Виталий Владимиров
Игра треугольника

ВЛАДИМИРОВ Виталий Александрович, инженер-металлург по образованию (Московский институт стали), действительный член Петровской Академии наук и искусств и Академии российской литературы, член Союза писателей России, член Клуба Писателей, член Союза журналистов, кавалер Золотой Есенинской медали, лауреат литературной премии имени А.П. Чехова, внесен в книгу «Знаменитые люди Москвы 2008». Автор двадцати пяти изданных книг. Среди них сборники поэзии «Колчан лучей» и «Витражи», роман-эпопея «Свое время», роман-фэнтези о втором пришествии Христа «12 апостолов», эротический триллер «Игра Треугольника», роман «Челнок», повести «Закрытый перелом» и «Крест», книга мемуаров «Интерьеры памяти», сборники рассказов «Перевороты» и «Потерпи до завтра», книга рассказов и литературных эссе «Признание». В соавторстве с Владимиром Лищуком – книга новелл «Супермаркет: перекресток судеб», книга странных историй «Запретный плод», роман «Гадалка». Автор сценариев художественного телевизионного сериала «Супермаркет». Член редсовета литературного альманаха «Московский Парнас».

К читателю

   Я не собирался писать предисловия. Но потом подумал, что на самом деле – это просто письмо, которое я пишу Вам, своему Читателю. Наверное, все мои романы, повести, рассказы, поэмы, стихи – те же письма, но в них нет такого личного, моего, обращения к Вам. К молодым и неопытным, к зрелым на вершине жизни, к идущим по ее склону… К каждому из Вас, потому что сейчас, когда Вы читаете эти строки, я наедине с Вами.
   И в этот момент нашего «интима» хочу сказать сокровенное, как только другу говорят, как признаются женщине, как исповедуется душа душе.
   Кошка вспрыгнула на кровать и, покрутившись, устроилась где-то у моего плеча, но так, чтобы касаться боком своим моей шеи, там, где открыто пространство плоти, двое теплокровных согрели друг друга, и она запела, урча, песню торжества над остальным холодным и равнодушным миром.
   Моя песня, «Игра Треугольника» – о том же. Прочитав, Вы поставите роман на полку, и было бы чудесно, если бы Вы задержались на мгновение перед расставанием и по Вашей руке до сердца дошло тепло моей Любви.
   Которой всем нам так не хватает.
   ИХ трое, героев книги: от имени я – Ян, от имени она – Илона и от имени он – Леон. Или НАС трое? Читатель, книга и автор… Или все-таки автор и герои – это одна сатана, а читатель – судья ему?.. Законометрия треугольника верна только для трех сторон, при переходе Я – ВЫ или АВТОР – КНИГА пропадает еще одна сторона. Где же она?
   Третья сторона – это АВТОР – КНИГА. Автор пересказывает Вам историю троих, водит по подъемам, спускам и разворотам сюжета и сам через радужные оболочки глаз и черный бархат зрачков читающего по световодам связей попадает в суперпространство Вашей фантазии, Ваших воспоминаний о прошлом, чтобы выстроилась мозаика треугольности.
   Искренне Ваш, Виталий Владимиров.

   Всем, кто дарил мне свою любовь, посвящается.

   Только кончая задуманное сочинение, мы уясняем себе, с чего нам следовало бы начать.
Блез Паскаль.

     Мне что-то грезилось вчера…
     А что? Не помню…
     …сплетенных тел прекрасная игра,
     любовный полдень,
     что начал вдруг алеть и цвесть
     еще с вечерней зорьки,
     где каждый жест —
     томленья весть —
     касанье только,
     где на вопрос лукавых глаз
     есть молчаливое согласье
     и первый час – совсем не страсть,
     а только ощущенье страсти.
     Потом раскроется цветок,
     отведать даст нектар забвенья —
     хмель чистоты,
     как родника глоток,
     и странный мир воздушной лени…
     … сон неглубок,
     как ночь бела,
     восходит снова солнце чувства
     и зной любви палит тела —
     река вступает в устье.
     Волна прилива высока,
     набухли губы откровеньем,
     в движенье – кровь,
     встают века,
     светает чудо сотворенья.
     Иду!
     Врываюсь, как завоеватель,
     зов предков в жаркий шепот превратив,
     Я – БОГ!
     Я – ЧЕЛОВЕК!
     Я – ПРОДОЛЖАТЕЛЬ!
     и покоряюсь, победив…
     … изнемогай от неги сластной —
     бушует сумасшедший бес —
     я весь неудержимый, властный,
     … клонюсь, не в силах вынести свой вес…
     Все выпито.
     Все отдано.
     Все взято без остатка.
     Пусть неизвестность ждет с утра.
     Ужель
     амебе
     так же сладко
     при разделении ядра?

Ян
(часть первая)

   Трудно дать определение любви; о ней можно лишь сказать, что для души – это жажда властвовать, для ума – внутреннее сродство, а для тела – скрытое и утонченное желание обладать, после многих околичностей, тем, что любишь.

   Старые безумцы еще безумнее молодых.
Франсуа де Ларошфуко

   Лик полной луны зелен, бледен и болен изумленным страхом. Это ее сияние будит во мне бессонницу, вытаскивает из неуютной постели, из духоты жилища. Я надеваю мятую капусту одежд, беру палку-подпорку и бреду до скамейки сквера…
   В этом мире нет новых вещей – все они сделаны из окаменевшего праха умерших деревьев, сгнивших растений, биожижи нефтяных кладбищ, газа протухших болот, переплавленной руды погасшей звезды. Кто первый надел, тот и обновил вторстарье по первопутку, а когда сам истлел в прах или тебя сожгли другие, то исчез в безмерном объеме равнодушной материи. А кто-то пока еще наполняет теплом плоти остывшие ткани, надевает ношеное, словно облачается в ливрею лакея Смерти.
   Но никто и никогда не наденет мою шкуру. Она уникальна и разового пользования. Я живу в своем теле, в немалом его объеме так ладно скроенной, точно по фигуре, кожи. И своими руками, где на кончиках пальцев с розовыми ногтями столь чутки окончания, глажу плоть свою. Мои ладони, сухие и гладкие, знают и помнят тепло тела, что зовет себя Ян, что зовется Илона, что зовется Леон.
   Были и есть другие, но только Илона, Леон и Ян, только Я, Он и ОНА сыграли в эту ИГРУ…
   Первые ходы дебюта мы сделали в зрелые годы, но в ИГРУ влились из прошлого – по шаловливому ручейку детства, по стремительной речке юности, по заводям параллельных свиданий и омутам иных душ, по плесам зрелости.
   ИГРА манила непринужденностью свободы собственного выбора, я мог в любой момент выйти из ИГРЫ, так и не раскрыв свои карты.
   ИГРА держала в напряжении своей непредсказуемостью, по ее условиям внутренний мир партнера открывался по моему первому требованию. И партнер имел такое же право войти в мою душу. Его прямой вопрос, как и мой, мог обесценить тщательно оберегаемое от чужих взоров или заставить меня совсем по-иному взглянуть на кажущиеся незыблемыми, годами сложившиеся устои.
   ИГРА, где ставка – сокровенное, началась, как любопытно развлекательная, потом пропиталась ядом откровений, и я не заметил, как сделал неверный ход, не ведая, как он печально отзовется, и только сейчас осознал, что проиграл что-то очень важное…
   Кончится отмеренное мне время, и предстану я пред Всевышним в судный час и Ему я отвечу…
   Потому сегодня, в это игре, что зовется жизнь, я и задаю сам себе прямые вопросы и вспоминаю…

Мишка

   Светла интуиция детства… Когда же проснулась в первый раз жажда желания? Неясная, смутная, невинная… Не на языке, влаги не было – жажда сухая и теплая, как бугор на весеннем солнцепеке…
   В стройном ряду рыжих ржавых прутьев высокой ограды сразу бросался в глаза изъян – прут, манящий изгибом расширяющегося пространства. Мы недолго сопротивлялись соблазну, лишь на мгновение помаячил сладкий страх нарушаемого запрета. Дырка была не то, что мала, но достаточно тесновата, Мишка пролез легко, а я с усилием вырвался из железных объятий забора.
   Преодоление дало физическое ощущение освобождения не только от задиристых железяк – по ту сторону остались моральные препоны. На замкнутой изгородью и высокой крапивой полянке мы превратились, будучи семилетними мальчиками, в совсем малых детей, укрывшихся от взрослых в сооруженном из стульев и пледа домике.
   Мишка вдруг скинул трусы и майку, а я чем хуже!
   Он кувыркнулся на спину и, раскинув руки, распластался на мягкой траве, я же, играясь, оседлал его, и Мишкина голова оказалась у меня между ног. Иного в мыслях и не было, как повозиться, тем неожиданнее, тем сильнее было то, что Мишка выгнул шею навстречу моему паху и поймал ртом хоботок члена.
   Впервые я ощутил пульсирующее тепло погружения. Хоботок встал карандашиком и уперся в горло, Мишка непроизвольно заглотнул его весь, до упора в лобок, как тонущий, судорожно забарахтался, вывернулся и закашлялся:
   – Дурак!..
   Я молчал… Неловко было перед товарищем – так же, когда нечаянно сделаешь больно партнеру в азарте игры, но все заслонила звенящая новизна неизведанных дотоле ощущений. Кровь расперла до боли юный мускул, он торчал нераскрытым коконом, и ему было тесно под тугой оболочкой крайней плоти.
   Приоткрылась дверь в новый мир и сжалась до розовой щели обиженного Мишкиного рта…
   Так вот она тайна взрослых…

Роза

   Странный мир, вход в который пока закрыт, но наступит час и нехоженые мною дорожки через лукавые изгибы неожиданных встреч и томительного ожидания счастья все равно приведут к повороту, за которым откроется воздушный мир личного блаженства в райских кущах женского треугольника…
   Полное неведение и наивное, чисто детское любопытство уводило в сферы невинных грез и бесплотной виртуальности, как Кая к снежной королеве, а Гертруда сопела рядом, пачкала пальчики чернилами и ревела многослезно, когда ее дергали за жидкие косички…
   Вру, беспросветно вру, больше от желания принять желаемое за действительное – у нас было РАЗДЕЛЬНОЕ обучение. Две школы – мужскую и женскую разделяла высокая ограда, и по большим переменам высыпал во двор с криком горох первоклашек, выходили, не спеша, старшеклассники, а по ту сторону – в белых передничках затевались игры в классики и скакалочки, но никто даже близко не подходил к границе.
   Что оставалось нам, наголо остриженным, с торчащими ушами, с провалами во рту от выпавших молочных зубов?.. Предметом моих первых неясных желаний стала учительница. Инстинктивно осознавая свою детскую несостоятельность, я мечтал, памятуя о Мишкином рте, коснуться губами ее туманной промежности…
   Наша классная руководительница Роза Ильинична, светилась красотой молодой еврейки: черная густота волос, смуглая чистая кожа – и вправду, персик, розовые полные губы, карие с поволокой глаза и статность, что так наглядна в изгибе стана от прямой спины к… крупу. Не я один был к ней неравнодушен, мы по очереди садились на первую парту, роняли на пол ручку, и снизу под подолом слегка задравшегося платья открывались любопытному детскому взору такие же смуглые ноги, но заветное было спрятано в недоступном сиреневом трико. Роза по-королевски улыбалась детским шалостям, а я, начитавшись Гулливера в стране великанов, восполнял недостающее воображением – Роза прятала меня в свое трико и могла так даже ходить со мной, куда ей вздумается. Попадая в ее треугольник, который смело уподоблю Бермудскому, я и понятия не имел, что же тут делать дальше.

Иван-да-Марья

   Отсутствие хоть какого-то опыта, как я теперь понимаю, и стало причиной тому, что я наверняка упустил свой счастливый случай в деревне, где проводил свое двенадцатое лето и куда в гости к нашим соседям приехала совсем молодая девушка. Втюрился я в нее сразу, так и не поняв почему, а дело было в ее мохнатом от ресниц синем взгляде, сверкающем искрами беса. Плюс стройность точеной фигурки, что даже мальчишками точно ценится с первого взгляда. Ей было томительно скучно одной, она, естественно, тут же сдружилась с моей почти что сестрой, которую за объект желания я никак не воспринимал – не было у нее соседкиных достоинств, тем более что она прилюдно изгоняла меня, как малыша, из круга деревенских волейболистов.
   Мы ходили вместе смешанным сосново-елово-березовым лесом на русскую-русскую речку Рожайку, девушки шли обратно в купальниках, и я, как верный оруженосец, плелся сзади, смотрел на Танину попку, обтянутую сверху просохшими, а снизу еще темными трусиками, и страдал, страдал неясным желанием. А желанием было во всем – в тепле солнечного лета, в слабом мареве над лесной дорогой, в немолчном гудении мух и шмелей, во вскриках и пересвисте птиц.
   Сестрица моя ушла вперед, а мы с Таней приостановились перед пологим подъемом, передыхая. Вдруг она положила руку мне на плечо и, вроде играя, потянула к себе. Нет, то была иная игра, чем у вечно возящихся друг с другом подростков, что я тут же понял и заворожено покорился. Мое движение навстречу продолжалось пока я не коснулся всем лицом ее живота – она и стояла повыше и был я ее крепко пониже, но она не остановила своего притяженья, кисть ее руки легла мне на затылок и мягко вдавила…
   Губы мои сами раскрылись, я ощутил пресноватый привкус ее испаринки и нет, чтобы змеей языка проникнуть за резинку купальника, испугался и круто вывернулся. Таня смотрела мне прямо в глаза, и я остро осознал свою цыплячью грудь и едва обтянутые кожицей косточки рук и ног…
   Когда она уезжала, неведомая сила увела меня за околицу, я неосознанно, но упрямо шел по полю в поисках аленького цветочка и нашел, как мне показалось такой же прекрасный – сочетание мохнатого желтого и сиреневого.
   – Иван-да-Марья, – лукаво и довольно улыбнулась мне в ответ за подарок Таня.
   А я сглотнул неожиданно набежавшую слюну – так мне вдруг захотелось ее рук на моем затылке…

Жрец

   Члено… раздельность, как вида человечества на подвид мальчиков и подвид девочек, члено… разделенность нашего пионерского детства приводила к странным вывертам, их никак не миновать, когда всем подвидом, единой толпой, одним отрядом все вместе – и купаться, и в столовую, и спать…
   Белая магия высших сфер правила свой бал в ночь на Ивана Купала, и эфир ее не усыплял пионерский лагерь, а сладко кружил звездно мигающими светляками. Бел мел потолка, простыни белы, белы облачка подушек, в которых плавают и не тонут разномастные ребячьи головы.
   Члены нашей палаты… Не английский парламент, но свой спикер есть. Одеяло откинуто, он сидит, как Будда, скрестив ноги, меж которых торчит древко. Мы в его власти, это он предложил игру, на которую мы молча согласились. Сегодня он верховный жрец, и по обряду его желания должны исполняться.
   Лунное сияние мраморно просвечивает сквозь кожу, он впрямь похож на скульптуру. Голос его тих, но завораживающее проникновенен:
   – А если кто-то из вас возьмет в рот мой… тому я отдам компот…
   Конечно, не компот, какая-то полусладкая водичка – венец вожделенный, потому что одна за одной встает тенью с постели фигура и припадает головой к чреслам Жреца. Иду и я, ощущаю небом рта упругую напряженность фаллоса с неожиданно мягкой шляпкой и возвращаюсь на место. Завтра или после будет мой день, я буду Жрецом и тогда…
   Но кончился бал, ведьмы разлетелись с шабаша, и никто не вспоминал об игре в Жреца…

Катя

   А до главной ИГРЫ в моей жизни было еще далеко. Школьные годы – ступеньки нудных четвертей и щенячья вольность каникул. В кабинете биологии висела картинка – все превращения от амебы до рыбы, от четырехлапого до двуногого, от обезьяны до неандертальца. Так и я из кокона в личинку, из личинки в бабочку, из завязи в почку, из почки в листок, из листа в цветок, из цветка в ветку рос, не замечая, но ощущая действенность своих метаморфоз.
   Лопоухий первоклассник превратился в быстроглазого, с казалось, навечно въевшимися в пальцы пятнами фиолетовых чернил пятиклассника, тот – в сутулого, вечно смущенного восьмиклассника, и – в худого, меня так и звали тогда “Тысяча и одна кость”, студента.
   Оставаясь наивным, как щенок, я был поразительно невинен в делах секса. Источником информации была коммунальная квартира, двор, пионерский лагерь да школа.
   Никогда не знаешь, когда вывернется, блеснет боком, как рыба, разговор об ЭТОМ. Так, в шестом классе белобрысый, с вывернутыми наизнанку губами, сонноглазый Плошкин вдруг признался мне, что он временами, когда родителей нет дома, засовывает свой хоботок пятилетней сестре, пригрозив ей, чтобы молчала, иначе он расскажет матери, как она как-то ругалась матом.
   – А сестра как? – осторожно спросил я.
   – Терпит, – хмыкнул Плошкин.
   Я не знал, что еще спросить, о чем вообще говорить, и разговор на этом увял.
   Но я запомнил его и стал мечтать – вот бы и мне бы сестренку. Из рядом живущих в нашей восьмисемейной коммуналке бегала по длинному коридору совсем уж мелкая Алька и, сутулясь, по стенке пробиралась неприветливая Катя.
   Как-то в гостях у Кати, впрочем, какие там гости в общежитии нашего детства, так случилось, что я сидел на широком диване, Алька возилась рядом и мы играли – я делал вид, что спал, сопя и всхрапывая, а Алька садилась на меня и тогда я просыпался и грозно рычал. Алька весело взвизгивала от страха, а Катя, неприступная Катя, сидела на другом конце дивана и тоже хихикала. Делая вид, что устраиваюсь поудобнее, я сложился набок, развернулся на спину и совсем “уснул”.
   Алька приподнялась и села мне попкой на нос. И тут оказалось, что юная леди забыла надеть панталоны. Когда она слезла, я вздохнул, и, причмокивая, облизал губы. Ой, как нежданно включилась в игру Катя! Она проделала такое же приземление, как и Алька, словно для того, чтобы я мог сравнить молочно восковую спелость малышки с резковатым запахом девочки, у которой, может, и прошли уже первые месячные.
   К сожалению, Катина мама вернулась из кухни, я мгновенно “проснулся” и выкатился с Алькой в коридор.
   Мне так хотелось продолжения игры, мне казалось, что и Катька только и думает, что о том же, но, сколько бы я потом не загораживал ей дорогу в коридоре, она, опустив глаза, проскальзывала мимо с абсолютным равнодушием. Я уже тогда понимал, что Катька начисто лишена привлекательности, кроме своей так остро пахнýвшей промежности, но именно этот запах разбудил во мне инстинкт зверя, почуявшего течку самки.
   Столь упорное женское НЕЖЕЛАНИЕ стало новым и неприятным для меня открытием, я впервые тогда столкнулся с этим явлением, а сколько раз потом! и велико было мое разочарование, тем более что у Катьки-то ни кожи, ни рожи. Позже, через много лет, я встретил Катьку в старой квартире – моя “сестра” так и осталась очкастым анемичным цветком Освенцима. А так, глядишь, было бы ей что вспомнить…

Шланг

   Двор дома в годы моего отрочества – казачья вольница, где “придворные” строго соблюдали свою негласную иерархию и неписаный этикет: мелюзга – играла в “классики” и копалась в песочнице, мои сверстники – в “пристеночек”, “расшибалочку” и “чеканочку”, а мужики на “козлодроме” в “доминарий” и карты. Обычно не принято было переступать прозрачные границы своего клана, но как-то случилась ситуация, когда подвыпивший неказистый шофер такси из третьего подъезда вечером после смены и стакана водки вышел во двор отвести душу и нашел с кем. Аудитория благодарных слушателей состояла из прыщавого верзилы Гоши, так и не осилившего с третьего захода шестого класса школы, с которым, собственно, и вел задушевную беседу шофер такси, и развесивших уши пацанов.
   Речь шла о подвигах шофера на амурном фронте. Герой врал отчаянно, но уверенно, проблема его состояла в непотребных размерах “болта”, а Гоша, похоже страдающий тем же “недугом”, понимающе кивал головой в знак одобрения и сочувствия. Запомнилась история, которую позже я слышал неоднократно из разных уст, но в тот момент она произвела на меня сильное впечатление, как рассказанная от первого лица. Тем более, что не надо было особого воображения, чтобы увидеть, как наяву, двуногую особь, которой нечем было заплатить за такси, кроме как своей натурой, затхлый темный подъезд, избранный в качестве места расплаты, подъем по ступеням до верхней площадки…
   – Она юбку задрала, трусы стянула и стоит… А я что? Выпустил на свет, смотрю, не готов мой шланг для заправки, подожди, говорю ей, он у меня только свои руки чует, и давай… – шофер свернул ладонь правой руки в полукулак и продемонстрировал технику подъема “шланга”. – Как почуял – твердеет, давай, говорю, сзади, а она – нет, спереди. Ладно, приладился я, да и вдул ей по самое некуда. У нее от неожиданности судорога матки и ее окрестностей, сжала мой торчок, боль, хоть на стенку лезь. Я включаю заднюю передачу, да не тут-то было… Склещенились, как кобель с сучкой… Она давай орать благим матом, у меня тоже коленвал заклинило, кто-то выскочил на площадку, “скорую” вызвали. Те приехали, ржут, спускайтесь вниз, говорят, не на носилках же вас тащить двоих. Тут я – ей, говорили дуре, сзади, пошли бы в ногу, как солдаты на марше…
   Ночью грезилось ЭТО – то спереди, то сзади, но в виртуальной бесплотности не хватало надетой “с натягом” судороги, что заклинила “шланг”, ставший “коленвалом”… Мой “болтик” поднимался и опадал, взять же его в полукулак я стеснялся…

Болт

А “болтик” рос со мной, оставаясь нераскрытым коконом – крайняя плоть долго скрывала наконечник, но однажды с небольшой болью растянулась и позволила лицезреть белую шляпку, похожую на молодой гриб. Лежа на спине, я увидел, что вершинку головки венчают по-негритянски вывернутые маленькие губки, от них вниз по склону трамплинчик нежнейшей кожи к столь остро чувствительному основанию головки, что даже легкое касание казалось грубым. Я вспомнил горячую полость Мишкиной глотки, и шляпка вздулась, так напрягшись, что раскрылись негритянские губки, словно страдая от неутолимой жажды. Я невольно потянулся навстречу, согнувшись в дугу, а потом запрокинулся все телом на спину, коленями за голову, руками вжимая, притягивая… Близко увидел два полушарика яичек в сетчатой кожице и розовый, разбитый на секторы, кратер попки, но вытянутый язык и головка не соединились. Совсем немного не хватило… до чувственного ободка.
Я не знал тогда, что в теле моем спрятаны эрогенные зоны, как в ободке головки “болта”. Гены эроса поселились у меня в самых неожиданных местах, они таятся, как эльфы в летней ночи, и трепетанье их крыльев вдруг остро ощутимо то при неожиданном касании ласкового ветерка по коже, то в тепле горячей ладони на ягодице, то от струек душа, барабанящих по обнаженной шляпке наконечника… И сразу ритм сердца, биоритмы мышц и трепет эпителия настраиваются на божественную волну.

Полукулак

   Я уже брился дважды в неделю, закурчавился лобок, на скулах и крыльях носа процветали прыщи вожделения, я стал студентом вуза, но так и не прошел “курс молодого бойца”. Единственным достижением стал полукулак.
   Не единожды за день в туалете, “шланг” удлиняется сверлом пенистой струи, ПЕНИСНОЙ струи! вот она истончается, иссякает до капли, а последняя порция после паузы – прыск, динамичность которому придает подвластное мне сокращение мышц члена.
   Хочется прыснуть еще, но по иному, не мочеиспускательно, тепло ладони греет сам по себе разбухающий ствол члена, его головка ныряет в кольцо сомкнутых большого и указательного пальцев, крайняя плоть задирается, как юбка, обнажая эрогенный ободок, который требует нового и нового повтора, движения и сжатия, потому что чешутся томно зудящие нейроны нервных волокон.
   Вот оно, подошло и прыск, извержение, истечение идет самопроизвольно. Ягодицы, бедра, все пространство паха сжимаются в столь сладкой судороге экстаза, что она достигает слюнных желез рта.
   Поначалу я пытался сдерживать извержение, считая неестественным выделение прозрачного желе семенной жидкости и сметанки спермы, не зная, что умудренные китайцы видели в действии самооплодотворения глоток элексира долголетия.
   Полукулак – приятное разрешение проблемы блаженства, но мешали бытовые неудобства – у “болта” своя голова, неизвестно когда и что ей взбредет, и она гордо поднималась в самый неподходящий момент, сперма заливала простыни или стекала по масляной краске прикроватной стенки. Если же я бежал в туалет или свешивал “шланг” над ванной, то член нередко вял на ходу, недовольно сморщиваясь, и вызвать его желанную реакцию и эрекцию стоило каких-то пустоцветных усилий, которые ощущенчески не приносили эффекта комфортного ниспадания сладкой волны, а опустошали до звона, который бывает при гипертоническом кризе или спазме сосудов.
   Онанизм, по-современному выражаясь, оказался виртуален, предмет желания озарялся бестелесным смутным видением без тепла кожи, без вкуса чужой испаринки, без запаха промежности, одиночество пусто, нет соития двоих, желающих достичь единой цели…

   Будоражил меня и холодок любопытства, помноженного на полное неведение…
   что ищут и тщетно пытаются найти жадные глаза в просвете задравшегося платья…
   куда ведет и в чем тонет перспектива от круглых колен сидящей женщины до треугольного межколенья…
   что же в воображаемой воронке так неотвратимо притягательно…

   И в памяти высветилась картина…
   Весенний двор моего детства.
   Припекает несильное солнышко, и ласковое тепло настраивает на совершенно невоенный лад. Я лениво совершенствую свое мастерство “в ножички”, но мой снаряд никак не втыкается и отскакивает от твердой утоптанной земли, плотной от шелухи семечек и мелких камешков.
   Неподалеку на корточках, раздвинув ноги, сидит дворничиха Машка, длинная, голенастая, плоская, как будто сложилась вдвое. На жилистой шее ожерелье из прищепок – она разбирает стираное белье в тазу для просушки. Напротив нее на скамейке, закинув нога за ногу, потягивает цигарку кочегар нашей котельной Петрович. Он оказался в очень выгодной позиции, как корректировщик-наблюдатель на колокольне видит склоны и изгиб недалекого оврага, так и ему был виден весь пейзаж Машкиной долины.
   – Ишь, – ухмыляется Петрович, – всю мамку выворотила наизнанку.
   Машка хмурит брови, но позы не меняет:
   – Она, чай, тоже живая, пусть подышит.
   Так, значит, и у них, у Катек и Машек, есть нечто, вроде моего “болта”, что может жить своей жизнью?

Фея

   Мы уже переехали из восьмисемейной коммуналки в квартиру из четырех комнат, две из которых стали нашими владениями, одна пустовала, а в крайней жила соседка с дочкой, первокурсницей медицинского техникума. Эти комнаты мы унаследовали от какого-то полувысокого чина, получившего в свою очередь, отдельную квартиру в новостройке. Жена его как-то зашла по старой памяти и разговаривала с матерью и соседкой на кухне, куда по случайной хозяйственной надобности заглянул и я.
   Наши глаза встретились и этого было достаточно для диалога, слышного только нам:
   Я (потрясенно, затаив дыхание) – Какая же ты… Фея… Люблю…
   Она (чуть отстранено, но очень искренне) – Знаю… Тебе, наверное, нет и двадцати, а я перешла за тридцать…
   Я – Нам будет хорошо…
   Она – Знаю и вижу, но как это?.. Где?.. Мне так непросто скрыться от мужа, ненавижу его, но у нас сын и отдельная квартира, а что у тебя…
   Она встала, я подивился статности ее сложения, росту, как раз под меня, чтобы удобно было обнимать и целоваться, талии, на которую хочется положить руки, но она сказала, ну, мне пора, и прошла так близко мимо, пахнув теплом тела и духами…
   Наши биополя были так взаимно сильны, что это точно почуяли еще две женщины – соседка и моя мать. Мать странно глянула на меня, а соседка продолжила разговор, похоже начатый до явления Феи:
   – Я же говорила Вам, что вот есть в ней что-то притягательное для мужчин…
   И вдруг спросила меня:
   – Не так ли, Ян?
   Я зарделся – впервые меня на равных, как взрослого и как мужчину, попросили оценить женщину.
   Тогда я без паузы сразу кивнул головой – ответа не было, слова застряли в горле, я только понял, что если и есть женская притягательность, то она велика и всевластна… Сила женского обаяния.
   Сухих дров в пылающий костер моего воображения подбросили воспоминания соседки:
   – Это ее второй брак. Первый муж – академик, второй – советник какой-то и чем она их привораживает? А ей тоже неймется, к ней ходил тут один, тоже женатый, а где же им встречаться? Вот она сына ко мне отсылала в комнату на время свиданий, а муж ее словно чуял, придет с работы и сына невзначай так спросит, а где сегодня дядя Костя сидел, на диване? Тот, простодушный, говорит, нет, на кровати… Бил он ее после этого…
   Соседка вздохнула и вынесла свой приговор несчастной:
   – За деньги счастья не купишь…
   Фея от этого для меня не потускнела, образ ее с годами совсем не померк, я с “болтом” часто вспоминал о ней, мечтал о встрече, да еще в отдельной квартире… Проблема моего поколения – даже если есть кого, даже если есть чем, но негде, нет места для вожделенного соединения, нет “хаты”, угла, кровати – “места имения”.
   И еще я гордо посчитал тогда, что только избранным, в числе которых оказался и я, дано право на молчаливый диалог с Феей.

Медсестра

   Толстоватая, грозящая вот-вот расплыться, фигура, совиный взгляд, замкнутая молчаливость – в соседской первокурснице медицинского техникума и толики не было от волшебной тяги Феи, зато она была рядом, в соседней комнате, в коротком домашнем халатике, и именно она как-то буднично предложила поехать позагорать.
   Мы ушли от гуляющих по аллеям подальше в глубь парка, переходящего в редкий лесок пока не нашли уютную полянку. Она скинула босоножки, постелила два полотенца, стянула через голову сарафан, сложила его в изголовье и легла на живот, головой на руки, от чего округлость ее до того стоявшей фигуры стала почти плоской, как тахта.
   Я тоже разделся до плавок и лег параллельно ей.
   Сразу притихла музыка, приглушенно доносящаяся из парка, словно на нее накинули подушку, зато стал слышен шелест вершин деревьев от налетающего ветерка и томное жужжание шмеля вкруг розовой многоствольной головки клевера. Он залезал своим длинным хоботком в каждый открытый канал и высасывал нектар.
   Размаривало под солнышком. Пахло влажноватой травой и у моей щеки теплой плотью ее локтя. Я коснулся губами гладкой кожи, словно в полусне, она повернулась ко мне, и мы оказались лицом к лицу, животом к животу, колени к коленям. Я положил ей руку на бедро, а она обняла меня за шею и притянула к себе.
   Неожиданно у нее оказались сильные упругие губы, она требовательно раздвинула мои и стала упоительно сосать мой язык, иногда отдавая мне свой.
   Я оглаживал ее бедро, на ощупь необъятное, залез под резинку трусиков и стал стягивать их вниз. Почти тут же заклинило, тупик, надо было менять позицию, и она это сделала – перевернулась на спину, выгнулась мостиком, резинка трусиков в ее руках миновала самую широкую окружность ягодиц, потом двуглавую вершину согнутых коленей и легко была скинута с вытянутых, как на невидимых пуантах, ступней в ягодках красного педикюра.
   Великий миг, желанный миг, когда город сдался на милость победителя, открыты врата Эдема и нет преград. И это так просто? Я ожидал долгой осады и совсем не знал, что же делать с так легко сдавшейся в плен.
   Я закрыл глаза. Нет, чтобы оседлать подругу, вытащить клинок и ринуться в атаку, я продолжал целоваться, уже не ощущая никакого возбуждения от ставших безвкусными губ, больше механически стянул до колен плавки и лег на нее.
   Оказалось, что до победы, как до Луны, а тут светило безжалостное солнце прямо мне в спину, словно заглядывая в мою, напряженно сжавшуюся от смущения попку, я всем телом ощущал нашу голость, открытость, беззащитность и меньше всего думал о соитии. А мой мóлодец, мой болт, мой шланг, что нетерпеливо дыбился до “коленвала”, что-то невнятно мямлил в ее промежности, плотно прижатый к поросли, и никак не мог отыскать заветного входа.
   Перекликаясь, хрустя сломанными сухими ветками и обрушивая тишину леса искусственным криком переносного радиоприемника, мимо нашей полянки прошла невидимая мне компания – я уткнулся лицом в плечо моей подруги, а она успела накинуть на меня лежавшее рядом полотенце. “Болт” мой совсем сник, я скатился на бок и натянул плавки.
   Мы молча оделись, молча дошли до метро, молча доехали до дома, молча вошли в квартиру и молча разошлись в разные комнаты.
   Я так ничего и не понял в случившемся и, лишь созрев, осознал причину ее податливости – она хотела не меня, а выйти замуж, ей это вскоре удалось, и она съехала к мужу. Годом позже, уже родив, она пришла к матери, и я был неприятно поражен ее метаморфозой – из молодой женщины, похожей на аппетитные скульптуры Майоля, она превратилась в матрону. Абсолютно равнодушную ко мне.
   А для меня так и оставалось загадкой, как чисто технически окольцованный сообладатель ее брачного свидетельства проник в недра нашей подруги.

Балеринка

   Налетал ветерок, ершил листву лип, солнце, сильное летнее солнце играло в прятки с нами, и не верилось, что смерть также реальна, как облупившаяся краска на скамейке в городском саду. Мы сидели рядом, потому что так было нужно ей, не помню кто, кажется, моя мать, сказала, погуляй с ней, отвлеки девушку от черной тоски…
   С соседкой по лестничной площадке я не был знаком – нас свело несчастье – у нее умер совсем еще нестарый отец.
   Чем может отвлечь первокурсник несчастную молодую особу?
   Я не был от нее в восторге: невысокая, с фигурой, на строении которой сказались занятия балетом – плоская грудь, тяжелый низ и развернутые ноги с толстыми икрами. Плюс морщинистые губы и светлые усики на верхней дуге.
   Я сочувственно молчал, как рыба, не знал, о чем говорить, может тем и стал привлекателен, она вытаскивала меня то погулять, то на выставку и регулярно приглашала к себе домой послушать музыку. По тем временам иностранные пластинки-гиганты были редкостью, и мы часами просиживали на диване под оркестр Поля Мориа или блюзы Элвиса Пресли.
   И конечно, стали целоваться. Она не очень-то умело, но с готовностью отвечала мне, когда же я пытался забраться под юбку, то получал яростный отпор. Она выворачивалась со змеиной гибкостью из моих объятий и тут же снова прислонялась ко мне.
   Будучи невероятно застенчивым, я все-таки, отважился спросить – я тебе не нравлюсь?
   В ответ она рассказала мне, что ее, восьмиклассницу, изнасиловал друг семьи, что она боролась за свою честь из последних сил, но потерпела сокрушительное поражение. Была порушена ее невинность, ее вера в людей и, главное, ей претила любая форма физического контакта с сильным полом. Я единственный, кто ей не противен, но при одной мысли об ЭТОМ у нее начинаются судороги… Почти как у той, что склещенилась с шофером такси на верхней площадке лестничной клетки, подумал тогда я.
   Своим признанием она сняла табу умолчания с запретной темы – мы могли теперь обсуждать что-то ранее недоступное, к тому же она предоставила мне право на инициативу, мол, я не против, но…
   Ах, непротив! И я интуитивно уравнял шансы – поделился своим “горем” – после наших пустопорожних упражнений мне было мучительно больно в паху от переполненных, готовых лопнуть, яичек.
   Похоже, сказанное произвело неслабое впечатление, ей и в голову не приходило, что мужчины тоже могут страдать, как женщины от менструаций, абортов и родов, она стала податливей, как будто меж нами состоялось негласное согласие – мы оба хотим ЭТОГО и залог успеха в нашем постепенном, но сближении.
   При поцелуях я уже свободным художником бродил рукой под шатром юбки по изгибу ее бедер, забирался под резинку трусиков и только, когда пытался встать бивуаком в жестких зарослях промежности, мягко отторгался. Я обиженно откидывался, но она уже сама удерживала меня в прежней позиции.
   Женская логика неподвластна нам, мы ждем в унынии заветного, а женщина и виду не подаст, что мыслит о том же…
   – Солдат, солдат, я тебя боюсь.
   – А чегой-то?
   – Так ты меня изнасилуешь!
   – Как же я тебя изнасилую, если у тебя ребенок на руках?
   – А мы его под куст положим.
   Позже до меня дошло, что она боится непредсказуемого возвращения матери с работы с ненормированным рабочим днем – вот почему она невинно попросила помочь ей в проявке фотопленок. Так мы и оказались в темной ванной, к тому же с небольшой тахтой, да еще при свете красного фонаря. Совсем как в публичном доме. На том сюрпризы не кончились – она наконец-то стянула трусики.
   С этого момента наши встречи происходили по одному и тому же сценарию – красная темнота, жаркое дыхание, страстные лобзания, но ни разу туго сведенных вместе ног она не раскинула, и я был должен своим болтом растирать сухое пространство в основании ее треугольника. Имитация сношения, пусть суррогат, все-таки доводила меня, нетерпеливого, до извержения, я спешно выдергивал, так не наживленный на резьбу болт, и заливал тахту. Балеринка, возмещая мои неудобства, затирала следы наших достижений полотенцем.

   Так я стал мужчиной. Не до конца… Наполовину… Полумужчиной…

   История наша с Балеринкой кончилась так – она не нашла ничего лучшего, как объявить мне, что беременна и я должен на ней жениться. Я мгновенно представил себе безрадостную перспективу: полусекс, ее губы, с годами ставшие еще более морщинистыми, и светлые усики, приобретшие жесткость наждака…
   Ответ мой был искренним – я готов отвечать за бешеного сперматозоида, загадочным образом проникшего туда, где мой болт и не ночевал, я женюсь, но жить с нелюбимой не смогу – ничего хорошего из нашего альянса не выйдет, зачем страдать, уж лучше свести счеты с этой жизнью.
   За окном холодный ветер раскачивал голые ветки деревьев, солнце, казалось, навеки плотно скрыто серыми облаками, и не верилось, что смерть также реальна, как облупившаяся краска на подоконнике…
   Она вдруг расплакалась и раскаялась – не беременна она, не виноватая, просто была задержка, а вчера прорвало, даже сбегала в ванную – в садик краснофонарной розы наших полусовокуплений – и вынесла на свет трусики, запачканные кровью.
   Я почувствовал сильное облегчение от прошедшего разом испуга, но даром он не прошел – так и жил я потом много лет с женским полом способом, именуемым прерванное сношение…
   Я встретил ее через много лет, уже замужнюю и мать взрослого сына, мы бесцельно погуляли по парку, зашли от безделья в тир, я прицелился в мелкую мишень.
   – Спорим, не попадешь, – игриво улыбнулась она.
   – А если попаду… дашь?
   – Идет, – она так и осталась с открытым ртом, потому что хлопнул выстрел и мишень упала. Я откинул винтовку:
   – Едем!
   – У тебя же еще остались патроны, – слабо засопротивлялась она.
   – Черт с ними!
   Я привез ее к себе.
   Когда заветный Сезам наконец-то открылся, то все равно, несмотря на мои титанические усилия попасть внутрь я никак не мог, пока она как-то особо не извернулась и мой болт вошел в столь тесную и горячую обитель, что первые же движения привели к извержению.
   Я, смущенный юношеским позором, хотел дать задний ход – не тут-то было! – выход был наглухо заперт моим же стволом. Я начал опять его раскачивать, он окреп и распалился в горячей трубе до полного опустошающего истечения. И тогда член, ставший члеником, все равно не выпал, а был неохотно отпущен на волю.
   – Нравится? – спросила подруга. – Можешь и не говорить, сама знаю.
   – Что же ты раньше-то жалела, вернее, не жалела меня?
   – А мне вы все безразличны, вот только к тебе отношусь как-то по-иному, да и то с натяжкой…
   Натяжка… Как-то в доме отдыха сосед по столу плотоядно разглядывал понравившуюся ему даму. Оглянулся на нее и я. Ничего особенного. Сосед почуял мою реакцию и охотно объяснил:
   – Мышиная норка. У нее вход, как у мышки глаз…
   Мне уже скоро в крематорий, а кровь и сейчас бежит быстрее по жилам при воспоминании, когда случалась “натяжка”, плотная по некуда вставка… Недаром же природой первозданно заложено самое сильное ощущение, цель которого выжать из продолжателя рода на выбор весь ранжир его простонародно именуемых “живчиков”. Именно так жаждет познать самку проигравший схватку более сильному сопернику отвергнутый изюбр, который ревет от похоти желания и тряско извергает избыток спермы, как я на тахту в ванной, об этом токует-тоскует глухарь по тетерке… а может быть, у птиц не так?.. Или у крокодилов? Как-то по-иному?..

   А я так и оставался
   НЕПОСВЯЩЕННЫМ…
   НЕВОШЕДШИМ…
   Может, то и был первый, но самый важный перекресток в моей жизни, к которому я пришел незнающим, а потому и свернул с главного тракта и стал блуждать по окольным тропам…

Свершение

   Обряд посвящения в мужское братство случился обыденным – я без всяких намерений, даже неохотно, проводил с какого-то дня рождения соседку по столу. Мы постояли в подворотне старого дома, на прощанье я нагнулся поцеловать ее в щеку, а попал в губы. Она охотно ответила, моя рука сама по себе легла на блузку, бюстгальтера не было, шар ее груди, взятый на вес, оказался приятно тяжелым и словно полным упругой жидкости. Я поигрался с ним и доигрался…
   Она сама расстегнула блузку и требовательно прижала мою кисть. Шар был горяч и увенчан пуговкой соска. Я дал ему старт по периметру моей ладони, ощущая с каждым кругом метаморфозу превращения мягкой пуговки в твердый столбик.
   Она задышала, постанывая, оторвала, сильно сжимая мою руку, и потащила меня из подворотни на улицу.
   – Подожди здесь, – шепнула и скрылась во дворе.
   Звезды городского неба подмигивали мне, обещая приключение.
   Окно, у которого я стоял, распахнулось, и я проник в теплую темноту. Впервые в жизни я лежал полностью обнаженный под одеялом рядом с горячей и нетерпеливой. Поцелуи, поцелуи, поцелуи… Она прижала мой рот к столбику левого шара, потом правого, потом снова левого, вскрикнула, глубоко вздохнула и столбик стал опадать до небольшого бугорка.
   Я был вознагражден за свои усилия – она раздвинула ноги, взяла рукой мой болт и ввела его… Теперь уже я старался задвинуть его до основания, до упора лобка в лобок, но не было ответного пожатия, как в полукулаке. Я погружался в теплую, как помои, мякоть и инстинктивно стал ускоряться в качке до девятого вала извержения.
   Она выскользнула из-под меня, пошумела водой в ванной и неслышно вернулась. Стояла живым светлым миражом в комнатных сумерках и то растирала, то почесывала, то массировала, то теребила упругие шары своих грудей, с ласковой укоризной выговаривая им:
   – Это вы все виноваты, только с вами становлюсь безумной, голову теряю, как же я рожу, если при каждом кормлении кончать буду…
   Я шел домой по рассветному городу, пустой и легкий, и было чем гордиться – впервые, не сдерживаясь, сдал свое до капельки, да еще довел до экстаза женщину, но одновременно чувствовал себя полуобманутым – это ей захотелось, это ей было блаженно, ей было эрогенно от грудной ласки, я же был инструментом, ну, как палка-чесалка для спины, недостижимой для своих рук. Как недостижим мой герой для моего горла…

   А болт мой, привыкший к удобным рукопожатиям хозяина и имея собственную голову, интуитивно перестал искать в треугольнике венец желания, подозревая, что вялость влагалища есть женская обыденная данность и сущность.
   О правомерности этого не столь радостного факта мне не с кем было даже поговорить – с однокашниками по вузу беседы на эти темы не были приняты, а кто-то из “дворовых” мужиков даже утверждал, что бабам физиологически вообще не присуще извержение.
   Да и мой опыт подтверждал то же. Я как-то легко, и не особо задумываясь, женился.

Кошка

   Поехали компанией к кому-то на дачу, переглянулись, а потом случайно сели рядом за столом. Она была такая… доверчивая. Во все свои большие глаза смотрела мне в рот, смеялась именно моим шуткам, заботливо подкладывала закуску в мою тарелку, следила, чтобы мне достались кусочки получше, прижималась ко мне в танце, еле доставая моего плеча головой, а когда разбрелись спать по углам, залезла ко мне под одеяло.
   – Давай разденемся, – сказал я.
   Реакция была мгновенной:
   – Конечно.
   У нее оказалась складная фигурка, маленькие груди и вся она, как мышка, умещалась у меня где-то подмышкой.
   Я целовал ее, она старательно отвечала, своими маленькими ладошками оглаживала меня, и я почувствовал себя великаном на свидании с Дюймовочкой. Когда же навис над ней и хотел направить высоко поднятое древко в ворота ее крепости, она по-дружески попросила:
   – Ян, не сейчас…
   Я добродушно сложил оружие, повернулся к стенке и уснул, приятно согреваемый со спины ее малым теплым объемом. Мы проснулись одновременно от подперинного жара. Рассвет застал нас в иной позиции – теперь мы оба лежали на другом боку, и она вся умещалась в бухте моего тела, где прибрежная линия изгибалась полукругом от моих полусогнутых коленей до подбородка, и своей маленькой кормой упиралась во флагшток моего члена. Я погладил ее по плечу, а она подняла коленку и впустила меня в себя.
   Сезам ее открылся, и мой Аладин вошел полностью, нисколько не ощущая тесноты врат и с небольшим удивлением обнаружив, что пещера волшебно раздвигает стены до любого необходимого объема. Аладин мой был сильно возбужден и, постояв, обильно окропил достигнутые пределы, благословляя их гостеприимство.
   Мы так и утихли в полусне, оставаясь соединенными стержнем, который не утратил окончательно своей твердости, потому что просился в белый храм ватерклозета, но в то же время понимал и свою иную предназначенность под этими сводами.
   Она была, как кошка, которая вспрыгнула мне на колени и, мурлыкая, трется мордочкой у шеи, ища тепла и ласки. Она вопрошающе ловила мой взгляд – не надо ли что господину, она все время находила себе место рядом со мной и держалась за руку, касалась щекой, обнимала за талию, она всегда была наготове – она была безотказна.
   Меня распирало от самовлюбленной гордости – я царил, я парил орлом в поднебесье своего всевластья над ней, я совершал подвиги многоразового акта, я женился, не размышляя, посчитав, что достиг вершин Контакта двух цивилизаций – Мужеской и Женской.
   Единственное, что бросало тень на идеал наших физиологических отношений, ее раздвигающаяся, как теплое желе под пальцем, внутренняя податливость и безмятежность, граничащая с равнодушием. Но это не омрачало успокоения моего молодого тела – исчезла, растворилась в этом желе пустопорожняя сухость полукулака.

Ветви персика

   Я уже работал, и меня направили как-то на отраслевое совещание молодых специалистов в небольшой городок на Урале. Как было принято по тем временам, чтобы не ударить в грязь лицом перед собравшимся со всей страны цветом отрасли, нас поселили на загородной турбазе, кормили, возили автобусом до Дома Культуры, где мы отслушивали в полудремоте доклады и сообщения, а вечером предавались Бахусу.
   После одного из таких пиров я не смог с утра преодолеть земного притяжения и опоздал на автобус. Отоспавшись и перекусив остатками вчерашней трапезы, я обнаружил на одной из тумбочек пачку сколотых скрепкой листов бумаги, стертых от частого пользования. Наверное, чей-то забытый доклад, подумал я и развернул листки.
   “Смарара хасия виаха” – заголовок не был похож на название доклада. В скобках перевод с хинди – “Ветви персика – трактат о любви”.
   Я, не отрываясь, прочитал, я жадно впитал строки трактата, которые дышали естественной целомудренностью и Знанием Древних, мудростью, что была известна во все времена, но лицемерно отвергалась моралью общества, в котором меня угораздило родиться. Позже, гораздо позже мне попадались и другие пособия, руководства, манускрипты о том же, но “Ветви персика” остались моей библией – только здесь было сказано просто, как в притче, об ЭТОМ.

   У желающих жить три цели: познание, любовь и обогащение.
   Увлечениям человека есть три источника – душа, разум и тело. Влечение души порождает дружбу, ума – уважение, тела – желание.
   Два наслаждения у души: настаивать и терпеть; два у разума – владеть и отдавать; два у тела – трение и касание.
   К любви ведут напряжение и страсть, любовь ведет к облегчению и нежности.

   Мне открылся новый космос – вселенная Любви, мир Двоих, где я могу быть его Богом. Для телосочетания пары есть свои, поэтические названия. Наслаждение ароматом цветка и утренняя свежесть, царское и совершенное, джунгли и вода в молоке, прыжок к счастью и сплетение лиан – таковы имена объятий, жалящий и распаляющий, царский и изысканный, тревожащий и нежный, ликующий и наслаждение бутонов – радуга поцелуев.
   Я оглянулся и увидел, что живой мир полон Любви, ее знаков, что этим беззастенчиво пользуются все – и трутень, усиками щекочущий пчелиную матку, и раздувающий грудь воркующий голубь, и положивший свой хобот на спину подруги слон. Все желающие трения и касания сигналят друг другу – я хочу, дай, кто призывно курлыча, кто попискивая ультразвуком, кто трубным ревом, а кто и откровенно…
   Вспомнилась весенняя подворотня, в ней молодой, как комок пуха, породистый котик. К нему гнусаво и надсадно подвывая от нетерпения, изогнувшись так, что ее причинное место вывернуто чуть ли не наизнанку, пятится кошка, по габаритам и возрасту годная в мамаши своему избраннику. Тот пугливо и удивленно подскакивает, суетливо частит своей тыкалкой и отлетает под напором напарницы.
   Дочитал трактат и пошел гулять. Стояла золотая осень, природа вершила обряд подготовки к зиме, тихая, сытая, лениво сбрасывая разноцветие листьев, а я с нетерпением ждал возвращения домой, чтобы с женой насладиться ароматом цветов с “Ветвей персика”.
   Я пытался претворить инструкции трактата в жизнь и сплестись с женой, как лианы в “джунглях”, развести с ней “воду в молоке” или “проплыть поперек ее течения”, но никакой реакции кроме удивления, брезгливой гримаски и физического отторжения от нее я не получал. Все мои великие ожидания гибли в болоте, в болотце ее послушного исполнительного безразличия, которое, похоже, имело свойство расширяться, как и пещера для моего Аладина. Постепенно и я увял в своих устремлениях, и только раз в неделю, после субботнего ужина с водкой механически исполнял свои обязанности.

Теплая полянка

   Судьба своенравна, вдруг сжалилась и связала все обстоятельства места, времени и действия в один узелок, развязать который было возможно только одним способом, и я попал на две недели в дом отдыха.
   Один.
   В большом обеденном зале официантка провела меня к моему месту, я сел за стол и тут же увидел ее. Вернее, ее глаза. Она их не отвела, и я поначалу осторожно, а потом с надеждой сладко тонул в их светлой зеленой глубине, окаймленной мохнатым частоколом ресниц. Она не улыбнулась, не сделала ни одного знака, она открыто впустила меня и, словно убедившись, что приручила, повернулась, наконец, к своей оживленно болтающей соседке.
   И фигурой она была хороша, я это сразу увидел, когда она пошла к выходу, глянув искоса в мою сторону, и заныло у меня все разом затаенным дыханием, потекли слюнки от вспыхнувшего острого желания, запылали жаром ладони – как бы было хорошо огладить блестящий черный шлем ее головы, коснуться матовой прохладной кожи лица и горячих губ.
   Не выйдет, уныло подумал я, не допил компот и тоже поднялся. Она ждала меня на крыльце и уже не отпускала. Слова для нее ничего не значили, она не поддерживала разговор, мы молча гуляли по лесу, разлучались на завтрак, обед, ужин и ночь, чтобы вновь встречаться. Она не давала мне никаких поводов для дальнейшего сближения, а я робел с обожанием перед ее красотой.
   Судьбе было угодно преподнести подарок на мой день рождения. Я признался неприступной, что имел счастье явиться на этот свет двадцать шесть лет назад, но отпраздновать это событие из-за скудости средств не имею никаких возможностей – на путевку и то еле наскреб и из дому был отпущен с оплаченным обратным билетом.
   Она задумалась и приказала:
   – На ужин сегодня не идем, встретимся в семь у ворот.
   Спустились по мощеной булыжником дороге с высокого берега реки и вошли под своды дебаркадера под кличкой “Голубой Дунай”. Местные завсегдатаи проводили завистливыми взглядами мою спутницу.
   Официантка смахнула с голубого пластика алюминиевого стола на пол крошки предыдущей трапезы и о чем-то пошепталась с моей королевой. Ее величество, отпустив служанку, поведало мне, что и в ее казне денег негусто. Это подтвердил и сделанный заказ.
   Первым от буфетной стойки на вытянутой руке был осторожно доставлен на наш стол гладкий стакан, вровень с краями полный водки, затем такой же, но с портвейном и в финале была подана пластмассовая тарелка, на которой красовался кусок черного хлеба с селедкой и одна конфета “Кара-Кум”.
   – Ужин аристократов, – попытался сострить я.
   – Счастья тебе в жизни, – не улыбнулось ее высочество.
   Мы, боясь расплескать, отпили, не чокаясь.
   Мне стало головокружительно хмельно не только от скудной закуски, но и от жара благодарности за устроенный праздник, и я рассказал ей все про себя, про мои встречи с женщинами, про то, что я, наверное, непривлекателен и не представляю интереса для таких красивых… И нарисовал, вернее, словом написал ей ее портрет – озера глаз, черный камыш ресниц, матовый овал лица, стать фигуры…
   Мы закончили нашу праздничную трапезу, медленно поднялись на высокий берег и, не сговариваясь, отыскали скамейку. Она поежилась от вечерней прохлады, я обнял ее за плечи, а она вдруг развернулась, расстегнула мне брюки и достала член. От неожиданности он смущенно сник, но она ласково обнажила головку, стала сосать ее мягкой конфетой, сглатывая с каждым разом все глубже, пока он весь не погрузился в ее гортань. Героя расперло от гордости и страсти, ему не хватало малого – двух-трех качков. Я осторожно попытался продраться еще глубже, она с готовностью двинулась мне навстречу, да так, что губами уже касалась курчавости лобка, напоминая удава, заглатывающего жертву.
   Мы слитно замерли на длинное прекрасное мгновенье, я слышал, как пораздувался эрогенный ободок головки, сдал слегка назад, она отпустила мое хозяйство наружу, отдышалась и вновь взялась за погружение, что было нелегко – Приап достиг предельных размеров. И все-таки ей удалось опять до упора, весь, поглотить его, мы опять замерли и разошлись, а на следующий раз я уже сам, положив руки ей на затылок, помог задвинуть головастого, и тот извергся гейзером.
   Она судорожно вцепилась в меня, не отпуская и сглатывая, сглатывая, сглатывая слабеющие толчки, потом слизала последние капельки со слабеющей головки и ласково поцеловала в яички.
   Я встал перед ней на колени:
   – Так не бывает… Дай я тебя поцелую тоже, ну, прошу тебя, не отказывай…
   И по гладким округлостям бедер под платьем я уже добрался обеими руками до резинки трусиков.
   – Ты уверен? – тихо спросила она. – Я должна тебя предупредить…
   А сама уже выгнулась, помогая мне обнажить ее.
   Я приник к ее лону, проведя языком снизу вверх, я раздвинул ей ноги и погрузился в горячее ущелье, по незнанию пытаясь языком заменить моего героя. Тогда она руками раздвинула своды пухлого лобка и маленький хоботок клитора попал наконец-то мне в рот. Я сосал его, я лизал его, чувствуя, как он наливается упругим червячком.
   – Да!.. Да!.. Да… – придушенно потребовала она, сильно прижала мою голову, но ноги свела, закрыв доступ к сладкому. Я же продолжал движение языком по… жесткой щетине недавно бритого лобка.
   – Сделавши аборт, по волосам не плачут, – пояснила она мне позже, когда мы умиротворенно расслабились на скамейке. – Нельзя мне сейчас, после операции, любовью заниматься, опять попадусь, а как хочется… Все чешется внутри… Спасибо спас… Какое у тебя странное лицо было, когда ты просил поцеловать… Я иначе бы не дала ни за что… Раскарябала тебе все? Дай поцелую, излечу…
   Десять дней счастья – целая декада счастья, декада любви, декада музыки и искусства наших тел.
   С утра я уводил ее поглубже в лес, мы отыскивали укрытую густыми елками маленькую теплую полянку, расстилали прихваченное из палаты одеяло, она нетерпеливо стягивала с меня брюки, трусы и исцеловывала живот, лобок, яички, осторожно брала их в рот и, наигравшись, проглатывала член. Когда она распалялась, я уже не стеснялся, я понимал, что можно и, как поршнем, входил в горячий цилиндр ее глотки.
   Ей и этого оказалось мало, как-то она перевернулась на спину, я навис сверху и горячими ладонями она требовательно подталкивала мои ягодицы к проникновению вглубь ее горла до упора, до полного истечения.
   В свою очередь и я полз языком по ее рту, шее, грудям, животу до начинающего зарастать ущелья к желанной встрече с червячком. Она уже командовала мне: тише, тише, уйди совсем, только кончиком, чуть-чуть снизу, осторожнее, я же прошу, вот так, о сильно мне, сильно, да, да, так, еще, сильнее, вот оно… И она опять сдвигала ноги и буквально выдавливала мою голову из своей промежности.
   – Ну, почему ты не отдаешь мне все до конца?.. Я делаю что-то не так? Плохо? – попросил я ее, пытаясь всем лицом проникнуть сквозь мягкую упругость ее живота.
   – Я не знаю, что у меня там творится после аборта, – задумчиво, с сомнением, ответила она.
   – Но меня же ты целуешь везде.
   – Еще не везде, – усмехнулась она. – Вы, мужики, всегда чистые, не то, что мы… А ну-ка, встань-ка на коленочки… Вот так… Нагнись… Умница…
   Она, оглаживая поднятое кверху жерло моей попки, погрузила свой горячий язычок в ее кратер. Я замер от блаженства, а она вывела мой член назад. Я сдвинутыми ногами сжал корешок его основания, и он торчал перевернутой кран-балкой, упираясь ей в грудь. Она, продолжая оглаживать мои ягодицы, осторожно ввела во влажный анус большой палец, я ощутил его кольцевой мышцей и сделал… пальцепожатие, а она, взявшись за член свободной рукой, кончиком язычка затрепетала у основания головки… и еле успела поймать мое извержение.
   Обессиленный, я лег на спину, а она стояла, закинув руки вверх, чтобы расчесать гриву прически, освещенная солнцем… Зелень глаз, блестящая чернь подмышек и начинающего зарастать лобка, лунная матовость кожи… Мисс Теплая Полянка…
   – Так нечестно, я тоже хочу, ну, пожалуйста…
   – Хочешь? – рассмеялась она и расставила над моей головой ноги.
   – Этого хочешь? – она так раздвинула лобок, что клювиком вылез капюшончик клитора.
   – Этого тоже хочешь? – она слегка присела и меж склонов ее овражка обнажились длинные островки малых губ и кратер красной ямки.
   – Может быть, и этого? – она развернулась и раздвинула ягодицы.
   – Все хочу. Дай.
   – На, – покорно согласилась она и присела, словно по нужде.
   Я вошел языком ей в попу, и это оказалось поначалу терпко, а потом приятно, я раздвигал руками ее ягодицы в надежде продолжить новое ощущение и опять ощутить слабую горечь. Она вздохнула, напряглась, слегка ослабла и передвинулась так, что теперь уже клитор был эпицентром моих стараний, а когда и он достиг твердости, она вернула мне свой анус. Смена боевого поста, где главным объектом моего языка был то анус, то клитор, произошла несколько раз, пока, наконец, сильная судорога не прошла по ее телу, расширившееся влагалище скрыло мой подбородок и спазмы ее внутренней плоти оросили мой рот.

   И так все десять дней, которые потрясли мир моих восприятий, моих ощущений, словно одновременно и цвели и плодоносили ветви персика, и прян и свеж был запах, и нежна пушистая кожица, а вот вкус был терпок и слегка горьковат.
   Я уезжал на крылатой “Ракете”, я стоял на белой палубе, а она на пристани, рядом покачивался наш “Голубой Дунай” и я не верил, не желал верить, что затих ветерок касаний, что спета баллада объятий, что миновал девятый вал моего погружения и истечения, что иссяк родник ее орошения.
   Я сидел у окна, неслась навстречу солнечная рябь реки, и с каждым ее поворотом я все сильнее осознавал, с чем я так стремительно расстаюсь.
   Мисс Теплая Полянка открыла мне всю силу исполненного до конца желания, ее язык творил чудеса, отыскивая чувственные места, что таились и на дне ладони, и в ямке локтя, и под коленкой, и в центре попки. Жаль, сказала она, что любовь у нас происходит на природе, неуютно все-таки, побывал бы ты в атласных простынях или на шкуре медвежьей рядом с камином. А я был благодарен солнечному свету, я перестал стесняться, она избавила меня от комплекса, который возник у меня после первого моего позора в парке с соседкой-медсестричкой. Я увидел и рассмотрел женское тело, у нее оно было прекрасно, безупречно и я уже знал, какая встреча ждет мой язык за тем изгибом или этим.
   А вот души своей она мне не открыла. Все мои естественные попытки узнать, кто она по жизни, натыкались на непроницаемое стекло отсутствующего взгляда.
   – Зачем тебе это? – неохотно отозвалась она, и я понял, что лучше этой темы не трогать.

   Я встретил ее через несколько лет. Задержался в гостях и возвращался домой на такси. У вокзала остановились на светофоре. Шофер кивнул головой в сторону моего окна:
   – Не желаете?
   Я проследил за его взглядом. На углу стояли несколько девиц, чье поведение оценивается общественностью на вес – как легкое. Среди них была и она.
   Зелень накрашенных век, чернь блестящей мини-юбки, маска макияжа… И непроницаемое стекло отсутствующего взгляда.

   Дар ли Божий твоя красота, Теплая Полянка, неужели только мои глаза открыты твоему миражу?
   Я тебя сразу выбрала, сказала Теплая Полянка мне на прощание, сразу, как ты вошел в столовую, я же вижу нужного мне… Я и так ненасытная, а тут зудело у меня все внутри, как у мартовской кошки, а ты, дурачок, все по лесу меня таскал, полянку отыскивал, поставил бы меня на колени и отодрал бы в рот стоя, прямо на дороге…
   А я замирал от твоей красоты…

   Еще один эффект получился от нашей сказки в доме отдыха – на всю оставшуюся жизнь я не смотрю, я не вижу женщину иначе, как в сравнении с Теплой Полянкой. Любую приглянувшуюся встречную или при общении первого знакомства я невольно мысленно раздеваю, ставлю на ту полянку и рентген солнечных лучей высвечивает пусть безжалостно, но правдиво одно – желанно ли тело твое, отроковица иль матрона, и хочу ли я сделать тебя своей наложницей. Бывает и так, что я становлюсь Пигмалионом моей новой скульптуры, рабом моего нового идола и мысленно молю: “Снизойди до грязи моей, богиня! И ороси мое пылающее жаждой нёбо рта”.
   Так же я оценил и свою благоверную по возвращении. Сравнение оказалось не в пользу моей половины, а уж мой герой, избалованный постоянно горячим приемом, оказался совсем нетверд в исполнении своих обязанностей. Супруга мгновенно почуяла перемену, но не стала скандалить, а совсем притихла. В нашей постели немеркнущий образ “Мисс Теплая Полянка” бурно оживал в моем воображении, я пытался сотворить то же чудо с женой, но она несильно отталкивала меня ладошками, и порыв мой безнадежно гас.
   Как-то, вернувшись домой с работы и застав в очередной раз жену с глазами, полными слез, я сказал ей, что любовь наша умерла и нечего ее оплакивать, а лучше разбежаться по сторонам в поисках своего счастья пока не поздно. Мы мирно разошлись, и через полгода она вспрыгнула на колени другому.

   Не вернуть молодого прошлого, не повернуть реку времени вспять, не спасет старческое раскаяние эфемерность самоуверенной надежды…
   Я вовсе не хотел наступить на те же грабли второй раз и отправился в экспедицию, длиною в жизнь, на поиски спутницы жизни, с которой желал бы делить в радость и надежный кров, и вкусную пищу, и горячую постель…
   А пока ощутил сладкую легкость свободы и чуял зависть соратников по полу, впряженных в хомут брака. Я садился в застолье, и свободные самки кидали тайные взгляды, примеряя меня к себе, да и окольцованные были не прочь пофлиртовать со мной. Я беру свои старые телефонные книжки – сколько же их было, сколько?..
   Да не так уж и много, зато всякая по-своему оставила след в моей памяти… Пусть не нашлось среди них, кроме одной, моей лебедушки, все равно каждой я благодарен. И каждая помнится.

Тихоня

   Человек – животное. Общественное. Много человек одного вида – раса. Много общественных животных на каком-то пространстве суши, именуемой страной, народ.
   Славны были времена моей страны, строящей социализм, построившей социализм, страны победившего социализма, страны развитого социализма, да так и рухнувшей в преддверии светлого коммунистического будущего. Страна моя, я прожил жизнь внутри тебя, будучи твоим членом, членом твоего сообщества, где животные и люди были обобществлены и разбиты на отдельные стаи, и поэтому прежде всего я был членом своего трудового коллектива. А коллектив всегда делился по половому признаку на членов с членами и членов с треугольниками в промежности. Межчленный интерес друг к другу заслонялся непрерывной борьбой – за выполнение плана, за переходящее красное знамя, за звание ударника коммунистического труда, за лучшего по профессии… и тут же оживал, просыпался, как только коллектив соединялся в застолье, то отмечая чей-то день рождения, то на субботнике по сбору металлолома, то на воскреснике по уборке городских улиц, то на уборке урожая колхозного картофеля, то… Поводов находили предостаточно, разливалась по стаканам, кружкам и другим емкостям прозрачная живая вода, на щеках наших соратниц по социалистическому соревнованию расцветал румянец, и я удивленно замечал, как в моих глазах то эта, то та сотрудница превращалась из гадкого утенка в царевну-лебедь… Стоящую на теплой полянке… И я между лапок…
   Ох, уж эта “живая вода”, прозрачная глупость, это ее пары́ частенько возносили меня в райские кущи соблазна.

   Скинуты в ящики казенные бумаги, сдвинуты столы, газета “Правда” отлично заменяет скатерть-самобранку, после первой – пауза на бутерброд с селедочкой или соленый огурчик, после второй – пойман кайф, оживление, смех, а после третьей, как река в устье растекается по рукавам, так и поначалу общий разговор разделился на беседы местного значения.
   Она потянулась через меня за закуской, по пути глянула совсем близко в глаза и спросила тихо, по-дружески:
   – Все так и живешь разведенным? Никак не встретишь свою принцессу?
   Я знал ее, как неприметную тихоню, которая никогда не понимала рассказанных анекдотов, а когда ей объясняли суть, она, так и не рассмеявшись, согласна кивала головой и просила:
   – Подожди, сейчас запишу.
   А тут то ли винные пары, то ли ее участливость… и я снизошел и больше в шутку, но ответил “признанием”:
   – Да вот, никак не отыщу горячую, тесную и вкусную.
   Вопреки моим ожиданиям она не только поняла, о чем я, но и суть проблемы.
   – Это точно, среди баб, две из трех, как это называется, поправь, если неправильно скажу, фригидны.
   – И ты? – я с интересом мысленно переоценил ее и опять не нашел ничего особо привлекательного – толстовата, без талии, ноги-лекала, шея короткая, пуговки глаз на круглом лице.
   – Там у меня все в порядке, мужики не жалуются, – просто ответила она. – Я даже иногда так хочу, что сама себя…
   – И каким же это образом? – невинно осведомился я.
   – Каким? – она задумалась, представляя себе, как она занимается ЭТИМ, и даже показала мне. – Пальчиком, вот им, засуну внутрь и там двигаю… пока не кончу.
   – А муж? – напомнил я.
   – А что муж?.. – пожала она плечами. – Выгнала я его, неинтересный он для меня, я же молодой замуж выскочила, совсем без понятия была… Сейчас ходит ко мне один… Вот он с понятием, хоть и татарин… И я к нему с уважением, даже бреюсь там, где у мусульманок принято. Я не против, пусть, может, так вкуснее ему, пусть лижет…
   – Он что, импотент? – удивился я.
   – Нет, что ты, он свое получает… – улыбнулась она.
   Мне наглядно увиделась картинка, словно в замочной скважине, как она раздвигает лекала своих ног, меж них почему-то бритая голова, от чего ее влагалище кажется еще более голым и чем-то сродни голове – и тут у меня взыграло ретивое.
   Нас перебили, разговор оборвался, а я находил все больше и больше привлекательных черт в моей соседке по столу… Хорошо пахнет… Нежность чистой кожи… Опрятность… И у Теплой Полянки был бритый лобок…
   Тут был брошен клич: “А не продолжить ли нам!?”, который, как революционный по сути лозунг, нашел живой отклик в массах, тем более, что в застолье остались только закаленные хмелем “бойцы”. Сбегали, добавили и достигли-таки того умиротворенного состояния незлого опьянения, когда самые безумные идеи кажутся вполне реальными, а море совсем неглубоким. Я был уже влюблен в “Тихоню”, мы с ней скрылись в кабинете начальника и стали целоваться, в чем она оказалась весьма искусна, явив завидный темперамент.
   Само собой, я увязался провожать ее, по дороге от метро затащил в какой-то двор и под грибком детской площадки попытался достичь заветного.
   – Подожди, – сказала она и сама расстегнула мне брюки.
   Мой герой оказался в неожиданно супер-чутких руках, и, оглаженный, потянулся всем телом, как ребенок от материнской ласки. Она мягко скрутила его вкруг оси, словно выжимая белье, и несколько раз прокачала в своем полукулаке, напомнив мне времена сплошного само… обладания. Но ощущения были намного сильнее – так точно угадывала она оптимальную степень сжатия, то ускоряя прокачку, то замедляя ход, как товарный состав на подъеме. А в преддверии моего пика, оголила древко, стянула крайнюю плоть к его основанию и другой рукой, сначала мягкими и упругими подушечками пальцев, а потом острыми ноготками сыграла такую виртуозную фугу на эрогенном ободке головки и особенно на ее подбородке, что…
   Первый заряд моего извержения улетел за метровую отметку, второй приземлился, а точнее припесочился на детское игровое поле, свернушись в темную змейку на светлом бархане, вдвое ближе, а третий толчками стек под расставленные ноги.
   – Вот и басурманин мой тоже горазд на такие подвиги… – оценила силу моего разряда Тихоня. – Но к себе я его не допускаю, потому что елда у него, как у Луки Мудищева… Наделила же природа-матушка…
   В моем воображении в картинке, увиденной сквозь замочную скважину, к раздвинутым лекалам ног Тихони и бритой голове под тюбетейкой добавился член непотребных размеров…

   На следующий день Тихоня неприметно и буднично заняла свою ячейку в нашем загоне. Но я-то никак не мог забыть о ее супер-чутких руках и даже взалкал Тихонин омут с голыми берегами, считая, что имею, как православный, преимущество перед иноверцем. И в первый раз понял, что дело не в размерах Его Величества, которого веселые древние греки величали Приапом, а в желании, в желанности.
   При случае в том и признался Тихоне.
   Она и тут проявила мудрость:
   – Да, на что я тебе, серая, сгожусь? Ну, побаловались рукосуйством, и будет… Тебе другая нужна…
   И она задумалась:
   – Есть у меня одна на примете. Может, попробуем… Может, и выйдет…

Мадам Крупье

   Тихоня поднялась на эскалаторе к выходу из метро, где я ее уже ждал, не одна, а с невысоким, темноглазым мужичком в кожаной кепке, который в поклоне потряс мою руку сложенными лодочкой ладошками и представился:
   – Фарид.
   Мы заглянули в магазин, скинулись и купили две бутылки водки и две портвейна.
   Дверь открыла подруга Тихони. На меня снизошло состояние, к которому я так и не привык, хотя испытывал его не единожды – меня привели на случку. И ей это известно, и мне.
   Первое впечатление от взгляда искоса – ничего особенного. Внешность не ах, но весела, улыбчива, динамична.
   Стол был уже накрыт, сели, выпили, закусили, а говорить-то не о чем. Тихоня никогда не была оратором, у Фарида, оказавшегося бритоголовым, были явные трудности с русским языком, да и я не очень себе представлял, как перейти от слов к делу.
   Выручила хозяйка. После третьей, когда все, похоже, разогрелись, достала колоду карт, внутренняя сторона которых была снабжена картинками, с полным правом претендующих на роль цветных иллюстраций к “Ветвям персика”. Рассматривали, передавая друг другу, без комментариев, только Тихоня не удержалась:
   – Ой, и с песиком тоже…
   Тут хозяйка предложила сыграть в “очко”… на раздевание. Первой до черного лифчика и почему-то белых трусиков проигралась Тихоня.
   – А это я сниму не здесь, – сказала она, получив по жадности в очередной раз “перебор”. – А ты поможешь.
   И увела Фарида в соседнюю комнату.
   Прикинув, что в нашем распоряжении остался диван в гостиной, я перебрался поближе к полураздетой хозяйке. Она охотно приняла мои объятия, томно вздыхая, с желанием целовалась, ласково посмеиваясь, показала пальчиком на шею – теперь сюда, а теперь за ушком, ойкнула, когда я добрался до сосков, и мягко отстранила меня, когда я пытался опуститься ниже.
   – Подожди, – и развернула веером перед моим носом колоду “Ветви персика”.
   Я вытянул карту и предъявил ей, а она разложила диван в арену наших встреч, скинула остатки одеяния и, как было изображено на картинке, легла на бок, высоко подняв одну ногу, которая, как будто там и была всю жизнь, легла мне на плечо.
   Я вошел в новую для меня обитель – Тихоня не обманула – достаточно тесная, тем более с учетом нашей позиции, горячая и, как я позже убедился, вкусная. Она, восторженно постанывая, двигалась мне навстречу в противоходе, но когда я набрал темп и в своем подъеме к вершине блаженства достиг альпийских лугов, легко вывернулась:
   – Моя очередь, – она достала свою карту и мы превратились в ожившую скульптурную группу “Всадница”.
   И здесь я не доскакал до финишного колокола – неумолимая Мадам Крупье заставила меня опять тянуть карту.
   Так мы перебрали почти полколоды, когда при очередной раздаче она радостно захлопала в ладоши:
   – Ага, попался!
   И мой недоумевающий и слегка поникший Приап вздрогнул от щекотной ласки ее язычка. Тут уже я не сдержался и облегчился накопленным за время смены карточных позиций в точном соответствии с вытянутой картинкой на щеки, шею, грудь, с готовностью подставляемые ею под полновесные залпы моего орудия.
   – Еще, еще, это так полезно, – просила она, стимулируя вышку моей скважины одной рукой, а другой растирая по всей поверхности тела свою добычу.
   Потом мы лежали рядом на животах, как на нудистком пляже, я перебирал картинки, вспоминая пройденное, а она обняла меня за плечи, ласково ерошила волосы на моем затылке и комментировала из-за плеча:
   – Вот так тебе нравится… А так мне… А так ты сделал мне больно, но приятно… А сюда ты так и не попал, не везет тебе в карты, в следующий раз пофартит…
   Но больше я не посещал Монте-Карло – Мадам Крупье безусловно была искусной и достойной партнершей по забавной и увлекательной игре, но настоящего азарта я так и не испытал, а почувствовал себя в конце концов банкой питательного крема.
   И к Тихоне охладел – уж совсем неказистой показалась она мне – стоящая в дверном проеме соседней комнаты, с провисшей грудью и животом и безобразно голым лобком, но так и остался с ней в дружеских, ненавязчивых отношениях.

Отличница

   Мы уже третий час томились на профсоюзном собрании. Скуку неожиданно развеял Николай из соседнего отдела. Он наклонился ко мне и тихо спросил:
   – Знаешь, Ян, я всегда на таких сборищах разглядываю представительниц слабого пола и думаю, неужели осталась хоть одна, которую кто-нибудь из наших орлов да не трахнул? И нашел-таки, – Николай повел глазом на сидящую впереди через два ряда. – И девка вроде фигуристая, особенно, наверное, грудь хороша, а по моим сведениям никто так и не заправил ей арапа. Как считаешь?
   – А Тихоня?
   – Этот мешок с бритой звездой? – ухмыльнулся Николай.
   – Тогда, пожалуй, ты прав, только она, – согласился я после паузы, потому что перебрал в уме свой “послужной список”, в котором все-таки числился и предмет нашего обсуждения. Но зачем об этом было знать Николаю?
   Она и впрямь слыла безнадежно неприступной среди местных ловеласов, потому что все попытки установить хоть какие-то отношения разбивались о глухую стену ее молчаливой нелюдимости.
   Да и я не претендовал на роль Колумба этой “Америки” пока не попал с ней вместе в служебную командировку. На следующее утро после прибытия я встретил ее в коридоре гостиницы. Она шла в тренировочном, в обтяжку, трико, разрумянившаяся и даже непривычно улыбнулась мне.
   – Бегаю… Тут парк недалеко… Присоединяйся, а то мне одной страшно, город чужой все-таки.
   Так я, неожиданно для самого себя, стал физкультурником. Стояла золотая осень, парк тихо сбрасывал разноцветие листьев, я неспешно трусил по аллейкам, а она резво убегала вперед и возвращалась. Я чувствовал себя, как знаток на ипподроме, оценивающий резвость и стать молодой лошадки.
   Мордашка у нее явно подкачала, зато высокая, ноги прямые, стройные, в талии узкая, лишь одна “диспропорция” – грудь, похоже пятого размера, которой так и хочется присвоить звание “Отличница”. Бюстгальтера она явно не носила, а тонкая хлопчатобумажность спортивной ткани только подчеркивала безупречность двуглавого рельефа с пиками сосков. В беге проявлялась еще одна особенность – чудесные холмы высоко несли свое достоинство, не мотались из стороны в сторону, а только слегка подрагивали.
   Мы с Отличницей вместе бегали, вместе ходили в столовую и на завод, а по вечерам вместе смотрели телевизор. И ничто не предвещало тайфуна страсти на ровной глади пруда наших установившихся дружеских отношений.
   Сошлись мы на футболе. Она оказалась отчаянной болельщицей – редкое, и потому высоко ценимое фанатами качество для женщины. И болели мы с ней за одну команду. Во время очередного тура чемпионата нам крупно повезло – наши на последней минуте матча впиндюрили решающий гол на чужом поле. Не сговариваясь, мы бросились друг к другу в объятия.
   И тут случилось странное с ней – обморок. О, эти женские обмороки! В любовных романах барышни, успев сказать лишь “Ах!”, падают в объятия гусаров… Томно скисают от страха перед шмыгнувшей мимо мышкой пышные матроны… Но спортивно совершенная Отличница!?
   Я с трудом доволок ее до кровати, опустил послушное тело, занес стройные колонки ног на матрас, ее голова скатилась с подушки на плечо, она совсем обмякла, лишь два холма на груди упрямо возвышались…
   Когда она очнулась, я стоял на коленях у ее изголовья и гладил ей руки:
   – Ох, извини… – глубоко вздохнула она.
   – Ерунда… Зато мы без пяти минут чемпионы, – попытался приободрить ее я. – Теперь бы еще кубок взять весной…
   И тут она безутешно разревелась, как настоящая отличница, получившая вдруг тройку по любимому предмету:
   – Не подумай чего плохого… Вся беда, что не знаешь, когда навалится…
   – Что навалится? – осторожно спросил я.
   – Да я даже к врачам ходила… Они проверили, сказали, я такая здоровая, что даже с перебором. Кровь во мне бродит, как вино в бочке… Вот и пьянею я до беспамятства… Мужчина мне нужен, говорят…
   – Ну, уж этого добра хватает… – рассмеялся я.
   – Не всем… – перестала шмыгать носом она. – Попробуй, найди своего… Я-то нашла, только он в армии служит, год остался… Когда уходил не сдалась я ему, а обещала, что дождусь… Нетронутая…
   Мне стало щемяще остро жалко ее.
   – Глупенькая, – погладил я ее по голове.
   И рассказал про мой день рождения в “Голубом Дунае”, про теплую полянку и десять дней великого торжества плоти…
   – Что же ты мучаешься, хочешь, исцелую тебя, нет тут ничего зазорного. И останется твое целомудрие в целости и сохранности… – от души предложил я.
   Глаза ее опять оказались на мокром месте, слезки потекли по щекам, я осторожно стал их слизывать, коснулся губами горячего рта, дотянулся рукой до настольной лампы и щелкнул выключателем.
   Я не нарушил своего обещания и ее невинности. Осторожно раздел, терпеливо преодолевая слабое сопротивление ее рук, и постепенно спустился вниз. По пути мои руки взошли на высокие холмы Отличницы и ощутили необычную, каучуковую упругость ее сфер. Пришлось набраться решимости, чтобы не отступить перед последним рубежом – настолько силен был запах ее промежности. Словно попал с трибун ипподрома в конюшню.
   Помню ощущение от ее клитора – будто я коснулся языком кисловатой, легко растворимой пробки переполненного сосуда, которая тут же растаяла, и содержимое пролилось. А когда оторвался и сел рядом на краешке кровати, то понял, что Отличница опять близка к обмороку, на сей раз от истомы блаженства.
   Моя “благотворительность” была вознаграждена неожиданным образом.
   – Разденься тоже… – очнулась она. – И сядь сюда… Повыше…
   Я оказался на ней, в позиции, почти равноудаленной и от ее уст и от ее устья, но удобной для иного – мой герой удобно и плотно вписался в ущелье меж двух пятитысячников. Она свела руками две вершины, мой головастый, возбужденный от нестандартности общения, то прятался в каучуковом тоннеле, то выглядывал из него, пока благодарно не истек…
   – Меня этому наш тренер в легкоатлетической секции научил, – призналась она мне позже. – И тоже целовал сначала…
   А я-то думал, что первым открыл ее сосуд…

Принцесса

   Правда, была в моей жизни и такая, для которой я стал первым…
   Черное море, турбаза, июль. По утрам выстраивалась шеренга очередной группы, отправляющейся в двух или трехдневный поход. Каждый участник экспедиции покрыт панамой, навьючен рюкзаком, к которому сзади прицеплен котелок, как ведро у грузовика. Рапорт начальника группы начальнику базы, звучит прощальный марш и цепочка гуськом уходит по шоссе в горы.
   Я избрал прямо противоположное направление – к морю, записавшись в довольно многочисленный отряд “матрасников” – так презрительно именовали праздно проводящих свой единственный в году отпуск те, кто предпочитал расслабиться, чем спать на жесткой земле привала в горах, есть сваренный концентрат из котелка и оправляться в кустах.
   Оккупируешь лежак, вершишь обряд погружения в прозрачные воды, который я прозвал “мореприятием”, и ложишься прожариваться под постепенно раскаляющееся солнце. С теплом по телу разливается дрема, переворачиваешься на живот и сквозь пелену полуприщуренных глаз рассматриваешь стереоскопический пейзаж пляжа.
   Процесс разглядывания стоящих, сидящих, лежащих женских тел нетороплив и избирателен. Я – председатель жюри конкурса на звание “Мисс Солнечный Берег”. Сразу отсеиваются, не пройдя и предварительного тура, матроны, схожие друг с другом по фигуре, словно все они одного помета, “сестры-близнецы” Тихони. Не доросли, не достигли еще своего белого налива зеленые яблочки – девочки. В финал проходят двое, потом остается одна, она и становится любимой женой моего пляжного гарема. Главный приз – воображаемое путешествие с председателем жюри на теплую полянку.
   Подошли трое – папа, мама и маленькая девочка. Мама раздела дочку и та, голенькая, сдобная, с мячиком в ручках, поеживаясь и поджимая ножки на бугристой гальке, добралась до воды. Мелкая волна плеснулась в берег и девочка тихо взвизгнула от радостного несильного испуга.
   Наигравшись в салочки с волнами, она старательно и неумело кинула мячик маме, который по непредсказуемой траектории доскакал прямо до моего носа. Девочка осторожно подошла к лежащему большому дяде, подняла мячик и присела.
   Ее пухленькая складочка слегка раскрылась, как створки раковины… И по переходу цвета она напомнила раковину – от белого края к бледно-розовому и все более красному где-то поглубже. Пройдет не так уж много времени, представил себе я, и эти пальчики потянутся к ложбинке, чей-то язык получит право вкусить ее сока, а чей-то головастый проникнет внутрь…
   Малышка словно услышала мои предсказания, грозно нахмурилась, чисто по-женски застеснялась и по-утиному переваливаясь вернулась под мамино крыло.
   Я закрыл глаза и в свете возникшего луча заработал проектор, в который вставлен набор цветных слайдов… Только что увиденная сокровенность малышки… Раздраженная воспаленность деревенской пацанки, которая не стесняясь, присела помочиться во время игры в салочки… Безвкусные покои моей жены… Пахнущие лошадиным потком заросли Отличницы… Тихонина мусульманская бритолобость… Готовая к игре распахнутость Мадам Крупье… И пир плоти у Теплой Полянки…
   У всякой по-своему, разно, потому и не скудеет мой, да не только мой, интерес к Треугольнику лона, тайне женского Треугольника, в котором, как в Бермудском, неведано, что ждет, то ли шторм страсти, то ли полное безветрие. Мне казалось тогда, что я так никогда и не познаю тайну треугольника Феи, с которой объяснился в любви при первой же встрече наших глаз… Даже к материнскому лону у меня проявился интерес, когда проснувшись утром, увидел ее в оконном проеме… Мама стояла спиной ко мне, она сняла ночную рубашку, и солнечный свет лился мне в глаза, гладил по щекам, грел мои губы сквозь действительно треугольное окошко между ног – такова была у нее особенность этого места – открытое пространство, где когда-то показалась моя голова и я впервые увидел белый свет…
   Скорее всего ценой каких-то усилий и материальных затрат можно было проникнуть в тайну “любимой жены” пляжного гарема, но я был твердо намерен отдохнуть и набраться сил.
   Меня ждало совсем иное приключение. Я оказался с ней в одной волейбольной команде, мы вместе пошли в столовую на ужин, вечером, во время танго она пригласила меня на “белый танец”, и теперь по утрам я занимал уже два лежака – один по ее просьбе для нее.
   Она приходила на пляж сонная, хмурая, близоруко щурилась на солнышко, расчесывала длинные, до хрупких плеч светлые вьющиеся волосы, заплетала их в небрежные косы, что-то бубнила себе под нос, жалуясь на извергов-родителей, которые силком будили ее, она своенравно не зналась и не общалась с ними на людях, избрав меня, как принцесса, в свои вассалы. Я не был против, мне было ровно никак с ней. В свои шестнадцать она была еще совсем подросток – голенастая, сутуловатая от стеснительности, маленькие грудки, плоский животик, косточки ребер…
   Она очень медленно заходила в воду, панически боялась глубины, часто плавала, обняв меня сзади за шею, а когда выходила на берег, садилась на лежак, обняв худые коленки и мелко дрожала от холода… Я накидывал ей на плечи полотенце, растирал спину, дрожь ощутимо стихала под моими ладонями, а она по щенячьи прижималась щекой к моей руке…
   Принцессе нравилось, что у нее “свой” паж и она гордо брала меня под руку, когда мы гуляли вечером по территории среди праздношатающихся… Мы c ней уже освоили ставший привычным мир взаимных касаний, но одно по-настоящему будоражило меня – лежишь рядом с ней на спине под солнцем, лениво паришь в красном горячем тумане сомкнутых век и случайный контакт схож с фреской Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы – то мгновение, когда искра Божия пронзает руку Человека. Мизинец Принцессы робко гладил мой мизинец и в плавках становилось тесно…
   Мы сидели на теплых камнях, солнце, оплавляясь, погружалось в море, когда Принцесса поцеловала меня в первый раз. Неумело прижалась губами, крепко удерживая меня за шею. Я мягко развел ее руки.
   – Это делают не так…
   – А как?
   И Принцесса в пляжном сарафанчике и простеньком купальнике поступила в первый класс школы, аттестат зрелости об окончании которой лучше получить из хороших рук грамотного преподавателя. Школа, веками несущая высокое имя “Любовь”. На ежевечерних семинарских занятиях мы, не спеша, прошли шаг за шагом курс объятий и поцелуев. Я рассказал и наглядно показал ей внешние эрогенные маячки, которые разбужено засветились под моим языком, особенно сосочек левой груди и правое подколенье.
   Я даже приоткрыл ей двери храма, когда ставки в Игре столь высоки, что банк должен быть сорван. Мы стали развлекаться невинной с точки зрения пляжной публики забавой – она расставляла ноги, а я проныривал меж них. То, подобно акуле, тенью на дне наводил на нее ужас… То хватал за тонкие лодыжки и поднимал ее вверх… Она визжала, барахталась, отбивалась, но охотно соглашалась на продолжение, потому что ждала, когда я сяду на дно, приникну к ее промежности ртом и пущу стайку пузырьков, щекочущих заветное, как в ванной “Джакузи”.
   Она оказалась прилежной ученицей и потребовала усложнения программы – уроки явно были ей по нраву. Но я объявил Принцессе, что чту уголовный кодекс ее и моего государства, в соответствии с которым я вот-вот могу стать растлителем малолетней. Прелестной Принцессы, но малолетней.
   – Что за чушь, – пылко возразила она. – У нас в классе только, по-моему, я и осталась в старых девах.
   – Не останешься, – уверено вынес я вердикт, потому что понимал, что всему своя пора и Принцесса скоро выйдет Ее Величеством на теплую полянку… – Потерпи годик…
   – Ни фига себе… – Принцесса неутоленно жаждала греха, ей запретили забавляться заманчивой игрой и она в гневном запале превратилась в скандальную посудомойку.
   Она дулась, хныкала, канючила… Она была пай-девочкой… Она демонстративно ушла в другую волейбольную команду и разделила ужин с подвернувшимся под руку прыщавым сопляком… Она покрылась ровным смуглым загаром и на глазах становилась все больше похожей на набоковскую Лолиту, чем на Принцессу…
   – Жди, – лаконично сказала она мне на прощание.
   Принцесса, как истинная аристократка, сдержала свое слово и вскоре после Нового Года стояла в дверях моей квартиры. В руках она держала паспорт:
   – Вот, сам посмотри. Сегодня можно все, потому что вчера у меня был день рождения…
   Ничто не было ей забыто из прошлого курса, мы с удовольствием вспомнили и повторили пройденное, нацеловались вдосталь и, наконец, оказались в самой простой из позиций, описанных в “Ветвях персика”. Я осторожно ввел разбухшую шляпку и остановился. Мои попытки продвинуться дальше были натужно безуспешны, пока она догадливо не перехватила инициативу в свои руки.
   Я ощутил, что проникаю, головку встретила невинная плоть – она впервые подверглась непривычному растяжению до разрыва и горячей крови и оказала столь высокое сопротивление, что оно довело до безумия моего героя и он вздыбился до своей супер-величины. Принцесса закусила губу, чтобы не закричать от пронзающего тарана, но не отступила, и я проникал в нее все глубже и глубже пока древко, полностью, до волосатого основания, не оказалось всеохватно сжатым ее, упрямо не желающим расширяться, лоном.
   Я сдал назад наполовину и снова вернулся. Ей было больно, но путь уже был проторен, я мерно вздымался и погружался в сладкую пучину, кузнечные меха моих усилий раздули неистовый пожар в ее недрах, мы одновременно напряглись в судороге страсти и затушили его вдвоем…
   Принцесса давно уже замужем, мать двоих детей, но она не забыла меня, своего Первача, время от времени мы встречаемся и устраиваем “День благодарной плоти”, только лоно ее уже не сжимается, как в тот, единственный раз, а приемлет моего героя, как старого боевого товарища… И он не столь стоек, не достигает своей супер-величины, как в былые времена с Принцессой…
   Тесноты хочу, тесноты…

Искусница

   Страна сменила унылые трудовые будни на псевдонарядность трехдневного ноябрьского праздника, я же по причине легкой простуды, сидел дома и неторопливо собирал на стол в ожидании гостей.
   Они пришли после демонстрации, около двух дня, в конец промерзшие, уже выпившие по стакану в подворотне под бутерброд, и я понял, что надо ставить еще один прибор – меж двух моих приятелей стояла дама.
   Без паузы сели за стол и сразу приняли на грудь. После первой под селедочку друзья мои ожили, после второй под салатик шумно развеселились, а после третьей под пельмени их развезло в тепле, как зимнюю дорогу под весенним солнцем, они скисли и, вспомнив, что их заждались дома, засобирались.
   – Я провожу их до метро, посмотрю, чтобы пропустили, – тихо сказала она.
   – И возвращайся… – предложил я.
   Пока сидели за столом и ходили вместе на кухню, я успел оценить ее. Ей было явно за сорок, но в той поре последнего цвета, когда баба – ягодка опять, то есть еще свежа, к тому же со вкусом одета и, главное, с прекрасным чувством юмора. Пила она понемногу, смакуя, в разговоре оставалась постоянно внимательной, а в действиях ласково предупредительной.
   Я был крепко моложе ее, но только с ней вкусил всю прелесть осеннего очарования женской зрелости.
   Она вернулась, как она сказала, не одна, а с фляжкой армянского коньячка, что было очень кстати после водяры с пельменями, мы тяпнули по маленькой с конфеткой, я включил магнитофон, перебрался на тахту и поманил ее.
   Она кивнула согласно головой и разделась. Аккуратно “разоружилась” от серег, колец и кулона на цепочке, повесила на стул джерсовый костюм, сложила черную кружевную комбинацию. Присела на стул и, вытягивая и сгибая чуть полноватые ноги, сняла чулки. А негромкий блюз только украсил ее стриптиз.
   Я раскрыл объятия, но она скрылась в ванной и, пошумев душем, явилась в ином обличии – завернутой от подмышек в махровое полотенце, которое только-только соблазнительно прикрывало треугольник.
   И раздела меня.
   Во всем она оказалась Искусницей. И плавной, словно лебедь белый над темными водами.
   Огладила и исцеловала колени… Бедра… Яички… И головастый был поощрен за свою вздыбленность… Щекотно залезла язычком в ямку пупка… Я и не предпологал сколь чувствительны сосочки моей груди…
   Мы запойно нацеловались с ней, я своими пятернями сдвигал и раздвигал ей ягодицы, она выпрямилась и села на мой стояк. И наша езда была плавной, как в медленном кино. Искусница то распластывалась до почти шпагата, то приподнималась на коленях и как-то раз так высоко, что потеряла контакт с взмыленным Приапом…
   Она взялась за его основание и… изменила цель его устремленности. Я почувствовал, как плотно он уперся в анус, преодолел с натугой входное сопротивление и попал в тесные объятия нового для себя пространства. Мое извержение было восторженным и не одиноким… Искусница не отпустила моего героя, а сменила вертикальность движений своего таза на раскрутку мельничного жернова, глубоко вздохнула и затихла в моих объятиях…
   Она очнулась, чмокнула меня в нос, легко соскочила с тахты, по пути из ванной заглянула на кухню, хлопнула дверцей холодильника и принесла подносик. Коктейль нашего поцелуя состоял из аромата коньяка и вкуса лимончика с сахаром.
   Я исцеловал ее шею, плечи, попытался распахнуть ее плащ-полотенце, но она не далась:
   – Не надо, я… стесняюсь… Они у меня такие маленькие, совсем, как у девочки…
   Я все-таки уговорил ее. Ее грудь напомнила мне бугорки Принцессы – отличие состояло в том, что соски у Искусницы были, как два твердых столбика.
   – Нельзя мне ходить без бюстгальтера, – пожаловалась она. – Торчат, как гвоздики… А мужики пялятся, думают, что я завелась…
   Я беззастенчиво использовал столбики, как леденцы, и она постепенно и взаправду завелась.
   – Невмоготу… – откинула она меня на тахту, перевернула на живот и уселась мне на ноги. – Расслабься…
   Ноготками своих рук Искусница, как сороконожка, прошла по шее, спустилась по плечам к спине. От ее ногтеножек кожа, возбуждаясь, дыбилась до состояния гусиной. Пройденные участки блаженно отдыхали, а нетронутая целина чесалась в ожидании своей очереди. “Сороконожка” затерялась в предгорьях ягодиц, Искусница подняла меня на колени и ее горячий язык проник в мой анус. А руками она выглаживала мою спину, которая завибрировала от ласковой неги. Невмоготу стало и мне…
   – Моя очередь, – потребовал я и симметрия наших позиций зеркально поменялась – теперь уже мой язык щекотал ее анус. Наконец, я распрямился и взялся за готового к следующему раунду Приапа. Искусница сама раздвинула ягодицы и он мягко вошел меж них.
   Все глубже и глубже, по самое некуда… Она тихо застонала и с такой силой вцепилась в простынь, что полотно звездообразными морщинами стянулось к ее рукам. Теперь уже я задирал вверх своды ее ягодиц, стараясь проникнуть поглубже, а поняв, что достиг предела, крепко взялся за ее бедра…
   Опустошенный, я стоял перед ней на коленях, Приап, понемногу съеживаясь, покинул покоренные угодья и бессильно свесился вниз головой. Она развернулась и жадно припала к нему ртом, совсем непохожая на даму-аккуратистку.
   И позднее, во время наших встреч я постоянно входил через заднюю калитку Искусницы в сад наслаждений и лежа на боку и стоя, но вечер первого свидания доставил мне еще одно странное удовольствие – когда я буквально напяливал ее анус на моего героя, по телевидению шел репортаж о ноябрьских торжествах в моей стране, то ощущал победоносное превосходство над парадными вояками, а демонстрантам демонстрировал, чем надо заниматься хотя бы по праздникам…

Красная шапочка

   – У чернявой, – поделился со мною сосед по номеру в пансионате, – муж директорствует на киностудии, вечно в командировках да экспедициях, вот она и решила отдохнуть от такого нечеловеческого напряжения…
   – А рыжая?
   – Это птичка не для наших сучков, – вздохнул сосед. – Я на нее первую глаз положил, да не по Сеньке Красная Шапочка…
   И поведал мне, что Черная Подруга сразу предупредила, чтобы Сосед и в мыслях не покушался на рыжую дочку академика, которую отпустили под честное слово и строгую опеку Черной Подруги.
   Красная Шапочка… Красная Шапочка… Длинные ровные ноги, попка открячена так, что по ней изгибается толстая плетенка раскаленной косы, ресницы темны и густы, зеленые глаза прячутся в нежных припухлостях век и губы не бантиком, а целым бантом. Она совсем не улыбалась и казалась очень неприступной, вечно чем-то недовольной букой.
   И нашли же кому доверить такую золотую…
   Дня через три ближе к отбою Сосед надушился одеколоном, пропел “Отвори потихоньку калитку…”, подмигнул мне и шаркнул ножкой:
   – Иду на блядоход. Если не вернусь, прошу считать членом партии…
   Я уже разделся, лег и читал при сете лампы перед сном, но пришлось встать и открыть на тихий робкий стук. В дверях стояла Красная Шапочка. В халатике, волосы распущены. Она молча прошла в комнату и с размаха села на кровать Соседа.
   – Ну их… Попросили погулять полчаса, а куда я пойду? Я здесь подожду.
   – Конечно.
   Прошел час. За это время она дважды выходила в коридор и опять возвращалась.
   – Плюнь на них, ложись, – не выдержал и я. – Ты, как хочешь, а я спать хочу.
   Погасил свет и отвернулся к стенке.
   Я уже совсем расслабился и вдруг:
   – Подвинься… Замерзла я… И не хочу в его постель…
   Она почти вдавила меня в стенку, просунула свою руку под мою и, стуча зубами, прижалась к моей спине. Постепенно дрожать перестала, согрелась и стихла.
   Скоро я почувствовал, что затекаю и осторожно развернулся. Устраиваясь поудобнее, я подложил ей руку под голову и губы наши встретились.
   Бант ее губ оказался шелковым на ощупь.
   Горячий шелк…
   Горячий шелк поцелуев…
   Она сползла вниз, мой герой предупредительно встал навстречу даме и погрузился в горячий шелк. И раз, и два, и три, и четыре… Томное танго “Кисс оф файр” – “Огненный поцелуй” и в финале троекратный салют моего фонтанчика…
   Теперь я отправился к заветному Треугольнику – холмы грудей… плато живота… впадинка пупка… – дивясь по пути нежности ее кожи, это только рыжих природа одела в такое чудо. Путешествие было жарким – она пылала, как в горячке…
   Как жаждущий путник я припал к ее лону, мечтая напиться. Усилия мои были явно недостаточны и тогда в помощь языку я ввел в горячую пещеру сложенные пистолетом два пальца, услышал, как задрожали ее стенки, и выпил лаву ее извержения…
   – Молодец, сам догадался… – похвалила она меня.
   И призналась, что заводится с пол-оборота – стоит только лизнуть ее в самое чувственное место – шелковый бант губ.
   Все оставшиеся дни я беззастенчиво пользовался этим – то ловил ее, зазевавшуюся, в лесу, то на безлюдной лестнице черного хода, она вставала на колени, сама нетерпеливо доставала моего героя и он погружался в горячий шелк… А потом мой самый длинный средний палец, упираясь подушечкой первой фаланги в кольцо ее матки, исполнял свою партитуру. Благодаря ему и у меня текли слюнки от сокращений ее плоти и горячего сока. Я выпивал его, погружаясь в лоно, которое за буйную яркость красок прозвал “Аленький цветочек”.
   – И отец говорил также, – удивилась Красная Шапочка. – Я с детства его обожала… Такое бывает у девочек… Высокий, всегда веселый и академиком стал чуть ли не в тридцать лет… А какие у него руки… Он лежит на кровати, книжку читает, а я лезу и лезу головой ему под коленку, сама не знаю почему, но так хотелось мне, он не пускает и я начинаю реветь. Он утешает меня и слизывает слезы с моих губ… А мне от этого, сам знаешь какой кайф… И еще по утрам скинет с меня одеяло, сплю я всегда голая, и рассматривает. Раздвинет ножки, целует и приговаривает “Ах, ты мой аленький цветочек…”. Года три назад на даче залезла к нему под одеяло и взяла в рот… А он рукой ласкал… У тебя руки тоже хорошие… Как-то мать и застукала нас за этим занятием. Скандал был страшный, она от него ушла, но он меня не отдал… Правда, перестали мы с ним баловаться, тем более что женился он на моей подружке… А с мамой я помирилась…
   Мы обменялись телефонами с Красной Шапочкой, и время от времени я приглашал ее на тур танго “Огненный поцелуй”. Но меньше всего я ожидал, что мне позвонит ее мать:
   – Я хотела бы встретиться с вами…
   Я пришел на свидание и обомлел. Предо мною стояла Фея. Да-да, та самая Фея… Лет двенадцать назад я увидел ее на кухне нашей квартиры, и нам достаточно было одного откровенного взгляда, чтобы молча объяснится в любви.
   Меня она вспомнила с трудом, а причина нашего рандеву оказалась довольно прозаичной – она искала репетитора своему подросшему сынку для поступления в вуз.
   За прошедшие годы она слегка погрузнела, появились морщинки у глаз да предательские седые паутинки в волосах, а в остальном она осталась Феей.
   Мы, конечно, сговорились, она привозила сына на машине, а после занятий забирала его. А однажды зашла одна, сказав, что не успела предупредить меня заранее о том, что занятия не состоятся.
   Я уговорил ее остаться на чашку кофе, стал вспоминать нашу старую квартиру, признался ей в испытанных мною тогда чувствах и даже воспроизвел наш, неслышный другим, диалог:
   Я (потрясенно, затаив дыхание) – Какая же ты… Фея… Люблю…
   Она (чуть отстранено, но очень честно, искренне) – Знаю… Тебе, наверное, нет и двадцати, а я перешла за тридцать…
   Я – Нам будет хорошо…
   Она – Знаю и вижу, но как это?.. Где?.. Мне так непросто скрыться от мужа, ненавижу его, но у нас сын и отдельная квартира, а что у тебя…
   Она удивленно задумалась:
   – А ведь и правда… Только теперь окончательно вспомнила… Ты был очень худой… Как волчонок некормленый… А сейчас настоящий вожак… Ты прав, с мужьями мне не везет, что с первым гением… Даже дочь мне не отдал, хотя в суде она сама от меня отказалась… А второй только сыном меня и удерживает… Жаль, пролетело мое времечко, я, наверное, старухой тебе кажусь…
   Я встал перед ней на колени, взял ее за руки:
   – Ты всегда для меня богиня. Фея…
   Вот и получилось так, что однажды за один день я испил две порции сока, утром дочкин, а вечером матери. Мамин был, ей-богу, вкуснее. Наверное, потому, что попал на язык сразу из первоисточника, а не после пальцеприкладства…
   Обе остались довольны, и одна пошла на свидание к жениху, а другая поехала к мужу, и каждый из них так и не узнал причину хорошего настроения своих избранниц. Я старался, как говорится в поте лица, можно сказать, тратил всю свою энергию на укрепление настоящей и будущей семьи – главной ячейки общества, которое вместо благодарности еще драло с меня налог за бездетность…

Модель

   Всякий мужчина и любая женщина, независимо от возраста, ранга, степени знакомства, но рано или поздно встречаются глазами в глаза. Таинство момента состоит в том, что по ведомыми только биополям силовым линиям открывается, доверяется и проверяется главное – ты желанный, ты желанна и соврать тут не получается.
   Ее привез с юга мой приятель. Который пользовался время от времени ключами от моей квартиры. И, как мужик мужику, рассказал:
   – Не люблю толпу, вот и уходил по берегу моря на дикий пляж, там между камней можно найти себе уединенное местечко. Я только расположился и прилег позагорать, тут из-за соседнего камня является фемина в чем мама ее родила… Ой, говорит, извините, вы мне не поможете? Я ей, насколько мог учтиво в этой ситуации, чем, мол, могу быть полезен? Нажмите на кнопочку – и протягивает мне фотоаппарат. И встала на фоне скалы. Пощелкал я ее в разных позах и гонорар тут же получил. Фотограф она… и натурщица, модель по-ихнему, и сама рисует, познакомлю на днях.
   Обещание он свое сдержал.
   Художественную натуру сразу отличишь в городском стандарте сиюминутной моды по особому стилю и какому-нибудь необычному украшению. У Модели это были заколки. Длинные черные волосы на прямой пробор свободно ниспадали вдоль широковатых скул, отчего казалось, что лицо ее в рамке, а сзади она собирала их под заколку. Их мастерил ее знакомый художник в виде изогнутых фантазий на тему художественных изысков начала века.
   Я ненароком ее разглядывал, представляя обнаженную в скалах на солнечном пленэре, а когда хозяин пошел за чем-то на кухню, наши глаза встретились и не разлучались долгое мгновение.
   Этого было достаточно, чтобы я поехал ее провожать и остался у нее. Случившееся не было предательством по отношению к моему приятелю, ставшему моим «молочным» братом – он сам тайком от Модели благословил меня перед нашим уходом.
   В единственной комнате ее квартиры стоял лишь диван, который раскладывался в плоскость лежбища. И все. Зато половину стены, метра два на три занимал полиграфически прекрасно исполненный плакат – на сияющем никелированной выхлопной трубой мотоцикле, раздвинув ноги в сапогах, застыла в изгибе копия обнаженной Бриджит Бардо.
   Печать была непривычно качественной, казалось, что Бардо вот-вот слезет с мотоцикла и примет участие в наших играх.
   Но прежде, чем приступить к активным действиям, она показала мне свою коллекцию. По тем временам печатная продукция такого рода была запретной, а для меня и совсем в новинку. Это были журналы, альбомы, фотографии… Остановленные мгновения красивой плоти и секса…
   …Тени, полутени, ворох сумерек и лунный ландшафт женского тела…
   …Изысканный интерьер, серебряный атлас простыней, черный атлас высоких чулок, розовый атлас кожи…
   …Гипертрофированный до двух шарообразных баллонов бюст, по сравнению с которым пятитысячники Отличницы кажутся малыми предгорьями…
   …Обильные женские рубенсовские телеса…
   …Мускулистые атлеты с возбужденным хозяйством…
   …Приапы всех мастей – черные, желтые, белые… А среди них… Мощный ствол, настолько высокий, что вершина его без труда достала и пытается скрыться во рту хозяина… Полуметровый шланг, свисающий головой ниже колен… Непомерно толстая кочерыжка, выглядывающая из-за почти страусиных яиц…
   …Разнообразные позиции, сочетания, сопряжения двоих, троих, многих… Она села на одного, другой вошел ей сзади, а третий проглочен… Он лежит на краю кровати, одна спиной к нему всадницей оседлала вертикальный кол, а другая встала на четвереньки меж его колен, припала ртом к клитору всадницы, а свой массирует…
   …Связанные… Подвешенные… Плотно облегающие черные кожаные костюмы с прорезями для глаз и причинных мест, с замкнутой молнией вместо рта… Бельевые прищепки придавили женские соски, зафиксировали широко раздвинутые врата треугольника, вцепились в яички…
   …Рука, по локоть погруженная в пещеру… Золотая струя, низвергающаяся на подставленный язык… Два Приапа, два мавра, чудом уместившиеся в одном анусе…
   – А что испытывает фотограф во время съемки таких сюжетов?
   – Хочешь попробовать? – предложила Модель и принесла мне фотоаппарат с толстым выдвижным объективом.
   Я приставил его к глазу и увидел, как на экране, Модель. Она стояла по середине пустой комнаты, обнаженная, и я мог, не сходя с места, объективом приблизить ее к себе и детально ее рассмотреть… Вот она закинула руки за голову… Огладила ладонями груди и сдвинула их вместе… Развернулась, нагнулась и шаловливо раздвинула попку… А потом сошла с подиума, увеличилась на моем экране, и я увидел близко-близко, как она исполняет соло на моей флейте…
   В свою очередь я передал ей волшебный глаз, и она увидела крупным планом мое соло на ее мандолине…
   Она нащелкала и подарила мне пачку фото, где я увидел себя глазами женщины – и моего Приапа, и анус, и яички… И сейчас, спасибо Модели, иногда рассматриваю свое, увы, былое величие…
   Благодаря Модели я вошел в мир художественной богемы. Выставки, вернисажи, мастерские художников… Она мне нравилась своим изыском, вкусом к жизни, и я даже был готов связать себя узами брака, но случилось как-то, что я приболел. Модель всегда была, как говорят актеры, “в образе”, на сей раз, явившись ко мне, она играла роль королевы у койки раненого солдата и посидела у моей постели нога на ногу. Капризно решила напоить меня горячим молоком, оно у нее убежало, заполнив кухню чадом, разозлилась и ушла.
   И все пропало…

Красота

   Модель подарила мне не только пачку интимных фото, на которых я и сам был моделью, благодаря ей я воочию встретился с земным воплощением Красоты…
   Это про таких сказано – девушка моей мечты. Она была ослепительно привлекательна колдовской внешностью кинозвезды. На вернисаже, перекрестке наших судеб, не было ни одного мужика, который не оглянулся бы – все пялились на нее тайно или явно. Я не был исключением, но восхищение мое было столь явным и искренним, что она только мне, единственному, улыбнулась. Словно солнышком согрела в ненастный денек.
   Модель усмехнулась:
   – Еще один зверь в капкане твоих чар… Знакомься… Только все равно у вас ничего не будет…
   Кассандры из Модели не вышло. Но боги своенравно избрали ее своим посланцем, и она покорно исполнила эту роль. Позвонила:
   – Собирайся, едем…
   – Куда?
   – В рай… Не пожалеешь…
   Судя по тону разговора, по холодному приему при встрече и равнодушному молчанию в ответ на мои расспросы, поручение богов было Модели не по вкусу.
   Врата Эдема нам открыла Красота.
   – Вручаю в целости и сохранности… Ну, я пошла…
   Красота приняла из моих рук плащ, повесила его на вешалку, усадила меня на приступочку, опустилась на колени, развязала шнурки и сняла ботинки, не вставая, надела мне мягкие домашние туфли…
   Так мама холит свое единственное дитя… Я кожей чувствовал ее предупредительность и внимательный преданный взгляд, в котором легко читался ненавязчивый вопрос: “Что еще пожелает хозяин?”.
   Провела в небольшую комнату рядом с передней, взяла с кресла заранее приготовленные плечики, сняла с меня куртку, развязала галстук, сняла рубашку, брюки, майку…
   Я попытался привлечь ее к себе и поцеловать, но она мягко отстранила меня и за руку проводила в Чистилище. Теплый розовый кафель, нешумный водопадик льющейся воды, толстый слой пены на акватории почти полной ванны.
   Когда я размяк в теплых водах, она переключила водопадик воды на многоструйный дождик душа и вымыла мне голову шампунем, мягко массируя темечко. Подняла меня на ноги и мягкой мыльной губкой огладила всего, не доверив ей, а только рукам своим Приап и яички… Очищены поры, разобраны заторы, подняты затворы – кровь весело побежала по закоулкам омутов, красным кислородом жизни сметая напряжение и усталость…
   В белом махровом халате я окончательно ощутил себя героем киноромана из жизни богатых.
   А в райских кущах нас ждал ужин на двоих… Шампанское в запотевшем серебряном ведерке, мерцающий завораживающий отсвет свечей в ее глазах, желтые розы, не в вазе, а положенные прямо на камчатую скатерть, белое вино под рыбу, красное под мясо…
   И музыка…
   – А это надо слушать отсюда…
   Красота переместила меня из-за стола в кресло как раз на створе двух мощных напольных колонок. Низкие частоты джазового свинга, как колокольный звон, мерно раскачивали молекулы, атомы, электроны моего тела, их амплитуды совпали, слились и едино излучались в ритме блюза.
   Она взъерошила мне волосы на голове, обнаружила, что они влажноваты, включила фен и подсушила их.
   Откинула полы моего халата и обласкала теплым ветром грудь, живот и ах! – раздвинув ноги, пах. Мой Приап поднялся, как пальма в оазисе. И стало ему совсем горячо, когда он уперся головой в нёбо ее рта… А музыка пронзающе звучала и качала его, качала до последнего аккорда…
   Она поднялась с колен и обнажилась… Богиня вышла из пены морской и легла на высокий ворс медвежьей шкуры… Я встал перед ней на колени, я коснулся ее совершенства, я проник в нее, а когда услышал ее первые судороги, как зарницы приближающейся грозы, спустился вниз и выпил ее сок…
   – Спасибо, милый… Ты хорошо мне сделал…
   – Я хочу, чтобы так было всегда.
   – Исключено, – грустно улыбнулась Красота. – Хотеть, говорят, невредно, да, похоже, не в моем случае. Я же простая провинциальная девочка, гадкий утенок, а как расцвела, многие пытались сорвать мой аленький цветочек… Изнасиловали втроем… Уехала я из города от позора… Парикмахершей работала, массажисткой, натерпелась от вашего брата и решила, что выбираю кого хочу и когда захочу… А тебя взяла наперекор Модели, когда она сказала, что у нас ничего не получится… Знает она, что я иностранного бога жду с дворцами и собственными самолетами, только где его взять… Правда, одной из нашего круга недавно повезло, выскочила за крупного дельца, видел бы ты ее, повезло малявке… А отечественный идол у меня уже есть, содержит меня и эту квартиру… Я и его принимаю, как сегодня тебя, так и мужа своего принимала бы ежевечерне, будь он только мил мне, как ты, и богат, как Рокфеллер…
   Догорали свечи, Красота меркла на глазах и остались огарки от сказки…

Соседка

   Ушла Модель, как убежавшее молоко, померк экран ожившего фотомиража Красоты, вышла замуж и родила Красная Шапочка, Фея стала счастливой бабушкой, а я так и жил никем не очарованным странником в сереньком потоке рядовых будней. И даже был рад по-своему спокойному течению жизни и не искал свою суженую, вверив себя произволу случая.
   Она стояла на лестничной площадке у открытого пустого почтового ящика. Соседка по подъезду. Увидев меня, улыбнулась и сказала, ища сочувствия:
   – Опять газету с программой передач не положили… Или утащили…
   – Могу отдать свою.
   Приятно быть галантным с дамой, тем более такой ценой.
   Я занес ей газетку, а она пригласила меня на чашку чая, а я предложил ей по рюмочке коньяка, а у нее оказалась шоколадка, а у меня лимончик…
   Все так уютно, по-соседски, так удобно, так рядом, единственное противоречие, которое я обнаружил чуть позже – по короткой стрижке она была блондинкой, а треугольник выдавал в ней шатенку.
   Соседка по своей натуре была неприспособленной к браку, ее тяготили цепи супружества, которые она уже успела поносить и сбросить, жила она в свое полное удовольствие, постоянно искала новизны и ни в чем себе не отказывала.
   И мы стали, по ее определению, “выручать” друг друга. Отношения наши были легки и необременительны – звонок… свободна?.. заходи… звонок… не занят?.. жду…
   Дочка известного писателя, входящего в обойму постоянно издаваемых и переиздаваемых, любимое чадо от первого брака, она росла, не ведая забот, мучила капризами мачеху, стала за счет отцовских гонораров хозяйкой квартиры, а по сути так и осталась балованной девчонкой. Поначалу я никак не мог привыкнуть к ее контрастам.
   Всегда веселая, могла вдруг всплакнуть, словно брызнул дождик из случайной тучки, и потребовать:
   – Немедленно скажи, что я красивая…
   – Ты очень симпатичная.
   – Правда?
   Слезы не успевали просохнуть, как она, шмыгая носом, благодарно утешалась моим Приапом.
   Но постепенно я стал находить свою прелесть в ее бесконтрольных, непредсказуемых, остро вспыхивающих капризах и во время наших свиданий уже не брал на себя инициативу, полностью доверяясь ее женской интуиции.
   По ее прихоти мы соединялись, совокуплялись, сочленялись пусть кратко, но будоражаще сильно, в нереальном для меня до толе положении и пространстве… Как в анекдоте:
   – Мари, мне придется выкинуть диван, он слишком напоминает мне ушедшего любовника.
   – Если я захочу поступить также, из мебели мне придется оставить только абажур.

   … шел с кухни, неся горячую сковороду с шипящей яичницей, был атакован и захвачен в плен, запутался в брюках, ловко спущенных ею озорными руками и чудом не опрокинул на нее мною же орошенную глазунью…
   … я еле успел нажать красную кнопку в кабинке, чтобы изумленным взорам ожидающих лифта не предстала скульптурная группа “Сатир меж ножек нимфы”…
   … она балансировала на коротком подоконнике верхнего этажа, вцепившись в меня руками, обвив ногами, всем телом отталкиваясь от бездны открытого окна, куда я заталкивал ее своим Приапом …
   … она, ойкнув, уронила вилку, залезла под стол, там и отужинала из моих сосудов…
   … поднимаюсь к ней, дверь квартиры приоткрыта, так и раньше бывало, ждет… но как!.. уже стоит на четвереньках на коленях, изогнувшись, как та кошка в подворотне попкой вверх…
   Иногда я просто не был готов к жаркой встрече, но ей было все равно чем – рукой, огурцом, сарделькой… – лишь бы было. Вожделенное для нее наступало быстро, а достигнув контакта, она теряла интерес с пройденному…
   Для себя она всегда выбирала только неженатых, а вот женским треугольникам, желающим загулять, всячески потакала, предоставляла им на время свою квартиру, а сама приходила ко мне… Иногда по случайному признаку мужская ячейка в системе ее сборищ пустовала, я и здесь выручал ее… Так постепенно я перезнакомился с ее подругами, стал членом ее кружка, а многие из них кружками моего члена…
   Обычно я по просьбе Соседки приходил пораньше, помочь в открывании консервов и бутылок, дамы в ожидании своих кавалеров, конечно же, болтали друг с другом о всяком… Ко мне они относились, как к своему, можно сказать, как к своей, не стеснялись, и я стал терпеливым слушателем их откровений, невольным свидетелем их свиданий. Тут я наслушался и нагляделся разного… Метаморфозы, происходящие на моих глазах были поразительны – только что могущая цинично отматериться, как последняя шлюха, превращалась в любезно изысканную даму света, а скучная и тоскливая – в беззаботную хохотушку.
   Кто-то из них просто нуждался в поддержке перед встречей, они часто советовались со мной, что надеть, как быть привлекательной и в благодарность за совет иногда дарили свою благосклонность… Соседка не только не ревновала, а даже поощряла такие контакты, а однажды, пригрозив отлучкой, сама прислала ко мне подругу, которая мне приглянулась…

Заводила

   Была среди них и своя Заводила. Эдакий свой парень. Но в юбке… В кожаной… Как-то она мне поведала, как муж ее пару лет назад вернулся крепко пьяненький из гостей и завалился спать. Она решила почистить заляпанный пиджак и вынула все из карманов, в том числе и письмо… Оно было адресовано Аллочке-провинциалочке, живущей в городе, куда муж частенько ездил в командировки, как оказалось не только по служебной надобности. Рано утром она разбудила мужа:
   – Вставай, Аллочка приехала, ждет тебя во дворе… Иди же…
   Тяжело было его похмелье… Заводила официально простила мужа, но определила свои частые измены, как меру постоянного наказания неверному и, как она выразилась, стала всенародным мстителем за поруганную женскую честь.
   И других подбивала на подобные диверсии, постепенно сколотив добровольческий отряд партизанок-куртизанок.
   Однажды и я пал жертвой ее мщения.
   Соседка пожаловалась Заводиле, что к ней липнет ее начальник, видно доложили ему, что среди его подчиненных есть интересная штучка… Заводила предложила пригласить начальника на вечеринку к Соседке, где я буду играть роль жениха Соседки и уведу ее к себе, а избранные из отряда Заводилы или сама предводительница утешат босса по его выбору.
   В назначенный час за накрытым столом оказались Соседка, я, Заводила и три ее адъютантши. Не хватало босса – он задерживался, а потом позвонил и сказал, что не может…
   – Все они импотенты… – прокомментировала Заводила. – Не пропадать же добру, наливай, Ян…
   Заводиле жалко было сорвавшейся интермедии, она, как режиссер, желала продолжения спектакля да такого, чтобы все приняли в нем участие…
   А в главной роли пришлось выступить мне…
   Я был провозглашен Верным Другом, все пили за меня, каждая сказала свой тост, в котором оценивались мои достоинства, и я увидел себя в калейдоскопе их глаз…
   Я получил звание Истинного Ценителя, Заводила попросила своих нукерш показать, что же потерял босс, и они продемонстрировали свои прелести…
   Я был пожалован в Султаны, и мой гарем в десять рук раздел меня… Все для меня и всё для меня… Мой Приап побывал гостем в пяти ртах, в пяти глотках, был введен в лоно одной, а другая в это время целовала мои яички, третья ласкала сосочки моей груди, Заводила скинула свою комиссарскую кожаную юбку и села мне на лицо, массируя свой лобок. У нее оказался… нет, не клитор, а небольшой член, он восстал и напрягся при встрече с моим языком, а Заводила целовалась с Соседкой в моем изголовье и рукой погрузилась в ее промежность…
   И еще два подарка я получил от Соседки.

Сестренка

   В первом случае я сам оказался подарком. Я и раньше встречал у Соседки ее сводную сестренку – черная кожаная куртка, куча заклепок, зигзаги молний, стена молчания и всегда упертые в пол глаза.
   …Мы с Соседкой пропели: “Хеппи бёртсдей, хеппи бёртсдей ту ю…” и подняли бокалы с шампанским. Виновница торжества не изменила ни своему чернокожему обличью, ни своей манере поведения. Она равнодушно приняла наши поздравления с днем рождения, лениво поковырялась в ведерке с черной икрой и стала налегать на шоколад, заедая его бананами.
   – Знаю я, чем тебя пронять, – Соседка достала из шкафа коробку. – Ну-ка, примерь…
   И поставила на стол сапожки. Любой ковбой сдох бы от зависти – красная подкладка, развевающиеся лошадиные гривы, тисненые на раструбах, окованные матовым металлом острые мыски и две железных цепочки вместо шпор.
   – Класс… – не смогла скрыть своего восхищения Сестренка и потянулась к подарку.
   – Стоять! – приказала Соседка. – Я хочу видеть на тебе только это.
   Скинута кожаная куртка, как оказалось, одетая прямо на голое тело, стянуты джинсы, и Сестренка предстала перед нами в чем мать родила, но в ковбойских сапогах.
   А Соседка врубила музыку и Сестренка завелась в ритме рок-н-ролла – так неистово, экстазно танцуют молодые на дискотеках – запрокидывая голову и кидая вперед водопад спутанной гривы, извиваясь и вздрагивая телом, на котором своим контрапунктом, чуть отставая от всего остального, по-щенячьи тыкались сосками, подпрыгивали две грудки-близняшки.
   Сестренка протянула руки своей родной по отцовской крови и та, скидывая на ходу свои одежды, составила ей пару… Они сходились, тянулись друг к другу руками, губами, языками, но не касались, а в последний момент разлучались… Сестренка, словно не выдержав, опрокинула Соседку на диван, встала на колени кверху попкой и припала ртом к ее лону… И я опустился вниз и меж ковбойских сапожков вошел в Сестренкину лощинку…

   Второй подарок от Соседки был совсем иной категории. Из тех, что неверно понимаются нашими селянками:
   – Слышала? Ваньку в городе триппером наградили.
   – Ну, и зря – или пропьет, или потеряет.
   Говорят, что тот не мужик, если не хватал хоть раз в жизни трепака.

   Так я и стал ПОЛНОЦЕННО ПОСВЯЩЕННЫМ, наконец…

   Может, звание и почетное, но какой ценой? Болезнь со всеми вытекающими отсюда и оттуда последствиями, непрятные хлопоты-поиски эскулапов, страх за последствия лечения, брезгливость к источнику заразы… Теперь мне в каждой женщине чудилась спешащая на встречу к Соседке. Она сначала напрочь отрицала свою причастность, потом неохотно созналась, что переспала интереса ради с каким-то черножопым…
   На том наши отношения само собой прекратились, через некоторое время она поменяла квартиру и совсем пропала из вида.
   Я прожил жизнь в стране, где нет публичных домов. Кто-то сказал, что они у нас есть, но под странными названиями – дом отдыха, санаторий, пансионат…
   Отечественный бордель “Соседка” в отличие от забугорных краснофонарных заведений – дело добровольное, здесь каждая по-своему искала и находила утеху своим невостребованным желаниям, но как раз эта вседозволенность и открыла мне, что водится в омуте женской души. Я испытал сильное разочарование не только от венерических последствий – я потерял веру в Любовь.
   Истинное чувство может и возникало, но каждая встреча с новым Треугольником была уже отравлена подозрением…

Музыкальная шкатулка

   …Мы с ней спелись в прямом смысле этого слова. Начальник нашего отдела давал отходную – он стал руководителем соседнего, более крупного подразделения, а я заступал на его место. После третьей или пятой захорошели и потянуло на лирику. Молодая, с чувственным оскалом…
   А потом… Гладкие негустые волосы на прямой пробор, сложенные на затылке в пучок, напоминающий крупную луковицу, и по цвету тоже, да и в остальном невидная, зато голос… Она пела, закрыв глаза, и словно видела картину, от которой по ее лицу, как от ветра по ровной воде пробегала рябь тревоги и нежности, грусти и благодати. И руками себе помогала. А в какой-то момент, словно очнулась, ища поддержки, я оказался избранным, и она знаком пригласила меня в дуэт… Аплодисменты были не хуже, чем в “Ла Скала”… Не моя в том была заслуга, я-то просто был канвой, а она, как мастерица, вышивала вязь.
   И я загорелся – вот он мой золотник, у меня в душе зазвучали первые аккорды просыпающегося чувства, зазвенела мелодия надежды… Я влюбился, но безутешно. На все мои знаки внимания и попытки контакта был один ответ – склонит задумчиво голову к правому плечу – и ни да, ни нет.
   А как-то раз сама пришла и попросила помочь – ей хотелось купить какой-нибудь недорогой, но прилично воспроизводящий пластинки и магнитофонные записи музыкальный ящик. В ее понимании я, как мужская составляющая нашего дуэта, должен был разбираться в магнитолах, проигрывателях, колонках и прочей аудиотехнике. Она угадала в том смысле, что я и сам искал хорошую систему, но занимался этим ни шатко, ни валко, а тут уж расстарался и, в конце концов, нашел требуемое.
   Пока я распечатывал коробки, она хлопотала на кухне. Но вот все срослось, соединилось, и мы под рюмочку с закусочкой погрузились в мир музыки. Она щедро делилась сокровищами своей немалой, но своеобразной коллекции – здесь Моцарт соседствовал с Краснознаменным ансамблем, а Вивальди с песней из популярного кинофильма. Ей, как гурманке, были важны и нужны самые лучшие кусочки, и она просила:
   – Перемотай подальше… Да-да… Вот здесь, послушай…
   И закрывала глаза, лицо ее словно освещалось изнутри и становилось прекрасным.
   Я опустился на колени и ткнулся лицом в ее руки. Она ласково запустила пальцы в мои волосы, но тут музыка кончилась, и она меня резко оттолкнула:
   – Нет, нет, нет…
   И началась молчаливая осада. Я шел на приступ и отступал, она то обмякала и безвольно позволяла целовать себя, то пружинно напрягалась и стремительно выворачивалась.
   Я уже устал бессмысленно повторять пройденное, отчаялся открыть Музыкальную Шкатулку, да и время было позднее, встал, чтобы попрощаться, но она как-то запросто предложила:
   – Оставайся, куда ты в темень… Только не приставать, договорились?
   Она постелила мне на раскладушке, погасила свет и забралась в кровать.
   Мне маетно не спалось, я поворочался и откинул одеяло.
   – Если хочешь, иди ко мне, только…
   В этом раунде наша схватка перешла в партер. Как в настоящей борьбе, я оказывался сверху, то снизу, борьба была контактной, в арсенале моих приемов оказались и те, от которых противник, который был совсем не противен, слабел и слабел в моих объятиях, пока, наконец, не сдался и не замер в ожидании сладкого поражения. А мой герой победоносно поднял голову и вдруг уперся в непроницаемость, точно также как тогда, впервые в жизни с медсестрой в парке. Я попробовал рукой раздвинуть стены пещеры, но даже на ощупь она оказалась горячей и сухой, как Сахара.
   Секрет Музыкальной Шкатулки таился в чарующих звуках музыки. Она встала, щелкнула кнопкой, засветилась ночничком шкала радиоприемника, удачно поймана мелодия, и вот мой ключ вставлен в замок шкатулки. Желанная смазка пришла теплой волной, я раскачивался в ритме звучания, а стенки ее пещеры ощутимо вибрировали в такт… Амплитуды наших колебаний, совпав, вошли в резонанс, и апофеоз финала ознаменовался фонтанным фейерверком…
   После этой репетиции “дуэт” наш все-таки распался – я ощущал себя простым инструментом в партитуре наших отношений, а не дирижером примадонны.

Русалка

   Когда я стал столоначальником, иная, совсем иная нота появилась в моих отношениях с женским сословием, которое тоже подразделялось на рядовых и поднявшихся по служебной лестнице, на властительниц и подвластных. Теперь я стал соучастником оперативных и других совещаний и быстро сошелся по принципу взаимных производственных интересов с начальницей смежного подразделения. Она сама предложила мне сотрудничество, намекнув в разговоре с глазу на глаз, что и мне и ей имеет полный смысл покрывать собственные огрехи и мелкие недоработки подчиненных, чтобы выглядеть в глазах верхних сфер хорошими исполнителями.
   Сотрудничество быстро превратилось во взаимную дружелюбную симпатию, а старый, как мир, закон физики недаром гласит: “Была бы пара – момент найдется”.
   Момент был выбран ей очень точно – за высокие производственные достижения и умело замаскированные промахи наши отделы получили материальное поощрение. Грех было не отпраздновать, тем более, что это событие совпало с ее юбилеем.
   После банкета за служебными столами она попросила меня помочь довезти цветы и подарки – так и я попал в числе подарков с бала на ее корабль. Жила она одиноко – нередкая участь умных, а потому разборчивых в деле замужества женщин, для которых с годами остается единственный свет в окошке – работа.
   Она пригласила меня на чашечку кофе с коньячком, усадила в мягкое кресло, а сама переоделась по-домашнему в шелковый желтый японский халат с красным драконом на спине. Мне понравился тщательно продуманный интерьер ее квартиры – темно-серый палас, мебель, обитая тонкой бордовой кожей, люстра, сияющая радужным разноцветьем хрусталя, чашки синего кобальта с золотыми ободками…
   Мы мило болтали по пустякам, когда она вдруг лукаво рассмеялась и, осененная какой-то идеей, погасила свет и включила светильник, стоящий на столе. Куб комнаты неслышно наполнился голубым светом, мы стали обитателями подводного царства, светильник медленно вращался, по стенам и потолку поплыли звезды и рыбы с толстыми губами и удивленными глазами.
   Своими чешуйчатыми телами, своими вуалевыми хвостами они, как прилипалы, оглаживали обнаженное тело Русалки, которая скинула халат и, закинув руки за голову, подставляла рыбам то грудь, то живот, то спину, а те послушно следовали по рельефу ее тела.
   Затем я был раздет и стал экраном аквариума. Русалка усадила меня на валик кресла и, взявшись за корень моего Приапа, поймала проплывающую рыбку, которая изогнулась вкруг древка и перешла ей на щеку. Следующая рыбка проползла по ее округлившемуся рту, который поглотил моего героя, а затем целому косяку хватило места на наших телах, плавно раскачивающихся, как голубые водоросли.
   Ощущение погружения в бассейн неожиданно стало для меня настоящей реальностью – в причинном месте Русалки было мокро, даже слякотно, мой Приап хлюпал, буквально утопая в луже.
   Судя по всему и Русалке было не по вкусу болотное чавканье – она встала и увлекла меня в ванную, где царили оранжевые сумерки. Омовение вдвоем и желание успешно завершить так хорошо начатое привело нас к такому решению – я лег на спину на дно, Русалка оседлала меня, вооружилась шлангом душа и горячие острые струйки, словно по рецепту доктора Шарко, защекотали мои яички.
   И я поплыл…

Три мушкетера

   Если бы Дюма решил написать женский вариант своего самого популярного романа и, как в старые времена, пожаловал бы к нам в гости, то в моем отделе по капризу случая нашел бы полный набор своих героев. И внешне и по характерам они были схожи со своими литературными прототипами. И с каждой из них у меня был свой роман.
   Никто не виноват, что пора моей зрелости, налитой мужской плоти пришлась на времена так называемого застоя. Объем нашего тогдашнего социального пространства был ограничен треугольником, две самых длительных стороны которого составляли работа и сон, а самая короткая приходилась на досуг, на отпуск, на встречу с обладательницей не мнимого, а настоящего треугольника, и я всю жизнь, как мог, увеличивал, растягивал меньший, но лакомый кусочек.
   Мы жили от аванса до зарплаты, до конца квартала, то есть до очередной премии, до отпуска, считая, сколько дней к нему прибавиться за дежурство в народной дружине, в пожарном расчете, на избирательном участке в качестве агитатора, стремясь скорее использовать отгулы за сверхурочные авралы или работу в овощегноилище.
   Зато мы твердо знали, что есть возможность когда-нибудь получить льготную путевку в дом отдыха или поехать за счет месткома в двухдневную экскурсию по достопримечательным местам Руси.
   Три мушкетера, три подруги всегда принимали участие в таких заездах. К ним, к их столу в складчину примыкал обычно и я.

Д’Артаньян

   Заводилой, чертом в юбке, лидером великолепной четверки была Стелла – армянка по отцу, а по матери – донская казачка. Столь гремучая смесь кровей дала совершенно губительный для сердец сильного пола эффект – неотразимую притягательность нестандартных сочетаний: черная грива волос, тонкие брови и сапфирные глаза в пушистых ресницах, белозубая улыбка в изгибе полных капризных губ, точеная фигурка и бюст не менее четвертого номера по шкале того изобретения, что зовется лифчиком. Сколько мужских ладоней стремились подставить свои горячие пьедесталы под эти полновесные сосуды!
   К всему этому следует добавить чисто гасконскую неуемность жажды жизни и настоящую плотоядность. Во время наших общих застолий она окидывала горящим взором выставленную снедь, набирала себе на тарелку от каждого блюда, смачно занюхивала куском черного хлеба хороший глоток водки, запивала рассольчиком и, растопырив руки, с упоительным рычанием вонзала зубы в кусок мяса или бутерброд.
   В каждом мужчине живет и не стареет мальчик – он жив в воспоминиях о светлой и верной дружбе между пацанами, с которыми всегда играешь во дворе в казаков-разбойников, чижика, двенадцать палочек в отличие от девчоночьих скакалок и классиков. В чисто ребячьей ватаге всегда была одна девчонка – и в нашей тоже – по характеру полностью соответствующая озорному и независимому духу уличного братства. По неписаным законам она всегда была только товарищем, с ней не дружили как дружат мальчик и девочка, которых осенила даже не сама любовь, а ее предчувствие. И в то же время, по себе знаю и по признаниям моих дружбанов – именно с ней хотелось завести близкие отношения. Может быть потому, что она была рядом и открыта для общения.
   Такое же отношение было у меня к Стелле. И рядом и недоступна. Как звезда. И светит, и далека.
   Как-то летом я задержался на работе. Все давно ушли, опустели коридоры и комнаты, даже уборщица уже прошлась мокрой тряпкой по полам и выгребла мусор из корзин. А вечер был светел и тих, и сумерки медленно настаивались темнотою по углам.
   И вдруг гулко хлопнула где-то дверь, по коридору раздался цокот каблучков, и в комнату стремительно вошла Стелла. Она изумленно уставилась на меня:
   – Ну, я понятно, дура, путевку забыла, не с чем дочку завтра в лагерь отправлять, а ты чего здесь штаны протираешь?
   – А куда мне спешить? В дом пустой? – тихо ответил я.
   Стелла подошла, прихватив по пути стул, и села с другой стороны моего стола. Посмотрела внимательно и участливо мне в глаза:
   – Ты чего?
   Я молчал и смотрел в летнее окно. И вдруг понял, что мне и впрямь невыносимо одиноко.
   – Та-а-а-ак, ясно, надо развеять мировую скорбь. Для этого есть два средства. Первое…
   Как по мановению волшебной палочки на столе появилась початая бутылка водки, припрятанная ею от наших сборищ, бутербродик с колбаской, порезанный в мелкие канапе, и разделанный на дольки огурец.
   И казалось, после третьей оттает душа. Так оно и случилось, только таяние больше напоминало не звон капели и журчание весеннего ручья, а тихие, невидимые миру слезы. Я вдруг стал рассказывать Стелле про женщин, с которыми мне так не везет.
   – Вот ты такая красивая… недотрога.
   – Первое средство похоже не помогло, – как бы самой себе сказала она в ответ на мои излияния. – Второе должно быть посильнее… Ой!
   Она уронила карандаш, нагнулась за ним, встала на колени и оказалась в проеме двухтумбового стола. Я хотел подняться, чтобы помочь ей, но она властно придвинула меня вместе со стулом, расстегнула молнию брюк и выпустила на волю моего смущенного героя. От горячих и тесных объятий маленького рта кровь бросилась ему в голову и он аж задрожал от нетерпенья.
   Я было испугался несоответствия диаметров “болта” и “гаечки”, но Стелла жадно поглощала его все глубже, я двинулся ей навстречу, я услышал как ее голова уперлась в крышку стола, мой герой, как поршень с натягом прокачался несколько раз до предела и истек потоком блаженства. Но отпущен на волю он был не сразу, а лишь после того, как отдал все до последней капли.
   – А говоришь недотрога… – рассмеялась она, бросив на стол поднятый карандаш. – Полегчало? А насчет красоты… Красивой жить еще сложнее, чем какой-нибудь рябой. За мной мужики всегда бегали, как кобели за сучкой, у которой течка. Да и я люблю это дело, как ты догадался. Только одного трахания для жизни, которую я считаю сносной, маловато. Я же из Чебоксар, есть такой городок на Волге, хорош по-своему, но жить в нем до скончания века я не пожелала. А чтобы перебраться в Москву, пришлось многое перетерпеть. Зато теперь у меня надежный круг… друзей. Теперь и ты в их числе. Так что не забывай при распределении премии…
   И с тех пор, когда наступал час составления списка поощренных за ударный труд я смотрел на свой стол, на казенный стол в деловых бумагах, карандашах и скрепках и видел сквозь него голову красавицы, надетую на мой поршень.

Атос

   Даже со своими подругами она была какой-то закрытой, неконтактной – вежливо-приветливая, но не более, и словно погруженная в какие-то свои, неведомые нам, грустные воспоминания.
   Как Атос. И звали ее созвучно – Анастасией.
   Тем более неожиданной для меня была ее просьба проводить до дому после экскурсионной субботней поездки в одну из музейных подмосковных усадеб.
   А дом ее находился в центре, на одной из тихих улиц, где сплошь посольства. В чистом ухоженном подъезде, в специальном помещении за большим стеклом сидел вахтер, он поздоровался с Настей по имени-отчеству, глянул на меня и спросил:
   – Гражданин с вами?
   На лестничной площадке было всего две мореного дуба двери, ведущие в квартиры. Это наши обычные предбанники носили высокое звание прихожей, а тут я впервые увидел широкое и высокое пространство холла, размером в половину моей квартиры.
   И другие помещения были подстать первому. Особенно впечатлили меня невиданные до того обои – тисненные, рельефные, с тусклой позолотой, здоровенная хрустальная люстра в столовой на полсотни свечей-лампочек, полотна маслом на стенах – русский пейзаж, голландский натюрморт, море…
   – Отец увлекается, – пояснила Настя. – Мне многие картины совсем не нравятся, но если батя что решил…
   Словно маска сползла с ее лица и сквозь грим взрослой косметики вдруг проступили черты обиженной девочки.
   – Мне же сорок уже… Печальный юбилей…
   Если первые слова дались ей с трудом, то дальше пошло легче.
   – В нашей семье настоящий культ личности отца… Кадры решают все, как сказал товарищ Сталин, а батя… Только недавно его перенес… Ой, пойдем покажу…
   Мы вошли в спальню – над широкой кроватью нависал поясной портрет: серый мундир, золотые погоны генералиссимуса, звездочка Героя Советского Союза, седые усы…
   Вождь мудро и спокойно смотрел, как я поднял ладонями, словно в горсть воды набрал, заплаканное лицо Насти, поцеловал ее в дрожащие губы и расстегнул верхнюю пуговичку блузки. Учитель народов, как мне показалось, с одобрением отнесся к тому, как я бережно согрел Настины перси, оказавшиеся по-девичьи неразвитыми, но, похоже, с насмешливым удивлением увидел мою голову между Настиных ног…
   Не знаю, приникал ли когда-нибудь к лону своей женщины тиран, кавказец и сын сапожника, но для Насти такое случилось впервые. И она расцвела алым цветом, изогнулась, как радуги мост, и стихла, как небо после ливня…
   Оказалось, что все у нее в жизни было – и наряды, и сласти, и украшения, и машина с личным шофером, а ЭТОГО не было.
   Настин дом – полная чаша, все для нее, зато ей было строго-настрого заказано быть отличницей и примерной участницей пионерских сборов, комсомольских слетов и партийных собраний. И чем выше отец поднимался вверх, тем жестче ограждалась и оберегалась Настя от всяческих знакомств, а тем более дружб.
   Она, конечно, взбрыкнула, видно, взыграла отцовская кровь и наперекор всем со скандалом выскочила замуж за дородного внешне певца филармонии.
   За медовый месяц желанный запретный плод любви был только слегка надкушен – певец оказался более склонен к чисто мужским консерваторским играм и к своим супружеским обязанностям относился чисто механически. А дальше пошла какая-то пародия на нормальную жизнь – что отец со службы, что муж с концертов являлись одинаково поздно, а после этого уже никто не имел право нарушить тишину отдохновения хозяина дома. И мать бесцеремонно входила в комнату к молодым и шипела:
   – Тише вы… Совесть совсем потеряли.
   Долго так продолжаться не могло, и Настя возжелала развода. Не тут-то было. Этого отец допустить не мог по соображениям высокой партийной морали. Так она и промучилась еще несколько лет, пока муж, которого вполне устраивал шикарный харч из закрытых распределителей, стал крепко выпивать и был изгнан из дома самим хозяином.
   Оставшись одна, Настя совсем замкнулась. Да и меня она пригласила, где-то подспудно рассчитывая, что отец ее примет в дом следующего зятя только в ранге какого никакого начальника…
   Но все расчеты и домыслы растаяли в дым, когда каждой клеточкой разбуженного к жизни, истосковавшегося тела поняла она, что смысл существования не во лжи самой себе, а в радости раскрепощенного соития. И, в конце концов, нашла-таки себе супруга из круга отца – человека крепко постарше, но тоже, как она мне призналась, языком хорошо владеющего…
   А вождь, небось, смотрел на них с портрета в спальной и думал, что если бы и он делал бы то же самое со своей женой, не застрелилась бы она…

Портос

   В ней было больше мужского, чем женского – по росту, по выправке, по повадке она была настоящим гренадером. Природа щедро одарила ее плотью, будто заготовила материал на двоих да заторопилась и, не отвлекаясь на отделку деталей, сляпала… женский вариант Портоса. Может из уважения к ее мощи, но звали ее только по отчеству – Петровна.
   Странная двуликость, словно две стороны одной медали – то она оборачивалась настоящим мужиком, а то в ней проглядывала женственность.
   Исполнительная, по повадке туповатая, Петровна, похоже, не понимала даже самых простых анекдотов, а при случае монотонно и несмешно их пересказывала. Зато, если уж ее что-то смешило, то окружающее пространство словно заполнялось могутным буханием полкового барабана. Мы постоянно подшучивали над ней, доверчивая до наивности, она вечно попадалась на наши розыгрыши. Не ведал я, что одна из таких шуток была задумана и с моим участием.
   Всем была известна ее одна, но пламенная страсть – опера. Петровна принадлежала к добровольному сообществу фанатов оперы. Подобно футбольной торсиде в Бразилии или тиффози в Италии, они могли ночами стоять за билетами, часами ждать своих кумиров у служебного входа в театр, тщательно коллекционировать программки и афиши. Таких нынче кличут фанами, на западе клакерами, а у нас тогда почему-то сырами.
   Я удивился, когда она пригласила меня в театр, только засомневался, сумеем ли мы достать билеты. Доверься мне, усмехнулась она. В час назначенный мы встретились у колоннады Большого театра. На входе она поздоровалась с билетершей и сунула ей конвертик. Так мы прошли без билетов. В гардеробе и у входа в зал – еще два конвертика – и мы сидим в партере на прекрасных местах. Однако пришли обладатели билетов и мы пересели на свободные места рядом. Так случилось еще дважды. Обычно хоть кто-то да не приходит, пояснила Петровна, эти места обычно бронируются посольствами для высоких гостей, а они чаще всего бывают заняты на вечерних приемах да раутах.
   Медленно померк радужный свет громадной хрустальной люстры, и словно тем же реостатом свелись на нет невнятный говор, шелест программок, скрип кресел. Дирижер воздел руки к небу, и оркестр, похожий на притопленную галеру, отчалил от берега тишины в мир музыки.
   Неожиданно легко разошелся тяжелый парчовый занавес, открыв полутемный зал замка с высоким камином, штандартами, свисающими со стен, длинным столом и скамьями. Мужчина, картинно красивый от румян, грима и парика в черном трико, которое подчеркивало его короткие кривоватые ноги, и в белой свободной рубашке, которая не могла скрыть объемистого живота, запел сильным, но не очень чистым баритоном. Вскоре к нему присоединилась две примадонны, одна – коротышка необъятных размеров, другая – высокая, но уж очень дородная, и еще тенор.
   Для меня магия волшебной сказки сразу развеялась – я всегда скептически относился к самому условному из всех искусств – опере и почти откровенно проскучал первый акт, временами поглядывая на Петровну, которая полностью ушла в созерцание действа, происходящего на сцене. В антракте я осторожно сказал ей о своих впечатлениях.
   – Ты прав, первый акт слабоват по музыке, да и исполнители, судя по всему, ревниво следят друг за другом, как пауки в банке, еще бы четверка лучших в одном спектакле, – Петровна неожиданно для меня оказалась трезво и ясно мыслящей ценительницей.
   Второй акт неожиданно увлек меня. Не действием, не либретто, а интригой внутри великолепной четверки. Баритон не просто пел, он страстно умолял партнеров присоединиться к нему, не жалеть своих связок. Первым сдался тенор – и залился соловьем, за ним роскошным сопрано вступила высокая и дородная, а кубышка вдруг издала из своих недр звук такой силы и вибрации, от которого мороз пошел по коже. Четыре голоса и оркестр слились в единой хор-орган, и стало безумно прекрасно от неземной гармонии. Финал вызвал бурю аплодисментов, благодарный зал обрушился овацией, криками “Браво!” на исполнителей, которые торжествующе выходили и выходили на поклон…
   Я отбил ладони, я восторженно и благодарно смотрел на Петровну, она казалась мне одухотворенно красивой и также счастливо улыбалась в ответ.
   Я проводил ее до дому, и она пригласила меня на чашку чая. День был субботний, ничто не держало меня и никто меня не ждал. Благости светлому настроению добавил отменный ужин с водочкой, селедочкой, разными салатиками, борщом и пельменями.
   Петровна легко и плавно являлась из вкусно пахнущей кухни, такая румяная, такая большая, от нее веяло уютом, которого так мне не хватало, что я поднялся из-за стола и благодарно обнял ее.
   Слониха сомлела от первого моего касания и дрожащими неуклюжими пальцами стала расстегивать свой халатик. Я дотянулся до шнура выключателя, и ослепившая нас темнота помогла раздеться и лечь на тахту. Меня вдруг охватило сомнение, которое пагубно отразилось на моем герое – моральная ответственность за возможный провал в глазах столь мощного партнера привела его в полное уныние – я слабо представлял себе, как мужчина покоряет эту гору, как опускается меж мощных ляжек, где пространство половой щели превращается в широкое ущелье. Помучил я ее и сам измучился изрядно – все напрасно.
   До тех пор пока она не вывернулась из-под меня и ушла в ванную. Под отдаленный шум воды я включил свет и оделся.
   Она вернулась, села у зеркала спиной ко мне и стала расчесывать длинные волосы, склонив голову к плечу.
   – Не везет мне с мужиками, – неожиданно рассмеялась она. – И с баритоном этим тоже, что сегодня пел. Я же в него влюбилась, как девчонка. Письмо ему написала, сказала, только приходи, больше от тебя ничего никогда не попрошу. Он явился, как принц из сказки, а ушел с позором… Как и ты… Я подружкам своим пожаловалась, а они мне про тебя напели, что ты – настоящий половой гигант. Посмеялись, выходит. Да ты не серчай, в голову не бери, это моя блажь была… После такого потрясения, что мы с тобой слушали сегодня, и впрямь большого хочется, разве не так? Или, наоборот, все силы на восторг уходят?..

Арамис

   Амалия – наш Арамис – отличалась красотой особого свойства, неуловимо притягательной и немного странной. Она всегда избегала чужого взгляда, отвечала искоса, мельком, немного испуганно и словно начиная немой диалог – “Вы же видите, какая я беззащитная?..”
   Когда я неприметно рассматривал ее, то она представлялась мне поджавшей лапки кошкой, дремлющей на солнечном подоконнике, когда же она обнаруживала мое наблюдение, то тут же преображалась в нервно пластичную, беспокойную пантеру.
   На чем мы с ней сошлись, так это на книгах. Даже не на книгах, а на рукописях, списках, копиях под копирку – так называемом Самиздате. В дефиците, а порой под прямым запретом была и заумь австрийского сумасшедшего, и мужественная исповедь американца о гражданской войне в Испании, и страшная правда белой книги о системе сталинских лагерей, и страницы наивной эротики…
   Амалия далеко не сразу доверилась мне, но видно чему быть, того не миновать. Оказалось, что среди посвященных были только Атос-Анастасия, которая через знакомых отца доставала рукописи, и я. И конечно же, только с нами, как с тайными сообщниками, и можно было потом поделиться впечатлениями о прочитанном.
   Если Анастасия обладала литературным вкусом и разбирала автора по косточкам, то Амалия больше молчала, согласно кивала головой, а в глазах у нее светилось что-то иное, что привлекало ее в подпольном чтиве.
   Однажды она таинственным шепотом сказала мне, что ей дали какую-то рукопись, но только на одну ночь. И предложила провести эту ночь вдвоем. Так мы и сделали. После работы приехали ко мне, поужинали и сели читать, она первая, потом передавала страницу мне.
   Рукопись, к счастью, оказалась не объемистой и часам к трем мы ее одолели. Я постелил ей на тахте, а сам расположился на раскладушке. Она поворочалась, встала и, накинув халат, пошла на кухню.
   – Какие проблемы? – поднял голову с подушки я.
   – Попить захотелось.
   – Подожди, помогу, – я встал и мы наткнулись друг на друга в темноте. Так складно, так удобно она попала в мои объятия, губы сами нашли друг друга, одна моя рука – ее высокую грудь, а другая – ее осиную талию.
   Она встала на колени и поймала губами моего героя. Её руки жадно ласкали мой пах, она нежно брала в рот яички, языком медленно поднималась по внутренней стороне колоннады моего героя до вершины и заглатывала головку.
   Я застонал от наслаждения, а она, не выпуская предмет нашей игры, потянула меня на кровать и опрокинула меня на себя. И я истек…
   – Вот и напилась, – тихо засмеялась она после того как вывернулась из-под моих раздвинутых ног.
   Я обессилено лежал на животе. Она легко, то сильно массировала мне ягодицы, раздвинула их и погрузила свой язык в мой анус. Для удобства подняла меня на коленки, оторвалась от столь приятного мне занятия и своим пахом прильнула к моему кратеру.
   И тут я почувствовал, как что-то упругое и твердое осторожно входит в мое кольцо. Я инстинктивно сжал его, но она огладила меня, как взбрыкнувшего жеребца, кольцо расслабилось и ее орудие вошло в меня. Первоначальная спертость скоро прошла, теперь я уже двигался навстречу ее напору – возбуждала встреча моих ягодиц и ее живота, я вдруг почувствовал себя женщиной, мне хотелось помочь ей… Или ему?.. Наверное, ей, потому что она распластала меня на кровати, то вжимаясь в меня всем телом сверху, то раскачивая грудями так, что они сосками скреблись по моей спине…
   И все-таки ему, потому что упругий и твердый предмет во мне конвульсивно задергался и, постепенно слабея, сдал свои позиции пока не выскользнул из моего кольца.
   Я встал и зажег свет.
   На кровати, закрыв лицо руками, лежала прекрасная женщина, с великолепной гривой густых волос, высокой полной грудью, узкой талией, прямыми, стройными ногами и бедрами, которые были явно вырезаны только по женским лекалам, а вот между ними по-хозяйски устроился настоящий брат моего героя с парой крутых яичек.
   – Кажется, я потерял невинность, – удивленно протянул я. – Амалия…
   – Можно и Алик… Спасибо тебе, Ян. Только не выдавай моего секрета, пожалуйста. Всю жизнь живу под запретом… Совсем, как рукописи, что мы с тобой читаем…

Миледи

   Был странный интерес в том, чтобы снова впасть в детство, вернуться из бабочки в гусеницу, стать учеником, сесть за парту и покорно вставать, когда учитель входит в класс. Разница была в том, что ученик уже прошел школу верховой езды и родео в сексе и выпил половину отмеренной ему судьбой цистерны со спиртным, а учитель…
   Она вошла в класс, как с разворота журнала “Плей-бой”, словно рота дизайнеров, гримеров и парикмахеров, только что отпустившая ее, казалось, еще стоит за дверью. Есть женщины, безликие без яркого, к которым идет все блестящее, как глазурь елочной игрушке. Иней лака на платиновой волне прически, перламутр губ, радужность бижутерии вкруг открытой шеи, мерцание серебряной нитки, продернутой в темном бархате пиджака, люрекс чулок, обтянувших икры ног, ажур пряжки на лакированной туфельке…
   Ученики, будь они и впрямь кобелями, застучали бы хвостами по полу, а ученицы, будь они суками, брезгливо тявкнули бы и гордо отвернулись бы.
   Она учила нас протоколу. Каждому ясно, что без протокола любой начальник – никакой начальник, только протокол имел здесь не канцелярское, а совсем другое значение – как принимать и вести себя при официальной встрече с иностранцами.
   Стартовала она с анекдота. Прежде всего усвойте, наставляла нас она, что какая бы оплошность ни случилась с вашим партнером по переговорам, сделайте вид, что ничего особенного не произошло. А то однажды явилась на прием дама в уж очень открытом декольте, нагнулась за упавшей ложечкой, и грудь у нее выскочила. Так вместо того, чтобы не заметить, мужчины, сломя голову, бросились помогать ей и стали запихивать выпавших птенцов обратно в родные гнезда.
   Звали её Людмила, а для нас она стала Миледи. Курс ее занятий был недолог, и мы бы так и расстались, но подоспело Восьмое марта, международный день женщин, я бы назвал его День Треугольника, и мы мужской частью группы организовали небольшой прием для дам. Консультантом по протокольной части пригласили Миледи.
   Фуршет прошел весело. Миледи милостиво позволила мне ухаживать за ней и неожиданно легко приняла приглашение продолжить праздник на моей жилтерритории. Так мы оказались на улице.
   Весенний воздух был свеж, как охлажденное легкое вино, я был по-доброму пьян и счастлив, это надо понять – роскошная женщина под шофе шла рядом со мной по талому снегу и солнечным лужам, скользя, хватаясь за меня и заливисто смеясь над тем, что могло свободно стать причиной навек испорченного настроения:
   – Плакали мои любимые, лакированные. А я за них валютой платила. Твердой. Как твоя рука. А тебя всё такое же твердое?..
   В передней я скинул куртку, принял ее пальто и усадил Миледи на галошницу. Снял с нее насквозь промокшие лакированные туфли и ладонями согрел закоченевшие маленькие ступни.
   Она обняла меня за плечи, притянула к себе и глянула близко в глаза:
   – Ты приготовь нам плато любви и джину с тоником, возьмешь в пакете, даром ты его что ли тащил? А я в ванную пошла. Рубашку дашь?
   Миледи в моей фланелевой рубашке в шотландскую крупную клетку, едва прикрывающую ее откряченную попку, казалась страсть соблазнительной и одновременно своей, родной, домашней. Может быть еще и потому, что косметику она сняла, как маску, и проглянуло ее настоящее, милое лицо.
   И секс был у нас такой, словно были мы две идеально совпавшие половинки. Она точно отыскала мои тайные эрогенные точки, а я, похоже, её. И горячо мне с ней было, и рот у нее был горячий, и ущелье её было горячее, и сок горячий…
   – Ох, спасибо… – откинулась она на спину. – В гамаке никогда не занимался любовью? Кайф. Ты стоишь и меня раскачиваешь, словно мячик накачиваешь, представляешь? Меня этому в Африке научили. Меня там многому научили… А знаешь, негритосики на ощупь такие гладкие-гладкие… Он тебе говорит – Мвашебукени, а ты ему – Иемуквай. И счастлив и смеется от радости – еще бы, белая леди сама ему ответила. Для них белая – богиня. Впрочем, не только для черненьких, для желтых тоже. У нас там был особый квартал для европейцев, рядом жили, в гости к друг другу ходили, итальянец, англичанин, грек и даже один японец. Стоит рядом, пот с него градом и горлом, это они так говорят, хрипит мне – я чувствую себя рядом с вами, как желтая обезьяна, хотите, побейте меня, я буду счастлив… Его-то как раз и не стоило, уж кто и заслужил нещадного битья, так это наше родное отечественное быдло. Рашен специалист по контракту работал с женой. Придут к нему в гости иностранцы, они уже знали правила игры, каждый со своей бутылкой виски, он нажрется на халяву и спит, а они с его женой по очереди… А вот меня не трогали, хотя я тоже пару раз до потери пульса в чисто мужской компании надиралась… Хорошая была жизнь. Только пожадничала я, все загорала и загорала на солнышке. А оно там злое, с радиацией. И стала я гореть… Сгорать… Медленно… Зачем я тебе все это говорю?.. Странно… Я для себя всегда одним принципом твердо руководствуюсь – с мужиком в первый день в постель не ложиться, но ты мне в передней так ножки согрел… И еще моего первого в жизни мужчину тоже Яном звали… Как и тебя… И за что мне такое солнечное наказание?.. Бог терпел и нам велел… Может, надо терпеть… И придет облегчение… К японцу же приходило, когда я его наказывала… И ты накажи меня, свяжи, сделай это, а я ножки твои исцелую, каждый пальчик… Всё отдам, я же невеста богатая, у меня еще валюты на целый “Запорожец”…
   Такие вот получились для меня курсы повышения квалификации.

Иностранка

   За окном вагона почти сутки тянулся пейзаж, вертикально расчерченный телеграфными столбами – то лес подбегал вплотную к железнодорожному полотну, то поле уходило за горизонт, но было что-то главное, однотипное в этой движущейся картине – расхристанные весенней распутицей дороги, избы малых поселков и деревень, крытые серой толью, да пустые купола полуразрушенных храмов. Пейзаж, который вполне можно назвать нашим, отечественным. Но вот словно одноцветную гамму в раме окна сменили на сочную палитру – мы пересекли границу.
   Мы – это группа, направленная на учебу, десант для обмена опытом с нашими коллегами по строительству светлого будущего. Состав нашего курса был интернациональным – по пять человек от каждой соцстраны, но для укрепления дружбы между народами нас перемешали, и мне в соседки по парте попала немка.
   Рыжая. Сдобная. Улыбчивая. Я ни в зуб ногой по-немецки, она ни бум-бум по-русски. Я уж и так, и эдак, и жестами, и рисунками в ее блокноте – она только улыбалась и говорила “Йя, йя”, что по-ихнему означает “да”. В конце концов, я осознал всю тщетность моих лингвистических потуг и говорил ей, не задумываясь, что вот по теории, конечно, надо бы планировать производство так, чтобы оно было эффективным, но по жизни у нас, в стране победившего социализма план – это закон, а если ты нарушил закон… Понятно?..
   – Йя, йя!..
   – А кому охота нарушать закон? Вот тебе охота?
   – Йя, йя!
   – Небось, так и не поняла, что я имел ввиду, когда говорил про охоту?
   – Йя.
   – Настоящая охота – это не когда с ружьями да собаками, а когда тебе охота и мне охота.
   – Йя, йя.
   – Знала бы, о чем я, не якала бы. Вот смотрю я на тебя и никакие экономические знания и великие теории в голову мне не лезут, потому что я мечтаю, чтобы остались мы с тобой наедине… И чтобы после рюмки хорошего коньяка ты раздела бы меня и сама разделась бы передо мной под музыку… И чтобы белье у тебя было бы тонкое, черное, полупрозрачное… Чтобы всё сняла, а чулки оставила… Чтобы раскачивая грудями, а они у тебя, судя по всему, хороши, сосцами прошлась бы и по моим ногам, и по паху, и по животу, и по губам… Чтобы встала надо мной, раздвинув ноги, дала бы всласть рассмотреть свой зев и села бы им на мой рот… И дала бы испить тебя… А потом, раздразнив моего героя, приняла бы его в свою попку…
   – Йя, йя…
   – Эх, непонятливая…
   Неделя пролетела и по программе оставался последний день, свободный от занятий. Мои соотечественники с длинными списками в руках рванули по магазинам, я же бесцельно гулял по длинному широкому проспекту. Маленький, как жучок, автомобильчик тормознул и посигналил. За рулем в черных очках сидела Рыжая. Она открыла дверцу и поманила меня рукой.
   – Ты специально что ли меня искала? – спросил я и в ответ, конечно же, услышал привычное:
   – Йя, йя.
   Она привезла меня в свою миниатюрную однокомнатную квартирку рядом с зоопарком, и я словно вошел в мир своих грёз.
   После рюмки хорошего коньяка она меня раздела… Включила музыку и показала мне медленный стриптиз, добравшись до полупрозрачного черного белья… Всё сняла, оставшись в одних чулках… Твердыми, как виноградины, сосцами двойным маятником, прошлась по моим щекотливым ступням… по нервному паху… по мягкому животу… по набухшим губам… Перегнулась через меня, дала в руки зажженный фонарик и распахнула свое рыжее, огненное влагалище… Я направил луч фонаря в пещерку и он высветил под ее сводами дырочку мочеточника и белую от напряжения головку клитора… Который постепенно приблизился и погрузился в мой жадный рот… Судороги ее истекающей плоти, казалось, добрались до ее горла и выдавили стон блаженства… Она ртом набросилась на моего героя, он поднялся торчком и тогда она раздвинула руками свой розовый, как фламинго, анус…
   – Какая же ты прелесть! – очнулся я, воздушный от полного удовлетворения и благодарно ткнулся в ее щеку.
   – Йя, – погладила она по-матерински меня по голове. – Йя…
   Пейзаж за окном вагона поменял зарубежную радугу на серую однотонность отечества, а перед моими глазами сияла нетерпеливая дрожь зева под головкой клитора и рыжее пламя волос на белой подушке. Йя, йя…
   По тем временам в каждую такую группу путешествующих за рубежами нашей страны обязательно включался некто, в чьи обязанности входило негласно присматривать за своими товарищами, словно педель за неразумными чадами, дабы они не натворили чего-нибудь, а коли такое и случится, то доложить куда следует. Именно таким педелем я и был приглашен в тамбур вагона… перекурить.
   Он отечески поинтересовался, что же мне удалось прикупить на наши небольшие командировочные, похвалил «ихнюю» чистоту и порядок, вот чего нам так не хватает в нашем в остальном почти идеальном государственном устройстве, я понимал, что все это прелюдия и оказался прав. В какой-то момент он посчитал, что я достаточно расслабился и шепотом выдал:
   – Тебя видели с иностранкой в автомобиле, это правда?
   – Какая же она иностранка? Мы же с ней учились вместе. Она по-русски, как я по-китайски. Увидела меня, вот и подвезла… До зоопарка…
   – Не врешь?.. Ладно, так и запишем, что до зоопарка… Хорошо, что не врешь… Она то же сказала… Кстати, по-русски она лучше нас с тобой чешет.
   И тогда я понял – чтобы быть понятым иногда необходимо притвориться непонимающей, как сделала это она, зато наше слияние было столь полным, что мы стали интуитивно едины даже во лжи.
   Спасибо тебе, моя рыжая, спасибо, моя жаркая, как хотел бы я на все твои пожелания ответить восторженным “Йя! Йя!”.

Ярмарка невест

   С годами я из разряда молодых специалистов и резервистов в начальники постепенно перешел в перспективные и уже представлял для разведенного и незамужнего контингента Треугольников конкретную матримониальную желанность. Каждая, а было их немало, имела свое понимание, как обложить меня в моей берлоге, какие приманки разбросать на пути к треугольному капкану, чем сразить в решающий момент любовного единоборства.
   Как-то моя сотрудница, как бы невзначай, пригласила к себе на именины, не на день рождения, а на день ангела. Так оказался я в застолье с четырьмя Треугольниками. Как потом до меня дошло, это были настоящие смотрины, где на ярмарке невест четверо предстали на мой суд, а роль яблока Париса исполнила бутылка вина. Хозяйку я сразу же исключил из числа богинь, еще одна стеснялась настолько, что так и не глянула на меня, а из оставшихся двух я назвал про себя Фаворитка и Пичужка.
   Фаворитка сразу взяла инициативу в свои руки, исподволь разузнала у меня про зарплату и жилплощадь и, похоже, охладела – не вписался я в образ ее принца. А Пичужка была молода, свежа, наивно и откровенно пялилась на меня. Этим и понравилась.
   Я проводил ее до дому и назначил свидание. Она пришла, разукрашенная косметикой до неузнаваемости. Мы зашли в кафе-мороженое, она разделась и я увидел, что Пичужка напялила на себя оперенье Жар-птицы. В руках она держала, не выпуская, пластиковый пакет. После бокала шампанского она слегка захмелела и затараторила без остановки. Это облегчало мое положение, потому что о чем с ней говорить, я понятия не имел. Все-таки поинтересовался, что у нее в пакете.
   – Да это я шляпку другую в запас взяла, вдруг эта тебе не понравится. Хочешь, примерю?..
   Так Пичужка стала для меня Шляпкой… шляпой…
   Оглядываясь на пройденное, вижу как труден путь мужчины и женщины друг к другу. По всем законам природы для продолжения рода должна быть пара, но процесс спаривания у человеков отличен от естественного и причудлив в каждом конкретном случае. Если уж продолжить сравнение мужчины со зверем, то женщина без приманки одежды, без маски макияжа, без аромата тонких духов, без той же шляпки мало заманчива для самца. Может быть, потому так тернист путь сильного пола до победы, может быть, поэтому женщина так бережет свою пещерку, понимая, что, сдав последний оплот, она предстанет голой и беззащитной перед партнером, с которым она надеется связать всю свою жизнь.
   Это в сказке героев ждет карнавал праздника, когда золотым ключиком приоткрывается дверка за холстом, на котором нарисован очаг с котелком, а в жизни…
   Встречаются взглядами двое, и проскакивает искра интереса и взаимной симпатии, а дальше начинается ИГРА. Засветились глазки, изгибается стан, ИГРАЕТ ТРЕУГОЛЬНИК, играет воображение. И начинаются хитросплетения сближения, но только при условии полного совпадении происходит чудо.
   Сколько раз я был близок к тому, чтобы переступить порог ЗАГСа, дворца бракосочетаний и сесть за свадебный стол на место жениха? Ежу понятно, что прежде всего брак – слово-то какое! – должен закрепить союз двух любящих сердец и двух духовно близких друг другу людей. Да где ж найти такое идеальное сочетание?!
   Попал я как-то в такой дом… Вдова знаменитого поэта, царственная хозяйка литературного салона, властительница богемы… Она была любезна и радушна со всеми гостями, но именно я был отмечен всяческими знаками внимания и я знал – мы отчаянно понравились друг другу.
   Вечер пролетел счастливым мгновением. Прощаясь, я прижался губами к хозяйкиной щеке и прошептал:
   – Оторваться не могу…
   – Так в чем же дело? – живо откликнулась она. – Возьмите…
   И протянула обе руки мне… Такие родные… В морщинках… Как у мамы…
   А не так давно я чуть не очутился в настоящих сетях. Познакомились мы в доме отдыха, куда я попал в пору студенческих каникул и оказался шестым за одним столом в компании неравных мне по возрасту молодых людей – двое ребят и три девушки. С пятой, непарной, с виду невзрачной толстушкой, мы иногда гуляли по вечерам по аллейкам зимнего парка. Она, как мне показалось, с удовольствием разделяла мое общество, мы беседовали с ней о превратностях судьбы, о взаимоотношениях между людьми. Она призналась мне, что комплексует по поводу своей внешности, и я уверил ее, что это совсем не повод для пессимизма – плоть желанна не только своей формой, но и нежностью покрова, запахом, вкусом…
   Весной, когда уже прилетели с юга птицы, пробежали говорливые ручьи и лопнули клейкие почки, она позвонила мне и сказала, что хотела бы пойти со мной в гости. Я ответил, что не готов, на что услышал терпеливую, но настойчивую просьбу – нас ждут, спускайтесь к подъезду.
   Она ждала меня в такси и мы уехали в район новостроек, где дома похожи на белые океанские лайнеры. Ее “каюта” оказалась двухкомнатной, а единственным гостем был я. Это меня встретил вкусно сервированный стол, это для меня охлаждалось в морозилке шампанское, это, похоже, меня ждала расстеленная постель…
   Ужин при свечах, под тихую музыку не мог обойтись в какой-то момент без моего вопроса:
   – Чем обязан я такому подарку?
   Она была готова к ответу.
   – Я не строю никаких иллюзий насчет себя. Сверстники не проявляют ко мне интереса, да и я плачу им тем же, а вот ваш опыт, ваше понимание и… знание женской физиологии… Помогите мне стать настоящей… и в благодарность за это, буду верной вам навсегда. В качестве приданного – эта квартира… У отца я единственная, а денег у него, как грязи… Машину купим, дача есть, готовлю я прилично… Так я считаю…
   Я целовал ее и оглаживал, она тонула и всплывала в моих объятиях, я погружался ртом в ее ущелье, но я чувствовал, я понимал – нет ей облегчения, сладкого истечения, не получается – только нервная, какая-то отчаянная дрожь плевны… А когда я попытался ввести моего героя в заветные покои, то понял, что ему не открыть этих врат – ключ от замка согнут и без стержня. Она же закричала по-звериному и… стала женщиной, оставаясь невинной. Как Дева Мария.
   – Кого ты хочешь мальчика или девочку? – спросила она, блаженно зажмурив глаза. – Будем считать, что мальчика сделали, давай теперь сделаем девочку…
   На следующее утро я пошел в туалет, пописал и сказал своему герою с упреком:
   – Вот, когда тебе надо, я же встаю…
   Я избегал встреч с ней, я был вял и сух с ней в разговорах, я наврал ей, что есть у меня другая… Она прислала мне письмо. Короткое.
   “Я сижу у солнечного окна, а в моей комнате идет дождь. Это не дождь, это слезы мои. Прощай.”
   Похоже, что с годами выработался у меня угрюмый комплекс вечного холостяка. Вольная жизнь, пустая квартира, в которую, захочу, придет и героиня служебного романа и застольница в доме отдыха, Фея, и Принцесса, Сваха и все ее невесты, мама и дочь, учительница и ученица, Соседка и ее Сестренка, четыре мушкетера и Миледи, друг и жена друга…
   Она пришла ко мне с одной целью – проверить не изменяет ли ей муж. Интуиция ее не подвела, я действительно давал ему ключи от моей квартиры, но в тот день у него было рандеву на другой территории. Я, конечно, все отрицал, на что она рассмеялась:
   – Да, брось ты, все блядуют…
   – И ты тоже? – поймал я ее.
   – Я?.. Да я бы чувствовала себя самой несчастной женщиной на свете, если бы не изменяла своему кобелю… Только ты не вздумай ему сказать… По-дружески…
   – Как же ты с ним живешь?
   – Судьба, – вздохнула она.
   Вот так и пролетит мгновение, называемое жизнь, будешь сидеть на скамейке во дворе, опираясь на палку, причитать, шамкая, и валить на судьбу, что твоя благоверная изменяла тебе. На самом-то деле пожила она в свое удовольствие, а ты, дурачок, все чего-то ждал и стеснялся.
   Они идут по улице мне навстречу, они сидят в вагоне метро напротив меня, они лежат на пляжах, спускаются со мной в лифте, стоят со мной в одной очереди, уступают мне место и в каждой из них я вижу свою Красоту.
   Каждая из них подарила мне новизну ощущений. И я вспоминаю первый разрыв невинного лона Принцессы, узкий “мышиный глаз” Балеринки, высокие “пятитысячники” Отличницы, чуткие руки Тихони, тесный анус участницы ноябрьской демонстрации Искусницы, изобретательность Мадам Крупье, шелковый бант Красной Шапочки, изысканность и фотоэтюды Модели, изобретательность и буйное воображение Соседки, привлекательность Арамиса…
   Вот слить бы все эти достоинства в один совершенный сосуд. И даже упругое и твердое орудие Арамиса желательно иметь под рукой…
   В том, что всяк Треугольник имеет свой изъян убедил меня Леон. Но разве не была настоящим идеалом Теплая Полянка?.. Или Фея?.. Или Красота?..
   Теперь я понимаю, я знаю, что лучше всех была Илона.
   Леон… Ян… И Илона…
   В игре, которую придумал Леон, которую проиграл я, Ян.

Леон
(часть вторая)

Сколько ни сделано открытий в стране себялюбия, там еще осталось вдоволь неисследованных земель.
Франсуа де Ларошфуко

Больница

   Белые своды больничной палаты и четыре белых стены – словно внутренность белым обитого гроба. Что видится, какая конница лавой проносится в голове Леона на влажной от пота подушке…

   Как мне хорошо. Как!
   Хорошо, что не женился – я теперь один.
   Хорошо, что семя мое не посеялось – у меня нет детей.
   Хорошо, что отца хоть посмертно, но реабилитировали.
   Хорошо, что мать умерла – отмучилась.
   Хорошо, что только теперь, когда все ушли и никто меня не держит на этом свете, я свободен и могу любить всех так, как не мог прежде. Отца не помню, тех зародышей, что носили бы в своем чреве мои жены, не знаю, а с матерью я всегда жил, как с чужим человеком.
   Хорошо, что их нет и я могу уснуть и проснуться, встать и уйти, и никто меня не остановит. Никто от меня ничего не требует, не просит, не осуждает, некому взять и согреть в руках мое усталое сердце, вздохнувшее от смертей и абортов
   Боль!
   Неужели моей матери было также больно, как мне сейчас?
   Больнее? Или боль родов – другая боль? Хорошо, что у меня нет мамы – сидела бы сейчас рядом и гладила бы мои руки и клала бы на лоб ледяной компресс из белоснежной марли, кажущейся такой обжигающей после касания, горячая вода стекает по вискам, и больно, больно ей за мою боль.
   Вытолкнувшая меня на этот свет спит в Москве на Немецком кладбище и это хорошо, потому что я не знал материнской ласки, потому что будь мать жива, я должен был бы заботиться о ней. Долг
   Боль!
   Кто там сейчас дежурит – Тамара или Зинаида Павловна? У них тоже руки, как у всех женщин, как у ма… дать им по хрустящей бумажке денег, и станут их руки ко мне матерински нежными… заматереют
   Боль!
   Ой, как надо пройти через эту боль, потому что боль – выход болезни, моей болезни. Только почему же ТАК больно? Боль ломает меня, крушит мое здоровье, и летят щепки от древа жизни, боль выламывает ветви рук, выворачивает корни ног, и гнется ствол моего тела под напором белого ветра…
   Белого бреда…
   Бред… Это он переплел, перепутал извилины моего мозга в “бороду” спиннинга позвоночника, в канитель белых волокон – лески нервов – проводки проволок, бред по-английски хлеб, хлеб моего серого вещества мозга, это им, существам иного пола легче,
   животом живы
   красной ямой
   так и мать отца завлекла-обожгла своей красной
   промежностью
   Боль!
   Отца увели, хлопнула дверь, простучали сапоги по коридору, мать побежала за ним, а я остался один.
   Каждый из живущих падает в пропасть одиночества трижды:
   когда осознает, что есть смерть и она вечна,
   когда умирает отец
   когда умирает мать.
   Три пропасти одиночества – это триединая бездна твоей смерти…
   Моей смерти…

Урок астрономии

   А было Леону тогда всего шестнадцать лет, и он уже давно превратился из сладкого бутуса, которого мать звала Пончик-Леончик, в худощавого веснушчатого юношу.
   Шел урок астрономии. Леон ненавидел школу, ненавидел учителей, вынужденных зарабатывать хлеб свой насущный изложением чужих истин, ежеутренний, тревожно настырный, треск будильника, всепроникающий холод после скинутого одеяла, цементный пол сортира, струя ледяной воды из-под крана, стакан чая, обжигающий и пальцы, и губы, и язык, долгий путь по унылой улице, по мосткам через овраг с речкой, серое здание школы с казенным запахом казармы. Только что прозвенел звонок на перемену, захлопали крышки парт, распахнулась дверь, а Леон остался в опустевшем классе, словно чьей-то рукой остановленный около модели Солнечной системы, стоявшей на столе учителя.
   Концентрические круги орбит расходились от центра, на каждой из них висел шарик-планета, в том числе и с именем Земля. И Леон оказался не просто в классе – комнате с партами и столом, а на пятом этаже дома, который стоял на окраине города, который вращался вместе с Землей, которая неслась вкруг Солнца, которое висело в черном космосе. Озноб бездны проник в душу Леона, и тоска одиночества, смертного одиночества, открыла черные, черные зрачки своих глаз.
   Когда Леон увидел оскал смерти в первый раз?
   Создавали Смерть другие, в другой стране, кто-то поднял руду из шахты, кто-то выплавил сталь, кто-то выточил Ей матовую кожу металла, похожую на сосуд, кто-то наполнил сосуд тротилом, и Она ждала встречи с Леоном холодной бомбой под крылом самолета.
   На войне, мировой войне, на которую попал и Леон, смерть погуляла вволю, поручив исполнять капризы свои произвольно избранным, но отнюдь не владеющим даром предвидения. Властно было принято решение – отнять детей у родителей и скопом вывезти из полусомкнутого кольца блокады города на Неве. Поезд с детьми разнесло в клочья и палачами стали и шахтер, и сталевар, и токарь, и сборщик бомб, и летчик, и начальник, отдавший приказ к отправке. Уберегла тогда Леона мать, ослушалась приказа, не отдала сына.
   Они выбирались позже на открытой платформе. Не доезжая Узловой, увидели, что станцию бомбят. В составе был вагон с взрывчаткой. Крики: “В поле! Дальше! Дальше!” Мать застегнула трехлетнего Леончика в свое пальто и до исхода сил бежала до болота. Повалилась, долго лежала, не чуя сердца. Потом села, привалилась к пню. Обратно, как ей казалось, не дойдет.
   Состав пропустили через станцию. Трупы, черная земля, горелые тряпки, дым, оторванные руки, ноги, кровь, кровь, кровь…
   Тогда Леон увидел смерть.
   Чужую боль. Чужую смерть.

Больница: определение смерти

   Чужая смерть и Моя.
   Моя ходит рядом, залезает ознобом под одеяло, греется у сердца, сипит синим удушьем. И жива она пока я жив, пока не сузятся мои зрачки перед вспышкой света в последний раз. Триста шестьдесят пять рассветов в году плюс один високосный, сколько встречено рассветов – ясно, а вот сколько осталось? Я не знаю.
   Она знает.
   И Он, Всевышний…
   Опускаю веки, и красный безумный туман мечется перед моим взглядом в ничто. Темноты нет. Есть красночерное ощущение круглого глазного яблока. Яблок два. И каждое движение яблок взаимосвязано. Яблоки круглые и плавают в горячей жидкости и нет ничего кроме красной боли. Тугие красные яблоки боли. Я хочу их укусить. Я хочу их раскусить, чтобы брызнул жгучий сок облегчения, и соленая спелая жидкость пульсирующими слабеющими толчками выплюнет гейзером мою боль…
   И придет облегчение… Как оно приходит после судорог экстаза…

Это

   После эвакуации мать Леона, жена репрессированного, сумела-таки перебраться в областной город. Внутренние дела, внутренние дела… Целое министерство внутренних дел… Популярен был тогда анекдот: “Я работаю во внутренних органах, гордо говорил гинеколог”.
   Мать снимала угол, но ненадолго – выгоняли, узнав про вечное пятно в биографии, пока ее с Леоном не “приютил” стукач, который согласовал проживание неблагонадежной, предложив заодно, чтобы стала мать со своим отпрыском его поднадзорными. Жена Стукача была больна полиартритом и еле передвигалась с помощью палки.
   Леон спал на сундуке в маленьком коридорчике и через полусомкнутые веки видел, как в темноте Стукач шел в комнату матери. Он на ходу вынимал член из кальсон и поддрачивал его. Скрипела дверь, скрипела долбано кровать, мать придушенно вскрикивала, стихала, Стукач расслабленно шествовал к своей недвижной супруге, вытирая конец подолом рубахи на уровне носа Леона.
   Леон слышал запах материнского влагалища, что-то от рыбы. Он также резко ощутил его через много лет, когда ему рассказали хохму о слепом, который вошел в рыбный отдел магазина и, раздувая ноздри, сказал: “Здравствуйте, девочки!”
   Леону было шестнадцать, когда случилось ЭТО.
   Весна… Пора тайного страдания Леона – он был не просто веснушчат, он был усеян созвездиями веснушек, мелко пятнист, веснушки, словно по прихоти художника-пуантилиста были нанесены на самые неожиданные места и тепло светились на губах, на ягодицах, даже на пятках. Зимой они бледнели до невидимости и набирали силу вместе с солнцем.
   Весна… Лопнули почки, и поперла травка во дворе, защебетали птицы, завыли кошки – Леон не знал, что весна-плутовка и есть та сила, что подняла торчком его член в штанах, когда он делал уроки на кухне. Леон в поисках более удобной позы заерзал на стуле, и член вздыбил правый карман.
   – Чего прячешь? А ну, покажи.
   Леон поднял голову – полиартритная жена хозяина стояла рядом. Она приставила одну из своих палок к столу и положила ладонь на бугор.
   – Ишь ты, – удивилась она.
   Ее рука ловко расстегнула ширинку Леоновских брюк, проворно забралась в трусы и выпустила на солнечный свет головастого.
   – Пойдем, – приказала она, оперлась на свои подпорки и заковыляла по коридору. Леон шел за ней с копьем наперевес.
   В комнате она велела Леону поднять халат и стянуть с нее трусы. Белое, белое тело, давно не видавшее солнца… запашок мочи от промежности… Она подошла к широкому кожаному дивану и перегнулась через невысокий боковой валик. В этой позиции подошедший сзади Леон сообразил, что от него требуется и погрузил торчащего в полураскрытый зев влагалища.
   Леон не понял, что с ним происходит, не испытал и доли возможного наслаждения, он раскачивался, боясь коснуться распластанной под задранным халатом, он, ощутив подход своей лавы, испугался, выдернул член и оросил ее ноги.
   – Молодец, – неожиданно похвалила она Леона. – Всегда так делай. А теперь помоги мне.
   Следуя ее указаниям Леон покорно сходил в ванную за полотенцем, вытер с нее свою сперму и натянул ей трусы.
   Обряд совокупления с хозяйкой случался не так уж часто, но скоро стал Леону скучен, и он относился к этому, словно накачивал футбольный мяч велосипедным насосом.
   За год он на глазах подрос, на верхней губе пробивались светлые усики, скрывая веснушки. Он и сам чувствовал, как развернулись плечи, как наливаются силой его руки, как крепнет торс – гены отца подарили ему не только веснушки, но и врожденную стать атлета.
   Во время акта с хозяйкой он уже не стеснялся, крепко держал ее за бедра, в апогее выхватывал свой шток и извергался в заблаговременно подготовленное полотенце. Она терпеливо кряхтела и гладила его по голове, когда он натягивал ей трусы.
   Но как-то раз Леон никак не мог добиться окончания, он пустопорожне гонял свой торчок в хлюпающих складках, даже вспотел от натуги и, в конце концов, изъял свой член из чресл хозяйки. Взмыленный, в слизи своих и чужих выделений, член словно пялился на белый свет. Леон хотел направить его обратно, раздвинул полушария ее ягодиц и уткнулся членом в кратер задницы. Слизь сыграла роль смазки и торчащий, упруго прогнувшись, туго вошел в очко. Хозяйка застонала от боли, но Леон уже ощутил всеми порами эрогенного ободка всеобъемлющую тесноту входа, головка, погружаясь, миновала кольцо, которое в тугую охватило древко стояка, он на своем пути выпрямил еще два изгиба прокладываемого тоннеля, пока Леон всем пахом не уперся в бугры ягодиц.
   Объятия ее ануса были несравненно сильнее болота влагалища, Леон почти сразу облегчился первой порцией, она оказалась дополнительной смазкой и Леон навалился на стонущую хозяйку в двухтактном ускоряющемся ритме паровозного поршня. Он вторично изверг семя, все, до последней капли, и это было иное, сильное удовлетворение, не то, что при прерванном сношении, как у него было прежде.
   А главное, он ощутил неукротимость своей силы, упоительную от безнаказанности власть над беспомощной женщиной, он распалился от ее стонов, он понимал, что ей больно, и от ее боли ему было необычайно остро…
   Теперь не он, а она зависела от него, она с опаской, униженно просила его – только не так, ему нравился ее страх, он добродушно кивал головой, начинал, как обычно, а потом с наслаждением раздвигал ее ягодицы… Она стонала, даже негромко выла и неловко колотила его по боку своей палкой. Это было совсем не больно, не только не больно, а даже нравилось Леону, возбуждало его и подстегивало в достижении оргазма. Оказалось, что власть над беспомощной не столь осязаема, когда жертва слишком покорна, как овца под бараном.
   Леон не осознавал тогда, что его наслаждение насилием – перевертыш глубоко затаенной жажды мести за страх во время бомбежки, за унижения матери, за свое одиночество в классе, где его сторонились, как прокаженного.
   Леон-мститель, и оружие его – член. Новое состояние дало мощный импульс воображению Леона. В мире своей виртуальности он позволял себе все больше и больше… Он совершал путешествие длиною в миг и становился властителем неведомых дотоле земель, где царил единственный закон – беспредел желаемого. Леон не знал тогда, что позже именует свои фантазии Страной Разврата.

Страна разврата: первые побеги

   Как он выхватывает палку из руки хозяйки, и, продолжая погружать свой шток ей глубоко в анус, вставляет палку поперек ее открытого в крике рта и тянет палку обеими руками на себя, запрокидывая ей голову, а она грызет палку, урча, как собака…
   Как он раздвигает ей ягодицы и видит сжатую в страхе паутину ануса, а куда ему деваться! и Леон втискивает в эпицентр резиновый набалдашник все той же палки… Все глубже и глубже…

   Теперь Леон не ограничивался только одной хозяйкой в своих ирреалиях – та же участь мысленно изнасилованного и униженного ждала и ненавистного ему учителя, и тупого верзилу-одноклассника, и даже просто случайно выбранного прохожего в толпе. Сотворенные сюжеты распаляли Леона, он вынимал своей орудие и неистово мастурбировал, глубоко в душе понимая, что претвориться в жизнь им не суждено.

Тренер

   Секс-фантазии отошли на второй план, когда Леон уехал в столицу поступать в институт, и они с матерью панически боялись, что документы не примут из-за репрессированного отца. Леон скрыл этот прискорбный для любого кадровика факт своей автобиографии.
   В институт Леон прошел, учился он всегда прилежно, но золотую или серебряную медаль ему не позволили получить те же учителя, которые принципиально не могли аттестовать сына врага народа высшим балом. Однако при поступлении это как-то сошло с рук, и Леон стал полноправным членом студенческого сообщества. Именно полноправным – здесь Леону некого было ненавидеть, от преподавателей он получал знания, а однокашники разлетятся после окончания… Единственное, в чем Леон немного слукавил – для своих сокурсников он представился и остался Леней, Лешей, но не Леоном, памятуя, что был назван отцом в честь немецкого писателя Леона Фейхтвангера, приезжавшего в нашу страну по приглашению в тридцать седьмом году. Может быть, именно за эту приверженность к интернационализму отца и замели.
   Со стороны студенческая вольница была вроде бы однородна – по возрасту, по той поре жизни человеческой, когда юношеский пушок на губах ощутимо превращается в молодую щетинку. Внутри же временного коллектива, называемого группой, потоком, курсом проходил невидимой межой водораздел на столичных и иногородних.
   Приезжие обитали в общаге. В годы начала строительства первого в мире государства рабочих и крестьян царили идеи конструктивизма и совместного общежития. Они полностью реализовались в пятиэтажке длиной в добрую стометровку с двумя поперечинами, одна побольше, другая поменьше, что образовывало в плане самолет, несущий в светлое будущее обитателей своего нутра. Коридор длиной в спринтерскую дистанцию был темен, как тоннель, фигуры узнавались на просвет. Тоннель был схож с палубой – по обе стороны шли двери, открывающиеся как на корабле – вдоль переборки. Грохот роликов в металлических пазах обязательно отзывался эхом в гулком пространстве коридора. Конструкция принципиально не предусматривала тепло– и звукоизоляции. В каждой каюте-кабине-купе с низким полуметровым окном – две койки и тумбочка между ними. Одним бортом самолет выходил на крематорий. По утрам студенты заглядывали в щель окна и радостно констатировали:
   – Сегодня в две трубы дымит – мор на столичных напал. Наконец-то.
   Со слабым полом в общаге была напряженка, на каждом потоке из пяти-шести групп с трудом набирался десяток невзрачных девиц-плотвиц, если представить себе поток как косяк самцов. Пребывая в женски разреженном пространстве да еще не имея даже малого опыта общения со слабым полом, Леон и не помышлял о встрече с феей для путешествия в сад наслаждений.
   Самая светлая пора студенчества – первый курс, солнцем семнадцатилетней юности полна голова, а душа – тайной радостью преодоления вступительных экзаменов, победы в конкурсе и избавления от армии. На занятиях по общефизической подготовке Леон показал неплохой результат на стометровке и в прыжках в длину, так и попал в институтскую легкоатлетическую секцию. Два семестра занятий в зале, общая физическая одаренность, и Леона взяли на летние сборы в спортивный лагерь на юге. Леону это было на руку – ему очень не хотелось возвращаться в дом хозяйки-инвалидки да еще стать на целый месяц обузой для матери.
   Без деликатесов, но регулярная кормежка, постоянные тренировки на берегу моря, купания в теплых соленых водах, загар, наконец-то покрывший ровным шоколадным слоем созвездия веснушек – через две недели сборов тело Леона налилось силой и здоровьем.
   Леон постоянно находился под опекой тренера. И звали его тоже Леонидом. Он в свое время тоже бегал и прыгал, выполнил норму мастера спорта, но, как-то возвращаясь домой с тренировки поздним вечером, упал в темноте в яму, что выкопали днем строители, но ограждение, как всегда, поленились поставить. В этой яме на жизненной дороге были похоронены все радужные надежды Леонида попасть в сборную, а после, глядишь, и на чемпионат Европы. Пришлось поступить в школу тренеров, после окончания которой он пришел на кафедру физподготовки в институт, где учился Леон, и смыслом его жизнедеятельности стало одно – найти студента с талантливыми ногами и уже с ним подняться на пьедестал медалистов.
   Но не только по своей обязанности был он внимателен к Леону, постоянно заботясь о его здоровье и хорошем настроении. В Леоне, в его теле он видел физическое совершенство плоти, способной к реализации своей неосуществленной мечты – нередко Леонид во сне под рев стадиона рвал финишную ленточку первым или парил, оттолкнувшись от планки, к мировому рекорду.
   А Леон, может быть впервые в жизни, познал ощущение своей нужности, востребованности. И когда Леонид делал ему массаж, оглаживая и разминая его чуткими ладонями, Леон не просто расслаблялся, он впадал в сомнамбулическое состояние урчащего от ласки кота, получая недоданное ему раздавленной жизнью матерью и репрессированным отцом.
   Сборы завершились спортивным праздником на местном стадионе. Легкий морской бриз, развевающий флаги, трибуны, заполненные отдыхающей публикой, пришедшей поглазеть от курортной скуки на соревнования и потому искренне поддерживающая всех участников, судьи в белых брюках и теннисках, зеленая трава футбольного поля, ровные беговые дорожки… Леону передалось настроение фестиваля, карнавала жизни и он показал все, на что был способен – результат, который от него не ожидал даже Леонид.
   Триумф завершился шампанским за ужином.
   А перед этим в душевой кабинке Леонид помог Леону смыть пот победы. Размякнув под горячими струями, Леон зажмурился, а открыл глаза от удивления и странного ощущения – Леонид опустился перед ним на колени, одной рукой поднял набрякший член Леона, обнажил головку и взял ее в рот, а другой рукой стал гладить и подталкивать себе навстречу ягодицы Леона. Леон ощутил как его член, напрягаясь, погружается все глубже, сперма переполнила канал, подступила к окончанию члена и изверглась ослабевающими толчками в жадное горло тренера под шумные струи душа.
   Леонид встал, прижался к Леону и прошептал-прожурчал ему на ухо:
   – Сильно тебе было? Попка у тебя, как пончик.
   Он продолжал нежно, но сильно гладить и сжимать ягодицы Леона, медленно развернул его, наклонил, прошелся мыльной рукой по промежности, войдя сначала пальцем, а потом членом в анус Леона.
   Леон не ощутил боли, только легкую натугу своей раздвигаемой кольцевой мышцы, он был настолько истощен затратами физической и психической энергии после победы на беговой дорожке и опустошающего соития, что покорно сдался Леониду, который и получил и отдал свое после неистовой, до судорог, качки.
   Еще два семестра Леон занимался в зале. Отношения его с тренером были свободны от каких-либо взаимных обязательств, и только иногда они обменивались взглядами, в которых читалась только двоим доступная тайна. Леонид ненавязчиво оделял Леона то кроссовками, то майкой, то носками. Несколько раз Леон бывал в гостях у Леонида и все происходило по одной и той же схеме. Леонид орально опустошал спермохранилище своего ученика, после чего овладевал обмякшим Леоном.

Плешка

   Леон относился к связи с тренером, как к приятному приключению – ему импонировало, что человек, старше его на добрый десяток лет, склонял свою начинающую лысеть голову между ног Леона, и понимал неистовость Леонида, когда тот добивался своего. Потому что Леон с такой же целеустремленностью работал на максимальный результат в учебе – ему была нужна не просто оценка знаний, он поставил себе задачу получить красный диплом. Только корочки цвета знамени страны могли дать ему какую-то перспективу зацепиться за столицу. Поэтому он пересдавал ради высшего балла никому ненужный предмет преподавателю-самодуру, который эгоцентрично считал себя единственным знатоком в своей области знаний.
   После напряженного умственного труда требовалась релаксация. Конечно, помогал спорт. Но в этой области Леон уже не мог достичь прогресса – сил на все не хватало, да и однообразное меню студенческой столовки, прозванной ее постоянными клиентами “рыгаловкой”, не способствовало физическим подвигам.
   А жизнь лукаво и ненавязчиво соблазняла Леона. Пошли на танцы, с Леона деловито взяли рубль, налили почти полный стакан водки и сунули кусок черного хлеба. Леон до того не отведавший спиртного, спокойно, как воду, выпил и передал “тару” следующему. Это вызвало неподдельное уважительное восхищение окружающих, которые, судя по реакции, уже имели опыт общения с “косорыловкой”. Леон же уверовал в свою уникальность и в следующий раз был жестоко наказан мучительной рвотой и тяжелым похмельем.
   В моду вошла игра с китайским названием “пинг-понг”. После занятий в аудиториях сдвигали столы, и начинался азартный перестук белым целлулоидным шариком. Среди любителей явно классом повыше выделялся один игрок.
   Аркан.
   Мелкий, тщедушный, сутулый, с неразвитой челюстью дегенерата и большой головой, он выделялся среди серой студенческой массы высоким коком и ненашей, а заграничной “упаковкой” – яркими галстуками, нейлоновыми рубашками, пиджаком с могучими подложными плечами, узкими брюками дудочкой и ботинками на толстой каучуковой подошве.
   Это Аркан ввел систему форы, когда ждущие своей очереди составляли жюри, которое давало фору слабому игроку из очередной пары за столом. Фора объявлялась только после окончания игры и потому сильнейшему приходилось трудиться в поте лица, а слабому отчаянно защищаться.
   Аркан показал Леону правильный захват ракетки и азы техники, а Леон, обладая приличной реакцией, быстро освоил подачу и прием мячика, за что Аркан брал его себе в партнеры при парных играх.
   Это Аркан как-то предложил играть под интерес. Ставки были маленькие, соответствующие студенческому бюджету, но Аркан все-таки набирал несколько рублей. Однажды им в паре повезло, они выиграли что-то около тридцатки.
   – Айда в парк Горького, – предложил Аркан. – Чемпионы гуляют.
   В парке для Леона открылось чудо – чешская пивная. Он попал в мир, где и интерьер, и качество пива, и невиданный по тем временам сервис, и вкусные шпекачки со сладкой горчицей резко отличались от наших забегаловок с разбавленным пивом и заскорузлой антисанитарией.
   – Возьми “Сенатор”, темное. Кружки хватит, оно хмельное, – посоветовал Аркан.
   Потом взяли еще по светлому. И повторили.
   Мир казался прекрасным праздником, разве что естество потребовало своего, и Леон с Арканом отправились в туалет. Они встали рядом у белых изогнутых писсуаров. Аркан склонил свой кок в сторону Леона.
   – Отрастил елду, – со смешком сказал он.
   – Самый большой у Владика Вуколова, – уверенно возразил Леон. – У нашего старосты.
   – Откуда знаешь? – удивился Аркан.
   – Он единственный женатый в нашей группе. У него отдельная кабинка с женой. Лягут спать и слышно, как она умоляет его не задвигать, заскулит так надрывно, но тихо, а потом они вдвоем идут холодной водой подмываться.
   – А давай на рупь, кто позже ссать кончит?
   Аркан все превращал в игру и в спор. На деньги.
   Леон иссяк прежде, забыв, что карман его также пуст, как и мочевой пузырь.
   – За мной, – вздохнул Леон.
   Они вернулись в зал. Взяли еще по светлому. Но пили уже не спеша, не жадно.
   – Пащенко с соседнего потока знаешь? – захихикал вдруг Аркан. – Тоже женился. На дочке академика. Хата у папочки зашибись, доченька – чувиха упакованная, но абсолютно оранжерейная. А Пащенко заставлял ее сосать. Она не хотела. Противно, говорит. Так он член в варенье макал. Она папочке пожаловалась, тот выгнал его из дома. Тебе никогда не отсасывали?.. С заглотом…
   Аркадий вздохнул:
   – Говорят, так бывает…
   Леон молчал. Он вдруг подумал, что, в сущности, ему повезло с Леонидом, который претворял мечту Аркана в реальность не то, что с заглотом, а с проглотом до самой последней капельки.
   На обратном пути до метро Леон попросил Аркана подождать с рублем за проигранное пари в туалете.
   – Хочешь заработать? – предложил Аркан. – Башли нужны? Нет проблем.
   И они стали ходить в тот же парк Горького. Брали напрокат сетку, ракетки, мячик и лениво гоняли, потом предлагали сыграть кому-то из глазевших на них зевак, сначала так. Потом на интерес.
   Как-то Аркан свернул сетку для пинг-понга раньше обычного.
   – У меня рандеву на плешке, – объяснил он. – Хочешь, со мной?
   По пути Аркан зашел в аптеку и долго выбирал что-то в отделе готовых лекарств.
   – Вот это подойдет, – решился он.
   “Подошел” аэрон – антирвотное.
   – Тебя что, укачивает в автобусе? – съязвил Леон.
   Аркан отрицательно помотал коком.
   – Упаковка подходит, – задумчиво и непонятно для Леона сказал Аркан, разглядывая цилиндрик стеклянной трубочки, в которую были плотно уложены колесики белых таблеток.
   По пути на плешку, а это означало на жаргоне стиляг любая площадка для встреч около метро или в другом общественном месте, Аркан распечатал трубочку, высыпал таблетки на ладонь и лихим движением вратаря, выбивающего мяч в поле, отправил их в небеса. Но не все. Оставшихся три он обкурил до цвета крепкой заварки.
   Леон с нарастающим интересом наблюдал за его действиями. Он деликатно остался в сторонке, когда Аркан подошел к невысокому молодому человеку, ожидавшему их у выхода из метро. Леон не слышал, о чем они говорили, а их парная пантомима была такой: Аркан что-то спросил, услышав ответ, замотал коком и собрался было уходить, молодой человек схватил его за рукав и стал уговаривать Аркана, который задумался, махнул рукой и стал что-то долго и терпеливо объяснять в ответ. Потом состоялся обмен – трубочка с обкуренными таблетками перешла в руки молодого человека, а свернутые в трубочку купюры исчезли в кармане Аркана.
   – А без денег жизнь плохая, не годится никуда… – пропел, как прокукарекал, Аркан и покровительственно хлопнул Леона по плечу. Для этого ему пришлось чуть ли не подпрыгнуть. И, не дожидаясь вопросов, объяснил ситуацию:
   – Он встречается сегодня с чувихой и боится, что у него не встанет. Попросил таблеточки для укрепления организма. Вот и получил.
   – Это же антирвотное! – воскликнул Леон.
   – Ну, и что?
   – А если не подействует?
   – Я ему специально наговорил как да когда. Будет недоволен, скажу сам виноват – что-то напутал.
   – И во сколько ему обошлась эта панацея?
   – Стольник! – гордо ответил Аркан. – Только этот мудила умудрился проиграть в железку тридцатку. Просил подождать до послезавтра. Убью гада, если не отдаст должок.
   Молодой человек, как позже узнал Леон, остался жив – он принес обещанное Аркану и долго благодарил его за бальзам.
   Столь крупную сумму Аркан с Леоном прокутили в ресторане. Леон впервые ощутил пьянящий вкус независимости – бархат ковровых дорожек, сияние хрустальных люстр, множившихся в зеркалах, ливреи официантов, меню, схожие с адресными книгами для юбиляров, любимая мелодия, заказанная оркестру, – весь этот мир служил богатенькому Аркану.
   Аркан в силу своей тщедушности не мог осилить щедрого заказа, и Леону пришлось отдуваться за двоих. Изобилие непривычной для постного студенческого желудка еды и особо водки не пошло впрок Леону. Выйдя из ресторана, он склонился над ближайшей урной и выдал халявное.
   Аркан прокомментировал случившееся так:
   – Был у меня чувак знакомый – по кликухе “Ведьма”. Как нажрется, обязательно в парк Горького ходил. Там такой аттракцион есть. “Блоха” называется. Сажают тебя на конец длинного бревна, привязывают и переворачивают по дуге. Тут-то он и облегчался. Хочешь, пойдем? Билет я покупаю.
   Выигрывать в пинг-понг было делом утомительным и недостаточно прибыльным. И Аркан предложил Леону сменить стол для тенниса на карточный. Преферанс был всегда статьей дохода для определенной части студенчества. План Аркана был прост – они играли с Леоном на пару. При этом Леон мог и проигрывать, как бы попадая под колесо фортуны – лишь бы там же оказался и третий участник игры.
   Через своих партнеров они вошли из студенческих, чисто любительских турниров, где играли по-мелкому, в негласную высшую лигу преферанса, в узкий круг игроков, имеющих деньги, для которых пуля была олицетворением той страсти, когда охота пуще неволи.
   Чтобы дать Леону представление об этих кланах, Аркан рассказал такую историю:
   – Недаром самая простая пулька зовется “сочинской”. Сидишь на пляже в Сочи, млеешь от тепла и теплого моря – ну как тут от скуки не перекинутся в картишки? Правила просты, ставки небольшие, максимальный проигрыш, если ты не сыграл ни одной игры за все раздачи – три рубля. Ну, шут с ними, казалось бы. А тебя раздевают на червонец как минимум. Я знаю людей, каждое лето ездят в Сочи оправдать себе и дорогу и отдохнуть за счет лохов. Иное дело игра по-крупному. Есть богатые чуваки, денег, как грязи, вот и тешатся. У них интерес один – нервы пощекотать. Нам с тобой туда дорога заказана. И смысла нет лезть в кланы игроков по интересам – покер, бридж. Эстеты, белая кость. Однажды такие вот такую веселую шутку сотворили со своим товарищем. Играли в покер, четверо, постоянным составом, у хозяина квартиры рядом с Курским вокзалом. Как-то собирались традиционно встретиться в среду, но хозяин, когда созванивались перед встречей, предупредил, что едет в командировку. Игра может состояться, просто хозяин оставит ключи, а трое продолжат. Когда же двое уже пришли и ждали четвертого, хозяин сказал, что билеты достал только на следующий день. Четвертый об этом еще не знал и поэтому был избран для розыгрыша. Когда он пришел, поиграли и пошли провожать хозяина на вокзал. Четвертый видел, как сверяет свой билет хозяин, как уходит он по платформе в своему вагону. На обратном пути оставшихся трое зашли в магазин, прикупили выпивки и закуски, а хозяин за это время вернулся домой и спрятался в шкаф. Трое тоже пришли и сели играть. Через несколько партий из подтасованной колоды четвертому приходит флеш-рояль, предпоследняя комбинация. Партнеры повышают ставки, а четвертый уверенно ставит на кон все. Все, что может, что у него есть. Вплоть до часов. Когда закрывается кон, он бросает карты на стол и тянется к банку. Не тут-то было. У другого супер-расклад – покер! Потрясенный клиент поднимает глаза и из шкафа, словно из купе вагона, выходит хозяин.
   – Класс! – восхитился Леон.
   – У чувака после этого крыша поехала, перестал играть, потеряли товарища. Но главное здесь – та самая колода, усек? Завтра идем к одному фарцовщику, рискнем?
   Фарцовщик был обладателем двухкомнатной квартиры, набитой диковинными по тем временам вещами – аудиотехника “Hi-Fi”, японский телевизор и картины, антиквариат – предметы обмена и обмана иностранных туристов. Играл он на средних ставках и больше в свое удовольствие, но без ошибок и очень хладнокровно. Аркан с Леоном уже пару раз уходили с поля боя разгромленными, даже союз двоих был бессилен против Фарцовщика. Да и везло ему.
   После нескольких кругов Аркан снял колоду на сдаче Фарцовщика и тот ее еще держал в руках, но тут закончилась лента в магнитофоне. Фарцовщик положил колоду на стол, обернулся и выключил магнитофон. В это мгновение Аркан сменил ему пачку карт. Фарцовщику пришел мизер. Правда, с одной восьмеркой. Но ловилась она только случае очень редкого расклада. И Фарцовщик рискнул. И сел на три взятки. Он некоторое время посидел, размышляя над превратностями судьбы, но что поделаешь, не повезло.
   Через пару кругов Аркан вышел в туалет и вновь подтасовал колоду. Теперь Леон снял Аркану и тот ухитрился провести подмену. У Фарцовщика опять мизер. Опять с восьмеркой. И пять взяток.
   Фарцовщик откинулся на стуле:
   – У тебя в кармане вторая колода.
   – За свои слова отвечаешь? – прищурил глаза Аркан.
   – Отвечаю.
   Аркан взял с соседнего мраморного столика бронзовую статуэтку посланца богов Меркурия и занес ее над магнитофоном.
   – Лезь в карман. Найдешь, плачу за все, нет… Хороший был маг… “Филлипс”…
   Сопоставив выигрыш и потери, Фарцовщик отрицательно покачал головой и Аркан бережно вернул бога на место.

Больница: мираж

   Боль отпустила и повисла слабой тенью в белом углу потолка.
   Вечер еще не наступил, но стало прохладно, и пряная зелень бильярдного сукна покрылась изморозью, на кончиках киев проступали капли, которые стекали по спирали к пальцам игроков.
   Каждый из них охранял свою лузу, которая манила соперников, готовых с глухим треском – кость и сталь! – вогнать свой шар, зарабатывая очки, зарабатывая очки, зарабатывая очки… Мираж… Господи, откуда это?

Скелет подвальный

   Деньги, заработанные за карточным столом или иными путями, тратились Арканом и Леоном в ресторанах и барах, нереализованной мечтою Аркана оставалась фея, способная на “заглот”. Иногда случалось попасть в гости к хозяину какой-нибудь хаты, но “чувихи”, снятые на “плешке”, обычно с удовольствием сметали выпивку и закуску, были партнершами по танцам, но на большее не соглашались.
   С одной такой Леон промучился полночи, единственное, чего он добился – ему было позволено прилечь на плече, утром он проснулся от того, что лежит в крайне неудобном положении с открытым ртом, промочив насквозь натекшей слюной белую блузку так и нераздевшейся партнерши.
   Это напомнило ему, как в детстве однажды в гостях у кого-то на даче ему сразу понравилась соседская девочка. Она была до боли красивая, нежнокожая, со светлыми вьющимися волосами, он неуклюже стеснялся себя, а она с ним кокетничала. Они играли в шашки-поддавки, Леон нарочно проигрывал ей, поедая ее фигуры, а взглядом из-под лобья поедая ее. Она понимала силу своей власти, ей было радостно от этого, все было подчинено ей, ее юной красоте и она решила еще и поиздеваться над ним:
   – Ты похож на привидение – такой бледный.
   А он неожиданно не обиделся, а подхватил:
   – Как скелет подвальный.
   Она рассмеялась. Он же продолжал:
   – В конопушках… Вылез на сонышко… И греется бедный и бледный… И чем больше греется, тем бледнее… А конопушки все больше…
   Она смеялась все сильнее, она хохотала, она заливалась смехом:
   – Ой, не могу…
   Ей было смешно от того, что он говорил, ей было вдвойне смешно от того, что он и впрямь такой незагорелый и весь в конопушках, ей было втройне смешно от того, что смеялась она, ощущая свою персиковую загорелость и прелестную нежнокожесть.
   – Скоро буду одна большая конопушка…
   Это ее доконало. Она с искривленным, как в плаче лицом, схватилась за живот, сползла со скамейки, но не смогла идти, а присела тут же, и он увидел меж ее раздвинутых ножек белые трусики, которые быстро темнели, вот уже полились, пробиваясь, желтые струйки пахучей мочи, она, судорожно сдерживаясь, прыскала, но жидкость рвалась наружу, словно треснул сосуд, она ударилась в рев по-настоящему, и тут полилось…
   Леон и потом ее встречал, она выросла в настоящую красавицу, но для него она оставалась все той же девчонкой, беспомощно описавшейся остро пахнущей мочой, и его подмывало опять рассмешить ее. Именно тогда Леон почувствовал преимущество мужского расчета над женской интуицией и понял, что унижением перед ними от них ничего не добьешься. Да, видно, позабыл об этом – вот и распустил слюни на блузке.
   Свое невезение с женским полом Леон не воспринимал всерьез – в молодости всегда наивно кажется, что успеется. А пока не успевалось. Все больше времени требовала учеба, к которой Леон вернулся с двойным рвением после того, как их пути-дорожки с Арканом разошлись. Аркан обманул Леона, “кинул”. На ровном месте. Они проиграли и должны были вернуть долг на следующий день. Леон принес свою долю, а Аркан просто не явился. Леон отдал часы – подарок тренера. Аркан и позже не удосужися расплатиться, рассчитав, что сумма проигрыша равноценна потери партнера.
   Семестры, летние практики, поездки в колхоз, стройотряды прошли пятилетним караваном, и Леон оказался на пороге диплома.

Больница: вечерний дождь

   Шел из метро по мокрой от дождя площади, неровно крытой недоброкачественными бетонными плитами в мелком гравии и торчащей арматуре и, конечно, ужасно хотел ссать, потому что Леонид, провожая меня до остановки, шагнул через грязь дороги в кусты обочины и шумно помочился, как буйвол, а я заинтеллигентствовал. Казалось мне, идиоту, что неудобно заниматься мочеиспусанием на улице посольств и коттеджей. Потом почернела туча и грянуло. Я успел вскочить в подошедший троллейбус и уже обречен был терпеть.
   Я вылетел из метро пулей, лихорадочно дернул молнию ширинки в ближайшей подворотне, достал свой почти мокрый и облегчался под дождь, вместе с дождем, ощущая, как во мне снижается напряжение, проясняется разум и приходит покой.
   Как вот сейчас отпустило в палате.
   Из арки подворотни, как из норы, я увидел, что дождь тоже стихает и уже нетороплив и можно шагать мне через площадь мимо церкви постройки архитектора Казакова мирно и уютно.
   А впереди возникла она, под зонтом, цокая каблучками, и шла она туда же, куда и я, словно вела. Я смотрел как влажная ткань летнего платья прилипает к упругой плоти стройных ног и круглых бедер, и возжелал женщину. Чтобы ей сделать то же, что и Леонид делает мне. А потом сделать с ней то, что Леонид делает со мной…
   Воспоминание об этом было настолько сильно, что я повел с ней неслышный диалог больничного бреда:
   – Вечерний дождь вам!
   – И вам того же.
   – Какая однако тучная сегодня погода.
   – И не говорите… Но молча идти совсем уж неинтересно.
   – Слова… Нужны слова? Так пусть их поток идет, не переставая. Во множестве слов есть свое величие – но среди обыденных есть слова-знаки, слова-посредники, слова-сигналы, они идут с нами, они ведут нас в эту подворотню, они зовут нас, наши слова, наши дождинки, и смысл их един – пусть прольется дождем наше желание.
   – Память тоже дырява, как дождь. Я забыла всех иных, я помню только тебя. Говори… говори… Разве не мелки капли наших мгновений?
   – Ты все уже сама сказала… Язык мой набух почкой, и слюна клейка, и пульс на подушечках пальцев…
   – Уйду лучше. С грехом истомно патокой залей наш грех, горящий сухим огнем. И вот течь…
   – Дай.
   – На. Здесь сыро. И мокры губы твои, и мокры мои другие губы, лужи на бетоне, испарения над влажной площадью, ночь мокра и с неба опять льет. Смелей! Еще… Устал? Давай, давай, дай.… На… Я уже развернулась, войди в меня, да не туда, там слишком мокро… Да!

А если партия в Караганду?

   Перед предварительным распределением будущих молодых специалистов Леону светила аспирантура. Пятикурсники ходили озабоченные, понимая, что за этим поворотом можно подняться на следующую ступеньку карьеры, а можно и погрузиться в болото провинциального полубытия.
   Когда у Владика Вуколова, обладателя самой большой елды, старосты и члена парткома, спросили, куда он поедет по распределению, тот серьезно ответил:
   – Куда партия пошлет.
   – А если партия в Караганду?
   – Ну, это партия слишком, – подумав, решил Владик.
   Леон понимал, что свет аспирантуры с трудом пробивается сквозь темное пятно его иногороднего происхождения и тень репрессированного отца. Правда, уже посмертно реабилитированного, но не идти же Леону в отдел кадров, чтобы заново переписать свою анкету.
   И Леон поделился своими тревогами с тренером по сексу Леонидом.
   – Надо подумать, – туманно обещал Леонид. – Есть одна идея. Если совсем припрет, можно пойти работать в морг. Туда берут без прописки. Это точно. Я узнал об этом, когда нас водили в анатомический театр в физкультурном. Ребята из медицинского рассказали, как они член отрезали у мертвого и зашили ему в желудок. Одной девице досталось задание препарировать желудок, она обнаружила член, подняла его вверх и закричала – морковка! Вот у тебя морковка вкусная. Кстати, вот к кому нам следует в гости напроситься – к Димону… Уж кто-кто…
   И Леонид привел Леона в дом, который напомнил Леону квартиру фарцовщика, где Аркан намеревался использовать бронзовый антиквариат в качестве магнитофонодробилки. На самом деле было и значимое отличие – у фарцовщика чувствовалась атмосфера склада, прилавка, здесь же царил изыск со вкусом подобранной мебели красного дерева, манила замшевость дивана и кресел, тешила глаза стройность торшера, льющего приглушенный свет, давали ощущение покоя и защищенности тяжелые портьеры.
   Хозяин встретил их в теннисной майке и спортивных брюках. Представился:
   – Вадим! Можно Дима…
   Сухое белое вино, соленые орешки да черные маслины составили меню ужина.
   Слушали музыку. Аудиосистема была гордостью хозяина. Он усадил Леона в центр дивана, и высоко взлетели скрипки, запели духовые – золотые трубы, волшебные флейты, эхом ответили гобои и валторны и глухо, но мощно повели ритм контрабасы. Звонкие рассыпчатые клавесины Моцарта сменяли будоражащие фортепьянные этюды Шопена, светлая классическая элегия Чайковского – трагическую мощь Бетховена.
   – “Болеро”, – попросил Леонид.
   И полилась мелодия – бесконечная, как мерная поступь каравана по барханам пустыни.
   Вадим легко поднялся, скинул домашние туфли без задников, с загнутыми вверх носами и по-кошачьи пластично вышел на середину комнаты. Тело его тростником изгибалось в такт мерного прибоя музыки. Поднят до горла трикотаж рубашки, обнажился скульптурный торс, Вадим замер на мгновение, как мраморный страдающий раб Микельанджело, и сбросил ткань на пол. На вздохе высоко поднялась грудь, под ребра ушел живот и брюки, как полотно при открытии памятника, сползли вниз.
   Руки Вадима, вскинутые вверх, сплетались и расплетались, то словно что-то искали для ладей ладоней, напряженно и требовательно, то отталкивая чужеродное, настойчиво пристающее, то лаская наконец-то найденное, обретенное.
   Вадим на мгновение скрылся в коридорчике и вернулся вновь, бедра его опоясывало подвернутое в талии махровое полотенце. Он встал спиной, широко распахнул полотенце, и, склонив голову, рассматривал за занавесом театр своего интима.
   Пантомима была поставлена режиссером-исполнителем для трех актеров – двух трепетных рук и третьего, главного, его-то и готовили руки, как придворные короля, к явлению в свет.
   Достигнув апогея моноспектакля, Вадим спиной приблизился к сидящему на диване Леону и развернулся. Главный актер с толстым торсом, набрякший, нависал шляпкообразной головой в обрамлении курчавой мантии черных зарослей. Одной рукой Вадим взялся за его основание, другую положил на затылок Леона.
   Леон впервые ощутил чужую плоть в своем рту. Упругую. Нежнокожую. Разбухшую меж языком и небом. Леон невольно судорожно сглотнул, и ствол Вадима, сразу напрягшись, проник ему в глотку. Вадим теперь уже обеими руками толкал голову Леона навстречу своей прокачке. Потом замер и медленно вывел своего героя наружу. Опустился на колени и нежным засосом поцеловал Леона в губы. Расстегнул ему брюки, выпустил леоновского и принял его в свой рот. Леон получил возможность сравнить нетерпеливость Леонида, стремящегося как можно быстрее удовлетворить Леона, чтобы скорее получить свое, с неторопливым наслаждением Вадима, который то проглатывал леоновское величество, то вынимал и любовался его высочеством.
   Почувствовав, что Леон распалился, Вадим оторвался от своих игр и с помощью уже разоблачившегося Леонида, раздел Леона. Леонид лег на ковер, Вадим встал на колени над его головой и прогнулся, раздвинув свои неожиданно небольшие, как у мальчика, ягодицы. И Леон направил свое орудие в открывшуюся лунку, а Леонид припал ртом к паху Вадима…
   Леонид проводил Леона до остановки. Вдруг почернело и грянуло. Леон успел вскочить в подошедший троллейбус, а Леонид на прощание крикнул:
   – Димон от тебя в восторге. Считайте, сэр, что дело ваше в шляпе…
   В те времена был закон – каждый бесплатно обученный государством молодой специалист должен был отработать не менее трех лет на том рабочем месте, в той организации, куда попал по распределению. Обычно такие организации присылали свои заявки, а уж комиссия разводила стадо по стойлам. На Леона пришла именная заявка – один из так называемых “почтовых ящиков”, заведение настолько секретное, что даже названия не имеющее, а лишь номер почты, по одним ему ведомым причинам избрал Леона как наиболее подходящего для работы над… Так я вам и сказал, что в нашей роте три пулемета, из них два сломано…
   На самом деле сначала Вадим просил за Леона, потом отец Вадима просил за Леона, потом… наконец-то, Леону и впрямь повезло – была настоящая нужда в его специальности в одном из “почтовых ящиков”. Бурно развивалась новая отрасль, и остро были нужны люди, чтобы сделать из безобидных изделий ужасное средство уничтожения двуногих потребителей тех же изделий в мирном исполнении. Такая потребность помогла Леону еще раз, когда он заполнил анкету для отдела кадров и ему пришлось честно рассказать об отце.
   А через три года Леон стал полноправным москвичом и ответственным квартиросъемщиком отдельной комнаты в коммунальной квартире, которую он поменял на большую, но в старом доме. Сбылась мечта…

Больница: салют

И было полное впечатление, что сбоку в глаз по кровеносным сосудам из-за поворота виражом въехал, как на ралли, автомобиль – такая коробочка с никелированными выхлопными трубами сзади и пятью или шестью мощными фарами спереди. Эти прожектора, как из тоннеля, ослепили свод левого глазного яблока Леона и опрокинулись в глазное дно. Раскаленное солнце упало и взорвалось брызгами боли в черепной коробке. Первый салют слепоты.

Белый пароход жизни

   Потолки в комнате были столь высоки, что даже грязь давно небеленых поднебесных пространств казалась ровно серой и сумеречной.
   Как настроение Леона.
   Взгляд его невольно напрягался, но не мог различить деталей – все плыло и проплывало. Так пароходом по горизонту проходит жизнь. Белые пароходы твоей и чужих жизней… Почему белые? Так красивее, не то, что эти потолки, подумал Леон. Сорок с лишним лет назад пароход под названием “Леон” вышел из гавани Материнское Лоно в плавание по реке времени.
   За кормой остались… И Леон рассеянно погрузился в поток воспоминаний, который произвольно выносил его то к перекатам случайных встреч, то в потаенные омуты души…
   Бывает такое состояние, когда не столько думается конкретными словами, сколько ярко ощущается прошлое и открывается какой-то иной смысл всего происшедшего и видится перст судьбы, ее лукавая усмешка – куда ты, милый мой, денешься от уготованного тебе?
   От урока астрономии с моделью солнечной системы…
   От инвалидки, перекинутой через валик дивана…
   От глубокой глотки тренера…
   От мальчиковой попки Вадима…
   Леон почувствовал, как набрякло в трусах, кровь заполнила пещеристые ткани, они раздули оболочку до упертости, Леон откинул одеяло и выпустил свое орудие наружу.
   Он разглядывал его толстый ствол в переплетениях напряженных вен, торчащий багровой шляпкой из курчавой поросли, как гриб из мха, и ему захотелось дотянуться до него ртом.
   Леон не мог этого сделать, он знал это, но знал также, что может силой своего воображения перенестись в страну разврата.

Страна разврата: своя чужая плоть

   Но не возжелал я чужой плоти, но своей и перенес в страну разврата себя… Я – не Леон, я – женщина, которая любит меня и я – мужчина, который любит меня и пришел я к себе на свидание и увидел себя желанного – да, я – твой, я – твоя и сделаю, не стесняясь, то, что хочешь ты, потому что знаю я, чего хочешь ты – я желаю того же, желаю тебя желанного, и я знаю, как получить мною и тобою желаемое.
   Я коснулся и огладил себя там и так, как никто меня не касался, то нежно, то сильней и языком своим ощущал плоть свою и плотью же своей свой язык. Он лизал мою плоть там, где она ждала и жаждала языка – все заветные уголки паха и кратер ануса, а потом я почувствовал ртом вкус моей шляпки и ощутил глоткой погружение и стала плоть моя полна и тверда и качалась моя плоть в воронке моего горла до утоления жажды желания…
   И был я себе женой и был я себе мужем, едино любимым и любимой…

Сила воли

   Сумерки вползли в комнату и еще больше сгустили мрак в душе Леона. Он смотрел на своего торчащего, но так и не получившего своего и потому даже слегка сникшего… Кто желал этой плоти больше – женщины или мужчины? Если с мужчинами в жизни Леону по причуде его судьбы, можно сказать, везло, то со слабым полом был какой-то диссонанс. Женщины в жизни Леона появлялись по какому-то случайному признаку.
   Леон вспомнил, как однажды в доме отдыха оказался в двухместном номере с соседом, который приехал туда со своей любовницей. Она поселилась в номере напротив, и каждый вечер после ужина ее соседка была вынуждена приходить к Леону, деликатно предоставляя голубкам воссоединиться в уединении.
   Соседка была мелкая, с птичьим носиком, тонкими ручками и ножками. Леон поначалу равнодушно, а потом добродушно вслушивался в ее щебет. Он непроницаемо наблюдал искоса, как она читает принесенную книжку, которая ей явно скучна и служит откровенным прикрытием, как она, встрепенувшись вдруг начинает рассказывать про племянника, сына ее сестры, как она его нравоучает, как она моет его в ванной, как она вытирает его полотенцем…
   Леон молча вежливо улыбался в ответ, решив про себя не давать ни малейшего повода для интима.
   Два вечера щебетунья вещала про свою унылую работу в конструкторском бюро за чертежной доской, про болезненную маму, про счастливую семью сестры, с мужем которой она в неласковых отношениях, а на третий день притащила бутылку коньяка.
   После нескольких рюмок Леон склонился к Пташке и легко коснулся губами ее щеки.
   Она удивленно развернулась к нему:
   – Ну и сила воли у тебя!
   И исклевала поцелуями его лицо.
   Леон пришел в восторг от такой оценки своего равнодушия и решил вознаградить Пташкино долготерпение. Он достал свое орудие и предъявил его Пташке во всей красе.
   Она задумчиво рассмотрела его, охватила тонкими пальчиками, как бы проверяя на прочность, и тихо попросила:
   – Я так боюсь забеременеть. Так что, пожалуйста, будь поосторожней. Давай-ка, я лучше сама. И даже трусиков снимать не буду.
   Она уложила Леона на бок, сама легла рядом на спину, подтянула коленки к груди и стянула на бедра трусики. Взяла рукой член Леона и неглубоко ввела его в себя. Несколько раз провела его головкой по своей половой щелке, задышала и стремительно оттолкнула Леона разом опустив коленки и натянув трусики.
   Потом подложила вниз полотенце и вручную… выдоила Леона.
   Леон был потрясен таким бесцеремонным использованием и задумался, как отомстить этой чирикалке…

Из пушки по пташке

   И Леон решил, что Пташка должна быть наказана, и тем лучше, что она еще не знала этого, а наивно уверовала, что Леон покорен ей и словно всю жизнь мечтал получать удовлетворение от ее пальчиковых усилий.
   В тот вечер,
   а это был последний вечер, на следующее утро автобус должен был отвезти отдыхающих на станцию, кончался заезд,
   в тот вечер, что был подернут дымкой слабой ностальгии по только что так быстро пролетевшему отдыху от рабочих будней, от очередей в магазинах, от кухни и уборки,
   в тот вечер Леон с особо благосклонным вниманием выслушал все Пташкины трели, а она все больше открывала Леону свои такие же птичьи тайны, о том, как потеряла невинность с соседским парнишкой и сразу залетела, как сделала аборт и совсем потеряла интерес к сексу, но иногда ей все-таки хочется, то она встречается со своим начальником, он уже в годах и орудие его совсем мягкое, не то, что у Леона, больше не орудие, а тонкий шланг,
   в тот вечер они привычно заняли свои позиции, и Пташка, стянув трусики, задрала свои коленочки к подбородку и потянулась за торчащим, но Леон мягко поймал ее руку и положил ее на свой затылок, не бойся, я сам, прошептал он, и навис над ней, упираясь одной рукой а постель, а другой взял своего и, слегка введя шляпку в щелку, довел Пташку до быстро дышащего оргазма, но не отдался в ее руки, а продолжал доставлять ей блаженное удовольствие, она совсем расслабилась и чуть ли не мурлыкала, а он гладил своим членом ее животик, ее бедрышки, ее мох, снова чуть вводил в давшую сок расселину, трусики ее задрались до коленок, он услышал от них слабый запах ее мочи, это еще больше его возбудило, он, словно утомившись и желая передохнуть, лег на нее всем телом, прижавшись щекой к щеке, она гладила его по голове, по плечам, по спине, он прижимался к ней все плотнее, пока не почувствовал, как его член уперся во вход, который был на самом деле для нее выходом, как бы играясь, раздвинул ее ягодки,
   в тот вечер Леон испытал мгновение длиною в вечность пока заталкивал, продвигал, втискивал свое орудие мести в извивающуюся, отчаянно уворачивающуюся Пташку, и для него, как в сражении, было важно правильно угадать направление главного удара на каждой стадии операции, чтобы все глубже проникать через колечко ануса в тыл противника, она кричала от боли и ужаса, надо было заткнуть ей рот, что он и сделал подушкой, тут уже, уворачиваясь от удушья, Пташка сама рванулась ему навстречу, и Леон достиг упора,
   в тот вечер он испытал оргазм от осознания своей победы, от торжества своей стратегии, а когда выходил из Пташки, то получил еще и новое удовольствие – судорожно сжимаясь, Пташкина плоть не отпускала орудие своей пытки,
   в тот вечер, стоя перед раковиной, Леон смывал со своего ствола и шляпки слизь спермы, кусочки кала и кровь, нет, не свою кровь, а кровь чужую, кровь мщения.

Больница: иная боль

   БОЛЬ!
   Боль идет по кишечнику проникающим ядом, боль распирает сосуды до звона, кровь не смывает боль, кровь разносит ее по еще нетронутым территориям, боль растекается и вроде слабеет…
   Неужели Пташке было также больно? Нет, там была боль разрыва, а страх перед смертно душащей подушкой оказался сильнее боли, и судороги сокращающейся вкруг моего члена плоти были спазмами освобождения… И кровь ее треснувшей прямой кишки смывала очищающе слизь насилия…
   В белой палате боль иная…

Пташка – ласточка игры

   Именно с Пташкой Леон впервые осознал себя игроком. ИГРА маняще открылась ему, он вкусил ее отравы и возжелал полновесной победы и понял, какой горечью будет напоена чаша поражения. Он стал сам игроком и соучастником ИГРЫ.
   Все играют в игры. И этот мир, который, говорят, создан самим Богом – огромная сцена без рампы, на которой лицедействует труппа, именуемая человечеством, где каждое действующее лицо является исполнителем и творцом сюжета каждого явления, сцены и акта своей жизни.
   В природе тоже также, разве что на игры отводится период течки. Леону вспомнились кадры из телепередачи “В мире животных”. Садилось солнце, освещая косо и слепо сквозь вечерний туман лесную глухомань и небольшое болотце, в которое влез по брюхо олень. Он был грязен, одно ухо разорвано в клочки, слепни намертво всосались в кровоточащие раны, от него шел потный пар после изнурительного и бесславного боя, он напряженно вытянул шею, закинув на спину ветви рогов, и ревел, оглашая лес и равнодушное небо. Брюхо у него тряслось, в спазме орошая спермой спасительно прохладные воды болотца.
   Доигрался, с превосходством подумал Леон. Не дано тебе, животное, ни рук для онанизма, ни рта для орального, ни ануса для анального… Се удел человеков. Их игр.
   Конечно, главная игра двуногого венца природы по сути мало чем отличается от инстинктивных игр животных во имя продолжения рода. Взгляды и улыбки, танцы и касания, речи и серенады, подарки и цветы – антураж конечной цели обладать предметом желания. А слабый пол – прирожденные актрисы наших игр, чей талант расцветает перед лицом влюбленного почитателя.
   Женщина, когда чувствует, что нравится, чувствует себя притягательной, становится красивой в своих собственных глазах. Наверное, Пташка, только что вкусившая оргазм и ощущавшая себя на вершине блаженства, испытывала эйфорию своего физического совершенства, думал Леон. И невольно вспомнил школу верховой езды секса, пройденную им с обладательницей супертренированного тела.
   Красавицей ее никак нельзя было назвать по меркам нынешних стандартов. Небольшого росточка, коротковатый торс, маленькая грудь, ноги не идеальной прямоты… Ее главным достоинством была вывернутость. Она выступала в цирке, исполняла номер, широко известный и культивируемый в Китае.
   Женщина-змея.
   Вознесенная на подиум, в обтягивающем, чешуйчато блестящем костюме, в свете разноцветных лучей… Дух захватывало смотреть, что она творила со своим телом. И уж совсем чудом показалось Леону, когда она оказалась в его комнате с этими высокими, давно небелеными потолками.
   Она могла закинуть одну ногу на плечо Леону и в шпагате насаживаться на его кол…
   Она могла сделать мостик, буквально вывернув наизнанку свою пещерку, вход в которую был широко открыт для Леона…
   Она могла, встать спиной к Леону, сложиться пополам и когда он вводил в нее член, прижимая ее попку, то она заводила свои плечи и голову за столбы его ног и ласкала руками его ягодицы, а языком яички…
   Она могла… Казалось, не было для нее ничего невозможного. И все-таки Леону чего-то не хватало с ней. Да и с другими женщинами. Он тогда не знал, что ему не хватало ИГРЫ. И он восполнял смутно желаемое страной разврата.

Страна разврата: “М” и “Ж”

Она задрала юбку, спустила трусики и присела на унитаз в белой кабинке общественного туалета. Ее еще удивили странной формы писсуары вдоль стены туалета, но ей слишком хотелось писать, она заскочила в кабинку, даже не заперевшись, и облегчаясь, рассеянно размышляла о том, как же надо приспособиться, чтобы присесть на эти писсуары.
Дверца ее кабинки неожиданно распахнулась, она увидела черные туфли и светлые брюки. Кто-то вошел боком и тут же захлопнул дверцу, щелкнув замочком. Когда он развернулся, перед ее лицом повис набрякший член. Мужская рука с волосатой кистью поддерживала его. От страха она стала шумно мочиться, не поднимая головы. Струя со звоном извергалась у нее между ног, член стал оживать, поднялся и тяжело качнул раздутой головкой, когда она, кончив мочиться, брызнула еще раз. Руки легли ей на плечи, подняли ее с унитаза, развернули ее и нагнули. Она почувствовала, как член входит в нее сзади – о, эта боль! – ЭТА БОЛЬ НАСЛАЖДЕНИЯ и сразу слабость, руки вцепились ей в бедра, член глубоко вошел в нее, и кожей своих ягодиц она ощутила курчавую жесткость его лобка. Раскачиваясь, он почти выходил из нее и каждый раз въезжал все глубже пока не замер и она ощутила судороги его извержения и сама, дергаясь, брызнула соком, оперлась о ручку и вода с ревом низвергалась водопадом в белое горло унитаза.

Игра и игры

   Но даже пластическое совершенство Змеи не приносило Леону такого удовлетворения, как в ИГРЕ. Наверное, до конца дней своих мужчина остается ребенком, играющим в солдатики, в пистолетики и автоматики, в казаки и разбойники, а когда вырастает, то наступает пора иных игр. И тогда Он садится за руль машины, берет в руки оружие, поднимается по служебной лестнице…
   Все это игры и самая захватывающая из них – игра, ставка в которой власть. Власть денег или власть государственной машины. С годами Леон понял, что власть высокопоставленного чиновника или партийного работника для него всегда будет отравлена сознанием своей автобиографической, как бы врожденной, ущербности.
   Леон смотрел в мутный раствор потолка своей комнаты и тошно думал о том, что и ему пришлось сыграть свою роль, свою, но определяемую другими, теми, кто при власти, кто правит высшей ИГРОЙ. Он возненавидел систему государственного устройства своего отечества и по-настоящему зажил, обрел смысл своего существования только играя в свою ИГРУ, где пешки и фигуры – другие люди, им даже неведом сюжет, придуманный мастером, но они проигрывают тому, кто так точно рассчитал… Кто так верно предвидел…
   Леон понимал, что каждый похож на него, но по-своему играется в такие же игры, рассчитывая получить свое.
   Так Стукач точно знал, что мать Леона смолчит и стерпит…
   Так сам Леон овладевал беспомощной инвалидкой…
   Так Аркан обкуривал таблетки аэрона, выдав их на наркоту…
   Так Тренер долго и терпеливо ждал и дождался своего триумфа под трибунами спортивного праздника, в душе стадиона…
   Так Вадим играл свою пантомиму перед Леоном, зная, какую они составят скульптурную группу…
   Пташка оказалась ласточкой для собственной ИГРЫ Леона. Он сыграл и выиграл. Отныне совсем по-иному ему виделись взаимоотношения с теми, с кем он поддерживал дружеские отношения, с партнерами и партнершами по постели, по столу и по службе.
   Время для Леона окрасилось подводным внутренним светом ИГРЫ, белый пароход “Леон” шел по реке жизни, где за поворотом его ждала новая ИГРА.
   ИГРА для Леона стала обязательным участником его интима, и Леону все сложнее было найти СВОЮ женщину. Он смутно представлял себе женское совершенство, идеал женщины не укладывался в его сознании, он укладывался в постель, и чем большее число партнерш проходило через его интим, тем презрительнее он к ним относился, тем сильнее ощущал он свое превосходство.
   И даже СТРАНА РАЗВРАТА стала составляющей частью ИГРЫ.

Страна разврата: золотой ливень

   Я лег на бок, и головка моего члена увеличилась до размеров твоей головы и губки, венчающие головку члена и обрамляющие его отверстие, стали равны губам твоего рта. Губки целовали твои губы, сосали и поглотили твой язык, который вошел мягким столбиком в мой мочеиспускательный канал, тут член уменьшился до размеров твоего горла и проник глубже пока не нашел язычок твоего кадыка и стал сосать его как клитор. Вот теперь тебе было мало всего, и разбухший член залезал по яйца глубоко тебе в глотку, губы рта твоего были вкруг моего основания и нос твой погружался в мои заросли.
   Несколько раз я вынимал член, чтобы дать тебе вздохнуть, и опять погружал через твой заглот так глубоко как только мог – и все равно тебе было мало – я опрокинул тебя вниз и, раскачиваясь, терся размашисто головкой члена о ребра гортани, наконец, навалился всей тяжестью пока судорога твоего горла не сдавила мой член так сильно, что я испустил струю, потом еще и так до последней капельки.
   Каждый раз по твоему горлу проходил комок, ты его жадно глотала, как пустыня дождь, и не могла напиться. Я иссяк, но ты крепко держала меня руками, ты сильно гладила мои ягодицы, продолжая вдавливать мой таз себе в горло, сжимая, глотая головку члена – нежно было моим окончаниям, стихающим прибоем бродила по телу истома, но тебе было мало – вдруг ослаб узелок, широко отворился створ и услышал я – обжигающе горячо стало стенкам канала члена от потока мочи и ушла она вся в твое горло, как в воронку.
   Я стал пуст, как сосуд опрокинутый, и упал в сон глубокий, где бездна и мировой эфир.

Супер-игра

   Леон плыл в тумане воспоминаний, где вдруг открывались вспышками острова прожитого и настоящего. Леон увидел себя со стороны, в своей комнате с высокими, давно небелеными потолками, с пропитанными копотью времени обоями и растрескавшимся паркетом. Леон не считал необходимым заниматься интерьером своего жилища. Временное пристанище перед вечным покоем, не более. Изношенная мебель, треснувший лак, отставшая фанера – место этой всей рухляди на свалке, но стоит она кривая, как подслеповатый пенсионер на переходе через улицу. Вот и получается, что свалка-то здесь и лежит Леон со своим торчащим членом на куче хлама и сам, словно часть хлама.
   Так Леон подумал и тут же протестующе воспротивился этому. Все свои средства Леон тратил на другое. Покупал дорогие костюмы, одеколоны, стригся в модных салонах, ездил на курорты. И торжествующе торчала между ног его гордость, его орудие мести.
   Аркан как-то рассказал Леону, что тщедушным пацаном он остался сиротой, его приютили богатые родственники, у которых был сынок, старше Аркана. Он заводил Аркана на чердак, ставил на колени и заставлял отсасывать с заглотом, зная что Аркан никогда не пожалуется приемным родителям. И Аркан мечтал о том же. О своей игре.
   Все мы рабы, подумал Леон. Аркан стал рабом своего сводного брата, Леон стал рабом Вадима и даже Леонида, Пташка – рабыней Леона…
   Влюбленный – раб своей любви, жаждущий – раб воды, взрослый – раб денег, собака – раб хозяина.
   Ребенок – раб взрослого. Он беззащитен, потому что его защита от окружающих – его взрослый. Мать берет ребенка в горячке и ныряет с ним в прорубь, потому что ей внушили – исцелится!
   Нет любви – есть скрытое или явное желание обладать любимым предметом, нет дружбы – есть желание иметь сочувствующего своим обидам и радостям. Преданность животных – это преданность раба господину. Похоронив любимого пса, хозяин горюет по рабу, который был по животному предан только ему, его эгоизму.
   Психология раба. Как она формируется? Хочу купить классный музыкальный центр, но не могу, денег нет. И я становлюсь рабом куска железа, рабом начальника, от которого зависит моя премия, рабом сослуживцев. Я должен дорого заплатить – ценой своей свободы, своей независимости, а это самая дорогая плата.
   Так рассуждал Леон, так понимал Леон истинную суть человеческих взаимоотношений, только в ИГРЕ, в своей ИГРЕ он искал противоядие таким невеселым выводам.
   А что происходит с ребенком-рабом, когда он становится ГОСПОДИНОМ? Торжество своего “Я” над чужим “Я”. Леон впервые стал господином, ощутил себя господином Леонида в душевой стадиона, но истинным ГОСПОДИНОМ он стал в ИГРЕ с Пташкой.
   И в СУПЕР-ИГРЕ с Яном и Илоной. Вот где Леон воплотил в действительность все свои мечты.
   Одно воспоминание об этом так распалило Леона, что он не мог больше сдерживаться, и не стал – крепко взял в кольцо большого и указательного пальцев одной руки основание члена, а кольцо другой руки стало тесным входом и выходом для головки. Надеть и снять, ввести и вывести, всадить и вынуть, не отпуская, не отпуская, не отпуская, а извергая, а испуская, а испуская…
   Лишь в пике бета-ритма, как эхо отдаленной грозы, слабая пока боль…

Илона
(часть третья)

   Ум у большинства женщин служит не столько для укрепления их благоразумия, сколько для оправдания их безрассудств.
Франсуа де Ларошфуко

   Хватит, сказала себе Илона, нашли себе лошадь, стоять у плиты целый день, могу я отдохнуть хоть немного, все равно благодарности не дождешься.
   Она взяла с подоконника пачку, выбила из нее белую палочку сигареты ногтем, кстати, надо бы заняться ногтями, нет, потом, сил никаких нет, привычно щелкнула зажигалкой и затянулась. Дым выпустила, уже выйдя из дома, через ноздри, словно дракон огнедышащий, хотя, какой она дракон, правда, домашние ее побаиваются. Есть от чего, знают, как она пашет и уж если взбрыкнет, останутся без жратвы. Без талантливо приготовленной жратвы. Каждому – свое, Илоночке – кулинарный дар…
   Прошла по малым бетонным квадратам, сложенных в изгиб дорожки, и тяжеловато опустилась в соломенное кресло под навесом бани.
   Раздражение ушло сразу – от мирного уютного вида зеленого дома с прямоугольником стеклянной веранды и пирамидальным треугольником второго этажа.
   А хорошо, что мы не превратили участок в сплошной огород, в очередной раз обрадовалась этому, давно известному открытию, Илона. И деревья не повырубили как соседи. Особенно хороши три березки, четыре осинки и елка-подросток, вставшие вместе на малом холмике.
   Николай, муж Илоны, всегда и во всем согласен с женой. Она так его и зовет – мой Никола-угодник. Это он, по наущению своей благоверной, натаскал полиэтиленовыми пакетами булыжников покрупней, серых, белых, ржавых, в крапинку, привезенных для строительства на другой окраине дачного поселка.
   А Илона выложила в тени березок, елки и осинок сад – каменную мозаику – посадила несколько пучков пятилистной, как морская звезда, зелени, устлала вкруг декоративным мхом и утыкала какими-то цветочками в мелких, как на ситце, разноцветных звездочках.
   У нее всегда все приживалось и радостно росло. У соседей, казалось, та же земля, только нет в листе такой упругости, только нет в траве такой сочности.
   И с детьми то же самое.
   Санька, старший, пятнадцатилетний пацан, а телом, сразу видно, не обижен. На днях Илона пришла будить заспавшегося сыночка, стянула с него одеяло и удивленно поразилась – меж ног у мальчика торчало… мало не покажется. Хороша игрушка для будущих зазноб. И откуда у него такой, у отца и то вроде бы меньше… Точно меньше… Потому мы, наверное, с Колей так живем…
   Илона вдруг задумалась над тем, что супружеские пары после долгих лет совместных упражнений в одной постели в конце концов вырабатывают свой ритуал секса, удовлетворяющего обе стороны. Так Коля всегда целует ее в губы и, если она дает ему свой язык, он сосет его, потом сосцы грудей, потом клитор и, когда она облегчается, выпивает ее сок. А потом ищет своим не столь большим как у сына отростком ее ягодицы, она позволяет ему это и даже помогает найти вход в желанную тесноту ануса.
   Ей совсем не больно, ей, скорее, приятно, и она даже слегка возбуждается от его трения и извержения.
   По-настоящему больно было давно, когда в первый раз Леон вошел в нее сзади. Но ту боль подсластил язык Яна, который жадно лизал ее клитор, а вскрикнуть ей помешал его Приап, который она почти проглотила…
   Как давно это было, годы назад, не было тогда у Илоны такого живота, располневших ног, попка была твердой, как орех, Леону безумно нравилось щипать ее, покусывать до первой слабой боли, он всегда был немного садист, и Илона по-животному побаивалась его, зато получала двойное удовольствие, когда он входил горячим языком ей в попку. А вот Ян боготворил мой бугор Венеры. Он щербатый был и в эту щелку как раз входил мой клитор.
   Илона вспомнила, что на дне ее шкатулки с женскими безделушками спрятано от глаз мужа письмо Яна. Здесь, на даче. Илона не поленилась и сходила за ним.

   “Пусть будет сумбурно, пусть не всегда складно, но ты неотвратимо уедешь с мужем заграницу и уж лучше увезешь все, что я успею тебе сказать, с собой, чем будет это бродить по почтамтам еще три месяца и неизвестно еще в чьи руки попадет.
   Пишу и вижу тебя… Память моя, умница, хочет помнить тебя, я радуюсь, называю твое имя, а имя тебе – белозубая улыбка встречи, словно рассветно брызнуло солнце из-за края Земли, имя тебе – роскошь общения, так блаженно тепло в послеполуденной сиесте, имя тебе – страсти вечерний зной.
   Имя тебе – ИлОНА.
   Спасибо этому письму – оно опять вернуло меня к тебе и, вдруг! безумно, но надеюсь, что оно тебя ко мне приведет, вернет, это письмо – память моя о тебе, оно помогло разобраться в своих чувствах к тебе и осознать случившееся – я люблю тебя! Несмотря ни на что – слава Леону, это он познакомил нас, мы в ночи шли по городу, ты шагала размашисто впереди, обернулась шутке моей, рассмеялась и глянула с интересом…
   Замер я в сомнениях – о чем тебе сказать в первую очередь?..
   О твоем смехе. Это такая радость! Словно искра пробивает инертную бездушность пространства, тебе весело, ты белозубо улыбаешься, ты взрывно, очень открыто смеешься и даришь себя, нет, неточно, правильнее – открываешься, и во взгляде твоем видится мне высокая оценка сказанного и поощрение говорящего, словно вспыхнул интерес к человеку и удивленное ожидание, и вера – ведь сможете, и желание королевы-женщины – еще хочу!
   Я ощутил твой интерес, как аванс надежды, что-то еще говорил и рассказывал, но возле моего подъезда мы попрощались и разошлись…
   Семя пролилось на благодатную почву, но как еще было далеко до того момента, когда наша вдвоем любовь понесла, моя же уже тогда проснулась к жизни, но без всяких к тому оснований – какие могут быть притязания на женщину, почти связавшую свою судьбу с моим другом, умноглазым, молчаливо обходительным, который так и вспыхнул, когда я сказал ему с восхищением, ох, какая же у тебя Илона, он среагировал тут же – МАДОННА!
   Осознавал я, хотя все внутри протестовало – не снизойдет ко мне богиня в поре своего телесного цвета, я особо сильно ощутил это, когда через несколько дней после знакомства Леон вздумал сделать наш с тобой фотоснимок в своей комнате, ты встала с готовностью и непринужденно коснулась меня своим налитым плечом и едино стояла рядом, а я косился затаенно на золотой овал твоего лица и сияние твоих волос. Так и не решился я тогда положить руку тебе на плечо, а ка-а-ак хотелось…
   Я ходил по городу, а ты уже жила в сердце моем, маленькая, но своевольно неуловимая, да-да, ты мне тогда казалась невысокой и очень уж спрятанной в свои джинсы.
   Дальше?.. Мы встречались с тобой у Леона, но я тогда и не ведал о его замыслах. А в первый вечер, когда Леон предложил проводить меня, ты читала стихи, прислонившись к дереву во дворе”.

   Дурачок, улыбнулась про себя Илона. Как-то шли пьяной студенческой компанией по бульвару, Инка вдруг прислонилась к тополю и читала стихи, я сразу поняла, как это смотрится в мужских глазах. Голова закинута вверх, глаза горят, руки за спину, чтобы опереться на ствол дерева и заодно чтобы не запачкаться, одна нога согнута в колене и легкая ткань летнего платья облегающе рисует долгий объем от круглого колена до крутого бедра…

   “И чем больше ты открывала достоинств своего духовного мира, тем горестнее ощущал я пропасть до почти невозможной нашей хотя бы одной встречи, я уж не говорю о большем. Мог ли я предполагать тогда, как все развернется?
   Я даже не всматривался жадно в тебя в ночи, в том дворике, было больно. Любовь – это боль, сама знаешь, когда она настоящая, радостная боль встреч и горестная боль разлук – иного мне не было дано, только черное и белое, только белое и черное… Да такое белое, аж золотое, да такое черное, аж фиолетовое.
   Я мучительно искал твоего общения, предлагал совместные походы на выставки, в кино… для продолжения, для пролонгации наших только начавшихся, но уже живущих под угрозой гибели отношений…
   Здесь нет преувеличения – я жил в предчувствии нашей встречи, этой встречи, именно такой встречи, я так о ней мечтал… Я даже пытался ранее, до тебя, приписать, увидеть в других женщинах желаемое, да не тут-то было, никак не получалось. Я знал своим странным знаньем – это ТЫ, я грезил о ТЕБЕ и одновременно обморочно замирал от своей эгоистической дерзости просить БОГА, чтобы ОН подарил тебя.
   Ты пришла с Леоном проводить меня в зарубежную командировку и впервые вступила на мою территорию, а я суеверно не смотрел на тебя, но и здесь было щемящее мгновение, это когда ты встала коленом на кресло, замерла, как скульптурка, разглядывая маленькую статуэтку девушки с кувшином, а я получил возможность огладить взором изгиб твоей талии с ложбинкой позвоночника, твои спрятанные в тугие джинсы сладкие ягоды ягодиц.
   Малое утешение я нашел в своих письмах тебе. Я уезжал, наконец-то случилось, за рубеж, ты так живо этим заинтересовалась, что попросила записывать свои впечатления и потом показать их тебе”.

   Мечта провинциальной девчонки… Столица… Муж… Заграница… Ян тогда тоже был у меня на примете, вздохнула Илона. Как же я на него разозлилась, когда он привез мне какую-то куклу из зарубежной поездки, неужели непонятно было, что получил бы в благодарность несказанное… удовольствие, если б накинул мне на плечи джинсовую курточку с шитьем на спине – вот о чем я мечтала.

   “И уж тут я распустил павлиний хвост своих талантов. Переписывал свои заметки по несколько раз, чтобы увидела ты меня таким остроумным, таким ироничным и таким (между строк) одиноким. Я писал той, о которой мечтал, и был то монолог, подразумевающий диалог, но с острой горчинкой безответности и потому я оставался после очередного куска своего послания мучительно неудовлетворенным.
   При этом была полнота ощущения, что мы рядом, что ты поблизости и я каждый вечер рассказываю тебе, словно вслух, про себя и свободно было мне и сказочно предновогодне – у тебя была зима, шубы и шапки, а здесь деревья были покрашены в цвет снега, столь желанного в теплой стране, и на ветках висели блестящая мишура и снежинки, и дети на улицах пели хором рождественские сентиментальности – все это нам, Илоночка…
   Надежда взметнулась в сердце синей птицей, когда ты оценила мои записи в прекрасно торопливом, нетерпеливом ответе – “да я прочла все твои листочки взахлеб, сразу, как только представилась мне возможность”.

   Красиво написал, ничего не скажешь, кому бы не понравилась вся эта экзотика. Далеким, но не тускнеющим миражом вспомнились Илоне три года, прожитые с Колей в первой их командировке, карнавальный парад в день независимости, посольский прием в саду под звездным южным небом и изнуряющую жару во время родов сына…

   “Я представил тебя, выбежавшую из троллейбуса, стремительно идущую по улице, замирающую, чтобы перевернуть страницу, мои строки птицами трепетали в твоих руках, какова картинка, а?!
   Еще была встреча с тобой без тебя… Такое возможно. Я пришел к Леону, но ты еще не вернулась с занятий, а Леон стал показывать мне ворох твоих фотографий… Детских… Школьных… И я жадно впился в фото, где ты в купальнике, в складность твоей фигуры, в сияние твоей головы, в шоколад твоих ног, понимаешь?
   Такое дачное, такое удачное фото одиноко, я смотрю на него из Леоновских рук, ты мелькаешь в его перелисте, а я вижу тебя в видоискателе фотоаппарата, ты стоишь на фоне дачного домика, и я вижу тебя в твоей комнате, в твоем халатике, в твоей постели… У меня даже сейчас потекли слюнки, я физически ощутил тебя на кончике языка, а тогда… было столь далеко до блаженства…
   Улыбнувшись, судьба ветрено развлекалась где-то на стороне, я же погружался в бездну забвения, не было встреч, Леон был чем-то занят, вы куда-то исчезли, мои телефонные звонки звонили не вовремя, гремели в пустой квартире…”

   Да, мы тогда с Леоном укатили на юга, на неделю в Сочи, умел он… Пришел с работы, сказал, что взял два билета на самолет на завтра и протянул мне пустой бланк с печатью – медицинскую справку, освобождающую от занятий.

   “Я застыл, нарочито поставил на всем крест и затаился. Вдруг ты позвонила мне сама, и начался иной отсчет времени, НАШ. Я боялся спугнуть лань счастья, вдруг бесплотным останется мираж мечты и будет трижды горька желчь пустоцветного желания.
   Но время шло и время нашей встречи настало.
   Я сидел послушным мальчиком на лавочке троллейбусной остановки, сердце мое стукнулось гулко, поцелуй в щеку, а руки наши уже потянулись навстречу друг другу, и еще эта твоя чудо-привычка идти очень рядом.
   – Насколько же лучше живая встреча, чем пусть первоклассный, но почтовый бумажный роман, – я говорил, сдерживая волнение.
   Ты уже знала мой дом, твоя щека была рядом с моими губами, главное – не отводила глаза. Теперь я боялся любой заминки, любого бытового препятствия, пусть невинного и естественного, вот телефонный звонок, вот надо поставить цветы в воду, а я сиди, как на вокзале, а поезд уходит, уходит, уходит…
   Наконец-то, свершилось, но… Мы были вместе и в то же время врозь. Объятия, поцелуи, вздохи… Ты так и не дала мне себя исцеловать, и меня не побаловала.
   Ты была рядом, но все равно на расстоянии выстрела. Так у меня в жизни было, такое не забывается – желанное здесь и в другом космосе.
   Одиночество вдвоем. Самое страшное. Это не преувеличение. Это острое ощущение полной бессмысленности и бессилия, потому что только в ласке, только в любви человеки горячее смертельного холода.
   И тогда я рассказал тебе то, что никому не говорил, а если и пытался, то не находил взаимопонимания.
   А говорил я тебе о своей мечте – найти и испытать новый, иной, не всякому данный мир взаимоотношений. Именно с женщиной. В которую влюблен прежде всего как в личность.
   Только в этом гарантия долгой, навсегда, связи. И в роскоши общения, где распахнут простор для раскованной свободы, где открыта до донышка душа, где поведать ты мне и я тебе можем любое, что не скажешь даже близкому другу. Это особенно нужно тебе, женщине, женщина острее, интуитивнее чувствует необходимость быть объектом желания и поклонения.
   У тебя удивительная манера слушать – ты такая напряженно внимательная, застывшая, поглощенная полностью – ты себя соразмеряешь со сказанным, тебе важно найти ответы на свои вопросы, я тебе благодарен за это, я судьбе благодарен за это, за твою такую чуткость. Ты мне кивала, ты соглашалась со мной, но…
   Утром уехала на занятия, хотя собиралась прогулять…

   Почему так случилось и что произошло дальше?.. Очевидно, так было угодно Всевышнему… Хотя зря я на него… Всегда, до гробовой доски, помню другое, не могу забыть… И ничем не вытравишь…

   Как я добрался по безупречным лекалам твоей груди и торса до треугольника и жадно приник к твоему заветному.
   Под хорал обволакивающей музыки ты прогнулась мостиком, мне навстречу раскрылись губы твоего влагалища, как удобно, как справно было тебя целовать, а ты жаждала этого и мы вместе искали, вместе шли по тропинке, по тропе, по дороге к пику твоего блаженства пока горлом твоим не вырвался крик, ты меня в первый раз позвала по имени, ты себя подарила всю, аж до судорог…

   А теперь о тебе, о подарках твоих. Перечисляю поштучно.
   Волна твоих чудных волос, достаточно жестких, как у вихрастого мальчишки, и все же столь женственных…
   Высокий лоб и овал лица, прекрасного с любых точек взгляда – из-за плеча, сбоку, снизу…
   Гармония лица, где главное – глаза, готовые к встрече, внимательные и такие ясные…
   Плавный изгиб высокой шеи…
   Я у лучших моделей мира не видел столь красивой груди как у тебя – и высокой и мягкой и полной одновременно да еще с девичьими розовыми сосцами…
   Живота, как отдельного понятия, у тебя не существует, он – часть твоего торса, скульптурно безукоризненного…
   Рассказать о главном твоем достоянии? Ты угадала, это место моей неутолимой жажды. Это место – врата в блаженный рай вершины взаимного понимания, место нашего высшего единства, в котором останавливается время, и, как верили древние, происходит общение с Богом.
   Я немедленно хочу целовать это место опять, как только отрываюсь от него, я жалею и страдаю от недостаточной гибкости и силе моего языка, я мечтаю о невозможном…
   Леон научил меня этому. Это он рассказал мне о своих секс-фантазиях, о СТРАНЕ РАЗВРАТА, куда я бы перенес тебя. Вот как это было бы, слушай…

   На колени встала, стан сложился вдвое, словно сломленное дерево, и открылось розовое дупло. По гладким полушариям шарю, по ложбине разномастно пахнущей в отличие от влажной заросшей щели, погружаю язык, щекочу, тревожу, как щенка за ухом, раздается мускул-кольцо, погружается язычок навстречу желанью, твои руки раздвинули полушария, глубже бы, глубже, не хватает мне языка… нет… о, чудо! как язык мой распух, как он входит легко и тесно, тесно и глубоко в твой анус и шершаво твоим стенкам… что это? еще один отросток полез от языка вниз, через промежность, где раздвинулись губы большие и раздались, объяли губки малые, стал двойник велик и достоин влагалища, он проник до шейки и, оставаясь мощно толстым в основании, стал язычком щенячьим, лижущим твой чувствительный вход в матку… третий отростком моего языка со своим ротиком шаловливо добрался до клитора, возбужденного и торчащего, словно пенис младенца, и стал глотать его. И четвертый малым червячком волшебно нашел и вошел в отверстие мочеточное. И все вместе в ритме сердца заговорили языком единым для кольца ануса… для шейки матки… для скинувшего капюшончик клитора… для минидырочки золотого дождя…
   Так перед грозой громовые раскаты – первые судороги твои, так сильны и крупны первые капли, так пошел и идет ливень, так побрызгала последняя тучка… Мякиш тела, сломленного бурей, легкая испарина после дождя, слабая от испитой истомы улыбка. Хорошо тебе?

   Но самое потрясающее то, во что Бог и природа одели тебя – твоя кожа. Ни одного изъяна на всей поверхности, гладкость и упругость невероятные во всех закоулочках твоего пленительного тела.
   Это твой портрет… Сказка… Поэма… Роман…
   И реальность.
   Ты мне подарила все это, но не только это. Я перестал мечтать о Теплой Полянке, я больше не тоскую по Красной Шапочке, я больше не вожделею Фею, были у меня такие прекрасные встречи, мне другие стали ни к чему при твоем совершенстве.
   А главный подарок – это ты как личность, твоя чуткость к прекрасному, твоя внимательность, твоя стремительная открытость, нестандартная для женщины логика, деликатность и обязательность, твоя искренность и твоя “порочность”, как ты говоришь.
   Я твой и останусь твоим, я был и есть счастлив тобой, я люблю тебя, моя девочка, моя девушка, моя женщина.
   Самолет унесет тебя за облака, будешь сверху смотреть на землю.
   Господи, спасибо Тебе за Твое создание Илону, спасибо Тебе за нашу встречу. И прости меня грешного. И ты прости.
   Твой Ян”.

   Илона не стала перечитывать стихи Яна, еще несколько листочков в конце его письма, а смотрела как на стриженой лужайке перед домом играли двое. Ее дочка, пятилетняя Наташка, и щенок. Кстати, о щенке. Когда его принесли в дом, умещался в одной ладони. Кобелек таксы. Такса – это не собака, сказал Николай, такса – это собака в полторы собаки длиной и полсобаки высотой. Но именно Чарлик, так он был крещен попозже, изо всех щенячьих сил пополз к Илоне из выводка своих братьев и сестер в корзине на Птичьем рынке, а когда Илона взяла его на руки, он с такой благодарностью стал лизаться, что вопрос о том, брать ли таксу или нет, уже отпал.
   Через полгода Чарлик превратился в жизнерадостный батон колбасы на кривых ножках, с ушами до пола, который только что отчаянно загнал кошку Алиску на ближайшее дерево, а теперь приставал к Наташке. Она загорала на надувном матрасике посреди лужайки, и Чарлик совал свою длинную мордочку ей под подбородочек, а когда она, взвизгивая, закрывалась руками, атаковал холодным влажным носом ее промежность.
   Наташка не сразу его отталкивала, а чуть раздвигала ножки, давая Чарлику возможность лизнуть ее трусики и лишь потом переворачивалась на бок, вытесняя его. Он сваливался с матраса и опять бросался к ее шее. И снова вниз…
   – Ну, мам, скажи ему, чтобы отстал… – капризно ныла Наташка.
   Если тебе не хочется, сам прекрасно поймет. С мужиками, как с кобелями, всегда так, подумала Илона. Это они всегда хотят, а вот мы…
   Илона и сама не могла определить, когда и по какой причине у нее возникало желание. Хотя нет. Вот сейчас от письма Яна. Точно. Хочется.
   Илона встала и пошла в дом. Николай на втором этаже лежал на кровати и смотрел телевизор. Илона вошла, тихо и плотно закрыла за собой дверь, задернула шторы, заполнив комнату солнечным полумраком, расстегнула сарафан и стянула трусики. Подошла к изголовью кровати, встала на нее одним коленом, а другую ногу закинула к стене. Потом двумя руками раздвинула губы влагалища и нашла клитором его рот.

   Через час провального сна она очнулась лицом к стенке, рука мужа еще крепко держала ее за бедро, а пенис его так и остался блаженствовать меж ее ягодиц. Илона ощутила влажную сырость в промежности, приподняла ногу, провела пальцем и понюхала его. И лизнула. Скорее инстинктивно. Так Алиска вылизывает себя после своих похождений… В страну разврата, озорно подумала Илона. Вот и Наташка тоже недавно в душе стоит и пальчиками раздвигает свою щелку между ног, интересно ей, что там за пещерка такая. Прикрикнула на нее, шлепнула по блудливым ручкам, а сама себя вспомнила маленькую…

   Солнечное было детство в солнечном городе. По горизонту, куда не глянешь, за дымкой возвышенно и от того, как будто гордо, стояли далекие горы и горная, ледяная даже в самую сильную жару, вода бежала по арыкам, а в садах наливались яблоки. Такие же, наверняка, были саду у Евы. Иначе бы Адам не соблазнился. По насквозь просвеченной солнцем улице идет высокий, в белом костюме.
   Отец.
   Он стремительно приближается – это я бегу ему навстречу. Он подхватывает меня и подбрасывает вверх. Сердце сладко замирает в высшей точке полета перед тем как упасть в мужские руки. Это с тех пор у меня такая слабость к мужским рукам? Первым делом в мужике вижу руки. Уютно ли будет моей груди в этой ладони? И как она ляжет на мое бедро? И примет ли его средний палец моя пещерка?..
   Помню всей кожей головы тугую стянутость своей гривы под большущий бант, помню свежую несмятость нового нарядного платья, помню солнечных зайчиков на желтом паркете просторной детской и всегда тянущиеся ко мне ручонки кукол…
   Все это рухнуло в одночасье. Папин автомобиль потерял управление в тех самых далеких горах, и вместе с его жизнью сорвалась в пропасть и разбилась счастливая беззаботность девочки Илечки. Илька-килька, как дразнил меня папка.
   Мать помаялась несколько лет одна в большой квартире и вышла замуж во второй раз. За военного. Ему вышел приказ служить в далеком гарнизоне, они оказались втроем в небольшой комнате, в военном городке.
   Жить Илоне стало безрадостно. Она капризничала, вредничала. Никогда не убирала за собой посуду после съеденного, нарочно разбрасывала свои вещи и почему-то мстительно мечтала хоть чем-то досадить отчиму, которого ревновала к матери и ненавидела за то, что пришлось уехать в эту дыру.
   Илона перешла в шестой класс. И первого сентября явилась в класс с челкой, первой челкой в классе, первой челкой в городке, что делало ее похожей на маленькую разбойницу с глазами лани. Девочки ахнули, а мальчики, особенно один из них, смотрели на нее заворожено. Как же Илона ликовала тогда!
   Но через неделю почти все девчонки, словно стая мартышек, обзавелись челками, а тут еще стряслось нечто ужасное. Заболел низ живота, и из нежнорозовой складочки между ног вдруг потекла противная жидкость. Она остро пахла смесью селедки и разложившейся крови, чем-то больным, нездоровым. Мать объяснила Илоне, что это пройдет, но будет теперь повторяться раз в месяц. И действительно, через два дня полегчало, но ощущение собственной, внутренней грязи осталось.
   Мать ушла на собрание офицерских жен, отчим читал за столом газету, когда Илона, измаявшись на кровати обниматься с подушкой, невольно заскулила от скуки. И заплакала.
   – Что с тобой? – забеспокоился отчим. Он пересел к ней на кровать.
   – Больно, – неожиданно для себя припомнила первую менструацию Илона.
   – Где?
   – Там, – взбрыкнула попкой Илона.
   – Покажи, где.
   Илоне вдруг вдохновенно показалось, что настал момент ее отмщения отчиму, и она, резко стянув трусики, широко раскинула ноги:
   – Там!
   Ей безумно хотелось унизить отчима, чтобы он задохнулся ее тошнотворным запахом, чтобы исказилось его лицо гримасой брезгливости, вот такая я противная, всем неприятная, никому не нужная…
   Усы отчима щекотали ее еще лысоватый лобок, а язык ласково вылизывал оказавшийся таким чувствительным клиторок, а рот его собирал и с готовностью сглатывал ее выделения. Те самые, противные…
   Первое желание оттолкнуть ослабело до полного исчезновения. Потому, что тело полнилось новой, неведаной дотоле негой, такой сильной и такой нежной, и так хотелось чесать языком отчима, там! где так зачесалось, что свело сладкой судорогой блаженства низ живота, и пришло воздушное облегчение. Как утешение за боль менструации.
   Отчим ушел умываться в туалет в конце коридора, а Илона ввела пальчик в начисто вылизанную пещерку и понюхала его. И лизнула. С тех пор всегда так делала. После облегчения.
   Молчаливая игра, тайна которой была известна только ей и отчиму, наполнила новым смыслом существование Илоны. Теперь она стала следить за собой, прихорашиваться, ждала, когда отчим придет с дежурства и, если уж складывалось так, что они оставались вдвоем, то момент не упускала. Она уже познала, как получать удовольствие, она уже сама жадно шла к этому.
   – Чего ты так торопишься? Дома ждут? – спросил влюбленный в нее мальчик, когда провожал ее из школы.
   – Да, мама просила помочь, – впервые в жизни солгала Илона. Сладкая ложь. Оказывается, можно обманывать и испытывать при этом щекотливое предчувствие. Не мама просила помочь, а отчим ждал ее на супружеском ложе, шевеля усами…
   Ее возбуждало и то, что отчим был для нее чужим мужчиной, что он занимается любовью с ее матерью по ночам, сдерживая дыхание и осторожно скрипя кроватью, чтобы не разбудить девочку. Но она не спала, она погружала палец в свою пещерку и ощущала на вкус, что у нее выделяется то же, чего отчим сейчас добивается от матери, она уже ревновала мать к отчиму и его усам.
   За то лето, свое последнее лето в городке, Илона вытянулась, тело ее быстро росло и стало угловатым, она с трудом втиснулась в качели, за оградой дети играли в мяч, а она, сильно оттолкнувшись от земли, то взлетала до мертвой высшей точки застывшего мгновения, то, пролетев самый низ, всей разогнавшейся инерцией широко раздвигала ноги. Словно хотела своей пещеркой принять внутрь себя и тепло солнца, и свежесть ветерка и что-то еще неведомое, что войдет в нее с болью и наслаждением. Взлетали качели, качалась земля, обнимало небо, восторженно трепетали листья деревьев, Илона отпустила руки, ее вынесло вверх по дуге. Жаль, полет был кратким, как пролетевшее мигом лето, а падение на жесткий грунт отозвалось болью прощания с детством.
   В гарнизоне была только школа-семилетка, и ей пришлось уехать в город, к тетке, для продолжения учебы. Она с сожалением вернулась туда, откуда с таким сожалением уехала.

   И город не оправдал ее затаенного желания вернуться в солнечное детство. Как и прежде, над домами вкруг стояли молчаливые горы, светило солнце и наливались яблоки в садах, только не было праздника, а сплошные серые будни. Школа с запахом казенного дома, неинтересные уроки, кроме, пожалуй, литературы. Илона увлеклась чтением книг, они открывали ей одновременно и реально написанный и придуманный мир взаимоотношений мужчин и женщин во французских кринолинах и английских сюртуках, в испанских шляпах и немецких башмаках.
   Внешний антураж волновал Илону. И ей мечталось, чтобы служанка туго шнуровала корсаж на ее спине, чтобы горячими щипцами в локоны были завиты ее волосы, чтобы венчала их диадема с алмазами, а по мраморной лестнице к ее ногам снизу шел Он. Так и осталась на всю жизнь тяга к красивым одеяниям, к изысканным безделушкам, потому что в жестокой действительности ее ждало одно и то же школьное платье немаркого цвета, нешелковое белье и простая заколка для волос.
   Он, ее Принц, представал в ее мечтах по-разному и менял свой облик в зависимости от настроения – то высокий, как учитель физики, то грустноглазый, как историк, то с усами отчима…
   В девятом классе, во время весенних каникул приехал погостить вернувшийся из армии троюродный, седьмая вода на киселе, брат. Кузен, если мерить мерками Мопассана. Илоне пришлось уступить ему свою маленькую опочивальню и перебраться в комнату тетки.
   Тетка поднялась рано и ушла на работу, Илона проснулась, но еще нежилась в тепле постели, из форточки тянуло свежестью и запахами весны, и смутное неясное, но мятежное настроение будоражило ее покой. Сквозь полусомкнутые веки она радужно увидела, как Кузен в одних трусах с перекинутым через плечо полотенцем прошел в ванную комнату. У него была фигура гимнаста, Илоне вдруг захотелось коснуться его кожи и, когда он слышно закрыл дверь ванной на щеколду, она вдруг спрыгнула с постели и, стараясь не шуметь, вытащила стул в коридор. С его высоты ей через маленькое окошко над дверью был виден Кузен… его крепкий, почти наголо стриженый затылок… покатые плечи… упругие мышцы спины… и белые, не тронутые загаром, ягодицы…
   Кузен курил папироску и одновременно брился маленьким станочком. В зеркале угол падения взгляда Илоны сравнялся с углом отражения паха Кузена. И как они его носят между ног, куда он помещается в штанах и неужели он им не мешает при ходьбе, напряженно думала Илона, разглядывая эту странную и любопытно привлекательную конструкцию, созданную самой природой: член и два яичка с опушкой курчавых волос.
   Кузен отложил бычок, нагнувшись смыл горячей водой пену с лица, насухо промакнул его полотенцем, плеснул на ладони одеколоном и ожег им разом запылавшие щеки. Он растер лицо, потом шею, плечи… и вдруг в руки его попал предмет пристального внимания Илоны. Кузен взялся за его основание, и Приап сразу ожил, раздулся. Другой рукой Кузен стянул крайнюю плоть вниз, и обнажилась шляпка. Как у молодого подосиновика. Она пропадала и вновь появлялась в кулаке Кузена, он закинул голову с измененным похотью лицом и встретился глазами с Илоной.
   Звонко слетела щеколда, распахнулась дверь, обмякшую Илону подхватили руки, только что державшие Приапа, пахнуло табаком и одеколоном, он отнес ее в постель, одним движением задрал сорочку, раздвинул ноги, нашел своим подосиновиком начало входа и, раздирая плевну, проник в Илонину пещерку.
   Боль разрыва была ошеломительна. Илона отбивалась, изворачивалась и даже сокращением мышц матки пыталась вытолкнуть упрямого Приапа, с каждым разом все больше приспосабливаясь под его ритм, что, наоборот, привело Приап в такое восторженное состояние, что он уперся в дно ее пещерки и, содрогаясь, истек.
   Кузен, как ребенка, отнес Илону в ванную и обмыл. Ей неожиданно приятны были касания сильных, как у отца, рук, боль стихала и, как всякая уходящая боль, стала совсем нестрашна, а даже чуть желанна. Потом споро, по-солдатски отстирал и прогладил утюгом залитую кровью простынь.
   Они занимались этими упражнениями ежедневно, и Кузен проявил себя отличником боевой и физической подготовки. Когда Кузен вводил своего конька, у Илоны опять непроизвольно все сжималось внутри, потом она научилась управлять данными ей от природы сильными мышцами матки, в тугую обнимая торчащего, отдаивая его, что приводило в экстаз его хозяина, а позже других мужчин, особенно Яна, который нырял вниз и пытался языком поймать ее сокращения.

   Кузен уехал к своей невесте, которую он нашел по переписке, а Илона совсем отдалилась от одноклассниц, ощущая внутреннее, да и физическое свое превосходство над ними. Минул еще год, за который Илона выправилась в стройную, привлекательную девушку. Не девушку, молодую женщину, но кто об этом знал, кроме Кузена.
   Школу она закончила с радостью освобождения от гнета, но эйфория длилась недолго – надо было решать, что делать дальше. С матерью она почти не общалась, той было уже под сорок, что по Илоне никак не вписывалось в понятие молодости, при этом маманя умудрилась родить сестренку, заботами о коей и была полностью поглощена. Оставалось или идти к тетке на фабрику или… завоевать столицу.
   Илона вспомнила московский многолюдный вокзальный перрон, молодого парня, который подхватил ее чемоданчик. Она сидела на заднем сиденье посередине. Люди без голов шагали мимо стекол машины. Только руки, платья и брюки. Руки несли портфели, сумки, ребенка, опирались на палки.
   А глаза шофера висели в зеркальце. Как тогда, когда она подглядывала за Кузеном. Шофер устремлялся своим взором вниз, Илона знала куда. Они часто пытаются заглянуть ей под юбку. И поэтому она натягивала платье на колени, но его явно не хватало, потому что она вертелась, глазея по сторонам.
   Встали на светофоре, и Илона поправила прическу. Теперь шофер смотрел на ее поднявшуюся грудь. Илона улыбнулась ему и тут медленно пополз чулок. Она успела прижать убегающую петлю на колене. Шофер смотрел на колено. Так и ехали. Прибыли, сказал шофер, и обернулся назад, а чулочки-то жалко, сказал он, последние, небось, ладно денег мне твоих не надо, лучше ножки раздвинь. И Илона раздвинула. Он так как-то, по-особому, вздохнул – удачи тебе Птаха.

   Удача… дача… где я, как кляча… Вот еще, не хватало стихи писать. Как Ян. Удача, конечно, важна, тут как кому повезет.
   Вот Марина, соседка наша по участку, считает, что ей повезло. Стояла у окна и всей спиной почуяла, когда он к ней подошел. Знала, что он кинорежиссер, что неженат, что пялится на нее весь вечер, вот стоит сзади, надо сказать что-то умное, необычное… И сказала:
   – Какие облака фиолетовые…
   Оказалось в точку – он на ней женился. Сбылась мечта идиотки. А чего хорошего? Ну, кинорежиссер, я даже фильм его смотрела… Из древнегреческого… Про баб, которые мужьям отказали в постели, чтобы те бросили воевать. Специально пошла. И поняла. Мужик у нее вегетарианец и кино снял, как салат овощной, постный, а сам страдает по мясу. Актрисы у него все там… на меня похожие.
   Другое дело, что получила Маринка свое, а вот я с тем пареньком-водителем машины, который с меня денег не взял, поняла, что можно из них веревочки вить, коли нужда припрет. Или по прихоти.
   Вот меня и приперло. К самой стеночке. Сдуру пошла в театральный, там еще одна чокнутая попалась, насоветовала, в платке иди, по приметам точно известно, что голову надо покрывать платком. Иначе архангел сядет на волосы. А твой ангел-хранитель стоит за правым плечом, дьявол – за левым. Туда и плевать.
   Так в платке и вышла. И конечно, провалилась. Сидела на лавке и ревела, утираясь злосчастным платком. Судьба замедлила свои шаги и не прошла мимо. Он был высокий, в годах, с густым седым ежиком на крупной голове.
   Он увел ее в ресторан, где вход только театральным деятелям, он ее вкусно накормил и в легкую подпоил, он внимательно выслушал все ее жалобы, он привел ее к себе домой, жена его, известная актриса была на гастролях, она поняла, что время ей опять раздвинуть ноги, это ее шанс и уж постаралась всем низом сжать покрепче его головастого. Он задышал со стоном, с силой столкнул ее в плечи двумя руками вниз и оседлал ее рот. Она с готовностью, однако неумело принялась за дело, ему же явно не хватало ее нижней тесноты, она это почувствовала и постаралась проглотить его подосиновик. Глотать пришлось не только плоть, но и жидкость, которая толчками выходила из него.
   Они прожили бурную неделю по одной и той же схеме. В разных позах, сзади, сбоку, в ночи и перед рассветом он начинал с ее тесной пещерки и кончал в ее глотке.
   Здесь она, как Маринка, попала в точку.
   Потому что осенью приехала из общежития на занятия будучи студенткой искусствоведческого отделения.
   Так Илона стала искусствоведом, овладела искусством… отдаваться и получать за отданное.

   Девушку звали Инкой. Она училась в консерватории и вскоре после знакомства с Илоной рассказала, что у них, всем известно! сильный пол всегда особняком от девиц, своей компанией со своими однополовыми интересами. И потому в противовес и назло им всем Инка с подругами решили, чем мы хуже.
   Илона тоже вспомнила своих мужчин и поняла, что была у нее не любовь с ними, а жалость к ним, таким несчастным по сути своей, таким одиноким. И с каким же облегчением она уходила от них, когда они начинали упиваться своим удовлетворением от обладания ею. И рассказала об этом Инке, которая аж замурлыкала – так ей пришлось по душе сказанное.
   Она напоминала Илоне теплый шоколад, который в детстве мать давала на десерт – колыхание бархатистой, тяжелой жидкости в чашке и тягучие слюнки под языком от желания. У Инки, как, наверное у инков, были карие глаза и шоколадные волосы. И кожа смуглого оттенка. И шоколад ее грудей был тепел и тяжел, и соски, как затвердевшие шоколадки, вкусны, и запах ее тела и сок ее влагалища отдавал шоколадным ароматом.
   Инка тоже вылизывала Илонину промежность, но это было иное, инкино, не как от отчима, ощущение такого нежного, такого женского, такого материнского касания, что Илона истекала полновесно и свободно. А какие у Инки были руки. Настоящего музыканта! Они касались Илоны только в желанных местах, они творили чудеса чуткости в Илониной пещерке, в них была сила и ласка отцовских рук…
   И рук Кузена…
   И Яна…
   В Инке Илона обрела друга, советчика, человека, с которым можно поделиться любой тайной, прекрасную любовницу. Ей она рассказала про отчима, про Кузена и про Искусствоведа. А вот про парня-шофера почему-то нет. Благодаря Инке Илона окончательно обрела уверенность в чужом городе и широкий круг разнообразных знакомств. В том числе и с Леоном… И с Николаем-угодником…
   И вроде было это совсем в другой эпохе, и давно пора бы уже успокоится, но память властно будит и заставляет Илону вновь пережить минувшее. Чтобы напомнить, что это Всевышний расставил Яна, Леона и Илону, как фигуры на доске, и предложил им самим делать ходы в партии, имя которой ИГРА.

Игра
(часть четвертая)

   В человеческом сердце
   происходит непрерывная смена страстей,
   и угасание одной из них
   почти всегда означает торжество другой.
Франсуа де Ларошфуко

1

   Леон пришел к Яну из пространства голубого купола южного неба над малахитовым до горизонта полем моря, мерные вздохи которого слышались в шорохе волны, набегающей на гальку, а выдохи – в шипении оседающей пены.
   Они случайно, а может, в этом был перст судьбы, которая вела свою ИГРУ, попали в один санаторий, в один заезд, в один двухместный номер. Они были обречены на общение, и волей-неволей Ян стал членом малого общежития, в котором был их общий туалет, ванная, раковина и зеркало, на подставке которого стояли бритвенный принадлежности Леона, а на крючках висели его полотенца и халат. Общим был и шкаф, в котором они поровну поделили полки и вешалки. В этом пространстве был единственный предмет, территория которого полностью принадлежала Яну – кровать. В ней Ян мог отвернуться к стенке, из нее мог наблюдать сквозь смеженные веки, как по комнате ходит чужой мужчина, пуантилизм кожи которого состоит из мелких рыжих точек.
   Яну было все равно с кем делить временный кров – он приехал отдыхать, а вот сосед, судя по гардеробу, имел возможность занять номер классом повыше. Так оно и оказалось, он ждал, когда освободится одноместный полу-люкс. Тем не менее им пришлось пожить первые несколько дней вместе, и Яну пришлась по душе деликатность Леона, его аккуратность и чистоплотность, даже запах его одеколона и спрея, который он пользовал для подмышек перед походом на пляж.
   За завтраком Леон уступил свою порцию творога Яну, который мог сметать его тоннами, в ответ Ян успел занять лежак для Леона на пляже, после обеда Ян, прокаленный до пылающей розовости, поберегся и отоспался в своей цитадели, а Леон ушел в бильярдную.
   Он вернулся, когда солнце клонилось к горизонту, и предложил Яну сменить санаторскую пресную котлету на настоящее мясо кавказкой кухни. Ян замялся, а Леон сразу понял, в чем дело:
   – Я премию получил… государственную, – сказал он и Ян услышал нотки просьбы в его голосе, а в глазах досаду, если Ян откажется. – Можно и творог заказать, а лучше брынзу. Белую, пресную… С зеленью и помидорами. Сациви, конечно, хачапури, лаваш, чахохбили…
   У Яна слюнки потекли, а Леон закружился на цыпочках в танце по комнате, откинув одну руку в сторону и отставив локоть другой, припевая:
   – Гурджуани, цинандали, вай-вай-вай… Саперави, ахашени, вай-вай-вай… Киндзмараули! Вах! Хванчкара! Вах! Минасали! А?!
   Вернулись они в самом благодушном настроении, прихватив еще вина и фруктов. Яну было легко с Леоном, он так внимательно слушал, когда Ян что-то говорил, он казался мудрым и понимающим, и Ян откровенно рассказал Леону все о себе, вдруг ощутив, что он давно нуждается в этом, что у него нет такого вот друга, с кем можно было бы поделиться в минуту душевной невзгоды, как сказал поэт.
   Они выпили еще по одной, разделись и погасили свет. А разговор продолжался… Конечно, о женщинах. Их разговоры растянулись не на один вечер, они стали как бы ритуалом на ночь, когда Ян, подобно Шехерезаде, рассказывал Леону…
   О первой своей женщине с горячими шарами грудей и болотом в промежности…
   О покоях своей первой жены…
   Об индийском трактате “Ветви персика”, открывшем космос секса для Яна…
   О десяти днях с Теплой Полянкой, которые потрясли мир Яновского интима…
   О супер-чутких руках Тихони с мусульманским влагалищем…
   О колоде Мадам Крупье…
   О высоких холмах Отличницы, меж которых так приятно втискивать…
   О подарке Принцессы…
   О Фее и Красной Шапочке…
   О тесном входе в выходное отверстие Искусницы…
   Леон сочувствовал Яну, Леон восхищался Яном, Леон завидовал Яну. А во время рассказа об Искуснице его Приап поднялся под одеялом, выглянул из трусов, как кобель на острый запах течки. Леон уже отказался от одноместного номера, ему нравился Ян, его искренняя открытость, он хотел… сыграть с Яном и придумывал ему ИГРУ…
   Ян будет его рабом, Леон будет его господином… Ян по сути своей раб, он любит вылизывать баб, он также охотно и с желанием должен вылизывать Леона… Но просто поработить Яна неинтересно, надо чтобы Ян стал игрушкой в его сильных руках, в его изысканных замыслах, чтобы его Фея ворожила для Леона, а Красная Шапочка завязывала горячий шелк банта своих губ вкруг Леоновского Приапа… И чтобы Ян радовался радости Леона… Чтобы Леон стал Яну не господин, но Господь, Всевышний… Сложная задачка, СУПЕР-ИГРА… Пора начинать… Хватит, пора сменить монолога Яна на диалог двоих…

2

   – Везет тебе Ян, такой богатый опыт, такие встречи… У меня все по-иному.
   И Леон поведал новому другу грустную историю своего трудного восхождения к внешнему благополучию, мытарства мамы, тень репрессированного отца, преследующая Леона, как Гамлета, всю жизнь. Конечно, в изложении Леона и Тренер и Вадим оказались бескорыстными друзьями, принявшими близко к сердцу невзгоды Леона и помогшими ему и словом и делом. Что ценить надо превыше всего, так это мужское братство, тихо сказал Леон. А Ян проникся настоящим уважением к Леону и ощутил, позавидовав по белому, потребность вступить в дружину сотоварищей. Он уже был готов внести свой взнос, только не знал как.
   – А как ты относишься к Фрейду? – вопрос Леона прозвучал абстрактно, теоретически. – Ты согласен, что секс – основа всему, а не только постели, любви и брака?
   – Я об этом не думал, я только остро ощущаю несовершенство человеческих взаимоотношений, секс должен быть свободен от условностей, которые мы сами себе нагородили запретами еще в детстве, иллюзиями в юности и моралью брака в зрелости.
   – Как ты верно сказал! – одобрил Леон, и Яну было это приятно. – Ты нашел ключевое слово – свобода! Ты не раб, если свободен. Только свободная независимость дает тебе возможность владеть, обладать… А стремление обладать и есть главная движущая сила секса. Вот и получается, что человек производит и строит, чтобы обладать одеждой, машиной и домом, восходит по служебной лестнице, чтобы подняться над себе подобными, ты сам говорил, что как стал начальником, так все своих курочек перетоптал, человек делает революцию, чтобы придти к высшему обладанию, к власти… Согласен?
   – Мне тоже так кажется. Во всяком случае государство поимело меня, а уж тебя тем более…
   – И не единожды. А какой секс нравится тебе больше всего? Вагинальный… Оральный… Анальный… Руками… Языком… Ресницами… Грудями… – спросил Леон. – Выбор-то на самом деле небольшой, есть еще всякие добавки, называемые извращениями, но меня на них не тянет.
   Ян не знал, что отвечать и был рад, что темнота ночи помогла ему скрыть смущение. Леон тонко уловил это:
   – По-моему, главное, не способ, а желание. Ты же сам сказал пароль к вратам наслаждения – СВОБОДА. Я и здесь исповедую принцип первичности, приоритета моего желания. А все остальное – заборы морали, препоны запретов, стены из табу, придуманные ханжами, импотентами и старыми девами. Впрочем, все это философия, умозрительность. А жизнь каждый день задает простой вопросик: хочешь? Так возьми. Или боишься? Тогда, говорит твоя уходящая жизнь, я просто стану на день короче… Во, куда меня занесло. Спать давай, осталось нам два дня отдыхать. Надо солнышка набраться…

3

   Жизнь не замедлила задать Яну вопрос – хочешь или боишься. И все из-за солнышка. Ян решил по совету Леона набраться его в полной мере и не рассчитал. Слева в отгороженном углу пляжа был так называемый женский пляж, а справа – мужской. Ян вдруг представил себя на белоснежной простыни полностью шоколадным, без пробелов и провел день, подставляя солнечным лучам свои филейные части в разных ракурсах.
   Ужинал он стоя.
   – В чем дело? – удивился Леон.
   Ян признался в акте самосожжения.
   – Пойдем, покажешь, – озабоченно сказал Леон.
   В номере он заставил раздеться Яна, взял с тумбочки стакан кефира, полагающийся на ночь каждому отдыхающему, встал на колени, чтобы было лучше видно, и исследовал живот и пах. Вылил в горсть кефир и стал тушить пожар полыхающей кожи. И яички помазал, и даже, осторожно раздвинув ягодицы чуть вошел средним пальцем в анус.
   Яну были остро приятны бальзамно прохладные касания Леона, Приап его своевольно набряк, Леон заметил это, озорно усмехнулся и подмигнул Яну снизу – ишь, баловник. Леон вдруг почувствовал себя в роли Тренера, когда тот также заботился о теле Леона, ему захотелось повторить путь Тренера через свой рот к заветному входу, куда он только что заглянул кончиком пальца и нашел его тугим и от того желанным.
   И Леон положил на ладонь на глазах окрепшего… возмужавшего… возмудевшего… другой рукой стянул крайнюю плоть к основанию и языком, как со стола, слизнул Яновский Приап. Вот он заглот, о котором мечтал Аркан! Мужское горло посильнее каких-то там шелковых бантиков Красной Шапочки. Леон передал Яну ощущение силы, это была сила его желания, он словно приказывал своему партнеру стать настоящим мужчиной…
   Ян встал в строй с высоко примкнутым штыком и вступил в сражение во имя… ну не смерти же, конечно. И стон его и судороги его извержения были мало похожи на страдания умирающего.
   А в благодарность за дарованное блаженство Ян сник на колени, потянувшись к паху Леона. Тот удержал Яна в такой изогнутой, сломленной позиции, еще раз, уже поглубже, добавил пальцем кефиру и ввел главное действующее лицо из-за кулис на авансцену.
   Первая боль от первой встречи у Яна прошла почти сразу, он вновь загорелся от обжигающей щекотки Леоновских касаний, он отдавал Леону весь солнечный жар южного дня, он отдавался… Леон держал Яна за бедра, мерно качаясь, он добился своего, и член его распирало от осознания победы, но еще не вечер, еще только удачный дебют ИГРЫ, а тут еще красный зад… Леон вспомнил, как в обезьяньем питомнике вожак-павиан пялил свою краснозадую мартышку, мощно возвышаясь над ней, всем демонстрируя кто кому принадлежит… У Яна попка будет понежнее, чем у диких павианок… А гарем его я тоже перетрахаю… Как хозяин… Это хорошо, что он потянулся к моему Приапу… Вот уже подходит… Вот… Дать ему отсосать сейчас?.. Нет… Поздно… Потом… Нельзя мешать сперму с кефиром…

4

   Теперь Леон не торопил события. По возвращении он “приручал” Яна – был всегда к нему внимателен, тщательно исполнял его мелкие просьбы, однажды крепко выручил, дав взаймы, не торопил с отдачей долга и ждал.
   Ждал своего часа.
   Не надо было просить или заставлять Яна сделать то, что хотелось Леону, пусть Ян сам придет к нему с желанием и уж тогда Леон превратит, изменит Яново желание в Леоново.
   Ян часто бывал у Леона, удачно оказалось, что они живут в получасе ходьбы друг от друга, он был удивлен незатейливостью обстановки в комнате Леона, но все более проникался уважением к принципам Леона, а они, как оказалось, просты.
   Моя внутренняя свобода – превыше всего, говорил Леон.
   Я должен уважать, в первую очередь, самого себя, говорил Леон.
   А для этого, говорил Леон, я должен быть классным специалистом, потому что если я уж взялся за работу, то я должен ее сделать доброкачественно. Мне за свои проекты никогда не стыдно. Именно поэтому меня ценят на службе и поощряют. Тем более, что в начальники я не лезу. Иная ипостась – поднявшись в руководители, я обязательно вынужден буду пойти на компромисс с самим собой хоть в чем-то. А это для меня неприемлемо.
   Если я считаю кого-то другом, я сделаю все на максимум, если он о чем-то попросит меня. Ты, например, говорил Леон. Я тысячу раз проверю, все ли сделал, что мог, прежде чем успокоюсь.
   Если я захотел женщину, говорил Леон, я обязательно пересплю с ней. Потому что, если уж я берусь за дело… Судя по твоим рассказам, тебе не приходилось особо себя утруждать, чтобы чье-то влагалище раздвинулось для твоего языка или село на твой Приап, чтобы женские рты глотали твою сперму. Мне же приходится действовать по-другому. Женщины никогда не идут ко мне первыми, почему-то опасаются меня, мне приходится их завоевывать. Стоп! Соврал, что со мной редко случается, была одна в доме отдыха, птичка-невеличка, недомерок, полженщины, сама раздвинула ножки… И то, наверное, потому что ее задело мое полное равнодушие. Остальных я беру долгой осадой, с хитрыми подкопами и штурмом в конце.
   Мне одиноко, говорил Леон. Я не могу разделить свое одиночество с женщиной. Предаст. Не поймет. Помнишь, как в одном фильме главный герой, шофер по профессии, говорит – баба, как стартер, когда-нибудь да подведет.
   У мужчин, говорил Леон, сохранилась железа еще от времен ящуров. Когда опасность, железа срабатывает, и мужчина дерется, когда мстит – он бьет. У мужчин центр речи расположен в левом полушарии мозга, у женщин – в обеих. Когда женщина мстит – сплетничает. Она с любопытством выслушает тебя и забудет. У них свой ветер в голове, сквозняк. Это у нас глаза и уши открыты, чтобы внимать, впитывать, обдумывать сказанное другим, у них же выстраданное тобой, исповедальное проскакивает насквозь, потому что женщина постоянно занята собой. Ты ей о сокровенном, а она: интересно говорит, соловьем поет, к чему бы это, чего он хочет, чего добивается, а как я сейчас выгляжу, а как он ко мне относится, с ним будет тяжело, он такой заумный, ногти совсем запустила, так о чем это он…
   Ты никогда не думал о такой простой с виду формуле БОГ – ЕСТЬ ЛЮБОВЬ? Ты с ней согласен? Тогда ее можно перефразировать иначе БОГ – ЕСТЬ СЕКС. Тебе это кажется почему-то неверным? Давай разберемся. Самая древняя религия на этой планете индуизм гласит: общение с богом происходит не только во время медитации – древние считали, что и во время секса, а современные ученые установили, что биоритмы человека во время секса меняют диапазон своего излучения, по-иному вибрируют атомы нашей плоти. В обыденности же мы ощущаем величественное равнодушие природы, мы боимся ее, мы придумали себе, что мы – цари природы, мы придумали себе бога. Так говорил Леон.
   Бог – идеал. Идеал кристаллен. Он совершенен во всех своих гранях. Таков город Солнца Кампанеллы, таков коммунизм, таков рай христианский. На самом деле рай не может обойтись без ада, а построение коммунизма – без гражданской войны и репрессий. Так говорил Леон.
   Нет дьявола. Есть только Всевышний. Ручей течет под силой своей тяжести вниз, вода ищет свое русло, истечение своего естества, и Всевышний благословляет это движение. Создатель благословляет все естественное, но в природе его на всякую попытку противодействия отвечать действием. Если что-то не ладится, если не получается, если не создается – то не от дьявола, от Создателя. Как предостережение. Ученые пытаются создать единую теорию мира, то есть хотят познать Создателя и терпят крах, врачи изобретают новые лекарства, и возникают новые, неведомые ранее, болезни. Никто не нашел философский камень, превращающий ржавый кусок железа в сияние золотого слитка, никто не поставил в холодильник пузырек с эликсиром бессмертия. Так говорил Леон.
   Старение и смерть – предопределенность, данная человеку Создателем. Борьба с этим и есть дьявол. Человек не может выиграть, ибо любое действие, которое он совершает, чтобы нарушить баланс в свою пользу, обречено на противодействие, даже временно более сильное, чем само действие. Говорят, что человечество подобно человеку, оно совершает тот же путь от детства к зрелости, значит, к смерти. Так говорил Леон.
   Создать эликсир бессмертия – восстать против Создателя, а Создатель есть естественность. Естественность соития, естественность желания, естественность удовлетворения желания, естественность… всего. Надо естественно прожить жизнь в ладу с самим собой, и смерть не будет страшна, ты примешь ее как естественный исход. Но это будет, а сегодня ты хозяин своего тела, своих желаний, своей души.

5

   Так говорил Леон. Заратустра.
   Ян внимал, ему было интересно, то, что говорил Леон, совпадало с его искренним желанием достичь полного взаимного понимания с себе подобными, и он задумался, что, наверное, так уж устроено самой природой или, как говорит Леон, самим Всевышним, что есть принципиальная разница между мужчинами и женщинами, меж охотниками и продолжательницами рода, меж сильным и слабым полом, меж извержением и менструацией. И пришел к убеждению, что истинная духовность может быть разделена лишь с Другом.
   Он уже с иными чувствами приходил к Леону, он желал помочь ему, хотел разделить с ним его одиночество, а на самом деле свое, и это желание, незаметно усиливаясь, перешло в иную свою ипостась…
   После кефирной эйфории между Яном и Леоном ничего такого не было, Ян встречал поощрительный взгляд Леона, словно говорящий, что он помнит сладкую общую тайну, Ян ощущал дружеское добродушие Леона, то Леон вдруг поправлял прическу Яна, то рука Леона задерживалась на плече Яна чуть дольше положенного… И Ян как-то не выдержал:
   – Можно я…
   – Тебе можно, – улыбнулся Леон.
   И попросил:
   – Погладь меня везде. Языком…
   Для Яна открылся мир новых ощущений. Он просыпался с мыслью о Леоне, он звонил ему ежедневно, Леон сказал, что они свободны в своих желаниях, что отныне любой из них вправе попросить, а другой не откажет. Правда, почему-то получалось, что Ян всегда шел навстречу Леону, а тот не всегда. Но Ян не придавал этому значения.

6

   А в какой-то момент Леон попросил временно приостановить действие дружеского договора:
   – Понимаешь, у меня сейчас очень забавный вариант… Женский… – Леон рассмеялся в телефонную трубку, словно “вариант” что-то делал ему необычно приятное в этот момент. – Ты не ревнуй только, придет и твое время…
   Леон и раньше предупреждал Яна, что исчезает с горизонта для рандеву с другой каравеллой в этом житейском море, да и Ян поступал также, когда у него раскручивался роман с очередной пассией.
   Ян порадовался за товарища и стал ждать, когда придет его время. Обычно адюльтер Леона не длился долго, но не в этом случае. Леон сам звонил Яну и рассказывал, что каждый день у них бутылка вина и постель. Он мурлыкал:
   – Старик, это очень приятно…
   – Ну, тут я выступаю на высшем уровне, сам знаешь…
   – Я прошу ее сделать мне также, как только ты умеешь, и ты знаешь, у нее получается…
   – И после упоительного секса беседы – она же искусствоведка, прошла первым номером по конкурсу, а это уже что-то значит…
   Ян одобрительно хмыкал, но настроение у него было далеко не безоблачным. Упаси бог, он не ревновал Леона, это противоречило Леоновским принципам, по меркам которых теперь жил и Ян. Его томило любопытство и слабая тревога – неужели Леон нашел свою… и в чем забавность “варианта”… Искусствоведческого…
   В ней не было небесной красоты, в ней удачно сочетались женские прелести, всегда высоко ценимые и мгновенно определяемые мужским глазом – нежность чистой кожи, густота волос, ладная фигура, доверчивые и тут же чуть стеснительные глаза, смешливость и мерцание взгляда, обращенного вовнутрь себя. В котором, как сказал поэт, чудится “…угрюмый, тусклый огнь желанья”.
   В ней была тайна. Эту ее особенность хорошо уловил Леон. Она не просто забавная, она скорее чуть странная, говорил он Яну, она как бы соразмеряет все сказанное тобой с чем-то своим, ей только ведомым, и только потом, после паузы, отзывается, принимая или отвергая. И если уж примет, то всей душой, а если отвергнет…
   Вот сидит Лена и тянет меня на нее посмотреть, думал Ян об Илоне, когда Леон наконец-то познакомил их. Илона… Какое редкое имя… Для удобства попросила звать Леной… Голос тусклый, вялый… Вот и она взглянула на меня…И мы сразу поняли, почему мы смотрим так друг на друга…
   Вот сидит Ян, и тянет меня рассмотреть его, думала Илона о Яне, мне о нем Леон так много говорил… Ян, редкое имя… Как у меня… Вот и он глядит на меня… И мы сразу поняли, почему мы так смотрим друг на друга… Только не знаю я, насколько его хватит, чтобы также, с той же силой, с тем же интересом, с тем же желанием еще раз взглянуть… На одних они смотрят минуту, на других всю жизнь… Хочу ли я, чтобы он был моим?.. Он же знает, что я сплю с Леоном… Леон, наверное, ему про меня все рассказал…
   Створки души Илоны невольно замкнулись, ей было неприятно, что эти двое… в этой комнате… со своими членами в брюках… с Леоновским она уже… а вот у Яна… Леон говорит, что у Яна большой… Откуда он знает? Ах, да, жили вместе на юге… Ну, и что? Неужели Ян показывал свой член Леону… Как Инка мне показала… У нее все розовое внутри и шоколадное вокруг… Хорошо бы, если Ян и Леон разделись… И встали бы рядом со мной сидящей… И я бы видела, как приподнимается так забавно, так волнующе, так наглядно возбуждается, растет в объеме их мужское достоинство, и чей бы первым я взяла в рот?.. А другой от этого подскочил бы нетерпеливо, а как же я?.. Ничего обоим достанется…
   Илона сидела, ничего не видя, ничего не слыша, играла негромкая музыка, светилось в бокалах вино, и ее рука машинально поправляла платье на коленях.
   Ян мог спокойно, не торопясь, смотреть на нее, утоляя вдруг своевольно возникшую потребность видеть и почему-то радоваться изяществу и плавности переходов Илоновской плоти от скул и подбородка в высокую шею, в покатость плеч, к двум подъемам на холмы грудей и спуску по изгибу талии, подчеркнутой тонким пояском, к драгоценному сосуду бедер, в основании которых таится треугольник зарослей… Словно знак выезда на главную дорогу… И в тоже время Ян явственно ощутил, что теперь ему будет непросто с Леоном, что это Леоновская находка, его удача и что он третий, что он лишний в их ежедневных играх в постели…
   Позже Леон рассказал Яну, что на самом деле он познакомился с Илоной около полутора лет назад, еще до Яна, на каком-то спектакле, что сразу положил на нее глаз, она и в мыслях не держала его “вариант”, тем не менее Леон заманил ее как-то к себе и подпоил, ей стало плохо, ее рвало, Леон заботливо ее раздел и… овладел ею. И думал, что навсегда потерял ее. Своего-то он добился, хотя и не получил полного удовлетворения… И вдруг она явилась с сумкой шмоток и сумкой книг и тетрадок, ничего не требуя, ничего не спрашивая, и осталась.
   Я сразу поставил “человека” в положение, когда я – хозяин, говорил Леон. Я решал, как и что. Я сказал ей – ты мне нравишься только как женщина и нужна только для постели. Хочешь пить чай – встань, вскипяти чайник. Я – прекрасный мужчина, не так ли? Не ври мне, что ты знала мужчин лучше меня… “Я” было началом всех его фраз.
   Во время первой встречи Леон благодушно наблюдал, как Ян пялится на Илону, как Илона оглаживает свою коленку, неумышленно привлекая его внимание… Леон все видел, все шло по его плану, ИГРА игралась, и стоила свеч, и он предложил проводить Яна до дома…
   Во дворе Леоновского дома Илона вдруг прислонилась к тополю и стала читать стихи. Голова закинута вверх, глаза горят, руки за спину, чтобы опереться на ствол дерева и чтобы не запачкаться, одна нога согнута в колене, и легкая ткань платья облегающе рисует долгий объем от круглого колена до крутого бедра…
   Был теплый темный осенний вечер, крупные редкие капли так и не собравшегося дождя лениво падали на землю, на большее не хватало, в воздухе пахло взбитой пылью, у подъезда Яновского дома Илона захотела в туалет, явно желая попасть к Яну домой, Леон понял и это и лениво, как небеса свои капли, обронил:
   – Не сегодня…

7

   Смятение чувств, так можно было сказать про состояние Яна. Что-то произошло помимо его воли, чего раньше с ним никогда не было. Илона вошла в его жизнь и поселилась в его душе, как в комнате Леона. Зашла, как гостья, осталась, как хозяйка. Воображение Яна ярко рисовало картины Илониного бытия, где Ян был невидимкой, а Илона не обращала на него никакого внимания…

   Вернулась с занятий из казармы института и первым делом сбросила водолазку, оставшись в одном лифчике…
   Вздохнув, подтянула живот, расстегнула молнию и стянула вниз материю юбки, которая плотно обняла на прощание бедра и два крепких арбуза ягодиц, арбуз ведь тоже ягода, ягода спелая, ягода сочная…
   Вышла из душа, встала у зеркала, распахнув халатик… Фен теплым ветерком обдувает тяжелую волну волос, Илона опустила голову вниз и… направила сужающееся пластмассовое сопло в заросли треугольника…
   Села в кресло, согнула одну ногу, уперлась пяткой в край сидения и делает педикюр… Одна верхняя губа ее треугольника насмешливо потянулась вверх и приоткрыла капюшончик клитора…
   Притомилась сидеть в этой позе и откинулась на спинку, разглядывая себя в близком зеркале напротив… Раздвинула пошире ноги и раздвинула губы влагалища… И с удивлением почувствовала, как невидимый язык коснулся ее внутренней плоти и увидела сквозь прозрачную голову, как ее клитор сосут и лижут, как он растет в размерах, как сжимаются в сладкой судороге стенки влагалища и ее сок крупными мазками рисует глотающее горло…

   Ничего не менялось. Месяц прошел. Или даже больше. Ян уезжал. Вернее улетал. Это была зарубежная командировка, и Леон зашел попрощаться. Но в комнату не прошел, а остался в передней.
   – Там Илона… На улице ждет, у подъезда на лавочке…
   – И что? – не понял Ян.
   – Боится… Говорит, что влюбится… Потому и раньше не приходила, всегда отказывалась, но сегодня узнала, что ты уезжаешь…
   Леон ждал. Словно предоставляя Яну принять какое-то решение… О чем?.. Ян не мог сообразить. Кто должен пригласить Илону?.. Ян?.. Леон?.. Словно Любовь сидит на лавочке рядом с Илоной и, если уж поднимется, то так и останется здесь жить, одновременно сменив и слившись с той, воображаемой, которая и так уже здесь прописалась.
   – Не обращай внимания, бабья дурь… Боится показаться некрасивой… Я сейчас, – разрешил ситуацию Леон.
   Ян ждал ее явления с затаенным дыханием, а Илона даже не глянув на него, не поздоровавшись, скинула пальто и сапоги в передней, осталась босая, став слегка приземленной, и легкой походкой проследовала в комнату. Она жадно исследовала однокомнатную квартиру Яна, обязательно трогая, словно приручая, и полоску обоев, и ткань штор, и ворс ковра, и серую гладь кухонного столика… Потом села в комнате на крайний стул и уставилась носом в тарелку. Головы так и не поднимала, лишь изредка поправляла распушившуюся от фена прическу.
   Встрепенулась лишь, когда Ян стал рассказывать, что он вычитал о стране, в чьи края ему предстоял путь, и попросила настойчиво, несколько раз, записать все подробно и ей показать… Глаза Илоны, и Яна нашли друг друга и снова, как и при первой встрече, им распахнулся подводный мир их душ, где кораллы губ, где затаенность дыхания, где радуга слияния…
   – Возьмите меня к себе, – нарушил затянувшуюся паузу Леон.

8

   Ян вернулся.
   И первым делом позвонил Леону.
   Домой.
   С утра. Хотя знал, что Леон на работе.
   И попал на Илону. И сложилось все удачно – она ехала на занятия как раз мимо его дома, он вышел к остановке, успел крикнуть ей “не пропадай!” и передать конверт в дверь троллейбуса, который увез поясной портрет Илоны в раме заднего окна.
   Она позвонила ему через два часа.
   – Ты же просил не пропадать, я согласна, и еще хорошо, что у нас отменили вторую пару. Слушай, я прочла все взахлеб еще в троллейбусе, хорошо написал, эти деревья в белом, так необычно… Ой, не могу больше говорить, телефон в деканате, сам понимаешь…
   – Понимаю. Не пропадай.
   – Я же обещала, глупый. Все. Целую.
   Короткие гудки, позывные разрыва, а для Яна телефонная трубка у уха превратилась в губы Илоны…
   Ян, конечно, доложился о поездке и Леону. И мимоходом рассказал о встрече с Илоной и ее звонке.
   – Она не назначила тебе свидание? – спросил Леон. – Нет? Странно… Я же ей говорил…
   Ян не очень понял, о чем это Леон. Что он говорил Илоне… Но уточнять не стал, а затаился. Потому что теперь Леон собрался в путь. В Казахстан, где он время от времени должен был быть по долгу службы на пуске очередного объекта.
   Ян надеялся и ждал звонка Илоны, не решаясь, боясь, что растают миражи достигнутого “не пропадай”, “я же обещала” и “целую”.
   Илона явилась сама. Как гром среди ясного неба. Почти по Блоку: “Она пришла с мороза…”. Стояла в дверях румяная, пахнущая тающими снежинками…
   А как некстати! На кухне у Яна хозяйничала Фея, заглянула наварить борща одинокому холостяку. Она мгновенно сориентировалась, любезно пригласила Илону, проходите, проходите, я уже ухожу, и ретировалась.
   Мне нужно посоветоваться, говорила Илона, не глядя на Яна. Очень взволнованно, сбивчиво, часто останавливалась, а потом спрашивала – понимаешь? Леон первый, к кому я вернулась, говорила Илона. Не везло до него, наверное… Не хочу вспоминать своих разочарований, понимаешь… Это не имеет никакого значения, надеюсь… Ну, было и было… Пустоцветы… И к Леону я отнеслась поначалу несерьезно, года полтора тянула… Но ты же знаешь его… Если уж он взялся за дело… Понятно, о чем я говорю?.. Я как-то дала слабину, перебрала, а он так внимательно ко мне отнесся… Вымыл… Согрел… Это тронуло меня… И позже я к нему сама пришла… Меня устраивали его условия, принципы, как он говорил… При этом, как оказалось, он отлично меня понимает, он может предугадать мои поступки и желания, чего никому из вас не удавалось, и он всегда так чуток ко мне… Что немаловажно, так это свобода, у меня с Леоном нет никаких обязательств, иначе бы я не пришла к тебе… Уж так получилось, не хочу врать, но меня к тебе потянуло сразу… С первой встречи… Это тебе я читала стихи у тополя во дворе, помнишь? Это я попросила Леона, чтобы мы проводили тебя, я боялась придти к тебе, когда ты уезжал за рубеж, и попросила написать мне свои впечатления… Я хотела тебе позвонить сразу, когда Леон уехал в свой Казахстан, но в день отъезда он не просто со мной прощался, я поняла, я вдруг почувствовала, какой же он одинокий, ему было больно, понимаешь?.. А ты его друг…
   Ян не знал, что ему делать. Сбылась мечта, пришла желанная, сидит напротив, стоит только протянуть руку, сама призналась, сама… Но между ними невидимкой стоял Леон. Третьим. Ян на мгновение увидел Леона третьим, когда он в своих мечтах невидимым языком вылизывал Илону… Илона правильно говорит про одиночество Леона, Ян сам стремится помочь Леону… И помогает и словом, и делом… И языком, и…
   И Ян сказал то, что само собой вырвалось, что сказалось прежде, чем он успел подумать о последствиях.
   – Давай попробуем… А Леон поймет…
   Это был уже сговор. Жестокий по отношению к третьему ради блаженства двоих. И двое постеснялись сразу броситься в объятия друг к другу.
   – Не сегодня, – задумчиво, как бы оценивающее, глядя наконец Яну прямо в глаза, сказала Илона. – Давай в пятницу… А в субботу я прогуляю…
   Холодный тусклый зимний день. Промерзшие зябкие аудитории, сырые улицы, месиво серого снега и серой соли под ногами бесконечной толпы. Ян дождался ее на остановке троллейбуса, она приехала сразу после занятий, усталая и полубольная. Самой себе не нравилась, и все ей не нравилось, было не по душе, еще и от того, что чувствовала приближение месячных, в такие моменты всегда хочется перепихнуться, а тут ничто не в кайф, а надо… надо… надо… как Наполеону выиграть Бородино, чтобы Москва покорилась…
   Это “надо” немедленно почувствовал и Ян. И тоже замкнулся.
   Все было… И горячие объятия, и вздохи, и поцелуи, и постель… Совсем не такая, как мечталось Яну. Илона, боясь кровавого разлива, не допустила Яновский язык в свое ущелье, она, правда, приняла его Приап в рот, но ненадолго, похоже больше из любопытства, уместится ли он… и Ян не без оснований заподозрил ее в какой-то разновидности фригидности.
   К утру она-таки протекла и поехала на занятия в институт. Ян застирывал в ванной испачканную простынь и думал, что все кончено… И что зря он подложил такую свинью Леону…

9

   – Странно, что у вас постель была не сразу, – задумчиво сказал Леон. И добавил самому себе, – И у меня бывают мелкие проколы… Учтем…
   Ян не поднимал головы. Он только что рассказал Леону о том, что он переспал за его спиной с Илоной.
   – Думаешь, что между нами пробежала кошка? По кличке Илонка? – улыбнулся Леон. – Я же тебе говорил, что ты – мой друг и я сделаю все для тебя. Но раз уж такое случилось, давай во всем разберемся, чтобы не было недомолвок меж нами…
   – С удовольствием, – облегченно вздохнул Ян.
   – С удовольствием дороже… – предупредил Леон. – Шучу… Я хочу рассказать тебе то, что никому не говорил… Ты же знаешь мои принципы. Слишком дорого они мне дались, чтобы отказываться от них ради какой-то иногородней студентки, но жизнь покруче любых придуманных сюжетов. Короче, я попался. И похоже, что и ты…
   – В каком смысле?
   – Не в венерическом, конечно. Мы с тобой друзья по несчастью или, вернее, по отсутствию счастья. Она же мне тоже сразу понравилась. Как и тебе, это было сразу видно, не умеешь ты лукавить. Чем мне и по душе… Так вот, как удачно кем-то сказано, никогда в жизни англичане не станут рабами!.. Вернемся к нашим баранам, то бишь к нашей Илоне… Мне пришлось затратить немало усилий, чтобы уложить ее в постель, я тебе рассказывал об этом… Но птичка переспала в моих силках и вылетела на волю. И я ей на прощанье сказал, не пропадай, даже здесь мы с тобой едины. Ей было угодно порезвиться в свободном полете, а потом опять потянуло в клетку, тут и вкусный корм, и классный секс, и беседы о высоком при ясной луне… Не сравнить с общагой. И поэтому я ее выстроил, как сержант свой взвод. Мы свободны с вами, мадемуазель, от каких-либо обязательств, бросьте свои штучки-завлекалочки, сударыня, я вам не жених, фрейлейн, вы мне не невеста, мисс, сберегите свою фату для другого, сеньорита. Она покорно приняла мой устав и моя келья превратилась в любовный альков. Это было время высокого подъема и плавного парения, жизнь взахлеб… Но мы не просто занимались сексом, она много мне рассказывала, я много слушал и часто ей предсказывал… Это касалось и тебя, в частности, я ей говорил, что у меня есть друг с таким красавцем между ног, что я не хочу знакомить вас до поры до времени, обязательно влюбишься в него, да и он в тебя, сама назначишь ему свидание и сразу переспишь с ним… И, конечно, угадал…
   – Не совсем.
   – Ну, не сразу она залезла к тебе под одеяло. Кстати, у нее хватило ума не маяться дурью, а может быть, натура ее такова, но со мной она была совершенно раскрепощенной, ей незачем было притворяться, и она всегда была отличным партнером по сексу… И еще я был неприятно удивлен, когда увидел, как вы смотрите друг на друга, я еще тогда попросил вас, ребята, возьмите меня к себе… Я думал, что мне будет безразлично, что я буду спокоен, ан нет… И уж совсем в дурном расположении духа уезжал в Казахстан…
   Леон понимал, что Илона ждет от него решения, приняв которое он обрекал себя на несвободу, он не хотел и не думал делать этого шага, он видел в этой ситуации только возможность продвинуться на новый уровень в ИГРЕ, чтобы владеть обоими. И Яном и Илоной, царить над ними, быть их ЖРЕЦОМ.
   И Леон открыл Яну часть интриги, часть ИГРЫ, но излагал события по-своему. Он не сказал Яну, что это Илона попросила его вместе проводить Яна после первой встречи, он не сказал, что в день своего отъезда ему и впрямь было больно с ней расставаться, и он, стремясь избавиться от нежелательных последствий, решил сразу избавиться и от прелестной первопричины. Леон не только нарисовал Илоне картину ее неминуемого соединения с Яном, он фактически выгнал ее из дома, напомнив ей главный из своих жестких принципов, что их связывает только одно – постель.
   – А теперь, Ян, подведем-ка черту и посмотрим, что у нас получилось в итоге. Я готов уступить тебе Илону. Без всяких аннексий и контрибуций. Я приведу ее к тебе снова, и гарантирую тебе, у вас все получится. У меня к тебе только одна просьба. В каком-то французском фильме я видел, как играли в “правду”. Это будет только наша с тобой игра, наш с тобой договор. Любая из сторон может прекратить его действие, когда захочет. Но зато отныне ты мне можешь задать любой вопрос, и я обязан тебе честно на него ответить, и наоборот, понимаешь? Ведь Илона теперь наша. И твоя и моя. И я хочу знать истину о ней, о тебе, о вас… Кстати, давай, сделаем так. Пусть сама выбирает. Справедливо?
   Ян был благодарен Леону, Ян воспрял духом, Ян, конечно, согласился.

10

   Игра в “правду” далась Яну непросто, ему приходилось преодолевать внутреннее сопротивление той незримой, неизвестно где живущей, что зовется душой, которая может быть и невинной, как девственница и развратной, как последняя шлюха. А какая она у Леона, вдруг подумал Ян. Выходит, что развратная? Но ведь тот же Леон говорил, что дьявола нет. Есть только Бог. Он вдыхает душу в тело младенца, а уж развратной делают ее люди. А душа естественно стесняется чужих глаз. А если ее открыть, то кому, как не другу. И на душе станет легче. И поэтому Ян больше отвечал, чем спрашивал, больше слушал и прислушивался… душой.
   – Тебе ведь хорошо с Илоной в постели? Правда, у нее сильная матка, она может так сжать член… получше собственной руки, – лукаво улыбаясь, вопрошал Леон.
   Ян не признался, что фактически ему было никак с Илоной, несмотря на горячие поцелуи и вздохи, но он хотел узнать от Леона, как хотя бы это может быть, и потому ответил:
   – Да.
   – А как тебе было хорошо? Сверху, снизу, на боку, с рот, в попку?.. Правда, у нее попка такая упругая и вход тугой?.. Не пробовал? Я тоже, к сожалению. Зря, обязательно засади, думаю она выдержит ваше величество… Ну, покричит немного. У меня одна так орала, что пришлось пасть подушкой заткнуть. Чуть не задушил… А что тебе больше нравится на вкус женский сок или мужская сперма? Ты знаешь, что твоя сперма вкусная? Вернее, семенная жидкость. Тебе Илона об этом не говорила? А сок Феи такой же на вкус, как у Красной Шапочки? Все-таки мать и дочь. Вот бы их в страну разврата.
   – Какую страну? – удивился Ян.
   – Разврата. Туда не надо специальных виз, паспортов, – рассмеялся Леон. – Берешь вместо багажа только воображение и начинаешь властвовать, как тебе захочется, таможеннику даешь в руки хер вместо контрабанды, пусть дрочит, пограничнику подставляешь зад вместо лица, пусть сравнивает с фотографией в паспорте и целует ее, пилота трахаешь в зад, чтоб быстрее летел, а стюардессу оставляешь на закуску… А в стране разврата тебя ждут… ну, например, Мама и Дочка…
   И Леон прикрыл глаза и, как на ковре-самолете, перенес Яна в СТРАНУ РАЗВРАТА.

   Я увидел двоих. Идущих рядом и сразу понял, что статью своей, поступью, разворотом ног и изгибом талии, полнотой губ и мохнатым взглядом их роднит и кровь, и душа, и тело. Мама и дочка. Разве что у мамы зрелые формы бедер, а у дочки губы бантом, разве что у мамы царственность взора и осанки, а у дочки, как хвост у резвой кобылки, коса до попки… но тело одной было продолжением другой, как продолжение рода. И я перенес их в страну разврата. Где мама и дочка то разделены плотью, то едины в ней. Где ты, Ян, мой гость дорогой. И в мечтах своих стал я всемогущ, словно Бог-пришелец, маг и исполнитель любых своих желаний. Одним взглядом я вижу женское тело, все его закоулки и складки, где коже нежно, а где шершаво, на моем языке вкус их сока, и я точно знаю их эрогенные зоны, томно освещенные, как ночники, скрытным пламенем желания.
   Я увидел двоих. Стоящих рядом. Я послал теплый ветер истомы, он руками мамы раздел дочь, он руками дочери раздел маму. Они всегда любили друг друга, мама любила дочь еще в мечтах своих до зачатия, уже в утробе своей при первом движении плода, уже в муках, дарующих жизнь, а дочь любила маму за ее ласку, за ее красоту и за то, что они обе – женщины. Эта любовь моим чародейством переродилась в иную, настоящую свою ипостась.
   Я увидел двоих. Лежащих рядом. Мать целовала дочку и думала о Яне, который вылизывает ее с таким желанием, словно она молодая, а дочка целовала материнское лоно и вспоминала чуткие отцовские руки. Я, как маг, подарил им желаемое, и дочкин язык стал твоим языком, Ян, а мамин пальчик нашел дочкин источник наслаждения. Приятное удивление таким тонким взаимопониманием, помноженное на осознание, что теперь мама и дочка не просто родные, но знают как покорить двойной пик наслаждения, открыло настежь их шлюзы. И они слились в единую плоть.
   В благодарность явилась мне не просто женщина – две в одной ипостаси, и рот одной жадно припадал к моему анусу, а горячий шелковый бант губ другой обнимал мой Приап…
   но мне этого мало, и влагалища их слились, как в игральной карте двойным портретом, так, что мог я своим языком ласкать то верхний клитор, то его зеркальное отражение…
   но мне этого мало, на спине у одной – два холма грудей, я сосками своей груди трусь о твердые столбики ее сосцов, а руками сжимаю груди с другой стороны, их четыре у одного торса…
   но мне этого мало, и в горячий шелковый бант погрузились мои яички…
   но мне этого мало, и мой Приап по самые заросли вошел в анус одной, чей кратер схватил в тугую корень жизни и сжал его…
   но мне этого мало, и головку Приапа принимает, глотает и вновь отпускает маленький анус другой…
   горячий язык в анусе… яички в шелковом банте губ… соски в сосцы с одной стороны и полные ладони упругих шаров с другой… под моим языком двухклиторная вертикаль… есть еще четыре руки, там где надо, поддержат, там где надо, раздвинут… мертвая хватка одного ануса и тугой, частый, ритмичный проглот другого…
   Симфония…

   – Так, говоришь, Илонкино влагалище похоже на мускул моллюска с сильными створками?.. У меня мой герой и сейчас зашевелился. Ян… я прошу тебя. Выполни мое желание. Ты же должен быть немного наказан, шалун… Увел у меня такую бабу… Поцелуй меня в попку… Да… Вот так… Еще… Во-о-от… Умница… Стой, хватит… Ты давно не занимался онанизмом?.. Да, смотри, как я это делаю… Рот открой… Шире… Я хочу видеть, как летит моя сперма тебе на язык… Получилось… Еще… А теперь глотай его и ее… Какой ты у меня славный, какой послушный… Думаешь, я неблагодарный?.. Свое получил… Подожди-ка, что я тебе сейчас покажу… Хорошо, что чайник горячий.
   Леон исчез на кухне с чайником, а вернулся с дымящейся белой махровой салфеткой в руках. Он осторожно прицелился и разом, как парикмахер после бритья обеими руками, сделал горячий компресс… нет, не лицу Яна, а его Приапу.
   Леон смотрел на блаженное лицо Яна, и ему вспомнился анекдот про белого охотника, что попал в плен к чернокожему племени. Мапупу или смерть, спросили аборигены. Охотник выбрал мапупу. Ура, закричали размалеванные красной глиной мужики, и каждый из них поимел белокожий зад. Через год не повезло охотнику, и он опять попался. Мапупу или смерть, спросили уже до боли знакомые аборигены. И охотник выбрал смерть. Ура, закричали размалеванные краской мужики, мапупу до смерти!

11

   Праздник вернулся в дом Яна. Смеющаяся, озаренная Илона крепко обняла Яна за шею, ей не хватало роста, она тянулась к нему, как подсолнух к солнцу, Ян подхватил ее снизу, ее тугие ягодицы уютно легли в его ладони, она обхватила его талию своими ногами и жарко шепнула в ухо:
   – Ну, что, пропащий, рад?!
   Сзади, в передней, груженый сумками с бутылками и всяческой вкуснятиной, светился всеми своими веснушками Леон. Веселые хлопоты по накрыванию на стол, обряд предвкушения, переходы из комнаты на кухню и торжественное возвращение назад с очередным блюдом, салфетками, приборами, фужерами… а по пути обмен взглядами и ласковыми касаниями.
   Есть минута в каждом застолье, когда уже полны бокалы, но еще не разрушен только что созданный пейзаж, где горки салатов и плато белой да красной рыбы, где пруды с солеными грибами и трясина студня, где холмы зелени и хрустальные башни фужеров… Это минута первого тоста.
   – Есть обыденные определения любви, – говорил Леон. – Любовь – не вздохи на скамейке… Любовь нечаянно нагрянет… У любви, как у пташки, крылья… Мне больше нравится другое: когда же любовь начинается, словно весенний гром – со счастьем своим справляются только вдвоем… Потому что любовь – рождение третьей души, а не сотворение любви есть убийство ее, есть преступление… За любовь!
   Три бокала коснулись друг друга, три разных звука, три обертона слились в один аккорд. Добрая фея взмахнула волшебной палочкой, звездные лучи пронзили пустоту пространства и эфир освобождения от забот бренного мира пьянил души, а крылатые, лукавые шалуны натянули свои луки, золотые стрелы пронзили сердца и ожила, вздохнула и отрыла глаза третья душа…
   Новорожденной все было подвластно, она зажигала веселием речи, она согревала желанием взгляды, она озаряла… В разгаре вечера Леон призвал Яна на кухню и напомнил ему об их договоренности и поделился словно только что пришедшей в голову идеей.
   Илона смотрела на них и радужно вспоминала, что где-то она уже это видела. Что Ян и Леон разделись… И встали рядом с ней сидящей… И она увидела как приподнимается так забавно, так волнующе, так наглядно возбуждается, растет в объеме их мужское достоинство и чей же первым ей взять в рот?.. Предоставили право выбора, чудаки, оба мне любы, но сейчас Ян главный и у Яна главнее…
   Она стала стягивать с себя юбку, Леон помог, она опрокинула Яна на кровать, а он перевернул ее “валетом” и приник к основанию треугольника. Леон не остался в стороне – теперь два языка, два мужских языка ласкали ее самые чувствительные, самые чувственные зоны – клитор и анус. Это так ее распалило, что она заглотила весь объем Яна до основания, Леон же поднялся, нацелил свое орудие и осторожно ввел его в тесноту кратера, так обильно смазанного его же языком. Ян ощутил сначала импульсивные судороги Илониного ануса от извержения Леона и блаженные судороги Илониного влагалища и своего Приапа. Словно три бокала коснулись друг друга, три разных вибрации, три обертона слились в один аккорд…
   А третья душа замерла в истоме от такого триединства, так и не поняв… Ее единственная – Илона, а кто же ее единственный?..

12

   Ровное, как прибой, дыхание сна – двое, обнявшись, прильнув друг к другу, парили в царстве Морфея… Леон, смотрел на них сверху, как Бог на своих детей, на Адама и Еву, он был властен над ними и мог оставить их в раю или обречь на муки ада, он приоткрыл форточку, погасил свет и вышел из квартиры, осторожно щелкнув замком.
   Ян и Илона проснулись одновременно от холода, напущенного Леоном, от желания прижаться друг к другу еще теснее, от того, что в том была потребность третьей души…
   – Мы… есть? – спросил Ян.
   Илона встрепенулась. Она так ждала этого “мы”, оно соединило их.
   – После нашей первой ночи я сказала себе, он мертв, неужели ничто невосстановимо?.. Мы же были с тобой, как два магнита… Ох, и наревелась я тогда… Леона нет, с тобой облом… Как ты ко мне относишься?.. Пошире не можешь улыбнуться?.. А ну, не увиливай от ответа!
   – Хорошо. Лучше, чем к другим.
   – Какие такие еще и другие?! Лежит рядом с голой беззащитной женщиной, а сам о других думает. Немедленно поцелуй меня сюда… И сюда… А сюда потише, только кончиком языка… да… еще… да… ой, сейчас… на-а-а-а…
   Третья душа ведала отныне, кто ее единственный, ее глаза светились глазами Илоны и Яна, ее смех звенел в ушах Илоны и Яна и, когда Илона ласкала Яна, он ощущал пронизывающий жар третьей души и, когда Ян ласкал Илону, она слышала музыку страстного желания третьей души.
   Окружающий мир поблек, перестал быть интересным, прекратил свое обыденное серое существование. Не имело значения, что и кто, даже Леон, который деликатно не проявлялся, важны только Ян и Илона, ты и я, любимая и любимый… И царство третьей души…
   Она не могла дождаться, когда же кончится работа для Яна, а он, когда прозвенит последний звонок для Илоны, она торопила вагоны метро, а он троллейбусы, она нетерпеливо врывалась в лифт, давила на кнопку звонка, а он распахивал дверь и… третья душа облегченно вздыхала, радуясь новой встрече… Теперь уже можно не спеша наслаждаться…

   Илона говорила тягуче, с паузами, глаза ее лукаво сияли, она склоняла голову к правому плечу, за которым стоял ее добрый ангел, и разглядывала Яна:
   – Ты понимаешь, Ян… у Шекспира природа – это волшебный лес… колыбель человечества. А история… ох, уж эта история, вот такая у нас с тобой история… Не отвлекай меня!.. Какая у твоих рук распущенность однако… Так вот история – это сад, потому что его создают люди. Лес – природа, история – сад, понял?.. И Шекспир верит, что сад – продолжение леса. Лес рождает художников, а потом история принимает их в свой сад, и они из простоволосых лесных цветов превращаются в садовые изысканные… Чего уставился?.. Любишь?
   – Как последний идиот.
   – Тебе классицизм нравится?
   – Где?
   – Мне вот в литературе не нравится, а в… Не смотри на меня так, я с тобой об искусстве говорю!
   – Ну да, классицизм.
   – Что классицизм? Я тебя спрашиваю, тебе нравится?
   – Еще как. Даже в голове шумит.
   – Что шумит?
   – Классицизм, конечно.
   – Совсем глупый, господи, наказание мое. Я тебе говорю, что классицизм мне в литературе не нравится, а вот в архитектуре совсем другое дело. Или в парковой культуре… С аллеями, скульптурами, клумбами…
   – И мне в клумбах нравится.
   – Извращенец.
   – Сама такая, сама сказала, что тебе в клумбах…
   – У меня на левой коленке родинка. Не смотри на нее. Вон пиво. Хочешь пива?
   – И пива тоже.
   – Пойдем же, скорее… И кто придумал эти дурацкие замки на бюстгальтерах?! Расстегни ты!.. А я твою молнию… Ну, вот мы и на свободе, вот и поднимаемся, вот и потянулись, соскучился?.. Слушай, какой он у тебя большой! Отрастил… А куда ему хочется? Сначала в рот…

   Это было время, когда материк “Илона” открывал путешественнику и исследователю Яну высокие двойные холмы грудей с пиками сосков, плато живота с ямкой пупка и заросший вход в заветную пещерку… Материк Илона тепел, сияют озера глаз в камыше ресниц, журчит лукавый смех, материк вращается вокруг своей оси, открывая совершенство профиля и обратной стороны, материку принадлежат руки и губы, которые с таким интересом и наслаждением совершают сафари по материку “Ян”… Это было время ежевечерних свиданий, каждое из которых таило новое открытие, новое ощущение…
   Она встала под теплые струи душа, а он смотрел, как струи оглаживают ее плечи, срываются с крутых склонов грудей, юркают между ног. И рука Яна повторила этот путь… По плечу, по упругому соску, по… Лобок уютно лег в ладонь, а средний палец приняла пещерка. Стенки ее напряглись, и Ян услышал сильное руко… пальцепожатие. Еще несколько раз подряд и стихло… И вдруг из замершего свода с напором защекотала ладонь струя… Иного свойства, чем извержение, чем обычная подогретая вода… горячее… горячее душа, жар золотого раствора, словно по сообщающимся сосудам, пробежал по руке Яна, и наполнил его Приап…

   Они шли по улице, Илона крепко держала Яна под руку, вдруг оглянулась и зябко повела плечами.
   – Что-то вспомнила? – сразу почувствовал смену ее настроения Ян.
   – Нет. Какой грустный человек пошел. А мне казалось, все должны радоваться, как я, счастливая.

13

   Леон вошел, как рождественский дедушка Мороз, высоко держа в руке три билета, и никаких отговорок не принял. Ревниво возражал только Ян и то потому, что видел, как Илона рванулась к Леону обниматься, а тот, вроде шутя, свободной рукой огладил ее бедро.
   Это так просто, идешь по улице по одной стороне, а потом переходишь на другую, вроде ничего и не случилось, но ты уже на ДРУГОЙ стороне, и всегда перед переходом опасливая настороженность…
   Ян, Илона и Леон вышли переулком к зданию, отступившему вглубь, чтобы дать место полукругу литой чугунной ограды, центр которой венчал пьедестал, а на нем… творец с поднятой вверх дирижерской палочкой.
   Архитектурная гармония замершего аккорда.
   Они вошли в здание, как часть и соучастники действия, и продолжили свое восхождение по мраморной лестнице. По пути Леон широким жестом пригласил своих спутников к столу буфета.
   На втором этаже висела огромная картина, изображающая сонм композиторов, и по своему содержанию напоминающая иконостас известных и малоизвестных, но причастных к гармонии звука. Они разглядывали полотно, и каждый думал о своем.
   Леон о том, как приятно, порыгивая пузырчатым шампанским, бродить по фойе консерватории. И что пора бы уже делать следующий ход в Игре…
   Илона думала о том, как давно она не виделась с Инкой. Может, где-то здесь ходит или за кулисами, им же, как студентам, можно…
   А Яна пронзило ощущение храма, они же вкусили вина, как часть ритуального действия, это ощущение усилилось перед “иконостасом”, а тем более, когда они вошли в зал, где по стенам с высоты взирали в медальонах изображения апостолов музыки, а в центре, как алтарь, тускло сияли трубы органа, и окончательно состоялось, когда полились божественные звуки Моцарта…
   Музыка продолжала звучать эхом, когда они шли из концерта по талым улицам, в воздухе сыро пахло недалекой весной. Говорили мало, больше чувствовали томление ожидания.
   Каждый ждал своего и по-своему.
   Ян – радостно, радужно, любит, любим, уезжает кататься на лыжах, на ежегодную встречу с горой, спасибо Леону, что путевку достал.
   Леон – потаенно, сладко, в предвкушении ИГРЫ.
   Илона – смутно, чуть тревожно, самой непонятно почему, ведь любима, любит, Ян уезжает ненадолго, дней на десять, к Восьмому марта, празднику всех женщин, вернется.
   Так просто перейти на другую сторону…

14

   Мир, в который она его проводила, был чужим. Холодным. Она знала только, что он наверху, под солнцем. Там и воздух другой. А она ходила по земле.

   Картина сна была ослепительно яркой от солнца, которое дробилось в мириадах снежных граней снежинок, сосулек, сугробов и снежных склонов. Чудо перенесло Илону в горы. Она стояла рядом с Яном. Лицо его было коричневым, шоколадным, как тело у Инки, он белозубо улыбнулся ей и, сильно оттолкнувшись палками, стремительно поехал вниз, но не смог повернуть на краю склона и полетел в пропасть, уменьшаясь, пропадая в последнем крике:
   – Ило-о-о-на-а-а!
   Мир провалился в бездну, солнце померкло. Стало тихо. Так тихо, что услышалось, как плывет по небу Луна. И задевает звезды…

   Как тебе живется, улыбаясь, спросил Гость. Гостю позволялась любая ирония. Можешь не отвечать, сказал Гость, сам знаю, я все про тебя знаю, я же говорил, что тебе будет хорошо с ним.
   Гость считался другом. И Илона обрадовалась ему как Другу.
   Друг принес вина, много вина, они пили и долго говорили, о ее учебе, о том, что проходит пора студенчества, о дипломной ее работе “Шекспировский сад”, что пора бы крепко подумать о том, куда устроится работать после, здесь Друг обещал помочь, у Друга большие связи в мире искусства, главное, как он сказал, среди сильной части человечества.
   Илона была благодарна Другу, Друг всегда помогал ей советом, она и раньше все рассказывала Другу, а Друг всегда внимательно ее слушал и предрекал, как она поступит в том или ином случае.
   Друг даже сам взялся обрисовать ей картинку ее взаимоотношений с Яном.
   И не угадал.
   Друг был потрясен – он понял, что Илона любит Яна, не просто любит, это что-то запредельное, он ощутил это, он почуял это… И остро позавидовал Яну. Друг был потрясен – Илона была ему неподвластна, неуправляема, его предсказания не сбылись.
   И он снял шляпу перед ней. Такого от него еще никто не добивался. Он потерпел поражение. В своей ИГРЕ…
   Он попросил Илону поцеловать его на прощание. Она обняла Друга, а он…
   И она оттолкнула его.
   И тогда раненный Гость сел в кресло нога на ногу и стал душить третью душу. Он напомнил Илоне о своих связях в мире искусства. Особенно, среди сильной части человечества. И рассказал Илоне про ИГРУ. Как они с Яном играют в игры. И как они договорились сыграть вдвоем с Илоной.
   У Илоны было жалкое лицо. Невидящие глаза. В воздухе висела пустота.
   Гость не мог скрыть своего удовлетворения.
   – Я же говорил… Ты все равно вернешься ко мне. Я лучше всех.
   Он встал и перегнул ее, безвольную, через валик кресла, он задрал ей юбку и стянул трусики. Он вставил свое орудие ей меж ягодиц, быстро смазав его слюной, и ввел в дупло. Гость почему-то вспомнил хозяйку-инвалидку и захотел, чтобы Илона тоже подстегивала его, как наездник своего коня под звон финишного колокола. Поршень Гостя словно выдавил из нее слезы, она задыхалась, навзрыд всхлипывая под его качку, и судорогами плача помогла его извержению.
   Потом Илона варила кофе на кухне.
   – Хочешь, я останусь у тебя сегодня? – как пожелание спокойной ночи, обронил Леон.
   Илона разлила кофе по чашкам, поставила на стол синее-синее сливовое варенье, поправила упавшую на лоб прядь, сделала шаг и размахнулась… Удар пришелся бы по прищуренным глазам, по усмешке щеки, но его не последовало.
   Она прошла в переднюю и широко распахнула дверь.
   Леон понял, что сделал неверный шаг в ИГРЕ, учтиво склонился, спрятав глаза, и вышел.
   Илона захлопнула за ним дверь, сразу прошла на кухню и вылила одну чашку кофе в удивленную, как ей показалось, раковину…

   – Опять ты жалеешь. Ты всех жалеешь. Сама же говорила. Мужиков даже больше, чем баб. Вот и Леона пожалела. Дала ему, как он хотел. Мы же вывернемся наизнанку, если нас на жалость купили… И Яна своего ненаглядного жалеешь. Он не похож на того, кого ты должна полюбить. Ян – эгоист, понимаешь?
   Так говорила Подруга.
   Инка.
   О которой не знали ни Ян, ни Леон.
   Которая так желала добра Илоне. Илона сбивчиво, невнятно рассказала ей про встречу с Гостем.
   Инка посочувствовала подруге по-своему. Она так нежно, так понимающе ласкала трепетным язычком, что по Илониной долине обильно истекли ручейки орошения. Словно дождь очищающий… В природе-саду, как у Шекспира…
   Инка хотела того же и села на Илонину голову, раздвинув большие губы своего лона…
   Как будет позже садится на голову мужа своего Илона.
   Но чего-то Инке не хватало, ее пещерка алкала чужой, мужской, твердой и горячей плоти под своими сводами. Инка приподнялась и ввела заменитель. Палец хорошо знал, где ему превратиться в турбинку, дабы открылись шлюзы… Вот и пришло…
   А Илона впервые ощутила на вкус, что теплый шоколад оказывается может быть горьким.

   Илона очнулась под звон колоколов в монастыре. Какой сегодня день и почему подушка мокрая? Плакала во сне?
   Третье июня. Вознесение. День святой Елены. Или Илоны. Чем она не Лена? Тогда надо себя поздравить. Прими свои поздравления. Живи долго и счастливо.
   Потому что Ян не сорвался в пропасть.
   Это был сон! Страшный, но сон!
   Илона снова видела сон, только другой, летний…
   А на самом деле зима, и Ян сегодня приезжает. Первым делом поставит лыжи. Снимет рюкзак. И только потом поцелует. Почему потом, почему не сразу?..

   Илона стояла у стены, когда дали свет в зале. Радужно зажглась громадная люстра под потолком, настенные бра и софиты высветили юную золотую женщину, ее звали Любовь, она шла по проходу и все смотрели на нее. Ее вел за руку Ян, и они спустились по лестнице в оранжерею, где цвели синие-синие, как сливовое варенье, розы. Они там, сказал кто-то негромко Илоне, они сидят рядом, взявшись за руки, они обиделись на Вас, потому что Вы вылили вторую чашку кофе.
   И у Любви Яна было лицо Леона. Ян стоял на коленях и старательно пытался стереть с лица веснушки, пытаясь преобразить его в лицо Илоны.

15

   Солнце, уходя, погасило отсветы в снежинках, сосульках, сугробах, в стеклах гостиницы, выключило, как рампу, сияние снежного склона и опустило за собой синий занавес ночи в звездной мишуре.
   Ян сидел на скамейке у входа в отель, ему было тепло в дутой куртке со стоячим воротником и шапочке плотной вязки, надвинутой на уши.
   Последний вечер. Завтра домой.
   К Илоне.
   Еще сегодня днем, прощаясь с горами до будущей весны, Ян захотел захлебнуться родниковым встречным ветром, скрежетом лыж на поворотах, вздымающих веер снега, и сорвался со склона. Падал метров тридцать в жуткую пустоту… и сам рвался горлом крик:
   – Ило-о-о-на-а-а!
   Еще бы малость, и оборвалась бы ниточка его жизни. Ян вспомнил, как к маме приходили подруги, даже не подруги, а те, кому она поднимала петли на капроновых чулках. Они только вошли в моду, но слишком часто по женской ноге, обтянутой втугую новой эластичной кожей, по всем изгибам колена, икры, бедра… ползла, становясь все длиннее, белая змейка. В этом было даже что-то эротичное – словно становилась доступной мужским глазам скрытая дотоле плоть, а змейка так и стремилась исчезнуть под юбкой, и уж там…
   Комната у них была одна, мальчик Ян делал уроки за столом, уткнувшись в свои тетради, а пришедшая тетя подняла юбку, отстегнула сразу сморщившиеся резинки, села на стул, скатала чулок и раздвинула ноги… И мальчик увидел боковым напряженным зрением треугольник, темнеющий сквозь кружево трусиков.
   Мать натянула чулок на стакан и мелким крючком действовала, как челночком. А мальчик видел вместо крючка свой изогнутый язычок, который пробирался, как белая змейка, к заветному треугольнику…
   По ниточке жизни…
   А нить тонка и так легко может порваться… Ян полностью осознал это только сегодня, и ему инстинктивно захотелось навести порядок после такого потрясения…
   И поплыли, как облака, озарения… Словно Ян попал в туман эмоций и шел через бурелом треугольника Ян-Илона-Леон к свету истины…

   А вершина манит меня, но теперь я ее боюсь… Раньше мог прыгнуть с трехэтажного дома, а теперь боюсь подойти к краю… Илона тоже боится высоты и всегда прижимается ко мне на балконе… И в постели тоже…

   На деле всякое “нельзя” есть “можно”, если “дать”… Когда Илона была с Леоном, то мне было “нельзя”, а потом она “дала” и стало “можно”… Зачем этот телораздел, почему есть “нельзя”?.. А ведь это Леон снял все табу, как он сильно ласкает меня, как мне самому сильно, когда ему хорошо…Все равно есть какое-то “нельзя”, через которое не переступить, иначе потеряешь… Илону. Как я жизнь сегодня на склоне… Фу, какая чушь. Она же никогда не стояла на горных лыжах… И не встанет… Не дам… Нельзя… И исчезнет “можно”…

   Как мне было хорошо, когда она сказала мне, если хочешь, значит, можно, иди туда… О! и я поехал по кругу кольца, не падая и не попадая в сомкнутое, как зажмуренный глаз, отверстие, что было мучительно… долго. Но она помогла, и вошла моя головка в ее тугое кольцо…

   Как мне было хорошо… А Илоне… Или она “давала”, зажигала зеленый светофор у въезда в свой тоннель из такого же чувства благодарности за разделенное одиночество, как я Леону?.. Нет, с Леоном у нас дружба, он так страстно целует мой Приап, потому что нас соединяют иные узы, чем с Илоной… С ней у меня нет уз, есть любовь. Неужели всегда в любви человек любит больше себя, чем другого… Это ли не истина? … Неужели и я в Илоне люблю Яна?

   В темном небе звезды словно перемигивались между собой, так и в душе Яна два мира, две галактики, две вселенные – Леон и Илона – слушали послания Яна, где и панорама воспоминаний и рябь ощущений, где парение ирреального и трезвость действительности, где раствор вопроса и кристалл ответа…

   Илона усадила меня обнаженного в кресло, Илона, изгибаясь, как кошка, как львица стояла предо мной на коленях, Илона глубоко глотала мой член, оглаживая руками мои бедра, и смотрела мне прямо в глаза, не мигая, словно ждала от меня ответа… И ответ пришел, как лавина, разрастаясь и разбухая, ее глаза расширились вместе с глоткой и приняли оседающий семяпад… Я тогда возгордился, я считал, что это я – источник нашего торжества и отныне ее постоянная мечта – усадить меня в кресло и поймать мое истечение… Но в следующий раз, когда я опять захотел того же, то получил отказ по полной форме – равнодушный! Почему так?.. Кто я ей? Жрец или раб? Король или смерд?

   – А если ты ебешь королеву, она что, чем-то отличается от крестьянки? – так говорил Яну Леон. – Одна пизда, как говорят наши алкаши или какая барыня не будь, все равно ее ебуть, как мудро замечали крестьяне прошлого века. Всякая баба – сборище недомоганий, течки, выделений, у нее разрез в теле между ног, из которого всегда что-то течет. Это у нас разделено на два канала, а у них все в одной лохани. Начиная с мочи… Тоже мне “золотой” дождь…
   Она постоянно ощущает свою естественную грязь и потому полна рефлексий, настроения, туманных желаний, говорил Леон.
   С точки зрения женщин в их алогичных мозгах все мужчины – оборотни, говорил Леон.
   Когда женщина видит мужчину, ЕЕ мужчину, она превращается в хищницу, она выходит на охоту, ждет, когда ОН обратит на нее внимание, и если это происходит, она тут же замыкается в своем кокетстве и становится неприступной. А вот когда она все-таки уступила, ей нужен ХОЗЯИН, говорил Леон.
   ХОЗЯИНА она боится и покорна ему, как львица льву, у которого секс происходит неделями, потому что самец засаживает, но не в силах вынуть и опять и опять кончает. И держит ее клыками за загривок, распластанную, навалившись на нее всей тушей. А она терпит. Потому что зна-а-а-ет… Баба должна знать силу твоего хуя, глотать его извержение, любая из них, самая неприступная может сколько угодно кочевряжиться, но даст в конце концов, испытывая унижение и наслаждаясь им. Так говорил Леон.
   А нас пьянит эта власть, мы несем деньги, шмотки, подарки, цветы – все ей, и ей мерещится, что она нами владеет – хер-то, это я ее покупаю по высшему разряду, и когда она входит в дорогой ресторан, все в ней трепещет – это Я привела сюда СВОЕГО, это он меня так одел, это МОЙ меня вылизывает, это я могу ему не дать в задницу, и он расстроится, это Я – ЖРИЦА. Это ОН раб. Она выходит из ресторана, напившись и обожравшись, ложится в постель и раздвигает свои ягодицы.
   Так говорил Леон.

   Я проснулся от одиночества, когда полюбил. Я забыл про все на свете, когда она мне ответила. Я сердцем знаю, что ей предназначен. Так говорил Ян.

   – Несотворение любви есть преступление. Любовь есть создание третьей души, – звучала эхом Илона. – Неужели это сказал Леон?

   Любовь? О, да. Это, когда очень сильно хочется. Невыносимо сильно. Когда от отчаянья целуешь пыль ее следов или насилуешь ее. Напоив до блевотины. А самое простое и действенное, как слабительное, лекарство от любви – взаимность. Через час ты знаешь вкус ее поцелуя, через сутки вкус ее сока, через месяц запах ее течки, через год – всю. И тебе становится скучно. А с годами она становится старой, как удобная, но разношенная, с морщинистой кожей, обувь. Так говорил Леон.

   Ян не помнил, как попал в этот дом. Было в нем, те же стены и потолок, пол, что в комнате, чуть наклонный.
   Как у Яна с Илоной.
   Запах длинного жития и неспешное тягло бытия. Дверь входная на цепочку закрыта, окно форточкой приоткрыто, ничего не забыто, знаешь точно, где что положено, что нельзя и что можно, и куда будет сброшено покрывало с ложа, и почему мечется по углам ХОЗЯИН, он ответ не нашел, он не знает, он жену выпивает, как пиво, а потом ее улещает и лещом своим угощает соленым, а жена ему смотрит в глаза, как Илона, и в причинном его месте свис нательный ее крестик на вые склоненной.
   Как у Яна с Илоной.
   Позади только лет ушедший состав и дымка не осталось и в замшелых устах зарость – старость…

   – А разве растление любви не есть смертный грех? – безответно спросила Илона. – Или вы, мужики, все оборотни?..

   – Мы – другое дело, мы можем друг другу сделать так, как она никогда не сможет. Мы равны в своих отношениях. Не так ли, Ян? А женщина всегда хочет стать ХОЗЯЙКОЙ над СВОИМ в любой форме. Щекой потереться. В душу влезть. Потому я Илону сразу поставил на место. Так говорил Леон.

   Растаял туман эмоций под солнцем откровения, не было больше галактики “Ян”, “ИлОНА”, “ЛеОН” – раскололось триединство, где Бог-отец – Леон, где Бог-сын – Ян и Бог-дух святой – Илона.

   – А разве твои принципы не ограничивают твою свободу? Разве ты не раб им? – говорил Ян Леону. – БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ, сказал ты и переиначил БОГ ЕСТЬ СЕКС. Ты перепутал причину ЛЮБОВЬ и следствие СЕКС. Или нарочно их переставил. Я люблю Илону. Так нам определено самим БОГОМ. В слове одиночество корень – ОДИН. Один состарится и погибнет. Одна состарится и погибнет… ДВОЕ бессмертны, потому что двое – продолжение рода. Двое не погибнут. Третья душа благословит их на рождение нового человека, новой души, половинка которой где-то еще ждет своего рождения или уже радуется своему существованию. Я стал бессмертен, потому что желаю ее. Это она спасла меня сегодня на склоне. И никто мне теперь не нужен – только та, кто подарила мне бессмертие.
   Триединость осталась и всегда будет в треугольнике Я-ЖИЗНЬ-СМЕРТЬ.
   Я всегда распираем, как на дыбе, в этих трех точках.
   Но я знаю отныне, что смертельное одиночество не страшно в триединстве Я-ЖИЗНЬ-ЛЮБОВЬ.

   Под куполом космоса сидел у подножия горы человек, и мироздание согревалось теплом его счастья.

16

   Илона не поверила своему вещему сну, она решила, что ей послано испытание и она должна пройти его.
   Испытание Гостем и искушение Подругой.
   Осталось последнее – испытание самой собой.
   Ян вернулся под вечер, Ян вошел, Ян поставил лыжи у стенки, Ян скинул рюкзак на пол. И… нет, не поцеловал, а посмотрел…
   Перед ним стояла другая Илона.
   Может быть потому, что она убрала челку напрямую назад и собрала “конский” хвостик в пучок на затылке, и открылся высокий лоб, и резче обозначились похудевшие скулы с темными подглазьями…
   Может быть потому, что она стояла в переднике, которого Ян никогда на ней не наблюдал, а за ней сияла чистотой кухня, на плите грелась сковородка и жарко булькал парком чайник, а в комнате стол был застелен белой скатертью…
   Может быть потому, что Илона смотрела прямо ему в глаза снизу, как когда она сглатывает… И что-то ждала… Словно спрашивала… Или хотела что-то рассказать…
   И только потом Ян поцеловал Илону.
   Горным холодом пахнуло на Яна от сухих, еле живых губ Илоны.
   – Мыться будешь после дороги? – спросила она негромко. Словно Ян выходил на угол за сигаретами. – Я там полотенце тебе чистое повесила.
   И ушла на кухню.
   Ян залез под горячий душ, но душа не согрелась. Это был не его дом с Илоной. Это был чужой дом. Илона повесила новые занавески на кухне. Илона убрала с книжных полок дорогие сердцу Яна памятные безделушки – маленький губастый гномик от Красной Шапочки, куколка Барби в свадебном платье от Принцессы и изысканную бронзовую статуэтку девушки с кувшином на плече от Модели. Теперь все они томились за стеклом серванта, а их место заняли двойной портрет усатого отчима с Илониной мамой в деревянной рамочке и шоколадный по цвету жизнерадостный негритенок от Инки.
   И стол переехал к стене.
   Ян сидел на непривычном месте, не прямо перед ним, как обычно, а где-то сбоку мелькал экран телевизора, резал вкусно пожаренное мясо, запивал красным вином, а Илона сидела напротив перед пустой тарелкой, что-то не хочется, сказала она, нахваталась пока готовила, да и бокал еле пригубила. Фартук она не сняла и, словно работница пищеблока, ждала, когда же он закончит ужинать, чтобы убрать со стола.
   Ян сказал “спасибо”, прихватил фужер и пересел в кресло. Вот бы сейчас бы Илона бы и подползла бы… И откуда у нее такие темного налета круги под глазами? Резвилась тут напролет…
   Ян набрал номер телефона. Вот кто был ему рад по-настоящему! Вот кто его заботливо расспрашивал, с живым интересом слушал, переживал за падение на склоне.
   Леон. Под звяканье посуды, которую Илона мыла на кухне.
   – Может, заглянешь ненадолго? – попросил Леон. – Загорел, наверное… У меня тебе подарок есть.
   Кстати, о подарке, вспомнил Ян.
   Он покопался в рюкзаке и зашел на кухню.
   Илона сидела за столом, перед ней стояла одна чашечка кофе и блюдечко с синим-синим сливовым вареньем.
   Ян положил ей на колени, как пушистого кота, свитер толстой, серой с коричневым вязки.
   – Что это?
   – Это тебе. Поздравляю с МЖД – с Международным Женским Днем.
   Илона ушла в комнату и вернулась, оставшись в дверях кухни.
   – Не угадал, не мой это цвет… А размер тем более… Оставь лучше его себе…
   Она и впрямь выглядела нелепо. Свитер обвисал на ее плечах, а рукава сползали, словно пытались улизнуть от Илоны.
   – Как тебе тут жилось? – не к месту поинтересовался Ян.
   – Как? – пожала плечами Илона. – Спроси у Леона.
   – Он, кстати, ждет меня.
   – Иди. Свитер надень.
   Ян шел по мартовской улице, в воздухе сыро пахло весной, оттаявшей прелью, словно земля просыпалась от зимнего сна в холодном поту, и в голове у него неотвязно вертелась песенка… Серый камень, серый камень, серый камень – сто пудов, тяжелей, чем этот камень, безответная любовь… Серый свитер, серый камень, серый свитер – сто пудов…
   Леон был само радушие. Только глянул раз на Яна и говорил, говорил, говорил. О чем угодно. И подарок вытащил – горнолыжные солнцезащитные очки, жаль, не успел вручить до отъезда, ты посмотри, как они тебе идут, я хотел отдать их Илоне, когда заходил к ней, да забыл…
   И смолк. Словно проговорился.
   – Наш договор о “правде” еще в силе? – спросил Ян.
   – Конечно.
   – У вас с ней что-то было?
   – Было… Ты знаешь, Ян, меньше всего я ожидал, что Илона способна на такое. Я пришел к ней наведаться, без всяких гнусных намерений, мы много выпили и долго говорили, в основном о тебе, я был потрясен – она тебя любит, не просто любит, это что-то запредельное, я ощутил, я почуял, я понял это… И честно тебе позавидовал. По белому… Я был потрясен – она была мне неподвластна, неуправляема, все мои предсказания не сбылись. И я снял шляпу перед ней… Такого от меня еще никто не добивался… Я потерпел поражение… Это я-то… Она была прекрасна. Я попросил ее поцеловать меня на прощание. Ну, ты же знаешь, как я берусь за дело, когда целую. Это был взрыв. Шмотки летели во все стороны. Я никогда не видел женщину, так желающую постели, кричащую от нетерпения…
   Ян видел, как Леон взволнован, какие у него нервные глаза – глаза человека, потерявшего ощущение реальности. Не видящего других лиц, не слышащего других мнений.
   Остальное было, как сон. Как чужой сон, в котором Леон продолжал что-то говорить, достал дорогой коньяк, конфеты с ликером, включил музыку, они пили, пили и пили, а потом, изгибаясь, как кошка, как львица, Леон встал перед Яном, перед тем Яном, что жил во сне, на колени и глубоко глотал его член, оглаживая руками его бедра, и смотрел Яну прямо в глаза, не мигая, словно ждал от него ответа…
   И сошла лавина, и Ян все-таки сорвался в пропасть со снежного склона…
   Кто-то незримый тронул его плечо, Ян очнулся в сумеречном рассвете, словно и не спал. Леон в безмятежном забытьи не слышал, как Ян оделся и ушел, оставив на радиоле черные стекла очков для защиты от солнца.
   Илоны не было.
   На столе лежала записка.
   “Любимый!
   Вот и все.
   Больше у нас с тобой ничего не будет.
   Никогда.
   Сам знаешь, почему.
   Жаль. Только с тобой я испытала длинное плавное мгновение постоянного желания видеть тебя, ждать тебя, встречать тебя, заботиться о тебе, тосковать без тебя, знать, что ты есть и что ты мой.
   Родной.
   Любимый.
   Как мне нравилось, когда ты меня целовал везде, как любила я тебя целовать. Я одного не хотела – чтобы это кончалось.
   И так было бы у нас с тобой долго-долго, пока не стали бы мы совсем старенькими. В это я верю, потому что знаю.
   Я поняла, что вас объединяет с Леоном. Он рассказал мне про ваши игры. Бог ему судья или Дьявол ему друг, не важно, для него ИГРА – необходимость. Он без этого жить не может. С этим и помрет. Это я не со зла.
   А вот ты, оказывается, тоже любишь… играться.
   Вот и доигрался.
   Прощай.”
   Ян стоял по середине комнаты – исчез портрет усатого отчима, все памятные безделушки вернулись из своего застекольного заточения, стол переехал на привычное место, а Ян стоял, как дом с пустыми окнами на ветру в осеннем саду с голыми деревьями. И зеркала пустого дома множили пустоту. Еще шел дождь. Длинный, как дурная весть. Он крал воду из туч по каплям и сеял ее на холодную грязную землю. Гроб еще не привезли, и покойница-любовь, похожая на золотую женщину, лежала на столе, накрытая белой простыней записки с головой, на ноги не хватило, и торчали из-под нее худые пальцы в облезлой тусклой позолоте.
   Смертельно холодно лежать голой весенним хмурым утром.

От автора
(часть пятая)

   Человек никогда не бывает так счастлив или так несчастлив, как это кажется ему самому.
Франсуа де Ларошфуко

   Жизнь тем и интересна, что в ней происходят открытия. Не только в науке или в искусстве, а главное – личные.
   Детство переполнено такими открытиями, каждый день случается что-то.
   Игривый и весело пляшущий огонек свечи зло обжег мою руку.
   Разрезали зеленый арбуз, а он оказался красный внутри да еще с черными зернышками.
   Мирная коричневая горчица в маленькой белой плошке развела такой пожар во рту, что еле-еле хватило потока слез, чтобы его загасить.
   В большом черном лакированном ящике живут, затаившись, странные существа, их можно разбудить, стоит только нажать на любую из уложенных рядком белых или черных поперечинок, чем сильнее надавишь, тем сильнее огласится пространство звуком. Его не поймаешь, как кузнечика, он взмоет вверх перед тобой и опустится, затихая, где-то сзади. Зато я – хозяин звука, жму на клавиши, и кузнечики, то тонкие и высокие, то толстые и низкие, разноголосо порхают по поляне пола…
   Юность доверчиво потянулась душой к душе и обожглась холодом равнодушия, губы впервые ощутили неожиданную шершавость чужих губ, а звуки, гармонично слившись в мелодию, заставили эхом звучать гармонию чувств…
   Зрелость полнокровно вкусила головокружительного хмеля чревоугодия, сладострастия и роскоши общения…
   Лишь в старости – пустая руда исчерпанной жилы, если и мелькнет золотничок открытия, да и тот скорее печального или мудрого свойства.
   Открытия, открытия, открытия…
   Одно из таких открытий сделал и я, когда заканчивал эту книгу. Было и раньше такое со мной, но по-иному, чем сейчас. Когда задумывалась, ворочалась где-то в глубинах подсознания, идея “Игры”, сразу обозначилась естественная предназначенность трех героев – Я, Он и Она. Они были абстрактны и бестелесны, но когда стал воплощаться замысел, то силой творца, что водил моей рукой, они обрели имена, плоть, они заговорили, каждый своим языком…
   Они ожили. Ян… Леон… Илона… И даже стали мне в чем-то неподвластны, своенравны. Ян вернулся с гор, и как же мне хотелось дать ему и Илоне хоть немного да насладиться выстраданным, встретить Яна домашним уютом, когда в доме хозяйничает Женщина, и чтобы пришел и был рядом Друг, это потом Треугольник Счастья стеклянно разлетается в прах от неосторожного слова, неуклюжего подарка, тайного коварства… Счастье ранимо… Но Илона упорно молчала и не желала у меня говорить, а Ян сразу замкнулся, Леон же был поглощен хитросплетениями своей интриги.
   Открытие для меня состоялось еще и в другом. Дописав “Игру”, я осознал, что мои герои не только живые, как ощущаются в живую граф Монтекристо или Анна Каренина, как видятся живыми три сестры именно Чехова, а не загримированные под них актрисы, как безумно живы глаза Ивана Грозного на полотне, где только грунт и масляные краски.
   И Ян, и Леон, и Илона получили свою душу.
   Наравне с нами, с реально живущими.
   Душу бессмертную и загадочную.
   Душу, материальность которой воплощена в этих страницах, и переживет бренность автора.
   И тут мне невольно вспомнилось еще одно открытие. Времен моей молодости. Когда я был влюблен в кино, когда в темном зале для меня исчезали рамки экрана и я присутствовал незримо для героев фильма в их квартире, ходил с ними по улицам, слушал их разговоры… Но вот в каком-то фильме моя камера-глаз вдруг отошла дальше положенного, и я увидел перед собой вовсе не улицу, а кусок стены-декорации, кругом стоят осветительные приборы на треногах, на кране висит оператор, в кресле сидит режиссер, а в центре те, кого я принимал только что за настоящих. Такой прием потом неоднократно использовался в кино, в театре актер выходил в зал, не припомню такого в опере и балете, бывало такое и в литературе, но в иных обстоятельствах.
   Помните, “Игра треугольника” предварена словами Блеза Паскаля? “Только кончая задуманное сочинение, мы уясняем себе, с чего нам следовало бы начать”. Поставив точку в конце четвертой части книги, я понял, что мои герои продолжают жить дальше, да и преждевременно читателю знать в середине книге куда и как Ян, Илона и Леон пойдут по проспекту Жизнь после перекрестка встречи.
   Так и появилась эта, пятая часть, позволившая автору вновь обратиться к читающему эти строки напрямую, как и в предисловии, в моем первом письме Вам. В пятой части авторское участие сводилось больше к роли записывающего устройства, остальное выпало на долю самих героев, разве что я не нашел ничего лучшего, как назвать пятую стену моего дома “От автора”.
   И тут же вспомнилась одна из древнейших книг на Земле, тоже состоящая из четырех частей, каждая из которых есть “От…”.
   Первенство уступим женщине.

От Илоны

   Как же быстро пролетели годы, подумала Илона, а быстрее всего пора молодого цветения, когда пух, тополиный пух щекотно застревает в губах, он лишний здесь, он мешается меж двух сближающихся лиц, его отдувают, и дыхание двоих смешивается перед тем как быть сдержанным для поцелуя…
   Берегите это мгновение. Так сказала бы мудрая зрелая Илона своей дочке и всем соплеменницам по женской участи. Хотите сохранить любовь, не открывайтесь до конца, несите тайну. Он твой избранник, твой принц, твой господин будет знать о тайне и тревожиться. Мечтайте о другом при нем, он это почувствует и взревнует, значит, неравнодушен будет, неспокоен. Нельзя им дарить спокойствие, они насытятся и отвернутся к другой. Этому меня научила жизнь.
   Только поначалу все кажется случайным стечением обстоятельств. Леон самовлюбленно думал, что сразу поставил меня на место, что я – слабая, что постоянно нуждаюсь и теперь уж не обойдусь без его помощи, без его “инструкций” и “принципов”…
   И что нити тянутся к его рукам, и стоит ему пошевелить пальчиком и нагнется Ян, и раздвинет ножки Илона. А наш треугольник замкнулся, когда он стал мне только рассказывать, что есть у него такой друг Ян, при встрече с ним соединились, переплелись невидимые взору силовые линии магнитных полей наших душ, и кого-то со странной силой потянуло друг к другу, а кого-то с той же силой развело.
   «Через годы, через всю жизнь судьба вела их друг к другу. А когда они встретились, судьба было заранее возликовала от их растерянной удивленности, но ужаснулась тщетности затраченных усилий для осуществления своего замысла – они любили друг друга еще до появления на этот свет». Где-то Илона вычитала эти строки и ей они запомнились.
   Ей всегда хотелось найти своего, для нее рожденного еще до зачатия, для кого она была сотворена.
   Не нашелся.
   В каждом из ее мужчин было по частичке желанного, в ком-то больше, в ком-то меньше.
   Усы отчима, щекотавшие ее юный лобок, так и остались желанными в памяти Илоны, как замена ласки так рано погибшего отца.
   А Кузен, самый-самый первый, так и останется навсегда первым… Запах табака и одеколона и руки, подхватившие ее тело, боль первого разрыва и забота рук, смывающих эту боль и претворяющих ее в приятную.
   Всем хорош Николай, Илоне царственно с ним, он ее раб, все мужчины в его лице – ее рабы, взыграет в Илоне бес – держи подарок… Это Илона затащила как-то Николая в большую круглую трубу в железнодорожной насыпи, заставила мужика оседлать себя, а над их головами грохотал бесконечный товарный состав, сотрясая рельсы, сотрясая насыпь, сотрясая в резонанс сокращения ее влагалища и его Приапа.
   Да мало ли чего придумывала Илона, Николай и теперь всегда онемело ждет очередной фантазии… Жалко, только ждет… Сам бы чего вообразил… Куда ему…
   Вот кто был волнующе непредсказуем, так это Леон. С виду такой веснушчатый, лысыватенький, но если уж брался за дело… Неуемный, ненасытный зверь, он и его орудие властно требовали – дай! дай! дай! раздвинь шире, захвати крепче, прими глубже, глотай, глотай, глотай… Илона испытывала страх, где-то там, глубоко, страх самки перед яростью неудовлетворенного самца, она не сможет – и он загрызет ее. И облегчение, когда из Леона бил фонтан…
   Ян – особая ипостась, Яну помогала третья душа, она была вместе с ним и с Илоной. В любой ситуации, в любой позиции Илоне было сладко с Яном, потому что ей хотелось и становилось хорошо, когда ему было хорошо.
   В это ХОРОШО, в это вечное, навсегдашнее хорошо, в единство их душ и тел и поверила Илона. Она перестала быть одинокой, когда полюбила. Как родного. Как она любит сейчас плоть от плоти своей – дочку и сына, они и Ян родные ей по любви.
   Ян, правда, в той, прошлой и вроде бы уже и не случившейся жизни, а дети в этой, настоящей. Может, все и к лучшему. Все, что ни делает Господь. Сказано в Писании – если пшеничное зерно упадет на землю и не умрет, оно так и останется одним зерном, а если умрет, то явится много зерен.
   И еще обязательно растворится дверь, лукаво подумала Илона, и войдет Он, от которого сладко замрет сердце, готовое к вечной любви.

От Леона: больница – последний полет

   Вижу небо. Облака изогнуто растянулись длинными прозрачными перьями по синеве – это высокие ветры меняют погоду, холод ночи торжествует над жарой дня.
   Почему у только что умершего глаза открыты? Еще сорок дней душе отлетевшей бродить по этому свету, что же ищут, вперившись в небо, глаза упокойников?
   И почему живущие так боятся заглянуть в светлую пропасть только что бывшей радужной оболочки глаз? Не потому ли так суеверно соблюдается сердобольный обычай закрывать теплыми пальцами холодные веки навек? Что от него скрывают? От чего берегут отмучавшегося?
   От великой скорби людской, от страшной юдоли живущих.
   А сами от себя отстраняют ставшего чужим, страшась потерять свой, данный только на раз жизни миг.
   БОЛЬ!
   Боль моя стала наркоманкой, она требует успокаивающего укола, мой лимит исчерпан, но ничего, сунем сестричке бумажный прямоугольник купюры, и отдаст она мне укольчик соседа, пусть он помучается, а я отдохну. Хорошо, что я заработал, и еще заработаю, еще не вечер, деньги сами шли в мои руки, словно знали, что понадобятся.
   Чтобы лечь в эту больницу, куда кладут избранных.
   Чтобы покупать укольчики.
   Чтобы положить в тумбочку то лекарство, которое, как мне сказали, убьет БОЛЬ. Такие коричневые таблеточки. Неужели это лекарство – как обкуренный Арканом аэрон? Нет, слишком дорого заплачено.
   Я же помню, я всегда все помню, как эхом далекой грозы пробурчала первая боль, я еще лежал тогда на груде хлама, нет, на своей кровати, и в руках у меня был мой любимец. Это он, распираемый от желания, проникал в глотку Тренера и в микроанус Пташки, но, пожалуй, лучше всего он ощущал себя в СУПЕР-ИГРЕ с Илоной и Яном.
   Вот и сейчас зашевелился, ожил от воспоминаний, жаль, что СУПЕР-ИГРА кончена, и мы втроем не войдем второй раз в ее горячие воды. А все из-за моей собственной глупости. Кстати, о горячих водах. Куда я так спешил, когда после горячего душа, по-пижонски выскочил с мокрой головой и без шарфика на морозную улицу? Я был слеп, удача светила мне в глаза, все было в масть в тот день, я даже увидел целых три авто с номерами, сумма которых была сотня ровно, я шел на встречу, после которой деньги, большие деньги, расфасованные, как колоды упакованных игральных карт, аккуратным рядком легли на дно моего кейса. Правда, клиент опоздал, я ждал его на морозе, коченея, и уже тогда думал, куда же я так торопился?
   В больницу, получается.
   Я проиграл пустоглазой тот раунд, но у меня еще есть свой шанс… Почему здесь так душно и окна наглухо закрыты?
   Я принес деньги домой, это было не все, это было только начало, и озноб далекой боли я воспринимал, как дрожь ожидания. Я стал богат, я был на вершине ИГРЫ, я был властелином Илоны и Яна…
   Вот Яна я любил. И Илону тоже, но не так, как Яна.
   Это странное слово – ЛЮБОВЬ. Я сразу увидел в нем желанное, напомнившее вспышкой то ощущение, которое возникло, когда я читал про Древнюю Грецию. Вот где взаимоотношения мужа и мальчика были также естественны, как с наложницей или козой. А я всегда мечтал о мужской ласке, отнятой у меня вместе с отцом. Мальчик мечтает стать сильным, в нем просыпается инстинкт самоутверждения и в нем оживает любовь к мощной мужеской плоти, с которой так защищено в своей слабости.
   И я возжелал мальчика. В стране разврата…

   Розовая плоть его губ… Нежнокожий овал щек… Мохнатый камыш ресниц лукавым изгибом вкруг влажных омутов глаз, в которых таится легкий испуг, но больше любопытство… Пластичная угловатость фигуры…
   Озноб моего ожидания. Я достаю своего Приапа. Он немал и весом. Ты поражен тем, что он живой, ты видишь как он неуклюже покачнулся. Так бык поднимает голову, у горячих ноздрей тягучая влажность, так и у моего Приапа появилась капелька слизи у основания головки. И ты жадно сглатываешь слюну, он хочет поиграть с тобой, а ты с ним.
   Я тебе разрешаю это. Ты уже стал его рабом, но ты не знаешь, что с ним делать. Потому что на ощупь он приятен, но совсем не тверд, как кажется, а скорее, как теплая, гладкая, каучуковая дубинка. Шланг, как назвал его как-то Ян. У Приапа своя цель в игре, он молча и упорно стремится получить свое, в нем бродит темная необузданная сила, ты понимаешь это, ты ощущаешь ее власть и ты подчиняешься, подчиняешься ей…
   Первый вкус чуть солоноват, но сразу проходит, растворяется во влаге твоего рта, словно ты слизнул капельку пота с верхней губы. Сколько постепенных открытий дарит тебе это знакомство! Шляпка, оказывается, тверда лишь в своем стержне, ее лысинка с раскрытым нежным эпителием входа в канал упругая, но мягкая. Шевелите ротовым аппаратом, советовала нам учительница английского языка!
   Я кладу тебе руки на курчавый затылок, и Приап залезает поглубже, но оказывается великоват для твоего рта. Ты не можешь его принять, ты глубоко и судорожно вздыхаешь. Я осторожно возвращаюсь и, дав тебе отдышатся, снова иду вперед. Ты уже готов к встрече и пускаешь его поглубже. Я опять останавливаюсь, и ты замираешь.
   Мы едины. Мы играем в одну игру, а я еше и в ИГРУ. Ты уже понял, что от тебя требуется, каждый раз ты принимаешь его все глубже, я не выдерживаю и не сдерживаюсь в своем движении. Твоя голова извивается в моих руках, я уже почти получил желаемое, мне тоже хочется сделать тебе приятное, у меня зуд во рту, полыхает небо.
   Я снисхожу, я опускаюсь, я беру твой толстенький и длинный карандашик себе в глотку так глубоко, что почти не слышу твоего нетерпеливого извержения. Ты давно обмяк, но я продолжаю жадно алкать твоего Приапика, младшего брата моего Приапа, который еще не получил своего.
   Наконец, я отпускаю на волю твоего, попавшего в сладостный плен, и вылизываю большим горячим языком, от которого попахивает твоей спермой, твой почти безволосый лобок, твои твердые яички, складочки и закоулки твоего паха и, наконец, вхожу влажным во врата твоего Эдема.
   Как сладко тебе, как неожиданно горячо в попке, изгибаю твой торс, поднимая вверх твой анус, так удобнее тебе, так слаще от усилий моего языка…
   Расслабилась лунка, расправились лучиночки складочек, и по смазке слюны я осторожно ввожу своего Приапа в гладкий коридор, который настороженно расступается, как в игре моего Приапа и твоей глотки пока полушария твоей попки не упираются в заросли моего основания и твое кольцо охватывает в тугую мой корень.
   Центробежность и центростремительность еще предстоят.
   А сейчас – пик великого мгновения.
   Всеохват пульса, налитого до краев кровью,
   и начало раскачки —
   языком колокола,
   взмахом маятника,
   вздохом и выдохом поршня,
   качели, качели,
   такая качалка,
   как волна по причалу,
   отлив перед новым броском массы воды в бетонную стену – так бросаются друг к другу после невыносимой разлуки,
   и окаменелость в пике от нежелания расставания, а желание новой встречи,
   твоего кольца сокращенье…
   извержение!..
   истечение…
   в плоть,
   вплоть до самосожжения,
   нежное жженье,
   стихающий пульс оттока,
   вновь кольца небольшая судорога,
   скользкий выход,
   отпад.
   Чем прекрасна страна разврата?
   Неожиданно ты продолжил мою ИГРУ!
   Теперь ты стал зеркалом моей ИГРЫ, я вижу в этом зеркале, как ты схватил жадным ртом моего полусникшего, мокрого от извергнутого труженика, ты глотаешь его, оказывается, если очень хочешь, то ты можешь это, твой зев широко открыт навстречу моему богатырю, вновь наливающегося силой, ты восторженно трешь его эрогенный обод ребрами своей гортани.
   Теперь ты высасываешь все мое до капли, теперь ты вылизываешь мои яички, и, раздвинув полушария, влезаешь в мой анус сначала бойким язычком и, а потом входишь своим толстеньким и длинным карандашиком…

   Страна разврата, страна разврата, где твои далекие берега, неужели белый пароход моей жизни больше уже никогда не бросит якорь в твоей теплой гавани? Кто это сказал, чьи это стихи? Яна?

     И расстанется мальчик
     С кораблем в ручейке,
     Облетит одуванчик
     На асфальт серых дел.
     Капля моря из тучи
     Разобьется о крышу,
     Разорвав дым летучий,
     Убегающий выше.
     Рвутся связи, как зерна
     От напора воды,
     И уже нет зазора
     Рядом с краем беды.
     Размыкаются веки,
     Раскрывается глаз,
     Разливаются реки,
     Разделившие нас.

   Яну легко, но откуда он знает про боль?
   Боль!
   Боль – это жизнь! Когда на Земле впервые стало кому-то больно, то был первый крик, первая судорога, в кого-то вселилась душа, рожденная для боли, и что-то стало кем-то.
   Этот кто-то, ОН, впервые ощутил холод дождя и тепло солнца, вкусил соленость слезы и сладость спелого плода, увидел багровую ярость заката и синеву летней ночи, огладил бронзовую гладкость кожи и коснулся губами шершавых обветренных губ, услышал грохот водопада и эхо капли, сорвавшейся с листа, поймал раздувшимися ноздрями запах свежескошенной травы и грибницы в осеннем мокром лесу.
   Яблоко надкусанное покатилось в траву. ОН увидел тело ЕЕ. Желание – первая ласточка любви – поманило их друг к другу. Ему и ей было все впервые, и ОН для нее стал первым, и ОНА для него первой.
   Так сказано в первой из книг. Самая старая сказка на свете. На самом деле, сказка кончилась, не начавшись. Потому что нет ничего нового уже миллиарды лет. Новое было лишь до сотворения мира. А как только возникла Вселенная, она тут же стала стареть, ибо появилось ВРЕМЯ. Только в безвременье, только без времени не было проблем СТАРОГО и НОВОГО, было бессмертие. Смерть – это время и если тебе дано время, значит, ты смертен и конечен.
   Я – конечен?
   Нет!!!! Я еще сыграю свою ИГРУ. С тобой, безглазая. Я выиграю ее у тебя. Где мои коричневые таблетки?
   Почему же так душно? Окна! Откройте окна! В моем доме все окна и двери должны быть настежь! А иначе те, кто отрывает мою душу от моего тела, кто тащит ее из белой палаты, я вижу их, они могут повредить, искалечить мою нежную, мной любимую… Я!
   Только душно мне, душно…
   Как царю, убившего ребенка…
   Я – не царь? Был бы царем, приказал бы! Был царем Яна и Илоны, только в этой ИГРЕ им не прикажешь.
   Никого я не убивал! Или все-таки убил?
   Конечно, убью.
   Маленького. Попка у него, как пончик.
   Пончик – Леончик.
   Выкину его из окна
   Ему больно, он всосал мою боль, как мальчик в стране разврата, с маху врежется в асфальт с высоты, и боль его, моя боль, разлетится вдребезги, как хрустальная ваза в бисер осколков.

   Создали специальную комиссию для расследования причин происшедшего. Путем опроса дежурного врача и медицинского персонала было установлено, что больной Леон открыл окно в палате, когда там никого не было, и выбросился. Вскрытие показало, что смерть наступила не от удара об асфальт, а от разрыва миокарда в результате приема, тайком от врачей, сильнодействующего лекарства иностранного производства, назначение которого неизвестно. Тело умершего никем не было востребовано и захоронено в общей могиле.

От Яна: жрец треугольника

   Осень мягко золотила зелень лип и тополей, мокрый черный асфальт дорожек, лица стоящих группками людей с цветами в руках и желтые стены морга.
   Из соседнего корпуса прошла медсестра, я смотрел на нее, и не только я, как она перешагивает через лужи, белый халат распахивается… Стройные ножки… Мини-юбка еле прикрыла треугольник… Светлым непокорным локонам мала белая шапочка… В руках она несла, прижимая к высокой груди, папку с последней записью, на основании которой написали справку о смерти.
   Мы еще постояли, тихо переговариваясь, какое-то время, двери морга растворились, и мы вошли в траурный зал. В белом гробу лежала Фея.
   Красота ее была покойна и совершенна… Закрыв глаза, она улыбалась… Легко, неуловимо, загадочно… Как Мона Лиза… Словно творение Всевышнего возвращалось на небеса, и Фея была озарена тихим светом встречи с Создателем.
   Мы подняли на плечи ладью ее гроба, она проплыла в автобус с черным поясом, а потом по каналам улиц и проспектов – в последнюю гавань кладбища. В свежий могильный холм воткнули металлическую дощечку, крашеную тусклой серебренной краской. На ней черным лаком было начертаны две даты и малая черточка меж ними, в которую уместилась вся жизнь Феи. И часть моей.
   За поминальным столом я незаметно разглядывал ее первого мужа, академика-вундеркинда, который совратил дочь свою, и ее второго мужа, высокого сановника, который бил жену за измены, и возможных тех, за кого страдала Фея. К их числу относился и я. Мужчины говорили речи, вспоминали Фею, но никто не сказал, а про себя, конечно, помнил и знал о божественном даре Феи быть Женщиной, а она улыбалась всем нам с фотопортрета, уголок которого был усечен полосой черного траура.
   Дочь Феи Красная Шапочка сидела рядом со мной и не могла сдержать рыданий, а две ее внучки-двойняшки таращились с непонятным интересом на дядю, который сцеловывает мамины слезинки с шелкового банта ее губ. И невольно облизывали свои бантики. Только дедушка-академик-вундеркинд зло отворачивался.
   А я вспомнил, как в пионерском лагере в лунном сиянии я впервые ощутил нёбом рта упругую напряженность фаллоса, как совершил обряд поклонения, ждал своего, обещанного, часа вступить в права Жреца…
   Чтобы стать им надо переступить границу лагеря, уйти на свободу. Лагеря, который с дня рождения пеленает тебя в смирительные рубашки запретов, рядит в белые одежды морали, пугает провалившимся носом венерического подарка…

   Когда же в своей жизни я был Жрецом? И был ли я им на самом деле? Где оно мгновение Жреца? Индусы верят, что оргазм – контакт с Богом. Значит, соитие есть молитва, и Я, слившийся в экстазе, и есть Жрец, свершающий обряд.
   Жрец ли Я, когда фаллос мой в своем же чутком полукулаке?
   Жрец ли Я, когда свиты наши тела, Твои ноги вкруг моего торса, Твое лоно распахнуто и головка моего фаллоса разбухла в горячей дрожи Твоего донышка?
   Жрец ли Я, когда истекает толчками мой фаллос, погруженный в Твое горло так, что губы Твои судорожно стянуты вкруг его корневища?
   Жрец ли Я, когда села Ты на мой рот всем влагалищем и кричишь от остроты клитора, возбужденного до мини-пениса моим языком?
   Жрец ли Я, когда проник глубже некуда чрез колечко Твоего ануса, что объял мой фаллос всей своей растянутой поверхностью, где вход узок, а тоннель ведет к извержению?
   Жрец ли Я или стал жертвой Жреца, когда попал в объятия Арамиса?..
   Жрец ли Я, когда сам заказал и сам получил желаемое, как с Иностранкой?
   Когда же я был воистину Жрецом?.. Когда брал?.. Когда отдавал?..

   А кем мне была Фея? Земля ей пухом… Где она теперь? Вышла из тумана лодка Харона и через черные воды Стикса перенесла Фею на тот берег. Путешествие в один конец длиною в жизнь. Пусть тот берег для нее будет краем земли, что зовется Эдем, или Рай, или Царство Обетованное…

   Здесь нет пустыни, здесь вечно цветущий сад, здесь земля – настоящий пух, хочешь, отдохни от страданий и проснешься к радости, здесь лоза и гроздья спелого винограда, голова кружится от медоносного запаха трав и диковинных цветов, здесь воздух наполнен щебетом, звоном, трелями птиц, здесь вечно живут боги, принимающие любое обличие, вольно сочетая желаемое в своей неуемной фантазии. Здесь травы и деревья, камни и песок, воды и облака, звери, рыбы и птицы, фауна и флора обрели дар речи, дар воображения и дар его исполнения, дар, который прежде принадлежал только богам.
   И людям.
   Фея рассмеялась. Дар этот волшебный и сейчас принадлежит им, этим глупым человекам. А они все суетятся, все волнуются, все ссорятся, все воюют… Она-то была одарена и успела им насладится в той, земной, жизни…
   Амурчик подлетел к лицу Феи, раздвинул ножки во всей красе и звонко выкрикнул:
   – Женский праздник близко, близко, ты расти моя пиписька!
   Он поднял невесомую Фею, он закружил ее в плавном полете и бережно опустил на поляну в тени дерева, где шел пир. Вакх грузно восседал тамадой за столом, где не было мяса и рыбы, а были дары природы – и нежная зелень вихрастой петрушки, и девичья кожа персика, и драгоценные камешки зерен граната, и пупырчатые огурчики, и пальчиковые помидорчики, и полумесяцы бананов… Вакх почему-то говорил с грузинским акцентом, из рога пилось вино, и тосты звучали песенными аккордами – только о любви, только про любовь, только за ЛЮБОВЬ…
   Любовь жила, любовь творила, любовь творилась в этом царстве третьей души.
   Козлоногий сатир, словно драгун в лосинах из золотого руна, догнал нимфу, и ее заливистый смех стих сладостным вздохом.
   Нарцисс наклонился над гладкими водами и увидел, как прекрасно его отражение, оно улыбнулось Нарциссу, коснулось его щеки и взяло в руки его Приап.
   Леда, повторяя станом страстный изгиб белой лебединой шеи, сжимала ее своим лоном.
   Из леса иноходью явился кентавр, чей торс венчал тело горячего скакуна. Он присел на круп рядом с Феей, и она ласкала руками и языком его мощный, полный крови, устремленный вверх фаллос.
   Травка смешливо щекоталась у Феи под ногами. Теплый атласный удавчик раздвинул треуголкой головы ее вход, упруго изогнулся полукольцом и проник… Еще одно такое усилие и створка ее раковины закрылась за его хвостом, теперь он вращался внутри, то свиваясь в тугие кольца, то, раздвинув стенки, раздвоенным язычком, стрекотал по блаженным нервам входа в матку.
   Удавчика словно вынесло потоком восторженного истечения. Фея, отдышавшись, в благостной истоме зашла по пояс в прозрачные воды и раздвинула руками вход в пещерку. Стайка мальков стремительно залетела в заветный грот и трепетными хвостиками вернула ей первозданную свежесть.
   Она легла на берегу, закинув руки за голову, ласковый бриз гладил ее тело, волны шептали приходящее и уходящее звучание бесконечно длинной восточной мелодии…
   Сквозь сомкнутые веки Фея увидела повелителя и его супругу. Фея поняла, что они смотрели сверху на нее, и это ОН дал свободу самым тайным ее желаниям. Фея с упоением выполнила его волю, и Зевс сам зажегся в ответ.
   Вот она Божья Благодать – это когда тебе хорошо, потому что хорошо другому.
   Глаза Зевса и Геры встретились, она раскинулась на облаке, и громовержец, змеясь от напряжения разрядами, которые выискивали самые чувствительные места богини, покрыл ее грозовой тучей.
   Мощным аккордом всех архангельских труб грянула музыка небес, остро запахло озоном, и золотой дождь пролился на землю.
   Фея успела увидеть материнское лоно праматери рода человеческого, складку двух полукружий и лепестки малых губ, густую шапку пухлого лобка и средоточение сгустка нервов – клитор богини.
   Эпицентр Треугольника.
   Отрада Яна…

   Я очнулся от наваждения, Фея смотрела на меня с портрета. Очень лукаво. И словно отпила глоток из поставленной перед ней рюмки, накрытой куском черного хлеба. За меня. И словно, как всегда заботливо, спросила:
   – Все по Илоне скучаешь? Забыть не можешь?
   Память постоянно возвращает меня к Илоне, я думаю о ней и вновь и вновь проживаю, переживаю все с самого начала и вижу, как испытывала нас судьба, какие ловушки ставила, через что заставила пройти, словно нарочно испытывала на прочность, на излом самое чувствительное, самое нежное – ЛЮБОВЬ.
   Я видел недавно Илону. Погрузнела, коротко остриглась, и почему это женщины, склонные к полноте, обязательно стригутся под мальчишку, она внешне вроде бы совсем не та студентка искусствоведческого, в которую я без памяти влюбился с первого взгляда, и все равно ОНА – моя ЛЮБОВЬ.
   Леон – был мой друг, я даже полюбил Леона, пусть это странно звучит в устах мужчины, но моя настоящая любовь позвонила первой в дверь его квартиры, но не ко мне. Леон сам толкал ее в мои объятия, а она не хотела. Она первой призналась мне, она сама пришла ко мне, а я не принял… Словно рок какой-то висел над нами. Теперь я знаю кто.
   Его имя – Леон. Это он, как кайзер Вильгельм Второй, хотел быть на каждой свадьбе невестой, на каждых крестинах младенцем, на каждых похоронах покойником.
   Наш Яго.
   Илона, просвещая меня, разобрала как-то бессмертную историю Шекспира про мавра и дочки венецианского аристократа и сказала, грозя пальчиком:
   – Никогда не строй против меня козней. Не вздумай делать этого, потому что интрига разрушительна. Она убьет не только меня, она убьет и тебя, убьет твою душу. Будем с тобой, как два лебедя, сраженные одной стрелой…
   Не тому говорила, не тому грозила. А кому еще? Ведь это я сам натянул тетиву в руках Леона.
   Она ушла, и словно взгляд мой потерял радостную часть своего спектра, исказился мир и я стал понимать неестественно вытянутые фигуры Эль-Греко, безумную ярость Ван-Гога и парадоксальную логику Кафки.

     Ох, художники всех времен!
     Как вы видите странно…
     Искаженных фигур проем,
     ноги вкривь,
     руки вкось
     и живот барабаном…

   В моих глазах мир не имеет ничего прекрасного. Человек мерзостен по своей натуре. И маска, в которую он рядится, давно приросла к его лицу. Каждый из нас и Леон, и Илона, и я, бежали от одиночества, а стали еще более одинокими.

     Иду туда через года,
     где белый пароход
     и где никто и никому не нужен.
     Пусть будет легким с берега на борт
     мой переход
     и перед этим светлым ужин.
     Все тех, с кем я хлебнул и горя и утех,
     я приглашу за свой прощальный стол,
     с кем радовался или терпел крушенья,
     наполню чаши алым, словно кровь, вином,
     и попрошу у всех прощенья.
     И бог тогда благословит восторженную боль
     моей строки, строфы и песни, что звучали.
     Последний раз мне нарисует ночью тролль
     лучиночкой морщиночки печали.
     Свой век я в этих сетях рыбою об лед
     метался, как сгоревший под бинтами.
     Зачем, зачем ты, белый пароход,
     по сердцу полоснул винтами?
     И только глянет первый луч в окно,
     замкнется этой жизни повесть,
     лицо мое разгладится светло
     и я навеки успокоюсь.

   Из унитаза в задницу веет могилой. Воды Стикса также холодны. Чем колено моего унитаза не вход в Царство Мертвых? Бог нажмет на спуск, и снесет мое тело, как дерьмо, в прах могилы или дым крематория. Нет никакого Эдема за крышкой гроба.
   Синяки на моей нервной системе не рассасываются.
   Правда… Горькая правда…
   Горькая? Не касался я ее языком, здесь горечь иного, душой осязаемого свойства. Сияет обнажено, как вспоротый живот больного раком, под оком операционной лампы открытие вскрытия – вечна и необратима эрозия всех метаморфоз, всей материальной вселенной. Все превратится в пустыню. Все.
   Это природа прекрасно равнодушна, а душа моя искажена страданием.
   Вижу руки мои, чуткие, сухие и теплые, атласные, вижу тело свое глазами Рембрандта и Рубенса, Ренуара и Модильяни, мое тело в тенях и полутенях – розовых, желтых зеленых. Мне мое тело дано лишь однажды. И другим так же. Я целовал, прижимался, согревал и согревался другими телами, в плоти моей теплота, это тепло ЖИЗНИ.
   Мы – теплокровные, и мое тепло такое же, как у Леона и как у Илоны, наше тепло – общность живущих. Пока я теплый, я такой же как и Леон, как и Илона, я – он, я – она, в моем тепле живы все, всё человечество, всякая тварь.
   Но я един со всеми живущими пока я – творец продолжения, пока я желаю и жажду и сам желанен. Первое желание – старт продолжения. Во мне заложено желание, я жив желанием, я мертв не желая, я мертв нежеланный. Почему же хочу я быть Жрецом для других?

   Или Жрец – Я, когда Я хочу и Она хочет и Он хочет, но подчинены моим приказам?
   Или Жрец – Я, когда Она любит мою душу, и Он любит мою душу?
   Или Жрец – Я, когда Я околдовал Ее чарами поэзии, а Его узами дружбы?

   Нет тайны Жреца, нет тайны Треугольника, есть таинство ЛЮБВИ.
   Об этом ученые книги и пронзительные стихи, многотомные романы и короткие эссе, грустные песни и торжествующие гимны, живописные полотна и мавзолеи. Об этом даже путешествия в СТРАНУ РАЗВРАТА, чему научил меня Леон и куда все реже переносит меня мое воображение. Они все больше похожи на диалог, где я все пытаюсь убедить, уговорить, снизойти мою ЛЮБОВЬ, как когда-то я умолял Илону в своем письме.

   – Ты меня любишь?
   – Зачем слова?.. Ты просто можешь делать со мной все, что хочешь. Я в твоей власти полностью. Скажи мне: я хочу так – и я сделаю, как ты хочешь… как пожелаешь…
   – Ты мазохист?
   – Нет. Но ты мне нравишься так сильно, и я очень хочу сделать тебе хорошо. Неважно как, важно, что бы было. Ты, как женщина, должна ощущать, не думая, не осознавая, а понимать чутьем, что есть твоя безраздельная власть надо мной. Ты госпожа, я – раб твой. В римские времена госпожа приказывала рабу своему. Прикажи и ты – насладись властью.
   – А если я не хочу?
   – Позови раба своего, когда пожелаешь.
   – А почему ты стал моим рабом?
   – Я уже говорил и готов повторять многократно: ты – удивительно красивая, ты желанная, для других ты – такая, как есть, для меня – иная.
   – Странный ты. Мне смешно, но ужасно любопытно, не врешь ли ты… Поцелуй меня здесь… В эту ямку на сгибе локтя… Нежно и сильно… Да… Еще… Странный ты… А если я разозлюсь, у меня это часто бывает?
   – Позови раба своего, разозлись на него, разрядись на него – знай, что поможет обрести душевное равновесие.
   – А если я буду с другими?
   – Я буду рад твоей радости.
   – А если я захочу рассказать тебе об этом?
   – Уши мои открыты тебе всегда. Как и душа.
   – А если я заболею?
   – Я выхожу тебя.
   – А если я умру?
   – Я не заставлю тебя долго ждать меня.

   Участники тризны постепенно разошлись, увез двойняшек сын Феи, а я остался помочь разведенной, а потому такой же одинокой, как и я, Красной Шапочке. И в ночи мы любили друг друга так чувственно, словно отгоняли жаром наших тел холодок Смерти.

   Седею, теряю цвет, уходит с отливом живая вода, и коричневыми камнями обнажаются, неудержимо проступают на руках гречишные пятна старости, река моего времени мелеет и солнце уже не греет, дряхлеет тело, становится недвижным, глаза не различают красок, уши не слышат шорохов дня, но всей своей прожитой жизнью я славлю молодую плоть. Не теряйте драгоценного времени, наслаждайтесь, желайте днем, желайте ночью, исполняйте желание другого, как свое. Будет, что вспомнить. А треугольник женский мне и сейчас желанен, и нёбо рта жаждет орошения. И мечтаю, и желаю, пусть встанет надо мной блондинка ли, брюнетка ли, шатенка ли иль рыжая, раздвинет ноги и спросит лукаво – этого хочешь?
   Не вернуть молодого прошлого, не повернуть реку времени вспять, не спасется моя душа старческим покаянием. Остается лишь горечь жестокой правды, что прошел мимо своего счастья…

Москва, июнь 1998 – 28 октябрь 99

   Сексстихия
   секс-стихия
   Секс, стихи и я
   (приложение к роману «Игра Треугольника»)

Уже закончив «Игру Треугольника», все время оглядываюсь на нее, возвращаюсь к ней и обнаружил, что за свою творческую жизнь написал немало стихов, связанных с любовью, сексом, с игрой треугольника, с темой и содержанием этой вещи, с ее героями тоже. Если бы Ян и Леон обладали даром стихосложения, то вот какие строки прозвучали бы эхом в различных хитросплетениях сюжета «Игры Треугольника».

«В институт Леон прошел, учился он всегда прилежно, но золотую или серебряную медаль ему не позволили получить те же учителя, которые принципиально не могли аттестовать сына врага народа высшим балом. Однако при поступлении это как-то сошло с рук, и Леон стал полноправным членом студенческого сообщества. Именно полноправным – здесь Леону некого было ненавидеть, от преподавателей он получал знания, а однокашники разлетятся после окончания…»

Студент технического ВУЗа

     Пора умерить мне восторг телячий —
     я ощущаю над словами власть,
     ну, вывез два стиха, подобно кляче,
     а как не возомнить себя при этом
     поэтом, коли рифма задалась?
     Когда строфа нескромна и светла,
     как рыжее твое на солнце лоно,
     ритмична, как у дворника метла,
     и образна, словно икона,
     тогда почти кончается томленье
     и бродит призрак удовлетворенья.
     Свои творения сии,
     скорей всего пишу от скуки,
     но эти зарифмованные звуки
     так отлетают с уст моих,
     что я забросил на хер все науки…

   «Здесь нет пустыни, здесь вечно цветущий сад, здесь земля – настоящий пух, хочешь, отдохни от страданий и проснешься к радости, здесь лоза и гроздья спелого винограда, голова кружится от медоносного запаха трав и диковинных цветов, здесь воздух наполнен щебетом, звоном, трелями птиц, здесь вечно живут боги, принимающие любое обличие, вольно сочетая желаемое в своей неуемной фантазии. Здесь травы и деревья, камни и песок, воды и облака, звери, рыбы и птицы, фауна и флора обрели дар речи, дар воображения и дар его исполнения, дар, который прежде принадлежал только богам.
   И людям.
   Фея рассмеялась. Дар этот волшебный и сейчас принадлежит им, этим глупым человекам. А они все суетятся, все волнуются, все ссорятся, все воюют… Она-то была одарена и успела им насладится в той, земной, жизни…»

     Бессмертная богиня всех времен
     Лукавым яблоком созрела —
     Желанье Евой смутно овладело,
     Надкушен плод и сок развеял сон,
     Кровь забродила, полыхнув огнем,
     Достигла глаз – прозрела дева,
     Познала роскошь линий тела
     И губ коснулась языком.
     Тугая плоть полна томленья,
     Мостами радуга слиянья,
     Полны сосуды вожделенья
     Нектаром чувственного знанья,
     И вздрогнул лавой изверженья
     Вулкан неистовых желаний.

     Вулкан неистовых желаний,
     И жаждой дышит жар расплава,
     В глазах зарей сияет ало
     Восторг от верного свиданья.
     Когда ж отвергнуто признанье,
     Невольная идет расправа,
     Боль, черной ревности отрава —
     Все. Рухнул купол мирозданья.
     Крестом распят на дыбе страсти
     И жалом жжет желанье дани.
     Что жизнь? Звено в цепи несчастий,
     Алтарь и жертва для закланья.
     И бьется раб в силках сей власти
     Свирепей тигра и нежнее лани.

     Свирепей тигра и нежнее лани —
     Блаженство рая, муки ада.
     Была б дарована награда,
     Что в сад заветный то поманит,
     То тут же жалит и смертельно ранит.
     Нет, неприступна глаз услада,
     Не гонит, но совсем не рада…
     А может звездный час настанет
     И в тучах явится просвет?
     Тебе, богиня всех времен,
     Дано то право – снять запрет
     И смысл дать, зачем живем, за что умрем,
     А получив в ответ иль «да», иль «нет»,
     Кричим от горя и от радости поем.

   «Третья душа ведала отныне, кто ее единственный, ее глаза светились глазами Илоны и Яна, ее смех звенел в ушах Илоны и Яна и, когда Илона ласкала Яна, он ощущал пронизывающий жар третьей души и, когда Ян ласкал Илону, она слышала музыку страстного желания третьей души».

     Мне что-то грезилось вчера…
     А что? Не помню…
     …сплетенных тел прекрасная игра,
     любовный полдень,
     что начал вдруг алеть и цвесть
     еще с вечерней зорьки,
     где каждый жест —
     томленья весть —
     касанье только,
     где на вопрос лукавых глаз
     есть молчаливое согласье
     и первый час – совсем не страсть,
     а только ощущенье страсти.
     Потом раскроется цветок,
     отведать даст нектар забвенья —
     хмель чистоты,
     как родника глоток,
     и странный мир воздушной лени…
     … сон неглубок,
     как ночь бела,
     восходит снова солнце чувства
     и зной любви палит тела —
     река вступает в устье.
     Волна прилива высока,
     набухли губы откровеньем,
     в движенье – кровь,
     встают века,
     светает чудо сотворенья.
     Иду!
     Врываюсь, как завоеватель,
     зов предков в жаркий шепот превратив,
     Я – БОГ!
     Я – ЧЕЛОВЕК!
     Я – ПРОДОЛЖАТЕЛЬ!
     и покоряюсь, победив…
     … изнемогай от неги сластной —
     бушует сумасшедший бес —
     я весь неудержимый, властный,
     … клонюсь, не в силах вынести свой вес…
     Все выпито.
     Все отдано.
     Все взято без остатка.
     Пусть неизвестность ждет с утра.
     Ужель
     амебе
     так же сладко
     при разделении ядра?

   «Оглядываясь на пройденное, вижу как труден путь мужчины и женщины друг к другу. По всем законам природы для продолжения рода должна быть пара, но процесс спаривания у человеков отличен от естественного и причудлив в каждом конкретном случае. Если уж продолжить сравнение мужчины со зверем, то женщина без приманки одежды, без маски макияжа, без аромата тонких духов, без той же шляпки мало заманчива для самца. Может быть, потому так тернист путь сильного пола до победы, может быть, потому женщина так бережет свою пещерку, понимая, что, сдав последний оплот, она предстанет голой и беззащитной перед партнером, с которым она надеется связать всю свою жизнь».

     Грязнотелым потным богом,
     идолом таежным
     я встаю из досок гроба
     течкой растревожен.
     Лезет в ноздри терпкий запах —
     где заветные ворота?
     И в густом курчавом пахе
     просыпается охота.
     Бородатым гулким ревом
     сотрясаю в дрожь округу,
     раздираем жарким зовом,
     я ищу в лесу подругу.
     Белокожую настиг я,
     уцепил за хвост волос,
     распластал и опрокинул
     в жгучий холод слезных рос.
     Звон горячего движенья
     до конца, чтоб к моху мох,
     жженье встречи с постиженьем,
     боли, слитой с наслажденьем,
     изверженье, изверженье,
     иссякает сок под вздох —
     вот теперь я ЦАРЬ и БОГ!
     Счастье жаркого зачатья,
     получаю продолженье,
     жизнь не канет в круговерти.
     Торжествую пораженье.
     Торжествую пораженье!
     Смерти…

   «Это было время, когда материк “Илона” открывал путешественнику и исследователю Яну высокие двойные холмы грудей с пиками сосков, плато живота с ямкой пупка и заросший вход в заветную пещерку… Материк Илона тепел, сияют озера глаз в камыше ресниц, журчит лукавый смех, материк вращается вокруг своей оси, открывая совершенство профиля и обратной стороны, материку принадлежат руки и губы, которые с таким интересом и наслаждением совершают сафари по материку “Ян”… Это было время ежевечерних свиданий, каждое из которых таило новое открытие, новое ощущение…»

     Между нами, как между мирами,
     просторы природы,
     загородки города
     и кишечник метро,
     и кошачья затхлость подъезда,
     клинопись стенок кабины лифта
     в названиях рок-групп,
     черная сажа выжженных кнопок панели,
     вертикаль чужих этажей,
     дерматин одноглазых дверей,
     пупок звонка,
     виселица прихожей,
     зеркало-автопортрет,
     опустевший корпус пиджака,
     выдохшаяся рубашка,
     сморщенное нательное,
     а потом постельное
     между нами.
     В нашей державе горячая жажда,
     дамба разрушена воздержания,
     запивают устами уста
     и сметает цунами желания
     чужестранное
     МЕЖДУНАМИ.

   «Весна… Лопнули почки и поперла травка во дворе, защебетали птицы, завыли кошки – Леон не знал, что весна-плутовка и есть та сила, что подняла торчком его член в штанах, когда он делал уроки на кухне. Леон в поисках более удобной позы заерзал на стуле и член вздыбил правый карман».

     Ручьем весна.
     Рекой весна.
     Войной весна.
     Трубят зарю весенние войска,
     и сердце стукает в висках,
     темнеют влажные глаза
     у женщин…
     А женщины теряют шпильки
     и распускают волосы,
     совсем теряют головы
     и на высоких каблуках
     танцуют по асфальту,
     и маникюрят пальчики,
     и застывают мальчики,
     как в столбняке,
     и нервно крутят пальцами,
     и отирают лбы
     в испарине.
     Мужчины замирают в шаге.
     А женщины, как маги.
     А женщины,
     как маги…

   «Вот сидит Лена, и тянет меня на нее посмотреть, думал Ян об Илоне, когда Леон наконец-то познакомил их. Илона… Какое редкое имя… Для удобства попросила звать Леной… Голос тусклый, вялый… Вот и она взглянула на меня…И мы сразу поняли, почему мы смотрим так друг на друга…»

     Прийти к тебе и не коснуться.
     Сидеть, не смея глаз поднять.
     Краснеть, стараясь улыбнуться.
     Не слыша, говорить и не понять.
     Вставать, цепляя пальцем блюдце.
     Страдать, не ведая, но зная,
     что рядом теплая, живая…
     Уйти, но так и не коснуться.

   «Странный мир, вход в который пока закрыт, но наступит час и нехоженые мною дорожки через лукавые изгибы неожиданных встреч и томительного ожидания счастья все равно приведут к повороту, за которым откроется воздушный мир личного блаженства в райских кущах женского треугольника…»

     Ну вот, теперь слова излишни —
     Глаза в глаза, лицо в лицо,
     Благословляет нас Всевышний,
     И крепко рук твоих кольцо.
     Встречаемся, не вынося разлуки,
     Сливаемся, едины от желаний,
     И помнят, размыкаясь, руки
     Тепло и силу всех касаний.
     Так было, есть и будет так:
     Взгляд, слово, поцелуй
     И снова взгляд, уже зовущий,
     И каждый новый дерзкий шаг
     Естественен, как предыдущий.

   «И фигурой она была хороша, я это сразу увидел, когда она пошла к выходу, глянув искоса в мою сторону, и заныло у меня все разом затаенным дыханием, потекли слюнки от вспыхнувшего острого желания, запылали жаром ладони – как бы было хорошо огладить блестящий черный шлем ее головы, коснуться матовой прохладной кожи лица и горячих губ».

     Сам попал в твои сети.
     Сердце колотиться птицей в силках.
     Без тебя мне и солнце не светит —
     закат.
     Глаза твои – синее пламя,
     губы – алая кровь,
     твое имя святцы не знают
     имя твое – ЛЮБОВЬ!

   «Они шли по улице, Илона крепко держала Яна под руку, вдруг оглянулась и зябко повела плечами.
   – Что-то вспомнила? – сразу почувствовал смену ее настроения Ян.
   – Нет. Какой грустный человек пошел. А мне казалось, все должны радоваться, как я, счастливая».

     Когда я тебя ви…
     сердце мое па…
     в колосья твоих воло…
     в нежность твоей ко…
     в озера твоих гла…
     Когда я тебя ви…
     язык распухает жадно,
     и я бормочу нескладно
     сладкое слово ЛЮ…
     срывается птицей с я…
     Когда я тебя вижу,
     алеет любовь моя.

   «Я (потрясенно, затаив дыхание) – Какая же ты… Фея… Люблю…
   Она (чуть отстранено, но очень честно, искренне) – Знаю… Тебе, наверное, нет и двадцати, а я перешла за тридцать…
   Я – Нам будет хорошо…»

     Мы все боялись приближаться к ней.
     Потом ты нерешительно сидела,
     пока в прохладе белых простыней
     молчать словам велело тело.
     Все оказалось сном и ложью,
     что отделяло, отстраняло нас.
     В атласном мире нежной кожи
     есть царство рук, есть царство глаз.
     И мы вошли, как в океан, друг в друга,
     прибой касаний нарастал,
     и мир качался, плыл по кругу,
     и был любви девятый вал.
     Но – время.
     Тихое дыханье.
     Погасшего заката угольки.
     И тишина —
     казалось, невозможно больше.
     Сказала ты:
     "Там у меня внутри
     дрожит какой-то колокольчик…

   «– Пойдем же, скорее… И кто придумал эти дурацкие замки на бюстгальтерах?! Расстегни ты!.. А я твою молнию… Ну, вот мы и на свободе, вот и поднимаемся, вот и потянулись, соскучился?.. Слушай, какой он у тебя большой! Отрастил… А куда ему хочется? Сначала в рот…»

     Вот свет погас.
     И сердце стукает на стыках.
     Сквозь ткань проваливаясь,
     я в теплоту руками тыкал.
     А ощущения шипами
     там, на границе тела,
     и только губы что-то ждали,
     дрожа ознобом белым.
     Но вот все скинуто,
     и телу стало так свежо,
     как будто враз душа покинула,
     как будто кто-то свет зажег.

   «Ровное, как прибой, дыхание сна – двое, обнявшись, прильнув друг к другу, парили в царстве Морфея…»

     иди ко мне
     когда уснули облака
     и даль легка
     приди ко мне
     улыбки солнечной светлей
     точней почтовых голубей
     лети ко мне
     я как в горящем доме на окне
     спеши ко мне
     что делать мне с моей бедой
     с тобой
     с тобой
     с тобой
     объят тобой
     ты из огня
     спаси меня
     спаси меня
     звездой ночной явись во сне
     свети в окне
     иди ко мне
     ты посмотри как все спешит
     как осень тризну нам вершит
     и шар земной летит к зиме
     усни со мной
     приди ко мне
     улыбкой сердца
     глаз свечами
     разгладь морщиночки печали
     коснись
     напомни о весне
     иди ко мне
     приди ко мне

   «Здесь нет пустыни, здесь вечно цветущий сад, здесь земля – настоящий пух, хочешь, отдохни от страданий и проснешься к радости, здесь лоза и гроздья спелого винограда, голова кружится от медоносного запаха трав и диковинных цветов, здесь воздух наполнен щебетом, звоном, трелями птиц, здесь вечно живут боги, принимающие любое обличие, вольно сочетая желаемое в своей неуемной фантазии. Здесь травы и деревья, камни и песок, воды и облака, звери, рыбы и птицы, фауна и флора обрели дар речи, дар воображения и дар его исполнения, дар, который прежде принадлежал только богам».

Радуга

     Я хочу вам сказать голубые слова,
     потому что дарю вам безоблачный склон.
     И идет вам к лицу чайный цвет слова «роза»,
     чей безжалостный шип обломал я вчера.
     Нежным взмахом руки
     дым развею сиреневой грусти
     и проснется улыбка в углах
     ваших губ
     лучиком СПЕКТРА:
     ФИОЛЕТОВЫЙ сумрак в глазах рассмеется,
     СИНИЙ пульс на виске в ожиданье дрожит,
     ГОЛУБЫЕ слова зазвучат полушепотом солнца,
     и ЗЕЛЕНЫХ желаний распустится сад,
     ЖЕЛТЫЙ сжег все мосты назад,
     вот ОРАНЖЕВЫЙ приступ отступает в закат,
     и любовь – это КРАСНАЯ кровь и начало…
     В теплом тихом дыханье
     теплый розовый цвет соска,
     в золотом пушке живота
     заплутал зайчик солнца.
     Нет локальных цветов – оттенки.
     До свиданья, ночь.
     Я у стенки.

   «Она не могла дождаться, когда же кончится работа для Яна, а он когда прозвенит последний звонок для Илоны, она торопила вагоны метро, а он троллейбусы, она нетерпеливо врывалась в лифт, давила на кнопку звонка, а он распахивал дверь и… третья душа облегченно вздыхала, радуясь новой встрече… Теперь уже можно не спеша наслаждаться…»

     Обвал.
     Нарывом лопнула эпоха
     и кровь из ран…
     Все вкривь…
     Все вкось…
     А нам?
     Нам не хватает воздуха для вздоха,
     когда мы вместе,
     когда мы врозь,
     как будто замер мир однажды,
     шум суеты пропал и стих:
     нигде неутолима жажда —
     лишь в нашем царстве для двоих,
     нам не хватает,
     как голодным, хлеба,
     неугасим пожар в крови,
     нам просто не хватает неба,
     нам ночи не хватает для
     ЛЮБВИ…

   «Через годы, через всю жизнь судьба вела их друг к другу. А когда они встретились, судьба было заранее возликовала от их растерянной удивленности, но ужаснулась тщетности затраченных усилий для осуществления своего замысла – они любили друг друга еще до появления на этот свет». Где-то Илона вычитала эти строки и ей они запомнились».

     Опушку леса осветило косо,
     И сосны медью отливают.
     Иду тропинкой сквозь покосы,
     Налитый зноем дня шагаю.
     Пух не тревожит глади пруда,
     Где тонет хоровод берез.
     И поднимается остуда
     Тумана и прохладных рос.
     И день уходит, угасая.
     Еще один в моей судьбе.
     Иду, мечтаю, звездно знаю,
     Как я отдам тепло тебе.

   «– Понимаешь, у меня сейчас очень забавный вариант… Женский… – Леон рассмеялся в телефонную трубку, словно “вариант” что-то делал ему необычно приятное в этот момент. – Ты не ревнуй только, придет и твое время…»

     Вечереет…
     и лицо твое на моем небе —
     шея в руках ожерелья,
     а глаза минаретами
     высоки и загадочны,
     лунный смех ручья
     в молчаливых речах,
     твоих губ, твоих рук,
     только зачем
     печаль твоих глаз
     так обручальна?..

   «Ян не помнил, как попал в этот дом. Было в нем, те же стены и потолок, пол, что в комнате, чуть наклонный.
   Как у Яна с Илоной.
   Запах длинного жития и неспешное тягло бытия. Дверь входная на цепочку закрыта, окно форточкой приоткрыто, ничего не забыто, знаешь точно, где что положено, что нельзя и что можно, и куда будет сброшено покрывало с ложа, и чем мечется по углам ХОЗЯИН, он ответ не нашел, он не знает, он жену выпивает, как пиво, а потом ее улещает и лещом своим угощает соленым, а жена ему смотрит в глаза, как Илона, и в причинном его месте свис нательный ее крестик на вые склоненной.
   Как у Яна с Илоной».

     И голосом, сладким, как патока,
     льют яд.
     Как пронзительна боль пониманья!
     Я ложусь, заостряясь лицом,
     на постель
     и висящие трещины потолка
     изучаю.
     Безразличья личина больничная
     маской сковывает лицо —
     тише качка сердечная,
     только рядышком с шеей
     волна отвращенья
     слизисто холодна
     судорожна червями
     постепенно тает…
     вот уже
     ничего не мешает.
     Ребер мерный прибой
     ворошит воздух.
     Я не помню.
     Я заново жив.
     Лежу, ожидая.
     Ты легла рядом.
     Ласточка предстоящего —
     первое касание,
     губы набухли жаждой —
     властвуй!
     обними меня руками
     тяжелое, как вечернее солнце,
     одеяло,
     тело – ночной цветок – просыпается,
     касаюсь сокровенности глухой,
     шепчу заклятья
     и утыкаюсь головой
     в колени платья,
     и губы мои – твои,
     и руки мои – твои,
     и чувство мое —
     эхо твое
     О, мягкий стон вершины чувства!
     и песня тела —
     песней песнь!
     … Я рассеян,
     как вселенная,
     и легко,
     точно после очищения
     от грехов.
     Ты – священник мой.
     Хорошо.
     Но опять,
     как гвоздем по глазам,
     губы твои
     голосом сладким, как патока,
     льют
     яд.

   «Ян шел по мартовской улице, в воздухе сыро пахло весной, оттаявшей прелью, словно земля просыпалась от зимнего сна в холодном поту, и в голове у него неотвязно вертелась песенка… Серый камень, серый камень, серый камень – сто пудов, тяжелей, чем этот камень, безответная любовь… Серый свитер, серый камень, серый свитер – сто пудов…»

     Последний раз
     сидим,
     не поднимая глаз.
     Последний раз.
     Забыть и пить.
     Нам был приказ
     любовь убить.
     Мы снова ровные,
     как стол,
     что словно пропасть
     между нами.
     Когда ж мы вбили первый кол
     в межу,
     что пролегла с годами?
     Жизнь шла отмеренной верстой
     до встречи глаз,
     и вот лукавый
     рассек
     тяжелой,
     золотой
     стрелой
     стынь бытия
     и дал испить
     хмельной отравы.
     Мосты сомкнулись,
     гнулись ввысь,
     ликуя,
     грянул хор признанья —
     мы радугой двойной
     слились
     на тусклом небе
     мирозданья.
     Вершилось дальше так,
     а не иначе —
     нимб нашей ясности святой,
     как серый отсвет,
     отразился на незрячих,
     на блеклых бельмах
     зависти слепой.
     И понесла
     свои хитросплетенья
     как бы безликая молва,
     укусом
     вдавлен яд сомненья
     и безоглядна
     откровенная хула.
     Усталые настали времена.
     Угрюмая завыла вьюга.
     Обледенели стремена.
     Лететь легко,
     Шагать так трудно…
     И вот сидим,
     Не поднимая глаз.
     Разлука ручейком впадает в реки.
     И жизнь окажется пустой,
     и не обжечься красотой,
     считай, навеки.

   «Не вернуть молодого прошлого, не повернуть реку времени вспять, не спасется моя душа старческим покаянием. Остается лишь горечь жестокой правды, что прошел мимо своего счастья…»

     Взглядом медленно шел по комнате,
     слушал шершавые шорохи стен
     и вдруг наткнулся на этот, помните?
     Серый халатик, бравший вас в плен.
     Им пленены были сами пленительны,
     изгибы фигуры так соблазнительны,
     как изумруды, глаза изумительны,
     а губы коралла так упоительны…
     Серый халатик – символ признания,
     лишь для того, чтоб открыть наготу,
     белый озноб, до потери сознания.
     И захлебнулся я Вами. Тону.
     Яркий маяк желанного берега
     в этом зовущем мерцании глаз.
     Руки коснулись халатной материи,
     но под материей не было Вас.

   «Память постоянно возвращает меня к Илоне, я думаю о ней и вновь и вновь проживаю, переживаю все с самого начала и вижу, как испытывала нас судьба, какие ловушки ставила, через что заставила пройти, словно нарочно испытывала на прочность, на излом самое чувствительное, самое нежное – ЛЮБОВЬ».

     Воспоминанье о тебе —
     так сладостно. До боли.
     На языке горчинка соли,
     когда надкушен пресный хлеб.
     Воспоминанье о тебе —
     так обнаженно, зримо, резко.
     Как ветром скинутая занавеска
     на солнечном в цветах окне.
     Воспоминанье о тебе —
     осенний праздник на крови
     надежды, веры и любви,
     звенящий в каждом сентябре.
     Воспоминанье о тебе —
     гремящий из засады выстрел.
     И светлой грусти долгий приступ.
     И в не проглоченном комке —
     воспоминанье о тебе.

     Будет долгий дождь – пузыри на лужах.
     Не стихает дрожь – обжигает стужа.
     Сердца не коснись – захлебнется кровью.
     И святой не снись – шалою любовью.
     Переснись другой – не жалей под утро
     Ласки дорогой – пробужденье круто.
     Сквозь тоску бреду – камнем кинут в омут,
     Через боль-беду углем раскаленным.
     Торжествует ложь – панихиду служит…
     Будет долгий дождь – пузыри на лужах.

   «Солнце, уходя, погасило отсветы в снежинках, сосульках, сугробах, в стеклах гостиницы, выключило, как рампу, сияние снежного склона и опустило за собой синий занавес ночи в звездной мишуре.
   Ян сидел на скамейке у входа в отель, ему было тепло в дутой куртке со стоячим воротником и шапочке плотной вязки, надвинутой на уши».

     А снег опять летит во сне,
     И так снежинок белых много,
     что в белом лес
     и уходящая дорога,
     и исчезает в снеге след,
     что вел к тебе,
     а вот сейчас уводит —
     меня по лесу хороводит,
     петляет сон мой
     в трех соснах,
     и странный страх
     бродягой бродит…
     Твой луч, как Ариадны нить,
     я отличу из звездной горсти,
     когда вернусь, прося простить,
     к тебе нежданным снежным гостем.

   «Как-то, вернувшись домой с работы и застав в очередной раз жену с глазами, полными слез, я сказал ей, что любовь наша умерла и нечего ее оплакивать, а лучше разбежаться по сторонам в поисках своего счастья пока не поздно».

     Судьба меня не забудет.
     Поманит куда-то из дома.
     Пусть все по-иному будет —
     сначала иная истома,
     как будто случайная встреча
     и легкий простой разговор,
     но по-иному опустится вечер
     и встанет рассвет
     из раздернутых штор.
     Снова воскреснет трепет свиданья,
     и через долгий открытый взгляд
     неосторожное жало желанья
     впустит свой сладостный яд.
     А сердце потребует сразу согласья,
     птицей взметнувшись в зенит,
     и память забудет былые ненастья,
     и новая вера меня возродит.
     Вера.
     Любовь.
     И надежда.
     Для счастья нужны обязательно двое.
     Люблю и любим, как прежде —
     пусть будет что-то иное.
     Но будет.
     Судьба
     меня не забудет.

   «Я оглянулся и увидел, что живой мир полон Любви, ее знаков, что этим беззастенчиво пользуются все – и трутень, усиками щекочущий пчелиную матку, и раздувающий грудь воркующий голубь, и положивший свой хобот на спину подруги слон. Все, желающие трения и касания, сигналят друг другу – я хочу, дай, кто призывно курлыча, кто попискивая ультразвуком, кто трубным ревом, а кто и откровенно…»

     Свеча – наш соучастник. Лето. Вечер.
     Ты помнишь тени на стене?..
     И неизбежную случайность встречи…
     Немые речи… Плечи в белой тьме…
     Нас нетерпенье разбудило.
     Ленивой рысью позевало.
     И полетели рваным дымом
     И улицы, и люди, и вокзалы.
     Лицо к лицу на повороте.
     Слова пусты – и смеха плеск.
     Звенящий пульс бесплотной плоти.
     Глаза – двух солнц зеркальный блеск.
     Очарованья мановенье,
     Беспечной болтовни пунктир
     И бесконечное мгновенье
     Тепла свечи в конце пути.
     Оплыл до остова огарок.
     Застыли гроздью слезы воска.
     Хранит воспоминаний россыпь,
     Как звездный свет, судьбы подарок

   «Мисс Теплая Полянка открыла мне всю силу исполненного до конца желания, ее язык творил чудеса, отыскивая чувственные места, что таились и на дне ладони, и в ямке локтя, и под коленкой, и в центре попки. Жаль, сказала она, что любовь у нас происходит на природе, неуютно все-таки, побывал бы ты в атласных простынях или на шкуре медвежьей рядом с камином».

     А сердце вновь гоняет кровь,
     как радостный щенок, по жилам,
     и снова я люблю любовь,
     что обняла и закружила,
     что солнцем брызнула с утра —
     неудержимое светило —
     и в дым развеяв прах утрат,
     росою счастья освятило,
     и, вздрогнув, замерли часы
     любви всевластным повеленьем,
     перед лицом ее красы
     стоит растерянное время.
     Я снова верую, любя,
     и жадны все мои желанья,
     жизнь невозможна без тебя,
     как невозможна без дыханья.
     Как заклинанье повтори:
     «Навеки мы друг друга любим!»
     Бессмертны мы с тобой в любви
     и это чудо не погубим.
     Боюсь, тебя переживу
     или обижу чем невольно.
     Тебя с рассветом разбужу.
     Как будет радостно.
     Как больно…

   «– По-моему, главное, не способ, а желание, – сказал Леон. – Ты же сам сказал пароль к вратам наслаждения – СВОБОДА. Я исповедую принцип первичности, приоритета моего желания. А все остальное – заборы морали, препоны запретов, стены из табу, придуманные ханжами, импотентами и старыми девами. Впрочем, все это философия, умозрительность. А жизнь каждый день задает простой вопросик: хочешь? Так возьми. Или боишься? Тогда, говорит твоя уходящая жизнь, я просто стану на день короче…»

     Не от любви,
     не от беды —
     от повседневной суеты,
     страдаю от отсутствия страданий,
     залез в штаны, в рубашку и в пальто,
     хожу по улицам, влезаю в зданья,
     в трамвай, в автобус и в метро,
     вхожу как в самое нутро,
     гляжу в глаза чужие, словно в тир,
     но яркий мир
     линяет в черноте зрачка…
     Кто в дурачках?..
     Иду в кино, читаю книги,
     но все одно – идей вериги,
     мне надоело вшей искать
     в великих головах,
     ну, вот опять шагает мимо стать,
     какой тут толк в словах,
     и что за страсть, коль лишь мечтать?..
     Про ту же стать…
     Ну, хороша, длинноволоса,
     глаза лукавы, смотрят косо,
     улыбка манит, губы влажны,
     все остальное тоже важно,
     как увлекательно движенье
     за ней, туда в открытые ворота,
     стремительно воображенье,
     в кружении любвиворота,
     идем, почти бежим торопко,
     в подъезд,
     уткнулся палец твердо в кнопку,
     лифт не заставил
     нас с притяжением бороться,
     и ввысь двоих направил,
     как Сатана ракету из колодца.
     Овал лица уж мил и дорог,
     на шее, уходящей гордо в ворот,
     пружинна жилка – мечта вампира —
     тут за спиной замкнулись двери
     и оказались мы в пещере,
     и умер суетливый город
     пред оконечностью иного мира…
     Как трудно новое значенье,
     как нелегко разоблаченье,
     как переход из тьмы к сиянью света,
     как прозы перевод в сонеты.
     От красоты немеют речи
     и зябко ожидают встречи плечи
     глаза мерцают ярко колко,
     в подушку выпала заколка,
     как нетерпеньем обжигает
     прохлада свежих простыней —
     ясней, ясней, я с ней!
     Волною судорога дрожи
     качнула нас от ласковой тоски,
     когда коснулась кожа кожи
     когда сошлись соски в соски.
     Не мы – природа захотела,
     и вот отрадно плоть ликует
     всей долготой и ног и тела —
     благословенно ниспослав
     живую вечность,
     где поцелуям нет числа —
     есть бесконечность!..
     Нет, не ищите продолженья
     взаимосвязного движенья
     до пика крика: АХ!
     в словах, в словах, в словах…
     Идем, любезный мой читатель,
     я – твой поэт, я твой мечтатель,
     идем, зову тебя в свой мир,
     где чувства суть,
     где слова пир —
     и снова путь!

   «Дар ли Божий твоя красота, Теплая Полянка, неужели только мои глаза открыты твоему миражу?
   Я тебя сразу выбрала, сказала Теплая Полянка мне на прощание, сразу, как ты вошел в столовую, я же вижу нужного мне… Я и так ненасытная, а тут зудело у меня все внутри, как у мартовской кошки, а ты, дурачок, все по лесу меня таскал, полянку отыскивал, поставил бы меня на колени и отодрал бы в рот стоя, прямо на дороге…
   А я замирал от твоей красоты…»

Портной и модель

     Взгляд утомленного метра,
     снимает ошейник метра
     и равнодушно меряет,
     как расстояние от шкафа до двери,
     окружность двух полновесных
     высоких персей,
     далее малая замкнутость талии
     и переход вширь без уступа
     в славный объем,
     ну, скажем, крупа…
     Застыла скульптурно в прозрачной клетке,
     а он ставит и ставит в пространстве метки,
     будто охотник сетки
     или учитель отметки.
     И глáза белок, малый мелок,
     пристален и детален,
     размеряет твои вертикали
     безразмерных ног и прямой спины —
     царской осанки картина…
     И все эти длины
     и эти окружности
     суть и параметры просто наружности,
     данные для задачи,
     как превратить и переиначить
     через зашито-подшито
     под пологом-саваном платья
     в понятие модного шика
     прелесть твою и стати —
     то, что взлелеяно лилией
     и для любви изобилия,
     чтобы мадонной предстать нам,
     рукой самого Создателя.

   «– Ты понимаешь, Ян… у Шекспира природа – это волшебный лес… колыбель человечества. А история… ох, уж эта история, вот такая у нас с тобой история… Не отвлекай меня!.. Какая у твоих рук распущенность однако… Так вот история – это сад, потому что его создают люди. Лес – природа, история – сад, понял?.. И Шекспир верит, что сад – продолжение леса. Лес рождает художников, а потом история принимает их в свой сад, и они из простоволосых лесных цветов превращаются в садовые изысканные… Чего уставился?.. Любишь?»

     А я рисую бритву
     тупым карандашом,
     потом рисую битву
     и бабу нагишом.
     Художнику так просто —
     бумага, грифель, краски
     и вот готов набросок,
     нарисовалась сказка
     на свой иной манер,
     явился свет на плоскость —
     и вот застыл шедевр.
     С поэтом все иначе,
     поэт попьет, поплачет,
     потом как зафигачит,
     как будто слева в глаз,
     строку, что жизнь иначит,
     где образ, как алмаз.
     Горю стиха твореньем,
     в очаг легли поленья
     немые, как муму,
     искра воображенья
     и вот уже алеют,
     заговорили с треском
     и вдруг взметнулось всплеском
     соцветье языков,
     так жадно-жадно лижут,
     так плотно вяжут, нижут,
     что лону очага светло, тепло, пестро,
     что под курчавым пеплом
     аж красным в центре дышит,
     как женщины нутро…
     Продолжить?.. Или хватит?..
     Не то такое хватит,
     что пыл весь свой истратим,
     костер струей загасим
     по капельке за раз —
     оргазм! Оргазм… оргазм.
     Наехали на риф мы
     исчезли в бездне рифмы,
     есть грубость океана —
     как спятившая баба,
     жизнь хлещет по щекам,
     а умирать так рано,
     осталось полстакана
     сверкающей нирваны,
     а лучше бы стакан.

   «Как же быстро пролетели годы, подумала Илона, а быстрее всего пора молодого цветения, когда пух, тополиный пух щекотно застревает в губах, он лишний здесь, он мешается меж двух сближающихся лиц, его отдувают, и дыхание двоих смешивается перед тем как быть сдержанным для поцелуя…»

     Не иссякает желание, нет!
     Будто сияет полдень,
     Будто весь мир,
     Словно яркий цвет
     Или как осень в Болдине.
     Я сейчас переполнен тобой,
     Мне любое твое движенье
     Или даже просто покой,
     Окруженье
     Так важны и нужны,
     Как вершине снег,
     Словно утру ночная свежесть,
     Как важна и нужна тебе
     Моя
     Нежность.

   «Триединость осталась и всегда будет в треугольнике Я-ЖИЗНЬ-СМЕРТЬ.
   Я всегда распираем, как на дыбе, в этих трех точках.
   Но я знаю отныне, что смертельное одиночество не страшно в триединстве Я-ЖИЗНЬ-ЛЮБОВЬ».

     Я ворвался в дом,
     как соленый бриз.
     Люстру бакеном закачало.
     Я вернулся из
     океана «жизнь».
     Бросил якорь свой
     к твоему причалу.
     И шампанское зашипело,
     как бурун под штевнем.
     И сверкнул хрусталь,
     как маяк лучом —
     долгих странствий печаль
     мне теперь нипочем.
     Вот он – мой предел!
     И я песню спел:
     "Как красив мой корабль,
     мачты соснами,
     а цветы-паруса
     всходят веснами…"
     И летит мой корвет
     в ту страну, где рассвет —
     взмах твоих ресниц,
     смех твой – пение птиц,
     а улыбка твоя
     солнцем светится —
     вот страна моя,
     даже не верится…

   «Я вошел языком ей в попу, и это оказалось поначалу терпко, а потом приятно, я раздвигал руками ее ягодицы в надежде продолжить новое ощущение и опять ощутить слабую горечь. Она вздохнула, напряглась, слегка ослабла и передвинулась так, что теперь уже клитор был эпицентром моих стараний, а когда и он достиг твердости, она вернула мне свой анус. Смена боевого поста, где главным объектом моего языка был то анус, то клитор, произошла несколько раз, пока, наконец, сильная судорога не прошла по ее телу, расширившееся влагалище скрыло мой подбородок и спазмы ее внутренней плоти оросили мой рот».

Весенний вечер

     Безумец, эстет и маньяк —
     я, словно в пустыне стражду,
     пью, как дорогой коньяк —
     тобой утоляю жажду.
     Талия и лекала бедер —
     словно овал бокала,
     как предвкушенье начала
     желание горло сводит.
     В ладонях своих согреваю
     упругую нежность кожи,
     и томно тебе тоже —
     я слышу ответ, я знаю.
     Тих и неслышен почти
     вздох первого стона —
     и аромат волнующе тонок,
     и в цвет твой бутон раскрыт.
     Губами заветного края касаюсь —
     благословенно наше сближенье,
     пьянящим и терпким жженьем —
     и упиваюсь, и наслаждаюсь.
     Когда же вскриком исторгнут
     пик твоей сладкой услады —
     я горд от твоей награды,
     я пьян от безумья восторга.
     Безумец, эстет и маньяк —
     я, словно в пустыне стражду,
     пью, как дорогой коньяк…
     Тобой утоляю жажду.

   «Пишу и вижу тебя… Память моя, умница, хочет помнить тебя, я радуюсь, называю твое имя, а имя тебе – белозубая улыбка встречи, словно рассветно брызнуло солнце из-за края Земли, имя тебе – роскошь общения, так блаженно тепло в послеполуденной сиесте, имя тебе – страсти вечерний зной».

     Наступает рассвет, и в углах
     побледнела, рассеялась мгла —
     через простынь твои очертанья,
     как два белых крыла, как ангел…
     Не дождусь твоего пробужденья,
     безмятежного забытья не тревожа
     по изгибу роскошного ложа,
     как вечернее наважденье,
     как к заутрене и к обедне,
     я неслышно спущусь в заповедник…
     Будет мой поцелуй – сна твоего продолженье
     Будет мой поцелуй – восход твоего наслажденья.

   «Мать натянула чулок на стакан и мелким крючком действовала, как челночком. А мальчик видел вместо крючка свой изогнутый язычок, который пробирался, как белая змейка к заветному треугольнику…»

     В скинутом на пол одеяле,
     в развале смятой подушки,
     в извивах спутанных простыней
     партитура нашей страсти.

   «Еще один эффект получился от нашей сказки в доме отдыха – на всю оставшуюся жизнь я не смотрю, я не вижу женщину иначе, как в сравнении с Теплой Полянкой. Любую приглянувшуюся встречную или при общении первого знакомства я невольно мысленно раздеваю, ставлю на ту полянку, и рентген солнечных лучей высвечивает пусть безжалостно, но правдиво одно – желанно ли тело твое, отроковица иль матрона, и хочу ли я сделать тебя своей наложницей».

     В реверансе снимаю шляпу,
     склоняю голову
     и шепчу горячими губами:
     Вашей фигуре – Ваше Величество!
     Вашей груди – Ваше Высочество!
     Вашим глазам – Ваше Сиятельство!

   «ИГРА для Леона стала обязательным участником его интима, и Леону все сложнее было найти СВОЮ женщину. Он смутно представлял себе женское совершенство, идеал женщины не укладывался в его сознании, он укладывался в постель, и чем большее число партнерш проходило через его интим, тем презрительнее он к ним относился, тем сильнее ощущал он свое превосходство».

     Печально, что женщины тоже лысеют…
     И просыпается мужская жалостливость к ним,
     когда высвечивается череп.
     При этом абсолютно лысых, словно Ленин,
     я не видел.
     К счастью, они лысоволосы.

   «В тот вечер Леон испытал мгновение длиною в вечность пока заталкивал, продвигал, втискивал свое орудие мести в извивающуюся, отчаянно уворачивающуюся Пташку, и для него, как в сражении, было важно правильно угадать направление главного удара на каждой стадии операции, чтобы все глубже проникать через колечко ануса в тыл противника, она кричала от боли и ужаса, надо было заткнуть ей рот, что он и сделал подушкой, тут уже, уворачиваясь от удушья, Пташка сама рванулась ему навстречу и Леон достиг упора».

Ах!

     Когда приехал я в Европу,
     одна девица (помниться впотьмах),
     едва уткнулся… пальцем… в попу,
     сказала тут же томно: – Ах!
     С тех пор я с дрожью ощущаю
     вдруг шевеление в штанах,
     когда нечаянно, я знаю!
     Девица молвит томно: – Ах!
     Жизнь пролетела рифмой, строчкой,
     и между ног морщинится мой страх,
     я становлюсь по-старчески порочным,
     ну, кто мне скажет томно: – Ах!

   «Все играют в игры. И этот мир, который, говорят, создан самим Богом – огромная сцена без рампы, на которой лицедействует труппа, именуемая человечеством, где каждое действующее лицо является исполнителем и творцом сюжета каждого явления, сцены и акта своей жизни. В природе тоже также, разве что на игры отводится период течки».

Беседка

     (маленькая беседа)
     Он – Все измеряется временем.
     Хотите любовь на мгновение?
     Она – Нет. Только навечно.
     Он – Эти иллюзии время залечит.
     Она – А я не могу иначе.
     (плачет)
     Он – Говоря строго,
     сейчас все могут.
     Она – И даже Вы?
     Он – К чему препирательства?
     Вот доказательства —
     Это штаны,
     именно в них таится страшная сила…
     Она – Страшная?.. Как это мило…
     И это правда?
     Я уж забыла, о чем говорила…
     Где мое вдохновение?..
     Любви так хочу! Хоть на мгновение…

   «Я пытался претворить инструкции трактата в жизнь и сплестись с женой, как лианы в “джунглях”, развести с ней “воду в молоке” или “проплыть поперек ее течения”, но никакой реакции кроме удивления, брезгливой гримаски и физического отторжения от нее я не получал. Все мои великие ожидания гибли в болоте, в болотце ее послушного исполнительного безразличия, которое, похоже, имело свойство расширяться, как и пещера для моего Аладина. Постепенно и я увял в своих устремлениях, и только раз в неделю, после субботнего ужина с водкой механически исполнял свои обязанности».

     Заманили кущи рая
     завитками между ног,
     глазки глянули, играя…
     И я шагнул через порог.
     Поначалу шло сближенье,
     говорила с обожаньем
     и горела восхищеньем
     откровенным и желаньем.
     В предвкушении награды
     я настраивал литавры,
     но какие-то преграды
     все задерживали лавры.
     То одно, а то другое,
     то сирень, то лебеда,
     ожиданием настоян,
     распалился я тогда.
     Сколько ж надо было, братья,
     сил, хочу вам доложить,
     чтоб противника в кровати
     на лопатки уложить.
     Бог принял мои молитвы,
     щедрым был ко мне Спаситель —
     я ж лежал на поле битвы
     побежденный победитель.
     Оценил, чего добился,
     если сам такой крутой…
     Оказалось, что женился.
     Оказалось не на той.
     Мой совет, дружище, лучше
     вникни в смысл последних строк:
     не бывает райских кущей…
     Не бывает… между ног.

   «Все было… И горячие объятия, и вздохи, и поцелуи, и постель… Совсем не такая, как мечталось Яну. Илона, боясь кровавого разлива, не допустила Яновский язык в свое ущелье, она, правда, приняла его Приап в рот, но ненадолго, похоже больше из любопытства, уместится ли он… и Ян не без оснований заподозрил ее в какой-то разновидности фригидности».

     Когда спускаюсь в этот ад,
     предмет желаний, домогательства,
     я ощущаю вкус предательства —
     твоя промежность – Гефсиманский сад.

   «Леон смотрел в мутный раствор потолка своей комнаты и тошно думал о том, что и ему пришлось сыграть свою роль, свою, но определяемую другими, теми, кто при власти, кто правит высшей ИГРОЙ. Он возненавидел систему государственного устройства своего отечества и по-настоящему зажил, обрел смысл своего существования только играя в свою ИГРУ, где пешки и фигуры – другие люди, им даже неведом сюжет, придуманный мастером, но они проигрывают тому, кто так точно рассчитал… Кто так верно предвидел…»

     По мнению моих товарищей
     на Баковском заводе резино-технических
     изделий стенд для испытания презервативов
     именуется «ПЯЛО».
     Пяло сломалось.
     Опало.
     Конвейер встал.
     Рабочий в Баковке
     постоял и сказал:
     – Теперича пяль,
     не пяль,
     пора оторваться,
     а жаль.
     За проходной жена, она
     и детишки.
     Крупинкою я,
     в крупинке мыслишки:
     "А вдруг наша продукция
     достигнет такого качества
     и количества,
     что надень на маковку
     резинку из Баковки —
     и словно смена
     позитива на негатив —
     мира нет,
     есть огромный, вселенский
     презерватив
     типа
     НЕ НАДО ЖИТЬ,
     ЗАЧЕМ НАМ С ТОБОЮ ДРУЖИТЬ
     и отомрут постепенно
     проблемы…
     проблемы…
     проблемы…"
     Но закрутился конвейер,
     как прежде —
     вставили в пяло
     титановый стержень.
     А где-то горел на костре
     Джордано Бруно,
     потому что кто-то хотел,
     чтобы никто
     ни о чем
     никогда
     не думал.
     Да даже дело не в этом —
     просто мысль, затухая,
     сверкнула, как призма:
     вот что оно значит,
     это самое совершенное несовершенство
     нашего хозяйственного организма.

   «Воспоминание так распалило Леона, что он не мог больше сдерживаться, и не стал – крепко взял в кольцо большого и указательного пальцев одной руки основание члена, а кольцо другой руки стало тесным входом и выходом для головки. Надеть и снять, ввести и вывести, всадить и вынуть, не отпуская, не отпуская, не отпуская, а извергая, а испуская, а испуская…»

     Мне не хватает выстрела в висок.
     Тогда умрет мой мир безумства.
     Моя душа дырява, как носок,
     как кровь сочятся между строк
     то боль, то страх…
     Как это грустно!
     Как это верно…
     Уж лучше бы сочилась сперма.

   «Ей безумно хотелось унизить отчима, чтобы он задохнулся ее тошнотворным запахом, чтобы исказилось его лицо гримасой брезгливости, вот такая я противная, всем неприятная, никому не нужная…»

     Я задохнулся неподмытой девкой,
     Но нос зажав и, вспомнив мать,
     Так задрочил железным древком,
     Что первым начал … блевать.

   «– А что тебе больше нравится на вкус женский сок или мужская сперма? – спросил Леон Яна. – Ты знаешь, что твоя сперма вкусная? Вернее, семенная жидкость. Тебе Илона об этом не говорила? А сок Феи такой же на вкус, как у Красной Шапочки? Все-таки мать и дочь. Вот бы их в страну разврата».

     Вчера надрался до звезды,
     от боли головной куда деваться?
     Вкушая кислый вкус …,
     я похмеляюсь, братцы!

   «Седею, теряю цвет, уходит с отливом живая вода и коричневыми камнями обнажаются, неудержимо проступают на руках гречишные пятна старости, река моего времени мелеет и солнце уже не греет, дряхлеет тело, становится недвижным, глаза не различают красок, уши не слышат шорохов дня, но всей своей прожитой жизнью я славлю молодую плоть. Не теряйте драгоценного времени, наслаждайтесь, желайте днем, желайте ночью, исполняйте желание другого, как свое. Будет, что вспомнить.»

Наедине с собственным членом

     Ты спросишь, как живу?
     А я ответ забуду.
     Ищу его, но не найду
     средь ежедненого
     непросыхающего гуда.
     Встаю, и мерзость увядания
     рисует в зеркале лицо,
     «мешки здоровья»,
     а в подвале здания,
     висит конец,
     висит яйцо,
     наверно, так на перекладине,
     висит мертвец,
     красавец бывший,
     уже отживший,
     но погулявший
     и не туживший.
     В какие он влетал хоромы!
     В какие он входил теснины!
     Как ждал преодоленья обороны,
     и гоголем бывал на именинах.
     Моя беседа с ним начнется,
     как у Баркова диалог с пером,
     и первый кто из нас упрется
     и встанет…
     Ах, милый, дело тут не в том.
     Ты помнишь, чуток был, когда от скуки
     так радостно искал родные руки,
     выскакивая из порток
     мой радостный и ласковый щенок,
     и становился толще, толще,
     а мне казалось, что в чужих
     руках ты был намного больше,
     гораздо больше, чем в моих.
     О, Божья искра! Силою поэта
     могу опять я побывать, ну, в этом…
     Как ее?.. Его?.. В Эдеме!
     И отразить его-ее в поэме.
     Куда ныряют головой,
     я сам откуда вышел головой,
     в ту щель, что иногда зовется «половой».
     Одна мечта – войти в врата
     упругим и твердеющим тараном,
     стать побелителем, властителем, тираном.
     Куда пойдешь, где пропадешь
     через мгновенье?
     Блуждая в кущах трешься, чтобы скрытно,
     потом все нетерпимей, прытко…
     До умопомрачения. До зуда.
     И вот случилось. Чудо! Чудо!
     Под шелест серафимьих крыл
     ворота в этот рай открыл
     твой младший братец
     чудо-клитор.
     Куда попали?
     В рай иль ад?
     Проникновенье —
     всего лишь дань преодоленью
     чрез вход, когда врата приятны
     тесны и статны
     и так приемлют, так объемлют…

     Прошли года,
     к всему привык,
     и чаще
     все в боле зарастающей бессветной чаще
     бесмертен русский мой язык.
     Ты спросишь, как живу?
     А я ответ не вспомню.
     Лишь знаю званьем высшим – я поэт!
     И потому не нужен мне ответ.
     Я головой и сердцем тронут.
     И потому живу.
     И помню!

1 июня 2000, день защиты от детей.
   «Я проснулся от одиночества, когда полюбил. Я забыл про все на свете, когда она мне ответила. Я сердцем знаю, что ей предназначен. Так говорил Ян».

     Смертен каждый из нас,
     в конце своего пути
     я свой последний час
     встречу один на один.
     Когда же любовь начинается,
     словно весенний гром —
     со счастьем своим справляются
     только вдвоем.

   «Они идут по улице мне навстречу, они сидят в вагоне метро напротив меня, они лежат на пляжах, спускаются со мной в лифте, стоят со мной в одной очереди, уступают мне место и в каждой из них я вижу свою Красоту.
   Каждая из них подарила мне новизну ощущений. И я вспоминаю первый разрыв невинного лона Принцессы, узкий “мышиный глаз” Балеринки, высокие “пятитысячники” Отличницы, чуткие руки Тихони, тесный анус участницы ноябрьской демонстрации Искусницы, изобретательность Мадам Крупье, шелковый бант Красной Шапочки, изысканность и фотоэтюды Модели, изобретательность и буйное воображение Соседки, привлекательность Арамиса…».

     В душу свою, как Данте, забрался,
     бродил меж обломков чувств,
     и бережно их рукой касался,
     и пыль с них стирал, скрывая грусть.

     Вот это…
     Ах!
     Вдруг сразу рассыпалось в прах…
     От того, что вспомнилось лето,
     какая-то малость,
     случайная шалость
     и в плеске прохладных струй
     жадный сжигающий поцелуй.
     Потом через поле
     по воле,
     тропе и по травам
     под солнцем закатным
     к славным пенатам,
     где окна распахнуты,
     и по скрипучим ступеням
     к страсти забвению…
     А после – судьбы печать —
     как-то совсем невзначай
     пустой затеялся разговор…
     И обстоятельств-препятствий груда…
     Неловкое слово, обида, раздор
     и навсегда прощанье у пруда…

     … А эти руины
     до сих пор, как живые,
     здесь времени пепел горячий
     никак не остынет, не спрячет
     жаркой любви моей лаву
     и раскаленной обиды отраву.
     Странная встреча.
     Гостиная. Свечи.
     Вкусность обеда.
     Восторг от беседы.
     Осенняя нежность загара.
     И сень будуара.
     Жадность желания.
     Легкость слияния.
     Жизни новое русло —
     ночью так вкусно,
     днем так тепло —
     приняло нас и понесло.
     Но, как гроза среди ясности летней,
     черная туча – хитрая сплетня,
     червивая зависть доноса,
     интриги рассчитанный остов.
     И безнадежность моих оправданий.
     Как правы чужие люди!
     Нас больше не будет.
     Нас больше не станет.
     А сердце, как птица.
     А сердце, как птица.
     Как птица в капкане.

     … А в этих потемках души,
     как виденья ночные в глуши
     или церковные поминанья,
     бродят тени-воспоминанья,
     любви нерасцветшей отростки,
     капризы судьбы, перекрестки,
     безрассудно жестокие шалости,
     снисходительность чувственной жалости,
     очарований жестоких напасти,
     а под ногами в пыли
     опаленные мотыльки
     вспышкой сгоревшей страсти.

     Ах, душа, ты моя душа!
     Чем мне нравишься ты,
     чем хороша,
     что, как чудо, проста, но таинственна,
     и всегда остаешься своевольно сложной,
     что одна ты свете единственная
     да еще с искрой Божьей,
     что пылает в тебе, как факел,
     незакатно и чисто и свято,
     что волнует и греет кровь
     щемящее чувство счастья —
     вечным огнем любовь.

   «Она потянулась через меня за закуской, по пути глянула совсем близко в глаза и спросила тихо, по-дружески:
   – Все так и живешь разведенным? Никак не встретишь свою принцессу?».

     Сам попал в твои сети.
     Сердце колотиться птицей в силках.
     Без тебя мне и солнце не светит —
     закат.
     Глаза твои – синее пламя,
     губы – алая кровь,
     твое имя святцы не знают
     имя твое – ЛЮБОВЬ!

   «Он совершал путешествие длиною в миг и становился властителем неведомых дотоле земель, где царил единственный закон – беспредел желаемого».

Смена караула

     Скажите, милая,
     мне непонятно – ну неужели неприятна
     моя рука попавшая в промежность?
     Не правда ли она занятна?
     Она, сказал бы я, приватна
     и источает бережную нежность.
     Рука моя – достойная замена,
     она пришла тому на смену,
     кто прежде брал вас стойко в плен…
     Недаром имя ему Член.
     Член нашего содружества
     высокий символ мужества
     Ему Вы помогаете подняться к небесам —
     так ветер наполняет паруса!
     Сластолюбиво с ним грешим,
     в чужих руках всегда он кажется большим,
     Такая странная игрушка!
     Ее заводят ручки Ваши,
     он Вам забава и подружка —
     исполнит он желанья наши.
     Ему у Вас в руках уютно, как ребенку,
     ему по нраву Ваши коготки котенка,
     его судьба у Вас в руках…
     Но иногда он терпит крах,
     мятежный, просит вдруг покоя
     и в этот час, увы, нестоек.
     Но тут, крадучись, словно полуночница,
     является моя рука – лукавая помощница,
     Бредет сквозь заросли, растущие курчаво,
     урча мурлыкой, в чем-то величаво,
     чтобы сквозь трепетность смущенья
     попасть в теснину томного ущелья.
     А в авангарде, встречи алча —
     ну, настоящий мальчик-с-пальчик.
     Добрался до упругих губ —
     и к ним настойчиво прижался,
     он своего-таки добился,
     что трепетно открылся вход,
     в который он отважно погрузился
     и, наконец, попал в заветный грот.
     Раз крепость все-таки сдалась,
     скажите-ка на милость,
     какая в нем таится власть,
     какая сила?!
     Желанный, он – хозяин, а не гость
     он тверд, как и должна быть твердой кость,
     и в то же время гибок, алчен, как вампир,
     он братьев меньших призовет на битву и на пир.
     Какой восторг!
     Какое жженье!
     Но чтобы было изверженье,
     чтобы добраться до финала
     ему все мало! мало!! мало…
     И чтобы здесь забил родник
     в тебя проник горячий мой язык
     до возбужденно острого торчка
     живого супер-клитор-червячка.
     А вот и вскрик, и радуги свеченье,
     и судорога, судорога истеченья…
     Самой природой, Богом создана
     ты есть вершина совершенства
     и выпью я тебя до дна,
     и захлебнусь твоим блаженством!
     Сей миг так мал и так велик,
     так упоителен, так сладок…
     Не так уж важно, кто там сник
     и кто был тверд,
     а кто был мягок.
     Любовь ликует вдохновенно…
     Ну, как Вам, милая, замена?

   «Я приник к ее лону, проведя языком снизу вверх, я раздвинул ей ноги и погрузился в горячее ущелье, по незнанию пытаясь языком заменить моего героя. Тогда она руками раздвинула своды пухлого лобка и маленький хоботок клитора попал наконец-то мне в рот».

     люблю чудесный червячок,
     великолепных два сосца —
     самой природы совершенство —
     и пью и пью твой родничок…
     хочу все испить все до конца,
     до твоего блаженства!

Перед отпуском

     Легко обладая даром поэта,
     Писать про чудесное море и лето,
     Где музыка смеха, где вздохи прибоя,
     Где сладко и жарко с любимой, с тобою,
     Где чачи ожог и мед винограда,
     Где поцелуев и неги услада,
     Где поперек смуглой кожи так броско
     Белая кожа – для ласки полоска,
     Для алчного горла до улета, до звона
     Полный сосуд женского лона…

   «Встречаются взглядами двое, и проскакивает искра интереса и взаимной симпатии, а дальше начинается ИГРА. Засветились глазки, изгибается стан, ИГРАЕТ ТРЕУГОЛЬНИК, играет воображение».

     Мы живем,
     словно плод в женщине,
     временно.
     Мир спешит, сам спешишь,
     никуда не денешься —
     все временно.
     И звонишь,
     и летишь,
     суетой беременный,
     все равно все временно.
     Пред тобою тоже грешу
     и ни к черту нервы,
     даже в любви спешу,
     извергаю сперму,
     все ищу в твоей красной пасти
     спасенье от бед
     и хотя бы след
     счастья.

   «Она была, как кошка, которая вспрыгнула мне на колени и, мурлыкая, трется мордочкой у шеи, ища тепла и ласки. Она вопрошающе ловила мой взгляд – не надо ли что господину, она все время находила себе место рядом со мной и держалась за руку, касалась щекой, обнимала за талию, она всегда была наготове – она была безотказна».

     как сугроб намело
     одеяло меня обнимало
     а как стало тепло
     в полубред полусна
     наступила весна
     полусомкнутых век
     витражи
     дарят мне миражи
     полуобразов
     полумыслей
     и жена
     как положено
     рядом положена
     смотрит рысью
     тут моя маята
     как у мартовского кота
     неистова

   «Но я един со всеми живущими пока я – творец продолжения, пока я желаю и жажду и сам желанен. Первое желание – старт продолжения. Во мне заложено желание, я жив желанием, я мертв не желая, я мертв нежеланный».

     Копался вместе с ней в песочнице,
     смотрел на эти бантики и белые носочки…
     И ощутил волшебный сок, приливший к почке.
     И розы в сердце расцвели —
     я не стыжусь своей любви.
     Перебороть себя не в силах
     я этим пальчиком в чернилах
     косы касаюсь странно милой.
     И розы в сердце расцвели —
     я не стыжусь своей любви.
     Твои глаза – как звезды небосвода,
     твоя фигура – эталонней моды,
     а губы оказались слаще меда…
     И розы в сердце расцвели —
     я не стыжусь своей любви.
     Ты вышла на берег из пены кружев
     хозяйка моря, неба, зноя, стужи
     и ревностью ужаленного мужа…
     И розы в сердце расцвели —
     я не стыжусь своей любви.
     Как будто стар, а все еще тружусь,
     проснусь, писать стихи сажусь,
     Любви своей я не стыжусь…
     Я без нее не проживу, умру.
     И розы все цветут, цветут…

   «Через годы, через всю жизнь судьба вела их друг к другу. А когда они встретились, судьба было заранее возликовала от их растерянной удивленности, но ужаснулась тщетности затраченных усилий для осуществления своего замысла – они любили друг друга еще до появления на этот свет».

Утро на яхте

   “Проходит жизнь, пройдет мечта,
   как белый парус вдалеке…”
Из песни

     Уже давно настал рассвет,
     и легкий бриз теплом прогрет
     а мы еще во сне, во сне,
     но все равно нас тихо будит
     не только свет
     через разрез откинутого люка
     и просинь неба в белых облаках,
     и ветви сосен,
     и ясно слышный шепот звука
     волны о борт смешной шлепок,
     немного торопливый
     и от того как будто бы болтливый…

     Чему ты улыбаешься во сне?
     Еще в тепле
     от скинутого на пол одеяла
     ты предо мной предстала
     во всей красе и женской плоти тела,
     в полосках на груди и бедрах белых,
     от солнца спрятанных и потому незагорелых…

     Я ощущаю на ладонях
     желанья жаркого бездонье
     и нежную упругость кожи
     и трепет полусомкнутых ресниц —
     качает лодка наше ложе —
     все глубже погружаюсь с дрожью
     в горячую пучину перламутра
     под щебет летних птиц
     и молодую радость утра…

   «Мы ходили вместе смешанным сосново-елово-березовым лесом на русскую-русскую речку Рожайку, девушки шли обратно в купальниках, и я, как верный оруженосец, плелся сзади, смотрел на Танину попку, обтянутую сверху просохшими, а снизу еще темными трусиками и страдал, страдал неясным желанием. А желание было во всем – в тепле солнечного лета, в слабом мареве над лесной дорогой, в немолчном гудении мух и шмелей, во вскриках и пересвисте птиц».

     На старой мельнице плескалась ребятня,
     к моей сестре приехала подруга
     и бес попутал, осенил меня,
     я выплыл из мальчишеского круга,
     когда она, зайдя почти по грудь,
     стояла, будто бы в раздумье,
     продолжить ли русалкою свой путь
     или вернуться на песок лагуны.
     И я нырнул без всплеска в глубину,
     где в сумраке от взбаламученного ила
     прополз бесшумно по речному дну
     туда, где цель моя, как статуя, застыла.
     Похоже, курс мой был проложен косо,
     я осознал, как нашкодивший школьник,
     несданного экзамена провал,
     когда внезапно точно ткнулся носом
     ей между ног в тот треугольник…
     Бермудский, я б его назвал.
     Как Бог Ветров, надувши щеки,
     я вдул, дословно говоря,
     всей мощью отроческих легких
     весь воздух, как молитву сотворя,
     в сей стык, что было сил,
     как будто дух свой испустил.
     Отпрянула русалка, пав на спину,
     узревши воды, закипевшие, как грог,
     я ж, как теленок, вдруг попал в трясину,
     так судорожно голову мою
     она зажала между ног.
     Картина казни – меч, глава и плаха —
     в сознанье смутном, рев толпы и плач,
     где гильотина – ноги в судороге страха
     и где прекрасен мой палач.
     Теряя разум, рот раскрыл,
     без кислорода в кровушке стоячей
     и нёбом, глоткой ощутил
     напор живой струи горячей…
     Очнулся, слабость ощущая,
     и кто-то надо мной склонялся,
     участливо так вопрошая:
     – Ну, что? Водички наглотался?

     Обратно шли лесной тропой
     нестройной шаловливой ротой,
     отстал лишь я, на языке неся свой водопой…
     Она ждала меня за поворотом.
     Я помню ярко и поныне,
     какой тогда явилась мне от Господа
     лесная нимфа, лань, богиня,
     начало всех начал, сама природа.
     Как положила руку на плечо,
     приблизила к себе слегка,
     а я стоял на уровне прохладного пупка,
     и я почуял тело горячо,
     и я услышал как пылают уши,
     и неумело ткнулся, как щенок,
     в животик, уходящий гладкой грушей.
     Не помню в солнечном тумане
     как ветер стих, дыханье затаивши,
     как оказался на поляне,
     и сосны, уходящие все выше.
     Она стояла надо мною,
     на бедрах – кожи треугольник белый,
     потом тряхнула головою
     и медленно присела.
     Одной рукой раздвинула ущелье
     и заслонила им мне яркое светило,
     пахнула омутом иль малой прелью…
     Другую подложила под затылок.
     Открыт тайник, и я проник в пространство,
     где мой язык почуял горячо
     и после медленных недолгих странствий
     нашел упругий червячок.
     Он, как щенок, резвился и игрался
     то наступал, то ждал ответа
     он радостно со мной лизался,
     то вдруг твердел при этом…
     Еще чуть-чуть, осталась малость,
     я это подсознаньем понимал,
     она меня в себя так судорожно вжала,
     а я алкал, алкал, алкал…
     Лавина снизошла, как изверженье,
     как сель, как нарастающий поток,
     и, сокращаясь, вздрогнуло ущелье,
     глотал я за глотком глоток…
     Да, это было страсти наважденье
     ее желанья, моего геройства,
     да это было наслажденье
     ЕЁ и вкус совсем иного свойства…
     Но вновь сознанье помутилось
     от так чрезмерно утоленной жажды,
     и сердце вновь предсмертно билось
     за день тот странный уже дважды…

     Стал стар, но встретил девушку недавно,
     в глазах знакомая загадка,
     изгиб божественного стана —
     тут мой язык распух и стало сладко.
     Воспоминаньем чудным тронут,
     тону, готов опять рвануться в омут,
     пусть будет снова беспросветно
     и раз за разом стон твой чуден,
     пусть сердце вздрогнет вновь предсмертно
     в последний раз! Но только будет!

   «Я люблю Илону. Так нам определено самим БОГОМ. В слове одиночество корень – ОДИН. Один состарится и погибнет. Одна состарится и погибнет… ДВОЕ бессмертны, потому что двое – продолжение рода. Двое не погибнут. Третья душа благословит их на рождение нового человека, новой души, половинка которой где-то еще ждет своего рождения или уже радуется своему существованию. Я стал бессмертен, потому что желаю ее».

Провозглашаю женщину в тебе

//-- 1 --//

     Когда в глазах твоих любовь
     пылает светом очага,
     а я пришел с охоты, победив врага,
     еще весь в схватке,
     весь в борьбе —
     провозглашаю женщину в тебе.

//-- 2 --//

     Ты утра свежестью ясна.
     Тебе венок – сама весна.
     Я – Зевс и, тучи разогнав с небес,
     я золотым дождем во мгле
     провозглашаю женщину в тебе.

//-- 3 --//

     Твоей любви цветок закован в стон,
     но мне не страшен римский легион.
     Свободы кровь отдаст свой цвет заре.
     Мечами рабству перебив хребет,
     провозглашаю женщину в тебе.

//-- 4 --//

     Ты – ведьма.
     А ересь дьявольски хитра.
     И, корчась, я из пламени костра,
     молясь за твой святой удел,
     провозглашаю женщину в тебе.

//-- 5 --//

     Твой образ нежный, как рассвет,
     пронес я через столько лет скитаний.
     Готов для новых испытаний.
     Но, нарушая свой обет,
     провозглашаю женщину в тебе.

//-- 6 --//

     На пол свой веер уронила и сказала:
     "Как я устала после бала…
     И ломит в голове от боли адской…"
     А мне еще стоять на площади Сенатской,
     тебе – за мной туда, где всей земли предел.
     Провозглашаю женщину в тебе.

//-- 7 --//

     Мой верный тыл в моей судьбе.
     Кто нас поднял на баррикады?
     И мы теперь не просто стадо.
     Со мной ты в ссылке и в борьбе,
     со мной расстреляна в тюрьме.
     Провозглашаю женщину в тебе.

//-- 8 --//

     Я – твой охотник.
     Я – твой бог.
     И твой монах, и рыцарь твой.
     Я – твой поэт.
     Я – твой.
     Бери – я твой.
     Любовь свою на мелочь ежедневных ссор
     ты не растратишь.
     О чем же, милая, опять ты плачешь?..
     Прости неприспособленность мою.
     В наш век,
     в земного шара ядерной судьбе
     как ты нужна мне!
     Ты
     и женщина в тебе.

Виталий Владимиров Игра треугольника