-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Кирилл Ковальджи
|
|  Избранная лирика
 -------

   Кирилл Ковальджи
   Избранная лирика


   ТЕБЕ. ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ

   Тебе – это значит именно тебе, читателю.
   А от кого и что?
   Поэзия вращается в сфере, где один полюс – Исповедь, другой – Музыка. Ударишься в одну крайность – уйдешь от музыки, в другую – удалишься от слова. Поэзия жива, пока летает между полюсами. А какова ее орбита – зависит от конкретного времени и личности автора.
   Теперь вокруг нас относительный штиль, и поэты, как правило, весьма чутко прислушиваются к своему внутреннему миру, исходя из которого творят «внешний». Я же – выходец из первой половины прошлого века, когда внешний мир, грохоча, тщился заглушить музыку…
   Мне выпали на долю всякие пертурбации, совсем не похожие на сегодняшние. На меня, как только я начал себя осознавать, навалились «исторические события». Родился я в 1930 году в Бессарабии (тогдашней Румынии) при короле Кароле II, в десять лет оказался в Советском Союзе, при Сталине, в одиннадцать – война, и я опять при румынском короле, на сей раз – Михае I и Антонеску. С четырнадцати – снова в Советском Союзе. Мне было пятнадцать, когда окончилась самая большая война, чему радуюсь до сих пор (отсюда и особенности мировосприятия). В шестнадцать пережил первую любовь (вместе с первыми стихами), и с тех пор они – любовь и стихи – не покидали меня.
   Учитывая все это, читатель может догадываться, что его ждет.
   Будучи любопытным от рождения, я хотел быть как все и не как все, хотел объять необъятное (в результате – в моих сочинениях куда больше «широты», чем углубленности). И хотя мне выпала долгая жизнь, кажется, что только сейчас начинаю жить. Вот такой парадокс.
   Несколько слов о составе «Избранной лирики». Немало написавший и напечатавший, признаюсь, я несколько растерялся. Сделать подборку по порядку, по годам? Это автору интересней, чем читателю. Устав от размышлений, «взял за основу» две уже изданные, обладающие собственной целостностью, книжки – «Тебе. До востребования» и «Зерна» и включил все то, что посчитал существенным из других сборников и новые, ранее не публиковавшиеся стихи.
   Это, пожалуй, похоже на «кардиограмму» человека с опытом определенной судьбы (о ней шире можно судить по роману «Свеча на сквозняке» (1996) и книге эссе «Обратный отсчет» (2003) – судьбы под знаком неистребимой любви к поэзии (любви, которая сильней отношения к собственным сочинениям).
   Надеюсь, на тебя,читатель. Эта книга – тебе, до востребования. Возможно, мое послание будет созвучным твоему стремлению к гармонии, к нормальной жизни (в не совсем нормальные времена!). Музыка отделяется от автора, исповедь – никогда.
   Автор


   Тебе. до востребования


   1

   …лучше слепо любить Дульсинею,
   чем всю правду узнать о любви.


   ТЫ БЕЛКОЙ В РОССИИ БЫЛА

   Ты белкой в России была,
   доверчиво-дикой была ты,
   была ты ручной и крылатой,
   крылатой, не зная крыла;
   летела в лесные палаты,
   где рдели сквозные закаты
   и молча сгорали дотла.

   Пушистый комочек тепла,
   ты жалась во мраке дупла,
   когда октябри моросили,
   не знала ни бедной России,
   ни боли сознанья, ни зла.

   Я знаю: теперь и когда-то
   ни в чем не была виновата,
   за что и откуда расплата,
   зачем с пепелища заката
   летит золотая зола?

   Россия, Россия, Россия…
   Постой, надвигается мгла;
   я сна не увижу красивей,
   чем тот, когда в бедной России
   ты белкой лесною была.

   Откуда удары набата,
   чья это беда и утрата,
   по ком это – колокола?
   По веткам горящим бежала,
   сквозь пламя – живая стрела…

   В глазах твоих отблеск пожара,
   неведомой боли игла.


   ОНА

   Убедить невозможно ее,
   аргументы – пустые скорлупки,
   понимает она, как зверек,
   интонации, жесты, поступки.
   Ведь она не из рода владык —
   из породы отзывчивых ланей,
   внятен ей лишь природный язык
   состязаний, игры и желаний.
   Доказать ничего ей нельзя,
   как нельзя доказать снегопаду,
   что ты ждешь не метелей, а радуг…
   Чтобы с ливнем беседовать, надо
   самому быть таким, как гроза.

   Доказать ей нельзя ничего,
   ничего ей нельзя доказать…
   Лишь свобода умеет связать,
   лишь неведенье, и баловство,
   и нечаянное волшебство…


   ОХОТНИК

   Знаешь ты безотказное средство,
   чтобы сразу к ногам – красота;
   от зрачка через мушку до сердца —
   несомненна твоя прямота.

   На лету свою цель карауля,
   в пустоту ты спускаешь курок:
   знаешь – встретятся сердце и пуля,
   видишь будущее, как пророк.

   Мастерство твое с примесью скуки
   и небрежности…
   Как бы шаля,
   и синицу хватаешь ты в руки,
   и с небес достаешь журавля.

   Но подбитая птица – не птица,
   птица может быть только живой:
   ей дичиться и ей приручиться…
   Ты в руках не держал ни одной.

   Небо в сговоре с жизнью. Веками
   подменяет добычу земля:
   торжествуя, хватаешь руками
   не-синицу и не-журавля.


   * * *

   Почему эта женщина любит охотника,
   мотогонщика любит, а та
   поклоняется сыну плотника,
   омывает ноги Христа?

   Цель их гибельных судеб не познана
   у креста, у развилки шоссе…
   – Чья ты вестница? Кем ты ниспослана?
   – Я такая же баба, как все.

   Но ловлю я в смертной бессмертное
   и люблю потаенную речь.
   Вся ты – слово, что небом начертано,
   как тебя, постигая, сберечь?

   Нет властителя – нет и узника.
   Не о том ли поет ручей?
   Ты ничья, потому что ты – музыка!
   – Вот мой муж. Не могу быть ничьей…
   ....................................
   Худо мне, травы собеседнику
   и наследнику немоты, —
   не охотнику, не проповеднику,
   а угоднику красоты.

   Разглядишь ли за музыкой женщину,
   на ничейной застряв полосе?
   Ты, наверно, не в силах зажечь ее…
   – Я такой же мужчина, как все.

   Только я и бедней, и богаче, —
   мне завещаны жизнью всей
   дух Петрарки и плоть Боккаччо —
   откровения двух друзей.

   И навстречу прозренью ли, обмороку
   побегу по шоссе, по росе,
   и по проволоке, и по облаку
   поклоняться нездешней красе…

   Я хочу быть, как все… не как все…


   * * *

   Море бывает грозным
   и простодушно лучистым,
   море бывает грязным,
   а просыпается чистым,
   берег, конечно, – мужчина,
   волна, безусловно, – женщина…
   Тут ни с того ни с сего
   ты врываешься в стих
   диковатая,
   с сумасшедшинкой —
   мне везет на таких…
   ...................
   На свету – светлая,
   на ветру – ветреная,
   при луне – лунная,
   при уме – умная,
   при вине – пьяная,
   при Христе – тайная…


   * * *

   Нет отныне строки,
   где бы слово тебя миновало,
   оттого и стороннее слово —
   как яблоко ало.
   Вот что сделала ты:
   золотые следы
   я ловлю на словах,
   что горят, как плоды.

   Много лет я живу
   в деловом тяжелеющем мире,
   и не знает никто,
   что нежнейший прошел из ветров
   и унес дуновеньем
   чугунные гири,
   словно связку воздушных шаров…


   * * *

   Как за тобой я хожу?
   А вот так и хожу и на скрипке играю,
   на незримой, – оставить тебя не могу
   без музыкального сопровождения…
   Так иду за тобой до самой границы,
   до незримой – закрытой лишь для меня,
   и в разлуке всю ночь
   я держу тебя нитью мелодии,
   чтоб ты завтра вернулась
   и все повторилось сначала.


   * * *

   Никто тебя не видел такой,
   ни ночью, ни днем, ни в толпе городской,
   никто, никогда, ни зимой, ни весной,
   ни мать, ни отец, ни даже сама ты
   на фото ли, в зеркале – с той красотой
   все свыклись, но, Боже, из пены морской
   кто видел, рождалась какая, объята
   свечением, аурой зыбкой, любовью
   в тот миг, – до сих пор ослепляются болью
   глаза: только я тебя видел такой!


   * * *

   Суждено горячо и прощально
   повторять заклинаньем одно:
   нет, несбыточно, нереально,
   невозможно, исключено…

   Этих детских колен оголенность,
   лед весенний и запах цветка…
   Недозволенная влюбленность —
   наваждение, астма, тоска.

   То ль судьба на меня ополчается,
   то ли нету ничьей вины, —
   если в жизни не получается,
   хоть стихи получаться должны.

   Комом в горле слова, что не сказаны,
   но зато не заказаны сны;
   если руки накрепко связаны,
   значит, крылья пробиться должны.


   * * *

   Нежно музыка к ней прикасается
   лунным светом, лучом серебра.
   Я танцую со спящей красавицей —
   как покорна она и добра!

   Эти очи, прикрытые веками,
   очарованы дальней луной.
   Мне открыть одиночество некому:
   видит сны, а танцует – со мной…


   ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

   Несбывшегося не перебороть.
   Еще ты жив, седого снега пленник…
   Он был однажды, Чистый понедельник,
   Да не судил узнать его Господь.

   Есть тайный дух и явленная плоть.
   День миновал. Ты музыки изменник.
   Ты князем был, теперь ты старый мельник,
   Ты ворон, вор, отрезанный ломоть.

   Что будет дальше? Музыка без звука,
   Пруд без русалки, тетива без лука,
   Несбывшегося медленная месть.

   И в книге той, где все пути и сроки,
   Тебе предуготовленные строки
   Зачеркнуты – вовек их не прочесть.


   * * *

   Море плещется слабо.
   Тайные искры горят.
   Поезд уходит на север.
   Ветер спешит на юг.
   Имя одно повторяю
   тысячу раз подряд,
   имя одно —
   заклинанье,
   свет
   и спасательный круг.

   Господи, что ты задумал,
   что сотворил ты со мной?
   Ранил меня красотой,
   велел, чтобы я полюбил,
   но за миг промедленья
   карал меня мертвой тоской,
   но за шаг приближенья
   ты меня молнией бил.

   Путь родниковой реки
   кончится солью морской.
   Что-то должно случиться,
   знать не желаю что.
   И, пока не случилось,
   я умоляю:
   постой
   здесь на границе между
   горечью и красотой.


   * * *

   Люби, пока не отозвали
   меня. Люби меня, пока
   по косточкам не разобрали
   и не откомандировали,
   как ангела, за облака.
   Люби, пока на вечной вилле
   не прописали и Господь
   не повелел, чтоб раздвоили
   меня на душу и на плоть.
   Люби, пока земным созданьем
   живу я здесь, недалеко,
   пока не стал воспоминаньем,
   любить которое легко…


   В НЕБЕ НАД АФРИКОЙ

   Полночь к единственным
   будет причислена
   с гулом турбинным,
   с тоской в полусне…
   В небе над Африкой
   ночью немыслимой
   думал о женщине
   в дальней Москве.

   Медленным пламенем
   тучи очерчивал
   джинн безголосый
   в начале грозы;
   люди над пропастью
   спали доверчиво,
   мерно в неведомое
   шли часы.

   Поздно мы встретились,
   не были вместе мы,
   розно родились
   и розно умрем —
   мы с этой женщиной
   в разных созвездиях,
   дай же хоть вечность
   побыть нам вдвоем!

   Только мгновеньями
   вечность исчислена…
   Можно подремывать
   в страшном броске.
   В небо закинутый
   ночью немыслимой,
   всеми ремнями
   пристегнут к Москве.


   * * *

   От меня до тебя – рукой подать,
   тоска моя вся тобой пронизана,
   как лунным светом,
   от моей любви до тебя —
   только руку протяни
   и коснешься кипени яблоневых веток.
   От меня до тебя – только шаг,
   только взгляд, только вздох,
   только мысль, только песнь,
   только сон, только слово,
   от меня во все стороны – только ты,
   всюду рядом лучи твои,
   отблески, очи и брови.
   Но меня самого
   твой звездный невидящий свет
   даже в ясную ночь различает едва ли:
   от меня до тебя – расстояния нет,
   от тебя до меня – непроглядные дали.


   * * *

   Вдохновенье, легкое дыханье,
   вопреки листку календаря, —
   над столицей длится волхованье
   майских дней в начале ноября.

   Пусть еще разок лица коснется
   молодого света благодать.
   Как мне быть, нечаянное солнце?
   Лучше б все заранее не знать.

   Теплую ладонь твою на веках
   удержать хотел бы навсегда.
   Почки распускаются на ветках…
   Завтра наступают холода.

   Облака сведут со мною счеты,
   мстя мне тем, что истина – низка.
   Завтра утром только самолеты
   солнце встретят, взмыв за облака.
   Не молю о чуде, свет мой горний,
   ты пребудешь в голубой дали.
   Завтра вспомню, как немые корни
   мнут утробу темную земли.


   ТЫ СНИЛАСЬ МНЕ…


   1

   – А знаешь, ты снилась мне,
   я тебя целовал во сне! —

   говорил я, целуя тебя
   наяву – твои губы и очи,

   но тут и проснулся я —
   один среди ночи…


   2

   Спасибо хоть за сон. Я снов уже давно
   не видел… Мне его навеяла морская
   волна, и в разноцветной гальке дно,
   и сам сентябрь. И тишина такая,
   что слышен мне твой шепот, словно нет
   ни верст, ни лет, а лишь в росе рассвет…

   Я спал, я видел сон. Я был влюблен. Мы были,
   как дети, счастливы. И тыльной стороной
   ладони я ласкал твое лицо. Мы плыли
   в улыбках, как в лучах… Вдруг сердца перебой
   от пробуждения, как будто от измены,
   и снова потолок, и стены, стены, стены…


   3

   Я в зеркале увидел не себя —
   одну тебя на фоне тьмы, в которой
   осталось все, что разделяет нас.

   Ночь, никого. И я, как вор невольный,
   обрадовался – значит, без утайки
   разглядывать могу я как свое —
   твое лицо…
   Слегка пошевелился —
   ты в точности движенье повторила.
   Я вскинул голову – твою! – встряхнул
   твоими волосами, улыбнулся
   твоей улыбкой.
   Господи, как просто!
   Весь я в тебе, или с тобою мы —
   взаимоотраженные…
   Но вот
   мое движение ты повторяешь
   чуть медленнее, в полуобороте
   вдруг остаешься, и глаза большие,
   меня не видят, на меня не смотрят,
   тускнеет быстро странное стекло,
   и тьма просторнее, и ты все дальше,

   а дальше я не помню ничего…



   * * *

   …но связь меж нами есть,
   хоть провода, как нити, оборвите,
   хоть время украдите, хоть пространство
   загромоздите камнем и бетоном
   и улицами, где невпроворот
   круговорот машин и толп столичных;

   пусть ветер свищет, и ночная тьма,
   как бездна, разверзается, – кладите
   на ложе с ней мужчину, а со мной —
   другую женщину, но связь меж нами есть
   незримая, и все еще – живая…


   * * *

   И это с ней умрет —
   она молчать умеет.
   Однажды нас двоих
   коснулся звездный час…
   Теперь от немоты
   отступничеством веет,
   а Слово – это дар,
   что продолжает нас.
   О музыке смолчать?
   Душа окаменеет.
   Зачем сама себе
   она зажала рот?
   Кто песне волю даст,
   тот в ней не постареет, —
   чем более споет,
   тем менее умрет.
   Увидевший цветок
   смолчит – цветок увянет;
   смолчавший про маяк
   потопит корабли;
   узревший божество
   смолчит – и нас не станет;
   пустыни подойдут,
   подходят,
   подошли…


   * * *

   Не окликай. Они,
   по воздуху ступая,
   в кривых мирах – как луч,
   мгновенный и прямой, —
   лунатики любви,
   уверенность слепая,
   что нет ни этажей,
   ни бездны под ногой.
   Неведеньем судьбы
   их на ночь награждает
   высокая луна,
   чьи сети нарасхват;
   а кто прозрел, не спит,
   кто все соображает,
   тот с ужасом глядит
   с балкона на асфальт.


   СОНЕТ НЕПРАВИЛЬНЫЙ

   Русская тяжелая любовь!
   Гибель ей понятнее, чем убыль,
   Танец ей милее – среди сабель,
   А паденье – в купол голубой.

   Мир ей братец, а сестрица – боль,
   Мастерица быль менять на небыль:
   Тот ограбил небо, кто пригубил
   Русскую тяжелую любовь.

   Кипень яблонь, ливень, песнь и вопль,
   Гордости и горя коромысло,
   Против равновесия и смысла
   Здравого. О ней не смолкнет молвь.

   Любящий и в пламя льющий масло,
   Дай тебе любовь, чтоб не погасло!


   БАЛЛАДА О ДВУХ ВЛЮБЛЁННЫХ

   Влюбленные крылаты,
   они летать умеют.
   Влюбленные рассеяны —
   их можно обокрасть…

   Она была в белом свитере,
   он – в расстегнутом пиджаке,
   но это неважно…
   Говорят, что влюбленные витают в облаках,
   и действительно – люди видели,
   что они поднялись по ступенькам
   и улетели в небо.
   Под крылом самолета
   синели поля и леса,
   и сгущались облака вдалеке,
   но она глядела в его глаза
   и тихо гладила его по щеке,
   и он говорил ей губами что-то,
   и не слышали оба,
   как грянул гром,
   как взревел мотор самолета,
   как налетела гроза.

   И тогда решился воришка
   (и в небе бывают воришки!),
   он у влюбленных стянул, озираясь,
   кажется, сумочку и пиджак,
   но это неважно —
   воришкам бывает на руку
   любовь, и гроза, и мрак.

   Потом обнаглел воришка
   и обобрал их до нитки,
   не оставил у них ничего,
   как на старинных картинах:
   он обнимал ее белые плечи
   и она обнимала его.

   А когда молния
   обожгла крыло самолета
   и он камнем пошел к земле,
   заметался во мгле воришка —
   не хотелось ему умирать,
   а девушка тихо гладила
   любимого по щеке.

   И самолет разбился
   с грохотом, в ярком пламени,
   и воришка сгорел
   с барахлом в руке,
   а двое нагих влюбленных
   удивленно глядели друг другу в глаза,
   девушка тихо гладила
   любимого по щеке.


   ЁЛОЧКА

   В тихой печали светлого вечера
   стоишь, зеленеешь ты,
   такая простая,

   такая доверчивая,
   не зная своей красоты.
   Такую, как ты, нельзя не любить, —
   полюбят тебя

   и сгубят;
   такую, как ты, нельзя не срубить,
   зимою придут

   и срубят.
   Будешь стоять на радость семьи
   в праздничном великолепье;
   лягут на юные руки твои
   золотые

   бумажные цепи.
   Тебе подсунут вместо корней
   подставку крестообразную…

   Как больно мне будет видеть в окне:
   свечи зажгут…
   отпразднуют…


   * * *

   Совсем закружили дела.
   На кухне чистила доску,
   никак соскрести не могла
   розовую полоску.
   Водила ножом невпопад
   и вдруг поняла виновато,
   что это полоска заката…

   О чем ей напомнил закат?


   * * *

   Ты правдой считаешь отлив
   и всю обнаженность отлива.
   Я правдой считаю прилив,
   упрямо хочу быть счастливым.
   И каждый по-своему прав,
   и нет победителя в споре:
   нам поровну правду раздав,
   качается медленно море.


   СОН

   – Что ты наделал? – всплеснула руками.

   Действительно, я уронил календарь,
   и листки рассыпались по полу.

   – Видишь, праздников нет совсем! —
   сказала она и заплакала.

   Я листки подобрал, и действительно —
   одни только черные числа…

   Стою виноватый
   среди листопада.


   * * *

   жить без любви нельзя
   можно
   жить без юности нельзя
   можно
   жить без здоровья нельзя
   можно
   жить без жизни нельзя
   можно


   * * *

   Ночь упрямо заводит пластинку,
   от нее – ни покоя, ни сна:
   ничего до конца не постигну,
   не узнаю, не выпью до дна.

   Сожаленье томит все сильнее,
   но заветные сети не рви —
   лучше слепо любить Дульсинею,
   чем всю правду узнать о любви.

   И познание тоже – не догма.
   Есть во всем заповедный порог.
   Лучше сладко печалиться: мог бы! —
   чем узнать, что нарушить не мог.

   Коли так, то собраться бы с духом
   и признать благодать рубежа…
   По ночам между плотью и духом
   просвещенная бьется душа.


   * * *

   Любовники —
   заговорщики,
   подпольщики и притворщики,
   сообщники, соучастники,
   сосчастники, сонесчастники,
   подельники, сотворцы,
   противники и разводники,
   соколы-соколодники —
   матери и отцы…


   * * *

   Женщиной не овладеть.

   Как бы ты ни вскружил ей голову,
   как бы ты ни прельстил ее сердца,
   как бы ты ни ломал ее волю,
   сколько б ты ни владел ее телом —
   женщиной не овладеть.

   Не для тебя округлится плотно
   чрево ее, и набухнут груди,
   и сосцы увлажнятся млеком —
   не для тебя, временщик.


   * * *

   Он полюбил ее, завоевал,
   закрепил завоеванное
   тысячами поцелуев,
   тысячами ночей
   и ребенком,
   а она мне твердила:

   – Ты – первый,
   не была я ничьей…

   Я мимо ушей пропускал этот вздор,
   потому что любил я другую
   и мечтал ее душу и тело
   завоевать.


   ДРУГУ

   Потом узнаешь ты,
   как мелочна и вздорна,
   как мстительна она,
   но только не забудь,
   как хороша теперь,
   ребячлива, покорна,
   бесстыдна и сладка…
   и благодарным будь,
   что выпало еще
   балдеть в игре любовной, —
   без женщины такой
   была бы жизнь неполной…


   * * *

   Почему не веришь, что случилось,
   что светло нахлынуло, нашло,
   если состоялось, получилось,
   если срифмовалось, повезло?

   Кайф любовный, молоко парное,
   но лишь вознеслись мы до небес,
   русская родная паранойя
   тут как тут. Привет, подпольный бес!

   И когда ты сбрасываешь платье,
   подозренья сотрясают дом.
   Бывшие товарищи и братья
   баррикады строят под окном.

   Требуется срочно расковырка
   хрупкого блаженства и добра.
   В небесах озоновая дырка,
   в ткани звездной – черная дыра.

   В ванне образуется воронка,
   молоко сбежало на плите,
   под кроватью пьяная воровка
   судорожно шарит в темноте…


   * * *

   Сигареты, коньяк
   и слова грубоватой бравады…
   Наплевать мне, что так, что не так,
   в чем права ты, а в чем – не права ты.
   Я немую охоту люблю —
   терпеливо, упрямо, пристрастно
   я мгновенья ловлю,
   те минуты, когда ты бываешь прекрасна.
   Пусть другие тебя и не видят такой:
   прозаический быт – он дальтоник…
   Я живой огонек прикрываю рукой,
   я его согреваю в ладонях,
   уношу его ночью домой
   и гляжу на него с благодарной тоской
   и с непарной строкой о тебе
   засыпаю…


   * * *

   Не верь, не верь поэту, дева…
 Ф. Тютчев

   – Молчи, не прекословь:
   любовь, любви, любовью…
   Запущен был тобою
   я в купол голубой.
   Любви слагая оды
   по воле высоты,
   летел я дни и годы,
   лечу… Но где же ты?
   Тебя в краю высоком,
   встречая новый день,
   я сбросил ненароком
   как первую ступень.


   СКВЕРНЫЙ СЮЖЕТ

   новизна восторг влюбленность
   ревность вымысел мечты
   возвращенье окрыленность
   объяснение цветы

   водка ночь страсть
   рот грудь стон
   ритм дрожь всплеск

   и отваливается
   и закуривает


   НАЧАЛО И КОНЕЦ ВЕКА

   Здравствуй, Прекрасная Дама!
   Рад бы, да нет фимиама,
   нет воспарения духа…

   Есть на экранах – порнуха.
   Фотомодель и реклама,
   Кардиограмма бедлама.

   Где ты, Прекрасная Дама?
   Здравствуй, прекрасная шлюха!



   2

   …на краю планеты ломкой,
   ах, по лезвию, по кромке,
   по черте, по рубежу.


   ГОЛУБЬ ГОРОДСКОЙ

   Между дышащей угаром
   мостовою и толпой
   по бордюру тротуара
   ходит голубь городской.

   Ходит голубь городской
   тупо, словно заводной,
   и глаза его слезятся
   деловитою тоской.

   Он на крошки, на окурок
   смотрит косо, как придурок,
   он не видит и не слышит
   ни колес, ни каблуков, —
   перегаром дымным дышит,
   существует, будь здоров.

   Я, спешащий на автобус,
   так на голубя гляжу,
   как Господь на этот глобус,
   где, как голубь, я хожу
   на краю планеты ломкой,
   ах, по лезвию, по кромке,
   по черте, по рубежу…


   * * *

   – Прекрасное – как крест на храме, —
   не для того, чтобы руками
   хватать, а чтобы в высоте
   рассвет на золоте лучами
   играл…
   – Зачем же в простоте
   сидит ворона на кресте?


   * * *

   Белое снежное поле.

   Говорят, что под снегом – озеро,
   и живые плавают рыбы
   подо льдом в зеленой воде…

   Ветер и черное небо.

   Говорят, что где-то над тучами
   золотые и алые звезды
   перемигиваются в высоте…

   Белое снежное поле,
   ветер и черное небо,
   один я – и белый, и черный…

   Что говорят о душе?


   * * *

   Сам с собою наедине
   можешь вынести приговор,
   себя самого поставить к стене
   и расстрелять в упор,
   место далекое отыскать,
   себя самого схоронить,
   землю яростно затоптать,
   камни тяжкие навалить
   и уйти без оглядки в путь,
   радостно и легко,
   полной грудью вздохнуть
   глубоко-глубоко!


   * * *

   Тоскуют сегодня ночью быки, коровы и овцы,
   которых на бледном рассвете погонят гуртом на убой;

   тоскуют сегодня ночью львы, слоны и жирафы,
   которых утром снова разглядывать люди придут;

   тоскуют сегодня ночью бездомные кошки, собаки,
   которых завтра утром не пустят опять на порог;

   тоскует сегодня ночью земля, насытившись ливнем,
   не будучи больше в силах влагу в себя принимать…

   Тоскую сегодня ночью, потому что завтра опять…


   * * *

   Человек убывает,
   а за это не бьют;
   вот и не унывает,
   свой свивает уют.

   Пересохшее русло,
   где ржавеют пески,
   сохраняет искусно
   очертанья реки…


   * * *

   Прекрасная юная статуя,
   завернутая в простыню,
   ждет открытия, приуроченного
   к исключительно важному дню,
   который то ли восьмой в неделе,
   то ли в месяце тридцать второй,
   но крошится от времени статуя,
   осыпаясь под простыней.


   ЭЛЕКТРОННЫЕ ЧАСЫ

   Часы ручные тикали —
   бессонные труды,
   а новые – не дико ли? —
   набрали в рот воды.
   Теперь не слышу времени,
   теперь оно ко мне
   среди чужого племени
   крадется в тишине.


   * * *

   – Об этом я уже не напишу,
   с той не сойдусь, а там не побываю,
   то не прочту, а это не узнаю…

   При медленном подходе к рубежу
   грядет необратимое суженье,
   глядишь – и выражение «уже не…»
   почти спокойно я произношу.


   * * *

   Не выносит она одиночества:
   с глазу на глаз с собой оставаясь,
   испуганно обнаруживает,
   что не может найти себя.

   Так растерянно
   повисает вода в невесомости,
   так отчаивается зеркало
   в темноте.


   * * *

   Закончив дела и не споря
   с моей сухопутной судьбой,
   последние годы у моря
   с самим я провел бы собой.

   И в солнце, и в дни непогоды
   я стал бы у моря бродить,
   чтоб все мои годы, все годы
   додумать, довспомнить, забыть…


   КОНЕЦ СЕЗОНА

   Последние дары календаря —
   минуту солнца упустить досадно.
   О, этот лунный климат сентября! —
   одной щеке тепло, другой прохладно.

   На пляже общество. Но от и до…
   Вот убыл тот. Вот появилась эта.
   Здесь не укореняется никто —
   заказаны обратные билеты.

   Здесь глубже понимаешь: все течет.
   Уже закрыто лето на учет.
   Мы сходимся, любезно тараторя,
   временщики у вечных гор и моря.

   Дни осени прощально хороши,
   но пляжники встречаются все реже,
   и наконец у моря – ни души,
   лишь ветер подметает побережье.


   ПАМЯТЬ

   В том царстве, где все – не впервые,
   где новости все не новы,
   иначе живут, чем живые,
   и мертвые там не мертвы.

   Сливаются годы с годами,
   и ливень по ливню сечет…
   Как цезарь стареющий, память
   теряет владениям счет.

   Движенье всегда без движенья
   томительной правит страной,
   и только игра светотени
   меняется вместе со мной.

   Держава, где так надоело,
   что все направленья – назад…
   Часы не идут. И без тела
   там бродит душа наугад.

   К тому, что меня обступило,
   нельзя повернуться спиной,
   и все, что немило и мило,
   не хочет погибнуть со мной.


   * * *

   Ожил в сумерках магнитофон,
   ленту старую сводит судорога,
   воскресает веселая сутолока,
   хохот, тост, хрусталя перезвон.
   Снова вместе мы, живы родители,
   сомневаться в удаче нельзя:
   там любимые нас не обидели,
   и не стали врагами друзья.
   Голоса…
   Словно чертик из ящика,
   прямо в комнату – праздничный час.
   Чудеса! Только в то настоящее
   не пускают из этого нас.
   Там не ведают все, что последует,
   и не надо. Пускать нас не следует.
   Еще раз прокрути,
   еще раз…


   * * *

   Когда высокая сосна
   одна в последний миг заката
   еще горит верхушкой солнечной,
   воспоминанья воровато
   спешат, как ветер и весна,
   со мной заигрывая, вольничать.

   Мне надо думать о другом,
   о тех, ушедших за ограду
   кладбищенскую, в Переделкино,
   но, что поделать, сосны рады
   жить просто настоящим днем
   и перекидываться белками.

   Летят со свистом поезда,
   и реактивные грохочут,
   тревожа сон лесного острова,
   но, облаков откинув клочья,
   нагая первая звезда
   дрожит, не хочет философствовать…


   * * *

   Вопреки снегам и суховеям
   друг для друга мы не постареем,
   ибо нам подсветкою навек
   молодость – ланиты и ладони…

   Постаренье видит посторонний
   или разлюбивший человек.


   ПОХОРОНЫ. ПОЛДЕНЬ

   На кладбище «Дойна»
   лежал мой отец, красивый, спокойный,
   под июньским небом высоким,
   перед голубым горизонтом широким,
   лежал он смуглый, согретый солнцем, родной,
   его седые волосы ветерок шевелил порой.

   Отец казался мне больше ростом,
   выглядел он значительно
   и удивительно просто,
   и всем видом своим говорил мне отец,
   что ничего тут страшного нет
   и не значит, что это – конец.

   И тогда я впервые почувствовал
   свою принадлежность к тому
   безначальному, бесконечному,
   от чего оторвался я
   когда-то,
   родившись для бытия, —
   а теперь восстановлена связь
   через жизнь,
   через солнечный перевал,
   когда своего родителя,
   плоть родную
   туда передал…


   СМЕРТЬ МАМЫ

   Не умирала – умерла
   перед рассветом в день осенний.
   Пирог спекла. Под воскресенье
   была по-детски весела.

   Не умирала – умерла, —
   твержу – сень Божьего крыла
   ей миг мучений сократила,
   но, Господи, ей страшно было:
   свечу зажгла и уронила,
   свою жиличку зря звала.

   А я, не зная почему,
   как будто кто ударил током,
   проснулся в городе далеком,
   уставился в немую тьму.

   В безмолвии со всех сторон
   готов к тому, что нет возврата
   был до того, как телефон
   взорвался в доме, как граната.

   Себе внушаю виновато:
   был просто сон, стал вечный сон.
   Открылась маме тайна эта.
   Недолгий страх переключен
   ей был на свет иного света.

   Но – на полу. Но – неодета.
   Одна во тьме. Последний стон…
   Прости меня…


   * * *

   Ты не любила маму мою,
   ты считала ее старухой неумной и мелочной,
   охраняющей ревностно свой покой и привычки…

   Но любовью светилось ее лицо,
   все лицо – и глаза, и улыбка, и белые волосы,
   вся она вспыхивала, как девочка,
   когда после долгой разлуки появлялся я на пороге.

   Этого света никогда уже не увижу,
   не увижу никогда и нигде,
   никогда и нигде…


   МОЯ КАРТИНА

   – В последнем зале есть еще картина,
   она висит одна. Для вас откроем дверь,
   вы – наш почетный гость. Мы вас так долго ждали…

   …И я вхожу: освещена закатом
   картина на стене в знакомой с детства раме —
   сидит отец вполоборота к маме,
   стол, скатерть с кисточками, три прибора,
   печенье, чайник, помидоры,
   на патефоне замерла пластинка,
   и – стул пустой с плетеной желтой спинкой.

   – Родные ваши с вас не сводят глаз,
   идите к ним, садитесь, стул для вас…

   …Шагнул и оглянулся: жаль другую,
   откуда я уйду, – картину в раме
   снежинок, звезд… дождей и яблок, звезд…


   * * *

   Построил, что хотел,
   всех наделил пространством
   своей души, еще —
   стеной от внешних вьюг.
   Вот опыта годов,
   прожитых не напрасно,
   осадок золотой —
   он для тебя, мой друг.

   Построил, что хотел
   по всем заветам зодчества,
   приладил и пригнал,
   стесал, согласовал,
   но дует изнутри
   холодным одиночеством,
   куда-то все ушли,
   а за дверьми – провал…


   ОКАЗЫВАЕТСЯ

   Новая книга —
   оказывается, я ее уже читал.
   Новый фильм —
   оказывается, я его уже видел.
   Незнакомый город —
   почему-то знаком.
   Потрясающая новость —
   я ее уже слышал.
   Сегодняшнюю газету
   я читал давно,
   у сегодняшнего моря
   вчерашние волны,
   на сегодняшней сцене
   вчерашний спектакль,
   только актеры другие,
   другие…
   Этого воробья
   я уже видел,
   эту кошку
   я уже гладил,

   Эту женщину
   я уже любил,
   этого малыша
   я уже вырастил,
   это вино
   я уже пил…

   Я живу,
   но я уже жил.



   3

   …Весенний вокзал. Расписание.
   А рельсы со снегом сошли.


   * * *

   Дураки, потрошители счастья,
   по велению суетных дней
   мы общаемся большей частью
   не с людьми,
   а с частями людей.
   Спрос на каждого уже и уже,
   человек расчленяться привык:
   спрос на души, на туши, на уши,
   спрос на руки, на мозг, на язык.
   Воспевая в гармонию веру,
   потребляет нас некая власть,
   составляет себя,
   как химеру,
   отдирая от каждого часть.
   Погрустишь, коль поставлен на место,
   похрустишь —
   да в прокрустову щель.
   Если каждый для каждого – средство,
   изгоняется средствами цель.
   Горожане, рабы-каторжане
   функций, долга, взаимных услуг,
   мы спешим под машинное ржанье
   в одиночества массовый круг.
   Мы,
   рабы потребительской страсти,
   шлем своих большеглазых детей
   в мир,
   прогрессом разъятый на части,
   заселенный частями людей…
   Все себя поделили, условясь,
   и отмерена каждому часть;
   дуракам
   полагается совесть,
   чтоб досталась бессовестным власть.
   Все продумано четко и ловко:
   с нами Бог, остальные – враги,
   и юнец, получая винтовку,
   отдает на храненье мозги.
   Дураки, нас всю жизнь лихорадит
   от идей, должностей и властей,
   в маскараде живем, в зоосаде
   не с людьми,
   а с частями людей.
   Но недаром ребеночка холит
   мать
   и зыблет его колыбель,
   и младенец устами глаголет —
   он, который не средство,
   а цель!


   ПОЛОУМНЫЙ

   Я научен теперь, я научен,
   я прикинусь нормальным, иначе
   будут снова ловить и настойчиво мучить.
   Делать нечего. Поутру
   просыпаюсь, иду умываться, —
   хлещет кровь из открытого крана,
   ничего, я беру полотенце,
   отпечаталось красным лицо,
   все в порядке, я к вам выхожу,
   напевая игривый мотив,
   все довольны, и завтрак на столике, —
   в этом мире никто не убит.


   ВАВИЛОНСКОЕ

   Зря обнимает светом солнце
   несчастный город Вавилон:
   вавилоняне, вавилонцы
   на площадь прут со всех сторон.

   Все брешут – правду-матку режут…
   Слова – кто в лес, кто по дрова:
   вчера еще одни и те же,
   сегодня – разные слова.

   По-вавилонски учит школа
   с младых ногтей вавилонят
   полуслова, полуглаголы,
   смешавши, клеить наугад.

   Но в каждом слоге вероломство,
   непониманье, ложь и страх,
   а высшей марки вавилонство —
   молчок на разных языках.

   Как бы решаются вопросы,
   но все решенья – на авось,
   и даже стоны, даже слезы
   толкуют здесь и вкривь и вкось.

   Хватаю жителей за плечи,
   кричу им в уши и трясу,
   но все слова мои и речи,
   зависнув, тают на весу.

   Кругом свистят и корчат рожи;
   боюсь, что я у них в плену
   и под мычанье носорожье
   я вавилониться начну.

   И в маете, хандре и скорби
   я восклицаю: мня… бремня…
   сикамбриозно жаклой чорбе,
   реклей басайся, кребетня!


   МОЛЕНИЕ

   Спаси меня от нищенской любви,
   от дурачки, от немощи, от хама,
   от текстов деревянных, как рубли,
   и от молчанья черного, как яма.

   Спаси от карамазовской глуши,
   от слова, истолкованного криво,
   от нашей перекрученной души,
   не соглашающейся быть счастливой.

   Спаси меня от жалости к себе,
   от злобы на того, кто невменяем,
   спаси родных, живущих в скорлупе
   и горько дорожащих этим раем.

   Спаси друзей, забившихся в тупик
   детей несчастных всероссийской порчи…
   Зачем он мне, разумный мой язык,
   когда пристало рыкать, выть по-волчьи?


   ТИХОЙ НОЧЬЮ

   Налетит одинокое горе,
   и такое молчанье везде,
   что скалу опрокидывай в море —
   и круги не пойдут по воде.

   Тихой ночью немые набаты
   утопают в глухой тишине…
   Человечество не виновато,
   улыбаются люди во сне.

   Ну а если б пространство земное
   обегала кругами беда —
   не видать бы ни сна, ни покоя
   никому, нигде, никогда.

   Потому тишину, словно вату,
   раздают, чтобы уши заткнуть.
   С этой ватою невиновато
   обыватели могут уснуть.

   Но пока хоть один среди ночи,
   хоть один из глубин глухоты,
   просыпаясь, молитвы бормочет —
   есть спасенье еще от беды!


   * * *

   Хоть в ладу, хоть в разладе с веком
   на своем коротком веку
   облучен человек человеком
   незаметно на каждом шагу.
   Человек человека призывает к порядку,
   человек беспокоится, ищет разрядку
   на стадионе, в постели, на ринге,
   на дискотеке, на вечеринке.
   Но что-то накатывается волнами
   и по неведомым ориентирам
   медленные молнии
   шарят по улицам, скверам, квартирам.
   Что-то вспыхивает, что-то гасится,
   распадается некий отсек,
   и хватается з голову или з сердце
   и озирается человек.
   И зигзаг замыканья змеится
   через сердце семьи,
   через стены домов и границы,
   через сердце ядра и Земли.
   Только ночью, глубокой ночью
   у раскрытого настежь окна,
   человек, ты увидишь воочью
   как шипит и искрит тишина…
   .....................................................
   Я хотел лишь ночной прохлады,
   а застыл вот, в стену влипая:
   чего тебе надо, чего тебе надо,
   ослепительная и слепая?
   Потусторонняя или подпольная,
   полной чашей огня
   шаровая молния
   шарит бесшумно и ищет меня.


   * * *

   – Когда вокруг неистовый
   бушует океан,
   не истовых, а истинных
   побольше б христиан!
   Когда нужна подмога
   и мне, и кораблю,
   не будьте строже Бога —
   я христиан молю.


   * * *

   Возраст народа…
   В детстве душа – как трава,
   кто ее только не топчет,
   кто не валялся на ней —

   вот от тяжелого Маркса
   вмятина – здесь он лежал, —

   еле-еле трава распрямилась…


   ХЕППИ-ЭНД

   Все кончилось благополучно.

   …Волков почуя, бараны
   еще теснее сплотились
   вокруг своего пастуха,
   который вскинул двустволку,
   и волк закружился раненый,
   бросился пес на хищников,
   и те ушли от греха.

   Все кончилось благополучно,
   как я вам сказал заранее.

   Садилось кровавое солнце,
   лучи посылая вкось.
   Пастух в тулупе овчинном
   задумчиво ел баранину,
   и преданный пес лениво
   глодал баранью кость…

   1975


   * * *

   – Меня оперировали
   с наркозом и без наркоза
   удалили Сталина

   пришили Хрущева
   вырезали социализм
   атеизм дружбу народов
   подключили церковь рынок
   ампутировали романтику
   открыли секс

   пересадка души
   реакция отторжения
   инфаркт миокарда


   СЛЕПОЙ СЕЯТЕЛЬ

   Бродит слепой сеятель,
   по ночам семена бросает:
   со всего размаха налево,
   со всего размаха направо.

   И из тех, что упали на землю,
   вырастают живые люди,
   а из тех, что упали на камни,
   вырастают каменные боги.

   На рассвете живые люди
   поклоняются каменным идолам,
   а днем разбивают их вдребезги
   и, взявшись за руки, пляшут.

   Но в полночь выходит сеятель,
   опять семена бросает:
   со всего размаха налево,
   со всего размаха направо…


   * * *

   У России нет границы,
   есть особенная стать,
   и со всем, что в ней творится
   ум не в силах совладать,
   и таких пространств, как эти,
   без концов и без начал,
   ни один народ на свете
   никогда не получал.
   От подобного размаха
   в доме качка и сквозняк,
   эхо праздника и страха,
   слева свет, а справа мрак.

   Удалой играя силой
   на Днепре и на Оби,
   ты сынов своих, Россия,
   одиноких не губи;
   хоть сбиваешься со счета,
   всех учти до одного,
   всех вбери в свою заботу,
   а не только большинство:
   кто вдали, а кто под боком —
   взор в просторах не топи
   и пророка ненароком,
   как младенца, не заспи!


   ДЕКАБРЬ-91

   Ходит ночь по кремлевской стене,
   снеговые не тронув укрытия…
   Исторические события
   совершаются в тишине.

   Не споткнулся троллейбус ночной,
   не померкли огни кафетерия:
   тихо дух испустила империя,
   как проколотый кит надувной.

   А какая держава была! —
   покорителей неба отечество,
   власть рабочих, маяк человечества,
   в переводе – империя зла.

   Проще: по гололеду шажком
   наши бабушки, жены и дочери
   снова с ночи становятся в очередь
   за голодным насущным пайком.

   Но еще есть у нас красота,
   лик небесный и облик березовый,
   степь да степь, ни души, а над озером
   купола и сиянье креста…


   БАЛЛАДА О ПОБЕДЕ

   Повелитель победил,
   и с утречка до ноченьки
   пробираются к нему
   тихие доносчики.
   Пробираются с сумой,
   списками да свитками,
   а надеются уйти
   с золотыми слитками.
   Ворох к вороху – мешки
   все забиты доверху, —
   разбирайся до седин,
   если хватит пороху.
   Предлагает сей народ
   не победу праздновать,
   а еще один заход —
   местью, кровью, казнями!..
   Повелитель отпускал
   каждого с усмешкою.
   «Мешанину эту сжечь»,
   приказал, не мешкая!
   …Миновало сто эпох —
   ох, друзья-товарищи, —
   не видали мы с тех пор
   лучшего пожарища!


   * * *

   Садовое кольцо
   носить обречена
   Москва: обручена
   с придумавшим дорогу,
   что из себя в себя,
   течет собой полна
   и целиком видна
   лишь летчикам да Богу.
   Садовое кольцо,
   вращенье колеса,
   зовет зеленый свет,
   а красный – пахнет адом.
   В одном конце Кольца
   сияют небеса,
   в другом конце Кольца
   холодный ливень с градом.
   Садовое кольцо —
   качели колдуна,
   бетонный хула-хуп,
   кружение в капкане…
   В одном конце Кольца —
   гражданская война,
   в другом конце Кольца —
   народное гулянье.
   1993


   * * *

   Бродяги, пророки, врали…
   Страна моя, странное здание.

   Весенний вокзал. Расписание.
   А рельсы со снегом сошли…

   Страна моя, зал ожидания,
   тупик посредине земли.


   * * *

   – Россия, боль моя,
   к чему мне ум и зренье?
   Меня вот-вот сметет
   наплыв небытия.
   Кругом самообман
   и самообольщенье,
   а я себе не лгу,
   Россия, боль моя.

   Не вышло. Не сбылось.
   Не состоялось снова.
   Оборвалось. Тянусь
   в грядущие века,
   как через пропасть шест.
   И вновь рукой слепого
   опоры ищет в воздухе
   строка.


   * * *

   Двадцатый век. Россия. Что за бред?
   Сюжет невероятного романа,
   Шальное сочиненье графомана,
   Где не наложен ни на что запрет.

   От океана и до океана
   Империя, которой равной нет,
   Вдруг распадется и из мглы дурмана
   Преображенной явится на свет.

   Россия не двуглавой, но двуликой,
   Растоптанной, великой, безъязыкой,
   Отмеченной судьбою мировой,

   Встает до звезд и валится хмельной,
   И над ее последним забулдыгой
   Какой-то гений теплится святой.


   * * *

   Злыми злободневными вопросами
   вымотанный, – Господи спаси! —
   вспомню: то же небо над березами
   было в год Крещения Руси.

   Совладаем или нет с угрозами,
   будем живы завтра или нет,
   вижу: над Россией, над березами
   небо через десять тысяч лет.


   МОСКОВСКОЕ ПРОСТРАНСТВО

   Куда я забрел, Боже мой?
   Попроще хотел, покороче,
   а к площади выбрался к ночи.
   Москву не пройти по прямой.
   Москва – как сугробы зимой,
   в ней белые пятна, подвохи,
   все хитросплетенья эпохи
   и зодчего почерк хмельной.
   Корить ли старушку-Москву
   за кольца, узлы и развязки?
   В ней нет прямизны по указке,
   как нет у извилин в мозгу.
   Вдруг вытащит из-под полы
   то церковь, то дом современный.
   Не выпрямить Кривоколенный,
   не переупрямить валы.
   Москва, как улитка, кругла, —
   кривого пространства лекало
   недаром на свет извлекало
   излучины и купола.
   Петра от себя прогнала —
   пускай себе самодовольно,
   расчерченный прямоугольно,
   летит Петербург, как стрела!
   С Москвою нельзя напрямик:
   согнула она ненароком
   подковою Запад с Востоком
   в непознанный свой материк.
   В ее зеркалах двойники,
   двуглавый двоится, как Янус,
   и водит проспектами за нос,
   скрывая хитро тупики.
   Ныряй торопливо в метро,
   пари в облаках самолетом,
   но знай: у Садовых – нутро,
   известное лишь пешеходам.
   Пускай городской нелюдим
   Москву замечает все реже,
   зато открывает приезжий
   ее как предсказанный Рим.
   Подумай про участь умов
   в изгибах московских историй,
   смотри, как дымит крематорий,
   постой у родильных домов,
   где звонкий младенческий крик
   вещает на зависть пророкам,
   что втянутся Запад с Востоком
   в московский кривой материк!


   * * *

   Вдруг, проснувшись в казенной постели,
   не поймешь, где какая страна,
   забываешь названья отелей,
   мимолетных друзей имена.
   Роль уюта во временном доме
   исполняют диван и плафон.
   Говоришь: «Чемоданы в мой номер»,
   через день выметаешься вон.
   Ни к приемнику, ни к одеяльцу,
   ни к цветам, ни к пейзажу в окне
   привязаться нельзя постояльцу —
   в сроке истина, а не в вине.
   Срок навыворот здесь, и обратный
   счет ведется отпущенным дням…
   По путевке Париж однократный
   выдается до вторника вам;
   выдается до пятницы море, —
   оглянуться вокруг недосуг;
   в номерах санаторные зори —
   краткий курс философских наук.
   Сдай ключи и не жди милосердья,
   репетиция смерти – отъезд.
   Жизнь как сон. Но, быть может, бессмертье,
   как бессонница, нам надоест.
   Так спасибо за все. За начало
   и конец. Человеку дано
   расписание. Времени мало?
   Тем дороже, тем слаще оно!


   БЫЛ ПАРИЖ


   1

   На закате московского дня
   я задремываю на диване,
   а Париж без меня —
   как в прозрачном тумане.
   Далеко или возле? Ниспослан
   мне он был. Не отнимет никто.
   Нет Парижа ни до и ни после,
   есть похищенный мной – от и до.
   Глаз моих ненасытные сети,
   воровской торопливый улов…
   С неводами прошел, незаметен,
   вдоль бульваров я… И был таков.


   2

   Шансонье, что похож на Бальзака,
   про любовь в непристойной строфе
   сообщает без всякого смака —
   на Монмартре танцуют в кафе.
   Парижанка не чувствует чуда,
   словно мушка внутри янтаря;
   ей, простушке, ты кто и откуда —
   все равно. Ты стараешься зря…

   Персонаж из другого романа,
   не учтен я в Париже ночном,
   локтем мне ни сюжета, ни плана
   не задеть, не раздвинуть плечом;
   но с судьбой вне французских обложек
   мне в Париже легко потому,
   что я здесь не обязан, не должен
   и не нужен, как дух, никому…



   АФРИКАНСКАЯ МОЗАИКА


   1

   …Голый негр
   на пальму взбирается быстро,
   на закорках
   грохочет битлами транзистор, —
   значит, быт мой московский
   не так одинаков,
   если Африка в нем
   восклицательным знаком;
   ах, лагуну добавь,
   деревушку на сваях,
   за моторкой угнавшихся вплавь
   чертенят-попрошаек,
   это было – когда? —
   над Москвою морозной
   черный блик,
   африканский мираж светоносный.


   2

   …В облака пробивается лайнер —
   и вскоре
   под крылом, как открытка,
   Средиземное море,
   а под вечер
   над джунглями пар, словно вата,
   в океан
   кипятильником брошен экватор.
   Что за ночь! В Дуала
   (это порт в Камеруне)
   приземляется «Боинг» парной
   (в июне),
   воздух душно пахнет
   французским мылом,
   дождь дымится, как душ
   (не вчера ль это было?),
   только время – не то,
   что считает Европа,
   а вращенье вселенского
   калейдоскопа,
   его вертят клешнями
   гигантские крабы:
   костяные,
   сухие, как смерть, баобабы.


   3

   …По пустынной саванне
   спешит голубая машина
   (это в Африке было,
   посредине Бенина),
   вдруг, как радужный смерч,
   толпясь и блистая,
   налетает безумная бабочек стая —
   от песков до небес,
   ни конца ей, ни края.
   Но с налета – о Господи! —
   горе немое:
   смерть цветасто пятнает
   стекло ветровое!
   «Тормози!
   Мы врываемся в рай, как убийцы!..» —
   это в Африке было,
   в Москве повторяется, снится:
   мчатся бабочки снова,
   большие, как птицы,
   золотые, лиловые, алые, черные,
   небывалые,
   обреченные…



   РИМСКИЙ СОНЕТ

   И привела меня дорога в Рим.
   Он меньше, чем я думал. Это странно.
   От Колизея и до Ватикана
   Набит, как ларчик, он собой самим.

   Похожи в Риме древности на грим:
   Волчица. Бар. Витрины. Столп Траяна…
   Мой Третий Рим, беги самообмана,
   О скромности давай поговорим!

   Рим – город-праздник, ярмарка в музее,
   Он жив-здоров без мировой идеи,
   Пусть тесно, как в автобусе, векам…

   Двенадцать цезарей и Муссолини
   Немыслимы в сиянии и сини
   Средь мотоциклов юрких и реклам.


   ОТ РИМА ДО РИМА

   Хватались за голову,
   рвали на себе волосы:
   казалось светопреставлением
   крушение Римской империи.

   …Как прекрасен сегодня Рим,
   итальянский и древний,
   осененный улыбкой осени,
   представший моим глазам!


   * * *

   Я своими руками хочу развести
   друг от друга подальше
   саблю и горло,
   топор и тополь,
   пламя и знамя,
   любовь и кровь, —
   погодите, не смейте
   притягиваться
   и рифмоваться!


   * * *

   В час пик мировой перегрузки,
   земляне, услышьте меня:
   евреи родственны русским,
   а негры японцам родня,
   и сердце у каждого слева,
   двуногие братья мои,
   потомки Адама и Евы —

   на ветках Вселенского Древа
   единственные соловьи!


   В КОНЦЕ ДВАДЦАТОГО

   Вот непознаваемое: дети,
   эти вот, сегодняшние, эти, —
   угадай, попробуй различи
   гения в сопливом человеке!

   Папы дарят мальчикам мячи,
   мамы – леденцы и калачи…

   Главари, герои, палачи
   тут они – кто в двадцать первом веке…

   Тут они. Хоть смейся, хоть кричи!



   4

   …Пока тебе рот не заткнули
   строкой, сочиненной тобой.


   * * *

   Когда до учебных пособий
   докатишься в славе своей,
   окажешься среди подобий
   и выйдешь на свет без теней.

   От жизни останутся даты,
   вопросы отменит ответ,
   стихи обратятся в цитаты,
   лицо превратится в портрет…

   Побудь же у славы в отгуле,
   поспорь со своею судьбой,
   пока тебе рот не заткнули
   строкой, сочиненной тобой!


   * * *

   Проигрывает в карты
   задумчивый пророк,
   как жизнь – кавалергарду,
   спустившему курок;

   проигрывает вору
   трагический поэт,
   оратору, танцору
   и паре эполет;

   проигрывает с треском
   на молодой земле,
   как желтый Достоевский
   румяному Рабле;

   но дух – победы краше,
   его не побороть, —
   любите проигравших,
   как любит их Господь,

   и знайте – рыцарь бедный,
   страдающий за всех,
   смеялся бы последним,
   когда б в конце был смех.


   * * *

   Все началось с разлуки и смятенья:
   почувствовав, что больше не могу
   терпеть, молчать, я передал тоску
   стихотворенью, а стихотворенье,
   которое на славу удалось,
   тоску, как эстафету, передало
   через года, и ты затосковала,
   а я забыл, откуда что взялось…


   * * *

   Где страх и совесть – там преграды,
   табу и комплексы вины.
   Барьеры всюду, баррикады
   незримо нагромождены.
   Не говорить о том и этом
   у нас негласный уговор,
   но все же быть в миру поэтом
   не перестал я до сих пор.
   Пускай запруды, дамбы, шлюзы,
   но буду, всем чертям назло,
   я перешептываться с Музой,
   хоть знаю, что она – трепло.


   * * *

   Я счастливого видел пловца:
   его ловкое, сильное тело
   словно пело – сновало, летело
   по волнам без конца
   и предела.

   И вне власти земли,
   ненасытный и неутомимый,
   растворился вдали,
   отрицая, что неотвратимо
   на песке его ждут костыли.


   ЗОДЧИЙ

   Зодчий был неказист и рассеян
   перед вечным величьем дворца, —
   удивляются ротозеи,
   что творение выше творца.

   Невдомек им, что чувствует зодчий:
   пробегает по коже мороз —
   накануне бессонной ночью
   он творенье свое
   перерос.


   * * *

   День-деньской плясала, сияя,
   та девчонка оборванная, босая.
   Ее хлестали кнутом,
   убегала она, а потом
   опять танцевала, зареванная,
   улыбаясь, как зачарованная.

   Благодетели заприметили
   босоногое это солнышко,
   навалили они, благодетели,
   золотишко на Золушку.
   Осчастливили, осчастливили,
   вот с мешком по дороге ушла
   и, согбенная в три погибели,
   танцевать уже не могла…


   * * *

   На таланты земля не скупится:
   что ни косточка – будущий сад…
   Есть у публики всюду любимцы,
   каждый сыт и вниманию рад.
   Вроде нет ни угрозы, ни боли,
   а тоска начинается так:
   задыхается в собственной роли
   и острить не желает остряк,
   и смертельно устала красотка
   подгоняться под свой образец,
   быть всегда исключительно глоткой
   популярный не хочет певец.
   Что бегун? Воплощение бега.
   Потому-то и снятся ему
   ноги без самого человека,
   без того, что ногам ни к чему.
   Даже гений с могучею гривой,
   с головою маститого льва
   посреди благодати счастливой
   для хандры подбирает слова:
   – Получаешь ты львиную долю,
   так теперь на манеже изволь,
   симулируя ярость и волю,
   исполнять свою львиную роль.
   Согласился, так нечего вякать:
   просто любят тебя горячо,
   объедают, как с персика мякоть,
   ну а косточку – через плечо!


   НОЧНАЯ БАЛЛАДА

   «Вот в этой книге жизнь моя,
   мои полсотни лет,
   война, чужбина и беда,
   любовь, тоска и свет,
   здесь весь мой мир…» —
   в ночном лесу
   так говорил поэт,
   а у нее лишь красота
   и девятнадцать лет.

   Ей было девятнадцать лет,
   она была права,
   в ту ночь ей были ни к чему
   далекие слова, —
   когда он книгу ей вручил,
   она из озорства
   ее метнула в темноту,
   где корни и трава.

   «Посмотрим, сможешь ли, поэт,
   былое превозмочь?
   За кем погонишься из нас?» —
   и побежала прочь.
   Но медленно пошел поэт
   своим путем сквозь ночь,
   один шагал он, и никто
   не мог ему помочь…

   Она вернулась и нашла
   ту книгу меж корней.
   Он не узнал…
   И умер он
   в один из черных дней.

   Но после смерти все ясней
   вставал он перед ней…
   Она состарилась в глуши.
   Что может быть грустней?


   * * *

   Как же так случилось, Византия?
   Пестовала прописи святые…
   От тебя за столько сотен лет
   не остался ни один поэт.

   Как ты умудрилась, Византия,
   просуществовать бесплодный срок?
   Не остался ни один вития,
   ни один ученый и пророк.

   Ни тебе Евклида, ни Платона,
   ни тебе Гомера, ни Назона…

   Потому ударил час последний
   и чужой народ в твоем дому,
   бессловесный призрак потому
   мается тоской тысячелетней…


   * * *

   В Поэзии – как во вселенной смежной —
   Заключена гармония светил
   В пленительном слиянии двух сил —
   Центростремительной и центробежной.

   Бог к правде чувств поэзию склонил,
   Но яблоком действительности грешной
   Премудрый змий поэта соблазнил:
   С утешным раем смешан ад кромешный.

   Двойной уравновешенное мукой
   Искусство между верой и наукой
   Взлетает, тяжесть превратив в полет,

   По кругу или по виткам спирали —
   И вечно ищет смысла в идеале,
   А смыслом дышит каждый оборот.


   * * *

   …когда умру,
   кто-то нарушит порядок
   моего привычного уклада:
   переставит мебель,
   перетасует книги,
   перевесит картины,
   переклеит обои,
   и только слова,
   которые я уложил
   в необходимом порядке,
   останутся в том же порядке.


   СЛЕД

   Да или нет говорю —
   и меняется что-то вокруг;
   человека я другом назвал, —
   и он вырос вдруг,
   и крепче стало пожатие рук;
   подлеца я назвал подлецом, —
   он запомнит меня навсегда,
   как вода – повеление льда…
   Без меня – дни не те и не те вечера,
   я целовал женщину —
   и она не такая уже, как вчера,
   я нарисовал небо —
   и оно не такое уже, как везде,
   все будут видеть небо таким,
   как на моем холсте,
   шепот леса я записал на нотном листе —
   и всякий отныне в шепоте леса
   слышит песню с нотной бумаги;
   я наделил смыслом бессмысленный знак —
   и всякий отныне видит смысл в этом знаке.
   Я в землю уйду, когда настанет пора,
   и земля не будет такой, как вчера,
   и если сотрет мой след на песке
   неустанное море,
   по всему побережью скользя,
   след все-таки был,
   а это стереть нельзя.


   * * *

   Я жил не как поэт:
   ни собственной персоной,
   ни удалью бессонной
   не удивил я свет.

   Я жил не как поэт,
   не пил, врагам на зависть,
   не соблазнял красавиц,
   не шел под пистолет.

   Я жил не как поэт,
   искусства не улучшил,
   служил всю жизнь, как Тютчев,
   состарился, как Фет…


   * * *

   Я опять упускаю возможности
   и опять их как будто ищу,
   только знаю со всей непреложностью,
   что возможности вновь упущу.

   В них подвохи и всякие сложности,
   видно, так повелось искони —
   то ли ты расширяешь возможности,
   то ль тебя распыляют они.

   Не по дурости и осторожности
   позволяю им мимо пройти:
   просто я упускаю возможности,
   коль возможности не по пути.

   А когда и бывают оплошности,
   тем себя утешаю не раз,
   что, сменяя друг друга, возможности
   остаются всегда про запас.

   Но в своей неразумной тревожности,
   искушая, дразня и маня,
   те возможности как невозможности
   удаляются от меня…


   УМНАЯ ПЕСЕНКА

   Шепчут черти прожорливой челяди:
   налетай, уплетай и хватай…
   А по-божески —
   на три четверти
   свой насущный съедай каравай.

   Всем дорваться до счастья не терпится,
   но не верь философии рта, —
   ты вычерпывай
   на три четверти,
   помни, нет за чертой ни черта.

   Слаще полночи зори вечерние;
   ты срывай, но не с корнем, цветы.
   Обнаженная
   на три четверти —
   обнаженней любой наготы.

   Что вы, умники, формулы чертите?
   Знает правду живая земля:
   лучше целого
   лишь три четверти.
   Половинчатость хуже нуля!


   СОНЕТ С АНАГРАММАМИ

   От чуда отправляются на дачу,
   Торги сокрыты в прелести гитар…
   Я не хочу, я все переиначу —
   Кентавр преобразуется в нектар.

   Слова сулят негаданные встречи,
   И шепчет страсть про старость, и пчела
   Печали жалит согнутые плечи,
   Из чрева дней сосет мое вчера.

   Перетасуй провидческие звуки:
   Русалки промелькнут на дне разлуки
   И ласку ловко превратят в скалу…

   Но не спеши волхву воздать хвалу.
   Все это блажь. И шутовские муки.
   Клочки стихотворенья на полу.


   * * *

   Осторожнее – ритм не нарушь
   и с природою слова не балуй:
   в хороводе блуждающих душ
   есть созвучие, лад. И, пожалуй,
   надо просто прислушаться и
   подчиниться тому, что нисходит,
   навевает напевы свои
   и свеченье из мрака выводит.


   * * *

   В прекрасное верю, но грустное знаю,
   единственный друг мой дневник,
   давай помолчим.
   Чистый лист оставляю.
   Давай-ка прикусим язык.
   Давай умолчанием будни исправим,
   бездарному быту объявим войну
   и жизни ржавеющий лом переплавим
   на струны.
   И тронем тихонько струну…


   ЛЮБОВЬ И ЛИНГВИСТИКА

   По-русски
   любовь действительно зла:
   она не любит множественного числа.
   По-русски
   любовь легко рифмоваться не любит,
   кровь – это слишком серьезная рифма.
   И не зря откликаются эхом
   повелительные глаголы —
   не прекословь, славословь, приготовь
   бровь мелькает порой, прочие рифмы не в счет,
   ведь свекровь и морковь – для пародий.
   Ах, сочинять бы стихи на языке Эминеску,
   где любовь выступает в трех лицах:
   amor, iubire и dragoste.
   Первые два обнимаются с сотнями слов,
   от рифм глаза разбегаются:
   какая прелесть соединить
   iubire (любовь) – nemurire (бессмертье)!
   И только dragoste – славянского древнего корня —
   и там чурается переклички.
   По-русски
   мужчина рифмуется запросто,
   наверное, он —
   не слишком уж верная доля любви,
   то есть он – иногда молодчина,
   иногда дурачина, личина, добивается чина,
   а женщина – исключительность в слове самом!
   Дальше всех от нее звуковые подобия
   вроде военщины, деревенщины,
   потому-то поэты
   избегают с ней встреч на краю стихотворной строки,
   а если приходится, то исхитряются,
   измышляя тяжелые рифмы:
   трещина, раскрежещена, уменьшена и так далее.
   Ну а девушка – и подавно
   рифмованию не поддается, —
   где уж там разгуляться среди неуклюжих
   денежка, дедушка, никуда не денешься…
   Запрещая расхожий размен,
   русский язык указал
   на единственность, неповторимость,
   уникальность – имейте в виду
   эту любовь, эту девушку, эту женщину,
   их неразмениваемость, незаменимость,
   невыговариваемость,
   неизреченность!


   ЭТЮД О РУССКИХ АНТИРИФМАХ

   В стихе – признайся, сладкопевец, —
   двоякость русская видна:
   где рифму гонит острый Месяц,
   там соглашается Луна!
   В конец строки не рвется темень,
   а тьма является сама.
   Нет рифм, где облако и небо,
   но их приемлют небеса.
   Без рифм и юноша, и старец,
   и девушка, пока одна,
   зато охотно ходят в паре
   брат и сестра, муж и жена.
   Хлеб, кровля, простыни и скатерть
   не любят рифму занимать.
   Нерукотворна Божья Матерь,
   сподручней сквернослову мать.

   Чутьем угадывает мастер,
   Что истребляет рифму ястреб, —
   как перст, один парит в пространстве,
   а завербованный орел
   державный любит ореол.
   Глагол находит отклик даром —
   пускай от рифм отбою нет,
   слова существенные пару
   себе не ищут. В чем секрет?
   От рифм доступных жди подвоха,
   перевиранья скомороха:
   орел-осел, царь-тварь, но клятва
   неприкасаема, как правда.
   Как истина, молитва, память,
   как жизнь и смерть – не переврать!

   Богатство рифм и впрямь – лукавство,
   попутал нас салонный черт.
   Ищи дикарское лекарство
   там, где язык и тверд, и черств.
   Речь прячет корни гор и гребни,
   где призрак предков до сих пор:
   к лицу им – чаща, роща, дебри,
   потомкам нежным – лес и бор.
   О, сладкогласия бесплотность!
   Учти у классиков частотность
   любимых рифм – не гнули горб:
   сто раз – печаль, ни разу – скорбь.
   Крученых не переборщил,
   когда воскликнул: дыр бул щил,
   и убещур не чересчур:
   в пещере пращур. Чрево. Шерсть.
   Но мощный мозг – он жаждет звезд,
   он дерзко держит купол неба
   под черепом. Недаром – небо!
   Хандра и желчь – боязнь болезни,
   а праздность – праздник и приязнь.
   Как в синем колоколе солнце,
   так в церковь принимают сердце.
   Спросил недаром Пушкин: жизнь,
   зачем ты мне дана? На казнь
   зачем осуждена?.. Но мысль —
   пускай подкидыш, но не червь!

   Прокаркал ворон. Вихрь и ветр.
   Дождь, молния и радость радуги.
   Послушай: озеро и осень,
   как отзвук – запахи и ягоды;
   деревья, терем, холм и степь —
   так возникает образ родины.
   Вся жизнь из русских антирифм,
   где витязь, доблесть, посох, подвиг,
   младенец, молодость… Любовь
   и воздух. Женщина и свадьба.
   Но вопль и жертва! Пекло, пепел
   и зависть, ненависть. Как в прорубь!
   Но завтра вновь – младенец, голубь
   и горло. Яблоко и песнь!



   5

   …Бог со мной говорил по-японски,
   я старался его понять.


   * * *

   Я, словно бы кем-то ведомый,
   иду, незнакомый, знакомый,
   единственный, неповторимый,
   и любящий вас, и любимый.

   Люблю и ловлю я призывы:
   любите, пока еще живы,
   пока вы былинка, былина,
   пока вы не камень и глина,
   пока вы не вздох бессловесный.
   не ветер земной и небесный…


   * * *

   Прости меня, Солнце,
   но в центре Вселенной – Земля,
   затем, что жива,
   затем, что одна такова,
   а где еще можно увидеть шмеля,
   а где еще шепчется с ветром трава,
   а где еще я —
   лег и руки раскинул,
   ресницами синь облаков шевеля!..


   БАЛЛАДА О ДОМЕ

   – Как я жил? Я строил дом
   на песке. Волна смывала…
   Только в детстве горя мало,
   если можно все сначала
   и не важно, что потом.
   Шел по жизни с другом рядом,
   с женщиной встречался взглядом,
   оставался с ней вдвоем:
   занят был одним обрядом —
   возводил незримо дом.

   – Не поэты строят дом,
   а поэт рожден бездомным,
   одержимым, неуемным,
   жить он призван под огромным,
   под вселенским колпаком…

   – Но война повинна в том,
   что всю жизнь я строил дом.
   Шла война стальным парадом
   по садам и по оградам,
   двери высадив прикладом,
   сапогами, кулаком…
   Что я мог? Я строил дом
   спорил с холодом, огнем,
   снегопадом, бурей, градом,
   смертью, голодом, разладом,
   одиночеством и адом:
   что б ни делал – строил дом,
   чтобы дети жили в нем,
   чтобы женскою улыбкой
   он светился день за днем…

   Стены дома в жизни зыбкой
   я удерживал с трудом.
   – Хороши снаружи стены,
   изнутри – нехороши
   и чреваты чувством плена
   одомашненной души.
   Парадоксы – аксиома,
   это женщине знакомо,
   той, что за и против дома,
   что бунтует и в тоске
   молча делает проломы
   в стенах и на потолке;
   а еще – взрослеют дети
   и мечтают на рассвете
   дом покинуть налегке…

   – Я любим и ты любима,
   злые ветры дуют мимо,
   но душа неизъяснима,
   все мы строим на песке…
   Я меняюсь вместе с домом,
   он просвечен окоемом,
   мировым ночным объемом —
   дом висит на волоске,
   он спасется – невесомым,
   рухнет, если – на замке.

   Я хожу теперь по краю,
   ничего теперь не знаю,
   но перед любым судом
   буду прав.
   Я строил дом.


   * * *

   Не будем друг к другу жестоки,
   ведь мы – уже вовсе не мы,
   а рифмой скрепленные строки,
   цепями – на вечные сроки,
   и кто-то нас, как на уроке,
   диктует из будущей тьмы.


   * * *

   Живущие на разных скоростях,
   в руках мы держим собственное время,
   час для Вселенной просто никоторый,
   единственный – для каждого из нас.

   Что общего в случайном совпаденье
   календарей и стрелок часовых?
   Как подвести под общий знаменатель
   час чьей-то смерти, час моей любви?
   Боль одинока, наши сны отдельны,
   воспоминанья наши несводимы,
   им ни к чему сверять свои часы.

   Как могут так красиво лгать созвездья,
   когда в пустом пространстве одинока,
   всегда отдельна каждая звезда?
   Соединила ночь звезду и тополь,
   но, Боже мой, где тополь, где звезда?
   Соединила ночь глаза и небо,
   но что-то нас разводит навсегда.

   Одна любовь освещена порывом
   соединить два времени в себе,
   но и любовь в беспамятстве слиянья
   из двух отдельных лишь рождает третье,
   опять отдельное, как тот и та…

   И яблоко, и облако, и зяблик —
   вне времени. И сила повторенья
   им возвращает неизменный облик, —
   они бессмертны, ибо никому
   не задают вопросов. И в ответ
   благоволенье им, вознагражденье:
   им смерть – как сон, а завтра – пробужденье.

   Я слишком жив, не уложиться мне
   в горизонтальный круг существованья, —
   не яблоко, не облако, не зяблик,
   невидимую ось ищу на ощупь,
   бросаю по сквозящей вертикали —
   и вверх, и вниз – раздвоенный вопрос.

   За то, что я не сплю, а вопрошаю,
   отказано мне в вечном повторенье,
   но единичный может приподняться
   над временем. Один – не воин в поле,
   но волен поле в песню претворить.

   И музыка, и муза, и молитва —
   над временем. У музыки ли спросишь,
   ей сколько лет и где она ночует,
   когда она уходит от тебя?

   И музыка, и муза, и молитва
   в свободном измерении живут,
   где человек проходит через стены
   и птица пролетает сквозь стекло, —
   не одинока боль, сны не отдельны,
   не расстается с тополем звезда.

   Вот только это, видишь, только это
   я, тонущий во времени, бросаю
   на берег неизвестно для кого…


   * * *

   Терпенье, терпенье, терпенье!
   Из хаоса первые звуки
   возникнут, как слово и пенье.

   Терпенье:
   из мрамора вырвутся руки,
   как после тяжелой разлуки.

   Мелькают веселые пчелы,
   но медленно меда творенье;
   в янтарь превращаются смолы
   на тигле терпенья,
   как снежные вихри – в березы,
   в улыбки – недавние слезы.
   Свершается таинство срока,
   природа не терпит упрека, —
   цветы расцветут благодарно,
   коль их не торопишь бездарно.

   Пусть скорость, спешащая мимо,
   свистит и съедает, что зримо, —
   прислушайся, землю обняв,
   к терпению леса и трав.

   Терпенье способствует чуду —
   восходят в ответ отовсюду
   сады, и глаза голубые,
   и звезды в ночи золотые.


   * * *

   В прах превращусь… Но я-то не из праха
   Был сотворен, душа – не из огня…
   Мне кажется, что смерть – всего лишь плаха,
   Где отсекают тело от меня.

   В живую пряжу солнечная пряха
   Вплела мой луч. Живую связь храня,
   Я вижу свет. Комок любви и страха,
   Любая дура-птаха мне родня.

   Вся твердь земная – смерть. Металл и камень.
   А я из тех, кто наделен глазами,
   В которые Вселенная течет,

   Чтоб стать живой, чтоб выйти из горнила
   Глазастой… Твердь меня не породила,
   Но как смириться, что меня сожрет?


   * * *

   Жить – одно, а понимать
   жизнь – совсем другое…
   Проморгаешь небо голубое,
   если будешь слишком много знать…

   Доверяй внезапной странности
   и появится тогда
   из нечаянной туманности
   несказанная звезда.


   * * *

   – Что поведать перед отбытием
   в неизвестное, безотрадное?
   Жизнь —
   большое событие,
   смерть —
   заурядное…
   Так успей же себя в пути
   исчерпать до последней степени,
   чтоб в могилу не унести
   ни догадки,
   ни песни,
   ни семени.
   И когда тебя пустота
   обовьет утешительным пологом,
   отзовется
   гулким колоколом
   жизни прожитой
   полнота!


   * * *

   Притворялся умным, добрым,
   притворялся храбрецом
   в деле – честным, в дружбе – верным,
   в доме – мужем и отцом.
   Так старался, так старался,
   не развенчанный никем, —
   притворялся перед всеми,
   притворялся перед всем:
   перед горестью – счастливым,
   перед родиной – родным,
   перед клеветою – стойким,
   перед смертью – молодым,
   перед вечностью – бессмертным,
   поздно было дать отбой…
   Притворялся – претворялся,
   возвышался над собой.


   * * *

   – Господи, выслушай исповедь!
   – Слушаю, – молвил Господь.

   Ночь.
   Микрофон Вселенной
   включился, а что я скажу?
   Что-то слишком большой резонанс,
   как-то дует из бесконечности,
   кто такой я, в конце концов?
   И спросил я у Господа:
   – Господи,
   каково Тебе помнить все бывшее
   и все знать наперед?

   Бог ответил мне по-японски,
   я старался Его понять…


   АПОКРИФ

   Ева отвергла искушение
   отказалась от яблока
   не прикоснулась к Древу познания
   змий посрамленный уполз
   писать больше нечего
   история не началась


   ТЕОРИЯ ГЛАЗА

   Мир не имеет лица, если нет созерцателя.
   Сколько угодно обличий у мира —
   только выбери точку зрения.
   Сам он выбрать ее не способен!
   Как бы выглядел мир, если б солнце смотрело?
   А если бы атом был зряч?

   Но может ли глаз быть размером с Галактику?
   Или глаз электрону подобный?
   Глаз возможен лишь здесь, посредине шкалы:
   между солнцем и атомом, —
   вот почему у мира такое
   и только такое лицо.

   Мир состоялся,
   когда раздался
   Господень глас:
   – Да будет глаз!

   Глаз – творенья венец,
   особенно – понимающий,
   отмеченный искрой Божьей.

   Глаз, однако, у каждого гения – свой…


   СОСЧИТАТЬ ЕДИНИЦУ

   Сосчитай человека, компьютер, —
   вот чело и число
   или очи и почки —
   на какой они сходятся почве?
   Все нутро умудряется точками
   объявиться на мочках ушных и на пятках,
   а лицо и все прочее
   на самой отпечатаны почке.
   Непонятно, где печень кончается, —
   там, где сам человек, наверное,
   а человек – там, где мир.
   Звездный код отражен в ребенке,
   как родители – в хромосоме, —
   что получится в сумме?
   Вот такой вот, компьютер, компот.
   Неизвестно, где личность кончается
   и с чего начинается.
   Сосчитай моих предков и пращуров,
   и помножь на потомков,
   и учти золотые следы
   Льва Толстого, Гомера и «Слова…»,
   сосчитай отложения
   сослуживцев, соседей, газет.
   Приплюсуй упованья и сны
   и любви дефицитную долю;
   сосчитай в композиторе музыку,
   корни в темном лесу подсознания,
   мирозданиье и мусор в мозгу…
   Округляются запросто числа большие,
   но нельзя из России вычесть
   единицу такую, как Пушкин!
   Чет и нечет восходят над числами,
   единица же – верх совершенства!

   Сосчитай человека, компьютер.
   Сосчитать единицу нельзя.


   ОБ ЭВОЛЮЦИИ

   Гений тоже был во тьме утробной
   и торил по заданной прямой
   тот, на радость Дарвину, амебный,
   рыбный да звериный путь живой.

   Дескать, эволюции подсказка —
   знала те этапы и Земля…
   Тут, однако, скрыта неувязка:
   началось начало не с нуля!

   Вы процесс извольте без изъятья
   развернуть обратно целиком
   и само истолковать зачатье,
   так сказать, в масштабе мировом.

   Может, солнце в сердце превратилось,
   как в причал космической ладьи?
   Что-то где-то оплодотворилось, —
   тьма покрыта звездами любви.

   Женское таинственное лоно —
   жизнесотворения модель,
   где вокруг загадки эмбриона
   мирозданья замысел и цель.

   Ну а до начала? До «в начале»?
   Это в измерении ином
   ты спроси у страсти, у печали,
   ты спроси у песни за окном…


   НА МАРСЕ

   Нет каналов на Марсе,
   их и не было вовсе.
   Не надейся, не майся,
   просто с этим освойся.

   Нет идеи канала,
   нет лобастых на Марсе,
   нету даже канавы,
   где бы пьяный валялся.

   Там не строят программу
   оживить астероид…
   Грустно, что даже яму
   там друг другу не роют.

   Ожидается скука
   марсианской стоянки.
   Значит, здравствуй, наука,
   и прощай, марсианка!

   Не плывет по каналу,
   не встречает соседа —
   пропадают сигналы
   в пустоте без ответа.

   Одиноко до дрожи
   зря по космосу шарить,
   оттого мне дороже
   наш единственный шарик…


   НЕНАУЧНАЯ ФАНТАСТИКА

   Таких, как я, у Бога много,
   но и во мне, как в лоне Бога,
   есть оживленные миры
   во тьме и тайне до поры.
   У неизвестности во власти
   в том царстве каждый головастик,
   самодостаточно живет,
   а сам он лишь транзитный код.
   Его сородичи несметны,
   и в суете сует, скорбя,
   они смирились с тем, что смертны,
   что мир их замкнут на себя.
   Меня молитвой беспокоят,
   но изнутри постичь мой лик
   бессильны, хоть сперматозоид —
   мой зашифрованный двойник.
   Из всех бессмертие откроет
   один, случайностью велик,
   один, кто в женский мир проник
   при взрыве, словно астероид!
   А вдруг и наше Божество
   лелеет замысел секретный,
   и потому-то люди смертны
   не все, а только большинство!
   И кто-то, избранный счастливчик,
   сквозь горловину проскользнет,
   крупицу личности, как живчик,
   в иную степень возведет;
   стремясь к неведомому свету
   во тьме кромешной, но живой
   в гостеприимную планету,
   дрожа, уткнется головой!


   * * *

   Выбираем ли мы,
   незнакомцы и незнакомки,
   в поездах, в городах, на весенней тропе,
   выбираем друг друга
   или нас направляют потомки,
   подходящие пары
   к себе примеряя в толпе?
   Почему, как слепец,
   полюбил этот умница дуру?
   Ты натуру спроси —
   у нее нашей логики нет, —
   это дети себе
   подбирают черты и фигуру,
   совершенства ища,
   но совсем не по мерке анкет.
   Словно тайный радар —
   засекли, уловили, увидели
   сразу, с первого взгляда, —
   велика она, тайна сия:
   предстоящие жители
   себе выбирают родителей
   через наши глаза – перископы
   непроглядного до-бытия…


   * * *

   И сейчас Екклесиаст
   сто очков мне фору даст:
   не от боли и обид —
   от познанья жизнь горчит.

   Уравненье было сложным,
   человеческим, тревожным,
   небывалым, невозможным,
   полным счастья и утрат…
   Что с того, что было сложным?
   Прост, как точка, результат.

   Встанет старость над тобой —
   укротительница,
   а над нею – та, с косой,
   упростительница…

   Без следа ль мне тенью тленной
   в уравнение Вселенной
   затесаться довелось?
   Это я – мне нет замены —
   мира временная ось.
   Сладко жить! И пусть познанье
   в чаше горечью на дне,
   отражаюсь в мирозданье
   так же, как оно – во мне.


   * * *

   Душа сопротивляется тому,
   Что совпадает человек и место.
   Душа сопротивляется всему,
   Что слишком установлено, известно.

   Дано идти нам лишь по одному
   Из всех путей. Не потому ли тесно?
   Глазам души являются чудесно
   Возможности, что канули во тьму.

   Существованья зыблются миражем…
   Сны не досмотрим, думы не доскажем
   И не развяжем крылья красоты.

   Реальность не права и незаконна,
   Когда в ней стынешь нынешняя ты,
   Не ставшая Мадонною мадонна…


   * * *

   Смешны обуянные страхом,
   что все мы становимся прахом, —
   кругом происходит иное:
   из праха восходит живое.

   И снова целуются двое.
   Беснуется пух тополиный…
   Земля – существо шаровое;
   растет, как опара, живое,
   в нем главное дух, а не глина!

   Есть цель у Вселенной немереной:
   ожить во плоти и мечте, —
   недаром ведь матерь-материя
   светло зачала в темноте.


   МАСТЕР ВРЕМЕНИ

   – Почини-ка мне, мастер, часы:
   то замрут, как пустые весы,
   то мелькают с разгона,
   точно окна вагона;
   почини мои скучные дни, —
   дольше вечности длятся они,
   а счастливые ночи
   воробьиного носа короче…
   Возвращает мне мастер часы,
   усмехаясь в усы:
   – Стрелки жизнь твоя уравновесила,
   им отныне ни скучно, ни весело,
   но и прежнее время не врет:
   проявляется – наоборот;
   вот разгадка волшебного сдвига:
   оглянись-ка на тысячи дней,
   те, что вечности были длинней, —
   с них не выжмешь и мига,
   ну, а редкие ночи
   длятся век без износа,
   те, что были короче
   воробьиного носа…


   * * *

   За окнами холодный ветер,
   а в комнате темно, тепло.
   Сегодня ночью я заметил,
   как много времени прошло…

   Давно он светится неброско,
   мой огонек, мой фитилек;
   чем выше он – тем меньше воска
   и тяжелее потолок.

   Что делать? Под ногами бездна.
   Когда и как скользнул на край?
   Искать таблетку бесполезно.
   Не спи, казнись и умирай.

   Умри, и смерть тогда коснется
   лишь круга первого судьбы,
   а сердце вылупится к солнцу
   птенцом из косной скорлупы.


   * * *

   – Когда взорвется планета,
   кто-то будет искать черный ящик,
   чтобы узнать, что случилось…

   – Он найдет его, вскроет ножом,
   словно раковину, и обнаружит
   в нем жемчужину – эти стихи.

   – И Земля опять возродится.



   6
   ВЕНКИ СОНЕТОВ


   МОНОЛОГ


   I

   Срок наступил. Пора сплетать венок.
   Но не венец классический из лавра,
   Не светлый нимб, которым бредит лавра, —
   Ты просто человек, а не пророк.

   Ты полюбил? Потерянный платок
   Не находи – в себе разбудишь мавра.
   Сознание похоже на кентавра:
   Тавро скотины, музыки глоток.

   Я жил и знаю: жизнь – не икебана.
   Кто сохранит одну лишь чистоту,
   Отделит от великого изъяна

   Великий дар? Порок и красоту
   Кто разведет? Я в свой венок вплету
   Цветы мои и стебельки бурьяна.


   II

   Цветы мои и стебельки бурьяна,
   Не исчезайте! Я боюсь, что вдруг
   Без музыки в какой-то день незваный
   Мне все цвета смешает белый круг,

   Пустой, как в сон ворвавшийся испуг…
   А я люблю упрямо строить планы,
   Держась за мир, простой и необманный, —
   Создание души моей и рук.

   Я сам в себе скрываюсь добровольно,
   Жить в слове мне и сладостно, и больно,
   Когда я луг, и солнце, и пчела,
   Когда коплю я капельки тепла.

   Здесь пряный дух, медовый, горький, пьяный —
   Гербарий памяти благоуханный.


   III

   Гербарий памяти благоуханный…
   О собиратель! Что в твоем раю?
   Не для души спешишь ты на поляны,
   А пополнять коллекцию свою.

   Но снег пожнешь! Падет в твоем краю,
   Как полог, ночь. И глянешь утром рано —
   Лишь белый круг слепого океана,
   И ты у океана на краю.

   Шагни, не бойся поступить оплошно.
   Дорожный знак еще лежит у ног.
   Иди и помни: совесть непреложна.

   Лишь через жизнь к бессмертью выйти можно.
   Лишь из сплетенья жизненных дорог —
   Переплетенье выстраданных строк.


   IV

   Переплетенье выстраданных строк…
   Наставники – удачи и потери.
   А истина? В познании ли, в вере?
   Высок ли твой духовный потолок?

   Я в стены тыкался. По крайней мере,
   Я понял разных уровней урок:
   За дверью дверь и за дверями двери —
   За переход взымается оброк.

   Коль окажусь я логикой припертым
   К стене и коль замкнется мой мирок,
   Да так, чтобы ни ангелом, ни чертом
   Никак оттуда выскользнуть не мог, —

   Я вспомню – в измерении четвертом —
   О том, что за порогом есть порог.


   V

   О том, что за порогом есть порог
   Был сон, как откровенье и подсказка…
   С поэтами бывает неувязка —
   Порою спит призванье, как сурок.

   Тогда не грех забиться в уголок,
   Тогда претит известность и огласка.
   Не торопись, была б сильна закваска, —
   Теряет песню, кто к себе не строг.

   Я долго верил всем, себе не верил,
   Готов был поступиться жизнью всей,
   Себя я в кровь чужим аршином мерил,
   Чтоб не обидеть близких и друзей.

   А сам мечтал, стыдливо пряча раны,
   О странствиях в заоблачные страны.


   VI

   О странствиях в заоблачные страны
   Мечтал мой романтический двойник,
   А я земные правила постиг.
   Но правила скучны и нежеланны.

   Спать не дают мне лунные дурманы.
   Вновь полночь датой метит мой дневник,
   Страницы книг, стихи мои, романы, —
   А я все ученик, не выпускник.

   Да что с того – ты мал или велик?
   Важней – зачем ты. Жжет меня забота:
   Ждет словно кто-то от меня чего-то,
   Жить некогда. Мне стыдно. Я должник.

   И вдруг тоска в мороке бесталанной
   О красоте загадочной и странной.


   VII

   О красоте загадочной и странной…
   Я перед ней ответчик без вины.
   Простите вы меня, глаза жены
   И очи незнакомки окаянной.

   Я вновь очнусь свалившимся с луны
   Пред красотой, сошедшей, как с экрана.
   Бьет барабан. Меня казнить должны
   За то, что жил без грамоты охранной.

   Пред тайной красоты я изнемог,
   Она на миг приходит ниоткуда —
   Из вечного в невечное нырок.

   Нет для нее ни святости, ни блуда.
   Возносит весть носительница чуда
   О том, что лишь в богине виден Бог!


   VIII

   О том, что лишь в богине виден Бог!..
   Ты, женщина, не из ребра мужчины,
   Пенорожденная, – не половина,
   А все и вся. И устье, и исток.

   Что компас? Он не чувствует вершины.
   Иди, да не по стрелке – поперек!
   На Севере не истина, а льдины.
   Живет себе вне полюса Восток!

   В любви о пользе думать – святотатство,
   Прекрасное – поверх координат,
   Поверх свободы, равенства и братства,
   Поверх заслуг, наград и баррикад.

   Есть предопределенность идеала:
   Конец, что создается до начала.


   IX

   Конец, что создается до начала,
   Не по частям, а сразу и вполне,
   Как откровенье образа во сне, —
   Так Бог творит: легко и небывало.

   К судьбе добавить мне осталось мало,
   Ведь до рожденья наперед, вчерне
   Намечен в генах код тебе и мне
   Пунктиром от причала до причала.

   Неужто Бог расчислил тьму планид?
   Бог всемогущ, но он – большой ребенок,
   Не ведает, когда и что творит, —

   Вдруг то, о чем подумалось спросонок,
   Невольно воплощается в ответ?
   Не так ли сотворен был белый свет?


   X

   Не так ли сотворен был белый свет,
   Где вход предоставляется бесплатным,
   А выход… платишь жизнью за билет
   Туда, где не бывает он обратным.

   И так – от инфузорий до планет.
   Но почему в просторе необъятном
   Невиданных новинок больше нет?
   Был разве акт творенья однократным?

   Что знаем мы? О внешнем – ничего.
   Мы все внутри случайного изделья.
   В других местах играет божество,
   Творя по воле мудрого веселья.

   Наш мир – как заключительный сонет:
   Идущего опережает след.


   XI

   Идущего опережает след.
   Негоже быть своей судьбы активней.
   Спокойно слушай шум осенних ливней
   И жди, накинув на колени плед.

   Придет зима. Заученный балет
   Снежинок. И сосульки вроде бивней.
   Весна вослед. Мгновенное люби в ней —
   Нет возраста в круговороте лет.

   В календаре легко отыщешь дату,
   Узнаешь по часам – который час,
   Но что поймешь по облакам крылатым,
   Когда весна с тебя не сводит глаз?

   Нет времени. Куда оно пропало —
   Пусть разум вопрошает одичало.


   XII

   Пусть разум вопрошает одичало:
   Кто выведет наш век из тупика?
   Мир пережил кровавые века,
   Но все сначала: на колу мочало…

   В любви хотя бы малость полегчало, —
   Сожительств уйма, а любовь редка.
   Нас на планете этой укачало.
   Стареет век, чья память коротка.

   Век революций всяких – социальной,
   Технической, культурной, сексуальной…
   У века члены есть, но нет лица.

   Так и живем, раздергано и шумно.
   Начнется ли грядущее разумно?
   Начало где? У палки два конца.


   XIII

   Начало где? У палки два конца.
   Любая догма – как на шаре палка.
   Как иск на соискание отца —
   Религий и учений перепалка.

   А я… Боюсь не смерти – жизни жалко.
   Лети в лицо, весенняя пыльца,
   Явись во сне, зеленая русалка,
   Толкуй, гадалка, мысли и сердца.

   Учи любви – я маюсь и тоскую, —
   Сорви с души ремни, как рубежи,
   Ах, смуглая, спляши, поворожи,
   Переверни мою башку мужскую!

   Закрой глаза и с видом мудреца
   Сведи концы – познаешь суть кольца.


   XIV

   Сведи концы: познаешь суть кольца.
   Сведи век полимерный и пещерный:
   Ишачит гений, словно раб галерный,
   Бездарность удостоена венца.

   Дать жизнь – один лишь способ у Творца,
   А для убийц возможности безмерны.
   Богатый выбор лишь у подлеца,
   Нет выбора у любящих и верных…

   Покамест председательский звонок
   Мой монолог регламентом не скомкал,
   Стихами буду говорить негромко.

   Пусть, как сверчок, я знаю свой шесток,
   Припас я два-три слова для потомка.
   Срок наступил. Пора сплетать венок.


   XV

   Срок наступил. Пора сплетать венок.
   Цветы мои и стебельки бурьяна —
   Гербарий памяти благоуханный,
   Переплетенье выстраданных строк
   О том, что за порогом есть порог,
   О странствиях в заоблачные страны,
   О красоте загадочной и странной,
   О том, что лишь в богине виден Бог.

   Конец, что создается до начала, —
   И так ли сотворен был белый свет?
   Идущего опережает след.

   Пусть разум вопрошает одичало:
   Начало где? У палки два конца.
   Сведи концы: познаешь суть кольца.
   1975



   КРУГИ СПИРАЛИ


   I

   Когда, дрожа, слились во мраке двое,
   Душа у них легка, а плоть сладка,
   Незримо обступают их века
   И Млечный Путь, как существо живое.

   Творится дело, в сущности, простое,
   Но буду вызван я из тайника.
   Ждут облака, когда глаза открою,
   И отклика ждет лепет родника.

   Внутри самим себе мы незнакомы.
   Красивы ли, умны ли хромосомы,
   Где гениальный шифр, как на листе?

   Влюбленные набаловались ночью,
   Чтобы невольно, как бы между прочим,
   Взойти звезде в утробной темноте.


   II

   Взойти звезде в утробной темноте,
   Цепочки фаз пройти без проволочки!
   Остаться б там, где начинался с точки
   В счастливой простоте и наготе.

   Но Программист всегда на высоте.
   Рай теплой материнской оболочки
   Становится подобен одиночке, —
   Блаженство уступает тесноте.

   Приговорен я волей неизменной
   Расстаться с первой замкнутой вселенной,
   Где я царил один и без проблем!

   С меня хватило бы: в родном – родное…
   Но повелеть – «родись в сорочке!» – всем
   Стремится материнство мировое.


   III

   Стремится материнство мировое,
   Чтобы прошло изгнанье без следа.
   Кровь, пуповина… Зрелище какое! —
   Пролог невинный Страшного суда.

   Но вот в глаза спасенье световое.
   Мир сотворен уже внутри плода.
   У губ дитяти – млеко молодое,

   Осталась боль за кадром навсегда.
   Пусть, присягнув красавицам нездешним,
   Поэзия довольствуется внешним, —
   Разгадка жизни скрыта в животе,

   Где дух и плоть путем срамным и грешным
   Подводятся усилием успешным
   К единству в бесконечной полноте.


   IV

   К единству в бесконечной полноте
   За Солнцем вслед – вокруг людей мгновенных
   Плывет Луна среди созвездий пленных,
   Блаженная в духовной нищете.

   Рожденные доверьем к доброте,
   Мы состоим из свернутых вселенных,
   Которые печатаются в генах, —
   Я теми был, а мною будут те…

   Яйцо и Солнце – знак один опишет.
   Бог больше бесконечности. Превыше
   Любви сама любовь. Пусть на хвосте

   Разносит весть в день Рождества комета:
   В который раз я удостоен света!
   Дитя есть дань первичной чистоте.


   V

   Дитя есть дань первичной чистоте,
   Как утро мира, солнце на востоке.
   Подключены все мировые токи
   К новорожденной жизни и мечте.

   Но сколько скорби в нашей суете,
   Где вкупе с добродетелью пороки
   Торопятся преподносить уроки
   Ребенку – ахиллесовой пяте…

   Сто правд, сто кривд и сто противоречий
   Ложатся на младенческие плечи,
   Но детство – гениальности страна,
   Где временно прописка нам дана.

   Потом – разлом на женское, мужское…
   Любовь – игра и чудо роковое.


   VI

   Любовь – игра и чудо роковое,
   Точнее – имя, что тебя займет,
   Заполонит. Скажу: янтарь и мед,
   Любовь – пересеченье золотое.

   Пускай твердят: больное есть, дурное,
   Скажу: слеза. Скажу: рука и рот.
   Пусть говорят: хрипение и пот,
   Скажу: стрела, ранение сквозное…

   Любовь есть нить, в конце которой – Бог,
   Ведь истинно вам сказано: любите
   Друг друга, и невидимые нити
   Сплетутся нежно в световой клубок

   Вокруг Земли. Заданье чти земное.
   Ты – царь, построив кров над головою.


   VII

   Ты – царь, построив кров над головою.
   Дорога – к храму, к поприщу – стезя.
   Дом поважней державы. Дверь открою,
   Да проторят к нему тропу друзья!

   Пусть бури ждут мятежные герои.
   Дождю и ветру в дом входить нельзя.
   Бездомный мир шатается, грозя.
   Стол. Стул. Кровать. Великие устои!

   Вернется путник, если дом в душе.
   Нет общечеловеческого рая
   Без личного, того, что в шалаше.

   Восторжествует истина простая,
   Что лучше – со щитом, чем на щите.
   Но Бог – и тот распят был на кресте.


   VIII

   Но Бог – и тот распят был на кресте.
   Как часто паству подменяет стадо!
   По миру бродят призраки распада,
   У ада вход имеется везде.

   Возводим стены вопреки беде,
   Но дом – не крепость. Хватит и снаряда.
   Приказ: огонь! Ни дома нет, ни сада —
   На картах и не значились нигде.

   Защиты нет, родные. Нет гарантий.
   Двадцатый век опишет новый Данте,
   Где не про нас в грядущее побег…

   Что ж! Дом свой украшает человек,
   И ласточка исполнить прилетела
   Призвание, обязанность и дело.


   IX

   Призвание, обязанность и дело…
   При свете дня ищи свою звезду
   И звездный час всегда имей в виду,
   Пока судьба тебя ведет умело.

   А если стрелку в компасе заело,
   Размениваешься на ерунду,
   На сон, на телевизор, на еду, —
   Но творчество ревнивей, чем Отелло.

   Ты власти в пасть, как кролик, не смотри,
   А коли с ней успел совпасть – тем хуже.
   Любая должность человека уже.

   Цари – и те пускали пузыри.
   У человека вещный мир снаружи,
   Отдельно – вызревание внутри.


   Х

   Отдельно – вызревание внутри.
   Возможности… Откуда? Из-под спуда?
   Какой разброс! – от Будды до Иуды,
   От Богоматери до Бовари!

   Дорога разветвляется на три.
   Есть выбор. Вероятность. Амплитуда.
   А выше – ни случайности, ни чуда.
   Гори, гори, звезда моя, гори!

   Мы Бога мыслим в небе небывалом,
   Он вездесущ и в бесконечно малом.
   Закладкой в гены кто руководит?

   Астральное наращиваю тело,
   Питаю дух стремлением в зенит.
   Вдруг седина, предвестница предела…


   XI

   Вдруг седина, предвестница предела…
   Не спрашивай «за что» и «почему»,
   Благодари, что не попал в тюрьму,
   Под поезд или в оптику прицела.

   Жизнь всю прожить – завидней нет удела!
   Детей и внуков обласкай в дому.
   В рай пропуск выдают не по уму,
   А по любви, что и врагов жалела.

   Душа – как море. Утром янтари
   Она выносит к берегу упрямо:
   Купальщица, нагнись и подбери!

   Ты жил и умер. Такова программа,
   Таков финал – комедия ли, драма,
   Но нет предела в завитках зари!


   XII

   Но нет предела в завитках зари.
   Последняя секунда безразмерна.
   Я у реки. Мне десять лет, наверно.
   Ночной бульвар. Мелькают фонари.

   Оркестр в саду играет попурри…
   Горит вокзал. Взрывается цистерна.
   Салют в столице. Ты стройна, как серна…
   Я в кабинете. Надпись на двери.

   Тоннель. Полет. И свет на третьи сутки.
   Я умер. Я родился. В промежутке
   Мне смерть преподнесла видеоклип.

   Пусть наобум всю жизнь перемотала,
   Но фильм не оборвался, не погиб,
   И нет конца, как не было начала.


   XIII

   И нет конца, как не было начала,
   И бесконечность – вся внутри котла…
   В небесном куполе – колокола,
   Лицо Земли прекрасно без забрала.

   Вовек линейка не соединяла
   Два времени, два трепетных крыла,
   На нить одну еще не нанизала
   Звезду и атом некая игла.

   Кончается земная кали-юга.
   Я чувствую космического друга.
   Все смертны. Да не все. Сокрыта суть

   В непостоянной воле идеала.
   Из мира в мир указан узкий путь.
   Нырнула жизнь в себя и свет достала.


   XIV

   Нырнула жизнь в себя и свет достала
   И речь, и счет при этом сберегла:
   Изъять нельзя ни буквы, ни числа —
   Все существует, как существовало.

   Яйцо Вселенной, истины лекало.
   Спиральная шкала добра и зла…
   Цель не видна, но к ней летит стрела.
   Как уловить идею сериала?

   Все проще, чем я думал. На вопрос
   Ответит измерение иное…
   Но этих, этих глаз мне жаль до слез.

   Желанье жить – желание святое.
   Смерть попирая, впереди Христос,
   Когда, дрожа, слились во мраке двое.


   XV

   Когда, дрожа, слились во мраке двое —
   Взойти звезде в утробной темноте.
   Стремится материнство мировое
   К единству в бесконечной полноте.

   Дитя есть дань первичной чистоте,
   Любовь – игра и чудо роковое.
   Ты – царь, построив кров над головою,
   Но Бог – и тот распят был на кресте.

   Призвание, обязанность и дело!
   Отдельно – вызревание внутри.
   Вдруг седина, предвестница предела,

   Но нет предела в завитках зари,
   И нет конца, как не было начала.
   Нырнула жизнь в себя и свет достала.
   1992





   Cтихи разных лет


   * * *

   Когда голубым озареньем
   распахнуты окна в луну
   и пагубно пахнет сиренью,
   боюсь – никогда не усну.

   О молодость, будь покороче!
   Но все неподвижней, длинней
   семнадцатилетние ночи,
   что всех одиночеств больней.

   И снова не сплю. И губами,
   как рыба, я воздух ловлю.
   Не сплю, задыхаюсь я, мама,
   я первой любовью люблю…
   1948


   * * *

   Паровоза ровный шум:
   «Мы утешим, мы утешим…»
   Буквы милые пишу
   На стекле окна вспотевшем.
   Вереницы быстрых сел,
   Виноградники, вокзалы…
   Я гляжу теперь на все
   Сквозь твои
   инициалы.
   1949


   ПИСЬМО

   Пришло наконец.
   Я схватил его жадно,
   Я целую вечность надеялся, ждал…
   Прости…
   На секунду мне стало досадно,
   Когда на конверте твой почерк узнал.
   Прости…
   Среди писем искал я упрямо
   Мой адрес, написанный женской рукой,
   Но только небрежной, рукою другой…
   Прости меня, мама.
   Я знаю – ты слушаешь сводки погоды:
   Сурова ли нынче зимою Москва?..
   И вновь над колодою карт у комода
   Склонилась седая твоя голова.
   На сердце у сына —
   Бубновая дама.
   На сердце у дамы —
   Король,
   Но не я…
   Ты все понимаешь, родная моя…
   Прости меня, мама!
   1950


   * * *

   Звезды тихо проходят в окне.
   В страницах учебника – вкладыши.
   Ты спокойно дышишь во сне,
   Как на столе твоем ландыши.
   Все, что может обидеть твой взгляд,
   Все, что тебе не по сердцу,
   Ранит меня,
   будто я виноват,
   С меня одного и спросится.
   Я хочу, чтоб тебя
   не смела весна
   Грязью случайной выпачкать,
   Чтобы ночью мимо окна
   Проходили трамваи на цыпочках,
   Чтобы слова клеветы
   Никогда не могли тебе встретиться,
   Чтобы на лестнице были цветы,
   А соседки чтоб не было – сплетницы,
   Чтобы не было лжи золотой,
   Чтобы не было лгущих для выгоды,
   Чтобы не было рядом пивной,
   Пьяных
   с глазами навыкате,
   Чтобы нагло с земли иной
   Враг не встал бы,
   обритый наголо,
   Чтоб вернулся отец твой,
   убитый войной.
   Чтобы ты, дорогая, не плакала.
   Чтобы не было меж людьми
   Ничего из того, что души коверкает,
   Чтобы мир,
   многоцветный мир,
   Тебя отразил, как зеркало.
   Я хочу, чтоб несчастья сошли на нет,
   Пустыри превратились в цветущие заросли,
   Чтобы мир твоих восемнадцати лет
   Не потускнел бы и в старости.
   1952


   СЛЕДЫ

   Белый лес. Пугливая дремота.
   И морозный неподвижный дым.
   Валенки и маленькие боты
   На снегу оставили следы.

   Валенки ступали в снег весомо,
   Боты – как-то легче и нежней.
   Вздрогнула синица. Хрустким комом
   Снег, шурша, осыпался с ветвей…

   Маленькие боты вдруг пропали.
   Не ищи – напрасные труды.
   Валенки, однако, оставляли
   Более глубокие следы.
   1950


   ГРОЗА В ПОДМОСКОВЬЕ

   В лесу затихло перед часом,
   Когда нахмурилось, когда
   Заговорили тучи басом
   И с неба хлынула вода.
   Всю ночь хлестал взбешенный ливень,
   И у плотины падал грунт,
   И всколыхнулся пруд ленивый,
   Преобразился, поднял бунт.
   Он шел на приступ все упорней,
   И в час, когда серела мгла,
   Взметнувши судорожно корни,
   У моста рухнула ветла.
   Вода гнала свои лавины,
   Осатаневшая со зла.
   Прорвав дощатую плотину,
   Освободилась и ушла.
   Умолкли споры громовые.
   Застало солнце тишину.
   Лучи рассветные впервые
   Прошлись по илистому дну.
   И целый взвод рыбацкий прибыл.
   Среди мальчишек суетня.
   На черном грунте бьются рыбы,
   Как вспышки белого огня.
   Искрятся струйки у плотины,
   Как непричастные к беде,
   И щепки плавают в невинной,
   И даже ласковой воде.
   А лес, умытый, обновленный,
   Прохладный лес туда зовет,
   Где сосен стройные колонны,
   Зеленый соловьиный свод.
   Сюда из сутолоки дачной
   Не проникают провода,
   И удивительно прозрачна
   В глухих обочинах вода.
   Лежат ковром в заливе свежем
   Иголки придорожных пихт,
   И шкуру бурую медвежью
   Теченье выткало из них.
   Грибы повысыпали густо,
   Приподымаясь без труда.
   Как видно, занялась искусством
   Отбушевавшая вода.
   Теперь – трудиться в перелеске.
   Питая корни и листы,
   Чтоб жизнь явилась в новом блеске
   Непринужденной красоты.
   1952


   ЛИЧНОЕ СЧАСТЬЕ

   Люди часто от счастья молчат,
   Поневоле от боли кричат…
   Счастье,
   Откуда ты к нам прилетело?
   Ты – и дум, и желаний согласье.
   Все исполнилось. Все – до предела.
   В тишине заполночного часа
   Теплота любимого тела,
   Полнота полусонного счастья.
   Мы вдвоем. Ничего нам не нужно…
   В этом городе южном,
   Нешумном и душном
   Мы нашли переулок укромный,
   В комнатенке наемной
   Ночевали впервые…
   Мы молчали.
   Плескалась волна у причала,
   Шли часы. Ливень лил. Ночь молчала.
   Просыхали, курясь, мостовые…
   И в молчанье бездонном
   Обозначился звук. Появился не вдруг.
   Не заметили мы, где возник этот звук,
   Но потом он прорвался отчетливым стоном.
   Этой боли мы были соседи!
   Тонким песенным голосом меди,
   Не далекая,
   Долго звенела труба,
   Одинокая пела судьба.
   До окна дотянулась, хватаясь за сучья.
   Стала рядом и к сердцу она поднялась.
   Неожиданно
   Оборвалась,
   И молчанье росло, ожиданием мучая.
   Мы молчали.
   Плескалась волна на причале.
   И опять заметалась, от боли слепа,
   О своей бессловесной печали
   Одиноко трубила труба.
   Что ж ты хочешь от нас? Разве мы виноваты?
   Разве мы отказались кому-то помочь?
   Разве мы не страдали когда-то?
   Разве мы виноваты, что счастье нашли в эту ночь?
   1955


   * * *

   Вчера ты снилась мне такой
   как прежде: грешной, молодой.
   Ты в платье мамином, бывалом,
   просвечивающим почти,
   в том перекроенном, линялом,
   каких сегодня не найти.
   Опять развалины мне снятся,
   те, что отстроены давно.
   Там смело можно обниматься,
   там руки длинные акаций,
   как прежде, тянутся в окно,
   там запах гари, ветер шалый.
   там на полу растет трава,
   а потолок глядит провалом,
   где в первых звездах синева.
   Я просыпаюсь среди ночи,
   и странно длится тишина,
   и только сын во сне лопочет,
   и спит, как девочка, жена…

   Все изменилось с пробужденьем…
   Но пусть еще идут года,
   пока я жив – ты молода
   в том грешном платьице весеннем.
   1960


   * * *

   Это щит и лекарство:
   от златого ключа,
   от венца на полцарства
   отказаться сплеча.
   Если только вполглаза,
   если в оба нельзя,
   есть спасенье отказа —
   ты отводишь глаза.
   Вместо просьбы и клятвы
   правду вынь да положь,
   если только полправды —
   лучше полная ложь.
   Я привык обольщаться:
   не дошел – так дойду,
   ты ж охотно полсчастья
   отдаешь за беду.
   Пожалей верхолаза,
   дай привал мне в пути.
   Ты угрозой отказа
   приказала: лети!
   И в ответ на расчеты
   половинкам – запрет:
   нету ни полполета,
   ни полмузыки нет.
   Отсекаешь ты сразу,
   не хитря, не темня:
   превосходством отказа
   побеждаешь меня.
   Побуждаешь к усильям,
   чтобы в муке творец,
   не имеющий крыльев,
   их обрел наконец.
   1961


   * * *

   Цепью скованы времени звенья.
   Этой истине —
   грош цена:
   для тебя существует мгновенье,
   своенравная правда звена.
   И звено звенит самовластьем,
   становясь в кругу ворожбы
   то наручником,
   то запястьем,
   то кольцом нареченной судьбы.
   Я запутываюсь понемногу.
   Надо проще.
   Все сложное – ложь.
   Ты минуте веришь, как Богу,
   ты минутой живешь.
   Весел миг – так себе в угоду
   безоглядно, легко и грешно
   претворяет трезвую воду
   в золотое хмельное вино.
   Вдруг застынет —
   увидит пустыню,
   даже если кругом вода.
   Обернется вино полынью —
   Миг воды не пьет никогда.
   Все сияет,
   коль миг раздобрится,
   заскорбит —
   погрузит во тьму.
   Миг
   Вселенную лепит по образу
   и подобию своему.
   Мигом прошлое переиначит,
   переменит грядущее вмиг.
   Бог минутный, смеясь или плача,
   как в два зеркала,
   смотрится в них.
   Я устал от вина и полыни,
   но опять наливаю бокал.
   Золотая рыбка,
   рабыня,
   карп зеркальный в застенке зеркал.
   1962


   * * *

   Хлынул дождь с налета,
   как сквозь решето.
   С ней случилось что-то,
   я не знаю что:
   позабыла боты,
   вышла без пальто…

   А за поворотом —
   пьяное авто…


   * * *

   Безысходность ночной тишины…
   Замороченным ляжешь, усталым
   и враждебное тело жены
   ты нащупаешь под одеялом.

   Вы вдвоем на кровати одной,
   но разлука любая короче
   одиночества, что среди ночи
   пролегло между ней и тобой…


   * * *

   С какой силой защищаешь ты свои слабости,
   с каким умом отстаиваешь свои глупости,
   с какой искренностью – свою наигранность,
   с какой нетерпимостью – свое терпение,
   с какой болью, жалостью, милостью
   казнишь ты меня и себя!
   1968


   * * *

   Это просто стихи ни о чем,
   это легкая зыбь настроения,
   это дальние тени старения
   появляются солнечным днем,
   до меня дотянуться не могут,
   я спокоен, любим и влюблен,
   но встречаю я с завистью сон,
   где я снова несчастен и молод…
   1958


   * * *

   Застолье да веселье – мне помеха.
   Компании – как по сердцу лемех.
   Хотел бы я отвлечь тебя от всех,
   Увлечь от притяжения успеха.

   Ты мне нужна одна. Мне не до смеха,
   Побудь со мной. Прошу… Но, как на грех,
   Когда близка лирическая веха —
   Я сам ищу препятствий и помех.

   Меня учили опыт и эпоха.
   Но все не в счет. Остался только вздох,
   Неразбериха и переполох,
   И что ни шаг – жди от себя подвоха…

   Сонет правдив – хорош он или плох —
   Не зря в нем «эх» помножено на «ох»!


   * * *

   Я так удивился, когда ты сказала,
   что любишь меня,
   вернее, слова я услышал,
   а смысла не понял,
   они были неприложимы ко мне, как я мог
   их вызвать – такие большие слова!
   Что делать мне с ними? Не знаю.
   Меж тем они делают что-то во мне…

   Я утром проснулся,
   как будто из долгой отлучки вернулся,
   Сейчас вот войдут и поздравят,
   что я победил на каком-то турнире,
   что сделал открытье,
   которое счастья прибавит
   в измученном мире…
   Поверят в меня и прославят,
   придут, обо мне говоря
   как о выдающейся личности,
   которую любят не зря…

   Мне надо скорее увидеть тебя,
   увидеть себя твоими глазами,
   услышать еще раз, что ты, а не кто-то! —
   меня – не кого-то другого! —
   меня!..


   * * *

   …Среди жестов и фраз,
   полуночных причуд —
   понимающих глаз
   мимолетный прищур…
   От открывшегося-нераскрывшегося,
   среди тостов, жестов, гримас,
   от случившегося, но небывшегося
   полуисповедь, полуроманс.
   Колдовала, сама расколдовывала
   и одаривала-обворовывала,
   то пригубливала, то расплескивала,
   танцевала, пела, пила,
   то чудила, то чудодействовала,
   то отчаянно чуда ждала…
   Переломы в судьбе,
   и надежды, и боль
   не припишет себе
   дурачок-алкоголь.
   Алкоголь-дурачок,
   он податливый…
   А в ней умница-черт,
   черт талантливый!
   То бесенок, то бес,
   трезвый, хоть и смурной,
   он – как противовес
   смутной прозы земной, —
   дал ей власть, как луне,
   быть и тут, и вовне:
   разломясь на волне,
   плыть в ночной вышине.

   Смотришь, тайну тая,
   вся встревоженная,
   чутко вскинутая,
   настороженная…
   Целовала без уст,
   колдовала сама
   и в порыве безумств
   не была без ума,
   не была без ума от влюбленности,
   и желания были просты,
   но, печальный в своей опаленности,
   кто-то добрый смотрел с высоты:
   «Мне делиться не велено вечностью.
   Замирают шаги за дверьми…
   Как мне жаль детей человеческих,
   разучившихся быть детьми…»


   * * *

   Жить собрался я мирно и кротко,
   но опять и опять весной
   надо мной
   любовь и эротика
   ходят врозь,
   как солнце с луной.
   Вдруг нечаянно и прелестно
   сопрягается с солнцем луна, —
   через плоть
   между сердцем и чреслами
   напрягается больно
   струна.


   * * *

   Пускай другие ищут робко
   Аллею темную одну, —
   А нам легко, нажав на кнопку,
   Гасить настольную луну;
   И в этой комнате вечерней,
   Где занавешено окно,
   Тогда становится пещерно,
   И первобытно, и темно.
   Тогда рассеянной ладошкой
   Ты вспоминаешь наугад,
   Что под отглаженной одежкой
   Дикарской шерстью я богат.
   И все твое в переплетенье
   Моим становится вполне:
   Мои глаза, мои колени,
   Моя ложбинка на спине.
   Ты вся моя, ты вся родная,
   Торопишь, губ моих ища,
   Замрешь и ждешь, изнемогая,
   Как поле знойное – дождя.
   Внезапно мы коротким блеском
   Озарены, ослеплены, —
   Как молнией, горячим всплеском
   Твоей касаюсь глубины.
   И сон не встанет между нами.
   Ты, засыпая, в полусне
   Подушку трогаешь губами,
   Губами тянешься ко мне.
   1958


   О САМОМ КРАСИВОМ

   Рассажу о зеленом и синем,
   о вершинах в лиловом дыму,
   но сначала —
   о самом красивом,
   о самом красивом
   в Крыму.
   Брызги летели веселым жемчугом,
   прозрачной была глубина.
   Видел я
   молодую женщину,
   с морем играла она.
   Я женщину эту знал в комнате,
   в городе,
   и думал, что знаю ее до конца,
   знаю счастье
   в движениях, в голосе,
   в отрешенном сиянье лица.
   Но такого счастливого смеха
   я не слышал еще никогда,
   ибо искры поющего света
   ей зеленая дарит вода.
   Отдыхая, легла на спину, —
   тело зыблет живой малахит, —
   в небо смотрит,
   руки раскинув,
   чайка, крылья раскинув,
   парит…
   Море чует влюбленную душу,
   что природной свободой полна.
   Ей пора выходить на сушу,
   но обратно тянет волна…
   Ты была ли моей?
   Ты была ли замужем?
   Ты девчонкой плывешь,
   ничьей,
   ты, как ласковый радужный
   камушек, —
   он горяч от лучей.
   Ты, как радужный камушек
   ласковый, —
   в нем неведомо скрыты огни —
   заиграет он всему красками,
   только в море его
   окуни!
   1959


   ПРОМЕТЕЙ

   Земля замирала немо
   в плену ветров и снегов…
   Я вырвал Огонь у неба,
   похитил его у богов
   и отдал его навеки
   людям,
   что босы и наги.
   Они унесли на ветках
   живые жаркие флаги.
   Но муки не сыщешь горше!
   За раскрепощенье Огня
   у глаз моих кружит коршун,
   наважденьем
   терзает меня.
   По миру сожженные кровли
   ищет мой кровный враг,
   он ждет, чтоб Огонь я проклял,
   призвал спасительный мрак.
   Черные крылья тенью
   мои заслоняют глаза.
   Виденья, виденья, виденья
   от взмаха крыльев скользят.
   Пожары встают,
   как судьи.
   Я вижу безумье и страх.
   Дома поджигают
   люди,
   люди горят на кострах.
   И в очи мне – пепла ворох
   и в сердце мне —
   огненный ад.
   Дети горят, как хворост,
   они мне огня не простят!
   Услышь меня,
   дальний правнук,
   я верю —
   меня поймешь:
   из рубленых звеньев правды
   куется тяжелая ложь!
   О, как я хочу,
   чтоб пожары погасли!
   Я б каждую жертву спас,
   прикованный —
   буду я счастлив
   сгореть,
   чтоб Огонь не погас!
   1958


   СВОБОДА

   – Мы вспоминаем постепенно:
   предначертаниям верна,
   из моря крови – красной пены
   явилась, светлая, она.
   Ей гибель с первых дней грозила,
   над ней кружило воронье;
   мы стали знаменем и силой,
   мы стали голосом ее.
   Пока мы мерли и боролись,
   чтоб только выжила она,
   ее доверили мы воле
   сурового опекуна.
   Мы для нее недоедали,
   мы ей несли свое житье.
   Дворцы из мрамора и стали
   мы воздвигали для нее.
   Когда потребовались штурмы,
   мы не жалели сыновей,
   когда потребовались тюрьмы,
   мы даже тюрьмы дали ей.
   Любой ценой мы побеждали,
   нам становилось все трудней,
   чем больше мы о ней кричали,
   тем меньше думали о ней.
   Мы славословили и гнулись,
   мы чашу выпили до дна,
   когда ж внезапно оглянулись,
   мы спохватились:
   где она?
   1956


   ЭТИ ТЫСЯЧИ…

   – Кем хочешь ты быть?
   – Полководцем.
   – Постой, не спеши, мальчуган.
   Но знамя, как птица, бьется,
   Победно гремит барабан.
   Опять наступление снится,
   Шагают в пыли войска…
   (Менялись на карте границы,
   Как на небе облака.)
   Где-то плывут эскадры,
   Гудят самолеты во мгле…
   Лежат военные карты
   На мамином старом столе.
   Стрелки пронзают фронт,
   Танки ломают фланг,
   В последний вражеский форт,
   Втыкаю торжественно флаг.
   Я был генералом, братцы,
   Заглядывал далеко.
   Планировать операции —
   О, как это было легко!
   Все плюсы и минусы —
   Взвесить.
   Сто тысяч в прорыв —
   Это плюс,
   А минус – на глаз —
   Тысяч десять,
   Пока я вот здесь
   Укреплюсь…

   Вырос я.
   Не в силах вычесть
   Из ста тысяч
   Десять тысяч.
   Я ошибся в детской вере
   Генеральски мстить врагу.
   Я планировать потери
   Не умею,
   Не могу,
   Даже в мыслях разучился
   Верховодить на войне.
   Десять тысяч…
   Эти числа
   Горло сдавливают мне.
   И уже не числа – судьи:
   Десять тысяч лиц и судеб,
   Двадцать тысяч глаз людских,
   Двадцать тысяч звезд земных.
   Не гожусь я в полководцы.
   Если все-таки придется,
   Если все ж осилить надо
   Ненавистную беду,
   Лучше я простым солдатом
   В бой пойду и упаду…
   1969


   ЧУДО-69

   В тихой комнате у телевизора
   человек с пересаженным сердцем
   (сам он чудо) увидел чудо:
   человек ступил на Луну.

   …А потом Армстронг покидает Луну,
   а потом умирает Блайберг,
   и все становится на свои места,
   все остается по-прежнему:
   голодный голоден, сытый сыт,
   убитый убит и печаль печальна,
   несовместимости несовместимы,
   невыносимое невыносимо,
   нерешенное не решено,
   Луна на луне, а Земля на земле;
   бьют отцы сыновей за неправду,
   а за правду карают отцы государств,
   круглосуточно радиостанции
   танцевальную музыку передают…
   Все по-прежнему.
   Но ведь человек с пересаженным сердцем
   все-таки видел
   человека, ступившего на Луну!


   * * *

   В середине декабря
   выпал снег, и выпал зря.
   Потеплело как назло,
   мостовые развезло,
   и туман сырой тоской
   распростерся над Москвой.
   Все на нет в тумане сходит,
   и душа в тумане бродит,
   и туманно клонит он
   в неподвижность,
   в старость,
   в сон.
   Все уходит, все проходит
   незаметно и не вдруг,
   и взаимность переходит
   в ожидание разлук…
   Но туману не в угоду,
   невзирая на погоду,
   как в другие декабри,
   у ларьков полно народу —
   нарасхват календари, —
   и на том себя ловлю,
   что я втянут в эту давку
   и что очередь к прилавку
   безотчетно тороплю…
   1974


   * * *

   Тогда мне было некогда писать стихи.
   Приходилось ловить их
   между двумя ударами сердца,
   между двумя поцелуями,
   между двумя экзаменами,
   между двумя танцами,
   между двумя стаканами,
   между двумя станциями.

   Писать было некогда, нечем и не на чем.
   Приходилось ловить наизусть
   все, что взахлеб высекалось
   между гневом и смехом,
   между зовом и эхом,
   между слезой и улыбкой,
   между ошибкой и сшибкой,
   между прошлым и будущим,
   между миром и мной,
   между ливнем и радугой,
   между землей и звездой.

   Теперь, слава богу, у меня есть время,
   теперь, слава богу, у меня есть место,
   кресло, стол, бумага, машинка,
   карандашный набор и коллекция ручек
   все, чем я не пишу стихов…
   1975


   ПОД ГИТАРУ

   Не заметил, когда
   я весну перерос,
   не заметил, когда
   распрощался я с летом.
   Не заметил, когда
   стал поэтом всерьез,
   не заметил, когда
   перестал быть поэтом.
   Убывающий луч,
   старый шар голубой,
   переливы текут
   ускользающим дымом…
   Не заметил, за что
   стал любим я тобой,
   не заметил, за что
   перестал быть любимым.
   Я на камень теперь
   преклоняю главу,
   прошатавшись по улицам
   с волчьим билетом,
   но пока я живу —
   вдруг проснусь наяву,
   вдруг любимым проснусь
   и поэтом!
   1976


   МУЗЕЙ ВОСКОВЫХ ФИГУР

   Знаменитости всей земли
   для любопытной публики:
   наверху – короли,
   внизу – преступники.
   Полюса империи —
   низкий лоб и чело.
   Наверху – полубоги,
   внизу – полузвери,
   добро и зло…

   Кому – петля,
   плаха,
   стул электрический,
   кому – бархат,
   золото,
   серебро.
   Венценосцы, ваши величества,
   это очень хитро,
   зло – ведь просто вопрос количества,
   много зла —
   переходит в добро,
   в государственное,
   коронованное,
   каменное,
   кованое…
   Но сверху срываются изредка
   и на плаху падают в обмороке,
   но снизу врываются изверги,
   и на троны садятся оборотни…
   Дорогая мадам Тюссо,
   зал властителей,
   комната ужасов,
   верх и низ,
   ад и рай —
   колесо,
   и оно, понимаете, кружится!
   Лондон, 1961


   * * *

   Даже самый живучий подлец
   умирает наконец,
   но обидно, что чаще всего
   достигает почтенного возраста,
   и в последний путь провожают его
   рыданья Шопена и Моцарта…
   1961


   ГОРОД МОЙ

   У него было десятки названий.
   Греки из Милета окрестили его Никонион,
   римляне – Тира, анты – Турис, угличи – Белгород,
   молдаване – Четатя Албэ, турки – Аккерман…


   1

   Судьбы мира вершили столицы,
   Обнимаясь и ссорясь порой.
   Проживал городок на границе
   Между Первой войной и Второй.

   Корни стары, но молоды ветви!
   Ты из тех городов-стариков,
   Приблизительно двести нашествий
   Переживших за двадцать веков.

   Ты на месте стоял и привык,
   Что граница, как тело удава,
   Пролегала то слева, то справа,
   То поодаль, то снова впритык.

   Где Итака твоя, Одиссей?
   Одиссей в неожиданной роли —
   Ты под ветром как дерево в поле.
   Никогда ни на шаг от корней.

   Если полон ты листьев веселых,
   Значит, полон и трелей, и гнезд.
   Если ветви и немы, и голы,
   Значит, ночью полны они звезд.

   Время было смычком, а ты —
   скрипкой.
   Только чаще по волнам времен
   Ненасытные Сцилла с Харибдой
   С четырех налетали сторон.

   Не герой, не палач.
   Ты, пожалуй, дурацкий с пеленок.
   Ты трепач и скрипач,
   Ты и тертый калач, и теленок.
   Но сердито тебя, городок,
   Время дергает за поводок
   Взад-вперед… Только истина скрыта.
   Не ища ни побед, ни беды.
   Словно ослик расставив копыта,
   Упираешься ты…

   В агитации дюжины партий
   Не сумел разобрать ни аза.
   Надвигается – чуял – гроза,
   И спешил затеряться на карте,
   Чтоб грозе не бросаться в глаза.

   Неужели, предчувствуя войны,
   Город мой был невольно готов
   Превратить своих девушек стройных
   В старых дев, чтобы не было вдов?

   Потерпи и не плачь,
   Город горечи в брызгах соленых.
   У тебя еще много силенок
   И залетных удач.

   У руин молодая трава,
   У развалин целуются пары,
   И глядит не мигая вдова,
   И закаты в глазах как пожары…


   2

   Город мой, твои новые соты
   С каждым годом полней и щедрей.
   Но куда-то зовут самолеты
   Дочерей твоих и сыновей.
   Свысока они смотрят на город,
   С нетерпением ждут перемен.
   Мир гремящий послушно наколот
   На иглу их карманных антенн.
   Снятся им города и победы,
   Дела нет им до прошлой беды.
   Зачарованы небом побеги,
   О земле вспоминают плоды.
   Говорит понимающе город:
   – Мне остаться пора позади.
   Уходи от меня. Ты мне дорог.
   Потому от меня уходи.
   Я привык быть любимым и брошенным.
   Потому что я только гнездо.

   Порывая со мною, как с прошлым,
   Навсегда не уходит никто.
   Разбивают сперва —
   И остатки
   Собирают по крохам опять…
   Уходи, уходи без оглядки,
   Забывай, чтоб потом вспоминать,
   Уходя и былое гоня.
   Огорчишь меня, но не обидишь:
   Коль останешься – возненавидишь,
   А покинешь – полюбишь меня.

   – Я люблю тебя цельно и слитно,
   И мне больно от этой любви.
   Потому что любовь беззащитна
   Перед смертью, войной и людьми.
   Но завидная выпала участь,
   И я счастлив от этой любви —
   В ней, единственной, скрыта живучесть
   Жизни, родины, цели, семьи,
   1976



   ГОЛОГРАФИЯ

   Стеклянный куб, он лицами облеплен,
   Размыты рты, приплюснуты носы:
   Там двое извиваются, как стебли,
   Качаются прекрасные весы.
   Тела отборной молодой красы
   Лежат устало, словно после гребли…
   Сеанс. В определенные часы.
   А реквием и скорбен, и серебрян.

   Волшебники Парижа и Нью-Йорка
   Сменили соблазнительно и горько
   Хрустальный кубок на стеклянный куб.

   Вокруг щемящей тайны двух влюбленных
   Теперь скользят по стеклам миллионы
   Носов приплюснутых, размытых губ.
   1977


   * * *

   Эта женщина,
   эта женщина
   словно призвана быть молодой
   и неведомо кем отмечена
   вызывающей красотой.
   Жизнь ревнива,
   отравой приправлена,
   злом пытает ее
   и добром,
   астрологией, Богом и дьяволом,
   сексологией
   и коньяком.
   Эта женщина,
   воля Божья,
   черта слушает,
   не меня,
   из двух зол выбирает большее,
   рвется в полымя из огня.
   И взлетит,
   и простого проще —
   отряхнется,
   и все впереди,
   и ничьей не попросит помощи…

   Помоги ей, Господь.
   Пощади.
   1975


   ПУСТОТА


   1

   Образовалась пустота,
   застыл певец, раскрыв уста,
   скрипач застрял на первой ноте,
   запнулась ласточка в полете.
   Образовалась пустота,
   стоят пустые переплеты,
   летят пустые самолеты,
   спешат пустые поезда
   по гулким рельсам в никуда.
   Образовалась пустота
   внутри ствола, внутри листа,
   внутри большого монумента,
   внутри живого претендента…
   Коль говорить начистоту,
   природа терпит пустоту,
   как терпят слово, и бумага,
   и Бог, и вера, и отвага.
   А что такое пустота?
   То и правитель без поста,
   и без правителя сам пост —
   дырою черной во весь рост.
   Две пустоты, в одну сойдясь,
   из ничего рождают власть.
   В ее глазах и та, и тот —
   игра пузырчатых пустот.
   А потому в тартарары
   летят разумные миры
   зеленым бисером планет —
   в провал, в котором Бога нет.


   2

   Любовь приснилась наяву,
   но я забыл, зачем живу.
   Я сто пустых объятий помнил,
   мгновенной истины не понял.
   Того, что вычеркнуто, – нет,
   есть только след забытых лет,
   след незажившего изъятья,
   зиянья черное проклятье.
   Звонок. За дверью пусто. Тьма.
   Конверт…
   В конверте нет письма.
   И ты, любимая, и ты
   не избежала пустоты.
   Когда ты смотришь сквозь меня,
   я был – пропал средь бела дня,
   лишь полый след болит в тиши,
   я – вычет из твоей души.
   Мне мира жаль, откуда выбыл,
   жаль солнца, плоти и улыбок,
   надежды, музыки, огня…
   Мне жаль души, где нет меня.
   Тоскуя, захочу вернуться,
   но казнь любую предпочту,
   лишь в зеркале бы не наткнуться
   на никого, на пустоту…
   1976



   * * *

   Люди делятся
   на мужчин и женщин,
   на белых и черных,
   на военных и штатских,
   на друзей и врагов,
   на мудрецов и тупиц,
   на начальников и подчиненных,
   на молчальников и проповедников,
   на бездельников и мастеров,
   на именитых и безымянных,
   на трезвых и пьяных,
   на водителей и пешеходов,
   на властителей и бродяг,
   на зрителей и небожителей,
   на любовников и супругов,
   на родителей и детей,
   на носителей разных идей…
   Люди сами и кем-то делятся,
   иногда это правильно делается,
   но от меченого песка
   вдруг такая тоска,
   что немедленно хочется лично
   из мельчайших песчинок,
   из праха
   сотворить человека
   вторично.
   1979


   ВАЛЬС ПЕРЕД РАССВЕТОМ

   В ночном пространстве черном
   земли и неба нет,
   а в ресторане горном,
   полупустом, просторном
   и музыка, и свет.
   Румынский ресторан
   собрал сегодня вместе
   случайное созвездье
   гостей из разных стран.
   И после русской водки
   и польского вина
   мы верим, одногодки,
   что в этот час короткий
   границ перегородки
   растаяли до дна.
   Легко, светло и странно
   в ознобе вышины,
   и где-то наши страны
   во тьму погружены.
   Играет магнитола,
   а на эстраде голо,
   программа мюзик-холла
   окончена давно,
   танцорка в брючной паре
   лениво тянет в баре
   соломинкой вино.
   Под музыку в бикини
   она сходила в зал
   скучающей богиней,
   презревшей ритуал.
   На сцене в гордом сплине
   работала она,
   служебной дисциплине
   в сердцах подчинена…
   Ночь уползает в пропасть,
   из тьмы всплыла гора,
   уже гудит автобус,
   и нам уже пора.

   Оркестра щедрый жест,
   перечеркнув заминку,
   всех поднимает с мест:
   забудьте про отъезд,
   танцуйте, мол, в обнимку,
   пока не надоест.
   Танцорка в брючной паре
   в ином репертуаре,
   теперь она в ударе,
   упоена собой, —
   вот, подмигнув гитаре,
   танцует с парнем в паре
   и для себя самой.
   И в вихре кутерьмы
   как бы мороз по коже:
   подсказка легкой дрожи,
   что мы себя моложе,
   что молодость и мы —
   еще одно и то же.
   Пора. Идет рассвет,
   а нам по сорок лет,
   танцуем вальс последний
   последней ночью летней.
   Люби весь белый свет,
   кружись, кружись, летая,
   о пани молодая,
   с четырнадцати лет,
   с войны – совсем седая.

   Молчание – порука.
   Варшава ли, Москва…
   Рукопожатье друга.
   Рассвет в горах.
   Разлука.
   1972


   * * *

   Боль промыла глаза,
   и ничтожное стало ничтожным,
   и по-старому жить невозможно,
   если только дожить до утра…

   Боль промыла глаза
   и незримое вдруг обнаружила,
   и обещанный смысл
   проступил, как в тумане гора,
   и обрушился дом,
   ветром выдуло всякую шушеру
   и мишуру,
   и в степи пустой —
   человек нагой,
   а заря над горой
   остра…

   Отступается боль,
   и мгновенье прощается с вечностью,
   и секунды затикали,
   и чириканье птиц со двора —
   все вернулось к себе,
   вещь опять облекается вещностью,
   и кровать нерушима,
   и шерсть одеяла добра.

   Отступается боль —
   можно снова привычному радоваться,
   и возможно опять
   за дела свои браться с утра,
   улыбаться друзьям
   и порою спокойно оглядываться
   на окно, где опять
   не видна за туманом
   гора…
   1975


   * * *

   В юности свободное сознанье
   размыкало круг существованья
   и взмывало, как бумажный змей,
   над упрямой головой моей.
   Обгонял себя я во весь дух,
   чтоб освободилось и взлетело
   то самосознание, как дух,
   отделенный от живого тела.
   Чтил я независимость ума
   от среды, от возраста и пола,
   чтобы чувств слепая кутерьма
   трезвой высоты не поборола,
   чтоб людские вечные ошибки
   миновать, судьбу свою лепя,
   чтобы с понимающей улыбкой
   мог глядеть я сверху на себя.
   Дергал змей натянутую нить.
   Это в горе взгляд мой подымало,
   только в счастье – счастья было мало:
   память сознающая мешала
   мне тебя без памяти любить.
   А когда туман вставал стеной
   и смеялась зоркость надо мной,
   то в глубинах
   чувства крот слепой
   под слоями всех утрат и выгод
   находил в безвыходности выход.
   Вера в змея с возрастом не та,
   пусть он лишь игрушка на веревке —
   все-таки сигнал корректировки
   шлет мне, как и прежде, высота.
   И когда под вечер темнота
   прибывает синею водою —
   все еще в закате надо мною,
   над моей упрямой головою
   та игрушка солнцем залита!
   1975


   * * *

   Почерствело мое поколение.
   Спрос упал у друзей, у жены:
   Поэтические предложения
   Им все меньше и меньше нужны.

   Все нам некогда. Лишнее к лешему!
   Взрослый возраст суров и тернист.
   Мой ровесник теперь – конь объезженный,
   Не на каждый оглянется свист.

   Ценит только реальные ценности
   И не бродит уже до зари.
   Набирается дельности, цельности,
   Позитивности, черт побери.

   Не приемлет ни меда, ни ругани,
   Смотрит в корень и знает свой век.
   Непростительно быть не на уровне
   Умудренных и тертых коллег.

   Им под стать просветленная оптика.
   Но пускай и хвала им и честь:
   Кроме мудрости, трезвости, опыта,
   Кое-что еще все-таки есть…
   1974


   СТИХИ ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ


   1

   Большая Грузинская…
   Прошли, незаметные,
   растаяли годы, как лица в дыму.
   Я вспомнил влюбленного,
   двадцатилетнего —
   и я улыбнулся ему.
   Большая Грузинская,
   самая близкая
   в путаной пряже Москвы,
   не в силах тебя я,
   Большая Грузинская,
   выбросить из головы.

   («Стихи, которые должны быть написаны через двадцать лет». Отрывок. Май 1950)


   2

   Предсказал стихи по весне-весне,
   был тогда порох…
   Двадцать лет назад было двадцать мне,
   а теперь – сорок.
   Я глава семьи. То-то! За стеной
   сыновья с мамой.
   Двадцать лет назад бредил я Большой,
   а прирос к Малой.
   Шел тогда пешком, а теперь такси
   я беру просто.
   Двадцать лет назад я писал стихи,
   а теперь – прозу…
   Та листва была зелена-хмельна,
   я ее сбросил.
   Двадцать лет назад здесь была весна,
   а теперь осень.
   Ветер лишь подуй, с ходу – во весь дух,
   и несли кони…
   Кем я был тогда? Тополиный пух.
   А теперь – корни.
   Двадцать лет назад метил далеко,
   рвался вдаль страстно,
   в двадцать – двадцать лет листанул легко,
   а теперь страшно…
   Октябрь 1970



   * * *

   Ложь искусства сильна,
   как белая магия,
   но когда в одиночестве
   вечным пером
   прикасаюсь к белой бумаге, я
   к безыскусности приговорен.
   Разбираться в себе —
   дело сложное,
   тут оплошности,
   там грехи…
   Но наименее ложное —
   это стихи.


   * * *

   Глаза поднимаются к звездам —
   прошлому смотрят в лицо,
   мысль углубляется в землю —
   прошлому смотрит в лицо.

   Мы на мгновенье явились,
   по кромке прошли
   между прошлым Вселенной
   и прошлым Земли…

   Это правда,
   но правда и то,
   что всю правду не знает никто.
   Пусть всю ночь напролет
   миллионами глаз
   вопросительно
   прошлое смотрит на нас:
   может, ось мирозданья
   на этой,
   на точке земной, —
   начинается время с меня
   и кончается вместе со мной.


   * * *

   Что утверждают дерева?
   На старом дереве листва
   Так молода, как и на том,
   Соседнем, самом молодом.
   У всех, пока любовь жива,
   Под солнцем равные права.
   Душа, как в первый день, нова,
   Пока рождаются слова.
   Простая правда такова.


   * * *

   Дни, не претворившиеся в слово, —
   в сухоте погибшее зерно.

   Дни, не претворившиеся в слово,
   сыплются, как на ветру полова,

   дни, не претворившиеся в слово, —
   неперебродившее вино.


   * * *

   Мы, как тома в библиотеке,
   в больших домах живем впритык,
   перегорожены навеки,
   как персонажи разных книг.
   Но что-то общее в судьбе,
   превозмогая несовместность,
   встает незримо, как словесность
   из книг, замкнувшихся в себе.


   * * *

   Странный камень на людной тропе —
   Как необщее в общей судьбе.
   Шли как шли. Оттащить бы в сторонку,
   Да потеть неохота за так…
   Но нашелся какой-то чудак,
   Он увидел в камне девчонку,
   Хоть сгустился уже полумрак.
   Лишь свидетельствовал подорожник.
   Молча помнили валуны,
   Как трудился художник,
   Ваятель, при свете луны.
   По тропе, лишь забрезжил восток,
   Замелькало множество ног,
   Люди все попирали ногами.
   Но по камню никто не ступал,
   Потому что не было камня —
   Камень каменным быть перестал.
   И только пьяные-пьяные,
   Да чиновники деревянные,
   Да солдатики оловянные
   Шли по девочке, шли напролом.
   Палачи, палачи окаянные
   Зря долбили по ней топором…


   * * *

   Внезапно кончается лето,
   хотя еще солнце в глаза,
   и светится белая лента
   прибоя, и вся бирюза
   ведет себя великолепно.
   Внезапно кончается лето
   за два с половиной часа.
   Приснилось, наверное, это —
   и море, и тридцать в тени.
   Проснулся – проверка билета,
   табло, застегните ремни.
   Сплеча отсекается лето.
   У всех пассажиров плащи
   уже наготове. В Москве-то
   промозглая хмарь и дожди…
   Сказать бы мне вслед за спортсменом,
   соседом, сосущим лимон:
   хвала скоростям современным,
   прыжкам из сезона в сезон!
   Но в сердце тревога и смута,
   как будто измена кому-то,
   когда обрывается круто
   и лето, и песня, и сон.


   * * *

   Я не знаю, что мне приснится
   и что совершится во мне,
   пока потаенное длится
   существованье во сне.
   От невольных прозрений завишу,
   не поймать – исчезают, скользя…
   На мгновение вижу и слышу
   то, что видеть и слышать нельзя.


   * * *

   Я, останавливающий мгновенье,
   словно коня на скаку,
   чтоб повернуть его к стихотворенью
   и заключить в строку,
   я, останавливающий мгновенье,
   всегда попадаю впросак:
   Жизнь права – она против члененья,
   и ее постигают не так…


   * * *

   Неизвестно когда
   родилась голубая звезда,
   и с далекой звезды Стрелец
   выстрелил в меня.
   Вот прошел год,
   а стрела в пути,
   вот прошло пятнадцать лет,
   а стрела в пути,
   я доволен судьбой и семьей,
   все в порядке, дела идут,
   а стрела звенит,
   и в глаза ослепительный свет,
   я хватаюсь за сердце,
   рука в крови, —
   что ты делаешь? – я кричу.

   А стрелка никакого нет…


   * * *

   Когда душе
   уже
   за сорок с лишним лет,
   не так легко
   ее
   пронзает новый свет.
   Зато, когда вокруг
   смеркается,
   смотри:
   она напоена
   свеченьем
   изнутри.
   1975


   * * *

   Почему-то считают года.
   В счете истины нет никогда.
   Открывается любящим тайна:
   Жизнь – пока она жизнь – молода.

   Старой может быть только беда.
   Счастье – как молодая звезда.
   Всякий раз, когда радость приходит,
   Молодою приходит всегда.


   * * *

   Красота преходяща,
   зато не проходит уродство,
   обязательно юность проходит,
   а старость – уже до конца,
   потому всей душою любите,
   спешите спасти от сиротства
   прекрасные беглые блики
   человеческого лица.


   * * *

   Жилплощадь. Дети. Все в порядке,
   и каждый на своей стезе:
   мы – на посадочной площадке,
   они – на взлетной полосе.
   Взлетят – родительскую нежность
   пошлем вослед им сообща…
   Естественную неизбежность
   я принимаю не ропща.
   С метаморфозами – согласен,
   вкусить готов я все плоды.
   Вплоть до заката мир прекрасен,
   когда согласен с миром ты.
   Я понимаю без печали,
   что нету вечного венца.
   Смысл не в конце. И не в начале.
   А от начала до конца.
   Не зря живем, не зря ишачим,
   тоскуем, радуемся, плачем
   и от себя догадки прячем…
   Твердят, судьба, что ты слепа,
   но ни к чему быть слишком зрячим,
   с тобой согласен я, судьба.
   В кругу родном учи при этом
   не близорукой правоте,
   не усыпительным победам,
   а простоте и доброте…


   * * *

   Философская шпаргалка
   не рифмуется с душой.
   Истина пряма, как палка,
   мир, однако, шаровой.
   Равновесье – на пределе,
   а качанью нет конца,
   и качаются качели
   и раскачиваются…


   * * *

   Время жизни твоей состоит
   из высот и пустот —
   не линейка с отметками возраста,
   не черта между датой рожденья и смерти,
   а тобою творимая
   пересеченная местность,
   горный пик с твоим именем,
   личный рельеф,
   уходящий в туман, в неизвестность…


   * * *

   Вот Рим, властитель мира,
   который перерос
   себя, свои победы,
   окраину не видит,
   где в тихом Вифлееме
   рождается Христос,
   и знать о том не знает
   прославленный Овидий.
   Певца любви нескромной,
   творца «Метаморфоз»,
   на край другой забросит
   опальная галера…
   Христос еще подросток.
   В империи склероз.
   Незримо
   не из Рима
   взошла иная эра.


   * * *

   На перекрестке,
   где вечно визжат тормоза,
   бьются машины
   в неделю по два раза,
   На перекрестке,
   где дом бетонной стеной,
   в сотах сто обитателей
   к окнам спиной
   глядят в телевизор на матч мировой,
   блещут глаза
   у болеющих «против» и «за»,
   ветер, ночь,
   визжат тормоза…


   * * *

   После долгой войны,
   голодухи, разрухи —
   брюки-клеш
   и порыв в романтическом духе,
   молодежь,
   «без конца и без края мечта»…
   Убедит ли меня площадей суета,
   что сегодняшние
   старики и старухи —
   это та молодежь,
   это именно та?


   * * *

   Эта птица была не видна,
   далеко пребывала она,
   где кружилась, с кем подружилась,
   думал, дело мое – сторона.
   Не хотел, чтоб она прилетела,
   эта птица была черна.
   Верил я – разрешатся задачи,
   легкий жребий, раздатчик удачи,
   будет брошен еще и еще,
   но однажды ночь нашептала,
   что любил и жалел я мало, —
   далеко и долго
   печаль летала
   и все-таки села ко мне на плечо…


   * * *

   Знать не дано и не надо —
   сколько листьев у сада,
   сколько нитей волос,
   сколько на небе звезд,
   сколько следствий у каждой причины,
   сколько дней до твоей кончины…


   ВЫСОКИЙ ДИАЛОГ

   – Что ты чувствуешь, перелетая
   из столицы в столицу,
   длинноногая и молодая,
   современная птица?
   Ты умеешь, хозяйка салона,
   в поднебесном наряде
   улыбаться легко, отрешенно
   на свистящем снаряде.
   Ты спокойна без точки опоры,
   без земли под ногами,
   заставляешь поверить в моторы,
   завладевшие нами.
   И когда повелительным жестом
   призываешь к порядку,
   я, покорно пристегнутый к креслу,
   свято верю в посадку.
   Верю я невидимкам-пилотам,
   скрытым наглухо дверью,
   доверяю железным расчетам,
   в расписание верю.
   Верю: все обернется удачей
   и поможет нам случай
   на планете летучей, горячей,
   начиненной горючим.
   Осмотрительный мир не завысит
   полномочий прогресса…

   – От меня ничего не зависит,
   говорит стюардесса. —
   Я освоилась жить в этом гаме,
   а работа простая —
   я работаю за облаками,
   в облаках не витая.
   Над полетом, войною и миром,
   над судьбой я не властна,
   леденцы раздаю пассажирам
   над зияньем пространства.
   Мощь турбин меня с птицей не сблизит,
   до нее не возвысит.
   От меня ничего не зависит,
   ничего не зависит…


   * * *

   Я не умру, пока живу,
   не так уж это глупо.
   Бросаюсь в росную траву,
   гляжу в бездонный купол,
   и в синеву лечу-плыву,
   и убеждаюсь наяву,
   что не умру, пока живу.


   * * *

   Поколенья сменила столица,
   сорок лет прошло или дней? —
   но она повторяется в лицах
   тиражами своих типажей.
   Я свидетельствую очевидцем —
   это воспроизводство людей.
   Лишь сменили наряд персонажи,
   в исполнителях – нация та же,
   за спиной незапамятный стаж,
   и вращается сценой история,
   обновляется лишь бутафория,
   изменяется лишь антураж.


   * * *

   Незримо взрослого себя
   вокруг себя
   несет ребенок
   и, изнутри его лепя,
   лишь довершает свой рисунок.
   Душа сперва телесна. Ей
   пространство выдано на вырост,
   где контуры биополей —
   живого будущего выброс.
   В себя врастая, как в пальто,
   плоть познает предела косность.
   Неограничен мир, зато —
   под черепом,
   где тоже космос.
   Любовь как солнце нам дана,
   подобна черным дырам
   зависть…
   О ты, пространства кривизна
   вокруг талантов
   и красавиц!
   Мир внутренний тем и велик,
   что он – теченье
   (тело – русло),
   возник в веках его родник,
   в просторах будущего —
   устье.
   Художник, возрасты сплетя,
   произошел не от мартышки —
   пророк, поклонник и дитя
   в нем пребывают,
   как в матрешке.


   * * *

   Я не кончаюсь нигде:
   за пределами тела
   обстановка квартиры,
   очертанья народа и мира,
   оболочка Земли,
   и, когда сжимается Солнце —
   сжимается сердце.

   Но меня из моей бесконечности
   можно выковырнуть без труда!
   Простоту такой операции
   не пойму никогда…


   СОНЕТ С РИСУНКОМ

   Сорок с лишним разноцветных рыб,
   Жизнь моя, игра калейдоскопа,
   Этих линий женственный изгиб
   И судьбы невидимые стропы…

   Только рыбий мир и не погиб
   От волны всемирного потопа…
   Счастлив Бык – он умыкнул Европу.
   Рыбы, что похитить вы могли б?

   В море ходят голубые глыбы.
   Думают, помалкивают рыбы,
   Слезы тоже рыбам не даны,
   Потому что волны солоны.

   Все цвета в глазах играют зыбко.
   Только где ты, золотая рыбка?
   1975


   * * *

   …ах, звезда потеряла планету,
   спохватилась – единственной нету! —
   и лучи в беспросветную тьму
   уронила: светить-то кому?

   От звезды прокатилось к звезде:
   когда потеряла и где?
   Каково ей светиться зря,
   никому ничего не даря?


   * * *

   Жизнь прошла, прошелестела,
   Коротка и хороша.
   Тяжелее стало тело
   И возвышенней душа.
   Но болит разминовенье
   Двух, когда-то слитых сил, —
   Я порог развоплощенья
   Невзначай переступил…


   * * *

   Море работало тысячу лет
   и обкатало из камня яйцо, —
   никогда ничего из него не получится,
   если резчик в нем не увидит лицо.
   Но путь от яйца до птенца
   попробуй-ка повтори:
   скульптор долбит снаружи,
   а птенец – изнутри.
   Когда ты вертишь в руках яйцо,
   которое море снесло,
   ты похож на творца,
   а когда смотришь на птичье яйцо,
   ты похож на глупца,
   потому что не знаешь,
   как жизнь в него забралась
   и с какого конца,
   и в такие минуты твой творческий гений
   не стоит выеденного яйца.


   * * *

   У Белорусского цыганки —
   цветной накрап среди зимы,
   когда троллейбусы, как танки,
   взметают горькие останки
   того, что снегом звали мы.
   Испанки или индианки,
   скорее инопланетянки,
   среди мелькающей толпы
   суют – дай денежку! – с изнанки
   слепое зеркальце судьбы,
   скорее просто самозванки,
   как мухоморы, как приманки,
   как непонятные грибы…
   Их обтекают люди – спешка!
   Не замечают – недосуг!
   Лишь сдуру я один помешкал,
   затем что вспомнил милый юг.
   Гадалки-профессионалки,
   чьи плутни с детства я постиг,
   проделки ваши были б жалки,
   когда б не вещие шпаргалки,
   не наглость варварской смекалки,
   не ваш безудержный язык.
   Молчите, все без вас я знаю,
   но притворяюсь, что не знаю,
   знать не хочу, вот и не знаю,
   вот и живу, как жить привык!
   Пока надеюсь и не знаю,
   не провалюсь на тонком льду,
   легко лунатиком по краю,
   по краю пропасти пройду,
   не глядя, прыгну выше планки,
   а дальше – крылья понесут…
   Пускай тогда, как вихрь гулянки,
   на Белорусском, у Таганки,
   или в метро ко мне цыганки,
   шурша платками, подбегут.
   1980


   * * *

   …дайте мне досказать, доказать,
   может, завтра и сам опровергну.
   Не спешите черту указать —
   только мертвое с подлинным верно.
   Пусть зимой опровергнуто лето,
   тьмой ночной опровергнут день,
   опровергнутый тезис рассвета —
   не итог, а виток и ступень.


   МАКС ВОЛОШИН

   Не ради почести и денег,
   а потому, что был – поэт
   и всех собратьев современник
   в той области, где тленья нет,
   на берегу, на точке крайней
   старел, писал и рисовал,
   был в буднях будничным, но втайне
   бок о бок с вечностью стоял.
   И женщине, и государству
   заполучить его сполна
   не удалось из-за пространства,
   в котором солнце и луна.
   Придавлен временем, как тучей,
   он потому и был поэт,
   что мог он рыбою летучей
   пересекать границу сред.


   * * *

   В каждом возрасте
   есть свои странности.
   Умудряется только поэт
   так испытывать
   приступы старости
   чуть ли не с восемнадцати лет.
   А случись,
   седина достанется —
   не зачислить его в старики.
   Он-то с юностью
   не расстанется,
   все всегда у него —
   вопреки…


   * * *

   – Пусть любит искусство,
   кто юностью пьян.
   Поэзия – чувство,
   а чувство – обман.
   На чувстве ли – в космос,
   в неведомый мир?
   Лишь знание – компас
   и ориентир.

   – Но так повелось уж на свете
   с тех пор, как стоит этот свет:
   от чувства рождаются дети,
   а от эрудиции – нет.


   * * *

   Ты, вскидываясь гордо,
   как фокусник и жрец,
   песнь шпагою из горла
   вытягиваешь горько
   и острием-иголкой
   касаешься сердец,
   о рыжеватый, выспренний,
   незащищенный, искренний,
   стареющий птенец!


   НА СЦЕНЕ

   Самый хитрый это тот,
   кто для виду ходит в образе,
   декорации скребет,
   делает в картоне прорези,
   тайный код передает
   в глубину ночных пустот,
   где звезда плывет, как в озере.


   * * *

   Что там третья мировая?
   Продолжается вторая.
   Ежедневно в каждом доме
   отголоски давних дней.
   Ее ставят режиссеры,
   гримируются актеры,
   Вновь на всех телеэкранах
   что-то новое о ней.
   Не она одна за нами,
   а число с семью нулями,
   Где лицо войны дробится
   в бесконечных зеркалах.
   Все расскажут очевидцы.
   Все заполнятся страницы,
   Умножая смерть на память,
   жизнь на случай,
   боль на страх.
   Это не четыре года,
   а эпоха без исхода,
   И пока я жив, все вести —
   о моих и обо мне.
   Вечно почта полевая —
   в сердце точка болевая,
   Комом в горле чье-то горе,
   строчка песни о войне.
   1985


   * * *

   Я из тех, кто в детстве жил в присутствии
   Смерти, взят войною на прицел.
   Потому-то кажется: безумствами
   Мировыми век переболел.

   До сих пор молюсь на мир теперешний
   И, других не требуя судеб,
   Беженцу подобно, трачу бережно
   Воду, свет, тепло, бумагу, хлеб.


   РОДОСЛОВНАЯ

   Черноморье…
   Болгары, армяне…
   Сводит их кочевая судьба.
   Вот и все:
   ни имен, ни деяний,
   ни портретов, ни дат, ни герба.
   Забывают о предках потомки,
   от набегов меняют места,
   за спиною – сплошные потемки,
   только в той темноте —
   полнота.
   В каждом веке —
   мой родственник кровный,
   безначальное длится родство.
   Исторический шепот любовный —
   родословной моей торжество.
   В гуще древности
   где моя метка?
   Знаю лишь:
   ни орда, ни беда
   эстафету прямых моих предков
   не прервет ни на миг
   никогда.


   * * *

   …Был приезжим я когда-то,
   Но в меня вплела Москва
   Обретенья и утраты,
   Нити кровного родства.

   Ту пристройку, где мы жили,
   Перемогшую войну,
   То гнездо в барачном стиле
   Разобрали по бревну.
   На стене остались двери
   От второго этажа,
   Удивленные потерей,
   Словно прошлого душа.
   Обнаженные обои
   На ободранной стене
   Смотрят в небо голубое
   Отрешенно, как во сне.
   Сели нотными значками
   Воробьи на провода.
   Жизнь, надышанную нами,
   Ветер выдул навсегда.
   Но Москва оставит в силе
   Как немеркнущий мираж
   То пространство, где мы жили,
   Наш мучительный метраж.


   ЗАКЛЯТЬЕ

   У преступника руки не связаны,
   он гуляет и пьет вино, —
   пусть неузнанным, безнаказанным
   до поры остается, но
   заражается смертью убийца,
   кровь его разъедает ржа,
   все дела его тленом отмечены,
   а глаза, как лишай, обесцвечены,
   и лишается духа душа.
   Знак бессмертия в нем изуродован,
   и его самого без следа
   небо в звездах,
   земля и вода
   отлучают от хоровода,
   исключают из круговорота
   мироздания
   навсегда.


   ЮНОСТЬ


   1

   Юность – это варианты рая,
   Впереди дорог не перечесть,
   И мне сладко медлить, выбирая,
   Ведь пока не выбрал – выбор есть.
   Мой он, расширяющийся, личный
   Мир. Со всеми поделиться рад
   Я своим богатством неприличным,
   Ведь пока не выбрал – я богат.
   Так себя я тешил для отвода
   Глаз, призваньем на заметку взят.
   Все же – безответственность, свобода,
   Молодость – бессмертье напрокат!


   2

   Это молодость, вдохновение,
   Очертания чуда вчерне,
   Это музыка возникновения,
   Это крылья и слезы во сне.
   Мир открылся, назвавшись тобою
   И твои обретая черты.
   Но проходят года, и с тоскою
   Я смотрю: это ты и не ты…
   Может, свет пропадает в алмазе,
   Ускользают лучи с озерца,
   Как поэзия в пересказе,
   Выцветают черты лица?..


   3

   Юность. Радуга. Это ненадолго.
   Я не думал совсем о веках,
   Но хотел сохранить я радугу
   В набегающих к сердцу словах,
   Чтоб, не тая, простая и светлая,
   Пребывала, тайну тая,
   Потому что была семицветная,
   Потому что была – моя…



   * * *

   В чем дело? Все при мне.
   Но лишь прошла ты —
   открылось чувство острое утраты.
   В метро, в толпе, когда туда-сюда
   снуют —
   кому какая карта? —
   как жалко, девочка, что ты из кадра
   уходишь навсегда!
   Когда бы не Москва, а лес, и вместо улиц
   тропинка,
   мы б с тобой не разминулись,
   когда б еще да не мои года…


   * * *

   С покаянной улыбкой
   он протянул ей гвоздику,
   а она отдернула руку,
   как от змеи.

   С виноватой ужимкой
   он открыл ей свою незажившую рану,
   а она закричала:
   – Этот красный цветок
   ты припас для другой!
   Он сказал:
   – Обернись,
   вот наш дом,
   где полжизни мы прожили вместе! —
   А она застонала:
   – Застенок,
   и на окнах решетки.
   – Нет, – сказал он, – двери открыты
   и окна до блеска промыты тобой
   и распахнуты…
   – Боже мой! – содрогнулась она, —
   какие окна и двери
   на пепелище?

   И тогда он увидел дым,
   горький дым
   и свою искаженную тень на развалинах,
   а она увидела дом,
   уцелевший дом
   среди миров, по ветру развеянных,
   и молчанье прошло между мужчиной и женщиной,
   прошло, и вернулось,
   и еще раз прошло между ними,
   а потом – от нее к нему
   и к ней от него…


   * * *

   Пусть, как птицы из клетки,
   улетают года,
   их спектральной расцветки
   не забыть никогда:
   золотую завязку
   невозможной любви,
   мир, менявший окраску
   от волненья в крови;
   синий, розовый, алый —
   пережитого спектр…
   Пусть сюжет сериала
   превратится в конспект —
   полустертые титры,
   черно-белый монтаж…
   Но любви светофильтры —
   словно в храме витраж.


   * * *

   В московском декабре
   нет солнца по неделям,
   и тянет подземельем,
   и сыро, как в норе.
   Туман густой и влажный
   размазал вдалеке
   Останкинскую башню,
   как ложку в молоке.
   На душу монолитный
   небесный свод налег,
   как в малогабаритной
   квартире потолок.
   И жизнь в таком настрое,
   и лозунга лоскут
   к периоду застоя
   потомки отнесут…


   * * *

   Детству нужен маленький тайник,
   Тайна изначальная – природе.
   Личность перпендикулярна моде,
   Как огласке уличной – дневник.

   Что на людях сочиненье книг,
   Что любовь, что роды при народе?
   Что душа в подстрочном переводе
   На расхожий будничный язык?

   Умный в переводе на дурацкий,
   Женский в переводе на мужской,
   Трезвый в переводе на кабацкий,
   Гениальный стих – на никакой?

   Тайну бережет первоисточник,
   Точно балерина – позвоночник.


   * * *

   …но пуля Дантеса
   на смену поэта повергнутого
   на сцену вызвала Лермонтова —
   такая вот пьеса.

   Но что за финал,
   когда не нашлось современника
   спросить с того соплеменника,
   на что он руку поднимал!

   И с тех пор уже
   не от француза
   погибала русская муза…


   ВЕРОНИКА ПОЛОНСКАЯ

   Защитилась тогда от поэта,
   отстояла себя…
   Гору лет
   после выстрела из пистолета
   перешла —
   продолжения нет.
   Защитилась, себя отстояла,
   родилась, мол, актрисой на свет,
   но актриса тогда почему-то
   за минуту, за четверть минуты
   до финала
   в лицо не узнала
   настоящую роль…
   Застрелился поэт.
   Говорили потом:
   ухватился
   за отказ – в оправданье себе,
   застрелился поэт,
   уклонился
   от того, что чернело в судьбе,
   упредил середину тридцатых,
   с женским именем гибель связал,
   написал он, что нет виноватых,
   отчего погибал —
   не узнал,
   потому в полный рост, как бывало,
   молодой, упоенный Москвой,
   он на площади,
   весь из металла,
   с непокрытой стоит головой,
   но в глазах у нее
   и сегодня:
   дымка пороха… стон…
   И опять —
   с пулей в сердце
   он голову поднял,
   смотрит,
   силится что-то сказать…


   * * *

   Они любили друг друга,
   и оба с собою покончили…

   Правда, он застрелился
   почти на глазах у другой,
   а она полстолетья еще погодила
   и многих еще любила,
   но все-таки верно лишь то, что в стихах:
   Маяковский и Лиля.
   1980


   * * *

   Стариковский семейный досуг
   ставит ту же пластинку на круг.
   Ах, какая привычная мука
   повторяться от звука до звука,
   завтра снова вчерашняя скука,
   лишь бы только не помнить, что вдруг —
   та последняя в мире разлука…


   * * *

   Страсть не зря укротилась —
   горек привкус предела.
   Будущее укоротилось,
   сущее потускнело.
   Оно и в зное, и в стуже
   все хуже, по мнению старцев.
   Не спорь.
   Мир становится хуже,
   чтоб легче с ним было расстаться.


   * * *

   Пространства и времени нет
   для памяти.
   Память – арена,
   где вольно направленный свет
   из тьмы вырывает мгновенно
   любой по желанью сюжет.
   Но старость – обратная смена,
   Там детство, как купол Вселенной,
   свободной от боли и бед,
   растет и встает постепенно
   над жизнью, над сценою лет.


   * * *

   И возраст, и авторитет,
   И располагающий вид…
   Заходит он в свой кабинет,
   Уверен, умен, деловит.
   И личный решился вопрос,
   Хватило уменья и сил,
   И женщину он перерос,
   Которую боготворил…


   СОНЕТ С АКТЁРАМИ

   Когда Шекспир придумывает роль —
   Какой простор актерам и раздолье!
   В лицо бессмертьем веет… Но изволь,
   Сходи с подмостков в будни поневоле.

   По гению – и радости, и боль.
   А вы какие выдумали роли
   Самим себе? Ни перца в них, ни соли,
   Тягучая живучая юдоль.

   Вы у безликой роли на приколе,
   А гений – на престоле и на воле,
   Но долго жить нельзя на высоте.

   Что вам сказать? Кому какая участь?
   Кому бессмертье, а кому живучесть?
   Не знаю… дождь… томленье в темноте…


   * * *

   От предгрозья затомились листья,
   от неразрешившейся жары…
   Женщине мужское бескорыстье
   нравится, но только до поры.
   Женщина затягивает узел,
   а мужчина волен разрубить.
   Лишь тому распутывать, кто струсил:
   все распутать – значит разлюбить.


   * * *

   Почему проклятая поэзия,
   полная влюбленной высоты,
   вдруг перед красавицей беременной
   набирает в рот воды?
   Почему глаза отводит Муза
   пред той, что бережно несет,
   словно переполненную чашу,
   свой божественный живот?
   Даже гений золотой иконы,
   даже самый смелый богомаз
   ни одной беременной Мадонны
   не представил миру напоказ…


   * * *

   К слову «Женщина»
   отклик: «Божественна»
   и дрожащее эхо:
   «Желание»,
   рикошетом звучит:
   «Жена»,
   а прислушаться:
   «Женственность – Жертвенность»,
   вечный колокол:
   «Женщина – Жизнь»…


   ЦЫГАНЯТА

   …А может, ничего я не хотел,
   все бы стерпел, с любой бедой смирился,
   ходили б только по пятам за мной
   веселые, чумазые, босые,
   пиликая на скрипках, цыганята.
   Я помню день, когда, смеясь, они
   такие же, как в юности, возникли
   из-под земли… Но это совпаденье:
   с той женщиной они и не могли
   быть связаны. Она была прекрасна,
   изысканна, ей был, скорей, к лицу
   маэстро, навевающий оркестром
   то ангелов, то демонов…
   Но я
   об этих, привязавшихся ко мне,
   о маленьких веселых голодранцах,
   которые заставили повсюду
   прислушиваться к звукам плясовой.
   Босые озорные цыганята,
   им нравилось играть со мною в прятки,
   и в суете столичной, где не ждал.
   Они выныривали перед носом —
   я сорванцам подмигивал тайком
   и улыбался им, как заговорщик.
   И в те часы, когда мне было плохо,
   я знал, что цыганята где-то тут:
   свидетели моих дурных бессонниц
   пугливо забивались в уголок,
   и кулачком размазывали слезы,
   и, хныкая, пиликать начинали…
   Я вскакивал. Чего они раскисли? —
   я спрашивал и тут же замечал,
   что скрипки передразнивают ловко
   мою хандру, а сами цыганята
   показывают призракам язык.
   О Господи, что было с ними делать?
   Но женщина прекрасная пришла,
   сказала невпопад, что лгать не хочет,
   что жизнь проста, а правда неприглядна,
   как эта ночь…
   – При чем тут цыганята?
   Все это вы придумали. Простите…

   Я оглянулся…
   Жалко цыганят.


   * * *

   И дым над городом, и чад,
   И вместо ангелов-хранителей
   И трубочистов-чертенят
   Плакат над крышей
   мирных жителей
   Зовет хранить в сбербанке вклад.
   А на асфальте сказкам холодно,
   А бабушки в могилках спят,
   И нет путей назад.
   Нет Воланда
   В квартире номер пятьдесят.
   И я, служить общенью призванный,
   Я сам люблю, хоть и не рад,
   Компьютеры, и телевизоры,
   И телефонный аппарат…


   * * *

   Пассажир умылся, выбрился
   И себе не находит места:
   Скорый поезд из графика выбился,
   Где стоит – неизвестно.
   Предусмотрено было заранее,
   Как положено в важном вопросе,
   В три прибытие, в пять заседание,
   Выступление в восемь.
   Но застыли березы, ели
   И корней пятерни,
   Синий свод, сияние, зелень,
   Птицы, лужи зеркальные, пни…
   И лесок, и пчела, и поляна
   Вызывают недоумение
   Неуместностью – выглядят странно,
   В другом измерении.
   Эта вставка не значилась в плане.
   Растет беспокойство покоя,
   И глядит, как пришелец, землянин
   Через стекло двойное.


   * * *

   – Кто масштабы сумел перепутать,
   сделал, чтоб, неприметен и сер,
   лилипутом среди лилипутов
   заколдованный жил Гулливер?

   – Но величие чуждо гордыне!
   Сам Господь нам пример показал
   и в несчастное общество
   сына,
   Бога среднего роста послал!


   * * *

   Я стесняюсь наряженных женщин,
   как заморских диковинных птиц,
   не могу среди мимо прошедших
   отличить блудниц от цариц.

   От нарядов, мундиров и званий
   я всегда в удивленной тоске, —
   я могу, извиняюсь, как в бане,
   быть с нагими – на равной ноге.

   Пусть от форм и от формы шалею,
   постарею – не стану мудрей,
   но все чаще красавиц жалею,
   как прекрасных и редких зверей…
   1976


   МАШИНА ВРЕМЕНИ

   С первобытным человеком разговаривать не о чем —
   закавыка из закавык.
   Но если первобытный человек – девочка,
   то найдется общий язык.
   Где отсталость и одичалость?
   От Брижит Бардо она не отличалась,
   потому что молчала, потому что купалась
   и улыбалась.
   Вся история зря на эпохи размечена.
   Мне поведал девственный лес:
   совершенной была и останется – женщина,
   остальное – прогресс.


   * * *

   Мы любим новизну,
   А больше – повторенье:
   За волнами волну,
   За ночью – пробужденье.
   Молитва или песнь,
   Признанье или праздник,
   Раз повторенье есть,
   То жизнь еще прекрасна!
   Как молнии разряд
   Влюбленность. Что откуда?
   Оттуда! Первый взгляд
   Мгновенно вспомнил чудо.
   За миг и мир возник!
   Любовь и вдохновенье —
   Неповторимый миг,
   А словно – повторенье.
   И жизнь, и жизнь сама,
   Вселенной блик случайный,
   Еще сведет с ума
   Своей бессмертной тайной.
   Пусть, как в засаде рысь,
   Готовит смерть развязку,
   Мы жизнь, как в детстве сказку,
   Попросим: повторись!


   * * *

   На Ваганьковском храм Воскресения
   видит, как ручейками течет
   от Высоцкого до Есенина
   нескончаемый русский народ.
   Та гитара и та березка
   ни на площади, ни в метро
   не представлены, как Маяковский,
   приравнявший к штыку перо.
   Но и он молодым кремирован, —
   что с того, что отлит в чугуне?..
   Кто состарился – тот премирован:
   жизнь меняется в нашей стране.
   Все ж какому-то юноше Муза
   «Присягни, – говорит, – полюблю,
   как Есенина,
   как Маяковского,
   как Высоцкого,
   погублю…»
   1985


   ВОЖДЬ И ПОЭТ


   Юрию Кувалдину


   1

   Прекрасный дар невзрачного еврея
   отвергла,
   погубила, приняла
   Россия, о содеянном жалея…
   Но дух не просит места у стола.
   Он возвратился, и как сын России
   он здесь,
   среди сегодняшних людей,
   и удивляется:
   где идолы литые?
   Куда они девались с площадей?


   2

   Потомки нетактично и подробно
   все разберут: кто прав, кто виноват…
   Перетрясут советский мир загробный, —
   местами поменяют рай и ад.
   Поэт был слаб, но зорок и ехиден,
   а вождь зажал полмира в кулаке.
   Однако Сталин был недальновиден,
   держать стараясь время на замке.
   Не мудрствуя, прикончил все вопросы,
   нос натянул великим хитрецам,
   но корифей не видел дальше носа,
   не знал, что будет издан
   Мандельштам.



   МАРИНА ЦВЕТАЕВА

   На родину вернулась…
   Сон дурной:
   муж, дочь, сестра —
   заложники ареста.
   Нет кислорода на земле родной,
   на необъятной
   нет под солнцем места.
   На родину вернулась…
   Немота
   возмездием.
   Теперь молчок. Могила.
   Живые опечатала уста,
   отпрянула от белого листа:
   – Не дай Господь, чтоб я заговорила!

   Не дай Господь… —
   В опасности Москва,
   к ней рвется враг,
   смерть крылья распростерла…
   Чтоб не сказались
   страшные слова,
   самой себе перетянула горло.

   …Как больно, что смертельная беда
   неизлечима завтрашним лекарством
   бессмертия…
   Не путать с государством, —
   на родину вернулась
   навсегда!


   В ЗАСТОЙНЫЕ ДНИ

   Что сказать о форуме высших инстанций,
   где известно все наперед?
   Только то, что народ выражается в танце
   и когда он поет.
   Съезды-пленумы чередуются,
   и по их и по нашей вине
   не поется и не танцуется
   в созидающей счастье стране…

   Примелькались мне встречные лица.
   Пусть я тысячу раз не прав,
   моя милиция,
   позволь тебя потянуть за рукав
   и признаться,
   что небо над городом пасмурно,
   и что весна не близко,
   и такое чувство,
   будто ходишь без паспорта
   или с паспортом без прописки.
   Погоди,
   не дуди в свою дудочку,
   лучше ты намекни слегка,
   где найти веселую дурочку,
   чтобы с ней повалять дурака…
   1980


   * * *

   Люди любят возмущаться
   то соседом, то женой,
   то соседнею страной…
   Вождь умел распоряжаться
   этой склонностью дурной.

   Долго вождь невозмутимый
   возмущаться нас учил:
   без огня, мол, нету дыма…
   Сколько дыму напустил!
   Дым дурманящий и горький
   до сих пор нам ест глаза,
   до сих пор спирает горло, —
   закрывать окно нельзя.
   1982


   * * *

   От имени павших героев,
   от имени славной страны
   и ее священных устоев
   внушали нам чувство вины:
   народ, меняющий русла рек,
   строил ГЭС в миллион киловатт,
   а маленький человек
   кругом виноват.
   Судьи властью сильны,
   ларчик просто у них открывается:
   невиновный легко проникается
   чувством вины,
   если судит вождь-победитель,
   созидатель, освободитель,
   обожаемый обвинитель,
   мастер вечной гражданской войны.
   Выставляли тебя лжесвидетели
   блудным сыном великой семьи,
   чтоб забыл, что твои благодетели —
   это платные слуги твои.
   1982


   * * *

   Только взглядом
   в три четверти жизни длиной
   мир увидишь как таковой,
   и не кадры отдельные – целую съемку,
   где теперь превратилось в давно, —
   непрерывно от предка к потомку
   на глазах моих делалось это кино.
   Содержание жизни и форму
   постигая достаточно долго,
   я, пожалуй, выполнил норму
   основного житейского долга.
   Что сказать вам, идущие следом?
   Окончательный вывод – неведом,
   кроме вкуса полыни и меда.
   Я стою на пороге, смущенный
   запоздалым чувством свободы,
   чувством ветра, весны зеленой,
   удивленный, как в первые годы.
   Детской веры своей не откину,
   не отрину и опыт прозренья…
   Созерцающий видит картину,
   созидающий видит творенье.
   1987


   СКОБКИ

   Во мне воскресает история
   и зарождается будущее,
   но тень я могу отбрасывать
   только здесь и теперь.

   Как и зачем я возник
   между двух бесконечных отсутствий,
   чтобы только на миг
   засветиться мыслящей точкой?

   Может, даты рожденья и смерти
   для того и берутся в скобки,
   чтобы потом их раскрыть?


   * * *

   Для кого-то Галактика наша – звезда,
   световая горячая точка,
   для того, кто снаружи, – плотнее плода
   эта наша Вселенная, нам никогда
   изнутри не видна оболочка.
   Все пропитано всем в организме извечном —
   электронные вихри, созвездий рои
   неразрывны, как путь человечий и Млечный,
   и в кругу бесконечной семьи
   звезды – внешние гены мои…


   ПОХОРОНЫ ПОЭТА

   Я жизнь люблю и умереть боюсь…
 А. Тарковский

   …и лежал он, уже ничего не боясь,
   утопая в цветах. Для него началась —
   не расскажет какая – дорога;
   нам еще горевать у порога
   и бояться черты роковой,
   где рыдает Шопен, как живой.
   1989


   * * *

   забывал я маме помочь
   забывал вынести ведро с мусором
   забывал купить по дороге хлеба
   забывал приготовить уроки
   забывал все на свете с любимой
   забываю жене принести цветы
   забываю ответить на письма друзей
   забываю сны и важные мысли
   забываю день маминой смерти

   я забыл мелодию песни
   я забыл что такое влюбленность
   но того и гляди
   переполнится чаша забвения
   и я разом все вспомню
   перед тем как забыть навсегда


   ПОБЫВКА

   …Аптечка, шахматы, икона
   на холодильнике, и тараканы
   то тут, то там. В углах скопилась пыль,
   на чашках несмываемый налет,
   ржавеют трубы, протекает кран,
   пошаливает телевизор.
   Я приезжаю, стариков целую,
   все вижу, что они не видят,
   на топчане ворочаюсь всю ночь
   не потому, что выперли пружины,
   а потому, что мама мне подушки
   взбивала снова, словно приглашая,
   как в детство, в дом родительский поверить,
   не видеть ничего, не замечать…


   * * *

   Юность кажется городом странным,
   словно Новый мерещится свет.
   В этом городе иностранном
   для тебя переводчика нет.
   Думал, знаешь ты город не хуже
   тех, поющих в кафе за столом, —
   хоть ты здесь, все равно ты снаружи,
   за прозрачным, как призрак, стеклом.
   Здесь колдует весеннее чудо,
   выше – в небе ночном – холода.
   Хоть ты здесь, но ты смотришь оттуда
   на идущих невольно туда…
   Их язык ты, пожалуй, изучишь,
   но без слов он – их главный язык.
   В город юности, словно лазутчик,
   ты уже не проникнешь, старик.
   Этот город в иных акварелях,
   при тебе изменил он черты —
   от девчонок в солдатских шинелях
   до нагих королев красоты.
   Привыкай к непривычному строю
   и к тому, что, часы торопя,
   при тебе и рядом с тобою
   утверждается мир без тебя…


   ВОЗРАСТ

   Не озабочен посмертной удачей,
   Боже, спасибо тебе, что живой,
   Снова ступаю по гальке горячей,
   Благодарю горьковатый прибой.
   Снова сограждане передо мною
   В анатомическом смысле равны:
   Тело в воде. На песке остальное —
   Все оболочки, покровы, чины.
   Не среди тех, кто увенчан короной,
   Не среди гениев певчей семьи,
   А среди хищников белой вороной
   Жил человек, дорогие мои.
   Был и несмел он, и буднями загнан,
   Но удалось в небеса посмотреть,
   Верил, что Слово приходит внезапно,
   Как озаренье, любовь или смерть.
   Чтобы понять – на ребенка взгляни-ка,
   Он, баловник, гениальнее всех:
   Жизнь на Земле – неземная улика
   Трансцендентальных любовных утех.
   Солнце и море, я с вами от века,
   Ваш современник, я вышел на пляж.
   Весь не умру, ибо жизнь человека —
   Это бессмертья прерывистый стаж!


   * * *

   – При смене пластинок
   Держись за карман:
   Да здравствует рынок,
   Да скроется план!

   – Я за рынок, но я не рыночник,
   У меня другой интерес,
   Черепаший, но в гонке нынешней
   Не догонит меня Ахиллес!
   1992


   РЕВНОСТЬ

   Напишу я стихи про тебя,
   а читатель возьмет и другую подставит
   и присвоит, свое толкованье добавит,
   чей-то собственный образ лепя…
   Как я бьюсь над строкой,
   чтобы ты – была ты, не такой,
   как другие, а редкой избранницей,
   чтоб читатель, завидуя, знал – не дотянется
   до тебя,
   и никто не сравнится с тобой!


   * * *

   Не могу себе вообразить
   Иисуса в виде патриарха,
   выходящего из лимузина,
   медленно вступающего в храм…
   Не могу себе вообразить
   патриарха босиком, в хламиде,
   на осле въезжающим на площадь..
   Не могу вообразить владыку,
   ноги моющим ученикам…


   СОНЕТ ОЗАДАЧЕННЫЙ

   Век отрезвленье позднее принес,
   Смятенье на идейном пепелище,
   Где все острей о пище, о жилище
   Неотвратимый ставится вопрос.

   Иное проповедовал Христос:
   Он не учил обогащаться нищих,
   А побуждал жить совестливей, чище
   В земной юдоли, в этом мире слез.

   Рубить узлы – глупее нет отваги.
   Есть противонаправленные тяги,
   Мы между ними – словно тетива.

   Боль разрешается стрелой в полете!
   Бесплоден дух, когда враждебен плоти,
   Без духа плоть – распутная вдова.


   * * *

   В конце столетья общество больное.
   Прощанье с Марксом. Снова Бог и бес.
   Свобода, секс, насилие и стресс.
   Свердлов – палач, а бывший царь – в герои.

   Знак поменяла та же паранойя?
   Воскрес к процентам крови интерес…
   Спасется ль новой вырубкою лес?
   С небес ли ждать решение земное?

   Детей рожайте! – это свет в туннеле,
   Надежда на младенца в колыбели.
   Всего мудрее косвенный ответ.

   Я знаю – мир приблизится к здоровью
   Через терпимость. Но как быть с любовью
   К врагам своим?.. Не мучь меня, Завет!


   ТАКОЙ ЧАС

   Что геройства запал,
   коли разум погиб?
   Час загиба настал,
   торжествует загиб.
   Дурь пошла на подъем,
   подняла кутерьму, —
   переспорить дурдом
   не дано никому.
   Все наперекосяк,
   потому что загиб
   заразителен, как
   в эпидемию – грипп.
   Тут нужна чистота,
   а не бомба и штык.
   Белой марлей – уста,
   чтоб микроб не проник.
   Если снова потоп
   в обезумевший век —
   не сколачивай гроб:
   время строить ковчег.
   Будет вопль, будет стон,
   но молюсь, не как Ной:
   дай, чтоб мир был спасен
   не такою ценой!
   1993


   * * *

   По Румынии метельной
   еле ходят поезда,
   сквозняком купе продуты,
   на окне рисунки льда…
   Ранний сумрак в день приезда;
   по проспектам Бухареста
   ветер бегает с ножом,
   а свобода – нагишом.
   И Москва вдали озябла
   и простужен Кишинев,
   между ними по Европе
   расползающийся шов;
   ни утопий, ни гостинцев —
   пофартило же берлинцам:
   их края без половин,
   плед, натопленный камин.
   Мне не спится в Бухаресте,
   наплывает холод с гор.
   Возраст, время или вечность —
   что за дело? Кончен спор.
   Так сложилось – не свободен
   от границ, от разных родин,
   я работал, сам не свой,
   точно мост переносной.
   Был мой век – землетрясенье,
   опрокидыванье глыб.
   Стал милее и дороже
   мир, который не погиб.
   Жизнь – прыжки через пробелы,
   следом память с нитью белой:
   как из пены – кружева.
   Кем намечена канва?
   Кружевница-мастерица,
   обработчица пустот,
   жизнь моя, скрещенье жизней
   и светил небесный ход,
   а еще познанья жажда
   там, где каждый из сограждан
   знает холод и тепло
   лучше, чем добро и зло.
   Вновь с друзьями в Бухаресте
   завожу о встрече речь,
   потому что холод хочет
   подморозить и пресечь:
   мол, на все про все, пойми ты,
   есть незримые лимиты
   и последние разы
   без прощанья, без слезы…
   Бухарест, декабрь 1991


   * * *

   Перелетные птицы на зиму
   улетают на юг.
   Север нам отведен. Это нас ему
   с головой выдают.
   Нас Россия в рассвет по росе вела,
   по лесам, где зверята.
   Северянки мои на севере
   и северята…


   НОВЫЙ ГОД

   Невидимый порог,
   придуманный, условный,
   твержу: не паникуй,
   порога просто нет…

   Но маета души,
   но сердца стук неровный —
   запутался в себе,
   на свой ступаю след.

   Мне жаль себя и вас.
   В скафандрах одиночеств
   по камерам квартир,
   в границах государств,
   дальтоники любви
   и пасынки пророчеств,
   пугаемся врачей,
   больные от лекарств.

   Когда б душа всерьез
   хотела быть счастливой
   не стала б, замерев,
   глазеть на календарь,
   где лишь обратный счет
   с обратной перспективой
   накликаешь себе,
   как отреченье – царь.

   Мгновение – твое,
   ты в нем богаче Креза,
   Вселенной равносущ,
   мирам равновелик.
   Бессмертие и смерть
   всего лишь антитеза,
   клубок противоборств
   и таинств маховик.

   За окнами судьба
   как города громада,
   я ей в глаза смотрю
   отсюда, изнутри,
   и белыми, как ночь,
   штрихами снегопада
   лучами вместо струн
   играют фонари.


   ПЕРЕДЕЛКИНСКОЕ

   Сюда от станции недолго —
   вдоль кладбища через мосток
   тропой до дачного поселка…
   Не виноват я, видит Бог!
   Усталым стал и невеселым,
   и рассказать хотел сосне,
   что начал к будущим глаголам
   примеривать частицу «не».
   Полвека ждали эти сосны,
   пока по свету я кружил
   и сыпал пепел папиросный
   (я «Беломор» тогда курил).
   Теперь и сам сосной под солнцем
   я среди сосенок стою,
   и сколько жизней, словно кольца,
   я уместил в одну свою!
   Немало прожил и неплохо,
   вот книги, дом, друзья, родня…
   Но как поймет душа-дуреха,
   что лес – он лес и без меня?
   Не обещайте мне как другу,
   что есть надличная спираль,
   да, есть, но я очерчен кругом,
   за ним – не я, иная даль…
   Я подхожу к черте последней, —
   а вдруг, травинку теребя,
   я встречу на тропинке летней
   двадцатилетнего себя!
   – Привет!
   – Откуда ты?
   – Отсюда…
   Садится солнце. Скоро тьма…
   Не отнимайте веру в чудо,
   Не прибавляйте мне ума!


   * * *

   Душа консервативна,
   упряма, непряма,
   как женщине – противны
   ей доводы ума.
   Она желает чуда
   всегда и навсегда
   оттуда ли, отсюда,
   но сразу и сюда!
   Верна себе, наивна
   эфирная струя
   ведет ретроспективно
   к началу бытия.
   В отличие от плоти
   уверена: в пути
   при новом повороте
   начало – впереди!
   Не возражай. Загадка
   пристала ей сия…

   А без загадок – гадко
   тебе, душа моя.


   СТОЛИЧНЫЕ СТАНСЫ

   Я видел сто столиц, да я и сам в столице
   лет тридцать, но провинциален
   я, как апостол Павел, и едва ли
   уже смогу перемениться.

   Я в детстве жил на первом этаже,
   который москвичам не по душе:
   на первом жить – им требуется смелость,
   но ежели второго не имелось?
   Не помню летом я закрытого окна,
   дверь на ночь лишь была притворена,
   спал как младенец в слепоте бесстрашной
   провинциальный мир одноэтажный
   (сентиментальный мир, немаловажный)…
   Но мысль взлетала в купол голубой
   затем, что не была подавлена толпой
   за неименьем толп. Без них ты гениален,
   чему и радуйся, пока провинциален.

   Жила-была любовь, и если к ней прибавить
   закончившуюся позавчера войну,
   весну и глухомань, стихи во сне – судьба ведь! —
   неопытность, озноб, днестровскую волну —
   получится восторг. Какие ни готовь
   подробности потом, – неисправимым буду:
   мне навсегда в диковинку любовь
   и авиация. Да не привыкну к чуду!
   Летать я не рожден, и в самолете,
   прошу простить, испытываю стресс;
   с недоумением смотрю на стюардесс…
   под стать моей незащищенной плоти
   дом на земле и в будничной заботе
   не высший пилотаж, а пассажирский рейс…

   Веселой молодости демон
   подталкивал покинуть дом родной…
   Под старость, говорят, нам хочется домой;
   и я вернулся бы, но где он,
   тот дом родительский, который звался «мой»?


   * * *

   В ту пору славную, когда
   хватало пальцев на года,
   когда у вольных половинок —
   еще ни свадеб, ни разводов,
   ни огородов, ни доходов,
   ни юбилеев, ни поминок, —
   богаты были я и ты
   среди руин и нищеты…


   ПОСЛЕ ДОЛГОЙ РАЗЛУКИ

   Здесь царствовал когда-то я,
   здесь были дом, семья,
   моя любимая, друзья
   и молодость моя.

   Да, башни крепости – в строю.
   Лиман и небеса…
   Калитки, окна узнаю,
   былые адреса.

   Но время вымыло навек
   и выбило из них —
   как будто новый был набег —
   всех подданных моих.

   Такая встреча: город мой
   похож и непохож,
   переменился – не чужой,
   но отчужденный…
   Что ж,

   забыв меня, моих друзей,
   он, продолжая жить,
   музеем юности моей
   не собирался быть!

   Пускай слетелась на лиман
   чужая ребятня:
   бежит к лиману мальчуган,
   похожий на меня.


   * * *

   В сорок пятом зимой в комнатенке с верандой
   у тети Розы жили три квартирантки —
   то ли сержантки, то ли лейтенантки.

   Я был младше их года на три-четыре,
   мне пятнадцать стукнуло. В послевоенном мире
   пел патефон за стеной в той квартире…

   Из-под пилотки локоны золотые,
   гимнастерки хэбэ с ремнем, как литые,
   сапоги-сапожки – тук-тук – позывные.

   Фронтовички призыва последнего года,
   им досталась война другого, победного рода:
   Бухарест, Белград, Будапешт… Из похода

   кое-что перепало им: полуботинки,
   шали, пудра, чулки, керосинки,
   а еще открытки, картинки, пластинки…

   Вечерком, как на вахту, заступали поклонники,
   капитаны, а может, и подполковники,
   а пока – примостились на подоконнике,

   зазывают меня, начинают шутки-расспросы,
   улыбаясь, одна предлагает мне папиросы,
   другая сплетает и расплетает косы.

   Одна говорит, чтобы я не стеснялся,
   а так вот сразу взял и признался:
   хоть раз с девчонкой поближе я знался?

   Быстрый жар обдает меня до макушки.
   Мать зовет: «Ты не слушай их. Шлюшки».
   Ночью душно мне на моей подушке.

   Слава богу, теперь вместо бомб – гулянки,
   в кружках спирт, на газете консервные банки,
   все путем, не случись с «буржуйкой» подлянки…

   Шум под утро: по пьянке компания угорела.
   Одна к нам шастает то и дело
   за лимоном. Шинель на голое тело.

   Во дворе гуляки зябко сутулятся,
   офицеры в белье, словно мокрые курицы,
   Хорошо, что не видно их с улицы.

   Сокрушается мама: «Что за дурешки!
   Без войны хотели погибнуть, как кошки…
   А у той, у одной – шинель да сапожки…»

   Послевоенных южных ночей лихорадка.
   Жаркой гарью ноздри щекочет сладко.
   Полстолетья прошло – угорелая снится солдатка…


   СТАРАЯ ПЛАСТИНКА

   Компьютер, CD-rom,
   дисплейные картинки —
   интерактивный мир
   из виртуальной мглы…

   Стихи, мои стихи,
   вчерашние пластинки,
   проигрыватели
   корундовой иглы…

   Старо, я говорю,
   смотри в глаза прогрессу,
   а что не интернет,
   то, как верлибр, старо.
   Даешь евроремонт!
   Да здравствует процессор!

   Кружится впереди
   гусиное перо…


   ТАРАКАНОВА И ОРЛОВ

   Последняя встреча

   – Боже мой, на кого променял!
   На Катькину дряблую тушу!
   Любовь нашу предал и продал меня,
   сгубил свою гордую душу!

   Неужто, ответь, недостойна Россия
   царицы, как я – молодой и красивой?

   – Утеха и жар молодого огня, —
   имперскому делу помеха,
   а в Катьке и ум, и расчет, и броня,
   державная тайна успеха.
   Царицею быть не смогла б ты и дня!

   …Проходят столетья:
   – Ты предал меня!
   «Ты предал!» —
   как колокол – эхо.

   – Россию не предал! —
   опять говорит
   прославленный,
   бледный как смерть, фаворит, —
   престолу служил и отчизне.

   …При жизни остался без жизни…


   МОЛДАВСКАЯ ПЕСНЯ

   Лес дремучий, лес густой,
   ни конца ему, ни края —
   в лес вошел я молодой.

   Шел за счастьем и судьбой,
   с кем столкнулся, разминулся —
   не расскажет лес густой.

   Шел я с песней удалой,
   а под вечер на опушку
   вышел я – старик седой…


   * * *

   Ничего не хочу!
   Я открыл эту радость под старость.
   Ничего не хочу.
   Замечательно, что не хочу,
   что по телу течет и течет
   золотая усталость,
   заливая года,
   как оплавленным воском свечу.
   Тишина заплела
   в убедительном вечном повторе
   все, что будет и есть,
   с тем, что было когда-то давно…

   «Ничего не хочу», —
   повторяет усталое море,
   убаюкивает
   перед завтрашним штормом оно.


   НА ПЛЯЖЕ

   Из волн выходит легким шагом
   а вслед за ней – незримый шторм:
   бледнеют море с Карадагом
   от гениальных юных форм.

   Во дни политики, теорий,
   компьютеров, шальных забот
   Бог на мгновение у моря
   не зря такое создает.

   Глаза мужские не тревожат
   ее покой. Как за стеной,
   она змеей меняет кожу —
   купальник мокрый на сухой.

   Сияет синь, ее лаская,
   а я гляжу, себя казня:
   хоть раз бы втюрилась такая
   со взгляда первого в меня!

   Мгновенно, как при вспышке блица,
   всегда влюбиться был готов,
   но, чтобы отклика добиться —
   так это стоило трудов.

   И вот с догадкою простою,
   что жизнь напрасно прожита,
   стою я перед красотою
   на берегу, как сирота.

   И солнце, поднимаясь выше,
   уже не радует – печет,
   а что до всех меня любивших
   и любящих – так то не в счет!


   * * *

   Шептала артисту влюбленно:
   – На что твой Отелло похож?
   Ты не такой. Дездемону
   зачем за горло берешь?

   Возьми и поверь Дездемоне.
   Не бойся Шекспира. Он мертв.
   Спаси ее. Мир потрясенный
   у ног твоих будет простерт!..

   Вернулся домой смущенно:
   – Над нами какой-то рок:
   я вновь задушил Дездемону,
   прости, я иначе не мог!


   БАБОЧКА

   В школьной библиотеке весна.
   Бабочка на книге у раскрытого окна.

   Стихи большого поэта!

   Библиотекаршу просил горячо:
   – Дайте его еще!
   – Это все, – говорит, – больше нету!
   Правда, есть в переплетах замочные скважины…
   – Дайте. Все, что связано с ним, – это важно!
   – Важно-то важно, но правда такая – не в честь…
   .......................................................................................
   – Боже мой, в этой жизни – поэзия узница!
   Зачем вы мне дали такое прочесть?
   – А зачем тебе, милый, гусеница,
   когда бабочка есть?


   ОБРАТНАЯ СИЛА

   – Режиссер перепутал. Не так это было,
   и Высоцкий не в тот появляется год…

   – Но зато у искусства обратная сила —
   в сорок первом году Окуджава поет!

   – Ну а вещий Олег? Вот спешит он к Дунаю.
   Неужели поэта включишь в тот набег?

   – Я Россию без Пушкина не представляю —
   и Олег без него – не Олег…


   * * *

   Ах, русская классическая проза! —
   больнее не придумала вопроса:
   рай невозможен по соседству с адом,
   преступно быть счастливым, если рядом…

   Потом нас умирать учил тиран
   во имя пролетариев всех стран.


   * * *

   В день осенний у дома Волошина
   говорю я не то что положено:

   – Я тебя не увижу зимой,
   Коктебель, отправляюсь домой.

   Жаль, что ты – не моя колыбель;
   я прощенья прошу, Коктебель.

   Было лето на лето помножено
   для меня, а судьбой для Волошина —

   круглый год до пурги в декабре,
   до последней норы на горе…


   БОРИСУ ЧИЧИБАБИНУ

   …Есть в Крыму Коктебель,
   там была наша жизнь хороша —
   Сном развеялся Крым с Коктебелем.
 Б. Чичибабин. Кириллу Ковальджи

   Говорить по душам все трудней в наши душные дни.
   Доверяю стихам, но приходят к поэтам они
   С каждым годом все реже и реже.
   Пусть ползет полосой за волной серой гальки накат,
   Как подаренный грош, за щекой – сердолик и агат
   Все еще бережет побережье.

   Я охотно отдам за хохлацкий купон по рублю,
   Лишь бы встретиться нам – вдалеке я молюсь и молю
   О всевышне дарованном часе,
   Долгожданном, когда кипарис заволнуется весь,
   Тиражируя весть, что Борис Алексеевич здесь,
   С Лилей он на заветной террасе.
   Те же розы, кусты тамариска и россыпи звезд…
   Море, знаешь ли ты, что Россия – за тысячу верст,
   Что твой берег – уже зарубежье?
   Думал ли Коктебель, дом Волошина и Карадаг,
   Что граница, кромсая страну так и сяк,
   Побережье на ломти нарежет?

   Катастрофа, державный склероз, но не верится мне.
   Как и Вы, я прирос к этой вечно несчастной стране.
   Не согласен я с горем, хоть режьте.
   И пока я живу и дышу – наяву и во сне
   Неустанно ищу у расколотой чаши на дне
   Я последнюю каплю надежды.

   Как нам быть, дорогой, с разделенной и горькой страной?
   У нее на большой глубине есть запас золотой,
   С оскуденьем нельзя примириться.
   А во мгле у поэтов есть свой нерушимый союз,
   Потому на земле никаких я границ не боюсь,
   Как велят нам бессмертные птицы.


   МОСКВА-93

   …и Москва стала призрачной,
   нереальной и странной,
   большевицкой и рыночной,
   русской и иностранной,
   офисной и палаточной,
   нищенской и роскошной,
   набожной и припадочной,
   выморочной и киношной,
   с цоколем без Дзержинского,
   с митингами и без оных,
   с долларами и джинсами,
   в звездах, рекламах, иконах, —
   для сыновей и пасынков
   стала мудреной и муторной,
   но бережет за пазухой
   завтрашний день компьютерный.


   * * *

   Осень свинцовая эта
   невыносимого года,
   горе с Садовым кольцом —
   улица без перехода,
   красные знаки запрета,
   бред с безысходным концом.

   Этим Кольцом неразорванным
   бродим в поисках брода
   снова по разные стороны
   улицы без перехода, —
   это московская мука —
   щуриться близоруко,
   маяться друг без друга,
   не разрывая кольцо:
   прочность порочного круга,
   бешеная центрифуга,
   чертово колесо…


   CHERCHEZ LA FEMME

   Роковые женские судьбы двадцатого века…
   Жены, подруги, соратницы…
   Александра Федоровна, дети и бывший монарх —
   всем погибель в Ипатьевском доме.
   Клара Петаччи с любовником дуче —
   расстрел и повешенье вниз головой.
   Ева Браун выходит за Гитлера,
   чтоб назавтра на пару покончить с собой.
   Чета Чаушеску – старик и старуха
   торопливо расстреляны в день Рождества.
   Александра, Клара, Ева, Елена —
   власть, любовь и совместная точка в конце.

   Воцарились две Нади в Кремле,
   одна, еще молодая,
   грозному мужу смерть предпочла,
   другая при непохороненном муже состарилась,
   упал на колени Жаклин окровавленный президент,
   Цзян Цин убивает себя – вдова великого кормчего,
   Кто еще и когда?

   Может, больше никто не успеет
   в этом веке – конец ему скоро…
   Я гуляю по набережной Коктебеля,
   ранний вечер, луна плывет одиноко,
   грохотание модного рока, миганье огней —
   танцплощадки огромная раковина
   совершенно пустая, но вот в середину
   выбегает джинсовая девушка,
   извивается стеблем, руки воздев,
   танцует сама для себя
   одинокая под одинокой луной…

   Что ее ждет? Что задумали звезды?


   И СЕГОДНЯ

   Со всех сторон Достоевский
   сует мне свои сюжеты…

   – Простите, Федор Михайлович,
   но Вам потакать не желаю,
   не желаю я быть героем
   гениальных русских трагедий —

   пусть считают меня идиотом!


   ОСВОБОЖДЕНИЕ

   Я дверь открыл. Освободил раба.
   Но находил другого непременно
   То под кроватью, то в шкафу. И стены
   Твердили, что не кончится борьба.

   Я люк открыл. Обшарил погреба:
   Рабы там жмутся, преклонив колена…
   Я выгнал их. И, наконец, из плена
   Я вывел мысль. Колпак смахнул со лба

   И в поле выбежал. Перегородки
   Не отстают. Кустарники – решетки,
   Заря к тому ж включает красный свет…

   Но вам-то что? Я тих и дружелюбен.
   А на свободе вор, ублюдок, люмпен —
   Все, для кого в душе запрета нет.
   УДИВЛЕНИЕ
   Это так удивительно, что не только я,
   что и без меня, что и после меня,
   что и до меня, что всегда и все,
   хоть единственный я – это я.

   Поцелуй, апельсин, морская волна,
   песня, слово, женская грудь,
   память, мысль и бессмертный след…
   Как же так на земле – без меня?

   Я сейчас, я теперь, я вот здесь
   или здесь, где со мной переносится ось
   мировая, – куда б я ни шел.
   Я – как все, и я – не как все.
   Смерть бывает со всеми, кроме меня…

   Повтори про себя. Раздели это чувство со мной.


   * * *

   Жизнь вначале – пейзаж
   с дальней горной грядой,
   все – вдали, впереди,
   ничего – за спиной,
   ширь зовет, бесконечна, желанна…

   А когда наступает
   седая пора,
   придвигается прошлое,
   словно гора,
   даль стирается кистью тумана.

   Так встречайте меня,
   без подробностей дня,
   с горной высью переднего плана!


   * * *

   Что нового в конце тысячелетья?
   А ничего. Я также уязвим
   По-глупому. В раскинутые сети
   Вновь попадаюсь, как тупой налим.

   Что век и память? Байты на дискете?
   Что сберегаем и зачем храним?
   Бег времени больней всего на свете,
   Когда ты замкнут в нем и нелюдим.

   Прогресс? Но у любого пациента
   В «Истории болезни» хеппи-энда
   Не существует, как там ни лечи.

   Куда мы шли? Куда я шел? А эти
   Куда ведут? В дверях тысячелетья
   Незапертых – опять ищу ключи…
   2000


   СВОЁ ЛИЦО

   – У Адама ни детства, ни отрочества,
   мамы не было, нет и отчества…

   – Не в рождении суть, а во взрослости,
   где ты в фокусе дан, —
   так Христа в совершенном возрасте
   в Иордане крестил Иоанн.
   Апогей человеческой личности,
   дух и плоть
   и любви торжество;
   остальные года – количество:
   «до того» и «после того».
   Как все лучшее в доме – для праздника,
   так готовится неспроста
   для бессмертия:
   лик – от праведника,
   от возлюбленной – красота.
   Бытовая изменчивость облика
   лишь для зеркала…
   Будешь цвесть
   во сверхпамяти и за облаком
   в главном облике,
   если он есть.
   И сотрутся подробности прочие,
   чтобы ты не предстал в неглиже…
   Образ твой в своем средоточии
   вознесен над смертью уже.


   * * *

   В гаданье видите резон
   и ждете от судьбы подачки? —
   тогда проваливайтесь в сон
   и допивайтесь до горячки, —
   скрестите ноги на полу
   или садитесь на иглу.

   А я люблю, и день мой ярок,
   готовлю сам судьбе подарок,
   свой знак в грядущее введу,
   как в гороскоп – свою звезду.


   * * *

   Какая-то странная речка:
   текла, упорно текла, —
   до моря, до цели конечной
   шагов двадцати не дошла.

   Не так ли с людьми происходит?
   Остался последний бросок —
   и вдруг ничего не выходит,
   уходит удача в песок.

   Но нет, – потерпев пораженье,
   неявный реванш берет,
   подпочвенным продолженьем
   просачиваясь вперед.

   Угодны судьбе своевольной
   не те, так другие пути,
   и можно подземно, подпольно
   до синего моря дойти.


   * * *

   Я особо чувствителен к ожиданиям,
   к ожидающим, ждущим, надеющимся,
   потому то снится мне ангел страдания
   над окопами, бомбоубежищами,

   Помню я матерей безутешными,
   судьбы надвое перерубленными,
   крыши брошенными, ночи кромешными,
   и возлюбленных
   погубленными…

   Перемелется все, переплавится…
   Но глаза, которые ждут,
   все по-прежнему сердце жгут.
   С этой слабостью мне не справиться.


   ГОСПОДИ…


   1

   Господи, не постигаю
   в будущем ничего,
   Господи, я не знаю
   имени твоего,

   маюсь духом и плотью,
   чтобы верней служить,
   только добавь щепотью
   время любить и жить!


   2

   Человек – частица Бога,
   оттого-то неизбежно
   возвращение к Нему.

   Но позволь еще немного
   на земле помедлить грешной,
   милой сердцу моему…



   ГОРОДОК

   Над тобой законов своды,
   армии, суды,
   классы, партии, народы
   и отдельно —
   ты.

   От крестов,
   от звезд и свастик
   в мире кутерьма:
   то война,
   то смена власти,
   голод
   и тюрьма.

   Ты – как щепка в ледоставе,
   древний городок.
   Что ты противопоставить
   ледоставу смог,
   сохраняя сокровенность,
   жизнь
   и естество? —

   только выдержку
   и верность,
   больше ничего.


   ВЕСНОЙ ПОСЛЕВОЕННОЙ…


   1

   А после войны пространство,
   на месте руин – пустыри,
   а мы пацаны-голодранцы,
   мы вольные, как дикари.

   А мир после гула орудий
   проснулся в такой тиши,
   как будто вершители судеб
   судьбу перестали вершить.

   А я от истории смылся
   к весне, что, сиренью дыша,
   была вне свершений и смысла
   сама по себе хороша.


   2

   Еще вчера мне казалось,
   что главное в мире – война,
   и вдруг моей оказалась
   шестнадцатая весна.
   Насколько выше и шире
   без дыма – свод голубой!
   И стало главное в мире —
   я
   и моя любовь.



   * * *

   Я торопился
   тебе показать уникальную книгу,
   но она куда-то запропастилась;
   как это так? —
   только что была она здесь вот,
   была…

   Я проснулся и сразу увидел книгу,
   она, как всегда, лежала на месте,
   но тебя,
   моя собеседница милая,
   не могу я найти…


   ГРОЗОВОЙ СОНЕТ

   Ливень в Ялте. Горнему огню
   Поклоняюсь. Благодарен грому,
   Что ни канонаде, ни погрому
   Он не набивается в родню.

   Ливень в Ялте. Я домой звоню,
   Удивляюсь небу голубому
   Над Москвой. Благоволенье к дому
   Я внушаю двойственному дню.

   Голосок твой – волосок над бездной.
   Кто мы с точки зрения небесной,
   Где мы через десять тысяч лет?

   Наплывает теплая тревога, —
   Все мы дети малые у Бога:
   Роща – церковь, тополь – минарет.


   * * *

   Листы рассыпаны. Мне надо их собрать.
   Судьба несброшюрована. Страницы
   опять от сквозняка по половицам
   летят то за окно, то под кровать.
   Хватаю их, боюсь, что не успею;
   вся музыка – водой сквозь решето…
   Я сохранить все ноты не сумею,
   а тень моя смеется: «Ну и что?»


   В КОТОРЫЙ РАЗ

   Это тот и не тот Кишинев,
   и внезапно – испуг:
   кончается командировка,
   а я еще не зашел к родителям…

   Как мог я забыть?

   Но что-то случилось с транспортом,
   не туда попадаю, теряюсь,
   заметавшись, словно в ловушке,
   и просыпаюсь в московской квартире…

   Мать и отец, простите,
   что я вам дал умереть.


   ИЮЛЬ. ПЕРЕДЕЛКИНО

   Холодный солнечный день,
   и каждые полчаса
   бегущего облака тень
   охватывает небеса.

   То снова рубашку надень,
   то вновь ее сбрасывай с плеч…
   Холодный солнечный день
   спешу уловить и сберечь.

   Улыбка твоя и упрек
   теперь обрели надо мной
   такую же власть, как урок
   игры между светом и тьмой.

   Мелькнул полстолетия миг, —
   здесь тот же сосновый свет…
   Как скроется солнце – я сник,
   как выглянет – старости нет.

   Пусть лес все на том же холме —
   над ним самолет-стрела…
   Пусть кладбище в полутьме —
   закат златит купола…


   * * *

   Вариант виртуальный романа
   наблюдается:
   поезд ушел…
   Постарела Каренина Анна,
   пишет Вронскому:
   «Все хорошо».
   Не судьба.
   Без вины виноваты,
   друг от друга отводим глаза.
   Долго вал обещался девятый,
   разразиться грозилась гроза…
   Не герои мы и не уроды
   и, сходя, не сошли мы с ума,
   вездесущие громоотводы
   защитили наши дома.

   Продолженья не будет. До гроба
   только память сумеем донесть
   потускневшие, тихие оба,
   сохранившие верность и честь…


   * * *

   Новым русским русалки
   преподносятся в сауне,
   где любовь и романтика —
   наподобие зауми.
   Пятизвездный коньяк
   в пятизвездном отеле,
   деловые глаза
   новой фотомодели.
   И в борделе, постели
   в Кремле и парламенте
   современник крутой
   плотояден и черств,
   поручивший свой разум
   компьютерной памяти,
   а бесценное – ценам
   и смене партнерств.
   И становится вдруг
   мне пронзительно жалко,
   что покамест о секте
   или сексе мы спорим,
   потрясенный кентавр,
   увлеченный русалкой,
   возникает опять
   между сушей и морем.
   Потрясенный кентавр
   по берегу мечется
   в неразумной своей
   сухопутной тоске,
   а на волнах русалка
   играет и плещется,
   а прибой замывает
   следы от копыт на песке…


   * * *

   Тысячелетний Рим
   мне уделил так мало
   себя – считал часы,
   в аэропорт пора!..
   Рим – вечность на бегу,
   скупее не бывало.
   Над праздничной толпой
   сиянье. И жара…
   Бессмертие на миг,
   Рим впопыхах и спешке —
   насмешкой не зову, —
   мне дорога тоска
   неутоленности
   в моей юдоли пешей:
   как на дорогу в Рим,
   смотрю на облака!


   * * *

   Я лечу над летящей землей —
   как-то действует код мировой
   на меня, на действительность бренную,
   на беременную, современную.

   Хоть доверился птице стальной,
   чувство пропасти всюду со мной,
   оттого эту серую, сирую
   твердь люблю и над ней балансирую…


   * * *

   Что в юности ответственности груз
   и что – литературные верхи?
   Прекраснодушие и легкий вкус
   благословили сочинять стихи.

   И несмотря на годы и на рост,
   остался еретический подвох,
   серьезность с несерьезностью внахлест
   на рубеже двусмысленных эпох.

   Нет жаркой торопливости письма,
   но есть зато знакомство с высотой,
   соль опыта, изюминка ума,
   поэзии ромашковый настой…


   * * *

   Так он любил, так любил
   на воду глядеть, на огонь,
   на молодость женских плеч,
   на звезды, на снег, на цветы…

   Он больше уже не вставал
   и мир закрывал глазами,
   но еще бормотал, бормотал,
   заговаривал смерть стихами…


   * * *

   Длительное счастье неестественно,
   как остановившееся солнце,
   слишком затянувшийся стоп-кадр…

   Длительность относится к бессоннице,
   бесконечность – это свойство горя,
   но от быстротечности (у счастья),
   и от бесконечности (у горя)
   выпишет поэзия рецепт!


   ПЛАЧ ПО ЛИРИКЕ

   Обнимал читатель нас когда-то…
   Каковы последствия объятья?
   В поэтических шестидесятых
   новых русских значится зачатье.

   Книг родник, переходящий в стоки…
   Жалобы – как мертвому припарки…
   Лирик невостребованный в шоке
   перед трансвеститкой в иномарке.

   Наставляет рыночная палка.
   Доллар обладает ароматом,
   потому что роза и фиалка
   научились выражаться матом…


   * * *

   Лирический замес
   мечты с Прекрасной Дамой,
   а в жизни – с мелодрамой,
   где самка и самец…

   И за один присест
   бутылка осушилась.
   Любовь не получилась,
   но был возможен секс.

   Постель и наготу
   тогда пустили в дело —
   умел ценить он тело
   во тьме и на свету.

   Но что назавтра с ним?
   Он чем-то недоволен,
   какой-то скорбью болен…

   Поэт неизлечим.


   * * *

   Ни слова о политике с друзьями,
   с любимыми – ни слова о любви!
   Беседовать я буду с тополями
   и кланяться травинкам до земли.

   Я в мире современных скоростей,
   радиоволн, компьютеров, металла
   обороняюсь тенью тополей —
   жизнь, обогнав, к обочине прижала.

   Реклама. Пепси. Новое кино.
   Другие дни. Другое все. Другие…
   Так неужели с ними заодно
   календари, прохожие, Россия?

   Естественно склоняемся к концу?
   Всему свой срок?
   Скажите правду эту
   танцору, футболисту и певцу,
   партнеру, наконец, но не поэту!


   ПОЭТ

   Монографии все длинней,
   сколько прожил – подсчитано – дней.
   сколько слов написал – просуммировано,
   все увязано, зарегистрировано,
   истолковано, проштудировано,
   а он жил глупей и больней:

   жизнь короче, чем толки о ней.


   ГОРЯЧАЯ ТОЧКА

   – Перестаньте стрелять!
   Не стреляйте!
   Вы правы. И вы. И вы.
   Перестаньте стрелять!
   Не стреляйте!
   Вы не правы. И вы. И вы.
   Это наша земля. Не стреляйте!
   Перестаньте стрелять!
   Это ваша земля.
   Не стреляйте в моих сыновей,
   Не стреляйте в своих сыновей,
   По могильным крестам —
   не стреляйте!
   Это наша и ваша судьба,
   Это наши и ваши гроба,
   Это общая кровь —
   не стреляйте!
   Это мой порог. Или ваш. Это дом.
   Дверь распахнута, стол накрыт.
   Посидим, помолчим.
   Не минута молчания —
   Тишина.
   1992


   * * *

   Дивиденды и дилеры,
   доллар и ваучер, —
   дикий рынок
   Россию взметнул на дыбы.
   Кто научится запросто
   завтра жить припеваючи,
   кто пойдет умирать
   под круженье московской толпы.
   И для сверстников старых
   и растерянных сверстниц,
   что прошли перестройку
   от райкомов до ризниц,
   ни за что не срифмуется
   сердце с коммерцией,
   не приклеится к жизни
   созвучие «бизнес»,
   потому что для них
   в этой шоковой переоценке
   все не то и не так,
   соглашаются лишь
   на бесплатный проезд,
   отпевание в церкви…

   А крещеные отпрыски
   в отпуск – в Париж!


   НУВОРИШ

   Он чавкает, как болото,
   заглатывая кого-то
   и сбрасывает пиджак, —
   покайфовать мастак, —
   Прицельно шмыгает носом,
   вбирает, как пылесосом,
   сервизы, цветы, ковры —
   не хуже черной дыры.
   От глаз его молодость жухнет
   и сохнет бутыль изнутри,
   а он багровеет и пухнет,
   насвистывая попурри.
   Подай же ему, подай же
   звезду с небес, божество…

   Скорей от него – подальше,
   пока не стошнило его!


   * * *

   – Сеятель, сеятель, что загрустил,
   чем огорчила межа?

   – Плохо всходило,
   пока я за севом следил,
   каждым зерном дорожа.

   …Стал безоглядным, как тополя,
   пух разметал на авось;
   где и не ждал – одарила земля:
   вот привилось, прижилось…


   * * *

   Мне снилось, что-то сладко снилось…
   Вдруг телефон
   с постели меня сорвал —
   я не успел
   и стою как дурак.

   Что мне снилось?
   Кто звонил?


   * * *

   Отцовскую чайную ложечку
   серебряную
   давно я засунул в ящик
   и не пользуюсь ею.
   Неприятны чем-то мне вещи,
   спокойно пренебрегающие
   временем,
   запросто переступающие
   через своих владельцев…


   * * *

   Занимается возраст перестановкой,
   прошлое исподтишка перекрашивает,
   вчерашний день
   выметает начисто,
   а в завтрашний
   тычет носом, как в пыльное зеркало…


   ДЕГРАДАЦИЯ

   Это было когда-то давно:
   очереди за билетами,
   вечера священнодействия —
   приглашенье любимых в кино…

   Теперь домашний экран —
   словно девка по вызову.

   Переключай каналы,
   жуя бутерброды, —
   тебе не икается?

   Никто не раскается.


   * * *

   у гениального поэта
   неразделенная любовь

   невероятно

   нельзя не любить гения
   мне нам потомкам

   а она любит варенье кагор
   легкие сигареты и полноценный секс


   СЛЕДЫ ЕГО ПОСЕЩЕНИЙ

   в вазе цветы
   на трельяже духи
   даже стихи

   а еще шоколад коньяк

   фото в рамочке
   улыбалось с полгода

   плюс еще бусы кольца

   фото однажды исчезло
   появился утюг
   стиральная машина
   плеер
   компьютер

   кое-что понатыкано
   на оставленной территории


   ОПТИМИСТИЧЕСКИЕ СТАНСЫ

   В десяти главах
   1
   Чем ты моложе, тем верней
   твой пропуск в двадцать первый.
   Я тяжелею, отстаю, и не в порядке нервы…
   2
   Вторая молодость моя была сильней начальной,
   спасибо жизни круговой, моей судьбе зеркальной.
   3
   С тобой мне было хорошо, пока не стало плохо.
   Пора смириться и уйти. Кончается эпоха.
   4
   Куда б ни потянулся я, все корешки – в двадцатом,
   отец он, брат, его закат совпал с моим закатом.
   5
   И друг, и враг, сходил с ума он в первой половине,
   одна война, еще война, а я – посередине.
   6
   Нас вождь и фюрер гнали в ад,
   и каждый – ради рая.
   На фоне Первой мировой готовилась Вторая.
   7
   Казалось, выздоровел мир весною в сорок пятом,
   Но вырвался безумный джинн —
   над Хиросимой атом.
   8
   Со смертью Сталина прошла черта по всем эпохам:
   Пошло безумие на спад с его последним вздохом.
   9
   Где Тито, Мао, Ким Ир Сен, Пол Пот и Чаушеску?
   Без кормчих кончим этот век,
   без блеску и без треску.
   10
   Я жил, любил, и у моих детей родились дети…
   Спасибо, что переступил в тысячелетье третье!


   МЕДНЫЙ ВСАДНИК

   Р усск ий сериа л

   За Евгением в погоне:

   Петр Великий на коне,
   Ленин на броневике,
   Ельцин на танке…

   Путин – на истребителе?


   ПОСЛЕДНИЙ СОНЕТ ВЕКА

   Двадцатый век под твердую обложку
   Возьму, захлопну этот толстый том.
   В нем жизнь моя. Немножко на потом
   Себе оставлю. Выпью на дорожку.

   Но, как вчера, не ведая о том,
   К кому-то вызывают неотложку.
   Куранты бьют. И, как всегда, роддом
   В мир запустил очередную крошку.

   А что такое двадцать первый век?
   Я досмотрю, не размыкая век,
   В каком-то в измерении чудесном.

   Бог на ладони держит звездный ком,
   Он пестует небесное в земном,
   Любя земную соль в пространстве пресном…
   31 декабря 2000


   * * *

   По чьей-то неведомой воле
   закинутый в залы дворца —
   проснулся на царском престоле —
   а я недостоин венца!
   В боях за меня пропадают,
   признания ждут и наград,
   с мольбами к стопам припадают,
   а я виноват, виноват…

   Не лидер я, не повелитель,
   погладьте меня – я не вождь!..

   Но разочарованный зритель
   готовится вбить первый гвоздь…


   ИНТЕЛЛИГЕНТ

   Личность, власть и государство,
   Революция и Бог…
   Кроме силы, кроме рабства
   Существует диалог.
   Расположенный к беседе,
   В споре в чем-то уступлю…
   Мало истины в победе.
   Много больше во хмелю…


   * * *

   Когда темно и тошно,
   ступай себе вослед:
   минувшее надежно,
   а будущее —
   нет.
   Минувшее не минет,
   пока не минешь ты,
   а будущее кинет,
   как лоха…
   И кранты.


   * * *

   колючий цветочек московской элиты
   Полина
   красавица умница злюка – открыты
   колена
   но годы проходят и ищет колючка
   колечка
   чурается сказки где вместо кареты
   корыто
   а молодость наша уже не баллада —
   болото
   и нам не найти золотую монету
   в тумане…


   В КОМИССИИ

   Булат Окуджава в последние годы был
   членом Комиссии по вопросам помилования
   при Президенте РФ.

   …Пьяные монтеры, слесаря
   убивают жен и матерей,
   бабы разъяренные – мужей…
   Бытовуха. Сдуру все. Зазря.
   Вместо опохмелки – в лагеря.

   Заседает строгая комиссия,
   миловать – такая наша миссия.

   Кабинет просторен и высок.
   Отклонить… Условно… Снизить срок…
   Боже мой, зачем же ты, Булат,
   появлялся здесь, любимец муз, —
   среди этих должностных палат,
   ради тех, кому бубновый туз…
   Вот – курил, на локоть опершись,
   кто же знал, что сам ты на краю?
   Мы, убийцам продлевая жизнь,
   не сумели жизнь продлить – твою!
   За столом оставлен стул пустой,
   фотоснимок с надписью простой.

   Заседает без тебя комиссия.
   Воскрешать – была б такая миссия!

   Жизнь идет… По-прежнему идет.
   Судьи оглашают приговор,
   а за окнами звенит, поет,
   милует гитарный перебор…
   1997


   * * *

   Нельзя туда ходить,
   нельзя звонить, и писем
   нельзя писать! Решил —
   и стал я независим.

   Но я освободил
   себя ценой утраты —
   при жизни часть Москвы
   и часть души изъяты…


   * * *

   Зачеркнула, отвернулась – удаляется, уходит…
   Календарь меня из кадра вытесняет и уводит,
   а за дверью мокрый ветер до рассвета колобродит, —
   что такое происходит, что такое происходит?

   В темноте воспоминанье спотыкается и бродит,
   листопады старых писем под любым кустом находит,
   а глумливые вороны свои выводы выводят, —
   что такое происходит, что такое происходит?

   Пепел тихо оседает, с головы уже не сходит,
   за нос водит заваруха, а с ума старуха сходит,
   рельсы мимо остановок поезда в туман уводят,
   что-то в мире происходит, происходит, происходит…


   * * *

   притворяется стерва играет

   согласен

   а если мне нравится этот театр
   где она со мною (и мною) играет

   в кошки-мышки

   а на улице ветер и дождь
   и проблемы и старость


   * * *

   Кто переступил порог смертельный,
   не вернется, говоришь, оттуда?

   Может быть, в другой сосуд скудельный
   перельется влага из сосуда?
   Жизнь моя подключена к потокам
   вечного космического света, —
   трепещу, вибрируя под током
   галактического интернета.

   Может быть, покорны общим срокам,
   мы избегнем воцаренья мрака:
   саваном прикидывался кокон,
   выпорхнула бабочка, однако…


   * * *

   Когда-то венчал нас апрель,
   теперь – тишина, седина…

   По телевизору «Эммануэль»
   смотрим – я и жена.

   Эммануэль обнажена,
   предается красиво блуду.

   …Уходит на кухню жена
   и моет посуду.
   РОМАНСИК
   Очаровательная леди,
   очнитесь, будьте так добры
   кружатся листья цвета меди,
   предвестники другой поры.

   Очаровательная леди,
   в любви прошли вы буки-веди,
   а лето на велосипеде,
   уже летит в тартарары, —

   кружатся белые медведи
   в конце игры, в конце игры.

   Очаровательная леди,
   вы дремлете в заморском пледе,
   лелея память о победе
   плодов, румяных от жары,

   а вам снега, побед соседи,
   готовят зябкие дары…


   * * *

   Легко тебе шалить, волна,
   когда вольна, когда хмельна,
   легко дурить, бросаясь на
   крутой, видавший виды берег, —

   он терпит молча, как стена,
   как тишина среди истерик.

   А море, море – как вино,
   в пучине бродит хмель бездонный.

   С волной дурной, неугомонной
   мечтает берег все равно,
   не разлучаясь, лечь на дно,
   пока живой, а не бетонный…

   Кто прожил с морем заодно,
   тот умер умиротворенный.


   * * *

   Применять наобум негоже
   этой формулы
   острие:
   «Лучшая девушка дать не может
   больше того, что есть у нее».

   Почему же «не может»?
   Может:
   вдруг на Музу себя помножит,
   поразит изумленный мир,
   если глаз на нее положит
   Пушкин,
   Данте
   или Шекспир!


   О СЛУЖБЕ

   Государство дорожит,
   тем, кто слил себя со службой.
   Мне любезен человек,
   не вместившийся в нее…

   В обществе уставы обязательны, —
   но не правил я ищу – людей!
   Мне мила не роль, а отсебятина,
   да простит мне главный лицедей.
   Я люблю возможность поперечную,
   перпендикулярную, свою,
   человеческую, человечную,
   незапрограммированную…


   * * *

   Пророк
   наг,
   а вождь —
   нагл.

   Пророк
   бос,
   а вождь —
   босс!

   Пророк —
   бог,
   а вождь —
   вошь!


   КОНЕЦ ЧАУШЕСКУ


   1

   Сам себе хирург от нездоровья,
   на эпохе целой ставя крест,
   кровью от позора славословья
   отмывался Бухарест.


   2

   На земле уже нет ему места,
   для него уже нет ничего, —
   площадь главная Бухареста
   с крыши вытолкнула его.
   Вертолет был готов заранее.
   Клочья снега в полях видны…
   Вождь в подвешенном состоянии,
   у него уже нет страны.


   3

   Родился, когда его тезка
   расстрелян был вместе с семьей,
   вознесся, как чудище Босха,
   и сам был расстрелян с женой.
   Кричали: «Палач с палачихой,
   ответь за главу голова!..»
   Но все же – старик со старухой,
   но все-таки – в день Рождества…
   1989



   СНЫ

   Какие сны! Но утро приближалось
   и разметало их. Какая жалость,
   что зритель был в единственном числе,
   на всей земле…
   Придумать бы для сна видеозапись
   Феллини и Тарковскому на зависть!
   Да что они? Завидую я сам
   своим непроизвольным чудесам,
   посланцам невещественной природы,
   пророческой и творческой свободы,
   где время и пространство не в чести,
   а небылицам – с правдой по пути.


   * * *

   Любовь не умирает —
   улетучивается,
   как в комнате – духи,
   как на цветах роса…
   любовь не умирает —
   только мучается
   и тает, как без веры —
   чудеса.
   Любовь необеспеченными вечностями
   за миг расплачивается
   сполна
   и как легко
   свечением увенчивается,
   так и развенчивается
   она…


   * * *

   Нет схемы смеха, формул песни,
   нет правил грусти и стыда;
   не смыслят в физике созвездья,
   не знает химии вода.

   На нет – суда нет. И не нужно!
   Ключ – у сердец, не у голов.
   Нет объективности – есть дружба,
   нет аргументов – есть любовь.


   * * *

   Где-то письмо затерялось,
   за шкафом почтовым валялось,
   и вот через двадцать лет
   у меня в руках оказалось,
   и опять мое сердце сжалось,
   я пишу и пишу ответ…


   * * *

   Во всем ты не права
   и лишь в одном права ты:
   неправые слова
   твои – не виноваты,
   как ливень, как листва
   не виноваты вовсе
   в том, что за ними осень,
   как старая сова.
   Провидит осень сроки
   и знает больше нас,
   читая через строки,
   чем кончится рассказ.
   Предвестием разгрома
   судьбе глядит в глаза:
   не правы стены дома,
   когда права гроза.
   Я, призванный молиться
   поэзией самой,
   теперь перед тобой
   стою, как глупый рыцарь,
   исхлестанный листвой.
   Куда мне с благородной
   и гордой правотой
   перед живой, голодной
   тигрицей молодой?


   * * *

   И солнечно, и холодно —
   черемуха цветет
   в укор тому, кто хлопотно
   живет, как серый крот.
   Какое небо синее!
   А ты седой, как лунь …
   В черемуховом инее
   пронзительный июнь…



   Зерна
   Книга краткостиший


   1. ЖИЗНЬ НЕПРАВДОПОДОБНА


   * * *

   Прожив солидный срок,
   припомнил все подробно,
   и был правдив итог:
   жизнь неправдоподобна.


   * * *

   Зерно в земле, звезда во мгле,
   слова в душе и плод во чреве —
   единый код во всем посеве.


   * * *

   Сердце – где оно?
   Скрыто в груди.
   Солнце – где оно?
   За облаками.
   Но освещаются близнецами —
   Солнцем и Сердцем —
   наши пути.


   * * *

   Осознал. Содрогнулся. Привык.


   * * *

   В семи театрах каждый день играю…


   * * *

   Какое будущее у прошлого?



   В ЗЕРКАЛЕ

   Здравствуй я, у которого сердце справа,
   только к тебе удается прижаться
   сердцем к сердцу
   не наискосок.


   * * *

   Антисолнца —
   черные дыры.
   Антидоноры —
   это вампиры.


   * * *

   Я спросил у камня, сколько ему лет.
   «А нисколько, – сказал, —
   чего нет, того нет».


   * * *

   Быть только собой
   поэту не удается:
   увидит хромого,
   и нога подвернется.


   * * *

   Жизни звук
   разобрать бы суметь:
   свет – смех,
   снег – смерть…


   * * *

   Геометрию в руки взяла
   и, поморщась, швырнула обратно:
   все неверно – свобода кругла,
   а обязанности квадратны!


   * * *

   Осторожно, упорно
   подбирал ты ключи
   для дверей, что не думали вовсе
   от тебя запираться…


   * * *

   Солнце скрывает Вселенную,
   свет – золотая завеса,
   ночью бездонная истина
   в бездне бессонным видна.


   * * *

   Детство превращается,
   юность превращается,
   зрелость превращается,
   старость прекращается.


   * * *

   Живем мы в городе, в котором токи
   сосредоточены, наведены
   на каждого – истории потоки
   в истоки наших судеб вплетены.


   * * *

   Убивался кто-то к ночи:
   стала жизнь на день короче!
   А другой решил иначе:
   стала жизнь на день богаче!


   * * *

   С возрастом, как с перевала,
   я смотрю, и глаза мои сухи:
   видел я, из какого прекрасного материала
   делаются старухи.


   * * *

   Не два края, куда направлены
   указатели – Правда и Ложь:
   Зло к Добру поперек приставлено,
   словно к сердцу нож…


   * * *

   – Мыслей нет у красотки! – заметил дурак,
   подхватила бессильная зависть.
   Но сама красота – чьей-то мудрости знак —
   гениального замысла запись!


   * * *

   Пусть за равноправие все мы,
   но знайте, мои дорогие:
   мужчина – это система,
   а женщина – словно стихия!


   * * *

   Постарела и та молодежь,
   за которой ты думал угнаться…


   * * *

   Я потерял мою мечту:
   она осуществилась.


   * * *

   А король-то голый!…
   Вся земля
   убедилась. Торжествует разум.
   Но Поэт невидимое глазом
   зрит, не замечая короля!


   * * *

   Годы годам равны?
   Господи, глупость какая!
   Горы вот,
   вот валуны,
   прочее – галька морская!


   * * *

   Злу нужна стремительность. Быстрее
   обокрасть, разрушить, погубить…
   Миг жесток. А длительность добрее:
   это время строить и любить.


   * * *

   Кому дорога мудрости дана,
   и жизнь длинна, – с годами понимает:
   смерть издали огромна, но она
   по мере приближенья —
   исчезает.


   * * *

   – Гиены, исчадье геены,
   мы – худшее в мире зверье!
   – Мы – люди, мы песня Вселенной,
   мы очи, мы ключик ее!


   * * *

   Интравертная длится коррида
   в расщепленном мозгу индивида,
   в результате – то густо, то пусто.
   Левые мысли и правые чувства…


   * * *

   Очевидец истины не видит,
   времени не чует современник,
   ясность наступает после жизни,
   вечно длится мертвое мгновенье…


   * * *

   Потомки радуются ломке,
   а повзрослеют – заболеют
   тоской-любовью к древним стенам
   и отвращеньем к переменам.


   * * *

   Что ответишь ты мне,
   если я ничего не скажу?


   * * *

   Я видел, как церковь плодила безбожников,
   а безбожники – к Богу толкали…



   2. КТО ПО КАНАТУ ХОДИТ ВНИЗ ГОЛОВОЙ?


   * * *

   Урок анатомии. Тело:
   Почки. Печень. Гемоглобин…
   Но это решительно не имело
   отношения к той, кого я любил!


   * * *

   Мрак забываю, светлое коплю,
   а как легко – чуть что – сплеча ты рубишь!..
   Не веришь ты, что я тебя люблю,
   не верю я, что ты меня не любишь.


   * * *

   Протянут канат между бездной и тьмой.
   Кто по канату ходит
   вниз головой?


   * * *

   Он полюбил ее. Она была согласна.
   Но стал поэт накручивать сюжет:
   где нет препятствий, там искусства нет…
   Все правильно. Они теперь несчастны.


   * * *

   В неразберихе несусветной,
   не помня истины и лжи.
   я весь любил тебя – то светлой,
   то темной стороной души.


   * * *

   В чистом поле, где возможность всех дорог.
   я мысленно провел черту —
   ее не перейду…


   * * *

   Посумасбродничай,
   побудь жестокою,
   поймешь со временем
   простой секрет:
   прекрасной женщине
   прощают многое,
   несчастной женщине
   пощады нет…


   * * *

   Половинка моя, половинка моя,
   что ж до встречи тебя обломали?
   и теперь в этом мире едва ли
   половинок сойдутся края…


   * * *

   …и душа от меня в час ночной
   отделилась на миг, воспарила
   и увидела сверху, что будет со мной.
   Спохватилась. Очнулась. Забыла.


   * * *

   Естественность нарушена,
   и в раковине резь,
   зато растет жемчужиной
   прекрасная болезнь.


   * * *

   Ах, эти ночи зеленые
   с луною и без луны! —
   они коротки для влюбленных,
   а для разлюбивших длинны…


   * * *

   Ночь вернет к своим сочинениям
   и дневной черновик зачеркнет:
   вижу сон с продолжением,
   дни не в счет.


   * * *

   «Оставь меня…»
   И я ее оставил.
   И этого она мне не простила.


   * * *

   Надоело любить.
   Полюби меня —
   дай передышку.


   * * *

   И настало молчанье
   и печали свеченье.
   Это было прощанье.
   Это было прощенье…


   * * *

   Начнутся годы без тебя.
   Хотя ни разу не была ты
   по-настоящему со мной.


   * * *

   Луна всплыла в окне, и я проснулся.
   Затосковал.
   Душа перегорает…


   * * *

   Раздвоился: в глазах полусонных
   безразличье и полный покой.
   а душа моя, как подсолнух,
   шею вывернула за тобой!


   * * *

   Задохнулась любовь. До последнего вздоха
   несвободна, бесплотна…
   – Слава Богу, что кончилось плохо.
   А не подло.


   * * *

   Сдуру да смолоду жаждешь
   быть непременно любимым, —
   после поймешь: самому
   надо любить и прощать.


   * * *

   К свету шли. А сплетни – тенью
   и за мною, и за ней…
   Пробирались по сплетенью
   этих черно-белых дней.


   * * *

   – Чтоб любовь не дошла до беды,
   отношенья должны быть простыми.
   Просто: как выпить стакан воды…

   – В пустыне, в пустыне, в пустыне…


   * * *

   – Благодари судьбу,
   что я тебя любила,
   перстами легкими лепила
   морщины первые на лбу…


   * * *

   Везде из год в год
   одна и та же пара
   идет по тротуарам
   с руками впереплет.


   * * *

   Одно только слово
   тебя и меня связало,
   тысячи слов
   нас отдаляют теперь.


   * * *

   Никто. Нигде. Никогда.
   Вот оно – одиночество.
   Нет у него ни отчества,
   ни имени. Пустота.


   * * *

   Спросишь, что со мной происходило?
   Подтасовка в памяти и ложь.
   Ну а как на самом деле было —
   этого уже не разберешь.


   * * *

   Вот любовь. Ее вносят в дом,
   чтоб испытывать на совместимость,
   растворимость и растяжимость,
   на износ, на разрыв, на излом…


   * * *

   Шторм разыгрался ночной,
   море бьет залпами пушек,
   но и сквозь гневный прибой —
   визг молодой хохотушек!


   ДЕВОЧКИ

   Бантики,
   Ботики,
   Ботинки…
   Батеньки мои!


   * * *

   С утра покидаешь дом —
   пора на службу идти,
   где с девяти до шести
   себя ты сдаешь внаем.


   * * *

   Поражены: «Какая женщина!»
   Но вот проходит бабий век,
   и про нее – слегка торжественно:
   «Какой хороший человек!»


   * * *

   Ветер и листопад,
   листья и птицы летят,
   листья летят по ветру,
   птицы – куда хотят.


   * * *

   Что мне небо без конца и края,
   ангел справа или слева черт,
   если ты меня не принимаешь,
   как аэропорт?


   ПОЭТЫ

   Прародитель Авель вам оставил
   горькое призвание любить
   и завет – превыше прочих правил:
   лучше быть убитым, чем убить.


   * * *

   Во чреве твоем – узелок,
   где с устьем завязан исток,
   чтоб вспыхнуло новое «я»
   из теплого небытия.


   * * *

   «До 16 запрещается…»
   Мне теперь предостаточно лет,
   но зато на меня налагается
   в мир шестнадцатилетних запрет…


   * * *

   Есть мгновения радуги
   пред ночью любви.
   этой радугой ранены
   рыцари и соловьи.


   * * *

   Защищенная стенами дома,
   сына ты отпускаешь с утра
   в город, где за углом гастронома
   незнакомые дуют ветра…


   * * *

   Набегают дела за делами,
   думать некогда, некогда жить.
   мы встречаемся ночью телами —
   больше нечем любить.


   * * *

   Я весной зазевался на миг —
   оказался во власти зимы…
   Убыстряется время, старик.
   Нет, старик. Замедляемся мы.


   * * *

   Старого мастера
   полуулыбка:
   девочка – веточка,
   женщина – скрипка…


   * * *

   Пускай твердит писучий:
   без строчки, мол, ни дня, —
   но лозунг есть получше:
   ни строчки без огня!


   НА УЛИЦЕ

   Так на нее посмотрел,
   что она, как во сне, полетела;
   так воспарила она,
   что за нею и он полетел.
   Где они? Господи, там,
   где ни тяжести нет, ни предела,
   над мешаниной машин
   и толпящихся тел.


   * * *

   Бабник циником стал, сквернословом.
   А за что ненавидит он баб?
   А за то: с каждой женщиной новой
   он по-старому слаб.


   * * *

   Я счастлив вот уже два года.
   Но сколько это может продолжаться?
   Мне страшно.


   * * *

   Говоришь, скучала? Но ни разу
   ты меня не видела во сне…


   * * *

   Мне приснилась тоска по тебе…


   * * *

   Выпила снова с утра?
   Сплетники пусть позабавятся.
   Те же – и ум, и талант;
   имя ее в чести.

   Те же манеры и голос,
   но бремя бывшей красавицы,
   кинозвезды и прелестницы
   ей все больнее нести…


   * * *

   Красота приучила тебя к обороне —
   нелегко быть приманкой
   и жить напоказ,
   но в опасном кругу
   и в негласной погоне
   презираешь того,
   кто заране поверил в отказ.


   * * *

   Делается счастье, как вино,
   потому оно сначала бродит,
   но в подвалах памяти доходит —
   там, где одиноко и темно.


   * * *

   Никогда художником я не был,
   но тоску бы кистью написал:
   море неподвижное, как небо,
   и повиснувшие паруса…


   * * *

   На перроне дальнего вокзала
   говорила, мучась и любя,
   те слова, что ты мне не сказала,
   те, что ждал я только от тебя…



   3. ПРОЗУ ЖИЗНИ ИСТОЛОЧЬ


   * * *

   Точно братья в веках поэты,
   лишь за пазухой – разные речки, поляны,
   имена, времена и страны —
   той же вечности, той же планеты.


   * * *

   Мастера поодиночке
   тук-тук-тук и день и ночь:
   все хотят, чеканя строчки,
   прозу жизни истолочь.


   * * *

   Плотник
   в сосне различает доски,
   мастер
   в доске прозревает лицо.


   * * *

   Слово сильнее меня.


   * * *

   Известно место, где произойдет
   восхода предначертанное чудо,
   но кто и где укажет наперед:
   Поэзия —
   когда взойдет? Откуда?


   * * *

   Жизнь не воспроизводится
   в любом произведении, —
   она к чему-то сводится
   при воспроизведении.


   * * *

   …и переходят в сновиденья
   незавершенные стихи.


   * * *

   …пытался я избыть стихотвореньем
   тоску. Но настоящая тоска
   непоэтична. Музыки не стоит.
   Не дай вам Бог…


   * * *

   Какие прекрасные вижу стихи,
   когда собирается буря:
   качаются в рифму деревьев верхи
   и катится гром, каламбуря.


   * * *

   Ты ночами не спишь, переводчик,
   хочешь Пушкина перевести,
   хочешь в лодочке, как перевозчик,
   берег с берега перевезти…


   * * *

   Не переводится гранит
   на матерьял иной породы.
   Лишь равный с равным говорит,
   все остальное – переводы.


   * * *

   По генам, по снимкам рентгеновым,
   по анатомическим данным
   нет разницы между гением
   и графоманом…


   * * *

   Кому эстетство,
   кому естество…
   – По какому ведомству
   ведовство?


   * * *

   Таланты – варианты,
   а гении – мутанты.


   * * *

   Напрасно в предчувствии гроз
   столичные стонут витии:
   не в Риме родился Христос,
   помазанник периферии!


   * * *

   Где находится инферно,
   преисподняя? Наверно,
   примостился ад хитро
   меж асфальтом и метро.


   * * *

   Я обнимаю их, утешаю:
   родители стали детьми.


   * * *

   В несодеянном каюсь…


   * * *

   Молодость вторая
   у сорокалетней…
   будет только старость
   первой и последней.


   * * *

   И я скользнул по разным странам,
   как отраженье по стеклу…


   * * *

   Там жили поэты…
 А. Блок

   Живут здесь поэты. Народ не простой,
   сплошная наглядность удачи:
   не косы, не тучки, не век золотой,
   а премии, звания, дачи…


   ПОЭЗИЯ

   Ушла со стадионов, площадей
   и разошлась без шума по квартирам,
   чтобы взойти через сердца людей
   мерцающими звездами над миром.


   * * *

   Материшься в этой компании,
   обсуждаешь проблемы в другой,
   замолкаешь в кругу мироздания,
   где Данте, Шекспир, Толстой…


   * * *

   Талантом дерзким превозмог
   ты миф, где аист и капуста,
   и сдал в архив киноискусства
   последний фиговый листок.


   * * *

   Кружится легкий осенний лист, —
   кем он приходится дальней звезде?
   «Здесь и сейчас!» – говорит дзен-буддист,
   поэт переводит: «Всегда и везде!»



   4. НАПОЛЕОН И КОММУНАЛКА


   * * *

   Купил себе красок масляных
   и холст. И в чаду ночей
   забыл, что на каждого мастера
   приходится сто портачей.


   * * *

   Извивается, робея,
   развиваются суставы,
   и со временем, грубея,
   превращается в удава.


   * * *

   Провозгласил: «Я все могу,
   добьюсь, мне никого не жалко!..»
   Кто наследил в его мозгу?
   Наполеон и коммуналка.


   * * *

   Все еще запрет провозглашается.
   Пусть грозит ослушнику клеймо:
   то, на что никто не соглашается,
   делается исподволь само.


   * * *

   Стремятся радикально
   себя освободить:
   похвально спать повально,
   но стыдно полюбить!


   * * *

   – Люди в жизни портят, как злодеи,
   лучшую из мыслимых идей.
   Люди не годятся для идеи —
   обойдемся без людей!


   * * *

   Пришел в алфавитную:
   – Дайте мне гласную.
   – Нет гласных.
   Все – согласные.


   * * *

   – Я не пророк,
   пока вон тот стоит спиной,
   пока не все пошли за мной —
   я одинок.


   * * *

   Надгробий странное соседство:
   оставил всяк по мере сил
   наследие или наследство,
   а кто-то просто наследил…


   * * *

   Истина шероховата.
   Он шлифует ее воровато:
   вот теперь хороша, зеркалится,
   отражает хозяина,
   скалится…


   * * *

   Один плюс одна
   получается три
   или больше.


   * * *

   Советовали лайнеру в полете
   остановиться, оглянуться…


   * * *

   Смотрю я в оба, но не всякий раз.
   О зоркости поговорим особо.
   Когда я целюсь – закрываю глаз,
   когда целуюсь – закрываю оба.


   * * *

   Как некрасива красавица,
   когда ей никто не нравится!


   * * *

   Рыцари наши ослабли:
   раньше усы и сабли
   обозначали мужчин,
   нынче – машины и чин.


   * * *

   Совершенный дурак
   обожает свое совершенство,
   круглый – с ног не собьешь,
   взял, катясь, над некруглыми шефство.


   * * *

   Если в будущем только зиянье,
   только прочерк, изъятье, изъян,
   я воскликну: назад к обезьяне!
   …О, безъядерный мир обезьян!


   * * *

   Начинаются муки:
   издается указ,
   что отныне за Буки
   принимается Аз.


   * * *

   Не смотри в небеса вопросительно —
   никого там не снимут с поста:
   снова звезды, как члены президиума,
   занимают свои места.


   КАЛИНИНГРАД

   Переименованный город
   пахнет кличкой и прозвищем
   и переменой фамилии
   не по любви…


   * * *

   У пса сторожевого
   реакция на чужого
   одна – он кидается
   на жулика и на Толстого.


   * * *

   Дивимся твоему уму,
   ты выше нас, тебе виднее,
   но это, милый, потому,
   что ты сидишь у нас на шее!


   * * *

   Европейские страны,
   где мелькал я, где жил,
   полюбите Россию,
   как я вас полюбил!


   * * *

   Если нос у тебя – картофель,
   вряд ли глаз – как алмаз.
   Если ты Мефистофель в профиль,
   вряд ли ангел анфас…


   * * *

   От Востока у Толстого много,
   но сильней российское во Льве:
   никогда не занимался йогой,
   не стоял на голове!


   * * *

   По стране разрастается Город,
   не оставит ни гор, ни равнин.
   завтра будем писать – Горожанин,
   вместо прежнего – Гражданин.


   С ПОЗИЦИИ СИЛЫ

   Сколько ни дави на доски
   под водой —
   не взрастишь у них присоски
   никакой.


   * * *

   Усмехается дьявол криво:
   – Дети Большого Взрыва,
   что ж испугались вы малого,
   атом раскалывая?


   * * *

   Будь осторожен, мир,
   будь начеку, наготове,
   когда говорит вампир
   о переливании крови!


   * * *

   Кто защищает природу,
   женщин и малых детей,
   кто улучшает породу
   пуделей и королей…


   * * *

   Он сделал открытие очень простое,
   но в этом открытии мало хорошего:
   дешевая женщина – дорого стоит,
   дорогая женщина – дешево…



   5. ПРЕДЛАГАЛО МЕТРО ПОУМНЕТЬ


   * * *

   Бог не может быть самоубийцей,
   этим грешен только человек…


   * * *

   – О Русь, жена моя, зачем
   не я один – не первый и не сотый?
   Любить тебя мешают «патриоты»,
   мужской изголодавшийся гарем.


   * * *

   К прямоте не приучен ручей —
   слепо тычется, словно ничей,
   но он чей-то, имейте в виду, —
   подсознательно знает: найду!


   * * *

   Тайна власти сокрыта в престоле,
   а не в том, кто сидит на нем.
   Тайна счастья – на вольной воле,
   Царство Божье – в тебе самом.


   * * *

   Чтоб сдружились рыбы повсеместно,
   он смешал морскую воду с пресной…


   * * *

   Государства
   примитив:
   вместо паствы —
   коллектив.


   * * *

   Что-то в глазах промелькнуло и – нету.
   Новые лица канули в Лету.


   * * *

   Постепенно и вдруг
   все на свете свершается:
   путь прямой завершается,
   получается – круг.


   * * *

   Пока в воде отпускники,
   на пляже лежаки
   и узкие подстилки
   теснятся, как могилки…


   * * *

   Малыши всех стран похожи.
   Личности неповторимы.
   Все покойники равны.


   * * *

   Предлагало метро поумнеть
   и понять, что перечить диктатору
   все равно, что на выход переть
   по скользящему вниз эскалатору.


   * * *

   Чтоб у подданных вытравить волю,
   провести свою пешку в ферзи,
   недовольному выдели долю,
   а потом – отниму! – пригрози.


   * * *

   С детства, словно ежа под череп,
   запускают образ врага,
   и живут в подсознанье-пещере
   Змей Горыныч и Баба-яга.


   * * *

   Нет препон. И хлынула река.
   Все заговорили, в самом деле.
   Чем ты недоволен? Неужели
   ты был умным в царстве дурака?


   * * *

   Вновь выпустит немного пара
   и переходит, как всегда,
   он без особого труда
   от гонора до гонорара.


   * * *

   Беда с тобой, воистину беда:
   куда бы ни пошел, идешь ты не туда!


   * * *

   В родной уборной
   твердит упорно:
   причина запаха —
   влиянье Запада.


   * * *

   Исторически подтверждается,
   что на грозных вершинах величия
   самовластники вырождаются
   до последнего неприличия.


   * * *

   Он брит и мыт, но глаз его нечист:
   – Я знаю женщин,
   как Москву – таксист.


   * * *

   Эгоцентристам неприятно
   признать научный факт:
   влияют солнечные пятна
   на их кишечный тракт.


   * * *

   В каждом деле надо ставить точку.
   У последней научись черты
   славить завершающую строчку
   ради беспощадной красоты.


   * * *

   Вычеркиваю адреса,
   вычеркиваю телефоны,
   но это лица, голоса,
   слова навек, и смех, и стоны…


   * * *

   Сила в состоянии убить.
   Слово – и убить, и воскресить.


   * * *

   Художник – пешеход,
   крылатый, с виду пеший,
   вышагивающий
   картину или стих,
   пророк, но не судья,
   скорее – потерпевший
   за нас и за себя,
   за тех и за других…


   * * *

   Затолкан толпою, покинешь ты город
   и станешь возделывать грядки?
   История спорна. О мифах не спорят.
   Не люди дурны, а порядки.


   * * *

   Нет сторон у кривого пространства,
   у любви есть всегда сторона.
   Где она? Возле песни и танца,
   возле моря и возле вина…


   * * *

   Ты любишь меня, обнимаешь, целуешь,
   ты делаешь то, что хотел я давно,
   нагая, ты плачешь, смеешься, ревнуешь
   о, как хороша ты…
   Снимают кино.


   * * *

   Не записывай трепетно в родичи
   ты начальника своего:
   коль угодничать – так угодничать
   перед слабыми мира сего!


   * * *

   Правды две – два полюса, два пола,
   не случалось лучшего раскола:
   миром правит только биполярность,
   Господу за это благодарность!


   * * *

   Добро умудряется вдруг испариться,
   как только берется бороться со злом,
   зато доброта сердобольно с водицей
   склоняется над полумертвым врагом.


   * * *

   В последний раз? Так похоже на смерть.
   Целоваться, встречаться – в последний раз?
   Не надо правде в глаза смотреть —
   слезная просьба моя, приказ!


   * * *

   Себя я узнаю в отце и сыне.
   В два времени гляжу я потому,
   что между ними я посередине
   игрой зеркал отпугиваю тьму.



   6. КАРМА ПРОСИТ КОРМА


   * * *

   Старому человеку
   после дневных проблем
   хочется в библиотеку
   домашнюю, как в гарем.


   * * *

   Полно ученье шарма,
   но если Шива – ширма,
   а карма просит корма,
   то это слишком жирно.


   * * *

   Наш длинней оказался час,
   не спеша отправляемся дальше:
   хиппи были моложе нас,
   но состарились раньше…


   * * *

   – Поверил он, что Н О —
   2
   вода, и пар, и лед,
   а удивлялся, что живет
   в трех лицах Божество!


   * * *

   Перемигиваясь и маня,
   предисловие и эпилог
   всю дорогу зеркалят меня,
   раздвигая мой жизненный срок.


   * * *

   Праздник всегда на рассвете я
   встретить стараюсь не зря:
   праздник – проблеск бессмертия
   в камере календаря.


   * * *

   Я принес вам восхитительные вести:
   чудо спрятано на самом видном месте!
   Жизнь, любовь, зачатие и смерть —
   колесо, качели, круговерть.


   * * *

   Тихая вера достойным дается,
   зря свою совесть сомненьем не мучь:
   солнечный луч от ветра не гнется,
   солнце с пути не собьется от туч!


   ПО ЗАВЕТУ

   Другу, и врагу бы,
   и стране, и дому:
   что тебе не любо —
   не твори любому!


   * * *

   Подобно солнышку с утра,
   добро не требует добра.


   * * *

   Ровно в девять, строг и точен,
   заходил он в кабинет
   и опять с утра до ночи
   делал вид, что смерти нет.


   * * *

   «А король-то голый!» – крикнув просто,
   мальчик мир сумел заворожить…
   Кто ответит – стал ли мальчик взрослым,
   смог ли он до старости дожить?


   * * *

   Коктебель времен перестройки:
   загорает спортсменка.
   Раскрытая книга с портретом священника Меня.
   Обнаженная грудь.


   * * *

   Из памяти я время достаю,
   из космоса меня пронзает время,
   соединяя, как яйцо и семя,
   на лоне вечности судьбу мою.


   * * *

   Мне скверно живется.
   Мне трудно согреться.
   Я скептик.
   Я бывший романтик. Я осень.
   Простите меня.
   Не я виноват —
   это старится век-эпилептик.
   Я бедный синоптик,
   доживший до черного дня.


   * * *

   Достичь легко немытости,
   труднее – чистоты.
   Любой поклонник сытости
   достоин тошноты…


   * * *

   Мы по-своему тоже деревья,
   мы незримого бора стволы кочевые,
   потому несущественны наши кочевья,
   а существенны ветви и корни живые…


   * * *

   А всего лишь через сто страниц
   в летописи жизни без конца
   никого из ныне действующих лиц
   на подмостках не оста-нет-ся…


   * * *

   Разошлись именитые гости:
   «Опоздавшему кости!..»
   Но пришел я на завтрашний пир
   и – не в этот трактир.


   * * *

   Как переполненная чаша,
   перенасыщенный раствор —
   вмещать не хочет память наша
   событий новых с неких пор…


   * * *

   По подземным переходам
   я теку со всем народом
   в темпе – как бы не отстать! —
   нищим некогда подать.


   * * *

   Вот люди твердой воли
   в судах – сажают,
   а люди доброй воли
   в садах – сажают…


   * * *

   Блажен живущий
   по воле Божьей,
   не будь настырным —
   и повезет:
   попросишь меньше —
   получишь больше,
   а не попросишь —
   получишь все.


   * * *

   Без очков иду.
   На ступеньках метро
   пятна крови…

   Рассыпалась роза.


   * * *

   Я стареть не тороплюсь,
   но теперь, куда ни двинусь,
   всюду минус… Но на минус
   перемножь – получишь плюс!


   * * *

   Я был воздушным шариком,
   я с ветерком пошаливал,
   теперь уж я не тот:
   гужу, как вертолет.


   * * *

   Избегаешь, но то и схлопочешь,
   что со страху ты прочишь себе:
   будет, как подсознательно хочешь,
   что потом ты припишешь судьбе.


   * * *

   Смысл дороги равен всей дороге.
   На ходу не подводи итоги,
   ты живи, себя не подводи:
   выводы – как взрывы впереди!


   * * *

   Вот она – в небе
   душа-эмигрантка.


   ДУША

   Как бы долго ни была в отлете,
   а настанет время умирать,
   возвратится, блудная, без плоти,
   Господи, к Тебе, как бумеранг…


   * * *

   …опасаюсь желаний, а пуще всего
   исполненья желаний…


   * * *

   Хожу по сцене,
   но в пьесе не значусь…


   * * *

   Я вытянул центр из круга:
   воронка, рог, или горн,
   или труба архангела Гавриила?


   * * *

   Жизнь – это жизнь, а не сказка о Золушке…
   Не приобрел ни шиша.
   Взвесил все это я, греясь на солнышке:

   Боже мой! Жизнь хороша.


   ДАНТЕ

   Говорил мне Бог, водя по краю
   и по кругу и держа в кругу:
   – Многое себе не разрешаю,
   ибо слишком многое могу!


   * * *

   Смотрел я на мир,
   чтобы с другом делиться…
   А друга уж нет.


   * * *

   – Вспыхнул мой огонек
   между прошлой и будущей тьмой…
   – Не пропал. Ибо жизнь —
   бесконечный поток световой.


   * * *

   Не тень отбрасывают боги,
   а зайцев, женщин и детей…


   * * *

   Сыновья повзрослели…

   Друг друга мы знаем
   все меньше и меньше.


   * * *

   Я был доверчивым ребенком,
   я взрослым верил,
   но, Боже мой, что они натворили!

   Старею в недоумении.


   * * *

   …а простые люди
   умней вождей,
   а малые дела
   теплей идей…


   * * *

   …смотри на часы весь день,
   не отрывая глаз —
   убедишься: жизнь бесконечна
   и невыносима


   * * *

   …я хочу отстать от жизни,
   от сегодняшнего дня
   (как сосновый бор от поезда,
   как от лайнера звезда)…


   * * *

   …самые великие события
   совершаются без публики,
   без болельщиков, без соглядатаев…

   Христос Воскрес.


   СРЕДИ РУИН

   я смотрю не на руины
   а на то, как меж каменьев
   пробивается трава



   7. ЕСЛИ ЛЮБИШЬ – ВЕЧНОСТЬ БЛИЗКА


   * * *

   А что значит любить
   среди гнева и боли?
   Сколько можешь простить —
   столько любишь, не боле.


   * * *

   Любовно листва принимает зарю,
   от вешнего солнца румянятся вишни…
   Когда я губами леплю: «люблю» —
   тебе и себе прибавляю жизни.


   * * *

   Если любишь – вечность близка,
   ее измерять не надо…
   – Далеко ли солнце? —
   спроси у цветка.
   Он ответит радостно:
   – Рядом!


   * * *

   Пусть опыт преподнес
   доспехи и ремни,
   защитные очки,
   условности и роли…
   Со стороны любви
   нет у меня брони —
   всегда готова боль
   к приумноженью боли.


   * * *

   Женский ум не разложить по полочкам,
   женщина сама себе причина…
   Убеждал: не все мужчины – сволочи!
   Убедить сумел: не все – мужчины…


   * * *

   Женщина загадочна по-прежнему
   и порой прекрасна без прикрас…
   Женщина всегда самоотверженней,
   и при этом – мелочнее нас.


   * * *

   Божественные женщины
   и бешеные есть,
   есть женщины – женьшеньшины,
   есть жесткие, как жесть…


   * * *

   Ты не недотрога,
   я не из калек-с…
   Если пол – от Бога,
   от прогресса – секс.


   * * *

   Разрезала записку на слова
   и, смешав, протянула мне.
   Кругом идет голова:
   ТЕБЯ ЕГО ЛЮБЛЮ НЕ


   * * *

   Последнюю надежду подала…
   Не только подала – осуществила,
   но мимоходом так легко и мило
   последнюю надежду отняла.


   * * *

   – Ты б женщин полюбил,
   о, Кант Иммануил,
   когда б Эммануэль
   легла к тебе в постель!


   ВИДЕОКАССЕТА

   Вовсю производство налажено:
   включается секс на дому.
   Отныне в замочную скважину
   подглядывать вам ни к чему!


   СЮРРЕАЛИЗМ

   детское девичье личико
   женские груди
   вульгарные бабские бедра
   ступни старухи


   * * *

   Тот влюбленный… ох, и глуп же! —
   верит в модный марафет.
   Рентгенолог смотрит глубже —
   шлет скелет ему привет!


   * * *

   – Все ее любовники
   живут в этом городе.
   Хорошо, что он такой большой —
   с ними тебе не столкнуться…


   ПОД УТРО

   Домой на пятый этаж.
   Знакомые марши лестниц,
   но почему все круче ступени
   и почему их все больше?


   * * *

   Перебирал свои года,
   как звезды – астроном.
   Которые погасшие —
   не спрашивай о том.


   * * *

   Открылось мне вдруг,
   что никогда я не видел отца без усов.
   И уже не увижу…


   * * *

   Сжимается день, оглушается ночь,
   и жизнь, получается, скомкана…
   Что ж ты теперь мне не в силах помочь —
   как дура набитая книгами комната?


   * * *

   Я знаю женщину, которая умеет,
   к чему ни прикоснется, обесценивать
   и плоть, и дух, и музыку, и слово, —
   все, кроме денег…


   * * *

   Я высот не касаюсь,
   я об уровне новых свобод:
   о красавицах фирменных,
   одноразовых, как анекдот.


   * * *

   Ах, какие вы самобытные,
   молодые порнокопытные!


   * * *

   В райцентре к девятнадцати часам
   красавиц разобрали по домам,
   оставлены лишь модные дурнушки —
   за ними ночь крадется по пятам.


   * * *

   Воспылал я любовью мгновенно,
   двадцать лет остываю с тех пор…


   * * *

   Глазами, искаженными любовью,
   я на тебя смотрел…


   * * *

   – Казалось, нехитрое дело,
   однако дурак я большой:
   она предложила мне тело,
   а я отозвался душой…


   * * *

   …но после тебя
   все праздники – будни,
   все женщины – бабы.


   * * *

   Ты в памяти моей прекрасна.
   Зачем мне видеться с тобой?


   * * *

   – Не хочу ни твоей правоты,
   ни ума твоего, ни опыта,
   а хочу доброты,
   немоты или шепота…


   * * *

   Ах, Боже мой, Боже мой…
   Я встретил когда-то девушку…
   Ах, Боже мой, Боже мой,
   я превратил ее в бабушку…


   * * *

   Весна. У марта свой демарш…
   Мужи пыхтят, как носороги:
   у современных секретарш
   порнографические ноги!


   ОБМЕН ВЗГЛЯДАМИ

   Взгляд приветный:
   – Ты мне нравишься!
   Взгляд ответный:
   – А ты справишься?


   * * *

   Воин и клоун —
   сугубо мужские профессии,
   так повелось на земле.
   Женские —
   ангелом быть в поднебесии,
   бабой-ягой на метле…


   * * *

   Что-то я забыл, что-то я забыл,
   и никак не вспомню,
   все дела я перебрал:
   что же я забыл?

   День прошел, а перед сном
   я внезапно понял:
   собирался я звонить
   той, кого любил…


   * * *

   Вдруг промелькнула прохожая,
   сходством обжигая:
   так на тебя похожая,
   только пожилая…


   * * *

   Пока я тебя любил,
   я на гору взбирался,
   теперь смотрю с высоты
   на тебя и себя…


   * * *

   – Нескольких женщин любил как женщин,
   а остальных уважал как людей…


   ЭТИ ДВОЕ

   как две ладони
   во время овации —

   он и она


   * * *

   – Какая женщина в окне! —
   воскликнул я, а эхо – мне:
   – Какая женщина в огне…


   * * *

   Ничего не проходит,
   если схвачено словом навеки.
   Ты умрешь,
   я умру,
   ничего не пройдет, говорю.
   Повторять твое имя
   заставлю я горные реки,
   и улыбку твою
   перенять научу я зарю!


   * * *

   Любовь моя – беспамятная песнь.
   сознание – любимая болезнь…


   * * *

   горечь ушла, осветилось прекрасное


   * * *

   трещина, связующая нас


   * * *

   – Ненавижу тебя, ненавижу,
   потому что люблю тебя.


   * * *

   белую как лебедь
   видел я последнюю любовь —
   вырванной страницей красной книги
   улетела вымирать



   8. ПИСЬМА БЕЗ АДРЕСА ВЕТРУ БРОСАЙ


   * * *

   Писать, когда другим не пишется,
   любить, когда другим не любится,
   внимать, когда другим не слышится,
   растить, когда другими губится…


   * * *

   «Мы свои, виноваты чужие…» —
   баррикада проста, как тупик.
   А художник – он тихо постиг:
   человеки и те, и другие…


   * * *

   Варвар по мрамору бьет,
   но искусство – хитрая штука:
   Венера без рук – не безрука,
   не инвалид, не урод…


   * * *

   Скольких стихов моих не прочтешь!
   Так и умрешь.


   * * *

   Переплетами книг зашорены
   все герои, как сивые мерины,
   не узнает Татьяна Печорина,
   и не влюбится Мышкин в Каренину....


   * * *

   Когда в мозгу погасла
   светящаяся точка,
   не нажимай на строчку,
   не мучь ее напрасно!


   ДЖУГАШВИЛИ

   Мелкий дар с большим изъяном
   начертал кровавый след:
   начинающий поэт
   стал законченным тираном.


   * * *

   Совести у этих ни на донце,
   и от их писаний только вонь…
   Можно заслонить ладонью солнце,
   но видна ли солнцу та ладонь?


   НЕЗНАКОМКА

   Красива, как иностранное
   слово… А вдруг в переводе
   оно, извиняюсь, бранное
   или вроде…


   * * *

   Лихо, неожиданно и модно,
   смелостью блистая беспримерной,
   сказануть умеешь что угодно!

   Не могу я так. Я суеверный.


   * * *

   Поэт твердит:
   любовь и смерть!
   Век поправляет:
   секс и спид…


   * * *

   Чем естественнее и случайней
   неурочное слово слетает к тебе,
   тем верней причащаешься к тайне,
   к ворожбе или даже – судьбе…


   * * *

   Ах, не рассчитывай и не вникай:
   случай – вот чародей!
   Письма без адреса ветру бросай —
   эти дойдут скорей!


   * * *

   Как поэт, полагает пчела,
   что природа цветы создала
   для нее, – приготовила в дар
   специально пыльцу и нектар…


   МЕМУАРЫ

   Друг ушел – приказал долго жить,
   а другой – попросил никого не винить…
   Кто там, Господи, ходит по краю?

   Умирают быстрей,
   чем о них написать успеваю…


   * * *

   Вы из времени, он – из вечности, —
   через вас он навылет пройдет…


   * * *

   Она была Лаурой.
   Ее считали дурой…

   Лаур не знает свет,
   когда Петрарки нет.


   * * *

   Поэзия – луч и листва,
   проза – сруб из стволов…
   Поэзия – сами слова,
   а проза – при помощи слов.


   ПОЭТ В РОССИИ

   жизнь
   песнь
   казнь


   ПЕРВАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ РИФМА

   Бог
   любовь


   ЧТО ТАКОЕ ПРАВДА

   храп хрип крик
   пот кровь кал

   или музыка
   или поэзия


   * * *

   То, что знаю, – выше слов,
   но приходится словами
   говорить со всеми вами
   и спускаться с облаков.



   9. У РОССИИ НЕ ТА КОЛЕЯ


   НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ

   Я упал на войне
   посредине луга,
   у меня на спине
   борозда от плуга.


   * * *

   Орлу двуглавому России
   кто повелел веками выи
   держать свернувшимися вбок —
   косить на Запад и Восток?


   * * *

   Про великую революцию
   размышляй у кремлевской стены:
   чем слепительней светит иллюзия,
   тем чернее она со спины!


   * * *

   А в нашей буче
   кипучи
   путчи…


   * * *

   Добро должно быть с ГУЛАГами…


   * * *

   Бодался теленок с дубом…
   Однажды ствол на заре
   трухляво качнулся – дал дуба.

   Тоскует бык во дворе.


   * * *

   Самолетик Руста —
   стрекозы полет,
   а держава хрустнула,
   как весенний лед.


   * * *

   Не нашлось ни гвоздя, ни цемента,
   развалилась страна огромная,
   и теперь лишь, как боль фантомная,
   сообщения Гидрометцентра…


   * * *

   Вырвемся из беспредела и подлости,
   а не вырвемся – воля Господня!
   Санкт-Петербург в Ленинградской области —
   вот что такое Россия сегодня.


   * * *

   Бес садится
   на шею и спрыгнет едва ли…
   Без садиста
   мы все мазохистами стали…


   * * *

   Блаженная мечта
   любезна «патриотам»:
   пришествие Христа
   в Россию – с пулеметом!


   * * *

   Помахал он мечами картонными
   и себе заказал пьедестал…
   Как устал он, сражаясь с масонами,
   Боже мой, как устал!


   ВЕЧНАЯ ИСТОРИЯ

   – подношения
   хвала
   – поношения
   хула


   * * *

   Прощай, СССР. Салюты и парады…
   А солнцу наплевать, который миф исчез,
   да и Москва легко сменила транспаранты:
   вчера – «КПСС», с утра – «Христос Воскрес!»


   * * *

   Петр строил на болоте,
   получился Ленинград,
   Ленин строил по марксизму,
   получился Петербург…


   * * *

   Пережившие СССР —
   кто за власть, кто во власти химер,
   кто растерян, кто деловит,
   кто смекает, кто делает вид…


   НТР

   Компьютеры давно на всех широтах,
   но, всяческим новинкам не в пример,
   кассиры до конца СССР
   самозабвенно щелкали на счетах…


   * * *

   Чернь во время смуты всенародной
   вновь клюет на лозунги плаката,
   но любая партия голодных
   толстяками новыми чревата.


   * * *

   Быть умным ни к чему,
   пори любую чушь,
   скандаль и обличай,
   тебя полюбит пресса,
   а бедный здравый смысл
   теперь, как верный муж,
   не вызывает уж
   у прессы интереса…


   * * *

   Свобода слова к нам отныне
   обращена изнанкой жуткой:
   печать была рабыней,
   а стала – проституткой.


   * * *

   Призывали мы волю всею душой.
   Получили. Свободы – навалом…
   А по сути, из клетки большой
   разбежались по малым…


   * * *

   Распростившись с догмами постылыми,
   гражданин свободный задурил,
   ибо вместо тупика с перилами
   получил он мостик без перил.


   * * *

   Снова распускается белая акация —
   что ей до общероссийских дел?
   Компьютеризация, сексуализация… —
   жаль, что я немного постарел.


   * * *

   Свет свободы выявил жестоко,
   был каким в грядущее забег.
   Ожидался новый человек:
   новый русский взял и вышел боком!


   * * *

   Мэры не гуляют при народе,
   жив номенклатурный монолит.
   Господи, ни разу не нисходит
   в метрополитен митрополит.


   * * *

   Бессильным лидер стал давно,
   еще на нем штаны и пояс,
   но сука-жизнь, не беспокоясь,
   проходит мимо: он – оно…


   * * *

   Шел напролом до конца,
   разоблачал уверенно:
   как до истинного лица,
   он добирался – до черепа!


   * * *

   Что бывает ярче правды?
   Сон, иллюзия, обман.
   Не глядят на космонавта,
   хочут инопланетян!


   * * *

   события люди идеи
   в башку дурака
   вползают на четвереньках
   и распрямиться не могут


   * * *

   Маятник политики качнулся, —
   был правей тебя, теперь – левей.
   Не вертись, чтоб разум не свихнулся,
   удержался на весах бровей.


   * * *

   Ты был мастер читать между строк,
   а настали иные сроки,
   ты остался с глазами вбок
   и не видишь прямые строки!


   * * *

   Скорбно царь качает головою:
   – Ничего не унесу с собою…
   Проще мне. Слова мои тихи:
   – А зачем мне уносить стихи?


   * * *

   Угрюмые кликуши
   у всероссийских луж…
   Спасите наши души
   от карканья кликуш!


   * * *

   …И после имперского краха
   витают в сердцах и умах
   Христос, не оставивший праха,
   и Ленин, оставивший прах!


   * * *

   – Идейную, кровавую, противную
   похлебку ты мне больше не готовь:
   я ненависть меняю коллективную
   на индивидуальную любовь!


   * * *

   – Посули мне шелковый
   путь России
   после этой шоковой
   терапии…


   * * *

   На Запад катя, азиатский поток
   ушел, как в песок…
   А без шума и спора
   отправилась Русь на Восток
   и до океана дошла, до упора!


   * * *

   У России свой путь. Вековые вопросы
   возвращают на круги своя…
   На границе вагоны меняют колеса —
   у России не та колея.


   * * *

   Русь – от поля до океана,
   от своеволия до самообмана,
   от неделимости до развода,
   от необходимости до свободы…


   * * *

   Отбрасывая сонную
   эпоху вырождения,
   забыли про кессонную
   болезнь освобождения…


   ВОСПРОИЗВОДСТВО

   Не умирает дурость с дураком,
   а запросто выныривает с новым,
   бритоголовым и тупоголовым,
   кто умных дрессирует кулаком.


   ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ

   Ленин умер стариком
   в том самом возрасте,
   когда молодым
   к власти пришел Горбачев.

   Усмешка истории…


   МЕЛОЧЬ

   Джугашвили,
   никогда б не возглавил Россию,
   когда б не Сталин!..


   ХХ ВЕК


   1

   невыразимо, невыносимо
   век двадцатый был трижды безумен:
   освенцим, катынь, хиросима
   (то есть – гитлер, сталин, трумэн)


   2

   я был в Освенциме
   вошел и… вышел:
   ад стал музеем



   * * *

   Патриотистов пожалей, —
   как заноза в их ментальности
   вождь кавказской национальности
   и нерусский ряд царей…


   ДВЕ СИСТЕМЫ

   1) власть блата
   2) власть злата


   НОВЫЙ РУССКИЙ

   Выхожу один я на дорогу,
   сквозь туман охранники бредут…
   Ночь глуха. Земля не внемлет Богу,
   диалог мобильники ведут.


   * * *

   Новых русских не видать в народе
   из-за старых русских…


   * * *

   ну, воришка —
   нувоpишка!


   * * *

   Народ – народ,
   а власть – нарост…


   * * *

   Видел я важных, вхожих в инстанции,
   оставляющих ум гардеробщице
   вместе с верхней одеждой…


   ПИАР

   Господа, по какому тарифу
   у вас
   выдается калифу
   олигарховский час?


   * * *

   Полярные значения:
   пророк и вождь —
   взаимоисключения:
   как засуха и дождь.


   * * *

   Гвозди бы делать из этих вождей —
   больше осталось бы в мире людей!


   * * *

   – У нас самый свободный смех!
   Извольте смеяться!


   * * *

   – Меня назначьте Львом, я буду вам Овечкой! —
   всех заверял Баpан.
   Эксперимент окончился осечкой:
   Баран уже тиран…


   * * *

   Как легко завершаются
   диспуты,
   когда вступают в них
   деспоты!


   ГАЗЕТНОЕ

   Выдает с головой стилистика
   ненавистника и завистника.
   Выпирают из текста без ретуши
   большевизма родного последыши.


   ПОЛИТИЧЕСКИЙ ПРЕФЕРАНС

   Игроки напрягают мозги,
   а карты сдает судьба.


   МЫ И ОНИ


   1

   проза французская:
   «се ля ви»,
   муза русская:
   «со-ло-вьи!»


   2

   у них конечно вакуум
   у нас же – Аввакум



   * * *

   Бомж, глотнув пивка из банки
   вместе с дозой едкой пыли,
   так чихнул, что на стоянке
   иномарки завопили.


   * * *

   Так похожа эта дама
   не на хамку, а – на хама!


   УМОМ РОССИЮ НЕ ПОНЯТЬ

   Малюешь, Малевич? А над
   страной снеговая вьюга…
   Россия – белый квадрат,
   ключ квадратуры круга!


   * * *

   Надоела ухмылка пиарщика
   и бесстыдное тело девичье.
   Современный квадрат Малевича —
   не включенный экран телеящика,


   ИМПЕРЦАМ

   Не вперед и не скачками,
   не в соседний огород —
   вглубь корнями, ввысь ветвями
   продвигается народ.


   * * *

   Новая эпоха секса вызрела
   прошлым поколениям на зависть:
   голых женщин пусть по телевизору
   видит дед, зато каких красавиц!


   * * *

   Чтоб не стоять на съеме,
   повиливая задом,
   дает в газеты номер:
   она с доставкой на дом.


   НИЩЕНКА

   Ни копейки на ладони…
   я, как все, отвел глаза.

   Был бы я один в вагоне,
   ей не смог бы отказать!


   * * *

   К старости умнею, пусть по капле,
   почему ж со мною наравне
   не мудреет мир, на те же грабли,
   наступая, как в дурацком сне?



   10. ЖЕНЩИНА РОДИТЬ СПОСОБНА БОГА


   ОБРАЗ И ПОДОБИЕ

   Все бывшие и будущие лица
   на мировом дисплее совместить,
   чтоб мог единый образ проявиться,
   намек на Божий мог бы проступить.


   В ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ

   Женщина родить способна Бога,
   муж при этом – отчим, не Отец.

   Но мужчина – образ и подобие…
   По определению – творец.


   АПОКАЛИПСИС

   На земле такие дела,
   что забыт космонавт на орбите,
   как щенок среди звезд…


   * * *

   хорошо рассмотри котеночка
   погладь его, поиграй
   и попробуй скажи:
   «Все это химия… Бога нет!»


   НАУЧНЫЙ ПОДХОД

   В храм твоих тайн,
   Природа,
   шишковатый ученый лоб
   пробивается через подкоп
   или с черного хода!


   * * *

   Все люди братья…
   (а первые —
   Каин и Авель).


   * * *

   Пойми, чем раболепствовать
   в кормушке золотой,
   уж лучше рыболовствовать
   у лунки ледяной…


   * * *

   В вагоне молодежь
   нам уступает место
   за то, что нам пора
   ей место уступить…


   * * *

   Не жизнь коротка, а молодость.
   Тоска по ней
   все длинней…


   * * *

   – В старину мы были молоды…
   – Но когда мы были молоды,
   старины-то не было!


   * * *

   – Человеческое тело —
   Божьих рук святое дело!
   – Плоть грешна, – твердит аскет,
   некрасивый, как скелет!


   * * *

   С этими или с теми
   спишь, гуляешь и пьешь вино,
   но не ты убиваешь время,
   а тебя убавляет оно.


   * * *

   Память хитрит, как пристрастный историк…


   * * *

   хочу на юг

   но и на юге
   умирают люди


   * * *

   Когда пришел компьютер,
   все мои карты спутал,
   изгнал друзей из дому,
   жена ушла к другому…


   * * *

   Сумасшедший всегда актуален —
   соответствует времени бред,
   потому сумасшедший банален,
   а поэт, как сюрприз, уникален,
   даже если и негениален,
   даже если и спятил поэт!


   * * *

   Радость: ребенок
   произнес свое первое слово —
   «ма-ма»,
   но, боже мой, какие слова
   на очереди,
   как черти…


   * * *

   Пропадают люди в Москве, как лесу,
   стоит лишь перестать аукаться…


   * * *

   Кто в большие люди метит,
   любит всякую муру…
   – Хорошо, что солнце светит! —
   говорю я поутру.


   * * *

   Троллейбус идет на вокзал.
   Автобус идет на кладбище.

   Вези, такси, по Кольцу!


   АСИММЕТРИЯ

   Если б любовь вызывала любовь
   везде и всегда,
   как вражду – вражда!


   * * *

   Жить привык. Однажды удивился:
   что такое жизнь?


   В МЕТРО

   Одного я с народом теста —
   проникаюсь его зарядом,
   садясь на свободное место
   согретое чьим-то задом…


   * * *

   Кого в ночи зовет ничей котенок?
   – Тебя.


   * * *

   жизнь прожить – как площадь перейти
   на красный свет…


   * * *

   Перестала выходить…
   Одинокая квартира
   помогает уходить
   из безвыходного мира…


   * * *

   Тебя ведет расчет победы,
   меня ведет звезда судьбы…


   * * *

   Пахнет ли роза
   в отсутствии носа?


   * * *

   бегу к одиночеству
   и от него
   хочется – не хочется
   всего – ничего…


   * * *

   …но поверх железного круженья,
   суетных столичных заварух —
   бешеная жажда размноженья,
   снегопадный тополиный пух.


   МИРОТВОРЕЦ

   Что грехи считать по пальцам?
   Если в рай не попаду,
   постараюсь я страдальцам
   обустроить лад в аду…


   * * *

   совесть косноязычна,
   грех красноречив…


   * * *

   Бог облекает меня,
   как мать облекает зародыш!



   11. МИР ЕЩЁ ЭСКИЗ


   ОТНОШЕНИЕ К ЖЕНЩИНЕ

   Преклонялся перед женской красотой.
   Познакомился с похабством проститутки.

   Умирая, вспомнил маму…


   * * *

   Пытливый ум – он и во тьме слепой
   себе добудет ясность и порядок…
   Но изо всех на свете тайн одна любовь
   не требует разгадок.


   ТАНДЕМ

   если сужден нам совместный путь,
   значит, отныне тебе и мне
   ночью – ложиться грудью на грудь,
   днем – становиться спина к спине.


   * * *

   Люблю тебя за то, что женщиной во всем
   ты остаешься. Как ромашка или кошка —
   собой, какая есть, а не добром и злом.
   Ноль интеллекта. Радостей – лукошко.


   * * *

   Женщина в возрасте… Море осеннее,
   северный ветер и склонность к дождю…
   Небо за тучами синее-синее;
   знаю и помню, но больше не жду…


   * * *

   Ты останешься в памяти – зимней
   запорошенной,
   то ли расслабленной, то ли бессильной,
   завороженной…


   * * *

   Когда б, как вяз, терял я листья
   и верил в будущий расцвет…
   Но без надежды чувство жизни
   еще острей на склоне лет.


   * * *

   Все медлительней, тяжелей
   я по старым кругам хожу:
   вместо прежних зеленых аллей
   золотой листопад нахожу…


   * * *

   Знаю сам, и ты сама,
   раньше был расклад не тот:
   больше чувства, чем ума,
   а теперь – наоборот.


   2001 ГОД

   Завтра признания эти
   вымолвить хватит ли сил? —
   В прошлом тысячелетии,
   помнится, я вас любил!..


   О ЛЮБВИ

   – Это прошлое. Значит, неправда, —
   сказала женщина, слегка порочная.
   Удивился поэт:
   – Прошлое – это самое прочное,
   прочнее нет…


   ПОЭТ И ДЕВА

   Парящий в небесном куполе
   клюнул поэт на земное
   созданье – может, и глупое,
   но очень и очень живое!


   * * *

   Он, мудрейшие книги листая,
   объяснить ничего ей не мог....

   – Ты умный, а я простая,
   ты – круча, а я – ручеек!


   * * *

   Счастье становится душным,
   тело твое равнодушным.
   Тогда на запретном ложе
   смелей ты была и моложе.


   * * *

   Погасшая звезда горит на небосклоне,
   как память на земле, как в памяти слова…
   Не приближайся к ней – она во тьме утонет,
   не требуй ничего, пока вдали жива.


   * * *

   Спустя полстолетия та же комната.
   Это во сне
   дом вернулся, но, Господи Боже,
   некому позвонить…


   ОКТЯБРЬ

   Заморозки. Поутру
   на первом снегу зеленеют листья,
   тронутые желтизной.


   * * *

   Не любит она – занимается
   с кем-то любовью…
   Я хожу по осенней жухлой листве,
   как по вчерашним стихам…


   * * *

   раздружиться, разойтись, расстаться? —
   остаться на качелях одному…


   * * *

   Расставаться с тобой —
   это резать себя по живому!
   Не могу —
   хирургический нож
   поручаю другому…


   * * *

   сорвалась моя рыбка с крючка

   каково ей сейчас на свободе
   с разодранной губой?


   * * *

   Не тогда мы расстались, когда расстались,
   а теперь,
   когда с тобой
   разминулись стихи…


   * * *

   Твоя калитка…

   Я ногой ее открывал,
   пока не влюбился!


   * * *

   Зря над тобою знаки или числа
   выводит в небе тайнописью стриж,
   пока в своей неповторимой жизни
   отсутствуешь, беспамятствуешь, спишь…


   * * *

   – Не шипы у нее, а змеиное жало.
   Как же ты допустил, чтоб она тебя унижала?
   – Я рекой к своему океану теку,
   пока она бесится на берегу…


   ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ МИРЫ

   Сижу я в первом ряду,
   обожаемая мной актриса
   в упор не видит меня!


   * * *

   – Раздеть-то ее я раздел,
   но как отвлечь от телевизора?


   * * *

   она задела меня белоснежным крылом
   нежным скальпелем —
   бегут по следу
   капельки крови


   * * *

   Расплачивается очередной
   подарком или сотнями за ночку,
   а что в душе заначки ни одной —
   тебе расплачиваться в одиночку.


   * * *

   Он был, как рыцарь, чист,
   хоть числился мужчиной:
   в любви, как альпинист,
   считал он женский низ
   заоблачной вершиной.


   * * *

   Ты в тургеневщину-достоевщину
   не возводи ее, не глупи;
   не принимай ты всерьез эту женщину,
   а безделушку ей лучше купи.


   * * *

   – Начинать знакомство надо с акта!
   – Так-то так. Но я непрошибим:
   все ищу душевного контакта,
   оправдать способного интим.


   СУПРУЖЕСКИЙ ДОЛГ

   Она по ночам умела
   ускользать куда-то наружу,
   в постели полое тело
   предоставляя мужу.


   * * *

   Люблю я все равно
   свистящую судьбу:
   влетать через окно
   и вылетать в трубу!


   * * *

   не вышло его изменить —
   пришлось ему изменить.


   * * *

   те еще были плечи
   но она не та…

   маленькая пустота
   а заставить нечем


   * * *

   Ты, как перед зеркалом,
   перед людьми смела,
   не людей ты видишь —
   зеркала…


   ОТНОШЕНИЕ К СПОРТУ

   Мне бы мечтательницу
   до утра,
   а не метательницу
   ядра…


   * * *

   Поманила свободой красавица,
   а сплетенья житейских цепей,
   от которых учила избавиться, —
   все на ней…


   * * *

   Эрудицией кичиться нечего,
   ты не знаешь, что творится в печени,
   в почках, сердце – в собственном нутре…
   Сам в себе ты слеп, как крот в норе.


   ВСЛЕД ЗА ВОЙНОЙ

   Насильник, взявший женщину в полон,
   не знает сам, что ею побежден, —
   завоеватель, покоривший племя,
   не только пролил кровь,
   но влил и семя…


   * * *

   Что искусство? Жизни сгусток,
   всех веков добро и зло.
   Настоящее искусство —
   то, что с прошлым не прошло.



   12. ЖИТЬ В ПРЯМОМ ЭФИРЕ


   НОВЫЕ ВРЕМЕНА

   Я стал вовсю печататься,
   когда перестали читать…


   СЕГОДНЯ

   Чтоб не дать многоопытной Музе
   заработать подагру,
   Северянин воспел бы джакузи,
   Маяковский – виагру.


   ШОК

   Пушкин внимательно
   изучил мою библиотеку:
   – Господи, сколько не читано!
   Как писать?


   * * *

   Жить приходится в прямом эфире —
   в офисе, на улице, в квартире…
   Разрешили б запись и монтаж —
   я бы нажил праведника стаж!


   ДЕБЮТАНТУ

   Сколько надо таланта и дури,
   чтоб, мечтая о личном венце,
   посвятить себя литературе
   не в начале ее, а в конце!


   * * *

   в русском лесу рифму-лису
   хвать за хвост

   а верлибр – как верблюд
   среди верб и лип


   * * *

   компьютер —
   смерть черновикам,
   литературоведам – кукиш!


   * * *

   погибали поэты,
   вымирают теперь читатели


   ТОЧКИ ЗРЕНИЯ

   Не видна Джоконда рентгену,
   телескопу, микроскопу
   и – тем более! —
   клопу…


   СКРОМНОСТЬ

   – Кто меня не ценит —
   грош тому цена!


   НЕКОТОРЫМ КОЛЛЕГАМ

   Перестаньте писать нестихи…


   * * *

   Вышла петь артистка престарелая:
   мастерство и мимика умелая
   те же, что и прежде, но у всех
   жалость вызывают или смех.


   * * *

   Про мой двадцатый век ты скажешь – в прошлом
   веке…
   Не заносись: мой стих тебя перешагнет!


   * * *

   Поэт в России больше, чем поэт.
 Евг. Евтушенко

   Вчера еще поэты, как витии,
   казалось, сотрясали белый свет.
   Где вы теперь? В сегодняшней России
   телеведущий больше, чем поэт.


   * * *

   Прости за откровенность:
   что мне до злобы дней? —
   ведь я – не современность,
   а мост и свод над ней!


   * * *

   Поэт, не отставай. В России утро
   обогатилось рифмой «камасутра».


   КОНЕЦ ПОЭТА

   всего лишь переставил буквы:
   рифма – фирма…


   ПЕРЕВОД

   Восстань, пророк, и виждь, и внемли…
   Встань, прогнозист, смотри и слушай…


   МГНОВЕНИЕ

   Мир еще эскиз.
   И черновик.
   Продолжается Творение.
   Бог задумался на миг:
   длится до сих пор
   Его мгновение!


   * * *

   От нашей любви
   остался только твой голос,
   которым ты балуешь котенка…


   * * *

   Моего
   и от меня —
   все больше,

   меня все меньше…


   * * *

   Футболист хорош без рук,
   балерина – без слов,
   поэт – без головы.


   * * *

   Говорил себе – я еще хоть куда,
   но стал в метро забывать зонтики:
   один,
   другой,
   третий…

   Гуляют где-то теперь
   мои зонтики,
   женщины,
   дети…


   * * *

   Бутылку с личным посланием
   доверил я океану:

   кто-нибудь… когда-нибудь…

   Утром глянул:
   в океане полно бутылок!

   никто… никогда…


   ДЗЭН

   Падаешь в пропасть?
   Переверни картинку.
   Лети!




   Новые стихи


   1 ЯНВАРЯ 2001

   Белое утро.
   В снежном сугробе бутылка из-под шампанского.
   Пустые почтовые ящики,
   непочатый,
   еще ничем не заполненный век.
   Холодок пустоты.
   Чистый лист новогоднего снега…


   * * *

   Не поют нам серафимы,
   нет любви и музы нет…
   Эротические фильмы
   хороши на склоне лет.
   В белый снег на белом свете
   выйдем, свежестью дыша…
   Только новое столетье
   не сулит нам ни шиша.
   Пожилой идет прохожий,
   как и все, своим путем.
   Совершенно непохоже,
   что такие бури в нем.
   Он противится итогам,
   плоть бунтует, дух скорбит…
   Безответно спорит с Богом
   и за все благодарит!


   * * *

   Невеселая возраста сумма,
   недалекого срока печать…

   Подступают тихонько, без шума,
   ночь, когда невозможно не думать,
   день, когда невозможно молчать…


   * * *

   В старой квартире затеплил свечу
   в предновогоднюю ночь.
   Медленный оползень в доме,
   библиотека в разгроме…
   Мудрость – в каком она томе?
   К перелетающим перелечу
   иль к улетающим прочь?

   В старой квартире затеплил свечу
   в предновогоднюю ночь.
   Списаны пыльные книги,
   в памяти горные сдвиги,
   годы мои – как вериги…
   Пламени доброе слово шепчу
   и заклинаю помочь.

   В старой квартире затеплил свечу
   в предновогоднюю ночь.
   Самое прочное – зыбко,
   опыт – большая ошибка,
   после провала – улыбка…
   По золотому лучу полечу,
   дай только плоть превозмочь…

   В старой квартире затеплил свечу
   в предновогоднюю ночь.
   Тает, качаясь, квартира
   в коловращении мира
   с веком без ориентира…
   Я в эту ночь, помолясь, помолчу,
   ты в эту ночь не пророчь…


   * * *

   В память, как в город,
   привыкший свободно входить отовсюду,
   однажды на площади станешь
   беспомощно озираться,
   тыкаться в улицы, в тупики,
   забегать в пустые дома,
   где слоняются тени без тел,
   как без слов голоса…


   * * *

   Зачем меня время итожит,
   и гложет мне сердце, как соль?
   Никто за меня не может
   принять и нести мою боль.
   Незримая нить – летучий
   мой луч – продолжая полет,
   из глаз пропадает за тучей,
   но знаю, куда ведет.
   Еще скажу – оторвется
   от вас, от земли, от меня,
   но не от родного солнца,
   но не от живого огня.


   * * *

   Световая сфера, от меня
   исходящая, объемлет вас;
   только от источника огня
   что осталось? Он почти погас…

   Я люблю вас… Я прижился тут…
   Отсветы мои по вам скользят.
   Вдаль бегут, с собою не берут,
   жаль, не возвращаются назад.

   Я ронял и сеял семена,
   удивляюсь на исходе дня:
   та земля, что мной заселена,
   вытесняет, кажется, меня…

   Тополя, и дети, и зверьки,
   я за это вас не разлюблю,
   хоть законам смены вопреки,
   уходя, остаться норовлю…


   ГАДАЛКА

   Обидной правде зажимаю рот,
   когда судьбы тяжелый поворот
   предотвратить не в силах… Раньше срока
   пускать не надо на порог пророка.

   Когда больной навстречу мне идет
   когда красотка вянет, как фиалка,
   молчу, молчу. Мне обреченных жалко:
   Людей щадить обязана гадалка.
   Опасной правде зажимаю рот.


   * * *

   юность —
   богиня шальных орбит
   юность —
   от радуг в глазах рябит

   от шага
   от взгляда
   от взмаха руки
   от слова
   сдвигается
   чья-то судьба

   в юности каждый
   как демиург
   в трех лицах:
   актер
   режиссер
   драматург
   .........
   все расписаны орбиты
   песни спеты карты биты

   теперь как зритель
   гляди глазами
   маши руками
   зови словами

   горох об стенку


   * * *

   Молодость прошла, но яркий хвост
   этой изумительной лисицы
   через бездну возраста, как мост
   тянется в моей судьбе и длится.

   Молодость струится среди звезд —
   хвост уже промчавшейся кометы,
   чья орбита, закругляясь где-то,
   намекает: убыль – тоже рост…


   * * *

   В окружении прошлого
   он по улице детства идет, —
   с ним прозрачных теней хоровод
   у веранды заброшенной.
   Что с того, что вокруг ни души?
   Снова людно и молодо;
   У лимана, за городом
   отрешенно шуршат камыши…


   * * *

   …умирают мои имена,
   мои прозвища, клички,
   уменьшительные, ласкательные,
   неповторимые, —
   что по сравнению с ними
   имя с отчеством,
   таблички с должностью,
   золотое тиснение
   на гранитной плите?


   * * *

   Марии О.
   Неосознанная вроде
   с тайной смысла и числа
   жизнь, которая проходит,
   жизнь, которая прошла
   карта, что была в колоде,
   на ладонь мою легла
   жизнь, которая проходит,
   жизнь, которая прошла,
   и отводит, и подводит,
   и творит свои дела
   жизнь, которая проходит,
   жизнь, которая прошла,
   тень заката в мире бродит,
   но мучительно мила
   жизнь, которая проходит,
   жизнь, которая прошла…


   * * *

   В сердце ноет старая заноза,
   больно мне – сорвусь и зареву…

   Запрокинул голову – береза
   белой речкой вьется в синеву…

   Не от боли закипают слезы, —
   оттого что к солнцу я плыву…


   * * *

   Там, где вечный покой,
   поголовное, скажете, равенство?
   Белоснежные сны
   вместо спектра сердец и имен;
   ровный свет без теней
   и блаженство беспамятства,
   потому что при памяти —
   какой там покой или сон?

   …Подадут в час прощания
   нищим на паперти,
   хор споет, как положено,
   за упокой…
   Не лишайте меня,
   не лишайте бессонницы памяти
   о несчастной, счастливой,
   короткой дороге земной!


   * * *

   Переживи меня, мой друг…
 Анатолий Кобенков

   Он в дверь меня уважительно
   всегда пропускал вперед
   как старшего, ведать не ведая,
   что раньше меня умрет.
   Зачем, почему, о Господи!
   Был не его черед…
   Оглядываюсь на отсутствие
   того, кто за мной идет.


   С МОРЕМ

   Оскорбленный победами старости,
   вижу: море встречает рассвет:
   сколько лет – и ни капли усталости,
   видно, знает какой-то секрет.

   Я вхожу в его волны, пошатываясь,
   но легко отрываюсь, плыву,
   словно море дает провожатого,
   увлекая в свою синеву.

   – Нет секрета, – напутствует ласково, —
   от асфальта подальше держись
   и почаще в волне ополаскивай
   опаленную городом жизнь.

   Только жизнь твоя – меньше грядущего,
   мой урок может быть и не впрок:
   срока нет у меня, неживущего,
   у живущего все-таки – срок.

   Но бессрочность со звездною свитою
   я за час человека отдам,
   я тебе, преходящий, завидую,
   голове твоей, сердцу, губам.

   …То ли выдумал речь, то ли выслушал,
   благодарно взглянул в небеса,
   руки-ноги на солнышке высушил,
   дышат легкие, смотрят глаза…


   * * *

   Окружен я вечностью и небом.
   Кто сказал, что до и после – мгла?
   Где я был, когда нигде я не был?
   Где-то был я, коли жизнь была.

   Где-то буду, коли жизнь продлится,
   а она продлится, спору нет,
   более того – распространится,
   словно свет по всем кругам планет.


   * * *

   Мир от звезды до цветка придорожного
   без философских живет закавык, —
   не отличает простое от сложного,
   ибо в природе нет таковых.

   Все умозрения – логово чертово.
   К Логосу – только один из путей.
   Мир отличает живое от мертвого,
   но он един и не знает частей.


   ВКУС ВЕКА

   Двадцатый век я пробовал на вкус,
   и он меня надкусывал, но мы
   расстались по-хорошему. Теперь
   историки итогами займутся
   и пусть расскажут больше, чем я знаю, —
   не передать им запах, цвет, и звук,
   глаза и плоть, сны и ожоги века..

   Пусть мировые факты отдохнут, —
   я человек, я интересней факта.


   МАЙ СОРОК ПЯТОГО

   Одна бутылка на столе,
   и та портвейная,
   В окно вечернее глядит
   луна трофейная.
   Танцует младший лейтенант
   с замужней женщиной,
   на патефоне кружится
   пластинка с трещиной;
   любовь провинциальная
   послевоенная
   разлучная,
   мгновенная,
   обыкновенная.
   Война была на целый век,
   на миг – любовница…
   Они забудут этот вальс,
   а мне – запомнится.
   Я молод был, любовь ловил —
   осталась присказка,
   Есть дом, семья, а жизнь прошла,
   и счастье призрачно…
   Гарцуют девочки в Москве,
   гордясь нарядами,
   благословляемы попсой
   и хит-парадами,
   но с завистью жалею я
   года победные,
   хочу как те потанцевать,
   те двое, бедные…


   * * *

   Мистичка из местечка
   предсказывала год,
   когда затянет речка
   людей в водоворот,
   но дети вне запрета
   переходили вброд
   речушку…
   Было лето,
   был сорок первый год.

   И вспыхнул мир, как свечка,
   и рухнул небосвод,
   и затопила речка
   весь человечий род!


   ОБРАТНЫЙ ОТСЧЁТ

   Моя жизнь началась со смерти:
   была мировая война.
   С первых лет я смотрел на мир
   глазами маленького старика,
   познавшего светопреставление.
   Потом на долгие десятилетия
   я, как губка, был погружен в застойное время,
   но все-таки война осталась позади,
   и я освобождался от смерти и старости.
   Теперь, наконец, я решительно помолодел —
   пришла свобода, простор для мыслей и чувств.
   Но, вот незадача, обратный отсчет завершается,
   приближается ноль…
   Не дадут мне спокойно поиграть в кубики…


   * * *

   мировую войну
   пережил мой отец

   – какие могли быть причины
   для эдакой бойни?

   отец не успел ответить
   началась вторая

   – не могу я себе представить
   что столкнуло народы и страны?

   удивляется внук

   но двадцатый век отвалил
   без ответа.


   * * *

   Гитлер гладит овчарку Блонди,
   он любимую Блонди отравит,

   наступает конец на фронте.
   Гитлер в бункере свадьбу справит.

   «Нет Германии! В миг этот адский
   ей капут!» —
   с этой мыслью дурацкой
   пулю в рот он себе отправит.


   * * *

   Сталин видел все:

   по всей стране со стен
   он смотрел немигающим взглядом

   (ах, на стены мы вешали сами
   эти глаза над усами!),

   а сам он блуждал по Кремлю, как крот,
   все вынюхивал ходы и выходы, —
   но ни черта не видел
   в окружении
   собственных глаз…


   ЖДУЩИЕ

   Себя измучившие всласть,
   все ждали, ждали – этим жили,
   хозяина боготворили,
   зубодробительную власть.
   И видел я у этих темных
   такое выраженье лиц,
   как в поликлинике, в приемных,
   у бледных пленников больниц.


   САНАТОРИЙ

   Бродят по аллеям маразматики,
   старые ревматики, астматики
   диссиденты, стукачи, догматики,
   канувшей эпохи «сталь и шлак».
   Бродит по аллеям санатория
   наша неизжитая история…
   Перед близким дымом крематория
   светится невинно березняк…


   СТАРАЯ ИСТОРИЯ

   Вспомни: сами хлопали ладони
   человечку с задницей на троне.

   Речи пышны, оды голосисты,
   мудрецы синеют от натуги,
   но ему нужны не монархисты,
   а не рассуждающие слуги.

   Он зевает от державной скуки.

   Речи пышны, голосисты оды,
   но ему милы не патриоты,
   а рабы, доносчики и суки.


   ВЕРА ФИГНЕР И НИКОЛАЙ МОРОЗОВ

   …Они в молодости познакомились
   в Швейцарии.

   Молодые влюбленные Вера и Коля,
   ни к чему вам Женевского озера сага…

   Подведет вас слепая жестокая доля
   благородно-преступная ваша отвага…
   Где убийство царя? Где «Народная воля»?
   Казематы во имя всеобщего блага…

   Доживете вы оба до красного флага,
   до империи новой, до царства ГУЛАГа…

   Что вам думалось в старости, Вера и Коля?


   * * *

   Семиглавый красный дракон
   пожирал свой народ
   и себе откусывал головы,
   людоед-самоед!

   Плохо кончил…

   Но вместо Горыныча —
   под двуглавым орлом
   рептилии рыночные.


   СПОР

   – Как в тоннеле и душно и затхло…
   Ничего, на свободу прорвусь.
   Не сегодня увижу, так завтра
   за горой осиянную Русь.

   – Но страна, что сама себе в тягость,
   оседает державной горой
   и в тоннель по инерции втягивает
   скорый поезд вместе с тобой.

   – Нет! Гора сама распадется,
   расколдуются сад и семья;
   и восстанет весеннее солнце
   над горой, поглотившей себя!


   ДВАДЦАТЬ ПЕРВОМУ

   Смог я выскочить из двадцатого,
   пламенем объятого…

   Но снова горит горизонт!
   В Азии – евроремонт?

   Но что мне такая обновка
   в век, где моя остановка?

   Век без меня, век без меня,
   берегись огня!


   НОВЫЙ ВЕК

   В московском гуле и гаме
   над свежими куполами,
   как грибы, при мокрой погоде
   зеркальные банки растут.

   В подземном переходе
   старушки с орденами
   надтреснутыми голосами
   советские песни поют…


   * * *

   Тяжело умирают в России старухи
   в непривычно тягучее мирное время,
   когда нет голодухи, разрухи,
   войны, тюрьмы, очередей и разлуки, —
   тяжело умирают в России старухи,
   когда их не ломает непосильное бремя…


   * * *

   тетя Роза
   старая дева
   всю жизнь была приживалкой
   безотказной добрейшей

   ей поручали резать кур
   и топить котят

   я любил тетю Розу
   я ее ненавидел…


   * * *

   В час нечаянного краха
   бойтесь собственного страха,

   в час победного пристрастья
   бойтесь собственного счастья,

   и посланницы пустыни —
   государственной гордыни.
   ........................
   В час кровавый перегрева
   не давайтесь главарю.
   Бойтесь собственного гнева —
   я народам говорю.

   Лишний шаг – и нет возврата,
   шаг – и нет пути назад:
   кровь за кровь и брат на брата,
   красный бред и черный ад…


   * * *

   Опять перестрелки и взрывы,
   опять в тупике мудрецы.
   История несправедлива —
   границы горят, как рубцы.
   И если, врачующий раны,
   от нас отвернется Христос,
   столкнутся народы и страны
   и пустят себя под откос…


   * * *

   Клад золотой старинный,
   выставленный напоказ,
   высвеченный витриной,
   тенью считает нас.

   Глупый хозяин клада
   злато копил про запас,
   спас от огня и ката, —
   не от себя ли спас?

   От безоглядной растраты,
   среди веселых гуляк…
   Ради музея-кастрата
   и завидущих зевак?


   * * *

   Выше пояса
   мегаполиса:
   политпублика —
   холод полюса,
   ранг и рубрика,
   кубик Рубика,
   грабли рублика.

   Ниже пояса
   мегаполиса —
   иглы допинга,
   трубы тропика:
   юной поросли
   аэробика.


   СПИНОЙ К ОКНУ

   Cпиной к окну, лицом к экрану,
   теряя волю, каменея,
   торчишь, подобно наркоману —
   едва ворочается шея.
   Что смотришь тупо, как скотина,
   перебирая кнопки пульта?
   Рябит цветная мешанина,
   неистощимого масскульта.
   Приговоренно, час за часом
   переключаешь ты бездарно
   себя, куски из жизни с мясом
   выхватывая фрагментарно.
   Мой современник, бледный пленник
   крутых возможностей эпохи…
   С неврастеничкой неврастеник —
   любви спортивной скоморохи.

   А век глядит на эти крохи,
   как пылесос – вчерашний веник.


   * * *

   наконец-то мы наедине

   но твои и мои очки
   – со своей оптикой,
   но твои и мои наушники
   – со своими хитами,
   но твой и мой мобильники
   – со своими звоночками,
   но твой и мой телевизоры
   – со своими каналами,
   но наши с тобой компьютеры
   – со своими примочками,
   но наши с тобой возрасты
   – со своими проблемами…

   наконец-то мы наедине


   * * *

   отключить телефон
   не включать телевизор
   не раскрывать газет
   не распечатывать писем
   не залезать в интернет

   в зеркало заглянуть —
   познакомиться…


   * * *

   Откуда ни возьмись
   какой-то холод,
   а я-то думал:
   вышел на плато
   и долго мне еще,
   хотя немолод,
   расхаживать
   в распахнутом пальто.
   Вся жизнь с горы —
   как мир в миниатюре.
   Благодарю.
   Милей теперь привал.
   Я в шкуре века был.
   От вечной дури
   от человеческой
   я так устал!
   Все по кругам —
   привет Екклесиасту! —
   не втиснуть опыт в мир,
   как в тюбик пасту…


   * * *

   Все не то, не то, не то,
   жизнь шагреневая....
   Происходит черт-те что —
   обесценивание.
   Сто рублей уже не сто,
   вместо крыши – решето:
   у никто в руках ничто, —
   где любовь сиреневая?..
   Мир не храм, а шапито, —
   обесценивание…

   Беспредельный интернет —
   он пованивает,
   наводнение газет —
   оболванивание.
   Наркотический укол —
   обезболивание,
   сыр и масло, сытый стол —
   обезволивание,
   виртуальный вольный секс —
   обезлюбливание,
   в небоскребах взрывов треск —
   обезумливание,
   если мир вопит и врет,
   если слов невпроворот
   и тотальное грядет
   обессмысливание,
   лишь поэзия спасет
   от инфляции и от
   обезжизнивания!


   ВЕСЫ ПРОГРЕССА

   – телефон без проводов
   часы без стрелок
   книга без бумаги
   стихи без поэзии
   деньги без веса
   певец без голоса
   голос без человека
   самолет без пилота
   секс без партнера
   игра без правил
   храм без бога

   – томат без нитратов
   счастье без комплексов
   взятка без коррупции
   дураки без дорог
   власть без беспредела
   Русь без проблем
   и вершина прогресса —
   Бог без беса


   * * *

   …но если на белой бумаге
   печатать благие слова,
   то всякие бесы и маги
   свои потеряют права;
   а если потом интервалы
   сомкнуть и печатать впритык, —
   захлопнутся смерти провалы
   и время прикусит язык.


   * * *

   Что в сердце прозвучало,
   когда вокруг темно?
   От Господа – начало.
   Гадай: к чему оно?

   С небес перо уронит,
   как молнию в ночи;
   завороженно гонит
   вперед себя лучи,

   сияет, но при этом
   неуловима суть…
   Конец обратным светом
   преображает путь.

   От смены светотени
   безжалостен итог.
   Уборщики на сцене;
   вот Бог, а вот порог,

   и сердце забывает
   свой собственный секрет.
   Зачем конец бывает?
   К чему обратный свет?..


   * * *

   Отделяются стихи, как дети,
   до тебя уже им дела нет,
   сколько их, а ты один на свете
   держишь перед зеркалом ответ.

   У стихов нет возраста. Больнее
   с автором расходятся пути,
   если перед новой Галатеей
   не стихи, а сам ты во плоти

   ждешь живого отклика… Вне слова,
   ну-ка, вырази себя сполна
   сутью естества неречевого,
   как петух, как тополь, как луна!


   * * *

   Да пойми ты, обормот,
   жизнь —
   необратима,
   ибо время, как диод,
   спишь ли, нет – оно вперед
   прет неумолимо…
   Ибо времени-гонцу —
   ни щита, ни крепости:
   либо ты вперед – к концу,
   либо сразу – вдребезги!
   А у музы – свой обряд:
   память, сон и звездопад,
   не вперед и не назад —
   вверх – на крыльях творчества.
   С временем помолвлен ад,
   с вечностью – пророчество.
   Жизнь и в гибели права,
   а поэзия жива,
   словно мостик тесный
   между бездной бесовства
   и небесной бездной.


   ВСЕ РОЛИ

   – Всевышний написал все бессмертные роли
   для земной и небесной любви.
   Гениальные роли – мужскую и женскую.
   Выбор большой – от классических, уникальных
   до бездарных, провальных.
   В небесах (во вселенных и в генах)
   метатекст утвержденных ролей
   для шутов, для любовников, для королей.

   Что мне делать мальчишке-провинциалу
   среди руин недавней войны?
   Настал мой черед себя примеривать к роли;
   о тексте надо догадываться, импровизировать на ходу
   на сцене, где играли Антоний и Клеопатра
   или Ромео с Джульеттой…

   Я впервые на этой планете.
   Моя отсебятина в вечном сюжете.
   Мои сочинения, мои расшифровки,
   мои переводы, Его заготовки.
   Мои примечания, Его заголовки…

   Роль исчерпана, дети выросли,
   Внуки ко мне прибегают с вопросами.
   Что им сказать?
   Нелегко быть соавтором Господа Бога!


   * * *

   Гении открыли
   горние миры…
   У любви есть крылья,
   но лишь до поры.

   Музыка… Стемнело…
   Руки вместо крыл…
   У любви есть тело,
   я его открыл.


   * * *

   В этом тихом августе
   мир зеленокудрия
   преисполнен благости
   и смиренномудрия.
   Соснами прописаны
   нам прогулки по лесу;
   прописные истины
   чужды мегаполису.

   Сон о ласке-лакомстве
   вижу в этом утре я —
   преисполнен благости,
   но не целомудрия.
   В этом русском августе
   звук не иностранного,
   а родного – «драгосте» [1 - Любовь (рум.).]
   воскресает заново.
   Кайтесь – не покаетесь
   вы в интимной наглости…

   Будет Апокалипсис,
   но не в этом августе!


   ЗВУКИ-ОТЗВУКИ


   1

   жемчужина – женщина —
   говорите – это не рифма?
   но недаром в жемчужине слышится женщина
   и анаграммой – мужчина
   и, к счастью, муж и жена
   а еще, к сожаленью, чужие…


   2

   музыка, роза, глаза,
   что вы ко мне привязались,
   ежели спелись на зависть
   мускулы, проза, гроза?..
   жажда, желание, воля —
   это звучит поутру;
   вечер вносит поправку:
   вера, надежда, любовь.



   * * *

   Эта русская русских не любит,
   а в особенности – евреев,
   сходит с ума от Дюма,
   от восточных систем и учений,
   срочно учит английский,
   чтобы клюнул заморский журавль.

   Эту женщину в этой Москве
   не умеют ценить и не ценят,
   между тем ее молодость тает,
   а любовники, как поезда,
   норовят сокращать остановки…

   Тут ей тошно, но вся она – здешняя,
   родом из коммуналки вчерашней,
   с дальтонизмом на счастье
   и с обидой на то, что синица – в руке…

   Впрочем,
   ночью умеет ласкаться,
   щебетать, лепетать
   и в постели устраивать кайф!


   РОВЕСНИКАМ

   Мы – дети ложного стыда…
   А стоит ли винить эпитет,
   когда свободные стада
   стыд без эпитета
   копытят?

   Пускай у торга свой девиз,
   сильней свободы предрассудки;
   удел тургеневских девиц —
   им не раскрыться
   в камасутре!

   Бог с ними!
   С нами.
   Вот она —
   страна любовного искусства,
   где, как берлинская стена,
   у ложа рухнул
   нож Прокруста!
   Но только жаль, что навсегда
   отменит
   секса том учебный
   ледышку ложного стыда
   весны моей,
   весны ущербной…


   ДЕНЬ СВОБОДЫ

   Распахнулись свободно ворота тюрьмы,
   ни собак, ни охранников нет.
   Удивляется, жмурится – из полутьмы
   узник совести вышел на свет.
   Узник совести взял свою старую шляпу,
   очки, ботинки, серый пиджак
   и на новую землю сошел, как по трапу, —
   ни решеток нет, ни собак.
   Но зато есть пляж, молодые люди,
   пиво в банках, шприцы, песок,
   голые попки, открытые груди,
   автомобили, мобильники, рок…

   – Двадцать лет я молился, поверьте,
   стены камеры словом долбил,
   говорил о любви и о смерти,
   одиноко и гордо любил;
   Понял я, что прекрасна свобода,
   если люди друг другу верны.
   Друг единственный – больше народа,
   а любимая – больше страны!

   – Что с тобой, что бормочешь, папаша?
   Выбрось шляпу, долой пиджак,
   сбрось предрассудки, книги,
   скрипки, брюки, вериги, —

   за полсотни зеленых
   я любовью с тобою займусь
   прямо здесь – никто не оглянется —
   ты свободен, папаша. Свободен!

   Что с тобой?..


   ДОРОГИЕ ЗРИТЕЛИ

   я писал эту драму для вас
   для вас, незнакомые зрители,
   для ваших голодных глаз
   чтобы правду мою увидели;
   я писал, говорю, эту драму,
   нет, я играл эту драму
   нет, я жил эту драму
   но перед самой оглаской
   угадал, что должна была
   она увенчаться тяжелой развязкой —
   не финал, а плохие дела

   предстояло кому-нибудь удавиться
   или утопиться
   или кому-то броситься
   с пятого этажа

   извините, я убедился на собственной шкуре
   что победы не стоят потерь
   что любовь не стоит смертей
   что искусство не стоит
   человеческих жертв

   не согласны? – идите домой
   как-нибудь проживу без оваций
   без вас, дорогие зрители,
   крови чужой любители…


   ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ВАРИАНТ

   Я целый год писал одно стихотворенье,
   оно мне не давалось. В нем слова
   скрипели, изворачивались, лгали,
   я мучился и недоумевал,
   менялось настроение, погода,
   события, открытия и мода,
   перемещались знаки зодиака…

   Исправленных и вычеркнутых строк
   хватило б на поэму, от исходных
   набросков не осталось и следа,
   и вот в конце концов стихотворенье
   предстало окончательным и ясным:
   я, как от наважденья, от него
   отделался…
   Я разлюбил тебя.


   * * *

   Близость была. Но душевная близость
   не состоялась. Усталость и злость.
   Как холодна тополей серебристость! —
   Сумрак меня пробирает насквозь.

   Видимо, так пожелала природа,
   чтоб мы, сойдясь, не сливались вовек:
   женщина – это другая порода,
   принципиально другой человек.

   Но приучать буду вновь половинки
   я, выходя из тени тополей,
   к соединенью, как острые льдинки…
   Я ничего не придумал умней.


   ЧУЖИЕ

   Невозможно – как запрет на имя!
   Все возможно, где царит цена…
   Близкие становятся чужими
   запросто в такие времена.

   Прозвенел будильник. Мы чужие.

   …Во поле граница на замке,
   в парусах разрывы ножевые,
   клякса в недописанной строке…

   Расчленила музыку безбожно,
   фурия, актриса, стрекоза.
   Отношенья отменить несложно,
   память перезаписать нельзя.
   Понимаю: тело – тоже дело.
   Не тяну я в мире цен и дел…

   Мы чужие… (Так ты захотела!)
   В клетке рифмы… (Так я захотел!)

   Что сотрешь, свой след уничтожая?..
   Никогда… но каждый день и час…
   Я тебе чужой, ты мне чужая…

   Господи, чужих помилуй, нас.


   * * *

   Как волку, в полночь
   не мне – завыть:
   мне есть что вспомнить,
   тебе – забыть.
   Все было – полночь,
   к устам уста…
   Я песней полон,
   а ты – пуста.


   * * *

   Ночь была, а над городом вьюга.
   Двое сидели друг против друга,
   разрубали вместе вопрос,
   разрезали жизнь пополам.
   Под столом прижимался пес
   то к его ногам, то к ее ногам.
   В первый раз без причины
   попадало ему с двух сторон —
   неповинную псину
   и она пинала, и он…


   * * *

   Как выяснять отношения?
   А так выяснять отношения:
   надо все накипевшее
   изложить на осенних кленовых листьях,
   высказаться без остатка,
   выплеснуть все обиды,
   исчерпать аргументы,
   повторить, если хочется,
   заполняя лист за листом,
   благо их у осени сколько угодно,
   а потом сгрести их в огромный ворох
   и тихо поджечь…

   Сухие листья горят, как порох.

   На этой кленовой аллее
   в самый раз тогда встретиться вам
   в золоте осени,
   в сладком дыму,
   у теплого пепла…


   * * *

   Я перевел тебя в область мечты.
   Так свети в холодке красоты
   из заоблачного предела!

   Что ж опять мне встречаешься ты
   на земле среди суеты
   образ призрачный, пустотелый?


   * * *

   Она меня любит косвенно —
   в музыке и вине,
   в письмах, в астральном космосе
   и в беспокойном сне,
   только не может, Господи,
   просто прийти ко мне, —

   стелет небесные простыни,
   стынет на простыне…


   * * *

   что для тебя ТУТ
   то для меня ТАМ

   кто развел тут и там —
   по разным местам?

   ты должна быть тут
   отказавшись от там
   ты должна быть здесь и сюда
   иначе между тут и там
   образуется никогда


   * * *

   В этой девочке – чертик, либидо,
   несознательный женский талант,
   подождите Софокл с Еврипидом,
   отойдите Спиноза и Кант!

   Ты совсем молода и банальна,
   ну а тело твое гениально,
   дура, дан тебе дар —
   грешной плоти волшебная дудка.
   Так играй до потери рассудка,
   мир бросая то в холод, то в жар.

   Озорные соблазна кульбиты,
   горький вкус философской обиды:
   от Лилит до Лолиты орбита,
   это вам не Софокл с Еврипидом, —
   это солнечно-лунный удар.

   Без Спинозы и без Декарта
   помогает в постели прозреть
   сумасшедшая эта дикарка,
   потому что любовь – антисмерть.


   * * *

   Восхищенный тобой, я забыл свои годы,
   нет, не забыл, а просто отставил,
   откинул оболочки, как колпачки матрешки,
   остался в том самом возрасте,
   когда увлекаются и восхищаются
   (западают? прикалываются?)…

   Не открывай глаза. Слушай мой голос.


   * * *

   Надвигается время тоски.

   Так устроена жизнь, что спасибо
   скажут нам, и достаточно, ибо,
   кто дары раздарил и долги
   уплатил, тот в расчете.
   Любимым
   был когда-то и кем-то. Любил,
   но забыл, будто двери забил
   и поплелся, солнцем палимый.
   Тень тоски все длинней.
   Жизнь сыта,
   мной сыта – голодна по другому,
   молодому и новому дому,
   где любовь беспощадно проста.

   Если завтра откажется чудо
   от меня, то не будет меня, —
   ангел мой, свет ночной, жить и дня
   не могу я от сюда до сюда!


   * * *

   Адвокаты, судьи, прокуроры, —
   целый зал кривых зеркал во мне:
   обвиненья, оправданья, споры, —
   знаю ль я – на чьей я стороне?

   Прокуроры, судьи, адвокаты,
   Смута. Показаний разнобой…
   Сколько можно, словно брат на брата,
   разбираться мне с самим собой?

   Адвокаты, прокуроры, судьи —
   мнимое решение проблем.
   Бес в ребро – бессмертный грех по сути.
   Суд закрытый кончится ничем…


   ЗА ЭТОЙ ДВЕРЬЮ…

   За этой дверью правда обо мне.
   А я спешил. Стучал в другие двери,
   где нет вопросов, где живет доверье,
   неведенье, подобное весне.

   Пока живу, я не сыграю в ящик,
   пока пою, та правда не нужна,
   пока люблю, вся мудрость в настоящем,
   а будущему с прошлым – грош цена.

   Но в тишине, в бессоннице – итоги
   встают передо мной наедине:
   я вижу – дверь, где правда обо мне,
   распахнута. Я медлю на пороге.

   Все, что не знал, – предъявится мне вдруг,
   все, что забыл, – напомнится… Как воры,
   в засаде – сплетники и репортеры,
   среди зевак – о Господи! – мой внук.

   А где критерий? Слава до потери
   стыда? И правда до блохи?..
   Я за собой захлопну плотно двери,
   из-под нее просуну вам стихи…


   * * *

   Голову задрав,
   у стены стоишь:
   прошлогодний снег
   сбрасывают с крыш.

   Вот бы заодно,
   торопя весну,
   да смахнуть рукой
   седину.


   * * *

   Сосна суха,
   но веточка одна
   над черными
   наивно зелена.

   Март молодой мурашками по коже…
   Весной в лесу,
   на жизнь мою похожа,
   стоит – с зеленой веточкой – сосна.


   * * *

   Я был молод. Давал гастроли.
   Постарел. В двадцать первом веке
   ни в какой не снимаюсь роли,
   а копаюсь в своей кинотеке.
   Ворошу переходы – годы,
   вспоминаю свои театры,
   но не пьесы ценю – эпизоды,
   а больше всего – стоп-кадры.


   * * *

   Миллионная столиц
   череда
   промелькнула, а ни лиц,
   ни следа,
   ни имен… Гляди вокруг —
   в вихре дней
   не утратить бы подруг
   и друзей!
   Ты терять их не привык,
   и жива
   память, пусть не материк —
   острова.
   Радостей архипелаг
   и обид,
   а на дне безмолвный мрак
   атлантид.
   Океан наполнил пасть
   пустотой —
   ты к нему, чтоб не пропасть,
   стань спиной.
   Повернись к тому лицом,
   что сберег:
   все, что мог перед концом
   и не мог…


   * * *

   Я в камень погружен, когда по городу
   иду, спеша, как все работники,
   я в городе не поднимаю голову,
   на светофор смотрю и под ноги.

   Зато в метро, в троллейбусе-автобусе
   своих соседей временных оглядываю;
   пусть перед носом ребусы и прописи, —
   на ангела залетного загадываю.

   А жизнь – как эскалатор сортировочный,
   где возрастные параллели встречные
   (я вниз, ты вверх) скользят безостановочно —
   исключены порывы поперечные…

   Судьбе не изменить, но можно – городу:
   на электричке рвусь к простору синему,
   в него впиваюсь жадно и, как с голоду,
   глотаю свод с березами, осинами,

   но знаю – вновь напомнит мне заря,
   что день без танца – день прожитый зря!


   * * *

   Свет вечерний и тих, и неярок,
   я у церкви присел, я устал.
   Снегопадом на плечи
   лег крутой перевал…
   Каждый день для меня – как подарок,
   я зажгу, благодарствуя, свечи.
   До свиданья, до встречи!

   От троллейбусов, от иномарок
   заразительной жизнью разит,
   словно всем поголовно
   обеспечен транзит
   в мир иной, где бессмертье – приварок:
   вечность можно делить полюбовно, —
   всем достанется ровно.

   Каждый день для меня – как подарок…
   Улыбнувшись кому-то, я встал.
   День угас, – между прочим,
   я его проморгал.
   Звезды искрами электросварок
   сообщают, что путь стал короче
   к одиночеству ночи…


   * * *

   Сутки —
   белый день
   в раме двух ночей.
   Жизнь —
   мой беглый свет
   между двух огней,
   ибо ночь утробная
   матери —
   не мрак,
   ну а тьма загробная —
   звездной ночи
   знак…


   * * *

   В границах ненарушенных,
   с законами в ладах,
   ты – пианист в наручниках
   и ангел в кандалах.
   Учителей не спрашивай,
   они сказали все.
   В саду, в траве оранжевой,
   спит сказочный осел…

   Не в пребыванье сонное,
   а в настоящий сон
   впадает жизнь спрессованная
   с бетоном в унисон.

   Сорвись с колес, держись, не ной,
   зажги себе зарю.
   Двужильный я, двужизненный,
   завет тебе дарю:

   оранжерей оранжевых
   беги – приветствуй боль,
   и откровенье ран живых,
   и солнечную соль…


   * * *

   Считающий обузой
   профессию – поэт,
   заигрывал я с Музой
   по молодости лет.

   А все же верил тайно,
   что послужу перу,
   что не умру случайно,
   как спичка на ветру.

   И дожил я. Со мною
   закончил век игру.
   Увенчан сединою,
   на молодом пиру

   шалю ли я?.. Но шлюзы
   не для живой реки.
   Ответственно – без Музы! —
   трудиться не с руки…

   Мне весело и грустно
   перед твоим лицом:
   прости меня, искусство,
   что не был я жрецом.


   * * *

   Идти своим путем приходится с оглядкой
   На караван вершин и хоровод теней —
   По медленным камням, в обход чужих ролей,
   С оглядкой на богов, не веря славе гладкой —

   Идти своим путем, идти до боли сладкой
   По одиночеству, и на исходе дней
   Узнать, что слово стало времени верней,
   А твой конечный пункт отмечен пересадкой

   В мир, где поэзия, как радуга-дуга,
   Где ноосферы свод вокруг земли зеленой
   Строками напоен, чтоб ливень, как влюбленный,
   Пролился рифмами на крыши и луга,

   Чтоб кто-то в радуге увидел, изумленный,
   Улыбку, на твою похожую слегка…


   * * *

   Пишут, в основном, четверостишья
   с перекрестной рифмой… Я и сам
   часто мастерю такие клетки,
   все надеюсь, что живая птичка
   вылетит – как будто клетки нет…


   ПРОДВИНУТЫЙ

   Наплевав на девиц миллион,
   благодаря дисплею,
   сотворил он, как Пигмалион,
   электронную Галатею,
   красоту, незнакомую с тлением,
   наготу —
   потянулся к ней
   со всамделишным вожделением —
   виртуальный прелюбодей!


   ДИКАРЁМ…

   Конура. Жара. Мошкара.
   Среди ночи вскочил —
   ловил комара.
   Туалет в глубине двора.

   Но зато предлагается море с утра —
   что еще человеку надо?

   Если рай существует —
   есть море в раю.

   А пока на земле познаю:

   рай начинается с ада.


   У ТЕЛЕФОНА

   – Я не буду звонить!

   И тебе не звонит постоянно —
   утром днем ночью

   круглые сутки
   круглый год
   круглые два

   круглый дурак
   за трубку хватался
   в четверг
   после дождика


   ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ…

   Даше и Лине

   Это было в Китае,
   посредине Москвы,
   на пороге весны,
   а на самом деле —
   мимо времени, ибо
   – запомните вы, —
   за китайской стеной
   оно – в запределе.
   Торопилась Москва
   и гналась сама за собой,
   пропадая у стен
   церемонии чайной,
   где свеча вместо окон,
   покой вековой,
   аромат тончайший
   необычайный.
   Музыкальный мотив —
   золотое жужжание пчел;
   на подушках две женщины,
   молодые, красивые обе,
   между ними тот,
   кто охотно бы предпочел
   снять, оставить свой век
   вместе с обувью в гардеробе.

   На подушках с ногами скрещенными —
   две, а одна —
   руки, как у подростка,
   ломкие плечи;
   и умна, и добра,
   и ко мне холодна
   (не совсем холодна)
   с порывистой речью…

   Это было в Китае,
   посредине Москвы,
   это вечность была,
   а не вечер столичный.
   В неподвижной стране
   я бы замер, как бог, но увы:
   и в Китае – мобильник,
   нарушитель чудес
   неприличный…


   В ВАГОНЕ МЕТРО

   мужская рука на ее молодом плече
   (слежу с интересом)
   девушка гладит мужскую руку
   потом с его пальца стаскивает
   золотое кольцо
   которое не поддается
   озорница старается
   и смеется
   наконец надевает себе на палец

   пожилой мужчина покорно молчит


   * * *

   Девушка стоит у стены,
   ее улыбка светится радостью,
   шепчет в сотовый:
   «Это ты?»

   А вдруг это не он,
   вдруг это другой говорит его голосом
   какой-нибудь черт-соблазнитель
   или хакер мобильной связи,
   она ж, никого не видя,
   к стене прислонясь одиноко,
   сияет.


   ХОЛОСТЯК

   А в начале повести
   по устам
   растекалось молодо
   молоко,
   и была мне радуга
   дорога,
   сердце было – колокол
   и глагол;
   но закатом осени
   осенен,
   длится днями мглистыми
   листопад.
   Кровь был без горечи
   горяча,
   нынче стала медленной,
   ледяной.
   Встала эта истина,
   как стена:
   все мои наследники —
   ледники.
   Подошла вечерняя
   чернота,
   зарастают лебеди
   лебедой.
   Не осилит холода
   холостяк —
   эту правду позднюю
   познаю…


   * * *

   …тебя любят дурачки, блаженные и убогие,
   громогласные графоманы и бессловесные четвероногие,
   печенкой чуют в тебе слабинку неприкаянные каины,
   ты их пригреваешь, скрывая, что сам ты не каменный;

   ублажаешь одиноких – сверстницу или сверстника,
   всем доставляя хоть каплю приятного,
   а когда из смертного превратишься в смертника —
   кто пожалеет хищника травоядного?


   ПОЛЮСА ПОЛА

   – Мужская порода, мне кажется,
   не очень-то разнообразна:
   не слишком прекрасна,
   не так безобразна,
   а женская амплитуда —
   это действительно чудо!
   Фотомодели и небожительницы —
   на подиуме, у престола,
   остальные – представительницы
   своего пола.
   Несовместимость между нагой
   Афродитой и Бабой-ягой!

   – Но как разобраться в мужчине,
   рассмотреть с какого угла?
   Лидер – гений Добра или Зла?
   Схожи крайности!..
   Но посредине —
   некто вроде козла…


   * * *

   Малограмотным был, постигая постель,
   и несытым уйду, при прощанье жалея:
   жизнь прошла без эротики Эммануэль,
   что под музыку Фрэнсиса Лея.
   Впрочем, что ж я… Эротика все же была:
   вороватая – в послевоенных развалинах…
   Репродуктор про славные наши дела
   докладал со столба – про великого Сталина,
   а под ситцем нащупывали бедро
   мои пальцы, – в разведке той своевольный
   был важнее и слаще, чем зло и добро,
   плод запретный от Евы – подружки школьной.

   Продолжается жизнь мельтешением лет,
   перед временем плоть отступает в бессилии,
   не щадит и Кристель. Но в лавине кассет
   наслаждается та – вне теперешней Сильвии —
   в нестареющем образе Эммануэль
   ее голая правда подарком оставлена,
   чтобы гол был король, попиравший постель, —
   без мундира товарища Сталина!


   * * *

   Спасались у Ноя
   все твари по паре,
   а мир мой со мною
   в одном экземпляре…

   Особый, отдельный,
   единственный, штучный,
   с тоской неподдельной
   развилки разлучной.

   Оазис мой, остров
   для личных просмотров,
   но радости мало:
   что сцена без зала?

   В пространстве Евклида
   острее, чем тело,
   душа индивида
   страшится предела.

   Авось при попутном
   космическом ветре
   ключи подадут нам
   иных геометрий!


   СЛУЧАЙ

   Случай – это в пути западня
   или сдвиг в измеренье иное?
   Самолет улетел без меня,
   возросло тяготенье земное.

   Отменяются вдруг чудеса,
   голубой океан под запретом.
   Самолет распахнул небеса,
   я остался с бескрылым билетом.

   Завтра снова в метро толкотня.
   Опровергнуты дальние страны.
   Самолет улетел без меня,
   распаковываю чемоданы.

   Но пока он летит, самолет,
   неизвестно, что хуже, что лучше:
   знает Бог, через час, через год
   назову ли случайностью случай?


   * * *

   Атом, бывший составной частицей
   человека, неужели ты
   не сумел к живому приобщиться
   и себя спасти от слепоты?

   Вышел из меня такой же голый,
   как вошел, – чужой, не из ребра,
   без родства, без памяти, с бесполой
   мощью заколдованной ядра.

   Кто ты? Независимый, нетленный,
   гость приблудный сердца и лица, —
   вечный бомж бессмысленной Вселенной
   или искра замысла Творца?

   Мир чреват душою звездоносной,
   и недаром вижу я во сне:
   одухотворяют космос косный
   атомы, побывшие во мне!


   * * *

   Через поэзию России
   любить Россию я могу
   и без надежды, в дни плохие,
   невыносимые, какие
   не пожелаешь и врагу.

   Через поэзию России
   любовь к России берегу.


   ОТКРЫВАЯ СИБИРЬ…

   Час летел на восток,
   два летел на восток,
   три летел, и четыре, и пять, —
   и душа,
   как избушка на курьих ножках,
   повернулась задом к Европе,
   фасадом к сквозному планетному залу,
   где слева тайга, тайга, тундра, полярный лед,
   а впереди тайга, Байкал, тайга, океан,
   и никаких государств-клетушек,
   только реки могучие вместо границ.

   О сибирский простор,
   сибирский простор,
   единственный в скученном мире,
   ты, конечно, не Русь,
   а пространство России.

   По инерции чуть не сказал —
   тыловое пространство России.
   но теперь, ощутив вдохновенную дрожь,
   говорю:
   стволовое пространство России.

   Здесь для тебя
   больше земли,
   больше воды,
   больше неба,
   чем где бы то ни было.

   Берегись,
   не зевай —
   азиатская Азия справа,
   как гигантский вокзал,
   до отказа набитый нетерпеливым народом.

   А Россия – дорога
   от заката и до восхода,
   дом без восточной стены,
   открытый раздолью,
   по которому солнце шагает!

   Пожилой европеец,
   я с собой унесу
   поцелуй сибирячки,
   ветку багульника,
   вольные мысли.


   * * *

   Молоденький скрипач играет Комитаса,
   сегодняшняя жизнь свой размыкает круг,
   и памяти моей разбуженной метаться
   велит из тьмы забвенья вылетевший крунк [2 - Аист (арм.).]:
   Армения! Стоишь таинственной прабабкой,
   зовешь меня на непонятном языке,
   снабдив мою Москву невидимой прибавкой
   святой твоей горы, парящей вдалеке.
   Молоденький скрипач играет Комитаса,
   сошедшего с ума, опять в такие дни,
   затем что той резни сегодня – метастазы,
   в горах Кавказа – роковой резни…


   * * *

   В Кишинев, где нету дома моего
   я приехал, но не будет и меня
   в Кишиневе, потому для него
   попривычней жить, вчерашних не храня.

   Я храню вчерашнее! Друзей
   и сегодняшнее солнце сентября.
   Разметай меня по миру и развей —
   соберусь в живую каплю янтаря.

   Сохраню я виноградину тепла,
   бессарабскую лозу и бирюзу;
   подмосковная сосновая смола
   так похожа на янтарную слезу…


   В КАРПАТАХ

   Под небом синяя Синая [3 - Синая – горный замок, бывшая резиденция румынскихкоролей.],
   она сквозит в стеклянном сне.
   Еще скажу – она лесная,
   в слепящей горной белизне.

   Холодный снег и луч горячий,
   среди зеленых елей – дачи,
   дороги смелый серпантин,
   нарядный, словно в день смотрин.
   Зигзаг вершин на заднем плане,
   где у бездонной высоты
   избыток синей чистоты,
   не ведающей о тумане,
   и лишь закутан голый пик
   в пуховый дымный воротник.

   Орлы, как дух высокогорья,
   где обитали короли…
   Но как могло быть столько горя
   при красоте такой земли?
   А в сердце мира – Миорица [4 - Миорица – вещая ярочка (рум.). В народной балладеона предупреждает пастуха о заговоре против него.],
   она самой судьбы сестрица,
   как слезы – вещие слова.
   Все повторится – синева
   и мрак. Останутся Карпаты,
   какая б ни мела метель.
   Карпаты – это колыбель,
   где вечность дремлет, сном объята,
   где жизнь – как горы в полный рост,
   где смерть – как свадьба среди звезд.


   В ПОМПЕЯХ

   Ну что тут опишет перо?
   Следы ль катастрофы нашел ты?
   В Помпеях толпятся пестро
   туристские задницы в шортах…
   Помпеи пеплом нетленным
   накрыла Везувия лапа.
   Спаслась статуэтка Приапа
   с отполированным членом.


   НА БЛИЗКОМ ВОСТОКЕ
   Цикл стихотворений


   *

 //-- * * * --// 
   В аэропорту «Бен Гурион»
   у меня изъяли перочинный ножичек.

   В самолет надо входить без оружия,

   а я и есть безоружный,
   как заключенный,
   как пленный,
   между землею и небом
   балансирующий без страховки,
   кроткий агнец
   незримого пастыря.

   Господи, спаси и помилуй!

 //-- * * * --// 
   Существует Иерусалим —
   всем известно – только вообще,
   если не предстал очам твоим
   город сей с горами на плече!

   Существует Иерусалим.

   Знать-то знал, но разглядеть не мог.
   Непутевый старый пилигрим,
   после долгой тысячи дорог
   наконец застыл я, недвижим,
   перед ним, с кем сообщался Бог.

   Существует Иерусалим.

 //-- ИЕРУСАЛИМ --// 
   Масличная гора и Гефсиманский сад.
   Сегодня, как и сотни лет назад…
   Среди молящихся, уверовавших истово,
   стою, а на душе – и странно, и светло.
   Да будь я стопроцентным атеистом,
   поклялся б: что-то здесь произошло!
   Здесь мир един. И перекресток розни.
   Благая весть. И дьявольские козни.
   Оазис – рай, где пальмовые чащи,
   а рядом – ад, котел песков кипящий.
   Пейзажи – вроде съемки комбинированной:
   то ангельски сияют небеса,
   то рядом, там, за тучею минированной —
   шахидки примеряют пояса…
 //-- * * * --// 
   Небо ближе на Святой земле,
   ниже, чем где бы то ни было,
   оттого здесь, как через балкон,
   разговаривал
   Иегова с Моисеем…

 //-- НАД МОРЕМ И МИРОМ --// 
   1
   Когда на берегу морском
   я в детстве строил замки из песка
   лепил крепостные стены, башенки,
   кубики домиков на террасах
   под солнцем палящим
   как над древней пустыней, —
   я не догадывался, что строил Иерусалим.

   Когда внезапные волны
   били, смывая белые стены,
   дома и храмы,
   я возвращался упрямо,
   начинал все сначала,
   сбивал упругий песок,
   возводил между ветром и морем,
   как между Сциллой и Харибдой,
   небывалый град,
   беспомощный и бессмертный.

   Вот он теперь передо мной,
   беспомощный и бессмертный,
   под ярким солнцем,
   с кубиками домов на террасах,
   с крепостными стенами, храмами,
   словно великану-ребенку
   купили конструктор
   и он сложил это чудо;
   или волшебник
   подвесил к синему куполу город,
   плывущий над пустыней и веком,
   над морем и миром.

   2
   А в подзорной трубе
   перевернутой временем —
   крохотный императорский Рим,
   с близоруко моргающими историками,
   а здесь, на выжженной солнцем окраине,
   крупно —
   бродячий бедняк проповедник
   с горсткой неграмотных учеников
   на первом плане
   и тогда, и теперь, и навек.

   Империя, между делом одобрившая распятие,
   не заметила день Его смерти,
   но зато Воскресение,
   очевидное, длится и ширится, —
   шире той бывшей империи
   и многих других.

   Знал и не знал Иерусалим,
   что здесь появится Тот,
   Кто Священное Писание
   из сокровищницы избранного народца
   возьмет и откроет народам, народищам,
   кто Нагорной проповедью
   обратит к себе кругосветные земли,
   кроме той, не поверившей,
   что Он на ней родился.

   И вот Он опять идет на Голгофу,
   сгибается под крестом,
   между двумя Писаниями —
   предшествующей Торой
   и последующим Кораном,
   раной, незаживающим шрамом,
   храмом располовиненным,
   между нами идет, как сквозь строй,
   на Голгофу,
   падает от железных гусениц танка,
   от безумного взрыва шахида,
   и поднимается вновь,
   и несет свой крест
   туда, где Его каждый день распинают,
   а он воскресал, воскресает,
   воскреснет.

   3
   Нечаянный паломник,
   я из тех христианских стран
   где передовые грешники
   не ведают, что творят,
   им по-прежнему легче
   подчинять, воевать, ненавидеть,
   чем смиряться, прощать и любить.

   В цивилизованных странах
   в рамах и в изваяниях
   мертвый Христос на кресте,
   но, попирающий смерть,
   Он и тут, и там, и везде —
   воскресающий в каждом,
   кто принял Его.

 //-- * * * --// 
   – Почему Иуда предал Христа?
   Пишут книги, а все темнота.

   – Слышал Слово и видел чудо:
   Почему же Бога предал Иуда?

   А ответ (все заветы просты):
   – Потому, чтоб не предал ты!


 //-- * * * --// 
   Живая вода Иордана
   втекает в Мертвое море
   с приказом не помирать…

   Легко, как седой одуванчик,
   по Иерусалиму Григорий
   идет – мудрец Померанц.

   Тело войной изранено,
   лагерем жизнь поломана,
   казалось бы – навсегда;

   но вот на девятом десятке
   сподобился стать паломником
   в Святые места.

   Прямо из Домодедова
   сюда за четыре часа…
   Наверно, он думает: все-таки
   бывают чудеса.

 //-- * * * --// 
   дорога на Голгофу?
   базар ближневосточный

   арабские лавчонки
   на Via Dolorosa —
   горячие каменья,
   как лысины в аду…

   (вот здесь на «третьей станции»
   Он под крестом упал)
   горластые торговцы
   поделки сувениры
   жара толкучка гвалт

   дорога на Голгофу
   не здесь

   не только здесь

 //-- * * * --// 
   Загадала мне загадку вьюга.
   Нет, не зря открылось небо с юга!
   В ночь такую и в такой мороз
   мог бы проповедовать Христос?

   Черной ночью белый снег в лесу,
   но не скроет русская картина,
   что жива другая половина
   где пылает солнце на весу.
   Существуют, как живая рана,
   камни раскаленные Кумрана.

   Нет, теперь не кажется мне странно,
   что Христос к нам тысячу годов
   по сугробам шел, среди снегов…




   Из отзывов о поэзии Кирилла Ковальджи

   Кирилл Ковальджи относится в плеяде поэтов, которые впервые обратили на себя внимание в середине пятидесятых годов. <…> В то время как его сверстники писали о разладе слова и дела и об утраченной цельности, в поэзии Ковальджи царила гармония и он создавал лучшие свои вещи… Я уверен, что лирическая тема напитала живыми соками всю поэзию Ковальджи, давая подлинно поэтическое звучание и так называемым «собственно гражданским» мотивам.
   Лев Аннинский. 1962

   К. Ковальджи чувствует слово иначе, чем, скажем, Виктор Боков или Андрей Вознесенский. Его стихи «тише», скромнее, проще по одежке. И вот, может быть, именно в силу этой формальной «незащищенностью» они звучат подчас искреннее, убедительнее иных блистательных стихов любимых мною поэтов.
   Римма Казакова. 1962

   К поэтам, которых принято называть органическими, я бы отнес Кирилла Ковальджи, поэта и прозаика, творчество которого давно меня привлекает. <…> Есть у Кирилла Ковальджи «Баллада о доме». Это умозаключение зрелого человека, познавшего, как ураганные ветры жизни, времени расшатывают самые стойкие строения. <…> Все служит поэту, воплощающему несбывшееся: мечта, любовь, доброта, дружба.
   Лев Озеров. 1979

   Кирилл Ковальджи – умный поэт. <…> Он честно и напряженно размышляет о вещах серьезных и неизбежных: о тяжком грузе зрелости, о слабости и мощи поэзии, о неминуемой смерти, о том, что нам оставили предки, о том, что оставим потомкам мы. Стихи Ковальджи почти всегда сразу и исповедь и проповедь.
   Леонид Жуховицкий. 1982

   Искания Кирилла Ковальджи продолжаются. В небольшой книге собраны глубоко личные раздумья о страдании и сострадании, о женщине и любви, о душе и космосе. По крупицам, по зернам стихи сборника воссоздают для нас не только образ поэта, но и образ времени, в котором он живет. Нашего с вами времени.
   Алла Киреева. 1982

   Новую книгу стихов Кирилла Ковальджи «После полудня» интересно читать еще и потому, что автор не рушит «четвертую стену», дабы свой мир превратить в концертные подмостки для публичной исповеди. <…> Он пишет, поскольку считает, что «наименее ложное – это стихи», что поэзия наилучший способ узнать правду, в том числе и о себе самом. Быть может, после читатель в этой правде узнает свою и откликнется, вздрогнув от совпадения, от сочувствия, от прозрения…
   Юнна Мориц. 1982

   Стихи Кирилла Ковальджи насыщаются током, искрят, встряхивают душу читателя именно в те мгновения, когда они – об утекающем, исчерпывающем себя времени, когда тщательно вынянченное спокойствие зрелого ума в клочья разрывается либо всхлипом, полным отчаянной надежды, либо едва замаскированной завистью к племени младому, незнаемому…
   Сергей Чупринин. 1983

   Поколению нашему и вправду приходилось нешуточно сражаться, чтобы отстаивать право Человека… нет, тогда – не на демократические свободы, а всего лишь на обычную любовь… Мне близка поэзия К. Ковальджи именно этими чертами 60-х, нашего «медного века»: отстоять свои права на личность (прежде всего путем отвоевывания права на любовь и права писать о ней), а ведь право это равновелико и вообще праву быть поэтом!
   Василий Бетаки.1991

   Кирилл Ковальджи – поэт философского склада и, одновременно, по-детски непосредственной реакции на мир. <…> Свежее восприятие человека подвергающего все на свете личному вопросительному пересмотру, уживается здесь с четкой логикой упорного интеллекта.
   Татьяна Бек. 1991

   Кирилл Ковальджи давно известен в нашей литературе как поэт, прозаик, переводчик и критик. Но он – прежде всего и больше всего – поэт. «Лирика» – очень личностная книга, она раскрывает перед читателем сложный мир поэта, много видевшего и пережившего. И – много и постоянно думающего.
   Лев Разгон. 1993

   Будучи тонким, а иногда и язвительно непримиримым критиком, тем не менее положил всю свою жизнь на поэзию других поэтов как переводчик, как редактор, как воспитатель… Будучи порой очаровательным в своих коротких стихах, Ковальджи создал афористическое определение шовинизма, которое я с удовольствием и привожу в этой антологии. («Строфы века»)
   Евгений Евтушенко. 1995

   Точный взгляд и внутренняя свобода создают многомерность построения книги, ощутимые в ее иронии, легкости, горечи и мудрости. <…> Со временем не так уж много книг осталось в моей памяти. Книга Кирилла Ковальджи – из таких.
   Евгений Бунимович. 1997

   Поэт глубоко чувствует боль времени, но созидает надежду. Порой мучительно горестная, книга исполнена выношенного оптимизма, инстинкт самосохранения России говорит устами поэта. Кирилл Ковальджи – один из самых дорогих мне современных поэтов. Он сам – световой поток.
   Борис Дубровин. 2000

   У Кирилла Ковальджи совершенно своя образная система, построенная на реалиях нашего времени, на предметах быта, на научно-технических и газетных терминах, которые под его «гусиным пером» становятся фактами поэзии… И само «гусиное перо» … обретает утраченную сказочность, волшебность и чудесность.
   Нина Краснова. 2000

   Кирилла Ковальджи трудно цитировать. Очень многие его стихотворения слишком цельны, и так их и надо воспринимать: или целиком, или никак. Таково самое пронзительное стихотворение изо всех, которые мне случалось читать: «Совсем закружили дела…» <…> Нелинейность автора может привести в отчаяние критиков: на какую же полку его поставить?.. Что ж, такова судьба стихов слишком живых, чтобы подчиниться порядку размеченных полок…
   Ирина Ратушинская. 2003

   Сразу же скажу, что я пристрастен к стихам Кирилла Ковальджи. Да собственно, по-другому и быть не должно. Читатель выбирает поэта, но ни в коем случае не наоборот…
   Юрий Кувалдин. 2003

   Чем больше поэт, тем больше загадок. В стихах и прозаических озарениях и в специфическом озорстве у Кирилла Ковальджи на каждом шагу возникают мысли, которых не ждешь… Стихи – душа нараспашку, дневниковые записи тоже как стихи. <…> Все это вместе и есть очень своеобразный, очень поэт Кирилл Ковальджи.
   Леонид Рабичев. 2004

   К. Ковальджи из тех поэтов, кто счастливо движется вместе со временем. В этом виновен, конечно, его главный талант – быть кстати. <…> Он, безусловно, человек культуры, который в любом социуме, при любой идеологии всегда пытается быть человеком прежде всего – той экологической нишей, где разум и сердце творят свою незаметную и спасительную работу, в результате которой и возникает будущее.
   Валерий Липневич. 2004

   Кирилл Ковальджи – удивительно молодой писатель. Столь молодой, энергически сильный, пружинисто-упругий, остается только диву даваться… В том, что, несмотря на немалый возраст, он писатель молодой, меня убедила его новая книга стихов и прозы «Обратный отсчет».
   Анатолий Курчаткин. 2004

   Кирилл Ковальджи, писатель с именем и авторитетом, выпускает в свет, возможно, самую свою необычную книгу: не поэмы, не роман, а ту книгу, которая сама сложилась, не могла не сложиться, собранная жизнью по зернышку… Тут и философия, и юмор, и лирика, и актуальность. <…> Это – зерна Поэзии.
   Владимир Вишневский. 2005

   Ковальджи умудрился сохранить душевное целомудрие: ни литературного эха, ни окололитературного шума в его книжках не сыскать, зато жизни – с ее ведрами и морозцами, встречами и разлуками – с вечным и завидным преизбытком. Он добр, щедр, открыт и даже распахнут…
   Анатолий Кобенков. 2006