень просто, не правда ли?
   – А Величкова? – остро взглянула на него Елена.
   – Что тебе хочется услышать? – улыбка Майзеля сделалась несколько напряжённой. – Все знают, что мы встретились – и расстались. Никаких подробностей нет и не будет. И о Габриэле Златничковой меня тоже не нужно спрашивать. Единственное, что тебе следует знать – с ней у меня ничего не было, да и не могло быть.
   – Знаете, вы совсем не похожи на современных мужчин, – задумчиво произнесла Елена. – Ну, я просто не в состоянии поверить: вы, такой вот – и соблюдаете обет целомудрия.
   – Не соблюдаю. Это противоестественно.
   – К чёрту, прекратите меня перебивать. Вы как будто не замечаете: мира ланселотов, королей и драконов давно не существует. В современном мире нет места вашему рыцарскому кодексу. И мужчины теперь совсем другие! Вы динозавр, вот вы кто!
   – Уж лучше быть динозавром, чем педиком или нытиком, разодетым в дизайнерское тряпьё, несущим всякую чушь и прыгающим из постели в постель, – рявкнул Майзель, и Елена едва совладала с собой, чтобы не отшатнуться. – Ты слишком много общалась с такими, пани Елена, и это дурно на тебя повлияло, – ты привыкла считать аномалию нормой. Так вот. Без мужчин некому лечить, некому учить и воспитывать детей, некому строить, некому биться со всякой нежитью, некому нести ответственность, защищать родину и любить женщин. Защищать и любить, а не трепать языком!
   – Суровые воины, настоящие мужчины, по горло занятые войной и прочими мужскими трудами, совсем иначе относятся к женщинам, чем хочется вам, – горько усмехнулась Елена. – Доблестно победив врага, они насилуют женщин, – как правило, шумною толпою. Везде и всегда.
   – Наши?! – Майзель сжал кулаки. – Неправда!
   – Наши – нет, – согласилась Елена. – Похоже, заразились от вас. Как вам удалось? Личным примером?
   – Не знаю, – проворчал он. – Я делал, что мог. Наверное, случилось, что должно.
   Может быть, нам поэтому так страшно жить в его мире, где от каждого мужчины требуется прежде всего быть мужчиной, а от женщины – женщиной, подумала Елена. Может быть, это и есть то самое, чего мы не можем понять – и боимся? Все боятся того, чего не понимают. А ведь его совсем нетрудно понять. Он не играет. Разве можно такое сыграть?!
   – Как звали вашу маму? – вдруг тихо спросила она.
   Елене показалось – он вздрогнул. Затаив дыхание, она ждала ответа. Майзель, кажется, удивился – во всяком случае, посмотрел на Елену недоумённо:
   – Рахель. Роза – так её называли в партизанском отряде. Так с тех пор и повелось.
   – Роза. Ружена… Красивое имя.
   – Ружена, – Майзель грустно усмехнулся. – Да. Мне тоже нравится.
   Когда-нибудь я буду плакать оттого, что не могу поговорить с твоей мамой, подумала Елена. Кажется, прямо сейчас.
   Наверное, Майзель что-то такое прочёл на её лице, – он вдруг поднялся и протянул Елене руку:
   – Идём. Тебе нужно отдохнуть и получить немного положительных эмоций. Я тебя развлеку.
   – Это чем же?! – опешила Елена.
   – Едой, – улыбнулся Майзель. – Ручаюсь, ничего вкуснее ты не ела.
   – И где это?
   – В Праге, – Майзель смотрел на Елену серьёзно и строго. – Всё, что я люблю, находится в этом городе. И я позабочусь, чтобы так было всегда.

Прага. Май

   Заведеньице называлось весьма незамысловато – «У Втешечки» и располагалось на самом краю Старого Города, можно сказать, на отшибе, явно не на главном туристическом маршруте. Трактирчик и трактирчик, ничего особенного. Но о его существовании Елена действительно не подозревала.
   В зале таверны занятыми оказались лишь пара столиков, а в центре огромный дубовый стол оккупировала компания военных – молодые, не старше двадцати пяти, сержанты и унтер-офицеры в егерских лейб-гвардейских парадных мундирах. Они были чуть-чуть навеселе и возбуждённо обсуждали что-то. Увидев Майзеля с Еленой, гвардейцы на мгновение оторопели, а потом, словно по команде, вскочили и принялись приводить себя в порядок. Один из парней, управившийся первым, подскочил к ним и, лихо щёлкнув каблуками сапог, проорал:
   – Здравия желаю, Дракон! Докладывает сержант Плучек! Группа егерей первой, его величества лейб-гвардии, егерской отдельной воздушно-десантной бригады в составе семи человек отмечает получение правительственных наград!
   На груди у сержанта сияла золотом и серебром «Медаль боевых заслуг» со значком «За участие в рукопашном бою».
   – Вольно, сержант, – Майзель улыбнулся и увлёк и его, и Елену к столу, к остальным. – Как зовут?
   – Михал, – ответил уже нормальным голосом гвардеец, пожирая Майзеля полным обожания взглядом и умудряясь при этом коситься на его спутницу.
   – Это – пани Елена, – представил её Майзель. – Ну, давайте знакомиться.
   – А я вас знаю, – вдруг просиял один из гвардейцев, чуть старше остальных. – Вы – пани Томанова, верно? А я – сержант Гавел. То есть уже ротмистр, – смутился он. – Помните меня?
   – Господи, – вырвалось у Елены. – Это вы, Сташек?!
   – Ага, – расплылся в улыбке, довольный тем, что узнан, ротмистр. – Значит, помните!
   – Ещё бы не помнить, – покачала головой Елена. – Как тесен мир!
   – Ну, просветите и меня, – приподнял правую бровь Майзель.
   – Я попала в переделку в Колумбии два года назад, – пояснила Елена. – А Сташек… Ротмистр Гавел был в команде, которая нас спасла. Спасибо вам, Сташек. Ещё раз – и не только от меня. Рада вас встретить – живым и здоровым.
   – А что нам сделается, – гордо выпятил грудь Гавел. – Вот, обмываем, можно сказать!
   – За что? – поинтересовался Майзель, указывая подбородком на медаль.
   – За Бангкок, – пояснил Плучек. – Ну, в общем, за студентку эту, за Алешку.
   – Молодцы, – похвалил их Майзель, и Елена увидела, как расцветают лица лейб-гвардейцев. Молодые, высокие, полные жизни, – господи, ведь совсем мальчишки ещё, подумала она. При мысли – а ведь кто-то из них мог не вернуться, а может, и не вернулся, – у Елены сжалось сердце. – Молодцы! Ни потерь, ни раненых с нашей стороны – отличная работа! Поздравляю!
   – Ура! – громыхнули егеря так, что Елена присела.
   – Хозяин! – завопил кто-то из военных. – Ещё пива! Тост!
   – Первый! – провозгласил Гавел. – За прекрасных дам! Ваше здоровье, прекрасная пани!
   – Ура!
   Елене ничего не оставалось, как присоединиться, и она под одобрительные возгласы мужчин сделала пару глотков восхитительно вкусного напитка. Егеря осушили кружки – правда, не пинтовые, обычные – и с громким стуком дружно опустили их на дубовую поверхность. Появился хозяин с огромным подносом, на котором стояла ещё целая батарея сосудов с шапками светлой пены. Он по-свойски подмигнул Майзелю, а тот потрепал его по плечу. Егеря быстро разобрали новые порции ледяного пива и сдвинули их над столом:
   – Второй! – право тамады перешло к Плучеку, как самому, похоже, громогласному. – Да здравствует Родина! Слава королю! Ура Дракону!
   – Ура!!! – заревели лейб-гвардейцы, – под потолком качнулось массивное колесо-канделябр, а у Елены зазвенело в ушах.
   – Каждый предводитель обезьян на этом шарике пусть усвоит, – поднимая следующую кружку, заявил раскрасневшийся Плучек, – всё его стадо, даже с палками, плюющими огнём, против нас – пустое место! За лейб-гвардию его величества! За егерей! Ура!
   – Ура!
   – Ну, раздухарились, – ворчливо, но добродушно вмешался хозяин погребка. – Ещё по кружечке – и по домам, а то на гауптвахту угодите!
   – За Втешечку! – отозвались егеря. – За лучшие кнедлики во Вселенной! Ура Втешечке! Ура!
   – Ну, всё, хватит, хватит, – замахал на них толстенькими ручками Втешечка. – Вот же неугомонные, укороту на вас нет! Пани Елена, Дракон – идёмте. Я ваш столик накрыл уже!
//-- * * * --//
   – Слушайте, я вас друг другу не представил, – вдруг спохватился Майзель. – Карел Втешечка, – пани Елена.
   – Очень рад, – просиял Втешечка, наклоняясь к руке Елены. Он был такой круглый и так лучился радостью, что Елена невольно улыбнулась. – Располагайтесь, дорогие мои! Я сейчас, Дракон, только барашка переверну.
   – Слопаете целого барана? – пробормотала Елена, глядя вслед умчавшемуся Втешечке.
   – Барашка, – уточнил Майзель.
   – Если бы не в известной мере достаточное знакомство с вами, – решила бы, будто всё это подстроено. Егеря, Втешечка этот ваш, – Елена покачала головой, словно недоумевая.
   – Хочешь сказать, уже изучила мои трюки? – уточнил Майзель.
   – Вроде того, – кивнула Елена. – Вы, безусловно, необычайно способный мистификатор, но я заметила одну странную вещь: вы не врёте. Не говорите всей правды – да, но не врёте. Я это ценю, поверьте.
   – Согласен считать это комплиментом, – улыбнулся Майзель. – Что ты будешь есть?
   – Не знаю, – пожала плечами Елена. – Может быть, лучшие кнедлики во Вселенной? Только обычную порцию, пожалуйста.
   – Тогда половину обычной. Ясно.
   – Это вы ведь не за мой кошелёк беспокоитесь?
   – Не вздумай даже пытаться заплатить и не произноси слово «счёт», – сделав страшные глаза, прошептал Майзель. – Обидишь Карела до смерти.
   – Вас он тоже бесплатно потчует?
   – Именно поэтому я и бываю здесь так редко – неловко объедать Карела, он вовсе не купается в деньгах.
   Вспомнив полтораста пельменей, проглоченных Драконом в Будапеште, Елена хихикнула.
   – За какие такие подвиги?
   – Ну, это долгая и скучная история. Лучше расскажи, что случилось в Колумбии.
   – Это не менее долгая и ещё более скучная история, – съязвила в ответ Елена и тут же поморщилась. – Видите? – она показала Майзелю шрам между большим и указательным пальцами на левой руке. – Какая-то ядовитая пиявка вцепилась, – я думала, без руки останусь. Вообще, такого количества всяких кусачих и ядовитых тварей, как там, наверное, больше нигде нет. – Елена содрогнулась.
   – Так в чём же история? Не пытайся сбить меня с панталыку!
   – Баш на баш, – ехидно отозвалась Елена. – Моя история на вашу. Махнём, не глядя?
   – Ладно, – проворчал Майзель. – Но ты первая.
   – Я поехала делать репортаж о коммуне, которую основали местные крестьяне, – им надоело работать на поставщиков коки для бандитов. Возможно, мой визит и повлёк за собой нападение, – деревню сожгли, а меня, трёх монахинь, священника и десяток уцелевших индейцев посадили в яму. Я успела позвонить в посольство, а потом телефон у меня отобрали. Пока эти мерзавцы решали, что с нами делать, прилетели десантники.
   – Через сколько? – взгляд Майзеля опасно сверкнул.
   – Что?! – не сразу поняла Елена. А догадавшись, о чём он спрашивает, рассердилась: – Очень быстро!
   – Насколько быстро? – Майзель настойчиво смотрел на неё.
   – Часов шесть, – подумав, предположила Елена. – Может, немного меньше. Какая разница?!
   – Потом, – отмахнулся Майзель. – А паспорта у тебя с собой не было?
   – У меня его отобрали вместе с телефоном, – недоумённо пожала плечами Елена. – Да эти несчастные даже читать не умеют! Что им мой паспорт? Вы хоть представляете себе степень тамошней дикости?!
   – В общих чертах, – скромно опустил очи долу Майзель. – Ну, а дальше что было?
   – Бойня, – поёжилась Елена. – Десантников было не больше дюжины, на двух вертолётах, а бандитов – полсотни или около того. Егеря их перебили – всех, до последнего человека. Перестреляли, как кур, как в тире. Мы даже не успели понять ничего. Я и до сих пор теряюсь в догадках, как такое возможно. Как они нас нашли?!
   – По сигналу телефона.
   – Но он же в чужих руках не работает!
   – Он не звонит и не даёт постороннему ответить на звонок. Но сигнал – принимает. Офицер из охраны посольства звонил на твой телефон, и по точке входа сигнала определил местонахождение аппарата. Для этого в каждом посольстве имеется соответствующее оборудование и подразделение егерей. Одними сказками, как видишь, сыт не будешь.
   – Ловко, – вынуждена была согласиться Елена.
   – Наше – значит отличное. На этом приключения закончились?
   Елена с любопытством его рассматривала: Майзель прямо лоснился от гордости. Ребёнок, одно слово, тихонько вздохнула она.
   – В общем-то, можно и так сказать. Нас вывезли в столицу, а я вернулась домой. Ничего особенного. Правда, я из-за этой истории чуть с Иржи не рассорилась.
   – Что так?
   – Я считала, он должен написать благодарность в МИД и военным. Он отказался. Из принципа. Тогда я написала прямо в очерке.
   – Ты молодец, – просиял Майзель. – Хотя какая же благодарность – работа такая.
   Елена подпрыгнула:
   – Вы сговорились?!
   – Кто? – опешил Майзель.
   – Вы. Сташек. Министр иностранных дел, – прошипела Елена. – Я с ним случайно встретилась в театре, мы проговорили весь второй акт! Удивительный человек, тонкий, воспитанный, совершенно не похож на марионетку… Какая же это работа?!
   – Это работа, – подтвердил Майзель, пристально глядя на неё. – Они абсолютно правы. И Сташек, и министр. Лучше, чем Михал, я не скажу. Лишь добавлю: поднявший руку на подданного Короны – покойник. Дня не проживёт.
   – Ах, вот как, – догадалась Елена. – У вас и сроки оговорены?!
   – В широких пределах, – ухмыльнулся Майзель. – Кстати, надеюсь, ты понимаешь, – из-за паспорта с телефоном они и не могли никак решить, как лучше поступить. Тебе следовало – для вящего эффекта – произнести несколько предложений по-чешски. Или по-русски. Для их ушей – никакой разницы. Они бы тебя на руках назад в Боготу занесли.
   – Ну, в этом я сомневаюсь, – криво усмехнулась Елена. – Скорее, пристрелили бы в результате и выбросили где-нибудь в сельве.
   – Думаешь, это их бы спасло? – прищурился Майзель.
   – Не знаю.
   – Я знаю, – кивнул Майзель. – Никто от нас нигде не спрячется – ни в сельве, ни в парижских трущобах, куда полиция годами не заглядывает.
   – Вы не о том ли случае, когда наши «туристы» организовали настоящую охоту со стрельбой в предместьях Парижа?!
   – О том, что заставило нас выйти на охоту, ты, полагаю, помнишь.
   – Помню, – передёрнула плечами Елена. – Не отрицаю – ужасная трагедия, слов нет! Похитить детей среди бела дня в центре города… А уж то, что после этого случая выплыло наружу, вообще в голове не укладывается – как такое возможно в наше время?! Бордели в трейлерах, живой конвейер… Что стало со второй девочкой, вы не знаете?
   – Ей и сейчас нелегко, – Майзель нахмурился. – Но она справится. Я в неё верю. Зато всем, кто оказался в этом замешан, – и исполнителям, и заказчикам, и полицейскому прикрытию, – мы всем намазали лоб зелёнкой. И не втихаря, а совершенно открыто.
   – Но это не метод, поймите же вы, наконец! Они не тронут наших, зато переключатся на остальных!
   – Эти, кстати, уже ни на кого никогда не переключатся. Не переключатся их дети, братья, двоюродные племянники и прочие родственники, которые при слове «Корона» начинают икать и гадить под себя прямо там, где стоят. И до всех остальных очередь тоже дойдёт. А пока нам нужно защитить наших. С чего-то же следует начинать. Естественно, мы в первую очередь защищаем своих.
   – А если свои виноваты? Вам это не интересно? Вдруг эта… Алешка и вправду замешана в чём-то? Не захотели услышать аргументов другой стороны?
   – Пойми же, пани Елена, – мягко и хищно улыбнулся Майзель, – нам плевать на их аргументы, резоны, основания. В принципе. С Дона – из Короны – выдачи нет. Наших трогать нельзя. Виноваты они или нет – это дело десятое. Если виноваты – мы их сами накажем. Но сами, слышишь? Никто другой, – никогда, ни при каких обстоятельствах. Ведь как было бы удобно оставить тебя в этой растреклятой Колумбии. Но мы тебя вытащили – и будем вытаскивать всегда. Что бы вы все о нас не думали, что бы ни написали. Для Вацлава все подданные Короны – его дети. Плохие, хорошие, невинные, виноватые – всё равно. И всякая мразь это уже неплохо усвоила. Они не могут рассуждать: а, это вредная, неправильная журналистка, за неё нам ничего не будет. А, это глупая девчонка, влезла в дерьмо с наркотиками, никто за неё не вступится. Никогда! Должен существовать рефлекс: тронул кого-то из наших – заворачивайся в саван и ползи на кладбище.
   – Я прочувствовала это в Чечне, – проворчала Елена. – Когда они мой паспорт увидели – забегали, будто перепуганные тараканы.
   – И препроводили тебя к Масхадову, – Майзель обжёг Елену взглядом. – Не расскажешь, о чём ты пыталась с ним говорить?
   – Нет, – отрубила Елена. – Можете у Богушека спросить или у Михальчика, они вам расскажут. Вы это всё для себя организовали, – чтобы ни вас, ни ваших помощников никто тронуть не посмел!
   – А выгоду от этого получают все без исключения. Как странно, не правда ли?
   – Чёрт подери вас всех совсем, вот что, – смущённо огрызнулась Елена, чувствуя, как краснеют её уши. – Ну, всё! Теперь ваша очередь.
   Майзель улыбнулся, вздохнул и огляделся, словно ища поддержки. Она и не задержалась – появился Карел с подносом, на котором гордо возвышалась бутылка сливовицы в окружении рюмочек.
   – Давайте-ка, дорогие мои, – заявил с озабоченным видом Втешечка, – по пятьдесят для аппетита.
   – Для аппетита? – изумлённо уставилась на него Елена.
   – Не спорь с ним, – подмигнул Майзель. – Это не сливовица – это нектар богов. И вообще, с Карелом лучше не связываться, когда речь заходит о еде.
   – Дракон прав, – важно подтвердил Втешечка. – Я же не указываю вам, как правильно статьи писать. А следовало бы!
   – Карел, – угрожающе рыкнул Майзель. – Закрой рот, голову откушу!
   – Нет, отчего же, – тоном, не предвещавшим никому из присутствующих ничего хорошего, заявила Елена. – Вы только присядьте, пан Карел. Я вас с интересом выслушаю.
   Она лихо опрокинула в себя крепчайший напиток, даже не поморщившись, и громко поставила рюмку на стол. Майзель шумно вздохнул, сложил руки на груди и сердито посмотрел на Втешечку:
   – Барашек не пригорит?
   – Да ты что, Дракон! – Карел уже смекнул, – он сморозил что-то не то, и смутился. – Сейчас проверю!
   – Я точно уверена – барашек в полном порядке, – бросила Елена Майзелю и улыбнулась Втешечке светской улыбкой: – Так вы присядете, пан Карел? Я просто умираю от любопытства.
   По этой улыбке Майзель без труда догадался – Елена в бешенстве.
   – А вот и присяду, – решительно уселся Втешечка и насупился. – Вы ведь и не знали, что я «Пражское время» читаю? Или скажете, знали?
   – Нет, – прищурилась Елена, – но я, вероятно, неправильно оценивала размеры своей популярности. Так чем же вас не устраивает «Пражское время»? Кстати, мы никого не заставляем его читать!
   – А я читаю, – тихо возразил Втешечка. – Каждый номер открываю, смотрю: если ваша фамилия в оглавлении есть – покупаю обязательно. Вы ведь замечательно пишете – как будто с живыми людьми разговариваете! Если бы только вы о них вот, – он указал подбородком на Майзеля, а потом – и на портрет Вацлава, – огромный, в массивной резной раме, определённо старинной, – всякую чепуху не писали! Вы же их не понимаете, боитесь, – а почему?! Посмотрите на меня, пани Елена. Разве похож я на запуганную скотинку, разве я их боюсь? Что же они вам сделали, чтобы вы с ними так?!
   – Как?! – спросила, подавшись вперёд, к Втешечке, Елена. – Как именно?!
   – Как будто мы перед вами виноваты в том, что мы живы, – с обидой и горечью произнёс Втешечка.
   – Я не понимаю, – смешалась Елена. – Что это значит?! При чём тут вы?!
   – Мы-то при чём, – Втешечка вздохнул. – Если бы не Дракон, меня бы не было уже на свете. И жены моей, и девочек. Четверо у меня их, вот ведь как. И сколько ещё таких, как я! Мы ведь вместе с вами были на Вацлавской площади тогда, пани Елена. Долго бы вы без наших кнедликов и кофе горячего там простояли?! И что же с вами потом случилось? Почему Дракон, почему король – с нами остались, а вы нет? Нельзя без порядка жить, пани Елена. Какая же свобода без порядка? Без ответственности? Не бывает такой свободы. То есть бывает, но нам она не нужна. Это свобода разве – наркотиками да детьми торговать? Какая свобода в том, чтобы мне руки выкручивать, выручку забирать, взятку требовать?
   – Я понимаю, о чём вы, – кивнула Елена. – Пан Карел, – существуют законы. Их всего лишь следует выполнять.
   – Законы? А кто же им следовать будет, если за несоблюдение их не наказывать? А если закон за жизнью не успевает? По закону меня не грабили и не убивали, а охраняли и штрафовали за нарушение договора. Это называется – закон соблюдать, по-вашему? Вот Дракон с королём – меня защитили. А вы – нет. Вы не умеете, – ладно, но зачем же тем, кто умеет, мешать?! Вы гляньте, пани Елена, как у нас всё тут теперь. Разве без Дракона, без короля получилось бы? Не верю я. Да вы и сами не верите – даже по вашим статьям это видно. Не понимаете вы, – снова горько вздохнул Втешечка. – Людей хоть бы спросили, что ли.
   – Я вам вполне верю, пан Карел, – Елена достала сигареты, закурила. – Допустим, вас они спасли. А как быть с остальными? Кого они не спасли? И никогда не спасут?
   – Разве можно спасти всех сразу? – грустно удивился Втешечка. – Разве они боги? Да и как спасать, если мешают, под ногами путаются, за руку дёргают, – это не делай, того нельзя, то вот неправильно, незаконно? Это ведь только кажется, будто всемогущие они, а на самом-то деле! Если мы с вами им помогать станем – может, они всех тогда и спасут?! Вы вот, пани Елена – у вас ведь талант какой! Если бы вы хоть немножечко постарались понять – знаете, как бы это им помогло?! С меня, неотёсанного, какая помощь? Военных наших всегда бесплатно кормлю. Да ведь это пустяк, не стоит и вспоминать. Куда мне с вами равняться?! Вы прислушайтесь, пани Елена. Услышьте нас, – тогда вы и Дракона сразу услышите. Не сомневайтесь. Я вас очень прошу, – Втешечка растерянно смолк и беспомощно посмотрел сначала на Елену, потом на Майзеля. – Больше никто не сможет – только вы!
   – С чего вы это взяли?! – оторопела Елена.
   – А с того, – вздохнул Втешечка. – Когда вы своих приятелей в пух и прах расчехвостили за то, что они Дракона «евреем Зюссом» назвали, – помните? Я эту статью до сих пор храню. Ох, и задали же вы им трёпку, пани Елена! – трактирщик вдруг просиял. – Заигравшиеся в слова жертвы подростковой фрустрации! Во! Я так разве когда-нибудь сумею сказать?! Я тогда и подумал: если кто и поймёт, как всё есть на самом-то деле, так только вы это и будете. Вот.
   Елена невольно закусила губу, вспомнив охватившую её в тот день ярость. Вы выбираете себе союзников не по ценностям, а по обстоятельствам, и если не опомнитесь – окажетесь на исторической свалке, где, в таком случае, вам самое место, – да, именно так она и сказала. Они растерянно смолкли на пару недель – а потом принялись громко и нарочито её хвалить: дескать, она, Елена, указала им на недопустимые полемические гиперболы, угрожающие перетащить дискуссию в кабинет судебного пристава. А она даже загордилась назначенной ролью и простила их. Может, она поспешила?!
   Елена погасила едва начатую сигарету и вдруг накрыла лежащие на столе сцепленные в замок большие, натруженные руки Втешечки своей узкой прохладной ладонью:
   – Пане Карелку. Клянусь вам, – я разберусь. Во всём разберусь и напишу всё, как есть на самом деле, – голос её звенел. – Вы мне верите?
   – Верю, – всё ещё неуверенно попробовал улыбнуться Втешечка. – Верю, пани Елена. Только вы уж… поскорее, ладно?
   Майзель сидел в прежней позе – руки на груди. Ни на кого не глядя, он пробурчал:
   – Барашек пригорит. Как пить дать.
   Воспользовавшись его репликой, как предлогом, Втешечка укатился на кухню. Елена посмотрела на Майзеля и закурила новую сигарету. Тот посмотрел на неё – и забарабанил пальцами по столу что-то замысловатое. Елена нарушила молчание первой:
   – Поверить не могу, – это всё со мной происходит?! Водевиль какой-то, – она ткнула сигарету в пепельницу: – Ну, вы, архангел во плоти! Скажите что-нибудь!
   – Что?
   – Откуда мне знать?! Что-нибудь, – надо же разрядить этот чёртов пафос?! Того и гляди, молнии посыплются!
   – Теперь-то ты точно уверена, – всё подстроено.
   – Нет, – спокойно возразила Елена. – На такое вы – даже вы – неспособны. Или вы думаете, я не в состоянии увидеть, если мне врут?!
   – Хорошо-хорошо, – Майзель выставил ладони пред собой, – пусть я буду во всём виноват, только не обижайся на Карела. Он и в самом деле искренний почитатель твоего таланта – но если бы я знал об этом раньше, я бы тебя сюда ни за что не привёл. Извини.
   – Да вы ведь не оправдываетесь, – с изумлением протянула Елена. – Вы даже не пытаетесь изобразить, будто всё было не так, будто пан Втешечка чего-то не понял! Вы его опять защищаете!
   – А кто его защитит?! – рассердился Майзель. – От вас, умников, от бандитов, – кто?!
   – От меня его тоже следует защищать? – в голосе Елены Майзель услышал обиду. – Нет. От меня – не нужно. И я вам это докажу. А теперь я собираюсь насладиться обещанными кнедликами, и не советую мне мешать!
   Их пикировку прервал Втешечка, возникший из ниоткуда с двумя подносами закусок:
   – Вот! Кушайте, дорогие мои. Вот это, пани Елена, попробуйте, это вам непременно придётся по вкусу!
   – Но это… – Елена в ужасе смотрела на половинную порцию, – какова же тогда целая, подумала она.
   – Ничего, ничего. Вы такая худенькая, – вам вовсе не вредно немного поправиться!
   – Карлито, – вздохнул Майзель, – ты деревенщина. Это не диета, это такая порода, – он подмигнул Елене, уже было открывшей рот для произнесения язвительной отповеди, и страшно вытаращил свои полыхающие зелёным пламенем глаза на Втешечку: – Брысь!
   – Слушаюсь и повинуюсь, Дракон, – Карел удивительно легко для своей комплекции развернулся и скрылся из виду, что-то весёленькое напевая. Его голос донёсся из-за приоткрытой двери в кухню: – Сейчас барашка подам!
   Когда пустые тарелки исчезли со стола, и на нём, вместе с новой скатертью, появились запотевшие бокалы с густо-коричневым вспененным пивом, Елена осоловело посмотрела на Майзеля:
   – Пан Карел – мужчина моей мечты.
   Какой-то бесконечный праздник живота, подумала Елена. И как я проглядела это местечко?!
   – Я ему передам, – отозвался Майзель.
//-- * * * --//
   В машине Елена повернулась к нему и вдруг выпалила:
   – Как у вас это получается?
   – Что именно? – усмехнулся Майзель. – У меня многое получается, и многое из этого многого – довольно-таки неплохо.
   – Возможно, я не должна этого говорить, – Елена закусила губу.
   – Да уж будь любезна, раз заикнулась, – насупился Майзель.
   – Вы ведь нездешний, – Елена разглядывала его пристально и внимательно. – Я не верю в мистику и в переселение душ, я всегда смеялась над этим. Тот Майзель, который жил здесь пятьсот лет назад, давно исчез, испарился, даже костей его не осталось, наверное. Только улица его имени. Но Прага для вас – будто дом родной. Да что же я говорю, – будто?! Вы дома, на самом деле! Как это может быть?!
   – О, это одно из самых странных еврейских свойств, пани Елена, – опять усмехнулся Майзель. – Многие приходят от этого в настоящее бешенство. Лучшие из нас – лучшие граждане страны, в которой выпала судьба жить. Лучше, чем многие её подданные от рождения. Мы вовсе не притворяемся вами, – мы пропускаем – через себя, через душу, – всё, что видим вокруг. И язык, и стихи, и женщин, – всё. Так мы становимся вами, и невозможно нас с этим разнять. Правда, можно убить.
   – К чёрту ваш висельный юмор, – свирепо перебила Елена. – Я хочу понять, и не смейте хихикать!
   – Я верю, – Майзель прикрыл веки и покачал головой. – Как тебе объяснить? Я не приехал, пани Елена. Я вернулся. В страну, которая снилась мне с детства. В город, которым я бредил. На Майзлову уличку. На Староместскую площадь. К Карлову мосту и Оленьему рву.
   – Я прошу объяснить, – Елена смотрела на Майзеля, и ноздри её трепетали. – Объяснить. Почему? Почему?!
   – Наверное, я тебе расскажу, – посмотрел на неё Майзель. – Но не сейчас. Сейчас – не могу. Пожалуйста, – не требуй от меня этого прямо сейчас.
   – Вы обещали мне историю.
   – Обещал, – кивнул Майзель. – Ты её услышишь. Я не знаю, что ты станешь с ней делать. Впрочем, меня это и не должно интересовать. Но сейчас я отвезу тебя домой, даже если ты примешься лягаться.
   – Нет, – хмыкнула Елена, – на это у меня точно уже не осталось сил. Тем более, завтра опять вставать в пять часов!

Баден-Баден. Май

   Едва сойдя с трапа самолёта, прибывшего рейсом из Буэнос-Айреса, Кречманн набрал номер пани Ирены и безапелляционно заявил:
   – Я еду к вам. Немедленно.
   – Жду вас, Юрген, – тотчас откликнулась Ирена, и ему показалось, будто в голосе её слышится облегчение.
//-- * * * --//
   Глаза Кречманна лихорадочно блестели, а сам он буквально трясся от негодования:
   – Это немыслимо! Невозможно! Вы не понимаете, дорогая Ирене, вам, к счастью, незнакомо это чувство! Я никогда не разделял дурацкой идеи, будто все немцы должны непременно и вечно испытывать чувство вины перед человечеством – в конце концов, я и родился-то через добрый десяток лет после окончания войны! Но это… Это!
   – Юрген, прошу вас, успокойтесь, – Ирена покачала головой и посмотрела на адвоката с состраданием. – Бедняжка. Что же вы там такое увидели?!
   – Вы не понимаете, – прошипел Кречманн. – Эти… Эти… Призраки! Они поют народные песни, – а потом вскакивают и орут «Зиг хайль!» Под флагами со свастикой! А рядом с ними сидят арабы в своих клетчатых платочках, важно кивают и радостно улыбаются! Что это?! Что это, я вас спрашиваю?!
   – А зачем вы вообще туда отправились? – недоумевая, окинула его взглядом Ирена.
   – Зачем?! Я вам сейчас объясню! – продолжал бесноваться Кречманн. – Я человек, – я хочу жить, не покрываясь липким потом от страха ежесекундно! Я немец, чёрт подери, – я хочу гордиться своей страной, её историей, но не могу! Пока эта мерзость топчет землю – неважно, где – не могу! Эти убийцы, эти преступники, – они ничего не поняли и ничему не научились! Их дети, внуки – они все заражены! Это нужно прекратить сию же минуту! Вы меня слышите?!
   – Да успокойтесь же, наконец, – повысила голос Ружкова. – Напрасно вы туда полезли. У них серьёзная контрразведка, они могли вас вычислить. И ещё могут.
   – Вы должны немедленно, – слышите, немедленно! – предъявить Аргентине ультиматум, – дрожа, произнёс Кречманн. – Потребовать от них сейчас же прекратить это безобразие. Силой! Силой!
   – А также Бразилии, Чили и Уругваю, – усмехнулась Ружкова. – Дорогой Юрген, я всего лишь слабая женщина, руководитель одного из многих подразделений благотворительного, можно сказать, фонда. Я не могу никому предъявлять ультиматум или, тем более, объявлять войну.
   – Перестаньте, – рявкнул адвокат. – Я прекрасно осведомлён о ваших полномочиях! Передайте вашему кайзеру, – он должен…
   – Ну, если осведомлены, – оборвала его Ружкова, – тогда доложите по всей форме. И разрешаю вам сесть.
   Кречманн вытаращил глаза и послушно рухнул в кресло.
   – Так вам известно об их существовании, – пробормотал он.
   – Разумеется, известно, – подтвердила Ирена. – Нам очень многое, к сожалению, известно, но мы, увы, не можем успеть сразу везде, хотя о нас и распространяют такие слухи. А теперь всё-таки объясните, за каким дьяволом вас туда понесло и что именно вы обнаружили.
   Кречманн изложил историю с Гайцем:
   – Они перекачивают через него огромные деньги нашим новым нацистам, – не удивлюсь, если и каким-то ячейкам исламистов. И арабы в этом тоже замешаны! У него имеются кодированные счета в Швейцарии, в Андорре, в Люксембурге, – проклятый негодяй! Но что у них может быть общего с арабами?! Этого я совершенно не понимаю!
   – Думаю, пока это к лучшему. Что ж. Дракону понравится, – на лице Ирены на какое-то мгновение проступило хищное, кошачье выражение. – Очень понравится. Даже действуя по наитию, он не ошибается. Никогда.
   Она покачала головой и сердито посмотрела на адвоката:
   – Теперь придётся ещё и вас охранять. В следующий раз, Юрген, когда вам захочется поиграть в казаков-разбойников, сообщите мне заблаговременно. Я хотя бы постараюсь не дать им перерезать вам горло!
   – Да нет же, они не могли ничего заподозрить, – промямлил Кречманн. – Я внешне от них ничем не отличаюсь.
   – Мой дед, говоривший по-немецки без всякого акцента, тоже имел вполне подходящую внешность, – отрезала Ружкова. – Однако это не помешало им уморить его в душегубке и сбросить в ров с негашёной известью вместе с кудрявыми и носатыми, которых он перевозил в угольном ящике своего вагона в Италию, где у них ещё оставался крошечный шанс спастись.
   – О, господи, – пробормотал, бледнея, Кречманн. – Простите… Я даже не мог предположить…
   – И это, повторяю, к лучшему, – подвела черту Ружкова. – Вот что. Не смейте больше никуда соваться и подготовьте мне материал на этого Гайца, – настолько полный, насколько сможете.
   – Jawohl [29 - Так точно! (нем.)]! – вскакивая, словно подброшенный неведомой пружиной, проревел адвокат.
//-- * * * --//
   Всё-таки с компьютерами многое сделалось проще, подумал доктор Кречманн, копируя файлы на крошечный брелок в виде элегантной, украшенной кристаллами циркона, подвески. И быстрее.
   – Здесь всё, – он передал брелок пани Ирене, и та надела цепочку на шею.
   Она была в летнем платье, белом, с красными и зелёными цветами, – оно ей удивительно шло, и поверить, будто хозяйка этого платья – нечто гораздо большее, чем весёлая и довольная жизнью молодая женщина на курорте, казалось решительно невозможным. Адвокат с умилением взирал на свою гостью.
   – У вас тут очень славно, Юрген, – похвалила его Ирена. – Почему вы раньше меня не приглашали?
   – Не знаю, – смутился Кречманн. – Как-то не находилось повода.
   – Ну, ещё найдётся, – обнадёжила его Ружкова. – Вы что-то хотели сказать?
   – Знаете, что? – воодушевился адвокат. – Давайте мы передадим всю эту историю в прессу. Получится просто выдающийся скандал! Вот увидите, мы выведем этих мерзавцев на чистую воду, выставим на всеобщее обозрение и посмешище! У меня есть связи среди журналистов, я могу всё это организовать! Разумеется, я…
   – Почему вы хотите это сделать, Юрген? – перебила его Ирена.
   – Они ведут себя так, будто их возвращение – решённый вопрос, – помолчав, ответил Кречманн. – Как будто это случится уже завтра. У них есть связи в правительстве, в бундестаге, в земельных парламентах. Это ужасно, фрау Ирене. Я этого не хочу.
   – Вот видите, – вздохнула Ирена. – Безусловно, они жаждут реванша, и готовы вернуться – в пламени адского огня, по рекам крови. И вы хотите напугать их оглаской? Нет. Они не испугаются и даже не притормозят. А вот мы поступим иначе, дорогой Юрген. Это война, и нужно воевать, а не чирикать в газетках. И мы будем с ними воевать. Мы обнулим их банковские счета и повесим гитлеровского опарыша Гайца за шею посреди городского парка. Мы проследим их связи с депутатами и промышленниками и расстреляем их прямо на улицах – прилюдно, никого не стесняясь, и вгоним промеж рёбер каждому из них осиновый кол с табличкой: «Убирайся обратно в преисподнюю, нацистская мразь!» Их приспешников, под зелёными и чёрными знамёнами с хитрой арабской вязью, мы отправим следом. Таково слово и дело нашего Дракона, и такова воля нашего короля.
   – А я? – шёпотом спросил Кречманн. – Что же мне делать?!
   – Оставайтесь обыкновенным приличным человеком, милый мой Юрген, – печально улыбнулась Ирена. – Поверьте, – это так много. И так невероятно важно! А с Гайцем и его подельниками мы расправимся без вас: не следует вам в этом участвовать, да и нет у вас надлежащей подготовки. Всё зло, которое ещё предстоит сделать, мы сделаем сами – Дракон и его верные слуги. До свидания, милый мой Юрген. И будьте осторожны – ещё немало опасностей ожидает нас с вами за поворотом!
   Она ушла, оставив после себя лишь нежный, весенний аромат своих духов, а Кречманн сидел и смотрел на закрывшуюся за нею дверь остановившимся взглядом. Даже не заметив, – Ирена целых два раза подряд назвала его «милый мой Юрген».

Прага. Июнь

   За свою жизнь Елена сталкивалась с разным отношением к себе как к журналисту – от пренебрежительно-снисходительного до агрессивно-злобного. А Майзель оказался настоящим партнёром. Он подпускал шпильки, и подтрунивал над ней иногда, и на её колкости хмурился, – но главную, партнёрскую, линию выдерживал всегда, – неукоснительно. Твёрдо не соглашаясь, когда не был согласен. А иногда и собственные убеждения Елены вдруг разворачивались перед ней какой-то новой гранью, под невидимым до поры углом, – и Елена терялась: как же так? Неужели я признаю его правоту?!
   Они осторожно, но неотвратимо двигались навстречу друг другу. Через страницы одних и тех же книг, прочитанных в юности. Через одинаковые мечты и томления духа, что довелось испытать им обоим. Наводя тоненькие мостики цитат и аллюзий. Скрещивая шпаги фраз над бездной. Когда-нибудь, всё чаще думала Елена, придётся нам опустить разящую сталь, перевести дух и посмотреть друг другу в глаза. Что же мы увидим – и он, и я?!
   Елена знала, как Майзель поступает с теми, кто встаёт у него на пути. Ей рассказывали по-настоящему жуткие вещи – люди, которым она не могла не поверить. А ей не хотелось в это верить, – он не был похож на палача. Но её поражала та поистине эпическая, библейская жестокость, с которой он истреблял своих противников. Не хитрость, не изящество интриги, – куда же без них, ведь это Дракон! Именно – ветхозаветная ярость Иисуса Навина. И с ужасом Елена понимала: это не столько отталкивает её от Майзеля, сколько, напротив, влечёт к нему.
//-- * * * --//
   – Я тебе ещё не надоел, пани Елена?
   – Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева? Нет, – она еле удержалась, чтобы не показать Майзелю язык. – Вы ещё не познакомили меня с Квамбингой, хотя обещали. И историю обещали, а я её так пока и не услышала.
   – Будет, будет тебе Квамбинга, не волнуйся, – улыбнулся Майзель. – А с какой истории мне начать? У меня их целая куча.
   – Начните с похищения.
   – Какого?!
   – Как вам с вашими друзьями удалось умыкнуть целую страну? Только не усмехайтесь: «О, это было совсем не трудно!» Это даже не стибрить пару миллиардов из банка, запертого на ржавый висячий замок!
   – А разве официальная история об этом умалчивает? – удивился Майзель.
   – Вы хотите сказать – официальная версия соответствует действительности?! – ошарашенно уставилась на него Елена.
   – По-моему, мы можем только гордиться содеянным, – пожал Майзель плечами. – Настоящим делом, а не припудренным враньём. От горстки большевиков тоже никто не ждал даже захвата власти, – а уж об удержании и вовсе речи не шло. Наши контрагенты и в Москве, и в Вашингтоне сочли нас лишь ловкими бандитами, – чуть более ловкими, чем все остальные. Мы тщательно демонстрировали управляемость, да ещё пообещали им оффшорный рай. А ведь Ленин не раз повторял: буржуи сами протянут нам верёвку, на которой мы их повесим. Старик оказался провидцем.
   – Как же меня бесит ваша страсть упростить всё на свете, – медленно проговорила Елена. – Они нас сочли, мы им пообещали. Ленин-то тут причём?! Это же смешно, наконец! Что у вас с ним может быть общего?!
   – Повесить, батенька, непременно повесить, – сначала повесить, потом расстрелять! – преувеличенно грассируя, продекламировал Майзель.
   – Детский сад, ей-богу, – скривилась Елена. – Вы убивали? Сами? Собственноручно?
   – Не веришь? Считаешь, я на это не способен?
   – Верю. Словам – верю. Своей информации – тоже верю. Не могу сомневаться. Но ваши слова и моё знание чудовищным образом не совпадают с моим обонянием. Этого просто быть не может.
   – Обонянием? О чём это ты? – удивлённо приподнял брови Майзель.
   – Я видела тех и говорила с теми, кого называют сильными мира сего. Впрочем, вы знаете. Так вот, – от них всегда несёт мертвечиной. А от вас – нет. Находясь рядом с вами, я не слышу этого запаха.
   – У меня хороший дезодорант, – он усмехнулся.
   – Ну, ладно. Что вы чувствуете, когда… – Елена вдруг запнулась, подбирая нужное слово, и удивляясь себе, и сердясь, – как? У неё – и нет подходящего слова?! – Что вы чувствуете, когда вам приходилось… приходится стрелять? В человека?
   – Отдачу, – не задумываясь, выдал ей Майзель с такой миной на морде, что Елене захотелось влепить ему оплеуху.
   Но вместо этого ей пришлось воздать Дракону должное – отпустив этот «гафф», он снова сделался по-настоящему серьёзен:
   – Нет другого способа поднять в атаку вжавшихся в землю под кинжальным огнём противника солдат, – только подняться первым. Таков закон любой войны, в каком бы виде она не шла, пани Елена. Перекладывать грязную работу на плечи других, не имея возможности, не желая подать пример – стратегическая ошибка, чреватая провалом всего дела.
   – И никаких «кровавых мальчиков в глазах»? Никаких кошмаров?
   – Я же не сплю.
   – Ах, да. Верно. Как я могла позабыть! В это тоже очень трудно поверить. Но мы отвлеклись. Как же вам всё-таки удалось?!
   Когда Майзель закончил живописать их с Вацлавом усилия по превращению бывшей периферии в супердержаву, – почти дословно так, как излагал Андрею с Татьяной, – Елена молчала очень долго. Он даже забеспокоился:
   – Пани Елена?
   – Теперь я понимаю, почему люди с таким неподдельным энтузиазмом воспринимают ваши геополитические фортеля́, – наклонив голову, она посмотрела на Майзеля. – Если вы и залезаете им в карман, то лишь затем, чтобы положить туда крону-другую, а никак не вытащить. Боже мой, – вздохнула она, – да ведь и на самом деле картина выглядит в точности, как вы её – схематически, ну и пусть! – обрисовали. Вы всё это на самом деле совершили! Почему я никогда не давала себе труда сесть и проанализировать ваши действия в ретроспективе?! Воистину, довлеет дневи злоба его!
   – К сожалению, ты – не единственная из вашей тёплой компании, кому лень сделать такой анализ, – невесело усмехнулся Майзель. – О том, как именно всё происходило, об интригах, подкупах, странных смертях, о наших победах и не только победах, – кто-нибудь, наверное, напишет когда-нибудь целую полку романов, – он провёл рукой по подбородку. – Но это буду не я, пани Елена. Не сомневайся. Я не умею, да и занят немножко, – сама видишь.
   – Вы оказались и вправду ловчее всех, – Елена откинулась на спинку дивана. – Я кое-что всё же помню, хотя и была тогда едва ли по-настоящему взрослой. Помню, как взбесили меня поначалу все эти шашни с Ватиканом. Это вообще чего ради? Чехи, возможно, самая атеистическая нация из всех европейцев!
   – Кто-то неглупый однажды заметил: атеизм – тонкий лёд, по которому один человек пройдёт, а нация – провалится. Во всяком случае, дров нельзя наломать.
   – Да ведь вообще весь мир – это узкий мост, и главное – не бояться, – уголки губ Елены слегка приподнялись в саркастической усмешке.
   Майзель поперхнулся и посмотрел на неё удивлённо. И тут же расплылся в улыбке от удовольствия:
   – Здорово! Молодец, пани Елена, – отлично подготовилась!
   – С кем поведёшься, – пробормотала Елена, чувствуя, как от очередной немудрящей похвалы предательски наливаются рубиновым светом мочки ушей. – Это же любимая песня Мельницкого Ребе [30 - Популярная хасидская песня на слова рабби Нахмана из Браслава: «Весь мир – это узкий мост, и главное – не бояться».]. Мне ли не знать?
   – Значит, признаёшь?
   – Не могу не признать: вы молодцы – в своём роде. Вы сумели сыграть на каких-то древних, изначальных, сидящих в печёнках у людей вещах. Чуть ли не на ностальгии по Францу-Иосифу. Хотя откуда у чехов, словаков по нему ностальгия?! И всё же – именно так! Понимаю – на простых людей вроде Втешечки это подействовало прямо-таки убойно.
   – Втешечка вовсе не прост, – обиженно отпарировал Майзель. – Далеко не прост и отнюдь не примитивен! Вы плохо знаете свой народ – впрочем, такая беда преследует не одних только вас, а любую интеллигенцию, неважно, в какой стране!
   – Речь не о нас, а о вас, – живо возразила Елена. – Вы сыграли на архетипах, на жажде порядка – любой ценой. А потом подпёрли всё здание вашей антицыганской политикой. Этого вообще нельзя вам простить, даже если всё остальное вы сделали верно!
   – Почему же нельзя? – угрюмо поинтересовался Майзель. – Почему нельзя вежливо попросить людей вести себя по-человечески? Почему бы людям не выполнить такую, в общем, немудрящую просьбу? Почему бы не поверить нам – мы действительно обеспечим жильём, пошлём учителей, поможем деньгами? Что в этом такого ужасного? Не бывает прав без обязанностей. Нельзя жить, придерживаясь исключительно милых сердцу обычаев, в обществе, где приняты другие правила, собственно и гарантирующие жизнь общества! Нужно учиться, а не торговать дурью. Не нужно продавать унитаз и водопроводную арматуру из государственной квартиры. И гадить в гостиной тоже не следует. Если люди не понимают таких простых вещей – это не от неумения, а от нежелания понять. А такого нежелания не понимаем, в свою очередь, мы. У них есть община, самоуправление, авторитеты. Мы разговаривали с ними – да, достаточно жёстко. Сразу сказали: бардака не потерпим. Не можете заставить своих людей выполнять правила – пожалуйте вон отсюда. И что же? Сколько из них нашли в себе силы отказаться от «традиции», превращающей целый народ в толпу паразитов?! Как вообще можно считать такое недоразумение традицией?! Это трагедия, а не традиция! Мы готовы были помочь – у нас имелось для этого достаточно средств. Большинство предпочло «традицию». Ну, так пусть с этой «традицией» разбираются теперь французы с канадцами. У нас полно дел поважнее. Не всякая «традиция» неприкосновенна и достойна того, чтобы её холить и лелеять. Некоторым «традициям» место в запасниках этнографических музеев, под броневым стеклом, с доступом по специальным пропускам для исследователей, сдавших экзамен на обращение с демонами! Чем человеческие жертвоприношения отличаются от сати [31 - Са́ти (санскр.) – похоронная ритуальная традиция в индуизме, в соответствии с которой вдова подлежит сожжению вместе с её покойным супругом на специально сооружённом погребальном костре.] или клиторидэктомии [32 - Один из способов т. н. «женского обрезания», практикуемого в Африке, на Ближнем и Среднем Востоке, а также в Азии.]?!
   – Браво, – хмыкнула Елена. – Немного на свете мужчин, способных выговорить это слово без запинки, – даже среди тех, кто осведомлён о его значении. Ох, простите, – не хотела вас перебивать!
   – Да на здоровье, – отмахнулся Майзель. – В семнадцатом веке разница между богемским крестьянином и «любителем свободы» заключалась лишь в том, что первый жил в хибаре, а второй – в кибитке. Но почему богемский крестьянин недоедал и недосыпал, чтобы отправить своего сына учиться грамоте, а вольные ромалэ не делали этого ни четыреста лет назад, ни сейчас?! Поймите, вы с вашей политкорректностью не решаете проблем, а утыкаете голову в песок! Почему они сопротивляются любым попыткам превратить их в законопослушных граждан с такой яростью, словно их убивают?
   – Они воспринимают это именно так, – вздохнула Елена. – Превратившись в законопослушных граждан, они перестанут быть теми, кто они есть. Потеряются, растворятся, утратят свою самобытность.
   – Ты называешь это самобытностью, а я – дикостью! На единой непрерывной территории невозможно совместить менталитеты, разнесённые во времени на тысячу лет. Здесь не Бразилия, где до живущих в каменном веке индейцев Амазонии нужно плыть по реке две недели, да ещё без гарантии увидеть хоть одного.
   – А хасиды вас не раздражают? Ну, так, для соблюдения баланса справедливости?
   – Раздражают, – кивнул Майзель. – Очень. Я считаю, этот покрой мундира бесповоротно устарел. Но они не сдают батарею центрального отопления в пункт приёмки вторсырья, а потом не жгут паркет в квартире панельного дома, чтобы согреться. Они торгуют мясом, а не ханкой, молоком, а не палёной водкой, и не цепляются к прохожим, требуя «позолотить ручку». Они довольно нелепо выглядят, но безопасны, а это уже очень много.
   – Они действительно странные, – задумчиво произнесла Елена. – Живут, никого как будто не замечая. Их мир – внутри, а не снаружи. Им нет дела ни до нас, ни до вас с вашей страстью всех поставить под ружьё, ни до цивилизации. Они другие. Не из этого мира. Они не против, не поперёк, – параллельно. Почему? Что делает их такими? В чём секрет вечности и неизменной отрешённости от всего? Я никогда, наверное, не соберусь об этом подумать, как следует… Какой мундир, о чём вы? Их можно убить, можно сжечь заживо, но заставить признать вашу правоту невозможно. Их нельзя убедить или переделать, их просто не станет совсем, а большего вы не добьётесь. Вам не жаль их потерять? Их, цыган, туарегов, всех остальных? Ведь это краски жизни!
   – Жизнь – не застывшая фотография, чтобы бесконечно любоваться одними и теми же красками! Жизнь течёт, меняется, а те, кто не хочет меняться, исчезнут. Сейчас не каменный век: можно сохранить всю свою самобытность, заархивировать её, – и двигаться, наконец, дальше, вперёд! Почему японцы приспособили синто к повседневной технологической реальности? Уж большую первозданность, чем этот анимизм, современному человеку и вообразить трудно. Почему бы другим не поискать вариантов симбиоза с действительностью, зачем же разбивать себе лоб о стену? Тем более, когда предлагают помощь. Не понимаю, – он покачал головой.
   – А что вы устроили после Венской унии, «второго аншлюса»? – опомнилась Елена. – Вы использовали, как предлог, дурацкую жалобу недалёких людей, приезжих, которых наверняка подставили, – добро ещё, если не ваши Богушек с Михальчиком!
   – Хорошенького же ты мнения о наших профессионалах, – усмехнулся Майзель. – Ты считаешь это дурацкой жалобой? А я – наглой демонстрацией. В Австрии, не присоединившейся в Короне, они, несомненно, добились бы серьёзных уступок, – вон, в Англии женщины-полицейские уже получают хиджабы вместе с обмундированием. А у нас они получили вместо уступок предписание покинуть территорию Коронного Союза в течение суток.
   – Куда?!
   – К чёрту! – рявкнул Майзель. – Им не нравится, когда наши женщины ходят в блузках с короткими рукавами? Их сопливым недоумкам – будущим шахидам – западло выполнять заданные учительницей-женщиной домашние упражнения, ведь она не мужчина? Их оскорбляет распятие на стене классной комнаты? Может, нам взорвать Святого Стефана [33 - Собор Св. Стефана (Stephansdom) – архитектурный памятник в центре Вены, символ Вены и национальный символ Австрии.], чтобы расчистить им местечко под минарет?! Или выбить все окна, потому что они напоминают им кресты?! Не нравятся наши порядки – вон. Хотят жить среди нас спокойно и безопасно – пусть соблюдают правила, и не смеют требовать переписать их под себя! Это их, якобы священные и неприкосновенные, традиции не позволяют им по-человечески жить, и они бегут оттуда – сюда, а потом заявляют: нас много, уважайте наши обычаи! За что, можно поинтересоваться?! Это не мы к ним, а они к нам приехали, так пусть ведут себя соответственно. Не две или три жены, а одна. Нельзя убивать дочерей, если они не хотят выходить в четырнадцать лет замуж за племянника двоюродной сестры главного абрека соседней деревни твоего прадедушки. Нельзя начинать вопить в половине пятого утра с пожарной каланчи, потому что дети спят. Не нужно напяливать бурку на жену – здесь не Буркистан, а Корона, здесь молоденькая девушка одна-одинёшенька проедет страну из конца в конец, и никто не посмеет не то, что тронуть – косо на неё посмотреть! Нельзя вырезать девочкам половые органы, называя это борьбой за нравственность. Нельзя резать живого барана прямо на лестничной клетке в подъезде – и в ванной тоже нельзя! Нельзя устраивать уличные шествия и лупить себя и детей саблями по голове, обливаясь кровью, – кроме всего прочего, это негигиенично и отвратительно выглядит. Нельзя курить гашиш и опиум, – у нас это не принято, и нам плевать на их этнографический колорит. Нужно знать язык так, чтобы учиться и работать, а не сидеть целыми днями в кофейнях. Если они ничего не умеют, мы отправим их чинить дороги и строить мосты. Нам плевать, если «мужчины» считают это унизительным. Нельзя селиться компактными общинами – это мешает нам контролировать выполнение наших условий. Нужно бриться и улыбаться, ходить к врачу и учить детей в школах, рожать в больницах, а не в чулане, носить одежду, подобающую климату и эпохе. Ах, да, чуть не забыл: нельзя захватывать нас в заложники и убивать, требуя оставить их в покое. Мы не оставим их в покое. У них есть три варианта: стать добропорядочными гражданами нашей державы, убраться назад, к себе, в нищету, на гудящую мухами помойку, или сдохнуть. Это Европа, это наследие Цезаря Августа и Византии, Арконы и Священной Римской Империи. Это колыбель устремлённой в космос цивилизации. Это принадлежит нам – не им. На вечные времена. Dixi [34 - Dixi (лат.) – «Я сказал».]!
   – Только наследие это, похоже, выморочное [35 - Выморочный – оставшийся без хозяина после смерти владельца, не имевшего наследников.], – с горькой усмешкой возразила Елена.
   – Могло бы стать таковым – если бы не мы! А теперь – пустомели, фанатики и дармоеды – на выход, с вещами!
   – Сколько же в вас ненависти, – вздохнула Елена.
   – Я ненавижу не их самих, а то, что делает их такими. Неужели не ясно?!
   – Как разделить? – печально приподняла брови Елена. – Как?! Вы знаете? Я – не знаю!
   Какая же это ненависть, подумала Елена. Чепуха. Это железная поступь истории. Цивилизации. Неумолимая – да. Как же нам быть, как остаться людьми?!
   Она вдруг замерла: нам?! То есть, я и они – мы вместе?! По одну сторону баррикад?! Против всего, что мешает людям быть людьми – учиться, работать, любить женщин и детей, строить дома и делать открытия, наслаждаться запахом цветущей вишни и музыкой?! Получается, так, поняла Елена. И, раз так, – значит, я не могу позволить им ослепнуть от ярости и наделать ошибок. Пусть они победят – но не любой ценой!

Прага. Июнь

   А ведь мне действительно придётся это всё проштудировать, все эти труды, названиями которых он сыпет, словно у него библиотечный каталог перед глазами раскрыт, сердито думала Елена. Вот уж не было печали. Хотя бы для того, чтобы не путаться в терминах! А он ведь, наверное, в подлинниках все это читал, аж завидно. Что за невозможный тип! И так смотрит на меня все время. Он даже меня не клеит, это правда, – просто так смотрит. И так часто произносит моё имя! Конечно, он знает, – мне, как и всем остальным, это нравится. Нахал и наглец, иезуит и мистификатор, змей-искуситель!
//-- * * * --//
   – С вами тяжело спорить, – пожаловалась Елена.
   – Да? Отчего же?
   – Вы практически не злитесь.
   – Это плохо?!
   – Когда человек злится, он теряет контроль и раскрывается. И выбалтывает что-нибудь важное. А вы – никогда не злитесь. Иногда делаете вид, но это не в счёт, это приёмчик такой. Я сама так умею. По-настоящему вы не злитесь. Это удивительно и обезоруживает. Возникает отвратительное чувство: вы знаете нечто, всем остальным неведомое, и не доводите это до нашего сведения, руководствуясь исключительно заботой о нашем душевном равновесии.
   – Откуда ты это взяла?!
   – Что?
   – Откуда ты знаешь то, что сейчас сказала?!
   Елена подняла на Майзеля глаза, и ей сделалось страшно. Перед ней находился вовсе не человек, а самый настоящий дракон. Он оставался при этом в человеческом облике, – но это не имело ровным счётом никакого значения.
   – Вы сумасшедший, – тихий голос Елены дрогнул, но отвести взгляд она оказалась не в силах. – Опасный сумасшедший.
   – Ну, ты почти угадала, – Майзель вздохнул, и драконье выражение исчезло с его лица, а глаза перестали жечь.
   – Что именно? – Елена уже опомнилась и вцепилась в Майзеля совершенно бульдожьей хваткой. – Назвав вас сумасшедшим, или когда обмолвилась о некоем знании?
   – Это неразделимо, пани Елена, – он усмехнулся.
   – И что это за знание?
   – Когда-нибудь, – возможно, я скажу тебе.
   – Если заслужу?
   – Если увижу, что ты готова.
   – Я готова.
   – Нет. Пока – нет. Поверь, я знаю.
   Елена никак не могла прогнать от себя картину, минуту назад представшую перед её глазами, – как человек превращается в дракона. О, нет, это не пахло дьявольщиной. Но превращение оказалось таким необъяснимо реальным! Дракон. И это напугало Елену больше всего.
   – И часто вы корчите эту рожу?
   – Рожу?
   – А что же это?!
   – Ну, ты первая это так назвала, – он улыбнулся.
   – Если вы ждёте от меня благоговения и трепета, то совершенно напрасно. Я стремлюсь понять вас, понять, что вы такое, как стали таким и почему, – Елена пожала плечами и поёжилась. – А для благоговения и трепета найдите себе кого-нибудь попроще.
   – Что я такое и почему, – повторил Майзель задумчиво и покачал головой.
   Какая красивая у него голова, вдруг подумала Елена. Большая, красивая. Господи, что со мной?!
   – Я сам не знаю, что я такое. А уж тем более – почему, – он посмотрел на Елену и усмехнулся чуть грустно. – Я знаю одно. Чтобы сделать что-то хорошее, надо сделать сначала плохое. Или не сначала, но – тоже. Почему все устроено именно так, я не знаю. Наверное, хорошее больше не из чего делать. Добро получается только из зла, под видом добра успешно вербующего себе сторонников. И ты ведь тоже, пани Елена. С тобой тоже случилось плохое. Плохое и страшное. Но ты сильная, ты не сдалась, а сделалась лучше, мудрее и чище. И гораздо отважнее, чем прежде.
   Да что же ты знаешь такое, в ужасе подумала Елена, чувствуя, как немеет спина от тысяч вонзившихся в неё ледяных иголочек. И откуда ты знаешь это, чудище?!
   – А рожа, – он снова посмотрел на Елену. – Иногда это происходит помимо моего желания, и мне это не нравится. Вообще-то я использую эту, как ты соизволила выразиться, рожу исключительно по мере надобности, степень которой определяю лишь сам. Я тебя напугал? Только честно.
   – Да. Я испугалась. Но не вас. За вас.
   – Почему?
   – Опять?!
   – Извини, – Майзель улыбнулся.
   Когда он так улыбался, Елена была готова ещё не то ему простить.
   – Почему? – снова спросил он, на этот раз совершенно по-человечески.
   – Предлагаю обмен. Вы скажете мне всё, что вы знаете, а я отвечу на ваш вопрос. По рукам?
   – Нет, пани Елена, – Майзель укоризненно покачал головой. – Это шантаж. Меня никто не может шантажировать. Только я могу и буду делать это со всеми. Это моя привилегия. Даже тебе я этого не позволю.
   – Даже? Как интересно. Я вас предупреждала: не смейте меня клеить! А вы всё время пытаетесь!
   – То есть? – он приподнял правую бровь.
   – Не играйте бровями! Вы… вы все время меня обволакиваете! Думаете, я не вижу ничего?! И… чёрт вас подери всего совсем!
   – Я не виноват. Я тут вообще ни при чём. Это происходит само собой.
   – Прекратите.
   – Нет, правда. Ты в зеркало смотришься? И почему ты всё время в чёрном, в тёмно-синем? Тебе удивительно пошло бы голубое, белое. Или розовое.
   – А вы?! – оторопела Елена. – А вам, в таком случае, пошёл бы конский хвостик с мелированием и пара серёг с крупными бриллиантами! Смягчите ваш бескомпромиссно-суровый облик, вы не викинг и не самурай в походе! У вас, вообще, есть другая одежда, кроме этого нелепого маскарадного костюма?!
   – Нет.
   – Что?!
   Майзель усмехнулся и произнёс:
   – Гардероб.
   Елена услышала короткий мелодичный сигнал и обернулась. В стене открылось освещённое, чуть ярче окружающего, пространство – штанга с полудюжиной висящих на ней совершенно одинаковых «сюртуков» и брюк, узкая полка для белья и рубашек, несколько пар точно таких же, как сейчас на Майзеле, сапог. И ничего больше.
   Елена перевела ошалелый взгляд на Майзеля. Ничего нет, подумала она. Ничего, принадлежащего ему лично. Только форма. Лишь инструменты. Боже мой – я с ума с ним сойду!
   Майзель тихонько и как-то даже снисходительно рассмеялся.
   – Ты всё ещё никак не решишься поверить.
   – Но в это невозможно поверить! Чего ради тогда вы подгребаете под себя весь мир!?
   – Я тебе объясню, какую тенденцию мы переломили, чему воспрепятствовали, – кивнул Майзель. – Всё сущее должно было принадлежать тёплой компании, управляющей эмиссией мировой валюты. Но тут появились мы – с мизером, и начали отыгрывать у них то, что они уже привыкли считать бесповоротно своим. Словно голодные, злые хищные птицы, мы вырывали у них самые лакомые куски. Но не пожирали их сразу, давясь и клекоча от жадности – мы относили их нашим птенцам. И когда они встали на крыло, наши «Соколы», мы стали державой. Опираясь на фундамент, заложенный ещё во времена Франца-Иосифа, на наследие Масарика, мы совершили почти невозможное. Почти – ведь у нас получилось.
   – Зачем?!
   – Тёплая компания никогда не заглядывала дальше собственного носа. Загрести всё себе под седалище – это и было их целью. Венцом разума, концом полёта. Всё вокруг принадлежит им, они не просто богаты – они владеют всем, а вокруг – лишь толпы рабов, трясущихся от страха перед террористами, экологической катастрофой, тайфунами и цунами, неспособных даже на бунт! Ведь рабы полностью зависят от них: получают зарплату в их корпорациях, живут в домах, принадлежащих их банкам, ездят на авто, купленных на банковскую ссуду, покупают продукты по кредиткам, выданным под грабительский процент. Они – альфа и омега! Всё. Конец истории. Их рай построен, им нечего больше хотеть. Мелкие издержки в виде подохших от голода или болезней – или землетрясения – нескольких миллионов «насекомых» не могут его поколебать. Пусть дохнут, – меньше ресурсов придётся им выделить.
   – Но это же примитивно! – вырвалось у Елены. – Это даже не заговор мудрецов – это заговор идиотов!
   – А только идиоты и могут строить заговоры.
   – Подождите вы с вашими заговорами! – отмахнулась Елена. – Они что же, по-вашему, – не понимают, что удержать уровень цивилизации…
   – Невозможно ни с пятью, ни десятью миллионами даже самых вышколенных рабов, – подхватил Майзель. – Ты права! Не хватит и пятисот. Цивилизацию вообще нельзя удержать – её можно лишь двигать вперёд, иначе она рухнет.
   – А они этого не понимают?!
   – Разумеется, нет, – пожал плечами Майзель. – Откуда? Кто им объяснит? Когда? Они же лучшие, соль земли. А на самом деле разума у них – ни на грош, зато сколько фанаберии! Ни мелкое, ни среднее предпринимательство не в состоянии состязаться с корпорациями, с их юридическими службами, карманными банками, частными армиями, возможностью перемещать миллиарды за доли секунды с континента на континент. Он уничтожили это предпринимательство – основу гражданского общества, самостоятельности, независимости. Растоптали все национальные государства. Они скупили за гроши возводимую столетиями собственность, – рассказать тебе, как они расправились с независимыми бензозаправками в Европе?
   – Спасибо, – буркнула Елена. – Я знаю.
   – А потом они отняли и эти деньги – рассказав сказочку про биржи и акции. И раскрасили всё вокруг в корпоративные цвета. И сделали вид, будто это они все построили и создали. И стали платить себе за это зарплаты в десятки миллионов. Они заняты грабежом, а в перерывах их интересует отнюдь не анализ и не синтез, а удовольствия. Они называют «эффективностью» и «сокращением издержек» погром доступной медицины и образования, уничтожение доступного жилья и общественного транспорта, государства вообще. Они поют песни о «демократии», хотя даже ребёнок понимает: в корпорациях, в навязываемой ими системе нет ни следа демократии, – это ложь, оруэлловский новояз. Они присвоили себе всё – даже войны! Они покупают себе траченную молью мазню и оплачивают постмодернистские кривляния, прикармливая так называемых интеллектуалов, долженствующих обслуживать их идеологический корпус. Они строят себе дворцы, в которых не живут, и яхты, каждая из которых стоит, как школа или детский сад, и плавают на них две недели в году. Они занимаются «благотворительностью», поощряя трайбализм и резню, поставляя пушечное мясо для сетей террористов. Истинно человеческое удовольствие, экстаз разумного существа – понимание, открытие, познание – им недоступно. Удовольствия, доступные им – это возбуждение вкусовых пупырышков и сокращения мышц при оргазме. Они животные. Скоты. И это они натравливают вас на нас, – из страха потерять свои жалкие, скотские радости.
   – Но как же так получилось?! – Елена смотрела на него сердито, как будто Майзель был во всём виноват.
   – Они хищные, изворотливые, хитрые и опасные. Беспринципные, безжалостные, бесстрашные. И оттого – опасные ещё более. Как мартышки с водородной бомбой. Они готовы на всё ради сохранения своих привилегий и удовольствий. Представительная демократия, призванная держать их в узде, не может им помешать. Они уяснили себе её механизмы, её инструментарий – и всё подгребли под себя, оседлали. Не было никого, способного им помешать.
   – Пока не появились вы, – пробормотала Елена.
   – Именно, – вскинул голову Майзель. – Способ защиты человечества – цивилизации – от паразитов непременно должен был появиться. И мы появились. Открыто вышли на сцену и заявили: всё, хватит. Мы люди – и мы сильнее любых хищников, даже похожих на нас. Мы разумны – и понимаем, что, почему и зачем. Если это необходимо для нашей защиты – для защиты наших женщин и наших детей – ради их будущего – ради цивилизации, от которой это будущее зависит – ради бессмертия Человечества, ради жизни Вселенной – мы их победим. Уничтожим.
   Так вот как ты стал Драконом, подумала Елена. Вот оно что.
   – А ты-то сама, пани Елена? Многие на твоём месте уже стали бы вполне состоятельными, если не богатыми, людьми. Какой-нибудь американец или немец – уж точно. Гонорары, роялти, процентики, дивидендики – и пожалуйста. А ты? Как только у тебя заводится лишний геллер, ты начинаешь в панике озираться вокруг: кому его всучить, кто больше нуждается? Избавившись от денег, ты испытываешь вовсе не гордость от сознания: какая я правильная, как я хорошо, богоугодно, можно сказать, поступаю, – нет. Ты чувствуешь лишь облегчение: ф-фу, святые головастики, больше не надо об этом думать. Ты живёшь в квартире, доставшейся тебе от родителей, и ездишь на музейном экспонате. И квартира всё ещё государственная!
   – Мне некогда заниматься всякой ерундой, – отрезала Елена, чувствуя, как становятся рубиновыми мочки ушей. – Какое вам, собственно, дело до того, где я живу и на чём езжу?!
   – Даже «исторические» номера тебе заказал и принёс участковый, – покачал головой Майзель. – Иначе ты до сих пор исправно вносила бы огромный налог за «чижика», чей выхлоп уже давно не соответствует принятым экологическим нормам.
   – И вы теперь пана Витоха за это накажете?! – рассвирепела Елена. – Не вздумайте его трогать!
   – Напротив, – рассмеялся Майзель, – мы его наградим. Тот, кто с любовью делает своё дело, кто заботится о людях, вверенных его попечению, будет непременно награждён и отмечен. Мы не станем повышать его в должности, присваивать генеральское звание и назначать сенатором. Нет. Но он будет с гордостью носить по праву заслуженный орден Железной Короны с лавровыми листьями. И мы расскажем о нём кадетам полицейских школ, и напишем о нём в «Народном слове», и его дети, внуки и правнуки смогут им гордиться. Разве не для этого живёт человек?
   – Простите, – Елена кусала губы от досады.
   – А я вовсе на тебя не сержусь, – с мягким укором произнёс Майзель. – Я пытаюсь дать тебе понять: мы – точно такие же, как ты. Всё, что у нас есть, нам не принадлежит. Всё это работает на людей, для людей. Самые лучшие, непревзойдённые – но инструменты, пани Елена. Для работы.
   – Так вот почему нет матиссов с гогенами, – пробормотала Елена. – Мне следовало давным-давно догадаться. Вы меня заморочили, чудище!
   Елена вдруг решительно поднялась.
   – Знаете, что? До свидания. На сегодня точно хватит.
   – Как скажешь, – Майзель повёл рукой, распахивая двери. – Завтра в шесть. Пожалуйста, осторожно на поворотах.
   Не говоря больше ни слова, Елена стремительно вышла.
   Как же упоительно ты хороша, когда сердишься, улыбнулся Майзель ей вслед. Смотрелась ли ты в зеркало и уверилась ли ты… Ангел мой. Да что же это со мной?!
//-- * * * --//
   Явившись на следующий день, Елена едва дождалась шести вечера – и опять бросилась в схватку, которую посчитала незаконченной. Она просто не умела отступать. Как и Дракон.
   – Если вы такие, как вы говорите, – проклятье, подумала Елена, они и в самом деле такие, это же очевидно, а я – дура, безмозглая идиотка, как я могла, как посмела не разглядеть?! – то зачем вам именно монархия? Чем не устраивает вас демократическая форма правления?
   – Демократическая – устраивает, пани Елена. А республиканская – нет. И пожалуйста, не нужно совмещать эти два понятия. Они вовсе не тождественны, дорогая. И Корона – один из ярчайших тому примеров.
   – Примеров чего?!
   – Примеров отлично функционирующего государства. А секрета ведь никакого нет. Весь якобы секрет – в том, что монарх своим существованием ограничивает присущую политикам жажду власти, занимая недосягаемую для них абсолютную вершину – недосягаемую по определению. Республиканский порядок такого предохранителя лишён. Правда, есть некоторое попущение: с нашим Законом о Престоле у человека, избравшего поприще государственной службы, остаётся пусть небольшой, но шанс эту вершину всё же занять. К счастью, для этого он ни в коем случае не должен быть политиком.
   О боже, в смятении уставилась на Майзеля Елена. Опять он поворачивает всё так, что с ним невозможно не согласиться!
   Впрочем, так легко сдаваться она не собиралась:
   – А ещё? Мифология? Архетипический код?
   – Ты знаешь историю о датском короле и евреях, которых практически всех вывезли в Швецию в период оккупации?
   – Ну, все было вовсе не так сказочно.
   – Нет, не сказочно. Не было прогулок с жёлтой звездой на груди – её вообще в Дании не вводили. А почему? В беседе с премьером Булем Кристиан заявил: если немцы прикажут евреям носить этот позорный знак, мы все его наденем. И позаботился о том, чтобы содержание беседы довели до ушей фюрера. Было такое?
   – Было. Я и не собиралась это оспаривать.
   – И народ – весь народ – поддержал своего монарха. Хотя речь шла всего о каких-то восьми тысячах человек. Евреев, пани Елена. Которые наверняка не были ангелами и уж точно не пользовались никакой особенной любовью датчан. Может, их и не ненавидели, но и любить – наверняка не любили. Зато датчане любили своего короля и безгранично доверяли ему. Его благородству и чувству справедливости. И поступили согласно его воле – спасли евреев.
   – Евреев спасали от нацистов везде. И в самой Германии, и у нас, и в других странах – везде. Причём здесь монархия?
   – Везде, это так. Но везде это оказалось личным душевным порывом честных, благородных, справедливых людей, а не государственной волей. А в Дании – было. И в Болгарии. И в Испании, хотя вместо короля там был кровавый деспот и диктатор Франко. Франко вернул народу монархию, – именно потому, что понимал её значение, хотя у него и не всё задуманное получилось. Только настоящий государственный муж способен на поступок. Только сильная власть. Сильная и честная. Как у нас. И заметь, пани Елена – даже нацисты, у которых не было ничего святого, утёрлись, как сявки, и проглотили это – и в Дании, и в Болгарии. В Болгарии примеру короля вообще последовали все – и подданные, и церковь. И немцы ничего не сделали. Они убили Бориса Третьего, но волю его нарушить не осмелились. А будь на месте Кристиана или Бориса какой-нибудь премьер или президент?
   – Иногда ваши сказки приводят меня в самое настоящее бешенство, – сердито заявила Елена.
   – Какие же это сказки, пани Елена? – удивился Майзель. – Разве я выдумал всё это?!
   – Нет. Но это сказки, – ведь они так редко случаются в обыденной жизни! И в этом их прелесть. В этом смысл чуда, если хотите! А вы?! Вы обладаете непостижимым умением доводить концентрацию сказки в жизни до такого градуса, что граница между жизнью и сказкой перестаёт быть видна! Так не бывает, понимаете?!
   – Бывает. А тебе нечего возразить по существу.
   – Есть.
   – Только, пожалуйста, конкретно и по существу, – весело оскалился Майзель. – Ясно, вас всех взбесил наш отказ от республиканских институтов, и вы больше ничего вообще не желаете видеть.
   – Напрасно вы так считаете. Мы видим, и хорошее мы тоже видим, – вполне отчётливо. Но мы не собираемся вас за это хвалить! Хорошо – это нормально! А вот за плохое, вами вытворяемое, мы будем трепать вас совершенно безжалостно!
   – Валяй, – разрешил Майзель.
   – Сейчас наваляю, – грозно пообещала Елена. – Конкретно и по существу. Чудовищная милитаризация, вами начатая, и которую вы, похоже, не собираетесь заканчивать, – это что такое?
   – Это инструмент, и основа его – лучшие солдаты на свете, – улыбнулся Майзель. – Мы столько сил положили на это!
   – Прекратите юродствовать, – рассвирепела Елена. – Они погибают в ваших геополитических игрищах!
   – Погибают, – кивнул Майзель, и лицо его потемнело. – Но они погибают в бою. Хотя мы и делаем невозможное, чтобы это случалось как можно реже, они все-таки гибнут. Ты думаешь, нам нравится это? Если бы я мог всех их заслонить, – но они не примут этого никогда! Мы снабдили их лучшим оружием, их ведут в бой великолепно подготовленные офицеры, они опережают своих противников по технологическим параметрам на порядок, а то и на два – но на войне гибнут люди. Армия, какими бы научными чудесами она ни оснащалась, это, прежде всего, люди, воинский дух. Это молодые мужчины, пани Елена, они полны сил и желания сделать что-нибудь стоящее и настоящее. И они идут в армию, в спасательные подразделения, в бой со стихией и со всякой нежитью. По-твоему, было бы лучше для них погибать от героина и иммунодефицита?! Не все, в конце концов, способны и желают стоять у конвейеров и торговать пирожками и галстуками. Есть целый слой людей, которые должны непременно сражаться. Они не могут быть лифтёрами и клерками. Они рождены солдатами и должны ими стать. А если они вынуждены проводить жизнь перед телевизором, они не живут её, а переживают. Да ты на себя посмотри! Мы просто даём им шанс состояться.
   – Но вы же всё время воюете! Почему? Зачем?!
   – Затем, что без войны нет армии, а есть толпа вооружённых людей, игрушка политиков и бездна, куда улетают бюджетные деньги, – спокойно отразил её реплику Майзель. – И только воюющая армия готова и способна побеждать.
   Елена, охваченная отчаянием, сотрясаемая внутренней, невидимой дрожью, молчала. Он прав, он опять прав, негодовала она. Да что же это такое?!
   – Вы просто задурили им головы своими сказками о рыцарях и красавицах, королях и драконах! «Бремя белых» – неофициальный гимн лейб-гвардии!
   – Прекрасные стихи, – Майзель опёрся рукой на спинку дивана и чуть откинул назад голову. – И перевод мы выбрали самый лучший.
   И, прежде, чем Елена успела что-нибудь предпринять, начал читать, отбивая такт ногой:

     Крепись, мужай, подъемля бремя Белых,
     Храни терпенье всякий день и час,
     Гордыню прячь, и в толпах оробелых
     Умей быть грозным, – но не напоказ!
     Крепись, мужай, подъемля бремя Белых,
     Трудись, добившись власти над людьми.
     Больных, голодных и осиротелых
     Ты вылечи, согрей и накорми.
     Крепись, мужай, подъемля бремя Белых,
     Страстей недобрых выдержи накал.
     Не жди вотще успехов скороспелых
     И лёгких, незаслуженных похвал.
     Будь начеку, – ведь по тому, как часто
     Ты склонен к отступленью иль к борьбе,
     Рассудит люд угрюмый, но глазастый
     И о богах твоих, и о тебе.
     Крепись, мужай в отчаянное время,
     Когда не награждают по труду,
     И встретив тех, кто вынес то же бремя,
     Предай себя их честному суду! [36 - Редьярд Киплинг, «Бремя белых». Перевод Евгения Фельдмана.]

   – Хотите честности?! – свирепо продолжила Елена, пытаясь избавиться от наваждения, в которое погрузилась – мастерство и мощь, с какими декламировал Киплинга Майзель, едва не заставили её напрочь забыть о предмете спора, и на свою слабость Елена разозлилась даже больше, чем на своего визави. – Не думайте, я всё понимаю – в конце концов, я была свидетелем того, как смотрят на вас эти мальчишки. Но вместо того, чтобы научить их, используя свой авторитет, жить в гармонии с реальностью, вы заставляете их метаться в попытках эту реальность изменить!
   – Ну, не могу же я в одиночку этим заниматься, – развёл руками Майзель. – Я люблю славную мужскую компанию, и солёные словечки люблю, и подраться, и перепить могу, кого хочешь. И не вижу в этом ничего плохого. Не может быть гармонии с реальностью, пани Елена, потому что реальности, как таковой, тоже нет. Есть мы и стихия. Её нужно обжить и переделать так, чтобы было весело, удобно и интересно. А в армии они учатся именно этому. Учатся ответственности и дисциплине, какой в мирной жизни научиться невозможно, – всему тому, без чего твоя хвалёная свобода и демократия превратятся в хаос и вседозволенность, войну всех против всех.
   – Да сколько же можно всё так упрощать! Всё на самом деле гораздо, неизмеримо сложнее!
   – Потому, что вы этого хотите. А мы не хотим. Мы хотим простоты, настоящей простоты! Когда враг – это враг, а брат и друг – это брат и друг, а не баланс интересов. Когда отвага и мужество – это отвага и мужество, а любовь – это любовь. Когда данное слово – умри, но сдержи. И если смерть – то смерть в бою, стоя, с мечем в руках, на вершине горы мёртвых вражеских тел!
   Елена смотрела на Майзеля с ужасом. Он спокойно и сильно излучал благородство. Не сверкал, рисуясь, а именно излучал. Что же, он от своих королей этого набрался?! Эта постоянная готовность ввязаться в драку со всякой гадостью, неважно, где и когда, неважно, какие у тебя шансы. Не отвернуться брезгливо, а драться. Да ведь он так и не вырос из сказок о парусах и всадниках, с нежностью подумала вдруг Елена.
   И, сама испугавшись этой нежности, этого понимания, почти закричала, топнув ногой:
   – Это ужасно! – Елена сдавила пальцами виски. – Так не бывает, так не было никогда, всё это выдумка глупых безграмотных романисток, чёрт вас подери всех совсем!
   – Будет, пани Елена. Хотеть – значит мочь!
   – Боже мой, откуда же вы взялись, – чуть не плача, проговорила Елена. – Откуда свалились?! Что вы сделали с нами? За что?!
   – Хочешь, я расскажу? – Майзель вдруг шагнул к дивану и опустился рядом с Еленой на подушки. – Хочешь? Я ведь обещал тебе историю. Помнишь?
   – Да. Помню, – замирая от какого-то странного предчувствия, прошептала Елена.
   – И я помню. Так ясно, будто это случилось вчера. Несколько дней назад отец привёз новый телевизор. Тихий вечер, – почти как сейчас, только уже было совсем темно: август. И на выпуклом, чёрно-белом экране – танки, колонны танков: в облаках пыли – на дорогах, в смрадном дизельном дыму – на улицах. Растерянные люди с перевёрнутыми лицами. Торжественно-озабоченный голос диктора, такой непереносимо трескучий: «На улицах Праги стали бесчинствовать нечёсаные юнцы. Бандиты и контрреволюционеры провоцируют советских солдат выстрелами из-за угла». И отец, громко всхлипывающий, и размазывающий слёзы по щекам, – я никогда прежде и никогда после не видел его таким. И мама, прижимая меня обеими руками к своему животу, тоже плачет, и кричит отцу: «Тише! Тише! Ради бога, да сделай же тише!»
   Словно не замечая, как Елена смотрит на него, – зажав рот рукой, расширившимися, почерневшими глазами, – Майзель продолжил:
   – Отец никогда в жизни не интересовался спортом. Только когда чехи играли в хоккей – с русскими, с канадцами, с немцами, неважно – все в доме ходили на цыпочках, даже кошке нельзя было мяукать. И когда чехи выигрывали, он пел.
   Голос Майзеля звучал тихо – наверное, в четверть силы. Елена, застыв, будто заколдованная, ловила каждый звук:

     Кде домов мой, кде домов мой?
     Вода гужчи по лучинах,
     бори шуми по скалинах,
     в саде скви сэ яра квет,
     зэмски рай то на поглэд;
     а то е та красна зэмне,
     зэмне чэска, домов мой,
     зэмне чэска, домов мой!

   О боже, пронеслось в голове у Елены. Великий боже, что же ты с нами творишь?!
   Майзель провёл рукой по волосам:
   – Дед с бабушкой и с отцом – ему было девять – бежали в тридцать восьмом в Польшу. Единственные из большой, больше сорока человек, семьи, – остальные погибли в Терезине в сорок третьем. Всех. Они жили вон там, – он махнул рукой в направлении Юзефова [37 - Еврейский квартал в Праге.], – на Веженской. В тридцать девятом, когда началась польская кампания, они оказались в советской зоне. Потом – война, эвакуация в Омск. Дед умер от тифа. Бабушка работала бухгалтером на какой-то фабрике, я сейчас уже не припомню названия, и в сорок пятом директор забрал её с собой в Столицу Республики – восстанавливать радиозавод. Я не знал о том, что отец – родом из Праги, лет до четырнадцати. Мама увидела, как я собираю альбомы и вырезки с видами Града, карты, истории, Кафку, Майринка, – и только тогда рассказала мне. А отец, – так ни разу и не заговорил об этом.
   Он сложил руки на груди и откинулся на спинку дивана:
   – Этот пепел, пани Елена, – он здесь, в этой земле. В моей земле. Я вернулся, – помнишь? Вы – славяне, вы – потомки гордых, красивых, великодушных и бесстрашных воинов. Это никуда не могло деться. Я всего лишь помог этому проявиться. Больше я ничего не мог сделать для вас. Остальное вы создали сами.
   Тишина повисла в кабинете. Внизу шумел огромный город, – но в кабинете было удивительно, даже пугающе, тихо. Елена сидела, закрыв глаза, пытаясь унять бьющий её озноб, и молчала.
   – Ты озябла? – обеспокоенно подался к ней Майзель. – Ах, я болван! Божена! Температуру поднять – на два градуса!
   – Прекратите, – одними губами прошептала Елена. – Мне не холодно. Кто-нибудь ещё знает об этом?!
   – Вацлав, Марина и Гонта. Теперь вот и ты.
   Если ты хотел меня потрясти, подумала Елена, ты не смог бы выбрать для этого лучший способ. Пожалуй, никто бы не смог. Такой удар мне не удержать. Вместо всего остального, впрочем, безумно интересного – было бы достаточно одного этого. Coup de grâce [38 - Удар милосердия (франц.)]. Или – ты знал и об этом тоже?!
   – Вот в чём дело. А вовсе не в переселении душ, – Елена обхватила себя руками за плечи.
   – Всё равно – это мистика, чепуха, сентиментальные сопли. А я – Дракон, а не инженю на пенсии.
   Он встал, шагнул к окну. И, обернувшись, позвал Елену:
   – Подойди сюда, пани Елена.
   – Что?!
   – Пожалуйста. Я не кусаюсь.
   Она поднялась с дивана и, всё ещё не понимая, чего он хочет от неё, подошла и остановилась рядом с Майзелем. А он вдруг обнял её за плечи, – Елена вздрогнула, хотя в этом жесте и прикосновении не было никакого намёка на интим. Вздрогнула, но не отстранилась. И Майзель, похоже, оценил это:
   – Посмотри вниз. Нравится?
   Внизу, переливаясь чудесной, величественной симфонией света, широко и привольно раскинулась Прага, – город её детства, город любви, город милых, приветливых, полных достоинства людей, город улочек и маленьких средневековых площадей, город уютных ресторанчиков и пивных погребков. Город славной и отчаянной борьбы за свободу с теми, кто хотел её отнять. Город святого Вацлава. Город прекрасных и мудрых легенд, столица Священной Римской Империи, город королей и мастеров. Город Дракона. Сердце великой державы, созданной неодолимой волей стоящего рядом с Еленой сейчас человека, и тех, кого он вытащил из небытия. Город, исполнивший древнее пророчество и засверкавший вновь, словно огромный алмаз в короне планеты. Город, с которым столько всего было связано в судьбе и жизни Елены!
   Она кивнула, не в силах произнести ни слова, понимая: любые слова прозвучали бы сейчас либо выспренно, либо глупо.
   И Майзель снова заговорил:
   – Мне тоже. Ведь и мои предки строили это. Эти города, эти дороги, эти великие торговые пути, соткавшие континент в единый организм. Вместе с вами, пани Елена. Вы не хотели понять – мы с вами вместе, мы любим то же, что любите вы, мы вместе строим наш общий дом, в котором так удобно и весело будет жить. Вы прогоняли нас, убивали и жгли, а мы возвращались – и по-прежнему жили среди вас, не смешиваясь с вами, и любя вас, как дорогих, но неразумных детей. Да вы и есть наши дети, поверившие в спасение, которое призывал отчаянный юный рабби, не желавший мириться с несправедливостью. А его ученики, назвав его Спасителем, разнесли веру в его правоту по всему свету. Благодаря или вопреки, – но посмотри же, каким стал этот мир. И я не позволю ему исчезнуть. Это наше. И это моё.
   Полумрак кабинета, встречаясь со светом, струящимся в окно, заострил черты его лица, тем самым придав произносимым словам ещё большую силу. Елену снова охватила дрожь.
   – Хорошо, – не отстраняясь, проговорила Елена. – Я, кажется, поняла. Может быть, ещё не всё и не совсем до конца, но очень многое. Дракон, есть у тебя что-нибудь выпить, – покрепче токайского?
   Елена увидела, как изумлённо взлетели вверх его брови, – и тотчас же открытая, совершенно мальчишеская улыбка осветила его лицо.
   – Ну да, – независимо пожала плечами Елена. – Когда-то же это должно было случиться. Ты ведь меня предупреждал.
   Майзель осторожно отстранился. Удивительно, но на этот раз он не принялся вопить: «Божена!», а отошёл к столику у дивана и, поколдовав там, вернулся с двумя коньячными бокалами, и протянул один Елене.
   Она осторожно пригубила тяжёлую, маслянистую на вид жидкость. Вкус её оказался удивительно мягким, округлым, обволакивающим, с восхитительным послевкусием, – ничего подобного Елена прежде не пробовала.
   – Что это?! – Елена отставила бокал, пытаясь рассмотреть на просвет напиток, цветом напоминающий гречишный мёд, – тёмный, но таящий в себе солнечные ароматы лета, и чувствуя, как тепло волнами расходится по всему телу.
   – Это подарок, – тихо ответил Майзель. – В Чили, недалеко от Сантьяго, есть посёлок в горах, в котором живут три армянские семьи. Их предки бежали после Эрзерумской резни в тысяча восемьсот девяносто пятом. Три года назад посёлок сравнял с землёй толчок в девять баллов. Наши оказались там первыми – отделение егерей из охраны посольства начало подготовку к приёму спасательной экспедиции. Люди, конечно же, набросились на ребят с благодарностями, а какой-то старик спросил: кто вас прислал?
   – И они сказали – Дракон, – легко догадалась Елена.
   Майзель кивнул:
   – Когда спасатели уже развернулись, этот старик пришёл снова и позвал поручика, командовавшего егерями, за собой. Он показал ему место и велел выкопать бочку. Там хранилось перегнанное вино из первого урожая, выращенного этими людьми на новом месте – седьмой год прошлого века. Старик сказал: такого вина не пробовал даже Дракон. Его делал мой отец и отец моего отца. Это лучшее вино на земле. Тебе нравится?
   – Настоящий эликсир жизни, – Елена снова подняла бокал на уровень глаз. – Вот мы и выпили с тобой на брудершафт.
   Елена сделала последний глоток и вернула Майзелю бокал:
   – Завтра я дам тебе от меня отдохнуть – у меня важная встреча. Увидимся послезавтра. Не надо меня провожать.

Прага. Июнь

   Переступив порог кафе, она легко вычислила свою будущую собеседницу. Молодая женщина, прилично моложе Елены, сидела за столиком за колонной и что-то увлечённо выводила в самом обыкновенном бумажном блокноте с пружинным креплением страниц. В пепельнице перед ней дымилась сигарета, – недавно вошедший в моду сорт без никотина, – золотисто-коричневая, длинная, пахнущая вишней, кориандром, мятой и ещё чем-то, необыкновенно приятным и тревожащим чуткое обоняние Елены.
   Девушка была похожа на всех фотомоделей и манекенщиц сразу. Очень высокая (но, конечно, не выше «него»), – «бесконечные» ноги, густые, вьющиеся, пепельно-золотистые волосы, простоватое, но красивое лицо капризного ангела, знающего себе цену. Одетая спокойно и неброско, но так, что сомнений в её прелести не оставалось, – Елена отдала должное её вкусу, – девушка сначала показалась ей хрупкой. Но, приглядевшись, Елена поняла – первое впечатление обманчиво: Марта Штерхова была на самом деле тугая, как наливное яблочко, со всеми полагающимися женщине округлостями и выпуклостями, обладая при этом тонкой, аристократической статью. Ну да, решила Елена, именно такими девушками и должен питаться Дракон, чтобы черпать силу, которой предстоит переворачивать мир. Елена почувствовала, как краснеют её уши. Кажется, она уже знала, почему.
   Улыбаясь, она приблизилась и присела за столик:
   – Спасибо, что пришли, пани Марта.
   – Приветик, Елена. Ты брось эту хрень, подруга – пани всякие, – Марта усмехнулась. – Марта, и всё. Да ещё мы с тобой – через Дракона, – можно сказать, породнились.
   – Х-хорошо, – слегка запнулась Елена.
   Преамбула озадачила даже её. Контраст между нежно-кукольным лицом Марты, беспечным сиянием обрамлённых длинными тёмными ресницами дивных серых глаз, и её речью, Елена сочла неприятно разительным. Она знала, по крайней мере, нескольких мужчин, на которых такой «душ Шарко» действовал, как афродизиак. Неужели и «он»?!
   – Да ты не тушуйся, – ласково, без всякой подлинки, к которой Елена непроизвольно подготовилась, легко рассмеялась Марта, и глаза её засияли ещё ярче. – Разве можно Дракона к кому-нибудь ревновать?! Солнце светит всем. Да и вообще, я не ревнивая. Я бы у него в гареме себя очень здорово чувствовала. Вот с тобой, кстати. Ты славная.
   – А почему ты решила, что я с ним сплю? – обворожительно улыбнулась в ответ Елена.
   – Брось, – Марта погасила сигарету. – Не может быть. Ты очень хорошенькая. Нет, ты не хорошенькая, – чего это я несу?! Ты красавица. Вон, какая, – Марта рассматривала Елену так, словно впервые увидела.
   – Хочешь сказать – в его вкусе? – снова улыбнулась Елена одной из своих светских улыбок. – Хорошо знаешь его пристрастия?
   – Ха, подруга, – вздохнула Марта, словно не замечая иронии и продолжая разглядывать Елену. – Я всё про него знаю и понимаю, а чего не знаю или не понимаю – так у меня мохнатка для этого имеется. Что, правда – нет?
   Елена пожала плечами. Она почему-то не могла прямо посмотреть Марте в глаза.
   – Слушай, Ленка, да перестань ты в пол пялиться. Я же не знала! Ну, не сердись, ладно? Я просто дура набитая.
   – Почему же – дура, Марта? – Елена, справившись с собой, снова подняла на девушку взгляд.
   – Мы все в восемнадцать лет просто ужас какие дуры, Ленка. Так хочется всё попробовать и кажется, что впереди – вечность! А покрутишься – проходит. Но когда с тобой такой мужик, как Гонта Богушек, беседует, – крутой, невозможно крутой, это же видно, вообще, даже дуре вроде меня, без наводки! Когда он своим колючим, как штык, взглядом тебя распинает и насквозь прогрёбывает – и не для своего собственного удовольствия, начинаешь понимать: теперь с тобой что-то такое произойдёт, – потом всю жизнь вспоминать будешь. Как сказку – а страшную или чудесную, уже от тебя самой зависит.
   – И какова же оказалась сказка?
   – Чудесная, – просияла Марта.
   – А как тебя Богушек представил? Или всё произошло «средь шумного бала, случайно»?
   – В бассейне я ему представилась, – Марта потушила сигарету. – Не на бенефисе же у Величковой нам знакомиться!
   – Почему нет? – полюбопытствовала Елена.
   – Да ну тебя, Ленка, – отмахнулась Марта. – Я в этой каше с шестнадцати лет варюсь. Сначала моделью, потом наша «мамуся» – ну, хозяйка агентства, в общем, – пару раз меня с собой брала. С мужиками, короче, поужинать. Да ты не думай, – чуть нахмурилась Марта, продолжая при этом что-то набрасывать в блокноте, – мне самой интересно было всегда до чёртиков. Мужики взрослые, классные, щедрые, смотрят ласково, слова ласковые говорят, – короче, я сама к ним в койку прыгала, меня никто не уговаривал особо, тем более – не заставлял. Наверное, я по жизни такая – интересно мне с мужиками, с разными всякими, слушать их интересно, смотреть на них, когда их никто другой не видит. И вообще я приключения люблю. Я про мужиков много чего узнала – про некоторых даже жёны, которые с ними по двадцать лет живут, того не знают. Ну, да это тебе не интересно – ты это и сама всё просекаешь. Короче, «мамуся» говорит: с тобой хотят встретиться. А кто – не говорит. Ну, а это Гонта был. Поболтали мы с ним минут десять, а потом он усмехается: ты, говорит, девочка, на меня не облизывайся, тебя другие этажи ждут. Сказал, в общем, куда приходить.
   – И куда же?
   – В Замок, понятное дело, – пожала плечами Марта. – А там же знаешь, как всё устроено: и не захочешь, а всё равно, куда надо, попадёшь.
   – Интригующе, – усмехнулась Елена.
   – А то, – игнорируя её насмешливую реплику, кивнула Марта. – Да я уже врубилась, в общем, только никак не могла – ну, поверить, что ли? Я же его ни разу в жизни не видела. И картинок нигде нет, даже не знаю, что подумать! Выхожу из душевой – чистенькая такая, гладенькая, можно на блюдечке подавать – и трясусь вся, и от страха, и от любопытства: какой он? Что скажет? Как будто первый раз в первый класс, в общем. А он уже там плещется, тюлень здоровый. Ух, ты, говорит, какая ты славная, Марта! И лыбу давит. У меня, в общем, весь мандраж сразу как рукой сняло.
   Елена поймала себя на том, что слушает собеседницу, затаив дыхание.
   – И что дальше?
   – Да ничего особенного. Поплавали, побесились – он меня с горки катал, на плечах таскал. Я, если честно, даже не поверила, что это всё – взаправду. Понимаешь, – Марта задумалась на мгновение. – Рядом с ним как будто мозги отключаются. Ну, он всё сам делает, понимаешь? Ты просто бежишь за ним вприпрыжку, как в детстве – ни о чём не думаешь, не беспокоишься, и не боишься ничего. В общем, я его сама первая поцеловала. Не смогла удержаться. Потом… Ну, потом всё и случилось, в общем. А после ужина он и спрашивает: придёшь ещё? Я башкой чуть потолок не пробила: конечно, приду, говорю. А когда? Могу вообще не уходить! Ну, этого я, понятно, не сказала, бог за язык удержал.
   – Было так увлекательно?
   – Ох, Ленка, – покачала головой Марта. – Да он же… Он не трахает тебя, не дерёт, не вдувает, не палку кидает, не кроет – сколько всяких слов для этого есть – он с тобой любовью занимается. Мужики вообще-то все засранцы, некоторые побольше, некоторые поменьше. Больше всего я всяких артистов не люблю. Это ж кровососы какие-то! Он тебе всунет, сольёт и ускачет, а ты спишь потом целые сутки, как выжатая. И ещё расскажи ему, как ты им восхищаешься, а то у него не встанет, или не кончит. А Дракон… Дракон – это Дракон, в общем. После него неделю летаешь, даже если всю ночь прокувыркаешься. Он же, как вечная батарейка, блин, атомная!
   – И хватает его на всю ночь?
   – Ленка, да ты как с луны свалилась, – рассыпалась русалочьим смехом Марта. – Вот сейчас я верю, ты и правда не знаешь! Да он…
   Она вдруг замолчала и, закусив губу, посмотрела на Елену. И уже совершенно другим голосом произнесла:
   – Ленка, не сердись на меня. Не могу я про него говорить, понимаешь?! Не умею. Ко мне в жизни никто так не относился, так не слушал и слов мне таких не говорил. И слова-то вроде обыкновенные – но такие какие-то… От души, из самого сердца. Если говорит: какая ты сегодня красивая – значит, не только ему нравится, но так и есть на самом деле! Я не знаю. Нам ведь, бабам, что важно? Чтобы нас выслушали. Ты вот – тоже: не болтаешь своё, как другие тётки. Ты слушать умеешь. Я тебя за одно только это расцеловать готова! А он – лучше всех. Понимаешь?
   – Понимаю. Ты не дура, Марта, – вздохнула Елена. – Ты просто очень легкомысленная. Лёгкая. Ты очень эмоциональная, порывистая, влюбчивая и ужасно добрая, поэтому вечно попадаешь во всякие глупые ситуации, в том числе и с мужчинами. С мужчинами, наверное, в первую очередь. Но ты совсем не дура, нет. Напротив, – ты умница, только не даёшь себе труда задуматься. Но когда ты это делаешь – сразу видно, какая ты замечательная. И представь себе – я всё это совершенно искренне говорю.
   Елена с изумлением увидела: глаза Марты повлажнели.
   – Марта?!
   – Ничего, – тихо произнесла Марта. – Как же я сразу-то не догадалась. Ты ведь такая же, как он. Всё понятно теперь.
   – Что понятно? – Елена с ужасом чувствовала – она совершенно не управляет беседой, и всё идёт совсем иначе, чем она запланировала.
   – Что гарема не будет, – усмехнулась Марта. И спохватилась: – Ой, ты прости меня, ради бога, Ленка. Опять я со своей хренью лезу. Я всегда так, – ты не сердись, ладно? Ты спрашивай, я тебе всё, что можно, расскажу – без утайки.
   – А как ты узнаешь, что можно, а что – нельзя?
   – Ну, это просто, – весело, свободно рассмеялась Марта. – Обо мне можно всё, а о нём – ничего. Даже если и захочу – не получится.
   Боже мой, подумала Елена, как я могла принять её за шлюху?! Со мной что-то ужасное в последнее время творится. Запутал меня совсем, проклятая ящерица!
   – Ты действительно ничего не подписывала?
   – А Гонта и без подписи под трамвай сунет – пикнуть не успеешь, – опять рассмеялась Марта. – Никто мне не запрещал, никто не инструктировал, ничего такого не было и даже быть не могло. Но я всё равно не могу. Да он не страшный совсем, Дракон-то. И Гонта не страшный. Серьёзный, крутой – но не страшный. Ну, кто понимает, конечно. А кто не понимает – те да, те в штанишки кладут на раз. Он за Дракона не только чужой – и своей-то души не пожалеет. А уж о жизни – и говорить нечего.
   – Разве кто-то – или что-то – может угрожать Дракону?
   – А то ты не знаешь, – удивилась Марта.
   – Нет, – покачала головой Елена. – Понятия не имею. Мне кажется, это невозможно.
   – Не права ты, подруга, – Марта вздохнула и потянулась к сумочке за новой сигаретой. – Не права конкретно. Тому, кто людям столько добра делает, черти этого никогда не простят. Скольким тварям поганым он дорогу перешёл делами своими, – ты хоть представляешь?! Подумай сама – разве могут они его в покое оставить? Да никогда в жизни. Спят и видят, как их со свету сжить – Дракона, и его величество. Только люди ведь не дураки, Ленка. Всё понимают. Даже я понимаю. Поэтому, если что – не только Гонта, но и я за него, за Дракона, всю кровь из себя до капельки выцежу.
   – Почему?!
   – Ты должна это понять, – Марта глубоко затянулась и резко выпустила дым вниз. – И не только самой понять, а ещё так об этом суметь рассказать, чтобы все поняли. Они тебя именно потому и выбрали, – они знают: ты сможешь. Если захочешь, конечно. Если очень-очень постараешься.
   – Зачем?
   – Зачем? А вот зачем. Маме моей сорок шесть стукнуло, когда я родилась. А отец её на десять лет старше. Мне было шесть, когда он умер. Он в шахте пахал, в Силезии городок такой, Олдржишов называется, – может, слыхала? А нет, так и не удивительно, что не слыхала. Вот. Маме сейчас шестьдесят девять. А это когда же случилось? Два года? Да, два года назад. Мы уже с Драконом тогда… Познакомились. Она что-то в кухне с полки достать хотела. Встала на стремяночку, а та – возьми под ней и подломись. Я ей столько раз говорила: мама, ну купи ты себе стремянку новую, они вон какие теперь, из алюминия, лёгкие, одним пальцем поднять можно, и стоят гроши. А она: вот старая сломается, тогда и новую купим. Дождалась. Упала, сломала тазовую кость в двух местах. Стремянка эта, черти б её взяли, – Марта глубоко затянулась.
   – О, Господи, – прошептала Елена, боясь пошевелиться и вся обратившись в слух.
   – Я маме – незадолго перед этим – телефон мобильный подарила. Ну, знаешь, – какие у нас для пожилых делают. То есть, не совсем я. Дракон мне велел. Я бы сама не додумалась, честное слово. А он – и про маму всё расспросил, и про Олдржишов, и про отца, а потом говорит: купи маме телефон. Так и сказал – «маме», не «матери», не «старухе своей». Велел мне его принести, сам чего-то поколдовал с ним – я, знаешь, в технике этой ничего не смыслю, только кнопки умею нажимать. А там всё так здорово придумано: и кнопка быстрого вызова, и тревожная кнопка. Мама так обрадовалась, когда я ей этот телефон привезла, – ну, чисто ребёнок. Вообще из рук не выпускала его, даже ночью под подушку клала. Всем в Олдржишове показывала: вот какая Марта моя заботливая. А это не я, а Дракон вовсе. Вот. Мама тревожную кнопку и нажала. Скорая прилетела – и трёх минут не прошло. Мне потом профессор сказал: какая вы молодец, пани Штерхова, с телефоном как здорово придумали, – если бы не дежурный врач при «скорой» – он сразу насчёт внутреннего кровотечения сообразил! Понимаешь ты, Ленка?! Если бы не Дракон! Он потом и в больницу к ней приходил. Марта у вас, говорит, замечательная, пани Штерхова, вы её берегите. Мама ту розу, что он ей подарил, до сих пор хранит – лаком специальным покрыла, и правда, как живая. Это ведь он всё устроил, Ленка, понимаешь?! И связь такую, и телефоны эти для пожилых за медные деньги! И в Олдржишове нашем «скорая» всегда дежурит, и по «струне» больных в Остраву, если надо, доставляют, и шахтёрскую вдову профессор бесплатно оперирует – не потому, что дочка её с Драконом спит, а потому, что Дракон всё так задумал и сделал, понимаешь?! Для мамы, для меня, для тебя – для всех людей. Он же наш, Ленка. Он за нас – до последнего. А мы, значит, – за него.
   Чёрт тебя подери всего совсем, подумала Елена, не в силах проглотить стоящий в горле комок. Ты даже девушку по вызову неведомо во что превратил!
   Она тоже закурила, чтобы как-то разрядить обстановку:
   – А как ты это всё регулируешь?
   – В смысле? – подняла брови Марта.
   – В смысле – финансово.
   – Никак, – засмеялась Марта. – Гонта мне кредитку выдал – я спрашиваю: и чё мне с ней делать?! А Гонта: чё хочешь! Я: в смысле, правда, чё хочу?! А Гонта, зараза такая, ухмыляется. Я только потом врубилась, почему он так ухмылялся. Ну, я бегом побежала в Пассаж – побрякушки всякие, трусы с кружевами. Набрала с разгону тыщи на три, лечу на кассу, рот от уха до уха. И тут меня как будто кто за гнездо когтями, – хвать! Ты чё ж такое творишь, барсучка безмозглая?! Тебе такой человек доверился, на руках тебя носил, в губы, как невесту, как первую любовь, целовал, – а ты, пелядь такая, труселями – шкафы набивать?! Покидала всё, села – и реву, блин. В общем, ушла.
   – Как – ушла? – кусая губы, спросила Елена.
   – Да не могу я его деньги на всякое, блин, тратить, – поморщилась Марта. – К маме съездить, отцу могилу поправить, соседу пару крон сунуть, чтобы по хозяйству маме помог, – это ладно. Да хватает мне на всё, из-за бабок я, что ли?! Разве бабками можно Дракона измерить?!
   – А чем?!
   – Ничем, – резко, зло отозвалась Марта и захлопнула блокнот, но тут же снова его открыла. И повторила, уже спокойно: – Ничем. Это Дракон. С ним рядом постоять – уже счастье. А если что посерьёзнее – так тем более.
   Что она там пишет всё время, подумала Елена. Или рисует? Да она же рисует!
   – А часто вы время вместе проводите?
   – Проводили, – усмехнулась Марта, и Елена, увидев эту усмешку, обмерла. – Да уж гораздо реже, чем мне хочется, это точно. Ну, у него дела такие, – ему по жизни частенько, знаешь ли, не до баб. – Марта посмотрела на Елену и вдруг прыснула: – Но иногда – до баб, и ещё как!
   – Это ты о чём? – чуть не поперхнулась дымом Елена.
   – Да о Златничковой!
   – А ты знаешь эту историю?
   – Ну. А ты – нет?
   – Нет. Он же не расскажет, – хмыкнула Елена.
   – Да нечего там рассказывать. В смысле – не было у них ничего. А вот морду он её хахалю разбил – это да, – Марта мечтательно подняла взгляд к потолку. – Гнездец! Один удар – семнадцать швов на хлеборезке! Если бы он за меня так кому-нибудь врезал – мне бы насрать было, беременная я или нет, от кого и сколько раз. Залезла бы под него обязательно! Я как подумаю, – стоит мне ему сказать, меня, мол, мужик какой обидел, – ну, по-настоящему, как Габишку – и чего он с ним сделает… Сам, голыми руками! Я уже только от этого кончаю, понимаешь?
   Господи, как всё просто, вздохнула про себя Елена.
   – Зачем он вообще в эту историю полез? – задумчиво спросила она. – Тем более, если у них ничего не было.
   – Как – зачем?! – удивилась Марта. – Да он не может иначе, и всё! Если он с кем-то хоть раз встретился и человека в свои принял – всё, понимаешь, Ленка?! У него внутри машинка такая есть – фиг знает, как называется и работает, – она сразу определяет: человек ты или нет. Если человек – Дракон за тебя землю вверх тормашками перевернёт, всем чертям поганым за тебя жопы порвёт на британский флаг! А когда баб обижают – это он вообще не переносит. За это он убить может – в натуре, до смерти.
   – Марта, – покачала головой Елена. – Безусловно, вести себя не по-мужски некрасиво. Но убивать за это – по-моему, чересчур.
   – Да ну? – усмехнулась Марта. – А по-моему – в самый раз. Хоть один мужик на свете должен понимать, – слово страшнее пули. И кому я это говорю, блин, – Елене Томановой! Если бы не Дракон – не знаю, Габишка, может, руки бы на себя наложила. У беременных вообще крыша едет частенько. А он с ней целых два дня нянчился. И меня запряг. Она хорошая деваха, Габишка. Да, знаменитость, – ну и что? Дракону плевать, если хочешь знать, на такое. Главное – это человеком быть. А этот?! В эфир полез, тварь, – всем рассказывать про свою ранимую творческую душу. Мы с Гонтой насилу Дракона оттащили от этого мудозвона – он бы его точно убил, вторым ударом. Да он, козлина, сам виноват.
   – Вы с Гонтой?! – уставилась на Марту Елена. – Ты там была?! Как?!
   – Ха, подруга, – опять засветилась Марта. – Ну, так вышло, короче. Мы как раз от мамы моей из Остравы возвращались, на тачке. А тут по радио – этот. Его ведущая про Габишку спрашивает, а он: это не мой ребёнок. Во гандон, а?! Ну, не веришь – есть же всякая экспертиза, да ведь? А он дальше возьми да и ляпни: она на меня Дракону настучала, пусть её Дракон себе заберёт, мне не жалко!
   – Какая дрянь, – отшатнулась Елена.
   – А я про что?! – всплеснула руками Марта. – Понятно, Дракон аж затрясся. Я на него смотрю и вижу: убьёт. Прямо сейчас. У него сразу рожа такая делается – понятно, за что его Драконом прозвали. Нет, думаю, нельзя Дракону об это дерьмо мараться. Бывает такое дерьмо, в котором даже Дракону нельзя мараться, понимаешь, Ленка?! Ну, я сижу пока тише воды, ниже травы, а то – сама знаешь…
   Я бы не усидела, подумала Елена. Я бы… А что бы я сделала, интересно?!
   – Когда мы у радиоцентра остановились, я тут же Гонте позвонила. Богушек мне говорит: не отходи от него ни на шаг, сейчас приеду. Я – за Драконом. Охрана, как его увидела – офонарела просто, на меня даже внимания не обратили. А Дракон в студию влетел да без разговоров – ка-ак захреначит козлине этому прямо в пачку! Мама! Я как завизжу, как на Драконе повисну – меня-то он отшвырнуть не может, – мужика бы швырнул, а меня не может! А тут и Гонта со своими робокопами. В общем, обошлось.
   – Ты это называешь – «обошлось»?! – Елена всё ещё никак не могла переварить услышанное.
   – Обошлось, конечно, – не убил же, – Марта сделала большие глаза. – Да он в этом весь, Ленка! Сорвался, ясен пень. Так ведь нет ему ни днём покоя, ни ночью! Человек же он, в конце-то концов?! Я же не больная, понимаю, что к чему, – Марта наклонилась к Елене поближе. – Ты представляешь, кто он, вообще?! И как это на нас, на баб, действует? И кто за всем этим его самого разглядеть может? Ну, ты сама подумай, где ему себе ровню найти? Он же потому от нас от всех и прячется! Я-то понимаю, – а другие? У них в голове мозгов меньше, чем у меня в сиськах! – Марта поджала губы и покачала головой, словно осуждая кого-то. И, помолчав, тихо добавила: – Но я бы с ним всё равно не смогла быть. Всегда – не смогла бы.
   – Почему?
   – Почему?! Да ведь такой любви – ему под стать, – не бывает, – снова усмехнулась Марта. – Просекаешь, подруга? Может, и бывало когда-то такое, – в прежние времена. А теперь, – что за мужики-то вокруг?! Мы же, бабы, всегда под мужиков подстраиваемся. А когда такое встречаешь, – сразу всё, – да где ж силёнок-то взять на такое?! Не на день, не на два. На всю жизнь. А, ладно. Муть это всё!
   Боже правый, подумала Елена. И она, и она тоже! Не стоило мне затевать этот разговор. Какая же я всё-таки идиотка!
   – Получается, тебя вполне устраивают ваши отношения.
   – Да нет у меня с ним никаких «отношений», – поморщилась Марта. – Кто он, – и кто я?! Понимать надо! Просто я к телу допущена. Почему? Да потому, – всё при мне, грех жаловаться, за собой слежу, никогда никому без резинки не давала – кроме него, понятное дело, и завожусь на него с пол-оборота. Он же молодой, здоровущий, отпадно красивый и свободный мужик, – куда-то же надо эту хренотень девать, что в нем кипит?! Дело – делом, а без этого дела, чтоб горячо и скользко, любому скучно. Даже Дракону.
   – Ты что – громоотвод?! – рассердилась Елена.
   – Ещё какой, – кивнула Марта и, выпрямившись, провела ладонями по бокам, по бёдрам, облизнула губы. – Видишь?
   – Вижу, – вздохнула Елена. – Я, в общем, не завистливая, но ты – настоящее чудо. Честно.
   – Ох, Ленка! Да меня в жизни, может, никто никогда не слушал толком, – снова подалась к ней Марта. – А потом так интересно, красиво, сладко и длинно не… – Она замешкалась, подбирая слово. Это стоило ей, видимо, известных усилий, но всё же Марта его нашла, – не любливал, как он. Когда меня черти в аду станут шкворить, я про Дракона вспомню – и на небушко взлечу, – Марта расхохоталась. – Эх, надо было его попросить – дракончика мне на прощание замастырить! Ух, я бы…
   Она посмотрела на Елену – и осеклась на полуслове.
   – Ты чего, подруга?! – обеспокоенно нахмурилась Марта. – Ты обиделась, что ли? Ой, ну ты это брось, я же пошутила! Ленка! Ну?!
   Елена никак не могла набраться мужества посмотреть Марте в глаза. Да что это такое со мной, разозлилась она на себя. И, чтобы занять руки, достала очередную сигарету:
   – Но какие-то планы – не на Дракона, а на жизнь, вообще – у тебя, конечно же, есть. И ты с ним об этом, конечно же, говорила. Не может же быть, чтобы он не спрашивал.
   – А ты молодец, – похвалила её Марта. – Ясен пень, спрашивал. И устроил всё уже. Я рисовать люблю. Девчонкам платья иногда рисую. Им даже нравится. Откуда он узнал? Ну, наверное, в досье чё-нибудь такое прописано. Велел мне в университет сходить, на факультет промдизайна, там и конструкция одежды, – много, в общем, всего разного. Ну, я и сходила. Там такой профессор есть, Ванчура.
   – Я знаю, – кивнула Елена.
   – Вот. Он посмотрел мои каракули – аж заблестел весь: вас, пани Марта, убить мало, такие способности в землю зарываете! Да какие там способности, это же из-за Дракона, чё я, дура совсем, что ли?!
   – А можно взглянуть? – кивнула на блокнот Елена.
   – Можно, – залившись вдруг румянцем, Марта решительно вырвала из блокнота лист и протянула его Елене.
   В первое мгновение Елена себя не узнала. А потом – замерла: это я?! Вот такая?!
   Профиль Дракона служил фоном портрету Елены, – а сама она будто подставила лицо встречному ветру, разметавшему волосы, заставившему независимо вскинуть голову, и смотрела при этом ясно, открыто и, кажется, самую чуточку вопросительно.
   Оказывается, простым карандашом можно передать, как горит человеческий взгляд, как лучатся жизнью черты его лица, подумала Елена. Рисунок был исполнен в удивительно лёгкой, светлой манере, и штрихи клала рука мастера. Воздушные и чёткие, они сумели поймать мгновение, запечатлеть изменчивую игру света и тени с фотографической точностью деталей и со свойственной лишь технике грифеля мягкостью линий.
   – Это не способности, – произнесла она еле слышно, рассматривая рисунок. – Это талант, Марта. Дар. Какое волшебство!
   – Нравится? – обрадовалась Марта. – Это тебе. Аванс, в общем.
   – За что? – улыбнулась Елена, аккуратно укладывая рисунок в портфельчик.
   – За книжку твою.
   – Какую?
   – Как какую?! Про Дракона!
   – Я ещё не знаю, что именно получится, Марта, – улыбнулась Елена. – Но книга – это, пожалуй, наиболее достойный Дракона формат. Тут ты права.
   – Вот. А я про что?! Ты смотри, Ленка, – не обижай его, подруга. Мы со всей своей метуснёй и одной чешуйки его не стоим, сечёшь? Я вот на тебя смотрю и думаю – чего-то в тебе такое есть. Может, ты ему ровня? Но это ничего не значит, подруга. Только если ты его полюбить сможешь. Тогда не зря. Тогда пускай, тогда не жалко. А если нет, то ему со мной лучше будет. А тебя бог накажет. Поняла?
   – Ну, уж это вряд ли, – криво усмехнувшись, сама того не замечая, употребила Елена одну из любимых драконьих присказок. – Больше, чем есть, уже не накажет.
   Елена даже не осознала, как у неё это вырвалось. Последнее время она так часто думала об этом, – слова просто выпали из неё.
   Марта, хотевшая ещё что-то сказать, будто споткнувшись, умолкла, приоткрыла нежный алый рот и долго смотрела на Елену. Очень долго. И вдруг слёзы, одна за другой, покатились у неё из глаз:
   – Ой! Как же это?! Не может такого быть! Елена! А дракончики?! Это что же такое делается-то, Господи, ты чего, Господи Иисусе, ты охренел, что ли?! Он же… Если он тебя… Он же не сможет больше ни с кем никогда… Он дурак такой, на всю голову отмороженный… Ой, мама, ой, мамочка!
   Марта рванулась, сгребла Елену в охапку, прижала к себе изо всех сил, зашептала в самое ухо горячо, сбивчиво:
   – Это херня, Ленка, херня на постном масле, слышишь?! Он чего-нибудь придумает, – обязательно! Это же Дракон, понимаешь?! Он и с богом самим добазарится, – он с ним всегда такие дела трёт, ему бог отказать не может! Он тебя отмажет, подруженька дорогая, обязательно отмажет, слышишь?! Ты только люби его, не обижай, он дурак такой, – самый лучший, других таких нет, не бывает, Елена, ты только люби его, люби! Ах, Господи, да что ж это за такая грёбаная жизнь?!
//-- * * * --//
   Господи, да что же это за проклятая жизнь, думала Елена, продираясь сквозь неведомо откуда взявшийся ливень за рулём своего «чижика», – дождь лил, как из ведра, а слёзы, душившие Елену, всё никак не могли пролиться. Что же это такое, что же они все про него такое понимают, – короли и шлюхи, трактирщики и кардиналы, фермеры, менты, лекари и пекари, – что такое, чего я, чего мы не понимаем?! Как это произошло, когда и почему мы так от людей оторвались, что случилось, что же он с нами и с ними сотворил такое, господи?!
   Елена остервенело надавила на кнопку с треугольником аварийной сигнализации и, съехав на техническую полосу, резко затормозила, забыв выключить передачу. «Шпачек» обиженно чирикнул и заглох. Елена сидела, не шевелясь, с огромным комком в горле. Не прошло и двух минут, как она услышала сзади басовитое рявканье полицейской сирены, а ещё спустя мгновение – стук в боковое окно.
   Елена повернула защёлку и подняла вверх нижнюю половину стекла. Прямо перед ней возникла широченная физиономия полицейского вахмистра:
   – Что случилось, милая пани? Вам плохо?
   Да, мне плохо, подумала Елена. Мне так плохо, как, наверное, никогда ещё не бывало, – только что тебе за дело?! Надо же, как смотрит участливо! Даже полицейские у нас теперь – не менты, а сплошь дяди Стёпы какие-то! И машины у них, как у министров! Да что это со мной, в самом деле?!
   – Вы меня слышите, милая пани? Вам нужна помощь? – снова донёсся до Елены голос полицейского.
   Елена вымученно-дежурно улыбнулась, отрицательно помотала головой:
   – Нет-нет, спасибо. Я в порядке. Это мотор заглох. Кажется.
   – А чему ж тут удивляться, – наставительно проворчал вахмистр, выпрямляясь. – Разве ж можно на таком драндулете ездить?! Это ж форменное самоубийство, милая пани! И как техосмотр-то его на дорогу выпустил?!
   В этот момент у него в ухе ожило переговорное устройство. Он выслушал сообщение, слегка наклонив голову и прижимая динамик пальцем:
   – Понял. В лучшем виде, не извольте беспокоиться, пан комиссар.
   Он как-то странно посмотрел на Елену и вздохнул:
   – Приказано вас сопроводить, пани Томанова.
   – Куда сопроводить? – не поняла Елена.
   – Куда скажете, туда и сопроводить, – пожал плечами полицейский и улыбнулся. – Адрес назовите, милая пани, и за нами выезжайте аккуратненько. Доставим в лучшем виде.
   Елена поняла: спорить бесполезно, и назвала адрес. Полицейский кивнул, наклонился, просунул руку в салон и повернул ключ в замке зажигания. «Чижик» чихнул, кашлянул и застрекотал клапанами. Послушав звук двигателя, полицейский снова вздохнул:
   – Пора вашей пичужке на покой. Вон как молотит-то, того и гляди, поршневую переклинит. Ещё в аварию попадёте. Ну, мы впереди, а вы за нами.
   Он зашагал назад, к патрульному автомобилю. Снова рявкнув – коротко-предупредительно – сиреной, сверкающе-новая полицейская «Электра», включив весь комплект проблесковых маячков, выехала на полосу движения. Подождав, пока Елена выберется с «технички», полицейский автомобиль обогнал «чижика» и, не выключая маячков, стал не спеша набирать скорость.
   То и дело озабоченно поглядывая на экран камеры заднего вида, словно проверяя, не потерялась ли Елена, полицейский пробурчал, ни к кому особенно не обращаясь:
   – Что ж он, бабе-то своей, – нормальную тачку купить не может, что ли?
   – Кто? – спросил напарник, молодой парень, такой же здоровый и румяный, как сам вахмистр, – обоих легко можно было принять за папочку с сыночком.
   – Кто-кто. Дракон, кто!
   – Чё-о-о?!? – завопил напарник. Подпрыгнув на сиденье, он вывернул шею чуть не на сто восемьдесят градусов, пытаясь разглядеть Елену в едущем сзади «чижике». – Это как же? Чё, там?! Его?! Дракона?!
   – А ты сядь, сядь, – пробурчал опять вахмистр. – Не нашего ума дело.
   – Ух, ты, чё творится! Я думал… Пан Душек, дай хоть одним глазком посмотреть!
   – Цыц, щенок! – прикрикнул на напарника вахмистр. – Ишь, посмотреть ему. Молодо-зелено. Нам с тобой таких принцессочек только в кино показывают, чтоб колом стояло, не падало. Сядь ровно, кому говорю!

Прага. Июнь

   Ночью Елена не спала. По-настоящему не спала. Сначала всплакнула, – как она сама это называла, развела сырость на подушке, – потом вертелась, пробовала читать. Ей очень хотелось снова посмотреть на рисунок, но всё же она так и не отважилась его вытащить. Наконец, Елена решила отполировать выдающееся состояние духа и тела абсентом. И уже почти преуспела, но вспомнила: вставать-то – в пять утра!
   Утром она долго и придирчиво рассматривала своё отражение в зеркале. И, как ни странно, осталась почти довольна. Конечно, не Марта, подумала Елена, и старше, и, вообще, – форм-фактор не тот. Но ведь всё на месте, – вот только пиллинг не помешал бы. Ну, погоди у меня, усмехнулась Елена, мы ещё посмотрим, кто, кого, когда и где! Она долго рисовала лицо и перебирала гардероб. Это её всегда успокаивало.
//-- * * * --//
   Лифт привёз Елену в кабинет. Ещё на пороге она проворчала:
   – По какому случаю состоялась смена декораций?
   – По важному, – Майзель посмотрел на Елену и протянул: – У-у.
   – Что? – буркнула Елена. – Что-то не так?
   – Здравствуй, во-первых, – он покачал головой. – Что случилось?
   – А тебе не доложили? – усмехнулась Елена.
   – Я не велел докладывать о каждом твоём шаге, – прищурился Майзель. – Расскажешь сама или поднять сводку?
   – Послушай, по какому праву…
   – Елена, – оборвал её Майзель. – Елена. Ты выглядишь просто жутко. Что случилось?!
   В его голосе Елена услышала то, чего не ожидала – но очень хотела услышать: тревогу. За неё. Она шагнула к дивану, на ходу открывая сумку. Достав рисунок, она положила его на столик и хлопнулась с размаху на подушки, закрыв лицо руками.
   Майзель присел рядом, осторожно взял лист в руки.
   – Марта, – он вздохнул. – Что за ребячество, а? Зачем тебе это понадобилось?
   – Я же не знала, – еле слышно проговорила Елена. – Я не знала, понимаешь? Ну, откуда я могла знать?! Боже правый. Где ты находишь таких людей?!
   – Нет никакого секрета, – он поджал губы. – Все люди ходят по этой самой земле, Елена. Нужно только научиться сдувать с них мусор.
   – Но это же и есть самое трудное.
   – Возможно. Даже наверняка. Немедленно в душ.
   – Что?!
   – Горячий, потом контрастный, потом опять горячий душ. Минут пятнадцать, в общей сложности. Туда, пожалуйста, – Майзель вытянул руку, и в стене образовался проём.
   – Дракон…
   – Разговорчики, – Майзель так на неё посмотрел, – Елена невольно подалась в указанном направлении, и страшно на себя разозлилась. – Махровая простыня сейчас будет. И не вздумай брыкаться – голову откушу.
   – Забери это. Пока я не передумала.
   – Это подарок тебе. Причём тут я?!
   – А из-за кого мне этот подарок, чёрт тебя подери всего совсем?! Сделай мне копию. А оригинал… спрячь. И пообещай мне: ты устроишь выставку её работ.
   – Да у неё нет ещё работ – на целую выставку!
   – Мне наплевать. Пообещай.
   – Обещаю. Даю слово. А теперь – в душ. Бегом!
   – Не нужно так вопить, – Елена поморщилась, встала и направилась в ванную.
//-- * * * --//
   Отделанная тем же базальтом, что и кабинет, ванная совсем не выглядела пещерой, – здесь было много яркого света. Елена пробыла в душе не четверть часа, а минут, наверное, сорок.
   Она выключила воду и секунду спустя услышала голос Майзеля из невидимого динамика:
   – Можно?
   – Это ещё зачем?!
   – Сейчас узнаешь.
   Елена завернулась в обещанную простыню, – в висящем рядом халате она бы наверняка утонула:
   – Ну, входи.
   Майзель шагнул внутрь, и Елена едва удержалась от изумлённого возгласа: он снял сюртук и остался в одной сорочке с короткими рукавами. Ну и здоровый же он, в который раз подумала Елена.
   Майзель громко произнёс:
   – Божена! Массажный стол, – и взял с полки у зеркала какой-то флакончик, видимо, с маслом.
   – Послушай, а есть на свете хоть что-нибудь, чего ты не умеешь?! – рассвирепела Елена, глядя, как разворачивается прямо из напольных плит вызванная конструкция. – От твоего совершенства меня уже тошнит!
   Он ничего не ответил и демонстративно отвернулся, и Елена, ворча, краснея и путаясь в простыне, улеглась на кушетку лицом вниз:
   – Чем обязана такой заботой и вниманием?
   – На невнимание с моей стороны ты не можешь пожаловаться, – отпарировал Майзель. – А сейчас сделай одолжение, – помолчи и закрой глаза. И постарайся расслабиться.
   Как ни странно, Елене это довольно быстро удалось. И её развезло так, как никогда не развозило от массажа и даже от занятий любовью – нечасто.
   – Ну, как? Полегче? – спросил Майзель, вытирая ладони бумажной салфеткой.
   – Это восхитительно. Спасибо, – прошептала Елена, все ещё лёжа с закрытыми глазами и не желая шевелиться, боясь растерять хотя бы капельку волшебного тепла и дрожащей радости в каждой клеточке своего тела. Какие руки, подумала Елена. Зачем я всё время говорю ему колкости? Может, хватит?
   Он осторожно укрыл её простынёй, подоткнул со всех сторон и уселся на низенькую скамеечку прямо перед её лицом:
   – Рассказывай, Елена.
   – Что?
   – Всё. Я почти три месяца болтал без продыху. Теперь я хочу послушать.
   – И чего ты обо мне ещё не знаешь?
   – Я ничего о тебе не знаю. Мне известны лишь факты твоей биографии. Я читал твои статьи, книгу, – но это так опосредованно. Кто они, – твои подруги, друзья?
   – Мужчины, – закончила она его фразу.
   – Это как раз меня не интересует, – он отрицательно качнул головой.
   – Ну, отчего же. Это ведь тоже обо мне.
   – Нет. Это не о тебе. О них. Они мне неинтересны. Если нужно, я их сотру, чтобы они не мешали мне видеть тебя.
   Вот о чем говорила Марта, поняла Елена. Все мужчины всегда чем-нибудь обижают женщин, а он – не может это перенести. И реагирует так, как только и может реагировать персонаж его масштаба, – берёт и вытирает, будто след от кофейной чашки на столе. А сам!? Ну, да что же это такое!
   – Мне совестно, честное слово. У тебя столько дел, а ты возишься со мной уже часа два, не меньше.
   – Я всё успею, Елена. Вечером мы вылетаем в Намболу. Тебе следует быть в форме.
   – В Намболу?! – приподняла голову Елена. – Сегодня?! Но я не готова!
   – Вот я тебя и готовлю, – хмыкнул Майзель. – Всё, оставим это. Я не хочу говорить – я хочу слушать. Пожалуйста.
   То ли он окончательно загипнотизировал Елену всем этим, – вниманием, массажем, тихим низким голосом, – то ли по какой-то другой причине, объяснить которую она была не в состоянии, хоть убей, – но Елена подчинилась. И, по-прежнему лёжа и ощущая умиротворяющее тепло во всём теле, она принялась рассказывать Дракону о Ботеже, о Полине; о глупой премиленькой болтушке Бьянке, умудряющейся свёрстывать в принципе не верстаемые блоки журнальных страниц; о том, что перестала понимать, что же творится вокруг неё и с ней, – особенно с той поры, как она встретилась с ним; о том, как чудовищно она устала, как хочется ей просто поваляться на песке у тёплого моря и ни о чём, ни о ком не думать, – только о песке и о море. А он слушал её, улыбался, кивал, где нужно – вздыхал и соглашался, где нужно – хмурился и качал головой или грозно прищуривался. Елена вдруг умолкла и подозрительно посмотрела на Майзеля:
   – Ты опять меня принялся клеить, да?
   – Да. А что делать?! – он пожал плечами. – Ты мне ужасно нравишься.
   – Что?!
   – Извини. Я должен был это сказать.
   – Я, кажется, тебя предупреждала!
   – Я не клею тебя, Елена, – мягко укорил-поправил её Майзель. – Я даже не ухаживаю толком за тобой, – ты же не позволяешь. Но, несмотря на это, ты мне нравишься. Я дорожу твоим мнением – и тобой вообще. Ты удивительная женщина, мне ужасно интересно и весело с тобой, а без тебя – пусто и скучно. Мне приятно доставлять тебе удовольствие и видеть, как ты радуешься и оживаешь. И трогать тебя приятно, я это тоже вовсе не собираюсь скрывать. И я торжественно обещаю: после Намболы – не сразу, может быть, на следующей неделе, – но я обязательно отвезу тебя в Словению, в Порторож, попрошу Александра сдать нам летнюю виллу и устрою тебе дней десять настоящего курорта, которого у тебя в жизни никогда не было – солевые ванны, грязь, море, массаж, минеральный комплекс.
   – Я не могу тебе возражать. Это гормональный террор.
   – Договорились? – вот теперь он улыбнулся.
   – Я должна сказать «нет».
   – Не должна.
   – Должна. Обязана.
   – Нет.
   – Да.
   – Так да или нет?
   – Ты провокатор. Окончательно меня заморочил. Во всех смыслах, понимаешь ты это или нет?!
   – Одевайся, пудри свой носик, и – пойдём, перекусим. Всё равно ты ещё не завтракала.
   – Всё-то тебе известно, – пробормотала Елена. – Отвернись!
   – Доктор, я понимаю женщин.
   – Что?!
   – Это анекдот. Пациент делится с врачом всякими бреднями, пытаясь убедить того в своей невменяемости, и добивается успеха, лишь заявив, что понимает женщин.
   – Мило. Ты сумасшедший, но совершенно по другому ведомству. Если тебя это утешит. Да выйди же ты отсюда, наконец!
//-- * * * --//
   За едой Майзель шутил и подтрунивал над Еленой, как обычно, – словно ничего не произошло. А она не возражала и только ласково улыбалась в ответ – волшебное настроение после массажа не проходило, и Елена сама удивлялась охватившему её спокойствию.
   – Может быть, попробуешь подготовить меня к тому, что мне предстоит увидеть в Намболе? – поинтересовалась Елена.
   – Ты увидишь взнузданную, вздыбленную страну, – немного помолчав, откликнулся Майзель. – Гигантскую стройку. Наверное, это немного похоже на Россию начала тридцатых и конца пятидесятых одновременно. Квамбинге катастрофически не хватает людей, да и те, которые есть, оставляют желать лучшего. Добавь сюда климат – и ты поймёшь, с какими трудностями ему приходится иметь дело.
   – Ну, других людей, как я понимаю, у вас нет, и взять их неоткуда, – хмыкнула Елена.
   – Почему же неоткуда, – спокойно возразил Майзель. – Качество, конечно, не радует, – ни образования, ни навыков. Зато – количество. Африканский рог, Эфиопия. Там население на неконтролируемых никем территориях увеличилось за тридцать лет втрое, и весь этот ресурс слоняется по пустыне, питаясь колючками, вырезая друг другу гениталии и совокупляясь в очереди за каменно-чёрствой лепёшкой и парой глотков протухшей воды. А виновата в этом проклятая благотворительность, к которой взывают твои безмозглые дружки, – и нам придётся расхлёбывать её последствия.
   – Вот как? – Елена отложила вилку. – Я вся – внимание.
   – Мы перебросим примерно тридцать миллионов в Намболу и пристроим их к делу.
   – Перебросите?! – прошипела Елена. Всё её умиротворение как рукой сняло. – Как можно «перебросить» – сколько?! Тридцать?! Миллионов?! Да вы рехнулись!
   – А послушать ты не хочешь? – Майзель улыбался, разглядывая Елену, и явно наслаждался произведённым эффектом.
   Стоп, решила Елена. Больше ни одной реплики. Пока он не договорит.
   – Хорошо, – голос её звучал преувеличенно кротко, хотя это показное смирение далось ей немалым трудом. – Обещаю не перебивать.
   – Попробую поверить, – кивнул Майзель. – Ты совершенно права: никакими обычными средствами переместить такую массу людей, пусть и за несколько лет, невозможно. Расстояние, рельеф и природные условия не позволят отправить их пешком, да они и не пойдут – даже под пулемётным огнём. Поэтому нам требуется чудо. И оно у нас есть. Помнишь, я говорил о свёртывании пространства?
   – Этого не может быть, – безапелляционно заявила Елена. – Ой. Нет. Да. Ты что, – серьёзно?!
   – Серьёзно. Установка работает. Люди проходят сквозь портал без всяких последствий. Но чтобы они захотели, решились туда войти, им придётся поверить в чудо.
   – О, господи, – Елена сжала ладонями щёки и умоляюще посмотрела на Майзеля. – Ватикан?!
   – Тридцать миллионов стоят мессы, Елена.
   – Я понимаю, – прошептала она.
   – Для удержания канала требуется невероятное количество энергии, – продолжил Майзель. – Поэтому сейчас в точке входа войска Квамбинги под руководством наших офицеров ведут расчистку плацдарма, где будут установлены реакторы, дающие электричество, необходимое для работы портала. Думаю, ты догадываешься, – на другой стороне, в Намболе, всё уже готово. Идёт развёртывание инфраструктуры под приём огромных масс людей.
   – Вы действительно собираетесь это осуществить? – в голосе Елены послышалась отчётливая хрипотца.
   – Да.
   – Это гуманитарная катастрофа.
   – Гуманитарная катастрофа происходит в эту минуту на Африканском роге – двести миллионов людей вгрызаются друг другу в глотки, чтобы выжить и наплодить ещё двести миллионов несчастных, обречённых размножаться и умирать, как насекомые. Они даже на людей похожи сейчас весьма приблизительно, Елена. Ты видела снимки, ты была в Нигерии и в Камеруне, – так вот: то, что ты видела там и на фото – детский лепет по сравнению с тем, что видел я. И мы не намерены это терпеть. Мы это прекратим. Ведь это люди, Елена! Они достойны человеческой, а не скотской, судьбы. И мы дадим им возможность эту судьбу осуществить. И не сухая лепёшка, размоченная в гнилой воде, станет их долей, а совсем другая, яркая жизнь, полная событий, испытаний, побед и захватывающих прорывов духа.
   – Ты уверен? – Майзель услышал, как дрогнул голос Елены. – А они хотят другой жизни?
   – Уверен – нет, не хотят. Они и не знают, что другая жизнь существует и её можно хотеть. Что её нужно хотеть, – ведь они люди, а не насекомые. Поэтому мы и взялись за дело.
   – Так вот почему Квамбинга.
   – Верно. Никто другой не способен взвалить на себя такое и вытянуть. Пройти до конца. Он не ангел. Далеко не ангел. Но надо же было сделать хоть что-то, чтобы этот проклятый трайбализм перестал быть основой всего! Цивилизация обходится дорого, и без Квамбинги мы бы ничего не смогли сделать. Его жестокость совсем не радует меня, но другого выхода нет!
   – Вы создали крысиного короля.
   – Не короля. Императора.
   – И вы готовы к такому количеству жертв?!
   – Мы не готовы к количеству жертв, сопровождающих уже два десятилетия засухи, при полном отсутствии какой бы то ни было инфраструктуры и принципиальной невозможности её создать в ближайшие полвека. Вот к этому мы точно не готовы, Елена. Или ты думаешь, – стоит открыть границы Коронного Союза, и всё решится само собой? К этому нас тоже твои дружки постоянно подталкивают. Пойми, Елена, – гуманитарная катастрофа сопровождает любой масштабный проект, плановый, стихийный, – неважно. Индустриализация никому и никогда не обходилась дёшево, всегда требуя серьёзных жертв. Увы, другого пути в будущее нет – только такой. Кто вспоминает сегодня о миллионах безвестных иммигрантов, высаживавшихся на американских берегах весь позапрошлый век и ставших углём в топке американской мощи – ведь это произошло едва ли не «полюбовно», они сами рвались туда! А уж до сотен тысяч, согнанных в английские работные дома, повешенных и обезглавленных за украденную булку, вообще речи нет. А миллионы русских крестьян, – о них говорят лишь затем, чтобы заклеймить большевизм, который был ужасным ответом на российскую отсталость от стремительно индустриализирующейся Европы.
   – Зачем нужно такое будущее?!
   – Затем, что другого – нет и не будет! Другое – это не будущее, а вечное вчера. С голодом, болезнями, дикостью. С девочками, которых убивают за то, что они не мальчики. Другое «будущее» – это Сахара от Кейптауна до Александрии и миллионы квадратных километров, усеянные людскими скелетами. Ад. Инферно. И от этого смрада невозможно будет ни спрятаться, ни смыть с себя вину за бездействие. Это с твоих дружков всё, как с гуся вода. Мы так не умеем.
   – И лучше жалеть о сделанном, чем о несделанном, – Елена прикрыла глаза рукой.
   – Я тебе этого не говорил, – удивился Майзель.
   – Не страшно, – Елена убрала ладонь. – Зато выдрессировал, – я уже снимаю трюизмы у тебя с языка. Но индустриализация – это девятнадцатый, двадцатый век. А сейчас – какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?!
   – Гуманитарное мышление, – горько усмехнулся Майзель. – А какой век в Намболе, по-твоему?! Отвечу: пятнадцатый! Да, с компьютерами, – но сути и это не меняет! Неравномерность развития – бич цивилизации. Нельзя перескочить через обязательные этапы, а индустриализация – один из них. Все эти сказки об исключительно информационном обществе – для бухгалтеров с мозаичным интеллектом, сформированным музыкальными клипами. Спланировав, привнеся в неизбежное – разумное, организующее начало, мы совершим меньшее зло, избежав большего, – неизмеримого!
   Добро получается лишь из одного-единственного доступного материала, усмехнулась Елена. Да, и это ты мне уже говорил.
   – Я сейчас тебе всю мировую историю кроками набросаю, – воодушевлённо продолжил Майзель. – Это будет взгляд даже не с высоты, – из Космоса, с Альдебарана какого-нибудь. Толпа меньше, чем в миллион, незаметна, а миллион виден, словно перемещающийся атмосферный поток, не более. Трагедия маленького человека покажется не существующей в принципе, но нам сейчас важно не это. В общем-то, представление об истории как о строго линейном процессе неверно. Это пунктир. Первый штрих – Шумер. Почему именно он, почему там, кто, зачем – тоже сейчас неважно. Шумер – это ирригация, культурные злаки, домашние животные, наука – математика и астрономия, медицина, социальное устройство, законодательство и даже бюрократия. Потом – Египет, потом – Греция и почти сразу же Рим. А потом – Тёмные века, когда каждый копошился в своей песочнице и не происходило ровным счётом ничего, кроме каких-то перемещений в духе леммингов. А потом вдруг что-то случилось в одном-единственном месте – в Европе, и к концу «железного девятнадцатого» века у нас – я имею ввиду человечество – имелась пятёрка стран, собственно, сделавших девятнадцатый век «железным»: Франция со своими сателлитами Бельгией и Люксембургом, Великобритания, Германия с Австро-Венгрией, Штаты и Япония. К ним могли вот-вот присоединиться Россия и Италия. После первого акта Великой Войны Австро-Венгрия из игры выбыла, зато в клуб вошли Россия с Италией. Второй акт – Вторая мировая – окончательно сформировал список держав. Всем остальным после этого оставалось два пути: либо стать сырьевым придатком одной из держав, – тип сырья, нефть или рабочие руки, неважен, – либо стать державой самостоятельно.
   – Как?!
   – Путь один, Елена. Кровавый, тяжкий путь. Ломка традиций, привычных представлений. Индустриализация. Всеобщее среднее образование. А потом – всеобщее высшее. Создание собственной научной школы, академической науки. Но этот путь – единственный человеческий. Русские решили отдохнуть и расслабиться – уж и не знаю, кто им рассказал, будто такое возможно. Теперь, чтобы наверстать, им придётся начинать чуть ли не с самого начала. Нет, можно, конечно, не делать вообще ничего – и продолжать развлекать туристов ритуальными плясками под звуки тамтамов. Или кокошниками, – балалайками и куполами. Только я не верю в счастливые улыбки на фоне обмазанных навозом тростниковых корзин, называемых почему-то «жильём». И Квамбинга не верит. Если присмотреться – то улыбки эти вовсе не счастливые. И не гордые. Гордые улыбки – у студентов, у стажёров из Намболы. Да, к нам попадают лучшие из лучших, прошедшие страшный, тиранический просто, отбор. Но – посмотри на них! Неужели принесённые жертвы Квамбинги не стоят этих улыбок?!
   – Но тамтамы всё же ужасно жаль, – вздохнула Елена.
   – Да ты просто неисправима, – обиделся – кажется, по-настоящему – Майзель. – На самом деле ты ведь так не думаешь!
   – Ну, хорошо. Допустим, – Елена зажмурилась, потрясла головой. – Немыслимо, непредставимо – но, допустим. Чем занять всех этих людей? Как их накормить? Подножным кормом?
   – Там непочатый край работы, Елена. В том числе в аграрном секторе. Громадные плодородные пространства, где не ступала нога человека, с одной стороны, отсутствие инфраструктуры и страшная скученность в прибрежных районах – с другой, к тому же – суровый для европейца климат. Но так было всегда. И всегда люди стремились туда, – человек так устроен. Накормить стольких людей непросто, ты права. Но крупные фермерские хозяйства справятся с этой задачей – ещё и Европу накормят, попомни мои слова. Квамбинга предоставляет землю и гарантии неприкосновенности, которые только он и способен обеспечить, мы – инвестиции. Рабочая сила – многочисленная, в основном малоквалифицированная и по этой причине недорогая. Пройдут десятилетия, пока люди обзаведутся соответствующими знаниями и навыками.
   – Вот так, взял – сел на самолёт, прилетел в Луамбу, и получи всё – бумаги, кредиты?
   – Я похож на идиота?
   – Не очень, – созналась Елена.
   – Вацлав? Квамбинга?
   – Это допрос?
   – Вроде того. Конечно, мы проверяем желающих – в том числе и для этого существуют отделения «Коруны» по всей Европе, в Канаде, в Америке, в бывшем СССР. Все, кто хочет что-нибудь делать, могут прийти. После проверки на пригодность их отправляют в Африку, в специальные лагеря для подготовки. Им объясняют основы, экономику, язык, готовят к выживанию в экстремальных, в общем, условиях. Это не эмиграция, и это не для всех – только для желающих, способных хоть на что-то. Закончив обучение, они сдают экзамены, получают самое необходимое для начала, – особо подчёркиваю, именно самое необходимое, – с правом нанимать работников, и участок земли. Не в собственность – в вечную аренду при условии, что он будет обрабатываться, давать продукцию. Мы следим, разумеется, чтобы никто не пытался выращивать коноплю или опийный мак.
   – А были попытки?
   – Люди – очень интересные создания, – усмехнулся Майзель. – Всякое случалось. И ещё случится. Но мы не боимся, Елена. Мы работаем.
   – Какая-то колонизация наизнанку.
   – Почему – наизнанку? Нормальная колонизация. Она никогда не выглядела, да и не может выглядеть иначе. Правовые механизмы несколько отличаются, а методика, инструментарий – те же. Да я уже не раз повторял: инструменты одинаковые всегда и у всех. Вопрос в том, как и для чего их применяют.
   – Ну, хорошо. Я хотела ещё уточнить по поводу закона о престоле. Замену для себя ты тоже подобным образом готовишь? Ведь классик предупреждал: проблема не в том, что человек смертен, а в том, что он иногда внезапно смертен [39 - Вольная цитата из романа «Мастер и Маргарита» М.А. Булгакова.].
   – Тут ты меня поймала, – вздохнул Майзель. – Нет, таким образом – не готовлю. Заменить меня вообще довольно проблематично, а уж кем-то одним – и подавно. Придётся жить долго.
   – Ну, и сколько же? Ужасно интересно.
   – Ещё лет пятьдесят как минимум, – поджал губы Майзель. – За это время наш проект должен успеть набрать такую инерцию, чтобы его невозможно было остановить. Перевести его в фазу самоподдерживающегося горения.
   Через пятьдесят лет я превращусь в старуху, подумала Елена. Настоящую развалину. А что станет с ним? Да ничего не станет. Вечный мальчишка!
   – А нельзя просто взять – и всех оставить в покое? – Елена подняла на Майзеля взгляд. – Всех, – африканцев, арабов, индийцев, китайцев? Пусть все живут, как хотят!
   – Ты можешь оставить кого-нибудь в покое? – смешно, словно птица, наклонил голову к левому плечу Майзель. – Ты, лично ты, Елена Томанова? Какого чёрта ты вечно лезешь туда, куда тебя никто не просит лезть, где тебя могут убить, а то и сделать с тобой кое-что пострашнее? Почему, возвращаясь оттуда, ты пишешь гневные очерки, топаешь ногами, кричишь и стучишь кулаком, требуешь вмешаться, остановить, вылечить, накормить, научить, вытащить из вонючего болота? Я тебе отвечу, Елена. Ты – точно такая же, как мы. В твоей крови – тот же ток, тот же код. И в каком-нибудь тысяча восемьсот лохматом году ты, отругав, на чём свет стоит, майора Хиггинса за его невыносимые манеры и солдафонство, и поправив шляпку с вуалью, встала бы рядом с ним, сжимая штуцер в руках, и повторила бы, глядя сквозь прорезь прицела в лицо беснующейся индийской толпе: ваш обычай – сжигать заживо вдов на ритуальных кострах, а наш – расстреливать вас за это и вешать!
   Ах ты, ящерица проклятая, подумала Елена, улыбаясь и глотая слёзы. Как же ты прав, – ты даже сам этого не понимаешь!
   – Ну, хватит разговоров. Пора заняться твоей экипировкой, – Майзель, как обычно, решительно сменил направление. – Божена! Вызови мне Лукаша.
   На экране появился сотрудник, кивнул и улыбнулся Елене и повернулся к Майзелю:
   – Слушаю, Дракон.
   – Всё готово?
   – Да, осталось только снять мерку.
   – Отлично. Пани Елена будет у тебя через несколько минут. До связи.
   Экран погас. Елена недоумённо посмотрела на Майзеля:
   – Это о чём?
   – Скафандр для тебя уже заказан. Отправляйся сейчас к Войтеху, его люди сделают манекен, и к двадцати двум часам «чешуя» должна быть готова. Елена, не тяни время, его нет!
//-- * * * --//
   В лаборатории, куда Елену доставил лифт, сотрудница проводила гостью в бокс, похожий на просторную душевую кабину, и выдала два контейнера, промаркированных какими-то индексами. Елена вопросительно посмотрела на девушку, представившуюся Кариной, в ожидании дальнейших указаний.
   – Е-шесть – эпиляционный состав, – пояснила Карина. – Он соответствует вашему типу кожи и подействует в течение двух – трёх минут.
   Карина вставила контейнер в устройство, похожее на пульт управления массажным душем:
   – Когда контейнер опустеет, душ выключится. После этого примите обычный, водяной душ и вставьте контейнер эс-шесть – это для коллоидной ванны. Вот маска, – составы безвредны, но эпилятор удаляет все, даже микроскопические волоски, поэтому лучше избегать его попадания на кожу лица.
   – Волосы на голове брить не надо? – осторожно осведомилась Елена.
   – Нет, – засмеялась Карина, – необходимости такой нет, хотя сотрудники, которым приходится носить шлем ежедневно, с удовольствием бреют и голову. Но вам это не грозит. Да и в коллоидную ванну вы погрузитесь только до подбородка.
   – И по завершении процедур я стану счастливой обладательницей «драконьей шкуры», – улыбнулась Елена. – Захватывающе. Это в самом деле такая чудодейственная штука, как рассказывают?
   – О ней довольно мало рассказывают, поскольку это секретная информация. Но, в общем, да, – «чешуя», как мы её называем, отлично защищает своего владельца или, даже можно сказать, обитателя. Это и очень эффективный бронежилет, и система автономного жизнеобеспечения с микроклиматом, и элементы экзоскелета, полностью интегрированные в ткань. Во всяком случае, и военные, и спасатели очень довольны. Военным появление уже самых первых образцов позволило полностью пересмотреть тактику применения подразделений на поле боя. А спасатель в «чешуе» может поднять бетонную плиту весом в тонну или отогнуть железный прут диаметром в пару сантиметров, да и падения с многометровой высоты ему не страшны.
   – Вы прямо влюблены в эту штуку, – покачала головой Елена. – Завидую вашему энтузиазму!
   – Такая работа, пани Елена, – просияла Карина. – Конечно, мы её любим, – а как же иначе можно работать?
   – Да, действительно, – пробормотала Елена. – Такая работа – я уже это слышала. А почему больше никто не умеет делать «чешую»? Как удаётся сохранять секретность, в наше-то время?
   – Основа «чешуи» – мономолекулы полимера, то, что любят называть наноматериалом, хотя это и не совсем верно. Его уникальные свойства позволяют практически мгновенно перестраивать молекулярную конструкцию вещества и получать любые заданные свойства. А делать его научились пока только у нас потому, что этот материал – изобретение практически одного-единственного человека, русского инженера из советского оборонного комплекса. Он даже патент на него не мог в Советском Союзе получить, а в девяносто втором остался вообще без работы, когда его «ящик» закрыли якобы за ненадобностью. У нас же к его идее отнеслись со всем возможным вниманием. Результат вы увидите сегодня вечером. Безусловно, очень многое усовершенствовалось с тех пор, главное – удалось создать систему управления свойствами материала в реальном времени, и без миниатюризации компьютеров и датчиков это невозможно. Конечно, рано или поздно секрет будет раскрыт, но мы к тому времени уйдём в разработках ещё дальше.
   – Да, правильная математика – основа всего, – хмыкнула Елена. – Даже мне, с моим, как заклеймил его Дракон, «гуманитарным мышлением», приходится это признавать. Ну, что ж, давайте попробуем ваши чудо-снадобья, – надеюсь, я всё-таки выживу!
//-- * * * --//
   «Чешую» принесли в чемодане, похожем на саркофаг, прямо в кабинет. Сам Майзель уже надел скафандр, и Елена, прежде не видевшая его в этом наряде, вынуждена была признать, – Дракон в нём великолепен. Когда дверь за посыльным закрылась, Майзель переставил саркофаг на столик у дивана:
   – Надевать «чешую» нелегко, особенно с непривычки. Вызвать инструктора?
   Елена испытующе посмотрела на Майзеля и язвительно поджала губы:
   – Ты, разумеется, надеешься – я откажусь, и тебе придётся мне помогать. Не стану тебя разочаровывать. Приступим?
   – Раздевайся, – вздохнул Майзель. – К новой коже надо привыкнуть – чувствительность у неё совершенно другая, чем у настоящей.
   – А какие гипотетические опасности заставили тебя так основательно потратиться на мою защиту?
   – Намбола, особенно некоторые её районы, довольно неспокойное местечко, и лучше…
   – Перебдеть, – с усмешкой закончила его реплику Елена.
   – Точно. Да ещё перегрузки при взлёте и посадке. Японская мудрость – меч, который понадобится один раз, нужно носить постоянно.
   – Ты ешь слишком много суши, – притворно закатывая глаза, заявила Елена. – Мы полетим на ракете?
   – Нет. Но полетим быстро. Приступим?
   Елена кивнула утвердительно. Майзель щёлкнул замками и откинул крышку.
   – Если ты рассчитывал вывести меня подобным образом из равновесия, ты ошибся, – улыбнулась Елена, разглядывая нежно-розовый скафандр. – Кажется, мы уже выяснили, какие именно цвета, по твоему разумению, мне особенно идут. И как ты теперь собираешься выпутываться?
   – Легко, – Майзель нажал что-то на скафандре, и тот мгновенно сделался непроницаемо-чёрным. Елена, не сдержавшись, ахнула. – Ну, Гонта, получишь у меня! Так лучше?
   – Да… Потрясающая мимикрия!
   – С наручного информ-браслета сможешь выбрать любой цвет или камуфляж. Я, кажется, велел тебе раздеться.
   Ему пришлось повозиться, чтобы упаковать Елену в скафандр. Майзель заметил, как предательски налились рубиновым светом уши Елены, стоило ему прикоснуться к ней, но не подал вида. Он помог ей надеть и застегнуть сапоги и, шагнув назад, полюбовался творением своих рук:
   – Превосходно. Теперь управляющий блок – и полный порядок.
   – Похоже на процедуру одевания светской дамы времён короля-солнца, – проворчала Елена. – Дай сюда. Куда это подключать? Вот это да!
   Елена, сделав несколько шагов, повернулась к нему. Её лицо сияло неподдельным детским восторгом, глаза сверкали. Майзель, не выдержав, улыбнулся.
   – Мне бы такую вещь в Пакистане в прошлом году! Потрясающе! И спать в нём тоже можно?
   – Вполне. Если уж совсем прижмёт, можно даже пережить дня три без туалета.
   – Что?!
   – Техника, – пожал плечами Майзель. – Нигде не давит?
   – Издеваешься?!
   – Немного.
   – Ох, как же будет жаль расставаться с таким чудом.
   – Он твой.
   – Сколько?
   – Сколько чего? – удивился Майзель.
   – Сколько я должна заплатить?
   – Елена, не ломай комедию. «Чешуя» изготавливается под конкретного человека, живёт и умирает вместе с ним. Передать его другому лицу, или по наследству, невозможно. Как только «чешуя» фиксирует прекращение жизнедеятельности хозяина, она превращается в кучку серого порошка, а управляющий блок пережигает микросхемы.
   – Довольно опасное волшебство, – заметила Елена, вытягивая руку и осторожно проводя ладонью по «чешуе» на своём плече.
   – Зачем давать противнику лишние шансы. Должен сообщить, – ты выглядишь умопомрачительно.
   – Голой, – уточнила Елена.
   – У тебя есть претензии к собственной фигуре? – приподнял Майзель правую бровь.
   – А у тебя? К моей – не к собственной?
   – Нет. Фай Родис в масштабе один к двум – это даже мило.
   – Твой женский идеал?
   – Всяко лучше, чем двухметровая вешалка для одежды или тупая мясомолочная баба с веслом, – хмыкнул Майзель. – Или задрапированная вульва, как у какого-нибудь верблюжатника с коранчиком вместо мозга. Имеешь что-нибудь возразить против моих идеалов?
   – Пожалуй, нет. Раз соответствовать всё равно не получится.
   – Надо сдать тебя Втешечке на перевоспитание, – нахмурился Майзель. – С твоим воробьиным аппетитом тебя скоро ветром шатать будет!
   – Похоже, дразнить меня доставляет тебе настоящее удовольствие.
   – Не может быть, – вытаращился на неё Майзель. – И ты только сейчас это заметила?! Бери футляр, – пора трогаться, нас уже ждут.
   – Хочешь, чтобы я сама его несла?! – подбоченилась Елена. – Да этот кофр килограммов сорок весит, не меньше!
   – Может быть, ты успокоишься и попробуешь его поднять? – кротко заметил Майзель.
   Мысленно отругав себя последними словами, Елена осторожно потянула за ручку вверх, – и захлопала ресницами в полном недоумении. А Майзель ехидно рассмеялся.
   – Привыкнешь, – заключил он. – Вперёд!
//-- * * * --//
   Они влетели в аэропорт с какого-то служебного въезда – пассажирский терминал, сверкающий стеклом и хромом, и диспетчерская башня остались далеко в стороне. Елена увидела ангар необъятных размеров, ворота которого разъехались, пропуская машину Майзеля внутрь.
   Здесь взору Елены предстала следующая картина: небольшая группа офицеров, человек шесть, дюжина сотрудников Майзеля, два десятка гвардейцев-коммандос и три нестандартно камуфлированных бронированных армейских вездехода. И самолёт.
   Такого самолёта Елена не видела никогда в жизни. Даже на картинках. Гигантская матово-чёрная сигара фюзеляжа и короткие крылья, заканчивающиеся наклонёнными навстречу друг другу «хвостами», опирались на толстенные короткие стойки шасси. Чрево аппарата уже распахнулось, готовясь поглотить технику и путешественников. И самолёт, и весь антураж выглядели, как сцена из фантастического боевика.
   – Что это? – одними губами прошептала Елена.
   – Это прототип будущих сверхзвуковых лайнеров. Основная силовая установка – прямоточный двигатель без трущихся деталей, берущий кислород прямо из воздуха, а выхлоп – водяной пар. Между прочим, никто не верил в осуществимость проекта! Зато теперь я могу за один день, используя разницу в часовых поясах, побывать на трёх континентах, – Майзель вышел из автомобиля, обошёл его, открыл пассажирскую дверь и почти насильно вытащил за руку Елену. – Называется «Сирокко». И летает он так высоко, где до него невозможно никак дотянуться.
   – Вот откуда взялись легенды о вездесущности, – пробормотала Елена. – Но ты же не так часто на нём летаешь.
   – Чаще, чем ты думаешь. Как тебе моя «птичка»?
   Тачка, пушка, птичка. Господи, ну что же ты за ребёнок такой, грустно подумала Елена.
   – Это… жуть. Я понимаю чувства чернокожих воинов Квамбинги, когда этот ужас идёт у них на глазах на посадку. Или на взлёт.
   – Превосходное наблюдение, – улыбнулся Майзель. – В самую дырочку.
   Елена уже догадывалась – внутри не будет никакого буржуазно-плебейского китча, но увиденное в любом случае находилось за гранью её ожиданий. Между кабиной пилотов и отсеком, лишь с натяжкой соответствующим понятию «пассажирский», даже перегородка отсутствовала. Пассажирам предлагались такие же, как у пилотов, противоперегрузочные кресла, оснащённые информационными ЖК-панелями, и ничего больше. Иллюминаторов Елена тоже не обнаружила.
   Майзель помог ей сесть, заботливо пристегнул, поправил ремни, показал, как включается подача воды и питательной смеси, надел на голову Елены шлем с забралом, подключил разъёмы скафандра:
   – Ну, так. Пить каждые пятнадцать минут, по сигналу таймера, не меньше ста граммов за один раз. Скорость – четыре Маха, это не игрушки. Вставать нельзя. Туалет в скафандре, как я и предупреждал. Я знаю, знаю, но – вдруг прижмёт? Ты не первый раз в переделках, бывало и круче, не так ли? Отлично. Время полёта – чуть больше полутора часов. В пути поговорить не удастся, в Намболе, – бой покажет. Наблюдай. А теперь – самое трудное. Тебе придётся воздержаться от своей обычной манеры вести беседу, которая, в общем, приводит меня в неописуемый восторг. Обещаю, – по возвращении выслушаю всё до последнего слова. Но устраивать пикировки на глазах у изумлённых аборигенов я тебе запрещаю. Тебе известно, – Квамбинга не ангел. Но, думаю, ты не представляешь, до какой степени.
   – Отчего же, – криво усмехнулась Елена. – Представляю, – хотя и без леденящих душу подробностей. Только не понимаю, как тебе удаётся его контролировать.
   – Обыкновенно. Я круче.
   – Это ещё что значит?!
   – Это значит – чтобы отрубить человеку голову, Квамбинге нужно встать в позицию, примериться, размахнуться. А мне – не нужно.
   Елена смотрела на Майзеля чёрными от бешенства глазами, и ноздри её раздувались:
   – Ты просто… У меня слов нет!
   – Мы договорились?
   – Как будто есть варианты. Ах ты, ящерица, – прошипела Елена.
   Майзель продолжал улыбаться и смотреть на неё, – у Елены опять запылали уши. На счастье, сфера на её голове лишала Майзеля удовольствия это заметить. Елена махнула рукой и отвернулась. Майзель осторожно тронул её за плечо – ей даже показалось, что она почувствовала это прикосновение, – и стремительно уселся в своё кресло:
   – Капитан!
   – Капитан корабля Героут. Слушаю тебя, Дракон.
   – Поехали.

Луамба. Июнь

   Едва они приземлились, Елена, с трудом переводя дух с непривычки, увидела, как Майзель стремительно освободился от ремней, сорвал с себя сферу и ринулся к ней. Отстегнув её шлем, он отшвырнул его в сторону, и с поразившей Елену тревогой стал рассматривать её лицо, – так близко, что она ощутила его горячее дыхание.
   – Что?! – Елена попыталась отстраниться, но Майзель держал её, словно клещами.
   – Руки! – прорычал он. – Вот я болван! Прости. Следовало тебя недельку на центрифуге покрутить перед поездкой, чтобы мышцы привыкли.
   – Последствия так ужасны?
   Вместо ответа Майзель щёлкнул пальцами, и через секунду в его руке оказался тюбик с каким-то кремом. Он сдёрнул перчатки скафандра и, не обращая внимания на протестующие вопли Елены, наложил крем на участки под её глазами, после чего отстранился, словно любуясь:
   – Вот. Должно существенно сгладить эффект.
   – Дай мне зеркало.
   – У меня нет зеркала, я не пидор, зеркальце с косметичкой таскать, – рявкнул он. – Попудрить носик удастся только вечером!
   Елена посмотрела на него испуганно. Майзель заметил это, присел перед ней на корточки:
   – Ну, извини, извини. Правда, ничего страшного. Я просто идиот. Не сердись.
   – Я не сержусь, – Елена посмотрела на него и усмехнулась. – Как ты засбоил, прямо прелесть. Что скажет Квамбинга, – зачем Дракон притащил сюда эту облезлую левретку?!
   Сравнение с левреткой понравилось Майзелю. Он улыбнулся в ответ:
   – Мы договорились. Помнишь?
   – Помню. Не мельтеши. Тебе не идёт.
//-- * * * --//
   Они прошли в грузовой отсек и расселись по бронемашинам. Елена в который раз отметила, какая везде и во всём продуманная эргономика, забота о людях: добротные, удобные кресла, мягкий пластик, шумоизоляция. Да, в таком броневике и повоевать можно, подумала она. Майзель обернулся, бросил на неё короткий озабоченный взгляд. Елена улыбнулась самой искусственной из своих улыбок и послала ему воздушный поцелуй. К счастью, она не увидела, как переглянулись при этом коммандос, иначе им бы тоже не поздоровилось. Майзель хмыкнул и отвернулся.
   Император Квамбинга встречал их на взлётной полосе – сам, с маленьким отрядом то ли свиты, то ли охраны, безо всяких почётных караулов и прочей дребедени. Майзель выпрыгнул ему навстречу из бронемашины, и они обнялись, как старые друзья. Квамбинга оказался одного с Майзелем роста, но из-за своей комплекции выглядел крупнее.
   Дальше все замелькало, как в гигантском сумасшедшем калейдоскопе. Они мчались куда-то, потом летели, закладывая виражи, от которых Елене становилось муторно. И кругом – люди, множество людей, которые, увидев Квамбингу вместе с Драконом, начинали скакать от радости в самом прямом смысле этого слова.
//-- * * * --//
   На большом, комфортабельном пассажирском вертолёте они летели над бескрайними пространствами пустыни и саванны, перехваченными во всех направлениях удивительно прямыми и добротными дорогами, и Квамбинга всё время показывал Майзелю объекты на карте и внизу, на земле, скаля в улыбке огромные розовые зубы. Захватывающие дух панорамы сменяли друг друга: гигантские терминалы морских портов Луамбы и Страндхука, нефтехранилища и прииски Наминги. А потом Елена увидела два стартовых стола космодрома в пустыне Номаб – и несколько гигантских кругов, похожих на рисунки на плато Наска. Она насчитала восемнадцать штук.
   – Что это? – не удержавшись, спросила Елена.
   – Будущие котлованы под стартовые столы, – отозвался Майзель.
   – Что?! – прошептала, не помня себя, Елена. – Но для чего – столько?!
   – Очень много груза придётся доставлять в ближайшие пять лет на орбиту.
   – И зачем?!
   – Будем строить переход на Луне. Там есть дейтерий и тритий, – можно сразу начинать возводить термоядерные электростанции.
   Квамбинга кивнул, снова показав в улыбке зубы, и Елена отчётливо поняла: это не шутка, не маниловщина, а реальный проект, со сроками исполнения и разграничением ответственности.
   – А кто будет выполнять нулевой цикл, подготовительные, строительные работы? Ах, так вот оно что!
   – Елена, – предостерегающе приподнял Майзель правую бровь.
   И Елена послушно умолкла, – поставить под удар такое дело она не могла. Никогда бы себе этого не простила.
//-- * * * --//
   По дороге назад они сделали остановку в университетском кампусе Луамбы. Здесь Елена – впервые за много лет – увидела пропадающего в Намболе основателя современной климатологии и климатодинамики Юзефа Герцига и его жену-африканку, такую потрясающую красавицу, – у неё прямо дух захватило. Кампус оказался неожиданно огромным – здесь располагался не только собственно кампус, но и научный городок. Елена увидела множество русских, – учёных, инженеров, строителей, нефтяников, горняков, металлургов. Теперь она знала, чем они заняты! А ещё – здесь вовсе не было так жарко, как она ожидала, и как «полагалось». Тепло, но не жарко! Дышалось удивительно легко. Так вот оно что, обмерла Елена от мгновенной догадки. Неужели это возможно?! Невероятно, – что вытворяют эти люди! Этот человек!
//-- * * * --//
   Быстрая южная ночь уже накатилась на город, и тот засверкал огнями фонарей, засветился рекламой, запел, застонал, закричал автомобильными гудками. Императорский дворец, бывшая резиденция португальского генерал-губернатора, утопал в зелени и фонтанах и был совсем не по-африкански ухожен и чист. Елену вообще потрясла здешняя чистота – конечно, с пражской стерильностью не сравнить, климат и темперамент своё берут, но и с остальной Африкой – ничего общего. Елена бывала в нескольких странах континента, однажды прожила в Камеруне почти два месяца, и её до предела вымотала невозможность как следует помыться и сходить в туалет. Здесь, в Намболе, оказалось всё по-иному.
   Пока Елене показывали её покои и помогали освоиться, Квамбинга с Майзелем уединились в императорском кабинете. Налив в высокий стакан своего волшебного коктейля, Квамбинга протянул его Майзелю:
   – Хочу спросить тебя, Дракон.
   – Валяй, – он отхлебнул напиток, сел в мягкое кресло и вытянул ноги.
   – Это твоя женщина?
   – Нет, друг мой. Это мой биограф. Почему ты спросил?
   – Ты так на неё смотришь, – Квамбинга покачал головой, словно осуждая. – Она разве глупая? Если я разглядел. Она красивая. Я бы тоже взял её в жены.
   – Тоже?! Ну-ну. Ты же знаешь, Квамбинга. У нас бывает так всё непросто и не сразу.
   – Я знаю, – кивнул император. – Белые женщины удивительные. К ним так прилипаешь, и они становятся частью тебя. Не оторвать потом. Хотят, чтобы мужчины всю жизнь держались за их юбку. Разве мало у мужчины дел?! Слушай, Дракон. Тебе нужна наша девушка. Будет любить тебя, когда ты хочешь. И сколько хочешь. Наши девушки хорошие, ласковые. Не ждут, что мужчина будет, как мальчик, сидеть возле неё и смотреть ей в лицо. Помнишь Макимбе?
   – Кого? – удивился Майзель. – Кто это?
   – Церковь могла рухнуть в любую секунду, – медленно произнёс Квамбинга. – Огонь был везде. Все думали – это конец. Никто не спасётся. Я плакал. Там была вся моя семья, все девятнадцать человек. Тогда ещё не было чешуи, но тебе было всё равно. Ты вошёл в огонь и вышел назад – Макимбе ты нёс на руках, а за тобой шла Ткембе и остальные.
   – Я не помню её, дружище. Мы там много кого вытащили, – Майзель пожал плечами, отхлебнул ещё коктейля, уже понимая: добром этот вечер воспоминаний не кончится. – И почему ты именно теперь об этом заговорил?
   – А она тебя помнит. Ждёт тебя. Когда ты прилетаешь, тебе вечно некогда! Она такая стала, – ты её не узнаешь теперь. Я её берегу – для тебя, Дракон.
   – Хочешь породниться со мной, плутишка? – Майзель рассмеялся, всё ещё отчаянно надеясь обратить выходку Квамбинги в шутку.
   – Конечно, хочу, – кивнул император, пристально, безо всякой улыбки глядя на Майзеля. – Кто, будучи в здравом уме, откажется от такой невероятной удачи? Я вижу, тебе тоскливо, – Квамбинга наклонился к Майзелю. – Возьми себе Макимбе. Мой народ будет счастлив и горд. Я буду рад. Макимбе будет счастливой. Она будет твоя жена в Намболе. Будет всегда тебя ждать. Ты будешь чаще к нам прилетать, всем будет хорошо. Эту женщину забудь. Она будет уходить, приходить. Будет душу твою держать за горло. Мешать тебе. Удали её, Дракон. Возьми Макимбе.
   Майзель, перестав улыбаться, смотрел на Квамбингу. Он знал, как звучит один из титулов императора на нсенга, его родном языке – «друг и брат Великого Белого Дракона». Боже мой, подумал он, какие же они ещё первозданные, эти люди. А может, мне только и надо, – чтобы она душу мою держала за горло, если есть ещё у меня душа?! Только как объяснить тебе это, дорогой мой вождь мумбо-юмбо?!
   Он понимал: сказать «нет» – невозможно. От таких предложений, сделанных подобным тоном, не отказываются. И Квамбинга тоже знал это. И ждал его ответа.
   – Я буду с ней, Квамбинга. Но при одном условии: если она понравится мне, а я – ей.
   – Что?! Ты Великий Дракон. Ты сделаешь её самой счастливой женщиной на свете. Понравится?! Это неправильное слово. Не подходит тебе.
   – Хватит об этом, Квамбинга. Скажи, чтобы накрывали на стол. Я голоден.
   Ужин был вполне традиционным, хотя и очень вкусным. Елена смертельно устала – не столько физически, сколько от обрушившихся на неё впечатлений. И с Майзелем ей не удавалось и словом перемолвиться. Он иногда посматривал на неё, но как-то странно. Она никак не могла понять, в чём именно заключается странность. То есть, – она все понимала, конечно же. Елена уже почти согласилась. Почти. И вдруг…
   Когда он поднялся, увлекаемый юной прелестной африканкой из свиты императрицы; когда девушка прильнула к нему, когда погладила его по волосам и шее, – жестом, не допускавшим и тени неопределённости; когда Елена увидела, как смотрит на него эта почти девочка; как сверкают её глаза, как цветёт её лицо. Как он обнимает её! Елена не разозлилась, не обиделась, даже не удивилась. У неё просто все застыло, заледенело внутри.
   Майзель и девушка скрылись в глубине дворца. Елена встала из-за стола, и, улыбнувшись скупо, дежурно, быстро ушла к себе. Выпила, давясь, две таблетки релаксина, упала на кровать и заснула, как выключилась.
   Ей ничего не снилось. Совсем ничего.
//-- * * * --//
   Он лежал на спине, закинув руки за голову, предоставив Макимбе возможность делать всё, что ей хочется. Девушка целовала его грудь и живот, шептала что-то, – Майзель словно не замечал ни её саму, ни её ласк. Но инстинктам было плевать, и они сказали своё веское слово, и он, резко поднявшись, взял Макимбе – сильно и стремительно, ворвавшись в неё, так, что она вскрикнула, прижавшись к нему изо всех сил. Не от боли, нет. Это он едва не закричал от боли.
   Он прижимал к себе эбеновое тело девушки, – так, словно пытался выдавить из себя всё, что неудержимо влекло его к Елене. Макимбе отдавалась ему со страстью, свойственной счастливой юности, охваченной безоглядным, почти религиозным восторгом. Да он и не был для неё человеком, – живым человеком. Он был – Драконом, принявшим человеческий облик, чтобы позволить Макимбе отдать ему жар её юного тела. Дракон ласкает её, берёт её, – грозный, могучий Дракон обнимает Макимбе!
   Такое происходило с ним впервые. Впервые он думал не о женщине, с которой занимался любовью, а о себе. Вернее, о той, с кем не было у него ничего, кроме бесконечных, начинавшихся и заканчивавшихся на полуслове, иногда выматывающих разговоров. Той, перед кем он так безжалостно выворачивал наизнанку всю душу. Той, которой ему стало буквально физически не хватать, – словно она была воздухом или водой.
   Скрипя зубами, он терзал мягкое и податливое лоно Макимбе, – как будто она была виновата в том, что творилось с ним.
   Опомнившись, он отпустил девушку, оттолкнул от себя её мокрую от любовного пота, горячую плоть, сел на кровати. Потом, обернув вокруг своих бёдер полотенце, прикрыл бесстыдно и жарко разметавшуюся на постели Макимбе, встал и подошёл к французскому окну, выходившему на галерею, нависавшую над внутренним двором дворца.
   Он всегда получал всё, что хотел. А хотел он вовсе не так много, и никогда не гонялся за женщинами: он был слишком для этого занят, и слишком хорошо знал: его женщины среди них нет. И всегда рядом был верный Гонта, который так незаметно и так трогательно заботился не только о его физической безопасности, но и о его здоровье, душевном и телесном. Потом была Марта, к которой он успел по-своему привязаться. Он знал за собой это свойство – чувствовать привязанность к женщине, с которой занимался любовью, совершенно недопустимое в его положении. Гонта, верный друг, – один из первых, кто встал рядом с ним и прошёл через всё, – регулировал и это. Они никогда ничего не обсуждали вслух, но всё происходило так, словно было выжжено раз и навсегда белым огнём на чёрном огне. Нормально, привычно. Удобно.
   Пока не появилась она.
   Он набрал полные лёгкие тёплого ночного воздуха, пахнущего Африкой, – лениво качающимся океаном, саванной, джунглями, пустыней, – всем сразу, – и ему стало легче. Конечно, ему стало легче. Он был всего лишь человек, а Макимбе была такой чудной, ласковой обезьянкой, пахнущей остро и сладко, – ему стало легче, и он едва не возненавидел себя за это.
//-- * * * --//
   Квамбинга ещё не спал, – работал. Как все, кого он создал в этом мире. Создал из крови, из праха, из ничего. Увидев Дракона, охрана молча расступилась, низко склонившись, и распахнула двери. Император поднялся из-за стола ему навстречу, и горечь печали промелькнула в его огромных, лиловых, как африканская ночь, глазах.
   Майзель подошёл к нему и сильно нажал на плечо, усаживая Квамбингу назад в плетёное из раттана кресло, и сам уселся на стол, не заботясь, как обычно, ни о каких церемониях и условностях.
   – Выдай её замуж, Квамбинга, – голос Дракона прогремел, отражаясь от стен и потолка, и чёрный гигант опустил голову. – И сделай это быстро. Слышишь?
   – Она не понравилась тебе, – вздохнул император. – Конечно, куда ей, дикарке из Намболы, до искушённых в любви белых женщин. Мне жаль, Дракон.
   – Я прослежу за тем, как ты устроишь её судьбу, – Майзель взял Квамбингу за подбородок, приподнял его голову и смотрел ему в глаза до тех пор, пока император не зажмурился. – Она чудная девочка, она не виновата. Не вздумай обидеть её, Квамбинга. Я многое прощаю тебе за твою преданность нашему делу. Но если обидишь её – я не смогу любить тебя, как прежде.
   – Я позабочусь о ней. Клянусь нашей дружбой и моей любовью к тебе, – ни один волос не упадёт с её головы. Я хотел, чтобы…
   – Я знаю, дружище, – Майзель положил руку на плечо императора и, сильно сжав его, встряхнул. – Я знаю. Но пусть случится, чему суждено.
   А чему суждено, подумал он. Я – не знаю!
//-- * * * --//
   Елена встала с саднящей головной болью, приняла прохладный душ, и её немного отпустило. Она накинула на себя махровый халат, выпила, морщась, ещё одну таблетку, – и услышала стук в дверь.
   – Кто там? – по-английски спросила Елена.
   – Свои, – по-чешски ответил Майзель. – Можно?
   – Заходи.
   Он вошёл и остановился на пороге. Ни тени усталости, ни тени сомнения не было на его лице. Только глаза выдали его с головой, – жуткий огонь полыхал в них, казалось, освещая всё вокруг неподъёмным, давящим светом.
   – Помочь тебе одеться? Мы вылетаем через час.
   – Спасибо. Я сама справлюсь.
   – Ты уверена?
   – Абсолютно, – она усмехнулась.
   – Елена.
   – Да?
   – Нет. Ничего. Извини. Если хочешь, я уйду.
   – Прекрати оперетту. Тебе придётся уйти, – я собираюсь пудрить носик, и зрители мне при этом абсолютно не требуются. Я буду готова через полчаса, если тебя это устроит. Один вопрос.
   – Конечно.
   – Вы и климат здесь меняете?
   – Ты почувствовала?
   – Ещё бы.
   – Это только местная анестезия. Столица, промышленные зоны. Мы же не маньяки.
   – Маньяки. Именно маньяки. Ненормальные. Причём – все.
   – В прежнем климате невозможно было заниматься делом. Только лежать под пальмой на пляже, петь, плясать и совокупляться. Мы с этим покончим.
   – И с совокуплениями тоже? – ещё саркастичнее усмехнулась Елена.
   Майзель пропустил шпильку мимо ушей и протянул ей вчерашний тюбик:
   – Смажь, пожалуйста, лицо. Хочешь съесть что-нибудь?
   – Кофе.
   – Хорошо. Я распоряжусь. Увидимся.
   – Пока, дорогой, – Елена старательно улыбнулась, а Майзель дёрнулся от этой улыбки, как от пощёчины.
   И, не сказав больше ни слова, по-военному развернулся и вышел.
   Елена немного постояла, зажмурившись, помотала головой и вернулась в ванную, преисполненная решимости, как и обещала Майзелю, «попудрить носик». Она по-прежнему не злилась на него. То есть, злилась, конечно. Или нет? Пожалуй, злостью это не стоило называть. Горькая – почти как в детстве – обида, – как он мог так, подумала Елена. А впрочем, – так мне и надо. Развесила нюни, идиотка. Ну, я тебе покажу экскурсию.
   Во время прощания у самолёта Елена старалась ни на кого не смотреть – и всё время натыкалась на взгляд Квамбинги. Но ей ничего не удавалось прочесть в его глазах.

Прага. Июнь

   Перед самым въездом в туннель под Замком Елена нарушила царившую в салоне автомобиля тишину:
   – Высади меня в гараже. Мне нужно домой.
   – Теперь оперетта звучит в твоём исполнении, – криво усмехнулся Майзель. – Не глупи. Тебе надо переодеться и отдохнуть как минимум два часа, прежде чем садиться за руль. Может, ты и не жалуешься на здоровье, но ты – не я и даже не космонавт.
   – Да, так эффективно расслабляться, как ты, я не умею.
   Он никак не отреагировал на очередную шпильку Елены – как будто вообще ничего не слышал. Ей сделалось неловко, даже немного стыдно за столь явно выказанную слабость, и Елена отвернулась.
   В лифт они вошли вместе. В здании было непривычно тихо, пустынно, и в первый момент Елена не сообразила, почему, но тут же вспомнила: суббота, работает только дежурная смена. Двери закрылись, а когда открылись, Елена увидела – они снова находятся у Майзеля в кабинете.
   – «Чешую» и сферу следует правильно уложить для хранения, – заявил Майзель, не глядя на Елену. – Твои вещи в ванной. Я скоро.
   Переодевшись, Елена вышла из ванной и увидела Майзеля, тоже сменившего «чешую» на обычный наряд. Он стоял у окна, глубоко засунув руки в карманы, и показался ей похожим на поверженного врубелевского демона. Елене стало так его жаль, – у неё защемило сердце. Не может быть, подумала она. Разве можно жалеть Дракона?! Но у меня, кажется, получилось.
   Он обернулся, шагнул к раскрытому саркофагу. Глядя, как он укладывает скафандр, Елена молчала. Ничего сложного в процедуре не было, – она прекрасно справилась бы сама. Он просто не хочет меня отпускать, грустно усмехнулась Елена. Интересно, – а ведь я совсем не хочу уходить! Но я должна.
   – Что с ней будет?
   – Ничего ужасного с ней не будет, – без паузы отозвался Майзель. Он, разумеется, понял, что – и кого – подразумевает Елена. – Всё будет с ней хорошо. Даю слово. Это всё?
   А что будет со мной, подумала Елена. Со мной, с тобой? С нами?
   – Нет. Ну, Квамбинга, – ладно. В конце концов, ты меня предупреждал, и нечто подобное я должна была предвидеть. Но ты? – Елена недоумённо покачала головой. – От тебя я такого не ожидала.
   – Ты делаешь вид – или в самом деле не понимаешь, что произошло? Сядь.
   – Я…
   – Сядь!
   Елена упала на диван, с испугом и негодованием глядя на Майзеля. Швырять людей одним только голосом – это уж слишком, подумала она. Проклятое чудище, как же я от тебя устала!
   – Не смей на меня орать, – тихо проговорила Елена. – По-моему, это ты не понимаешь!
   – О, нет, – Майзель сложил руки на груди. – Не понимаешь всё-таки ты. Хорошо же, – я объясню. Я ведь обещал помочь тебе во всём разобраться.
   Елена закрыла глаза – ей хотелось плакать от жалости к себе и к Майзелю, но ещё сильнее она хотела его выслушать.
   – Для этих людей, даже для Квамбинги, я – бог, обитатель Олимпа. Карающий и милующий, нисходящий с небес. Бог обязан принимать жертвы – таков его рок, Елена. А удел людей – приносить жертвы богу. Когда-нибудь мы сломаем и это, но нельзя ломать всё сразу, везде! И от такой вот – бескровной – жертвы я не мог отказаться. Это самое малое, что я мог сделать для них. Для всех.
   Невозможно было смотреть на его лицо. Во всяком случае, Елена не могла точно, – видеть такую боль оказалось выше её сил.
   Великий Дракон, подумала Елена. Бедный, бедный Дракон.
   Кажется, она повторила это вслух, – его лицо изменилось. И в следующий миг, словно пущенная из лука стрела, Елена врезалась в него, обхватила его руками за шею, и губы их встретились. Наконец-то, успела подумать Елена.
   А потом Вселенная взорвалась у неё в голове.
//-- * * * --//
   Он слишком давно хотел её. И так сильно, – иногда чуть не до обморока. И когда он ощутил её всю, когда услышал её шёпот и вскрик, почувствовал, как сильно и удивительно нежно целует она его, как покраснели её щёки и лоб, как она дышит, какая она мокрая вся – и внутри, и снаружи, – он понял: это случилось. И с ним, и с ней.
   Елена. Ангел мой, Елена. Сказка моя, Елена. Моя жизнь. Моя кровь.
   Моя боль.
   И он продолжал любить её до тех пор, пока Елена не обессилела окончательно. Едва он оторвался от неё, как Елена, сладко постанывая, свернулась калачиком и мгновенно уснула, смешно, по-детски подтянув под себя простыню.
//-- * * * --//
   Елена проснулась и несколько долгих секунд лежала, не понимая, где она и что с ней. Опомнившись, она села рывком, подтянув простыню до подбородка, и в растерянности огляделась.
   В «пещере» царил полумрак. Елена только теперь догадалась – огромное стекло окна совершенно непроницаемо для любопытного взгляда. Там, за стеклом, была ночь, – ну, или очень поздний вечер. Одежда Елены лежала, аккуратно сложенная, на столике у кровати. О, нет, это же не кровать, улыбнулась Елена. Это чудесный диван, принимающий любую форму по воле Дракона, – великого и ужасного. Нет, это немыслимо. Невозможно так жить!
   Елена прислушалась к себе и торжествующе улыбнулась. И тотчас нахмурилась, – а потом рассмеялась. Неясная, беспричинная радость наполняла всё её существо, щекоча нёбо, словно пузырьками шампанского. Где же он, чёрт его подери всего совсем?!
   Елена приняла душ и, выйдя из ванной, услышала трель телефона.
   – Ты невежа, – выдохнула в микрофон Елена, не в силах перестать улыбаться. – Ты где?!
   – Приезжай, – откликнулся Майзель. – Лифт привезёт тебя, куда нужно.
   – Как обычно, – хмыкнула Елена. – И куда же?
   – Сюрприз. Я готовил его, и поэтому не стал дожидаться, пока ты проснёшься. Не сердись, хорошо?
   И тон, и слова, – это было так необычно, так на него не похоже. Неужели я сделала это, поразилась Елена. Ну, не приснилось же мне это всё, наконец?!
//-- * * * --//
   Она вышла из лифта – прямо на крышу одного из сегментов гигантской замковой башни, накрытую стеклянным куполом. Вид отсюда открывался совершенно умопомрачительный, – кажется, не только Прага, но вся страна раскинулась внизу. Елена шагнула вперёд – и услышала песню.

     Будто клюнула горлица розовый снег заоконный.
     Аллеманда, куранта, сарабанда, жига, чакона.
     Будто канули в вечность три месяца месивом веток,
     Крыльев нетопырей, фонарей и скамеечек ветхих.

   Зоран Милич написал музыку на стихи русской поэтессы Вероники Рыбаковой. Песню в его собственном исполнении уже две или три недели крутили по нескольку раз в день на дюжине коротковолновых радиостанций. Называлась она «Пражский ангел», хотя почему – ангел, да ещё и пражский, оставалось для Елены тайной за семью печатями. Я уже три месяца не отхожу от Дракона ни на шаг, подумала Елена. И эти три месяца действительно похожи на целую вечность. Какое совпадение.

     Будут зимы зефирны и лица прохожих иконны.
     Аллеманда, куранта, сарабанда, жига, чакона.

   Милич уже много лет живёт в Праге – говорит, ему здесь легче дышится. И популярностью – и среди её поколения, и у куда более юных – пользуется совершенно заслуженно, подумала Елена. Милич – один из тех, кто не потакает моде, а задаёт её тон, формирует музыкальные вкусы, и, надо отдать ему должное, ведёт свою линию последовательно и твёрдо. И честно. Елена умела такое увидеть и оценить.
   Премьеру видео с песней, Миличем и Вероникой транслировали на канале «Культура», и Елена её не пропустила, – почти закономерно, поскольку это был единственный канал, передачи которого Елена смотрела более или менее регулярно.
   Елена видела слёзы и улыбку на лице Вероники – камера, разумеется, показала Рыбакову крупным планом. Милич спустился к ней в зал, взял за руку, вывел на сцену, и обоих тотчас завалили цветами. Вероника была явно растеряна обрушившимся на неё вниманием и растрогана небывало тёплым приёмом. Милич её только что на руках не носил, а композиция стойко держала первое место в музыкальном параде, – языковой барьер у слушателей практически отсутствовал, да и песня получилась прямо волшебная. У Елены уже при первых тактах мелодии комок к горлу подкатывал.

     Будешь жить – и носить голубые и белые платья!
     А заплачешь – кусни на губе золотое заклятье,
     И опомнится мир, и откликнется радостным стоном:
     Аллеманда. Куранта. Сарабанда. Жига. Чакона…

   Рождённая музыкой и словами гармония отзывалась в груди у Елены томительным трепетом, – как будто что-то вот-вот должно произойти, что-то невероятно важное и прекрасное, как слова и музыка этой песни. Сильный, мягкий и глубокий баритон Милича с едва заметной хрипотцой тоже, разумеется, действовал. Откуда он знает, удивилась Елена. Дракон никогда ничего случайно не делает, – неужели я проговорилась?
   Посередине пространства оранжереи стоял стол, накрытый на двоих, свечи, цветы, шампанское в ведёрке со льдом на длинной стойке, удобные на вид стулья с высокими спинками, чуть поодаль – передвижной кухонный автомат. Ни официантов, никого. Только Дракон.
   Он, видимо, решил окончательно выбить Елену из седла. В тёмных брюках из тонкой шерсти, отутюженных так, что о стрелки можно было порезаться, мягких туфлях и белой, просторной шёлковой сорочке с длинными рукавами и воротником апаш, открывавшим загорелую шею, Дракон совершенно не походил на себя самого.
   Он шагнул ей навстречу. Ничего не сказал, – только взял её руку, поцеловал, склонившись. А потом – в губы. У Елены всё звенело внутри, и бабочка у неё под сердцем ожила и затрепетала крыльями – от одного-единственного, почти платонического поцелуя. Он словно спрашивал: всё хорошо? Я ничего не испортил? И, отвечая на поцелуй, Елена закрыла глаза: не бойся, Дракон. Всё прекрасно.
   Он словно спохватился:
   – Ты выглядишь потрясающе, Елена.
   – По идее, я должна выглядеть, как выжатый лимон. Однако это не так, и по твоим глазам это видно, – улыбаясь, Елена погладила его по щеке. – В чём секрет, поделись?
   Он пожал плечами, улыбаясь в ответ.
   – Ты великолепен, – чуть отстранившись и оглядывая его, заявила Елена. – Правда, романтический вечер обычно предшествует, а не завершает, но это не твоя вина. Поэтому не смотри, пожалуйста, на меня таким взглядом.
   – Я ничего не собираюсь завершать, Елена. И тебе не позволю. Не вздумай возражать – голову откушу.
   – Я давала повод говорить со мной таким тоном?
   – Нет. Но, поскольку это – единственное, на чём я собираюсь настаивать, тебе придётся принять и тон, и всё, из него вытекающее.
   – Ты уверен?
   – Ух, Елена. Ещё как уверен.
   – Я стану тебе мешать.
   – Значит, будет весело. Ты, кажется, всегда стремилась мне помешать? Ну, так теперь у тебя появится для этого масса возможностей.
   Елене вовсе не хотелось ему возражать. Но мешать – тоже не хотелось:
   – Ты дурак, Драконище. Я хочу помогать тебе. Я же… на твоей стороне.
   Ей хотелось сказать – «твоя», но Елена удержалась. Но Майзель, кажется, успел заметить мелькнувшее в её глазах выражение, – он прижал Елену к себе и снова поцеловал её в губы.
   – Хватит, – еле переводя дух, прошептала Елена. Сердце колотилось у неё в горле. – А то я чувствую, ты за себя не отвечаешь. Я проголодалась. Честное слово!
   – Идём.
   Он взял Елену под локоть, проводил к столу, усадил, выложил еду на тарелку. И еда, и тарелки были от Втешечки. Это было так мило, – Елена еле сдержалась, чтобы не прослезиться.
   Втешечка явно сегодня себя превзошёл, подумала Елена, чувствуя, как тает мясо во рту. Столько мяса, как в эти три месяца, я, наверное, в жизни не ела! Интересно, а повод Дракон ему сообщил? Какой вечер. Какое вино!
   Погода стояла, как по заказу, – хрустально-прозрачное небо с мириадами звёзд, которые здесь, на высоте, куда почти не доставал свет городских огней, были ясно видны. И ни разу телефонный звонок не потревожил их уединения. От немыслимо вкусной еды, от музыки, от всего происшедшего, – у Елены кружилась голова. Майзель посмотрел на неё и улыбнулся:
   – Ты Елена Прекрасная. Пойдём танцевать.
   Он поднялся, обошёл вокруг стола и помог ей встать. Музыка зазвучала громче. Как он это делает, удивилась Елена.
   – Мы ведь никуда не торопимся?
   – Извини.
   – Всё-таки ты дурак, – вздохнула она. – И ничего, ну, ничегошеньки – даже вот ни пол-столечка – не понимаешь. Я хочу посмотреть на звёзды.
   Они взяли по бокалу с вином, подошли к краю террасы, и Майзель выключил свет.
   – Ах, – не сдержалась Елена.
   – Так лучше, правда?
   – Да. А теперь помолчи.
   Майзель слушал, а Елена рассказывала про созвездия и знаки Зодиака, про Сириус и Венеру в доме Марса. Он покачал головой:
   – Невероятно. Откуда ты всё это знаешь?
   – Я лет до двенадцати хотела стать астрономом.
   – Правда?
   – Абсолютная.
   – Елена, ты прекрасная и мудрая женщина.
   – Прекрати подлизываться.
   – А я не подлизываюсь. Я говорю тебе комплименты.
   – Зачем?
   – Не зачем, а почему. Мне хочется. И я не могу сдержаться.
   – Чего тебе ещё хочется?
   – Танцевать с тобой.
   – Ну, танцуй.
   И танцевал он восхитительно. Как делал вообще всё – вкусно, с ошеломляюще-опасной грацией теплокровного ящера мезозойских лесов, с изяществом превосходного образца мужской человеческой особи в самом расцвете сил и возможностей. Это было, наконец, нечестно. Елена так и сказала ему. И спросила:
   – Откуда ты узнал, что мне нравится «Пражский ангел»?
   – А тебе нравится?! – радостно удивился Майзель. Так искренне, – не поверить у Елены не получилось.
   – Я не должна повторять это сто раз, не правда ли?
   – Я люблю Милича. Он умеет объяснять музыкой самые сложные вещи. В этой песне всего одна тема. А если ты спросишь, как это сделано, никто не сможет ответить.
   – Ты и в музыке разбираешься.
   – Ориентируюсь. Совсем чуть-чуть. Лакуны в классическом образовании, знаешь ли. Если бы я мог это сам!
   Елена долго-долго смотрела ему в глаза. И, наконец, прошептала:
   – Не может быть.
   Он чуть отвернулся и промолчал.
   – Милич… ты его… Ты?! Это ты нашёл Веронику?! О, боже. Конечно.
   Ей посвящали юношеские стихи, – иногда неплохие. И даже пели ей серенады. Дарили цветы. И романтическим ужином удивить её сложно. Но никто никогда не дарил Елене песню, – такую песню. Песню, которой рукоплещет пол-Европы – и вся русская Ойкумена: Милича там тоже знали и очень любили.
   – Елена.
   – Говори.
   – Я… Я не думал, что ты догадаешься. Я… То есть, я очень этого хотел, но я бы никогда…
   – Заткнись, Драконище. Просто – заткнись!
   А кто может что-нибудь с этим поделать, пронеслось в голове у Елены. Кто, у кого есть силы на это?! У меня – нет. Не осталось. Совсем. И пусть будет, что будет!
   Елена не помнила, как они снова оказались внизу, где именно – она и не поняла. Еи было уже это так безразлично, – не передать никакими словами. И каждое его прикосновение отзывалось в Елене трепетом крыльев.
   Крыльев бабочки у неё под сердцем.
//-- * * * --//
   Она была такая горячая и шелковисто-влажно-скользкая внутри, – он буквально ошалел от желания. Елена почти не давала ему двигаться, ногами, руками и животом вжимая его в себя. Выпив его всего, до последней капли, Елена медленно отстранилась, и на её разрумянившемся, расцветшем лице появилась такая улыбка, от которой у Майзеля защемило под ложечкой. Она провела кончиками пальцев по его груди и, увидев, как вздрогнули его мышцы, отзываясь на её ласку, прошептала, по-прежнему улыбаясь:
   – Она знала.
   – Теперь я не успеваю за полётом твоей мысли, Елена.
   – Марина.
   – Думаешь?
   – Уверена. Сейчас – уверена.
   – Наверное, она очень этого хотела, – покачал головой Майзель. – Но – знала? Вряд ли, – он снова склонился к Елене.
   – Да ты спятил, – обнимая его, прошептала ему прямо в ухо Елена. – Дай мне отдышатся, чудище!
   – Не могу.
   Крышу сорвало, вспомнил он потом выражение, принесённое Корабельщиковым. Надо же, какое точное. Действительно, он так себя чувствовал, – как дом, у которого вихрем сорвало крышу.
   Немного остыв, они снова любили друг друга, но беззвучно и нежно, – как бы в полкасания. Потом Майзель перевернулся на спину, и Елена вскарабкалась на него, обняла руками, прижалась всем телом, щекоча ему шею мягкими, тонкими волосами. Он чувствовал её тёплую кожу, чувствовал, как плещется в нём маслянистой волной желание.
   – Я тебе нравлюсь, похоже, – Елена приподняла голову, и он увидел совсем близко её влажно сверкающие, пронзительно синие глаза. – Ну, давай, попробуй сказать мне это. Ты ведь хочешь сказать мне это, Дракон?
   – Да.
   – Что «да»?!
   – Ты очень красивая, щучка-колючка. Ты очень-очень красивая. Ты красивая, как ангел. У тебя восхитительное тело. Ты такая живая и тёплая, что я не могу от тебя оторваться. Ты мой размер. Ты – мой размер, везде, понимаешь, ёлочка-иголочка? Я обожаю твоё тело, твои волосы. У тебя чудесные глаза, такого изумительного синего цвета, что я не могу дышать, когда смотрю в них. Я обожаю твой горячий рот, твои губы, твой язык. Твоя улыбка сводит меня с ума. Я люблю твой вкус и твой запах. В тебе так тесно и жарко, что я совершенно теряю голову. Нет ничего лучше на этом свете, чем заниматься с тобой любовью. Нет ничего важнее, чем заниматься с тобой любовью.
   Господи, кто мог бы вообразить, подумала Елена, плача, смеясь и целуя его лицо, – Дракон знает такие слова!
//-- * * * --//
   Когда Елена проснулась, солнце стояло уже довольно высоко. Она приподнялась на кровати. Майзель сидел в кресле прямо напротив и что-то отмечал в планшете. Он уже облачился в свой привычный наряд. Услышав Елену, он поднял на неё взгляд.
   Она даже не подумала прикрыться, – розово-коричневые глаза её сосков смотрели прямо на Дракона. Увидев, как затрепетали его ноздри и дрогнули брови, как опустилась рука с планшетом, как побелел кончик носа, – Елена победно, хотя и тихонечко, рассмеялась. И только после этого медленно, словно нехотя, потянула на себя шёлковую материю:
   – Где это мы?
   – Назвать тебе номер апартаментов? – улыбнулся Майзель.
   – Ну, хорошо хоть, не в кабинете, – притворно вздохнула Елена. – А где ты вообще живёшь?
   – В кабинете, – Майзель отвёл взгляд.
   Елена молчала, наверное, не меньше минуты.
   – Ты законченный псих, – выдавила она, наконец, из себя. – Это же… неудобно!
   – Мне удобно, – буркнул Майзель. – Зачем мне какое-то особенное, отдельное жильё? Чтобы ездить из него на работу?
   – Да. Действительно, – поджала губы Елена. – Даже не хочу это сейчас обсуждать. Собственно, и обсуждать-то нечего. Хорошо. Какие у тебя планы?
   – Завтрак с величествами. В одиннадцать. Сейчас – почти девять. Платье и туфли, а также всё прочее, необходимое, – в ванной. Полутора часов тебе должно хватить.
   – Я тоже приглашена?
   – Боишься, тебе тарелки не достанется?
   – Может, не стоит торопиться? – осторожно осведомилась Елена. – Всё-таки это не тусовка однокурсников, а Император Вселенной.
   – Да они меня зашибут, если я без тебя появлюсь. По очереди: сначала Марина, потом – Вацлав.
   – А откуда они…
   – От верблюда.
   – Мне надо съездить домой.
   – Ты не успеешь.
   – Я быстро обернусь. На машине.
   – Не вздумай сбежать, – прищурился Майзель. – Не имеешь права.
   – Дракон. Я только туда, возьму кое-что – и обратно.
   – Ну, ладно, – он явно мялся, собираясь что-то сказать, и почему-то медля, словно не решаясь.
   – Ну, давай уже, – подбодрила его Елена.
   Он поднялся, подошёл, вынул из внутреннего кармана узкий, длинный футляр и протянул его Елене.
   – Это подарок тебе – от Квамбинги.
   – За что?!
   – За победу над ним.
   – Ах, вот как, – Елена закусила губу. – Всё понятно.
   – Открой. Пожалуйста.
   Елена раскрыла футляр – и остолбенела. Даже скользнувшую вниз простыню не смогла подхватить.
   Она такая живая, подумал Майзель, чувствуя, как всё обрывается у него внутри. Так невероятно хороша, – и так непохожа на пластмассовых гламурных овец с фарфоровым оскалом, что таращатся с обложек, заставляя живых женщин мучить себя. И зубки у неё чуть-чуть желтоватые, как у живой женщины, и носик такой смешной, с маленькой раздвоинкой внизу, и веснушки эти, и родинки, и складочка на шее, и там, где в детстве были ямочки на щеках – мимические морщинки теперь, и крошечная оспинка на лбу, и трещинка на нижней губе. А глаза! О боги, где вы нашли для неё такие глаза?! Да что же это такое. Я просто свихнулся совсем!
   – Ты просто свихнулся совсем, – прошептала Елена.
   Бриллиант, формой и размером с персиковую косточку, совершенной чистоты и невероятной прозрачности, на тонкой платиновой цепочке, казалось, осветил всю комнату своим сиянием. Миллион, подумала Елена. Или два? А может, пять или десять?
   Она посмотрела на Майзеля полными слёз глазами:
   – Бедный, бедный Дракон. Как же ты чувствуешь себя, когда твои игрушки пытаются управлять тобой?! Какой ужас, боже мой. Какой ужас!
   – Это война, – Майзель опустил голову.
   – Есть какой-нибудь, – я не знаю, – музей, где этому «подарку» самое место?! К такому сокровищу даже прикоснуться страшно!
   – Положи в комод, – махнул рукой Майзель. – Кому он тут нужен?! Придётся надеть подвеску хотя бы однажды, – Квамбинга должен увидеть её на тебе.
   Елена с треском захлопнула футляр, завернулась в простыню и встала.
   – Поезжай, щучка-колючка, – кивнул Майзель. – Только обязательно возвращайся.
   Ну куда же я денусь, подумала Елена. Разве можно сбежать от Дракона?!
//-- * * * --//
   «Шпачек» заглох, едва Елена выехала из гаража Замка. Она крутила стартер, пока тот не начал завывать, и только тогда перестала терзать несчастный механизм. Какая-то мистика, подумала Елена. Знак свыше?
   Механик вызванной «кареты скорой помощи» осмотрел автомобиль, покопался в моторе, похмыкал, покрутил головой. Закрыв капот, он вытер специальной салфеткой следы масла и нагара с пальцев, убрал её в особый контейнер, после чего виновато развёл руками:
   – Простите, милая пани. Я механик, а не чародей. Ваш верный чижик скончался от старости.
   – Что? – потерянно посмотрела на механика Елена, чуть не плача. – Совсем-совсем ничего нельзя сделать, никак?
   – Разве что новый двигатель, – пожал плечами механик. – Да где ж его взять, новый, тем более – тут? Из Франции, или из Испании, с автосвалки какой, придётся заказывать. А уж возни с переделкой и регистрацией, – он махнул рукой. – Я бы не связывался, но дело ваше.
   – Вы понимаете, это память, – Елена умоляюще глядела на механика. – Я не могу его бросить.
   – Эх, – механик в задумчивости поскрёб затылок. – Всё равно нужен эвакуатор. Можем выгрузить его у вашего дома, пусть постоит, пока…
   Механик застыл с вытаращенными глазами, пялясь куда-то поверх плеча Елены. Она обернулась, – Майзель нёсся к ним, кажется, даже не касаясь земли подошвами сапог. Да уж, увидеть Дракона утром на улице, среди обычных людей, – это зрелище, подумала она.
   – Что случилось?
   – Машина сломалась, – сердито ответила Елена и всхлипнула.
   – Так, ну-ка – сырость не разводить, – распорядился он, как самый настоящий Дракон. – Пан Штурса, – бросив быстрый взгляд на нашивку механика с именем, обратился к нему Майзель. – Большой панельный дом на Выжловской, – знаешь?
   – Так точно, – рявкнул механик, переводя восторженно-недоумевающий взгляд с Дракона на Елену и обратно.
   – Оставь машину там, мы потом что-нибудь придумаем.
   – Есть! – механик вытянулся и только что не козырнул.
   – Спасибо, дружище, – улыбнулся Майзель, и Елена увидела, как немолодой уже дядька расцвёл от этой улыбки, будто красна девица. Да они же все в него влюблены, подумала она. Ох, Дракон! Можно, я не буду съедать свою шляпу?!
   – Елена, идём.
   – Я…
   – Елена, – Майзель повёл глазами в сторону механика.
   – Спасибо вам большое, – искренне поблагодарила механика Елена и позволила Майзелю увлечь себя назад, к Замку.
   Майзель обнял её за плечи, и Елена не видела, как механик Штурса, быстро и мелко перекрестив их след, отвернулся и, что-то тихо бормоча, отчаянно зашмыгал носом.
//-- * * * --//
   – И что теперь? – Елена плюхнулась на заправленную кровать и посмотрела на Майзеля. – Это не твоя работа, случайно?
   – Я молился, – сложив ладони лодочкой, он шутовски поклонился и воздел глаза к потолку. – Господи, неисповедимы пути твои и неизъяснима милость твоя! Наконец-то этот драндулет даже тебе, с твоим воистину божественным долготерпением, окончательно и бесповоротно осточертел!
   – Прекрати юродствовать, – нахмурилась Елена. – Во-первых, мне нужна машина.
   – Купи себе машину, Ёлочка, – кротко посоветовал Майзель. – Или возьми напрокат.
   – У меня нет сейчас денег на покупку, – отрезала Елена. – Придётся занимать у всех, кого можно. Напрокат? Это мысль, но сегодня воскресенье!
   – Сегодня машина тебе не понадобится. Так и быть, до дворца и обратно доедем на моей.
   – Послушай, мне совсем не до шуток. У тебя ничего не найдётся, хотя бы на пару дней?
   – У Гонты найдётся точно. А у меня – нет. И тоже – совершенно точно.
   – Этот монструозный дредноут, этот бронетёмкин поносец – твой единственный автомобиль?! – уставилась на него Елена. – Да что ж ты за чудо-юдо такое?!
   – А зачем мне другие автомобили? – удивился Майзель. – Я и этим-то пользуюсь намного реже, чем предполагал.
   – А почему ты так сияешь, можешь мне объяснить?!
   – Обязательно. Ты же не уехала.
   – Тьфу, – Елена в сердцах хлопнула себя по коленям. – Позвони Гонте. Пожалуйста.
   – Завтра, – кивнул Майзель. – Дай отдохнуть человеку, хорошо? И поехали – а то опоздаем.
   – А Ярослав и Владимир тоже будут?
   – Нет, пацаны в военном лагере. Придётся нам с Вацлавом ухаживать за шестью дамами одновременно.
   – Пацаны, – хмыкнула Елена. – Их высочества. Нет?
   – Нет, – улыбнулся Майзель. – Нормальные, славные мальчишки. Тебе тоже понравятся. Вперёд!
//-- * * * --//
   Елена ждала встречи с Вацлавом с некоторым трепетом, однако оказанный ей приём оказался далеко за гранью самых смелых её ожиданий.
   – Пёрышко! – загрохотал Вацлав. Елену особенно потряс наряд «Императора Вселенной»: он был не в мундире, а в джинсах, ковбойке навыпуск и сандалиях на босу ногу. – Как здорово, что ты приехала! Марина! Ты где там копаешься?! У нас гости!
   – Здравствуйте, ваше величество, – пролепетала Елена, запрокидывая голову чуть не до хруста позвонков. – Я очень… польщена.
   Вацлав отвесил Майзелю подзатыльник:
   – Балбес, – он снова повернулся к Елене. – Пёрышко, ты это брось. Он, конечно, проволынил, но я велел ему тебя предупредить: величества, превосходительства – это на службе. А мы дома. Завтракать сейчас будем. Марина!!!
   – А можно поберечь стёкла? – Марина появилась на пороге столовой с подносом. – Это, между прочим, уникальные витражи, народное достояние!
   Королева поставила поднос и, шагнув к Елене, крепко её обняла.
   – Как я рада тебя видеть, дорогая, – прошептала Марина Елене на ухо. – Не обращай внимания, – смущаясь, он всегда солдафонствует. Поможешь мне?
   – С удовольствием, – не слишком уверенно улыбнулась Елена.
   – Слав, пойди, переоденься, – велела Марина. – Дракон, – приведи девочек, мы с Еленушкой сейчас управимся. Идём, дорогая. Сюда.
//-- * * * --//
   – Ты знала?! – выпалила Елена, войдя вслед за Мариной на кухню. – Скажи мне. Пожалуйста!
   – Нет, Елена, – королева улыбнулась. – Но мечтала об этом с той самой минуты, как открыла твою книгу. Когда я вас представляла друг другу, между вами проскочила такая молния, – я думала, меня убьёт на месте. По-моему, только вы сами этого и не заметили. Неужели не заметили? Ну, он – ладно. Но ты?
   – Всё я заметила, – краснея, пробормотала Елена. – И что же? Я должна была сразу упасть ему в объятия?!
   – Отчего же нет? – пожала плечами Марина. – Ты с ним – и с нами – человек одной серии, одной обоймы. По-моему, всё закономерно.
   – Что же это творится, – Елена уронила руки.
   – То самое, дорогая.
   – Что?!
   – Вы созданы друг для друга. Поверь, – со стороны виднее, – королева погладила Елену по плечу, и Елене захотелось, – она даже не смогла бы сейчас точно выразить, чего именно. Просто чтобы эта женщина всегда находилась с нею рядом. – А ещё… Он – мужчина одной женщины. Как и Вацлав. Давай-ка приготовим всё, наши мальчики там сейчас начнут мебель от голода грызть.
   – Особенно Дракон. Тебе, похоже, не терпится меня сосватать, – светски улыбнулась Елена.
   – Не стану лукавить, – вздохнула Марина, – если бы это мне удалось, я была бы счастлива. Но торопить тебя я тоже не стану.
   – Марина, но ведь так нельзя, – с содроганием проговорила Елена. – У меня сломалась машина, а я даже на его автомобиле поехать не могу, – чтобы им управлять, нужно стать шкипером авианосца. У него же ничего нет! Он ночует в кабинете или в этих дурацких апартаментах, носит какой-то кафтан с сапожищами, не спит, глотает кусками еду, – не живёт, а функционирует!
   – Так займись этим, – усмехнулась Марина. – Купи ему штаны и рубашки, заставь спокойно поесть, и пусть ему будет, куда возвращаться с работы домой. Уложи его спать рядом с собой, наконец. Ты женщина или кто?
   – Как же так вышло, Марина? – изумлённо посмотрела на королеву Елена. – Я же вижу – он для вас, словно брат или сын. А все остальные, – у меня даже слов для этого нет! Как же так? Почему?!
   – Вот поэтому, – королева переставила сахарницу со стола на поднос. – Всё отдал людям – и ничего не просит взамен. Едва ли не у каждого человека здесь есть какая-нибудь история, в которой Дракон так или иначе замешан. Квамбинга или Александр, Гонта или Иштван с Беатой, возможно, когда-нибудь расскажут тебе свои. А я расскажу тебе нашу.
   Елена кивнула, чтобы не говорить ничего.
   – Я встретила Вацлава на своём первом балу и полюбила в ту же секунду. Его привёл кто-то из золотой молодёжи, – мы, Милославские, за три поколения вполне вписались в британское высшее общество. Привёл, чтобы посмеяться – даже не со зла, а так – по сути своей натуры. Вацлав приехал учиться в Сэндхёрст, уже будучи боевым офицером, и, скорее, это он мог их чему-нибудь научить. Я узнала о его русских корнях случайно. Это меня вдохновило. Я долго искала, как к нему подступиться, – он меня покорил. Он совершенно не походил на светских мотыльков, окружавших меня с самого детства, – ещё и поэтому я втрескалась в него, как безумная. Уж такая я уродилась – белая ворона: всей душой ненавидела фальшь и фанаберию, пропитавшую насквозь весь наш дом, всё вокруг. И я ему написала по-русски письмо, и обратилась к нему по имени, которым его крестили, – Вячеслав. Он очень удивился – и пришёл на свидание. И я его уже не отпустила, – Марина негромко рассмеялась.
   Улыбнулась и Елена, – королева в этот миг словно вернулась на четверть века назад, и помолодела прямо на глазах – на целую четверть этого длинного, страшного века.
   – Он воин, рождённый стать великим монархом, – Марина накрыла ладонью руку Елены. – Я всегда это знала, но не потому убежала за ним на край света. А он долго не мог поверить, будто я способна стать настоящей женой солдата. Но я ему доказала, – Марина улыбнулась, вспомнив, наверное, что-то. – У нас уже были сыновья, когда нам пришлось искать убежища в Южной Африке. Возможно, он тогда только понял, как много мы друг для друга значим. И там мы встретили Дракона.
   Марина опустила веки и покачала головой.
   – Он был такой смешной – долговязый, сутулый, всё никак не мог привыкнуть к своему новому облику, новому телу. Ломал вещи, бил посуду, расстраивался из-за этого чуть не до слёз. Когда Вацлав рассказал мне о случившемся с ним, я, признаться, не поверила. Ты, вероятно, тоже, – но это правда. А потом он менялся – прямо на моих глазах. И становился Драконом. Я всё видела – видела это пламя, гудящее в нём. А Вацлав торопился научить его всему, что знал и умел сам, – ведь он был обречён.
   – Обречён?! – переспросила Елена. – Ой, Марина. Прости. О чём ты?!
   – У него была опухоль мозга, он умирал. Впрочем, внешне это никак не было заметно, – пока. Мы сразу сказали Дракону: ты должен выбрать для своего плана другого человека. Вацлав просто не доживёт. А он… Он сказал – рассосётся. И я ему поверила.
   – Но это невозможно, – вырвалось у Елены.
   – Конечно же, невозможно, – глаза у Марины подозрительно заблестели. – А что мне оставалось? Только поверить, – ведь спасти моего мужа, отца моих детей могло лишь чудо. Я понимала, – только безоглядно, во всём, поддержав Дракона, я получу хотя бы крошечный шанс. Через год на очередном обследовании врачи подтвердили: опухоль перестала расти. Без облучения, без химии, – без ничего. Никто ничего не понимал. А когда Народное собрание назначило экспертизу, и её провели, не обнаружили даже следа тумора. Даже следа не осталось, понимаешь ли ты это, дорогая?
   – Марина, – Елена обхватила голову руками. – Марина. О, боже!
   – Сказать тебе, что я пережила, когда об этом узнала? Боюсь, у меня не выйдет, – королева снова вздохнула. – Я была готова подошвы его целовать. А Дракон, – только плечами пожал: знаешь, как он умеет, – «Я ж говорил – рассосётся!» И как мы можем к нему – после всего – относиться? Я, например? Мы перед ним в неоплатном долгу. Если бы не это – разве взвалили бы мы на себя это бремя короны, разве смогли бы его нести?! Понимаешь, Еленушка?
   – Понимаю, – прошептала Елена. – Я ничего об этом не знала. Боже мой!
   – Мы хотели отразить этот факт официально, упомянуть об опухоли. Но никто из врачей не согласился. Сказали: вероятно, ранее был поставлен ложный диагноз, ведь такой рак за два, много – за три года полностью поглощает мозг. Ценой страшных мучений можно – теоретически – продлить жизнь на пару лет. В общем, чудес не бывает – таков был окончательный вердикт. И мы не стали упорствовать. Наверное, это не очень честно, – Марина посмотрела опять на Елену.
   – Наверное, нет, – Елена сжала её пальцы. – Но вы правильно поступили. Пусть люди спят спокойно. И слушают только добрые сказки о королях и драконах. Господи, да если бы я три месяца назад знала, что способна вот такое произнести – удавилась бы со стыда. А теперь, – видишь, жива, как ни в чём не бывало!
   – Что же тут стыдного? – удивилась королева. – Ты представь себе только, Еленушка: Дракон придумал работу для стольких людей на столькие годы! Думаешь, случайно у нас и самоубийств-то нет почти, особенно среди молодёжи и взрослых в возрасте до сорока? Столько людей смогло состояться, найти своё призвание, обрести высокие цели, – и идеалы! Куда же без этого? Зачем богатство? Чтобы хорошо жить? А для чего это – хорошо жить? Это же страшно – просто хорошо жить. От этого люди из окон выбрасываются. Человеку обязательно нужно что-нибудь делать. Что-то открывать. Куда-нибудь лезть. Что-нибудь пытаться раскопать и узнать, чего ещё никто до него не пытался.
   – Но не могут же все это делать? Абсолютно все?
   – Почему же? – удивилась Марина. – Да запросто.
   – А ты?
   – И я. Я открываю людей в своих детях. Выкапываю, отряхиваю, привожу в порядок. Рассказываю, как нужно, что такое хорошо и что такое плохо. Вацлав занят, он служит народу. И я должна служить, – служа нашим детям, своему мужу, я служу народу. Это всё и есть долг. А как же иначе?
   – Господи, – выдохнула Елена, – да разве же можно так жить?!
   – Только так и можно, дорогая. Смотри, какая у нас команда, – а ведь это он её собрал. И как всё это работает! И не за счёт людей, а для людей, – ведь это невероятно, чудовищно важно.
   А ведь что интересно, вдруг спокойно, почти отстранённо, подумала Елена. Если бы не Дракон, если бы они с Вацлавом не принялись переворачивать здесь всё вверх дном, – разве ринулись бы сюда газеты, журналы, радио– и телеканалы со всего света, разве обрушились бы на меня все эти предложения – узнать, рассказать, написать очерк, взять интервью? Ведь только на этом я сделала себе имя, попала в обойму. Конечно, я умею работать, – но кто бы узнал об этом, если бы не они? Сколько я всего увидела и пережила – благодаря им, из-за того, что всё время с ними ристалась! Не будь их – торчать бы мне в каком-нибудь заштатном листке. Получается, и я перед ними в долгу?!
   – Ты знаешь, Марина, – Елена провела рукой по лбу, – когда я начинаю представлять себе, как же ненавидят вас – и его, особенно его, – все эти… плодожорки, вместе с их подпевалами под знамёнами всех цветов, – у меня ноги от страха отнимаются. А когда я понимаю, за что они вас ненавидят, – страх пропадает, и остаётся только ярость. Её следует остудить, поскольку лишь в таком состоянии она эффективна, – и я тебе обещаю, Марина: я это сделаю.
   – Ну, вот видишь, дорогая, – королева погладила Елену по руке. – Видишь, – ты всё поняла. Не зря мы на тебя понадеялись.
   – Нет, не зря, – Елена решительно встала. – Но, по-моему, всё равно совершенно точно пора накормить, наконец, детей и мужчин!
//-- * * * --//
   Завтрак превратился в обед, плавно перешедший в ужин, – Марина с Еленой всё никак не могли наговориться, да и у Майзеля с Вацлавом нашлось, что обсудить. Когда они вернулись в Замок, была уже полночь.
   Елена повозилась, удобнее устраиваясь у Майзеля на плече, и закрыла глаза.
   – Что-то Марина определённо тебе нашептала, – задумчиво произнёс он. – Как-то ты притихла.
   – Раздавлена масштабом твоей персоны, – пробормотала Елена.
   – Ну-ну. Давай-ка, вылезай из-под пьедестала. Тебе нужно поспать.
   – Знаешь, что самое удивительное?
   – Что?
   – Я с радостью тебя послушаюсь.
   Он просто лежал, а Елена, засыпая, чувствовала, как он просто гладит её – по спине, по волосам, и ей было так неописуемо хорошо, – ничего другого даже и не хотелось. Она была переполнена благодарностью к нему за это молчаливое понимание и ласку, – и не заметила, как уснула.

Прага. Июнь

   Утром Богушек принёс ключи от «Электры».
   – А документы? – спросила Елена.
   – Какие там ещё документы, – отмахнулся Богушек и засопел.
   – Дракон, – Елена прищурилась. – Оставь-ка нас с паном Гонтой наедине.
   Майзель посмотрел на Елену, на своего «обер-цербера» – и, кивнув, удалился в спальню, плотно прикрыв за собой дверь.
   – Ну? – хмуро спросил Богушек, не глядя на Елену.
   – Сядь, – тихо и властно сказала она.
   Гонта, скривившись, исполнил её приказание. Елена подошла к нему близко-близко, опёрлась рукой на стол и склонилась к Богушеку так, что её лицо оказалось буквально в дюйме от его лица:
   – Вы все тут на «ты», – короли, драконы, жандармы. Надеюсь, ты и на меня не обидишься. Посмотри мне в глаза, Гонта.
   Крякнув и дёрнув себя за ус, Богушек выполнил и эту просьбу.
   – Смотри, Гонта, и слушай меня. Очень внимательно, – голос Елены сделался вибрирующим и низким. – Я скорее убью себя или разрешу тебе сделать это, прежде чем как-нибудь, – словом или делом, – ему навредить. Клянусь. Честью и памятью моих родителей. Понял меня?
   – Понял, Еленочка, – усы у Богушека приподнялись, а лицо – разгладилось. – Понял, родная. Прости.
   – Отлично. Бог простит, Гонта. А теперь – убирайся, пожалуйста, вон.
   Богушек и в самом деле почти выбежал. Елена зажмурилась, стиснула кулаки и потрясла головой.
   – Дракон! – позвала она.
   – Что ты ему сказала? – обнимая Елену за плечи и с тревогой вглядываясь в неё, спросил Майзель. – Скажи мне!
   – И не подумаю, – улыбнулась Елена. – Отпусти меня, мне пора.
   – Куда это ты навострилась? – тон у Майзеля сделался подозрительным.
   Елена привстала на цыпочки и, схватив Майзеля за уши, притянула к себе и поцеловала в губы:
   – Если из-за тебя у меня внутри – такой салют, какого за всю мою жизнь ни разу ещё не бывало, – я и не знала, что такое возможно, – это всё равно не даёт тебе права меня контролировать. Заруби это себе на носу, – а лучше запиши в планшет, так даже надёжней. Понял?
   – Понять я этого никогда не смогу, – горестно вздохнул Майзель, – но попытаюсь запомнить. Мне очень нужно, чтобы ты была со мной, Елена. Очень-очень. Конечно, держать тебя ни за какие места я не стану.
   – Отчего же, – ехидно улыбнулась Елена, – за некоторые места я с превеликим удовольствием разрешу тебе подержаться. Могу даже сказать, за какие именно мне особенно хочется и ужасно приятно. Впрочем, ты, кажется, и так знаешь. Кстати, откуда? Неужели это есть в моём файле?
   Майзель сверкнул глазами, – ему нравилось, когда она выпускала свои коготки. И проговорил:
   – Я знаю, Елена: ты сильнее многих мужчин. Ты всегда была сильнее всех своих мужчин.
   Теперь Елена посмотрела на Майзеля уже совершенно серьёзно. И тогда он, одной рукой осторожно, но крепко взяв её лицо, большим пальцем другой провёл по мягким губам Елены – неожиданно и сильно:
   – Я знаю. Но этого больше не нужно, мой ангел. Ты слышишь меня? Понимаешь меня?
   По тому, как она замерла, как метнулась тень в её глазах, Майзель понял: он пробил её скорлупку. Ещё не капитуляция, – но чертовски заметная трещина. Он взял руки Елены в свои, осторожно погладил ладони, запястья, – так, что Елена вздрогнула, ощутив под сердцем трепет крыльев бабочки от этого прикосновения:
   – У нас такие разные жизни, Елена. Я не знаю, сколько времени потребуется, чтобы они вошли в зацепление друг с другом. Я не знаю, произойдёт ли это когда-нибудь. Но я готов на всё, чтобы это случилось!
   Елена кивнула и улыбнулась вздрагивающими губами. И, справившись с собой, потрепала Майзеля по щеке:
   – Ты сильнее всех, кого я знаю. И мне – честно – никогда и ни с кем ещё не было так хорошо. И поэтому я тоже хочу попробовать. Если тебе это интересно. Ты доволен?
   – Да, щучка моя. Доволен.
   – Прекрасно. А теперь отпусти меня. Сейчас же!
//-- * * * --//
   Елена заехала домой, переоделась в уютные и привычные джинсы и свитер и позвонила Полине, – надёжной, как скала, старинной и верной своей подруге. Так уж издавна повелось, – ещё со школьной скамьи сделались они неразлучны: полноватую, круглолицую и черноглазую, с непокорной копной мелких «греческих» кудряшек, Полину вечно дразнили и щипали мальчишки, а тоненькая, белобрысенькая Еленка отважно бросалась её защищать, молотя направо и налево маленькими, но удивительно крепкими кулачками.
   – Давай встретимся «У малиржу», – предложила Полина. – А почему бы тебе в редакцию не заехать?
   – Не хочу, – вздохнула Елена. – Давай, это отличное местечко. Я буду примерно через полчаса.
   Места для стоянки Елена не нашла, и, торопясь, бросила «Электру» прямо на закрытой для транспорта, маленькой Мальтезской площади. Вбежав в ресторанчик, Елена плюхнулась на стул напротив Полины и увидела её оторопевшее лицо с широко раскрытыми глазами.
   – Господи, Ленка, – пробормотала Полина, разглядывая её, как будто видела впервые. – Не может быть!
   – Что, так заметно? – немного огорчилась Елена.
   – Заметно?! – переспросила Полина. – Да на тебя посмотреть – ослепнуть можно! Кто?! Ох… Неужели?!
   Елена кивнула и протянула Полине отпечатанный на принтере листок со своей подписью:
   – Передай это Иржи. Я не могу сама.
   – Это…
   – Заявление по собственному.
   – Ленка, ты спятила, да?!
   – Да, Полечка, – легко согласилась Елена. – Утешает одно: спятила не только я. Мы оба.
   У неё покраснели и стали горячими уши. И опять напомнила о себе бабочка под сердцем. Такого уже давно с ней не случалось. Собственно, такого с ней вообще никогда не случалось.
   Елена непроизвольно облизнула губы:
   – Да перестань же так на меня пялиться. Люди пугаются.
   – Он тебя проглотил. Не стоило Иржи разрешать тебе затевать эту авантюру.
   – Чепуха, – поморщилась Елена. – Да я никого и не спрашивала. Полечка, займи мне денег, пожалуйста. Мой чижик помер.
   – Сколько тебе нужно? – вздохнула Полина. – Я спрошу у папы.
   Отец Полины, Исидор Штайн, прославленный на весь мир нейрохирург, в свои семьдесят не утративший железной твёрдости рук и молниеносной скорости движений, всегда выручал дочь и её друзей – благо, возможности для этого имелись.
   – Я не знаю, – растерялась Елена. – Мне просто нужна машина. Но это же целая эпопея – нужно идти в какой-то салон, что-то выбирать, что-то спрашивать, понимать, что говорят в ответ, оформлять кредит! Я же ничего этого не умею! Что, Полечка?
   – Он знает? – тихо спросила Полина. – Про машину?
   – Ну, конечно, знает! Богушек выдал мне лимузин, – но не могу же я ездить на служебном авто с мигалками и сиренами!
   – Так ты на этом приехала?! – Полина, ещё больше вытаращив глаза и схватившись руками за стол, указала подбородком в окно, за которым стояла «Электра» с эмблемами Службы – два стилизованных драконьих силуэта, золотой и чернёного серебра – инь-янь, внутри двойного разомкнутого кольца.
   Елена виновато пожала плечами.
   – Богушек выдал, – повторила Полина, качая головой, словно китайский болванчик. – С мигалками. Как будто больше ничего нет.
   – Ты можешь не верить, сколько угодно, – кивнула Елена, вытягивая из сумочки сигареты. – Я тоже не верила. Но пришлось. Ничего нет. Вообще ничего, Полечка. Меч и доспехи, – первоклассные, да, – и ничего больше.
   Полина зажмурилась, и Елена увидела, как из-под её ресниц проступили слёзы.
   – Всё ясно. Что тут ещё скажешь. Ты будешь с ним?
   – Я не знаю. Но ничего, как прежде, уже не будет. Никогда. Понимаешь, Полина?!
   – А университет?
   – Я не знаю! Я не могу сейчас ничего решать, Полечка, не могу!
   – Это заметно, – хмыкнула Полина. – Дай мне сигарету. Тьфу, у меня руки трясутся! Слова-то хоть говорит?
   – Почти все.
   – О-о, – протянула Полина. – Всё даже хуже, чем я сначала подумала.
   – Хуже не бывает, – согласилась Елена. – И лучше тоже.
   – Вот так прямо?!
   – Именно так.
   Полина молчала, едва заметно покачивая головой. И вдруг выговорила то, что почувствовала на секунду остановившимся сердцем:
   – Это мужчина твоего размера, Елена.
   – Что?!
   – Тебе такой и был нужен всегда. Чтобы дыхания не хватало. Чтобы было, как в эпицентре атомного взрыва. Ленка. Будь счастлива, ладно? Пожалуйста!
   – Я не могу, – всхлипнула Елена. – Полечка, я так хочу ребёнка. Я всё-всё чувствую, как самая настоящая женщина, а ребёнка не будет, совсем никогда не будет, Полечка!
//-- * * * --//
   Судорожно выцарапав динамик из уха, Майзель с остервенением швырнул его на пол и размозжил ударом тяжёлого каблука, – камень отозвался коротким, низким и грозным гулом.
//-- * * * --//
   Едва не шатаясь, Елена добрела до машины, села, пристегнулась, завела двигатель. И вспомнила всех своих мужчин.
   Всех до единого. Сразу. И тех, с кем у неё было то, что она называла про себя обтекаемым словом «отношения». И тех, с кем не было ничего. И первого своего мальчика, ещё в последнем классе гимназии, с которым отважно доэкспериментировалась до того, что стала женщиной, и целых две недели ходила, переполненная новыми ощущениями, боясь пролить их, такая гордая – и у неё все это случилось. И Машукова, – отозвалось мгновенным и острым, как укол, в мозгу и в печени где-то, чувством, – не боли, нет, боль давно сгорела, ушла, но неуютом, таким неуютом, – Елена почти застонала. И коллегу-телеоператора, с которым вместе едва не захлебнулись в мутном ледяном ручье в Перу. Вспомнила, как, едва они вырвались из жидкой бурлящей глины, их швырнуло друг к другу жадной жизненной силой, – спаслись! спаслись! – как они сорвали с себя грязные липкие тряпки и соединились прямо там, на земле. И мальчика в Чечне, питерского студента, взятого в армию со второго курса журфака, – родителям нечем было заплатить взятку в военкомате. Он совсем обалдел от её русского, читал ей стихи всю ночь напролёт на блокпосту у костра. Мальчик, – с нежным, совсем ещё детским лицом, – он держал её за руку, смотрел таким взглядом! Она чувствовала, да что там, – она знала: его убьют, и разрешила ему. И он, дрожа от ужаса, влюблённости и желания, расплескался, даже не войдя в неё. И Елена испытала тогда мгновенное и острое чувство, – не наслаждение, нет, – она даже не смогла подобрать подходящего слова. Он плакал от стыда и любви у неё на груди, и она тихо говорила какие-то слова, утешая его. А утром их окружили, прижали к земле ураганным огнём. Мальчишку взяли, оттащили его от Елены, раненого, с перебитой кистью и продырявленным лёгким, и перерезали ему, живому, горло – но так, чтобы он не умер сразу и не истёк быстро кровью. Его голова, конвульсивно вздрагивая, шевелилась, открывая страшный, булькающий разрез трахеи. Чеченцы что-то говорили и смеялись. А Елена смотрела. Напоровшись на её взгляд, они замолчали. Обыскав её, грубо облапав, нашли паспорт с коронованным львом. А Елена смотрела – как смотрит дикому зверю в глаза человек, и зверю – не выдержать этого взгляда. И, дёргаясь и шипя от этого взгляда, они столкнули, наконец, тело солдата в мокрый овраг, выстрелив ему в затылок. И больше не прикоснулись к ней пальцем, – хотя долго кричали, махали руками, звонили куда-то. Потом, когда её доставили к Масхадову, она выплеснула ему всё в лицо. Много гневных, отчаянных слов, – об одичании с обеих сторон, об игрушечном суверенитете, который так легко учинить в каждом ауле, который ничего не исправит, не оправдает и не решит; о свободе, которая – долг и ответственность, сострадание и милость. Надо остановиться, чтобы спасти людей, иначе вас всех уничтожат, Аслан, горько сказала ему Елена. Кто знал свой народ лучше имама Шамиля, – а ведь это его слова: народ мой худой и доброе дело может сделать, только если над ним занесена сабля, которая уже срубила восемь голов! Так вышло, – не она его слушала, а он её. Потом Масхадов, повышая и повышая голос, заговорил, – зачем Корона не схватит за руку «вечно пьяных от крови и водки» русских, зачем они слушают сионистов, ведь чеченцы – не палестинцы, они не такие, они воины, а «русские сами виноваты», зачем задурили людям головы баснями про свободу, зачем ушли?! И вдруг замолчал, почернев лицом. Он всё понимал, конечно. Но и он оказался заложником, – своих недалёких, озверевших абреков, арабских наёмников с несусветными саудовскими деньгами, заложником долга, – другого долга, неправильного, страшного, смертельного долга, – умереть ни за что. А может, и не понимал. Но выслушал. И поцеловал ей руку, прощаясь. Как человек.
   Елена открыла глаза и вцепилась в баранку обеими руками. Неужели это происходит со мной?! Дракон – и никого больше. Ничего больше!
//-- * * * --//
   Если бы не великолепные тормоза, прецизионная система курсовой устойчивости и точнейший руль, Елена угодила бы в аварию, – бабочка у неё под сердцем всю дорогу так и не сложила крыльев ни на секунду.
   Она влетела в кабинет и с разбега повисла на шее у Майзеля. Пока он нёс Елену в постель, раздевая её и лихорадочно освобождаясь сам от одежды, она чуть не съела его лицо поцелуями.
   – Не плачь, Елена. Не плачь, ангел мой. Я всё исправлю. Я хочу тебя!
   – Глупый, глупый Дракон. Не нужно ничего исправлять. Нельзя ничего исправить – заткнись и целуй меня!
   Он не хотел и не мог остановиться. Чтобы женщина когда-нибудь сумела пробудить в нём такой ураган, – даже в юности, когда чуть не каждая юбка кажется воплощением идеала, – нет, такого с ним просто не могло произойти! И – впервые за много лет – ему стало по-настоящему тревожно. Да, подумал Майзель с неожиданной на себя злостью. Именно так все и должно было случиться. Возомнил о себе, будто научился контролировать всё на свете, и себя – в том числе? Ну, так получи же сполна, человечек! Как же это?! Елена, небесноглазый мой ангел. Славянка с капелькой скандинавских и балтийских кровей. Прости меня. Скажи, – как сделать тебя счастливой?!
   Оставив Елену, сладко посапывающую во сне, словно ребёнок, Майзель забрался под холодный душ, слегка остудивший его. Осторожно, чтобы не разбудить Елену, он оделся и вошёл в лифт, – вторая смена заступала на дежурство через минуту.

Словения. Июнь – Июль

   В пятницу Майзель, как и обещал, утащил Елену в Порторож, на целых восемь дней. Сплошной декамерон – они вообще не вылезали из кровати. А когда вылезали, всё равно не могли друг от друга оторваться. Кто-то невидимый, словно джинн, набивал продуктами холодильник и привозил напитки, – прятаться и таиться оказалось не от кого. Елена ходила по маленькому уютному бунгало в одной мужской рубашке на голое тело, – стояла жара, и Дракон сходил с ума от такого наряда, и любил её, – огромный, гладкий и совершенно неутомимый, будто мальчишка – она едва не теряла сознание от счастья. Он сам делал ей массаж, – ну, а кто мог с ним сравниться?! А потом купал её, словно маленькую. И расчёсывал – сначала редким гребнем, а потом щёткой. И так ласкал!
   Ни души вокруг – только солнце, кусочек пляжа и море. И они – вдвоём.
   Боже, как он мне нравится, думала Елена, гладя его по волосам и закрывая глаза, растворяясь в его ласках, как река в океане, – а он скользил губами и языком по её телу. Никогда прежде её не взрывало и не уносило так. Никогда прежде мужчина не называл её такими словами. Мой ангел. Ей страшно понравилось ласкать его ртом. Никогда прежде это не доставляло ей такого тягучего, томящего наслаждения. Она любила чувствовать горячий ток его крови, пульсацию жизни, ей нравилось, как выгибает дугой его тело от её прикосновений, нравилось, как наливается он каменной твёрдостью, и как ударяет ей в нёбо, в щёки, в язык его обжигающе-тёплая, вязкая, терпко-сладкая влага.
   – Это очень много для меня значит.
   – Это – что?
   – Не просто ещё один способ заниматься любовью.
   – Почему?
   – Я так чувствую.
   – Мне тоже нравится, когда ты ласкаешь меня языком. Ужасно нравится.
   Ей действительно до безумия нравилось. Нравилось так, – Елена думала каждый раз, что утонет. Патология. Никогда прежде с ней ничего такого не делалось. И язык у него был, – как у настоящего дракона. У Елены опять проснулась под сердцем бабочка.
   А он вздохнул:
   – Это другое.
   – Что – другое?! Ты дикарь. У тебя мифологическое сознание, – улыбнулась Елена, целуя его. – Я никогда не делаю, чего мне не хочется. В том числе и в постели. Бедненький. Неужели я первая на это решилась?
   – Елена. Всё, что было до тебя, было не со мной.
   – Правда? – глаза у неё заблестели. У Елены всегда слёзы стояли близко, и многие совершенно напрасно принимали это за признак слабости характера. – И не со мной, Драконище. Как легко тобой манипулировать, дорогой.
   – Я всегда это знал. Я тебе говорил.
   – Я помню. Торжественно обещаю не злоупотреблять. Когда тебе захочется, чтобы я это сделала, сразу хватай меня за волосы и тащи. Ладно?
   – Елена Прекрасная. Ты развратная женщина.
   – Все филологички такие. Мы знаем много слов, у нас правильная артикуляция. И язык хорошо подвешен. Кроме всего прочего, ты очень вкусный, – Елена облизнулась и увидела, как вспыхнули у него глаза и появились белые пятна на щеках. – О-о… Что, опять? Уже?!
   – Да. Если ты ещё раз это сделаешь, я больше…
   – Хочешь, чтобы я развела настоящую сырость? – чуть не плача, на этот раз – по-настоящему, перебила его Елена.
   – Обязательно.
   И Елена послушалась. Развела настоящую сырость.

Дракон и Елена. Июль – Октябрь

   В любви Елена была такой же, как и в работе, и в жизни вообще – смелой до безрассудства, щедрой до беспамятства, страстной до самозабвения. Эта женщина, – умеющая одним хлёстким абзацем, одной точной и сверкающей, как молния, фразой оборвать любую, сколь угодно долгую и успешную политическую карьеру, освежевать до костей, превратить в посмешище до конца времён кого хочешь, – оказалось, эта виртуозно насмешливая женщина с острым, язвительным умом способна быть ошеломляюще нежной!
   Елена не была ни синим чулком, ни жеманной недотрогой, и всегда смело любила мужчин, которые казались ей достойными её любви. Бывало, она даже увлекалась своими мужчинами. Она всегда видела их слабости – иногда мирясь с ними какое-то время, иногда негодуя и хлопая дверью. Ведь её мужчины всегда оказывались слабее. Интеллигентные, тонкие, начитанные, иногда даже умные. Иногда блестящие. Слишком тонкие. Слишком начитанные. Она никогда не зацикливалась на каком-то определённом типе. Но с таким, как Дракон, судьба столкнула её впервые. И с ней такое творилось! Чтобы от единственного прикосновения, от одного его поцелуя так распрямлялось в ней всё?! И никогда прежде она не позволяла себе потерять контроль над своими чувствами, раствориться в мужчине, стать частью его. То есть – именно того, что происходило с ней сейчас.
   Елена ругала себя последними словами, но не находила в нём ничего, позволяющего ей пережить спасительное разочарование. Никогда ещё ни один мужчина в её жизни не излучал такую спокойную, биологическую уверенность в себе, в своих силах, в своей правоте – и в своей мужской силе, которой не требовались никакие костыли и подпорки, в том числе и в виде женского обожания. Она любила наблюдать за его лицом с крупными, резкими чертами, за игрой его мимики, его улыбкой, иногда похожей не на улыбку человека, а на драконий оскал, – но это уже не пугало её. И, пожалуй, впервые в жизни ей было с мужчиной так безоглядно, так отчаянно хорошо и спокойно. Ей нравилось, что он говорит, когда любит её, нравилось чувствовать, как снова и снова оживает внутри неё его плоть. И как от его слов и ласк трепещет крыльями бабочка у неё под сердцем. Ей нравилось знать, – он всё время хочет её. Ей нравилось видеть, как появляются белые пятна у него на щёках и вспыхивают глаза, когда она тянет его к себе. Она сама хотела его всегда, – стоило только подумать о близости с ним, и у Елены начинался туман в голове. Она любила, замирая от страха, смотреть, как он бреется, как порхает в его руке смертельно острая – подлинно опасная – бритва с клинком настоящей дамасской стали. Целовать его щёки и шею после бритья – о, это ощущение она бы ни на что другое не променяла!
   Никогда прежде ей не случалось так безмятежно засыпать, прижавшись к мужчине, испытывая восхитительное чувство тепла, расходящегося по всему телу откуда-то из-под сердца, мягкой волной разгоняющего кровь к самым далёким клеточкам. Она всегда жутко комплексовала из-за своих вечно холодных ног, – даже в жару под одеялом проходило немало времени, прежде чем Елене удавалось по-настоящему согреть их. А Дракон брал её ступни в свои ладони, большие, удивительно мягкие для мужчины, горячие, как печка, и спустя пару минут ощущение льда между пальцев исчезало бесследно. Теперь она просто жила, не думая ни о каких последствиях и потере лица, – потому что рядом с таким мужчиной невозможно женщине потерять лицо. Только если перестать любить.
   Никогда прежде мужчина так не опекал её, – так весело и спокойно, так ненавязчиво и так откровенно. Она всегда остервенело отбивалась от мужской опеки, её бесило сюсюканье и тисканье, она презирала конфетки-цветочки, считая это покушением на своё право быть собой. Не мужской куклой для любовных игр, в которые сама играла вовсе не без удовольствия, а собой, личностью, человеком. Но с Драконом всё было как-то не так. Он словно не замечал ничего – ни смен настроения, ни заносов в полемике, ни утренней растрёпанности или непудренности, ни синевы под глазами, ни так некстати вылезшего прыщика на подбородке. Елену это поначалу бесило, как признак невнимания, отстранённости. Она не желала, чтобы её идеализировали, выдумывали такой, какой она не была. А потом, поймав несколько раз его взгляд, она поняла: всё он видит, слышит, сечёт, замечает, только… Но если да, – то почему же не произнёс он это слово ни разу?!
   И всё же Елену не покидало чувство, будто Дракон всё время держит её на руках, отводя небрежно в сторону, как ряску, как нечто, лишённое всякой силы и смысла, любые неудобства и несообразности её жизни. Даже быт перестал существовать. Елена никогда не грешила мещанством, а командировки и приключения давно убедили её – человеку на самом-то деле совсем немногое нужно. Но Дракон существовал на ином уровне, совершенно неведомом Елене прежде: всё оказывалось под рукой практически мгновенно. Не нужно думать о необходимом, вообще замечать его, – есть дела, куда более важные. И, хотя это самое «всё» являлось не то государственным, не то служебным, оно не носило казённого отпечатка, – было удобным, уютным, добротным.
   Он вечно куда-то мчался, ехал, летел, плыл, отдавал приказы, разбирал ошибки подчинённых, обсуждал бесконечные варианты бесконечных дел, – и всегда вокруг были его люди, готовые в любую секунду сломя голову броситься исполнять его волю. Казалось, прикажи он пристегнуть Африку к Америке – и они, щёлкнув каблуками, свернут это дело за каких-нибудь пару часов. Руководя и командуя, он не распекал и не подавлял, а помогал и поддерживал. И поэтому тоже всё его необозримое «хозяйство» работало, как безупречный часовой механизм.
   Раньше Елена всегда смеялась над выражением – «специалист широкого профиля». Но применительно к Дракону оно оказывалось уже не оксюмороном, а точной характеристикой склада его ума и размеров эрудиции. А самым удивительным открытием Елены стала уверенность – всеми своими инструментами Дракон владеет и пользуется по праву.
   Она всегда оставалась серьёзной – даже слишком серьёзной для своего возраста и внешности. А сейчас она вдруг стала находить вкус в совершенно девчачьем дуракавалянии. Словно брала реванш за упущенное в юности, казавшееся неважным, не стоящим внимания. Из её повседневного гардероба напрочь исчезли строгие чёрные и тёмно-синие брючные костюмы с глухими блузками, а на их место вселились легкомысленные тряпочки, чуть ли не с рюшечками, – и розовые, и голубые, и золотистые рубашечки, и топики на тоненьких бретельках, и маечки, открывающие животик, и штанишки выше колена, и юбочки с разрезом до бедра. Ей до умопомрачения всё это шло. А вот найти джинсы, рубашки и туфли, подходящие по размеру Дракону, оказалось нелёгким делом. Но Елена справилась – и страшно гордилась собой. Ей нравилось дразнить, тормошить его, трогать, бродить с ним по городу, валяться в траве и целоваться в Летенских садах, на улочках Старого Места и Малой Страны, ездить с ним вместе в машине, бездумно глядя на стремительно летящую под колёса ленту шоссе. Ей нравилось знать: не нужно быть ни умной, ни сильной, ни опытной – всё это рядом с Драконом делалось лишним. Ей нравилось, как он при первой же возможности хватал её и носил на руках – Елену никогда в жизни ни один мужчина так не таскал на себе в самом прямом и первозданном смысле этого слова.
   Он нравился ей даже в своём дурацком наряде, не то униформе, не то рясе, – и нравился без ничего. Она знала, как жалко может выглядеть раздетый и безоружный мужчина. Но только не он! Он вообще нравился ей во всех своих проявлениях. Елену удивляло умиротворение, наступавшее после близости с ним. Она и прежде никогда ничего не симулировала, принадлежа к тому счастливому – относительному – меньшинству женщин, абсолютно не испытывающих в подобных хитростях нужды. Но с Драконом происходило у неё небывалое. Полумедицинский термин для этого никак не годился! Ей казалось, она – ракета из праздничного фейерверка, стремительно взлетающая ввысь и взрывающаяся в небе ослепительным звёздным дождём. Когда он любил её ночью, она засыпала, как дитя. Когда он любил её утром, она просыпалась, и заряда бодрости и ровного, очень правильного настроения ей хватало надолго. Ей нравился едва уловимый аромат, шедший от его тела. Елена обладала очень тонким обонянием, и всегда страдала от этого: некоторые запахи вызывали у неё почти физическую боль. А его запах – не одеколона или дезодоранта, а его собственный, настоящий – действовал на неё, как бальзам. Может быть, из-за свойственного Дракону нечеловеческого здоровья? Он никогда не болел, не простывал, никогда не кис и не ныл, как другие мужчины, и это здоровье и тела, и духа любила Елена едва ли не больше, чем все остальное в нём.
   Она с удивлением рассматривала себя в зеркале – не только её саму, но и знакомых удивила происшедшая с ней перемена. Она словно сбросила лет десять. Да она и чувствовала себя моложе! Елена не сразу задумалась над занимательным наблюдением: давненько не мучила её мигрень, и периодические смены настроения стали много мягче. А задумавшись, удивилась и даже к врачу не поленилась пойти. Она никогда не жаловалась на здоровье, хотя и богатырским назвать его не могла, – всё очень обычно. А стрессы, работа и всякие прочие дела тоже давали о себе знать, – и бессонными ночами, и тяжестью в желудке. А тут, – как рукой всё поснимало. Даже кожа безо всяких особенных ухищрений сделалась какой-то особенно гладкой и чистой. Молодая, моложе Елены, докторша в поликлинике, мучительно краснея от невозможности скрыть испепеляющее её любопытство, – Прага, как выяснилось, совсем маленький город, где все знают всё обо всех, – прокатив пациентку сквозь резонансный томограф, никаких патологий, разумеется, не нашла, о чём с облегчением Елене и сообщила. Только пробормотала что-то невнятное насчёт особо благоприятного гормонального фона, но Елена не обратила на её реплику никакого внимания.
   Елене не было с ним легко. Во-первых, он не спал. Всегда просыпаться одной – Елена вовсе не находила это забавным или удобным. Ей так хотелось, проснувшись, увидеть его рядом с собой, услышать ровное, размеренное дыхание! Дракон никогда не оставлял её просто так, – на подушке всегда оказывалась или гвоздика – любимый цветок Елены, или веточка мимозы, или пара крупных черешен, или цветной – жёлтый, сиреневый, синий – листочек бумаги с липкой полоской и нарисованной смешной, смеющейся рожицей. Умом она понимала: ему вовсе не нужен сон, – вон, дельфины не спят вообще никогда, и никто не находит это чудовищным. Елена всё понимала, – и всё равно ужасалась. Нет, он не вскакивал и не убегал, великодушно позволяя ей затихнуть, заснуть, согревая её, – она и не чувствовала, когда он уходит. И, стоило ей проснуться и захотеть его, Дракон приходил, как будто угадывая этот миг – и любил её, горячую со сна, расслабленную, вздрагивающую от наслаждения и желания. Но она же знала – он не спит! Когда Елена думала об этом, слёзы подступали к её глазам.
   Наши недостатки – как известно, продолжение наших достоинств. Перфекционист и обуздатель хаоса, квинтэссенция континентального духа, Дракон – не переносил беспорядка. Он ничего никогда не говорил, но при виде невымытой вовремя кофейной чашки на его лице отражалось такое страдание, – у Елены буквально сердце кровью обливалось. И в кабинете, и в «квартире», где они по молчаливому обоюдному согласию проводили время вдвоём, всегда находились на боевом взводе похожие на резвых черепашек роботы-уборщики, – стоило на кухне или у дивана уронить пару крошек, как электронные зверушки бесшумно набрасывались на непорядок и, проглотив его, снова исчезали. Первый раз они напугали Елену едва ли не до икоты, – Дракону насилу удалось её успокоить. А потом он так над ней хохотал, – Елена даже обиделась.
   Она стала понимать ещё одну причину, по которой Дракон всегда так неудержимо рвался домой, в Прагу. Дома был порядок. Он столько сил положил, создавая этот порядок, делая его уютным и приятным, незаметным и незыблемым. Его приводили в ярость неряшливо одетые, неопрятные или развязные люди. А толстяков, – не больных, а именно разъевшихся, особенно молодых – он, кажется, готов был сожрать живьём. Дома, в Праге, таких почти не встречалось.
   Елене пришлось признать правоту сказанных Мартой когда-то слов: Дракон прячется от женщин. Он не мог полюбить их всех сразу – и предпочитал не любить никого. В желании полюбить их всех не было ничего от пошлой страсти коллекционера мужских побед. Он жаждал сделать их всех счастливыми, – всех сразу и навсегда. Он и весь мир, и цивилизацию, о которой столько говорил, воспринимал, как женщину, нуждающуюся в любви и защите. Рыцарство, доведённое до абсурда, думала Елена. И теперь он взял и всё это на неё – одну! – обрушил.
   Он оказался таким живым, – несмотря на свою безупречность. Она видела, как смотрят на него другие женщины. Как смолкают при их появлении, – когда они появлялись вместе, – и как смотрят на него. А потом на неё, – кто эта беленькая мышка, отхватившая себе – Дракона?! Богатых, интересных и привлекательных мужчин всегда немало мелькало вокруг Елены, но он – он был единственным в своём роде. Елена всё видела, – и уже осознавала этот масштаб. И понимала: он выбрал её, – нет, не случайно, конечно, но она ни секунды не обольщалась на свой счёт. Елена принадлежала когорте тех женщин, что с возрастом, оттачивая стиль и совершенствуя вкус, учась понимать, как правильно ходить, стоять, садиться, поворачиваться, улыбаться и говорить, становятся куда интереснее, чем в юности или в ранней молодости. Но – при всех своих несомненных достоинствах – Елена была одной из многих. Умная, талантливая, – иногда даже больше умная, чем талантливая, но это вовсе не добавляло ей привлекательности в мужских глазах. А вокруг порхало столько красоток, и помоложе её, и поярче, и поаппетитнее на ощупь, и вполне готовых – и способных – родить целый выводок маленьких дракончиков. Кажется, только его это вовсе и не интересовало. Дело было совсем не в этом. Дело было в другом: он, кажется, любил её. Хотя и молчал, как партизан на допросе.
   Елена чувствовала это – ведь невозможно такого не чувствовать! Её изумляло то благоговение, с которым он её ласкал. Она сама с удовольствием его разглядывала, и трогала, и целовала, и очень желала, чтобы ему было хорошо с ней, чтобы он видел и понимал, как ей хорошо с ним, – но что же он вытворял! Не было места, не было уголка на её теле, которых он не перецеловал бы по крайней мере тысячу раз. Интересно, он Марту тоже так целовал, подумала как-то Елена, испытав при этом приступ ослепляющей ревности, испугавший её саму. Елену потрясло, как сразу и точно они совпали, как будто и в самом деле были двумя половинками одного существа. Огромного роста, обладающий невероятной даже для тренированного и опытного воина силой, Майзель оставался вполне человеком, с человеческими размерами, и никаких неудобств или, тем более, неприятных ощущений у Елены не возникло ни разу, и ей не пришлось ни к чему привыкать. И ничего объяснять ему тоже не требовалось. Делай, что хочешь, – или толкни его на спину и резвись сама, или дай ему полную волю и закрой глаза, чтобы улететь прямо в рай, на седьмое небо.
   Он постоянно ей что-нибудь дарил. Нет, не дворцы и не конюшни с ахалтекинцами [40 - Ахалтекинская – уникальная по выносливости, выездным качествам и экстерьеру порода скаковых лошадей.]. Он слишком хорошо знал, – вызывающей роскошью подарка не смутить Елену, не растопить её сердце. Она не могла носить никаких бриллиантов, пока люди на Земле умирают от голода. Она и вправду была такой. Именно от неё, такой, и сходил он с ума. Именно она – такая – стала вровень ему. И она это знала. И знала другое: Дракон – и есть тот, единственный, в её жизни. Только самого главного – самого-самого – не мог он ей подарить.
   За много лет Елена привыкла жить с чувством: у неё не будет ребёнка. Никогда. Елена не вдруг поняла, что означает это сказанное врачами «никогда». Она помнила взгляд женщины-гинеколога, в котором плеснулась такая жалость и боль, когда она произнесла вслух эти страшные, неотвратимые слова. До Елены даже не сразу дошло, что это было сказано ей, – и о ней. А когда, наконец, дошло…
   Нет, она не смирилась с этим приговором. Но она научилась с ним жить, приладилась к нему. Как прилаживается к жизни за решёткой приговорённый к пожизненному сроку. Со временем Елена даже стала находить в своём положении кое-какие маленькие, но преимущества: она ни от кого не зависела, её никто не ждал, она могла делать всё, что ей хотелось и казалось в данный момент важным. Она перестала примерять свою жизнь к мужчинам, с которыми у неё случались романы. Никогда она не жила рядом со своими мужчинами, – всегда уходила и приходила, когда ей удобно. И мужчины всегда с таким облегчением вздыхали, узнав, – им ничего «не грозит». И поэтому она всегда спокойно оставляла них, – всегда первой. И это было тоже очень удобно.
   Ни разу – ни сама Елена, ни Дракон – ни словом не обмолвились об этом. Елена догадывалась, да что там – была убеждена: он всё знает. Абсолютно всё. Но – они оба отставили это в сторону, заперли, как скелет в шкафу. Когда они не то, чтобы поостыли, – Елена знала: никогда она к нему не остынет! – скорее, пристроились, приноровились друг к другу, когда их отношения пришли в некое равновесие, и первая жажда близости показалась утолённой, – он стал замечать, как с Еленой творится неладное. Она так смотрела на юных и не очень юных мамочек с детьми, которых в Короне в последние годы стало видимо-невидимо, – у него начинало противно и тоскливо дёргаться в груди. Он знал: если бы он по-настоящему смог ощутить её боль, то умер бы на месте. Он мог швырнуть весь мир к её ногам, достать ей с неба звезду, подарить ей бриллиант размером с лошадиную голову, но это ничего не значило для неё. Он чувствовал – несмотря на страсть и нежность, сливавшую их в одно существо, Елена не хочет, не может разрешить ему взять часть её беды на свои плечи. Он знал, – она будет пытаться оторвать его от себя, и съедать себя изнутри, словно она всё ещё виновата, словно так можно что-то исправить.
   Впервые за всю его жизнь, устремлённую в цель, будто выстрел, перед ним была не Вселенная, которую необходимо во что бы то ни стало уберечь от Хаоса. А всего лишь одна молодая женщина, хрупкая и прелестная, отважная, как мало кто из мужчин, и с такой бедой за плечами, которую никакому мужчине не понять, не поднять, не осилить, не сдюжить, не развести, не выплакать, не спросить, не сказать. Женщина, посмевшая ворваться в его мир, как гроза. Женщина, расколовшая, словно гнилой орех, непобедимую броню его одиночества. Женщина, которую ему тоже необходимо спасти. Вместе со всей Вселенной. Или вместо?

   Впервые за долгие годы – он не знал.

   Конец первой книги

Книга вторая

   Памяти Орианы Фаллачи

   Зло невозможно победить добром – только другим злом, под именем добра успешнее вербующим себе сторонников. Нельзя позволить открутить время назад – за путь сквозь дикость и ненависть Человечество заплатило слишком высокую цену. Нельзя отступать – уступки толкуют как слабость. Но мы обязательно найдём выход. Ведь мы люди, и поэтому обязаны его найти. Что за доблесть – сделать возможное? Сделать невозможное, сотворить чудо – вот настоящее дело!
   Волнующий и провокационный сплав – романтика и наука, жестокость и благородство, честь и предательство, справедливость и вероломство. Всё это – во второй книге романа «Год Дракона» – «Огненный меч» Вадима Давыдова, автора трилогии «Наследники по прямой». Вы не сможете закрыть эту книгу, пока не перевернёте последнюю страницу!

Эпиграфия II

   …И есть, наконец, третий вид мечты. Сегодня он – не то чтобы нелегальный, а просто неприличный, и поэтому как бы несуществующий. Основные положения его процитированы мною в самом начале. Эта мечта говорит не «о шансах для любого» и не о «возможностях для каждого» – а об обязательном и всеобщем развитии для всех.
   Эта мечта как само собой разумеющееся предполагает, что цивилизация должна быть достойна людей – и что люди должны, обязаны быть достойны своей цивилизации.
   Эта мечта предполагает, например, что люди должны быть образованны – и что их образование должно применяться на Родине, а не быть пропуском на другую, чистую половину глобуса. Что у властей должна быть власть – и прилагающаяся к ней ответственность, равная уровню власти. Что прямое участие во власти (и ответственности) должно быть осознаваемой обязанностью каждого гражданина. Что конечной целью, наконец, должно стать непрерывное развитие всех – в том числе тех, кто сегодня бомжует по малолетству, тех, кто обучается на сеошников, и тех, кто никому не верит, потому что все вокруг сволочи и гады.
   Этой мечты о будущем для всех – сегодня у нас ещё нет. Её только предстоит вспомнить и сформулировать по-новому.

Виктор Мараховский

   От сводов гробницы, чтимой тобой, остался один лишь прах, И грудою хлама лежат мечи, что сверкали в твоих руках. Он стражу поставил у складов зерна, бедняков наделяя едой, И велел: «Пусть сотни подъёмных колёс напоят поля водой». И имя его зазвучит тебе вновь – не грохотом пушек стальным. Теперь ты услышишь его из уст наставников, избранных им. Поехал он в город далёкий свой не щедрых наград искать, А денег добыть, чтобы тебе мудрецов и учёных нанять. Им Истинный Смысл Вещей нипочём – обычаи, вера, судьба, – И мнится им: хлопни раба по плечу – и встал человек из раба. Трупами землю застлали сплошь и, пушкам не дав остыть, Идут, зазывают – кто уцелел, чтоб грамоте их учить.
   Поистине, сроду безумцы они, но тайну одну я открыл, Что магия, ключ ко всем чудесам – источник их власти и сил, Сокрыта, быть может, в том, что они секрет её людям дарят, Взамен не требуя для себя ничего, никаких наград.
Р. Киплинг, «Школа Китченера»

     Чтоб к небу прорваться, к звёздам,
     нам бой предстоит земной.
     Во всех испытаньях грозных,
     Любовь моя, – будь со мной!

Николай Добронравов

     Это верная дорога,
     Мир иль наш, или ничей,
     Правду мы возьмём у Бога
     Силой огненных мечей!

Николай Гумилёв, «Молодые короли»

Огненный меч

Прага. Октябрь

   Дракон снова улетел почти на целые сутки в Намболу. Она не полетела с ним, а он, кажется, не слишком настаивал. Вероятно, напрасно: стоило Елене остаться одной, как её страхи возвращались.
   Разрубить всё раз и навсегда, подумала Елена. Сейчас. Спасти его и спастись самой. Спрятаться. Уползти, зализать раны и снова ринуться в бой. Только на этот раз не против него, а заодно с ним. Но отдельно. В другом окопе. Ей самой хотелось поверить: рядом она быть не должна.
   Вероятно, Елена никогда не решилась бы оторвать себя от него, если бы не наткнулась на эту новость в Сети. Баннер на каком-то русском портале – «Страшная трагедия известного барда!» Елена нередко читала на русском. Как бы там ни было, – но время, проведённое ею в Москве, в России, среди этих людей, оставило в её жизни глубокую борозду, и язык, почти родной с детства, язык одной из величайших литератур, никогда не оставлял её равнодушной. Особенно – стихи. Ведь из-за стихов всё и случилось!
   Она почти машинально кликнула по ссылке. И чуть не закричала.
   Заметка смаковала подробности, – гениталии в жидком азоте, и делилась недоумением сотрудников правопорядка. Что делали вместе в гостиничном номере довольно известный когда-то исполнитель авторской песни, «шестидесятник»-фрондёр, в последнее время не вылезавший из клиник для алкашей и торчков, – и никому неведомый акушер-гинеколог, которого тот же самый азот оставил без рук?! Пусть следователь сломает себе мозги, – Елене ответ превосходно известен!
   Она ничего не забыла, – но давно не держала никакого зла на этого человека. Всего лишь один из тех слабаков и трусов, которые, словно нарочно, попадались Елене на её женском пути. Словно из всего и вся, сознательно или нет, она вечно выбирала «кучку поменьше». Чтобы было не жалко бросить. Чтобы составить – с Драконом – такой чудовищный, невероятный контраст. Чтобы его и без того незаурядная фигура выглядела просто исполинской. И то, что Дракон унизился до мести, – человеческой мести, тем более странной в его положении, – взбесило Елену.
   Она металась по апартаментам, словно оцелот в клетке, – как он посмел так унизить её своей жалостью? Разве она нуждается в ней?! Какое право имел так залезть в её жизнь, всё разнюхать, решить, всем расставить отметки, будто школьникам, никого ни о чём не спросив?! Не убил – искалечил. Оставил ползать по земле. Елена понимала, почему не убил: хотел, чтобы мучились, чтобы страдали. Совсем, как она. Но она так не может! Это низко, чудовищно низко! Или – так высоко, куда ей никогда не взлететь.
   Она накручивала себя изо всех сил. Растила в себе холодную ярость. Вышвырнуть его из своей жизни. Это чудовище. Дракон. Ему нет дела до чувств остальных, он никому не оставляет права на ошибку. Но так не бывает. Не бывает так, невозможно!
   Елена знала: если увидит его опять, то не сможет уйти. Она быстро собрала вещи и вернулась в свою квартиру. Поколебавшись, решила оставить запись на автоответчике: позвони, когда приедешь. Мне нужно тебе кое-что сказать.
//-- * * * --//
   Елена сидела перед телефоном, будто приклеенная, и смотрела на аппарат. Звонок прозвенел – адским грохотом преисподней. Елена включила громкую связь.
   – Ёлочка? Что случилось?
   – На столике у дивана лежит распечатка. Посмотри, пожалуйста.
   – Что опять? – сердито произнёс Майзель. – Ёлка, я соскучился. Очень.
   – Дракон, я тебе не Марта, чтобы ты разряжался в меня и тотчас, звеня и подпрыгивая, мчался дальше, спасать свою чёртову Вселенную. Посмотри распечатку.
   Елена услышала его шаги, шелест, а потом – хруст сминаемой бумаги. Но она не видела, – и хорошо! – как он бросил смятый комок: легко, без замаха, а тот полетел, – так пули летают, а не бумажные шарики.
   – Елена, – тихо позвал он.
   Она зажмурилась. Если бы он оказался сейчас рядом с ней – Елена повисла бы у него на шее, забыв обо всём на свете.
   – Елена, – снова услышала она его голос. – Я знаю, в тебе нет ненависти. Зато во мне есть, и её хватит на всех. Око за око, зуб за зуб. Это мой завет. Очень древний.
   – А как же любовь? – почти прошептала Елена.
   – Не знаю.
   – Неужели?! – горькая усмешка искривила губы Елены. – Подумать только: Дракон – и чего-то не знает! Кто тебя просил, – а даже если бы попросили, – как ты мог учинить такое с живым человеком?!
   – Я тогда ещё не знал, как много ты для меня значишь. Сейчас я не стал бы. Наверное.
   – Чтоб ты пропал со своей честностью! – в сердцах крикнула Елена. – Наверное! Кому ещё из моих бывших ты отморозил яйца?! Или ты для каждого придумываешь что-нибудь экзотическое?!
   – Есть вещи, которые не должны происходить. А если они происходят – виновных следует наказать. Срока давности не существует.
   – Это месть, а не наказание. Если бы ты хотел наказать – я должна была оказаться первой! Я сама во всем виновата. Я за всё и отвечу!
   – Ты уже ответила за всё, Елена.
   – Откуда тебе известно? – из груди Елены вырвался короткий смешок. – У тебя «вертушка» с господом богом?!
   – Елена. Я же чувствую, что происходит с тобой.
   – Чувствуешь? Что может чувствовать человек, способный сотворить такое?!
   – Боль, Елена. Настоящую боль. Боль, которую невозможно терпеть, и ярость, которую нет сил удержать.
   – Что же ты на себя взвалил, – Елена покачала головой. – Как можно спасти весь мир?! Справедливость. Возмездие. А как же обыкновенная жизнь?! Ты ни о чём другом не можешь ни думать, ни говорить. Поверь, – ни одна женщина не в состоянии терпеть это вечно. В том числе я, разумеется. Как бы я не относилась к тебе. Понимаешь?
   – Значит, мне лишь показалось, – до Елены донёсся его вздох.
   Проклятая цифровая акустика и великолепная связь, подумала Елена.
   – Нет. Не показалось. Ты восхитительный любовник и галантный кавалер. Ты дьявольски умён, у тебя превосходное чувство юмора и безукоризненный вкус, от тебя всегда замечательно пахнет, ты сильный, красивый, щедрый и ужасно милый. Но ты сумасшедший. И это обрекает тебя на одиночество. Кроме того, тебе хорошо со мной, но ты не любишь меня. А это ещё унизительнее, чем всё остальное, вместе взятое.
   – Елена!
   – Не надо. Пожалуйста. Образование и образ жизни так и не смогли окончательно заглушить мои женские инстинкты. Я отдаю себе отчёт в своих чувствах и научилась их вербализировать.
   Господи, подумала она, зачем я это говорю, ведь это не так, и мы оба это знаем, но я не могу, не могу, я должна уйти, я не хочу, не могу, но я должна!
   – И не говори мне, будто я ошибаюсь, – она улыбнулась, не давая себе разрыдаться.
   – Ладно, – голос Дракона звучал сейчас глухо, почти угрожающе. – Тогда и я скажу. Ты не ошибаешься, Елена. Ты врёшь. А врать ты не умеешь, и получается на редкость неубедительно. Жалко.
   – Что?! – прошептала она.
   – Ты привыкла к своей боли и даже полюбила её, – тихо продолжил Майзель. – Она убила самых близких тебе людей, и ты хочешь навеки затворить её в себе. Хочешь одна умереть от её яда. А ещё ты боишься, – я заберу у тебя её всю, без остатка. Ты права, – так и случится. Это говорю тебе я. Я, Дракон.
   Он понял, подумала Елена. Всё усёк, – своими проклятыми еврейскими бессонными мозгами. Всё!
   – Возвращайся, Ёлочка, – обычным, человеческим голосом сказал он. – Я буду ждать.

Прага, «Замок Дракона». Октябрь

   Майзель стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу, и смотрел вниз, на море городских огней, раскинувшееся до самого горизонта. В такой позе и застал его вошедший по вызову Богушек. Не оборачиваясь, Дракон поманил его рукой. Когда Гонта подошёл, Майзель обнял его за плечо, встряхнул, прижал к себе:
   – Она пытается уйти, Гонта. Хочет быть сильной.
   – И как? – пробурчал Богушек. – Получается?
   – Не особенно.
   – У тебя тоже.
   – А чему тут удивляться. Ты чего там, в Москве, начудил-то?
   – Да, – скривился Богушек, – у людей к этому мозгляку свои вопросы накопились. Ты ж понимаешь, – песенки, диссида, – это всё, чтобы баб сподручней кадрить. Бабы же – дуры, даже если умные очень.
   – Философ, – хмыкнул Майзель.
   – Работа такая, – Богушек посмотрел в окно. – На ней без философии далеко не уедешь. Извини. Ну, кто же знал, что она так на коня подсядет?!
   – Я должен был знать. Ладно, Гонта, – хоть ты и бракодел старый, всё равно я тебя люблю. Давай дальше двигаться, успеем о сделанном пожалеть.
   Гонта пошевелил усами:
   – Дракон, чего ей надо? На самом-то деле – чего?!
   – Ребёнка.
   – Говно вопрос, – нахмурился Богушек. – Свистни только, я ей целый детский дом соберу!
   – Гонта. О чём ты?!
   – Да всё ясно, – Богушек махнул рукой. – Но ты-то тут при чём?!
   – Ни при чём. И это самое плохое во всей истории.
   – Понял, – Богушек бросил на Майзеля короткий, исподлобья, взгляд. – Указания будут?
   – Не спускать с неё глаз. Как всегда.
   Квамбинга – пророк, усмехнулся он про себя. Сумасшедший, говоришь? Ты права, Елена. И я дам тебе это почувствовать, как следует!

Прага. Октябрь

   Елена проснулась и почти сразу же ощутила звенящую пустоту внутри, которую решительно нечем было заполнить. Надо съездить в редакцию, решила она. И не думать о вчерашнем разговоре. Ничего не анализировать. Не перебирать его и свои реплики, не рвать себе душу.
   Размышляя, чем бы срочно заняться, она вспомнила о Дармштадте, – профессор Яйтнер, заведующий кафедрой журналистики Свободного университета, давно приглашал её провести семинар. Мне необходимо уехать, подумала Елена. Всё равно, куда. Почему не в Дармштадт?
   Она не без труда отыскала визитку Яйтнера и набрала номер его мобильного телефона. Яйтнер сразу же узнал её и воодушевлённо что-то залопотал, – Елена, вежливо извинившись, попросила говорить помедленнее. Да, она готова приехать. Да, всё просто прекрасно. Да, чем скорее, тем лучше. Хорошо, она подождёт.
   Яйтнер перезвонил через час: Елена может приехать в любое время, комната в преподавательской гостинице кампуса для неё забронирована. Семестр только начался, и поменять расписание, чтобы семинар смогли посетить как можно больше студентов, не составит труда. Да, она согласна. Скорее всего, вылетит пятничным рейсом. Нет, это она необычайно признательна. Конечно. Конечно.
   Яйтнер не удержался и намекнул: очевидно, почти четырёхмесячное молчание Елены может означать лишь одно, – ситуация со свободой слова в Короне существенно обострилась. Елена поморщилась: чёртов болван! Подпустив в голос побольше елея, она поспешила заверить Яйтнера: ей вовсе никто и ничто не угрожает, а в подробности она посвятит его при встрече. Как же, дождётесь вы от меня подробностей, усмехнулась печально Елена. Всё. Надо ехать!
//-- * * * --//
   Елена пристегнулась, нажала кнопку «Старт», и электромотор тотчас откликнулся ровным, едва слышным гудением. Да уж, не «чижик», вздохнула Елена.
//-- * * * --//
   Машину она так и не собралась купить. Японский посланник, вручая ей бархатную коробочку с серебряной хризантемой и памятными часами, причитающимися всем лауреатам премии имени Танидзаки, вложил в руку и без того обомлевшей Елене маленький перламутровый пульт от жемчужно-золотистой «Сакуры-э-Лайн» с панелью солнечной батареи на крыше. Расточая улыбки и кланяясь, он долго, цветисто объяснял: коллеги Елены, вошедшие в жюри премии, случайно – ах, ну да, разумеется, совершенно случайно! – узнав о постигшей Елену утрате верного железного коня и, осведомлённые о её привычке раздавать направо и налево деньги, попадающие ей в руки, решили заменить собственно премию автомобилем. Императрица Тамико, придя в восторг от этой идеи, пожелала внести посильный вклад в её воплощение, выбрав марку, цвета и отделку салона. Извещённый о том, для кого её императорское величество готовит сюрприз, глава концерна Доваито Миура сам прибыл на завод в Сараево, чтобы лично проконтролировать сборку. Первая женщина – не японка, удостоенная престижнейшей литературной премии Страны Восходящего Солнца, просто не имеет права отказаться от подарка, который преподносит ей народ Ямато, восхищённый её мужеством и талантом, заверил Елену дипломат, кланяясь в очередной раз.
   «Сакура» оказалась похожа на «Шпачека», как внучка на дедушку, такая милая бусечка, – решительно невыносимо – да ещё эта явная, с намёком, аллюзия, «e-line» и «Елена»! У Елены снова хлынули слёзы. Она вовсе не была бой-бабой, мужиком в юбке, – при всей своей искушённости, проницательности, остроумии и таланте Елена оставалась женщиной до мозга костей. Вернувшись с церемонии, Елена, не помня себя, набросилась на Дракона прямо в присутствии монаршей четы, – всё произошло как раз в воскресенье, месяц примерно назад. Марина насилу её успокоила, – а Майзель и Вацлав, разобравшись в причине её неистовства, принялись хохотать, как ненормальные. Заглянув Дракону прямо в глаза, Елена вынуждена была признать: он и в самом деле никак не замешан. То есть, разумеется, замешан, и ещё как, но обсуждать это смысла не имело. Тем более – злиться.
//-- * * * --//
   На выезде из переулка Елена так затормозила, – бедная «Сакура» пошла юзом, а пролетающие мимо автомобили испуганно и возмущённо заревели клаксонами. Елена сдала назад, откинула голову, упираясь в подголовник сиденья, и закрыла глаза.
   Огромный щит, на котором ещё вчера красовалась реклама оператора спутниковой связи, был занят портретом Елены. Тем самым – подарком Марты. А в углу, – размашистым, стремительным почерком, – надпись: «Мой Пражский Ангел».
   Всюду, куда ни кинь взгляд, вдоль бульвара, на всех рекламных полях – её портрет. Великолепный, надо признать, портрет. Самый лучший. Ничего больше. Он только Прагу мною завесил или всю Корону, подумала Елена. А может, весь мир? С него станется. Сумасшедший!
   Всласть наревевшись, Елена завела двигатель, развернулась и поехала обратно. Ни о каком появлении в редакции, по крайней мере, сегодня, не могло быть и речи. А завтра? Завтра будет только хуже!
   Она вспомнила: дома – ни крошки еды. Надо зайти хотя бы за хлебом.
   Купив багет и немного выпечки, Елена направилась к выходу. Уже у самой двери её вдруг крепко взяла за локоть какая-то старуха. Лет бабусе, судя по шляпке, вуали и покрою пальто, было этак под сто пятьдесят, но всё выглядело на пять с плюсом, и голос её прозвучал удивительно звонко:
   – Погоди-ка, деточка. Это же ты? – Она махнула рукой в атласной перчатке куда-то в сторону бульвара, и Елена сразу же поняла, о чём речь.
   – Я, бабушка, – не стала она отпираться. – Хотите автограф?
   Та, казалось, пропустила это язвительное замечание мимо ушей.
   – Зачем ты ушла? – тихо спросила старуха.
   Какая догадливая, усмехнулась Елена.
   – Затем. Потому что…
   – Я спросила не «почему», а «зачем», – властно перебила она Елену. – Не смей играть со мной словами, девочка, я знаю – ты это умеешь. Ну? Зачем?
   Елена вдруг поняла, – вся булочная слушает их, не дыша и не шевелясь.
   – Отпустите меня! – злым шёпотом крикнула Елена. – Вы кто?!
   – Ведьма, – последовал спокойный ответ. – А ты будто не видишь.
   – Я атеистка, – скривилась Елена. – Не верю во всякую чушь. Отпустите. Сейчас же.
   – Думаешь, раз не говорит – «люблю», так не любит? От судьбы своей – куда бежать собралась? Что у тебя есть?
   – Ничего, – опустила руки Елена. – Ну, почему так трудно вымолвить одно слово?!
   – Смотря кто его молвит, голубка, – усмехнулась старуха. – Привыкли вы, молодёжь, словами бросаться. А слово Дракона – ох, как дорого стоит. Вернись.
   – Хорошо, – кивнула Елена, мечтая поскорее доползти до кровати. – Непременно вернусь. А теперь – отпустите.
   – Поклянись.
   – Что?!
   – Детьми будущими поклянись, говорю, – обжигающе юные глаза старухи вонзились в Елену, будто раскалённые спицы.
   – У меня никогда не будет детей, – хриплым от бешенства голосом чётко выговорила Елена, глядя на неё теперь уже с ненавистью. – Не может быть у меня детей, и не стану я клясться. Прекратите юродствовать и отпустите меня, черт вас возьми!
   – Детей у тебя двое будет, голубка, – улыбнулась старуха, показав ровные, крепкие зубы – один к одному. – Сначала девочка, а потом – мальчик. Тот, кто решает, решил теперь так. А прежнее решение отменил. Поняла?
   – И послал именно вас оповестить меня об этом, – прищурилась Елена, изо всех сил пытаясь унять охватившую её дрожь.
   – Ну, наконец-то, – насмешливо наклонила голову набок старуха. – Эх, ты. У кого – от дурости горе, а у тебя, голубка, – от ума. Ладно, иди уж. А сказанное – хорошенько запомни!
   Старуха отпустила Елену и, придерживая одной рукой пальто за длинную полу, легко, невесомо, словно гимназистка, пошла прочь по тротуару. Елена непроизвольно шагнула следом за ней, но старуха удалялась всё быстрее. Елена перешла на бег, но почему-то никак не могла догнать её. Елена хотела её окликнуть, но для этого ей пришлось остановиться и набрать в лёгкие воздуха, и Елена закашлялась – до слёз. А когда слёзы у неё высохли – старуха пропала.
   Бесследно.
//-- * * * --//
   Елена не помнила, как добралась до дома и оказалась в квартире. Странная старуха с молодыми глазами никак не шла у неё из головы. Просто какое-то наваждение! Елена достала из бара старую, початую бутылку абсента и, налив дополна большую, граммов на семьдесят, рюмку, выпила залпом обжигающе пряный напиток. И следом – ещё одну. Потом – на ватных ногах – она побрела в спальню. Упав на кровать, не раздеваясь, Елена мгновенно забылась тяжёлым, тревожным сном.

Прага. Октябрь

   Ей показалось, она проспала целые сутки. Так оно почти и вышло. Нестерпимо горело в желудке, хотелось есть. Елена опрокинула в себя чашку кофе с капелькой сливок, съела восхитительно вкусный, хотя и вчерашний, круассан, и решила всё-таки поехать в редакцию.
   Она вошла к Ботежу в кабинет, с сердцем шмякнула портфельчик на пол и села на посетительский потёртый диван, сильно натянув юбку на колени. Ботеж покачал головой и вдруг улыбнулся.
   – Иржи? – удивилась Елена.
   Ботеж выбрался из-за стола, подошёл, сел рядом. Тихонько похлопал её по руке:
   – Ну, рассказывай, что натворила.
   – Иржи! Ну, ты же взрослый человек, как ты можешь?!
   – Да так, – усмехнулся Ботеж. – Я вчера утром чуть в дерево не въехал.
   – Я тоже, – опустила плечи Елена. – Дурацкая мальчишеская выходка, и ничего больше!
   – Нет, Еленка, – Ботеж помял рукой подбородок. – Всё гораздо сложнее. Это размер такой. Масштаб. Всего. Я хоть и старый уже, но кое-что понимаю. А в городе что творится?! Я наших-то еле по местам разогнал!
   У Елены перед глазами встала, словно живая, давешняя старуха. Нет, подумала она. На такое он не способен. Это совершенно не его стиль. Это кто-то другой. Кто?!
   – Мне совершенно точно необходимо немедленно уехать, – твёрдо заявила Елена. – Не могу допустить, чтобы моя интимная жизнь стала предметом для пересудов! Выпиши мне командировку в Дармштадт. На месяц. С Яйтнером я уже договорилась. Иржи! Прошу тебя.
   – Слава богу, я порвал твоё заявление, – Ботеж вернулся за стол и достал бумаги. – Деньги у тебя есть?
   – Нет, – усмехнулась Елена. – Я уже забыла, как они выглядят. Масштаб такой, Иржи.
   – Ну, много я тебе перевести не смогу, – Ботеж повернулся к компьютеру. – Немного подкину, а потом Яйтнер заплатит. Выкрутишься?
   – У меня всё есть, – махнула рукой Елена. – Спасибо, Иржичку.
   Ничего у меня нет, подумала она. Ничего!
   – Будь осторожна, Еленка. Если с тобой приключится какая-нибудь неприятность, твой Дракон меня сожрёт и косточек не выплюнет. У меня внуки. Слышишь меня?
   – Слышу, Иржи. Он не мой.
   – А чей?! – изумился Ботеж.
   Елена посмотрела на его недоумевающую физиономию – и развела настоящую сырость.

Прага. Октябрь

   Майзель стоял у окна, опираясь рукой на стекло, и смотрел вниз, на город. Услышав короткий сигнал информационной системы, он обернулся. На экране маячила озабоченная физиономия Богушека. Он смотрел куда-то в сторону и нервно теребил ус.
   – Что, Гонта, плохо дело? – усмехнулся Майзель.
   – Елена вылетает в Германию, – безо всяких вводных откликнулся Богушек. – Задержать?
   – Нет. Пусть летит.
   – Понял. Так что, задержать?
   – Гонта, не трепи мне нервы. Я не могу носиться за ней по всему свету и изображать из себя влюблённого оленя. Набегается – вернётся. Или не вернётся. Как будет – так будет.
   – С каких это пор ты в фаталисты записался? – буркнул Гонта, по-прежнему не глядя на Майзеля. – Всё ясно. До связи.
   Надо идти работать, подумал Майзель. Сегодня она уже не появится, – это точно.
//-- * * * --//
   То и дело натыкаясь на взгляды сотрудников, в которых сквозило беспокойство, Майзель понял: день явно не заладился. Извинившись, он направился к выходу с намерением побыть четверть часа наедине с собой и встряхнуться.
   Едва переступив порог кабинета, он услышал сигнал и увидел на экране Богушека, – в скафандре и при оружии. Майзель едва не споткнулся:
   – Гонта?!
   – Электронная разведка доложила перехват. Елену встречают муслы. Величество и Генштаб в курсе, готовит прикрытие. Я вылетаю, объявлена тревога по схеме, режим «Вулкан-один», переход к «Вулкану-два».
   – Зачем «Вулканы»? – не понял Майзель. – Разверните борт!
   – «Моравию» уже развернул бы, – рявкнул Богушек. – Это «Кайан Эйр»! Эти куркули даже керосин заправляют впритык! Пока будем договариваться, чтобы их в другом месте посадить, они упадут! С диспетчерской службой работают, задержим их в эшелоне минут на десять, – больше не выйдет, сам знаешь, какое движение. На «Сирокко» мы долетим туда практически одновременно с ними. Так что вроде успеваем. Я всё проконтролирую лично.
   – Я с вами.
   – Я справлюсь, Дракон.
   – Это моя женщина, Гонта. И лучше не говори мне ничего.
   – Таки да будешь изображать влюблённого оленя, – с непередаваемо местечковой интонацией произнёс Богушек. – Ню-ню. Одевайся, чё застыл?!

Баден-Баден. Октябрь

   Кречманн собирался отправиться пообедать, когда в нагрудном кармане завибрировала плоская коробочка «коронного» терминала связи, которым ещё в мае снабдила его, не обращая внимания на возражения, Ружкова. Ощутив лёгкий укол нехорошего предчувствия, адвокат поднёс к уху телефон и услышал голос Ирены:
   – Юрген, у нас беда. Я выслала за вами «Афалину». Пожалуйста, ничего не спрашивайте сейчас, все подробности на месте.
   Доктор Кречманн в недоумении уставился на умолкнувший телефон и в ту же секунду услышал странное, глухое и низкое посвистывание. Повернув голову, он увидел зависший над лужайкой на заднем дворе виллы летательный аппарат, действительно похожий на животное, имя которого носил. Пара соосных винтов перемолачивала воздух почти бесшумно, а хвостовой винт-толкатель с дюжиной лопастей вращался в холостом режиме. Но Кречманна ошеломила не тишина – конечно, обычный вертолёт поднял бы на уши всех соседей вокруг, здесь шума не любили – а камуфляж: рисунок двигался по плоскостям «Афалины», будто живой, притворяясь то травой лужайки, то кустарником живой изгороди. Несколько секунд Кречманн пребывал в шоке, не будучи в силах вообразить, как обеспечивается такой эффект, хотя интересовался новинками техники и вовсе не считал себя «чайником».
   На землю шлёпнулся толстый кабель, и секундой позже прямо на перилах балкона возник закованный в скафандр коммандос. Сквозь зеркально-непрозрачное забрало шлема невозможно было разглядеть его лица. Он нетерпеливо помахал адвокату рукой. С грохотом выскочив из-за стола, Кречманн рванул на себя створки балконной двери и вымахнул на балкон. Схватив адвоката поперёк талии, коммандос дёрнул сигнальную стропу, и ещё через секунду они оказались в чреве «Афалины», взявшей с места такую скорость, – желудок Кречманна влип в позвоночник.

Прага. Октябрь

   Лицо федерального канцлера Германии Штифеля на экране командного пункта Вацлава в Генеральном штабе выражало недоумение и лёгкое беспокойство:
   – Что случилось, ваше величество?
   Осветился ещё один сегмент, на котором появился генеральный секретарь Североатлантического альянса Де Гроот. Он тоже собрался что-то спросить, но стоявший за его спиной генерал в форме испанской армии положил руку на плечо генсека и чуть заметно кивнул королю. Вацлав перевёл взгляд на канцлера:
   – Близкому, очень близкому мне человеку, чей самолёт через двадцать минут приземлится в Хане, угрожают смертью окопавшиеся у вас под самым носом исламские фанатики. – По лицу и по голосу Вацлава можно было понять: он в ярости, – холодной, но от того ещё более страшной. – Бригада лейб-гвардии приступила к развёртыванию для проведения спасательной операции, и через шесть минут первый эшелон должен пересечь государственную границу. Если по моим людям будет произведён хоть один выстрел, даже из рогатки, я буду считать это актом войны против Коронного Союза. Надеюсь, вам ясно – ни на какие согласования и урегулирования нет времени. Если ваши разведчики, полицейские или ещё кто-нибудь, кто сочтёт себя на что-то уполномоченным, откроет рот или шевельнёт пальцем, то будет уничтожен немедленно и без предупреждения. Мне не нужно от вас никакого содействия – не мешайте, этого более чем достаточно, – по мере того, как король вколачивал слова, будто гвозди, в уши Штифеля, тот менялся в лице и постепенно бледнел. Краснеть ты должен, краснеть, штафирка, а не то сейчас тебе мозги замкнёт, со злостью подумал Вацлав. – Если мы засечём какое-то движение, какие-то звонки или трескотню, которые моим специалистам покажутся подозрительными, – я лично позабочусь о том, чтобы вас вынесли из кабинета вперёд ногами в сопровождении неописуемого коррупционного скандала, а ваша партия осталась без единого места в федеральном и в земельном парламентах на ближайшие полвека. Если же вы поднатужитесь – я понимаю, как это сложно – и ухитритесь нам не помешать, я даю вам слово не форсировать переговоры со Шлезвигом и Померанией о выходе из состава федеральной республики и Евросоюза в течение ближайших пяти лет. У вас ровно три минуты на размышление. Время пошло.
   Не будучи государственным деятелем, Штифель оставался прирождённым политиком, и смысл предложения «кайзера Венцеля» дошёл до него почти моментально. Он быстро наклонился к советнику и заговорил с ним, прикрыв рукой микрофон – кажется, забыв о существовании кнопки «mute».
   Вацлав перевёл взгляд на сегмент с изображением генсека НАТО:
   – Ну?!
   – Нам потребуются какие-то документы, – облизнул губы Де Гроот. – Ваше величество, мы всё понимаем, но мы не можем взять и махнуть рукой на происходящее! Вы же отлично знаете, в какой ситуа…
   – Юридическое обоснование и всю документацию вы получите – разумеется, после успешного завершения операции, – оборвал Вацлав Де Гроота. – Я жду.
   – Хорошо, хорошо, – поспешно отстранился от экрана Штифель. На лице его отражалась настоящая мука. – Но даже пока мы выработаем формулировку приказа, пройдёт…
   – Формулировка у вас на столе, – насмешливо перебил его Вацлав. – Ваш генералитет, министерства обороны и внутренних дел извещены о скором поступлении чрезвычайно важного и необычного приказа. Мы уже сделали за вас всю работу. Просто громко и, по возможности, уверенным голосом прочтите текст. Или вы думали, я потребую от вас невозможного – быстрых и ответственных решений?!

Командование ВВС ФРГ «Юг», Мессштеттен. Октябрь

   – Слушаюсь, – начальник дежурной смены 2-го полка радиолокационного контроля майор Круммнагель нажал кнопку отбоя связи на пульте и сел. Выругавшись, он хлопнул ладонями по столу, вскочил, снова сел, нервно хохотнул и тотчас скривился, словно от зубной боли. Какого дьявола, подумал Круммнагель. Меньше получаса на то, чтобы поднять в воздух силы быстрого реагирования и буквально проломить дипломатические, правительственные, военные инстанции сопредельных государств?! Будучи опытным офицером, Круммнагель без труда вынес окончательный, не подлежащий сомнению или обсуждению вердикт: невозможно! Но, видимо, Kaiser des Alls [41 - Император Вселенной (нем.)] не был проинформирован о принципиальной невозможности предпринимаемых усилий, поэтому он взял и сделал то, о чём прочие не смеют и мечтать. Яснее, чем когда-либо прежде, Круммнагель осознал: при таком уровне взаимодействия и скорости реакции, под предводительством такого командира – Корона непобедима. Учитывая, что нами правят трусы, взяточники, болтуны и предатели, кисло усмехнулся он, Корона непобедима в принципе. Проклятье, мне ещё нет тридцати пяти! Интересно, а в Легионе с моим опытом и образованием можно быстро рассчитывать на офицерскую должность? Надо поскорее это разузнать. Во всяком случае, семью можно точно перевезти поближе к Килю или Ростоку!
   Прозвучал тревожный зуммер и замигало табло предупреждения. Круммнагель, мысленно сосчитав до трёх, нажал кнопку селектора:
   – Докладывайте, лейтенант.
   – Господин майор, семь объектов из Коронного Союза пересекли воздушную границу в районе Зельба, – раздался взволнованный голос лейтенанта Клауса. – Получена радиограмма с борта объекта «один», они утверждают, всё согласовано! Господин майор, жду ваших указаний!
   – Отставить тревогу, лейтенант Клаус, – Круммнагель покосился на торчащий из пульта микрофон. – Я только что получил телефонограмму из Главного штаба ВВС с приказом пропускать все объекты из Коронного Союза и обратно в течение следующих сорока восьми часов. Будем сидеть очень тихо, как будто нас уже разбомбили, – не удержался он от сердито-язвительного комментария. И нормальным, человеческим голосом добавил: – Слушаю тебя, Петер.
   – Инго, что происходит? – в сдержанном тоне коллеги майор без всякого труда услышал глубокое, неподдельное беспокойство. – Скажи мне, что это не война!
   – Господи Иисусе, нет! – отшатнулся от пульта Круммнагель. – Надеюсь, что нет, – поправился он. – Во всяком случае, с нами Корона пока воевать не собирается, а всё остальное уже не так страшно!

Баден-Баден. Октябрь

   Ирена встретила Кречманна облачённой в скафандр, – какая у неё фигура, с неослабевающим восхищением отметил адвокат. И тут же устыдился: о чём я думаю?! Скафандр, казалось, был соткан из самой тьмы: достоверно описать свои ощущения Кречманн не взялся бы, – но это было первым, что пришло ему в голову. Адвокат усилием воли отогнал посторонние мысли:
   – Чем я могу помочь, Ирене?
   Ружкова коротко изложила суть происходящего и посмотрела на Кречманна:
   – Я знаю, Юрген, это почти уголовщина, которой вы не занимаетесь. Но вы – самый крупный специалист по немецкому праву из тех, кто, так или иначе, работают с нами. Пожалуйста, выручите нас!
   Адвокат прочёл в глазах Ирены нечто большее, чем просьбу использовать свои знания и опыт на благо общего дела. Но ведь между нами ничего нет и не может быть, смятенно подумал Кречманн, и она, безусловно, знает! Опять я думаю о какой-то ерунде, рассердился на себя адвокат.
   – Кто такая эта Томанофф? – пробормотал он. – Затевать подобное ради одного человека, кто бы он ни был – чистейшее безумие!
   – Вы же знаете, Юрген, – с мягким укором покачала головой Ирена. – Мы не бросаем наших – никого, ни в каких обстоятельствах. Это даже не принцип, не закон – это абсолютный императив. Пани Елена – журналист, репортёр. Я скажу больше: пани Елена постоянно критикует его величество, устно и письменно. И даже – по-своему – последовательно.
   – Кто?! – уставился на Ружкову Кречманн. – Вы хотите сказать…
   – Какой вы всё-таки дикий, Юрген, – с оттенком лёгкого осуждения вздохнула Ирена. – Даже не слышали о Елене Томановой.
   – Ваш кайзер начинает войну, чтобы спасти оппозиционную журналистку?! – Кречманн пошарил рукой вокруг себя, ища, на что можно присесть. – Вы серьёзно?!
   – А разве похоже, будто я шучу? – удивилась Ружкова.
   Нет, они не шутят, понял адвокат. Они вообще мало шутят, эти люди. Не то, чтобы у них было туговато с юмором, с самоиронией, с рефлексией – нет. Скорее, у них просто не хватает на это времени. Возможно, поэтому они так нравятся мне, чёрт возьми?! Или я тоже поддался – обаянию сильной руки, магии железной решимости, жажде определённости? Нет, – дело в другом. Эта сила, эта непреклонность – не ради власти, не ради наживы. Им всем вообще на это плевать. Потрясающее, необъяснимое рационально, чувство уверенности, надёжности и безопасности, когда они рядом, – вот почему я с ними!
   – Хорошо, – кивнул он, сосредоточенно хмурясь. – Мне понадобятся распечатки переговоров, заверенные немецким уполномоченным ведомством, полные тексты законодательных актов о противодействии терроризму, – в первом приближении. Затем следует поднять решения конституционного суда и проверить, можно ли объявить временную экстерриториальность на участке, где находятся полномочные представители дружественной, по крайней мере – официально, державы. Конечно, было бы просто идеально, если бы фрау Томанофф была дипломатом, но…
   – Отличная мысль, Юрген, – просияла Ружкова и с размаху чмокнула адвоката в щёку. – Вы гений!
   Они сейчас «нарисуют» дипломатической паспорт для этой Томанофф, понял Кречманн. Да что же они за люди?!
   Ружкова быстро произнесла несколько фраз по-чешски и снова повернулась к своему паладину:
   – Юрген, мы сейчас же вылетаем в Хан, там уже разворачивают всё необходимое. Вам, вероятно, придётся контактировать с местными властями, полицией и с кем-то из БНД. Все потребные для этого полномочия с нашей стороны вы уже получили, документы поступят на принтер прямо в Хане. Ласло, где бронежилет для доктора Кречманна?!

Аэропорт Хан. Октябрь

   Ступив на поданный к выходу трап, Елена поёжилась: после тёплого, надышанного самолётного салона свежий воздух показался особенно прохладным, хотя осень по-настоящему ещё не наступила, – лишь по разноцветным кронам буков, берёз и осин у края лётного поля можно было безошибочно судить о времени года.
   Двое молодых мужчин в одежде аэродромного персонала, подпиравших секцию пластмассового забора, обозначавшего проход к зданию терминала, выпрямились и уставились на Елену. Впрочем, она не обратила на них внимания: мысли её были бесконечно далеки отсюда.
   Вытянув ручку чемоданчика на колёсах – совсем небольшого, чтобы его можно было не сдавать в багаж – Елена направилась к терминалу. Если бы она оказалась чуть повнимательнее, то заметила бы – оба парня следуют позади неё вдоль забора, а один что-то быстро и тихо говорит по сотовому телефону на языке, совсем не похожем на немецкий.
   Миновав безразлично-вежливый пограничный контроль, Елена вышла на площадь перед терминалом и завертела головой, ища указатель на автобусную стоянку. Челночным рейсом она намеревалась отправиться в Дармштадт. Как удачно и быстро получилось всё организовать, подумала Елена. Мне нужно прийти в себя, – оставаясь в Праге, я бы никогда не смогла опомниться. А так, – может, пройдёт?
   Звук подъезжающего автомобиля вернул её к реальности. Дверь «Каравеллы» резко откатилась по направляющим чуть вперёд и вбок, и прямо перед Еленой на асфальт спрыгнул молодой человек – высокий, смуглый, одетый с иголочки и дорого. Его внешность можно было бы счесть аристократической, если бы не маленькие, близко посаженные глаза, как будто вдавленные внутрь черепа. Он всё время задирал подбородок и оттого ещё больше походил на слепца.
   Следом за ним из «Каравеллы» вынырнули ещё трое, заняв позиции по бокам и позади Елены, плотно прижав её руки к телу и стиснув так, что ей сделалось трудно дышать. Пятый встал у двери «Каравеллы», озираясь.
   Со стороны, вероятно, всё выглядело абсолютно обыденно, мирно: гостью встречают галантные кавалеры, помогают грузить вещи в машину, – во всяком случае, никого из находящихся на пощади людей не насторожило происходящее.
   Улыбаясь полным ртом длинных, ровных зубов, высокий произнёс на хорошем английском с гортанным акцентом:
   – Долго же ты от нас пряталась, нечестивая дрянь. Меня зовут Надир бин Алла, – запомни хорошенько. Мы научим тебя угождать настоящим мужчинам, – он распахнул пиджак, и Елена увидела у него за поясом кривой, похожий на клюв хищной птицы, блестящий кинжал с богато украшенной рукояткой. – А потом, когда ты станешь похожа на мокрую тря…
   Он вдруг нелепо дёрнулся, крутнулся и отлетел в сторону. Вскрикнул и упал тот, что находился у Елены слева. Всё ещё не понимая, что происходит, она увидела летящего прямо на них Майзеля с пистолетом в руке.
   Стрелять на бегу нелегко даже профессионалам, а попасть при этом хоть куда-нибудь способны буквально единицы. Елена, как военный корреспондент, побывавшая во всех филиалах ада на земле, поневоле научилась в таких вещах разбираться. Семь из восьми пуль, выпущенных Майзелем за считанные доли секунды, угодили в цель. Его кулак, просвистев у самого носа Елены, превратил лицо застывшего в ступоре пятого похитителя, державшего дверь микроавтобуса, в кровавое месиво, и тот без единого звука осел на землю мёртвым мешком костей.
   Да он просто круче их всех на порядок, отрешённо подумала Елена. Ей даже не сделалось страшно в эту минуту, – лишь гнев клокотал в ней.
   Отшвырнув пистолет, пойманный на лету кем-то из появившихся ниоткуда коммандос, Майзель схватил Елену, мгновенно, как-то всю разом, ощупал, встряхнул:
   – Цела?! Цела?! Ангел мой… Что же ты творишь?!
   Совсем близко увидев его лицо, дрожащие губы и полные слёз глаза, Елена вдруг затряслась и расплакалась так, как никогда не плакала даже в детстве.
   Позади них почти бесшумно и потому особенно зловеще повисли, едва не касаясь земли стойками шасси, две ощетинившиеся револьверными пушками и ракетными установками десантно-штурмовые «Афалины», и миг спустя из внутренностей вертолётов высыпали ещё две дюжины коммандос. Разделившись, они зафиксировали периметр и образовали живой коридор.
   Подхватив Елену под коленки, словно ребёнка, Майзель прижал её к себе и скомандовал:
   – К «птичке»!

Аэропорт Хан. Октябрь

   Высадив Кречманна и Ирену с четвёркой коммандос, «Афалина» тотчас же снова подпрыгнула вверх и унеслась куда-то по своим делам. Адвокат огляделся.
   На лётном поле стояло – лежало? – гигантское нечто, похожее на туловище сложившего крылья дракона, и лишь несколько секунд спустя Кречманну стало ясно – это самолёт. В тени его уже вырос шатёр из блестящей синтетической ткани. По взлётно-посадочной полосе медленно катился четырёхмоторный транспорт, из которого горохом сыпались коммандос, а второй, точно такой же, заходил на посадку, – шасси уже были выпущены. Адвокат ощутил, как хлещет ему в кровь адреналин – казалось, бесповоротно забытое им чувство. И тут им навстречу шагнул Майзель. Даже рядом с далеко не субтильной Иреной Дракон показался адвокату невероятно огромным.
   – Иренка.
   – Дракон!
   Они обнялись. Кречманн замер: он ожидал чего угодно – может быть, даже увидеть Ирену, преклоняющую колени – но такого?! Пусть и с учётом обстоятельств – эта встреча никак не походила на встречу начальника и подчинённой! Ирена что-то сказала Майзелю, глядя ему в глаза, а тот кивнул, взъерошил ей волосы и поцеловал в лоб.
   Не выпуская Ирену, Майзель протянул Кречманну руку:
   – Юрген? Как здорово, что ты с нами. Идём, надо ввести тебя в курс дела.
   Обняв адвоката за плечи, он увлёк его и Ружкову за собой, к шатру под крылом.
   Кречманн потом много раз пытался разъять, проанализировать охватившие его в тот миг эмоции – и не мог. Нет, на религиозный экстаз это не походило. Эйфория, воодушевление, восторг – как после долгой, безнадёжной разлуки оказаться в объятиях родного, любимого брата, уже почти навсегда поверив, что этого никогда не случится.
   Глядя на счастливо-растерянное лицо адвоката, Ирена улыбнулась: и Юрген готов. Ну, теперь и всё остальное как-нибудь образуется, решила она.
//-- * * * --//
   Закутанная в блестящую, похожую на мягкую фольгу, ткань, с большим бумажным стаканом коктейля в руках, с начисто лишённым косметики лицом – и потому ещё более нежным – Елена походила на несчастного, нахохлившегося воробышка. Посмотрев на возвышающегося перед ней Майзеля, она кивнула:
   – Можешь наорать на меня, как следует. Я заслужила. Клялась не вредить тебе – и так подставила! Прости меня.
   – Ты точно цела?
   – Меня уже осмотрели, – вздохнула Елена. – Травмы исключительно психологические. Ну, что ты стоишь, как истукан?!
   Он послушно опустился на надувной диван, рядом с Еленой, и погладил её по голове, как маленькую:
   – Я же просил тебя – никуда не ездить без охраны. Ты же убьёшь себя, Ёлочка. И меня за компанию.
   Лучше бы он наорал на меня, подумала Елена. Рявкнул, как он умеет, – так, что всё внутри застывает от ужаса. Или ударил – наотмашь, изо всех сил. Но когда он вот так шепчет, когда ему так больно, – мне кажется, я сама сейчас умру.
   Елена прижалась головой к его плечу и шмыгнула носом.
   – Только не плачь больше, мой ангел, – попросил Майзель. – Ты же знаешь, – я не могу выносить, когда ты плачешь!
   – Я постараюсь, – прошептала Елена. – Ты сам-то? Не ранен?
   – С ума сошла? – он покачал головой. – Что мне сделается.
   Елена закрыла глаза. Он только что убил пятерых человек, подумала она. Ах, да, – врагов, конечно же. Одного – вообще голыми руками. И даже дыхание не сбил. Что мне сделается. Меня сейчас вытошнит, чудище ты моё.
   – Я так испугалась, – сердито заявила Елена. – Ужас, как я испугалась, Дракон. Я такая, на самом деле, трусиха, – аж самой противно! Надо было не слушать его гнусности, а вцепиться когтями в его холёную ряшку, – вот что надо было сделать! А я…
   Майзель осторожно, словно она – стеклянная, обнял Елену:
   – Мир?
   – Тьфу на тебя, – пробормотала Елена, утыкаясь лицом ему в шею и с наслаждением вдыхая знакомый, горячий аромат его кожи. – Сколько раз мне сказать «прости»? Тысячу? Миллион? Я скажу. Или напишу в тетрадке. Каждую буковку в отдельной клеточке. Хочешь?
   – Правда, не сердишься на меня больше?
   – Нет.
   – Здорово.
   – Дракон… Ты от меня не отстанешь?
   – Уж это вряд ли.
   – Зачем я тебе?
   – А я тебе?
   – Ну, ты, – Елена толкнула его плечом – жидкость в стакане опасно плеснулась, грозя пролиться. – Придумал ещё тоже сравнивать! Куда это ты опять собрался?! Я хочу домой!
   – Скоро, – Майзель наклонил голову. – Но не сейчас. Сейчас надо вытащить все корешки, раз уж мы здесь.
   – Неисправим, – поставила диагноз Елена. – Интересно, а чего же я ещё ожидала. Кто-то уцелел?
   – Да, – поколебавшись, ответил Майзель. – Ему чертовски повезло – я промазал.
   – Что ты собираешься делать?
   – Хочу с ним поболтать. Для начала.
   – Ага, поболтать, – проворчала Елена. – Знаю я твоё «поболтать». А остальные?
   – Остальные – расходники. Одноразовые шприцы.
   – А этот?
   – Этот, – усмехнулся Майзель. – Этот поинтереснее.
   – Я хочу присутствовать, когда ты будешь с ним «болтать».
   – Зачем?
   – Я скажу тебе потом – если будет, о чём.
   – Что такое, Ёлочка?! – удивился Майзель.
   – Послушай, Дракон, – Елена посмотрела на него, и Майзель понял: она в порядке. Ну, почти. – Сделай, как я прошу, хорошо?
   – Я подумаю, – Майзель заглянул Елене в глаза. – Тут один человек хочет тебя повидать. Иренка Ружкова. Помнишь?
   – Иренка?! – глаза Елены широко распахнулись. – Она здесь?! Как?! Почему?
   – Она тебе сама всё расскажет, – чуть заметно улыбнулся Майзель и достал телефон. – Иренка! Заходи.
   Ружкова как будто ждала за мягкой, звуконепроницаемой завесой:
   – Ленка, – Ирена шагнула навстречу поднимающейся Елене. – Ленка, я столько всего должна тебе рассказать.
   – Иренка, – стакан выпал бы из рук Елены, если бы Майзель его не подхватил. – Какая ты стала!
   – Шёл бы ты отсюда, Дракон, – глухо проговорила Ружкова, обнимая Елену. – Дай двум тёткам повыть спокойно, а?
   – Тш-ш, – закрыла ей рот ладонью Елена. – Он понимает женщин.

Прага. Октябрь

   Секретарей у Ботежа отродясь не водилось, поэтому о визите начальника контрразведки жандармерии ему оказалось некому сообщить – кроме самого Михальчика, выросшего на пороге. Генерал, не говоря ни слова и не удосужившись даже поздороваться, не снимая ни шако [42 - Кивер с низкой тульёй – головной убор военных и полицейских сил Австро-Венгрии.] с плюмажем, ни перчаток – он был почему-то при полном параде – стремительно шагнул к начинающему подниматься из-за стола редактору «Пражского времени» и влепил Ботежу здоровенную оплеуху, от которой тот укатился в угол.
   Одной рукой придерживая палаш, Михальчик ладонью другой опёрся на стол и перемахнул через него, словно гимнаст через «козла», даже не задев рассыпанных бумаг шпорами надраенных до невыносимого блеска сапог. Сграбастав Ботежа за шиворот, генерал поднял его в воздух и пару раз чувствительно встряхнул, после чего швырнул через половину помещения прямо на скрипучий диван. В несколько огромных шагов преодолев разделяющее их расстояние, генерал с грохотом поставил стул и уселся на него по-наполеоновски верхом, прямо напротив находящегося в полнейшей прострации Ботежа. Лязгнули ножны палаша об пол. Несколько секунд Михальчик рассматривал редактора своими светло-серыми, налитыми яростью глазами, после чего прошипел:
   – С удовольствием пристрелил бы тебя, старый дур-рак. Да только его величество не велел тебя трогать. Кто ещё, кроме тебя и пани Елены, знал, куда и когда она направляется?!
   – Что с ней?! – мгновенно опомнился Ботеж, подаваясь к генералу, и Михальчик услышал звенящие в голосе Иржи ужас, отчаяние. – Что с ней?!
   – С ней всё в порядке, – Дракон успел. Я бы на твоём месте обошёл все костёлы в округе и в каждом поставил по метровой свече святому Иржи. Если бы с нашей Еленой что-нибудь случилось, – Ботеж с изумлением увидел, как дёрнулось у Михальчика адамово яблоко, – я бы тебя… Сейчас мы перевернём твой притон вверх тормашками и разберём тут всё на атомы. Помолись, чтобы мы потом собрали назад, как было. Хотя, как было, теперь уже никогда не будет. – И Михальчик грохнул кулаком по спинке стула: – Кто?!
   – Что случилось? – чувствуя, как от запоздалого липкого ужаса отнимаются ноги, спросил Ботеж. – Я ничего не знаю!
   Прищурившись, Михальчик некоторое время рассматривал Ботежа. И кивнул:
   – Не врёшь. Уже неплохо. Пани Елену пытались похитить боевики из «Армии Халифата». Слава богу, мы слышим каждый шорох и звук на этой планете, так что мы их теперь непременно достанем. Всех, – обещаю тебе, старый болван!
   – Прекратите истерику, – рявкнул, усилием воли беря себя руки, Ботеж. – Вы кто, генерал или гимназистка?!
   Только теперь он услышал грохот жандармских сапог по коридору редакции и возгласы сотрудников. Он сказал «наша Елена», подумал Ботеж. Что происходит?!
   – Истерику?! – прошипел Михальчик, опять хватая Ботежа за шкирку железными пальцами. – Это вы впадаете в истерику по поводу и без повода, стоит нам попытаться хоть что-нибудь сделать! Вы боитесь нашей правоты, как огня. Ведь если мы правы – какого чёрта вы тут сидите?! Ни коррупции, ни системного кризиса, ни детской проституции, ни безработицы, ни сверхприбылей – какой ужас, некого и не за что критиковать! Вы только и умеете, что носиться со всякими пидорами и шахидами, исследуя их тонкую и ранимую душевную организацию. Ботаники! Идёт война, вашу мать, – определитесь, наконец, с людьми вы или против людей, за всякую нечисть?! Елена, – наша Елена всё поняла, так почему вы не можете?!
   – Что же вы такое ей показали? – Ботеж высвободился и угрюмо посмотрел на Михальчика. – Покажите и нам, – может быть, мы тоже поймём?
   – Елена заслужила это право, – отрезал Михальчик, – а вы ни черта не заслужили! Увидев, каковы на самом деле наши враги, она сделала свой выбор, – это вы никак не можете решить, сесть вам, лечь или просраться!
   Дверь кабинета приоткрылась, и в образовавшемся проёме нарисовалась – перепуганная и обиженная одновременно – физиономия заместителя Ботежа, Куманека:
   – Иржи, что происходит?! По какому пра… – Куманек застыл с открытым ртом, переводя взгляд с редактора, похожего сейчас на полураспотрошённое соломенное пугало, на лощёного генерала. Парочка являла собой столь вопиющий контраст, – впору было остолбенеть.
   – Вон! – синхронно произнесли Ботеж и Михальчик, после чего недоумённо переглянулись. Ботежу показалось, будто во взгляде жандарма мелькнуло что-то вроде смущения.
   – А?! – промямлил Куманек.
   – Вон!!! – заорал Ботеж, хватая с дивана валик и швыряя его в заместителя. Тот проворно нырнул за дверь и захлопнул её. Ботеж шумно перевёл дух и, снова посмотрев на Михальчика, пробурчал: – Извините. О поездке Елены, кроме нас с ней, знал, разумеется, Куманек и Полина Штайнова. Больше ни с кем это открыто не обсуждалось. Но у нас тут, сами видите, не «Народное слово», сотрудников по пальцам можно пересчитать, скрыть что-либо сложно, да никто и не пытается. Придётся проверять всех, – он прикрыл глаза и покачал головой. – Я не верю, будто кто-то из наших мог специально что-то кому-то сообщить. Только случайно, проговорившись. Ах, вот ещё что – в Дармштадте знали, конечно же, о её приезде, хотя не понимаю, почему не встретили.
   – Интересно, – кивнул Михальчик и достал телефон. – Пан Гонта, проверяйте Дармштадт. Утечка, скорее всего, оттуда. Они даже не приехали встречать пани Елену, – наверняка тут что-то есть. Да, Ботеж, – Михальчик посмотрел на Иржи и смущённо хмыкнул. – Вроде ничего, жив пока. Понял. Есть! До связи.
   Генерал сложил телефон:
   – Собери всю свою хевру, пан Иржи, и скажи им, чтобы не вздумали юлить и запираться перед моими людьми. Если кто-то соврёт, я узнаю, а когда узнаю – на ремни порежу.
   В устах Михальчика подобное заявление означало отнюдь не метафору, – Ботеж поёжился:
   – Ну, хватит меня пугать. Вы разве не понимаете, что для меня, да и не только для меня, значит Елена?! Господи, да разве я дал бы ей уехать, если бы мог представить, что ей грозит?! Вы знаете, кто она мне. Я бы собой её заслонил!
   – Мы тоже, – желваки вспухли у Михальчика на щеках.
   – Почему?! Из-за Дракона?!
   – Дурак ты, – усмехнулся жандарм. – Столько лет на свете живёшь, а до сих пор простейших вещей не понимаешь. Может, когда поймёшь, то и пощёчину мне простишь.
   – Уже простил, – вздохнул Ботеж. – Чтобы жандармскую плюху стерпеть, да ещё и простить – это только ради Еленки, пан Томаш. Похоже, мы действительно чего-то не понимаем, – он исподлобья посмотрел на Михальчика и добавил: – А Еленке ничего не скажу. Ей и без того больно. Ваше превосходительство.
   – Да ладно, – скривился Михальчик и махнул рукой.
   Несколько мгновений Ботеж смотрел на дверь, закрывшуюся за генералом. Он вдруг осознал: грозному красавцу-жандарму и сорока-то ещё нет. Боже правый, подумал Ботеж. Еленка, Еленка. Что же ты с людьми такое творишь?!

Аэропорт Хан. Октябрь

   Внутри «шатра» царила обстановка, свойственная центру управления космическими полётами, – по крайней мере, так представлял её себе Кречманн. Однако несколько длинных пластиковых мешков, явно не пустых, слегка остудили его приподнятое настроение. Кречманн вздохнул: настоящая война, немыслимо!
   К нему тотчас же прикрепили двух молодых смышлёных ребят, прекрасно говоривших по-немецки и удивительно чётко ориентировавшихся в источниках, – без их помощи, даже с собственным компьютером, дела у адвоката пошли бы далеко не так быстро.
   Кречманн увлёкся, но очень скоро его вернул на землю голос Ирены:
   – Юрген, у внешнего периметра появилась полиция. Не могли бы вы с ними побеседовать, снять напряжение?
   – Да-да, непременно, – с готовностью откликнулся адвокат. – Возьму только с собой кое-какие бумаги. Ну, вот – я готов!
//-- * * * --//
   – Послушайте, доктор Кречманн, – комиссар Деммер действительно нервничал, как и его подчинённые, настороженно озирающиеся и с изумлением разглядывающие коммандос оцепления, похожих на «хищников» из одноимённого голливудского блокбастера. Нервозность Деммера лишь усиливалась в присутствии спокойного и безмятежного соотечественника, безумно дорогого адвоката, один только галстук которого стоил месячного жалованья комиссара. – Мне доложили, – была стрельба, свидетели видели раненых и даже убитых. Я же не могу развернуться и уехать!
   – Разве вам не сообщили – идёт санкционированная правительством антитеррористическая операция, проводимая в тесном сотрудничестве с Коронным Союзом, – отчеканил, улыбаясь, Кречманн. – Покушение на сотрудника дипломатической службы Короны – это, дорогой господин Деммер, самый настоящий casus belli [43 - Повод к войне (лат.)] само по себе. Учитывая, как болезненно воспринимает общественность Короны и сам кайзер любые насильственные действия против своих граждан, это чертовски серьёзный casus belli, в связи с которым в Берлине царит нешуточное беспокойство, и федеральный канцлер готов сейчас на всё, лишь бы успокоить кайзера. А беспомощность, некомпетентность полиции и спецслужб, не сумевших разглядеть притаившихся совсем рядом террористов? Может быть, они не захотели их разглядеть? Может, они выполняли чей-то заказ, или им самим это выгодно?
   – Вы мне угрожаете?! – опешил Деммер.
   – Нет, предупреждаю, – продолжал улыбаться Кречманн. – Наша правовая система, если ею умело воспользоваться, может и потопить правосудие в крючкотворстве, и защитить настоящие ценности, поскольку является лишь инструментом, а мастер – стоит перед вами. Поэтому, дорогой комиссар, сбавьте, пожалуйста, обороты. Кстати, ни о каких раненых или, упаси господь, убитых, я ничего не знаю. Предупредительные выстрелы в воздух из сигнального оружия действительно производились. Что же касается свидетелей, – полицейскому с вашим опытом и послужным списком, несомненно, известна профессиональная поговорка: «Врёт, как очевидец»?
   – Да-да, из сигнального оружия, – ядовито передразнил Деммер адвоката. – Это вот – сигнальное оружие?! – он указал подбородком на штурмовые винтовки с тау-оптикой в руках у коммандос. – Я требую пропустить меня для исполнения моих обязанностей. Если операция совместная, почему нигде не видно служащих бундесвера?
   – Вы в самом деле рассчитываете получить от меня такого рода информацию?! – изумился Кречманн, и улыбка его сделалась ещё более холодно-ядовитой. – Я представляю в настоящий момент интересы дипломатической службы Коронного Союза и понятия не имею, чем заняты подразделения бундесвера и где они находятся. В качестве жеста доброй воли могу вас проинформировать: на территории аэропорта и принадлежащих ему угодий на сорок восемь часов с полудня сего дня с согласия федерального канцлера объявлен режим экстерриториальности, и она находится под юрисдикцией Коронного Союза.
   – Вы хотите сказать, все эти люди – дипломаты?! – скривился Деммер, кивая на коммандос. – Это даже не смешно, доктор Кречманн!
   – Вы можете смеяться, а можете плакать, мой дорогой комиссар, – Кречманн доверительно и фамильярно взял полицейского за пуговицу. – Это ваше дело. Для того, чтобы ступить за эту черту, вам придётся предъявить мне санкцию. Но прокуратура вам не поможет. В данной ситуации, когда затронуты высшие государственные интересы Федеральной Республики и вопросы общеевропейского мирного процесса, подобную санкцию может выдать только федеральный канцлер Штифель лично. Попробуйте сейчас дозвониться в его канцелярию и попросить доложить господину канцлеру, какая вам требуется санкция и для чего. Мне безумно интересно, в какой именно извращённой форме вас после этого употребят.
   Деммер сник и пробормотал что-то неразборчивое.
   – И позвольте дружеский совет, от юриста – юристу, – продолжил Кречманн. – Вам следует проявить рвение и оперативность совсем в другом месте, а именно – там, где собираются потенциальные террористы для сеансов якобы хорового пения. И не рассказывайте мне, будто вы не знаете, где это происходит.
   – У меня нет для этого соответствующих полномочий, – огрызнулся Деммер. – Как будто вы не знаете!
   – Так дайте знать тем, у кого они есть, – прошелестел, наклоняясь к уху полицейского, адвокат. – Телефончик записать или так запомните?
   Он выпрямился и протянул Деммеру увесистую пачку бумаг:
   – Ознакомьтесь. И уводите ваших людей, у нас ещё очень много работы, да и у вас её предостаточно. Наркоманы, воришки, грабители, банды подростков из семей с «миграционной ситуацией», не знающих, чем себя занять, и до которых никому нет дела, наша собственная неприкаянная молодёжь, – всё то, чего в Короне ничтожно мало либо отсутствует вовсе. Видите, что происходит, когда мы сами не в состоянии навести порядок в собственном доме, – приходится вызывать волшебников на бесшумных вертолётах, выпестованных и снаряжённых величайшим монархом нашей, да и не только нашей, эпохи. Мы ведь отлично поняли друг друга, не правда ли, дорогой комиссар?

Дармштадт. Октябрь

   – Как зовут этого «доброго знакомого»? – Богушек беззвучно постукивал подушечками пальцев по столу в маленькой уютной квартирке профессора Яйтнера на Франклинштрассе. – Не слышу.
   – Его зовут Хафиз, – дрожа, сообщил Яйтнер. Он сидел на холодном пластмассовом стуле посреди гостиной, совершенно голый, и это не добавляло ему уверенности. Двое коммандос подпирали потолок за его спиной. – Хафиз Мерхаба. Так он представился!
   – Мерхаба – по-турецки «привет», дундук, – улыбнулся Богушек. – Почему встречать не приехал, тварь?
   – Но я, – Яйтнер громко сглотнул и уставился на Богушека. – Хафиз предложил её встретить! Он сказал, привезёт фрау Томанофф прямо в кампус! Я сообщил ему номер рейса, и…
   – Ибо воистину и невозбранно, – усмехнулся Богушек. – Услужливый дурак опаснее врага. Как сказала бы Еленочка, – феерический ты ушлёпок, Густичек. Ну, скажи на милость, – разве можно быть таким идиотом?! Телефон его у тебя есть?
   – Е-е-есть. В спальне, – поспешно сказал Яйтнер. – Там мой мобильный, в записной книжке есть телефон!
   Богушек кивнул бойцу, – тот вышел и минуту спустя вернулся с мобильным телефоном. Богушек взял аппарат, осмотрел и снова отдал коммандос. Тот вложил его в руку Яйтнеру.
   – Звони, – потребовал Богушек.
   – Да-да, сейчас, – схватив телефон обеими руками и бросая на Богушека быстрые заискивающие взгляды, утвердительно затряс головой Яйтнер. – Что мне ему сказать?
   – Если ответит, то правду, – оскалился Богушек. – Скажи, у тебя большие-пребольшие неприятности. Невероятные. Никогда таких не было и больше не будет. И у него тоже.
   Он повернулся к двум инженерам-связистам, колдовавшим над портативной станцией перехвата:
   – Готовы?
   – Так точно.
   – Поехали.
   Длинные гудки раздавались целую вечность. Наконец, один из связистов поднял руку ладонью вперёд:
   – Есть координаты!
   – Отправляй группу, пусть проверят. Может, нам повезёт, хотя сомневаюсь. Слушай, ты, придурок, – снова повернулся к Яйтнеру Богушек. – А что у тебя общего с этим Хафизом? Вы очко друг дружке растягивали? Или «В ожидании Годо» обсуждали? А?
   – Он очень интеллигентный человек, – проблеял смертельно бледнеющий Яйтнер. – Он совсем не производил впечатления… Он с таким пиететом отзывался о фрау Томанофф! Считал, её книгу необходимо как можно скорее перевести на арабский. Это была, вообще-то, его идея – пригласить фрау Томанофф прочесть цикл лекций в университете. Он даже предложил помочь с фондами!
   – Понятно, – протянул Богушек. – А встречались вы где – прямо тут, на кровати?
   – Н-нет… Кафе Лотте и Матильденхоэ…
   – Смотри, какой переборчивый, – хмыкнул Богушек, доставая телефон. – Привет, Хайнци. Да, это я. Пройдись по этим точкам, – он повторил названия заведений и коротко передал приметы разыскиваемого. – Да, высший приоритет. Спасибо, приятель. Я жду.
   Он убрал телефон и поднялся:
   – Мы закончили.
   – Пожалуйста, – пролепетал Яйтнер. – Не убивайте меня.
   – Тут такая, как Дракон говорит, петрушенция, – Богушек вздохнул, шагнул Яйтнеру за спину и положил руки ему на плечи. Наклонившись к самому уху бедняги, он почти ласково продолжил: – Надо, чтобы все твои вихлозадые дружки из всяких парижей и сорбонн с монпарнасами хорошенько запомнили: подвалит какой-нибудь Ибалла Курей или Набиль Украль с предложениями – беги скорей, как будто в штаны Насралла.
   Богушек надавил Яйтнеру одной рукой на плечо, а другой взял его голову за подбородок и резко рванул вверх и в сторону, – отработанным движением, чётким, даже красивым.
   Вы же уговоров не понимаете. Значит, будем вас вешать, подумал Гонта, спокойно глядя, как один из бойцов прилаживает под потолком верёвочную петлю.

Аэропорт Хан. Октябрь

   Уцелевшему похитителю оказали первую помощь, – пуля Майзеля попала ему в плечо, да там и осталась. Кинетическая энергия швырнула его на землю и тем самым спасла от смертельного ранения второй пулей, лишь оцарапавшей скальп. Правда, крови было много, как всегда при ранениях головы, даже поверхностных. Надир лежал, крепко спелёнатый, и не мог двинуть ни рукой, ни ногой.
   Увидев Елену, проходящую сквозь пластиковую завесу, – она уже облачилась, по настоянию Майзеля, в скафандр, – он зашипел и задёргался, издавая какие-то ругательства по-арабски. Елена знала лишь несколько слов на этом языке, и потому неясные проклятия оставили её равнодушной. Правда, одно слово она разобрала: дхимми [44 - Дхимми, Джимми, Зимми – презрительная кличка для немусульман, живущих в исламских обществах «под властью Аллаха» и согласных выполнять положения т. н. «Законов Омара». На практике введение законов Омара привело к массовому переходу в ислам, в течение 1–2 поколений христианские, а также иудейские общины сократились до маргинальной численности.]. Так они называют тех, кто падает ниц, завидев мусульманина, вспомнила Елена. А решившихся посмотреть им в глаза они боятся – и убивают, навалившись толпой. Они понимают: то, что мы прочтём в их глазах, придаст нам сил. Как же так, вздохнула Елена. Отстали, отказались от жизни. Ради чего?!
   Охранявший пленника боец вопросительно посмотрел на неё:
   – Заткнуть его, пани Елена?
   – Нет, зачем же, – брезгливо поморщилась Елена. – Чем больше он бесится, тем меньше себя контролирует. Вдруг сболтнёт что-нибудь важное. Вы же пишете всё?
   – Так точно, пани Елена.
   Елена посмотрела на пленника.
   – У меня даже ненависти к тебе нет, – тихо проговорила она по-английски. – Даже надев костюм от Армани, галстук от Кавалли и туфли от Феррагамо, нацепив на руку «Бреге» и повесив Картье на шею, вы остаётесь дикарями. А знаешь, почему? Когда я была чуть моложе тебя сегодняшнего, я прочла прекрасную и мудрую книгу – она называется «Час Быка». Имя автора тебе, разумеется, неизвестно – ваши правители и авторитеты позаботились о том, чтобы такие книги не попадали вам в руки даже случайно. Но я её выучила чуть ли не наизусть. Свободная женщина великой и свободной Земли, рассказывает людям, оказавшимся на другой планете, историю их утраченной родины. В первобытных обществах, говорит она, женщины низводились до роли рабочего скота. Существовали якобы «священные» обряды специальных операций, как, например, обрезание, чтобы лишить женщину чувственного наслаждения при соитии. Зачем, испуганно восклицают слушатели. Чтобы женщина ничего не требовала, а покорно исполняла свои обязанности прислуги и деторожающего механизма. Каковы же были у них дети, спрашивают её. Тёмные и жестокие дикари, отвечает она. А разве могло бы быть иначе? – Елена помолчала, опустив веки и покачав головой, словно удивляясь пророческому дару великого русского писателя [45 - «Час Быка» – фантастический роман Ивана Ефремова, основоположника современной русской фантастики, выдающегося мыслителя, философа и учёного-палеонтолога. Цит. по изд.: И. Ефремов, Час Быка. Серия «Библиотека приключений», АСТ/Terra Fantastica, 2001, ISBN 5-17-004946-3, http://efremov-fiction.ru/roman/3/page/46]. – Вы дикари, потому что так относитесь к женщинам. И пока вы так относитесь к ним, вы остаётесь, и останетесь дикарями, из года в год, из века в век. Даже ислам тут ни при чём.
   – Дорого бы я дал, чтобы знать это наверняка, – покачав головой, по-чешски возразил внимательно слушавший её Майзель.
   – Вряд ли такое возможно, – вскинула брови Елена.
   – Антропология – самая несчастная из наук, – мрачно отозвался Майзель. – В прошлом веке её обесчестил Гитлер, и теперь о связи народа с землёй, на которой он живёт, о том, как влияют климат, ландшафт и рельеф на веру, язык и характер, запрещено говорить. Идею о том, что все люди должны быть равны перед законом, подменили идеей, будто все они одинаковы. Но когда-нибудь мы узнаем, что и как делает нас такими, какие мы есть. Одним майоратом и жаждой золота ничего объяснить не получится [46 - Майорат – феодальный порядок наследования, при котором земельное владение переходит к старшему сыну или к старшему в роде, а младшие сыновья должны самостоятельно заботиться о себе. Существованием этой юридической нормы многие историки пытаются механистически обосновать такие сложные социально-культурные явления, как эпоха Великих географических открытий или колониализм.]! Почему, например, Колумб и Лаперуз, Беринг и Дрейк, Крузенштерн и Лисянский отправлялись навстречу стихиям на утлых судёнышках, имея при себе лишь компас с астролябией, и возвращались с триумфом, и почему даже султану Мехмету, носившему громкое прозвище «Завоеватель», не пришло в голову отправить Хайреддина Барбароссу хотя бы следом за Колумбом. Только честно ответив на самые неудобные вопросы, мы сумеем заставить симфонию человечества зазвучать во всём многообразии и глубине её отдельных нот.
   Кремлёвский мечтатель, подумала Елена. Не поэтому ли я так приросла к нему?
   – А уж когда начинаешь читать работы, созданные на стыке наук – истории, биохимии, антропологии, социологии – волосы дыбом встают: как хрупок человек, как зависят его реакции, поведение, настроение от ничтожных концентраций каких-нибудь гормонов в крови. – Майзель вздохнул и покачал головой.
   Боже, правый, а это он когда успевает, подумала Елена. Ах, да – ночью, когда все спят.
   – Вели своим учёным заняться всем этим, – пожала плечами Елена.
   – Ты говоришь – вели. А объём исследований ты себе можешь представить?! Тут тысячью опрошенных не обойдёшься. Десятки лет на это уйдут. Конечно, мы занимаемся. Ещё как! Дай только ночь простоять да день продержаться!
   – Ну, и?! – уставилась на него Елена.
   – Боюсь, их выводы, – пока ещё довольно приблизительные, – тебе не понравятся, – Майзель бросил оценивающий взгляд на пленника и кивнул каким-то своим мыслям. – Я и сам от них отнюдь не в восторге. По нашим данным, у них производится – и потребляется – невероятное количество синтетики: есть, от чего прийти в ужас! [47 - Только в Саудовской Аравии в 2009 году были конфискованы 12,8 тонн амфетаминов. Чтобы понять масштаб проблемы, следует учесть, что на всем Ближнем Востоке в том же году конфисковали 15,3 тонны, а по всему миру – 24,3 тонны. Среди жителей Ближнего Востока особенно популярен каптагон – лекарственное средство, использовавшееся в 60-х годах для исправления «дефицита внимания и концентрации». Позднее каптагон был несколько «модернизирован» и с тех пор является одним из наиболее употребляемых амфетаминов. Отсутствие точных статистических данных по региону, в особенности по Саудовской Аравии, затрудняет оценку масштаба наркотической зависимости населения.] Мы имеем дело с особым типом психики, кинестетическим, – они обладают повышенным, неосмысленным ими самими уровнем внутренней энергетики. Кинестетики преисполнены самомнения, мнительны и обидчивы, – их пресловутая «гордость» суть не что иное, как защитная реакция против индустриального мира, в котором они особенно остро ощущают свою ущербность, – именно ощущают, а не осознают. Они чувствуют обиду, огромную, всеобъемлющую, – а это очень сильное для них впечатление, тем более сильное, чем меньше они способны на рефлексию и анализ. Свою интеллектуальную несостоятельность кинестетик воспринимает как физическую неполноценность и хватается за нож: для него насилие – легитимный аргумент, вроде цитаты. Не улыбайся, – они-то не шутят! Именно поэтому кинестетики так мелочны и мстительны, никогда ничего не забывают и не прощают. Для них очень важно ощущать превосходство – они любят поиздеваться над поверженным противником и буквально «питаются» его страхом. Утрата превосходства вызывает у них всплеск агрессивной истерии, – достаточно взглянуть на их лица в толпе. Только грубая, жестокая сила способна удержать в узде такой тип, и этим обусловлена средневековая жестокость их законов.
   – А у нас разве не то же самое творилось ещё каких-то сто лет назад?! – возмутилась Елена.
   – Нет, – Майзель сжал пальцами подбородок. – Увы, такой путь рассуждений – когда-нибудь они повзрослеют! – заводит в тупик. Условия жизни в Европе предопределили преобладание интеллектуального типа людей над кинестетическим – последние просто не выживали.
   – Почему?!
   – Спорынья, – усмехнулся Майзель. – Систематическое отравление этим грибком на протяжении четырёх столетий выкосило кинестетиков, оказавшихся наиболее подверженными всякого рода трансам, истериям, галлюцинациям и прочим сенсорным расстройствам. Наша психика стала иной. В стремлении улучшить жизнь мы начали пользоваться Разумом – результатом эволюции высшего уровня. У кинестетиков, к сожалению, имеется предел, по достижении которого они перестают усваивать новую информацию. Их потенциал жёстко зафиксирован их же биологической организацией. В мире, где любая профессия предусматривает постоянное обучение и совершенствование, изменение навыков, кинестетикам даже не тяжело – невозможно. Их, с позволения сказать, религия только укрепляет и воспроизводит эту своеобразную «матрицу». Прожил день – и хорошо, стал ещё на один шаг ближе к смерти, после которой и наступит вечное блаженство, – это не наш метод, Ёлка. Их чутьё, восприимчивость и «витиеватость», которыми они так любят щеголять, в столкновении с интеллектом и его детищем, машинной цивилизацией, технологиями – бессильны, они чувствуют ненависть – и страх. Страх – их самое слабое место, как, впрочем, и преступников, три четверти которых – эпилептоидные психопаты. В этом страхе перед страхом они удивительно конгруэнтны! Страх парализует, лишая способности к психологическому и физическому сопротивлению. Страх перед равнодушной жестокостью обстоятельств, перед силой разума, способной на куда более изощрённую психологическую игру и провокацию, смертелен. И тебе предстоит в этом убедиться.
   – Тогда, может, начнём? – Елена подошла к столу, на котором лежали изъятые у пленника предметы.
   – Нашли при нём что-нибудь стоящее? – Майзель посмотрел на охранника.
   – Только нож, – щёлкнул каблуками гвардеец. – В остальном – мелочь всякая, ничего интересного.
   Майзель тоже подошёл к столу и, взяв в руки кинжал, рассмеялся.
   – Неужели картонный?! – съехидничала Елена. – С чего вдруг такое веселье?
   – Это очень дорогая игрушка, – Майзель прокрутил кинжал между пальцев. – Судя по типу клинка, из Аравии. Такие вещи не дают посторонним – это фамильное достояние. По этой раззолоченной зубочистке мы легко отыщем его родню, а вместе с ними и тех, кто послал его сюда.
   – Какой феерический болван, – скривилась Елена. – И никто не сумел ему объяснить, как это глупо – тащить на гоп-стоп семейную реликвию?!
   – Дикари очень любят всякие глупые ритуалы, – хмыкнул Майзель.
   – Вы тоже обожаете побрякушки, – отпарировала Елена. – Лейб-гвардия, шпоры, плюмажи, отдельный корпус жандармов. Не очень-то далеко вы от них ушли!
   – Как же я рад это слышать, – воздел очи горе Майзель. – Вижу, ты в полном порядке, щучка-колючка моя!
   – Ты будешь с ним говорить или уже передумал? – прошипела Елена.
   – Буду, – кивнул Майзель и протянул Елене беспроводную гарнитуру. – Надень это.
   – Зачем?
   – Скоро узнаешь.
   Она подчинилась. Майзель уселся на стол и посмотрел на пленника. Тот дёрнулся и притих. Елена подняла на Майзеля глаза – и поняла, почему.
   На пленника смотрел Дракон.
   О боже, содрогнулась Елена. Как он это делает?! Это же невозможно! Она увидела, как сглотнул слюну и облизал губы гвардеец.
   И тут Дракон заговорил.
   Надир почувствовал: он сходит с ума. Дракон говорил по-арабски, – но не это раздавило, расплющило его. И даже не то, что именно Дракон говорил, хотя такого он никогда не слышал.
   Чудовище говорило самым прекрасным голосом из всех, что слышал в жизни своей Надир. Голосом шейха Абдур-Рахмана Судаиса, имама Запретной Мечети, сладким, тягучим, как мёд, голосом – отрадой души правоверных, голосом, созданным Аллахом для пения сур святого Корана, чтобы звучали они, будто бы сам Аллах их пел:
   – Я не дам тебе умереть сразу. Быстрая смерть – слишком лёгкий жребий. Ты поднял руку на ту, кто мне дороже всех сокровищ на свете. За гной, который изливал твой гнусный огарок души сквозь дырку твоего поганого рта, – я всё слышал, – ты будешь наказан. Ты послужишь уроком, – чтобы никто из вас никогда больше не смел ни смотреть так, ни говорить такое женщинам моей земли, – прекрасным женщинам с золотыми, как солнце, волосами и синими, как небо, глазами. Женщинам, умеющим любить, как вам и не снилось, – вам, дикарям, поклоняющимся чёрному камню!
   А потом Майзель – нет, Дракон, – подался вперёд.
   – Я велю облить тебя секретом свиньи, привязать голым к скамейке и оставить в хлеву с кабанами. Каждый раз, когда хряк будет вламываться в тебя, ты станешь содрогаться от наслаждения, и возненавидишь себя за это. А когда ты превратишься в растение, мечтающее только об одном – снова почувствовать в себе горячую, твёрдую звериную плоть, – я тебя отправлю твоей родне. Я дам им посмотреть на тебя, полюбуюсь на них – и велю их убить. Всех – до единого. А после – свалить их трупы в угольную яму, засыпать выкопанными костями всех ваших предков, и сжечь. Сжечь, размешать и скормить пепел свиньям. Слышишь меня, сын скотоложца и шлюхи?!
   Елена увидела, как извивается пленник, не в силах отвести взгляд, как пена выступает в уголках его рта. А Майзель… Да, конечно, – какая техника, какое владение инструментом, и всё же… Боже мой, да как же можно такое придумать, почти простонала Елена. Но – именно так мы должны говорить с нашими врагами!
   Она сорвала с себя гарнитуру и закрыла глаза. От слов, произнесённых Драконом, ей сделалось трудно дышать. Пленник обгадился и дрожал, подвывая тоненько, жалобно, – он теперь ничем не напоминал уверенного в себе, откормленного мерзавца, каким был всего три или четыре часа назад.
   Елена услышала всё, что хотела – и даже гораздо больше. Неужели он смог бы, в ужасе подумала она. И поняла: да, он – смог бы. Он – страстный человек. Что ж, – бесстрастным нечего делать на этой войне. Есть бог, или нет – но, совершив такое, человек убьёт свою душу. А ради нас он даже на это готов, – принести себя в жертву всего, без остатка. Заслонить собой – женщин, детей и мужчин, живущих на этой земле, у этих вечных камней, над этой вечной водой, вдыхающих этот воздух, – пьяняще-чистый, прохладный воздух Европы. Европу, – Тоскану и Моравию, холмы Каринтии и вершины Карпат, норвежские скалы и буйные травы альпийских лугов, замки над Рейном и Сеной, виноградники Шампани и пыль арагонских равнин. Будет биться за них – до последнего вздоха.
   – Дракон, – тихо позвала Елена.
   Майзель развернулся к ней – стремительно, как умел он один, наверное, на всём белом свете.
   – Я тебя напугал, – Елена услышала в его голосе горечь раскаянья. – Прости, мой ангел. Это война.
   – Зато теперь я знаю, как ты разговариваешь с ними. Это того стоило, Дракон.
   – С дикарями приходится разговаривать на их языке.
   – Это опасно. Легко уподобиться.
   – Цивилизация – это одежда, которую я ношу, находясь среди людей, в мире, где люди предпочитают такую одежду всякой другой. У многих она уже приросла к телу, но не у меня. Когда я собираюсь воевать, я снимаю цивилизацию и надеваю драконью шкуру.
   – Я так не смогу.
   – Я всегда буду рядом, Елена.
   Давно он не называл её так – «Елена». Я даже успела отвыкнуть, подумала она.
   – Почему?! Почему ты всегда будешь рядом со мной?!
   Ну, скажи же это, наконец, взмолилась она про себя. Скажи, – «потому, что я тебя люблю». Не говори мне о любви к Европе, к цивилизации, не смей даже заикаться об этом, ведь на самом деле это второй ряд или третий, или пятый, или сто пятый. Скажи это мне, Дракон. И я прощу сразу всё, и себя, и тебя, и буду с тобой, пока могу дышать!
   – Ты знаешь, почему, – еле слышно произнёс он.
   Елена зажмурилась и закрыла лицо руками. Все слова, подумала она. Все слова, кроме одного, – самого главного.
//-- * * * --//
   Майзель вытащил телефон и раскрыл его:
   – Да. Сейчас подойду, величество. Будь.
   Надо взять себя в руки, решила Елена. Ведь ещё ничего не закончилось, и случившееся со мной – лишь часть большого плана. Чего же они хотят, как и где намереваются нанести нам удар?! Думай, Елена. Думай!
   – Ёлочка.
   – Я в норме, Дракон, – Елена улыбнулась.
   Он увидел, чего ей это стоит. И от нежности к этой женщине, от гордости за неё, – ему перехватило горло.
   – Идём. Величество ждёт.
   – Тебя.
   – Нас.
   – Врёшь.
   – Спросишь его сама.
   – А вот и спрошу, – Елена встала. – Идём.
//-- * * * --//
   – Где ты был?! – напустился на него Вацлав, едва Майзель прошёл сквозь завесу в командный пункт. – Нечего тратить время на всякую падаль!
   – Я тоже нервничаю, величество, – кивнул Майзель. – Спасибо тебе. За всё.
   – Обращайся, – буркнул Вацлав.
   – Я этого никогда не забуду.
   – А я тебе и не дам, – усмехнулся король и посмотрел на Елену. – Ты как?
   – Спасибо, ваше величество, – Елена приподняла несуществующий кринолин и обозначила книксен. – Бывало и хуже, но значительно реже.
   – Понятно, – Вацлав подкрутил и без того щегольски закрученный пшеничный ус. – Давай, Дракон, доложи соображения. У нас тут полный кризис жанра.
   – Конечно, – Елена перевела взгляд с Вацлава на Майзеля и нахмурилась. – Они вас подловили. Вы оба взбесились, особенно Дракон. Это всё из-за меня. Я, я во всём виновата.
   – Перестань, – разворачиваясь к ней, хрипло произнёс Майзель. – Перестань, слышишь?!
   – Не перестану, – голос Елены зазвенел. – Дикари всегда бьют по символам. По самым уязвимым местам. Они используют меня, как прикрытие, – для чего? Вы сейчас начнёте им мстить, а они спустят с поводков своих шахидов, – под вопли демократической общественности, – как же, это кайзер с Драконом во всём виноваты! Неужели не ясно?!
   Они все смотрели на неё – операторы, гвардейцы, король, генералы. И Майзель смотрел на неё, – кажется, впервые он так на неё смотрел:
   – Какая же ты, мой ангел, – Майзель протянул руку и провёл пальцами по её дрожащей щеке. И, как всегда от его прикосновений, проснулась под сердцем у Елены бабочка. – Жизнь моя, какая ты молодец.
   Он снова развернулся к экрану и произнёс только одно слово:
   – Ватикан.
   Вацлав, багровея от бешенства, вцепился руками в стол:
   – Генштабу – боевая готовность, режим работы – круглосуточный по штатам военного времени. Егерям, воздушному флоту, морякам, ракетчикам и космосу – боевая готовность. Активировать все цели. Александра на мой личный терминал, срочно. Иштвана, Бориса, Михая, Квамбингу, – всех на оперативную связь, немедленно. Дай мне минуту, Дракон.
   В помещении началась обычная тревожная беготня – не нервозная, а нормальная, рабочая, только все как-то быстрее задвигались. Елена стояла, сжав кулаки, – её всю трясло, мелко-мелко. Майзель шагнул к ней, обнял, и Елена почувствовала, как утихает дрожь.
   На экране снова появился Вацлав:
   – Ты, – он указал подбородком на Майзеля, – сейчас же отправляйся в Рим и привези мне понтифика. Я пробил тебе коридор в Пратика ди Маре [48 - Военная база в 60 км от Рима.], там посадишь «Сирокко» и пересядешь на вертолёт. Дозаправщики поднимутся в воздух с минуты на минуту. К вечеру – самое позднее – ты должен быть в Праге.
   – Ясно, – кивнул Майзель и повернулся к операторам. – Где спутник с масс-спектрометром?
   – Сейчас – над Африкой, Сридеземноморье станет доступным, – офицер-наблюдатель посмотрел на экран, – примерно через пятьдесят минут.
   – Бомба? – еле слышно спросила Елена, прижимая тыльную сторону ладони к губам. – В Ватикане?!
   – Послезавтра открывается Всемирная Ассамблея Синода епископов, – мрачно отозвался Вацлав. – Уже практически все там. Я отправил Итальянскую когорту Легиона в Рим почти в полном составе. Первые центурии прибудут в Пратика одновременно с тобой, поступят в твоё распоряжение. С д'Амброзио мы пришли к общему знаменателю – Флавио пока ничего не узнает.
   Когорта – это чуть ли не полк, подумала Елена. Начальник итальянского Генштаба не доложит премьеру?! Господи, да что же творится?!
   – Дракон! Это бомба?! – почти крикнула Елена.
   – Не знаю, – рявкнул Майзель. – Увидим. Операторам – смотрите любые необычные концентрации каких угодно веществ! Расщепляемые материалы – ненужный риск при транспортировке и хранении, – он повернул голову к Елене. – Есть технологии куда более кондовые, но ничуть не менее эффективные.
   – Я с тобой.
   – Сейчас же, – скривился Вацлав и, подавшись вперёд, воткнул палец в Елену. – Ты возвращаешься в Прагу. Как приземлишься – немедленно ко мне!
   Изображение обладало потрясающим эффектом присутствия – Елене показалось, будто палец монарха и в самом деле упёрся ей в лоб. Она тряхнула головой:
   – Зачем я вам понадобилась, ваше величество?
   – Для спокойствия – Дракона и моего, – отрезал король. – Будешь вместе с Мариной за детьми присматривать, вместо того, чтобы болтаться, где попало.
   – Ваше величество, я не могу.
   – Молчать! – взревел Вацлав, похоже, по-настоящему рассердившись. – Ты – моя подданная, а я – твой король! Я приказываю тебе прибыть во дворец и поступить в распоряжение её величества впредь до особых указаний. С тобой – всё!
   – Не всё, – Елена вскинула голову. Слёзы высохли, словно их и не было никогда, а ставшие чёрными от гнева глаза засверкали. – Я не собираюсь исполнять… эмоциональных приказов. Я не солдат, не лакей и не фрейлина, чтобы держаться за юбку королевы. Да, у меня слёзы близко – но это не значит, будто я сопливая институтка. Понятно, ваше величество?!
   – Вот это да, – прищёлкнул языком Вацлав. – Ну, ты и распустил её, Дракон.
   – Она такая, величество, – сияя, кивнул Майзель. – Моя Ёлка. А ты думаешь – почему я с ней, а она – со мной?
   – Запомните. Вы. Оба, – отчеканила Елена. – Я не ваша. Я ничья. Я сама. Своя собственная. Я была, есть и буду с тем, с кем хочу, когда хочу и сколько хочу. Понятно вам?!
   – Неподражаемо, – хмыкнул Вацлав.
   И вдруг, подмигнув Майзелю, заговорил таким голосом, от которого все – абсолютно все, даже Елена – размякли и заулыбались:
   – Пёрышко ты наше драгоценное, – пропел Вацлав. – Шипуленька ты наша славная. Да перестань же ты топорщиться, Христа ради. Я же любя. Ты же нас всех до смерти напугала. Ну, подумай, – куда же мы без тебя?! Приезжай, пожалуйста. Ты нужна сейчас королеве. А королева – тебе. Твой король просит тебя, ежуленька. Приедешь?
   Ну, надо же, подумала Елена, пытаясь не улыбаться и не в силах с собой совладать. Солдафон в мармеладе – такого блюда я ещё не пробовала!
   – Приеду, ваше величество, – вздохнула она, кладя голову Майзелю на плечо. – Когда вы так просите, – не могу же я вам отказать?! Только вместе с Драконом. И с понтификом.
   – Консенсус с рупором оппозиции достигнут, – совершенно иным, протокольно-скрипучим голосом объявил Вацлав. – Полный и безоговорочный. – И согнал улыбку с лица: – Всем занять места согласно штатному расписанию!
   Экран погас. Майзель посмотрел на Елену:
   – Креатура, да?
   Елена стукнула Майзеля кулаком и спрятала лицо у него на груди.

Ватикан. Октябрь

   Елена спрыгнула на брусчатку. «Афалина» с опознавательными знаками посольства висела в полуметре над землёй прямо на площади Святого Петра, точно посередине между фонтаном и обелиском. Площадь была удивительно, пугающе пустынна. Со всех сторон доносились звуки полицейских сирен – видимо, не я одна обалдела, с усмешкой подумала Елена.
   – Ты сумасшедший, – прошипела она, едва поспевая за Майзелем. – Можешь сказать, наконец, что вы узнали?!
   Всю дорогу он говорил по телефону – Елена ничего не слышала из-за шлема.
   – Нет, – отрезал Майзель. – Абсолютный приоритет – доставить Рикардо к Вацлаву. Ёлка, не донимай меня сейчас вопросами, пожалуйста!
   Швейцарцы и папские жандармы знали Майзеля в лицо, и его выражение не оставляло пространства для кривотолков. Не утруждая себя даже междометиями, он нёсся по анфиладе дворцовых покоев, – казалось, двери распахиваются от одного его взгляда. Елене же смотрели вслед, будто видели призрака. Да, уж тут-то женщины в скафандрах и со сферой в руках пролетают нечасто, мысленно хмыкнула Елена.
   Понтифик встретил их в кабинете – к двери он, похоже, не успел подойти.
   – Салют, Рикардо, – Майзель подтолкнул Елену вперёд. – Вот – это Елена. Ёлка, это его святейшество. Позывной – «Падре». Будьте знакомы.
   Только сейчас Елена поняла – разговор происходит по-русски. Она, конечно, успела подхватить свою нижнюю челюсть, – но уже практически у самого пола.
   – Сколько языков ты знаешь, Рикардо? – Майзель легонько хлопнул Елену по спине, приводя в чувство. – Двадцать?
   – Двадцать четыре, – улыбнулся Урбан IX. – Здравствуй, дитя моё. Я так рад видеть тебя невредимой.
   Он наклонился – очень высокий – и поцеловал её в темечко, отстранился и улыбнулся.
   – Здравствуйте, ваше святейшество, – пробормотала Елена по-чешски, не сомневаясь – её поймут и без переводчика. – Вы уже знаете…
   – Падре, – снова улыбнулся понтифик. – Конечно, я знаю, дитя моё.
   – Ну, хватит телячьи нежности разводить, – вмешался Майзель. – Ёлка, отвернись, – Падре нужно надеть скафандр.
   Они все друг на друга чем-то неуловимо похожи, вдруг поняла Елена. Гордая посадка головы, ясный, уверенный взгляд, достоинство и благородство. Наполовину чех и наполовину русский, итальянец и мадьяр, румын и болгарин, серб и еврей. Но как же это возможно?!
   – Не хочешь ничего рассказать? – слегка удивился понтифик.
   – И ты туда же, – скривился Майзель. – По дороге! «Птичка» ждёт, двигатели работают!
   – Я позвоню Флавио, если не возражаешь.
   – Возражаю, – сверкнул глазами Майзель. – Вся его администрация протекает, как дырявая крыша! Рикардо, поторопись, – Вацлав уже сто раз позвонил!
   – Мог бы и мне позвонить, – покачал головой понтифик. – Хорошо, помоги мне, – я сам надевать эту штуку никогда, наверное, не научусь.

Рим – Прага. Октябрь

   Войдя в воздушное пространство Короны, «Сирокко» снизил скорость. Полёт из Рима выполнялся на относительно небольшой высоте и в сопровождении истребителей. Елена с облегчением освободилась от шлема и посмотрела на экраны обзора: два «Сапсана» с эмблемами югославских ВВС помахали крыльями и разошлись в стороны, взяв курс на Любляну, а их место тотчас же заняли такие же «Сапсаны» с золотыми коронованными львами лейб-гвардейской истребительной эскадрильи на фюзеляжах.
   – Представьте себе такой расклад, мои дорогие, – Майзель помог понтифику снять сферу. – Ни для кого не секрет, сколько набежавших в Италию гастарбайтеров и мигрантов работает в хозяйстве Вечного города. Представили? – увидев, как переглянулись Елена и Урбан, как дёрнулось адамово яблоко князя епископов и как дрогнули ноздри Елены, он кивнул с каким-то даже удовлетворением. – Не особо продвинутые работники, зато непьющие, исполнительные и не умничают без спроса. Спокойно работают себе в газовых, водоремонтных и прочих компаниях, в метро и в канализации. Никому и в голову не придёт ведь, что устраиваются они на работу целенаправленно и с ведома руководства, и происходит это годами, – годами! А зарплаты очень скромны, и народ с запросами уходит, вымывает его напрочь. И вот уже не только бригады и смены, а целые очереди смен и бригад только из этих людей и состоят. Ах, какое раздолье для экономии – то есть обноса – городского бюджета!
   – Дракон, – в голосе Елены слышалась укоризна. – Это же…
   – Паранойя, – радостно подтвердил Майзель. – Точно! Но это Дракон – параноик. А все остальные – нормальные, добродушные, открытые люди. И поэтому все наши замечательные друзья трудятся себе – годами! – без всякого контроля вообще. Не привлекая к себе ровным счётом никакого внимания. Не болеют, не бастуют, чинят, паяют, примус починяют, безобразий не нарушают. А вы знаете, как легко, имея доступ к изолированным пустотам в катакомбах Рима – Рима, ё-моё! – сделать и разместить боеприпас объёмного взрыва?! А уж вакуумно-фосфорные закладки на газовые коллекторы, на воздуховоды навесить и добавить немножечко растёртых в пыль титана и марганца, – это ж и вовсе как два ногтя обкусить! А мини-заряды в системах наблюдения и контроля состава воздуха – тоже чепуха, если ты их обслуживаешь и ремонтируешь. С электричеством, правда, не повезло: распределительные щиты дублированные, но и с этим наши трудолюбивые муравьи просто замечательно справились. И погодите, это же только начало, – Майзель взглядом усадил порывавшуюся вскочить Елену. У понтифика дрожало верхнее левое веко – партизанский опыт, пусть и устаревший изрядно, услужливо рисовал в мозгу соответствующую картинку. – А если учесть, что планы и схемы закладок им серьёзные, вдумчивые люди рисовали, причём – за очень немалые деньги, становится совсем весело. Теперь вообразите: час пик в римском метро, которое, что уж скрывать, дышит почти на ладан. Целая куча пустот под Ватиканским холмом, и практически везде – газ в открытом доступе. Да, не забудьте водохранилища и водозаборники, где не ведётся, несмотря на инструкции, экспресс-анализ в реальном режиме времени на отравляющие вещества, галлюциногены и боевые штаммы, – это Италия, детка! А ещё у нас тут сейсмоактивная зона. Синхронизировать подрыв – ничего нереального. И что же мы имеем, дорогие товарищи? Правильно! Имеем картину Репина «Приплыли»: был Ватикан – нет Ватикана! Одна воронка. И миллиона три жертв в качестве бонуса. Примерно. Можно больше.
   – Надо эвакуировать город, – подался к Майзелю понтифик.
   – Эвакуировать Рим?! – скривился Майзель. – Никто в городе к этому не готов, эффект будет – как будто заряды сработали! Первый зам начальника Разведупра Генштаба уже там, на местах лучшие люди, – можете мне поверить. Мелким бреднем прочёсывает город Итальянская когорта – выберем всех. Во всяком случае, взрыва, тем более такого, как планировалось, не получится.
   – Боже мой, – одними губами произнесла Елена. – Музеи. Библиотека. Микеланджело. Рафаэль. Почему?! Почему?!
   – Ты рассуждаешь, как разумный человек, – мягко укорил её понтифик. – Ты мыслишь, дитя моё, нормальными, приемлемыми категориями: война, победа, поражение. Мы привыкли считать войну абсолютным злом, недоразумением: как будто война – это нелепая ссора добрых, на самом-то деле, соседей, или друзей. А это – совсем иная война. Настоящая. Переиначив себя, став ещё терпимее или ещё беднее, мы ничего не добьёмся – только ослабим себя. Они не хотят нас победить. Они жаждут нас уничтожить, стереть самую память о нас. В их фантастическом мире нет для нас места. А мы не потерпим поражение – мы исчезнем.
   – Они хотят открутить назад время, – подхватил, почти перебивая понтифика, Майзель. – Чтобы мы впали в дикость и ужас. Чтобы шарахались от каждого звука. Чтобы перестали смеяться, ходить в кино, летать в отпуск к морю, любить друг друга свободно и весело, – иногда слишком свободно и весело, но это, на самом деле, пустяки. Они не понимают ни наших шуток, ни наших слёз. Ничего. Они хотят, чтобы нас просто не было. Нигде. И поэтому им не место среди нас. Ты веришь, будто они хотят жить с нами в мире и согласии?! Дар-эль-Ислам [49 - Мир Меча (араб.) – мир «неверных», который должен быть покорён мусульманами, и все жители которого обязаны обратиться в ислам. Под этим термином исламские идеологи понимают весь остальной мир.] и Дар-эль-Харб [50 - Мир «истинно верующих» (араб.)]. Вот что звенит в их пустых, как перевёрнутый медный таз, головах. А мы им мешаем. Если они доберутся до оружия, которое может нас уничтожить, они применят его, не задумавшись ни на секунду. Им не нужны ни наши чудеса, ни наши богатства, они готовы закопать все это вместе с нами, лишь бы не было нас.
   – Но почему?!
   – Это ислам, – тихо проговорил понтифик. – Не тот ислам, о котором тебе рассказывали в школе на уроках истории – ислам Улугбека и Хайяма, Фирдоуси и Авиценны, а ислам настоящий. Ислам Хомейни, Бин Ладена, Арафата и Аль-Вахабба. Огонь, выжигающий душу. Быть может, лишь у малой толики что-то осталось.
   – И отделять овец от козлищ не очень-то получается, – прищурился Майзель.
   И вот это уже по-настоящему страшно, подумала Елена, пристально вглядываясь Дракону в лицо. Почему же я не боюсь? Потому, что верю ему?
   – Позвони Флавио, – обращаясь к викарию Христа, буркнул Майзель. – Скажи, ты в Праге с рабочим визитом. И пусть молчит, как рыба!
   – Хорошо, – кивнул понтифик и снова повернулся к Елене. – Ты устала, дитя моё. Давай отложим этот разговор.
   – А вы? Вы – не устали? Вы все?!
   – Устали, – вздохнул Майзель. – Но у нас вариантов нет.
   – Ну, значит, и у меня нет, – отрубила Елена.
   Понтифик достал аппарат и быстро произнёс несколько фраз по-итальянски.
   – Флавио очень растерян, – он покачал головой. – Наверное, мне следовало бы находиться сейчас рядом с ним.
   – Нет! – воскликнула Елена. – Вы не имеете права рисковать собой. От вас всё ещё слишком много зависит – от вас лично!
   – Она права, святейшество. И, кстати, не только права.
   На экране появилось изображение Вацлава:
   – Здравствуй, Падре. Можно сказать, большой тревоге – отбой. Хотя работы, конечно, предстоит ещё немало.
   Понтифик прикрыл веки и осенил себя крестным знамением:
   – Здравствуй, сын мой. Спасибо, – это по-настоящему хорошая новость.
   Они опять успели, – по лицу Елены катились слёзы. Как им это удаётся?!
   – Легко, – посмотрев на Елену и, кажется, без особого труда прочитав её мысли, усмехнулся Майзель. – Когда знаешь, что именно ищешь и где, картинка резко проясняется.
   – Легко, легко, – передразнил его Вацлав. – Дракон, тебе персональное.
   – Да чё там, – буркнул Майзель. – Обращайся. Ёлку благодари, она всё придумала.
   – Проваливающийся в тартарары Ватикан – это, пожалуй, хороший повод перейти в наступление по всем фронтам, – покачала головой Елена. – А ведь у них большие батальоны, и сдержать их было бы, мягко говоря, непросто.
   – В дырочку, – Майзель кивнул и бросил взгляд на экран. – Только они всё равно опять облажались. Так всегда происходит, когда являешься с ножом на перестрелку. Величество, какие планы?
   – Ты с Падре по прибытии – сразу ко мне. Елена, как и договаривались, – к Марине.
   – Не пойдёт. Я отвезу Падре в Замок – у тебя слишком много народу крутится, кто-нибудь, не дай бог, сболтнёт. Ёлка за ним присмотрит, а я – сразу к тебе. Потом, когда чуток рассосётся, заедешь. Ёлка, справишься?
   – Да.
   – Спасибо.
   – Обращайся.
   – Эй, – обеспокоенно посмотрел на неё Вацлав. – Ты как, пёрышко?
   – Да что ты заладил: «как», «как»?! – рассердилась Елена и всхлипнула. – Обыкновенно!
   – Марина переживает, – сообщил Вацлав. И показал Елене пудовый кулак, по-фельдфебельски ухмыляясь: – Смотри у меня!
   – Я с вами со всеми скоро с ума сойду! – окончательно рассвирепела Елена. – Ты, неотёсанный солдафон, и ты, говорящая ящерица, – она указала пальцем в сторону Майзеля, – хотите меня уморить?! Я за всю жизнь столько не ревела и не хохотала, сколько за эти полгода! Разве можно так жить?! Падре, скажите им!
   – Ябеда, – сказал Майзель и улыбнулся.
   Так сказал и так улыбнулся, – это оказалось последней каплей. И Елена развела настоящую сырость.

Прага. Октябрь

   Не получив никаких специальных указаний, Елена проводила понтифика в их с Майзелем «квартиру» в Замке, внутренне содрогаясь от этой идеи. Но, кажется, наместнику Святого Петра было всё равно – или он умело скрывал эмоции. Увидев, как римский епископ ориентируется в помещениях, Елена заметила:
   – Всё-таки в типовой планировке есть свои преимущества. Вы, вероятно, бывали здесь?
   – Да, – согласился понтифик, – и чувствую тут себя вполне уютно. Он так и не построил себе дома?
   – Вы же его знаете, Падре, – усмехнулась Елена.
   Настроения исполнять роль гостеприимной хозяйки у Елены вовсе не наблюдалось, но ведь она обещала, – боже мой, какой…
   – Какой невероятно длинный день, – покачал головой викарий Христа. – Ты ведь это хотела сказать, не так ли?
   – Почему я не удивлена вашим умением читать мысли? – вскинула брови Елена. – Ах, нет – вы ведь, конечно же, тоже понимаете женщин.
   – Дракон понимает женщин? – сеточка морщин у глаз понтифика обозначилась чётче. – Ох, Даниэле. Какая самонадеянность!
   Елена спросила, уже почти привыкнув к отсутствию языкового барьера:
   – Вы голодны, Падре?
   – Я прямо слышу, как ты произносишь это слово с прописной буквы, – улыбнулся понтифик. – Пожалуй, я выпью немного мацони и съем кусочек сыра. Где-то в холодильнике должен быть пекорино.
   – Они, наверное, прямо из Интернета продукты получают, эти холодильники, – пробормотала Елена, распахивая дверцу. – Пекорино – это такой твёрдый, жёлтый? С чёрной корочкой?
   Пекорино, конечно, нашёлся. Елена нарезала сыр, налила мацони в подходящую кружку и поставила еду перед понтификом:
   – Приятного аппетита, Падре.
   – Спасибо. Присядь, дитя моё. – Он внимательно, пристально посмотрел на Елену: – Поговори со мной. Тебе станет легче, вот увидишь.
   – Простите, святой отец, ибо я согрешила, – Елена присела напротив Урбана. – Каково это – годами выслушивать повествования о проступках, о преступлениях? И как при этом не утратить веру в людей, не потерять желания жить?
   – Вот поэтому, дитя моё, – кто-то же должен вас выслушать? Расскажи мне.
   – Ах, Падре…
   Этот высокий, худой и красивый старик, невероятно ясный и живой для своих восьмидесяти пяти, которые недавно без всякой помпы и шумихи отметил, оказался потрясающим слушателем. Только за одно это умение в него можно было бы без памяти влюбиться. Елена, не ощущая никакой дистанции между собой и понтификом, вдруг поняла, как не хватало ей такого внимания – уже много, много лет. Пожалуй, с тех самых пор, как не стало родителей, особенно – отца. Они же почти ровесники, подумала Елена. А Дракон? Нет, Дракон – это другое! Сидеть у него на кухне и раскрывать душу преемнику князя апостолов – кто бы ни напророчил Елене подобное каких-то полгода назад, был бы осмеян и уничтожен. А теперь слова лились из Елены потоком. И когда она, наконец, умолкла, понтифик погладил её по руке:
   – Всё, что с нами случается, делает нас сильнее, если не убивает нас. Если бы не твоя беда, кто знает – стала ли бы ты той, кем стала? Встретила бы его? Полюбила бы? А он?
   – Вина, Падре. А он…
   – Беда, дорогая. Беда, – настойчиво повторил понтифик. – Я знаю, что с ним происходит. Он столько лет убеждал себя: такого не может случиться, он обречён на одиночество, и встретить свою единственную ему не суждено. Слава Всевышнему, он ошибся. Дай ему лишь немного времени.
   – Сколько, Падре?!
   – Не знаю, Елена. Не спеши. Вы так ещё молоды – оба.
   – По сравнению с вечностью.
   – И по сравнению с вечностью – тоже. Не забывай, дитя моё, – он еврей. У него особые отношения со временем и с пространством. И со Всевышним, конечно же.
   – Да какой же он еврей, Падре, – улыбнулась Елена. – Он русский большевик, космическое переиздание.
   – Ну да, – кивнул понтифик. – Да, но это – лишь одна из многих его сторон. Он идёт напролом, а молитва, учение для него – окольный путь. Но только такой мятежный дух мог поднять и повести за собой стольких людей. Ребе гневается на него, и это тоже по-человечески объяснимо. Он слишком похож на Спасителя.
   – Что вы говорите такое, Падре?! – в ужасе прошептала Елена.
   – Я знаю, что говорю. О, это так по-еврейски – спорить с Господом, отстаивать свою правоту, требовать справедливости: здесь, сейчас, немедленно. Да, он и сам временами тяготится тем, что взвалил на себя. Но если ты любишь его, ты должна разделить его ношу. Он всё ещё жалеет тебя, не уверен – готова ли ты.
   – На что только я не готова, Падре!
   – Тогда – не падай духом.
   – Какие вы слова знаете, Падре.
   – Я же люблю вас, дети мои, – светло улыбнулся понтифик.
   – Что же теперь будет, Падре? Вы знаете?
   – Нет, дитя моё, – я ведь священник, а не оракул.
   – Вы сказали тогда, в самолёте – я устала. Да, это так – я устала от непонимания, Падре! Падре, ну, почему же они такие, почему?! Что они курят и пьют, что делает их такими?!
   – Всё сразу, Елена, – глухо отозвался понтифик. – Я читал «Ярость пророка» – это страшная, горькая книга. Я чувствовал, как тяжело тебе было её писать. Как ты стремилась остаться – нет, не вежливой – справедливой, беспристрастной. Но у тебя не получилось. Я скажу тебе, почему. Ты увидела то, чего многие не могут, или не хотят, или не хотят и не могут, увидеть. Со всеми нашими проблемами и ошибками мы для тебя – свои. Нас можно критиковать, сердиться на нас, ругать, на чём свет стоит – но есть надежда быть услышанной, а даже, возможно, и понятой не совсем превратно. А на той стороне тебя не услышат – ты женщина из Дар-эль-Харба, посмевшая непочтительно отозваться о Дар-эль-Ислам. Ты – непокорная. Мы все – непокорные: добрые и злые, верующие и атеисты, богатые и бедные, женщины и мужчины. На самом деле ты хотела быть услышанной нами: сделайте же что-нибудь, так продолжаться не может! Не так ли?
   – Так, – Елена прикрыла ладонью глаза, словно не желая дать понтифику в них заглянуть. – Так, именно так. Вы правы, Падре. И это ужасно!
   – Ужасно. Согласен, – понтифик снова дотронулся до её руки. – Нельзя позволить им победить – за путь сквозь дикость и ненависть мы заплатили слишком высокую цену. Мы не можем отступать – уступки толкуют как слабость. Но мы обязательно найдём выход. Ведь мы люди, и поэтому обязаны его найти.
   – Надеюсь, – Елена убрала ладонь от лица. – Что же мне ещё остаётся? А вот и они, – наши рыцари без страха и упрёка, – кивнула она в сторону раздвигающихся дверей, поднимаясь навстречу входящим – Дракону и монаршей чете.
//-- * * * --//
   – Что произошло, Елена? Он обидел тебя чем-то? – оставшись с Еленой наедине – мужчины отправились в кабинет, – спросила Марина. – Ты так внезапно исчезла!
   – Нет! – вскрикнула Елена, словно от удара. – Дело не в нём. Во мне.
   – Что же так ест тебя, дорогая? Чувство долга? Солидарности? В чём ты чувствуешь себя виноватой? Что с тобой? Я смотрела на вас и думала, – Господи, ну, наконец-то! А потом… Пойми, дорогая: то, что с ним происходит, происходит и с нами. Со мной. Ты знаешь, как много он для нас значит. Он сильный, он не подаёт виду, но я же чувствую! Что случилось, Еленушка?!
   – Ничего не случилось. То есть, случилось, – но очень давно, и не с нами – со мной. У меня никогда не будет детей, Марина.
   Королева, зажмурившись, прижала руку к губам, другой стиснув запястье Елены, почти сделав ей больно, и долго молчала. Потом спросила глухим, полным слёз голосом:
   – Он знает?
   – Да. Конечно. Он всегда всё знает. Даже то, что ему совершенно не следует знать.
   – Мы можем что-нибудь сделать?
   – Что? Ах, нет, Марина, какие глупости. Давно никто ничего сделать не может. Я пыталась когда-то.
   – И поэтому ты…
   – И поэтому тоже. Нельзя жить с любимым мужчиной и не хотеть от него ребёнка. Хотеть – и не иметь, – тоже. Хотеть самой, знать, – и он хочет, знать, – он жалеет тебя? Нельзя. Жалость убивает любовь. Беспомощность – невыносима. Он сильный, ты права. Он сильнее всех, кого я знаю. Он даже меня сильнее, хотя я думала – так не бывает. А это… Он не может не мочь. Это немыслимо. Он, который всё может?! Дракон, повелитель стихий, не может сделать ребёнка какой-то вздорной, смазливой щелкопёрке?! Когда я вижу, как дети виснут на нём, как он говорит с ними, как тормошит и как они все вместе смеются – я готова убить себя, понимаешь, Марина?! Когда-нибудь это раздавит его. Или он возненавидит меня. И я, право, не знаю, чего я больше боюсь. Лучше я исчезну. Ему только-только исполнилось сорок, – что это за возраст?! Начало пути. Любая…
   – Ему не нужна любая, Еленушка, – перебила её королева. – Ты нужна ему!
   – Ах, Господи, да всё понимаю я, всё! Разве можно кого-нибудь с ним сравнить?! Он слишком хорош для меня.
   – Разве ты в чём-то виновата?!
   – Конечно, Марина. Конечно, я виновата. А кто?! Кто мог бы заставить меня, если бы я не захотела тогда… это… – Елена замолчала, зажмурилась на мгновение. И снова посмотрела на королеву чёрными сухими глазами на белом, как полотно, лице: – Я сама захотела избавиться от ребёнка. Мне было девятнадцать лет, я оказалась одна в чужой стране, и мужчина, которому я верила, предал меня. Но это не может ни извинить, ни оправдать меня, хотя кое-что объясняет. Я сама испугалась, позволила себя убедить – и сделала это. И теперь я могу сколько угодно уговаривать себя и поддаваться на уговоры других, будто у меня не было выбора, не было выхода. Возможно, и так. Только детей у меня больше не будет. И я сама это решила. И отвечать за это мне тоже самой предстоит, и тут, и там, – Елена резко дёрнула подбородком в сторону и вверх, в небо. – Только мне. Больше я никого не имею права впутывать. Тем более – его. Я уж как-нибудь сама.
   – Но ведь ты любишь его, Еленушка!
   – Люблю?! Ах, Марина! Какая же это любовь?! Кто-то души наши в одну слепил, пополам разрезал и каждому по половинке отдал. И рвутся из нас эти половинки, чтобы снова слиться в одно, и тащат нас на себе, за собой. И быть я с ним не могу, и уйти не могу, и жалко мне нас обоих до крика, – я же вижу, как рвёт его на куски моя боль!
   – Прости меня, Еленушка. Это я виновата. Я даже подумать о таком не могла.
   – Никто не мог, Марина. Я и сама не могла. Что же мне делать-то, боже мой?!
   – А ты не хочешь лечь в клинику? Совсем скоро новый специальный центр откроется, – спросила Марина, не глядя на Елену. – Есть же какие-то… технологии?!
   – Что?! Ах, перестань, Марина. Это абсолютная непроходимость.
   – А всё остальное?
   – Всё остальное, – Елена издала смешок, больше похожий на стон. – Всё остальное – лучше и не бывает. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но чудеса – это не конвейерная продукция, Марина. – У Елены вдруг встала перед глазами, как живая, старуха из булочной, напророчившая ей аж двоих детей, и снова похожий на стон смешок вырвался у неё из груди. – Разве можно рассчитывать на чудо?!
   – Рассчитывать – нельзя, – согласилась Марина. – А вот надеяться – можно. И нужно.
   – О чём ты, Марина?!
   – Не расставайся с ним, Еленушка. Прошу тебя – не оставляй его. Он без тебя не сможет – как и ты без него. И что-то непременно случится. У меня такое предчувствие.
   – Делай, что можешь, и да случится, что должно, – Елена усмехнулась. – Тебе не кажется, это непристойно, – так растаскивать человека на цитаты? Ведь он же человек, правда? Всего лишь человек. И он ни разу не произнёс это вслух, – вдруг простонала Елена. – Ни разу, ты можешь вообразить?! Всё, что угодно, – я хочу тебя, я жить без тебя не могу, я дышу тобой, ты жизнь моя, ты моя сказка, – всё! Только «люблю» – не сказал ни разу! Почему, Марина?!
   – А ты?
   – Я?!
   – Ты сказала?
   – Нет…
   – Так и будете бороться, да? Уступи, Елена. Ты женщина. Скажи первой. Увидишь, что будет, – Марина взяла голову Елены обеими руками и поцеловала в лоб. – Послушай меня, дорогая. Я всё-таки старше – немножко. И я тебя очень люблю. У меня никогда не было такой подруги – и уже не будет. И такого друга, как Дракон, больше не будет тоже. Я не могу позволить, чтобы два таких бесконечно дорогих мне человека страдали и мучили себя понапрасну. Я этого не допущу.
   – Как, Марина?! – попыталась улыбнуться Елена. – Спасибо тебе. Я… тоже тебя люблю.
   – Вот видишь, – обняла её королева. – Сказать «люблю» – совсем не сложно. Особенно – если любишь. И помни: ничего ещё не решено!
//-- * * * --//
   Они набросились друг на друга так, словно с момента их расставания прошло не три дня, а сто лет. Потом Елена уснула, а когда проснулась, была уже глубокая ночь. Майзель сидел у её изголовья и смотрел на неё, – он снова не спал, собранный, до блеска выбритый, готовый к бою. А Елене хотелось, чтобы он спал с ней рядом. Ничего другого, – просто спал, просто рядом, как все нормальные люди. Елена схватила его изо всех сил, прижалась к нему, прокричала шёпотом ему в лицо:
   – Иди ко мне сейчас же! Не смей уходить, пока я не отпущу тебя! Я сама тебя отпущу, я все знаю. Люби меня скорей, я не могу без тебя, скорей, скорей!
   Елена любила лежать у него на груди, не выпуская его из себя, чувствуя, как его плоть наполняет её изнутри до краёв, и тихонько сжимать его сильными маленькими мускулами своего лона. Она любила смотреть, как меняется в этот миг его лицо, словно тает, как утихает пожар, полыхающий в его глазах, как начинают они блестеть нежностью к ней и желанием.
   – Мой мальчик, – прошептала Елена, гладя его, поцеловала длинно горячими, мягкими губами в плечо. – Мой малыш.
   Майзель замер. Никогда ещё он не слышал от Елены такого. Хочет себя обмануть, с горечью подумал он. Себя, судьбу – не меня. Эх, ты. Пёрышко.
   А ей и в самом деле хотелось сейчас, чтобы он стал маленьким-маленьким, как мальчик-с-пальчик, чтобы можно было всегда, не выпуская, держать его в ладонях. Он погладил её по волосам, и Елене показалось – рука его дрогнула.
   – Я хочу сказать тебе кое-что. Я не должна, но я очень хочу. И скажу.
   – Наверняка какой-нибудь вздор, – Майзель осторожно поцеловал её в губы. – Ну, валяй, ёлка-иголка.
   – Ты понимаешь, что происходит? – спросила Елена, улыбаясь ему в лицо.
   – Да.
   – Неужели? А ты знаешь, – с женщинами не бывает такого?
   – Какого?
   – Как со мной. Стоит тебе лишь прикоснуться ко мне.
   – Правда?
   – Так не бывает, Дракон. Ты взрываешь меня, и всё.
   – Тебе хорошо?
   – Какое глупое слово. Но вот так, как сейчас, я хотела бы умереть. Молчи! Если умирать, то вот так, – по-другому мне будет страшно. Понимаешь, Дракон?!
   – Да, – Майзель закрыл ей рот ладонью. – Я всё секу с первого раза.
   – А я, наверное, нет, – пробормотала Елена. – Сними портреты. Надеюсь, Марта станет теперь знаменитой.
   – О чём ты думаешь?! – изумился Майзель.
   – О том же, о чём и ты, – усмехнулась Елена и поцеловала его. – Чтобы никто не ушёл обиженным, неотмеченным, невознаграждённым. Все должны знать, кто автор этого чуда.
   Точно, подумал Майзель. И ты всё ещё веришь, будто можешь, или хочешь, расстаться со мной?!
   – Прости. Я…
   – Какой ты дурак, – тихо рассмеялась Елена. – Увидев его, я вся обревелась, ты, донкихот ненормальный! Я просто никак не могу разрешить себе поверить, будто это обо мне и со мной.
   – О нас, Ёлочка. О тебе, обо мне. О нас вместе. Ты мне веришь?!
   – Верю, Дракон. Я ведь женщина, несмотря ни на что.
   – Это же здо́рово. Женщина должна верить своему мужчине. А мужчина – своей женщине. Своей верой она делает его гораздо лучше, чем он мог бы быть без неё. На этом стоит мир, мой ангел.
   – Ты действительно примитивный, как ящерица, – вздохнула Елена.
   – Обязательно. Ужасно примитивный. И это, кстати, заразно. Передается интимным путём, – он подхватил Елену, словно не замечая её шутливого сопротивления. – Я соскучился. Я хочу тебя, ёлочка-иголочка, щучка-колючка моя!
   Когда он это говорил, Елена забывала обо всём на свете.

Базель, аэропорт. Октябрь

   Человек, представившийся когда-то профессору Яйтнеру как Хафиз Мерхаба, в меланхолическом настроении шёл по лётному полю к двухмоторному реактивному «Гольфстриму». После первого звонка о прибытии объекта в Хан он решил, будто всё на мази, – и ошибся. Контрольного сообщения не последовало.
//-- * * * --//
   Если бы удалось перерезать глотку этой крикливой бабёнке, операция прикрытия вышла бы абсолютно блестящей. Он всё сделал правильно, – ему всего лишь не повезло. Противники обыграли его, – и такое случается, даже с самыми крепкими профессионалами, к каким он не без оснований себя относил. Ему было немного жаль дурачка Яйтнера, помогавшего совершенно бескорыстно, – естественное сожаление мастера об удобном, но безвозвратно утраченном инструменте. Он понимал, – Яйтнера не оставят в покое, будут расспрашивать. И немцы, и те, из Короны. Те, из Короны – не только расспрашивать. Корона, усмехнулся он. Хотите уравняться во всемогуществе с Аллахом, Хозяином Неба и Земли? Ваша гордыня вас же и погубит.
   Когда все сроки, даже с запасом в целый час, истекли, он покинул квартиру, аккуратно заперев дверь. Добравшись на трамвае до ближайшей крупной стоянки такси, сел в машину, велев водителю ехать на вокзал. Там он купил за наличные билет первым классом до Базеля. Потом приобрёл в газетном киоске карточку для звонков из телефона-автомата и набрал номер чартерной авиакомпании.
   Самолёт обещали подать не раньше десяти вечера – немного поздновато, но он счёл за лучшее не привлекать излишнего внимания чрезмерной настойчивостью и торопливостью. Вежливо поблагодарив женщину-оператора и отпустив комплимент её приятному голосу, он повесил трубку.
   Спустившись в туалет, он закрылся в кабинке для инвалидов. Мелко изорвав два паспорта – турецкий и американский – он бросил их в унитаз и несколько раз спускал воду, пока всё до последнего клочка не исчезло в канализации. По этим паспортам он въезжал и выезжал несколько раз, и, воспользуйся он ими вновь, это могло бы его выдать. Голландский паспорт он решил оставить – до Базеля: совсем без документов путешествовать всё же опасно, а глупо попадаться не стоило.
   Вернувшись на перрон, он бросил взгляд на циферблат железнодорожных часов и удовлетворённо кивнул: поезд на Базель отправлялся через четыре минуты. Чартер из Базеля доставит его в Ларнаку. На Кипре он получит через своих людей в Александрии новый американский паспорт и проведёт пару месяцев в Штатах, пока всё не уляжется. Потом можно будет вернуться в Европу – возможно, и в Германию – и начать всё сначала. Впрочем, – он усмехнулся, – если удачно пройдёт намеченная операция, в Европу ему возвращаться не стоит. А было бы приятно увидеть своими глазами, как их капище вместе с крестами, размалёванными досками и богомерзкими идолами провалится прямо Иблису в пасть.
//-- * * * --//
   Совсем молоденькая, очень красивая стюардесса, поприветствовав единственного пассажира обворожительной улыбкой, усадила его в кресло, и, склонившись так, что взгляд клиента поневоле уткнулся в соблазнительные выпуклости, распиравшие её блузку, – окажись расстёгнутой ещё одна пуговка, это был бы уже откровенный стриптиз, – спросила:
   – Что будете пить? Есть холодный «Дон Периньон» девяносто второго.
   – Пожалуй, – благосклонно кивнул он, любуясь девушкой.
   Она снова одарила его улыбкой и скрылась за служебной перегородкой. Он тоже улыбнулся и пошевелил плечами: нравиться юным, прелестным блондинкам – это всё-таки замечательно, подумал он.
   Стюардесса вернулась, поставила на столик поднос с бутылкой в серебряном ведёрке и высокий бокал. Наполнив его искрящимся, пенящимся напитком, она снова наклонилась к пассажиру, – он совсем близко увидел её тёмно-синие глаза и почувствовал запах духов.
   – Бонус от нашей фирмы, – прошептала девушка, обнимая пассажира и целуя его.
   Её губы оказались мягкими, упругими и потрясающе вкусными. Кровь, как сумасшедшая, помчалась по жилам пассажира, и его губы поневоле дрогнули, отвечая на поцелуй. Ласковые пальцы нежно дотронулись до его шеи, и он почувствовал, как что-то прилипло к коже.
   – А это – привет от Дракона.
   Девушка выпрямилась, брезгливо вытерла губы и швырнула салфетку ему на колени. Теперь она походила отнюдь не на гурию – на валькирию: глаза мечут молнии, а ноздри трепещут от гнева. Он не мог пошевелиться, хотя соображал и видел всё совершенно отчётливо. Нет, не страх или растерянность парализовали его, а пластырь с поверхностно-активным веществом – аналогом кетамина, только избирательно и значительно быстрее действующим.
   Они не могли найти меня так быстро, подумал он. Никто не мог! Невозможно. Как?!
   Дверь пилотской кабины распахнулась, и к пассажиру шагнул плотно сбитый человек с седым ёжиком волос на голове, жёсткое лицо которого украшали роскошные, лихо торчащие вверх нафабренные усы. Этого человека пассажир предпочёл бы не видеть никогда – тем более, здесь и сейчас.
   – Мерхаба, эфенди [51 - Здравствуйте, приветствую вас, уважаемый (тур.)], – сказал, устроившись в кресле напротив, Богушек, благодарно кивая девушке. – Милуша, давай полетим, вроде всё штатно.
   «Стюардесса» кивнула и скрылась в кабине пилотов. Богушек снова повернулся к пассажиру:
   – Извини за этот цирк: велено доставить тебя живым и невредимым. Мой король хочет с тобой поиграть, хотя, бог свидетель, не вижу в этом большого смысла, – он окинул взглядом своего визави. – Вы ни на что не годны, – всё равно, кто вас обучал, русские или янки. Захлёбываясь ненавистью, вы не умеете воевать. Зарезать безоружного и убежать – вот ваша честь. Взорвать сопляка, одурманенного баснями и гашишем, среди детей на дискотеке – вот ваша доблесть. Закидать камнями женщину, посмевшую закричать под насильником – вот ваше правосудие. Вы дикари и калеки, и вас стоило бы пожалеть, – но вы жадные, тупые, криворукие, завистливые, похотливые калеки, и жалеть вас противно.
   Он замолчал и посмотрел в иллюминатор. Первый этап набора высоты уже закончился, и под крылом стелился рваный ковёр облаков. Богушек пригладил усы:
   – С вами можно разговаривать, лишь обездвижив, словно диких зверей. Но даже дикие звери, заболев и поранившись, из последних сил ковыляют на свет и тепло, к человеку: только он может вылечить и спасти, и даже их животного разумения достаточно, чтобы это понять. А вы ненавидите нас, и кидаетесь в нас единственным оружием, которое способны произвести – вашими мальчишками, как тестом из квашни. Ещё бы – у вас их так много, так о чём сожалеть?! А потом, запечатлев купленными у нас камерами их окровавленные тела, разбившиеся о нашу броню, вы размахиваете этими снимками, вопя о нашей жестокости и размазывая по рожам крокодиловы слёзы. А наши квислинги, уже не разбирая, где жалость, где совесть, подвывают вам в унисон.
   Он поднял так и не пригубленный «Хафизом» бокал и опять поставил его на поднос:
   – Честно говоря, я не знаю, что с вами делать. А впрочем, – Богушек усмехнулся, – вы накажете себя сами. Когда наши внуки будут водить звездолёты по Млечному Пути, ваши – точно, как вы сами и пять, и десять веков назад – будут сидеть в полутёмной лавке и громко орать оттуда, зазывая нищих купить за бесценок найденный на помойке хлам: транзистор без верньера, ружьё без затвора, просроченный аспирин. Но когда-нибудь и они зададутся вопросом: если мы – правоверные, то почему мы в таком дерьме?
   Богушек посмотрел на расплывшегося в кресле «Хафиза», не способного даже моргать, и сердито дёрнул головой:
   – Что-то я разболтался. Старею. Милуша, – нажав кнопку переговорного устройства, бросил он в микрофон. – Принеси мне, пожалуйста, кофе, голубка. Да-да, «полицейской бурды», как обычно. Благодарю.

Баден-Баден. Октябрь

Кречманн нажал кнопку блокировки экрана и развернулся вместе с креслом в сторону балконной двери. Газеты, порталы, каналы и сетевые дневники буквально заходились от воплей: за сорок часов – без малого тысяча покойников. География – от Никосии до Осло, от Мадрида до Варшавы. И ведь это ещё не конец! Сейчас они побегут отсюда, как клопы, которых ошпаривают кипятком.
Вот так, подумал адвокат, зло и торжествующе усмехаясь. Так работает настоящее правосудие. За одну лишь попытку поднять руку на кого-то из наших – тысяча казней. За попытку ударить нас в самую душу – ответим стократ! Кто к нам с мечом придёт, от меча и погибнет. Кажется, так говорил этот русский князь, – Александр? Господи, а я-то откуда об этом знаю?! Ах, да, конечно, – Ирене. Мне так жаль, дорогая Ирене. Мне так жаль!

Столица Республики. Ноябрь

   Зал «Кастрычник», одна из немногих современных концертных площадок с хорошей – рассчитанной на голос, а не на усилители – акустикой, был переполнен, – люди сидели и даже стояли в проходах. Корабельщиковы в полном составе и нарядный, как праздничный торт, Павел, не выпускающий руку Олеси из своей, сидели в ложе, – приглашения прислала Галина.
   Павел с Олесей впервые очутились вместе на концерте, да ещё на таком, и оба смущались. С девушкой он познакомил Корабельщиковых в конце сентября – и Андрей, и Татьяна, и Сонечка просто влюбились в неё с первого взгляда. О Павле же – нечего и говорить!
   Армейский приятель затащил Жуковича на студенческий вечер в иняз – а дальше всё произошло по сценарию. Солидный, при средствах и на колёсах, пристроенный к делу Павел, из лексикона которого практически исчезли всякие «лишние» в человеческой речи слова, являл собою живую иллюстрацию к излюбленной драконьей практике – сдувать с людей мусор. А с Олеси ничего и сдувать не пришлось – девушка оказалась той поредевшей, но всё ещё существующей породы верных, смелых и прекрасных женщин, о встрече с которыми любой мужчина только и может мечтать. А когда мечты сбываются, главное – не быть дураком и вести себя, как подобает мужчине. В ходе ориентирующе-разведывательной беседы Андрей выяснил: Павел всё понимает, и ведёт себя соответствующе. Ну, да жаловаться на его сообразительность, трудолюбие и преданность у Корабельщикова повода не возникло ни разу.
   Занятия с Сонечкой английским и французским два раза в неделю приносили Олесе целую сотню долларов в месяц – неплохое подспорье для студентки, тем более, родители деньгами помочь не могли, только продуктами. Перед походом на концерт Татьяна вплотную занялась внешностью Олеси, и результат превзошёл всеобщие ожидания, а Павел, похоже, не очухался до сих пор. Глядя на Павла и Олесю, Андрей и дивился, и радовался одновременно, ощущая и собственную причастность к тому хорошему – главному – что происходило с молодыми людьми.
   Нам тоже есть, за что сражаться, подумал он. Дракон, слышишь меня?!
//-- * * * --//
   Величкова вышла на сцену, и по рядам пробежал шепоток: ни у рампы, ни в руках у певицы не было микрофона.
   – Как вас много, – улыбнулась Божена, оглядывая мгновенно затихший зал. – Спасибо, – я так рада всех вас видеть!
   Она совсем не походила на примадонну – небольшого роста, хрупкая, с короткой стрижкой светло-каштановых волос, яркими голубыми глазами и чуть смущённой улыбкой. Оставалось тайной, где же помещается её голос, – такой голос.
   Две с лишним тысячи человек не решались вздохнуть, чтобы не спугнуть волшебство. Голос Божены наполнял собой всё пространство, околдовывал, завораживал, уносил прямо в небо. И репертуар Величкова подобрала совсем не оперный, а задушевный, – и при этом торжественный. Сначала прозвучал «Магутны Божа», словно задавая тон всему действию. Следом пришло время романса, и после – народных песен.
   Божена выстояла пред публикой, то и дело взрывающейся аплодисментами, почти полтора часа. А потом она запела «Пагоню».
   Сначала никто даже не понял, что происходит, – мелодия была незнакомой. Другой, – быстрой, ритмичной, похожей на марш. И, лишь когда прозвучали слова, зал замер.
   А в конце первого куплета – поднялся. Весь.

     Толькi ў сэрцы трывожным пачую
     За краiну радзiмую жах, —
     Ўспомню Вострую Браму сьвятую
     I ваякаў на грозных канях.

     Ў белай пене праносяцца конi,
     Рвуцца, мкнуцца i цяжка хрыпяць —
     Старадаўняй Лiтоўскай Пагонi
     Не разьбiць, не спынiць, не стрымаць.

   Смолкли голос и музыка, и мгновенная тишина «Октября» разразилась такой овацией, какую эти стены не слышали, наверное, никогда. Божену не отпускали минут двадцать, и она спела «Пагоню» на бис, после чего везде – в партере, на балконе и в ложах – началось нечто совсем уже невообразимое. У Андрея и у самого глаза были на мокром месте. А когда «Пагоня» зазвучала в третий раз, слова повторяли за Боженой все – до последнего человека.

     Бiце ў сэрцы iх – бiце мячамi,
     Не давайце чужынцамi быць!
     Хай пачуюць, як сэрца начамi
     Аб радзiмай старонцы балiць.

   Андрей смотрел на людей, и в душе его поднималась горячая волна гордости и ликования. Люди, – совсем разные люди, он заметил даже лица из чиновничьей «обоймы»! – брались за руки, образуя живую цепь, по которой текли токи искреннего, непередаваемого и необъяснимого никакими словами чувства, превращающего собравшихся вместе людей – в народ.
   Величкова подняла руку, и зал, послушный её воле, утих.
   – Спасибо вам, – сказала Божена. В её голосе тоже звучали слёзы. – Вы прекрасные зрители! Вы так похожи на мою родную публику, к которой я привыкла, и я так рада, что выбралась к вам. Но я должна сказать вам нечто важное, – она улыбнулась и обвела взглядом внимающие каждому её слову ряды. – Меня попросил приехать и спеть для вас один очень хороший человек, мой друг, – может быть, самый лучший. Если бы не он, мы бы не встретились! Мне даже подумать страшно сейчас об этом. Я безумно благодарна вам за приём – и ему! Когда-то я не отважилась полюбить его так, как он того заслуживает, но поклялась оставаться его другом и делать всё, о чём бы он ни попросил. Я знаю, – он никогда не попросит меня сделать что-нибудь неправильное или стыдное. Уж такой он человек. И я хочу, чтобы и вы это знали. Я привезла вам привет от него. И ещё от многих, многих других, граждан нашей Короны – таких разных, таких похожих на вас. И, конечно же, привет от нашего короля. Мы вас любим. Любим и ждём!
//-- * * * --//
   – Слушай, Андреич, а про кого эта Божена говорила? Кто этот её друг?
   Они давно перешли на «ты», Павел называл Корабельщикова по отчеству – «Андреич», а Татьяну именовал исключительно полным титулом, то бишь – «Татьяна Викторовна» и на «вы». А Сонечку – «барышня».
   Андрей посмотрел на Павла и улыбнулся. Жукович оказался настоящей находкой. Он легко и с удовольствием впитывал всё, чему Андрей его учил. Конечно, он был – особенно поначалу – неотёсан и дик, и в знаниях его о мире имелись даже не пробелы – зияющие пропасти. Но главное – он был со светлой стороны, этот парнишка, что-то очень важное успел он о жизни понять и почувствовать, и это помогло Андрею, сделало за него добрую половину работы. У Павла тоже был внутри, в душе, стерженёчек, который не ломался, а только гнулся.
   Андрей чуть повернулся к Павлу:
   – А сам не догадываешься?
   – Не-а, – покачал головой Жукович.
   – Дракон.
   Конечно, он знал, какой невероятный эффект произведёт выступление Божены, подумал Андрей. Ну, ещё бы! А после того, как разойдётся по Республике запись концерта, – каждый, буквально каждый, будет знать: Корона – это Божена, а Божена – это Корона. Голос Божены – Короны – неизъяснимо прекрасный голос, – польётся теперь из всех окон, из компьютеров, из плееров и телефонов. Это они имели в виду, говоря о технической поддержке?! Да с такой поддержкой мы горы свернём!
   – Тю, – не удержавшись, присвистнул Павел. – Так он что – правда есть?!
   – Есть, Паша. Есть. Существует. Он и мой друг.
   Павел вытаращил глаза на Андрея и сидел, замерев, не меньше минуты. И вдруг просиял:
   – Теперь всё понятно!
   – Что же тебе понятно, Паша? – снова улыбнулся Корабельщиков.
   – Ну, – смутился Жукович, – ну, откуда всё, в общем. Такое вот.
   – А тебя это не беспокоит? Только честно.
   – Не, не беспокоит, – тряхнул головой Павел. – Я, короче, так понимаю, Андреич: раз ты – человек, то и друг твой – тоже мужик, что надо. А эта Божена – раз она говорит, он её друг, значит, – опять же, что? Значит, всё, как полагается. Тьфу, Андреич, – прости, ну, не умею я слов говорить!
   – Научишься, Паша, – утешил его Андрей. – Непременно. Ты только стараться не прекращай – а остальное приложится.
   – Да я буду, – пообещал Павел и осторожно покосился на Корабельщикова: – Слышь, Андреич. А мы с тобой уже сколько крутимся?
   – Да вроде бы достаточно, – усмехнулся Корабельщиков. – Ты так долго держался, ни разу не спросил ничего – я это оценил. Теперь можешь спытать.
   – Андреич, а мы чё вообще делаем-то? Это ж не бизнес никакой, это чё-то такое… Непонятное.
   Корабельщиков остро взглянул на Павла:
   – У тебя, Паша, в школе, – что за оценка была по истории?
   – Трояк, – покаянно вздохнул Жукович.
   – Плохо, Паша, – покачал головой Корабельщиков. – Тройка – это не отметка, а милостыня. Но ты неглупый парень, – так почему же трояк? Ладно. Мы с этим ещё поработаем. А пока слушай. Во время второй мировой войны в немецкой армии служил один офицер. Звали его Клаус Шенк граф фон Штауффенберг. Происходил из благородной семьи – из «элитной», как теперь говорят. Писал стихи, мог стать учёным, – имел для этого все возможности. Но выбрал службу – стал военным. Женился на красавице, – по любви, они жили счастливо и в достатке, родились четверо детей. Был он умелым и храбрым командиром, воевал грамотно, подчинённых строем на пулемёты не водил. Всё портил ему лишь один существенный недостаток: честность. Честность и честь не позволяли ему закрывать глаза на то, что творили немцы – особенно тут, у нас, на Восточном фронте. Его тяжело ранило в Африке – он потерял левый глаз и кисть правой руки. Калека, он мог бы выйти на заслуженную и даже почётную пенсию – но он предпочёл возглавить штаб резервной армии в Берлине, чтобы подготовить план переворота, совершить покушение на Гитлера и прекратить войну, которая, как он прекрасно понимал, ведёт страну к катастрофе. В отличие от других участников всяких прочих заговоров против Адольфа, он хотел именно прекратить войну, а не договориться с американцами и англичанами, чтобы продолжать воевать с Советским Союзом. Как-то энтузиасты посчитали, сколько жизней удалось бы сохранить, увенчайся покушение и переворот Штауффенберга успехом. Знаешь, сколько, Паша?
   Жукович помотал головой.
   – Восемь миллионов, – тихо сказал Корабельщиков. – Как минимум. От восьми до десяти. Война продолжалась потом ещё почти целый год. Штауффенберг понимал: его непременно назовут предателем и преступником. Но на самом деле он просто очень любил свою страну и своих детей. Он хотел, чтобы у них было будущее. Вот так, Паша.
   Жукович долго думал о чём-то, хмурился, шевелил губами. Андрей ждал.
   – Андреич, а кто стихи-то написал, про «Пагоню»?
   – Богданович.
   – Это которого в школе проходят, что ли?
   – Он самый.
   – То есть давно, – заключил Павел.
   – Да уж сто лет скоро, – подтвердил Корабельщиков.
   – И чё ж это за херня такая выходит, – с обидой посмотрел на Андрея Жукович. – Пока Дракон нам эту деваху с ангельским голосом не прислал – наш собственный гимн нам спеть, мы и не знали, что он у нас есть?!
   – Это хороший вопрос, Паша, – Андрей повернул рукоятку настройки информационной системы. – Это замечательный вопрос. А больше всего мне нравится то, что ты его задал. И я больше, чем уверен: сейчас такой же точно вопрос, – ну, может, чуть другими словами – задают себе десятки людей. А завтра их будут уже тысячи. Понимаешь, как это здорово?
   – Понимаю, Андреич, – помолчав, тихо ответил Павел. – Чё ж тут не понять?!

Прага. Декабрь

   Пройдя через паспортный контроль, они оказались в большом и светлом зале второго терминала аэропорта. Несмотря на внушительную толпу встречающих, Наталья сориентировалась почти мгновенно:
   – Драгушка! Мы здесь! Здесь! – и замахала рукой.
   Анатолий повернул голову.
   – Драгомила, – девушка поздоровалась с каждым из прибывших. Ещё в Москве, вместе с карточками и путёвками, им выдали круглые значки с номером их группы. Точно такой же значок оказался и у Драгомилы. – Ваша переводчица и гид – хотя обязанности переводчицы, думаю, вам не пригодятся. Сейчас я вас отвезу в гостиницу, а завтра начнём нашу программу. Никто не против?
   – Жалко, Красновы и Пименовы не смогли приехать, – вздохнул кто-то из женщин.
   – У них сейчас есть дела поважнее, – улыбнулась Драгомила. – Я получила письмо и открытку. Я так рада за ребят, – просто здорово! Ну, идёмте!
   Уже шагая к автобусу, Анатолий, всё ещё не оправившийся от атмосферы встречи – как будто к любимым родственникам приехали, – повернул к Наталье недоумевающее лицо:
   – И почему эти, как их, – Красновы с Пименовыми не смогли?
   – Толя, ну, ты, как всегда, – совсем меня не слушаешь, – огорчилась Наталья. – У Светки Красновой мальчишка родился, а у Пименовых – девочка. Я же тебе говорила!
   – Точно, – поскрёб в затылке Анатолий. – Забыл!
//-- * * * --//
   Анатолий раскрыл футляр выданного Драгомилой планшета и с некоторой опаской коснулся пальцем экрана. «Здравствуйте, дорогой друг!» – загорелась надпись по-русски. – «Добро пожаловать в сказочный город – Злату Прагу, столицу Коронного Союза и Священной Римской Империи, город Короля и Дракона!»
   – Ишь ты, – пробурчал Анатолий и покосился на жену. – Сказочный город. Придумают же!
   – Между прочим, натурально сказочный, – отозвалась Наталья. – Завтра сам увидишь. Смотри, что, – Наталья заглянула поверх мужниного плеча в планшет. – А в прошлом году ещё бумажные путеводители раздавали!
   – Прогресс, – хмыкнул Анатолий, вертя в руках устройство. – Сделано классно, прямо одно удовольствие в руках держать!
   – Давай, отметь галочкой, что хочешь посмотреть, – кивнула Наталья. – Заодно немного истории узнаешь. Всяко лучше, чем в футбол по телеку пялиться!
   – Да я сто лет уже футбол не смотрю, – возмутился возводимой напраслиной Анатолий. – Ладно, я только новости гляну – потом! А где тут свет включается? Ах ты ж, блин – опять сенсоры!
//-- * * * --//
   – И зачем ты меня сейчас сюда приволок? – Елена улыбнулась и посмотрела на Майзеля. – Очень красиво, Драконище. Я бы без тебя сюда, конечно, ни за что бы не взобралась. И погода – как по заказу!
   Они стояли на площадке – на самом «коньке» Староместской башни Карлова моста, держась за руки. Солнце, уже опустившееся между колоколен собора Святого Витта, освещало город волшебным золотисто-оранжевым светом. И пелеринка белого пальто Елены, взметаемая лёгким ветерком, казалась в лучах заходящего светила золотыми крыльями.
   – Сегодня – зимнее солнцестояние, – откликнулся Майзель. – Я всегда встречаю здесь закат – в декабре и в июне. И погода в этот день, как правило, ясная.
   – Язычник, мистификатор и мракобес, – покачала головой Елена. – Непременно нажалуюсь на тебя Падре, как только он приедет!
   – Ну, не могу же я разочаровать жителей моего волшебного города, – весело отпарировал Майзель. – Они уже привыкли к моим появлениям именно в эти дни. Зачем лишать людей сказки, особенно перед Рождеством?
   – Тебе нравится, когда на тебя пальцами показывают?! Хуже маленького, – вздохнула Елена. – Ума не приложу, что с тобой делать!
   – Поцеловать хорошенько, – Майзель обнял Елену и наклонился к её лицу. – С днём рождения, Ёлка моя. Признавайся, – тебе даже в голову не приходило, что ты родилась в один день с новым солнцем, а?
   – Вот ещё тоже событие, – пробормотала Елена, переводя дух после поцелуя. – Это в шесть лет день рождения – праздник, а в тридцать шесть – лишнее напоминание о приближающейся старости!
   – Тебе только что исполнилось шесть, – привычно безапелляционным тоном заявил Майзель. – Ну, подумаешь, – в квадрате! А уж что придумал по этому поводу небезызвестный и тебе Карел, он же – пресловутый Втешечка по прозвищу «Лучшие Кнедлики во Вселенной», я даже предположить не могу!
//-- * * * --//
   – Смотрите! – вдруг воскликнула Наталья, указывая рукой на вершину башни. – Смотрите, смотрите скорей! Драгушка! Это он?!
   – Да, – просияла Драгомила, проследив за жестом Натальи. – Это Дракон. И его Ангел.
   Никто даже не сделал попытки схватиться за фотоаппарат или мобильный телефон – ощущение чуда, которое нельзя запечатлеть, но необходимо, жизненно важно запомнить, охватило всю группу. Анатолий почувствовал, как мурашки побежали у него по затылку. Он осторожно оглянулся. Вся площадь, замерев, смотрела на вершину башни, – десятки, сотни людей.
   Анатолий вдруг обнял Наталью и приник к её губам поцелуем. Похоже, этому порыву поддался не он один, – Драгомила, наклонив голову набок, с понимающей улыбкой следила за своими подопечными.
   – Ты чего, Толик? – удивлённо и счастливо спросила Наталья, разглядывая лицо мужа, продолжавшего крепко держать её в объятиях.
   – Чего-чего, – смущённо пробормотал Анатолий. – Люблю тебя, вот чего!
   – Так это же замечательно, – вздохнула Наталья, прижимаясь щекой к его груди. – Это же как здорово, Толечка! Видишь, – самое обыкновенное волшебство. А ты не верил!

Прага. Рождество

   Сонечка, увидев Майзеля, улыбающегося и машущего рукой, через стекло терминала, оставила родителей и вприпрыжку помчалась ему навстречу. Андрей и Татьяна с оттенком ревности смотрели, как он подхватил девочку, подбросил в воздух, услышали её захлёбывающийся от радости смех.
   – Срочно детей, – пробормотала Татьяна, почему-то сердито посмотрев Андрея. – Такой мужик – и один. Это же бред какой-то!
   Корабельщиковых он тоже обнял – правда, подбрасывать не стал, и Андрей решил, – это к лучшему.
   – Ну, что? Сказка на месте? – осведомился Майзель.
   – На месте, – согласилась Сонечка.
   – Тогда поехали!
   Пока вагончик струны вёз их к давешнему домику для гостей, из девочки потоком изливались на Дракона новости:
   – А у нас теперь есть Павлуша!
   – Папин помощник? – уточнил Майзель.
   – Да. Он такой смешной, – у него голова, как солнышко, а ресницы – как у бурёнушки! Он меня теперь в школу возит на старой нашей машине. Знаешь, он сильный какой? Как ты, может меня вообще одной рукой поднять!
   – Не обижает он тебя?
   – Ты что, он мне как братик, – улыбнулась снисходительно Сонечка. – А ещё Олеся!
   – А это кто?
   – Павлушина невеста.
   – Ну, прямо уж сразу и невеста, – усмехнулась Татьяна. – Ей восемнадцать только в марте исполнится.
   – Невеста, – упрямо повторила Сонечка. – Мне Павлуша сам сказал. Они поженятся обязательно. Она знаешь, какая красивая?! Очень-очень! У неё глазки, как блестящие вишенки, и учится на одни пятёрки!
   – И такая высокая, – улыбнулась Татьяна. – Как встанет на каблук – под метр восемьдесят.
   – Итальянская пара, – со знанием дела заявила Сонечка.
   Майзель захохотал, Андрей фыркнул. Улыбнулась и Татьяна, а Сонечка надулась:
   – И что я смешного сказала?!
   – А ты как учишься, Софья Андревна? – поинтересовался Майзель, меняя тему. – Интересно?
   – Мне скучно, – вздохнула Сонечка и принялась загибать пальцы: – Ну, сам посмотри. Читать я умею. Писать – тоже. По-английски, по-французски. Букварь этот дурацкий я в первый день прочла целиком. Компьютеры у них в отдельном кабинете стоят, туда только с пятого класса пускают. Интернет – по талонам. Безобразие!
   – Сонька, – покачал головой Андрей.
   – По талонам?! – снова расхохотался Майзель. – Таня, и это – «элитная гимназия»?!
   – Зато языки, – сердито отрезала Татьяна. – Успеет ещё насидеться перед монитором. Дома – от компьютера не оттащишь! Она целый сайт про драконов смастерила на бесплатном хостинге, – я тебе покажу потом, упадёшь!
   – Обязательно покажешь, – согласился Майзель. – Сгораю от нетерпения – так хочется хоть одним глазком на родственников взглянуть. Софья Андревна, ты ведь не против?
//-- * * * --//
   Они вышли на знакомом перрончике – чистеньком, ухоженном, аккуратно вычищенном от снега. Майзель опустил на землю чемодан и зачем-то охлопал себя по сюртуку:
   – Ребята, у меня новости. Только не пугайтесь и не подпрыгивайте. Со мной, у меня – даже не знаю, как правильно. В общем, она сейчас там, хозяйничает, – он указал подбородком на крышу бунгало.
   – Та-а-ак, – протянула Татьяна. – А я ещё в аэропорту поняла: какой-то ты особенный. И кто она?
   – Елена Томанова.
   – Та самая?! – хором выпалили Корабельщиковы и переглянулись.
   – Да.
   – Дракон! – прошептала Сонечка, широко раскрывая глаза. – Но ведь ты же ещё Дракон! Как же так?! Если она та самая – почему ты всё ещё Дракон?!
   Родительскую реплику Сонечка поняла по-своему, – в полном соответствии со сказочным «дискурсом».
   – Сонька! – зашипел Корабельщиков.
   Майзель присел перед девочкой, заглянул ей в лицо:
   – Понимаешь, – я ей пока не сказал.
   – Почему?! – изумилась Сонечка. – Если она точно та самая!?
   – Она – та самая, – подтвердил Майзель. – Никаких сомнений. Но я не знаю, как ей об этом сказать.
   – Да просто скажи ей, дурак ты несчастный, – топнула ногой Сонечка. – Она же не знает, как надо тебя расколдовывать! И как она узнает, если ты ей не скажешь?!
   – Я попробую, Софья Андревна, – пообещал Майзель. – Но есть ещё кое-какие обстоятельства. Идёт война. Я пока не могу быть никем другим. Сначала нужно победить.
   – А после победы – ты ей скажешь? – подозрительно прищурилась девочка.
   – Даю слово. Но сейчас я тебя попрошу пока сохранить наш разговор втайне. Идёт?
   Сонечка повернулась к родителям:
   – Не вздумайте проболтаться!
   – Ты за собой последи, разведчица, – усмехнулся Андрей. – Мы уж как-нибудь.
   – Дракон, это серьёзно? – с тревогой посмотрела на него Татьяна.
   – Это ужасно, – вздохнул Майзель. – Ну, пойдём. Нас ждут.
//-- * * * --//
   Корабельщиковы, разумеется, читали «Ярость пророка», и потому ожидали встретиться лицом к лицу с кем-нибудь вроде современной Долорес Ибаррури. И, увидев вместо Пассионарии нежную, как весенняя верба, милую светловолосую женщину с дивным, изнутри светящимся, лицом, словно сошедшим с полотен Крамского или Перова, с ясными, синими, как июльское небо, глазами, казавшуюся ещё моложе из-за своей хрупкости, обомлели. Майзель обнял её и поцеловал в висок:
   – Ну, будьте знакомы, ребята. Это – Елена. А это – Андрей, Татьяна и Софья Андревна в масштабе один к одному.
   Елена запрокинула голову, посмотрела на Майзеля и улыбнулась. Эта улыбка длилась, быть может, одно лишь мгновение, – но Татьяне, чтобы всё разом понять, больше не требовалось. Её сердце сжалось от какого-то странного предчувствия. Она стиснула руку Андрею, – молчи, молчи, не смей ничего говорить!
   Елена присела перед девочкой и протянула ей маленького, с ладонь, плюшевого зайца на короткой цепочке с кольцом:
   – Здравствуй, Сонечка. Это тебе. Для школьного ранца, у нас все дети здесь носят такое. Очень модно.
   – Спасибо, Леночка, – просияла Сонечка. – Можно, я тебя так буду называть? Ты же не тётенька никакая, – ты просто Леночка!
   – Можно, – кивнула Елена и снова посмотрела на Майзеля.
   – Леночка и Дракон, – задумчиво произнесла девочка и тоже кивнула, соглашаясь сама с собой. – Да. Здорово как, – Леночка и Дракон!
   И она по-хозяйски взяла Елену за руку.
   – Вы не обращайте на неё внимания, – пробурчал, заливаясь краской, Андрей. – Сонька, вообще-то, нормальный ребёнок, просто тут, у вас, ей прямо крышу напрочь сносит. Сонька! Прекрати выступать и веди себя по-человечески!
   – Ну, что вы, – улыбнулась Елена. – Всё замечательно! Пойдём, Сонечка, – я купила пластилин такой, фигурки из него потом можно обжечь в духовке, чтобы не помялись и не растаяли. Любишь лепить?
   – О-бо-жаю, – продекламировала Сонечка. – Моя детская, надеюсь, на месте?
//-- * * * --//
   – Так она говорит по-русски, – удивлённо покачал головой Корабельщиков, когда они втроём очутились на кухне. – Не ожидал!
   – Что с ней? – осторожно спросила Татьяна. – Она так смотрела на Соньку! Проблемы со здоровьем?
   – В общем, можно назвать и так, – у Майзеля на щеках выступили желваки. – Гонта назвал это историей с любовью и ненавистью. Последствия оказались необратимыми. Увы, машины времени у меня пока нет.
   – О боже, – Татьяна закрыла глаза и повела головой из стороны в сторону. – Надеюсь, ты оторвал головы историческим персонажам.
   – Не головы, но оторвал, – скривился Майзель. – И чуть Елену не потерял из-за этого.
   – Расскажешь?
   – В другой жизни. Всё, забыли, – распорядился Майзель. – Я ставлю чай.
   – Сонька её уморит, – озабоченно заметил Андрей.
   – Без тебя разберутся, – усмехнулась Татьяна и обернулась на приближающиеся шаги.
   В кухню заглянула Елена:
   – Мы ещё там полепим, ладно? Вы справитесь?
   – О чём разговор, – кивнул Майзель.
   – Она такая взрослая, – улыбнулась Елена. – Смешной такой, серьёзный маленький человечек.
   – Что ж тут странного, – Татьяна бросила на Майзеля короткий взгляд. – Постоянно со взрослыми, среди взрослых разговоров, – сейчас таких детей много. Даже всякие глупости начали по этому поводу придумывать – индиго, и прочую ерунду.
   – Я…
   – Леночка! – раздался в динамиках голос Сонечки. – Леночка, иди сюда скорей, смотри, что я придумала!
   И Елена так стремительно развернулась на этот зов, – у Майзеля задёргалась щека, и он судорожно за неё схватился, а Татьяна прижала ладонь к губам.
//-- * * * --//
   – Спасибо тебе за Божену, – сказала Татьяна, когда все, наконец, собрались на кухне. – Это было восхитительно.
   – Нет, восхитительно – не то слово, – подтвердил Андрей. – Мы до сих пор под впечатлением.
   Ну, ладно, допустим, – Корону и всё остальное можно, вообще-то, сочинить, подумал Корабельщиков. И даже – воплотить. Но Божена?! Она же – настоящая! Её-то он никак придумать не мог?!
   Майзель открыл рот, но Елена его опередила:
   – Наше – значит, отличное. Следующая реплика – насчёт непревзойдённых инструментов. Драконище, пора сменить пластинку!
   – Вот всегда она так, – подпуская в голос слезу, заявил Майзель. – Какая же ты Леночка?! Ты щука-колюка, вот ты кто!
   – Выучить скудный набор твоих сентенций, сплошь состоящих из одних трюизмов, вовсе не трудно, – фыркнула Елена. – А кто тебя будет на землю сдёргивать, – наши генералы, которые смотрят вам с Вацлавом в рот и ловят каждое слово?!
   – Наши, – торжественно поднял палец вверх Майзель. – Ещё полгода назад они были исключительно «ваши», а теперь – «наши». Прогресс налицо!
   – Нос не задирай, – поджала губы Елена. – Ишь, загордился.
   – Вы молодец, Елена, – усмехнулась Татьяна. – Так его, перепончатокрылого.
   – И ты, Брут?! – простонал Майзель.
   – Давайте мы всё-таки будем на «ты», – предложила Елена. – Дракон тыкает всем подряд, от короля до сержанта, а они – ему, соответственно. Я уже привыкла, и, когда ко мне обращаются на «вы», чувствую себя неуютно.
   – Отличная мысль, – обрадовался Майзель, – это надо закрепить, как там, у Ерофеева, – «и немедленно выпил!»
   – Ваша доченька – настоящее чудо, – улыбнулась Елена, поднимая бокал. – Давайте, – за то, чтобы у неё всё получилось. И в жизни, и вообще!
   – Рассказывайте, ребята, – Майзель поставил пустой бокал на стол. – Вы же понимаете, – отчёты, сводки я читал, а вот ощущения – хочу услышать. Не остыли?
   – Нет, – Андрей дотронулся до тонкой ножки бокала и сцепил пальцы в замок. – А инструменты действительно великолепные, поэтому работа движется, и неплохо. Но с некоторыми очень трудно.
   – С гуманитариями, в основном, – Татьяна достала сигарету и благодарно кивнула Майзелю, галантно поднёсшему ей огонь. – Ясно, что без свободы нельзя сделать людей ни сытыми, ни здоровыми. Но и одной свободой этого тоже сделать нельзя! Должен быть стратегический план реформ, должны быть созданы институциональные предпосылки осуществления этого плана. Нужно заручиться поддержкой соответствующих структур с тем, чтобы с наступлением свободы пришли те самые финансовые и интеллектуальные силы, без которых свобода превратится в хаос, а народ решит: лучше сыр в мышеловке, чем мышеловка без сыра. Они не понимают: политика – не говорильня, а военная операция. Ну, да что с них взять – матаном [52 - Матан – математический анализ (жарг.)] они не владеют, отсюда вся косорыловка и идёт!
   – Они думают, мы для себя стараемся, – покачал головой Андрей.
   – Вы действительно для себя стараетесь, – пожал плечами Майзель. – Я тоже для себя старался – по-моему, получилось довольно сносно в результате, причём для всех. А с интелями нянчиться – никогда ничего не сделаешь, только буквами захлебнёшься!
   – Это верно, – согласился Корабельщиков. – Но всё равно – нужна какая-то идея. Идеология. Без неё – не выстрелит.
   – Ватикан вам мало идеологов передал, в полное ваше распоряжение? – усмехнулся Майзель. – Хотите – берите нашу, нам не жалко.
   – Да? – удивился Андрей. – Я, кстати, никаких чётких формулировок не слышал. Разве есть такие?
   – Идеологий у нас несколько, – ехидно улыбнулась Елена. – Для разных, так сказать, степеней посвящения.
   – А зачем так сложно-то? – приподняла брови Татьяна.
   – Затем, что не все могут сразу уяснить себе главное, – развёл руками Майзель. – Поэтому идеология – как матрёшка: одно в другое входит, как неотъемлемая составная часть, но то, что внутри, видно не сразу. Да оно и незачем – сразу.
   – Ну, допустим, – Татьяна положила дымящуюся сигарету на край пепельницы. – Излагай уже!
   – Первый уровень – это сильное, эффективное государство. Поверь, многим этого достаточно, – знать, что они хорошо защищены. Второй – первый плюс многонациональное и наднациональное государство всеобщего благоденствия. Третий – это первые два плюс технократическая сверхдержава для обеспечения выхода человека в Большой Космос. Наши «Соколы», например, – это постепенно становящийся международным союз молодых технократов-специалистов, активистов и энтузиастов освоения Вселенной Человечеством. Для любопытных, скептически настроенных, критически мыслящих – четвёртый уровень: первые три являются непременным условием обеспечения непрерывности Познания как цели человеческого существования во Вселенной, и завоевание Космоса невозможно без Познания, как Познание – без завоевания Космоса. Выход в Космос обеспечивает практическое бессмертие цивилизации даже в случае утраты её колыбели – планеты Земля и Солнечной системы – в результате природного или техногенного катаклизма. И, наконец, для самых-самых подготовленных: Человечество – единственный инструмент собственного бессмертия и бессмертия Вселенной, способный предотвратить победу Хаоса. Заметьте, не победить Хаос, а удерживать его в узде. В идеале, к которому мы стремимся, – чтобы каждый человек обладал достаточным интеллектом, моралью и этикой для сознательного, свободного подчинения всей своей жизни этой задаче. Опять же, заметьте: свободного и сознательного! И этот же уровень – при надлежащем низведении и вульгаризации – очень легко усваивается теми, для кого непременно важно присутствие в гипотезе всяких избыточных сущностей, вроде бога. И вот тут без Ватикана никак не обойтись.
   – Суггестивненько, – вздохнула Татьяна. – Ай-яй-яй. А почему не православие?
   – И там есть наработки, – кивнул Майзель. – Урбан – последовательный сторонник воссоединения ветвей христианства, и преемника себе выберет соответствующего. То есть, уже выбрал.
   – Ватикан тоже?! – вытаращил глаза Андрей.
   – Что – «тоже»? – недоумевающе посмотрела на мужа Татьяна.
   – Закон о престолонаследии.
   – Да у них он и был всегда примерно такой, – усмехнулся Майзель. – Оставалось самую малость подкорректировать. Смотри, – священник проходит все ступени испытаний, соблазны, его повседневный удел – рутинный труд врачевателя душ, – пока он не доберётся до кардинальской мантии. А потом из кардиналов выбирают понтифика. Чем не наш закон? Только с возрастом ситуация была плачевная до сих пор, но Рикардо всё это уже практически поправил. У нас сейчас появится почти полтора десятка кардиналов, которым от тридцати пяти до пятидесяти.
   – И что, понтифик уйдёт на пенсию?!
   – Он уйдёт, ребята, – жёстко произнёс Майзель. – Когда его срок настанет – он уйдёт. Когда всё будет готово. Вы Рикардо не знаете. А я – знаю.
   – Драконище, – предостерегающе произнесла Елена. – Не пугай ребят, на них и так лица нет!
   – Да, – выдохнул Андрей. – Впрочем, от Урбана следовало ожидать чего-то подобного. Уж больно личность незаурядная.
   – Ты не договорил насчёт православия, – Татьяна снова взяла сигарету.
   – У православия очень плачевная, на самом деле, ситуация, в перспективе – особенно. Там есть люди, которые это понимают, и мы им по мере сил, хотя и осторожно, чтобы не спугнуть и не скомпрометировать, содействуем. Смотрите, – все православные, кроме России, к нам тянутся, разве что греки в Евросоюз ушли. Да и в России православие угасает, несмотря на бум храмостроительства.
   – В чём же дело? Почему не угасает католицизм? Или протестанты?
   – О, тут ответ практически на самой поверхности. Православие – не от мира сего. Оно не ставит перед человеком задачи обустроить этот мир: оно требует от него обустройства души и подготовки к вечной жизни в царстве божием. А цивилизация – это обустройство мира. В этом её смысл, её пафос! Католики, и ещё в большей степени – протестанты, переделывают мир, делают жизнь удобной. Их архетипы – цивилизационные по своей сути. Почему? Однозначного ответа нет, да, наверное, и быть не может. Но и православие на него не отвечает!
   – Не говоря уже об исламе, – хмыкнул Корабельщиков.
   – Слушай, мне эта тема окончательно надоела, – поморщился Майзель. – С ними всё давно понятно. Кто не хочет меняться – вымрет. Очень просто.
   – Может, меняться – это не так уж и здорово? Может, пусть лучше мир под нас прогибается?
   – Он сам не прогнётся, Таня, – возразил Майзель. – Его надо прогнуть! Но прогнуть и взорвать – это, знаешь ли, две большие разницы. Взрывать не дадим. Пусть вымирают тихо.
   – Дракон, так нельзя, – вздохнул Андрей. – Как бы там ни было – это великая культура.
   – Да? – прищурился Майзель. – Неужели? Мудрость Афин и доблесть Спарты, гордость Рима и яростное единобожие Авраама, астрономия и математика Шумера, – всё это произошло задолго до них! По какому такому праву они заявляют о том, будто кто-то перенял от них какую-то культуру?! Не надо говорить о культуре. Всё – враньё! Это ромеи, византийцы научили мыться и бриться безграмотных погонщиков верблюдов, а цифры придумали в Индии, когда Великий Рим был рыбацкой деревушкой, и ни самого Магомета, ни даже племени, из которого он вышел, не существовало и в помине! Они всё подсмотрели, списали – но ничего своего на этой основе не создали! Где их Гегель и Фейербах, Декарт и Ньютон, Монтень и Гёте, Фарадей и Эдисон, Резерфорд и Кюри, Пастер и Кювье?! Где исламские Эразм Роттердамский или Мольер? Где машины, станки, самолёты и спутники? Да они даже производство патронов не способны наладить без посторонней помощи!
   – А у нас откуда все Эдисоны с Фарадеями взялись? Кто нам помогал?
   – Никто. В том-то и дело! Всё сами, своим умом! А эти даже с живым примером перед глазами продолжают сидеть на попе ровно – аллах им не велит! Только отступление от «железобетонного» ближневосточного христианства, размывание бескомпромиссного, фанатичного единобожия и конвергенция с античностью дали Возрождение, затем Просвещение, а после и Модерн. В исламском же мире ничего подобного не случилось. И не случится, пока эта «религия» не уберётся в преисподнюю, откуда она выскочила, зацепившись за язык бесноватого педофила!
   – А вот интересно – почему? Почему ничего нельзя?
   – Разум запрещён, Дюхон. Инстинкты разрешены – и ничего больше! Запрещено даже подумать о том, почему, собственно, минарет так похож на ракету. Меняется что-то вокруг? Отменить, запретить, взорвать к чёртовой матери! Единственный ответ на вызов эпохи – джихад и пять раз в день лбом об землю! Пусть гяуры и кафиры надрываются, строят телескопы и звездолёты. Аллах велик и милосерден, нужно лишь побольше и почаще молиться. Святые головастики, какой полёт фантазии!
   – Ну, если хорошенько приложиться башкой об землю, можно таки отправиться в межзвёздные дали, – ухмыльнулась Татьяна. – Дёшево и сердито, знаешь ли, – и звездолёт ни к чему!
   – Я немного не о том, – настойчиво посмотрел на Майзеля Андрей. – Почему здесь – у вас, в Европе, в России, в Америке – есть технологии, наука, прогресс, а там, на Востоке – ничего нет?
   – Кстати, не только на исламском Востоке, – подтвердила Татьяна. – В Китае, в Японии – нет своей собственной научной школы. Всё – европейское!
   – Сейчас он скажет: «ну, это же просто», – иронически приподняла бровь Елена. – Смотрите, смотрите. Вот. Сейчас.
   – Это действительно просто, – улыбнулся Майзель. – Тот, кто знает историю, знает и ответ на этот вопрос. Что касается Китая и Японии – там вообще не было религии в христианском или еврейском понимании, у них отсутствует главное – идея разумного устройства мира. Природа непознаваема, хаотична, нечего и думать о её постижении. Это христиане пытаются всё время распилить гирю, чтобы выяснить, как она устроена, – даосу или мусульманину такая мысль даже в голову не может прийти. Я могу сколько угодно издеваться над идеей бога-творца, разумного замысла, но именно она – корень научного знания, поиска законов природы, законов для людей и попытки объяснения их механизмов. Именно поэтому китайской или японской, индийской или ещё какой-то науки не существует. Вторая причина, характерная и для китайцев с японцами, и для Индии, и для Востока целиком – это идея цикличности времени. Христиане заразились идеей прогресса от евреев, усвоив их концепцию линейного времени, сумев её творчески переосмыслить. А ислам, наряду с остальными, этого не признаёт. Для них время движется по кругу, – даже не по спирали. Зачем что-то менять? Вообще ничего нельзя менять – это может порвать круг времён. Кто не согласен – в топку его, неверного!
   – Я вынуждена с ним согласиться, – с горечью подтвердила Елена. – Они хотят уничтожить всех непокорных. Меняться они не желают. Ужас в том, что они и не могут. Это не религия. Там нет обратной связи, вообще никакой. Ислам – это покорность. Якобы богу – но это лишь иллюзия. В реальности – покорность всему, чему велят покориться. «Хотеть – значит мочь» – это выросло из христианства, а ислам такого не знает, не понимает даже. И договориться с ними не получается. А те, с кем можно договориться, ничего не решают, и сами боятся того, чего хотят. И ещё – их так мало!
   – О чём говорить с теми, кто таскает расчленённые трупы убитых вражеских солдат по улицам своих городов, обливая их бензином и поджигая, прыгая и визжа при этом от радости – вместо того, чтобы похоронить с воинскими почестями?! – рявкнул Майзель. – Взрослые люди так себя не ведут! Так ведут себя беспризорники, подростки, покинутые родителями и наставниками, сбившиеся в стаю маленькие, напуганные дикари! Они любую попытку начать с ними разговор воспринимают, как гопота: или ты испугался, или у тебя патроны кончились! Твоим парижским дружкам давно пора понять очевидное!
   – Они мне не дружки, – отрезала Елена. – Если наши позиции по некоторым вопросам совпадают, это не значит, будто я с ними во всём и всегда согласна! С точностью до наоборот!
   Татьяна с интересом наблюдала за их пикировкой, и в глазах у неё плясали весёлые искорки.
   – Вы всегда так друг в друга вцепляетесь или только при старых приятелях?! Ах, – Татьяна хлопнула себя ладонью по лбу. – Леночка! «Мурена» – это же ты! Как же я сразу не догадалась!
   – Внешность обманчива, – хмыкнул Майзель. – А она этим пользуется, да ещё и самым бессовестным образом!
   – Кто бы говорил, – рассмеялась Елена, запуская пальцы в шевелюру Майзеля. – У, Драконище!
   – Заросли паутиной, обленились, обабились, – осторожно освобождаясь, проворчал Майзель. – Где Наполеон, где Ньютон, где хотя бы Талейран, наконец?!
   – Талейраны повывелись, одни толераны остались, – фыркнул Андрей.
   – Толерашки, – поправила мужа Татьяна.
   – Вот именно. Развели у себя в городах чуркистаны, любить и воевать разучились, только мешают работать со своими воплями о «демократии».
   – В общем, чемодан без ручки, – и тащить неохота, и бросить жаль, – подвела итог Татьяна. – Чего ж ты с ними возишься?
   – А с кем ещё? – пожал плечами Майзель. – Никакой другой цивилизации нет. За неимением гербовой, как говорится. Наука родилась в Европе, из этого источника мы все пьём, и придётся его расчистить.
   – Дракон, ты злой, – заявила Татьяна и закатила глаза: – Кувшинки, лягушечки, рясочка – это же так романтичненько! Хочешь болото опять в родник превратить? Ну, так не удивляйся, – лягушки тебя ненавидят!
   – Разумеется, – хмыкнул Майзель. – К тому же – я их на завтрак ем.
   – Да, чувствуется, – интеллигенцию ты трепетно обожаешь, – сардонически улыбнулась Татьяна. – И, похоже, они тебе той же монетой платят.
   – А за что их сильно любить? – удивился Майзель. – Самые гнусные нацистские идейки рождаются в умах именно интиллихентов – дураков с дипломами, научившихся гладко говорить и писать, правильно расставляя запятые! Они боятся, как огня, честного, справедливого соревнования, свободы духа и разума, и подталкивают к размежеванию. Поднимают со дна народной души всякую муть, раскачивают лодку, – лишь бы покрасоваться на страницах партийной печати, лишь бы проорать очередной громкий лозунг, на поверку оказывающийся непременно какой-нибудь чушью. С ними нельзя создать великую державу – они даже в своих стенгазетах не могут поделить редакторские обязанности! К чёрту, даже вспоминать о них не хочу – по крайней мере, сегодня.
   – Это правда, – кивнула, хмурясь, Елена. – Вацлава тоже ненавидят, но Дракона – особенно. Как он смеет, жид, почему не марширует покорно в душегубку, а хлещет нас по мордасам нашим же знаменем?! Услышав это впервые, я – как правильно будет по-русски? – взбеленилась, вот.
   – Что – вот такими прямо словами?! – изумилась Татьяна.
   – Мы же все умеем читать между строк, – Елена взяла ладонь Майзеля обеими руками. – Да, в общем, именно такими. Они никогда не простят Дракону своей слабости, своей трусости, своего заискивания перед нефтяной мафией, западной и восточной. Ещё и потому, что еврей. Они позволили гитлеровцам убивать евреев, а теперь реализуют свои комплексы, защищая ислам от «гонений». Им не хочется чувствовать себя виноватыми. Они и израильтян за это ненавидят. Были бы евреи несчастненькими – они бы их жалели и гордились собой, своей толерантностью и терпимостью. Для них главное – гордиться собой.
   – Да, быть виноватым неприятно, – Татьяна выпустила струйку дыма вверх, к потолку. – А мусульмане, значит, по их версии, бедненькие? Может, они надеются гранты у них получить? На книжки про толерантность? Знаешь, Леночка, – пускай ненавидят. Лишь бы боялись.
   – Золотые слова, – просиял Майзель.
   – Ну, с этим, как я понимаю, проблем особенных нет, – ехидно заметил Андрей. – Проблема в другом. В нефти.
   – Нефть?! – взвился Майзель. – Нам не нужна их нефть! Пусть пьют её, едят или принимают в ней ванны. Если верна гидридная теория Земли, – а есть основания полагать именно так, – то нефть вообще образуется постоянно, а вопли о скором её исчерпании финансируются нефтяными картелями. Для топливных нужд нам хватит Румынии, Венгрии и Намболы, если надо будет – подключим Латинскую Америку, уголь мы и так уже используем только в химической промышленности, даже увеличили его добычу. Ничего. Мы им скоро покажем небо в алмазах. Пока они колотятся лбами о землю и громоздят минареты в Лондоне и Париже, мы двигаем науку и технологии. Мы ушли вперёд, а они остались в прошлом. Ну, кто на что учился!
   – Признавайся, Леночка, – тебе ещё не надоел этот всезнайка? – хитро прищурилась Татьяна.
   – Другого нет, – возразила Елена. – Приходится довольствоваться единственным экземпляром. За неимением гербовой – а дальше вы знаете.
   – А можно о погоде в Одессе? – пробурчал Майзель.
   – Ой, заскромничал, – фыркнула Татьяна. – Насчёт неба в алмазах – это что-то конкретное?
   – Они стоят на пороге хаоса, – прищурился Майзель. – Их подпирает «молодёжный пузырь» – миллионы недовольных сопляков без единого шанса устроиться, найти себя, жить в мире с другими и в согласии с самими собой. И единственный шанс для имамов и шейхов не утонуть в море крови – натравить их на нас, и как можно скорее. Но этого мы им ни за что не позволим.
   – Каким образом?!
   – Развивая науку и технологии, в том числе – технологии сдерживания. У них самих, кроме беснующейся от безысходности и вынужденного безделья протоплазмы, нет буквально ничего. Вся инфраструктура, всё благополучие тех немногих, у кого оно есть – за счёт чужих рабочих рук и под чужим контролем, убрать его – за считанные годы всё сложится, будто карточный домик. Все сверхдоходы не дают им никакого преимущества.
   – Не в коня корм, – Татьяна покасила сигарету. – Хочешь сказать, эти деньги работают на Западе? В Америке, в Европе?
   – И да, и нет. И там сумасшедшие прибыли не приносят желанного результата. Кстати, и в Америке, и в Европе, и в России у науки – очень большие проблемы. Если откровенно – то катастрофа. Исследования с кратко– и среднесрочной перспективой внедрения, пять – десять лет, приватизированы. Их цель – присобачить к унитазу автоматический разбрызгиватель дезодоранта, чтобы продать «новинку» подороже, а действительно революционные технологии, как, образно говоря, сделать унитаз ненужным, их не интересуют. Прикладная наука лишена самостоятельности, превратилась в служанку корпораций, подчинена одной-единственной идее – извлечению максимальной прибыли при минимальных издержках. Фундаментальная наука – вообще в страшном загоне: государства, растоптанные олигархическим капиталом, не в состоянии финансировать исследования, об экономическом эффекте которых рассуждать в принципе бессмысленно на сегодняшнем этапе развития научно-практической мысли. Всё зависит от воли отдельных энтузиастов или меценатов.
   – Но так было, в общем, всегда, – развёл руками Корабельщиков.
   – Нет, – отрубил Майзель. – Не всегда. Фундаментальная наука сначала выросла в рамках церковных – кстати, католических, а не каких-то других – институтов, а потом, с конца позапрошлого и до середины прошлого века работала под присмотром государств, пока корпорации не принялись вытирать о них ноги. И в это время наука превратилась из развлечения чудаков в могучую материальную силу. А потом паразиты, чей смысл жизни – в том, чтобы гадить икрой и мочиться шампанским в золотой унитаз, почти всё остановили. Но у нас – по-другому. Именно поэтому мы ушли вперёд, и ушли навсегда.
   Какой ты Дракон, с нежностью подумала Елена. Ты Дон Кихот, причём самый настоящий, – всё, как у Сервантеса: выдумал целый мир, и он так понравился живущим в реальном мире, что они приняли его законы и правила, изменившие и реальность, в конце концов. Что же мне со всем этим делать?!
   – Прямо так уж и навсегда?
   – Навсегда, Танечка, – Елена зябко повела плечами. – Меня иногда тошнит от их правоты, но не признавать её невозможно.
   – Всё, ребята, – решительно хлопнул ладонью по столу Майзель. – Этот разговор может продолжаться ещё сто лет. А у нас завтра куча дел, надо вас кое-кому представить. Елена, отвезёшь Софью Андревну к Марине?
   – Конечно, – Елена опять вся засветилась и умоляюще посмотрела на Корабельщиковых: – Ребята, вы не возражаете?
   Да что ж мы, звери какие, что ли, – возражать, подумала Татьяна.
   – Что ты, Леночка, – она погладила Елену по руке. – Всё хорошо. Мы хоть отдохнём от её почемухов. Она нас месяц после возвращения из Праги доставала, – когда мы опять к Дракону поедем. Я тебе гарантию могу дать – ты к вечеру взвоешь.
   – Она справится, – быстро произнёс Майзель. – Литвины – делай ночь, раз-два – отбой и по койкам. Ёлка, поехали!
   – Командир полка – нос до потолка, – проворчала, поднимаясь, Татьяна. – Пойду, посмотрю, как там Сонька. Вечно, – одеяло к ногам собьёт, и мёрзнет потом!
//-- * * * --//
   Весь следующий вечер они гуляли по присыпанной невесомым снежком Праге, по рождественскому базару на Староместской площади, пили горячий глинтвейн и заедали его пряниками. Сонечка то и дело повисала между Еленой и Майзелем, и «почемухи» сыпались из неё, как из рога изобилия. Народ, как заметила Татьяна, конечно, глазел, но без жадного, неприятного любострастия, а как-то очень по-доброму. Дракон с Еленой, кажется, принимали такое внимание довольно спокойно, а на Сонечку вообще слетались отовсюду улыбки, – и она словно купалась в них.
   После ужина у Втешечки, расставаясь с Корабельщиковыми на пороге их временного пристанища, Елена поцеловала Сонечку и прижалась к девочке на какое-то мимолётное мгновение, но тут же, словно устыдившись своего порыва, почти оттолкнула себя от неё.
   Увидев её лицо, Майзель понял – никогда в жизни он никого больше так не любил. И не сможет любить. Это было – как последняя капля, которая ломает плотину.
   Но он опять промолчал.

Прага. Декабрь

   Сонечка сидела сзади, между Еленой и Татьяной, и всё время о чем-то шепталась с Еленой. Майзель смотрел на них больше, чем на дорогу. Елена наклонялась к ребёнку, и улыбалась, и убирала – таким знакомым, таким любимым жестом – прядку волос за ухо. Ему хотелось завыть.
   У самого проёма посадочного рукава Майзель остановился:
   – Ну, давайте прощаться, – он поднял Сонечку, усадил себе на локоть. – Приедешь ещё, Софья Андревна?
   – А Леночка будет? – заглянула девочка ему в лицо и повернулась к Елене. – Леночка, ты же будешь с нами?
   – Буду, Софья Андревна, – Майзель увидел, как дрогнуло её горло.
   Сонечка вдруг протянула к Елене руки. Елена взяла её у Майзеля, а девочка – прижалась к ней, обхватила – руками, ногами, – и что-то жарко зашептала ей прямо в ухо, а Елена закивала – быстро-быстро, словно боясь, что Сонечка с ней не согласна.
   – Дракончик у тебя? – озабоченно спросила Сонечка, отстраняясь.
   – Конечно, – кивнула Елена. – Вот, – она достала из кармана полушубка маленькую фигурку из обожжённого пластилина.
   – Никому его не дари, – велела Сонечка. – Пусть всегда будет с тобой. Обещаешь? Это талисман. Настоящий сказочный, я ведь его здесь вылепила, в сказке, а не из дому привезла. Понимаешь?
   – Понимаю, – улыбнулась Елена. – Он очень славный. Почти как живой. Спасибо. Приезжай ещё, я буду тебя ждать.
   Она на Елену похожа, вдруг подумал Майзель. Эта мысль напугала его. И, давя её, запихивая поглубже внутрь, он принялся шумно прощаться с Андреем и с Таней.
//-- * * * --//
   Только когда Корабельщиковы скрылись за изгибом посадочного рукава, Елена, наконец, дала себе волю и развела настоящую сырость.
   – Прости, – прошептал Майзель, прижимая её к себе. – Прости, щучка-колючка.
   – Ничего, – Елена убрала платок, шмыгнула покрасневшим носом и улыбнулась. – Ничего, Драконище. Всё хорошо. Правда. Всё было чудесно. Спасибо.
   – За что?!
   – За всё, Дракон.
   – Ёлочка?!
   – Ну, хватит, – осерчала Елена. – Я просто старая сентиментальная тётка, и всё. Не обращай внимания.
   – Да?
   – Да. Смотри, какой замечательный портрет Софья Андревна испекла. Руки! – она быстро спрятала фигурку за спину. – Скульптор велела – никому, кроме меня!
   – Даже мне?
   – Тебе – в особенности. Эх, ты, – ящерица, – Елена дёрнула Майзеля за нос и ловко увернулась, когда он попытался её схватить.

Столица Республики. Январь

   Услышав мелодию вызова информационной системы, Андрей включил громкую связь.
   – Приезжай, – сказал, поздоровавшись, Майзель. – Мне нужно тебе кое-что показать.
   – Почему один? – поинтересовался Андрей.
   – Елена немного занята, – Майзель моргнул – медленно, как настоящая ящерица, и Андрей замер. – Личной жизни у меня сейчас нет. В общем, только деловые встречи и очень напряжённый график.
   – Ясно.
   – Через Москву?
   – Ну, как обычно.
   – Давай. Жду.
   Экран погас. Андрей яростно потёр ладонью лоб и нахмурился.
//-- * * * --//
   Перрон пустовал – в первой половине января ни деловая, ни политическая жизнь не баловали разнообразием и обилием событий. Рождественское, а затем новогоднее, оцепенение, – впрочем, не тягостное, а празднично-поскрипывающее, как свежий снежок на морозе, – прекращалось лишь после Старого Нового года. Андрей любил это время отсутствия времени, застывшее волшебство долгого праздника. Но застыть так навсегда было бы невыносимо скучно, улыбнулся он своим мыслям.
   Московский литерный уже стоял «под парами», но двери мягкого вагона были почему-то ещё заперты – возможно, из-за холода. Минус двадцать, – такое теперь случалось в Столице нечасто. Андрей опустил чемодан на землю, огляделся.
   – Гражданин?
   – Да, – Андрей повернулся. Он сначала не обратил внимания на маячивший рядом милицейский патруль.
   – Документики разрешите? – начальник патруля, молодой, с погонами старшего лейтенанта, небрежно козырнул и представился, – неразборчиво.
   Андрей без особого страха – скорее, с удивлением – посмотрел ему в глаза:
   – Конечно. Пожалуйста, – он протянул приготовленный для проводника паспорт с билетом.
   Разумеется, за ним следили. Впрочем, официально – вполне официально – Андрей числился аспирантом кафедры политологии Академии Управления при Президенте России, готовясь защищать диссертацию по теме взаимодействия государственных и негосударственных организаций в «новых странах», где активно развиваются процессы становления демократии. Там же Корабельщиков получал и денежное довольствие – по меркам местных аспирантских стипендий, прямо-таки астрономическое. С формальной точки зрения все его встречи и путешествия являлись сбором материала для диссертации. Ну, а то, что некоторые из его визави вдруг начинали проявлять какую-то активность, – так подите, докажите что-нибудь: после этого – не вследствие этого [53 - Post hoc non propter hoc – латинское выражение для обозначения известной логической ошибки: одно событие, происшедшее сразу после предыдущего, объявляется его результатом.].
   Лейтенант долго листал паспорт, вертел билет. Андрей спокойно наблюдал за его манипуляциями: в паспорте Республики, с которым Корабельщиков отправлялся в Москву, не было даже «коронной» визы. На вокзале в Москве, в камере хранения, его ждала папка с другим паспортом – тоже Республики, но с визой, и билет до Праги. «Выдать» его мог разве что телефон – но для этого Андрея пришлось бы проводить на личный досмотр. Да и наличие аппарата само по себе ничего не доказывало.
   – В Москву направляемся? – уточнил лейтенант, по-прежнему мусоля в руках паспорт. Два сопровождавших его сержанта поводили плечами и переминались с ноги на ногу: видимо, мёрзли.
   – В Москву, – безмятежно подтвердил Андрей и перевёл взгляд туда, куда уставился лейтенант. И удивился.
   – Здоров, Андреич, – Ваковский хлопнул Корабельщикова по плечу. Он как будто не замечал патруля и таращившегося на него старлея. – С новым счастьем. В первопрестольную?
   Глаза полковника госбезопасности Ваковского – серые, прячущиеся в набрякших веках, под жиденькими бровями, ничего не выражали. Он был вообще весь такой – не то, чтобы невзрачный, но словно размытый. И обращал на себя внимание лишь тогда, когда определённо этого хотел. Профессионал, – с другими Дракон не работает, подумал Андрей. Единственное исключение – ваш покорный слуга.
   – Здоров, Никитич, – он улыбнулся, пожимая полковнику руку. – И тебя. Точно. В неё, родимую.
   Только теперь Ваковский соизволил снизойти до патрульных.
   – Проблемы, старшой? – он вынул удостоверение, подержал его перед глазами милиционера и, когда лицо последнего достаточно вытянулось, сложил и спрятал корочки.
   – Так, товарищ полковник, – лейтенант переводил ошалелый взгляд с Ваковского на Андрея и обратно. – Так это ваш товарищ?!
   – Наш, – спокойно подтвердил Ваковский. – Мой. Штатная проверка или по сигналу?
   Работать с Ваковским – одно удовольствие, подумал Корабельщиков. Полковник «прибыл в его распоряжение» ещё в мае. Так он сам отрекомендовался при знакомстве – так всегда и держался. Будучи неизмеримо опытнее Андрея, искушённее, Ваковский ни разу не попытался его подмять, выставить неумехой – а ведь поводов наверняка имел немало. Великолепный, драгоценный «инструмент» – может быть, даже лучший. Конечно, момента их первой встречи Андрей серьёзно «вырос» – но до Ваковского в известном смысле всё равно не дорос. Вот и сейчас – Ваковский вёл свою партию уверенно, чётко. Как он тут очутился-то, интересно?
   – По сигналу, – с облегчением кивнул лейтенант. Переложить ответственность на старшего по званию, да ещё из другого ведомства, – что может быть приятнее, усмехнулся Корабельщиков.
   – Добро, – прищурился Ваковский. – Давай-ка, сменись – и в дежурку, – рапорт напишешь, кто, чего, когда. Я потом загляну. Полчаса тебе хватит?
   – Так точно, – попытался вытянуться лейтенант.
   – Свободен, старшой, – Ваковский приобнял Андрея за талию – выше не доставал – и увлёк в сторону.
   – Спасибо, Виталий Никитич.
   – Дармо [54 - Ничего, не стоит.], спадар Анджей, – усмехнулся Ваковский. – Езжай, не волнуйся, – я всё подчищу.
   – Похоже, затишье подходит к концу? – посмотрел на него Андрей. – Что думаешь, спадар Витал?
   Андрей всегда знал: в милиции, прокуратуре, «бяспеке» много людей, пришедших служить не за пайку и не за власть, а за совесть. Но как увидеть ту границу, за которой, служа стране и народу, превращаешься в пса режима? Псом режима быть очень удобно. И ведь не враз, не за день или два происходит такое. Ваковский сумел увидеть межу и нашёл в себе силы сделать правильный выбор. Выбор? Нет, подумал Андрей. Тому, кто Родине служит, нечего и не из чего выбирать!
   – Да и так, можно сказать, в тепличных условиях трудимся, – выставил подбородок полковник. – Такую волну поднять – и чтоб без мути со дна обошлось? Смешно говорить, Андреич. Ну, я побёг. Звякни, как в Москву прилетишь, назад, – я встречу.

Прага. Январь

   – Чего смурной такой, Дюхон? – Майзель держался весело, – излишне, как-то лихорадочно весело, – и Андрей ещё больше расстроился. – Я тебе сейчас кое-что интересное покажу, – хандру как рукой снимет!
   – Дракон, – Андрей укоризненно покачал головой. – Дракон. Давай-ка, – что случилось?!
   – Ничего, – пожал плечами Майзель. – Что может случиться? У тебя-то – всё в норме?
   – Дракон, – поджал губы Андрей. – Ты же понимаешь, о чём я спросил.
   – Я тебе объясню, – после паузы произнёс Майзель. – Но чтобы больше мы этой темы не касались. Идёт?
   – Смотря что я услышу, – спокойно выдержал его взгляд Корабельщиков.
   – Елена пишет. В вакууме. Понимаешь?
   – Нет.
   – Сразу после вашего отъезда Елена свалилась с жутким каким-то гриппом, – перепугала нас всех опять до чёртиков. Температура под сорок, – она и тридцать семь не переносит, а тут, – Майзель дёрнул головой и поморщился. – И, едва оклемавшись, заявила: я должна закончить книгу. Мне, говорит, нужно работать. Не может она, видите ли, всё время ходить за мной, как привязанная. Улавливаешь?
   – Что за книга? Постой. О тебе?!
   – В основном.
   – Да, ей тяжело, – от души посочувствовал Корабельщиков. – У тебя же не жизнь, а тайфун с ураганом и молниями под аккомпанемент пулемётных очередей и артиллерийской канонады. А она ещё из тех, на кого подобное, как наркотик, действует. Представляю себе, какая у неё ломка!
   – Ничего, – криво усмехнулся Майзель. – Она двужильная. Справится.
   – И потом?
   – Не знаю. Я подожду, Дюхон, – Майзель вздохнул. – Она будет бегать, пока не поймёт: мне – всё равно, что с ней, какая она. Сечёшь? Это придётся пережить – ничего нельзя больше сделать.
   – Сонька права, – всплеснул руками Андрей. – Ты дурак, причём – полный. Скажи ей! Представить себе невозможно, – полмира в кармане, а как был дураком, так и остался!
   – Судьба, – хмыкнул Майзель. – И доказательство: не в деньгах счастье! Всё, поехали. Дел – куча.
   – И что я должен увидеть? – буркнул Андрей.
   – Для начала – вот это, – Майзель протянул ему паспорт.
   Андрей не смог сдержать радостно-изумлённого возгласа. Паспорт с «Пагоней» – в багряной, почти фиолетовой обложке. Самый настоящий паспорт – с ламинированной страницей личных данных, всеми степенями защиты, какими оснащаются паспорта государств. Очень похожий на паспорт Короны, несколько раз виденный им.
   Паспорт на его имя.
   – В огне не горит, в воде не тонет, – наблюдая за его реакцией, улыбнулся Майзель. – Ну, практически. Въезд в Корону на тридцать дней без визы, сейчас договариваемся с Испанией. С Японией вопрос практически решён. Есть ещё кое-какие наработки, но это пока не принципиально.
   – И когда можно будет их получить?!
   – Да хоть завтра раздавать начинай, – Майзель посмотрел на Андрея и подмигнул. – Списки – Галине, паспорта – курьерской службой прямо на руки. С инструкцией по применению. Нормально?
   – Нет слов, – покачал головой Андрей. – Прямо как настоящий.
   – Так он и есть – настоящий.
   – Наше – значит, отличное.
   – Точно. А сейчас поедем выставку смотреть. Называется «Сумма технологий – тысячелетие Прорыва». Она откроется совсем скоро, и предполагается сделать её постоянной, но тебе следует посетить её в тишине и покое. И в моём сопровождении. Вперёд.
//-- * * * --//
   Очухался Корабельщиков, лишь очутившись в компании Майзеля в замковых апартаментах. Он даже есть не мог, – его трясло.
   – Сколько, ты говоришь, этот истребитель в воздухе может держаться?!
   – В режиме воздушного боя – от трёх до четырёх часов. В режиме патрулирования – от восьми до двенадцати. С дозаправкой – вообще бесконечно. Но это, в общем, не предел, мы же на месте не стоим.
   – Я не военный, но даже я понимаю: это – конец целой эпохи, – тихо произнёс Андрей. – Скорости, манёвры, не ограниченные человеческой физиологией. Невероятно. Монокристаллический алюминий – и без электролитического этапа! Очуметь. Слушай, неужели оператор может им реально, в боевой обстановке, управлять?! Истребителем! Это какой же ширины должен быть канал передачи?!
   – Да не забивай ты себе голову всякими военными игрушками, – усмехнулся Майзель. – Ни у кого, кроме нас, под такие системы даже доктрина не разработана. А у нас уже боевые уставы написаны.
   – И роторные моторы, – нам ещё когда твердили: тупик, тупик! А поршневые движки – не тупик?! У тебя, в твоей карете, тоже такой стоит?!
   – Ну, почти, – Майзель, очевидно, радовался произведённому на Корабельщикова впечатлению. – Там не один двигатель, а четыре соосно, и отъём мощности динамический. Видишь ли, – догонять немцев по поршневикам не было никакого смысла. Требовался прорыв. Поэтому – роторно-лопастная схема, принципиально новые синхронизаторы вращения. В результате мы создали двигатели, которые никто, кроме нас и японцев, получивших технологию на определённых условиях, делать не умеет. Вполовину меньше деталей, технологичность, никакой вибрации – а с применением цикла Кушуля и выброс моноокиси углерода стремится к нулю, не говоря уже о прочей гадости. Кроме того, перевести его на любой тип жидкого или газообразного топлива – хоть на водород – для толкового инженера работы на пару недель.
   – Послушай, а вот эта установка, бестопливная электростанция, – это же невозможно!
   – Ну, это не вечный двигатель, – возразил Майзель, – для запуска всё равно требуется энергия извне. Но соотношение, и КПД – сам понимаешь, в нашу пользу. Это ты увидел такое впервые – а у нас уже работает, и довольно много, где.
   – Конец диктатуре нефти и газа. Вообще. Так вот почему ты говорил – вам нефть не нужна!
   – А какой был соблазн, а? – ухмыльнулся Майзель. – Нет, Дюхон. Нормальные герои всегда идут в обход.
   – Это у тебя называется – «обход»?! – фыркнул Андрей. – Да это… Послушай, – вдруг подозрительно прищурился Андрей. – Но кто-то же должен был на начальном этапе определить, какие именно направления работ обладают потенциалом, а какие – всего-навсего бред? Кто этим занимался? Исходя из каких критериев? Стоп. Я, кажется, понял.
   Майзель ничего не сказал вслух – только кивнул.
   – Навсегда, – подняв брови, потряс головой Корабельщиков. – Ушли вперёд навсегда.
   – Тихо, тихо, – остудил его пыл Майзель. – Пока мы это всё в мировом масштабе раскрутим, пройдёт немало времени. Сегодня мы даже не будем этим особенно торговать – Намбола поглощает чуть ли не всё. Задача, на самом деле, шире: разбудить, подстегнуть научную мысль, показать – невозможное возможно, небывалое бывает.
   – Они опять вас начнут хватать за ноги, – вздохнул Андрей. – Вон, как в октябре.
   – Ну, и где они, эти хвататели? – Майзель откинулся на спинку стула. – Наоборот, большое спасибо! Мы под сурдинку всю Европу пропахали мелким гребешком, вплоть до самой последней гниды всё вычесали. И никогда они свою вшивую сеть заново не отстроят – не дадим.
   – Ну, так они ещё что-нибудь придумают. На всякую хитрую… Сам знаешь.
   – Так жопа-то не у нас, а у них, – расхохотался Майзель.
   Улыбнулся и Андрей:
   – Ладно, чёрт с ними, с задницами. Я от чудес никак в себя не приду. Как вам удалось?! Только не вздумай опять заявить «это просто»!
   – Это ещё проще, Дюхон, – Майзель заговорщически склонился к Андрею. – Рабский труд непроизводителен. Об этом забыли коммунисты, и нынешние «акулы производства» этого не понимают. Грамотная кибернетика позволяет налаживать практически безупречную логистику между малыми и сверхмалыми предприятиями, не сгребая их в кучу, и не превращая людей в рабов корпораций. Человек с удовольствием работает на себя, а если приходится трудиться на дядю – у него всё из рук начинает валиться. И вообще, – нужно давать людям делать то, что им нравится. Конечно, без высокой технологической культуры, без жёстких стандартов – никуда, всё это очевидно. Но мы отказались от казармы – назови казарму корпорацией или социализмом, ничего не изменится. Корона – единственное государство на свете, где понятие «частная собственность» наполнено живым, действительным смыслом, а деньги – это деньги, золотые монеты и слитки, которые можно отложить на «чёрный день», а не нарезанная раскрашенная бумага. И мы не настолько глупы, чтобы верить или уверять других, будто «чёрный день» невозможен, хотя и делаем всё, даже невозможное, чтобы он не наступил. Понимаешь?
   – Нет, – помотал головой Андрей. – Я не понимаю. И не только я. Как?!
   – Как выглядели страны, осуществившие научно-техническую революцию, какой способ организации хозяйственной жизни сделал эту революцию возможной? Почему никакие другие государства не смогли не только сделать больше, но даже повторить этот рывок? Почему там больше ничего не происходит? Задав себе эти вопросы, мы весьма скоро получили ответы на них. И быстро приняли меры, которые повлекли за собой быстрые результаты. Большевики во главе со Сталиным создали великую индустриальную державу за двадцать лет чуть ли не на пустом месте. А у нас уже имелся солидный фундамент, обеспечивший другую скорость. И если посмотреть на результат, становится очевидным: выбранный нами путь – не просто лучший, а единственный, выводящий из тупика и науку, и технологии, и общество.
   – Да, результат, конечно, – с ума сойти. Суперкомпьютер этот, – снова вздохнул Андрей. – Резонансная терапия – прибор в чемоданчике. Это действительно так действует, как написано?!
   – Ну, не знаю, – Майзель задумался. – Фимоз я бы этой штукой лечить не стал.
   – Тьфу, – махнул рукой в сердцах Андрей. – Я серьёзно!
   – Действует, действует, – успокоил его Майзель. – Очевидно, применять его сможет далеко не каждая кухарка в перерыве между просмотром «Рабыни Изауры» и выпеканием драников, – всё-таки нужна нехилая медицинская подготовка. Но врач – настоящий врач – разумеется, сможет. И с результатами.
   – Настоящий – это какой?
   – Который лечит не болезнь, а больного. Но и больному придётся, знаешь ли, попотеть. Скушал таблеточку и выздоровел – это не наш метод. Мы уже несколько лет интегрируем медицину в нашу систему здравоохранения.
   – То есть? – вскинул брови Андрей. – Что это значит?
   – А то, что медицина – всего лишь часть системы, – с явным удовольствием пустился в объяснения Майзель. – В конфуцианском Китае, знаешь ли, всё было устроено иначе, чем у нас привыкли, – врач не столько лечил своих пациентов, сколько следил за тем, чтобы они не болели, и поддерживал их здоровье, за что и получал своё вознаграждение. А у нас – что творилось, пока мы за дело не взялись? Врач не на человека смотрит, а в компьютер пялится: анализы – всё, анамнез – ничто. Это форменное безобразие! Растащили медицину на разные дисциплины, связь между ними потеряна практически вовсе! Врач видит не личность, а мешок с костями и ливером – вот это болит? А щас мы его отключим или вырежем! И вместо здорового человека у нас инвалид. Оно мне надо, я тебя спрашиваю?! Мы выкладываемся и вытягиваемся, чтобы нашу молодёжь на новые подход к себе и своей жизни переучить, новые кадры медиков готовим – это, Дюша, скажу я тебе, задачка похлеще индустриализации будет. Самая настоящая экзистенциальная ломка – нечего скромничать. И фармацевтику надо перестраивать, сверхприбыли плавно опускать, а то мы ещё и тут коллапс получим, – опять же, зачем нам это? Мы лучше инвестируем средства в массовый спорт – вместо олимпийских рекордов. Задел по этому профилю ещё с социалистических времён оставался – дворцы спорта, кружки, секции, тренерский и педагогический корпус. Не уронили, бережно пронесли – а теперь наращиваем. Да ты нашу молодёжь сам видел.
   – Видел, – завистливо вздохнул Корабельщиков.
   – Вот! Повсюду медицина старость растягивает, а наша система продлевает годы активной зрелости. За нами, между прочим, и остальные тянуться начали. Ну, так это же очевидно: о каком будущем человечества можно говорить, когда люди, до полтинника доскрипев, мечтать о пенсии начинают?! Двигать цивилизацию с таким настроением не-воз-мож-но! – по слогам произнёс Майзель. – Так что – будем ломать!
   – Неужели?
   – Что?
   – Ты выговорил это слово – «невозможно», – едко усмехнулся Корабельщиков.
   – Я реалист, а не сказочник.
   – Расскажешь это Соньке, – Андрей опять вскинул брови. – И вы готовы с нами всем этим – просто так – поделиться?!
   – Почему же просто так, – Майзель сложил руки на груди. – Вовсе не просто так. Вам придётся измениться, и довольно сильно. Перестать пить, покончить с хныканьем – «лишь бы не было войны», выучиться быть гражданами, заставить вашу собственную власть уважать вас. Это, дорогой мой Дюша, ох как непросто. Собственно, это самое главное. Остальное – нюансы. Ну, что? Полегчало?
   – А должно? – подозрительно покосился на него Андрей.
   – Хотел тебе последний – на сегодня – презент преподнести, – вздохнул Майзель. – Но, вот смотрю на тебя – и думаю: может, лучше завтра?
   – Нет уж, – возмущённо вскинулся Корабельщиков. – Гулять – так гулять!
   – Ну, ты выбрал, – хмыкнул Майзель и положил перед Андреем устройство.
   – Что это?! – одними губами прошептал Корабельщиков.
   – Это доступ к порталу, через который будет проходить регистрация избирателей, голосование и прочие, необходимые для легитимизации твоего проекта, мероприятия. Устройство активируется биометрией, причём любого из зарегистрированных на портале. Всех, кто получит паспорт.
   – И устройство – тоже всем?
   – Нет, устройство будет продаваться. За небольшие, но за деньги. Дармовщина развращает, нам это ни к чему. Естественно, цена окажется даже ниже себестоимости, но это нормально – в данной ситуации. Это – твой экземпляр, так что с тебя – сто крон.
   – Ты шутишь, – несколько растерянно улыбнулся Корабельщиков.
   – Нисколько.
   Посмотрев на Майзеля, Андрей понял: Дракон и в самом деле не шутит. Крякнув, он полез в карман за кошельком. Взяв протянутую сотенную, Майзель положил её в нагрудный карман своего камзола:
   – Ну, вот и прекрасно. Заводи шарманочку.
   Андрей с некоторой опаской положил руку на экран устройства, которое тотчас ожило. Интерфейс оказался проще, чем Корабельщиков ожидал, – даже для человека, едва знакомого с компьютерами, не составит труда в нём разобраться.
   – Мы же понимаем, Дюхон, – проекту нужна в первую очередь молодёжь. Устройство ориентировано на них в очень значительной степени. За активное участие в политической жизни пользователь получит виртуальные средства, которые сможет потратить на музыку, фильмы, общение с друзьями. Образовательная составляющая тоже присутствует, – без выученных уроков истории и обществознания доступа к развлечениям не будет. Собственно, для взрослых – та же картина. Можно подключить любые беспроводные наушники, принтер. Сломать, взломать, раскурочить – не выйдет. Вот такая сумма технологий, дружище.
   Да, подумал Андрей. Сумма технологий – это серьёзно. Такая сумма, таких технологий, – пожалуй, если удастся заскочить в этот состав, можно будет надеяться всё-таки куда-нибудь и добраться! Придётся меняться. Он прав.

Прага. Январь – февраль

   Елена выключила телефон, заперлась в квартире и барабанила пальцами по клавишам с такой скоростью, какой за собой раньше не замечала. Словно кто-то водил её рукой, – дни и ночи напролёт. Книга давно присутствовала в издательских планах, и с момента вычитки до завода прошли немногие дни.
   «День Дракона» получился небольшим по объёму, чуть более ста страниц. Первые пять тысяч экземпляров исчезли с прилавков в считанные часы. Тираж пришлось срочно допечатывать, и через день публика, с раннего утра занимавшая очереди у дверей книжных магазинов, смела пятнадцать тысяч томов второго завода ещё до заката. Книготорговцы обрушили на издательство ураган звонков: открытая очередь на книгу показала невероятную цифру спроса – под триста тысяч заявок.
   «День Дракона» – как и всё, что Елена писала прежде – дышал её страстью, её убеждённостью в правоте своего взгляда, своих слов, своих чувств. Современные мужчины так не умеют, – даже очень талантливые и сильные, они всегда делают политику, всегда стремятся понравиться кому-нибудь – пусть хотя бы и собственной жене. Нынешние мужчины никогда не бывают честными до конца – они всегда играют в свои мужские игры. Во всяком случае, подавляющее большинство. Только женщины – по крайней мере, те из них, кто состоялся в этом чудовищном мире – могут быть по-настоящему смелыми. И Елена была – лучшей из них.
   Мир взвыл. Мир захлебнулся. Мир застонал, – от восторга, от неожиданности, от ненависти, от удивления. От страсти, которая выхлёстывалась с этих страниц. От гнева и гордости, бивших через край. Градом посыпались заказы на переводы – сразу на шестнадцать языков. Это был не просто успех, – это был триумф.
   А Елену он, казалось, совершенно не волновал. Она ни с кем не виделась и не отвечала на телефонные звонки. Она похудела – зримо проступили ключицы, вокруг носа залегли складочки, под глазами обозначились синие тени. Её не трогало происходящее вокруг книги, вокруг её имени. Она вырвала текст из себя – с мясом, с кровью, выплеснув на бумагу всё, ставшее для неё за время, проведённое рядом с Драконом, таким очевидным. Несмотря на ошеломлённое молчание тех, кого прежде полагала друзьями и единомышленниками, она не считала, будто «День Дракона» – предательство идеалов. Наоборот. Но она не стала защищаться, не видя в этом никакого резона. Всё, что Елена хотела сказать, она сказала.
   А люди – обычные люди – поняли всё. Они рвали её книгу друг у друга из рук, роняя слёзы над мужеством и отвагой любящей женщины, заслонившей любимого от подлой, изворотливой клеветы. Собой, – как всегда и бывает. История их любви, о которой в тексте не было ни единого слова, стала для читателей настоящим откровением. То, о чём так хотела Елена промолчать, сказало им куда больше всех слов на свете.
   Воскресный номер «Народного слова» вышел без обычных аршинных заголовков на грани фола. Всю первую полосу занимал рисунок – силуэты высокого мужчины и хрупкой женщины, держащихся за руки и глядящих друг на друга на фоне стилизованного пражского пейзажа – башни собора Святого Витта, Град, Карлов Мост.
   «Мы смеялись и плакали, негодовали и радовались, – вместе с тобой, пани Елена. Именно ты произнесла самые сокровенные слова, идущие из глубины народного сердца. Спасибо тебе. Храни Господь тебя и твою Любовь, Пражский Ангел!»
//-- * * * --//
   – Кто это написал? – спросил Вацлав, складывая газету.
   Марина сидела, уставившись невидящими глазами в лежащий перед ней экземпляр, и кусала губы, комкая в руках бумажный платок.
   – Не знаю, – Майзель пожал плечами, сделав вид, – процедура тщательного раскуривания сигары занимает его, как ничто другое на свете. – Не я. Ты доволен?
   – Нет.
   – Что так?
   – Мне слишком дорого это обошлось.
   – Тебе?!
   – Тебе, – тихо проговорила Марина. – Это значит – и нам. Прости, Дракон.
   Майзель усмехнулся и с силой выдохнул из себя дым.
   – Нам не дано предугадать.
   – Она вернётся, – произнёс Вацлав, глядя на Майзеля. – Она обязательно вернётся, Дракон. Женщины не оставляют таких мужчин, как ты.
   – Смотря какие женщины, величество, – он снова усмехнулся.
   – Но она же любит тебя!
   – Да. Наверное. Только так и не сказала этого ни разу.
   – Но все это поняли. Посмотри же! – Марина подняла на Майзеля горящий взгляд.
   – Я не знал, что такое может случиться с нами, Дракон, – Вацлав остервенело вдавил остатки сигары в пепельницу, – искры и кусочки табака полетели в разные стороны. – Прости.
   – Она вернётся, – убеждённо повторила, вслед за мужем, Марина. – Клянусь моими детьми, она вернётся!
   – Вы настоящие друзья, ребята. Спасибо.
   – Ты заварила эту кашу, – Вацлав развернулся к Марине, и она зажмурилась: ей показалось, он готов был ударить её. – Ты что натворила?!
   – Слав. Перестань, – Майзель крепко взял его за руку. – Никто не виноват. Все виноваты. Какой смысл?!
   – Ты, – Вацлав поднялся и показал на Марину пальцем. – Ты начала – тебе и расхлёбывать. Делай, что хочешь, – но ты обязана всё исправить. Слышишь меня?! Любая помощь, которая потребуется, – только скажи. Я не только сделаю всё. Я… Марина, ты меня слышишь?!
   – Да, Слав, – Марина сжала в ладонях лицо. – Я слышу, родной. Прости меня. Я всё исправлю. Мы всё исправим. Клянусь.
   – Святые головастики, – Майзель взялся рукой за горло. – Как я устал.
   Марина и Вацлав воззрились на него, словно увидели в первый раз.
   – Что, мне уже и устать нельзя? – деланно удивился Майзель. – Ах, да, как я мог позабыть: ведя я же Дракон!
   И он вышел прочь, – стремительно, даже не попрощавшись.

Столица Республики. Февраль

   – И ты только сейчас смог раздобыть эту штуку, – не столько спрашивая, сколько утверждая, посмотрел на Гмырю начальник управления «К» [55 - Управление «К» – отдел по борьбе с киберпреступностью.] Ляхович.
   – Так точно, Иван Степанович, – подтвердил Гмыря. – Мы давно их в поле зрения держим, но оборудование только сейчас начало появляться в значительных объёмах.
   – В значительных, – задумчиво повторил Ляхович. – Почти сто тысяч аппаратов – это ты, Пётр Николаич, называешь «значительными объёмами»?! Это не «значительные объёмы», Пётр Николаич. Это – гнездец. Полный. Понимаешь?
   – А что мы можем сделать?! – глядя в переносицу начальнику, отпарировал Гмыря. – Их же привозят буквально в карманах! Где взять ресурсы, чтобы каждый просёлок, каждую машину, каждый вагон контролировать? Насчёт ста тысяч – это прикидка только. Откуда мы знаем, сколько их на самом деле?
   – А по трафику отследить?
   – Да они наш трафик вообще не потребляют, Иван Степаныч! Как же их отследить, если у них всё своё – частоты, модуляции, спутники?! Воздух руками хватаем, и всё!
   Ляхович снова взял в руки устройство и хмыкнул – изумлённо, завистливо. Матовое стекло – с одной стороны, какой-то металл – не то алюминий, не то титан – с другой. Без щелей – только еле различимый зазор по периметру, даже бритву не всунешь. Ни кнопок, ни портов, ни разъёмов. Монолит. Ни одной буквы, ни единого значка. Аппарат не хотелось выпускать из рук, – он словно обладал какой-то магической притягательностью. Владеть такой добротно, с любовью сделанной вещью – сплошной кайф, тут даже понимать ничего не надо. Как будто бархатистый на ощупь металл ласкал кожу ладоней, стекло так и манило прикоснуться к нему, провести подушечкой пальца, увидеть, как оживает экран. Ляхович слегка подбросил аппарат в руках, – размером чуть больше половины листа писчей бумаги, он «тянул» где-то на полкило. Не легковесный, не тяжёлый – именно такой, какой нужно. Буржуи проклятые, вздохнул полковник. Чтоб вам!
   – Четыреста девяносто шесть граммов, Иван Степанович, – уточнил Гмыря. – В режиме ожидания вообще не излучает ничего. Ни изотопов, ни фона – пусто!
   Ляхович поднёс аппарат к уху – тишина.
   – Там, судя по всему, никаких движущихся частей нет, – вздохнул Гмыря. – Понятно, всё это драконовы штучки. Но доказать?!
   – Вскрой его.
   – А давай ты, Иван Степаныч, сначала смету на саркофаг типа чернобыльского пробьёшь, перед вскрытием? – окрысился Гмыря. – И семье моей генеральскую пенсию. Пускай тот его вскрывает, кому жить надоело. У меня, между прочим, детей двое.
   – Ну, ладно, ладно, завёлся, – примирительно махнул рукой Ляхович. – Всё равно второго устройства нету пока.
   – Ну, достанем второе или третье. Да хоть сто третье! – скривился Гмыря. – Мы даже к разъёмам на системной плате подключиться не сможем, гарантию даю. Я тебе без всякого вскрытия скажу: там всё на один кристалл нанесено рентгеновским лазером – у нас даже нечем такую схемотехнику считывать!
   – А у москвичей?
   – И у москвичей нет. У японцев есть, – одна установка стоит два миллиарда. А кто на ней работать сможет? Я, что ли?!
   – Нихерассе, – вскинул брови Ляхович. – Ясно. А как она заводится-то, эта штука?
   – У нас с тобой не заведётся, Иван Степаныч, – Гмыря провёл ладонью по волосам. – Заводится только с биометрическими данными хозяина.
   – И где же хозяин?
   – Сидит там, – махнул рукой в сторону коридора Гмыря. – Опять же, – что толку?! Если человек под наблюдением, аппарат его к порталу не подпускает. Заставка крутится, а портал не открывается.
   – Откуда же он, трёпаный в грот, знает, под наблюдением фигурант или сам пришёл?!
   – Так они, биопараметры эти, – их под две сотни штук на считывание! У нас в языке их даже обозначить нечем – всё, что за первым десятком идёт!
   – Дупа [56 - Задница (бел.)], – Ляхович опять хмыкнул. – Как он вообще работает?!
   – На атомной батарее, наверное. Как и телефоны ихние.
   – Что, и заряжать его не надо?! – уставился Ляхович на подчинённого.
   – Нет, – Гмыря поднял и снова опустил плечи. – К нему ещё что-то вроде базы можно докупить, – монитор побольше подключить, клавиатуру, принтер. Но там тоже всё запаяно, только порты стандартные да разводка электрическая, а весь контакт через индуктивность, похоже. В общем, тяжёлый случай.
   – Аж три доменных зоны, – заглянув ещё раз в справку, предоставленную Гмырей, покачал головой Ляхович. – Кириллическая и две латинских. Круче, чем в Америке. Великое княжество, ангидрит вашу перекись!
   – Да уж, – Гмыря поджал губы. – Молодняк – фанатеет просто. На портале этом вся музыка бесплатно, игры, фильмы, новости – в наружный Интернет даже выходить незачем.
   – И порнуха? – усмехнулся Ляхович.
   – Нет, с этим строго, – усмехнулся в ответ Гмыря. – Фильтруют, не иначе.
   – Так ты всё-таки видел его, портал-то? Я справку не дочитал, извини.
   – Видел – криво снятый на камеру наблюдения. У них обычная версия есть, в Интернете. Но там ничего особо интересного нет, только информация общая. Всё вкусное – через девайс.
   – Н-да, – Ляхович осторожно положил аппарат на стол и, наклонив набок голову, немного постоял, рассматривая. – Любая совершенная технология неотличима от магии. Кто это сказал? Лем, что ли? Или Гаррисон?
   – Кларк, вроде.
   – Всё равно – буржуй. Тьфу ты, тля! А глушить пробовали?
   – Пробовали. По всем диапазонам. Он даже в метро работает. Наши спецы тоже от восторга захлёбываются: какая-то суперчастотная модуляция, спутниковый сигнал с исключительно хитрым распределением временных слотов, перемешиванием, – короче, у нас даже таких компьютеров нет, чтобы это отследить. А глушить можно, конечно – но чохом, не избирательно. Избирательно не сможем. А тогда и вся наша радиосеть, и вещательная, и коммуникационная, к трепеням ляжет.
   – Гнездец, – хлопнул себя по щеке Ляхович и поморщился. – Но кто-то же это всё координирует?
   – Да их уже сеть целая. Одного сцапаешь – тут же на его месте десяток появляется. А что ты ему предъявишь, координатору этому?
   – Сбыт несертифицированного оборудования. Незаконное использование частот. Мне тебя учить, что ли?!
   – Так ведь уголовной ответственности за это не предусмотрено, только административная, – поджал губы Гмыря. – И к частным лицам вообще применить эту статью – ухезаешься. Денег они не берут, услуг не предоставляют. Это ж не радиостанция незаконная, которую пеленгатор засёк – и дело в шляпе! Если бы законодательную базу изменить, чтобы за такое реально сажать можно было. Но время! А штрафов они не боятся, – ты, Иван Степаныч, и сам, думаю, понимаешь.
   – А ноту Короне? Где портал-то хостят?
   – А нигде, – огрызнулся Гмыря. – Стоит баржа в сто тысяч тонн между Италией и Югославией, а на ней – сервера и тарелки. Каналы какой-нибудь прадпрымальник [57 - Предприниматель (бел.)] с Лесото арендует. И нотой этой, Иван Степаныч, они подотрутся.
   – А спутник чей?
   – Что, космос уже на баланс администрации перекинули? – удивился Гмыря. – Надо же – я и не знал! Спутник Дракон запустил – пиши ему жалобу!
   – Остряк, – надулся Ляхович. – Слушай, а чего они на нас вообще накинулись? Где им наш «бацька» дорожку перешёл?
   – А вот это уж не моего ума дело, – усмехнулся Гмыря. – Я себе таких вопросов даже не задаю.
   Дружить надо с правильными пацанами, вот что, зло подумал Ляхович. А твои товарищи – кто?! Нам Он Кум да Махмуд Нежид. И толку в нём только и есть, что не жид – да от любого жида толку больше! Да. С такими дружками только хоронить весело. Того и гляди, и нас вместе с тобой похоронят. Ну, так ты сам на кладбище ползи, кормилец ты наш, я тебе не попутчик!
   – Может, и верно, – пожевал губами Ляхович. – Ну, и какие соображения?
   – А какие тут соображения, кроме репрессивных, Иван Степаныч? – пожал плечами Гмыря. – Повальные обыски, конфискации, кордоны на каждой тропе. Только это же всё чепуховина полнейшая. Нам и тарелки-то спутниковые снять не под силу – проспекты в облцентрах прочесали, и всё. А тут?! И сколько мы сможем таким огораживанием заниматься? Опять на нас все пальцем показывать будут – смотрите, эти идиоты у детей игрушки отбирают! Я лично не хочу дураком выглядеть. Ты, Иван Степаныч, думаю, тоже.
   – Так что – лапки кверху?
   – Ну, зачем сразу – кверху, – Гмыря покосился на аппарат. – Я план мероприятий составил, ты его подпиши, и будем работать. Потихонечку.
   – Потихонечку – это как? – наклонил голову к плечу Ляхович. – Саботажем, что ли, заниматься надумал?
   – Да ты что, Иван Степанович, – обиделся Гмыря. – Какой такой саботаж?! Служба есть служба. У меня только один вопрос, – что мы можем против этой фантастики выставить? Самую большую микросхему в мире? Дубинку с разрядником? СОРМ, у москвичей списанный?
   – Нехороший это вопрос, Пётр Николаич, совсем нехороший, – упёрся взглядом в Гмырю Ляхович. – Я бы тебе на него ответил, но давай договоримся лучше – ты его не задавал. Добро?
   – Добро, – буркнул Гмыря.
   – Н-да. Полный гнездец, с какого боку не глянь, – яростно потёр щёку Ляхович. – Чё ж я «бацьке»-то докладать буду? Он же меня ногами топтать станет – и будет прав!
   – Ты начальник, тебе и отдуваться, – проворчал Гмыря.
   – А я на тебя всё свалю, – выставил вперёд нижнюю челюсть Ляхович. – Ты как, Пётр Николаич, – не возражаешь?
   – У меня такое чувство, как будто я бронепоезду подножку ставлю, – кисло заявил Гмыря. – Или рогаткой с резинкой из рваного гондона хочу ракету сбить. Или и то, и другое сразу.
   – Слушай, Пётр Николаич, – поморщился Ляхович. – Давай без панических настроений, а? Нас сюда поставили, чтобы с подобными вещами бороться – вот и будем бороться!
   – И как мы будем бороться? С кем? И чем?! Корона львиную долю чипмейкеров контролирует! Какую микруху ни возьми – за спиной того сяо ляо, который её испёк, инженеры и технологи из Короны маячат! Чипов этих где только нет сейчас – электростанции, канализация, водопровод, транспорт! Как нам при таком раскладе пресекать несанкционированный доступ?! Да они нас в дерьме утопят, если захотят – мы только булькнем, и знать не будем, какой интерфейс где задействован! Надо свою элементную базу иметь, – а где её взять сейчас, когда за двадцать лет всё развалили?! Даже то немногое, что было, в распыл пущено. Все эти фаерволы и прочая дребедень – это же для школьников, специалисты их на счет «раз!» кладут, – да что я тебе рассказываю?! Ты будто сам не шаришь! У кого кремний, у кого золото, у кого литография рентгеновская, – у нас с тобой?!
   Гмыря вдруг перегнулся через стол к шефу и, заглянув ему в глаза, прошептал:
   – А может, ну его к херам, а, Иван Степаныч? Мы ж с тобой, кроме службы, ничего другого и не умеем, верно? Так зачем нам самим себе волчий билет выписывать? Или, думаешь, нам с тобой будет веселее бананами торговать?
   – Ты вот, что, майор, – тоже почему-то шёпотом, хотя и подпуская в него начальственную грозу, произнёс Ляхович, и непроизвольно дёрнул головой, словно хотел оглянуться. – Ты говори, да не заговаривайся, понял?! Всё, свободен. А я подумаю!
   Последняя реплика прозвучала более чем двусмысленно. Оба осознали это одновременно – и оторопело уставились друг на друга.

Прага. Февраль

   От большей части гонорара Елена заранее отказалась, попросив перечислить деньги в «Коруну». Узнав об этом на второй день кампании, пресса на мгновение замерла, чтобы тут же разразиться новым шквалом догадок и предположений. Елена также отказалась от публичных чтений и авторских презентаций. Она почти не выходила из квартиры, приобрётшей за время её отсутствия нежилой вид, почти ничего не ела. Только читала своего излюбленного Монтеня и немного спала, – иногда.
   Наконец, депрессия, в которую она погрузилась едва ли не по доброй воле, надоела ей самой. Саднящее чувство разрыва живой ткани слегка притупилось, и Елена неистово принялась наводить порядок – включила музыку, вытерла пыль, сунула постельное бельё в стирку, вымыла и включила старенький холодильник.
   Когда Елена возвращалась домой с продуктами, ей показалось, будто перед ней снова мелькнул силуэт той самой старухи. Стоял туман, – противный, густой, – такие туманы накануне весны сжимают в своих объятиях город, словно пытаясь уверить людей в непреложной власти зимы и смерти. Воздух становится тогда густым, мешает дышать, раздирая крошечными льдинками горло, проникая холодом в самую душу. По крайней мере, так чувствовала себя Елена.
   Дома Елена сбросила обувь, опустила на пол пакеты с продуктами и прошла в гостиную. Её била странная дрожь. Словно наяву, услышала она голос Сонечки, её смех. У Елены тяжело, гулко забилось сердце. Чтобы успокоиться, она вытянула из серванта бутылку рябины на коньяке, стоявшую там с незапамятных времён, сорвала сургуч, и, стуча зубами по горлышку, сделала два длинных глотка. Вздрогнув от резкого вкуса, она проглотила спиртное и буквально через несколько секунд ощутила, как тепло растекается по всему телу, делая его ватным и непослушным. Не раздеваясь, Елена упала на кровать в спальне и мгновенно забылась глубоким сном.
   Ей снилась Сонечка.
//-- * * * --//
   Проснулась Елена, когда уже совсем стемнело. Она поднялась, включила свет, переоделась в домашнее и направилась в кухню. Елена собиралась сварить кофе, когда раздался звонок в дверь. Она вздрогнула, но тут же мысленно обругала себя, заставив успокоиться. Развязав узел рубашки на животе и, убрав выбившиеся из-под заколки волосы, она подошла к двери.
   На пороге стоял Горалек:
   – Привет. Можно войти?
   – Проходи, – Елена посторонилась. – Случилось что-нибудь?
   Она сохраняла с бывшим мужем некое подобие «интеллигентных дружеских отношений». После того, как Елена убедилась: она не только умнее и способнее, но и гораздо взрослее Франты, он сделался ей безразличен бесповоротно. Елене тогда – всегда! – нужен был совсем другой мужчина. Только Франта, кажется, и по сей день отказывался это понимать. Разумеется, соображал он достаточно, чтобы не устраивать Елене сцен, однако настойчиво набивался в друзья: рассказывал ей о своих многочисленных интрижках, спрашивал советов, иногда занимал деньги, – впрочем, обычно возвращал их довольно аккуратно. Елена до сих пор не отказывала ему от дома – как ни крути, а он был первым и пока единственным мужчиной, с которым она решилась соединить свою жизнь, пусть и ненадолго. Единственным мужчиной, с которым она сознательно и упорно пыталась родить ребёнка. Поначалу он даже поддерживал её. Но такое облегчение просквозило в его взгляде, когда он узнал, – ничего не выйдет! Наверное, это и послужило самой значительной причиной их расставания.
   С Франтой её связывали всякие воспоминания – не только плохие, и Елена едва ли не искренне старалась поддерживать игру в мирно разбежавшихся современных супругов. Нельзя сказать, будто эта игра доставляла ей удовольствие, однако и обременяла не слишком. Оставляя прочих своих мужчин, Елена никогда не стремилась сохранять отношений, – то ли старомодное воспитание, то ли слишком независимый, по мнению многих, характер давали о себе знать. Франта же использовал свою исключительность так, как ему было выгодно и удобно. Елена прекрасно понимала это, однако, следуя правилам игры, старалась не замечать.
   – Вот, заскочил на огонёк, – ненатурально улыбаясь, сказал Горалек, снимая пальто и протягивая его Елене. Она не сделала никакой попытки исполнить роль гардеробщицы, и он, помешкав, сам повесил пальто на вешалку. – Ничего, что так поздно?
   Франта принялся разматывать кашне с характерным рисунком, – традиционный орнамент платка-«арафатки» стал неотъемлемым атрибутом эпатажа и фронды в Короне. Извинительное какому-нибудь юнцу из числа студентов Нового университета, на Горалеке – грузном, довольно обрюзгшем, казавшемся из-за этого ещё старше, – оно смотрелось нелепо, и Елена усмехнулась.
   – Довольно поздно, но ничего. У тебя ко мне какое-нибудь дело? Я тут порядок затеяла навести.
   – Да брось ты, старушка, – Горалек по-хозяйски прошёл в гостиную и уселся на диван, закинув ногу на ногу. – Давай лучше кофейку выпьем, да и от чего покрепче не откажусь.
   – Франта, извини. Я совсем не расположена сейчас пьянствовать с тобой.
   – Ты какая-то напряжённая, – расплылся в улыбке Горалек. – Не хочешь немного расслабиться?
   – Франта, в чём дело? – Елена сложила руки на груди и, сердито нахмурившись, посмотрела на бывшего супруга. Она только теперь заметила, – Горалек уже принял «для сугрева».
   – Ну как же, – больше не надеясь на гостеприимство Елены, он встал и направился к серванту. Дорогу он знал хорошо – за те годы, что его здесь не было, обстановка в квартире совершенно не изменилась. – Все вокруг только про твою книжку и талдычат. Ошеломляющий успех, говорят. А из тебя прямо икону сделали. Пражский ангел, ептыть! – Горалек сделал удивлённое лицо и помотал головой. – Надо это отметить!
   – Отметь и проваливай, – прищурилась Елена.
   – Да ладно, я не обижаюсь, – махнул рукой Горалек. – И торопиться мне тоже некуда. А тебе надо бы прислушаться к воксу, так сказать, попули, он же – деи [58 - Vox populi – vox Dei (лат.) – «глас народа – глас божий».].
   – Это ты – народ? – спокойно удивилась Елена.
   – Конечно, – приосанился Франта. – А кто? Или, по-вашему, народ – только те, кто портретиком кайзера с семейкой стены обклеивает? Я – народ, пролетарий, – у меня, кроме моей свободы, ничего нет!
   – Это заметно, – хмыкнула Елена. – Закуси ею рябиновку и убирайся.
   – Вообще интересно, – снова устроившись на диване и, как будто не обращая внимания на нетерпеливо притопывающую ногой Елену, задумчиво продолжил Франта. – Тебя всегда тянуло к евреям. Шахматист этот. Вот, Полина твоя, – тоже еврейка.
   – Что это ещё за «тоже»? – негодуя и недоумевая, насторожилась Елена. Раньше она не замечала у Горалека интереса к еврейскому вопросу. Разве что над анекдотами он смеялся, – так и Елена над ними смеялась, если они того заслуживали. А сейчас в его тоне прозвучали какие-то новые, незнакомые, почти угрожающие обертоны.
   – Не понимаешь? – Горалек укоризненно и сочувственно покачал головой. – Жиды тебя просто используют. Сначала «Ярость», теперь «Дракон». Бредятина, конечно, лубок для всякого быдла, – но чем-то цепляет. Цепляет, – этого не отнять. Так хоть бы заплатили прилично, – он обвёл рукой обстановку гостиной. – А то всё даром норовят получить. Использовать, а заодно и оттрахать. А может, ты и рада? Ты всегда так раскисаешь, когда тебя трахают, – он мечтательно усмехнулся. – И трогательно так просишь – «ещё, ещё»!
   Возможно, ей не следовало этого говорить. Даже наверняка. Но Елена совершенно осатанела. Надо же, запомнил! Она шагнула вперёд и выплюнула Горалеку в лицо:
   – Только тебя вот на это «ещё» никогда не хватало!
   Горалек вдруг отшвырнул бутылку и, вскочив, бросился на неё. Елена не ожидала такого от вежливого, даже слегка трусоватого Франты, – оцепенев на какую-то долю секунды, она не смогла увернуться. Горалек был сильнее и намного тяжелее Елены: он сразу свалил её на ковёр – она довольно сильно стукнулась головой, и это ослабило её ещё больше. Прижав её собой и сдавив одной рукой её горло, другой он рванул на Елене рубашку, – посыпались пуговицы:
   – Ему мало целой страны, мало всех баб, – и до тебя он добрался! Совал тебе свой обрез во все дырки, а ты тащилась, визжала, небось, блудливая сучка! – шипя, Горалек пытался впиться своим ртом в губы Елены. – Подстилка жидовская, я сейчас тебе вставлю! Потекла уже? Потекла?!
   Он сильно придавил Елену, перекрыв доступ воздуха в её лёгкие, – она уже ничего не видела, кроме радужных кругов перед глазами. Последние звуки, которые донеслись до неё сквозь мрак угасающего сознания – треск и хрустальный звон.
//-- * * * --//
   Очнувшись, Елена обнаружила себя полулежащей на диване, закутанной в плед. Она сразу же оглохла от шума и ослепла от света. В комнате, усеянной осколками рам и оконных стёкол, находились три «робокопа», Богушек и двое из «наружки» в штатском. Горалек валялся на полу. Над ним возвышался Дракон.
   Чувства Елены были обострены до предела. Возможно, поэтому – а может, ей помстилось от всего пережитого?! – она увидела, как корчится Франта, хрипя, пытаясь содрать с себя клочья одежды, выгибаясь, судорожно скребя ногами по полу, – и медленное голубовато-багровое пламя, охватившее его целиком.
   Елена хотела закричать, но крик застрял в её горле. Огонь, пожиравший Горалека, пропал, но Франта продолжал извиваться в конвульсиях горящего заживо. И тут Елена услышала голос Майзеля – спокойный, тусклый и давящий какой-то потусторонней жутью:
   – Да сдохни уже.
   И тут она, обмерев, поняла: это правда! Дракон в самом деле способен поджечь человека взглядом, – молва не лгала. Огонь оставался невидим – но это ничего не меняло.
   Богушек поднял голову и чуть заметно поморщился. Горалек дёрнулся и обмяк. Жизнь, кажется, всё ещё теплилась в нём – но это была, конечно, агония. Елена села рывком на подушках:
   – Дракон!
   Он мгновенно оказался рядом с ней, и, опустившись на диван, обнял Елену, молча прижал к себе.
   – Дракон, – опять прошептала Елена.
   Он осторожно приподнял её голову, рассматривая следы пальцев у неё на шее. Взяв услужливо протянутую одним из «робокопов» фляжку с коктейлем, поднёс её к губам Елены. Она послушно сделала несколько глотков, и крупная дрожь, колотившая её, почти сразу же стала стихать.
   – Закругляемся, – разлепил губы Богушек. – Вы трое – с Драконом и пани Еленой. – Он кивнул «робокопам» и указал подбородком, – снаружи доносился свист винтов «Афалины», и ночь за окном озарялась синими и красными высверками габаритных огней. – Дракон, шевелись.
   Майзель подхватил Елену, – словно она и не весила ничего – и шагнул на балкон.
//-- * * * --//
   – Почему ты его пропустил? – тон Богушека оставался спокойным, но это не могло обмануть того, к кому обращался Гонта.
   – Виноват, – чётко ответил сотрудник и вытянулся. – Готов понести заслуженное наказание.
   – Понесёшь, – согласился Богушек. Уточнил: – Заслуженное. – И обратился к другому: – Пробей родню по базе, – есть ещё кто-то, кроме отца?
   Тот сверился с планшетом.
   – Никак нет, – он отрицательно качнул головой, убирая прибор в карман. – Больше никого.
   – Да. Старика жалко. Вызови чистильщиков, – Богушек поправил ус. – Пьяный, прыгнул с моста, утонул, ищем. Летом найдём. Тело, тряпки – сжечь, пепел спустить в очко. В урну песка насыпьте. На месте всё оформишь. Квартиру вернуть в прежний вид. Вопросы?
   – Никак нет.
   – Ты, – Гонта повернул голову к проштрафившемуся сотруднику. – Ствол и жетон – сюда. Отстраняю на месяц. Явишься во внутреннюю безопасность, напишешь рапорт, пройдёшь полиграф. Дальше – посмотрим.
   – Есть, – сотрудник выложил на стол рядом с Гонтой требуемое и выпрямился: – Разрешите идти?
   – Куда? – удивился Богушек и кивнул на Горалека. – А работу Швейк за тебя доделывать будет?! Прикончи его.
   Сотрудник, не дрогнув ни единым мускулом лица, шагнул к распростёртому на полу телу. Секунду спустя раздался знакомый хруст.
   Ну, вот, подумал Богушек, теперь всё, как надо. Порядок есть порядок. Тоже мне, – святой Егорий, сокрушающий змия. Сявка пробитая, рейтузная вонь. Ишь, как обдристался.
   Он поднялся и сунул руки в карманы плаща:
   – Поехали.
//-- * * * --//
   Майзель уложил Елену в кровать и осторожно прикрепил у неё за ухом пластырь с транквилизатором:
   – Спи, ёлочка-иголочка. Тебе обязательно нужно сейчас выспаться. Сон – это лекарство.
   – Прости меня.
   – Это была вторая попытка, – он вздохнул, покачал головой. – У меня такое предчувствие, – будет ещё, наверное, третья. Так давай условимся, – третья попытка станет последней. Слышишь?
   – Слышу, – эхом отозвалась Елена. – Как ты узнал?
   – А как я мог не узнать?!
   – Прости меня, – повторила Елена. – Я не хотела, чтобы так случилось.
   – Я знаю.
   – Не уходи. Будь со мной.
   – Я с тобой, Ёлка. Неужели ты до сих пор этого не поняла?!
   – Ляг со мной. Просто полежи рядом. Прошу тебя!
   Майзель сбросил сюртук, стянул сапоги и лёг. Она повернулась, прижалась спиной к его животу, а он обнял её.
   – Спи, мой ангел.
   – Это ты – мой ангел, – прошептала Елена. – Ты снова меня спас.
   Ящерка моя зеленоглазая, подумала Елена с такой нежностью, что ей захотелось снова заплакать.
   – Спи, – он тихонько поцеловал Елену в шею.
   Через несколько минут она вздрогнула и задышала ровно и размеренно. Уснула.
   А Майзель долго ещё гладил спящую Елену по волосам.

Прага. Март

   Проснувшись утром, Елена обнаружила на прикроватной вешалке новую одежду, кем-то заботливо вынутую из её платяного шкафа. Она накинула халат и прошлёпала босиком по подогретому полу в ванную. Там она долго рассматривала себя в зеркало. Тело ныло, на шее и на груди – синячищи. Елену передёрнуло. Ну и видочек, подумала она, наверное, вот это и называется, – краше в гроб кладут. Она вздохнула и принялась рисовать лицо.
   Выйдя из ванной, Елена натянула белый вязаный свитер с высоким «горлом», джинсы, всунула ноги в мягкие полуспортивные туфли на низком каблуке. Выкурив сигарету и окончательно собравшись духом, вошла в лифт – и с замирающим сердцем возложила ладонь на сканер. Лифт приветственно тренькнул – и привёз её в кабинет.
//-- * * * --//
   – Не надо на меня так смотреть, – со вздохом попросила Елена. – Я знаю, как выгляжу. Читать это ещё и в твоих глазах мне, право, не хочется.
   – Ты устала, – ласково упрекнул Майзель.
   – Да? – иронически хмыкнула Елена. – Точно, устала – будто мешки ворочала. Можно мне в редакцию съездить?
   – В квартире ремонт. Туда пока нельзя.
   Вот змей, подумала Елена.
   – Я заплачу́.
   – Служба накуролесила – Служба покроет расходы. И хватит об этом.
   – Я действительно хотела проведать редакцию.
   – Полина всё знает. Богушек ей позвонил.
   – Зачем?!
   – Ёлка. Перестань.
   – Действительно, – вздохнула Елена. – Ну, так можно?
   – Ты что – под арестом?!
   – Разве нет? – почти натурально удивилась Елена. И покаянно добавила: – А следовало бы. На самом-то деле.
   – Чёрт, Ёлка. Прекрати.
   – Есть прекратить. Уже. Когда мне приехать?
   – Когда освободишься.
   – Постарайся не сердиться на меня, ладно? Я вернулась, – она подошла к нему, обняла его голову и поцеловала в макушку. – Пока?
   – Пока, – Майзель сильно прижал Елену к себе на мгновение, и Елена с удивлением, радуясь этому удивлению и удивляясь этой радости, ощутила знакомый трепет крыльев бабочки под сердцем.
   Вот это да, подумала Елена. Неужели я ещё жива? И буду жить?!
//-- * * * --//
   «Сакура» ждала хозяйку в подземном гараже. И об этом подумали, грустно улыбнулась Елена. Эх, вы. Джедаи.
   Она доехала до ближайшей открытой стоянки и позвонила Богушеку. Занимайся своими делами, сказал Гонта. Я тебя найду.
//-- * * * --//
   Елена повернула голову на стук в боковое окно и кивнула. Богушек устроился рядом на пассажирском сиденье:
   – Ты как, Еленочка? Здравствуй.
   – Ужасно.
   – Верю. Выглядишь соответственно.
   – Спасибо, – усмехнулась Елена. – Ты, как всегда, галантен до умопомрачения. Прости меня, Гонта. Я опять его подвела.
   – Подвела? – удивился Богушек. – Это я лопухнулся, я и отвечу. Ты-то при чём?!
   – Я не должна была пускать его на порог.
   – Давно следовало его потереть, – усмехнулся Богушек. – Ну, да ладно. Чего уж теперь.
   – Гонта, я бы сама его убила. Правда. За эти его слова – убила бы, не задумываясь. Он… мёртв?
   – Ну да, – спокойно, буднично пожал плечами Богушек. – Обычное дело. Дракон на человека посмотрит – с него всякая муть, как шкура старая, слазит. А если на мразь поглядит, тогда – вот такое. Мы-то привыкли уже, это тебе – в новинку. Ты не парься, Еленочка. Мы всё уладили.
   – Не сомневаюсь, – Елена зажмурилась на миг. – Я тебе безумно благодарна, Гонта. Без шуток. Я понимаю, – ты не меня, ты его бережёшь, но я…
   – Это моя работа, – перебил её Богушек. – Работа у меня такая, Еленочка. Не тебя, говоришь? Его? А ты – это не он? Тогда кто?
   – Я не знаю, – прошептала Елена, глотая слёзы. – Гонтичек, я не знаю! Я только знаю – ты всё сделал правильно. Не наказывай больше никого, хорошо? Это я виновата!
   – Конечно, правильно, – кивнул Богушек. – Такие слова о Драконе и его женщине, – э, да что ты дёргаешься! – в эфир пробакланить и потом по земле гулять, как будто всё в цвет?! И не говори мне – юстиция да полиция. В тех небесах, где Дракон кружит, другой меры нет. Только смерть. Потому что только жизнь по-настоящему чего-нибудь стоит.
   – Нас никому не прогнуть, – улыбнулась дрожащими губами Елена. – Даже случайно.
   – Точно, – Богушек положил руку на подлокотник над центральной консолью. – Моя работа – это безопасность Дракона, твоя безопасность, – во всех смыслах, понимаешь? И я свою работу люблю и неплохо её делаю. За это я к Дракону в самый близкий круг допущен. Он для меня всё. И дерьмо, и кровь за вами обоими подтереть – это для меня, Еленочка, честь и милость.
   Богушек клацнул старомодной, бензиновой ещё, зажигалкой и глубоко затянулся. Елена молчала и смотрела на него. Её всегда поражало какое-то удивительное, глубинное – и необъяснимое – сходство преступников и полицейских, – особенно очень хороших полицейских. Тот же жаргон, те же повадки. Даже машины им нравятся одинаковые. Но существовала некая – возможно, едва уловимая – грань, делавшая одних – преступниками, волками, а других – волкодавами.
   И Гонта – несомненно, волкодав. Волкодав экстра-класса. И Майзель – той же породы. Только мутант. Елене снова сделалось не по себе.
   – Какой же это ужас, Гонта, – Елена тоже потянула из сумочки сигарету. – Машуков – тоже твоя работа?
   – Кто? – на миг удивился Богушек. – А, этот? Да, моя. Некрасиво немного вышло, извини.
   – Он правда тебе не приказывал?
   – А, так ты вот что подумала? – Богушек посмотрел на Елену с укором. – Конечно, нет.
   – А он даже словом не обмолвился, – Елена стряхнула пепел. – Всё на себя взял.
   – Понимаешь теперь, почему – честь и милость?
   – Понимаю, Гонтичек.
   – Ему не надо ничего мне приказывать, – Гонта посмотрел на Елену в упор. – У меня младшая на годок тебя, тогдашней, моложе. Ты знаешь, кем я был, когда он меня нашёл?
   – Догадываюсь. Наверняка коррумпированным полицей-ским, – Елена вздохнула. – При чём тут сейчас…
   – Нет, – оборвал её Богушек. – Коррумпированный полицейский. – Он помолчал угрюмо, подвигал челюстью, словно пробуя эти слова на вкус. – И как у вас, интеллигентов, язык-то так выворачивается?! Я был мент продажный, Еленочка. Ты, Еленочка, и вообразить-то себе не можешь, что это. Я был хуже, чем мертвец. Я семью свою по потолку гонял. Я пил, как… Господи Иисусе, как я пил. Я себя ненавидел. Всё вокруг ненавидел! Эту страну. Эту жизнь. Всё, слышишь?! А потом пришёл Дракон и сказал: я тебя проглочу и выплюну новым человеком. И твои девочки будут любить тебя, как прежде, и гордиться тобой. И стало так, Еленочка. Понимаешь?!
   – Да. Ты чувствуешь, что он чувствует, вот и всё.
   – Он за всех людей всё чувствует, – глухо проговорил Гонта. – Всё чувствует, – и за всех сразу. Я бы сдох вмиг, если бы на меня такое взвалили. А он жить без тебя не может – и взвалить на тебя такое не может тоже. И тебе придётся решить самой, что ты можешь и чего хочешь. Он давно всё решил. Будь здорова, Еленочка. Звони, если что.
   Богушек пересел в свою «Электру», развернулся и, рявкнув на прощание сиреной, подбросившей в воздух стаю голубей, мирно пасшихся на площади, умчался.
   Елена поняла, что идти никуда не сможет. Положив руки на руль, она уронила на них голову и громко, в голос разрыдалась. Она что-то подозрительно часто стала плакать последнее время. Старею, подумала Елена. Но ей стало легче.
   Посидев минут пятнадцать и окончательно успокоившись, Елена, как могла, убрала с лица последствия разговора с Гонтой. И поняла, куда поедет сейчас.

Прага, Юзефов. Март

   Она оставила «Сакуру» на Майзловой уличке, возле Жидовске Раднице [59 - Жидовске Раднице (Еврейская Ратуша) – знаменитое здание в Еврейском квартале Праги.], и дальше пошла пешком. У входа на кладбище стоял полицейский автомобиль. Елена замедлила шаг. Боковое стекло опустилось, и полицейский сказал:
   – Сегодня закрыто, милая пани.
   – Мне очень нужно туда, – Елена перевела потерянный взгляд с ворот кладбища на полицейского. – Пожалуйста.
   – Нельзя, милая пани, – полицейский вздохнул. – Порядок есть порядок.
   – Я не туристка. Я могу показать документы.
   – Нельзя.
   – Пожалуйста, – голос Елены окреп, она шагнула к машине и положила руку на локоть полицейского. – Пожалуйста, офицер.
   Он посмотрел на неё, нахмурился и, убрав руку, открыл дверцу. Елена отступила на шаг, и полицейский вышел из машины:
   – Милая пани, это может стоить мне работы. Я вижу, вы не из любопытства туда рвётесь, но…
   – И моя журналистская карточка не поможет? – Елена достала пластиковое удостоверение и протянула его полицейскому.
   Он скользнул взглядом по нему безразлично и вдруг, выхватив карточку из рук Елены, впился в неё глазами, словно увидел там магические письмена:
   – Пани Елена! Минуту, – он прижал пальцем динамик переговорного устройства в ухе. – Реб [60 - Реб – уважительное обращение к еврею, обычно принятое среди тех, кто говорит на идиш.] Пинхас, ответь, сержант Галоун. Реб Пинхас? Да. Это я. Открой, пожалуйста, вход. Я знаю. Открывай.
   Через пару минут дверь в стене распахнулась, и на улицу вышел пожилой бородатый еврей, посмотрел на полицейского, на Елену. Офицер что-то шепнул ему на ухо и, улыбнувшись Елене, кивнул, направляясь к машине. Смотритель кладбища снова окинул Елену взглядом, вздохнул:
   – Чем могу вам помочь, милая пани?
   – Мне нужно к могиле его мамы.
   – Чьей?!
   – Дракона.
   Пинхас долго-долго смотрел на Елену. Потом спросил тихо:
   – Вы разве еврейка, милая пани?
   – Нет, пан… Нет, реб Пинхас. Нет. Я не еврейка. Но мне действительно очень нужно.
   – Хорошо, – кивнул смотритель. – Хорошо. Идёмте, я покажу.
   Они довольно долго шли вдоль надгробий, стоявших тесно, будто сплошной частокол из каменных плит. Наконец, Пинхас остановился:
   – Здесь. Вы знаете, может, – тут уже две сотни лет никого не хоронят. А когда их привезли, тут место свободное было. Как раз для двоих. Вы потом мне стукните в ворота, я вас выпущу.
   Он развернулся и пошёл обратно. Елена перевела взгляд на надгробья. Две одинаковых, совсем небольших плиты знакомого чёрного базальта. Надписи на иврите, – или на идиш? Елена не знала. И латинскими буквами – только имена: Рахель и Симон.
   До весеннего равноденствия, начала настоящей весны, оставалось ещё три недели, но дыхание её уже ощущалось, пусть и неизъяснимо – в небе, в рисунке теней на земле, в воздухе, ветре, в запахе веток ещё по-зимнему голых деревьев, – чёрных на фоне зияющей синевы. Елену снова охватила дрожь – и холод был на этот раз ни при чём.
   Она знала: на еврейские могилы не носят цветов – только камни, символ памяти и вечности. Но камень она не могла положить, – всё её существо восставало против такого. Елена достала из кармана полушубка маленькую свечку, зажгла, осторожно поставила на край плиты и отступила на шаг. И почти без сил опустилась на крошечную деревянную скамеечку, так кстати оставленную здесь кем-то.
   – Здравствуйте, пани Руженка, – тихо произнесла она. – Простите, что называю вас так. Простите, – я буду говорить с вами по-чешски. Я знаю, вы поймёте меня. Я столько должна вам сказать. И о стольком спросить. Я так его люблю!

Прага. Март

   Майзель говорил с кем-то по телефону, меряя шагами пространство кабинета. И вдруг, осёкшись, скомкал разговор, закрыл телефон и громко позвал:
   – Гонта!
   Сегмент экрана осветился:
   – Ну?
   – Где она?
   – Ты чего?!
   – Гонта.
   – Сейчас.
   Майзель пристально следил за выражением его лица. Наконец, Гонта перевёл взгляд со своих экранов на Майзеля:
   – Она на старом кладбище.
   – Где?!
   – Где-где, – передразнил его Богушек. – Там.
   – Камеры.
   – Уже, – Богушек посмотрел на экран и нажал кнопку, передавая изображение с одной из множества камер наблюдения, расставленных по всему городу, ему на экран. – Как мне остогнездело ваше «мыло», – если б вы только знали, голубки!
   – Что она там делает? – тихо спросил Майзель, опускаясь на диван. Он догадался уже, – только не мог ещё никак в это поверить.
   – С мамой твоей разговаривает. Что ещё ей там делать, по-твоему?! Отбой? Или привезти её?
   – Спятил?! Не смей.
   – Тогда не мешай мне работать! – рявкнул Богушек.
   – Прости, дружище. Выключи всё.
   – Проехали, – проворчал Гонта.
   Экран погас. А Майзель долго ещё сидел, прикрыв глаза рукой.
//-- * * * --//
   – Что-что?! – переспросил Вацлав, наливаясь свинцовой яростью и отмахиваясь от Майзеля, появившегося на экране рядом с министром иностранных дел. – Какой-какой парад?! Когда?!
   – Шестнадцатого марта, ваше величество, – министр как будто даже виновато пожал плечами. – Я пытался предупредить правительство и лично президента страны о том, что мы, буде таковой парад состоится, никак не сможем сохранять наши отношения в неизменном виде. Однако они получили, вероятно, какие-то сигналы из Брюсселя, – параду бывших легионеров СС быть, несмотря на протесты России и недовольство значимой части политического спектра.
   – Хорошо, – голосом, ничего хорошего не предвещавшим, отозвался Вацлав. – Тогда позвоните ему прямо в кабинет – подключите разведку, если необходимо – и передайте от меня лично следующее, – внешне король оставался невозмутим, но его напускное спокойствие никого не могло обмануть. – Если хоть кто-то из этих, по недоразумению находящихся над, а не под землёй мешков с гнилыми костями, высунет нос на улицу, каждый из них получит на лоб несмываемую метку. А потом я велю отправить на охоту за ними беспилотники. И один – персонально за этим кретином! Никакая нацистская пакость на моей земле – от Сахалина до Нью-Йорка, от Шпицбергена до Кейптауна – больше никогда не посмеет поднять головы ни на секунду. Ни-ко-гда! Отвечаете за результат персонально.
   – Так точно, ваше величество, – по-военному ответил министр и отключился.
   – Ну, что у тебя? – проворчал Вацлав, всё ещё не глядя на Майзеля и давая волю обуревавшим его чувствам. – Ты подумай, какая сволочь! Маленькая дрянь! Это не простая самодеятельность, не такая себе мелкая пакость! Это прощупывание, постоянное прощупывание – не пропустим ли чего, не смолчим ли?! Что там у тебя есть, в этом лимитрофе [61 - Лимитроф (от лат. limitrophus – пограничный), пограничная область Римской империи, которая обязана была содержать стоящие на своей территории императорские войска. В переносном значении – небольшое государство, неспособное вести самостоятельную политику.], – давай, разворачивай, врежь по ним так, чтобы надолго запомнили!
   – Я врежу, величество. Через пару дней.
   Вацлав поперхнулся и только теперь посмотрел на Майзеля:
   – Эй. Дракон?!
   – Величество.
   – Что с голосом у тебя?! – перепугался Вацлав. – Дракон! Ты что?!
   – Я уезжаю в горы с Еленой. Прикрой меня.
   – Надолго?!
   Выслушав его, король вздохнул:
   – Господь Вседержитель. Езжай, Дракон. Езжай.
   – Не говори Марине пока ничего, хорошо?
   – Добро. Скажи мне, кончится это когда-нибудь?
   – Когда-нибудь, величество. Увидимся в воскресенье.
   – Отставить. Сиди с ней, пока не оклемается окончательно. Я справлюсь. Обсудим детали позже, тем более, всё пока идёт по плану.
   – Звони мне.
   – Не буду. И остальным не разрешу. Понял? И ты не вздумай звонить. Дышите воздухом и занимайтесь любовью, пока не упадёте. Счастливо.
   – Спасибо, величество, – Майзель благодарно кивнул и выключил терминал.
//-- * * * --//
   Елена вошла в кабинет, бросила у дивана портфельчик и опустилась на подушки. Майзель подошёл, сел рядом. Посмотрев на его лицо, Елена вздохнула:
   – Подсматривал? Подслушивал?
   Майзель кивнул:
   – Не сердись. Ты же знаешь. Я вечно умираю от страха за тебя, жизнь моя.
   – Ах-ах, – усмехнулась Елена. – И что же теперь делать?
   – Мы уезжаем.
   – Куда?!
   – Какая разница? – он пожал плечами. – Просто уезжаем. Вдвоём.
   – А дела?
   – Ты – моё самое главное дело, Ёлка, – Майзель серьёзно посмотрел на неё. – Самое-самое. Не только сейчас. Я надеюсь, ты когда-нибудь всё же поверишь в это!

Крконоши. Март

   Он ехал удивительно медленно – в сравнении с тем, как он обычно это делал. Елена молча смотрела в окно, а Майзель не теребил её. Она вообще не любила разговаривать в машине, у неё вечно возникало такое созерцательное настроение в дороге, – это Майзель обычно развлекал её всякими «майсн» [62 - Майсн – истории (идиш).], а Елена с удовольствием слушала и улыбалась. Они ехали на северо-восток, в сторону Крконош, как быстро догадалась Елена.
   Вскоре после того, как они миновали Гаррахов, дорога перешла в настоящий горный серпантин. Елена бывала в этих местах всего два раза в жизни, один раз в детстве с родителями и второй – в гимназические годы. Вечно было не до отдыха. Впереди уже выступали очертания Снежки с шапкой не то тумана, не то низких облаков. Потом дорога стала совсем узкой, потом закончился асфальт и начался укатанный гравий со снегом. Здесь было столько снега, сверкающего под солнцем, что царящий в душе у Елены раздрай слегка поутих.
   Они остановились у подножия крутого горного склона, на котором стоял большой дом. Это был, как показалось Елене, не новодел, – настоящий дом егеря или лесничего, старый, кряжистый, добротный и сурово-прекрасный. Не роскошный замок и не гламурная вилла. Толстые деревянные колонны, поддерживающие квадрат сруба, нависающего над землёй, пологий скат крыши из тёмного тёса, балкон-терраса, под ней – дровяник и хозяйственный инвентарь, аккуратно разложенный в полной готовности. И потрясающая, оглушительная, невероятная тишина, стоящая в густом, как кисель, сладком горном воздухе. Елена, вышедшая наружу из машины, почувствовала, как распрямляются лёгкие, вбирая в себя живительный кислород.
   Майзель вытащил из багажника какие-то сумки, легко взял их одной рукой, другой обнял Елену за плечи и увлёк по заботливо расчищенной в снегу тропинке к лестнице, что вела в дом. Они поднялись наверх, вошли внутрь, и Елена улыбнулась. Именно так она и представляла это себе: огромное помещение без перегородок, могучий дубовый стол со стульями, этажерка с книгами, высокие, едва ли не с неё ростом, подсвечники с толстыми свечами из настоящего воска, П-образный диван и пара кресел, кухонная ниша с окном. И огромный камин с уже разведённым огнём, а прямо на полу перед ним – широкое низкое ложе, укрытое ковром из медвежьих шкур.
   – Нравится? – с беспокойством спросил Майзель. Елена кивнула и, протянув руку, подёргала его за ухо. Он вздохнул с явным облегчением: – Ты голодна?
   – Не знаю. А что, ты собираешься меня кормить, если я скажу «да»?
   – Обязательно.
   – Драконище, ты же знаешь, – таких мужчин, как ты, не бывает на свете.
   – Знаю, – он виновато посмотрел на неё. – Честное-прелестное, я не нарочно.
   Майзель не разрешил ей помогать ему. Елена сидела и смотрела, как он режет нежное, в мраморных прожилках, мясо на тонкие, полупрозрачные ломти огромным тяжёлым ножом. Как жарит его прямо на раскалённой стальной плите, переворачивая деревянной лопаткой и бормоча что-то себе под нос. Как режет овощи, засыпает их приправой, заливает оливковым маслом и складывает в огромное стеклянное блюдо, мешает, как несёт на стол еду и вино в высоком глиняном кувшине. И такое творилось у неё внутри!
   – Опять мясо, – вздохнула Елена.
   – Это не мясо, жизнь моя, – он повернул к ней голову и улыбнулся. – Это лекарство.
   Елена и вправду была дико голодна, и поняла это, только когда Майзель поставил перед ней полную тарелку с едой. Впрочем, она быстро насытилась, и ей так захотелось спать, – она даже не стала притворяться. И не сопротивлялась, когда Майзель поднял её на руки и отнёс на шкуры.
//-- * * * --//
   Она проснулась, когда за окнами раскинулась уже глубокая ночь. Свечи в канделябрах сгорели едва ли не наполовину. Майзель лежал рядом с ней, подперев голову рукой, глядя бездумно в огонь, и сполохи пламени освещали его лицо, придавая ему странное выражение. Елена потянулась и привлекла его к себе.
   Он отозвался на её призыв так, словно ждал его всю свою жизнь. И всё было по-прежнему. Он снова перецеловал Елену всю – от пяточек до мочек ушей, и вошёл в неё со стоном, от которого у Елены сжалось сердце. Её почти сразу же унесло взрывом, и потом, через несколько минут, – ещё. Она искусала ему все пальцы, – а потом почувствовала обжигающе-тёплую влагу, затопившую её лоно. И, ощутив, как он наполняет её – безнадёжно, бессмысленно, бесполезно, напрасно – Елена горько расплакалась у него в руках.
   Он увидел, как слёзы катятся по её лицу, и ощутил, как ватная слабость ползёт от живота к ногам и груди. Он закричал, – шёпотом:
   – Что с тобой, мой ангел?! Тебе больно?!
   – Нет, нет! Не больно, – мне хорошо. Мне так хорошо, Драконище! Прости. Я…
   – Ни слова об этом, – глаза его сверкнули почти угрожающе.
   – Хорошо, – согласно кивнула Елена и улыбнулась дрожащими губами.
   Ей самой не хотелось не то, что обсуждать – даже думать об этом. Но она не могла об этом не думать. С той самой минуты, как у Елены с ним началось.
   – Точно не больно?
   Мне больно, чудище, подумала Елена, мне очень больно. Иначе, чем ты подумал, но мне так хорошо, – пусть будет больно, я согласна!
   – Мне хорошо, – повторила Елена и погладила его по лицу.
   – Ты не врёшь?
   – Нет.
   Майзель поцеловал её снова.
   – Дракон.
   – Что?
   – Я старая.
   – Да. Ты кикимо́ра.
   – Я серьёзно.
   – Я тоже.
   – Смотри. Вот морщинки, видишь? Вот. И вот. И вот тут! А ты?! Тебе нужно девочку молоденькую, – да не одну. Семь штук! Меня после двух разочков можно вешать на верёвочку сушиться. А тебе ещё хочется. Я же чувствую!
   – Мне тебя хочется, Ёлочка. Понимаешь? Не других. Не девочек. Не всяких разных. Тебя. Только тебя. Одну. Всегда.
   – Как это вышло?
   – Я не знаю.
   – Тебе хорошо со мной?
   – Мне никогда ни с кем не было никак. Я ничего не помню, что было до тебя. Я знаю только тебя, я хочу только с тобой, я ничего другого не хочу и не могу, не хочу хотеть, жизнь моя. Я умираю в тебе каждый раз, ангел мой, понимаешь?!
   – Боже, – прошептала она. – Ну, почему же так поздно, боже мой, почему?!
   Столько лет, в отчаянии подумала Елена. Столько лет я бегала по всему свету. А ты, – где ты был столько лет, всю мою жизнь?! Ох, как же это глупо. Ты даже не увидел бы меня. А я? О, нет, я бы тебя увидела. Ты всегда был таким. В тебе ничего не изменилось. И я бы узнала тебя – и ждала. Сколько нужно. Пока бы ты не разглядел меня в толпе. И всё бы было совсем иначе!
   Она вцепилась изо всех сил ему в плечи:
   – Ты мой?
   – Да, щучка.
   – Только мой? И никогда не будешь больше ничей?!
   – Никогда, мой ангел.
   – Можешь завести себе табун разных девочек. Чёрненьких, рыженьких и беленьких. Сколько хочешь, – десять, двадцать, пятьдесят. Только чтобы ты был мой, – не их, а мой!
   – Я не хочу никого, кроме тебя. И никогда не захочу. Сколько раз мне повторить это для тебя, жизнь моя?
   – Ты и сейчас ещё меня хочешь? Вот такую?
   – Какую?!
   – Зарёванную и кислую? С синяками и морщинами? Всё равно хочешь?
   – Я… Что ты творишь, Ёлка моя. Да. Хочу.
   – Иди ко мне.
   Мне не больно, подумала Елена, закрывая глаза и подставляя шею его губам. Или больно? Мне все равно! Лишь бы со мной, – всегда только со мной! Ящерка моя. Ты мой. Боже, ты слышишь?! Он – мой!
//-- * * * --//
   Утром Елене никак не хотелось просыпаться. Но она всё же просыпалась, – медленно-медленно проступая из сна в явь, и это движение сопровождалось каким-то странным, удивительно приятным чувством. И, лишь проснувшись окончательно, Елена поняла, в чём дело. Дракон лежал рядом.
   И спал.
   – Ты спишь, – потрясённо прошептала Елена. – Господи, боже! Ты спишь?! Маленький мой. Ящерка моя зеленоглазая!
   Он, наверное, услышал её шёпот – и проснулся.
   – Я спал?! – у него было такое сонное, помятое, ошарашенное лицо, – Елена невольно улыбнулась.
   – Это я виновата, – Елена поцеловала его в щёку и тихонечко засмеялась: – Колючий какой!
   – Пойду, побреюсь, – пробормотал он и отбросил в сторону шкуру.
   Елена, прислонившись к деревянной колонне, смотрела, как он бреется, то и дело ловя его взгляд в зеркале. И, убедившись, – процедура завершена, сказала:
   – Всё. Поехали домой.
   – Нет, – он помотал головой.
   – Да, Драконище. Тебе нужно работать, а я должна извиниться перед Мариной и Вацлавом. В конце концов, они ни при чём, это я – идиотка и истеричка. И у тебя столько дел.
   – Мы можем быть здесь, сколько захотим.
   – Поехали, Дракон. Всё в порядке, – Елена поцеловала его в уголки рта мягкими горячими губами, – быстро, словно куснула. – Едем?
   – Ты что-то задумала.
   – Нет. Я с тобой и буду с тобой, пока нужна тебе. Клянусь.
   – Хочешь сказать, третьей попытки не будет?
   – Не будет.
   Меня до дрожи пугает эта мистика, подумала Елена. Как только я пытаюсь ускакать от тебя, немедленно происходит что-то ужасное. Такое ужасное, – ты еле-еле успеваешь. Я просто не имею права так обращаться с тобой, ящерка. Ты ведь ни в чём не виноват. Это я, я одна во всем виновата!
   Майзель вдруг облапил её, отнёс назад и, мягко уронив на спину, навис над ней, – Елена увидела, как вспыхнули зелёным светом его глаза и появились белые пятна на щеках:
   – Я не могу без тебя, ангел мой. Твои волосы – моё солнце. Твои глаза – моё небо. Губы твои – вино моей жизни, Елена. А ты – вся моя жизнь.
   – Сумасшедший, – прошептала Елена, расцветая от его слов. – Сумасшедший мальчишка! Иди ко мне. Побудем ещё!
//-- * * * --//
   Уже начало смеркаться, когда они уселись за стол, – и как он всё успевает, подумала Елена, улыбаясь и качая головой. После сауны всё тело, казалось, сделалось легче, краски всего вокруг проступили яснее. Елена почувствовала, как в ней словно всё оживает, разглаживается. Это ощущение не хотелось ничем омрачать.
   – Как там выставка? – спросила Елена, уплетая за обе щёки нежного, самую чуточку подсоленного лосося. – Я даже не выбралась ни разу посмотреть экспозицию!
   – С выставкой всё отлично, – испытующе посмотрел на неё Майзель. – Кстати, совсем не обязательно говорить о делах.
   – А о чём ещё с тобой говорить? – удивилась Елена. – Послушай, а что происходит в Республике? Я за эти полтора месяца вывалилась из жизни напрочь.
   – Заметно, – хмыкнул Майзель. – Всё идёт по плану, подробности во внутренней сети. Захочешь – посмотришь.
   – И мой допуск ещё действует? – пробормотала Елена.
   – Разумеется.
   – Ладно, я посмотрю. Тебе не кажется – Тане с ребёнком следует побыть в Праге?
   – Мне много чего кажется, Ёлка, но так ставить вопрос я не имею права. Во-первых, ребята знают – двери для них открыты, если что. Во-вторых, Татьяна – полноправный участник проекта, а не пришей-пристебай. Они вместе. Понимаешь?
   – Понимаю, – Елена отложила вилку и посмотрела на Майзеля в упор. – Позвони Андрею и вели немедленно – слышишь меня, немедленно! – прислать сюда девочек.
   – Вели?! Что за слова, – ты только послушай себя! Как я могу повелеть такое?! Кто я ему – бог, царь, воинский начальник?! Он мужчина, он отвечает за свою семью, за своих женщин, за свою страну, за свой выбор. Не могу я ему ничего повелеть. Это невозможно, – Майзель покачал головой. – Неужто так сложно это понять?
   – Я не спрашиваю, возможно или нет, сложно или просто. Мне нет никакого дела до ваших мужских соревнований, кто из вас круче и кто кому приказывает. Татьяна с Сонечкой должны приехать. Точка.
   – Я действительно не могу отдать такого приказа. А если отдам, он не послушается.
   – Тогда я сама позвоню. Меня он послушается?
   – Нет, Ёлка, – Майзель вздохнул. – Не послушается. Это война.
   – К чёрту ваши войны! – повысила голос Елена и хлопнула по столу ладонью. – Чёрт вас подери всех совсем, с вашими войнами, понятно?! Я прошу тебя!
   – Обещаю, я позвоню. Но это бесполезно.
   – Почему?!
   – Они нужны друг другу, ангел мой, – мягко произнёс Майзель. – Они решили драться. Вместе решили – вместе драться. Я уважаю их выбор. И ты должна.
   – Я боюсь, ящерка, – Елена опустила плечи и умоляюще взглянула на Майзеля.
   – Я тоже, – проворчал он.
   – Но ведь ты позвонишь?
   – Тебе приснилось что-то?! – кажется, Майзель начал терять терпение. – Что с тобой?!
   – Это был не сон, – криво усмехнулась Елена. – Морок, мираж – я не знаю. Я видела Сонечку. Она просила забрать её и маму с папой.
   – Ёлка, ты пугаешь меня, – Майзель сжал её пальцы. – Это абсент, никотин, избыток кофеина и недостаток калорий. Обещаю, – если ты не начнёшь есть, как человек, я запру тебя на кухне у Втешечки. Там тебе придётся есть – иначе слюной захлебнёшься.
   – Я совсем не расположена к шуткам, – прищурилась Елена. – Я не могу тебе объяснить, Дракон. Я сама всегда хохотала над всякими видениями и предчувствиями. Но я её видела, слышала – как живую. Трогала её волосы. Чувствовала её запах, – Елена всхлипнула. – Прости.
   – Та-а-ак, – зловеще протянул Майзель. – Мы, кажется, договаривались, – не трогать эту тему. Никогда.
   – При чём тут «эта тема»?! – взвилась Елена. – Они в опасности, а ты ничего не предпринимаешь! Пусть хотя бы Сонечку привезут!
   – И кто с ней здесь будет возиться? – вкрадчиво спросил Майзель. – Уж случайно, не ты ли?
   – Я, – прошептала она и опустила голову.
   Он прав, закусила Елена губу. Конечно, это всё она – «эта тема».
   Елена выпрямилась:
   – Я очень хочу ребёнка, Дракон. Знаешь, почему? Я хочу иметь право быть рядом с тобой. Мне очень нужно быть с тобой рядом, – но какое я имею право, если я не могу?! Разве можно жить вместе только ради салюта в постели и вечных споров о судьбах этого проклятого мира?! Не бывает семьи без детей. Так повелось от начала времён, и никто не в силах изменить порядок вещей. Никому не дано. Даже тебе. А ведь я пыталась, и не раз, – от горечи, наполнявшей её голос, у Майзеля закружилась голова. – Ничего никуда не проходит. А если и попадает туда с посторонней помощью, то ни за что не цепляется и погибает, и приходится доставать. И я больше никогда в жизни не позволю никому лезть в меня этими железными…
   Елена словно подавилась последними словами и смолкла.
   – Ангел мой, – хрипло сказал Майзель и взялся рукой за горло. – Ангел мой, что такое ты говоришь?!
   Елена сидела молча, опустив подбородок на грудь. Майзель тоже молчал.
   Он вдруг отодвинулся от стола, – хотел подняться. Но передумал.
   – Я позвоню Андрею, поскольку уже обещал. А теперь послушай меня.
   – Дракон!
   – Послушай меня!
   Елена показалось, будто по дому прокатился раскат грома.
   – Говори, пожалуйста, тише.
   – Елена. Ты нужна мне. Я хочу быть с тобой. Если права – быть рядом со мной – нет у тебя, его никто не получит. Никакая другая женщина. Никогда. Клянусь.
   Снова повисла опасная тишина.
   – Ты впервые произнёс это слово – «клянусь», – чуть слышно проговорила Елена. – Прежде – ни разу. Мне всегда казалось, ты нарочно избегаешь его. Я права?
   – Да. Еврею запрещено клясться. Лишь в одном случае клясться дозволено: когда точно известно – клятва будет исполнена. Вопреки всему, несмотря ни на что. Так вот – я поклялся.
   – Дракон, – голос Елены дрогнул. – Дракон. Ты понимаешь, что сказал?
   – О, да, жизнь моя, – он усмехнулся. – Я – понимаю.
   – Перестань корчить эту рожу, сейчас же, – Елена поставила локти на стол, уронила между ними голову, запустила пальцы себе в волосы, сжала, закрыла глаза.
   Господи Иисусе, Пресвятая Дева, в отчаянии подумала Елена. Пани Руженка, простите меня. Я не хотела. Это вовсе не я – это он. Сам. Да что же это такое?!

Столица Республики. Март

   Андрей уже ехал домой, когда на экране бортового компьютера появилась знакомая заставка, сигнализирующая о личном звонке Дракона. Корабельщиков нажал кнопку ответа:
   – Привет. Пока никаких важных новостей.
   – Ты должен срочно приехать.
   – Зачем?
   – Я не хочу тебя потерять.
   – Не хочешь? Или не можешь?
   – Не хочу. Это значит – и не могу. Приезжайте немедленно.
   – Не можешь. А придётся, – Андрей усмехнулся.
   – Дюхон, я не шучу.
   – Я тоже. Всё в порядке, Дракон. Я не могу никуда ехать сейчас. Даже на один день. Люди только-только начали распрямляться. И у тебя никого нет, кроме нас. Если мы не справимся, всё опять остановится и замрёт на многие годы. Что ты можешь без нас?
   – Не так много. Увы.
   – Вот видишь. И я нужен тебе здесь, а не там. Иначе всё может рухнуть.
   – Ты нужен мне живой и невредимый. Мне плевать на все мои планы, если они стоят жизни тем, кого я люблю.
   – Возможно, ты и веришь сейчас в это. Пока ты это говоришь. Но на самом деле это не так. Нельзя принести свободу на штыках, такая свобода никому не нужна. И это не твой план, а наш, помнишь?
   – Отправь ко мне Татьяну с малышкой.
   – Она не уедет. Ты не знаешь её. У нас – медовый месяц, Дракон. Правда, – Корабельщиков улыбнулся. – Это не шутка, я совершенно серьёзно. Спасибо тебе.
   – Мне? При чём здесь я?!
   – Это всё из-за тебя, – Андрей вздохнул и снова улыбнулся. – Мы стали так близки с тех пор, как это началось. Я даже подумать не мог, что так люблю её. И что она любит меня – так. У нас будет ещё ребёнок, Дракон. Танечка была на УЗИ позавчера. – Ему показалось, что он услышал какой-то посторонний звук. – Что?
   – Нет. Ничего, – после паузы сказал Майзель странным голосом. – Пришли их сюда. Обеих. Немедленно. Это приказ.
   – Ты не можешь отдать такой приказ, – Андрей на миг оторвал взгляд от дороги. – Тем более – мне. Твои инструменты ничего не значат, если нет людей, умеющих и желающих их применять. И заменить нас некем. Ни меня, ни Таню. И ты это знаешь. И вообще, – у нас есть прикрытие.
   – Тогда я не приказываю. Прошу. Дюхон.
   – Я поговорю с Таней, – сжал губы в нитку Андрей. – Но я не вижу причин, по которым она согласится. Мы рискуем не больше других! Пашка, Ваковский. Олеся, – я спросил Пашку, что ей подарить на совершеннолетие, – ты знаешь, что он ответил?! Паспорт! Ты бы видел её глаза, когда… Миллион человек, – он снова посмотрел на экран. – И у каждого – муж или жена, брат, сестра, ребёнок. Ты всех вывезешь в Корону?! И зачем тогда всё?!
   – Я тебя люблю, – прокашлявшись, произнёс Майзель. – Не смей подыхать, понял?
   – Ты меня не бери на «понял», – тихо ответил Андрей. – Я теперь сам всех на «понял» беру. До связи, Дракон. Я тоже тебя люблю.

Крконоши. Март

   – Ты всё слышала, – повернулся Майзель к Елене, когда экран погас.
   – Да, – кивнула Елена. – Мы возвращаемся в Прагу. Нужно с этим всем как можно скорее покончить, только тогда они будут в безопасности. Я поговорю с нашими, с Мариной, с людьми в Польше, – наверняка есть ещё какие-то ресурсы, возможности, которые вы с Вацлавом не задействовали, – она посмотрела на Майзеля и упрямо выставила вперёд подбородок. – Драконище. Я же сказала: я вернулась. Я никуда от тебя не денусь. Обещаю каждый вечер приходить домой. Клянусь.
   – Ты уже обещала, – тихо возразил Майзель, глядя в пол.
   – Ты – как ребёнок, – вздохнула Елена.
   Может, вместо ребёнка у меня – ты, подумала Елена. Может быть, я даже этому рада? Может, так всё и должно было случиться?
   Елена шагнула к Майзелю и села к нему на колени. Обняв за шею, заглянула в глаза:
   – Я с тобой, Драконище. И будь что будет.
   – Хорошо, – кивнул он. – Уезжаем. Завтра утром.
   – А сейчас нельзя?
   – Нет, – ухмыльнулся он. – Сейчас у нас другая программа.
   – Драконище, – прошептала Елена, чувствуя, как наливаются рубиновым светом мочки её ушей. – Ты ящерица озабоченная, вот ты кто!
   Больше она ничего сказать не успела. Честно признаться, – не очень-то и хотелось.

Столица Республики. 20 марта

   – Я поняла, Андрей Андреевич, – голос Галины звучал взволнованно, хотя она и старалась не терять самообладания. – Вы уверены, демонстрация состоится?
   – Абсолютно, – подтвердил Корабельщиков. – Разве я единственный источник?
   – Нет, конечно, – Галина вздохнула. И, не удержавшись, воскликнула: – Но ведь это бессмысленно!
   – Зависит от того, что понимать под смыслом, – вздохнул Андрей. – Если мы говорим о грамотном сопротивлении режиму, – да, бессмысленно. А если о своеобразном отчёте за освоение полученных средств – напротив, осмысленно, и весьма. К тому же не следует сбрасывать со счетов кропотливую работу спецслужб среди организаторов.
   – За столько лет уже можно было догадаться – прямая демократия не работает в имеющихся условиях, власть только консолидируется, вяжет кровью исполнителей, – Галина раздражённо фыркнула. – Неужели не ясно, – эти евроохламоны только подставляют людей под удар!
   – Ну, мы с вами понимаем, кому и почему это выгодно, – горько усмехнулся Корабельщиков. – Утешает одно: вывести много народу на улицы у них наверняка не получится.
   – Как же они мне надоели, – прошипела пани Геллер. – Достойные партнёры властей, нечего сказать, – то же убожество, та же косность, ноль стратегии да переписанные у евросоциалистов лозунги! Вот с ними и тусуются одни и те же персонажи!
   – А откуда взяться идеям, Галина? – печально спросил Андрей. – В сложившейся ситуации ничего иного и ожидать не приходится.
   – Чёрт с ними. Сколько народу, по-вашему, примет участие в шествии?
   – Думаю, тысячи три, от силы – пять. А то и меньше. Их пикеты обычно больше двух десятков не собирают.
   – Даже сотни будет достаточно для бойни, – опять вздохнула Галина. – По нашим сведениям, будут разгонять, и жёстко.
   – Мне это известно не только от вас.
   – Вы ведь не пойдёте? Постарайтесь не рисковать сейчас, вы достаточно примелькались.
   – В этот раз – нет, но и отсиживаться в сейфе бесконечно я тоже не могу, – возразил Андрей. – Разговоров и так предостаточно. Я понимаю, насколько это неизбежно в свете того, чем мы занимаемся, но нервы-то крепче не становятся. Кроме того, – в какой-то момент и нам придётся выводить людей на улицу: виртуальное пространство – это очень здорово и эффективно, но для решительного успеха жизненно необходимо почувствовать локоть товарища, единомышленника, шагающего в ногу рядом с тобой. Важно угадать время. Дёрнешься раньше срока или прохлопаешь момент – провалишь всё. – Корабельщиков подошёл к окну и посмотрел сквозь стекло на улицу. – Спасибо вам, Галина – если ли бы не вы, вообще ничего бы не было. А так – мы вышли на расчётные параметры проекта чуть ли не на год раньше, чем рассчитывали.
   – Вы же знаете, Андрей Андреевич, – Корабельщиков увидел улыбку пани Геллер почти наяву. – Для любимого дружка – и серёжку из ушка. Тем более – будьте, пожалуйста, осторожны. Вы и Татьяна Викторовна – душа проекта, без вас он бы даже не начался.
   – Сейчас мы потонем во взаимных комплиментах, – Андрей чуть отодвинул динамик от уха. – Полагаю, пора переходить к фазе всеобщего голосования. Мы же не хотим, чтобы у людей завод кончился, правда? А вообще, я совершенно не чувствую уверенности в том, что всё будет чаемо – даже при самом оптимальном раскладе. Нации нет, институтов нет… Придётся ведь прямое коронное правление вводить. И одному богу известно, сколько этот переходный, с позволения сказать, период может длиться. Год, два или десять. Неужели вы к этому готовы? Или согласны на это?
   – Скорее всего, вы правы, – не стала перечить ему Галина. – Но сомневаться в нас не стоит. Не хотите лично с Драконом это обсудить?
   – Как будто именно сейчас ему больше совершенно нечем заняться, – проворчал Корабельщиков. – Да и обсуждали мы нюансы неоднократно. И всё же полной уверенности взяться неоткуда, Галина.
   – Напрасно вы так, – пожурила его пани Геллер. – Дракон занимается вашим проектом лично по целому ряду причин. Естественно, все сейчас страшно заняты Намболой, но вы, пожалуйста, ничего такого не думайте, – мы за Республикой очень внимательно следим!
   – Ну, наверное, я ему позвоню, – всё ещё сомневаясь, произнёс Андрей. – Может быть, даже прямо сейчас. А вот и он, – Корабельщиков посмотрел на дисплей. – До свидания, Галина. Слушаю тебя, Дракон.
   – Что там у вас за катавасия?
   – А ты чего такой кислый?
   – Не выспался, – огрызнулся Майзель. – Я только что общался с Мирославой. Второй и третий секретари голос сорвали, уговаривая «оппу» отказаться от завтрашнего выступления.
   – Пусть попьют горячего молока с мёдом, – хмыкнул Корабельщиков. – Я говорил, это бесполезно.
   – Попытка засчитана, – Майзель что-то сказал кому-то по-чешски – Андрей не разобрал его реплики. – В общем, посольство переведено в режим круглосуточной работы, наш «Купол» тоже пару лишних «глазок» на вас наставит.
   «Куполом» называлась глобальная система регистрации эфирных и медийных событий – глаза и уши разведывательного сообщества Коронного Союза. Ознакомившись – весьма поверхностно – с её возможностями, Андрей пришёл в ужас и в восторг одновременно.
   – Хорошая мысль.
   – Какие у тебя ещё соображения?
   – Надо запускать голосование. Мы только что обсуждали это с Галиной.
   – Если ты считаешь – пора, тогда надо начинать, – согласился Майзель. – Давай подождём буквально денёк, посмотрим на динамику, которая завтра закрутится, просто, чтобы не накосячить. Я дам команду готовить процедуру. А ты – будь осторожен.
   – Да что вы раскаркались со своей осторожностью, – рассердился Андрей. – Всё, как Гонта говорит, штатно! И потом, Ваковский предупредил бы!
   – В «бацькином» борделе даже профессионалы вроде Ваковского могут пузыря пустить, – осадил его Майзель. – Это тебе не наше взаимодействие. Так ты не лезь особо на рожон, слышишь?
   – Есть не лезть, – проворчал Андрей. – Завтра, как только закончится представление, я тебе позвоню.

Столица Республики. 21 марта, вечер

   Андрей, сам не зная, отчего, медлил со звонком Майзелю. День выдался пасмурный, и стемнело, кажется, раньше обычного. Фонари во дворе освещали пространство искусственным голубоватым светом, от которого воздух казался совсем ледяным, – было и вправду холодно. На душе у Андрея кошки скребли. Никто из тех, кого он просил держать его в курсе событий по ходу шествия, пока не звонил. Не вытерпев, Корабельщиков набрал номер Ваковского. Полковник не брал трубку, и это могло означать только одно – он не может говорить, наверняка находясь на службе.
   Около трёх часов назад выпуск новостей спутникового канала «ВКЛ» выдал в эфир кадры: «спецтехника», громыхающая по проспекту независимости. Канал начал вещание на Республику ещё в июне прошлого года сразу в нескольких форматах: через всемирную Сеть, через спутники Евровидения, с помощью кабельных каналов. В июле в Республике стали появляться фирмы-однодневки, предлагавшие за смехотворную сумму в тысячу местных рублей всем желающим небольшое, размером с видеокассету, устройство с двумя – вход и выход – разъёмами под стандартную телевизионную антенну. Устройство называлось «усилитель сигнала», не требовало электричества и превращало любой телевизор в приёмник «ВКЛ», при этом и все остальные доступные в Республике каналы начинали ретранслироваться с невиданным доселе качеством. Народ разбирал «усилители», как горячие пирожки. Когда власти спохватились, было не просто поздно, а очень поздно: в Столице «ВКЛ» принимали практически в каждой квартире, да и периферия не отставала.
   Андрей с нехорошим предчувствием вглядывался в картинку: такой «аппаратуры» ему прежде видеть не доводилось. Дефиле возглавляли четырёхосные машины с огромными клиновидными плоскостями из решёток, установленными наподобие бульдозерных ножей на мощных кронштейнах перед массивным капотом. Башни водомётов и тела-цистерны, грязно-серые пятна и полосы «городского» камуфляжа, – Корабельщиков непроизвольно передёрнул плечами: окатят из такого брандспойта при минусовой температуре «за бортом» и пронизывающем северо-восточном ветре – воспаление лёгких обеспечено, и хорошо, если без вывихов, а то и переломов обойдётся! Механизмы казались ему похожими на полярных стегозавров (почему – стегозавров, да ещё и полярных?! А вот так!), безмозгло и неотвратимо надвигающихся на город, на живущих в нём людей, и в груди рос, распуская безумный комок щупалец, – нет, не страх, а какое-то отвратительно-скользкое, неизъяснимое предчувствие беды.
   Звонок терминала вывел Андрея из задумчивости.
   – Где Таня и Сонечка? – без предисловий, даже не поздоровавшись, быстро спросил Майзель. – Почему вы не в служебной квартире?
   – У тёщи, – недоумевая, ответил Андрей. – Что происходит?!
   – А ты не знаешь?! Включи телевизор!
   Андрей без дальнейших вопросов повиновался. На экране мелькнуло лицо ведущей – она, кажется, тоже только сейчас увидела спутниковую трансляцию. Красивое, молодое лицо посерело, исказилось от боли и ужаса, и, не дав Андрею сосредоточиться на возникшем тотчас ощущении, пошли кадры самой передачи.
   Машины двигались по проспекту уступом – занимая всю его немалую ширину – с двух сторон, сдвигая людей бульдозерной мощью, а сверху били в толпу упругие, острые струи воды. Те, в кого попадала струя, падали и катились по асфальту, их тащило напором воды, – не за что зацепиться, невозможно устоять, удержаться. Некуда бежать, некуда спрятаться: под ногами – мост, по бокам – ограждение, внизу – скованная неверным льдом река, спереди и сзади – бульдозеры-стегозавры, с ножами, наточенными на людей, с мертвоглазыми погонщиками, действующими по приказу.
   Толпа качнулась, будто под порывами ветра – вперёд, назад, – и, разделившись почти надвое по некоему необъяснимому закону, потекла навстречу машинам, норовя просочиться, подобно воде, которой поливали её, толпу, со всех сторон. Но – не вышло: АМАП, бессмысленно – безмысленно! – беспощадный, печатал шаг в четыре, а где и в шесть шеренг позади механических монстров, и мокрых людей, в одежде, ставшей тяжелее милицейских доспехов, стоптали, почти не напрягаясь.
   Андрей увидел, как нож одной из машин ударился в ограждение моста, увидел сминаемый, словно картонный, бетон казавшихся прежде монолитно прочными перил и столбиков, похожих на кегли. Машина затормозила, подалась назад и снова двинулась вперёд, толкая ножом людей, заброшенных давлением толпы в образовавшееся пространство. И в следующую секунду они, теснимые железом, начали падать на лёд с почти десятиметровой высоты.
   – Да что же это?! – Андрей вскочил. – Остановитесь!
   Он сжал кулаки, и крик застрял у него в горле. Ничего нельзя сделать, пронеслось у него в голове. В руках у Дракона нет зевсовых молний, чтобы поразить изрыгающих дизельный дым железных убийц. И у него, Андрея, тоже ничего нет.
   Он медленно опустился на диван и перевёл взгляд на компьютер. Лицо Майзеля на экране выглядело так, словно он вместе с Андреем смотрел передачу. Скорее всего, так и было.
   Видеть падающих в реку с моста людей – в полном безмолвии спутникового режима было невыносимо вдвойне. И когда Корабельщикову показалось – ничего ужаснее уже не может происходить, он увидел короткие белые вспышки и понял: обезумевшие от напора амаповцы открыли огонь.
   Всё сошлось, как нарочно, как будто специально готовилось долгие годы: бестолковое упоение загонщиков; ставшая неуправляемой толпа демонстрантов, которой некуда было деться с моста; лабильная психика «верных русланов» режима, раскачанная нахрапистой, беспардонной ложью; зима на излёте; ветер и ночь.
   И смерть.
   Хорошо, что Таня и Сонька не могут этого видеть, смятенно подумал Андрей.
   – Он не мог такого санкционировать, – выдохнул он. – Даже для него – это слишком! Сколько?!
   – Десятки, – тихо ответил Майзель. – Мы работаем, но установить точную цифру пока нельзя. А может, и не только «пока». Но ты прав, – команды такой не отдавалось, по крайней мере, с самого верха.
   – Провокация, – Андрей взялся пальцами за виски. – Удивительно, как долго мы без этого обходились.
   – Очень вовремя, как обычно, – зло прокомментировал Майзель.
   – Можно подумать, когда-нибудь такое происходит вовремя.
   – Андрей, – услышал Корабельщиков голос Елены, – я дозвонилась до Тани. У них всё в порядке. Будут ждать твоего звонка.
   – Спасибо, Елена, – Андрей на мгновение зажмурился и снова открыл глаза. – Надо Пашке позвонить!
   – Ты не сможешь, гражданские сети заблокированы, – сообщил Майзель. – Работает только проводная связь и правительственные номера, спецслужбы. Надеюсь, твой Павел достаточно умён, чтобы ничего не предпринимать без твоей команды.
   – Таня звонит, – вздохнул Андрей, бросив взгляд на дисплей терминала. – Я тебя наберу снова минут через пять, ладно?
   – Давай, Дюхон, – тихо откликнулся Майзель. – Жду.

Прага. 21 марта, вечер

   – У меня Мирослава на проводе, – мрачно заявил Вацлав, появляясь на экране. – Включайся.
   – Слушаю, – Майзель поднялся.
   – Здравствуй, Дракон. Ситуация – у ворот посольства около тридцати человек, несколько раненых. Сколько точно, мы сейчас установить не можем. Звуковое сопровождение – сами слышите.
   Майзель кивнул, – звук, напоминающий рвущуюся материю, был ему хорошо знаком.
   – Твоё решение? – Вацлав опёрся на стол обеими руками.
   – Впустить людей, – без паузы откликнулась Вишневецка.
   – Это война, Славушка, – прищурился Майзель. – Впрочем, ты сама знаешь.
   – Знаю.
   Вацлав и Майзель посмотрели друг на друга. К чему слова, дружище, подумал Майзель. Мы оба понимаем, что случится дальше.
   – Ясно, – Вацлав выпрямился. – Связь постоянная, подумаем, как тебе помочь, Мирча [63 - Уменьшительная форма имени «Мирослава».]. Дракон, я объявляю начало операции «Березина». Официально.
   – Добро, – кивнул Майзель и обратился к компьютеру: – Божена! Поднимай людей по профилю, начинаем работать.

Столица Республики. 21/22 марта

   – Пашенька, ну, перестань ты мучить этот телефон, – с состраданием посмотрела на парня Олеся. – Ясно же – они всё отключили. У тёти Жени на вахте тоже гудков нет.
   Общежитие стояло внутри микрорайона, непосредственно прилегавшего к главному проспекту Столицы, но окна его выходили во двор или в тихий переулок, и стрельба сюда не доносилась. Страшную новость принёс кто-то из участников шествия.
   Павел убрал телефон в карман и поднялся:
   – Поеду к Андреичу домой. Точняк, он меня позвал бы, но дозвониться не может.
   – Не пущу, – тихо проговорила Олеся. – Утром.
   – С ума сошла, – констатировал Павел. – Я ж на службе, Леська, ты чего?!
   – Я без тебя не смогу, Пашенька, – голос у девушки дрожал. – Я тебя люблю. У меня никогда не было никого, Пашенька, и кроме тебя, не будет. Я тебя не пущу.
   Она встала и шагнула вперёд, почти прижавшись к Павлу грудью. Босиком, Олеся была почти одного с ним роста.
   – Мне страшно, Пашенька, – прошептала девушка, глядя Павлу в глаза. – Обними меня. Пожалуйста!
//-- * * * --//
   Они проснулись от стука в дверь – впрочем, не грубого, а осторожного. Павел, бросив взгляд на часы – половина третьего ночи, ё-моё! – вскочил, чертыхаясь, и принялся лихорадочно одеваться. Олеся, совершенно его не стесняясь, медленно выбралась из кровати и накинула халат прямо на голое тело. Павел посмотрел на неё – и замер: от девушки шло самое настоящее сияние. Неужто это из-за меня, ошарашенно подумал он. Леська моя!
   – Кто там? – спросила Олеся.
   – Лесь, открой, пожалуйста, – раздался нетерпеливый голос одной из её соседок по комнате. – Я знаю, вы там с Пашкой, – откройте, скорей!
   Павел уже привёл себя в порядок – и кивнул.
   – Леська, – ещё не переступив порог, выпалила девушка. – У тебя есть эта машинка?!
   – Нету, – подозрительно взглянул на неё Жукович и показал за спиной кулак собравшейся что-то сказать Олесе. – А если была бы – тебе зачем?!
   – Мне надо, – выдержав его взгляд, ответила девушка. – И не только мне. Прямо сейчас.
   – Чего?!
   – Погоди, Пашенька, – перебила его Олеся. – Маш, в чём дело?
   – Мы хотим с вами, – Маша посмотрела на Павла, потом – опять на Олесю. – Я знаю, Леська, у тебя есть княжеский паспорт. И машинка, через которую регистрируются. Я больше не боюсь. И остальные тоже.
   – И сколько ж вас, смелых таких? – хмуро поинтересовался Жукович.
   – Одиннадцать, – Маша вскинула подбородок.
   – Пашенька? – умоляюще посмотрела на него Олеся.
   – А я не знаю их никого, – проворчал Павел. – Твои друзья – тебе решать. Кому восемнадцати нет – всё равно голосовать не смогут.
   – Нам всем сегодня восемнадцать исполнилось, Пашенька, – Олеся взяла его за руку, стиснула пальцы. – Всем. Так ведь, Маш?

Прага. 22 марта, вечер

   Майзель повернулся к открывающимся дверям и поджал губы. Елена походила на фурию: глаза горят, лоб и щёки полыхают румянцем.
   – Я только что говорила с Иржи. Там наши дети!
   – Где, в Столице?! – подался к ней Майзель. – Наши – это кто?!
   – Студенты Нового, – Елена прижала ладонь к щеке и зажмурилась. – Я ничего не знала, Драконище.
   – Сколько?
   – Шесть человек.
   – Где они сейчас?!
   Елена покачала головой и проглотила комок в горле:
   – Они направлялись в Столицу вместе с киевлянами. Их всех сняли с поезда. Киевлян отправили обратно – они уже дома, а от наших – ни слуху, ни духу. Никто даже не откликнулся. Ребята из Киева позвонили в Прагу. Драконище! Что делать?!
   – Божена, – рявкнул Майзель. – Включи посольство! Гонта, – бросил он появившемуся на экране Богушеку. – Копию всем разведчикам, включая Михальчика. Допросить всех, кто имеет к этому отношение!
   – Принято, – Богушек кивнул и отключился.
   – Татьяна права, – Майзель хлопнул себя ладонями по коленям. – Гуманитариев следует душить в колыбелях.
   – Пани Вишневецка на связи, – доложил компьютер.
   – Здравствуй, Славушка, – Майзель покосился на Елену. – У нас плохие новости.
   Выслушав его, Мирослава вздохнула.
   – Мне тоже вас нечем порадовать. Раненым нужна квалифицированная помощь, которую я оказать не могу. У нас есть запас крови, плазмы, перевязочные материалы, но к такой ситуации мы, что греха таить, не готовы. Мальчики из охраны не спят вторые сутки, с ног сбиваются – в конце концов, они солдаты, а не санитары, у них расписание караулов и так далее. Ох, Дракон, извини. Что-то я совсем по-бабьи разнюнилась.
   – Ничего, Славушка, – ласково произнёс Майзель. – Мне можешь поплакаться. Нормально, дорогая. Мы работаем, стараемся вас вытащить. Но пока перспективы туманные.
   – Проект всё осложняет, – Вишневецка сняла очки и помассировала пальцами веки. – Один человек в критическом состоянии. Боюсь, сутки – это самое многое, что у нас есть.
   – Ясно, – Майзель снова бросил взгляд на Елену, которая слушала разговор, вся подавшись вперёд. – У тебя свободные руки для переговоров с «бацькиной» компанией. С величеством я решу вопрос. Постарайся узнать, где наши дети. И сделай всё, чтобы спасти людей. Давай «бацьке» и его банде любые обещания, соглашайся на любые суммы – они будут требовать денежной компенсации. Единственное, что им нужно – деньги. Так пусть подавятся.
   – Я поняла. Спасибо, Дракон. Я распустила персонал – не хочу никаких осложнений и лишних жертв, если власти пойдут на штурм.
   Нет, подумала Елена, на такое они не могут осмелиться. Это уже чересчур. Если только ими не руководит кто-то извне.
   – Дракон, – тихо позвала она. – Я пойду, хорошо? Не хочу тебе мешать.
   – Славушка, дай мне пару секунд, – Майзель стремительно развернулся. – Божена, звук и видео на паузу.
   Елена и охнуть не успела, как оказалась у Майзеля на руках.
   – Ёлка, не дрейфь, – он наклонился и поцеловал Елену в губы. – Я с тобой. И ты мне не мешаешь. Не можешь ты мне мешать! Слышишь?
   – Отпусти меня, Драконище, – улыбнулась Елена. – Пойду, почитаю сводки. Может, что-нибудь интересное придумаю. Приходи, как сможешь.
   – Как смогу, – эхом отозвался Майзель и отпустил Елену. Ей показалось – он сделал это слишком уж неохотно. Елене снова стало грустно – и очень тревожно.

Прага. 23 марта, утро

   Проснувшись, Елена села на кровати и с недоумением огляделась, – она бы запомнила, как надевала пижаму и расстилала постель. Значит, она уснула прямо за столом, а в кровать её укладывал Дракон?!
   В последние два дня она практически не спала, и это не могло не сказаться на её самочувствии. Её подташнивало, кружилась голова. Преодолевая слабость, Елена залезла под душ и плескалась не меньше четверти часа. Почувствовав себя лучше, она выбралась из ванной, сварила себе кофе и включила планшет.
   Только теперь Елена смогла почувствовать размах маятника, качнувшегося третьего дня. Трёхсоттысячная демонстрация солидарности в Варшаве. Пятьсот тысяч человек на улицах Белграда. Сто пятьдесят тысяч – в Софии и Будапеште. Пикет у посольства Республики в Москве. Возмущённое – и беспомощное – блеяние из Брюсселя. Государственный секретарь направляется с неотложным визитом в Россию. И – гробовое молчание Столицы Республики.
   А вот и главные новости, подумала Елена. Миллион семьсот тысяч человек на Портале – граждан Великого Княжества, пока ещё виртуального. И почти полмиллиона пришло за два дня.
   Так вам и надо, нахмурилась Елена. Вот она – настоящая цена «безоговорочной поддержки» властей Республики на двух последних «выборах», парламентских и президентских. Более четверти зарегистрированных избирателей уже сделали свой выбор. А мы – мы лишь помогли им сказать: они – граждане, у них есть голос и право выбрать свою судьбу.
   Никаких новостей о студентах из Праги в сводке не было. Елена помассировала пальцами виски. Ведь МИД внёс Республику в список стран, нежелательных для посещения гражданами Короны без соблюдения специальных мер предосторожности. Почему Иржи не сообщил мне сразу?! Тошнота опять подкатила к горлу. Да что такое со мной, подумала Елена. Всё это совсем не к добру!

Столица Республики. 23 марта, полдень

   – Госпожа Вишневецка, вы не можете бесконечно укрывать преступников на территории посольства. Рано или поздно вам придётся их выпустить, – заместитель главы администрации президента Республики пожал плечами, словно удивляясь несговорчивости посла.
   – Их уже судили? – удивилась Вишневецка. – Заочно? Когда? С присяжными или без? Состав преступления? В чём они признаны виновными?
   Грамотная, сука, стиснул зубы Юхнович. Шпарит, прямо как по писаному. Сволочи. Куда теперь деваться? В Пхеньян драпать, что ли?! Ведь не оставят в покое. Теперь – ни за что.
   – Хорошо, хорошо, – процедил Юхнович. – Не преступников – я несколько погорячился. Подозреваемых в незаконном владении оружием и применении его против сотрудников правоохранительных органов Республики. Устроит вас такая формулировка?
   – Увы, не устроит, – голос посла звучал прямо-таки издевательски спокойно. – Как вам, Михаил Станиславович, безусловно, известно, в нашем посольстве в рамках межправительственных договорённостей несут охрану военнослужащие армии Коронного Союза. Неужели вы полагаете, будто они допустили бы сюда вооружённых людей? Кроме того, мы определили – никто из находящихся под защитой Короны жителей Республики не держал в руках оружия и не стрелял в обозримом прошлом. Вы же знаете – наши приборы легко позволяют сделать такой анализ. Разумеется, мы в первую очередь установили именно это, предполагая вашу заинтересованность данным вопросом. Документация готова и может быть передана вам немедленно – если вы захотите, конечно.
   Иезуитка проклятая, мысленно заорал Юхнович. Если захотите! Кого интересует, чего я хочу?! Все углы протёрли – не подкопаешься! Что мне делать с твоими документами, – ты их наверняка уже в свой МИД передала по этому вонючему Интернету, от которого теперь нигде не спрячешься! А уж они-то озаботятся, чтоб документики в прессу непременно просочились. Это уж как пить дать. И кто мы после этого? Правильно, – сатрапы, подонки, убийцы безоружных детей! Да я это и без тебя знаю, провались ты!
   – Я вас внимательно слушаю, Михаил Станиславович, – голос Вишневецкой вернул Юхновича к реальности. – У вас есть какие-нибудь конструктивные предложения? Моё вы слышали – позвольте находящимся под защитой Короны беспрепятственно покинуть Республику. Ситуация вполне ясна – ваши так называемые правоохранительные органы проявили вопиющий непрофессионализм, поддавшись на провокацию – весьма наглую, надо заметить, провокацию – и устроили самое настоящее кровавое воскресенье. Почему было выведено такое количество подразделений, кто отдал приказ давить людей бульдозерами и снарядить оружие милиции боевыми патронами вместо травматических, – все эти вопросы я вам задаю, лишь обозначая наш интерес. А ведь рано или поздно вы услышите те же самые вопросы не от дипломата, а от прокурора, Михаил Станиславович.
   Что ж ты каркаешь-то, ворона ты чёртова, с тоской подумал Юхнович.
   – Конечно, сначала вы поощряли и спонсировали подрывные элементы в Республике, а теперь хотите выглядеть поборниками справедливости и защитниками гонимых. Ничего не выйдет, госпожа Вишневецка! Нашему народу прекрасно известна реальная подоплёка происходящего! Вы напрасно не принимаете нас всерьёз. Мы можем предъявить оружие производства завода «Ческа Зброевка», изъятое у задержанных, и…
   – Вот поэтому и не принимаю, дорогой Михаил Станиславович, – вздохнула Мирослава. – Ну, это же какой-то сюрреализм, честное слово. Вы пытаетесь с нами методами советского агитпропа первой трети прошлого века сражаться? Это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Неужели вашим специалистам неведомо, – начиная с девяносто второго года каждый ствол, изготовленный в нашем государстве, имеет внедрённую радиоэлектронную метку, по которой мы можем отследить, кому, за сколько и при каких обстоятельствах он был продан. Выпущенное ранее этого срока также помечено ещё в прошлом веке. Если оружие попало в Республику после девяносто второго – мы вам скажем, каким образом, когда именно и кто его приобрёл. Если раньше – ну, вы ведь и сами догадываетесь, что к разворачивающимся событиям это относиться никак не может. Я не знаю, каким нужно быто ослом, чтобы в сложившихся условиях вручить вам такой козырь – оружие из наших арсеналов. Вы хоть сами-то понимаете, как подставляетесь, предъявляя столь смехотворные претензии?
   – Я полагаю, у нас ещё будет возможность всё как следует обсудить в несколько менее напряжённой обстановке, – врубил задний ход Юхнович. – Факт остаётся фактом: против сотрудников правоохранительных органов применялось оружие, причём вашего производства!
   – Михаил Станиславович, – поморщилась Вишневецка. – Ну, к чему эти заклинания в худших традициях позднего репрессанса? Никогда мы не поддерживали вашу оппозицию, а если кому и помогали, то никак не подрывникам и не террористам. Вы прекрасно осведомлены – сотрудники посольства приложили максимум усилий по предотвращению этой бессмысленной демонстрации. Могу честно признаться – мы считаем пребывание у власти нынешнего президента уже как минимум дважды незаконным, но воздерживались от мероприятий, пока не видели возможности помочь вам без насилия и навязывания вам нашей воли.
   – А сейчас видите?! – рявкнул Юхнович.
   – Сейчас и вы, судя по вашему голосу, многое видите иначе, нежели неделю назад, – усмехнулась Вишневецка. – Не вижу смысла обмениваться замечаниями в стиле пикейных жилетов. Мы готовы обеспечить всё необходимое для разрешения кризиса и взять на себя все сопутствующие расходы.
   – Вы как будто взятку мне предлагаете, – скривился Юхнович.
   – Взятку? – удивилась Вишневецка. – Помилуйте, Михаил Станиславович, какая же взятка? Сотрудники ваших спецслужб сотнями дежурят вокруг посольства третьи сутки, некоторые наверняка всё это время не спали толком и не ели горячего. Патрульные автомобили жгут дорогущий бензин, тикают счётчики биллинговых систем операторов сотовой связи. Да мало ли что ещё?! И всё это – деньги, средства, ресурсы. А ваше экономическое положение, прямо скажем, далеко не радужно.
   – Какие вы заботливые, – прошипел Юхнович. – Думаете, нам неизвестно, чьих рук дело – этот проект Великого Княжества?! Скажете, вы ни при чём?! С таким друзьями, как вы, никаких врагов не надо!
   – По-моему, проект превосходен, – спокойно отпарировала Вишневецка.
   – Ещё бы не превосходен, – Юхнович сердито посмотрел на аппарат, словно тот воплощал собой ненавистный проект. – У вас других не бывает!
   Он хотел добавить ещё что-то – и задохнулся, вспомнив первое посещение, вместе с женой и семьёй дочери, ресторана «Литва». Собственно, рестораном это сложно было назвать, – скорее, развлекательный центр для семейного – именно семейного – досуга. С рестораном, естественно. Огромный многоуровневый сруб, великолепно оборудованные площадки с аттракционами, бесплатные стоянки, автобус-экспресс и маршрутка от железнодорожного вокзала. Потрясающая кухня на любой вкус, свежесваренное пиво нескольких сортов – тёмное и светлое, приятная музыка, атмосфера покоя, света и какой-то необъяснимой приподнятости духа. Картины, выставки местных художников, музейных коллекций, национального костюма, историческая панорама Грюнвальдской битвы, старинные «Пагони» на стенах – чёрт, подумал Юхнович, да что же это такое?! Три таких центра выросли – никто оглянуться не успел – у ворот Столицы и на обеих границах, с Польшей и с Россией. Русские валили туда аж из самой Москвы! Привычно прикинув бюджет прямо на месте, Юхнович тогда ещё схватился за живот: его скрутила даже не зависть, а что-то, чему он названия так и не смог подобрать. А потом, глядя на ошалевших от восторга внучек, перестал и пытаться. А цены?! О, разумеется, он прекрасно понимал, кто за всем стоит. Никаких дивидендов затея с центрами своим устроителям принести не могла и за столетие, – для осознания этого факта Юхновичу пояснений и расчётов не требовалось: обстановку и экономический режим в Республике он оценивал здраво. Яркий, искрящийся праздник, без всяких условий подаренный людям – а он, Юхнович, «пролетает» мимо всего этого, – «как фанера над Парижем, даже не зацепившись»! Праздник весны и жизни, вкусная еда и счастливые лица – вместо унылых листовок или официозной пропаганды. Попробуйте с этим повоевать! Никогда не пытались повесить на солнце амбарный замок, дорогие товарищи?! Тьфу!
   Мирослава услышала в динамике его задушенный всхлип и кашель.
   – Я прекрасно понимаю ваше настроение, Михаил Станиславович, – теперь голос пани посланницы звучал ободряюще. – Но и вы поймите, – как ещё действовать гражданам страны, если незаконно удерживающий власть президент отдаёт приказ обеспечить ему восемьдесят процентов голосов на так называемых выборах и не стесняется оповестить об этом весь мир? Вот граждане и выдвинули альтернативный проект.
   – Да, конечно, – плаксиво перебил Вишневецкую Юхнович. – Это, разумеется, исключительно народные инициативы, – все эти отражатели с символикой, граффити – «усход над Вострай Брамай», «круг суайчыннiка», евфросиниевский крест! Гимн уже написали – «Пагоня», кулак над головой! Величкова ваша из всех репродукторов – рехнуться можно! А эти компьютеры портативные, два телеканала, радио?! Если хотите знать, это несправедливо, – ваш Дракон с его ресурсами кого хочешь в два счёта завалит! Разве может честная, небогатая, живущая собственным трудом страна…
   – Михаил Станиславович, – почти искренне удивилась Вишневецка, – вы что, на жалость давить пытаетесь?! Да вы бы вместо воплощения влажных колхозных грёз первого гражданина с агрогородками и прочей антиисторической чепухой вкладывались в науку и технологии, не пришлось бы на бедность пенять. Вашу Республику в конце восьмидесятых сравнивали с Чехословакией по научно-промышленному потенциалу. А что в результате?
   Гнездец нам в результате, подумал Юхнович. По всем направлениям, мать вашу за ногу!
   – А вы, значит, решили нам помочь выбраться из стратегического тупика. Причём совершенно бескорыстно, – в тоне Юхновича против его воли прозвучала отнюдь не ирония, а, скорее, уныние, и Вишневецка, разумеется, это почувствовала. – Вы считаете меня идиотом? Или президента?
   – Видите ли, Михаил Станиславович, – в голосе Вишневецкой отчётливо лязгнула сталь. – Я не уговаривала вашего президента фальсифицировать выборы и плебисциты. Я не предлагала ему избавляться от политических оппонентов средневековыми методами. И не я поставила вас между «бацькой» и народом. Поэтому не нужно сейчас валить на меня собственные ошибки и безобразия, хорошо? Да, мы хотим вам помочь. И ни о какой корысти говорить не приходится, – пока мы поимеем с вас эту самую «корысть», рак на горе в две клешни свистнет. Поэтому давайте сейчас договариваться о судьбах людей, которые зависят от нас с вами – лично от меня и лично от вас. Поверьте, делать добро никогда не поздно, даже если так кажется, и кто-то изо всех сил старается убедить вас, будто это на самом деле так.
   Юхнович понимал: подобные авансы не раздают в полемическом запале, и слово посла Короны стоит дорого – во всяком случае, куда дороже воплей и угроз того, чьи дни взвешены и сочтены. Юхнович полагал себя человеком неглупым, и потому намертво вцепился зубами в протянутую ему соломинку:
   – Я немедленно доложу самому о вашем предложении и приложу все усилия к положительному решению вопроса. Вас это устроит?
   – Меня устроит результат куда больше, чем обещания его устроить, – довольно прохладно заметила Вишневецка. Однако сразу же вслед за этим тон её ощутимо потеплел: – Я очень признательна вам за готовность к сотрудничеству, Михаил Станиславович. Кто знает, как в будущем всё сложится? Кстати, вам ничего не известно о группе студентов из Короны, которые были здесь в гостях? Мы что-то не можем до них дозвониться.
   Юхнович замер. Если мне ничего не сказали об этом, отправив договариваться с Вишневецкой, – значит, идёт ещё какая-то игра, понял он. Паршивая игра – иначе мне бы выдали этот козырь. Или меня играют – решили разменять, как пешку? Врёшь, собака. Так легко меня не кинуть!
   – Нет, Мирослава Адамовна, – тихо ответил Юхнович. – О студентах из Короны мне никто ничего не сообщал. Вы ведь понимаете – для моей, так сказать, миссии, эта информация оказалась бы отнюдь не лишней.
   – Понимаю, Михаил Станиславович. Буду ждать от вас новостей.
   Юхнович несколько секунд послушал короткие гудки в трубке и только потом осторожно повесил её назад на аппарат, – так, словно она была изваяна из тончайшего богемского стекла.

Прага. 24 марта, утро

   – Что?! – Елена не могла поверить своим ушам. – Всех журналистов?! Они высылают из Столицы всех журналистов?! Это неслыханно!
   – Дипломатов он уже, помнится, выставлял, – усмехнулся Майзель. – Теперь пришла ваша очередь, дорогие акулы пера и шакалы ротационных машин.
   – Перестань паясничать, – Елена стиснула кулаки. – Что он собирается делать, вы знаете?
   – Нет, в голову к нему залезть у нас пока не получилось, – нарочито опечалился Майзель. И уже серьёзно продолжил: – Не знаю, Ёлка. Он опасен, поскольку непредсказуем. Это решение последовало за согласием отпустить Мирославу и тех, кто укрылся в посольстве. Естественно, Мирча не сможет больше вернуться в Республику. Нужно думать, кем её заменить, а это непросто.
   Майзель поднялся, подошёл к окну и несколько секунд молчал, глядя на расстилающийся у подножия башни город.
   – Есть ещё несколько, довольно интересных, нюансов. Первый: они – он, видимо – демонстративно отказался от денег. Не хочет выглядеть совсем уж одиозно.
   – Да куда уже одиознее, – удивилась Елена.
   – Тем не менее – это умно, – возразил Майзель. – И он даже для формы не потребовал свернуть проект.
   – Он знает – вы никогда не пойдёте на это, – развела руками Елена.
   – Всё равно, – Майзель сжал пальцами подбородок. – Меня не покидает ощущение – всё как-то странно. Как будто вдруг появилась группировка, желающая его свалить.
   – А такой нет?
   – Нет, – покачал головой Майзель. – Он сильный игрок, и давно рассадил своих чинодралов и казнокрадов так, чтобы они не посмели и пикнуть. Если бы кризис длился месяц, можно было бы допустить сговор некоторых из фигурантов ввиду серьёзнейшей угрозы их благополучию. Но за три, четыре дня – абсолютно нереально.
   – Россия?
   – Ёлка, поверь, – наш МИД не зря получает свои булки с маслом. С Россией работает столько людей по стольким направлениям, – никакой системной поддержки «бацька» там не получит.
   – А разведка что говорит?!
   – Пока ничего внятного. В том-то и дело, – Майзель поджал губы.
   – А ещё? Какие ещё нюансы? Ты сказал – несколько. О чём речь?
   – От Мирчи потребовали сложить с себя посольские полномочия. Не знаю, почему именно, но меня это настораживает.
   – Зачем этот цирк – отказ от полномочий, разрывание верительных грамот? – изумилась Елена. – Дракон, они что-то задумали!
   – И что, по-твоему, это может быть? – Майзель наклонил голову набок, рассматривая Елену.
   – Не знаю, – откликнулась Елена. – Ничего, кроме интуиции, я предъявить не могу.
   – И о чём сообщает твоя интуиция? Я тебя очень внимательно, Ёлка.
   – Они собираются убить их, – Елена в упор посмотрела на Майзеля. – Всех.
   – И зачем же? – спокойно поинтересовался он. Впрочем, Елена понимала, – спокойствие это напускное.
   – Чтобы вынудить вас начать войну. Не в киберпространстве, не за умы и сердца, – а обыкновенную, горячую, кровавую войну, с бомбами и ракетами, в которой, несмотря на все ваши – хорошо, хорошо, наши! – неимоверные чудеса, гибнут ни в чём не повинные люди. Гражданские, обыватели, – женщины и дети. Никогда не удаётся этого избежать. И тогда вы из защитников и освободителей превратитесь в завоевателей, в оккупантов, а он – и все остальные – примутся тыкать в вас пальцами и вопить: посмотрите, посмотрите на этих ангелочков, цивилизаторов и свободоносцев, – со штыками наперевес!
   – Я бы согласился с тобой, если бы речь шла о каком-нибудь Киме На Сене. Но «бацька» – не тот фрукт. Он будет гундосить, ныть, изворачиваться, тянуть время – но воевать? – Майзель с сомнением покачал головой. – Это не его стиль, Ёлка.
   – Ты сам сказал – он начал «рвать шаблон».
   – Да, – вынужденно согласился Майзель. – Да, это так. И мне это страсть как не по душе.
   – Мне тоже. Или у него есть козыри. Например, наши дети.
   – Они бы поменяли их на тех, кто прячется в посольстве.
   – Ошибаешься, – отрицательно помотала головой Елена. – Для них эти три десятка ничего не значат, а мы ради спасения наших пойдём на всё.
   – Нет, не на всё, – резко возразил Майзель. – Мы будем вести переговоры, чтобы выиграть время, а потом освободим наших и перебьём всех, кто замешан в инциденте. Именно такова наша стратегия в подобных ситуациях, и тебе это прекрасно известно!
   – Значит, им тоже известно! – почти крикнула Елена. – Рано или поздно кто-то придумает, как вынудить вас сделать то, чего вы ни в коем случае не хотите и не собираетесь! Прости, – плечи Елены опустились. – Я понимаю, тебе и без моих гениальных комментариев тошно.
   – Мне тошно, но твои комментарии тут ни при чём, – Майзель тихонько похлопал Елену по руке. – Люди работают по этой проблеме, Ёлка. И в Киеве, и не только. Все, кто должен заниматься вопросом пропажи наших хлюздей, этим занимается.
   – Наши хлюзди, – печально усмехнулась Елена.
   – Конечно, наши, – подтвердил Майзель. – Хоть и хлюзди. Впрочем, видимо, не совсем хлюзди, раз решились поехать в Республику. Один из любимейших приёмчиков твоих дружков, кстати. Сами, заметь, не поехали – детей послали. Или не остановили, что равноценно.
   – Никто не знал, Драконище. Ни я, ни Иржи. А те, кто допустил это, получат от нас по заслугам.
   – И что вы сможете? Топнете ногой, гневно сверкнув глазами? Откажетесь руку подавать при встрече? Если с детьми что-то случилось, я их в пыль сотру.
   – Ладно, сейчас не время об этом. Есть хоть какие-то новости?
   – Нет.
   – Хочешь сказать, ни у кого из ребят нет волшебного телефона?!
   – Все телефоны в Киеве, Ёлка. Киевляне говорят – нашим велели отдать телефоны знакомым, или они будут конфискованы. Немудрящий такой приём, но подействовал. А биопрофилей у наших ваших хлюздей не имеется: как же, разве мы можем позволить этим жандармам, держимордам и душителям творческой свободы воспользоваться таким удобным инструментом для подавления личности? Сейчас восстанавливаем – буквально по крупицам.
   – Всё – один к одному, – Елена прижала ладонь к губам.
   – Именно.
   – Что слышно от Андрея?
   – Да всё нормально у них, – поморщился Майзель. – Не дёргайся ты по пустякам.
   – Ничего себе пустячок! – вскинулась Елена. И умоляюще посмотрела на Майзеля: – Может, девочки всё-таки приедут? Границу с Россией ещё ведь не перекрыли?
   – Нет, но документы проверяют на каждом углу. Да и не могут они сейчас никуда ехать, – с тоской проговорил Майзель. – Как тогда людям в глаза смотреть, ты подумай только!
   – Дракон.
   – Что?
   – Ты обещал их вытащить. Помнишь?
   – Ёлка, – рыкнул Майзель. – Перестань. Проект вышел на финишную прямую, и предъявлять Андрею претензии поздно и глупо.
   – Сам не глупи, – топнула ногой Елена. – Какие претензии?! Да просто отомстить! Отомстить, понимаешь?! Ты разве не знаешь, с кем имеешь дело?!
   – И он знает, с кем имеет дело, – уставился на неё Майзель. – Хорошо знает. Поверь. Наехать на Андрея сейчас он может только в одном случае – если хочет, чтобы я лично прибыл на место, оторвал ему башку и засунул её ему же в задницу. Не метафорически, а физически. Извини, но на шахида он не похож, не тот случай.
   – Драконище, пожалуйста, – тихо попросила Елена. – Ты ведь не простишь себе, если с ребятами… что-нибудь.
   – Ёлка, ну, перестань же, – Майзель запрокинул голову. – Это же не сталинская Москва, это всего-навсего Столица Республики!
   – Он убийца, – упрямо сдвинула брови Елена. – Как будто ты не знаешь!
   – Он? Да, но не собственными же руками, правда?
   – Что ты хочешь этим сказать?!
   – Такую работу поручают либо отморозкам, либо профессионалам. От профессионалов не спрячешься, их сложно обвести вокруг пальца. Но они же знают, с кем работает Андрей, чей он человек. Поверь: профессионалов мы контролируем очень плотно. Профессионалы, как правило, достаточно умны и понимают: «бацьке» конец. Так зачем им копать себе могилу своими руками? А отморозкам для «фаса» требуется информация от профессионалов, которую они по указанной выше причине никогда не получат. Существует фактор случайности, разумеется, но…
   – Вот поэтому «но» я и не нахожу себе места, Дракон, – в упор посмотрела на Майзеля Елена. – Позвони Андрею. Пожалуйста.
   – Тьфу ты, чёрт, – Майзель вскочил. – Божена! Корабельщикова на связь, немедленно!
   – Привет, Дракон, – голос Андрея звучал устало.
   – Ты вот что, – поздоровавшись, проговорил Майзель. – Давай, бери девчонок в охапку – и на квартиру. Можешь Пашку с Олесей прихватить, чтоб не скучали. Слышишь?
   – Хорошо, – подумав, со вздохом согласился Андрей. – Скажу Тане, чтобы собиралась. И долго им там сидеть, в бомбоубежище?
   – Сколько потребуется, – отрезал Майзель. – И не только им – тебе тоже.
   – Всё, хватит, – сердито сказал Андрей. – У меня сейчас столько встреч, столько всего надо сделать, – чего ты, собственно, добиваешься?!
   – Это Леночка воду мутит, – услышали Майзель с Еленой голос Татьяны. – Леночка, привет. У нас всё отлично. Не переживай.
   Елена зажмурилась и закрыла руками лицо.
   – Секунду, – Майзель выключил звук, повернулся к Елене и прошипел: – Доигралась?! Танька, по-твоему – совсем дура?! Теперь всё наперекосяк сделает – ещё и Софью Андревну к тебе приревнует!
   – Прости, – глухо сказала Елена. – Прости, Дракон. Я действительно совсем голову потеряла. Давай я лучше…
   – Лучше сейчас помолчи, – прошелестел Майзель голосом, от которого у Елены мурашки по всему телу пошли. – И не вздумай сбежать. Сейчас – даже не смей подумать об этом. Слышишь?!
   – Дракон, – позвал Корабельщиков с ноткой беспокойства. – Ты куда пропал?
   Майзель стремительно развернулся:
   – Слушаю тебя, дружище.
   – Когда улетает Вишневецка?
   – Самолёт уже готов. Они отказались от нашего транспорта – боятся, мы им полк солдат с духовым оркестром пришлём. Плюс-минус трамвайная остановка – Мирча с людьми должна быть к вечеру в Праге.
   – Будем надеяться, всё обойдётся, – вмешалась Татьяна. – Леночка, слышишь меня?
   – Слышу, Танечка, – кусая губы, подтвердила Елена. – Привет, дорогая. Привет.
   – Сонька тебе тоже привет передаёт. Мы в школу уже третий день не ходим, представляешь? Я скоро на стенку полезу, честное слово! Ты не волнуйся – тут уже все знают, Дракона лучше не злить.
   – Я сама не понимаю, что со мной происходит, – пробормотала Елена. – Распустилась, будто базарная баба какая-то. Простите меня, ребята. Софью Андревну берегите только, ладно?
   – Сделаем в лучшем виде, – бодро отозвался Корабельщиков. – Больше цэ-у не поступит?
   – Пока, наверное, нет, – буркнул Майзель. – Подождём возвращения Мирчи, я с ней сразу встречусь, потом тебе позвоню.
   Он выключил связь и посмотрел на Елену. Она сидела, нахохлившись, – бледная, с заострившимся носом, – глядя прямо перед собой и, похоже, ничего не видя вокруг. Жизнь моя, что с тобой происходит, подумал Майзель, ощущая почти физически боль в груди. Или это со мной?

Прага. 24 марта, полдень

   – Да, интересное кино получается, – Вацлав пошевелил нижней челюстью. – Поганенькое такое кинишко. Опять цугцванг, Дракон?
   – Мы не можем позволить себе никаких сопутствующих потерь в Республике, величество. Это не Тимор и даже не Намбола. Это практически у нас во дворе.
   – Кому ты это говоришь?! – проворчал Вацлав. – У нас порядка семидесяти тысяч народу оттуда живёт, только в Праге тысяч тридцать, не меньше. У многих там родственники, родители. Всё я прекрасно понимаю!
   – Давай поговорим с Мирчей. Мозговой штурм устроим.
   – А Елена твоя где?
   – Ей нехорошо, – Майзель отвёл взгляд.
   – Ну, а коситься-то зачем, – вздохнул Вацлав. – Что с ней? Не очухается никак?
   – Не знаю, – поморщился Майзель. – Это началось у неё после расстрела людей в Столице. Она из-за Корабельщиковых места себе не находит. Вернее, из-за дочурки их, из-за Сонечки. Она натурально спятила, когда Софью Андревну увидела. Я себя уже сто раз проклял, – зачем я их познакомил?! Да я и подумать не мог, что у неё такое начнётся.
   – На наших девчонок она вполне адекватно реагирует, – вскинул брови король.
   – А я о чём.
   – Пусть Марина ею займётся, – решил Вацлав. – У нас сейчас других дел по горло. Вызывай Мирославу.

Республика, шоссе М4. 24 марта, 16:56

   – Я поняла, ваше величество. – Вишневецка сняла очки и прижала пальцами веки. Сидевший на переднем сиденье посольской «Татры» егерь в полной боевой экипировке бросил обеспокоенный взгляд на экран и едва слышно прищёлкнул языком. – Я на самом деле не вижу никакого другого выхода, кроме как покинуть Республику. Во-первых, если мы не доставим раненого в Прагу до завтрашнего утра, он умрёт.
   – А если мы потеряем всех остальных?! И тебя?!
   – Я всё время на связи с Юхновичем. Как и все «бацькины» креатуры, он довольно ограниченно адекватен, к тому же очень нервничает. Но он понимает, на чьей стороне сила, и попытается, в меру своих возможностей, как у них это называется, «порешать вопрос» мирно. Он обещал – обойдётся без эксцессов.
   – Его могут использовать втёмную, Мирча.
   – Ну, тогда, значит, и «бацьку» кто-то использует втёмную, – возмутилась Вишневецка. – Насколько я его знаю, он не из тех, с кем можно такое проделать! Мне кажется, вы уж чересчур перестраховываетесь.
   – Мирча, мы ничего не знаем о пропавших детях. Вообще ничего. Это может оказаться аргументом.
   – Юхнович тоже ничего не знает о них, – покачала головой Вишневецка.
   – Ты ему веришь?
   – Я его неплохо просчитываю, – отозвалась Вишневецка. – Он явно не в своей тарелке после того, как события приняли такой оборот. Боюсь, как только я уберусь у них с глаз долой, его заменят.
   – Кем?
   – Сейчас трудно сказать, всё слишком быстро происходит. Есть один персонаж, который меня очень сильно беспокоит. Садыков, Мурад Латыпович. Я кое-что собрала по этой фигуре, потом обязательно посмотри́те. Он работал здесь, в Столице, в самом начале восьмидесятых, в следственном отделе госбезопасности, потом перевёлся в Москву. Ничем, на первый взгляд, не примечателен, но три месяца назад переехал снова в Столицу, – у него откуда-то вдруг обнаружилось гражданство Республики, а в Москве – трения с руководством.
   – Чушь, – быстро сказал Майзель.
   – Очевидно, чушь, – согласилась Вишневецка. – Прислан для присмотра за ситуацией, но, похоже, начал вести свою игру и сразу же вышел на серьёзный уровень. Два месяца назад Садыков назначен начальником с нуля созданного Оперативно-аналитического Центра, так они назвали эту структуру. С чьей конкретно подачи, мы не успели выяснить.
   – А Юхнович? – спросил Вацлав.
   – Юхнович – немного из другой обоймы, ещё из старой гвардии, и он явно начал терять влияние после начала кризиса. Его бросили на амбразуру, а сейчас сольют, и в качестве ключевой фигуры останется только Садыков.
   – Считаешь, он опасен?
   – Несомненно.
   – Понятно. Мы этим займёмся, – Вацлав кивнул офицеру-порученцу. – Теперь так, Мирча. Операцией, как и оговорено, руководит отсюда майор Томанек, я сейчас тебя на него переключу. Поручик Яначек подчиняется ему напрямую. Во всём, что касается военных вопросов, ты подчиняешься Яначеку. Беспрекословно. Договорились?
   – Да, – чуть улыбнулась Вишневецка.
   – Ты «чешую» надела? – спросил Майзель, бросив быстрый взгляд на экран.
   – Нет, – кажется, Вишневецка удивилась вопросу.
   – Почему?! – рявкнул Вацлав. – Ты с ума сошла?!
   – Я не могу надевать «чешую» – двадцать восемь человек ею не прикрыть, – отрезала Вишневецка. – У Яначека и его мальчиков, разумеется, всё по уставу – но они солдаты, а я дипломат, даже если мои полномочия аннулированы. Надеюсь, мне не нужно вам это объяснять, ваше величество.
   Вацлав подкрутил нафабренный ус и посмотрел на Майзеля. Тот пожал плечами: сами виноваты, – набрали и воспитали отряды бессмертных джедаев, – попробуй, прикажи им теперь спасать свою шкуру! А мы с тобой, величество, чем лучше? Ты бы – надел «чешую»? И я бы не надел. То-то!
   – Ясно с тобой, – проворчал Вацлав. – Держись, Мирча. Увидимся в Праге. Томанек, принимай штурвал.

Республика, аэропорт «Столица». 24 марта, 18:12

   Небольшой конвой – два «Опеля-Астры» ДПС, посольская «Татра» и автобус – медленно втянулся на территорию грузовой стоянки. По низкому небу проносились серые облака – начавшийся прошлой ночью обильный снегопад прекратился совсем недавно.
   Поле с одинокой белой птицей «Ту-154М» буквально ломилось от войск: несколько танков, не меньше двух десятков бронетранспортёров, два «Ми-24» с полным комплектом навесного оборудования, зенитные установки «Шилка» и полдюжины боевых разведывательно-десантных машин, пожарные и «скорые», – яблоку негде упасть. Густое, едва ли не плечом к плечу, оцепление, кое-где даже в два ряда, завершало сюрреалистическую картину. Яначек опустил забрало шлема, и Вишневецка не увидела, как скривились его губы в мимолётной настороженно-злой усмешке.
   Она окинула взглядом пространство и, покачав головой, вынула телефон.
   – Добрый вечер, Михаил Станиславович. Не просветите, – к чему столько солдат и боевой техники?
   – Личное распоряжение самого́, – огрызнулся Юхнович. – Скажите вашим «хищникам», чтобы не дёргались, а то все вокруг нервные такие – ужас просто.
   Вишневецка дотронулась до плеча Яначека:
   – Радоуш, ты слышал – обстановка крайне напряжённая. Давай попробуем сделать всё как можно тише и быстрее, ладно, мой мальчик?
   – Так точно, пани Мирча, – кивнул Яначек. – Держись между трапом и автобусом, – скомандовал он бойцу, исполнявшему обязанности водителя. Тот чуть заметно, коротко кивнул, втискивая лимузин в узкое пространство. Подпоручик повернулся к Вишневецкой: – Выходим, пани Мирча. Держитесь поближе ко мне, пожалуйста.
   Бойцы подразделения – восемь человек, остальные шестеро остались в посольстве на «консервации» – высыпались из автобуса первыми.
   – Я «Рагнар», внимание всем «Борам». Кто может управлять «Крокодилом» [64 - Жаргонное наименование вертолёта «Ми-24».]? – Яначек бросил взгляд на индикатор заряда стрелкового комплекса.
   – Бор-шесть.
   – Бор-два.
   – Добро. Держите машины в поле зрения. Первая цель – на одиннадцать часов, вторая – на шестнадцать.
   – Принято, – хором отозвались егеря.
   – Всё, работаем. Бор-один, Бор-два, Бор-четыре – пошли, – выводите гражданских и на борт! Бор-семь, Бор-пять – прикрытие. Бор-три, Бор-восемь – прикрываете меня с пани Мирчей. Работаем!
//-- * * * --//
   Убедившись, что все её подопечные размещены, пристёгнуты и готовы к полёту, Вишневецка вернулась к широкому трапу, где на площадке оставался поручик. Шагнув через бортовой порог и остановившись рядом с Яначеком, Вишневецка ободряюще похлопала его по предплечью:
   – Ну, будем прощаться, Радоуш. Вернёшься из Столицы – обязательно позвони, мой мальчик. Обещаешь?
   – Конечно, пани Мирча, – улыбнулся поручик. – После Республики меня непременно захотят в дыру какую-нибудь законопатить, вроде Бельгии, – остаётся только на вашу протекцию уповать.
   – Почему?! – удивилась Вишневецка. – Насчёт протекции – не сомневайся, – она улыбнулась.
   – Так ведь тут – горячая точка, – пояснил Яначек. – После неё отпуск положен, а потом – полгода в тихом месте, опыт передавать, – он пожал плечами. – А какой у меня тут опыт? Смех один! Синекура, одно слово.
   – Надеюсь, опыта у тебя не прибавится, – покачала головой Вишневецка. – Во всяком случае, от души…
   Больше она ничего не успела произнести – тяжёлая крупнокалиберная пуля раздробила ей горло. Голова Вишневецкой резко откинулась назад, и в этот момент она была уже мертва, – её тело начало оседать, медленно поворачиваясь вокруг оси.
   Яначек не «завис» даже на долю секунды. Подхватив Мирославу, он прыгнул с верхней площадки трапа прямо на бетон, – игрушечная нагрузка для скафандра. Пока длился его прыжок, в самолёт угодило не меньше тысячи пуль и малокалиберных снарядов – окружавшие самолёт войска открыли огонь сразу после выстрела, сразившего дипломата.
   – Приоритет – захват «Крокодилов», – прозвучал голос Яначека в наушниках егерей. – Уничтожить зенитки, огонь по всем бронесредствам. Работаем!
   Личное оружие его солдат, стрелковый комплекс «Таир» – гибрид гранатомёта и штурмовой винтовки, оснащённый тау-оптикой, баллистическими вычислителями, автоматикой регистрации и удержания целей, соединённый со встроенной в скафандр компьютерной системой управления боем, – был не просто страшным оружием. Он обеспечивал каждому из егерей, включая самого Яначека, огневую мощь, сопоставимую с таковой у штурмовой группы местной армии, усиленной бронетехникой, противотанковыми и зенитными средствами. Уровень боевой, физической, интеллектуальной подготовки бойцов, прошедших несколько военных кампаний, – в охрану посольства не присылали новобранцев, – качественно превосходил уровень солдат и офицеров Республики на порядки. Защищённые средства коммуникации и прямой контакт с руководителем операции через спутник превращали отделение Яначека в боевую сеть высочайшей эффективности.
   Разрывы шоковых гранат обездвижили, ослепили и оглушили солдат противника на долгие – бесконечные в режиме скоротечного современного боя – пятнадцать секунд, в то время как «чешуя» и забрала шлемов полностью экранировали шоковое воздействие для егерей, позволив им выполнять свою работу. Двигаясь в два, в три раза быстрее местных, подчинённые Яначека и действовали слаженнее и чётче. Включившийся режим «невидимости» скафандра обеспечил их практическую неуязвимость, и даже плотность огня, на которую и сделал ставку командующий противника, ожидаемого результата не принесла.
   Под шквальным, сумасшедшим, хотя и не прицельным – целиться было некуда – огнём пришедших в себя войск, «Боры» преодолели расстояние, отделявшее изрешечённые автобус и «Татру» от вертолётов. «Шилки», оба танка, бронетранспортёры и БМП уже нещадно чадили – гранаты «Таиров» неизменно попадали в цель, как и короткие очереди по два пулевых выстрела. Вертолётчики ещё и завели свои машины, чем неимоверно облегчили Яначеку и его бойцам задачу. «Крокодилы» находились на приличном отдалении от самолёта, и потому взрыв его не причинил им никакого вреда.
   Над полем стояла адская какофония выстрелов, стелился дым маскировочных шашек, выпущенных Яначеком. Стреляли местные в основном в белый свет – руководить было некому: две штабные машины были уничтожены людьми Яначека в первые же секунды после разрыва шоковых боеприпасов. Разметав оцепление у вертолётов, которое даже не сумело понять, откуда свалилась на них опасность, и кинувшееся врассыпную, егеря подняли в воздух оба винтокрылых аппарата с интервалом в несколько секунд. Дав «с разворота» прощальный залп из четырёхстволок под кабинами, оба «Крокодила» прыгнули вверх, за скрывающую их от любопытных низкую облачность. Выстрелы, всё ещё раздававшиеся на земле, заглушали стремительно удаляющийся свист винтов и рёв турбин.
//-- * * * --//
   Хаос и смерть под серым небом – именно так всё и должно было закончиться. А он ведь предупреждал Садыкова! Генерал-майор Шатилко смотрел на своего порученца, только что вернувшегося с поля боя, и молчал. Капитан – расхристанный, тяжело дышащий, словно преодолевший расстояние до командного пункта в зале ожидания для особо важных гостей бегом, тоже не произнёс ни звука. Слова Шатилко не особенно требовались – он всё видел в стереотрубу.
   Собственными глазами.
   – Сколько? – почти шёпотом спросил генерал.
   – Не могу знать, Дмитрий Иваныч, – произнёс порученец. – Подсчитываем.
   – Сколько?! – повторил Шатилко, теперь уже громче.
   – Вся бронетехника, угнаны обе «вертушки». Самолёт взорван. Убитых и раненых со стороны противника не обнаружено.
   – А послиха?!
   – Унесли, наверное, – отвёл глаза капитан.
   – Потери наши, спрашиваю!? Сколько?! Сотня?! Больше?!
   – Больше, – выдохнул порученец и передёрнулся, словно пиявку проглотил.
   – Свободен, – Шатилко демонстративно повернулся спиной к адъютанту и уставился в окно.
   На поле копошились похожие на муравьёв фигурки, ветер швырял из стороны в сторону клочья густого, чёрного дыма – с такого расстояния, через толстое стекло, всё выглядело игрушечным, несерьёзным.
   – Всё, Шатилко, – произнёс Юхнович. – Тебе конец. Всем нам конец.
   На президентского помощника страшно было смотреть: мокрые волосы прилипли ко лбу, подмышками расползлись тёмные пятна от пота, галстук съехал куда-то набок. Шатилко поморщился и, кивнув изображающему бурную деятельность заму по связи, поправил папаху и быстрым шагом, почти по-строевому, вышел из зала.
//-- * * * --//
   Юхнович вынул телефон и нажал кнопку быстрого вызова:
   – Лариса, это я.
   – Миша?! – почти шёпотом отозвалась жена. – Что такое? Что с тобой?
   – Слушай внимательно, не перебивай, – тихо, спокойно заговорил Юхнович. – Давай быстренько к Валюшке. Берите малых, Петьку, – и в Москву. На машине до Орши, потом на электричках. С собой возьми только деньги и драгоценности. Всё, что на вкладах – пусть лежит, ничего не трогать, банкоматами не пользоваться. Поняла меня?
   – А ты, Миша?!
   – Если выберусь из этой передряги, – Юхнович сглотнул, – увидимся. Если нет, – прости за всё, родная. Я вроде бы тебя старался не обижать понапрасну, но всё равно – прости. Дело такое. Тут сейчас полный бардак начнётся, – увози всех, на тебя последняя надежда.
   – Миша!
   – Всё, Лариса. Не поминай лихом.
   Юхнович выключил телефон и неумело, содрогаясь всем телом, заплакал.
//-- * * * --//
   Заперев дверцу туалетной кабинки, Шатилко опустил крышку и сел на стульчак. Он более чем ясно осознавал и свою вину, и свои перспективы – Юхнович со своим штатским нытьём ничего ни добавить, ни убавить не мог. Нет, не в поражении дело – хотя оно и не казалось неизбежным на этапе планирования операции. Шутка ли, тысяча с лишним плюс техника – против десятка! В том, что согласился выполнить преступный приказ. Дальнейший ход событий Шатилко отлично себе представлял. Поэтому, усмехнувшись, он достал небольшой плоский пистолет – любимое ещё с советских времён оружие комсостава – вставил ствол себе в рот и нажал на спусковую скобу.

Столица. 24 марта, 19:31 [65 - Время приводится с учётом разницы часовых поясов.]

   Корабельщиковы даже не успели испугаться, – так быстро всё произошло. И Сонечкин крик не услышали. Погибли мгновенно, – вывернувший им навстречу из переулка на огромной скорости КамАЗ с навесным снегоуборочным оборудованием снёс, оторвал и переехал, расплющив, всю переднюю часть «Мерседеса», – до самой центральной стойки.
   Сонечку спас ремень, который она не успела отстегнуть, хотя уже собиралась это сделать, – они ведь почти приехали домой. Секунда. Доля секунды.
   Павел всё видел. Он сидел в «шестёрке», ждал их возле подъезда, всматриваясь в темноту, чтобы не пропустить синий ксеноновый отсвет фар их машины. И, уже заметив этот свет, отшатнулся невольно, когда грузовик с рёвом пронёсся мимо, и услышал страшный грохот удара и крик. Его собственный крик застрял у него в гортани, только сипение раздалось. Он увидел, как КамАЗ, даже не затормозив, вылетел, пробив тонкий трубчатый металл ограждения, на проспект Независимости и помчался в сторону Московского автовокзала.
   Павел пришёл в себя много раньше застывших в ступоре редких прохожих. Он вывалился из «шестёрки» и рванул к обломкам. Задняя часть «мерина» оставалась почти целой, и Павел увидел повисшую на ремне безопасности, потерявшую сознание, девочку.
   – Барышня, – прохрипел Павел.
   Он выхватил из кармана нож-«бабочку», с которым никогда не расставался, – хороший нож, острый, – и несколькими сильными движениями перерезал ремень. Подхватив Сонечку, буквально упавшую ему в руки, он метнулся назад, к «шестёрке», стараясь нести девочку так, чтобы зафиксировать, насколько возможно, её голову. Кое-как открыв заднюю дверцу, он нырнул вместе с ней на сиденье:
   – Сейчас, барышня! Сейчас. Потерпи!
   Павел даже не думал, что она тоже, быть может, не жива уже, или ранена тяжело, – не думал, и всё. Он уложил Сонечку на сиденье, метнулся снова наружу, вытащил из багажника какие-то тряпки, одеяло, сорвав с себя куртку, исхитрился обернуть одежду вокруг шеи девочки, накрыл её одеялом и прыгнул за руль.

Прага. 24 марта, 18:41

   – Свяжитесь с Киевом, сообщите – мы начинаем спасательную операцию, – распорядился Вацлав.
   Только теперь он как будто вспомнил о Майзеле.
   – Слушаю тебя.
   – Мы что-то упускаем, величество. Что-то важное.
   – Уже понял. И что это, по-твоему?
   Ответить Майзель не успел – на экранах одновременно появились Богушек и начальник Разведупра Генштаба генерал Новотный.
   – Покушение на Квамбингу. Мощный взрыв, много жертв. Квамбинга в порядке, только оцарапан.
   Богушек кивнул, словно информация нуждалась в его подтверждении. Но по выражению его лица Майзель понял: случилось что-то ещё. Не менее – если не более – ужасное.
   Вацлав шагнул к столу с интерактивной картой – в зал уже стремительно входили генералы, офицеры-порученцы. Король полностью переключился на возникшую ситуацию, и Майзель не собирался вмешиваться. Военные прекрасно умеют решать свои вопросы без него.
   Он погасил сегмент экрана с Генштабом и повернул голову к Богушеку:
   – Ну?!
   – Андрей, – прошептала Елена, и Майзель почувствовал, как её ледяные пальцы впиваются ему в плечо.

Прага. 24 марта, 18:46

   – Гонта. Докладывай, – Майзель на мгновение смежил веки и тряхнул головой, словно отгоняя наваждение.
   – Снегоуборочная машина. «Мерин» – в шматки.
   – Картинку.
   В сегменте экрана рядом с изображением Богушека возникли силуэты объектов, слегка зашумлённые «снегом» – передача в тау-диапазоне не прошла обычной обработки, передавалась прямо со спутника в «сыром» виде. Вокруг обломков суетились какие-то люди, что-то куда-то тащили, какие-то машины стояли рядом, одна из них отъехала.
   – Терминал.
   – Не отзывается. Биометрия на нуле.
   – Господи, – вырвалось у Елены.
   – Людей туда.
   – Уже, Дракон.
   – Ещё! Всех ментов своих поднимай! – заревел Майзель.
   – Прекрати, – сдавленно сказала Елена, держась за горло обеими руками. – Не мешай ему – это же Гонта! Он не виноват.
   – Я виноват, – глухо отозвался Майзель. Елена увидела, как побелели костяшки на сжатых его кулаках.
   – И ты не виноват. Она жива.
   – Кто?!
   – Сонечка. Сонечка жива. Я чувствую.
   – Елена!
   – Я чувствую, – упрямо повторила Елена. – Она как моя доченька, я её чувствую.
   Елена снова ощутила подкатывающую тошноту. Она никак не могла понять причину своего состояния. И поясница побаливала как-то странно. Ей не хотелось, чтобы сейчас, когда такое творится, Майзель отвлекался на её «бабскую хандру», как она сама про себя это называла. Все болезни – от нервов, мысленно усмехнулась Елена, и только две – от любви. Вот только не тошнило её так сильно, пожалуй, никогда.
   – Гонта, – голос Майзеля звучал непривычно хрипло. – Найди её. И если с ней…
   – Да перестань же! – топнула ногой Елена. – Не мешай ему – или бери вожжи сам! Я просто не узнаю тебя!
   Богушек посмотрел на Елену, – ей показалось, в его глазах промелькнуло что-то вроде благодарности.
   – Работай, Гонта, – Майзель щёлкнул пальцами и уставился на погасший экран.
   – Прекрати, – прошептала Елена. – Это война… Ты же сам говорил.
   – Так не воюют.
   – Так воюют подонки.
   – Почему?!
   – Ты как будто не знаешь. Достать побольнее. Сделать больно-пребольно. Так больно, чтобы сорвался, взбесился, начал ломать всё вокруг. Чтобы наделал ошибок, которых потом не исправить. Есть логика, есть. Это только кажется, будто её нет.
   – Он мне безразличен. Пусть уходит, пусть живёт где-нибудь. Мне всё равно. Было всё равно, – поправился Майзель.
   – Он не умеет иначе. Только так. Это власть. Ты не можешь не понимать.
   – Я понимаю. Но ему конец.
   – Пока конец не наступил, он не наступил. И он будет цепляться за неё, за власть, – до последнего. А ты – на его месте?
   Майзель перевёл взгляд на Елену. Усмехнулся:
   – Наверное. Раньше, – но не теперь. Это у него никого нет. Это ему никто не нужен. А у меня есть ты.
   – Плюс ко всему.
   – Нет. Не плюс. Равно.
   Елена смотрела на него. Ты произнесёшь это слово когда-нибудь, ты, чудовище, говорящая ящерица, подумала она с тоской. Нет. Сейчас точно не скажешь. И вздохнула:
   – Пойду к себе. Мне нужно обзвонить уйму народу. А тебе – побыть одному. И мне тоже, кстати.
   – Ты что это задумала?! – развернулся к ней Майзель. – Елена…
   Она шагнула к нему, притянула к себе его голову, поцеловала в лоб:
   – Не мешай мне, Дракон. Даже не думай. Слышишь?

Республика. 24 марта, 19:53

   В городские больницы нельзя, решил Павел. Эти суки же, если найдут, – даже раздумывать не станут… Слово «убьют» он не мог произнести даже мысленно, даже про себя – себе самому. Страха Жукович не чувствовал, – только ярость. И действовал он, словно по заранее продуманному и утверждённому плану.
   Осторожно, чтобы не растрясти девочку, Павел выехал на проспект, потом на кольцевую автотрассу и погнал дальше, на Степянку. В десяти километрах от города располагалась маленькая аккуратная больничка, куда они с Андреем пару раз заезжали по каким-то делам.
//-- * * * --//
   Заспанная медичка вышла на стук:
   – Чего растарабанился? Случилось что?
   Выслушав сбивчивый рассказ, она подобралась, сон слетел с неё, – и крикнула в глубину здания: носилки сюда! И снова посмотрела на Павла:
   – Ты сбил её, так?
   – Да, – кивнул Жукович, заглядывая врачихе в глаза. Они поняли друг друга без лишних рассусовливаний: нормальная, годная версия, пока разберутся, где какие концы, он, Павел, придумает что-нибудь!
   – Я сам куда надо позвоню, – Павел вытащил телефон. – Вы это, давайте её, скорей!
   Он отвернулся, ища в записной книжке номер Ваковского, но нажать на «Вызов» не успел, – полковник его опередил. Жукович поднёс телефон к уху:
   – Алё.
   – Павел. Ты где?!
   – В гнезде, – рявкнул Жукович. – Чё, сигнал не можешь засечь?! Давай сюда быстро!
   – Ребёнок с тобой?!
   – Ну.
   – Что «ну»?! Как она?!
   – Приезжай, тля, быстро, не звезди дофуя! – заорал Жукович.
   Павлу было сейчас глубоко начхать и на погоны Ваковского с двумя просветами, и на возраст полковника. Ваковский этот крик, кажется, понял правильно:
   – Не ори, скоро буду.
   Павел кинулся назад, в больницу:
   – Ну?!
   – Противошоковый сделали, сейчас осмотрим, – остудила его врачиха. – Видимых повреждений нет, но нужен рентген.
   – Давайте, делайте всё, – Павел вытянул из кармана кошелёк, достал оттуда несколько стотысячных купюр, кинул на стойку. – Всё делайте, чего надо, у меня ещё деньги есть!
   Врачиха, поколебавшись, сгребла бумажки:
   – Иди, погуляй пока. Дозвонился, куда хотел?
   – Ага, – Павел со свистом втянул ноздрями воздух и вывалился на улицу.
   Медичка, посмотрев ему вслед, закрыла глаза и громко вздохнула по-бабьи.
//-- * * * --//
   Павел стоял на крыльце и курил сигарету за сигаретой. На дороге, подпрыгивая на выбоинах, заметались огни подъезжающего автомобиля. «Бимер» Ваковского остановился у крыльца. Полковник выскочил из машины, в два шага преодолел расстояние, отделявшее его от Павла:
   – Жива?!
   – Ну, – Павел сплюнул. – Всё уже знаешь или доложить чего?
   – Паша, – тихо произнёс Ваковский и взял Жуковича за локоть. – Война идёт, сынок. Сопли потом на кулак мотать будешь. Соберись, мать твою, ты же десант!
   Жукович кивнул и, высвободившись, швырнул окурок на землю:
   – Там, – он указал подбородком куда-то во тьму, – тоже в курсе?
   – Сейчас. – Полковник вынул телефон. – Пан Гонта? Да, я. Жива, я на месте, в цвет пока вроде всё, подробности позже.
   Нажав кнопку отбоя, полковник снова повернулся к Павлу:
   – Молодец, сынок. Ты даже не знаешь, какой ты молодец.
   И, хлопнув Павла по спине, Ваковский нырнул в здание больницы.
   Он вернулся минут через десять, тоже достал сигареты, закурил, высмоктал первую в три затяжки, запалил вторую. И бросил, не докурив даже до половины. Павел смотрел на него, молчал. Ваковский, покосившись на парня, снова достал телефон:
   – Пан Гонта, – судя по тому, как быстро ответили на той стороне, звонка этого там ждали, словно манну небесную. – Короче, так. Лекарств тут нет ни хера, конечно, бабки я рассовал, в отдельную палату положили, регистрировать не станут, но есть и нюансы, понимаешь, – если что, они и отвечать не будут. Сейчас продиктую, – Ваковский начал перечислять названия каких-то препаратов, звучавших для Павла, будто китайские слова. – Вроде всё. А уход… – он покосился на Павла, вздохнул. – Ну, что сможем, пан Гонта. Тут же у нас, сам знаешь, что делается, ни хера хорошего, обстановочка. Да. Понял. До связи.
   – Я сейчас Леське своей позвоню, – буркнул Павел. – Притащу её сюда, и сам буду на стрёме. Продукты там, фрукты, фуё-моё…
   – Давай, – кивнул Ваковский. – Они скоро будут. К утру – точно.
   – Кто?!
   – Из Короны, кто.
   – Да ну…
   – Ты не нукай. Это, Паша, такие люди, – Ваковский покачал головой. – Никогда своих не бросают. Никогда. Не то что…
   – Чё ж они Андреича-то… – Павел стиснул зубы, изо всех сил удерживаясь от всхлипа. – Где ж они, тля, раньше…
   – Они тоже не боги, сынок, – Ваковский достал из кармана фляжку, открутил пробку. – Помянем. Прости, Андреич, если что не так.
   Он отхлебнул содержимого, чуть поморщился и протянул сосуд Жуковичу:
   – Держи.
   – Прощай, Андреич, – прошептал Павел. – Прощайте, Татьяна Викторовна. А барышню вытянем. Христом-Богом клянусь!
   И он, сделав длинный глоток, вернул флягу Ваковскому:
   – Уедешь?
   – Нет. Я здесь буду. Ты езжай, Паша, бери свою девоньку и возвращайся. Пока чехи не появятся, я подежурю. Так что все в цвет.
   Павел кивнул и побрёл к «шестёрке».

Прага. 24 марта, 19:13

   – Ты в самом деле так чувствуешь? – выслушав доклад Богушека, Майзель повернулся к Елене.
   Елена только кивнула в ответ. Майзель ждал, пристально рассматривая её.
   – Ну? – не вытерпел он наконец. – Елена! Скажи что-нибудь!
   – Я еду в Республику, – еле слышно произнесла Елена, с трудом разлепив губы. Слова вытекали из неё, как кровь из раны, – толчками. – Я должна её спасти. И наших ребят.
   – Я не могу тебя отпустить, – Майзель отрицательно качнул головой. – Это нелепо.
   – Ты не можешь меня удержать. И лучше не пытайся, – Елена встретила его взгляд, и Майзель – кажется, впервые! – первым опустил глаза. – А если посмеешь – никогда больше не увидишь меня. Клянусь тебе, Дракон, – никогда.
   – Третья попытка, – скривился Майзель, хватаясь за щёку, как будто из-за острой зубной боли. – А ведь обещала.
   – Нет, – возмущённо вскинулась Елена, решительным и таким беззащитным жестом – у Майзеля защемило сердце – убирая волосы под резинку, в пучок. – Неправда! Я должна их спасти. Раз вы не можете, со всеми вашими чудесами, – значит, должна я!
   – Почему?!
   – Потому что я тебя люблю, Дракон.
   Он стоял, словно громом поражённый, – а, очнувшись, понял: Елены больше нет в кабинете.
   – Задержать? – голос Богушека доносился, как будто сквозь вату.
   – Нет, – опускаясь на пол и прислоняясь головой к стене, прошептал Майзель. – Нет, Гонта. Пусть каждый делает то, что должен.

Республика. 24 марта, 20:01

   Павел сел за руль, достал телефон и набрал номер Олеси. Девушка не спала, – ответила после первого гудка:
   – Алло? Паша?!
   – Ну. Ты это… Давай, в общем. Собирайся. У тебя через полчаса.
   – Пашенька? Что случилось?
   – Приеду, расскажу. Не по телефону, поняла? Со мной всё пучком.
   – Ты жив? Не ранен?!
   – Да в норме я, говорю же. Некогда, Леська, – и он решительно надавил на клавишу отбоя звонка.
//-- * * * --//
   Девушка ждала его на крыльце общежития, ёжась от холода и кутаясь в курточку. Он мигнул фарами, Олеся подбежала, открыла дверцу, забралась на сиденье. Увидев лицо Павла, побледнела:
   – Что, Пашенька?!
   – Андреича. С Татьяной. Убили.
   Олеся несколько секунд смотрела на него расширившимися от ужаса глазами. И вдруг, обхватив голову руками, сжалась, сгорбилась, словно горе скрутило, согнуло её.
   Павел молчал. Олеся резко выпрямилась, – и он едва не отпрянул: лицо горит, глаза чёрные, бешеные, губы сжаты в нитку.
   – Сонечка! С барышней что?!
   – В больничке барышня, – выдохнул Павел. – Даже не знаю, что там, как. Надо с ней побыть, понимаешь? Пока не приедут, не заберут её. Там Никитич пока остался.
   – Какой Никитич?!
   – Да чекист, что с Андреичем… Сама увидишь. Леська… Надо за барышней, в общем. Я же – никак, и Никитич тоже, мужики же мы! Сможешь?
   – Поехали, – Олеся потянула на себя ремень безопасности. И снова посмотрела на Павла, кусая губы: – Пашенька, мы ведь не дадим ей умереть. Не позволим. Я к ней никого не подпущу. Пусть только попробует, мразь!
   Столько ярости, ненависти, презрения звучало в голосе девушки, – даже Павлу сделалось не по себе. Набычившись, он кивнул и резко воткнул передачу.

Прага. 24 марта, 20:36

   Майзель, раскинув руки так, словно собирался спрыгнуть, со свистом втянул в лёгкие сырой, набитый ледяной изморосью воздух. Постоял немного, наклонив голову, вглядываясь в улицы Старого Города, уютно лежащего под башней, освещённые ярко-жёлтыми фонарями – настоящими, старинными. Сколько сил и средств, сколько души положил он, чтобы ничего не нарушить, не повредить в этом чудесном городе, столице их сказочного королевства. Только зачем теперь это всё?! Если с Еленой… Хватит, не смей, оборвал он себя.
   Майзель набрал Ботежа и, услышав его голос в динамике, сказал тускло:
   – Вставай, Иржи. Хватит спать.
   – Дракон?!
   – Собери мне всех, Иржи. Я хочу с вами поговорить.
   – Почему я? – прокашлявшись, всё ещё сиплым голосом спросил Ботеж.
   – Потому что Елена тебя любит, как родного отца. Потому что ты кажешься мне человеком, Иржи. Потому что я назначаю тебя главным во всём вашем бардаке. И лучше не спорь со мной.
   – Что случилось?
   – Елена уехала.
   – О, господи, – простонал Ботеж.
   – Собери мне их, Иржи, – повторил Майзель и с треском захлопнул аппарат.
//-- * * * --//
   Он вошёл в кабинет Ботежа, – один. Люди, как по команде, смолкли и повернулись к нему.
   Почти все они видели его впервые. Он таился от них, словно чувствовал, – нет, не стоит. Никогда не говорил с ними. Никогда не снисходил до объяснений или, паче того, оправданий, – sapienti sat [66 - Умному – достаточно (лат. поговорка)]. Он даже никогда по-настоящему не злился на них, – до тех пор, пока не началось у него всё это с Еленой. Но теперь!
   Он сел на стул верхом и обвёл их всех взглядом. И никто из них не смог больше секунды выдержать этот взгляд.
   Мужчины и женщины. Поколение, заставшее весну. Те, в кого он так верил когда-то. Ещё не Дракон, – всего лишь мальчик, читавший под одеялом Джиласа и Кундеру, Ахматову и Гумилёва, Маркса и Бэкона, Монтеня и Соловьёва, Чапека и Кафку. Те, кто предали его, так и не решившись ни на что настоящее. Те, кто проболтали всё на свете. Те, кто проболтали бы всё, – если бы они с Вацлавом вовремя не отшвырнули их прочь с дороги.
   Первым нарушил молчание Ботеж:
   – Дракон! Мы не знали. Она не сказала – никому, ничего!
   – Ещё бы, – Майзель кивнул. – Зачем? Вы предали её. Как и нас. О чём ей говорить с вами?! Я честно признаюсь, – я тоже не знаю. Я просто хотел посмотреть вам в глаза.
   – Ты просто разгневан, – вздохнул, не глядя на Майзеля, Ботеж. – Ты просто любишь её.
   – Что вы понимаете в гневе?! – он так сверкнул глазами, – все они непроизвольно вжали головы в плечи. – Что понимаете вы в любви?! Что ещё сказать мне вам, – после всего, что сказала она? Как объяснить, что нет больше мира, что нельзя так дальше, что война уже на пороге?
   – Мы не хотим ни с кем воевать.
   – А вас не спрашивают, вы! Я это слышал, наверное, тысячу раз. С вами воюют, а вы называете это щекоткой! У вас нет ни сил, ни ума, ни мужества – назвать войну войной, и если уж не воевать самим, то хотя бы признать право сражаться за нами! Вы – болтуны или подонки?! Или и то, и другое одновременно? Когда вы стали такими? Куда делась отвага, выводившая вас на баррикады Будапешта и улицы Праги? Что случилось с вами со всеми?! Или тогда это были не вы?! Вы сами не поехали на демонстрацию против сатрапа. Вы отправили в пасть к нему детей. Наших детей, которым вскружили головы своими россказнями. Конечно, у вас есть дела поважнее. Вам надо обличать меня, рыдать над жертвами израильской военщины, писать пасквили на короля и гадости о королеве. И когда ваша собственная совесть ткнула вас носом в ваше дерьмо, – вместо того, чтобы попытаться осмыслить, вы разозлились. И на меня, как всегда, – по привычке, и на неё, – ведь ваша совесть, в отличие от вас, как раз очень внимательно меня слушала. И всё поняла. И поэтому тоже – она помчалась туда, чтобы спасти их. И нас. И вас. Всех. А вы… Вы, похоже, уже не поймёте.
   Майзель умолк, – как будто выключился. Не мог говорить больше. Если с ней что-нибудь случится, я стану настоящим драконом, подумал он. Без неё ничего не имеет смысла! Вся моя жизнь, которую я даже не жил. Работал, как одержимый. Все сделал, чтобы свои и ваши мечты сделать реальностью. Ведь я мечтал о том же, о чем вы сами мечтали! Столько всего натворил, чтобы вы увидели, как нужно, как всё может быть на самом деле! Чтобы людям… И она – поняла. А вы?!
   – Дракон, – пересилив себя, Ботеж подошёл и дотронулся до рукава его плаща. – Нам нужно время. Не бывает всё сразу.
   – Вам мало?! – оскалился Майзель. – Прошло столько лет, – можно вырастить целую кучу здоровых, красивых, весёлых и умных детей! Их тоже не будет у неё – всё из-за вашей поганой болтовни! Больше времени нет, – ни у меня, ни у вас. Вы можете, впрочем, продолжать свои прения – не хочу вам мешать.
   Даже когда эхо его шагов окончательно рассеялось, никто не осмелился поднять ни взгляда, ни головы. Она любит тебя, как родного отца, вздохнул Ботеж. И я её люблю. Вот оно что, подумал он. Вот в чём все дело. Кто любит, тот понимает.
   – Я завтра иду на телевидение, – Ботеж поднялся, словно собирался отправиться в студию прямо сейчас. – Я не они, я не могу, не имею права говорить за всех, от имени и по поручению. Я только за себя скажу.
   – Я с тобой, Иржи, – проговорила Полина. – Я с тобой. Я думаю, ты можешь завтра сказать за всех. Мы можем. Только что мы им скажем, Иржи?!
   – Ничего сложного, Полинушка. Ничего особенного. Они ведь и не ждут от нас ничего. Скажем – вот вам наша рука. Скажем – мы с вами. Скажем: наше королевство – это и есть наша «res publica», наше общее дело [67 - res publica (лат.) – дословно: «общее дело».]. Попросим эфир утром, в новостях, чтобы и в Столице… И скажем Елене, – самое главное. Быть может, она услышит. Ей так нужно услышать это от нас, – именно теперь!

Пражский Град, 24 марта. 22:14

   Вацлав коротким кивком извинился перед генералами и, сграбастав Майзеля за рукав, поволок в кабинет.
   – Ты спятил – с такой рожей перед военными появляться?! – набросился на него король, едва дождавшись, пока сомкнутся двери. – Что с тобой?! Я тебя не узнаю!
   – Елена… Да, – Майзель раскрыл заверещавший телефон и поднес трубку к уху.
   – Вертолёт доставит Елену в Бялысток, оттуда до границы – двадцать километров, – проскрипел Богушек. – Наши на той стороне в курсе. Чемодан с лекарствами дал. Упаковал её, как надо, по высшему классу, уж будь спок, – скафандр, оружие, инструктаж, сопровождение. Кстати, даже не брыкалась, – прониклась, похоже. Ну, она же умнейшая баба, сам знаешь. Теперь по ребёнку.
   – Да. Говори. Говори.
   – Сотрясение мозга, растяжение шейного отдела. Синяки, ссадины. Переломов нет, цела. Может быть, кровоизлияние во внутренних органах или ушибы, опять же, но с их техникой этого сейчас не определить. Серьёзно, но не смертельно. Человек уже сидит под дверью.
   – Всё, что захочет, – деньги, гражданство, – Майзель прокашлялся. – Через два часа наши будут там, пусть продержится!
   – Хватит меня опускать, Дракон.
   – Прости, Гонта.
   – Проехали. В цвет. Это Павел её туда привёз. Парень – клад, в самом деле.
   – Не спускай с них глаз, Гонта, – Майзель сложил телефон.
   – Та-а-ак, – прошипел Вацлав. – Елена понеслась туда, в Республику? Что у неё на уме?!
   – Корабельщиковых убили. Она к Сонечке поехала.
   – Что?!
   – Ты плохо стал слышать?!
   – Твою мать, чёртова баба! Как ты мог её отпустить?! Что с малышкой?!
   – Жива. Пока.
   – Вывозим её, – Вацлав потянулся к пульту.
   – Не получится, – покачал головой Майзель. – Нужен летающий госпиталь, реанимобиль.
   – Что же у неё на уме, у Елены твоей? – повторил Вацлав.
   – Хочет с ним поменяться. Сонечку и детей – на себя.
   – Больная, – рявкнул король. – Это не сработает!
   – Я её знаю, величество, – вздохнул Майзель и вдруг улыбнулся. – Я её так знаю!
   – Дальше.
   – Она даст ему слово, и ни ты, ни я не посмеем её слово нарушить.
   – Ох, пёрышко, – Вацлав схватился за ус. – Куда ж ты полезла-то!
   – В пекло. Как обычно.
   – Хватит, разнюнился, – хмыкнул Вацлав и нажал кнопку на пульте: – Гонту мне на связь!
   – Слушаю, величество.
   – Давай мне Елену. Пока я буду с ней говорить, доставьте сюда русского посла.

Елена. 24 марта, 22:31

   В этих дурацких наушниках я похожа на стрекозу и чебурашку одновременно, сердито подумала Елена. Удача ещё, никто меня не видит! Пилоты не в счёт. И зачем они вообще нужны – двигатель и без них едва слышен!
   Она кивнула – да, хорошо, отвечу.
   – Я, кажется, просила, Дракон – не мешай мне!
   – А это не Дракон никакой, – голос Вацлава звучал преувеличенно бодро, и Елена куснула нижнюю губу, – она понимала, как нелегко сейчас королю. – Не узнала! Значит, богатым буду. Здравствуй, пёрышко.
   – Здравствуй, величество, – вздохнула Елена. Ей нравилось называть Вацлава так же, как Майзель. – Тяжёлая артиллерия вступила в бой, да? Я не вернусь.
   – Знаю. Я хочу скоординировать усилия, дорогуша.
   – Величество, я…
   – Цыц. Ты смелая, а я – хитрый. Слушай.
   – Погоди. Как там Квамбинга?
   – Привет тебе передаёт. Морда расцарапанная, как будто на пантеру свою наступил. А так – нормально всё, не переживай. Слушать будешь или наорать на тебя?
   – Не поможет. Я тебя, как Дракон говорит, внимательно.
   – Надеюсь, ты уже догадалась – по нам врезали из всех стволов. У них, конечно, и порох сырой, и стволы кривые, и обе руки левые, – но грохот вышел порядочный. Я не знаю, что именно тебе удастся на месте раскопать, но учти: с минуты на минуту точка невозврата будет пройдена, и у колхозника на контроле останется дюжина народу и пара акров кустарника вокруг его норы.
   – По-моему, вы рано празднуете. В Республике на местах достаточно тех, кто понимает: без «батьки» – им тоже конец.
   – Поэтому я и говорю о точке невозврата, пёрышко, – пояснил Вацлав. – Вся эта шушера соглашалась его подпирать в условиях сохранения некоего подобия стабильности. А сейчас они разбегутся. Свою шкуру надо спасать – такой императив. Генетический. Это не лечится – ни пинками-подзатыльниками, ни деньгами. Ну, да не мне тебя учить.
   – Я усвоила. Дальше.
   – Дальше-то и начинается самая, как Дракон говорит, петрушенция, – Вацлав посмотрел на Майзеля и поджал губы. – После этой самой точки невозврата с «батькой» станет бессмысленно о чём-либо договариваться.
   – А с кем же тогда? – Елена взялась рукой за горло, – её опять затошнило.
   – Ни с кем. Не с кем станет разговаривать, душа моя. И гарантий того, что мы успеем оседлать ситуацию, прежде чем начнётся полный бардак, я тебе дать не могу.
   – Ну, вот только пугать меня не нужно, – скривилась Елена.
   – Я не пугаю, я ориентирую, – мягко поправил её король. – И передаю в твоё распоряжение четыре мобильные группы. Необходимую информацию получишь сейчас на телефон и на планшет, но лучше выучи её наизусть. Людьми можешь распоряжаться по своему усмотрению – хоть в пекло отправляй, если надо.
   – Да уж лучше я сама в пекло, – усмехнулась Елена.
   – Вот поэтому я за людей и не беспокоюсь, – чуть заметно улыбнулся Вацлав. – О своих успехах докладываешь мне лично каждые четыре часа по прямому номеру, если что-то срочное – то и вне регламента.
   – Ах, так вот ради чего весь этот кордебалет, – фыркнула Елена. – Как же вы, мальчики, обожаете всё на свете контролировать!
   – Шибко умная, – с нарочитым неудовольствием констатировал Вацлав. – Но это мы после победы обсудим. А пока ты – мой личный уполномоченный для особо важных поручений. Мобилизована секретным указом. Вопросы?
   – Будут вопросы – позвоню, – отпарировала Елена. – По прямому номеру и вне регламента. Не сомневайся. Дракон меня тоже слышит?
   – Ну, как же без этого, – виновато развёл руками король.
   – Пусть не задаётся, – Майзель, словно наяву, увидел её улыбку. – Я справлюсь. И вернусь. Обязательно. До свидания, мальчики.
   Елена резким движением сняла наушники и, откинувшись в кресле, закрыла глаза. Голова кружилась, – странно, на вестибулярку Елена прежде никогда не имела повода жаловаться. Кто-то вмешался в игру, подумала она. Это не «бацька» – не его масштаба комбинация. Кто-то же явно хочет втравить нас в полноценную войну! Я не знаю, кто. Думай, Елена, – если этот кто-то доведёт свою партию до конца, будет… Что же будет?!

Пражский Град. 24 марта, 23:43

   Кондрашов сделал несколько шагов и остановился. Глядя на сидящего за огромным столом короля, дипломат почувствовал замешательство и даже нечто вроде мистического испуга: Вацлав Пятый в своём гвардейском мундире до такой степени походил на парадный портрет Александра Второго Освободителя, что от нахлынувших реминисценций у чрезвычайного и полномочного заворчало в животе.
   – Сядь, Кондрашов, – сердито велел король, не удосужившись даже оторвать взгляда от настольного монитора. – Я сейчас буду говорить с Президентом. Хочу, чтобы ты поприсутствовал. Дракон! Да покажись уже, хватит прятаться!
   Кондрашов рухнул в кресло – предложение присесть оказалось очень кстати: зрелище материализовавшегося – собственной персоной прямо перед носом – Дракона оказалось непосильным испытанием даже для карьерного дипломата со Смоленской площади.
   – Здравствуй, Михаил Аркадьевич, – прошелестел Майзель, нависая над послом и демонстрируя в улыбке, больше похожей на самый настоящий драконий оскал, великолепные зубы. – Тебе удобно?
   Только сейчас Кондрашов осознал – разговор ведётся по-русски. В животе у него снова ёкнуло. Он вспомнил, – Майзель родом из этой, будь она неладна, Республики. Ему докладывали. И о том, что король понимает по-русски, его тоже, конечно же, информировали. Но как именно говорит по-русски Император Вселенной, – и на каком языке он беседует с Драконом, который, конечно, никакая не выдумка, – вот же он, пожалуйста! – обо всём этом Кондрашов понятия не имел.
   – Да-да, мы станем беседовать именно по-русски, – похоже, природа растерянности посла не укрылась от Вацлава. – Мы, божьей милостью, как тебе, Кондрашов, несомненно, известно, русским отнюдь не чужие. Советую думать об этом почаще. Так вот, – по-русски, безо всяких толмачей и драгоманов. Чтобы вы не вертелись потом, будто что-то не поняли!
   – Ваше величество, – Кондрашов бросил косой, затравленный взгляд на Майзеля. – Я прошу извинить меня, но… Мне кажется, я всегда был по отношению к вам более чем лоялен. За что?! Вы же понимаете, – после такого разговора меня законопатят куда-нибудь к ботокудам! В лучшем случае…
   – Вот мы и даём тебе шанс, – Майзель придвинулся вместе с креслом поближе к Кондрашову и доверительно наклонился к послу. – Последний шанс, Михаил Аркадьевич. Сыграй свою скрипку в таком разговоре правильно – и тебе не придётся лететь к ботокудам. Напротив, – ты останешься здесь, в Короне. И больше того – в новом качестве особо доверенного представителя дружественной державы. В другой дружественной – очень хочется на это надеяться – державе. Как тебе, Михаил Аркадьевич, такая перспектива? – Майзель, приблизив лицо к лицу Кондрашова, заговорил тем самым свистящим шёпотом, от звука которого у его врагов начинал непроизвольно вибрировать сфинктер: – Вам определённо следует с нами договориться. За тех, кого сцапал и держит сейчас этот мозгляк в Республике, мы его размажем. И даже если мы всего лишь по касательной заденем вас, кремлёвских комбинаторов, – вам придётся бежать без оглядки и сидеть на нелегальном положении где-нибудь в Патаке. У вас даже на местных проституток денег не останется. Но если вы с нами договоритесь – мы вас вытащим. Хотя, – бог свидетель, – немного ещё на свете людей, заслуживающих этого меньше, чем вы. Может быть, увидев пропасть у ног, вы что-нибудь, наконец, поймёте. Слышишь меня, Михаил Аркадьевич?
   Кондрашов откинулся на спинку кресла, заслонился ладонью и некоторое время сидел так, не шевелясь. В тыканье Дракона – как и короля – не было ничего обидного. Даже при большом желании зацепиться и оскорбиться не получалось. Почему – Кондрашов ответить не мог.
   Он убрал руку, посмотрел на короля, на Майзеля, – и кивнул.
   – Запомни, – Вацлав направил на дипломата указательный палец. – Ты – пока что – всего только функция. И если ты не впишешься в моё уравнение, я тебя сотру!
//-- * * * --//
   – Президент России на проводе, ваше величество, – услышали они голос штаб-офицера по громкой связи.
   – Включайте, – Вацлав поднялся, сделав Майзелю и Кондрашову знак оставаться на месте.
   Экран медленно осветился, и на нём возникло лицо Президента. Близко посаженные светло-серые глаза, спокойствие и доброжелательная сосредоточенность, – просто душка, подумал Майзель. Он увидел, как руки российского руководителя, выложенные на стол и сцепленные в замок, чуть заметно дрогнули, стоило взглядам – Президента и Вацлава – скреститься.
   – Ну, здравствуй, Сват, – хмыкнул король. – Давненько не виделись.
   – Здравствуй, Джаг, – откликнулся после непродолжительной паузы Президент. – Как нога?
   – Твоими молитвами, – наклонил голову к правому плечу Вацлав. – На непогоду, бывает, ноет. А спина твоя? Достаёт?
   – Случается, – сознался Президент. – Ну, если учесть, как нам тогда ваши артиллеристы всыпали, – спасибо, что вообще выбрался. Я, кстати, довольно долго думал – тебя с концами накрыло. Огонь на себя – это мы проходили, только не верилось, что кто-то ещё на такое способен.
   – Век живи – век учись, – кивнул Вацлав.
   – Да только дураком помрёшь, – подхватил Президент. И посмотрел на Майзеля: – Приятно познакомиться, Даниил Семёнович. Премного наслышан. Говорят, вас только перед смертью доводится лицезреть. За исключением избранных.
   – Перед смертью – тоже избранным, – уточнил Майзель. – Но худа без добра не бывает: из-за всего этого бардака ты попал в первую категорию. Можешь смело мне «тыкать», Сват: мы тут сейчас, как в рейде, и на всякие «ку» с приседаниями времени нет. Формальности вроде брудершафта – позже. Если доживём.
   Майзель посмотрел Президенту прямо в глаза. Из «гляделок», выиграть которые он заведомо не мог, Президент выскользнул довольно изящно:
   – О, и Михаил Аркадьевич здесь!
   – Здравствуйте, Владимир Сергеевич, – слегка поклонился Кондрашов. Он, кажется, овладел собой, – по крайней мере, внешне. – Оказывается, вы с его величеством – старые знакомые?
   – Вот только видели друг друга в основном по разные стороны мушки, – печально вздохнул Президент. – Ну, да кто старое помянёт – тому глаз вон. Согласен, Джаг?
   – Пожалуй, – Вацлав подкрутил ус. – А кто забудет – тому два.
   – Тоже верно, – не стал возражать Президент. – Потрясающая техника, – он посмотрел на Майзеля и, постучав пальцем по стационарному терминалу, покачал головой. – Завидно, ей-богу. Хотя, – если учесть, сколько вы у нас мозгов выкачали, можно сказать, мы тоже имеем к этому отношение. А, Дракон?
   – Это не мы у вас выкачали, – ласково поправил Президента Майзель. – Это вы расплескали. А мы собрали – аккуратно, по чайной, можно сказать, ложечке. Из Ирана, из Пакистана, из Малайзии приходилось людей доставать. Думаешь, было легко?
   – И заметь, Сват, – вмешался Вацлав, – их дети и внуки – остаются русскими. Русские школы, колледжи, университет.
   – По заветам Масарика, прямо.
   – Совершенно в дырочку, – подтвердил Майзель. – Легко беседовать с человеком, усвоившим исторические уроки.
   – Тяжело в ученьи, легко в бою, как известно, – Президент снова перевёл взгляд на Вацлава. – А ведь мы с тобой многим друг другу обязаны, Джаг. Если бы мы тебя с твоими «гусями» не зажали тогда в ущелье, вряд ли бы ты с Драконом встретился. А если б не твой артналёт, я бы сейчас в каком-нибудь гарнизоне ликёр «Шасси» хлестал. Или в братской могиле под Степанакертом гнил, – там штабную машину нашей бригады турецкая установка залпового огня приласкала. Интересное кино получается. А, Джаг? – Он не без умысла употребил одну из любимых присказок Вацлава, но никто не улыбнулся. – Что ж, – Президент разомкнул и снова сомкнул пальцы перед собой. – Михаил Аркадьевич. Я собирался с вами завтра – то есть сегодня уже, – утром связаться, обсудить ситуацию. Однако, – как здорово, что все мы здесь. Доложите ваши соображения. Полагаю, и его величество, и Дракон их с огромным интересом выслушают. И не стесняйтесь, – похоже, время для секретов и недомолвок не самое подходящее.
   Кондрашов поднялся и слегка одёрнул пиджак, – так, словно это была гимнастёрка военного времени. Под взглядами трёх из самых могущественных людей на планете Земля дипломат почувствовал себя голым.
   – Вы правы, Владимир Сергеевич, – тихо заговорил Кондрашов. – Игры в дипломатию действительно кончились. За всё, что происходило и происходит в Республике, мы тоже несём свою долю – немалую долю – ответственности. Мы субсидировали режим личной власти человека полтора десятка лет, преследуя исключительно сиюминутные экономические интересы. И это даже не интересы России – это интересы группы частных лиц, занимающихся перепродажей энергоносителей и торговлей оружием с самыми неприятными персонажами мировой политической сцены. Россия, как держава, ничего не выиграла от слишком тесных и неформальных отношений с «батькой». Никто – прошу вас, Владимир Сергеевич, это особо учесть, – повторяю, никто, даже наши заведомые противники и недоброжелатели, не обманывали нас так откровенно и нагло, как этот парвеню, воспитанный среди растений и животных.
   По мере того, как голос Кондрашова креп, на лице Президента проступал нехороший румянец. Майзель и Вацлав обменялись короткими взглядами, – похоже, русский посол воспринял предупреждение очень серьёзно.
   – Я понимаю, Владимир Сергеевич, как неприятно вам слышать то, что я сейчас говорю. И, тем не менее. «Батька» десять лет обещает нам единую валюту. Где она? Нет. Где транзитный газовый концерн? Утонул в согласованиях. Почему российские товары не могут пробить таможенно-регулирующие препоны на прилавки «братской республики»? Да всё по той же самой причине. Как можно столько лет потакать тому, кто не только публично объяснился в любви к Гитлеру, а опубликовал у себя в газетах полный текст интервью, вышедший в Германии с купюрами, – настолько он не соответствовал немецкому законодательству, препятствующему пропаганде нацизма и восхвалению фюрера? И это – глава государства, в котором гитлеровцы уничтожили четверть населения?! Незадолго до нашего телемоста у меня состоялся чудовищно неприятный разговор с господином Майзелем, – но не могу не признать его правоту! Это позор, – с Республикой мы постоянно барахтаемся в унизительных историях, над нами смеются, глядя, как «бацька» вертит нами, словно какими-то школярами! Ради чего?! Сколько можно терпеть оскорбления вперемешку с беспардонным враньём, криминалом и международными авантюрами?! Неужели мы с вами не понимаем, – Республика во главе с «бацькой» нашим стратегическим союзником являться не может по определению?! А теперь из-за этого охвостья мы вообще оказались втянуты в эскалацию, по масштабам равную Берлинскому и Карибскому кризису одновременно! Давайте, в конце концов, прекратим всё это безобразие – тем более, такой появился для этого шанс!
   Президент поморщился и выставил руку, как будто защищаясь:
   – Я понял вас, Михаил Аркадьевич. Благодарю, – критика неприятна, но без неё – никак. Кстати, Суриков полчаса тому назад глушил меня теми же оборотами, что и вы, – Президент, как будто изумляясь такому единодушию дипломата и руководителя своей администрации, вскинул брови и покачал головой. – Есть, что добавить, Дракон?
   – Ага, – по-хулигански оттопырил нижнюю губу Майзель, вытягивая и скрещивая ноги, и достал из кармана планшет. – Примерно полгода тому вы послали к «бацьке» своего сукиного сына, некоего Садыкова. Мурад Латыпович должен был войти в доверие и приглядывать за отмороженным на всю голову пересидентом. В доверие он вошёл, а вот с остальным – промашка вышла. А причина проста: ваш сукин сын Садыков – вовсе не ваш сукин сын.
   Посмотрев на выражение лица Президента, Майзель кивнул:
   – Сюрприз, да? Мы тоже удивились.
   – Так чей же он сукин сын? – вопрос прозвучал несколько резче, нежели хотелось Президенту.
   – Махмуда-баламута, вот чей, – осклабился Майзель. – И Турки аль-Вахида. Кстати, на последнего он работает ещё с афганской войны, – практически, целую вечность.
   – А смысл? – быстро спросил Президент.
   – Смысл?! – разыграл изумление Майзель. – Какой смысл можно обнаружить в поступках задавленных фрейдистскими комплексами фанатиков, страдающих выраженным маниакально-депрессивным психозом? Впрочем, смысл имеется, и достаточно легко просчитываемый. Вы сырьевой придаток! Бочка с бензином и рынок сбыта ваххабитской макулатуры, «Самумов» с громыхающей подвеской и вечнозелёных мандаринов! Вы всерьёз думаете, будто они ваши союзники, – Севкорея с Венесуэлой, «бацька» да Махмуд-жидоед? Ошибаетесь, – вы не союзники, а пациенты шестой палаты! Пока вы решаете, кто из вас Наполеон, а кто – Чингисхан, вы рискуете остаться на обочине навсегда! Какого чёрта я должен растолковывать тебе столь очевидные истины, Сват?!
   – Дракон, – предостерегающе рыкнул Вацлав. – Ну-ка, на три тона ниже!
   Майзель с оскорблённым видом убрал планшет:
   – Атомную бомбу вы ему практически подарили – осталось только водородную преподнести, и наступит полное благорастворение воздусей. А ракеты ему этот – Кто Он Вам – за горсточку риса спроворит. Мы-то его тарахтелки допотопные на взлёте собьём – а вы их сачком для гуппи ловить собираетесь?! А ведь полетят они и на нас, и на вас – одновременно! О чём вы надеетесь договориться со стаей бешеных псов, которым под каждым кустом сионистские заговорщики мерещатся?! Опять это ваше – выбью себе глаз, пусть у моей тёщи зять кривой будет?!
   – Ну, у вас и тандемчик, – крякнул Президент и провёл пальцами по подбородку. – Даже на меня действует, хотя, вроде бы, не должно. Впрочем, это всё эмоции. А хотелось бы, как говорится, грязных подробностей.
   – Их есть у меня, – Майзель снова выудил свой планшет. – У ответственных товарищей, список которых ты сейчас видишь у себя на экране, спроси, будь ласков, – почему уникальный изотопный след тянется от Заречного по Волге через весь Каспий до самого Бендер-Энзели?! Кстати, доллары, которыми расплатились с вашими олухами царя небесного, напечатаны не в Бюро гравировки и печати в Вашингтоне, а в типографии стражей исламской революции в Исфахане. Нравятся тебе мои подробности, Сват? Находишь их достаточно грязными?
   Сжав губы и продолжая мять пальцами подбородок, Президент не меньше двух минут читал список. На экране было хорошо видно, как наливаются кровью его глаза.
   – И вы только сейчас раскрываете эту информацию, – наконец, заговорил он. – И не кому-нибудь, а мне. Персонально.
   – А кому нам было её раскрывать? – пожал плечами Вацлав. – Разведчикам твоим? Вброс через медиа? Нет уж, спасибо! Скажи мне, Сват, – у тебя есть хотя бы сотня-другая парней, на которых ты можешь по-настоящему положиться? Или всех вас разваливающийся совок до такой вот степени, – король кивнул на экран со списком, – опарафинил?
   На Кондрашова было жалко смотреть: перечень фамилий произвёл на него куда более разрушительное впечатление, чем на Президента, – дипломат всё время утирал платком лоб и верхнюю губу, хотя в помещении царила спартанская прохлада.
   – Ладно, – прошелестел Президент, оторвав взгляд от монитора. Тональность этого «ладно» не оставляла сомнений: время жизни персонажей из списка утекало, как песок между пальцев. – Надеюсь, ты меня не подставляешь, Джаг. А какие, собственно говоря, гарантии?
   – Миллион русских в Короне и три в Республике – вот тебе гарантия, – резко наклонился вперёд Вацлав. – Подставлять, тебя или ещё кого-то, – не припомнишь, когда мы вели себя так?! Бросаться людьми – это не наш метод, а ваш! Это у вас – с той самой войны – лежат по полям и лесам непогребённые кости тысяч и тысяч безвестных рядовых и командиров. Это вы не понимаете, для чего нужны держава и сильная власть. Это вы заврались так, что сами себе перестали верить, ампутировали память, совесть и честь. Это для вас люди – растопка в котёл, коммунизма ли, капитализма, – всё вам едино! А я берегу своих людей. Самое главное – это люди. И пока вы не осознаете этого, – все и каждый! – вы не сдвинетесь с места. Вы никому не нужны, кроме вас самих. Как и мы. Как и все остальные. Слышишь меня?! – Вацлав поднялся и вышел из-за стола, приблизился к экрану. – Вот что, Сват. Я всё понимаю: мы с тобой во многом несхожи. Но мы оба – солдаты. Ты, как и я, знаешь, что такое – чувствовать локоть товарища по оружию. Ты знаешь, каково это – понимать, что от нашего умения и хладнокровия зависят жизни друзей, тех, с кем мы делили последнюю галету, последний глоток воды, с кем вместе ловили силуэты врагов через прорезь прицела. Хватит византийского дерьма, Сват. Ты – такой же солдат своего народа, как и я. И сегодня мы с тобой – хотим мы того или нет – в одном окопе!
   – Пожалуй, – произнёс Президент, исподлобья оглядывая своих собеседников. – Пожалуй, ты прав, Джаг. Хотелось бы мне, чтобы ты ошибался, – да, видать, не судьба.

Граница Республики, 25 марта. 2:11

   Елена в сопровождении начальника заставы польской пограничной стражи и двух пограничников вышла на какой-то просёлок. Темень и тишина, – она уже отвыкла от такого ощущения первозданности и вселенского покоя. Как будто всё происходит где-то бесконечно далеко, в другой галактике!
   Впереди два раза коротко полыхнули автомобильные фары.
   – Это ваши, милая пани, – офицер-пограничник посмотрел на Елену и кивнул ободряюще. – Идите, ничего не бойтесь. Мы вас прикроем.
   Елена благодарно кивнула в ответ и, крепко сжав ручку полученного от Гонты чемоданчика, шагнула вперёд. Из темноты ей навстречу вышел высокий военный в скафандре, молодцевато козырнул, тихо проговорил:
   – Ротмистр Дольны. Приказано поступить в ваше полное распоряжение, пани Елена.
   – Спасибо, пан ротмистр, – ей показалось, что унтер-офицер встретил её ответ несколько снисходительно, но сейчас её это ничуть не занимало. – Мы едем в Степянку. Знаете, где это?
   – Найдём, пани Елена. Прошу вас, – ротмистр распахнул перед ней дверцу.
   Несколько мгновений спустя три «Вепря» синхронно и почти бесшумно выкатились на покрытую неровным, без всякой разметки, асфальтом, дорогу. Машины двигались без огней – встроенные в шлемы ноктовизоры превращали ночь в день. Елена тоже надела шлем:
   – Сколько нам добираться туда? Хотя бы примерно?
   – Три часа двадцать минут, пани Елена. Расчётное время прибытия – пять часов сорок три минуты утра по местному времени.
   – Спасибо, – Елена закрыла глаза.
   Унтер-офицер украдкой рассматривал Елену. Он не знал, кто эта женщина, но, судя по содержанию полученного им приказа, её миссия здесь была архиважной, а допуск – высочайшим. Личное поручение Его Величества! Ротмистр Дольны тронул водителя за плечо:
   – Смотри в оба, Марек.
   – Есть, командир, – улыбнулся боец.

Степянка, 25 марта. 5:51

   Елену пропустили в здание лишь после того, как бойцы обшарили и проверили все вокруг. Она взлетела по ступенькам на второй этаж и оказалась в облезлом коридоре. Дверь одной из палат открылась, и Елена увидела встревоженное девичье лицо.
   – Олеся, – тихо окликнула её Елена и проглотила огромный колючий комок в горле. – Олеся.
   Девушка несколько секунд настороженно рассматривала Елену. Вдруг губы её дрогнули, и девушка сделала шаг ей навстречу:
   – Господи! Это вы. Наконец-то! Она вас звала…
   Елена, вскрикнув раненой птицей, рванулась к двери, так, что Олеся едва успела отпрянуть, уступая дорогу.
   Девочка лежала на высокой кровати, – такая крошечная, с жутким гипсовым воротником на шее. В палате горел свет, и широко распахнутые глаза Сонечки неподвижно – так почудилось Елене – смотрели в потолок.
   – Сонечка! Милая…
   – Леночка, – девочка попыталась повернуться, но у неё не вышло, и она выпростала руку из-под одеяла, протягивая её к Елене. – Ты приехала!
   – Не говори, милая, и не двигайся, тебе нельзя! Я сейчас, милая, – Елена опустилась на стул у кровати и взяла ладонь Сонечки в свои. – Я здесь, родная. Я с тобой.
   Не реветь, прикрикнула на себя Елена, не смей реветь, не сейчас! Потом, когда-нибудь. Когда всё закончится.
   Елена прижала ладонь Сонечки к своей щеке и замерла, зажмурившись, стараясь не позволить слезам брызнуть из-под век.
   Пальцы девочки – холодные, беззащитные, с коротко остриженными ногтями – шевельнулись:
   – Леночка? Ты не спишь?
   – Нет, солнышко. Нет, – конечно же, я не сплю.
   – Ты видела Павлушу? И Олесю?
   – Да, милая.
   – Правда, они хорошие?
   – Замечательные. Самые лучшие.
   – Олеся не говорит, – тихо вздохнула Сонечка. – Но я же знаю. Мамы и папы… их больше нет, Леночка? Совсем-совсем?
   – Маму с папой забрали к себе ангелы, милая, – прошептала Елена, гладя Сонечку по руке. – Так бывает, родная. Их унесли на небо, и они тоже стали ангелами. Нам, оставшимся здесь, очень трудно в это поверить. Поверить, – им там хорошо и спокойно, хотя и грустно без нас. Наверное. Поэтому говорят, – ангелы заботятся о своих близких на земле. И мама с папой станут заботиться о тебе, милая. Никому не позволят тебя обижать. А я буду рядом с тобой. Всегда – рядом с тобой. Что бы ни случилось. Слышишь?
   – А почему ангелы не взяли меня?
   – У тебя ещё очень много дел здесь, на земле, дорогая. Не бойся. Ничего не бойся, родная моя.
   – А почему ты прилетела одна, Леночка? Где же Дракон?
   – Дракон обязательно прилетит. Я обещаю. Совсем скоро, дорогая. Прилетит и заберёт нас с тобой в Прагу. Ему только нужно ещё кое-что сделать. Тебе ведь понравилось в Праге? Ты не откажешься с нами туда полететь?
   – Я полечу, Леночка, – громко глотнув, Сонечка посмотрела Елене в глаза. – Если ты хочешь. А Дракон тоже хочет, чтобы я полетела с вами?
   – Ну, куда же он денется, – через силу улыбнулась Елена. – Закрой глазки, дорогая. Тебе нужно поспать.
   – Я не могу спать, – девочка пошевелилась, устраиваясь немного поудобнее.
   О господи, подумала Елена. Так это ещё и заразно?!
   – Леночка, – проговорила девочка. – Леночка.
   – Что, солнышко? Я здесь, здесь!
   – Я тебя люблю.
   – И я тебя очень люблю, – слёзы текли по щекам Елены, и сдержать их она уже не могла. – Я люблю тебя больше всего на свете, Софья Андревна. Слышишь?!
   – Не плачь, Леночка, – попросила Сонечка. – А то я тоже заплачу. Ты же знаешь – Дракон терпеть не может, когда тётки сырость разводят. А вдруг он сейчас прилетит – а мы с тобой ревём тут, как две коровищи. А потом ещё Олеся придёт – и тоже разревётся. У неё и так губы всё время прыгают. Леночка! Расскажи лучше что-нибудь. Что-нибудь волшебное. Пожалуйста!
   – Я не умею, – жалобно улыбнулась Елена. – Это Дракон у нас – сказочник.
   Не только рассказывать мастер, подумала Елена, но и устраивать. Правда, на этот раз как-то совсем не по-сказочному вышло. Её опять затошнило, – Елене стоило немалых усилий справиться с собой.
   – Ну, ты попробуй, – нахмурилась Сонечка. – Нельзя же так просто сдаваться?! А я тебе буду подсказывать в самых трудных местах.
   – Хорошо, – Елена пододвинулась чуть поближе к девочке. – Наверное, ты права, – стоит рискнуть.
   Она крепче сжала ладонями Сонечкину ладонь:
   – В одном очень древнем и очень красивом городе жила-была маленькая девочка.
   – Принцесса?
   – Нет. Княжна, – улыбнулась Елена. – Её любили все вокруг, и она тоже всех любила. Ей казалось, так будет всегда. Прошло время, и девочка выросла, прочла множество разных книг, добрых и не очень, умных и глупых, и стала почти взрослой девушкой.
   – Красавицей?
   – Она нравилась многим. И нравилась себе. И жизнь казалась ей бескрайним зелёным лугом, под синим небом и ярким солнцем, по которому скачут прекрасные принцы на белых конях. Ей чудилось: ещё немного – и она встретит своего единственного, которого сразу же узнает, и он, усадив её перед собою в седло, обнимет и умчит в прекрасную сверкающую даль, где они будут любить друг друга, проживут вместе долго и счастливо и умрут в один день. Но этого не случилось.
   – Почему?
   – Она очень спешила, – усмехнулась Елена. – И однажды совершила ужасную, немыслимую глупость. Хуже, чем преступление – ошибку. Потом – не сразу – ей сказали: из-за этой ошибки она никогда не сможет родить ребёнка. И ей стало так плохо, – в тот миг ей даже расхотелось жить. Но у неё был стойкий характер.
   – Как у стойкого оловянного солдатика?
   – Да. Наверное, почти такой же. Она решила: нет, я не сдамся. Она много училась, потом много работала, и совсем перестала мечтать о принце. Она стала совсем взрослой, а взрослые мечтают мало или не мечтают совсем. А если мечтают – то о вещах, совсем простых и доступных: например, о новом доме. Или об отпуске на берегу тёплого моря. И очень редко – почти никогда – не думают и не мечтают о любви.
   – Это плохо, – подумав, заключила девочка.
   – Да, Софья Андревна, – кивнула Елена. – Плохо. Ужасно. Но такова жизнь. В ней слишком мало места для мечты и любви. Но вот однажды с нашей сказочной героиней случилось чудо. Она…
   – А как её звали?
   – Неважно. Ну, допустим, Елена.
   – Как тебя?
   – Да. Как меня. Однажды Елена… Нет. Не так. Однажды в городе, где жила Елена, появился Дракон. Не один, у него было много помощников. И друзей. И один из его друзей стал в этом городе, в этой стране, – Королём. Очень многие испугались, решив: теперь Король и Дракон примутся угнетать жителей, воевать со всеми на свете, а людям придётся умирать и страдать. Но всё вышло совсем иначе. Не сразу, постепенно, – но многие поверили в Дракона и Короля. Люди увидели: на самом деле Дракон и Король – никакие не злодеи, не разбойники, а воины и защитники. Отважные, строгие и справедливые. И это было так похоже на сказку, что поверили не все.
   – Елена не поверила, да? – глаза Сонечки блеснули догадкой. – Почему, Леночка?!
   – Она прочла слишком много книг, и считала себя слишком умной. Слишком взрослой. Как могут взрослые люди верить в детские сказки, громко смеялась Елена. Это же сказка – принцы и золушки, короли и драконы. Зачем они взрослым?
   – Вот дурёха, – поджала губы Сонечка. – Ну конечно, людям нужны сказки! Взрослые что же – не люди?! Без сказок же скучно!
   – Видишь, Софья Андревна, – вздохнула Елена, – как всё просто, на самом-то деле! Конечно, сказки нужны. Вот только Елена никак не хотела этого понять. Очень-очень долго. И смеялась над Драконом. Между прочим, ни разу не перемолвившись с ним ни единым словом. Представляешь?
   – И Дракон ей не объяснил?!
   – Дракон – он ведь очень гордый, – Елена осторожно пожала руку девочки, начавшую согреваться. – Да и потом, – не всё можно взять и объяснить словами. Некоторые вещи на свете нужно научиться чувствовать. А это бывает ох как нелегко!
   – И она научилась?
   – Кое-чему научилась. Она ведь была старательной и неглупой, в общем, девчонкой. Она даже написала довольно много не очень глупых статей и одну очень сердитую книжку про то, как жадные и хитрые негодяи держат в нищете и невежестве миллионы людей, чтобы ловчее их грабить. Конечно, этих негодяев книжка Елены ужасно разозлила, и они решили Елену убить. А Король, узнав об этом, велел Елене посидеть дома, пока он придумает, как её защитить. Но Елена, как всегда, не послушалась и даже подралась с королевскими стражниками, кричала и топала ногами, – одним словом, вела себя отвратительно, как глупая, взбалмошная девица.
   – Ух ты, – у девочки снова зажглись глаза, и Елена сочла это хорошим знаком. – Ничего себе! Драться с королевскими стражниками – это, наверное, круто!
   – Ну, не так, чтобы очень, – фыркнула Елена. – Пришлось убедиться, что королевские стражники, даже если девчонки их здорово достают, всё-таки не злятся на них по-настоящему: Елене даже синяков не досталось. Конечно, Король обо всём узнал и не на шутку осерчал на Елену. Правда, Елене опять повезло: ведь у Короля есть его Королева. Королева тоже прочла книжку Елены, и книжка Королеве очень понравилась. Она пригласила Елену к себе во дворец и предложила Елене кое-что. Кое-что такое, от чего Елена ни за что не могла отказаться.
   – Что?! – шёпотом спросила Сонечка. – Погоди, я сама хочу догадаться. Задать самый главный вопрос?!
   – Почти угадала, – Елена погладила Сонечку по голове. – Королева предложила Елене самой встретиться с Драконом и расспросить его обо всём на свете.
   – И она согласилась!
   – Ещё бы, – кивнула Елена. – Она ведь была ужасно любопытной и вечно везде совала свой остренький пудреный носик. И у неё всегда имелась наготове тысяча миллионов почемухов, которыми она засыпала любого, кто только попадался ей под руку.
   – Я тоже везде сую свой нос, – вздохнула Сонечка. – Особенно туда, куда не просят. И почемухов у меня не тысяча миллионов, а сто тысяч тысяч миллионов миллионов. Вот. Наверное, у нас это фамильное. Как ты считаешь?
   – Несомненно, – Елена закрыла и снова открыла глаза. – Ты ещё не засыпаешь?
   – Ты что, – укоризненно посмотрела на неё Сонечка. – Самое интересное ты же не рассказала ещё! Они встретились, – Дракон и Елена?
   – Да. И Елена расспросила Дракона обо всем на свете. Они провели за этими разговорами очень много времени. Елена много думала над словами Дракона. И в какой-то миг Елена вдруг поняла: Дракон – вовсе никакой не дракон, а заколдованный витязь. Ты чего, Софья Андревна?
   – Я тоже так поглупею, когда вырасту?! – сердито прищурилась девочка. – Леночка! Я только его увидела – сразу же догадалась! Эх, ты. А ещё Леночкой называешься, – Сонечка в сердцах махнула свободной рукой. – Ладно. Рассказывай дальше. Ты хоть узнала, кто его заколдовал?
   – Он сам себя заколдовал, – Елена посмотрела в окно, за которым занимался пасмурный, неверный рассвет. – Ведь иначе невозможно сражаться со злом и несправедливостью. Чтобы воевать со злом, нужны страшные перепончатые крылья, неуязвимая для стрел чешуя, железные когти и зубы, пасть, изрыгающая огонь. Одними книжками, даже очень умными и честными, ничего не исправишь. И в это Елена тоже никак не хотела поверить. А когда поверила, то поняла, – она полюбила Дракона. Который на самом деле совсем не дракон. И Елена запуталась.
   – А Дракон?
   – И Дракон боялся поверить в чудо. Много-много лет назад, заколдовав себя, он сказал себе: я никогда не стану любить кого-нибудь одного. Нужно любить всех сразу, и воевать со злом. Он думал: если он полюбит кого-нибудь одного, то полюбит так крепко, как умеют любить только настоящие драконы. И на всех остальных, думал он, у него не останется сил.
   – Оказывается, драконы тоже не слишком умные, – вздохнула Сонечка. – Ужас какой-то. Ну, и что с вами делать?!
   – Вот и Дракон не знал, что ему теперь делать, – усмехнулась Елена. – Как сказать Елене о том, что она для него значит. Не дракон, а лопух какой-то. Но, вообще-то, он очень классный. Обалденный. Ну, да ты и сама знаешь.
   – Угу, – Сонечка опустила в знак согласия веки. – А что он тебе подарил? Это ведь не сказка никакая, – пояснила девочка снисходительно в ответ на невысказанный Еленой вопрос. – Елена – это же ты. А Дракон – это Дракон. Да?
   – Да, – почему-то с облегчением подтвердила Елена. – Всё-то ты понимаешь, хитренькая ты моя лиска, – она поцеловала девочку в лоб. – Разве может Дракон подарить что-нибудь обыкновенное? Ведь это Дракон! Он подарил Елене песню, – очень красивую песню, её теперь, кажется, поёт весь мир. Ну, половина, – это уж точно. У него оказалось столько друзей. Таких друзей! А ведь это могло означать только одно: Дракон – самый лучший на свете. А Елена… – она умолкла на полуслове.
   – Что – Елена? – Сонечка неожиданно сильно стиснула её ладонь.
   – Елена очень хотела его расколдовать, – пересилив себя, продолжила Елена. – Но что же дальше, думала она. Даже у Дракона должен быть дом, наполненный весёлым шумом и детскими голосами. Ведь на самом деле он – человек. Понимаешь, Софья Андревна?
   – И ты? – девочка смотрела на Елену, и глаза её медленно набухали слезами. – Из-за того, что у тебя не будет детей, ты… из-за этого, да?!
   Елена, улыбнувшись, – пожалуй, никогда прежде улыбка не давалась ей с таким трудом – кивнула и, выпустив руку девочки из своих ладоней, резко поднялась и шагнула к окну.
   – Леночка, – позвала Сонечка после долгой, как вечность, паузы. – Леночка, уже утро?
   – Да. Уже утро, – Елена вернулась и, сев на пол, положила голову на подушку, почти касаясь губами Сонечкиной макушки. – Что ты хотела сказать, Софья Андревна?
   – Как ты думаешь, я умру?
   – Нет, – твёрдо сказала Елена. – Ни за что. Ты будешь жить долго-долго. Я тебя очень люблю, Софья Андревна. Ты не можешь умереть. Просто не можешь – и всё.
   – Я решила, Леночка, – девочка нащупала её руку и стиснула Елене пальцы. – Я буду твоей дочкой, и вы с Драконом будете вместе. А папа и мама… Они ведь не против, да? Леночка! Ну, почему ты опять плачешь?!
//-- * * * --//
   Сонечка, кажется, задремала, – по крайней мере, она не возражала, когда Елена осторожно высвободилась и встала. Аккуратно, неслышно ступая, Елена приблизилась к окну.
   Отдёрнув тяжёлую занавеску, она нахмурилась и покачала головой: к трём «Вепрям», сопровождавшим её в сюда, добавилось ещё несколько. Это же смешно, подумала Елена сердито. Как будто нет у этой армии других занятий, – только охранять, словно зеницу ока, сумасшедшую журналистку, вечно лезущую самому чёрту в зубы, которую постоянно тошнит то ли от страха, то ли вообще непонятно, от чего, и раненого ребёнка. А дети, которых похитили и держат, неизвестно где?! Если живых ещё!
   Она знала – ребят ищут. Ищут отчаянно, со всем напряжением сил, – сотни космических глаз, не мигая, уставились сейчас на этот клочок земли, мчатся по шоссе и просёлкам мобильные группы, работают дипломаты, разведчики, медики, Церковь и Красный Крест. Елена закрыла глаза и помотала головой. И вдруг поняла – отчётливо, до мурашек по коже, и комок подступил к горлу: действительно, нет ничего важнее! И для армии. И для страны. Это же моя страна, подумала Елена. Это же мои дети. И армия – моя тоже. А я так долго не хотела этому верить. Но это так, – и поэтому они здесь, со мной!

Москва. 25 марта, полдень

   – Вы хотите знать, с чем мы столкнулись?! Я вам с огромным удовольствием объясню!
   Передача «Вас услышат!» транслировалась в эфир тщательно отредактированной, а сейчас велась студийная запись. Впрочем, её бессменный – на протяжении многих лет – ведущий, Андрей Махалов, не обольщался: операторы и монтажёры непременно выложат на «Трубу» не попавшие в эфирную версию куски – тут и к гадалке не ходи. А будет их много, – и каких! Вот, хотя бы этот, – со Штольцем.
   Надо заметить, беспокойство охватило его задолго до начала записи, а именно – в тот самый миг, когда перед ним положили список гостей и участников. Такой многочисленной и разношёрстной компанией Махалову дирижировать прежде не доводилось: начальник одного из управлений Генштаба, заместители командующего Московским военным округом и военного комиссара столичного региона, вице-спикер Госдумы, либерал-народник Тукановский. Ну, с этим кадром всё ясно, – усмешка тронула губы ведущего, – Владимир Фуксович использует ситуацию, чтобы хорошенько попиариться, и, как только речь заходит о событиях в Республике, наотрез отказывается покидать пространство перед телекамерами и микрофонами. Так, и кто у нас тут ещё? «Жанна д'Арк русской демократии» Новгородская, военные обозреватели Гречихин, Энгельгардт и Штольц, глава администрации президента Суриков. Увидев фамилии трёх генералов, Махалов сначала решил – его разыгрывают: военком оказался Заметалиным, генштабист – Погребнёвым, а представитель МВО – Кровохлёбовым. Когда выяснилось, что фамилии – подлинные, веселиться Махалову расхотелось окончательно.
   Он всегда сам отбирал людей для шоу, советуясь с продюсером и помощниками, но сегодня этим занимался лично генеральный директор «Первого» Эрих, – Махалова лишь поставили в известность. Андрей прекрасно понимал: ему доводится участвовать в политическом событии особой важности, но почему его облекают в форму популярной развлекательной передачи, оставалось для Махалова тайной.
   – Мы столкнулись с беспримерным свидетельством отставания традиционных вооружённых сил от армии нового типа, которую представляет собой армия Короны, – лицо Штольца горело лихорадочным румянцем. – Сколько было разговоров, – дескать, эта армия – всего лишь надутая стероидами воздушно-десантная бригада, у неё нет тяжёлого оружия, она не сможет сражаться с армией, которая не собирается разбегаться, как разбежалась иракская! И посмотрите, – оказывается, десяток егерей способны за несколько минут превратить усиленный бронетехникой и авиационной поддержкой батальон в неуправляемое стадо, уничтожив командование поля боя, танки и боевые машины, захватив вертолёты и не оставив на месте сражения ни одного не только убитого, но даже раненого!
   – Ну, знаете, Георгий Николаевич, это уже нечестно, – прогудел Погребнёв. – Вы ещё скажите, будто они этот бой выиграли! Им ничего не оставалось, кроме как уносить ноги! Между прочим, армия Республики – это вам не иракская! Я лично знаком с генералом Мальцевичем. Он чрезвычайно грамотный специалист, и на посту министра обороны Республики очень эффективно занимается строительством вооружённых сил.
   – Вы только послушайте себя, – резко развернулся Штольц к генералу. – Уносить ноги! Если это поражение, – что, в таком случае, называть победой?! Это солдатикам Мальцевича пришлось уносить ноги, а охрана посольства Короны организованно отступила, да так, что эффективно выстроенные Мальцевичем вооружённые силы даже не сумели засечь ни места, ни времени перехода этим подразделением госграницы Республики!
   – О чём вы вообще говорите, Виктор Афанасьевич, – укоризненно посмотрел на Погребнёва Энгельгардт. – Бой начали не они, но они определили его ход и результат, а потом вышли из него по своему собственному плану, или планам своего командования, что в данном случае одно и то же. Вы бы лучше задались вопросом, что наша армия, если, не дай, как говорится, бог, доведётся встретиться лицом к лицу с такими солдатами, может против них выставить? У них войска вплоть до отдельного бойца обеспечены космической связью, навигацией и разведданными в реальном масштабе времени. Они фактически превратились в единый разведывательно-ударный комплекс в соответствии с концепцией «сетецентрической войны»! И это не статья в «Зарубежном военном обозрении» – это реальность, причём – непосредственно у наших границ. А у нас спутниковой связью обеспечены только высшие штабы, о ротном или взводном терминале с компьютером никто даже не слышал!
   – Все эти игрушки моментально выводятся из строя электромагнитным импульсом, – вмешался Кровохлёбов. – И тогда воевать придётся не всяким там роботам, а людям. А в этом случае я не вижу с их стороны каких-то особенных преимуществ.
   – И напрасно не видите, – отпарировал Энгельгардт. – Сказки про ЭМИ-воздействие оставьте для военрука советской школы. Может, вам это и неизвестно – так позвольте, я вас просвещу: все имеющиеся на вооружении армии Короны системы надёжно от такого воздействия экранированы. А уж при непосредственном соприкосновении подразделений ЭМИ вообще окажется для нас неизмеримо опаснее! Это они против нас применят ЭМИ, – у нас даже проводные телефоны отрубятся! А их аппаратура продолжит работать, как ни в чём не бывало. И не забывайте о скафандрах – обсуждаемый эпизод как раз доказал, что боец в таком скафандре практически неуязвим!
   – Я не вижу смысла сравнивать армию Короны с нашей, – поспешил на помощь коллеге Заметалин. – Даже если взять только мобилизационный ресурс…
   – О каком таком мобилизационном ресурсе рассуждает этот господин с лампасами, мне неведомо, – возмутилась Новгородская. – Население стран, входящих в Коронный Союз, составляет больше ста миллионов! И сравнение демографической картинки у нас и у них – тоже не в нашу пользу! Да вы только взгляните на их молодёжь – и на нашу! Вы же сами вечно жалуетесь, что здоровых призывников практически не осталось! Поезжайте хоть в Будапешт, хоть в Братиславу, и посмотрите там на юношей и девушек – у вас от зависти харя пополам треснет! Хотя, вас туда не пустят, – и правильно, между прочим!
   – Я уже не говорю о сроках развёртывания, – согласно кивнул Энгельгардт. – И я бы не советовал забывать ещё об одном, на мой взгляд, весьма важном факторе. А именно – о Легионе. Его костяк, как вам, надеюсь, известно, формировался из офицеров и сержантов армий Южноафриканского Союза и Родезии. Гениальность Вацлава Пятого в том числе как полководца налицо: он не позволил этим прекрасным специалистам разбежаться и расточиться по всяким наёмническим бандам и военным компаниям, а собрал их практически всех у себя, – сначала в Легионе, а потом и в армии Короны. На что они способны, мы все имели возможность убедиться ещё во время Балканской войны. А потом их опыт и навыки были в полной мере реализованы в ходе строительства вооружённых сил Короны. Во всяком случае, и опыт, и боевые традиции, военная школа Легиона – всё оттуда. Да, в Легионе уже в известном смысле третье поколение служит, но выучка!
   – И вы не можете не знать, сколько в Легионе наших. Между прочим, лучших из лучших, – туда и отбор по жесточайшему конкурсу, и выбирать им было, из чего, – многозначительно добавил Гречихин.
   – У нас в уголовном кодексе статья за наёмничество имеется, если не знаете, – проворчал Заметалин.
   – А вы ещё их в предатели Родины запишите, чтобы они уже совсем с удовольствием, в случае чего, принялись вам головы отрывать! – вскипела Новгородская. – Вы и в советские времена, обирая народ до нитки, не могли содержать свою армию в приличном виде, – у вас офицеры с семьями на деревьях и в землянках ютились! И теперь вы ядовитой слюной брызжете, потому что ничего подобного Вацлаву организовать не умеете, не можете и не хотите. Это Вацлав и Дракон сделали Корону родиной для всех, кто остался без своей страны, – учёных, солдат, мастеров и тружеников! Что вы тут нам про какого-то Мальцевича рассказываете?! Мальцевич, даже если он человек приличный, ничего в результате не сделает, – не с кем и не для кого. Есть у вашего Мальцевича нужные специалисты? Если да, то единицы!
   – А у Вацлава их – десятки тысяч, – подхватил Штольц. – Между прочим, облачённых в обмундирование, созданное на основе недоступных нам технологий, делающее их неуязвимыми для огня стрелкового оружия, само залечивающее раны, позволяющее перепрыгивать через стены высотой несколько метров и невидимое в инфракрасном и, как теперь выяснилось, ещё и в оптическом диапазоне. Да они скоро каждого солдата личным беспилотником оснастят, если уже не оснастили! А у нас – солдатики портянки наматывают да подворотнички стирают! Это катастрофа, неужели вы этого не видите?!
   – У нас, кроме всего прочего, есть союзнические обязательства, – хмуро отозвался Погребнёв. – Мы не можем ими манкировать.
   – Хотите выполнить союзнические обязательства перед этим идиотом?! – иронически вскинула брови Новгородская.
   – Я попросил бы вас не оскорблять действующего главу союзного государства, это неприлично, Калерия Игоревна, – умиротворяющее поднял руку Махалов. – Давайте держаться в цивилизованных рамках.
   – Разумеется, он полный кретин, – не унималась «Валькирия». – А кем ещё может быть глава, как вы его назвали, союзного государства, решивший повоевать с Короной, Ватиканом и Драконом, к тому же со всеми одновременно?! Посчитайте дивизии, господин генерал, – да если полтора миллиарда католиков хотя бы по разу харкнут ему в рожу, вашего ненаглядного «бацьку» и с водолазами не найдут! И я вам расскажу, как будет выглядеть выполнение вами этих ваших союзнических обязательств. Вы, словно голиаф с головой под облаками, будете стоять посреди поля, размахивая бронированными кулаками и реветь, вызывая Давида на бой. А Давид, сидя у себя в Праге на веранде летнего дворца, любуясь набухающими почками в саду и наслаждаясь птичьими трелями, – там уже весна началась, к вашему сведению, – пригубив охлаждённое токайское, нажмёт кнопку на клавиатуре. И стальной шарик, пущенный с невероятной скоростью из невидимой и недосягаемой космической пращи, прошибёт вас сверху вниз насквозь так, что студень, который образуется у вас в черепушке, выплеснется из вашей задницы. На этом закончится и битва, и обязательства. Так вот, – поскорей бы!
   Махалову, чтобы сдержать расползающиеся в улыбке губы, пришлось сделать над собой титаническое усилие. Ну и язык у этой чертовки, подумал он.
   – Не нужно забывать о том, что Корона – тоталитарное, в отличие от современной России, государство, – неодобрительно покосился на Новгородскую Кровохлёбов. – Сопоставлять их возможности с нашими вообще неправомерно. Они могут тратить на вооружение столько, сколько хотят, вовсе ни перед кем не отчитываясь. Это диктатура, до предела милитаризованная диктатура!
   – Вы завидуете? – осведомилась Новгородская. – Хотите поговорить об этом?
   Кровохлёбов почти непроизвольно поморщился: голос Новгородской, которую частенько называли «Валькирией», обыгрывая её имя и отчество, своими интонациями и тембром приводил генерала – да и не только его – в едва сдерживаемую ярость. Если бы у «патриотов» имелась хоть малейшая возможность объявить Новгородскую еврейкой, они бы давно так и поступили. Увы, – анкета «Валькирии» была удручающе, отвратительно чиста.
   – Обвинения в диктаторстве в адрес Короны мы слышим не первый год, – уставившись на генерала сверлящим взглядом сквозь очки с невероятным количеством диоптрий, загремела Новгородская. – Позволю себе заявить: это чушь, инсинуация и клевета! Никакой диктатуры в Короне нет, а есть по-настоящему свободный экономический строй, позволивший в кратчайшие сроки вырастить основу свободного общества – средний класс предпринимателей и собственников. И этот средний класс, находясь в условиях нарастающего давления жаждущих его уничтожить недобитых комиссаришек в траченных молью будёновках с Востока и толстомясых буржуев в лаковых цилиндрах с Запада, вручил всю полноту власти своему горячо любимому монарху. Никто не может заподозрить меня в монархических сантиментах, – но в отношении Вацлава Пятого я делаю сознательное исключение! Это не просто король – его недаром величают «Императором Вселенной»! Это Перикл, это Карл Мартелл и Александр Македонский в одном лице! Как вы смеете называть его диктатором?! Диктатура уничтожает экономическую независимость личности, – тех, кто не нуждается в порции пойла из общего корыта и в охапке соломы в общем хлеву, нельзя стричь и резать тогда, когда захочется. Загнать всех в стадо и в общий хлев – вот с чего начинает диктатура! Ничего подобного в Короне нет, ничего даже отдалённо похожего на это ни Вацлав Пятый, ни Дракон не допускают и не допустят! Поэтому обвинять Корону в диктатуре – шулерство! Вы, господин генерал – шулер, и будь я мужчиной, с удовольствием врезала бы вам по башке канделябром!
   – Господа, господа, – улыбнулся своей обворожительно-рекламной улыбкой Махалов. – Давайте всё же воздержимся от рукоприкладства, мы ведь не на ринге!
   – Я с дамами не боксирую! – скривился Кровохлёбов.
   – А со мной? – вдруг поднял голову не издавший до сих пор ни единого звука Тукановский. – А со мной побоксируешь, лампасник трёпаный?!
   – Владимир Фуксович, – озабоченно нахмурился Махалов. – Я бы попросил вас несколько…
   – Заткнись, попка! – заревел, вскакивая и потрясая стопкой каких-то бумаг, вице-спикер. – Я – первый и последний русский политический деятель, который не боится говорить народу правду, – правду, правду и ничего, кроме правды! Я вам не Ленин, который только и делал, что врал со страниц партийной печати! И я вам сейчас всю правду-матку вырежу! Эй, ты, генерал, – ну-ка, расскажи мне, и в моём лице всему народу России, – какого диаметра у тебя фуражка?!
   – При чём тут моя фуражка?! – опешил Кровохлёбов.
   – При чём?! Я тебе сейчас растолкую! – завопил и затопал ногами Тукановский. – При том, что твоя фуражка, идиот, – это единственный аэродром, который в порядке!
   – Владимир Фуксович, ей-богу, вы перехлёстываете, – попытался урезонить вице-спикера Махалов.
   – Я не собираюсь терпеть оскорблений, – поднялся Кровохлёбов.
   – Что, очко заиграло, говнокомандующий?! – продолжал бесноваться Тукановский. – Я тебе сейчас всю морду разукрашу, дебил! Ты, и твои дружки в лампасах, – расселись тут, брыли развесили – какие вы генералы?! Вы надутые жопоголовые индюки! Вы зажрались так, что не способны ни прочесть, ни понять, что докладывает вам разведка ГРУ и ФСБ! Вы знаете, что у Короны есть порошок, которым засыплют ваши танки, и те через двадцать минут превратятся в кучу оксида железа?! Вам известно, что их пластмассовые «мухи» набьются в турбины ваших могучих стратегических бомбардировщиков и штурмовиков, и те даже не смогут взлететь?! Вы понимаете, что ваши «Тополя» с разделяющимися боеголовками даже не заведутся на пусковых установках, потому что микросхемы компьютеров управления внезапно и совершенно неожиданно выйдут из строя?! Вы в курсе, что их полевые климатические установки поднимут температуру в точке огневого контакта до семидесяти пяти градусов, и все ваши хвалёные десантники попадают в обморок, а чудо-богатыри Вацлава в своих скафандрах ничего не почувствуют?! Пинские болота вы как форсировать будете – в кирзовых говнодавах по километру в день?! Армия Короны на экраноходах выйдет вам в тыл, отрежет от снабжения, порвёт коммуникации, а вам только и останется – по пояс в зловонной жиже пиявок пердежом распугивать! В тау-диапазоне видно и слышно, как вы жрёте водку и трахаете связисток в бункерах на глубине ста метров под свинцовыми и броневыми плитами! А где ваша спутниковая группировка для независимой навигации? Где, я спрашиваю?! Собственный процессор на трёхбитовой логике зарубили, а у проклятых буржуев скоммуниздить – не осилили! Где отечественная операционка?! Где родная микросхема со встроенным протоколом шифрования?! Всё просрали! Всё! В Калининграде триста тысяч подписей за присоединение к Короне собрали – это что, я вас спрашиваю?! В украинском предполье Вацлав, как у себя во дворе, распоряжается, княжество через год присоединит, и будет вам – Западная Русь, царство науки, солнце цивилизации, надежда человечества! Вы во что Россию превратили?! В лимитроф, в буферную зону между Короной и Китаем! Сдавайтесь уже, придурки лагерные, – всё проёбано, от Курил до Карпат! ЭМИ он применит, босяк! Напугал ежа голой жопой! Твоя ЭМИ – на конно-паровой тяге работает?! А заводить ты её кривым стартёром собираешься?! Что зенки пялишь, скотина, – не догнал?!
   Зал отозвался весёлым гулом. Судя по выражению лица Кровохлёбова, генерал до сей поры не задумывался о том, что в контуре управления оружием задействованы схемотехника и наборы операционных команд, разработанные отнюдь не в бывших «почтовых ящиках» Минсредмаша.
   Махалова раздирали противоречивые чувства: с одной стороны, свинский скандалище, разыгрываемый Тукановским, гарантировал передаче аудиторию даже не в миллионы, а в десятки миллионов зрителей, с другой – он не без оснований сомневался в том, что данный эпизод удастся воткнуть в эфирную версию. Ну, на «Трубе» он железно появится, злорадно подумал Махалов, делая знак службе безопасности студии быть наготове.
   Тукановский тем временем окончательно завёлся:
   – Да если даже взять и подарить вам все эти чудеса, вы их пропьёте, проебёте и поломаете! Это у Вацлава генералы пятью языками владеют, а вы ни на каком, кроме матерного, объясниться не можете! Вы неучи и кретины с одной извилиной, которую вам надавило фуражкой! Отправляйтесь рядовыми в Афган! Убирайтесь вон, не смейте позорить великую российскую армию, вырастившую Суворова и Кутузова с их чудо-богатырями! Это не вашими ли советами пользуется «бацька»-колхозан, с криком «Задавлю!» летящий на ржавом велосипеде навстречу «Звезде Смерти»?! Отвечайте! Мы, русские люди, не желаем участвовать в коллективном самоубийстве!
   – С такими средствами, как у Дракона, можно ещё и похлеще чудеса организовать! – обиженно заявил Погребнёв. – А вы в вашей Думе только и делаете, что расходы на оборону режете!
   – Оборону?! – в бешенстве завизжал Тукановский. – Ваши сраные дачки и блядей в бриллиантах вы называете обороной?! Дракон! Слыхали?! Дракон им помешал! У Дракона, понимаешь ли, денег до чёрта! Да вы сочинили его, чтобы оправдать собственный идиотизм, трусость и жадность! Ни за какие деньги невозможно купить таких солдат и офицеров, каких нам показали позавчера на бенефисе в аэропорту Республики! Их надо растить и воспитывать, вкладывать им в головы понятия чести, долга, Отечества! Их нужно учить применять чудеса! Дураки, вроде вас, с чудесами – да это хуже павианов с водородной бомбой! А вы и есть эти самые мартышки! Нету никакого Дракона, его никто ни разу не видел! А если есть, – Тукановский развернулся и чуть не воткнул палец в объектив камеры, неосторожно подъехавшей слишком близко. – Эй, Дракон, ты меня слышишь?! Если ты и вправду существуешь, если тебе удалось то, про что нам тут всякие эксперты все уши прожужжали, – я хочу посмотреть тебе в глаза и сказать: Дракон, ты гений! Я лично готов встать перед тобой на колени, – давай, приходи и сделай с нами то же самое, что ты сделал с Короной! Давай нам царя, – если не такого, как Вацлав, то хотя бы – как Иштван или Александр! Купи тут всё, что захочешь, – мы тебе подсобим! Себе только пять процентов комиссионных возьмём! Майзель, слышишь меня?! Давай, мужик, приезжай и оттарабань весь этот курятник!
   – Сдались вы ему, лентяи да пьяницы, – отодвинулась от вице-спикера Новгородская. – Умойтесь, проспитесь и перестаньте, наконец, мочиться мимо унитаза – никакой Дракон вам не понадобится!
   – Молчи, ехидна! – рявкнул Тукановский. – Не лезь в мужской разговор!
   – Уводите его, – дал отмашку охране Махалов. – Он уже совершенно неуправляем!
   Вышколенная студийная охрана ловко взяла либерал-народника в «коробочку» и повлекла к выходу, но унять разбушевавшегося Фуксовича оказалось не так-то просто. Вырвавшись с неожиданной для своего возраста и комплекции ловкостью из рук «горилл», Тукановский перемахнул через барьер и накинулся на Погребнёва, лупя его свёрнутыми в трубку бумажками, словно дубинкой:
   – Будешь ещё воровать, кондом гребучий, твою мать?! Будешь?! Вот тебе, вот, – за Родину! За Россию! За царя! За веру! Слава Вацлаву! Ура Дракону! Бог играет за Корону, болваны! Да здравствует самодержавие!
   – Снимать?! – услышал Махалов в наушнике шёпот личного оператора, на лице которого восторг мешался с брезгливостью.
   – Обязательно! – таким же шёпотом отозвался Махалов, неотрывно глядя на свалку, в которой, кроме Тукановского, Кровохлёбова и бросившегося ему на выручку Погребнёва, участвовала чуть ли не вся охрана студии.
   Наконец, вице-спикера унесли, а вслед за ним, возмущённо бурча и отряхиваясь, срывая с себя на ходу микрофоны, съёмочную площадку покинули генералы.
   – Ну, наконец-то можно будет спокойно обсудить ситуацию, без дуболомов-золотопогонников и городского сумасшедшего, – усмехнулась Новгородская.
   – Зря вы так, Калерия Игоревна, – мягко пожурил её Штольц. – Господин Тукановский не впервые озвучивает позицию Кремля столь экстравагантным образом.
   – Не думаю, что вице-спикер озвучивал чью-либо официальную позицию, кроме своей собственной, – подал голос Суриков. – Конечно, мы совершенно не заинтересованы в росте напряжённости, которая и так достигла опасной черты. Должен заметить, договор о взаимопомощи мы заключали с народом Республики, и действовать будем, исходя из интересов наших народов, а не каких-то сиюминутных порывов или просьб отдельных политиков.
   – Ещё бы вы вздумали с Драконом задираться, – издала язвительный смешок Новгородская. – Весь ваш так называемый Резервный фонд находится в банках, которые он контролирует. Только пикнете – моментально без копейки останетесь!
   Суриков не счёл нужным комментировать это заявление, но по тому, как напряглись мускулы его лица, Махалов понял, – Новгородская если не угодила в «десятку», то уж точно не промазала.
   – Господин Суриков совершенно прав, ситуация действительно весьма опасная, – подал реплику Гречихин. – Она ещё более осложняется тем, что, насколько мне известно, «бацька» вообще в настоящий момент самоустранился от управления чем бы то ни было, и отсиживается у себя в резиденции, в небезызвестных Крумкачах.
   – Что значит – «устранился»? – взвилась Новгородская. – Он может теперь сколько угодно прятаться в бункере хоть в центре Земли, но устраниться у него не получится. Создав режим единоличной власти, колхозный фюрер сам поставил себя в положение, когда он – и только он – несёт полную ответственность за всё происходящее!
   – Я полагаю, разворачивающееся вмешательство во внутренние дела Республики со стороны деловых и правительственных кругов Короны заслуживает отнюдь не одобрения, а порицания, – снова заговорил Суриков. – Именно из-за такого вмешательства события приняли столь трагический оборот.
   – Вмешательство, невмешательство, – какая разница?! Всё зависит от народа, – поправила очки Новгородская. – Если народ поднялся с колен – ничего «бацьке» уже не поможет, даже войска. С народа все начинается и всё им заканчивается.
   – Но бойня, которую устроила охрана посольства Короны – это всё-таки уже перебор, знаете ли, – Суриков по-прежнему смотрел прямо перед собой.
   – Они оборонялись, – отрезала Новгородская, – и тем самым их действия обрели легитимность! Поэтому народ им даже смерть тупо загнанных на убой солдатиков простит. Солдатики, кстати, не сами шли, их гнали, к тому же – заведомо на убой. А вот тех, кто гнал, народ не простит. И правильно. Недаром этот солдафон Шатилко – или как его там – застрелился!
   – Ну, если хватило чести и совести хотя бы на такое – уже не солдафон, – подал реплику Гречихин.
   – Конечно, при наведении порядка силовые структуры Республики проявили, на наш взгляд, чрезмерное рвение, но легитимность…
   – Давку бульдозерами и расстрел мирной демонстрации в центре Европы вы называете «рвением»?! – подпрыгнула на месте Новгородская. – Да вы спятили из-за вашей чёртовой трубы, вот что!
   – Если бы всё было так просто, Калерия Игоревна, – почти искренне вздохнул Суриков.
   – А вы не нарушайте принцип Оккама, и будет вам счастье, – наклонилась вперёд Новгородская. – Союзников надо себе правильных выбирать, а не якшаться со всякой нечистью, тогда и не придётся из сложных положений выпутываться! И будьте так любезны – проинформируйте нас, как вы собираетесь это делать!
   – Боюсь, Калерия Игоревна абсолютно права, – кивнул Гречихин, – и нам как можно скорее следует приступить к выработке механизма выхода из кризиса, в который мы оказались втянуты. Очевидно, что «бацькин» режим доживает последние дни, если не часы. На дорогах Республики, – не только на периферии, но даже в Столице! – замечены многочисленные мобильные группы на «Вепрях» – тех самых, что так популярны у наших бандитов и охранников.
   – Кстати, – как будто спохватилась Новгородская. – А почему это наши президент и правительство, словно какие-то бокассы или сомосы, передвигаются исключительно на автомобилях иностранного производства, начинённых под завязку вражеской, так сказать, электроникой?! В ельцинскую эпоху всеобщего раздрая и неразберихи это ещё можно было как-то объяснить, если не оправдать, – но сейчас-то?!
   – Ну, знаете, это уже паранойя, – вздёрнул подбородок Суриков.
   – Да как сказать, – покачал головой Гречихин. – Во всяком случае, хлещущие по этажам присутственных мест в Республике реки нечистот, фонтанирующие унитазы и постоянный запах тухлятины из вентиляционных отверстий заставляют серьёзно задуматься вовсе не о бунте машин. А превращающиеся в кирпич сотовые телефоны в руках чиновников и республиканских силовиков – это ведь никакая не магия, не так ли?
   – Браво, – хлопнула в ладоши Новгородская. – Вот так воюют с сатрапами – топят их в дерьме!
   – Учреждения не работают, дипломаты просят политического убежища, – чудовищный, апокалиптический развал, – с ноткой сожаления подтвердил Энгельгардт. – Страна просто расползается из-под пальцев «бацьки», будто гнилая дерюга!
   Махалов покосился на перегнувшуюся от смеха буквально пополам звукооператора Светочку и вздохнул.
   – Что тут удивительного, – зло рассмеялась Новгородская. – Всем столоначальникам отправили в соответствующих конвертиках просьбу по-хорошему разойтись, чтобы их кровью и калом не забрызгало. А ведь эти бацькины рабы-бюрократы ох как злопамятны! Все его пинки, зуботычины, матюги, пепельницей по морде, – всё теперь припомнят. Неужели он думал, будто они за него горой встанут или костьми лягут?! Разумеется, они его сливают при первой же возможности! За ржавый геллер сдают, – да ещё и срамно ногами в зад пихают! Честно скажу, – я по-своему даже люблю «бацьку»: он действительно хочет пройти классический путь сатрапа, от шизофренического взлёта через молчаливую ненависть к самой что ни на есть чудовищной развязке! Какой-то клон Чаушеску, ей-богу!
   – Если что и функционирует ещё в Республике, так это топливопроводы и таможенные терминалы, – задумчиво побарабанил пальцами по столу Штольц. – Ясно, это сигнал и для нас, и для Европы, – не путайтесь под ногами, и ваши интересы будут неукоснительно соблюдаться. Несомненно, этот сигнал получен в Кремле. Давайте рассуждать спокойно с позиций – ну, пусть даже давно позабытого нынче меркантилизма в стиле позднего восемнадцатого века. Очевидно, что подобная «дружба» становится аргументом в игре «на понижение», объектом торга, когда заинтересованная сторона – в данном случае Корона – просто по факту особых наших отношений с «бацькой» – получает самое настоящее естественное право требовать компенсаций – политических, разумеется. Классический принцип «скажи мне, кто твой друг», действует и в политике. Неужели до сих пор выгоды от такой «дружбы» по-прежнему превышают те преимущества, что мы могли бы получить от более прозрачных и тесных взаимоотношений с Короной? Я таких выгод вообще не вижу. Да их и не может быть. А какой смысл в «дружбе» с изгоем, если мы не можем получить от него больше, чем упускаем от партнерства с Короной? Не правда ли, пора расставить приоритеты, Владислав Петрович?
   Суриков ничего не ответил – только плечами неопределённо пожал.
   – Как вы считаете, возможен ли мирный выход из создавшегося положения? – попробовал Махалов направить дискуссию в нужное передаче русло.
   – Подними «бацька» свои заграбки в самом начале, Дракон, может, и выплюнул бы его где-нибудь в Пхеньяне, да ещё бы и пенсию ему определил за «помяркоунасць» [68 - Покладистость (искаж. бел.)]. Но теперь – не думаю, будто убийство Вишневецкой ему простят и станут с ним договариваться о мирной передаче власти, – воинственно встряхнула головой Новгородская. – Убийство дипломата такого ранга, с таким послужным списком – это вообще какое-то средневековье! Безусловно, Вацлав воспримет это как личное оскорбление, которое можно смыть только кровью. Честно сказать, я даже не представляю себе, на что способен до такой степени разъярённый «Император Вселенной». Кстати, траур по Вишневецкой объявлен не только в Короне, но и в Польше! Не исключено, что охота за «бацькой» станет любимым видом спорта в Короне, и даже в Пхеньяне ему не удастся спрятаться от жаждущих поднести обожаемому монарху сушёную голову этого болвана на блюдечке! Специалистов там по таким делам, как я понимаю, предостаточно. Или его действительно оставят на сорок секунд наедине с Квамбингой. А этот парень слов на ветер не бросает!
   – Крокодил с зубами мыши, – хмыкнул Штольц. – Как он там ещё сказал – выдерну хребет и съем твою печень? Да уж, император Намболы – колоритнейший персонаж, в этом ему не откажешь!
   – Невозможно поверить, что руководитель государства, осуществляющего в настоящий момент, вероятно, самую потрясающую после библейского Исхода гуманитарную операцию в истории человечества, позволил себе такую дикую первобытную выходку, – процедил Суриков. – Выступить с подобной речью по национальному телевидению! Оправдать это можно лишь состоянием аффекта, в котором его величество находился после неудавшегося покушения.
   – Да?! – притворно изумилась Новгородская. – По-моему, весь мир ему рукоплещет! А жёны Красницкого, Захарчука и Гончаренко, – тех самых, кого бацькины бандюки в спецназовских беретиках растворили в ванне с серной кислотой – наверняка не откажутся при этом поприсутствовать!
   – Не понимаю, как женщина может быть такой кровожадной, – воздел очи горе Суриков.
   – Потому что всё время думаете только о деньгах, – прошипела Новгородская, – потому что у вас не осталось ни совести, ни чести, и человеческих чувств вы испытывать не можете! Предложите выкуп за своего сероусого корефана, – увидите, как ваши вонючие пиастры запихают вам в глотку! Вы доигрались, господа, – «Валькирия» выбросила руку в сторону Сурикова. – По-настоящему доигрались. Вы думали, продавая через «бацьку» отсыревшие ракеты от «Катюш» ворам и разбойникам в арафатках, вы сумеете спрятаться с деньгами?! Ну, так вы убедились: не вышло! Что вы собираетесь делать теперь – вот что мне интересно!
   – С удовольствием развею туман вокруг этого вопроса, Калерия Игоревна, – кивнул Суриков. – Вы, вероятно, в курсе, – целый ряд наших решений, особенно в экономической области, стал неприятным сюрпризом для, как его тут не без иронии называют, «батьки». Например, поставки нефти сверх необходимых потребностям Республики объёмов будут теперь облагаться стопроцентным налогом. Сотрудники Федеральной Службы безопасности провели ряд специальных мероприятий, отследили и нейтрализовали лоббистов союзника, – последнее слово Суриков произнёс, отчётливо поморщившись. – Активисты и организаторы движения «За Батьку!» официально уведомлены о том, что их деятельность частично подпадает под статью двести восьмидесятую уголовного кодекса России – призывы к насильственному свержению конституционного строя, поскольку ненасильственным способом добиться выполнения программы движения не представляется возможным. Предприняты и другие шаги, распространяться о которых я в формате передачи не считаю возможным, опять же по соображениям государственной безопасности. Надеюсь, всё перечисленное будет правильно и своевременно интерпретировано теми, кто принимает решения. Необратимые, прошу заметить, решения, господа.
   – Это всё даже не полумеры, а какая-то смехотворная – ввиду разворачивающегося противостояния – мышиная возня, – всплеснула руками Новгородская. – Не понимаю, какие могут быть у руководства России сантименты к этому огородному пугалу!
   – Почему же обязательно сантименты? – пожал плечами Суриков. – Нам без конца пеняют, дескать, он – наша креатура, наш ставленник, чуть ли не агент на зарплате! Это же чепуха, и любой здравомыслящий человек это понимает. Я даже доказательств никаких приводить не намерен – невозможно без конца опровергать всякие глупости и гнусности, в которых нас постоянно обвиняют. Нам приходится работать с тем руководством Республики, которое имеется, – а с кем, спрашивается, ещё? Даже странно слышать, так сказать, альтернативные варианты. Не с митингующими же на площади нам вести переговоры и заключать государственные соглашения?! Что имеем, с тем и работаем, знаете ли!
   – Я его слепила из того, что было, а потом – что было, то и полюбила! – продекламировала Новгородская своим неповторимым голосом. – Так у вас получается?
   – Если уж говорить о сантиментах, – проигнорировал её подначку Суриков, – то сантименты у нас к народу Республики. Братскому, между прочим, народу. Как бы нас не делили и не растаскивали – границы, случается, проходят совсем не там, где их рисуют в угоду политической конъюнктуре.
   – Вот именно, – плотоядно потёрла руки Новгородская. – Могу, как историк, по секрету сообщить вам, Владислав Петрович, – границы Великого Княжества Литовского, которым собирается порулить Вацлав Пятый, и уже, по его собственному любимому выражению, не «если», а «когда», пролегали недалеко от Твери, и московские князья у него в вассалах хаживали! И княжество это звалось – русское, литовское и жемойтское, – русское, прошу обратить на это самое пристальное внимание! Вам, может быть, в школе не рассказывали, – но конституция у княжества имелась ещё за сто лет до того, как царь Иванушка Васильевич ноженьками топотать изволили, – мол, я в своих холопях волен. На русском языке, прошу заметить, конституция! И как бы смоляне да тверичи не вспомнили, что в княжестве они в своих городах по Магдебургскому праву жили и во Флоренцию беспошлинно торговать ездили!
   – Если ваше ненаглядное княжество было таким идеальным – отчего ж оно сгинуло без следа? – удивился Суриков.
   – А вы бы поинтересовались – как вам самим без следа не сгинуть!
   – Я полагаю, моё присутствие здесь сделалось совершенно излишним, – Суриков медленно повернул голову в сторону Махалова, и тот непроизвольно поёжился. – Кажется, позиции сторон более чем ясны.
   – Вы элементарно боитесь, – насмешливо прищурилась Новгородская. – Корона – воплощение вашего ужаса перед вызовами грядущего, ответить на которые вы не хотите и не способны! Вооружённые её технологиями люди меньше, чем за год, без единого выстрела практически свернули шею «бацьке», а её спецназ, высадившись в Столице, всего лишь поставит свинцовую точку во всей этой истории. И если на несчастную Республику Дракону потребовался год, то с вами он, учитывая полученный опыт, справится ещё быстрее! Неужели вы думаете, будто он остановится в Республике?! Может быть, впервые в жизни я согласна с господином Тукановским. Только по-настоящему предприимчивый, деловой человек, свободный и полный идей, каким, без всякого сомнения, является «Дракон» Майзель, мог не только взяться за осуществление подобного проекта, но и довести его до воплощения. Только пример настоящей свободы может привести к свободе других! Не удивлюсь, узнав, что и за происходящим сейчас в Намболе стоят руководимые им деловые структуры, – да, по-моему, в этом уже никто не сомневается! И с этой мощью, с этой силой света вы собираетесь воевать, против неё интригуете и копошитесь?! Если да – вы ещё менее вменяемы и адекватны, нежели Тукановский со своим перформансом!
   Если не по форме, то по существу, подумал Махалов, боюсь, Валькирия чертовски права. И утопить «бацьку» в его собственном гуано, – нет, как хотите, а в этом есть что-то от божьей кары!
   – Благодарю вас за приглашение на передачу, Андрей, – Суриков встал и снял обруч с микрофоном. – К сожалению, вынужден откланяться, – я ведь даже не публичный политик, а чиновник, и мне пора вернуться к исполнению моих непосредственных обязанностей. Было любопытно. Всего хорошего, господа!
   – Надеюсь, ваш диктофон исправен, Владислав Петрович, – ядовито улыбнулась «Валькирия», – и президент услышит всё в деталях, до последнего словечка. Хотелось бы, чтобы вы поняли – свобода, даже такая половинчатая, как у нас, чревата последствиями не только для политиков, но и для чиновников, злоупотребляющих доверием и терпением народа!
   – Всё это замечательно, пафосно и необычайно благородно, госпожа Новгородская, – уже стоящий в дверях Суриков вдруг повернулся. – И всё же я советовал бы вам задаться двумя – пока только двумя – вопросами: кто так неистово жаждет столкнуть нас и Корону лбами где-нибудь на берегах Березины? Кто – и зачем? Да, у меня пока нет на них ответов. Нет их и у президента. Но мы уже задали их себе, а вам, судя по выражению вашего лица, это пока только предстоит. Искренне желаю вам не только озадачиться указанными вопросами, но и поисками ответов на них. Я же, с вашего позволения, займусь тем же самым. Желаю здравствовать, – Суриков пригладил рукой волосы – жест, напоминающий надевание несуществующей шляпы, и скрылся за дверью.
   Посмотрев вслед Сурикову, Махалов перевёл недоумевающе-встревоженный взгляд на Новгородскую. И, кажется, впервые увидел на лице «Валькирии» нечто вроде замешательства.

Столица Республики. 25 марта, 22:06

   Елена села на скамейку под «грибком» во дворе, достала телефон и набрала номер. Мужской голос – с опаской – ответил после пятого или шестого гудка:
   – Алло?
   – Привет, Платон, – улыбнулась Елена. – Такая ночь. Не хочешь выйти и поболтать со мной?
   Они встретились с Янковичем в Варшаве, в самом начале девяностых, на Форуме свободной прессы. И провели за беседой едва ли не всю ночь. Платон был очарован, а Елене хотелось выговориться. Ей всегда было скучновато с ровесниками, её тянуло к людям – и к мужчинам – постарше, к тому поколению, что застало весну. Платон умел слушать. При этом он, правда, довольно откровенно пытался её напоить. Не нужно, Платон, сказала ему Елена, если нам суждено оказаться в одной постели, мы окажемся в ней, и спиртное тут ни при чём. У неё как раз закончились отношения с Горалеком, она только что похоронила родителей, и ей было во всех смыслах не до развлечений. Он понял. Он многое понимал, Платон Янкович, тогда ещё, в общем-то, молодой, полный идей, желания сдвинуть что-то, немного смешной со своей трубкой и запорожскими усами, – редактор самой тиражной газеты страны, едва выползшей из-под обломков «горбостройки» и растерянно озиравшейся вокруг. Они так и не оказались в одной постели. Ни тогда, ни после, хотя держали друг друга в поле зрения и даже несколько раз виделись. Но чувство контакта, чувство, что их души где-то соприкоснулись, осталось. Может быть, в другой жизни, сказал тогда Янкович, прощаясь. Может быть, улыбнулась Елена и поцеловала его в щёку, едва коснувшись губами.
   – Здравствуй, Елена, – хрипло сказал Янкович и кашлянул, – раз, другой. – Ты?!
   – Я. Как славно, – ты меня узнал.
   – Ты знаешь, где моя квартира? Поднимайся.
   – Нет, Платон. У тебя дома люди и уши. Выходи, мне нужно поговорить с тобой.
   Он вышел на улицу, завертел головой. Елена достала маленький ксеноновый фонарик со световодом, включила его и помахала им в воздухе. Свет был таким ярким, – Янкович поёжился. И, помедлив, шагнул под «грибок». Елена поднялась ему навстречу:
   – Ну, здравствуй, Платон.
   Он изменился. И не в лучшую сторону: усы сделались совсем седыми, едва заметное когда-то брюшко выросло едва ли не втрое. Он обрюзг, появился второй подбородок, одышка. Он был лет на пятнадцать старше, – ровесник Вацлава, подумала Елена, а какой жуткий контраст, – как будто он старик. У неё сжалось сердце.
   – Здравствуй, Елена, – тихо проговорил Янкович. – Глазам своим не верю. Это и в самом деле ты?!
   – Я, Платон. Садись.
   – У нас не говорят «садись», – усмехнулся Янкович. – Плохая примета, к посадке. Говорят, – присаживайся.
   Он опустился на скамью рядом с ней, достал из кармана домашней куртки довольно увесистую фляжку и отхлебнул прямо из горлышка. Ну, конечно, это же Платон – ни шагу без бутылки, отметила про себя Елена.
   Он посмотрел на неё и улыбнулся, – морщинки собрались у висков, усы встопорщились трогательно-комично:
   – Я не люблю встречаться с женщинами, которых давно не видел. Всегда опасаюсь разочарования. Но ты – ты стала ещё красивее.
   – Спасибо, Платон. На самом деле слишком темно, чтобы ты мог разглядеть что-нибудь существенное.
   – Ты светишься, – вздохнул Янкович. – Это правда?
   – О чём это ты?
   – О тебе. И о нём.
   – Да. Правда.
   – Как же он тебя отпустил?!
   – Я не спросила, Платон. И я не одна, – как ты можешь догадаться, мне помогают.
   – Понятно, – он снова вздохнул. – Что же будет, Елена?
   – Не знаю, Платон. Пока не знаю. Расскажи мне, что знаешь ты.
   Его считали предателем, – и напрасно. Елена знала: это не так. Он любил свою газету, любил своих людей, любил своё умение жить красиво и интересно, любил тусовку, пьянящий воздух богемы, иногда похожий на настоящий творческий дух. Просто он устал. Устал воевать, ему хотелось стабильности и лёгкой, весёлой, свободной жизни, хотелось прикасаться к власти, – не властвовать, а именно прикасаться, быть причастным, посвящённым, и оставаться при этом ни в чём не виноватым. Но так не бывает, подумала Елена. К сожалению, так не бывает. Подлая власть втягивает людей в свою воронку, заставляет их подличать и предавать, сначала меленько, по чуть-чуть, потом всё больше. Всё размашистее. Всё безнадёжнее. Всё безвыходнее.
   – Я не могу ничего рассказать.
   – Можешь, Платон. Если знаешь, то можешь. Я – твой шанс.
   – Шанс?
   – Да. Остаться человеком. Одним из нас. Перестать жечь свою душу. Расскажи мне, Платон.
   – Хорошо, – он опять поёжился, кивнул, отхлебнул ещё раз из фляжки и протянул её Елене: – Согрейся.
   – Мне не холодно.
   – Ты легко одета.
   – Спасибо, Платон. Мне не может быть холодно. Я в порядке.
   – А-а… Эта штука. «Чешуя», да? А почему ты в очках? Или это тоже – не совсем очки?
   – Не совсем.
   – Слышали мы про ваши чудеса. Слышать-то – слышали, да пока сам не увидишь, – разве поймёшь?! Почему же вы нас не размазали до сих пор? Так, кажется, любит выражаться Дракон? Размажем? Ну, да нам не привыкать. По нашей земле вечно носятся груды огня и железа, сметая всё на своём пути. То с запада на восток, то с востока на запад. Не те, так эти, – один чёрт, размажут.
   – А какой с вас прок, Платон, – с размазанных? Только живые на что-нибудь годятся. От растоптанных – неважно, кем или чем – никакого ведь толку. Не хочешь это прекратить?
   – Да что я могу?!
   – Поверить в себя, Платон. Всего лишь.
   Янкович молчал, пока не выкурил сигарету до самого фильтра. Елена не торопила его. И, лишь наступив на окурок подошвой, Платон посмотрел на Елену:
   – Что ты хочешь знать?
   – Где наши дети?
   – Этого я не знаю. Никто, кроме «бацьки», не знает. Это целиком его собственная операция. Он понял, что Садыков играет в какую-то свою игру, и решил прикрыться вот так. Ох, – Янкович поморщился. – Извини. Ты вообще-то знаешь, кто такой Садыков?
   – Меня тошнит, не переставая, Платон. Думаю, это от того, что я знаю и о чём едва догадываюсь. Конечно. Если я чего-то не знаю, мне есть, кого расспросить. А ты откуда знаешь, что именно «сам» занимается этим?
   – Он же болен, Елена. У него недержание речи, – он похож на фюрера перед крахом. По-моему, он вообще обезумел от ужаса. Честное слово, Елена, – на него страшно и больно смотреть. У него ничего не осталось, – ну, почти ничего.
   – Беда, – нахмурилась Елена. – Величество меня предупреждал, но, всё равно – очень плохо. И что, по-твоему, замышляет Садыков? Что у него за игра?
   – Боюсь, ты мне не поверишь, Елена, – испытующе посмотрел на неё Платон. – Я не обижусь, – в такое и правда поверить немыслимо. Я ни с кем не могу поделиться этими сведениями. Мне никто не поверит. Только если ты, – по старой, что называется, дружбе. Ну, и, ясное дело, – как только я открою рот, я – труп.
   – Ты меня пугаешь, Платон, – Елена чуть отстранилась. – Что с тобой?
   – Ты думаешь, отчего я не просыхаю уже неделю? – кривясь и усмехаясь, спросил Янкович. – С тех пор, как я узнал, я всё время – всё время! – пью. А что делать?! Ничего уже сделать нельзя.
   – Да прекрати же ты ныть! – рассвирепела Елена. – Быстро говори, что знаешь!
   – Ты не успеешь, – затряс головой Янкович. – Пока такая информация пройдёт от тебя по цепи, пока начнут устанавливать, проверять, – они это засекут, и – конец! У них везде свои люди, Елена. Везде! А «бацьке» – ему и так кранты. Когда Садыков даст отмашку, всем станет быстро и решительно не до «бацьки». Его свои же гориллы прихлопнут, чтоб не возиться. Вот так.
   – Ну, во-первых, ты неправильно представляешь себе нашу систему. У нас нет никакой бюрократии, никаких «цепей», по которым что-то будет «идти» часами или днями. Я прямо сейчас свяжусь с Вацлавом. Могу вообще передать тебе трубку, если захочешь.
   – Ты шутишь, – отпрянул Янкович. – Надо же, – Вацлав! Ты можешь отсюда позвонить… самому кайзеру?! Не боясь ни прослушки, ничего?!
   – Не называй его кайзером, – усмехнулась Елена. – Он этого не любит, – обижается, как ребёнок. Конечно, могу. Я для этого здесь, неужели не ясно?!
   – Вот это да, – прошептал Янкович. – Получается, у меня есть кое-какие шансы? У нас, то есть, – есть?
   – Звонить?
   Янкович опять достал фляжку и сделал несколько глотков.
   – Платон, – Елена сердито ткнула его локтём в мягкий бок. – Не смей напиваться! Ты нужен мне трезвым!
   – Да не напьюсь я, не бойся, – хмыкнул Янкович. – Я тренированный и тяжёлый. Это ты ничего не весишь, – он посмотрел на Елену. – Вот я и пригодился тебе. Через столько лет.
   – Разве что-то было?
   – Конечно, – Янкович кивнул, оставаясь серьёзным. – Не было ничего, и было что-то. Разве я согласился бы, если бы ничего не было?
   – А ты согласился?
   – Звони давай, – одними губами произнёс Янкович. – Я… попробую объяснить.

Пражский Град, 25 марта. 21:49

   Когда Янкович заговорил, – тихо, сбивчиво, задыхаясь, – Вацлав включил громкую связь на пульте.
   По мере того, как прояснялась под говорок Платона смутная доселе картина, становилось всё чётче ощущение стремительно раскручивающегося маховика. В кабинете сделалось тесно от офицеров, ставящих пометки в оперативных картах своих планшетов, и ровный гул отдаваемых вполголоса через прячущиеся в ушах гарнитуры приказов раскачивал воздух, как ветер перед тяжёлой июльской грозой.
   Платон закончил свой монолог. Вацлав кивнул:
   – Благодарю вас, Платон Северинович. Ваши сведения представляют для нас исключительную важность. Думаю, вы и сами отдаёте себе в этом отчёт. Передайте, пожалуйста, трубку пани Елене.
   Майзель бросил на Вацлава короткий взгляд, продолжая инструктировать Богушека и руководителей отделов.
   – Ты как там, пёрышко?
   В голосе короля звучали тревога и неподдельная нежность, и Елена едва не разревелась в голос.
   – Держусь, величество, – прошептала она в ответ. – Величество, мы успеем?!
   – Конечно, успеем, пёрышко, – бодро заверил её Вацлав. – Ты же знаешь – мы всегда успеваем.
   – Почти всегда, – возразила Елена. – Знаю, знаю. Есть прекратить нытьё, ваше величество.
   – Вот и умница. Что собираешься делать?
   – Имеются кое-какие планы. Сейчас закончу тут с Платоном и снова перезвоню.
   – Ты даже не представляешь, что ты сейчас сделала, пёрышко. Я твой должник.
   – С тебя пять крон и пять геллеров, величество. Возьми у Марины, у неё всегда в кошельке звенит немного мелочи.
   – Что?!
   – Ах, да, – ты, вероятно, не слышал этот бородатый анекдот про сантехника? Пять геллеров за гаечку – и пять крон за то, что я знаю, где крутить.
   – Замётано, – улыбнулся Вацлав. – Эй, пёрышко. Береги себя, ладно? Мы тут все молимся за тебя. И на тебя, разумеется.
   – Попробую, величество. Честное-прелестное.
   – Ёлка, – Майзель посмотрел на Вацлава. Тот прищурился – метнулись желваки по щекам.
   У вас даже мимика, как у братьев, сказала однажды Елена. Беленького и чёрненького. И засмеялась. Он чуть не застонал сейчас от этого воспоминания.
   – Что?
   – Ты как?
   – Ужасно. Но это потом, Драконище. Потом. Когда я вернусь.
   – Смотри, – ты обещала!
   Мелодия орлоя известила о прекращении связи. Майзель сжал кулаки и зажмурился. Вацлав подошёл к нему, дотронулся до плеча, – и тут же отдёрнул руку: Майзель был весь, словно натянутая струна.
   – Слав, – хрипло проговорил Майзель. – Слав, если с ней…
   – Молчи. Не кличь беду, Дракон, – Вацлав крепко взял Майзеля за плечо, сжал, сильно встряхнул. – Мы их вытащим. Клянусь моими детьми. Мы их достанем оттуда. Мы всё успеем. Не смей распускаться, Дракон!

Столица Республики. 25 марта, 22:53

   Елена с состраданием посмотрела на Янковича: Платон походил сейчас на воздушный шарик, завалившийся за диван в самый разгар фестиваля и пролежавший там пару недель. Её и саму трясло, – после того, что она услышала. И наверняка это ещё не всё! Елена прикоснулась к модулю переговорного устройства:
   – Ротмистр? Слышите меня?
   – Так точно, – немедленно отозвался Дольны. – Жду приказаний, пани Елена.
   – Вы мне нужны прямо здесь.
   – Шесть секунд, пани Елена.
   Ротмистр появился действительно ровно через шесть секунд, – Елена даже представить себе не могла, как у военных такое получается: хронометры в них встроены, что ли?!
   Дольны окинул взглядом трясущегося Платона и козырнул:
   – Пани Елена.
   – Сейчас мы с паном Янковичем сделаем ещё пару звонков, а потом вы переправите его вместе с семьёй в Прагу. Немедленно. Вызовите дополнительные силы, – в общем, организуйте эвакуацию.
   – Есть организовать, – рука унтер-офицера снова взлетела к поднятому забралу шлема. – Разрешите выполнять?
   Елена кивнула в ответ – козырять ей показалось ужасно глупым. Она даже улыбнулась.
   – Платон, – Елена потрясла Янковича за рыхлое, как студень, плечо. – Платон, очнись.
   – А?! – вскинулся Янкович и, как будто спохватившись, тотчас полез за флягой.
   Елена выхватила у него ёмкость со спиртным и швырнула в кусты:
   – Ну, всё! Хватит! Слушай меня, Платон!
   – Господи, тише, Елена, – взмолился, озираясь, Янкович. – Это твой солдат был, что ли?!
   – Нет, это являлся к тебе ангел небесный, Платон. Я не шучу.
   – Не понимаю, – Янкович затряс головой, словно ужаленная слепнем лошадь. – Я не…
   – Платон, – прошипела Елена, – успокойся. Сейчас ты сделаешь ещё один звонок и пойдёшь собирать свою семью в дорогу. Очень тихо и быстро. Не отключай телефоны, это может их насторожить. Понял меня или врезать тебе по физиономии?
   – Давай, врежь, – согласился Янкович. – Зачем я вам нужен, Елена? Какой с меня толк? Я размазан.
   – Мы все нужны друг другу, – Елена дотронулась до его руки. – Мы же люди, Платон!
   – Думаешь, они успеют? – с надеждой спросил Янкович. Со своими усищами он походил на усталого, беспомощного тюленя – тюленя с глазами побитой собаки. – Елена! Пожалуйста, скажи мне, что вы успеете!
   – Мы непременно успеем, Платон, – самым решительным тоном, на который оказалась способна, заявила Елена. – А теперь – набирай!
   – Кого?!
   – «Бацьку».
   – Да ты рехнулась, – Янкович рухнул обратно на скамейку и выставил ладони перед собой, защищаясь. – Ты спятила! Что я ему скажу?!
   – Скажешь – с ним хочет встретиться его последняя надежда выйти из этой передряги живым. Личный посланник Дракона.
   – Вот прямо так и сказать?! – разглядывая Елену, как будто та сама превратилась в Дракона, переспросил Янкович. – Нет, ты спятила. Я не могу. Это самоубийство.
   – Можешь, Платон, – Елена присела перед ним на корточки. – Платоша. Я очень тебя прошу. Очень-очень. Не бойся. Когда я войду к нему, ты будешь уже далеко. А я смогу его уговорить. Охмурить, если потребуется. Мне есть, ради кого – и ради чего – рисковать. Ну?!
   – И ты сможешь?! – Янкович смотрел на Елену с благоговейным ужасом. – Он же никому не верит. И тебе не поверит. Он тебя убьёт!
   – Меня невозможно убить, Платон, – снисходительно улыбнулась Елена. – И я могу то, что больше никому не под силу. Как и Дракон. А я – его женщина, и мы с ним оба об этом знаем. Даже лучше, чем нам обоим, наверное, хочется. А «бацьку» вашего я не боюсь, Платон, – ласково, как ребёнку, улыбнулась Елена.
   – Почему?! – прошептал Янкович.
   – Думаешь, я храбрая? – снова улыбнулась, теперь – печально, Елена. – Нет, Платоша, – я ужасная трясогузка. Но я знаю, с кем имею дело. Я умная, Платон. Это женщине, в общем, нередко мешает, – но мне сослужило хорошую службу. И поможет сейчас. Игрой природы вашему «бацьке» дано обострённое восприятие, весь комплекс звериного чутья и жизненной интуиции. У таких людей поступившие извне сигналы пробуждают сильные внутренние ощущения, и, запуская подсознание, позволяют им предпринимать действия, способствующие выживанию, в том числе политическому. Выживанию – любой ценой. Они обладают, как правило, отменным физическим здоровьем и прекрасными рефлексами. Такие, как ваш «бацька», – вампиры, высасывающие жизненную силу не только из отдельных людей. Из целого народа, из целой страны! Но их слабое место – необучаемость. У них уже есть мощная жизненная сила, столько раз их выручавшая, – всё ясно и понятно, не так ли? Не так, – Елена поправила выбившиеся из-под резинки волосы. – Ни ему, ни ему подобным нечего противопоставить преимуществам интеллектуалов. Наш мозг, наши органы чувств, реакция, интуиция и боевые навыки способны развиваться, многократно превосходя всех выживальщиков, столь же хитрых, сколь и тупых. Им отпущено от природы – но до известного предела. Дальше для них пути нет. Они все – уже в прошлом, Платон. А будущее – это мы. Я тоже – одна из наших. И знаешь, кто помог нам стать такими? Если бы не Дракон, разодравший небо над нашими головами и швырнувший нас в космос, – мы бы сейчас следовали примеру трусов и болтунов, рисующих планы умиротворения и приручения вашего «бацьки». Но мы – уже не такие. И если он хочет выжить – ему придётся не только выслушать, но и сделать, как я скажу.
   – Ты сумасшедшая, – Янкович сжал ладонями лицо и содрогнулся. – А Садыков?
   – Есть, кому заняться этой проблемой, Платон. Ну же, Платоша, – давай! На счету – каждая секунда!
   Елена, раскрыв, протянула ему телефон. Платон взял его – осторожно, как бомбу, все ещё не слишком уверенно набрал номер. Но, когда услышал ответ, преобразился, и совсем другим голосом – голосом закадычного друга всех властей и диктаторов сразу – веско, по-барски бросил:
   – Янкович. Давай мне батьку. Не рассуждать, – выполнять, твою мать!

Крумкачи, 26 марта. 00:04

   В сопровождении невнятного типа – «сотрудника личной охраны главы Республики» – Елена вошла в здание, служившее шлюзом перед бункером. Они прошли по узкому коридору и оказались в помещении, напоминавшем пост досмотра в аэропорту: конвейер с рентгеновской установкой, две арки стационарного металлоискателя, столик с сидящим за ним охранником в штатском и лежащий на столике переносной прибор. Техника была новой и, вероятно, весьма дорогой, но выглядела при этом отчего-то необъяснимо убого, – по-сиротски, подумала Елена.
   Сопровождавший Елену молча прошел сквозь арки, не обращая внимания на тревожно запульсировавший маячок наверху. Заняв позицию у дверей лифта, он прислонился спиной к стене, глубоко засунул руки в карманы и лениво задви́гал нижней челюстью. Козёл, подумала Елена. Телохранители со жвачкой в зубах – это отдавало такой дешёвой опереттой, что Елена с трудом удержалась от смешка.
   Два новых охранника нарисовались рядом с первым. Тот, что сидел за столиком, – белобрысый, с красной, словно натёртой чесноком кожей лица, – мухомор какой-то, подумала Елена, – посмотрев на незваную гостью, проговорил – как проскрежетал:
   – Выкладывайте всё из карманов, мадамочка. И телефончик ваш суперкрутой не забудьте.
   Поколебавшись, Елена выложила телефон. Охранник повертел его в руках и, воровато покосившись на Елену, отложил аппарат как-то чуть в сторону. Елену опять разобрало – отчасти, конечно же, нервное – веселье:
   – Вряд ли вам удастся позвонить своей тёще, офицер.
   – Да? Это почему же? – неприятно усмехнулся тот, сально обмусоливая Елену взглядом.
   – Аппарат действует только с моей биометрией. И для звонка с него вам придётся стать мной. Вам не кажется, – это будет довольно затруднительно?
   – Ну, – охранник смотрел на Елену теперь безо всякой улыбки. – Да. А если мы вам пальчик отрежем, мадамочка?
   Ах ты, дешёвка, сатанея от ярости, подумала Елена. Это у тебя вся биометрия – в пальце. В двадцать первом. Том, что без ногтя.
   – Лучше отрежьте себе яйца, офицер, – глядя на охранника бездонными от бешенства глазами, оскалила зубы Елена. – Всё равно они вам больше никогда не пригодятся.
   – Наделали себе всяких жидовских игрушек, – пробурчал «мухомор», вроде как в пустоту. – Ходят тут, командуют. Хамят. Посланники, нахер.
   В глазах его тяжело плескалась ненависть, густо сочащаяся завистью и страхом, – Елена поморщилась, как будто от сортирной вони.
   – Хватит, – буркнул тот, что подпирал стенку. – Давай, пускай её, хозяин ждёт.
   Чесночно-белёсый лениво поднялся, сгрёб со столика рамку сканера, вразвалочку подошёл к Елене:
   – Ручки подымаем, мадамочка.
   – Не вздумайте прикасаться ко мне. Шею сверну, – прошипела Елена.
   Тот отшатнулся и обиженно посмотрел на держащего стену плечом коллегу:
   – Коляныч!
   – Госпожа Томанова, вам никто не собирается наносить вред. Наш сотрудник только проверит у вас на предмет наличия оружия.
   – А по-человечески вы говорить разучились? – усмехнулась Елена. – Наносить вред, предмет наличия… Какое оружие?! Вы обалдели?!
   – Служба, госпожа Томанова.
   – Ах, разумеется, – фыркнула Елена. – Проверяйте, но без рук. Иначе пожалеете.
   «Мухомор» обвёл её сканером, – раз, другой. Третий. Металлоискатель даже не вякнул. Елена знала, – «чешуя» глушит частоту, на которой работают приборы контроля. Судя по всему, охранники даже не подозревали об этом. Я сама сейчас – оружие, подумала Елена. А вы даже представить себе такого не в состоянии!
   – Порядочек, – проворчал белёсый. – Чё вопила-то, спрашивается?!
   Взгляд, которым смерила его Елена, отбил у «мухомора» охоту пререкаться дальше, и он ретировался, загородившись спасительным столиком. Охранник у лифта отступил в сторону, пропуская Елену к дверям кабины.
   Они спустились в подземную часть, прошли по коридору, миновали – уже без досмотра – ещё два поста охраны (ну, и для чего они тут тогда, подумала Елена, – для мебели, что ли?), приёмную, – и вошли в кабинет.
   «Бацька» восседал в торце Т-образного стола, и по обе стороны его истуканами возвышались бессловесные болваны – вид у них, по крайней мере, был именно такой – в краповых беретах с автоматами. Зелёно-бурый болотный камуфляж «бацьки» (совершенно неуместный в городе и тем более в бункере) украшали широченные погоны, на которых яркими пятнами светились гербы Республики и огромные золотые звёзды, превращавшие маскировочные свойства наряда в полнейшую фикцию. В этом прикиде «бацька» безупречно соответствовал своей репутации вечного двоечника, по странной прихоти устроителя насквозь жульнической лотереи посаженного порулить десятимиллионной страной. Абсурдную форму венчало кепи с какой-то невнятной кокардой. Ну, хоть пейзанского зачёса на лысину не видно – и на том спасибо, подумала Елена. Господи, сделай так, чтобы меня не стошнило, мысленно взмолилась она.
   Нелепее выглядел, пожалуй, лишь президент-прокуратор (так он сам себя называл) одной маленькой, но гордой южноазиатской державы, куда Елену занесло на заре её журналистской карьеры. И страна, и люди оказались, как нарочно, удивительно милыми, тёплыми и солнечными, словно небо над горными склонами этой самой страны. А президент-прокуратор, предвкушая мировую известность и поток инвестиций, живописал Елене свой тяжкий труд на благо родины, помогая себе руками, ногами и всеми прочими частями тела, при этом раздевая гостью глазами и поминутно облизываясь. В очерке для «Курьера» Елена сладострастно разорвала это ходячее недоразумение в клочья, как Тузик – тряпку, острыми, молодыми зубами. Прошло много лет, и однажды в редакцию явилась целая делегация парней и девушек с весёлыми, чуточку раскосыми, глазами. Улыбаясь и кланяясь, они по очереди протягивали Елене аккуратно вырезанные пожелтевшие страницы того самого номера «Курьера» вместе с тоненькими тетрадками, исписанными круглым, ровным ученическим почерком – переводом. И Елена с удовольствием, размашисто ставила на обложках тетрадей автограф. Правда, тогда ей было смешно. А сейчас – смеяться совсем не хотелось.
   Не дожидаясь приглашения, Елена расстегнула плащ, – мелькнула аспидная чернота «чешуи», не позволяющая разглядеть ни складок, ни стыков скафандра, – и, отодвинув тяжеленный стул, села.
   «Бацька» молчал, рассматривая Елену так жадно, словно хотел увидеть нечто, известное ему одному. У него был давящий, неприятный взгляд недоброго и загнанного в угол человека.
   Елена тоже не произносила ни звука. Ладно, давай поиграем в молчанку, мысленно усмехнулась она. Надолго ли тебя хватит?
   Елена просчитала верно – сначала нервы сдали у «бацьки»:
   – Я хотел бы увидеть ваши полномочия, Елена.
   Тембр голоса «бацьки» звучал неприятно – казалось, он вот-вот сорвётся в истерический визг.
   – Пани Елена, – резко поправила она «бацьку». – Или Елена Матвеевна. Так звучит по-русски мое отчество. И вы здравствуйте, Александр, – Елена помолчала, давая ему почувствовать паузу. – Гордеевич. Если вам больше по душе совершенный официоз, можете обращаться ко мне – «госпожа Томанова».
   – Ну, встреча у нас в некотором роде неформальная, – «бацька» стрельнул глазами куда-то вбок и снова уставился на гостью. – Я всяких таких официальных прозвищ не люблю, – «ваше превосходительство», и прочее. Однако на полномочия ваши, дорогая пани Елена, – Елена Матвеевна, – я всё-таки желал бы взглянуть.
   – А разве вы не получили никаких сообщений из Праги? – демонстративно удивилась Елена.
   – Мы получили, – снова отвёл взгляд «бацька», – но это не совсем, так сказать, документ.
   – Что ж, – улыбнулась одной из своих светских улыбок Елена. – В таком случае, вот. Держите.
   Она сунула руку в карман – и «бацька», и его орангутанги предсказуемо напряглись, – и медленно достала маленький, размером с виноградину, предмет, похожий на плотно смятый бумажный шарик. Подержав его в кулаке и сосчитав до десяти, – «бацька» уже тяжело опирался ладонями в стол, собираясь подняться, – Елена бросила шарик. Он упал на полированную поверхность прямо перед носом у «бацьки».
   Наклонив голову набок, Елена с любопытством следила за реакцией «бацьки» и его «краповых беретов», – вытаращенные буркалы, отвисшие челюсти. Вот вам мои полномочия, злорадно подумала Елена.
   Шарик с благородным шуршанием развернулся, превратившись в огромный, размером с альбомный лист, отливающий золотом, идеально гладкий бланк из специального пластика с тем самым королевским указом, – выпуклые буквы сургучного цвета, королевская печать и собственноручная подпись Вацлава, – особыми тёмно-фиолетовыми чернилами. Впервые увидев эту погремушку для дикарей, Елена едва не лопнула со смеху. Но, убедившись в действенности оказываемого на этих самых дикарей эффекта, сменила гнев на милость. И на этот раз всё прошло совершенно хрестоматийно.
   – Можете оставить себе на память, – не удержалась Елена. – У короля много. Теперь вы довольны?
   «Бацька» потрогал пальцем бланк, потом осторожно поднял его и, шевеля губами, прочёл текст. Положив бланк обратно на стол, он, набычившись, посмотрел на Елену:
   – Ну, допустим. Я вас слушаю, Елена… Матвеевна.
   – Нет, это я вас слушаю, – Елена выложила локти на стол. – И полагаю, нам следует пообщаться без лишних ушей. Как полномочный посланник его величества, я требую именно такого формата.
   – А вы дерзкая, – погрозил пальцем «бацька». – Я несколько иначе представлял себе наш разговор.
   – Это профессиональное, – хмыкнула Елена. – Отпустите охрану. Неужели вы меня боитесь?
   Посопев, «бацька» буркнул что-то вроде «свободны пока», и краповые, громко топая подкованными, как у скинхедов, ботинками, удалились. Елена, дождавшись, пока за ними закроются двери, кивнула:
   – Спасибо. Сюсюканья и реверансов не ждите, поэтому для остатков вашего авторитета будет полезно всем прочим не слышать, о чём мы с вами говорим.
   – Собираетесь меня воспитывать? – попытался сыронизировать «бацька».
   – Боюсь, мои усилия пропадут втуне. Хотя приличное воспитание никому ещё не мешало. Разве что тем, у кого на месте совести вырос хрен. Так где наши дети?
   – Дети, – гавкнул «бацька». – Как камни и бутылки в милиционеров кидать – так взрослые! А как отвечать за безобразия – так сразу «дети»!
   – Алло, – Елена постучала по столешнице ногтём, – получилось громко и неожиданно. – Вы, Александр Гордеевич, не на митинге и не на заседании этого вашего правительства. Приёмчики свои оставьте для благодарных зрителей, а я – зритель, настроенный более чем скептически, да и вранья не переношу. И не забывайте, – вы всё-таки с женщиной разговариваете, хоть и с гадюкой.
   – Дети, – несколько более мирным тоном повторил «бацька». – Дети, значит. Ваши дети уже сами детей могут делать, а вы всё – дети да дети. Разбаловали вы ваших детишек – и вот результат!
   – Дорогой Александр Гордеевич, – ласково, как пациенту, улыбнулась Елена. – Достижение половой зрелости ничего общего с процессом взросления не имеет, совпадая с таковым в рамках линейного времени. Взрослость – это готовность отвечать за свои слова и поступки. А размер не имеет значения.
   – А вы, значит, взрослой себя считаете?!
   – Неважно, кем я себя считаю, Александр Гордеевич. Вы себя тоже кем-то или чем-то считаете. А ведёте себя, как трудный подросток.
   – Я не понял, – «бацька» вцепился пальцами в подлокотники своего кресла. – Вы приехали меня оскорблять?! Для этого вас сюда послали?!
   – Я приехала вас спасти, – вздохнула Елена, устало глядя на «бацьку». – Вас, конечно же, далеко не в первую очередь. Но так уж всё устроено, Александр Гордеевич: чтобы спасти тех, кто мне дорог, придётся спасти и вас. Разумеется, я сделаю это без малейшего удовольствия.
   – Почему?!
   – Ну, почему без удовольствия – думаю, объяснять излишне, – усмехнулась Елена. – А почему спасти, – я, видите ли, принципиальный противник смертной казни. И пускай в вашем случае вероятность судебной ошибки можно смело исключить – чего вы заслуживаете за ваши художества, лучше опустим – я вас таки вытащу. Если, конечно, вы не станете сильно сопротивляться. Мне вас жаль. Я не хочу, чтобы вас застрелили, как опасного сумасшедшего. Так помогите себе, пока существует такая возможность.
   – Хотите, я вам объясню кое-что? – «Бацька» тяжело улёгся грудью на стол, и лицо его начало покрываться красными пятнами. – Вы не меня спасать приехали. И не детей, как вы их называете, чтобы меня разжалобить. Вы себя спасаете. Заигрались в благородство, рыцари, все в белом. А как же – репутация! Мол, мы всегда выручаем своих! А на этот раз я вас обыграл. В политике всегда выигрывает тот, у кого хрен, как вы говорите, заместо совести вырос. Вот так! Они вас прислали, – думали, на меня это воздействует! А на меня не действует! Понятно?!
   – Начнём с того, что меня никто не посылал. Я приехала сама. Не кривитесь так, – вы не понимаете, а только думаете, будто понимаете. Но на самом деле нет ничего проще. Я выполняю свой долг.
   – Это вам ваш Дракон втюхал, про долг? Или король ваш? Вы всего лишь влюблённая женщина, – читал я вашу книгу, – а они вас используют!
   – Тех, кого любишь, невозможно использовать, – спокойно выдержала бешеный взгляд «бацьки» Елена. – Тех, кого любишь, можно лишь заслонить собой. Вы, к сожалению, никого не любите. Может, вы просто никогда не пробовали? Вы похожи на обиженного ребёнка, который вопит и кидается камнями, требуя к себе внимания. Вы инфантильны и жестоки, как ребёнок, которому так и не объяснили, что такое хорошо и что такое плохо и что есть Бог, который все видит. Беда в том, что такого ребёнка очень тяжело полюбить. Практически невозможно. Требуется масса терпения и чёртова уйма времени. А у меня нет ни того, ни другого. И у вас – тем более. Поэтому вы сейчас скажете мне, где наши дети, а я пообещаю вам жизнь, убежище и средства к существованию. Начали?
   – Вы, кажется, не переносите вранья, – всхрапнул «бацька». – Чего же вы врёте?! Я вам скажу, а ваши меня с землёй перемешают!
   – Вы боитесь, – вздохнула Елена. – Это объяснимо. Но не следует мерить всех той же меркой, по которой скроили вас. Есть вещи, гораздо более значимые, чем по-человечески понятное желание отправить вас в разные стороны мелкими кусочками, малой скоростью. Например, необходимость держать слово. Никто не посмеет нарушить слово, данное мной, – даже такому, как вы.
   – Подумаешь, слово вы дадите! Да кто сейчас верит словам?! Не смешите меня, госпожа Томанова!
   – О, вам, конечно, смешно. Вы ведь привыкли обращаться со своим словом вполне по-хозяйски: захочу – дам, захочу – назад возьму. Но вы, вероятно, слышали, – есть и другие, чье честное слово что-нибудь значит. Ладно, попробуем зайти с другой стороны. Вы знаете, что именно готовит Садыков?
   – А вы?
   – Я знаю. Вы думаете, мы из-за вас всё это затеяли, чтобы отстранить вас от вашей любимой и ненаглядной власти? Если да, – вы слишком высокого мнения о своей персоне и своей роли! Вы – политический труп, и когда именно вас вышвырнут из кресла, сегодня или через неделю, не имеет ровным счётом никакого значения! Мы – и я – здесь, прежде всего, затем, чтобы предотвратить задуманное Садыковым. Нашим спецслужбам не так давно – к сожалению, позже, чем следовало – стало известно о его связи с Турки аль-Вахидом. Аль-Вахид и подставил Садыкова Мехтияру – главе комитета внешней разведки Корпуса стражей исламской революции. Через Садыкова и его контакты в российской оборонке Мехтияр получил то, чего так долго и безуспешно добивался – доступ к российским ядерным арсеналам. Но самое интересное началось потом. Когда вы, Александр Гордеевич, поставили Садыкова во главе вашей личной, вновь созданной спецслужбы, то настоящие хозяева Мурада Латыповича, саудовцы, – естественно, не без помощи своих заокеанских друзей, – увидели в этом прекрасный шанс попытаться надолго, если не навсегда, вывести из Большой Игры сразу трёх своих самых главных геополитических противников. Причём виноватым во всём следовало объявить Иран, который и сам был рад стараться. С завода в Заречном с помощью безупречно изготовленных подложных документов были похищены три заряда примерно по пятьдесят килотонн. В воинские части, откуда эти заряды поступили на завод для рекондиционирования, поехали муляжи, тоже собранные отнюдь не на коленке. А настоящие заряды отправились вовсе не в Иран, как мы вначале предположили. Они здесь, в Республике.
   – Не понимаю, – «бацька» нервно потеребил усы и снял, наконец, своё кепи. – Зачем?!
   – Люди Садыкова под видом технологических пусков обстреляют территорию России этими тремя зарядами, размещёнными на тактических носителях с радиусом действия в несколько сот километров. Цели – Смоленск, Брянск и Вязьма. Всё должно выглядеть так, как будто за это ответственны вооружённые силы Короны. Что, в свою очередь, будет означать начало открытого вооружённого противостояния Короны и России. Ну, а вы – как всегда, окажетесь между молотом и наковальней. Потом, когда выяснится, что и ракеты, и заряды – советского, российского производства, вас – вас лично – обвинят в том, что именно вы отдали Садыкову приказ обстрелять Россию, намереваясь спровоцировать Москву на войну с Короной. Надеюсь, вы понимаете – возможности оправдаться вам никто не предоставит. В общем, это не вы всех перехитрили, Александр Гордеевич, а вас самого разыграли втёмную. Вы – разменный пятак, медные деньги в этой ставке. Это закономерно – чтобы играть на равных с такими противниками, необходим совершенно другой уровень подготовки и технологической оснащённости. Одним хреном на месте совести много не навоюешь.
   – Вы… блефуете, – выдохнул «бацька», зеленея лицом.
   – Да-да, поторгуйтесь ещё, – Елена покачала головой. – Как же вы меня утомили, любезный. Разумеется, наши сейчас уже берут ситуацию в свои руки. Российский президент – в прямом контакте с его величеством, и, скорее всего, кошмар удастся предотвратить. Но вам это никак не поможет, милейший Александр Гордеевич. В наших силах убедить всех в том, что комбинация – именно ваших рук дело. Ни персы, ни арабы, ни русские, ни американцы – возражать не будут. Напротив – примутся усердно кивать и поддакивать. Всем выгодно вас, как тут говорят, офоршмачить. Но, поскольку у вас – наши дети, я хочу предложить вам сделку. Мы не станем вешать всех собак на вас, если вы отдадите нам наших мальчишек.
   – Как вам удалось так быстро всё размотать?! Это невозможно, – пробормотал «бацька», косясь на Елену.
   – По-вашему, это быстро? – удивилась Елена. – Ну, разве что в сравнении с вашими скоростями. Всё тянулось невероятно долго – пока не появилась реальная зацепка. Вот тогда и пошёл отсчёт. И хватит болтовни. Я жду.
   «Бацька» молчал не меньше минуты. Наконец, он поднял на Елену глаза:
   – Может, скажете, зачем они вам? Это же просто студенты. Самые обыкновенные пацаны. Мы проверили – ни у кого из них нет родственников среди вашего руководства. Это же шантрапа какая-то, панки, что ли, как они называются, – с чёлками такими. Из-за чего вы такой хипёж устраиваете?
   – Да, я, похоже, дисквалифицировалась, – горькая складка пролегла у Елены между бровей. – Прежде я спокойно регистрировала такие высказывания. А сейчас мне хочется… Ладно. Вы, очевидно, не поймёте, – но я скажу. Может быть, среди них – будущий Моцарт. Или Шекспир. А может быть, даже создатель теории прокола пространства для межзвёздных перелётов. Мы не знаем. И не станем поэтому рисковать. Это с вами, Александр свет Гордеевич, уже всё окончательно и бесповоротно ясно, – Елена посмотрела на часы на стене над «бацькиной» головой. – Решайтесь хоть на что-нибудь, вы. Времени уже вообще не осталось!
   – Думаете, я вам всё так вот возьму и выложу? Во-первых, всё технически на высоком уровне, пойти и взять так вот – раз, и всё, вы не сможете. Во-вторых, мне нужны гарантии. И в-третьих, – почему вы всё время мне хамите?!
   – Да что вы, – приподняла брови Елена, – для фурии я очень вежливо с вами обращаюсь. Ни одним из эпитетов, которых вы заслуживаете всем своим существом – от усов до пятнистого балахона – и которые вертятся у меня на языке, я вас ещё не наградила. Но и политесов вы не дождётесь – по-моему, это справедливо. Что же касается гарантий – я останусь с вами до того момента, пока вы не сядете в самолёт.
   – Ну да, – ощерился «бацька». – А потом – ракетой по мне, ага?! Вы полетите со мной!
   – У вас мания величия, осложнённая бредом преследования. И это не оскорбление, как вы могли бы подумать, – это диагноз. Да кому вы нужны?! Сгиньте с глаз долой, и мы с облегчением забудем о существовании вашей сверхценной персоны. А у меня есть дела поважнее, чем изображать из себя бронежилет!
   – Очень интересно, – «бацька» пошевелил плечами, словно ему было холодно. – Это какие же?
   – У меня на руках осталась раненая семилетняя девочка, родителей которой вы велели раздавить бульдозером. Родителей – и её ещё не родившегося братика или сестричку. Это подлое, бессмысленное, никчёмное убийство, – с его помощью ничего не удалось ни остановить, ни даже затормозить. Вы убили моих друзей, обезумев от страха за свою шкуру, – по привычке топтать, уничтожать всё, что кажется вам угрозой. И вот этого я – лично я – вам никогда не прощу.
   Видимо, на лице Елены отражались испытываемые ею чувства, – «бацька», заслоняясь руками, отодвинулся от стола:
   – Это не я! Не я! Это Садыков! Он хотел на меня натравить вашего Дракона! Я не знал! Мне потом доложили, я не знал!
   – Ах, Садыков, – вытянула губы трубочкой Елена. – Нет, именно вы во всём виноваты. Сначала всё и вся растоптать, а потом валить «на горбатого» – превосходная стратегия, чего уж лукавить! Но вы же крупный специалист по сельскому хозяйству, так неужели же вам не известно, – на вытоптанном поле ничего не растёт, кроме ядовитых колючек?! Ну, хватит! Где дети?!
   – Я скажу, погодите, – Елена никак не могла понять, чего так вдруг перепугался «бацька». – Ваши студенты в Москве.
   Настал черёд Елены удивиться:
   – В Москве? Но почему там?!
   – А где, где?! – залаял «бацька». – Тут, что ли?! Тут у каждого второго ваш паспорт в кармане, только вас и ждут!
   – Всё равно, – отмахнулась Елена. – И только вы об этом знаете?!
   – У меня тоже есть свои люди возле Президента России, – попытался приосаниться «бацька».
   – И вы думаете, Садыков об этом не знает?! Ну, хорошо. Дальше! Где именно в Москве?!
   – В расположении специальной воинской части службы охраны Президента. Их туда в особом контейнере доставили, вы их не можете ни слышать, ни видеть. Контейнер заминирован.
   – Код! Как отключить устройство подрыва?!
   – Я дам вам код, когда окажусь в безопасном месте.
   – Вы дурак?! – озверела Елена. – Давайте код сию же секунду! Если с детьми что-нибудь случится, не будет для вас безопасных мест нигде, как вы не понимаете?! Единственная ваша страховка – моё обещание оставить вас в живых! Ну?!
   Не отрывая от Елены взгляда, «бацька» расстегнул карман камуфляжной куртки и достал свёрнутый вчетверо тетрадный листочек в клетку. Елена протянула руку:
   – Давайте сюда. И прикажите принести мой телефон. Прекратите пялиться на меня и делайте, что вам велено!
   – Зачем вам ваш телефон? – подозрительно спросил «бацька». – Позвони́те отсюда.
   – Долго вы ещё будете со мной пререкаться? – подбоченилась Елена.
   Выставив вперёд нижнюю челюсть, «бацька» поднял трубку телефона без диска, стоявшего у него на столе:
   – Принесите аппарат госпожи Томановой. Да, побыстрее!
   Прошло минут пять, прежде чем появился «краповый» с телефоном. Нёс он его, словно взведённую гранату – на вытянутой руке и откинув назад голову.
   «Бацька» выхватил у него устройство, повертел, – только что не понюхал, – раскрыл, закрыл и только после этого передал Елене.
   Наконец-то, усмехнулась Елена. Какие же они медленные – варёные черепахи. Она раскрыла телефон и быстро вызвала из памяти аппарата прямой номер королевского терминала. Вацлав откликнулся после первого же гудка:
   – Докладывай, пёрышко.
   – Садыкова брать живым, – выпалила Елена. – Он мог сменить код. Диктую!
   Выслушав сжатый рассказ Елены, Вацлав рыкнул, – Елена сквозь эфир ощутила клокочущую в голосе монарха холодную ярость:
   – Включи громкую связь!
   Елена подчинилась – и положила раскрытый телефон на стол. «Бацька» непонимающе перевёл взгляд с аппарата на Елену – и подпрыгнул в кресле, услышав гремящий металлом голос Императора Вселенной:
   – Я подтверждаю слово, данное пани Еленой, – тебя не тронут. Даю тебе на сборы ровно три часа. В Нуке тебя уже ждут.
   – Где?! – глядя на телефон так, словно оттуда сейчас должен был явиться в виде джинна Вацлав, переспросил «бацька».
   – В Гренландии, неуч, – повысил голос Вацлав. – География тебе тоже не даётся?!
   Пара миллионов квадратных километров снега со льдом, подумала Елена. Самое то, – можно бегать за шайбой с клюшкой наперевес, не снимая лыж!
   – И учти, – продолжил король. – Ты доберёшься туда невредимым только при неукоснительном соблюдении договорённости. Если с головы Елены упадёт хоть один волосок, или что-нибудь случится с детьми, – я сам отрежу тебе башку и сделаю из неё чучело. И повешу в охотничьем замке у себя над камином – там как раз место есть, между шакалом и гиеной. Усвоил? Не слышу ответа!
   – Не надо меня оскорблять, – плаксиво вскинулся «бацька». – Я, между прочим, законно избранный президент страны!
   – Отвечать – да или нет?!
   Даже Елену проняло этим рёвом, – а «бацька» и вовсе съёжился в кресле, втянув голову в плечи, уменьшившись в размере, серый и мокрый, как мышь.
   – Елена, – окликнул Вацлав. – Как только прояснится в Москве, я перезвоню. Держи телефон наготове!

Пражский Град, 25 марта. 00:01

   – Я тебе верю, Джаг, – после длившейся целую вечность паузы произнёс Президент. – Это не твой стиль. И не Дракона.
   – Это стиль аль-Вахидов, – прошипел Майзель. – Стиль мокрогубых тварей, способных только жрать, совокупляться и пакостить.
   – Но с изотопным следом они ловко придумали, – возразил Вацлав. – И ведь почти получилось у них. Если бы не Елена!
   – Да вряд ли это они, – поморщился Майзель. – На их деньги и по их заказу – тут как раз нет сомнений. И со студентами – тоже ловкий ход. Положить их прямо под нос – да где! А мы их под фонарём ищем.
   – Р-разведчики, – Вацлав сжал кулак и с силой стукнул им по своей ладони.
   – То есть боеголовки всё-таки у Садыкова?! – Президенту стоило немалого труда сохранять контроль над собой. – Это же наш человек! Офицер, прошедший настоящую школу!
   – Наверное, Дракон прав, – грустно проговорил Вацлав. – Это даже не коррупция. Это вот именно: выбью себе глаз. Я тебе сочувствую, Сват. От всей души. Слышишь?
   – Присылай своих ребят, – хмуро посмотрел в сторону Президент. – Решайте вопрос, я действительно сейчас больше ничего не могу сделать. Решайте – и немедленно назад. Немедленно, Джаг. Чтобы ноги твоих солдат не было на российской территории.
   – Согласен, – утвердительно наклонил голову король.
   – Я хочу знать всех, кто в моём окружении работает на тебя, – жёстко продолжил Президент. – Отзывать и консервировать никого не нужно, пусть работают, – я только хочу знать. Я лично, дальше информация не пойдёт. Естественно, всё на паритетных началах: ты получишь такой же список. Правда, чует моё сердце, длинным он не будет: твои контрразведчики, насколько мне известно, работают образцово.
   – Принято, – Вацлав посмотрел на Майзеля.
   – Кондрашов остаётся у тебя и получает особые полномочия. Всё объёмное – через него, он у меня на связи лично, постоянно, без всяких посредников.
   – Мы так и предполагали, – чуть более демонстративно, чем следовало, поклонился Майзель.
   – Теперь по этому ушлёпку, «бацьке», – Президент с издёвкой выделил «ц» и дёрнул щекой. – Меня он не интересует. Все контакты с ним прекращены, люди отозваны, телефоны отключены, телекоммуникационный кабель заблокирован – только служебный сигнал идёт. Никакими связями ни в Москве, ни далее по цепочке он воспользоваться физически не сможет. К счастью, это несложно: диверсификации каналов они так и не осуществили.
   – Это нам поможет, и здорово. Благодарю, – по-деловому скупо улыбнулся Вацлав. – Сват, я надеюсь на совершенно новый формат отношений. Очень надеюсь.
   – Если вы не предотвратите атаку, развернуть этот формат будет чертовски сложно, – криво усмехнулся Президент.
   – Мы её не допустим, Сват, – Майзель выпрямился. – Вы для нас не чужие. Можете брыкаться, сколько угодно, – суть не меняется. Атаки не будет. Даю слово.
   – Слово Дракона, – с чуть смягчившейся усмешкой откликнулся Президент. – Что ж. Тогда, – Джаг, Дракон – начинаем?
   – Начинаем. Одна просьба. Личная, – Майзель сложил руки на груди.
   – Я слушаю, – осторожно произнёс Президент.
   – У Садыкова есть отец. Привезите его. Хочу с ним поговорить.

Республика. 30 км от границы России, 26 марта. 4:27

   Установки накрыли технично – все три одновременно. Укомплектованные солдатами-«срочниками» расчёты не только не были готовы, но и просто не могли оказать какого-нибудь заметного сопротивления. А слух о разгроме в аэропорту уже достиг ушей и рядовых, офицеров, – настроение царило соответствующее. Разумеется, умирать за подписавшего себе приговор «бацьку» никто не пожелал, – обошлось даже без трупов. Весь план Садыкова основывался на строжайшей секретности и на том, что задуманный сценарий атаки для нормальных людей является чем-то совершенно немыслимым. Он понимал: ни один из трёх расчётов не выполнит пуск, если будет знать, куда именно нацелены и какой боевой частью снабжены ракеты. Поэтому вся программная составляющая была переписана заранее и таким образом, чтобы расчёты понятия не имели об истинной задаче.
   Садыков ждал сообщения о начале десантирования вооружённых сил Короны в Столице, – производить запуск раньше не имело смысла. Он то и дело поглядывал на часы: чего они медлят? Чего ждут?!
   Спрятанные в лесу и тщательно замаскированные установки сохраняли режим абсолютного радиомолчания, и обнаружить их можно было лишь визуально. И даже Корона – в этом Садыкова заверили специалисты, не доверять которым у него не имелось оснований – не располагали достаточным ресурсом для полного сканирования всей территории Республики.
//-- * * * --//
   Он не успел ничего предпринять.
   Сначала погас свет и отключились все электроприборы. Резервные генераторы взвыли на долю секунды – и тотчас смолкли. Потом с грохотом влетели внутрь подорванные в области замков и петель легкобронированные двери, – даже наспех укреплённые, они не могли выдержать натиска пластиковой взрывчатки последнего поколения.
//-- * * * --//
   Садыков опомнился, но пошевелиться по-прежнему не мог: руки его были вывернуты назад в положение, причинявшее почти нестерпимую боль, а голова оказалась втиснутой в пульт.
   – Дай мне повод, – услышал он яростный шёпот офицера-десантника вооружённых сил Короны. – Я знаю, кто ты и что собрался устроить. У меня сестра и мать в Смоленске. Дай мне повод – и я тебе башку разнесу. Хочу посмотреть на мозги, способные на такое. Ну?!

Крумкачи, 26 марта. 5:42

   В бункере царила суматоха, – это было слышно даже сквозь закрытые двери кабинета. Елена не обращала на происходящее ни малейшего внимания: её опять тошнило, да ещё навалилась тяжёлая, как свинцовое одеяло, усталость, – такое состояние знакомо ходившим в атаку солдатам.
   – Могу предложить вам завтрак, – осторожно проговорил «бацька». – Я прикажу, сейчас принесут.
   Это прозвучало так по-человечески буднично, – Елена вздрогнула. Наверное, недаром говорят, – не бывает абсолютных злодеев, печально подумала Елена. Насколько было бы легче иметь дело с самим дьяволом, воплощением зла. А тут – до полусмерти напуганный, больной человечек, изворотливый и пошлый лгунишка, мелкий бес. Кислый, как простоявший неделю на печке щаве́льник. Господи боже, вздохнула Елена. Как же я вымоталась. Надо держаться, – уже совсем немного осталось. Сонечка. Девочка моя родная!
   – Спасибо. Поешьте, я обойдусь, – тихо отозвалась Елена. – Мне не до еды.
   Собственные слова показались Елене излишне вежливыми, – стокгольмский синдром какой-то, одёрнула себя мысленно Елена. Это помогло, – усталость слегка отступила.
   И тут – пожарным набатом – прозвенел спасительный вызов из Праги. Елена схватила аппарат:
   – Томанова!
   – Знаю, пёрышко, – ответил Вацлав. – Рад слышать твой голос. Держишься?
   – А можно по делу, величество?
   – Можно, – хмыкнул король. – Садыков у нас, дети – в Кремле. Самолёт за ними уже вылетел. Дракон тут трубку у меня из рук рвёт. Будешь с ним разговаривать?
   – Давай, попробую, – улыбнулась Елена, периферийным зрением видя, как, приподнявшись в своём кресле, жадно смотрит на неё «бацька».
   – Ёлка, – услышала Елена голос Майзеля. И почувствовала, – спазм в горле не даёт ему произнести ни слова. Он только хрипло повторил: – Ёлка…
   – Я в полном порядке, Драконище, – бодро откликнулась Елена. – Не переживай за меня, ладно? Что с госпиталем для Софьи Андревны?
   – Летит во втором эшелоне, – снова вмешался Вацлав. – Как только полосу подготовят, он сядет, тогда малышку вертолётом в аэропорт – и сразу домой. Ты сама, кстати, не задерживайся.
   – И не собиралась, – повела плечом Елена. – Дракон, ты ещё тут? Я тебя люблю, Дураконище. Прилетай, я Софье Андревне обещала, – ты прилетишь. Ждём.
   И, не дожидаясь ответа, Елена нажала кнопку отбоя.
   – Хочу вас спросить.
   Голос у «бацьки» был какой-то странный, – Елена обернулась:
   – Я слушаю.
   – Вы действительно так его любите?
   Подоплёка вопроса не осталась для Елены тайной:
   – Вы не встретили свою женщину, – Елена не сумела совладать с охватившим её чувством сострадания к сидящему перед ней нелепому человеку. – Ту самую, единственную. И поэтому, – не только, но и поэтому тоже, – с вами случилось то, что случилось. Мне жаль. Верите вы или нет – мне, действительно, очень жаль.
   Мне повезло, подумала Елена. Не знаю, чем я заслужила, – но я встретила своего мужчину. И неважно, как сложится дальше, – самое главное в моей жизни уже произошло. Она вдруг вспомнила слова королевы: «Я – женщина одного мужчины». Оказывается, и я той же породы, удивилась такому открытию Елена. Надо же, как сложно бывает понять очевидное, усмехнулась она своему негаданному прозрению.
   «Бацька», подёргал себя за усы и снова потянулся к телефону.
   – Мишу разбудите, если спит ещё, – резко бросил он в микрофон. – И сюда его, бегом.
   Елена, хмурясь, смотрела на «бацьку»: что ещё ты задумал, какие ещё комбинации бродят в твоей голове? Может, хватит уже, в конце-то концов?!
   Елена набрала воздуху в грудь, но сказать ничего не успела: в дверях появилась здоровенная тётка в камуфляже с маленьким мальчиком на руках – наверное, ровесником Сонечки.
   О, господи, обмерла Елена. Это же его сын, – тот самый несчастный ребёнок, которого он таскает – таскал – будто собачонку, за собой везде, где бы ни появлялся!
   Мальчик потянулся к отцу. «Бацька» взял ребёнка на руки, обнял, подержал несколько секунд. Потом опустил его на пол и подтолкнул к Елене.
   – Иди, Миша. Это хорошая тётя, тётя Лена её зовут. Иди с ней, я потом приду. У меня тут дела важные, – давай, иди.
   Елена взялась рукой за горло.
   – Идите, – повторил «бацька», не глядя на Елену, но обращаясь именно к ней. – Мать его найдёте, разберётесь. Давайте, идите. Что ему сейчас со мной, в Хренландии этой трёпаной. Потом приедет навестить, может. Идите, пока я… Уходите! Ну?!
   – Хотите, я позвоню нашим? – поколебавшись, осторожно предложила Елена. – Пряниками вас кормить, конечно, не будут, но хоть до места живым долетите.
   – Пошла отсюда! – завизжал вдруг «бацька», не на шутку перепугав и мальчугана, инстинктивно прижавшегося к Елене, и её саму, и принялся изо всех сил лупить кулаками по столу, – поднялся невообразимый грохот. – Вон! Вон! Пошли все вон!
   Мальчик смотрел на беснующегося, разбившего себе в кровь кулаки, отца полными слёз глазами, вцепившись в Елену, и она решилась. Не говоря больше ни слова, она легко, как пушинку, подхватила ребёнка – спасибо тебе, Дракон, за волшебную «чешую»! – и шагнула в раскрывшиеся, – как будто ждали её – двери узкого лифта.

Степянка, 26 марта. 6:37

   Майзель тихо затворил за собой дверь Сонечкиной палаты и увидел какого-то совершенно убитого парня – тот сидел, опустив голову с коротко подстриженными ярко-соломенными волосами, чуть поодаль на кушетке. Майзель шагнул к нему:
   – Ты Павел?
   – Я, – парень посмотрел на Майзеля красными, полными слёз глазами. – А ты – это ты и есть Дракон, что ли?
   Майзель развёл руками.
   – Дракон, значит, – Павел с тоской смотрел на него снизу вверх. – Ну, ничё. Похож, в натуре. Чё ж ты поздно-то так прилетел, мля?
   Майзель протянул Жуковичу руку:
   – Я твой должник, Павел.
   – Да чего, – Павел засопел. И, поколебавшись, пожал протянутую ладонь. – Это ж Андреич. И барышня с Татьяной Викторной. Я за них… Ну, в общем.
   – Я знаю, – Майзель взял парня за плечо. – Знаю, дружище. Проси, чего хочешь.
   – Чё?! – удивился Жукович. – Да не надо мне ничё. Чё же – теперь-то! Погоди, – вдруг спохватился он. – А фуйло это где? Где «бацька»?!
   – Гонта, – Майзель повернулся к Богушеку. – Потолкуйте тут, а я – вниз: Елена вот-вот подъедет.
   – Баба твоя – чистое золото, мля, – горбясь, пробормотал Павел. – Как она тут всех вокруг барышни строила – это гнездец. Вытащила её. Я сам бегал, чисто как наскипидаренный, мля. И тебя тоже строит, небось. Ну, и правильно. Я свою Леську тоже люблю. Слышишь, – Жукович снова поднял на Майзеля глаза. – Дай мне «бацьку», а?! На семь сек. Мне хватит.
   – Прости, Павел, – прищурился Майзель. И настойчиво повторил, обращаясь к Богушеку: – Потолкуйте. Я пошёл.
   – Не надо тебе об это мараться, Паша, – веско произнёс Гонта, легко, но крепко удерживая рванувшегося было Павла и глядя вслед Майзелю. – Бывает на свете такое дерьмо, Павел, которое только мы с Драконом разгребать умеем. И в науку мы исключительно добровольцев берём. Усёк?
   Богушек достал увесистую пачку банкнот и с силой толкнул её в карман Павлу:
   – Этого тебе на пару дней хватит. Подумай, что делать будешь, и приходи. Если сам не придумаешь – мы пристроим, без работы не останешься.
   Павел кивнул и вдруг, оттолкнув Богушека – тот от неожиданности выпустил плечо парня – кинулся по лестнице вниз, на улицу.
   – Тьфу, – от души – слюной – сплюнул Богушек. – Вот и потолковали!

Крумкачи, 26 марта. 6:39

   Воздух, подумала Елена, прижимая всхлипывающего мальчика к себе. Господи, воздух. Дышать. Можно дышать! Неужели я выбралась?!
   – Всё, – Елена чуть повернула голову к охраннику, борясь с подступившей опять тошнотой. – Дальше я сама.
   – Зла не держите, госпожа Томанова, – охранник искательно дотронулся до рукава её плаща. – Мы нервничаем, вы сами, вон, еле на ногах стоите, – что ж, мы ведь люди тоже, понимаем. Зла не держите, – повторил он, переминаясь. – Мы люди подневольные. У нас семьи – жёны, дети, они жрать-то каждый день хотят. Потом, если что – скажете? Мы ж вас пальцем не тронули. Не тронули ведь? А…
   Охранник замер, боясь шевельнуться, и Елена увидела два вездехода, призраками вынырнувшие из темноты. Двери машин распахнулись, и коммандос взяли Елену с ребёнком в кольцо. И всё это – за какие-то доли секунды.
   – Брысь отсюда, – Дольны брезгливо ткнул охранника стволом «Таира» в плечо. – Считаю до трёх, уже два.
   Охранник попятился, споткнулся, едва удержав от падения тело, и сгинул, будто провалился сквозь землю. Дольны с изумлением смотрел на ребёнка:
   – Пани Елена, это…
   – Это маленький мальчик, ротмистр, – жёстко перебила Елена. – Ребёнок. Малыш. Ему холодно и, наверное, страшно. Не бойся, Миша. Никто тебя не обидит. Слышишь?
   – Я не боюсь, – обжигая ей горячим дыханием ухо, прошептал мальчик. Господи, да у него жар, только сейчас поняла Елена. – Мне страшно, но я не боюсь. Это ваши солдаты, да?
   – Мои. Да укройте же его чем-нибудь, ротмистр! – прошипела Елена. – У вас что, столбняк?!
   Ну, не умею я отдавать приказы в уставной форме, чуть не плача, подумала она.
   Ротмистр, впрочем, уже среагировал – чёрная термоизолирующая ткань легла на плечи Елены, укутывая и её, и ребёнка.
   – В Степянку, – распорядилась Елена.
   – Есть, – козырнул унтер-офицер. – По машинам! Дракон прибыл, пани Елена, – добавил он благоговейно и просиял.
   – Но как же, – пробормотала Елена, оторопело глядя на ротмистра. – Я же сорок минут назад с ним разговаривала – он был в Праге!
   – Не могу знать, пани Елена. Это же Дракон.
   – Ротмистр?! У меня глаз на лбу прорезался?! Что с вами?!
   – Я только сейчас догадался, пани Елена, – тихо, без улыбки произнёс Дольны. – Вы – та самая. Конечно. Кто же ещё мог на такое решиться?!
   – Отставить, ротмистр, – Елена вспомнила, наконец, как на дурацком армейском жаргоне потребовать что-нибудь неподобающее немедленно прекратить. – Долго мы ещё будем тут загорать?!

Степянка, 26 марта. 7:18

   Елена осторожно выбралась из машины, опираясь одной рукой на протянутую руку Майзеля, а другой – удерживая обнимающего её во сне ребёнка, – после обезболивающей и жаропонижающей пастилки из армейской аптечки малыш мгновенно уснул.
   – Я худею, дорогая редакция, – потряс головой Майзель. – Ёлка! Что это?!
   – Закрой пасть, – прошипела Елена. – Не что, а кто. Это Миша. Ясно?!
   – Ладно, пусть будет Миша, – кротко вздохнул Майзель. – Давай, надо уложить его нормально. Поручик Дольны, ко мне!
   – Ротмистр Дольны, – отрапортовал спецназовец, вырастая перед Майзелем и пожирая его влюблёнными глазами. – Виноват.
   – Спорим на ящик втешечкиной сливовицы – поручик, – напуская на себя безразличный вид и отмечая что-то в планшете, возразил Майзель. – И кавалер ордена «За боевые заслуги» третьей степени. Ещё вопросы есть?
   – Никак нет, – вытянулся, краснея, как девушка, новоиспечённый поручик. – Служу Коронному Союзу!
   – Ро… Поручик! Пожалуйста, потише! Драконище! Вот именно сейчас этим надо заниматься?! Ты рехнулся?!
   Дольны с опаской покосился на Елену. Так разговаривать! С самим! Кто бы другой рассказал – ни за что б не поверил!
   – Ша, мать-героиня, – по выражению лица Майзеля невозможно было понять, шутит он или говорит серьёзно. – Я работаю с личным составом, не мешай. Поручик Дольны!
   – Я!
   – Организуйте койко-место для ребёнка и готовьтесь к эвакуации. Приступайте.
   – Есть!
   Дольны улетел, и тогда Майзель сграбастал Елену – вместе с малышом – железными ручищами и поцеловал в губы долгим поцелуем. Этого оказалось достаточно, – Елена раскапустилась и тут же зашмыгала носом.
   – Драконище, – жалобно протянула она. – Ну, что ты творишь?! Ты у Софьи Андревны был уже? Как ты вообще тут так быстро оказался?!
   – Работаю. Был. Секрет. Софья Андревна стабильна, но ей нужно в госпиталь как можно скорее.
   – Без тебя знаю. Идём!
   Елена сама отнесла ребёнка в палату к Сонечке.
   – Я посижу с ними, – решительно заявила она. – Если мальчик проснётся, то не так испугается. И вообще!
   Что «вообще», Елена не сочла нужным объяснить. Впрочем, Майзелю объяснения и не требовались.
   – Хорошо. Я…
   – Ты останешься здесь, – ледяным тоном распорядилась Елена. – Военные прекрасно обойдутся без твоего цуканья! Детям ты сейчас необходим – нужна твоя сила. Слышишь меня?!
   – Слышу, Ёлка, – Майзель умудрился как-то посмотреть на неё снизу вверх. – Слышу, жизнь моя.
   И он осторожно поцеловал Елене руку.
//-- * * * --//
   Мальчик открыл глаза и повернул голову к Елене. Она наклонилась к малышу:
   – Вот, молодец. Как, ничего не болит?
   Мальчик отрицательно повозил головой по подушке.
   – Тётя Лена, а этот дядя кто?
   – Это не дядя, – вздохнула Елена. – Это Дракон. Драконище! Иди сюда, – позвала она стоящего у окна Майзеля. – Будем знакомиться.
   Майзель подчинился. Шагнув к кровати, он присел на корточки:
   – Привет.
   – Привет, – прошептал мальчик и с некоторой опаской потрогал пальцами пластины активной навесной брони скафандра. – Ты и есть тот самый Дракон?
   – Угу, – кивнул Майзель. – Знаешь, Миша, – мы нашли твою маму. Она скоро приедет сюда. Ты хоть по ней соскучился?
   – Соскучился, – подтвердил после недолгого раздумья мальчик. – И за папой тоже. Папа сказал – идти с тётей Леной, потому что она хорошая. А вы муж и жена? У вас дети есть?
   Елена и Майзель коротко переглянулись.
   – Мы ещё обязательно это обсудим, – Майзель взял мальчика за руку и осторожно пожал. – Твоя мама очень обрадовалась, когда узнала, что сможет скоро тебя увидеть. Она ужасно соскучилась по тебе. Мы послали за ней самый быстрый автомобиль, который у нас тут был, и двух королевских гвардейцев, чтобы с мамой ничего не случилось. Чтобы никто её не обидел. Не хочешь съесть пока что-нибудь?
   – Не знаю, – смутился мальчик. – А что у вас есть?
   – Ну, у нас много всего разного есть, – Майзель чуть изменил позу. – Например, солдатская каша – гречневая, с мясом, с говядиной. Сухари солдатские есть. Армейский шоколад, который берут с собой в небо пилоты, чтобы оставаться бодрыми и зоркими. Крепкий чай. Так что, – будешь кашу?
   – Солдатскую? – уточнил мальчик.
   – Солдатскую, – подтвердил Майзель.
   – Папа говорил – ты злой, – хмурясь, проговорил мальчуган. – Почему? Ты же не злой совсем. И не страшный.
   – Конечно, не страшный, – услышали они тихий голос девочки и, словно по команде, повернулись к ней, – все втроём. – Дракон! Ты всё-таки прилетел!
   – Так ведь Леночка обещала, – пожал плечами Майзель.
   Мальчик сел на кровати и посмотрел на Сонечку:
   – А ты кто?
   – Я Софья Андревна. А ты?
   – А меня Миша зовут, – ответил мальчик и начал краснеть.
   Майзель изобразил пантомиму – Дракон отправился добывать кашу – и скрылся за дверью, аккуратно притворив её за собой. Как маленький, хмыкнула про себя Елена.
   – А почему ты тут с такой штукой лежишь? – мальчик показал на пластмассовый фиксатор на шее Сонечки. – Ты упала, да?
   – Нашу машину раздавил грузовик, – Сонечка спокойно смотрела на мальчика. – Папа и мама погибли, а меня Павлуша вытащил. А потом Леночка прилетела. И Дракон. Дракон – папин друг.
   – А ты поправишься?
   – Леночка сказала – обязательно. Они с Драконом забирают меня к себе.
   – А какая у тебя теперь фамилия будет? Как у Дракона?
   – Нет, – шевельнула рукой девочка. – Я всегда буду Корабельщикова. Даже когда вырасту и замуж выйду.
   – Корабельщикова? – переспросил мальчуган и испуганно посмотрел на Елену. – Я знаю такую фамилию. Папа с дядей Мурадом про Корабельщикова говорил, нехорошими словами ругался. Получается, это из-за моего папы?!
   – Не нужно, Миша, – Елена опустилась на кровать рядом с мальчиком. – Не стоит сейчас. Ладно? Пожалуйста.
   – Дядя Мурад – сволочь, – с отчётливой, взрослой ненавистью выговорил мальчуган. – Губы мокрые, лицо всё в дырках. Сам улыбается, а глаза, как у волка. Сволочь! Это он грузовик на твоих папу и маму напустил. Тётя Лена! Скажите Дракону, пусть он его найдёт! Садыков его фамилия!
   – Мы знаем, Миша, – Елена погладила мальчика по светлым волосам. – Наши солдаты уже взяли его в плен. Не переживай – он получит по заслугам.
   В дверь осторожно постучали.
   – Да! – громко отозвалась Елена.
   На пороге появился боец, козырнул:
   – Пани Елена. Мать малыша привезли. Ждём указаний.
   – Пусть поднимается прямо сюда, – решила Елена.
//-- * * * --//
   Кусая губы и сжимая руку Сонечки, Елена смотрела, как высокая женщина – ровесница Елены, быть может, чуть постарше – плачет, обнимая и прижимая к себе мальчика, покрывая его лицо, голову, тоненькую шейку поцелуями.
   – Вы его спасли, – женщина повернула к Елене мокрое, в слезах, лицо. – Я… Ладно, – она быстро вытерла слёзы и громко всхлипнула. – Что от меня требуется?
   – В каком смысле? – удивилась Елена.
   – Ну, что делать надо? – нетерпеливо подстегнула её женщина. – Говорите, я сделаю.
   – Нам ничего от вас не надо, Катя, – покачала головой Елена. – Ничего. Ни теперь, ни позже. Вы ему очень-очень нужны, – Елена указала глазами на малыша. – Больше всего на свете. Самое главное – чтобы у мальчика была мама. Это – самое важное.
   – Я знаю, – утирая снова набежавшие слёзы тыльной стороной ладони, прыгающими губами улыбнулась Екатерина.
   – Наверное, лишь одна просьба, – строго добавила Елена. – Пожалуйста, никогда – никогда! – не повышайте на него голос. Что бы ни случилось. Обещаете?
   – Обещаю.
   – У него был жар, я дала ему таблетку, и сейчас ему лучше, – правда, Миша? – уже деловым тоном продолжила Елена. Мальчик быстро-быстро закивал. – Я полагаю, это нервное, но лучше бы его осмотрел детский врач. Вы летите с нами в Прагу.
   – Зачем?! – отшатнулась Екатерина. – Мы… Я сама медик!
   – Катя, – всплеснула руками Елена, – да вы что?! Сейчас тут – даже учитывая все обстоятельства – начнётся наказание невиновных и награждение непричастных, и найдётся немало идиотов, пожелающих выслужиться или поглумиться, – а может, и то, и другое в комплекте. Я понимаю, как вам осточертели люди, которые пытаются вами управлять, и это – в последний раз. Даю слово. А потом, – более безопасного места для вас и для Миши, чем в Праге, под покровительством его величества и под защитой Дракона, на земле просто не существует!
   – Он… Они будут нас защищать?! – еле слышно произнесла Екатерина. – Его сына?!
   – Как вам не стыдно, – рассердилась Елена. – Разумеется, будут! Как же иначе?!
   – Вы же знаете – можно иначе, – почти простонала Екатерина, прижимая к себе сына, и, содрогнувшись всем телом, посмотрела на Сонечку. – Упырюги. Уроды! Да на кол их – за такое! Она поправится?
   – Непременно поправится. Я весь свет на уши поставлю – и Софья Андревна поправится.
   – Леночку все боятся, – подтвердила девочка. – Даже Дракон.
   – Тётя Лена, а почему папа меня обманул? – насупившись, мальчик смотрел на Елену. – Сказал: Дракон – злой. А Дракон – совсем не злой. И не страшный. Ещё говорил – мама тебя бросила, не хочет с тобой больше жить. А мама – вот же она, тут. Плачет, – он длинно, прерывисто вздохнул. – На всех кричал, на маму кричал тоже. Почему? Папа плохой?
   – Я не могу ответить тебе на этот вопрос, Миша, – Елена уже чуть не до крови искусала себе губы. – Всё-таки он твой папа. Тебе придётся самому искать ответ. Думать. Но не теперь. Сейчас мы все ужасно устали, изнервничались, намучились, – не стоит сейчас о таких вещах говорить. Позже мы непременно всё обсудим. И вместе подумаем, что нам всем делать. И мама тоже. Так, Катя?
   – Так, – Екатерина снова обняла мальчика и то ли с восхищением, то ли с ужасом разглядывала Елену. – Господи, пани Елена! Святая вы, что ли?!
   – Нормальная, – в сердцах топнула ногой Елена. – Нормальная! Обыкновенная!
   Екатерина вдруг выпрямилась и прижала ладонь к губам. Елена обернулась.
   Она могла поклясться – в дверь Майзель не входил. Похоже, они уже портативный трансглюкатор сварганили, а этот псих его на себе испытывает, свирепея, подумала Елена. Конечно, обезьянок и кошечек ему жалко, а себя – и меня – нет! Вот же Гагарин на мою голову!
   – Нормальные Елены в обход не побредут, – продекламировал Майзель, приблизившись, и обнимая Елену за плечи. – Нормальные Елены, как танки, в гору прут. И стоит потеряться кому-то на заре, Елены в гору мчатся – и го́ре той горе́! Вот таким примерно образом, Катя. Я уже на собственной шкуре прочувствовал, а тебе ещё предстоит. Улавливаешь?
   Екатерина кивнула, по-прежнему зажимая себе рот ладонью.
   – Ещё, – подёргала Майзеля за палец Сонечка. – Это ты сам придумал? Какой молодец, правда, Леночка?
   – Эпиграммы на меня ещё никто не сочинял, – фыркнула Елена.
   – Это не эпиграмма, а шуточные стихи, – оттопырил нижнюю губу Майзель. – Двойка тебе по поэтическому мастерству, Томанова. Дневник на стол.
   – Беранже из тебя аховый, – поморщилась Елена, – но, раз детям нравится – пусть. Каша-то где, добытчик?
   – Люди, – прошептала Екатерина, ни к кому конкретно не обращаясь, и отнимая, наконец, от лица руку. – Боже ты мой, люди! Простите. Я и отвыкла уже!
   Майзель поставил мальчику на колени спецназовский термос-котелок с исходящей паром едой и с ложкой:
   – Ничего, Катя. К хорошему привыкают быстро. А ты, Михаил, – давай, наворачивай. Повар тебе мяса, как настоящему лейб-гвардейцу, отвалил. Только не обожгись, смотри.
   – И офицеры у вас очень славные, – Екатерина смотрела на уплетающего гречку сына. – И по-русски так хорошо говорят! Обходительные. Нашему хамью не чета.
   – Офицеры? – Майзель недоумённо вскинул брови. – Кажется, я рядовых за тобой отправлял.
   – Господи, – вырвалось у Екатерины. – Если это рядовые – то какие же офицеры тогда?!
   – Лучшие во Вселенной, – ущипнула Майзеля за ухо Елена.

Аэропорт «Республика», ПКП [69 - Полевой командный пункт.] 2-й ОЕВДБ [70 - Отдельная егерская воздушно-десантная бригада.] лейб-гвардии. 26 марта. 8:26

   На экране появился Президент и седой, небольшого роста старик с аккуратными усами и бородой. Он явно ощущал себя не в своей тарелке: недоумённо оглядывался и никак не мог устроиться за столом, то выкладывая, то снова пряча отмеченные следами артрита руки, не привыкшие находиться без дела.
   – Это отец Садыкова, – представил старика Президент. – Латып Абаевич.
   – Говори мне «ты», отец, – поздоровавшись, начал Майзель. – Это важно: мы должны оставить в стороне всё лишнее, способное помешать нам понять друг друга. Даже вежливость сейчас ни к чему.
   Старик посмотрел на Президента и утвердительно наклонил голову.
   – Спасибо тебе за доверие, отец. Мне очень больно говорить тебе правду, однако другого выхода нет. Твой сын послал наёмников убить моего друга, его беременную жену и его семилетнюю дочь. Девочка уцелела случайно. Я не всё сделал, чтобы их спасти, но убийц послал твой сын.
   – Мой сын не способен на такое, – тихо, вздрагивающим голосом, но с достоинством возразил старик.
   – Я понимаю тебя, отец, – тоже тихо ответил Майзель. – Поверь, понимаю. Мне жаль, что судьба свела нас сейчас и в таких обстоятельствах. Но я говорю правду.
   – Я не верю. Это же мой сын! Я всегда им гордился. Про чужого сына я бы, может, поверил, но мой сын, – нет, он не мог.
   – Понимаю, отец, – вздохнул Майзель. – У меня работает один человек. Его мать до сих пор живёт в Казани. Каждый год она приезжает к нему, привозит домашнюю колбасу – казы́, шуджук, сладости. Он всегда меня угощает, потому что его семья из четырёх человек ну никак не в силах съесть все эти лакомства. Однажды я попробовал приготовленный ею татарский плов, с варёным мясом – святые головастики, я чуть язык не проглотил. Мой сотрудник с женой давно зовут её переехать к ним в Прагу навсегда, но она не хочет. Говорит, – мой дом там, в Казани, там похоронен мой муж, твой отец. Я не хочу надолго от него уезжать. Она добрая, достойная женщина. И её сын – верный, надёжный друг. Настоящий боец. Я вижу, ты тоже достойный человек. Ты прожил трудную, но правильную жизнь. Ты воевал, защищал мою мать, моего отца – я живу на свете благодаря тебе, твоим братьям-солдатам. Я это помню, – каждый день. Прости, отец, – но это твой сын Мурад послал убийц к моему другу.
   Президент медленно и коротко покачивал головой, глядя то на старика Садыкова, то на Майзеля.
   – Я хочу сам спросить его, – Садыков-старший снова положил на стол руки с узловатыми пальцами. – Когда я его увижу?
   – Прямо сейчас. Погоди, отец, – а что ты будешь делать, если я сказал тебе правду?
   – Не знаю, – старик посмотрел на Президента, словно тот мог подсказать ему ответ.
   – Я не хочу, чтобы ты разучился жить, отец. Ты не виноват. Твой сын – взрослый мужчина, и сам выбрал свой путь. И я опять прошу у тебя прощения за то, что тебе предстоит узнать. – Майзель несколько раз коснулся лежащего перед ним планшета. – А теперь можешь сам обо всём расспросить своего сына.
//-- * * * --//
   – Видишь своего отца, Мурад? – Майзель кивнул на монитор. – Он хочет поговорить с тобой. Хочет услышать от тебя самого, что ты натворил. И почему.
   – Отец?! – лицо Садыкова дёрнулось, но тут же снова обрело безразличное выражение. – Монтаж. Хорошо работаете, я почти поверил.
   – Твой отец сидит сейчас рядом с русским Президентом, перед терминалом нашей защищённой спецсвязи, – спокойно продолжил Майзель. – Это я попросил Президента доставить твоего отца в Москву. Его люди управились меньше, чем за три часа. Это очень, очень обнадёживает.
   – Будем считать, вам повезло, – усмешка-гримаса мелькнула на лице Садыкова. Он посмотрел на экран: – Аба [71 - Отец (тюрк.)]?
   – Здравствуй, Мурад, – старик дотронулся крупно дрожащей рукой до своей бороды. – Тебе больно, сынок?
   – Аба, не слушай этих людей, – Садыков шевельнулся, но крепкие пальцы держащих его десантников пресекли его попытку. – Со мной всё в порядке. Это преступники, бандиты. Провокаторы. Не верь ни одному слову! Всё ложь!
   – Этот человек, – старик указал подбородком на Майзеля. – Он говорит «ты» Президенту, а президент зовёт его Драконом. Я вижу – наш Президент, хоть он и очень смелый человек, офицер, командир, – относится к нему с уважением и опаской. Я старик, у меня всего семь классов образования, – но я понимаю: ты сделал что-то ужасное. Не зря же меня привезли сюда на рассвете. Они мне не говорят – наверное, боятся: моё сердце не выдержит. Но даже того, что они мне сказали, достаточно – моя жизнь рушится на глазах. Этот человек, – Садыков-старший снова посмотрел на Майзеля и повторил: – Этот человек говорит: ты убил его друга. И его жену. И девочка, маленькая девочка семи лет, выжила случайно. У него глаза змеи, страшные глаза. Но они говорят правду. И ты скажи мне правду, Мурад. Ты сделал это?
   – Это не человек, аба, – откинул голову назад Садыков. – Это чудовище. Монстр в человеческом облике. Знаешь, скольких людей он убил?! Спроси у него! Спроси!
   – Я не хочу говорить о нём, Мурад, – перебил Садыкова старик. – Я спрашиваю тебя. О том, что сделал ты. Ответь мне правду: ты сделал то, в чём тебя обвиняют?
   – Аба, я не могу тебе вот так всего объяснить. Посмотри, в каком я состоянии! Что можно рассказать, сидя тут, под прицелом?! На самом деле всё очень сложно, сразу ты не поймёшь. Всё очень запутано. Это политика, а в политике нет места жалости. Если кто-то хочет сохранить свою жизнь и семью, ему нечего лезть в политику. Тут счёт идёт на миллионы, и одна жизнь ничего не значит.
   – Ты сделал это, – прошептал старик и на мгновение закрыл глаза.
   – Аба, я говорю тебе: чтобы спасти великое, приходится жертвовать малым. Ничего тут не поделаешь!
   – Что это за великое дело, ради которого мой сын может поднять руку на беременную женщину и маленькую девочку?! – грохнул кулаком по столу Садыков-старший. – Мы немецких детей выносили из развалин под бомбёжкой. Мы женщин укрывали собой, подставляя осколкам спины! Это была война, это были женщины и дети врага, который хотел уничтожить всех нас до последнего! Великое дело?! Это не великое дело – это козни шайтана, лишившие тебя разума! Отвечай мне, Мурад. Ты сделал это?!
   Садыков молча смотрел куда-то вбок, и грудь его ходила ходуном. Старик повернулся к Майзелю:
   – Скажи твоим солдатам: пусть держат ему голову так, чтобы я мог видеть его глаза.
   – Они тебя слышат, отец. – Майзель кивнул егерям: выполняйте.
   Прошла минута, другая. И Майзель увидел, как две слезы выкатились из глаз старика, и он быстро, стесняясь своей слабости, смахнул их со щёк.
   – Нет у меня больше сына, Дракон, – мёртвым голосом произнёс старик. – Можешь отомстить за своего друга, если хочешь. Когда убьёшь Мурада, отдай мне тело, – я похороню его по нашему обычаю. Только не мучай его: он всё-таки был когда-то моим сыном. Прощай, Мурад.
   Старик тяжело выбрался из-за стола, словно всё окружающее в один миг перестало для него существовать, и медленно, загребая ногами, побрёл к двери.
   Президент, проводив старика взглядом, снова повернулся к экрану. Он выглядел озадаченным и пребывал в отвратительном расположении духа:
   – Как ты это делаешь?! Не понимаю!
   – А что тут понимать, – Майзель задумчиво потрогал лежащий перед ним планшет. – Я всем говорю правду. Тебе, Вацлаву, Квамбинге – всем. Можете хоть лопнуть от злости – всё равно услышите правду, а не то, что хотите услышать. Не желаешь закончить, как «бацька» или Садыков – терпи и слушай правду, Сват.
   Майзель отметил что-то в планшете и поднял взгляд:
   – Проследи, пожалуйста, чтобы старика не обидели ненароком. Я потом пришлю сотрудника – как у вас говорят, закрыть все материальные вопросы.
   – Да мы уж сами как-нибудь о своих гражданах позаботимся, – скривился Президент.
   – Нет, – резко возразил Майзель. – Извини, Сват. Это – личное!

Крумкачи, 26 марта. 9:03

   Озираясь и щурясь от непривычного дневного света, «бацька» – уже в штатском наряде – двинулся к «мерину», возле которого, засунув руку за отворот пиджака, стоял один из охранников. Он тоже вертел головой с озабоченным видом – изображал бдительность.
   Двое с кофрами двигались следом, и один сбоку – самый надёжный из всех. И позывной у него был соответствующий – «Первый». Он придержал тяжёлую дверь бронированного «пульмана»:
   – Давайте, хозяин. Пособлю.
   «Бацька» завозился, устраиваясь на сиденье. «Первый», кивнув тому, что стоял в метре от машины и, бросив вокруг последний колючий взгляд, нырнул в салон.
   – А? – непонимающе уставился на него «бацька».
   – Да нормально всё, хозяин, – ласково, вполголоса проговорил «Первый», открыто и бестрепетно глядя пассажиру в глаза, ввинчивая глушитель на стволе «Вальтера РРК» ему подмышку – туда, где мягкую плоть не защищал носимый чуть ли не круглосуточно «броник» – и дважды нажимая на спусковую скобу.
   «Бацька» коротко, едва слышно всхрапнул и стал заваливаться, сползать вниз. «Первый», жадно вглядываясь в стремительно мертвеющее лицо «бацьки», словно желая уловить момент, когда жизнь окончательно покинет тяжёлое тело, придержал бывшего шефа.
   – Нормалё-ё-ёк, – протянул он. – Всё пучком, хозяин. Вот так, тихо, тихо… Всё.
   – Ты чё – офуел?! – второй охранник и водитель по совместительству вытаращился на сослуживца. – Это чё, мля, за нафуй?! Ты чё, думаешь, нас с тобой по головке за такое погладят?! Мля-я-я!
   – Рот закрой, – лениво велел «Первый». – Не только погладят. Поцелуют нас с тобой в головку, а потом отсосут. И какие люди! Нефуй ему в этой Хренландии делать, понял? Или, может, ты его мемуарами зачитываться собрался? Башкой своей тупой покумекай – сколько он всего знает про разных людей! А язык за зубами он никогда держать не умел, политрук сраный. Гнилая это тема – живым его отпускать. Давай, принеси мешок из «Ровера», под полом в багажнике.
   – Какой мешок?!
   – Для жмура, мля! Шевелись, тетеря! Ехать пора!
   Упаковав труп в пластиковый мешок и оставив его на просторном заднем сиденье, водитель и «Первый» заняли места впереди.
   – Давай по Виленской трассе, – указал подбородком вперёд «Первый», закуривая и жадно затягиваясь. – Мля, хоть покурить нормально можно, кои-то веки! Трогай, – я там одно местечко знаю, как раз для такого случая. Поехали!
   И небольшая колонна – «мерин» и три «Ровера» – медленно покатилась к воротам.

Аэропорт «Республика». 26 марта, 10:56

   Елена смотрела из-под ладони на приземляющихся гигантов. «Святогоры», по натовской классификации – «Самсоны», прямые потомки шедевров авиапрома СССР, «Русланов» и «Мрiй», нежно, почти невесомо, касались земли многоосными лапами своих шасси, медленно опускали носы, заруливали на стоянки. Без этих самолётов, способных приземляться и взлетать чуть ли не в чистом поле, не обходилась ни одна спасательная операция на планете. Сколько жизней удалось сохранить благодаря им и отважным экипажам этих махин, даже подсчитать невозможно! За что бы ни взялись славяне, у них только оружие получается, вспомнила Елена слова какого-то заокеанского попугая, имени которого она, естественно, не запомнила. Врёшь, попка, подумала Елена, и торжествующе улыбнулась. У нас получается всё! И будет всегда получаться!
   Её выгнали из тамбура операционной летающего госпиталя – такого же «Святогора», и Елене ничего не оставалось, как наблюдать за посадкой, – впрочем, зрелище оказалось поистине завораживающим.
   Она старалась не думать о том, что происходит сейчас наверху. Снова и снова прокручивая в голове – как засуетились деловые и спокойные вначале медики, как перешли с человеческого языка на свой тарабарский, – Елена поняла: всё очень серьёзно.
   Майзель обнял Елену за плечи, легонько встряхнул:
   – Всё будет хорошо, Ёлочка. Я гарантирую.
   – Не можешь ты ничего гарантировать, – скривилась Елена, – но и на том спасибо. Что там за суета? – она кивнула в сторону служебных построек.
   – Да, – пробурчал Богушек, прижимая пальцем спрятанное в ухе переговорное устройство, и вдруг ухмыльнулся: – Вот жучара! Давайте его сюда. Аккуратно, не покалечьте! Что – «уже»?! А, ну, это – не страшно.
   Он повернулся и подмигнул прижимающей кулачки к щекам Олесе:
   – Жив твой Пашенька, доченька. Сейчас доставят.
   Олеся вскрикнула – и опустилась бы на землю, если бы Елена не бросилась к ней, помогая устоять на ногах. Обнимая рыдающую девушку, она вонзила на Майзеля взгляд, от которого кто-нибудь другой тотчас сгорел бы заживо.
   – Гонта? – вопросительно приподнял Майзель правую бровь.
   – Ну, ты представляешь, – Богушек изумлённо покрутил головой. – Жуковича тормознули, с двумя гранатами и килограммовой толовой шашкой. Собирался «бацькину» птичку рвануть. Вот чудила! И что характерно: почти ведь пролез уже, у самого заправщика взяли!
   – Так ведь он не отсюда улетать должен, а с военного аэродрома, кажется? – лицо Елены сделалось озадаченным.
   – Но Жуковичу-то об этом не известно. Гонта, – развернулся к нему Майзель. – А как вообще ты его упустил?!
   – Старый стал, – хмыкнул Богушек. – Облажался по полной. Извини, Дракон. Пойду, наверное, лоб себе зелёнкой намажу.
   – Иди, язык себе лучше намажь, – огрызнулся Майзель. – Ботало полицейское! Где, кстати, этот колхозник? Уже давно должен быть в воздухе, – из-за него целый эшелон машин задерживаем!
   Возле них остановился «Вепрь», откуда вывели Павла и поставили перед Майзелем, поддерживая, как куклу, чтобы не упал: при задержании ему вывихнули руку и навесили синяков, да ещё и лбом о бетон приложили, – лицо у парня было в крови.
   Олеся, дрожащая, задыхающаяся, рванулась к нему:
   – Пашенька! Пашенька, родненький, любименький! Жив, жив!
   Она повисла на нём, – не столько на нём, сколько на бойцах, которым пришлось держать обоих, – целовала, как сумасшедшая, перепачканную, ободранную физиономию Жуковича. Он еле успевал уворачиваться:
   – Ну, живой я, живой, чё ты ревёшь-то теперь, дурёха ты ненормальная, – бормотал Павел, прижимая к себе Олесю здоровой рукой. – Да не реви ты! Живой же я?!
   – Глупый мальчишка, – Майзель укоризненно прищёлкнул языком. – Тебе, кажется, велели не мараться. Это первое. И второе: ты против любого нашего бойца – всё равно, что плотник супротив столяра. Эх, ты, – он ласково потрепал Жуковича по щеке. – Но попытку я тебе засчитал. Гонта, возьми-ка ты его к себе в бурсаки. Может, выйдет из него толк, со временем. Всё-таки я успел его полюбить. Поручик, – он повернулся к командиру группы, доставившей Павла. – Поднимите детей в госпиталь, пусть им помощь окажут. Младший сержант Жукович!
   – Я, – хмуро отозвался Павел, при этом вытягиваясь, – обертоны голоса Майзеля действовали весьма однозначно.
   – Поступаете в распоряжение хозяина Службы Дракона, генерал-поручика Богушека сроком на два года. И больше у меня никакой самодеятельности. Ясно?
   – Так точно, – буркнул парень. – Разрешите вопрос?
   – Разрешаю.
   – Чё с Леськой? Я её тут одну не оставлю!
   – Кавалер, – усмехнулся Майзель. – А чем ты раньше думал? В Праге поженитесь, не до вас тут нынче. Марш в самолёт!
   – Мелодрама, дубль два, – крякнул Богушек.
   – А с тобой я отдельно поговорю, – Майзель кинул озабоченный взгляд на внешний экран телефона. – Время. Однако! Гонта, распорядись, – пусть поднимут в воздух пару «вертушек». Где этот хмырь, чёрт возьми?! Я сплю и вижу от него, наконец, избавиться!
//-- * * * --//
   – Чё это он сказал-то такое, про любовь? – пробормотал Павел, ласково подталкиваемый к трапу офицером-десантником. – Какая любовь ещё?!
   – Если человеку повезёт такие слова от Дракона услышать – можно считать, жизнь у этого человека удалась, – наставительно сказал офицер и чуть заметно улыбнулся. – Не лупай глазами – потом поймёшь. Топай!

Верховья Волки (По шоссе М7). 26 марта, 12:55

   – Нормалёк, – «Первый» выбрался на сухое место, наклонился, упираясь руками в колени, чтобы восстановить тонус в мышцах спины, и посмотрел на водителя: – Тут его через пару недель так засосёт – с концами. Фотки отправил? – Он понюхал рукав и поморщился: – Воняет, мля.
   Перепачканные в саже и в тине – труп сначала жгли, облив бензином, потом тушили – оба являли собой довольно-таки неприглядную картину.
   – Связи нет ни фуя, – раздражённо отозвался водитель. – Или по жизни нет, или братья-славяне всё подчистую глушат. Мля! Пошли, я на отправку поставил, – как только связь появится, уйдут. На трассе была связь, точно по…
   Он вдруг схватился за шею и, проворачиваясь вокруг своей оси, медленно опустился на землю, укрытую толстым ковром прошлогодней травы и хвои.
   «Первый», щурясь, смотрел на возникающие из-за деревьев фигуры в камуфляже, размывающем силуэты до полной бесплотности. Верно оценив обстановку, он медленно, не делая резких движений, поднял вверх руки.

Аэропорт «Республика». 26 марта, 12:58

   Пёстрая компания собралась перед шлюзом в операционную: Елена с наполненным солдатским кофе – та ещё гадость, вроде полицейской бурды, – термосом, с лицом, идеально гармонирующим цветом с защитной окраской посудины; перевязанный и умытый Павел, которого обнимала Олеся; свернувшийся калачиком в кресле, мирно посапывающий Миша; не присевшая ни на мгновение, мечущаяся от стенки к стенке Екатерина, – и внешне невозмутимый Майзель, погружённый в манипуляции со своим ненаглядным планшетом. Елена знала – это всего лишь маска, но не слишком ли сильно она к нему приросла?!
   – Катя, да успокойся, ты, бога ради, – проворчал Майзель. – Не маячь, у меня уже в глазах рябит. Р-рябинович, ви думаете, если ви ходите, таки ви уже и не сидите?
   – Не могу, – замотала головой Екатерина. – Как будто из-за меня это всё. Не могу!
   – Катя, да что ты такое говоришь, – поджала губы Елена. – При чём тут ты? А ты со своими казарменными шуточками, – гневно посмотрела она на Майзеля, – мог бы и помолчать, сошёл бы за умного!
   Павел хмыкнул и подмигнул Майзелю. И тут же снова сделался серьёзным, повернув голову к вратам в хирургические чертоги.
   Как ни ждали они новостей, поминутно поглядывая на двери шлюза, всё-таки появление вестника они проморгали. Услышав стук в иллюминатор со стороны операционной, все вскочили, – Елена выронила термос, кофе разлился, и Майзель чертыхнулся. Хирург – или ассистент – в балахоне, похожем на костюм химзащиты, в маске и огромных очках, несколько раз кивнул и поднял вверх большой палец. Екатерина всхлипнула и размашисто перекрестилась, а Майзель шагнул к Елене – и вовремя: она провалилась в глубокий обморок.
   Поднялась обычная в таких случаях суета, и вдруг все звуки перекрыл рёв Дракона:
   – Тишина!
   Все замерли, – не подчиниться было немыслимо.
   – Повторите, – изменившийся в лице Майзель прижал пальцем гарнитуру в ухе. – Понял. Зафиксируйте всё. Сейчас буду.
   Он обвёл всех тяжким, полыхающим багровым огнём взглядом:
   – Улетайте без меня.
   И, прежде чем пришедшая в себя Елена успела задать вопрос, слетел вниз по трапу.
   – Убили его, – хрипло сказала Екатерина и села на пол. Кого – «его», никто и не думал переспрашивать. – Свои же и убили. Ох, матерь божья, богородица, дева-заступница, спаси и помилуй!
   – Во, – бог – не фраер, правду видит, – прошептал Павел, крепче обнимая Олесю. – В натуре, не фраер. Точно тебе говорю!

Шоссе М7. 26 марта, 14:27

   Всю охрану «бацьки» выстроили на обочине на коленях со скованными за спинами руками. Майзель сел на капот «мерина», оглядел хмурых, помятых мужчин:
   – На кого работаем, голуби сизокрылые? Чей заказ?
   Ишь ты, как по-русски чешет, усмехнулся украдкой «первый». Из наших жидков, видать, будет.
   – Заказ народный, – тихо проговорил он, не поднимая головы, – о вероятных последствиях прямого взгляда Дракона был наслышан. – Да здравствует демократия. Смерть тирану. Ну, короче. У нас тоже гордость имеется. Не пальцем деланые.
   – Что-то вы много воли себе взяли, холопы, – прошелестел Майзель. – Народ отказал ему в доверии, но жить ему или умереть, решать не вам, – суду. Ты, холуй, – пока «бацька» шишку держал, ты жопу ему вылизывал, а как кончилась его власть – так сразу нож в спину воткнул?! Что ж ты за мразь!
   – Горбатого лепит, гнида, – спокойно заявил Богушек. – Я мент, я чую. Ничего, у меня запоёт. Да не голубем – соловьём.
   – Найди мне заказчиков, Гонта. Чтоб ни один не ушёл обиженным. Сделаешь?
   – А то.
   – Счастье, что Елена с ним не поехала, – лицо Майзеля пошло красными пятнами, а кончик носа побелел, и глаза сверкнули так жутко, – даже у видавшего виды Богушека сердце гулко ухнуло, пропуская удар. – Она бы полезла его защищать. Кто знает, как повернулось бы! Получается, он её с мальчишкой прогнал – и вроде как спас?! А, Гонта?!
   И, не дожидаясь ответа, Майзель размашисто зашагал к раскручивающей винты «Афалине». Богушек, посмотрев ему вслед, вынул из кармана отнятый у мёртвого водителя коммуникатор, раскрыл его, нажал несколько кнопок, вгляделся в маленький экран, – и угрожающе встопорщил усы.

Прага, госпиталь святой Елены. 27 марта. УТРО

   Елена сидела на кровати и держала Сонечку за руку. Девочка спала. На шее у неё по-прежнему была фиксирующая повязка, правда, теперь не такая пугающая, как в Степянке. Услышав стремительные шаги Майзеля, Елена обернулась и прошептала сердито:
   – Тише, растопался! Она, может быть, десять минут как сама заснула! За трое суток. Ужас какой-то!
   – Это ничего, что ты всё ещё говоришь по-русски, дорогая? – улыбнувшись, тоже шёпотом спросил Майзель. – У тебя даже акцент пропал.
   – На каком, по-твоему, языке я должна говорить с ребёнком? – переходя на чешский, прошипела Елена. Она поднялась и оттащила его за рукав в сторону, к окну. – Ты даже сейчас не можешь без своих выходок!
   – Это защитная реакция, Ёлка. Не сердись. Ты-то как?
   – Смертельно устала, но это пустяки, – Елена вымученно улыбнулась.
   Майзель долго смотрел в её потемневшие глаза. Потом погладил Елену ладонью по лицу:
   – Ёлка.
   – Мы ведь никому не отдадим её, правда? – с надеждой заглянула ему в глаза Елена. – Бабушки, дедушки – пусть приезжают, живут здесь, сколько захотят. Ты ведь устроишь это? Дракон?! Я её никому не отдам! Ты не можешь поступить так со мной!
   – Она будет с нами, Ёлка. Клянусь.
   – О, – Елена испытующе на него посмотрела. – Опять это слово. Спасибо, Драконище.
   – Она уже большая совсем.
   – Зато обойдёмся без памперсов, – Елена усмехнулась, но лицо её дрожало, и Майзелю опять захотелось разорвать кого-нибудь на части. – Я знаю, всё это будет тебе мешать.
   – Замолчи, – сдавленным голосом прервал её Майзель, и громко втянул в себя воздух. – Ты нужна мне. Я не могу без тебя дышать. Ты должна быть со мной. Ради этого я действительно готов на всё. Обещай мне, – ты больше никогда не станешь от меня бегать. Пожалуйста, Елена.
   – Я же обещала, помнишь? И ты прекрасно знаешь, почему я помчалась туда.
   – Конечно, Ёлка. Я знаю.
   Она закрыла глаза и потёрлась щекой о его руку.
   – Все будет хорошо, ёлочка-иголочка. Теперь – всё будет хорошо. Сонечка будет жить с нами, и вырастет, и станет красавицей, и выйдет замуж за принца. Всё будет хорошо, жизнь моя, слышишь?!
   – Какой ты Дракон, – засмеялась сквозь слёзы Елена, хватая его за ухо. – Ты не Дракон, ты сказочник. Оле Лукойе.
   Наверное, он так никогда и не скажет мне это, с грустью подумала Елена. Ну, что ж. В конце концов, поступки важнее слов. Пусть будет, что будет. Я ведь люблю его. И не могу без него. Совсем не могу.
   Её снова затошнило, – очень сильно. Кажется, на этот раз мне не справиться, подумала Елена, кидаясь к умывальнику.
   Отдышавшись, Елена повернула голову и увидела стоящих вокруг врачей и Майзеля с перевёрнутой вверх тормашками физиономией. Прямо не Дракон, а кисейная барышня, усмехнулась Елена, – девушку тошнит от переутомления, а он консилиум собирает. Погодите. А почему меня тошнит уже неделю?!
   – Вам нужно прилечь, пани Елена, – озабоченно произнёс один из медиков. – Кровать сюда! Надо взять хотя бы экспресс-анализы!
//-- * * * --//
   – Ёлка, – окликнул её Майзель, присаживаясь на сооружение, куда Елену успели уже взгромоздить. – У тебя нервное истощение. Тебе нужно спать и есть, есть и спать. Как же ты меня напугала, щучка-колючка. Ты посмотри, на кого ты похожа!
   – Что, уже не нравлюсь? – хмыкнула Елена.
   – Я Марине на тебя наябедничаю, – угрожающе посулил Майзель. И, повернувшись, рявкнул: – Эй, гиппократы! Парацельсы! Ну?! Что там у вас?!
   Штора отлетела в сторону, и появилась высокая, полная пожилая женщина-врач с круглым русским лицом:
   – Юноша! Дракон вы или нет, мне наплевать, – у меня в отделении вы будете вести себя, как человек! Орите, сколько влезет, на своих подчинённых, а здесь – извольте говорить шёпотом! Это клиника, а не казарма!
   Сочтя процедуру воспитания Майзеля законченной, докторша повернулась к Елене и торжественно провозгласила:
   – Поздравляю, милочка! Всё в порядке!
   – Что именно в порядке? – подозрительно спросила Елена. – Извините, я не понимаю.
   – Вы что – не знаете?! – теперь докторша уставилась на Елену.
   – Что мы должны знать? – у Майзеля был голос дракона, готовящегося испепелить парочку городов средней руки.
   Докторша поджала губы и выудила из кармана халата обыкновенный тест на беременность, какой в каждой аптеке можно приобрести всего за одну крону:
   – Пожалуйста, пани Елена. Это займёт от силы минуту.
   Елена выбралась из кровати и прошлёпала в туалет, успев бросить на Майзеля ошарашенный взгляд. Молча проводив её глазами, он снова уставился на докторшу, а она – на него. Так они и таращились друг на друга, пока не вернулась Елена.
   Не выпуская из рук полоску теста, она взобралась на кровать и с совершенно невообразимым лицом продолжила её рассматривать.
   – Что, милочка? – тихо поинтересовалась докторша, поневоле проникаясь каким-то необъяснимым для неё напряжением, исходившим от Майзеля и Елены.
   – Розовая, – одними губами произнесла Елена. – Этого не может быть!
   – Чего не может быть?! – изумилась докторша. – Почему не может?! Что за глупости, – вы же здоровая молодая женщина! И нечего на меня так смотреть – вы в положении, голубушка. Острого не ешьте, побольше овощей и фруктов, продукты с кальцием, молоко, творог. Подольше гуляйте на свежем воздухе. И витамины я сейчас выпишу. От тошноты имбирь хорошо помогает, или ложка мёда натощак с утра. Да в чём дело, в конце концов?!
   – Драконище, – тихо попросила Елена. – Дай, пожалуйста, пани доктор посмотреть мой медицинский файл.
   – Я не могу, – отшатнулся Майзель. – Где я его возьму?!
   – Там же, где ты его взял, когда впервые прочёл, – лязгающим тоном произнесла Елена. – Терпеть не могу, когда ты овечкой прикидываешься.
   Сыграв желваками, Майзель достал планшет и после нескольких манипуляций передал докторше.
   – Вы вообще понимаете, что такое – врачебная тайна?! – дрожащим от гнева голосом спросила докторша Майзеля, прочтя первые несколько строк. – И почему она существует? Вы… у меня слов нет!
   – Надеюсь, они скоро появятся, – произнёс Майзель тоном, от которого у Елены мурашки по спине побежали.
   Врач, как подкошенная, опустилась на стоявший у шкафчика с аппаратурой вращающийся табурет и, бросив опасливый взгляд на Майзеля, принялась двигать пальцем бегунок перелистывания страниц. Закончив, она рассеянно протянула Майзелю планшет и положила руки на колени.
   – Пани доктор, – осторожно окликнула её Елена. – Скажите же что-нибудь!
   – Там анализы трёхлетней давности, – еле слышно проговорила докторша. – Вообще-то, по правилам, нужно взять свежие, и, кроме того…
   – Чушь, – резко прервала её Елена. – Фигня. Извините. И вы это знаете не хуже меня – я по вашему лицу вижу. Но хоть какое-нибудь объяснение, чёрт подери вас всех совсем, существует?!
   Докторша достала из шкафчика ультраскоп со всеми причиндалами и посмотрела на Майзеля:
   – Может быть, вы хотя бы отвернётесь? Вы, кажется, Дракон, а не врач! А вы, – обратилась она к Елене, – прилягте, голубушка, я должна посмотреть.
   Докторша включила прибор и, убедившись, что изображение поступает на интегрированный экран очков-маски, занялась Еленой. Прошла минута, другая. У Майзеля было такое выражение спины, – Елена тихонько вздохнула.
   Докторша сняла очки, продолжая удерживать ультраскоп у Елены на животе:
   – Можете подключить ваш компьютер к этому сканеру?
   Майзель с готовностью кивнул, нашёл ультраскоп в списке доступных устройств, подтвердил выбор, – и на экране возникло изображение.
   – Видите? – докторша обвела пальцем что-то небольшое, мерно пульсирующее, разноцветное. – Вот. Спектр абсолютно положительный, правильное закрепление. Как в учебнике по акушерству и гинекологии. Срок – недели три, наверное. Анализами можно точнее определить.
   – Но как?! – хрипло спросил Майзель, поднося руку к горлу. – Там же всё чёрным по белому написано!
   – А зачем, собственно, вам это знать? – сердито вскинула подбородок докторша. – Да, мы не знаем. Наверное, никогда не узнаем. Ну и что?! На свете существуют вещи, которые не стоит объяснять. Это я вам как врач говорю. А я, между прочим, на медицинской службе – тридцать восемь лет! Вас, милочка, тогда ещё и в проекте не было! Пусть чудо останется чудом. Пусть у всех будет надежда. Это, знаете ли, для здоровья – очень полезно!
//-- * * * --//
   Уходя, докторша задёрнула штору, и произошло это довольно давно, а Майзель по-прежнему сидел, обхватив голову руками, и молчал.
   – Мне нужно к Сонечке, – заявила Елена, садясь на кровати. – Она проснётся, а я – неизвестно, где!
   – Там персонала – яблоку упасть негде, – разлепил губы Майзель. – Справятся.
   – Ей не нужен персонал. Ей нужны мы, дурень. Я и ты. Вымахал два метра с гаком – вот и доходит до тебя, как до жирафа. В общем, как дойдёт – приходи, – Елена осторожно опустила ноги, целясь в тапочки на полу. – Господи, я выгляжу, как чучело!
   Майзель посмотрел на Елену, погрозил ей пальцем и вдруг расхохотался.
   – Давай, давай, – покивала Елена. – Я так рада, что тебе весело, – ты даже не представляешь!
   Майзель согнал улыбку с лица и, пересев на кровать рядом с Еленой, осторожно, но решительно обнял и придвинул к себе. Как всегда, этого оказалось достаточно, – шипуче-колючее настроение из Елены мгновенно улетучилось.
   – Собственно говоря, а почему нет? – Майзель говорил очень тихо и едва заметно раскачивался, прижимая к себе Елену. – У Вацлава же исчезла опухоль? Это никогда не обсуждалось, но все же знают – и Марина, и сам Вацлав. В общем, так. Я предлагаю следовать советам этой, надо сказать, довольно дерзкой тётки в белом халате, – такое чувство, дело своё она неплохо знает. Поэтому мы будем все эти девять – или сколько там уже осталось – месяцев жрать в три горла фрукты с овощами и гулять на свежем воздухе, как сумасшедшие. С Сонечкой вместе. Ясно?
   – Да, Дракончик.
   – И тебе придётся уплетать творог с молоком за обе щёки, слушать только спокойную классическую музыку, рассказывать малышу в животе исключительно добрые сказки и получать одни сплошные положительные эмоции. Никакой работы, никаких командировок, никаких стрессов. Никаких сигарет! Усвоила?
   – Да, Дракончик, – Елена всхлипнула и поднесла насквозь промокшую салфетку к лицу. Как у всех тонкокожих женщин, от слёз у неё мгновенно припухали веки и краснели крылья носа. – Конечно. А если это малышка?
   – Да какая, на хрен, разница?!
   – Да, Дракончик.
   – Ну, что ты заладила, ей-богу, – «да, Дракончик, нет, Дракончик»?! – Майзель отобрал у Елены мокрый платок и швырнул его за спину. – Ты понимаешь вообще, что произошло?!
   – Понимаю.
   – Да неужели?!
   – Ты меня отмазал, Дракончик.
   – Что?!
   – Марта сказала: он тебя непременно отмажет. И с богом добазарится. Это же Дракон! Ты только его люби. Так я же тебя ужасно люблю, Дураконище. Когда я о тебе думаю, или прикасаюсь к тебе, – у меня поднимается температура, шумит в голове, всё валится из рук и заплетается язык. Я не помню себя и похожа на самую распоследнюю влюблённую дуру-восьмиклассницу. Я до смерти ненавижу такое состояние! Ну, что ты сияешь, как юбилейная крона?!
   – Ты Елена Прекрасная. Ты самая-самая. Ты – лучшее, что есть, было и будет в моей жизни. Святые головастики, Ёлка! Как же я тебя люблю!
   Елена замерла. Увидев, как расширились её зрачки, Майзель озабоченно вгляделся в её лицо:
   – Ёлка?! Ты чего?!
   – Ты произнёс это слово, – медленно улыбнулась Елена, не обращая внимания на слёзы, опять покатившиеся у неё из глаз. – Ах, так вот что должно было для этого произойти!
   – Ты путаешь причину со следствием, – прошептал Майзель, беря в ладони лицо Елены, в которое никогда не мог наглядеться, и покрывая его поцелуями. – Я ничего такого не делал, ангел мой. Я просто тебя люблю. Всегда любил.
   – Почему же ты так долго молчал?! – простонала Елена. – Почему, Дураконище ты моё?! Птеродактиль несчастный! Почему?!
   – Я боялся, – сознался Майзель.
   – Чего?!
   – Я не знал, Ёлка.
   – Хватит мямлить! Чего ты не знал?! Чего боялся?!
   – Что не смогу сделать тебя счастливой. Не на миг, не на год, – навсегда.
   – Какой же ты всё-таки дурак, – Елена зажмурилась. – Дураконище самое настоящее.
   – Елена.
   – Так, – она чуть отстранилась. – Грозное «Елена» предвещает и символизирует. Я слушаю.
   – Ты выйдешь за меня замуж?
   – А можно, я подумаю?
   – Нельзя.
   – Тогда выйду. А тебе это нужно? Ты уверен?
   – Ни в чём – никогда в жизни – я ещё не был так уверен.
   – Пообещай мне кое-что.
   – Что угодно, Ёлка.
   – Когда родится ребёнок, мы всё будем делать сами. Ты и я.
   – И Сонечка.
   – Да. Обещаешь?
   – Клянусь.
   – Нет, сегодня точно день какой-то особенный.
   – Я тебя лю…
   – Не части́, – Елена проворно закрыла Майзелю рот ладонью. – Я могу привыкнуть. Главное – регулярно. Сечёшь? Кивай, если согласен. Вот, молодец. А теперь – к Сонечке!
//-- * * * --//
   Проснувшись, девочка увидела сидящего на кровати рядом с ней Майзеля и Елену за его спиной. Она держала Майзеля за плечи.
   Майзель подрегулировал с помощью пульта кровать и помог Сонечке приподняться на подушках. Она огляделась:
   – А мы уже в Праге?
   – Да, солнышко, – кивнула Елена.
   – Послушай, Софья Андревна. Я должен попросить у тебя прощения.
   – За что?! – удивлённо и растерянно улыбнулась девочка.
   – За папу и маму.
   – Ты не виноват, – качнула головой Сонечка, и на глазах у неё выступили слёзы. – Это же не ты!
   – Но это из-за меня. Я не успел. Должен был, но не успел. Поэтому – виноват. Очень сильно.
   – Никогда нельзя спасти всех сразу, – едва слышно возразила Сонечка. – Так только в сказках бывает. И даже в сказках не всегда. А мы же не в сказке, – она вздохнула. – Мы просто люди. Самые обыкновенные. Наверное, это и хорошо?
   – Я не знаю, – честно сознался Майзель.
   – Я тебя люблю, Дракон. И тебя, Леночка, тоже очень люблю.
   – Я всегда буду любить и защищать тебя. Мы будем, – Майзель обернулся к Елене. – Что бы ни случилось, родная, – мы всегда будем тебя любить. Ты должна это знать.
   – Я знаю, – снова вздохнула Сонечка. – Только я с мамой и папой попрощаться не успела. Дракон! Думаешь, они нас видят?
   – Я не уверен, – Майзель склонился над девочкой, поправил подушку. – Хотелось бы на это надеяться.
   – Мы очень хотим, чтобы ты жила с нами, – вмешалась Елена. И с замирающим сердцем спросила: – Ты ведь не передумала, правда?
   – Я – нет, – Сонечка перевела взгляд с Елены на Майзеля. – Дракон, можно?
   – Нужно, – Майзель снова наклонился к девочке, погладил по голове, поцеловал в лоб. – Обязательно. Врачи говорят – через пару дней можно будет тебя забрать. Домой, Софья Андревна.
   – А вы ещё сегодня придёте? – с надеждой посмотрела на Елену Сонечка.
   – Я вообще никуда не уйду, – отчаянно затрясла головой Елена. – Дракон, конечно, больше пяти минут на одном месте не выдержит, но это – его проблемы.
   – Ну, ты не можешь не устраивать ристалищ со мной по поводу и без повода. До чего же ты обожаешь собачиться – прямо хлебом тебя не корми!
   – А вы всегда будете такими весёлыми? – на лице Сонечки не было и тени улыбки. – Вам со мной скучно не будет?
   – Вот ещё глупости, – Елена присела на кровать с другой стороны. – Нет, конечно. Мы же не ругаемся по-настоящему. И вообще – у меня работа такая, мне нельзя терять квалификацию.
   – Какая работа? – не поняла девочка.
   – Леночка у нас репортёр, – нежно произнёс Майзель. – А приёмы работы репортёра – это низведение, курощение и дуракаваляние. Вот Леночка на мне и тренируется. А я терплю.
   – Но ведь ты же её любишь, – пожала плечами Сонечка. – Конечно, будешь терпеть. Куда ты денешься. Надеюсь, ты ей сказал уже?
   – Сказал, – Майзель протянул руку и взял ладонь Елены в свою. – Мы тебе тоже хотим кое-что сказать, Софья Андревна. Кое-что важное.
   – Вы поженитесь?! – девочка широко раскрыла глаза. – Ой! Это же здорово как!
   – И это тоже, – Майзель крепче сжал ладонь Елены. – У нас, Софья Андревна, будет малыш.
   – Мальчик или девочка? – быстро спросила Сонечка, приподнявшись на подушках.
   – Пока не знаю, родная. Да, в общем, нам всё равно.
   – Вот, Леночка, – Сонечка улыбнулась. – Видишь, как в настоящей сказке всё получилось! А ты не верила!
   – Никто не верил, милая.
   – Лучше мальчик чтобы был, – Сонечка посмотрела на Майзеля, потом опять на Елену. – Девочка, – я же девочка. И я уже есть?
   – Безусловно, ты есть, – подтвердил Майзель. – Ты забыла лишь уточнить: ты у нас есть. Не где-то вообще в пространстве – сферическая Софья Андреевна в вакууме – а у нас. У меня с Леночкой. Понимаешь? И всегда будешь.
   Девочка зажмурилась и снова открыла глаза:
   – А вы – у меня. Леночка и Дракон.
   – Точно.
   – А Миша с Катей где? – вдруг озабоченно поинтересовалась Сонечка. – У них всё в порядке?
   – Разумеется, – кивнул Майзель.
   – Им, наверное, скучно одним, – решила девочка. – Они же тут никого не знают. Пусть приходят. Если им захочется. Ладно, Леночка?
   – Ты не против, чтобы Миша к тебе приходил? – осторожно уточнил Майзель.
   – Нет, – удивилась Сонечка. – А почему я должна быть против? Из-за его папы? Вы им скажите – они же ни при чём. Они же не смогли бы ему помешать, даже если бы очень-очень захотели. Скажете, ладно? Пусть приходят.
   – Скажем, ангел мой, – Майзель поцеловал пальцы девочки. – Непременно. А теперь спи. Во сне дети летают и выздоравливают. А Леночка будет махать над тобой воображаемым опахалом и отгонять воображаемых мух.
   – Понятно, – закрывая глаза, улыбнулась девочка. – Леночка на тебе тренируется, а ты – на ней. С ума я с вами сойду, вот что!

Прага, большой дворец. 27 марта. Полдень

   Майзель плюхнулся на диван и проворчал:
   – Дай закурить.
   – Это кабинет, – осторожно возразил король. – Здесь не курят.
   – Сегодня курят, – доверительно сообщил ему Майзель. – А также пьют, ругаются и даже, возможно, дерутся.
   – И кто кому даёт в дыню? – Вацлав выглядел не на шутку заинтригованным. – И по какому поводу? У тебя вид – как будто ты сырых мышей наелся. В чём дело?!
   – Елена беременна.
   – У, – сказал Вацлав и медленно опустился в кресло.
   – Какой-то ты сегодня неразговорчивый, – посетовал Майзель. – Может, всё-таки дашь закурить, а?
   Вацлав поднялся, достал из шкафчика в столе бутылку сливовицы, две рюмки и пересел на диван к Майзелю. Разлив спиртное, он поднял свою рюмку и указал Майзелю подбородком на другую. Майзель, шевельнув бровью, подчинился.
   – Ну, будем, – провозгласил Вацлав и опрокинул содержимое рюмки в рот. С грохотом поставив её на столик, он подкрутил сначала один ус, потом – другой. – Дракон. Я тебя просил поработать с интеллигенцией. А ты взял – и совесть нации обрюхатил! Да куда ж это годится?!
   Майзель засопел, но ничего не ответил. Король вынул телефон:
   – Марина, зайди в рабочий кабинет. Да, срочно. Нет, здесь скажу. Плевать! Немедленно!
   Минуту спустя появилась королева. Король и Майзель по привычке встали, и Вацлав пододвинул Марине кресло. Сходу оценив ситуацию как из ряда вон выходящую и правильно определив источник возмущения силового поля, она повернулась к Майзелю:
   – Выкладывай.
   Услышав новость, Марина несколько секунд хлопала глазами – в точности, как и Вацлав – а потом с радостным визгом кинулась Майзелю на шею:
   – Господи Иисусе! Счастье-то какое! Дракон! Слав! Да что вы сидите, как в воду опущенные?! Вы что?!
   – Перевариваем, – вздохнул Вацлав. – Дракон!
   – Что?!
   – Жениться бум?
   – Бум, – покорно кивнул Майзель. – Только непонятно, когда. И где. И как. В общем, как-то всё так навалилось – голова кругом.
   – Скажите, пожалуйста, – насмешливо всплеснула руками Марина. – Голова у него кругом! Эх, вы. Мужчины! Где Еленушка?
   – В госпитале. У Сонечки.
   – Ясно, – Марина встала. – Жду вас там через час. Советую не опаздывать.
   – Обоих? – уточнил Вацлав.
   – По-моему, это самый дурацкий вопрос, который ты мне когда-нибудь задавал, – уже сердито заявила королева. – Не забудьте съесть по мятной конфетке, чтобы от вас не так перегаром несло!
   – А где они? – оторопело спросил Вацлав.
   – Возьми у Кёнигвассера. Я потом ему коробку куплю, – Марина чмокнула Майзеля в щёку. – Пока, шлимазл [72 - Шлимазл – растяпа (идиш)]!
   Проводив жену долгим, задумчивым взглядом, Вацлав опустился назад на диван и снова наполнил рюмки. И тихо проговорил:
   – Елена – она, словно душа этой земли. Как же я рад за тебя, Дракон, милый ты мой друг. А уж за Елену – вообще слов найти не могу. Пёрышко наше бриллиантовое!
   – Спасибо, – выдохнул Майзель.
   – Давай, ещё по одной. За вас, ребята. Дай вам бог.
   Рюмки вновь опустели. Вацлав, как будто что-то вспомнив, посмотрел на Майзеля:
   – А как же проблемы со здоровьем? Выходит, врачи-товарищи – ослы?
   – Нет, Слав, – Майзель зажмурился. – Врачи всё определили правильно. А осёл – перед тобой. Настоящий осёл. Я ведь чуть её не потерял!
   – Ну-ну, полегче, – Вацлав похлопал Майзеля по спине. – Всё уже позади. Ну, почти всё, можно сказать. Работы, конечно, море, но это ж нормально. А Елена, что же, – не знала?
   – Нет.
   – Может, и хорошо, что не знала, – Вацлав опустил полную рюмку на столик. – Если бы не она, мы бы с тобой сейчас лежали, как два жареных гуся, и фонили остаточной радиацией. И не только мы. Я, как об этом подумаю, мне прямо сразу выпить хочется, – он снова схватил рюмку. – Давай-ка, Дракон, – на посошок. И поедем, а то Марина нас не хуже какой-нибудь «Сатаны» с разделяющимися боеголовками поджарит!

Прага, госпиталь святой Елены. 27 марта

   К их прибытию в отделении благополучно завершились бесчинства хозяйственного управления Службы, и обеих драгоценных пациенток переселили в какое-то подобие апартаментов, – во всяком случае, на больницу это походить перестало.
   – Не вопи так – ребёнка разбудишь, – урезонивала Марина распоясавшегося супруга, громко требовавшего у Елены разрешения побыть сначала посажённым отцом, а потом и крёстным. – Тише, я сказала!
   Наконец, несчастной жертве удалось вырваться из братских объятий августейшего дебошира, и Елена, отфыркиваясь, забралась с ногами в кресло:
   – Марина! Как ты его терпишь?!
   – Не обращай внимания, – улыбнулась Марина, заботливо укрывая Елену клетчатым шотландским пледом. – Ты же знаешь – он всегда такой, когда переживает за близких.
   – Так, – Вацлав достал телефон. – Звоню Квамбинге.
   – Зачем? – насторожилась Елена.
   – Ты получаешь Большой Крест ордена Святой Елизаветы, а к нему нужны бриллианты. Вот такие, – Вацлав показал руками, какие именно.
   – Фантомас – тьфу ты, Джаг – разбушевался, – грустно констатировал Майзель.
   – С каких это пор Большой Елизаветинский Крест вручается с бриллиантами? – ехидно осведомилась Марина. – Ты ничего не напутал, любовь моя? Он хочет осыпать тебя драгоценностями, дорогая, – разоблачила мужа Марина, обнимая Елену. – И, неплохо зная твой характер, придумал столь иезуитский способ.
   – А потом – белые слоны, и всякое такое, – повертел пальцами в воздухе король. – Квамбинга – непревзойдённый мастер в этих делах. Без него тут никак!
   – Какие ещё слоны?! – в ужасе схватилась за голову Елена. – Величество, ты совсем спятил?!
   – То есть как это – какие?! – грозно взревел Вацлав. – На свадьбу!
   – Не будет никакой свадьбы, – щёки и уши Елены запылали. – Ещё тризну по Андрею с Татьяной не справили, – какая свадьба?!
   – Она права, величество, – осторожно дотронулся до застывшего в замешательстве Вацлава Майзель. – Впрочем, как всегда. До чего ж мы с тобой монорельсово однозадачные, Слав. Никаких праздников и салютов, ладно? Пожалуйста. Мы потихоньку сходим к ребе, попросим у него, чего удастся у этого старого скряги выпросить, да и будем себе жить-поживать. В узком кругу друзей посидим, конечно, рюмку-другую опрокинем. Но на этом всё. То есть совсем всё.
   – К ребе? – переспросила Елена. – Да. Теперь я верю – ты действительно решил на мне жениться!
   – А я с ребе такие темы обсуждать не могу, – отмер Вацлав. – Это пускай Падре с ним разбирается. Сейчас я ему брякну!
   – По-моему, ты головой совсем брякнулся, Слав, – повысил голос Майзель. – Уймись!
   – Марина, – игнорируя реплику друга, повернулся к жене Вацлав. – А где они жить-то будут? С двумя детьми?
   – Ой, – Марина всплеснула руками. – Ну, эти два дредноута – ладно. А я куда смотрела?!
   – Эх, вы! Женщины! – явно передразнивая супругу, хмыкнул Вацлав. – У нас Людвиково крыло полностью свободно. Марина, распорядись.
   – Какое Людвиково крыло?! – подпрыгнул Майзель. – Слав, да ты рехнулся! Марина, скажи ему!
   – Не смей перечить своему королю, засранец, – отмахнулся от него Вацлав. – Ты только на них посмотри – эти две бабы жить друг без друга не могут! Детям надо вместе играть. Малышке – учить язык. Всё, вопрос решён.
   – Спасибо, величество, – усмехнулась Елена и с нежностью посмотрела на Марину: – Как же я тебе сочувствую!
   – А что, собственно, тебе не нравится? – вальяжно удивилась Марина. – Законченное архитектурное сооружение, с отдельным подъездом. Ремонт пару недель, как закончили. Там можно быстро оборудовать пригодное и приятное для жизни пространство. Никакой суеты, никаких посторонних глаз, чудесный вид с террасы, парк прямо под окнами. Я, если что, рядом. И дружный детский коллектив. Не вижу никаких препятствий, – пожала плечами королева. – Слав, ты молодец. Можешь ведь, когда захочешь. Займусь этим сегодня же.
   – Скажите, что это была шутка. Пожалуйста, – тихо попросила Елена. – Даже если отбросить все остальные соображения – это же королевский дворец! И потом, как можно жить в музее?!
   – Музей переехал, Еленушка, – ласково погладила её по плечу Марина. – И дом, в котором не живут, неумолимо рушится. Пусть будут детский смех, и детский плач, и собачий лай, и звон рапир, и запах вкусной еды. Это чудесно. Мы с Вацлавом всё это обожаем. И очень любим тех, кого мы любим. Мы любим вас, Еленушка. И Дракона, и тебя. И Сонечку. Мы будем счастливы, если вы согласитесь.
   – Не если, а когда, – буркнул Вацлав, воюя с какой-то мудрёной пробкой в замысловатой бутылке, неведомо как очутившейся в пределах его досягаемости. Не иначе, с собой прихватил, когда сюда ехали, решил Майзель. – Пока вы тут обсуждаете способы уклониться от исполнения королевских указов, я, между прочим, придумал, как нам память о Татьяне с Андреем увековечить. Жилой квартал в Столице Республики построим, – для молодых семей. С детскими садами, школами, магазинами. И так его и назовём – Корабельщиково. Ветку метро протянем. Одним словом, по полной программе и самому высшему разряду. И попробуйте назвать это плохой идеей.
   – Нет, величество, – Елена подозрительно часто зашмыгала носом. – Это замечательная идея. Чудесная. Спасибо тебе. За всё остальное тоже спасибо, но за это – особенно.
   – Похоже, я реабилитирован, – шумно выдохнул Вацлав. – Ох уж эта оппозиционная интеллигенция!
   – Пойду, взгляну, как там Софья Андревна, – поднялась Елена, зябко кутаясь в плед.
   – Я с тобой, дорогая, – взяла Елену за локоть Марина.
//-- * * * --//
   Проводив монаршую чету, Майзель вернулся в «гостиную». Елена снова сидела в кресле, по-прежнему закутавшись в плед, лицом к телевизору, и листала каналы. Судя по всему, она не следила за содержанием передач, а просто медитировала, – по крайней мере, звук был выключен.
   Майзель опустился на ковёр у её ног:
   – Елена.
   Она отложила пульт.
   – Не говори ничего, – Елена погладила Майзеля по голове, словно ребёнка. – Помнишь тот день, когда мы познакомились?
   – Помню. Ещё бы!
   – Я всё поняла тогда, в тот самый миг. Ты говорил: я скажу тебе, когда увижу – ты готова. Этот миг наступил, и ты это чувствуешь, правда? Так вот, – не нужно мне ничего говорить. Я всё знаю сама. Мы живём в мире, стоящем на твоих плечах. Без тебя – другой мир ворвётся сюда, и наш – навсегда исчезнет, растворится в нём. В том, другом мире, демоны разгуливают на свободе, – и демоны свободы в том числе. Хороший мой! Если бы не ты – ничего не было бы. Ни Вацлава, ни Марины, ни Михая, ни Иштвана, ни Квамбинги. Наверное, не было бы и меня. Или это была бы не я? Не знаю. Я долго думала над этим своим ощущением, – очень долго. Мне стало так страшно – я чуть с ума не сошла. Наверное, иногда тебе кажется – наш мир существует лишь у тебя в голове. Тебе кажется, – нет ничего, никого, лишь ты и кто-то неведомый, неизъяснимый – склонились вдвоём над шахматной доской из мириадов клеточек и фигурок. Но это не так, мой родной. Мы с тобой. Я с тобой. Я возьму твою боль, как ты взял когда-то мою. Разделю с тобой твою ношу. Во все дни своей жизни – помни, Дракон: я с тобой. Я решила. Навсегда. Клянусь, – я буду твоей женой, буду жить рядом с тобой долго-долго и умру с тобой в один день. Слышишь?
   Майзель кивнул – и спрятал лицо у неё в коленях.
   Господи, подумала в отчаянии Елена. Да это же невозможно – постоянно жить на таком градусе, с таким надрывом! Я должна что-то сделать с этим. Обязана. Немедленно. Прямо сейчас.
   – Мне нужно тебе ещё кое-что сказать, – Елена вытерла слёзы и взяла Майзеля за уши. – Что-то очень важное. Ужасно важное, Драконище. Ты готов?
   – Да, жизнь моя. Готов, – отважно взглянул ей в глаза Майзель.
   – Я не настоящая блондинка.
   – Что?!
   – Я крашеная.
   – Господи, Ёлка!
   – Правда-правда. У меня цвет волос на самом деле какой-то пегий. Я очень давно осветляюсь – ещё с гимназических лет. Ты сильно разочарован?
   Майзель так долго – молча – смотрел на неё, что Елена уже и в самом деле встревожилась. А он вдруг спросил с надеждой:
   – А глаза?
   – Глаза – увы, настоящие, – Елена вздохнула.
   Майзель закрыл лицо руками, и плечи его затряслись. Елена сначала замерла, а потом поняла: он смеётся.
   И засмеялась сама.

Прага, госпиталь святой Елены. 28 марта

   Елена читала Сонечке «Карлсона» по-русски, когда вошёл Майзель. Он присел у изголовья кровати и улыбнулся:
   – Был у Дракона один ангел, а стало два. Как вы, любимые мои девочки? Я соскучился.
   – Мы тоже, – улыбнулась в ответ Елена. – Где ты пропадал?
   – Квамбингу встречал. И Падре. А через два часа прилетает спадарыня Мазур.
   – Случилось что-нибудь?! – насторожилась Елена.
   – Ну, к тому, что у нас постоянно всякое случается, тебе следует как можно скорее привыкнуть, – усмехнулся Майзель. – Падре привёз что-то такое, о чём не говорит ни мне, ни величеству, и вид у него хитрый, довольный и торжественно-возвышенный одновременно. Он желает вручить свой подарок непременно в присутствии монаршей четы, отцов православной церкви и всех вышеупомянутых персон, а также меню, тебю и Софьи Андревны.
   – Надеюсь, это подарок не мне?! – свирепо покосилась на него Елена.
   – Н-не думаю, – слегка опешил Майзель. – А в чём дело?
   – Сейчас расскажу, – не предвещавшим ничего хорошего голосом пообещала Елена.
   – Что опять?! – перепугался Майзель. – Силикон? Протез? Невозможно, ангел мой. Я все равно не поверю.
   Сонечка, глядя на Майзеля, тихонечко засмеялась, а Елена нахмурилась:
   – Прекрати юродствовать. Я серьёзно!
   – Ну, валяй. Я тебя внимательно.
   – Я вышла в город, хотела кое-что купить, и…
   – Сама? – перебил её Майзель.
   – Представь себе! Что, мне и на улицу теперь нельзя?! Я не инвалид и не сумасшедшая!
   – Сумасшедшая. Но я тебя именно такой и люблю. Вообще-то я не случайно оставил тебе телефон администратора хозяйственного управления Службы, – ну, да ладно. Дальше. Сгораю от любопытства.
   – Ты, птеродактиль! Я ничего не смогла купить!
   – Надо же, – притворно удивился Майзель.
   – Тебе смешно?! Мне пытались всё подарить! – Елена вдруг всхлипнула и закончила жалобно: – Ну, это же ужас, что такое, чёрт подери вас всех совсем! Ты должен это прекратить! Я прошу тебя, – нет, я требую! В этом огромном супермаркете на вокзале, – я подхожу к кассе, а там уже вся администрация в полном составе выстроилась! С цветами! А в кондитерской что творилось?! Ты только взгляни на это! – Елена ткнула пальцем в два огромных подноса с разной выпечкой и пирожными. – И не откажешься ведь! Какие-то люди, – бегут за мной, детей мне протягивают! Здороваются все! Полицейские честь отдают! Меня до сих пор трясёт! Что это такое?!
   – Всенародная слава, – пожал плечами Майзель. – Я же говорю: привыкай, Ёлочка. Понимаешь теперь, каково мне?
   Елена стукнула его кулаком по плечу:
   – Бедняжка, – и примирительно добавила: – Можно было предупредить!
   – Следовало, – покаянно вздохнул Майзель.
   – Что там за шум? – услышав грохот в «гостиной», навострила уши Елена. – Там кто-то опять что-нибудь приволок?
   – Приволок, – кивнул Майзель. – Квамбинга. Себя самого.
   – Мама, – прошептала Елена, широко раскрывая глаза.
   – Леночка, а кто это – Квамбинга?
   Ответить Елена не успела – ввалился Квамбинга, и в помещении сразу сделалось тесно. Контраст между ослепительно белым костюмом, сорочкой и туфлями haute couture, расцарапанной физиономией, пластырем на носу и наполовину съеденным огромным куском копчёного мяса в салатном листе, зажатым в правой руке императора, вызвал приступ неподдельного веселья у всех, кроме самого Квамбинги.
   – Что смешного?! Я голоден, – с набитым ртом пробормотал Квамбинга по-английски, проглотил еду и, расплывшись в ослепительной улыбке, сияя, словно надраенный гуталином десантный сапог, добавил по-русски: – Здравствуй, Елена. Здравствуй, ребёнок Соня.
   – Вот, Сонечка. Это и есть Квамбинга, император Намболы, – вздохнула Елена. – Слышала ты про такую страну?
   Сонечка кивнула, во все глаза рассматривая огромного, как дом, африканского вождя.
   – Но то, что он говорит по-русски, даже для меня новость. Как это мило, ваше императорское величество!
   – Университет Лумумба. Москва, – опять улыбнулся император. – Говорю плохо. Забыл. Понимаю хорошо. Величество не говори, Елена. «Ты» говори, – он стукнул себя кулачищем в грудь. – Я Квамбинга.
   Он уселся на стул перед девочкой и вытащил из кармана небольшую, чуть длиннее ладони, фигурку сидящей пантеры, потрясающе детально и любовно вырезанную из какого-то редкого, прочного, как железо, тёмного дерева. На месте глаз статуэтки сияли изумруды, а оскаленную в улыбке пасть усеивали зубы из настоящей слоновой кости. Он положил пантеру Сонечке на одеяло и зачем-то пояснил:
   – Подарок. Из Африки.
   – Ой, – девочка осторожно взяла статуэтку в руки. – Какая красотища! Спасибо!
   – Разве можно дарить маленькой девочке драгоценности, – проворчала Елена.
   – Я хотел живую, – горько вздохнул Квамбинга. – Дракон сказал: нельзя.
   Елена так и застыла с открытым ртом. Потом, громко поставив челюсть на место, посмотрела на Майзеля преисполненным признательности взглядом.
   – Ну, – Майзель поднялся и сделал Квамбинге знак: «уходим», – мы в большой комнате, скоро народ подтянется. А вы тут попудрите носики – и к нам.
   Квамбинга кивнул и вдруг, жестом заправского престидижитатора достав откуда-то из-за спины огромный, как фолиант, чёрный бархатный футляр, протянул его Елене:
   – Мой народ дарит тебе, Елена.
   – Опять?! – она сердито сдвинула брови.
   – Нет. Это не я, – помотал головой Квамбинга, сделавшись при этом похожим на настоящего слона. – Это мой народ. Правда. На свадьбу надень. Я всем обещал.
   – Квамбинга, – проворчал Майзель. – Друг мой, я же просил.
   – Я… коварный, – император явно был счастлив, вспомнив нужное слово.
   – Открой, Леночка, – тихо попросила Сонечка и привстала на локте.
   Елена, помедлив, взяла футляр и открыла его. И зажмурилась: столько лучших друзей девушек она никогда не держала в руках. Крупные, с горошину, бриллианты в тонких, причудливо переплетённых платиновых нитях, – колье и диадема. И пара серёг в комплект.
   Недавно выстроенные с помощью израильтян завод по обработке драгоценных камней и фабрика ювелирных изделий уже работали на полную мощность, но подарок Квамбинги а серийной продукции не относился, – да сам Фаберже удавился бы от зависти, подумал Майзель.
   В общем-то, Елена готовила себя к очередной выходке собирателя земель от Нила до Оранжевой, но такого, – такого не ожидала.
   – Боже правый, – вырвалось у неё.
   – Чудо какое, – прошептала Сонечка и прижалась головой к плечу Елены.
   Майзель взялся рукой за горло и, дёрнув кадыком вверх-вниз, глухо сказал по-английски:
   – Квамбинга. Ты засранец.
   Император засиял, как будто Майзель его орденом наградил.
   – Спасибо, Квамбинга, – Елена подняла глаза на императора и улыбнулась. – Я надену. Но только один раз. А потом отдам в музей. Человеку нельзя в одиночку любоваться таким чудом. И такой эмоциональный заряд может просто испепелить. Договорились?
   Император посмотрел на Елену, потом на Майзеля и на девочку – и величаво, медленно кивнул:
   – Великий Дракон. Великая женщина. Все правильно.
//-- * * * --//
   Елена осторожно выкатила кресло с девочкой в «гостиную», где уже находились названные Майзелем участники будущего действа. Из необозначенных присутствовали министр иностранных дел Короны, премьер, посланники Соединённых Штатов и Евросоюза и Кондрашов.
   Когда закончился взаимный обмен приветствиями и подобающими неформальной встрече любезностями, понтифик поднялся во весь свой немалый рост:
   – Друзья мои! Я постараюсь не отнять у вас много времени и не утомлять нашу дорогую маленькую принцессу, – он с улыбкой посмотрел на Сонечку. – Все вы, верующие и агностики, знаете: иногда во времена тяжких испытаний давно утраченные реликвии веры, в которых за долгие столетия молитв сосредотачивается народная душа, вдруг, словно по воле Божьей, – а я непоколебимо верю в то, что именно по воле Божьей такое только и может произойти, – снова являются нам, тем самым обретая ещё большую силу. Я счастлив и благодарен Всевышнему за то, что Он позволил мне вернуть народу Республики его, казалось, безвозвратно утраченную святыню.
   Понтифик говорил по-русски, – за исключением американца и представлявшего Евросоюз француза, ни у кого проблем с пониманием не возникало. Блистательный полиглот Кондрашов не без удовольствия исполнял роль синхрониста. Американец явно нервничал, – ему не хотелось ничего упустить, и в то же время превосходство, по крайней мере – лингвистическое, русского коллеги задевало его не на шутку.
   Наместник престола Святого Петра снял покрывало с небольшого сундучка и открыл его.
   Майзель вытянул шею, чтобы увидеть содержимое, и, не удержавшись, присвистнул, – еле слышно. Но и этого хватило, чтобы заработать тычок под ребро, – острым локтём Елены.
   – Это Крест Святой Евфросинии, – продолжил понтифик. – Он исчез в годы войны, когда полчища нацистов вторглись в пределы Советского Союза. После войны его долго и безуспешно разыскивали, – и те, кто искренне хотел обрести, вернуть святыню, и жадные до наживы дельцы. Возможно, не всем из вас ведомо, – в дни войны князья моей Церкви вступили в сговор с гитлеровцами, чтобы заполучить – или спасти, как многие искренне полагали – реликвии и ценности, отобранные у их прежних хозяев и хранителей. В те дни я ещё даже не был священником, и, конечно же, ничего об этом не знал. В подвалах Ватикана до сих пор стоят неразобранные, нераспечатанные ящики с этими сокровищами. Много документов, – описей, каталогов, – пропали бесследно, и мы до сих пор можем лишь гадать, какие тайны скрываются в этих ящиках. Разумеется, мы стараемся разобраться, что к чему, но до многого вообще не доходят руки. Крест – конечно же, совершенно случайно – обретён в тот самый день, когда народ Республики обрёл свободу от тирании. Синьора Мазур, – обратился понтифик к Ирине. – Это чудо принадлежит вам. Вашей стране, вашему народу. Прошу вас.
   – Спасибо вам, – всем, – Ирина сжимала в руках платок. – Я не очень-то умею говорить речи – всегда выступала в ином жанре. Да и политикой не занималась. Я думаю, сейчас нашей стране не нужны политики, а нужны честные, искренние люди. Собственно, поэтому я здесь. А Крест, – Ирина посмотрела на реликвию, – что ж. Наверное, Всевышний надеется, что мы окажемся достойны чуда. Я тоже очень на это надеюсь.
   – Какой материал, – прошептал Майзель, наклоняясь и почти касаясь губами уха Елены. – Не хочешь написать об этом?
   – Эх, Дураконище, – тоже шёпотом отозвалась Елена, – я знаю теперь столько всего ужасного и чудесного, что вряд ли сумею об этом когда-нибудь написать!

Лондон, гостиница «Ритц». 29 марта, утро

   Погода баловала жителей города весенним теплом и ласковым солнцем, время от времени заслоняемым небольшими, полупрозрачными облаками. Ловя момент, официанты сноровисто расконсервировали веранду ресторана, и Сосняковский сидел, с наслаждением потягивая из чашечки густой, ароматный напиток, – он был здесь завсегдатаем именно из-за отличного турецкого кофе.
   Своё настроение Сосняковский мог бы назвать превосходным: пару часов назад он, наконец, получил снимки, подтверждающие, что «бацька» больше никогда не побеспокоит своего «друга», тихо и незаметно коротающего скучные дни в маленькой, всего на шестнадцать комнат, вилле на Кенсингтон-роуд.
   – Ещё кофе, сэр? – официант возник перед клиентом и с улыбкой ждал распоряжений.
   Что-то в облике официанта насторожило Сосняковского. У СОСа вообще было прекрасное чутьё на всякого рода опасности, помогавшее ему выходить невредимым из передряг, из которых прочие – в том числе его партнёры – частенько выезжали вперёд ногами или, в лучшем случае, ныряли головой вниз на заднее сиденье полицейской машины. Вот и сейчас: крошечный мягкий колокольчик в животе Семёна Оскаровича задрожал, предупреждая хозяина.
   Сосняковский поднял голову, чтобы рассмотреть официанта получше. Перед ним стоял довольно высокий, гибкий молодой человек с азиатскими чертами лица, но белой, как у европейца, кожей, и довольно-таки необычной даже для вышколенного персонала «Ритца» выправкой, которую легко можно было принять за военную. Сосняковский мысленно надел на официанта форму королевского гвардейца и поразился гармоничности возникшего образа.
   – Нет, благодарю, – Сосняковский улыбнулся своей застенчивой улыбкой. – Я скоро ухожу.
   Официант, улыбнувшись в ответ, кивнул. Сосняковский повернулся, пытаясь проводить удаляющегося молодого человека глазами, и в тот же миг почувствовал слабый укол в районе затылка. Колокольчик в животе задрожал, как сумасшедший – и, взорвавшись, смолк. СОС в ужасе осознал: он не в состоянии пошевелить ни единой клеточкой или мускулом своего тела!
   – Ты помешал Императору Вселенной сдержать данное слово, – спокойно произнёс «официант», отбрасывая в сторону накрахмаленное полотенце, под которым обнаружился вполне подобающий мизансцене пистолет – даже без глушителя. – Это хуже, чем преступление. Это ошибка.
   Пять ярких кровавых роз распустились одна за другой на груди Сосняковского ещё до того, как он, ломая мебель, рухнул на пол. Шестая пуля снесла ему всю верхнюю половину черепа от бровей.
   Поднявшийся бедлам ничуть не затронул невозмутимого молодого человека. Он аккуратно вытер пистолет, положил его на труп, снял телесного цвета перчатки, двумя движениями сорвал с себя наряд официанта, скомкал всё это и швырнул в расположенный на расстоянии вытянутой руки фонтан, оставшись в «чешуе». Внимательный наблюдатель мог бы увидеть, как брошенный в воду клубок одежды быстро растворяется, словно в кислоте.
   Прошло несколько минут, прежде чем появилась полиция.
   – Руки! – наставляя на «официанта» недавно выданный всем патрульным «Глок», заорал трясущийся от нервного напряжения высоченный «бобби». Он ещё не совсем уверенно владел оружием и только три раза стрелял из него по мишеням в тире. – Руки! Не двигаться!
   – Это плохая идея – пытаться меня арестовать, офицер, – спокойно улыбаясь, молодой человек двигался прямо на полисмена. Завораживающая грация этого движения приковала «бобби» к земле. Приблизившись, «официант» спокойно отвёл руку с направленным на него оружием и разжал перед носом стража порядка кулак, в котором сверкнул золотом и чернёным серебром жетон с переплетёнными крылатыми фигурами. – Служба Дракона – слово и дело!

Прага, Юзефов. 29 марта, полдень

   Понтифик, чуть пригнувшись, вошёл в молитвенный зал Старо-Новой синагоги. Шамес [73 - Служка в синагоге.], увидев князя епископов, застыл – когнитивный диссонанс как он есть – и в ответ на светлую улыбку понтифика молча указал на возвышение, где сидел Мельницкий ребе. Урбан поблагодарил его кивком головы и шагнул вперёд.
   Услышав шаги гостя, ребе обернулся и с видимым усилием поднялся. Понтифик приблизился, и они пожали друг другу руки. Ребе указал Урбану на скамейку напротив себя, а сам опустился на место. Понтифик владел ивритом, и это не являлось секретом для ребе. Он вообще много знал, и, возможно, оттого улыбался довольно редко.
   Моральный авторитет ребе простирался далеко за пределы той общины в полтора десятка тысяч хасидов, которую он формально возглавлял. Кое-кто даже называл его «главой поколения», но сам ребе искренне себя таковым не считал. А человек, сидящий сейчас перед ним, держал в руках бразды правления гигантским организмом – католической церковью, объединяющей более миллиарда мирян и священников. Из уважения к этой власти и налагаемому ею бремени ребе заговорил первым, проведя по седой бороде едва заметно подрагивающей, в старческих пигментных пятнах, рукой:
   – Ты [74 - На иврите не существует обращения «вы» к одному собеседнику.] наверняка хотел поговорить со мной об этом апикойресе, Падре. Что ещё он натворил?
   – Не называй его этим словом, рабби. Он – мой друг, и я люблю его.
   – Ладно, – кивнул ребе, – но и Драконом я называть его не стану. Пусть будет пока просто «он». Я слушаю тебя, Падре.
   – Я хочу рассказать тебе одну историю. Но сначала я немного расскажу о себе. В ту войну, которая чуть не стала из последней мировой – предпоследней, – когда наци оккупировали мою родную Италию, я ушёл в партизаны.
   – Я даже могу назвать фамилии спасённых тобой евреев, – кивнул ребе. – Двое моих лучших учеников появились на свет благодаря тебе.
   – Надеюсь, ты не думаешь, будто я спасал их семьи, надеясь потом попросить у тебя что-нибудь, – лукаво посмотрел на ребе понтифик.
   – Но просьба у тебя всё-таки есть.
   – Есть. Но всё же, сначала – история.
   Ребе опёрся на посох и снова кивнул.
   – Я оказался самым образованным парнем в партизанском отряде, – понтифик задумчиво разгладил рукой складку на белом атласе сутаны. – И так уж вышло, – как единственному, умеющему читать по-латыни, мне выпала роль партизанского священника. Не могу сказать, что принял её с восторгом – я всего лишь любил нуждавшихся в опоре на веру людей и помогал им, как мог. Но я всё-таки стал священником. Я любил и был любим – прекраснейшей и лучшей из женщин, когда-либо живших на этой земле. Нацисты убили её, и только Церковь могла заполнить чудовищную пустоту моей души. Перед посвящением в сан я дал себе клятву: всегда делать всё мыслимое и немыслимое, чтобы приходить на помощь Любви. Чтобы больше никогда не терять её. Именно поэтому я здесь, именно поэтому я говорю с тобой. И я хочу рассказать тебе о Елене.
   – Той самой? – уточнил ребе.
   – Боюсь, другой такой я не знаю, – понтифик опёрся на спинку скамьи. – Поначалу её история мало чем отличалась от миллионов прочих историй о юных и горячих девушках, отправившихся покорять миры. Мужчина, который должен был стать отцом её ребёнка, предал её, – модный в богемных кругах музыкант, весёлый и скабрезный любитель выпивки и женщин, освоивший амплуа кухонного борца с проклятым советским режимом. Какое забавное приключение: влюбить в себя девочку из Златы Праги, – Праги, раздавленной танками ненавистного «совка». Какая пища для тщеславия, какая утеха для самолюбия! Он обманул её и заставил избавиться от ребёнка – да она сама ещё была почти ребёнком. К тому же всё происходило так далеко от дома, – в Москве. Как правило, на этом истории заканчиваются, – девочки возвращаются домой, и продолжают как-то устраивать свою жизнь. Но история Елены только тогда началась. Приговор медиков – никогда не иметь детей – не сломил её. Оставшись одна, – родители умерли один за другим, – она сделала себя сама, став больше, чем писателем, – став в ряды тех, кого называют совестью нашего мира. Она многое преодолела, многому научилась за время, прошедшее с той поры. Поверь мне, рабби, – немногие мужчины способны пережить выпавшее ей на долю, увидеть то, что довелось ей увидеть, – и не сломаться, не сдаться, а по-прежнему бросать миру в лицо горькие и правдивые слова, – так, как делает это она. Она носилась по всему свету, лезла в самое пекло, словно ища гибели. Своими огненными, яростными словами она спасла от голода, войн и сиротства стольких детей! Лишь своего собственного не приходилось ей кормить и ласкать. Её считали – и считают – резкой, бесстрашной, язвительной, остроумной, безжалостной. Она и в самом деле такая! Всевышней вёл её тяжкой, тернистой дорогой, пока она не стала вровень с тем мужчиной, которого он предназначил для неё. И его он вёл схожим путём – сквозь битвы, утраты, искушения невиданной властью, даже сквозь саму смерть. Я знаю его много лет, и вижу в его глазах пламя – пламя, сверкавшее во взоре Моисея, выводившего народ из рабства. Пламя в глазах Иисуса Навина, освещавшего путь в Землю Обетованную. Ему, безусловно, не легче – у него за спиной не шестьсот тысяч, а шесть миллиардов. Они тоже ропщут, – голодные, отчаявшиеся, разуверившиеся, обозлённые. Среди них немало таких, кто не хочет – и никогда не сможет – подняться из тьмы. Но он всё равно тянет их всех к свету, и Всевышний решил: пусть ему станет самую чуточку легче.
   – Ты и в самом деле очень любишь его, Падре, – изумлённо покачал головой ребе.
   – Я люблю их обоих. А ещё – я хорошо понимаю их чувства. Они оба желали счастья для всех, сами пытаясь жить – без него. Не то, чтобы они были несчастны, – на мгновение задумался понтифик. – Они трудились, не покладая рук, и добивались подчас невозможного, – но настоящего счастья не было. Ведь человек не может быть один. Они долго – и он, и она – боялись поверить в то, что имеют право на счастье. И тогда – случилось чудо. Как всегда, необъяснимое. Как всегда – совершенно неожиданно. Она носит под сердцем его дитя, а он назвал её своей женой. Я верю: замысел Всевышнего шире и глубже традиций и правил, отделяющих, отдаляющих людей друг от друга. Именно это хочет он нам показать. И ещё я чувствую, – Всевышний закончил испытывать эту женщину и этого мужчину. И кто мы такие, чтобы оспаривать его решение?
   – Ты хочешь сказать: кто такой этот старый упрямый – ну, да ведь все мы упрямы, таков наш характер, – еврей, чтобы спорить с самим Господом? – улыбнулся ребе. – А ведь тебе известно – евреи всегда спорили с Ним, – он взглянул наверх. – Но спорить ради того, чтобы спорить? Ну, нет, не настолько я глуп! – Ребе опять улыбнулся и погладил бороду. – Я признаюсь тебе в одной крамольной вещи, Падре. Ты – лучший из рассказчиков, которых мне доводилось слышать, за исключением, быть может, моего отца. И иврит твой великолепен. Так чего хочешь ты от меня? Попроси, и я сделаю, если такое возможно.
   – Что за доблесть – сделать возможное, рабби? Сделать невозможное, сотворить чудо – вот настоящее дело! Мы не можем спорить с любовью, ведь Бог – это Любовь. Мужчина, на которого ты гневаешься так, что даже по имени не желаешь его называть, и эта женщина, – предотвратили самую страшную войну в истории. Если бы не эти двое, – разве сидели бы мы здесь с тобой, и говорили бы о том, что в нашей жизни важнее всего? О том, что делает нас, в конце концов, людьми, – о Любви? Без неё все наши меморандумы и декларации о мире и дружбе не стоят выеденного яйца. Слова о любви без Любви – мерзость пред Господом. Может быть, любовь этого мужчины и этой женщины сделают, наконец, то, что раньше никому не удавалось? Когда мы с тобою умрём, рабби, наши тела станут легче ровно на двадцать один грамм. И твоё, и моё. И наши души устремятся назад, к своему Творцу. И там он спросит нас с тобой – а что мы, ты и я, сделали для того, чтобы победила Любовь?
   Понтифик умолк и опустил голову. И тогда Ребе, тяжело вздыхая, поднялся, опираясь на свой знаменитый посох, подошёл к арон-кодешу [75 - Арон-кодеш – ковчег, обычно размещаемый на стороне синагоги, обращённой в сторону Иерусалима, где хранятся свитки Торы.], отодвинул расшитый золотыми львами и коронами парохес [76 - Парохес – богато украшенный занавес ковчега со свитками Торы.], раскрыл створки, за которыми стояли, теснясь, несколько свитков Торы разной величины, и повернулся к викарию Христа. И, стукнув посохом об пол – эхо, дробясь и множась, покатилось под сводами потолочного нефа синагоги, – произнёс:
   – Ради любви человеческой. Ради любви Творца Мира к своим творениям. Ради истинной дружбы. Во имя Славы Всевышнего. Перед свитками священной Торы, дарованной нам через Моше, Учителя нашего, Властелином Вселенной на горе Синай, – обещаю тебе, Падре: я сделаю всё, о чём ты попросишь меня. Возможно это или нет. Говори.
   – Я прошу тебя, рабби, вместе со мной благословить их. Прямо здесь, в присутствии самых близких друзей и твоих учеников. Пусть люди видят, – Любовь может всё. Даже невозможное. И пусть эти свитки будут тому свидетелями.
   – Я согласен. Но лучше бы этот упрямый мальчишка учил Тору!
   – Пожалуй, немного знания о том, как устроен мир, ему вовсе бы не помешало, – увидев печальную усмешку Ребе, понтифик тоже улыбнулся.
   – Он здесь?
   – Кто? Даниэле? Да. Он там, снаружи.
   – Пусть зайдёт. Хочу сказать ему кое-что. До свидания, Падре. Для меня большая честь – познакомиться с тобой.
   – Для меня тоже, рабби. До встречи, мой друг, – понтифик наклонил голову и, повернувшись, направился к выходу.
//-- * * * --//
   Стоящий на биме [77 - Бима – возвышение, обычно в центре молитвенного зала синагоги, на котором читают свиток Торы.] ребе возвышался над Майзелем, разглядывая его, словно впервые в жизни. Покряхтев и недовольно покачав головой, старик достал ермолку и с сердцем нахлобучил её Майзелю на макушку.
   – А без этих ритуальных пассов ты не можешь со мной разговаривать? – улыбнулся Майзель.
   Ребе треснул его посохом по плечу, – не слишком больно, но чувствительно:
   – Тебе смешно, ходячий цорэс [78 - Цорэс – несчастье (идиш).]?!
   – Я улыбаюсь, даже когда хочется плакать, ребе. А тебе разве грустно?
   – Я знаю – ты «тыкаешь» всем, и королю, и Римскому Папе. Тебя не учили вежливо разговаривать с людьми, которые старше тебя в два раза?
   – Разве я хамлю? – удивился Майзель. – Просто я ко всем обращаюсь на «ты». Если уж сам Всевышний разрешает любому на всех языках называть его на «ты», – люди, требующие себе каких-то исключительных, не подобающих даже Господу Богу привилегий, вызывают у меня, по крайней мере, недоумение. А в особо тяжких случаях – могу и голову откусить.
   – Некоторый резон в твоих словах имеется, – пожевав губами, нехотя согласился ребе. – Ну, хорошо. Так если тебя смешат ритуальные – как ты сказал? Пассы? – тогда зачем ты здесь?
   – Я люблю своих друзей, – подумав, произнёс Майзель. – Для них всё это важно. Я мог бы пойти к любому другому раввину, и легко получить от него все мыслимые разрешения и благословения. Без каких-то глупостей вроде принуждений и подношений, а потому, что я – это я. Но я пришёл к тебе – тебе же наплевать, кто перед тобой, король или мусорщик. Или Дракон. Если ты мне поверишь, значит, я чего-то стою.
   – Ну?! Говори.
   – Знаешь, ребе, так уж повелось у людей: на самые главные события в своей жизни они зачем-то зовут служителя культа. Даже гораздо чаще, чем адвоката. Ей-богу, для меня загадка, зачем. Но мне почему-то очень хочется в последнее время походить на человека. Наверное, я старею. Как ты считаешь?
   – Ах, ты, шейгец [79 - Слово «шейгец» (идиш) имеет множество оттенков. Оно может означать «грубиян, хам», а может иметь снисходительно-беззлобную окраску и переводиться как «ловкий плут»; иногда его употребляют в значении: «проницательный тип, от которого трудно что-либо утаить».], – вздохнул ребе. – Ты такой цудрейтер [80 - Ненормальный (идиш)], – на тебя даже сердиться толком нельзя. Это же надо, – отпустить слабую женщину, вот такого роста, – ребе приложил ребро ладони к груди, – прямо в пасть к этому, как его? – к этому хазерюке [81 - Хазер (идиш) – свинья], а файер зухт ин [82 - Дословно: «огонь его ищет» (идиш)]! И она ещё хочет за тебя замуж?! Бедная, бедная женщина! Наверное, ты её околдовал! Хватит ржать, как мишугинер [83 - Сумасшедший (идиш)]!
   – Это не я, а она, ребе, – помотал головой Майзель. – И не только меня. Даже этот – ох, – хазерюка не смог устоять. Отдал ей в руки самое дорогое, к чему – к кому – испытывал хоть какие-то чувства, – своего сынишку. Ну, так ведь это Елена!
   – А с ним самим что? – сердито поинтересовался ребе. – С этим, гроз зол аф им ваксн [84 - Чтоб над ним росла трава (идиш)], – что ты с ним сделал?
   – Его загрызли его же шакалы, – веселье Майзеля как рукой сняло. – Я не собирался его убивать. Елена дала ему слово – мы его не тронем. Но мы при всём желании не можем успеть везде. Его заказал старый подельник Сосняковский. Слышал ты о таком, ребе?
   – Я слышал, он выкрест [85 - Вы́кресты (выкрест, выкрестка) – перешедшие в христианство из другой религии; чаще всего употребляется по отношению к крещёным евреям и несёт негативные коннотации. Большинство современных словарей даёт слово с пометой «устаревшее».], – пробормотал ребе.
   – Ну, тем более, – оскалился Майзель. – Я велел его стереть.
   – И ты говоришь об этом со мной?! – кажется, Майзелю всё-таки удалось вывести ребе из равновесия. – Не хочу об этом знать!
   – Да, ты неплохо устроился тут, прямо как в башне из слоновой кости, – Майзель огляделся и завистливо вздохнул. – Книжечки старинные листаешь. Можешь выбирать, что хочешь знать, а чего не хочешь. Увы, не всем так повезло. А мне вот скучно врать, ребе. Говорить правду куда веселей.
   – И король хочет меня с тобой помирить, – словно удивляясь, проговорил ребе.
   – Да, и давно. Я-то с тобой не ссорился, но все знают: ты на меня дуешься. Но если мы помиримся, тебе придётся выслушивать от меня только правду. Любую и постоянно. И не дуться. У нас слишком много работы, чтобы ссориться по пустякам.
   – А это, значит, для тебя пустяки, – буркнул ребе, указывая глазами на ермолку у Майзеля на голове.
   – Конечно, пустяки, ребе, – подтвердил Майзель. – Да ты ведь и сам это понимаешь.
   – Что я понимаю, тебе знать не обязательно, – ворчливо отозвался ребе и прищёлкнул языком. – Но какие люди называют тебя своим другом! Господи боже мой, какие у тебя друзья! Наверное, ты всё же не окончательно безнадёжен, раз у тебя такие друзья?! Что-нибудь из тебя, наверное, в конце концов, получится?! Кольцо у тебя есть?
   – Какое кольцо?
   – Ты женишься или погулять вышел?! – рассвирепел ребе. – Кольцо, дурень, – «этим кольцом ты посвящаешься мне по закону Моисея и Израиля!»
   – Не понимаю я твоего беспокойства, – пожал плечами Майзель. – Как ты думаешь, – есть в этом городе человек, который откажется помочь Дракону найти кольцо для его любимой?
   – Так ты её любишь, – усмехнулся в бороду ребе. – Наконец-то ты сказал именно то, что я хотел услышать.
   Майзель помолчал, а потом улыбнулся:
   – Ай да ребе. Обвёл меня вокруг пальца!
   – Ну, так ведь я – ребе. А ты – всего-навсего какой-то Дракон!
   Майзель разинул пасть, чтобы возразить. Но вдруг передумал, – и покорно кивнул.
   – В общем, так, – насупился ребе. – Через день будь здесь со своей Еленой, епископом и кого там вы ещё хотите позвать. Только никаких журналистов! А я пока подумаю, как женить еврея на католичке и не нарушить при этом заповеди!

Прага, Старо-новая синагога. 30 марта

   Ребе сидел над книгами всю ночь. В основном – над книгой Рут. «Знают во вратах народа моего, – женщина геройская ты!» [86 - Книга Руфь, 3:11.]. В соответствии с буквой закона, закона строгого и справедливого, хранившего столько веков его народ, – ребе не должен совершать обещанного понтифику. Такое не под силу даже тысяче раввинов, способных отменить или принять любое постановление. Даже Сангедрину [87 - Сангедрин (иврит) – совет из самых выдающихся и прославленных мудрецов численностью 71 человек, во времена Иудейского царства бывший высшим иудейским законоустроительным институтом.]. Если женщина или мужчина хотят быть с его народом, они должны выдержать испытание на прочность своего стремления, показать, что этот выбор – сознателен, продуман, выстрадан. Но ведь недаром Царь Мира устроил так, чтобы именно Рут-моавитянка стала прабабкой Давида-псалмопевца, величайшего из царей Израиля?
   А ещё – слова князя епископов задели какую-то неведомую струну его души. Было в них что-то невероятно значимое, чему сам ребе пока никак не мог подобрать определения.
   Он не собирался проводить обряд бракосочетания в соответствии с установленными правилами и религиозными канонами своей веры. Но какое-то решение, – решение, отвечающее истинному духу Торы, духу божественной справедливости, духу, утверждающему великий принцип: «когда два стиха противоречат, длится это, пока не явится третий, примиряющий их» – он должен был найти. Обязан. В этом ребе, в противоположность всему остальному, как раз ни секунды не сомневался.
   Он поднял голову и увидел стоящего в арке входа смотрителя кладбища, Пинхаса:
   – Доброй ночи, Ребе.
   – Здравствуй, реб Пинхас. Подойди ко мне, смелее.
   – Ребе, этот… Папа? Он из-за неё приходил?
   – Из-за неё? – повторил вопрос смотрителя ребе. – О ком это ты?
   – Да. Из-за этой женщины, – хасид вздохнул. – Я её спросил тогда, – ты разве еврейка?
   – Когда?
   – Она была здесь, Ребе. Такая… Ещё до всей этой истории. Сидела на кладбище. У могилы его матери. Долго, так долго, – может, час, а то и больше. Свечку зажгла. Разговаривала с ней. Плакала. Я думал, я сам разревусь.
   – Почему ты мне ничего не рассказывал?
   – Я не знал, что это важно, Ребе. Если бы я знал!
   – Спасибо тебе, реб Пинхас.
   – За что?
   – Ты помог мне. Спасибо.
   – Ох, Ребе!
   – Ничего, ничего. Иди с миром, реб Пинхас.
   И ребе улыбнулся.
   Он не был бы ребе, если бы не нашёл решения. Было уже утро четверга, и его хасиды собрались на молитву. Когда она завершилась, Ребе велел трём старшим своим ученикам остаться, а всем прочим удалиться.
   Они назывались учениками, но сами давно стали учителями и наставниками. Учёные, комментаторы священных текстов, они по праву пользовались почтением и уважением единоверцев. Мужья и отцы семейств, высокие, статные, со светлыми, одухотворёнными лицами, какие бывают лишь у людей, действительно чистых помыслами и сердцем. Не равные ребе, конечно, – пока. Кому-то из них должен был перейти по наследству знаменитый посох. Они знали: именно среди них будет выбран следующий ребе, но между ними не было зависти и интриг, – служение Торе [88 - Тора – Пятикнижие Моисея – основа иудейского религиозного письменного Закона.] и учение Торы было главным смыслом и радостью их жизни. И вдруг услышали они такое, от чего мороз пробежал у них по коже.
   Сев перед ними и поставив посох между колен, Ребе проговорил, глядя на них своими удивительно молодыми, сверкающими глазами:
   – Слушайте меня, рабойним [89 - Рабойним (идиш, от ивр. «Рабаним», мн.ч. от «рабби») – уважительное обращение к нескольким раввинам одновременно.]. Однажды случилось во времена Царей в Эрец Исроэл, – олень прибился к стаду овец. Увидев это, хозяин отары приказал пастухам особенно заботиться об этом олене. Спросили пастухи, удивлённые этим: к чему заботится нам об олене, что толку в нем, не овца он, нет от него пользы и быть не может? И ответил хозяин: овцы мои знают только одно стадо, а перед этим оленем весь мир, и он может выбирать. Он выбрал моё стадо, и потому в особой заботе нуждается он.
   Ребе помолчал, оглядев все ещё недоумевающие лица учеников. И, кивнув, заговорил снова:
   – Завтра утром, после молитвы, я буду разговаривать здесь с женщиной. С христианкой. Слушайте её речь, рабойним. Забудьте всё, чему учились вы столько десятилетий. Все забудьте, – от первой до последней буквы. Нет ни Мишны [90 - Мишна – часть Устной Торы.], ни Гемары [91 - Гемара – комментарий к Мишне.], ни Писаний, ни Пророков. Нет Торы, – только дух её пусть витает над вами, рабойним. Слушайте эту женщину – и слушайте свои души: вы должны будете вслух повторить мне то, что скажут вам они. Идите сейчас в микву [92 - Миква – бассейн для ритуальных омовений, предназначенный в первую очередь для «очищения» женщин после смены цикла, перед некоторыми праздниками и особо важными молитвами посещаемый также мужчинами.], а потом – мы вместе будем молиться, чтобы Всевышний послал нам мудрость, разум и милосердие, чтобы Шехина [93 - Шехина – Божественное Присутствие.] была завтра с нами, чтобы решение, которое мы завтра примем, было во славу Его Святого Имени. Идите, я жду вас, рабойним.

Washingnon, D. C. 30 марта

   – И что нам теперь, по-вашему, делать? – президент Соединённых Штатов выслушал доклад и распрощался с послом в Короне. – Давайте, Тимоти, выкладывайте ваши соображения!
   – Э-э, сэр, – протянул Тимоти Ларкин, советник президента по национальной безопасности. – Я просил вас принять меня по другому, несколько более значительному поводу.
   – А подождать это не может?!
   – Думаю, нет, сэр. Но, собственно, если вы хотите услышать моё мнение, то…
   – Очень хочу, Тимоти, – елейным голосом прервал советника президент и улыбнулся своей ослепительной инаугурационной улыбкой.
   – Видите ли, сэр, – советник набрал в грудь побольше воздуха. – Мне, например, совершенно ясно, что отношения Короны с русскими после этого кризиса вышли на беспрецедентный уровень. И в среднесрочной перспективе вбить между ними клин вряд ли кому-нибудь удастся. В настоящий момент Вацлав имеет такой кредит доверия, о каком любой нормальный политик может только мечтать, – причём, как у себя в Короне, так и в России. Если русские руководители не хотят немедленно вылететь из Кремля, им ничего не остаётся, как разворачивать сотрудничество с Короной по всем направлениям. Монархические настроения в России лучше возглавить, чем пытаться им противодействовать.
   – А они там вообще когда-нибудь ослабевали?! – хмыкнул президент. – Извините, Тимоти. Продолжайте.
   – Да, конечно. И если русскому Президенту сейчас удастся оседлать эту тенденцию, – а, похоже, все предпосылки для этого налицо, – то он спокойно пойдёт на второй срок и будет переизбран без всяких «если». Что же касается Республики, или, прошу прощения, Великого Княжества, – Ларкин развёл руками. – Присутствие на церемонии русского посла и патриаршего экзарха не оставляет сомнений: русские готовы согласиться с предложенным вариантом. Тем более, их экономические интересы от этого только выиграют. Нужно понимать, – опередить мы их там теперь, конечно, не опередим, и каким-то образом настаивать на пересмотре итогов событий у нас ещё меньше возможностей. Кроме того, нам следует отдавать себе отчёт: именно Корона и её авторитарное руководство выступило гарантом основополагающих ценностей демократии, права выбора свободы волеизъявления. У наших друзей из медийного пула сейчас настоящая паника – никто не ожидал именно такого разворота, все они привыкли использовать в адрес Вацлава и Короны в целом антиавторитарную риторику, а тут – такое. В общем, Вацлав снова, в который раз, доказал, что умеет пользоваться для достижения своих целей и решения стратегической задачи гегемонии Коронного союза на европейском, или, лучше сказать, евразийском театре, практически любыми инструментами. Совершенно непонятно, что можно этому умению противопоставить, и, главное, стоит ли? – Ларкин с соменинием покачал головой. – Да и симпатии людей, народов – и в Европе, и тут, в Америке – в общем и целом на стороне Короны. Поэтому следует, я полагаю, поскорее объявить о признании де-факто и готовить юридическую процедуру.
   – У вас редкая способность чертовски воодушевлять слушателя, Тимоти, – кисло заключил президент. – Вам бы в крематории работать – утешать родственников усопших по заказам их злейших врагов.
   Ларкин обиженно поджал губы и отвернулся – не стоило раздражать начальство открыто недовольным выражением физиономии.
   – Так что вы там хотели мне показать? – окликнул его после непродолжительной паузы президент. – Вы требовали немедленной аудиенции. Что произошло?
   – Давайте лучше посмотрим это вместе, сэр, – осторожно предложил советник. – Я уверен, это не лезет ни в какие ворота, но я полагаю, наши, – э-э – партнёры? – на Ближнем Востоке тоже получили это – э-э – послание, и нам следует ознакомиться с ним как можно скорее.
   – Ну, давайте, давайте, – проявил заинтересованность президент. – Что-нибудь горяченькое?
   – Боюсь, это так, – старательно перелистывая несколько листочков в своей тоненькой папочке, пробормотал советник.
   – Так чего же вы ждёте?!
   Советник направил пульт на телевизор, и после заставки на экране появился Вацлав на фоне захватывающей дух панорамы своей столицы: гвардейский мундир, боевые ордена, шако с плюмажем. Президент поморщился, – до импозантности Императора Вселенной ему, чиновнику, – рычагу управления, но не управляющей силе, – никогда не подняться. Голос короля, глубокий, раскатистый, доставал до самых печёнок:
   – Я обращаюсь к вам – всем, кто замыслил и решился на попытку столкнуть в самоубийственной схватке народы Короны и России, – братские народы, несмотря на разделяющие нас границы и нагромождения лжи. Обращаюсь открыто, публично – в первый и последний раз. Вы хотели, чтобы ужас поселился в наших сердцах, и горе вольготно расположилось под крышами наших домов. А мы в ответ бросаем вам вызов!
   Президент замахал руками, как мельница, и советник поспешно нажал на кнопку остановки.
   – Это сумасшествие, – простонал президент. – Чего он добивается?!
   – Я думаю, мы услышим это от него самого, – предположил советник. – Его величество, по-моему, вообще не в курсе существования дипломатического протокола и понятия не имеет, что такое иносказание или эвфемизм. Я включаю, сэр?
   Президент сердито махнул рукой и опрокинул в себя стакан воды.
   Экран ожил.
   – Вы ненавидите жизнь и труд, мечтая поскорее перебраться в свой рай для бездельников, блудодеев и наркоманов. Мы работаем день и ночь, пытаясь обустроить наш мир для удобной, достойной, свободной жизни, а вы ненавидите нас за это, прикрываясь лживыми бреднями о каком-то несуществующем духе, который всё устроит, стоит лишь помолиться и принести ему в жертву наши тела и дела. Да, мы совершаем ошибки – но это ошибки созидания, творчества и познания. Именно поэтому вы впадаете в панику и неистовство: разглядывая в лупу вросший ноготь на нашем мизинце, вы орёте – «Зараза!», и пытаетесь под шумок перерезать нам горло ножом. А что вы творите с вашими собственными детьми?! Учить ребёнка – великий и сложный труд, а вы – не умеете, и не хотите учиться. Всё, чему вы способны их научить – ненависть. Что вы читаете им перед сном, кроме сказок о вашем пророке?!
   – Но это же война! – рявкнул президент и хлопнул ладонью по столу.
   – Совершенно верно, сэр, – Ларкин ещё глубже втянул голову в плечи. – Вы сейчас там ещё кое-что услышите, в третьей, так сказать, части. Его величество откровенен до самой последней степени. Знаете, очень трудно взаимодействовать с такими, – кайзер, по-моему, не знает, как ведут себя политики, – пожаловался он. – Боюсь, у нас совсем немного времени. Как утверждает его эмиссар, через двадцать часов запись выступления появится в открытом доступе.
   – Да они с ума сошли! – вскинулся президент. – Ладно, давайте, крутите дальше. Надо же дослушать. Проклятье, с этими славянами сплошные проблемы! О, Господи. Да крутите же!
   Вацлав произносил текст без всяких шпаргалок, – это чувствовалось. Взгляд короля упирался прямо в зрителя:
   – Вы, с вашим дикарским презрением к любому знанию, кроме «святого», вечно копошащиеся на одном месте, роющиеся в остатках не вами созданного, и есть блестящее доказательство очевидного: природа ищет пути к совершенству вслепую, и вы – ошибка поиска, тупиковая ветвь. Пятьсот лет назад мы были точно, как вы – говорящими дикарями, пытающимися превратить свинец в золото, переливая его из сосуда в сосуд, и сжигая женщин, вся вина которых состояла лишь в их красоте. Нас держала за горло костлявая рука голода, а наш бедный разум, отравленный ядом спорыньи, рождал сонмы чудовищ. У нас не было живого примера, никто не мог нам помочь – мы выбрались из зловонного колодца сами, раздирая в кровь руки и колени, падая и поднимаясь снова. А вы и на протянутую вам руку не желаете опереться, всё время пытаясь вцепиться в неё зубами. – Президент сидел, сжав пальцами виски, и, похоже, не решался взглянуть на экран. – Даже наша церковь, утратив над нами безраздельную власть, сумела задуматься и обрести себя вновь на путях перемен. А вы не хотите, – вы только слащаво улыбаетесь на переговорах, с вожделением глядя на наши непонятные, и потому волшебные для вас инструменты, мечтая завладеть ими, – даже не задумываясь о том, что будете делать, когда сломаете их или когда иссякнут батарейки!
   – Остановите, Тимоти, – глухо попросил президент.
   – Да, сэр, – послушно отозвался советник и взмахнул пультом.
   – Как вы думаете, можем мы что-нибудь предпринять?
   – Простите, сэр, – запнулся Ларкин. – Что вы имеете в виду?
   – Я имею в виду следующее: какие у нас шансы не участвовать в том, что затевают эти ненормальные?!
   – Боюсь, никаких, сэр.
   – Ясно, – кажется, президент даже обрадовался, услышав это. – Ну, ладно. Дайте мне пульт, я сам.
   Телевизионная картинка опять наполнилась красками и движением. Голос Вацлава теперь не звучал, а гремел:
   – Так вот, слушайте мой приговор. Земля – колыбель Разума, и неразумным на ней не место. Мы заберём у вас всех людей, – всех, кто хочет жить, учиться, трудиться, кто стремится к знанию, кто тянется к свету, ищущих смысла. Мы дадим им занятие, примем в семью – нам всё равно, какого цвета глаза и кожа у человека, если он человек, а не безумный дикарь. Мы обнесём ваш муравейник стеной с часовыми, и до той минуты, пока последний из людей не покинет его, мы станем держать ворота открытыми, – но будем стрелять в дикарей, мешающих людям идти. Мы даём приют нуждающимся, – а вы прячете у себя недобитых эсэсовцев и повторяете за ними ядовитые бредни о евреях, мечтающих вас поработить. Вы даже глупости не способны сочинить самостоятельно! Всех, кто дёргает вас за ножки и ручки, чтобы нас задержать, остановить, опрокинуть, – мы перебьём. – На этом месте президент подпрыгнул в кресле и схватился за голову, а советник резко уткнулся носом в свою папочку. – А потом мы возьмём вас, дикарей, вместе со всем вашим жалким тряпьём, и высадим на свободе. На голой земле, где всё нужно делать самим. Где нельзя выгнать кого-то из дома, а нужно построить его самому, и натаскать дров, и развести огонь, и укрыть женщину и ребёнка, и найти время и силы, чтобы сесть и подумать, как защититься от хищников и стихий. Вы хотите, чтобы вас оставили в покое? Мы оставим вас в покое – на тысячу лет. И через тысячу лет – посмотрим, справитесь вы или сгинете навсегда!
   Экран медленно погас. В кабинете повисла тишина, густая и жуткая.
   – Тимоти, – прошипел, наконец, президент. – «На голой земле» – что это значит?! Да, да, – я вас спрашиваю! Где они найдут эту самую «голую землю»? – Он гулко прокашлялся: – Или они её уже нашли?!
   – Я говорил вам, сэр, – советник никак не желал посмотреть в глаза патрону. – Его величество решительно не признаёт иносказаний и экивоков.
   Президент закрыл рукой лицо и сидел так, в безмолвии, довольно долго.
   – Скажите-ка мне одну вещь, Тимоти, – президент отнял, наконец, руку от лица. – Как это вышло? Как у них это вышло, вы можете мне объяснить?
   – Простите, сэр, – смешался Ларкин. – Боюсь, я вас не совсем понимаю.
   – Я говорю о кайзере. И об этом… Драконе. Как им удалось обойти, обставить… наших?
   Это слово – «наших» – президент произнёс так, что у Ларкина не могло возникнуть сомнений, о ком, собственно, речь. И помощник счёл разумным промолчать, ожидая дальнейших слов патрона, – только чуть заметно повёл плечом, давая понять, что не хочет мешать размышлениям.
   – Я же помню, как всё это начиналось, – продолжил президент. – Они – часть системы, иначе их никогда бы не допустили… Когда всё изменилось? И как?
   Он посмотрел на старательно молчащего Ларкина и невесело усмехнулся:
   – Да, я понимаю, Тим. Понимаю. Если бы кто-нибудь мог вообразить, что именно они замышляют и на что готовы пойти. А ведь их пытались, пытались убрать. Честно и усердно пытались. Я знаю, что пытались. И не смогли. Поэтому не оставалось ничего иного, – только сделать вид, что наши так всё и замышляли с самого начала. И теперь уже ничего нельзя с этим поделать. Совершенно ничего. Абсолютно. Наши всегда поступают так с теми, кого не могут укротить или уничтожить, – посвящают их в рыцари, жалуют имена и имения, вручают капитанские патенты, позволяя командовать даже не кораблями, – армадами. Это у них в крови. Уважают лишь настоящую силу – такую же безоглядную, бестрепетную и неодолимую, как их собственная. За милю чуют своих. Уверены, что дети и внуки пиратов станут бесповоротно своими, пройдя через Итоны, Стэнфорды и Сэндхёрсты. Система! Но… Вы знаете, Тим, – у меня такое чувство, что с этими двумя так не получится. С их детьми, внуками, правнуками до десятого колена, – не выйдет. И никак я в толк не возьму, – неужели наши этого не видят?! Не знаю, почему я так в этом убеждён… А, Тим? Что скажете вы?
   Я знаю, что не получится, подумал Тимоти Ларкин, теперь совершенно спокойно выдерживая взгляд президента и понимая, откуда вдруг взялось это ледяное спокойствие.
   Потому что они уже начали переделывать нас.
//-- * * * --//
   Намеренно засидевшись в кабинете допоздна, хотя в этом и не было ничего необычного – пусть в Белом Доме останется только дежурная смена охраны – помощник президента Соединённых Штатов Тимоти Ларкин вызвал служебную машину. Мысль, которая не давала ему покоя с той самой минуты, как он вышел за порог Овального кабинета, требовала несуетного обдумывания, и заднее сиденье казённого седана способствовало таковому как нельзя лучше. Кроме того, ему требовалось… Произносить слово алиби – даже про себя – Ларкину не хотелось.
   Дома Ларкин переоделся, принял душ и, убедившись, что супруга прочно пришпилена к дивану сериалом об отчаянных домохозяйках, поднялся в свой кабинет. Бесшумно заперев дверь на ключ, он вынул несколько книг из стенного шкафа и запустил руку в образовавшуюся нишу. Достав спрятанный там предмет, Ларкин вернул книги на место и, почему-то крадучись, переместился к письменному столу. Усевшись в удобное кресло, президентский помощник положил предмет перед собой и несколько долгих минут задумчиво рассматривал его, словно видел впервые.
   Встрепенувшись, он вытер липкие капли пота со лба и сглотнул комок вязкой слюны. Надо взять себя в руки, сердито подумал Ларкин. Никакое это не предательство. Ничего подобного! Наоборот – я хочу добра моей стране. И потому я просто обязан…
   Что именно он обязан сделать, Ларкин додумывать не стал и решительно вскрыл упаковку. Он купил этот «краун-селл» за наличные во время командировки в Литву, полтора года назад. Никому не пришло в голову просвечивать сумку самого помощника президента с одеждой и подарками для семьи, и крамольный прибор без проблем преодолел границу. Кажется, тот самый случай, ради которого Ларкин приобрёл аппарат, наступил именно сегодня.
   Президентский помощник догадывался, – предпочитая, впрочем, не концентрироваться на грустном, – у разведки Вацлава V нет недостатка в источниках среди окружения Президента. Но то, что знал Ларкин, не знал никто. И он не просто был в этом уверен.
   Сунув аппарат в карман домашней куртки, Ларкин спустился вниз и, пройдя на кухню, включил воду и радио. Разрезав пластик упаковки на несколько частей, помощник президента сунул его в раковину для посуды, – в её сливе был установлен агрегат, измельчающий всё, что угодно, кроме, разве что, стальных предметов, в атомарную пыль. «Пасть» радостно взревела, пожирая лёгкую пластмассу. Ларкин выкрутил кран на полную мощность и подождал около минуты. Ну, всё, вздохнул он, вытирая вновь набежавший пот. Надеюсь, этого достаточно!
   Сообщив жене о намерении протрястись пару кругов по беговой дорожке, Ларкин снова переоделся, на этот раз в спортивный костюм. Подумав, надел ещё и ветровку, – вечерами было прохладно, до наступления пресловутой вашингтонской жары, от которой можно спастись лишь в кондиционированном бюро, оставалось больше месяца.
   Ларкины жили в хорошем районе, куда не забирались нежелательные посторонние. Личной охраны, в отличие от президента, помощнику не полагалось, и Тимоти Ларкин сейчас искренне возблагодарил за это Всевышнего. Углубившись в парк, он вынул телефон и включил его.
   Ему показалось, что аппарат стартует невероятно долго, – хотя вся процедура, включая считывание биометрии, заняла секунд десять от силы. Наконец, зелёный светодиод готовности обнадеживающе замерцал. Ларкин набрал заранее заученный номер.
   – Не называйте меня по имени, – прошипел он в динамик. – Арлингтон, через сорок минут, на углу Митчелл и л‘Анфан-драйв.
   – Как я вас узнаю? – голос третьего секретаря посольства Короны был деловит и спокоен.
   – Я сам вас узнаю, – выдержке собеседника Ларкин мог только позавидовать. – Бога ради, не опаздывайте! Я рискую абсолютно всем. Надеюсь, это понятно?!
//-- * * * --//
   Уж как бы там ни было, а слово своё эти ребята держать умеют, подумал Ларкин, ныряя в салон неприметной «Сакуры» с номерами фирмы по прокату автомобилей. Не говоря ни слова, он сунул разведчику аппарат, а тот также молча опустил устройство в карман, после чего коротко кивнул:
   – Назовите ваши условия, Тимоти.
   – Это первая и последняя наша личная встреча, – проворчал президентский помощник, глядя на бегущую под колёса полосу автострады. – Я здесь только потому, что я – патриот и хочу, чтобы мои дети жили в нормальной стране. Хочу, чтобы они вообще жили.
   – Отлично, – улыбнулся разведчик. – Можно сказать, наши стратегические цели совпадают. Могу гарантировать вам защиту, если она понадобится.
   – Не хотелось бы воспользоваться вашим щедрым предложением, – Ларкин невесело усмехнулся. – Третий выезд, потом под эстакаду и сразу направо. В общем, так. На вас вся надежда. Если вы не возьмётесь за эту шайку немедленно – нам всем конец. Слушайте.
   Начав говорить, Тимоти Ларкин испытал небывалое облегчение. И, глядя в серые спокойные глаза разведчика, внимательно его слушавшего, советник президента осознал, что совершает самый правильный в своей жизни поступок.
   После женитьбы на Джулии, разумеется.

Прага, Старо-новая синагога. 31 марта

   Елена Прекрасная, подумал Майзель. И почувствовал, как защипало в носу. Ничего – никого! – восхитительнее он в жизни своей не видел.
   Елена – в длинном кремовом платье и палантине из драгоценных хорватских кружев, присланных югославской королевой, с диадемой в волосах и колье на шее – всё время кусала губы, то и дело бросая на Майзеля взгляды украдкой.
   – Ты ослепительна, жизнь моя, – произнёс Майзель театральным шёпотом. – Я тебя люблю.
   Елена торжествующе улыбнулась и – сияющая – притихла.
   Они стояли, взявшись за руки, перед возвышением, на котором находился ребе со своими учениками. Позади них расположились полукругом гости – королевская чета, понтифик и митрополит, Гонта с женой и дочерьми, Сонечка на руках у Квамбинги.
   В полной тишине, установившейся в зале синагоги, прозвучал голос Ребе:
   – Подойди ко мне, Елена. Я хочу поговорить с тобой.
   Пожав тихонько ладонь Майзелю и, высвободив руку из его руки, Елена шагнула к возвышению:
   – Да, ребе.
   – Скажи мне, Елена. Что значат для тебя евреи?
   – Евреи – это те, кто первыми выходят на площадь, вместе с лучшими из народа, среди которого живут, вместе с которым страдают и радуются. Мой любимый – из них. Он еврей, ребе. Его недруги часто говорят, – он еврей, желая оскорбить его, отторгнуть от нас. Они не понимают главного: он часть народа, – как я, как все остальные. Он другой – и он наш. В этом его сила и наша удача. Ведь будучи другим, он сумел разглядеть в нас то, чего мы сами увидеть в себе не могли, как не может человек взглянуть на себя глазами другого человека. Он – та самая приправа, которая придаёт нашему блюду такой восхитительный вкус.
   Майзель увидел, как переглянулись раввины: слова Елены расшевелили их, настороженное внимание пропало из глаз, сменившись удивлением.
   – И что же значит в твоей жизни этот еврей? – Ребе указал посохом в сторону Майзеля.
   – Он – моя жизнь, Ребе.
   – Что сделал этот еврей, чтобы стать твоей жизнью, Елена?
   – Он столько раз спасал меня, – я давно сбилась со счёта, Ребе. Своей любовью он вымолил у Всевышнего моё счастье, – счастье носить под сердцем его ребёнка. Я верю ему и в него. Я могу говорить долго, Ребе. Я знаю силу слов, я умею нанизывать их одно на другое так, чтобы они завораживали людей. Но я не стану, ребе, – в этом нет нужды. Я просто его люблю. Хотя это ещё не всё. Далеко не всё.
   – Что же ещё? – Ребе подался вперёд, словно зная, какие слова произнесёт Елена сейчас, и не желая упустить ни единого звука.
   – Я – это всего лишь я, ребе. А есть кое-что поважнее. Это – мой народ и народы, живущие рядом, бок о бок с нами. Все они разные, у каждого – свой язык, и каждый молится по-своему. Ещё буквально вчера всё было отвратительно, скверно: мы маршировали прямо во тьму, туда, где высшая доблесть – убить и выгнать соседа, а высшая ценность – убогая, провинциальная и фальшивая самостийность. Но пришёл Дракон и привёл с собой Императора Вселенной, и произошло настоящее чудо: мы начали думать, и, задумавшись, научились понимать и прощать. И сегодня – всё по-иному: вот, мы пришли и встали рядом – плечо к плечу, чтобы сражаться и победить. Они готовы умереть за нас, а мы – за них. Мы больше не боимся быть великой державой, понимая: держава – это честность. И честь. Один за всех, и все за одного. Мы – держава, наполненная смыслом, нерушимый союз свободных наций. Союз народов, скреплённый Словом и Делом, прочный струящейся под ним кровью, союз, заключённый ради будущего всего человечества, – у нас не было и не могло быть иного выхода. Дракон взял и сдул с нас – со всех! – мусор, и мы – поняли. Осознали. И теперь мы знаем о нашем предназначении, мы верим в него, мы сами творим нашу судьбу, и рок больше не довлеет над нами: Дракон – за нас, а мы – за него. Возможно, это случилось бы когда-нибудь и без Дракона, но тогда значит – и без меня. А так – я жива и сумею ему помочь. Сделать всё и больше, чем всё, чтобы эта симфония звучала вечно. И вместе – мы победим. Обязательно победим, потому что я его люблю.
   Вацлав почувствовал, как дрогнула рука Марины в его ладони. И не узнал голоса ребе, когда старик заговорил:
   – Что значит для тебя любовь к этому еврею, Елена?
   – Значит, больше нет «я» и «он», ребе. Есть только «мы». Он – половина меня. А я – половина его. – И Елена гордо вскинула голову: – И нет такой силы – ни на земле, ни на небе, ни в этом мире, ни в горнем, – способной нас разлучить.
   Ребе улыбнулся и взглянул на своих учеников, которые смотрели на Елену, словно видели перед собой не женщину, – ангела. Никто никогда не смел так смотреть на Ребе и так говорить с ним. Такое говорить! Это было абсолютно, решительно невозможно. Да кто же она такая?!
   – Скажите мне, рабойним, – негромко, но так, чтобы слышали все, проговорил Ребе по-чешски. – Кто из вас осмелится возразить этой женщине, – не буквой Торы, но душой Торы? Ну? Говорите, рабойним.
   Стало тихо. Так невероятно тихо, как не было ещё, наверное, никогда в этом зале. И вдруг тишина раскололась:
   – Не я, Ребе, – сказал сидящий слева раввин. И встал.
   – Нет, Ребе, – повторил за ним тот, что был в центре. И тоже поднялся.
   – И я не могу, Ребе, – сказал третий, расположившийся справа. И выпрямился во весь рост.
   Ребе повернулся лицом к залу и снова показал посохом на Майзеля:
   – Подойди и встань рядом со своей Еленой, Даниэль.
   Майзель бросил на него удивлённый взгляд: впервые ребе назвал его по имени. Он повиновался. И взял Елену за руку. А ребе указал посохом на понтифика:
   – Поднимись сюда, ко мне, Падре, – и, когда Урбан встал рядом с ним, произнёс, опираясь одной рукой на свой посох, а другой – на плечо понтифика, и обращаясь к Майзелю и Елене: – Вашу любовь открыл вам Всевышний, Даниэль и Елена. И свою Любовь к вам открыл он для нас. Да свершится все по Воле Его. Амен [94 - Амен (Аминь) – «Истинно» (иврит).], – и когда вновь установилась звенящая тишина, улыбнулся: – Надень ей кольцо, Даниэль.
   Майзель вынул футляр, открыл и, достав кольцо и произнеся заветные слова на иврите и повторив их для Елены по-чешски, надел ей кольцо на безымянный палец правой руки. Елена затаила дыхание: платиновый ободок и три ромбовидных алмаза, скреплённых вместе и образующих идеальный шестигранник. Конечно же, из Намболы. Не слишком крупные, завораживающе прозрачные, они нестерпимо искрились и переливались, тысячекратно отражая пламя десятков свечей в старинных канделябрах. В зале даже стало светлее. Голубой, как её глаза. Золотистый, как волосы. И розовый, как губы.
   – Это тебе придётся носить, мой ангел, – наклонился к уху Елены Майзель. И, выпрямившись, медленно, чеканя каждое слово, произнёс по-русски: – Гляделась ли ты в зеркало и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, – а душу твою, Елена, люблю я ещё много более твоего лица! [95 - Цитата из личной переписки А. С. Пушкина]

Эпилог. Время чудес

   – Юрген, – Ирена вдруг изо всех сил стиснула руку Кречманна. – Посмотри же! Скорее!
   – Не может быть, – адвокат поправил очки, вглядываясь туда, куда указывала Ирена. – Да, действительно! Кайзер! И… Боже! – потрясённо прошептал он. – Дракон! Они что же, – ходят тут у вас прямо по улицам?!
   – Это Прага, – голос Ирены звучал как-то уж совсем необычно. Она повернулась и крепко обняла адвоката.
   Кречманн ощутил слёзы Ирены на своём лице, а вкус её губ – на своих губах, и почувствовал – с ним происходит нечто странное. Неописуемое. Немыслимое. А когда понял, что именно – застыл, словно Лотова жена.
   Тесно прижимаясь к растерянному Кречманну, у которого стояло дыбом всё, что может и не может стоять – как в шестнадцать лет, – Ирена прошептала, ласково проводя пальцами по его затылку:
   – Мне следовало давно привезти тебя в Прагу, милый мой Юрген. Это сказочный город – здесь сбываются все мечты.
   – Но этого не может быть, – промямлил, задыхаясь, Кречманн. – Это… невозможно! Что со мной? Это… волшебство?!
   – Сколько тебе лет, Юрген? – вдруг озабоченно спросила Ирена.
   – Пятьдесят три, – пробормотал адвокат. – А…
   – А мне – тридцать семь, – вздохнула Ирена.
   – Не может быть! – опять вырвалось у Кречманна.
   – Да что ты заладил – «не может», «не может», – Ирена глядела на него смеющимися глазами, в уголках которых всё ещё прятались слёзы. – Да, мне тридцать семь, – а быстро растут только чужие дети. Идём, – я впредь не намерена терять ни минуты впустую. Да и тебе не позволю, милый мой Юрген!

Постскриптум

   – Сонечка! Мальчик!

   Минск – Москва – Нью-Йорк – Париж – Лондон – Севилья – Цюрих – Магнитогорск – Саарбрюкен

   1996–2004, 2010–2011

Вадим Давыдов Год Дракона. Роман в двух книгах

Книга первая

Провинциальный пояс периферий (вместо предисловия)

От автора

Эпиграфия I

Град вознесённый

Пролог. Драконами не рождаются

Рейс «Lufthansa». Москва – Франкфурт. Март

Фрапорт [11 - Так часто называют Франкфуртский аэропорт.]. Терминал 2. Март

Столица Республики. Семь месяцев тому назад

Шоссе А6, Германия. Март

Аугсхайм. Март

Столица Республики. Давным-давно

Аугсхайм. Март

Шоссе А6 – Е50. Март

Прага, замок Дракона. Март

Прага. Март

Прага, большой королевский дворец. Март

Прага, аэропорт «Рузыне», Терминал 3. Март

Столица Республики. Март

Прага, замок Дракона. Март

Столица Республики. Март

Прага. Апрель

Баден-Баден. Апрель

Прага. Апрель

Прага – Будапешт. Апрель

Будапешт. Апрель

Будапешт – Прага. Апрель

Прага. Апрель

Прага, Летоградек. Апрель

Прага, международный аэропорт. Май

Столица Республики. Май

Прага. Май

Прага. Май

Прага. Май

Баден-Баден. Май

Прага. Июнь

Прага. Июнь

Прага. Июнь

Прага. Июнь

Луамба. Июнь

Прага. Июнь

Прага. Июнь

Словения. Июнь – Июль

Дракон и Елена. Июль – Октябрь

Книга вторая

Эпиграфия II

Огненный меч

Прага. Октябрь

Прага, «Замок Дракона». Октябрь

Прага. Октябрь

Прага. Октябрь

Прага. Октябрь

Баден-Баден. Октябрь

Прага. Октябрь

Командование ВВС ФРГ «Юг», Мессштеттен. Октябрь

Баден-Баден. Октябрь

Аэропорт Хан. Октябрь

Аэропорт Хан. Октябрь

Прага. Октябрь

Аэропорт Хан. Октябрь

Дармштадт. Октябрь

Аэропорт Хан. Октябрь

Ватикан. Октябрь

Рим – Прага. Октябрь

Прага. Октябрь

Базель, аэропорт. Октябрь

Баден-Баден. Октябрь

Столица Республики. Ноябрь

Прага. Декабрь

Прага. Рождество

Прага. Декабрь

Столица Республики. Январь

Прага. Январь

Прага. Январь – февраль

Столица Республики. Февраль

Прага. Февраль

Прага. Март

Прага, Юзефов. Март

Прага. Март

Вадим Давыдов
Год Дракона. Роман в двух книгах