Стефано Верреккья
Марьяж

   Идея моего романа, в основе которого лежит реальная история, возникла неожиданно и так же случайно воплотилась в жизнь. И последнее произошло, на самом деле, благодаря многим людям, которых мне хочется здесь поблагодарить.
   Прежде всего, я благодарен тем, кто, зная о замысле романа, с энтузиазмом поддержал меня в моем начинании, и тем самым стал почти участником в его создании.
   Также я чувствую огромную признательность к тем читателям, которые знакомились с разными вариантами романа по мере его создания. Именно они подтолкнули меня, наконец, расстаться с романом, работа над которым затянула меня с головой.
   Не стоит искать сходства с реальными людьми – все, кто мог, уже догадался, но они знают и то, насколько велик их вклад в мою книгу.
   Особую благодарность я хочу выразить своим русским друзьям и всему окружающему меня в России «русскому миру»: редактору Ирине Архаровой, «Издательству АСТ», Хелемскому Яну и лично – Юрию Дейкало.
   Отдельное спасибо писателю Сергею Минаеву, другу, внесшему свой вклад в этот проект, в который он поверил в день нашей первой встречи в издательстве. Я также искренне признателен телекомпании «МБ Групп» за помощь в организации издания моей книги.

   Моя благодарность за прекрасный перевод с итальянского Анне Ямпольской и Наташе Кротковой.
   И особая благодарность – моему близкому русскому другу, филологу-русисту из МГУ Анне Петановой – за ее огромное терпение, чуткость и необыкновенную энергию, за тонкую редакторскую работу с русским текстом моего романа.
   И, наконец, мне хочется сказать спасибо всем женщинам в моей жизни, которых я любил и которых я не любил. Особенно – Марине, ставшей прототипом героини, которая в реальности помогла мне понять, что есть подлинная женщина. Если бы я когда-то случайно не обратил на нее внимания, не сблизился бы с ней, не попытался разгадать ее тайну, мой роман никогда бы не появился на свет…

Стефано Верреккья

   Задумчиво глядя на свадьбе на свое обручальное кольцо, каждый мужчина размышляет, чем оно окажется в будущем – кольцом парашюта или гранаты?
Из мужских анекдотов

1

   Мы снова занимались сексом. Нам обоим было очень, очень хорошо. Она отдалась мне полностью, я был чуть холоднее, но наслаждение тоже получил.

   Я ее не люблю. Она постоянно спрашивает, люблю я ее или нет. Я ухожу от ответа, и, наверное, она так долго не выдержит.
   Вчера в машине разрыдалась, сказала, что не чувствует себя любимой.
   А я уже и не помню, что значит любить ее. Не помню, любил ли я ее когда-нибудь. Последнее сильное чувство, испытанное мной, связано с другой, с Мартой.
   И я знаю, что способен испытать это снова. Но сейчас все чувства во мне словно умерли.

   Гляжу на нее.
   Хотелось бы ощутить нежность, да не получается.
   Во мне закипает злость – из-за того, как мы поженились, из-за того, что она хочет превратить меня в свою собственность.
   Я не собираюсь нарушать равновесие там, где это не принципиально. Но главное – равновесие наших отношений – я готов порушить.
   Все или ничего!

   Задаю себе вопрос, а зачем вообще мне все это нужно, почему бы не свернуть все постепенно, шаг за шагом. Ответ очевиден. Я не верю, что мы в принципе можем быть вместе. Заниматься мелочами – значит, пытаться что-то сохранить. Она от меня этого и ждет. Но это означало бы, что я стараюсь удержаться на краю пропасти.

   А я хочу все уничтожить – и уничтожаю.

   Вот только смелости мне не хватает.

   Детей у меня нет. Когда я смотрю на сверстников с детьми, то спрашиваю себя: может, и мне пора?
   Но мысль о том, что я могу стать отцом, кажется мне абсурдной. Я? Нет, я сам еще ребенок, я только ищу себя, я занят только собой. Картинка эдакой образцовой благонравной семейки с улыбочками, колясочками, сюсюканьем и планами на будущее рисуется мне очень нечетко, она далека от воплощения. Даже в моем воображении слишком далека. Поэтому я ее просто стираю.

   Я хочу уничтожить – и уничтожаю.

   Мне тридцать три, через четыре года будет столько же, сколько было отцу, когда родился я.
   Я всегда считал, что ответственность за мои недостатки лежит на отце. Это он во всем виноват, он зачал меня слишком поздно. Но теперь я приближаюсь к нему, совсем скоро и мне исполнится тридцать семь. Мне всегда казалось, что в этом возрасте заводить детей уже не надо.

   Я… я хочу уничтожить – и уничтожаю.

   И, к счастью, в моей жизни есть временной предел, неотвратимая дата, переезд, Deutschland über Alles. [1 - Deutschland über Alles (нем.) – «Германия превыше всего»: знаменитый лозунг времен фашистской диктатуры в Германии. – Здесь и далее прим. авт.]

   Для меня этот переезд – случай редкой удачи. Для Марины переезд знаменует начало настоящей буржуазной жизни, о которой она всегда втайне мечтала. Нераскрытая мечта дремала на уровне ее подсознания – до сих пор еще никто ее не пробудил.

   Переезд близится, тревога растет.

   Вечером, в постели, я отворачиваюсь от нее – и это после того, как мы позанимались сексом. В который раз задаю себе вопрос: как же я в это вляпался. И вспоминаю, как все начиналось.
   Я вспоминаю прошлые дни, злость и обиду на ту, другую – Марту, из-за того, что она меня не любила, не сумела дать мне то, что было мне так нужно, не захотела доверить мне свою жизнь, а играла со мной, как с малым ребенком. А потом эта моя бессмысленная женитьба. Тут я зашел по-настоящему далеко и всем показал… Что и кому я показал? Да ничего и никому.
   Сейчас я спрашиваю себя, что же на самом деле испытывал к жене все эти годы – возможно, ответ существует и был мне ясен с самого начала, только я не хотел себе в этом признаваться. Брак с Мариной давал возможность проиграть в реальности то, чего мне когда-то недоставало в моих родителях: тех отношений, которых между ними никогда не было, тех заурядных жизненных целей, к которым они никогда не стремились.
   Именно нехватка всего этого стала движущей силой в моей жизни. И в жене, когда я с ней познакомился, я нашел, как мне казалось, именно то, чего мне бесконечно не хватало как сыну – простоту и непритязательность обыкновенной мещанской жизни…

   …Я давно собирался это сделать – не обязательно с ней, все равно с кем. Отпраздновать свою дерьмовую свадьбу на каком-нибудь дерьмовом острове: только мы вдвоем и никого больше. Эдакий вариант американской дешевой киношки: пляж, жених, невеста и собака рядом.
   Такие у меня были фантазии. Иногда я пытался представить, как это будет происходить в жизни, но на самом деле я только мечтал.
   А потом мы и правда поехали на остров, и там она меня-таки уболтала, представив вопрос о свадьбе делом совершенно решенным. Это для нее было вправду дело решенное, ей и в голову не пришло меня спросить. Там, на острове, стало ясно, какую же на самом деле власть она имеет надо мной…

2

   О ней мне рассказывал Лука, но я отлично помню его комплексы в последние университетские годы и поэтому не склонен ему верить. Женщины – а их у него всегда была прорва – были способом взять реванш у этого жестокого и неблагодарного мира, который не признал его и, что еще хуже, не дал даже шанса занять столь желанное для него положение в обществе. Положеньце-то самое заурядное – место профессора на кафедре международного права в Римском университете. Он сказал мне, что они познакомились в самолете, по дороге из Милана, и в ту же ночь он переспал с ней. Кажется, милашка, столкнувшись со столь откровенным предложением, ответила: Слушай, просто язык не поворачивается сказать тебе «нет»! Ну, как отказать парню, который так упорно лезет в первый же вечер! Знаешь, Лука, я такого напора еще никогда не встречала.
   Я уже и забыл эту историю, как и все занудные рассказы Луки. После того, как я бросил Бенедетту, мы c Лукой часто проводили время вместе, чтобы чем-то заполнить вечера, не занятые Мартой. Он фантазировал на тему, какие у него будут потрясающие шлюхи, как он будет трахаться с ними с утра до вечера: Послушай, Андреа, все бабы – стервы, но правда в том, что они до смерти хотят дать тебе, особенно после тридцати пяти.
   Поэтому, когда он рассказал мне о Марине, я решил, что это одна из его обычных девиц – немного перезрелая, ему такие нравятся. И хотя я завидовал тому, что он, подцепив ее во время перелета, да еще такого короткого, как Милан-Рим, тем же вечером ее и трахнул, я быстро успокоился, потому что знал: для Луки это в порядке вещей. Еще он сообщил мне, что Марина – журналистка, работает на общенациональном кабельном канале, но собирается перевестись в Рим.
   Потом он упомянул об одном важном «эстетическом» достоинстве Марины: эта Начеди (с ударением на первый слог – так оно звучит более шикарно! – он называл ее по фамилии) оказалась настоящим «денежным мешком» – владела домами в Риме и Анцио [2 - Анцио – курортное местечко южнее Рима, излюбленное место летнего отдыха римских буржуа.] и была единственным ребенком в семье… Лука никогда не упускал из виду такую мелочь, как деньги. Во время одной из бесчисленных серий наших телефонных бредней мне показалось, будто он решил, что проще всего уладить вопросы карьеры в университете, женившись на какой-нибудь богатенькой столичной мымре, очарованной его выдающимся умом. Но чем больше месяцев, а потом уже и лет, проходило после диплома, тем понятнее становилось, что подходящая претендентка не появлялась. Все немногочисленные попытки хоть куда-то продвинуться рано или поздно терпели крах, потому что, как он говорил, «все эти шлюхи только и ждут, чтобы найти себе нового спонсора на место папочки». На самом деле, в циничном римском обществе женщины, привлекавшие Луку, сразу вычисляли, что его «профессорское обаяние» (читай: фактически бесплатная ставка «ассистент профессора», никаких средств, кроме жалкой стипендии) прикрывало на самом деле скудность экономических, семейных и личных перспектив. Короче, по своему положению Лука болтался где-то между мелкой и средней буржуазией. А в глазах всех этих домитилл, джулий, шанталь и лукреций он выглядел просто «нищим». Лука очаровывал и производил неизгладимое впечатление в первые дней десять очередной интрижки. Основу его обаяния составляли врожденный стиль, ум и ужас перед импотенцией. Благодаря последнему он всегда казался взвинченным, но, в то же время, сохраняющим известное трезвомыслие. Поэтому-то он был так похож на настоящего интеллектуала, что для бездельничающих римских девок с деньгами и связями значило в тысячу раз больше, чем надоевшие придурки со своими БМВ-Порше-и-Ролексом-на-мясистом-запястье.
   Еще он прекрасно умел повествовать о своих невзгодах (как студентам – о связи между внутренним правом и правом Евросоюза), очень логично и убедительно. От этого противоречие между тем, чем он был на самом деле, и тем, чего хотел добиться, ускользало из виду.
   Все это сразу же произвело неизгладимое впечатление на Марину, что вовсе не удивительно. Она всегда являла собой девицу, сохнущую одновременно по Че Геваре [3 - Че Гевара – боливийский революционер, его имя стало модным символом молодого сексуального мужчины-борца.] и Prada. – это были две стороны, два подлинных лица ее духовного мира.
   Вообще-то в этом смысле она была искренна, потому что из-за Че Гевары она прямо умом тронулась, это было своего рода помешательство из разряда подростково-эротических, каким для меня, когда мне было лет тринадцать—четырнадцать, была Орнелла Мути. [4 - Орнелла Мути – известная итальянская актриса, очень красивая и сексуальная женщина.] С другой стороны, роскошь была для нее исходной точкой, жесткой схемой, которая определяла всю ее жизнь, – так Леонардо [5 - Леонардо да Винчи.] задавал параметры для будущих летательных аппаратов. Марина жила в соответствии с собственным жизненным стандартом, заданном при ее рождении, и лишить ее этого стандарта нельзя было ни в коем случае. «Я признаю, что Лука – очень умный человек, – говорила она мне не один раз, – но при этом он настолько же невезучий». Расставшись с «одним психом», она рассматривала Луку как подходящую замену, чтобы провести вместе пару вечеров, сходить пару раз в кино, еще пару раз пообедать в японском ресторане, которые она бесконечно ценила за отсутствие жирных блюд, и, в особенности, за эффект потрясающего долголетия жителей японского полуострова. Это все суши! Она-то как журналист это знает! – у них есть надежда прожить на десять лет больше бедных европейцев и американцев, не приученных к сырой рыбе.
   Начеди вызывала во мне любопытство, и, хотя я не очень доверял рассказам Луки, мне было интересно узнать, какая она на самом деле, безотносительно той собственности, которой она владела. Однажды вечером, когда Марта в очередной раз держала меня в подвешенном состоянии вроде давай-поужинаем-у-тебя-нет-лучше-у-меня-потому-что-моя-квартира-больше, я, вместо того, чтобы дожидаться ее ответа, решил вообще не звонить и провести этот вечер с Лукой и его бредовыми фантазиями – вернее, рассказать ему о моих заморочках с Мартой и о том, что она все больше меня раздражает. Ну, почему она не может понять, что проще всего было бы окончательно сойтись и жить вместе, раз уж она заняла место, которое до недавнего времени в большей или меньшей степени занимала Бенедетта?! Позвонив Луке, в этот вечер я решил не играть по ее правилам. У него, за многие годы поднаторевшего в организации своего вечернего досуга сильно загодя (где-то около половины пятого), уже был отличный план: пойти на ужин к Начеди.

   – Давай я сначала спрошу у нее, хотя не думаю, что она будет против, если ты тоже придешь, и вообще я хочу, чтобы ты познакомился с этой оригиналкой.
   – Ладно, согласен, во сколько?
   – Ну, где-то после девяти.
   – Будет время снять свою рабочую униформу и переодеться.
   – Да уж, переоденься, и выбери прикид покруче, Начеди на этом просто двинулась.
   – Лука, это ты с ней спишь, а не я!
   – Слушай, понимаешь, после того раза мы с ней, как бы это сказать… Ну, как брат и сестра.
   – О’кей, в любом случае, я буду рад тебя видеть.
   – Я тоже, кстати, она живет на улице Асмара, в районе Номентана.
   – Ну конечно, на севере Рима – кто бы сомневался.

   Я прибыл со стандартной бутылкой вина на место: темную улицу в том районе Рима, где самая высокая плотность средних и крупных римских буржуа на квадратный метр, к воротам с витражами, выкованным из темного металла и чем-то напоминающим вход в кладбищенскую часовню. (Как я не догадался, что означает этот символ! Когда сегодня я вспоминаю эту сцену, мне тут же приходят в голову слова Данте «Оставь надежду всяк сюда входящий»… [6 - В «Божественной комедии» Данте, описывая ад, упоминает о надписи на вратах, ведущих туда: «Оставь надежду, всяк сюда входящий…». Эта фраза стала впоследствии крылатой.]). Ворота вели прямо ко входу на первый этаж, в квартиру Начеди. В дверях я столкнулся с Лукой, он издевательски улыбался, стоя в своих красных штанах из серии мне плевать на то, что вы все в черном, а я могу себе позволить вот так!
   Квартира, в которую я вошел, показалась мне очень уютной: чистая, после ремонта, отделанная модными материалами, с диванами ненавязчивых минималистических цветов, которые в конце 90-х казались суперсовременными и даже отдаленно не напоминавшими ассортимент IKEA.
   Небольшая арка вела в маленькую симпатичную гостиную, где возвышался стол в индийском стиле (стопроцентный must [7 - Must (англ.) – здесь: обязательно иметь.] для Рима 1998 года), а на нем разная еда этнического вида – и свечи, множество свечей. В проеме двери, освещенная смутно-приглушенным светом из кухни, наконец появляется она, Марина Начеди. Она выступает, как истинная светская львица – среднего роста, с длинными, блестящими и потрясающе ухоженными темно-каштановыми волосами; большими темными глазами, сильно накрашенными губами (помадой – конечно же – «этнического» оттенка), в длинном платье-футляре черного цвета, верхняя часть которого (как я узнал потом) называлась имперский-стиль-в-минималистичной-версии-Прада. При этом она выставляет на всеобщее обозрение свою грудь, белоснежный цвет которой сразу же приковывает мое внимание. Ее голос, хорошо поставленный, звучит низко и волнующе. Она направляется ко мне, ощупывая взглядом-радаром, в котором читаются безмолвные вопросы: ты кто, откуда, ты такой же, как Лука, или получше?
   Протягивает мне руку с не слишком убедительным безразличием, за которым проглядывает желание продемонстрировать, как превосходно она умеет устраивать такие приемы. Казалось, что она посылала мне сигналы вроде о’кей, раз уж ты здесь, посмотрим, что ты из себя представляешь, но не надейся, что мне кто-то нужен, к тому же, прошу прощения, у меня много дел, и это ужин для моих друзей, с которыми я хочу провести вечер.
   Лука был какой-то притихший, пока не появилась Валерия, подруга Марины – милая, но немного стеснительная. Я продолжал изучать саму хозяйку – она все время двигалась очень элегантно, причем эта элегантность была какой-то не совсем естественной, а немного демонстративной, как бы призванной подтвердить, что у Марины с образованием и воспитанием все в порядке.
   Так за пустыми разговорами тянулось время, и, казалось, ничего не предвещало, как вдруг, совершенно неожиданно, на глазах десятка человек, которые, кстати, и друзьями-то не были, она неожиданно подошла и села прямо передо мной со словами: Смотри-ка, да ты просто красавец! А кто ты вообще такой? Почему ты дружишь с Лукой? Чем занимаешься?…и ботинки у тебя офигенные!
   Я был очарован ее непосредственностью, и мне понравился ее напор. Я решил ей подыграть и сказал, что ботинки – обычные Samsonite, [8 - Samsonite – известная старая американская торговая марка.] а потом добавил с видом знатока и щепоткой иронии, что это ботинки new style [9 - new style (англ.) – новый стиль.] – ну, чтобы ничего не испортить и выглядеть обычным американцем в удобных ботинках!
   «Они такие элегантные, – продолжает она, полушутя, и демонстрируя, как легко она ведет светскую беседу, – а каково это, быть дипломатом? Наверное, нужно много ездить по миру?»
   Я отвечаю более или менее в том же тоне, и мы понемногу сближаемся. Она смешит меня и нарочито бомбардирует мое эго своими комплиментами, которые я, чтобы не впадать в банальность, якобы игнорирую. Я спрашиваю о ее работе – о том, что я и так знаю, – и она объясняет мне, что телевидение в Милане ей надоело и она предпочла бы вернуться в Рим, потому что лучше заниматься новостями, чем объяснять журналистам – своим же коллегам, понимаешь? – политику компании, на которую она работает.
   В таком тоне мы продолжаем разговор: все остальные внимательно слушают и изредка вставляют реплики. Для Марины они, как окружение королевы, – это я понял много времени спустя – они собрались там только потому, что ей было нужно, чтобы в доме был кто-то, кроме нее, кто-то, для кого она приготовит кулинарные изыски и перед кем сыграет роль идеальной хозяйки дома, в котором нет мужчины. А главное – ей нужен был зрительный зал. Но тем вечером, в конце марта 1998 года, мне больше нравилось находиться у Начеди, чем строить с Мартой несбыточные планы на будущее, убеждая в который раз любовницу, что я ей подхожу, что мы будем счастливы и что у нас все будет хорошо. Я устал от вечеров, которые приходилось ожидать, как чуда, устал от того, что она меня ни во что не ставила. Легкость, с которой я болтал с Начеди, ощущение себя в центре внимания да еще рядом с такой, как Марина, – это было слишком приятное искушение.
   Уже уходя, я заметил Луку: он тоже выходил с парой друзей, которые обещали подбросить его домой. Вид у него был какой-то встревоженный. Как-будто он не до конца разобрался, кем была для него Начеди: одной из женщин, с кем он однажды переспал, или чем-то большим. Его вид говорил о том, он еще не совсем уверен в истинности своих «братских» чувств к Начеди.
   Поэтому я был удивлен, когда через пару дней именно он позвонил мне в офис и сказал, что Марина справлялась обо мне. По его мнению, я должен был ей позвонить.

3

   С Мартой все было по-прежнему.
   Меня по-прежнему не оставляло ощущение, что именно Марта – моя женщина, но постепенно и другие мысли приходили мне в голову, – например, что оставь я ее в покое, встречайся я в это время с другими женщинами, она бы меня больше ценила. В общем, первый раз в жизни появившееся желание «любить и обладать», которое заставило меня на какое-то время забыть о себе и своих удовольствиях, завело меня в полный тупик… Я вообще начал сомневаться в том, что я в состоянии создавать нечто новое. Тут я ошибался…

   Прошла еще пара дней, я опять стал встречался с Мартой. Но мое поведение разительно изменилось – раньше я ловил каждый ее знак, а теперь смотрел на нее с относительной – пусть даже весьма относительной – отстраненностью. Почти сразу после того как я встретил Марину, пришло осознание простой вещи: на Марте свет клином не сошелся.
   Наступила очередная суббота – день, с которым в последнее время были проблемы. Я разрывался между желанием провести этот день с Мартой (чаще всего это не получалось) и привычным для меня – сложившимся еще для нас с Бенедеттой, моей бывшей – посещением кино или ужином с друзьями (теми друзьями, которые после окончания нашего романа остались только ее друзьями).
   Ничего не решив, я захотел порадовать свою мать и поехать к ней на обед за город. Я всегда с радостью вижусь с ней, особенно с тех пор, как переехал в свою «конуру» в центре – как называет ее Марта, – а маму охватила паника, которая никак не проходит. На самом деле, как это часто бывает, мама переживает скорее за себя, за то, что в этой жизни она оказалась прежде всего только матерью. И теперь, когда этот этап – эпоха матери – в ее жизни уже позади, ей приходится совсем не сладко. Путем переживаний она противостоит этому натиску жизни, инстинктивно защищается от болезненных и запоздалых, но таких необходимых открытий в самой себе. Она изо всех сил старается уйти от радикальных перемен, лишь по инерции продолжая двигаться вперед.
   Окончание моего романа с Бенедеттой, помимо всего прочего, заставило маму еще больше сосредоточиться на моей жизни, забыв о своей. В ее глазах то, что мы расстались, и я открыто вернулся к активному поиску женщины (откровенно говоря, поиск и не прекращался, несмотря на семь долгих лет отношений), было серьезной проблемой. Когда я рассказал ей о Марте и о том, что у нее закончился предыдущий роман, она заявила, что эта женщина совершенно мне не подходит. Конечно – любая женщина, не такая хрупкая и беззащитная как Бенедетта, всегда будет восприниматься моей матерью как соперница. Мама примет лишь ту, которая будет похожая на Бенедетту, которую она знала, с которой часто общалась, с семьей которой была знакома: Бенедетта ведь как родная, она из семьи юристов и учится на юриста, хочет выйти замуж и продолжить семейную традицию, родив нескольких ребятишек, которые, в свою очередь, тоже продолжат эту удивительную, правильную, предсказуемую и в целом безупречную семейную традицию. А эта, новая, которая еще недавно с кем-то жила, бесстыжая нахалка, которая и не думает отстать от меня – как она, отягощенная грузом вины, может стоять рядом со мной, столь безупречным и бесценным?! В воображении моей матери эта женщина – крайне опасная стерва.
   Забавно и в то же время любопытно наблюдать, до чего же женщины могут дойти в своей ненависти друг к другу. Моя мать первая начала бороться за свою независимость, она так и не смогла смириться с домостроевскими порядками в папиной семье, где свекровь указывала молодым, что им делать. И мне кажется полным бредом, что она – поставившая целью своей жизни стать независимой от мужа – так и не выслушав меня до конца, считает шлюхой ту, что живет с одним, потом бросает его и сходится с ее драгоценнейшим сыночком. Возможно, все меняется с возрастом, появляется страх, что ты потерял авторитет в глазах собственных детей. Мне это непонятно. В тот момент эта история меня раздражала, и я старался возвести вокруг своей личной жизни надежные стены. Мне казалось очень смешным, как моя мать задавала мне наводящие вопросы: в них, простых по форме, легко читался скрытый подтекст. Она металась в лихорадочном поиске (который был, на самом деле, блужданием впотьмах) по новой гипотетической дорожной карте моей жизни, пришедшей на смену четко заданному маршруту будущего вместе с Бенедеттой. Возможно, подлинная ирония заключалась в том, что я сам в это время тоже пытался нащупать новый путь, двигаясь вместе с Мартой и ошибаясь на каждом повороте.
   Пока мы мамой сидели в саду, нанося и парируя попеременно психологические удары друг другу, зазвонил телефон, на котором высветился… номер Начеди.
   С другого конца провода Марина хорошо поставленным вежливым голосом интересовалась, не хочу ли я прийти на вечеринку, которую она устраивает для друзей у себя дома. Несколько секунд проходит в нерешительных мыслях о Марте, но инстинкт самосохранения срабатывает быстро и освобождает меня от сомнений, мне наплевать, и я говорю: Да, я свободен. Чудесно, – отвечает ее приятный, многообещающий голос, – тогда я тебя жду… в девять.
   Когда я положил трубку, у меня была не только уверенность, что я заинтриговал ее, но и чувство легкости… Мне показалось, что вдруг исчезла давящая неудовлетворенность, постоянно преследовавшая меня во время романа с Мартой. Не знаю почему, но и до встречи с Мариной я давно ни на кого из женщин не засматривался, был словно слепым. И все потому, что не хотел освобождения от навязанной самим себе связи с женщиной, которая мне совершенно не подходила, связи, казавшейся мне единственной, самой важной, неповторимой – той, ради которой стоило мучиться. А я действительно намучился.
   Я влюбился в Марту, потому что я должен был завоевать ее. Поначалу-то я даже и не был влюблен, и внимания-то на нее не обращал. Все-таки она была простовата, нахваталась столичного лоска, а по сути так и осталась провинциальной серенькой мышкой.
   Все дело в азарте… Все хотели с ней переспать, потому что она была чувственная и от нее пахло шлюхой. Смотришь на такую – и у тебя встает.
   Мое эго, охваченное азартом борьбы, не устояло перед таким искушением.
   А теперь легкость, которую в меня вселила Марина, ее невероятная, кичливая, знаменитая поверхностность, привлекали меня. Мне показалось – на мгновение, – что на маленьком жизненном перекрестке можно выбрать эту простую дорогу, а потом беззаботно шагать по ней. Я подумал, что на этом ужине будет и Лука, для меня это само собой разумелось – Марина говорила про друзей, – но я так и не спросил ее об этом. Вообще-то за те несколько минут, что мы говорили по телефону, я ни разу не вспомнил о нем.

4

   В этот вечер ворота произвели на меня уже не такое сильное впечатление, хотя они оставались такими же черными и мрачными, точь-в-точь как в склепе; деревья вдоль дорожки заслоняли неясный свет фонарей, придавая всей атмосфере какой-то мрачный оттенок, который сглаживался благодаря огромному количеству светильников в холле.
   Все это не сильно вдохновляло.
   Около входной двери, которая была видна от ворот, я увидел Марину. Она заговорщицки улыбалась, в ее глазах заметно проглядывало какое-то странное внутреннее удовлетворение, как будто за то время, что мы не виделись, она приняла насчет меня какое-то важное решение.
   Атмосфера вечера мало чем отличалась от прошлого раза, разве что все было менее театральным, свет не таким приглушенным, и все казалось не таким идеальным, но в то же время менее холодным. Даже Марина казалась моложе, макияж был уместнее и не походил теперь на грубый телевизионный грим, что делало ее лицо только прекраснее. Напряженное и агрессивное выражение на лице рассеялось. Внезапно я разглядел Луку за аркой. Невеселая улыбка и тоскливые глаза, в руке стакан, а на лице написано, что он все уже повидал на своем веку и что теперь мина безразличия – по его собственному или чьему-то еще решению – будет всегда на его лице. Но мне не хотелось снова травиться этим ядом, нет, я не отталкиваю его, здороваюсь, но тут меня отвлекает Марина, которая еще у входа, взяв меня под руку и не собираясь отпускать, ведет к своим друзьям – кого-то я уже узнаю, кого-то вижу впервые, здесь же ее милая, немного стеснительная подруга. Мы с Валерией как сестры, – сообщила Марина.

   Этим весенним вечером в этом доме все, за исключением нас с Мариной, казались мне застывшими. Перехватывая потерянные и бессмысленные взгляды, я чувствовал только дыханье их тоски. Они пришли, потому что им некуда было себя деть, иначе почему они здесь? Почему у них у всех такой скучающий вид? Это что, теперь так модно? Они нарочно ходят с равнодушным видом? Кажется, они изо всех сил стараются показать, что они уже все знают, даже если это явно не так. Скольких из них по-настоящему что-то интересует? Ведь это привилегированное общество. Они не «римского разлива» – выражение, которое постоянно мелькает в их разговорах, особенно часто его использует Марина, чтобы показать отличие своего дома от других столичных тусовок.
   А вот нам с Мариной совсем не скучно – мы без конца улыбаемся и задаем друг другу вопросы. Периодически она что-то говорит мне, хотя в этот момент я ее ни о чем не спрашиваю. Рассказывает о своей двоюродной бабушке, которую она очень любит. Это официальная причина ее возвращения в Рим. На самом деле у нее были долгие и запутанные отношения с одним журналистом, осложненные тем, что он не мог уйти от одной бедняжки, с которой жил, из жалости. Я предположил, что, возможно, журналист вообще не любил Марину, но в ответ услышал резкое: Ты шутишь? Он постоянно говорил, что влюблен в меня, я и без него знала это, он был очень, очень счастлив со мной, но она это понимала и не оставляла его в покое. По ее взгляду я понял, что ей до сих пор неприятно говорить об этом. Марина продолжала: Он ничего не понял, он просто не может понять всего, что происходит, и трезво смотреть на вещи, потому что он слишком сильно увяз во всей этой истории. К тому же он больной человек.
   – Да что ты, и чем же он болен?
   – Алессандро – цикломитик, у него постоянно меняется настроение. Он ушел из родительского дома в восемнадцать лет, при том, что он был из очень состоятельной семьи (это она выделила голосом как некое достоинство, не подлежащее сомнению), и потом никогда уже не возвращался. Он, конечно, очень умный человек, но он очень болен.
   Меня поразило то, как она говорила о его болезни – она всячески подчеркивала этот факт – и во всем ее рассказе сквозило самодовольство. Я не стал особо задумываться над этим, но подсознательно мне показалось, что она специально подчеркивает факт болезни, чтобы объяснить, почему она так и не отвоевала его. А в это время скучающие гости придумали новое развлечение – одну из тех игр, где все задают друг другу неприличные вопросы, а потом заставляют на них отвечать.
   Начали с банального вопроса – рассказать о своей нереализованной сексуальной фантазии. Скучающие сильно смутились, когда один из гостей признался, что у него бывают навязчивые фантазии гомосексуального характера. Причем, возмущены оказались те девушки, которые ранее кичились своим равнодушием к этому вопросу. Сейчас же они явно смутились. Марина была в их числе.
   Джанпаоло, который пришел попозже и про которого Марина незамедлительно сказала, что он ей как брат, казалось, был больше всех задет сексуальными откровениями того парня. Марина заверила меня, что ее брат не заявлял в открытую о своей ориентации, не решается на outing, [10 - Outing (англ.) – признание.]но понимаешь, у него никогда не было женщины, с его-то властной мамашей… Меня убила не столько предполагаемая «голубизна» Джанпаоло, сколько Маринина политкорректная трактовка его ответа.
   – Как твоя мама? – как ни в чем не бывало обратился Джанпаоло к Марине.
   – В очередной раз судится из-за дома. Она только что вернулась из Мадрида и теперь улетает, кажется, на Сицилию – никак не может угомониться, с тех пор как снова вышла замуж.
   Один из скучающих продрал глаза, разбуженный обсуждением юридически-туристически-любовных проблем Марининой матери, и задал совершенно бестактный вопрос:
   – У твой мамы проблемы с соседями?
   С видом отлично, парень, ты попался Марина ответила:
   – Нет, знаешь, мы говорим о доме, который принадлежит моей матери.
   – А у нее есть дом? – спрашивает он с обезоруживающей наивностью, а она – думая: ты задал вопрос, который я хотела услышать, но я отвечу тебе с напускным равнодушием, – просто говорит: да и продолжает беседу с Джанпаоло.
   Порой мне казалось, что я попал прямо в бульварную хронику. Марина, с видимой гордостью – такой же как при описании маминых отношений с недвижимостью, – рассказывает об Эрманно – нынешнем, третьем по счету муже ее матери, с которым у них, по ее словам, полное взаимопонимание, и к которому она испытывает благодарность за то, что он клюнул на мою абсолютно ненормальную мать. Во всей этой Марининой тираде чувствуется глубокая отчужденность от матери, не лишенная, правда, некоторых порывов неудержимого обожания, однако в тот момент проблемы их взаимоотношений казались мне лишь маленькой частичкой жизни Марины и, во всяком случае, не имели ко мне никакого отношения. Единственное, что я ясно увидел, – это то, что жизнь Марины строится напоказ для того, чтобы продемонстрировать, что она вхожа в модную светскую тусовку и принадлежит к элите.

   Ужин подходил к концу. Мне пару раз звонила Марта, но я не стал отвечать. Мне не хотелось смешивать одно с другим, и у меня совсем не было желания ехать к ней. К тому же сегодня она бы мне просто мешала. Я собирался провести ночь с Мариной, познакомиться, так сказать, поближе. Но я ошибался, было препятствие. Препятствием оказалась Валерия.
   От Марины я узнал, что Валерия живет с родителями в доме напротив. Так что в конце концов мы остались втроем. И, когда говорить было уже совершенно не о чем, я вдруг осознал, что девушки настолько дружны, что Валерия останется на ночь у Марины. Я почувствовал, что Марина не хочет показаться слишком доступной и оказаться со мной в постели в первый же вечер, хотя перед этим, в ее спальне, где все побросали свои куртки, пальто и мотоциклетные шлемы, мы обнимались. Но тогда появился Лука – забрать свой шлем и самому убраться с вечеринки, закончившейся для него откровенным провалом: фифа, к которой он клеился весь вечер, бросила его и ушла с другим, обещавшим подвезти ее до дома. Марина за весь вечер так ни разу и не обратила на него внимания. Но на прощание, уже в дверях, Лука бросил на меня взгляд, напоминавший: я трахнул ее раньше тебя.
   Я уже решил распрощаться, как уже у дверей Валерия начала спрашивать меня, не хочу ли я пойти ночевать к ней. Специально спросила, чтобы поиграть. Мы стояли и продолжали болтать, то и дело возвращаясь к еде, расхваливая этническую кухню и блюда, которые они, по всей видимости, готовили вместе, и потом я пригласил ее и Марину на ужин – настоящую индийскую кухню, мы ведь много говорили о ее путешествии в Индию. Марина только этого и ждала.

5

   Марина с царственным видом вышла из ворот «склепа». Выглядела она просто божественно. На ней была черная латексная шляпа в форме цилиндра, чтобы не замочить волосы под дождем. Губы, прическа, макияж были просто идеальны. Когда она садилась в мою машину, немного торопясь, чтобы не намокнуть, на ее лице было написано спокойствие, странным образом перемешанное с радостью, явно демонстрируя уверенность в себе. Несмотря на то, что я решил не попадаться на ее эстетские ухищрения, я не удержался и спросил ее про шляпу. Это потому, что у меня страх перед зонтами. – отличный ответ, подумал я. – Знаешь, один из детских страхов, от которых я так и не избавилась… К тому же в Милане часто идет дождь, и мне ужасно надоело таскать с собой зонт.
   Послушай, Андреа, есть только два приличных индийских ресторана, в которые можно сходить, – оба находятся на Виа дей Серпенти. Я промолчал.
   Ресторан был поводом поведать мне о ее путешествии в Индию с Джанпаоло и Марией Терезой, ее миланской подругой из Corriere della Sera. [11 - Corriere della Sera – самая известная итальянская газета.] Марина рассказывала в таком духе: Это путешествие задело все струны моей души, я даже не знаю, как тебе объяснить – это было совершенно неповторимо. И так далее с перечислением лучших мест и гостиниц на севере Индии и королевских дворцов, превращенных в первоклассные отели. Я постоянно чувствовала свою вину, что я, такая демократка, ты же знаешь (говорит она с самоиронией, понизив голос – надеюсь, что это была самоирония), что я обожаю Че Гевару, и вдруг в соседней комнате… Джереми Айронс [12 - Джереми Айронс – популярный английский актер, часто играет в кино роли аристократов.]. Говорят, он там завсегдатай… Потом она напускала на себя серьезный вид и изрекала трагически: Дети, я не могу забыть детей, которые просили милостыню… их глаза…. В этот момент на лице изобразилось волнение, и игра стала почти убедительной.
   Я думаю, что она заложница своего образа, но, несмотря на это, она продолжает меня очаровывать. Ее описания Индии – это набор самых общих банальностей, какие только известны об этой стране. Что-то подобное я слышал от своей учительницы английского в средней школе – от синьоры Перу – уроженки Сардинии, безнадежно влюбленной в Азию и все азиатское. Казалось, что она говорит теми же словами: «дети выпрашивают у тебя ручки, сточные канавы под открытым небом, очистительное купание в купели Ганга…». Но я уверен, что то благоговение и вера в свою правоту, с которыми Марина все это говорит, неподдельные. Она вложила всю себя в это путешествие, слушаешь ее – и веришь. Впрочем, самым ярким ее воспоминанием оказались вовсе не одетые в лохмотья детки, а серебряный браслет, чем-то напоминавший вещицу в стиле барокко, который – она подчеркнула – я вырвала у одной женщины, просившей милостыню; мне показалось неуместным, что такое красивое украшение носит такая опустившаяся женщина, и я сделала ей предложение, от которого она не смогла отказаться; возможно – кстати, весьма возможно! – что-то серьезное связывало ее с этим предметом, но я в любом случае сделала лучше, дав ей денег! Вот она, железная логика Марины Начеди, но в тот вечер это меня не особо волновало, я подражал ее манере говорить, ее двусмысленным улыбочкам, хорошо поставленному голосу. Все это было как выходной, отдых от меня самого и моих тараканов, от заморочек последних дней. Скажи я что-то вроде может, это был браслет ее бабушки или он имел какой-то символический религиозный смысл, и если ты хотела как-то ей помочь, оставила бы ей, например, пятьдесят долларов просто так, я бы разрушил волшебное мгновение, пришлось бы неожиданно закончить долгожданный выходной, а мне этого совсем не хотелось. Кроме того, у меня не нашлось других доводов, которые могли бы засвидетельствовать мою щепетильность в вопросах приобретения сувениров. Поэтому я всем своим видом показывал Марине, что полностью согласен с ее рассуждениями, и попросил ее помочь мне при выборе блюд. Ей нравилось строить из себя настоящего знатока.
   На выходе из ресторана она оперлась на мою руку. Мы шли по узким улочкам района Монти [13 - Район Монти – одни из самых богатых и престижных районов Рима.] среди припаркованных машин, ощущая странную легкость. И вдруг, глядя на ее сумку – конечно же, от Prada, – которую она несла на согнутой руке, как носили моя бабушка или Маргарет Тэтчер в восьмидесятые, на ее непропорционально высокие каблуки, из-за которых она не могла быстро идти, на ее идеально уложенные волосы и телевизионный грим – я поймал себя на мысли, что это выглядит слишком уж искусственно. Сколько же ей лет? Наверное, под сорок, – подумал я, но инстинктивно отогнал от себя эту мысль. Ее поведение было неоднозначным – как и мое мнение о ней. За то недолгое время нашего знакомства она внезапно превращалась из слабой девочки, нуждающейся в защите, в женщину – эмансипированную карьеристку или просто женщину с прошлым, но при этом не мужеподобную, а обладающую исключительно женскими качествами, такими как красота и внешняя наивность. Такая женщина действует на мужчин успокаивающе, она не так агрессивна, как остальные, и достаточно упряма, чтобы не отказывать себе в радости быть романтичной.
   Мы идем в бар дель Фико на пьяцца Навона, [14 - Бар дель Фико на пьяцца Навона – модное, дорогое заведение для элитной тусовки.] ей хочется прогуляться. Как настоящий стратег, я привел ее поближе к своей «холостяцкой конуре». Мы проходим мимо нее, и я, показывая на свой дом, невзначай приглашаю ее зайти что-нибудь выпить, а она, с видом, как будто отчитывает ребенка, укравшего конфету, отвечает мне сухим нет – она довольна, что получила предложение, но не собирается сдаваться, хотя выражение ее лица говорит об обратном. Я проглатываю эту пилюлю и начинаю излучать полное безразличие, как будто и вправду всего лишь хотел показать ей обстановку своей комнаты и не более того.
   Мы продолжаем прогулку по пьяцца Навона, как всегда наводненной людьми. Химическая связь между нами не разорвана этим ее нет, которое вызвало бы у меня исключительно смех, если бы не означало, что легкие пути для меня закрыты. В тот вечер Марина казалась персонажем комикса – в странной шляпе и с тысячью сменяющих друг друга выражений лица.
   Мы стояли перед ее домом, выпитый алкоголь значительно снизил напряжение между нами. Я пытался придумать, что бы такое сделать, чтобы вечер не закончился, но не забывал ее сухое нет у дверей моего дома. И тут она, растягивая слова – не то от опьянения, не то от удовольствия, – говорит: Андреа, а хочешь травяного чаю? Прошла лишь одна секунда, за которую до меня дошло, какой такой травяной чай, – и с той же решимостью, с какой она задала вопрос, я – на долгом выдохе – сказал да. Я смотрю на нее, пока она идет к подъезду, – своей неповторимой походкой, за которой стоит желание казаться очень женственной, что на самом деле выглядит смешно. Но она настолько уверена в себе, что мое желание трахнуться с ней не угасает.
   Мы входим в ее квартиру, не зажигая эти ужасные светильники – этого я бы не перенес! – и она на самом деле начинает возиться с чайником, заваривает травяной чай, который подает мне – не забыв уточнить – в чашках больной родственницы. Воспользовавшись обсуждением возраста тетушки, я прямо спрашиваю, сколько ей лет. Она наклоняет голову вперед и резким движением правой руки откидывает волосы с лица, как бы пытаясь отмахнуться от назойливой мысли, существующей только в ее голове, потом отвечает: мне… тридцать два, как бы извиняясь за свой возраст.
   Так вела бы себя женщина, которой исполнилось сорок и которая хочет списать себе лет десять. У меня промелькнула мысль о том, что я поклялся себе не связываться с женщинами старше меня, даже совсем не намного. Я еще помню о долгих и плохо закончившихся романах с коллегами по университету. Стараюсь убедить себя, что мне плевать, успокаиваю себя тем, что ей оказалось не так много лет, как я думал. Потом поймал ее взгляд, покорно ожидающий моей реакции на неловкую правду о возрасте, и впервые увидел ее по-настоящему естественной. На этот раз беспокойство было искренним. Это была цена за возраст, которую она согласилась заплатить. Она понимала, что с каждым годом платить придется все дороже, и момент расплаты будет все ближе. Чтобы как-то ослабить ее беспокойство, я беру немного театральный тон, и сам не знаю, искренне или иронично, говорю ей: да ладно тебе, мы ровесники, мне недавно стукнул тридцатник. Это слово ровесники так благотворно на нее повлияло, что сравнить это можно было только с эффектом наглого предложения Луки в их первый раз.

   Уже в следующую минуту мы оказались в ее спальне с индийским ковром у изголовья кровати. Марина позволяет себя раздеть: в моем воображении я представлял ее себе как инициативную женщину, способную на самостоятельную игру. Впервые я столкнулся с проявлением ее консервативности. Потом я пойму, что это качество будет всегда преобладать в ней в критические моменты, потому что консервативность – отличительная черта ее характера.
   Несмотря ни на что, она оказалась на удивление горячей, хотя и не собиралась выступать на равных с партнером. Я сам раздевался и ее раздевал. Она не хотела казаться доступной женщиной, стремилась заставить меня хоть на секунду вообразить, что между нами должно было произойти нечто большее, чем просто секс. Но я привык к Марте, бывшей в постели очень требовательной, к ее нежеланию быть ведомой и, если говорить напрямую, нежеланию быть снизу. А с Мариной все было легко, и не надо было терпеть и ждать, пока она начнет получать удовольствие. Она сразу кончила, потом еще и еще. Ее хриплые стоны, то, как она умоляла меня не останавливаться, как повторяла мое имя, извиваясь в долгой сладостной судороге, позволило мне почувствовать себя самым удачливым жеребцом на свете.
   Из этой длинной ночи мне особенно хорошо запомнились ее странные манипуляции с моей спиной после секса. Они были почти нежными и походили на танец – ее руки то сжимали мою спину, то разжимали, и это повторялось в ритме сексуальных движений – как будто пережитое только что вместе еще длилось по инерции, словно маятник, который, снижая скорость ударов, не уменьшает их частоты. Эти теплые объятия рук, смыкавшихся на моей спине, оставили ощущение, которое – даже сейчас, когда ее уже нет в моей жизни, – крепко засело в глубине моей памяти как нечто непревзойденное. Я не спрашивал, почему она так делала, просто наслаждался этими ощущениями.
   Для нее секс был чем-то священным. Ее ноги и фотография на тумбочке. Ноги у нее были не очень, я вспомнил слова Луки о том, что снизу не то, что сверху, грудь – ее главное достоинство. Но эти слова сразу стерлись из памяти, как только мой взгляд наткнулся неожиданно на черно-белую фотографию ее отца в молодости. Эта вещица из тридцатых годов стояла на тумбочке около Марины, которая лежала, показывая мне свою красивую попку. Казалось, что улыбающийся родитель с глазами, как у дочки, наблюдал за нами. Это – единственное, что выбивалось из стиля Марины. Или это была другая сторона ее жизни?

6

   Понимаешь, сегодня вечером меня пригласили друзья, я бы рада взять тебя с собой, но не хочу, чтобы ты что-то не то подумал…
   Так, на следующее утро после нашей первой ночи, она балует меня завтраком, приготовленным исключительно из натуральных продуктов и сервированном в винтажной посуде ее родственницы на индийском столе. Одновременно Марина начинает сплетать и расставлять вокруг меня свои тонкие сети. Я, кажется, был для нее заветной мечтой – она постоянно пыталась меня задобрить, говорила, что я ей очень нравлюсь и что ей было очень хорошо. Похоже, она почувствовала, что именно лесть нужна мне сейчас больше всего, и в то же время внимательно и аккуратно готовилась замкнуть огромный круг, заперев меня в своем удивительном мире. (Может, ее объятия после секса тоже были из этой оперы?) В тот момент я еще не догадывался, что все ее поступки были лишь отражением уже начавшейся военной операции по захвату моего свободного пространства: ее друзья внезапно стали моими, ее чувство прекрасного так же внезапно стало моим, и ее планы на будущее неизбежно должны были превратиться в мои. Я должен был все ассимилировать, проглотить все то уникальное, что было связано с Мариной, и сделать это частью себя. Преступная ассимиляция, единственным настоящим виновником которой был не кто иной, как я. Причем иногда я это ясно осознавал.
   Добровольно попадая в ее маленькие ловушки, я отвечал банальным:
   – А почему я что-то не то подумаю о тебе?
   – Потому что мои друзья немного странные.
   Я отвечаю в заданной системе:
   – Но, Марина, ведь я их уже видел…
   – Да, но в этот раз все немного по-другому, – отвечает она с едва заметной улыбкой. – Например, Марианна фотографирует интерьеры, у них с ее бывшим студия, где они снимают мебель для толстых журналов. Прожив вместе десять лет, они оба обнаружили, что их больше интересуют однополые связи. Теперь у каждого свой партнер, сегодня ей исполняется сорок, и она устраивает вечеринку… Это, как бы тебе сказать, не самое приличное место, но она моя подруга, я ей дорожу и… я была бы рада пойти туда с тобой.
   – О’кей, – я изобразил смущение, которого на самом деле не испытывал, оставляя себе право пойти с Мартой тем вечером на вечеринку моего коллеги.
   С Мартой, которую позже я встретил в кабинете министерства. С Мартой, которую, несмотря на ночь с Мариной, я все же не хотел забывать. С Мартой, для которой еще недавно я готов был сделать все что угодно и отказаться от чего угодно. Это ради нее я пошел в магазин «Интерфлора» и потратил десятую часть своей жалкой римской зарплаты, чтобы водрузить огромный букет красных роз в номере лондонского отеля в честь ее первой командировки заграницу. Ради нее я бросил Бенедетту после семи лет совместной жизни. Бенедетта до сих пор не пришла в себя, хотя прошел уже целый год. Бенедетта постоянно искала со мной встречи, требовала объяснений, обвиняла меня в том, что я бросил ее на произвол судьбы, ничего не объяснив, – но она мгновенно прозрела, как только увидела меня у дверей моего дома – я обнимался с Мартой. Бенедетта даже сейчас, несмотря на то, что ей все известно, все равно спрашивает меня, что ей делать со своей жизнью, она уже не пытается затащить меня в постель, а просит только нежности… А нежность мне нужна была от Марты, а не от Бенедетты, использовавшей мое ощущение вины как средство, которое должно было вернуть мне чувство ответственности – как она это понимала, ответственности, которую мы взяли на себя, поклявшись в вечной любви друг к другу в Оксфорде много лет назад. Наши судьбы случайно пересеклись, когда мы поехали учить язык. Она, Бенедетта, была для меня и подругой, и сестрой, и доверенным лицом, а в мрачные годы моей жизни неизменно поддерживала меня во время всех моих воображаемых провалов.
   Бенедетта не исчезла из моей жизни: она названивала мне как сумасшедшая все утро, пока я был еще у Марины, чтобы спросить, могу ли я как-то помочь ей отвезти ящик оливкового масла из загородного дома как жест благодарности ее профессору международного права. Обрадованный тем, что в моей жизни появилась Марина и стремясь избавиться наконец от постоянного чувства вины, я ответил Бенедетте, что не знаю, чем ей помочь. Бенедетта в ответ заскулила, как раненый зверь, ненавидящий этот жестокий мир, о существовании которого она в своем правильном детстве и юности даже подумать не могла.
   Эти смешанные мысли и воспоминания стучали в моей голове в то утро, когда Марина, бравируя показным безразличием к моему телефонному разговору с Бенедеттой, продолжала рассказывать мне про Марианну, про ее лесбийскую историю. Про ее странного брата, который любит заявляться непрошенным гостем на все передачи. У него длинные густые черные волосы и ожерелье из презервативов, и он любит кричать, что объявляет Ватикану войну. И вот, в этом состоянии светлой меланхолии, я почувствовал неудержимое и сильнейшее желание порвать с прошлым, и это желание было точно связано с Мариной, ее энтузиазмом и желанием быть обыкновенной. Она казалась мне человеком, лишенным психологических заворотов, она просто любила все красивое, ее мучительные, но результативные усилия удерживать вместе круг ее друзей, ее спасательный круг от одиночества, то, что она предложила мне пойти этой легкой дорогой – все это влекло меня, даже если я и не отдавал себе в этом отчета. Я сравнивал этот путь со сложной дорогой, пройденной в учебе-работе вместе с Бенедеттой, с еще возможным вариантом наладить серьезные отношения с Мартой – и все это казалось мне тусклым, бесцветным и непривлекательным. Может, тогда-то я все и решил? Может, именно тогда у меня исчезли даже намеки на сопротивление и я с ошеломляющей легкостью соскользнул в мягкие и ритмичные объятия медленного танца, отвечая на желание Марины?

7

   – Мне у тебя хорошо.
   – Серьезно?
   – У тебя уютно, этот дом показывает твою суть, кажется частью тебя… соответствует твоему вкусу.
   – Это подарок моей матери. Правда, мне пришлось немного надавить на нее: я попросила его как условие моего возвращения из Милана – наверное, она боялась, что иначе я не вернусь, и поэтому ее легко было убедить.
   Соперничество, подчинение, обожание, ненависть или притворная нетерпимость – какими были их отношения на самом деле? Когда Марина начинала говорить о матери, у нее как будто бы открывалось второе дыхание, неведомые силы оживляли ее. По рассказам Марины, ее мать – женщина властная, активная, одаренная, умная и, разумеется, очень, очень богатая. Когда о ней впервые зашла речь – тогда, в первый вечер, в ее словах звучала дочерняя гордость за мамин дом, – Марина стремилась подчеркнуть финансовое благополучие, которым, должно быть, обладала эта женщина. Говоря о своей квартире, Марина не удержалась от того, чтобы не подчеркнуть, что ее жилище может показаться очень маленьким по сравнению с тремя сотнями метров, на которых жила ее мать – буквально через несколько домов, на той же самой улице.
   Затрагивая тему полной приключений личной жизни Адрианы, она не скрывала своего восхищения женщиной, которая в семьдесят лет была в третий раз замужем за человеком на несколько лет младше ее. В третий, да, именно в третий раз она вышла замуж чуть меньше года назад, и Маринино запутанное сознание до сих пор продолжало анализировать этот факт. Размышляя об этом, она невольно выдавала в себе черты, унаследованные от матери.
   Адриана, – с напыщенной гордостью рассказывала она, – оставалась вдовой дважды, причем первый муж, отец Марины, умер, когда дочери было девять лет. Раффаэле Начеди, молодой, вполне успешный адвокат из Рима времен «Сладкой жизни» [15 - «Сладкая жизнь» – фильм знаменитого итальянского режиссера Федрико Феллини, был снят в 1960 г.], был сыном от первого брака «отца-основателя» их семейства, родом из Кампобассо. [16 - Кампобассо – крохотный провинциальный городок в итальянском регионе Молизе.]
   Перебравшись в Неаполь, старик сколотил состояние, занимаясь строительными аферами, а потом, в лучших традициях патриархальной Италии, переключился на политику, за короткое время добравшись до кресла мэра областного центра. Раффаэле учился в Риме. После того как старик потерял жену, он женился на собственной золовке, сестре покойной жены, которая была много моложе его и с которой у него уже долгое время был роман, и последняя родила ему еще пятерых детей подряд, которые прибавились к трем от первого брака. Троицу, к которой принадлежал Раффаэле, медленно, но верно отдаляли от отцовского сердца, пока молодая тетушка-мачеха потихоньку прибирала к рукам все семейное имущество. После смерти старика отец Марины и два других брата от первого брака Начеди были лишены всех привилегий и решительно отделены от молодых братьев. Адриана ненавидела родственников мужа. Когда старик-отец умер, она уже была женой Раффаэле. Адриана создала все условия, чтобы Раффаэле было абсолютно невозможно общаться с «братьями-предателями». Страстная и в то же время расчетливая, она произнесла фразу, которую каждая пилящая мужа жена рано или поздно начинает повторять и которая звучит приблизительно одинаково – или я или они. После глубокого вздоха, с полными боли глазами, все говорится драматическим и слегка дрожащим голосом, – и лучше бы тебе выбрать меня, ведь я единственная буду рядом с тобой… что бы ни случилось.
   Муж, будучи человеком кротким и неконфликтным по своей натуре, сразу же сдался, но не без побочных эффектов. Марина считала, что у него начался серьезный психологический кризис. Разочарованный поведением своей семьи, которая оставила его без средств, на которые он всегда рассчитывал, он впал в отчаяние от одиночества и оказался в полной психологической зависимости от жены. Адриана осталась с ним и, по мнению Марины, постоянно пыталась вытащить его из депрессии, но она, видимо, убила в нем само желание жить.
   Несмотря на это, его приняли в коллегию адвокатов автомобильной фирмы «Ланча», которая тогда еще не была частью всемогущего «Фиата». Помог один неаполитанский депутат, старый друг его отца. Но это продолжалось недолго, и Марина стала свидетелем ужасной смерти отца.
   Но это уже совсем другая история, и пока Марина со слезами на глазах рассказывает мне о браке своих родителей (подозреваю, что некоторые подробности были опущены), зазвонил мой телефон. И это в тот момент, когда Марина решила переместиться на кровати ближе ко мне, и мы в порыве непрекращающейся страсти этих первых недель снова начинаем заниматься любовью. Ирония судьбы заключалась в том, что в этот субботний день именно я был одним из трех служащих, которым звонили в случае необходимости, поэтому я не мог не ответить на этот звонок, звонок Марты.

   Я был потрясен тем чувством удовлетворения, которое испытал, услышав ее голос и узнав ее особенную манеру – ироничную и ехидную, и ее римский акцент. Наконец-то она искала меня, а я в этот момент находился одновременно и далеко и так близко от ее, Мартиной, спальни, где я был и мечтал остаться навсегда ее мужчиной.
   Но все изменилось. Меня прежнего больше не было. А у Марты внезапно взыграла гордость за то, что она все равно была первой среди моих женщин. И если в моей жизни появилась другая, то Марта была готова принять вызов и испепелить соперницу, победив на всех фронтах. Но все пошло немного не так. Просто-напросто я не купился на ее вызов. Мне удалось каким-то образом выскользнул из ее сетей.
   Я сказал, что нахожусь дома у друзей, и что собирался позвонить ей на следующий день и еще нет, вечером у меня еще куча дел… Марта никак не отреагировала, но подчеркнула, что хотела всего лишь пригласить меня к друзьям, которыми ты вроде бы дорожил, но ей в общем-то все равно. И что она не слишком-то волновалась. Она меня не дергала, потому что почувствовала, что я был рад ее слышать. Было очевидно, что у нее еще сохранилась власть надо мной. Но она и не могла предположить, насколько решительно была настроена Марина.
   Я был сбит с толку, когда, вернувшись в кровать довольным, удовлетворенным и готовым продолжить с того момента, на котором мы остановились, Марина спросила меня, почему я не сказал «своей собеседнице», что я с ней, добавив, что ее не интересует, кто эта «другая женщина». У нее в жизни уже были похожие ситуации – ей это не нравится.
   В это мгновение на меня что-то нашло: ощущение всевластия и одновременно желания наказать самого себя. Я уже испытывал что-то подобное, это было похоже на инстинкт, которому было невозможно сопротивляться – я почувствовал непреодолимое желание успокоить ее, уверить ее в своих чувствах, которых я, к слову сказать, не испытывал. Я говорил ей – зная, что это не так, – что наши отношения очень важны для меня и не было никакой другой женщины, что она потрясающая и ей не о чем волноваться.
   Это была демонстрация моей страшной слабости, и, столько же, огромной силы Марины. Но самым удивительным был тот способ, который я выбрал, чтобы успокоить ее. Ну, как я мог устоять против выражения ее глаз – полных ревности и неподдельного страдания, глядящих без всякой надежды в сторону тумбочки. А на тумбочке стояла небольшая фотография – сейчас, при свете дня, мне удалось ее как следует разглядеть. Со снимка, улыбаясь, глядел Раффаэле в белом смокинге шестидесятых годов. После моего лживого признания в любви мне показалось, будто он заулыбался еще шире. Накануне вечером, когда я трахал его дочь, вид у него был рассерженный. Все это говорило о том, что с головой у меня не очень, что в ней роятся призраки людей, не имевших никакого отношения к моей жизни.

8

   Не могу сказать, что Лука сразу пропал из моего поля зрения. Конечно, мы больше не висели на телефоне целыми днями, как это бывало раньше. Несмотря на внешнее безразличие и демонстративный отказ от радостей жизни, его злость на людей вроде меня говорила о том, что Марина была ему далеко не безразлична. Возможно, эта история задела его самолюбие или он по-прежнему испытывал влечение к ней, а может, дело было в социальном статусе, который ему давало общение с Мариной. Естественно, он был очень зол и, естественно, надеялся, что никто этого не заметит.
   Мы не виделись с того ужина у Марины. А потом он разыскал меня и заговорщицким тоном спросил, как все прошло. Именно этот тон меня и насторожил, я не мог понять, к чему он клонит. Если он до сих пор неровно к ней дышит, то почему, спрашивается, он пытается выпытать у другого мужчины такие подробности? Однако, чтобы разгадать логику Луки, одних вопросов было недостаточно. Зная его сложный характер, я не находил ответа. Я уже давно догадался, что у Луки бывали приступы некого нарциссического самобичевания. В эти моменты он будто бы убивал часть себя, вместе с ней уничтожая собственную боль. Может, он и не отдавал себе в этом отчета, но в его поведении было что-то пугающее. От подробностей о себе и Марине я ушел расплывчатым: Ну, ты же понимаешь, что я имею в виду… И тут же перекинулся на тему классических папенькиных сынков, жизнь которых складывалась в тысячу раз проще, чем у него, особенно в смысле карьеры. Странно, но горечь, остававшаяся у меня после наших разговоров, почему-то удерживала меня от того, чтобы избегать его. Меня даже привлекала его злость на весь мир, ведь именно это отличало его от большинства людей, которые были всем довольны, не задумывались о настоящем, еще меньше размышляли о будущем, как будто бы это равнодушие могло уберечь их от превратностей судьбы. Лука по-своему встряхивал меня, и потерять его, с его занудством и едкими подколами, казалось мне невозможным.
   В эти дни в Риме была еще одна лучшая подруга Марины, еще одна сестра в горе и в радости, еще одна из серии без ее поддержки, поверь мне, Андреа, я бы не выжила… И потом, знаешь, за эти долгие полтора года в Милане, она всегда помогала мне, они с Марией Терезой всегда были рядом. Теперь она расходится с мужем, и я должна быть рядом с ней… возможно именно ей я обязана своим счастьем с тобой…
   Шанталь Верри – самая чувственная женщина из всех, которых я встречал. Большие кроткие глаза лесной лани, головка, обрамленная густыми волосами цвета меди, ослепительно белая кожа, крепкая попка, идеальные ноги и чувственный голос. От нее невозможно было отвести глаз – ее нагловатый, лучистый взгляд, губы, которые, растягиваясь в улыбке, не теряют своих очертаний, и походка, полная естественной гармонии и легкости, будто ее ноги едва касаются земли в неведомом танце. Шанталь работала журналисткой на том же самом кабельном канале, а теперь… она расходится с мужем.
   Ее отец тоже был журналистом, о нем много писали в светской хронике из-за романа с одной маркизой, известной своей бурной молодостью. В общем, когда-то это был один из лучших итальянских журналистов, сейчас его слава потускнела, но он мечтает вернуться на вершину после ужасов социализма 80-х и начала 90-годов.
   Шанталь была замужем за отпрыском одной тосканской семьи, которая занималась производством изделий из кожи, но из-за актерских амбиций его отстранили от семейных дел и, это закончилось, как призналась Марина, понизив голос (Боже, мне кажется, что я до сих пор ее слышу!), потерей привычного для Шанталь уровня жизни. Конечно, это не было основной причиной их разлада, но тоже сыграло свою роль. Шанталь и ее муж уже год не спали вместе. Она подозревала, что муж кого-то себе завел, но, наблюдая за его состоянием, видела, что это очередное обострение депрессии, и считала своим долгом ему помочь. Но в их жизни ничего не менялось. Ей не приходило в голову, что после десяти лет совместной жизни он просто устал от нее и больше к ней ничего не испытывает. Как сказала Марина, Шанталь такая сексуальная, я, например, не могу себе представить, что муж ее больше не хочет. Вывод: Видимо, он сошел с ума. Но этот сумасшедший оказался вполне здоровым, просто у него не хватало смелости взять и уйти от жены. И вот однажды найдя в супружеской спальне деталь интимного туалета, принадлежащую не ей, бедняжка Шанталь наконец поняла, что все это время разыгрывалась банальная мещанская драма, в чем она не хотела себе признаваться.
   Осознав сей факт, Шанталь решила на несколько недель покинуть семейное гнездышко и уехать в Рим, чтобы повидаться с семьей и друзьями и, по словам Марины, забыть ненадолго про весь этот абсурд. И вот наша непревзойденная мастерица по организации светских тусовок устраивает великолепный ужин в новом фантастическом ресторане ливанской кухни, о котором мне рассказал мой палестинский друг Самир. Приглашены Шанталь, Лука, Джанпаоло и Валерия.
   Кто бы мог подумать, что Лука при виде Шанталь слетит с катушек!
   Лука не только надел красные штаны, но сразу же развил бурную деятельность в духе сегодня же вечером у тебя или у меня – лучше у меня, ты ведь только приехала… Однако было одно досадное, пренеприятнейшее, но существенное обстоятельство: Шанталь не клюнула с восторгом на наживку, хотя иногда намекала, что кое-какие шансы у него есть.
   В конце вечера мы мило и по-дружески распрощались. Шанталь не была поборницей морали и не особо хранила верность, если мужчина ей нравился и ей хотелось. Просто Лука повел себя слишком грубо: он знал о предательстве ее мужа и предполагал, что брошенная женщина тоже захочет изменить ему, чтобы сравнять счет в этом сложном и запутанном супружеском поединке. Едва ли можно было догадаться, что Шанталь все еще любила мужа, и потому навязчивое прилипание Луки, его приставучий взгляд, показной цинизм по отношению ко всему на свете и манеры симпатяги, который, может, поначалу ничего и не требует, но потом начнет предъявлять… – все это привело к тому, что Шанталь стала с ним окончательно и бесповоротно холодна.
   Так себе вечерок, что и говорить. Лука был откровенно раздражен, он убедился в том, что его старая максима, что все бабы – стервы, в очередной раз подтвердилась.
   Мы ехали на его «Веспе» по улице Витторио Эммануэле к моему дому, а Марина и Шанталь следовали за нами на машине, потому что было еще холодно для поездок на мотороллере. Лука, почти пробудив во мне старого товарища по несчастью, изливал на меня всю накопившуюся желчь в своей особенной манере – контролируя свои действия, но не следя за словами.
   – Ну что, ну трахнул ты ее, это еще не значит, что у вас что-то будет…
   – Понимаешь, она мне нравится, она такая забавная, как персонаж из комиксов, но…
   – Эй, смотри, не влюбись…
   Я был удивлен – или, как говорит один мой коллега, я был в трансе! – от его слов, прозвучавших как приказ, нелепый в данной ситуации.
   – Слушай, но она этого и не ждет!.. Просто она уже давно ни с кем не спала.
   Я чувствовал, что он хочет вновь подобраться к Марине. Он был уверен в том, что именно он – палочка-выручалочка во всем, что происходит между нею и мной. В тот момент я понял, что у него была полная уверенность в том, что именно он свел нас, именно он посоветовал мне позвонить ей две недели назад и позволил зародиться нашей связи. И теперь, как бы указывая на подписанный контракт, он призывает меня соблюдать договоренность. Ну, хватит, я дал тебе поразвлечься с ней, она отдохнула. Пришло время восстановить статус-кво. И немедленно!
   Я задумался, сыграл ли отказ Шанталь какую-то роль в появлении этого воображаемого контракта. Могло ли согласие этой женщины изменить условия, которые он требовал выполнять. И пока эти мысли проносились у меня в голове, я осознал, что в который раз делаю что-то не то. Однако менять заданный тон было уже поздно. Было поздно говорить ему, что мне плевать на этот «контракт». Увы, спасать нашу дружбу тоже было поздно. И уж точно невозможно было объяснить ему, как все было на самом деле. Я никогда не был слишком благородным. Если бы у нас были по-настоящему бескорыстные отношения, если бы не было губительного тайного соперничества на работе, в мыслях и в отношениях с людьми, то я отвез бы его к себе домой, налил ему выпить и попробовал бы вправить мозги. Но чудес не бывает. Я возвращался в дом, где той ночью меня ждала Марина, и мне казалось, что оно того стоит.

9

   Марина практически переселилась ко мне, потому что ее мать перестраивала-свою-квартиру-в-триста-квадратных-метров-с-помощью-команды-архитекторов-и-попросилась-пожить-у-нее.
   – Да, она выселила меня, и я не смогла сказать ей «нет»… и потом, я подумала… Боже, Андреа, я не хочу показаться тебе навязчивой, но мы ведь и так не спим раздельно уже несколько недель… в общем, если… мы все равно остаемся у тебя, может, я немного здесь поживу… в любом случае… это только на несколько дней…
   – Марина, о чем ты говоришь? Это будет просто здорово, я боюсь, что может быть немного тесно, но в этом ведь нет ничего страшного.
   – Да… Конечно, ничего страшного.
   Это было первым неверным ходом, первой роковой ошибкой, которая не то чтобы послужила причиной всему, но явно сыграла очень важную роль в том, что я сделал первый шаг по пути, ведущему к браку с Мариной, и даже не понял этого.

   Она была рядом – очаровательная, с ее ворохом одежды, живой речью, пухлыми губами, высокой грудью, с босоножками Prada на высоченных каблуках и ремешками, изящно переплетенными вокруг щиколоток, под черным платьем из легчайшей струящейся ткани с красными сполохами в районе груди. Настоящая «бомба». И эта «бомба» попала в мой дом. В уголках моего сознания постоянно звучало: И чтобы я пустил постороннего в дом!, но я постоянно старался отогнать эту мысль, будучи твердо уверенным в собственном неоспоримом праве на свободу. Женщина на несколько дней переехала ко мне домой – это ничего не значило и ни к чему не обязывало. Эта женщина привыкла к независимости, всего добилась сама, принципиально ничего ни у кого не просила, потому что – по словам Луки – ни в чем не нуждалась. И что такое она могла с меня взять, чего у нее уже не было?
   Эти проклятые вопросы за секунду пронеслись в моем мозгу, затуманенном ее босоножками и струящимся платьем, скрывающим загорелое тело, на ужине у египетского посла, где каждый год отмечался национальный праздник на вилле в Кассии и где прелесть Марины подтверждалась авансами со стороны моего соперника, который принимался за свое всякий раз, как только я ненадолго покидал Марину.
   Тем вечером мне было хорошо. Марина, вопреки моим ожиданиям, сумела пробудить во мне инстинкт, против которого разум был бессилен. В отличие от Марты, она видела во мне опору. Я мог что-то для нее сделать, и мне это ничего не стоило. И было совершенно естественно, что в тот вечер – начиная с того вечера – мы обретались в моей «конуре в центре», которая до того была совершенно неприкосновенна. Получив заверения Марины, что это только на несколько дней, я видел, как моя конура приобретает совсем другие очертания, превращаясь в настоящий дом, чего я хотел меньше всего на свете. Но я был доволен и не скрывал этого. Из всех отношений, что у меня были, эти казались мне самыми удачными. Марина заботилась обо мне, не надоедая. Она всегда была внешне спокойна и, казалось, не интересовалась ничем, кроме красивой жизни. Похоже, она развила в себе чудесную способность жить сегодняшним днем, стараясь не упустить ни капли удовольствия. В отличие от Марты, она не была рассудительна и часто делала что-то просто так. Сознательно или нет? Я долго пытался понять, как ей это удается, и нашел ответ: она уже много лет посещает психоаналитика.
   – Мой психоаналитик – последователь Юнга, а твой?
   – Я никогда не был у психоаналитика. Пару раз возникало желание, но это так ничем и не закончилось, – я с изумлением увидел, как из того факта, что человек ни разу не был у психоаналитика, она делает вывод, что он, как нищий!
   – А я думала, что ты… что ты это прошел.
   – Да, нет, повода не было, – и я открыл было рот, чтобы сказать: А почему ты? – словно извиняясь за то, что в моем резюме этой строчки не было.
   – Смерть моего отца, отношения с матерью, она делала мне очень больно, сейчас я научилась защищаться от нее, смотреть на вещи трезво… и наслаждаться, наконец, жизнью.
   Она сказала это достаточно мрачно, так что я не усомнился в искренности ее последнего высказывания. Иногда мне не удавалось правильно истолковать ее поступки и понять все оттенки настроения, разнообразные и противоречивые, часто непоследовательные. Слова звучали вполне убедительно, но складывалось впечатление, что все в целом выглядит несколько наигранно.
   Она рассказала мне, что после многих лет занятий интенсивной психотерапией она до сих пор ходит к психологу, чтобы быть в форме.
   Я остановился на том, как Адриана стала вдовой в первый раз. Трагедия тридцатидевятилетней женщины, волевой, нервной, жадной до жизни и благополучия, которая в 1975 году, без всякого предупреждения, остается без мужчины. Это не входило в планы Адрианы. Нет, и еще раз нет!
   Продлилось это недолго. Появился Лучано, бухгалтер покойного мужа, у которого были проблемы с женой, несмотря на двух маленьких и горячо любимых дочек. Будучи человеком честолюбивым, он занял место Раффаэле, надеясь извлечь из этого выгоду.
   Италия конца 70-х. Участок за кольцевой на окраине города, который внезапно начинает застраиваться благодаря политическим амбициям двух партий, продолжавших противостояние, как если бы времена Пеппоне и Дона Камилло [17 - Пеппоне – известный деятель итальянской компартии, Дон Камилло – священник, принадлежавший католической партии. Их противостояние относится к послевоенному периоду и времени 50-х.] не кончились. У Андрианы было немного денег, вырученных от продажи квартиры-студии мужа, единственного, чем она в тот момент обладала. У Лучано, бухгалтера, был один знакомый директор банка. Это был кратчайший путь к тому, чтобы занять недостающую сумму и построить дом в двадцать квартир на только что выделенной под застройку земле. Адриана могла позволить себе пойти на риск, ведь за ней сохранялась зарплата сотрудницы палаты депутатов, а это была традиционно хорошо оплачиваемая должность. Лучано внушал ей уверенность. Он был по-своему галантен. Немного грубоват. Но эта грубоватость придавала ему мужественности. Этого никогда не было в мягком Раффаэле. И это помогало ей почувствовать себя настоящей женщиной и давало ощущение, что ее уважают. Вечером после подписания контракта они сидят в машине рядом с домом Адрианы. Смеются, атмосфера непринужденная. Адриана позволяет Лучано дать ей прикурить. С тех пор как Раффаэле умер, после дней глубочайшего горя, она ходит в черном, будто стыдится чего-то… прошло только восемнадцать месяцев, а каким далеким все это казалось. И вот пришло лето, стекла машины опущены, кругом царит невыносимая римская духота. Адриане пора идти, ее ждут малышка и няня, но ей не хочется уходить. У нее инстинктивное желание не двигаться с места. И Лучано это подмечает. Он приближается к ней. Его большая рука, до этого покоившаяся на коробке передач новенькой красной «Альфетты», доставшейся в наследство от недавно умершей тети, приближается к коленке Адрианы. Она отодвигается и мгновенно приходит в себя из того расслабленного состояния, в которое попала под влиянием жары и дыма. Она чувствует, что пока ее роль – вдова хозяина.
   Адриана расценила движение мужчины как приглашение к переговорам. Ты меня хочешь? Ну что ж, давай поговорим. Мне нужен мужчина, это так, но не для секса, как ты полагаешь, а для того, чтобы я снова могла жить, общаться с людьми, снять наконец этот ужасный вдовий наряд. Все это возможно. Но тебе нужно на мне жениться. Так Адриана передвинула линию фронта. Вдобавок к застраиваемой земле в пригороде, она выставила перед Лучано свои условия. Только так, создав новую семью, она могла обрести место в обществе – рядом с сестрой-моралисткой и дочерью, но не с друзьями, бесследно исчезнувшими после смерти мужа. Она думала, что Марина еще маленькая и что потом она все поймет. Он считала, что ее раннее превращение во вдову было некой общественной миссией, она должна как можно скорее вернуться в общество, а для этого ей нужен статус замужней женщины. В душе она по-своему заботилась о Марине. Стараясь компенсировать ее боль из-за потери отца, она поступила не как другие матери, начинающие с утроенными силами заботиться о ребенке. Она постаралась воссоздать подобие семьи и добиться общественного признания. Здраво поразмыслив, она огляделась по сторонам и подумала, что Лучано – единственный, кто теоретически в состоянии позаботиться об одинокой женщине с ребенком, и, чтобы реализовать этот проект, она была готова отдать ему свое тело, ну и голову, конечно, – но только не полностью. Лучано был не идеальным, но вполне полезным инструментом, с помощью которого она могла снова обрести хотя бы часть того, что потеряла.

   Так и получилось. Лучано попал в сеть. К этому времени он уже уходил от жены, но под давлением семьи и друзей вернулся обратно ради любимых дочерей. Однако без особого успеха. Адриана же могла сыграть роль своего рода визитной карточки для продвижения по социальной лестнице. Он не показывал свою неудовлетворенность, работая на Раффаэле и других, обиду на всех этих увенчанных лаврами людей, с сомнением взиравших на его диплом бухгалтера, который для парня из Паломбара Сабина [18 - Паломбара Сабина – провинциальный маленький городок Италии.] уже был серьезным достижением. Рим всегда жестоко обходился с теми, кто происходит из крестьянской семьи, без связей и знакомств дальше приходского священника. Но он знал, что у него все получится. Он постоянно внушал себе это и отлично осознавал, что все эти ученые господа только и могут, что морды кривить, а я умею делать свою работу, и им без меня с места не сдвинуться! Адриана казалась идеальным дополнением к его плану. С ней он мог за один шаг получить такой статус в обществе, что это стоило отдаления от детей. Глядя на отношения Адрианы с Мариной, он сделал вывод, что может, так будет и лучше. Он решил, что детям лучше иметь далекого папу, но который сможет их хорошо обеспечить. Папу, которого они, может, и будут ненавидеть, но благодаря его успеху и деньгам в Паломбара Сабина скажут, что он добился в жизни кое-чего.
   Наконец, в Италии разрешили развод, прошли пять лет, предусмотренные первым вариантом закона. Он сумел найти доводы, чтобы развестись. У него были друзья в суде, за имуществом которых он присматривал, не беря за это денег. Взамен он попросил дать ему развод – быстро и без проблем.
   Шесть месяцев спустя, не приглашая родственников, в присутствии двух друзей-свидетелей, они стали мужем и женой.
   Меня там не было, я была у тети Анны, сестры моей матери. Я не могла пересилить себя и участвовать в этом фарсе, я еще помнила отца в нашем доме, мне кажется, что мать до сих пор не поняла, что она со мной сделала… до сих пор не поняла… Когда Марина произносила это, выражение ее лица внезапно изменилось, на нем появилась гримаса боли, которую я никогда у нее не видел, она зажмурила глаза на какое-то невыносимо длинное мгновение и сказала: Боже, Андреа, как же я его ненавидела, видеть не могла, меня от него тошнило.
   Вот так и закончился рассказ о ее детстве. Напряжение было почти осязаемым. Возможно, она сама хотела открыться передо мной, а я позволил ей это сделать, не подумав о том, что мы не совпадаем в своих целях: мое болезненное любопытство, голод до жизней, прожитых менее банально, чем моя, она приняла за глубочайшее понимание и даже проявление любви. Моя готовность слушать и ее необходимость излить душу – вот вам идеальная смесь для роковой ошибки.
   Я ненавидела и всячески отталкивала его, а на самом деле он был добрый, никогда не бил меня, хотя я постоянно его провоцировала презрительным взглядом и язвительными репликами.
   Она продолжала все громче:
   – Я не берегла его, я сталкивала их с матерью, я ставила ее перед выбором я или он, именно поэтому в первые месяцы их брака я продолжала жить у тетушки Анны. У нее не было детей, и она стала для меня как вторая мама, да и, честно говоря, я любила ее гораздо больше чем собственную мать. Она поддерживала меня, с ней я чувствовала себя в безопасности, и мне казалось, что этим я могу навредить их браку, а это стоило любой жертвы, но даже если бы мне было плохо у тети, я бы все равно от нее не ушла… но это не помогло, и мне пришлось вернуться к ней. Знаешь, Андреа, – под конец сказала она, растягивая «р» в моем имени, – я до сих пор не могу спокойно думать о той малышке, какой я была…
   Внезапно на щеках появились дорожки слез, и она начинает плакать – это выглядит несколько театрально, но сыграна сцена почти профессионально. Даже в слезах она остается красивой, а меня не покидает ощущение, что передо мной разыгрывается спектакль, потому что мне кажется, что все это исполняется не в первый раз. Она делает это не для того, чтобы произвести впечатление, а просто ей нравится играть перед зрителем. Как будто бы картина прошлого, стоящая перед ее внутренним взором, благодаря озвучиванию старых семейных историй, начинает играть новыми красками, которые, может, не совсем соответствуют тому, что было на самом деле, но отличаются яркостью и разнообразием оттенков. В такие моменты она напоминает дирижера, в тысячный раз репетирующего перед выступлением и довольного всеми музыкантами. Оркестром Марины были сбившиеся на лицо пряди волос, взмахи рук, звон минималистичных (по замыслу, но громоздких по форме) серебряных колец на пальцах. Не сходящая с ее рта гримаска, подчеркнутая «естественным» (а как же иначе!) цветом идеально нанесенной помады. И ее слезы катятся, сопровождаемые взглядом в пустоту книжного шкафа, стоящего в ее квартире между двух одинаковых белых диванов. Музыкально всхлипывая – даже это красиво и выверено! – она выводит:
   – Ведь ты понимаешь, Андреа, тогда я не смогла уберечь и защитить эту девочку, и она до сих пор живет внутри меня (пауза и финальный аккорд)… эту девочку папа любил больше всего на свете.
   – Но потом эта девочка выросла, да? – говорю я самым понимающим тоном, на который способен.
   – Да. Это было очень тяжело. Двенадцать лет я желала ему смерти, хотела, чтобы он перестал существовать. Я мечтала о том, что проснусь и найду его мертвым, чтобы он исчез из моей жизни и прекратил этот кошмар и эти их бесконечные скандалы.
   – А как же твоя мама, неужели ты не говорила с ней о том, что тебе плохо?
   – Нет, это было бесполезно. Она не могла быть одна, ей нужен был рядом мужчина. Они ссорились, но были очень похожи. У них было разное происхождение, но их отношение к жизни, их ориентиры были одинаковыми. Ей казалось, что он может быть для нее отправным пунктом или, может, отражением… Я не знаю, я до сих пор не знаю. Но я его ненавидела, и однажды он попробовал ударить меня. Больше он этого не делал.
   В глазах Марины появилось еще более драматическое выражение, а ее взгляд излучал примерно то же, что и глаза террористов-камикадзе в боевиках перед последней атакой:
   – Я взяла нож, приставила ему к горлу и сказала, что если он попробует сделать это еще раз – я убью его как собаку, и – голос стал наигранно удовлетворенным – он больше так не делал.
   – А что твоя мать?
   – Она не желала видеть серьезность в проблеме наших отношений… Я была так несчастна, этот ад длился целых двенадцать лет…
   – А что случилось потом?
   – Потом… понимаешь, Андреа, не то чтобы я очень верующая, но я по-настоящему благодарила Бога, когда он умер. Единственной мыслью в голове, когда я это узнала, было наконец-то.
   – Как он умер?
   – У него случился инфаркт в бассейне дома моей матери, дома на море. Она была в тот момент на кухне, он до нее не докричался. Было два пополудни. Она вышла к бассейну, а он лежит мертвый на дне.
   – Наверное, у нее был шок.
   – Да, все это было достаточно драматично. Я тогда была в Ницце со своим парнем. Когда я приехала, она была вне себя от горя, она в страшном сне не могла вообразить, что подобная история повторится, медики делали вскрытие, знаешь, Андреа, в таких делах всякое бывает… а тут еще его дочки. В общем, пришлось делать вскрытие. А я вот не могу сказать, что была сильно расстроена. Я так долго хотела, чтобы он умер, и мое желание в конце концов исполнилось. И тогда я примирилась с жизнью, потому что случилось все, что должно было случиться. Но я сделала все, как полагается. Просидела у гроба всю ночь в этом ужасном морге в Неттуно, [19 - Неттуно – маленький городок в Италии.] и мне стало легче. Дико, не правда ли? Но я как будто бы освободилась. Представляешь, как будто бы отмылась от смерти своего отца. Мне показалось, что одним махом вновь восстановилось равновесие с матерью, которая снова стала до ужаса слабой, только на этот раз ей наконец-то не приходилось разрываться между мной и Лучано. Мне показалось, что эти страшные двенадцать лет наконец-то закончились, а это и на самом деле так было, а я была еще такой молодой…
   Я был изумлен и околдован. Я думал: уж не сумасшедшая ли она? На секунду мне пришло в голову, что эта история может быть выдуманной, украденной у кого-то, кто много страдал. Ее отношение к смерти отца, гнев, который она выказывала, – уж он-то должен был быть настоящим, – так же как ночь, проведенная в морге, вскрытие и горе ее матери.
   Мое любопытство требовало ответа еще на один вопрос: что же произошло с дочерьми Лучано?
   – Две идиотки, – ответила она, – им было наплевать на отца. Им нужно было только наследство и деньги, но Лучано назначил мою мать единственной распорядительницей и поэтому, – добавила она, отлично ориентируясь в юридических терминах, будто речь шла о чем-то злободневным, хотя прошли восемь лет после этих событий, – они получили только обязательную по закону часть наследства. После этого вопрос был закрыт.
   Так я услышал подробности, которых от нее и не ожидал.
   Я попытался представить себе картину отношений Марины с этими девушками – они были приблизительно одного возраста, но судьба их сложилась совсем иначе. У меня ничего не получалось. То, как она называла их, привело меня к заключению, что во время брака родителей Марина упрямо отторгала реальность и отказывалась верить, что все происходит на самом деле. Она находилась в неопределенном, подвешенном состоянии, начиная с того дня, когда был заключен брак между Адрианой и Лучано, который она не принимала, и заканчивая смертью Лучано, высвободившую всю ее скрытую энергию и заставившую примчаться из Франции, просто чтобы убедиться, что он и вправду умер. Эта смерть, которую она представляла во всех возможных вариантах, долгое время снилась ей.
   Что за человек была Марина? Почему она так спокойно говорила о вещах, которые причинили ей столько страданий? Может, она сгустила краски, как иногда перебарщивала с макияжем? Были ли ее слезы настоящими? Как она могла восстановить отношения с матерью после стольких лет? Что за связь была у нее с Адрианой, а главное, кем была Адриана для нее? Что это за мать, если ей наплевать на то, что ее дочь так страдает?
   Из ее рассказов о матери я мог понять, что между ними существует глубинная связь, сотканная, помимо всего прочего, из ненависти и презрения, что, в общем, характерно для того, кто выступает в роли жертвы. Однажды в нашем разговоре мы затронули книгу «Свободное сердце» и поступки Джоан Кроуфорд в биографическом фильме «Дорогая мамочка». [20 - Американский фильм «Дорогая мамочка» был снят в 70-х годы по книге дочери американской актрисы немого и звукового кино Джоан Кроуфорд «Свободное сердце», написанной в 50-е годы. Отношение дочери к своей матери Джоан Кроуфорд было крайне критичным.] Марина рассказала мне, как в тринадцать лет, последовав совету тети, она надела шерстяную майку под рубашку, за что была разнесена в пух и прах Адрианой. Та яростно сорвала ее с дочери и заставила надеть рубашку прямо на голое тело, при этом поучая ее, что через несколько лет ты мне еще спасибо скажешь… Каким образом ты хочешь найти мужчину с шерстяной майкой под рубашкой, ты должна привыкнуть носить под рубашкой только лифчик! На самом деле, призналась Марина, она была права, конечно, методы воспитания те еще, но… она такая, и с этим ничего не поделаешь…
   Я почувствовал, насколько чужд мне образ мыслей и все поступки Марины, особенно если сравнивать ее со светлой Бенедеттой и даже с той же Мартой. Но одновременно ее истории манили с неудержимой силой. Я спрашивал себя, не были ли это все фантазией маленькой девочки, как и я, единственного ребенка в семье. Может, жившая долго в одиночестве, она сочиняла интересную жизнь, что-то вроде личной мыльной оперы с роковыми страстями, лишь отдаленно относящимися к настоящей трагедии – ранней потере отца.

   Меня в этот вечер ждало еще несколько сюрпризов. Мы должны были отправиться ужинать к одной паре очень близких друзей Марины. Наконец-то хоть одна пара без страшного драматического прошлого, которая, к тому же, очень удачно жила в одном доме со мной. Риккардо – редкий оригинал, в компании моих друзей-журналистов мы называем его Принцем за то, что у него аристократические манеры… Казалось, жизнь с Мариной может избавить меня от скуки повседневной серости.

10

   «Ну вот, живем длуг наплотив длуга и ни лазу не встлетились». А, вот он какой, князь, я бы даже сказал Пипин Короткий или Витторио Эммануэле Третий, [21 - Пипин Короткий – франкский король, первый из династии Каролингов (VIII век н. э.). Витторио Эммануэле – король Италии (30–40 годы XX века).] если судить по росту. Риккардо был ростом метр шестьдесят, полноватый, тридцати трех лет от роду, и у него до сих пор остались молочные зубы.
   «Посмотлите только, – он показывает свой улыбающийся рот с редкими зубами и дырками, оставленными смешными выпавшими молочными зубками, – мой дедушка, котолый быв зубным влачом, хотел отвезти меня на симпозиум, потому что это понастоящему ледкий случай, но потом он сказал мне, что лучше не делать плотез и дождаться, пока зубы выпадут сами, понимаешь».
   Он, Риккардо Риччи Бонвичини ди Монтетретто, был просто потрясающим. Он общался со мной, как будто мы знакомы тысячу лет, его произношение, понять которое было почти невозможно, было вызвано исключительно уникальной проблемой с зубами. Он был очень смешной. Не человек, а шут гороховый. Родом он с Сицилии, но считает своим долгом уточнить, что он учился в школе Чезаре Альфьери во Флоренции, [22 - Престижный флорентийский лицей с «дипломатическим уклоном» в преподавании.] «…я хотел делать интелнациональную кальелу…». Говорил он торопливо, глотая слова, но при этом его речь была искренняя и прочувствованная. Его поведение было совершенно типичным: люди с подобным именем никогда не желают смешиваться с низкими классами. Он подчеркивает, что его родители никогда не работали, потому что у них не было в этом необходимости. Помимо всего прочего, они были единственными наследниками своих родителей и теток и собрали вместе все дедово наследство, все, что принадлежала их семье, когда о Королевстве обеих Сицилий [23 - Государство в 1504–1860 гг. (с перерывами), включавшее о. Сицилию и южную часть Апеннинского п-ва (иногда также называвшуюся Сицилией).] слыхом не слыхивали.
   Перед тем, как отправиться к ним в гости, Марина описала его: Он настоящий уродец… но я очень его люблю… Он и Габриэлла поддерживали меня все эти долгие месяцы, пока длилась кошмарная история с Алессандро, не бросили меня одну, да и к тому же, – понижая тон, чтобы придать голосу сексуальности, – я просто не выношу одиночества. Это было как в классической мыльной опере: они так помогли мне, и-хотя-они-страшны-как-смерть, я даже за глаза говорю о них хорошо. Конечно, Марина никогда не видела дальше своего носа.
   Несмотря на то, что Риккардо далеко не красавец и действительно может показаться смешным, он напрочь лишен комплексов. Про таких, как Риккардо, в Риме говорят «ну и тип!», но ему было плевать. Он говорил и говорил битых полчаса, задавал вопросы и часто сам же на них отвечал. Еще у него была своя манера поведения в споре – в этом он был настоящим профессионалом, потому что, хотя он о многом умалчивал, его рассуждения, в которых не хватало логических связок, – когда привыкнешь к его акценту и к проглоченным согласным – были выстроены идеально. Он перескакивал с литературы (он любил Селина [24 - Селин, Луи Фердинанд (1894–1961), французский писатель XX в.] – хотя он и пострадал за историю с антисемитизмом, романистом он был просто гениальным), к истории конфликтов на Ближнем Востоке (я тли месяца жил в Иелусалиме, собилая мателиалы для диплома!), на итальянскую политику, к которой он испытывал почти плотскую страсть. О последней он знал больше, чем все остальные, потому что освещал работу парламента.
   Ужин в его доме пришелся на жаркие деньки кризиса левого правительства в посткоррупционной Италии. [25 - 1989–1990 годы.] Берлускони сидел дома, Проди спокойно управлял страной, которая двигалась к введению евро. Конечно, это приведет к тому, что средний класс столкнется с большими трудностями, социальные расходы резко сократятся, а итальянцы, разбогатевшие на облигациях, с трудом ко всему этому привыкнут.
   К тому же к власти рвется крупнейшая левая партия и ее глава. Это были дни нового взлета Берлускони, когда он был за левых. Это были дни, когда парламент пытался найти решение для выхода из конфликта интересов и провести реформу итальянской политической системы. Конечно же, тем вечером говорили только об этом. Габриэлла, подруга Риккардо, вела себя очень тихо, казалось, она довольствовалась ролью зрителя и не хотела участвовать в разговоре. Несмотря на профессию юриста, она была очень робкой. Ростом она была со своего друга и из-за этого ходила без каблуков. Десять лет назад она приехала из Сан-Джованни Ротондо, откуда родом падре Пио, [26 - Падре Пио – известный святой, имя которого часто упоминается в итальянских шоу-программах. Сан-Джованни Ротондо – его родная деревня.] и обалдела от людей, вращавшихся вокруг Риккардо. Впрочем, она не потеряла внутреннего равновесия и желания жить одной.
   Она закончила педагогическое училище и вела себя так, как будто в этом было что-то постыдное. С Риккардо она открыла для себя чтение, он гордится тем, что распахнул перед ней ворота нового и прекрасного мира литературы. Судя по тому, как он устроен, можно предположить, что все заслуги за произошедшие с Габриэллой за последние тридцать лет перемены, он приписывает себе. Казалось, что он тащит ее вперед, а она этим очень гордится, но, проведя с Риккардо полчаса, я понял, что ей пришлось выбирать между войной с ее Принцем и полным ему подчинением. Естественно, она выбрала второе.
   За ужином были еще двое коллег Риккардо и Марины – Марко и Фабио, все они – бывшие студенты Школы журналистики одного частного римского университета. И теперь Марко и Фабио работали в «родственной газете». Когда они говорили об этом, в их голосе сквозило презрение: казалось, что они хотели заниматься большой журналистикой, и только из-за внешних причин (живут-то они журналистскими заработками) им приходится работать на газету, которая – как они сказали с интонацией людей-которым-гораздо-прятнее-быть-левыми-чем-правыми – «не совсем совпадает с нами во взглядах».

   Позже, с опозданием, как настоящая звезда, явилась Симона, светский обозреватель газеты «Иль Темпо», [27 - Иль Темпо (Il Tempo) – римская газета правого толка.] с которой Риккардо знаком сто лет. Одинокая, разменявшая четвертый десяток, экспансивная женщина и, что особенно важно, свидетельница на будущей свадьбе Габриэллы. Приготовления к браку с Риккардо уже начались и продлятся, по традиции, как минимум полтора года. Вторая свидетельница, естественно, Марина.
   «Послушайте, если это правительство провалится, вся ответственность ляжет на Бертинотти», – говорит Фабио, и тут же вклинивается специалистка по сплетням со словами: «Мне кажется, что Фаусто – единственный приличный итальянский политик». Она говорит это таким тоном, как будто является специалистом в политике, но неожиданно портит впечатление: «К тому же, он элегантнее, чем Д’Алема, не говоря уже о Берлускони!». В этот момент и Марина чувствует необходимость влезть в разговор, разъясняя, что партия Бертинотти [28 - Фаусто Бертинотти – лидер коммунистической партии в период с 1989–1990 гг. Д’Алема – в это время возглавлял парламент, являлся лидером новой демократической партии Италии.] – единственное, что может помочь социальной политике и беднякам.
   Тут Риккардо не сдерживается и, глотая слоги еще больше, заводится: «Ну да, он что, наш новый Че Гевала? Да блось ты, бога лади!» «Ну, уж извините, Че – это совсем другое дело, – с искренним жаром наступает Марина, и кажется, что в этот момент она не думает ни о макияже, ни о прическе – она обращается к Риккардо с явным вызовом, смешанным с болью, потому что задето дорогое ей имя. – А знаешь, почему? – тут ее голос приобретает накал шекспировской трагедии. – Потому что он умер за свои идеи!».
   Все были ошеломлены. Поглядев в глаза Риккардо, я понял, что он больше не хочет ничего говорить, а Марко начал рассказывать, как он сражался в рядах бывшей Компартии Италии, как он предлагал одному райкому партии переписать устав, и как они пытались установить военную дисциплину, чтобы проводить политику на местном уровне. Создалось ощущение, что его до сих пор раздражает, что его остановили. Ему, не прошедшему опыт общественной работы в школе и на службе, сразу бросились в глаза разобщенность и отсутствие взаимопонимания. Пока я слушал его, мне казалось, что раздражение коренилось в его политической несостоятельности, но он упорно продолжал гнуть свое, пока циничный Риккардо, голосом, не допускающим возражений, не поставил точку в этом разговоре: «Д’Алема хочет уплавлять плавительством, только чтобы оно не досталось длугим… особенно Плоди. А связь с Беллускони только доказывает, что ему всего лишь нужно убрать нынешнего плезидента Совета министлов. Но все это касается их политической кальелы, но никак ни клизиса в стлане, потому что это в Италии никогда никого не интелесовало».
   Я разделял его позицию, и пока Риккардо высказывал свое мнение, я следил за Мариной, которая с удовольствием и интересом обсуждала со светской обозревательницей последние достижения пластической хирургии, продемонстрированные Альбой Париетти. [29 - Альба Париетти – популярная телезвезда того времени.] Обсуждая детали новых методов пилинга кожи, Марина на несколько секунд замешкалась перед столом и с притворной неловкостью перевернула одну из тарелок Риккардо, чтобы узнать, какой марки его фарфор. Она выглядела совсем уж неестественно и комично, когда Симона начала сыпать именами всех телевизионных звезд – естественно, ее друзей, называя их только по имени без фамилии, – которых она встретила на дне рождения одного влиятельного замминистра по экологическим вопросам, отмечавшемся в «Джильде» [30 - Джильда – популярный бар.] накануне вечером. Я пытался переключиться обратно на Риккардо, который продолжал расхваливать циничность в политике, цитируя Цезаря и Августа, и мне все больше казалось, что я попал в фильм Этторе Скола, показавшего наслаждавшийся жизнью Рим семидесятых. [31 - Имеется в виду знаковый фильм Этторе Скола «Мы все так любили друг друга» 1974 года со Стефанией Сандрелли в главной роли. Фильм оказал влияние на развитие особого жанра в итальянском кинематографе – «комедия по-итальянски».] С единственной разницей – я тоже участник этого фильма. В какой-то момент я почувствовал себя чужаком в этой компании, вспомнив чистоту помыслов и юношеский идеализм во время подготовки к университету, но это продлилось лишь одну секунду. Я вернулся к разговору, слушая Риккардо и Фабио, двух главных критиков итальянской политической системы, и начал высказывать свое мнение. Честно говоря, я находил их мысли более интересными, чем банальное обсуждение внешней политики, которым мы с коллегами занимались уже много лет. Особенно мне нравилась страсть, которую эти люди вкладывали в свою аргументацию, я находил в этом нечто близкое моему вечному агностицизму. Риккардо казался мне все более интересным, и вообще все это напоминало мне дебаты моего отца с его друзьями об Фанфани Андреотти и о невероятном деле Леоне [32 - Фанфани Андреотти и о невероятное дело Леоне – коррупционный скандал, связанный с именами популярных итальянских политиков середины 70-х.] в долгие летние дни, когда мы все были маленькими и проводили вечера у моря, на летних квартирах. Я задавал себе вопрос, как же мне удалось оказаться в ситуации, которая когда-то казалась мне такой недостижимой.

11

   Пожалуйста, я прошу тебя, давай закроем все окна, Андреа, мне страшно, закрой скорее, умоляю, – в голосе Марины слышатся одновременно жалобные всхлипы и приказные ноты. Я не понимал, чего она хочет. Мы были в постели, и уже наступил субботний день, вчерашний ужин у Риккардо закончился очень поздно. Потом мы с Мариной продолжили его в одном из баров, находящихся за домом на небольшом треугольнике между пьяцца Навона, пьяцца дель Фико и Кампо дей Фьори. Пили что-то крепкое, но ощущения, что мы напились не было, потом танцевали в маленьком пространстве у стойки, среди столиков, которыми был наполнен этот бар. Это было одно из мест, в которых всегда полно народу и которые в печенках сидят у старых обитателей этих кварталов, потому что, начиная с вечера четверга и до понедельника, заполняются машинами и мопедами римлян от двадцати и старше. Они приезжают с окраин, из спальных районов, и эта часть Рима превращается в огромный гараж под открытым небом. Количество баров и ресторанов за последние пять лет неожиданно увеличилось, как и в других городах, старые магазины и лавки начали скупать новые владельцы, превращая их в бары для орав молодых менеджеров (слишком сильно сказано, учитывая род занятий бездельников, которые скрываются за этим модным словом) и адвокатов. Или открывали этнические лавочки с одеждой и побрякушками индийских цветов, как говорила Марина, добавляя тоном, исполненным важности и презрения, что это все дешевка.
   В таком баре в переулке за моим домом мы пили джин – тоник и мило танцевали, изучая взглядами тела друг друга, предвкушая грядущий секс. Казалось, что ночь не кончится никогда, и мы не хотели уходить от этих звуков, которые, когда наши уши привыкли к грохоту, показались нам до странности знакомыми.
   Взгляд Марины был мечтательным и полным желания. В ее больших внимательных глазах, как всегда идеально подведенных, выражалось искреннее удивление. Для нее было удивительно ощущать себя счастливой. Привычная для нее поза жертвы, с которой я по-настоящему познакомился только позже, не предполагала положительных эмоций. Мне показалось, что желание влюбиться, которое она держала под контролем из-за истории с коллегой (психом), то, что она не позволила себе прожить ее до конца, как она того хотела, из-за того, что уйти от той женщины Алессандро не мог, наконец-то выплеснулось на меня.
   Она повторяла: я счастлива, ты делаешь меня счастливой, я никогда не чувствовала себя так хорошо и ты удивительный мужчина. Это представление достигло своего апогея, когда, распаленная поцелуями и электрическими разрядами, пробегавшими между нашими телами, она признавалась: Я люблю тебя, Андреа, я люблю тебя, каждый раз повторяя эти слова дважды и понижая голос. Именно интонация, а не повтор, давала мне понять, что она ждет от меня такого же ответа. Что я и сделал незамедлительно, не будучи уверенным, что говорю правду. Я старался не думать об этом. Марина смотрела на меня затуманенными глазами и три простейших слова, которые я произнес, не были интонационно убедительны, они скорее походили на ты мне очень нравишься.
   Я не стал спрашивать, поняла ли это Марина. Тогда это было неважно не только мне, но и ей. Я не хотел копаться в тайнах наших с ней личных словарей, допытываться, для кого что значило, и кто чему придавал значение. В это я тебя люблю, которое я произнес с открытым и немного искусственным выражением лица, усиленным выпитыми джин-тониками, я постарался вложить максимум убедительности (увы, актерские данные у меня более чем посредственные), но эти слова были как билет на волшебный праздник. Марина почувствовала, что может не сдерживать свои чары и отдать мне все, что хотела. Я старался не думать о том, чего ей стоит эта неисчерпаемая энергия, эта жажда меня, это возбуждение, которое любой мужчина хотел бы чувствовать в своей женщине хотя бы для того, чтобы не скатиться в обыденность в том числе и в сексе.
   Именно поэтому ее утренний вопль, от которого у меня заложило уши и загудело в голове, мутной после предыдущей ночи, показался мне звуком из другого мира. В первую минуту я даже не мог сообразить, где именно я нахожусь. Затем, повернувшись к противоположной стороне кровати с еще наполовину соображающей головой, я увидел перепуганную Марину – по щекам текли слезы, а руки натягивали на грудь одеяло. Она смотрела на меня, как будто бы что-то случилось, я ничего не понимал, пока она не сказала мне: Гроза, я очень боюсь грозы, пожалуйста, закрой окна, там молнии, мне страшно, одновременно она тянулась, чтобы обнять меня, мешая мне закрыть окно и продолжала плакать.
   Я замешкался, плохо соображая, что происходит. Потом сжал ее в объятиях, чувствуя, как она свернулась у меня на груди, пытаясь не слышать шума грозы. Мне вспомнилась ее нелюбовь к зонтам, но я все равно не смог ничего понять. Потом она шепотом рассказала мне, что когда умер мой отец, дождь шел день и ночь, а когда его увезли, мама положила меня спать в их комнате. Потому что сама не могла там находиться.
   – Вот черт, неужели?!
   – Да, но мне было хорошо там, казалось, что он рядом. Но грозу я с тех пор переношу плохо и всегда закрываю ставни. Дождь все шел и шел, а может и не шел, но мне так казалось. Я рассказывала это своему психоаналитику, но он объяснил мне, что существует механизм отдаления, который и заставляет меня закрывать окна. Сказал, что могу и дальше закрывать окна, ведь это не трудно. Классный ответ, правда?
   – Извини, я не хочу показаться банальным, но не будет ли лучше для тебя, если ты наконец избавишься от страха перед дождем?
   – Андреа, все намного сложнее, ты же знаешь!
   – Да, но ты не можешь жить в постоянном страхе из-за того, что может пойти дождь?!
   – У меня уже все прошло, я люблю тебя, а остальное неважно… а ты?
   – Да ладно, это тут причем?
   – То, что ты меня любишь, всегда причем, давай поговорим о чем-нибудь другом, погода вроде проясняется.
   Казалось, Марина освободилась от чего-то. Будто бы ее болезнь незаметно перешла ко мне. Казалось, она полностью переродилась. Плач, мелодрама, разыгранная передо мной – как будто бы всего этого не было. Мы быстро сходили в душ и переместились в бар на площади под домом, и когда она с неизвестно откуда взявшейся энергией набросилась на круассан, она показалась мне совершенно другой. Я спрашивал себя, был ли это очередной спектакль или мое почти нотариальное заверение в любви примирило ее со всеми страхами. Я смотрел на нее и видел, что она стала другой, но при этом не перестала мне нравиться. Ее радость, была, как всегда, заразительной.
   – Андреа, на следующей неделе, в среду вечером у моих друзей свадьба, не хочешь пойти со мной?
   Я был совершенно растерян. Складывалось ощущение, что моя власть над ней – или мне это казалось? – к этому моменту перестала быть такой очевидной, как раньше. Я не понимал, о чем она думает.
   – Послушай, это будет очень красивая свадьба, торжество будет проходить на потрясающей вилле на Аппиа Антика, [33 - Аппиа Антика – первая римская мощеная дорога, проложенная при цензоре Аппии Клавдии в 312 г. до н. э. Сохранилась до наших дней в Риме.] там мы сможем поразвлечься, потанцевать, как вчера вечером, а сегодня моя подруга Алессандра, которая, кстати, и подруга Валерии, пригласила нас на ужин, я рассказывала ей о тебе, и теперь она тоже хочет с тобой познакомиться, она и ее друг – они очень милые, скорее всего Джанпаоло тоже придет, ну давай – почти детским голосом – соглашайся!!!
   – Я согласен, – сказал я, хотя и с самого начала не собирался отказываться.
   Почему? Наверное, я понял, компания ее друзей гораздо шире и разнообразнее моей, которая к тому же была настроена не слишком дружелюбно ко мне после разрыва с Бенедеттой. Не то чтобы мне недоставало этих друзей, этих испорченных детишек, единственной целью которых было удержаться на уровне жизни не худшем, чем у собственных родителей. В общем, дети важных родителей и сами становятся такими, как и дети адвокатов, врачей и инженеров. Это такое наследственное свойство, коренящееся в отсутствии смелости, которое вполне можно понять. Но как же далеки они от моего воспитания, намного более свободного – из-за невнимания, из-за того, что мои так решили, из-за того, что не могли и не умели иначе. У меня в жизни было куда больше трудностей.
   Вообще-то кроме Луки, еще одной пары и несколько коллег, у меня было много знакомых, а настоящих друзей не было. Марина, наоборот, с маниакальным упорством держалась за круг друзей, который она почти нечеловеческими усилиями поддерживала всю свою жизнь. Я замечал, что ее мобильный телефон звонит во много раз чаще, чем мой. А она всегда была готова справиться, как продвигается такое-то дело или решается такая-то проблема ее дальнего родственника, с которой он столкнулся тысячу лет назад, а она, Марина, как-то к этому причастна. Ее энергия поддерживать все эти контакты была абсолютно противоположна моей лени созваниваться с теми, кому еще приходило в голову звонить мне. В те редкие моменты, когда я понимал поведение Марины, я не мог не заметить ее желания знать, с кем я общался до нее, хоть оно и было выражено максимально деликатно.
   И вот, широко улыбаясь идеально накрашенными дорогущей помадой губами, этим утром она лепечет: «Милый, – она стала так меня называть после признания в любви предыдущим вечером, – я не хочу, чтобы ты думал, что наше время захватили мои друзья, я с радостью познакомлюсь с твоими!». Казалось, что она была немного раздражена моим согласием на ужин с Алессандрой, которое я, должно быть, озвучил без должного энтузиазма. На самом деле, как выяснилось через некоторое время, именно так выглядела ее типичная защитная реакция. В переводе это означало приблизительно следующее: Тебе что, не нравятся мои замечательные друзья? Ты не считаешь, что они лучшие в мире? Ну ладно, давай посмотрим, что там у тебя. Это было искусным лицемерием – одним из ее лучших приемов: обронить фразу голосом, начисто лишенным агрессии, явно показывая свое неподдельное любопытство по отношению к неведомой ей части моей жизни.
   Не могу сказать, что был готов дать ответ – я не в первый раз пытался ответить на подобный вопрос. И я по привычке, да, по привычке, стал вести себя, как человек, который пытается оправдаться: Ты должна понять, что в моей жизни произошли определенные изменения, я разорвал некоторые контакты и завязал другие, но если тебя интересуют именно друзья… – Потом, прячась за профессиональные ограничения, я призвал на помощь некое обвинение – необъяснимо, но это было именно обвинение. Понимаешь, с этой работой тебя все время мотает по миру, теряешь друзей, нет, сейчас стало легче, все-таки есть электронная почта…
   Марина была абсолютно уверена в том, что я рассказываю ей сказки, но возразить было нечего, и поэтому она снова стала снисходительной. Она снова начала вести в игре. Я должен был оправдываться, хвастаться тем, чего у меня не было. Я очень разозлился из-за того, что не смог сказать правду, что мне было наплевать на всех этих предполагаемых друзей и что, если немного подумать, то у нее такой толпы друзей быть не могло! Но все это происходило летом 1998 года, когда я попал в одну из ловушек Марины, расставленную для того, чтобы завладеть мной. Я знал наверняка, что ее жизнь лучше моей. Ее сверкающий мир был соткан из телефонных звонков, приглашений, поддержания связей, вечеринок, ужинов… Это ее погружение в вечера с друзьями, круговорот взаимных приглашений среди одних и тех же людей – в этом было что-то от клаустрофобии. Все это казалось мне гениальной машиной, производящей счастье, победоносные ощущения победы, в истинности которых моя сущность или, может, мое воспитание очень сомневалось, но жизнь Марины всячески стремилась это доказать. Меня впустили в этот маленький мир, малюсенький, но такой надежный. Для людей вроде Марины казалось невозможным, что вечер субботы будет не занят (как было со мной, когда я поехал за город к маме до того, как Марина пригласила меня на ужин), было недопустимо, чтобы вечером в пятницу кто-то не устраивал ужин, и совершенно немыслимо было не пойти на бранч с друзьями воскресным утром.
   Во мне не было такой уверенности. Именно это послужило причиной моих бесхребетных оправданий и лживых объяснений.

12

   Алессандра Аччай жила на пьяцца Питагора, в оживленном центре квартала Париоли, [34 - Площадь Питагора находится в центре одного из самых старых и дорогих районов Рима – Париоли.] ей было двадцать семь лет, и у нее жили две таксы. Она работала в Сенате по контракту, а мечтала стать настоящим чиновником. Ее отец в свое время был очень могущественным человеком. Представьте себе: Генеральным секретарем Сената. А вот ее мать никогда не была официальной женой ее отца. Несмотря на это, он купил ей магазинчик белья в центре города, всячески заботился о ней, и каждый день отправлялся на ужин в ее квартиру, которую купил ей на улице Антонелли, через два дома от Алессандры. Отец не мог отказаться от брака с туринской аристократкой, которая не смогла подарить ему детей, зато подарила престиж. А еще у Алессандры был брат. И на последнем месте после всего остального и после ее собак стоял ее парень по имени Паоло. Собак звали Бракко и Браккетта. Очаровашки! Спроси ее, что их сближает с Паоло сильнее всего, она бы сказала – любовь к собакам. Я понял это, когда вошел к ним в дом. Дорогой, благородный дом с террасой, «конечно, квартира не наша, мы ее арендуем – неизвестно, может, нас скоро выгонят», – посвященный сакральному поклонению двум живущим в нем собачкам. Подушки на диване были в форме такс, на бокалах для аперитива были нарисованы усатые и волосатые морды двух такс, дорогие льняные скатерти, которыми был накрыт стол, приготовленный для этого забавнейшего ужина, естественно, тоже были украшены вышивкой с изображением Бракко, мальчика, а на салфетках были изображения Браккетты, девочки. На некоторых столовых приборах тоже проглядывали собачьи морды и улыбающиеся глаза двух венценосных питомцев. А если бы вам пришло в голову заглянуть в хозяйский туалет, то пришлось бы пройти через спальню, где лежало покрывало с бесчисленным количеством такс, созданное по образцу постеров со «101 далматинцем», только здесь в центре находилось огромное сердце, внутри которого Бракко и Браккетта возлежали в позе влюбленных. Да еще и на стенах спальни – этой спальни, в которой невозможно представить никакую сексуальную жизнь обитателей-людей, и в смежной со спальней ванной можно было обнаружить бесчисленное количество фотографий этих двух милых собачек.
   Одержимость Алессандры наводила на мысль о психических проблемах, отчаянной попытке сублимировать свои материнские чувства и перенести их на Бракко и Браккетту, к которым она обращалась с фразами типа: Мои хорошие, посидите рядом с мамочкой или Что вы там нашли, малыши, – ого, похоже, мамочка забыла вас покормить. Подобная сублимация любви и материнского инстинкта впечатляла, особенно по сравнению с поведением Паоло, который, сохраняя внешнюю безучастность, на самом деле разделял – без намека на критику или иронию – участливое беспокойство друзей Алессандры по поводу своей подруги.
   Паоло переживал в настоящее время напряженный период: присущие ему ранее родительские чувства поубавились, и это нагнало на него тоску. Ах да, ведь чтобы жить с Алессандрой, ему пришлось отказаться от своего Польдо, великолепного боксера с превосходной родословной – не забыла подчеркнуть Марина, когда тема Польдо была затронута. Ему пришлось оставить его у родителей, потому что Алессандра не могла жить с мыслью, что Польдо – такая нервная собака – может угрожать безопасности Бракко и Браккетты. Все это было похоже на выбор между Алессандрой и Польдо, и Паоло, отказавшись быть папочкой Польдо ради Алессандры, оставил лишь выходные для долгих прогулок по вилле Ада для общения со своим сыночком. Как это прекрасно и волнующе! В этой истории были налицо признаки вырождения нашего общества, – это самое мягкое, что можно сказать. Да, я не могу найти других подходящих слов, и прошу прощения, тем вечером передо мной была семейка законченных кретинов – по-другому выразиться не могу.
   И все же критиковать их не так легко. Вспоминаю самого себя, когда мне было одиннадцать, и когда после многих лет уговоров моей матери и ее попыток переубедить меня из соображений гигиены (связанных с отсутствием сада), мне наконец удалось получить согласие на покупку долгожданного и выстраданного кокер-спаниеля – с длинной мордочкой и выразительными глазами. Это было согласие, добытое потом и кровью, и в тот момент, когда я заполучил собаку, я почувствовал, что наконец-то добился своего.
   Мне казалось, что я самый счастливый мальчик на свете, и на миг мне почудилось, что мама с папой разделяют мой восторг и ощущают это чувство сладкой близости, которое щеночек привнес в наш дисгармоничный и немного жесткий семейный треугольник. Мне казалось, что это событие сопоставимо с чьим-то рождением. Отец был на моей стороне – он был готов перенести свою любовь и на мою собаку, ту любовь, ответа на которую ему так и не удалось получить от меня, немного придурковатого подростка, испорченного статусом единственного, любимого, бесконечно любимого, но очень одинокого сына. Я помню удовлетворение – это была реакция на так и не признанную моими родителями потребность иметь братика или сестренку (при этом я до сих пор не устаю расписывать достоинства положения единственного ребенка), которое я испытывал, задавая риторические вопросы моим школьным друзьям. Я спрашивал, есть ли у них брат или сестра, заранее предчувствуя, что они ответят: «Да, а у тебя?». А я с радостью и смущенной улыбкой говорил: «Нет, но у меня есть собака», оставляя товарища в состоянии шока от моего немыслимого сопоставления.
   Я прекратил делать это, когда священник и по совместительству учитель литературы (в моей суровой школе, которую держали иезуиты), дал мне ясно понять, что сравнивать собаку и человека – это «оскорбление нашего Господа». Я перестал это говорить, но продолжал думать, что у меня есть прекрасная замена тому, чего мне недоставало. К сожалению, это приятное состояние длилось всего пару дней: потом моя мать пошла на попятную, и произошло это после подорвавшего наш боевой дух визита к ветеринару, где кокер-спаниель с добрыми и выразительными глазами проходил свой первый ветеринарный осмотр. Состояние его здоровья было великолепным, но психологический эффект, произведенный на мою мать сидением в очереди со «всеми этими – как она призналась мне много лет спустя – выжившими из ума старперами, похожими на своих питомцев, в попонках из той же ткани, что и костюмчик хозяина, постоянно сюсюкавшими со своими ненаглядными зверюшками», – это ее доконало.
   Не надо забывать, что ей не было и сорока лет, и она жаждала снова взять жизнь в свои руки – жизнь молодой тридцатилетней женщины – после того, как она бросила работу, чтобы посвятить себя моему воспитанию. Теперь, когда я вырос, ее профессиональные амбиции и семейная жизнь могли возродиться с небывалой силой, и она не могла позволить себе остановиться из-за моей прихоти непременно иметь собаку, это стало бы для нее непреодолимой помехой.
   Сегодня я не могу не согласиться, что эта точка зрения была полна здравого смысла. А вот что было менее здоровым – так это ее неспособность постоять за себя. Всю жизнь ей приходилось разрываться между любовью ко мне и собственными интересами. Она была готова на жертвы, даже если я не просил о них, – но не хотела себе в этом признаваться. Все произошло так: после трех дней, проведенных в школе за составлением огромного списка – Снупи, Линус, Лило, Дик, Пит, Пиппо – имен для моего кокера цвета шампанского с выразительными и добрыми глазами, я… остался без собаки, потому что, как объяснила моя мама – очень деликатно, надо заметить – ветеринар сказал, что собака больна, и они забрали ее на лечение.

   Те м вечером у Алессандры Аччай я гладил Бракко и Браккетту и не мог избавиться от вопроса, какой стала бы моя жизнь, если бы у меня была собака. Был бы я более счастливым или просто от меня бы больше воняло – если судить по запаху, который неизбежно сопровождал двух такс?
   Как бы то ни было, тот вечер сыграл свою роль в нашей с Мариной истории. Марина, наблюдая за тем, как я, отдавшись воспоминаниям о своем кокере цвета шампанского с выразительными и добрыми глазами, с некоторой маниакальностью поглаживал Бракко и Браккетту, наконец-то нащупала мое слабое место. Я не знаю, инстинктивно она это сделала или сознательно, но ей это удалось. Она заставила меня рассказать мою историю, начав со слов: милый, я ведь тоже обожаю собак и мне тоже кажется, что они очень славные существа, и я, все еще витавший в своих сентиментальных воспоминаниях, услышал: знаешь, единственные дети в семье очень склонны заводить собак.
   Я рассказал ей – опустив совсем уж патетические подробности – историю о кокере цвета шампанского с выразительными глазами. А Марина рассказала мне о Журне (уменьшительное от слова «журналист», кто бы мог подумать!), подаренной ей ее бывшим парнем, бывшим еще и хорошим другом Паоло. Бывшим – из-за его измены, – уточнила она, взглянув на меня каким-то особенно блестящим взглядом, но не стала углубляться, вернувшись к истории Журны, из-за которой ей пришлось пройти через боль и слезы, но в конце концов отдать ее, когда она вдруг с ужасом осознала, что ей нужно будет ехать в свою ежегодную командировку, а с кем же она оставит Журну?! Уж точно не с матерью! Да она бы и не взяла – ведь она постоянно путешествует! Тогда Журну поселили недалеко от Рима, у крестьянина, поставлявшего Марининой тете оливковое масло и помидоры, выращенные без удобрений. Мне это показалось немного жестоким по отношению к бедной Журне – такой благородной собаке. Из элитного дома попасть в крестьянское жилище. Кто знает, – спросил я себя, пока Марина убеждала меня, что жизнь Журны на природе претерпела серьезные изменения к лучшему по сравнению с городским существованием, – думает ли Марина о том, что собака потеряла не только хозяйку, но и социальный статус.
   Несмотря на то, что истории наших собак были разными, мы почувствовали некую общность, которая лишь возросла в следующие дни. Аччай тем временем продолжала неистово заставлять террасу тарелками в форме собак, вся лучась счастьем от ощущения семьи – Паоло, Бракко и Браккетты.
   Как мне объяснила Марина, это была чистая показуха, потому что на самом деле Алессандра только что рассталась с чиновником из Сената, ради которого она была готова бросить Паоло и даже это золотое гнездо на пьяцца Питагора.
   В тот момент, пока незаметный филиппинский слуга выносил тарелки с яствами на террасу, среди опоздавших появилась Шанталь – Марина намекнула мне, что у них в прошлом что-то было с Паоло и что даже, возможно, все продолжается до сих пор, хотя он живет с Алессандрой. Знаешь, Паоло очень добрый, мы много лет общались вчетвером: я, мой бывший – Федерико, Паоло и моя бывшая лучшая подруга Лудовика. Я подумал, что это обычная история студенческих времен – в этот момент к нам подошла Валерия…
   Чем больше я смотрел по сторонам, тем яснее понимал, что произошедшее когда-то между мной и Бенедеттой было просто проявлением физиологии, а те пары, которые остались с восемнадцати лет вместе, можно назвать скорее исключением.
   Марина была другой. Сияние, которое я увидел в ее глазах несколько минут назад, вернулось, чтобы показать злость, которую она до сих пор испытывала к своему бывшему дружку, а особенно – к своей бывшей подружке. Говоря о них, она постоянно переглядывалась с Валерией, которая, очевидно, была свидетельницей предательства. Дело было так: пока Марина мучалась в командировке в бывшей Югославии, куда отправил ее университет (Я побывала в самых ужасных больницах мира и самых страшных разрушенных школах, – говорит Марина с подчеркнутым драматизмом в голосе), пока она терпела лишения и неудобства, сопровождающие жизнь настоящего репортера, ее бывший и Лудовика трахались с утра до вечера. Впрочем, знаешь, Андреа, к тому времени наши отношения уже изжили себя, но никто не хотел взять на себя вину за это, поэтому Федерико и подарил мне Журну – чтобы вернуть ту нежность, которой между нами больше не было, хотя мне все еще казалось, что она окончательно не прошла.
   – Лудовика сделала мне очень больно, но и у нее жизнь была не сахар: выросла с сумасшедшим отцом, художником с манией величия, и матерью, очень красивой женщиной, сломанной мужем, который бил ее, да к тому же у нее была сестра, покончившая с собой. Я встретила ее недавно, мы не разговаривали, – добавила Марина, – она вся перекроена пластическим хирургом, но уверяю тебя, Андреа, у нее совершенно не было в этом необходимости… В общем, Журна постоянно напоминала мне о происшедшем.
   – А Паоло? – не мог не спросить я, заметив, что сейчас она представила мне совершенно другую версию своей любви к Журне.
   – Ах да, Паоло – он ни о чем не догадывался, – проговорила она жалостливым тоном с нотками сарказма. С другой стороны, он ничего не замечал и в те летние месяцы, проведенные в Арджентарио, [35 - Арджентарио – тосканское побережье, находится очень близко к Риму. Римляне с деньгами очень часто проводят там свободное время.] когда мы с Лудовикой каждый вечер гуляли, и она все время кого-то цепляла. В «Ле Стреге» [36 - «Ле Стреге» – бар с дискотекой в Аржентарио.] ее до сих пор помнят…
   По правде говоря, у Паоло было на лице написано, что он милый парень, семейный, радующийся солнечным сторонам жизни, он просто не замечал ее темные стороны, в том числе и в людях. И, по-видимому, именно роман с Алессандрой после шока, вызванного поступком Людовики, в буквальном смысле восстановил его.
   – Вся разница в том, что для Алессандры он стал опорой, чем-то вроде каменной стены, в которой она всегда нуждалась, – изрекла Валерия, демонстрируя неожиданные знания в области человеческих отношений (и это учитывая, что она не так давно потеряла девственность). – К тому же, – добавила она с нескрываемым высокомерием, – у него все это длилось недолго.
   Когда Шанталь подошла к нам, а Браккетта окончательно устроилась на моей ноге, не подозревая, что мы сплетничаем о ее хозяйке, Марина прошептала мне с мечтательным видом:
   – Мне безумно нравится твоя любовь к собакам и очень жаль, что у тебя их не было, – и с драматизмом, который, как я уже знал, предназначался для произнесения особо важных слов, добавила: – Милый, мы просто обязаны завести собаку!
   Меня не могла оставить равнодушным последняя фраза. Те м вечером мне удалось перенестись на много лет назад и почувствовать нежность, которую во мне вызывала сама мысль о том, что надо заботиться о ком-то, полностью от тебя зависящим, но с минимальными усилиями. Я спрашивал себя, не было ли это проявлением проснувшихся отцовских чувствам, вызванное окончательной зрелостью, достигнутой мной в тридцать лет.
   Отвлекшись, я взглянул на Шанталь, которая пришла в юбке с умопомрачительным разрезом, и чьи глаза неизменно излучали чувственность, несмотря на то, что она была совершенно очевидно несчастна. Она подошла ко мне большими шагами с блуждающей улыбкой, которая все равно не могла скрыть ее поражения в борьбе за мужа. Марина обняла ее и принялась повторять что-то вроде: золотко, как же мне тебя не хватало, как хорошо, что ты здесь.
   – Я порвала с Марко и приехала сюда, потому что я хочу вернуться в Рим. В самом деле, что мне теперь делать в Милане? – сказала она в ответ, придавая разговору мрачноватый оттенок.
   Марина словно схватила меч и приготовилась к сражению:
   – Ты была у адвоката? Тебе нужно подумать о том, как защитить себя.
   Возможно, это была единственное, чего Шанталь не хотела слышать, и у нее не было сил сказать больше, чем просто «нет».
   – Я все сделаю. Его нужно заставить платить тебе, золотко, он так обидел тебя, они не имели права смеяться над тобой. Я понимаю, любой человек может влюбиться, но как можно было держать тебя в неведении столько времени. Такие вещи, – говорит она, как бы предостерегая меня, – я лично презираю, те, у кого недостает такта и кто позволяет себе издеваться над другими, должны за это платить.
   – Но, Марина, пойми, это все не так просто, это долгая и запутанная история, тянется она много лет… Прости, Андреа, вообще-то я не собиралась грузить всех своими проблемами.
   – Да брось, ты, о чем речь, – ответил я, излучая полное понимание.
   – Все равно, ты должна защитить себя, тебе следует запросить большие алименты, ты должна оглядеться и спокойно решить все, что касается работы. К тому же у него есть средства, и он должен взять на себя ответственность за содеянное, а ты, между прочим, поможешь ему повзрослеть. Я тебя умоляю, Шанталь, мы все взрослые люди.
   – Да, Марина, я это понимаю, но я ничего от него не хочу, он не может дать того, что мне нужно.
   – Это так, золотко, но это уже не важно, ты должна думать о будущем, ты должна думать о себе, доверься мне… Завтра я дам тебе телефон адвоката моей матери, очень хороший адвокат, он скажет тебе, что делать. Вспомни, Шанталь, ты многим пожертвовала из-за него в профессиональном плане. Твои страдания должны быть вознаграждены в любом случае.
   Шанталь смотрела в другую сторону и не ответила, когда Джанпаоло подошел поздороваться. А я не мог не заметить хватку и жесткость Марины в вопросе о разводе.

13

   К семи мы должны были пойти в бельгийское посольство на коктейль. Меня пригласили вместо начальника, и я был счастлив пойти туда с ней. В первый раз в жизни я был счастлив оттого, что я иду в сопровождении кого-то, что я иду не один. Мне очень хотелось пойти с ней.
   Пойти на коктейль, где никого не знаешь и только малая вероятность, что с кем-то из приглашенных ты когда-то встречался, – до чего же это скучно! И до чего здорово пойти туда с женщиной, особенно если ты не хочешь ни с кем знакомиться и общаться. Ты можешь не делать ничего, что тебе не хочется, не боясь показаться дураком, не боясь ляпнуть какую-нибудь глупость, не ища повода завязать разговор и уже через несколько секунд понять, что говорить, оказывается, не о чем. Годы или даже десятилетия назад казалось, что от этих встреч есть толк, потому что ты мог раздобыть важную для твоей работы информацию, не прилагая никаких усилий. Теперь информация распространяется так быстро, что эти вымученные официальные тусовки не нужны, здесь уровень обмена информацией стремится к нулю. Мелькаешь на них, потому что это входит в твои обязанности. Впрочем, мне льстила мысль пойти туда с Мариной. Встреча с коллегами поможет мне почувствовать себя этаким светским львом, довольным жизнью, особенно если рядом будет женщина, которая из кожи вон лезет, чтобы выглядеть элегантно и достойно. Кроме того, я заметил, что мир посольских коктейлей и ужинов не оставлял Марину равнодушной, хотя она пыталась изобразить обратное. Но она невольно выдала свой интерес однажды, когда я услышал ее разговор с друзьями.
   Но мы так и не пошли в бельгийское посольство. Жалко, с их террасы открывается прекрасный вид на римский форум, но жалко не только поэтому. Нет, не поэтому. На следующий день между мной и Мариной произошло нечто очень важное. Нечто, чего я не ожидал, чего я даже представить себе не мог, нечто, что попало в самое яблочко, в ту часть меня, которая в тот период моей жизни определяла мой выбор.
   Именно эта часть заставила меня неожиданно бросить Бенедетту и лезть из кожи вон, чтобы затащить в постель Марту. Эта часть вела себя так, будто до тридцати лет я спал, а теперь только проснулся. Теперь я должен был наверстать упущенное, прежде всего, упущенное время. Именно из-за этого я не пошел на прием в бельгийское посольство, а направился в магазин на бульваре Реджина Маргерита, [37 - Бульвар Реджина Маргерита находится в центре Рима, недалеко от района Париоли.] хорошо известный мне с детства, потому что дом моей бабушки стоит как раз напротив, и когда я был маленьким, я часто разглядывал его витрины вместе с бабушкой, дедушкой или тетей. Я никогда не ходил туда один, с двумя из них или со всеми вместе. Любоваться витринами этого магазина можно было только с одним сообщником. Иначе это было бы все равно, что громко кричать о самом интимном, стоя на людной площади. Все бы стали обсуждать, спорить, перебивая друг друга. А потом все равно пришли бы к одному и тому же: мечтать о том, что выставлено на витрине, не надо. Поэтому эта тайна должна была принадлежать только двоим.
   В тот день мы не стали нарушать традицию. Перед витриной мы стояли вдвоем, я и Марина, в одежде для коктейля. На мне был серый костюм, белая сорочка с запонками, галстук в тон, начищенные ботинки. На ней облегающее длинное платье, оранжевое с отливом, сшитое из дорого льна, который она привезла из Индии. Очень элегантное, обтягивающее, но не вульгарное. На обнаженные белоснежные плечи была накинута жемчужно-серая шаль. Умело нанесенный макияж, подчеркивавший цвет глаз, делал ее лицо еще нежнее. Она сама меня сюда привела, не сказав, куда мы идем, и предупредив, что меня ждет сюрприз. «Сюрприз, – сказала она хорошо поставленным голосом, теплым, но на этот раз почти лишенным чувственности, иногда придававшей ее словам излишнюю слащавость, – которому ты будешь очень рад». О том, чем был для меня этот магазин, как я ходил сюда с бабушкой, дедушкой и тетей она, конечно, не знала.
   Я догадался, только когда мы остановились перед «Королевским птичником» – одним из старейших зоомагазинов этого района Рима. Она сказала мне, что заходила сюда на следующий день после ужина у Алессандры Аччай и что нашла красивую собачку, небольшую, как раз для городской квартиры, даже такой тесной, как моя. Теперь она хотела мне ее показать. Потому что не устояла.
   Да, она не устояла против моей истории про кокер-спаниеля цвета шампанского с выразительными глазами и хотела исправить несправедливость. Ее душа сестры милосердия, душевное движение с налетом гламура типа: милый, я тебя спасу, не могли упустить возможность сделать шикарный жест и купить мне собаку, чтобы успокоить боль двадцатилетней давности, вызванную нерешительностью моей матери.
   То, что боль мне причинила моя мать, было немаловажным фактом. Стоя перед витриной, разодетый для коктейля, я, конечно, не мог не оценить такого проявления заботы. Я просто обалдел от этого предложения, от поступка Марины, дарившего мне то, в чем до сего дня мне было отказано и в чем я отказывал себе сам. Словно долгое время тебе что-то запрещают, а потом вдруг разрешают. Исключение, волшебная поправка к закону, ошибка в системе правил, которые ты сам себе установил. Внезапно фундамент, на котором стоит твое маленькое, но важное сооружение, дает трещину.
   А вот и он, щенок. Его вытаскивают из жуткой тесной клетки, он делает первые неверные шаги, потому что еще нетвердо стоит на лапах, но уже смотрит на тебя заговорщицки, и по его глазам ты понимаешь, как ему хочется сбежать от этого кошмарного шума, в котором крики попугаев смешиваются с визгом капризных собачонок.
   Щенку трудно, но, похоже, он понимает, что может убедить нас забрать его отсюда. Он понимает, что важнее всего прямой контакт. Он подходит ко мне, и на секунду мы остаемся вдвоем, я и он. Есть еще Марина. Она одна – стоит на заднем плане, радостно что-то восклицает, глядя на щенка, а он просится на руки.
   Я вспоминаю, как однажды уговорил бабушку зайти внутрь и взглянуть на 45-дневного вислоухого щенка немецкой овчарки. Он казался мне таким большим по сравнению с малышом, которого я сейчас держу на руках, – щенком йоркширского терьера. Я разрываюсь между воспоминанием о доме Алессандры Аччай и желанием не возвращать продавцу это маленькое существо, которое уже устроилось у меня на руках.
   Марина сказала просто: Давай возьмем! Он сам нас выбрал! Я вопросительно посмотрел на нее. В тот момент мне не казалось, что я делаю что-то не то. В голове промелькнула мысль, что с этой собачкой на руках я утрачивал свой имидж sex appeal, [38 - sex appeal (англ.) – сексуальная привлекательность.] но я быстро отогнал ее. Я глядел на щенка и на Марину в ее оранжевом платье и серой шали, смотревшую на меня с довольным видом. Прежде, чем отвечать, я помедлил. Собака повернулась к продавцу, я испугался, что сейчас она на меня написает. Инстинктивно я положил ее на стеклянную витрину, стоявшую между мной и продавцом. Она не стала писать, но у меня появилась возможность предложить Марине выпить чего-нибудь в ближайшем баре. Это была формальная, исключительно формальная отсрочка, которая ничего не могла изменить в принятом решении, но отсрочка необходимая для того, чтобы воззвать к моей непробиваемой рациональности, «пробитой» инстинктивностью Марины. Но и это не помогло. Все было уже решено. Была ли это судьба? Неизбежность? Я, правда, этого хотел? Марина на самом деле хотела этого? Сумел ли я понять, что это значило для нас?
   На все эти вопросы не было ответов просто потому, что я их не искал. Пять минут, предшествовавшие покупке собаки (которая, кстати, была оплачена моей кредитной карточкой, потому что вклад Марины сводился к тому, чтобы отвести меня в зоомагазин и уговорить купить собаку), были посвящены выбору – сначала prosecco [39 - prosecco – игристое итальянское вино типа шампанского.] или белое вино, потом – выбору клички, которую мы должны дать этому маленькому существу.

14

   Не знаю, почему в то время мы были очарованы именем Маттиа – так звали ребенка друзей Марины. Я никак не мог припомнить лицо малыша Марко и Ирене, я помнил только, что, когда мы несколько дней назад ужинали у них, он весь вечер хныкал. Но на нас обоих «Маттиа» произвел впечатление. Может, потому, что Марко и Ирене были семейной парой, больше всех питавшей фантазию Марины. А, может, потому, что Марко был сыном бывшего главреда Corrierre della Sera, с которым она познакомилась в Милане и который сейчас работал в Риме.
   – Естественно, он работает журналистом… для одной из крупнейших деловых газет, занимающихся финансами… естественно, это еще один из моих сумасшедших друзей… – рассказывала мне о нем Марина со смесью зависти и восхищения. – Естественно, Ирене богата, до этого она жила в Милане и не хотела этого ребенка, потому что она не хотела быть просто женой сына Пьетро Мириани. Понимаешь, Андреа, Ирене хочет работать. Она работала продюсером на телевидении, теперь ее карьера остановилась. По ее словам, для того, чтобы снова завоевать оставленные позиции, ей понадобится лет десять, не меньше. Вообще-то я ее понимаю, хотя, если честно, я думаю, то, что она породнилась с одной из самых влиятельных миланских семей, играет не последнюю роль. Хотя она тоже богата, все-таки она не из Милана, а из области… Брак с Марко открыл перед ней многие двери… [40 - Милан и вообще север Италии более богатая, более развитая в экономическом и финансовом отношении часть страны. Поэтому жить, работать, иметь отношения с «северянами» всегда престижно.]
   Марина рассказывала мне об их скромной свадьбе – в то время ей почему-то особенно нравилось это словечко.
   Представляешь, в мэрии никого не было, а они оделись так, будто приехали на мопеде. А вечером устроили потрясающий праздник в дорогущем ресторане. Как будто это была обыкновенная вечеринка. В приглашениях написали номер банковского счета – вместо подарков, объяснив, что это упростит жизнь всем гостям, а они отправятся в лучшее путешествие в своей жизни. Клево, правда?
   Должен признать – и мне тяжко мое признание, потому что теперь на многое я смотрю иначе, – тогда я был согласен с Мариной. Возможно, виной тому был стоящая тогда перед моими глазами модель мелкобуржуазного счастья. Бесконечные свадьбы, на которых мне пришлось побывать: стоишь, как дурак, не знаешь, куда деваться, как будто попал на деревенский праздник, от всего этого и правда начинаешь ненавидеть кульминационный момент семейной жизни – день, который реклама свадебных салонов называет самым прекрасным днем в вашей жизни.
   Постепенно начинаешь осознавать, что ты просто не создан для таких свадеб с бантиками и цветочками. Выставить себя на всеобщее обозрение, показать, что твоя семья не какие-то оборванцы, а при драгоценностях, одеты шикарно, крутые машины, торжественные речи. Так неловко, так стыдно – когда говоришь об этом, и то заливаешься краской. В этом мы с Мариной придерживались единого мнения: мы оба этого не выносили!
   Сейчас я думаю, что такое поведение было связано с неуверенностью в себе, со страхом увидеть себя со стороны, увидеть себя таким, каким раньше не видел. И вообще свадьба, если устраивать ее по всем правилам, это проявление смелости, желания заявить всему миру (вернее, твоему миру, пусть маленькому, но твоему): я беру свою жизнь в свои руки и хочу прожить ее с этим человеком. Тогда мы с Мариной не понимали этой стороны брака, наш взгляд был весьма и весьма поверхностным, нас интересовала в первую очередь эстетическая сторона. Поэтому любое отклонение от стандарта, претендующее на оригинальность, например, указать в свадебном приглашении номер банковского счета, сопроводив его остроумной фразой (что уже само по себе до крайности неприлично) – поражало наше воображение и, надо признать, еще больше раздувало наше и без того чрезмерное эго.
   Именно так, ведь признавая оригинальность их решения, мы как бы присваивали его, признавали своим и чувствовали себя абсолютно правыми. Как же здорово было говорить об этом! Мы и говорили. Поэтому и я не удержался и сказал, что Марко и Ирене поступили просто клево. Не важно, что почти сразу их жизнь превратилась в кошмар, что Марко через месяц после свадьбы снова начал колоться, а Ирене этого не замечала, точнее, не хотела замечать. Зато свадьба у них была клевая, и все миланские гости радостно перевели оброк на счет, указанный в приглашении, чтобы явиться в непритязательный этнический ресторанчик на празднование свадьбы. Причем, половине из гостей было под семьдесят и они понятия не имели о том, что такое этнический ресторан. Это понятно: сынок бывшего главреда Corriere della Sera не может не вызывать интерес, к тому же, говорят, что его отец снова в седле.
   А теперь давайте посмотрим, на ком он женился? Кто этот ангел, спасший парня, у которого с пятнадцати лет одни проблемы? Может, он и правда теперь избавится от призрака отца – большого человека, и матери – светской дамы, пытающейся превратить Милан в Париж. Жаль, что Ирене сошлась с Марко после того, как ее жених, он же лучший друг Марко, разбился на машине, потому что перебрал наркоты. Марко знал: Ирене всякое повидала, она сильная, она всегда выкарабкается. Такую не обманешь. Только вот когда она забеременела, стала нервной. Гормоны сделали свое дело – Ирене стала обычной женщиной. Зато у Марко гормоны как спали, так и спят: наслушался он историй про отцовство, принял их к сведению, предпринял попытку, сделал над собой усилие, но если сильно давить – взорвется. Ирене нужно то одно, то другое, а его будто бы и нет больше, ну, он и стал защищаться, как мог. Решил отвоевать прежнюю независимость, то есть опять начать колоться. Вкатишь дозу – и ни о чем думать не надо. Ну, в общем, его понять можно. Кому не захочется вкатить себе в вену веселящий газ – вкатил и все, сидишь и кайфуешь. Чего проще? Кто откажется? А если это еще поможет избавиться от «тени отца Гамлета», от важного бородатого папаши, от его огромной фигуры – смотришь на небо, а он закрывает облака. Перекрывает кислород. Преследует тебя всю жизнь. Как от него спастись? Что еще придумать? Только одно – отключиться и все. Это же дураку понятно! Ты думаешь, Марко не знает или не понимает, почему он получил такую хорошую работу? Это снова он, всемогущий папаша, добыл для него это место. А ты его не поблагодаришь? Еще как поблагодаришь, и этим признаешь его власть над собой. Ну, ладно, поблагодарить не трудно. Можно и поблагодарить. Съезди к нему, покажись ему в хорошей форме, потом прикинься больным. Ну да, можешь бросить ему вызов, а что толку? Тебе на самого себя не наплевать?
   Я бы никогда не столкнулся с Марко, если бы в один из его худших вечеров Ирене не пригласила нас посмотреть их новую квартиру, а Марина не дорожила бы общением с Марко, который в ее воображаемом кругу друзей и знакомых стоял на первом месте.
   Да, она была искренне им восхищена. Восхищена, но не влюблена. Нет, это не ее тип, слишком уж он fané. [41 - Fané (франц.) – увядший, поблекший, здесь: выцветший.] Слишком увядший физически и эстетически – она сказала это по-французски, не знаю, где она подхватила это слово, потому что она ненавидела язык, на котором говорили соотечественники Пруста, да и их самих в придачу. Ах, они такие националисты и империалисты!
   Нас ждали к полдесятого на ужин в новой квартире Марко и Ирене в районе Монти – подарке папы, кто бы сомневался. Мы приехали, а Марко нет. Ирене была совершенно не в себе, потому что в издательстве сказали, что Марко ушел около восьми. А сейчас было пол-одиннадцатого, и он не отвечал на звонки по мобильному. Маттиа плакал.
   Марина веселилась. Я бы даже сказал, ликовала. Перед ее глазами разыгрывалась одна из драм с участием Марко, о которых она много слышала. Кроме того, ей представлялась возможность блестяще сыграть свою роль, убедив Ирене в своих дружеских чувствах, потому что Ирене не выказывала Марине особого дружеского расположения, несмотря на все Маринины старанья.
   Начинается обзвон: больницы, полиция, карабинеры – обзванивают всех, кроме всесильного папаши, чтобы он не волновался. Тут звонит домофон. В дверях Марко, вид у него жалкий. Марина с ужасом наблюдает картину психического и физического расстройства (последнее, позднее признается она мне, пространно комментируя этот вечер, пугает ее больше всего на свете, она боится, что она и ее близкие могут заболеть). Глаза его вытаращены, смотрят куда-то в глубину комнаты из-под стекол очков, мутных от пота, белая рубашка порвана, брюки грязные, молния на брюках наполовину расстегнута.
   Ирене не теряется, будто зрителей, то есть нас двоих, и в помине нет. Своим спокойным, бесцветным, усталым голосом она сообщает, что обзвонила все больницы, полицию и карабинеров. «Отцу звонила?» – бормочет он. И когда Ирене отвечает «нет», он поворачивается к нам спиной и уходит, напоследок пытаясь улыбнуться, почти с издевкой, нам, особенно Марине. Казалось, эта улыбка выражает удовлетворение своим бесстыдством и полной свободой: ему плевать на нас, но больше всего на Ирене и на ребенка.
   Но Марина не выглядела задетой. Она смотрит на Марко и с трудом скрывает мелочное, но понятное удовольствие от вида человека, который стоит намного выше на социальной лестнице, и который сам себя погубил. Я бы сказал, что она даже довольна. Сейчас она начнет пичкать Ирене советами, предлагать свою помощь, «если что-то понадобится», но тут я инстинктивно произношу безапелляционное «пошли». Ни Марина, ни погруженная в свои мысли Ирене даже не пытаются возражать.

   Мы покидаем сцену семейной трагедии, тем не менее ничто не мешает нам назвать нашу собаку Маттиа. Я не уверен, сделали ли мы это из презрения к Марко и Ирене или потому, что хотели дать собаке какое-нибудь шикарное имя, а не прозвище, как у героев комиксов. А может, мы решили последовать примеру Алессандры Аччай и относиться к нашей собаке, как к человеку. Или, может, потому, что это короткое и не слишком затасканное в Риме имя. Так или иначе, нам обоим нравится имя нашей собачки, которая в первый раз в своей жизни сидит одна, запертая на Марининой кухне.
   Не могу объяснить, почему я так привязался к этому существу всего за несколько дней. Наверное, потому, что вечером в тот же день, когда я купил его, он уселся ко мне на руки и никак не хотел слезать, даже в ресторане. Из-за него я выглядел смешным, но тогда меня это абсолютно не задевало. Его внимательный взгляд, следящий за малейшим моим движением, был для меня так важен, что меньше всего на свете я хотел его огорчить. Марину же, казалось, охватила необычайная нежность. Впрочем, свою роль сыграло и то, что ей нравилось, что все на нее смотрят, все с удивлением глядят на маленькую собачью мордочку, торчащую из ее сумки, естественно, от Prada.

15

   Это был день свадьбы ее друзей. Свадьбы по-настоящему «комильфо». Церковь в стиле римского барокко. Прием на вилле на Аппиа Антика. Расписание дня: свадьба в 18:00, прием в 20:00. В перерыве молодожены едва успеют сфотографироваться для альбома. Ну да, фотографии. А я здесь причем?
   Марина была во всеоружии. А я, если честно, даже не был знаком с молодоженами. Мне было неинтересно. Она рассказывала мне о них. Еще одна пара друзей из ее прошлого. К ее миланской жизни не имеют никакого отношения. К нынешней тоже. Со сферой ее профессиональных интересов не связаны. Если у нее еще остались профессиональные интересы. Зато они – значимые фигуры из ее римского прошлого, тоже в стиле барокко, которое неизменно возвращается, как будто другая ее жизнь была лишь временной, а сейчас, когда Марина со мной, она наконец-то может вернуться в буржуазные круги, о которых всегда мечтала. Я тоже стремился к этому. Абсурдно? Возможно. Всегда пытаешься получить то, чего у тебя никогда не было. У нас с ней была одна цель. Не слишком достойная? Так хуже? Наверное, но разве это важно?
   На свадьбе были Алессандра Аччай и Паоло, Валерия (как же без нее?) и Джанпаоло и еще кучка знакомых мне лиц. Светский Рим, приличное общество. Разве можно их не пригласить? Разве можно сделать вид, что они не существуют? Они – лицо целого города, целого социального класса. Они не враги, просто они выше тебя, так как с комфортом занимают жизненное пространство, которое им не пришлось завоевывать тяжким трудом. Находиться среди них очень уютно. Бессмысленно проводишь с ними свое время – и успокаиваешься. Это как наркотик. Это именно то, что мне нужно.
   Самый важный в жизни день для этих двоих – Джорджо и Гайи. [42 - Giorgio и Gaia.] Назовем их так. Две скрещенные «G» – как Gucci, как гордыня, как гурманство, как галлюцинация. Они были счастливы, их родственники были счастливы. Неважно, кем они были.
   Прекрасный римский закат. Представьте себе римский Форум на закате. Так, каким видишь его из отеля «Форум» (оригинальное название, не правда ли?). Ну вот, мы были там. Решили выпендриться и приехали на моем красном мопеде. На этот раз даже на подарок не пришлось тратиться. Обо всем подумали Марина и ее друзья. Мы опоздали, но нас простили. Нам можно. Все всё понимают. Марина всем рассказала, что мы по уши влюблены друг в друга. А как понять – очень ты влюблен или не очень? Мы – очень.
   Мы забрались на холм между Форумом и Колизеем. Совершенно волшебное место, красота города ощущается здесь почти физически, она берет свое начало в вечном и непреходящем.
   Я сидел на заднем сиденье забитой до отказа машины, которая везла нас туда, куда нельзя было проехать на мопеде. Между мной и Мариной сидела Валерия. Втиснулась посередине.
   Это место для меня особенное. Двадцать два года я не заходил в здешнюю церковь, и даже не сразу это осознал. Я не сразу понял. Я не сразу вспомнил то, что было двадцать два года назад. Точнее, двадцать один год и восемь месяцев. Это было двадцать два года назад, 6 октября. А сейчас июнь. В тот день моя тетя выходила замуж. Впервые в жизни я захотел умереть. Мне было девять лет.
   Моя тетя, сестра моей матери, одна из трех сообщниц, стоявших со мной перед витриной зоомагазина на проспекте Реджина Маргерита. Тетя Барбара, у которой, к несчастью, была фамилия Барберини. Это родители-оригиналы, которые решили создать – Барбара Барберини – эдакий языковой каламбур. На самом деле лучше уж так, а то могли назвать Пьерой в честь брата моей бабушки, который покончил с собой. Да, это было бы гораздо хуже. Хотя день ее свадьбы был только первым шагом к прекращению ее существования, к ее самоубийству. Мне было девять лет, а она была до невозможности красива в своем девственно белом платье, несмотря на то, что была беременна моим первым кузеном.
   Тетушка Барбара, двадцать лет разницы с которой не мешали нашим играм, доверию и взаимопониманию. Даже когда она была влюблена в иранского офицера, расквартированного в Риме. Я звал его дядя Реза, что до крайности бесило мать и нервировало бабушку. Не говоря уже о дедушке, который говорил, что не потерпит араба в своем доме. Барбара твердила, что Реза очень воспитанный и заботливый. Этого ей было достаточно. Из-за врожденного желания быть всегда в центре внимания я рассказывал тете Барбаре о бабушкиных и маминых интригах против бракосочетания с арабом, о том, что показное понимание моей мамы было лишь лицемерием, зато в разговорах с бабушкой она открыто выражала свои мысли, называя этот брак полнейшим бредом. Представь себе будущее твоих детей от этого мужчины. Если вы разойдетесь, дети останутся с ним. В Иране так принято.
   А Барбара не хотела ничего слышать, она говорила, что влюблена. Отношения Резы и Барбары были основной темой разговоров между моими родителями. Это были времена, когда в Иране намечалась революция. Мой отец бывал там по работе. Он рассказывал, что это Барбаре надо съездить в Иран, тогда бы она поняла, что такое брак с Резой. Я рассказал об этом Барбаре. Через три дня бабушка в отчаянии позвонила матери и сообщила, что Барбара исчезла. Взяла и улетела в Тегеран. Она хотела быть с Резой, который три недели назад уехал из иранского посольства в Риме, его отозвали на родину. За прошедшие три недели Барбара познакомилась с Эмануэле. Она ничего не скрывала от него о своих отношениях с Резой, она говорила, что ни в чем не уверена и должна ехать, а он, проглотив ее отказ (и это в 1975 году!), ответил, что будет ждать, не взирая ни на что, потому что влюблен в нее.
   Тр и дня после возращения она пролежала на диване у бабушки, ничего не рассказывая и не объясняя, что просто очень устала. Она не хотела ни с кем говорить, ничего не рассказывала о Резе. Через неделю она приводит в дом Эмануэле. Знакомит его с нами. Они едут в отпуск.
   Вернулась она беременной, но никому ничего не сказала. Свадьбу сыграли не сразу. Она подождала пару месяцев, чтобы представить все так, будто бы это обычная свадьба. И все это происходило в этой же церкви, где сегодня были Джорджо и Гайа.
   Не желаю двум скрещенным «G» жить в таком же браке, как у тети Барбары. Не было у них счастья. Эмануэле только хотел застолбить свободное пространство и самоутвердиться. Я не желаю Гайе вставать на путь, который прошла Барбара, путь приведет ее к депрессии. Слезы, психотропные препараты и больницы. Попытка покончить со всем этим. Ее спасли дети. Мысль о том, что у нее есть дети и мысль о ее палаче, Эмануэле.
   Он ничего не понимал. А она, его жертва, вдруг все стала понимать. Это была война. Я никому такого не пожелаю, особенно этим двоим. Счастливым. Веселым. Довольным. Полным надежд. Церемония нас с Мариной не интересовала. Весь этот бред, который нес священник, хорошо знавший молодоженов, казался нам бессмысленным, мы не слушали. Смех разбирал. Объединяло ли это нас? Нет, мы были очень далеки друг от друга.
   Может, именно в день свадьбы Барбары и Эмануэле я уже все предчувствовал. Что для нее это будет непросто. Мне кажется, тот день стал началом всех ее страданий. Поэтому я был рядом с ней. А может, мне просто казалось абсурдным, что я, любимый и единственный племянник, – лучший друг, воображаемый младший брат, – не был в центре происходящего.
   Помню, тем утром у меня внутри было ощущение холода и пустоты. Я рано встал, пошел с матерью к Рози и Альберто, парикмахерам для особо важных событий на виа дель Тритоне. Красавица мама. Загорелый папа. А я сидел в углу. Они не обращали на меня внимания. Я был в изоляции. Я больше не был любимым ребенком. Впервые в жизни я понял, что больше не считаюсь главным ребенком в семье. Это был не мой день. Церковь. Барбара, которая приехала на белом «Ягуаре». Сейчас таких уже нет. Сейчас все стали минималистами: две перекрещенные «G» ехали в скромном черном мерседесе, почти что в такси. А мы с Мариной и вовсе на мопеде. А тогда… Волнение от церемонии. Сердитое детское лицо Барбары. Терпеливые глаза Эмануэле, который наконец-то выглядел довольными. Кто знает, может, она не вышла бы за него, если бы не забеременела? Мне он не нравится, но я не подаю виду. Я был очень расстроен из-за этой свадьбы. Я помню, как в последующие дни не мог называть его «дядя Эмануэле», и если мне нужно было спросить у мамы, как у них дела, я просто называл их «новобрачными». Это была ирония. Но никто не слышал иронии в моем вопросе. То ли они были невнимательны, то ли я был слишком нетерпимым.
   Я помню, как нас фотографировали. Ужасный момент. Мне казалось, что я в любой момент могу вернуться к Барбаре, и она будет рада видеть меня. Но нет. Фотограф. Заставляет их стать в позу. Я вижу гордость в глазах Эмануэле. Отмечаю, что я его раздражаю, потому что хожу за ними, думая, что они меня не видят. Отстраненное лицо Барбары и восхищение, которое невеста – в белом – вызывает среди приглашенных. Она растеряна, но в конце концов замечает меня. В этот момент наши глаза встречаются. Она понимает, что я хожу за ней, как хвостик. Она просит меня подойти ближе, но сама не сдвигается с места. Мне все равно. Я иду к ней. Меня останавливает фотограф с недовольной физиономией, на которой написано все, что он думает по поводу моего присутствия и того, что я мешаю фотографировать. Он делает знак, чтобы я не приближался. Мы снова переглядываемся с Барбарой, она как будто бы извиняется, но не понимает – у нее нет времени понять.
   Я чувствую, как меня переполняет гнев. Я хотел бы исчезнуть. До этого момента мне казалось, что меня никто не замечает. Меня словно несет темный поток. Я не отвожу глаз от фотографа, который отталкивает меня. Меня никогда еще не отталкивали. Мама никому бы этого не разрешила. Так я сталкиваюсь с реальностью. Ощущение, что никто меня не любит. Фотограф занят своей суетой. Внезапно мне становится себя жалко. Кажется, что никому нет до меня дела. Даже моим родителям, которые стоят, забыв обо мне, и болтают. Все такие невнимательные. Барбара изображает радость. А что ей остается делать?
   Я один. Светит чудесное солнце, а за сквером, где они фотографируются, стена. Под ней обрыв метров пять-шесть. Вид на Колизей. Я думаю о том, чтобы спрыгнуть. Это как дуновение ветра, как молния. Длинная цепь самоубийств в семье моей бабушки. Страх не оказаться тем, кем ты хочешь быть. Тяжесть. Страх сделать больно тем, кого любишь. Все это мелькает в моей голове. Пора уходить. Пора ехать на торжественный прием. Я бы все равно этого не сделал. Я слишком любопытный. Но желание было сильное. Потом Барбара успокоилась и обратила на меня внимание. Ее мудрое лицо, на котором написано будущее. Лицо беременной женщины.

   Все это проносится у меня в голове, пока священник, который хорошо знает две перекрещенные «G», снова взывает к родным и близким, потому что мы все должны объединиться и быть с ними рядом, поддержать их союз. Растроганные родители. Напряжение спадает. Милые друзья. Мы были там чужими. Я смотрю на всех. Многие смотрели на нас с Мариной, гадали, кто мы такие. Она казалась веселой, счастливой и беззаботной. Я постоянно смотрел на ее губы. Губы, которые она считает тонкими, а я – полными, потому что они полные. Я вспоминаю прошлую ночь. Вспоминаю ее соблазняющий взгляд, ее кожу. Теперь она вся внимание. Возможно, она верит тому, что слышит, но я этого не понимаю. Я думаю, что она, как и я, критически относится к таким свадьбам, потому что они банальны и далеки от нашего минимализма. От нашего чувства прекрасного. Римлянки, строящие из себя элегантных миланских синьор. В Милане их бы засмеяли. Кошмарная традиция. Таких бы не показали по телевизору. Не сфотографировали бы для глянцевого журнала. А нам хочется глянца. Настоящего глянца. Мы хотим именно этого. Жить, как на страницах дорогих глянцевых журналов. Весь этот спектакль со свадьбой был нужен только затем, чтобы мы понимали, что мы не такие, как они, и что мы никогда бы так не сделали. И успокаивали себя этим.
   Тут священник закончил. Теперь они муж и жена, мы едем на машине на Аппиа Антика. Закат радовал своей красотой, Марина тоже была прекрасна. Ее летящие одежды. Множество слоев ткани, длинные волосы, идеальный макияж и босоножки. Босоножки, опутывающие своими ремешками ее лодыжки и икры, черными, тонкими ремешками, как ремни, которыми я привязывал ее к постели, чтобы трахать ее как животное. Я двигаюсь быстро и часто, она содрогается от удовольствия, кончает со стоном: о боже, Андреа, как горячо. Ее возбуждающие каблуки. На секунду мне захотелось облизать ее ноги и подняться выше, уткнуться лицом в ее мягкие крепкие груди. Мы были на вилле. Через несколько лет я увидел эту виллу в фильме «Последний поцелуй». [43 - «Последний поцелуй» – фильм Габриэля Мучино, снятый в 2001 г.] Это была специальная свадебная вилла, красивая, как пятизвездочный отель. Как будто сел в самолет, где один бизнес-класс.
   Здесь все и произошло. Моя неожиданная, ненужная фраза, неожиданная и для нее, хотя она о большем и не мечтала. Но почему все это случилось именно там? Бассейн, размышления о вилле миллиардеров, о том, во сколько обойдется такой прием. Гости перешептываются между собой. Джанпаоло, хвастающийся знакомством с владельцем виллы. Это аристократическая вилла, настоящих римских аристократов, поспешил добавить он. Марина, непонятно зачем, начинает рассуждать, что лучше жить в центре, чем на вилле. Я горожанка, – сказала она, а я припомнил Обреченного Томаса Бернхарда, но она не знала, кто это такой.
   Все это мне было неважно, я смотрел на нее с вожделением. Я ее хотел. Смотрел на ее каблуки и представлял ее голой, на бортике бассейна, в одних босоножках. О другом я не думал, ну, может еще о prosecco и о музыке.
   Перекрещенные «G» начали свое триумфальное появление. Марина отметила, что были только аплодисменты и никаких криков радости: Дорогу молодым! Этого она бы не перенесла. Мне по-прежнему наплевать, зеленая лужайка и бассейн очень даже ничего. Просто совершенство. Попиваю prosecco. Ужин был очень скучным. Разговоры, которые и вспоминать-то не хочется. Марина захмелела, я тоже был почти пьян. Но я не терял контроля. Я думал о Марте и теперь видел, как глупо было отдать ей целую зиму, переводил взгляд на Марину и думал, что она делает меня счастливой, что я готов трахать ее с утра до вечера.
   Потом всем надоело сидеть за столом. Это было похоже на свадебный обед Барбары и Эмануэле. Все было слишком формально. Но на вилле было еще кое-что. Была музыка. Можно было танцевать, мне казалось, что это лучшее, к чему можно перейти от бессмысленных разговоров с нашими соседями по столу Валерией и Джанпаоло.
   Марина делала все, что я ей говорил. Ей нравилось, что я слегка пьян. Наверное, ей казалось, что она может переступить дозволенные рамки. Мы танцевали. Она снимает босоножки – как прозаично, ноги болят. Из-за того, что у меня в крови немало алкоголя, это кажется мне невероятно сексуальным. Играла медленная песня «Убей меня нежно», и для нас с Мариной название уже не было простым совпадением. Ее груди упираются в меня, она извивается и трется о мой член. Я смотрю наверх, мне хорошо. В моей голове одни свадьбы. Я думал о том, что она создана быть моей женщиной. В этот момент я думал, что делаю именно то, чего хочу. У меня в руке был стакан. Когда я прижал ее к себе, одна капля виски упала на ее голое плечо. Извиняясь, я слизал ее языком. Она возбудилась. И вдруг я спросил ее: Выйдешь за меня? На секунду мне показалось, что у нее остановилось сердце. На секунду бесстыжий взгляд возбужденной женщины превратился во взгляд маленькой девочки, неожиданно получившей подарок. Ее зрачки расширились. На секунду мелькнуло, что, возможно, это из-за контактных линз. Ее рука на моей голове. Ее голова наклонена вправо, волосы упали на лицо. Она поднимает голову и говорит мне: Да, я люблю тебя больше жизни. Я не остановился, ее поведение льстило моей гордости. Я чувствовал себя мужчиной, который осчастливил свою женщину, и мне нравилось это ощущение. Это было чувство полного удовлетворения. Я объяснил, что у меня никогда не будет свадьбы, как у перекрещенных «G». И что я уверен, что ей она тоже не нужна. Я ошибался. Но в тот момент не понимал этого. Она продолжала восхищенно смотреть на меня. Я сказал, что всегда хотел бы, чтобы моя свадьба была на острове, на берегу моря. Без такого количества гостей. Можно взять собаку и зайти в воду. Без непонятных родственников. Может, даже наедине с моей женщиной, потому что это касается только двоих. Она согласилась, добавив, что суета вокруг свадьбы никогда не была понятна ей и что она ни за что не хотела бы в этом участвовать.
   Мы что, поняли, что мы родственные души? Ее согласие на мое внезапное предложение, которое удовлетворило ее хорошо скрытое желание выйти замуж. В какой момент Барбара решила выйти замуж за Эмануэле? Что должно сработать в мозгу, чтобы это пришло в голову? Почему я вообще начал думать о браке? И как это произошло со скрещенными «G»?
   Марина была счастлива. Она смотрела вокруг, будто бы стоя на высоком и недостижимом пьедестале, хотя, когда она без каблуков, заметно, что роста она среднего.

16

   Раннее утро. Ставня не пропускает ни одного луча июльского солнца. Она не любит свет. Не хочет видеть ничего снаружи. Пятое июля 1998 года. Следующий день после свадьбы скрещенных «G». Первый день после того, как я предложил Марине выйти за меня замуж. Надеюсь, что она забыла. Думаю, надо все спустить на тормозах. Она не говорит об этом. Ее нежные глаза смотрят на меня, распростертого на белых простынях. Ослепительно белые льняные простыни. Статусная вещь. О свадьбе она не говорит. Я удивлен. В чем тут подвох? Это не могло просто так взять и закончиться. Или можно считать, что все закончилось вместе с музыкой? Может, ей эта игра надоела? И она больше не будет смотреть на меня глазами, полными любви и надежды?
   Нет.
   В любом случае приближался отпуск. И мы собирались поехать на греческий остров. Тоска по воображаемой Греции. Я там никогда не был. А всегда так хотелось. Может, это и есть подходящий момент?
   Я предложил ей поехать. Мы выбрали Патмос. Остров старых хиппи. Зато мы за двадцать пять лет ничуть не постарели. И потом там женятся, как в Лас-Вегасе. Для прикола. Это была моя идея. Прикол.
   Но она не любит приколы. Она хочет, чтобы все было на полном серьезе.
   Я предлагаю другой остров… Все-таки «Великая Греция». Около Сицилии. Один ее приятель из газеты «Унита» сказал, что там чудесно. Точка в Средиземном море. Линоза. Италия. Италия – вот где проще всего пожениться на полном серьезе.
   Сицилия. Настоящая жара. Теплое море. Солнечные люди. Поехали, почему нет?
   У нее был адрес одной синьоры, которая сдает квартиры. Туда даже Маттиа может поехать. Мы его не оставим. Ни с кем. Он едет с нами.
   Среди льняных простыней повисает напряжение. Но я не придаю этому значения. Я узнаю. Она узнает.
   Все, казалось, достаточно просто. Я сказал «да».
   Прошло два дня, мне захотелось продолжить игру. Мы снова были в постели, мы не вылезали из постели, или это я помню только это? Было еще одно утро:
   – Я на полном серьезе говорил о свадьбе. Почему ты даже не вспоминаешь об этом?
   Она – сама корректность:
   – Просто не хотела первой об этом заговаривать.
   И тогда я понял, что именно я хотел продолжения. Я хотел вести в этой игре. А она оставалась спокойной.
   – Если хочешь, я узнаю на работе. Мне есть с кем посоветоваться.
   Получив, что хотел, я был согласен на все.
   Я должен был закончить аспирантуру, это было мое наследие из прошлого. Еще одно дело, которое надо было довести до конца. Надо быть последовательным. Все доводить до конца. Я не мог этого не сделать. Неважно, что мне это не нужно. Филькина грамота. В науке я достиг всего, на что был способен. Это меня больше не интересовало. Это была просто бумажка, но у меня не хватало духу сдаться и не получить какой-то бумажки. Надо защититься. Я хотел защититься. Диплом мне был не нужен. Разве что мама будет мной гордиться. А, может, и отец. Еще один знак отличия. Все-таки самый высокий уровень образования. Да. Это я тоже сделал. Потому что мои страхи и комплексы все еще жили во мне. Навязчивая идея? Вполне может быть.
   Марина всем рассказала о моей защите. Абсолютно всем. Нужно было обязательно защититься. Оставалось только представить диссертацию. Все было готово. Я должен был лишь проглядеть то, что написал. Наукообразие. Случаи из практики. Развитие права. Международная торговля. ВТО. Как и почему все это оказалось в моей жизни? Это же обычное притворство. Это все меня абсолютно не интересовало. Но я обязан был защититься. И мне нужно было готовиться. Как я могу кого-то разочаровать! Ну уж нет.
   Мне нужно было время, чтобы отредактировать диссертацию. Гд е я мог это сделать, как не у Марины, в ее доме на море? На ее вилле в Анцио? Читай: То р Сан-Лоренцо, первый поворот направо, небольшое владение с виллой на три семьи. Я подозревал, что она нарассказывала мне лишнего. Ничего не сходилось. Но я еще не был знаком с ее матерью. Я не знал. Не видел. Не мог предугадать.
   Естественно, Марина нашла какую-то чиновницу, готовую помочь в нашей удивительной истории любви. Вместо того, чтобы объявлять о свадьбе, как и положено, за три недели, по чудесным, невероятным причинам было достаточно десяти дней. У нас двенадцать дней. Главное, чтобы прошло одно воскресенье. Это из-за католицизма? Или у нас страна христианских демократов?
   Синьора-волшебница – по совместительству чиновница – была крайне вежлива. Я не слишком хорошо все понимал, но повторил слова клятвы. Я обозначил свое желание жениться на Марине. Только так можно было получить разрешение сочетаться браком не по месту жительства. Я оглядывал душные белые стены кабинета нашей волшебницы. Календарь с карабинерами, висящий в углу. Ее кофточку из голубого хлопка. Ее волосы непонятного цвета и участливую улыбку, которой она обменивается с мужчиной, больше всего на свете желающим соединиться с Мариной на каком-то там острове.
   И вот я сижу перед ней, игра продолжается, детка. Она доверительно называет нас по имени. Заполняя графу «профессия», смотрит на меня с восхищением. То же самое, когда мы отказываемся от раздельного владения имуществом. Просто, чтобы не начинать с раздела.
   Что я думал? Повторял себе, что в любой момент могу отказаться. Что это ничего не значит. Простая формальность. Как ходатайство в совет ВТО. Подающее его государство в любой момент может его забрать. Это тема моей диссертации. Я не мог ничего сказать Марине. Не мог. Это я попросил ее руки и настоял на том, чтобы проверить, сможем ли мы это сделать. Я надеялся на закон. Надеялся на внезапные помехи. На бюрократические препоны. Но нам попалась чиновница-фея.
   Я старался об этом не думать. Знал лишь то, что в самый последний момент всегда смогу передумать. Был в этом уверен. Не мог представить себя женатым. Это всего лишь игра, завтра я буду защищать диссертацию.
   Даже мать Марины проявила заинтересованность в моей защите. Все ждали этого дня, а на следующий день был день рождения моей мамы.
   Я дал ей понять, что мы с Мариной практически живем вместе. Что мы делим мой кров уже три недели. Что мне кажется, мы подходим друг другу. Что мы едем в отпуск на Линозу. Но я еще не сказал ей, что, возможно, женюсь. А ей не помешало бы это узнать.
   Привычные декорации. Такой «домик в деревне». Точка на карте, где сходятся наши жизни. Им там хорошо. Именно там они принимают гостей. Летом, зимой. Неважно, там они чувствуют себя, как дома. Я не против. Я живу в центре. И в любой момент могу к ним приехать.
   В этот раз я привез Марину и нашего пса. Очаровательная парочка. Оба из кожи вон лезли, чтобы понравиться моим. Мама тоже. Местами. Отец размышлял. Он не любит перемен. Слишком быстрых. Они его путают. Но он давно ослабил хватку. Не вмешивался, позволял мне делать, что угодно.
   Я все и делал, не спрашивая ничьего разрешения. Я общался с мамой. Он все узнавал от жены. Не от меня. Он слишком давил? Нет, просто из-за существовавшей между нами дистанции. Это были слишком земные вещи. Он о таком не думал. Пришлось бы слишком много воевать. А он ленивый. Как и я. Я как он. Но все-таки мы не одинаковые. Он смотрит на нее. Скорее всего, он видит только оболочку. Оболочка ему нравится. Он смотрит то на глаза, то на грудь. Сильные стороны Марины.
   Все проходит очень весело, так не было уже давно. С приездом гостей дом наполнился радостью. Лай собаки. Поздравления с днем рождения. Разговоры о том о сем. Ни о чем. Они изучают друг друга. Я между ними. Разве я не этого хотел? Привлечь к себе внимание? Это важный шаг. Дать понять моим родителям, что я уже вырос. Не произнося ни слова. Только сказать недостаточно. Никто не услышит.
   Это переворот. Собака. Жена. Переезд в новый дом без их разрешения. Я независим? Или опять под их неусыпным оком? Или на этот раз под «оком» Марины? Временами мне кажется, что они подписали контракт на меня, как на свою собственность. Они – моя мама и Марина.
   Отец смотрит на меня. Он снова воздерживается от беседы с мамой, пока говорят только о собаке. И все. Они же не в курсе, что мы подали заявление. И потом я знаю, что всегда могу передумать, как страна, намеревающаяся вступить в ВТО. Как бы там ни было, я стал кандидатом наук. Наконец-то. Марина не до конца понимала, что это значит, но растрезвонила об этом по всей своей «сети друзей». Мама сделала то же самое с родственниками, дольше всего болтала со своей подругой Луиджей. Ее дочь, Марта Летиция, защитилась на математическом факультете. Счет сравнялся. Вот так.

17

   Мой профессор захотел увидеть меня, чтобы поздравить, сказать приличные случаю фразы и напомнить, что если я вдруг захочу опять вернуться к академической карьере, он всегда будет готов меня поддержать. Приятно слышать. Еще одна возможность. Некий идеал, сравнимый с настоящим, но мое настоящее мне нравится даже больше.
   Сегодня сдают экзамены, раз уж я пришел, надо помочь коллегам, вернее, бывшим коллегам, которые пытаются завоевать себе место, а пока идут на все, чтобы добиться благосклонности профессора. Лезут из кожи вон, чтобы получить официальный доступ (хотя бы доступ!) в узкий круг элиты, которая сражается за единственное место – место научного сотрудника.
   Вот почему я сбежал оттуда: из страха прожить скучную и примитивную жизнь, при которой в сорок лет ты все еще вынужден жить с родителями, потому что жалкой зарплаты университетского ассистента, стипендий и оплаты семинаров на курсах повышения квалификации, – всего этого не хватает даже на оплату жилья. А я могу платить за квартиру из своей зарплаты. Вот почему так бесится Лука – из-за жалкого будущего, которое его ожидает. Он знает, что стоит много, но натыкается на стену, состоящую из элиты – тех, у кого есть лапа. Докатись скандал со взятками до университета, может, нам бы и удалось провести реформы в итальянской системе образования, а пока можно писать диссертацию по теме «Наука как раздача теплых мест». Таковы мои рассуждения, основанные на воспоминаниях, собственном отчаянии, и разочаровании людей, с которыми долгое время общался.
   Те м временем передо мной оказывается студент – знает мало, зато глаза горят, лицо наглое, а как же его отец знаком с одним из профессоров. Ситуация – и кто виноват? В нем что-то не так, или система вынуждает получать знания, применить которые за стенами аудитории, он не сумеет? Университет сводится к сдаче ненужных экзаменов. Сдача ненужных экзаменов – бесполезная трата времени.
   А в это время профессора, не изнуряющие себя приемом экзаменов, стоят в стороне, демонстративно вне толпы. Собрались вокруг кафедры, болтают о политике, обсуждают последние постановления Конституционного Суда.
   И в этот момент заходит Бенедетта. Мы с ней, наверное, пару месяцев не виделись. Я надеялся, что она придет. Я смотрел на нее и не мог не сравнивать ее с Мариной. Она казалась девочкой-подростком. Ее невинность и женственность Марины. Но, как будто танцуя, я легко отступил назад и подстроился под ее улыбку. Разговариваем мы недолго. Ее пиджачок, сшитый портнихой моей матери. Невероятный цвет, как в восьмидесятые. Все такое аккуратненькое, слов нет. Но Марина такое бы никогда не надела, хотя и она жила в восьмидесятые. Ее ангельская улыбка, лишенная всякого эротического или хотя бы даже чувственного подтекста. Глаза ласковой сестры.
   Нет, невозможно. Вот что я понял: мы совсем чужие. Словно я ушел вперед на тысячу километров. Как если бы наши пространства все больше отдалялись друг от друга, хотя какая-то сила еще держала нас в одном поле. Я жалею ее. Меня терзает непреходящее чувство вины, пока она улыбается мне издалека, здороваясь с «профессорами». Не могу забыть, что я даже бросить ее не мог по-человечески. Просто выставил из моей жизни. По телефону.
   Поэтому я ей до сих пор ничего не сказал про Марину. И про Марту тоже.
   Теперь Бенедетта, казалось, все забыла, или делает вид. Она, видимо, думала, что, побегав за разными юбками, я вернусь к ней. И все будет, как раньше. После того как я все уничтожил самым ужасным образом. Построить все заново. После того, как я все растоптал, причем растоптал так грубо. Ничего не объясняя. Но что можно было объяснить, когда после семи лет отношений устаешь даже строить планы! Все уже, скучно, устал мечтать, больше не люблю. Но все-таки объяснить надо было.
   Расстаться и столкнуться, чтобы окончательно разорвать отношения. Сделать это, не платя по счетам. Чтобы женщина, которую ты бросаешь, не замочила тебя слезами. Пусть рыдает в одиночестве. Пусть наконец-то поймет, какой ты на самом деле, но поймет, когда будет вдали от меня. Это вполне возможно. Так я поступил с Бенедеттой. Не оставив ей права опротестовать мое решение. Более того, я подвел к тому, чтобы она сама сказала, что я устал от наших отношений. Ее подозрения подтвердились. Ее мольбы, отчаянная просьба получить хоть каплю моей любви. А в ответ – ничего, пустота – это все, что я мог ей дать. Неловкое молчание – и то ли да, то ли нет. Я то бросался вперед, то отступал назад каждый раз, когда я читал в ее глазах неудовольствие.
   Студент отвечал, пытаясь убедить меня в том, что хорошо подготовлен, но я его не слушал. Я помню, что когда оказывался перед экзаменаторами, которые меня не слушали, меня это бесило. Но я был слишком смущен и слишком далек от тех времен, когда сердился на то, что мир тоже не был таким, каким должен быть.
   Я задал последний вопрос. Это была последняя попытка отсрочить момент встречи с Бенедеттой, которая сегодня на редкость много улыбалась, была спокойной, и знаками показывала мне, чтобы я поторопился, потому что ей нужно со мной поговорить. Может, – думаю – чувствуя себя все еще вовлеченной в мою жизнь, она хочет подарить мне подарок в честь защиты диссертации? Это очень типично для нее. Я помню ее подарки, сопровожденные записочками с множеством нежных слов. Очень мило по сравнению с другими женщинами, но бесконечно далеко от того, что мне сейчас нужно. Она все еще пытается радоваться моим победам. Что это – настоящая любовь? Или просто желание спрятаться от жизни? Ведь гораздо легче быть счастливым или несчастным из-за достижений другого – лучше, собственного мужа, – чем заниматься своими нереализованными возможностями.
   Не могу больше развлекать студента, вполне довольного двадцатью восемью баллами, которые я ему поставил. Я поднялся и пошел навстречу Бенедетте. Она подает мне знак выйти из аудитории и встречает меня долгим объятием. И пока я чувствую ее голову, расположившуюся на моем плече, она неуверенным, взволнованным и дрожащим голосом говорит, что прошла письменную часть конкурса в магистратуру.
   Я удивлен и счастлив, в самом деле счастлив за нее. Крепко обнимаю ее. Смущение становится почти осязаемым. Хочу поцеловать ее в губы, но правила, которым мы следуем, не позволяют нам этого сделать. Мне кажется, что это не самый подходящий момент. Я только что попросил другую выйти за меня замуж. И было бы по-настоящему нечестно давать Бенедетте какую-либо надежду. Здесь я должен себя остановить. Я могу оберечь ее от этого, и потом, она слишком счастлива, чтобы тревожиться из-за несостоявшегося поцелуя, я заставляю себя быть с ней как можно более милым. Быть тем, кого она ожидала увидеть.
   Все кончается тем, что я становлюсь для нее ласковым братом. Но сегодня ей все равно. Она на самом деле уверена, что сейчас больше, чем когда-либо, наши отношения близки к спасению, что мы можем вернуть все, что было. Она и не пытается увидеть, что все кончено. А я не говорю ей об этом. Мы друг друга не понимаем.
   Бенедетта наконец-то преодолела главное препятствие своей жизни. Услышав эту новость, я перестал чувствовать вину. Она входила в новую жизнь. Я на секунду подумал, что все, что мы проделали вместе, все жертвы, которые мы принесли, препятствия, которые мы преодолели – в конце концов изменили нашу жизнь…
   Я проводил ее до метро: больше я не хотел возвращаться к мыслям о прошлом. Бенедетта это заметила, это было очевидно.
   Но она не хотела омрачать свое настроение и была по-прежнему уверена в том, что между нами все устроится.
   Она не стала спрашивать меня об отпуске, потому что подготовка к устному экзамену все равно не дала бы ей возможность со мной общаться. Хоть этого стыда я избежал. Она не спросила меня, что я собираюсь делать. Она просто предоставила мне свободу действий.
   И мне снова удалось удрать. Я спешил. Меня ждала Марина. Мы должны были пойти обедать вместе, а вечером у нас был ужин, и она хотела показать мне, какие наряды собирается надеть.
   Мне пришло в голову, что если мы все-таки решим не жениться, мы все равно можем жить вместе. И потом, у нас собака, не таскать же ее из одного дома в другой. Собака была главным, что нас объединяло. Сама эта мысль казалась мне безумной, но я не мог даже подумать о том, чтобы отнести ее обратно, в «Королевский птичник». Я не мог так поступить с Маттиа, поступить так, как поступила моя мама двадцать лет назад.
   Собаке точно будет лучше жить в доме Марины. Она сама предложила мне съехать с моей квартиры, упирая на то, что у нее больше места, и что так мне не придется платить за аренду. Это звучало разумно, несмотря на то, что мне не хотелось покидать свой маленький дом.
   А еще у меня было ощущение, что передо мной открывалась новая жизнь, более живая и наполненная, терять время с Бенедеттой казалось мне непростительным. Поэтому я и убежал. Почему бы мне просто не сказать, что я никогда ее больше не полюблю, что не могу больше быть с ней, что у меня есть другая, что, может быть, в скором времени я женюсь – нет, это было бы полным абсурдом. Или, может, я инстинктивно понимал, что она попытается отговорить меня и, может, у нее это получится. Она разрушит мою новую игру, когда я в кои-то веки собирался наконец что-то сделать вместо того, чтобы прозябать в удивительно удобной лени.

18

   Мне было нелегко снимать со стены маленькой квартирки репродукцию «Герники». [44 - «Герника» – знаменитая трагическая картина Пабло Пикассо, написанная под впечатлением от событий Гражданской войны в Испании 30-х годов.] Я купил эту картинку в музее Прадо в Мадриде во время недавнего путешествия с Марко. Последнее, что осталось от холостяцкой жизни. Картинку можно было вставить в рамку, ну, я и вставил.
   Можно ли показать развитие человеческой личности через его отношение к изобразительному искусству? Когда я был маленьким, я вешал картинки с героем комиксов Линусом, сделанные из соединенных линиями точек. В моей «конуре в центре» картинки висели в рамке. Очень скромные, они не представляли никакой ценности. Обычные репродукции, какие продают во всех музеях. Сувениры для суетливых и поверхностных туристов.
   Ну, сделал я это, и что теперь? Я заберу из родительского дома настоящие картины, которые мне периодически дарила моя одинокая тетя со стороны отца, семидесятилетняя старая дева. Картины, которых я не понимаю. Слишком реалистичные. Я хотел бы картину Карлы Аккарди, [45 - Карла Аккарди – очень известная современная итальянская художница.] но еще не знал, какую. Может быть, я хотел бы что-то концептуальное, как у моей подруги Иды, очень богатой женщины, занимающейся меценатством.
   Я и мои фальшивые, но обрамленные картины. А с Мариной – современные художники, концептуальное искусство, инсталляции. Как я понимаю сейчас, у нее тоже все картины были ненастоящими. «Резня на площади Тяньаньмэнь», при этом на плакате вместо «е» написано «а», плакат с Че Геварой. Скажешь, что это я меняюсь? Что, став взрослым и переехав на новое место, я повешу там новую картину? Картину для моей взрослой жизни?
   Сняв со стены «Гернику», я потерял душевное равновесие. Я решил, что сам все вывезу. Думал, что будет мало вещей. Оказалось, что вещей много. Что-то отвезу родителям. За город. Оттащу в мансарду. Может быть, у меня было внутреннее ощущение, что Марине все эти вещи не понравятся, они недостаточно минималистически шикарные. Я понимал это, но не мог принять. Впитывал минималистические идеи, и в конце концов убедил себя – уверился – в том, что лучше этого стиля ничего и быть не может.
   Я приспособился. Воспринял стиль как ступень личностного роста! И потом, ее дом и так уже полностью обставлен. А у меня были только личные вещи. Никакой мебели. Ничего моего. И все равно, мне казалось, что это мой дом. Я никогда не чувствовал себя лучше, чем там. И теперь я покидал его. С мыслью, что все будет еще лучше.
   Как я мог так думать, покидая «конуру в центре» за пьяцца Навона, чтобы уехать в переулок виа Номентана? Может, я думал, что жить с Мариной будет лучше, чем одному. Если бы Марта… Но и с ней было покончено. Она смотрела на меня, как будто это я все время отказывался от нее. Она вечно советовала мне найти другую, потому что с другой я буду счастливее. Очень деликатный и уничижительный способ сообщить мне, что я ей не нужен.
   Сейчас я ушел от нее, так она закатывает мне истерику у дверей своего кабинета, потом извиняется. Она видела нас вместе с Мариной на празднике во французском посольстве. Пьяцца Фарнезе, 14 июля. Эксклюзивное зрелище. Но для кого? Для уличных торговцев фруктами. А вообще-то ничего особенного. Ну, мы здесь толчемся, довольные. Конечно, настоящие VIP не появились. Для них, министров и депутатов, особый ужин вечером в апартаментах посла. Это нормально.
   А пока что мы стоим здесь втроем – я, Марина и… Марта. Я ее не заметил. Она решила, что я просто не хочу ее замечать. Когда она встала за моей спиной, один из моих коллег скривился. Только потом я понял, что он хотел мне показать: он был одним из немногих, кто знал, что на самом деле было между мной и Мартой. Он знал об этом и потому пытался меня предупредить. А скривился он потому, что Марта пришла под ручку с замминистра, с которым недавно начала работать. Она упивалась своей властью. По отношению к нам она заняла более высокое положении, и эта была полная победа. Она, как ей казалось, выиграла. Наконец, она была вхожа в такие сферы, о которых ее отец и мать не могли даже мечтать. А замминистра, пожилой, бодрый, сухопарый коммунист, бонвиван, как любой настоящий коммунист, не пропускал ни одной молодой юбки. Профессиональным взглядом он оценил достоинства Марты. Поворот в ее жизни. Я немного завидовал ей, и она знала об этом. Завидовал не только я.
   Марина ничего не заметила. Заметь она – глаз бы не сводила с Марты. Она сказала бы, что от нее мужчины не убегают, и что я – лучший на свете. И тут бы Марина проиграла. Марта даже не заметила бы ее взгляд и ее поведение.
   Но Марта заметила Марину в ее оранжевом платье из индийского шелка. Она сказала мне об этом на следующий день. Она хотела, чтобы я подтвердил, что завел себе другую. Другую по отношению к кому? – так и подмывало меня спросить. Казалось, что-то в ней сломалось. Я сказал: да. Сейчас я понимаю, что это один из тех немногих случаев, когда я не пускался на уловки с женщинами, а говорил все, как есть.
   Сначала она улыбалась, давая мне понять, что знает об этом, а кроме того, знает, что это не продлится долго. В общем, она всегда так себя вела: пожалуйста, крути романы с другими, так мы сравняем счет, а я приду в себя от пяти лет совместной жизни. А потом мы поговорим, и кто знает? Может, ты и есть мужчина моей жизни. Иногда мне казалось, что так и есть. А как же независимые переменные? Мы выпали из этого уравнения. Глупо, не правда ли?
   Но пока я рассказывал Марте, что нашел женщину, с которой мне, правда, хорошо, ее настроение быстро изменилось. Ни с того ни с сего, со слезами на глазах, она сказала, что теперь ей, наверное, придется стать любовницей какого-нибудь старика: она всегда знала, что кончит именно так. Самоуничижение? Я сразу и не понял. Я не подумал, что она намекает на резвого коммуниста. Познакомились в самолете: она протянула ему папку с документами, а он положил ей руку на колено.
   Она успокаивает меня: У меня все хорошо. Да это и неважно. Пусть у тебя все будет хорошо.
   Мы тихо беседовали в коридоре, устланном красным ковром, чтобы не побеспокоить наших «мыслителей» – чиновников в своих кабинетах. Если бы я ее обнял в тот момент… Но это было невозможно. А потом она ушла.

   Пока я сворачивал свою «конуру в центре», я вспоминал о времени, когда мы были вместе с Мартой. Ночи, проведенные вместе. Редкие, но важные. Утренний завтрак в баре внизу, а потом – бегом в офис. Моя идеальная модель. Отклонено. Я не могу думать об этом. Методично как робот пакую вещи.
   На улице невыносимая жара, и из ресторана на первом этаже воняет. Когда я снял эту квартиру у своего коллеги, не воняло. Коллега оказался деликатным и не стал задавать вопросы о том, почему я, не предупредив его, съезжаю. Не стал усложнять мне жизнь.
   Я не понимал, что очередная глава моей жизни заканчивалась. Я мог бы остаться и запереть дверь изнутри, вместо того, чтобы уйти, оставив ключи в почтовом ящике для следующего жильца. Я мог бы распаковать вещи, снова повесить «Гернику» и начать все сначала. Пожалуй, даже с Мариной. Я мог бы не заканчивать – в такой спешке – эту часть своей холостяцкой жизни. Не брать на себя обязательств. Оставить себе право выбора. Без ясной цели.
   Нет, наоборот. Настойчивый императив, посылающий импульсы из коры моего мозга, продолжал заставлять меня двигаться вперед. Может, он говорил мне, что я все-таки должен создавать?

19

   Я не могу сказать, что мои родные были в восторге от этого императива. Пока что они ничего не сказали. Они не могут сказать, что она мне не подходит. Наоборот. Она ласкова, она очень даже красива и приятна в общении. А еще она достаточно богата и совершенно не испорчена. Женщина, которой ничего от меня не нужно, чтобы продолжать жить так, как она привыкла.
   Ей не нужны мои деньги. Она в них совершенно не заинтересована. У нее есть свои. Но им она кажется слишком зацикленной на браке. Упертой в своем желании связать нас этими узами. Слишком придающая значение форме. А может быть, подразумевается – лицемерной? Мы этого слова не произносим. У нас нет причин так говорить.
   Все может быть, но мне она такой не кажется. Зато кажется моим. Моему отцу. А моя мать сваливает все на ее возраст. В тридцать два года женщина торопится. Хочет выйти замуж и иметь детей. Я говорю, что я тоже тороплюсь. Я понял, что единственное, что может оживить мою жизнь, – это появление детей. Троих детей. Мне тридцать лет, и если дети есть в программе, то я должен поторопиться. Если я этого не сделаю, для третьего буду стариком-отцом. Я не хочу быть таким, как мой отец.
   Но я не говорю об этом. Я не хочу говорить этого про своего отца. Наши с ним тридцать семь лет разницы никуда не деть. Но они настаивают. Они спрашивают, куда я тороплюсь. Почему мы не можем просто жить вместе. Суть такова: ты – мужчина, вот и пользуйся этим. Не играй в свои ворота. Она тебя подождет.
   Я автомат, внутри меня пульсирует настойчивый императив. Мы на пьяцца Навона. В обычном баре, где полно туристов. Сейчас жарко, конец июля. Мама не выносит жару, и в конце концов у нее вырывается: Ты хочешь жениться, но даже не понимаешь, что это значит…
   Отец пытается разрядить обстановку. Это момент, полный злости и страха. Мама боится, что ее ангелочек сделает какую-нибудь глупость. Ангелочек, как автомат, отвечает, что если ошибется, всегда сможет развестись. Нужно будет просто заплатить адвокату. Она объясняет ему, что все не так просто. Но он никого не слушает. Потом пробует отец. Но он неубедителен. Он настаивает на гражданском браке как на самом оптимальном варианте: Проверьте ваши чувства, и если все будет хорошо…
   Я не хочу признать, что они правы. Я ставлю себя на место Марины и прекрасно понимаю, какое разочарование она испытает, если я передумаю.
   Я – перфекционист. Я не могу не признать, что с ней мне хочется быть идеальным. И это так с самого начала. Марина внушала мне это ощущение.
   Вообще-то я просто бунтую против своих родителей. Разве они не должны быть внимательнее ко мне? Но их всегда интересовал только выдуманный ими же образ. С которым я не совпадаю. Я другой. Не тот, кем они меня считают. И сейчас им в первый раз приходится это признать. Они не могут оттолкнуть меня. Они должны со мной считаться. Хотя бы раз в жизни – по-настоящему считаться. Им сложно пробудиться ото сна, который продлился пятнадцать лет, но в целом они переносят это достойно. Просят меня подумать.
   Вдруг они поняли, в чем же на самом дела загвоздка. Почти в один голос говорят мне, что передумать – это не так уж плохо, даже если мне придется кого-то разочаровать. Потом будет хуже, пророчески говорит моя мать. Но я стою на своем. Я не подаю вида, что понимаю, на что они намекают. Я настаиваю на своем: если совершу ошибку, то за последствия буду расплачиваться я, а не они, и что пришло время перестать указывать мне, что я должен сделать, потому что все равно я не послушаю.
   Это не совсем верно. Этот бурный обед в кафе на пьяцца Навона оставил у меня горькое послевкусие. Я не могу выкинуть из головы, что они правы. Моя рациональность никуда не делась.
   Я гуляю, все еще жарко, и у меня есть еще полчаса до возвращения в офис. Может, у Марины есть особые антенны или, может, ей нужно слушать мой голос каждый час. Звонит телефон.
   Это не ее номер. Это другой номер. Но это она, и она звонит мне с телефона своей матери. Может, она разговаривала со своей матерью о том же, но с противоположным знаком? Она весело болтает, ее разговор искрится радостью. Кажется, что для нее все складывается великолепно. Так ли это? Нет. Но она хочет, чтобы все выглядело, будто это так.
   Казаться. Казаться. Казаться. У меня возникают первые сомнения. Эта ее вечная предприимчивость. Эта ее организаторская жилка. Эта ее вечно активная сеть друзей. Вот и сегодня вечером. Ужин в узком кругу. Все те же Джанпаоло и Валерия, а еще Алессандра Аччай. Дома у Риккардо. Вечеринка. Шведский стол. Музыка. Дым сигарет. Треп. Сплетни. Разговоры о том, кто чего добился.
   Я инстинктивно не хочу туда идти. Но мне приходится задушить голос своего инстинкта вместе с разумом. У меня появляется неясное ощущение, что меня затягивает в какую-то воронку.
   Но я не хочу разочаровывать ее. Все должно быть идеально. Это императив. Это та жизнь, которую я выбрал. Каждый вечер куда-то ходить. Каждый раз видеть новые лица. А еще больше – старые. Для меня они все равно достаточно новые. В общем-то, я счастлив. А иначе, что бы я делал. Валялся бы на диване и книгу читал. А теперь у меня есть собака, красивая женщина и большие перспективы. Наверное, скоро мы поженимся. Она счастлива. Я, наверное, тоже. Зачем прерывать это представление?

   Ночью я не могу уснуть. Обычно я мгновенно засыпаю, потрахавшись с Мариной, но в этот раз все никак не могу успокоиться. Секс как антидепрессант. Это нормально. Злишься и хочешь проникнуть в другое тело. Но этого недостаточно. У меня всегда было ощущение, что таким образом я убегаю от самого себя. Как будто бы с Мариной я делаю что-то, что в глубине души презираю. Что всегда критиковал. И никогда не одобрял.
   Тяжелое пробуждение. Раннее утро. Вывожу собаку. Марина спит. Не может проснуться. Это мой новый дом? Я переехал. Родители даже не знают, как выглядит дом, в котором я живу. Но Марина быстро приняла меры. Мы обязательно должны показать твоим наш дом. Молодец!
   Так и произошло. Они убедились в том, что она прекрасная хозяйка. Все прошло, как хотела Марина. Все попались в ее сети. И я попался в ее сети. Через два дня мы уезжаем на Линозу. Я должен был познакомиться с ее матерью. В тот момент все было предрешено. Разрешение на свадьбу не по месту жительства было готово. Фея-чиновница отлично сделала свою работу. Что я должен был сделать? Что я мог сделать? Зачем останавливаться на достигнутом? Все и так отлично. А я не хочу никого разочаровывать. Не хочу портить идеальную картинку. Кто знает, может быть, картинка Марины совпадает-таки с моей? Интересно, какого цвета у нее? Моя – фиолетового.
   Но все пошло не так, как должно было. На идеальной картине возникла маленькая трещинка. Я засомневался. И за обедом я сказал об этом Марине.

   – Знаешь, я хочу с тобой поговорить, у меня есть кое-какие сомнения.
   – Только не говори, что ты передумал.
   – Я не уверен, что готов к браку… Может, сначала попробуем просто пожить вместе?
   – Я никогда ни с кем так не жила, я против этого, потому что это абсурд, который выбирают люди, не желающие брать на себя ответственность.
   – Какую ответственность?
   – Ну, за отношения, за любимого человека…
   – Но я не чувствую никакой ответственности за тебя, почему я должен нести какую-то ответственность? Я даже за себя до конца не отвечаю, не то что за кого-то другого!
   – Так… Ты меня любишь?
   – Да… Думаю, да… Да!
   – Почему тогда ты передумал, это же не могло произойти ни с того ни с сего…
   – Я вовсе не передумал, просто я хочу, чтобы мы сбавили темп. Сейчас съездим в отпуск, посмотрим, как все пройдет, а потом уже будем думать о свадьбе, Для меня это очень серьезный шаг, а мы и так уже, по сути, живем в гражданском браке…
   – Ты что, не понимаешь, это как гадко – я ведь уже сказала всем своим друзьям!
   – Ну, это меня мало интересует.
   – Значит, я тоже мало тебя интересую.
   – Нет, что ты, ты очень важна для меня, просто мне кажется, что нам следует немного изменить вектор наших отношений, и потом уже совершать по-настоящему обдуманные поступки! Черт, ну что такого страшного произошло? Я не изменял тебе, не говорил тебе, что не люблю, что у меня другая, просто я хочу еще немного подумать.
   – Я не понимаю тебя. И не хочу ничего понимать!
   – Ладно, мне нужно на работу, вечером договорим.

20

   Она взяла собаку и пошла предупредить мать, что мы не придем. Перед выходом она сказала мне: Андреа, я оставляю документы для свадьбы. Тебе решать, что с ними делать.
   Я ни о чем не прошу тебя, потому что это должно быть твое решение.
   Я стою перед ее шкафом.
   Стандарт. Все одинаковое. У нее все кажется «серийным», стандартным. Сама она меньше всего хочет быть стандартной, но открываю шкаф – а в нем одинаковые костюмы, все черные, все из одного материала, все в одном стиле. Элегантном. При этом она никогда не признается, что окружающее ее – стандартно. А что выражает ее одежда? Счастье? Или, может, его выражает эта фотография с лицом куклы Барби?
   Она была в ярости. У меня в голове до сих пор звучала ее фраза: Ты же не хочешь опозорить меня перед друзьями? – самый страшный аргумент.
   И все-таки я не могу смотреть на ее страдающее лицо. Мне казалось, что у нее в голове была только одна мысль: как всегда, все идет не так, как я хочу, может, потому, что мой отец умер, а если бы этого не произошло, все было бы иначе. Меня некому защитить. Всем на меня наплевать. Еще одна история с плохим концом.
   И тут она начинает противодействовать. Говорит себе, что должна как-то противодействовать, потому что нельзя дать себя обмануть. Она становится другой – резкой, энергичной. Для нее это стало делом принципа, вопросом самоуважения. Ты не можешь так надо мной издеваться. Это ты предложил мне выйти за тебя замуж. Я об этом даже не думала, и что теперь? Что ты делаешь? Передумал?
   Я думал, она поймет. Я ожидал, что в ней взыграет гордость: не уверен? А я тем более!
   Но нет. Это был ключевой момент. И для нее это было важно. Она от этой мысли не освободится.
   Она была сильнее меня – я взял документы, выходя из дома. Просмотрел. Подумал, что если не возьму их, то она не поедет со мной в отпуск. А я хотел поехать в отпуск. С ней. Мне казалось, что это должен быть самый лучший отпуск.
   Конечно, я взял их не потому, что решил жениться. Я еще раз подумал о том, что нужно отложить. Поедем на остров, а там увидим. Посмотрим. Я иду с ней. По ее лицу понимаю, что она не окончательно разочаровалась.
   Она выдала себя в индийском ресторане вчера вечером. Когда я сказал ей о том, что жениться для меня – не главное, ответ был: Значит, и я для тебя не главное! Она уже связала отношения со мной с нашей свадьбой. Я не ожидал этого, но продолжал смотреть на нее так, будто был ниже ростом. Чувство, как в школе, у доски. Странное ощущение. Как будто я должен теперь носиться вокруг нее и просить прощения. Но я никогда не делал этого, когда был ребенком…
   Я не понимал, зачем нужна эта свадьба. Казалось, что ей понравилась дорогая вещь, но у нее не хватает денег, чтобы купить ее, и она просит продавца сбавить цену. А продавцом был я. Но я нерешительный продавец – а это плохой продавец.

   Снаружи – обжигающее солнце. Она измучена встречей с матерью. Сев в машину, она секунду колеблется, а потом говорит мне, что жалеет, что я не поднялся познакомиться с ее матерью. Какой-то бред. Ведь она сама просила меня не ходить. Что лучше отложить этот ужин.
   Она выглядит подавленной. Не потому ли, что не смогла оправдать ожиданий матери? Не смогла познакомить ее со мной? Уверенно сказать ей, что мы поженимся? Чувствует ли она свою уязвимость перед этой женщиной? Кто она, мать или соперница? Была ли она трижды замужем, как мать? Мать – старая, но успешная? А она – молодая, но почти брошенная?
   Не удержавшись, она спрашивает меня, взял ли я документы, Да, взял, – говорю я, но повторяю, что для меня это не так уж много и значит. Отчаянно стремлюсь сохранить контроль над происходящим, даже приближаясь большими шагами к поражению.
   В аэропорту она взорвалась. Я вел себя хорошо. На стойке регистрации я спросил, сколько стоит поменять билет, если мы захотим вернуться раньше назначенной даты. Она восприняла это как выпад против нее. А я, наоборот, как подтверждение свободы маневра. Видимо, она не хотела меня отпускать. С ней случилась истерика, но она быстро справилась. Успокоилась. И принялась звонить Валерии. Я слышал только часть разговора. Она была поглощена своими бессмысленными страданиями. Брошенная невеста.
   Мне просто хотелось поехать в отпуск, поэтому я терпел. Не хотелось ехать одному. К тому же эта собака. Валерия пыталась успокоить ее. Может, по правде говоря, она и сама понимала, что Марина зациклилась на свадьбе. Она уже два раза пыталась выйти замуж, и оба раза все срывалось. Говорит, что сама она не хотела замуж, но вспоминать об этом не любит.
   Наконец, мы в автобусе, Маттиа ведет себя хорошо. Он отчасти вернул равновесие нашим отношениям. Марина вроде снова обрела присутствие духа. Ей нужно было отдохнуть от стресса двух последних дней. Она твердит, что любит меня. Перемена стратегии?

21

   Так мог бы закончиться сериал «Счастливые дни».
   Вообще-то, он не должен был кончаться, но теперь нам остается лишь гадать о том, какой у него мог быть конец. «Счастливые дни и виндсерфинг» – дополнительные серии. Благодаря серфингу я научился держать равновесие. В аэропорту я еду на автобусе к самолету, не держась за поручень: приседаю и наклоняюсь на поворотах. Первый урок тренера по виндсерфингу. Наклонись! Подстраивайся под волну!
   Так же я поступаю с Мариной. Сознательно или я просто пытаюсь ни о чем не думать? Почему другие держатся за поручни? Что лучше – не держаться, как я, или по необходимости держаться? Эта странная гордость за способность удерживаться на ногах без помощи рук свойственна только мне или нет?
   Марина держится за поручни. На лице появляется испуг, когда водитель, везущий нас к самолету, поворачивает слишком резко. Сегодня она в своей длинной белой рубахе. Она делает ее немного бесформенной, но придает воздушности, а это ей, безусловно, идет. И созвучно состоянию неуверенности, в котором она находится, сама того не сознавая. После счастья, пережитого на вилле в Аппиа Антика, она испытывает страх от того, что счастье в опасности, что я откажусь.
   В этом моя власть. Точнее, то, что от нее осталось. Возможно, ненадолго. Но что она об этом знает? В конце концов, она рассуждает так, будто я нахожусь на ее месте. Она так и не поняла, что под конец мне становится так скучно, что я уступаю.
   Так выглядит, наверное, архетип женщины, которая хочет выйти замуж, и мужчины, который пытается избежать этого. Но кто они, эти мужчины, которые пытаются убежать? Сыновья женщин, которым удалось заарканить мужчину. Братья мужчин, о которых поется в песне «Я тебя слепила их того, что было»? Я все еще пытаюсь сохранить равновесие, когда автобус подъезжает к самолету.
   Мы приехали. Я так ни разу и не взялся за поручень. Марина чуть не упала. Но удержалась. Она одна из тех, кто на серфинге падает с доски, потому что вовремя не нагибается. Но потом они все равно выбираются из воды. И всегда найдется тот, кто придет на помощь. Мокрые волосы, разметавшиеся по спине, выглядят еще более сексуально. Ей невозможно не помочь. Может быть, потом я на тебе не женюсь. Но сейчас помогу. А я, скорее всего, сделаю и то, и другое.

   Не хочу утомлять вас деталями, в общем, мы доехали. Пришвартоваться к острову было не так-то просто. Парому пришлось дать задний ход, потому что расстояние между причалом и пирсом было слишком узким. У меня тоже не было пространств для маневра.
   Это не были «Счастливые дни» с предсказуемым концом. Я пропустил последнюю серию. Жаль. Но море здесь неплохое. На моле никого. Мы в Италии, но кажется, что в Тунисе. Вообще-то, это всего лишь остров. Марина в восторге. Говорит, что всегда мечтала попасть сюда. Но я не знаю, можно ли ей верить – почему она мечтала именно об этом острове? Она любит роскошь, а здесь ее нет. Банально. Марина ведет себя банально? Ладно, спасибо, что не говорит о свадьбе.
   Ей жарко, и контактные линзы раздражают глаза. Я посчитал, что она носит их по шестнадцать часов. То есть практически весь день. Но она не хочет говорить мне, что у нее с глазами. Говорит, что линзы ей не мешают. Она носит линзы уже двадцать лет. То есть лет с двенадцати. Ничего страшного. Она говорит это уверенным голосом. Вытравив из памяти все свои комплексы. Окончательно.
   Маттиа страдает от жары. А я нет.
   Я думаю о своих одноклассниках, которые приносили в школу завтрак. Интересно, став взрослыми, они избегали брака? Или стали стремиться к нему больше всего на свете? Правда, они все равно переженились. Я носил с собой еду только в третьем классе. Мне надо было больше кушать. Потом стал покупать кусок пиццы у консьержки Наталины. Так удобнее. Так я чувствовал себя независимым. Потом я стал обедать дома. Может быть, поэтому я не пытался убежать. Так ли это? Или я просто перестал играть роль того, кто пытается убежать, потому что такие, как я, не убегают.
   Море не такое уж и прозрачное.
   Ну почему, когда приезжаю на Сицилию, я не могу найти абсолютно прозрачного моря? Марина восхищается сицилийским Средиземноморьем. Она объясняет это тем, что от природы темноволосая. Когда она ездила в Мексику, ее задержали на границе с США. Слишком черная. Четыре часа ожидания. Думали, что паспорт у нее фальшивый.

   Дженнаро привез нас в наше жилище. Я думал, что это будет похоже на номер в отеле. Но это были домики с майоликой, как в городе.
   Очень чистые.
   Очень аскетичные.
   Дома местной архитектуры, стремящиеся быть не хуже городских.
   Какой контраст между диким островом и материалами, купленными в Катании для строительства городских домов.
   Во всем нужна эстетика.
   Но сюда приезжают только в туристический сезон, мать Дженнаро – вдова, так что приходится принимать туристов. Она восхищается Мариной. Еще бы – приехала издалека. Мы едим рыбу, здесь только один вид рыбы. Мы живем на полном обеспечении.
   В индийских сандалиях Марина кажется еще ниже. Она не умеет водить «Веспу», которую мы взяли напрокат. Мопед она тоже водить не умеет.
   Когда ей было четырнадцать, мать подарила ей золотой «ролекс», эксклюзивную модель. Не как у всех. А мопед не купила.
   Может, она отвлеклась и больше не думает о моем обещании жениться?
   Может, она поглощена морем и солнцем?
   Я надеялся, что это будут счастливые дни и счастливый секс. Все это было, но недолго. Она не забыла. Теперь она всячески пыталась продемонстрировать мне, что я без нее – а я этого еще не знал – не могу обойтись. Поэтому я, именно я, предложил ей выйти за меня замуж.
   Напряжение росло.
   Музыки не было. Разве что в отдалении. Да и то непонятная.
   Не хватало эстетики.
   Но и так было нормально.
   Зато воняло марихуаной. В единственном баре на площади.
   Мы стопроцентные минималисты. Одеваемся либо в белое либо в черное. Лен. Никаких джинсов. Единственным исключением был коричнево-бежевый кафтан, привезенный матерью Марины из Марокко. Ей он был длинен. А мне немного жал в плечах, но, в общем, сидел хорошо. Я жестоко намекнул ей на то, что если бы я женился, то на свадьбу я надел бы именно его. Он в чемодане. Вместе с восточными тапками сорокового размера. Я ношу сорок третий, но у них нет задника. Так что нормально. Извращение. Как я могу так ее разочаровывать? Она даже платье приготовила. Она – в индийской рубахе. Из самого дорогого льна. Как ты можешь увиливать? К чему мы пришли? Она знает, что я не хочу ломать комедию. Но мы еще не говорили об этом. В целом, идея в том, чтобы устроить импровизированное представление.
   Я слишком долго не делал ничего похожего в своей жизни. Теперь очень хочется. Но я не шевелюсь. Сижу тихо. Она тоже. Пока.
   Прошло только два вечера. Было 27 июля. Самое жаркое время в году.
   Но мы не единственные туристы, стремящиеся к альтернативному отдыху. Во время лодочной прогулки вокруг острова с Дженнаро можно с кем-нибудь познакомиться. Например, с миланцами. Он массажист, а она занимается на дому керамикой на хуторе в Ломбардии.
   Подруга спит с Дженнаро уже второе лето. Она блондинка, а Дженнаро – черноволосый. Не говоря уже о том, что понять им друг друга трудно. Проще было бы говорить по-английски. Но они как-то объясняются. Ей тридцать шесть лет. А у него есть дочь от немки.
   Мы сидим, курим травку, все нормально. Понятно, что ужинать мы будем вместе. Вот что у нас вместо Греции. Но я очень гибкий и прогибаюсь на поворотах, как заправский серфингист.
   Марина несгибаема. Она козерог. Это знак земли. Или дело не в этом?

22

   Сложно отказать женщине, дарившей тебе любовь всю ночь, да к тому же я не специалист по отказам. Зато я специалист по увиливанию. Она поняла это и не дает мне увиливать. Она задает прямые вопросы. Не смущаясь. Я бы постыдился спрашивать такие вещи. Решающая сцена происходит утром, на простынях матери Дженнаро, всегда свежих и белоснежных, но твердых, будто сделанных из картона. А не из льна. Купленных не в «Бель постель».
   Африканское солнце заглядывает в окно нашей комнаты. Маттиа сидит под кроватью, но как только он понял, что мы проснулись, пытается запрыгнуть на постель. Не получается. Марина в солнечных очках. В кровати. Сказала, что не переносит солнечного света. Возможно, это из-за контактных линз. Она смотрит на меня, на ее лице немой вопрос. У нее лицо девочки, которая хочет игрушку и недовольна тем, что кое-кто – не будем показывать пальцем – еще ее не купил.
   Она хочет замуж. Вот. Она больше не хочет увиливаний. Она слишком верит в обещания. Она все сделала, чтобы собрать документы. Ловко заставила меня взять их с собой. Сейчас она в шаге от своей мечты. Почему она должна от нее отказываться? Из-за нерешительности какого-то недоумка вроде меня? У меня возникает ощущение, что она считает меня этаким неуклюжим карапузом, который не может без няньки. И этой нянькой станет она. Я себя чувствую униженным. Ничего не говорю, чтобы не испортить себе настроение еще больше.
   – Андреа, послушай, если мы собираемся пожениться, нужно сделать это до 31 июля, потому что я не хочу выходить замуж в августе.
   В глубине моей памяти по какой-то непонятной причине сохранилась дата свадьбы моих родителей: 29 августа. Глупо ли жениться в августе? Да, потому что когда нужно будет отмечать годовщины свадьбы, все будут в отпуске. А я вот не думал про годовщины. Я пытаюсь представить себе это празднество. Скажем, лет через десять? Возможно ли это?
   А разве свадьба – это не наше личное дело?
   Я не сказал этого, просто подумал. Но не произнес.
   Она наступает:
   – Пойдем в мэрию, узнаем, что нужно, чтобы расписаться.
   Очередной чиновник-волшебник. Может, в этот раз он и не потребуется. Сегодня 30 июля. Мэрия в ста шагах от нас.

   На жару нам наплевать, мы прошли эти сто шагов спокойно.
   После трех дней на Линозе я заметил, что все дома здесь в мексиканском стиле. Голубые, зеленые, желтые и коричневые. Цвета напоминают о сомбреро. Как я раньше этого не замечал?
   Я не хочу думать о том, что происходит. Я отвлекаюсь на дома-сомбреро, на старушек в жемчужных сережках и в черных платьях, как мать Дженнаро, похожих друг на друга. Дженнаро рассказывал, что он уехал в Германию, потому что на острове кончил бы тем, что женился на кузине или обкурился до смерти.
   Женщин здесь больше, чем мужчин, поэтому им приходится совокупляться со своими же родственниками. Зимой здесь почти никого нет. Может быть, поэтому у них у всех такой подавленный вид. Даже родители Дженнаро были двоюродные брат и сестра. Его отец приехал из Лампедузы.
   Мэрия расположена в здании с претензией на элегантность. Но это снаружи. Внутри оно набито мебелью из коричневого пластика и итальянскими флагами. Секретарша заместителя мэра очень нервничает. Говорит, что без записи… Марина настаивает, любезничает, как может, хотя секретарша ей не нравится.
   Я ждал пять минут и вскоре увидел запыхавшегося молодого мужчину. Судя по его животу, кушает он хорошо. Политик на далекой окраине империи. Здесь кажется, что Королевство обеих Сицилий до сих пор существует. Несмотря на то, что он был политиком, в своих шортах выглядел он вполне безобидно. Майку ему утром на террасе выгладила жена.
   У него был весьма озадаченный вид. Ровно до того момента, пока Марина не показала ему документы. Он осознает, что мы не совсем «обкуренные». Только чуть-чуть. Марина пытается вести себя, как дама из высшего общества. Впрочем, скоро она и станет дамой из высшего общества. Я на заднем плане. У меня на руках собака. Защищаться мне нечем. Вид у меня, конечно, будто меня тащили сюда на аркане. Что и было на самом деле. Собака здесь не поможет. Эта порода собак. Может быть, дворняжка или собака покрупнее изменила бы мой образ. А так я чувствовал себя придавленным коротышкой, хотя заместитель мэра был ниже меня сантиметров на десять, а Марина – на все двадцать.

23

   Триколор присутствует. Боль в желудке тоже. Как будто мне пять лет, и я впервые иду в школу. Первый класс начальной школы, целый год впереди, 1972 год. Я подхожу к церкви Сан-Пьетро и Сан-Паоло, и у меня начинает страшно болеть живот. Мне не хочется уходить от папы и мамы. Не могу оторваться от них и войти в класс. Все кажется мне таким чужим. Учитель – бывший священник, от которого несет, как из хлева. Ребята из класса, с которыми придется драться. Я не привык – я единственный ребенок в семье. Утренняя месса и грехи, в которых надо признаться на исповеди. И это в пять лет! Католическое образование. Школа ордена иезуитов. Но я не сбежал.
   Как так может быть, чтобы ничего не менялось? Почему каждый раз, когда я делаю что-то против своего желания, у меня начинает болеть живот? Но я не говорю об этом Марине. Она шепчет, что очень взволнована, и признается, что ей даже немного страшно. Зачем мы все это делаем, спрашивать поздно. Теперь поезд не остановишь. И потом только я хотел бы его остановить. Марина продолжает твердить, что она меня любит и что она без ума от счастья. У меня нет сил в ответ сказать ей то же самое. Я только пытаюсь понять: она действительно это чувствует или ей кажется, что в данной ситуации полагается быть счастливым.
   По дороге в бар мы натыкаемся на заместителя мэра с триколором в руках. Все, наверное, думают, что национальный флаг нужно носить как драгоценность. Какое там. Лежит, родной, в полиэтиленовом пакете из супермаркета. Бахрома высовывается наружу. Ну и зрелище. Мы сидим в баре, пытаемся проснуться, а заместитель мэра с торжественным видом готовится выйти на сцену. Что с него возьмешь? Он так и остался рыбаком, как и все жители этого острова. Стараются, выполняют свой долг, а в чем он – не понимают. На лице заместителя мэра написано удивление: что за странная парочка из Рима? Приехали в такую дыру, чтобы пожениться. Такое ему доводилось видеть только однажды, пять лет назад. Так что наша свадьба – по счету вторая. Жалко, что в прошлый раз новобрачная через несколько недель утонула. На Марину этот рассказ производит впечатление, но она делает вид, что ей все равно, что дурного предзнаменования здесь нет. Я так не думаю.

   Сто шагов до мэрии среди домов-сомбреро кажутся бесконечными. Наплевать, что на мне марокканский кафтан и турецкие шлепанцы. Единственная деталь, говорящая о нашей приверженности модному стилю, – солнечные очки Web. Кажется, что Марина парит в воздухе. Ее индийская рубаха из белого льна придает ей ангельский вид, что подчеркивают плоские сандалии на ногах.
   Ее ноги кажутся мускулистее, чем обычно. Мне больше нравится, когда она носит каблуки. По-моему, ей стоит ложиться в постель, не снимая каблуков. На каблуках она совсем другая женщина.
   Мы держимся за руки и не разжимаем их, даже когда начинаем подниматься по ступеням мэрии, и я беру в свободную руку собаку. Свидетели уже здесь, в мрачной комнате, оживляет которую только терраса, с которой видно порт.
   Синева, перетекающая с неба на море, – единственный цвет этого дня. Все остальное в дымке, все выцвело. Фиолетовые тайские наряды наших свидетелей, вооруженных фотоаппаратом, тоже кажутся выцветшими. Чтобы уж быть до конца оригинальными, надо было заранее сговориться с заместителем мэра. А то сегодня он самый элегантный. Наверное, готовя документы, он прочитал, какие у нас профессии, потому и оделся, как на прием. Жаль, что его синий пиджак из шерсти, а на воротничке рубашки, которую, наверное, ему тоже выгладила жена утром на террасе, уже заметны капли пота. Конечно, жара, как в Африке. Жаль, что его одноцветный галстук снизу немного потрепан. Вряд ли из-за того, что он его часто надевает. Непохоже на то – слишком уж он неловко чувствует себя в галстуке. Бедняга заставил себя надеть зимние ботинки. Вряд ли он ожидал увидеть перед собой четырех сумасшедших. Он так страдает, что даже не пытается сделать вид, будто все в порядке.
   Марина в прострации. Из нас двоих только я не теряю чувства реальности. По крайней мере, внешне. Просто за годы дипломатической службы у меня выработался автоматизм: получил официальное поручение – выполнил задание – останавливаться нельзя.
   Произношу все подобающие слова, на главный вопрос отвечаю: да. Идеально, как диктор. Марина совсем растерялась. Никак не может выговорить свое имя. Забыла, как ее зовут. На секунду. Потом приходит в себя. На вопрос, согласна ли она стать моей женой, отвечает: да. Два раза. В этом бесформенном платье она выглядит, как беременная. Наверное, заместитель мэра так и думает, произнося свой текст. Мы обмениваемся кольцами. Ритуал этого не предполагает. Но мы так хотим. Мы принесли их с собой. Подарок Валерии. Обмен кольцами выглядит несколько театрально. Это не обмен. Это просто переход на новую ступень.
   Неизбежный.
   На кольцах наши имена.
   Без даты. Дату угадать было трудно.
   Вот мы и женаты.
   Это случилось. Нас зарегистрировали. Мы поставили свои подписи. Все широко улыбаются. Я шире всех. Я выгляжу очень счастливым. Мне кажется, что скоро градус нашего счастья немного опустится. Это ведь мы заставили его подскочить выше нормы.
   Весь городок уже в курсе. Неизвестные люди осыпают нас рисом. Это поможет? Спасет? А сейчас можно покататься на лодке. Мы уже готовы отправиться на пляж. Есть креветок и пить вино. И курить травку. Жалко, что она на меня не действует. Я только чувствую тепло. А расслабляться не расслабляюсь.
   Марина в черном бикини выглядит куда сексуальнее. Она легла на одно из сидений. И тут же вырубилась. Спит глубоким сном. Она счастлива. Я никогда не видел ее такой расслабленной. Кажется, она отдыхает от напряжения предшествующих дней, когда она отражала мои попытки увильнуть от свадьбы.
   Я прыгаю в воду. Вода прозрачная и освежающая. Когда я ныряю, мне кажется, что вода прячет меня от случившегося. Я потихоньку начинаю понимать. Термометр счастья ползет вниз. Впервые за эту неделю я вижу ее далеко от меня. Мне тревожно. Я понимаю. Осознаю. Сознание возвращается. И тут у меня снова начинает болеть живот. Таинственное недомогание. Не из-за того, что я только что съел. Это – тот же страх, который я испытывал в первом классе. В конце концов, я первый раз женюсь.
   Это мой первый раз. И поэтому я чувствую недоверие к происходящему. На этот раз мы перешли от потенциального к реальному. Марина довольна. Я не очень. Я бы предпочел, чтобы все оставалось потенциальным.
   Когда Марина проснется, на меня посыплется град вопросов, повторяемых с маниакальным упорством. Свадьбу она получила, теперь ей надо было сделать меня счастливым. Все должно быть логично. Она не потерпит, чтобы я не испытывал счастья, женившись на ней.
   Наступает наш первый вечер. Очень грустный. В конце концов мы идем есть пиццу в один из трех ресторанчиков, имеющихся на острове. Отпускное настроение улетучилось. Я его больше не чувствую. Наверное, потому что днем я позвонил маме.
   Звонить пришлось по телефону-автомату: на Линозе не ловит мобильный. Нужно было постоянно кидать жетоны, так что разговор был коротким, но все равно непростым. Я не смог сдержаться, не показать, что я нервничаю и чуть не плачу. Мама это заметила. Расстроилась она не из-за меня. Я ведь понимал, что могу пожить женатым, а надоест – как-нибудь освобожусь от этого бремени.
   Она расстроилась из-за несбывшихся ожиданий. Из-за того, что в такой важный момент моей жизни ее не было рядом. Почему? Мама и папа достаточно деликатны, но теперь это не шутка, теперь они задумаются, почему я выбрал такой странный способ жениться. Ответ на этот вопрос может причинить им боль. А может, им уже больно – сейчас, когда я сообщаю им новость. Конечно, они не скрывают, что не одобряют мой выбор. Много слов не надо – я уже чувствую себя не в своей тарелке. Бесполезные попытки отвлечь внимание на себя. На то, что я уже взрослый. Я пробовал себя в роли взрослого, когда стал жить один. Но они этого так и не признали. Это не был мой дом. Это была всего лишь квартирка в центре. Домом оставалось место, где мы жили втроем.
   Я им не перечил. Не стал добиваться признания собственной правоты. Потому что знал, что на самом деле мог поступать, как заблагорассудится. Так было всегда. Но сейчас факт моего отделения от них был еще очевиднее, официальнее. Закрыть на это глаза было сложно. В том числе и формально. А Марина была готова выйти на тропу войны. Я это понял на следующий день, когда ей показалось странным, что я снова пошел звонить родителям. Мужчины, которые были у нее до меня, – сообщила она мне – вообще никогда не звонили родителям. И она привыкла именно к этому.
   Начало было не очень. Я не хотел расстраивать своих. Не хотел, чтобы Марина думала, что я слишком привязан к своей семье. Я болтался посередине. И не делал того, чего хотелось мне самому. Ничего. Растворился в чужих желаниях. Ошибка, огромная ошибка. Еще большая, чем эта свадьба.

24

   Я злился из-за того, что понимал: нужно было остановиться тогда, тем далеким вечером на пятизвездочной вилле. Я хотел, чтобы игра, в которой много либидо и энтузиазма, продолжалась, но не выходила за рамки. Но она привыкла любой ценой идти до конца, даже если в конце ей будет больно. Теперь я хотел одного: доказать ей, что она ошиблась, что мы не должны были этого делать. Доказать, что пожертвовал собой ради того, чтобы она поняла. Нечто вроде: я же тебе говорил, доказанное фактами, но не произнесенное вслух. Тут без десяти лет психоанализа не разобраться. Словно я вновь и вновь бросаю ей вызов. Наверное, поэтому тем вечером в пиццерии я не выгляжу счастливым, как полагается новобрачному, заботливо суетящемуся вокруг своей спутницы жизни накануне первой брачной ночи. Я рад, что ее тоже охватила непонятная тоска. Сидя на террасе пиццерии, она то и дело смотрела на море.
   Мы только что поговорили с ее матерью, объяснили ей, что поженились. Марина передает мне трубку. Я слышу ее в первый раз и чувствую, что пропасть, отделившая нас от банальных свадеб с кучей родственников, стремительно сокращается. Возможно, потому что синьора показалась мне довольной. Ни капли удивления в отличие от моей мамы. В ее разговоре я слышу нечто вроде: Добро пожаловать в нашу семью!
   Я не слишком понимаю, о какой семье идет речь. Могли ли считаться семьей она и ее третий муж, к тому же у нее, у ее дочери и у третьего мужа разные фамилии, да и не жили они вместе, под одной крышей. Не говоря уже о том, что у меня-то есть семья, и если уже говорить о семье, то семья – это мы с Мариной. По крайней мере, с этого утра.
   Но больше всего меня поразил ее голос, ее выговор, то, как она тараторила. Все было не совсем таким, каким я себе представлял из описаний дочери. Она не показалась мне утонченной и элегантной женщиной, похожей на адвоката, которую рисовала мне Марина. Речь как у служащей министерства здравоохранения. Хотя, может быть, мне это показалось.
   Когда мы разговаривали по телефону с моими родителями, все было крайне вежливо, все изображали радость. Я заранее предупредил их о звонке, позвонив им во второй половине дня втайне от Марины. То ли я заботился о родителях, то ли просто боялся, что они своей реакцией разрушат образ милых, всепонимающих родителей, который они выдерживали в общении с Мариной…
   С ней они были очень и очень милы. Говоря со мной, мама проигнорировала все мои попытки показать ей, что мы с ней в одной команде.
   Настроение – хуже некуда. Все равно от родственных связей никуда. Уехать как можно дальше, как обычно пишут о новобрачных, – это не мечта. Это кошмар. Наверное, я хочу заставить Марину заплатить мне за все это. Поэтому настроение хреновое.
   Пока она стоит передо мной, я спрашиваю себя: то, что ей наплевать на мое подавленное состояние, а она показывает мне, что ей наплевать, – это правда или это игра? Очередной актерский ход, уступка привычному желанию, чтобы все выглядело прилично? Может, она обманывает саму себя? Мол, все тип-топ? Мне хочется взять и встряхнуть ее хорошенько, но не получается. Не получается, хотя я сижу с постной рожей, на которой написано, что я вовсе не рад, что на ней женился.
   Помню однажды после обеда, часа в три, мы поехали на море недалеко от Рима. Жара была страшенная, все вокруг действовало на нервы, и мои нервы были на пределе. Когда я сказал ей об этом, Марина посмотрела на меня с удивлением и ответила: А по-моему, все нормально. Тогда на минуту проступило ее истинное лицо.
   Она умеет закрыться от окружающих. Сейчас она сделала то же самое. Она уверена, что я не смогу мстить ей долго. Завтра депрессия и злость пройдут, она останется моей женой, а я – ее мужем. Это единственное, в чем она точно уверена.
   Неважно, что когда мы возвращаемся к матери Дженнаро, все кажется убогим. Свечи исчезли: теперь вместо них тусклые лампочки, из-за которых стены кажутся серыми и унылыми. Неважно, что это наша первая брачная ночь, а нам совсем не хочется заниматься сексом. Она знает, что можно дождаться утра, рано утром мы будем заниматься любовью, и тусклый свет ламп не разрушит очарованье. А вечером, чтобы не сидеть в этой дыре, мы устроим ужин на террасе с нашими свидетелями, с Джулией, с Дженнаро и миланской знакомой, и все будет хорошо. Она приготовит вегетарианский кус-кус. Нам не придется оставаться наедине. Мы будем разговаривать с другими, но останемся в центре внимания. Она знает, что это лучше всего может исправить мое настроение.
   Потихоньку все это становится похожим на банальную мещанскую драму. А мы так стремились быть оригинальными.

25

   Рим совершенно не изменился, пока я гулял три недели в отпуске, попутно сочетаясь браком. О том, что я женился, никто не знал. Ни коллеги, ни друзья – никто. Придется рассказать.
   Марина села на телефон, как только мы приземлились. Отсутствие мобильного телефона на Линозе истомило ее, и теперь ее было не оторвать от любимой игрушки. За разговоры – она сообщила это, хотя ее никто не спрашивал, – платит ее мать. Вечером я наконец-то увижу Адриану. Любопытно. Кто бы ни испытывал любопытства? Мне так долго ее расхваливали. Можно сказать, она уже почти стала главным героем наших отношений. Марина трещит о ней без остановки. Женщина, трижды побывавшая замужем. Я только по телевизору о таком слышал. Лиз Тейлор для бедных. И потом, квартира в триста квадратных метров, дорогой ремонт. И новый муж, моложе ее.
   Мама с Роландо пригласили нас на ужин в чудесный ресторанчик на виа Венето, – говорит она мне с горящими глазами.
   А я вспоминаю о Луке. Как он отреагирует? Мы останемся друзьями? Инстинкт самосохранения говорит мне, что если я потеряю в Луке друга, придется искать ему замену. Я чувствую, что из-за брака с Мариной мне придется искать кого-то, кому можно будет изливать душу.
   На экране моего воображаемого компьютера мелькают разные лица, появляется лицо Риккардо. Не знаю почему, но он кажется мне лучшим вариантом. Иногда чувствуешь, что перед тобой родственная душа, а почему – не знаешь. Внешне мы очень разные. А может, я ошибаюсь. Но он хорошо знает Марину. Лучше меня. Наверное, он поможет мне понять ее, а заодно и себя. Я пытаюсь нащупать путь в темноте. Все хочу понять, хочу дать себе шанс не думать, что наломал дров.
   Вот такие мысли после первой недели семейной жизни. Я упорно продолжаю считать, что ничего не изменилось. Мы и раньше были вместе, и сейчас вместе. Мы только удовлетворили буржуазную часть сознания Марины. Я чувствую себя подопытной крысой. Мне даже нравится. Это придает мне силы. Может, так оно и есть, поскольку до этого я только смотрел по сторонам, мне надоела роль зрителя. Сейчас я смотрю на себя – я за стеклом. Интересно, а о чем думает Марина?
   Милый, мы же так близко живем, так зачем ехать на двух машинах, ты не против, если мы заедем за мамой и Роландо?
   Стояла страшная римская жара, я с грустью вспоминал о Линозе. Больше всего мне не хватало моря. Это напомнило мне возвращение в Рим после школьных каникул.
   Еще было очень неудобно из-за этой маленькой квартирки. Марина наводила порядок и решила, что теперь может предстать передо мной в очках и в домашнем халате. Так себе зрелище. Она это заметила и, чтобы обратить все в шутку, рассказала мне, как однажды она пошла в бар внизу, и ее спросили, где ее сестра. Без макияжа меня совершенно не узнать, но ты же все равно меня любишь, правда? Ну да, одетая и накрашена, она кажется другим человеком. Моя не слишком радостная реакция должна заставить ее задуматься. Надеюсь, она больше не наденет этот халат. Мы притираемся друг к другу. Ее беспокоит, прочный ли у нашего брака фундамент. Ей нужно быть в этом уверенной… Не рано ли?

   Адриана выходит из подъезда и здоровается со мной так, будто знакома со мной уже сто лет. Я не успеваю разглядеть ее, как она делает первый неверный шаг. Целует дочь в губы и говорит: Ну что, синьора Массими?
   Мда. Это прозвучала моя фамилия. Она гордится этим, но Марину это немного задело. Этими словами все сказано. Маниакальная страсть матери и дочери к замужеству. Если ты не замужем, ты ощущаешь себя физически плохо.
   Потом выстрел – и в яблочко. Наконец-то, свадьба состоялась. Кому похвастаться своей победой, как ни матери, чемпионке по свадьбам? Марина понимает, что унаследовала от матери систему ценностей. Не важно, каким способом она добилась своего. Дело сделано, теперь можно почивать на лаврах.
   Первое впечатление – шок. Адриана совсем не похожа на то, что я себе представлял. Это не та элегантная синьора, которую описывала мне ее дочь. У нее светлые волосы, как у Раффаэллы Карра. [46 - Рафаэлла Карра – известная итальянская звезда шоу-бизнеса, вульгарная красотка, часто появляющаяся в эфире.] Собранные назад, они открывают лицо, испещренное морщинами. Губы накрашены кричащей красной помадой. Толстая. Она в брюках, видно, что у нее жирные ляжки. Наверное, целлюлит последней степени. Сутулится, разговаривает тихим голосом. Но сам голос и тон – такие же, какими были по телефону, обычно так разговаривают служащие в окошке банка или почты. Она тараторит без умолку, в Риме про таких говорят «деловая». Она знает, как, что и почем в жизни.
   Адриана сразу начинает называть меня «Андрé», фамильярно сокращая мое имя, что мне кажется совершенно неуместным, и добавляет: вот что, обращайся ко мне на «ты», а то я буду чувствовать себя ископаемым. Пытается выглядеть дамой без комплексов. Я в полном шоке.
   Появляется ее муж, Роландо Поллини. Тоже не худенький, надо бы похудеть размера на три. У него глуповатая, но добрая улыбка. В отличие от нас троих, видно, что ему неловко. Словно ему неловко и за себя, и за нас. Внешне мы уже переварили эту свадьбу на острове. Только он до сих пор немного смущен. Как будто мы сделали что-то неприличное, о чем следует говорить только шепотом.
   Жарко, им обоим от этого тяжело. У Адрианы пышная, огромная грудь. Неприятное зрелище. На ней майка без рукавов, руки голые, кожа обвисла. Ну и видок. Может, я бы и не обратил на все это внимания, не разрекламируй мне ее Марина как новую Джеки Онасис. Как немногословную женщину с умным взглядом. Утонченную, без излишеств. А передо мной тетя – тонна, обвешанная золотом и бриллиантами. Все это сверкает, от чего кажется, что на улице еще жарче.
   Все ее фразы слишком театральны. Она оценила, как я веду машину, села рядом со мной, наверное, сзади бы просто не влезла. Говорит, что я веду, как гонщик. От удивления я торможу. Внезапно мне кажется, что в моей манере вождения есть что-то пошлое. Я смотрю на нее и на Марину, и мне кажется, что они стоят на разных ступенях эволюции. Спрашивая у дочери, нравится ли ей ее новая сумка, она называет свою сумку от Lui Vittone, «сумчонкой». Lui Vittine – единственный магазин, куда она ходит уже много лет. Она смеется над дочерью, замороченной на минимализме от Prada, от которого зевать хочется.
   В ресторане распоряжения официантам отдает только она. Кажется, что ее полный контроль над мужем отлично работает. Он не против. Их отношения скорее похожи на отношения матери и сына, чем на супружество.
   Я все спрашиваю себя, где же ей дали диплом юриста и как давно. Марина изо всех сил старается не показать, как ей неловко. Словно она убеждает саму себя: мама у меня очень даже. Чтобы исправить ситуацию, Марина задает вопросы о поездке в Испанию и о Мадриде. Вы ездили на «Мерседесе»? – спрашивает она с деланной непринужденностью. А ее мать – видимо, расслабленная после выпитого алкоголя – отвечает честно: Нет, на автобусе от центра досуга.
   Марина бледнеет, но все равно продолжает попытки спасти ситуацию. Ах да, вас было мало, и потом с группой удобнее, наверное, заказали автобус высшей категории. В этот момент мать, сразу оживившись, начинает рассказ о том, во сколько ей обошлись эти десять дней в Испании. Такие деньги можно заплатить, только если у тебя платиновая карточка American Express – с гордостью подчеркивает она.
   Отвратительное зрелище. Последним штрихом, завершившим образ Адрианы, стала ее просьба в полночь купить газету. Мы уже сидим в машине, подъезжаем к киоску. Очень вежливо – не догадываясь, что это напоминает пошлую рождественскую комедию с Кристианом де Сика [47 - Кристиан де Сика – популярный сегодня в Италии комический актер.] – я предлагаю пойти к киоску. Tempo, – говорит она, не дав мне рта раскрыть, – я читаю только Tempo, меня интересуют новости, я плевала на политику.
   Ладно, вылезаю и чувствую себя, как боксер в нокауте. По-прежнему пытаюсь ничего не замечать. У меня еще будет время подумать. Доехав до дома, они предлагают нам подняться. Марина, все еще уверенная в том, что достоинства ее матери реально существуют, хочет посмотреть отремонтированную квартиру. Она по-настоящему уверена, что речь идет об одном из самых красивых домов Рима.
   Я поднимаюсь. Слова моей жены так убедительны, что я готов поверить, будто эта квартира – нечто запредельное. Кажется, там работал один из самых известных в Риме дизайнеров по интерьерам.
   Буржуазный дом с буржуазным лифтом. Грязновато. Тоже мне, «элегантный». Ладно, поднимаемся. Марина с нетерпением предвкушает изменения, она так долго хотела их увидеть.
   Мы сделали залу огромной, – объявляет ее мать с видом победителя. Открываются двери, и я вижу нормальных размеров гостиную с библиотекой красного дерева, встроенной в стену. В центре висит портрет женщины, явно намалеванный каким-то уличным художником, в которой я, подойдя ближе, узнаю Адриану.
   Она изображена в зеленом декольтированном платье с распущенными светлыми волосами и уверенным взглядом. В портрете мало сходства с оригиналом, зато он отлично отображает претензии Адрианы.
   Ну, слово «кич» в отношении этой квартиры было бы комплиментом. Кич – все-таки стиль. Вместо этого – мебель, купленная по каталогу и персидские ковры. Все чисто и опрятно. Адриана демонстрирует систему кондиционирования, установленную во всем доме. Ванны как в гостиничных люксах – непропорционально огромные по отношению к остальному дому.
   В углу, в конце узкого коридора находится комната филиппинки. Сейчас прислуги нет, последнюю выгнали, потому что засыпала на ходу. Эта комната была похожа на тюремную камеру с маленьким окошком и уборной без душевой кабины.
   В общем, не квартира, а дерьмо собачье. В ней не было и половины хваленых трехсот метров. Я смотрю на Марину вопросительным взглядом и думаю, как ей, с ее минималистическим вкусом, смогут понравиться ужасные диваны, обитые желтым бархатом, квинтэссенция мебельных пристрастий семидесятых, которую не назовешь ни модерном, ни винтажом. Кажется, что она пытается дать мне понять, что, наверное, мы просто не понимаем, перед нами вариации на тему, и все это здорово. Как будто она опять стала маленькой, обсуждает с матерью, что было правильно снести стены (правильно – это понятие всегда присутствует в их отношениях), которые ограничивали пространство большого зала. И как здорово придумали сделать ванную на месте ее бывшей комнаты. Казалось, что многолетние амбиции, то, о чем они мечтали, когда жили здесь, наконец осуществились, и они довольны результатом.
   Я по-прежнему являюсь зрителем этого спектакля, слушаю реплики героинь, иногда от избытка чувств у них ползет грамматика, изумленно оглядываю квартиру, пока до меня долетают щедро рассыпаемые слова восхищения.
   Я чувствую, насколько далек от всего этого. Как будто передо мной внезапно начала разворачиваться семейная история. Дома отражают сущность своих жителей, то, какими они хотят быть. Они лучше слов могут рассказать о проблемах, желаниях и фантазиях людей.
   Сегодняшнее открытие позволило мне увидеть новую Марину. Марину, которая ведет себя совсем иначе, чем в молодости. Если смотреть на нее объективно, она очень далека от модели, представленной ее матерью. Но в то же время, когда они вместе, можно разглядеть в них общие корни. Это видно на фотографии, стоящей на письменном столе Адрианы. Бумаг там нет, зато полно серебряных безделушек. Рамка для фотографии тоже из серебра. На ней Марина в восемнадцать лет с круглым лицом, платье с широкими бретельками, какие носили в восьмидесятые. Марина, которую я увидел в тот вечер, показалась мне настоящей. Куда более настоящей, чем Марина, с которой мы вернемся домой. Я подавлен. Ее мать показалась мне персонажем фильма Карло Вердоне. [48 - Карло Вердоне – популярный режиссер-комедиограф, в фильмах которого с иронией показана жизнь сегодняшней Италии.] Воплощение убожества.
   Правда была в том, что иллюзии, которые были у меня насчет того, что я встретил женщину с нестандартными приоритетами, разбились о простоту ее матери. В целом, она была искреннее, чем дочь. Прагматичная. Не забывает про деньги. Спросила меня, сколько я получаю. Это часть ее жизни. Меня это даже не покоробило. Все сходится.
   Это я совершил ошибку. Я искал женщину своей мечты. А вместо этого – обыкновенная бытовуха. Мы даже говорим о том, что можно и отметить свадьбу – в идеале, только для друзей, но можно позвать и родителей. Круг замкнулся. Все хорошо. А что плохого?

26

   Я послал Марте письмо по электронной почте. С известием, что это была не шутка. Что между нами всегда будет особая связь, но сейчас я нахожусь в новой ситуации. И надеюсь, что она меня поймет.
   Она не может поверить. Просит меня выйти через десять минут в коридор нашего офиса, устланный коврами. Когда я вижу ее вдалеке, у меня начинает биться сердце. Сейчас я спрашиваю себя, кто заставил меня сделать то, что я сделал. Она задала мне тот же вопрос, добавив, что мы могли бы жить в свое удовольствие. У нее было разочарованное лицо. Но в то же время на нем было написано неожиданное любопытство, казалось, ей была интересна эта новая игра типа: давай посмотрим, что получится. И как скоро ты поймешь, что наломал дров и не можешь без меня жить!
   Я говорю ей, что счастлив, но, наверное, глаза меня выдают, в них-то читается прямо противоположное. Марта непривычно мила. Как будто со мной что-то стряслось. Ее постоянная сосредоточенность на своем эго заставила ее искать в моем поступке свою вину, мол, это она толкнула меня на такой шаг. Порой она начинала сомневаться в себе, думала, не лучше ли мне с другой. Было кое-что, что я рассказал ей о Марине в самом начале: я очень ценю, что Марина внимательна ко мне. Ей важно, чтобы мне было хорошо. Это моя маленькая месть за безразличие Марты. Она все время отвлекалась, я никогда не оставался надолго в центре ее внимания.
   Когда я возвращался в свой кабинет, меня не покидало ощущение неуверенности. Казалось, я свел наконец с ней счеты. Теперь и у меня есть своя сумасшедшая история. Походило, что я даже вырос в ее глазах. Конечно, чтобы вот так вот взять и жениться, требуется немалая смелость. За какие-то несколько месяцев я перевернул свою жизнь с ног на голову. И это произвело на Марту впечатление. Она сама была решительной и не могла не оценить мой поступок. Теперь я казался ей более интересным, менее банальным и незрелым. Я даже решил, что и от Марины есть какая-то польза. Это было похоже на фильм, в котором я и Марта были главными героями, а все остальные – второстепенными.

   То было утро неожиданных встреч и открытий. Совсем не ожидал увидеть у себя Риккардо, но судьба распорядилась так, чтобы мы стали друзьями.
   Я не знал, что помимо журналистики он работает наблюдателем на выборах в совет Европы. Он был в списке тех, кто должен ехать в Албанию. Поэтому он и оказался в нашем офисе – том месте, которое нельзя миновать людям, занимающимся международными отношениями.
   Он постучался в мою дверь. Я предложил ему быстро пообедать вместе в небольшом ресторанчике в клубе. Он доволен: я для него – важные связи.
   И мы выходим на жару, которой веет от Тибра, в душный августовский день, на который я смотрю глазами человека тридцати пяти лет, переживающего экзистенциальный кризис.
   За разговором я узнаю, что он тоже единственный ребенок в семье и его родителям примерно столько же лет, сколько и моим. Но на этом сходство наших историй кончается. Его родители никогда не работали, поэтому его считают трудоголиком: ведь в 11 он уже встает, чтобы рассказывать сицилийцам, что происходит в Парламенте в Риме.
   Но ему этого было мало. Он хотел ездить по миру.
   – Я много путешествовал, но мне наскучило быть туристом, я хочу видеть настоящую жизнь, и поэтому я решил стать наблюдателем на выборах… хотя бы ненадолго, знаешь, мой дедушка в пятидесятых с водителем объехал всю Европу, ездил и фотографировал, мне кажется, что я унаследовал от него эту страсть, – говорит он мне увлеченно.
   Он уже знал о свадьбе и сказал мне недоверчиво:
   – Вы просто ненормальные, – у него небольшой дефект речи, но иногда я про него забываю. – Ну, от Марины я этого ожидал. Габри, когда узнала, не могла в это поверить. Мы живем вместе уже пять лет и до сих пор не можем решиться… в любом случае, я думаю, что вы поступили правильно, потому что все эти истории о том, что если все хорошо, тогда ладно, а если все плохо, то плохо и будет… остается надеяться, что вам это пойдет на пользу… и потом – вам нечем рисковать, речь ведь не идет о деньгах… даже если все будет плохо…
   Я озадаченно смотрел на него. Ему удалось выдать все возможные варианты за пять секунд. Иногда мне кажется, что ему даже не нужен собеседник. Он говорит очень быстро, и его не слишком интересуют мои реплики. Кроме того, мне показалось, что у него есть потребность поговорить о браке. Он рассказывает мне о Марине, о том, что она за человек. Что ей нужна была такая история, чтобы выйти из депрессии после истории с Алессандро. Того самого, который так и не бросил ради нее свою гражданскую жену.
   – А она так надеялась… очень. А потом произошел тот несчастный случай.
   – Какой случай?
   – Боже мой, она тебе не рассказала? Наверное, стесняется. Говорит, что у нее грудь стала меньше и не любит об этом вспоминать.
   – Но мне кажется, что грудь-то на месте…
   – Да, но она гордилась, что у нее лучшая грудь в университете, говорила, что у нее четвертый размер, а после несчастного случая стал третий.
   – Боже, что за бред, Риккардо, ты ерунду какую-то городишь!
   – Честно говоря, правда, абсурд. Очередной комикс с Мариной в главной роли…
   Даже ему она кажется похожей на персонаж комиксов…
   Риккардо продолжал:
   – Мы пошли на вечеринку в ресторан на Корсо Триесте. Марина еще не пришла, а было уже 11 вечера. Все ее ждали, потому что, ну, понимаешь, на вечеринках, она всегда что-то устраивает… и, в общем…
   – И что?
   – Слушай, прости, она твоя жена, а я смеюсь над трагической историей…
   – Ладно, рассказывай.
   – Короче, она входит со своей подругой, такой, немного сонной…
   – Валерией?
   – Да, точно. На Марине шляпа с огромными полями и солнечные очки. Она оглядывается по сторонам с видом: ну и чем мне заняться на этом празднике жизни, шествует, как примадонна, не глядя под ноги, и не замечает люк, про который все знали, потому что мы уже были там какое-то время… и…
   – И?
   – И ничего, она смотрит по сторонам… Боже, какой ужас, меня смех разбирает, хотя я себя чувствую подлецом… в общем, она исчезает в люке. А мы слышим звук падающего тела. И потом ни одного звука, ни стона, невероятно! Звучит, конечно, уморительно, но на самом деле это история не сильно веселая.
   Валерия заорала, заглянув в люк и увидев, что Марина не двигается после того, как пролетела три с половиной метра. Рядом валялась шляпа и разбитые очки, а она не шевелилась. Приехала «скорая», ее вытащили, но она не могла говорить.
   – Сотрясение мозга?
   – Нет, у нее был перелом позвоночника. Пять месяцев в госпитале с загипсованным туловищем.
   – Какой ужас!
   – А теперь история с грудью. Она рассказывала мне, что целых два месяца она, боялась, что у нее вообще не будет груди. Что лечилась, как могла, чтобы восстановить грудную мускулатуру. Габри однажды пошутила, что, может, было бы легче сделать новую грудь из силикона… не знаю.
   – Черт возьми, выходит, я еще много чего о ней не знаю.
   – Может, это и к лучшему… тебе все равно, а для женщины такое… мне это говорил дедушка… тот самый – путешественник… Я его понимаю. После трех лет брака, он жену на дух не выносил, вот и начал путешествовать. Чтобы посмотреть мир… на самом деле, я сейчас в очень похожей ситуации.
   – Но разве с Габриэллой…
   – Знаешь, Андреа, я тебе как-то интуитивно доверяю. Я знаю, что если расскажу тебе, ты никому не скажешь. Если честно, то я без памяти влюблен а мою горничную-румынку.
   – Что?
   – Да, она великолепна. У нее потрясающее тело, она на десять лет младше меня, к тому же у нее диплом лингвиста. Короче, я не могу без нее жить. Я еду в Албанию, потому что боюсь окончательно потопить свой брак. Может, за месяц я смогу понять, чего хочу от жизни. К тому же, мы с Габриэллой уже три года не занимались любовью. Мы пробовали три раза. В Тайланде на Новый год было лучше всего, и все равно не то. В общем, Тамара кажется мне глотком жизни и свободы. Почему я должен от нее отказываться?
   У него отсутствующий, но возбужденный взгляд, пока он ест свой салат с креветками. Я смотрю на него с чувством мужского понимания и спрашиваю, какова она в постели.
   – Нет, что ты, я влюблен в нее, но мы не спим вместе.
   – Нет?
   – Нет. Я, конечно, хочу этого, но пока мне и так хорошо.
   – Но чем вы занимаетесь?
   – Болтаем, делаем вместе работу по дому, ходим по магазинам…
   – Вместе убираетесь в твоем собственном доме?
   – Да, убираемся, и у нас остается еще полдня на то, чтобы пойти погулять. Мы обедаем в центре. Однажды я водил ее в «Хайнц Бэк» в Хилтон. Ты бы видел ее восхищение всей этой прислугой. Представляешь, она посылает четыреста тысяч лир в месяц матери… А мы столько на обед потратили.
   – Ну, ты даешь. А что же твоя жена?
   – Тамара – девушка тонкая, ранимая. С ней я чувствую себя как никогда в своей жизни. Габриэлла кажется мне символом всего злого, бесчувственного, враждебного, недовольного. Может, она что-то и подозревает, но ничего не говорит. Наши отношения развалились. Представь, мне тридцать четыре года, и три из них я не сплю с женой. Ну, разве не ужас?
   – Да, но почему бы вам с ней это не обсудить?
   – Понимаешь, мне кажется, что я ей противен. У нее проблема с сексом из-за отца, которого она всегда ненавидела, причем ее мать тоже его ненавидела. И потом, у нее вообще полно странностей. Мы с самого начала живем в этом доме в центре, и до сих пор она нервно реагирует на уличный шум и свет. Она задраивает все окна, говорит, что иначе не может спать. Если я ворочаюсь во сне, она говорит, что я эгоист, потому что не думаю о том, что она может проснуться, а ей, в отличие от меня, рано утром вставать на работу. Слушай, извини, что гружу тебя, но мне не с кем об этом поговорить, а мне это необходимо. И еще, знаешь, Тамара такая красивая.
   – А ты ей действительно нравишься?
   – Ну вот, ты тоже думаешь, что эта румынка меня просто использует, ей выгодно разрушить мой брак.
   – Нет, я этого не имел в виду…
   – Андреа, понимаешь, если мой брак катится к чертям, это не из-за Тамары. Она появилась потом. К тому же, она живет с парнем, который ее эксплуатирует, бьет, мне это очень тяжело. Я сказал ей, что она может на меня рассчитывать, что если у нее есть ко мне чувства, я готов на серьезные отношения. Но она пока уходит от ответа.
   – Странно, правда?
   – Знаешь, она запуталась. Она же не в своей стране. Андреа, она молода. Ей кажется, что я слишком старый для нее, и вообще я не нравлюсь ей так, как она нравится мне.
   – Да, но может, стоит притормозить, подумать обо всем еще раз…
   – Слушай, только не говори мне, что я разрушаю брак с особенной женщиной…
   – Нет, я просто говорю, что ты должен решить, сохранять ли брак независимо от этой румынки… и потом, смотри, ты не должен бояться остаться один. Я понимаю этот страх, но не стоит жить в браке только ради того, чтобы не быть одному… только для…
   – Да, все верно. Когда я был на выборах в Чили несколько месяцев назад, я познакомился с одной немкой. Она из Берлина, очень интересная женщина. Сумасшедшая энергетика, умная, независимая… в общем, я в жизни так классно не трахался. Она хотела, чтобы мы не потеряли друг друга, а я испугался. Я не был готов. Мы через пару дней увидимся в Тиране, [49 - Тирана – столица Албании.] она тоже там будет…
   Глядя на Риккардо, я думал о том, что и предположить не мог, что у него такая интенсивная личная жизнь. Надо сказать, что оба раза, когда я видел его с женой на ужине, мне казалось, что у них за плечами двадцать лет совместной жизни. Никакого взаимопонимания, полное отсутствие контакта. Габриэлла казалась приклеенной к Риккардо, как прицеп, но это был ее собственный выбор, потому что муж должен быть на первом месте.
   А вот постельный сценарий я даже не мог себе представить. Понятно, что после семи лет совместной жизни устаешь друг от друга, это нормально, но тут вообще ничего не было. А еще эта румынка. Не хватает только, чтобы он подарил ей чулки, как дарил в кино Карло Вердоне [50 - Герой популярного фильма «Белый, красный, зеленый» Карло Вердоне был показан с большой долей юмора и сатиры. Вердоне – типичный итальянец с юга, недалекий и примитивный, путешествовал по Польше и попутно дарил польским женщинам «ценные», с его точки зрения, подарки – простые чулки.] своим полькам – такие жутко красивые чулки.

   – Слушай, я должен бежать в Парламент, но, если ты не против, я тебе еще позвоню. После разговора с тобой мне стало намного легче. Знаешь, конечно, за один обед другом не станешь, но если мы найдем общий язык, будет прекрасно. А если нет, ладно, и так хорошо поболтали. А то мы сами себе усложняем жизнь…
   – Риккардо, все о’кей, мы славно посидели. Надоест быть друзьями – разбежимся. Позвони мне, ладно?
   – Хорошо, позвоню.

27

   Сегодня Марина разбиралась в шкафу. Все мои вещи она переложила по-другому. Я искал галстук, а нашел носки. И это мой шкаф. Часть шкафа, находящаяся в моем распоряжении, стоит во второй микро-комнате этой квартиры. Большой шкаф в спальне полностью занят ее вещами. Я не против. Но почему она лезет в мою одежду? В мои рубашки?
   – Милый, – говорит она, присаживаясь на один из дорогущих диванов «Морозо», листая Elle decor, – я все тебе разложила, видишь, как я о тебе забочусь.
   Я спрашиваю себя, почему вместо того, чтобы раскладывать вещи, она не ищет работу. Может, она решила стать домохозяйкой? Вчера опять жаловалась на то, что ей не нравится руководить пресс-службой телекоммуникационной компании.
   – Да, Андреа, я хотела бы вернуться к работе на улице.
   – Это в каком смысле?
   – Вечно ты со своими шуточками! Я хочу заниматься новостями, работать на телевидении, я не могу работать в офисе за письменным столом. Мне душно. Я хочу работать среди людей. Не хочу сидеть в четырех стенах. Представляешь, вчера мне даже не позволили сделать ксерокопию. Охранник сказал, что сам сделает. Я чувствую себя как в тюрьме.
   – Ну, это не самая большая проблемы, я бы, например, не отказался, если бы кто-то делал ксерокопии за меня.
   – Конечно, дело не в этом. В общем, я хочу вернуться в настоящую журналистику. Я взяла отпуск за свой счет и завтра встречаюсь с Джино, моей бывшей начальницей на телевидении. Она делает дневную передачу, и им нужны журналисты.
   – Ты взяла отпуск за свой счет?
   – Да, это старая история, я уже давно не работала, сначала по состоянию здоровья, потом чтобы сидеть с тетей. Но теперь я не могу себе этого позволить, потому что дядя больше не член административного совета, и они хотели меня уволить, поэтому я сижу в офисе и ничего не делаю.
   – Марина, подумай, ведь это стабильная работа.
   – Знаю, но мне нет смысла за нее держаться, мама мне помогает. Ты не волнуйся. И потом я и так почти не думаю о карьере.
   – Да?
   – Конечно, потому что главное – не моя, а твоя карьера. Поэтому я хожу на работу через силу, все равно скоро, максимум через пару лет, мы уедем за границу. Тогда мне в любом случае придется уволиться.
   – Ну, это еще неизвестно. У многих моих коллег жены работают.
   – Да, но я и не собираюсь сидеть сложа руки, и потом, подумай, благодаря маминым квартирам я и так независима, но ведь карьера – это совсем другое, разве не так?
   – Да, то есть ладно, просто это немного скороспелое решение, мы только месяц, как поженились.
   – А чего мне ждать? И вообще, если мне придется работать, я хочу делать то, что мне нравится.
   Теперь ее голос звучит совсем неуверенно:
   – В любом случае, я всего лишь иду на собеседование.
   Внезапно я почувствовал всю юридическую тяжесть брака. Пока что это только зародыш мысли. Я прогнал ее из головы. Но в то же время я начинаю рассуждать. Стоя под душем утром, я понимаю основное различие между мной и Мариной.
   Я выхожу из дома в девять утра, чтобы пойти на работу, а она спит глубоким сном до одиннадцати. Так вот, мне кажется, что это удобно – выйти замуж и потом ни хрена не делать. Потом я понял, что это как-то с ней не сочетается, ведь она всегда твердила мне о своей независимости.
   Те м временем мы открываем в банке общий счет, на который я перечисляю всю свою зарплату, а она чуть меньшую сумму – то, что ее мать получает за аренду одной квартиры. На самом деле это ее счет, но я имею право подписи. Потом я обнаружил, что живет она на эти деньги. Потому что зарплату ей пока что не платят. Это Марина попросила меня так сделать. Сказала, что с этого счета будет удобно платить за квартиру. Разумно. Я не должен был сомневаться, но на душе было неспокойно. Я это сделал, не будучи полностью уверенным. Будь моя воля, я бы не стал это делать. Но я позволил на себя надавить. Умеренное и изящное, но все же давление. Я не говорил этого вслух. Избегал этого. Но, стоя под душем, я вдруг это почувствовал. Не понимаю, как я мог допустить, что так случилось. Как это так, что не только я могу контролировать свои ограниченные, но все же только мои, средства?
   Под душем я также думал о времени, проведенном вместе. Я с ней и я на работе – это два разных человека. Когда я нахожусь дома с ней, я не могу отрицать очевидного факта, что женат. А в офисе нет. Там все, как раньше. Я не говорю об этом. Может, потому что не хочу, чтобы мои рассказы дошли до Марты. В общем, я об этом не говорю. По-своему держу дистанцию.
   Раздвоение личности. Это опасно.
   Когда я возвращаюсь домой, она идеальна. На антикварном индийском столе горят свечи и благовония. Суперсовременные дизайнерские тарелки. Они из «Косо Комо, 10», первого миланского концептуального магазина. Красивые. Все идеально. Марина каждый вечер спрашивает меня: Милый, как прошел день? Но я молчу, потому что меня разбирает смех, и я не могу быть на высоте в этом спектакле. Но я не смеюсь. Я стараюсь соответствовать. Я не снимаю ботинки. Не следует. Это испортило бы картину из Elle. Как можно?
   Я вписываюсь в эту картину, а она выглядит счастливой. Она рассказывает, что Джина сделала ей предложение. Говорит, что думала над моими словами. Можно быть в отпуске и работать на телевидении. Она говорит, что хочет испытать себя, вернуться к прежней жизни. Может, на телевидении она сможет работать за рубежом. Деньги – не проблема. Она должна зарегистрироваться в налоговой. Зарабатывать буду немного, – говорит она, но у нее же есть доходы матери. Почему бы и нет? Она же, в принципе, хочет работать. Не хочет быть домохозяйкой. Не хочет повиснуть у меня на шее. Нет-нет.

28

   «Андреа, я влюбился. Я без ума от счастья. Позвони, как сможешь. Мой телефон ловит в Тиране. Риккардо».
   Неожиданная SMS. Я спрашиваю, не сошел ли он с ума.
   – Тамара? – шлю в ответ SMS.
   – Нет, это Джитте, немка… позвони мне.
   Ни хрена не слышно в этой Тиране.
   – Как дела?
   – Божественно. Это женщина моей жизни.
   – Ты говоришь по-немецки?
   – Нет, а что?
   – Она говорит по-итальянски?
   – Нет, мы говорим по-английски, к тому же мы мало говорим. Андреа, я о таком сексе и не мечтал. Это самая умная женщина из всех, что я знал. Ты не представляешь, каким я был десять лет назад. Совершенно не таким, каким стал со своей женой. Эта напряженная атмосфера у нас дома. Порядок. Мы с ней уже три дня в этом отеле и вокруг нас ужасный бардак.
   – Какая она?
   – Потрясающая. Мы живем в ужасных условиях. Но самое замечательное в том, что это меня совершенно не раздражает. Это как возвращение в студенческие годы, когда мы снимали комнату, тарелки не мыли неделями и ничего. Было наплевать.
   – Ладно, хрен с ним, с прошлым. Сейчас-то что?
   – Я чувствую себя свободным. Это потому, что мне кажется, Джитте во всем со мной согласна. Все время что-то придумывает. Ее не нужно тащить за собой. Понимаешь… все так здорово…
   – Да, – сказал я, немного обескураженный тем, что он с такой радостью вернулся к прежним студенческим временам, о которых я рад был скорее забыть, – а Габриэлла так ничего и не знает?
   – Ну, я позваниваю ей иногда, а вообще-то мне плевать. Через несколько дней я вернусь и, может, все ей расскажу.
   – Прямо все расскажешь? Ты еще подумай. Не знаю, может, просто сохранить историю с Джитте как интрижку?
   – Андреа, я влюбился по-настоящему! Я не представляю без нее свою жизнь. Мы уже три дня ни на минуту не расстаемся. И потом, знаешь, то, что мы Габриэллой… в общем, то, что мы уже три года не спали вместе – как про это забудешь?!
   – Да я-то понимаю, но вы столько лет вместе. Просто хочу чтобы ты понял, что я бросил свою бывшую после семи лет в более или менее похожей ситуации. Но теперь я чувствую внутри пустоту и понимаю, что мне очень не хватает глубоких отношений.
   – Знаю, но пока не хочу об этом думать. Вернусь в Рим и поговорю с Габриэллой.
   – Скажешь, что у тебя есть другая?
   – Нет, шутишь что ли. Скажу, что у меня сложный период, и я хочу взять паузу. А потом посмотрим. Конечно, ехать в Рим с Джитте – это немного рискованно. Но я хочу проверить, сможем ли мы быть вместе в городе, где у меня настоящая жизнь, а не командировка. В командировках все по-другому. Конечно, придется подыскать другую квартиру. Хотя бы потому, что моя ей не подойдет. Посмотрим, может я помогу ей найти новую квартиру.
   – Слушай, а как же Тамара?
   – Представляешь, она мне позвонила! Она беременна, и конечно, не от меня. Я был полный идиот, когда бегал за ней. Когда я помогал ей убираться в моем же собственном доме! Клянусь, – продолжает он серьезно, – до этого я в жизни не гладил…
   – Кто бы сомневался! Послушай Риккардо, подожди немного, не торопи события.
   – Да, наверное ты прав. Как там у вас с Мариной?
   – Марина… ох, как-то с ней душно. Мне кажется, что это совсем другой человек. С тех пор, как мы вернулись из отпуска, моя жизнь превратилась в ад. Я думал, что женюсь на журналистке, а не на домохозяйке… вроде второй синьоры Пановски.
   Он начал истерически смеяться и повторять:
   – Точно… точно… уж о ком о ком, а о ней я не мог этого подумать… но ты-то не Барни. [51 - Синьора Пановски и Барни – персонажи – муж и жена – из романа канадского писателя М. Рихлера «Версия Барни».]
   – Нет, уж точно нет. Я не пью, к тому же это мой первый брак, а в Париже я только был по учебе.
   – А мне кажется, она на нее похожа…
   – В общем, не будем преувеличивать, кстати, я познакомился с ее матерью.
   – О боже, я понял, я ее один раз видел. Ты тоже хорош – женился, не сходив на разведку к ее родителям, так нельзя…
   – Знаю, знаю. Но мне-то она совсем другое рассказывала. А еще я не могу забыть женщину, с которой я был до Марины… коллега… ну что тебе сказать? Я чувствую себя, как будто попал в какое-то очень узкое помещение, которое давит на меня со всех сторон. А на тебя свадьба как подействовала? Было чувство, что не хватает воздуха?
   – Мы несколько лет до свадьбы жили вместе. Поэтому это был достаточно спокойный момент. Но я все-таки чувствовал себя угнетенным, и порой мне казалось, что я живу с сестрой или с матерью… она меня опекает, все время рядом, но… трахать мне ее не хочется, понимаешь?
   – В этом смысле у нас с Мариной до этого не дошло, но, возможно, к тому идет…
   – Да не бери в голову, она все-таки более темпераментная женщина, более чувственная, в общем, другая. Габриэлла совсем не такая…
   – Позвони, мне, как приедешь, поговорим…
   – Ага, тебе обязательно нужно познакомиться с Джитте…

29

   Свадьба на бис. Еще раз. Мы так решили. Под давлением? Под контролем семьи? А, может, нам нравится роль жертвы. В этом смысле мы очень похожи. Все мы – дети и жертвы разных форм авторитарности. По крайней мере, так мы оправдываем свою слабость. Я разрываюсь между свободой жениться не так, как все, наплевав на условности и необходимостью вписываться в рамки. Вторая свадьба все исправит. Как будто нам дали наиграться, а теперь пора заняться наконец серьезными вещами.
   Я ничего не имею против церкви. Мне она представляется чем-то вполне естественным. Я регулярно ходил на мессу с пяти до двенадцати лет. И вовсе не потому, что родители меня заставляли. Им-то, как раз, было наплевать. Но я жил среди католиков, в этой религиозной естественной среде. Проявление веры. Месса как повод встретиться со своими. Тогда почему бы не обвенчаться в церкви? Это совсем неплохо. Будут окончательно расставлены все точки над «и», а вся наша история будет выглядеть приличнее.
   Поспорив немного, мы согласовали текст приглашения. Там было написано: Андреа Массими и Марина Начеди рады пригласить вас отметить свое бракосочетание, которое ранее уже состоялось на острове Линоза. Перед приемом состоится религиозная церемония.
   Мы все продумали. Объявление напоминало те, что встречаются в рекламном издании типа «Из рук в руки». Я гадал, что подумают друзья моих родителей. Несколько приглашенных мною коллег откровенно растерялись. На религиозной церемонии количество гостей было ограниченным. Только близкие друзья и родственники. Все это выглядело как свадьба, которой хотят загладить что-то неприятное. Папа, кажется, видел все именно так. Особенно он протестовал против фразы про Линозу. Он предпочел бы, чтобы мы об этом промолчали. Как будто бы этого не было.
   Когда мы обсуждали этот вопрос, он вдруг патетически воскликнул – видимо, он только что проснулся и плохо соображал – за какие такие грехи ему достался сын-атеист. Я просто обалдел. Даже не знал, что и сказать. Оказывается, у него скандальный характер. Может, я просто никогда не видел отца с этой стороны. Он всегда предоставлял пальму первенства моей матери. В этот раз – более внимательная к сути дела – она не слишком лезла во все это. Понимая, что так или иначе, но мы уже женаты. Что плохого в том, чтобы сочетаться браком еще и в церкви? А отец оказался формалистом.

   И Марина не сдерживала себя. Покупала свадебные журналы. Потом ей все надоело, и она решила, как ее мама, купить платье, не предназначенное для свадьбы. А как же туфли? Никаких проблем, мы с мамой заглянем в Prada. Все из Prada, жемчужно-белого цвета. Не просто белое. Приготовлений – на миллион.
   Почему мы решили так поступить – загадка. Я и сам не знаю ответа. По правилам она не могла идти к алтарю, потому что не прошла конфирмацию. Но история с чиновницей-волшебницей повторилась, и на этот раз чудеса совершались здесь, в Риме. Священник из римского Викариата сказал, что разрешает Марине сделать это, если она напишет письмо, в котором подтвердит, что намеревается пройти конфирмацию после церемонии. Когда они узнали, что после того, как мы расписались, у нас появилось желание провести еще и церковную церемонию, они убедились, что даже в 1998 остались заблудшие овцы, которых можно вернуть в лоно церкви.
   Марина раздражена. Говорит мне, что ненавидит церковь. И что не верит в Бога со дня смерти отца. Ее глаза наполняются слезами, она выглядит разбитой. Остается вопрос, кто вообще все это затеял?
   Даже моя мать хоть и могла, но не стала выходить замуж в церкви. Несмотря на невнимание к ее словам, я замечаю, что она всегда приводит свою мать как главный жизненный пример. Теперь она так защищалась – с помощью матери.
   – Моя мать уже третий раз выходит замуж в загсе, ей всегда казалось нелепым делать это в церкви, – говорит она.
   – Может, Ринальдо на нее так повлиял, – подсказываю я, продолжая подыгрывать, когда ее мать становится главной героиней наших бесед.
   Я почти злюсь, когда понимаю, что опять ошибся.
   – Ты интересно оцениваешь все, связанное с моей матерью и ее мужем. В твоем представлении, значимость мнения Ринальдо в их семье сопоставима со значимостью мнения Маттиа для нас, – холодно говорит она, гордясь Адрианой.
   – Да нет, Ринальдо тоже внес свою лепту в вопрос их свадьбы, – отвечаю я, вставая на защиту своей неспособности что-либо решать в вопросах нашей свадьбы.
   – Знаешь, Андреа, будь воля Ринальдо, их свадьба бы не состоялась. В Л’Акуила [52 - Л’Акуила – маленький провинциальный городок в Абруцци.] у него была женщина, они жили вместе двадцать лет.
   – Я так понимаю, что после двадцати лет у многих начинается кризис.
   – Да, но у Ринальдо не хватило смелости ее бросить, и поэтому моя мама бросила ее за него.
   Еще одна страшилка о семье Марины.
   Пока она рассказывала эту историю, я думал – а может, она извращенно преувеличивает все эти подробности, чтобы придать действиям матери больше веса? Она рассказывает, что через неделю после того, как Ринальдо и Адриана познакомились, она сказала ему, что если он хочет продолжать встречаться, то должен на ней жениться.
   – Знаешь, мама у меня женщина решительная. – Ринальдо вывернулся. Он сказал, что ему надо еще уладить кое-какие дела. Но Адриана придала ему уверенности. Как мама сыночку в первый день учебы.
   Конечно, она была очень решительной и деловой. Впрочем, как и всегда. Она позвонила этой синьоре и сказала, что Ринальдо больше не хочет быть с ней, и ее просят забрать в течение недели все свои вещи из квартиры Ринальдо и вернуть ему ключи.
   Видимо, подруга Ринальдо осталась в шоке от методов Адрианы. Больше она не звонила. Впрочем, Ринальдо тоже не стал ей звонить. Пока она рассказывает мне об этом, у меня перед глазами стоит образ Мэрилин Монро в той знаменитой сцене, когда ее юбка раздулась от ветра, поднятого поездом метро. Только на месте Мэрилин толстая Адриана с морщинистым лицом, обесцвеченные волосы собраны в хвост, а под жемчужно-белой юбкой этой великанши прячется Ринальдо, уменьшенный в несколько раз и одетый, как шут. Он такой маленький, что лицом может уткнуться Адриане в трусы. Ужас.
   Лучше пожениться в церкви, чем последовать примеру Адрианы. Лучше сделать что-то, чего не сделала она. Я греб в направлении, прямо противоположном желаниям Марины.
   Думаю, не стоит рассказывать, как в точности выглядела свадьба на бис. Кульминацией было разрезание тортов. Да, тортов, потому что, как гласило меню, их должно было быть много и разных. Наперекор традиции, разумеется.
   В момент разрезания Марина вкрадчивым и хорошо поставленным голосом произнесла речь. Я этого не ожидал. Я не знал, что должна была быть еще и речь. Я чувствовал себя немного смешным перед всеми этими людьми, выстроившимися перед нами.
   – Я только хочу сказать, что мы с этим мужчиной познакомились несколько месяцев назад, но мы очень любим друг в друга, и наша свадьба в лазури сицилийского моря была великолепна. А сейчас мы счастливы отпраздновать ее с вами.
   Слова с этим мужчиной прозвучали очень странно. Не то, чтобы я не был мужчиной, но почему этот мужчина, почему не просто Андреа? Зачем обезличивать меня и акцентировать слово мужчина?
   В ее словах я увидел лишнее доказательство того, кто был режиссером в балагане нашей свадьбы. Это был другой брак с Мариной. А я был в нем всего лишь нужным актером, партнером звезды. Со своей стороны я так и не смог ничего произнести. Только поднял бокал для тоста и выдавил из себя неуверенное: Поздравляю.
   Это был не слишком теплый праздник. Марина хотела вечеринку для наших – преимущественно ее – друзей. Мы даже диджея позвали. А я хотел только стереть чувство вины по отношению к отцу и матери.
   Во всем было много показухи. А тут еще произошла путаница со списком подарков. Марина сказала, что комплект тарелок, стаканов и приборов, в общем, полный столовый сервиз, очень бы нам пригодился. Поэтому мы связались с магазином, договорились, что приглашенные могут покупать одинаковые предметы. А мы бы их поменяли и составили полный сервиз. Так у нас оказалось пятнадцать серебряных сахарниц. Никому не сказали, что сахарницу уже купили. В конце концов, мы не взяли ни одной. Обменяли все на дорогие тарелки, стаканы и приборы.
   Так что мы сделали в конце концов то, от чего свадьба на острове должна была нас уберечь.
   Огромная ошибка – делать то, чего не хочется, ради других. Мои родители под конец выглядели совсем недовольными и растерянными. Все было не так, как они себе представляли. В каком-то смысле они опять оказались за скобками моей жизни, хотя серьезных причин на то не было.
   Зато Марина была довольна. Ей не удалось скрыть свою радость при получении в подарок по пятнадцать миллионов лир от моих родителей и от ее матери. К ней сразу вернулись силы, и она попросила меня положить их на наш так называемый общий счет. Я согласился. Теперь мы можем поехать в прекрасное путешествие. Только не будем называть его медовым месяцем.

30

   Риккардо вернулся в Рим. Он поговорил с женой и признался, что не может больше с ней жить. Что ему нужно время подумать. Поздравляю. Я не ожидал такого решения. Нашел выход из ситуации.
   Он переехал в однокомнатную квартиру неподалеку от места, где жил раньше. Габриэлла приняла это тяжело. Ей не понравилась, как они встретились после его возвращения. Она почувствовала, что муж отдалился от нее. Естественно – он ведь не умел врать. И мне кажется, что это хорошо.
   Мы встретились, и он мне все рассказал. Теперь он планировал уехать в Апулию, [53 - Апулия – одна из южных итальянских провинций.] чтобы сделать специальный репортаж на тему «Апулия – за правых или за левых?», а Джитте должна была присоединиться к нему, потому что он не мог без нее жить. К слову, он ничего не сказал Габри об этой своей второй жизни.
   В это время мою жизнь атаковала Марта, пригласив меня на обед:
   – Я теперь одна, и мне не хватает того, что было у нас. Может, все могло бы быть иначе.
   У меня возникло желание, как у Риккардо, подыскать вторую квартиру. Я уже звонил собственнику моей бывшей конуры в центре и подумывал о том, чтобы вернуть все на круги своя. Но остановился. Не знаю даже, почему. Посмотрел на кольцо и подумал, что наконец-то Марина счастлива.
   Марте не понравилось мое обручальное кольцо из строгого белого золота (Марина считает, что желтое золото вышло из моды и к тому же было недостаточно минималистично).
   Когда мы попрощались с Мартой, я его снял. Положил в карман пиджака. И это показалось мне первым шагом к тому, чтобы вновь обрести себя. Но перед тем, как войти в дом, я все вернул на свои места: кольцо было надето на палец, чтобы не расстроить Марину. Что за власть была у нее надо мной? Зачем я делал то, чего не хотел? От лени? Чтобы избежать всяких проблем?
   В общем, я вошел домой с кольцом и не сел ужинать, чтобы не отвечать на ритуальный вопрос: Милый, как прошел день? Просто нелепый спектакль. Может, от этого Риккардо и убежал. Я должен был научиться хорошо притворяться, чтобы моя жена ничего не замечала.
   Она говорила мне об устройстве дома, о ее следующем репортаже для программы Джины, о Маттиа, который до сих пор не отучился писать в доме… Она немного напряглась, когда моя мама позвонила спросить, как дела. Что-то случилось? Я испугалась звонка в такой час. У твоих все хорошо? – спросила она меня, как только я повесил трубку. Но сейчас всего полдесятого, – ответил я, то ли сердясь, то ли извиняясь. Она наступала:
   Вы так часто созваниваетесь… Мне кажется, что звонить вечером – это лишнее.
   Удушье. Ничего не отвечаю, не хочу искать оправданий.
   Ощущение, что где-то я совершаю ошибку, но не могу понять, где. Как будто я постоянно переживаю чрезвычайную ситуацию. Заделываю пробоины в судне. Почему-то мне не приходит в голову, что я сам должен решить, чего я хочу, а что ненавижу.

31

   Не могу. Я больше не могу.
   Помню свое первое Рождество, мне было пять лет. Вернее, вспомнить мне помогают родительские фотографии. Ужас непередаваемый. Нечто абсолютно неудобоваримое. Даже вспоминать об этом не хочу, не то что снова принимать участие.
   Когда я вырос, ненависть к Рождеству не прошла. Наоборот. С годами я научился скрываться от этого праздника. Однажды с Бенедеттой мы стали подумывать о том, чтобы все-таки отпраздновать Рождество, но дальше телефонного разговора дело не пошло. Теперь решить эту проблему сложнее. Мы ведь молодожены. Конечно, все ждут рождественского ужина. Надо придумать что-нибудь необычное.
   У меня такое ощущение, что каждый сидит и точит нож. Каждый придет не с пустыми руками. Каждый попытается навязать свой вариант праздника. Мне, если честно, вообще наплевать. Я праздновал Рождество с родителями столько раз, сколько мне лет. Так что если на этот раз меня не будет, переживут.
   Мы отправимся в путешествие. Я и Марина. Вдвоем. Деньги у нас есть. Разве нам не подарили деньги, чтобы мы куда-нибудь съездили? В Штаты! А почему нет? Нью-Йорк. Мне уже давно хочется сесть на самолет и убраться отсюда. Таким образом мы сможем всего этого избежать: мои родители разглядывают ее родителей и наоборот, все родственники в сборе, сравнивают подарки – брррр.
   В каждой семье свои привычки. Марина сказала, что у них принято Рождество отмечать с друзьями, а не с родственниками, потому что родственники им не нравятся. Ее мать вообще не любит праздновать с родственниками. Кстати, насколько я понял, с родственниками у них напряженка. Одна Маринина тетя. Вообще-то у нас тоже не полк родных. Будет моя бабушка и еще кое-кто.
   Проблема в том, что Рождество разрушит картину, которой я дорожу. Для нас с Мариной важна эстетика. Рождество для нас недостаточно минималистично. Честно говоря, его цвета немного вышли из моды. Например, красные шарики на елке, красная шуба Рождественского Деда, не говоря уже о золотых гирляндах. Сейчас в моде белое золото, а тут все из желтого. Невозможно! Непорядок! Мы даже не будем ставить елку. Какое облегчение! В крайнем случае можно будет купить какое-нибудь растение, чтобы было как деревце с цветами, например, оранжевыми, тогда получится как абстрактный рисунок. Такие продают в Милане в знаменитом магазине концептуальных вещей. Это еще можно будет вынести. Но не более того.
   Иначе, что же получается? Весь год человек думает только о том, как бы поудачнее выбрать сочетание черного и белого, максимум еще и серого, а потом наступает Рождество и все переворачивается с ног на голову? Нет, этого нельзя допустить. Ну да, все дело в выборе цвета. Естественно, родственники оденутся не в тон. Может, еще и ляпнут чего лишнего. Зачем нам сталкиваться с реальностью? Лучше от нее убежать.
   Поэтому на Рождество мы поедем в Нью-Йорк, а потом на западное побережье, потому что там живет Терри. Американская подруга Марины, с которой они познакомились в Милане. Она очень хочет со мной познакомиться, к тому же у нее дом около океана в Сан-Диего. Море и солнце круглый год. Калифорния в декабре, что еще надо для счастья?
   У нас остается небольшая проблема: Маттиа. Самым простым было бы оставить его моим или ее родителям. Но не в этот раз. Нет. Я даже согласен с Мариной, что в этот раз мы сами должны что-то придумать. К тому же, у моих уже есть собака. И с двумя им будет сложновато. Зато мои любят собак. А вот мать Марины ненавидит животных. Говорит, что они воняют. Точно! Это всем известно. И потом, у нее дома новый паркет. Неужели она будет рисковать им ради Маттиа? Думаю, SPA-гостиница для собак будет самым лучшим выходом. Это была первая ошибка. Или первый шаг к пониманию ошибки.
   В итоге, чтобы спрятаться от самих себя, мы решили пожертвовать собакой. Еще хуже. Но подождите, сперва я расскажу, что случилось на Рождество, в день отъезда. Вернее, накануне. Наш рейс вылетал 25-го. Эдакий снобизм, как у бедняков. В девять утра мы должны были быть в Мальпенсе. [54 - Мальпенса – аэропорт в Милане.] Значит, нужно выехать из Рима в шесть. Классно: все обмениваются поздравлениями, а мы летим в Лос-Анджелес.
   Да, мы решили поехать сначала на западное, а потом на восточное побережье. А не наоборот. Тогда на обратном пути будет меньше часовых поясов. Мы же умные. Крутые. Такое у меня было ощущение. Круто – от этого ощущения не уйти. Нам казалось, что мы стоим на пьедестале. Я смотрю в глаза Марины и понимаю, как она горда собой. Пока что ей надо растрезвонить о нас по всей «сети» друзей. Ее глаза, голос, поднявшийся до сопрано, которым она сообщает последние известия. Ощущение, будто я у дверей нашей комнаты слушаю, как она разговаривает по телефону.
   Эта картина до сих пор у меня перед глазами. Разговаривая, она стоит перед зеркалом и поправляет волосы. Сначала расчесывается, потом разделяет свои длинные волосы на прямой пробор. Так они идеально обрамляют ее лицо. И никаких искусственно нарощенных волос! Взгляд в зеркало… и можно снова заводить пластинку о том, зачем мы должны были лететь именно в Рождество.
   Реверанс в сторону родителей: 24-го мы приглашаем их к себе на чай. В стиле дзен. Но это понимаем только мы двое, сидя в креслицах, обитых красным бархатом. Чистый «баухаус».
   Марина подает чай так, будто родилась в Китае. Бедные родители не отказались бы от кекса, а у нас только маца и диетический джем из «Натура-си», супермаркета для богатых.
   Обмениваемся подарками. Марина – принцесса. Кажется, что это первое в ее жизни Рождество. Сумки Prada одна за другой, кольцо с бриллиантами и – гвоздь программы – появляется толстая Маринина тетя с простенькими сережками, бриллианты в один карат.
   Все в восхищении, не знаем, что делать. Я верчу в руках свою ручку от Cartier и солнечные очки, естественно, от Prada. Ручку мне подарили родители, очки – Марина. Сумка от Prada, которую я подарил Марине, меньше, чем та, которую подарила ей мать, положившая внутрь кольцо с бриллиантами. Ах, чуть не забыл, там еще чек на миллион на карманные расходы в Нью-Йорке, подаренный Роландо.
   Марина уже ничего не понимает от восторга. Чаепитие быстро подходит к концу, кажется, ее мать начала готовить эти подарки еще в октябре, чтобы уж точно не прогадать. Моя мама явно не попала в точку со своим антикварным изданием. Марина вопросительно посмотрела на нее и поблагодарила. Но это было не важно. Главное, что принцесса довольна. Собака уже в SPA-гостинице, прощаясь, я попросил маму через несколько дней позвонить туда и узнать, как там Маттиа. Несмотря на чехарду с подарками, я дал ей понять, что мы с ней на одной стороне. Она, как и я, считала, что собачке может быть плохо в гостинице. Но Марина спокойна. Мы легли рано, чтобы не проспать утренний подъем.
   Мы готовы к утомительному перелету. Бизнес-класса не было. Сейчас я понимаю, что нам не повезло. Сейчас я бы ожидал от Марины фразочки типа: I don’t fly commercial. [55 - I don’t fly commercial (англ.) – я не летаю эконом-классом.] Но Наоми Кемпбелл еще не успела ее произнести, желтая пресса еще на растрезвонила об этом на весь свет, так что Марине не повезло! Мы летим эконом-классом.
   В Лос-Анджелесе светило солнце, гостиница была просто замечательной. Мы позвонили родителям. Поздравляем, как дела? Есть проблема: после долгого обсуждения было решено забрать Маттиа из SPA-гостиницы, вернее, из собачьего питомника. Он целый день сидел в клетке, скулил и дрожал от страха.
   Мне об этом рассказала мама. Передо мной стоит Марина. У нее начинается истерика: Как они могли сделать это, не посоветовавшись с нами! Это наша собака!
   Я пытаюсь успокоить ее и напоминаю, что последние тринадцать часов мы летели в самолете. Делать нечего. Она звонит своей матери, чтобы узнать ее версию происходящего.
   Марина чувствует себя оскорбленной, поэтому обвиняет маму в том, что она все преувеличивает. Это моя мама виновата. Слишком беспокоится о собаке. Не может заботиться обо мне, так перенесла свою опеку на Маттиа. Банально, но звучит правдоподобно. Марина воспринимает это именно так. Мне вспоминается ее недовольство частыми звонками моей мамы.
   Она становится агрессивной.
   Ее реакция огорчает меня. Она неуместна. Бессмысленна. Мне показалось, что она, как всякая жена, едва найдя предлог, начинает выстраивать очевидную и всем известную схему невестка-свекровь.
   Удивление и разочарование.
   Мне на все наплевать, главное, что собака в безопасности и что она им не мешает, но Марина дает мне понять, что я беспринципный человек. Принципиально было, кто принимает решение. Я ожидал чего угодно, только не этого. Я думал, что женился на женщине, отринувшей рамки обыденности. Какое-то время, три-четыре месяца, мне казалось, что в ней нет и следа от ужасного негласного альянса мать-дочь против матери мужа. Но я ошибался, просто еще не было повода.
   И вот все это происходит на моих глазах. Эта пощечина была слишком сильной, чтобы на нее не отреагировать. Я очнулся ото сна.
   И вот Марина, воплощение дзен, самая спокойная женщина из всех, кого я знаю, на которой я, между прочим, женился, превращается в сварливую бабу, раздувающую скандал изо всякой ерунды. Готовую любой ценой доказывать свою мнимую независимость от людей, которые и не собирались на нее посягать!
   Разочарование.
   Несколько месяцев блаженного неведения, ухода от серьезных разговоров: нам же не пристало ссориться, как другим парам. Мы были уверены, что нам это не нужно. И вот Марина наконец-то сняла маску и показала свою истинную сущность. Весь этот минимализм, элегантная одежда, свечи на идеально сервированном столе – все исчезает. Разрешите представить вам нашу мещанскую мадонну. Теперь я понимаю, что после того, как я утром уходил на работу, она за обедом со своими подругами обсуждала моих родителей, вроде: бедный, он под каблуком у своей властной мамаши! А еще этот ее облик: то терпеливая домохозяйка, то валькирия, одетая в Prada, это она тащит наш брак на своих хрупких плечах. Ведь на ком все держится – ну, конечно, на ней.
   Потрясающая, оригинальная, современная семья моей мечты: муж-идиот, который – так сказать – вкалывает, а по возвращении домой видит свою милую супругу. Вид у супруги вполне самодостаточный. Она даже не скрывает своей уверенности в том, что именно она – сильная, волевая, умная – и есть опора этой замечательной семьи.
   Что со мной? Я в шоке. В полном шоке от крушения своих жизненных надежд.
   Я хочу сбежать и избавиться от ужасного чувства вины перед родителями. За то, что я почти что вычеркнул их из своей жизни. Ради кого? Ради женщины, которая казалась мне особенной. А на деле оказалась самой обычной женщиной устаревшей модели, выпускавшейся до 1968 года.

   Черт, я никак не мог успокоиться.
   Что ты наделал? Зачем ты на ней женился? – вот что вертелось в моей голове, пока мы выходили из отеля, расположенного в одном из небоскребов Лос-Анджелеса, пока мы брали напрокат машину у толстяка с набриаллиненными волосами, который спросил меня, не фальшивые ли у меня права. Может, это просто розовая бумажка, написано-то все на непонятном языке.
   Машина нам была нужна для того, чтобы доехать до Терри, которую на самом деле звали Тереза. Толстяк повел меня в гараж, напоминающий наш гараж в Риме, и я невольно почувствовал себя, как в ловушке. Наверное, из-за белых стен и стандартных светильников. Пока я доставал золотую (желтую!!!) карту American Express, которая убедила его в том, что я могу заплатить за эту дерьмовую машину, я внутренне казнил себя за то, что совершил эту ужасную ошибку и женился на ней. Я вспомнил себя в тот день – я в идиотском полосатом кафтане, без трусов, на ней безразмерная индийская рубаха для беременных.
   Мне жарко, воняет бензином. Толстяк, извиняясь за слова, сказанные о моих правах, окончательно убеждается, что мы можем взять напрокат машину в Соединенных Штатах. It’s ok! – говорит он снисходительно. Марина не участвовала в переговорах, она притихла, потому что мы выглядели, как два бедных иммигранта, пытающихся взять напрокат машину в паре километров от границы с Мексикой. Это не по ней. А может, она думала о собаке. О принципах, об этом абсурдном браке, может, и ей он уже казался абсурдным.
   Я, обескураженный и, как всегда, склонный к самобичеванию, начинаю думать о плохом, о том, что я сам во всем виноват. Погруженный в свои мысли, ничего не слышу. Меня уносит вихрь негативных, виноватых мыслей, а вокруг повисает оглушительная тишина. И я в очередной раз совершаю ошибку… Я решаю молчать и не выяснять отношения!
   По крайней мере, до конца поездки. Я просто становлюсь немного холоднее.
   Пока мы решали, стоит ли делать татуировку хной на Винисбич, раз сама Мадонна ими не гнушается, Марина была в задумчивости. Когда мы перед этим шли по песку, она ждала, что я возьму ее за руку, обниму ее. Но я этого не делал, и тогда, разыгрывая очередную мелодраматическую сцену, она посмотрела на меня как-то странно и сказала то ли с тревогой, то ли в угрозой:
   Андреа, да ты просто бесчувственный! Ты так холоден со мной. Чем я это заслужила?

   Единственное, что запомнилось мне, – бесконечные автострады и ощущение того, что я чужой в Соединенных Штатах и чужой Марине. Но я не сказал, что больше терпеть ее не могу, соврал, что со мной все в порядке. Звучало не очень неубедительно, но я стоял на своем. Нечего разводить трагедию. При таких обстоятельствах. Все-таки мы в отпуске. Штаты. Калифорния. Я не хочу ей ничего объяснять. Пусть поволнуется.
   У нее потухший обеспокоенный взгляд. Она говорит, что в этот момент поняла, что я не тот отзывчивый человек, которого она знала, что я кажусь ей слишком холодным и бесчувственным. Я далеко, и она не ощущает близости со мной. И такое происходит в первый раз. Она угнетена. Она думала, я совсем не такой.
   Почему я не рад, что мы вместе с ней совершаем это замечательное путешествие? Она опять принимается рассказывать мне историю про своего отца. Ее психоаналитик сказал, что ей нужно много любви. Она не может жить без чувств. Ее бесит, что я не отвечаю. Оскорбленные ожидания. В глубине души я ликую. Причинив ей боль, я почти компенсировал свое разочарование. Мы оба психологические извращенцы.

32

   Терри выходит нам навстречу. Ей сорок, ее мужу двадцать восемь, он с острова Мартиника. Он работает официантом в большом отеле. У него была такая же работа, когда они познакомились в Милане, где она была персональным помощником у одного крупного менеджера. Марина говорит, что она зарабатывала двенадцать миллионов лир в месяц. Теперь она все бросила, чтобы стать учительницей в Калифорнии. Ей надоело вкалывать по пятнадцать часов в сутки, и ее бывший муж, грек, тоже надоел. Она наполовину гречанка, наполовину американка. Уехала из Милана, а потом из Нью-Йорка в надежде отыскать, наконец, свое счастье.
   Что было у нее общего с Мариной? Один парикмахер, одна гадалка? Нет. Это была общая книга. Самая важная книга из всех прочитанных Мариной. Книга, которую она дарит всем своим подругам. Однажды она рассказала о ней Габриэлле, жене Риккардо, и сразу поняла, что они никогда не станут подругами. «Бегущая с волками»! [56 - «Бегущая с волками. Женский архетип в мифах и сказаниях» – популярнейший роман известной американской писательницы Клариссы Пинколы Эстес о женском архетипе, о вечных, природных, истинных началах, которые живут в душе каждой, в том числе и современной, женщины.] Она говорила мне о ней с воодушевлением, цитировала по памяти предисловие, утверждала, что она и ее подруги открыли в себе дикое природное существо, могучую силу инстинкта, страстность и творческое начало, первобытное знание: дикую женщину. Я ее не узнавал. Она совсем не такая. Но она любила об этом рассказывать.
   Ну, зачем она все время несет этот бред? Может, просто играет на моей неуверенности? Зачем врала о мне о богатстве, которого не было? Иногда я думаю, что она сама пыталась в это поверить. Пыталась себя убедить.
   Короче, дом Терри. Дом на берегу океана, где мы были желанными гостями. Только на одну ночь. Я заметил, что все это как в типичном американском фильме. Сделаем вид, что никогда не ходили в кино? Помните фильмы, которые снимают на Малибу, в них всегда показывают дома с окнами, выходящими на море? Начиная с «Какими мы были» с Редфордом и Стрейзанд, потом «Джулия» с Редгрейв и Фондой, и заканчивая сериалами, названий которых я даже не помню. Там всегда есть сцена на берегу моря. Наконец-то я могу представить себе сцену, где в главной роли я. Типа, просыпаюсь утром и вижу океан. До самого горизонта. Круто.
   Но у нас все не так. Не так, потому что, создав у меня иллюзии, Марина сама их разрушила. Разбила на куски. Изуродовала до неузнаваемости. Какого хрена мы не поехали в гостиницу? Деньги-то у нас есть. Но нет, мы катим по побережью Сан-Диего, вдоль которого тянутся ряды одинаковых домов. Они не то что бы супер, но, чем ближе мы подъезжаем, тем больше я пытаюсь убедить себя, что домик Терри стоит в первом ряду, у моря. Сейчас, вот сейчас – нет, еще не приехали. Когда до океана остается один ряд домиков, наши друзья начинают искать парковку. Плетусь за ними на тачке, которую мне выдал толстяк. Последняя надежда. Может, в первом ряду перед океаном дома стоят очень близко друг к другу и там негде поставить машину, все ведь хотят жить на первой линии, так? Нет, и еще раз нет. В ряду маленьких домиков торчат два жутких барака. Марина смотрит на меня и говорит: Какой кошмар. Представляешь, вдруг нам сюда? Уссаться можно, – отвечаю я с нехорошим предчувствием.
   Так и есть. Нам в барак. Да еще не в ближайший, а в тот, что поодаль. Марина начала оправдываться. А я? Меня просто смех разбирает, но нахожу силы сдержаться. Хочу, чтобы ей стало стыдно. Раз катит бочку на меня из-за истории с мамой, я ей докажу, что сама она еще хуже. Смотри, как облажалась. А то вечно несет всякую херню. Ладно, проехали, здесь нейтральная территория. Здесь ей не приплести свою мамашу с ее хреновым состоянием, здесь у нее только одна подруга. Да и той достаточно, чтобы понять, что Марина все время врет.
   Но как здорово изображает, что нам здесь все нравится! Оказывается, малолетний муж Терри еще и мастер на все руки, сам устроил маленький японский садик. Нет! Не в саду, на одном квадратном метре перед входом в барак. Красотища! Еще красивее калошница, которую наш чудо-мастер скоро доделает.
   На закуску самое главное. Собака. Нет, это не собака. Это огромный бурый медведь, который встречает нас со слюной, свисающей изо рта. Вот так сюрприз! Он будет спать с нами между рождественской елкой (конечно, она здесь есть!) и нашей кроватью.
   Это была единственная ночь в моей жизни, когда я спал в одежде. Наверное, из-за того, что мне все время хотелось сбежать. То й ночью мне снилось, что я сижу на совещании, но одет только выше пояса. Внизу я голый, а мне нужно подняться со своего места и передать начальнику какой-то документ.
   Мы не спасаемся бегством. Марина притворяется и соблюдает приличия. Как они с Терри любят друг друга! Марина смотрит на меня и смеется. Заметно, что я выгляжу нелепее всех. Она-то подстроится. Но передо мной ей неудобно. Именно этого я и добивался. Я мстил за сцену с Маттиа.
   Не знаю, как это бывает в нормальном браке. Я тоже играю в эту игру, участвую в извращенном спектакле, в чехарде сказанного и недосказанного. Это я виноват, да, это я виноват, надо было взять и выложить ей все, что я об этом думаю. Она сама меня просила, но… я не хочу тратить силы на выяснение отношений. Конечно, это ошибка, но мне лень. Из нас двоих я хуже. Я – тот, кто все разрушает. Из нас двоих решения принимаю я. Я перевозбудился. Пора с этим завязывать.

33

   Вот эта книга – моя. Я ее сам и подписал. И давай не будем смешивать диски и чемоданы. Медленно, но верно мне удалось выстроить целую стопку, состоящую только из моих дисков. Это упражнение я выполняю автоматически. Начинаю утром за завтраком. Так надо. Запоминаю, чтобы не забыть. Это как когда я читал номера машин. Я не мог без этого обойтись. Только так я чувствовал себя в безопасности. Так будет легче уйти. И для нее это тоже не будет трагедией. Жалко, что нельзя переписать мебель, тут все перемешано, и сложно сказать, мое это или ее. Приходится доверять. Вернее, она должна будет вспомнить, что купил я. И не делать из этого трагедию. Может, наши мнения разойдутся. Тогда будет конфликт.
   Но пока это не важно. Важно не упускать из виду главную цель. Мысленно составлять списки. Тогда будет гораздо легче. Как-то, в порыве откровенности, Риккардо сказал, что делает то же самое. Одна из форм невроза, свойственного единственным детям в семье? Хотя ведь Марина тоже единственная дочь.
   Она-то считает, что все априори принадлежит ей. И моя машина тоже. Как моя мама, со своим дурацким неумением делать комплименты, садясь в мою машину, – купленную на ее, т. е. мамины, деньги, – переживала из-за того, что ее собака запачкает сидения! А Марина с царственной снисходительностью ответила, что в машине важно, чтобы собака кожу не поцарапала, и тем самым поставила мою мать в довольно унизительное положение.
   Забавно, как Марина присвоила себе машину. Кстати, через несколько дней после свадьбы на острове, она устроила проверку. Сначала сказала, что оставила пляжное полотенце в багажнике машины, твоей машины. А затем с хитрым и вызывающим видом, понизив голос и глядя на меня глазами, требующими только положительного ответа, выдала: Андреа, почему бы не сказать «нашей»!
   Так она и машину к рукам прибрала. Будто завладела ей. Она теперь была и ее тоже. Как и деньги, полученные в подарок и положенные на наш банковский счет, на наши путешествия и наши мелкие расходы. Неважно, что потом расходы стали ее. Не хочу даже вспоминать об этом.
   Не буду смешивать мое и ее. Словно лишний раз напоминаю самому себе, как важно избежать объединения в этой сфере. Марина называла это слиянием.
   Нет, так не могло продолжаться до бесконечности.
   Вещи – это очень нервная штука.
   О’кей, я живу с тобой, но это временно, я уверен, что я все верну, как вернул свою жизнь, по случайности – по чистой случайности – на время отданную тебе. Все наладится, такое ощущение, что в запасе еще много времени. Надо было просто сказать ей нет. Надо было заставить ее подстраиваться под меня, привыкать к моему присутствию.
   Я этого не сделал, а она бы меня поняла. Но ссориться с ней мне не хотелось. Она заражает меня тревогой. В душе я либерал. Я всегда жду, пока события сами выстроятся в линию или перемешаются и породят какие-то новые жизненные обстоятельства. Без моего вмешательства. Как говорится, laissez fair. [57 - laissez fair (франц.) – здесь: все само сделается.]
   Так и сделал. Ее/наша библиотека. Ее/наши новые кастрюли. Ее/наш новый хрустальный сервиз. Все это она могла себе оставить. Не важно, что мы покупали их вместе. Но книги, вещи, которые я покупал в командировках. Мои чемоданы. Эти – нет, эти были только мои. Я продолжал по-идиотски подписывать книги.
   Как в школе. Она этого не замечала. Думаю, она хотела у меня их отобрать. Как диски. Когда она брала их, чтобы поставить в проигрыватель, я начинал нервничать, хотя внешне этого не показывал. Но потом я ставил их в правильную стопку. Не позволял им перемешаться.
   Я постоянно чувствовал вторжение в мое личное пространство. Я бы хотел, чтобы она умерла. Тогда я бы переделал квартиру. Сама квартира мне не очень нравилась, но со временем я привык. Вот и жил бы там. Попади она в страшную автокатастрофу… вот тогда я мог бы все переставить. Мне стало бы спокойнее, но ровно до того момента, пока не появится следующая женщина, которая захочет что-нибудь присвоить. Я понимаю, что это ужасные мысли, но мне наплевать. Ведь так я бы все стер и начал с начала.
   Я больше не влюблен в нее. Я ее терпеть не могу. Сколько времени должно пройти? Сколько времени достаточно прожить вместе? Жаль, что когда мне по-настоящему все надоедает, когда я уже почти готов произнести судьбоносные слова я тебя не люблю, я не хочу с тобой сливаться, я не хочу с тобой объединяться, не хочу иметь с тобой ничего общего, не ХОЧУ, что-то все равно тянет меня к ней. Может, хорошо сделанный минет?
   Я слишком ленив. Я не должен довольствоваться тем, что есть, мне нужно снова выйти на охоту, закинуть сети и ждать, пока туда попадется другая. Но это противоречит законам рынка. По-хорошему, с ней я слишком успокоился. Это цена, это взятка, которую я плачу за то, чтобы быть вне конкуренции.
   Я остаюсь с ней. Это как госзаказ, предприятие N платит и получает его… без конкуренции. У меня есть Марина, она всегда готова раздвинуть ноги. Так зачем искать другую? Может, я просто отдыхаю, прихожу в себя от выходок Марты? Неужели она так меня вымотала? Почему я во всем сомневаюсь? Разве в постели я думаю о своем списке вещей? Нет! Удобно. Цинично. Ужасно. Я один такой? Может, нас много таких, просто мы в этом не признаемся? Стыдно в таком признаться, да? И так всю дорогу.

34

   – Слушай, что вы с папой сегодня делаете?
   – Да, наверное, останемся дома… хотя нет, чуть позже мы съездим в центр, хотя в центре много машин, а мы здесь на природе отвыкли от хаоса.
   – У меня тоже все нормально, мы с Лукой ездили на море, ели рыбу, я позагорал, все было отлично.
   – Замечательно! Как Марина?
   – Она в Милане по работе, даже в воскресенье, у нее же передача.
   – Ты скучаешь?
   – Если честно, нет.
   – А сейчас ты где?
   – Дома, читаю… Слушаю музыку.
   – Молодец, отдыхай… А вчера?
   – Вчера я устраивал ужин, только Марине об этом ни слова. В общем, ей бы это не понравилось, но я решил повидаться с народом, с которым не вижусь из-за нее… Коллеги, подруги… Представь, я даже готовил…
   – Кто был?
   – Да, как всегда: парочка журналистов, коллеги, разношерстная компания, кто откуда, друзья друзей. Просто, чтобы не ходить каждый вечер по гостям, это ведь тоже надоедает.
   – Да, представляю себе! А что ты делаешь сегодня вечером?
   – Ну, не знаю. Я должен еще кое с кем созвониться, потом посмотрим!
   – Я могу дать тебе совет?
   – Давай, почему ты спрашиваешь?
   – Знаешь, когда ты ходишь во всякие заведения, пожалуйста, будь повнимательнее. Тут куча всяких сумасшедших. Каждый день говорят про теракты, вся Европа…
   – Мама, я тебя умоляю, не начинай, пожалуйста, со своими советами. Прошу тебя, не знаю, как тебе объяснить. МЕНЯ ЭТО БЕЗУМНО РАЗДРАЖАЕТ! Пожалуйста!
   – Дай я скажу тебе кое-что!
   – Ну что еще? Ты отдаешь себе отчет в том, что несешь ерунду? Что я, по-твоему, должен делать? Вообще перестать куда-либо ходить, потому что вокруг террористы?
   – Послушай, весь мир охвачен тревогой, а ты ведешь себя, как будто ничего не происходит!
   – Но и что я по-твоему должен делать, жить в страхе или вообще перестать жить?.. Пойми, если они решат совершить теракт, я все равно не смогу им помешать. Чего ты хочешь? Как я должен защищаться?
   – Слушай, ты, по-моему, не в себе.
   – Неправда, и ты это прекрасно понимаешь, ты же знаешь, что я ненавижу твои проповеди, но ты все равно продолжаешь, черт побери!
   – Но я твоя мать!
   – Это не значит, что надо меня доводить и нести всякую хрень!
   – Как ты со мной разговариваешь! Я твоя мать, а не одна из твоих идиоток. Давай-ка повежливее.
   – А мне кажется, что это ты ведешь себя по-идиотски. И потом, что ты имеешь в виду, когда говоришь про моих идиоток?
   – Ладно, больше не будем об этом!
   – Извини, пойми, я просто прошу не читать мне проповедей. Неужели это так сложно?
   – Ну, чего тебе стоит сказать мне: ладно, я буду осторожен.
   – А тебе чего стоит перестать нести ерунду? Это что, огромная жертва?
   – Жертв в моей жизни уже было предостаточно!
   – И что же это за жертвы такие?
   – Не будем об этом!
   – Слушай, ты, по-моему, просто не понимаешь, о чем говоришь. А уж про жертвы ты только в книжках читала. Ну, пока.
   Ну вот, опять я вляпался.
   Хотел избежать, но не получилось. Опять двадцать пять. Только хотел рассказать, как хорошо провел сегодня день, а в итоге вляпался, как всегда. Послал маму куда подальше. И снова меня мучает чувство вины, как всегда в таких случаях.
   Иногда я думаю, что отношения с родителями определяются сильной тревогой, связанной с тем, что рано или поздно нужно перестать за них волноваться, перестать думать о них как о своей семье, как будто это твоя единственная семья. Пока что я думаю именно так. Пока.
   Я до сих пор считаю, что нас в мире только трое: я, папа и мама.
   Я так к этому привык, что ничто не может меня разубедить. Ничто.
   И я до сих пор так думаю.
   Если я не смогу выкинуть это из головы, меня так и будет мучить чувство вины из-за того, что я далеко от них, из-за того, что мы друг друга не понимаем, из-за всех гадостей, которые начинаешь делать просто потому, что ты вырос и больше не можешь сидеть со своими родителями.
   Я пытался найти себе замену. Купил им собаку, чтобы хоть часть их внимания и заботы переключилась на нее. Пытался возродить в них интерес к новому, убедил их переехать жить за город, сменить образ жизни, чтобы получать от нее больше удовольствия, баловать самих себя. Всю жизнь они себе этого не позволяли, не из-за отсутствия денег, а потому что не думали о себе… Обо всем этом должен был позаботиться я… Я чувствовал, что погибаю под тяжестью этого груза.
   Тогда я самоустранился.
   Я уехал, чтобы не сойти с ума. Я выбрал работу, связанную с разъездами, чтобы не погибнуть от чувства вины за то, что я больше не являюсь одним из нашей троицы, что теперь я… сам по себе… и чтобы принять это, проще всего было представить мое отсутствие не как выбор, а как служебную необходимость, с которой я не мог ничего поделать.
   И понеслось. Несмотря на все это, связь оставалась, и она была очень сильной. Может, это и правильно. Даже если иногда мне кажется, что я борюсь против естественного хода вещей…что, как говорил Бисмарк, когда немецкие дворяне сопротивлялись наступлению новой торгово-промышленной буржуазии, эту битву нельзя выиграть, поэтому она бесполезна!
   Может, я немного преувеличиваю, сравнивая события своего микромира и макрополитические перемены исторической эпохи. Но в целом я прав, иногда мне кажется, что я вот-вот выйду на финишную прямую… И мне остался всего один маленький шаг, чтобы переступить черту, за которой начинается настоящая зрелость, заключающаяся в том, чтобы перестать страдать от мысли, что они когда-нибудь умрут…
   Но если я об этом думаю, значит, я не готов, я так этого боюсь! С тех пор, как я начал думать об этом… Я очень четко помню этот момент… Маленькое великое событие в моей жизни…
   Мы были на каникулах в горах, на Рождество, много лет назад.
   Я помню себя, мне четыре или пять лет, я стою перед магазином сумок Ortisei. Застыл напротив этой витрины – и не могу сдвинуться с места.
   Помню, что мама смотрела на меня испуганно:
   – Что такое, котик?
   – Ничего!
   – Тогда пойдем, все остальные уже ушли вперед!
   – Нет, подожди!
   – Что такое?
   – Мне грустно.
   – Почему? Что случилось?
   – Не знаю, просто мне грустно!
   Я помню, что привлек внимание отца, или, может, мама, обеспокоенная моим поведением, окликнула его. К нам подошла их подруга. Все столпились вокруг меня, а я все не мог отвести взгляда от витрины… Мама повернулась к отцу:
   – Может, он скучает по дедушке и бабушке? Ведь это первое Рождество, которое он проводит не с ними.
   – Котик, что такое? Ну что случилось?
   – Я не знаю, мне грустно.
   Пока я стоял со все более мрачным видом, в дело вмешалась подруга родителей. Очень проницательная женщина, нечего сказать. Она заявила:
   – Послушайте, а может он хочет, чтобы вы ему что-нибудь купили в этом магазине?
   Не знаю, как ее отблагодарить. Это был для меня отличный выход… Наконец-то я мог отвлечься на что-то, стряхнуть с себя это ощущение полного ступора.
   У моего состояния, на самом деле, была совершенно конкретная причина. Я впервые в жизни представил, что однажды наступит день, когда у меня больше не будет родителей. Я не мог смириться с этим. Это был эмоциональный клинч. Я не мог дышать, не мог взять себя в руки и просто уставился на витрину… И тут эта дура помогла мне найти выход…
   – Нет, не думаю, – сказала мама. – Обычно, если он чего-то хочет, то начинает просить, но никогда не впадает в тоску!
   И тогда я произнес фразу, вошедшую в историю:
   – Я хочу вон ту маленькую лыжную сумку!
   Родители вздохнули с облегчением, а их подруга почувствовала себя знатоком детской психологии.
   Только мама, надо сказать, даже когда все успокоились, никак не могла придти в себя, она повернулась ко мне и, посмотрев на меня своим нежным и немного печальным взглядом (только моя мама умеет так смотреть), как будто мы были вдвоем во всем мире, спросила:
   – Дело, правда, только в этом?
   Эта история дважды поразила ее в самое сердце, первый раз – когда она не могла понять, что со мной творится, второй – когда она осознала, что выглядит, как обычная мать, у которой ребенку приходится выпрашивать себе подарки и изображать тоску, чтобы заполучить какую-то глупую сумку.
   Она все равно тогда мне не поверила, но была довольна, что я смог выйти из ступора. Только много лет спустя я намекнул ей, что на самом деле чувствовал в тот момент… Мне до сих пор тяжело об этом говорить… Может, потому, что это было мое первое столкновение с реальностью, которую я где-то в глубине души до сих пор не могу принять до конца.
   Черт побери, наверное, так у всех, не только у меня одного!
   Но этот невыносимый страх до сих пор со мной. Я судорожно ищу маленькую лыжную сумку, на которую можно отвлечься, просто чтобы избежать этих мыслей и не принимать жизнь такой, какая она есть.
   Сегодня лыжной сумкой была моя машина, большой дом моих родителей, ценности, которыми я дорожил… Моя работа… Путешествия… Все эти крепости были ничем иным, как попыткой защититься от своего главного страха…
   Страха, который я, наверное, сумею преодолеть, только когда у меня будет продолжение, мой собственный сын. Я ведь всегда это чувствовал…

35

   Ура, я спасся от ее стотысячного ужина. Раньше я их обожал, я их хотел. Теперь они обернулись кошмаром, в котором она мечется, как хозяйка (домохозяйка) из высшего общества (хотя общество и не высшее).
   Зацикленность Марины на внешней стороне жизни, на формальной эстетике просто смешна. Эстетика должна отражать ее и только ее вкус. Наверное, так она самоутверждается, пытается жить жизнью, которой у нее никогда не было. Меня все равно мутит.
   Мне надо ехать в Венецию. Возглавить делегацию на очередной, никому не нужной, международной встрече. Обычно на такие мероприятия оправляют пожилых коллег перед пенсией. В награду. На этот раз послали меня… Может, это сигнал? Но я не волнуюсь. Шеф решил наградить меня за сверхурочные, поскольку оплатить он мне их не может.
   Я сразу соглашаюсь и покупаю три дня вдали от Марины. Думаю, ей это может пойти на пользу. Может, мы немного отойдем от последнего скандала. Когда обнаружилось, что деньги на так называемом нашем общем счете закончились.
   Тридцать миллионов, пущенные на ветер. Рестораны, несколько уик-эндов за границей, путешествия в Америку и Prada. Она сказала, что восемь миллионов на сумки и одежду даст ей мать, но больше к этой теме не возвращалась. Зато начала рассказывать, как однажды вечером сотрудник банка отказался выдать ей триста тысяч лир. Сохранять ироничный тон ей не удавалось.
   Я не дал ей четкого ответа на требование давать больше денег, чем те, что ежемесячно переводилось на наш счет. В тот момент, когда она звонила мне в офис, я был на совещании у шефа и не мог взять трубку. Поэтому она заняла пять миллионов у своей толстой тетки. А на следующее утро, когда я собирался на работу, чтобы сломать мое видимое безразличие к проблеме с деньгами тетки, с нашими деньгами, которые были потрачены еще и на то, чтобы оплатить ее работу над репортажами, она заявила, что это она меня содержит. И посоветовала попросить помощи у родителей, раз уж сам я не справляюсь.
   Наверное, это было правильно. Полезно, что меня словно окатили холодной водой, ледяным душем, который в жизни не принимал, даже после сауны – я предпочитаю теплый. Я тебя содержу – это было полезно услышать.
   По голосу казалось, она сама себе удивлялась. Не потому, что она это сказала, но потому, что она ожидала обратного, что это я должен ее содержать. Мне помогла эта встряска. Помогла высказать все, что я думал о ней, о ее замечательной семейке, о ее чертовой квартире, о ее белых диванах, который описал Маттиа и которые она недавно привела в божеский вид – благодаря нашему общему счету. Когда я сказал ей, что ее расчудесная квартирка – просто помойка, она стояла перед зеркалом в ванной. Могла проторчать там целый день. У нее в руке была зубная щетка.
   Я не мог ее больше выносить. Она повернулась ко мне, злобная, как фурия. Я видел это, как в замедленной съемке. Мне на секунду показалось, что ее волосы поднялись, как от порыва ветра. Очень красиво, как реклама L’Oréal. По сути, она, как и все героини роликов, только и повторяла: ведь я этого достойна.
   Она набросилась на меня. Начала меня кусать. Я ее не бил, но крепко держал ее руки, пока она мычала, пытаясь вырваться. Мы оказались на диване, пришлось заорать, чтобы она прекратила. Чтобы остановить ее. Но она не останавливалась. В какой-то момент мычание перешло в оскорбления. В ответ я сказал, что она грязная потаскуха. Она кричала, что я жалкий бедняк. Мы оба не стеснялись в выражениях, но пока я продолжал держать ее за руки, я заметил, что она двигала бедрами, будто пытаясь поймать мой член. В этот момент я испытал чувство отвращения, она показалась мне мерзкой похотливой старухой. Даже кожа ее лица показалась мне какой-то вялой. А ее гримасы иногда выглядели просто комично.
   До чего же мы докатились, какая гадость! В пылу борьбы ее халат распахнулся. Я лежал на ней и почти автоматически продолжать крепко держать ее руки. И тут она сказала: Трахни меня, я вся мокрая. Я решил, что она, наверное, сошла с ума, а может, я тоже сошел с ума, потому что какой-то уголок моего сознания пришел в действие и оценил ее шаг. Больно и сладко, – пробормотала она, когда я ослабил хватку на запястьях, – да, больно и сладко, мне так нравится…. Я не хотел ее разочаровывать. Мы быстро и без удовольствия перепихнулись.
   Ее эгоцентризм достиг максимальной отметки. Ей было плевать, нравится ли мне то, как она трахается, или нет. Ее интересовало только одно – находиться в центре внимания. Разыгрывать сцены, которые она где-то видела. И которые ей понравились. А может, она такой выход нашла. Как капризная девчонка, которая не хочет просить прощения.
   Я смотрел на нее, и мне вдруг показалось, что я увидел ее истинное лицо. Пустая, поверхностная, бессмысленная жизнь. Единственная цель – сделать так, чтобы о ней узнал весь окружающий мир. О ее существовании. Мне вспомнилась история с широкополой шляпой, тот несчастный случай. Грудь, потерявшая упругость. Она была зациклена на себе. Черт, ну и вид! Я в пиджаке от костюма, карман испачкан зубной пастой, рубашка мятая, а мне пора бежать на работу.
   Может, это предубеждение, но мне показалось, что она просто копирует свою мать. Что она видела или представляла подобные сцены с участием своей матери и не могла удержаться от того, чтобы их воспроизвести. Что на самом деле все ее внимание к деньгам нужно только для того, чтобы создать модель пары, в которой он должен постоянно чувствовать себя виноватым за то, что у него недостаточно средств на ее содержание, при том, что он обязан их раздобыть. Как-то раз она мне сказала с вызовом: Да, я дорогая женщина, ну и что?
   Я устал. Мне нужна передышка, и Венеция была бы отличным выходом. Я должен был поехать тем же вечером. Марина не стала делать из этого трагедию. Ей было просто неприятно, что я не пойду на ужин. Она-то пойдет, нельзя подводить друзей, и потом, почему бы и нет? Она считала, что дав мне утром, она уже все уладила. И вообще она думает, что это она проявляет снисхождение. В том, что нет денег, виноват только я, и точка. Не может же она менять образ жизни. Когда я уезжал в аэропорт, она даже сказала: Не переживай из-за Smart, мама сказала, что купит мне сама.
   Может, ей казалось, что она унижает меня. Просто у нас были разные представления о том, кто должен платить. Я никогда в жизни не хотел, чтобы она купила мне новую машину, но покупать машину ей я тоже не собирался. А она – наоборот. Потому что был брак. Брак с Мариной. Как она его понимала.
   В любом случае, Венеция – замечательный выход, пусть только на три дня. По-настоящему один я не был со дня нашей свадьбы.

36

   Печальный город – Венеция, а мне меньше всего хотелось соприкасаться с печалью.
   В Венеции все кажется кинопленкой, которую прокручивают в обратном направлении, или даже фотографией, на которой все стоят неподвижно.
   Вспоминаю, когда я в последний раз был в Венеции. Каким же я был мальчишкой! Я приезжал сюда с Бенедеттой. Тогда я даже не знал, что такое страданье. А теперь в книге моей жизни стоят кляксы, черные точки, ошибки, которые мне кажутся такими огромными, что их сложно исправить. Как будто я вынул голову из песка наших спокойных отношений, чтобы взглянуть в глаза действительности, и по глупости попал в заварушку.
   Я думаю о людях, которых знаю с детских лет, о детях друзей моих родителей, и мне кажется, что им гораздо проще, у них куда больше ответственности. Может, у них уже есть дети, и нет тараканов в голове, как у меня. Может, они научились держать на плаву отношения, завязанные в университете, и не выбрасывать их из своей жизни, как я выбросил Бенедетту. Из-за усталости, из-за скуки им удалось преодолеть бытовые препятствия и понять, что жизнь – это не фильм и не телесериал…
   Потом я думаю о себе и Марине, о себе и Бенедетте, я хотел бы начать все сначала, чтобы не совершать новых ошибок и отмыться от всей этой черноты… Но это уже невозможно. Я мог бы попробовать навести порядок, найти правду и объяснить Бенедетте свои поступки. Не факт, что это поможет, но это мой долг, мой долг по отношению к прошлому, к нам, тем двадцатилетним влюбленным, гулявшим по улочкам Венеции. Мне больно, потому что меня подхватывает и несет поток чувств, мыслей, переживаний, в центре которых самое сильное и нестерпимое – необходимость найти выход из моего абсолютно ошибочного брака.
//-- * * * --//
   Я услышал, что в Риме ищут человека, готового уехать в двухмесячную командировку в Албанию. В этот момент там недоставало персонала для работы в дипломатическом корпусе. Если я предложу им свою кандидатуру, они меня возьмут.
   Я позвонил начальнику, своему другу, и сказал, что готов поехать. Марине я об этом не рассказал. Скажу, что меня попросили, и я не мог отказаться. И что, может быть, потом они в награду пошлют меня в какое-нибудь хорошее место. Например, в Нью-Йорк, куда ей всегда хотелось поехать. Она говорит, что это единственный город, который ей хочется открыть, понять и узнать. Там она чувствовала бы себя как дома.
   Начальник пошел мне навстречу и отпустил меня в Албанию. Сказал, что очень ценит мой жест. Это не отпуск, но хотя бы не надо подыскивать квартиру, чтобы уйти от Марины. Мне кажется, это удачный ход. Как обычно, раздумывал я не долго. Но я спешил, спешил смыть грязь с моей жизни. Марина этого не знала. Через некоторое время она узнает, что мы не вместе проведем лето, первое лето в нашей семейной жизни. Форс-мажор. Это не я решил. Я опять отсиживаюсь в кустах.

37

   – Да, я понимаю, раз это важно для твоей карьеры… Но два месяца – это так долго, может я смогу приехать проведать тебя… Я уже была в Тиране, я могу приехать и быть рядом с тобой.
   – Да, но понимаешь, все-таки это опасно, я ведь еду в командировку, а с женой туда нельзя, понимаешь? В командировку ездят в одиночку.
   – Но никто же не запрещает приехать туда на уик-энд, так? Конечно, если ты не хочешь, нет, если я буду обузой…
   – Что ты, дело не в этом, мне было бы очень приятно, но я не хочу, чтобы говорили, что я приехал отдыхать, да и потом, что ты будешь делать, пока я работаю? Там никакого шоппинга, там война и толпы беженцев… Понимаешь? Я не отдыхать еду.
   – Но я могла бы поехать туда добровольцем.
   – Ладно, посмотрим… Сначала я разведаю обстановку, а потом мы решим, о’ кей?
   – Ты нервничаешь?
   – Да, мне ехать в Тирану, осталось три дня, надо еще много чего успеть.
   – Прости, что отнимаю у тебя время!
   – Завтра ужин, Риккардо празднует юбилей, ты помнишь?
   – Не знаю, зачем они устраивают грандиозный праздник, ведь они практически разошлись.
   – Я тоже не понимаю, но мы пойдем?
   – Вижу, вы уже стали друзьями.
   – Скажем так, я открыл в нем новые грани.
//-- * * * --//
   Я не стал ничего объяснять. Не сказал ей, что еду туда только чтобы отдохнуть от нее. Интересно, она, правда, не поняла или притворяется. Думаю, что умение не смотреть правде в глаза придает ей сил. Она всегда парит над реальностью, и это ее спасает. Это ее тайное убежище, на метр выше всего происходящего, выше нашего кризиса, который она прячет за порядком и за милыми улыбками, как будто ничего не происходит.
   Я не хочу, чтобы она приезжала в Тирану. Это исключено. Она узнает это, когда я буду уже далеко. И конечно, виноват во всем будет форс-мажор. Не я же.

   Марину раздражает, что придется идти на вечеринку к Риккардо. Они отмечают пятилетие свадьбы и, может, даже решили сойтись обратно, начать все сначала – историю любви, брак, совместную жизнь. Надеюсь, у них получится.
   Но я бы не стал так поспешно заявлять об этом всем друзьям и даже родственникам.
   Он выглядел наэлектризованным.
   Может, он думал, что сможет вывести жену из апатии.
   Наверное, очень на этот надеялся.
   Я представил, как Риккардо обдумывает начало новой жизни со своей женой. Но я не понял, вправду ли он верил, что это второе начало, или просто мечтал жить утонченной светской жизнью, без которой он себя не мыслил, и которой он, на самом деле, до сих пор не видел. Как бы то ни было, он решил устроить ужин на тридцать персон, причем только для тридцати избранных, самых шикарных гостей, в ресторане Heinz Beck. Not bad! [58 - Not bad! (англ.) – неплохо.] Это влетит ему в копеечку. Это же самое эксклюзивное место Рима.
   Но именно это его и привлекало.

   Марина купила себе новое платье, а иначе в чем ей пойти? И пока она рассказывала мне об этом по телефону, она спросила почти вскользь о том, что я и сам знал – что я должен был сделать очень давно, но забыл по рассеянности – добавить ее подпись к моему банковскому счету. Понимаешь, милый, вдруг мне что-нибудь понадобится, к тому же, скоро летняя телевизионная программа закончится, и мне перестанут платить.
   Мне не хватает воздуха. Отвечаю ей, что это не сложно.
   Я на работе, вокруг секретарши и коллеги.
   Я чувствую себя, как в открытом космосе.
   Я говорю, что это совсем не сложно, какие проблемы.
   Я на самом деле в панике.
   Я не хочу, чтобы она контролировала меня и брала мои деньги.
   Я быстро кладу трубку, потому что – как я ей сказал – у меня очень срочная работа.
   Но это неправда.
   Совершеннейшая неправда.
   Я пытаюсь выиграть время.
   Я иду в комнату, откуда смогу позвонить ей без лишних ушей.
   – Извини, но меня немного смутила твоя просьба.
   – А что такого?
   – Извини, но почему я должен давать тебе доступ к моему счету?
   – Потому что я твоя жена. Боже, я даже побледнела.
   – Это я побледнел, извини, помимо того, что на моем счету и так немного денег, неужели тебе мало денег от твоей знаменитой аренды? И потом, я еду в опасное место, скорее, это мне понадобятся деньги, надо взять с собой много наличных, там ведь и банков нет!
   – Но Андреа, если ты не понимаешь, я повторяю, я твоя жена, к кому мне обратиться, если вдруг что-нибудь произойдет?
   – Мне кажется, что ни к кому, только к самой себе. Извини, но если ты осталась без денег, то почему ты вчера пошла и купила себе платье за два с половиной миллиона?
   – Ну хорошо, не переживай, я попрошу денег у своей матери, как всегда, я могу рассчитывать только на нее, то есть на мою семью, я думала, что у нас с тобой тоже… семья…
   – Но почему ты судишь о наших отношениях по количеству денег, которые получаешь? Или, чтобы обеспечивать тебя деньгами, я должен отобрать их у самого себя? Ты этого хочешь? Почему ты не подумала о том, что не сможешь достаточно зарабатывать на этой работе и ушла из «Телекома»? Там летом тебе платили бы больше, чем на телевидении.
   – То есть ты хочешь сказать, что я должна терпеть и быть несчастлива, чтобы зарабатывать ненамного больше?
   – Нет, если у тебя и так есть деньги. Но раз их у тебя нет, значит, ты была согласна пойти на жертву. Или нет? И потом, даже если у меня мало денег, я в тридцать лет, будучи женатым человеком, не пойду просить денег у родителей. Я и для себя-то не пойду, а уж для тебя тем более.
   – Какой ужас, ты не мужчина, ты расчетливое чудовище.
   – Мне кажется, что расчетами занималась ты, милая. Вот только ошиблась.
   – О’кей, ладно, ничего мне от тебя не нужно, я думала, что слово брак для тебя что-то значит… Ладно, не важно.
   – А я думал, – потому что ты мне об этом сказала – что брак – это любовь, и что в браке оба независимы. И что ты дорожишь своей независимостью… Может, я чего-то не понял.
   – Забирай свои деньги, они мне не нужны.
   – Пойми, дело не в этом.
   – Да, конечно, дело не в этом. Просто я тебя совсем не знала.
   – Ну, значит у нас с тобой одинаковые проблемы.
   – Ты становишься невыносимым, когда берешь этот менторский тон – Боже, зачем я в это ввязалась?
   – Слушай, давай оставим это и договорим дома.
   – Нет, мы больше не будем об этом говорить.
   – В любом случае, если возникнут проблемы, и если тебе действительно понадобятся деньги, достаточно будет сказать мне, и мой банк переведет деньги на твой счет. Но право подписи – чего я, кстати, не прошу от тебя – это все же перебор.
   – Я могу внести твою подпись в свой счет в любой момент.
   – Думаю, мне это не понадобится. Кстати говоря, у тебя ведь на нем пятьдесят миллионов? Мне кажется, на лето должно хватить.
   – Ты же знаешь, что они заблокированы, и я не хочу их использовать. Они – на крайний случай.
   – Извини, но объясни мне, пожалуйста, почему твои счета – на крайний случай, а я, вернее, мой счет – на текущие расходы?
   – Как это пошло, хватит, не будем об этом.
   – Да, не будем об этом. Так будет лучше.
   Повесила трубку.
   Великое изобретение телефон! Гениальное! Я сказал все, что хотел, за один раз и без остановок.
   Только рациональные аргументы.
   Она этого не ожидала. Нет.
   Я освободился. Мне стало легче. Я чувствую в себе огромные силы.
   Этот разговор подействовал на меня сильнее, чем оргазм. Я чувствую себя даже лучше, чем после секса.
   Слава телефону!
   Будь я дома, с ней, мне не избежать разрушительного чувства вины. Она бы стала давить и зажала меня в угол. А так я освободился. И чувствую себя намного лучше. Может, это новое начало? В ближайшие недели мне не придется возвращаться в ее гостиную и сидеть на ее диванах.
   И это делает меня сильнее.
   Мне больше не нужно будет надевать кольцо перед возвращением домой.
   Я свободен.
//-- * * * --//
   Она уже ждет меня в гостиной, и ее лицо выражает только одно – неприкрытый гнев. На вопросы она отвечает односложно. А я делаю вид, что ничего не произошло. Как будто все прояснилось и теперь идет как надо. Она чувствует мою силу, как будто я, в конце концов, забрал обратно то, что мне принадлежит, а она ощущает себя проигравшей.
   Я это чувствую.
   Я вдыхаю запах ее поражения.
   Опять война.
   Все как в тот раз, когда я сказал, что больше не уверен в том, что хочу на ней жениться.
   То т же самый сценарий.
   Разница только в том, что тогда сила была на ее стороне, а я был слаб и боялся остаться один. Потерять все, что она давала мне в тот момент. Ужины, вечеринки, гарантированный секс с ласковой женщиной, которая всегда рядом.
   И собаку.
   Сейчас я чувствую, что могу это сделать. Это будущее. Опыт. Возможность идти вперед и узнать, что значит быть за границей одному. Ничем не связанный, без груза, который тащишь за собой, как на поводке, и который не отпускает тебя ни на секунду, потому что этому грузу важно, что из тебя получится, он хочет вылепить из тебя нечто – не для того, чтобы тебе было лучше, а думая исключительно о себе самом, убеждая самого себя – да, иначе и быть не может, потому что так лучше для нас обоих.
   Так и есть, Марина думает, что все знает о том, что нам действительно нужно, и готовится воплотить планы в жизнь. Как и большинство женщин, она решила атаковать меня с тыла. А я-то считал, что мы оба, я и она, переживаем кризис, и что это нас сближает. Но сейчас я забираю свою жизнь обратно. Посмотрим, что будет. Может, она останется в ней, а пока расставание поможет ей хоть что-то понять. Хорошо бы.
//-- * * * --//
   Она снова идет в бой. Говорит, что нужно проверить наши отношения, понять, что именно я готов с ней разделить. Стандартный сценарий для семейной жизни. Наверное, нам было суждено превратиться в классическую семейную пару, и какого хрена мы ездили жениться на остров?
   Мы направляемся в «Хилтон», на ужин к Риккардо. С нами в машине Валерия. Они с Мариной планируют поехать во Фреджене [59 - Фреджене – маленькое местечко около Рима.] на следующий уик-энд. Я уже представляю, как буду гулять по Тиране, грязной, забитой беженцами, как показывают в новостях. При этом мне кажется, что все равно для меня это интереснее. Потом я слышу, что они собираются ехать во Фреджене на моей машине. Я говорю, что оставлю машину родителям, чтобы они отвезли ее в мастерскую и отдали в ремонт.
   – Нет, Андреа, машина нужна мне.
   Звучит, как приговор. Безапелляционно. В другой раз, в прошлой жизни, я был слишком слаб и уступил бы. На этот раз так не получится.
   – Мне жаль, но я уже договорился с механиком, мне все оплатят по страховке, чинить будут долго, а когда я вернусь, машина должна быть готова.
   – Извини, но я же сказала, что она мне нужна.
   – Прости, разве у тебя нет своей машины?
   – Но не могу же я ездить на Smart в такую даль?
   – До Фреджене ехать, как до окраины Рима. О какой дали ты говоришь?
   – Слушай, я сказала, что она мне нужна. Почему я тебе должна что-то объяснять?
   – Да, ты должна мне объяснить, почему мне надо менять планы без серьезной на то причины.
   – А я, значит, не причина. Ну, хорошо.
   – А при чем здесь ты? Ты – не причина, машина у тебя есть, а у твоей матери их вообще три.
   – Ну вот, я как всегда могу рассчитывать только на маму. А кем ты мне приходишься? Ты должен быть первым, к которому я обращусь, если у меня возникнут проблемы.
   – Извини, о каких проблемах ты говоришь?
   – Все, закончили разговор, я поняла, что ты в моей жизни что есть, что нет.
   – Конечно, я нужен тебе только для того, чтобы отдавать тебе свои деньги и свою машину.
   – Мне НИЧЕГО от тебя не нужно.
   – Тр и минуты назад тебе нужна была машина, а три дня назад – мой счет в банке.
   – Ты просто не понимаешь, что такое брак. Не понимаешь, и все тут.
   – Может, я понимаю брак не так, как ты? Ты заметила, что я ни разу в жизни не попросил у тебя ничего твоего? С твоей точки зрения это просто чудо!
   – Ты меня не понимаешь.
   – Слушай, ты меня достала!
   После этого она мне больше ни слова не сказала. Даже когда мы сидели за столом среди самых важных друзей друг напротив друга, она избегала моего взгляда, закрывалась волосами, чтобы посматривать на меня, когда ей казалось, будто я ее не вижу. Два раза мы встречались взглядами, но оба раза она тут же отводила глаза. Кажется, она хотела удостовериться, что я и вправду оказался чудовищем. Чудовищем, которое научилось говорить нет.
   К счастью, рядом со мной сидела Симона, светский обозреватель из Tempo. Немного старовата, зато фонтан энергии. У нее было такое же платье, как у Марины.
   Из-за этого всем было очень неловко.
   Я решил с ней пофлиртовать.
   Скорее для того, чтобы хоть чем-то себя занять.
   Я снова чувствую себя намного лучше, почти свободным от давления, и я хочу развлечься, задев Марину, ударить по ее слабому месту.
   А что, Симона вполне ничего. Очень забавная – рассказывает, как она привязана к Риккардо и что вечеринки у него дома в центре всегда были очень веселыми. Вспоминает всякие смешные эпизоды, а Марина пытается испепелить меня взглядом, вид у нее такой, будто она оскорблена до глубины души.
   Те м временем Симона рассказывает мне, как однажды делала минет своему парню на лестнице в доме Риккардо. Он так орал от удовольствия, что выскочили соседи. Поэтому, – с уверенным видом говорит она, – это и называется оральный секс, – она разражается громким, почти вульгарным смехом. Я тоже смеюсь, чтобы сделать ей приятно, хотя юмор у нее так себе.
   Мы встаем из-за стола, чтобы полюбоваться видом Рима. Симона не в себе, она много выпила, и я тоже. Она подходит ко мне все ближе и говорит, что я ей нравлюсь, что мы могли бы встретиться. Я улыбаюсь ей и говорю, что завтра уезжаю в Тирану. Она огорченно смотрит на меня, в этот момент подгребает Марина и начинает любезничать с Симоной (меня будто вообще нет), они шутят над своими одинаковыми платьями. Марина ведет себя так, будто я мебель, даже когда Симона хвалит ее за то, что она ухватила отличную добычу.
   То есть меня.
   Марина довольна, но на меня не смотрит. Даже когда говорит, что брак – это очень сложная вещь. Кажется, она уже приготовилась провести без меня долгое время. Меня не покидает ощущение, что этим летом она не будет без меня скучать, и что вообще ей нужен не я, а другой человек с другим характером, которого она себе придумала. Он будет платить по счетам, отдаст ей свою машину и сольется с ней в экстазе, прежде всего, экономическом. У меня ощущение, что и она тоже пересматривает свое отношение к нашему браку. Что не хочет сдаваться так просто, но уже подумывает о чем-то новом. Если раньше ей было ясно, что мы проведем вместе всю жизнь, то теперь в ней поселился червь сомнения.
   Она не ожидала того, что это случится так скоро.
   Она знала, что кризисы случаются, но думала, что это происходит гораздо позже. После того, как мы сделаем несколько шагов к слиянию.
   Ничего подобного.
   Игра, кто кем командует. Она проиграла.
   А теперь еще и машина. Ей было тяжело думать о том, что, в отличие от своей матери, которая всегда оставляла за собой право принятия решений, она вынуждена выпрашивать у меня машину как милостыню и все равно не получить ее. До этого она проиграла в борьбе за подпись на банковском счете. Это кажется ей настолько абсурдным, что она поверить не может. Это несправедливо.
   Да, несправедливо.
   Она угнетена.
   Ей кажется, что весь мир против нее.
   Так она думает, когда случаются неприятности.
   Когда земля уходит из-под ног.
   Между тем, у меня в голове сохранился список всего, что мне принадлежит, и что не должно оставаться у нее. Я уже знаю, что я могу забрать, а что, на своей страх и риск, оставить у нее.
   Остается только одна проблема: Маттиа.
   Мне будет до смерти не хватать его. Я боюсь, что она может причинить ему страдания из-за равнодушия и злости на меня. Но это риск, на который я должен пойти. В конце концов, я еду туда только на два месяца. Я в любом случае заберу его по возвращении. Он нужен мне гораздо больше, чем Марина.
   Мне сейчас нужно освободиться от чувства вины. Перед ссорой Марина попросила у меня в подарок сумку от Gucci. Маленькую, пластиковую, простую и очень модную.
   Думаю, что это отличное средство избежать мук совести и запутать ее. Вообще-то, если мне удастся сохранить на всякий случай хоть какую-то лазейку, хуже от этого не будет. Зачем решать сейчас? В конце концов, строго говоря, я уезжаю, чтобы навести у себя в голове порядок и чтобы никто на меня не давил. Когда я отдал ей сумку, она улыбнулась, сказала, что любит меня, и что неважно, что у нас нет общего счета, и что машина это тоже неважно, что она хочет быть со мной и ей нужны только я и моя любовь. Я сказал, что еду в командировку, чтобы лучше понять свою работу – для самого себя и… для нас.
   Мне тяжело видеть ее в аэропорту, она глядит на меня глазами счастливого ребенка, с новой сумкой, из которой высовывается голова Маттиа. Она машет мне и смотрит на меня влюбленным взглядом, почти счастливая и умиротворенная, как будто и правда все забыла. Она кажется такой маленькой, низенькой, несмотря на высокие каблуки, они не производят на меня такого впечатления, как раньше, не возбуждают.
   Я чувствую себя окончательно свободным только когда слышу, как закрываются двери самолета. Мне снова легко, как будто вся тяжесть этого брака внезапно свалилась с моих плеч. Улыбающаяся Марина – просто красивый образ, который будет со мной эти два месяца.
   Я вырвался из сетей. Свободен.

37

   Автобус – развалюха. Такие даже в американских фильмах про Мексику не показывают. И эта развалюха довезет меня от самолета к зданию аэропорта. Захожу и вижу, что часть пассажиров топает к выходу пешком. Над дверями плакат «Добро пожаловать в Тирану!». Похоже на песню «Добро пожаловать в Тихуану». [60 - «Добро пожаловать в Тихуану» – популярная песня латиноамериканской группы Menu chio.]
   Кругом полно американских вертолетов. Война закончилась, но сюда стекается море беженцев. Я с теннисной ракеткой в руке выгляжу немного смешно. Здесь вместо чемоданов ходят с полиэтиленовыми пакетами, а я прилетел бизнес-классом. Меня разглядывают – и не без причины – строгими и удивленными глазами.
   Из аэропорта в город дороги нет. Двухполосная грунтовка, только местами заасфальтированная. Автобусы такие же, как в аэропорту, сорокалетней давности, грузовики с курами и петухами, которые кудахчут без остановки. Еще есть «тойоты», «Лэнд Крузер» с затемненными стеклами, мчащиеся на полной скорости. Я еду в мерседесе семидесятых годов с водителем – красивая белая машина. Самая элегантная машина во всей Тиране и в Дураццо, так что я чувствую себя эдаким Джеймсом Бондом на Ближнем Востоке.
   Пейзаж тоже похож на Бейрут – дома торчат, как грибы, каркасы машин на обочине. Самодельные прилавки, а за ними старушки в платочках, беззубые, будто им сто лет, хотя на самом деле им может быть пятьдесят. Пытаются продать овощи со своего огорода. Вот она – Тирана конца ХХ века. А еще много укреплений, возведенных по приказу Ходжи, когда албанцы боялись, что окружены врагами. Всего час лета от Рима, а такое ощущение, что мы вернулись на полвека назад, хотя мне сразу выдали спутниковый телефон, а люди ходят по улицам и разговаривают по мобильникам.
   Здесь только один большой бульвар, который можно считать центром города. Его построил Муссолини. Он кажется частью района Всемирной римской выставки, как за музеем Пигорини [61 - Всемирная выставка, музей Пигорини – все это находится в Риме, в районе Эур, который был построен Муссолини в 30-е годы ХХ века.] – та же прямолинейная архитектура и мрамор. Надо сказать, что здесь она производит менее странное впечатление.
   Я еду в обнимку со своей ракеткой, и шофер спрашивает, не американец ли я. Когда я отвечаю, что итальянец, он радуется: Т ы френд, ты друг, ты нет американец, Ренцо Арборе я всегда смотреть райуно…
   Я чувствую неожиданный прилив энергии. Кажется, что я где-то в другом месте. Не там, где я уже побывал, но в другом мире. Это придает мне сил. Это чувство заставляет меня смотреть по сторонам, забывая однообразные картины моих римских будней, повседневность, скуку. Одним словом, Марину.
   Она не виновата, но мне хватило минуты в Тиране, чтобы сбросить с плеч последний год в Риме и Марину и понять, насколько мы друг другу чужие. Наверное, нужно было попытаться понять это вместе с ней, но как, если я ей не доверяю? Как можно доверять человеку, который требует денег и пытается все время меня держать под контролем?
   Нет в ней ничего особенного. Ни хрена.
   Теперь я не сомневаюсь в том, что есть гораздо более яркие женщины. Есть Лейла. Наполовину немка, наполовину индианка. Все цвета в ней индийские, кроме голубых североевропейских глаз. Я заметил их, когда она сняла свои очки, – огромные старые Ray Ban.
   Она красотка. Приехала сюда с делегацией Совета Европы. Мы познакомились в бассейне отеля «Ронье», единственного пятизвездочного отеля во всей Тиране. Пять звезд здесь означают стандартные три в Европе. Но это никого тут не волнует.
   Мы плавали вдвоем в бассейне, потому что было время обеда и все остальные ели. Естественно, разговорились. Назначили встречу вечером у нее на террасе, выходящей на площадь Скандеберг. Естественно, пришли двое друзей – тоже выпить чего-нибудь прохладительного под албанским небом. Естественно, когда они ушли, мы трахались и очень даже здорово трахались, я бы сказал, отлично трахались у нее на террасе. Естественно, неизбежно, что я смотрю на это другими глазами. Естественно, у меня возникло слабое чувство вины, поэтому я сел и написал Марине вполне милое письмо по электронной почте.
   Лейла, двадцать шесть лет, живет между Бразилией, Англией и с каникулами в Индии. Круто. Она рассказывала мне о Филиппе Роте и о Вьетнаме, о войне в Косово и о Сан-Паулу, куда она поедет после работы в Тиране. Я в отпуске. Пока я хлопочу, координируя итальянскую помощь косовским беженцам на албанской территории, мой мозг отдыхает. Отпуск я провожу с Лейлой.
   Написал об этом Риккардо. Он ответил, что жизнь вдали от дома проста, а когда я вернусь в Рим, все будет по-прежнему. А еще он предупредил меня, чтобы я был осторожен, потому что Марина говорит, что она чувствует, как я от нее отдалился в последнее время. Плевал я на Марину с высокой колокольни. А потом я позвонил Марте и сказал, что считаю себя свободным. Она ответила: Как же так, ведь ты женат. Спросила, чего мне от нее надо, о будущем говорила расплывчато. Обещала, что мы увидимся, когда я вернусь. Пока ты далеко, – повторила она.
   Я вижу Лейлу. В голове полный туман. Я сказал ей, что женат, но мы почти расстались. У нее в Бразилии есть парень. Она тоже находится в процессе разрыва. Я говорю, что надо не терять друг друга из виду. Проводим уик-энд в бараке на пляже в Дураццо. Море отвратительное, но с Лейлой все интересно. Даже пойти на дискотеку напротив бывшей резиденции Чиано.
   Вот что значит жить в другом измерении.
   Нахожусь в подвешенном состоянии.
   Марина звонила мне на съемную квартиру, но не дозвонилась. Тогда позвонила мне на мобильный и сказала, что через несколько дней едет с Шанталь на Искью. [62 - Искья – остров возле Неаполя, около Капри.] Я оставил это без комментариев.
   Она каждый раз спрашивает меня, люблю ли я ее. Я отвечаю: конечно, но никогда не говорю: да. Для меня это большая разница. И, естественно, я не говорю: я тебя люблю. Она жалуется, что ей одиноко и что она отвезет Маттиа моим.
   Я устал. Измотан. Мне все равно. Пусть трахается с кем-то на пару с Шанталь. Почему бы и нет? В конце концов, ей, наверное, тоже хочется. Лето, а она одна. Она опять просит денег, спрашивает, почему я ничего не положил на ее счет. Она твердит мне про счета за квартиру, а я представляю себе, как она сидит перед монитором, зажав телефон ухом, сдвигая волосы вперед, чтобы лежали, как надо.
   Но ее образ затмевает голое тело Лейлы. В глазах Лейлы, когда мы занимались сексом, нет любви, зато читается удовольствие, без лишних эмоций, не столько от того, что мы трахаемся, а от того, что мы вместе, что мы проводим время, не строя никаких планов, вообще ничего не строя и не прося платы ни до, ни после. Полное согласие и чувство легкости. Как друзья, как двое, прилетевшие с разных планет, понимают друг друга, и ничего не надо объяснять. Ей плевать на то, что я женат, а мне плевать на ее парня в Сан-Паулу. Одно несомненно – у нее потрясающая попка. От такой не убежишь. Такую не забудешь.
   Марину подвинули. Ее больше нет.

   Потом Лейла уезжает, а я узнаю, что в Токио освободилось место. Экзотика и расстояние напоминают мне о том, какое значение имеют расстояния в жизни Лейлы. Я убеждаю себя, что тоже должен полюбить расстояния. Моей карьере это только поможет. Отличная должность. Я решаю над этим подумать.
   Знаю, что если предложу себя на это место, мне не откажут. Все, что нужно, у меня есть. Почему я должен отказываться? Зачем обсуждать это с Мариной? Она уже не имеет отношения к моей жизни. Я ее не разыскиваю. Решения принимаю я один. Может, в Токио у меня будет шикарный дом. Может, там я наконец смогу освободиться и реализовать свои мечты.
   Я мог бы купить себе кокер-спаниэля.
   У меня наконец-то появятся деньги на кабриолет.
   Я смогу получить все, что захочу, и покончить с тем, что в моей жизни идет неправильно. Я мог бы уехать далеко-далеко.
   Я мог бы начать с того, что поставить точку в своей жизни в Риме.
   Я мог бы.
   Я могу.
   Я сделаю это.
   Я добиваюсь этого назначения. Меня назначили.
   Очередное бегство?

38

   Она все узнала. Говорит, когда Валерия сообщила ей об этом, она чуть не потеряла сознание. Я этого не предусмотрел. Глупо. Просто по-идиотски. Моя коллега Флавия знает Валерию. Я сам их познакомил, когда улетал в Нью-Йорк. А Флавия видела написанное черным по белому мое назначение в Токио на одном из документов, которые постоянно циркулируют на работе.
   Марина все узнала. Она повторяет, что не может в это поверить. Я говорю ей, что окончательно еще ничего не решено. Трусливо все отрицаю. Я не говорю, что на самом деле Марина все время мешает мне. Это мое будущее. Она тут причем? Я пытаюсь забыть, а она возвращает меня на землю. Постоянно напоминает, что мы женаты.
   Я вру. Я не говорю ей правду. Это мое будущее. Я убедил себя в том, что если она захочет разделить его, то ей придется просто подстроиться. Ей не дано решать. Я понимаю, что веду себя авторитарно, хотя и непоследовательно. Я не говорю ей правду. Наоборот, я пытаюсь убедить ее, что ничего не изменилось. Что назначение в Токио – один из возможных вариантов.
   Было непохоже, чтобы она поверила.
   Сам не знаю, почему я постоянно старался избежать конфликта с Мариной. Опять ее сила сталкивается с моей слабостью, как в тот раз, когда я уехал в Албанию, просто чтобы не жить с ней в одной квартире. Я трус или просто лентяй? Не понимаю: то ли я хочу избежать болезненного разрыва и просто смыться, то ли мне кажется, что в наших отношениях пора ставить жирную окончательную точку.
   Марина не упускает случая напомнить мне о моих супружеских обязанностях. Она говорит, что поедет со мной за границу, только если мы вместе решим, куда ехать. В общем, я ее послал и сказал, что у меня есть свои планы, в которые она не вписывается. Нечего выдвигать какие-то условия.
   Она опять пристает ко мне с вопросом, люблю я ее или нет. Письмо по электронной почте. По электронной почте легко писать правду. Поэтому я отвечаю, что не уверен.
   Она звонит мне и рыдает. Говорит, что пришлось принять успокоительное, так ей было плохо. Как всегда в подобных случаях, это похоже на плохой спектакль. Интересно, куда подевался ее минимализм. Она громко рыдает и говорит, что сейчас упадет в обморок.
   Меня все это не трогает. Я ничего не чувствую. Я устал, в Тиране время на час раньше, а она в час ночи орет на меня по телефону. Она действительно хочет растрогать меня, но мне ее слова безразличны. Она напоминает, что мы женаты, а это не совсем то же самое, что просто жить вместе. Я не понимаю, зачем она это говорит, – чтобы напомнить мне, что с точки зрения закона положение мое хреновое, или она и вправду верит в святость института брака?
   Я чувствую только легкость от того, что наконец освободился от этой тайны, от тяжести в голове, от того, что сказал ей, что я больше не хочу с ней жить. Мне так легко, я даже забыл, что сегодня первая годовщина нашей свадьбы. Вот во что превратилась наша свадьба на острове. Забавно. Марина напоминает мне о годовщине, естественно, чтобы вызвать у меня чувство вины. Она плачет, и на секунду я представляю себе ее грустное лицо на другом конце провода, лицо растерянной девочки. Мне ее очень жаль, просто жаль. Но и это не выводит меня из полной апатии.

39

   Мы не разговаривали целый месяц. От мамы я знаю, что она звонила ей насчет собаки. Хочет оставить им Маттиа, пока будет в отпуске. Сказала, что я скотина, и что я заставил ее страдать, а еще она сказала маме, что мне придется заплатить за всю ту боль, которую я ей причинил. Естественно, маму это не привело в восторг, хотя она и заметила, что, наверное, я был с ней очень жесток, если довел ее до такого состояния. Мама сказала, чтобы я хорошенько все обдумал, нельзя же делать вид, что ничего не происходит.
   Из всех людей, которым Марина могла поведать о своем горе, она выбрала самую неподходящую кандидатуру. Она продолжала считать, что между ней и моей мамой есть, то есть должна быть, какая-то женская солидарность. Полный абсурд. Единственный человек, с которым солидарна моя мама – это я.
   Скоро я вернусь в Италию. Я нашел себе временное жилье. Все это время я продолжал звонить Марте, впрочем, не имея никакой внятной цели. Мне просто было приятно ее слышать. Между нами постоянно проскальзывали неясные намеки. Скорее на секс, чем на любовь. Но пока меня это устраивало. Скоро я вернусь в Рим, надо подготовить тылы.
   В последний раз шагаю по бульвару в Тиране среди грязных душных домишек, в которых, несмотря ни на что, так много жизненной энергии, иду под палящим африканским солнцем. Второе сентября, завтра я сяду на самолет до Фьюмичино. [63 - Фьюмичино(Леонардо да Винчи) – аэропорт в Риме.] Теперь или никогда. Я должен ей позвонить и все сказать. В любом случае я еду в Токио без нее.
   Я скажу: привет, все остальное должно произойти само собой.
   Скажу, что возвращаюсь в Рим и что она должна об этом знать. Знать, где меня найти, даже если сказать мне ей нечего.
   Срабатывает автоответчик. Я наговариваю на него все, что собирался сказать. Очень удобно.
   Она не перезванивает.
   Может, это и к лучшему. О чем нам теперь говорить?
   Те м временем я договариваюсь с Мартой встретиться, как только прилечу. Она сама предложила увидеться. Я сказал ей, что мы с женой расстались. Никакой реакции. Обещала накормить ужином у себя дома. Такого с ней в жизни не было. Может, это знак, но с Мартой никогда не бывает ясности, вполне может быть, что к тому моменту, когда я приземлюсь в Риме, она уже передумает.

   Знакомый сценарий, я еду по петляющей виа Кортина д’Ампеццо в той же машине, с тем же лицом и с той же бутылкой вина Muller Turgau Bianco, которое она любит. Марина сказала бы, что у нее простецкий, если не дешевый вкус. Сама Марина не пила вино. Говорила, что от него полнеют. А она хотела быть здоровой и не мучиться от головной боли… особенно, если вино не лучшего качества.

   У Марты живой, многообещающий, но все же усталый вид. Видимо, у нее было не очень удачное лето. На несколько дней она съездила в Стромболи, [64 - Стромболи – популярный среди туристов остров на юге Италии.] потом была в Америке. Говорит, что с подругой. Познакомилась с каким-то сорокавосьмилетним финансистом. Сейчас он в Риме. Но она говорит, что он ее не интересует. Сидим, болтаем. Тут звонит финансист. Какая-то его подруга-графиня устраивает вечеринку на Кампо дей Фиори. Она продолжает вопросительно смотреть на меня. Спрашивает, спал ли я с албанками. Я рассказываю ей про Лейлу. Она делает вид, что ей это безразлично. Думает, идти на вечеринку или нет. Насколько я ее знаю, она никак не может решить, спать ей со мной или нет.
   Начинать все с начала или нет. Даже на один вечер. С тем, кого она уже знает, это проще. Мне кажется, что она в прекрасной форме. А у меня в голове звенит голос Марины, повторяющий, что Марта меня не стоит, что она просто дешевка. Я мысленно возражаю, что сама Марина не на много круче.
   Марта рассказывает мне про своего племянника, которого она обожает. У меня возникает подозрение, что у нее начали тикать биологические часы. Что, по-хорошему, в тридцать два года пора бы родить ребенка, и что она начала смотреть по сторонам в поисках какого-нибудь подходящего мужчины. Потом мы опять рассказываем всякие смешные истории про наших коллег, болтаем ни о чем, как два года назад. Словно ничего не изменилось.
   Наконец, она подает мне знак. Ладно, пойдем на эту вечеринку, только схожу под душ. В первый раз у нас все случилось примерно при таких же обстоятельствах, и тогда она тоже сбегала в душ. Она спрашивает, не жарко ли мне и не хочу ли я тоже освежиться. Я думаю над ее предложением, смотрю на нее, но не говорю сразу: да, как два года назад. Я продолжаю молча смотреть на нее, пока она раздевается, даже когда она снимает трусики. Она стоит передо мной: шикарная грудь, худые бедра и великолепно очерченная попка. Я ей любуюсь. Да. Красивая. Смуглая. С темными глазами. Мне такие нравятся.
   Но не настолько, чтобы прямо сразу взять и начать заниматься с ней сексом. Или грубо трахнуть. Марта этого не любит. Она молчит. Смотрит на меня с вопросительным видом. Что-то пошло не так.
   Кажется, что ей наплевать. Я думаю, что, может, когда я провожу ее домой, наступит подходящий момент.
   Но этого не произошло.
   Не произошло потому, что ее интересовал этот американец. И даже очень. Сначала я не разобрался, в чем дело. Она нас знакомит. Марта любит играть с мужчинами, которые за ней увиваются. Может, это дает ей ощущение власти. По этой же причине, как она мне однажды призналась, ей нравится делать минет. Она чувствует свою власть.
   Теперь она играла со мной и с американцем. Но он намного круче меня. Выше ростом. Более мускулистый. Он блондин – то есть более экзотичный, – а со мной она уже встречалась и знает, что, как и в прошлые годы, она легко может стать главной в моей жизни. Конечно, я ведь другого и не жду. Только приехал – и сразу бегу с ней на праздник. Марта это заметила. Ее расчет понятен. Я снова свободен. Даже признался, что мой брак был ужасной глупостью.
   Было понятно, что американец для нее важнее.
   Чего я не ожидал, так это того, что домой мы поедем вместе и что она попросит меня высадить их у его гостиницы.
   Я мог представить себе все, что угодно, кроме того, что в мой первый вечер с Мартой, теперь, когда я вновь свободен, мы примем душ не потрахавшись, а потом мне придется работать шофером у ее нового ухажера.
   Не пройдет и года, как он на ней женится и станет отцом ее детей. Нет, конечно, я не мог себе этого представить.
   Никогда.

40

   Сегодня у меня день рождения, надо отпраздновать. Я принес в офис фрукты и шампанское. Отпраздновал с людьми, с которыми в ближайшее время проведу больше времени, чем с кем-либо другим, и которых я уже два месяца не видел. Здесь я чувствовал гораздо больше позитивной энергии, чем с Мартой. Я оправился от шока. Утром Марта попросила меня заехать за ней. Мой новый дом не так далеко, а у нее сломалась машина.
   Нет.
   Как в тот раз, когда я только что познакомился с Мариной.
   Мне не хотелось быть с ней просто друзьями.
   Я не хочу слушать рассказы о ее новом ухажере.
   Она сказала, что не ночевала у него в отеле, а вернулась домой на такси.
   Вранье.
   Не хочу снова стать пешкой в ее игре. Она на троне, как пчеломатка, воздыхатели, желающие совокупиться с ней, с жужжаньем кружат вокруг. А она выбирает. Мне это не подходит.
   Так я ей и сказал.
   Потом позвонил Марине. Но не для того чтобы заполнить отсутствие Марты. А для того, чтобы решить, какими будут наши отношения.
   По телефону она неожиданно любезна. Даже поздравляет меня с днем рождения. Я говорю, что мы могли бы увидеться. Она отвечает, что вечером занята. Я не спрашиваю чем. Если честно, я чувствую облегчение от того, что мне не нужно встречаться с ней сразу же. Не хочется. У меня возникает ощущение, что она хочет, чтобы я думал, что она несвободна. Может, у нее есть другой. А, может, она ужинает с подругой. А может, просто врет, чтобы не показать, как она меня ждет.
   Мы договорились на следующий вечер. Я заезжаю за ней. Странно звонить по домофону, а не заходить в дом. Она меня и не приглашает. Я жду снаружи у знаменитого входа в склеп. Естественно, в голове роятся воспоминания. За секунду все пробегает у меня перед глазами. Как будто память или, наоборот, амнезия заставляет меня заново увидеть только счастливые моменты.
   Картины из прошлого, озаренные желтым светом.
   Другие картины – темные, с размытыми очертаниями, но я быстро их отгоняю.
   Она, как и в тот раз, надела на голову странный пластиковый цилиндр, как на нашем первом свидании. Вид у нее, как у ребенка, ищущего одновременно похвалы и защиты. Так она себя ощущает, хотя сама этого не понимает. Она успокаивает саму себя мечтами об эстетике. Она уверена в том, что потрясающе выглядит, и что я не смогу устоять. Но прежде, чем начать от меня защищаться, она должна высказать мне все, что она обо мне думает.
   Сначала, пока нас обслуживает официант шикарного ресторана в районе Париоли, который выбрала она, она спрашивает, еду ли я в Токио.
   Мне приходит в голову, что самые важные минуты наших отношений прошли за столиком ресторана.
   Я говорю, что да, еду. Теперь уже я не боялся упреков в том, что я все от нее скрыл. Мы уже переступили тонкую грань взаимной корректности. Может, за это время и у нее кто-то появился. Я постоянно думаю об этом, но без особых эмоций. Сейчас мы равны.
   Может, она уже с кем-то переспала, так ведь и я переспал.
   Я пытался снова разглядеть ее лицо, привыкнуть к нему, но она почему-то казалась мне другой.
   Я видел, что она в ярости. Она хотела показать мне, что она в ярости. Вела себя, как раздраженная женщина, которой пришлось терпеть целый месяц перед тем, как излить свой гнев:
   – Как ты мог? Как ты мог со мной не поговорить? Значит, ты заранее все решил? Ладно, так лучше. Между нами все кончено. Мы можем поужинать вместе как цивилизованные люди, поговорить нас, о будущем, но между нами все кончено. – Она продолжает свой странный монолог: – Я не могу жить с мужчиной, который меня не защищает, и вообще, – она почти кричит: – Почему, черт возьми, ты мне не отвечаешь?
   Я смотрю на нее и говорю, что когда она злится, она становится еще сексуальнее. Это правда.
   Потом, будто желая уколоть меня кончиком ножа, который ловко разделывал на тоненькие кусочки ее любимое карпаччо (нежирного, как нравится ей), она говорит мне:
   – Я ходила на свидание с Паоло, мы с ним катались на мотоцикле, как когда мы были вместе, мне стало намного легче от того, что он меня поддержал. Все меня поддержали, все спрашивают, зачем я связалась с тобой!
   Я спросил ее, спала она с ним или нет.
   Она загадочно посмотрела на меня и сказала, что он хотел, но она на это не пошла, потому что это показалось ей нечестным по отношению к самой себе – заниматься любовью с другим только для того, чтобы досадить мне.
   – Я поцеловала его. Да, прямо в губы, как в те времена, когда мы были вместе. Он до сих пор встречается с этой бедняжкой.
   Я смотрел на нее, и мне казалось, что ничего не изменилось. Но из-за вина и рассказов Марины, крутящихся у меня в голове, я уже стал смотреть на нее иначе, чем в начале нашей встречи.
   Мы идем к ней домой. К нам домой. Не знаю, как сказать. Она говорит, что оставила на табличке домофона мое имя, ей казалось, что еще рано его оттуда убирать.
   Глядя на меня глазами женщины, которая не хочет оставаться одна, она пускает в ход тяжелую артиллерию: говорит, что собака все еще у нее и что, возможно, я хочу ее увидеть.
   Она снова начала играть со мной, зная, что я поддамся. Что она может затащить меня к себе в квартиру, и что я буду трахать ее столько, сколько ей захочется. Она знает, что я не откажусь.
   Это граница. Та граница, за которой ее власть позволяла ей обладать, решать, приказывать. Сейчас для нее было достаточно уложить меня в постель, чтобы я понял, что в этом доме мне лучше, чем на временной квартире, конечно же холодной и негостеприимной. Разрешить увидеть Маттиа было гениальным стратегическим шагом.
   Она знает, что я хочу его видеть. Так же как и то, что я не прочь заняться с ней сексом.
   Это очевидно.
   Однако я не сразу сдаю свои позиции.
   Вхожу, вижу собаку. Я так рад, он пробуждает сокровенную часть моей души, не запятнанную грустью человеческих отношений.
   Нам было достаточно присесть на диван, глотнуть чего-то крепкого, и мы занялись любовью, вернулись на проторенный путь. Я так никогда и не узнаю, притворяется она или в самом деле достигает оргазма. Думаю, что даже в это мгновение она может обманывать, обманывать саму себя. Слишком уж все отточено и просчитано. Но сейчас меня это устраивает.

   Я проснулся в этом доме. Мне казалось, что я могу спокойно приходить и уходить. У меня же было мое временное жилье.
   Но скоро мы опять стали проводить все вечера вместе.
   Настал момент признаться, что во временной квартире больше не было смысла.
   Настал момент, когда коллега предложил мне сменить его на важном посту, который был значительно выше моего.
   Настал момент, когда я должен был сделать выбор: уезжать в Токио или остаться, чтобы снова попробовать жить с Мариной и строить карьеру в Риме. Токио или другой город всегда подвернется, тем более после того, как я займу более высокую должность.
   Марина считала, что это лучший вариант. Я тоже. В тот момент.
   Так я и решил.
   С этого момента я и продолжу рассказ.

   Пятница, последний день на моей старой работе. Последний день на временной квартире. Последний день, когда я еще могу принять решение улететь в Токио.
   Я доволен своим выбором. Новое место открывает новые перспективы. Теперь я работаю в тесном контакте с одним важным политиком. Он может помочь мне со служебным ростом, со связями. Пока что я решил не расходиться с Мариной.
   Об этом я рассуждаю сам с собой, пока мы с Мариной едем на мопеде по Корсо Ринашименто. Маттиа высовывается из пластиковой сумки, которую я подарил ей перед отъездом.
   Погода еще летняя, улицы освещены закатным солнцем, и мне кажется, что у меня еще все получится. Мы гуляем по улочкам в центре, и, не знаю как, оказываемся перед дизайнерским магазином, увидев который, я словно теряю дар речи.
   Я вижу спальню с кроватью, похожей на суперсовременный вариант классической кровати с балдахином. Там все белое и стальное, и есть даже шезлонг, о котором я всегда мечтал. Ощущение такое, будто я увидел воплощение своей сокровенной мечты. Внезапно я вспоминаю о Токио и обо всем, что смогут иметь, если уеду. Рядом Марина, она снова глядит на меня с любовью. Я хожу, рассматриваю витрины магазина, который для меня был символом абсолютной красоты и эстетики, Марина стоит рядом со мной, улыбаясь добродушной и умиротворяющей улыбкой. А я снова пугаюсь, что все испортил. Что отказался от нового пути ради накатанной дорожки, которая так и не привела меня к счастью. К полному счастью.
   Я чувствую себя потерянным. Я не могу вернуть все назад, и, в то же время, мне плохо из-за болезненной мысли о том, что я недостаточно все взвесил. Что слишком быстро повернул назад.

   По Фрейду в каждом несовершенном действии есть какой-то тайный смысл, нечто, в чем мы сами себе не признаемся. Я не мог докопаться до этого тайного смысла. Я сидел и размышлял в тишине. Я смотрел, как на слайдах, на все небоскребы Токио, которых не видел и которые не увижу в ближайшем будущем. Мне было очень больно, и в этой боли не было никакого тайного смысла. Все очевидно. Я снова ощутил всю тяжесть этого брака, я не мог изображать любовь и понимание с женщиной, которая надеется меня переделать. Я чувствовал, что попал в клетку, которую выстроил сам.

   Самое худшее – то, что наши друзья перестали нас приглашать. Марина решила не рассказывать всем, что кризис миновал и что мы снова вместе. Поэтому сегодня вечером мы сидим дома и смотрим DVD. Как тогда в Америке, я не могу объяснить ей, почему я стал таким тихим и отстраненным.
   Опять:
   – Но ты ведь любишь меня?
   Мы почти сдвинули белые диваны, чтобы смотреть DVD, держась за руки. Телевизор стоит между ними. Фильм не настолько интересный, чтобы полностью завладеть моим вниманием. Несколько раз она берет меня за руку. Но я будто застыл, хотя и не отталкиваю ее.
   Все настолько притворно, что мне тяжело это выносить. Тяжелее, чем прежде. Я вижу «Фиат Баркетта», который я хотел себе купить. Желтый. И я вижу, как еду на нем по улицам Токио, может, даже блуждаю, потому что у них нет номеров на домах. Я беру сотовый и проверяю, не стер ли я телефон временной квартиры. Может, там я смогу успокоиться. Она не понимает, в чем дело, но что-то подозревает.

   – Но ты ведь любишь меня?
   В этом но ведь было все. Я помолчал три секунды, на три крошечные секунды дольше, чем нужно. Нарочно. Я не хотел снова говорить только то, что она хотела услышать.
   Меня, скажем так, раздражала постоянная потребность Марины в том, чтобы ее успокаивали. Все это длилось три секунды. Потом я ей ответил. Я сказал: конечно, да, – как в лучшие времена.
   Сказал и сам себе стал омерзителен, но я не мог не успокоить ее, хотя трехсекундная пауза ее буквально оглушила. В ее голове все сложилось: Он не любит меня, он надо мной издевается, но почему не сказать все прямо? Поэтому она настаивает: Ты уверен? А я, как змея, которая гипнотизирует добычу перед тем, как задушить ее в смертельном объятии, смотрю ей в глаза и говорю: да.
   Но она все равно не уверена, а мне это порядком надоело.
   Она говорит: Это звучит как-то неубедительно.
   Это смотря что иметь в виду под словом убедительно.
   – Слушай, мы были врозь все эти месяцы, а ты, черт возьми, пытаешься сделать вид, будто ничего не произошло, будто все, как раньше… В общем, дай мне отдышаться, ладно?
   – Что, черт возьми, значит – дай мне отдышаться? То есть, мои чувства побоку?
   – Естественно, твои чувства очень много значат, но это не моя забота. И не надо говорить мне, что тогда и ты ничего не значишь. Пора тебе повзрослеть.
   – Мне повзрослеть? Да это ты, козел, бросил меня, – она срывается на крик.
   – Слушай, ты меня достала. – Я сказал это, не повышая голоса, но готовый выиграть матч-пойнт. Я спокойно отражаю удар: – Знаешь что? Я снова ухожу. Я вижу, что мы еще не готовы.
   Матч-пойнт – это еще не победа. Но она этому не препятствует. Поворачивается ко мне с обиженными глазами тридцатилетней девочки, смотрит так, будто сейчас расплачется.
   – Пожалуйста, не уходи, я не хотела давить на тебя, я все понимаю. Я очень не хочу, чтобы ты уходил. Сделаем все, как ты хочешь.
   Ее прорвало. Она принялась говорить мне, что мы по-настоящему любим друг друга и что мы созданы друг для друга и что если, несмотря на кризис, мы сейчас здесь, это значит, что наши отношения очень важны для нас. Мы не можем просто взять и все выбросить к чертовой матери.
   Она раскрыла карты, перестала блефовать, она не хочет, чтобы мы расстались. Я наблюдал за ней. Пусть поунижается, пусть. Это садистское чувство доставляло мне большое удовольствие. Это ошибка, я знал это, я должен был сказать ей, что не верю тому, что она говорит. Но я спрашивал себя, действительно ли она уверена в том, что говорит, или просто не хочет оставаться одна, не хочет быть брошенной, не хочет рассказывать, что брак, в который она так верила, так быстро закончился.
   Я не стал ее останавливать. Я поднялся на ступеньку выше. После этой сцены у меня будто появилась уверенность в том, что это она должна все время бегать за мной, пытаться сохранить наш брак, что теперь, по крайней мере, какое-то время, она не будет совершать резких движений и все стерпит.
   И, с моей точки зрения, с точки зрения страшного эгоиста, это было неплохо. Кроме того, сейчас мне не хотелось искать себе квартиру. И потом, я знал, что в течение года меня отправят за границу. И тогда я скажу ей: бай-бай.
   Цинично, я знаю, но я не был бы с собой откровенен, если бы не признал, что именно такие мысли крутились в моем мозгу. Любовь к ней, ценность наших отношений – все это было не причем.
   Я не должен был так поступать.
   И, поступая так, я это понимал.
   А что до Марины, то она не могла об этом догадываться.

41

   Понятие двойника..
   Марина… и другая Марина… у меня есть четкое ощущение, что существует какая-то маска, которая скрывает и в то же время демонстрирует двусмысленность и неуловимость, недосказанное… невыразимое словами. Маска Марины – это калейдоскоп многих лиц. Я имею дело с маской, я чувствую, что моя судьба – прожить историю любви вместе с телом этой женщины, которое стало ее антропоморфным символом, ее образом, ее воплощением.

   Может, в этом правда безумия, и это безумие выразилось в ее очень интимном жесте, свободном и одновременном принадлежащем сфере только ее частной жизни. Глупый и бессмысленный жест, отражающий фрустрацию женщины, оставшейся наедине со своим эго. Сама с собой, голая, перед зеркалом. Не потому, что это вызывает у нее прилив сексуального возбуждения, это просто фрустрация, продиктованная желанием казаться чем-то перед другими людьми и миром. Но никто тебя не видит. Это очередная попытка обрести уверенность, но только для себя самой. Другим нельзя проникнуть в эту игру.
   В один ничем не примечательный день я вернулся домой, открыл дверь и услышал оглушительно громкую музыку. Она не заметила меня, она была слишком увлечена собой, чтобы услышать, что я вошел, и увидеть меня. Она сидела перед зеркалом в спальне. Разглядывала себя, принимая сексуальные позы. Но не двигаясь с места.
   Те же позы, что у Сабрины Ферилли [65 - Сабрина Ферилли – популярная итальянская актриса, снялась у режиссеров Ламдарто Бава, Джерри Чиккоритти, Лучиано Эммер.] в журнале «Макс». Марина смотрит на себя и думает, что ее тоже можно снимать для эротического календаря.
   Вот так. Судьба – это прожить мою историю вместе с телом, которое станет ее символом, ее образом, ее воплощением. И такому образу жизни не стоит завидовать.

42

   Я хочу наконец разрушать, и я разрушаю.
   Один.
   Я живу в большом и удобном доме, вдали ото всех, в доме, спрятанном в зелени пригорода, слушаю музыку и попиваю кьянти, пью и танцую, делаю все, что мне заблагорассудится. Я весь вечер просидел дома, интересно, где сейчас моя жена. Сегодня она попрощалась со мной, выходя из дома, где мы прожили вместе уже почти три года.
   В дверях она обернулась, сказала «пока» и ушла.
   Все-таки я разрушил.

   Она посмотрела на меня взглядом, полным страдания, взглядом человека, который не хочет быть в этой ситуации, чуткой, как самый страшный ночной кошмар.
   Она вновь чувствует себя брошенной, как после смерти отца, которому она так и не простила того, что он умер.
   Кажется, что это было еще вчера.
   Я смотрю, как она собирается, вновь смотрю на ее лицо, на ее тело, чтобы понять, что я теряю, и говорю себе: да, она красивая и нравится мне, и мне следовало бы остановиться, но я не могу.
   – Знаешь, что мне снилось несколько раз? Что я слышу, как хлопает входная дверь, и представляю себе, что это ты, что ты пробегаешь бегом двадцать метров между калиткой и входом в дом… да, что ты бежишь ко мне. Что открываешь дверь и наконец-то говоришь, что любишь меня и что всегда хочешь быть со мной. Даже если всегда ничего не значит, важно, что сейчас ты чувствуешь именно это. – Я улыбаюсь и смотрю на нее одновременно с жалостью, любовью и нежностью, но не могу ответить.
   – Ты не боишься, что совершаешь ошибку? Что ты потеряешь все из-за собственной недальновидности? Из-за неспособности понять других? Из-за недостатка внимания? Из-за неспособности осознать, что второй такой истории у тебя не будет? Тебе не кажется, что ты ведешь себя, как избалованный ребенок? Как ребенок, который бездумно ломает все, что у него есть? Не понимая настоящей ценности вещей? Тебе так не кажется, черт побери?! Наверное, ты уже решил. Может, наша история просто-напросто закончилась, а мы никак не найдем в себе смелости признаться в этом. Как ты думаешь?
   Мое молчание звучало, словно эпитафия нашей истории. Мне хотелось сказать ей, что я люблю ее, что хочу сжать ее в объятьях, но так я ничего не разрушу, наоборот, сделаю шаг назад. Я уже делал это много раз, в том числе прошлой ночью, я отчаянно плакал у нее на руках, плакал и не мог успокоиться, потому что понимал, что назад дороги не будет.

   На этот раз меня ждал Берлин, второго шанса у нас не будет. Или мы будем жить вместе или каждый пойдет своей дорогой. Она захотела утешить меня в своих объятьях, и только на одну секунду у нее мелькнуло сомнение, что я плачу не из-за нее и не из-за нас, а исключительно из-за себя. Но понимать уже было поздно, потому что мы уже занимались любовью с мокрыми от слез глазами. Я сжал ее ноги, чтобы получить больше удовольствия, и был счастлив доставлять удовольствие ей, в каком-то смысле так я расплачивался за боль, которую причинял ей, а болевой порог моего скрытого чувства вины повышался… Но это не помогло.
   Мы просто провели ночь, сжимая друг друга в объятьях, как будто любили друг друга, и стремились прижаться голыми телами под простынями, лаская друг друга, делая все, чего мне будет так не хватать сегодня и во все последующие ночи. Я спрашивал себя, как я смогу жить без этого теплого тела, которое обвивает меня, прижимается, требуя ласки, поцелуев и ударов моего члена… Но потом я говорю себе, что я справлюсь, хотя, когда я думаю, что вчера была наша последняя ночь, мурашки пробегают у меня по спине, и я не сразу беру себя в руки. Я успокаиваюсь только при мысли о том, что я буду спать с другими женщинами, что будут новые истории, и непонятно откуда на меня нисходит спокойствие. Я спрашиваю себя, где гарантия, что все так и будет… Может, у меня ничего не получится.
   Но сейчас я хотел разрушать и почти все разрушил.

43

   Позвонить или нет. Черт, я не знаю, что делать. Сижу и думаю, тупо глядя в монитор!
   Я нахожусь в офисе, оглядываюсь по сторонам. Сейчас работы нет, скоро выборы, а он, кандидат в депутаты, мой шеф, отсутствует. Блестящий мир международной политики постепенно отдаляется. В ближайшие два-три месяца мне совершенно нечего делать, теперь они – кандидаты в депутаты – должны ездить, встречаться с людьми, мелькать на телевидении, в газетах, придумывать что-нибудь. Но помогать им будем не мы, чиновники. Это забота местных политтехнологов и шестерок, которые сейчас нужны как никогда, чтобы купить голоса и втайне договориться с другими партиями: этот округ тебе, этот мне, один центристам, один членам коалиции…
   Так что у меня есть время подумать о своей жизни.
   Я уже два дня живу в новой квартире, никого не вижу, не созваниваюсь ни с кем из наших общих друзей, впрочем, и в прошлом бывало, что мы жили по отдельности, и не знали, что сказать, говорить ли о нашем кризисе другим.
   Но на этот раз назначена дата отъезда, и я уеду, что бы ни произошло.
   За несколько дней до прихода весны я прибуду в заново отстроенную немецкую столицу, которая стремится стать первой столицей Европы; здесь меня ждет письменный стол в старом отреставрированном посольстве, которое Гитлер подарил Муссолини в 1939 году.
   А пока я живу за городом, у родителей, в сорока минутах езды от работы, живу на лоне природы, снова дышу полной грудью. Я и думать не хотел о съемном жилье, где ко всему прикасались чужие руки и все пахло затхлостью, даже о дорогой квартире гостиничного типа.
   Я спрашиваю себя, что же ждет меня дальше.
   Вчера я пересмотрел «Последний поцелуй»… Фильм Муччино… он так и стоит у меня перед глазами: главный герой, по-прежнему верит, что совершить революцию – это быть как все. Нормальным.
   Я тоже стараюсь быть как все… но что значит как все для меня? Это как? Почему – спрашиваю я себя – я не вижу, куда иду? Или, может, я и так стал как все, и не могу смириться с этим, потому что мне нечем дышать? Боже, что происходит?
   Я не мог найти ответа, вчера ночью я вертелся в кровати, в этом огромном, тихом и пустом доме, стоящем в тихом и пустом парке, и пытался заглянуть внутрь себя. По идее, я приехал сюда подумать, понять, что делать, услышать от самого себя, что же я действительно хочу сказать ей, а главное – по какой из дорог, раз я оставляю за собой выбор, мне нужно идти?
   Может, мое желание разрушать – это просто желание оставить себе возможности для отступления?
   А может, я играю с огнем? Играю со своей жизнью? Может, я превратил свою жизнь в бесконечную лабораторию, где можно пробовать разные варианты, проводить эксперименты на самом себе и на тех, кто попадается мне под руку?
   Нет, я могу, я разрушаю, черт побери!
   Вопрос, который я постоянно задавал себе, и с каждым днем все чаще и чаще: С кем же мне теперь трахаться? А главное, когда… Чем больше я занимаюсь сексом, тем больше мне это нужно, тем больше я попадаю в рабскую зависимость, и моя самооценка падает.
   Вчера, когда я после стольких лет вернулся к верховой езде, в том месте, которое я называю моя деревня, одна девушка все смотрела на меня и явно хотела со мной заговорить, я подумал, что могу трахнуть ее прямо здесь, в этом огромном доме или, может, на лугу, в траве, сейчас еще холодно, но совсем скоро будет весна… секс поможет нам согреться.
   Я знаю, что если внимательно оглядеться…

44

   Я ходил по парку этого огромного дома, который я попытался хоть на какое-то время сделать своим: я привез сюда свои вещи, переставил мебель, купил электрочайник, потому что пью чай не переставая. Я бродил по лужайке, где пора бы скосить траву, любовался природой, и вдруг меня охватила ненависть к самому себе; среди всего этого спокойствия я спрашивал себя, что я здесь делаю, к чему меня приведет это оцепенение, и не лучше ли принять какое-нибудь решение и окончательно покончить со всем.
   Сегодня я должен был обязательно договориться с транспортной фирмой. Времени до Берлина остается мало. У меня еще куча дел, например, купить мебель, найти себе жилье в Берлине, связаться с коллегами, которые могут мне помочь, и, самое главное, решить, вписывать ли жену как члена семьи в документы, чтобы получать на нее пособие.
   Позавчера мы снова об этом разговаривали. Она спросила меня, сделал ли я свой выбор, и я честно ответил, что еще не знаю.
   Ну почему у меня не получается любить ее, как она любит меня? Что мне мешает? Что во мне не так? Мне хочется любить ее, или она для меня стала чем-то, что я уже получил, и азарта, желания ее завоевать, больше нет? Неужели так будет всегда? И мне всегда нужна будет какая-то цель, вызов, даже пустяшный, но как только все случится, как только я завоюю желаемое, все станет скучным и банальным и захочется убежать?
   Это как купить новую машину. Первые два месяца ты самый счастливый человек на свете, тебе нравится рассматривать ее и показывать другим, потом начинаешь видеть в ней досадные недостатки, кажется, что хуже машины и быть не может.
   Однажды мама сказала мне, что наступает момент, когда тебе становится все равно, с кем жить – с одной, с другой, с третьей женщиной, главное – совместимость характеров, привычек, самое главное – найти тот образ жизни, который тебя удовлетворяет. Не думай, что сможешь найти идеальную женщину. Но какой тогда смысл всякий раз начинать сначала вместо того, чтобы попытаться перестроить то, что уже есть?
   Мамины рассуждения немного угнетают меня, но не нужно списывать со счетов ее возраст, хотя, наверное, она была такой и в моем возрасте, просто она так устроена, так думает… никогда не забывает о прозаической стороне дела.
   Но я так не хочу!
   Даже если мама права и повседневная жизнь заключается именно в этом, потому что идеальных пар не существует.
   Чувствую себя до ужаса слабым и беспомощным.
   Может, из-за того, что я остался один, что у меня больше не было дома, где меня ждет жена, я стал смотреть на все проще, сам стал мягче – вот в похожий день я уступил и сказал моей жене: о’кей, давай поженимся 31 июля.
   Я-то был уверен, что это в любом случае очередной этап на пути взросления… очередной эксперимент, новая попытка… а все это было всерьез.
   Я всегда воспринимал наш брак как попытку, а мы уже были женаты три года. И эти три года казались мне вечностью, потому что тогда мне только перевалило за тридцать, а сейчас почти тридцать пять.
   В душе я боялся, что больше не сумею начать новую историю, увлечься по-настоящему, потому что, глядя на окружающих, я видел моих сверстниц, уставших от жизни. Они просто хотели закончить одну главу и начать другую. Выйти замуж и начать строить семью. Потому что истории, где все было, так сказать, невсерьез, уже не по их части. Они обеспокоены тем, что годы идут, а дети все не появляются. Они хотят делать только то, что позволит им стать похожими на своих матерей.
   И то же самое я вижу в своей жене. Ее не терпится подвести итоги, пройти до конца путь, который приведет ее к роли, о которой она, несмотря ни на что, всегда мечтала, к которой готовилась, – роли жены и матери. А как – в белом платье с бракосочетанием у алтаря или с помощью оригинальной минималистичной церемонии на острове в Средиземном море – неважно.
   В этом смысле, наверное, именно я выбиваюсь из общего строя. Потому что я двигаюсь с опозданием. Я все еще стремлюсь испытать сильные чувства, независимо от того, получится что-то потом или нет, приведет это к созданию очередной счастливой семейки или расставанию. Это я веду себя неподобающе моему возрасту, – не потому, что я отстаю в развитии и хочу вечно оставаться мальчишкой, а не мужчиной. Просто я в своей жизни пропустил какие-то важные этапы.
   Пока мне полагалось прожить ни к чему не обязывающую историю, я семь лет строил отношения с моей Бенедеттой, и эти отношения не могли не закончиться браком. Это я перепутал возраст. Потому что в том возрасте, когда нужно было развлекаться и пачками цеплять девчонок с совершенно конкретной целью, я занимался созиданием.
   Я вел себя как человек, у которого большие планы на будущее, мечтал о доме, в котором я буду жить, о том, как я его куплю, думал о том, кем мы будем работать, что мы будем отличной парой, настоящей силой, с блестящим экономическим и социальным положением. Все должно было быть идеально. К определенному времени мы успели бы произвести на свет одного, а может, даже двоих детей. Я должен был стать образцовым отцом. И как родители с прекрасной работой, мы бы обеспечили им беззаботное будущее и отличные перспективы получить даже больше того, что мы сами могли бы им дать.
   Да, все должно было быть замечательно.
   А потом что-то сломалось.
   То есть сломался я. Мне осточертело строить. И я решил, что надо жить сегодняшним днем. Да, я начал убеждать себя, что каждое утро, проснувшись, я должен повторять себе только одно: Carpe Diem – живи настоящим! А перед сном, укладываясь в кровать, проверять, соблюдал ли я этот принцип. В конце концов, у меня получилось. В какой-то момент я полностью перестал строить планы во всем, исключая карьеру…
   Может, именно отсутствие планов я инкриминировал своей жене. Мы никогда не знали, что произойдет завтра. Даже не планировали отпуск. И так во всем.
   Я сознательно это делал. Я думал, что мой брак долго не продлится. Зачем, в таком случае, планировать будущее? Думать о переезде на новую квартиру? О том, что может родиться ребенок?
   – Я тоже не хочу ребенка сейчас, но мне не хочется становиться матерью первенца в сорок лет.
   – Но я пока не хочу становиться отцом. Я совсем не готов. Я не хочу. Придется от многого отказаться. Не готов я взваливать на себя такую ношу.
   – Я думала, что, например, за границей… когда мы будем жить за границей, это будет идеальный момент, чтобы завести ребенка. У нас будет больше денег, у меня – больше времени. Лучше не придумаешь.
   – А для меня нет. Ты об этом не задумывалась?
   – Когда мы познакомились, ты сказал мне, что хочешь иметь детей и что даже ты, единственный ребенок в семье, хочешь как минимум двоих… что же изменилось?
   – Просто я понял, что не хочу возиться с подгузниками и всем в этом духе. Не спать по ночам, зависеть от чего-то… зависеть от кого-то другого, потому что я знаю, что иначе быть не может. Я знаю, что я бы полностью отдался этому чувству, а потом, оглянувшись на лучшие годы, я спросил бы себя, а ты, парень, что успел сделать? Нарожал детей, многое построил в жизни, но разве я этого хотел на самом деле? Может, я хотел чего-то другого? Объехать весь свет, побывать в интересных местах, купить мотоцикл и исколесить Америку вдоль и поперек, или еще что-то, что не вписывается в образ хорошего буржуазного отца с выводком на поводке, который работает всю неделю, а потом в выходные гуляет с женой и детьми в парке или идет в магазин игрушек.
   – Господи, да что же в этом ужасного? И потом, не забывай, я ведь тоже пока что не хочу ребенка!
   – Ну, тогда может, мы больше не будем об этом говорить, перестанем строить планы? Все равно в жизни обычно все происходит случайно, строй ты планы или не строй… тебе не кажется?
   – Нет, не кажется. В любом случае, если ты не хочешь об этом говорить – не будем… какое-то время… мы не будет это обсуждать. Кстати, это уже не первый раз, верно?
   – Да… наверное. Все, надоело. Может, пойдем куда-нибудь? Поужинаем в ресторане? Хочешь, я позвоню Массимо и Серене?

45

   Я навестил своего единственного настоящего друга, сейчас он живет в Голландии, я знаю его с тех пор, как мне исполнилось семь лет, и он был мне как младший брат, который теперь стал старшим. Раньше из нас двоих у меня были более ясные мысли, это я говорил ему, к каким целям стоит стремиться.
   Теперь мы поменялись ролями, он нашел свой путь, вырвался из отцовских тисков, добрых, нежных, одним словом, таких, которые может создать только отец. И все же это были тиски.
   Свою свободу, как бы странно это ни выглядело, он нашел в Интернете. Да, потому что женщину, которую он безумно любит, он встретил в чате.
   Я думал, что он сошел с ума, когда он рассказал мне об этом. Я думал, что это что-то вроде порнозвезды, международной проститутки, которая решила облапошить неиспорченного юношу. Оказалось, что это женщина любит его и ему с ней хорошо.
   Мы пошли обедать в ресторан, куда обычно ходят серьезные люди… но никчемных провинциальных людишек тоже хватало.
   – Она ждет ребенка!
   Я потерял дар речи, почти перестал дышать, я подумал, что, наверное, он ждет, что я обрадуюсь за него. И стал улыбаться, делать вид, что радостно удивлен, но на самом деле я был шокирован и почти не слышал, что он говорил дальше.
   – Нет, я пока никому не сказал… и это желанный ребенок… мы начали попытки в сентябре… Я так хочу стать отцом! Мне тридцать лет… Я не хочу быть, как мой отец: я еще молод, а он уже старик, ему пошел восьмой десяток. Он никогда меня не понимал, мы никогда не понимали друг друга… И потом у нас нет проблем с деньгами, да, я еще должен начать работать, но она хорошо зарабатывает, мои нам помогают, в сентябре я устроюсь на серьезную работу, наконец-то закончу университет… Может быть, да, может быть, я немного безответственный, но, черт побери, что такого может со мной произойти?
   – Да нет, я тебя понимаю, я согласен, я тоже так думаю, к тому же ты любишь эту женщину, и поэтому… Почему нет? Я рад за тебя, это замечательное событие, я восхищаюсь тобой, ты… просто невероятно.
   – Я хочу девочку… Они больше любят папу, да… и с мамой у них неплохие отношения… да, лучше девочку. А потом, знаешь, мы можем рассчитывать на полк родственников, по возрасту годящихся в дедушки и бабушки, живут они недалеко от нас… Я так счастлив.
   – Ты стал другим человеком, ты и вправду нашел то, что тебе нужно, я никогда не видел тебя таким.
   – Знаешь, что? Я понял, что ни в ком не нуждаюсь, чтобы воплотить то, что хочу. Я могу сделать все сам, все уже готово, подходи и бери, и – это прозвучит банально – быть счастливым не так уж сложно. Не нужно придумывать себе невозможные цели. Счастье – это то, что я могу сделать сам, понимаешь? Я не мог этого понять, я был уверен, что должен стать адвокатом. Мой отец, понимаешь… я думал, что должен сделать счастливым отца, а он, наверное, и так счастлив… Мои, кстати, ничего не знают!
   – Думаешь, они не будут рады за тебя? Это единственное, что должно их беспокоить, твое счастье, вернее, твое спокойствие!
   Говоря ему это, я думал, что он защищен от терзаний, от трагедий, которые происходят со многими из нас в этом возрасте. Он просто ушел, ушел и обрел то, что искал, хотя он противоречит самому себе, когда говорит, что может добиться всего в одиночку.
   Мне было как-то хреново, он созидал, а я разрушал и никак не мог остановиться. Он был само воплощение спокойствия – мне до сих пор его не удалось обрести, – а он нашел его сам, безо всяких гарантий, которые нужны были мне, просто благодаря своей безответственности, которой у меня никогда не было, которую я всегда давил рациональностью. Наверное, поэтому у него получилось.
   Нет, все-таки как ему удалось?
   Я смотрел на него, как смотрел бы на инопланетянина, но потом, проецируя себя на него, стремясь увидеть свое отражение, я не видел ничего, терялся в собственных мыслях, а он продолжал говорить:
   – А если она не беременна, мы попробуем снова, я не хочу становиться отцом слишком поздно. Я должен это испытать, и потом мне же не двадцать лет. Ну да, я немного безответственный, мне наплевать на памперсы, ладно, буду вставать к ребенку, не буду спать ночами, от этого не умирают, и потом мне так хочется ребенка… больше всего на свете.
   – Господи, прямо не знаю, что сказать, ты меня своим сообщением совершенно сбил с толку… Я уверен, что у вас все получится, все, о чем вы мечтаете, сбудется. А какая она? Настоящая голландская блондинка?
   – Нет, она смуглая брюнетка. Как ты сказал, пепельная блондинка? Нет, она не похожа на голландку, к тому же, у нее есть испанские корни… может, поэтому… Вот черт, я забыл фотографию. Она же мне говорила. Да, потому что я рассказывал ей о тебе – она сказала, что я должен показать тебе ее фотографию.
   – Ладно, все равно мы встретимся в Берлине, будете приезжать ко мне в гости, это недалеко!
   – Да, всего четыре часа на машине!
   – Там и увижу ее, мне очень любопытно.
   – Я бы мог часами с тобой говорить, но сам понимаешь, мне нужно идти, у меня вечером самолет.
   – Я очень рад, что мы повидались.
   – И я.
   – Пошли.
   – Пошли.

46

   На доме, стоящем в начале улицы, на доме, в котором я жил, то есть в котором я жил со своей женой, вырезана огромная надпись: in domo felicitas. [66 - in domo felicitas (лат.) – в доме счастье.] Я не знаю, почему у нас было не так, почему мы не спешили сюда, не были счастливы, защищены, убаюканы…
   Теперь она ее ненавидит. Потому что эта квартира – воплощение всего того, что могло бы быть и чего не произошло. Ее квартира, где она сначала жила одна, получив желанную независимость, потом жила здесь со мной, здесь свила семейное гнездышко. Она старалась, как могла, вложив в эту квартиру свое чувство стиля, свою любовь и страсть к красивым вещам, к минимализму, который сыграл такую роль в нашей жизни и который так повлиял на людей моего поколения, в частности, на меня… но сейчас она ее ненавидит, презирает и хочет с ней расстаться.
   Первое, что я сделаю, если мы разведемся, – продам эту квартиру. Я хочу начать все с чистого листа и не повторять старых ошибок, никогда больше не буду жить там, где я уже жила с кем-то другим… не буду повторять собственных ошибок… никогда…
   Я сумел разрушить даже ее любовь к этому дому… разве я этого хотел?
   Наверное, подспудно я хотел именно этого… у нее был дом, и она им гордилась. Наши друзья в любой момент могли подтвердить, что дом был отражением ее потрясающего стиля, ее способности выставить в выгодном свете любую вещь.
   Я завидовал этому умению, которое помогало ей быть в центре внимания. Я должен был быть в центре, да, я, я, а она, по моим представлениям, должна быть только приложением ко мне!

47

   Вот мы и произнесли вслух это слово – конец.
   По телефону.
   Мне так проще.
   Не нужно смотреть друг другу в глаза. Нет физического неудобства от неизбежности физического контакта, который может заставить свернуть с правильного пути во тьму, окутывающую людей, которые все же решили расстаться, в последние общие минуты их жизни. Я как во тьме.
   Оглядываюсь вокруг и ничего не вижу.
   Сейчас день. Но я вижу только полную темноту.
   Слышу, как в моей голове жужжат ее слова: Ни пуха, ни пера, целую, пока.
   Через неделю я еду в Берлин… без нее!

   18 месяцев спустя

   Семейное положение: «Разведен».
   Так я пишу теперь в анкете, которую должен каждый год заполнять на работе.
   «Разведен»… а ведь всего год назад там было написано – «женат».
   Что ж, значит, со дня судебного заседания в моей жизни произошли заметные изменения.

   Я страшно боялся дня суда. Наверное, я страшился новой встречи с ней, хотя в глубине души мне было крайне любопытно взглянуть, как она изменилась и изменилась ли вообще…
   Я был натянут, как струна.
   Даже не смог глотнуть кофе. Меня трясло, как от сильного озноба.
   Мысль о том, что вот сейчас, сию минуту увижу ее, не выходила у меня из головы. Втайне я надеялся прийти раньше и увидеть ее только вместе с моим адвокатом: почему-то он казался мне отличным щитом от эмоций.

   Адвокат опаздывал. Мы договорились встретиться в баре у входа… там было полно народу. В основном клиенты – все кажутся страшно раздраженными и взвинченными, готовыми к борьбе. Они разительно отличались от адвокатов: для адвокатов это рутинная работа, зато в их глазах читался азарт и жажда крови, как на запрещенных собачьих боях…
   Меня пробирает холод. Прямо перед отъездом из Берлина я побрился наголо, хотя раньше никогда этого не делал. Казалось, что сделать это было необходимо, потому что я хотел почувствовать себя полностью открытым и незащищенным, не хотел скрываться – даже за волосами. Теперь мне казалось, что без этой защиты у меня мерзнет голова.
   Я нервно поглядывал на часы: мысль о том, что и она могла зайти сейчас в эту тесную забегаловку, проскочила на мгновение в голове. Но нет, ее здесь не было…
   Я приблизился к Г-образной комнате – здесь я дождусь адвоката. Моя тревога усилилась, я пытался держаться и вести себя, как ни в чем не бывало, но получалось плохо. Успокаивая меня, адвокат сказал, что этот суд – лишь простая формальность, что делать нам практически ничего не придется. Но я не могу так воспринимать это судебное разбирательство, не могу и все тут – для меня это событие мирового масштаба.
   Даже когда открываю рот, чтобы просто спросить, где туалет, мой голос дрожит, в горле стоит ком. Нужно справиться с волнением, – уговариваю себя, – это просто нелепо… я всю жизнь думал, что не поддаюсь эмоциям. За это, кстати, моя уже почти бывшая жена всегда меня упрекала – а на самом деле…
   Нет, не могу влить в себя ни капуччино, ни просто кофе, даже чтобы согреться, не то что снять напряжение.
   Вот черт, против своей воли я оказался втянутым в эту дело, причем, теперь оно неразрывно связано со мной даже юридически! Впервые в жизни я ясно осознал, что нахожусь в суде и меня тошнит от всего этого балагана, в котором эта дрянь насильно заставила меня участвовать. Во мне закипает ярость.
   Наконец-то пришел мой адвокат, извинился за опоздание и пригласил меня идти за ним. Мы вошли в длинную Г-образную комнату, но и здесь ее не было.
   Адвокат спросил меня, видел ли я противную сторону. Я сказал, что не видел. Тогда он пошел ее искать… вернулся и сказал, что она – противная сторона – стоит за углом. Я не пошевелился.
   Разводы по суду, как выяснил, вернувшись, адвокат, будут рассматриваться в самую последнюю очередь, пока мы можем погулять.
   Когда я ехал в суд из дома в пригороде, где я обычно останавливаюсь, когда ненадолго возвращаюсь в Рим, я казался спокойным: совершенно не реагировал на другие машины, на тот поток, который подхватывает тебя, стоит только въехать в город, ехал безучастно по своей полосе и ехал. Я вел себя, как немец, приехавший в Рим по делам.
   В Риме всем наплевать на разметку, все стремятся ехать поскорее, поэтому автоматически перестраиваются в ту полосу, которая едет быстрее. Как же я отвык от этой итальянской манеры вождения! Видимо, за последний год я почти перестроил не только свою жизнь, но даже свой менталитет.
   По радио, как всегда, крутили идиотскую рекламу, о чем-то трепался ведущий – девять утра, а энергии у него хоть отбавляй, обычно итальянцы по настоящему просыпаются лишь к двум часам дня. Все вокруг увешано рождественскими украшениями: до праздника еще три недели, а все уже только и думают, что о покупке подарков и еды, которой хватило бы месяца на два. Повсюду панеттоне и пандоро, [67 - Панеттоне и пандоро – разные сорта традиционных рождественских пирогов в Италии.] в магазинах гирлянды – да, в этом районе Рима, через который надо проехать, чтобы добраться до суда, до сих пор живет простой народ…
   Постепенно во мне стали просыпаться родные итальянские инстинкты, совсем было заснувшие от размеренной берлинской жизни: через некоторое время я тоже стал перестраиваться то влево, то вправо… Слушаю радио: там вовсю звонят радиослушатели, потому что разыгрывается фантастический тур в Египет, ну, да, да, к морю, где никогда не кончается лето. Чтобы завлечь больше слушателей, ведущий пускается в психологические игры: пойми, что ты не такой, как все… ты другой… так оно и есть. Потому что ты, пока они будут объедаться до упаду и убивать время, играя в лото… ты… ты поедешь в Египет к морю, ты непохож на других. Жаль, теперь туда ломанётся толпа народу, и когда прилетишь в Шарм-эль-Шейх, стразу же наткнешься на подобие маленькой Италии египетского разлива, где все снова начнут играть в лото… Но мне-то, какая мне-то разница…
   Да, погулять, где тут у них можно погулять? Меня по-прежнему знобит – я выхожу наружу из здания суда и не знаю, куда податься. Рядом только книжный магазин. Захожу, машинально листаю и разглядываю книги. Ничего не понимаю, не в том состоянии – перед глазами встают картины нашей с ней совместной жизни, первых дней, недель, наших поездок, дня нашей свадьбы. Я вспоминаю тревогу, которая охватила меня через два часа после выхода из мэрии, тревогу, которую я пытался скрыть за натянутой подобающей случаю, улыбкой: только что женился. Не будучи уверенным, что поступаю правильно. В некотором смысле поставить окончательную точку сегодня означало преодолеть слабость, которую я проявил в тот день, преодолеть подозрение – так никогда не покинувшего меня, – что она, зная о моей слабости, которую было видно невооруженным взглядом, грубо ею воспользовалась, и еще как воспользовалась!
   Потом я вспоминаю счастливые дни перед свадьбой, вспоминаю, как за несколько недель до отъезда на Сицилию мы возвращались с пляжа, из Капокотты. Солнце садилось, мы только что покинули дюны, среди которых провели целый день. Мне кажется, что я до сих пор ощущаю даже запах того дня. Мы в машине вместе со всеми, кто, как и мы, выезжал с пляжа на дорогу, стояли в пробке, после которой нас ожидала еще бóльшая пробка. По радио передавали что-то в стиле bhudda bar из популярного хита Мадонны The Substitute of love, как вдруг неожиданно поднялась песчаная буря, совсем как в пустыне. Небо стало какого-то неестественно темного цвета, как иногда показывают в клипах. Мы будто оказались в другом измерении – неожиданно охваченные страстью, мы неистово ласкали друг друга, а потом она нырнула вниз, и горячее наслаждение обожгло меня между ног…
   И вдруг следом вспоминаю ее нелепые телеграммы, полные яда, ее судебный иск со множеством неоправданных экономических претензий, и во мне просыпается злобная ненависть, развеивающая все очарование воспоминаний.
   Возвращаюсь в настоящее: я в книжном магазине, меня вот-вот вызовут на суд. Пытаюсь сосредоточиться на том, что я буду говорить в суде, ведь судье следует говорить какие-то важные вещи… но что? Адвокат велел мне держаться как можно естественнее… может, он прав… но сейчас мне пришло в голову, что надо было заранее подготовиться к самым коварным вопросам… впрочем, уже поздно.
   Я пытаюсь подумать о чем-то другом – ничего не выходит. Опять чувствую знакомую боль в животе – тупую, ноющую, непроходящую. Выхожу из магазина и оглядываюсь по сторонам: двери суда непропорционально маленькие по отношению ко всему зданию, входящие и выходящие люди – интересно, могу я на глаз определить в толпе разведенные пары? Надо посмотреть, как они себя ведут – я хоть буду знать, как мне-то вести себя с ней…
   Пора.
   Забрался в угол – и из своего угла увидел, как она пришла… Нет, в который раз убедился, что я ее совершенно не понимаю!
   В моем воображении я рисовал себе картину, как она, с глазами, полными боли и страдания, скромно одетая, без тени косметики, будет всем своим видом являть образ женщины брошенной и несчастной.
   Как бы не так! Она была одета как одна из тех, кого показывают по телевизору… Наверное, я уж привык к жизни и стилю Берлина, поэтому мне особенно бросилось в глаза, как ярко и вычурно одеваются римлянки, мне все время это казалось шокирующе неестественным. При появлении на сцене своей противной стороны, я вообще застыл на месте.
   Ее губы были накрашены вызывающе яркой алой помадой, а полыхающий красный цветок кожаной куртки подчеркивала сексуально извивающаяся линия узких брюк и сапожек на высоченных тонких шпильках. Глаза скрывали шикарные темные очки, отлично дополняющие образ стильной кинодивы.
   Это было нечто…
   Я просто потерял дар речи.
   Стильная и экстравагантная, она неодолимо влекла меня к себе – и вызывала одновременно чувство невероятного отвращение.
   Меня неосознанно потянуло к ней, я попытался заглянуть ей в глаза, но с высоко поднятой головой она прошла передо мной не замечая. То ли она не видела меня, потому что очки были слишком темны, то ли не удостоила…
   За ней стояло двое – первый, видимо, был ее адвокатом, знаменитым королем адвокатов – именно так она описывала мне его, угрожая разводом. Да, он выглядел так, как должен выглядеть настоящий матерый волчище. Еще был кто-то второй, но я настолько был поглощен ею, что образ второго спутника из памяти стерся…

   И все-таки в этот раз я довел дело до конца.

48

   Ночью мне приснился странный и длинный сон.
   Не знаю даже, как его и истолковать…
   Мне приснился телефонный разговор с Мариной, который начался почему-то с какой-то двусмысленности. Я звоню ей, но не признаюсь, что это я, и разговариваю так, как будто она меня узнала. И она совершенно не сердится, ведет разговор так, словно все в порядке, как будто она смирилась со всем, что случилось с нами. Это было точно как в тот первый раз, когда мы расстались на пару месяцев, и я по возвращении из Албании позвонил ей и сказал: Привет, как дела?.., а она без обиды ответила, что будет рада повидаться со мной… в ее голосе чувствовалась скорее ирония, чем злость… то же самое было и в моем сне.
   Потом она начала что-то рассказывать, толком не помню, и вдруг произнесла какую-то бессмыслицу вроде: кстати, я Марина Начеди Бальди Лигрести Делла не помню что, – прибавив к своей настоящей фамилии другую, фамилию нового мужа (это была фамилия адвоката, занимавшегося нашим разводом). И даже во сне я не смог сдержаться: Извини, а откуда у тебя появились все эти новые брачные фамилии, мы же еще не развелись?
   В ответ она только прошипела: Черт, ну ты даешь… какой же ты мерзкий козел… нет, с тобой просто невозможно! – и швырнула трубку.
   На этом сон не закончился – мы как-то опять оказались с ней вместе.
   Разговор был внутренне напряженным: спокойным, без криков и сцен, зато щедро приправленный смесью ненависти и презрения, особенно с ее стороны. Мной двигал эдакий научно-психологически-мазохистский импульс в стремлении понять, до чего еще мы можем договориться, и житейское любопытство с целью выведать, чем же она теперь занимается и как живет…Самое невероятное, что во всех сценах из моего сна она беременна!
   У нее огромный живот, но она все равно продолжает одеваться так же сексуально и немного экстравагантно, как тогда, когда я с ней познакомился, у нее та самая странная шляпа из черного блестящего пластика – дешевая, но прикольная.
   Вот я вижу ее лежащей рядом со мной на кровати, мы одеты (может, это наша кровать, но она немного изменилась), в комнате много света, это мягкий теплый свет летнего или весеннего римского заката… она дает мне потрогать ее большой голый живот, и я чувствую, как шевелится ребенок. Это кажется мне нереальным, но это так, он правда пинается, сильно, но ей не больно, она улыбается мне. Фантастическое, потрясающее ощущение – я никогда не чувствовал, как шевелится ребенок в животе, хотя слышал и читал об этом. Она продолжает внимательно на меня смотреть. А мне совершенно все равно, что ребенок не от меня, что мы давно разошлись, что мы больше и не обсуждаем наши отношения. Теперь мы можем спокойно о них говорить – просто как об одной из ошибок прошлого… Я читаю в ее глазах сожаление о том, что у нас, как ей кажется, все могло бы получиться, и не получилось, и даже в лучшие времена… всегда оставалась какая-то задняя мысль, что-то, что не позволяло нам окончательно слиться и стать мужем и женой в настоящем смысле этого слова… мы всегда были порознь, не соединясь в единое неразрывное целое – каждый со своим восприятием жизни, со своими желаниями, нас ведь почти ничего не объединяло, разве что секс, да и то не всегда, секс, искупавший отсутствие других форм единения, которое лишь начинается с секса, но не исчерпывается им, а перетекает в слова, в ощущения… и двое перестают друг другу мешать, а вот мы все время друг другу мешали…
   Последняя картина сна, которая стоит у меня перед глазами: пустой коридор ее дома, теплый золотистый свет отражается от бежевых стен, которые в лучах горячего закатного солнца кажутся ярче и темнее. Она стоит там, в коридоре – провожает меня, как своего тайного любовника, – и я вижу, как темный одинокий силуэт причудливой формы беременного тела постепенно тает во тьме ночи…
   …Я вскочил на кровати, голый, помню только свое отражение в зеркале, света не было, только слабое мерцание с улицы, вижу свое лицо, бороду, на голове темные пробивающиеся волосы, мое тело – и больше ничего, я лежу на красной кровати, утопая в море подушек, в складках балдахина и в моих снах… а голова наутро совершенно ничего не соображает…

Стефано Верреккья Марьяж

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

Стефано Верреккья
Марьяж