Владислав Крапивин
Оруженосец Кашка

Глава первая

   Серафиме приснился дятел. Он сидел на сухом стволе сосны и целился носом в какую-то букашку. Потом быстро откинулся назад, стукнул клювом по коре и снисходительно посмотрел на Серафиму чёрным блестящим зрачком. Серафима удивилась и открыла глаза.
   Дятла, конечно, не было. Был некрашеный потолок с круглыми пятнами сучков, лампочка в самодельном абажуре и пёстрый табель-календарь, пришпиленный над кроватью к стене из тёсаных брёвен.
   А ещё была стрела.
   Она торчала над календарём, и белое хвостовое перо её хищно дрожало.
   «Так, – подумала Серафима. – Кажется, кто-то совершил покушение на мою жизнь. Только этого мне и не хватало».
   Она с беспокойством взглянула на затянутое марлей окно. В марле ярко голубела круглая дырка. Серафиме захотелось поглубже забраться под одеяло.
   – Нет, стоп, – сказала она себе. – Главное – не поддаваться панике.
   Серафима была рассудительным человеком. Она прогнала страх и стала вспоминать, кому причинила зло и кто мог желать ей такой ужасной гибели.
   Никому она не причиняла зла! Честное слово! Правда, вчера во время ужина она прогнала из столовой Мишку Зыкова, но он даже не обиделся. Он понимал, что сам виноват, ведь никто не заставлял его опускать в компот нытику Генке Молоканову живого зелёного лягушонка.
   «Не было покушения, – решила Серафима. – Стрела случайно влетела в окно, и теперь, наверно, её хозяин прячется в кустах и с тревогой думает: «Узнают или не узнают? Попадёт или не попадёт?»
   Она вскочила с кровати, натянула сарафан и шагнула на крыльцо.
   В двух метрах от крыльца росла прямая берёза. В стволе берёзы высоко, так что не дотянешься, торчали две стрелы.
   Одна – толстая и короткая, с чёрным вороньим пером, другая – длинная, без перьев, с зелёными полосками у наконечника.
   – Не нравится мне это, – задумчиво сказала Серафима и огляделась.
   Горнисты ещё не сыграли побудку, и над лагерем висела сонная тишина. А солнце стояло уже высоко. Жестяные наконечники стрел, глубоко вонзившиеся в берёзу, горели серебряными точками.
   Ещё одна стрела взмыла над кустами черёмухи, описала пологую дугу и ушла за дальние сосны. Она была ярко– алая, с белыми перьями у хвоста. В зарослях черёмухи затрещали ветки и послышались тихие напряжённые голоса.
   – Батюшки… – прошептала Серафима. – «Волна»…

   Коротким словом «волна» в лагере называли массовые увлечения. Что такое «массовое увлечение», каждому понятно. Допустим, один человек нашёл на дороге обрезок жести и сделал из него свисток. Ходит и свистит. Другой человек услышал и думает: «У него есть свисток. А у меня нет свистка. Разве это жизнь?» Идёт он тоже искать кусок жести. Режет её, гнёт и в конце концов гордо подбрасывает на ладони великолепную свистелку собственной конструкции. Потом подносит её к губам и надувает щёки…
   Когда у двух человек есть свистки, а у других нет, это большая несправедливость. И вот уже всюду стучат по металлу молотки и кирпичные обломки, сгибая в трубку жестяные полоски. Воздух наполняется режущим свистом, и тишина рвётся в мелкие клочки.
   Это значит, что на лагерь накатилась «свистковая волна». Вообще «волны» бывают разные: вредные и полезные, опасные и безобидные.
   В начале первой смены прокатилась «шляпная волна»: мальчишки и девчонки мастерили из лопухов широкополые мексиканские шляпы, украшали их подвесками из сосновых шишек и пышным оперением из листьев папоротника. Ходить без такой шляпы считалось просто неприличным. Однако лопухи увядали быстро, а росли медленно, и «волна» утихла, когда в окрестностях лагеря был найден и вырван с корнем последний лопух.

   Через неделю прошумела другая «волна» – «разбойничья». Несмотря на грозное название, она была очень спокойная. Все мирно сидели под деревьями и мастерили маленьких «разбойников». Туловища лепили из глины, головы делали из шишек и репейника, руки и ноги – из веток, а усы – из сухих сосновых иголок. Потом эти разбойники стояли всюду: на подоконниках, на перилах, на спинках кроватей и даже на умывальниках. Наконец их собрали в пионерскую комнату и устроили выставку.
   После «разбойничьей волны» прокатилась «волна ужасов». Всем захотелось наряжаться привидениями и кого-нибудь пугать. Мальчишки после отбоя малевали на голых животах страшные рожи, приматывали к голове деревянные рога и бесшумными скачками подкрадывались к девчоночьим дачам. Но девчонки не спали. Вымазав мелом лица и завернувшись в простыни, они со зловещим подвыванием бродили вокруг дач. В общем, привидений развелось видимо-невидимо, а пугать было некого.
   Потом прошумело ещё несколько «волн», и самая грозная из них называлась «ракетная».

   Ракеты с ядовитым шипением взмывали над полянами и, кувыркаясь, падали в кусты. Иногда они сгорали прямо на стартовой площадке. А ракета с гордым именем «Сириус-5» вышибла кухонное окно и утонула в котле с рассольником. Среди вожатых началась паника. Но эта «волна» угасла сама собой из-за недостатка реактивного горючего.
   И вот – стрелы.
   – Это, как я понимаю, не ракеты, – озабоченно сказал завхоз Семён Васильевич. – Горючего для них не требуется.
   А матерьялу сколько хочешь. Рядом с кухней сосновые чурки лежат. Сухие, будто порох. И прямослойные. Я их для лучины припас, для растопки. Было восемь чурок, а теперь, значит, пять. Куда три пропали? Вон они – в воздухе летают с перьями на хвостах. Вот так.
   Все дружно вздохнули и повернулись к окну. За окном была усыпанная песком площадка, а на площадке – столб с репродуктором. В столбе, не очень высоко от земли, торчала стрела с огненным петушиным пером. Появился лохматый исцарапанный мальчишка в зелёных трусиках. Подошёл к столбу. Поправил на плече маленький, сильно изогнутый лук. Поднял голову, подумал и лениво подпрыгнул, чтобы достать стрелу. Не достал. Почесал о плечо подбородок, снова поправил свой лук и неторопливо удалился.
   – Вот-вот… – мрачно произнёс Семён Васильевич. – Про это я и говорю. Видали? Ему, тунеядцу несчастному, даже прыгнуть лень как следует. Потому что стрел у него и без этой хватает. Три сосновые чурки на стрелы пустили! Изверги…
   – Три чурки, три чурки, три чурки… – басовито пропел вожатый первого отряда Сергей Привалов.
   – Нет ничего смешного, Сергей Петрович! – строго и обиженно сказала старшая вожатая Светлана. – Здесь не опера, а педагогический совет лагеря. Дети могут получить увечья и травмы…
   – Виноват, Светлана Николаевна, – откликнулся из угла Сергей. – Больше я не буду. Хотя должен заметить, что увечья и травмы – это одно и то же.
   – Товарищи! – укоризненно сказала директор лагеря Ольга Ивановна. – Света, Серёжа, не надо! Вопрос-то серьёзный. Продолжайте, Семён Васильевич.
   – А чего продолжать? Кончать надо. Наконечники на всех стрелах, обратите внимание, железные, из жести. В виде конуса. Из консервных банок делаются. Где они банки берут, ума не приложу. А насчёт дерева всё ясно. Трёх чурок нет? Нет. А из каждой не меньше сотни стрел должно получиться. А то и две. А ещё обрезки досок на это пошли…
   Он вздохнул, шумно поворочался на стуле и затих.
   – Ольга Ивановна, у меня предложение. – Худая девушка в очках подняла руку. – Надо издать приказ, что стрелять из луков запрещается, а виновным грозит исключение. В своём отряде я уже объявила. Устно.
   – Помогло? – печально спросила Ольга Ивановна.
   – Ну… это ведь устно. А если приказ с вашей подписью повесить на доску объявлений…
   – Не знаю, кто как, а я к этой доске и на сто шагов не подойду, – заявила Светлана. – Её превратили в щит для мишеней. Там уже висит, между прочим, один приказ – с выговором за самовольное купание. Кажется, Юрию Земцову. В этом приказе торчат четыре стрелы. Их не убирают. По-моему, нарочно. Я не понимаю, Сергей, что тут смешного?!
   – Я серьёзен, как надгробие.
   – Надгробие скоро понадобится мне. От такой жизни. Я поймала Игоря Каткова – кстати, он из твоего отряда – и говорю: «Вы другого занятия не могли найти? Вы без глаз останетесь». А он хоть бы хны!
   – Да? А что он сказал? – с интересом спросил Сергей.
   – Что, что… Он известный хулиган и болтун. Сам знаешь.
   – Всё-таки что ответил хулиган и болтун Катков?
   – Как всегда, сказал глупость: «Купаться нам нельзя – говорят, утонете. Загорать нельзя – перегреетесь, в лес нельзя – заблудитесь, на карусель нельзя – закружитесь, стрелять тоже нельзя… А дышать можно?» Нахал! Сам из речки по два часа не вылазит!.. Ну, Ольга Ивановна, Сергей опять смеётся!
   – В самом деле, Серёжа… – Ольга Ивановна покачала головой. У неё было полное, совершенно нестрогое лицо и растерянные глаза. – Нехорошо, Серёжа. Это ведь в твоём отряде больше всего стрелков. Даже девочки.
   – Девять ребят и четыре девчонки. И ещё пятеро делают луки, – уточнил Сергей.
   – Блестящие показатели! – язвительно заметила Светлана. – Твои методы работы. Вот у Серафимы, например, почему-то ни одного стрелка нет. А?
   – Ну, они ещё мальки, – ласково сказала Серафима. – Ещё не научились. Научатся…
   – Ты всегда заступаешься за Привалова!
   Сергей встал.
   – Дело ясное, – сказал он. – «Волна» есть «волна». Стихия. Отбирать луки бесполезно. Сжигать стрелы – тоже. Стихию не остановить. Выход один: направить её в безопасное русло.
   – Серёженька, родной, направь! – с надеждой воскликнула Ольга Ивановна. – Я тебя потом за это на два дня в город отпущу!
   – Нужно двадцать палаток, – сказал Сергей.
   – Будут палатки! Одиннадцать есть, остальные в «Весёлых искорках» попросим. А ещё что нужно?
   – Лист ватманской бумаги.
   – И всё?!
   – И ещё всю полноту власти.

   В семь часов вечера на двери столовой появился лист с большими красными буквами.

Лист был пригвождён к двери чёрной тяжёлой стрелой.

Глава вторая

   – Работорговец ты, Новосёлов, – сказал Сергей.
   – Я?!
   – Именно ты. Самый настоящий.
   – Ладно. Спасибо.
   Володя пнул попавшую под ноги шишку, отошёл в сторону, сел под сосной и стал думать о несправедливости.
   Вроде бы он не хуже других. За эти два дня все убедились, что стреляет он как надо. Ну ладно, этим хвастаться нечего: каждый стреляет как может. Но ведь он не только стрелы пускал, он и мишени малевал для соревнований, и оленя из фанеры помогал выпиливать, дистанции размечал в овраге. Никаких «спасибо» ему за это не надо, но оруженосца-то могли бы дать получше!
   Это Серёжа придумал, что у каждого участника турнира должен быть оруженосец. Для малышей из шестого отряда такое дело – самое подходящее. Стрелки́ из них никудышные: им и лук-то не натянуть как следует, а за улетевшими стрелами бегать они могут. И вообще, мало ли какая помощь потребуется во время турнира. Сразу и не угадаешь. А оруженосец всегда под рукой. Скажешь – и он сделает что нужно.
   И ещё было решено, что, если стрелок победит в турнире, его оруженосец тоже считается победителем: славу и приз пополам.
   В общем, здо́рово было придумано, и Володя ни за что не отказался бы от оруженосца, если бы дали ему кого-нибудь другого. Например, Мишку Зыкова, известного на весь лагерь семилетнего забияку с бесстрашными глазами.
   Или вон того худого малыша с незаживающими ссадинами на коленках и удивительным прозвищем – Обезьяний Царь. Или, наконец, Сашку Макурина. Он хотя и увалень, но парень с головой, деловитый и не нытик.
   Но достался Володе совсем другой оруженосец. Володя даже его фамилии точно не знал. Голубков или Голубев. Или Голубкин. Аркашка.
   Полное имя для Аркашки оказалось, наверно, слишком длинным. Звали его просто Кашка. Он и в самом деле был как незаметная полевая кашка в траве – пройдёшь и не увидишь. Может быть, в своём отряде, среди малышей, он и был чем-нибудь известен, кто знает. Но Володя на него никогда не обращал внимания. Потому что посмотришь – и взгляду не за что зацепиться: выгоревшие волосы, стоптанные сандалеты, серенькие штаны на лямках да голубая выцветшая майка. Вот и весь Кашка. Хоть бы какой-нибудь значок на майку прицепил, или бы синяк заработал, или царапину какую-нибудь, чтобы знак отличия был. Да где уж ему!
   По деревьям он не лазил, на речку не бегал, в драки не лез, в лагерных концертах не участвовал. На линейках его не хвалили и не ругали, потому что ничего с ним не случалось. Это ведь не Зыков и не Обезьяний Царь. И не Светка Матюшова, которая однажды заманила в лагерь деревенского козла и натравила его на мальчишек из третьего отряда.
   Как только Володя увидел, какого оруженосца ему подсунули, он чуть не застонал. Побежал к Сергею и в упор спросил:
   – Больше никого дать не могли? Да?
   – А чем тебе Кашка не нравится?
   – Боже мой! – с отчаянием сказал Володя. – А чем он может нравиться? Инфузория какая-то.
   – Ну, не валяй дурака. Обыкновенный мальчишка.
   Они стояли у фанерного домика, где была пионерская комната. Озабоченные важными делами, пробегали мимо ребята с охапками бумажных флажков, с фанерными щитами для мишеней и банками красок.

   Несколько человек остановились, чтобы посочувствовать Володе.
   А Кашка сидел шагах в двадцати на лавочке. Сидел прямо и неподвижно, как в кино. Смотрел издалека на Сергея и Володю. Разговора он, кажется, не слышал, но о чём-то догадывался.
   – Беспомощный он, как кролик, – тихо сказал Володя.
   Сергей взял его за плечи.
   – Вовка, ты пойми. Никто же их не назначал, этих оруженосцев. Все ребята сами выбирали и сами договаривались. Ну кто виноват, что тебя тогда не было?
   Володя обмяк. Когда Серёжа разговаривал вот так просто и доверительно, спорить с ним было невозможно. И всё– таки Володя высвободил плечи. Он сказал со сдержанной обидой:
   – Я, между прочим, не гулял. Я мишени собирал в овраге. Все стрелять кончили и разбежались кто куда. А мишени нужны ещё… А оруженосца мне вообще тогда не надо. Я не барин.
   – Тебе-то, может быть, не надо. Но куда ты его денешь? Думаешь, ему не обидно?

   Володя вздохнул.
   – Ну пойми. Ведь я же не нянька, – сказал он. – Мне же стрелять надо будет, а не нос ему вытирать.
   – Ну и будешь стрелять. Не стони раньше времени. – Серёжа отмахнулся и нырнул в пионерскую комнату.
   – Юрка! – Володя с надеждой повернулся к Юрику Земцову. – Юрка, давай меняться, а? У тебя ведь Мишка Зыков. Давай, ты мне Мишку, а я тебе десять наконечников и Кашку.
   Юрик обалдело глянул на Володю.
   – Мишку?..
   – Пятнадцать наконечников, – безнадёжным тоном сказал Володя. – Все из жёлтой жести. Как золотые. Я их для турнира берёг. Ну, семнадцать… А?
   Вот тогда-то Серёжа и сказал, не выходя из пионерской комнаты:
   – Работорговец! Человека меняет на какие-то наконечники! Догадался…

   Сейчас рыцари на земле повывелись. Но в далёкие времена, когда на высоких горах стояли каменные замки, когда в тёмных дубравах водились буйные разбойники, а учёные-астрономы носили остроконечные колпаки с серебряными звёздами, рыцарей было видимо-невидимо. Громыхая латами, как пустыми умывальниками, они съезжались в чистом поле, раскидывали шатры и устраивали турниры.
   В лагере «Синие камни» шатров не нашлось, но двухместные палатки Серёжа достал. Их поставили на широкой поляне, окружённой частым березняком и зарослями шиповника. Девятнадцать палаток образовали большой круг, а двадцатая – командорская – стояла в середине. Получился настоящий рыцарский табор: с мочальными хвостами и пёстрыми флажками на деревянных пиках у палаток, с разноцветными гербами на фанерных щитах, с синим стягом над главной палаткой. На стяге был похожий на полумесяц лук и красная стрела.
   Двое суток должны жить в палатках те, кто победил в прошедших соревнованиях, – девятнадцать участников заключительного турнира. И их оруженосцы. Сорок воинов, сменяясь ежечасно, будут ночью охранять их покой и сон…
   Володя шагал к палаткам. Двое часовых глянули на него сквозь прорези картонных шлемов и скрестили копья.
   – Пароль?
   – Идите вы с паролем, – уныло сказал Володя. Развёл копья в стороны и, не оглядываясь, пошёл дальше.
   Часовые посмотрели друг на друга, вздохнули и остались на месте.
   Свою палатку Володя увидел сразу. Кто-то уже позаботился о нём. На тонком длинном древке рядом с палаткой был укреплён бумажный флажок с Володиным гербом – жёлтое яблоко, пробитое навылет фиолетовой стрелой.
   Но и без флажка Володя не ошибся бы. Потому что у входа сидел на корточках Кашка.
   Он увидел своего командира и торопливо встал. Будто испугался чего-то. А может быть, и правда испугался. Стоял, неловко шевеля руками, и вопросительно смотрел на Володю.
   «И чего смотрит, будто кролик на удава?» – подумал Володя. И почувствовал, как закипает досада.
   В серых Кашкиных глазах было ожидание. Он готов был и улыбнуться, и робко съёжиться – всё зависело от того, что скажет Володя.
   Володя всё-таки сдержал раздражение. Надо было думать и о справедливости. Ведь этот несчастный Кашка, в конце концов, ни в чём не виноват.
   Кашка ждал. Нужно было хоть что-то сказать ему.
   – Ты почему не в столовой? – сказал Володя.
   И Кашка улыбнулся. Улыбка была немножко виноватая и смешная, потому что у оруженосца не оказалось переднего зуба.
   – Наш отряд уже пообедал, – объяснил Кашка. – Мы сегодня раньше всех…
   – Значит, спать пора, наверно, – сказал Володя. – Мёртвый час.
   – Весь лагерь не спит, – осторожно заметил Кашка. Он, видимо, не знал, как принимать Володины слова: как приказание или просто так.
   Володя нырнул в палатку. Оруженосец полез следом.
   Внутри всё уже было готово: лежали два соломенных тюфяка под одеялами, две подушки. В карман, пришитый к парусиновой стенке, кто-то воткнул ветку шиповника с розовыми цветами.
   – Это ты постарался? – с сомнением спросил Володя.
   Кашка смущённо заморгал.
   – Не я… Девочки приходили, большие. Мне сказали, чтобы я не мешался, а сами всё сделали.
   – Надо же… – озадаченно произнёс Володя.
   – Одну зовут Райка, – уточнил Кашка.
   Он как вполз в палатку, так и стоял на четвереньках, выжидательно глядя на Володю.
   Володя сел на тюфяк. Делать было абсолютно нечего. Полагалось после обеда спать, но спать, когда никто не заставляет, мог только ненормальный. Как обращаться со своим оруженосцем и что вообще с ним делать, Володя тоже не знал. И от этого чувствовал себя при Кашке неловко и скованно.
   – Где твои вещи? – спросил он.
   – Вещи?
   – Ну, полотенце, зубная щётка, мыло. Мы два дня будем жить здесь. Знаешь ведь…
   – Я забыл, – обеспокоился Кашка. – Можно, я сбегаю за ними? Я быстро сбегаю.
   «Можешь не торопиться», – подумал Володя. Но промолчал и кивнул.
   Одному было хорошо. Володя вытянулся на тюфяке. Но тут же вспомнил, что и ему надо идти за своим имуществом. Ну что же, идти так идти…
   Недалеко от палатки его окликнули:
   – Новосёлов!
   Это была Райка. Худая, коротко остриженная девчонка из второго отряда. Володя знал её и до лагеря: они жили в соседних домах.
   На Райке были чёрные штаны и синяя футболка, а над плечом торчал лук из можжевельника.
   – Опять тренировалась?
   Райка медленно покачала головой. Несмотря на воинственный наряд, она казалась немного смущённой.
   – Коршун ходил над опушкой, – объяснила она. – Я хотела зацепить его. Чёрные перья нужны. Старые уже обтрепались на стрелах.
   – Не попала?
   Райка опять покачала головой. Она пошла рядом, сбивая пучком стрел колоски высокой травы.
   В глубине души Володя был рад, что Райка промахнулась. Но это была скверная радость, и Володя разозлился на себя.
   – У меня есть перья, – сказал он. – Только белые. Возьмёшь?
   – Я к чёрным привыкла.
   – Как хочешь…
   «Жаль, что она девчонка, – подумал Володя. – Завтра я наверняка ей проиграю. Даже с ободранными перьями она обстреляет меня, как дошкольника».
   – Это ты мою палатку оборудовала? – спросил он.
   – Я. Ну и что?
   – Так…
   – Мы всем мальчишкам помогали, – поспешно сказала Райка. – Иначе же у вас кавардак будет.
   – Да, наверно, – миролюбиво согласился Володя. Подумал и добавил: – Спасибо.
   – Оруженосца не сменял? – осторожно спросила Райка.
   – Куда там.
   – Я бы тебе отдала своего, но у меня Светка Матюшова. Хохотать же все будут: у мальчишки оруженосец девочка.
   – Ладно уж… – сказал Володя.

   Когда он вернулся в палатку, Кашка был уже на месте. Он сидел на тугом тюфяке, съёжившись и уткнувшись острым подбородком в колено. Увидел Володю, поднял голову и торопливо сообщил:
   – Я всё принёс.
   – Ладно, – сказал Володя.
   На коленке осталось от подбородка красное маленькое пятно. Кашка начал тереть его ладонью. Потом тихонько спросил, не поднимая глаз:
   – Мне что надо делать?
   – Пока ничего, – сдержанно сказал Володя. – Вернее, что хочешь.
   – А завтра?
   – Да и завтра тоже… Видно будет.
   Кашка вздохнул.
   – Есть ещё такое правило, – вспомнил Володя. – Если со мной что-нибудь случится, ты за меня должен будешь стрелять. Но со мной ничего не случится.
   – Конечно. – Кашка снова улыбнулся смешной своей улыбкой.
   Снаружи раздался восторженный визг и хохот. Володя высунул голову. Из соседней палатки со свистом вылетела подушка, потом растрёпанный Мишка Зыков, а за ним жёлтая мыльница. Мишка перевернулся через голову, ухватил мыльницу и швырнул её в тёмную щель палатки. Словно гранату в амбразуру вражеского дзота. После этого, прикрываясь подушкой, ринулся внутрь. Палатка заходила ходуном. Всё было ясно: Юрка Земцов и его оруженосец пришлись друг другу по душе и развлекались вовсю.
   Володя обернулся. Кашка прислушивался к весёлому шуму. Глаза его были раскрыты широко-широко. Серые удивлённые глаза под выгоревшими полосками бровей.
   «Завидует, наверно», – подумал Володя. И вдруг пожалел малыша Кашку.
   – Ерунда, – сказал он хмуро. – Земцов с Зыковым бесятся. Видно, делать им больше нечего. А мы… а у нас ещё дело есть. Ты поможешь?
   Кашка изумлённо приоткрыл рот, потом заулыбался и кивнул.
   Володя положил на колени пучок стрел.
   – Смотри. Я их фиолетовыми чернилами выкрасил вместе с перьями. Хотел, чтобы от других отличались. В общем, дурака свалял: если в тень залетят, их и не видно совсем. Надо знаешь что сделать? Надо на каждой стреле повыше перьев, вот здесь, три красные полоски провести для яркости. Три таких кольца…
   Володя придумал про кольца только сейчас, но выдумка и в самом деле была неплохая.
   – В пионерской комнате у двери есть полка. Там с левой стороны банка с краской. Мы ею оленя вчера красили. И кисточки там же… Сделаешь, Кашка?
   Кашка просиял.

   Начиналась последняя тренировка. Стрельба на скорость. Такая стрельба, когда медлить нельзя ни капельки. Выхватил стрелу, наложил на тетиву, натянул – и р-раз!..
   Мазать нельзя и мешкать опасно: через полминуты наблюдатель дёрнет за шнурок – и белая с красным пятном мишень свалится в кусты.
   Володя ждал сигнала. Привычный холодок пробегал по рукам. Вот-вот, сейчас… Кашка стоял рядом и держал наготове пучок фиолетовых стрел. Тройные красные колечки на стрелах горели, как огоньки. Постарался Кашка, молодец!..
   Резко дзенькнула консервная банка – сигнал!
   Володя рванул из пучка стрелу. Он знал, что не промахнётся. Лишь бы не сбиться в движениях! Длинный лук из сухой берёзы согнулся, набрав упругую силу. Конец стрелы лежал на левом кулаке. Володя плавно повёл рукой, направляя наконечник в центр мишени, и отпустил тетиву.

   Щёлк! Тетива, как всегда, звонко ударила о левый рукав. Но что-то влажное, липкое мазнуло по кулаку, а стрела клюнула и прошла на целый метр ниже мишени. Кто-то удивлённо охнул.
   Володя взглянул на руку: красная размазанная полоса на кулаке. Кровь? Наплевать! Он схватил вторую стрелу.
   Стрела прилипала к пальцам. Красные кольца оставляли на руках яркие следы.
   – Кашка, – тихо и яростно произнёс Володя, – где ты брал краску?
   Он увидел перепуганные Кашкины глаза.
   – В тумбочке, – прошептал оруженосец. – На полке не было. Только какой-то «сурик».
   Кругом сдержанно захихикали.
   – Ба-ал-ван! – со звоном сказал Володя.
   Вырвал у Кашки стрелы и, не оглядываясь, пошёл из оврага.
   Володя пропустил ужин и возвращался к палаткам голодный и злой, как бенгальский тигр.
   Часовые опасливо раздвинулись.
   Володя мягкой походкой хищника вошёл в палаточный городок.
   Несмотря на поздний час, было совершенно светло: стояли долгие дни июля. Солнце ещё выбрасывало из-за сосен длинные лучи.
   Было светло и в палатке. Полости входа оказались раскинутыми, и Володя увидел Кашку издалека. Тот сидел на корточках спиной к выходу и что-то разглядывал на полу.
   «Что с ним делать? – думал Володя. – Может, ухватить под мышку и утащить, как багаж, прямо к Серёже? Поставить перед Серёжей этого горе-помощника, молча повернуться и уйти?.. Или не тащить? Пусть бежит сам. А может быть, сначала всё ему высказать? Да нет, не поймёт он…»
   Володя подошёл ближе. Ага, вот оно что! Кашка собирал своё имущество. Он расстелил полотенце и укладывал на него зубную щётку, за ней зелёную, как лягушка, мыльницу, какую-то круглую коробку, пластилинового разбойника и оловянного мотоциклиста. Потом он попытался завязать всё это в узелок. Но полотенце было маленьким, вещи вываливались. Особенно подло вела себя скользкая мыльница. Кашка принимался за работу снова и снова.
   Острые Кашкины лопатки суетливо двигались под майкой. Правая лямка штанов падала с плеча, и Кашка всё время поправлял её. Он почему-то очень торопился.
   Володя наклонил голову и остановился у входа. Он заслонил свет. Кашка вздрогнул и обернулся. Зелёная мыльница-лягушка вырвалась у него из пальцев и ускакала под тюфяк.
   Володя молчал. Кашка тоже молчал. Так они смотрели друг на друга долго. Кашкины глаза испуганно блестели в полутьме палатки. Потом у него шевельнулись губы, и Володя расслышал:
   – Мне надо когда уходить? Сейчас или завтра?
   Не надеялся Кашка на прощение. Маленький, остроплечий, придавленный своей виной, он сидел на корточках перед грозным рыцарем Фиолетовых Стрел и ждал ответа. Лямка опять съехала с плеча.
   – Оруженосец… – скорбно сказал Володя. – Кто тебе разрешил уходить? Марш под одеяло! Давно уж отбой был для вашей малышни.
   …Но заснуть так рано никому не удалось. Чуть стемнело, и за палаточным кругом развели костёр. Собрались у огня стрелки-рыцари, подошли ребята из лагеря. Только часовые остались на местах, и время от времени слышались в сумерках их завистливые вздохи.
   Выбрались наружу и малыши-оруженосцы. Их попробовали отправить назад, в палатки, потому что самым маленьким полагалось спать. Но оруженосцы во главе с Мишкой Зыковым пригрозили забастовкой, и тогда им разрешили остаться.
   Кашка тихо подошёл к своему командиру, постоял рядом и осторожно спросил:
   – Во-лодя… – Он почему-то оттягивал первый слог, когда произносил это имя. Словно оно было слишком трудным. А может быть, так получалось от нерешительности. – Можно, я тоже посижу у костра?
   – Сиди сколько хочешь, хоть до утра, – мрачно сказал Володя.
   Он хотел есть и думал, где бы добыть горбушку хлеба. Идти на кухню было бесполезно. Её, конечно, уже закрыли.
   Володю окликнули. На краю площадки, куда почти не долетали отблески огня, стояла Райка.
   – Ну? – сказал Володя.
   – Иди сюда.
   Володя медленно поднялся с травы. Его поташнивало от голода. Когда он подошёл, Райка шёпотом спросила:
   – Есть хочешь?
   – Ещё бы.
   Она протянула ему кусок пшеничного каравая и банку консервов.
   Володя вцепился зубами в горбушку и заурчал.
   – Райка, – сказал он с набитым ртом, – ты лучше всех мальчишек! Ты самый лучший мальчишка в лагере… Все эти тупоголовые рыцари расселись у костра и даже не подумали, что рядом человек умирает с голоду. А ты.
   – Да ладно, Вовка…
   Володя с удивлением заметил, что Райка вроде бы смутилась. Отвернулась вдруг, наклонила голову, стала обламывать ветку, уколола шиповником руку и начала, словно кошка, зализывать ладонь. Вот чудная! Будто ей в любви объяснились.
   – Ешь консервы, – сказала она.
   – А чем открыть?
   – Возьми. – Она протянула консервный ключ.
   – Где ты всё это раздобыла?
   – Трудно, что ли? У тёти Даши на кухне попросила. Сказала, что ты не ел. Ты почему не ужинал?
   – Вон из-за того типа. – Володя качнул головой в ту сторону, где, нахохлившись, присел у огня Кашка.
   – А что он натворил? Я так и не поняла.
   – Ну что… – Володя проглотил громадный кусок. – Надо было полоски на стрелах сделать. Я его попросил. А он вместо корабельного сурика, который сохнет за пятнадцать минут, раскопал где-то простую масляную краску. Ей два дня надо, чтобы высохнуть. Вот я и соскребал до вечера. Пятнадцать стрел, и на каждой по три широкие полоски.
   Райка сочувственно вздохнула.
   – Все они такие. Светка моя к костру идти не хочет, говорит, комары кусают, и в палатке одна сидеть боится. Я уж пойду… А на Кашку ты очень-то не злись: он, наверно, переживает.
   Володя отмахнулся.
   – Я не злюсь. Бесполезно. Только он ничего не переживает. Сидит, и всё. Огонь греет, комаров нет, что ещё надо? Ну какие, Райка, у такой малявки переживания?

Глава третья

   Но Володя ошибался. Были у Кашки и переживания, и заботы.
   Были у него и тайны.
   Самая большая тайна – Кашкина Страна. Никакого названия Страна не имела, Кашка его не придумал. Страна – вот и всё.
   В Стране жили челотяпики.
   Слово «челотяпики» Кашка выдумал сам. Оно означало то же, что «человечки», но было интереснее и смешнее.
   Челотяпики были разные: Лётчик из сломанного самолётика; оловянный Мотоциклист; морской Капитан, сделанный из поплавка и спичек; старый ворчливый Шишан из еловой шишки и Матрёшка – самая маленькая изо всех матрёшек. Раньше она сидела внутри остальных, а потом потерялась и попала в компанию челотяпиков.
   Позже других появился шестой челотяпик – Альпинист, но про него речь пойдёт дальше, потому что всё надо рассказывать по порядку.
   Прошлым летом дома у Кашки стряслась беда: сильно заболел отец. Он болел и раньше, но не очень, а на этот раз болезнь скрутила его крепко. Название у болезни было длинное и непонятное. Кашка не мог его запомнить. Но зато он хорошо запомнил слова врача: «Операция нужна обязательно».
   Кашкина семья жила не в городе, а в посёлке Камшал. Это от города в ста двадцати километрах по железной дороге. В посёлке врачи операцию делать не стали и сказали, что надо везти папу в областную больницу. Надо – значит, надо. Но ведь один папа ехать не мог, он даже по комнате двигался еле-еле. Пришлось маме брать на работе отпуск и ехать тоже. Она сказала, что будет жить в городе, пока отцу не сделают операцию.
   Тепловоз прогудел, мама помахала рукой из вагонной двери, и поезд ушёл.
   Он ушёл, скрылся за поворотом, за станционными домами и тополями, а Кашка стоял и смотрел на блестящие рельсы. Рельсы отражали солнце. Рядом с Кашкой стояла бабушка. Это была незнакомая бабушка, папина мама. Её звали баба Лиза. Она приехала только накануне, чтобы жить с Кашкой, пока не будет родителей. До этого Кашка её не видел. Вернее, видел, когда был маленький, но забыл. Баба Лиза жила далеко, в Ишиме, и её пришлось вызвать телеграммой.
   Рельсы слепили глаза и выжимали слёзы. Кашка глотнул воздух.
   – Идём, – сказала баба Лиза.
   Она повернулась и пошла с перрона, ни разу не оглянувшись на Кашку. Он побрёл сзади. Вернее, сначала побрёл, а потом засеменил, потому что баба Лиза шагала широко и быстро.
   Она была высокая и худая. Кашка смотрел на прямую бабушкину спину с чёрным треугольником косынки и горько думал: «Худо будет теперь».
   Баба Лиза оказалась хмурой и неразговорчивой. Целыми днями, сердито сжав серые губы, копалась в огороде. С Кашкой говорила мало: «Садись ешь… Сходи за хлебом… Руки помой… От дома не отходи… Ложись спать…» Вот и всё. Может быть, у неё был такой характер, а может быть, она сердилась, что её оторвали от домашних дел и заставили возиться с внуком. Кашка этого не знал и понять не старался. Он послушно бегал за хлебом в соседний магазин, старательно мыл руки перед обедом, вовремя укладывался на свою скрипучую раскладушку и от дома не уходил, потому что на целую неделю зарядили серые моросящие дожди.
   На душе у Кашки было тоже пасмурно и пусто. А по вечерам эта пустота заполнялась едучей тоской. Кашка скрючивался под одеялом и щипал себя за нос, чтобы не заплакать. Он боялся плакать, потому что баба Лиза спала плохо, долго ворочалась и вздыхала за фанерной перегородкой.
   Но однажды утром какой-то добрый ветер прогнал тучи, и в Кашкино окно глянуло умытое солнце. Глянуло, пощекотало Кашку лучами и позвало в дорогу.
   – Ладно, – тихонько сказал Кашка и встал.
   Он осторожно оделся, вынул из коробки оловянного Мотоциклиста и выбрался на непросохшее крыльцо.
   Небо над Кашкой оказалось такое синее, что он даже дышать забыл. А земля сверкала. Перед рассветом прошёл последний дождь, и травинки сгибались от тяжести стеклянных капель. А солнце огненными ручейками стекало по мокрым скатам железных крыш.
   Чтобы не промочить в траве сандалии, Кашка снял их и пристегнул на животе к лямкам своих коротеньких штанов. Потом он прыгнул с крыльца. Холод, как мышонок, сразу юркнул под рубашку и зацарапал спину мелкими коготками. Но Кашка не вернулся в дом. Он поставил на ладошку Мотоциклиста, зажужжал, как мотор, и помчался в конец переулка.
   За переулком начинался луг с кустарниками, а дальше – берёзовые перелески и бор. Там лежала Кашкина Страна. Он торопился туда вместе с маленьким смелым Мотоциклистом.
   На большой скорости они проскочили полосу кустарника и вынеслись на солнечный обсохший бугорок. Здесь Кашка залёг среди высоких метёлок овсяницы и пунцовых шариков клевера.
   Он сжал в кулаке катушку от ниток.
   На самом деле это была не катушка, а волшебная подзорная труба. Поднесёшь к глазу – и видишь, как в светлом кружке обыкновенная трава превращается в заросли сказочного леса. Переплетение узорчатых листьев, колосьев и цветов сразу становится громадным. Потому что смотришь снизу – травы убегают к горизонту и сливаются с настоящим лесом.
   Кашка медленно обводил подзорной трубой джунгли, где жили непонятные существа, сумерки и тайны. Потом джунгли кончились, в круглый глазок трубы ударил синий свет, и Кашка увидел море.
   Да, это было море. Переливалась солнечными блёстками голубая вода, а по воде двигался белый парусник.

   Кашка заморгал и убрал от глаза катушку. Море превратилось в крошечное луговое озерко. Но парусник не исчез. Кашка приподнялся на локтях. Одномачтовый кораблик бежал к берегу, где горели на солнце жёлтые лютики. Парус был похож на косое крыло голубя. Кашка встал в полный рост. Тогда он услышал голоса и увидел хозяев парусника.
   Это были мальчишки, и командовал ими Пимыч.

   Почему его так прозвали, Кашка не знал. Но прозвище казалось очень подходящим. Пимыч был толстоватый, тяжёлый, с большой головой, круглым лицом и носом, похожим на растоптанный валенок. Ходил он вразвалку, смотрел лениво и говорил не торопясь. Мальчишки, однако, его слушались.
   Кашка Пимыча боялся, а Пимыч Кашку, кажется, не любил. На это была причина. Кашкина мать работала контролёром в поселковом кинотеатре «Луч» и не так давно выставила Пимыча на улицу, потому что он пробирался без билета. Пимыч ничего сказать ей не посмел, но на крыльце кинотеатра увидел Кашку и показал ему круглый красный кулак. Кашка вздохнул и отвернулся. Он, конечно, не был виноват перед Пимычем, но понял, что всё равно лучше с ним не встречаться.
   Кашка и сейчас не забыл о похожем на большую грушу кулаке. Но он видел кораблик. Маленький, лёгкий такой и быстрый кораблик, который надо было обязательно рассмотреть как следует и, может быть, даже взять в руки. И это было сильнее осторожности.
   Кашка тихо спустился с пригорка и встал у воды. Никто, кроме Пимыча, не взглянул на него. А Пимыч хмуро покосился, но ничего не сказал. Это ободрило Кашку.
   Парусник уже пересек озерко и подходил к берегу, где ждали мальчишки. Но ему не повезло: на пути оказался островок. Вернее, круглая травянистая кочка. Она торчала метрах в пяти от суши и была похожа на лохматый затылок сидящего в озере великана.
   Кораблик ткнулся в этот затылок носом и запутался в мокрых травяных прядях. Сразу стало понятно, что выбраться сам он не сможет, если только не случится большого шторма.
   – Кто полезет? – спросил Пимыч. Сам он, конечно, лезть в воду не собирался.
   Мальчишки стали переглядываться и сопеть. Разуваться, подворачивать штаны, идти в холодную от дождей воду и добираться к проклятой кочке по илистому дну – что тут хорошего?
   Треугольник паруса белел за листьями осоки и просто изо всех сил притягивал к себе Кашку.
   – Пимыч, – осторожно сказал Кашка, – можно я достану?
   – Пускай достаёт!.. – загалдели мальчишки.
   – Не потонет…
   – Конечно…
   – Я бы сам достал, да у меня нога порезанная, – заявил похожий на худого котёнка, большеухий Лёвка Махаев.
   На эти слова не обратили внимания: все знали, что Лёвка хитрый враль и лодырь.
   Пимыч несколько секунд разглядывал Кашку и, наверно, думал: надо ли разрешать такое интересное дело человеку, мать которого прогоняет людей из кинотеатра? И вдруг разрешил:
   – Ну, вали… Не поломай только.
   Вода оказалась совсем не холодная. Только ноги сильно проваливались в илистую жижу. Кашка прошагал всего половину расстояния, а вода уже была ему выше колен. Но он даже на полсекунды не остановился.

   Когда Кашка добрался до островка, вода замочила ему штаны и подобралась к пристёгнутым на животе сандалиям. Но зато кораблик был вот он – рядышком. Кашка раздвинул водоросли и осторожно, как раненого голубя, поднял парусник на ладонях.
   Он был маленький, но совсем как настоящий. Лёгонький, остроносый, с тонкими бортиками, рейками, блестящими колечками и тугими снастями. О таком как раз Кашка и мечтал. Он бы отправлял на этом корабле своих смелых челотяпиков в самые дальние плавания по лесным ручьям и озёрам. Они бы открывали новые острова и страны. Кашка знал, где их можно открывать, только не было кораблика. Был морской Капитан, а плавать ему приходилось на обыкновенных щепках…
   С берега уже кричали, чтобы Кашка не копался. Он вздохнул и пошёл обратно.
   Но он хитрил. Возвращался он гораздо медленнее. Осторожно вытягивал из илистой грязи ноги, далеко обходил редкие листья кувшинок, словно это были вовсе не кувшинки, а самая жгучая крапива. Ведь пока он шагал здесь, среди воды, кораблик был вроде бы его, Кашкин. Можно было держать его, разглядывать, шептать команды и думать о дальних островах.
   – Я бы уж давно достал, – противным голосом сказал Лёвка Махаев.
   – Закройся ты, – лениво посоветовал ему Пимыч.
   Пять метров до берега – путь недалёкий. Всё равно пришлось выйти на землю и отдать парусник.
   – Штаны-то выжми, – ворчливо сказал Пимыч.
   – А ну их! – отмахнулся Кашка. И вдруг попросил: – Пимыч, сделай мне такой… кораблик.
   Он, конечно, понимал, что говорит самую настоящую глупость, но не смог удержаться. И удивился, когда не услышал в ответ обидного смеха.
   Пимыч недовольно сказал:
   – «Сделай»!.. Сам не можешь, что ли?
   – Не могу, – без колебаний признался Кашка. Конечно, как он мог? Разве сумеет он построить такое чудо?
   – «Не могу»! – передразнил Пимыч. – А чего тут мочь? Тут и дела-то – два раза плюнуть. Всё почти готовое продаётся. Самую малость надо построгать да покрасить…
   – Что продаётся? – не понял Кашка.
   Но Пимыч молча возился с парусником. Наверно, устал от долгого разговора. Другие ребята сказали Кашке, что коробку с набором для модели яхты можно купить в раймаге на станции. И денег надо всего шестьдесят копеек.
   Всего! У Кашки таких денег в жизни не бывало. Где он их возьмёт?
   – У матери попроси, – посоветовал Пимыч. – Небось даст…
   – Мама уехала, – сказал Кашка и почувствовал, что в горле вырастает что-то твёрдое и угловатое, как маленький деревянный кубик.
   – Ну отец даст.
   – У него операция. Они вместе уехали, – шёпотом сказал Кашка. – Я с бабой Лизой живу…
   – Ну… – начал Пимыч, но замолчал и задумался.
   – А пускай сам заработает, – предложил Лёвка. – Чего попрошайничать?
   – Как? – удивился Кашка.
   – А как мы. На ягодах. Набери да продай на станции. По пятнадцать копеек за стакан если продавать, всего четыре стакана надо… Только тебе ведь не набрать четыре стакана…
   Кашка снял с мокрых штанов прилипшую водоросль, заложил руки за спину и посмотрел на Лёвку, как на маленького. Он даже чуть не засмеялся. Кашка знал такие ягодные места, какие Лёвке, наверно, даже в мечтах не мечтались. Недаром Кашка умел делать открытия.

   Мальчишки продавали ягоды на станционной платформе.
   Кашка бывал здесь и раньше. Правда, на перроне он появлялся редко: нечего там было делать. Зато любил Кашка путешествовать под платформой. Она была старая, деревянная и держалась на высоких столбиках. Ходить под ней можно было не сгибаясь. Там стоял сумрак, словно в Кощеевом подземелье. Кряхтел и потрескивал потолок. Сыпался за воротник древесный сор. Вздрагивали на земляном полу солнечные полоски. А за дощатой стенкой, как чудовища, с тяжёлым рёвом пробегали вагонные колёса.
   Здесь Кашка находил интересные вещи, которые падали сверху в щели, – разные пуговицы, спичечные коробки с незнакомыми наклейками, конфетные фантики, запонки… А один раз нашёл он денежку – три копейки. Правда, в тот же вечер он её потерял, но долго ещё вспоминал об этой находке с удовольствием. Но сейчас Кашке нужны были не три копейки, а целых шестьдесят. И шёл Кашка не вниз, а наверх, на перрон. Осторожно прижимал к груди четыре кулька с луговой клубникой.
   Мальчишки стояли, прислонившись к шаткому палисаднику. Вид у них был очень независимый. Будто они пришли не ягоды продавать, а просто поглазеть на зелёные вагоны подошедшего поезда, на тепловозы, на облака. А на пассажиров они вроде бы и не смотрели. Даже Лёвка Махаев стоял с равнодушно-кислым лицом, хотя у него уши дёргались от волнения, когда пассажиры проходили близко, – так ему хотелось поскорее продать свою клубнику.
   Кашка старался, чтобы всё у него было как у других ребят. Он и кульки для ягод свернул не из газеты, а из листков старого папиного учебника. Так делали почему-то все мальчишки. Только держать себя независимо и гордо Кашка не умел. И пристроиться к ребятам он не решился, а они его не позвали. Может быть, и не заметили. Кашка ушёл на другой конец платформы и встал у столба с железным плакатом: «Граждане! Ходить по путям опасно!»
   Чувствовал себя торговец ягодами неважно. В животе было холодно, и всё время хотелось глотать воздух. Будто вышел Кашка на опасное дело.
   В глубине души он совсем не верил, что кто-то подойдёт к нему и станет покупать промокшие кульки с клубникой. И не знал, что делать, если это случится. Но к нему подошли, незаметно, откуда-то сбоку, и Кашка вздрогнул.
   Покупателей было двое. Кашка заметил, что на них серые одинаковые пиджаки и синие фуфайки с белыми полосками у ворота. И какие-то значки на отворотах пиджака. Лица у них тоже были похожие. Разные, но всё-таки похожие. И как будто знакомые. Кашке вдруг показалось, что такие же лица – узковатые, с жёсткими подбородками и лёгким прищуром глаз – были у лётчиков, про которых он недавно смотрел кино. Только лётчики выглядели постарше.
   Кашке нравились люди с такими лицами.
   – Продаёшь? – спросил один, с золотисто-синим значком. – Почём?
   В горле у Кашки что-то по-птичьи пискнуло.
   – Пи… питнадцать коп-пеек, – выдавил он.
   Тот, который спрашивал, наклонил голову и стал с интересом смотреть на Кашку. Так разглядывают какой– нибудь интересный пустячок, винтик, например, или брошку, если случайно найдут их на тротуаре. Потом он сказал негромко и печально:
   – Слушай, ты… рыцарь наживы. Совесть у тебя есть?
   Кашка считал, что есть. Но вообще-то вопрос был непонятный. При чём здесь совесть? И ещё рыцарь какой– то.
   – Ягоды… они хорошие, – на всякий случай сказал он.
   – Я так и думал, – мрачно откликнулся человек с синим значком.
   Тогда вмешался его товарищ:
   – Борис… Ну чего пристал к парню? Он по такой же цене продаёт, как все.
   – Все они «как все»! – с резкой усмешкой бросил Борис. – Я таким вот пацанёнком был, когда на целину первые эшелоны шли. Мы со своих огородов помидоры тягали и к вагонам тащили, чтобы ребятам дать на дорогу. А тут – «пятнадцать копеек»!
   Кашка почувствовал, что эти слова обидные. И всё– таки не обиделся.
   «А может быть, – подумал Кашка, – у него нет пятнадцати копеек? Ягод попробовать хочется, а денег нет».
   Или, может быть, он думает, что Кашка жадный?
   – Ну, возьми… – простодушно сказал Кашка. Он почему-то даже не заметил, что обращается к Борису на «ты».
   – Что? – не понял тот.
   – Возьми так, – повторил Кашка со всей убедительностью. – Не надо копеек.
   Что-то изменилось в лице Бориса. Растерялся он или смутился. Запустил руку в карман пиджака, стал смотреть мимо Кашки и непонятно ответил:
   – Благодарю. Я платёжеспособен…
   Но его спутник взял у Кашки ягоды и вложил кулёк в ладонь Бориса.
   – Бери, раз дают. – И подмигнул Кашке.
   Кашка протянул кулёк и ему. И услышал:
   – А не жалко тебе?
   Кашка удивился. Жалко? Наверно, этот человек не знает, сколько ягод можно отыскать на лесных буграх и полянах совсем недалеко от посёлка.
   Ну. конечно, хотелось купить поскорее кораблик. Но раз уж он одну порцию клубники отдал, значит, шестьдесят копеек всё равно сегодня не заработать. Поэтому остальные ягоды вообще жалеть не стоит. Нисколечко.
   – Спасибо, – вдруг сказал Борис. – Знаешь что? Ты…
   Он не договорил, потому что к ним подбежала девушка в серой куртке с блестящими застёжками. Весёлая такая девушка, с пёстрой косынкой, повязанной, как пионерский галстук.
   – Ребята, вы где? Поезд отходит сейчас!
   – Мы здесь, – коротко сообщил Борис. – Мы заняты. Поезд подождёт.
   – Один симпатичный юноша угощает нас ягодами, – объяснил товарищ Бориса.
   – Только вас угощает? Или всех? – поинтересовалась девушка.
   – Вот, берите, – сказал Кашка. Он уже не робел, не стеснялся. Чувствовал только смутную зависть: сейчас эти люди сядут в поезд и поедут, а он, Кашка, останется.
   Ну ладно, пусть едут. Это, конечно, хорошие люди…
   Да, но оставался ещё один кулёк.
   – Куда же его? – растерянно спросил Кашка.
   – Ешь сам, – хором сказали трое и побежали в конец поезда, к своему вагону.
   Потом этот вагон медленно проехал мимо Кашки, и тот увидел в тамбуре всех троих. Они махали Кашке руками. И смеялись. А девушка даже сняла косынку с шеи и размахивала ею, как флагом.
   Кашка торопливо замахал в ответ. Той рукой, в которой держал ягоды. Они сыпались из бумаги и падали на доски, как тяжёлые дождевые капли, но Кашка не обращал внимания. Впервые в жизни он провожал хороших людей в далёкую путь-дорогу. Хотя нет, недавно он провожал маму и папу, и мама тоже махала ему из вагона. Но тогда было грустное прощание, а сейчас весёлое…
   – Ну и дурак! – услышал Кашка за спиной.
   Обернулся. Это Лёвка Махаев обругал его. Он, значит, следил за Кашкой. Теперь Лёвка стоял рядом и смотрел с презрением.
   – Пентюх необразованный! – сказал он. – Облапошили тебя, как деревяшку. Лопух ты!..
   Но Кашка чувствовал, что он не лопух. Он не забудет, как три незнакомых человека смеялись и махали ему из вагона. Лёвке, конечно, никто не махал, хотя он и продал все ягоды.
   – Остался без яхты, ну и фиг с тобой, – закончил Лёвка и сплюнул. – Салага!..
   Кашка отошёл. Издалека он осторожно сказал:
   – Ты, Лёвка, наверно, сам салага. Я завтра ещё четыре стакана насобираю. И продам. И куплю кораблик. Вот…

   Назавтра он собрал не четыре стакана, а семь. И сделал семь кульков. Четыре он решил, конечно, продать, а ещё три. Ну, мало ли что. Вдруг случится, как вчера. Кашке очень запомнились улыбки трёх друзей. С тех пор как уехали родители, ему еще никто не улыбался вот так, по-хорошему.
   Но случилось не так. Сразу нарушились Кашкины планы. Подошёл поезд, и на платформе появились…
   Нет, сначала Кашка услышал песню. Шум колёс уже затих, и песня звучала за вагонными стёклами. Пели мужские голоса. Не громко, но как-то упруго. Это была немного печальная, но хорошая песня. Такая хорошая, что Кашка замер на секунду.
   А голоса стали громче, и вот тогда появились на перроне моряки.
   Они по одному прыгали с подножки, и песня вместе с ними вырывалась из вагона. Кашка разобрал последние слова:

     Ночь бросает звёзды на пески,
     Поднятые сохнут якоря…
     Спи, пока не гаснут маяки…

   Потом пение оборвалось, и голоса смешались:
   – Братцы, здесь и папирос не купишь!
   – Сколько минут стоим?
   – Станция Кам-шал… Ну и станция!
   – О чёрт, курить хочется.
   – Не лопнешь.
   – А вдруг?
   Они были не в бескозырках. Кто в чёрной фуражке с якорем, кто так, с непокрытой головой. День выдался ветреный, и синие воротники плескались у них за плечами. На рукавах чёрных матросок алели треугольные флажки и золотились нашивки.
   Был среди них один – высокий, курчавый, словно негр. На плече он, как большую лопату, держал гитару. Он, кажется, первый заметил Кашку. Именно его, а не других ребят. Потому что те стояли на дальнем конце платформы.
   Моряки обступили Кашку. Их было не трое. Не четверо. Даже не семеро. Он и мигнуть не успел, как разошлись по рукам все кульки. Просто разлетелись.
   – Сколько за товар? – весело спросил гитарист. – Ну? Не стесняйся!
   – Нисколько…
   Они совсем не важничали перед Кашкой, эти громадные парни в чёрной с золотом форме. Спросили, как его зовут, а потом по очереди, щёлкая каблуками, называли себя:
   – Сеня.
   – Виктор.
   – Сергей.
   – Гена.
   – С вашего позволения, Алексей Новиков, штурман дальнего плавания… будущий.
   Оглушённый их весёлым вниманием, Кашка только спросил:
   – Дальнее – это в Африку?
   – В Африку, в Индию, в Австралию, – подтвердил будущий штурман. – В обе Америки. Вокруг света. И если есть в моих словах хоть капля лжи, пусть меня поглотит Тускарора!
   Тускарора представилась Кашке страшным чудовищем с чёрной пастью. Но ему тут же объяснили, что это не чудовище, а глубоченная ямища в Тихом океане и что эта ямища когда-нибудь обязательно поглотит будущего штурмана. Не столько за враньё, сколько за болтливость.
   И снова, как вчера, исчезла, растаяла в этом веселье Кашкина робость. И тогда он сказал то, что очень хотел сказать:
   – Можно я спрошу?.. Вот вы… Это вы пели в вагоне? Это какая песня?
   – А ну, мальчики… – сказал курчавый гитарист с детским именем Павлик. И сбросил с плеча гитару.

   И было совсем не смешно, было просто здо́рово, что взрослые мужчины так слаженно и серьёзно пели колыбельную песню. Пели с какой-то суровой ласковостью: видимо, любили они эту колыбельную. Десять моряков пели для одного мальчишки. Ну и для себя, конечно, но главным образом для него, для Кашки:

     Спят большие птицы средь лиан,
     Спят моржи в домах из синих льдин,
     Солнце спать ушло за океан,
     Только ты не спишь,
     Не спишь один…
     Светят в море,
     Светят огоньки,
     Утихает сонная волна.
     Спи, пока не гаснут маяки.
     Спи.
     И пусть не дрогнет тишина.

   Встревоженно просигналил тепловоз, и поезд пополз вдоль платформы. Но они всё-таки допели до конца. А потом взъерошили Кашке волосы и бросились за вагоном.
   Поезд ушёл. А Кашка стоял на перроне, по которому с размаху пролетали серые тени облаков. И ветер лохматил ему волосы. И солнце щекотало уголки глаз. А тонкие ласточки мчались вдоль путей вслед убежавшему поезду. Так, наверно, чайки летят за уплывающими кораблями.
   И облака, и тени, и ветер, и ласточки были как продолжение песни.

   На следующий день Кашка уже не думал о деньгах. Белокрылый игрушечный кораблик почти позабылся. Потому что появилась другая радость: дальние поезда и весёлые добрые люди с хорошими песнями. Кашка шёл их встречать и нёс им лесной подарок.
   Когда Кашка подходил к лесенке, доски в боковой стенке платформы раздвинулись. Между ними показалась ушастая Лёвкина голова.
   – Иди сюда, – потребовал Лёвка. – Ну, иди быстро, скажу что-то.
   Кашка пошёл. Бояться было нечего. Плохого он Лёвке, кажется, не делал.
   Лёвка придержал доску, и Кашка шагнул в пахнущий старым деревом полумрак.
   В тот же миг из рук у него выбили кульки с ягодами. Потом его стукнули один раз по плечу, два раза по щеке и один раз по носу.

После этого он услышал Лёвкин голос:
– Ещё раз притащишься с ягодами – башку свинтим! Добренький какой, денег ему не надо! Газуй отсюда, малявка полосатая!

   Доски снова раздвинулись, и Кашку пинком выпроводили на свет.
   Из носа капала кровь. Капли были круглые и красные, как ягоды. Кашка не боялся крови, но она падала на рубашку, и пришлось долго сидеть у палисадника с запрокинутой головой. Кашка сидел и думал.
   Думал, как быть. Он знал, что заскучает теперь, если не будет встречать и провожать поезда. А показаться на станции нельзя, раз Лёвка дерётся. Ну что он этому Лёвке сделал?
   Жизнь снова становилась плохой и печальной. Только чуть-чуть радовало Кашку воспоминание о вчерашней песне.
   Кровь унялась.
   Кашка побрёл за посёлок. В лесном озерке он отстирал от крови рубашку и высушил на ветру.
   Между прочим, за всё это время он так ни разу и не заплакал.
   Домой Кашка вернулся к вечеру.
   Ещё издалека он увидел бабу Лизу. Она стояла у калитки строгая, прямая и неподвижная. Настроение у Кашки испортилось до самого конца. Но виноватым себя ни в чём он не чувствовал и поэтому не стал пугаться строгого бабушкиного вида. Только опустил голову и хотел бочком проскочить в калитку.
   Пальцы бабы Лизы ухватили его за ухо.
   Это были крепкие пальцы. Как деревянные щипцы. Они так защемили ухо, что Кашка пискнул, словно мышонок.
   – Появился, – сухо сказала баба Лиза. – Вот и ладно. Вот теперь и поговорим.
   За ухо она ввела растерянного Кашку во двор, остановила у крыльца и повернула к себе:
   – Где был?
   Кашка ёжился и моргал. Не знал он, что сказать. Вылетели из головы все слова и где-то потерялись.
   – Где был?! – тонко крикнула баба Лиза и вдруг хлопнула его ладошкой по щеке.
   Это было не больно. А обидеться или удивиться Кашка просто не успел. Только зажмурился и мотнул головой.
   – Не кормит тебя бабка, да? – выкрикивала баба Лиза, и лицо её некрасиво морщилось. – Деньги тебе, окаянному, понадобились?! На вокзале ягоды продаёшь?! Бабку позорить вздумал!
   – Я не продавал, – шёпотом сказал Кашка. – Я не продавал… – Он очень хотел всё объяснить, но слова не находились.
   – Ещё и врёшь! – Баба Лиза ахнула и выпрямилась. – Ты ещё и врать умеешь, негодник! Думаешь, люди не видели?! Где деньги?
   – Нету…
   – Показывай карманы!
   Карманов у Кашки не было. Иногда он для солидности засовывал ладони в прорези боковых застёжек на штанах, но ведь деньги туда не засунешь.
   – Ну ясно, – печально сказала баба Лиза. – Всё, значит, на мороженом и проел. Ладно…
   Она вдруг совершенно успокоилась. Видимо, приняла решение.
   – Я твоего отца учила по-своему, человеком сделала. Тебя тоже воспитаю. Стой тут!

   Она скрылась в доме, а Кашка стоял. Мог бы убежать, но стоял.
   «Что она хочет сделать?» – подумал он. Подумал без страха, а с какой-то едучей горечью.
   – Не торговал я! – громко сказал он.
   И тут вместо слов пришли слёзы. Кашка всхлипнул.
   Баба Лиза появилась с громадным старым замком, который до этого валялся в кладовке. Его ключом Кашка иногда раскалывал косточки от компота.
   – Ты у меня насидишься в темноте! – пообещала баба Лиза. – Ты мне про всё расскажешь, когда с мышами переночуешь.
   Кашка по-настоящему заплакал. Он никогда в жизни не боялся ни темноты, ни мышей и плакал не от страха, а от обиды и беспомощности.
   На секунду что-то изменилось в твёрдом бабушкином лице. Но Кашка её лица не видел. Только голос её услышал:
   – Марш в сарай!
   Она подтолкнула Кашку с крыльца. Он закусил губу и, сдерживая всхлипывания, побрёл к сарайчику, где лежали дрова и всякие ненужные вещи.
   «Умру я, – тоскливо думал Кашка. – Заболею и умру… Она даже слушать не хочет… Убегу куда-нибудь. В дальние города…» Но он не убегал, а обречённо шагал вперёд. Баба Лиза шла следом.
   Но когда до сарайчика осталось несколько шагов, земля тяжело ухнула. Будто рядом упал мешок с картошкой. Только это был не мешок. Это прыгнул с забора Пимыч.
   Кашка так и не понял, откуда Пимыч узнал о его беде и почему решил помочь.
   Поднявшись, Пимыч отряхнул колени, встал между Кашкой и бабой Лизой и бесстрашно сказал ей:
   – Тебе, старая, не стыдно? Нашла на ком силу пробовать, на таком пацанёнке…
   Бабушка ахнула и уронила замок.
   – Ах ты. Ах ты!.. – начала она.
   А Пимыч наклонил набок голову и продолжал негромко и укоризненно:
   – Чего ахать-то? Лучше бы спросила его, как он торговал. Он и денег-то не брал ни копейки ни с кого. Всяких дураков слушаешь, а с ним поговорить не можешь. Скорей за ухо…
   – Иди, иди, – жалобно сказала баба Лиза и отмахнулась, словно Пимыч был нечистой силой. – Иди-ка ты отсюдова. Небось сам тоже… Иди… Куда пошёл? Вон она, калитка-то…
   – Нам здесь удобнее, – солидно заметил Пимыч и тяжело взгромоздился на забор. Сверху он сказал: – Ты, Кашка, не бойся. – И прыгнул.
   Опять дрогнула земля. Баба Лиза посмотрела на упавший замок, слабо махнула рукой и устало побрела к дому. Будто Кашки и на свете не было.
   Он смотрел ей вслед, пока не закрылась дверь. Потом пошёл на крыльцо, устроился на ступеньке и прислонился головой к перилам. Большой радости Кашка не чувствовал. Только удивление: «Вот так Пимыч!» Но и удивление скоро прошло. Всё было правильно. Совсем невиноватого Кашку хотели посадить в сарай, а ведь справедливость-то должна быть на свете. Вот Пимыч и пришёл, чтобы справедливость победила. Папа Кашке про это объяснял однажды: если человек не виноват, справедливость всегда победит.
   Кашка стал думать про папу. И про маму. Про то, как сделают операцию, и всё будет хорошо. Все опять соберутся вместе. И не надо будет вечером щипать себя за нос, чтобы сдержать слёзы.
   Шелестели у крыльца листья рябинки, поезда шумели за домами. Кашка чуть-чуть задремал. Он вздрогнул, когда сзади открылась дверь.
   – Иди творогу поешь, – с ненастоящей сердитостью проговорила баба Лиза. – Цельный день бегал где-то, а теперь и в избу идти не хочет.
   Кашка медленно поднялся и пошёл в дом.
   Он сидел на кухне и ковырял чайной ложкой творог.
   – Ешь, – велела баба Лиза.
   – Не хочется.
   – «Не хочется»… Глянь-ка, губы надул! Уж больно обидчивый.
   Кашка был не обидчивый. Просто ему не хотелось есть. И весёлым быть не хотелось.
   – Может быть, мне ещё прощения у тебя попросить? – поинтересовалась баба Лиза.
   Кашке совсем не нужно было, чтобы у него просили прощения.
   – Ну, чего ты молчишь-то? – тихо спросила она.
   А что ему говорить?
   Баба Лиза вздохнула:
   – Старая я стала…
   Кашка украдкой оглянулся. Она сидела, отвернувшись к окошку. Совсем нестрогая, согнувшаяся…
   – Давай я за хлебом схожу, – сказал Кашка. – А то скоро закроют магазин.

   После этого случая Кашка получил свободу. Он мог бродить где угодно с утра до вечера. Баба Лиза не ругалась. Только охала, когда он появлялся с оторванными пуговицами, расцарапанными ногами и сосновыми иглами в волосах.
   – Господи Исусе! Где тебя гоняет нечистая сила?
   «Нечистая сила» гоняла Кашку по всей его Стране.
   По сухим, заросшим соснами буграм. По оврагам, доверху набитым тёмной зеленью, – там наглухо переплетались кусты смородины, ядовитая, как гадюка, крапива и какие– то сырые пахучие травы. По лугам и по мелколесью, где среди тонких берёзок и ольховника попадались мохнатые коряги, похожие на припавших к земле чудовищ. По влажным тропинкам и скрипучим мостикам, по ручьям и болотистым кочкам.
   Кашка делал открытия.
   Он сажал своих друзей-челотяпиков в карман (если баба Лиза давала рубашку с карманом) или сжимал их в кулаке и с утра отправлялся в путешествие.
   Но к середине дня любая тропинка всё равно выводила его на станцию. В это время один за другим останавливались здесь три дальних поезда.
   Лёвка Махаев больше не прогонял Кашку. Когда они встречались, Лёвка отворачивался, ворчал и плевался. Под глазом у него был небольшой светло-сиреневый синяк. Откуда он появился, Кашка не знал.
   А другие мальчишки обращались с Кашкой совсем хорошо. Пимыч даже сказал:
   – Если к тебе кто полезет, ты мне его покажи. Я ему – во!..
   Кашка опять увидел кулак, похожий на грушу. И тогда, полный благодарности, Кашка пообещал:
   – Знаешь что, Пимыч? Когда мама приедет, я её попрошу, чтобы она тебя всегда в кино пускала без билета…
   Он был уверен, что мама не откажет в такой просьбе. Узнает, как Пимыч заступился за Кашку, и обязательно разрешит ему ходить в кино сколько хочется.
   Пимыч подумал, покачал головой:
   – Ладно… Мне это зачем? Я и с билетом могу… Мать-то когда приедет?
   Кашка вздохнул:
   – Ну… скоро. Когда папа поправится.
   – А бабка как? Злая?
   – Да не… Теперь не злая. Только молчит и Богу молится потихоньку… Пимыч, а зачем Богу молятся, если его нет?
   – Да мне откуда знать? Тот, кто молится, наверно, думает, что он есть.
   – Разве им никто сказать не может, что его нет?
   – Иди скажи своей бабке.
   Кашка вспомнил бабу Лизу и подумал, что пусть уж лучше молится. Но разговор кончать не хотелось, и он рассказал Пимычу, как недавно к ним приходил дядя Миша, папин начальник в автоколонне. И как он уговаривал бабу Лизу отпустить Кашку в пионерский лагерь. А баба Лиза не пустила. Побоялась чего-то.
   – А тебе в лагерь охота? – спросил Пимыч.
   – Не знаю.
   В лагере Кашка не бывал. Как там? Будет ли там что– нибудь хорошее? А здесь, по крайней мере, всё было своё, знакомое: и посёлок, и Страна, и друзья-челотяпики. Правда, не было поблизости ребят вроде Кашки, чтобы играть вместе. Или маленькие были совсем, или очень уж большие. Но зато Кашка мог встречать поезда. Мог бродить по ближнему лесу. Сидеть на крыше и смотреть на облака. Всё это было привычно, и все это была радость.
   И вот ещё Пимыч…
   Разговаривал Кашка с Пимычем не часто. Но зато у них появилась молчаливая игра. Когда Кашка приходил на станцию, он не поднимался на перрон по лесенке, а останавливался у края платформы и поднимал руку. Пимыч подходил вразвалку, хватал Кашку за кисть руки и подтягивал вверх сколько мог. Тогда Кашка цеплялся за кромку платформы левой коленкой – и готово, он уже на ногах. Всё это делалось без слов.
   Только однажды Кашка спросил:
   – Пимыч, ты зачем ягоды продаёшь? Денег нет, да?
   – Мать велит, – хмуро сказал Пимыч.
   На перроне Кашка занимал обычное место – у столба с плакатом. Если подходили сытые дядьки в пижамных штанах и с бутылками пива под мышкой или если появлялись рядом женщины с раздражённо-скучными лицами, с ненастоящими улыбками, Кашка угрюмо отворачивался.
   – Не… Я не продаю.
   Иногда к нему придирались:
   – А зачем стоишь здесь?
   – Встречаю, – отвечал Кашка.
   Он и правда встречал. Встречал «своих» пассажиров. Он знал каких. Не всегда они были молоды и веселы, не всегда пели песни и дурачились, но обязательно в их глазах Кашка замечал тёплый огонек и хорошую искорку любопытства.
   – Ну, дорого ли продаёшь? – спрашивали они и с усмешкой смотрели не на ягоды, а на самого продавца.
   – Не… – отвечал Кашка. – Я просто так. Без денег.
   Ему нравилось, что, услышав эти слова, люди глядели на него с весёлым удивлением. И сам он неожиданно быстро научился смотреть таким людям в глаза радостно и открыто.

Глава четвёртая

   Но самого интересного человека встретил Кашка не на станции, а в лесу.
   В тот день Кашке не везло: собрал он всего стакана полтора клубники. Правда, ягоды были крупные, спелые…
   Прежде чем идти на станцию, Кашка решил навестить челотяпика Шишана, который жил в Подземной пещере один-одинёшенек уже целых четыре дня. Старый Шишан был разведчиком. Он получил от Кашки задание – исследовать все места вокруг пещеры, узнавать лесные новости, делать разные открытия и обо всём докладывать по радио. Но вчера и сегодня докладов от Шишана не поступало.
   Подземная пещера находилась под одиноким разлапистым пнём, в мелком березняке, рядом с железнодорожной насыпью. Примерно в километре от станции.
   Кашка сквозь густую путаницу веток продрался на свободный зелёный пятачок, лёг на живот перед пнём и запустил руку в чёрный лаз пещеры. Конечно! Шишан и не думал отправляться ни в какие экспедиции! Он спал на соломенной подстилке и в ус не дул. Кашка так и знал!
   Он вытащил лентяя на свет.
   – Дрыхнешь… А совесть у тебя есть?
   Шишан спросонок молчал.
   – Лодырь ты, – сказал Кашка.
   Шишан хотел зевнуть, но сдержался. Кашка сел на пень, а взъерошенного елового Шишана посадил на колено.
   – Спишь и спишь! – выговаривал он. – Даже антенну поправить не можешь. Тунеядец. – Он поправил над пнём прутик антенны.
   Молчание Шишана стало виноватым.
   – Ладно… – смягчился Кашка. – На пенсию бы тебя.
   Он стал думать, кого бы из челотяпиков поселить в Подземной пещере вместо Шишана. Можно Капитана: у него всё равно корабля нет. Можно Матрёшку… Или нет. Её не надо. Ей скучно одной будет: маленькая ещё…
   За кустами, на высокой насыпи, загремел колёсами, а потом зашипел тормозами поезд. «Семафор закрыт», – сообразил Кашка, но тут же про поезд забыл, потому что нечаянно опрокинул стеклянную банку с клубникой. Банка не разбилась, но крупные ягоды ускакали в траву и потерялись.
   – Всё из-за тебя, – сказал Кашка Шишану. – Ищи вот теперь.

   Он выуживал из травы последних беглецов, когда зашумело, затрещало в кустах, будто шёл медведь.
   Кашка вскочил.
   Вот тогда он и увидел Костю.
   В ту минуту он не знал, конечно, что это Костя. Он просто стоял и смотрел на человека, который вышел из кустов. Был человек ещё молодой, вроде тех моряков. Смуглый и светловолосый, в клетчатой, как шахматная доска, рубашке.
   В руке у него был складной охотничий нож.
   Кашка разглядел этот нож сразу. Узкое отточенное лезвие, медные перекладинки с крючками, колечко с петлей из ремешка и трещинка на пластмассовой жёлтой рукоятке. Да, и трещинку заметил Кашка, хотя почти вся рукоятка была скрыта в кулаке.
   Кончиком ножа незнакомец что-то вырезал из маленькой коричневой деревяшки. Вырезал на ходу. Крошечные стружки послушно сыпались из-под лезвия.
   Всё это Кашка разглядел, наверно, в одну секунду. Потому что в следующую секунду человек с ножом остановился и поднял на Кашку глаза. Это были серьёзные светло-карие глаза. Они внимательно смотрели на растерянного Кашку.
   – Вот встреча… – сказал незнакомец тихо, словно про себя. И спросил: – А ты здесь что делаешь? Тоже ищешь свою жар-птицу?
   – Не… я с ягодами, – ответил оробевший Кашка. Он не сводил взгляда с ножа. И при чём тут жар-птица?
   Неизвестный человек защёлкнул лезвие, сунул нож в один карман, деревяшку в другой и без улыбки объяснил:
   – Я не разбойник. Я вон с того поезда. – Он кивнул в сторону насыпи. – Эта колымага застряла перед семафором и, говорят, будет стоять минут сорок. Что-то случилось на станции. Интересно – что? Не знаешь?
   Кашка не знал. Он сказал:
   – Здесь разбойники не водятся. И жар-птицы не водятся.
   – Кто знает… А вдруг водятся? Жар-птицы…
   – Не, – убеждённо сказал Кашка.
   Пассажир вздохнул:
   – Ты не обращай внимания. Лопай свои ягоды, а я пойду.
   Он шагнул от Кашки, но уходить раздумал. Словно вспомнил о чём-то и собрался спросить. Однако не спросил. Стоял и смотрел поверх кустов на вершины большого леса.
   Бежали клочковатые облака, и быстрые тени их были как взмахи тёмных крыльев. Кашка смотрел на высокого незнакомца и видел его вместе с облаками. Видел сбоку его задумчивое лицо, белую полоску маленького старого шрама под ухом и волосы, словно раз и навсегда отброшенные назад ветром. Кашке хотелось сказать: «Я не буду лопать ягоды. Я их не для себя собираю. Если надо, берите. Только… кто вы? Вы далеко едете, да?»
   Кашка сказал:
   – Вы знаете песню про маяки?
   – Какую? – ничуть не удивившись, спросил незнакомец. – Много песен про маяки.
   – Там ещё про птиц, – объяснил Кашка. – И про этих… про тюленей. Которые спят. И про ночь. Её моряки пели.
   – Не знаю. Я ведь не моряк.
   «А кто?» – чуть не спросил Кашка, но не решился. И неловко сказал:
   – Вы почему-то один едете…
   – Ну и что? Разве нельзя?
   – Да нет, можно… Только так не бывает, чтобы один человек. Чтобы такие… одни.
   – Какие – такие? Это интересно.
   – Ну… – сказал Кашка. – Такие…
   Он виновато замолчал. Не умел он объяснять. А хотел сказать, что такие вот молодые парни, люди с обветренными смуглыми лицами, готовые к шутке и к хорошему разговору с ним, с Кашкой, не ездят в одиночку. Студенты, спортсмены, моряки, геологи (Кашка их тоже встречал) всегда бывают вместе.
   – А знаешь, твоя правда, – вдруг согласился незнакомец. – Я бы тоже ехал не один, да отстал от компании. Это чертовски скверно, когда отстаёшь от своих. Да вот, пришлось. И настроение поэтому было просто слёзное… Можно, я возьму одну ягоду?
   – Все берите, – облегчённо сказал Кашка. – Вы не горюйте – вы своих дого́ните.
   Кашкин собеседник бросил в рот четыре ягоды, внимательно глянул на Кашку и вдруг улыбнулся. Улыбнулся так, будто не клубнику проглотил, а лекарство от печали.
   – Знаешь, это ведь здо́рово, что я тебя встретил!
   – Если бы я знал, я бы ещё больше постарался набрать ягод, – простодушно сказал Кашка.
   – Чудик ты, – ласково сказал незнакомец. Осторожно подвинул на пне Шишана и сел. – Давай знакомиться, пока мой экспресс не затрубил.
   И они познакомились. И Кашка узнал, что этого человека зовут Костя.
   – Ну, расскажи, – сказал Костя.
   – А что? – растерялся Кашка. Нечего ему было рассказывать.
   – Ну вообще… Что ты за человек? Какая у тебя жизнь?.. Или вот про него расскажи. – Костя взял на ладонь челотяпика.
   – А, это Шишан! – отмахнулся Кашка. – Разведчик он… Только он ленивый…
   И незаметно Кашка начал рассказывать. Сначала про Шишана: какой он засоня и размазня. Потом про смелого Мотоциклиста, про Капитана, про кораблик. И дальше – про свою Страну, где живут малыши-челотяпики и где можно увидеть дремучие леса и синий океан, если посмотреть в волшебную катушку… Он рассказывал так много потому, что Костя хорошо слушал. Спрашивал, когда Кашка замолкал. Помогал найти нужное слово, если Кашка не мог его вспомнить. Смотрел серьёзно, и серьёзность эта была безо всякой подделки.
   Наконец Костя сказал:
   – Значит, мы оба бродяги-путешественники.
   – Ты путешественник? – спросил Кашка.
   – Как и ты. Только моя Страна побольше… Слышал про Памир? Есть такие горы.
   Кашка слышал, только не помнил, где и когда. Или по радио, или от папы. Но он помнил это название дальних гор. Он даже знал, что оно означает.
   – Крыша Мира… – тихо сказал Кашка.
   – Да, брат, это крыша… А про ледники ты знаешь?
   Про ледники Кашка не знал. Правда, у них в сарае был ледник – небольшая яма с остатками зимнего слежавшегося снега. Вроде маленького погреба, чтобы хранить продукты. Но Кашка понимал, что не о таких ледниках говорит Костя.
   – Это, наверно, где много льда, – сказал Кашка неуверенно.
   – Это… ледяная река, – сказал Костя и прищуренно посмотрел на облака.
   Кашка молчал. Ледяная река – это было непонятно.
   – Массы льда, – сказал Костя. – Они ползут вниз по горным склонам. Ползут тихо-тихо, почти незаметно. Ведь это лёд, а не вода. Но всё-таки движутся. И у каждого ледника свой путь. Как у реки.
   Кашка закрыл глаза и представил движение льдов. В шорохе прозрачных глыб, в перезвоне ломающихся льдинок они медленно и неотвратимо надвигались, надвигались на Кашку всей тяжестью. Солнце разбивалось на блестящих гранях, но, несмотря на яркое сверкание, от ледяной реки веяло жгучим холодом. Кашка передёрнул плечами и открыл глаза.
   – У каждого ледника свой путь, – повторил Костя. – Но один ледник сбился с пути. Пошёл не туда, куда нужно. И это совершенно непонятно.
   Он посмотрел на Кашку выжидательно и даже немного печально. Вот, мол, какая штука. Может быть, ты объяснишь, в чём тут дело? Но Кашка объяснить не мог.
   – Непонятно, – снова сказал Костя. – Этот ледник нарушил все законы… В общем, надо пощупать его.
   – По-щупать… – повторил Кашка и прыснул. Это показалось очень смешно – «пощупать» ледник, такую громадину!
   Костя тоже засмеялся. И сказал:
   – Такое дело. Приходится.
   Он легко вскочил и встал над Кашкой – большой, сильный человек, с обветренным лицом путешественника, покоритель гор и ледяных рек.
   – Пора. – Он протянул Кашке коричневую узкую ладонь.
   Может быть, он хотел просто попрощаться, но Кашка ухватился за ладонь, чтобы встать с травы. Ухватился и тоже вскочил.
   Они вышли из кустов к насыпи.
   – Надо ехать, – сказал Костя.
   Вдали, над линией, уже горел зелёный кружок семафора, и вверх по насыпи бежали к вагонам пассажиры. Костя чуть улыбнулся Кашке и разжал руку.
   Кашка вдруг почувствовал, что расставаться жаль. Горько стало ему. Не так горько, как в тот день, когда провожал маму и папу, но тоже невесело.
   – До свидания, – тихо сказал Кашка и стал смотреть на зелёный семафор.
   Костя торопливо шагнул к поезду. Шагнул, остановился вдруг и сказал:
   – Подожди.
   Он что-то вынул из кармана, вернулся и вложил в Кашкину ладонь твёрдую деревяшку. А потом бросился за вагоном, который уже тронулся.
   На ладони у Кашки лежал челотяпик. Вырезанный из дерева путешественник. С рюкзачком, с остроконечным топориком, чтобы вырубать в скалах ступеньки. Кашка знал, что таких путешественников называют альпинистами, он про них кино смотрел. У Альпиниста был задорный вид и улыбающееся лицо.
   Когда Кашка поднял глаза от подарка, он уже не увидел Костю. Вагон был далеко. В его дверь ещё прыгали на ходу пассажиры.
   И некому было сказать «спасибо».
   Потом, вспоминая и вспоминая эту встречу, Кашка, наверно, многое поймёт. Поймёт, почему было грустно расставаться с Костей. Кашка ведь и раньше встречал хороших людей, но провожал их без печали, потому что знал: будут другие встречи. А в этот раз Кашка не думал о других. Когда-нибудь он догадается, что Костя мог стать хорошим другом, ведь они оба путешественники. А ещё позже Кашка подумает: «Наверно, наша встреча помогла ему сделаться веселее». Потому что отстать от своих – это не значит просто опоздать на поезд, где едут друзья…

   Однако в то время ни о чём таком Кашка не думал.
   Уже приехали мама и папа и укатила в Ишим баба Лиза. Уехал в город Пимыч – поступать в техникум. Говорят, он заходил перед отъездом, спрашивал Кашку, но тот болтался в лесу. Уже поступил Кашка в первый класс и получил там прозвище Тишка (от слова «тихо»). Хорошо, что потом попала в класс девочка, ещё более тихая, чем Кашка, и прозвище перешло к ней. Уже кончился сентябрь, и пришла пора всех челотяпиков переселить из леса домой, в коробку из-под ботинок. Уже успел Кашка получить два нагоняя – от мамы и от отца – за то, что вытащил из погребка остатки льда и сделал во дворе ледник для Костиного Альпиниста.
   И ещё один раз Кашке попало. За то, что поздно вернулся домой. Но об этом случае он думал без огорчения, потому что помнил про костёр. В тот день, возвращаясь из школы, Кашка забрёл в лес. Целый месяц он здесь не был. Стояла серая осенняя погода, и шумели вершины. Но и такой хмурый лес Кашке нравился.
   Кашка бродил долго и зашёл так далеко, как не заходил ещё ни разу. Пересек сосновый бор и вышел к песчаному обрыву, под которым бежал ручеёк. Вдоль ручья, по другому берегу, шла дорога. Наверно, она вела в посёлок. Кашка решил по ней вернуться к дому.
   Он съехал вниз вместе с пластами сырого песка. Здесь ручей казался не таким узким, как сверху. Тёмная вода завивалась в воронки и крутила листья, принесённые из дальнего берёзового леса.
   Через этот ручей надо было прыгать.
   Чтобы отрезать себе обратный путь, Кашка перебросил на другой берег портфель. Потом собрался с духом и прыгнул сам. Он перелетел через ручей удачно, даже ног не замочил, но его ждала другая неприятность. Оказавшись на дороге, Кашка понял, что не знает, в какую сторону идти.
   Сначала Кашка сел на портфель и решил ждать прохожих или машину, чтобы узнать правильный путь. Ни беспокойства, ни страха он не чувствовал, хотя и понимал, что дома попадёт за такое опоздание.
   Но скоро ему стало холодно. Он поднялся и пошёл вверх по ручью, наугад.
   Кашке повезло. И дело не в том, что он выбрал правильную дорогу. В конце концов он всё равно бы вышел к дому. Ему повезло потому, что в своём знакомом лесу, уже недалеко от посёлка, он увидел костёр.
   Огонь разожгли незнакомые ребята. Среди чёрных сосен и облетевших берёз играло жёлтое летучее пламя.
   Кашка несмело подошёл к огню.
   – Я погреться, – сказал он, хотя никто не спрашивал.
   Большие мальчишки молча раздвинулись и впустили Кашку в свой круг.
   Они не садились на землю, потому что земля была сырой и холодной. Стояли и жарили на прутьях куски хлеба. Кто-то сунул Кашке в ладонь тёплый подсохший ломтик. Все молчали, и Кашка молчал. У огня молчать легко. Огонь с треском перемалывал сучья. Быстрые языки его взлетали выше головы, рвались на клочья, скручивались в кольца.
   Вот тогда впервые Кашка и подумал: «Огонь как живой. Он похож на жар-птицу…»
   Может быть, Костя и спрашивал Кашку про костёр: «А ты что здесь делаешь? Тоже ищешь свою жар-птицу?»
   Костёр высоко выбрасывал оранжевые перья и жаром дышал в лицо. Но Кашка не отходил. Ему было хорошо среди молчаливых мальчишек у кипучего пламени. Так хорошо, будто он получил письмо от Кости.
   Но ребята разобрали рюкзаки и ушли. У них была своя дорога. А перед этим они затоптали, засыпали костёр. И он умер. Осталось только угольное пятно с низкими сизыми дымками. Кашка торопливо зашагал домой.
   Но он не забыл слова, которые пришли к нему у огня: «Костёр как живой, он похож на жар-птицу…»
   Это были не простые слова. Они – как строчка из песни. Повторялись и повторялись сами собой. Словно просили продолжения.

   С тех пор прошёл почти год. Чуть поменьше года. Кашка многое узнал и понял. Он умел теперь находить на карте Москву, Тихий океан, Кубу. И Памир. Мог считать до тысячи (а может быть, и больше, только не хватало терпения). Сам читал книжки, и не только тоненькие, а даже такие, как «Приключения Карика и Вали». Он твёрдо не верил в чудеса и сказки, потому что знал: их не бывает. Лишь одной сказке, своей, он немножко верил. Верил, что огонь живой. Иначе всё непонятно. Если он не живой, то почему рождается, живёт и умирает? Почему бывает и весёлым и печальным, сердитым и добрым? И почему, когда горит костёр, хочется быть к нему поближе?..
   В июне Кашку отправили в пионерский лагерь. Собирался Кашка с охотой, но в лагере затосковал. И места, и ребята были чужими, а быстро привыкать и знакомиться Кашка не умел. Он слонялся по лагерю, глотал потихоньку слёзы и, когда никто не видел и не слышал, шёпотом разговаривал с челотяпиками – Мотоциклистом и Альпинистом. Но они были всё-таки челотяпики, а не люди. И сейчас даже зловредному Лёвке Махаеву Кашка обрадовался бы, как другу. А мимо пробегали незнакомые мальчишки и девчонки. Иногда окликали Кашку, кричали что-то весёлое. Но никто не догадался заглянуть в его тоскливые глаза.
   Лишь вечером второго дня Кашка повеселел. Было праздничное открытие лагеря, и на костровой поляне развели большой огонь. Костёр примирил Кашку с лагерной жизнью. «Наверно, его будут зажигать каждый вечер», – думал Кашка. А когда стало известно, что костры здесь редкость и что, может быть, ни одного больше не будет до самого конца смены, Кашка уже почти привык жить в «Синих камнях» и тоска по дому стала совсем несильной.
   А костёр всё-таки зажгли снова. В честь стрелков – участников турнира. И оруженосец Кашка сел на траву, чтобы смотреть в огонь и думать о жар-птице. Иногда он жмурился, и следы пламени танцевали в глазах, складывались в непонятные рисунки. «Если не открывать глаза, то можно заснуть здесь и, наверно, можно увидеть во сне настоящую жар-птицу», – подумал Кашка.
   Вдруг она в самом деле приснится… жар-птица. Ведь костёр… как живой, он похож на жар-птицу. Она… сегодня, наверно, приснится…
   Так вот, сами собой, и сложились эти слова. Кашка улыбнулся такой удаче, нащупал локтем берёзовый пенёк и привалился к нему.
   Гудело пламя, и тёплый воздух волнами перекатывался через Кашку. Искры возносились в небо и смешивались со звёздами. Звёзды мерцали так, как, наверно, мерцают маяки, которые не гаснут. Оранжевая жар-птица плясала на поляне, разбрасывая золотые перья. У неё были красные лапы и зелёные глаза-бусинки…
   Спи, пока не гаснут маяки…

Глава пятая

   Ребята один за другим уходили с поляны. У огня осталось человек десять. Костёр прогорел, головешки стреляли пучками жёлтых искр и рассыпа́лись на красные кубики.
   Володя долго смотрел на угли, и, когда оторвал взгляд, в глазах затанцевали зелёные бабочки. Потом они растаяли, и Володя увидел чёрные берёзы. Над берёзами висел тонкий светлый месяц. Вдруг месяц начал расплываться, и Володя почувствовал, что слипаются ресницы. Больше всего захотелось добраться до постели и залезть под одеяло.
   В палатке он включил фонарик и положил его так, чтобы свет отражался от парусинового потолка. Затем стянул рубашку и бросил на матрац. Не на свой, а на соседний. На Кашкин. И только тут сообразил, что Кашкина постель пуста.
   Володя был настолько утомлён, что даже не смог разозлиться. «Пусть… – подумал он. – Никуда этот несчастный Кашка не денется».
   Да, но вдруг он всё-таки куда-нибудь денется? Забредёт в тёмные кусты и начнёт скулить от страха. Или ещё что-нибудь… Отвечай потом за него…
   Володя чуть не заплакал от усталости и досады. «Чтоб он провалился, этот оруженосец!» Пришлось тащиться к угасающему костру.
   Кашка спал у берёзового пенька. Спал, как на кровати, – подложил под щёку ладони, подтянул к животу перепачканные золой колени и, наверно, видел во сне что– то хорошее, потому что улыбался.
   Над Кашкой стояла Райка. Она заметила Володю и сказала жалобно и нараспев:
   – Позабыли бедного оружено-осца! Бросили ма-аленького!..
   У Володи пропало желание ругаться. При Райке приходилось быть сдержанным и сильным.
   – Я думал, он давно в палатке, – объяснил Володя и взял Кашку за плечо: – Вставай.
   – Дождик будет… – пробормотал Кашка и заулыбался во сне ещё шире.
   Райка тихонько засмеялась.
   – Дождик! – сказал Володя сквозь зубы. – А ну вставай! – Он тряхнул оруженосца покрепче.
   – М-м… – ответил Кашка и разогнул одну ногу.
   – Безнадёжное дело, – вмешалась Райка. – Тащить придётся.
   – Придётся.
   Кашка оказался лёгоньким. Володя нёс его на руках, как охапку сухих дров. Кашкины волосы мягко щекотали ему плечо, а ноги болтались и колотили пятками по бедру.
   – Спокойной ночи, – сказала вслед Райка.
   – Угу… – откликнулся Володя.
   В палатке он не очень аккуратно брякнул оруженосца на постель и сдёрнул с него сандалии. Потом посмотрел на Кашкины штаны. Они были вымазаны сажей и землёй. А новые простыни светились, как нетронутый снег. Володя чертыхнулся и начал вытряхивать оруженосца из штанов.
   Коричневая куколка выпала из Кашкиного карманчика. Это был деревянный Альпинист.
   – Смотри-ка ты… – озадаченно сказал Володя.
   Маленький путешественник смотрел на него из-под козырька крошечной фуражки. Но ведь Володя ничего не знал.
   Он подержал Альпиниста на ладони, аккуратно спрятал его на старое место и опять взялся за спящего оруженосца.
   А когда Кашка был наконец уложен, Володя почувствовал, что спать уже не хочется. И вдруг ему стало смешно. По-настоящему смешно. «Рыцарь Фиолетовых Стрел, – сказал он себе. – Рыцарь Пелёнок и Сосок. Ну и влип же ты, рыцарь…»
   Володя лёг поверх одеяла и выключил фонарик. «Провалю завтра всю стрельбу», – подумал он, однако особого беспокойства не почувствовал.
   В палатке звенел одинокий комар. В узкой прорези входа синело ночное небо. Потом туда протиснулся месяц и зацепился за край парусины отточенным рожком. На поляне кто-то подбросил на угли сухие ветки, и в палатке запрыгали рыжие отблески.
   И этот комариный звон, этот месяц и отсветы огня да ещё лёгкий запах дыма отвлекли Володю от мыслей о стрелах, о Кашке, о турнире. Потому что он вспомнил прошлогоднее лето. Вспомнил Белый Ключ. Костры над озёрами. Отражение месяца в чёрной воде. Стрекоз с шестиугольными глазами. Обиды и радости прошлых каникул.
   В том году, окончив пятый класс, Володя устроил дома бунт. Когда мама показала путёвку с толстощёким лупоглазым горнистом и палатками на картинке, Володя сунул руки в карманы, посмотрел за окно и чётко произнёс:
   – Не поеду.
   Он устоял под первой волной упрёков, угроз и уговоров. Когда мама сделала передышку, он повторил:
   – Не хочу.
   – Изверг, – сказала мама. – Эгоист. Я с таким трудом… Вот подожди, придёт папа.
   Пришёл папа, и всё повторилось при нём.
   В заключение мама попробовала заплакать. Володя держался.
   – Может быть, объяснишь, что это за фокусы? – спросил папа.
   – Объясню, – сказал Володя. – Объяснить – это пожалуйста. За что я должен мучиться почти целый месяц? В столовую – строем, из столовой – строем, купаться раз в день по пять минут, да и то не всегда. Зато спать по два часа в день – обязательно! За смену это сорок восемь часов. Это двое полных суток, убитых наповал! За что? А палатки только на картинках! Издевательство…
   – По его мнению, режим – это издевательство, – сухо сказала мама и отвернулась. Весь вид её говорил: «Полюбуйтесь, кого мы вырастили».
   Володя зажал в себе шевельнувшуюся совесть и нахально сказал:
   – Вы нарочно хотите, чтобы я мучился.
   Мама сурово выпрямилась и вышла из комнаты. Папа нерешительно спросил:
   – Может быть, тебе уши надрать?
   – Пожалуйста, – равнодушно откликнулся Володя. – Это не поможет.
   – Чего же ты хочешь?
   Володя промолчал. У него была ясная цель.
   – Ты же знаешь, что с мамой в Кисловодск нельзя – там санаторий для взрослых. Дома одному тоже не жизнь.
   Володя это знал.
   – Уж не хочешь ли со мной на раскопки?
   Именно этого Володя и хотел. Больше всего на свете.
   Но вслух это высказать не решился и неопределённо пожал плечами.
   – Вовка, нельзя, – тихо сказал папа. – Не разрешат. В прошлом году у одного сотрудника дочка заблудилась в песках, и теперь не разрешают детей брать. Специальный приказ по институту. Разве бы я не взял тебя?
   Чувствуя предательскую слезу, Володя шёпотом попросил:
   – Ты скажи, что мне не с кем остаться.
   – Тогда меня отстранят.
   Это был тупик.
   Тупик, потому что Володя уже поверил, что в лагерь ему действительно очень не хочется.
   – Ну, аллах с ним, с лагерем, – решил папа. – Давай так: ты поедешь в Белый Ключ.
   В Белом Ключе жил дядя Юра, папин друг. Он заведовал там школой. Володя его хорошо знал. Это был очень высокий сутулый человек, похожий на совхозного механика или бригадира-строителя и ничуть не похожий на школьного директора. Иногда он приезжал в город на разные семинары и совещания, и по вечерам Володя и он с молчаливым озорством резались в шашки. Стук стоял такой, будто шла игра в домино. Проиграв очередную партию, дядя Юра потягивался и говорил:
   – Силён… Ты, Володька, приезжай к нам в гости. С Надеждой познакомишься. Она, брат, тебе не проиграет. – И опять нагибался над доской. – А ну давай…
   Знакомство с неизвестной Надеждой не казалось Володе заманчивым, но сейчас выхода не было.
   Маме доказали, что Володя не маленький и до Белого Ключа доедет один.
   Он действительно доехал благополучно, дал со станции домой телеграмму, быстро отыскал дом дяди Юры, был встречен, накормлен обедом – и заскучал.
   Дядя Юра, занятый ремонтом школы, исчез из дома. Надежды тоже не было. Её бабушка, небольшая старушка сурового вида, погромыхивала в кухне сковородками.
   Володя сидел в незнакомой комнате, чувствуя неловкость от своего безделья и от того, что он, кажется, лишний в этом доме. С горькой печалью вспоминал об отвергнутой лагерной путёвке.
   К счастью, вернулся дядя Юра. Заглянул в комнату и весело приказал:
   – Володька! Долой кручину! Обживёшься, познакомишься, дело найдёшь! А пока шёл бы, погулял. Посёлок посмотришь. Может, с нашими хлопцами знакомство заведёшь.
   Володя с облегчением ушёл из дому. Он двинулся наугад, и улица привела его к большому пруду с берегами, поросшими черёмухой и ольшаником. Володя продрался к воде. Он разулся и побрел вдоль берега, отыскивая место, годное для купания. Но везде было топкое илистое дно и угрожающе торчали зелёные клинки осоки.
   – Болото, – сказал Володя.
   В трясине одобрительно заорали лягушки. Володя плюнул, ушёл от пруда и уже другой дорогой вернулся к дому.
   На крыльце Володя увидел девчонку. Она остервенело тёрла мокрой тряпкой ступени. Короткая тощая коса сердито моталась у её плеча.
   «Надежда», – понял Володя.
   Здороваться с незнакомой девчонкой было неловко. А знакомиться с девчонками Володя не умел. Можно было бы тихонько уйти и погулять, пока Надежда моет крыльцо, но Володя не успел: она его заметила. Быстро глянула на него из-под нависших прядей, отвернулась, выжала над громадным ведром тряпку и снова принялась безжалостно драить половицу.
   И нельзя уже было отступать. Смешно. Тогда Володя решил, что пройдёт в дом, не сказав ни слова. Не обратит никакого внимания. В конце концов, он не обязан обращать внимание на всяких лохматых злюк. А то, что она злюка, сразу видно. Вон как чешет тряпкой!
   Володя сделал равнодушное лицо и зашагал к дому. Широко и независимо. Но у крыльца он всё-таки остановился. Жёлтые мокрые доски просто светились от чистоты. Страшно было ступать на них пыльными подошвами. И чтобы не оставлять лишних следов, Володя решил прыгнуть сразу на верхнюю ступеньку.
   И прыгнул.
   Это был отличный прыжок. Быстрый такой и красивый. Как у спортсмена-разрядника. Но спортсменам не суют под ноги тяжёлые вёдра. А ему сунули. Раздался железный грохот и шум воды.
   Володя стоял наверху, Надежда на средней ступеньке, а ведро лежало на земле и перекатывалось с боку на бок. По жёлтым половицам бежали мутные струи.
   – Слон, – тихо, но отчётливо произнесла Надежда.
   – Я нечаянно, – сказал Володя виновато, но с сердитой ноткой. Он здорово трахнулся о ведро ногой.
   – За «нечаянно» бьют отчаянно, – заявила Надежда. Она, кажется, обрадовалась, что можно прицепиться.
   А Володя почувствовал облегчение: как-никак знакомство началось. Он объяснил этой девчонке почти дружелюбно:
   – Я думал, успею проскочить, пока ты ведро двигаешь.
   – За «пока» бьют бока, – неумолимо ответила Надежда. Бросила на Володю сверхпрезрительный взгляд и принялась тряпкой собирать со ступеней воду.
   Или у неё были неприятности, или такой дурацкий характер?
   Володя плюнул через перила и прислонился к косяку. Усмехнулся.
   – Ты что-то всё про одно и то же. Всё «бьют» да «бьют». Ты, что ли, бить будешь?
   – Ладно, топай отсюда, – сказала она, не разгибаясь.
   – Захочу – уйду, захочу – не уйду. Не к тебе приехал.
   Надежда выпрямилась и глянула на Володю с некоторым интересом. У неё были узкие светлые глаза и белое широкое лицо. Круглое, словно донышко от кастрюли. Совсем не годилось ей такое лицо, потому что сама Надежда была тонкая, вернее, худая и ростом не маленькая. Наверно, с Володю.
   Смотрела она молча секунды три. Потом произнесла чуть нараспев:
   – Па-адумаешь! Не ко мне он приехал…
   – А вот па-адумай.
   – Больно надо. Ходят тут стиляги всякие… Полуштанник расписной!
   Она, видимо, намекала на его шорты с блестящими заклёпками и новую рубашку в большую черно-жёлтую клетку. Ну и что? Не сам же он клёпки ставил и клетки малевал! Или, может, ему в лохмотьях надо было приехать? Он даже не разозлился. Растерялся как-то.
   – Вот… дура ненормальная.
   Она подбоченилась и ехидно спросила:
   – А бывают нормальные дуры?
   – Бывают, – обрадованно сказал Володя. Теперь он знал, как ответить. – Бывают. Это которые знают про себя, что они дуры, и никуда не суются. А ненормальные считают себя умными. Это вроде тебя.
   Трах! Показалось Володе, что с крыши сорвался железный лист и плашмя хлестнул его по щеке. Но это не лист. Это была Надеждина ладонь, мокрая и твёрдая. И в тот же миг Надежда кошачьим прыжком отскочила шагов на пять.
   – Слопал блин? Ещё хочешь? Ы-ы-ы. – Она выставила язык, свёрнутый в аккуратную трубочку. Лицо у неё сделалось продолговатым, а глаза совсем спрятались в щёлочках белёсых коротких ресниц.
   Вдруг она повернулась и побежала к калитке.
   Володя, прищурившись, смотрел ей вслед, а руки его действовали сами собой. Молниеносно отыскали в заднем кармане рогатку, одним рывком распутали резину. Нащупали в другом кармане глиняный шарик. Володя даже и не думал, что может промахнуться. Он точно знал, что влепит ей твёрдую глиняную пулю между лопаток, прямо по тому месту, где колотится растрёпанный конец тощей косы. И тогда девчонка завертится, взбрыкивая худыми ногами, и завоет на весь Белый Ключ.

И он бы попал! Но проклятая Надежда споткнулась и полетела носом в лопухи. А шарик свистнул над ней и угодил в корчагу. Эта посудина стояла на перевёрнутой бочке – сохла после мытья. Получив глиняный заряд, она как-то неловко крякнула. От маленькой чёрной дырки вверх и вниз разошлись змеистые трещины, и корчага лопнула, как громадная оранжевая почка. Одна половинка осталась на бочке, а другая плюхнулась в траву.

   Надежда встала, отряхнула подол и многозначительно сказала:
   – Т-та-ак…
   Володя спустился с крыльца и молча прошёл в калитку. Мимо Надежды. Ни на неё, ни на разбитую посудину он даже краем глаза не взглянул, но на душе было тошно. Он подумал даже, что хорошо бы махнуть на всё рукой и прямо сейчас, не заходя за вещами, укатить домой.
   За станционными берёзами обрадованно закричал электровоз. Володя сунул руку в карман и нащупал один пятак и шесть глиняных шариков. В другом кармане было три шарика. В третьем… В общем, карманов было много, а денег – пять копеек. Остальные лежали в чемоданчике, а он стоял в доме.
   Володя почти час бродил по улицам Белого Ключа. Они заросли подорожником и одуванчиками. Даже в пыльных колеях упрямо торчали острые травинки. Было тихо и пусто. Прохожие встречались редко-редко. Только по тропинкам вдоль заборов сновали деловитые коты, а по дороге вереницами ходили белые утки.
   На плетнях висели рыжие блестящие кринки и напоминали Володе о неприятности с корчагой. На одну из кринок неизвестно откуда взлетел тощий петух. Потоптался на шатком донышке, наклонил голову и одним глазом укоризненно уставился на незнакомого городского мальчишку: «Ага! Значит, это ты бьёшь посуду из рогатки! Ну-ну…»
   – Пошёл вон, дохлятина! – сказал ему Володя.
   Петух оскорблённо заорал, захлопал крыльями и свалился в лебеду.
   Улицы посёлка сходились на площади. Впрочем, это место лишь называлось площадью, а на самом деле там был невысокий зелёный бугор. На нём росли редкие, наклонившиеся в разные стороны берёзы. На самом верху стояла большая красная церковь без креста. Володя подошёл и увидел синюю вывеску: «Клуб».
   По обеим сторонам каменного крыльца стояли фанерные щиты для рекламы. На правом белела новая афиша: «Концерт артистов областной филармонии. Ю. Жаров, С. Шалимов, П. Пяткин – эстрадное трио. Л. Чарский – оригинальный жанр. А. Якоби – песни советских и зарубежных композиторов».
   Всё это было совсем неинтересно. Володя вздохнул и повернулся к левому щиту. Щит был пуст. На некрашеной фанере кто-то размашисто написал мелом: «Антипов! Когда кино привезёшь?» А пониже виднелись нацарапанные кирпичом слова: «Антип – нахальный тип». Буквы были неровные. Видно, тот, кто писал, торопился ужасно.
   Хорошо, когда надо торопиться. А Володе спешить было некуда. Хоть совсем не возвращайся в дом, где живёт вредная лунолицая девчонка… Но он вернулся. Очень захотелось есть, да и всё равно весь день бродить не будешь.
   Он пришёл в самый неподходящий момент! Во дворе разбирался вопрос о разбитой корчаге. Разбирала его бабушка. Надежда сидела на крыльце и равнодушно смотрела поверх забора. Дядя Юра у дверей насаживал топор на топорище и внимательно слушал бабушкину речь.
   – Корова бессовестная, неуклюжая! Глаза бы мои не глядели! – громким плачущим голосом говорила бабушка, но лицо её было не жалобным, а суровым. – В чём я тесто буду ставить, а? Ну в чём? А, молчишь! Нечего глазищами-то по небу рыскать, отвечала бы лучше! Думала, угощу мальчонку пирогом, а тут вон чего!
   «Не до пирога уж, быть бы живу», – отметил про себя Володя. Он остановился в калитке, с опасением глядя на сердитую старушку.
   – Обойдётся он без твоего пирога, – сказала отвратительная Надежда и зевнула.
   – «Обойдётся»! Это ты обойдёшься! Где я такую посуду найду? Её и в городе теперь не сыщешь! – Бабушка горестно склонилась над черепками. – Большая да крепкая была…
   – Крепкая. – с презрением бросила Надежда. – Чего ж она с одного щелчка развалилась?
   – Со щелчка! – вскипела бабушка. – Голову бы свою щёлкала такими щелчками. Разбила и сидит, будто и дело не её!
   – Если кто-то думает, что я буду рыдать из-за разбитого горшка, так это просто смех, – сказала Надежда.
   – Горшка! – ахнула бабушка.
   – Ну и фрукт же ты, Надежда, – подал голос дядя Юра. – Возьму я в одну руку твою косу, а в другую этот веник.
   Надежда стрельнула глазами в его сторону и слегка напружинила ноги.
   – Если кто-то думает, что меня можно догнать, так это просто смех.
   – А если кто-то думает, что пойдёт сегодня в клуб на концерт, так это просто хохот, – заключил дядя Юра.
   – Ну и ладно, – заговорила Надежда. – Подумаешь! Больно мне надо всяких фокусников смотреть. Будто я нарочно её разбила! Ну и ладно, идите сами в свой клуб.
   «Кислое дело, – подумал Володя. – Ждать дальше некуда».
   Вздохнув про себя, он оттолкнулся плечом от калитки и заговорил:
   – Врёт ведь она, дядя Юра. Эту посудину я расколотил.
   Дядя Юра воткнул насаженный топор в чурбак и распрямился.
   – А, вернулся, – сказал он. – Ну, как погулял?
   – Нет, в самом деле я, – повторил Володя. – Из рогатки нечаянно. Я хотел в неё попасть. – Он мстительно кивнул в сторону Надежды. – Прицелился, а её угораздило на ровном месте запнуться.
   – Ишь ты какое дело, – с интересом сказал дядя Юра. – А чего вы не поделили?
   – Да так. Ерунда…
   – Всё одно через неё это, – вмешалась бабушка. – Кто же это в хорошего человека станет из рогатки пулять?
   Надежда поднялась и гордо ушла в дом.
   Идти вечером в клуб она отказалась. Володя подумал и тоже не пошёл. На концерт отправились дядя Юра и мать Надежды, которая вернулась с дежурства на почте.
   Бабушка заняла у соседей корчагу и заводила на кухне тесто.
   Володя вышел на крыльцо, не зная, куда себя девать. Надежда кормила кур. Она покосилась на Володю, хмыкнула и сказала:
   – Заступник какой… Цып-цып-цып! Жрите вы, прорвы!.. Больно мне надо, чтобы за меня заступались. Кажется, я никого не просила вмешиваться…
   – Я не ради тебя вмешался, а ради собственной совести, – внушительно сказал Володя.
   – Па-адумаешь! Ради совести!
   – Ты па-думай. Полезно, – ядовито предложил он и с беспокойством вспомнил, что разговор днём начинался так же и кончился печально. «Фиг с тобой, – решил Володя. – Буду молчать».
   Надежда вдруг разогнала кур и сказала:
   – Айда на пруд. Искупаемся.
   – Мне не жарко, – сухо ответил Володя.
   – Простудиться боишься?
   – Да где там у вас купаться? Трясина кругом!
   Он думал, что Надежда опять разозлится. Но она миролюбиво объяснила:
   – Ты не туда ходил. Надо к плотине. Там вода прозрачная и дно с песком. Пойдёшь?
   – Ну пойдём.
   Они шагали сначала молча, а потом завели отрывистый, но уже не сердитый разговор. «В этом доме у нас библиотека». – «Хорошая?» – «Да так…» – «Тихо у вас». – «Здесь не город». – «Конечно». – «Сейчас к тому же все в клубе». – «Ты зря не пошла». – «А ты?» – «Не хочется». – «И мне…»
   В конце пути уже позабылась ссора, и Володя подумал, что Надежда – девчонка неплохая, только характер у неё не очень.
   Было около семи часов вечера. Солнце стояло ещё высоко и до дна просвечивало зелёную воду. На дне тускло блестели песчинки. Вода сонно ворчала под плотиной и, пробившись через неё тонкой струйкой, прыгала в заросшее русло ручья. Пахло сырым деревом и разогретой травой. Кусты обступили пруд вплотную, и в этой зелёной тишине хотелось почему-то говорить шёпотом.
   – Можно с берега заходить или с плотины прыгать, – вполголоса заговорила Надежда. – Наши мальчишки прыгают с плотины. Только там опасно: колья торчат.
   «Надо же! „Наши мальчишки”!» – подумал Володя. Он разделся и пошёл на середину плотины, цепко ощупывая босыми ступнями шершавые брёвна. Надежда торопливо сказала вслед:
   – Мне неохота в воду лезть. Я сегодня три раза купалась.
   Володя остановился над водой. Глубина казалась порядочной. Колья, торчащие со дна, были отлично видны. Володя присел, распрямился и по дуге ушёл в воду.
   На глубине он открыл глаза. В мутно-зелёном сумраке колья чернели, как костяк громадной рыбы. Поверхность воды снизу казалась блестящей и непрозрачной. Володя пробил её головой и неторопливо поплыл к берегу. Выбрался и запрыгал на крохотном песчаном пятачке, чтобы вытряхнуть из ушей воду. Ресницы были мокрые, и Надежду он видел расплывчато, будто сквозь стекло, залитое дождём.
   – Хорошая вода, – сказал Володя. – Только болотом отдаёт немного.
   – Мы привыкли… Зато здесь рыба водится. Наши мальчишки всё время рыбачат. А в городе река большая?
   – Конечно. У нас же судоверфь громадная.
   – Поглядеть бы, а? – как-то по-хорошему, доверчиво сказала Надежда.
   – Разве ты никогда в городе не была?
   – Была, конечно. Только всё как-то мельком. Ну, в театр, в музей сходишь, и домой пора…
   – Ты приезжай, – предложил Володя и сел рядом. – У нас теперь летний трамплин построили. Планетарий скоро откроют. Пристань новую строят, чтобы танкеры с нефтью принимать. Это тебе не музей.
   – Я постараюсь, – пообещала она. – Только тут у нас тоже места хорошие. Вот увидишь.
   – А почему такое название – Белый Ключ?
   – Скала есть за посёлком. Она не совсем белая, но светлая. Светло-серая. Рядом родник. Вот и название такое, старинное. Потом сходим туда, если хочешь.
   – Сходим…
   Жизнь как будто налаживалась. Всё теперь нравилось Володе: и тишина, и пруд с россыпью солнечных бликов, с зелёной тенью у плотины, и притихшая Надежда, и даже болотный привкус тёплой воды.
   Затрещав слюдяными крыльями, прилетела стрекоза и села Володе на локоть. Она была блестящая, красная, с оранжевыми крапинками на крыльях.
   – Смотри-ка ты! Никогда таких не видел, – удивился Володя. – Чёрных видел, голубых, зелёных, а таких – ни разу.
   – У нас их сколько хочешь, – оживилась Надежда.
   Держа локоть со стрекозой на весу, Володя разглядывал эту живую модель аэроплана.
   – Ну и глазищи… Смотри, в них солнце отражается.
   – Ага, – отозвалась Надежда.
   – Ты погляди, оно не кружками отражается, а шестиугольниками. Знаешь, почему?
   – Ой, верно! Почему?
   – У неё каждый глаз из мелких глазков состоит. Как будто из ячеек таких шестиугольных. Вот и отражение такое. Это мне один семиклассник рассказывал. Борька Тимофеев. Он в нашем доме живёт.
   Надежда молчала. Она прислушивалась. Володя снова перевёл взгляд на стрекозу и тряхнул рукой:
   – Старт!
   Крылатая гостья с треском ринулась в полёт.
   – Стрекоза – шестиугольные глаза… – с усмешкой сказал ей вслед Володя.
   И услышал:
   – Враньё это…
   Голос у Надежды был злой и скучный. Она стояла теперь и враждебно смотрела на Володю сверху вниз.
   – Врёт твой Борька Тимофеев! – громко повторила она. – И ты врёшь! Думаешь, из города приехал и можешь про что хочешь трепаться?! Звонарь несчастный!
   Она по-кошачьи отпрыгнула и скрылась в кустах, только ветки закачались. Володя ошарашенно посмотрел на эти ветки и запоздало крикнул:
   – Пиявка тебя, что ли, укусила?!
   Особой злости он не почувствовал. «Дикая какая-то, – решил он. – Не поймёшь, с чего взорвалась. Ну её…»
   Уходить от пруда не хотелось. Он посидел ещё полчаса, просто так, ни о чём особенном не думая, а потом оделся и лениво побрёл к дому.

   На полпути он и встретил тех, которые хотели его бить.
   Они шли сомкнутой шеренгой. Володя почувствовал смутную тревогу и на всякий случай свернул к забору. Но они, тоже будто случайно, перешли с дороги к самому краю улицы. Больше вилять было нельзя: и неловко, и бесполезно. Володя вздохнул, принял беззаботный вид и неторопливо двинулся навстречу опасности.
   Опасность состояла из четырёх человек. В середине шагали двое мальчишек Володиного возраста или чуть постарше. Один, белобрысый и толстогубый, был в голубой майке, прожжённой на животе, и в обтрёпанных лыжных штанах. Он показался Володе добродушным и не очень опасным. Зато второй, высокий темноволосый мальчишка, отутюженный и стройный, как граф Монте-Кристо, не понравился Володе совершенно. Он шёл, лениво покусывая какой-то трубчатый стебель, и, кажется, смотрел на Володю с холодным любопытством. Будто на бабочку для коллекции, для которой уже готова булавка.
   По сторонам от этих двух шли пацаны поменьше. Оба рыжие, но не одинаковые. Один – с волосами медно-красного оттенка, толстощёкий и коренастый. Второй – золотисто-жёлтый, с большим, как полумесяц, ртом и длинными, тонкими, словно бамбуковые удочки, ногами.
   В голове у Володи совсем некстати запрыгали строчки забытого стихотворения:

     Четвёрка дружная ребят
     Идёт по мостовой…

   Дружная четвёрка приближалась с неторопливостью уверенного в удаче хищника. Володя тоже не спешил. Но всё-таки они двигались, и наконец остался промежуток всего в пять шагов. Тогда «граф Монте-Кристо» сказал:
   – Стой.
   Неизвестно, кому он скомандовал, – своим ребятам или Володе. Остановились все.
   Белобрысый мальчишка в прожжённой майке ощупал Володю светло-голубыми глазами и неторопливо спросил:
   – Это ты, что ли, к Веткиным из города приехал? Володя постарался спрятать за насмешливым тоном острую насторожённость.
   – Я, что ли… А что?
   – Мы тебя сейчас лупить будем, – сообщил «граф». – Если у тебя оправдания какие-нибудь есть, давай говори. – Голос у него был басовитый и мрачный.
   Оправданий Володя не имел. Был у него вопрос:
   – За что?
   – Ты ваньку не валяй, – сказал «граф». – Смотри, Юрка, он будто и не знает.
   Голубоглазый Юрка спросил в упор:
   – Ты Надьку зачем задеваешь?
   «Ябеда, предательница!» – подумал Володя и ответил:
   – Что-то не помню.
   – Ну, сейчас припомнишь, – пообещал Юрка. Рыжие адъютанты выжидательно глянули на своих командиров: уже начинать?
   «Туда же, малявки», – беззлобно подумал Володя. Сзади была пустая дорога, и Володя знал, что никто его не задержит и никто не догонит. Но бежать по улице и думать, что, может быть, из каждого окна с насмешкой и любопытством смотрят на это незнакомые жители Белого Ключа!..
   А не бежать – излупят.
   – Когда я её задевал? – хмуро спросил он.
   – Он её утром два раза бил и вечером один раз. И стрелял из рогатки, – доложил Юрке медноволосый. При этом на Володю он не смотрел и жевал большое жёлтое яблоко.
   Интересно, где он достал такое яблоко в июне?
   – Враньё же это, ребята! – самым искренним тоном сказал Володя. – Ну зачем я её бить буду? Только из рогатки один раз, да и то мимо. И она же первая виновата!
   – Гляди, как выкручивается! – сказал тонконогий мальчишка голосом писклявым и беспощадным.
   Юрка втянул воздух и решительно поддёрнул штаны, давая понять, что разговор окончен.
   – Четверо на одного? – спросил Володя и подбоченился. Не для фасону, а для того, чтобы легче было скользнуть правой ладонью в задний карман.
   – А чо? – поинтересовался «граф». – Нельзя?
   – Даже семеро, – сказал Володя. – Вон ещё к вам пополнение ползёт.
   Хитрость удалась. Они оглянулись, и Володя успел отскочить ещё шагов на пять. А когда разозлённые мальчишки развернулись для нападения, он уже стоял с растянутой и наведённой рогаткой. Он знал, что делает, но выхода не было.
   – Ну, – сказал он, волнуясь, – что встали? Давайте! Я успею выстрелить два или три раза. Два – это точно. Врежу между глаз без промаха. Так что двое – сразу с копыт. А с остальными видно будет.
   – А если промажешь? – неуверенно спросил «граф».

   Остальные промолчали, беспокойно поглядывая на Володино оружие.
   – Ты, рыжий, подбрось яблоко, – резко сказал Володя.
   – Зачем?
   – Подбрось. Успеешь ещё сжевать. Выше бросай.
   Хозяин яблока вопросительно глянул на Юрку, но тот не отрывал взгляда от рогатки.
   – Ну бросил…
   Яблоко тёмным мячиком взлетело в вечернее небо.
   Резина щёлкнула с резкостью пастушьего кнута. Яблоко в небе дёрнулось, и от него отлетел кусок. Потом яблоко упало на дорогу, и четверо мальчишек бросились к нему. Володя обошёл их и зашагал к дому, на ходу перезаряжая рогатку. Он шёл и очень боялся услышать за собой топот. Но топота не было.

   Надежда оказалась дома и вела себя так, будто ничего не случилось. Расспрашивала родителей про концерт и жалела, что пришлось им смотреть такую сонную дребедень. Улыбалась Володе, когда ужинали, и подливала ему в кружку холодного молока.
   – Всё в порядке? Дипломатические отношения установлены? – спросил дядя Юра.
   – На высшем уровне, – подтвердил Володя.
   Надежда улыбалась.
   – Слушай, Надя, – сказал Володя, – есть тут такой Юрка. Ходит в майке с дырой на пузе. Как его фамилия?
   – А, это, наверно, Перевозчиков, – невинным голосом откликнулась Надежда. – А что?
   – А ничего, – нежно сказал Володя. – Привет тебе от него.
   Перед сном он вышел за калитку, сдёрнул с рогатки резину и забросил её в крапиву. Потом зажал в кулаках гладкие деревянные рожки и рванул их в разные стороны. С громким хрустом рогатка разломилась. Это было очень грустно, однако ничего другого сделать Володя не мог. Ещё в прошлом году, когда появилась опасность, что Большая Игра перерастёт в Большую Войну, Володя вместе с другими мальчишками пообещал, что не поднимет рогатку ни на человека, ни на зверя, ни на птицу. Это случилось на берегу ручья, когда Серёжа Вересов поднял с земли своего белого почтаря, перемазанного кровью, и, ничуть не скрывая слёз, сказал:
   – Сперва в голубей стреляете, потом в людей будете? Фашисты…
   Вот после такого случая обе стороны и приняли «Закон об оружии».
   А сегодня Володя нарушил этот закон дважды.
   Утром Володя вышел на улицу.
   Больше всего на свете в любых делах он не терпел неясности. Поэтому все неприятные вопросы старался решать как можно быстрее. Жить так было спокойнее и проще.
   Сейчас его беспокоила мысль о здешних мальчишках. Драться с ними со всеми он не мог. А жить здесь целый месяц и прятаться всё равно нельзя. Глупо это. Хуже всего именно то, что это глупо и смешно. Через несколько дней все ребята со смехом будут говорить, что в доме Веткиных живёт новый мальчишка, которого надо поймать и отлупить. Многие даже не спросят, зачем это надо.
   Может, и не поймают, но от насмешек всё равно не скроешься, а они страшнее кулаков…
   Володя шёл серединой улицы, зорко поглядывая по сторонам. Он ступал неторопливо и твёрдо, как человек, уверенный в своей безопасности.
   Но улица была пуста.
   Лишь в следующем квартале он увидел первого местного жителя. Житель этот, лет пяти или шести, в длинных, разлохмаченных внизу штанах и голый до пояса, сидел на верхнем бревне золотистого нового сруба. Он был погружён в мысли.
   – Эй! – окликнул Володя. – Ты там что делаешь?
   – Сижу, – последовал ответ.
   – Высоко там у тебя?
   – Ага.
   – А дом, где Юрка Перевозчиков живёт, тебе видать оттуда?
   – Его откуда хочешь видать, – сообщил местный житель. – Вон он, их дом, с ведром на трубе.
   – Ясно. – Володя направился к дому с ведром на трубе.
   – Драться будете? – оживился малыш. Видно, он был в курсе дела.
   – Там посмотрим, – откликнулся Володя.
   – Я отсюда буду глядеть, – сообщил мальчишка.
   Володя двинулся вдоль низкого, сколоченного из берёзовых жердей забора и неожиданно увидел во дворе Юрку. Тот вытаскивал из сарайчика рогатые деревянные козлы, на которых пилят дрова. Юрка тянул их за «рога», и козлы упирались нестругаными ногами, как живой упрямый козёл.
   Володя взялся за берёзовую жердь и махнул через ограду. Юрка воевал со зловредным деревянным зверем и ничего не заметил. Володя остановился у него за спиной.
   – Привет, – сказал он.
   Юрка обернулся, медленно разгибаясь и опуская руки. Он заулыбался растерянно и даже виновато.
   – Здоро́во… – наконец ответил он. – Ты как это… не через калитку.
   – Да так вот. Через забор, – не отвечая на улыбку, объяснил Володя. – Поговорить надо. Время есть?
   – Да… есть…
   – Ну вот… Тогда слушай, – начал Володя, старательно подбирая слова. – Я здесь буду жить целый месяц. Драться с вами мне неинтересно. Вас много… Я не боюсь, но получится плохо: вы меня каждый раз станете разделывать так, что будь здоров. Приеду я такой разукрашенный домой… Ну что я нашим ребятам скажу? Они же не поверят, что тут все на одного нападают. Они до сих пор про такое свинство не слышали. В общем, если хотите, давайте один на один. По очереди.
   Во время этой речи Юрка неуверенно моргал и всё время хотел что-то сказать. А когда Володя кончил, он опять растянул в улыбке толстые губы и махнул рукой.
   – Да брось ты это… Мы же просто так. Мы сперва не тебя, а Надьку бить хотели, а она повстречалась и разнылась. Говорит, мне от приезжего Володьки и так досталось, а тут ещё вы. Говорит, заступились бы лучше. Мы и пошли заступаться. Её-то мы всегда отлупить успеем.
   – А за что? – с облегчением спросил Володя.
   – За многое, – сказал Юрка и снова яростно вцепился в деревянного зверя.
   – Подожди, – вмешался Володя. – Надо набок повернуть, а то не пролезет. Давай… А, чёрт, по ноге въехало! Вчера этим же местом об ведро треснулся.
   Юрка, поднатужившись, притащил берёзовое брёвнышко, принёс из сарая пилу. Одну ручку пилы начал приматывать к старой диванной пружине, прибитой к стене.
   – Техника! – объяснил он с неловкой усмешкой. – Может, полегче будет.
   – Ещё не пробовал?
   – Не пробовал. Вчера только придумал.
   – Ну и плюнь на эту технику. Ничего не выйдет. Я дома тоже устраивал. Всё зря.
   – Разве у вас дома тоже печка есть?
   – Раньше была. Потом новую квартиру получили, с батареями.
   – Да ещё небось газ? А тут, чтоб обед сварить, и пилишь, и пилишь.
   – А ну давай!.. – сказал Володя.
   Пилили молча. Тайком испытывали силу друг друга. Когда бревно распалось на два чурбака, Юрка заметил:
   – А стреляешь ты классно!
   «Отстрелялся теперь», – подумал Володя. И сказал:
   – Тренировка.
   – Долго тренировался?
   – С прошлого года… Игра такая была. У нас в квартале три дома, и наш как раз посередине. А из тех домов ребята против нас были. Им между собой надо связь держать, а мы не даём. Тогда они придумали бутылки с записками по ручью пускать. Есть позади домов овражек с ручьём. Сначала ещё почтовых голубей посылали, да не вышло, вот они и придумали эти записки. А с нашей стороны к ручью не подойти: берег высокий и скользко. Весна была. Тогда и пришлось нам тренироваться – бутылки в воде расстреливать…
   – Ловко, – одобрил Юрка. Покатал ногой берёзовый чурбак и спросил: – Ты на наших озёрах не был?
   – Нигде я ещё не был.
   – Завтра пойдём, – предложил Юрка. – У нас маленький бредешок есть. Он самодельный, из мешковины, да ничего, таскать можно. Караси с тарелку попадаются…
   И в эту секунду, наверно, волшебник, который командует временем, сорвал какую-то пружину. Время рванулось и понеслось, как лыжник с трамплина. И когда Володя вспоминал потом Белый Ключ, ему казалось, что все события произошли за один день, только день был долгий. И вспоминалось всё не по порядку: стук дождя по перевёрнутой лодке; костры и маленькие золотые караси; месяц, тоже похожий на золотого карасика; вечерние улицы посёлка и стремительный бег по огородам – игра в разведчиков; хохот в полутёмном клубе: киномеханик Антипов пустил ленту задом наперёд; звонкие удары по мячу; хрипловатый шёпот Кольки Пальмина – «граф» рассказывает на сеновале страшную историю. И опять костры, отражение месяца, чёрные вершины леса…
   И Надежда.
   Была она какая-то разная. То гоняла футбол с мальчишками и ходила на рыбалку, то вдруг вскипала ни из-за чего и, отругав ребят, убегала домой. То вдруг начинала жаловаться Володьке на остальных мальчишек и на свою скучную жизнь. А потом опять как ни в чём не бывало мчалась вместе со всеми в клуб, чтобы захватить в кинозале места получше. А когда помогали ремонтировать школу, взяла и вдруг мазанула Володю по щеке голубой масляной краской. А кисть была большая, шириной в ладонь…
   И всё-таки Володя вспоминал об этой девчонке без обиды. Попрощались они хорошо, и Надежда шёпотом попросила:
   – Ты ещё приезжай…
   А осенью он получил письмо.

   Здравствуй, Вовка!
   Ты не сердись, что я все время ссорилась, ладно? Это я из-за Катьки. Она такая дура. Я боялась, что она смеяться начнёт, что мы всё время вместе. Помнишь, когда мы на пруду сидели, когда ты только приехал, я разозлилась и убежала. Это я Катькин голос в кустах услыхала и думала, что она следит за нами. Это глупо, конечно. Надо было её отлупить, вот и всё. А когда ты уехал, я шла со станции и Катьку встретила. Я думала, она смеяться будет, что я тебя провожала, а она стала вздыхать и говорит, что хорошо, что ты уехал, а то она боялась в тебя влюбиться. Вот дура! Верно? Без тебя скучно. Ты приезжай на будущий год. Все ребята про тебя спрашивают, и я говорю, что приедешь…

   Это было такое письмо, будто и не девчонка писала. Без хитрости и ужимок, честное. И Володе вдруг так захотелось опять в Белый Ключ! Больше всего на свете захотелось. Если бы его тогда спросили, куда он больше хочет – в кругосветное путешествие или в Белый Ключ, он бы, наверно, махнул рукой на кругосветное путешествие.
   Володя дочитал письмо и засмеялся. Он подумал, что даже не помнит, что это за Катька, о которой пишет Надежда.
   А поехать на будущий год в Белый Ключ не удалось. В мае у Надежды умерла бабушка, и, конечно, Веткиным было не до гостей.
   Володя уехал в лагерь «Синие камни». Он оказался здесь впервые, и ему даже понравилось. Лагерь был небольшой. Никто не гонял ребят строем в столовую и на прогулку. Никто строго не следил, чтобы спали в тихий час. По-настоящему запрещалось только то, что действительно было опасно: купаться в одиночку и уходить далеко в лес. Река крутила воронки, а лес чем дальше, тем делался глуше и темнее.
   Воспитателей в отрядах не было, были только вожатые. Жизнь у них оказалась нелёгкая, и, наверно, поэтому особых развлечений придумать они не могли. Но от скуки никто не страдал, потому что на лагерь накатывали «волны».
   И последней накатила «стрелковая волна».

Глава шестая

   Ночью во сне Кашка сбросил одеяло. А утром из росистой травы скользнул в палатку холод и разбудил оруженосца.
   Вздрагивая, Кашка натянул одеяло до носа и стал смотреть на парусиновый потолок. Солнце светило сквозь кусты и отпечатывало на палатке запутанный узор ветвей и листьев. Потом на ветке появилась весёлая тень воробья. Покачалась и улетела. Это было совсем как кино.
   Кашка полежал, согреваясь, откинул одеяло до плеч и повернулся к Володе.
   Володя крепко спал, разбросав худые коричневые руки. Кашка подполз на коленках и наклонился над своим командиром.
   Сейчас командир не казался таким взрослым и суровым. У него тихо вздрагивали ресницы, а припухшие губы чуть приоткрылись, и лицо было немножко жалобным.
   «Он хороший, только он вчера рассердился», – решил Кашка. Но тут его взгляд упал на стрелы. Оперённые хвосты стрел пучком торчали из-под Володиной подушки. Повыше перьев на фиолетовых древках краска была соскоблена, и дерево желтело неровными полосками. Кашка поёжился и торопливо отполз к своей постели. Всё вспомнилось…
   Но ведь Володя не прогнал его всё-таки. Он даже и не ругался почти. И у костра остаться разрешил. У костра было так хорошо. Да, а что случилось потом? Кашка помнил только танцующий огонь и горящие искры в небе.
   Он посмотрел на свою одежду, аккуратно сложенную рядом с подушкой. Никогда он так ее не складывал. Володя зашевелился, повернулся на бок, сунув ладонь под щёку, и улыбнулся, не открывая глаз.
   Кашка тоже улыбнулся и выбрался из палатки.
   Роса уже высохла, но было ещё прохладно. Кашка затанцевал и задёргал плечами, однако за одеждой не вернулся – побоялся разбудить Володю.
   Рыцарский стан мирно спал под утренним солнцем. Чтобы согреться, Кашка пробежался по кругу. У входа в палаточный городок, привалившись друг к другу, бессовестно дрыхли часовые.

   Из центральной палатки вылез заспанный горнист Алёшка Званцев в картонной мушкетёрской шляпе и красной ситцевой мантии. На изнанке мантии были заметны следы меловых букв: «ДОБ… ПОЖ…» Алёшка сердито глянул на малька-оруженосца, расставил ноги и хрипло затрубил.
   Часовые ошалело вскочили и вытянулись.
   Начинался турнирный день.

   Сначала слышалось повизгивание блоков, потом из-за кустов появлялся олень. Он пересекал поляну и через несколько секунд скрывался в чаще.
   Красный фанерный олень… Он скользил по проволоке ровно и не так уж быстро. Попасть было нетрудно. Однако с первого выстрела Володе не повезло.
   Нет, он не промахнулся. Фиолетовая стрела красиво ударила в длинную оленью шею. Она пробила фанеру насквозь и осталась торчать, покачиваясь вместе с оленем. Выглядело это великолепно, и над кустами вознёсся восторженный рёв болельщиков. Но Володя-то знал цену этому выстрелу!
   Он целился не в шею. Глупо было бы рисковать ради красивого попадания. Володя хотел вогнать стрелу прямо в корпус, но она скользнула выше и лишь случайно воткнулась в тонкую шею оленя. Это было все равно что промах. По крайней мере, для Володи. Уверенность ушла от него, и, взяв из рук оруженосца вторую стрелу, Володя уже не знал, попадёт ли она в цель.
   Обидно! Если бы это случилось раньше, когда ещё стреляли по круглым мишеням, Володя бы и не переживал. Ну проиграл и проиграл. Победа казалась тогда ещё далёкой и недоступной. Райка успела выпустить одиннадцать стрел и выбила восемьдесят шесть очков. А Юрка Земцов, совсем неожиданно, восемьдесят пять. Догнать их казалось невозможным. Но Володя потом догнал. За счёт скорости. Он шёл очко в очко с хладнокровной, не знающей промаха Райкой. И поэтому волновался. Если бы отставал – наплевать. Если бы обогнал – значит, и переживать нечего. Но сейчас всё решал олень, решали последние выстрелы. И тут дрогнула рука.
   Вторая стрела вообще не задела оленя. Зрители растерянно запереговаривались.
   «Мазила косорукий! Мусорщик, а не стрелок!» – обессиленно обругал себя Володя.
   Ему не нужны были почести победителя. По крайней мере, сейчас он чувствовал, что не нужны. Обидно было другое: проиграть в последний момент, проиграть из-за того, что стали противно вздрагивать локти и пропала точность, словно лук стал чужим, а расстояние до мишени неизвестным.
   «Псих», – сказал он себе, но это не помогло.
   Володя потянулся за третьей стрелой и увидел… глаза Кашки.

   Кашка нёс свою службу исправно и неутомимо. Помогал менять мишени, ловко подавал на растопыренных пальцах стрелы, а когда кончалась очередная стрельба, не дрогнув, бросался собирать их в зарослях шиповника и крапивы.
   Он машинально расчёсывал изжаленные ноги, машинально жевал принесённые из столовой бутерброды и не слышал ничего, кроме упругих щелчков спущенной тетивы, шороха стрел, ударов жестяных наконечников о мишени да ещё шелеста травы, если стрела пролетала мимо цели. И только одного хотел Кашка в тот день: чтобы как можно меньше Володиных стрел шелестело в траве.
   Когда в руках у Володи растягивался длинный тонкий лук, в Кашке тоже что-то натягивалось и дрожало. А когда щёлкала тетива, Кашка вздрагивал, и сердце у него срывалось. И в тот короткий миг, пока стрела летела к цели, он много раз успевал повторить про себя: «Попади! Ну попади же! Попади обязательно!» И когда стрела вдруг не слушалась, Кашка смотрел на Володю растерянно и удивлённо: почему она так?
   Но Володя не видел лица оруженосца. Весь день он видел только его маленькие растопыренные пальцы с фиолетовыми стрелами. Пальцы, которые в нужную секунду подносили стрелу. Ничего другого и не было нужно Володе.
   А Кашке нужно было многое, только он сам не догадывался об этом. Ему нужно было, чтобы Володя хоть мельком взглянул на него и вполголоса сказал: «Молодец, Кашка!» Или, может быть, взял бы его за плечо и шёпотом спросил: «Не устал?» И тогда бы Кашка отчаянно замотал головой и, крикнув: «Не… Нисколечко!», ещё быстрее ринулся бы в колючие джунгли за стрелой, случайно пролетевшей мимо цели.
   Но Кашка не догадывался, что ему этого хочется. Это желание было где-то позади другого, самого главного, которое называлось «Володина победа». И Кашка был уверен, что когда Володя станет чемпионом, он обязательно скажет: «Мы с тобой молодцы, верно?» Скажет негромко, чтобы слышали только они двое. Так почему-то казалось Кашке.
   «Попади! Ну попади же! Попади обязательно!»
   Каждую стрелу он провожал этим заклятием. И губы у него шевелились. Но вслух Кашка не сказал ни слова. Разве можно говорить под руку!
   Он видел, что дела у Володи идут неплохо, и знал, что победу решит олень. Кашка, кажется, один из всех, кроме Володи, почувствовал неладное, когда стрела вонзилась оленю в шею.
   Когда вторая стрела, не задев оленя, ушла в заросли, Кашка впервые с досадой подумал: «Не могли уж расчистить место как следует! Царапайся опять…» Но эта посторонняя мысль скользнула, не оставив следа. И вместо нее пришла тяжёлая, ноющая тревога.
   «Что же ты делаешь?» – думал Кашка, с отчаянием глядя на Володю.
   А Володя смотрел вслед улетевшей стреле, и руки у него были опущены. Лук, зажатый в левом кулаке, висел, как коромысло.
   Завизжали блоки, и олень задом наперёд проехал на старт. Володя тряхнул плечами и повернулся, чтобы взять третью стрелу.
   Вот тогда он и увидел глаза оруженосца.
   «Володя, не надо! Не стреляй мимо! – умоляли они. – Целься как следует. Ну пожалуйста! Ты же можешь, Володя! Ну, чем тебе помочь?!» – спрашивали Кашкины глаза.
   «Ох и умотался ты, бедняга!» – с неожиданной жалостью подумал Володя.

   Впервые за сегодняшний день он как следует разглядел Кашку. На щеке оруженосца от уха до подбородка алела свежая царапина. Волосы растрепались, рубашка у ворота порвалась, одна лямка была оторвана и обмотана вокруг пояса, а штаны сбились на сторону, так что боковая застёжка оказалась где-то на животе. И ноги в ссадинах, синяках и белых полосах расчёсов.
   «Досталось тебе, Кашка, верно?»
   Но Кашка молча просил об одном: «Целься как следует. Попади, попади в оленя!»
   «Попробую», – глазами ответил Володя.
   Опять визгливо запели в кустах блоки: олень пошёл пересекать лужайку.
   «Не было ничего, – сказал себе Володя. – Не было тех двух стрел. Всё сначала».
   В самом деле, что случилось? Или лук ему дали другой, или мишень сделалась крохотной, или он вдруг сразу разучился стрелять? Ерунда какая!
   Олень уже был на виду. Володя аккуратно вставил тетиву в прорезь стрелы и выстрелил навскидку. Он был уверен, что стрела воткнётся точно в середину фанерного туловища, чуть пониже круглого сучка, который проглядывал сквозь краску.
   Стрела ударила выше сучка, но это уже не расстроило и не обескуражило Володю.
   Остальные семь стрел он выпустил спокойно, как на тренировке, и каждый раз олень уносил стрелу с собой. Только одна, последняя, улетела в кусты. Она прошла выше цели и отбила отросток оленьего ро́га. И хотя живому оленю такой выстрел не принёс бы особого вреда, здесь, на турнире, это попадание всё равно засчитывалось.

   Юрка Земцов смазал по оленю четыре раза, и всё теперь зависело от того, как станет стрелять Райка. Володя был уверен, что она ни одну стрелу не истратит зря.
   Значит, он проиграл. Мысль эта стала прочной, и Володя следил за Райкой без напрасного волнения.
   Райка стреляла с красивой небрежностью. Она не растягивала лук до конца и бросала стрелы с «навесом», по дуге. Они ударяли не сильно, даже не всегда втыкались, но каждый выстрел был очень точным.
   Всё делалось быстро и одинаково: визг блоков, щелчок тетивы, удар наконечника о фанеру – короткий такой, негромкий стук.
   И Володя вздрогнул, как бы очнулся, когда после девятого выстрела не услышал этого звука.
   «Что это? Мимо?»
   Да, мимо…

   Кашка сидел рядом с Володей, и на лице его было страдание. Он желал Райке всяческих бед и неудач. Чтобы лопнула тетива! Чтобы поскользнулась нога! Чтобы жгучая оса села ей во время выстрела на локоть!
   Он не повторял теперь никаких заклятий, только отчаянными глазами провожал каждую стрелу. Словно мог взглядом отвести ее от мишени.
   Он ещё надеялся на чудо. И когда наконец стрела свистнула мимо оленя, он привстал с травы и с тревожной радостью подался вперёд. Чудо случилось! Вернее, полчуда. Всё решала теперь последняя стрела.
   А Райке словно было безразлично. Словно и не было промаха. Со спокойным лицом прицелилась она последний раз…
   Стало тихо.
   Кашка отвернулся. Не мог он на это смотреть. Хоть бы уж скорей стреляла!
   По длинной упругой травинке ползла божья коровка. Не красная, а жёлтая, будто капля мёда с маковыми зёрнышками.
   Кашка сложил пальцы для щелчка. «Если улетит – Райка промажет. Если свалится – Райка попадёт», – загадал он и щёлкнул по травинке. Притворившись неживой, божья коровка, словно твёрдое семечко, свалилась на лист подорожника.
   Щёлк! – сорвалась тетива. И Кашка зажмурился, готовый услышать противный стук стрелы о мишень.
   Не было стука…
   Гвалт болельщиков оглушил Кашку.
   Вскочив, Кашка ликующими глазами смотрел на Володю. Но тот продолжал сидеть. Он сидел, и, кажется, не было на лице его радости.
   Медленно подошла Райка.
   – Ну, поздравляю! – сказала она. – Ох, устала я, даже голова болит.
   – Разве не будем перестреливать? – недоуменно спросил Володя.
   – Зачем? У тебя же девять очков. А у меня восемь…
   – Ах да, – сказал Володя, морща лоб. И вдруг засмеялся: – Знаешь, Райка, я забыл, что первый раз тоже попал. Это случайно вышло, и я всё время думал, что смазал…
   Райка кивнула и отошла.
   Подбегали ребята.
   И тогда наконец Володя сделал то, что должен был сделать. Он сказал Кашке:
   – А мы с тобой всё-таки молодцы…
   Кашка просиял.
   Позже, когда уже утих шум поздравлений и все начали расходиться, Володя пошёл к Райкиной палатке. Непонятное ощущение вины перед Райкой не давало ему покоя. Словно одно очко досталось ему обманом. Он понимал, что это ерунда, но беспокойство не проходило. И чтобы прогнать его, он должен был найти сейчас Райку, поговорить с ней просто так, о разных пустяках, и увидеть, что у неё нет ни обиды, ни подозрения.
   Но в палатке Райки не оказалось. Её оруженосец – Светка – сидела с надутым лицом и взглянула на Володю косо. Ни о чём спрашивать её он не стал.
   Он увидел Райку сам, когда обогнул палатку и направился к лагерю.
   Райка стояла прислонившись лбом к сосне, и плечи её вздрагивали.
   Володя подошёл и неловко тронул ее за локоть. Райка обернулась, и он отступил одновременно с досадой и облегчением.
   Она не плакала, а смеялась.
   На лбу её темнели пятнышки смолы…
   Призовой пирог Володя и Кашка едва попробовали: желающих угоститься набралась целая толпа.
   Грамота, которую вручили Кашке, была очень красивая. Он долго рассматривал её, когда остался один. Потом свернул в трубку и перевязал ниткой, которую выдернул из подола рубашки. Сбегал в лагерь и спрятал грамоту в тумбочке.
   После этого вернулся Кашка к палаткам.
   Палатки уже убирали, и Володи здесь не было.
   Неужели всё кончилось? Неужели праздник угас?
   Нет, не всё. Вечером был ещё костёр. И Кашка сидел совсем рядом с Володей. Сидел молча и смотрел на огонь. Лишь один раз спросил:
   – Во-лодя… А ещё будет турнир?
   – Едва ли, – сказал Володя. – Слушай, ты не видел Юрку Земцова?

Глава седьмая

   На лес, на лагерь наваливалась гроза. Сверху, прямо от зенита, набухшие дождями и тревогой, медленно падали тучи. Лиловые, беспросветные, в тонких и кривых проблесках молний. Их ватная масса заглушала гром, и были только молнии и тишина.
   Все ждали первого грома и рассыпчатого удара тяжёлых капель: одни – для того, чтобы с хохотом выскочить под упругие струи, другие – для того, чтобы вздохнуть с облегчением – шум ливня заглушает страх перед грозой.
   Аллеи и площадки опустели, дачи притихли. В потемневших стёклах отражались молнии, а в траве змейками пробега́ли маленькие ветры.
   Только три человека не укрылись от грозы. Вожатый Серёжа был сегодня дежурным и проверял, всё ли готово к удару непогоды. Володя ещё не успел зайти в дом: он возвращался из леса. Третьим был Кашка: он вынырнул из боковой аллеи и зашагал следом за Володей, а потом догнал его.
   – Во-лодя… А вот у индейцев тоже есть луки… Эти луки далеко стреляют?
   – Что? Не знаю, – ответил Володя, не сбавляя шага. – Далеко, наверно… Конечно, далеко. Беги под крышу: сейчас такой дождь грянет.
   Кашка остался на аллее. Он поднял голову и, кажется, только сейчас увидел, что делается в небе. Но на грозное движение туч он смотрел равнодушно и не двинулся с места.
   Серёжа стоял на крыльце под навесом. Он видел Володю и Кашку, слышал их разговор. Но вот Володя ушёл, а Кашка остался, и вокруг него уже падали в песок тяжёлые, как пули, капли.
   Серёжа прыгнул с крыльца:
   – Пойдём. Ну что ты здесь стоишь? Это всё равно зря.
   Он привёл Кашку под навес, и они стали смотреть, как нарастает дождь.
   Грянул и радостно раскатился над лагерем гром. Вздрогнули стёкла и половицы. А Кашка не вздрогнул. Он спросил шёпотом:
   – А ещё будет турнир?
   – Нет, – сказал Серёжа. – Неинтересно устраивать два одинаковых дела подряд… Да и при чём здесь турнир, Кашка?
   Он положил руку на маленькое плечо бывшего оруженосца и хотел ещё что-то сказать. Но из соседней дачи с хохотом выскочили мальчишки в трусиках и начали прыгать под дождём.

   – Тебе так не хочется, – полувопросительно проговорил Серёжа, – да, Кашка?
   – Не…
   Кашка осторожно, но решительно освободил плечо и повернулся к двери. В ту же секунду дверь открылась, и на крыльцо выскочила Серафима.
   – Господи, наконец-то! Опять ты, Голубев, где-то пропадал! Мало мне ещё забот…
   – Мы тут с ним беседовали, – заступился Серёжа.
   – Ну да! Он с самого утра пропадает! Всё с тобой беседует?
   Кашка боком скользнул в дверь.
   – Он в последние дни всё время куда-то исчезает, – пожаловалась Серафима. – Просто горе одно. Такой тихий, дисциплинированный мальчишка был, а теперь… Я его искать пошла, а тут гроза. Я этих гроз больше смерти боюсь.
   – А вот они не боятся. – Серёжа кивнул в сторону веселящихся мальчишек.
   – Ну… сейчас дождь. При дожде уже не так страшно.
   – Да, – согласился Серёжа.
   – Ты какой-то понурый, – сказала Серафима. – Надоело дежурить?
   – Это само собой… Да нет, не то. Вот сейчас я смотрел… Понимаешь, есть два человека. И один ходит за другим прямо по следам. Смотрит на него преданными глазами. А тот, второй, ничего не хочет замечать. И обидно видеть, как он теряет верного друга. А сказать ничего не скажешь. Насильно дружбу не привьёшь.
   – Ну уж… не замечает, – выговорила Серафима и медленно покраснела. – Может быть, это просто. характер такой. Может быть, она… он… тоже…
   «С ума сойти! – ахнул про себя Сергей. – О чём это она?»
   «Волна» отшумела и улеглась. Турнирные заботы остались позади. Луки и стрелы были собраны в пионерскую комнату на выставку. Появились новые дела.
   И только один человек, бывший оруженосец Кашка, грустил. Кашке был нужен Володя.
   Неужели всё может так быстро кончиться? Костры, палатки. Стрелы. Красный олень… «Мы с тобой всё-таки молодцы…» Всё было – и ничего нет…
   То, что Кашка ходит за ним по пятам, Володя заметил только после разговора с Серафимой. Она спросила его:
   – Слушай! Где, в конце концов, Кашка Голубев?
   Серафима была всего на пять лет старше Володи, и он чувствовал себя с ней как равный.
   – Опомнись, – удивился он. – Я-то при чём? Может быть, я нянька? После турнира я его и не видел.
   – «Не видел»! – возмутилась Серафима. – Он за тобой как на буксире таскается! Что я, слепая, что ли!
   – Не знаю, – вежливо сказал Володя. – И не помню, что встречал его в эти дни.
   Но тут же вспомнил. Он действительно много раз встречал Кашку. Тот всегда о чём-нибудь спрашивал: «Володя. А если залезть на большую сосну, то на сколько километров будет видно?», «Во-лодя, можно, я спрошу? Что быстрее летит: стрела или ласточка?»
   Володе казалось, что это случайные встречи, и он сразу забывал про них. Он ушёл от Серафимы, а буквально через пять минут, когда отправился на волейбольную площадку, обнаружил, что Кашка тащится сзади.
   – Стой! – строго приказал Володя. – Объясни, зачем ты ходишь за мной как тень? Чего ты от меня хочешь?
   Кашка заморгал и сделал вид, что шел по своим делам.
   – Только не ври! – сурово предупредил Володя.
   Но Кашка соврал. Он отвёл глаза и пробормотал, что идёт качаться на качелях, которые рядом с волейбольной площадкой.
   Тогда Володя растерялся. Что он мог сделать? Не мог же он запретить Кашке ходить где вздумается! Каждый человек сам выбирает себе дороги и ходит где хочет. Да, это так. Но что будет, когда все заметят, какой у Володи появился хвост? Смех будет по всему лагерю. А это штука скверная, когда все над тобой смеются и сделать ничего нельзя. Дурацкое такое положение.
   – Мало тебе других дорог? – рассердился Володя. Но что ещё сказать, не придумал.
   А Кашка, глядя ему в глаза, спросил:
   – Во-лодя, раз турнир кончился, я уже не оруженосец?
   Потом Володя будет думать, что всё началось с собаки. С того момента, когда появилась эта бурая зверюга. Ему будет казаться, что именно тогда он немного иначе взглянул на Кашку.
   А на самом деле всё началось раньше. Вот сейчас, когда, вдруг потеряв на секунду твёрдость, Володя не сказал Кашке «нет». Он только пробормотал:
   – Иди ты на свои качели.
   И Кашка пошёл за ним следом.

   Володя неплохо изучил окрестный лес и часто уходил в него, когда надоедала суета в лагере. Лес был похож на тот, который окружал Белый Ключ. Те же усыпанные пятнами солнца и хвоей бугры, мшистые камни, скалы и родники. И озёра с тёмной водой.
   В лагерь Володя возвращался вовремя, и никто не замечал его дальних отлучек.
   Володя привык, что никто не следит за ним. И когда он однажды услышал за собой осторожные шаги, вздрогнул от неожиданности. Но это был не шпион и не хищный зверь. Сзади шёл Кашка.
   Глаза их встретились. Кашка опустился на колено и стал подтягивать ремешок сандалии. Володя медленно подходил.
   – Иди домой, – сдержанно сказал Володя. Ему не хотелось ничего выяснять и ругаться тоже не хотелось.
   – Куда? – тихо спросил Кашка.
   – В лагерь, – уточнил Володя.
   – Но куда? – уже громче повторил Кашка и оглянулся. – Я же не помню.
   И Володя понял, что Кашка шёл по пятам и не запоминал обратную дорогу. Один он теперь очень легко может заблудиться: лагерь далеко.
   – Олух ты! Ну что ты за мной, как намагниченный, таскаешься?
   Кашка медленно встал. Он смотрел в сторону, и в уголках глаз у него росли слезинки.
   – Ну и ходи теперь за мной весь день, – мрачно решил Володя. – А влетит тебе от Серафимы – сам виноват.
   – Может, не влетит, – шёпотом сказал Кашка и улыбнулся. – Во-лодя… А мы будем ходить весь день, да?
   И тогда Володя подумал: «Пусть. Ведь не мешает».
   Они пошли молча.
   Володя хотел срезать тросточку. Нужна была невысокая, тонкая и с прямой верхушкой сосенка. Такие растут в чаще молодняка.
   – Подожди, а то исцарапаешься, – предупредил Володя и нырнул в колючие ветки.
   Через минуту он выбрался с метровой верхушкой маленькой сосны.
   – Пойдём… Хорошая будет палочка.
   – Хорошая, – согласился Кашка.
   Они шли через солнечный лес, постепенно сворачивая к лагерю, и Кашка смотрел, как ловко Володя срезает на ходу ветки с будущей тросточки. Нож у Володи был маленький, перочинный, но почему-то вспомнились Кашке шумливые кусты у насыпи, пенёк, под которым жил Шишан, и Костя, вырезающий Альпиниста.
   И вдруг испугался Кашка: а где Альпинист? Не потерялся ли? Кашка схватился за карман. Альпинист, конечно, был там. Облегчённо передохнув, Кашка вытащил его: пусть поглядит на свет.
   Володя ненадолго оставил свою работу.
   – Кашка, откуда этот человечек? Забавный. Ты его сам вырезал?
   – Не, не сам. Это Костин… – Кашка подумал и объяснил: – Костя на Памире. Он изучает ледники.
   Володя осторожно спросил:
   – Он твой брат?
   – Он мой друг, – с неожиданной резкостью сказал Кашка. И впервые взглянул на Володю как равный. Даже с вызовом.
   Так уж получилось. Вырвались эти слова, и будто сам Костя встал рядом. Да, он был друг. Никто-никто на свете не мог сказать, что Кашка соврал. И Володя, конечно, не мог. Он только подумал, что это очень странно: откуда у Кашки такие друзья?
   – Покажи.
   Кашка положил Альпиниста ему в ладонь. Деревянный путешественник был лёгонький, как спичка.
   Сейчас Володя разглядел, что вырезан Альпинист очень аккуратно и точно. Были заметны даже пряжки на лямках рюкзака и рубчики на толстых подошвах ботинок. Маленький покоритель вершин улыбался весело и беззаботно. Однако, приглядевшись, Володя увидел на крошечном коричневом лбу и у рта ниточки-морщинки.
   – Ты с ним играешь? – спросил Володя.
   – Ага… иногда, – признался Кашка. Он опять притих и сделался прежним малышом-оруженосцем.
   – Это хороший путешественник, – серьёзно сказал Володя. – С ним хорошо играть. Он может плавать, ходить по лесам, по пустыням, подниматься на вершины.
   – Он поднимался, – осторожно вставил Кашка, и в голосе его была боязнь: может быть, Володя смеётся?
   Но Володя не любил насмешек и редко насмехался сам. Пусть Кашка видит, что он, Володя, хоть и большой, но тоже понимает игры и тайны.
   – Можно ещё сделать его парашютистом, – сказал он. – С воздуха можно забрасывать его в самые неведомые земли.
   – Как – парашютистом?
   – Да очень просто. Нужен только платок и нитки для парашюта.
   Кашка нерешительно вертел в пальцах Альпиниста.
   – Во-лодя… А он не потеряется?
   – Куда он денется? За дерево не зацепится, можно на поляне запускать.
   – Платка всё равно нет, – сказал Кашка и оттянул пустой кармашек. – И ниток нет.
   – Платка нет, это понятно, – снисходительно согласился Володя. – Но ниток… Как же ты живёшь без ниток? А если что оторвётся, чем пришьёшь?
   – У Серафимы есть. Она пришивает.
   – У Серафимы вас – целая птицеферма. Есть ей время возиться… Вон у тебя лямка сколько дней уже оторвана. Так и таскаешь. Никто пришить не может…
   Они вышли на лужайку, опоясанную кольцом берёзовой поросли. Лужайка была ровная, с низенькой одинаковой травой, как на стадионе. Только с одного края, у самой тропинки, приподнялся из-под земли серый плоский камень.
   Место для испытаний парашюта было отличное.
   Володя вынул платок, до сих пор лежавший в кармане без всякого употребления. Платок был слегка помятый и запылившийся на сгибах, но для парашюта вполне годился.
   Потом Володя вытащил из воротника иголку с намотанной чёрной ниткой. Кашка следил за ним с радостным интересом.
   – Сейчас попробуем, – сказал Володя. – Только сначала лямку тебе пришью. А то ходишь обормотом.
   – Лучше её совсем оборвать, – рассудительно заметил Кашка. – Я пробовал, да она крепко держится. Давай ножиком отрежем.
   – Давай отрежем обе, – пошутил Володя. – И ходи вообще без штанов… Ну-ка, повернись! И не дёргайся, а то иголка воткнётся.

   Он говорил с сердитым удовольствием и про себя удивлялся.
   Неужели это и вправду может быть приятно? Командовать вот таким мальком, знать, что он тебе послушен, пришивать ему лямки и делать парашюты… Ерунда какая– то… И смех… Вот бы кто-нибудь из ребят появился здесь и увидел, как победитель турнира стоит позади Кашки на коленях и чинит ему штаны!
   Лагерь недалеко, и вполне возможно, что кого-нибудь может занести сюда.
   И занесло.
   Крадучись выбрался на лужайку Генка Молоканов.

   Молоканов был попрошайка и жадина. Это – самое главное, чем он отличался от других. Правда, жадность у него была не на все вещи, а только на мелочи: на разные самоделки, патронные гильзы, стеклянные пузырьки, значки, поплавки и прочую дребедень. Он их выпрашивал. Даже не менялся никогда, а только выпрашивал. Если меняться, значит, надо что-то отдавать, а это было для Генки горькой му́кой.
   А выпрашивать он умел, наверно, лучше всех на земном шаре. В голосе у него появлялась такая жалобность и такая убедительность, что камни могли растаять, как мороженое в июльский полдень.
   «Ну послушай, – негромко и проникновенно говорил Молоканов, – тебе эта штука всё равно ни к чему. Ну поиграешь и выбросишь. Или потеряешь. Или надоест она. Понимаешь, она для тебя – пустяк, а для меня очень важная… Ну дай, а? Ну правда, дай… Я тебе такое „спасибо” скажу…»
   «А на фига мне твоё „спасибо”?» – спрашивал лишённый чувствительности собеседник.
   Генка широко раскрывал голубые, как незабудки, глаза и коротко отвечал: «Не знаю… Но ведь эта штука тебе тоже ни за чем. А мне для пользы».
   «Для какой пользы?»
   «Для коллекции».
   Когда Молоканову начинали объяснять, что не бывает коллекций, где вместе собраны жестяные свистки, огрызки цветных карандашей, куклы из еловых шишек и разные пуговицы, Генка тихо говорил: «Ну и что? А у меня бывает».
   И человек сдавался. «Пусть, – думал он. – Мне эта вещь и в самом деле не очень нужна, а он вон как из-за неё убивается…»
   А если попадался мальчишка с сердцем твёрже камня, он всё равно отступал. Потому что другим путём отвязаться от Генки было нельзя. Даже колотили его, но без всякого толку.
   Правда, иногда, чтобы досадить Генке, кто-нибудь говорил: «Даром не отдам. Давай меняться на компот. На три стакана». И Молоканов погружался в тягостное раздумье. Компот он любил почти так же, как свою коллекцию, и расставался с ним крайне мучительно. Глядя на его страдания, ребята давились от смеха. Однако скоро было решено: на компот не меняться. Дело в том, что, отдав свою порцию, Генка тут же принимался выпрашивать у других и таким образом добывал два или три стакана.

   Вот такой человек и появился на лужайке, где Володя заканчивал ремонт Кашкиных штанов.
   От неожиданности Володя загнал иглу в указательный палец, тихо взвыл и вскочил. Но Молоканов почти не обратил ни на него, ни на Кашку внимания. Глазами хищника он неотрывно смотрел на Альпиниста, который лежал на развёрнутом платке. Нежным голосом Генка сказал:
   – Это чей такой, а?
   – Тебе чего надо? – невежливо спросил Володя. – Мало тебе места в лесу? Зачем притащился?
   – Я голоса услышал и заглянул…
   – Заглянул, а теперь мотай обратно, – посоветовал Володя.
   Молоканов, однако, не спешил.
   – А чья это куколка?
   – Не твоя. Сам ты куколка, – сказал Володя и незаметно оторвал нитку с иголкой от Кашкиных штанов.
   – Это мой, – почуяв свободу, заявил Кашка. Поднял Альпиниста и стал заворачивать в платок.
   Генка понял, что надо спешить.
   – Дай, а? – жалобно начал он.
   Кашка оглянулся на Володю и бесстрашно сказал:
   – Иди отсюда. Скоро лопнешь от жадности.
   Надо заметить, что Молоканов был невысок и толст. Когда на это намекали, он обижался. Но сейчас он подавил обиду ради добычи.
   – Дай, а? – повторил он.
   – Пошёл вон, – неумолимым ровным голосом произнёс Володя.
   И Генка понял, что хорошая деревянная куколка, такая нужная для коллекции, потеряна навсегда. Осталось только одно – отомстить. И, отпрыгнув подальше, Молоканов противно проблеял:
   – Жилы! Жадюги! Бэ-э!
   А потом так же отвратительно спел:

     Есть у Вовочки дружок —
     От горшка один вершок!
     Вова ходит с ним как нянька —
     Это очень хорошо!

   Несмотря на полноту, бегал Молоканов, как заяц. Володя так и не настиг его, только загнал в жёсткий низкорослый ельник. С полминуты он стоял и с удовольствием слушал, как жалобно кряхтит среди колючих веток несчастный попрошайка. Кряхтит, а выйти боится.
   Потом Володя зашагал обратно. Он шёл и со злостью думал, что глупый Молоканов не сам сочинил эту дразнилку. Значит, она известна не одному Генке. Может быть, её все уже знают. Наслушаешься теперь!
   А всё из-за этого тихони оруженосца.
   Нет, пора прекращать такую волынку. Надо подойти и сказать сразу: «Вот что, друг, игрушки кончились. Турниров больше не будет. У меня свои дела, у тебя своё безделье. Топай своей дорогой. Привет».
   А то в самом деле в няньки запишут.
   С этой мыслью, решительный и злой, вернулся Володя на поляну. Кашка сидел у камня и ждал. Он почуял неладное и обеспокоенно стал подниматься навстречу.
   – Слушай, ты… – начал Володя.
   И в ту же секунду увидел собаку.
   Это был грязно-бурый, с чёрными пятнами зверь. Он с коротким рычанием прыгнул из кустов и через поляну скачка́ми бросился к ребятам. Володя знал, что большие псы умнее и добродушнее мелких шавок. Они не нападают зря. Но в этой собаке была злость и тупость. Володя успел заметить жёлтые зубы под вздёрнутой слюнявой губой. Нет, собака не собиралась шутить. Видимо, был это сторожевой свирепый пёс, ничему не обученный и одичавший на цепи. Теперь каким-то путём он обрёл свободу и, наверно, решил мстить людям.
   Все эти мысли промелькнули мгновенно. И последняя была об оруженосце.
   – Беги, Кашка! – крикнул Володя, не отрывая глаз от скачущего пса и отводя назад руку с сосновой тросточкой, чтобы встретить зверя хлёстким ударом по морде. Ударить, когда он прыгнет! Изо всех сил!
   А может быть, он – волк?
   Володя подумал об этом, когда пёс был в пяти скачках. А когда он сделал ещё скачок, на поляну вышел его хозяин. Лесник, или охотник, или просто местный житель. В форменной фуражке и кителе, похожем на железнодорожный.
   – Рекс! – негромко крикнул он.
   Бурый зверь с размаху остановился и присел, будто его ухватила за хвост крепкая рука.
   – Назад! – сказал хозяин собаки металлическим голосом.

   И громадный пёс, прижав маленькие уши, побрёл назад. На полпути он по-щенячьи лёг на брюхо и пополз к человеку, словно просил прощения.
   – Не бойтесь, – с короткой усмешкой сказал тот. Повернулся и исчез в кустах.
   За ним скользнул в березняк понурый Рекс. А у Володи сразу ослабли руки, и сосновая тросточка показалась тяжёлой, как лом. Пришёл противный тягучий страх.
   – У-у, зверюга… – пробормотал Володя.
   Он медленно повернулся, чтобы уйти и позабыть про свой страх и слабость. Но не ушел. Он увидел Кашку.
   Кашка никуда не убегал. Он стоял в двух шагах, прочно расставив ноги и держа наперевес кривую берёзовую палицу. Глаза у него стали совершенно круглые от отчаянного ужаса или от такой же отчаянной решимости, а рот был приоткрыт, словно Кашка хотел сказать «мама» и остановился на полуслове. Видимо, он ещё не понял, что опасность ушла. Несколько секунд Володя смотрел на него с изумлением.
   Потом сказал:
   – Всё. Отбой.
   Кашка уронил своё оружие. Он хотел улыбнуться, но только сморщился, как котёнок, собравшийся чихнуть. И вдруг заплакал. Сначала несильно, а потом безудержными крупными слезами.
   – Ты что? – Володя растерялся. – Кашка, слышишь?.. Ну перестань.
   Кашка попробовал перестать и не сумел. Володя замолчал. Что тут делать? Успокаивать плачущих – нелёгкое дело.
   – Ну, хватит воду лить, – наконец проговорил он. – Слышишь, Кашка? Перестань выть!
   Кашка послушно кивнул и всхлипнул ещё несколько раз. Потом виновато улыбнулся щербатой своей улыбкой и сказал, глядя в сторону:
   – Я их, проклятых, боюсь… Я когда маленький был, меня собака укусила. Вот… – Он повернулся и показал сзади, под коленкой, несколько белых бугорочков – следы зубов.
   – Ладно уж, – с неумелой ласковостью сказал Володя. – Всё прошло ведь… Да, а ты почему не убежал? Я тебе крикнул: беги! Ну?
   Кашка поднял залитые слезами глаза и тихонько спросил:
   – А ты?
   – Ну, я… Что – я? От собаки нельзя бегать. Я-то знаю про это. А ты? Ты ведь мог убежать, раз я остался.
   – Да, остался… – прошептал Кашка. – Она вон какая. Как волк. А ты с такой палочкой остался. С тоненькой…
   Они разом взглянули на Володину тросточку и разом перевели глаза на кривую Кашкину дубинку.
   И что-то словно сдвинулось в душе Володи. Растаяла вся его твёрдость. Захотелось вдруг сделать совершенно непонятное: взять за узенькие плечи этого сероглазого пацанёнка, притянуть поближе и сказать: «Эх ты, Кашка, Кашка. Оруженосец…»
   Конечно, ничего такого Володя не сделал. Не умел он так. Девчонки это умеют, а он не может. Только взял он Кашку за руку и сказал:
   – Идём… А собака-то трусливая. Хозяин крикнул, а она сразу на пузо…
   Кашкины глаза просыхали. Он взглянул на Володю серьёзно, почти строго. И ответил:
   – Он плохой человек. Хороших людей собаки так не боятся. Он, наверно, её бьёт.
   – Да? Да, пожалуй… – согласился Володя. – А ты… ты ничего человек, Кашка.
   Это всё, что он сумел сказать верному оруженосцу. Не всегда нужно много слов. Кашке хватило и этих. Радость запела в нём, как серебряная труба. Но чтобы хоть немного походить на сдержанного Володю, Кашка радость спрятал и проговорил:
   – Жалко… Сейчас уж, наверно, на обед пора. Так и не доделал ты тросточку.
   – Подумаешь, беда, – отмахнулся Володя. – Завтра доделаем.
   – Что? – спросил Кашка.
   – Завтра доделаем, – повторил Володя. – А что?
   Он сказал не «доделаю», а «доделаем»!
   ДО-ДЕ-ЛА-ЕМ!

Глава восьмая

   Кашка был счастлив полностью. До конца. Больше он ничего не хотел. Он шёл с Володей. Шёл на ту лужайку, где вчера повстречали страшную собаку и где камень. Там они будут разводить костёр. Вдвоём. Кашка шагал не сзади, а рядом. Володя сам зашёл за ним и небрежно сказал Серафиме:
   – Мы с Кашкой погуляем. Не бойся, он со мной будет.
   И вот они идут. Володя сказал, что хочет обжечь в костре тросточку. Вчера вечером он вырезал на её коре шахматные кубики, полоски, треугольнички, кольца. На огне вся тросточка потемнеет, а потом Володя снимет кору, и на обуглившемся дереве останутся белые узоры…
   День был прохладный. Солнце лишь изредка проглядывало в разрывы облаков. Кашка отправился в путь в одной рубашонке и поёживался. Но он был рад: когда холодно, ещё приятнее сидеть у костра.
   В лесу ветер стал слабее, и, когда пришли к поляне, Кашка почти согрелся.
   Набрали сухих веток и сложили у камня.
   – Кашка, ты про костёр помалкивай, а то будет нам нахлобучка, – предупредил Володя.
   – Я помалк… помолк… буду помалкивать. А у тебя есть спички?
   – У меня стекло есть. От бинокля. Надо только солнца дождаться. Вот смотри.
   В Кашкину ладонь круглой льдинкой скользнуло выпуклое стёклышко. Кашка бережно взял его за края и навёл себе на локоть, чтобы в увеличенном виде рассмотреть царапину. Солнце выпрыгнуло из-за облака и кольнуло кожу огненной точкой. Кашка ойкнул, уронил линзу и засмеялся.
   – Ага! – сказал Володя. – Ты не шути. Это солнечная энергия.
   – И костёр загорится?
   – Как миленький. Сбегай к соснам, принеси сухих иголок. Они как порох.
   Кашка, подпрыгивая, бросился за растопкой. Он бежал, а в голове плясали прискакавшие откуда-то коротенькие строчки:

     Я веток найду,
     Я костёр разведу!
     Я иголок найду,
     Я костёр разведу!

   «Костёр как живой…» – вспомнил он и вдруг понял, что все эти строчки соединяются в стихи!
   Кашка пошёл не спеша. С самого начала повторил всё, что сочинилось. Получилось здорово, только нужно было придумать немножко не так. Вот как надо:

     Я веток найду, я иголок найду,
     На нашей поляне костёр разведу.
     Костёр как живой.
     Нет, ещё немножко не так.

   «Я веток сухих и иголок найду…» Потому что для костров нужны только сухие ветки.
   Но тут Кашке стало жаль стёклышка, для которого не осталось места в стихах. Он попробовал вставить его вместо «поляны». Сначала слова не хотели укладываться в строчку, а потом вдруг легли, и Кашка даже подскочил от радости.

     Я веток сухих и иголок найду,
     Стеклом от бинокля огонь разведу.
     Костёр как живой.

   Когда Кашка с пригоршней сухой сосновой хвои примчался к Володе, рядом с ним он увидел Райку.
   Райка и Володя беседовали. Кашке это не понравилось.
   Хотел он быть вдвоём с Володей. Только с ним, чтобы никто-никто не мешал. И зачем Райка сюда притащилась? Да и разговор был какой-то пустой.
   – Такой холод сегодня, – говорила Райка. – Просто дрожь берёт.
   – Угу, – откликнулся Володя.
   – Ты наших девчонок не видел?
   – Нет, не встречал, – сказал Володя, склоняясь над сучьями для костра.
   – Хотела в волейбол поразмяться, а на площадке нет никого.
   – Бродят где-нибудь, – заметил Володя и переломил о колено толстую ветку. – А, Кашка! Давай сюда, сыпь. Как раз солнце.
   – Здравствуй, Кашка! – почему-то обрадовалась Райка.
   – Здравствуй, – сумрачно сказал он и занялся костром.
   – Просто удивительно, как он вырос, твой оруженосец, – обратилась Райка к Володе. – Когда в лагерь приехали, он гораздо меньше был. А сейчас какой-то вытянутый стал. Или мне кажется.
   – Кажется, – сказал Володя. – За две недели нельзя заметно вырасти.
   «Правильно», – подумал Кашка.
   Райка ещё постояла рядом, потом нерешительно проговорила:
   – Пойду поищу наших.
   – Только про костёр не рассказывай, – предупредил Володя.
   Райка ушла.
   – Она хотела, чтобы мы позвали её с нами сидеть, – сказал Кашка и нахмурился.
   – Да брось ты, – возразил Володя. – Очень ей надо с нами сидеть. Она девчонок ищет.
   Он взял стекло и послал на иголки солнечный колючий лучик. От яркой точки вырос и разбежался жёлтый огонёк. Лизнул ветки.
   Через минуту, когда костёр уже победно стрелял искрами и кружил пламя, Кашка спросил:
   – Это ведь не в последний раз, да? Мы потом ведь ещё можем разжечь?
   – Хоть каждый день… Ты, Кашка, садись. Садись рядом.
   И Кашка сел. Он сел так, что плечом чувствовал Володин локоть.
   – Я стихи придумал, – вдруг сказал Кашка. – Про костёр.
   Он смотрел в неяркое дневное пламя и напряжённо ждал, что скажет Володя. Волны тёплого воздуха перекатывались через ноги, а спине было холодно. Поэтому Кашка немного вздрагивал.
   – Стихи? – переспросил Володя. – Сам придумал?
   – Ага…
   – Надо же… Я один раз пробовал стихи сочинять… Для одной девчонки. Ну, ничего не получилось. А у тебя получилось?
   – Ага, – снова сказал Кашка.
   – Почитай, а?
   Нет, Кашка не мог так сразу. Неловко было и страшно.
   – Я не умею. Я лучше напишу и отдам. Тебе… Ладно?
   – Ну ладно. Только не забудь…
   …«Только не забудь», – сказал Володя и вдруг понял, что ему в самом деле интересно, какие стихи получились у Кашки.
   И приятно, что Кашка сказал ему об этих стихах. И ещё он с удивлением почувствовал, что плевать ему на любые насмешки насчёт нянек и всякой ерунды. То есть не совсем плевать. Кто будет дразниться, тот получит. Но Кашку от себя Володя не станет прогонять и бегать от него не будет.
   И вот ещё что странно: никогда никому Володя не рассказывал, что однажды пытался сочинить стихи для Надежды, а Кашке сказал об этом сразу, спокойно и доверчиво.
   – Ты не забудь написать, – повторил он. – Я твои стихи домой увезу. На память…
   «Домой увезу», – сказал он, и Кашку вдруг кольнуло предчувствие близкой беды. Именно беды.
   Ведь совсем скоро придёт день, когда Володя уедет в город. А Кашка – в Камшал. В разные стороны.
   В разные стороны.
   Он до сих пор не думал об этом. Но сейчас начал думать и понял, что уже никак не прогнать это ожидание близкого отъезда. Никак. Потому что всё равно придёт этот день. Дни идут быстро.
   – Во-лодя… – встревоженно начал Кашка. – Знаешь что, Володя? Я придумал. Поедем к нам в гости. Когда лагерь кончится.
   Он только сейчас это придумал. Сию минуту. Но это был выход. Если Володя поедет, ему, может быть, понравится в Камшале. И тогда, может быть, он захочет приехать ещё раз. И ещё. А ему понравится! Там они каждый день будут жечь большие костры.

   Володя вынул из огня обожжённую тросточку. Она дымилась, и по обугленной коре бегали искры.
   – Ну, Кашка… – неуверенно сказал Володя. – Ты и придумал… Тебе, наверно, дома влетит. Скажут: кого это ты притащил?..
   – Не! Не скажут!
   – И мне влетит. Все домой приедут, а меня нет. Знаешь, какой переполох будет!
   – А ты письмо напиши. Если напишешь, тоже влетит? – упавшим голосом спросил Кашка.
   – Если напишу? Нет, тогда не влетит… Ну, я не знаю. Там видно будет, ладно, Кашка?
   – Ладно… А что видно?
   – Мало ли что. До конца смены ещё вон сколько дней. Вдруг что-нибудь случится! Или ты раздумаешь. Или ещё что-нибудь.
   – Не раздумаю, – с отчаянной твёрдостью сказал Кашка. – Во-лодя, а если не случится? И если ни что– нибудь? Тогда поедешь?
   – Ну, посмотрим… Камшал отсюда сколько километров? Сорок? Сорок – это недалеко, ладно… Ты садись как следует. Возьми куртку, а то у тебя зубы стучат.
   – Тепло, – сказал Кашка, чувствуя громадное облегчение и усталость от прошедшей тревоги.
   – Ногам тепло, а спине холодно. Дай накрою…
   Куртка пахла смолой и берёзовым дымом.
   Володя ножиком снимал с палки остатки коры. Чёрные кубики и треугольники сыпались Кашке на колени. Свежая белизна узора ярко выделялась на дереве, потемневшем от огня.

Глава девятая

   Ночью Кашка писал письмо. Попросил у Вальки, Обезьяньего Царя, фонарик, укрылся с головой и выводил в тетрадке крупные буквы:

   Здраствуй мама. Я жыву здесь хорошо. Мама у меня есть друк. Его зовут Валодя. Мама можно Валодя приедет вгости мы будем вместе гулять и за ягодами. Мама я жыву хорошо патамушто Валодя. Я сочинил стихи…

   После стихов писать было нечего. Кашка с облегчением вздохнул и поставил такую точку, что проколол бумагу.
   Но тут он вспомнил, что обещал подарить стихи Володе. Что же, писать ещё раз? Столько слов! Таких длинных! Сочинить всё это было, пожалуй, легче, чем написать.
   Кашка подумал и аккуратно оторвал половинку письма со стихами. Маме он их и так расскажет, когда приедет. А это – Володе…
   А утром, когда позавтракали, Кашка исчез.
   Серафима ходила по лагерю и тихо рычала от злости. Больше всего она не любила, когда кто-нибудь из малышей пропадал из виду.
   – Пусть уж лучше на головах пляшут, только чтобы у меня на глазах, – часто повторяла она.
   Кашка никогда не дрался и на голове не плясал. Это было просто чудесно. Правда, в последнее время начал он где-то пропадать, но потом выяснилось, что он уходит с Володей, и Серафима успокоилась.
   Однако сегодня он исчез один. Володю Серафима увидела на веранде первой дачи, а Кашки там не было.
   – Слушай, где твой оруженосец? – раздражённо заговорила Серафима. – Целый час бегаю по лагерю высунув язык. Не могу найти ни его, ни тебя. У меня по плану разучивание песни, а твой Голубев…
   – Не говори так много слов, – сквозь зубы отозвался Володя.
   Он сидел на перилах веранды и зашивал покрышку волейбольного мяча. Иголка не хотела втыкаться в толстый панцирь и втыкалась в пальцы.
   – Где Кашка? – повторила Серафима.
   – Что я, на цепи его держу? У-ых!.. Ф-ф-ф!.. – Он сунул в рот палец и с ненавистью уставился на иголку. Нитка выскочила из ушка. – Дьявол тебя проглоти! – в сердцах сказал Володя.
   – Меня?! – возмутилась Серафима.
   «Тебя – само собой», – подумал Володя, но вслух попросил:
   – Вдёрни мне нитку… пожалуйста.
   – Ну тебя с ниткой!
   Она пустилась дальше на поиски.
   Конечно, Серафима не догадывалась, что и Володю встревожило исчезновение Кашки. Он проводил вожатую глазами и прыгнул в траву, проклиная бестолкового оруженосца, Серафиму, мячи, нитки, иголки и белый свет. Исколотый палец болел зверски. Покрышку Володя забросил в угол, а иголку забыл на перилах. (Потом на неё сядет Генка Молоканов, но это не входит в наш рассказ.)

   Кашку Серафима увидела неожиданно. Его и Мишку Зыкова вела навстречу Тося Крючкова. Она двигалась с суровым видом и держала мальчишек за воротники.
   Кашка шёл покорно, только сопел, а Зыков лягал Тосю босыми пятками, возмущённо вскрикивал и хотел вырваться. Старался он зря: Тося была самой большой девчонкой в лагере. Посильнее многих мальчишек из первого отряда. Ростом с Серафиму.
   – Получай, Сима, своих гавриков, – хриплым басом сказала Тося. – Дрались, понимаешь, в кустах, аж сучья трещали! Еле расцепила. Особенно вот этот. – Она тряхнула Кашку.
   Голова у Кашки мотнулась.
   – Спасибо… – вздохнула Серафима. – Ты их, Тося, пусти. Не сбегут сейчас… Ну, что скажете?
   Кашка ничего говорить не собирался. Зато у Мишки слова рванулись, как барабанная дробь. Частые, горячие, убедительные.
   – Серафима Павловна! Он как бешеный! Мы сидим, а он – раз! Мы сидим с Валькой, разговариваем, а он – трах! На меня! Как сумасшедший! Ни за что! Мы про него даже не говорили. Сидим с Валькой на полянке у кустика, а он как выскочит! Трах по спине! Я думал, он играет, он опять – раз! Изо всей силы, только мимо…

   Столпившиеся вокруг свидетели подтвердили, что так и было. Кашка будто зверь набросился на невиноватого Зыкова.
   – Я его отпихну, а он опять лезет. Я ему раз – приём! А он опять лезет! Он же драться не умеет, а сам лезет! – Честные Мишкины глаза смотрели без обиды и злости, было в них только удивление и жажда справедливости.
   – Ладно, идите все, не мешайте, – решила Серафима. – Мы тут с ним разберёмся. Идите, идите…
   Зрители и свидетели нехотя разбрелись. Мишка отошёл на три шага и нерешительно затоптался. Не знал, относятся ли слова Серафимы к нему.
   Серафима приступила к допросу:
   – В чём дело, Голубев?
   Кашка повертел головой так, будто лёгонький воротник рубашки натирал ему шею. И промолчал, конечно.
   – Ну?
   Кашка проглотил слюну и стал разглядывать землю.
   – Будешь ты говорить, в конце концов? – сдерживаясь, спросила Серафима. – Что у вас случилось? Ты первый начал драку? Сам?
   – Сам, – тихонько сказал Кашка.
   Ну и ну! И это тихий, послушный Кашка Голубев, с которым не было ни забот, ни беспокойства!
   – В чём же дело? – почти жалобно проговорила Серафима. – Была какая-нибудь причина?
   Кашка подумал и нерешительно ответил:
   – Была…
   – Какая?
   Кашка прочно смотрел в землю.
   – Может, он заболевший? – участливо спросил Мишка. Он был вполне доволен честными Кашкиными ответами и теперь уже сочувствовал ему.
   Но Кашка не оценил такого благородства. Мрачно покосился на Зыкова:
   – Ты сам заболевший…
   Вот так и стояли они на широкой аллее, на самом солнцепёке, и вели бесполезный разговор. И это наконец совсем разозлило Серафиму. Она опять взялась за Кашку:
   – Клещами я из тебя слова тянуть буду? Или говори сейчас же, или… – Что «или», она ещё не придумала и сбилась. – Или… Встань, пожалуйста, как следует, когда с тобой говорят! Разболтались совсем. Что ты за живот держишься? Стукнул он тебя, что ли, по животу?
   – Не стукал я! – возмущённо откликнулся Мишка.
   – Не, не стукнул, – подтвердил Кашка.
   Серафима редко брала своих малышей «в обработку», но сейчас решила не отступать.
   – Опусти руки и подними голову, – деревянным голосом сказала она.
   Кашка шевельнул руками, но совсем их не опустил и продолжал прижимать к животу локоть. Серафима сжала губы, решительно взяла Кашку за ладони и вытянула его руки по швам. Тогда раздался тихий шелест, и из коротеньких Кашкиных штанин посыпались мятые конверты. Кашка подпрыгнул и уставился на них с таким испугом, словно это было что-то кусачее и ядовитое.
   – Так… – тихо сказала Серафима. – А это что такое?
   Но Кашка снова молчал, и опять вмешался его противник:
   – Письма. Он на почту, наверно, бегал. Да, Кашка?
   – Да? – сурово спросила Серафима.
   – Ага… – выдохнул Кашка.
   – А кто тебе разрешил?
   Никто ему не разрешал, зачем зря спрашивать. Просто не терпелось Кашке отправить свое письмо. Ведь до конца смены не так уж много дней осталось, а Кашке надо было дождаться из дома ответа. Ну просто обязательно надо! А вдруг не успеет ответ? Эта мысль грызла Кашку с вечера, а утром беспокойство сделалось сильнее всяких страхов. Он скользнул из столовой и пустился в путь.
   До деревни, где почта, всего-то два километра. И дорога прямая, не заблудишься. Кашка то шагом, то вприпрыжку двигался через лес. В одной руке письмо, в другой – берёзовая ветка и четыре копейки. И никого он не встретил на пути. Только на краю деревни хотели атаковать Кашку жирные нахальные гуси. Они выстроились поперёк дороги шеренгой и выжидательно поглядывали на голые Кашкины ноги.
   Гуси, они и есть гуси. Дурни… Кашка не спеша подошёл поближе, рванулся вперёд и на всём скаку врезался в белогусиный строй. Ветка будто сабля!
   Он уже подлетал к почте, а сзади, вдалеке, всё не смолкало бестолковое гусиное гоготание.

   На почте, в тесовой комнатёнке, скучала за окошечком девушка, немного похожая на Серафиму. Тоже веснушчатая и светлобровая. Увидела Кашку и оживилась:
   – Тебе что нужно, молодой человек?
   «Молодой человек» протянул копейки:
   – Конверт…
   Девушка взяла деньги.
   – Ага. А знаешь, ничего не выйдет. Денег-то мало. Это одна марка четыре копейки стоит, а конверт с маркой – пять.
   Вот этого Кашка никак не ожидал!
   И такое, наверно, несчастное сделалось у него лицо, что девушка засмеялась и сказала:
   – Ладно. Хочешь заработать конверт? На, получай. А за это отнесёшь в лагерь письма. Тут восемь штук… Ты ведь из лагеря?
   Кашка осторожно признался, что да, из лагеря. Он минут пять ещё трудился над адресом, потом отдал девушке конверт, получил письма и выпрыгнул на крыльцо.
   – Не потеряй! – услышал он вслед.
   – Не!
   Он не потеряет! Всё будет хорошо! Отлично всё получилось! И лишь недалеко от лагеря с размаху остановила его тревожная мысль: а как же он отдаст письма? Ведь тогда узна́ют, что он бегал без спросу на почту.
   Кашка растерянно затоптался в травянистой колее. Просто хоть обратно неси эти письма. Но ведь не понесёшь же, в самом деле. И тут пришло счастливое решение: «Отдам Володе. Он что-нибудь придумает».
   Кашка спрятал конверты под рубашку.
   Он был уже у отрядной дачи, и ему наперебой говорили, что Серафима ходит злая и разыскивает его. И он уже успел испугаться и расстроиться, потому что Серафимы боялся, а Володю не нашёл. И вдруг в одну секунду позабылись испуг и тревога. Кашка услышал Мишкины слова. Мишка сидел среди кустиков и беседовал с Обезьяньим Царём. И они говорили такое!.. В общем, Кашка замер сперва, а потом в нём что-то сорвалось.
   И он ринулся в битву так же стремительно и без оглядки, как недавно врубался в гусиные ряды…

   – Кто тебе разрешил? – повторила Серафима. – Кто позволил без спроса уходить из лагеря? Знаешь, что за это бывает?
   Кашка точно не знал. Наверно, что-то жуткое. Неужели исключат? А вдруг правда отправят сейчас домой? И не поедет к нему Володя…
   Беда нависла над Кашкой. И казалось, не было спасения.
   Но оно было. Оно пришло. Появился Володя.
   Он тоже смотрел на Кашку не очень-то ласково. Но смотрел внимательнее и увидел то, что Серафима не заметила сгоряча.
   – Подожди, – хмуро одёрнул он Серафиму. – Не видишь, он весь в крови…
   Конечно, Кашка не весь был в крови. Просто рука у него оказалась расцарапанной выше локтя. Кровь ползла медленными струйками.
   – Покажи, – велел Володя. – Дрался, что ли?
   – Это он сам о ветки расцарапался, честное октябрёнское, – жалобно заговорил Мишка Зыков. – Я его даже не стукнул ни разику.
   Серафима поморщилась:
   – Ещё не легче! Теперь в медпункт его тащить. Бинты, йод, писк…
   – Какой там писк, – сказал Володя. – Кашка, иди к Райке. У девчонок есть бинт. Да скажи, чтоб промыли. Ну, бегом, чего стоишь!
   Кашка моргнул, приоткрыл рот, словно спросить хотел что-то. И сорвался с места.
   Серафима растерянно посмотрела вслед. Потом запоздало возмутилась:
   – Ты, Новосёлов, собственно говоря, что распоряжаешься?
   – Тебя пожалел! – усмехнулся Володя. – Сама же говоришь, что боишься писка.
   – Не лагерь, а орда, – заметила Серафима. – Ну ладно. Я с вами ещё разберусь.
   – Разбирайся со мной, – серьёзно попросил Володя, – а с Кашкой я разберусь сам.
   – Великолепно! – Серафима подбоченилась и наклонила набок голову. – Может быть, теперь ты вожатый, а не я? Может быть, ты за мой отряд отвечаешь? Или я всё-таки?
   – Ну ты… – мрачно согласился Володя. – А если ты… Если ты отвечаешь, то отвечай как надо, а не хватай сразу человека за шиворот! Ты знаешь, зачем он бегал на почту? Ничего не знаешь. А сразу ругаешься! А может быть, он какое-то важное письмо ждёт! – Володя почувствовал, что нашёл слова, с которыми трудно спорить. И продолжал почти весело: – Может быть, у него дома что-нибудь случилось, может, он по ночам не спит. Ты его про это спросила?
   – Не спит он, как же… – неуверенно проворчала Серафима. – Другой бы на его месте взял бы тогда и объяснил всё. А он стоит и молчит.
   – Другой на его месте, – ядовито сказал Володя, – взял бы да сунул все эти письма под пень в лесу или в яму какую-нибудь. И концы в воду. Никто бы и не узнал, что он на почту бегал. А он принёс.
   Может быть, Серафиме нечего было возразить. А может быть, она взглянула на рассыпанные по песку письма и увидела среди них то, которое очень ждала. В общем, она торопливо наклонилась, собрала конверты, проворчала, что всё равно это дело Кашке, а заодно и Зыкову так не пройдёт, и ушла.
   Володя весело засвистел. Победа была за ним. Он уже хотел покинуть «поле битвы», но заметил у края аллеи, в траве, свёрнутый листик бумаги. Записка, что ли, какая-то?
   Она шевелилась под ветром, словно хотела выбраться из стебельков и листьев.
   Володя развернул бумажку и увидел:

     Стихи для Володи
     Я веток сухих и иголок найду
     Стиклом от бинокля огонь
     разведу кастер как жывой
     он похож на жар птицу
     Она мне севодне наверно
     присница.

   Володя аккуратно, уголок к уголку, свернул листик и спрятал в карман. Улыбнулся и пошёл туда, где перевязывали раненого оруженосца.
   Но Кашка уже сам летел навстречу. Распущенный бинт реял за ним, как вымпел. Сзади с возмущёнными криками бежала Райка, а за ней ещё три девчонки.
   – Во-лодя… – Кашка остановился и никак не мог отдышаться. – Тут бумажка… с письмами была… Я потерял.
   Володя вынул стихи.
   – Эта?
   Кашка начал улыбаться. Улыбка была смущённая и вопросительная.
   – Я прочитал, – негромко сказал Володя. – Хорошие стихи. Правда, Кашка, хорошие. Честное слово… Ну, давай я завяжу руку.
   – Вот придумал! – вмешалась Райка. – Нужен стерильный бинт. Смотри, он этот в песке извозил. Сорвался как сумасшедший. Девочки, дайте йод.
   Она развернула новый моток бинта. Кашка послушно подставил локоть. Смотрел он не на Райку, а на Володю. Равнодушный к боли и совсем счастливый.
   – Кашка, а зачем тебя на почту понесло? – поинтересовался Володя.
   – Чтоб скорей письмо отправить. Чтобы мама скорей ответ написала… – Кашка замялся. Неудобно было объяснять Володе, что без маминого разрешения он побаивался везти к себе гостя.
   – А дрался зачем?
   Кашка насупился. Покосился на Райку.
   – Я потом… скажу.
   Райка завязала тесёмки бинта.
   – Пойдёмте, девочки, пусть они секретничают.
   Девчонки с независимым видом удалились. Даже их спины говорили: «Больно нужны нам ваши тайны!»
   – Ну? – сказал Володя.
   – Мишка Зыков говорил, будто она нарочно мимо стреляла… – Кашка сердито кивнул вслед Райке. – Нарочно, чтобы тебе первое место досталось. Потому что… Мишка – он дурак. Говорит: потому что она в тебя влюбилась.
   – Тьфу ты. – Володя сказал это беззаботно, а у самого тут же заныло, заскребло на душе. Беспокойство – как злая мышь.
   Он всегда не любил непонятные разговоры и загадки, полунамёки и хитрые взгляды. Это его злило. А здесь. Здесь было ещё хуже. Он не понимал, что и почему хуже, только почувствовал: чтобы не стало совсем плохо, надо решить всё мгновенно:
   – Райка, стой!
   Девчонки остановились, удивлённо оглядываясь. Володя подошёл почти вплотную.
   – Слушай, – отчётливо сказал он. – Ребята говорят, что ты нарочно мазала по мишеням. Для меня. Да?
   Девчонки приоткрыли рты. Райка сделала круглые глаза.
   – Если да, скажи сразу, без дураков, – потребовал Володя.
   Он смутно чувствовал, как рвутся между ними ниточки-паутинки. Ниточки, о которых он раньше не догадывался. Но рядом стоял весь натянувшийся, напряжённо ждущий ответа Кашка, соучастник его победы, верный и доверчивый оруженосец. И это было главнее.
   – Скажи, – твёрдо повторил Володя.
   Райка отступила к берёзе, запрокинула голову и принялась хохотать. Хохотала она старательно и громко.
   «Аут», – мысленно произнёс Володя. Он по-прежнему чувствовал досаду, но беспокойство исчезло.
   – Пойдём, Кашка. Разве их поймёшь, девчонок… Пошли. Ты мне поможешь просунуть нитку в иголку.

   Дни убегали. Чем ближе к концу, тем скорей. А письмо для Кашки не приходило.
   Дежурные отправлялись на почту после обеда, в тихий час, который тянулся не один, а два часа. И это время было для Кашки не сон, а мучение. По нескольку раз он срывался с кровати и выскакивал из палаты, будто бы по неотложному делу. И смотрел, не возвращаются ли дежурные. Иногда Кашке удавалось встретить их. Но такие встречи приносили одно расстройство: письма не было.
   До прощального костра осталось четыре дня. Вернее, три с половиной.
   Кашка лежал и смотрел на потолок. По деревянной балке ходила блестящая зелёная муха. Кашка загадал: если муха перейдёт через длинную трещину, письмо сегодня будет обязательно. Муха через трещину не шла. Кашка то уговаривал, то ругал её шёпотом, но без всякой пользы. Муха погуляла вдоль балки и остановилась у круглого сучка. Неожиданно она стала толстеть, расти и превратилась в смешного челотяпика с усами и шпагой. Кашка не удивился такому делу, только не понял: как он там держится вниз головой. И ещё оказалось, что сучок – это не сучок, а деревянная пробка. Челотяпик обхватил её, начал раскачивать и наконец выдернул из гнезда. Пробка полетела вниз и хлопнула Кашку по лбу. Он моргнул и увидел, что ни пробки, ни челотяпика нет, а есть Алёша Малютов, который приготовился второй раз щёлкнуть Кашку в лоб.
   – Ждал письмо? На, – прошептал Алёшка. – И вот ещё, отдай своему Володьке…
   Хороший человек Алёшка! Просто чудо, какой хороший!
   Кашка перевернулся на живот, рванул конверт. Скорей! Ой, длинное какое! «Здравствуй, милый сынок.» Так, это как всегда, это хорошо. «Папа здоров.» – это замечательно. «Бабушка пишет.» Не важно, что она пишет! Где же главное? Ой, вот! «Конечно, пусть приезжает, мы будем очень.»
   Ура! Кашка тихой молнией скользнул в коридор, а оттуда в соседнюю палату.
   Большие мальчишки, конечно, не спали. Двое играли в шахматы, один жевал печенье, Юрка Земцов целился в кого-то мыльницей, ещё двое накачивали велосипедным насосом заштопанный волейбольный мяч. Мяч не накачивался и шипел. Мальчишки тоже шипели и ругались.
   Володя лежал на животе и читал книжку.
   – Во-олодя! – ликующе зашептал Кашка. – Смотри, мама пишет: «Пусть приезжает». Поедем, да?
   Володя не сразу понял. Потом отбросил книгу. Ох, чёрт! Видно, Кашка всерьёз вбил себе это в голову…
   – Видишь, мама пишет: «Будем очень рады…»
   Вот не было печали!
   Но ведь он в самом деле тогда пообещал. Как же теперь выкрутиться?
   А впрочем… Надо ли выкручиваться? Если уж обещал… Домой, конечно, уже хочется здо́рово. Но ведь Кашка тоже.
   Володя сел в кровати. Эх ты, Кашка. Вот он стоит перед ним, тонконогий малыш-оруженосец. Смотрит радостными серыми глазами. Поверил уже.
   А может, правда съездить? На пару дней. Дома, конечно, будет нахлобучка, но… наверно, не очень сильная. Райка отвезёт записку. Папа поймёт. Мама? Пошумит и тоже успокоится. В Белый Ключ ведь он тоже один ездил, а был на год младше.
   Может, в самом деле съездить? А то разъедутся они с Кашкой в разные стороны и, кто знает, увидятся ли когда– нибудь ещё?
   – Ладно, Кашка. У нас ведь ещё четыре дня. Договоримся.
   – Три, – насторожённо сказал Кашка. – А разве мы ещё не договорились?
   – Ну… Эх, пусть. Договорились. Если всё будет в порядке, то договорились… А что это за письмо ещё?
   – Ой, оно тебе. Я забыл даже…
   От кого бы это? Надо же, от Надежды! Интересно. Но он прочитает, когда никто не будет мешать. Так лучше.
   – Ну, Кашка, иди досыпай. А то нам Серафима даст жизни.
   – Даст! – радостно согласился Кашка.
   Он исчез, а Володя распечатал письмо.

   Вова, здравствуй!
   У меня радость. Папка наш едет в командировку в Ленинград и меня берёт с собой. А по дороге мы к вам заедем на три дня. Ты мне весь город покажешь. Помнишь, ты обещал? И театр, и скелет мамонта в музее, и пристань, и летний трамплин. Я знаю, ты 23-го из лагеря приедешь. Мы к вам тоже двадцать третьего приедем. А к нам в Ключ ты собираешься? Встретимся – договоримся. Ура!

   Юркина мыльница свистнула над Володиной головой, ударилась о стену и развалилась на половинки. Володя не шевельнулся. Он смотрел в письмо, будто хотел прочитать, какой же придумать выход. Но не было выхода. Тут или – или… Но никакого «или» быть не может. Потому что Надежда – это Белый Ключ, это озёра с тёмной водой и чешуйками месяца, и звёзды в разрыве листвы, и солнечные заросшие улицы, и веселье, и ночные костры…
   Но… «Костёр как живой, он похож на жар-птицу.»
   Как же теперь ему объяснить? Как рассказать, что такое эта круглолицая строптивая девчонка?
   Эх, Кашка, Кашка! Не везёт тебе, оруженосец…
   …А Кашка спал, лёжа ничком поверх одеяла. Ему приснился большой красный самолёт в очень синем утреннем небе. Он летел так низко, что пригибались верхушки берёз. Самолёт весело трещал и блестел стёклами.

Глава десятая

   Это последнее утро было бессолнечным и сырым. Ночью шёл дождь. Володя, просыпаясь, слышал сдержанный шёпот, и капель, и вздохи ветра. Сейчас дождя не было, но тяжёлые облака так и не разошлись. Володя открыл глаза и увидел в окнах влажный пасмурный свет.
   Вставать не хотелось. Володя закинул руки, вцепился в спинку кровати и потянулся. Заскрипела сетка. «Странно как-то получается, – подумал Володя. – Скоро я встану и, наверно, никогда в жизни уже не лягу на эту кровать. И в этой комнате, может быть, никогда уже не буду». Он разглядывал некрашеные доски потолка с привычным рисунком трещин и сучков. Прямо над головой были два круглых сучка, похожих на клоунские глаза, и третий, напоминавший сплюснутый нос. Под «носом» шла вдоль доски короткая широкая расщелина, будто растянутый в тонкую улыбку рот. Это было знакомое лицо потолка. Оно смотрело на Володю каждый вечер и каждое утро. Теперь уже не будет смотреть.
   В приоткрытое, затянутое марлей окно сочился пахнувший дождём воздух. Володя поёжился и выпустил железные прутья спинки.
   Слева послышалось деловитое сопение. Володя повернул голову. Юрка Земцов сидел в кровати, держал на коленях рюкзак и укладывал в него своё имущество.
   – Не терпится? – равнодушно спросил Володя.
   – А зачем время терять? – Юрка повертел в руках лопнувшую по всем швам волейбольную покрышку (взять или выбросить?) и утопил её в рюкзаке. – Сразу соберёшься – потом забот меньше. А ты чего кислый? Всё– таки домой едем. Неохота?
   В самом деле, почему ему ничуть не весело? Ведь домой! Ведь так хотелось домой! Надежда приедет. Но тут же он понял почему.
   Кашка…

   Володя вспомнил вечерний разговор. Они встретились за оградой лагеря, среди больших сосен. Подальше от чужих глаз. Кашка сидел на пеньке и смотрел на Володю, подняв маленький острый подбородок.
   – Никак не можешь, да? – тихо спросил он.
   Володя покачал головой. Он смотрел в сторону. По траве прошёлся ветер и пригнул головки подорожника.
   – Не обижайся, Кашка, – сказал Володя.
   Кашкины глаза стали удивлёнными. Он совсем не обижался. Раз Володя так решил, значит, так надо. Но было очень грустно, и Кашка всё ещё надеялся, что найдётся какой-то выход. Может быть, Володя придумает.
   – А если хоть на один денёк? – шёпотом спросил Кашка. – Тоже нельзя, да?
   – Понимаешь, Кашка, никак… – Володя старался говорить очень мягко и убедительно.
   Кашка медленно вздохнул. Его остренькие ключицы приподнялись и упали.
   «Надо было сказать ему сразу», – подумал Володя.
   – Если бы не это письмо, мы бы обязательно поехали, – проговорил он. – Честное слово… Но мы в будущем году встретимся, – добавил он почти жалобно.
   – Ага… – откликнулся Кашка.
   Он сидел теперь согнувшись и расковыривал кору на пеньке. На Володю не смотрел.
   Прозвучал за деревьями горн.
   – Ну вот, – с облегчением произнёс Володя. – Это вас на ужин зовут. Что-то рано сегодня…
   Кашка медленно поднялся.
   – Отряхнись, – сказал Володя. – Все штаны в мусоре.
   Кашка покорно дал себя отряхнуть.
   – Ну, всё в порядке… Слушай, Кашка, давай попрощаемся сейчас. Мы же завтра на разных машинах уезжаем. Рано утром. Наверно, и увидеться не успеем. А на костёр вас, наверно, не пустят, чтобы завтра не проспали.
   Кашка кивнул. Он стоял, крутил на животе пуговицу рубашки и не знал, что сказать.
   Володя взял обеими руками его маленькую ладонь. Ладошка была вялая. Совсем не такая, как раньше. Вчера дежурные не пустили Кашку в столовую – придрались к пятнам смолы на пальцах, и Володя потащил его отмывать руки. Он тёр их большущим куском хозяйственного мыла, а Кашка визжал, дурачился, и его скользкие ладони вырывались из Володиных пальцев, как живые карасята. А сейчас.
   – Ну, беги, – сказал Володя. – Пора. Двигай, Кашка…
   – Ага…. – прошептал Кашка. – Я пошёл.
   И он зашагал к лагерю.
   «Если бы можно было разорваться, – подумал Володя. – И домой, и к нему…»
   Кашкина понурая фигурка мелькала среди потемневших сосен.
   «Только бы он не заплакал», – подумал Володя.
   Но Кашка не плакал. Зачем? Так уже было. Уехал куда-то добрый мальчишка Пимыч. Ушёл в далёкие горы бесстрашный путешественник Костя. Все встречаются, а потом расстаются. Нечего тут плакать…
   Зато Кашка скоро приедет домой, и там будут мама и папа.
   Кашка вспомнил о доме, и сразу всё просветлело. Слёзы растаяли. Кашка пошёл дальше не опуская головы.
   Но вот он вышел на лужайку, где они с Володей жгли костёр. След костра был как чёрная заплата на мохнатом травяном ковре. У Кашки опять заскребло в горле.
   Завтрак был торопливым и коротким. Володя проглотил противный тёплый компот и поскорей вернулся в свою дачу.
   Юрик Земцов оказался прав: следовало собраться заранее. Почти все уже были готовы, а Володя искал под кроватями зубную щётку и фонарик.
   Когда рюкзак был уложен, Володя заметил, что в комнате пусто.
   Володя ловко бросил рюкзак за спину – обе лямки на одно плечо. Поправил ставшую непривычной кепку: он почти не носил её в лагере. Взял в углу свою узорчатую тросточку.
   Оглянулся на пороге.
   Постели были убраны, на полу мусор: обрывки газет, сухие сосновые иглы и блестящая пряжка от сандалии. Плакат, на котором краснощёкий горнист играл побудку, оторвался верхним углом от стены и повис, как приспущенный флаг. Видны были только ноги горниста и подпись: «Ура пионерскому лету!»
   Вот и всё. «Синие камни», прощайте! Было хорошо, и поэтому сейчас грустно. Но впереди тоже много хорошего, и поэтому грустно не очень. Прощайте, скалы в дальнем конце просеки, алый шиповник по краям полян, жёлтые костры в сизых сумерках, красный олень, бегущий сквозь кусты… И маленький оруженосец Кашка…
   Видно, так уж устроено в жизни. Встретятся два человека и сначала смотрят друг на друга хмуро и непонятливо, а когда эта хмурость исчезает и хочется быть вместе, вдруг наступает вот такой пасмурный день. И надо прощаться. Тут уж ничего не придумаешь: у каждого своя дорога.
   «Не надо больше встречаться с Кашкой, – подумал Володя, сходя с крыльца. – Ни к чему с ним сейчас встречаться. Хорошего от этого не будет ни ему, ни мне. Он ещё заплачет…»
   Но Володе не повезло. Он обогнул дачу и увидел, что вдоль аллеи стоит длинная шеренга малышей. Уже одетые в дорогу, с рюкзаками и чемоданчиками, они выстроились для последней переклички. Ветер сеял водяную пыль, и малыши стояли непривычно тихие, присмиревшие. Серафима нервно размахивала листком бумаги и объясняла:
   – До станции поедем в автобусе. Вместе с другими ребятами. Ведите себя как следует. На вокзале разделимся. Те, кто в город, поедут на электричке с Сергеем Петровичем. Те, кто в Новореченск и Камшал, поедут со мной. Повторяю…
   «Значит, Серёжи с нами не будет, – подумал Володя. – Наш грузовик пойдёт в город по тракту, на станцию не заедет…»
   Кашка стоял почти в конце шеренги. Был он сейчас совсем маленький. В мятой вельветовой кепчонке, в серой курточке, в сморщенных на коленках чулках. С большим портфелем, перевязанным верёвочкой. Левый чулок сползал, и Кашка то и дело поддёргивал его. Лицо у Кашки было совсем неулыбчивое и равнодушное, словно ему всё равно, куда ехать и что делать.
   Володе стало не по себе. Если бы он был девчонкой, он мог бы подумать: «У меня защемило сердце». Но он не был девчонкой и думать о таких нежностях не умел.
   – Новосёлов! В машину! – закричали издалека. – Воло-о-дя-а!
   Кашка вздрогнул, распрямился. И конечно, увидел Володю.
   Он глянул в упор, и в серых глазах его тут же вспыхнула крошечная надежда. И стала расти. «Ты передумал, да? Ты поедешь?»
   «Уйти бы…» – подумал Володя.
   Уйти было нельзя.
   – Ещё раз повторяю, – с надоедливой громкостью говорила Серафима. – Вести себя надо как следует, потому что… Новосёлов, а тебе что надо? Не мешай ты нам…
   – Ладно, потерпи, – сказал Володя. – Теперь уж недолго.
   Он взял Кашку за плечи и, пятясь, вывел его из строя. Так они пересекли аллею. Володя остановился, прислонившись рюкзаком к берёзе.
   – Ну вот… – негромко сказал он. – Счастливо тебе, Кашка.
   – Ага… Счастливо, – ответил Кашка шёпотом и стал смотреть на свои сандалии.
   Сверху, с берёзовых листьев, падали увесистые капли.
   Володе до смерти захотелось, чтобы всё было как раньше. Чтобы вспыхнуло солнце, сверкающее, будто труба горниста; чтобы ветер обсушил деревья; чтобы стало тепло и ободрённый Кашка улыбнулся своей чуть виноватой улыбкой.
   Но что же мог Володя сделать? Ведь не мог он разогнать тучи.

   Кашка опустил голову так низко, что Володя не видел его лица. Видел только вельветовую кепку с кнопочкой, светлый затылок и тонкую Кашкину шею с желобком. Большая капля упала прямо в этот желобок и покатилась за воротник. Но Кашка только шевельнул плечами и не поднял головы.
   – Ты ведь можешь написать письмо, – сказал Володя.
   – Ага… – шёпотом откликнулся Кашка. – А куда? – Он медленно поднял голову.
   – Я сейчас. Я адрес дам. – Володя сбросил рюкзак и торопливо зашарил по карманам. Он нашёл всё, что нужно: огрызок химического карандаша и какой-то бумажный клочок. Он развернул бумажку.
   Это были Кашкины стихи.

     Я веток сухих и иголок найду
     Стиклом от бинокля огонь
     разведу кастер как жывой…

   «Нельзя, – подумал Володя. – На этом никак нельзя».
   Но больше не было бумаги. Тогда он снял кепку, растянул её пальцами на берёзовом стволе и, мусоля карандаш, начал выводить на подкладке крупные буквы. Потом яростно рванул трескучий сатин.
   – Вот, Кашка, адрес. Не потеряй эту тряпку. Где у тебя карман? Ага, вот сюда. Ты смотри пиши. Я тоже напишу. Обязательно, Кашка. Ладно?
   – Ладно… – Кашка снова смотрел ему прямо в глаза. – Во-лодя… А если ты только на сегодня съездишь? Хоть дорогу узнаешь. Это тоже нельзя, да?
   – Голубев, Новосёлов! Вы же держите всех! – окликнула Серафима. – На автобус пора!
   Володя поднял из травы свою тросточку и вложил в Кашкину ладонь. Сжал его пальцы вокруг узорчатой рукоятки.
   – Бери, – твёрдо сказал он. – Всё. Пиши.
   Он вскинул рюкзак и торопливо зашагал к своей машине. Оттуда уже звали его несколько голосов.
   – До свидания! – запоздало крикнул Кашка.
   Володя, не оглядываясь, махнул рукой.

   Грузовик стоял у ворот лагеря. Все ребята уже были в кузове. С ними сидела худая очкастая Рита, вожатая третьего отряда. Володя вскочил на колесо и перевалился через высокий борт.
   – Володька! Мы место заняли! Иди! – услыхал он и увидел Юрика Земцова.
   Юрка поднялся с передней скамейки и махал мятым беретом, на котором только что сидел. Там же, среди тюбетеек и фуражек, зеленела Райкина косынка.
   – Сейчас… – Володя поднял рюкзак. Поднял повыше, чтобы не зацепить чью-нибудь голову. Рюкзак был тяжёлый, вытянутая рука дрожала. – Ну-ка, пустите, – сказал Володя.
   Мальчишки заворчали и задвигались.
   – Шагай скорей! – звал Юрик.
   Уже работал мотор, и дно кузова мелко вздрагивало под подошвами.
   – Сейчас… – зачем-то повторил Володя.
   – Да возьмите же у него мешок! – не выдержала Райка. – Олухи, честное слово!
   К рюкзаку потянулись чьи-то растопыренные ладони. Володя медленно отвёл руку в сторону, за борт.
   И разжал пальцы.

     Костёр как живой, он похож на жар-птицу.

   Рюкзак тяжело шмякнулся у колеса, и Володя пружинисто прыгнул рядом. Он услышал, как в кузове ойкнула Райка.
   Володя выхватил карандаш и листок с Кашкиными стихами: теперь было всё равно. Он прижал бумагу к борту грузовика. Писал, пропуская буквы и запятые, и чувствовал, как убегают секунды.
   Потом крикнул:
   – Райка!
   Среди удивлённых и встревоженных лиц он увидел Райкино лицо.
   – Слушай! – сказал он громко и отчётливо, чтобы ни одной секунды потом не тратить на повторение. – Зайдёшь к нам, отдашь это. – И протянул записку.
   – Ой, Вовка! Ой, будет тебе дома… – быстро начала Райка, потому что поняла его сразу. – Ой, дурак.
   Но он уже бежал, и наспех подхваченный рюкзак неуклюже прыгал у него за плечом.
   – Новосёлов! Что за фокусы? – это кричала вслед Рита.
   Но Володя не оглянулся. Больше всего он боялся одного – не успеть. Кеды скользили по сухим сосновым иголкам.
   Длинный красный автобус уже гудел напряжённо и нетерпеливо. Вот-вот захлопнется с коротким змеиным шипением дверь! И казалось Володе, что он уже слышит это шипение. Но, видимо, это был встречный ветер.
   Он успел.
   Он влетел в автобус, и дверь закрылась, едва не прищемив рюкзак.
   Сразу же Володя увидел Кашку. Он сидел у окна. Но смотрел он не в окно, а прямо перед собой, положив подбородок на спинку переднего сиденья. Рядом устроился Генка Молоканов. На пухлых коленях он держал Кашкину тросточку и с удовольствием её рассматривал. «Выманил уже, скотина!» – мельком подумал Володя. Он шагнул вперёд и сурово сказал Молоканову:
   – Геть!
   Тот захлопал ресницами и безропотно слез с сиденья. Что теперь делать с тросточкой, он не знал и нерешительно топтался рядом.
   Кашка поднял голову. Выпрямился. И тоже заморгал. Автобус уже катил среди сосен, и по Кашкиному лицу пролетали быстрые тени.
   Володя бросил на сиденье рюкзак, упёрся в него кулаками. Так он и стоял, чуть согнувшись, и смотрел на Кашку.
   Кашка начинал улыбаться.
   В автобусе молчали. Серёжа молчал и ребята.
   Кашка медленно придвинулся к рюкзаку и обнял его левой рукой. Словно это был не рюкзак, а кто-то живой и добрый. И снова взглянул на Володю. Смотрел он снизу вверх, подняв острый подбородок. Улыбка его была всё ещё несмелая и немного смешная, потому что не хватало переднего зуба.
   А Володя вдруг заметил, что глаза у Кашки не серые. Они светло-голубые с коричневыми крапинками.

1965

Об авторе и художнике этой книги

//-- Владислав Петрович Крапивин --//
   Один из самых известных детских писателей современной России. Да, пожалуй, и не только России: из трёх с половиной сотен его книг около ста напечатаны на иностранных языках. Среди произведений Владислава Крапивина – и волшебные сказки для малышей, и фантастические истории о параллельных мирах огромной Вселенной, и реалистическая проза о жизни подростков.
   Писатель родился 14 октября 1938 г. в Тюмени в семье педагогов. Закончив школу в 1956 г., собрался поступать в мореходное училище, но не прошёл по здоровью: сказалось полуголодное военное детство. Думал стать учителем немецкого языка, но в тот год в педагогическом институте не было набора на факультет иностранных языков. И Крапивин поступил на отделение журналистики в Уральский государственный университет (г. Свердловск, ныне Екатеринбург).
   Забегая вперёд, надо сказать, что в жизни Владислава Петровича всё то, о чём он мечтал в юности, сбылось: были у него и корабли, и обожавшие его ученики, и литературная работа, вобравшая в себя всё, что ему по-настоящему дорого.
   После окончания университета он работал в газете «Вечерний Свердловск», потом в журнале «Уральский следопыт». Тогда же выпустил свои первые книги: сборники рассказов «Рейс „Ориона“», «Брат, которому семь» и «Палочки для Васькиного барабана». А потом центральный детский журнал «Пионер» напечатал повесть «Та сторона, где ветер», и молодой писатель стал известен читателям всей страны.
   В начале 60-х гг. XX в. в Свердловске Крапивин создал детскую флотилию и стал её бессменным Командором на целых тридцать лет. «Каравелла» существует и сейчас. Ребята издают свой журнал, снимают кино, занимаются фехтованием, изучают морское дело, строят яхты и ходят в плавания по уральским озёрам.
   По словам писателя, главная тема его произведений – «это существование детей в нынешнем неспокойном, жестоком, не приспособленном для нормального детства мире. Это ответственность (а чаще безответственность) взрослых за детей. Это право ребёнка на свою жизнь, в которой есть дом, семья, друзья, радости, безопасность, – право, которое, увы, далеко не всегда осуществляется».
   Однако в художественном мире, который создаёт на страницах своих книг Владислав Крапивин, можно и хочется жить.
   Ибо, несмотря на обилие драматических и даже порой трагических ситуаций, в нём есть настоящая любовь и крепкая дружба, честность и совестливость, верность и преданность. И это всё – благодаря его героям, мальчишкам и девчонкам с отважными и смелыми сердцами, открытыми и искренними душами, живыми и неунывающими характерами.
   А эта удивительная способность писателя пробудить у впавшего в уныние человека волю к жизни, заставить его поверить в чудо! Ведь многие коллизии произведений Крапивина разрешаются самым чудесным образом, то есть так, как это и должно быть в справедливом, надёжном и добром мире. И это «чудесное» тут естественно и правдиво вытекает изо всей логики развития характеров его персонажей, их человеческой сути.
   Вот как автор говорит об особенности своего творческого метода: «Я всегда хотел показать, какой ДОЛЖНА БЫТЬ ЖИЗНЬ, старался объяснить читателям, КАК добиться этого. Я брал материал реальности, но чистил его от повседневной шелухи и мути, оставляя сердцевину человеческих отношений… Важно ведь не только то, какие события показаны в книге, – важно то, как мои герои к ним относятся, как стараются к лучшему изменить мир».
//-- Евгений Алексеевич Медведев --//
   Родился в 1934 г. в Москве. Рисовать начал с детства. Заметив увлечение сына, мама отвела его в изостудию Дома пионеров. Потом было художественное училище, Московский полиграфический институт, студия при журнале «Крокодил». Медведев рисует для «Пионерской правды», журналов «Пионер» и «Юность». В «Пионере» проиллюстрировал один из первых рассказов Владислава Крапивина. Рисунки писателю так понравились, что он поручил художнику оформление повести «Оруженосец Кашка». Так Евгений Медведев попал в издательство «Детская литература». Скоро он стал желанным гостем и в издательствах «Малыш», «Советская Россия» и других.
   «Две привязанности моей жизни счастливо соединились: чтение и рисование. Это обстоятельство и предопределило выбор профессии – иллюстратора детской книги, – рассказывает Евгений Алексеевич. – Книгу, которую оформляешь, надо «присвоить» и как бы переписать заново с учётом визуального ряда».
   «Больше всего люблю иллюстрировать рассказы и повести, в которых много действия, приключений и в которых ребячьи проказы окрашены светлой грустью (у В. Крапивина, К. Булычёва, С. Георгиева) и добрым юмором (у Ю. Сотника, В. Драгунского, С. Михалкова, В. Катаева)».
   «Моим другом, моим сообщником, моим соратником, моим соавтором» называет Евгения Медведева Владислав Крапивин, больше ста книг которого проиллюстрировал художник.
   «Эти рисунки всегда были открытием… – рассказывает писатель, – и в то же время они были встречей со старыми знакомыми – с друзьями, с ребятами, о которых я писал свои рассказы, повести и романы.
   Я пишу книги полвека. И почти столько же времени художник Евгений Медведев силою своего таланта делает моих героев живыми, показывает, какие они есть на самом деле – маленькие капитаны, рыцари, яхтсмены и пускатели воздушных змеев. И они становятся нашими общими героями.
   Сколько раз это было! Я приезжал в столицу, мчался на такси на улицу с хорошим названием Флотская, и мы с Евгением Алексеевичем уединялись в его мастерской, заставленной стеллажами и шкафами, в которых хранятся папки с набросками и рисунками. Особенно много среди них мальчишеских лиц, поз в разных движениях. И сразу понимаешь происхождение моих героев. Меня поражало обилие подготовительных рисунков, эскизов для каждого персонажа, прежде чем получится тот образ, который будет соответствовать литературному герою.
   Евгений Алексеевич нетерпеливо разбрасывал на столе новые рисунки:
   – Ну как? Узнаёшь?
   Не было случая, чтобы я с первого взгляда не узнал своих персонажей. Маленький храбрый Илька из „Той стороны, где ветер“, неугомонный мушкетёр Джонни, Женька Ушаков и Малыш на острове Двид.
   – Женя, всё в точку!
   Встречались и другие лица. Тоже „в точку“ – с их недобрыми характерами и сумрачными взглядами: Дыба, Гоголь, Синий. Что поделаешь – в книгах бывают не только положительные герои. Но всё же добрых больше. Художник удивительно тонко проникает в глубину их ясных и смелых душ…»

Владислав Крапивин Оруженосец Кашка