Игорь Шафаревич
Русофобия

Русофобия

Предисловие

   Работы, собранные в этой книге, были опубликованы раньше, но, к сожалению, не потеряли связи с современной жизнью, что я и стараюсь пояснить в предисловии.
   Основная мысль, которую я в разных работах подкрепляю разными аргументами, заключается в следующем. Сила, жизнеспособность государства определяется не эффективностью его администрации, мощью его армии или производительностью экономики, но цельностью его национальной жизни. Иногда государство объединяет несколько народов – как, например, в Великобритании, но среди них всегда есть один «государствообразующий», усилиями которого государство было создано, на культурные традиции которого оно опирается.
   С этой точки зрения современная Россия представляет собой неестественный и больной организм (каким был и СССР). Сейчас в России имеется около двадцати республик, считающих себя национальными, имеющих «титульную» нацию, что подчеркнуто в их конституциях. Но подавляющее большинство жителей этих республик – русские, а «титульные» нации составляют около 8 % населения. Такое положение неустойчиво и мешает объединению народных сил в наше кризисное время. Более того, графа «национальность» удалена из паспортов (хотя «пол» еще остался), национальность перестала быть юридическим понятием. Теряет смысл даже вопрос о национальном составе России. Также невозможно хотя бы учесть национальный состав громадного потока переселенцев, въезжающих в Россию, – не говоря о том, чтобы его регулировать, исходя из русских национальных интересов.
   После распада Советского Союза русский народ оказался разделенным между несколькими государствами, подобно немецкому после конца Великой Отечественной войны. Но в нашем случае в Российской Думе нет ни одной партии, которая заявляла бы как свою политику – будущее воссоединение русского народа. Надо явно признать, что наш народ сейчас лишен своего государства, является редким в мире народом без государства – в роде басков.
   Эти явления, конечно, тесно связаны с тем, что происходит в духовной области. В том государстве (называемом РФ), где русские составляют подавляющее большинство населения, всякая попытка понять его историю и культуру встречает резкое сопротивление – клеймится термином «экстремизм», а для борьбы с «экстремизмом» принят специальный закон.
   Слово «русский», которое мы больше не увидим в своих паспортах, в пропаганде оказалось очень популярным. Например, в таких выражениях, как «русский фашизм – хуже немецкого» или «Россия – мировая черная дыра». А часто то же явление проявляется и без использования слов «русский» или «Россия». Например, когда в Большом театре ставится опера на либретто автора, известного своими порнографическими творениями.
   Попытка понять весь этот комплекс вопросов и объединяет работы, собранные в настоящей книге.
   Апрель 2005 г.

От автора

   До революции общественное мнение России, да и всего мира, чутко отзывалось на выражения недовольства многих входивших в Россию народов: звучал и «польский вопрос», и «финский вопрос», и «еврейский вопрос»… Но о «русском вопросе» слышно было редко. И так же дальше шло в нашей истории.
   При коммунистической власти направление задал один из последних документов, написанных Лениным (1923 г.): «Интернационализм со стороны угнетающей или так называемой “великой” нации (хотя великой только своими насилиями, великой так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывалось в жизни фактической». (Удивительно, как легко марксисты забывают свои принципы «классового подхода к истории», когда речь заходит о нациях, особенно о русских. Вот и Маркс с Энгельсом называли русских «контрреволюционной нацией».) Так и остались русские на десятилетия в роли «возмещающих», хотя никто не подсчитал, кого и насколько они угнетали и каков же объем этих наложенных на них «интернационалистских репараций».
   Во время войны Сталин стал употреблять слово «русские», после войны назвал русский народ «наиболее выдающейся нацией из числа наций, входящих в Советский Союз». Но когда группа руководящих коммунистических деятелей попыталась, строго в рамках тогдашней системы, как‑то реализовать эту фразеологию, то кончилось все расстрелами и арестами («Ленинградское дело»). С другой стороны, в ЦК было даже созвано совещание историков, чтобы «дать отпор ревизионистским идеям», например «требованию пересмотреть <<…>> вопрос о царской России как тюрьме народов».
   И после смерти Сталина общественное мнение либеральной и оппозиционной интеллигенции, по существу, восприняло точку зрения Ленина о «справедливом неравенстве» между русскими и другими народами СССР. Я знал тогда людей, которые готовы были напрочь поломать свою жизнь, отстаивая права крымских татар. Хотя, например, о судьбе донских казаков, число которых за время Гражданской войны сократилось более чем вдвое, никто не поминал. Да и тогда же «русский вопрос» весьма остро стоял, например, в Чечне (тогда – Чечено‑Ингушской АССР). Там жило около полумиллиона русских (больше, чем татар в Крыму). Сейчас их осталось совсем немного (в основном старики, которым некуда податься). И то, как их выживали, убивали, грабили, насиловали, не волновало ни тогдашних правозащитников, ни современных политиков, так охотно драпирующихся в патриотические одежды. Равнодушие к судьбе своего народа легко переходило во враждебное его осуждение. И средний советский интеллигент, и западный советолог, и различные «голоса», вещавшие на СССР, все сходились на том, что наша страна – колониальная русская империя. Термин «тюрьма народов», которого власти уже стали стыдиться, перешел в оппозиционный самиздат. Тогда же стала допускаться эмиграция, и эмигранты, уже не боясь, ярко высказывали те же чувства.
   Вот этому явлению и была посвящена первая работа из числа собранных в книге («Русофобия»). Меня поразило странное явление. Казалось понятным, что русские за свою длинную историю могли нажить себе недоброжелателей. Но как понять «русофобию русских» или, по крайней мере, людей, пишущих «мы, русские…»?
   Только позже я узнал, что явление это – старое, да и сам термин применялся именно в этой связи. О людях этого направления еще Пушкин писал:

   И нежно чуждые народы возлюбил,
   И мудро свой возненавидел.

   Позже Тютчев писал (в письме дочери):
   «Можно было бы дать анализ современного явления, приобретающего все более патологический характер. Это русофобия некоторых русских людей… Раньше они говорили нам, что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т. д. и т. п., что именно бесспорным наличием всего этого им и нравится Европа… А теперь что мы видим? По мере того как Россия, добиваясь все большей свободы, все более самоутверждается, нелюбовь к ней этих господ только усиливается».
   Он писал по поводу некоторых тогдашних высших сановников (министра внутренних дел и шефа жандармов), что для них «так называемая русская народность есть не что иное, как вранье журналистов». Он говорит:
   «До сих пор это явление не было достаточно подробно исследовано… это происходит не только вследствие недоразумения, глупости, неправильного понимания или суждения. Корень этого явления глубже, и еще неизвестно, докуда он доходит».
   В этот же ряд наблюдений укладывается и мысль Достоевского:
   «Они ненавидят Россию, так сказать, натурально, физически: за климат, за поля, за леса, за порядки, за освобождение мужика, за русскую историю, одним словом, за все, за все ненавидят».
   И уже в XX веке Розанов писал:
   «Дело было вовсе не в “славянофильстве” и “западничестве”. Это – цензурные и удобные термины, покрывающие далеко не столь невинное явление».
   И он так очерчивает это мировоззрение («явление»):
   «Россия не содержит в себе никакого здорового и ценного звена… Это ужасный фантом, ужасный кошмар, который давит душу всех просвещенных людей. От этого кошмара мы бежим за границу, эмигрируем, и если соглашаемся оставить себя в России, то ради того единственно, что находимся в полной уверенности, что скоро этого фантома не будет, и его рассеем мы, и для этого рассеяния остаемся на этом проклятом месте Восточной Европы».
   С другой стороны, явление это далеко не специфически русское. В указанной работе я привожу совершенно аналогичные его проявления в разных странах. По‑видимому, это обычный признак кризиса, переживаемого каким‑то народом.
   К моему удивлению, «Русофобия» вызвала чрезвычайно много откликов. Они и сами дают яркую картину рассматривавшегося в работе явления – обзору их я посвятил вторую работу, помещенную в этой книге. Но больше всего в этих откликах меня поразило то, что подавляющая часть их касалась лишь одного (и не основного) вопроса, затронутого в работе. А именно невозможно было не заметить, что среди разбираемых авторов (самиздатских или эмигрировавших и печатавшихся на Западе) исключительно велико было участие еврейских публицистов. Причем не только по именам, но и по тому, какое место в их публикациях занимали темы, волновавшие тогда еврейство (ограничения эмиграции, опасность антисемитизма). Да еще я сопоставил это явление со столь же бросающимся в глаза участием еврейских революционеров в руководстве коммунистической власти первое время после революции.
   Сам характер этих отзывов поразил меня. В подавляющей части они были критическими в отношении моей работы. Но «критическими» отнюдь не в общепринятом смысле. Это не было опровержение приведенных там фактов или логики рассуждений. Алогические контраргументы обычно были столь элементарно несостоятельны, что интеллигентные авторы легко могли бы это сами заметить. Очевидно, это был взрыв иррационального возмущения: как можно обсуждать столь «недопустимый вопрос»! Существование такого «табу» было мне ясно и до того, но я не представлял себе его универсальный масштаб по всему миру – вплоть до США. А у нас это совпало с эпохой провозглашения гласности. Казалось общепризнанным, что необходимо стремиться к открытому обсуждению любого вопроса. Но вот в одной области упразднялись и плюрализм, и толерантность.
   Такое особое отношение лишь к одной области жизни, такая управляемость и табуизированность «общественного мнения», причем во всем мире, выявляли, очевидно, поразительную и важную черту современной жизни. Это и привлекло мое внимание к роли еврейства в современности, да и в прошлом. Факты, соображения, собранные за много лет, легли в основу работы, завершающей книгу.
   Основной вывод, к которому я там пришел, заключается в следующем. Рассеянное по миру еврейство давно играло большую роль в жизни многих народов – начиная с античности. Начиная с XVII–XVIII вв. это влияние стало быстро расти и росло до наших дней. В нашей стране это влияние особенно ярко проявилось в перевороте 1917 г. и в перевороте конца 1980‑х – начала 1990‑х гг. Но оно не слабее и на Западе, особенно в США. Причина (механизм) столь сильного влияния видится мне так. Будучи рассеяно по всему миру, еврейство тем не менее обладает поразительным свойством очень легко заражаться одним настроением, подчиняться влиянию активного меньшинства. Один из влиятельных вождей еврейского национализма в XIX в., Гретц, назвал его «чудесной взаимосвязью, нерасторжимо соединяющей члены еврейского мира», другие предлагали иные формулировки, многие (еврейские) мыслители высказывали свое недоумение по поводу этого явления. Исторически оно сложилось за громадный промежуток времени (более 2500 лет только подтвержденной источниками истории) из следующих основных факторов:
   1) религиозная концепция избранности, сформулированная еще в Пятикнижии, но впоследствии переосмысливавшаяся в чисто светской форме;
   2) развитая в талмудической литературе концепция принципиального отличия евреев от других людей, так что к ним просто не применимы общие мерки;
   3) система организации еврейских общин в кагалы. Она существовала начиная со Средних веков и до Французской революции в Западной Европе и до XIX в. в Восточной. Она была основана на жесточайшем подчинении каждого члена общине. Живущий в Израиле автор – Израиль Шахак – называет ее «одним из самых тоталитарных обществ в истории»;
   4) возникший в XIX в. «наследник» этой организации – сеть «закрытых» (для неевреев) обществ, покрывающих сейчас США и Западный мир вообще. Вместе эти факторы превратили еврейство (понимая этот термин весьма широко) в незаменимое орудие социального переворота.
   Я не вижу аргументов, указывающих на то, что еврейское влияние является основным, определяющим фактором истории. Кризис в жизни какого‑то народа или общества созревает на основе логики его собственной истории, как следствие решений, свободно принятых отдельными людьми (или обществом в целом). Но в ряде ситуаций видно, как эта струя вливается в уже возникший где‑либо кризис, способствуя победе более радикальных тенденций и укреплению победившей партии переворота. Современный автор, публикующийся в России (Д. Фурман), пишет: «Везде, во всем мире роль евреев в прогрессистских и революционных движениях всегда была совершенно не пропорциональна их удельному весу в населении». Как он пишет, во время «первичного революционного цикла» (Подразумевается революция 1917 г. – И.Ш.) «большинство политически активных евреев выступало на стороне революции… одновременно устанавливающей тоталитарный режим». И автор продолжает: «На мой взгляд, в очень смягченной форме ту же логику в отношении большинства евреев мы видим и в 1989–1993 годах». И в ряде исторических ситуаций, многие из которых описаны в работе, видно, что так называемый «еврейский вопрос» проявляется не как национальный вопрос, а как вопрос о власти. А мировое еврейство с его уникальными, выработанными тысячелетиями свойствами является лишь очень важным орудием при подготовке радикального переворота и удержании новой власти.
   Особенно в истории нашей страны в XX в. эти черты проявились с необычайной яркостью. Например, в период так называемого «застоя», когда коммунистическая власть пыталась обойтись без этого фактора поддержки: несколько уменьшить еврейское влияние. А кончилось все крахом этой власти. И многократно обсуждавшиеся ситуации – перевороты 1917 г. и конца 1980‑х – начала 1990‑х гг. Ясно, что это очень важный фактор, влияющий на нашу жизнь. Чтобы в этом убедиться, можно произвести такой «мысленный эксперимент»: предположить, что еврейское влияние как по волшебству было убрано из нашей жизни во время революции 1917 г. или революции конца 1980‑х – начала 1990‑х гг. Ясно, что кризис все равно надвигался, но пережила бы его страна как‑то иначе.
   Те же силы действуют и сейчас, а значит, влияют на наше непосредственное будущее. Например, писатель Тополь, уехавший из России, недавно опубликовал статью, в которой так характеризует нынешнее положение: «Впервые за тысячу лет со времени поселения евреев в России мы получили реальную власть в этой стране». Даже если в этих словах есть преувеличение, они указывают на неестественную и опасную ситуацию. И далеко не потому, что, по словам Тополя, «у нас вся финансовая власть, а правительство состоит из полукровок Кириенко и Чубайса». Дело не в том, что аборигенам тоже хочется погреть руки на дележе богатств страны или порулить государственным кораблем, а, как мне кажется, в том, что при любой форме правления – от абсолютной монархии до абсолютной демократии – страной реально правит довольно узкий слой людей. Если он перестает ощущать и отстаивать те минимальные требования, которые предъявляет к жизни основная часть народа, то кончается это общегосударственной катастрофой. А способность почувствовать фундаментальные запросы народа определяется близостью к нему, разными факторами, в том числе и национальной родственностью. Тут совершенно невозможно вычислить какую‑то «процентную норму», но многие признаки иногда показывают, что необходимая близость нарушается, ситуация переходит какую‑то черту – и страна обрушивается в катастрофу.
   Как изменить это опасное для будущего страны положение и не допустить, чтобы оно опять сложилось? Такой стороной оборачивается для нас, для России и для русских, сейчас «еврейский вопрос». Если опыт истории чему‑либо и учит, то тому, что вопрос этот не может быть «решен». За несколько тысяч лет столько попыток предпринималось в этом направлении как с еврейской стороны, так и со стороны других народов. XX век принес два таких грандиозных «проекта». Один, «сионистский», – попытка собрать большую часть евреев в одно национальное государство – явно не удался. Очевидно, что по разным причинам Палестина не способна вместить большую часть мирового еврейства. Другой «проект» – ассимиляция – тоже зримо идет на убыль. И вряд ли за протекшие тысячелетия в этих вопросах люди стали мудрее. Вообще, это легкая и неверная мысль, идущая от эпохи Просвещения, что любая драматическая проблема жизни может быть решена какими‑то внешними средствами. Жизнь человечества и каждого человека трагична по сущности своей. Самое яркое проявление этого – смертность каждого человека. И в данном случае мы имеем дело действительно с драматической ситуацией. Евреи чем‑то принципиально отличаются от других народов. Это ощущали и по‑разному выражали еврейские мыслители в различные эпохи. Так, в Моисеевом Пятикнижии Валаам говорит об Израиле: «С вершины скал вижу я его, и с холмов смотрю на него: вот, народ живет отдельно и среди народов не числится» (Числа, 23,9). А в XX в. историк русской литературы, наиболее известный как организатор сборника «Вехи», М.О. Гершензон под конец жизни написал статью «Судьбы еврейского народа», где говорит об истории евреев, что она «слишком странна своим разительным несходством с историей прочих народов». Сосуществование столь различных общностей не может не порождать болезненных ситуаций (как и было, например, в Гражданскую войну или во время коллективизации). И русские, как и любой другой народ, желающий сохранить свое место под солнцем, должны осознать наличие этой драматической стороны жизни и добиться, чтобы в нашей жизни были реализованы наши основные жизненные цели.
   Но в чем эти цели конкретно заключаются? На такой вопрос, мне кажется, ответ может дать только весь народ в целом (есть, конечно, путь придумывания, «конструирования» будущего народа, но это путь создания «утопии», особенно болезненный, если утопия реализуется). Как же может народ свои цели формулировать? Выше я привел слова еврейского национального деятеля Гретца о «чудесной взаимосвязи, нерасторжимо соединяющей члены еврейского мира». Другие народы таким свойством, видимо, не обладают. Поэтому для нас остается лишь путь (найденный человечеством в связи с открытием речи и письма) обдумывания и обсуждения всех сторон нашей истории. И какие‑либо запреты и «табу» в этой области гораздо серьезнее, чем «нарушение прав человека», – для каждого народа речь идет о самом необходимом условии его выживания. Поэтому, как мне представляется, для современной России это одна из важнейших задач – отстоять право на осмысление своей истории, без какой‑либо формы цензуры. И можно надеяться, что задача эта не только реальна, но решение ее близко. В нашем обществе, во многом столь несвободном, все шире утверждается убеждение, что осознание исторического опыта народа – процесс, который ничем и никем не может быть приторможен. То есть в этом вопросе мы оказались духовно свободнее большинства других народов мира.
   И если наше поколение когда‑то будет спрошено (а ведь будет!): что же мы сделали в этот гибельный для России век? – то сверх многих отрицательных оправданий (НЕ участвовал в насилиях, НЕ эмигрировал, НЕ продался…), среди немногих положительных действий, я надеюсь, окажется это изменение народного сознания.

1. Цель работы

   Как течет сейчас духовная жизнь нашего народа? Какие взгляды, настроения, симпатии и антипатии, – и в каких его слоях – формируют отношение людей к жизни? Если судить по личным впечатлениям, то размах исканий (и, может быть, метаний?) необычайно широк: приходится слышать о марксистах, монархистах, русских почвенниках, украинских или еврейских националистах, сторонниках теократии или свободного предпринимательства и т. д. и т. п. И конечно, о множестве религиозных течений. Но как узнать, какие из этих взглядов распространены шире других, а какие лишь отражают мнение активного одиночки? Социологические обследования на эту тему, кажется, не проводятся, да и сомнительно, дали ли бы они ответ.
   Но вот случилось непредвиденное: в 70‑е годы произошел взрыв активности именно в этой области. В потоке статей, передававшихся здесь из рук в руки или печатавшихся в западных журналах, авторы раскрывали свое мировоззрение, взгляды на различные стороны жизни. Судьба как будто приоткрыла крышку кастрюли, в которой варится наше будущее, и дала заглянуть в нее. В результате обнаружилась совершенно неожиданная картина: среди первозданного хаоса самых разнообразных, по большей части противоречащих друг другу суждений обрисовалась одна четкая концепция, которую естественно счесть выражением взглядов сложившегося, сплоченного течения. Она привлекла многих авторов, ее поддерживает большинство русскоязычных эмигрантских журналов, ее приняли западные социологи, историки и средства массовой информации в оценке русской истории и теперешнего положения нашей страны. Приглядевшись, можно заметить, что те же взгляды широко разлиты в нашей жизни: их можно встретить в театре, кино, в песенках бардов, у эстрадных рассказчиков и даже в анекдотах.
   Настоящая работа возникла как попытка уяснить себе причины, вызвавшие это течение, и цели, которые оно себе ставит. Однако, как будет видно дальше, здесь мы неизбежно сталкиваемся с одним вопросом, находящимся под абсолютным запретом во всем современном человечестве. Хотя ни в каких сводах законов такого запрета нет, хотя он нигде не записан и даже не высказан, каждый знает о нем, и все покорно останавливают свою мысль перед запретной чертой. Но не всегда же так будет, не вечно же ходить человечеству в таком духовном хомуте! В надежде на возможного хоть в будущем читателя и написана эта работа (а отчасти и для себя самого, чтобы разобраться в своих мыслях).
   В наиболее четкой, законченной форме интересующее нас течение отразилось в литературной продукции – ее мы и будем чаще всего привлекать в качестве источников. Укажем конкретнее, о какой литературе идет речь. Она очень обширна и растет от года к году, так что мы назовем только основные работы, чтобы очертить ее контуры. Началом можно считать появление в самиздате сборника эссе Г. Померанца [1 - Приведем самые краткие сведения об авторах тех произведений, которые будут здесь обсуждаться: Г. Померанц – советский востоковед. В сталинское время был арестован. Свои исторические и общественные взгляды он излагал в сборниках работ, распространявшихся в самиздате, а потом изданных на Западе, а также в лекциях и докладах на семинарах. Несколько его статей появилось на Западе в журналах, издаваемых на русском языке.] и статьи А.А. Амальрика [2 - А. Амальрик учился на историческом факультете МГУ, потом сменил ряд профессий. Вскоре после опубликования указанной выше работы был арестован и осужден на три года, а когда срок почти отбыл – вторично осужден лагерным судом. После заявления, разъясняющего его взгляды, был амнистирован и эмигрировал.] в конце 60‑х годов. Основные положения, потом повторявшиеся почти во всех других работах, были более полно развернуты в четырех псевдонимных статьях, написанных здесь и опубликованных в издающемся в Париже русском журнале «Вестник Русского Студенческого Христианского Движения». Разъясняя принципиальный, программный характер этих работ, редакционная статья предваряла: «Это уже не голоса, а голос не вообще о том, что происходит в России, а глубокое раздумье над ее прошлым, будущим и настоящим в свете христианского откровения. Необходимо подчеркнуть необыкновенную важность этого, хотелось бы сказать, события…» С увеличением потока эмиграции центр тяжести переместился на Запад. Появилось несколько сборников и статей и книги Б. Шрагина [3 - Б. Шрагин – кандидат философских наук. Был членом КПСС и даже секретарем своей организации. Опубликовал под различными псевдонимами ряд статей в самиздате и за границей. За подписи под несколькими письмами протеста был исключен из партии и эмигрировал. В эмиграции участвовал в сборнике «Самосознание» и писал в эмигрантских журналах.]«Противостояние духа» и А. Янова [4 - А. Янов – кандидат философских наук и журналист. До эмиграции был членом КПСС и любимым автором журнала «Молодой коммунист». После эмиграции – профессор университета в Беркли, советолог. Опубликовал большое число работ в англо– и русскоязычных журналах и газетах.] – «Разрядка после Брежнева» и «Новые русские правые». Близкие взгляды развивались в большинстве работ современных западных специалистов по истории России. Мы выберем в качестве примера книгу Р. Пайпса [5 - Р. Пайпс – выходец из Польши, американский историк. Считается ведущим специалистом по русской истории и советологом. Ближайший советник президента Р. Рейгана.] «Россия при старом режиме», особенно тесно примыкающую к интересующему нас направлению по ее основным установкам. Наконец, множество статей того же духа появилось в журналах, основанных на Западе недавними эмигрантами из СССР: «Синтаксис» (Париж), «Время и мы» (Тель‑Авив), «Континент» (Париж), и в западных журналах и газетах.
   Вот очень сжатое изложение основных положений, высказываемых в этих публикациях.
   Историю России, начиная с раннего Средневековья, определяют некоторые «архетипические» русские черты: рабская психология, отсутствие чувства собственного достоинства, нетерпимость к чужому мнению, холуйская смесь злобы, зависти и преклонения перед чужой властью.
   Издревле русские полюбили сильную, жестокую власть и саму ее жестокость; всю свою историю они были склонны рабски подчиняться силе. До сих пор в психике народа доминирует власть, «тоска по Хозяину».
   Параллельно русскую историю еще с XV века пронизывают мечтания о какой‑то роли или миссии России в мире, желание чему‑то научить других, указать какой‑то новый путь или даже спасти мир. Это «русский мессианизм» (а проще – «вселенская русская спесь»), начало которого авторы видят в концепции «Москвы – Третьего Рима», высказанной в XVI веке, а современную стадию – в идее всемирной социалистической революции, начатой Россией.
   В результате Россия все время оказывается во власти деспотических режимов, кровавых катаклизмов. Доказательство – эпохи Грозного, Петра I, Сталина.
   Но причину своих несчастий русские понять не в состоянии. Относясь подозрительно и враждебно ко всему чужеродному, они склонны винить в своих бедах кого угодно: татар, греков, немцев, евреев… только не самих себя.
   Революция 1917 г. закономерно вытекает из всей русской истории. По существу, она не была марксистской, марксизм был русскими извращен, переиначен и использован для восстановления старых русских традиций сильной власти. Жестокости революционной эпохи и сталинского периода объясняются особенностями русского национального характера. Сталин был очень национальным, очень русским явлением, его политика – это прямое продолжение варварской истории России. «Сталинизм» прослеживается в русской истории, по крайней мере на четыре века назад.
   Те же тенденции продолжают сказываться и сейчас. Освобождаясь от чуждой и непонятной ей европеизированной культуры, страна становится все более похожей на Московское царство. Главная опасность, нависшая сейчас над нашей страной, – возрождающиеся попытки найти какой‑то собственный, самобытный путь развития – это проявление исконного «русского мессианства». Такая попытка неизбежно повлечет за собой подъем русского национализма, возрождение сталинизма и волну антисемитизма. Она смертельно опасна не только для народов СССР, но и для всего человечества. Единственное спасение заключается в осознании гибельного характера этих тенденций, в искоренении их и построении общества по точному образцу современных западных демократий.
   Некоторые же авторы этого направления высказывают бескомпромиссно‑пессимистическую точку зрения, исключающую для русских надежду на какое‑либо осмысленное существование: истории у них вообще никогда не было, имело место лишь «бытие вне истории», народ оказался мнимой величиной, русские только продемонстрировали свою историческую импотенцию, Россия обречена на скорый распад и уничтожение.
   Это лишь самая грубая схема. Дальше по ходу нашего исследования мы должны будем еще очень много цитировать авторов рассматриваемого направления. Надо надеяться, читатель сможет тогда более ясно почувствовать дух этих работ и тот тон, в котором они написаны.
   Такая энергичная литературная деятельность с четко очерченными взглядами отражает, несомненно, настроение гораздо более широкого круга, чем только авторы работ: она выражает идеологию активного, значительного течения. Это течение уже подчинило себе общественное мнение Запада. Предлагая четкие, простые ответы на центральные вопросы, связанные с нашей историей и будущим, оно в какой‑то момент может оказать решающее влияние и на жизнь нашей страны. Конечно, историю движут не теории и концепции, а гораздо более глубокие и менее рациональные переживания, связанные с духовной жизнью народа и его историческим опытом. Вероятно, то отношение к истории и судьбе своего народа, те жизненные установки, которые важнее всего для нашего будущего, вызревают веками, продолжают создаваться и сейчас – и хранятся где‑то в глубинах душ. Но пока все эти черты национального характера, традиции, чувства не нашли выхода в сферу разума, они остаются аморфными и малодейственными. Они должны быть конкретизированы, связаны с реальными проблемами жизни. С другой стороны, четкая, безапелляционная, ярко сформулированная схема может захватить на время сознание народа, даже будучи совершенно чуждой его духовному складу – если его сознание не защищено, не подготовлено к столкновению с подобными схемами. Поэтому так важно было бы понять и оценить это новое течение в области мировоззрения. Именно само течение и породивший его социальный слой будут представлять для нас основной интерес, а созданная им литература – привлекаться лишь как материал для его анализа. Авторы, которых мы будем цитировать, вряд ли и сейчас широко известны, а лет через десять их, возможно, никто не будет знать. Но социальное явление, отражающееся в их произведениях, несомненно, будет еще долго и сильно влиять на жизнь нашей страны.
   План работы таков. Изложенные выше взгляды группируются вокруг двух тем: оценка нашей истории и оценка нашего будущего. Мы разберем их, разделив по этому признаку, в двух следующих параграфах. В оставшейся части работы мы попытаемся понять происхождение этих взглядов: какое духовное течение и почему могло их породить?

2. Взгляд на русскую историю

   Начать, конечно, надо с обсуждения конкретных аргументов, которыми авторы рассматриваемого направления подкрепляют свои взгляды. Такое обсуждение предпринималось уже не раз, и это облегчает мою задачу. Приведем краткий обзор высказанных мыслей.
   Декларируемый многими авторами тезис о «рабской душе» русского человека, о том, что в нем собственное достоинство было менее развито, чем у жителей Запада, трудно подкрепить какими‑либо фактами. Пушкин, например, считал, что соотношение – обратное. Мнению приезжих иностранцев, видевших в России азиатскую деспотию, а в ее жителях – рабов, можно противопоставить мнение других иностранцев, поражавшихся чувству собственного достоинства у русского крестьянства или даже видевших в России «идеальную страну, полную честности и простоты». Скорее всего, и те, и другие очень мало знали реальную Россию.
   Отношение к власти в Московской Руси никак не совпадает с «рабским подчинением». Термин «самодержец», входивший в титул русского царя, не означал признания его права на произвол и безответственность, а выражал только, что он – суверен, не является ничьим данником (конкретно – хана). По представлениям того времени, царь был ответствен перед Богом, религиозными и нравственными нормами, и царю, нарушающему их, повиноваться не следовало, идя, если надо, на муки и смерть.
   Яркий пример осуждения царя – оценка Грозного не только в летописях, но и в народных преданиях, в одном из которых, например, говорится, что «царь обманул Бога». Также и Петр I прослыл в народе Антихристом, а Алексей – мучеником за веру.
   Концепция «Москвы – Третьего Рима», сформулированная в начале XVI века псковским монахом Филофеем, отражала историческую ситуацию того времени. После Флорентийской унии Византии с католичеством и падения Константинополя Россия осталась единственным православным царством. Автор призывает русского царя осознать свою ответственность в этом новом положении. Он напоминает о судьбе Первого Рима и Второго (Царьграда), погибших, по его мнению, из‑за отпадения от истинной веры, и предсказывает, что Русское царство будет стоять вечно, если останется верным православию. Эта теория не имела политического аспекта, не толкала Россию к какой‑либо экспансии или православному миссионерству. В народном сознании (например, в фольклоре) она никак не отразилась. Утверждение о том, что идея «Третьего Рима» и революционная марксистская идеология XX века составляют единую традицию, принадлежит Бердяеву, которого, по‑видимому, особенно пленило созвучие Третьего Рима с Третьим интернационалом. Но ни он, ни кто‑либо другой не пытался объяснить, каким образом эта концепция передавалась в течение 400 лет, никак за это время не проявляясь [6 - В отличие от Бердяева и повторяющих его мысль цитированных выше авторов, современные профессиональные историки, по‑видимому, эту концепцию не поддерживают. Обширная литература, посвященная этому вопросу, сходится на признании того, что концепция «Москвы – Третьего Рима» даже в XVI веке никак не влияла на политическую мысль Московского царства, а последние ее следы обнаруживаются в XVII веке.].
   Никакой специфической для русских ненависти к иностранцам и иностранным влияниям, которая отличала бы их от других народов, обнаружить нельзя. Сильны были опасения за чистоту своей веры, подозрительность по отношению к протестантской и католической миссионерской деятельности. Здесь можно видеть известную религиозную нетерпимость, но эта черта уж никак не отличает Россию того времени от Запада, уровень религиозной терпимости которого характеризуется инквизицией, Варфоломеевской ночью и Тридцатилетней войной.
   Сводить всю дореволюционную историю к Грозному и Петру – это схематизация, полностью искажающая картину. Это все равно, что представлять историю Франции состоящей лишь из казней Людовика XI, Варфоломеевской ночи, гонений на протестантов при Людовике XIV и революционного террора. Такая подборка выдернутых фактов ничего не может доказать. Не доказывает она и того тезиса, что Революция была специфически русским явлением, закономерным следствием русской истории. И если бы это было так, то как можно было бы объяснить революцию в Китае или на Кубе, господство марксизма над умами западной интеллигенции, влияние коммунистических партий Франции и Италии?
   К этим аргументам, заимствованным из упомянутых выше работ, прибавлю несколько своих, чтобы обратить внимание на один важный аспект вопроса.
   1. Как мало отношение русского допетровской эпохи к власти походило на «рабскую покорность», «стремление думать и чувствовать одинаково с нею», показывает раскол, когда второстепенные, не имевшие догматического значения изменения обрядов, введенные властью, не были приняты большой частью нации, люди тысячами бежали в леса, шли на муки и смерть, самосжигались, – и за 300 лет проблема не потеряла своей остроты. Интересно сравнить это с похожей ситуацией в классической стране, утвердившей принцип личной свободы и человеческих прав, – Англии. Генрих VIII скроил совершенно новое вероисповедание, взяв кое‑что от католичества, кое‑что от протестантизма, да еще несколько раз его перекраивал, так что под конец его подданные уже не знали хорошенько, во что же им надлежит верить. И вот – парламент и духовенство оказались покорными, большинство народа приняло это сочиненное из политических и личных соображений вероисповедание. Конечно, в Западной Европе XVI–XVII веков религиозные разделения играли не меньшую роль, чем у нас, но они, по‑видимому, больше сплелись с политическими и материальными интересами. Так, Р. Пайпс поражается: «Секуляризация церковных земель (В России XVII века. – И.Ш.) – пожалуй, самая веская причина Европейской Реформации – прошла в России так спокойно, как будто речь шла о простой бухгалтерской операции». Немыслимо в России того времени было бы положение, зафиксированное Аугсбургским религиозным миром, выражавшееся формулой «куйус регио, эйус религио» (чья власть, того и религия), когда вера подданных определялась их светскими властителями. Некоторые из авторов разбираемого направления считают особенно ярким проявлением рабских черт русского национального характера подчинение Церкви государству в форме синодального управления церковью, введенного Петром I. В цитированной книге Р. Пайпса одна глава так и называется: «Церковь – служанка государства». А. Шрагин пишет: «Наиболее ярко и, так сказать, архитипически [7 - Мы сохраняем правописание подлинника, хотя речь идет, по‑видимому, о понятии архетипа, принадлежащем К. Юнгу.]российская психологическая предрасположенность к единогласному послушанию сказалась в подчинении церкви государству в тех формах, какие оно приняло в синодальный период». Уж им‑то – историку и философу – должно быть прекрасно известно, что возникли эти формы подчинения церкви государству в протестантских странах, откуда и были точно скопированы Петром I, так что в них нет ничего не только «архитипичного», но вообще типичного для русских.
   2. Другое любопытное наблюдение связано с точкой зрения, которую высказывает Р. Пайпс. Он считает, что законодательство Николая I послужило образцом для советского, с которого, в свою очередь, Гитлер якобы копировал законы Третьего рейха (!), так что законодательство николаевских времен оказывается в итоге источником всех антилиберальных течений XX века. Он прокламирует даже, что значение николаевского законодательства для тоталитаризма сравнимо со значением Великой хартии вольностей для демократии! Концепция Р. Пайпса, конечно, является всего лишь анекдотом, типичным, впрочем, для всей его книги, но интересно, что более внимательное рассмотрение этого вопроса приводит к выводам, прямо обратным тем, к которым его тянет. Вся концепция тоталитарного государства (как в монархическом, так и в демократическом его варианте), подчиняющего себе не только хозяйственную и политическую деятельность подданных, но и их интеллектуальную и духовную жизнь, была полностью разработана на Западе, – а не будь она столь глубоко разработана, она не могла бы найти воплощения в жизни [8 - На это много лет назад обратил мое внимание А.И. Лапин.]. Так, еще в XVII веке Гоббс изобразил государство в виде единого существа, Левиафана, «искусственного человека», «смертного Бога». К нему он относит слова Библии: «Нет на земле подобного ему, он сотворен бесстрашным. На все высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости». А более конкретно: «суверен» обладает властью, не основывающейся ни на каких условиях. Все, что он делает, справедливо и правомерно. Он может распоряжаться собственностью и честью подданных, быть судьей всех учений и мыслей, в частности и в вопросах религии. К числу главных опасностей для государства Гоббс относит мнения («болезни»), что частный человек является судьей того, какие действия хороши и какие дурны, и что все, что человек делает против своей совести, является грехом. Отношение подданных к «суверену», по его мнению, лучше всего выражается словами «вы будете ему рабами». В этом же веке Спиноза доказывает, что к государственной власти вообще не применимы нравственные категории, государство принципиально не может совершить преступления, оно в полном праве нарушать договоры, нападать на союзников и т. д. В свою очередь, любое решение государства о том, что справедливо и не справедливо, должно быть законом для всех подданных. В XVIII веке Руссо разработал демократический вариант этой концепции.
   Он полагает, что верховная власть принадлежит народу (тоже называемому сувереном), и теперь уж он образует «коллективное существо», в котором полностью растворяются отдельные индивидуальности. Суверену опять принадлежит неограниченная власть над собственностью и личностью граждан, он не может быть не прав и т. д. От суверена каждый индивид «получает свою жизнь и свое бытие», суверен должен изменить «физическое существование» человека на «существование частичное».
   «Нужно, чтобы он отнял у человека его собственные силы и дал взамен другие, которые были бы для него чужими и которыми он не мог бы пользоваться без содействия других». Что уж тут могло прибавить столь бледное на таком фоне законодательство Николая I! Да можно четко проследить, как эти принципы были заимствованы в России с Запада. Положение о том, что подданные отреклись от своей воли и отдали ее монарху, который может повелеть им все, что захочет, высказано в «Правде воли монаршей», составленной Феофаном Прокоповичем по поручению Петра. Там почти дословно цитируется Гоббс со всеми основными элементами его теории, как, например, о «договоре», который заключают между собой подданные, отказываясь от своей воли и отдавая ее монарху.
   3. «Мессианизм», т. е. вера некоторой социальной группы (нации, церкви, класса, партии…) в то, что ей предназначено определить судьбу человечества, стать его спасителем, – явление очень старое. Классическим примером, от которого пошло и само название, является содержащееся в иудаизме учение о Мессии (помазаннике), который установит власть «избранного народа» над миром. Такая концепция возникла в очень многих социальных движениях и учениях. Марксистское учение об особой роли пролетариата принадлежит к традиции «революционного мессианизма», развивавшейся в Европе в XIX веке. Недавнее очень тщательное исследование этой традиции описывает различные ее стадии (Сен‑Симон, Фурье…) вплоть даже до концепции «Третьего Рима» (Рома Терцио у Мадзини), но о России упоминает лишь в самом конце книги, в связи с тем, что западный «революционный мессианизм» к концу века захлестнул и Россию.
   4. Наконец, тезис о том, что революция в России была предопределена всем течением русской истории, надо было бы проверить на вопросе о происхождении русского социализма, так как без этого ингредиента столь радикальное изменение всего общественного и духовного уклада жизни было бы невозможно – что доказывают многочисленные прецеденты, хотя бы наше Смутное время. Социализм же, по‑видимому, не имел никаких корней в русской традиции вплоть до XIX века. В России не было авторов типа Мора и Кампанеллы. Радикальное сектантство, которое в Западной Европе было питательной почвой социалистических идей, в России играло гораздо меньшую роль, и лишь в исключительно редких случаях в еретических учениях встречаются взгляды, которые можно было бы считать предшественниками социалистических концепций (например, пожелание общности имущества). Тем более это относится к попыткам воплотить такие взгляды в жизнь: ничего, хоть отдаленно напоминающего «Мюнстерскую коммуну», в России не было. Другой источник, в котором можно было бы искать зародыши социалистических идей – народные социальные утопии, – тоже не дает ничего, на что могла бы опереться социалистическая традиция. Они поражают своей мягкостью, отсутствием воинственной агрессивности. Это осуждение Зла, противопоставление Правды – Кривде, мечты о «царстве Правды», призыв к братству всех людей во Христе, провозглашение любви высшим законом мира.
   В Россию социализм был полностью привнесен с Запада. В XIX веке он настолько однозначно воспринимался как нечто иностранное, что, говоря о современных ему социалистических учениях, Достоевский часто называл их «французский социализм». И основоположниками движения являются два эмигранта – Бакунин и Герцен, начавших развивать социалистические идеи только после того, как эмигрировали на Запад. Зато западное общество нового, постренессансного типа родилось с мечтой о социализме, отразившейся в «Утопии» Мора, «Городе Солнца» Кампанеллы и в целом потоке социалистической литературы.
   Таким образом, многие явления, которые авторы рассматриваемого направления объявляют типично русскими, оказываются не только не типическими для России, но и вообще нерусскими по происхождению, занесенными с Запада: это как бы плата за вхождение России в сферу новой западной культуры.
   Подобных аргументов можно было бы привести гораздо больше, но, вероятно, и этих достаточно, чтобы дать оценку разбираемой нами концепции: она полностью рассыпается при любой попытке сопоставить ее с фактами.
   Обратим внимание на еще одну черту рассматриваемых нами произведений: их равнодушие к фактической стороне дела, использование удивительно легковесных аргументов, так что минутное размышление должно было бы сделать для авторов очевидной их несостоятельность. Например, Померанц приводит в качестве примера того, как русская душа «упивалась жестокостью власти», «Повесть о Дракуле», распространявшуюся в списках в XVI веке, в то время как она посвящена обличению жестокости, в некоторых списках Дракула называется дьаволом. В одной из работ, посвященных критике подобной концепции, указывается на это обстоятельство.
   Но в появившейся позже самиздатской «антикритике» Померанц заявляет, что он и не особенно настаивает на своей трактовке повести. Зато, говорит он, ему был известен один автор, подписывавший свои самиздатские произведения псевдонимом «Скуратов». Так что приверженность русских жестокой власти все равно доказана!
   Из одного рассуждения Р. Пайпса следует, что он полагает, будто в Московской Руси не существовало частной собственности! В другом месте своей книги он приводит пословицу «Чужие слезы – вода» как доказательство «жестокого цинизма» и эгоизма русских крестьян. По‑видимому, он понял ее не как осуждение эгоизма, а как нравственную максиму. Он же утверждает, что в допетровской Руси не было школ и подавляющее большинство служилого сословия было неграмотным. А ведь еще в 1892 г. А.И. Соболевский писал:
   «Мы привыкли думать, что среди русских этого времени (XV–XVII вв.) было очень немного грамотных, что духовенство было малограмотно, отчасти безграмотно, что в высшем светском сословии грамотность была слабо распространена, что низший класс представлял безграмотную массу». Он приводит многочисленные подсчеты, из которых вытекает, что белое духовенство было поголовно грамотно, среди монахов процент грамотных был не ниже 75, среди земледельцев не ниже 50, среди посадских – 20, среди крестьян (в XVII в.) – 15, по всей стране было много «училищ» для обучения грамоте. Как полагает Д.С. Лихачев, уровень грамотности в России XVII в. во всех слоях населения был не ниже, чем на Западе. И вот предрассудок, опровергнутый 70 лет назад, сейчас повторяет ведущий специалист США по русской истории!
   Особенно много таких мест в работах А. Янова (может быть, по той причине, что он чаще привлекает конкретные аргументы, в то время как другие авторы в основном ограничиваются декларациями). Так, он полагает, что «Архипелаг ГУЛАГ» – постоянный спутник русской истории, периодически в ней проявляющийся, и в качестве даты его предшествующего явления указывает 1825 г. Сначала даже не поймешь, что речь идет о восстании декабристов – попытке вооруженного свержения правительства и убийства царя (а по некоторым планам – истребления всего царского дома), когда был убит генерал‑губернатор Петербурга Милорадович – и в результате было казнено 5 человек и около ста сослано. Притом, что в это же время в Испании, Неаполе, Сицилии, Пьемонте и Ломбардии были совершены такие же попытки военных переворотов (1820–1823 гг.), сопровождавшиеся после подавления такими же казнями. В Англии в 1820 г. был раскрыт заговор Тистельвуда, ставивший себе целью убийство членов кабинета. Пятеро руководителей заговора были казнены, остальные участники сосланы на каторгу в колонии. Так что ничего типичного для русской истории здесь вообще нет. Не «отсталая» Россия, а «передовая» Франция показала, как надо расправляться с подобными возмущениями: тысячи расстрелянных после подавления восстания в Париже в 1848 г., десятки тысяч – после подавления Парижской Коммуны.
   Или, желая показать, что даже самые, на первый взгляд, невинные русские национальные течения вроде славянофильства приводят к черносотенству и погромам, он рассматривает для доказательства в качестве последователей славянофилов только Данилевского, Леонтьева, третьеразрядного публициста начала XX века Шарапова и очень темного интригана В.И. Львова, которого он почему‑то называет князем (обер‑прокурора Синода во Временном правительстве, эмигрировавшего, потом вернувшегося и под конец вступившего в «Союз воинствующих безбожников»!). Но если он счел бы, что идеи славянофилов развили Достоевский – как писатель, Соловьев – как философ, Тихомиров – как публицист, А. Кошелев, Ю. Самарин и другие деятели эпохи реформ, а позже Д. Шипов – как политики, то картина получилась бы совсем другая, а при еще одном подборе – третья. Вот прием, при помощи которого можно доказать решительно все, что желательно!
   Обсуждая вопрос о приемлемости для России демократической формы правления, Янов отводит указания на некоторые недостатки этого строя тем, что «демократия как политическое изобретение – еще ребенок. Ей не 1000 лет, а едва 200». Трудно себе представить человека, рассуждающего об истории и не слыхавшего о демократии в Греции, Риме или Флоренции, не читавшего посвященных ей страниц Фукидида, Платона, Аристотеля, Полибия, Макиавелли! Наконец – уже совсем курьез – Белинского Янов относит к «классикам славянофильства»! За такой ответ школьник получит двойку, а пишет это кандидат наук и ныне профессор университета Беркли.
   Мы поневоле приходим к вопросу, от ответа на который зависит все дальнейшее направление наших размышлений: интересует ли вообще истина этих авторов? Вопрос неприятный, существуют «правила игры», согласно которым следует обсуждать аргументы, а не добросовестность и мотивы оппонента. Столь опостылела постановка вопроса: «Кому это выгодно?», «На чью мельницу льет воду?..» Но, с другой стороны, дискуссия с авторами, которых ни факты, ни логика не интересуют, действительно превращается в какую‑то игру. Поэтому, прежде чем идти дальше, давайте проверим наши сомнения на еще одном примере: на утверждении, встречающемся почти во всех разбираемых работах, – о жестокости, варварстве, специфических якобы для всей русской истории.
   Как будто существовал народ, которого в этом нельзя упрекнуть! Ассирияне покрывали стены завоеванных городов кожами их жителей. В Библии читаем:
   «И предали заклятию все, что в городе, и мужей, и жен, и молодых, и старых, и волов, и овец, и ослов, все истребили мечом» (Кн. Иисуса Навина, VI, 20).
   И о царе Давиде:
   «А народ, бывший в нем, он вывел, и положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры, и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами Аммонитскими» (2‑я Книга Царств, XII, 31).
   И светлые, прекрасные эллины во время междоусобных войн уничтожали население целых городов (по их масштабам – государств): всех мужчин убивали, а женщин и детей продавали в рабство. Итак идет через всю Историю: не только в темные Средние века, но и в эпоху торжества Разума. Кромвель уничтожил треть населения Ирландии, и только восстание в Шотландии помешало ему осуществить первоначальный план – покончить с ирландцами как нацией. В США благочестивые пуритане истребляли индейцев, как волков: была назначена плата за скальп. А работорговля, в которой участвовали короли, которую парламенты защищали, ссылаясь на права человека, – и которая стоила Африке 100 миллионов жизней! А Французская революция, число жертв которой некоторые современники оценивали в 1 миллион – это когда все население Франции составляло 26 миллионов! И наконец, Гитлер! Конечно, много жестокости было и в нашей истории, но ведь нужно совершенно позабыть о добросовестности, чтобы приписывать нам жестокость как какую‑то специфическую черту! Нет, кажется, ни одного из наших авторов, который не помянул бы с торжеством опричнину! Но современный историк, специально исследовавший число жертв опричнины, пишет: «Традиционные представления о масштабах опричного террора нуждаются в пересмотре. Данные о гибели многих десятков тысяч человек крайне преувеличены. По синодику опальных, отразившему подлинные документы, в годы массового террора было уничтожено около 3–4 тысяч человек». (Речь идет, конечно, о числе убитых. Голод, эпидемии, набеги крымцев и бегство от непосильных поборов уменьшило население Центральной России на сотни тысяч человек.) А в Варфоломеевскую ночь, близкую по времени, за несколько дней было истреблено больше народа (в Париже и в провинции).
   Русскую историю авторы рассматривают исключительно в плоскости современного сознания, полностью игнорируя требования историзма. А ведь все они – люди с гуманитарным образованием; факты, которые мы выше напомнили, должны быть большинству из них прекрасно известны. Те же, которым они неизвестны, легко могли бы их узнать, если бы их действительно интересовали факты. Приходится признать, что мы имеем здесь дело не с искренними попытками понять смысл истории, не с «историософскими размышлениями». Перед нами деятельность совершенно другого типа: это журналистская публицистика, пропаганда, стремящаяся внушить читателю некоторые заранее заданные мысли и чувства. Но тогда ее и надо исследовать как пропаганду. А всякая пропаганда имеет определенную цель. Мы приходим к важнейшему вопросу: какова же цель всей этой литературы, зачем понадобилось внушать читателю взгляд, согласно которому русские – это народ рабов, всегда преклонявшихся перед жестокостью и пресмыкавшихся перед сильной властью, ненавидевших все чужое и враждебных культуре, а Россия – вечный рассадник деспотизма и тоталитаризма, опасный для остального мира?
   Можно было бы и не ломать голову над этим вопросом, если бы мы имели дело просто с эмигрантскими эмоциями. Но дальше мы убедимся, что это не так. Мы просто видим надводную часть айсберга: то, что рассматриваемая литература в своем большинстве опубликована на Западе, объясняется только тем, что там публиковать безопаснее и легче. А сами эти настроения уходят корнями сюда, да и здесь они проявляются, хотя и не так прямолинейно. Ведь надо отдать себе отчет в том, что если эта концепция впитается в национальное сознание, то это будет равносильно духовной смерти: народ, так оценивающий свою историю, существовать не может. Так что мы имеем здесь дело с каким‑то явлением, которое нас, жителей этой страны, кровно затрагивает.

3. Планы для России

   Ответить на вопрос, поставленный в конце предшествующего параграфа, поможет рассмотрение второй группы взглядов, развиваемых авторами интересующего нас направления: как оценивается сегодняшнее положение страны и какие пути предлагаются на будущее. Если верно высказанное нами предположение, что интерес к Древней Руси, старцу Филофею, Грозному, Пересвету и т. д. определяется не склонностью авторов к историческим исследованиям, а какими‑то очень злободневными интересами и чувствами, то очевидно, что их суждения о современности должны особенно прояснить их мотивы.
   Все высказываемые здесь точки зрения концентрируются в основном вокруг двух положений: опасность, недопустимость влияния русского национального начала на жизнь государства и необходимость точно следовать образцу современных западных демократий в построении общества.
   Авторы очень болезненно и резко реагируют на любые попытки взглянуть на жизнь с русской национальной точки зрения, т. е. подойти к сегодняшним проблемам с точки зрения русских духовных и исторических традиций.
   «…Не национальное возрождение, а борьба за свободу и духовные ценности должна стать центральной творческой идеей нашего будущего» (Горский, псевдоним).
   Тот же автор предупреждает:
   «Новое национальное сознание должно строиться не на бессознательном патриотизме…» (как оно, по‑видимому, строилось у миллионов, сложивших свою голову в последней войне). Опасным соблазном автор считает размышление о смысле существования России, т. е. саму презумпцию осмысленности русской судьбы. С осуждением он говорит:
   «Русский человек, если он только способен самостоятельно мыслить, до сих пор мучится вопросом: что такое Россия? В чем смысл ее существования? Каково ее назначение и место во Всемирной истории?»
   (Интересно, что по смыслу этой фразы сам «Горский» себя к числу «русских людей», по крайней мере, «самостоятельно мыслящих», не относит!)
   К анонимным авторам, выступившим в «Вестнике РСХД» № 97 («Горский» и др.), с большим сочувствием относится Янов. Он считает даже, что будущее России в значительной степени зависит от того, какую политическую ориентацию примет движение «Русского Православного Ренессанса». Здесь он различает два направления: одно, близкое ему по духу, к которому относятся упомянутые авторы, он называет «либерально‑экуменическим». Трудно вложить в этот осторожный и деликатный оборот речи другое содержание, кроме – безнациональное. Да и в предисловии к другой книге Янова Бреслауер подчеркивает, что симпатии Янова – на стороне космополитической прослойки советского общества. Нужно как‑то назвать и другое направление в «Православном Ренессансе», по смыслу оно НАЦИОНАЛЬНОЕ, но тут Янов не выдерживает роли профессора, беспристрастно анализирующего интересный социальный феномен, его прорывает: оно – «татарски‑мессианское» и угроза «мировому политическому процессу».
   В этом противопоставлении Янов видит основную проблему современной советской жизни: «решающий водораздел проходит между националистами и не националистами». Излишне оговаривать, что «национализм» имеется в виду не армянский, литовский или еврейский, а только русский. И очевидно, по какую сторону водораздела стоит автор. Более того, он обвиняет своих противников в том, что если бы реализовались их идеи о будущей России, то там не оказалось бы места антирусской оппозиции! Не берусь судить, справедливо ли это обвинение, но уж очень ярко оно демонстрирует заботы автора.
   С предельной отчетливостью концепции Янова проявляются в его полемике с самиздатским журналом «Вече», выходившим в начале 70‑х годов. Как иллюстрацию «слепого отказа видеть происходящее» цитирует он статью из этого журнала: «Даже проблема гражданских прав в СССР менее важна в данную историческую минуту, чем проблема гибнущей русской нации». Поучительно дать себе отчет в позиции самого Янова. Если эта точка зрения не верна и «проблема гибнущей русской нации» является менее важной, то что же произойдет, если мы сконцентрируем усилия на более важной проблеме, а нация погибнет? (В цитированной статье утверждается, что численность русских сокращается.) За чьи же права тогда бороться? Уж конечно – не за права русских!
   Наконец, эта проблема обсуждается еще раз на более высоком уровне. По поводу одной самиздатской статьи Янов пишет:
   «Рискуя профанировать метафизический энтузиазм статьи, сформулируем просто ее смысл: человечество квантуется, так сказать, не на отдельные индивидуальности, как до сих пор наивно полагало “гуманистическое сознание”, но на нации».
   Однако «профанирование метафизического энтузиазма» здесь совсем ни при чем; то, что делает Янов, называется гораздо проще: подмена одной мысли другою. В отрывке из обсуждаемой статьи, который Янов сам приводит перед цитированным выше местом, говорится: «Нации – один из уровней в иерархии Христианского космоса…» (Выделено мною. – И.Ш.), т. е., если пользоваться терминологией Янова, человечество квантуется и на нации. Обратная точка зрения, которой, по‑видимому, придерживается Янов, заключается в том, что человечество квантуется только на отдельные личности, а не на нации. Точка зрения не новая. Человечество, распыленное (или «квантовое») на ничем друг с другом не связанные индивидуумы, – таков, по‑видимому, идеал Янова.
   Но существует и еще более радикальное направление мысли. Вместо того чтобы бороться с национализмом, предупреждать о его опасности, утверждается, что спора и вести‑то не о чем, так как народа вообще нет. Мы уже приводили утверждение: «народ оказался мнимой величиной» («Горский»). Особенно подробно и с любовью эту мысль развил Померанц:
   «Народа больше нет. Есть масса, сохраняющая смутную память, что когда‑то она была народом и несла в себе Бога, а сейчас совершенно пустая.
   Народа, в смысле народа‑богоносца, источника духовных ценностей, вообще нет. Есть неврастенические интеллигенты – и массы.
   В нашей стране остались только следы народа, как следы снега весной.
   То, что у нас обычно называют народом, совсем не народ, а мещанство».
   Итак, если в прошлом у русского народа не было истории, то в настоящем нет уже и русского народа…
   Эти мысли, естественно, вытекают из концепций, рассмотренных в предшествующем параграфе. В русской истории авторы не видят ничего, кроме тирании, раболепия и бессмысленных, кровавых судорог. Померанц разъясняет:
   «Так в России вообще делается история. Русский народ трепещет и пятится перед грозным самодержцем, который его режет на части, как Иванушку, и спекает заново. Потом, когда спечется, признает хозяина своим и служит верой‑правдой!»
   Или в поэтической форме Галич:

     Что ни год – лихолетье,
     Что ни враль – то Мессия.

   Если принять этот взгляд, то действительно попытка строить будущее на основе таких традиций может кончиться лишь еще одной катастрофой. Мнение одного из авторов, что «Россия не имела истории», другие, может быть, отклонили бы как полемическое преувеличение, но, по существу, все их взгляды приводят к этому выводу: истории, как того чрева, в котором вынашивается будущее народа, Россия, согласно их точке зрения, не имела. На чем же тогда строить будущее этой страны? Ответ дает второй основной тезис, выдвигаемый рассматриваемой нами литературой: на основе чужого опыта, заимствуя как образец современную западную многопартийную демократию. Именно то, что этот опыт чужой, не вырастающий органически из русской истории, делает его привлекательным, так как дает гарантию, что он не заражен теми ядами, которыми пропитано, по мнению авторов, все наше прошлое. Наоборот, поиски какого‑то своего пути неизбежно вызовут, как они полагают, цепь новых катастроф. Янов, например, считает это основным вопросом, «который сейчас, как и много поколений назад, разделяет русское диссидентское движение, – является ли Россия европейской страной или для нее существует особый, собственный путь развития…».
   Таким образом, именно поиск собственного пути (конечно, без ограничения его направления, так что, в частности, результатом мог бы оказаться и какой‑то собственный вид демократии) здесь отклоняется. Причина в том, что, по мнению авторов, вообще существуют лишь два решения, выбор возможен лишь из двух вариантов: современная демократия западного типа или тоталитаризм. Говоря о том же основном вопросе, что и в цитированном только что отрывке, Янов спрашивает:
   «Не заключается ли он в поисках альтернативы для европейской демократии? И не приводит ли такой поиск неизбежно даже самых благородных и честных мыслителей в объятия авторитаризма, ибо никакой «особой» русской альтернативы демократии в истории до сих пор не было известно. Далее, не ведет ли логика борьбы против демократии (как доктрины и как политической реальности) в конце концов к оправданию самых крайних, тоталитарных форм авторитаризма?»
   Отметим эту характерную черту, которая будет дальше полезна для анализа взглядов наших авторов: они предлагают выбор только из двух возможностей – или «европейской демократии», или авторитаризма, да еще в его «самых крайних тоталитарных» формах. Вряд ли реальная жизнь укладывается в столь упрощенную схему. В обществе действовало и действует столько сил: монархическая власть, аристократия, буржуазия и другие сословия, церковь или церкви, корпорации, партии, национальные интересы и т. д. и т. п., что из их комбинаций способен возникнуть (и все время возникает) непрерывный спектр государственных форм, а не те две его крайние точки, между которыми нам предлагается выбирать. И часто тот механизм, при помощи которого формируется государственная власть, оказывается далеко не самым важным признаком общества. Иначе мы должны были бы признать родственными Римскую империю в «Золотой век Антонинов» и китайскую империю Цинь Ши Хуан Ди с ее всеобщим рабством, круговой порукой и сожжением книг. В нашем веке однопартийные государства – и современная Югославия, и Камбоджа при красных кхмерах, а многопартийные – и ЮАР, и Швейцария. Тот строй, который существовал в Англии, когда она победила Людовика XIV, выдержала четверть века войн с революционной Францией и Наполеоном, стала «мастерской Европы» и образцом свободного общества, был столь отличен от современной демократии, что вряд ли разумно объединять их одним термином. Он опирался на очень ограниченное избирательное право. Парламент состоял из лиц, тесно связанных общими интересами и даже родством, дискуссия в нем носила технический характер, и демагогия, стремление влиять на общественное мнение, не играла заметной роли. Зомбарт сравнивает его с советом акционерной компании, где обсуждается, как вести предприятие, в успехе которого все одинаково заинтересованы и в делах которого все более или менее хорошо осведомлены. Большинство членов парламента фактически назначалось крупными землевладельцами, а часто места и покупались. И тем не менее суд Истории показал, что этот парламент в какой‑то мере получил поддержку народа. Точно так же, как в 1812 году русский народ, по‑видимому, единодушно поддержал самодержавную власть, а американский народ во Вьетнамской войне, потребовавшей от него очень небольших жертв, отказался поддерживать правительство, выбранное по всем канонам западной демократии. И как оценить, кто в большей мере выразил волю американского народа: партийная машина, выдвинувшая президентов Кеннеди, Джонсона и Никсона, которые вели Вьетнамскую войну, или левые круги, опирающиеся на средства массовой информации, которые добились отставки президента и капитуляции в этой войне?
   Здесь возникает очень глубокая проблема. Поиски лучшего пути для выявления воли народа молчаливо предполагают, что такое понятие, как «воля народа», существует и всеми одинаково толкуется. А именно это предположение, которое почти не обсуждается, требует тщательного анализа. Говоря современным научным жаргоном, народ – это «большая система». Но далеко не всякая большая система обладает свойством, которое можно было бы назвать «волей». Например, заведомо им не обладает сколько угодно сложная вычислительная машина; совершенно не ясно, что его можно приписать живой природе в целом, или отдельному виду, или биоценозу – и только в отношении индивидуального человека или высших животных наличие воли не вызывает у нас сомнения. В реальной жизни народ проявляет себя не путем формулирования своей воли, а восстаниями или подъемом хозяйственной активности, ростом или падением рождаемости, взлетом культуры или распространением алкоголизма и наркомании, стойкостью и жертвенностью на войне или легкой капитуляцией. Именно бесчисленная совокупность таких признаков и показывает, здоров ли народный организм. Выработать наиболее органичную для данного народа и в данный момент его истории форму государственного устройства – это, конечно, необходимое условие здорового существования народа. Но далеко не единственное и зачастую не самое важное.
   Что касается демократии западного типа, которую столь настойчиво предлагают разбираемые авторы в качестве универсального решения всех общественных проблем, то в ее современном состоянии она вызывает ряд сомнений, которые надо было бы тщательно обсудить, прежде чем рекомендовать ее безоговорочно в качестве единственного решения наших проблем. Обсудим некоторые из них.
   1. Этот строй, по‑видимому, не является таким уж естественным. Переход к нему обычно был связан с мучительным и кровавым катаклизмом: очевидно, необходимо какое‑то насилие над естественным историческим процессом. Такова была гражданская война в Англии. Во Франции гражданская война и террор были только началом. Почти столетие после этого страну трясло как в лихорадке: Наполеоновские войны, революции, Вторая империя, Коммуна. У нас попытка введения этого строя в феврале 1917 года не оказалась успешной. В Германии такая попытка, осуществленная в Веймарской республике, в качестве реакции привела к победе национал‑социализма. (Такой адепт демократии, как Черчилль, в своих мемуарах высказывает мнение, что судьба Германии была бы иной, если бы в 1918 г. была сохранена монархия.)
   Можно ли сейчас идти на риск еще одного подобного катаклизма в нашей стране? Есть ли шанс, что она его переживет? А в то же время наши авторы предлагают этот путь с легкостью, которая вызывает подозрение, что такие опасения их совершенно не заботят.
   2. Основоположники западной либеральной мысли (например, Монтескье и авторы американской конституции) исходили из концепции ограниченной власти. Эта концепция своими корнями уходит в религиозное средневековое мировоззрение. В эпоху абсолютизма было развито учение о неограниченной власти – сначала о власти неограниченного монарха, а потом о неограниченном народовластии (см. мысли Гоббса, Спинозы и Руссо, цитированные в предыдущем параграфе). Ограничения власти пытались добиться на основе принципа раздела властей: когда, например, законодательство не подвластно конституционному монарху или судебная власть – воле народа. Но чтобы такая система функционировала, необходима сила, ограничивающая все эти власти, а для этого в обществе должны существовать часто не записанные и даже не осознанные нормы поведения, традиции, моральные и религиозные принципы, которые в шкале ценностей занимают более высокое место, чем авторитет любой власти, так что противоречащие им действия власти воспринимаются как незаконные. Это и есть единственный надежный путь ограничения власти в ее принципе. Отсутствие таких ценностей, стоящих выше авторитета власти, автоматически порождает общество тоталитарного типа. Именно поэтому основанные на неограниченном народовластии государства так легко порождают тоталитаризм: в Германии Веймарская республика или во Франции власть Учредительного собрания в 1789–1791 гг. Эта закономерность была замечена очень давно. Платон писал, что демократия вырождается в тиранию. Как он, так и Аристотель полагали, что неограниченное народовластие вообще нельзя считать формой государственного строя. Эдмунд Берк, наблюдавший начальный этап Французской революции, писал, что неограниченная демократия столь же деспотична, как и неограниченная монархия. Современные же западные демократии целиком основываются на принципе неограниченного народовластия: любое решение, принятое большинством населения, законно. (Этот дух уловили и разбираемые нами авторы: например, во введении к сборнику «Демократические альтернативы» прокламируется «демократия в правовой области», т. е. подчинение права решению большинства.) В этом многие либеральные критики современной демократии видят признак ее упадка, неудачу предпринятой 200 лет тому назад попытки построить свободное общество на принципах народовластия. Сейчас, по их оценке, свободы в западном обществе существуют в силу инерции, а не как следствие принципов, на которых это общество построено.
   3. Авторы рекомендуют демократию западного типа в качестве альтернативы однопартийному коммунистическому государству. Но способна ли она быть такой альтернативой? Ведь не по волшебству же будет один уклад заменен другим, очевидно, предполагается какая‑то конкуренция. А способен ли демократический строй в современной его форме на такую конкуренцию? Все больше западная демократия уступает и уступает своему антагонисту. Если часть человечества, населяющая страны с однопартийной коммунистической государственной системой, составляла 7,5 % в 1920 г. и 8,5 % в 1940 г., то в 1960 г. она составила более 45 %, а сейчас составляет не меньше половины. И ведь процесс шел только в одном направлении! Давно прошло время, когда западные демократии были динамичной силой, когда число стран, следовавших по этому пути, росло, да и другим они навязывали свои принципы. Теперь все наоборот! Из вновь возникающих государств почти ни одно не избрало государственный строй западного типа. А в самих западных демократиях все растет число противников их государственной системы. Сторонники же ее обычно прибегают к тому аргументу, что, как она ни плоха, остальные – еще хуже. Такой аргумент вряд ли может вдохновить кого‑либо на защиту этого строя. 200 лет назад так не говорили! Если же привлечь к сравнению античную демократию, то мы увидим, что она – недолговечная форма. 200 лет – это предельный срок ее жизни. Но как раз столько и существует многопартийная демократия в Западной Европе и США. По всем признакам многопартийная западная система – уходящий общественный строй. Ее роль в Истории можно оценить очень высоко: она принесла с собой гарантию внутреннего мира, защиту от правительственного террора (но не от «красных бригад»), рост материального благосостояния (и угрозу экологического кризиса). Но вернуть к ней все человечество так же безнадежно, как мечтать о возврате к Православному царству или Киевской Руси. История явно перерабатывает этот строй во что‑то новое. Можно попытаться повлиять на то, во что и какими путями он будет перерабатываться, но повернуть этот процесс вспять – безнадежно.
   А между тем есть ли у самих‑то разбираемых нами авторов определенное представление о той «западной демократии», которую нам предлагают взять или отклонить в готовом виде, не разрешая обсуждать возможные ее варианты и альтернативы? Из их произведений как будто следует, что у них это представление весьма расплывчато. Часто кажется, что они имеют в виду классическую форму многопартийной демократии вроде существующей сейчас в США (например, Шрагин или Янов). Но вот, например, Краснов‑Левитин [9 - А. Краснов (А.А. Левитин) – церковный деятель, принимавший в 20‑х годах активное участие в движении «обновленцев», направленном на раскол Православной церкви: был секретарем руководителя этого движения А. Введенского. После того как движение «обновленцев» сошло на нет, вернулся в Православную церковь. В связи с его церковной деятельностью был арестован. В 1960‑е гг. протестовал против массового закрытия церквей при Хрущеве. Был вновь арестован и осужден на 3 года. Отбыв срок, эмигрировал. В нескольких работах развивает идеи объединения христианства с социализмом.]желает внести «полное имущественное равенство», а Л. Плющ [10 - Л. Плющ – марксист, но критически относящийся к некоторым сторонам советской жизни. Написал несколько работ в этом духе, был членом «Инициативной группы по охране прав человека». Был арестован, признан невменяемым и помещен в психиатрическую больницу. Его арест вызвал широкое движение на Западе: протестовал даже вождь французской компартии. Плющ был освобожден, эмигрировал и продолжает развивать на Западе свои марксистские взгляды.]утверждает, что государственное планирование должно сохраниться вплоть до достижения коммунизма: но ведь таких целей современная западная демократия себе отнюдь не ставит! Более того, Плющ пишет:
   «Я не понимаю Вас, если Вы не сочувствуете террористам, уничтожающим палачей своего народа. Индивидуальный террор аморален, если он направлен против невинных людей».
   Нельзя же предположить у автора такой степени интеллектуальной недоразвитости, чтобы он не задался вопросом: кто будет разделять на «невинных» и «виновных»? До сих пор террористы никогда не прибегали к третейскому суду, а вершили его сами. Вероятно, баскские террористы (пример которых с сочувствием приводит Плющ), стреляя в полицейского, считают, что он виновен если не лично, то как представитель виновного государства. Но ведь и любой классовый или расовый террор основывается на таких взглядах. Очевидно, здесь мы имеем, правда еще робкую, апологию политического террора, а тогда как это связать с идеалами западной демократии? Да и большинство авторов сборника «Демократические альтернативы» высказывают свою приверженность социализму, и заканчивает сборник документ «Российские демократические социалисты за рубежом». Перед нами, очевидно, какие‑то другие демократы: социалистические. Но это уже не современная западная демократия, а некая альтернатива ей, то есть как раз то, против чего так страстно борется Янов. Как же тогда понять его участие в этом сборнике? Если он считает таким решающим аргументом, что «никакой особой русской альтернативы демократии в истории до сих пор не было известно», то не должен ли он был прежде всего обратиться с этим аргументом к своим единомышленникам и соавторам по сборнику, ибо ведь уж синтез‑то демократии западного типа с социализмом (например, с «полным имущественным равенством») в истории, безусловно, до сих пор не был известен?
   Так что, по‑видимому, не тяготение к демократии, понимаемой ими весьма неоднозначно, объединяет этих авторов. А действительно общее у всех у них – раздражение, возникающее при мысли, что Россия может искать какой‑то свой путь в истории, стремление всеми средствами воспрепятствовать тому, что народ пойдет по пути, который он сам выработает и выберет (конечно, не при помощи тайного голосования, а через свой исторический опыт). Это мечта о превращении России в механизм, робота, лишенного всех элементов жизни (исторических традиций, каких‑либо целей в будущем) и управляемого изготовленной за тридевять земель и вложенной в него программой… Демократия же играет роль такой «программы», «управляющего устройства», никак органически со страной не связанного. Так что если сделать фантастическое предположение, что авторы обратились со своими идеями к американцам, то от них они должны были бы требовать безоговорочного принятия абсолютной монархии.
   Та же схема, то же представление о призрачности нашей жизни, являющейся лишь бледным отражением реальной западной жизни, принимает уже несколько гротескный характер в статье Померанца в сборнике «Самосознание». Трактуя развитие культуры всех стран мира, кроме Англии, Голландии, Скандинавии и Франции, лишь как сколок с культуры этих последних, автор подчеркивает, какие искажения, выпадения целых этапов и слияние нескольких в один при этом происходят. Но не пытается обсудить свою аксиому. А ведь если бы он взял за аксиому, что европейская поэзия – искаженное копирование персидской, то, вероятно, должен был бы прибегнуть к еще более остроумным конструкциям, чтобы объяснить, почему Фирдоуси, Омар Хайям и Гафиз так искаженно отражаются в виде Данте, Гёте и Пушкина [11 - Любопытно, что при этом автор как раз сам отстает от развития западной мысли. «Европоцентристская» точка зрения Померанца на Западе в основном преодолена, рассматривается как отражение империализма XIX века и, вероятно, была бы с возмущением отвергнута, если бы ее пытались применить к какой‑нибудь африканской стране.].
   В несколько упрощенной, но зато очень яркой формы все эти вопросы – и планы для будущего России, и их национальный аспект – предстают в теории, которую выдвинул Янов и изложил в ряде статей и в двух книгах. В классическом духе «анализа расстановки классовых сил» он делит наше общество на два слоя: «эстеблишмент» и «диссидентов». Каждый из них порождает как «левое», так и «правое» течение. Все свои надежды автор возлагает на «левых». «Эстеблишментарная левая» (термин автора) состоит из партийной «аристократии», или «элиты», и «космополитических менеджеров». Она нуждается в реконструкции и «модернизации их архаической идеологии», а для этого – в союзе с «самыми блестящими умами России, которые сейчас концентрируются в диссидентском движении», т. е. с «диссидентской левой». Для этого необходимо преодолеть «эгалитарный и моральный максимализм интеллигенции» и «высокомерную нетерпимость интеллектуально и этически ущербного нового класса». Но – и тут автор подходит к центральному пункту своей концепции – это они сделать сами не в состоянии:
   «Однако это противоречие зашло так далеко, что его разрешение невозможно без арбитра, авторитет которого признан обеими сторонами. Западное интеллектуальное общество может служить таким арбитром. Оно может выработать точную и детальную программу, чтобы примирить все позитивные социально‑политические силы СССР, – программу, которая их объединит для нового шага вперед…»
   Это и есть секрет Янова, его основная концепция. И чтобы выразить ее понятнее, автор предлагает в качестве модели – оккупацию:
   «Это предприятие грандиозной, можно сказать, исторической сложности. Однако оно по существу аналогично тому, с которым столкнулся “мозговой трест” генерала Мак‑Артура в конце Второй мировой войны [12 - Генерал Мак‑Артур был главнокомандующим американскими оккупационными силами в Японии.].
   Было ли правдоподобно, что автократическая Япония может быть преобразована из опасного потенциального врага в дружелюбного партнера по бизнесу без фундаментальной реорганизации ее внутренней структуры? Тот же принцип приложим к России…»
   Тот слой, на который это «грандиозное предприятие» будет опираться внутри страны, Янов тоже характеризует очень точно, приводя в качестве примера героя одной сатирической повести. Речь идет о паразите, не сохранившем почти никаких человеческих черт (кроме чисто внешних), вся деятельность которого направлена на то, чтобы реальная жизнь нигде не пробилась через преграду бюрократизма. Настоящая жизнь для него – это поездки на Запад и покупки, которые он оттуда привозит. Его мечта – привезти из Америки какой‑то необычайный «стереофонический унитаз». «Предположим, что он хочет стереофонический унитаз, – рассуждает Янов, – правдоподобно ли, что он хочет мировой войны?»
   Этой картине не откажешь в смелости: духовная (пока) оккупация «западным интеллектуальным обществом», которое становится нашим арбитром и учителем, опираясь внутри страны на слой «космополитических менеджеров», снабжаемых за это в изобилии стереофоническими унитазами! Ее можно принять как лаконичное и образное резюме идеологии рассматриваемого нами течения.

4. «Малый народ»

   Взгляды, рассмотренные в двух предыдущих параграфах, сливаются в единую систему. Более того, в основе лежит целая философия истории – особый взгляд на характер исторического процесса. Речь идет о том, является ли история органическим процессом, сходным с ростом живого организма или биологической эволюцией, – или же она сознательно конструируется людьми, подобно некоторому механизму. Иначе говоря, вопрос о том, чем считать общество – организмом или механизмом, живым или мертвым.
   Согласно первой точке зрения, человеческое общество сложилось в результате эволюции «норм поведения» (в самом широком смысле: технологических, социальных, культурных, моральных, религиозных). Эти «нормы поведения», как правило, никем сознательно не изобретались, но возникли как следствие очень сложного процесса, в котором каждый новый шаг совершался на основе всей предшествующей истории. Будущее рождается прошлым, историей, совсем не по нашим замыслам. Так же, как новый орган животного возникал не потому, что животное предварительно поняло его полезность, так и новый социальный институт чаще всего не создавался сознательно, для достижения определенной цели.
   Вторая точка зрения утверждает, что общество строится людьми логически, из соображений целесообразности, на основании заранее принятого решения. Здесь вполне можно, а часто и нужно, игнорировать исторические тенденции, народный характер, выработанную веками систему ценностей. (Типично высказывание Вольтера: «Хотите иметь хорошие законы? Сожгите свои и напишите новые».) Зато решающую роль играют те, кто обладает нужными познаниями и навыками: это истинные творцы истории. Они и должны сначала выработать планы, а потом подгонять жизнь под эти планы. Весь народ оказывается лишь материалом в их руках. Как плотник из дерева или инженер из железобетона, возводят они из этого материала новую конструкцию, схему которой предварительно разрабатывают. Очевидно, что при таком взгляде между «материалом» и «творцами» лежит пропасть, «творцы» не могут воспринимать «материал» как таких же людей (это помешало бы его обработке), но вполне способны испытывать к нему антипатию и раздражение, если он отказывается правильно понимать свою роль. Выбор той или другой из этих концепций формирует людей двух разных психологических типов. Приняв первую точку зрения, человек чувствует себя помощником и сотрудником далеко превосходящих его сил. Приняв вторую – независимым творцом истории, демиургом, маленьким богом, а в конце концов – насильником. Вот на этом‑то пути и возникает общество, лишенное свободы, какими бы демократическими атрибутами такая идеология ни обставлялась.
   Взгляды, которые мы рассмотрели в двух предшествующих параграфах, представляют собой последовательное применение второй точки зрения (общество как механизм) к истории нашей страны. Вспомним, сколько сил потрачено, чтобы очернить историю и весь облик нашего народа. Видно, какое раздражение у авторов вызывает опасение, что наше будущее будет опираться на исторические традиции этой страны. Чуть ли не с пеной у рта доказывают они нам, что демократия западного типа абсолютно чужда духу и истории нашего народа – и столь же темпераментно настаивают, чтобы мы приняли именно эту государственную форму. Проект духовной оккупации «западным интеллектуальным сообществом», разработанный Яновым, так и воплощается зрительно в образ России – машины, на сиденье которой весело вскакивает ловкий водитель, включает зажигание – и машина помчалась. Типично и то, что для нашего будущего предлагается выбор только из двух возможностей: «демократия западного типа» и «тоталитаризм». Ни рост организма, ни поведение животного никогда не основывается на выборе между двумя возможностями, но всегда среди бесконечного числа непрерывно друг в друга переходящих вариантов. Зато элемент вычислительной машины должен быть сконструирован именно так, чтобы он мог находиться лишь в двух состояниях: включенном и выключенном.
   И необходимый вывод из этой концепции: выделение «творческой элиты» и взгляд на весь народ как на материал для творчества – очень ярко отразился у наших авторов. Приведем несколько примеров того, как они характеризуют отношение своего круга к остальному населению. При этом мы встретимся с такой трудностью: эти авторы характеризуют тот круг, с которым они себя явно отождествляют, различными терминами: интеллигенция (чаще), диссиденты (реже), элита, «избранный народ»… Я предлагаю временно совершенно игнорировать эту терминологию, а исходить из того, что мы имеем пока нам не известный слой, некоторые черты которого хотим восстановить. К вопросу же о том, в каком отношении этот слой находится к интеллигенции, диссидентам и т. д., мы вернемся позднее, когда представим его себе конкретнее. Итак, вот как понимает ситуацию «Горский»:
   «…Старое противоречие между “беспочвенной интеллигенцией” и народом предстает сегодня как противоречие между творческой элитой и оболваненными и развращенными массами, агрессивными по отношению к свободе и высшим культурным ценностям».
   Причем в то же время:
   «Необходимо отметить также, что новая оппозиционная интеллигенция при всем ее отрыве от народных масс представляет тем не менее именно породившие ее массы, является как бы органом их самосознания».
   Точка зрения Шрагина такова:
   «Помимо тонкого слоя европейски образованной и демократически настроенной интеллигенции, корни диссидентского движения натолкнулись на толщу вечной мерзлоты».
   И более того:
   «Интеллигент в России – это зрячий среди слепых, ответственный среди безответственных, вменяемый среди невменяемых».
   Итак, «европейски образованная и демократически настроенная интеллигенция» созрела для того, чтобы большинство народа объявить невменяемым! А где же место невменяемому, как не в психушке?
   Наконец, взгляд Померанца:
   «Религия перестала быть приметой народа. Она стала приметой элиты». «Любовь к народу гораздо опаснее (чем любовь к животным): никакого порога, мешающего стать на четвереньки, здесь нет». «Новое что‑то заменит народ». «Здесь… складывается хребет нового народа». «Масса может заново кристаллизоваться в нечто народоподобное только вокруг новой интеллигенции».
   Концепция элиты, «избранного народа» для автора является необсуждаемым догматом, обсуждается только, где элиту найти:
   «Рассчитываю на интеллигенцию вовсе не потому, что она хороша… Умственное развитие само по себе только увеличивает способность ко злу… Мой избранный народ плох, я это знаю… но остальные еще хуже».
   На этом пути наши авторы неизбежно должны встретиться с очевидной логической трудностью, так что с нетерпением ожидаешь, когда же они на нее натолкнутся. Ведь если русское сознание так проникнуто раболепием, обожанием жестокой власти, мечтой о Хозяине, если правовые традиции нам абсолютно чужды, то как же такому народу можно привить демократический строй демократическими методами, да еще в ближайшем будущем? Но оказывается, что для авторов и здесь затруднения нет. Просто тогда русских надо сделать демократичными, хотя бы и недемократичными методами. (Руссо называл это: заставить быть свободным.) Как пишет Шрагин:
   «При деспотиях не большинство решает. Конечно, это противоречит идеалам демократии. Но и наилучший из идеалов вырождается в утопию, когда он тесен для вмещения реальности».
   И это заявление, столь поразительное своей откровенностью, не вызвало, кажется, никакой реакции в эмигрантской прессе, так подчеркивающей в других случаях свою демократичность!
   Перед нами какой‑то слой, очень ярко сознающий свое единство, особенно рельефно подчеркнутое резким противопоставлением себя всему остальному народу. Типичным для него является мышление антитезами:
   творческая элита – оболваненная и развращенная масса,
   избранный народ – мещанство,
   европейски образованная и демократически настроенная интеллигенция – вечная мерзлота,
   вменяемые – невменяемые,
   племя гигантов – человеческий свинарник. (Последнее – из самиздатской статьи Семена Телегина «Как быть?».) Слой этот объединен сознанием своей элитарности, уверенностью в своем праве и способности определять судьбы страны. По‑видимому, в существовании такого социального слоя и находится ключ к пониманию той идеологии, которую мы рассматриваем.
   Этот социальный феномен стал бы, вероятно, понятнее, если бы его можно было включить в более широкие исторические рамки. И действительно, по крайней мере, в одной исторической ситуации подобное явление было подробно и ярко описано – в эпоху Великой Французской революции.
   Один из самых интересных исследователей Французской революции (как по свежести его идей, так и по его удивительной эрудиции), Огюстен Кошен, в своих работах обратил особое внимание на некий социальный или духовный слой, который он назвал «Малым народом». По его мнению, решающую роль во Французской революции играл круг людей, сложившийся в философских обществах и академиях, масонских ложах, клубах и секциях. Специфика этого круга заключалась в том, что он жил в своем собственном интеллектуальном и духовном мире: «Малый народ» среди «Большого народа».
   Можно было бы сказать – антинарод среди народа, так как мировоззрение первого строилось по принципу обращения мировоззрения второго. Именно здесь вырабатывался необходимый для переворота тип человека, которому было враждебно и отвратительно то, что составляло корни нации, ее духовный костяк: католическая вера, дворянская честь, верность королю, гордость своей историей, привязанность к особенностям и привилегиям родной провинции, своего сословия или гильдии. Общества, объединяющие представителей «Малого народа», создали для своих членов как бы искусственный мир, в котором полностью протекала их жизнь. Если в обычном мире все проверяется опытом (например, историческим), то здесь решает общее мнение. Реально то, что считают другие, истинно то, что они говорят, хорошо то, что они одобряют. Обычный порядок обращается: доктрина становится причиной, а не следствием жизни.
   Механизм образования «Малого народа» – это то, что тогда называли «освобождением от мертвого груза», от людей, слишком подчиненных законам «Старого мира»: людей чести, дела, веры. Для этого в обществах непрерывно производят «очищения» (соответствующие «чисткам» нашей эпохи). В результате создается все более чистый «Малый народ», движущийся к «свободе» в смысле все большего освобождения от представлений «Большого народа»: от таких предрассудков, как религиозные или монархические чувства, которые можно понять только опытом духовного общения с ним. Этот процесс Кошен иллюстрирует красивым примером – образом «дикаря», столь распространенным в литературе эпохи Просвещения: «персидский принц» Монтескье, «гурон» Вольтера, «таитянин» Дидро и т. д. Обычно это человек, обладающий всеми материальными аксессуарами и формальными знаниями, предоставляемыми цивилизацией, но абсолютно лишенный понимания духа, который все это оживляет, поэтому все в жизни его шокирует, кажется глупым и нелогичным. По мнению Кошена, этот образ – не выдумка, он взят из жизни, но водились эти «дикари» не в лесах Огайо, а в философских академиях и масонских ложах: это образ того человека, которого они хотели создать, парадоксальное существо, для которого средой его обитания является пустота, так же, как для других – реальный мир. Он видит все и не понимает ничего, и именно по глубине непонимания и измерялись способности среди этих «дикарей».
   Представителя «Малого народа», если он прошел весь путь воспитания, ожидает поистине чудесное существование: все трудности, противоречия реальной жизни для него исчезают, а он как бы освобождается от цепей жизни, все представляется ему простым и понятным. Но это имеет свою обратную сторону: он уже не может жить вне «Малого народа», в мире «Большого народа» он задыхается, как рыба, вытащенная из воды. Так «Большой народ» становится угрозой существованию «Малого народа», и начинается их борьба: лилипуты пытаются связать Гулливера. Эта борьба, по мнению Кошена, занимает годы, предшествовавшие Французской революции, и революционный период. Годы революции 1789–1794 – это пятилетие власти «Малого народа» над «Большим народом». Только себя «Малый народ» называл народом, только свои права формулировал в «Декларациях». Этим объясняется парадоксальная ситуация, когда «победивший народ» оказался в меньшинстве, а «враги народа» – в большинстве (это утверждение постоянно было на языке у революционных деятелей).
   Мы сталкиваемся с мировоззрением, удивительно близким тому, которое было предметом нашего анализа в этой работе. Сюда относится взгляд на собственную историю как на сплошную дикость, грубость, неудачу – все эти «Генриады» и «Орлеанские девственницы». И стремление порвать все свои связи, даже внешние, связующие с исторической традицией: переименование городов, изменение календаря. И убеждение в том, что все разумное следует заимствовать извне, тогда – из Англии; им проникнуты, например, «Философские письма» Вольтера (называемые иногда «Письмами из Англии»). И в частности, копирование чужой политической системы – английского парламентаризма.
   Мне кажется, что эта замечательная концепция применима не только к эпохе Французской революции, она проливает свет на гораздо более широкий круг исторических явлений. По‑видимому, в каждый кризисный, переломный период жизни народа возникает такой же «Малый народ», все жизненные установки которого противоположны мировоззрению остального народа, для которого все то, что органически выросло в течение веков, все корни духовной жизни нации, ее религия, традиционное государственное устройство, нравственные принципы, уклад жизни – все это враждебно, представляется смешными и грязными предрассудками, требующими бескомпромиссного искоренения. Будучи отрезан начисто от духовной связи с народом, он смотрит на него лишь как на материал, а на его обработку – как на чисто ТЕХНИЧЕСКУЮ проблему, так что решение ее не ограничено никакими нравственными нормами, состраданием или жалостью. Это мировоззрение, как замечает Кошен, ярко выражено в фундаментальном символе масонского движения, игравшего такую роль в подготовке революции, – в образе построения Храма, где отдельные люди выступают в роли камней, механически прикладываемых друг к другу по чертежам «архитекторов».
   Сейчас мы приведем несколько примеров, чтобы подтвердить нашу догадку, что здесь мы действительно имеем дело с общеисторическим явлением.
   1. Обращаясь к эпохе, предшествующей той, которую изучал Кошен, мы сталкиваемся с КАЛЬВИНИЗМОМ, оказавшим в форме движения гугенотов во Франции и пуритан в Англии большое влияние на жизнь Европы XVI–XVII веков. В его идеологии, особенно у пуритан, мы легко узнаем знакомые черты «Малого народа». Учение Кальвина утверждало, что еще до сотворения мира Бог предопределил одних людей к спасению, других – к вечной погибели. Никакими своими делами человек не может повлиять на это уже принятое решение. Избраны лишь немногие: крошечная группа «святых» в греховном, страждущем и обреченном на вечные муки человечестве. Но и «святым» недоступна никакая связь с Богом, «ибо конечное никогда не может соприкоснуться с бесконечным». Их избранность проявляется лишь в том, что они становятся орудием Бога, и тем вернее их избранничество, чем эффективнее они действуют в сфере их мирской активности, откинув попытки понимания смысла этой деятельности.
   Это поразительное учение, собственно новая религия, создавало у «святых» ощущение полной изолированности, противопоставленности остальному человечеству. Центральным их переживанием было чувство избранности, они даже в молитве благодарили Бога, что они не такие, как «остальная масса». В их мировоззрении колоссальную роль играла идея эмиграции. Отчасти из‑за того, что начало движению пуритан положила группа протестантов, бежавших от преследований в период католической реакции при Марии Тюдор: в состоянии полной изоляции, оторванности от родины они под влиянием учения Кальвина заложили основы теологии и психологии пуританизма. Но отчасти и потому, что, даже и вернувшись в Англию, они по своим взглядам оставались эмигрантами, чужаками. Излюбленным образом их литературы был странник, беглец, пилигрим.
   Узкие общины «святых» постоянно подвергались очищениям, отлучениям от общения, охватывающим иногда большинство общин. И «обреченные», согласно взглядам пуритан, должны были быть подвергнуты дисциплине их церкви, причем здесь вполне было допустимо принуждение. Пропасть между «святыми» и «обреченными» не оставляла места для милосердия или помощи грешнику – оставалась только ненависть к греху и его носителю. Особым предметом обличения и ненависти пуританской литературы были крестьяне, потерявшие землю и толпами отправлявшиеся в город в поисках работы, а часто превращавшиеся в бродяг. Пуритане требовали все более и более строгих законов: превозносили порку, клеймление раскаленным железом. А главное – требовали защиты «праведных» от соприкосновения с нищими бродягами. Именно из духа пуританизма в XVII веке возникла страшная система «работных домов», в которых бедняки находились почти на положении каторжников.
   Литература пуритан стремилась оторвать «святых» от исторических традиций (которые были традициями «людей мира»), для «святых» не имели силы все установленные обычаи, законы, национальные, династические или сословные привязанности. Это была в своем принципе нигилистическая идеология. И действительно, пуритане и призывали к полной переделке мира, всех существующих «законов, обычаев, статусов, ордонансов и конституций». Причем к переделке по известному им заранее плану. Призыв «строить на новом основании» подкреплялся у них знакомым уже нам образом «построения Храма» – на этот раз восстановления Иерусалимского Храма после возврата евреев из пленения.
   Как утверждает Макс Вебер, реальная роль кальвинизма в экономической жизни заключалась в том, чтобы разрушить традиционную систему хозяйства. В Английской революции его решающая роль состояла в том, что, опираясь на пуритан и еще более крайние секты, новому слою богачей удалось опрокинуть традиционную монархию, пользовавшуюся до того поддержкой большинства народа.
   2. В эпоху, следующую за Французской революцией, можно наблюдать очень похожее явление. Так, в 30‑е и 40‑е годы XIX века в Германии вся духовная жизнь находилась под влиянием философского и политического радикализма: «Молодая Германия» и «левое гегельянство». Его целью было разрушение (как тогда говорили, «беспощадная критика» или «революционирование») всех основ тогдашней немецкой жизни: христианства, философии, государства, общества. Все немецкое переименовывалось в «тевтонское» или «пруссаческое» и становилось объектом поношений и насмешек. Мы встречаем знакомые читателю утверждения, что немцы лишены чувства собственного достоинства, что им свойственна ненависть ко всему чужому, что их история – цепь подлостей, что их вообще трудно считать людьми. После Гёте, Шиллера, немецкого романтизма Руге писал: «Мы, немцы, так глубоко отстали, что нам еще надо создавать человеческую литературу».
   Немецкий патриотизм отождествлялся с реакционностью, наоборот, преклонялись перед всем западным, особенно французским. Был в ходу термин «профранцузский антипатриотизм». Высказывались надежды, что французы опять оккупируют Германию и принесут ей свободу. Модной была эмиграция во Францию, в Париже жило 85 000 немцев. Типичным представителем этого направления был Гейне. Предметом его постоянных злобных, часто грязных и от этого уже и неостроумных нападок было, во‑первых, христианство. Например, такой художественный образ: «Некоторые духовные насекомые испускают вонь, если их раздавить. Таково христианство: этот духовный клоп был раздавлен 1800 лет назад (распятие Христа?), а до сих пор отравляет воздух нам, бедным евреям». А во‑вторых, немецкий характер, культура, история: так, в конце поэмы «Германия – Зимняя сказка» он сравнивает будущее Германии со зловонием, исходящим из ночного горшка. И не потому, что он просто был такой желчный, скептический человек: Наполеона он обожал до идолопоклонства, перед всем французским преклонялся и даже называл себя «вождем французской партии в Германии».
   3. В России второй половины XIX века те же черты очень отчетливо видны в либеральном и нигилистическом течении. Известный публицист‑шестидесятник В. Зайцев писал о русских: «Оставьте всякую надежду, рабство в крови их». Тому же Зайцеву принадлежит мысль:
   «…Они хотят быть демократами, да и только, а там им все равно, что на смену аристократии и буржуазии есть только звери в человеческом образе… Народ груб, туп и, вследствие этого, пассивен… Поэтому благоразумие требует, не смущаясь величественным пьедесталом, на который демократы возвели народ, действовать энергически против него».
   Как видим, мысль Шрагина, что при деспотиях решать должно меньшинство, а «принципы демократии тесны для вмещения реальности», была высказана уже тогда. Более того, Достоевский рассказывает:
   «Этого народ не позволит», – сказал по одному поводу, года два назад, один собеседник одному ярому западнику. – «Так уничтожить народ!» – ответил западник спокойно и величаво».
   Замечательно презрительное отношение к своей культуре, такое же, как у немецких радикалов 30‑х годов, сочетающееся с преклонением перед культурой западной и особенно немецкой. Так, Чернышевский и Зайцев объявили Пушкина, Лермонтова и Гоголя бездарными писателями без собственных мыслей, а Ткачев присоединил к этому списку и Толстого. Салтыков‑Щедрин, высмеивая «Могучую кучку», изобразил какого‑то самородка (Мусоргского?), тыкающего пальцами в клавиши наугад, а под конец садящегося всем задом на клавиатуру. И это не исключительные примеры: таков был общий стиль.
   В «Дневнике писателя» Достоевский все время полемизирует с какой‑то очень определенной, четкой идеологией. И когда его читаешь, то кажется, что он имеет в виду именно ту литературу, которую мы в этой работе разбираем: так все совпадает. Тут есть и утверждение о рабской душе русского мужика, о том, что он любит розгу, что «история народа нашего есть абсурд» и как следствие – «надобно, чтобы такой народ, как наш, не имел истории, а то, что имел под видом истории, должно быть с отвращением забыто им, все целиком». И цель – добиться того, что народ «застыдится своего прошлого и проклянет его. Кто проклянет свое прежнее, тот уже наш, – вот наша формула!» И принцип – что «кроме европейской правды, другой нет и не может быть». И даже утверждение, что, «в сущности, и народа‑то нет, а есть и пребывает по‑прежнему все та же косная масса», – как будто Достоевский заглянул в сочинения Померанца. И наконец, эмиграция, причина которой, согласно этой идеологии, в том, что «виноваты все те же наши русские порядки, наша неуклюжая Россия, в которой порядочному человеку до сих пор еще ничего сделать нельзя». Как современны мысли самого Достоевского:
   «Неужели и тут не дадут и не позволят русскому организму развиться национально, своей органической силой, а непременно безлично, лакейски подражая Европе? Да куда же девать тогда русский‑то организм? Понимают ли эти господа, что такое организм?»
   Страшное предположение он высказывает: что отрыв, «отщепенство» от своей страны приводит к ненависти, что эти люди ненавидят Россию, «так сказать, натурально, физически: за климат, за поля, за леса, за порядки, за освобождение мужика, за русскую историю, одним словом, за все, за все ненавидят».
   Л. Тихомиров, прошедший путь террориста вплоть до одного из руководителей «Народной воли», а потом отошедший от этого течения, рисует в своих позднейших работах очень похожую картину. По его словам, мировоззрение тех кружков молодежи, из которых вышли террористы, имело своей основой разрыв с прошлой культурой. Прокламировалось ниспровержение всех авторитетов и следование только «своему разуму», что привело, наоборот, к господству авторитетов самых низких и примитивных. Значение материализма и антинационализма поднялось до религиозного уровня, и эпитет «отщепенец» был похвальбой. Идеи этих кружков были столь ограниченны, что появились молодые люди, утверждающие, что вообще ничего не надо читать, – их прозвали «троглодитами». И действительно, они могли заимствовать в предлагавшейся им литературе только подтверждение уже заранее известных им идей. В результате развивалась душевная пустота, тоска. Было много случаев самоубийства, «чувствовали, что стоят перед тьмой». Готовы были броситься куда угодно – и бросались в террор:
   «От них не жди никаких уступок ни здравому смыслу, ни человеческому чувству, ни истории. Это было возмущение против действительной жизни во имя абсолютного идеала. Успокоиться ему нельзя, потому что если его идеал невозможен, то, стало быть, ничего на свете нет, из‑за чего стоило бы жить. Он скорее истребит “все зло”, т. е. весь свет, все, изобличающее его химеру, чем уступит».
   Такое повторение на протяжении 400 лет и в разных странах Европы столь четкого комплекса идей не может быть случайным – очевидно, мы имеем дело с каким‑то очень определенным социальным явлением, возникающим всегда в устойчивой, стандартной форме. Можно надеяться, что это наблюдение поможет нам разобраться в той современной проблеме, которой посвящена настоящая работа. Последние века очень сузили диапазон тех концепций, которыми мы способны пользоваться при обсуждении исторических и социальных вопросов. Мы легко признаем роль в жизни общества экономических факторов или политических интересов, не можем не признать (хотя и с некоторым недоумением) роли межнациональных отношений, соглашаемся, на худой конец, не игнорировать роли религии – но в основном как политического фактора, например когда религиозная рознь проявляется в гражданских войнах. На самом же деле, по‑видимому, в истории действуют гораздо более мощные силы духовного характера – но мы их не способны и обсуждать, их не ухватывает наш «научный» язык. А именно от них зависит – привлекательна ли жизнь людям, может ли человек найти свое место в ней, именно они дают людям силы (или лишают их). Из взаимодействия таких духовных факторов и рождается, в частности, это загадочное явление: «Малый народ».

5. Современный вариант «Малого народа»

   Какие есть основания считать, что этот же феномен «Малого народа» проявляется в нашей стране? Прежде всего, конечно, та литература, которую мы разбираем. В ней представлен весь стандартный комплекс представлений «Малого народа»: вера в то, что будущее народа можно, как механизм, свободно конструировать и перестраивать; в связи с этим презрительное отношение к истории «Большого народа», вплоть до утверждения, что ее вообще не было; требование заимствовать в будущем основные формы жизни со стороны, а со своей исторической традицией порвать; разделение народа на «элиту» и «инертную массу» и твердая вера в право первой использовать вторую как материал для исторического творчества; наконец, прямое отвращение к представителям «Большого народа», их психологическому складу. И эти черты выражены в современном нам «Малом народе» не менее ярко, чем в его предшествующих вариантах. Например, нигде раньше не встречался такой яркий символ господства «Малого народа» над «Большим народом», как модель оккупации, предложенная Яновым. А тонкий образ Померанца: «…Место интеллигенции всегда на полдороге… Духовно все современные интеллигенты принадлежат диаспоре. Мы всюду не совсем чужие. Мы всюду не совсем свои…» – прекрасно передает мироощущение «людей без корней», составляющих «Малый народ».
   Часто изречения из литературы современного «Малого народа» настолько совпадают с мыслями их предшественников, что кажется, будто одни других цитируют. Особенно это поражает при сопоставлении современного «Малого народа» с его предшественником 100–120‑летней давности, сложившимся внутри либерального, нигилистического, террористского и революционного движения в нашей стране. Ведь это действительно странно: в литературе современного «Малого народа» можно встретить мысли – почти цитаты из Зайцева, Чернышевского или Троцкого, хотя в то же время его представители выступают как убежденные западники‑демократы, полностью отрицающие идеалы и практику «революционного века» русской истории, относя все это к традиции «русского тоталитаризма».
   Так, Зайцев и Шрагин, отделенные друг от друга веком, совершенно единодушно признают, что в отношении всего народа рамки демократии «чересчур узки». «Рабство в крови их», – говорит Зайцев, а Померанц повторяет: «Холуйская смесь злобы, зависти и преклонения перед властью».
   И если вдова поэта О. Мандельштама Н.Я. Мандельштам в своих воспоминаниях, осуждая тех, кто уходит от борьбы за духовную свободу, писала: «Нельзя напиваться до бесчувствия <<…>> Нельзя собирать иконы и мариновать капусту», а Троцкий (в «Литературе и революции») называл крестьянских поэтов (Есенина, Клюева и др.) «мужиковствующими», говорил, что их национализм «примитивный и отдающий тараканами», то ведь в обоих случаях выражается одно и то же настроение. Когда Померанц пишет: «Интеллигенция есть мера общественных сил – прогрессивных, реакционных. Противопоставленный интеллигенции, весь народ сливается в реакционную массу», то это почти повторение (интересно, сознательное или невольное?) положений знаменитой Готской программы: «По отношению к пролетариату все остальные классы сливаются в одну реакционную массу».
   Очевидно, что здесь не только совпадение отдельных оборотов мыслей. Ведь если отжать основное ядро литературы современного «Малого народа», попытаться свести ее идеи к нескольким мыслям, то мы получим столь знакомую концепцию «проклятого прошлого, России – «тюрьмы народов»; утверждение, что все наши сегодняшние беды объясняются «пережитками», «родимыми пятнами» – правда, не капитализма, но «русского мессианизма» или «русского деспотизма», даже «дьявола русской тирании». Зато «великодержавный шовинизм» как главная опасность – это буквально сохранено, будто заимствовано литературой «Малого народа» из докладов Сталина и Зиновьева.
   Вот еще одно конкретное подтверждение. Шрагин заявляет, что он не согласен, будто сознание нашего народа покалечено обработкой, цель которой была – заставить стыдиться своей истории, забыть о ее существовании, когда Россия представлялась «жандармом Европы» и «тюрьмой народов», а история ее сводилась к тому, что «ее непрерывно били» [13 - Хотя, казалось бы, какой это жандарм, если его только и делают, что бьют? Видимо, здесь сказалось желание уязвить Россию сразу двумя аргументами, хотя и противоречащими друг другу.].
   Время, когда это делалось, всеми забыто, говорит он.
   «Попробовал бы кто‑нибудь протащить через современную советскую цензуру эти слова – «жандарм Европы», отнеся их хотя бы к русскому прошлому».
   Но сам он на той же странице пишет:
   «Была ли Россия “жандармом Европы”? – А разве нет? Была ли она “тюрьмой народов” – у кого достанет совести это отрицать? Били ли ее непрерывно за отсталость и шапкозакидательство? – Факт».
   Значит, «время, когда это делалось», совсем не забыто прежде всего самим Шрагиным. Сменился только солист – перед нами как бы хорошо отрепетированный оркестр, в котором мелодия, развиваясь, переходит от одного инструмента к другому. А в то же время нам‑то рисуют картину двух антагонистов, двух путей, друг друга принципиально исключающих. И представляется нам только выбор между этими путями, ибо третьего, как нас уверяют, нет. Опять та же, хорошо знакомая ситуация!
   Никогда, ни при каком воплощении «Малого народа» такая полная убежденность в своей способности и праве определять жизнь «Большого народа» не останавливалась на чисто литературном уровне. Так, Амальрик уже сравнивает теперешнюю эмиграцию с «эмиграцией надежды», предшествующей 1917 г. И конечно, можно не сомневаться, что в случае любого кризиса они будут опять здесь в роли идейных вождей, муками изгнания выстрадавших свое право на руководство. Недаром так упорно поддерживается легенда, что все они были «высланы» или «выдворены», хотя и долго обивали пороги ОВИРа, добиваясь своей визы.
   Другое указание на наличие некоторого слоя, проникнутого элитарными, кружковыми чувствами, не стремящегося войти в контакт с основными социальными слоями населения, даже отталкивающегося от них, можно, мне кажется, извлечь из наблюдения над нашей общественной жизнью, из различных выступлений, заявлений и т. д. Я имею в виду ту их удивительную черту, что уж очень часто они направлены на проблемы меньшинства. Так, вопрос выезда за границу, актуальный разве что для сотен тысяч человек, вызвал невероятный накал страстей [14 - А ведь широко дискутируются и более изысканные проблемы: право на свободный выбор месяца эмиграции (на три месяца раньше или позже), право на свободный выбор вызова (по американскому или израильскому вызову эмигрировать?).]. В национальной области судьба крымских татар вызывает куда больше внимания, чем судьба украинцев, а судьба украинцев – больше, чем русских. Если сообщается о притеснениях верующих, то говорится гораздо больше о представителях сравнительно малочисленных религиозных течений (адвентистов, иеговистов, пятидесятников), чем православных или мусульман. Если говорится о положении заключенных, то почти исключительно политзаключенных, хотя они составляют вряд ли больше 1 % общего числа. Можно подумать, что положение меньшинства реально тяжелее. Это совершенно неверно: проблемы большинства народа никак не менее остры, но, конечно, ими надо интересоваться; если их игнорировать, то их как бы и не будет. И пожалуй, самый разительный пример – заявление, сделанное несколько лет назад иностранным корреспондентом, что детям интеллигенции препятствуют получить высшее образование (было передано по нескольким радиостанциям). В то время как для детей интеллигенции, особенно в крупных городах, возможность поступления в высшую школу, наоборот, больше, чем для остальных: из‑за внушенной в семье установки, что высшее образование необходимо получить, из‑за большей культурности семьи, компенсирующей недостаточный уровень средней школы, из‑за возможности нанять репетиторов. Каким позором было бы такое заявление в глазах интеллигенции прошлого века, считавшей себя в долгу перед народом! Теперь же задача – вырвать своим детям место за счет народа.
   Еще один знак, указывающий в том же направлении, – это «культ эмиграции». То внимание, которое уделяется свободе эмиграции, объяснение права на эмиграцию «первым среди равных» прав человека невозможно объяснить просто тем, что протестующие хотят сами уехать. В некоторых случаях это не так. Тут эмиграция воспринимается как некий принцип, жизненная философия. Прежде всего как демонстрация того, что «в этой стране порядочному человеку жить невозможно». Но и более того, как модель отношения к здешней жизни, брезгливости, изоляции и отрыва от нее. (Еще Достоевский по поводу Герцена заметил, что существуют люди, так и родившиеся эмигрантами, способные прожить так всю жизнь, даже никогда и не выехав за границу.) Насколько эта тема деликатная и болезненная, показывают следующие два примера. 1) На одной пресс‑конференции была высказана мысль, что эмиграция все же не подвиг, а уезжают люди, порвавшие духовные связи со своей родиной, которые поэтому уже вряд ли способны внести большой вклад в ее культуру. Опровержения и протесты так и посыпались в западной и эмигрантской печати, по радио… Один живущий здесь писатель написал громадную статью во французскую левую газету «Монд», в которой, в частности, утверждал, что «отрыв от родины» – всегда подвиг и что «мы (?), оставшиеся, благословили уехавших». 2) Выходящий в Париже на русском языке журнал «Континент» в своем первом номере, где предлагается программа журнала и прокламируется его намерение говорить от имени «Континента Восточной Европы», публикует статью одного из его организаторов и влиятельного члена редколлегии, А. Синявского [15 - А.Д. Синявский в 60‑е годы опубликовал на Западе под псевдонимом Абрам Терц несколько рассказов и повестей. Был судим и осужден на 7 лет. Отбыв 4 года, был амнистирован и эмигрировал. В Париже был одним из организаторов журнала «Континент». Опубликовал несколько книг, из которых «Прогулки с Пушкиным» имели успех скандала (типичная рецензия: «Прогулки хама с Пушкиным»). Сейчас издает в Париже журнал «Синтаксис».](под псевдонимом Абрам Терц). «Сейчас на повестке дня третья эмиграция», – пишет автор. Понимает он ее широко. «Но все бегут и бегут» – не только люди, например эмиграция совпадает с тем, что «уходят и уходят из России рукописи». А кончается статья картиной:
   «Когда мы уезжали, а мы делали это под сурдинку, вместе с евреями, я видел, как на дощатом полу грузовика подпрыгивают книги по направлению к таможне. Книги прыгали в связке, как лягушки, и мелькали названия: «Поэты Возрождения», «Салтыков‑Щедрин». К тому времени я от себя уже все отряс. Но они прыгали и прыгали. <<…>> Книги тоже уезжали…
   Я только радовался, глядя на пачки коричневых книжек, что вместе со мной, поджав ушки, уезжает сам Михаил Евграфович Салтыков‑Щедрин.
   Мы уезжали навсегда. Все было кончено и забыто. <<…>> Даль была открыта нашим приключениям. А книги прыгали. И сам, собственной персоной, поджав ушки, улепетывал Михаил Евграфович Салтыков‑Щедрин».
   Это какой‑то гимн эмиграции, апофеоз бегства: сам автор «все от себя отряс», для него «все было кончено и забыто», но этого мало – бегут не только люди, но и рукописи, книги и даже «улепетывают» великие русские писатели.
   И ту же психологию «Малого народа» мы все время можем наблюдать в нашей жизни. Популярные певцы, знаменитые рассказчики – из магнитофонов, телевизоров, с подмостков эстрады – вдалбливают в головы образ русского – алкоголика, подонка, «скота с человеческим лицом». В модном театре с репутацией либеральности идет пьеса из русского прошлого. Понимающая публика тонко переглядывается: «Как смело, как остро подмечено, как намекает на современность: действительно – в этой стране всегда так было и быть иначе не может». В кино мы видим фильмы, в которых наше прошлое представляется то беспросветным мраком и ужасом, то балаганом и опереткой. Да и на каждом шагу можно натолкнуться на эту идеологию. Например, в таком стишке, в четырех строках излагающем целую концепцию революции:

     Как жаль, что Марксово наследство
     Попало в русскую купель,
     Где цель оправдывает средства,
     А средства обо…ли цель.

   Или в забавном анекдоте о том, как два червя – новорожденный и его мама – вылезли из навозной кучи на белый свет. Новорожденному так понравилась трава, солнце, что он говорит: «Мама, зачем же мы копошимся в навозе? Поползем туда!» – «Тсс, – отвечает мама, – ведь это наша Родина!» Сами такие анекдоты не родятся, кто‑то и зачем‑то их придумывает!
   Изложенные выше аргументы приводят к выводу: литературное течение, рассматривавшееся в этой работе, является проявлением идеологии «Малого народа», отражением его войны с «Большим народом».
   Такая точка зрения объясняет все те черты этой литературы, которые мы отмечали на протяжении нашей работы: антипатию к России («Большому народу»), русской истории; раздражение, которое вызывает любая попытка взглянуть на жизнь с русской национальной точки зрения; настойчивое требование идейно порвать с нашим прошлым и конструировать будущее, не обращаясь к своему историческому опыту. Здесь оказывается особенно уместным образ Кошена: лилипуты ползут на связанного Гулливера, осыпая его отравленными стрелами…
   Этот вывод порождает, однако, сразу же другой вопрос: из кого состоит этот «Малый народ», в каких слоях нашего общества он обитает? В настоящем параграфе мы проделаем только подготовительную работу, рассмотрев термины, которыми пользуются сами идеологи «Малого народа», когда они говорят о социальных слоях, с которыми себя отождествляют. Таких терминов, хоть сколько‑нибудь конкретных, употребляются два: «интеллигенция» и «диссидентское движение».
   Безусловно, авторы рассматривавшихся нами работ являются людьми «пишущими» и потому относятся к интеллигенции в любом понимании этого слова. Точно так же те, к кому они обращаются, – это читатели самиздата или люди, способные доставать выходящие на Западе русские журналы, и, вероятно, также принадлежат к интеллигенции. Поэтому правдоподобно, что наш «Малый народ» составляет какую‑то часть интеллигенции. Однако отождествлять его со всем сословием «образованных людей», например «лиц с высшим образованием», нет никакого основания. Жизненные взгляды миллионов учителей, врачей, инженеров, агрономов и т. д. совершенно иные. Но, к сожалению, мы унаследовали еще от XIX века дурную привычку рассматривать интеллигенцию только как единое целое. Примером такого глобального суждения была концепция «интеллигенции, противопоставившей себя народу». Если это суждение принимать точно, то от интеллигенции надо бы отчислить славянофилов, Достоевского, Соловьева, Мусоргского (да и почти всю русскую музыку), Менделеева (который из‑за своих националистических, консервативных убеждений даже не был избран в Академию наук). А ведь они для кого‑то писали, имели своих читателей и слушателей – не окажется ли, что большинство интеллигенции к ней не принадлежит? В русской публицистике к интеллигенции часто применяли термин «орден» (П. Анненский, Ф. Степун, Н. Зернов). Например, Анненский писал:
   «Интеллигенция представляет собой как бы воюющий орден, который не имеет никакого письменного устава, но знает всех своих членов, рассеянных по нашей земле, и который по какому‑то соглашению всегда стоял поперек всего течения современной жизни».
   Очень странно было бы применять этот образ к земским врачам, учителям гимназий или инженерам. Не естественно ли предположить, что авторы имели в виду некоторый очень специфический круг внутри образованной части общества, весьма напоминающий «Малый народ»? Интересно посмотреть, как этот вопрос трактуется в известном сборнике «Вехи», имеющем подзаголовком «Сборник статей о русской интеллигенции». П. Струве оговаривается, что он имеет в виду не всю интеллигенцию, но определенную ее часть, которой свойственно «безрелигиозное отщепенство от государства» – черта, очень подходящая к характеристике «Малого народа». Бердяев в начале статьи упоминает, что он имеет в виду «кружковую интеллигенцию», и даже предлагает для нее новый термин: «интеллигентщина». Он говорит: «странная группа людей, чуждая органическим слоям русского общества». Характеристика Гершензона: «сонмище больных, изолированных в своей стране». Франк называет интеллигента «воинствующим монахом нигилистической религии безбожия», интеллигенция – «кучка чуждых миру и презирающих мир монахов».
   Сборник «Вехи» вызвал бурную реакцию либеральной части интеллигенции. Как ответ появился сборник «Интеллигенция в России», в котором участвовали видные представители этого направления: Ковалевский, Милюков, Туган‑Барановский и др. Как же толкуют термин «интеллигенция» они? Милюков считает «интеллигенцию» ядром «образованного класса», «ей принадлежит инициатива и творчество». Характеризуя ее, он пишет: «Русская интеллигенция почти с самого своего возникновения была антиправительственна», у нее «сложился свой патриотизм государства в государстве», особого лагеря, окруженного врагами. Он отмечает «эмигрантское настроение» интеллигенции. Овсянников‑Куликовский пишет об интеллигенте‑разночинце: «Он относится с величайшим отвращением к историческим формам русской жизни, среди которой он чувствует себя решительным отщепенцем».
   Казалось бы, эти черты выделяют какой‑то очень узкий, специфический слой или течение. Но иногда авторы совершенно определенно относят их ко всему «образованному обществу». Вопрос: «Кто же это – интеллигенция?» – как‑то обходится, на него нет определенной точки зрения. Видно, что авторы сборника имели перед собой очень трудный для определения социальный феномен. Они смутно чувствовали его уникальность, но даже не поставили задачи его более точной характеристики. Дальше исчезло и это чувство: укоренилось аморфное, нерасчлененное понятие «интеллигенции», очень искаженно отражающее сложную жизненную ситуацию. Этот штамп, к сожалению, сохранился, дожил до наших дней и мешает правильно оценить нашу действительность. В частности, надо признать, что термин «интеллигенция» дает совершенно неверную интерпретацию интересующему нас «Малому народу». Но следует помнить, что термин этот тем не менее в литературе самого «Малого народа» широко используется, и, встречаясь в анализируемой литературе с термином «интеллигенция», мы можем понимать его как «Малый народ».
   Шрагин и Янов (и кажется, только они) пользуются иногда термином «диссиденты» для обозначения того течения, с которым они себя отождествляют. Термин этот еще менее определенный, чем «интеллигенция». И пущен‑то он в обиход иностранными корреспондентами, в нашей жизни очень мало разбирающимися. Но при любом его понимании как раз ни Янова, ни Шрагина диссидентами не назовешь: пока они жили здесь, они были типичными «работниками идеологического сектора». Также не являются диссидентами четыре анонимных (и до сих пор не проявившихся) автора в № 97 «Вестника РСХД» и тем более Р. Пайпс.
   Другие термины, которые применяет, например, Померанц: «элита», «избранный народ» – еще более расплывчаты. Так что, как мне представляется, та терминология, которой пользуются сами идеологи «Малого народа», не дает возможности этот «народ» сколько‑нибудь точно локализировать. Мы должны искать каких‑то других путей для решения этой задачи.

6. Национальный аспект

   Направление, в котором надо это решение искать, может указать одна очень ярко заметная особенность разбираемой литературы: ее насыщенность национальными и в особенности противорусскими эмоциями. Авторы, по‑видимому выступая как объективные исследователи, ищущие истину мыслители – историки, философы или социологи, часто не выдерживают своей линии и срываются в чисто эмоциональные, никак не логические выпады не только против русской истории, но и против русских вообще. Быть может, читатель уже отметил эту особенность приведенных выше цитат («вселенская русская спесь», «отсутствие чувства собственного достоинства у русских», «холуйская смесь злобы и зависти», «архитипически российская психологическая предрасположенность к единогласному послушанию», «российская душа упивалась жестокостью власти»).
   Вот еще несколько образцов, которые можно было бы объединить заголовком «Они о нас»:
   Россией привнесено в мир больше Зла, чем какой‑нибудь другой страной (NN.).
   Вековой смрад запустения на месте святом, рядившийся в мессианское «избранничество», – многовековая гордыня «русской идеи» (он же).
   «Народ» оказался мнимой величиной, пригодной сегодня лишь для мифотворчества («Горский»).
   Собственная национальная культура совершенно чужда русскому народу (он же).
   …Византийские и татарские недоделки (о русских допетровских времен) (Померанц).
   (На Руси) христианские глубины практически всегда переплетаются с безднами нравственной мерзости (он же.)
   Страна, которая в течение веков пучится и расползается, как кислое тесто, и не видит перед собой других задач (Амальрик).
   Страна без веры, без традиций, без культуры (он же).
   А что самим русским в этой стране сквернее всех, так это логично и справедливо (Шрагин).
   (В дореволюционной России) «трудящиеся массы» пропитаны приобретательским духом худшего буржуазного пошиба в сочетании с нравственным цинизмом и политической реакционностью (Пайпс).
   …Исполнение мечты о «порядке» и «Хозяине», которая уже сейчас волнует народное сознание (Янов).
   …Традиционная преданность народа «Хозяину» (он же).
   (Перемешивание населения в СССР хорошо тем, что) «у русофилов выбивают почву из‑под ног». Предлагается отказаться от слов «Россия», «русский народ», заменив их на «советский народ, советские люди и т. д.» (Белоцерковский) [16 - В. Белоцерковский – недавний эмигрант, участник сборника «Демократические альтернативы» и автор публицистических работ. Живет в ФРГ, возбуждал против нескольких других публицистов процессы по обвинению в антисемитизме (в ФРГ есть соответствующий закон), но не выиграл их.].
   Вообще, в литературе этого направления изо всех народов претензии предъявляются только русскому. Например, «национализм» без всяких оговорок подразумевается русский (см. хотя бы сборник цитат «Спектр неонационализма» в «Демократических альтернативах»). И при этом Плющ еще заявляет: «Неморальным мне кажется подсчитывать, кто на сколько процентов сделал пакостей русским за тысячу лет», – это в сборнике «Демократические альтернативы», где подобные «подсчеты» и упреки адресованы только русским!
   Чтобы не создавалось впечатление, будто здесь какую‑то особую роль играет слово, приведем два примера, где те же чувства передаются средствами живописи.
   1. На обложке журнала «Третья волна» (№ 6, 1979), издаваемого А. Глезером, напечатана репродукция картины художника Влад. Овчинникова: избушка и мужичок изображены на фоне кладбища, покрытого крестами. Картина называется: собачье кладбище.
   2. В роскошно изданном каталоге под названием «Современная русская живопись» репродуцирована картина Александра Злотника «Тяжелое небо». На картине какое‑то существо без головы, стоя, раздвинув ноги, рождает чудовище с тремя собачьими головами. Из первого существа течет моча, целое озеро мочи, рождающее реку, которая втекает, как в ночной горшок, – в собор Василия Блаженного.
   Особую брезгливость вызывают у этих авторов крестьяне. Мы уже упоминали мнение Р. Пайпса о пословицах русских крестьян, смысл которых, по его мнению, «примитивно прост: заботиться только о себе и не думать о других». Об их религии Меерсон‑Аксенов [17 - М.Г. Меерсон‑Аксенов. По образованию историк. Опубликовал в самиздате и на Западе (частично под псевдонимом) несколько работ. Эмигрировал и окончил в США семинарию. Рукоположен в священники Американской православной церкви.]говорит: «…магизм и суеверие крестьянского православия». (И это пишет человек, рукоположенный в сан православного священника!)
   Суждения Померанца таковы:
   «Мужик не может возродиться иначе как оперный. Крестьянские нации суть голодные нации, а нации, в которых крестьянство исчезло (так!), – это нации, в которых исчез голод.
   Крестьяне не совершенны в религии, как и в агрономии».
   А Амальрик пишет:
   «И если язык – наиболее полное выражение народного духа, то кто же более русский – “арапчонок” Пушкин и “жиденок” Мандельштам или мужик, который у пивной, размазывая сопли по небритым щекам, мычит: “Я… русский!”» [18 - Прошу извинения за пропуск в цитате, но как‑то не вписывается грязное ругательство, употребляемое автором.]
   Этот список можно было бы продолжать и продолжать [19 - Именно этими эмоциями, а не элементарной неграмотностью следует, вероятно, объяснить те грубые логические и фактические ошибки, на которые мы обратили внимание в § 2. Неправдоподобно, например, чтобы Янов полагал, будто Белинский – «классик славянофильства». Скорее всего, это проявление брезгливого отталкивания, когда что славянофилы, что западники одинаково омерзительны…]. Чувства, которые движут авторами, трудно иначе характеризовать, как русофобию (причем вполне подходят оба смысла, вкладываемых в термин «фобия», – страх и ненависть). А ненависть к одной нации, скорее всего, связана с обостренным переживанием своей принадлежности к другой. Не делает ли это правдоподобным, что авторы находятся под действием какой‑то мощной силы, коренящейся в их национальных чувствах? Я предлагаю принять такой тезис как рабочую гипотезу и посмотреть, не поможет ли она понять все явление.
   Если, приняв эту «рабочую гипотезу», спросить: чьи же национальные чувства здесь проявляются? – то для человека, знающего жизнь нашей страны, ответ, думаю, не вызовет сомнений. Есть только одна нация, о заботах которой мы слышим чуть ли не ежедневно. Еврейские национальные эмоции лихорадят и нашу страну, и весь мир: влияют на переговоры о разоружении, торговые договоры и международные связи ученых, вызывают демонстрации и сидячие забастовки и всплывают чуть ли не в каждом разговоре. «Еврейский вопрос» приобрел непонятную власть над умами, заслонил проблемы украинцев, эстонцев, армян или крымских татар. А уж существование «русского вопроса», по‑видимому, вообще не признается.
   То, что рассматриваемые нами авторы часто находятся под влиянием сильных еврейских национальных чувств, подтверждается многими чертами этой литературы. Например, тем, какое место занимают в ней вопросы, волнующие сейчас еврейское националистическое движение: проблема отъезда и страх антисемитизма – они всплывают почти в каждой работе. Еще более универсальным и характерным является другой признак. Рассматриваемые работы могли бы создать впечатление, что их авторам чужд и даже антипатичен национальный аспект жизни вообще. Но вот что поражает: хотя авторы в большинстве являются евреями, они никогда не пытаются примерить к своему народу и ЕГО государству те упреки, которые они адресуют русским и России. Например, почти все авторы обвиняют русских в «мессианстве», в гордыне «избранничества». Есть ли у русских такие черты и насколько сильно они проявлялись – вопрос спорный. Но ведь «мессия» – не русское слово! Бердяев говорил, что любой мессианизм есть лишь подражание еврейскому. Именно у евреев представление о себе как «избранном народе» и ожидание Мессии составляет несомненную основу их религии, а религия – основу государства Израиль – и ни один из авторов в этом не видит ничего болезненного или неестественного.
   Ярче всего эти стороны выступают в работах Янова (что Янов еврей, подчеркивает Бреслауер в предисловии к одной из его книг, считая это очень важной чертой для характеристики Янова). Он очень искренне описывает свою растерянность и недоумение, когда в 60‑е годы в СССР «наступили новые и странные времена»: вместо того чтобы отдыхать в санаториях Крыма и Кавказа, интеллигенты начали бродить по деревням, собирая иконы и даже выражая беспокойство по поводу того, что крестьянское население исчезает! Как он стремился убедить всех «честных и мыслящих людей», что, склоняясь к русскому национализму, они вступают на опасный и темный путь! Но, по‑видимому, ему не казалось странным, что его соплеменники в то же самое время отправлялись не в близкую деревню, а в далекую тропическую страну – не в отпуск, а навсегда – и притягивали их не иконы, которым молились еще их отцы и деды, а храм, разрушенный почти 2000 лет назад! Или вот Янов описывает русскую национальную группу, провозгласившую в своей программе неприкосновенность свободы личности, свободу всех методов распространения истины, демонстраций и собраний и т. д. Тем не менее Янов считает, что это – начало пути, который неизбежно приведет к деспотизму только потому, что они говорили о духовном возрождении и русском пути, употребляя выражение «Великая Россия», и предлагали обеспечить особую роль Православия в будущей России. Но ведь все эти черты – и не в виде мечтаний 30 молодых людей, а в реальности – можно наблюдать в государстве Израиль! Считает ли Янов, что оно неизбежно пойдет по пути деспотизма? Однако Израиль упоминается в его книгах лишь однажды – и как пример демократического государства. Янов полагает, что традиционный образ мышления русских заключается в том, чтобы по любому поводу спрашивать «кто в этом виноват?», попытаться свалить вину на других, в «презумпции национальной невиновности». (Заключение не безусловно убедительное – часто ведь отмечается и склонность к покаянию, типичная для русских, сказавшаяся в типах «кающегося дворянина» и «кающегося интеллигента», в помощи русских польскому восстанию 1863 г. и т. д.) С другой стороны, в его книгах и статьях исключительно большую роль играет концепция «антисемитизма». Но ведь содержание этой концепции и выражается лучше всего его термином: «презумпция национальной невиновности», вопросом «кто виноват?» в злоключениях евреев и ответом – все остальные, от жителей древней Элефантины или античной Александрии до современных русских. И Янов не видит здесь никаких параллелей! Некоторые аргументы таковы, что они вообще имеют смысл, только если они обращены к людям тех же взглядов, смотрящим на все вопросы с точки зрения еврейского национализма. Так, Янов приводит в качестве документа, который должен показать отрицательные черты русского национализма, письмо, распространявшееся среди аппарата одной западной радиостанции. Автор письма утверждает, что большинство аппарата русской редакции – евреи, проводящие русофобскую политику. (Янов заимствует эти данные из статьи Белоцерковского – того самого, который хотел «выбить почву из‑под ног русофилов». О содержании этой статьи он ничего не сообщает.) Но что предосудительное может в этом увидеть беспристрастный читатель? Сам Янов считает главным злом внесение в политику моральных оценок, демократами он признает только тех, кто борется за свои права «в экономической и политической сферах». Вот русские и борются за свои права в русской же редакции! Ведь недавний упрек еврейской «Лиги борьбы с диффамацией», что процент евреев, занятых в американском банковском бизнесе, недостаточно высок, не вызвал возмущения! С негодованием Янов отмечает, что автор не останавливается перед тем, чтобы «исследовать кровь (т. е. расовое происхождение)», по‑видимому, считая, что говорить об этом недопустимо. (Хотя почему бы? В «открытом обществе», сила которого, как нас уверяют, в том, что все обсуждается, ничто не замалчивается?) Но тут же Янов доказывает, что и он может делать то же самое, только лучше, поправляя автора: двое из указанных им как евреи таковыми не являются.
   Лишь предположение о националистически‑еврейской подоплеке может объяснить загадку опубликования статьи Янова о славянофилах – в Тель‑Авиве! Увы, славянофилами и в Москве‑то мало кто интересуется, кому до них дело в Тель‑Авиве? Но с предлагаемой точки зрения ситуация становится понятной. Автор хочет сказать: «Не доверяйте свободолюбивому, духовному облику, который имеет русское национальное движение! В конце концов оно приведет к вредным для нас результатам. Так было раньше, так будет всегда». И действительно, мотив «антисемитизма» возникает на последней странице статьи.
   Наконец, и у самих идеологов «Малого народа» нередки заявления, которые, если воспользоваться известным нам переводом: «интеллигенция» – «Малый народ», приобретают смысл прокламирования особой, центральной роли, которую играет в современном нам «Малом народе» его еврейское ядро. Так, Н.Я. Мандельштам (вдова поэта) пишет:
   «Евреи и полукровки сегодняшнего дня – это вновь зародившаяся интеллигенция.
   Все судьбы в наш век многогранны, и мне приходит в голову, что всякий настоящий интеллигент всегда немного еврей…»
   Мысль, по‑видимому, не случайная, так как мы встречаем ее и у других авторов. Например, Борис Хазанов (псевдоним, автор сообщает, что живет здесь) говорит:
   «Такова ситуация русского еврейства, какой она мне представляется. Я не вижу противоречия между моей “кровью” и тем, что я говорю по‑русски: между тем, что я иудей, и тем, что я русский интеллигент. Напротив, я нахожу это сочетание естественным. Я убеждаюсь, что быть русским интеллигентом сейчас неизбежно значит быть евреем».
   Автор не принимает эмиграции как выхода (по крайней мере, для себя). Тем не менее он заявляет:
   «…Я торжественно ставлю крест на теории ассимиляции, на философии ассимиляционизма. <<…>> Я принимаю как нечто законное то, что я чужой здесь, и в этом состоит мое освобождение. <<…>> Я не сознаю себя блудным сыном, которому пора вернуться под отчий кров, моя родина всегда со мной, где бы я ни скитался, мне нет надобности осознавать себя евреем, я и так еврей с головы до кончиков ногтей. Вы скажете, а почва? Как можно жить, имея под ногами бездну? Но удел русских евреев – ступать по воде».
   Заявляя, что он не собирается уезжать, автор говорит:
   «Патриотизм в русском понимании слова мне чужд. Та Россия, которую я люблю, есть платоновская идея, в природе ее не существует. Россия, которую я вижу вокруг себя, мне отвратительна» [20 - Это не пустые слова – его книга пропитана отвращением к России и русским, выплескивающимся почти на каждой странице.].
   Вместе с тем автор берется указать некоторую миссию, особую роль русского еврейства (или, по крайней мере, какой‑то его части):
   «Заменив вакуум, образовавшийся после исчезновения (!) русской интеллигенции, евреи сами стали этой интеллигенцией. При этом, однако, они остались евреями. Поэтому им дано переживать ситуацию изнутри и одновременно видеть ее со стороны. Русские люди этого преимущества лишены – что они неоднократно доказывали».
   Так же и Шрагин подчеркивает национальную окраску понимания интеллигенции («Малого народа»):
   «Национальный склад русского интеллигента имеет мало общего с национальным складом крестьянина, рабочего или бюрократа… Еще Гершензон заметил, что русский интеллигент даже антропологически иной тип, чем человек из народа». Да и Янов, излагая свой проект духовной оккупации и преобразования России «западным интеллектуальным обществом», не забывает добавить, что для осуществления этого грандиозного плана понадобится «Новый Барух или Маршалл».
   Особенно поучительной представляется мне мысль, высказанная Померанцем:
   «Даже Израиль я хотел бы видеть не чисто еврейским государством, а убежищем для каждого “перемещенного лица”, для каждого человека, потерявшего родину, центром вселенной диаспоры (которая растет и ширится). Если у еврейского народа после трех тысяч лет истории есть некоторая роль, то скорее в этом, а не в том, чтобы просто выжить и быть как все».
   Интересно было бы понять, что это за «перемещенные лица»? Вероятно, образ этот применяется не буквально, например это не арабские беженцы из Палестины. Скорее, здесь подразумеваются люди, утратившие почву, по аналогии с «потерявшими родину». Образ Израиля как столицы или Ватикана, объединяющего международную диаспору людей без «корней», утративших почву и родину, вполне соответствует концепции «Малого народа», в нашу эпоху находящегося под доминирующим влиянием одного из течений еврейского национализма.
   Очевидно, еврейские национальные чувства являются одной из основных сил, движущих сейчас «Малый народ». Так, может быть, мы имеем дело с чисто национальным течением? Кажется, что это не так – дело обстоит сложнее. Психология «Малого народа», когда кристально ясная концепция снимает с человека бремя выбора, личной ответственности перед «Большим народом» и дает сладкое чувство принадлежности к элите, такая психология не связана непосредственно ни с какой социальной или национальной группой. Однако «Малый народ» «воплощается»: использует определенную группу или слой, в данный момент имеющий тенденцию к духовной самоизоляции, противопоставлению себя «Большому народу». Это может быть религиозная группа (в Англии – пуритане), социальная (во Франции – третье сословие), национальная (определенное течение еврейского национализма – у нас). Но, как во Франции в революции играли видную роль священники и дворяне, так и у нас можно встретить многих русских или украинцев среди ведущих публицистов «Малого народа». В подобной открытости и состоит сила этой психологии: иначе все движение замыкалось бы в узком кругу и не могло бы оказать такого влияния на весь народ.
   По‑видимому, в жизни «Малого народа», обитающего сейчас в нашей стране, еврейское влияние играет исключительно большую роль: судя по тому, насколько вся литература «Малого народа» пропитана идеями еврейского национализма, естественно думать, что именно из националистически настроенных евреев состоит то центральное ядро, вокруг которого кристаллизуется этот слой. Их роль можно сравнить с ролью фермента, ускоряющего и направляющего процесс формирования «Малого народа». Однако сама категория «Малого народа» шире: он существовал бы и без этого влияния, хотя активность его и роль в жизни страны была бы, вероятно, гораздо меньше.

7. Больной вопрос

   Но если и принять, что обостренный русофобский характер литературы «Малого народа» объясняется влиянием каких‑то еврейских националистических течений, то все же остается вопрос: почему некое течение еврейского национализма может быть проникнуто таким раздражением, если не сказать – ненавистью к России, русской истории и вообще русским? Ответ будет очевидным, если обратить внимание на ту проблему, с которой так или иначе соприкасается почти каждое произведение русофобской литературы: какое влияние на судьбу этой страны оказал беспрецедентный прилив еврейских национальных сил в политическую жизнь – как раз в эпоху величайшего кризиса в ее истории? Вопрос этот должен быть очень болезненным для еврейского националистического сознания.
   Действительно, вряд ли был в истории другой случай, когда на жизнь какой‑либо страны выходцы из еврейской части ее населения оказали бы такое громадное влияние. Поэтому при любом обсуждении роли евреев в любой стране опыт России очень долго будет одним из основных аргументов. И прежде всего в нашей стране, где мы еще долго обречены распутывать узелки, затянутые в ту эпоху. С другой стороны, этот вопрос становится все более актуальным во всем мире, особенно в Америке, где как раз теперь «лобби» еврейского национализма достигло такого необъяснимого влияния, когда в основных вопросах политики (например, отношения с СССР или нефтедобывающими арабскими странами) на решения влияют интересы численно небольшой группы населения или когда конгрессмены и сенаторы упрекают президента в том, что его действия могут ослабить государство Израиль – и президент, вместо того чтобы напомнить им, что они должны руководствоваться американскими, а не израильскими интересами, извиняется и доказывает, что никакого урона Израиль не понесет [21 - Вот один из бесчисленных примеров. В передаче от 29 апреля 1979 г. «Голос Америки» начал сводку последних известий с сообщения о том, что четыре еврея, осужденных в СССР за попытку угона самолета и теперь амнистированных, прибыли в Израиль. «Их освобождение рассматривается как попытка Москвы добиться расширения советско‑американской торговли». Все уже так приучены, что никому не надо объяснять, какое же отношение имеет освобождение четырех еврейских террористов к советско‑американской торговле? И никого не удивляет, что госдепартамент организует пресс‑конференции террористам, что их принимают высшие официальные лица США, они выступают в английском парламенте.]. В такой ситуации, естественно, может возникнуть желание познакомиться с тем, к каким последствиям подобное же влияние привело в судьбе другой страны. Эта проблема никогда еще, насколько мне известно, не поднималась русской стороной (здесь, а не в эмиграции). Но другую сторону она явно беспокоит и все время всплывает в литературе «Малого народа» и в произведениях новейшей эмиграции. Проблема часто хоть и называется, но либо формулируется так, что нелепость, неуместность самого вопроса становится совершенно очевидной, либо тут же закрывается при помощи первого попавшегося аргумента. Например, «революцию делали не одни евреи», утверждает аноним NN, блистательно опровергая взгляд, что «революцию делали одни евреи» (который, впрочем, никаким разумным человеком и не мог быть высказан). Один автор в «Континенте» признает участие евреев в революции на 14 % (?!) – «вот за эти 14 % и будем отвечать». Вот еще пример: пьеса «Утомленное солнце» (вообще замечательная клокочущей ненавистью к русским), напечатанная в издающемся на русском языке в Тель‑Авиве журнале. Автор – Нина Воронель, недавний эмигрант из СССР (может быть, пьеса здесь и писалась?). В пьесе трус и негодяй Астров спорит с чистым, принципиальным Веней. Астров кричит: «Ответственности вы не несете, но устраиваете нам революции, отменяете нашего Бога, разрушаете церкви». – «Да чего вы стоите, если вам можно революцию устраивать!» – парирует Веня. Многие авторы отвергают мысль о сильном еврейском влиянии на русскую историю как оскорбительную для русского народа, хотя это единственный пункт, в котором они готовы проявить к русским такую деликатность. В недавней работе Померанц так и кружит над этим «проклятым вопросом». То он спрашивает, были ли евреи, участвующие в революционном движении, на самом деле евреями, – и признает вопрос неразрешимым: «А кто такой Врангель (т. е. немец ли?). Троцкий? Это зависит от ваших политических взглядов, читатель». То открывает универсальную закономерность русской жизни – что в ней всегда ведущую роль играли нерусские: «Даже в романах русских писателей какие фамилии носят деловые, энергичные люди? Констанжогло, Инсаров, Штольц… Тут уже заранее было приготовлено место для Левинсона». Ставится даже такой «мысленный эксперимент»: если бы опричника Федьку Басманова перенести в наш век и сделать наркомом железнодорожного транспорта, то у него, утверждает автор, поезда непременно сходили бы с рельсов, а вот «у мерзавца Кагановича поезда ходили по расписанию (как раньше у Клейнмихеля)» – хотя должен был бы автор помнить тот первозданный хаос, который царил на железных дорогах, когда ими распоряжался «железный нарком»! И наконец, намекает, что если и было что‑то там, ну… не совсем гуманное, то в этом виноваты сами русские, такая у них страна: «Блюмкин, спьяну составляющий список на расстрел, немыслим в Израиле: нет ни пьянства, ни расстрелов». (За исключением разве расстрелов арабских крестьян, как в деревне Дейр‑Ясин! – И.Ш.) Последнее рассуждение сквозит подтекстом и во всей русофобской литературе: если что и было, во всем виноваты сами русские, у них жестокость в крови, такова вся их история. Именно этот лейтмотив и придает такой яркий антирусский оттенок идеологии современного нам «Малого народа», именно поэтому возникает необходимость снова и снова доказывать жестокость и варварство русских.
   Впрочем, в такой реакции нет ничего специфически еврейского: в прошлом каждого человека и каждого народа есть эпизоды, о которых вспоминать не хочется, куда легче внушить себе, что вспоминать не о чем. По‑человечески удивляться надо скорее тому, что были честные и мужественные попытки разобраться в том, что произошло. Такой попыткой был сборник «Россия и евреи», изданный в Берлине в 1923 г. Были и другие попытки. Они вселяют надежду, что отношения между народами могли бы определяться не эгоизмом и взаимной ненавистью, а раскаянием и доброжелательностью. Они приводят к важному вопросу: нужно ли нам размышлять о роли евреев в нашей истории, неужели не достаточно у нас своих грехов, ошибок и проблем? Не плодотворнее ли путь раскаяния каждого народа в своих ошибках? Безусловно, это – высшая точка зрения, и от сознания своих исторических грехов не уйти никуда, как это ни трудно, особенно перед лицом злобных и недобросовестных нападок, подобных тем, которые мы в большом числе приводили. Но совершенно очевидно, что человечество далеко еще не созрело для того, чтобы ограничиваться лишь этим путем. Если перед нами болезненная проблема, от понимания которой зависит, быть может, судьба нашего народа, то чувство национального самосохранения не допускает, чтобы мы от нее отворачивались, запрещали себе думать о ней в надежде, что другие за нас ее разрешат. Тем более что надежда эта очень хрупкая. Ведь и те попытки анализа взаимоотношений евреев с другими народами, о которых мы говорили, сколько‑нибудь широкого отклика не вызвали. Авторы сборника «Россия и евреи» очень ярко описывают враждебное отношение, которое они встретили в эмигрантской еврейской среде, о них писали: «отбросы еврейской общественности…». И так же дело обстоит и сейчас: например, А. Суконник, напечатавший в «Континенте» рассказ, где выведен несимпатичный еврей, немедленно был обвинен в «антисемитизме».
   Да и всем этим можно было бы еще пренебречь, если бы речь шла о судьбах каждого из нас индивидуально, но ведь ответственны же мы и перед своим народом, так что, как эта проблема ни болезненна, уклониться от нее невозможно.
   А обсуждать ее нелегко. Жизнь в стране, где сталкиваются столько национальностей и национальные чувства обострены до предела, вырабатывает, часто даже не осознанную, привычку осторожно обходить национальные проблемы, не делать их предметом обсуждения. Чтобы высказаться по этому вопросу, надо преодолеть внутреннее сопротивление. Однако выбор уже сделан: теми авторами, взгляды и высказывания которых мы привели. Нельзя же, в самом деле, предположить, чтобы один народ, особенности его истории, национального характера и религиозных взглядов обсуждался (часто, как мы видели, крайне злобно и бесцеремонно), а обсуждение других было бы недопустимо.
   Но здесь нам монолитной глыбой перегораживает путь глубоко укорененный, внушенный запрет, делающий почти безнадежной всякую попытку разобраться в этом вопросе. Он заключается в том, что всякая мысль, будто когда‑нибудь или где‑нибудь действия каких‑то евреев принесли вред другим народам, да даже всякое объективное исследование, не исключающее с самого начала возможность такого вывода, объявляется реакционным, неинтеллигентным, нечистоплотным.
   Взаимоотношения между любыми нациями: немцами и французами, англичанами и ирландцами или персами и курдами – можно свободно обсуждать и объективно указывать на случаи, когда одна сторона пострадала от другой. Можно говорить об эгоистической позиции дворянства, о погоне буржуазии за прибылями или о закоренелом консерватизме крестьянства. Но по отношению к евреям подобные суждения, независимо от того, оправданны они или нет, с этой точки зрения в принципе запрещены. Такой, нигде явно не высказанный и не записанный запрет строго соблюдается всем современным цивилизованным человечеством, и это тем больше бросается в глаза, чем более свободным, «открытым» претендует быть общество, а разительнее всего – в Соединенных Штатах.
   Яркий пример обнаженного применения этого положения – в недавней статье Померанца. В одной статье он обнаруживает фразу: «Аппарат ЧК изобиловал латышами, поляками, евреями, мадьярами, китайцами» – и по этому поводу пишет: «Он перечисляет, безо всякого лицемерия, латышей, поляков, евреев, мадьяр и китайцев. Опасное слово засунуто посредине так, чтобы его и выдернуть нельзя было для цитирования».
   Очень хотелось бы понять, как Померанц объясняет, что опасно именно это «засунутое в середину» слово, а не то, например, которое стоит в конце, хотя китайцев в мире в 50 раз больше, чем евреев. И никак уже не опасно было ему назвать русских «недоделками» и «холуями»? Очень характерно, что Померанц отнюдь не оспаривает самого факта, он даже иронизирует над осторожностью автора:
   «Однако позвольте, разве евреи действительно играли третьестепенную роль в русской революции? Поменьше поляков, побольше мадьяр? Современники смотрели на эти вещи иначе…»
   Он просто предупреждает, что автор подходит к границе, переступить которую недопустимо.
   И в этом Померанц прав – «слово» действительно опасное! На каждого, осмелившегося нарушить вышеуказанный запрет, обрушивается обвинение в «антисемитизме». Откровенный Янов этим грозит особенно неприкрыто. Упоминая о «националистах», он говорит:
   «…Возразят они мне, что антисемитизм – атомная бомба в арсенале их оппонентов. Но если так, то почему бы не лишить своих оппонентов их главного оружия, публично отрекшись…» и т. д.
   Это «главное оружие» не уточненных Яновым «противников национализма» действительно является «оружием устрашения», сравнимым с атомной бомбой. Недаром в наше время опасную тему обходят самые принципиальные мыслители, здесь умолкают самые смелые люди.
   Что же представляет собой эта «атомная бомба»? Всем известно, что антисемитизм грязен, некультурен, что это позор XX века (как, впрочем, и всех других веков). Его объясняли дикостью, неразвитостью капиталистических отношений, или, наоборот, загниванием капитализма, или еще завистью менее талантливых наций к более талантливой. Бебель считал его особой разновидностью социализма: «социализмом дураков», Сталин – «пережитками каннибализма», Фрейд объяснял антипатией, вызываемой обрезанием у необрезанных (у которых обрезание подсознательно ассоциируется с неприятной идеей кастрации). Другие считали его пережитком маркионитской ереси, осужденной во II веке Церковью, или хулой на Богоматерь. Но никто никогда не разъяснил то, с чего, казалось бы, надо было начать: что это такое, антисемитизм, что подразумевается под этим словом? По сути‑то, речь идет о том самом запрете: не допустить даже как предположения, что действия каких‑то еврейских групп, течений, личностей могли иметь отрицательные последствия для других. Но так открыто его формировать, конечно, нельзя. Поэтому и напрасно добиваться ответа, его дано не будет, ибо тут и заключается мощь этой атомной бомбы: в том, что вопрос уводится из сферы разума в область эмоций и внушений. Мы имеем дело с символом, знаком, функции которого – мобилизовать иррациональные эмоции, вызвать по сигналу прилив раздражения, возмущения и ненависти. Такие символы или штампы, являющиеся сигналом для спонтанной реакции, – хорошо известный элемент управления массовым сознанием.
   И применяют обычно штамп «антисемитизма» именно как средство воздействия на эмоции, сознательно игнорируя логику, стремясь увести от всякого с ней соприкосновения. Яркие примеры можно встретить у автора, вообще весьма озабоченного этой темой, – А. Синявского. В уже цитированной нами статье в № 1 журнала «Континент» он пишет:
   «Здесь уместно сказать несколько слов в защиту антисемитизма в России. То есть: что хорошее скрыто в психологическом смысле в русском недружелюбии (выразимся так помягче) к евреям».
   И разъясняет, что сколько бы бед русский человек ни натворил, он просто не в силах постичь, что все это получилось от его же собственных действий, и валит грех на каких‑то «вредителей» – в частности, на евреев. Но дальше, поднимаясь до пафоса, автор по поводу еврейской эмиграции (до которой, конечно, евреев довели русские) восклицает: «Россия – Мать, Россия – Сука, ты ответишь и за это очередное, вскормленное тобой и выброшенное на помойку (?) дитя».
   Видите, автор даже берет русских под защиту, старается, сколько возможно, извинить их антисемитизм, найти в нем что‑то «хорошее», ибо ведь они не ведают, что творят, а в более современной терминологии – невменяемы (хотя Россия – Сука все же ответит и за это, и за что‑то еще…). И уже от такого защитника читатель принимает на веру, без единого доказательства, утверждение о том, что «недружелюбие» русских к евреям как нации действительно существует, и не задумывается, всегда ли евреи «дружелюбны» к русским. В каком другом вопросе такой трюк сошел бы с рук! А тут эти мысли признаются столь важными, что в английском переводе сообщаются американскому читателю.
   В более поздней статье того же автора приводится несколько высказываний «писателя Н. Н.» вроде того, что еврейские погромы были и при Мономахе или что сейчас в московской организации Союза писателей евреев 80 %. Не пытаясь ни оценить правильность этой цифры, ни то, какое влияние подобное положение вещей могло бы оказать на развитие русской литературы, автор утверждает, что Н. Н. призывает «приступить к погромам, опоясавшись Мономахом», и даже «мы имеем дело <<…>> с православным фашизмом». Видно, что цель – увести читателя с неуютной для автора почвы фактов и размышлений. Вместо этого внушается образ русских – почти невменяемых недоумков, а любые неприятные высказывания перекрашивают под призывы к погрому. В русофобской литературе мы встречали такие уверенные обвинения русских в отсутствии уважения к чужому мнению! Авторы так часто прокламировали «плюрализм» и «толерантность», что мы, казалось бы, могли рассчитывать встретить эти черты у них самих. Однако когда они сталкиваются с болезненными для них вопросами, то не только не проявляют терпимости и уважения к чужому мнению, но без обиняков объявляют своих оппонентов фашистами и чуть ли не убийцами. А ведь как раз в трудных, болезненных ситуациях только и проверяются и «плюрализм», и «толерантность». Если пытаться на этой модели понять, что же подразумевают авторы под свободой мысли и слова, то ведь может показаться, что они понимают ее как свободу своей мысли и свободу слова лишь для ее выражения!
   Более рационально, аргументированно тот же запрет высказывается в такой форме: неоправданно любое суждение о целом народе, этим отрицается автономность человеческой индивидуальности, одни люди становятся ответственными за действия других. Но, приняв такую точку зрения, мы должны были бы вообще отказаться от применения в истории общих категорий: сословие, класс, нация, государство. Впрочем, подобных возражений почему‑то не вызывают ни такие мысли, что «Россией привнесено в мир больше зла, чем любой другой страной», ни раздающиеся в последнее время в США требования (еврейских авторов) больше освещать вклад (разумеется, положительный) евреев в американскую культуру (тоже ведь – суждение о целой нации!).
   Главное же, никакого отрицания индивидуальности здесь не происходит. Мы, например, привели выше аргументы в пользу того, что разбираемая нами русофобская литература находится под сильным влиянием еврейских националистических чувств. Но ведь не все же евреи принимают в этой литературе участие! Есть и такие, которые против нее возражают (некоторых из них мы назвали выше). Так что здесь вполне остается свобода проявления своей индивидуальности и ни на кого не возлагается ответственность за действия, им не совершенные.
   Раз уж мы произнесли слово «ответственность», то позволим себе еще одно разъяснение. В этой работе мы вообще отказываемся от всяких «оценочных суждений», от постановки вопроса «кто виноват?» (и насколько). Дальше мы попытаемся лишь понять: что же происходит? Как отразилась на истории нашей страны та роль, которую некоторые слои еврейства играли в течение «революционного века» – от середины XIX до середины XX века?

8. Еврейское влияние в «революционный век»

   В конце XIX века устойчивая, замкнутая жизнь религиозных общин, объединявших почти всех живших в России евреев, стала быстро распадаться. Молодежь покидала религиозные школы и патриархальный кров и вливалась в русскую жизнь – экономику, культуру, политику, все больше влияя на нее. К началу XX века это влияние достигло такого масштаба, что стало весомым фактором русской истории. Если оно было велико и в экономике, то особенно бросалось в глаза во всех течениях, враждебных тогдашнему жизненному укладу. В либерально‑обличительной прессе, в левых партиях и террористических группах евреи, как по числу, так и по их руководящей роли, занимали положение, совершенно несопоставимое с их численной долей в населении.
   «…Факт безусловный, который надлежит объяснить, но бессмысленно и бесцельно отрицать», – писали об этом объективные еврейские наблюдатели (цитированный выше сборник «Россия и евреи»).
   Естественно, что весь процесс особенно обострился, когда разразилась революция. В том же сборнике читаем:
   «Теперь еврей – во всех углах, на всех ступенях власти. Русский человек видит его и во главе первопрестольной Москвы, и во главе Невской столицы, и во главе армии, совершеннейшего механизма самоистребления. Он видит, что проспект Св. Владимира носит славное имя Нахимсона, исторический Литейный проспект переименован в проспект Володарского, а Павловск – в Слуцк. Русский человек видит теперь еврея и судьей, и палачом…»
   Тем не менее мысль, что «революцию делали одни евреи», – бессмыслица, выдуманная, вероятно, лишь затем, чтобы ее было проще опровергнуть. Более того, я не вижу никаких аргументов в пользу того, что евреи вообще «сделали» революцию, т. е. были ее инициаторами, хотя бы в виде руководящего меньшинства.
   Если начинать историю революции с Бакунина, Герцена и Чернышевского, то в их окружении не было никаких евреев, а Бакунин и вообще относился к евреям с антипатией. Когда возникали первые революционные прокламации («К молодой России» и др.), в период «хождения в народ» и когда после его неудачи произошел поворот к террору, евреи в революционном движении были редким исключением. В самом конце 70‑х годов в руководстве «Народной воли» было несколько евреев (Гольденберг, Дейч, Зунделевич, Геся Гельфман), что, после убийства Александра II, привело к взрывам народного возмущения, направленного против евреев. Но как слабо было влияние евреев в руководстве организации, показывает то, что «Листок Народной воли» одобрил эти беспорядки, объяснив их возмущением народа против евреев‑эксплуататоров. К концу 80‑х годов положение несколько изменилось. Согласно сводке, составленной министерством внутренних дел, среди известных ему политических эмигрантов евреи составляли немного более трети – 51 на 145. Только после создания партии эсеров евреи образовали прочное большинство в руководстве этого движения. Вот, например, краткая история Боевой организации: ее создал и ею с 1901 по 1903 г. руководил Гершуни, с 1903 по 1906 г. – Азев [22 - Кажется, его фамилию надо произносить Азев, а не Азеф.], с 1906 по 1907 г. – Зильберберг. После этого во главе встал Никитенко, но через два месяца был арестован, а в 1908 г. она была распущена (когда выяснилась роль Азева). Обильный материал в этом отношении дают донесения Азева, позже опубликованные. В одном из них он перечисляет членов заграничного комитета: Гоц, Чернов, Шишко, супруги Левиты, жена Гоца, Миноры, Гуревич и жена Чернова, а в другом – «узкий круг руководителей партии»: Мендель, Виттенберг, Левин, Левит и Азев. Аналогичную эволюцию мы видим и в социал‑демократии. Идея, что не крестьяне, а рабочие могут стать главной революционной силой, была высказана применительно к России не евреями, а Якубовичем и особенно Плехановым, который начал пересадку марксизма на русскую почву. В социал‑демократии сначала гораздо больше евреев было среди меньшевиков, чем среди большевиков (в заметке о V съезде РСДРП Сталин писал, что в меньшевистской фракции подавляющее большинство составляли евреи, а в большевистской – русские, и приводил известную «шутку», что неплохо бы устроить в русской социал‑демократии еврейский погром). К большевикам еврейские силы стали приливать только перед самым Октябрьским переворотом и особенно вслед за ним – от меньшевиков, из Бунда (многие вожди Бунда перешли в большевистскую партию), из беспартийных. После переворота несколько дней главой государства был Каменев, потом до своей смерти – Свердлов. Во главе армии стоял Троцкий, во главе Петрограда – Зиновьев, Москвы – Каменев, Коминтерн возглавлял Зиновьев, Профинтерн – А. Лозовский (Соломон Дризо), во главе комсомола стоял Оскар Рыбкин (сначала, несколько месяцев, Ефим Цетлин) и т. д.
   Положение в 30‑е годы можно представить себе, например, по спискам, приведенным в книге Дикого. Если в самом верховном руководстве число еврейских имен уменьшается, то в инстанциях пониже влияние расширяется, уходит вглубь. В ответственных наркоматах (ОГПУ, иностранных дел, тяжелой промышленности) в руководящей верхушке (наркомы, их заместители, члены коллегии) евреи занимали доминирующее положение, составляли заведомо больше половины. В некоторых же областях руководство почти сплошь состояло из евреев.
   Но это все лишь количественные оценки. Каков же был характер того влияния, которое оказало на ту эпоху радикальное еврейство? Бросается в глаза особенно большая концентрация еврейских имен в самые болезненные моменты, среди руководителей и исполнителей акций, которые особенно резко перекраивали жизнь, способствовали разрыву исторических традиций, разрушению исторических корней.
   Например, из большинства мемуаров времен Гражданской войны возникает странная картина: когда упоминаются деятели ЧК, поразительно часто всплывают еврейские фамилии – идет ли речь о Киеве, Харькове, Петрограде, Вятке или Туркестане. И это в то время, когда евреи составляли всего 1–2 % населения Советской России! Так, Шульгин приводит список сотрудников Киевской ЧК: в нем почти исключительно еврейские фамилии. И рассказывает о таком примере ее деятельности: в Киеве до революции был «Союз русских националистов» – его членов расстреливали по спискам.
   Особенно же ярко эта черта выступает в связи с расстрелом Николая II и его семьи. Ведь речь шла не об устранении претендентами на престол своего предшественника – вроде убийства Петра III или Павла I: Николай II был расстрелян именно как Царь, этим ритуальным актом подводилась черта под многовековой эпохой русской истории, так что сравнивать это можно лишь с казнью Карла I в Англии или Людовика XIV во Франции. Казалось бы, от такого болезненного, оставляющего след во всей истории действия представители незначительного этнического меньшинства должны были бы держаться как можно дальше. А какие имена мы встречаем? Лично руководил расстрелом и стрелял в царя Яков Юровский, председателем местного Совета был Белобородое (Вайсбарт), а общее руководство в Екатеринбурге осуществлял Шая Голощекин. Картина дополняется тем, что на стене комнаты, где происходил расстрел, было обнаружено написанное (по‑немецки) двустишие из стихотворения Гейне о царе Валтасаре, оскорбившем Иегову и убитом за это [23 - Довольно откровенной попыткой затемнить именно этот аспект екатеринбургской трагедии является недавняя книга двух английских журналистов. Но по другому поводу мы узнаем из нее, что на стенах дома, где произошел расстрел царской семьи, были обнаружены надписи на идиш!]. Или вот другая эпоха: состав верхушки ОГПУ в период раскулачивания и Беломорканала, в переломный момент нашей истории, – когда решалась судьба крестьянства (он приведен в книге одного английского исследователя, вовсе не желающего подчеркнуть национальный аспект): председатель Ягода (Игуда), заместители – Агранов, Трилиссер, позже Фриновский; начальник оперотдела – Валович, позже Паукер; начальник ГУЛАГа – Матвей Берман, потом Френкель; политотдел – Ляшков; хозяйственный отдел – Миронов; спецотдел – Гай, иностранный отдел – начальник Слуцкий, заместители Борис Берман и Шпилгельгласс; транспортный отдел – Шанин. А когда Ягоду сменил Ежов, его заместителями были Берман и Фриновский. Или, наконец, уничтожение Православной церкви: в 20‑е годы им руководил Троцкий (при ближайшем помощнике – Шпицберге), а в 30‑е годы – Емельян Ярославский (Миней Израилевич Губельман). Тот период, когда кампания приняла уже грандиозный размах, освещается в самиздатском письме покойного украинского академика Белецкого. Он, например, приводит список основных авторов атеистической (т. е. почти исключительно антиправославной) литературы: Емельян Ярославский (Губельман), Румянцев (Шнайдер), Кандидов (Фридман), Захаров (Эделыитейн), Ранович, Шахнович, Скворцов‑Степанов, а в более позднее время – Ленцман и Менкман.
   Самая же роковая черта всего этого века, которую можно отнести за счет все увеличивающегося еврейского влияния, заключалась в том, что часто либеральная, западническая или интернационалистическая фразеология прикрывала антинациональные тенденции. (Конечно, вовлеченными в это оказались и многие русские, украинцы, грузины.) Тут – кардинальное отличие от Французской революции, в которой евреи не играли никакой роли. Там «патриот» был термин, обозначающий революционера, у нас – контрреволюционера, его можно было встретить и в смертном приговоре: «расстрелян как заговорщик, монархист и патриот». И в России эта черта появилась не сразу. В мышлении Бакунина были какие‑то национальные элементы, он мечтал о федерации анархически‑свободных славянских народов. Та приманка, которая заманивала большинство молодежи в революцию, была любовь и сострадание к народу, т. е. к крестьянству. Но рано началась и обратная тенденция. Так, Л. Тихомиров рассказывает о В.А. Зайцеве (мы уже цитировали его в § 4, например что «рабство в крови русских»): «Еврей, интеллигентный революционер, он с какой‑то бешеной злобой ненавидел Россию и буквально проклинал ее, так что противно было читать. Он писал, например: «сгинь, проклятая». О Плеханове Тихомиров пишет, что он «носил в груди неистребимый русский патриотизм». И вот, вернувшись после Февральской революции в Россию, он обнаружил, что его былое влияние испарилось. У Плеханова просто не повернулся бы язык воскликнуть, как Троцкий: «Будь проклят патриотизм!» Это «антипатриотическое» настроение господствовало в 20‑е и 30‑е годы. Зиновьев призывал тогда «подсекать головку нашего русского шовинизма», «каленым железом прижечь всюду, где есть хотя бы намек на великодержавный шовинизм», Яковлев (Эпштейн) сетовал, что «через аппарат проникает подлый великодержавный русский шовинизм». Что же понималось под «великодержавным шовинизмом» и что означала борьба с ним? Бухарин разъяснил: «…мы в качестве бывшей великодержавной нации должны <<…>> поставить себя в неравное положение в смысле еще больших уступок национальным течениям». Он требовал поставить русских «в положение более низкое по сравнению с другими». Сталин же раз за разом, начиная с X съезда и заканчивая XVI, декларировал, что «великодержавный шовинизм» является главной опасностью в области национальной политики. Тогда термин «русопят» был вполне официальным, его можно было встретить во многих речах тогдашних деятелей. «Антипатриотическое» настроение пропитало и литературу. Безыменский мечтал:

     О, скоро ли рукою жесткой
     Расеюшку с пути столкнут?

   Эта тема варьировалась до бесконечности:

     Русь! Сгнила? Умерла? Подохла?
     Что же! Вечная память тебе.

(Александровский.)
   Или:

     Я предлагаю
     Минина расплавить,
     Пожарского.
     Зачем им пьедестал?
     Довольно нам
     Двух лавочников славить,
     Их за прилавками
     Октябрь застал.
     Случайно им
     Мы не свернули шею.
     Я знаю, это было бы под стать,
     Подумаешь,
     Они спасли Расею!
     А может, лучше было б не спасать?

(Джек Алтаузен [24 - Яков Моисеевич Алтаузен.].)
   Занятие русской историей включало в себя как обязательную часть выливание помоев на всех, кто играл какую‑то роль в судьбах России – даже за счет противоречия с убеждениями самих исследователей: ибо был ли, например, Петр Великий сифилитиком или гомосексуалистом – это ведь не оказало никакого влияния на «торговый капитал», «выразителем интересов которого он являлся».
   Через литературу и школу это настроение проникло и в души нынешних поколений – и вот, например, Л. Плющ называет Кутузова «реакционным деятелем»!
   Здесь уместно рассмотреть часто выдвигаемое возражение: евреи, принимавшие участие в этом течении, принадлежали к еврейству лишь по крови, но по духу они были интернационалистами; то, что они были евреями, никак не влияло на их деятельность. Но ведь Сталина, например, те же авторы объявляют «продолжателем политики русского царизма», хотя в своих речах он неустанно обличал «великодержавный шовинизм». Если они не верят на слово Сталину, то почему же верят Троцкому и считают его чистым интернационалистом? Именно эту точку зрения имеет, конечно, в виду Померанц, когда пишет, что если считать Троцкого евреем, то Врангеля надо считать немцем. Кем же они в действительности были? «Этот вопрос кажется мне неразрешимым», – говорит Померанц. В то же время, по крайней мере в отношении Троцкого, положение не представляется столь безнадежным. Например, в одной из его биографий читаем:
   «Судя по всему, рационалистический подход к еврейскому вопросу, которого требовал от него исповедуемый им марксизм, никак не выражал его подлинных чувств. Кажется даже, что он был “одержим” по‑своему этим вопросом; он писал о нем чуть ли не больше, чем любой другой революционер».
   Как раз сравнение с Врангелем поучительно, заместителем Троцкого был Эфраим Склянский, а Врангеля – генерал Шатилов, отнюдь не немец. И неизвестно признаков какой‑либо особой симпатии к Врангелю, стремления его реабилитировать со стороны немецких публицистов, в то время как с Троцким дело обстоит не так: например, тот же Померанц сравнивает трудармии Троцкого с современной посылкой студентов на картошку! Тогда как сам Троцкий пользовался совсем другим сравнением – с крепостным правом, которое он объявлял вполне прогрессивным для своего времени. Или В. Гроссман в романе «Все течет», развенчивая и Сталина, и Ленина, пишет: «блестящий», «бурный, великолепный», «почти гениальный Троцкий» [25 - В.С. Гроссман – советский писатель и публицист. Вместе с Эренбургом и Заславским был руководящим пропагандистом сталинского времени. Одновременно втайне написал несколько книг, которые были опубликованы после его смерти. В одной из них, «Все течет», он, сурово развенчивая Сталина и Ленина, очень сочувственно отзывался о Троцком (оттуда и взяты приведенные выше цитаты). В той же книге он утверждает, что вся русская история – это история рабства, что русская душа – тысячелетняя раба, извратившая занесенные с Запада свободолюбивые идеи (хотя в своей официальной публицистике военного времени он говорил совсем другим языком: в русской душе он видел «неистребимую, неистовую силу», «железную аввакумовскую силу, которую нельзя ни согнуть, ни сломить» и т. д.). Таким образом, В. Гроссмана можно рассматривать как предшественника того течения, которое является предметом рассмотрения настоящей работы.].
   Не только этот пример Померанца неудачен: как либеральные, так и революционные деятели еврейского происхождения находились под воздействием мощных националистических чувств. (Конечно, из этого не следует, что так было со всеми.) Например, Винавер – один из самых влиятельных руководителей конституционно‑демократической (кадетской) партии – после революции превратился в активнейшего сиониста. Или возьмем момент, когда создавалась партия эсеров. В воспоминаниях один из руководящих деятелей того времени (позже – один из вождей французской компартии), Шарль Раппопорт, пишет:
   «Хаим Житловский, который вместе со мной основал в Берне “Союз русских социалистов‑революционеров”, из которого выросла в дальнейшем партия эсеров [26 - Автор несколько преувеличивает: партия эсеров образовалась из слияния нескольких организаций, в числе которых был и вышеупомянутый «Союз».]… Этот пламенный и искренний патриот убеждал меня дружески: будь, кем хочешь – социалистом, коммунистом, анархистом и так далее, но, в первую очередь, будь евреем, работай среди евреев, еврейская интеллигенция должна принадлежать еврейскому народу».
   Взгляды самого Раппопорта таковы: «Еврейский народ – носитель всех великих идей единства и человеческой общности в истории… Исчезновение еврейского народа будет означать гибель человечества, окончательное превращение человека в дикого зверя».
   Очень трудно представить себе, чтобы деятельность таких политиков (в качестве ли кадетов, эсеров или французских коммунистов) не отражала их национальных чувств. Следы этого можно действительно увидеть, например, в истории партии эсеров. Так, два самых знаменитых террористических акта, потребовавших наибольшего напряжения сил Боевой организации, – были направлены против Плеве и великого князя Сергея Александровича, которых молва обвиняла в антисемитизме. (Плеве считали ответственным за кишиневский погром, ходила даже легенда, что он хотел выселить евреев в гетто; в. кн. Сергей Александрович, будучи московским генерал‑губернатором, восстановил некоторые ограничения на проживание евреев в Московской губернии, отмененные раньше.) Зубатов вспоминал, что в разговоре с ним Азев трясся от злобы и ненависти, говоря о Плеве, которого он считал ответственным за кишиневский погром [27 - В судьбе Азева вообще много загадочного. Почему после разоблачения он не был убит, в то время как партия казнила за гораздо меньшие проступки, только за попытки предательства (например, Гапона)? Считалось, что он скрывается, но Бурцев его нашел и взял у него интервью! Азев умер своей смертью в 1918 г. Трудно придумать иное объяснение, чем то, что руководство партии знало о его сотрудничестве с властями и санкционировало его на определенных условиях.].
   О том же свидетельствует и Ратаев.
   Один из руководителей партии эсеров, Слетов, рассказывает в своих воспоминаниях, как реагировали вожди партии в Женеве на весть об убийстве Плеве:
   «Несколько минут стояло столпотворение. Некоторые мужчины и женщины впали в истерику. Большинство присутствующих обнимались. Со всех сторон раздавались крики радости. Я и сейчас вижу Н., стоявшего в стороне, он разбил стакан с водой об пол, заскрежетал зубами и вскричал: “Это за Кишинев!”»
   Вот другой пример. Советский историк М.Н. Покровский рассказывает:
   «…Я знал, что еще в 1907 году кадетская газета “Новь” в Москве субсидировалась некоторого рода синдикатом еврейской буржуазии, которая больше всего заботилась о национальной стороне дела и, находя, что газета недостаточно защищает интересы евреев, приходила к нашему большевистскому публицисту М.Г. Лунцу и предлагала ему стать редактором газеты. Он был крайне изумлен, говоря: “Как же – ведь газета кадетская, а я большевик”. Ему говорят: “Это все равно. Мы думаем, что ваше отношение к национальному вопросу более четко”».
   Мысль, что политический переворот может быть инструментом для достижения национальных целей, не чужда еврейскому сознанию. Так, Витте рассказывает, что, когда он в 1905 году вел в Америке переговоры о заключении мирного договора с Японией, к нему пришла «делегация еврейских тузов», в том числе Яков Шифф, «глава еврейского финансового мира в Америке». Их волновал вопрос о положении евреев в России. Слова Витте, что «предоставление сразу равноправия принесет больше вреда, чем пользы», «вызвали со стороны Шиффа резкое возражение». Шульгин приводит, со ссылкой на первоисточник, версию одного из еврейских участников этой встречи о том, в чем заключалось «возражение» Шиффа. По его словам, Шифф сказал:
   «…В таком случае революция воздвигнет республику, при помощи которой права будут получены».
   В качестве продолжения этой истории можно привести другую, имевшую место в 1911–1912 гг. В эти годы в Америке разыгралась бурная кампания протеста против того, что, согласно тогдашним русским законам, въезд американских евреев в Россию был ограничен. Требовали разрыва русско‑американского торгового договора 1832 г. (Договор и был расторгнут, совершенно так же, как в наши дни торговый договор не был подписан из‑за того, что был ограничен выезд евреев из СССР в США.) Выступая на митинге, министр продовольствия Герман Леб (вышеупомянутый Шифф был главным директором банка Кун, Леб и К°) сказал, что расторжение договора – это хорошо, но еще лучше – переправить в Россию контрабандой оружие и послать сотню инструкторов:
   «Пусть они обучат наших ребят, пусть научат их убивать угнетателей, как собак. Трусливая Россия вынуждена была уступить маленьким японцам. Она уступит и Избранному Богом Народу… Деньги помогут нам добиться этого».
   Таких примеров можно привести гораздо больше, они недостаточны, конечно, для того, чтобы понять, как именно влияли национальные чувства на политических деятелей – евреев, но показывают, что такое влияние во многих случаях, несомненно, существовало.

9. Прошлое и настоящее

   Почему случилось так, что именно выходцы из еврейской среды оказались ядром «Малого народа», которому выпала роковая роль в кризисную эпоху нашей истории? Мы не будем пытаться вскрыть глубинный смысл этого явления. Вероятно, основы – религиозные, связанные с верой в «Избранный Народ» и в предназначенную ему власть над миром. Какой другой народ воспитывался из поколения в поколение на таких заветах:
   «…Ведет тебя Господь, Бог твой, в ту землю, которую Он клялся отцам твоим, Аврааму, Исааку и Иакову, дать тебе с большими и хорошими городами, которых ты не строил.
   И с домами, наполненными всяким добром, которых ты не наполнял, и с колодезями, высеченными из камня, которых ты не высекал, и с виноградниками и маслинами, которых ты не садил…» (Второзаконие, VI, 10–11).
   «Тогда сыновья иноземцев будут строить стены твои, и цари их – служить тебе; ибо во гневе Моем Я поражал тебя, но в благоволении Моем буду милостив к тебе.
   И будут всегда отверсты врата твои, не будут затворяться ни днем, ни ночью, чтобы приносимо было к тебе достояние народов и приводимы были цари их.
   Ибо народ и царства, которые не захотят служить тебе, погибнут, и такие народы совершенно истребятся» (Исайя, 60,10–12).
   «И придут иноземцы, и будут пасти стада ваши; и сыновья чужестранцев будут вашими земледельцами и вашими виноградарями» (Исайя, 61, 5).
   «И будут цари питателями твоими, и царицы их кормилицами твоими; лицом до земли будут кланяться тебе и лизать прах ног твоих» (Исайя, 49,23).
   У кого можно встретить подобные чувства:
   «О прочих же народах, происшедших от Адама, Ты сказал, что они ничто, но подобные слюне, и множество их Ты уподобил каплям, капающим из сосуда» (III кн. Ездры, 6, 56).
   «Если для нас создан век сей, то почему не получаем мы наследия с веком? И доколе это?» (III кн. Ездры, 6, 56) [28 - III книга Ездры не входит в Еврейский Канон – она принадлежит течению иудейской апокалиптики. Считается, что введение и заключение (гл. 1–3 и 15–16) добавлены христианским автором, а центральная часть (из которой взяты цитаты) воспроизводит оригинальный иудейский материал (см., напр., «Библейский словарь» Д. Хастингса).].
   Именно это мировоззрение «Избранного Народа» явилось прототипом идеологии «Малого народа» во всех его исторических воплощениях (что особенно ясно видно на примере пуритан, пользовавшихся даже той же терминологией – из новейших авторов ею пользуется Померанц).
   Однако здесь я укажу только на самую очевидную причину – почти двухтысячелетнюю изоляцию и подозрительное, враждебное отношение к окружающему миру. Конечно, встает также вопрос о причинах и смысле этой изоляции. Например, такой тщательный и объективный исследователь, как Макс Вебер, считает, что изоляция еврейства была не вынужденной, а добровольно избранной задолго до разрушения Храма. В этом с ним соглашается и советский историк С. Лурье в работе «Антисемитизм в Древнем мире». Он полагает, что в эпоху, предшествующую разрушению Храма, большинство евреев уже жило в диаспоре, а Иудея играла роль культового и национального центра (очевидно, несколько напоминая современное государство Израиль).
   Но чтобы не углубляться в эту цепь загадок, мы примем за данное ее конечное звено – рассеяние и изоляцию. Двадцать веков было прожито среди чужих народов в полной изоляции ото всех влияний внешнего мира, воспринимаемого как «трефа», источник заразы и греха. Хорошо известны высказывания Талмуда и комментариев к нему, в которых с разных точек зрения разъясняется, что иноверца (акума) нельзя рассматривать как человека: по этой причине не следует бояться осквернить их могилы; в случае смерти слуги‑акума не следует обращаться с утешением к его господину, но выразить надежду, что Бог возместит ему убыток – как в случае падежа скота; по той же причине брак с акумом не имеет силы, его семя – все равно что семя скота, акумы – это животные с человеческими лицами и т. д. и т. п. Тысячи лет каждый год в праздник «Пурим» праздновалось умерщвление евреями 75 000 их врагов, включая женщин и детей, как это описано в книге Эсфири. И празднуется до сих пор – в Израиле по этому поводу происходит веселый карнавал. Для сравнения представим себе, что католики ежегодно праздновали бы ночь св. Варфоломея! Сошлюсь, наконец, на источник, который уж никак нельзя заподозрить во враждебности к евреям: известный сионист, друг и душеприказчик Кафки Макс Брод в своей книге о Рейхлине сообщает об известной ему еврейской молитве против иноверцев с призывами к Богу лишить их надежды, разметать, низринуть, истребить в одно мгновение и в «наши дни». Можно представить себе, какой неизгладимый след должно было оставить в душе такое воспитание, начинавшееся с детства, и жизнь, прожитая по таким канонам, и так из поколения в поколение – 20 веков.
   Какое отношение к окружающему населению могло возникать на этой почве, можно попытаться восстановить по мелким черточкам, разбросанным во многих источниках. Например, в своем дневнике молодой Лассаль, не раз негодуя по поводу угнетенного положения евреев, говорит, что мечтал бы встать во главе их с оружием в руках. В связи со слухами о ритуальных убийствах он пишет:
   «Тот факт, что во всех уголках мира выступают с подобными обвинениями, мне кажется, предвещает, что скоро наступит время, когда мы действительно освободимся пролитием христианской крови. Игра началась, и дело за игроками».
   Если еще принять во внимание злобность и злопамятность, которые видны на каждой странице этого дневника, то легко представить себе, что такие переживания должны были оставить след на всю жизнь. Или Мартов (Цедербаум), вспоминая страх, испытанный в трехлетнем возрасте при ожидании погрома (толпа была разогнана казаками еще до того, как дошла до дома Цедербаумов), задумывается:
   «Был ли бы я тем, чем стал, если бы на пластической юной душе российская действительность не поспешила запечатлеть своих грубых перстов и под покровом всколыхнутой в детском сердце жалости заботливо схоронить семена спасительной ненависти?»
   Более явные свидетельства можно найти в литературе. Например, «спасительная ненависть» широко разлита в стихах еврейского поэта, жившего в России, – X. Бялика:

     Пусть сочится, как кровь неотмщенная, в ад,
     И да роет во тьме, и да точит, как яд,
     Разъедая столпы мирозданья.

     Да станет наша скорбь, как кость у злого пса,
     В гортани мира ненасытной;
     И небо напоит, и всю земную гладь,
     И степь, и лес отравой жгучей,
     И будет с нами жить, и цвесть, и увядать,
     И расцветать еще могучей.

     Я для того замкнул в твоей гортани,
     О человек, стенание твое;
     Не оскверни, как те, водой рыданий
     Святую боль святых твоих страданий,
     Но береги нетронутой ее.
     Лелей ее, храни дороже клада
     И замок ей построй в твоей груди,

     Построй оплот из ненависти ада —
     И не давай ей пищи, кроме яда
     Твоих обид и ран твоих, и жди,
     И возрастет взлелеянное семя,
     И жгучий даст и полный яду плод —
     И в грозный день, когда свершится время,
     Сорви его – и брось его в народ!

     Из бездны Авадонна вознесите песнь о Разгроме,
     Что, как дух ваш, черна от пожара,
     И рассыпьтесь в народах, и все в проклятом их доме
     Отравите удушьем угара;
     И каждый да сеет по нивам их семя распада
     Повсюду, где ступит и станет.
     Если только коснетесь чистейшей из лилий их сада,
     Почернеет она и завянет;
     И если ваш взор упадет на мрамор их статуй —
     Треснут, разбиты надвое;
     И смех захватите с собою, горький, проклятый,
     Чтоб умерщвлять все живое.

   Презрение и брезгливость к русским, украинцам, полякам как к существам низшего типа, недочеловекам, ощущается почти в каждом рассказе «Конармии» И. Бабеля. Полноценный человек, вызывающий у автора уважение и сочувствие, встречается там только в образе еврея. С нескрытым отвращением описывается, как русский отец режет сына, а потом второй сын – отца («Письмо»), как украинец признается, что не любит убивать, расстреливая, а предпочитает затаптывать насмерть ногами («Жизнеописание Павличенка, Матвея Родионыча»). Но особенно характерен рассказ «Сын Рабби». Автор едет в поезде вместе с отступающей армией:
   «И чудовищная Россия, неправдоподобная, как стадо платяных вшей, затопала лаптями по обе стороны вагонов. Тифозное мужичье катило перед собой привычный гроб солдатской смерти. Оно прыгало на подножки нашего поезда и отваливалось, сбитое прикладами».
   Но тут автор видит знакомое лицо: «И тут я узнал Илью, сына житомирского рабби» (автор заходил к раввину в вечер перед субботой – хоть и политработник Красной армии – и отметил «юношу с лицом Спинозы» – рассказ «Гидали»). Его, конечно, сразу приняли в вагон редакции. Он был болен тифом, при последнем издыхании, и там же, в поезде, умер. «Он умер, последний принц, среди стихов, филактерии и портянок. Мы похоронили его на забытой станции. И я – едва вмещающий в древнем теле бури моего воображения, – я принял последний вздох моего брата».
   Холодное отстранение от окружающего народа часто передают стихи Э. Багрицкого, в стихотворении же «Февраль» прорывается крайняя ненависть. Герой становится после революции помощником комиссара:

     Моя иудейская гордость пела,
     Как струна, натянутая до отказа…
     Я много дал бы, чтоб мой пращур
     В длиннополом халате и лисьей шапке,
     Из‑под которых седой спиралью
     Спадали пейсы и перхоть тучей
     Взлетает над бородой квадратной…
     Чтоб этот пращур признал потомка
     В детине, стоящем подобно башне
     Над летящими фарами и штыками
     Грузовика, потрясшего полночь.

   Как-то, во время налета на подозрительный дом, автор узнает девушку, которую он видел еще до революции, она была гимназисткой, часто проходила мимо него, а он вздыхал, не смея к ней подойти. Однажды попытался заговорить, но она его прогнала… Сейчас она стала проституткой…

     Я: – Ну что? Узнали?
     Тишина.
     – Сколько дать вам за сеанс?
     И тихо,
     Не раздвинув губ, она сказала:
     – Пожалей меня! Не надо денег…
     Я швырнул ей деньги,
     Я ввалился,
     Не стянув сапог, не сняв кобуры,
     Не расстегнув гимнастерки.
     Я беру тебя за то, что робок
     Был мой век, за то, что я застенчив,
     За позор моих бездомных предков,
     За случайной птицы щебетанье!
     Я беру тебя как мщенье миру,
     Из которого не мог я выйти!
     Принимай меня в пустые недра,
     Где трава не может завязаться,
     Может быть, мое ночное семя
     Оплодотворит твою пустыню.

   Мне кажется, пора бы пересмотреть и традиционную точку зрения на романы Ильфа и Петрова. Это отнюдь не забавное высмеивание пошлости эпохи нэпа. В мягкой, но четкой форме в них развивается концепция, составляющая, на мой взгляд, их основное содержание. Действие их как бы протекает среди обломков старой русской жизни, в романах фигурируют дворяне, священники, интеллигенты – и все они изображены как какие‑то нелепые, нечистоплотные животные, вызывающие брезгливость и отвращение. Им даже не приписывается каких‑то черт, за которые можно было бы осудить человека. На них вместо этого ставится штамп, имеющий целью именно уменьшить, если не уничтожить, чувство общности с ними как с людьми, оттолкнуть от них чисто физиологически: одного изображают голым, с толстым отвисшим животом, покрытым рыжими волосами; про другого рассказывается, что его секут за то, что он не гасит свет в уборной… Такие существа не вызывают сострадания, истребление их – нечто вроде веселой охоты, где дышится полной грудью, лицо горит и ничто не омрачает удовольствия.
   Эти чувства, пронесенные еще одним поколением, дожили до наших дней и часто прорываются в песнях бардов, стихах, романах и мемуарах. Бурный взрыв тех же эмоций можно наблюдать в произведениях недавних эмигрантов. Вот, например, стихотворение недавно эмигрировавшего Д. Маркиша, напечатанное уже в Израиле в журнале «Сион»:

     Я говорю о нас, сынах Синая,
     О нас, чей взгляд иным теплом согрет.
     Пусть русский люд ведет тропа иная,
     До их славянских дел нам дела нет.
     Мы ели хлеб их, но платили кровью.
     Счета сохранены, но не подведены.
     Мы отомстим – цветами в изголовье
     Их северной страны.
     Когда сотрется лаковая проба,
     Когда заглохнет красных криков гул,
     Мы станем у березового гроба
     В почетный караул…

   В статье, опубликованной в другом израильском журнале, читаем:
   «Народу “богоносцу” мало огромной конформированной страны, ему нужна также жемчужина, т. е. Святая Земля… Ему хочется этой недоступной ему святости, и хотя он сам – погрязший в презрении к самому себе и ко всем остальным – даже не знает, что ему с этой святостью делать, потому что в его язычески‑христианском представлении святость не живая и не может освятить мир, он все ждет своего часа самодура‑палача. И в его темном инстинкте это вызывало и вызывает чудовищные порывы ненависти к Израилю – носителю святости живой» [29 - Автор, по‑видимому, совершенно не чувствует иронии того, что он обвиняет в «порывах ненависти» кого‑то другого, хотя его самого в этом вряд ли можно превзойти.].
   Под конец приведем выдержку из журнала, издающегося на русском языке в Торонто:
   «Не промолчи, Господи, вступись за избранных твоих, не ради нас, ради клятвы твоей отцам нашим – Аврааму, Исааку и Иакову. Напусти на них Китайца, чтобы славили они Мао и работали на него, как мы на них. Господи, да разрушит Китаец все русские школы и разграбит их, да будут русские насильно китаизированы, да забудут они свой язык и письменность. Да организует он им в Гималаях Русский национальный округ».
   Часто приходится слышать такой аргумент: многие поступки и чувства евреев можно понять, если вспомнить, сколько они испытали. Например, некоторые стихи Бялика написаны под впечатлением погромов, у Д. Маркиша отец расстрелян при Сталине по «процессу сионистов», другие помнят черту оседлости, процентную норму или какие‑то более поздние обиды. Здесь надо еще раз подчеркнуть, что мы не собираемся в этой работе никого судить, обвинять или оправдывать. Сама постановка такого вопроса вряд ли имеет смысл: оправдывает ли унижение немцев по Версальскому миру национал‑социализм? Мы хотели бы только представить себе, что происходило в нашей стране, какие социальные и национальные факторы и как на ее историю влияли.
   Начиная с пореформенных 60‑х годов в России у всех на устах появилось слово «революция». Это был явный признак приближающегося кризиса. И, как другой его признак, стал формироваться «Малый народ» со всеми присущими ему чертами. Создался новый тип людей, вроде молодого человека (о нем рассказывает Тихомиров), с гордостью произносившего: «Я – отщепенец», или Ишутинского кружка «Ад», в программе которого стояло: «Личные радости заменить ненавистью и злом – и с этим научиться жить». Но можно понять, какая это была мучительная операция, как трудно было оторвать человека от его корней, как бы выворачивать наизнанку, как для этого надо было осторожно, шаг за шагом посвящать его в новое учение, подавлять силой авторитетов. И насколько проще все было с массой еврейской молодежи, не только не связанной общими корнями с этой страной и народом, но и воспринявшей с самого детства враждебность именно к этим корням, когда враждебная отчужденность от духовных основ окружающей жизни усваивалась не из книг и рефератов, а впитывалась с раннего детства, часто совершенно бессознательно, из интонаций в разговорах взрослых, из случайно услышанных и запомнившихся на всю жизнь замечаний! И хотя чувства, отразившиеся в приведенных выше отрывках, вероятно, испытали далеко не все евреи, но именно то течение, которое было ими проникнуто, с неслыханной энергией вторгалось в жизнь и смогло оказать на нее особенно сильное и болезненное влияние.
   Надо признать, что кризис нашей истории протекал в совершенно уникальный момент. Если бы в то время, когда он разразился, евреи вели такой же изолированный образ жизни, как, например, во Франции во время Великой революции, то они и не оказали бы заметного влияния на его течение. С другой стороны, если бы жизнь местечковых общин стала разрушаться гораздо раньше, то, возможно, успели бы окрепнуть какие‑то связи между евреями и остальным населением, отчужденность, вызванная двухтысячелетней изоляцией, не была бы так сильна. Кто знает, сколько нужно поколений, чтобы стерлись следы 20‑вековой традиции? – но нам практически не было дано ни одного, прилив евреев в террористическое движение почти точно совпал с «эмансипацией», началом распада еврейских общин, выходом из изоляции. Пинхус Аксельрод, Геся Гельфман и многие другие руководители террористов происходили из таких слоев еврейства, где вообще нельзя было услышать русскую речь. С узелком за плечами отправлялись они изучать «гойскую науку» и скоро оказались среди руководителей движения. Совпадение двух кризисов оказало решающее воздействие на характер той эпохи. Вот как это виделось еврейским наблюдателям (все по той же книге «Россия и евреи»):
   «И, конечно, не случайно то, что евреи, так склонные к рационалистическому мышлению, не связанные в своем большинстве никакими традициями с окружающим их миром, часто в этих традициях видевшие не только бесполезный, но и вредный для развития человечества хлам, оказались в такой близости к этим революционным идеям».
   И как закономерное следствие:
   «Поражало нас то, чего мы всего менее ожидали встретить в еврейской среде: жестокость, садизм, насильничание, казалось, чуждые народу, далекому от физической, воинственной жизни; вчера еще не умевшие владеть ружьем, сегодня оказались среди начальствующих головорезов».
   Эта примечательная книга кончается словами:
   «Одно из двух: либо иностранцы без политических прав, либо русское гражданство, основанное на любви к родине. Третьей возможности нет».
   Но нашлось течение, выбравшее именно третий – «невозможный», с точки зрения автора, путь. Не только нелюбовь к родине, а полная отчужденность, активная враждебность ее духовным началам и не только не отказ от политических прав, но напряжение всей воли и сил для воздействия на жизнь страны. Такое соединение оказалось поразительно эффективно: оно создало «Малый народ», который по своей действенности превзошел все другие варианты этого явления, возникшие в Истории.

10. Заключение

   Мы видим, что сегодняшняя ситуация уходит корнями далеко в прошлое. На традиции двухтысячелетней изоляции накладываются страшные реминисценции более близкого прошлого, они давят на современное сознание, которое стремится вытолкнуть их, переориентировать возникающие на их основе чувства. Так создается тот болезненный национальный комплекс, на счет которого надо, по‑видимому, отнести самые резкие обертоны в современной литературе «Малого народа», раздраженные выпады против русских и русской истории.
   Но для нас – русских, украинцев, белорусов – этот сгусток больных вопросов жгуче современен, никак не сводится только к оценке нашей истории. Трагичнее всего он проявляется в положении молодежи. Не находя точек зрения, которые помогли бы ей разобраться в проблемах, выдвигаемых жизнью, она надеется найти свежие мысли, узнать новые факты – из иностранного радио. Или старается добыть билет в модный театр с ореолом независимости, чтобы с его подмостков услышать слово правды. В любом случае, крутит пленки с песенками Галича и Высоцкого. Но отовсюду на нее льется, ей навязывается, как вообще единственно мыслимый взгляд, та же идеология «Малого народа»: надменно‑ироническое, глумливое отношение ко всему русскому, даже к русским именам; концепция – «в этой стране всегда так было и быть ничего хорошего не может», образ России – «Страны дураков» [30 - Конечно, живущие здесь, в окружении русских, авторы не всегда могут себе позволить такой силы выражения, как в произведениях эмигрантской литературы, процитированных в предыдущих параграфах. Обычная форма такова, что можно еще поспорить: это пьяница, хулиган, тупой чинуша, вообще, не только русский. Но говор‑то у них чисто русский. И имена коренные русские, сейчас даже редко встречающиеся. А ведь, например, Галичу (Гинзбургу) куда лучше должен был бы быть знаком тип пробивного, умеющего втереться в моду драматурга и сценариста (совсем не обязательно такого уж коренного русака), получившего премию за сценарий фильма о чекистах и приобретшего славу песенками с диссидентским душком. Но почему‑то этот образ его не привлек.]. И перед этой отточенной, проверенной на практике, усовершенствованной долгим опытом техникой обработки мозгов растерянная молодежь оказывается абсолютно беззащитной. Ибо ведь никто из тех, кто мог бы быть для нее авторитетом, ее не предупредит, что она имеет дело просто с новым вариантом пропаганды – хоть и очень ядовитой, но покоящейся на более чем хрупкой фактической основе.
   На нашем горизонте опять вырисовывается зловещий силуэт «Малого народа». Казалось бы, наш исторический опыт должен был выработать против него иммунитет, обострить наше зрение, научить различать этот образ – но боюсь, что не научил. И понятно почему: была разорвана связь поколений, опыт не передавался от одних к другим. Вот и сейчас мы под угрозой, что наш опыт не станет известен следующему поколению.
   Зная роль, которую «Малый народ» играл в истории, можно представить себе, чем чревато его новое явление: реализуются столь отчетливо провозглашенные идеалы – утверждение психологии «перемещенного лица», жизни «без корней», «хождение по воде», т. е. окончательное разрушение религиозных и национальных основ жизни. И в то же время при первой возможности – безоглядно‑решительное манипулирование народной судьбой. А в результате – новая и последняя катастрофа, после которой от нашего народа, вероятно, уже ничего не останется. Злободневно звучит призыв, приведенный в самом конце предшествующего параграфа: сделать выбор между положением иностранцев без политических прав и гражданством, основанным на любви к родине, – он логически адресуется ко всему «Малому народу». Каждый из тех, кого мы столько раз цитировали, от Амальрика до Янова, имеет право презирать и ненавидеть Россию, но они сверх этого хотят определить ее судьбу, составляют для нее планы и готовы взять на себя их исполнение. Такое сочетание типично в истории «Малого народа», именно оно приносит ему успех. Оторванность от психологии «Большого народа», неспособность понять его исторический опыт, которая в обычное время могла бы восприниматься как примитив и ущербность, в кризисных ситуациях обеспечивает возможность особенно смело резать и кроить его живое тело.
   Что же мы можем противопоставить этой угрозе? Казалось бы, с мыслями можно бороться мыслями же, слову противопоставить слово. Однако дело обстоит не так просто. Уже по тем образцам литературы «Малого народа», которые были приведены в нашей статье, можно видеть, что эта литература вовсе не результат объективной работы мысли, не апелляции к жизненному опыту и логике. Мы встречаемся здесь с какой‑то другой формой передачи идеологических концепций, причем присущей всем историческим вариантам «Малого народа».
   Такая очень специфическая деятельность по «направлению общественного мнения» сложилась, по‑видимому, уже в XVIII в. и была описана Кошеном. Она включает, например, колоссальную, но кратковременную концентрацию общественного внимания на некоторых событиях или людях, чаще всего на обличениях некоторых сторон окружающей жизни – от процесса Каласа, когда чудовищная несправедливость приговора, разоблаченная Вольтером, потрясла Европу (и про который историки заверяют, что никакой судебной ошибки вообще не было), – до дела Дрейфуса или Бейлиса. Или фабрикацию и поддержание авторитетов, основывающихся исключительно на силе гипноза. «Они создают репутации и заставляют аплодировать скучнейшим авторам и лживым книгам, если только это свои», – говорит Кошен. Плохую пьесу можно заставить смотреть благодаря клаке. «Эта же клака, поставляемая “обществами”, так прекрасно выдрессирована, что кажется искренней, так хорошо распределена в зале, что клакеры не знают друг друга и часто каждый из зрителей принимает их за публику». «Сейчас трудно представить себе, что морализирование Мабли, политические изыскания Кондорсе, история Рейналя, философия Гельвеция, эта пустота безвкусной прозы, могли выдержать издания, найти дюжину читателей: а между тем все их читали или, по крайней мере, покупали и о них говорили. Могут сказать – такова была мода. Конечно! Но как понять эту склонность к ходульности и тяжеловесности в век вкуса и элегантности?» Точно так же пониманию наших потомков будет недоступно влияние Фрейда как ученого, слава композитора Шёнберга, художника Пикассо, писателя Кафки или поэта Бродского…
   Таким образом, логика, факты, мысли одни в такой ситуации бессильны, это подтверждает весь ход истории. Только индивидуальный исторический опыт народа может помочь здесь отличить правду от лжи. Но уж если у кого такой опыт есть – то именно у нашего народа! И в этом, конечно, главный залог того, что мы сможем противостоять новому явлению «Малого народа». Наш опыт – трагический, но и глубочайший, несомненно, изменил глубинные слои народной психики. Надо, однако, его осознать – облечь в форму, доступную не только эмоциям, но и мыслям, выработать, опираясь на него, наше отношение к основным проблемам современности. Мне представляется, что именно такова сейчас основная задача русской мысли.
   Поэтому мы просто не имеем права допустить, чтобы только‑только возрождающаяся тяга к осмыслению нашего национального пути была затоптана, заплевана, чтобы ее столкнули на дорогу крикливой журналистской полемики. Как же тогда защитим мы национальное сознание и особенно сознание молодежи от навязываемого комплекса обреченности, от внушаемого взгляда, что наш народ способен быть лишь материалом для чужих экспериментов? Много столетий складывается духовный облик народа, вырабатываются органически связанные друг с другом навыки общественного существования – и, только опираясь на них, историческая эволюция может создать устойчивые, естественные для этого народа формы жизни. Например, публицисты «Малого народа» часто подчеркивают, что в русской истории большую роль играло сильное государство – и в этом они, видимо, правы. Но значит, если, по их советам, внезапно полностью устранить каким‑то образом роль государства, оставив в качестве единственных действующих в обществе сил ничем не ограниченную экономическую и политическую конкуренцию, то результатом может быть только быстрый и полный развал. Те же самые аргументы приводят к обратному выводу: что государство, по‑видимому, должно еще длительный срок играть большую роль в жизни нашей страны. Какую конкретно роль – может показать только сама жизнь. Конечно, какие‑то функции государства могут быть ограничены, переданы другим общественным силам. Само же по себе сильное влияние государства совсем не обязано быть пагубным – равно как не обязано быть и плодотворным. Государство способствовало закрепощению крестьян в России XVII–XVIII вв., но оно же осуществило освобождение крестьян в XIX в. Можно указать много примеров безусловно положительных важных действий, осуществленных благодаря сильному влиянию государства на жизнь. Например, рабочее законодательство, введенное в России в конце XIX – начале XX вв., было на уровне современного ему западного, а если сравнить с фазой промышленного развития страны – то сильно опережало его, было выработано гораздо быстрее. Только Англия и Германия имели более прогрессивные законы, во Франции же и в Соединенных Штатах юридическое положение рабочих было хуже. У государства, как и у других сил, действующих в жизни народа – партий, церквей, национальных течений и т. д., – есть своя опасность, возможность болезненного развития (или соблазна). Для государства это попытка подчинить своей власти души граждан. Но оно вполне может оставаться сильным, избежав этого болезненного пути. Та же картина почти во всех вопросах – всегда можно найти выход, не порывающий с исторической традицией, и только такой путь приведет к жизненному, устойчивому решению, так как он опирается на мудрость многими веками выраставших, проверявшихся, отбиравшихся и пришлифовавшихся друг к другу черт и навыков народного организма. Конкретное осознание этой точки зрения и есть та сила, которую мы можем противопоставить «Малому народу», которая защитит нас от него.
   Тысячелетняя история выковала такие черты национального характера, как вера в то, что судьба человека и судьбы народа нераздельны в своих самых глубоких пластах и сливаются в роковые минуты истории, как связь с Землей – землей в узком смысле, которая родит хлеб, и с Русской землей. Эти черты помогли пережить страшные испытания, жить и трудиться в условиях иногда почти нечеловеческих. В этой древней традиции заложена вся надежда на наше будущее. За нее‑то и идет борьба с «Малым народом», кредо которого угадал еще Достоевский: «Кто проклял свое прошлое, тот уже наш – вот наша формула!»
   Человек родится и умирает, как правило, среди своего народа. Поэтому его окружение воспринимается им как нечто совершенно естественное и обычно не вызывает никаких вопросов. На самом же деле народ – одно из поразительнейших явлений и загадок на нашей Земле. Почему возникают эти общества? Какие силы поддерживают их веками и тысячелетиями? До сих пор все попытки ответить на эти вопросы столь явно били мимо цели, что, скорее всего, мы имеем здесь дело с явлением, к которому стандартные приемы «понимания» современной науки вообще неприменимы… Легче указать, зачем народы нужны людям. Принадлежность к своему народу делает человека причастным истории, загадкам прошлого и будущего. Он может чувствовать себя не просто частичкой «живого вещества», зачем‑то перерабатываемого гигантской фабрикой природы. Он способен ощутить (чаще – подсознательно) значительность и высшую осмысленность земного бытия человечества и своей роли в нем. Аналогично «биологической среде», народ – это «социальная среда обитания» человека: чудесное творение, поддерживаемое и созданное нашими действиями, но не по нашим замыслам. Во многом оно превосходит возможности нашего понимания, но часто и трогательно‑беззащитно перед нашим бездумным вмешательством. На историю можно смотреть как на двусторонний процесс взаимодействия человека и его «среды социального обитания» – народа. Мы сказали, что дает народ человеку. Человеком же создаются силы, скрепляющие народ и обеспечивающие его существование: язык, фольклор, искусство, осознание своей исторической судьбы. Когда этот двусторонний процесс разлаживается, происходит то же, что и в природе: среда превращается в мертвую пустыню, а с нею гибнет и человек. Конкретнее, исчезает интерес человека к труду и к судьбам своей страны, жизнь становится бессмысленным бременем, молодежь ищет выхода в иррациональных вспышках насилия, мужчины превращаются в алкоголиков или наркоманов, женщины перестают рожать, народ вымирает…
   Таков конец, к которому толкает «Малый народ», неустанно трудящийся над разрушением всего того, что поддерживает существование «Большого народа». Поэтому создание оружия духовной защиты от него – вопрос национального самосохранения. Такая задача посильна лишь всему народу. Но есть более скромная задача, которую мы можем решить только индивидуально: сказать правду, произнести, наконец, боязливо умалчиваемые слова. Я не мог бы спокойно умереть, не попытавшись этого сделать.

Литература

//-- К § 1 --//
   Вот более точное описание работ, упомянутых в начале параграфа. Г. Померанц. «Квадриллион», «Человек ниоткуда», «Сын земли». А. Амальрик. «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» (Самиздат). «Вестник Русского Студенческого Христианского Движения» (РСХД) № 97, 1970. Сборник работ: «Самосознание», Нью‑Йорк, 1976 и «Демократические альтернативы», ФРГ, 1976. Б. Шрагин. «Противостояние духа», Лондон, 1976. А. Янов. «Детант афтер Брежнев» [31 - Иностранные работы приводятся в русской транскрипции.] (далее цитируется как «Разрядка») и «Be рашн нью раит» (далее цитируется как «Новые…») – обе в «Институт оф интернешенл стадиз», Калифорнийский Университет, Беркли, 1977. Р. Пайпс. «Раша энд ве олд режим» (далее цитируется как «Россия…»). Лондон, 1974.
//-- К § 2 --//
   Критику концепций, кратко изложенных в <185>1, можно найти, например, в работах: Л. Бородин. «Вече», № 8 (Самиздат). А. Солженицын. «Из‑под глыб» (Самиздат) и другие выступления. В. Борисов и И. Дубровский. «Вестник РСХД», № 125. А. Шанецкий. «Память», № 4 (Самиздат).
   По поводу места концепции «Москвы – Третьего Рима» в мировоззрении Московского царства см., например, Д.С. Лихачев. «Национальное самосознание Древней Руси», с. 100–101, и работы Н.Н. Масленниковой и А.Л. Гольдберга в ТОДРЛ за 1962, 1969, 1974 гг.
   О том, что секуляризация церковных земель не вызвала на Руси социальных потрясений, – Р. Пайпс. «Россия…», с. 242.
   Синодальный период управления церковью – как пример «русской предрасположенности к единогласному послушанию» – Шрагин. «Самосознание», с. 263.
   О влиянии «территориальной системы» церковного управления, принятой в протестантских странах, на церковное устройство России, см., например, А.С. Павлов. «Курс церковного права», Сергиев Посад, 1902, с. 225–490, 507.
   О «значении николаевского законодательства для тоталитаризма XX века» – Пайпс. «Россия…», с. 291–295.
   Цитаты европейских основоположников теории тоталитарного государства взяты из: Томас Гоббс. Избранные произведения в двух томах. Т. 2, М., 1965. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского, с. 47, 196–202, 207, 230–235, 488–490, 505, 526–527, 567. Б. Спиноза. Избранные произведения в двух томах. Т. 2: Политический трактат, с. 301–302, 305, 309–310. Жан‑Жак Руссо. «Об общественном договоре, или Принцип политического права». М., 1938, с. 13–14, 16, 18, 24, 29, 34.
   О западных влияниях на петровское законодательство см.: Георгий Гуревич. «Правда воли монаршей» Феофана Прокоповича и ее западноевропейские источники», Юрьев, 1915.
   О «революционном мессианстве» см.: Л. Тальмон. «Политикал мессианизм». Лондон, 1960.
   О еретических учениях и народных социальных утопиях в России см., например: Н.А. Казакова и Я.С. Лурье. «Антифеодальные еретические движения на Руси XV – начале XVI веков». М.; Л., 1955; А. Клибанов. «Народная социальная утопия в России». М., 1977.
   Дискуссия по поводу «Повести о Дракуле» см.: В. Борисов. «Вестник РСХД», № 125; Г. Померанц. Открытое письмо редактору «Вестника РСХД» (Самиздат).
   Пайпс о частной собственности в Московской Руси: «Россия…», с. 316; И. Дубровский. «Вестник РСХД», № 125.
   Пайпс о русских пословицах: «Россия…», с. 159. Пайпс о грамотности в Московской Руси: «Россия…», с. 123. См. также А.И. Соболевский: «Образованность Московской Руси XV–XVII вв.», СПб., 1892, особенно с. 3–4. Подсчеты А.И. Соболевского были продолжены Н.А. Вагановой: «Русский читатель XVII в.» в сб. «Древнерусская литература и ее связи с новым временем». М., 1967. См. еще Д.С.Лихачев: «Культура русского народа». М.; Л., 1961, с. 106–107.
   Янов о роли «Архипелага ГУЛАГ» в русской истории: «Демократические альтернативы», с. 188.
   О западноевропейских переворотах 20‑х гг. XIX века, очень похожих на заговор декабристов, тоже организованных тайными обществами (в Испании – масонами, в Италии – карбонариями) см., например, Е. Тарле: «Политическое движение в Испании и Италии в 1820–1828 гг.», «Книга для чтения по истории Нового времени», т. IV, ч. 1, с. 128–176. М., 1913.
   О заговоре Тистельвуда, или «Заговоре на улице Катона» есть статья в Британской Энциклопедии.
   О подавлении июньского восстания 1848 г. пишет Герцен. Больше подробностей можно найти в книге: Шарль Шмидт. «Июньские дни 1848 г.», П., 1927.
   По поводу числа убитых при разгроме Парижской коммуны приводились очень разные цифры. Консервативный журналист Максим Дю Кам утверждает, что число убитых на баррикадах и расстрелянных национальных гвардейцев равно 6600 (М. Дю Кам. «Ле конвульсон де Пари», т. I, Париж, 1881). Эта цифра явно занижена, так как даже маршал Мак‑Магон говорит о 15 000. Обычно называют цифру от 30 000 (Жорж Буржен. «История Коммуны», П., 1962) до 20 000 (Э. Лиссагарэ. «История Коммуны»).
   Янов о «возрасте» демократии: «Новая…», с. 93. Он же о Белинском как славянофиле: журнал «22», Тель‑Авив, 1978, с. 36.
   Об ирландской кампании Кромвеля см., например, Михаэль Фрейнд. «Ди гроссе революцион ин Энгланд», Гамбург, 1951. Сколько погибло в результате работорговли, оценивает Дю Буа: «Be нигро», Лондон, 1915. Число жертв Французской революции из современников оценивал миллионом такой революционер, как Гракх Бабёф («О системе уничтожения населения, или Жизнь и преступления Карье». – Гракх Бабёф. Сочинения. Т. 3. М., 1977, с. 255) и революционер, но позже отошедший от революции Л.М. Прюдом в «Истуар женераль э импарсиаль…». Из более поздних историков И. Тэн пишет: «Можно предполагать, что в одиннадцати департаментах запада число убитых всех возрастов и обоих полов приближается к полумиллиону». См.: «Происхождение современной Франции», т. IV, кн. V, гл. I (во Франции было тогда 83 департамента).
   О числе жертв опричнины см.: Р.Г. Скрынников, «Иван Грозный». М., с. 191.
   Филипп Эрлангер в «Ле массакр де ля Сент‑Бертелеми» приводит различные оценки числа жертв Варфоломеевской ночи. Наименьшую цифру назвал Боссюэ: 6000, наибольшую – воспитатель Людовика XIV Перефикс: 100 000. Из современников будущий канцлер Генриха МСюлли говорит о 60 000, историк Ту – о 10 000 в Париже и 40 000 в провинции, иезуит Бонами – 4000 в Париже и 25 000 в провинции, протестант Креспин в «Мартирологе» приводит имена 15 000 убитых, историограф короля Массон и английские архивы говорят о 2000–3000 убитых в Париже и 10 000 в провинции (с. 193–194).
//-- К § 3 --//
   Цитаты из Горского: «Вестник РСХД», № 97, с. 61 и 34.
   Цитаты из Янова: «Разрядка…», с. 11, «Новая…», с. 101, 183, 104, 86, 100.
   Цитаты из Померанца о том, что «народа больше нет»: из его сборников «Квадриллион», «Человек ниоткуда».
   Померанц о русском народе и Самодержце: «Сон о справедливом возмездии», «Синтаксис», № 6.
   «Русские не имеют истории» – см. Б. Шрагин, «Самосознание», с. 261.
   Янов о демократии и тоталитаризме: «Новая…», с. 88, 102, 7.
   Характеристику английского парламентаризма см.: Вернер Зомбарт. «Дер пролетарише социализмус», Йена, 1924; или: Ганс Дельбрюк, «Регирунг унд фольксвилле», а также в его работе «Вигз эндТориз» в «Хисторише ауфзетце», Берлин, 1887.
   Об ограничении власти см.: Ш. Монтескье. «О духе законов», кн. II, гл. VI. Политические взгляды создателей американской конституции выпукло описаны в работе лорда Эктона «Политикал коузез оф америкен революшн» («Эссейз ин ве либерал интерпретейшн оф хистори», Чикаго, 1967, с. 41–94). См. также: В. Хабуш. «Ди модерне демократи», Йена, 1921, с. 51; Дж. X. Рендал. «Be мейкинг оф модерн майнд», Нью‑Йорк, 1926, с. 345–350.
   В американской политической литературе XVIII и начала XIX в. «демократическая» форма правления противопоставлялась «конституционной» или «свободной».
   Схема вырождения демократии в деспотию у Платона: «Государство», 562. Его взгляды на демократию: там же, 557; у Аристотеля: «Политика», 1292а.
   Взгляды Берка: Эд. Берк. «Рефлекшенс он ве революшн ин Франс», Нью‑Йорк, 1961, с. 138.
   Из современных авторов: Ф.А. Хайек. «Лоу, леджислейшн энд либерти», т. I. «Рулз энд ордерз», Лондон, 1973.
   Взгляды Краснова‑Левитина и Плюща: «Демократические альтернативы». Плющ о терроризме: «Ответ Т.С. Ходорович», «Континент», № 9, с. 252.
   Концепция Янова: «Синтаксис», № 1, журнал «22», 1978, «Новая…», с. 88, «Разрядка…», с. 141. 85, 80, 82, 21.
//-- К § 4 --//
   Две точки зрения на историю – обе очень древнего происхождения. Платону принадлежит сравнение законодателя с мастером. В «Государстве» и «Законах» он логически разрабатывает план построения идеального государства. С другой стороны, Аристотель считает государство продуктом естественного развития, наподобие семьи (Политика, 12526). Я. Бурхард в «Культуре Ренессанса в Италии» считает, что характерным для эпохи Возрождения был взгляд на государство как на искусственное сооружение.
   Типичным пониманием государства как «конструкции» является теория «договора» Гоббса – Руссо. Взгляд на государство как «организм» также многократно высказывался, вплоть до попыток построения «социальной физиологии», «социальной анатомии» и применения дарвинизма к общественным явлениям. Обзор этих взглядов см., например, в книге Менгера: Карл Менгер. «Унтерзухунген юбер ди социальвиссеншафтен унд дер политишен экономия, Лейпциг, 1883.
   В наше время «органическая» точка зрения развита в цитированной выше книге Хайека.
   Вообще, «органическая» концепция, как правило, ближе историкам, а «механическая» – социологам и политикам (ср. хотя бы современный термин «социальная инженерия»).
   О роли интеллигенции: Горский. «Вестник РСХД», № 97, с. 52, 53; Шрагин. «В поисках почвы» (Самиздат) и «Противостояние духа», с. 216; Померанц. «Квадриллион» и «Человек ниоткуда».
   Шрагин против демократии: «Синтаксис», № 3, с. 22.
   Суммарное изложение основных положений Кошена содержится в небольшой книжечке: Огюстен Кошен. «Ле сосиете де пенсе э ля демократи», Париж, 1921. Подробное изложение, опирающееся на огромный фактический материал, – в книге «Ле сосиете де пенсе э ля революцион ан Бретань» (1788–1789)», Париж, 1925. Второй том посвящен исключительно публикации документов. Концепция Кошена не получила (как, впрочем, и следовало ожидать, ввиду ее «нелиберальности») признания большинства историков [32 - Кажется, отношение к нему теперь изменилось. Примечание 1990 г.]. Его взгляды относят, как правило, к типу революции как «заговора», что, как мне кажется, представляет их в совершенно искаженном виде.
   О влиянии кальвинизма на создание «духа капитализма» имеется классическая работа: Макс Вебер. «Be протестантэсик энд ве спирит оф капитализм», Лондон, 1980.
   Влиянию на создание духа современной партийной жизни посвящена интересная книга: Михаэль Вальцер. «Be революшн оф ве сайнт», Кембридж, Масс, 1965.
   О роли пуритан в Английской революции см.: Белок, Хиллейр. «Кромвель», Лондон, 1934 и цитированную выше книгу М. Фрейнда.
   Характеристика немецкого радикализма: цитированная выше книга Зомбарта, т. I, с. 45–47; и особенно Г. Фон Трейчке. «Дейтше гешихте им нейнцентен ярхундерт», ч. Ill, гл. 9, Лейпциг, 1895.
   Русская публицистика 60–70‑х гг. XIX в. см.: В.А. Зайцев. «Избранные сочинения», т. I, М., 1934, с. 55, 62, 95, 96; Ю.В. Стеклов. «Чернышевский», М., Л., 1928, ч. 1,с. 158.
   Достоевский Ф.М. «Дневник писателя», март 1876 г. май‑июнь 1877 г., август 1880 г., январь 1881 г.
   Л. Тихомиров. «Начала и концы («либералы» и «террористы»)», М., 1890 г.
//-- К § 5 --//
   Выражение «дьявол русской тирании» принадлежит Янову: «Синтаксис», № 6.
   Шрагин о «России как жандарме Европы»; «Самосознание», с. 56.
   По поводу самооценки дореволюционной интеллигенции см.: В. Зернов. «Русское религиозное возрождение XX в.», Париж, 1974; «Вехи» («Сборник статей о русской интеллигенции»), 2‑е изд., М., 1909; «Интеллигенция в России», СПб., 1910.
//-- К § 6 --//
   По поводу цитат «Они о нас» см. статьи «Горского» (псевдоним) в «Вестнике РСХД», № 97, «Сны земли» Померанца, «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» Амальрика, «Противостояние духа» Шрагина, с. 60; Пайпса, «Россия…», с. 97, Янова, «Новая…», с. 141 и «Разрядка…», с. 87, альбом «Ле пейнтюр рюс контемпорен», Палэ де Конгресс, Париж, 1976, картина «Сиель Лурд», статью Меерсона‑Аксенова в «Самосознании», с. 103 и Амальрика в «Синтаксисе», № 3, с. 72.
   Национально окрашенные цитаты из Янова см.: «Разрядка…», с. IX, «Новая…», с. 12–16, 31, 160, 177–180, 28,177. Журнал «22», Тель‑Авив,1978.
   Н.Я. Мандельштам, что «евреи – это и есть интеллигенция»: «Вторая книга воспоминаний», Париж, 1972, с. 119, 567–568. Аналогичные мысли Хазанова: Борис Хазанов. «Запах звезд», Тель‑Авив, с. 2, 91, 284, 295, 278.
   Шрагин о «национальном складе» интеллигенции: «Противостояние духа», с. 30.
   Янов о желательности «нового Баруха»: «Разрядка…», с. 89. Померанц о миссии Израиля: «Сны земли» (Самиздат).
//-- К § 7 --//
   «Революцию делали не одни евреи» – «Вестник РСХД», № 97, с. 6.
   Пьеса «Утомленное солнце» – «Время и мы», Тель‑Авив, 1980, № 7.
   Померанц о «проклятом вопросе»: «Сон о справедливом возмездии», «Синтаксис», № 6.
   Сборник статей «Россия и евреи», переиздан в Париже в 1978 г. См. также: Ф. Светов. «Отверзи ми двери», Париж, 1978; статьи Бергмана и Дон‑Левина в журнале «22», Тель‑Авив, 1978; статью А. Суконника в «Вестнике РСХД»; № 123; Померанц об «опасном слове»: «Сон о справедливом возмездии», «Синтаксис», № 6; А. Янов, обвинение в антисемитизме как атомная бомба: «Синтаксис», № 6; отрывок из статьи Синявского в «Континенте» № 1, касающийся «русского антисемитизма», переведен в «Be Нью‑Йорк оф Букс». Апрель, 15,1976; другая статья того же автора на ту же тему: «Синтаксис», № 2, 1978, с. 48.
//-- К § 8 --//
   «Россия и евреи», статья И.О. Левина, с. 109 и И.М. Бекермана, с. 22–23. Обзор революционной эмиграции из России см. в: «Хронике социалистического движения в России 1878–1887 гг.». «Публикация материалов министерства внутренних дел». М., 1907, с. 325–333. Показания Азева в: «Былое», № 1, июль, 1917.
   Обширные статистические данные находятся в книге: А. Дикий. «Евреи в России и СССР», Нью‑Йорк, 1967. В книге встречаются неточности, но нетенденциозные: в целом обрисованная там картина, по‑видимому, соответствует действительности.
   Рассказ Шульгина о его впечатлениях времен Гражданской войны находится в его книге «Что нам в них не нравится», Париж, 1929. Недавно на Западе опубликована книга двух журналистов, посвященная расстрелу царской семьи: А. Саммерз и Т. Манголд. «Be файл оф ве цар», 1976. В частности, см. с. 88 и с. 185–187. «Неизданные записки Л. Тихомирова»: «Красный архив», т. 29, 1928. Список руководства ОГПУ-НКВД – в книге Р. Конквеста «Be грейт террор».
   Выступления против «великодержавного шовинизма» – см. материалы XII съезда РКП (б) 17–25 апреля 1923 г. Выступления Зиновьева, Яковлева и Бухарина с. 553–557, 562–566. Термин «Русопят» – там же, в докладах Орджоникидзе (с. 159), Скрыпника (с. 526), Орджоникидзе (с. 544).
   Стихотворение Безыменского см. в альманахе «30 дней», 1925 г., № 9, другие – «Правда» 13 августа 1925 г. и тот же альманах «30 дней», 1930 г, № 8.
   Плющ о Кутузове как «реакционере» см.: «Демократические альтернативы», «Беседы с Леонидом Плющом».
   Биография Троцкого с характеристикой его национальных чувств см.: Джоэль Кармайкл. «Троцкий», Иерусалим, 1980. (Сокращенный перевод с английского.)
   Взгляды Хаима Житловского и Шарля Раппопорта: журнал «Время и мы», Тель‑Авив, 1976, № 11.
   Об Азеве и вообще эсерах см.: Б. Николаевский. «Азев ве спай», Нью‑Йорк, 1934, с. 69, 88.
   М.Н. Покровский. «Очерки по истории революционного движения в России XIX и XX вв.». М., 1924, с. 152. Гр. С.Ю. Витте. «Воспоминания», т. I, Л., 1924, с. 360. Дополнение Шульгина: «Что нам в них не нравится». Шульгин цитирует «Б’най Б’рит Ньюс», XII, № 9.
   Отчет о выступлении Леба опубликован, например, в газете «Филадельфиа пресс», 19, II, 1912.
//-- К § 9 --//
   Макс Вебер об истории «еврейского гетто» см.: М. Вебер. «Гезамелте Ауфзетце цур Религионсоциологие», III. «Дас антике юдентум», Тюбинген, 1923, с. 434–435.
   Молитва, которую приводит Брод, см.: М. Брод. «Йоханнес Рейхлин унд зейн Кампф», Штутгарт; Берлин; Кельн; Майнц, 1965, с. 263. Брод говорит, что видел эту молитву в молитвеннике своей матери.
   Мысли Лассаля: Ф. Лассаль. «Дневник», П., 1919, с. 119. Мартова: Ю. Мартов. «Записки социал‑демократа», «Новь», М., 1924, с. 23.
   Стихи Бялика см.: X. Бялик. «Песни и поэмы». Перевод Б. Жаботинского, 2‑е изд., СПб., 1912, с. 85, 119, 171, 191.
   Статья из израильского журнала: Шмуэль Мушник. «Менора», № 22, Иерусалим, 1980; из канадского: Гиндин. «Современник», № 34, Торонто, 1978, с. 209.
   Цитаты из книги «Россия и евреи», с. 132, 117, 228.
//-- К § 10 --//
   По поводу рабочего законодательства в России конца XIX в. см.: В.П. Литвинов‑Фалинский. «Фабричное законодательство и фабричная инспекция в России», изд. II. СПб., 1904; П.А. Хромов. «Экономическое развитие России в XIX–XX веках», М., 1950, с. 350–354.
   Общую атмосферу правительственных мероприятий в рабочем вопросе перед мировой войной характеризует «Заключение междуведомственного совещания об изыскании мер против забастовок», «Красный архив», № 34, 1929.

Русофобия: десять лет спустя

Предисловие

   За последние годы мы стали свидетелями и участниками поразительного явления, которому я, по крайней мере, не вижу прецедентов в истории. Марксистско‑ленинско‑сталинско‑брежневский строй был безжалостным и античеловечным железобетонным монолитом. Единственным его абсолютным принципом было сохранение власти любой ценой. И вдруг он рассыпался без видимых причин: проигранной войны, забастовок, волнений или голода. При этом строе на праздничные дни в учреждениях опечатывались пишущие машинки, чтобы не дать печатать листовки, и назначались патрули для ловли несуществующих злоумышленников. И этот же строй без сопротивления отказался от господства над экономикой, цензуры, от бутафорских выборов, допустил враждебные ему партии и средства информации. Это была не медленная эволюция, а мгновенный (в историческом масштабе) крах. Он перевернул всю нашу жизнь и взгляды. Относительный вес разных факторов, связи их друг с другом – все стало иным.
   Ввиду этого я и возвращаюсь к теме моей старой работы – «русофобия». Она была написана более десяти лет назад, в период безраздельного (и, как казалось, почти вечного) господства режима. Мне и в голову не приходило, что работа сможет быть напечатана при моей жизни. После долгих колебаний мы с друзьями решили распространять ее в самиздате, надеясь, что из десятков экземпляров хоть несколько уцелеет и донесет до потомков это свидетельство о нашем времени.
   Жизнь оказалась переполненной сюрпризами. Во‑первых, и тогда, в 1982 году, работа стала распространяться в самиздате довольно бойко. А потом началась «перестройка» и «гласность», работа печаталась, да и не одним только изданием [33 - «Вече» (Мюнхен), 1988; «Кубань», 1989. № 5, б, 7; «Наш современник», 1989, № 6, 11 и ряд отдельных изданий.], даже переведена на несколько языков. Благодаря этому на нее возникло много откликов, напечатанных, прочитанных по радио или в виде писем автору. Эти отклики тоже дают материал для анализа явления, рассматриваемого в работе.
   Приведу для удобства читателя краткое резюме основных положений «Русофобии».
   1. В нашей публицистике и литературе существует очень влиятельное течение, внушающее концепцию неполноценности и ущербности русской истории, культуры, народной психики: «Россия – рассадник тоталитаризма, у русских не было истории, русские всегда пресмыкаются перед сильной властью». Для обозначения этого течения и используется термин «русофобия». Оно смертельно опасно для русского народа, лишая его веры в свои силы.
   2. Русофобия – идеология определенного общественного слоя, составляющего меньшинство и противопоставляющего себя остальному народу. Его идеология включает уверенность этого слоя в своем праве творить судьбу всего народа, которому отводится роль материала в руках мастера. Утверждается, что должна полностью игнорироваться историческая традиция и национальная точка зрения, надо строить нашу жизнь на основе норм западноевропейского, а особенно американского общества.
   3. Аналогичный узкий слой, враждебный историческим традициям остального народа и убежденный в своем праве манипулировать его судьбой, возникал во многих ситуациях. Его очень ярко описал французский историк О. Кошен в связи с Великой Французской революцией. Кошен назвал его «Малым народом» (противопоставляя остальному – «Большому народу»). Тот же термин используется в работе для всех вариантов этого явления. В качестве других явлений приводится Английская революция (пуритане), Германия 30‑х гг. XIX века («Молодая Германия», «младогегельянцы»), Россия периода «революционной ситуации» – 70‑е гг. XIX века.
   4. В литературе современного «Малого народа» поражает, какую исключительную роль играют еврейские национальные проблемы. Это, как и ряд других признаков, указывает на то, что в нем есть влиятельное ядро, связанное с некоторым течением еврейского национализма. Ситуация драматизируется реминисценциями той роли, которую играло течение радикального еврейства в подготовке, осуществлении и закреплении революции. Тем не менее «Малый народ» отнюдь не является национальным течением: в нем участвуют представители разных наций (как и социальных слоев). Точно так же, как и наша революция ни в коей мере не была «сделана евреями»: процесс начался в эпоху, когда ни о каком еврейском влиянии не могло быть и речи.
   Полная замена всех основ и скреп нашей жизни привела к тому, что влияние на жизнь рассматриваемых в работе явлений стало совсем иным. Появилась возможность по‑новому взглянуть на них, да и проверить еще раз выводы работы.

1. Русофобия сегодня

   В своей старой работе я вынужден был реконструировать, отгадывать то явление, которое окрестил русофобией, по отдельным статьям самиздата, по эмигрантским публикациям. Теперь, при полной гласности, при слиянии нашего и эмигрантского книжного рынков, таких трудностей не существует. И течение, о котором тогда можно было лишь догадываться, что оно окажет влияние на жизнь в будущем, сейчас становится мощной и явной силой. В новых условиях само явление становится новым. Вот для начала пример:

     Холуй смеется, раб хохочет,
     Палач свою секиру точит,
     Тиран терзает каплуна,
     Сверкает зимняя луна.

     То вид отечества: гравюра,
     На лежаке солдат и дура.
     Старуха чешет мертвый бок.
     То вид отечества: лубок.

     Собака лает, ветер носит,
     Борис у Глеба в морду просит,
     Кружатся пары на балу,
     В прихожей – куча на полу.

     Луна сияет, зренье муча,
     Под ней – как мозг отдельный – туча.
     Пускай художник, паразит,
     Другой пейзаж изобразит.

   Вероятно, я мог бы процитировать это и 10 лет назад. Но тогда – что было в этом значительного? В своих антипатиях человек не волен, а форма их выражения – всего лишь личная особенность автора. Но сейчас мы со всех сторон слышим, что автор – И. Бродский – величайший русский поэт современности, заслуженно увенчан Нобелевской премией, а стихи его возвращаются на родину (хотя применимость такого термина здесь, пожалуй, сомнительна). Социальная значимость этого произведения стала совсем иной.
   Вот пример из прозы. «В этой стране пасутся козы с выщипанными боками, вдоль заборов робко пробираются шелудивые жители. <<…>> В этой стране было двенадцать миллионов заключенных, у каждого был свой доносчик, следовательно, в ней проживало двенадцать миллионов предателей. Это та самая страна, которую в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя»; «Я привык стыдиться этой родины, где каждый день – унижение, каждая встреча – как пощечина, где все – пейзаж и люди – оскорбляет взор». Написано в 70‑е годы, но даже не знаю, было ли опубликовано тогда. Теперь же распространено большим тиражом («Библиотека “Огонек”»). Автор Б. Хазанов (Г. Файбисович) издает (вместе с К. Любарским и Э. Финкельштейном) в ФРГ журнал «Страна и мир», ориентированный в духе приведенных цитат.
   Таков «ветер перемен». В частности, почти все, что я цитировал в старой работе из сам– и тамиздата, теперь нахлынуло сюда массовыми тиражами. С отменой глушения радиостанцию «Свобода» слышно 24 часа в сутки в любом месте – все ее вещание накалено этой страстью. Русские («русский шовинизм») – виновники голода на Украине, русское сознание в принципе утопично, русские вообще – не взрослые. И до полной потери приличия нескрываемый восторг по поводу всех бед нашей страны: разрухи, междоусобиц, близкого голода.
   Газеты, журналы, телевидение все более подчиняются этому течению. Известный окрик с самых верхов власти – что мы живем плохо, так как русские ленивы, – был подхвачен с сочувствием. Например, журнал «Наука и техника» – где тут место идеологии? Но: «Развитие кооперативов усилит имущественное неравенство. Один человек талантлив и трудолюбив, другой ленив. Так было, есть и будет, пока не исчезнет лень – одна из черт русского характера». Тут уже предопределена и национальная раскладка этого имущественного неравенства. Другой вариант: «Несомненно, что крепостное право не могло не выработать рабских черт характера у крепостного крестьянина». Может быть, проверим у Пушкина? Вот типичный крепостной – Савельич. Но не согласный с Пушкиным автор зато нас утешает, указывая надежду на будущее: «Ведь во Всероссийской политической стачке 1905 года участвовали дети бывших крепостных. Как изменилась психология за 44 года!» Это ведь ужас, в эпоху какого помрачения разума мы живем! Считать рабами тех, кто создал наши сказки и песни, кто насмерть стоял под Полтавой и Бородино! А свободными душами – тех, кто пошел за полуграмотными, злобными, нравственно ущербными крикунами, приведшими их – теперь уже все видят, куда. Победоносцеву пишет один его корреспондент в 70‑е гг., как «нигилист» агитировал мужика: бери топор, и все, что сегодня барское, завтра будет твое. Мужик в ответ: а послезавтра? И объясняет: если я, не вор, не убийца, пойду грабить и убивать, так почему ж ты‑то у меня награбленное не отберешь? Ведь этот уж настоящий крепостной (всего лет 10 до того освобожденный) видел нашу историю на полвека вперед, видел то, о чем не подозревали Герцен, Чернышевский, Добролюбов, Михайловский, Милюков. Но все равно – «раб».
   Для более убедительного доказательства этого тезиса еще один автор спрашивает: почему не «безбожный Запад», а Россия допустила «избиение церкви государством»? Как глубоко религиозный народ допустил физическое истребление за один год советской власти (1919 г.) 320 тысяч священнослужителей (см. «Комсомольскую правду» от 12 сентября 1989 г.). Толстый журнал («Октябрь») пишет об одной из величайших трагедий нашей истории с фельетонной беззастенчивостью. 300 тысяч – это примерная численность всего духовенства – белого и черного – до революции. И конечно, оно не было все истреблено за один год, его истребляли еще лет 20. Действительно, к началу войны (1941 г.) из этого числа служила едва ли одна двадцатая часть, но остальные далеко не все и даже не в большинстве своем были «физически истреблены». Если же сравнивать с Западом, в 20‑е годы в Мексике прокатилось гонение на католическую церковь не мягче нашего. Священника, застигнутого за исполнением требы, расстреливали, за крестик сажали в тюрьму. Поднявшихся на защиту своей веры крестьян вешали, расстреливали, запирали в концлагеря. Организаторами были американизированные дельцы и адвокаты, финансируемые из Штатов, американский атташе давал советы по проведению политики «выжженной земли» и созданию концлагерей (американцы уже имели опыт на Гавайях). Запад не только дал раздавить крестьян, но свободная пресса еще и замолчала всю эту драму – так, что о ней мало кто и знает. (Сейчас переведен яркий роман Г. Грина «Сила и слава» об этом гонении и путевые заметки Грина «Дороги беззакония». Но самое сильное впечатление – от сухого рассказа историка, например J. Meyer «Apokalypse et revolution en Mexique». Paris, 1974.) Неужели мало нам перенесенных мучений и надо еще представлять нас какими‑то выродками в человечестве, хватая для этого факты с потолка?
   Другой автор и совсем без фактов, еще откровеннее: «Русский национальный характер выродился. Реанимировать его – значит вновь обречь страну на отставание». У третьего еще хлеще: «Статус небытия всей российской жизни, в которой времени не существует». «Россия должна быть уничтожена. В том смысле, что чары должны быть развеяны. Она вроде и уничтожена, но Кащеево яйцо цело». И уже совсем срываясь: «Страна дураков… находится сейчас… в состоянии сволочного общества». Про русских: «Что же с ними делать? В переучение этого народа на жизнь ради жизни (таков язык подлинника!) поверить трудно. В герметизацию? В рассеивание по свету? В полное истребление? Ни одного правильного ответа». И на том спасибо!
   Кажется, что существование русского народа является досадной, раздражающей неприятностью. Доходит до чего‑то фантастического! В «Литературной газете» опубликовано письмо известного артиста Театра на Таганке В. Золотухина. Раньше эта газета написала об «омерзительном зрелище», в котором он участвовал, процитировав рядом некие слова «о чистоте крови» (произнесенные в месте, где Золотухин не был). Актер стал получать письма с обвинением в беспринципности, в том, что он – «враг еврейского народа». Такие же письма вывешивались в театре. За что? Оказывается, за то, что на 60‑летнем юбилее Шукшина, у него на родине, Золотухин сказал: «У нас есть живой Шукшин, живущие Астафьев, Распутин, Белов, и мы не дадим перегородить Катунь плотиной!» Не было бы это напечатано, я бы не поверил!
   Та или иная оценка России, русского народа всегда связана с оценкой его культуры, особенно литературы. И здесь аналогичная картина. Например, «Прогулки с Пушкиным» Синявского я упомянул вскользь еще в моей старой работе, тогда это был небольшой скандал в эмигрантской среде [34 - Пользуясь случаем, хочу исправить допущенную в прежней работе ошибку. Синявский был осужден не на 5 лет, а на 7, из которых отсидел 6.]. Теперь же «Прогулки» печатаются здесь в многотиражном журнале. Как ни объяснять их происхождение: желанием ужалить русскую культуру, патологическим амбивалентным отношением любовь – ненависть к Пушкину, стремлением к известности через скандал – у читателя все равно остается чувство, что нечто болезненное и нечистое соединяется с образом того, кто до сих пор озаряет светом нашу духовную жизнь. В статье об этих «Прогулках» Солженицын обратил внимание на признаки такого же «переосмысливания» Гоголя, Достоевского, Толстого, Лермонтова и высказал догадку: не закладывается ли здесь широкая концепция – как у России не было истории, так не было и литературы? И угадал! Уже в последние годы в здешнем журнале встречаем: «Вот у Гоголя тоска через несколько строк переходит в богатырство, как у Пушкина – разгулье в тоску. Так они и переливаются, жутко сказать, из пустого в порожнее, из раздолья в запустенье – на всем протяжении русской гордящейся мысли»; «Пустота, неутолимый наш соблазн, сама блудница вавилонская, раздвигающая ноги на каждом российском распутье». И дальше отрывок из Блока: «О, Русь моя, жена моя!..» Очередь дошла и до Солженицына. Синявский, его соредактор по журналу Розанова, Сарнов, В. Белоцерковский и многие с ними заняты этим делом. Недавно в «круглом столе» журнала «Иностранная литература» было высказано много серьезных упреков литераторам, что боятся они (кого или чего – интересно?) разъяснять бесталанность и реакционность Солженицына. Но раньше уже отличился Войнович целым романом – грязным пасквилем на Солженицына. «Помрачение рассудка», «пятая колонна советской пропаганды», «проповедь о великорусском национализме» и «черносотенные инсинуации» – это В. Белоцерковский о Солженицыне, в таком же точно духе, что давние доносы Биль‑Белоцерковского на Булгакова! И других современников не минуло.
   «Главное – в астафьевском мировоззрении, основная черта которого, на мой взгляд, – беззастенчивость». «Примитивный, животный шовинизм, элементарное невежество» (о нем же). «Мракобесие Распутиных…». «Белов лжет…». «Лад» – ложь». Так: от Пушкина до наших дней. Шире литературы – язык. Из совсем недавнего (кстати, еще нам не встречался Тургенев, вот и он пригодился). «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбе нашей страны невольно спросишь себя: что это за народ, который одновременно истово клянется, что “мать” – это самое святое слово, и это же слово так прочно соединил в своем великом и могучем языке с грязным ругательством, что и само оно сделалось почти неприличным?»
   Наиболее типичная в этом потоке литературы повесть В. Гроссмана «Все течет». Если 10 лет назад я мимоходом упомянул о ней как о малоизвестном произведении, но предтече всего направления, то сейчас она широко опубликована и подкреплена публикацией тоже ранее неизвестного яркого романа Гроссмана «Жизнь и судьба», а особенно его колоссальной рекламой. Схема повести: герой, выйдя из лагеря, пытается осознать происшедшее с ним и страной. Виновен Сталин? Нет, он приходит к мысли, что многие отталкивающие черты восходят к Ленину. Значит, Ленин? Нет, герой идет глубже. В конце книги он излагает свое окончательное понимание. Причина – в «русской душе», «тысячелетней рабе». «Развитие Запада оплодотворялось ростом свободы, а развитие России – ростом рабства». Сто лет назад в Россию была занесена с Запада идея свободы, но ее погубило русское «крепостное, рабское начало. Подобно дымящейся от собственной силы царской водке, оно растворило металл и соль человеческого достоинства». И в других странах иногда торжествовало рабство – но под влиянием русского примера. «По‑прежнему ли загадочна русская душа? Нет, загадки нет. Да и была ли она? Какая же загадка в рабстве?» В повести как будто с сочувствием описываются крестьяне, мрущие от голода при коллективизации. Но в конце читатель понимает: это их собственная рабская душа заморила их, да еще насаждала рабство вне их страны. Такая концепция глубинного отрицания России и всей ее истории встречалась мне до того лишь однажды – в основном идеологическом произведении национал‑социализма – «Миф XX века» Розенберга. Там та же схема русской истории. Русские – неполноценные, природные рабы. Их государство создали немцы‑варяги. Но постепенно растворились, потеряли расовую чистоту. Результат – монгольское завоевание. Второй раз германцы создали русское государство и культуру в послепетровское время, и опять их захлестнула расово неполноценная стихия. Концепция Розенберга последовательнее, так как явно формулирует практическую цель: новое завоевание России и германское господство, застрахованное на этот раз от растворения высшей расы неполноценным народом!
   Повесть Гроссмана подводит к самому злободневному вопросу, осмыслению революции и последовавшей цепи трагедий. Еще 10 лет назад вопрос казался лишь темой для рассуждений идеологов, теперь же он встает перед каждым. И звучит ответ, уже давно заготовленный, но сейчас внедряемый мощью средств массовой информации: причина в русской традиции, русской истории, русском национальном характере (как у Гроссмана).
   Тут Россия предстает даже злой силой, загубившей западные (марксистские?) идеи (растворила, «как царская водка», по Гроссману), «идея социализма, пришедшая к нам с Запада, пала на глухую, придавленную вековыми традициями рабства почву». Россия «дискредитировала сами идеи социализма». Недаром возникший у нас строй называют то «социализмом» (в кавычках), то псевдосоциализмом. «Разве вяжутся с социализмом тюремная организация производства и жизни, отчуждение, крепостное право в деревне?» Да почему же не вяжутся? Наш строй до парадоксальных подробностей совпадает с картинами будущего социалистического общества, кто бы их ни рисовал. Даже посылка горожан в деревню на уборочную была предусмотрена – именно так «классики» представляли себе «преодоление противоречия между физическим и умственным трудом».
   Конкретнее, причину ищут в мужике. «Идея коллективизации чем‑то напоминала (крестьянам. – И.Ш.) хорошо знакомую и близкую коллективность». «Предрасположенность добуржуазного крестьянства к коллективному хозяйству». «Большинство крестьян примирилось с коллективизацией». Да откуда вы знаете, что они примирились? Только потому, что Рыбаков не захотел описать, как это «примирение» вылилось в тысячи восстаний, усмирявшихся пулеметами? Среди наших подъяремных философов А. Ципко первым, кажется, отважился напомнить о марксистском фундаменте революции (хотя нам, правда, с другими акцентами твердили об этом десятилетиями). Он даже как будто полемизирует с предшествующим автором: «модный ныне миф о крестьянском происхождении левацких скачков Сталина, в том числе и коллективизации» – и указывает на тождественность идеологии Сталина, Ленина и других марксистов, вплоть до Маркса. Но он очень обеспокоен тем, что «волна обновления… связана с основными нашими святынями – с Октябрем, социализмом, марксизмом». В результате «истоки сталинизма в традициях русского левого радикализма». Но если Сталин мыслил по Марксу? Тогда в каких традициях истоки марксизма? Недавно тот же автор писал в газете: «Катастрофа, которая произошла в 1917 году, была с энтузиазмом воспринята всем народом». А четыре года Гражданской войны, Антоновское, Западно‑Сибирское, Ижевское, Тульское, Вологодское восстания? Известный земец С.С. Маслов писал в начале 20‑х годов: «Крестьянство борется неустанно и ожесточенно. Страшная расплата за борьбу, выражающаяся в уничтожении артиллерией и истреблении огнем деревень и станиц, в массовых расстрелах, пытках… его не останавливает». О Сибирском восстании: «В сражениях принимали участие дети, женщины, старики».
   Но так и остаются русские у всех авторов виновными, народом‑преступником. «Неспособность русской нации к пересмотру прошлого и признанию своей вины…» «Только равноправное экономическое содружество народов и может снять с народа русского подозрение в превосходстве» (таков уж слог!). То есть русские рассматриваются как амнистированный преступник, который еще должен хорошим поведением доказать, что исправился.
   Казалось бы, хоть победа в последней войне, купленная даже не поддающимися пересчету жизнями русских и спасшая весь демократический мир, могла бы вызвать снисхождение к русским. Но нет, легче сменить отношение к Гитлеру. «Россия преподала миру чистые формы тоталитарной власти», а «современная политология даже фашистскую Германию считает не чисто тоталитарным, авторитарно‑тоталитарным государством». Опоздали вы, критики России! Вам бы в 1942 году явиться и объяснить, что идет война тоталитарной власти против всего лишь авторитарно‑тоталитарного государства. Нашлась бы заинтересованная аудитория для живой дискуссии – даже во всем мире.
   Все настроение не ново – и в старой своей работе я приводил много таких примеров. Но сейчас оно уже тесно смыкается с реальностью. «Реторта рабства» – Россия – естественно, должна быть уничтожена, так чтобы уж не поднялась. В Первую мировую войну темный авантюрист Парвус‑Гельфанд представил немецкому генштабу план бескровной победы над Россией. Он предлагал не скупясь финансировать революционеров (большевиков, левых эсеров) и любые группы националистов, чтобы вызвать социальную революцию и распад России на мелкие государства. План и начал успешно исполняться (Брестский мир), но помешало поражение Германии на Западе. Похожие идеи обсуждались и Гитлером. Но теперь такие планы разрабатываются и пропагандируются у нас. Разбить страну на части по числу народов, то есть на 100 частей, любой территории предоставить суверенитет «кто сколько переварит», как выражаются наши лидеры. Здесь уже речь идет не о тех или других территориальных изменениях, а о пресечении 1000‑летней традиции: о конце истории России. И это логично: раз народ, создавший это государство, «раб», раз «Россия должна быть уничтожена», то такой конец – единственный разумный выход. Все возражения – это «имперское мышление», «имперские амбиции». И вдохновленные такой идеологией политики раздувают за спиной друг друга сепаратистские страсти, как диверсанты, взрывающие дом в тылу врага. То, что 10 лет назад было идеологическим построением, теперь стало мощной, физической разрушающей силой.
   В прежней работе я обратил внимание на концепцию эмигранта‑советолога А. Янова: Россия не может сама выработать план своего развития, за нее это должно сделать «западное интеллектуальное сообщество». Янов сравнивает эту задачу с той, которая стояла перед советниками генерала Мак‑Артура, командующего американской оккупационной армией в Японии после конца II мировой войны. Тогда эта идея показалась мне характерной как символ, знак того, что русофобские авторы мыслят уже в рамках концепции оккупации. Но сейчас бывший министр иностранных дел СССР Э. Шеварднадзе вполне по‑деловому заявляет, что положительно относится к участию войск ООН в решении конфликтов внутри СССР («Правда», 21.V.91 г.).
   На мрачном фоне нашей жизни есть, однако, нечто положительное: череда драматических событий дает материал для сопоставления их с некоторыми из обсуждавшихся выше идей – появилась возможность экспериментальной проверки. Например, такой центральной для всего течения концепции, как «русский фашизм». «Русская идея реализуется как фашизм», «русские – расисты». Как выразителей тенденций всего народа часто выбирают писателей‑«деревенщиков». Писатели‑«деревенщики» – расисты, это любимая тема радио «Свобода». «Разве Белов, Астафьев – националисты? – спрашивает Померанц. Для них москвич – чужак, почти иностранец; женщина, которая увлекается аэробикой, – шлюха. Бред, но он отвечает сознанию нескольких десятков миллионов, выдранных из деревни и распиханных по крупноблочным и крупнопанельным сооружениям». «Почвы нет, а есть движение новых варваров, внутренних “грядущих гуннов”». Другой автор: «Та мораль, которую несет Астафьев, есть доведенная до анекдота, но типичная для всего движения смесь: декларируемой любви – и осуществленной ненависти». «Черномазыми» кличут по России человека вида нерусского, а тем паче кавказского, торгаш он или не торгаш, не важно; а еще кличут «чучмеком» и «чуркой», если он по виду из Средней Азии». Автор якобы сам слышал, как дворники у одного универмага говорили, что «черномазых» надо давить, как тараканов. Теперь страсти разыгрались, власть ослабла, и мы могли бы видеть, как русские фашисты преследуют и громят «чучмеков». Но вот жалуется «русофон» (русскоговорящий) из Кишинева: «В моем подъезде начертано крупно: чушки, уходите домой. Чушки – уличный синоним русофона». Не русские же скандировали в Кишиневе: «Чушки, проводите свой митинг в Сибири», – и кто‑то другой забил насмерть русского юношу за то, что на улице говорил по‑русски. Не русские несли плакаты: «Мигранты, вон из Литвы», и это эстонский народный депутат написал, что русские произошли от женщин, изнасилованных татарами. Убивают друг друга азербайджанцы и армяне, грузины и абхазцы, грузины и осетины, громят месхов узбеки, но не слышно, чтобы кого‑то убивали русские, зато погромы русских были в Алма‑Ате, Душанбе, Туве. А беженцы любых национальностей стекаются в Россию, особенно в Москву. Можно сказать, какие же русские свойства здесь проявляются? Беженцы сами едут в Москву – что же с ними делать? Но ведь не всегда так мирно обходится. Например, когда в 1921 году голодные беженцы из России хлынули в Грузию, там был поставлен вопрос о закрытии границы. Наверное, были в последние годы и такие столкновения, где инициаторами явились русские, но общий характер событий, кажется, никак не соответствует образу «русских фашистов». Концепция «русского фашизма» прошла первую экспериментальную проверку…
   Б. Хазанов пишет: «Берегитесь, когда вам твердят о любви к родине: эта любовь заражена ненавистью. Берегитесь, когда раздаются крики о русофобии: вам хотят сказать, что русский народ окружен врагами».
   Но послушаем и другую точку зрения! Это написал Розанов в 1914 году, когда наш 74‑летний эксперимент был еще в стадии подготовки: «Дело было вовсе не в «славянофильстве и западничестве». Это – цензурные и удобные термины, покрывающие далеко не столь невинное явление. Шло дело о нашем отечестве, которое целым рядом знаменитых писателей указывалось понимать как злейшего врага некоторого просвещения и культуры, и шло дело о христианстве и церкви, которые указывалось понимать как заслон мрака, темноты и невежества; заслон и – в существе своем – ошибку истории, суеверие, пережиток, то, чего нет <<…>>.
   Россия не содержит в себе никакого здорового и ценного звена. России собственно нет, она – кажется. Это ужасный фантом, ужасный кошмар, который давит душу всех просвещенных людей. От этого кошмара мы бежим за границу, эмигрируем, и если соглашаемся оставить себя в России, то ради того, единственно, что находимся в полной уверенности, что скоро этого фантома не будет, и его рассеем мы, и для этого рассеяния остаемся на этом проклятом месте Восточной Европы. Народ наш есть только «средство», «материал», «вещество» для принятия в себя единой и универсальной и окончательной истины, каковая обобщенно именуется «европейской цивилизацией». Никакой «русской цивилизации», никакой «русской культуры»… Но тут уж дальше не договаривалось, а начиналась истерика ругательств. Мысль о «русской цивилизации», «русской культуре» «сводила с ума, парализовала душу».

2. «Малый народ» сегодня

   Отличительный признак «Малого народа» во всех исторических ситуациях – его совершенно особенное отношение к остальному народу, как будто к существам другой, низшей природы. И сейчас леворадикальный политик говорит: «Они живут по‑свински, и что самое страшное, довольны этим». Экономист советует купить «им» на миллиард дешевого ширпотреба – на несколько лет «они» будут довольны. Так говорить мог только англичанин о неграх – да и то в прошлом веке. Авторы явно ощущают себя не внутри, а вне этого народа. Вот идеально четкая формулировка: «Два народа растягиваются к противоположным полюсам, чтобы еще раз схватиться. Один народ явно многочисленнее, непоседливо‑непримирим, плотояден и груб – это все прошлые и нынешние вожди партии, сам «аппарат», идейные сталинисты, идейные националисты, славянофилы и с ними вся необъятная Русь – нищая, голодная, но по‑прежнему видящая избавление от всех бед только в «твердой руке», в «хозяине», в петлях и тюрьмах и иконе вождя. Другой народ чрезвычайно малочисленен. Он видит избавление в уничтожении власти бюрократии, в свободном и демократическом государстве» [35 - Поразительно! Если исходить из концепции демократии, власти большинства (автор – депутат‑демократ), то однозначен вывод: надо вернуть «власть твердой руки», «хозяина», тюрьмы и икону вождя. Ведь именно такова воля большинства!].
   Мировоззрение этого течения не отягчено излишними сложностями: ни гегельянской фразеологией, ни рассуждением о превращении гвоздей в сюртук, ни призывами «штурмовать небо» или картиной прыжка из царства необходимости в царство свободы. Его можно назвать «идеологией велосипеда», ибо оно прекрасно выражается простым и бодрым призывом: «Не будем изобретать велосипед!» Предполагается, что где‑то уже готова несложная схема, следуя которой и нужно смонтировать нашу жизнь. Любой из них, вероятно, был бы глубоко обижен, если бы его духовную жизнь по сложности сравнили с устройством велосипеда. Но проблемы громадной страны, населенной сотней народов, с историей, уходящей вглубь на тысячелетия, с многогранной культурой, они призывают трактовать на таком уровне.
   Люди подобных взглядов у нас обычно называют себя «левыми». Это очень старый термин, он во всех случаях определяет четко очерченный тип. Так, Троцкий был левее Зиновьева, Каменева и Сталина, потом Троцкий, Зиновьев и Каменев – левее Сталина и Бухарина и, наконец, Сталин оказался левее Бухарина. До революции эсдеки были левыми, но среди них большевики – левее меньшевиков. Левыми были и эсеры, но среди них «левыми» назывались союзники большевиков по Октябрьскому перевороту. Термин «левый» устойчиво характеризует определенную жизненную установку. Язык – не «знаковая система», где можно обозначить любое понятие любым знаком: между понятием и выражающим его словом существует глубокая связь. По поводу слова «лево» Даль приводит выражения: «Левой ногой с постели ступил», «левизна: неправда, кривда». «Твое дело лево: неправо, криво». Смысл нарушения норм, уклонения от закона тесно связан с «левым», например современное: «левый заработок». Латинское слово sinister означает левый, испорченный, несчастный, пагубный, дурной, злобный. Славянский, германский и литовский термин соответствует латинскому laevus, что означает левый, неловкий, глупый, зловещий. Сказано о Сыне Человеческом: «И поставит овец по правую свою сторону, а козлов по левую» (Матф., 25, 33). У многих первобытных народов фундаментальную роль играет противопоставление рядов: день, солнце, правое, прямое… – ночь, луна, левое, кривое…
   До революции наш «Малый народ» (или можно было бы сказать «Левый народ») не был однозначно партийным. Он заполнял верхи левых партий, но в большой степени был и внепартийным. После революции все изменилось: одна часть его вошла в правящую партию, другая подчинилась ей как «сочувствующие» и «попутчики», остальные были выброшены из жизни. Так, в подмороженном виде, идеология «Малого народа» и была пронесена в теле партии через десятилетия, пока не ожила вновь. Поэтому современный «Малый народ» родился из партии и связан с ней общностью многих основных черт. Их роднит отчуждение от народа и отношение к нему как к «средству» и «материалу». Ленин пояснял Горькому свой взгляд на «мужика» (80 процентов населения): «Ну а по‑вашему, миллионы мужиков с винтовками в руках – не угроза культуре, нет? Вы думаете, Учредилка справилась бы с их анархизмом? Вы, который так много – и правильно! – шумите об анархизме деревни, должны бы лучше других понять нашу работу». Сюда же относится образ России как «головни», которой можно зажечь мир. Да и Бухарин – как предлагавший переделывать человечество при помощи расстрелов, так и в свой самый мягкий период – исходил из того, что крестьянство надо направлять, преобразовывать, руководить им, отказывая ему в праве на развитие согласно своим собственным традициям и взглядам. Сталинская коллективизация была для партии проблемой не идеологии, но тактики – поэтому она так легко была партией принята. И Хрущев ли, Брежнев или Андропов, говоря о «нашем государстве», всегда отсчитывали его историю с 17‑го года. А до этого было что‑то для них «не наше». Я храню опубликованный в «Правде» ответ Брежнева на поздравление с 70‑летием. Там нет не только намека на 1000‑летнюю историю государства, в котором он властвует, но даже ни слова об этом государстве вообще – все только о партии и Ленине, как если бы он был в этой стране чужаком, иноземным завоевателем. Идеология «Малого народа» и партии едина и в убеждении, что виновник всех неудач – народ. У Солженицына Сталин сетует: «Народ‑то его любил, это верно, но сам народ кишел уж очень многими недостатками, сам народ никуда не годился». А сейчас наша экономика в кризисе, так как народ ленив. По той же причине эстрадные артисты, особенно любовно вырисовывавшие образ дурака‑алкоголика из народа, были высоко ценимы партийными верхами, были увенчаны высшими наградами. Да это и понятно: так утешительно, глядя на талантливо поданный образ этого серого, неумного народа, еще раз убеждаться, что именно он причина любых неудач.
   Но когда «народ» воспринимался не как все население, а как определенная нация, то это были русские, национальная персонификация, архетип абстрактного «народа». У Троцкого: их основная черта – «стадность», ленинская характеристика: народ «великий только своими насилиями, великий так, как велик держиморда», и так вплоть до сталинской формулы истории России, которая заключалась, «между прочим, в том, что ее все время били». В этом отношении А.Н. Яковлев выражал фундаментальную партийную традицию в своей статье «Против антиисторизма» (1972) – сигнале к разгрому группы литераторов, заподозренных в русском патриотизме. Логично встречаем в ней и тезис, что «справного мужика» так и надо было «порушить». И совершенно в том же духе в статье «Синдром врага» (1990) он набрасывает свою схему русской истории: «Возьмем хоть Россию: с кем только не воевала»; «Все это формирует сознание, остается в генофонде»; «Психологически – наследие отягчающее». Как же жить народу с отягченным генофондом: ведь гены не перевоспитываются? (Одно утешение, что из школы знаем: приобретенные признаки на генофонд не влияют!) Так сливается идеология «Малого народа» и правящего партийного слоя.
   Единство идеологии – причина преданной любви современного «Малого народа» к революционному прошлому и его героям: «бурному, почти гениальному Троцкому» или Бухарину – «человеку, отвергающему зло» (как его назвала одна газета). Особенно же к 20‑м годам – эпохе, когда готовился прыжок на деревню, воспитывался слой людей, для которых весь деревенский уклад жизни был отвратителен, подлежал уничтожению. Витает надежда, что недоделанное тогда удастся завершить сейчас: «На дворе двадцатые годы. Не с начала, так с конца». Нам предлагают считать деятелей той эпохи романтиками – быть может, заблуждавшимися – в отличие от чудовища Сталина. Действительно, те люди испытывали некий подъем, прилив энергии: это можно назвать романтизмом, можно – одержимостью. Но ведь такой же подъем давала и романтика «нордической расы»! Казалось бы, следует применять одну мерку к тем, кого судили в Нюрнберге, и к тем, кто уничтожал казаков. Или истребление мужиков – это только ошибка романтиков? Интересно вспомнить, как всего года три назад левая пресса встала стеной на защиту этих дорогих воспоминаний. «Ни шагу назад от 37‑го года!» – было тогда лозунгом дня. «Для чего надо уравнять преступность и безнравственность Сталина с безвыходностью (?) революционеров? Чтобы посеять в душах сомнение в правильности социалистического выбора». Это писалось не в правоверной партийной газете, а в самом популярном левом издании. Когда В.В. Кожинов высказал мысль, что сталинизм – результат всемирного процесса, эта же пресса обвинила его в том, что он хочет этим реабилитировать Сталина. А когда я поддержал и развил его мысль, то моя заметка была уравновешена статьей Р. Медведева, где он разоблачал страшную тайну, что я хочу бросить тень на лозунг «Больше социализма!» (который все они тогда твердили). Моя старая работа «Арьергардные бои марксизма» была перепечатана здесь, когда все левые идеологи еще мужественно вели эти бои. Подобных примеров много. Именно мы, «консерваторы», постепенно заставили левое течение отказаться от той фразеологии «заветов Ленина», «социалистических идеалов» и даже, частично, марксизма, которую многие из них сейчас уже патетически клеймят.
   Да связь «Малого народа» с партийным правящим слоем видна и на персональном уровне. Кто сегодня их вожди: политические лидеры, идеологи? Это вчерашние деятели партийного аппарата (вплоть до очень высоких), экономисты‑специалисты по анализу развитого социализма, идеологи, философы, даже следователи, генералы КГБ, министры МВД! Почти все из них 1–2 года назад были членами КПСС: «коммутанты», по выражению Б. Олейника. Среди них нет почти никого, кто вчера противостоял бы этому правящему слою. Из тех, кто боролся против переброски рек, отравления Байкала, – никто не оказался среди левых лидеров. Даже участники диссидентского правозащитного движения, несмотря на близость многих взглядов, очень плохо принимаются этим слоем. Сахаров был редким исключением, им надо было бы беречь его как зеницу ока, не вовлекать в сиюминутные свои конфликты.
   Переход от ортодоксальной коммунистической к левой фразеологии происходит часто почти мгновенно, что было бы почти невозможно, если бы здесь не было идеологического единства. Так, В. Гроссман писал: «Партия, ее ЦеКа, комиссары дивизий и полков, политруки рот и взводов, рядовые коммунисты в этих боях организовали боевую и моральную силу Красной Армии». В войне, по его мнению, «побеждали рабочие и крестьяне, ставшие Управителями России». Он даже подписал письмо Сталину, требующее самой суровой кары «врачам‑убийцам» (см.: Липкин Семен. Время и судьбы. М., 1990).
   Единство так сильно, что одна сторона болезненно чувствует, когда задевают другую. Так, недавняя комсомольская, а ныне независимая ленинградская газета «Смена», посвятив целую страницу критике моих взглядов, самыми жирными буквами выделила слова, связанные с утверждением (в моем интервью, напечатанном ранее той же газетой), что дело не в личном противостоянии Ельцина и Горбачева, а просто – что не будет у нас эффективного руководства, пока оно в руках представителей прежней партийной верхушки. Единство сказывается и в том, с какой легкостью «левые» апеллируют к аппарату власти: суду, КГБ – хотя теоретически они его сурово осудили. Парадоксальный пример – Г. Померанц так опровергает мое мнение, что идеология «Памяти» и прибалтийских «фронтов» совпадает: «Правда, официально известно, что одного из лидеров “Памяти”, Васильева, пришлось предупредить насчет ответственности на случай погрома». Но кому это «пришлось»? – КГБ. Ему же, только называвшемуся МГБ, насколько я знаю, «пришлось» в свое время не только «предупредить», но и отправить в лагерь Померанца. Неужели даже это не мешает рассматривать такое «предупреждение» как весомый аргумент?
   Особенность современного «Малого народа» в том, что он уже не в первый раз в нашей истории оказывается одной из решающих сил. Видимо, в связи с этим для него такую болезненную роль играет проблема исторической ответственности, вины. Как странно! Из этого слоя мы часто слышим, что поиски «виноватого», «синдром врага» – это признаки ущербного сознания. Нам разъясняют, что выбитые из жизни, дестабилизированные люди и целые слои народа склонны искать где угодно «козлов отпущения». Но удивительным образом тут же мы слышим, что носителями сталинизма являются низы народа («сталинизм, так сказать, массовый, низовой»), социальной базой Сталина было патриархальное крестьянство, сейчас питомник тоталитарной идеологии – разоренное крестьянство («новые гунны»), в революции виноват народ, русские. Но ведь все эти группы тоже «кто‑то» – и почему же их дозволительно делать «козлами отпущения»? Почему это не признак ущербного сознания? Недавно появилась парадоксальная статья сотрудника КГБ, где автор, жалуясь, что его ведомство стало «мальчиком для битья», призывает не искать виноватых, а признать, что виновна «вся нация». Здесь отсутствие логики прямо бросается в глаза, равно как и цель – прекратить разговоры на неприятную тему. Но и в остальных же случаях дело обстоит не иначе.
   А ведь проблема «исторической ответственности» очень глубока и важна – и как жаль, что она превратилась в футбольный мяч, который перебрасывается от одного к другому! Все сводится лишь к тому, чтобы назвать «виноватого» – патриархальное крестьянство, масонов, национальные черты русских или евреев. Но сначала надо было бы обсудить саму постановку вопроса. Говоря о вине народа, мы пользуемся аналогией народ – человек, так как обычно лишь к человеку применяется понятие вины. Такие аналогии часто продуктивны для постановки вопросов, но опасны как метод для поиска ответов. Все ведь зависит от того, как далеко простирается аналогия! Можно действительно привести много аргументов в пользу того, что народ – это нечто живое. Даже одухотворенное, так как способно к творчеству – например, фольклора. Но в то же время это «организм», которому в гораздо большей степени присуще бессознательное творчество, чем логическая выработка решений для достижения сформулированной цели. Только рассмотрение множества исторических ситуаций могло бы уточнить, в какой мере такому «организму» свойственно понятие «вины». В нашей революции очень отчетливо выделяется одна фаза, условно – «февральская», когда усилиями тогдашнего «Малого народа» разрушаются «интегрирующие механизмы», позволяющие народу ощущать себя и действовать как единое целое. Подвергается осмеянию и делается предметом ненависти национальная история, вера, историческая власть, армия. Создается множество мифов, внушаемых народу (о колоссальных помещичьих землях, которые могут утолить земельный голод крестьян, об измене двора, всевластии Распутина и т. д.). Народ как бы парализуется, становится беззащитной жертвой небольших агрессивных групп. Такой процесс больше похож на болезнь, чем на преступление – понятие вины к нему применять трудно. С другой стороны, русская революция была звеном в грандиозном всемирно‑историческом процессе, длившемся не одно столетие. В те же годы, что Советская Россия, возникла Советская Венгрия и советская республика в Баварии, коммунистические партии возникали во всех странах. Западное общественное мнение в большинстве своем приветствовало «блестящий эксперимент». Существенную роль играли устойчивая неприязнь Запада к исторической России, деньги германского генерального штаба, мощный приток сил радикального еврейства в революцию. Все эти внешние факторы надо откинуть, рассматривая проблему «русской вины». Остается ли хоть что‑то после этого? Чувство говорит мне – что да! Что история не является процессом «по ту сторону добра и зла», где бессмысленно задавать вопрос о вине, как бессмысленно (по любимому сравнению Л.Н. Гумилева) спрашивать – кто прав: щелочь или кислота в химической реакции. Есть проблема выбора, в решении которой возможна нравственная ошибка, влияющая на всю следующую историю – то, что Достоевский называл «ошибками сердца». Выделить этот фактор (или убедиться, что его не существует) было бы очень важно для осознания нашей судьбы.

3. «Малый народ» читает «Русофобию»

   Никак я не ожидал, что реакция на мою работу «Русофобия» достигнет такого размера: только отдельных, посвященных ей статей (у нас и на Западе) мне известно более 30. Сверх того, многочисленные пассажи о ней в статьях, посвященные ей радиопередачи, множество писем. Критические статьи, письма и передачи исходят в основном как раз от того слоя, который я назвал «Малым народом». Внешне различаясь – от корректных до грубо‑ругательных, разного уровня культурности и даже грамотности, они основаны на очень единообразном мировоззрении. Было бы жаль не воспользоваться столь обильной информацией об этом слое. Соблазнительно попытаться яснее понять явление русофобии при помощи откликов на «Русофобию».
   Русофобия как переживание, чувство особенно ярко проявляется в письмах. «Алкогольно‑послушное большинство», «революция, задуманная как освобождение, как истинный социализм, выродилась на русской почве из‑за ряда национальных особенностей», «народ, бунтующий за 6– или 8‑конечный крест или из‑за способа написания имени идола» (намек на раскол, одним из поводов к которому было изменение написания имени Иисуса. Так что «идол» – это Христос, чувство выражено серьезное!). Вот некоторые характеристики из одного только письма: «самовлюбленный дурак: мы на горе всем буржуям!», «тысячелетие диктатур подорвало интеллектуальный и моральный потенциал масс», «претензии на пуп земли», «народ, с упоением самоуничтожающийся», «нищий дебил с атомной бомбой», «герой фольклора Иванушка – дебил есть ли еще у какого народа?». Последнее хоть проверить можно. У Афанасьева к сказке «Иван‑дурак» есть примечание: «Сказка известна во всей Европе, на Кавказе, во всей Азии, на островах Зеленого Мыса, в Америке. Древнейший известный вариант относится к 492 г. и содержится в китайском сборнике Po‑yu‑king, переведенном с индийского». Сюжет приведен в справочниках всемирно распространенных сюжетов Bolte‑Polivka, Aarne‑Thompson и многих других. Автор, видимо, и не пытался проверить свой взгляд, он был ему заранее известен, и факты должны были его подтвердить – иначе что же это за факты!
   Концепция «Малого народа» тоже выражена очень ярко. Один корреспондент пишет, что концепция ему даже нравится, но ее надо дополнить одним предложением: «А очень просто. Они умнее других». Сопоставим с мыслью предшествующего автора о народе‑дебиле. Как же «умные люди» поведут его по пути прогресса? Ведь он элементарной логики не понимает, тут нужны другие средства. (Вот и автор уже посылает на меня жалобу в идеологическую комиссию ЦК – написано‑то было еще в 1989 г.)
   В критических статьях меня поразила какая‑то пропасть взаимного непонимания, мои аргументы просто не воспринимаются критиками, наши рассуждения движутся в разных, непересекающихся пространствах. Причем мне кажется, что лишь в некоторых случаях это есть сознательное игнорирование сказанного как полемический прием.
   Пример такого загадочного непонимания – обсуждение (множеством авторов) самого явления русофобии. Есть стандартный набор цитат из статьи в статью, в письмах, в записках после выступлений. Это – слова из письма Пушкина о себе самом: «Удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится – ай да умница», предсмертная запись в дневнике Блока: «Слопала меня Россия, как чушка глупого поросенка», «Прощай, немытая Россия» Лермонтова, «В судах полна неправды черной» Хомякова, Чаадаев, Гоголь. Авторам кажется убийственным вопрос: «Не зачислите ли вы и их всех в русофобы?» Всякий раз кажется, что спрашивающие, если бы захотели, смогли бы и сами понять и ответить – а если есть желание не понять, то любые ссылки излишни.
   Тут смешиваются отрывки из личного письма и дневниковые записи со статьями и книгами. Но кто будет судить, например, об отношении мужа к жене по словам, вырвавшимся во время ссоры? Когда‑то в связи со скандалом, вызванным публикациями Синявского, и в частности «Россией – Сукой», в оправдание ему вспоминали, что и Блок‑де назвал Россию чушкой. В письме в парижскую «Русскую мысль» один не раскрывший своего имени автор из СССР обратил тогда внимание на то, что Блок написал это в дневнике, а Синявский в журнале «Континент»; Блок – в России, умирая с голоду, а Синявский – в Париже, отнюдь не голодая. И Блок, назвав Россию чушкой, назвал и себя поросенком, а Синявский, написавший «Россия – Мать, Россия – Сука», не пожелал сделать напрашивающийся из этого о нем самом вывод.
   Еще поразительнее любовь к «немытой России». Авторство Лермонтова не раз ставилось под сомнение, стихотворение впервые упоминается через 30 лет после его смерти, автографа нет. В некоторых дореволюционных изданиях печаталось в разделе «приписываемое». Во всяком случае, не его следовало бы привлекать для характеристики отношения Лермонтова к России, столь отличного в других его произведениях. (Для сравнения – пушкинское стихотворное переложение «Отче наш»: «Отец людей, Отец Небесный…» в последних изданиях его сочинений вообще не упоминается). Недавно я просмотрел ряд учебников литературы за все классы: «Немытая Россия» повторяется дважды – если ученик забыл, чтобы через несколько лет вспомнил. Что же отражает такая сладострастная тяга к этому стихотворению, как не русофобию?
   Конечно, было и такое загадочное явление, как Чаадаев, друживший с Пушкиным и писавший: «Мы миру ничего не дали», «мы не дали себе труда ничего создать в области воображения». Но было и еще ярче, Печорин: «Как сладостно отчизну ненавидеть! И жадно ждать ее уничтоженья». Что же это доказывает? Только существование русофобии (у Чаадаева – как одной из компонент его загадочного мировоззрения). Так о том и статья.
   Конечно, существуют явления, обладающие общими внешними чертами, хотя и совершенно различные. Но ведь разница чувствуется сразу! Когда Гоголь читал Пушкину «Мертвые души», тот сначала смеялся, потом становился все печальнее и воскликнул: «Боже, как грустна наша Россия!» Но разве мог бы кто‑нибудь сказать, что «Россия грустна», читая роман Войновича, где наши потомки в XXI веке питаются переработанным калом; этот «вторичный продукт» сдают в приемные пункты, а выполнившие норму получают право в особом чулане предаться рукоблудию? У Гоголя ощущается ужас перед греховностью человека, для него, конечно, – русского человека. Это «критика человека», идущая вглубь его духовной сущности, но основанная не только на сочувствии, но на чувстве единства с ним. Роман же Войновича содержит, собственно, лишь поверхностные, хоть и нечистоплотные ругательства, бессодержательные, как ругательства, выкрикиваемые пьяным или написанные на заборе. Сочувствию же здесь явно нет места: всю ситуацию автор описывает, весело похохатывая, а может быть, и со злорадством.
   Казавшийся мне столь любопытный феномен «Малого народа» не вызвал вообще никакого интереса, попыток принципиального обсуждения. А меня‑то так поразила единообразность всех исторических реализаций этого явления! Когда наши публицисты утверждали, что в России вообще нет литературы, Пушкин и Лермонтов – бездарности, вся культура – у немцев, немецкие тоже писали точно то же о своей литературе, о Гёте, и культуру видели лишь во Франции, а французские – в Англии. Но я встретил лишь возражение по поводу деталей. Наиболее распространенное – что это неправдоподобно, будто меньшинство могло навязать свою волю большинству, что такая мысль даже оскорбительна для «Большого народа». Конечно, если бы речь шла о чисто физическом столкновении, так сказать «стенка на стенку», это был бы убедительный довод. Но ведь «Малый народ» действует через идеологию, средства массовой информации или подпольные партии – тут не численное соотношение решает. Ведь не удивляет же то, что, например, отсутствие витамина В -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, которого в организме всего 1–2‑миллионная доля грамма, вызывает злокачественную анемию и смерть или что еле видимые бациллы убивают крупное животное, – «оскорбителен» ли этот факт для животного? В начале 80‑х гг. прошлого века департамент полиции составил список всех известных ему революционеров. Он включал действительно подавляющее число участников революционного движения, а всего в списке был 151 человек, это за четверть века до революции! Наиболее ярко непонимание этой стороны жизни проявил Сталин, когда на замечание о роли папы римского спросил иронически: «А сколько он может выставить дивизий?» Кроме того, область деятельности «Малого народа» есть разрушение, а оно всегда примитивнее и требует гораздо меньше усилий, чем созидание, жизнь. Чтобы создать Пушкина, необходимы были тысячелетия русской и мировой истории, чтобы убить – достаточна одна пуля Дантеса.
   Иногда мои критики в своих взглядах отстоят друг от друга дальше, чем я от каждого из них. Так, понятию «Малый народ» даются две диаметрально противоположные интерпретации. Одна – что это любое меньшинство. Например, штатный философ «Радио Свобода» Б. Парамонов напоминает, что и апостолы составляли меньшинство, и предлагает мне, как христианин христианину, над этим задуматься. Но ведь «Малый народ» – это такое меньшинство, которое стремится сохранить свою изолированность среди остального народа, видя в этом путь к подчинению большинства его воле. Апостолам же было завещано проповедовать свою веру всем народам – т. е. перестать быть меньшинством! Почему‑то это очевидно нелепое возражение повторяют многие критики. Противоположная интерпретация, наоборот, чрезвычайно суженная, что «Малый народ» – это одни евреи. Например, Синявский не раз так излагает мою работу: «Малый (еврейский) народ, оказывается, ведет давнюю смертельную борьбу с большим (русским)». Какое отношение это может иметь к моим взглядам, если в качестве примера «Малого народа» я привожу в своей работе пуритан во время Английской революции, в то время как евреи были изгнаны из Англии еще в XIII веке, и въезд туда был им запрещен под страхом смерти? В применении к современному «Малому народу» я разбираю этот вопрос подробно («Наш современник», 1989, № 6, с. 189 и № 11, с. 165) и привожу ряд соображений, почему отождествление «Малый народ» – евреи, на мой взгляд, неверно. Вот случай, который никак уж нельзя отнести за счет добросовестного непонимания. То же утверждение содержится в письме за подписью 31‑го автора («Книжное обозрение», № 38, 1989). Письмо вообще содержит иногда и прямую неправду, написано в духе писем, когда‑то разоблачавших Пастернака, Солженицына или Сахарова. К сожалению, под ним стоит подпись и самого А.Д. Сахарова! Еще больше поражает подпись академика Лихачева, для которого добросовестное отношение к разбираемому источнику должно бы быть профессиональной привычкой. Одно утешение – надеяться, что оба они подписали письмо, не вчитываясь, положившись на составителей.
   Многие возражения остались мне просто непонятными, как ни старался. Например, тот же философ со «Свободы» Б. Парамонов упрекает, что мне «любезно» представление об органическом характере общества – с его же точки зрения, «общество нельзя понимать по аналогии с природой», так как в природе нет свободы. Но если у Парамонова есть собака, то он должен видеть, как она все время проявляет свободу – например, убегая от хозяина за встречной кошкой. Именно взгляд на природу как на нечто низкое, неодушевленное породил концепцию «покорения природы», уверенность в праве делать с нею все, что захочется, – то есть тот экологический кризис, который угрожает гибелью природе и человеку, забывшему, что он ее часть. А между тем аргумент так понравился, что перекочевал в несколько наших статей. Но Б. Парамонов пугает и страшнее: «Органические общества – это застойные общества». Однако органична прежде всего Природа, а в ней происходит, как известно Б. Парамонову, не застой, но – эволюция. За 4 миллиарда лет до нас на земле еще не было жизни, за 2 миллиона – не было человека, а совсем недавно – самого Б. Парамонова. И нет уверенности, что природа исчерпала на нем свои творческие силы – как сказал один герой Конан‑Дойла, быть может, она нам готовит еще большие сюрпризы.
   Видимо, как мои критики не понимают меня, так и я их понять не способен. Включая и критику с использованием христианской лексики. Например, в связи с коробящими критика цитатами из Ветхого Завета. Что же, христиане должны манипулировать цитатами из Писания, как марксисты своими «классиками»? Если в Библии говорится, что царь Давид клал побежденных под пилы, то можно попытаться уяснить себе, каково место этих и других эпизодов из Ветхого Завета в христианском мировоззрении, можно, на худой конец, признать, что это нам сейчас непонятно, но постыдно притворяться, будто этого не существует. Что уж говорить о пестрящей текстами из Писания статье, где я уличен в жажде расправы, ненависти, в том, что я вмешиваюсь в Божественное Домостроение, недоволен Богом, духовно отказался от Христианства, презрел евангельские заповеди, ношу маску инквизиторов, тайна которых «Мы с ним». «Он же – это сатана, принимающий вид “Ангела Света”. В заключение автор кротко напоминает, что «христиане призваны не проклинать». (Один из героев Вальтера Скотта сказал о пуританах: они вас недолго думая повесят, а чтобы успокоить совесть, сопроводят это каким‑нибудь текстом вроде «Тут Финеас восстал и произвел суд».)
   Поражает меня, что авторы хранят молчание как раз по поводу вопросов, в которых они компетентны. Например, Синявский не согласен со мной, что русские и украинцы изображены в «Конармии» Бабеля существами низшего типа. Нет, говорит он, скорее героическими людьми. Но ведь у меня, например, приведена цитата: «И чудовищная Россия, неправдоподобная, как стадо платяных вшей…» Синявский говорит, что Бабелем много занимался: вот тут бы и разъяснить, что же в этом образе «скорее героического». И как раз об этом он молчит, хотя где только не писал и не выступал по поводу «Русофобии».
   Или вот Б. Хазанов высказал очень интересную мысль, которую я в своей работе цитирую: «Заменив вакуум, образовавшийся после исчезновения русской интеллигенции, евреи сами стали этой интеллигенцией». Ведь интеллигенцию можно сопоставить с нервной системой народа. Что же это получилось за необычное существо, у которого нервная система и тело сделаны из разного этнического материала? Хазанов посвятил «Русофобии» особую статью, где сравнивает меня с Гитлером, и Розенбергом, и Штрейхером – но вот эту интересную мысль никак не комментирует.
   Или еще: по поводу фразы Солженицына «аппарат ЧК изобиловал латышами, поляками, евреями, мадьярами, китайцами», Померанц уличает автора, что он «засунул опасное слово посредине, чтобы его нельзя было выдернуть для цитирования». В «Русофобии» я высказываю свое недоумение, почему «опасно» именно это слово, стоящее посредине, а не все остальные? Но тщетна была надежда получить ответ: Померанц много раз высказывался о «Русофобии», но говорил о чем угодно, только не об этой своей фразе, смысл которой он мог бы нам открыть. Как жаль!
   Когда стало ясно, что на работу будут появляться отзывы, я с большим интересом стал их читать, надеясь встретить обсуждение по существу, пусть бы авторы и были со мной полностью не согласны. Но в результате – полное разочарование. Часто я так и не мог понять, каково же отношение авторов к основным положениям статьи (например, как они сформулированы в начале этой работы). Если даже признать все возражения – и про природу, и про Бабеля, и о Священном Писании и т. д., – все же остается, например, непонятным: считает ли автор русофобию реальным, весомым фактором нашей жизни? Существует ли такой феномен «Малый народ»? Впечатление от этих критик было другое: они стремятся внушить, что работу читать не следует, если же кто прочел – тому лучше ее скорее забыть. А сверх того видна в ряде случаев неприязнь к окружающему народу, уверенность в его неполноценности и в призвании «умных людей» решать судьбу «народа‑дебила».
   Особый оттенок всей дискуссии придают применяемые в ней полемические приемы. Например, Померанц пишет: «Теперь несколько слов о полемических хитростях. Это тоже, кстати, черта несвободного сознания. И. Шафаревич <<…>> заявляет себя человеком, далеким от «Памяти» (бедной, оклеветанной «Памяти»), – и кончает статью трегубой аллилуйей в ее честь». Прочитав, я так и ахнул – откуда же это? Но автор приводит точную цитату: «Верю в громадную силу памяти: в то, что каждый народ… и даже все живые организмы… все они хранят в себе память…» А вот это: «Все в жертву памяти твоей…» Так и Пушкин, оказывается, тайно сочувствовал «Памяти»! Ах, неосторожные это были слова о «полемических хитростях» и «несвободном сознании».
   Еще пример. Получаю письмо за подписью Алексея Шмелева с рядом вопросов по поводу «Русофобии». В том числе – откуда взяты цитаты из Талмуда. Ответил, указав мои источники (включая недавнюю книгу профессора университета в Тель‑Авиве Я. Каца), даже посоветовав, в какой библиотеке эти книги можно найти. Получаю письмо с благодарностью за «ясный и точный ответ». Вдруг в журнале «Знамя» встречаю статью того же Алексея Шмелева «По законам пародии? (И. Шафаревич и его «Русофобия»)». Автор приводит слова М. Агурского по поводу другой статьи совсем другого человека (псевдонима), что там «цитаты, исполненные искажений, <<…>> заимствованы из антисемитской литературы дореволюционного периода, как книги А. Шмакова, И. Лютостанского и др.». И дальше: «Не пользовался ли Шафаревич этим же оригиналом? Или он обнаружил какие‑то новые данные?..» Увы, эти данные известны не только мне, но и Шмелеву. (А после, ссылаясь на Шмелева, казанская газета «Наука» печатает статью: «Как Шафаревич источники извратил».) Что уж тут апеллировать к Священному Писанию и христианским ценностям: на такие проделки не пойдет и средний готтентот!
   И еще пример. Был у меня вечер в МГУ в октябре 1989 года, и через несколько дней станция «Свобода» передала сообщение о нем: «от нашего московского корреспондента Марка Дейча». Всем, пришедшим на вечер, не удалось поместиться в зале, и устроители радиофицировали холл. Марк Дейч рассказал, что было совсем немного народу, да и неудивительно, так как уважающие себя люди не пошли бы на встречу с автором «Русофобии» (как любезно по отношению к сотням присутствовавших!). Вечер продолжался три с половиной часа, пока я не ответил на все вопросы. Марк Дейч сообщал, что, ответив на несколько записок, я сказал, что устал, и хотел бы закончить вечер и т. д. Остается недоумение: что это – моральный и профессиональный уровень самого Марка Дейча или стиль «Радио Свобода»? Чему можно и можно ли чему‑либо верить в передачах этой радиостанции?
   Публицист Б. Сарнов пишет: «Я не способен в джентльменском, парламентском стиле полемизировать, скажем, с Шафаревичем». К сожалению, далеко не он один. Вот некоторые характеристики, данные мне и моей работе: фашист, законченный нацист, сравнение с Гитлером‑Розенбергом‑Штрейхером (в назидание упоминается, что последние повешены), публикация работы в ФРГ – уголовно наказуемое действие, мания преследования, инсинуации, параноидальный бред, инквизитор, слился в одну кучу с Ниной Андреевой и идет с ней разными дорогами к одному обрыву, «фанатическая книга», «националистическая опухоль». «Книга полемики не заслуживает», «говорить не о чем», Синявский предлагает по поводу работы «не браниться, не сердиться, не читать нравоучения, а смеяться» – но ни он сам, ни другие авторы явно совету не последовали. Зато в «Новый мир» пришло письмо, в котором автор возмущается, что журнал напечатал мою статью (совсем другую): «Дело здесь не в содержании статьи, а в имени автора». Развивая эту линию плюрализма, Б. Сарнов потребовал, чтобы КГБ занялось моей работой. В газете «Советский цирк» эссе профессионального эстета о «Русофобии» иллюстрируется каким‑то лицом с выпученными глазами и высунутым языком. В газете «Смена» публикация статей с критикой моего интервью той же газете сопровождается редакционным введением, содержащим ругательства, которые я раньше слышал только от пьяных, не полагал их возможными в прессе… Парамонов – философ – опубликовал эссе с нецензурным (или неоцензурным?) названием, обозначающим вещество, ранее относившееся исключительно к ведению ассенизаторов. На протяжении всего своего философски‑ассенизационного исследования он весело купается, барахтается и ныряет в «веществе».

     Тогда услышал я (о диво!) запах скверный,
     Как будто тухлое разбилося яйцо,
     Иль карантинный страж курил жаровней серной.
     Я, нос себе зажав, отворотил лицо.
     Но мудрый вождь тащил меня все дале, дале —
     И, камень приподняв за медное кольцо,
     Сошли мы вниз, – и я узрел себя в подвале.

4. «Антисемитизм»

   К сожалению, то, что обсуждалось выше, – лишь незначительная часть написанного о «Русофобии». Доминирует же – и объемом, и силой страсти – переживание суждений о еврейском течении в современном «Малом народе». Остальное отодвигается на задний план как незначительная мелочь: судьба России, трагедия народа, стоящего между бытием и небытием под тяжестью непрестанного давления на его национальное сознание. Даже само название работы должно было бы указать, что посвящена она русской теме, но это почти полностью игнорируется.
   Как и следовало ожидать, господствует, заглушая робкий голос разума, один клич: «Антисемитизм!» Уже в «Русофобии» я высказал свое мнение об этом термине: он нарочно оставляется нерасшифрованным, аморфным. Это сигнал, который, идя помимо логики, должен действовать на эмоции, возбуждать агрессивность. Таков испытанный прием управления массовым сознанием. Поразительно, что заданный в старой работе вопрос – что же это такое, «антисемитизм»? – всеми без исключения известными мне критиками не замечается. Никто из них не попытался объяснить, что он имеет в виду: действия, наносящие ущерб людям лишь потому, что они евреи? Пропаганду дискриминации евреев или насилия над ними? Выражение презрения к евреям как к нации: типичным чертам внешности или поведения? Да и еще масса возможных толкований. Даже автор, сообщающий, что «сам Бог наложил абсолютный запрет на антисемитизм», оставляет нас в неведении о содержании этой «одиннадцатой заповеди» (вот «не убий», «не укради» – разъяснений не требуют!).
   Уж нашему‑то поколению, казалось бы, можно было почувствовать нечистоплотность таких пропагандистских приемов. Каждый сталкивался с совершенно тождественным по духу, по логической структуре и социальной функции штампом: «антисоветизм». Оба эти клише‑двойника являются, я думаю, продуктами одного типа сознания. Казалось бы, теперь пора устыдиться, как чего‑то грязного и постыдного, подобных приемов, пахнущих 70‑й и 58‑й статьями, да и «законом» 1918 г. против «антисемитской и погромной агитации»: «ведущих подобную агитацию ставить вне закона (!)».
   Статьи УК, касавшиеся «антисоветской агитации», были направлены на сохранение режима и власти правящей верхушки. Но так обнаженно это нельзя было сказать, и в ход шли «государство», «советский народ» и даже «прогрессивное человечество». Аналогично и клише «антисемитизма» имеет целью наложить запрет на обсуждение действий какого‑то узкого слоя, входящего в «Малый народ». Чтобы вычеркнуть из сознания эту сторону, внушается, что речь идет о некоей (хотя и нерасшифрованной) угрозе всему еврейскому народу. В частности, все критики моей работы как будто слепнут, доходя до тех ее мест, где высказывается и аргументируется убеждение, что в современном «Малом народе» действует какое‑то очень специфическое течение еврейского национализма.
   Насколько проще, не утруждая себя аргументацией, выстроить цепочку: антисемитизм – фашизм – 6 миллионов евреев, убитых нацистами (Синявский, для убедительности, – 6 миллионов, убитых в Освенциме!). Этот прием используется постоянно. Одна «критика» так и озаглавлена: «Обыкновенный фашизм». В конце автор (все тот же Б. Хазанов) пишет: «Весь состав идей академика Шафаревича от начала до конца воспроизводит пресловутое «мировоззрение» (Weltanschaung) гитлеровской гвардии и, в сущности, выдает в нем законченного нациста. Все это уже было – и мы хорошо знаем, чем это кончилось». Все это действительно было, причем всего на два года раньше, в том же журнале. Вот как это звучало: «Где‑то это было уже – утверждение “национального возрождения” через ненависть врагов, активные поиски этих врагов во вполне определенном направлении – среди евреев, конечно. Память не обманула…» Далее следует цитата: «Да, конечно, это из “Mein Kampf” Адольфа Гитлера». Но это не про меня, а про В.А. Астафьева (по поводу переписки с Эйдельманом) и написано не Хазановым, а его соредактором Любарским. Так что же это за психология: чуть что не понравится – это фашист, повторяющий Гитлера. (Точно так, как писали у нас в 30‑е годы!) Ведь если объединить всех, кто когда‑то критически относился к каким‑то еврейским группам и течениям, то получится очень пестрый список: Евангелист Иоанн, Цицерон, Тацит, Иоанн Златоуст, Савонарола, Лютер, Шекспир, Петр Великий, Вольтер, Державин, Наполеон, Фурье, Вагнер, Достоевский, Розанов, Блок и очень многие другие. Гитлер в этом списке, конечно, тоже должен быть, но занимает совершенно особое место. Однако будет там и Ленин, и даже евреи, такие как Маркс и Отто Вейнингер. Люди столь разнородные, что присутствие в их соседстве, кажется, ничего не означает.
   События последних лет, а особенно почти неограниченная громогласность, еще раз показали национальную ориентацию нашего «Малого народа». Как и в других вопросах, жизнь внесла очевидную ясность там, где раньше приходилось оперировать догадками и косвенными доказательствами. В последние годы страну потрясла цепь кровавых межнациональных столкновений. Теперь кровь льется все время, многие сотни тысяч превратились в беженцев. Тут можно наглядно увидеть: какой народ более угрожаем, несет большие жертвы? Как же оценили ситуацию средства массовой информации (в своей подавляющей части) и поддерживающие их (и поддерживаемые ими) левые вожди? Кого они сочли нуждающимися в особой защите: армян (Сумгаит), русских (Алма‑Ата, Душанбе, Тува), месхов, осетин? Неподготовленный читатель не поверил бы: мы слышали лишь одно требование – закона против антисемитизма. Об этом публиковались статьи, письма в редакцию, подавались петиции депутатов, в то время как никаких реальных оснований для этого не было. Зато были основания, созданные средствами информации: печатались письма от боевиков «Памяти» с угрозой кровавой расправы над редактором прогрессивного журнала (но когда все мы содрогнулись от ужаса, оказалось, что автор писем – провокатор, желающий скомпрометировать «Память»), анонимные письма до смерти запуганных жертв преследований (хотя в других случаях использование анонимок считается недостойным), публикация тайных инструкций «Памяти» с призывами к расправам, слухи о грядущих жестоких погромах. О них объявляли уже не раз: и к 1000‑летию крещения Руси, и ко Дню святого Георгия, 6 мая 1990 г. И вот парадокс: погромам у нас подвергались, кажется, все народы, кроме евреев.
   Столь же сильному давлению подвергается и сознание Запада. Пример – письмо академика Гольданского, опубликованное в 1990 г. в «Вашингтон пост». Название: «Антисемитизм: возвращение русского кошмара». Утверждается, что у нас возникли «злобные антисемитские группы», процветающие «в атмосфере злобы, зависти, поиска “козла отпущения» и ненависти”», они «сейчас стали самыми мощными и, безусловно, наиболее быстро растущими силами раскола, толкающими страну к кровопролитию и гражданской войне». Автор называет их «монархо‑фашистами». Они стремятся «закончить то, что начал Гитлер», они «встречают симпатии и попустительство со стороны видных лидеров партии и правительства СССР». Погром назначен на 6 мая 1990 г., и уже сейчас произошло нападение на собрание «прогрессивной группы писателей» в ЦДЛ. Я просто не знаю другого случая такой апелляции к стране, с которой роковым образом связана наша судьба, возбуждения ее общественного мнения – и столь чудовищного искажения всех пропорций. Статья и не приводит никаких фактов: автор ссылается лишь на анализ газеты «Советский цирк» и какое‑то письмо из ФРГ, подтверждающее, что на Западе «такие проявления» были бы неконституционными. А ведь пишет это парламентарий, наш депутат! Прошло больше года: не совершилось никаких погромов, «монархо‑фашисты» не начали гражданскую войну и не произвели кровопролития. Что же, были ли принесены извинения за эту напраслину, возведенную на страну, гражданином которой числится автор? Нет, как и в случае редактора, писавшего об угрозах ему «боевиков “Памяти”». Возбуждены страсти – у нас и в США, – создана паника, под влиянием которой тысячи евреев покинули страну, а те, кто этому способствовал, тихо уходят в тень.
   Кульминацией, но почти и карикатурой был «инцидент», или «шабаш», в ЦДЛ. На собрание группы писателей в Доме литераторов пришла компания неизвестно кем пропущенных людей. Появились плакаты, из которых самым криминальным был: «Сионисты, убирайтесь в Израиль!» (бессмыслица: сионисты – это как раз те, кто едет в Израиль). При выдворении прибывших возникла потасовка, были разбиты чьи‑то очки. Разразившуюся бурю можно сравнить лишь с «кампаниями» прежних времен вроде «Свободу Анджеле Дэвис!». Возбужденные выступления по телевидению: депутатов, писателей, обозревателей, поток статей. Да и мне писали: «Как Вы еще можете сомневаться в возможности погромов, когда первый уже произошел в ЦДЛ?» Главную фигуру «инцидента» – Осташвили – отдали под суд. Следственное дело составило 11 томов. Заявления Осташвили, как нарочно кричаще‑резкие, передавались по телевидению и сопровождались гневными комментариями… А теперь сравним это с гонениями на русских в Туве. Тут уж речь не шла о письмах провокатора или о бессмысленных лозунгах: к середине лета 1990 года число убитых русских превысило 50. И это сообщение, едва промелькнув («Столица», № 4, январь 1991 г.), не вызвало никакой реакции: ни статей, ни телекомментариев, ни дебатов в Верховном Совете, ни депутатских комиссий.
   Вот статистическая характеристика пяти событий – столкновений в Сумгаите, Душанбе, Туве, Намангане и «инцидента в ЦДЛ». Приведено число жертв (убитые) и количество строчек, уделенных этому событию в посвященных ему статьях такого типичного для нашей прессы издания, как «Литературная газета»:

   Число жертв в Туве по данным журнала «Столица» (1991, № 4). По другим данным – около 10.
   Таков портрет наших средств массовой информации.
   «Антисоветизм» был предупредительным выстрелом, запретом на обсуждение идей, неугодных правящей верхушке ленинско‑сталинско‑брежневского режима. «Антисемитизм» играет ту же роль для современного «Малого народа», причем часто и в вопросах, не имеющих вообще никакого национально‑еврейского аспекта. Например, обвинение в антисемитизме можно услышать по адресу писателя, слишком явно отдавшего свои симпатии деревне, или художника, на картинах которого слишком много крестов и храмов. Недавно «Еврейская газета» (7 мая 1991 г.) опубликовала список, озаглавленный «Антисемитские издания», в котором есть журналы, кажется, вообще никак – ни «про», ни «анти» – не касавшиеся еврейских проблем (вроде «Москвы»).
   Такой «интеллектуальный расстрел» – сильное средство, но все же не может оказать решающего действия, пока не подкреплен какими‑то более материальными мерами. Слишком жгучи и важны вопросы, стоящие перед русским народом, чтобы на них можно было наложить запрет, не прибегая к чему‑то вроде Беломорканала. Нормальная духовная жизнь народа требует, чтобы его проблемы свободно обсуждались: не полунамеками, без извинений, постоянных заверений, что мы хоть и русские, но не расисты. Короче говоря, равноправно проблемам других народов. А то вот, например, А. Шмелев, соглашаясь с моим мнением о «запрете» обсуждения ряда русско‑еврейских проблем, пишет: «После национал‑социализма бесстрастно обсуждать, насколько благотворно или пагубно совместное проживание с евреями (Хотя именно такого вопроса я обсуждать не предлагал. – И.Ш.), трудно». Однако он не обнаруживает аналогичных «трудностей» в связи с русскими после расказачивания и коллективизации!
   В ряде изданий была опубликована и не раз читалась по «Свободе» критическая статья о «Русофобии» Б. Кушнера. Она выделяется из общей массы своей искренностью. Я способен если не согласиться с автором, то понять его эмоции. Он пишет: «Позвольте сообщить Вам, уважаемый Игорь Ростиславович, что мы так же ощущаем боль, как и Вы, так же любим своих детей и нам так же тяжело видеть, как им забивают гвозди в глазницы, как это было бы тяжело (не дай бог!) видеть Вам по отношению к Вашим детям». Вот слова, которые я хотел бы повторить, адресовав тому кругу, взгляды которого автор выражает. Поверьте наконец, что нам так же больно, как и вам, и мы имеем такое же право говорить о нашей боли! У нас была такая же Катастрофа, как у вас, и продолжалась она 25 лет. Был голод на Украине, унесший за год не то 5, не то 7 миллионов (их и пересчитать не удается). За войну население Белоруссии уменьшилось на 1/4 и восстановилось лишь за 40 лет. И о таких же пытках, о каких пишете вы, безо всякого «было бы» вы можете прочесть, например, в материалах о деятельности Киевской ЧК. Автор говорит: «Что же, в известном недавнем периоде русской истории действительно можно наблюдать непропорциональное (как в количественном, так и в эмоциональном отношении) участие евреев. Обстоятельство это представляется мне трагическим для моего народа в такой же степени, как и Вашего». Неужели действительно «в такой же»? Евреи за этот период избавились от черты оседлости, процентной нормы, переселились из местечек в города – в основном крупные, во много раз обогнали другие народы СССР по уровню образования и ученых степеней. У русских было уничтожено дворянство, духовенство, разрушена деревня, катастрофически упала рождаемость. Именно русский, а никак не еврейский народ стоит сейчас перед угрозой гибели. Автор пишет: «Сейчас наступила пора нашего национального расставания», очевидно, подразумевая эмиграцию евреев. Но у русских‑то нет другой родины, кроме их разоренной страны. Неужели эта ситуация отражает «ту же меру»? Такая холодная отстраненность от чужих бед может очень далеко завести. Б. Кушнер говорит о «Русофобии»: «Кажется, что вот‑вот появятся и пресловутые христианские младенцы» (намекая на ритуальные убийства). «Словарь русского языка» Ожегова разъясняет слово «пресловутый» так: «широко известный, но сомнительный или заслуживающий отрицательной оценки». Но ведь убитые‑то младенцы были самые настоящие, какова бы ни была причина их гибели (например, в деле Бейлиса, в процессах, описанных Далем). За что же их так пренебрежительно третировать, хоть они и христианские, – можно бы и пожалеть!
   Сейчас мы наглядно видим, какой колоссальной силой являются национальные переживания – подчас посильнее экономических факторов и классовых отношений, о которых столько лет долбили как о единственном двигателе истории. Не можем мы отказаться от обдумывания и этого аспекта революции 17‑го года – самого трагического кризиса нашей истории. А до сих пор такие попытки встречают яростное сопротивление или полное непонимание. Из многочисленных примеров: в «Русофобии» приведено высказывание одного из вождей с.‑д. – Мартова. Он говорит, что, пережив в детстве угрозу погрома, сохранил на всю жизнь «семена спасительной ненависти». Б. Кушнер упрекает меня, что я не ощущаю «страдание другого существа как свое собственное», не понимаю переживаний Мартова или поэта Бялика, вызванных погромами. Зря я, видимо, объяснял, что хочу вообще воздержаться от «оценочных суждений», а пытаюсь понять: что же с Россией происходило? А произошло то, что одним из вождей революции оказался человек, глубинной основой психологии которого была не любовь к этой стране и ее народу, даже не интернационалистски‑марксистские идеи, а «семена спасительной ненависти» – к кому? И ситуация, вероятно, была типична не для одного Мартова. Конечно, как не пожалеть трехлетнего Юлика, со страхом дожидавшегося погрома? Но, говоря об истории, как не подумать о всей России, судьба которой оказалась в руках таких вождей? Ведь Россия – тоже «существо», и страдания этого существа тоже надо бы чувствовать!
   Некогда Янов сравнил обвинение в антисемитизме с атомной бомбой в руках «противников национализма». Это очень тонко подмечено: речь идет именно о борьбе с «национализмом» (конечно, русским – т. е. о русофобии), а не о защите еврейского народа от какой‑то угрозы. Например, как иначе понять сильное нежелание замечать, что с «Малым народом» в моей работе связывается лишь некоторое течение еврейского национализма, – и делать вид, что речь идет обо всем еврейском народе (аналогично, в связи с участием радикального еврейства в революции). Я пытаюсь примерить на себя: конечно, есть много эпизодов в русской истории, о которых мне тяжело вспоминать, – например, подавление польских восстаний или политика обрусения инородцев. Если бы я встретил работу, утверждающую, что ответственность за это несет не весь русский народ, а лишь какой‑то узкий его слой, то, конечно, ухватился бы за нее и попытался бы эти аргументы развивать. Как мог бы автор, стоящий на глубоко национальной еврейской позиции, наоборот, стараться действия Свердлова, Троцкого или палачей ЧК связать со всем своим народом? У автора, стоящего на национальной почве, думаю, дрогнула бы рука написать и то, что высказал Гроссман о России. Ведь в романе «Жизнь и судьба» он с таким жутким реализмом описывает гибель евреев в газовых камерах. А это была бы судьба всех евреев СССР, если бы равнины Восточной Европы не были усеяны русскими и украинскими костями. Этим я отнюдь не хочу сказать, что евреи (или, скажем, грузины) не воевали, – но по числу своему не могли влиять на исход войны. И конечно, русские защищали свою страну и отнюдь не приобрели тем самым право как‑то утеснять евреев, но на некоторую благодарность, деликатность в обличении их недостатков могли бы рассчитывать от людей, живущих интересами всего еврейского народа. Разве мог быть поднят людьми, озабоченными еврейской судьбой, этот всемирной гвалт о фантастической (как сейчас всем видно) угрозе погромов? Разве заботило его организаторов то, как это отразится на отношениях других народов – в стране, где сейчас громят чуть ли не всех, кроме евреев! Ведь это похоже на крики нежных родителей, что их ребенку не хватает яблок и апельсинов: можно еще понять, когда кругом все сыты, – ну а если другие дети пухнут с голоду? Не будет ли воспринято как знак жестокого пренебрежения к чужим жизням? (Так же было и с требованиями дать свободу еврейской эмиграции, когда у нас колхозники не имели право уехать из своей деревни.) Кинорежиссер С. Говорухин пишет (тут же заверяя, что «Памятью» не завербован!): «Попробуйте взглянуть на нашу прогрессивную прессу глазами нормального здорового человека. Сколько всего случилось за этот год! Баку, Душанбе, Тува, Ош… С живых людей сдирали кожу, жгли на кострах! По газетам же получается: главное событие года – скандал в Доме литераторов». «Или я ничего не понимаю, – скажет нормальный читатель, – или тут что‑то не так». Это в лучшем случае он так думает, а в худшем – поскребет затылок и промолвит: «А может, правы те, кто говорит, что евреи захватили газеты, радио, телеграф?» Вот вам пример обратного эффекта. Идиотизм, ей‑богу! В редакции газет приходят разные письма. Цитирую одно из них по памяти. Пишет пожилая еврейская чета: «Почему вы так много места уделяете этому процессу (Над Осташвили. – И.Ш.)? Неужели не понимаете, что это приведет к росту антисемитских настроений?»
   Да и в связи с «Русофобией» я встречаю поразительные возражения: будто приводя цитаты из Янова или Гроссмана, я «провоцирую погромы». Я‑то в возможность погромов не верю, но кто и правда ими озабочен, должен был бы прежде всего обратиться с призывом не печатать таких произведений, одна цитата из которых может вызвать погром! Наконец, последнее время принесло и совсем поразительные примеры. Так, в Молдавии звучали чудовищные призывы: «Утопим русских в еврейской крови!» Но это не вызвало никакого возмущения, не то что «шабаш в ЦДЛ». Видимо, первая часть призыва вполне оправдала вторую. Говоря конкретнее, сепаратизм и русофобия есть главная цель, а судьба евреев второстепенна.
   Все указывает, что течение, столь влиятельное в «Малом народе», так умело манипулирующее образом «антисемитизма», столь же мало озабочено судьбой еврейского народа, как в свое время эсеры – судьбой крестьян или большевики – рабочих. Для них весь народ есть лишь средство, «сухая солома»: и мне верится, что когда‑то скажет свое слово и «молчаливое большинство». Например, скажет, что невозможно отбрасывать трагедию окружающего народа как нечто, не стоящее внимания сравнительно со своими заботами. И не из страха перед ростом «антисемитских настроений», а просто потому, что это – не по совести. Есть признаки, что это возможно. Например, в статье «Я, русский еврей» («Век XX и мир», № 10, 1990) автор пишет: «И пусть мы, евреи, покаемся первыми: хотя мы действительно живем на земле предков, но ведь это же Русская земля… В первую четверть века, в судьбоносные для России времена, нам следовало бы проявить величайшую осмотрительность, такт по отношению к хозяевам – народу этой страны». Ведь есть, значит, возможность понять точку зрения друг друга. Мне кажется, сейчас успехом было бы хоть понять, даже не соглашаясь.
   Для России вновь настали судьбоносные времена. К несчастью, нам всем, всем народам России, не было дано спокойно осмыслить опыт предшествующей катастрофы. И как бы нам всем не повторить еще раз тех же ошибок, но в больших размерах, с еще более страшными последствиями!

Россия на разломе тысячелетий

Предисловие

   В этой работе собраны мои публикации последних лет. Тема их все та же: попытка понять то, что происходит с нашей страной. Причем я пришел к выводу, что это возможно только в рамках пересмотра стандартных взглядов на историю всего человечества за очень длительный период. Вот этим новым взглядом на историю я и хотел бы заинтересовать читателя. Для этого я излагаю и совсем сжато, в рамках газетной статьи, и подробнее, в цикле лекций, которые мне любезно было предложено прочесть в Сретенском монастыре. Выступления на радио, обычно связанные с конкретными вопросами современности, имеют целью связать эти общие взгляды с реалиями нашей жизни.
   У нас сложилась (рискнул бы даже сказать – возобладала) такая точка зрения, что любые отрицательные и презрительные высказывания в адрес русского народа, типа «русский фашизм хуже немецкого», как бы голословны они ни были, воспринимаются как соответствующие духу либерализма и терпимости. Причем это далеко не только продукт постперестроечной эпохи. Еще до Первой мировой войны В. Розанов писал «…о нашем отечестве, которое целым рядом знаменитых писателей указывалось понимать как злейшего врага некоторого просвещения и культуры…». И не только эти «знаменитые писатели» (не числящиеся среди создателей великой русской литературы) здесь действовали. Ведь еще А. Пушкин написал:

     И нежно чуждые народы возлюбил,
     И мудро свой возненавидел.

   Как часто у него, указывая на Историю и прошедшую, и будущую, – от аристократа, который, узнав о подавлении польского восстания, …горько возрыдал, Как жид о Иерусалиме, до современных «богов голубого экрана».
   Наоборот, самая робкая попытка воспринять русскую историю и культуру как имеющих смысл и ценность, то, что, например, в США считается просто обязательным в отношении афроамериканцев (негров) или латиноамериканцев, если она относится к русским, клеймится как «ксенофобия» и «экстремизм».

1. Революция 90-х годов

   Произошло явление, никем не предсказанное, – крах коммунистической власти, которая, казалось, стоит каменной стеной, – власти с колоссальной репрессивной системой, с монопольной идеологией, которая охватывала человека чуть ли не с рождения (она навязывалась ребенку с песнями, которые он учил в детском саду). Те взгляды, которые я излагал, естественно применить для объяснения этого переворота. Я думаю, переворот этот настолько драматический, что долго в истории, по крайней мере русской, он будет притягательным центром для любого мыслящего человека.
   Прежде всего нужно откинуть аргумент внешнего влияния – представление о том, что этот переворот совершен какими-то внешними силами. Эта точка зрения очень простая и потому соблазнительная, но уводящая в сторону. Ее многие придерживаются благодаря ее простоте. Она сводится к тому, что переворот совершен какими-то агентами влияния, идеологическим воздействием со стороны Запада и т. д. Ввиду важности этого аргумента я посвятил ему специальную работу с названием «Была ли перестройка акцией ЦРУ?» (она напечатана в «Нашем современнике»). Там центральный аргумент заключается в том, что если считать, что какие-то внешние силы смогли произвести такой переворот в нашей стране, то спрашивается, почему же такие же силы, которыми располагал Советский Союз и которые были никак не меньше, а может быть, и больше западных, не произвели такого же переворота на Западе? Это действительно поразительно, потому что можно указать сейчас на громадные возможности влияния, которыми обладал Советский Союз на Западе: и агентами влияния, и идеологическим воздействием на интеллигенцию, которая в основном была левая, и т. д. Этот аргумент можно, детально разобрав, отбросить в сторону. Но тот взгляд, который я перед вами развивал, вполне согласуется с происшедшими событиями. Переворот, который произошел, в свете его не является таким загадочным. Этот взгляд заключался в том, что победившая у нас идеология социализма, коммунизма и в самой отточенной форме марксизма является идеологией элиты, властвующего слоя. Она, по существу, нечто обещает только ему и ничего не говорит другим, если отвлечься от чисто агитационных лозунгов.
   Идеология заключается в том, что общество может быть построено по принципу машины. Для кого это действительно привлекательно, кроме машинистов, которые будут этой машиной управлять? С другой стороны, эта идеология дополнялась, поддерживалась более широкой концепцией того, что мир весь устроен как некая машина. И благодаря этому знающие устройство этой машины могут править миром. Это была психология почти полубогов, но имеющая некую оговорку, которая была связана с ее действием. Для того чтобы ее сделать действенной, люди, исповедующие ее, должны выступать не индивидуально, а слившись в некий новый «сверхорганизм» – в партию, отдав себя ей, пожертвовав ради нее своей индивидуальностью, воспринимая себя как мелкую клеточку в новом организме этой партии. Я цитировал чрезвычайно проникновенное изложение этих взглядов Пятаковым.
   С этой точки зрения понятно, что эта идеология действительно могла и среди властвующего класса иметь успех, но только в критический момент, в момент опасности, когда стояла на карте жизнь и всего этого слоя, и всей системы, и каждого из них в отдельности. Тогда они были готовы идти на все эти жертвы. Но когда власть сделалась более устойчивой и стало казаться, что жизнь и сама будет дальше так катиться, то охота к жертвам как-то постепенно испарилась. На власть они были вполне согласны, а вот на жертвы ради власти становились все менее и менее готовыми.
   Второй момент заключается в элитарности этой системы – в том, что она апеллирует к правящему классу, и в результате она не встречает поддержки более широкой части народа. И это, как мне кажется, было ярко продемонстрировано на наших глазах почти последним действием этой власти, уже гибнущей, – так называемым эпизодом ГКЧП 1991 года. Тогда был образован ГКЧП, и произошло противостояние с одной стороны Ельцина, с другой стороны – ГКЧП. Сторонники Ельцина собрались в Доме Союзов, который они по своим проамериканским симпатиям назвали Белым домом. И туда сбежалось сколько-то народу – как говорилось, на защиту Белого дома. Я не знаю социального состава этих людей. Что это были за люди? Что их туда привело? Угрожало ли реально что-то этому Белому дому и нужно ли было что-то там защищать? Но факт безусловный, что туда какое-то число людей сбежалось. А на поддержку ГКЧП не выступил ни один человек. Это тоже является потрясающим фактом. Хотя, в принципе, симпатии тогда можно было мобилизовать, потому что очень широко уже было распространено чувство, что в стране разрушаются какие-то основы ее существования, она катится в какой-то провал. И ведь в руках у ГКЧП была такая колоссальная сила, как средства информации, включая телевидение. Но никакого обращения к народу, никакого призыва к поддержке не было. Человек, который хотел бы поддержать ГКЧП, не знал бы, что ему реально нужно делать. Никакого центра вроде Белого дома не существовало. По-видимому, с точки зрения этой элитарной, обкомовской, номенклатурной идеологии, призыв к поддержке широких масс был бы нарушением каких-то основных принципов соответствующего мировоззрения. Это было бы в системе этих взглядов чем-то вроде кощунства. И эти люди предпочли погибнуть, но не совершить этого ужасного поступка – выпустить народ в качестве действующего лица на арену истории.
   Это был последний период драмы XX века, но начиная с его первого кризиса 1917 года это был сложный путь, который для власти состоял и из неожиданных побед, и из поражений, отступлений; но в целом сейчас видно, что он выстраивается в некоторую систему, при всех поворотах, которые приходилось делать, идя навстречу жизненным обстоятельствам. И в результате мы видим, к чему он привел, – к подчинению России принципам западной цивилизации. И даже, как я уже не раз говорил, именно эта тенденция многократно проявлялась во всем процессе. Например, возьмем внедрение лозунгов «Догнать…». Догнать можно только того, кого считаешь своим лидером, с которым стремишься сравняться. И хотя словесное оформление, конечно, было совершенно другим, речь шла об уничтожении капитализма, о победе пролетарской революции, об уничтожении классов и т. д., но реально-то происходило уничтожение тех факторов жизни, которые препятствовали внедрению стиля западной цивилизации в России. По существу, уничтожалась русская традиция: православие, монархия, дворянство, более крепкое крестьянство, а потом вообще семейно-трудовое крестьянское хозяйство. И как это ни парадоксально, но строй, который выступал как бы с одной идеологической системой, привел к реализации совсем другой.
   Однако это никакое не исключение, такие ситуации встречаются в истории не раз.
   В качестве ближайшего примера можно указать на возникновение именно западноевропейского капитализма, который развился в результате громадного переворота в Европе – Реформации в ходе двух столетий: сначала в XVI веке в Германии и во Франции, потом был XVII век – Тридцатилетняя война в Германии, Английская революция. Сама Реформация никаких капиталистических лозунгов не выдвигала. То основное, к чему были направлены тогда мысли людей, – это была идея спасения человеческой души. Основная идея Лютера заключалась в том, что в результате падения Адама человек стал так греховен, что помочь ему не могут никакие его добрые дела. Только вера может дать ему это спасение – вера в благость Бога.
   Конечно, такая точка зрения, казалось бы, отвращала человека от всех конкретных, реальных действий, от того, что составляет как бы ядро капиталистического промышленного общества. Но тем не менее Реформация разрушала традиционное средневековое общество, которое сложилось в Европе. И тем самым она действительно прокладывала путь капитализму, хотя были и другие, более тесные идейные параллели, которые были вскрыты только Максом Вебером.
   И так же было и в России: в результате всего этого периода были сломаны те препятствия, которые в течение трехсот-четырехсот лет не давали возможности Западу подчинить Россию своим идеалам, своей идеологии. Вот Индию, Китай подчинили, а Россия не подчинялась. Только в результате такого сложного, обходного пути это стало возможным. Но это можно и конкретно себе представить, если взять период перед Первой мировой войной, перед революцией. Россия состояла из 16 миллионов мелких крестьянских хозяйств. Как могло их ухватить в свои щупальца капиталистическое общество? Нужно было, чтобы крестьянское население сократилось раза в три, чтобы оно было выброшено на стройки, сгруппировано на больших заводах, вокруг больших предприятий. Тогда, как мы видим в наши дни, появилась возможность приватизации этих предприятий и капитализации экономики. А сейчас уже речь идет о продаже и приватизации земли, то есть основы самого крестьянского хозяйства.

2. Судьбы города и деревни

   В свете вышеизложенного возникает кардинальный вопрос. Одной из главнейших причин прочности России по отношению к давлению Запада был, как я его назвал, «третий путь», который выбрала Россия: ни полного отрицания, ни полного приятия западной цивилизации, а усвоение некоторых ее продуктов со стремлением в то же время сохранить свою национальную индивидуальность. Как это оценивать в свете того, что в результате произошло?
   Можно ли сказать, что произошедший переворот показывает, что это был неверный, ошибочный путь, что в конце концов все пришло к тому же самому, что нечего было мудрить и других путей искать? То есть вопрос заключается в том, был ли этот путь заведомо обречен на поражение? Мне кажется, что тут мы видим еще более драматическую картину. Россия, особенно в XX веке, оказалась эпицентром столкновения совершенно разных линий развития человечества. Одна линия была представлена западной цивилизацией; мы ее выше подробнее охарактеризовали. Конечно, такой путь прямо противоположен духу земледельца, он требует отрыва от земли и вытеснения сельского хозяйства в качестве третьестепенного и невлиятельного фактора жизни. А вот другой, противостоящий ему путь – это путь общества, которое в своей большей части является земледельческим, а в какой-то части – городским. Города как бы вкраплены в земледельческое население и являются центрами его культуры. Один из крупнейших экономистов XX века, исследовавший, в частности, экономику сельского хозяйства, Кондратьев, называл это «аграрно-индустриальным типом развития». Этот тип прямо противоположен тому типу развития, который реализуется в западном капиталистическом обществе. Возьмем, например, быть может, самое яркое явление человеческой истории – то, что называют «греческим чудом», когда буквально в течение одного или двух веков появились изумительное греческое искусство, греческая наука, новые формы жизни, новые формы общества. Для кого же писались драмы Эсхила, Софокла, Еврипида, комедии Аристофана? Для кого строился Акрополь? Для кого на улицах Афин воздвигались статуи Праксителя?
   Наиболее конкретно это описано в комедии, и в ней мы очень ясно видим, что когда представлялась какая-нибудь трагедия Эсхила или Софокла – а представлялась она к празднику, посвященному богу Дионису, – то амфитеатр, который до сих пор сохранился, заполняли мужички, пришедшие по этому случаю в город из окружающих Афины деревень. И Народное собрание, которое решало судьбы страны, – это тоже были те же самые крестьяне, собравшиеся в город из соседних деревень.
   Эти два совершенно противоположных по духу пути развития столкнулись. Возникает вопрос: второй путь, связанный с земледелием, с землей, с непосредственным единством человека с миром, мог ли в принципе продолжать свое развитие? Может, он уже исчерпал себя? Такие точки зрения и высказывались. Например, таково постановление I Интернационала от 1869 года, где очень четко сказано, что «мелкое крестьянское хозяйство наукой, капитализмом и самой жизнью приговорено к исчезновению, без права на апелляцию и снисхождение». Но верно ли это? Или это есть некий пропагандистский лозунг, который используется в борьбе, когда противника стараются победить психологически, доказав, что его дело обречено? По крайней мере, можно указать на один проект развития современной жизни на основе крестьянско-городского хозяйства. Этот проект был очень глубоко разработан целыми поколениями ученых и практических деятелей и в значительной мере воплощен в жизнь у нас в России. Я о нем вскользь упоминал, он был связан с идеей кооперации. Это целое море очень глубоких идей, конкретных исследований, исследования отдельных географических областей, отдельных областей хозяйства. И началось это течение с начала XX века, хотя предшественником его можно считать даже и Менделеева, который высказывал аналогичные мысли. Один из его создателей, Чупров, говорил, что, по его мнению, кооперация для земледелия имеет примерно такое же значение, как техника для промышленности: она таким же образом в десятки, сотни раз увеличивает интенсивность этой деятельности. Но это не было предтечей идеи колхозов, так как вся эта система взглядов не затрагивала самого производства и не меняла характера труда.
   Сформулировать последовательную и наиболее полную концепцию, по-видимому, было делом Чаянова Александра Васильевича. Сейчас я изложу вкратце эту теорию. Чаянов был ученым колоссального трудолюбия и таланта, написавшим большое количество книг и статей. Но в то же время он обладал замечательным литературным слогом, и поэтому я разрешу себе привести из него довольно длинную цитату: «Что, в самом деле, замечательного в том, что крестьянка, отдоив свою корову, чисто моет свой бидон и относит в нем молоко в соседнюю деревню, в молочное товарищество, или в том, что сычевский крестьянин-льновод свое волокно вывез не на базар, а на приемный пункт своего кооператива? На самом деле эта крестьянка со своим ничтожным бидоном молока соединяется с двумя миллионами таких же крестьянок и крестьян и образует свою кооперативную систему Маслоцентра, являющуюся крупнейшей в мире молочной фирмой. А сычевский льновод, обладающий уже достаточной кооперативной выдержкой, является частицей кооперативной системы Льноцентра, являющегося одним из крупнейших факторов, слагающихся в мировой рынок льна».
   В других местах Чаянов подчеркивает особую ценность фактора крестьянской жизни, связанности ее с индивидуальным творчеством крестьянина и связи ее с землей. Например, он говорит, что «деятельность сельского хозяина настолько индивидуальна и носит настолько индивидуальный местный характер, что никакая руководящая извне воля не сможет вести хозяйства». Иными словами, работник может эффективно вести хозяйство только в одном случае – если он родился и вырос на этой земле. Можно этому противопоставить точку зрения Зомбарта на капиталистическое хозяйство, о котором он говорит, что для капиталистического производства наиболее пригоден именно переселенец, не связанный со страной, – тот, для кого эта страна является не родной землей, а «недвижимостью». Зомбарт приводит ряд примеров. Идеальным примером, конечно, являются Соединенные Штаты, но также та колоссальная роль, которую в капиталистическом развитии Германии играли переселившиеся туда из Франции протестанты, гугеноты или евреи в ряде стран.
   Если перейти на более конкретный, прозаический язык, то концепция Чаянова заключается в следующем. Он берет то, что называется трудовым планом сельского хозяйства, и разбивает его на определенные звенья. При этом он выясняет, что есть ряд звеньев вроде тех, которые он упоминает, которые могут быть с успехом кооперированы. После этого, в результате большого количества частных исследований, собирания громадного количества фактов, он строит так называемую теорию «дифференциальных оптимумов». Это означает, что для каждого звена производства, например сбивания молока или получения кредитов, он выясняет, сколько хозяйств нужно объединить вместе в этой деятельности, чтобы она была наиболее эффективна. При малом их числе она еще недостаточно эффективна, при большом она становится слишком громоздкой и т. д. И он выясняет, что разброс здесь колоссальный, поэтому эффективность кооперации может быть достигнута только за счет того, что деревня покрыта сетью кооперативов и каждый крестьянин состоит во множестве кооперативов. Это он называет «горизонтальной кооперацией». Если же некоторые группы крестьян объединят всю свою деятельность во всех областях, то в каждом отдельном звене этот оптимум, как правило, будет нарушен, и система перестанет быть эффективной. Яркий пример этого дает колхоз. Концепция эта была разработана и до революции. Во время «военного коммунизма» для деятелей этого направления жизнь была сложна. А во время нэпа опять возник период «мирного сосуществования», мирного взаимодействия с властью, когда эти люди могли писать, публиковаться и организовывать кооперативы. Эта система была изложена во множестве статей, книг и в конкретных исследованиях, в конкретных географических или хозяйственных областях.
   Я хочу обратить ваше внимание на одно ее изложение, по-моему, очень ярко передающее ее дух. Это полуфантастическое сочинение Чаянова, которое называется «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии». По форме это действительно фантастическое произведение: из того времени, когда оно написано (1921 год), герой загадочным путем переносится для него – в будущее, а для нас – в прошлое (в 1984 год) и попадает в удивительную для него страну – Россию того времени. Некий его спутник показывает ему эту страну и объясняет ее особенности. И вот что он ему говорит: что был принят закон, ограничивающий размеры городов, так что сейчас не существует городов с населением больше ста тысяч. «Если хотите, городов у нас нет. Есть место приложения узла социальных связей». Вот прямо как античные Афины! «В основе нашего хозяйственного строя лежит индивидуальное крестьянское хозяйство. Мы считаем его совершеннейшим типом хозяйственной деятельности. В нем человек приходит в соприкосновение со всеми силами космоса и создает новые формы бытия. Каждый работник – творец, каждое проявление его индивидуальности – искусство труда». Дальше тот же спутник рассказывает кое-что об их истории. «В социалистический период нашей истории крестьянское хозяйство почитали за нечто низшее. Социализм был зачат как антитеза капитализму. Рожденный в застенках германской капиталистической фабрики, выношенный психологией измученного подневольной работой пролетария, он мог мыслить новый строй только как отражение строя, окружающего его. Будучи наемником, рабочий, строя свою идеологию, ввел наемничество как «символ веры» будущего строя. Для нас же совершенно ясно, что с социальной точки зрения промышленный капитализм есть не более чем болезненный припадок, поразивший обрабатывающую промышленность в силу особенности ее природы, а вовсе не этап в развитии всего народного хозяйства».
   Мне кажется, что здесь чрезвычайно много глубоких наблюдений и мыслей. Совершенно, конечно, правильно замечание о том, что социализм не является диаметральной противоположностью капитализма, а является его отражением – тем, что капитализм видит, глядя в зеркало. Во-вторых, верно то, что западное капиталистическое общество, включая и его социалистическое отражение, есть какой-то болезненный этап в развитии человечества, связанный, может быть, с потерей веры в Бога, с утратой чувства красоты мира и со стремлением построить жизнь в каких-то изолированных от всего мира формах, которые в принципе не могут быть осуществлены и приходят в противоречие с самим фактом жизни.
   Эта система кооперации была разработана и даже в какой-то мере внедрялась в жизнь. Было несколько миллионов такого типа кооперативов в нэповской России и 10–20 миллионов кооперативов дореволюционных. Но все это развитие было, конечно, прервано коллективизацией 1930 года. Все крупнейшие деятели, включая и Чаянова, были арестованы одновременно в 1930 году. Они были осуждены на десять лет тюрьмы, но в 1937 или 1938 году они были все, за одним или двумя исключениями, расстреляны. И Чаянов тоже был расстрелян. Насколько я знаю, сейчас эта система привлекает большое внимание и используется в Индии и в Китае. В Китае, например, в дискуссиях по организации крестьянского хозяйства ссылки на работы Чаянова встречаются очень часто.
   То, что я изложил, я вовсе не излагал как некий план, который человечество теперь может использовать. Конечно, этот план был создан для своего времени, и он пригоден только для него. Я его изложил как модель возможных вариантов, как пример многообразия путей, среди которых человечество должно выбирать. И тогда, конечно, шанс на реализацию именно этого пути, мне кажется, был минимальным. Потому что реальной физической силы, на которую при этом могли опереться, не было. Хотя в сводках ГПУ того времени постоянно с тревогой говорится, что среди крестьян распространены разговоры о создании, как тогда говорилось, «крестсоветов», то есть некой крестьянской организации, но это были только тенденции, которые еще никак не реализовались. При некотором очень специфическом раскладе событий, может быть, маленький шанс реализации этой системы был, но она тем не менее не реализовалась. Она была подкреплена чрезвычайно сильным интеллектуальным и духовным фундаментом очень глубоких исследований, которые и до сих пор в экономике играют большую роль. Например, другой столь же значительный представитель этого направления – это Кондратьев. Он руководил институтом, который занимался изучением связей планирования индивидуального хозяйства и рынка. Он обнаружил, в частности, некоторые периодичности в истории экономики, примерно пятидесятилетние, которые он назвал «длинными волнами»; сейчас они являются общепризнанным экономическим фактом и фигурируют под названием «циклов Кондратьева». Но не было политика этого направления, хотя бы сравнимого с масштабом Кондратьева или Чаянова. Тут, мне кажется, проявляется то существенное обстоятельство, что в критические моменты истории наиболее яростная борьба обычно происходит между двумя путями развития, которые на поверку оказываются не так уж далекими друг от друга. Но всем под большим, колоссальным давлением внушается, что выбор существует только между ними: или – или. Так, несколько лет назад на всех экранах телевизоров раздавался вопль: «Выбирай, или проиграешь!» Всегда именно такой призыв и бывает. И истинная интеллектуальная смелость требуется как раз для отказа от этого навязываемого выбора. В этом смысле концепция «аграрников», которую развивал Чаянов, к которой примыкал Кондратьев и многие другие, была примером глубокого интеллектуально-революционного мышления, в то время как политика, принятая партией, оказалась более стандартной, поскольку использовала путь, уже пройденный на Западе. И в целом этот путь в конечном итоге приводил Россию к тем же самым системам ценностей западной идеологии. Это был как бы некий обходный путь, который сейчас завершился. Леса все сняты, и сейчас уже все видно как на ладони. И какой же в результате может быть подведен итог?

3. Запад в XXI веке

   Для конкретности напомню, что в день окончания Великой Отечественной войны Сталин, выступая по радио, сказал: «Вековая борьба славянских народов за свое существование и свою независимость закончилась победой над немецкими захватчиками и немецкой тиранией». Вероятно, Сталин имел в виду не этнических немцев, а именно Запад, противостоящий России. К сожалению, сейчас видно, что это его предсказание не сбылось. Вековая борьба не закончилась победой. Но вот можно ли сказать – и это есть фундаментальнейший вопрос, – что все произошло прямо наоборот, что сейчас вековая борьба Запада с Россией закончилась окончательной победой Запада?
   Мне кажется, что это не так. И есть ряд факторов, которые этому противоречат. Ряд конкретных обстоятельств, признаков указывает на то, что западная цивилизация вступила в состояние очень глубокого кризиса, но не видно, чтобы у нее были шансы из него выйти. Собственно говоря, это и была точка зрения Данилевского, который утверждал, что данный культурно-исторический тип находится в состоянии упадка и близится его разложение. Эта же точка зрения независимо от Данилевского была высказана Шпенглером в книге «Закат Европы». Книга была написана в 1918 году, как раз когда Германия потерпела трагическое для нее поражение. Поэтому эта атмосфера заката, как бы «гибели богов», в ней выражена очень выпукло. Это чрезвычайно яркая книга.
   То, что Данилевский называет «культурно-историческим типом», Шпенглер называл «культурой». Эпоху же упадка «культуры» он именует «цивилизацией».
   «Цивилизация, – говорит он, – это есть завершение, она следует за культурой, как смерть за жизнью». «Она – неотвратимый конец». Вот ее признаки: «Вместо мира – город, отдельный пункт, в котором сосредотачивается вся жизнь обширных областей, тогда как все остальное засыхает». На арену истории выходит «обитатель больших городов, лишенный традиций, выступающий бесформенной текучей массой, неверующий, бесплодный, с глубокой антипатией к крестьянству». «Мировой город означает космополитизм вместо Родины». Он населен не народом, а массой. Духовную жизнь заменяет культ зрелищ и спортивных состязаний. Типический знак конца – это империализм. Возникает идея мирового господства, но она есть не проявление собственной силы, а использование слабости других. Империализм – это агрессивное отношение к тем, кто слабее, в то время как в героический период войны ведутся с более сильным противником и выигрываются за счет большей жертвенности и духовного подъема.
   «Империализм есть неизбежная судьба Запада», – говорит Шпенглер. Он как будто просто рисует современную картину: например, Соединенные Штаты и их действия в Ираке или Сербии.
   Другой фактор: «Для западноевропейского человечества уже нечего ожидать великой живописи или музыки». Все силы угасающей культуры сосредоточиваются в одной сфере деятельности – в технике. И опять это сейчас совершенно точно воспроизводится в Соединенных Штатах. «Пора уяснить себе, – говорит он, – что в XIX–XX веках эту мнимую вершину прямолинейно прогрессирующей человеческой истории фактически можно отыскать в каждой клонящейся к концу культуре». «Через несколько столетий не будет больше западноевропейской культуры, не будет больше немцев, англичан и французов».
   Но хотя Шпенглер не называет даты, к которой его пророчество относится, оно было высказано со столь большой интенсивностью, что воспринималось как адресованное к какому-то ближайшему будущему; так всеми оно тогда и было воспринято. И когда в ближайшее десятилетие оно не реализовалось, то интерес к этой книге ослаб. Мне кажется, что он описывает очень реальную, яркую картину того развития, которое дальше происходило и сейчас происходит, но только с некоторым запаздыванием. Когда мы идем куда-то, дом нам кажется близким. Потом видишь, что идти надо дальше. Подходишь, видишь там болотце – нужно искать дорогу; потом речка – через нее брод надо поискать, потом крутой подъем, на который долго подниматься. Идешь часа два-три. А дом-то – на том же месте, где вы его правильно увидели!
   И действительно, сейчас можно назвать целый ряд дополнительных факторов, указывающих на безусловные признаки упадка западной цивилизации. Прежде всего надо отметить то, на что отчасти указывал и Шпенглер. Это угасание духовного творчества. Шпенглер говорит, что больше нечего ожидать великой живописи и музыки. Но не только Рафаэль и Моцарт, но и Сервантес, и Гёте, и Шекспир, и Диккенс уже находятся в прошлом западной цивилизации. Западная цивилизация создала грандиозное здание науки – прежде всего естественной науки, в центре которой была физика, – связанное с видением колоссального масштаба. Может быть, для представителей других цивилизаций это видение вообще не будет видением, вообще не будет убедительным. Но для западной цивилизации это был выход в колоссальные просторы – от далеких галактик до мельчайших элементарных частиц. Это развитие науки было одним из крупнейших достижений западной цивилизации. Оно продолжалось еще и в XX веке. Все знают если не по содержанию, то хотя бы по названию такие колоссальные новые области, которые действительно изменили характер человеческого представления о мире и о взаимодействии человека с миром. Это квантовая механика, теория относительности и генетика. Были выявлены материальные носители наследственности – гены, которые расположены линейно в хромосоме, и выяснен порядок их расположения. Эти области развивались в первой половине XX века, но во второй половине XX века уже никакого нового революционного переворота в науке не произошло. Сейчас очень любят говорить о величайших достижениях человечества, но что при этом упоминают? Компьютеры, спутники – но это ни в коей мере не наука. Наука открывает законы природы. А техника – это использование уже известных законов природы. И в этом смысле современность только поддерживает точку зрения Шпенглера о том, что в период упадка угасающая цивилизация сосредоточивает все свои силы в одной области, именно – в технике.
   Я помню, как лет тридцать назад в Академии наук был отчетный доклад за какой-то период деятельности, и потом я докладчику сказал: «Вы не заметили, что в качестве главных достижений упомянули, что был построен колоссальный ускоритель и запущен спутник. Ведь это же достижения не науки, а техники!» А он воскликнул: «А вы, Игорь Ростиславович, разве не заметили, что это и есть новая эпоха, в которую мы вступили?! Наука кончилась, законов природы не так уж много, они в основном открыты. Остается человечеству совершенно новая деятельность – свободное творчество на основании известных законов природы». Итак, с разных точек зрения эта концепция конца науки, по-видимому, уже тогда осознавалась.
   Это первый признак, который я описал, – угасание духовного творчества. Второй признак – это терроризм, причем терроризм не как проявление протеста угнетенных, не в нищих, ограбленных странах – где-нибудь в Латинской Америке (это было бы понятно), а в самых процветающих странах, например в Германии. Я помню, лет двенадцать назад в Германии я видел стены, сплошь исписанные лозунгами: «Да здравствует Красная армия!» А «Красной армией» называлась банда Баадер-Майнхоф – террористическая организация, тогда свирепствовавшая. Членами этой банды были представители отнюдь не бедных слоев – чуть ли не сын канцлера был замешан. Или сейчас в Соединенных Штатах все время происходят такие события: в школу приходит с винтовкой школьник младших классов, какой-нибудь восьмилетний малыш, начинает стрелять и шестью выстрелами убивает шесть своих соучеников. Бросается расследовать полиция, которую прежде всего поражает, откуда у ребенка такая меткость. Оказывается, есть объяснение: причина – в тех детских компьютерных играх, которые повсюду продаются. Все дети начиная с шести, пяти лет имеют такие игры, где есть нечто вроде пистолета. Его нужно нацелить на экран; если он нацелен в правильную точку и нажата какая-то кнопка, то на экране льется кровь, разлетается голова, мозги брызжут – полное удовольствие. И вот так они оттачивают свою меткость! При этом оказалось, что это настолько экономически выгодный способ обучения прицельной стрельбе, что полиция начала в массовом порядке закупать эти детские игры, для того чтобы на них обучать прицельной стрельбе полицейских. Или вот наркотики, влекущие за собой детскую преступность в таких масштабах, что рядовым явлением в американской школе является военизированная охрана и т. д. Это второй признак – терроризм, который носит характер протеста против всей этой жизни, не в ее самых тяжелых проявлениях, а в ее сущности.
   В-третьих, это тот факт, что такой громадный переворот всегда имеет нечто вроде репетиции. Вроде как наша революция 1917 года имела репетицией революцию 1905 года, которая, правда, полностью не развернулась, но все же тогда были отработаны некоторые силы и приемы. Вот такая репетиция на Западе уже произошла. Это были кризисные явления, которые происходили в конце 1960-х и в 1970-е годы, когда беспорядками был охвачен весь Запад – Соединенные Штаты и Западная Европа. Это были беспорядки студенческие, волнения «цветных», то есть негров, в основном в Америке, протесты против войны во Вьетнаме и яростная озлобленность интеллигенции. Я сталкивался со своими американскими коллегами – они все были яростными врагами своего отечества. В то время возник термин, который у нас позже был в ходу во время, например, первой чеченской кампании. Я тогда все время слышал, что Америка обладает имперскими амбициями и их надо сломить.
   Идеологи высказывали такую точку зрения, что у них началась революция, она происходит, но это будет новая революция, другого типа, чем раньше, которая коснется не одной какой-то области жизни, а многих – пяти. Будет пять революций, а именно: экономическая – уничтожение капитализма; политическая – уничтожение буржуазно-демократического строя; национальная – главным образом освобождение негров в Америке, создание нескольких независимых негритянских штатов на юге; сексуальная, которая должна была уничтожить буржуазную семью, и «психоделическая», что означает переход к массовой культуре коллективного принятия наркотиков. Это объединялось, по-видимому, как явление того же духа с рок-музыкой и имело целью уничтожить репрессивную буржуазную индивидуальность. Все это движение было направлено против культуры, искусства, против образования, против государства. И оно тогда пользовалось почти единодушной поддержкой средств информации, которые не только сообщали о нем, но и интенсифицировали его. Потому что они представляли рупор даже не очень значительной группы, которая, попав в центр событий, имела возможность довести до очень широких масс свои лозунги, призывы. Это третий фактор.
   Четвертый – это размывание национальной основы государства. В большинстве западных государств уже образуется громадный слой населения, состоящий из жителей не только не основной национальности, но выходцев из стран совершенно другого типа культуры. Например, это турки в Германии, или алжирцы и негры во Франции, или негры и латиноамериканцы в Америке, негры и пакистанцы в Англии и т. д. Они несут совершенно другой тип жизни, который разрушает тип жизни данной страны. Они сами, конечно, являются жертвой этой же западной цивилизации, они бегут из стран, жизнь в которых разрушена, которые эксплуатируются западными странами, но, массами собираясь в западных странах, они разрушают их тип жизни, национальные традиции. А так как западная цивилизация вообще по духу противоположна идее национальности, всему органичному, то она это поддерживает, и вся западная интеллигенция считает этот фактор таким, который нужно не только не регулировать, но и всячески стимулировать.
   Наконец, пятый фактор упадка – это то, что происходит с экономикой западной цивилизации. Западная цивилизация – «экономическая». Это очень остроумное наблюдение Зомбарта, что Маркс был прав, когда он говорил об экономической базе, над которой происходит некая духовная надстройка. Но прав он был исключительно в отношении западной цивилизации, а вовсе не всего человечества, и это очень типично для западной цивилизации – объявлять всеобщим человеческим явлением то, что происходит в рамках этой цивилизации. И поэтому очень важно посмотреть, что же там происходит в экономике.
   Центром экономики становится биржа, то есть экономика принимает все более спекулятивный характер. В 1971 году уже доллар перестал быть обеспечен золотом. Выпуск денег производится некоей группой частных банков под названием Федеральный Резервный фонд. В 1979 году его председатель Поль Волькер провозгласил политику, которая называется «постиндустриальное общество». Ее продолжал его преемник на этом посту и теперешний председатель (до последних месяцев) Алан Гриншпан. Реальный смысл заключается в подавлении реальной экономики, в перекачивании все больших денег в спекулятивную экономику. Конкретно это делается при помощи очень резкого роста процента, который нужно платить, когда получается заем, вкладываемый в реальную экономику. В результате сейчас основная часть капиталов вращается в спекулятивной сфере. И эти капиталы в десятки раз, а некоторые уверяют, что и в сотни раз, превышают те, которые действуют в реальной экономике. Такая политика дает совершенно искаженную картину экономической жизни. Например, по официальной статистике, валовой внутренний продукт Соединенных Штатов за последние тридцать лет увеличился в десять раз, но если рассчитывать это по так называемым потребительским корзинам (то есть что получается в среднем на человека, для его нужд: питания, одежды, жилья и в самом широком смысле всего, для этого необходимого, – энергии, образования, медицины, разных инфраструктур), то оказывается, что, наоборот, происходит падение на тридцать процентов. Это есть неучтенная разница между реальной и спекулятивной экономиками. Например, если бы проституция и торговля наркотиками были легализированы и соответствующие акции вращались на бирже, то, вероятно, еще в десятки раз увеличились бы обороты и можно было бы сказать о еще большем процветании американской экономической жизни.
   Концепция «постиндустриального общества» есть логический итог развития всей западной цивилизации, которая началась с разрушения земледелия и построения индустриального общества на его костях. А пришла она, в конце концов, к уничтожению вообще всякой реальной экономики. Сейчас группа финансистов Запада пишет: «Наши маги-финансисты превратили Америку с ее ценностями в гигантское казино, они сотворили бедствие». И этот термин – «экономика казино» – совершенно стандартный и общеупотребительный для характеристики современной западной экономики. Иногда они используют термин «мыльный пузырь». То есть это спекулятивная экономика, которая лишь на несколько процентов, а может быть, только на долю процента обеспечена какой-то реально действующей экономикой. Это то, что в нашей жизни фигурировало и известно под названием «пирамиды». Как правило, все такие явления обречены на один и тот же конец – на финансовый крах. И один из западных экономистов пишет: «Мы находимся в стадии, напоминающей смертельно больного человека, когда дата смерти неизвестна, но факт ее приближения не вызывает никакого сомнения». А сейчас, даже за прошедший год, видны стандартные признаки экономического краха. Например, происходит резкое падение стоимости ценных бумаг, что другая страна, может быть, и перенесла бы, но для Запада это катастрофа. Потери за прошедший год оцениваются примерно в триллион долларов. Соединенные Штаты имеют совершенно астрономический дефицит бюджета на каждый год, в десятки раз превосходящий весь бюджет нашего государства. И отношение к нему совершенно фаталистическое – ни одна из партий, претендующих на власть, даже и не предлагает никаких путей его преодоления. Поддержка американской экономики осуществляется за счет искусственного вливания в нее денег со всего мира в невероятном количестве – примерно одного миллиарда долларов каждый день. И все это вместе уже сейчас вызывает лихорадку, резкие скачки цен на энергию и на горючее. Например, за последние месяцы в Калифорнии цены на горючее поднялись более чем в четыре раза. Это типичные предвестники экономического кризиса.
   Вот я перечислил ряд признаков упадка этой цивилизации. И наконец, самооценка самого Запада: как он себя ощущает? Я помню, что заметил, что начиная с конца войны господствует представление о какой-то надвигающейся гибели и о конце мира, человечества. Причины указываются разные: например, в первые годы после войны причиной считалась неизбежная атомная война, что человечество создало силы разрушения, которые совершенно несопоставимы с интеллектуальными силами для их контроля. Потом через некоторое время возникло другое такое же течение: оно предвидело гибель из-за перенаселения, то, что называется демографическим кризисом. Целый ряд крупнейших экономистов, биологов и других ученых писали о том, что критический момент уже перейден, что процесс уже необратим. Население растет настолько быстрее производства, что производство уже никогда не сможет сделать большинство стран более или менее состоятельными, кризис будет все увеличиваться. И наконец, последнее предвидение катастрофы – это экологический кризис, возникающий в результате исчерпания ресурсов природы и воздействия промышленности на природу. Это, например, то, что из всех видов живого, если рассматривать вместе растения и животных, сейчас каждый час гибнет один вид. Это, по-видимому, просто объективный факт. В настоящий момент исчезла примерно половина лесов на земле, а лесами земля дышит. Земля похожа на животное, у которого одно легкое ампутировано. Или озонные дыры, или «парниковый эффект», который приведет к такому повышению температуры, какое было последний раз примерно сто двадцать тысяч лет назад. Но оно осуществлялось на протяжении десятков тысяч лет, а сейчас произойдет, как предсказывают, на протяжении десятков лет. Природа не будет иметь возможности приспособиться к этим изменениям.
   Обычно такие эмоции, охватывающие целое общество, имеют под собой некоторые объективные основания, когда возникает представление о гибели по той или иной причине всего мира, это значит, что близится гибель какого-либо типа общества, завершение какого-то большого периода. Такой пример можно очень четко видеть в эпоху Реформации, когда были распространены ожидания разного рода катастроф, нашествия турок, но более всего – второго пришествия. Был удивительный случай, когда в немецком городке произошла паника, потому что услышали звук трубы, которую приняли за трубу архангела, возвещающего о втором пришествии. А это была труба пастуха! Но это действительно было ощущение, объективно совершенно верное, конца, именно – близящегося конца традиционного средневекового общества.

4. Наследник

   Выше я изложил ряд признаков, указывающих на приближающийся конец западной цивилизации. Если такие признаки игнорировать, то непонятно, как же ориентироваться в жизни. Поэтому я считаю, есть все основания предполагать, что смертельный кризис западной цивилизации разразится уже в ближайшие десятилетия, может быть, даже годы. Она не более устойчива, чем был Советский Союз, и конец ее может быть столь же внезапным.
   С этим связан последний пункт, который я хотел бы обсудить. В таких случаях, при гибели какой-то лидирующей цивилизации, возникает «проблема наследника». Конечно, сложится какая-то другая цивилизация, наиболее творческая и активная. Может быть, она возникнет сразу же на обломках разлагающейся западной, может быть, это займет много лет или веков: так, после упадка античности до начала формирования новой средневековой культуры с ее богатой духовной жизнью прошло около пятисот лет, которые в истории называются «темными веками», в отличие от Средних веков. Так кто же может претендовать на то, чтобы попасть в число наследников?
   Конечно, существует целый ряд сильных цивилизаций с большой традицией. Это и Китай, и Индия, и очень активный исламский мир, Латинская Америка и Россия, конечно.
   И здесь я хочу обратить внимание на особую роль России. Благодаря тому третьему пути, за который Россия боролась триста или четыреста лет, она все же впитала в себя гораздо больше продуктов деятельности западной цивилизации, больше культурных ценностей, чем другие названные цивилизации, и если бы она оказалась такой лидирующей цивилизацией, то это означало бы сохранение большего запаса культурных ценностей; и, может быть, человечество избежало бы такого длинного периода новых «темных веков», о котором я говорил. Но для этого, конечно, и сама Россия должна пережить XXI век, и русский народ должен восстановить свое духовное и национальное самосознание.
   Сейчас, конечно, кажется наивным обсуждать, может ли Россия стать мировым лидером – в нашем-то теперешнем катастрофическом положении, основные признаки которого были перечислены в начале работы. Но надо иметь в виду, что тысячелетняя традиция не может быть уничтожена ни за десять, ни за семьдесят лет. Сейчас основные силы и интересы, препятствующие оздоровлению России, связаны с Западом. Конечно, есть мощные внутренние силы, как материальные, так и духовные, но они существенно зависят от поддержки, исходящей от Запада. Если же верно предвидение скорого краха западной цивилизации, то и воздействие кризиса XX века этих сил в России значительно ослабеет. Тогда возможности самостоятельного развития, основанного на своей традиции, для России столь же значительно возрастут. Так, например, реальная возможность для Руси освободиться от монгольского ига возникла в связи с кризисом, начавшимся в Золотой Орде; в наших летописях его называли «замятня» – когда и началось «розмирие с татары».
   В истории можно заметить, что возможность народа влиять на свою судьбу не одинакова в различные периоды. Иногда инерция исторических сил столь велика, что не подчиниться ей исключительно трудно. В другие же периоды выпадение каких-то мощных исторических факторов создает больший простор для инициативы. Это бывают периоды освободительных войн, реформ, революций. Такая ситуация может возникнуть для России, когда созреет кризис – новая «замятня» в западной цивилизации. Истинный трагизм положения России заключается, как мне кажется, в том, что она может оказаться к этому моменту совершенно не готовой. Могут еще не сложиться психологические и духовные предпосылки для принятия нужных решений. Создание таких предпосылок – это та реальная цель, над которой можно уже сегодня работать.
   Но здесь мы вступаем в область суждений о судьбах человеческих, о которых Достоевский сказал, что они «в руках Божиих, и человек в них почти ничего угадать не может, хотя и может предчувствовать». Вот такие свои предчувствия я тут и изложил.

Россия и мировая катастрофа

Предисловие

   «Приближается конец света». Эти слова сейчас часто можно услышать – хоть и в шутку. Но чувствуется, что произносящий их не вполне уверен: шутка ли это? Подобные предчувствия и раньше сопровождали переломные моменты истории человечества: их имел в виду Тютчев, говоря о «минутах роковых», изредка переживаемых миром. В его словах за очевидным смыслом угадывается вторая, более глубокая истина: кажется, что ход истории не единообразен, в нем можно различить два разных исторических времени. В пределах одного времени – назовем его «линейным» – история, по крайней мере внешне, имеет характер «объяснимого» и даже отчасти предсказуемого процесса. Доступные нашему наблюдению социальные, экономические и политические факторы влекут естественно вытекающие из них последствия. Другое время – это и есть «минуты роковые». Оно воспринимается обычно как нечто катастрофическое, необъяснимое, как вторжение сил, находящихся вне сферы действия нашего современного типа мышления. Только позже, когда «минуты» протекли, можно почувствовать какой-то смысл совершившегося переворота – скорее ответ на вопрос «зачем?», чем «почему?». История резко меняет свое течение, в эти «минуты» она реально и совершается. Значение же наступающего потом «линейного» времени можно видеть в том, чтобы приспособить существование человечества к новому историческому состоянию, в котором оно оказалось. Эти два времени, две компоненты, вместе составляющие исторический процесс, сопоставимы с естественным отбором и мутациями в принятой теперь картине биологической эволюции.
   Сейчас мир, несомненно, переживает «минуты роковые» – не только наша страна, но и все человечество. Наш кризис – лишь часть мирового, в котором общий процесс проявляется более грубо и обнаженно. Сразу после конца войны 1939–1945 годов появился новый элемент в мировом сознании: ожидание глобальной катастрофы. В военное время, как оно ни было тяжело, казалось: надо только его пережить, и тогда (конечно, для тех, кто переживет!) жизнь будет понемногу облегчаться. Но война кончилась, и мы все яснее стали понимать, что создание атомного оружия приблизило катастрофу совсем другого масштаба, чем все предшествующие войны. Человечество развязало силу, контролировать которую оказалось выше его интеллектуальных и духовных возможностей. В результате гибель значительной части человечества – да и всего живого – рано или поздно представлялась неизбежной. Лет 20 мы привыкали жить в такой ситуации и постепенно к ней привыкли. Тогда до нашего сознания дошло, что мы уже вступили в другой кризис – демографический: взрывообразный рост населения Земли. Казалось, что остановить его могут только вызванные им же мировые катастрофы: войны, эпидемии, голод. Теперь некоторые демографы приходят к выводу, что рост городской цивилизации приводит к снижению рождаемости. По одному из прогнозов, численность человечества может стабилизироваться в XXI веке на цифре в несколько десятков миллиардов человек. Но тут обозначился третий кризис, угрожающий существованию не только человечества, но и жизни вообще, – экологический: стремительное исчерпание ресурсов природы и ее разрушение технической цивилизацией. Он кажется самым безнадежным, так как связан с самим коренным принципом, на котором построена современная индустриальная цивилизация: постоянным расширением производства. Таким образом, все время люди жили и продолжают жить в сознании нависшей над всеми ними угрозы гибели, хотя представление о причине этой гибели менялось. То есть уже почти полвека человечество живет в условиях совершенно нового (сравнительно с несколькими предшествующими веками) – катастрофического сознания.
   В жизни цивилизаций отчетливо различаются сменяющиеся эпохи. В «век державности» главная личность – это царь, великий полководец. «Век разума» говорит голосом философа. Центральная фигура «века прогресса» – организатор, ученый. В «век катастрофы» люди жаждут слышать пророка или святого. Слова «Я пришел спасти мир» просто не были бы поняты греками эпохи Перикла – им даже не приходило в голову, что мир надо спасать. Зато эти слова не требуют пояснений, когда господствует психология «конца света». Такова, конечно, и наша эпоха. Только теперь, когда эта концепция, даже эти слова слишком чужды нашему сознанию, мы выражаем то же самое мироощущение в терминах: гибель от ядерной катастрофы, демографический взрыв, экологический кризис.
   В такие катастрофические эпохи историю движет логика, в принципе отличная от той, которая понятна нашему рационалистическому сознанию. Поэтому не кажутся реалистичными детально разработанные планы «выхода из кризиса» – скорее уж «Откровение Иоанна Богослова» поможет как-то осмыслить происходящее. (Да еще имеют смысл очень конкретные кратковременные планы.) Но верна и мысль Тютчева, что зрителям этих «высоких зрелищ» открываются грани истории, закрытые от нас в другое время. Недаром первые века до и после Рождества Христова так богаты «апокалипсисами» – «откровениями». И во многих современных произведениях вроде материалов Римского клуба или пророчеств о «конце истории» мы имеем, собственно, такие же «апокалипсисы», только изложенные другим языком – как правило, гораздо менее пригодным к обсуждению подобных концепций. В этом переходном характере от «линейного» времени и соответствующего ему рационалистического сознания ко времени катастрофическому, требующему совсем иного понятийного аппарата, – одна из трудностей нашего века.

1. Наш век

   Попытаемся уточнить: что же такое происходит в наш век, благодаря чему мы ощущаем дыхание «конца мира»? И прежде всего правомочно ли вообще говорить о современном нам мире как некотором единстве, несмотря на очевидную противоположность демократического Запада и тоталитарного Востока, благополучного Севера и нищего Юга?
   Для ответа поставим мысленный эксперимент: предположим, что археолог, живущий через 1000 лет после нас, исследует современное нам человечество. И предположим, сверх того, что по какой-то причине исчезли все письменные источники, так что будущий археолог будет вынужден изучать наше время так, как современные археологи – дописьменные цивилизации: на основе остатков материальной культуры. Тогда, я думаю, он сделает вывод, что изучаемая им наша эпоха отличается от ей предшествовавших как раз чрезвычайным единообразием жизни. На подавляющей части Земли он увидит цивилизации одного типа. Этот тип цивилизации повсюду проявляется такими признаками, как: скопление людей в гигантских городах, жизнь в муравейниках колоссальных домов, господствующая роль механизмов в хозяйстве и быту, ориентация всей жизни на технику, опирающуюся на науку, почти сросшуюся с ней, и жестокий экологический кризис. Старшие поколения в нашей стране так привыкли к противопоставлению «два мира», «две экономические системы», что скорее готовы поменять в этой картине знаки: «положительных» на «отрицательных», чем отказаться от картины поляризованного мира. Эту привычную концепцию не разрушают даже бросающиеся в глаза параллели, когда социалистическая революция решает те же задачи, что и капиталистическая промышленная революция: разрушение деревни, превращение крестьян в пролетариат, урбанизация и индустриализация.
   Возвращаясь к нашему гипотетическому археологу, мы можем предположить, что он обнаружит в разных частях Земли эту единую цивилизацию представленной с различной степенью интенсивности… А если он сможет различать разные археологические пласты и восстановит процесс во времени, то увидит, что нашей эпохе (сравнительно с предшествующими) присуща неслыханная скорость изменений. И обнаружит, что цивилизация эта, возникнув сперва на небольшом пространстве Западной Европы, всего за несколько веков подчинила себе весь мир. Он обнаружит несравненно более агрессивную и нетерпимую цивилизацию, чем все ей предшествовавшие. В отличие от всех них, она не терпит рядом с собой иных укладов, не оставляет человечеству других, запасных выходов, путей развития.
   Покорившая практически весь современный мир, универсальная цивилизация обычно называется индустриальной или технологической. Главная ее особенность, ее сущность заключается в том, что человек все более подчиняется требованиям производства и техники. При этом, как замечает Жак Эллюль (1), техника здесь понимается в наиболее расширительном смысле: как стандартизованные, отработанные пути достижения цели, включая, например, технику пропаганды, политической борьбы, биржевой игры или спорта. Машина – это только идеал, к которому стремится техника, техника в чистом виде. И даже шире, технологическая цивилизация вытесняет из мира все живое, естественно выросшее, и замещает его искусственным.
   Окинув взглядом 300 лет истории технологической цивилизации, мы увидим все ускоряющийся процесс уничтожения природы и замены ее техникой (в самом широком смысле). Яркий показатель, измеряющий этот процесс, – скорость пожирания деревни городом. Деревня не уничтожена полностью всего лишь потому, что расплатой была бы голодная смерть. Но с поразительной изобретательностью создается такая система сельского хозяйства, при которой как можно меньшая часть работающих жила бы в деревне и хоть как-то соприкасалась с природой. В США фермеры составляют 3–4 % населения, хотя на сельское хозяйство работает 25–30 % всей экономики (в машиностроительной, химической промышленности и т. д.). Кажется, что жизнь в деревне, контакт с природой для туземцев этой цивилизации – опаснейшее состояние, от которого она их всеми силами оберегает.
   Неоднократно описывалось (да и каждый испытал это на себе), как технологическая цивилизация обрекает человека на искусственное существование в искусственных условиях. Мы все больше живем среди механизмов, приспособляясь к правилам и стилю их работы. Как писал Стейнбек, он дошел до того, что, встречаясь с человеком, задумывался – в какую щель этого автомата надо опустить монету, чтобы он заработал? Реальная жизнь создает еще более фантастические ситуации – например, живут уже тысячи людей, выращенных в пробирках. Возможные последствия «генной инженерии» (искусственное создание наследуемых признаков путем «хирургии» клетки) сначала так ужаснули ученых, что был объявлен добровольный мораторий на такие исследования, но продержался он недолго.
   Переворот, создавший в исторически очень короткий срок технологическую цивилизацию, обычно называется научно-технической революцией. Это название и его сокращение – НТР – встречается во всех языках. Такое систематическое употребление термина не может быть случайностью, язык не обманывает: мы действительно имеем дело с революцией, произведенной «научной техникой», т. е. техникой, основанной на науке (ср. «пролетарская революция», «буржуазная революция»…). Как и всякая революция, она тоже уничтожает старый уклад жизни, в особенности духовную структуру общества и человека (в предшествующих революциях это называлось «созданием нового человека»).
   Например, один из крупнейших биологов этого века Конрад Лоренц обращает внимание на то, что вопрос о гуманности, нравственности, моральности некоторого образа действий возникает, только если объектом его является живое. В противном случае речь может идти лишь о более или менее целесообразных действиях. Современный же человек в своей деятельности все реже сталкивается с живым. Поэтому он отучается от оценки своих действий с точки зрения их нравственности и гуманности и оценивает их лишь с позиций целесообразности. Такую установку он переносит уже и на действия, направленные на живое. Вот почему, говорит Лоренц, когда современный человек сталкивается с чем-то живым, он быстро его уничтожает (2). Это относится, добавим от себя, к колоссальному спектру действий – от уничтожения многих видов насекомых при помощи ДДТ до уничтожения коренного населения Тасмании.
   Все более зловещий характер, который приобретает цивилизация, чувствовали, конечно, и раньше. Например, К. Леонтьев, писавший «против машин и вообще против всего этого физико-химического умственного развития, против этой страсти произведениями мира неорганического губить везде органическую жизнь, металлами, газами и основными силами природы разрушать растительное многообразие, животный мир и самое общество человеческое, долженствующее быть организацией сложной и округленной, наподобие организованных тел природы» (3).
   В технологической цивилизации сознание людей формируется, унифицируется и направляется гигантской индустрией средств массовой информации. Средства информации определяют человеку цели жизни и средства их достижения, его нравственные принципы, эстетические вкусы, политические и национальные симпатии и антипатии. Некоторые факты вносятся в сознание под колоссальным давлением, занимают в нем громадное место; другие из информационной картины просто вычеркиваются. Средства информации, по существу, формируют иную, искусственную действительность. Мы были свидетелями этого в ленинско-сталинско-брежневское время. Но такова же точно и ситуация на Западе, средства информации которого, например, вычеркнули из картины тогдашнего мира голод, сопутствовавший коллективизации в нашей стране. Или сделали центральным событием советской жизни 60-х и 70-х годов ограничение еврейской эмиграции – когда во всей стране господствовала система прописки, а колхозники вообще не имели паспортов и не могли выехать из своего колхоза!
   Из всех средств массовой информации наиболее совершенным является телевидение. Это как будто фрагмент из фантастического рассказа об искусственном человечестве будущего: реальная жизнь заменяется жизнью «в ящике». Уже автору книги невозможно задать вопрос. Но в телевидении нельзя даже взглянуть на предшествующую страницу: не говорил ли он там нечто противоположное? И нельзя перелистнуть скучные страницы. Можно только покорно слушать слово за словом. Так формируется сознание хуже рабского: управляемое. А в то же время американский школьник проводит больше времени в общении с телевизором, чем в школе, с родителями или товарищами. Еще драматичнее ситуация у нас, когда работающие, занятые хозяйством или просто усталые родители счастливы пристроить детей к «ящику». У более взрослых американских юношей товарищем их игр и учителем является компьютер. Несомненно, скоро так же будет и у нас.
   Создается поколение людей, воспитанных машинами, а не человеком. Эффект можно себе представить по рассказам о детях, воспитанных животными (чаще всего – волками). Когда этого ребенка находили скоро, то он восстанавливал человеческие черты, но если он пробыл среди животных больше двух лет, то, как правило, не мог восстановить ни речь, ни прямое хождение. Таким же образом технологическая цивилизация создает тип человека, который по духу все ближе технике и машине и все меньше чувствует свое родство с природой и даже людьми. Ему, например, ближе, понятнее бензопила, чем лес, который она губит, или бульдозер – чем поле, превращаемое им в подобие лунного пейзажа.
   Отличительным признаком технологической цивилизации является, как говорят, ее «динамичность», т. е. связанный с нею взрывообразный рост. Это рост производительных сил, научных исследований и числа научных публикаций, населения, размеров городов, мощностей военных средств разрушения. Растут скорости передвижения, достижимые расстояния (Луна, Марс, Сатурн…). Все эти величины растут в геометрической прогрессии, т. е. экспоненциально. Их графики очень похожи друг на друга и, как правило, приводят к абсурдному, катастрофическому результату в начале XXI века.
   Речь идет о расширении, логика которого не ставит ему никаких принципиальных границ, т. е. о неограниченном расширении. Представление о естественных, предопределенных границах, о своей форме – фундаментальное свойство всего живого. Газ распространяется в тех пределах, в которых его удерживают искусственные стенки. Кристалл тоже теоретически растет неограниченно, его «грани» определяются каким-то внешним воздействием. Но зато у любого живого существа знание его формы – всего организма, его органов, клеток – есть, как говорят биологи, самое загадочное свойство, наиболее радикальное отличие от неживого. Когда какая-то группа клеток теряет это представление, знание формы, – мы имеем злокачественную опухоль. И вряд ли случайно различные аспекты технологической цивилизации сопоставляли с раковой опухолью. Например, Дж. Гексли – демографический взрыв: возникновение одного центра стремительного роста населения (например, в Порто-Рико) и далекие выбросы (например, в городах США) представляют, как он говорит, пугающую аналогию с известной картиной рака и метастазов (4). (Гексли – автор известных исследований рака и в то же время – крупный деятель ООН в связи с развивающимися странами и экологией.)
   Идеологическим отображением этого беспрецедентного в истории взрыва и в то же время его санкцией, оправданием является концепция прогресса – идейный базис технологической цивилизации. Сначала кажется, что концепция эта вполне понятна, но на самом деле детализировать ее трудно. То есть трудно дать понятный ответ на вопрос: что именно прогрессирует? Прежде всего очевидно, что оценка «прогрессивности» очень субъективна, зависит от того, исходит ли она от благополучного североамериканца или от аборигена Австралии, от того, оценивается ли объем произведенной за 1 год человечеством продукции – или чистота воздуха. Представление о «вечном прогрессе» не является каким-то исконным, самоочевидным свойством человеческого сознания (поэтому и не требующим уточнения). Оно как раз сравнительно недавно стало господствующим, раньше историю описывали по-другому: например, как постепенное вырождение, когда на смену «золотому веку» приходит «медный», а за ним – «железный», мудрость и благополучие видится в древности. Или как вечное повторение одних и тех же циклов. Легче заметить, чем не является история с точки зрения концепции «прогресса». Она не мыслится как стремление к некоторой цели, достижение полноты, идеала. Прогресс понимается как неограниченное добавление принципиально однотипных слагаемых. Но зато сам процесс изменения воспринимается как некоторый положительный принцип. Все прошлое оценивается как малоценное сравнительно с будущим, прошлое охотно приносится в жертву будущему. Это было особенно ярко заметно у идеологов концепции прогресса в период ее становления (XVII в.). Они всеми способами выражали свое презрение к «древним» – науке и искусству античности. Их произведения полны нападок на Аристотеля. Декарт гордился тем, что забыл греческий, который учил в школе. Перро писал: «Платон скучен, Гомер теперь писал бы куда лучше… Прошлое воспринимается как эпоха власти “предрассудков”». Д’Аламбер писал: «Хорошо, если бы можно было уничтожить историю».
   Экономический уклад, соответствующий технологической цивилизации, В. Зомбарт (5) называет «высокоразвитым капитализмом» (Hochkapitalismus). Он стал приобретать отчетливые черты в конце XVIII – начале XIX в. Коротко Зомбарт характеризует его сущность как «деконкретизацию мира, сведение его к абстрактному принципу денег, разрушение конкретности и многообразия». (В следующих ниже цитатах из Зомбарта нужно иметь в виду, что термин «капитализм» он применяет именно к этому специфическому экономическому укладу.)
   «Капитализм возник из ростовщичества», – говорит он. В ростовщичестве устранен всякий конкретный элемент: вся качественная, хозяйственная деятельность принимает чисто количественный характер. Это не физическая, но и не духовная, осмысленная деятельность, ее смысл перенесен с нее на результат. Можно сказать, что это чистая техника хозяйственной жизни. Поразительно, какой страх и ненависть испытывала католическая церковь в Средние века по отношению к ростовщичеству, как будто предчувствовала в нем источник силы, гибельной для тогдашнего жизненного уклада. Кажется, что оно вызывало большее отвращение и осуждение, чем другие человеческие грехи. Ростовщичество подлежало ведению особого церковного суда. Уличенному в нем священнику грозило лишение сана, мирянину – недопущение к причастию. Не только взятие процента строго каралось, но пресекались возможности скрытой оплаты за долг: например, отработка, любые услуги или отдача долга в другое время года, когда взятый продукт ценится больше (6).
   В более развитой форме это же явление «сведение к абстрактному принципу» проявляется как «коммерциализация хозяйственной жизни», т. е. подчинение хозяйственной жизни торговым операциям. Торговец вообще вырабатывает отношение к объектам своей торговли как к чему-то ему постороннему. Он видит в них лишь предметы для обмена. Существенна для него лишь их цена – абстрактная численная величина. Раньше торговля находилась на периферии хозяйственной жизни, но с формированием «развитого капитализма» она становится ее ядром. Возникают ценные бумаги, акции, и их рынок (биржа) становится основой экономики. Биржа регулирует более реальную деятельность заводов, шахт или ферм. То есть многогранная индивидуальная хозяйственная жизнь редуцируется к манипулированию числами: ценами, по которым продаются акции на бирже [36 - Например, величайшая катастрофа в американской экономике произошла не из-за какого-либо стихийного бедствия, войны или революции, а в результате паники на бирже в «черный четверг» 29.10.1929 г. А уже как результат этого закрылись тысячи заводов, промышленное производство упало почти вдвое, число безработных возросло более чем в 10 раз, десятки тысяч человек покончили жизнь самоубийством.].
   Общество предшествующей эпохи, называемое обычно «традиционным», опиралось на идеологию, исходящую из жизни деревни. Основным принципом было представление об «участке», с которого человек «кормится» и посягать на который – аморально. Это же представление переносилось и на другие сферы хозяйства – ремесло, торговлю. Гильдии, цеха, нормы хозяйственной жизни помогали четко ограничить пределы хозяйственной деятельности каждого человека и защитить их от вторжения других. Максимально понижалась конкуренция и, в частности, такие приемы, как реклама, украшение витрин, зазывание покупателя, продажа по пониженной цене, производство дешевых изделий пониженного качества. Многократно издавались законы, ограничивающие употребление «машин, экономящих время», так как это могло привести к разорению других работников. Все такие действия характеризовались термином «не по-христиански» (unchristlich) и наказывались потерей уважения, статуса, иногда исключением из общины. Реже они ограничивались законом. То есть общество подавляло как раз те приемы хозяйственной жизни, которые стали основой «высокоразвитого капитализма»: конкуренцию, рекламу («контакт с потребителем»), удешевляемое массовое производство, применение машин.
   «Высокоразвитому капитализму» свойственны интернационалистические тенденции, ориентация на мировой рынок, стирание национальных особенностей. Зомбарт подчеркивает в связи с этим роль «чужаков», «изгнанников», переселенцев в его становлении: гугенотов, вынужденных бежать из Франции, евреев, английских колонистов в Северной Америке. Такой переселенец не отягощен исторической традицией, он не связан с окружающей природой духовными нитями, она является для него лишь объектом хозяйственной деятельности, «недвижимостью». Как пишет один английский колонист из Америки: «Ручьи и реки такие же, но не о них поют старые баллады, они не связаны с историей, они только вращают колеса мельниц». Более того, и оставаясь у себя дома, капиталист усваивает психологию чужака, «эмигранта».
   Переход к «высокоразвитому капитализму» связан не только с изменением характера хозяйственной деятельности, но и с возникновением нового хозяйственного духа. Это представление о том, что «время – деньги», что время надо экономить и считать, как деньги. Впервые деловые люди стали торопиться – до этого их как раз отличали неторопливость, степенность. Говорили, что торопятся те, кому нечего делать, «светские щеголи». Если до того более одной трети дней в году были праздниками, освященными Церковью, то теперь праздники стали считать проявлением лени.
   В более раннюю эпоху сохранялась сложившаяся еще в Средние века идеология, рассматривавшая общество как цельный духовный организм, в котором экономическая деятельность – лишь один из подчиненных элементов в большом и сложном единстве. Церковь стремилась подчинить хозяйственную деятельность моральному суду. Или хотя бы, более скромно: многократно подтверждалось, что эта деятельность естественно направлена на удовлетворение лежащих вне ее и вполне достижимых человеческих желаний: обеспечить себе достойное существование, досуг, стать помещиком и т. д. Этот взгляд соединялся с представлением о естественных потребностях человека (отражающих его сословное положение). Экономическая деятельность признавалась нормальной и справедливой лишь в тех пределах, в которых она была направлена на удовлетворение этих естественных потребностей.
   С приходом «высокоразвитого капитализма» утверждается концепция автономности экономики. Макс Вебер пишет: «Теперь уже не приобретательство служит человеку средством удовлетворения его материальных потребностей, а все существование человека направлено на приобретательство, которое становится целью его жизни. Этот с точки зрения непосредственного восприятия бессмысленный переворот в том, что мы назвали бы «естественным» порядком вещей, в такой же степени является необходимым лейтмотивом капитализма, в какой он чужд людям, не затронутым его влиянием». Он подчеркивает «иррациональность подобного образа жизни» (7). Тресты, банки, акционерные общества не имеют уже никаких человеческих целей. Мерой их успешности, т. е. конкурентоспособности, является доход, что не имеет никакого естественного предела. Так возникает концепция неограниченно растущей, стремящейся к бесконечности экономики как один из элементов идеологии прогресса.
   Теперь уже хозяйственная деятельность диктует законы морали. Деловая жизнь рассматривается как «служение», которому человек должен без остатка отдавать все свои силы. Богатство, успех воспринимаются как знак хорошо исполненного долга. Если в Англии еще в эпоху Тюдоров и Стюартов бедность рассматривалась как несчастье, которому общество обязано помочь, то после английской революции отношение резко меняется. Бедных рассматривают как преступников, им надо не помогать, а карать их, в крайнем случае – исправлять суровыми мерами.
   Епископ Беркли писал: «Тупых нищих надо хватать и на определенный срок обращать в общественных рабов». С ним был согласен и классик английской экономической науки У. Петти. Он говорил, что чем больше платят работникам, тем больше они пьют, поэтому низкая зарплата и высокие цены – благодеяния для них.
   Артур Юнг уже в XVIII в. писал: «Каждый, кто не идиот, понимает, что надо держать низшие классы бедными, иначе они никогда не будут трудолюбивы».
   Д. Дефо: «Бедные – это вечно стонущая, праздная и неприсмотренная масса, составляющая балласт для нации. Для нее нужно ввести особые законы». Бездомных, безработных заключали в «работные дома», цель которых была не помочь им, а исправить их. Тогдашние экономисты очень поддерживали эту меру, т. к. она понижала цену на рабочие руки.
   Конечно, и в «традиционном обществе» существовали жадность, стяжательство и ростовщичество. Но принципиальная разница заключалась в том, что господствовавшая идеология их осуждала и сдерживала, а не пропагандировала в качестве добродетелей, называя жадность экономией, а стяжательство – предприимчивостью. В новом же обществе эти качества стали стремительно распространяться, как сжатая пружина.
   Удивительно, что описанные выше идеологические концепции стали формироваться задолго до возникновения технологического общества – по крайней мере, с XVI в., в «подполье капитализма», как пишет один исследователь. «Дух капитализма возник раньше капитализма», – говорит Зомбарт. Аналогичное замечание делает и М. Вебер (7). Это относится и к другим частям идеологии технологической цивилизации – например, к стремлению подчинить все живое технике, уподобить машине. Так, еще Кеплер писал: «Моя цель – показать, что небесную машину следует сравнивать не с божественным организмом, а с часовым механизмом». Декарт полагал, что животное – это машина, хотя в человеке допускал душу. Но уже Ламетри написал книгу «Человек-машина».
   Одним из основоположных элементов идеологии технологической цивилизации является ее «научность». При этом имеется в виду очень специфическая наука – о точно измеримых, выражаемых в числах объектах, новую информацию о которых можно получать потом, оперируя этими числами. Как сказал Кант: «Всякая наука – настолько наука, насколько в ней есть математика». Заключения, опирающиеся на такую науку, подкрепленные расчетами, еще лучше – применением мощных компьютеров, для современного мышления особенно авторитетны, достоверны. Такой тип мышления действительно привел к поразительным успехам в астрономии, механике, физике. Но это все науки о неживом, пафос же современной идеологии как раз и заключается в том, чтобы применить эту духовную и интеллектуальную установку к гораздо более тонкой и сложной реальности: клетке, организму, человеку, обществу. Уже Ньютон в последних фразах своих «Математических начал натуральной философии», излагающих его механическую систему мира, прокламирует применимость тех же методов к изучению взаимоотношений мозга и других органов живых существ, движений и восприятий. И позже именно успех ньютоновской системы просто кружил головы мыслителям Нового времени: Сен-Симон и Фурье обещали построить «универсальную систему» общества то по «принципу тяготения», то по «принципу гиперболы или эллипса». Ученики Сен-Симона, и в особенности Огюст Конт, настаивали на возможности рассчитать все – и организмы, и социальную жизнь, включая мораль и религию, «как в политехнической школе учат рассчитывать мосты». И они были уверены, что придут к куда более совершенным результатам, чем такой плохой математик, как природа. При этом, как замечает фон Хайек (8), им, видимо, ни разу не пришло в голову, что человеческий мозг, который они наделяют такими способностями, создан той же несовершенной природой!
   Применение разработанного в физике метода познания, опирающегося на эксперимент, измерение и расчет, основано на очень жестких предпосылках. Объект исследования должен быть совершенно однороден, чтобы экспериментальные данные, полученные из анализа одного его образца, были вполне применимы к любым другим. Как подчеркивает Мамфорд (9), мы должны быть уверены, что 1 кубический сантиметр воды в одной лаборатории точно совпадает с 1 кубическим сантиметром в любой другой. Но этим отрицается как раз фундаментальное свойство живого – индивидуальность.
   (Лейбниц рассказывает, как, будучи в одном светском обществе, предложил присутствующим попытаться найти два совершенно тождественных листка» какого-то растения – и, конечно, никто не смог этого сделать.) Благодаря высокому авторитету «научного мышления» (указанного особого типа) в современном мире все, не укладывающееся в рамки этого типа мышления, – т. е. все индивидуальное и живое – воспринимается как второстепенное и незначительное.
   Более того, этот тип познания применим лишь к измеримым, квалифицируемым объектам. Все остальные – а таковы все чувства человека: любовь, ненависть, боль, радость – вытесняются куда-то на периферию сознания, объявляются как бы несуществующими или, во всяком случае, ненадежными ориентирами для нашего контакта с миром. Реальными, надежными считаются только объективные характеристики (и преимущественно – приборов), не зависящие от субъективных переживаний людей. Это дает, как замечает Лоренц (2), чрезвычайно искаженную картину мира. Наоборот, утверждает Лоренц, объективные заключения, связанные с расчленением встречающихся нам объектов на сравнительно однотипные части с их пересчетом, измерением, вторичны сравнительно с внутренними переживаниями. Самое достоверное, что нам доступно, – это то, что мы называем интроспекцией. Это «найденное внутри» воспринимается с гораздо большей уверенностью как данные о внешнем мире, а «объективное», «опосредованное» знание всегда более сомнительно. Субъективное переживание есть основа всего нашего знания, именно это выражает этимология слова «субъектум» – лежащее в основе. Наивная ошибка – надеяться достигнуть объективности путем устранения или игнорирования «субъективного переживания»». Но именно эта ошибка лежит в основе научной идеологии технологического общества и приводит к тому, что из картины мира выпадает то, что связано с фундаментальными свойствами жизни, человека, всего органично и естественно выросшего. А остаток, сохранивший лишь свойства, типичные для неживого, который действительно можно описать как некую машину, воспринимается как единственно существенная часть мира.
   Технологическая цивилизация принесла нам экологический кризис. Между этими двумя явлениями существует глубокая внутренняя связь, так что все основные черты первого отражаются во втором. Прежде всего это связано с феноменом неограниченного расширения, санкционированного идеологией неограниченного прогресса. Это расширение происходит через, так сказать, расширенное воспроизводство трудностей. То есть когда возникает проблема, связанная с разрушительным действием цивилизации на природу, то проблема решается, но за счет возникновения одной или нескольких новых проблем, как правило, связанных с более глубоким воздействием на природу. Цивилизация с каждым шагом как бы подбирается все ближе к самым корням природы. Например, концентрация населения в больших городах ставит вопрос о снабжении их продовольствием, эта проблема снимается механизацией сельского хозяйства; механизация разрушает почву и уменьшает ее плодородие, это преодолевается использованием пестицидов и искусственных удобрений, а это приводит к тому, что отравляются почва, продукты питания, воды и, в конце концов, человечество. Или та же концентрация населения в городах создает жилищную проблему, она решается ростом городов, это создает новые транспортные проблемы, они снимаются за счет массового выпуска автомобилей и дорожного строительства, что приводит к уменьшению обрабатываемой площади земли, нехватке горючего, исчерпанию невосстановимых энергетических ресурсов, отравлению воздуха выхлопными газами и т. д.
   Явление неограниченного расширения связано еще с тем, что техника является чрезвычайно мощным инструментом воздействия, так что, как правило, противопоставить ей можно лишь другую технику. Это верно не только в отношении «машинной» техники: если одна воюющая сторона применяет отравляющие газы, то и другая должна их применять; если одна партия использует разработанную систему пропаганды, то и другим без нее не обойтись и т. д. В результате для устранения травм, наносимых техникой, применяются лишь другие ее формы. Причем в очень широком спектре явлений. Например, после революции 1917 г. у нас стала с колоссальной скоростью расти техника управления – бюрократия, и для исправления дела Ленин сразу же предложил новую бюрократическую организацию: Рабоче-крестьянскую инспекцию (Рабкрин). Так потом и шло через всю нашу историю.
   Ситуация даже еще драматичнее. Видимо, логика живой природы и логика технологической цивилизации построены на совершенно разных принципах, они несовместимы. Всякий, интересовавшийся экологией, знает, какую роль в живой природе играет ее организация в форме циклов. Например, трупы и отходы животных поглощаются бактериями, бактерии являются основой роста растений, растения опять поедаются животными. И таких циклов существуют десятки и сотни тысяч. Именно благодаря этой организации в виде циклов все, что в природе производится, ею же и поглощается. Все это противоположно «аристотелевской» логике технической цивилизации. Она вся основана на том, что логика допускает лишь вытянутую в одну линию последовательность вытекающих друг из друга положений. Когда рассуждение приобретает характер цикла, это называется ошибкой, «порочным кругом». С бесконечной, идущей как бы по прямой, цепью событий связано и наше представление о времени (в отличие, например, от представления о «циклическом времени», распространенном в античности). И действительно, когда современный человек вторгается в природу, он как раз разрывает эти существующие в природе циклы, откуда, например, и происходит катастрофическое накопление непоглощенных отходов.
   Подчинение природы концепциям научно-технического прогресса навязывает ей совершенно чуждые, несовместимые с нею принципы. Возникает противостояние: человек (технологической цивилизации) – природа. Поскольку технологическая цивилизация крайне идеологизирована, то она оформляет это противостояние в виде концепции природы как чего-то несовершенного, косного, низшего, требующего радикального преобразования. Это чувство озлобленного неприятия природы, всего органически происшедшего лежит в основе таких очевидно вредоносных действий, как отравление Байкала, проект поворота северных рек или коллективизация.
   Очевидно, технологическая цивилизация является тупиковой линией развития человечества, ведущей к ее гибели. Такой ее характер подтверждается и рядом сопровождающих ее патологических симптомов. Например, в последнее время – распространением терроризма. Обычно он бывает реакцией на нищету и бесправие – а теперь расцветает в самых богатых и свободных странах. Так, в материально сверхблагополучной Германии все стены исписаны призывами в поддержку так называемого RAF (террористическая банда Баадер-Майнхоф). Гораздо более глубинный симптом – это революции, как спутник-двойник, сопровождающие технологическую цивилизацию… Предчувствием их были еще гуситские войны и восстания эпохи Реформации, а затем – «Великие»: английская, французская и русская революции, поражающие сходством даже в мелких деталях. Они не имеют аналогов в других веках или цивилизациях. Античные восстания рабов, средневековая Жакерия, Пугачевщина были движимы совсем иным духом. Это была естественная реакция на голод или бесправие. «Великие» же революции движимы пафосом полного разрушения, уничтожения всего современного им мира, они дышат апокалиптическим духом. В них ярче всего провозглашается и к ним больше всего привлекает стремление уничтожить порочный мир – а картина «нового мира», который в результате этого возникнет, маячит где-то вдали, как бледная тень. Их деятелей, революционеров, социалистов и коммунистов, часто упрекают в том, что в своей гордыне они пытаются заменить Бога, тщась построить рукотворное Царство Божие на Земле. Такая тенденция тоже, конечно, существует, но не она является главным двигателем революций. С гораздо большим правом можно сказать, что их вожди по-другому понимают свое вмешательство в замыслы Бога, что их идеал – это рукотворный конец света.
   По-видимому, опасность тупикового, гибельного пути развития встречается в истории не впервые. Например, в конце палеолита усовершенствование техники охоты – облавы с огнем, загон целых стад к обрыву или в искусственные ловушки – привело к истреблению ряда видов, служивших охотничьей добычей. Исчезли мамонты, шерстистые носороги, дикая лошадь. В Пиренеях, в Чехии, Средней России археологи находят громадные скопления костей. Обнаружены десятки тысяч останков лошадей близ стоянки Солютре, тысячи останков оленей около пещеры Гурон. Многие туши оставались неразделанными. Некоторые археологи говорят о «блицкриге» охотников, о глобальном хозяйственно-экономическом кризисе, видимо, аналогичном современному экологическому кризису. Несмотря на многочисленные исследования, остается загадкой, как человечество сумело нащупать выход и перейти к совершенно иному типу хозяйства – земледелию, к новой социальной организации и к новой системе религиозных представлений.
   Есть еще один способ почувствовать уникальность технологической цивилизации. Надо обратить внимание на признак, ярко характеризующий любой тип общества, – его фольклор, сказки, мифы. Для технологической цивилизации все это выражается обычно в форме «футурологии», какой бы вид она ни имела – «научной фантастики» или «смелых научных прогнозов». Мы встречаем очень однородную систему образов. Жизнь среди автоматов, в изолированных капсулах, на далеких планетах, на дне моря или под землей. Обсуждение возможности существования человека в мире, где не осталось ничего живого (кроме разве бактерий), картины полного вытеснения человека из жизни роботами, заявления о необходимости изменить психику и даже физиологию человека так, чтобы он наилучшим образом мог сотрудничать с вычислительными машинами. Покойный советский астрофизик Шкловский развивал концепцию смешанного человечески-кибернетического существа, «кибернетического организма» (киборга). Эта теория, будучи изложенной на престижной научной конференции, среди ученых различных отраслей науки, встретила теплую поддержку. В 1960 году французский журнал «Экспресс» напечатал подборку взглядов наиболее признанных ученых мира (лауреатов Нобелевской премии, членов академий СССР, США и т. д.) о жизни в 2000 году. Среди предсказаний встречается замена всей пищи синтетической или запрет естественного способа человеческого оплодотворения и замена его искусственным осеменением. При этом сперма должна браться от людей, от которых можно ожидать идеального потомства, – желательно давно умерших, чтобы их деятельность можно было объективно оценить. И все сопровождается призывами «сделать человеческую природу благороднее, красивее и гармоничнее»!
   Технологическая цивилизация достигла наибольшего развития в западноевропейском и североамериканском культурном круге, как определенная линия развития капитализма. Однако ее развитие и установление ее господства во всем мире ни в коей мере не укладываются в привычную антитезу капитализм – социализм. С одной стороны, капитализм – понятие гораздо более широкое, чем технологическая цивилизация. Такие выдающиеся историки античности, как Эд. Майер или Ростовцев, считают, что капитализм существовал уже в античности. И «ранний капитализм» (в терминологии Зомбарта) XVI–XVIII веков содержал в себе возможность многих линий развития, из которых реализовалась одна, очень специфическая. Точно так же совершенно не очевидно, что рост техники или городов должен был привести именно к этой, современной цивилизации. С другой стороны, основные принципы технологической цивилизации вполне совместимы и с социалистическими принципами. Такое впечатление, что эта цивилизация экспериментировала с обоими вариантами развития (с социалистическим, в частности, мы познакомились в нашей стране). На сегодняшний день кажется, что более эффективным для воплощения ее принципов оказался тот, который связан с капитализмом. Но самый дух технологической цивилизации: отрыв от природы и человека, противопоставление схемы, расчета – органическому развитию, все это придает технологической цивилизации характер утопизма, близкий духу социалистической утопии [37 - Подробное сопоставление технологической цивилизации с социалистическим обществом содержится в моей работе (10).].
   Как писал один западный социолог, «современный предприниматель рационален в своих методах, но утопичен – в целях». И те «утопии», которые мы привыкли рассматривать как первые наброски социалистического уклада, возникли-то в период созревания капитализма, начиная с XVI в. Причем про многие из них трудно сказать, что же они живописуют: социалистическое государство или общество, руководимое инженерами и учеными («Новая Атлантида» Ф. Бэкона явно относится ко второму типу). У Сен-Симона, знакомого нам «предшественника научного социализма», центр тяжести его системы – в планомерном развитии технического прогресса (и других сторон жизни) под руководством науки, а социалистический ингредиент занимает очень скромное место. Да достаточно прочитать основоположное произведение марксизма – «Коммунистический манифест», чтобы увидеть, как искусственно противопоставление капиталистической и социалистической идеологий. Капитализм играет там роль основной исторической силы, создающей все необходимое для социалистического строя (см. раздел «Буржуа и пролетарий»). «Буржуазия сыграла в истории чрезвычайно революционную роль». Она разрушила патриархальные отношения, разорвала феодальные путы. «Она впервые показала, чего может достигнуть человеческая деятельность, она постоянно революцинизирует процесс производства и все общественные отношения, сделала производство всех стран космополитическим, вовлекла в цивилизацию все народы, подчинила деревню городу». «За сто лет своего господства она создала более грандиозные производительные силы, чем все предшествующие поколения, вместе взятые». Короче, она сделала практически все, и пролетариату остается довольно скромная роль: лишь почти юридическое оформление того факта, что социалистическое общество реально создано. Да и у нас после социалистической революции 1917 года стали решающую роль играть многие явления, которые в Западной Европе или США рассматривались как типичные проявления развитого капитализма. Много примеров приведено в моей цитированной выше работе. Удивительное впечатление производят некоторые совпадения, имеющие вид как бы цитат. Например, мысли Зомбарта, что капиталист является колонизатором в собственной стране, параллелен призыв нашего идеолога «научной организации труда» 20-х годов А. Гастева, обращенный к «строителям новой жизни»: «Мы должны стать колонизаторами собственной страны».
   Резюмируем основные черты технологической цивилизации, детально рассмотренные выше:
   1. Живое постепенно заменяется техникой, город вытесняет деревню, уничтожается природа.
   2. Все быстрее растет население и объем производства. Жизнь потеряла стабильный характер. В результате – экологический кризис.
   3. Человек включается как составной элемент в производственный процесс, надобностям которого подчиняются непосредственные человеческие цели.
   4. Жизнь регулируется концепциями механистической науки, первоначально сложившейся как наука о мертвой материи. Мораль подчиняется критерию «эффективности».
   5. Жизнь нивелируется и стандартизируется в масштабе всей Земли. Создается управляемое сознание.
   6. Господствует утопический тип мышления: создаются абстрактные, рассчитываемые схемы, согласно которым потом радикально переделывается жизнь.
   Многие из размышлявших об этой цивилизации предлагали в качестве ее символа или идеала такой образ: природа, включая человеческое общество, превращается в единую, идеально действующую машину, в которую отдельные люди включаются как ее детали, «винтики» или загружаются как однородная масса сырья.
   С каждым десятилетием специфические черты технологической цивилизации приобретают все более утрированный характер. Может создаться впечатление, что эпоха живого, занявшая последние несколько миллиардов лет, приходит к концу. Определяющей силой становится хоть и созданная человеком, но все более подчиняющая его себе техника: неживая структура, к которой неприменимы категории смысла, цели или красоты. Это как бы возвращение материи в первобытный хаос, Ничто. Естественно, что такой эпохе созвучно мироощущение гибели древних богов, катастрофы, «конца мира».

2. Духовные основы

   Технологическая цивилизация относится к числу явлений, возникающих в пределах совершенно определенной группы народов и в определенный исторический период, а уж потом распространяющихся по всему миру, подчиняя себе другие культуры. Большая часть человеческих дел творится иначе: одни и те же явления возникают в любых ситуациях, когда созреют необходимые условия. Так, совершенствование орудий труда, возникновение земледелия и скотоводства, появление городов и государств происходило единообразно в самых отдаленных друг от друга частях земли. Например, в индейских государствах Центральной и Южной Америки европейцы столкнулись с ирригационным земледелием, крупными городами, централизованными государствами или многолетними астрономическими наблюдениями совершенно того типа, что были известны в Старом Свете. Зато невозможно себе представить, чтобы ислам зародился, например, в Индии или в Западной Европе в какой-либо период их истории. В одном письме Моцарт удивляется, почему вся его музыка имеет некий специфический «моцартовский» характер, столь же для него характерный, как его длинный нос. Таковы великие художественные произведения, и далеко не только они. Точно так же технологическая цивилизация несет на себе неизгладимые признаки породивших ее западноевропейских народов и исторической эпохи, когда она возникла.
   Если, как делает, например, Зомбарт, относить возникновение «высокоразвитого капитализма» к XVIII веку, то идеологическую подготовку технологической цивилизации можно отнести к XVI и XVII векам. Так что если бы в начале XVII века какая-то эпидемия уничтожила население Западной Европы, то мне кажется несомненным, что технологическая цивилизация не появилась бы вообще. И в античности, и в исламском мире можно обнаружить капитал, быстрый рост населения, появление больших городов. Античность знала и экологический кризис: разрушение почвы земледелием, отравление воздуха дымом в больших городах, истощение копей, отравление питьевой воды свинцом в водопроводах и т. д. Но все эти явления не достигали порога общемирового кризиса, и не видно признаков того, чтобы из них могло возникнуть то парадоксальное явление, которое мы пытались описать в предшествующем разделе.
   Идейные течения, подготовившие технологическую цивилизацию, связаны с грандиозным духовным кризисом, который Западная Европа переживала в XVI веке, – Реформацией. Поворотным пунктом в понимании того влияния, которое Реформация и протестантизм оказали на идеологию технологической цивилизации, явилась работа М. Вебера «Протестантская этика и дух капитализма» (7). Именно она положила начало изучению духовных основ этой цивилизации. (Из более поздних работ см., напр., Тауни (11)). Толчком для Реформации послужили, как обычно говорят, пороки католической церкви, особенно проявившиеся в позднем Средневековье: торговля индульгенциями (отпущением грехов), продажность и распущенность духовенства, праздность и жадность монахов, почитание реликвий и торговля ими, неслыханное обогащение Церкви и вмешательство ее в светскую политику. Но со всем этим боролось и весьма влиятельное течение католической реформации. Лютер же и его сторонники очень быстро пришли к полному разрыву с католицизмом по фундаментальным вопросам о взаимоотношении человека, мира и Бога. В основу своего учения Лютер положил принцип «оправдания только верой». С его точки зрения, добрые дела не оказывают влияния на спасение души, которое дается лишь милостью Бога и достигается лишь верою. Благодаря этому исчезает роль мира и человеческого общества как места встречи человека и Бога, как «пути спасения», религия приобретает гораздо более абстрактный, не связанный с миром характер. Рушится и роль Церкви как посредника между человеком и Богом: каждый честный христианин объявляется священником, упраздняются пять из семи церковных таинств, культ Богоматери и святых, поклонение мощам, иконам и статуям святых. Но красота богослужения, иконы, статуи и цветные стекла храмов – это был путь проникновения божественного в наш мир. Святые, например, как бы соединяли людей с небом. Они, как правило, были очень индивидуальны, имели специальные функции и были связаны с местом своего жития. В этом отношении их можно сопоставить с «местными героями» античности. Крайним, далеко не единичным примером воздействия таких переживаний на жизнь может служить явление святых (архангела Михаила, св. Екатерины и св. Маргариты) Жанне д’Арк, подвигнувшие ее стать во главе освободительной войны французов. Стремясь одухотворить и возвысить религиозную жизнь, идеология Реформации в значительной степени десакрализировала мир, лишила его высшей, божественной ценности, порвала эмоциональные связи человека с миром. Вселенная превращается в духовно чуждую, не защищенную никакими симпатиями среду человеческой деятельности. Это и была одна из основных предпосылок для развития технологической цивилизации.
   Более радикальной ступенью протестантской идеологии был кальвинизм. Кальвин бежал из Франции в Швейцарию и ввел в середине XVI века в Женеве теократическое правление. Его учение оказало наибольшее влияние во Франции в движении гугенотов (гугенотские войны, XVI в.), в Нидерландах (революция XVII в.) и в Англии, в течении пуритан, бывшем основой как английской революции XVII в., так и первоначального развития североамериканских колоний.
   Основой кальвинизма является учение о предопределении. Макс Вебер (7) приводит цитату из «Вестминстерского исповедания» 1647 г.: «Бог решением своим и для прославления величия своего предопределил одних людей к вечной жизни, других присудил к вечной смерти». «Тех людей, которые предопределены к жизни, Бог еще до основания мира избрал для спасения во Христе и вечного блаженства (…) из чистой свободной милости и любви, а не потому, что это имеет причину или предпосылку в вере, добрых делах и любви…» «И угодно было Богу по неисповедимому решению и воле его (…) для возвышения власти своей над творениями своими, лишить остальных людей милости своей и предопределить их к бесчестию и гневу за грехи их, во славу своей высокой справедливости».
   Согласно пуританской идеологии, прилагать земные масштабы «справедливости» к действиям Бога бессмысленно и оскорбляет его величие. Точно так же бессмысленно думать, что человек способен своими делами изменить решение Бога, – это значит думать, что человек способен ограничить Его свободу. «Избранные», согласно Кальвину, составляют незначительное меньшинство, обычно в пуританской литературе они называются «святыми». Их избранность открывается им в процессе особого переживания, называемого «вторым рождением». Но и потом всякая встреча Бога и человеческой души полностью исключается ввиду абсолютной трансцедентности Бога для твари. Общение Бога с избранными Им осознается ими и осуществляется только благодаря тому, что Бог действует в них. Успех в их мирской деятельности (независимо от ее цели) является единственным подтверждением избранности. Таким образом, работа для них отрывается от обычных человеческих целей и приобретает характер религиозного служения. Основным переживанием «святых» было ощущение пропасти, отделяющей их от остального человечества, «обреченных». С другой стороны, их обычно не оставляли мучительные сомнения в подлинности их избранности, которые был способен устранить лишь успех в их делах. Здесь и лежит разгадка таинственного феномена – как фаталистическая идеология кальвинизма породила такой необычайный подъем энергии: английская революция XVII в., промышленная революция в Англии, создание Соединенных Штатов. Пуритан самих поражало это явление. Проповедник из Массачусетса Джон Коттон писал: «Есть удивительная комбинация добродетелей, смешавшихся в каждом истинном христианине. Это прилежание в мирских делах и в то же время состояние смерти для мира. Тайна, которую не может постичь не переживший ее». Пуританин обитает как бы в чужой земле, его дом – вне его жизни, грех уничтожает почти всю радость мира. И все же он должен быть полезным и надежным членом мирского общества, семьи, церковной общины. В поучениях указывались пути отстранения «святого» от мира. Красота в церковном обряде обличалась как «завораживающая совесть». Во время правления Кальвина в Женеве запрещались песни, танцы, семейные праздники (12). Родителям внушалось, что они не должны слишком любить детей, слишком привязываться к ним, всегда быть начеку, чтобы удерживать их на расстоянии. Даже буквари пуритан были наполнены упоминаниями о бренности жизни. Например, на букву «К» был стих: «Ксеркс умер, хоть был он великий царь. Умрешь и ты, как вся прочая тварь». И множество подобных изречений (13).
   Идея воплощения Бога как некоторое глубинное соприкосновение Бога с миром была чужда кальвинизму. Христология в нем была развита очень слабо, оно было гораздо ближе Ветхому Завету, это видно хотя бы по числу цитат. Во время правления Кромвеля один из его сподвижников, полковник Гаррисон, предлагал даже ввести в Англии Моисеев закон. При Кальвине в Женеве стали исчезать традиционные женевские имена – Амадеус, Клавдий – и появились Мордохеи, Мельхиседеки, Захарии (14).
   Конечно, Реформация и идеология технологической цивилизации не находятся в таком простом взаимоотношении, как причина и ее прямое следствие, да такое вряд ли и бывает в истории. Видимо, это был сложный, многокомпонентный процесс. В XVI и XVII веках параллельно протестантизму развивалась идеология механистической концепции мира, скорее всего, воздействие было взаимным. Так, Мерсен мечтал заменить «Подражание Христу» «Подражанием божественному Инженеру», Гоббс сравнивал человека с автоматом, а государство – с «искусственным человеком» и т. д. Сама Реформация опиралась на такие более ранние течения западноевропейской культуры, как «немецкая мистика», многочисленные еретические движения. Тем не менее в этой сложной мозаике протестантизм выделяется как центральная идеологическая концепция, связанная с первым этапом развития идеологии технологической цивилизации. Вряд ли можно сомневаться в том, что технологическая цивилизация является духовным движением, имеющим религиозные корни, и эти корни ведут в протестантизм и кальвинизм. В дальнейшем религиозное мироощущение в ней ослабло и даже полностью выветрилось, его место заняла мистика «мертвого мира», мира машины.
   То влияние, которое идеология протестантизма оказала на развитие технологической цивилизации, обсуждалось неоднократно – правда, обычно применительно к определенным аспектам этой цивилизации. Наиболее известна цитированная выше работа М. Вебера (7). В ней показано, как протестантская (в основном кальвинистская) этика помогла сломать «традиционный» тип мышления, ориентирующий труд и социальную деятельность на достижение реальных человеческих целей, чтобы утвердить идеал экономической деятельности как «служения» (сначала религиозного), как самоцели, как бесконечного, ничем не ограниченного процесса.
   Другая яркая попытка в аналогичном направлении принадлежит историку культуры Линну Уайту (15). Он рассматривает влияние не протестантизма, а шире – христианства (может быть, точнее: западного христианства) на один из аспектов технологической цивилизации – экологический кризис. По его мнению, христианство является духовным источником и основой экологического кризиса. Им написана яркая книжка «Махина экс деус», где он, перевертывая известное выражение «Деус экс махина» (бог, выходящий в античном театре из театральной машины), доказывает, что, наоборот, машинная цивилизация и экологический кризис вышли из христианского понимания Бога. По его мнению, христианство вытеснило более древнее анимистическое восприятие мира, согласно которому вся природа одушевлена и тем самым родственна человеку, деревья и источники имеют своих духов, местные божества. Христианство, согласно Уайту, оторвало Бога от мира, признало лишь человека сотворенным по образу Божьему и тем дало право человеку по произволу использовать природу для своих надобностей. Человек, по крайней мере в его самой ценной части, исключается из природы, из его отношения к природе устраняется всякий эмоциональный элемент, сочувствие ей. Этим открывается дорога к безжалостной эксплуатации природы. С другой стороны, христианство, утверждает Уайт, создало концепцию прямолинейного движения к идеальной цели, породившую идеологию прогресса, и даже разработало схему сменяющих друг друга фаз в этом движении. Эта схема сменяющихся фаз идет от Иоахима Флорского, итальянского аббата XII в., проповедовавшего смену трех эпох человеческой истории: Отца, Сына и Святого Духа. И сейчас, полагает Уайт, мы живем в мире, «согласно христианским аксиомам». Так, марксизм он считает одной из иудео-христианских ересей.
   Впрочем, черты, связанные с идеологией технологической цивилизации, Уайт считает в большей мере свойственными западному христианству (католицизму и протестантизму), чем восточному (православию). Для последнего, по его мнению, характерно восприятие природы как образа, проявления Бога. Этим он и объясняет малый интерес к техническому развитию в Византии. Даже и в западном христианстве Уайт отмечает различные течения. Так, он особо выделяет Франциска Ассизского с его проповедью смирения не только отдельного человека, но и человеческого рода. Для св. Франциска муравей и огонь – «братец муравей» и «братец огонь». Франциска Ассизского, говорит Уайт, экологи могли бы выбрать своим святым покровителем.
   Несомненно, к этому же кругу вопросов относятся очень яркие мысли, высказанные Розановым (16). Во времена Розанова не говорили об экологическом кризисе или технологической цивилизации. И взгляды Розанова гораздо радикальнее: он полагает, что христианство вообще уводит человека из мира и ведет его к смерти. Оно учит, что весь мир лежит во зле, что не следует любить ни мира, ни того, что в мире, что враги человеку – домашние его, что надо возненавидеть своего отца, мать, жену, детей, братьев и сестер, а также и саму жизнь свою. Розанов говорит, что христианство – это «религия, в центре которой – гроб, религия мертвого Бога». «Только христианство попыталось разрушить недра мира, как бы проколоть иглою мировой зародыш, зародышевое начало мира, зародышевую сущность мира». Идеал христианства – иночество, а это означает отрицание «дома», хозяйства, семьи, «…глубочайше будет разрушен тип социальной жизни – разрушен не в бытовом, а в психологическом корне, т. е. более глубоко. Это есть то разрушение, на месте которого ничего не вырастает. Не менее разрушается тип истории (…). Будущее не нужно тому, у кого не будет потомства». Розанов устанавливает связь так им понимаемого христианства с современным мировоззрением: «Как ни странно сказать, но европейское общество, в глубочайшей супернатуральности своей, в глубочайшем спиритуализме, в глубоком идеализме… создано иночеством». «Аромат европейской цивилизации, даже атеистической, совершенно даже светской и антихристианской, – все равно, весь и всякий вышел из кельи и инока».
   Мы имеем здесь целый спектр точек зрения, хотя и различных, но обладающих общим ядром. Разумеется, все они вызывают и вопросы, и возражения. Уайт, собственно, сам и ставит очень интересный вопрос, когда противопоставляет друг другу западное и восточное христианство. В первом – взлет технических интересов: многообразие и тонкость механических усовершенствований поражало путешественников из Византии, посещавших Италию уже в XV в. Во втором – отсутствие технического прогресса после VII в., когда был изобретен «греческий огонь». Но тогда, значит, загадка рождения технологической цивилизации лежит в особенностях западноевропейских народов, так как в Византии то же христианство не привело к подобному результату. Что касается Розанова, то его произведения, по моему мнению, не рассчитаны полностью на логический анализ. Легче всего поймать его на противоречии – например, на том, что он ужасается «религии, в центре которой – гроб, религии мертвого Бога», как будто не слышал о воскресении. Или даже еще убедительнее – указав на искреннее, душевное описание чувства успокоения и утешения, испытанного им самим после обедни, поставленной в церкви свечки, – и это рядом с яростными антихристианскими инвективами. Ему важнее было передать зревшую в нем идею, чем придать ей логически безупречную форму. И чувствуется, что у него есть какая-то очень нетривиальная мысль. Ведь цитаты, которые он приводит, – не фальсифицированные. И подлинна описанная им страшная история 25 старообрядцев, закопавших себя с маленькими детьми «в ямы», – точно так же, как это делали в XVII в. последователи фанатического аскета старца Капитона, еще до раскола.
   Видимо, никакая религия не дает человеку гарантии найти «спасенья узкий путь». Углубление религиозного сознания дает большую свободу – со всеми вытекающими опасностями. Человек как бы становится вместо «одномерного» существа, способного двигаться вдоль определенной линии, «трехмерным», он способен перемещаться в любых направлениях пространства. Но свобода выбора остается, и он избирает иногда поразительные пути. Не случайно, видимо, что так много страшных явлений связано с религиозными представлениями: религиозные войны, преследования еретиков, инквизиция. А в более ранние эпохи – «охота на ведьм» во всех архаических обществах, человеческие жертвоприношения, каннибализм, охота за головами. Каннибализм, например, по словам этнографов, всегда имеет религиозный характер. И широкое его распространение связано не с каким-то «самым низким» уровнем развития общества, а со вполне определенной цивилизацией, где религиозные церемонии связаны с широким употреблением масок, где в племенах существуют так называемые тайные союзы – охотников, юношей – и возникают самые ранние формы земледелия. Враги религии говорят, что она приносит человечеству зло. В каком-то смысле приносит и зло, но дело в том, что без религии человеческое общество гибнет. Так, большинство этнографов приходит к выводу, что гибель многих народов при столкновении с европейской цивилизацией объясняется не чисто материальными причинами – иногда, например, европейцы даже приносили более эффективные методы медицины. Истинная же причина – разрушение религиозных представлений этих народов, в результате чего они быстро вымирали. То есть человек в принципе осужден на существование в двух мирах – в этом мире и некоем «мире высшем», связь их и осуществляет религия (само это слово и значит – связь). Если Розанов говорит, что Иисус – это и есть «тот мир», вторгающийся в «этот», то он прав, и даже шире, чем сам утверждает, – это верно по отношению к любой религии. Любая из них основана на представлении о «том мире», в котором скрыты ответы на вопросы этого, в котором как бы спрятан его смысл. Так, процесс излечения больного шаманом обычно связан с обращением к силам «иного мира». Шаман (или его душа) поднимается по «дереву жизни» или улетает птицей в верхний мир и ищет там душу больного. Иногда в этих поисках шаман проходит через три неба или девять небес. Он торгуется с богами, обещая им жертвы, или борется с враждебными духами. Если ему удается найти душу и донести ее до больного, то наступает исцеление. Это – простейшая модель всех религиозных концепций: обращение к «миру горнему» для решения иначе неразрешимых проблем нашего мира находится в основе любой из них.
   И когда Розанов говорит, что христианство – это «религия, в центре которой – гроб», то он тоже прав в более широком смысле, чем даже утверждает. Гроб, а вернее – труп, находится в основе древнейших религий. Один из древнейших мифов – это что космос создан из трупа убитого животного. Он встречается у множества народов Южной Америки, Африки. Животные же, из которых создается мир, – это и анаконда, и страус, и гигантская змея. В Месопотамии центральный миф утверждал, что мир создан из чудовища Тиамат убившим его богом Энлилем. Такой миф был известен грекам, его отголоски есть и в нашей «Голубиной книге». «Иной мир» является и миром мертвых, туда они уходят, там обитают. Поэтому соприкосновение с ним подразумевает и соприкосновение со смертью. Духовная жизнь архаических обществ концентрируется вокруг религиозных ритуалов, называемых обычно «ритуалами перехода», т. к. они связаны с переходом человека в иное социальное состояние: из юношей в полноправного члена племени, или в число женатых, или в положение колдуна, шамана, вождя и т. д. И каждый такой ритуал в очень яркой форме изображает смерть человека и его рождение в новом состоянии. Как говорит Элиаде (17), всякий ритуал перехода олицетворяет смерть, но при этом и смерть становится лишь одним из ритуалов перехода, переходом в высшее состояние. Таким образом, смерть находит место в жизни, она «побеждается», хотя и за счет того, что человек многократно соприкасается с нею в «ритуалах перехода». Это как бы разрешение вопроса «откуда в мире Зло?», по крайней мере крайнее Зло – Смерть, т. е. нечто вроде теодицеи архаического общества. В современном же мировоззрении смерть максимально вытесняется в подсознание, но и становится за счет этого лишенным смысла провалом в Ничто. Остается лишь ее панический страх, обычно также вытесняемый в подсознание. (Лоренц обращает внимание на одну из основных черт современной цивилизации – все увеличивающийся темп перемен – и говорит, что как специалист по психологии поведения может предложить лишь одно объяснение такой всеускоряющейся гонке: тайный панический страх. Очевидно, страх смерти.)
   Все религии основаны на вторжении «того мира» и на соприкосновении со смертью, введении ее как постоянного элемента религиозного переживания. Конечно, это очень страшная вещь, это и связано со «страхом Божиим». Хотя это совсем иной страх, чем панический, подсознательный ужас, вызываемый идеей смерти в современном человечестве. И чем сильнее религиозное переживание, тем ярче проявляются эти черты и тем шире спектр их возможных реализаций в жизни. В этом смысле любая религия похожа на огонь: он согревает жилище, помогает жить в местности, иначе непригодной для обитания, но он может это жилище и сжечь, на нем можно сжечь и человека. Г.М. Прохоров (18) приводит цитату из «Слова о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича царя Русского», где для характеристики религиозного рвения князя используется такое же сопоставление: «Сего же рвение к Богу тако бывает, яко огнь дыхает скважнею». По поводу византийского мистического течения исихастов и находившихся под его влиянием русских святых Сергия Радонежского, Нила Сорского и других Г.М. Прохоров говорит, что они «нащупали какую-то скважину в глубине человеческой души. Из этой скважины начал бить свет (…) что-то от этой внутренней озаренности стало отличительной чертой новой и новейшей русской литературы». В несравненно большем масштабе то же происходит и со всем христианством. Оно тоже «нащупало скважину», соединяющую человеческую душу с «миром горним». И из нее с непредставимой дотоле силой «огнь дыхает скважнею» – а человечество пытается понять, как ему жить при свете и жаре этого огня. Ту же идею выражают слова «потому что в огне открывается и огонь испытает дело каждого, каково оно есть» (Коринф., 3, 13).
   Но свобода того, как пользоваться этим «огнем», остается в руках человека. В частности, любой человек и любой народ, принимающий в свое сердце христианство, самостоятельно его «прочитывает». То, что пишет Розанов, – это его, розановское, прочтение: христианство как отрицание мира, путь к уничтожению мира и человека («огонь», сжигающий мир). Но поразительно то, что почти таким же оказалось «прочтение» западноевропейского человечества. С той разницей, что Розанова это «прочтение» ужаснуло, и он воспринял его как приговор христианству. Европейское же общество приняло его за свою духовную основу, реализовав в форме технологической цивилизации.
   Основу любой религии составляет тайна связи этого мира и «мира высшего», или иначе – человека и Бога. Логически допущение такой связи противоречиво, она постигается лишь религиозным переживанием. В христианстве она осознается через концепцию боговоплощения. Человеческая история находит свой источник и свое обоснование в этом акте, и так же точно любой народ, принимая христианство, этот акт повторяет. Принятие христианства есть воспроизведение боговоплощения, в котором таким же образом осуществляется соприкосновение двух разных миров. Эта очень старая формула имеет удивительно емкое конкретное содержание. Христианство «воплощается» в народе (или целой группе народов), одеваясь «плотью» его предшествующей истории, культуры, национальной традиции, пронизывая и освящая их. Индивидуальность народа при этом не только не утрачивается, но приобретает новые грани, а часто впервые осознается. В этом смысле мне не кажется столь еретическим выражение Лютера «Немецкий Бог» (Deutscher Gott), которым его так часто попрекали. Он, видимо, имел в виду это конкретное «воплощение» христианства в германских народах. Тот же смысл можно видеть и в часто употребляемом выражении «Русский Бог» или «русский Христос» у С. Булгакова (19).
   Именно так воплощение христианства в эллинистическом Востоке и эллинской культуре породило восточное, византийское христианство с его великими богословскими системами. Воплощение в западно-римском мире с его идеей мировой империи и мирового порядка создало католицизм. Видимо, совершенно специфический плод дало воплощение христианства у народов Центральной и Южной Америки – в основном среди метисов и индейцев, наследников доколумбовских цивилизаций. Силы, которые оно создало, проявились хотя бы в войнах «Христерос» (солдат «Царя-Христа») в 20-е гг. нашего века, в которых мексиканские крестьяне отстаивали свою веру против жесточайших гонений. Или позже – в «Теологии освобождения».
   Христианство пришло и в мир германских народов, центральный миф которых содержал предсказание гибели земли, откровение о силах хаоса, временно связанных богами порядка, о Волке и мировом Змее, которые освободятся и уничтожат космос. В «Эддах» счет суток ведется не на дни, а на ночи, счет годов – не на лета, а на зимы и т. д. Христианство германских народов дало, например, теологию Мейстера Эккарта с его учением о «бесформенной и пустынной бездне божества», где душа «теряет все желания, образ, понимание, форму и умирает своею высшей смертью». Из того же источника возник и протестантизм. В конце этой линии развития мы видим зарождение технологической цивилизации: материальное создание «бесформенной и пустынной бездны», технологического Ничто, в котором человеческая индивидуальность, душа «умирает своею высшей смертью».

3. Русское «двоеверие»

   В России, как и в других цивилизациях, христианство было воспринято народом, уже обладавшим глубокой культурой и сложившимся мировоззрением. Оба встретившихся таким образом аспекта единой Истины оставили неизгладимый след в русской душе. Их сосуществование чаще всего характеризуется термином «двоеверие». Термин старый, употребляется еще в житии Феодосия Печерского, где, однако, обозначает поведение людей, способных хвалить и свою, и чужую веру. Но утвердился он в применении к русскому мужику, как характеристика его якобы ущербного религиозного сознания, когда он, формально исполняя ритуалы православия, сохраняет и веру в языческие божества. Употреблялись и другие термины: православно-языческий синкретизм, синтез, амальгама. Мне представляется в соответствии со сказанным в предшествующем параграфе, что возникшее сложное явление гораздо полнее характеризует формула Символа веры: «Нас ради человек и нашего ради спасения воплотившегося…» То есть православие «воплотилось» в духовное тело языческой Руси, и их встреча наиболее содержательно понимаема в тех же категориях, которые применяются к боговоплощению или святому причащению.
   Какова же была та «плоть», которой облеклось православие на Руси? О язычестве дохристианской Руси существует большая литература. Но она поражает скудностью тех источников, на которых основывается, что приводит, конечно, к большому произволу в их толковании. В качестве основных источников используются проповеди православного духовенства против остатков язычества и другие указания на языческие верования, сохранившиеся в литературе Древней Руси. Но если, в духе сказанного выше, при крещении Руси произошло нечто, подобное воплощению, то «плоть», участвующая в этой встрече, не погибает, но живет дальше, преображенная. Поэтому естественнее всего обратиться к религиозной жизни преобладающей части русских, крестьян, недаром ведущих само свое имя от христиан. Тем более что до XVIII в. такой же была религиозная жизнь всей Руси. Сверх традиционного православия в духовной жизни деревни вплоть до XIX в. громадную роль играли некоторые стандартные коллективные действия, обычно называемые «календарными», или «земледельческими», праздниками: это Масленица, Святки, Иван Купала, русальная неделя и т. д. Они обычно были приурочены к определенным христианским праздникам, но не укладываются в рамки христианского культа. С другой стороны, они были сильно ритуализированы, в них легко узнаются ритуалы некоторой земледельческой религии. Сейчас этнографы и историки религии подробно описали древнюю религию с колоссальным ареалом распространения – поистине «мировую религию», – ритуалы которой очень близки «календарным праздникам» русской деревни. Так что соблазнительно предположить, что в какой-то значительной части своих основных верований и религиозных концепций религия дохристианской Руси была близка этой древней религии. И наконец, сделаем еще одно уточнение. Возможно, что, например, в дохристианском Киеве существовал пантеон богов, в чем-то аналогичный пантеону древних греков или римскому, индийскому или древнегерманскому пантеону. Но следы этих верований быстро теряются, они были полностью вытеснены христианством. Нас же интересуют те религиозные представления, которые сохранились в какой-то форме до прошлого века, еще тогда были важной составной частью духовной жизни русской деревни и, вероятно, оставили след, сохранившийся в наших душах и до сих пор. Вот они-то и выражались в «календарных праздниках», так поразительно похожих на ритуалы древней земледельческой религии.
   Когда речь идет о «древней религии», то древность ее утверждается на основании сопоставления с известными мифами и ритуалами древних народов. Саму же религию удалось наблюдать еще в нашем веке у ряда архаических обществ. Среди этих наблюдений наиболее яркие принадлежат немецкому этнографу А. Иенсену (20). Именно они дали толчок к тому, чтобы выделить этот комплекс религиозных представлений как широко распространенную «мировую религию».
   Иенсен проводил исследования в течение нескольких лет на острове Церам (Молуккские острова). Центральный миф религии туземцев состоит в следующем. Некогда Землю (или их остров?) населяли существа, которые были ни люди, ни животные. Они назывались Дема. Они не ели и не трудились, были бессмертны и не размножались. Им было неведомо земледелие или охота. Они поклонялись богине по имени Сатене, обитавшей на горе на том же острове. Однажды среди них появилась волшебная девушка по имени Хайнувеле. У Дема существовал праздник, когда они 9 ночей подряд танцевали ритуальный танец, в котором мужчины образуют сложные фигуры типа спирали. Ночь за ночью Хайнувеле являлась на праздник и одаряла участников подарками. По какой-то неясной причине (уязвленное самолюбие?) это их раздражало, и на 9-ю ночь они ее убили. Приемный отец нашел тело Хайнувеле, разрубил его на части и закопал их в землю. Из них возникли культурные растения и домашние животные. Потом богиня Сатене построила лабиринт и приказала всем Дема идти через него к ней. Кто не мог найти выход, становился животным или духом, кто находил – человеком, смертным и способным к размножению. Сатене объявила людям, что больше не будет с ними жить, так как они совершили убийство. Она уходит в подземный мир, и, только умерев, они смогут вновь прийти к ней. Но для этого они должны преодолеть ряд трудностей (пройти по мосту из лиан над пропастью и т. д.), в чем им помогут совершаемые при жизни ритуалы. С тех пор при церемониях посвящения, когда мальчики становятся мужчинами, способными убивать и зачинать, все это священное предание воспроизводится в форме ритуала, центром которого является танец. В нем танцоры образуют сложные фигуры, напоминающие лабиринт. В разных вариантах аналогичные ритуалы сопровождают ситуации, в которых вообще возникает нечто новое (рождение ребенка, постройка нового дома и т. д.). Ритуал включает также убийство и поедание жертвы – животного или человека. В очень многих районах мира была обнаружена система религиозных представлений, хоть в деталях и отличающаяся от описанной выше, но основывающаяся на центральном мифе совершенно того же типа. Он содержит такие основные элементы: а) идею «грехопадения» из некоторого первоначального идеального состояния в теперешнее. В результате в жизнь входит смерть, убийство и половое воспроизведение. Но сам акт «греха», вызывающий такое превращение, уже состоит в одном из этих действий: убийстве или половой связи; б) концепцию жертвы. Жертвой является обычно сверхъестественное существо – девушка или юноша. Это волшебное существо никогда не сопротивляется убийству, часто знает о нем и даже уговаривает людей совершить его, так что речь идет о добровольной жертве божественного существа. Во всех вариантах присутствует основная идея – что жизнь может возникнуть только из жизни. Только в результате жертвы божественного существа возникает качественно новая жизнь. В культурном круге, охватываемом описанным выше мифом, речь идет о новом укладе жизни, основанном на сельском хозяйстве: земледелии (самом примитивном – мотыжном, а не плужном, с выращиванием клубневых, а не зерновых растений) и содержании домашних животных (в основном самого древнего – свиньи). Поэтому и сама религия иногда называется «раннеземледельческой»; в) периодическое возвращение в ритуале к первоначальному мифическому событию. Миф, заново воспринимаемый в ритуале, создает переживание, которое отдаленно можно сопоставить с нашим «пониманием» мира: космос приобретает осмысленность. Центральной частью ритуала является приобщение к божественному существу путем поедания воплощающей его в этот момент жертвы. Те же действия обеспечивают человеку посмертное существование. Жертвой является либо животное, либо человек. Его убийство и поедание ассоциируется с убийством домашних животных или срыванием (или вырыванием из земли) плодов и их поеданием.
   Ритуалы обычно сопровождаются применением разнообразных, очень ярких масок: зверей, покойников, духов. Применение масок является типичной отличительной чертой раннеземледельческих религий.
   Очевидная связь этого круга мифов с возникновением примитивного земледелия заведомо не сводится просто к идеологическому отражению или осмыслению нового экономического уклада. Так, у некоторых индейцев Калифорнии то же место, что пальма в полинезийских мифах, занимает дуб, с которого собирают желуди, но который – не культурное растение. У других место свиньи занимает тапир – дикое животное, хотя и похожее на свинью.
   Бросаются в глаза многочисленные параллели описанной системы религиозных представлений с христианством. Вплоть до того, что центральный миф племени уитото на юге Северной Америки начинается словами: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога» (под Словом подразумевается здесь сам миф). Очевидно, это как бы предвидение или «предчувствие» христианства. Здесь можно видеть очень интересную конкретную реализацию положения Тертулиана: «Человеческая душа – урожденная христианка». Сходные взгляды высказывал Шеллинг (21): «Уже во все время язычества Христос был в непрерывном пришествии, хотя он в действительности пришел, лишь когда исполнилось время», «Христианство не вышло из одного только иудаизма, оно в такой же степени имеет в качестве своей предпосылки и язычество, лишь потому его возникновение есть великое всемирно-историческое событие».
   Система таких религиозных представлений описана этнографами в Полинезии, Индии, Африке, на юге Северной Америки, в Центральной и Южной Америке. Вскоре после того, как Иенсен опубликовал «миф Хайнувеле», специалисты по классической Греции – например, Кереньи (22) – обратили внимание на многочисленные аналогии с мифом о богине-деве: Коре-Персефоне. Персефона – дочь Деметры, древней богини Земли (Ге-Метер: Мать Земля). Подземный бог Аид увлек ее дочь Персефону под землю, она была поглощена разверзшейся пропастью. За это Деметра запретила произрастание злаков. В результате Зевс положил, чтобы Персефона находилась под землей 1/3 года. Подобно семени или клубню, она выходит на свет, «чуть наступит весна, и цветы благовонные густо черную землю покроют». Деметра же, встретив четырех царей, повелевает им учредить Элевсинские мистерии. Это был тайный ритуал, видимо, повторявший миф о похищении Персефоны под землю и ее освобождении.
   Известно, что в значительной части он состоял из танца, в котором посвященным открывался тайный смысл мифа. Посвященные в мистерии приобретали надежду на счастье за гробом, чего не могла предложить религия олимпийских богов. Как говорит Цицерон: «Элевсинские мистерии не только учили человека жить достойно, но и давали ему благородную надежду после смерти». Имеются и некоторые поразительные совпадения в деталях. Например, с культом Деметры и Персефоны тесно связана свинья, которая не принадлежала к числу наиболее важных для хозяйства древних греков домашних животных. В орфическом варианте мифа свидетелем похищения Персефоны является свинопас, стадо которого поглощается землею вместе с нею. Он рассказал Деметре о похищении и в благодарность вынес на свет хлеб. Свинья была главным культовым животным Деметры. В начале полевых работ жрец Деметры бросал жертвенного поросенка в пропасть. Его разложившееся мясо потом закапывалось в разных частях поля. Наконец, танец в виде лабиринта напоминает мифологический лабиринт на Крите. Эванс раскопал там орхестру, на которой был выложен спиралевидный узор. Существует предположение, что лабиринт – это танец. Так, Лукиан, перечисляя танцы, известные на Крите, упоминает Лабиринт. Плутарх рассказывает о танце «Журавль», введенном Тезеем на Делосе в подражание лабиринту. И Вергилий говорит, что вернувшиеся с Крита спутники Тезея «танец вели круговой, и Тезей дирижировал хором» (см. 23). Конечно, не только в мифологии классической Греции встречаются подобные параллели. Например, в «Ригведе» рассказывается об убийстве богами бога Сома. Его смерть производит жизнь: растительную, животную. Выжимание опьяняющего растения Сома является каждый раз повторением мифологического убийства. Напиток дает богам бессмертие, но также и людям – только через продолжение рода. С этой же религиозной идеей тесно связаны убиваемые и возрождающиеся боги в религиях государств средиземноморского круга: Озирис, Адонис, Аттис. Религия убиваемого и воскресающего бога подробно описана Фрезером (24), указавшим на широчайшее ее распространение. Четким признаком, отличающим ее от религиозных представлений раннеземледельческих религий, является то, что Адонис и родственные ему божества воскресают индивидуально, в то время как божественные существа типа Хайнувеле воплощаются лишь в «новой жизни», возникающей в результате их гибели. На промежуточные формы, существующие между этими двумя религиозными концепциями, обратил внимание В.Я. Пропп (25). Он указал на случаи, когда возрождение Озириса, например, мыслилось в форме урожая: в глиняную фигурку бога закладывались семена, и их произрастание рассматривалось как его воскресение – такие изображения сохранились на папирусах.
   Иенсена, конечно, интересовал вопрос, почему такая устойчивая система религиозных представлений столь широко распространилась по миру. Он отклоняет и концепцию «коллективного бессознательного» К.Г. Юнга, и объяснение, согласно которому общие причины вызывают одинаковые следствия. Этому противоречат, по его мнению, поразительные совпадения во многих деталях – вроде использования свиньи в роли культурного животного (а в одном варианте замена ее внешне схожим тапиром). По мнению Иенсена, объяснение то же, что и в случае мировых религий письменного периода.
   Толчком было некое единожды происшедшее событие, ставшее причиной возникновения этого комплекса религиозных представлений, который потом распространился через контакты с другими этносами. Большая размытость, наличие большего числа вариаций, сравнительно с тем, что мы видим в мировых религиях письменного периода, объясняется тем, что передача верований происходила устно или путем совместного исполнения ритуала, письменно не фиксировалась, отсутствовала четкая догматика.
   Иенсен считает, что раннеземледельческие цивилизации, о религиозных представлениях которых шла речь выше, создали основные религиозные концепции, структуру социальных отношений и технику, на основе которых человечество развивалось вплоть до возникновения первых государств. Последние во многих областях принесли усовершенствования и применения тех же принципов, часто внешне чрезвычайно эффективные. Но в духовном отношении это было скорее обеднение и огрубление более древней культуры.
   Теперь мы можем вернуться к русским календарным праздникам, чтобы сравнить их с раннеземледельческой религией. Календарных праздников было очень много, по нескольку на каждый месяц, они опоясывали весь год, поддерживая неиссякающее чувство близости к творческим силам космоса, соприкосновения с основными загадками бытия. Вот перечень лишь некоторых из этих праздников, приходящихся на первую половину года. Святки – 25.XII – 6.I; «Василий Кесаретский» – 31.XII; Крещение – 6.I; Афанасий Ломонос – 18.I; Масленица – конец января или февраль; Агафья Коровница – 5.II; Власьев день – 24.II; Благовещение – 25.III; Пасха – март или апрель; Егорьев день – 23.IV; Троица, «русалочная неделя» – май или июнь; «Похороны Костромы» или «Ярилы» – июнь; Иван Купала – 24.VI. (Праздники делятся на «неподвижные», празднующиеся всегда в один и тот же день, и «подвижные» – Пасха, Масленица, Троица, день празднования которых менялся в зависимости от дня празднования Пасхи.)
   В действиях, совершаемых во время календарных празднеств, часто можно увидеть параллели с ритуалами древней раннеземледельческой религии, которую мы бегло описали выше. Прежде всего это ритуализированное убийство сверхъестественного существа, разрывание его на части и закапывание этих частей в землю. Например, Забылин (26) описывает «изгнание, провожание или прощание с русалками»: «Делают чучело в виде женщины, изображающей русалку. Несколько женщин его защищают, другие нападают, причем кидают друг в друга песком, землею и обливают водою. Выйдя за город, разрывают чучело и разбрасывают его части по полю». Из описаний Зерновой (25) «похорон Масленицы»: «На запряженную лошадь сажают Масленицу, сделанную в рост человека и одетую в праздничное девичье платье. Молодежь размещается в санях и с песнями ездит по деревне до темноты. Поздно вечером масленичный поезд выезжает на озимь, где уже приготовлен костер для сожжения Масленицы. (…) Когда костер начинает догорать, участники сожжения берут горящие головни и разбрасывают их по всем прилежащим озимым посевам». Из Снегирева (25) «похороны русалок» в Рязанской губ.: «растерзывают чучела, разбрасывают их по полю»; на Украине, «похороны Марены»: «убирают венками, лентами, цветами, танцуют вокруг нее, поют песни, потом бросают ее в реку с притворным плачем или разрывают ее на куски, причем девушки сохраняют куски или несут их на огород, чтобы “огурцы родились”». «Похороны Костромы»: «Кострома воплощалась в образе мужской или женской куклы, которую носили по деревне, а потом топили или хоронили в земле где-нибудь в поле». Таких примеров можно привести еще очень много (см. Чичеров (27), Носова (28). К этому же типу относятся и похороны «березки» или «Кукушки». То существо, похороны которого изображаются, либо разрывают на части (причем иногда сообщается, что части закапываются либо разбрасываются), либо сжигают, либо топят. Можно думать, что сожжение и потопление либо замещают более древнее закапывание, либо представляют собой параллельный мотив, связанный с ролью воды (как Посейдон был и бог моря, и «земли колебатель» – т. е. подземное божество) или воздуха, неба, куда уходит дым костра. Вот уже сильно упростившаяся форма празднества, зафиксированная в 1948 г. в Московской обл.: «Рядится чучело из тряпок, парни и девчата чучелу отнимут, утащат чучелу, руки и ноги оторвут и в футбол играют, а они снова найдут, соберут и сожгут» (27). Во многих из описанных случаев приводится утилитарное (магическое) толкование обрядов: для повышения плодородия. Отсюда возникла «трудовая» или «аграрно-продуктивная» теория (Чичеров (27), Пропп (25), согласно которой большинство действий, совершаемых во время календарных праздников, имеет хотя и очень древнее происхождение, но чисто практическую цель повышения урожайности – как потом с той же целью стали вносить в почву органические удобрения, а еще позже – химические. Иенсен (29) считает, что потеря первоначального смысла обряда происходит параллельно упадку религиозной жизни. Тогда создаются новые объяснения более утилитарного и магического характера. Европейцам же, расспрашивающим туземцев, обычно сообщаются подобные «псевдоцели».
   Образ жертвенного животного тоже присутствует в календарных праздниках. Таковым бывает курица, но обычно это не реальное животное, а его изображение, сделанное из теста и испеченное: «коровки», «лошади», «козульки». Как и в раннеземледельческой религии, особую роль при этом играет свинья. 31 декабря, на праздник св. Василия Кесарийского (которого называли «Кесаретским»), подавался «кесаретский поросенок». Свиное мясо или печенье в форме свиньи готовят на Святки у русских, болгар, сербов, румын, на Сицилии, в Англии, Германии, Скандинавии, на Кавказе (Пропп (25)). «Кесаретский поросенок» воспринимается как элемент общинного, а не семейного праздника: в этот день каждый может без приглашения заходить в любой дом и угощаться поросенком. 1 января головы убитых свиней приносят к церкви. После молебна с водосвятием священник окропляет их святой водой. Часть их варят внутри церковной ограды, в общей трапезе ими угощаются богомольцы и нищие.
   Маски, являющиеся отличительным типовым признаком раннеземледельческих религий, играют громадную роль в календарных праздниках в виде «ряженых». Они вызывали осуждение Церкви, и благодаря этому мы узнаем об их существовании и из постановлений Стоглавого собора 1551 г., и из обращения патриарха Иоакима 1684 г.: «…возложиша на лица скураты и деяху на глумленье человеком», говорится в Прологе XV в. Осуждения «ряженья», «машкерования», «москолудства» встречаются многократно. В празднествах использовались маски зверей – лошади, козы, быка, курицы, гуся, журавля, медведя, – а также духов: черта, «кикимор», покойников.
   Конечно, и танцы постоянно играли роль в праздниках. Но более того, можно найти там и аналогии с «танцем лабиринта». Вот описание святочного танца «круг» на Севере России: «На середину комнаты выходит один из парней порасторопнее, берет любую из девушек за руку и ведет за собой; девушка затем другой рукой должна взять другого парня, этот парень берет опять девушку и т. д., так что составляется целая вереница из девушек и парней, и все парами, начавший первым игру парень ведет всю вереницу за собой, кружа по комнате и стараясь сделать шествие по возможности запутанными путями» (Чичеров (27)). Я сам помню, как видел танец с очень современным названием «большая кадриль» в исполнении ансамбля, записывавшего песни и танцы там, где они хорошо еще сохранились, на Русском Севере. И помню, как при виде все более извивающейся и запутывающейся вереницы танцоров мне неожиданно вспомнился «танец лабиринта», которому Тезей учил своих спутников.
   Мы сопоставили ритуалы календарных праздников и раннеземледельческой религии, чтобы указать на некоторую их близость (а отнюдь не идентичность, конечно). Отсюда можно заключить, что близки те религиозные представления, с которыми обе системы ритуалов связаны. Но существенная разница между ними в том, что многие раннеземледельческие религии, наблюдавшиеся этнографами, были живыми и цветущими. А календарные праздники, в то время когда их описывали, отражали угасавшие религиозные представления, истинный смысл которых сами участники ритуалов не вполне осознавали, давая им часто упрощенно-магические объяснения (воспринятые и рядом исследователей). Сопоставление обеих систем ритуалов дает возможность почувствовать древность и глубину тех религиозных принципов, выражением которых были календарные праздники. А ведь это, по существу, те же принципы, которые были предметом размышлений самых глубоких богословов более поздних веков. Наконец, можно перейти к самой интересной стороне вопроса: какова была связь христианских и дохристианских религиозных представлений в русской религиозной жизни? Давно высказывалась концепция, которую можно назвать «конфликтной». Следуя ей, ситуацию можно описать как борьбу двух верований: народ держался старой веры, сопротивляясь введению христианства, а «церковники» преследовали язычество и проповедью, и сожжением капищ древних богов, и убийством наиболее влиятельных «волхвов». С 1917 г. до недавнего времени такой взгляд был единственно разрешаемым, но, конечно, многие историки его придерживались и совершенно независимо от официального давления. Это и есть концепция «двоеверия» в чистом виде. У меня она вызывает следующие сомнения. В России был создан прекрасный фольклор: былины, исторические песни; светская литература и летописи X–XVII вв.; иконопись и церковная архитектура; наконец, на той же культурной основе возникло великое искусство XIX и XX вв. Да и народ, с теми религиозными представлениями, какими он жил, выдержал страшные испытания, создал за более чем 1000 лет громадное государство, совершенно особенное, объединившее более ста народов, причем эти народы в нем не погибали, сохранили свою индивидуальность и до сих пор (мордва, черемисы – марийцы, пермь – коми, весь – веспы и т. д.). Как все это можно было создать на основе раздвоенного религиозного сознания, в котором одна часть борется с другой? Вот только что мы пережили попытку построить государство на духовной основе, чуждой народной традиции: оно просуществовало 70 лет и вдруг распалось, как строение из песка, без внешнего толчка – войны, экономического краха, революции, восстаний. Поражает как раз то, как ничтожны были трения, возникшие в связи с принятием христианства на Руси. Ведь нет же оснований считать наших предков какими-то пассивными, равнодушными людьми: насильственной христианизации они, вероятно, сопротивлялись бы восстаниями, как их потомки – разрушению церквей в советское время (да ведь тогда к тому же не было ни революции, ни голода, ни гражданской войны, подавившей народ). А мы читаем о столкновениях в Новгороде, продолжавшихся три (!) дня. Или о столкновении княжеской власти со жречеством старой религии, произошедшем из-за того, что во время неурожая волхвы инициировали «охоту на ведьм», вдохновляли убийства старух, по их мнению – виновниц неурожая. Летопись говорит и о случаях, когда «мужи княжи» пытались защитить волхвов, сожженных народом. Обычно указывается, что летописание было в руках «церковников» и поэтому пристрастно. Это, конечно, верно. Но никакое пристрастное описание не может скрыть крупного социального конфликта: оно будет его лишь по-своему истолковывать. Предел уклонения от исторической истины был достигнут, вероятно, в знаменитом сталинском «Кратком курсе». Но и из него мы все-таки узнаем же о четырех годах Гражданской войны, о борьбе с «кулачеством», о непрерывных процессах над «врагами народа». Раньше было указано на поразительные параллели между рядом основных положений раннеземледельческих религий и христианства. Если согласиться, что религиозная жизнь дохристианской Руси имела в основе какой-то вариант такой религии, то станет понятным, почему христианство было воспринято как нечто, в своей основе близкое. Так что уже следующее поколение могло сказать:

     И въедино время
     вся земля наша
     вславе Христа
     съ отцемь и съ Святымъ Духомъ.

   Наоборот, скорее поразительно, что такой грандиозный духовный переворот не вызвал глубокого раскола в народе. Безусловно, проповедники новой веры, особенно приезжие греки, – как индивидуальные люди – редко могли быть на высоте той исключительно тонкой ситуации, с которой они столкнулись. Часто они с озлоблением третировали старую веру как «суеверие», старых богов – как «бесов». Но если посмотреть на дело Церкви на протяжении нескольких веков, то предстает иная картина. Многие верования, ритуалы, обычаи, связанные с язычеством, Церковь осуждала – но она их прощала. Другие же она восприняла как средства для выражения своих истин, как некий язык. Храмы часто воздвигались на месте языческих капищ, тем самым перенимая и какие-то их функции. Православные святые сливались с языческими божествами, занимая ту же «психологическую нишу» (Перун – Илья и Георгий, Велес – Влас и Николай и т. д.). В народе было, например, распространено покаяние Земле (за то, что ее грудь рвали бороной) и исповедь Земле. Церковь осуждала исповедь Земле (в тех делах, исповедоваться в которых надлежало духовнику; это было связано и с тем, что в некоторых ересях – жидовствующих, стригольников – исповедь Земле заменяла церковную). Но, с другой стороны, Церковь принимала отношение к Земле как священному существу женского пола – мужчина, лежавший брюхом на земле (т. е. в непристойной позе), подлежал епитимье: «Грех ести легше на чреви на земли, опитемии 12 дней сухости, а поклонов 30 вечер» (30). «Зеленые святки» – русалии, в центре которых стояли ритуалы, связанные с деревьями (вроде «похорон» или «завивания» березок), осуждались. Но деревья вошли в церковный ритуал: «В вербную субботу перед обедней, при большом стечении народа, выносили из Успенского собора большое цветное дерево, украшенное разными искусственными плодами, и, установив его в огромные сани, возили в крестном ходе». В этой церемонии участвовал и патриарх – до отмены патриаршества Петром (25). Многие древние ритуалы органически вошли в церковную жизнь: окропление скотины святой водой на Николу, молебны на поле. Большая часть ритуалов явно распадалась на две части – одна совершалась в церкви, другая имела более древний характер: венчание – свадьба, крещение – крестины, отпевание – поминки и т. д.
   Сравнительно недавно взаимоотношения официального православия и культуры народных праздников стало предметом тонкого анализа в работах А.М. Панченко (31) и Н.В. Понырко (32). Эти взаимоотношения были, видимо, очень непростыми, они не укладываются в какую-то одну примитивную формулу. Так, с одной стороны, мы встречаем осуждения, запреты многих народных праздников, а потом (с середины XVII в.) и репрессии. О них писали: «бесовские игры», они «приводят в душепагубный грех», там «бесовское действо играют», «души свои губят». Но, с другой стороны, мы сталкиваемся с некоторыми поразительными фактами. Например, в молодости Иван Неронов, будущий идеолог старообрядчества и ревнитель сурового благочестия, набросился с обличениями на толпу святочных ряженых: «когда неразумии люди обыкоша собираются на бесовские игрища паче прочих людей налагающе на лица своя личины разные страшныя по подобию демонских зраков». Ряженые избили Неронова, это было «первое его страдание». Но поразительно то, что в момент столкновения ряженые выходили из дома архиерея! «Не мню дабы сей дом архиереев был, ибо архиереи поставлены суть от бога пасти стадо Христово», – полагал Неронов, но традиция, видимо, подсказывала иной взгляд. Похожий случай был и с Аввакумом. Когда он набросился на скоморохов, пришедших в его село, «изгнал их, и хари и бубны изломал», то за скоморохов заступился боярин Шереметьев, родственник царя, «плывучи Волгою в Казань на воеводство, взяв на судно и браня много…».
   Наиболее яркими и, с точки зрения Церкви, одиозными представителями культуры народных празднеств были скоморохи: ряжения, маски, сквернословие, малопристойные танцы слишком резко противоречили ее эстетическим канонам. Но тем не менее мы видим, что еще в XVII в. крупный государственный деятель считает необходимым взять их под свою защиту. О такой же терпимости свидетельствует и социальное положение скоморохов. Они иногда подрабатывали другим ремеслом, обладали «честью» (плата за бесчестье скомороху была такой же, как и сотскому). Известны случаи, когда они жили в монастырях и церковных кельях, они допускались к причастию.
   Но картина еще поразительнее. В уставных грамотах от конца XV в. и середины XVI в. некоторым местностям дается привилегия: «А скоморохом у них в волости сильно (т. е. насильно!) не играти», «А скоморохом у них в том селе и в деревнях сильно не играти» (33). Есть основания предполагать, что вплоть до XV в. протесты обывателей против «игры» должны были пресекаться начальством. За изгнание скоморохов полагался штраф (Панченко (31)). То есть, как правило, скоморохи осуществляли какие-то функции, которые считались столь существенными, что препятствовать им было нельзя.
   А.М. Панченко называет скоморохов «иереями смеха». Действительно, в ряде ситуаций они как бы делили роль с православным клиром. Например, бракосочетание начиналось с венчания в церкви, а заканчивалось брачным пиром, не обходившимся без скоморохов. Стоглавый собор 1551 г. воспрещает скоморохам лишь присутствие в церкви и не упоминает о свадебном пире. Вообще, пиры и братчины имели ритуальный оттенок. И, с одной стороны, необходимой их частью были скоморохи, а с другой – отлучение от церкви лишало права участия в них. В фольклоре скоморохов часто называли «святыми» – конечно, не в христианском смысле, а как признание некоторой их магической, ритуальной роли. А.М. Панченко приводит пример повести «О некоем купце лихоимце», где скоморох спускается в преисподнюю и помогает спасти душу купца-лихоимца. То есть здесь скоморох играет роль шамана. Согласно А.М. Панченко, духовные ценности человека Древней Руси составляли строго иерархическую структуру. На верху иерархии находилось спасение души, благочестие, нравственные заслуги, а ниже располагалось то, что связано с материальным миром и телесными страстями. Эта часть была подвержена своим грехам, которые обличались. Но не ставилась цель их полного уничтожения: так сказать, с ними надо было уметь жить, «един Бог без греха», «бегайте того, кто говорит – я без греха», – такой человек считался хуже убийцы, он был не способен к покаянию.
   Святки охватывали период от Рождества до Богоявления. Святкам и Масленице посвящена статья И.В. Понырко (32). Первая половина называлась Святыми вечерами, вторая – Страшными вечерами. В церковной службе первая половина имеет основной темой рождение Христа, вторая – искушение и Крещение. Подобной схеме соответствует и народный ритуал. Первая неделя носит карнавальный, приподнятый, праздничный характер. Вторая связана с представлением об освобождении на это время злых сил: Бог отпирает ворота ада и позволяет «попраздновать бесям». Заканчивается цикл купанием в проруби – «Иордани». Это рассматривалось и как очищение от греха «ряженья» на Святки.
   Рождество было воплощением соединения двух миров – божественного и земного. Соединилось божеское и человеческое, Бог стал человеком и поднял человека до Бога, небо стало землей, а земля – небом. Христос рождается «да нижняя с вышними совокупи». Святки были зрительным воплощением этой концепции. В это время стирались все грани, в частности и граница, отделяющая нас от будущего: они были временем гаданий. Соединение «нижняя с вышним» выражалось в карнавальном характере празднества. Ряжение соответствовало как бы переодеванию Бога и человека: «Елицы во Христа крестися – во Христа облекохося». Рваные худые наряды ряженых выражали переодевание Бога в ветхого человека. Рождением Христа уже была предопределена тема «смертию смерть попра». В Святках этому соответствуют многочисленные ритуальные «похороны», «игры с покойником», имевшие фарсовый характер и кончавшиеся воскресением «покойника». Это был как бы фарсовый, карнавальный вариант тех ритуалов, которые весной или летом близко соответствовали ритуалам раннеземледельческой религии. Иногда даже название было одинаковое («похороны Костромы»).
   В некоторых случаях церковный ритуал непосредственно переплетался с народным праздником. Таким было «Пещное действо», совершавшееся за неделю до Рождества. Оно происходило в храме и изображало сожжение в печи трех отроков и спасение их ангелом. Все действие имело элементы театрализованного представления. Действо предваряло Рождество: отроки, не опаленные пещным огнем, являлись предсказанием, прообразом естества девы Марии, не опаленной вселившимся в нее небесным огнем. Исполнители роли мучителей отроков назывались «халдейцами». Они участвовали в богослужении в оставшейся части того дня, когда совершалось действо. И вот оказывается, что они получали разрешение от патриарха участвовать в святочных празднествах! «Халдейцы» бегали по улицам в тех же костюмах, в которых участвовали в действе, и с тем же потешным огнем. То есть они играли роль типичных «ряженых», а на Крещение подвергались очистительному купанию. Забавляясь, «халдейцы» поджигали встречавшиеся им возы с сеном. С одной стороны, мы имеем дело с типичной православной символикой: сено было символом греховного, земного, его сожжение – преодоление ветхого мира и смерти. Но, с другой стороны, это столь же типичная составляющая календарных праздников – сожжение соломы, ритуальные костры.
   Масленица занимала сыропустную неделю, предшествующую Великому посту. Богослужения Великого поста говорят о пути от грехопадения Адама к Христу, распятием которого «Адам паки вниде в рай!». Тема сырной недели – грехопадение Адама и Евы. С этим И.В. Понырко сопоставляет многочисленные масленичные обряды, в которых центральную роль играли молодожены. В одно место съезжались молодожены из всех окрестных сел. Центральным ритуалом было катание «молодых» с гор, сопровождавшееся поцелуями. Но всякий мужчина – новый Адам, а женщина – новая Ева, и их соединение – «обновление» грехопадения. Более того, само катание с гор – с «верха» в «низ» – неоднократно использовалось как символ греха, падения. В статье Понырко приведены иллюстрации из рукописей XVIII в., в которых дьяволы влекут грешников вниз под горку в повозке.
   Грехопадение и распятие – основные темы богослужения в Великий пост. Более того, литургические тексты многократно подчеркивают их связь, толкуют распятие как грехопадение «наизнанку». Но, как мы видели, таковы же основные концепции раннеземледельческой религии: грехопадение и жертвоприношение божества. Они отражаются в ритуалах календарных праздников, которые поэтому не случайно связаны с сыропустной неделей, предшествующей Великому посту. Многочисленные ритуалы типа «похорон Масленицы» относятся к этому кругу представлений. В верованиях, подобных «мифу о Хайнувеле», грехопадение и состояло именно в принесении божества в жертву. С приближением к Пасхе в литургии все нарастает мотив «спасения». И в предваряющей Великий пост пятнице мы встречаем (те же, что и в Святки) ритуалы шуточных похорон, сжигания соломы. «В Великий четверток порану солому палят и кличут мертвых», – свидетельствует Стоглавый собор. Масленичный обряд резания куриц, с одной стороны, связан с идеей жертвоприношения. С другой стороны, образ курицы не раз использовался как символ смерти и воскресения Христа. Ряд апокрифов содержит рассказ о некоем иудее, сказавшем, что поверит в воскресение Христа, только если оживет зарезанная курица, – и она ожила.
   Суммируя эти сопоставления, можно сказать, что ритуалы календарных праздников не случайно были приурочены к определенным православным праздникам и часто в более зримой форме воплощали те же переживания. Это можно объяснить их связью с раннеземледельческой религией и тем, что она содержала ряд принципов, близких к христианству. И то, что они были так устойчивы и просуществовали много веков, показывает, что их родственность православию отчетливо ощущалась, хотя и бессознательно.
   «Двоеверие» часто рассматривалось как ущербность русского православия – в сравнении с христианством западных народов. Вряд ли с этим можно согласиться. Во-первых, совершенно аналогичные календарные праздники можно встретить и у многих западных народов. В Англии праздник «майского дерева» был поистине всенародным еще в XVI в. – его запретил лишь Долгий парламент в 1644 г. Возможно, в России эта ритуальная жизнь сохранилась дольше, была более сильной. Но можно ли это считать недостатком? Чем глубже исторические корни, связь с которыми сохранила культура, тем она совершеннее. Ведь если «двоеверие» – порок культуры, то в нем надо было бы обвинить древних греков, притом в большей мере, чем русских. В религиозных представлениях греков ясно различаются две компоненты. Боги олимпийского пантеона были богами света, их жилищем часто называется эфир, небо. Они действовали через и на человека, они не были связаны с природой. Эта религия была лишена мистики. Боги были связаны с человеком, пока он жив, и теряли всякую связь с ним после его смерти, иногда отстранялись от человека, как только узнавали, что неумолимые силы обрекли его на смерть. Со смертью они не имели ничего общего – это были боги жизни. Мертвые почти не играли роли в этой религии. Но явно существовала другая, более древняя религиозная концепция, связанная с Землей, воспроизведением жизни, смертью, мертвыми и загробной жизнью. Различие, даже противостояние этих концепций подчеркивается мифом об убийстве Кроноса Зевсом, о борьбе богов с титанами, в результате которой власть над миром получили «молодые» олимпийские боги, а древние боги были низвергнуты в Тартар. (См. подробно прекрасную книгу Вальтера Отто (34)). Для обвинения в «двоеверии» здесь было побольше оснований, чем в случае русского православия. Но, видимо, эта многоплановость религиозного сознания греков и была основой их поразительной культуры. И то, что русские обладают подобной же глубиной исторической памяти, является, как мне кажется, не недостатком, а драгоценным преимуществом русского типа религиозности.

4. Русский путь

   В предшествующих параграфах мы пытались показать, что основная причина кризиса, переживаемого сейчас человечеством, – духовная и даже религиозная. Он связан с мировоззрением, сложившимся в Западной Европе и в конце концов подчинившим себе почти весь мир. Но подчинение это все же не уничтожило полностью творческое разнообразие человеческого духа. В мире сохранились, хоть они сейчас и менее влиятельны, совершенно другие традиции. В частности, выше мы указали на своеобразность русской религиозной традиции. Однако в своем победоносном движении по миру технологическая цивилизация не могла не затронуть и Россию. Столкновение этих столь различных мировоззрений стало драматическим поворотным моментом в истории России.
   Здесь уместно вспомнить приведенное выше наблюдение, что технологическая цивилизация основывается на технике (в самом широком смысле этого слова) и благодаря этому приобретает такую силу воздействия на окружающий мир, которой может противостоять тоже лишь столь же мощная техника. Могла ли Россия отстоять свой собственный путь развития, не усваивая каких-то элементов технологической цивилизации и присущего ей типа техники? Во всяком случае, подобных прецедентов история не знает. Подобная попытка была предпринята народом североамериканских индейцев. Это был многочисленный народ (более 1 млн человек) [38 - Оценка, разумеется, приблизительная. Иногда называется цифра 8 миллионов.], обладавший глубокой системой религиозных и мифологических представлений, яркими празднествами, возвышенными этическими нормами (особенно высоко ставившими мужество и гордость), совершенной в экологическом отношении системой хозяйства.
   Он отказался хоть в чем-то отступиться от своих фундаментальных ценностей, и ему была объявлена война на уничтожение. Индейцев истребляли, двигая на них целые армии или отдельными набегами.
   На них устраивали облавы, их травили собаками или подбрасывали им отравленную муку. Выдавалась плата за скальпы индейцев: например, в Пенсильвании было истрачено 130 долларов на скальпы мужчин старше 12 лет и 50 на скальпы женщин. Был в ходу принцип, сформулированный генералом Шериданом: «Хороший индеец – это мертвый индеец». Дж. Кольер, долго живший среди индейцев, один из лучших знатоков их проблем, пишет (35): «Тщательно продуманное, досконально разработанное и комплексно осуществлявшееся уничтожение индейских сообществ, индейского характера, планомерная ликвидация индейцев стала признанной политикой, законом и практикой». Пока колонизаторы осваивали восточные районы Северной Америки, индейцев насильственно переселяли на Запад, причем применявшиеся приемы полностью предвосхищали сталинскую «ссылку народов». Индейцев загоняли в концлагеря, их селения сжигали, а потом под вооруженной охраной их гнали через весь континент. При таком переходе в племени чероки, например, из 14 000 человек погибло 4000. Но вскоре янки пришли и на Запад. Все соглашения, заключенные с индейцами, были нарушены. Генерал Уокер, комиссар по индейским делам, писал: «Когда имеешь дело с дикарями, так же, как и с дикими зверями, вопрос о национальной чести не возникает». Индейцев согнали в резервации на земли, где они не могли себя прокормить. В Калифорнии число индейцев с 1850 до 1880 г. сократилось от 120 000 до 20 000. Столь же свирепо искоренялись индейские религиозные представления и обычаи. Правительство обязалось снабжать резервации чем-то вроде современной «гуманитарной помощи», но тех, кто не хотел отказаться от своей религии, обрекали голодной смерти. Детей с 6 лет отбирали и отправляли в особые интернаты, где им запрещалось пользоваться родным языком. На каникулы их отдавали в слуги белым. Они были обязаны принять одно из христианских вероисповеданий. В 1884 г. был принят уголовный кодекс, запрещающий индейские религиозные церемонии. Он был усилен в 1904 г. и действовал до 1933 г. (когда проблема уничтожения индейцев как нации была, видимо, решена). Индейское религиозное движение «Танцы духа» было подавлено расстрелами. Заключительным был расстрел в долине Ундед-Ни в 1890 г.: было убито 98 невооруженных воинов и около 200 женщин и детей. Кольер приводит воспоминание очевидца о кучах трупов и отдельных телах, рассеянных по ущелью, где солдаты убивали убегавших. «Я видел младенца, пытавшегося сосать свою мать, покрытую кровью и уже мертвую». «Возможно, мир никогда не был свидетелем столь неумолимого и искусно осуществляемого религиозного гонения», – говорит Кольер. И действительно, даже наши гонения, когда ими руководили Троцкий или Емельян Ярославский, кажется, бледнеют на этом фоне. И вот результаты. Вместо 1 млн индейцев, населявших в XVIII в. территорию современных Соединенных Штатов, там осталось лишь около 400 000, в основном живущих в резервациях. К 1925 г. они занимали территорию, составляющую 2 % некогда принадлежавшей им страны. Из 600 племен 400 исчезло полностью. Кольер так описывает мироощущение старого индейского вождя: «Горечь более глубокая, чем воображение может вместить; горечь человека, с полной ясностью видящего разрушение своего мира презренными врагами, которым нет числа». Сейчас индейцы нацией, собственно, уже не являются. Таков типичный пример столкновения технологической цивилизации с другой, пытающейся сохранить полностью свою индивидуальную самобытность.
   Россия избрала другой путь. Она восприняла некоторые элементы технологической цивилизации и, в частности, приобрела таким способом достаточные силы, чтобы защитить себя от полного покорения. Но она отнюдь не стала стандартной составной частью технологической цивилизации. Это был болезненный процесс: он породил раскол между европеизированным высшим классом и остальным народом, создал нигилистические течения в интеллигенции. Тем не менее в результате возникло органическое, живое образование, хотя и не лишенное, как все в этом мире, некоторых болезненных черт. Жизненность возникшего организма была подтверждена как материально (успешные войны, расширение империи, быстрое экономическое развитие), так и духовно – созданием русской культуры XIX века.
   Средневековое миросозерцание, которым жила Россия до столкновения с технологической цивилизацией, основывалось на глубоком чувстве смысла жизни, осмысленности жизни каждого человека и всей истории. В центре внимания тогдашней культуры были проблемы мироздания, события истории, а не индивидуальные судьбы. Даже при характеристике конкретных исторических персонажей на первый план выдвигалась их общественная роль (святого, воина-вождя, чужеземного завоевателя), а не личные свойства или переживания. Искусство было столь сильно связано традицией, что приближалось к типу коллективного творчества. Постренессансная культура, принесенная к нам с Запада, обладала необычной яркостью, индивидуальностью, она дала такие формы искусства, как портрет, роман. Зато в ней постепенно выветривается интерес к основным вопросам о смысле жизни и истории. Но если на Западе она заменила глубоко концептуальное мировоззрение Средневековья, то в России обе эти линии почти совместились. Как говорит Г.М. Прохоров (18): «В XVIII–XIX вв. Россия стала наследницей двух взаимодополняюще-взаимоисключающих традиций; она пережила их столкновение, она дала их синтез. Отсюда – “универсализм” Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого». Исходя из положений, изложенных в предшествующем параграфе, можно сказать, что в русской цивилизации слились три линии развития человечества: открытая космосу древнеземледельческая религия, христианство (в его православном аспекте) и западная постренессансная культура.
   Россия не вошла как прилаженный блок в мировую машину технологической цивилизации. К началу XX века это была страна еще на 80 % крестьянская, глубоко православная и проникнутая монархическим сознанием. Хотя обе эти стороны народного мировоззрения начали ослабевать в XX веке, они все еще составляли громадную духовную силу. И в то же время Россия входила в пятерку наиболее развитых индустриальных стран. Она имела устойчивый бюджет, быстро росла продукция тех областей промышленности, которые были нужны именно крестьянству. Потребление сахара с 1895 по 1913 г. увеличилось вдвое, выпуск кровельного железа с 1903 по 1913 г. увеличился в 1,7 раза, вклады в сберегательные кассы с 1903 по 1912 г. увеличились вдвое, и крестьянские вклады составляли 30 %. Кажется, что здесь нащупывался какой-то особый путь, свой ответ на проблемы роста населения, городов, индустрии. Страна оставалась в подавляющей части крестьянской, приобретя одновременно многие черты индустриально развитой страны.
   И отчетливо видно, как Запад ощущал Россию инородным телом. В книге Н.Я. Данилевского «Россия и Европа» (36) одна глава так и называется: «Почему Европа враждебна России?». Он приводит ряд ярких примеров, когда реакция Европы в отношении России была резко враждебной, хотя аналогичные ситуации воспринимались совершенно спокойно, если речь шла о западноевропейских государствах, а иногда враждебность прорывалась даже вопреки интересам европейских держав. Объяснение он видит в том, что «Европа не признает нас своими. Она видит в России и в славянах вообще нечто ей чуждое, а вместе с тем такое, что не может служить для нее простым материалом, из которого она могла бы извлекать свои выгоды, как извлекает из Китая, Индии, Африки, большей части Америки и т. д., – материалом, который можно бы формировать и обделывать по образцу и подобию своему». «Как ни рыхл и ни мягок оказался верхний, наружный выветрившийся и обратившийся в глину слой, все же Европа понимает или, точнее сказать, инстинктивно чувствует, что под этой поверхностью лежит крепкое, твердое ядро, которое не растолочь, не размолотить, не растворить, – которое, следовательно, нельзя будет себе ассимилировать, превратить в свою кровь и плоть, которое имеет силу и притязание жить своей независимою, самобытной жизнью». «Итак, во что бы то ни стало, не крестом, так пестом, не мытьем, так катаньем, надо не дать этому ядру еще более окрепнуть и разрастись, пустить корни и ветви вглубь и вширь». «Не допускать до этого – общее дело всего, что только чувствует себя Европой. Тут можно и турка взять в союзники, и даже вручить ему знамя цивилизации». Сначала антипатию Европы к России объясняли нелиберальностью правительства Николая I, но после либеральных реформ, говорит Данилевский, отношение только ухудшилось. (Совершенно то же замечание делает Тютчев в одном письме.)
   Возникла концепция «России – препятствия на пути к прогрессу». Концепцию эту принимали очень многие люди, понимавшие «прогресс» в совершенно разных смыслах. Революционеры полагали, что Россия препятствует мировой революции. Маркс и Энгельс писали: «Ненависть к русским была и продолжает быть у немцев их первой революционной страстью (…), только при помощи самого решительного терроризма можем мы (…) оградить революцию от опасности». Они предрекали, что исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы: «И это тоже будет прогрессом». А среди «реакционных народов» на первом месте у них стояли русские. Либералы полагали, что Россия нетерпима тем, что препятствует распространению просвещения. «Россия будто бы представляет собой нечто вроде политического Аримана, какую-то мрачную силу, враждебную прогрессу и свободе», – пишет Данилевский. Уже в самом конце XIX в. группа видных немецких историков издала многотомную «Всеобщую историю». Раздел, посвященный России, кончается там параграфом «Русская неприязнь к цивилизации». Он содержит строгое предупреждение: «Мир может в настоящее время переносить и терпеть лишь народы, дружественно расположенные к культуре…» Царское правительство во всей Европе считалось «деспотическим», хотя, например, после 1905 г. парламентская система России мало отличалась от немецкой, а во время войны 1914 г. цензура в России была либеральнее, чем в других воюющих странах. Русские революционеры, хотя бы и прямые террористы, встречали на Западе неизменное сочувствие. «Вешатели, кинжальщики и поджигатели становятся героями, коль скоро их гнусные поступки обращены против России» (Данилевский). Даже во время войны 1914 г. в западных парламентах раздавались недовольные голоса по поводу союза с «деспотической Россией», а в салоне английского посла в Петрограде Бьюкеннена плелись заговоры против правительства России. И это союзники в войне, уносившей миллионы жертв среди обоих народов! Такую же антипатию вызывала Россия и у русских либералов, являвшихся как бы здешними представителями Запада. Данилевский пишет о взгляде на Россию как «весьма трудно преодолимое препятствие к развитию и распространению настоящей человеческой, т. е. европейской, цивилизации. Этот взгляд (…), в сущности, очень распространен между корифеями нашего общественного мнения (…). С такой точки зрения становится понятным (и не только понятным, а в некотором смысле законным и, пожалуй, благородным) сочувствие и стремление ко всему, что клонится к ослаблению русского начала по окраинам России – к обособлению (даже искусственному) этих элементов и к доставлению им привилегированного положения в ущерб русскому». «Защитники национальных интересов умолкают, коль скоро дело идет о защите русской народности (Данилевский включал сюда украинцев и белорусов), о донельзя угнетаемых в западных губерниях». Розанов описывает те же взгляды так: «Россия (…) это ужасный фантом, ужасный кошмар, который давит душу всех просвещенных людей. От этого кошмара мы бежим за границу, эмигрируем, и если соглашаемся оставить себя в России, то ради того единственно, что находимся в полной уверенности, что скоро этого фантома не будет, и его рассеем мы, и для этого рассеяния остаемся на этом проклятом месте Восточной Европы» (37).
   Особенно враждебен России был западный финансовый мир. В журнале «Красный архив» приведены многочисленные донесения русских финансовых агентов, показывающие, на какое сопротивление натыкались попытки получения займов на Западе (например, № 4, 6, 10). В воспоминаниях немецкого посла в Лондоне барона фон Эккардштейна (38) приводится любопытный эпизод, как он в 1904 г. познакомил японского посла графа Хаяши с Альфредом Ротшильдом, который «всегда был рад перейти дорогу русской дипломатии». Япония не была способна начать войну с Россией без крупной финансовой поддержки, а английское правительство в ней отказывало, не желая нарушать нейтралитет. Но Ротшильд «заверил графа Хаяши в своей симпатии», гарантировал финансовую поддержку дома Ротшильда и тем дал возможность Японии начать войну.
   Если принять, что Россия была препятствием на пути не маловразумительного «прогресса», а конкретно – распространения технологической цивилизации, то, может быть, сделается понятным явление, иначе загадочное: социалистическая революция в России финансировалась капиталистами! Финансовый мир Запада старательно саботировал займы русскому правительству, идя на потерю выгодных сделок, – и в то же время его кошелек был широко открыт русским революционерам. Финансирование было очень многосторонним, в каждом отдельном случае можно найти свою индивидуальную причину. Но у такого сложного явления должна быть и какая-то общая причина. И ее естественно видеть в том, что в России в начале XX в. складывался свой путь развития, альтернативный индустриальной цивилизации. Революция же была наиболее эффективным способом ее с этого пути столкнуть.
   Деньги шли и от крупнейшего финансиста Америки Якова Шифа, и от немецкого генерального штаба (не менее 50 млн большевикам). Известный революционер Валентинов рассказывает в воспоминаниях, что их организацию финансировал киевский миллионер Бродский, Валентинов называет его даже «большой революционер» (39). Обильно финансировал революцию миллионер Савва Морозов. В книге Сеттона (40) описана поразительная история финансирования русской революции банкирскими домами Уолл-стрита. Так, например, к моменту Октябрьского переворота в России находилась американская делегация Красного Креста, на самом деле состоявшая почти исключительно из крупных политических и финансовых деятелей. И уже 2.11.1918 г. один из ее руководителей, очень крупный американский финансист В. Томсон, перевел большевистскому правительству 1 млн долларов, причем сделал это по распоряжению Дж. Моргана, ближайшим сотрудником которого был. И потом осуществлялось планомерное давление на правительства США и западноевропейских стран с целью заставить их не помогать белым, признать большевистское правительство, причем агентами давления были финансовые и политические деятели, связанные с банкирскими домами Моргана и Рокфеллера. При этом те же люди иногда проявляются как сотрудники «Бюро пропаганды» Карла Радека или как советские финансовые агенты на Западе.
   Если смотреть на революцию как на способ свернуть Россию с ее более самобытного пути развития и включить как элемент в систему технологической цивилизации, то участие в этом действии западного капитала станет понятным, оправданным и оправдавшим себя. Последовавшие за революцией 70 лет были эпохой разрушения именно тех структур, которые составляли основу русского общества и его мировоззрения. Прежде всего это крестьянство, сам труд которого соединяет человека с Природой, Космосом. Именно это требовало искоренения. Горький мечтал, что «тяжелые, страшные люди», населяющие русскую деревню, вымрут, а хлеб станут выращивать в лабораториях. Этого достигнуть еще не удалось, но оказалось возможным придать крестьянскому труду формально-механический характер, подчинив его бесчисленным указаниям и планам, когда, например, день начала посевной во всей республике назначался в Совете Министров. Труд крестьянина лишался творческого характера, становился подобным труду каторжника. Большинство крестьян было согнано с земли в лагеря, на новостройки, в громадные города. Оставшихся все время приучали к тому, что они являются механическими объектами внешнего манипулирования: у них можно отбирать коров и снова им их же продавать, сливать и распускать колхозы и т. д., пока не пришли к концепции «неперспективной деревни». Второй основой России была Православная церковь. Все эти 70 лет приступы яростного гонения на Церковь (ленинского, сталинского, хрущевского) чередовались с периодами медленного давления, вытеснения из жизни. И наконец, разрушалась вера вообще в существование России как некоторой исторической индивидуальности. Вся ее дореволюционная история изображалась как царство темноты и отсталости (в духе идеологии прогресса).
   Это была негативная часть работы: разрушение тех элементов русской жизни и мировоззрения, которые мешали включению России как послушно управляемой части в структуру технологической цивилизации. Следующий этап – тот, который называется «перестройкой», – должен осуществить само это включение, или, как его идеологи предпочитают говорить, интеграцию – в экономической, политической и духовной области. Богатства и экономика страны подчиняются контролю Запада. Для облегчения этой операции разрушаются армия, разведка, военная промышленность, а вся страна раздробляется на части. И планомерно разрушается народный тип сознания, переделывается под «дух капитализма». Когда перед голодной и нищей страной нагло рекламируются шикарные «презентации» с икрой и шампанским или автомобили ценой в несколько миллионов, то этим в сознание внедряется ничтожество исконных нравственных норм, жалкими и устаревшими звучат разговоры о какой-то справедливости перед торжествующими «брокерами», «менеджерами» и «дилерами» – боевиками новой жизни и морали. И как будто для иллюстрации работы Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма» валом повалили баптисты успешнее внедрять этот «дух». Интеграция может и не совершиться – мировоззрение нашего народа вырабатывалось многими поколениями, уходит, как мы выше пытались показать, в глубокую древность – и за 70 лет полностью разрушить его, конечно, невозможно. Но вполне реальна и победа технологической цивилизации над традицией России – это будет не первая ее жертва. Такая победа может осуществиться в виде полного слома традиционного мировоззрения, замены его стандартными нормами технологической цивилизации. Возможен и путь североамериканских индейцев: быстрое сокращение численности и деградация народа. В обоих случаях это будет гибелью русских как народа со своим индивидуальным лицом и своей цивилизацией. И это будет трагично не только для русских, но, как мне кажется, и для всего человечества. Дело в том, что в русской цивилизации сохранились еще элементы древних, органических представлений, которыми духовно жили люди многие тысячелетия. Конечно, не только в русской. Но таких незатопленных островов в мире остается все меньше. И, лишь собрав вместе эти еще не уничтоженные богатства, мы получаем шанс найти альтернативу технологической цивилизации, спастись от технологической смерти.
   Одна из наиболее глубоких книг, посвященных анализу того кризиса, к которому привела мир технологическая цивилизация, принадлежит Е. Шумахеру – сначала преуспевающему предпринимателю, а потом деятелю ООН в связи с развивающимися странами. Книга называется «Малое – красиво» (41), она стала столь популярной, что вызвала движение под тем же названием, пропагандирующее маломасштабную, неагрессивную технологию, «технику с человеческим лицом». Одной из самых коренных ошибок современного общества автор считает иллюзию «рентабельности», «неограниченных производительных возможностей» западной экономики. Он сравнивает ее с предприятием, быстро растрачивающим основной капитал и гордящимся своей рентабельностью. Этот основной капитал – невосстановимые ресурсы природы. Ошибка связана с тем, что человек воспринимает природу как нечто абсолютно ему чуждое, лишенное ценности, а ценным считает лишь созданное им самим. Выход из кризиса требует, по мнению автора, коренного изменения типа мышления: «Мы должны понять, что не бесконечно богаты природными ресурсами, а бедны; наша психология должна основываться не на беспредельном оптимизме, а на опасливости; мы должны культивировать не насилие над природой, а кротость, не войну, а мир». Эти принципы автор сопоставляет с Нагорной проповедью. И действительно, представим себе, какие черты должны иметь деятели технологической цивилизации. Это люди сильные, волевые, жесткие, выше всего ставящие успех, агрессивные, интеллектуалы (или себя такими считающие). Попробуем сформулировать антитезу – и мы сразу попадаем в круг образов Нагорной проповеди: кроткие, алчущие и жаждущие правды, чистые сердцем, миротворцы, нищие духом. А заповедь: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» – сейчас прямо звучит как экологический принцип.
   Но выше, опираясь на М. Вебера, мы говорили, что как раз идеология технологической цивилизации использовала некоторые существенные положения, заимствованные из христианства (особенно из кальвинизма). Однако здесь нет противоречия и с точкой зрения Шумахера, если принять другой развитый выше тезис – что христианство «воплощается» в принимающий его народ и каждый народ создает собственное «прочтение» христианства. В идеологии технологической цивилизации отразились некоторые концепции, взятые из очень крайнего и одностороннего прочтения. Другое «прочтение», воплотившееся в русской цивилизации, дает совершенно иное видение и гораздо ближе к тем взглядам, на которые, например, обращает внимание Шумахер. Важно обратить внимание на громадное отличие православия (по крайней мере, русского) от западного христианства – католицизма и протестантизма: отличие не столько в догматах, сколько в духе и конкретных жизненных проявлениях. Православие было несравненно мягче, терпимее, менее воинственно, чем западное христианство. Это, с одной стороны, оказалось его слабостью, оно имело гораздо меньше сил противостоять давлению власти – как до, так и после революции. Но эти же черты защитили его от многих болезненных искажений духовной жизни Запада. Конечно, большинство этих тенденций проявлялось и в России, но в несравненно более мягкой, многократно смягченной форме. Например, притеснения иноверных (баптистов, штундистов), гонения на еретиков (стригольников, жидовствующих) или даже преследования старообрядцев настолько отличаются по масштабам от грандиозной машины инквизиции, что их даже затруднительно рассматривать как одно и то же явление. В связи с преследованиями жидовствующих новгородский архиепископ Геннадий советовал брать пример со «шпанского короля». Но единичные случаи сожжения еретиков принесли меньше жертв, чем одно-единственное небольшое аутодафе в Испании. (В.В. Кожинов обратил мое внимание на то, что сохранились имена восьми казненных – притом, что проблема стояла в центре тогдашней политики, о ней много писали.) Точно так же в России, как и во всем мире, существовала вера в колдовство, и подозреваемых в нем казнили. Но Россию миновало преследование колдунов и ведьм, охватившее Западную Европу в XVI–XVII веках и принявшее столь грандиозный характер, что историки называют его «ведьминским безумием» (Hexenwahn). Вольтер оценивал число его жертв в 100 000, но некоторые историки говорят о миллионах. Наконец, религиозная жизнь России совершенно отлична от западной по той роли, которую в ней играли еретические движения. В Западной Европе они вечно бурлили, иногда широко разливаясь, доходя до крайних, совершенно фантастических форм. Прекрасный обзор их содержится в книге Н. Кона «В поисках тысячелетнего царства» (42). Начиная, по крайней мере, с VI в. непрерывной чередой появляются эти движения: «Мессии» из Бурга, Адальберта, Танхельма из Антверпена, Зона д’Этуал, петробрузиан, Вальденсов, Катаров, Альбигойцев, Братьев Желтого Креста, Братьев Свободного Духа, флагеллянтов, адамитов, цвикауских пророков, анабаптистов, рантеров, шейкеров и т. д. и т. д. Часто они собираются вокруг проповедника, называвшего себя Христом (обычно его сопровождала «Мария») или обладавшего «письмом от Христа», подтверждавшим его мессианскую функцию. Нередко его окружали 12 «апостолов». Их действия поражают совершенно невероятными крайностями, как бы стремлением максимально подчеркнуть свой разрыв с жизнью. Поклонение духовному вождю доходило до того, что воду, в которой он мылся, пили в качестве святого причастия. Отрицание официальной церкви выражалось в сожжении крестов и разрушении церквей, убийствах священников. Некоторые ходили нагими, совершали странные прыжки или нагими водили хороводы вокруг костра. Другие, борясь с грехом собственности, подвергали разграблению целые города. Еще одни считали, что они стали равными Богу или выше его, что делает для них бессмысленными моральные запреты. В качестве утверждения этих положений имели место разнообразные ритуализированные сексуальные эксцессы. Большинство из них считало весь мир злом, откуда проистекали ритуальные самоубийства и убийства. Более агрессивные считали своим призванием истребление «нечестивых», предрекали наступление времени, когда кровь будет доходить до уздечки коня и ее будут пить, как вино. Классическим примером является господство анабаптистов в г. Мюнстере в 30-е годы XVI в., которое сейчас воспринимается как массовое безумие. Подобные течения играли роль еще в английской революции XVII в. Сравнение с русскими еретическими течениями (см., напр., (43)) показывает, что это совершенно несопоставимые явления: и по радикальности их идей, и по крайностям эксцессов, до которых они доходили, и по их массовости. В целом трудно отрешиться от впечатления, что дух русского православия в чем-то кардинально расходился с духом западного христианства.
   Вероятно, благодаря специфическому складу русского православия, о котором мы говорили в предшествующем параграфе, его связи с раннеземледельческой религией в нем с исключительной силой проявляется идея благословения Богом всей твари, космоса. «Святость твари» является одним из основных принципов русского христианства. Эту идею можно возвести к загадочной фразе Евангелия от Марка (1:13): когда Христос был искушаем сатаною в пустыне, то он «был со зверьми». Как реакция на монгольское иго, меняется характер русского иночества: основываемые в городе или пригородные монастыри заменяются «пустынью» – отшельник уходит в лес, к зверям. Общение святого со зверями становится стандартным мотивом его жития.
   Особенно выделяется тема общения святого с медведем. Сергий Радонежский кормил кусками приносимого ему хлеба ежедневно приходившего к нему медведя. Павел Обнорский жил в дупле липы. Навестивший его Сергий Нуромский увидел его в обществе медведя и других зверей. Особенно распространен образ св. Серафима Саровского с медведем: он встречается во многих народных изображениях святого. Розанов, посетивший Саров, рассказывает, что в память об их близости после смерти св. Серафима сложился обычай – не охотиться на медведей в довольно большом, окружавшем Саров лесу. И не было случая, говорит Розанов, чтобы медведь, встретив человека в этом лесу, причинил ему вред.
   Эта связь русских святых с образом медведя кажется мне глубоко символичной, выражающей глубинные и древние переживания. Медведь – это символ Космоса, идущий из глубочайшей древности. Само его имя – только описательное (едящий мед) – заменяет табуированное священное имя. В Сибири его называют также «хозяин», «мудрый зверь», «князь зверей», «отец», «дед», «старуха» и т. д. Убийство медведя на охоте обычно сопровождается «медвежьим праздником». Над головой и лапами производят ритуальные церемонии, после чего они захороняются отдельно, в особых «медвежьих амбарах». У амуро-сахалинских нивхов и айнов пойманного медвежонка выкармливают грудью. Его выкармливают несколько лет, причем подпиливают клыки и резцы, чтобы сделать его менее опасным. Потом его славят, угощают, одевают как покойника – и расстреливают из луков, отправляя в «другой мир» как посредника между земным и «верхним» миром, где он занимает свое место рядом с Малой и Большой Медведицей (44). Древность этих культур видна из того, что такие же склады лап и черепов медведей, как народы Сибири, создавали и неандертальцы. Особенно большой склад найден в пещере Драхенлох в Альпах. Более того, в одной из альпийских пещер найден череп молодого медведя, жившего около 20 000 лет тому назад, у которого сточены клыки и резцы, как это делали айны и нивхи (45). Образ русского святого, благословляющего медведя, – это символ святости Космоса, апеллирующий к самым древним слоям человеческой души.
   Другая столь же фундаментальная концепция – это святость Земли. В украинском фольклоре говорится: Вода – дочь Ульяна, Земля – мато Татьяна, Камне – брати Петро. В русском заговоре: «ты, небо-отец, ты земля-мать». Землей клялись, кладя ее себе на голову. Перед Землей винились за то, что рвут ее грудь сохою. В.Л. Комарович утверждает, что аналогичные следы почитания Земли отсутствуют у западных славян, и относит эти верования к местной, причерноморской культуре (46). Восприятие христианских представлений сказывается в том, что у Земли праздновались именины – на Симона Зилота, 10 мая, на другой день после Николы вешнего. В русских духовных стихах не раз сопоставляются три матери: Матерь Божия, мать, которая дала человеку жизнь в муках, и мать-земля. Грехом было оскорблять землю. Во время битвы на Куликовом поле земля плачет по детям своим – русским и татарам. У Достоевского Соня Мармеладова говорит Раскольникову: «Стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: я убил». И Раскольников целует землю «с наслаждением и счастьем». Алеша Карамазов целовал землю и обещал любить ее «целую вечность». Хромоножка говорит: «Богородица – великая мать-сыра земля есть, и великая в том для человека заключается радость». Конечно, такое отождествление не православно-канонично. Но в православии многое связывает Богоматерь с тварью. В акафисте поется, что Она «всех стихий земных и небесных освящение». «О Тебе радуется, Богородица, всякая тварь».
   Дух христианства, открытого Космосу, пронизывает дореволюционную поэзию Есенина. Пожалуй, он составляет центральный стержень его стихов 16–17-го годов. Вот типичный пример (47):

     То не тучи бродят за овином
     И не холод.
     Замесила Божья Матерь сыну
     Колоб.
     Всякой снадобью она поила жито,
     В масле
     Испекла и положила тихо
     В ясли.
     Заигрался в радости младенец,
     Пал во дрему,
     Уронил он колоб золоченый
     На солому.
     Покатился колоб за ворота
     Рожью.
     Замутили слезы душу голубую
     Божью.
     Говорила Матерь Божья сыну
     Советы:
     «Ты не плачь, мой лебеденочек,
     Не сетуй.
     На земле все люди человеки,
     Чада.
     Хоть одну им малую забаву
     Надо.
     Жутко им меж темных
     Перелесиц,
     Назвала я этот колоб —
     Месяц».

   Этнограф вполне мог бы принять это за «креационный миф» из числа тех, которыми многие народы объясняли происхождение солнца, луны, человека или животных. Идея одухотворенности и даже божественности Космоса – очень древняя и общечеловеческая, она была лишь вытеснена из сознания человечества идеологией технологической цивилизации. Еще в XVII и XVIII вв. подобные концепции обсуждались крупнейшими мыслителями. Лейбниц, например, считал, что вся материя – живая, она состоит из монад, каждая из которых по-своему отражает универсум. В неопубликованных рукописях Ньютон пишет: «Во всей материи присутствуют признаки жизни» или: «Земля подобна громадному животному, а скорее неодушевленному растению, вдыхающему эфир, чтобы жить… Подобно всему живому, она должна иметь начало, молодость, старость, кончину». Подобные мысли Ньютон предполагал развить в своих книгах (например, «Оптике»). Но сохранились они лишь в черновиках – им уже не находилось места в складывавшейся стройной механической «системе мира». Дальше направление мысли изменилось на противоположное – усилия науки и научной идеологии направляются на то, чтобы и живое подчинить той же логике «мертвого мира». Иначе складывалось мировосприятие русского православия.
   Близкие настроения чувствуются в учении о св. Софии – Премудрости Божией в трудах русских богословов XX в.: С. Булгакова, П. Флоренского. София – говорит, например, Флоренский (48) – есть идеальная личность твари, ангел-хранитель твари. Тем самым он приписывает Космосу некоторое личностное начало, душу. Учение о Софии исходит из того, что в акте творения Бог передал миру некоторые черты, благодаря которым Он в нем запечатлен. Только благодаря этому в мире возможно творчество, которое есть повторение акта творения. Как говорит св. Афанасий Великий: «Бог благословил, что Премудрость его снизошла к тварям так, чтобы во всех вообще тварях и в каждой порознь были положены некоторые отпечаток и подобие ее, то есть Премудрости». В главе «Тварь» в «Столпе и утверждении истины» Флоренского содержится множество рассказов, характеризующих подобное отношение к твари. Например, рассказ об одном коптском святом, который был печальником за людей, скотов и даже червей. Он мог ходить по воде, но однажды заметил, что подошвы сандалий его при этом увлажняются. Он обратился к другому святому, и тот, помолившись, поведал ему, что причина в том, что первый закрывает имеющиеся у него зерна ячменя, которые склевывали птицы, и лишает этим птиц пропитания. С. Булгаков пишет (49): «Мать земля! из тебя родилась та плоть, которая сделалась ложеснами для воплотившегося Бога, из тебя взял он пречистое тело Свое! (…) Мать земля, из тебя произрастает хлебный злак и виноградная лоза, коих плод в святейшем таинстве становится Телом и Кровью Христовой». О «первозданной» земле, о которой сказано, что она была «безвидна и пуста», он говорит: «Эта земля есть в потенции своей Богоземля; эта матерь таит в себе уже при сотворении своем грядущую Богоматерь». Здесь уже чувствуется созвучность тому взгляду, который у Достоевского высказала Хромоножка. Идею Софии Булгаков выражает так: «София есть мировая душа (…). Она есть та сверхсознательная душа мира, anima mundi, которая обнаруживается в целесообразности строения организмов, бессознательных функциях, инстинктах родового начала». И о мире в целом: «Мировое бытие есть бытие божественное». «Процесс космический есть процесс теокосмический или теогонический, а космос есть теокосмос и космотеос».
   Традиция «освящения космоса» проходит через всю историю православия. Она подсказывает свое «прочтение», свое толкование христианства и Евангелий. Кто те «ближние», о которых говорит Христос? Какое основание толковать их только как людей, а не как все живое, все сотворенное Богом? Тогда, например, Нагорная проповедь есть собрание заповедей неагрессивного отношения к миру. То есть путь решения своих проблем не за счет внешнего мира, а за счет внутренних сил своей души. В то время как ресурсы внешнего мира ограничены, силы души границ не имеют – это как раз тот источник неограниченной энергии, который западный мир все время тщетно пытается найти: то в «вечном двигателе», то в «термояде».
   Такой путь особенно близок русскому сознанию и проявляется, например, в категории «терпения», играющей в нем громадную роль. Оно рассматривается как добродетель, исключительно высоко стоящая в иерархии народных ценностей: «Бог терпел, да и нам велел», «Без терпенья нет спасенья», «За терпенье Бог дает спасенье». Очевидно, здесь речь идет не о пассивном перенесении тягот, а о принципе неагрессивной духовной силы. В православной системе понятий тот же взгляд на мир выражается образами «святых страстотерпцев» – прежде всего первых канонизированных русских святых Бориса и Глеба. Они приняли смерть не как мученики за веру, но «в подражание жертве Христовой». Казалось бы, мировоззрение, приемлющее подобные идеалы, должно было создать народ, готовый во всем уступать и отступать, легкую жертву своих соседей. Но в тысячелетней истории появились совсем иные черты – и не вопреки, а в связи с этим мировоззрением. Кажущаяся слабость оказалась силой. Как замечает Г. Федотов (49), «святые «непротивленцы» по смерти становятся во главе небесных сил, обороняющих землю русскую от врагов». В «Сказании» об их гибели говорится: «Вы нам оружие, земля Русская забрала и утверждение и меча обоюду остра, има же дерзость поганьскую низлагаем». И в роковой момент русской истории, перед Невской битвой, как рассказывает летопись, находившийся в дозоре воин Пелгусий видел св. Бориса и Глеба в ладье «одетых мглою». «Брате Глебе, – сказал Борис, – вели грести, да поможем сроднику нашему Александру». Эта фундаментальная антиномия – и не только христианства, но в какой-то мере и всякого религиозного сознания: победа в мире дается жертвой в мире. То есть за счет внутренних сил души (прежде всего – любви), а не физического преодоления внешних препятствий. И православию очень близко распространение такого взгляда на все области человеческой деятельности, а не только на отношения между людьми. Распространение, возможное лишь за счет осознания природы как состоящей из наших «ближних», творений – общего Отца.

5. Есть ли надежда?

   Имеет ли продолжение в будущее тот «русский путь», который мы обсуждали в предшествующем параграфе? Если имеет, то в нем мы могли бы найти духовную основу для спасения от скорой гибели в зубастой пасти технологической цивилизации. Мы видели, что мироощущение русского православия включает и осознание родства всей «твари», и идеал самоограничения, выраженный в заповеди терпения или образе «страстотерпцев», – то есть коренные духовные основы, на которые такое спасение как раз может опереться. В вопросе «быть или не быть?», стоящем сейчас перед человечеством, каждая цивилизация, сохранившая еще духовные силы и остатки своей индивидуальности, будет искать свой собственный путь. Но для русской цивилизации вся надежда сосредоточена в «русском пути», ибо сменить духовную основу народа, складывавшуюся тысячелетиями, столь же безнадежно, как сменить генетический код человека.
   Наиболее весомым возражением против реальности подобных надежд представляется мне следующее. Речь идет о мировоззрении, в самой своей основе религиозном. Казалось бы, оно может вызвать коренное изменение нашего жизненного уклада только тогда, когда религия опять станет основой жизни. Но ведь пока до этого еще очень далеко! Как можно строить надежды на предпосылке такого глубинного изменения сознания в считанные десятилетия, если учесть, с какой скоростью технологическая цивилизация пожирает все живое на Земле!
   Мне кажется, однако, что положение более сложно и, может быть, не столь безнадежно. Во-первых, гибельные последствия технологической цивилизации связаны с тем, что не только религия перестала быть движущей силой жизни, но был вытеснен и подавлен несравненно более широкий пласт человеческого сознания. В этом пласте есть элементы, восстановление которых как важных факторов человеческой деятельности является гораздо более простой проблемой, чем глобальное возвращение человечества к Богу. То есть речь идет не о грандиозном скачке в духовной области, а о постепенном процессе. Во-вторых, те концепции, которые почти вытеснены из жизни победным шествием технологической цивилизации, скорее всего, не уничтожены в сознании человечества. Видимо, каждый человек и все человечество обладает памятью колоссальной глубины, в которой эти концепции сохранены. Так что речь идет всего лишь об их «восстановлении в правах» в качестве определяющих стимулов социальной жизни. Обсуждению этих двух факторов и посвящена оставшаяся часть работы.
   Вернемся к замечанию Лоренца (приведенному раньше): современный человек теряет моральный критерий в оценке своих действий, так как сама категория морали применима лишь к действиям, направленным на живое, а он имеет дело чаще всего с неживым. Здесь скрывается явление колоссальной важности. Поскольку в сознании современного человека господствуют категории научно-технического, чисто рационального происхождения, то сама идея морали оказывается в нем чужеродной. Как можно, например, обосновать – рационально, логически или экспериментально – хотя бы обращенный к ребенку запрет: «нельзя бить собаку»? Подобные истины невозможно обосновать, и поэтому можно ставить бесчеловечные эксперименты на собаках, способных нас так преданно любить. Можно использовать изощренную современную технику для преследования и истребления китов, которые, быть может, обладают высокой духовной жизнью, подобной нашей. Ничто не препятствует распространить этот образ действий и на людей. Так и были уничтожены как нация североамериканские индейцы – в стране, любящей называть себя «God’s own Country» (избранная богом страна). Да разве они одни? Еще тяжелее был жребий аборигенов Австралии, а из коренных жителей Тасмании не уцелел никто.
   Видимо, мораль – это поразительно тонкий и совершенный орган для общения человека со всем живым (включая человека). В этой области он не менее совершенен, чем техника при обращении с мертвой природой. Только благодаря наличию морали живы до сих пор и Человек, и Природа. Но в системе представлений технологической цивилизации мораль не находит себе законного места. Она не уничтожена полностью – например, не дискутируется целесообразность умерщвления стариков, как ни эффективна была бы эта мера с экономической точки зрения. Однако моральные оценки не опираются на основоположные постулаты идеологии технологической цивилизации, они воспринимаются как «субъективные», «эмоциональные», т. е. малонадежные критерии при оценке нашего поведения. Поэтому они легко уступают под давлением аргументов «целесообразности» и «эффективности», т. е. мораль занимает подчиненное положение сравнительно с «техникой» в широком смысле. Даже когда наши действия опираются на моральные стимулы, мы склонны это маскировать, чтобы придать им характер большей обоснованности. Например, в период борьбы с проектом «поворота рек» в ход чаще всего шли «объективные» и «научные» аргументы – экологические, экономические, технические. Но движущей силой бурлившего тогда (и победившего) «движения сопротивления» являлось, мне кажется, моральное чувство: нечестиво было бы перевернуть задом наперед древние реки, на берегах которых вершилась наша история.
   Отталкиваясь от рассмотренного примера морали, мы можем обнаружить множество других категорий нашего сознания, находящихся в таком же положении. Очевидно, существует громадный слой человеческого сознания, жизненно важный для человечества, но не укладывающийся в рамки идеологии технологической цивилизации. Таковы религиозное чувство, мораль, категория «красоты», фольклор и искусство, большая часть эмоциональной жизни каждого человека. С этим пластом сознания соприкасается, видимо, концепция «коллективного бессознательного» К.Г. Юнга, но далеко с ним не совпадает. Хотя бы потому, что, например, мораль или любовь часто никак не связаны с чем-то «коллективным», наоборот – очень индивидуальны. Мне кажется, что прекрасно передает суть дела термин, употреблявшийся С. Булгаковым, – «сверхсознание».
   Это «сверхсознание» обладает рядом очень своеобразных черт. Во-первых, только благодаря ему возможно религиозное сознание. Сверхсознание предоставляет в распоряжение человека какой-то орган, необходимый для восприятия религиозных категорий. Во-вторых, лишь в рамках сверхсознания возможен вопрос о смысле жизни. Более того, в какой-то мере сверхсознание способно и отвечать на этот вопрос. С точки зрения рационалистического, научно-технического мышления такой вопрос вообще не существует, является перенесением в одну область понятий, которые осмысленны лишь в другой (например, смысл конкретной, частной деятельности). И это относится ко многим другим важнейшим вопросам человеческой жизни. Научно-техническое мышление, присущее технологической цивилизации, чрезвычайно сузило объем термина «понимание». Фактически понимание редуцировалось к возможности построить механическую модель – хотя бы теоретически. «Понять» явление – значит разложить его на совокупность элементарных связей: «Из А следует В». Это теоретически можно моделировать как то, что определенное перемещение предмета А вызывает определенное перемещение предмета В. Может быть, совокупность элементарных связей слишком сложна, чтобы сейчас возможно было изобразить ее механической моделью или даже моделировать при помощи мощного компьютера, но в принципе такая возможность должна существовать. Благодаря подобному сужению механизма понимания, многие важнейшие явления остаются за его пределами или получают надуманные, неубедительные объяснения. Зато сверхсознание способно, опираясь на религиозное чувство, религиозные ритуалы, на миф, на эстетические и другие эмоциональные переживания, создать в связи с этими вопросами то же ощущение уверенности, способности выбрать верную линию поведения, какую дает в других, доступных ему ситуациях технологическое понимание. Мы уже приводили пример сложной системы моральных норм индивидуального человека и человеческих обществ, но таких примеров можно привести множество, и только за счет этих актов «нерационального понимания» человечество смогло существовать сотни тысяч лет, да в значительной степени опирается на них и сейчас. Наконец, сверхсознание обладает важнейшей особенностью: оно способно быть коллективным, то есть присуще не только отдельным людям, но и целым человеческим сообществам. Видимо, в этом случае сознание всех членов коллектива объединяется, и возникает единый «сверхинтеллект» (или «сверхдуша»), способный давать ответы на вопросы, недоступные отдельному человеку. При этом ответ вырабатывается столь отчетливо на надиндивидуальном уровне, что отдельные члены коллектива, как правило, не могут его никак аргументировать. Классическим примером является «экзогамия» – система брачных запретов, существующая во всех, даже самых примитивных обществах. Она делает невозможными браки между близкими родственниками. Например, племя делится на две части, два «клана», дети относятся к клану матери, и воспрещены браки внутри одного клана. Уже этот простейший принцип исключает брак сестры и брата или матери и сына. Но та же идея применяется и в более сложном виде, делая невозможным браки и других близких родственников. Объективно экзогамия играла громадную роль, защищая племя от вредных генетических последствий близкородственных браков, которые в небольшом племени могли привести к полному его вырождению. Но отдельные члены племени, конечно, не имели никакого представления об этих генетических факторах и субъективно воспринимали брачные запреты как «табу» – только такое объяснение они могли предложить европейцам. Да и наше чувство отвращения и страха, вызываемое идеей «кровосмешения», конечно, происходит не из учебника биологии, а из того же древнего источника. Примеров подобного надиндивидуального решения социальных проблем, недоступных индивидуальному сознанию, существует очень много – в том числе и в не столь отдаленном историческом прошлом.
   Существование надиндивидуального сверхсознания является одним из оснований для надежды на выход из теперешнего кризиса – как всего человечества, так и России. Когда нам кажется, что выхода нет, что мы способны обозреть все варианты развития и что все они ведут к катастрофе (например, в связи со стремительным ростом населения и производства и с экологическим кризисом), – то ведь это относится лишь к тем путям выхода, которые способно предложить наше индивидуальное сознание. Мы не имеем оснований считать, что надиндивидуальное сверхсознание не способно указать такой выход, основывающийся на принципах, нам сейчас рационально совершенно недоступных. Конечно, это лишь слабая надежда – не уверенность в том, что выход есть, только аргумент против убеждения, что его не существует.
   Но для того, чтобы можно было опереться даже на эту слабую надежду, система представлений, связанных со сверхсознанием, должна вернуть себе место признанной основы человеческого поведения. Да и в отношении всего мировоззрения русского православия речь ведь тоже идет о реанимации духовных ценностей, некогда занимавших центральное место в жизни. Возможно ли такое восстановление? Много раз история показывала, что возвращение назад в ней невозможно. Никакие «реставрации» никогда не были действительно восстановлением прошлого.
   Конечно, безнадежно пытаться восстановить конкретный социальный или экономический уклад. Например, не в наших силах восстановить дореволюционную Россию – даже если бы мы признали ее абсолютным идеалом. Но нет оснований полагать, что так обстоит дело с фундаментальными составными частями духовной структуры человечества. Основные человеческие духовные ценности не являются ведь чем-то вроде ракет-носителей, которые, подтолкнув основную ракету на новую траекторию, потом отпадают и сгорают «в плотных слоях атмосферы». Несомненно, они остаются с нами, становясь лишь менее осознанными. Человечество, да и все живое, обладает, видимо, памятью колоссальной глубины. Возможно, в ней хранится вообще вся история, от амебы или Адама. Я приведу лишь несколько примеров, в свое время меня поразивших.
   Первый пример – это рассказ одного моего друга-врача о том, как он помогал откачать чуть не утонувшую женщину. Он сказал, что это происходило на берегу моря, и это было счастьем, потому что если бы она столько времени провела под водой в пресной воде, то давно бы умерла. Почему же? Оказывается, это известный факт, что человек может намного больше времени провести под водой в море, чем в пресной воде. Происходит же это потому, что состав крови у человека близок к соленой морской воде, а это объясняется тем, что человек имеет предков, которые когда-то существовали в Мировом океане. Но древняя кистеперая рыба выползла на берег и положила начало простейшим наземным позвоночным 350–400 миллионов лет назад. И вот информацию о ее существовании, которое было еще до этого, мы в себе храним, и притом настолько четко и конкретно, что она может играть роль в таких реальных ситуациях, как откачивание утопленника. Другой пример касается культурной памяти. На детей колоссальное впечатление производят сказки, если это настоящие, фольклорные, не выдуманные сказки, не выдуманные Михалковым, Чуковским или даже Андерсеном, а, например, афанасьевские сказки. Почему это происходит? Специалисты по фольклору говорят, что сказки содержат элементы древних мифов. Это мифы, потерявшие свой священный характер. Но чтобы эти остатки мифов так сильно действовали, должно существовать мифологическое сознание, их воспринимающее. Предположим, герой едет в тридевятое царство, но ему преграждает дорогу огненная река, которую он не может пересечь. Он видит, что на берегу пасутся быки, но время от времени с другого берега прилетает птица, хватает быка и уносит его. Тогда он убивает быка, сдирает с него шкуру и ложится, завернувшись в нее. Прилетает птица, хватает его и переносит через реку. Археологи объясняют нам, что заворачивать покойника в шкуру – был один из распространенных древних ритуалов захоронения. И этнографы говорят, что в сказке тридевятое царство – это потусторонний мир, огненная река – это та граница, которая отделяет наш мир от того мира, а путешествие героя – это путешествие шамана или души после смерти в иной мир. Но почему же это все захватывает малыша, он сидит и слушает, затаив дыхание? Следовательно, сохранились какие-то элементы психики, которые воспринимают это как мифы, он ведь не читал этнографов и археологов, и тем не менее он знает это лучше их. Это показывает, что мифы – какая-то грандиозная память человечества, и существует такая же память живого, и, может быть, даже и память космоса. Наконец, и совсем современный пример. В брежневско-андроповские времена, когда религия находилась еще под страшным давлением, на Пасху к кладбищам двигались неисчислимые толпы людей, чтобы помянуть своих родных. Чтобы добраться до кладбища, нужно было потратить несколько часов. Людей собиралось так много, что власти и не пытались им препятствовать. Значит, древнейший ритуал – поклонения своим почившим предкам – хранится где-то в сознании московского рабочего или сотрудника НИИ.
   Мы имеем дело с каким-то совершенно особенным видом памяти – не индивидуальной, а исторической. Она основана на переживании человеком прошлого, она его туда отчасти вновь переносит. Этим она кардинально отличается от механической «памяти» вычислительных машин, являющейся лишь складом большого числа предельно формализованных данных. Но именно механизмы являются идеальными составляющими частями технологической цивилизации. Связь с прошлым значительно предопределяет поведение, создает нечто, подобное инертности. А часть механизма тем совершеннее, чем меньше ее инертность, чем легче она подчиняется сигналу. Идеология прогресса постулирует ценность одного только будущего: «прошлое мертво». И естественно, что в рамках технологической цивилизации историческая память вытесняется из жизни, выпадает из арсенала средств, которыми может пользоваться человечество. Но она органически связана с человеком и может быть уничтожена только вместе с ним. А значит, нет необходимости вновь создавать сверхсознание, религиозное сознание или специфическое мировоззрение русского православия: они сохранены в исторической памяти. Речь идет вовсе не о возвращении к прошлому, а о преодолении искусственных психологических запретов, не позволяющих пользоваться реально существующими духовными силами.
   Есть много русских пословиц – вроде «Нет худа без добра» – с удивительным, неодноплановым отношением к несчастью, указывающих на содержащуюся в нем пользу, которую только надо усмотреть. Действительно, глубокий кризис в жизни одного человека, народа или всего человечества обнажает вызвавшие его причины, помогает их разглядеть, а значит, и преодолеть. И та катастрофа, в которую технологическая цивилизация ввергла человечество, а сейчас в особенности нашу несчастную Россию, вероятно, тоже послана нам как урок. Каждый новый виток кризиса делает яснее его причины, любой человек уже на своей судьбе ощущает грозящий финал. Перед лицом разверстой у наших ног пропасти нам не остается иного выхода, как обратиться к древним и надежным ориентирам, пользуясь которыми, человечество прожило сотни тысяч лет, сохранив физическое и духовное здоровье.

Литература

   1. Ellule Jaques. La Technique. Paris, 1954.
   2. Lorenz Konrad. Zivilisationspathologie und Kulturfreiheit // Frei-heit des Menschen. P. Ausgar (изд.). Wien, 1974.
   3. Леонтьев К.П. Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения. Собрание сочинений. Т. VI. М., 1912.
   4. Huxley Julian. World Population Problem // The Human Crisis. Seattle, 1963.
   5. Sombart Werner. Der Bourgeois. Mьnchen; Leipzig, 1913.
   6. Neumann M. Geschichte des Wuchers in Deutzchland. Halle, 1865.
   7. Вебер Макс. Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.
   8. Hayek F.A. The Counter-Revolution of Science. Glenkoe, Illinois, 1952.
   9. Mumford Lewis. Technics and Civilization. N.Y., 1934.
   10. Шафаревич И.P. Две дороги к одному обрыву // Шафаревич И. Путь из-под глыб. М., 1991.
   11. Tawney R.H. Religion and the Rise of Capitalism. N.Y., 1937.
   12. Miller Perry. The New England Mind. Harvard, 1939.
   13. Troeltsch Ernzt. Writings on Theology and Religion. Dackworth, 1977.
   14. Kampfschulte F.W. Johann Calvin, seine Kirche und sein Staat in Genf. Leipzig, 1869.
   15. White Lynn Jr. Animals and Man in Western Civilization // Animals and Man in Historical Perspective. N.Y.; London, 1974.
   16. Розанов В.В. Темный лик, Люди лунного света. М.: Правда, 1990. 1, II: Около церковных стен. СПб., 1906.
   17. Eliade Mircae. Myths, Dreams, Mysteries. London, 1968.
   18. Прохоров Г.М. Культурное своеобразие эпохи Куликовской битвы // Куликовская битва и подъем национального самосознания. Л., 1979.
   19. Булгаков С. Православие. Киев, 1991.
   20. Jensen Ad.E. Das religiozs Bild einer fruhen Kultur. Stuttgart, 1949.
   21. Schelling T.W.J. Philosophic der Offenbarung. Werke. Hauptband 6. Mьnchen, 1928.
   22. Kerenyi. Das Gottliche Madchen. Amsterdam, 1941.
   23. Лосев А.Ф. Античная мифология в ее историческом развитии. М., 1957.
   24. Фрэзер Д. Золотая ветвь. Вып. 3: Умирающие и воскресающие боги античности. М., 1928.
   25. Пропп В.В. Русские аграрные праздники. Л., 1963.
   26. Забылин М. Русский народ, его обычаи, обряды, предания, суеверия. М., 1880.
   27. Чичеров В.И. Зимний период русского народного земледельческого календаря XVI–XIX веков. М., 1957.
   28. Носова Г.А. Язычество в православии. М., 1975.
   29. Jensen Ad.E. Mythos und Kult bei Naturvolkern. Wiesbaden, 1960.
   30. Смирнов С. Древнерусский духовник. М., 1914.
   31. Панченко А.М. Русская культура в канун Петровских реформ. Л., 1984.
   32. Понырко И.В. Святочный и масленичный смех // Смех в Древней Руси. Л., 1984.
   33. Белкин А.А. Русские скоморохи. М., 1975.
   34. Otto Walter. Die Gotter Griechenlands. Frankfurt am Main, 1947.
   35. Collier John. The Indians of Americas. N.Y., 1974.
   36. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. СПб., 1871.
   37. Розанов В.В. «Поминки по славянофилам»: сочинения. М., 1990.
   38. Von Eckardstein. Lebenserinnerungen und Denkwurdigkeiten. Bd.J. Leipzig, 1912–1921.
   39. Валентинов Н. Встречи с Лениным. Нью-Йорк, 1953.
   40. Sutton Autony. Wall Street and the Bolshevik Revolution. New Rochelle, 1974.
   41. Schumacher E.F. Small is beautiful. London, 1973.
   42. Kohn N. The Pursuit of the Millenium. N.Y., 1981.
   43. Клибанов А.И. Народная социальная утопия в России. М., 1977.
   44. Лурье Я.С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV – начала XVI в. М.; Л., 1960.
   45. Соколова З. П. Культ животных в религиях. М., 1972.
   46. Cannody Denise. The Oldest God, 1935.
   47. Комарович В.Л. Культ рода и земли в княжеской среде XI–XIII вв. // Труды Отдела Древнерусской литературы.
   48. Есенин С. Собрание сочинений. Т. I. M., 1977.
   49. Флоренский П. Столп и утверждение истины.
   50. Булгаков С. Свет невечерний. Сергиев Посад, 1917.
   51. Федотов Г. Святые Древней Руси. М., 1990.

Статьи и выступления

История «Русофобии» [39 - По передаче на радиостанции «Радонеж».]

   Вопрос о взаимоотношении наций тяжелый, потому что нации составляют элемент жизни, жизнь есть борьба, и мы все время видим элементы столкновения национальных интересов. Например, столкновения между армянами и азербайджанцами, которые были еще и до революции, и при установлении советской власти, потом в Сумгаите, Карабахе и так далее. Так вот возникает вопрос: как относиться к этим проблемам, нужно ли, как по английской пословице, не будить спящую собаку, обходить их молчанием? Обсуждение иногда называется разжиганием межнациональной розни. Что же выбрать? Ну, мне кажется, что здесь у нас есть большой опыт, потому что в эпоху советской, коммунистической власти была попытка преодолеть национальные проблемы путем их замалчивания. На эти проблемы был наложен запрет. Помню, еще в 70‑е годы был опубликован сборник «Из‑под глыб», в котором я как раз написал статью под названием «Разделение или объединение. О национальном вопросе в Советском Союзе», где я приводил контраргументы по поводу распространенной точки зрения о том, что Советский Союз есть некое продолжение русской империи, что это как бы колониальная русская империя, остальные нации в ней – порабощенные нации.
   Точка зрения в некоторых кругах интеллигенции распространенная, особенно на западном радио, на радио «Свобода», например. И тогда действительно поражало то, что я слышал в национально окрашенных и агрессивных высказываниях по отношению к русским. Против этого с началом эпохи гласности и другие протестовали. Я вот очень хорошо помню случай, который послужил началу обсуждения этой ситуации. Это было время, так сказать, большого либерализма, и меня пригласили в университет на большой вечер. Это был, по‑моему, 89‑й год еще. И вот мне там такую записку подали. Ну что ж, мол, я вот протестую против того, что печатают статью Синявского, где написано: Россия‑мать – сука, или повесть Гроссмана, где говорится о вечной рабской душе русской. Так что же я предлагаю: запретить их, не печатать? Мой ответ был такой: нет, почему же именно запретить? Вот был, например, самиздат, писать там под своей фамилией было рискованно, но люди шли на риск, в то же время некоторые сами ставили себе определенные границы. В нем был некоторый элемент самоограничения. И вот к такому ограничению надо себя призвать в антирусских высказываниях. Отказаться же от обсуждения межнациональных отношений невозможно. Собственно говоря, каждый человек себя осмысливает и воспринимает на основании контакта с другими людьми. Каждая нация ощущает себя благодаря взаимоотношениям, проблемам, которые у нее возникают с другими нациями. Наложить на какую‑нибудь нацию запрет обсуждать свои национальные проблемы – это значит фактически запретить рефлексировать по поводу себя. Это не реальный путь. А реальный путь, мне кажется, заключается в типе этого обсуждения, которое основывается на фактах, аргументах, а не на каких‑то аморфных, связанных с подсознанием образах, потому что именно такой путь, как бы апелляция к подсознанию, в конце концов, поднимает эмоциональный уровень отношений в этой области, а факты, в конце концов, призывают к тому, чтобы их обсудить, возразить против них или их интерпретации, привести какие‑нибудь аргументы. И тогда дискуссия идет в другом эмоциональном поле. Мне кажется, что нечто подобное было в коммунистическое время, когда запреты формулировались нарочито аморфно, связывались с чем‑то подсознательным, например термин «антисоветский», который совершенно не детализировался никаким образом, поэтому непонятно было, о чем идет речь. Подозрение в том, что человек выдает какие‑то секреты врагу или одевается не так, как это принято, или что еще другое имеется в виду? К сожалению, все тогдашние призывы не встречали никакого сочувствия. Тогда начавшаяся гласность, возможность печатать и перепечатывать то, что было за границей, или то, что было известно в рукописях, но не было напечатано, была воспринята как возможность печатать в колоссальном количестве ядовитые, оскорбительные и уничижительные эмоциональные всплески в адрес русских. Причем все, по‑видимому, легко пошло по этому пути, потому что это было продолжение некоторой инерции, продолжение концепции пролетарского интернационализма, интернационального долга, борьбы с русским великодержавным шовинизмом и так далее, которая все время существовала. И тогда был опубликован целый ряд таких произведений, в основном из перепечаток эмигрантских произведений и эмигрантов третьей волны, и традиция эта продолжалась непрерывно, до последнего времени. Мне кажется очень ярким эпизодом демонстрация по телевидению фильма «Последнее искушение Христа» в 1997 году. Фильм совершенно омерзительный, именно в смысле, так сказать, неуважения к людям, среди которых живешь. Там изображаются постельные сцены с участием Марии Магдалины и Христа, имеющего двух жен. Даже если принять интерпретацию, что это есть изображение некоторого бреда умирающего на кресте, то все равно это глубоко кощунственно, оскорбительно. И тогда вокруг этого фильма, я думаю, именно для того, чтобы привлечь к нему интерес, происходили так называемые дискуссии, потому что это были не дискуссии, а нечто вроде театральных постановок, там же, на телевидении, созданные на НТВ. Именно центральным пунктом было утверждение, что свобода слова заключается в том, что никто не может запретить нам показывать то, что мы хотим. И это было совершенно справедливым утверждением, потому что фактически оказалось, что так оно и есть, запретить никто не может. Но мне кажется, что гораздо более интересен вопрос о том, почему было желание этот фильм показать. Ведь не все же фильмы показывают, существует какой‑то отбор. И, к сожалению, по поводу этого фильма ответ не вызывал никаких сомнений. Потому что сначала было объявлено, что он будет показан на Пасху, в воскресенье. И только благодаря резким протестам, заявлениям патриарха показали фильм позже. Я так и не могу понять, зачем же, когда хозяином, владельцем этого канала являлся Гусинский, который был президентом Российского еврейского конгресса, вице‑президентом Всемирного еврейского конгресса, когда главный режиссер фильма имел фамилию Файфман, зачем было желание показать фильм именно на Пасху? Вот это, мне кажется, и было элементом разжигания национальной розни. Но с какой целью – это совершенно загадочно. И я хочу подчеркнуть, что ничего сопоставимого по отношению к какой‑нибудь другой нации никогда не было совершено. В ответ на этот фильм, помню, у кинотеатра собралось несколько тысяч человек, громадная толпа с иконами, хоругвями. Мы собрались, чтобы себя духовно поддержать, только и всего. Конечно, никакого влияния на решение демонстрировать этот фильм мы не оказали. Тут надо было бы отдать справедливость терпению русских, которое нет никаких оснований до бесконечности испытывать. Но тем не менее тенденция нанести удар русскому сознанию продолжается. Я думаю, что здесь нет никакого противоречия: фильм, конечно, был антиправославный, антихристианский, но православие настолько сплетено с русской культурой, что даже совершенно нерелигиозным русским человеком такой вот плевок в лицо православию воспринимается как удар по своему национальному чувству. И такие же какие‑то странные иррациональные выпады продолжаются до сих пор. Вот, пожалуйста, совсем свежий текст. В 2001 году в Интернете рассказывается о выставке Максима Кантора, известного, как говорится, на Западе художника. Как говорится, речь идет о России, которую Кантор трактует как некую мировую черную дыру, уродливую кляксу на карте мира, самопоглощающий пустырь, населенный множеством обитателей – кривые, корявые, прячущие лица в складках жира, жрущие, пьющие, орущие. Русский, он ведь ублюдок, беспородная дворняга, не монгол, не германец, так, двуногая помесь. Шансов ему на выживание художник не оставляет – не сопьется, так вымрет от экологической катастрофы. Ну а почему, если имеются какие‑то проблемы, не пытаться их как‑то логически, на уровне «гомо сапиенс» обсуждать, не превращая себя, своих оппонентов и свою аудиторию в какую‑то первобытную орду.
   Во время одной большой беседы, посвященной Сергею Александровичу Нилусу, всплыла, конечно, такая центральная тема, которая связывается с его именем, – публикация им «Протоколов сионских мудрецов». Меня тогда спросили, что я думаю по поводу этих протоколов, потому что они все‑таки сыграли определенную роль в судьбе минувшего XX века да и, возможно, сейчас являются каким‑то важным моментом в межнациональных отношениях. Пользуясь случаем, попытаюсь ответить на этот вопрос.
   Конечно, какую‑то роль эти документы сыграли, но значение, которое им придавалось много лет, мне всегда казалось загадочным. Я вот их читал и не мог понять, почему они так интересовали большой круг с разной точки зрения к ним относящихся людей. Ведь надо заметить, что изданы они были очень давно, в 1905 году, но совершенно тогда не произвели впечатления. Я никогда не слышал каких‑либо отзывов на них, каких‑то дискуссий, с ними связанных, дореволюционного времени. Их знаменитость началась, по‑видимому, на Западе и после революции. Началась потому, что их восприняли как некое предсказание, предсказание того, что произошло в России, и которое, очевидно, в России исполняется. Ну, вот, например, в «Тайме» было написано: «От этого жуткого сходства с событиями, развивающимися на наших глазах, нельзя просто так отмахнуться. Утверждение, что Протоколы сфабрикованы русскими реакционерами, не затрагивает самой сути Протоколов, необходимо объективное расследование». Это писала «Тайме», когда они были опубликованы впервые, по‑английски, в 18‑м году. Генри Форд, по‑видимому, находился под большим влиянием их, он их распечатал в Америке, распространял и говорил, что многие американские сенаторы, которые знакомились с Протоколами, были поражены, что евреями за столько лет вперед был выработан план, ныне осуществленный, и что большевизм за много лет вперед еще замышлялся евреями. Но мне кажется, что именно как предсказание коммунистического переворота они очень слабы. Если объективно на них посмотреть, то они не предсказывают того, что в России произошло. В них говорится о свержении сословного режима, они направлены против дворянства, там говорится, что власть будет в руках денег, бирж, что евреи захватят власть в прессе, что через прессу будут вести народ, как баранов. Но все это ни в какой мере не характерно для того, что произошло в Советском Союзе.
   Это повторение тех обвинений, которые противники евреев высказывали на Западе. Например, в Германии примерно в 70‑е годы XIX века развилось движение, которое, по‑видимому, впервые, как само название, и употребило термин – антисемитизм. Был такой знаменитый автор Вильгельм Map, который написал книжку под названием «Победа еврейства над Германией». Ну чего же более радикального? Был социалист Дюринг, который тоже пытался построить социалистическую антиеврейскую идеологию социалистической партии, но при помощи Энгельса и его произведения «Антидюринг» был побежден и из немецкой социал‑демократии изгнан. Во Франции было такое же движение, во главе которого стоял публицист Дрюон, написавший ряд книг на эту тему. В связи с делом Дрейфуса были колоссальные об этом дискуссии, и даже раньше, когда еще в первой трети девятнадцатого века распространилось социалистическое учение Сен‑Симона, то его противники указывали на то, что значительная часть руководителей, кроме самого графа Сен‑Симона, были евреями, и даже тогда впервые, по‑видимому, была сформулирована концепция, что это есть еврейский заговор с целью захвата власти над христианским миром. Ее высказал польский поэт Красиньский в поэме «Безбожная комедия». Так что Протоколы – это было некое предсказание того, что уже произошло, прием, который неоднократно применялся: публиковались различные предсказания, которые якобы были написаны очень давно и сначала излагали ситуации, которые читателю знакомы, и тем самым как бы подтверждали, что они предсказывают правильно, а после этого предсказывали будущее. Поэтому мне кажется, что на уровень предсказания они не тянут. Сам же документ декларирует аморализм, что право есть сила, политика не имеет ничего общего с моралью, мы одурачили и развратили молодежь и так далее. И потом говорится, что в результате правомерно осуществляемой политики будет создана абсолютно тоталитарная власть. Но нового в этом очень мало, такой политический аморализм в очень яркой форме присутствует у Макиавелли, в какой‑то мере таким же аморалистом являлся Ницше. Концепция установления тоталитарного строя тоже очень древняя и существует, может быть, со времен Платона.
   Обычный вопрос, который часто слышишь: верите ли вы в «Протоколы сионских мудрецов»? Ну что значит верить, это же не догмат о Святой Троице, в которую можно верить или не верить. Фактически предлагается выбор: или это действительно некое заседание некоего тайного правительства, на котором был оглашен этот план, либо это фальшивка, изготовленная в русской охранке. На самом деле, конечно, там мешанина из различных концепций еврейского национализма, аморализма политического и так далее, ницшеанства, макиавеллизма – девятнадцатый век был действительно веком какого‑то водоворота различных интеллектуальных течений. Вот из него и образовался такой странный документ смешанного происхождения. Указывали, что был такой французский публицист Морис Жоли, который опубликовал памфлет против Наполеона III, и вот в этих Протоколах содержатся целыми абзацами из него цитаты. Но это указывает только на то, что такого типа сочинение могло возникнуть в какой угодно форме. Его автором мог быть какой‑то мыслитель, так сказать, еврейский Макиавелли, могла быть большая группа, обсуждавшая такие вопросы. Единственное, что вызвало такой резкий интерес на Западе сразу же после революции, в начале 20‑х годов, – это то, что действительно в руководстве советской властью тогда было исключительно большое процентное участие евреев. Это единственное, что связывало с этим документом. Во всех остальных отношениях он, по‑моему, является очень слабым предсказанием. Авторам даже и в голову не приходило, например, что можно национализировать всю промышленность, что можно прикрепить крестьянина к земле, проведя коллективизацию, построить Беломорканал и так далее.
   Что же теперь – вообще запретить издавать Нилуса? Как‑то я случайно заглянул в телевизор, там какой‑то человек говорил: ведь до чего дошло – у нас можно купить «Майн Кампф» Гитлера! Ну как иначе может быть? Мне кажется, что это признак цивилизованного государства. Что историю монголов, которые нами триста лет владели, идеологию Гитлера мы должны знать. И должны знать эти документы, и уничтожение их или недопущение к ним людей, которые хотят с ними познакомиться, – это признак дикости. Вот у американцев есть очень заслуживающий уважения принцип, что свобода слова должна быть абсолютной. Мне кажется, что это, безусловно, очень здоровый принцип для здорового развития, если помнить о внутреннем ограничении, о котором я говорил. Мир состоит из многих народов, которые находятся во взаимоотношениях сложных, и надо работать на то, чтобы наш разум не порождал чудовищ.
   Вот у меня лежит книжка, написанная дьяконом Андреем Кураевым, которую я бы предложил в качестве примера, как обсуждать межнациональные отношения. Книга называется «Как делают антисемитов». Автор приводит в качестве своего принципа или призыва к жизни, что ли, слова одного своего знакомого, как он говорит, православного еврея, который, когда слышит или видит такие вот публикации вроде того фильма, о котором я рассказывал, говорит: «Не делайте меня антисемитом». Вот, мне кажется, это тот принцип, к которому бы и я призывал.
   Теперь можно перейти к истории самой «Русофобии». Она появилась в 1983 году в Советском Союзе в самиздате, а в 1988 году она уже вышла легально. Что меня побудило написать эту книгу? Меня к ней подталкивало чувство, что есть какая‑то тенденция, представленная, может быть, узким, но активным слоем людей, как бы отрицающим Россию, так сказать, элемент русскости, русскую культуру, русскую историю, русскую психологию, ну, просто вообще русского человека. Это появилось впервые, когда возникла возможность эмиграции. И незначительная часть, ничтожная по сравнению со всем количеством населения, эмигрировала. Мне запомнился такой эпизод. Тогда был создан сборник «Из‑под глыб», его идея принадлежала Солженицыну, мы вместе его готовили. И в этом процессе Солженицын был выслан, а потом уже я этот документ самиздата здесь распространял. Я тогда разослал представителям всех газет, советских и иностранных, приглашение прийти ко мне, познакомиться с новым сборником. Ну, советские представители не пришли, а некоторое количество иностранных корреспондентов пришло. Я им рассказал об этом сборнике и отвечал на вопросы. И один из вопросов был: как вы смотрите, является ли трагедией для России эмиграция. На тот момент я сказал, что мне трудно рассматривать это как трагедию, потому что уезжают люди, которые уже раньше, как правило, с Россией связь потеряли и не могут для России что‑то существенное сделать. Как пример привел Синявского, критика, в свое время арестованного, отсидевшего, потом отпущенного в эмиграцию. Он в то время написал статью, в которой допустил сделавшуюся знаменитой, хулиганскую такую фразу, бьющую на эпатаж: «Россия – сука». Меня упрекали, что я процитировал один кусочек. Ну, если развернуть то, что он говорил подробнее, то это нисколько не менее враждебно было. Суть всего пассажа заключалась в том, что русские виноваты в эмиграции евреев, и ты, Россия‑мать, Россия – сука, еще ответишь за это выращенное тобой и выброшенное на помойку дитя. Даже бессмысленный в каком‑то смысле пассаж. На какую помойку, кто уезжал? Вот он в Париж поехал, кто‑то в Израиль, больше в Америку. Почему это помойка? Вот я и почувствовал тогда по этой фразе какой‑то болезненный элемент в тогдашней эмиграции. Действительно, часть из них уезжала просто в поисках более спокойного места. А большей частью они уезжали как борцы, в каком‑то смысле это был элемент их карьеры. Они там издавались, печатались или основывали журнал, агентство, издательство. И то, что они борцы, вот это, так сказать, был фундамент их деятельности. Создавалось странное положение: борьба здесь, а борцы почему‑то там. То, что на это обратили внимание, вызвало чрезвычайно резкий, и там, и здесь, протест всего этого круга, их поддерживающего, реплики, заявления очень раздраженные. Тогда я почувствовал этот элемент. А потом увидел, что в самиздате появляются статьи с какой‑то странной злобой против русских: зачем они существуют с их психологическим типом, их культурой, которой на самом деле и нет, и истории у них нет. Чего только не писали тогда! Что у России не было истории, было только бытие вне истории, что Россия проявила свою политическую импотентность. Я с этими произведениями отчасти познакомился, встречаясь с их опровержениями, с которыми выступали разные люди. И постепенно у меня возникло чувство, что это есть некоторое направление, психология и идеология которого заключается в том, что у русских культура была дефективная, приводящая всегда к патологическим ситуациям, что собственно русская культура состоит только из Ивана Грозного, Петра и Сталина. И единственный выход – забыть это все, покаяться в своем бытии и следовать примеру Запада. И вот мне показалось, что это опасная вещь, что это есть некоторая заявка на якобы будущую идеологию, которая будет господствовать над умами, чтобы поворачивать страну в каком‑то направлении. И, собрав материал, я и написал тогда книгу.
   Для меня в процессе обдумывания было очень важно установить, что речь идет не о некотором локальном явлении, связанном с данным моментом, и именно с Россией, а о том, что его можно представить себе как фактор истории, повторяющийся в различных исторических ситуациях. Для меня решающую роль сыграло знакомство с работами по истории французской революции. Вообще французская революция поразительна своей параллельностью во многих аспектах с русской революцией. Вот, в частности, из всех историков французской революции, которых я читал, наконец я напал на такого, что «ахал» каждый раз, когда его читал. Это некий Огюстен Кошен, убитый в Первую мировую войну. В основном работы его публиковались уже после его смерти. Он, так сказать, не либерального лагеря был и поэтому оставался малопопулярным. И вот он описывает аналогичную совершенно ситуацию перед французской революцией, как какой‑то слой как бы готовил духовный захват власти, победу над народом, которую он в революции осуществил в виде уже физической победы. Это маленький слой людей, которые прониклись идеологией того, что они являются законными творцами истории, что они умнее, культурнее, цивилизованнее, чем народ, и имеют право вершить его историю. Они должны были от народа отделиться, дистанцироваться, выработать психологию мастера по отношению к материалу – народ должен быть материалом в их руках, как дерево, камень, глина. И тут уже не имеет место никакое ни сочувствие, ни симпатия, наоборот, если материал не готов покорно принимать форму, которую ему придает мастер, то это вызывает крайнее раздражение и озлобление. Когда перечитываешь, например, дневник писателя Достоевского, то кажется, что он как будто полемизирует вот с этими авторами, теми, которых я читал, которые через сто лет писали. Он говорит, что основная их идея заключается в том, что у нас не было истории, все, что было под видом истории, нужно с презрением забыть; тот, кто застыдился своего прошлого, тот уже наш, вот их лозунг, и так далее. Потом я стал знакомиться с немецкой литературой эпохи революционного подъема 30‑х годов девятнадцатого века, вот левогегельянцы, молодой Маркс, течение в литературе, называвшееся «Молодая Германия». То же самое: наши радикалы писали, что литературы в России нет, что Пушкин и Лермонтов – слабые подражатели, истинная культура только в Германии. А немцы писали в то время, что культуры в Германии нет, и писали это уже после Гёте, Шиллера, романтизма немецкого, после Баха. А истинная культура только во Франции. То есть это некая анатомия национального кризиса, и в ней существеннейшую роль играет создание такого слоя, который сначала уходит куда‑то в подполье, в эмиграцию и копит раздражение и злобу, создает свое сознание, противоположное и враждебное существованию народа и его прежде всего фундаментальным ценностям и взглядам. А потом в какой‑то момент оказывается и его хозяином, без этого радикальный переворот совершить действительно невозможно. Нужно, чтобы люди почувствовали себя как бы иностранцами, какими‑то инопланетянами в своей стране.
   Кошен предлагает для этого слоя термин «малый народ», он его сравнивает с остальным народом, который называет «большой народ». И приводит яркий образ, когда говорит, что это как путы, которыми лилипуты связали Гулливера и осыпали стрелами.
   Насколько я себе представляю, это очень сладкая концепция для представителя «малого народа». Человек, который ей отдался, ну, как бы полубогом становится, чувствует себя несравненно выше всех людей. И у нас, когда писали про этот слой, называли его диссиденты или интеллигенты, но видно было, что это, конечно, не все диссиденты и не все интеллигенты, а те или иные слова брались для того, чтобы описать очень такой специфический круг. Они писали: мы чувствуем себя как нормальные среди душевнобольных в стране. А эти люди возвышаются до уровня каких‑то демиургов, что ли, которые, по крайней мере, морально готовы творить мир, творить историю. Я думаю, что это та гордыня, которая и Люцифером двигала, и в каком‑то смысле упирается в вопрос об источниках зла.
   Вот если принимать богословскую, православную концепцию вообще сотворения человека Господом, как образа и подобия своего, то в данном случае эта группа людей просто снимает с себя все моральные, нравственные, этические установки по отношению к другим людям, к массе, так сказать, и в этом смысле они перестают быть людьми.
   И конечно, здесь нет какой‑нибудь партии, в которую человек вступает, или масонской ложи, которой он приносит клятву, – он подчиняется только своему импульсу власти. Ну, знаете, как Энгельс писал Марксу, что пока мы можем это делать только своими умами, а когда сможем – и кулаками. Вот, в зависимости от возможности это могут быть и вольтерьянцы, могут быть и якобинцы, могут быть какие‑нибудь русские нигилисты и большевики – это уже градация.
   Так вот, возвращаясь к книге «Русофобия», хочу обратить внимание на те статьи, которые я рассматривал: тут явно чувствовалось влияние какого‑то еврейского течения. У меня никаких оснований не было и не было желания утверждать, что это в каком‑то смысле есть как бы выражение духа еврейского народа или еврейского населения Советского Союза, да это все и слишком общие понятия. Такое течение было, конечно, не особенно многочисленное, но в нем большую часть, может, наиболее активную, составлял еврейский компонент. Это было какое‑то определенное течение, совершенно перпендикулярное в то же время развивавшемуся сионистскому течению. Тогда и совсем другие были люди, которые никуда уезжать не хотели. Они говорили и писали: мы копили силы для того, чтобы воплощать свои идеи здесь. И ряд признаков был, по которым видно, что авторы выступали не как русские интеллигенты, а как представители какого‑то очень специфического направления. Что здесь какая‑то именно национально еврейская ориентированность играет большую роль. Например, во всех статьях обсуждался вопрос, когда будет разрешена полная свобода отъезда евреев. Или писали об опасности еврейских погромов в России, которых, конечно, никогда не было, как видно сейчас. Кто кого только в России не громил? Армяне с азербайджанцами воевали, таджики с узбеками и так далее. Еврейских погромов не было. Но это все время у них присутствовало, то есть видно было, что какая‑то национальная ориентированность есть. Видна была и симпатия к эпохе революции 20‑х годов, в которой тоже какое‑то радикальное еврейское течение играло громадную роль. Вот на это я обратил внимание, не мог не обратить, иначе это значило бы охолостить работу, не сказать того, что каждому читающему очевидно, ну, значит, почему‑то человек решил об этом промолчать. Я обсуждал вопрос о том, является ли такое действие антисемитизмом или нет. Я высказал такую точку зрения, что совершенно не понимаю, что такое антисемитизм. Что же такое антисемитизм? Это не высмеивание каких‑нибудь определенных национальных черт еврейского характера или наружности или желание каким‑то образом ограничить возможности евреев в жизни. Или вот, как у Гитлера, стремление, хотя бы выражение желания физически их уничтожать, или что это такое? Я эту точку зрения формулировал, что когда этот термин употребляется, то никогда не поясняется. Это есть способ, как мне представлялось, влияния на массовое сознание, когда создается термин, который уже по своему аморфному характеру вне сферы логических рассуждений. А на самом деле это есть некое скрытое обвинение, чуть ли не посягательство на существование в целом евреев как нации, геноцид, моральный холокост какой‑то. И надо сказать, что после этого я встретил лавину возмущенных откликов. Поразительно то, что работа называлась «Русофобия», то есть видно, что она посвящена русской теме, авторам плевать было, какая там русофобия, она никого не интересует, а вот как можно было сказать что‑то о евреях, само слово произнести! И вот, несмотря на мой точно сформулированный вопрос по поводу антисемитизма, я могу привести несколько десятков статей, в которых меня обвиняли в этом здесь и за границей, но ответа я так и не увидел.
   Мне трудно быть судьей своей собственной работы, но, во всяком случае, она переполнена цитатами. Там больше цитат, чем каких‑либо моих комментариев. И когда мне говорили, что я вызываю еврейские погромы такими цитатами, то я отвечал: ну, если одна цитата может вызывать еврейский погром, тогда повлияйте, чтобы такие работы не печатали. Эти работы когда‑то у нас распространяли полуподпольными способами, потом издавались громадными тиражами. Вот типичный роман, который страшно много шума наделал, Гроссмана «Все течет». Гроссман был больше известен как журналист сталинского духа. Но в то же время писал совершенно противоположного направления роман. Содержание этого романа заключается в том, что человек возвращается из лагеря и обдумывает, что же произошло со страной, почему его жизнь поломана. Он видел трагедии и других в этом лагере. И вот он думает: что же это такое, Сталин виноват? Нет, Сталин был учеником Ленина, а Ленин, собственно говоря, следовал русской традиции. Оказывается, это все в основе русской психологии находится. И дальше следует приговор именно русской душе, которая всегда, во всех тысячелетиях своей истории, на всех своих просторах была вечной рабой. Весь мир развивал принципы свободы, а история России была историей развития рабства. Если сюда заносились искорки свободы, они этим рабством уничтожались. Ну, напиши нечто подобное о евреях или кто‑нибудь в другой стране о своем народе, скандал был бы. А этот роман был издан с помпой: вот мы преодолеваем, так сказать, препоны цензуры, издаем замечательный новый роман и с хвалебным предисловием. Конечно, есть трудные места, но мы должны смотреть правде в глаза. Какие же трудные места? Потому что автор там про Ленина не очень положительно высказался. У меня тогда кто‑то еще брал интервью. Спросили, что я скажу о произведении Гроссмана. Я говорю, вот мне интересно больше всего предисловие. Там упомянуто о двух отрицательных персонажах в этом романе – Ленине и России. Но извиняться надо было только за упоминание Ленина. Вот такая литература не только хлынула сюда, а была переиздана, репродуцирована, начали появляться одна за другой статьи, где говорилось, что эдипов комплекс – это комплекс русских, что Россия – это рыхлая, расплывшаяся баба, которую ее сын, ее муж – ее народ – не могут сексуально удовлетворить, что русские – это не люди, они находятся где‑то посередине между животным и человеком. В конце концов, это превратилось фактически в государственную идеологию. И когда во время предшествующей кампании в Чечне телевидение прежде всего, да и другие средства массовой информации глумились над армией, над солдатами, над Россией, то это было продолжением той же самой вакханалии.
   В работе я высказал мысль, что еврейское участие играет роль катализатора, как в химической реакции, очень активный фактор, без которого все равно этот процесс происходил бы, но только гораздо бледнее, медленнее и так далее. Полемика имела удивительный характер. Я приводил цитаты и того же Синявского, и еврейских авторов. Надо сказать, что возражений я не видел. Ну вот я привел цитату Бабеля, который писал в свое время, что Россия отвратительна, как стадо платяных вшей. На что Синявский мне отвечал, что это ложь, что я, говорит, Бабелем сам занимался, я специалист и могу сказать, что Бабель скорее Россию героически описывает. Но не объяснил, почему стадо платяных вшей героическое. Эта цитата его не интересовала. Другой автор во фразе Солженицына, где он перечисляет пять национальностей, которыми ЧК кишела, говорит, что тот засовывает «опасное слово», то есть «евреев», в самую середину, чтобы его даже вытащить для цитирования нельзя было. Я спрашиваю, почему это слово опасное, а все остальные – неопасные? Но на этот вопрос он не захотел отвечать.
   Особенное впечатление на меня произвели многочисленные статьи, появившиеся как реакция на эту работу. Я готов был к дискуссиям, спорам, готов был и корректировать свои взгляды, если бы мне профессионально, квалифицированно ответили на мои вопросы. Я ждал такой критики, а встретил ругань. В какой‑то газете поместили карикатуру. Не знаю, как словами передать, что там нарисовано. Какая‑то жуткая морда с высунутым языком, выпученными глазами. Что это такое? Я, мои мысли, Кошен, или что это, кого это должны изображать? Ну, был такой на радио «Свобода», а может, и есть, Парамонов, он там штатный философ. В «Независимой газете» написал статью, в которой, по крайней мере, три четверти посвящено мне и «Русофобии» и которая называется словом совершенно нецензурным, с которым ассенизаторы имеют дело. Это был поток ругани, обвинений в антисемитизме, человеконенавистничестве, мне даже писали, что на моих руках кровь младенцев…
   За границей, конечно, отношение некоторых коллег и ученых изменилось. Вот Кембриджский университет приглашает приехать и принять у них мантию почетного доктора, а потом присылают сообщение, что у них были протесты в связи с моей работой «Русофобия» и, чтобы не вызвать трения или раскола в университете, они должны это отменить. Или один математик просто приглашает приехать, прочитать лекцию, а потом звонят: к сожалению, это не может произойти. Президент Американской академии наук написал мне даже письмо, в котором спрашивал, не собираюсь ли я пересмотреть вопрос о том, что я иностранный член их Академии наук. Трудность, печальная для них, заключалась в том, что у них в уставе не было пункта об исключении, и исключить меня не могли. Ну, я им ответил, что я не предлагал себя избрать, что избрали они, я считал, что избирают на основании научных заслуг. Если их статус будет изменен и они скажут, что избрание связано с какими‑то идеологическими установками, я и выйду тогда. Вице‑президент Американской академии наук напечатал в журнале общенаучного характера, что это не первый прецедент, что был такой известный ученый и он высказывал тоже расистские взгляды, а именно что негры не обладают к абстрактным знаниям такими же способностями, как и англосаксы. Но это были только его взгляды, а Шафаревич губил, что ли, карьеры молодых еврейских математиков. У меня было много еврейских учеников, но ни от одного никогда не слышал, что я к ним хуже отношусь, чем к другим. Я написал в этот журнал, что прошу указать конкретный случай или признаться, что он сказал неправду. Никакой реакции не было, конечно. И даже на «Голосе Америки» они собрали несколько моих учеников, вероятно, эмигрирующих евреев, с просьбой рассказать, как я преследовал евреев, но таких случаев они не вспомнили.
   Положение хуже с моими российскими учениками. Вот я получил письмо по электронной почте под названием «Всем, кто знает Шафаревича» за подписью моего ученика, много лет со мной работавшего, который от меня отрекается публично. Совершенно как в сталинские времена, когда отрекались от арестованных родственников, сошлось именно так, что нужно было весь мир оповестить об этом отречении. И тем самым еще раз напомнить о табу на обсуждение этого вопроса или обсуждение только в том смысле, что мы должны каяться за 6 миллионов жертв, помня все время о том, как талантлив был Эйнштейн. А в других формах обсуждать нельзя. Можно говорить об отношениях между англичанами и ирландцами, скажем. Вполне обсуждаемая тема. Но вот между русскими и евреями – это нельзя. И вот нарушение этого табу вызывает, конечно, такую автоматическую и очень резкую реакцию.
   Невольно приходит на память Сербия. Она в каком‑то смысле воспринимается как малозащищенный вариант России, я бы сказал, что отношение к Сербии можно квалифицировать как какое‑то странное преломление русофобии. Ну, русофобия для меня – это вовсе не ненависть. Фобия – по‑гречески, вообще говоря, это страх, но трактуется как ненависть, как страх и ненависть по отношению к русским со стороны врагов.
   А вот те, которые пишут «мы – русские» и говорят: мы, русские, такие‑то и наша страна такая‑то, мы совки и так далее, – они потенциально опасны. И если такое отравленное сознание всерьез охватит целое поколение, это переломит историю. Ну не может существовать народ, который безнаказанно третируют, которому в принципе отказывают в самом праве на существование.
   Сейчас, надо сказать, реакция на слова «русофобия», «патриот» и т. д. изменилась в здоровом направлении, и это внушает надежду на нравственное оздоровление народа.

История диссидентства [40 - По передаче на радиостанции «Радонеж».]

   Диссидентское движение было очень сложным и разносторонним. Оно существовало в момент весьма существенный в нашей истории, но в общественной памяти осталось в примитивном и искаженном виде, вся его сложность совершенно позабыта. Собственно говоря, первым диссидентом был, конечно, Хрущев, с него все началось. И я думаю, что здесь, в этом противостоянии Хрущева и всей партийной верхушки, которую он потом, когда победил, назвал антипартийной группой, правы были они. В том смысле, что они предвидели, чувствовали, какой результат может вызвать сталинское разоблачение. А он этого сам, по-видимому, не понял. Трудно в его психологию вникнуть и решить, что тут играло роль – какие-то внутренние эмоции, или это были политические соображения. Но, по крайней мере, видно было и тогда, что он с большими колебаниями это проводил. Помню, в физическом институте Академии наук рассказывали, как этот доклад читался. Заранее было сказано, что никаких комментариев не должно быть – прослушаете этот доклад и разойдетесь. И тут встал один из сотрудников – Орлов – и сказал, что теперь надо обсудить, что же сделать, чтобы подобное не повторилось. Его немедленно уволили, но это был знак, предсказание будущих последствий этого первого нарушения сменившихся запретов. Причем доклад вообще читался в нескольких вариантах: более подробном, более цензурованном и так далее. Главное обвинение Сталину заключалось в преследовании выдающихся партийных работников, хотя те, кто слушал, примерял это скорее к себе и своим близким.
   Одновременно появился самиздат. Напечатанные на машинке или сфотографированные тексты передавались из рук в руки, печаталось очень немного экземпляров. Самиздат был чрезвычайно разнообразный. Там, например, громадную роль играл религиозный самиздат. Что это значит? Некоторые произведения Иоанна Златоуста у какого-то человека были, он дал своему знакомому, тот их перепечатал, и они пошли в самиздат. Были какие-то воспоминания, художественные произведения, но все это вместе создавало какое-то новое настроение, чувство того, что жизнь меняется. В то время внушалось всячески, и действительно все в это верили, что жизнь нашего общества построена на века или на век, по крайней мере. И это отражало общее настроение. И вдруг появилось чувство, что нет, все это может меняться и в конце концов зависит от поступков отдельных людей. И действительно, жизнь тогда несла в себе множество проблем, искажающих жизнь. Самая главная из них – положение в деревне. Коров у колхозников сначала отнимали и объединяли в колхозное стадо, потом раздавали. Это была деятельность вряд ли осознанная, но она создавала какое-то разрушительное настроение. Совхоз завтра могли назвать колхозом, колхоз – совхозом, могли объединить несколько колхозов в один. Вторая проблема – положение с церковью. Где-то около 60-го года Хрущев начал очень резкие гонения на церковь. Примерно в течение двух лет около 10 тысяч церквей было закрыто. Церковь была подчинена так называемому уполномоченному Комитета по делам культа. Тогда говорили, что эта организация полностью подчинена КГБ, а уполномоченными были уходящие в отставку его сотрудники. Они требовали от церквей приношений. Множество фактов на эту тему сообщалось и передавалось в тогдашний самиздат; большое впечатление производил издававшийся им листок «Хроника текущих событий», который рассказывал об арестах людей, о положении осужденных в лагерях и так далее. Но было тут и противоречие: прочитав текст, начинаешь понимать, что издатели пишут о самих себе. Перестали бы власти их преследовать, они бы тоже перестали об этом писать. Остро встал вопрос об эмиграции. Все понимали, что речь идет не просто об эмиграции кого угодно, а именно о еврейской.
   Но тут какое-то чрезвычайно мощное давление, по-видимому, было, которое заставило власть в этом вопросе уступить. И эмиграция была разрешена. Ведь это же поразительно, в то же время поездка на научную конференцию была вопросом сложнейшим. Какая-то определенная группа решала, кого пустить, кого не пустить за рубеж. А рядом с этим происходила эмиграция по десяти тысяч в год, наконец, она дошла до сотни или нескольких сотен тысяч. В то время существовал очень распространенный православный самиздат, существовал политический самиздат, и общественные движения существовали. Ну, например, было движение в то время, очень активное, противостоящее власти в борьбе за запрет постройки на Байкале целлюлозного комбината, который отравил бы Байкал. Его логично включить в диссидентское движение, потому что люди на этом и карьеры себе портили, и это было связано с трудностями при защите диссертаций, и с положением на работе, и с возможностью поехать за границу. В конце концов, Байкал был объявлен секретным объектом, то есть в списке тем, которые можно упоминать только с санкции цензуры. В этом списке оказалась и Луна. Речь шла о космической программе полета ракет на Луну. Были и более политизированные движения. И наиболее яркой фигурой, это уже в конце 60-х годов, оказался Андрей Дмитриевич Сахаров, выступивший с трактатами о политических вопросах, о демократии, борьбе за мир и так далее, которые он здесь перепечатывал, обсуждал со своими друзьями, а потом передал в руки корреспонденту американской газеты. В результате Сахарова из атомного центра, где он был заместителем начальника по научной части, уволили, и он стал работать в физическом институте в Москве. Потом был сослан в Горький, примерно в 80-м году. То, что он говорил в 80-м году, очень сильно отличалось от того, что он говорил в конце 60-х – начале 70-х годов. Он сильно менялся. И если говорить о начальном периоде, то он примыкал к концепции, никак не противостоящей существующему строю, импульсы которой шли от Хрущева. Сейчас его предложения того периода гораздо менее радикальны, чем настоящая программа КПРФ.
   Самиздат мне казался тогда очень привлекательной формой распространения мысли, потому что там не существовало никаких внешних форм давления, не было цензуры, не было власти денег. Если работа казалась интересной, ее перепечатывали. А потом начались судебные процессы, в ходе которых обвиняемые отправлялись на психиатрическую экспертизу и там признавались невменяемыми. В результате чего изменялся весь процесс судопроизводства. Суд не был гласным, считалось, что это из гуманных соображений, чтобы не травмировать больных. Их не присуждали к определенному сроку, их отправляли в психиатрическую больницу до излечения, а фактически это означало, что никаких пределов их пребывания там не было, человек оказывался приговоренным к неопределенному сроку. Очень удобный способ для властей осуществлять идеологическое давление. Потому что взгляды нежелательных людей уже компрометировались как взгляды психически больных. Преследование их как бы приобретало сверхгуманный характер. Речь идет о том, что защищаются интересы больного человека, которого нужно щадить. Психиатрическое обследование такого больного проходило раз в полгода. И в ряде случаев было известно, что их спрашивали, осознали ли они то, что их заявления были бредом. Если они говорили, что они свои убеждения сохранили, то они оставались в психиатрической больнице.
   В то время я интересовался социалистическими учениями – их колоссальное количество было. Планы построения универсального общества существовали уже больше двух тысяч лет. И почти во всех них утверждалось, что в идеальном обществе преступников не будет, их будут объявлять больными и лечить. Неизлечимых станут отправлять на некие острова, чтобы они не мешали нормальной жизни. Эти планы теперь как бы реализовались. Я считал их очень опасными. Они могли исказить жизнь больше, чем массовые аресты. И вот тогда на собрании Академии я познакомился с Андреем Дмитриевичем Сахаровым и стал с ним сотрудничать. Он предложил мне вступить в Комитет по правам человека. Комитет этот был очень странный, надо сказать, и маленький – человека четыре там было, наверное. И по уставу его прокламировалось, что речь идет даже не о борьбе за те или иные права, а об изучении каких-то правовых проблем с какой-то абстрактной точки зрения. Когда я с этим Комитетом познакомился, то мне показалось, что есть опасность сосредоточиться на каких-то очень узких проблемах – главным вопросом был вопрос эмиграции. Тогда приписывалась такая мысль Сахарову: среди всех прав человека право на эмиграцию является первым среди равных. Утверждение, что главным вопросом для нас является вопрос о том, как уехать из страны, мне показалось чудовищным. Потому что страна должна жить своей жизнью, и проблема ее заключается в том, как она будет существовать, а не как из нее уехать.
   Но в конце концов все свелось к борьбе за эмиграцию, за которую боролись и диссиденты в самиздате, и американский конгресс.
   Диссидентское движение приобрело какой-то исключительно политизированный характер. Вот была какая-то демонстрация с лозунгами. Лозунги были комические, например молодые люди несли лозунг «Вернемся к ленинским нормам». Их посадили на несколько лет, потом они ко мне приходили, с одним я был знаком, знал его с детства. «Ты же должен понять, – говорю ему, – что здесь “ленинские нормы” не соблюдены только в том смысле, что тебя только на три года посадили, а не расстреляли. К чему ты призывал, ты понимаешь?» – «Ну, так вот нам казалось…» Туман в голове был какой-то невероятный. Вопрос об эмиграции разлагающе действовал на диссидентское движение из-за того, что эмиграция придала всему этому какой-то двойственный характер. Люди, которые ездили за границу, рассказывали, что эти эмигранты, когда им нужно было получать зарплату на радио «Свобода» или в издававшихся там газетах, хихикая, говорили: «Ну, пошли получать деньги ЦРУ». То есть это был такой своеобразный черный юмор, который отражал, однако, действительность. В результате из движения, которое действительно было связано с какими-то реальными духовными изменениями в жизни, ничего не получилось. Было опубликовано где-то письмо Андропова, в котором он говорит, что диссидентство уже разгромлено, не существует самиздата, но появилось опасное течение русистов. На них нужно обратить внимание. Вот это и был конец диссидентства.

Была ли перестройка акцией ЦРУ?

//-- Где искать причину катастрофы? --//
   Падение России, распад Советского Союза и катастрофа, все сильнее сотрясающая страны-осколки, – экономическая, социальная, духовная, – за последние 10 лет мы были свидетелями драмы, равную которой трудно найти в истории. И нет оснований думать, что мы уже докатились до дна, – скорее всего, нас и наших детей ждут еще новые и новые испытания. Понять причины и смысл того, что произошло с нашей страной, – это будет, вероятно, надолго центральным вопросом русской мысли. Более того, без осмысления произошедшей катастрофы мы, я думаю, не сможем отыскать и выхода из нее.
   Трудность этого вопроса соизмерима с его важностью. Уже сейчас на него предложено много ответов, высказано множество соображений. Мне кажется, что такая степень понимания, которая будет способна дать точку опоры для мировоззрения будущих поколений, может быть достигнута прежде всего в результате каждодневного опыта всего народа и лишь в результате многочисленных исследований и трудов: политических, социологических, экономических, художественных, как охватывающих весь этот исторический переворот, так и рассматривающих отдельные его аспекты. Настоящая работа посвящена обсуждению одного частного вопроса – впрочем, такого, ответ на который определяет подход к рассмотрению проблемы в целом.
   Речь идет об обсуждении концепции, схематичную формулировку которой я взял в качестве заглавия работы. Более подробно – это точка зрения, согласно которой акт разрушения России, часто называемый «перестройкой», был результатом тайного действия сил, внешних по отношению к нашей стране: разведок, иностранных правительственных структур, «миллиардов ЦРУ», может быть, даже Трехсторонней комиссии и т. д. А осуществлялось это действие по программам, разработанным «советологическими центрами» согласно стратегии «психологической войны», их засланными или завербованными «агентами влияния».
   Здесь необходимо одно уточнение. То, что влияние разведок, агентов иностранных правительств, «советологических центров» и т. д. имело место, вряд ли может вызвать сомнение. Конечно, ЦРУ, например, заранее разрабатывало планы на случай возникновения в СССР того или иного кризиса (как и КГБ, безусловно, имело планы на случай возникновения в США расовых беспорядков, глубокого экономического кризиса и т. д.). Странно было бы, если бы западные разведки и правительства не пытались влиять на течение событий в нашей стране. Не раз убедительно указывались и конкретные лица, в которых можно увидеть западных «агентов влияния». Речь идет о том, были ли подобные внешние воздействия основной причиной произошедшего кризиса или они являлись второстепенными факторами, способствовавшими его углублению.
   Идея о целенаправленном внешнем влиянии, об агентах, внедрявшихся в партийный аппарат, десятилетиями продвигавшихся вплоть до самых его верхов, а потом внезапно его разрушивших, очень соблазнительна. Она согласуется с катастрофическим, внезапным (в исторических масштабах) характером произошедшего переворота. Именно так проявился бы тщательно подготовленный заговор. Но ведь и лавина в горах обрушивается внезапно – а разве это результат заговора? С другой стороны, можно представить себе и существование заговора – в каком-то смысле этого слова, – но чисто внутреннего характера. Мне кажется, что предположение, будто какая-то интрига Запада явилась основной причиной российской катастрофы, противоречит слишком многим фактам и самой логике истории. Далее излагаются аргументы, подтверждающие эту точку зрения.
//-- Несоответствие масштабов --//
   Первый аргумент носит общий характер – он опирается не на конкретные факты, но апеллирует к логике исторического процесса. А именно: как мне кажется, существует разительное несоответствие в масштабах рассматриваемого явления и предлагаемого его объяснения. Разразившийся в нашей стране кризис разрушил тысячу лет создававшуюся державу Россию – СССР и грозит существованию того осколка, который теперь называется Россией. В любом случае его последствия будут сказываться еще столетия. Он кардинально изменил ситуацию во всем мире. По всем признакам это крупнейшее всемирно-историческое событие, объяснить которое запланированными внешними воздействиями несоизмеримо мелко. Сторонники материалистического мировоззрения стремятся объяснить решающие повороты истории развитием производства, столкновением интересов сословий или классов. Другие историки видят причины духовного характера: религия, национальное самосознание народа. Но так или иначе, радикальные изменения в ходе истории объясняются действием фундаментальных исторических сил. А «агенты влияния» ЦРУ или госдепартамента такими силами не являются, хотя могут быть их инструментами.
//-- Наши «агенты влияния» на Западе --//
   Второй аргумент, наоборот, апеллирует к большому фактическому материалу (и поэтому его изложение займет гораздо больше места). Речь идет об очень простом логическом заключении: если мы считаем, что «агенты влияния» и другие внешние воздействия способны вызвать крушение великой державы – СССР и всего коммунистического мира, то надо признать, что такую же эффективность это оружие имело и в руках Советского Союза. Если же вспомнить известные по этому поводу факты, то будет ясно, что воздействие Советского Союза на западный мир было несравненно сильнее, чем обратное влияние, с Запада на Восток, – так что если бы судьба борьбы социалистического и капиталистического лагеря определялась «агентами влияния» (даже в самом широком смысле) и техникой «психологической войны», то сейчас в развалинах должен был бы лежать не социалистический, а капиталистический мир. Некоторые из этих фактов стали известны сравнительно недавно благодаря распаду структур, охранявших государственные тайны в СССР. Но большая часть была хорошо известна и раньше, только драматические события последнего десятилетия вытеснили их из памяти.
   Я просил бы читателя на время отвлечься от своих политических симпатий и антипатий, не исходить из того, действовали ли определенные личности и течения на пользу нашей страны или во вред ей. Мы пытаемся оценить эффективность некоторого особого оружия: «агентов влияния», «психологической войны» и т. д. Мы как бы присутствуем на всемирном полигоне, где это оружие испытывается. А эффективность оружия не зависит от того, какой стороной конфликта оно используется.
   Я сознательно напомнил здесь лишь одну сторону ситуации, так как другая – агрессивное давление США и Запада на остальной мир – сейчас все время перед глазами и ее-то нет опасности забыть. США – страна, содержащая самую большую армию за своей границей (более полумиллиона), осуществившая с 1946 по 1975 год 215 военных вторжений, – конечно, использовали все свои возможности для борьбы с СССР и коммунистическим лагерем. Цель дальнейшего – напомнить, что этому давлению долго противостояло не меньшее и часто более успешное давление. Фактов, иллюстрирующих такую мысль, существует очень много – я приведу лишь несколько самых ярких.
   В Англии в 1930-е годы среди молодежи были широко распространены левые настроения: враждебность к существовавшему в стране строю и симпатии к СССР. Особенно широко эти настроения были представлены среди студентов элитарных университетов: Оксфордского и Кембриджского. Члены коммунистических ячеек и «попутчики», сочувствующие коммунизму, легко входили в контакт с советской разведкой. Так, в 1930-е годы в Кембридже были завербованы Гарольд Рассел, Ким Филби, Дэвид Мак-Лейн, Гэй Берджес, Энтони Блент, Джон Кэйркросс. Впоследствии они заняли высокие посты в МИД, разведке и других правительственных органах. Они не только передавали ценную информацию НКВД, но и обрабатывали информацию, которая поступала в английские правительственные органы.
   Так, во время войны правительство информировалось о том, что в Югославии борьбу с немцами ведут только партизаны Тито, в результате чего только им оказывалась помощь (Черчилль сказал: «Мне все равно, кому помогать, лишь бы они убивали немцев»). Мак-Лейн дослужился до поста первого секретаря английского посольства в США и имел доступ к секретной информации – не только английской, но и американской. В книге генерала НКВД Судоплатова (подробнее о нем будет сказано позже) сообщается, что именно от Мак-Лейна в 1941 году была получена первая информация об английском атомном проекте: это был документ на 60 страницах. Он же информировал позже советскую сторону о незначительном количестве атомных бомб, изготовленных в США к концу 1940-х годов, и о неспособности США начать тогда атомную войну. В 1952 году, опасаясь разоблачений перебежавшего на Запад сотрудника НКВД, Берджес и Мак-Лейн бежали в СССР. Другие члены той же группы сохраняли свое положение гораздо дольше. Так, Блент до 1972 года играл видную роль в организации охраны королевской семьи. В 1979 году он был разоблачен, но отделался тем, что был лишен рыцарского звания и уехал во Францию.
   В США группа влиятельных советских агентов действовала в окружении президента Рузвельта, также начиная с 1930-х годов. Наиболее известны среди них Адджер Хисс и Декстер Уайт. Хисс играл ведущую роль в планировании экономики в начале президентства Рузвельта. В частности, им разработан «Акт об упорядочении земледелия», оказавший большое влияние на экономику США. Потом он перешел в госдепартамент и занял там высокое положение.
   Ко времени конференции в Ялте он стал основным советником Рузвельта по внешнеполитическим вопросам. Через его руки шли все документы госдепартамента, направлявшиеся Рузвельту. Он неоднократно присутствовал при переговорах Рузвельта со Сталиным. Госсекретарь Стеттиниус пишет в своих дневниках, что Хисс «всегда был за спиной президента». Хисс играл ведущую роль в создании ООН: в частности, он председательствовал на конференции в Сан-Франциско по разработке устава этой организации. Согласно заявлению сенатской комиссии, «занимая обе должности – председателя оргкомитета и высшего лица в госдепартаменте по делам ООН, он имел широкие возможности формирования секретариата ООН». В книге Судоплатова цитируется справка, составленная в НКВД о Хиссе: «в высшей степени симпатизирующий СССР». Нет, однако, указаний, что Хисс являлся платным агентом.
   Декстер Уайт был заместителем министра финансов при министре Моргентау, из ближайшего окружения Рузвельта. Он был также руководителем действий министерства финансов, связанных с внешней политикой. Уайт играл решающую роль в создании Международного валютного фонда и был его директором. Имя Уайта упоминается в связи с одним из важнейших эпизодов Второй мировой войны: нападением Японии и вступлением США в войну. Неоднократно высказывалось предположение, что нападение было спровоцировано Рузвельтом и его советниками, систематически подготавливавшими вступление США в войну против Германии. Решающую роль играла нота США от 26 ноября 1941 года, ультимативно требовавшая вывода японских войск из Китая и выхода Японии из союза с Германией и Италией. Она явно не оставляла Японии другого выхода, кроме войны. Более того, высказывалось предположение, что Рузвельт догадывался о том, куда Япония нанесет удар, и, желая сделать конфликт необратимым, сознательно ослабил оборонную готовность базы в Перл-Харборе. Например, содержание ноты и ответ Японии не были сообщены командованию базы. Автором ультиматума от 26 ноября 1941 года, как выяснилось позже, был Уайт. Недавно в «Правде» появились статьи писателя В. Карпова, автора произведений о Второй мировой войне, где опять упоминается об этом. В одной из них говорится о советском агенте генерал-лейтенанте В. Павлове: «Я располагаю американскими документами… Был такой г-н Байт (То есть Уайт! – И.Ш.), с которым наш разведчик Павлов работал. Он представил Рузвельту проект той ноты, фактически написанной по “конспекту”, одобренному Сталиным. Комиссия (по антиамериканской деятельности) несколько раз допрашивала Байта, и он после одного из допросов умер, несчастный! Он много доброго для нас сделал». Действительно, нападение Японии на США не дало ей возможности начать войну против СССР.
   В заявлении комиссии конгресса США говорится: «Алджер Хисс, Декстер Уайт и их сообщники из коммунистического подполья в правительстве обладали властью оказывать решающее влияние на американскую государственную политику и политику международных организаций во время Второй мировой войны и в годы непосредственно после ее окончания. Они обладали властью оказывать решающее влияние на создание и деятельность Организации Объединенных Наций и подчиненных ей учреждений. Их власть не была ограничена официальными должностями. Она заключалась прежде всего в доступе к руководящим правительственным деятелям, а также в их возможностях представлять или скрывать информацию, на которой должны были основываться решения их начальников».
   Хисс и Уайт были разоблачены американской коммунисткой Элизабет Бентли, служившей связной НКВД, а также работавшим на ГРУ Уиттекером Чемберсом. Хисса не могли осудить за шпионаж, так как истек срок давности, но он был осужден на 5 лет за лжесвидетельство, так как сначала отрицал обвинения. Он отсидел 3 года и 8 месяцев. Уайт также отрицал обвинения, но когда ему были предъявлены фотокопии его донесений, сделанные Чемберсом, сознался. После этого был отпущен домой и на другой день найден мертвым.
   Судоплатов пишет, что Хисс и Уайт были источниками информации и входили в ячейку Натана Григория Сильвер-мастера, выходца из России. Кличка Хисса была Марс. В ту же ячейку входил и Лаухлин Кэри, советник Рузвельта по иностранным делам во время войны. В 1949 году он покинул США. Данные о Хиссе были позже подтверждены на основании досье венгерского агента Ноэля Фильда, работавшего с тем же офицером ГРУ, что и Хисс. Как пишет Судоплатов, по данным офицеров ГРУ, Рузвельт создал для наиболее деликатных целей свою собственную разведывательную сеть, которой руководили Хисс, Гопкинс и Гарриман. Он считает, что против Хисса были еще более веские улики, но они были скрыты по соглашению с ФБР, чтобы не компрометировать Рузвельта и Трумэна.
   Одновременно с Хисом, Уайтом и Кэри были разоблачены как советские агенты Натан Витт, секретарь Национального совета по трудовым соглашениям, Ли Прессман, юрисконсульт Конгресса производственных профсоюзов, Джон Абот, специальный помощник Генерального прокурора. Вообще, тогда в правительственном аппарате и печати влиянием пользовались люди «левых взглядов», с симпатией относившиеся к коммунизму и коммунистическим движениям – таким, как движения Кастро на Кубе или Мао в Китае, а с антипатией – к противостоящим им коррумпированным реакционным режимам.
   Часто невозможно было определить, являлись ли они советскими «агентами влияния», орудиями «психологической войны» или просто «левыми». Так, полугосударственная организация – Институт тихоокеанских отношений – практически определяла американскую политику в Китае в течение пятнадцати лет. Это влияние значительно способствовало поражению Чан Кайши. Например, в правительственные круги передавалась информация, изображавшая китайских коммунистов как демократов и «сторонников земельной реформы». В результате Чан Кайши было предложено ввести в состав правительства коммунистов. Когда он отказался, полностью были прекращены поставки из США. Разработанная институтом финансовая политика вызвала колоссальную инфляцию в Китае и массовое недовольство населения режимом Чан Кайши. Эта политика проводилась министерством финансов под руководством Уайта и представителя этого министерства в Китае, Соломона Адлера, также разоблаченного позже как коммунистического агента.
   Точно так же от руководства госдепартамента и от общественности долго утаивалась информация о том, что Кастро является коммунистом и получает поддержку от Советского Союза. Такую информацию, в частности, тщательно заглушал начальник отдела Карибского района в госдепартаменте Вильям Виганд. Хотя Виганд был дипломатом в Боготе в 1948 году, когда Кастро возглавил восстание в Колумбии и через захваченную радиостанцию передавал обращения, начинавшиеся словами: «Говорит Фидель Кастро, говорит коммунистическая революция». Когда Кастро возглавил восстание на Кубе, Виганд провел эмбарго на поставки оружия тогдашнему правителю Батисте. Пресса называла Кастро «новым Авраамом Линкольном» («Нью-Йорк таймс»), по телевидению его интервьюировали: «Ведь вы не коммунист, Фидель? Вы ведь верующий католик, не правда ли?» Ведущий резюмировал: «Народ Соединенных Штатов глубоко уважает вас и ваших людей, потому что видит в них возрождение духа Джорджа Вашингтона».
   Мировое коммунистическое движение было несравненно большей силой, чем засланные или закупленные «агенты влияния», техникой «психологической войны» оно владело несравненно лучше, чем Запад. Особенно в эпоху Сталина и Хрущева, когда оно еще твердо направлялось Москвой и не возникали разные вольности и уклонения типа «еврокоммунистов». Постоянно внушалась идея, что коммунисты должны ставить интересы Советского Союза выше интересов «своей» (как некогда писал Ленин, в кавычках) страны. Все время повторялись лозунги: «Советский Союз – родина трудящихся (или коммунистов) всего мира». Когда было создано НАТО, в противовес была проведена удивительная акция. В одной стране за другой на трибуну парламента выходил представитель коммунистической фракции и произносил фразу (во всех случаях в точности одну и ту же): «Коммунисты не будут, никогда не будут воевать против Советского Союза». Именно это стереотипное воспроизведение с нелепым повторением («не будут, никогда не будут») придавало всей акции характер «запланированности», выполнения директивы. И можно представить себе, каким аргументом иногда была подобная декларация, повторяющаяся в десятках стран, когда в некоторых странах (Франция, Италия) коммунисты составляли крупнейшую партию.
   Один частный сюжет особенно ярко характеризует переплетение всех этих сил: прокоммунистических настроений интеллигенции, «агентов влияния» и действий советской разведки. Это американский «Атомный проект» (создание атомной бомбы) и то, как информация о нем поступала советской стороне. Рассказать об этом сейчас особенно интересно, так как появилась новая и сенсационная информация – книга генерала НКВД П. Судоплатова (написанная совместно с сыном А. Судоплатовым) «Особые задания». Книга вышла на английском языке, скоро выходит русское издание. На эту книгу мы уже ссылались. Судоплатов является компетентным свидетелем, так как именно он курировал в НКВД получение информации об «Атомном проекте» – для этого был создан особый «Отдел С» (по его фамилии) под его руководством.
   Связи советской разведки с западными атомщиками начались еще до войны. Судоплатов [41 - Судоплатов Павел. Разведка и Кремль. М., 1996.] рассказывает, что еще в 1930-е годы, работая в Италии, агент НКВД Григорий Хейфец обратил внимание на физиков Э. Ферми и Б. Понтекорво как на убежденных антифашистов и возможный источник информации.
   Когда они эмигрировали в США, Хейфец связался через них с Оппенгеймером. В 1941 году Хейфец передал полученную от Оппенгеймера информацию о том, что ряд выдающихся физиков, включая Эйнштейна, участвуют в некоем тайном проекте и добились для него крупных ассигнований от правительства. Более тесную связь с Оппенгеймером установила агент НКВД Елизавета Зарубина. Хейфец познакомил ее с женой Оппенгеймера Екатериной, симпатизировавшей коммунистическим идеям и Советскому Союзу. Они вдвоем уговорили Оппенгеймера впредь воздерживаться от высказываний, отражающих коммунистические и вообще левые симпатии, а вместо этого делиться информацией с группой немецких антифашистов. Под их влиянием он привлек к работе в Лос-Аламосе Фукса, согласившегося работать с советской разведкой. В эту группу был включен и один из крупнейших физиков Сциллард. Характерной является позиция одного из курьеров, использовавшихся этой группой, – Мориса Коэна, завербованного НКВД, еще когда он добровольцем участвовал в гражданской войне в Испании. Коэн, в свою очередь, привлек к работе свою жену Лону. Первая ее реакция была – это предательство! Но муж убедил ее, что они борются за всеобщий мир и справедливость, а это в принципе не может быть предательством. В результате Лона стала очень эффективным курьером – впоследствии именно она передала чертежи атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму.
   Судоплатов говорит, что с такими людьми, как Оппенгеймер, Ферми и Сциллард, нельзя было обращаться как с обычными агентами. Вместо денег или шантажа Хейфец использовал атмосферу общих интересов и идеализма. НКВД тщательно старался обращаться с Оппенгеймером и другими как с друзьями, а не рядовыми агентами, играл на идее сохранения мира через равновесие сил. Использовались и другие аргументы. Судоплатов пишет: «В 1943 г. всемирно знаменитый актер московского Еврейского театра Соломон Михоэлс вместе с известным еврейским поэтом Итииком Феффером совершил поездку по США как представитель Еврейского антифашистского комитета. Перед их отъездом Берия проинструктировал Михоэлса и Феффера подчеркивать большой вклад евреев в культуру и науку Советского Союза. Их цель была собрать деньги и убедить американское общественное мнение в том, что антисемитизм в СССР уничтожен в результате политики Сталина. Хейфец постарался, чтобы мысли, распространяемые ими, дошли до Оппенгеймера. Хейфец утверждал, что Оппенгеймер, сын еврейского эмигранта из Германии, был глубоко взволнован информацией о том, что положение евреев в Советском Союзе было прочным».
   Оппенгеймер и Ферми имели клички Звезда и Издатель, иногда – для обоих – Звезда. Так, телеграмма из Нью-Йорка, передававшая дату первого атомного взрыва, шла как информация от Карла (Фукс), Млада (Понтекорво) и Звезды (Оппенгеймер и Ферми). Оппенгеймер, Ферми и Сциллард помогали НКВД внедрять своих «кротов» в основные атомные центры – Теннесси, Лос-Аламос и Чикаго – как ассистентов в этих лабораториях. Первое сообщение об удачной цепной реакции было получено от Понтекорво. Через несколько часов после завершения эксперимента советский агент получил телеграмму с условным текстом: «Итальянский мореплаватель достиг Нового Света». К лету 1943 года НКВД получило 286 секретных документов. От одного только Оппенгеймера было получено 5 секретных документов, описывавших развитие «Атомного проекта». Полученные НКВД отчеты содержали фотографии установок в Окридже и 12-страничный отчет, содержавший описание бомбы, «тот отчет стал основой нашей программы на ближайшие 3–4 года», – пишет Судоплатов. НКВД был информирован не только о технических деталях проекта, но и о личных отношениях и трениях между сотрудниками. Совершенно особую роль играла информация, полученная от Фукса. «В 1944 году от Фукса мы знали график, объем и развитие Манхэттенского проекта. От него мы узнали принцип взрыва атомной бомбы и причину, почему именно этот метод был выбран. Он же сообщил сравнительный анализ действия реакторов с воздушным и водяным охлаждением. Планы завода по разделению изотопов урана, которые сильно сокращали объем необходимого уранового сырья». В 1946 году Фукс переехал в Англию и был там связан с советским агентом, с которым встречался 6 раз, обычно каждые 3 или 4 месяца, в Лондоне. Фукс сообщил точное количество произведенного в США урана U -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

и плутония. Отсюда следовало, что только к 1955 году запас бомб США и Англии будет достаточен для военного поражения СССР. Сталин мог быть уверен, что в 1940-е или в начале 1950-х годов Запад не пойдет на войну. Я помню выступление Хрущева, где он отдавал справедливость Сталину, что только благодаря его железной выдержке Советский Союз ни в чем не уступил Западу, когда тот обладал монополией на атомную бомбу. Теперь видно, что железная выдержка опиралась на прочное основание – донесения Фукса. Вообще, многое сейчас видится по-новому. Например, часто повторялся рассказ Трумэна, как он сообщил Сталину на Потсдамской конференции о создании нового сверхоружия – атомной бомбы и как на лице Сталина не дрогнул ни один мускул. Теперь мы знаем, что самообладание Сталина имело вескую основу: вероятно, о ряде этапов «Атомного проекта» он узнавал раньше Трумэна (как вице-президент тот не был допущен ко многим секретам).
   Наконец, нельзя не упомянуть о роли, которую во всей этой истории играл патриарх атомной физики – великий Нильс Бор. По словам Судоплатова, Бор не был советским агентом, но влиял на политические взгляды Оппенгеймера. Он уговаривал Рузвельта и Черчилля поделиться с Советским Союзом информацией об «Атомном проекте» и создать единый атомный центр. На более близкий контакт он пошел в 1945 году. Тогда в США был опубликован так называемый «Отчет Смита», содержавший много информации о производстве атомной бомбы. Официальная цель отчета – информировать общественное мнение. Но он имел и другую цель – дезинформировать советских физиков. Там было столько неверных утверждений, что Оппенгеймер отказался подписать его. Чтобы отсеять эту дезинформацию, была организована встреча с Бором. Организовать ее помог прогрессивный датский писатель и давний друг Советского Союза Андерсен Нексе. С советской стороны был направлен сотрудник НКВД Лев Василевский и физик Терлецкий (я довольно хорошо знал Терлецкого, но и не подозревал о его тайной деятельности!). Согласно отчету Василевского, когда они встретились с Бором, тот очень волновался, у него дрожали руки. Он, видимо, почувствовал разницу между пропагандой идеи «партнерства с союзником» и встречей с агентом секретной службы. Поэтому на следующих встречах Василевский не присутствовал. Бор ответил на 22 вопроса Терлецкого. Отчет Терлецкого сейчас у нас опубликован.
   Непосредственно созданием советской атомной бомбы руководил Курчатов. В письме Курчатова заместителю председателя Совета Министров Первухину, приведенном у Судоплатова, говорится: «Материалы, с которыми мы познакомились, дают возможность получить важнейшую ориентировку для наших исследований и узнать о новых научных и технических подходах к проблеме». Под давлением Сталина и Берии, требовавших скорейшего создания бомбы, Курчатов пошел по пути копирования американского образца. Так, согласно Судоплатову, возникла бомба, взорванная в 1949 году. Но параллельно шла работа и над более самостоятельным вариантом, который осуществился в бомбе, взорванной в 1951 году.
//-- «Левые» --//
   После рассмотрения этого примера вернемся к общей картине влияния со стороны Советского Союза и коммунистического мира на Запад. Гораздо шире, чем коммунистическое движение, во всем мире существовало «левое» движение, крайне враждебно относившееся к капиталистическому строю, особенно к США, и с очень большой симпатией – к коммунизму и Советскому Союзу. К этому течению принадлежали многие из духовных и интеллектуальных вождей Запада. Так, престарелый Бернард Шоу, посетив в 1931 году Советский Союз, сказал: «Для меня, старого человека, составляет глубокое утешение, сходя в могилу, знать, что мировая цивилизация будет спасена… Здесь, в России, я убедился, что новая коммунистическая система способна вывести человечество из современного кризиса и спасти его от полной анархии и гибели». А когда его спросили о слухах по поводу голода, сопутствовавшего коллективизации, возразил: «Помилуйте, когда я приехал в Советский Союз, я съел самый сытный обед в моей жизни!» Шоу был одним из представителей очень влиятельного в Англии течения «фабианского социализма», к которому принадлежал ряд видных писателей, экономистов, министров и премьеров. Один из них, генеральный секретарь лейбористской партии Гарольд Ласки, писал, что критика Советского Союза может ослабить позиции социализма и лейбористской партии. Еще ярче высказался французский философ П. Сартр, когда, уже после войны, на Запад стали проникать слухи о концлагерях в Советском Союзе, – он призывал игнорировать эти слухи, «так как они могут вызвать отчаяние французского пролетариата». Частным, но ярким примером того, как тесно западная левая интеллигенция была связана с коммунизмом, служит история убийства Троцкого в Мексике. Так, вилла, на которой жил Троцкий, была предоставлена ему знаменитым мексиканским художником Риверой (коммунистом). С другой стороны, в первом (неудавшемся) покушении участвовал не менее знаменитый художник Сикейрос, а после второго (удавшегося) убийцу пытался спасти Пабло Неруда, служивший тогда в чилийском посольстве.
   В послевоенное время возникла целая сеть международных организаций левого направления, враждебных западному и дружественных по отношению к социалистическому лагерю. Тут был Всемирный конгресс сторонников мира, Всемирный совет мира, Всемирный совет церквей и многие другие. Их деятельность сейчас кажется (если ее вспомнить) даже прозрачнее, чем была тогда: мы видим, как действовали те механизмы, которые сейчас действуют в нашей стране, – только тогда они были направлены в обратную сторону.
   Например, когда Советский Союз имел большое преимущество над Западом в численности армии и обычных вооружениях, а вся надежда Запада покоилась на преимуществе в атомном оружии, – Всемирный конгресс сторонников мира опубликовал «Стокгольмское воззвание», требовавшее абсолютного запрета атомного оружия. Его, как говорили, подписало по всему миру 500 млн человек, а в СССР – 115,5 млн («то есть все взрослое население», как говорится в Большой советской энциклопедии). Позже, когда был достигнут паритет в атомном оружии, требования его запрета утихли. (Так, в наши дни «демократы» и «правозащитники» яростно требуют запрета применения авиации в Чечне – ее нет у Дудаева, но ею обладают федеральные войска.)
   Всемирный совет церквей почти на каждой сессии поднимал голос то против американских зверств во Вьетнаме, то против апартеида в ЮАР (что вполне было достойно осуждения). Но странным образом он хранил строгое молчание по поводу темы, которая, казалось бы, должна быть ему ближе всего: жестокого гонения на Русскую православную церковь (входившую в этот Совет), осуществленного Хрущевым, когда за два года было закрыто более половины действовавших тогда храмов, были произведены аресты священников и епископов. (Так в наше время «наше» телевидение, как только началась военная операция в Чечне, держало зрителей в постоянном шоке: экран не покидали картины разрушенных зданий, горы трупов, плачущие дети. И в то же время в течение трех лет правления Дудаева занавес полного молчания был опущен на происходившую в Чечне трагедию, когда сотни тысяч русских были путем террора согнаны со своих земель, изгнаны из домов и бежали в Россию, многие тысячи были избиты, покалечены, изнасилованы, убиты. Жители казачьих станиц рассказывали, что посылали обращения, наполненные этими страшными фактами, и президенту, и в Думу, и на телевидение, и в газеты, но не получили ни от кого даже ответа!)
   В послевоенные годы существовал обширный круг широко известных (или широко разрекламированных) односторонне ориентированных «левых». Это были известные философы, священники (даже настоятель Кентерберийского собора, то есть высший иерарх англиканской церкви), ученые, писатели, артисты, эстрадные певцы. Их приезды в Советский Союз сопровождались приемами и приветствиями (наших «демократов» встречают сейчас в США более скромно). Было создано несколько премий – Международная Сталинская (потом – Ленинская) премия «За укрепление мира между народами», Международная премия мира, – которыми они награждались. (Точно так же, как сейчас можно получить премию в США, если настойчиво добиваться поражения России в Чечне и натравливать Запад на Россию.)
//-- «Новые левые» --//
   Критического состояния положение в США достигло в 1970-е годы, когда проявились мощные антиправительственные силы, особенно в связи с войной во Вьетнаме. Протесты против этой войны возникли с начала 1970-х годов, а вскоре стало ясно, что по тем или иным причинам силы, контролирующие средства информации, заинтересованы в том, чтобы США проиграли войну во Вьетнаме. Освещение этой войны носило утрированно односторонний характер, знакомый нам по освещению военных действий в Чечне нашими средствами информации. Сходство почти цитатное, например: «Даже испытывая симпатию к ребятам, летящим на американских самолетах, и к их семьям, приходится признать большее мужество северных вьетнамцев… избранный лидер западной демократической страны действует как обезумевший тиран… Посылая “В-52” против таких населенных районов, как Ханой или Хайфон, можно иметь лишь одну цель: террор. Это была реакция человека, охваченного сознанием своей недостаточности и неудачи, способного только бомбить, карать, разрушать».
   Каждый день американцы видели на экранах своих телевизоров падающие бомбы, разрушения, невинные жертвы. Обозреватели интервьюировали отправляющихся во Вьетнам солдат, задавая им вопросы: «Вы понимаете, что может с вами случиться?», «Вы боитесь за свое будущее?», «Вы согласны, что дух вашего подразделения низкий?». Военные новости излагались в северовьетнамской редакции. Телекомпании передавали специально снятый северовьетнамский фильм и отказывались передавать фильм, приготовленный по заказу правительства США. Политики, корреспонденты, общественные деятели отправлялись в Северный Вьетнам, передачи велись прямо оттуда (как передачи из бункера Дудаева). При этом показывались разрушенные налетами школы и больницы, но не военные объекты.
   Постепенно это настроение захватило и конгресс. После того как Киссинджер подписал Парижское перемирие с Северным Вьетнамом, означавшее американскую капитуляцию, постановления, которые принимал конгресс, стали носить гротесковый, издевательский характер. Конгресс санкционировал, например, поставки оружия в Южный Вьетнам и Камбоджу, которые были обещаны, но отказал в поставках боеприпасов к нему. Вскоре пал не только Южный Вьетнам, но и Камбоджа и Лаос.
   Когда после окончания войны в США стали прибывать беженцы из Юго-Восточной Азии и освобожденные американские военнопленные из Вьетнама, они оказались очень нежелательными гостями для средств информации. Соответственно их и встречали. Если, интервьюируя преступника в тюрьме, ему из деликатности закрывали лицо, то у беженцев спрашивали их имена и место их жительства, совершенно не заботясь о том, как это отзовется на их оставшихся родственниках. Пленных допрашивали – раскаиваются ли они, вспоминая о жертвах, вызванных их бомбами, и смущенно свертывали передачу, когда они пытались рассказать о притеснениях и пытках, перенесенных в плену. В результате вокруг них была создана такая атмосфера, что, как многие из них потом писали, они оказались изолированными в собственной стране и иногда даже в собственной семье.
   Идейной основой всей кампании против вьетнамской войны служила концепция борьбы с «американской империалистической идеологией», которая должна была быть искоренена. Я помню, что очень часто слышал тогда эти слова от своих американских коллег, которые почти все были «левыми». И после этого для меня очень знакомо звучали призывы к «борьбе с имперским мышлением», раздавшиеся с началом «перестройки» в нашей стране. Примечательно, что теперь, когда США уже несомненно ведут чисто имперскую политику, причем в очень грубой форме, слов об опасности «американской империалистической идеологии» в Америке не слышно – во всяком случае, из «левых» кругов и средств информации.
   Отношение левых радикалов и средств информации к войне во Вьетнаме было лишь одним из проявлений глубинных духовных изменений в американском (а также и во всем западном) обществе. В нем распространилась враждебность ко всему господствовавшему тогда образу жизни. Так, специалист по средствам массовой информации (занимавший при президенте Никсоне пост представителя по связи со средствами информации) Брюс Гершен-зон в книге «Боги антенны» описывает дух, господствовавший в американском кино в начале 1970-х годов: «Взгляните на созданные в то время фильмы, высмеивавшие правительство. Их было много. А фильмы, хвалившие его? Их не было или было очень мало. Взгляните на фильмы, осмеивавшие полицию. Их было много. А фильмы, ее хвалившие? Их не было или было очень мало. Взгляните на фильмы, осуждавшие американское общество в целом. Их было много, а фильмы, изображающие его с симпатией? Их не было или было очень мало. Взгляните на фильмы, критиковавшие американскую политику во Вьетнаме. Их был много. А фильмы, ее оправдывающие? Их не было или было очень мало. Соединенные Штаты были искаженно представлены на экране». Видимо, не было у них только фильма «Так жить нельзя». Но как этот стиль отличается от современного американского кино, полного героями войны во Вьетнаме и доблестными полицейскими!
   Волна негативных чувств, поднятая вьетнамской войной, после прекращения военных действий вылилась в Уотергейтском деле. В обычной грязи американской политической жизни Никсон вряд ли переступил какую-то новую границу (во всяком случае, в цитированной выше книге Гершензон приводит ряд примеров аналогичных действий предшествовавших президентов). Но он имел репутацию «правого», например в начале своей политической карьеры способствовал разоблачению Хисса, в то время как левые политические круги пытались заглушить возникший скандал. И он произнес крамольную фразу о «молчаливом большинстве», тем самым ставя под вопрос право средств массовой информации говорить «от имени народа». Вот как, например, торжествовало телевидение по поводу конца «дела Уотергейта»: «Речь идет о том, как избавиться от трупа. Президент как дохлая мышь на кухонном полу американского дома. Вопрос в том, кто возьмет ее за хвост и выбросит на помойку. Теперь не особенно важно, подаст ли он в отставку, тем самым отправив себя в гигиенический контейнер, или конгресс выкинет его при помощи мусорного совка. Но, исходя из срочных санитарных соображений, необходимо удалить этот разлагающийся политический труп из Белого дома. Действие должно быть быстрым и кратким. Цветов не присылать».
   Согласно идеологии левого движения, зло современного западного общества заключалось не в господстве классовых интересов капиталистов, а в «структурах» и организациях, ловивших маленького человека в свои сети и превращавших его в механическое средство для достижения своих абсолютно бесчеловечных целей. Человек, вписывающийся в эту систему и пытающийся по ее правилам добиться своего маленького счастья, и представляет наибольшую опасность.
   Такие люди включают газ в газовых камерах и сжигают напалмом деревни. Публицист, изучавший студенческие беспорядки той эпохи (о них будет сказано подробнее ниже), видит их основную причину во «всеохватывающей ненависти к людям, представляющим власти или администрацию: правительству, полиции или администрации университета». Тон задавало убеждение, что «американское общество и правительство прогнило до предела, когда улучшение его невозможно, так что разрушение университета равносильно тому, чтобы отломить сук у безнадежно сгнившего дерева». В такой распространенной газете, как «Интернэшнл геральд трибюн», можно было встретить заявление: «Жизнь не может быть хуже и бесполезнее, чем в Америке сейчас». Декан известного учебного заведения – Иэйльской драматической школы – заявил, что поддержит любые произведения искусства, цель которых – разрушение общества.
   Общество, согласно взглядам «левых», было основано на «буржуазных гражданских правах», которые устанавливали режим «репрессивной терпимости», на самом же деле было «тоталитарным, основанным на манипулировании, репрессивным и антидемократичным». Как говорилось в одной декларации: «Наше сопротивление лишило ореола законности и святости институты, потерявшие благодаря этому авторитет и уважение. Поскольку в наших глазах они нелегитимны, они не могут быть основой права». Институты и действия западного общества, как правило, характеризовались как «фашизм». Один из лидеров движения «новых левых» Том Хайден в публичной дискуссии на вопрос об их целях ответил: «А у нас их нет. Сначала мы совершим революцию, а потом выясним, зачем она была нужна».
   Этот общий подъем агрессивности специфически выразился в молодежных (главным образом студенческих) волнениях, прокатившихся по всему западному миру, а в США – еще и в негритянских волнениях. Студенческие волнения проявлялись в основном в оккупации университетских зданий (это называлось «освобождением университета»), а также в бойкоте занятий (и особенно экзаменов). Летом 1970 года волнениями были охвачены почти все 2500 высших учебных заведений США. В ответ на захваты университетов власти использовали полицию, дубинки, газ, аресты.
   Арестованы были тысячи студентов (только в одном колледже в штате Огайо – 500). В Вашингтоне накануне общенациональной демонстрации, кроме полиции, в боевую готовность было приведено 5600 солдат регулярных войск. Такая же волна студенческих выступлений прокатилась по Франции, Германии и другим западным странам. Демонстрации собирали десятки тысяч человек. В Париже 13 мая студенты захватили Сорбонну, объявив Парижский университет «автономным народным университетом, постоянно открытым для трудящихся», и удерживали ее больше месяца.
   Студенческие волнения концентрировались вокруг двух основных лозунгов. Прежде всего это протест против войны во Вьетнаме. В США студенты, получавшие военные повестки, демонстративно жгли их. Как сообщила газета «Нью-Йорк таймс», из американской армии дезертировало 73 тысячи человек. Я хорошо помню один типичный пример борьбы с вьетнамской войной, так как этот эпизод возглавлял мой коллега, хорошо известный математик из университета Беркли. Протестующие пытались остановить поезда, везущие солдат для отправки во Вьетнам. Для этого они легли на рельсы. Ситуация очень красочно описана в студенческой газете: «Поезд мчался на нас. Негодяи, они не хотели остановиться! Убийцы!» Студенты, однако, как и планировалось, в последний момент отбежали. Но на следующий день мой коллега вскочил на подножку и стоп-краном остановил поезд. Его осудили и приговорили к штрафу. Когда я его спросил, зачем он это сделал, он ответил, что это был самый дешевый способ добиться освещения его позиции большинством газет. Но война во Вьетнаме рассматривалась лишь как один из признаков вырождения системы и как повод, мобилизующий на борьбу с ней. Один из наиболее влиятельных идеологов «новых левых», Герберт Маркузе, писал: «Если в этом смысле Вьетнам может рассматриваться не просто в качестве очередного события международной политической жизни, а скорее как событие, связанное с сущностью системы, то, быть может, он знаменует и поворотный пункт в развитии системы, возможно – начало конца».
   Другим лозунгом студенческого движения в США было равноправие негров. В этом оно сливалось с непосредственно негритянским движением и его наиболее радикальными течениями типа «черных пантер» и «черной власти». Они требовали правительственных капиталовложений для поднятия жизненного уровня негров, освобождения негров от военной службы (так как армия США используется для угнетения цветных народов), вооружения негров для защиты от зверств полиции и даже «проведения под наблюдением ООН плебисцита в черной колонии США, в котором примут участие только граждане этой черной колонии и в ходе которого будет выяснена воля черного народа относительно своей национальной судьбы» («черные пантеры»). Идея сепаратистского «суверенитета», победившая в Советском Союзе, созрела на 20 лет раньше в США! Белое американское общество обвинялось в заговоре с целью истребления негров. Негритянский писатель и общественный деятель Джеймс Болдуин предупреждал: «Белая Америка, по-видимому, всерьез рассматривает вопрос о массовом уничтожении». Другой негритянский лидер Стокли Кармайкл говорил: «Многие из нас чувствуют – многие из нашего поколения чувствуют, – что они готовы начать геноцид против нас».
   Степень агрессивного возбуждения, охватившего студентов, характеризует следующий, почти анекдотический случай. Профессор, читавший лекцию об истоках итальянского фашизма, привел цитату: «Теперешнее состояние непереносимо, истеблишмент удушает все живое, спонтанная ненависть молодых сил нации должна подняться, чтобы сокрушить дряхлую систему и освободить основные силы обновления и революции». Не успел он закончить цитату, как шквал рукоплесканий поднялся в аудитории. И в нем потонули заключительные слова лектора, что цитата – из Муссолини!
   Агрессивность вела к прямому насилию и подталкивалась в эту сторону лидерами. Один из них провозгласил: «Как бы мы этого ни хотели, мы недостаточно сильны, чтобы разрушить Соединенные Штаты. Но мы достаточно сильны, чтобы разрушить Колумбийский университет!» Негритянский лидер Ф. Фанон призывал к «революционному насилию» и «революционной жестокости». Немецкий лидер левых Р. Дучке выдвинул лозунг: «Партизанская борьба в джунглях больших городов!» Сартр заявил, что время культуры ушло, наступило время революции. Действительно, эти было время подъема левого терроризма: «группа Баадер-Майнхоф» в Западной Германии, «красные бригады» в Италии… И виднейшие представители западной интеллигенции поддерживали, подстрекали и оправдывали их. Например, Г. Белль писал по поводу «группы Баадер-Майнхоф», на совести которой было много убийств, что «к ее боевикам следует применять те же нормы, что и к противоположной воюющей стороне в войне».
//-- Революция --//
   Все левые движения вдохновлялись образом революции. Предполагалось, что грядет неслыханная по радикальности революция, которая разрушит весь фундамент прежней жизни. В отличие от всех прежних революций, она будет направлена не на одну сторону жизни общества, а будет состоять из пяти революций: экономической, политической, национальной, сексуальной и «психоделической». Экономическая революция должна была разрушить капиталистическую систему и основанное на ней «общество потребления», политическая – «систему», превращающую человека в манипулируемый автомат. Национальная революция, предполагалось, освободит национальные меньшинства (прежде всего – цветных в США) от эксплуатации белого большинства и народы «третьего мира» – от эксплуатации Запада. Сексуальная революция должна была разрушить буржуазную, патриархальную, моногамную семью. И это была не чистая риторика. Создавалось впечатление, что на какое-то время западный мир помешался. Порнографическая литература и секс-клубы превратились в одну из самых доходных сфер бизнеса. Газеты пестрели объявлениями вроде такого: «Супружеская пара ищет другую пару для совместного проведения отпуска в групповом браке». Иногда к этому добавлялось слово «стерео» – означавшее, что в групповом браке будут участвовать и лица одного пола. Возникли целые коммуны, состоявшие в групповом браке, где не играл роли ни возраст, ни пол участников, – например, знаменитая «Коммуна № 2» в Западном Берлине. Наконец, «психоделическая революция» предполагала разрушение «буржуазной индивидуальности» посредством коллективного употребления наркотиков и рок-музыки, которая, как считалось, играет аналогичную роль. Новая «культура наркотиков» противопоставлялась старой культуре, в которой общение было связано с потреблением алкоголя. Ряд политических деятелей включал в свою программу требование свободной продажи некоторых наркотиков, особенно марихуаны. Один из вождей «новых левых», Джери Рубин, предлагал даже марихуану как проверку на «левизну». Профессор университета может и клеймить войну во Вьетнаме, и признать экзамены репрессивными действиями, но предложи ему на вечеринке сигарету с «травкой» – и он испугается. Значит – не наш.
   Движение «новых левых» опиралось на философию, разработанную яркими и очень популярными тогда мыслителями: Сартром, Адорно, Маркузе. Основой этой философии была концепция «тоталитарности» и «репрессивности» западного общества. Как говорил Маркузе, «тоталитаризм есть не только террористическая организация общества, но и нетеррористическая, экономико-технологическая организация, действующая через манипуляцию создаваемыми потребностями… система производства и распределения, вполне совместимая с «плюрализмом» партий, газет и т. д.». «Массовое производство благ не порождает свободу, оно создает лишь эффективный контроль». «Массовое производство и массовое распределение тотально подчиняет себе всего индивидума». «Под властью репрессивного единства свобода может быть превращена в мощный инструмент контроля». Создается язык из терминов-штампов: «свобода», «равенство», «демократия», «мир», настойчиво внедряемый в сознание. «Эти ритуализированные концепции делаются иммунными по отношению к противоречиям, с которыми они сталкиваются». «Сама терпимость буржуазного общества является репрессивной терпимостью» – худший вариант тоталитаризма, опирающийся на внедрение репрессивных потребностей в самую структуру инстинктов человека. Человек настолько приспосабливается к этой репрессивности, что перестает ее ощущать, тем более – бороться против нее. Маркузе сравнивает граждан современного западного общества с прирученными домашними животными или подопытными кроликами.
   В результате возникает существо, для которого Маркузе придумал термин «одномерный человек». Все «собственно человеческое» вытесняется из сознания и подчиняется целям производства. «Уничтожение «двумерной культуры» происходит не путем отрицания и отбрасывания «культурных ценностей», но через их полное включение в установленный порядок, через их массовое воспроизводство и распределение». Как писал Ионеско, «концлагеря (Немецкие. – И.Ш.) были не исключительным, чудовищным явлением. Это была лишь квинтэссенция и образ того адского общества, в котором мы живем». В результате, как говорил Адорно, подлинная борьба за будущее начинается лишь тогда, когда придет сознание, что так жить просто невозможно, а свет надежды может только охладить пыл и решимость бойца.
   Это мироощущение формулировалось в концепции «Великого Отказа» – тотального отрицания всего существующего общества, признания того, что в нем нет ничего позитивного. Этот отказ основывался на «негативной диалектике» – восприятии жизни как «негативной тотальности», в чем Маркузе считает себя продолжателем Маркса и Гегеля. Выход может быть в психологии «перманентного вызова», «перманентного восстания» и бунта даже против «наиболее возвышенных проявлений традиционной культуры, против наиболее эффективных проявлений технического прогресса», воплощающих во всех случаях «социальную репрессивность».
   Таким же духом было движимо и «левое искусство», и его идеологи. Адорно писал: «Сейчас музыка души превращается в музыку рынка». Музыка «тем лучше, чем глубже может запечатлеть силу общественных противоречий и необходимость их преодоления, чем яснее она выражает в антиномиях собственного формального языка бедственное состояние общества».
   Преодоление противоречий подразумевает «увековечение страдания» и «трансценденцию отчаяния». Он вообще признавал возможность существования лишь культуры, выражающей невозможность ее в теперешнем виде. Андре Бретон призывал развивать «антикультуру». Г. М. Энценсберг писал: «Культура – последний оплот буржуазии».
   Когда Сорбонна была оккупирована студентами в мае 1968 года, надписи на стенах гласили: «Культура – извращение», «Долой искусство – мы не хотим жрать труп!», а Сартр более конкретно заявлял: «Что касается “Моны Лизы”, то я дал бы ее сжечь и нисколько бы об этом не пожалел».
   Перед нами признаки тотального кризиса, охватившего тогда Запад, затронувшего самые основы общества и грозившего его существованию. Налицо была идеология абсолютного неприятия сложившегося на Западе общественного уклада, ненависти и готовности к насилию и разрушению. Эта идеология опиралась на концепции, разработанные течением острых и широко мыслящих философов, во многих случаях очень тонко подметивших и проанализировавших коренные дефекты современного западного общества. Тогда не раз высказывалась мысль, что Запад повторяет русскую историю с опозданием на 100 лет: терроризм, полное отталкивание интеллигенции от власти, сочувствие террористам, всеобщее ожидание революции. Дословно повторяются те же самые идеи. Например, приведенное выше высказывание левого лидера Хайдена, что революция является самоцелью, надо сначала ее совершить, а потом решить, что делать дальше, повторяет неоднократно высказанную Бакуниным идею: «Так как нынешнее поколение само находится под влиянием этих гнуснейших условий жизни, которые оно теперь разрушает, созидание не должно быть его задачей, а задачей тех чистых сил, которые возникнут в дни обновления». Знаменательно, что среди надписей, оставленных на стенах Латинского квартала студентами за время его оккупации в мае 1968 года, встречалось гораздо больше цитат из Бакунина, чем из Маркса.
   Внутренний кризис имел, конечно, и далекие геополитические последствия. Не только была проиграна вьетнамская война, но почти весь Индокитай: и Лаос, и Камбоджа попали под власть коммунистического режима. Многие африканские страны находились под влиянием Советского Союза или Китая – последней, по-видимому, была Ангола. Александрия стала базой советского военно-морского флота. Брюс Гершензон пишет: «Америка уступила свою позицию мировой державы» (именно это сейчас можно сказать о России). В Лос-Анджелесе в 1961 году сенатор Додд сказал: «Выступая в декабре в Париже, я утверждал, что если пройдет еще 15 таких лет, как последние 15 лет, то свободный мир (Термин, обозначавший США и их союзников. – И.Ш.) не будет более существовать. В свете того, что произошло за прошедшие 8 месяцев, я должен пересмотреть этот срок. Нам больше не осталось 15 лет». Выступая перед комиссией конгресса, генерал Ведемайер, возглавлявший стратегическое планирование штаба США во Второй мировой войне, на вопрос председателя, сколько времени осталось у Америки, чтобы попытаться предотвратить «коммунистическое господство», ответил: «Сэр, по моему скромному убеждению, сейчас уже слишком поздно».
   Для обсуждаемой нами темы особенно важно, что все элементы кризиса, переживаемого после войны западным миром: студенческие волнения, терроризм, приход к власти коммунистических правительств в Китае, Вьетнаме, Лаосе, Камбодже, на Кубе и в Анголе, прокоммунистические настроения интеллигенции, – все это лица, пытавшиеся бороться с кризисом, как правило, объясняли «рукой Москвы», действиями «коммунистических агентов». Ключевыми словами, присутствовавшими почти во всех выступлениях, статьях и книгах представителей этого лагеря, были «коммунистический заговор».
   Каким образом Запад смог преодолеть этот кризис и выйти из него (хотя бы временно) в 1980-е годы – это вопрос, ответ на который очень существен для понимания хода истории в последние десятилетия. Но безусловным является глубокое ослабление и внутренний раскол Запада в течение 1950–1970-х годов. Мы обрисовали, и то лишь частично, мощное влияние Советского Союза и коммунистического мира через «идеологическую войну», при помощи «агентов влияния» и спецслужб. Если бы этот фактор играл в жизни решающую роль, то бесспорно, что западный мир к настоящему времени был бы разрушен.
//-- Сопоставление с Сербией --//
   Наконец, в качестве еще одного аргумента мы применим обычный прием рассмотрения другой, аналогичной ситуации – то, что в естественных науках называют «контрольным экспериментом». Для России таким «контрольным экспериментом» может служить Югославия, которая приблизительно в то же самое время пережила столь же жестокое потрясение. Югославия тоже распалась – но на этом аналогия заканчивается. Сербы не сдались, их правительство не заняло униженно-угодливую позицию по отношению к силам Запада, сербы в Боснии и Крайне борются за свое существование. И, как это ни странно, при вопиющем неравенстве сил, кажется, сербы начинают выигрывать, несмотря на временные отступления. Сам дух народа заметно отличается от того, что можно наблюдать у нас. При блокаде (санкциях ООН) и войне им не легче, чем нам, но общее ощущение гораздо увереннее. Как правило, они говорят: «Мы готовы воевать сколько угодно, мы завещаем эту войну нашим детям, но восстановим Великую Сербию».
   А ведь то же самое оружие: «агенты влияния», «психологическая война», – да еще подкрепленное войсками НАТО, действует и в отношении Югославии. Ярким примером «агента влияния» был Милан Панич, американский гражданин, с ошибками говоривший по-сербски, приехавший в Югославию в 1992 году, получив на это специальное разрешение госдепартамента США. Он был назначен премьер-министром; казалось бы, над страной был окончательно установлен контроль. Но через полгода, в декабре 1992 года, он попытался баллотироваться в президенты, полностью провалился и исчез с политической сцены. Значит, различие ситуации в Югославии и России определяется какими-то внутренними причинами, по-разному проявляющимися в наших странах.
   Так почему же тогда распался Советский Союз, разрушена и продолжает разрушаться наша экономика, седьмая часть русского народа находится на положении неполноправных граждан других государств, а сепаратизм грозит целостности оставшейся России? На этот вопрос моя статья не претендовала предложить ответ. Я хотел только аргументировать вывод, что основная, определяющая причина лежит не в каких-то внешних воздействиях Запада, а во внутренних процессах, происходивших в стране. Мне кажется, что этот вывод – оптимистический (насколько может быть оптимистичным что-то в нынешнем состоянии катастрофы).
   Неверно, что «Запад победил Советский Союз в «холодной войне». Победа предполагает большую силу духа и жертвенность, а Запад слаб так же, как и прежде. Военные силы 24 стран победили Ирак, уничтожив 150 000 иракцев. Но как нервно реагировало тогда американское общественное мнение! Жертвы американцев измерялись десятками. Но, как писали газеты, если бы их были сотни, то карьера президента Буша была бы кончена (впрочем, она закончилась и так). Даже Сомали изгнало американцев со своей территории! Кризис Запада не осознан и не изжит, а только загнан внутрь. Не даны сколько-нибудь вразумительные ответы на вопросы, поднятые критиками западного общества из числа философов течения «новых левых».
   Теперешнее полное изменение соотношения сил в мире – это не следствие усиления Запада, не действия каких-то неподконтрольных нам сил, а результат внутренних событий, произошедших в нашей стране, то есть в конце концов результат определенных действий (или бездействия, когда нужно было действовать) определенных лиц в нашем обществе или в нашей истории. А значит, такими же действиями положение может быть изменено. Мы еще имеем шанс – а если не мы, то наши потомки.
//-- Литература --//
   John A. Stormer. None Dare Call if Treason. Liberty Bell Press, 1964. Bruce Hershenson. The Gods of Antenna. Arlington House Publishers, 1976.
   Gerberding Smith. The Radical Left. Houghton Mifflin Company, 1970.
   Баталов Э.Я. Философия бунта. М.: Политиздат, 1973.
   Бела Кепеци. Идеология «новых левых». Левое студенческое движение в странах капитала. М.: Прогресс, 1977.
   Pavel Sudoplatov and Anatoli Sudoplatov. Special Tasks. Little Brown and C -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, 1994.
   Допрос Нильса Бора // Вопросы истории естествознания и техники. 1994. № 4. С. 117–122.
   Паризе Г. Беседа// Иностранная литература. 1969. № 9.

   Опубликовано в журнале «Наш современник», 1995, № 7.

Как умирают народы

//-- Мы вымираем? --//
   Состояние русского народа в последние годы трудно характеризовать иначе, как катастрофа. Его численность сокращается приблизительно на миллион человек в год – вот уже в течение трех лет. Если так будет продолжаться, то к середине следующего (XXI века. – Прим. ред.) русских будет около 50 миллионов человек.
   И как раз за это время, вероятно, подавляющая часть земель России станет гораздо более ценной: согласно анализу многих экологов, промышленная деятельность ведет к усиленному выделению в атмосферу таких газов, как метан и углекислый газ, создающих так называемый «парниковый эффект», и, как следствие, приведет к повышению температуры к 2030 году примерно на 2,5 °C», а в северных районах – до 8 °C. Это сделает многие южные земли засушливыми и неплодородными, другие будут затоплены океаном, уровень которого поднимется в результате таяния полярных льдов. Но как раз необъятные области нашего Севера станут плодородными, и условия жизни в них станут гораздо легче. Население Юга, где ухудшение климатических условий совпадает с центром самого быстрого роста населения, будет стремиться заселять плодородные и удобные для обитания земли России. Да уже и сейчас мы испытываем давление громадной человеческой массы Китая.
   Резко сократившееся население не будет в состоянии ни освоить, ни защитить наши громадные земли от давления Востока и Юга. Какая у нас будет армия через 20 лет, предопределено уже сейчас, здесь ничего никакими мерами изменить нельзя – эти мальчики уже родились. Вот подсчеты одного демографа. Оптимальная численность армии, необходимой для России, – 1,5 млн человек и 500 тысяч человек войск МВД, что, при двухгодичной службе по призыву, требует призыва 700 тысяч человек. В 1993 и 1994 годах родилось по 600 тысяч русских мальчиков, число которых ко времени их призыва из-за бытовых смертей сократится до 500–520 тысяч человек, а после медицинской выбраковки и вследствие уклонения от службы даст 100–150 тысяч русских призывников. Другие нации дадут не более 50 тысяч человек (2).
   Падение рождаемости и вымирание сказались на русских гораздо сильнее, чем на других народах России. Показатель естественного прироста у русских в 4 раза ниже (3). Уже в 1989 году русские, составлявшие 82 % жителей страны, дали примерно такой же абсолютный прирост, как и все остальные нации (4). Этот процесс приведет к резкому росту численности нерусских наций в республиках, входящих в Российскую Федерацию, и к еще большему усилению сепаратизма. А если не русские, то кто же сможет удержать Россию от распада?
   Те же признаки катастрофического упадка мы видим и в других областях жизни. Производство упало в два раза, и российская продукция почти полностью исчезла с нашего рынка. Останавливаются уже не отдельные заводы – работа прекращается в целых городах. Зарплату выдают только перед президентскими выборами. Из родильных домов только 1/3 детей выписывают здоровыми.
   Весь развал жизни – от страны в целом до отдельного производства – глубоко потряс дух народа. Бешено растут наркомания и алкоголизм. За 1993 год число умерших от отравления суррогатами алкоголя увеличилось на 85 %. Было совершено 40 тысяч убийств. 56 тысяч человек покончили жизнь самоубийством – это почти в 4 раза больше, чем число убитых за всю войну в Афганистане (5).
   Так что же, нам, русским, приходит конец? Наши враги с восторгом кричат, что – да! да! так оно и есть, на иной выход нечего и надеяться! Было бы опасным самогипнозом с порога отбрасывать такую возможность. Закрывая глаза на опасность, мы заранее отказываемся с ней бороться. Как ни страшно об этом говорить, нам пора обдумать этот вопрос, не отдавая себя исключительно во власть эмоций.
   Действительно, народ – это социологический организм, имеющий, как и биологические организмы, начало и конец. История полна примеров народов, сошедших с ее арены. Такова многоэтапная гибель античности: сначала упадок городов-государств материковой Греции, потом эллинистической цивилизации, наконец, гибель Римской империи. Еще один пример – гибель Византии. Некоторые народы существовали очень недолго, исчезая внезапно: вандалы, авары-обры («И есть притча в Руси и до сего дне: погибоша аки обре»). Жизнь других очень длительна – например, у китайцев. История дает богатый материал для сопоставлений. Используя его, можно попытаться почувствовать, переживаем ли мы сейчас конец существования нашего народа или можно надеяться, что мы являемся современниками лишь очень глубокого кризиса?
//-- Конец античности – параллели --//
   В истории упадка Римской империи проявляется ряд явлений, хорошо нам знакомых по нашей последней истории.
   1. Появляется чувство, что империя своими размерами и своими завоеваниями взвалила слишком тяжелый груз на составляющие ее народы. Тацит сообщает, что еще Август оставил завещание, в котором советовал не увеличивать более размеры империи (6). Долгое время его наследники следовали этому совету – исключением было длившееся более сорока лет завоевание Британии. Последний взлет завоевательной активности был при Траяне в Дакии и Месопотамии (начало II века; все даты относятся ко времени после Рождества Христова). Но его наследник Адриан отказался от всех завоеваний Траяна в Месопотамии и перешел к оборонительной политике. Войны становятся все дороже. Ростовцев говорит: «Войны Траяна были бедствием для империи»; «Адриан понял, что у империи нет ресурсов для завоеваний» (7). Появляются оборонительные сооружения: Траянов вал в Восточной Европе, «стена Антонина» в Шотландии.
   2. Уменьшается роль «государствообразующей» нации – в Римской империи – римлян и вообще жителей Италии. Уже Веспасиан (I век) уменьшал число итальянских солдат в легионах, так как они вербовались из недовольной и возбужденной среды жителей итальянских городов. Он покровительствовал самому широкому предоставлению римского гражданства жителям городов западных провинций (8).
   Большинство императоров первой половины II века, «золотого века Антонинов», происходило из провинций: Траян и Адриан – из Испании, Антонин Пий и Марк Аврелий – из Галлии.
   Септимий Север (конец II – начало III века) упразднил преторианскую гвардию, вербовавшуюся из жителей Италии, и заменил ее солдатами, вербовавшимися из провинций – в основном с Дуная. Дион Кассий пишет: «Тем он совершенно погубил молодежь Италии, которая обратилась к разбою и профессии гладиаторов вместо военной службы»; «Он пополнил столицу толпой солдат, диких на вид, которых страшно было слушать» (видимо, большинство из них не говорило по-латыни) (9).
   Во времена Северов (III век) армия уже в основном состояла из жителей провинции. «Самыми боеспособными были легионы, набранные в Германии, Фракии и Иллирии – лишь недавно присоединенных к империи». «В III в. растет число наемников из числа наименее цивилизованных частей империи; арабов, мавров, фракийцев, бриттов, германцев, сарматов. Новая римская армия не была римской армией. Она была армией римского императора и государства, но не народа в самом широком смысле. Она не была частью населения и не представляла его интересов» (10).
   Жители Италии официально утратили свое привилегированное положение в 212 году, когда эдиктом императора Каракаллы звание римского гражданина было присвоено всем свободным жителям империи. Экономически Адриан (II век) еще пытался поддерживать Италию, но потом он отказался от надежды сохранить ее экономическое превосходство и посвятил свои усилия провинциям. Септимий Север (III век) порвал с политикой Антонинов и встал на путь полной варваризации империи (11).
   3. Убыль населения. Ростовцев считает, что в эпоху Антонинов (II век) она касалась лишь Италии и, может быть, Греции, но Зеек (12) полагает, что уже тогда она охватила всю империю. Во всяком случае, ясно, что процесс обезлюдения начался с «центральных» областей империи – Италии. Еще Август издавал рескрипты, которые должны были способствовать прочности браков и рождению детей. Эдуард Мейер пишет: «Нерон и Траян учредили продовольственную помощь многодетным семьям, которую, в противоположность нашему обеспечению старости, можно назвать обеспечением юности. Была создана программа обеспечения и воспитания государством бедных детей путем ассигнования огромных капиталов, которые беспрестанно увеличивались в результате пожертвований». Но «несчастье бездетности и безбрачия остается неизменным» (13). (В то время применялся метод «планирования семьи», не менее эффективный, чем все, известные сейчас, – детоубийство.) По поводу III века Ростовцев пишет: «Теперь уже мало кто воспитывал детей – в любом сословии. Депопуляция стала центральным явлением империи. Можно было эвакуировать целую провинцию, как Дакия, и расселить ее население в других провинциях на Дунае. Это показывает, как мало было население в Дакии и на Дунае» (14).
   Заметим, что еще Полибий, описывая упадок городов Греции, говорил: «В наше время бездетность и недостаток в людях сделались в Греции повсеместными, и благодаря этому города опустели и доходы уменьшились». «Люди не хотят воспитывать детей и обыкновенно воспитывают лишь одного или двух» (15). Комментируя это место, Эд. Мейер пишет: «Как и римские государственные люди, Полибий требует вмешательства власти». «Понятно, что все эти законы и премии за обилие детей оказались совершенно бессильными» (16).
   4. Упадок деревни. Светоний писал, что еще во времена Августа бесплатные раздачи хлеба римскому пролетариату губили земледелие (17). В I веке Дион Хризостом рассказывает о местности, где 2/3 земли в запустении. Богач предлагает землю даром, даже с денежной помощью. За обработку большого участка обещают права гражданства (18). Зеек пишет: «Еще во времена Гракхов и даже Цезаря законы, пытавшиеся возвратить население из города в деревню, встречали много желающих ими воспользоваться. После аграрного закона Тиберия Гракха нашлось 77 тысяч бедняков, готовых переселиться из Рима в деревню. Но со временем это прекратилось: население Рима все более забывало свое сельское происхождение» (19).
   При Антонинах (II век) упадок земледелия (особенно в Италии) пытались остановить власти. Нерва предлагал раздавать землю бедным гражданам. Траян заставлял сенаторов покупать землю на родине и помогал итальянским земледельцам – крупным и мелким, снабжая их дешевым кредитом (20).
   5. Общий упадок экономики. Ростовцев видит в III веке «колоссальный упадок деловой активности». С этим связан гигантский рост цен. Так, цена на зерно в I и II веках была в основном постоянной. К концу II века она выросла в 2,5 раза, а к эпохе Диоклетиана (конец III века) – в 15 000 раз! Современной инфляции соответствует уменьшение ценности денег: постепенное исчезновение золотых монет и уменьшение доли серебра в «серебряных». К концу III века доля серебра в монетах уменьшилась до 5 % (21). Цена динария с I до III века упала более чем в 30 раз (22).
   6. Криминализация. Ростовцев пишет об эпохе Северов (начало III века): «Банды разбойников господствовали над империей. В Италии армия бандитов под командой Булла терроризировала страну многие годы». «Разбойники господствовали на земле и на море». «Господство пиратов, казалось, возродило давно забытые времена I в. до Р. X.» (23).
   7. Сепаратизм. Области империи, уже несколько веков, казалось бы, органически сросшиеся с ней, объявляют о своей независимости, и их только с трудом удается вновь подчинить центральной власти. Так, в III веке отделяется Галлия, провозглашая Галльскую империю. Отделяется Пальмира при правительнице Зенобии и даже завладевает Египтом. После победы над Пальмирой происходит восстание в Александрии во главе с Фирмом. Таких вождей сепаратистских движений было несколько десятков – источник III века даже называет десятилетие с 260-го по 270 год «эпохой тридцати тиранов».
   Но поразительным образом и императоры проводили политику, способствовавшую разделению страны. Так, Диоклетиан в конце III века разделил власть с другим правителем. Каждый из них принял титул Августа, а потом взял в помощь еще одного соправителя с титулом Цезаря. Империя была разделена на четыре части, в каждой из которых один из соправителей имел суверенную власть. Потом такое разделение власти над частями империи применялось неоднократно.
   Известен конец всей этой цепи явлений. Империя стала неспособной оборонять себя: войск не хватало, и желания бороться за ее сохранение не было. Соседние племена хлынули через границы: франки, аллеманы, готы, персы. Рим перестал быть столицей уже при первом – диоклетиановом – разделении империи на четыре части. Столицей той части империи, в которую входила Италия, был не Рим, а Милан. Позже, когда Константин Великий на время восстановил власть над большей частью империи, он перенес столицу в Византию (330 год). Временем окончательного разделения империи на Западную и Восточную считается 395 год. В 410 году готы взяли Рим. Временем падения Западной Римской империи считается 476 год. Ее захлестнули потоки вторгшихся соседних народов, и она распалась на ряд государств.
//-- Контраргументы --//
   Из предшествующего изложения может сложиться впечатление, что существует некий предопределенный путь, которым идут народы, когда приближается конец их истории, и что русские сейчас точно повторяют все основные этапы этого пути, как по какому-то шаблону.
   На самом деле положение, видимо, сложнее. Действительно, существуют черты, почти всегда сопровождающие гибель государства и конец истории создавших его народов. Это сокращение населения; упадок деревни; общее разрушение экономики, в частности рост цен и обесценение денег; падение роли «государствообразующей» нации и ослабление патриотического чувства (или «имперских амбиций», как говорят наши враги); наконец, рост сепаратизма и распад государства. И мы их ясно видим в нашей современной жизни.
   Но упадок античности сопровождался и другими, не менее существенными чертами, для современной России нехарактерными. Прежде всего это падение духа армии. Само существование Римской империи, видимо, не воспринималось населявшими ее народами как ценность, за которую стоит идти на жертвы. С вторгшимися варварскими народами старались вступить в компромисс, им выделяли для расселения земли в опустевшей империи или пытались от них откупиться. Но мы-то всего лишь 50 лет назад одержали победу в одной из самых жестоких войн, пережитых человечеством, – и победа эта потребовала высочайшей жертвенности и напряжения всех сил народа. Трудно представить себе, что за 50 лет глубинная психология народа могла радикально измениться.
   Да и сейчас в Чечне армия воюет, шельмуемая и поносимая средствами массовой информации, которые, особенно в начале кампании, неприкрыто выступали как средства пропаганды в пользу противника. Армия дважды довела операции до победного конца – и дважды после этого была остановлена приказом с самого верха, чтобы противник мог пополнить свои ряды и снаряжение и спокойно расстреливать и взрывать наших солдат и генералов. Армия воевала в условиях до предела некомпетентного планирования кампании, при недоедании и невыплате жалованья. И в то же время, когда я был в прошлом году в Чечне в составе небольшой делегации, многие военные нам рассказывали, что если за солдатом приезжала его мать, то начальство безоговорочно разрешало ему покинуть армию – но почти никто на это не соглашался. Имея позади себя, быть может, более опасных врагов, чем впереди, армия и могла-то воевать только из-за силы духа, неожиданно для всех в ней проявившегося.
   Столь же принципиальным явлением, сопровождавшим конец античности, был глубокий духовный и интеллектуальный упадок. Например, Р.Ю. Виппер пишет, что императоры эпохи Антонинов (II век) были «окружены плеядой ученых, писателей, ораторов, которых используют на службе имперской администрации». Он перечисляет Плиния Младшего, Диона Хризостома, Арриана, Фронтона, Города Аттика, Аппиана, Апулея, Лукиана, Авла Геллия. Он называет их время «последним веком процветания античной культуры» и пишет, что «у них нет продолжения, за ними следует быстрый, неудержимый упадок» (24). Но в наше время никак нельзя увидеть признаков духовного упадка. Сейчас в России работает множество ярких и глубоких писателей, композиторов, скульпторов, исполнителей, перечислять которых нет необходимости – они всем известны. Современная духовная культура на редкость разнообразна: в музыке, например, есть яркие представители как «модернистского» направления, так и композиторы, опирающиеся на народную традицию и на литургическую музыку.
   Все собранные выше признаки, обычно сопутствующие гибели народа, в других случаях сопровождают глубокий кризис, все же преодолимый. История иногда совершает резкие, непредсказуемые повороты. Народ, казалось бы, обреченный на исчезновение, вдруг подымается и входит в новый период плодотворной жизни. Например, во время 4-го Крестового похода западные крестоносцы в 1203 году взяли штурмом и до конца разграбили Византию. Вместо Византийской империи возникла так называемая Латинская империя, большая часть земель в которой была поделена между крестоносцами (в основном французами). Но в Малой Азии сохранилось небольшое государство – осколок Византийской империи, называвшееся Никейской империей. Оно было зажато между турками-сельджуками и латинянами, захватившими Византию. Да еще папский престол побуждал монголов к походу против него, дабы окончательно искоренить остатки православной «схизмы». И тем не менее греки-византийцы выдержали, Латинская империя просуществовала всего 40 лет, и в 1261 году была восстановлена Византийская империя под властью новой династии Палеологов. Византии было суждено еще два века плодотворной жизни. В частности, в этот период возникла глубокая богословская система св. Григория Паламы и движение исихастов на Афоне. Оно оказало решающее влияние на духовную жизнь России, собиравшейся с силами для освобождения от монгольского ига. Последователями исихастов были св. Сергий Радонежский, а позже – св. Нил Сорский. Именно из Византии двух последних веков ее существования Россия получила второй (после крещения при св. Владимире) духовный импульс, определивший ее судьбу на следующие века (25).
   Да и то, что французы, вдохновленные Жанной Д’Арк, смогли победить в Столетней войне и очистить от англичан свою землю, было совершенно непредсказуемо. Точно так же трудно объясним выход России из Смуты XVII века, когда в Москве сидел польский царь, Смоленск был взят поляками, Новгород – шведами, а представители лучших родов России собрались у Самозванца в Тушине. Наконец, как смотрели современники на будущее России после монгольского нашествия, показывает хотя бы появление такого произведения, как «Слово о погибели русской земли». Вряд ли тогда могли подумать, что ярчайшие периоды русской истории еще впереди.
   Я помню, что много спорил о характере законов истории с покойным Львом Николаевичем Гумилевым, считавшим, что в ней действуют закономерности, подобные естественно-научным, и что поэтому возможно (хоть в масштабах столетий) предсказание будущего течения истории. Но он меня не убедил. Мне кажется, что и множество фактов, подобных приведенным выше, противоречит такому взгляду. А главное, история есть результат действий людей, каждый из которых обладает свободной волей, и вместе они способны, в принципе, повернуть свою жизнь вопреки всем расчетам и материальным силам. Собственно, это и утверждал св. Александр Невский словами: «Не в силе Бог, а в правде!»
   Поэтому мне представляется, что указанные выше факты и параллели приводят к следующему выводу. Да, Россия находится в жесточайшем кризисе, может быть, самом жестоком в ее истории. Мы вымираем и отступаем. Мы уже занесли одну ногу над пропастью. Не видеть этого, закрывать глаза – значит наверняка в эту пропасть обрушиться. Наоборот, именно трезвое и ясное видение нависшей катастрофы может дать силы, чтобы найти из нее выход. И это даже в русском духе. Наш народ не раз собирал все свои силы именно тогда, когда гибель казалась неотвратимой, – когда была взята Москва или враг стоял на Волге.
//-- Россия без русской силы --//
   В чем же глубинная причина сегодняшнего кризиса России? Кажется, его общая схема ясна уже многим. Коммунистический режим вырастил хищную номенклатуру, с вожделением смотревшую на богатства страны, которыми она в каких-то пределах могла распоряжаться, но не могла превратить в свою частную собственность. В то же время выросла мощная криминальная экономика. Объединившись, они совершили переворот, который отдал им в руки большую часть богатств страны.
   Но ведь при этом был разрушен старый аппарат власти, и каждый из нас получил большую свободу действий. Почему же не сформировались силы, которые предотвратили бы развал? Конечно, переворот произошел в период, когда очень многие чувствовали, что страна переживает кризис – и экономический, и духовный. Широко распространилось чувство, что жизнь надо менять, – и на первых порах это способствовало перевороту. Но мы составляем неглупый и достаточно интеллигентный народ; почему же так долго можно было грабить и разваливать страну под видом реформ? Ведь весь этот «процесс» реформ-разграбления продолжается почти 10 лет – достаточно времени для его осознания. Мне кажется, что когда говорят, будто мы стали жертвой еще невиданного «информационного оружия», то это просто значит, что мы не отдаем себе отчета в том, что на самом деле произошло.
   Чтобы это хоть немного прояснить, представим наше положение в виде очень грубой и приближенной схемы. В обществе действует нечто вроде «социальной механики»: одни силы уравновешивают другие; если некоторая сила ничем не уравновешивается, то она беспрепятственно движет страну в ту сторону, куда направлена. Одна сила сегодня очевидна – это интересы вновь образовавшегося слоя, захватившего в свои руки колоссальные богатства. Мне трудно привести другой пример из истории столь внезапного захвата таких ценностей. Этот слой обладает громадной мощью – деньгами, на которые приобрел и средства информации, и правительственный аппарат, и какие-то вооруженные силы. Недавним проявлением силы этого слоя было нашумевшее ультимативное «письмо финансистов». Тоном господина они требуют, чтобы разные партии, сохраняя, если хотят, внешние различия, заявили, что едины в главном – неприкосновенности банкирской власти и финансов, на которых она основывается.
   Другая сила, действующая в том же направлении, – это люди, ненавидящие Россию, которым отвратительна ее обширность, глубина ее истории, национальный характер русского народа и тип русской цивилизации. Не буду на этом останавливаться, так как давно и подробно писал на эту тему в своей работе «Русофобия».
   Наконец, еще одна сила, действующая так же, как и две предшествующие, – это финансисты и политики Запада. Прежде всего на Запад потекли из России грандиозные богатства. Новые богачи, унаследовавшие хищно-грабительскую психологию криминальной экономики, готовы довольствоваться небольшой частью захваченного, лишь бы она была реализована быстро. Благодаря этому Запад может перекачивать из России за полцены, а то и за бесценок ее природные богатства – как раз в то время, когда истощаются запасы в «третьем мире», откуда он их до сих пор брал. С другой стороны, Запад всегда ощущал Россию как своего исторического антагониста. Он готов был приветствовать Советский Союз, когда там уничтожалось крестьянство («отсталый, реакционный класс»), особенно когда Советский Союз воевал с Гитлером. Но все время оставалось чувство, что в глубине Советского Союза запрятана чуждая и непредсказуемая Россия. И вдруг СССР разрушается, как по волшебству.
   Но вот есть ли реальная сила, действующая в каком-то другом направлении? Ее не видно. Никакая оппозиционная партия такой силой не является. Даже если она приобретет большинство в парламенте, парламент можно разогнать, а то и расстрелять.
   Но сейчас нет нужды даже в таких драматических действиях. Что может сделать любая партия, приди она сегодня к власти? Мы видим, что в Москве продаются предметы, почти исключительно привозимые из других стран: еда, лекарства. Телевизор забит рекламой, но продукция России там фактически не рекламируется – кроме банков. Сейчас Запад может вызвать катастрофу – по крайней мере, в Москве, – не прибегая ни к интервенции, ни к бомбардировкам. Только совершенно экстраординарные меры способны дать России возможность вырваться из накинутой на нее петли. Вероятно, что-то вроде введения карточек, отказа платить долги, согласия затянуть туже пояс и пойти на еще большее ухудшение жизни в течение нескольких лет, чтобы потом добиться достойного существования. Но партии, готовой к этому, нет (включая и коммунистов): ведь к такому повороту всей жизни надо упорно готовить своих единомышленников, а сейчас об этом никто не смеет заговорить. Да еще теперешняя чудовищная преступность, не отграниченная четко от всей экономической и политической жизни. Лишь самые жесткие меры дадут шанс с нею справиться, но кто способен на них пойти?
   Однако может ли хоть в принципе существовать сила, которая бы уравновесила те, которые движут Россию к полному развалу? Мне кажется, что может, и притом только одна. Ведь каждое государство связано с каким-то народом: либо (что бывает редко) оно только из этого народа состоит, либо этот народ составляет в нем большинство и исполняет «государствостроительную» функцию. Поэтому существование государства невозможно без существования этого народа. Народ же есть не просто совокупность людей, близких по крови: они должны быть объединены чувством общей судьбы, готовностью бороться за свое место под солнцем, за свою страну. Вот это и есть единственная сила, способная удержать страну на краю пропасти, спасти в момент, казалось бы, неизбежной гибели. В нашей стране это – сила русского национального самосознания. Да, именно она всегда и спасала страну: от Куликова поля до Сталинграда. Ее-то сейчас в сколько-нибудь организованном виде нет: русское патриотическое движение до сих пор политической силой не стало. И в этом основная причина того, что мы не способны выбраться из катастрофы.
   Казалось бы, наоборот, сейчас все патриоты. Но уже то, что этот облик принимают самые противоположные течения, внушает сомнение в их искренности. Как можно разобраться в этом маскараде патриотических масок? Способ самый простой: обратить внимание на конкретные, часто мучительные вопросы, стоящие перед русским народом.
   Прежде всего с положением 25 миллионов русских, оказавшихся за пределами России. Более или менее внятно о них упоминают все. Но какое политическое течение формулирует конкретные требования? В первую очередь права русского народа на воссоединение. Так, Западная Германия не признала де-юре разделения страны, обязалась бороться за ее воссоединение – и добилась своего! Кроме того, следовало бы добиваться статуса русского как второго официального языка, автономии районов, где русские составляют большинство, второго гражданства, того, что имеют десятки наций в России. А в Прибалтике – элементарного равноправия (в Латвии для неграждан – в основном это русские – существует 68 запретов на профессию, они живут как евреи по нюрнбергским законам в первые годы гитлеровского режима). Кто требует, чтобы экономические отношения со странами, где живет много русских, учитывали их положение? Из сколько-нибудь влиятельных партий – ни одна. (За исключением разве Жириновского – но его декларации уже мало кто, кажется, принимает всерьез.)
   Или такой, казалось бы, специальный, но болезненный именно для русского патриотического сознания вопрос, как положение Севастополя. Севастополь – это Черноморский флот, оборона всего Русского Юга. Это, кроме того, чисто русский город, украинский язык там слышен только по радио. Но сверх всего этого он весь наполнен великими историческими воспоминаниями о Крымской войне, Великой Отечественной; там каждый камень пропитан русской кровью. Севастополь – одна из национальных святынь России. Такие святыни поддерживают и скрепляют народ, как знамя – армию. Их сдача символизирует капитуляцию. Да и чисто юридически Севастополь – город России: после войны он был выведен из состава Крымской области и сделан городом республиканского подчинения РСФСР, так что хрущевская передача Крыма Украине, сама по себе незаконная, на Севастополь не распространялась. Отношение современных политических течений? В 1993 году Верховный Совет принял постановление, подтверждающее российский статус Севастополя. Президент тогда сказал, что ему за это постановление стыдно. Украина подала жалобу в Совет Безопасности, и произошло почти беспрецедентное: представитель России присоединился к этой жалобе на свой Верховный Совет! Но и КПРФ не высказала четкого отношения к вопросу о российском статусе Севастополя. Ведь за Севастополем стоит Крым, а Коммунистическая партия Украины голосует за то, что Крым – неотъемлемая часть Украины. Не слыхали мы и того, какова точка зрения нашего президента на статус Севастополя и Крыма. Да и есть ли такая точка зрения?
   Наконец, самый больной на сегодняшний момент вопрос – о Чечне. Кроме влияния на судьбу российской государственности, на дальнейший распад России, ситуация в Чечне имеет сугубо русский национальный аспект. Во время трехлетнего правления Дудаева русское население Чечни подверглось свирепому террору: убийствам, пыткам, избиениям, изнасилованиям, цель которых была – сгон этого населения с их земли, захват домов и земель. Были убиты десятки тысяч русских, сотни тысяч превратились в нищих беженцев. Произошла крупнейшая в нашей стране после конца войны этническая чистка. И, несмотря на весь накал, с которым обсуждается положение в Чечне, именно этот вопрос, касающийся сотен тысяч русских, никого не волнует (исключение составляют лишь думская комиссия Говорухина и несколько общественных деятелей). В Чечне проводятся выборы – как будто не изгнана значительная часть русских избирателей. Собираются совещания по Чечне, в которых участвуют представители чеченских боевиков, старейшины тейпов, мусульманское духовенство, – но никогда представители изгнанных русских. Еще дальше вглубь идет вопрос о землях, веками раньше заселенных русскими и по хрущевскому произволу переданных Чечено-Ингушетии, – Наурском и Шелковском районах на левом берегу Терека. По какому праву эти казачьи земли остаются в Чечне, их поливают русской кровью и сгоняют с них коренное казачье население? Об этом хранит полное молчание весь спектр политиков – от президента до КПРФ.
   Президент уже не первый раз объявляет о конце военных действий в Чечне, хотя противоположная сторона их не думает прекращать. Но ненамного отличается и политика КПРФ, требующей «немедленно остановить военные действия» (26). Собственно, здесь проявилось полное единство – президент так и поступил, за что и расплачиваются русские солдаты, которых расстреливают каждый день, эшелоны с которыми пускают под откос. Требование немедленно остановить военные действия – чем же отличается оно от позиции Ковалева или Юшенкова?
   Корреспондент из Грозного пишет мне: «Со времени моего детства и вплоть до предвоенных месяцев типичной была уличная сценка: на одного или группу русских мальчиков нападает ватага чеченят, бьют даже не жестоко, а так, чтобы сильнее унизить, и все это под одобрительные молчаливые взгляды взрослых».
   Другие рассказывают о массовых насилиях над русскими женщинами, русскими мальчиками. По рассказам, в Чечне множество русских рабов, рабов продают и дарят, при попытке к бегству – убивают. На стене в Грозном – надпись: «Русские, не уходите, нам нужны рабы».
   Но всего этого как бы нет для «партийной» России – от президента и всей партии власти, от Ковалева и Явлинского до КПРФ (особенно же для более ортодоксальных коммунистических партий).
   Таким образом, если судить не по общим декларациям или символическим действиям, а по конкретным требованиям и обязательствам (тем более делам), то не оказывается ни одного политически весомого движения, которое исходило бы из русских национальных интересов.
   Русское патриотическое движение как политическая сила до сих пор не состоялось. Это не есть смертельный диагноз – может быть, народ очень медленно приходит в себя в новой ситуации развала и упадка и постепенно собирает свои силы. Но на данный момент положение таково, на него нельзя закрывать глаза, и, только учитывая этот тяжелый факт, можно постараться оценить перспективы на будущее.
//-- Опять выборы без выбора --//
   Из нашей страны на Запад хлещет сейчас золотой поток – десятки миллиардов долларов в год. Изрядная часть этого богатства оседает в карманах новых богачей в России, основная часть – питает Запад. Тем создается сильнейшее поле интересов, порождающее те мощные социальные силы, о которых было сказано выше. Им же у нас никакая равномощная реальная сила не противостоит. Ведь надо отдать себе отчет, что спор идет, ни много ни мало, о господстве над Россией – самой богатой и самой большой страной мира. Это такие богатства, за которые ведут мировые войны.
   Чтобы представить себе масштаб явления, удобно рассмотреть какую-нибудь параллель. Например, во второй половине XVIII века во Франции и Англии бурно развивался капитализм, и они были конкурентами за ведущее место в мире в этом развитии (Франция была тогда «мировым банкиром», как позже – Англия, потом США). Успех зависел от владения обширными заморскими рынками (Индия, Северная Америка), и особенно землями, пригодными для захвата и заселения частью населения, не находящей себе приложения дома, – таким был громадный богатый материк Северной Америки. За это между Францией и Англией шла война с 1755 по 1763 год, закончившаяся победой Англии и установлением ее господства в Индии и Северной Америке. В результате последующее развитие капитализма в Англии происходило без общенационального кризиса, а во Франции оно привело к тяжелейшему потрясению – Французской революции и ряду следующих кризисов, растянувшихся почти на целый век.
   Не меньшего масштаба события разыгрываются сейчас в связи с Россией. Решается судьба России, а это в значительной мере определяет судьбу мира. Никак не меньшие ценности поставлены на карту, не меньшие силы приведены в действие.
   Распространено почти поголовно убеждение, что мы можем решить вопрос нашего будущего путем голосования – выборами. Нереальность этой надежды кажется очевидной. Вопросы такого масштаба, что ради них ведут войны, организуют интервенции, совершают революции, не могут быть решены выборами. Слишком это легковесный путь для столь весомых проблем. Выборы эффективны, если от их исхода не слишком сильно зависит баланс реальных интересов, да еще если в стране укоренилось многовековое доверие к системе выборов. Неужели истинные распорядители «рычагов власти» – и у нас, и особенно во всем мире, – те, кого И. Ильин называл «мировой закулисой», согласятся, чтобы судьбы мира сложились не по их желаниям лишь потому, что мы так или иначе проголосовали? Ведь даже если исключить все виды обмана при выборах – водопад лживых обещаний, нечестный подсчет голосов, – мы возвращаемся все к тому же: нет физической силы, которая могла бы заставить считаться с результатами голосования или гарантировать добросовестный подсчет голосов.
   Партия власти может надеяться на самостоятельную победу, опираясь на средства информации и все те рычаги влияния, которые есть в руках власти. Но она может не понадеяться на победу и предложить сговориться своим противникам: видимо, именно этот вариант сквозит в «письме финансистов», его огласил недавно и Жириновский, всегда приходящий на помощь власти в трудный для нее момент. Наконец, может произойти множество инцидентов: захваты заложников, террористические акты, атомные катастрофы и т. д., которые потребуют введения чрезвычайного положения и сделают невозможными выборы на ближайшее время.
   Но наша партия власти – лишь небольшая подчиненная часть «мировой закулисы», и вес их несоизмерим. Может быть, будет решено, что теперешняя партия власти слишком испортила свой облик и должна быть смещена – тогда ей придется уступить свое место, как ей это ни неприятно делать. На смену ей могут прийти коммунисты. Однако это будет допущено при одном обязательном условии: если будут даны железные гарантии того, что при смене власти положение в стране в принципе никак не изменится. Такой прецедент уже был: в Польше. Там был недавно сменен президент – не бывший член ЦК и секретарь обкома, а подлинный вождь антикоммунистического движения, сидевший в тюрьме при коммунистах. Вместо него был избран коммунист – а большинство в сейме и все экономические министерские портфели коммунисты получили еще года три тому назад. (Партия поменяла название, но это та же структура, тот же аппарат.) И при этой смене ничего не изменилось. Приватизация пошла даже круче. Экономика вся контролируется Западом. Колоссально высок уровень безработицы.
   Похоже, что попытки предложить такие гарантии были и у нас. Например, руководители КПРФ присутствовали в Давосе, когда Россия получала 10-миллиардный заем от Международного валютного фонда, обставленный такими условиями (отмена пошлин на вывоз нефти), при которых мы теряем то, что получаем. Они присутствовали и при вступлении России в Европейский совет. Совершенно непонятно, зачем нам надо было вступать в эту организацию, созданную Западной Европой для себя, по своей мерке, не подогнанной под нас, где мы всегда будем на положении двоечника в классе, да еще будем платить за это удовольствие 22 млн долларов каждый год. Но верхушке партии, может быть, важно таким путем войти в мировую элиту, чтобы завоевать доверие «мировой закулисы». К этой же области относятся заявления руководителей КПРФ об их приверженности «многоукладной экономике» и выпады коммунистической печати против «великодержавного шовинизма» (примеры будут приведены ниже). Это и есть те два пункта, которые больше всего беспокоят Запад в связи с будущим России: что прервется «золотая река», текущая из России, и что оформится русское национальное самосознание (одно с другим тесно связано).
   Но вполне вероятно, что все эти авансы покажутся недостаточными: коммунисты не будут для «мировой закулисы» в достаточной степени «своими». Тогда тем или другим способом они к реальной власти допущены не будут (максимум – в коалиционное правительство, на проверку). Им будет предоставлен дальнейший срок для доказательства своей лояльности, главным образом, вероятно, в кадровом вопросе, чтобы они стали более верны своей «интернационалистской» традиции.
   Мы приходим к печальному выводу, что сейчас выборы состоятся лишь в том случае, если заранее гарантирован нужный их результат – то есть реально выбора не будет. Мы столько раз видели выборы без выбора, с единственным кандидатом. Сейчас мы имеем опять выборы без выбора, но со множеством кандидатов, и их ожесточенная борьба увлекает зрителей и заставляет забыть, что речь-то идет о продолжении и усилении одной, определенной линии развития. Конечно, для непосредственных участников состязания, например для кандидатов в президенты, исход выборов далеко не безразличен – и это придает искренность и драматизм их борьбе. Но это далеко не редкий случай в истории, когда некоторые социальные силы стремятся претворить в жизнь вполне определенную программу и ищут вождя или группу лиц, которые наиболее эффективно это сделают. Отбор кандидата происходит в форме борьбы – якобы из-за идейных разногласий, на самом деле за право эту программу осуществлять, – борьбы часто со смертельным исходом для проигравших. Такими братьями-антагонистами полна история: от Помпея и Цезаря до Троцкого и Сталина. Да и Горбачев с Ельциным укладываются в эту линию.
   Рано или поздно мы должны осознать, что эта система выборов, основанная на пропаганде партий и на партиях, строящихся сверху (а не снизу – от деятелей районов, областей), предполагающая прямое голосование, никак не учитывающее разнообразие нашего народа, – это игра, в правилах которой наш выигрыш просто не предусмотрен. Ведь нечего греха таить – мы выбрали в президенты Ельцина и тем самым запустили губящую нас до сих пор систему «реформ». Пусть за Ельцина проголосовало меньше половины имевших право голосовать – но ведь другого, близкого к нему по числу голосов кандидата не было, так что, по сути, выбрали его мы. Так будет, боюсь, и с предстоящими выборами – они не дадут того результата, которого большинство народа от них ждет. Они – не путь для реализации воли народа. Поэтому я, в частности, считаю удобным время для этой статьи: написана до выборов, но будет опубликована после выборов. Чтобы она никаким боком в выборной пропаганде не участвовала: ни в предвыборной агитации, ни в послевыборных эмоциях.
//-- Что же дальше? --//
   Вернемся еще раз к сопоставлению нашей действительности с периодом упадка античной цивилизации. Вывод мы уже сделали. Нам реально угрожает тот же путь: дальнейшее вымирание, экономический упадок, распад страны и захват больших частей другими народами. Но такой исход не предопределен железно. Что с нами случится – зависит от нас, особенно от следующих поколений. Должны же они когда-то осознать, что в подавляющей части народа каждый стоит перед проблемой, которую ему одному решить нельзя. Можно пойти торговать в лавку, ездить «челноком» или работать в банке – но это выход для немногих, и выход неверный. Для большинства народа все слабеет вера, что в следующем поколении будет возможность создавать нормальные, многодетные семьи, дать детям образование, да даже гарантировать сытую жизнь. Это все яснее превращается в глобальную задачу, которую может решить только народ в целом, осознав себя единым народом и спасение страны – общенародной задачей. Как, очевидно, нельзя одному выиграть войну или одному отстоять от огня свой дом в охваченной пожаром деревне.
   Все шире распространяется чувство, что жизнь движется в каком-то гибельном направлении. Сейчас те, кто эту тенденцию осознал и душой ее не приемлет, в основном объединяются, видимо, вокруг коммунистов: хотя и не входят в ту или иную коммунистическую партию, но ходят на созываемые ими демонстрации, составляют, как любят сейчас учено выражаться, их электорат. Это, как мне кажется, сейчас наиболее социально, государственно мыслящая, может быть, правильнее было бы сказать – чувствующая часть народа. Собственно коммунистами, в сколько-нибудь точном смысле этого термина, они не являются. Жизнь показала им, что народ в целом опускается все ниже, на самое дно бесправия и нищеты. Тут их учителями скорее были демократы, гайдаровские «реформы», чем коммунисты. Коммунистическими являются символы, термины и лозунги, которые их объединяют. Но они интерпретируют их совсем по-другому: не как символы коммунизма, то есть марксизма-ленинизма, мировой пролетарской революции или хотя бы государственной монополии в идеологической или экономической области. Они являются символами протеста против глумления и оплевывания страны, ее трагической истории, в частности последней войны, – глумления, в котором главными улюлюкающими свистунами выступают как раз те, кто недавно лакейски служил строю, который они сейчас так бесстрашно и лихо разоблачают.
   Как мне кажется, было бы несомненным благом для страны, если бы этот слой людей четко сформулировал свои цели и смог бы добиться их осуществления – на кого же и рассчитывать, как не на них или тех, кто в будущем продолжит их тенденцию?
   А коммунистическая терминология отсеялась бы от реальных жизненных проблем в несколько лет, как уже отсеялся портрет Маркса.
   Но беда в том, что в теперешней организационной форме – под руководством коммунистической партии – свои цели этот слой реализовать в принципе не в состоянии. Ведь для него речь идет не просто о смене верхушки власти, но о принципиальном изменении основного направления течения жизни. Такой переворот можно осуществить лишь при крайнем напряжении всех сил и объединенной воле народа. А это возможно лишь на основе ясной, в глубине своей последовательной идеологии. Например, народ Ирана в основной массе сопротивлялся политике модернизации, ориентации на США, которую проводил в 1970-е годы шах. В Тегеране начались демонстрации, их разгоняли и расстреливали, но они снова собирались. Всего при борьбе с демонстрациями было убито около 50 тысяч человек только в Тегеране, население которого 4 миллиона. По существу, это значит, что вышел на улицу весь народ. Такого народного подъема не может выдержать никакая власть – в 1979 году шах бежал, и власть перешла к Аятолле Хомейни. Но весь этот всплеск народной энергии был возможен лишь на базе идеологии исламского фундаментализма. Как бы к этому фундаментализму ни относиться, он оказался рычагом, который сдвинул страну.
   Но у нас-то, при попытке объединить народное патриотическое движение вокруг коммунистического ядра, возникает эклектичный, внутренне противоречивый набор тезисов, которые не складываются ни в какую идеологию. Например, ключевым тезисом, постоянно повторяющимся, является «духовность». Он развивается вплоть до того, что верующий может быть членом КПРФ. Но, с другой стороны, это марксистская партия (27). А сила, обеспечившая такой всемирный успех марксизму в течение целого столетия, – цельность его идеологии. Это был единый взгляд на мир, претендовавший на объяснение всего сущего – от движения атомов до революций. В этом смысле претендовавший на то, чтобы занять место религии. И основные его концепции: материализм, диалектический материализм, материалистический взгляд на историю…
   Где же здесь место для верующего? Как он впишется в учение, принципиальные положения которого – что религия – «это опиум для народа», «род духовной сивухи», даже «труположество»? Да этот дух и сейчас прорывается в коммунистической прессе. Например, утверждается, что в годы советской власти… «священников арестовывали и сажали не за то, что они несли в народ слово божье, а за то, что они возбуждали верующих против советской власти и даже брались за оружие» (28). Как это легко пишется сейчас! За что же был расстрелян митрополит Вениамин и еще трое духовных деятелей в Петрограде в 1922 году – «возбуждали верующих» или «брались за оружие»? Из фактов, которые удалось восстановить: между 1918 и 1937 годами было совершено 223 ареста епископов, многих арестовывали неоднократно (например, епископ Афанасий (Сахаров) арестовывался 14 раз). Да вот в 1937 году был расстрелян удивительно разносторонний, глубокий мыслитель, священник Павел Флоренский. Почему бы автору не потрудиться объяснить нам, как он «возбуждал верующих» и «брался за оружие»?
   Термин «патриотизм», кажется, чаще всего встречается в материалах КПРФ. Что значит это для марксиста? В основном программном документе марксизма – «Манифесте Коммунистической партии» – читаем: «Далее, коммунистов упрекают, будто они хотят отменить отечество, национальность. Рабочие не имеют отечества. У них нельзя отнять того, чего у них нет» (29). Или это – ревизия марксизма? Но Ленин очень часто цитируется как высший авторитет (в Программе КПРФ даже прокламируется цель – «добиваться… прекращения очернения памяти В.И. Ленина»). А Ленин писал: «За ревизию марксизма один ответ – в морду». Во время кровопролитной войны, где русские потеряли несколько миллионов человек, Ленин призывал работать на поражение своего правительства, говорил, что «непосредственный враг – больше всего великодержавный шовинизм», и пояснял, что его единомышленникам мало усвоить это как абстрактную идею, но необходимо воплотить в конкретные дела – дела, «несовместимые с законами о государственной измене» (30). Вообще, Ленина очень трудно заподозрить не только в русском патриотизме, но хотя бы в нейтральном отношении к русскому человеку – об этом говорят его многочисленные злые или презрительные характеристики. Он писал, например: «Русский умник почти всегда еврей или человек с примесью еврейской крови» (31).
   И такие ленинские по духу мотивы действительно появляются сейчас в коммунистической печати. Например, когда произошло настоящее чудо: раздался голос владыки Иоанна Санкт-Петербургского и Ладожского, приобщавшего нас к самым глубоким – православным – корням русского патриотизма, тут «Советская Россия» сочла своевременным обрушиться на него с грубыми и злобными нападками (как раз незадолго до его кончины). Или более поздняя статья в той же газете, посвященная Чечне, где, со ссылками на Маркса и Ленина, прокламируется право наций на самоопределение, вплоть до отделения, борьба за это право («как подчеркивал В.И. Ленин») объявляется «обязанностью нашей партии». Чем же это отличается от призыва: «Берите столько суверенитета, сколько проглотите»? Но дальше мы доходим в той же статье и до опасности «великодержавного шовинизма» и обсуждения «разделения (России) на разные национальные государства» – в виде цитат из Ленина. Напоминаются слова Ленина, что «у нас… совершают бесконечное число насилий и оскорблений» – конечно, по отношению к нерусским нациям, а «обиженные националы» к этому очень чутки. Поэтому им «нужно возместить нанесенные обиды». Точку зрения, что вывод войск из Чечни поведет к росту национализма, автор называет держимордовской. Тут нет кавычек, но это – «скрытая цитата» из Ленина, писавшего о русской нации, «называемой великой (хотя великой только своими насилиями, великой так, как велик держиморда») (32).
   Да и разговоры о «многоукладной экономике» не согласуются с положением «Коммунистического манифеста»: «…коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности». Маркс и Ленин, несомненно, назвали бы проекты «многоукладной экономики» «соглашательством», а их авторов – «лакеями буржуазии».
   Мы видим здесь не цельное мировоззрение или хоть политическую программу, а осколки нескольких идейных линий, перемешанные между собой. Может быть, такая смесь способна на время быть полезной руководству партии, чтобы собрать голоса людей самых разных убеждений, но она даже не похожа на ту цельную идеологию, которая может сплотить народ для единого порыва.
   Народ наш столько вытерпел, что естественно родится мечта о какой-то силе, которая сама, без наших усилий вытащит нас из разверзающейся перед нами пропасти. Сначала для многих это была мечта о неясной, но спасительной «рыночной экономике», «вхождении в мировое экономическое сообщество». Теперь, когда та мечта обернулась кошмаром, это надежда на выборы. Но это слишком легкий выход, чтобы быть действенным. Это соблазн ухода от реальной борьбы. История жестока, в ней за все надо платить. Вспомним, сколькими миллионами жизней мы заплатили за победу в Великой Отечественной войне! Фантастично предполагать, что такого же масштаба переворот произойдет из-за того, что мы зайдем в кабины и совершим там нужные действия. Он может быть осуществлен лишь тяжелыми и длительными усилиями, жертвами – возможно, кровью, человеческими жизнями.
   Это жестокая правда. Для пенсионера, которому не хватает его пенсии на квартплату и лекарства, призыв к длительной борьбе означает, что, скорее всего, он-то облегчения в этой жизни не увидит. Но массовая иллюзия еще опаснее, так как за ней следуют горькое разочарование и апатия.
   То, что реальные изменения могут произойти только в результате сплоченного сопротивления, упорной борьбы, хорошо чувствуют те, кто этих изменений боится. Они используют весь аппарат пропаганды, находящийся у них в руках, чтобы привить нам психологию поражения и капитуляции. Они внушают, что нет никакой идеи, из-за которой можно было бы жертвовать человеческой жизнью. Они представляют насильниками и грабителями солдат, готовых на такую жертву. Или – вот парадокс! – основные средства информации сейчас принадлежат тем, кто разбогател на развале России. Этого и не скрывают – говорят, например, каким банкам принадлежит какой канал телевидения. Но тогда они должны были бы стараться поддерживать сегодняшнее состояние страны: доказывать, что положение не такое страшное, скоро все будет хорошо. На самом деле средства информации очень любят пугать уже наступившими или скоро грядущими ужасами, они даже сгущают краски. Например, в конце 1994 года газета «Известия» опубликовала прогнозы двух групп экспертов. «Оптимистический» прогноз предсказывал 40 % безработных в следующем году, пессимистический – 60 %. Разумеется, ничего подобного в 1995 году не произошло. Зачем же было нагнетать эти страхи? Приходит в голову только одно объяснение: чтобы создать атмосферу безысходности, отчаяния. Чтобы и не зарождалась мысль о сопротивлении, объединении – каждый существовал бы робкой надеждой выжить самому да накормить детишек. Русский народ не раз терпел поражения, но именно тогда находил силы для сопротивления и отпора. Вот в эту самую важную точку и направляется удар: чтобы вытравить мысль о сопротивлении.
   Сопротивление – это упорные усилия и жертвы. Причем усилия, не направляемые сверху, а начинающиеся вокруг нас – в своей деревне, своем заводе, районе. Какие конкретно действия сейчас нужны? На это я, пожалуй, ответить не могу и предполагаю, что и вообще конкретный путь сопротивления нельзя выдумать – он «родится» сам.
   А впрочем, одно – и, может быть, самое важное – действие, доступное каждому взрослому и не слишком старому мужчине и женщине, кажется очевидным. Родить больше детей! Ведь если мы будем вымирать так же быстро, как в последние годы, то исторически совершенно безразлично, какая у нас будет власть. Тогда совершенно бесполезно создавать партии, ходить на демонстрации, голосовать на выборах или писать статьи.
   Но мне возразят – а как сейчас прокормить хоть одного-то ребенка? Могу ответить, лишь процитировав выступление В.И. Белова на одном многолюдном вечере. Он сказал: «Мы вымираем и сами на это соглашаемся. Женщины! Почему вы не родите? Вы скажете, что трудно воспитать детей. А моей матери было легче, когда она воспитала нас шестерых в военное время и после войны? В детстве я не помню себя сытым. Помню первое ощущение сытости, когда я уже уехал в город. Но она все же нас вырастила». И действительно, сейчас у русских рождаемость ниже, чем во время Великой Отечественной войны, чем на оккупированной немцами территории, даже чем в областях, которые во время длительных боев много раз переходили из рук в руки. Это не спишешь только на тяжелые условия жизни. Конечно, просто из чувства патриотизма много детей не родишь. Сейчас действительно большинству людей трудно воспитать и одного ребенка. Но это потому, например, что детей все считают нужным одевать как каких-то средневековых пажей или принцев: в яркие, пестрые одежды. А иначе над ними в школе могут посмеяться. Вот когда будет плохим тоном слишком нарядно одевать детей, а хорошим тоном будут считаться заштопанные рукава и заплатанные штаны, положение изменится. То есть речь идет о духовных изменениях – об изменении отношения к детям, семье, к жизни вообще.
   Сила, способная поднять на сопротивление и вырвать Россию из уже накинутой на нее петли, – та же, которая всякий раз спасала нашу страну. Как пишет Ильин: «Национальное чувство есть духовный огонь, ведущий человека к служению и жертве, а народ – к духовному расцвету» (33). Он формулирует идею, которая «должна светить целым поколениям русских людей, осмысливая их жизнь. Это есть идея воспитания в русском народе национального духовного характера. Это – главное. Это – творческое. Это – на века. Без этого России не быть. Отсюда придет ее возрождение. Отсюда ее величие воссияет в невиданных размерах. Этим Россия строилась и творилась в прошлом. Это было упущено и растеряно в XIX веке. Россия рухнула в революцию от недостатка духовного характера в интеллигенции и в массах. Россия встанет во весь свой рост и окрепнет только через воспитание в народе такого характера». «Враги России были как бы призваны, чтобы духовно пробудить нас», – говорит Ильин (34).
   И надо сказать, что признаки такого пробуждения ясно видны. Об этом говорит хотя бы то, как все политики сейчас толпой повалили в патриоты. Ведь это люди, тонко, профессионально чувствующие колебания настроений широких слоев народа. Они понимают, к каким эмоциям надо апеллировать, чтобы иметь успех. Не так давно слово «патриот» они писали только в кавычках – сейчас кавычки исчезли. Пропал и термин «красно-коричневые». Изменилось отношение политиков и средств информации к войне в Чечне. Сначала ее дружно изображали разбойничьей карательной акцией против свободолюбивого народа. Теперь отношение к армии стало менее враждебным, таких плевков в нее, как в начале прошлого года, себе не разрешают. Да и Басаева уже не рискуют называть «Робин Гудом». Почти совсем исчезла фигура Ковалева – видимо, стало ясно, что он не прибавляет популярности их лагерю. В одном анализе результатов выборов 1995 года приводится интересное замечание. Ряд блоков самой разной политической ориентации не смог преодолеть пятипроцентный барьер: «Женщины России», «Выбор России», «Демократический выбор России», «Трудовая Россия», «Конгресс русских общин». Что же у них у всех общего? Автор приходит к выводу: только «капитулянтская», «антигосударственная» позиция в отношении войны в Чечне. По-видимому, в отношении к войне в Чечне народ не поддался обработке средств массовой информации (35).
   Это значит, что надежда есть, в народе пробуждаются национальные чувства, крепнет его национальный характер, о котором писал Ильин. Но одновременно Россия распадается: геополитически, экономически, духовно – и идет страшный процесс вымирания русских. Мы живем в состоянии гонки: какой процесс будет интенсивнее? И ярко проявляются те симптомы национальной гибели, о которых сказано в начале работы.
   История России развивается сейчас под надвинувшейся тенью ее смерти. Многие великие народы ушли из истории. Ведь даже концепция инока Филофея о Москве – Третьем Риме, которую так часто интерпретируют в духе «русского мессианизма», исходит из факта падения Первого Рима и Второго Рима (Константинополя). Причем она отнюдь не утверждает «вечности» Третьего Рима (Москвы) и даже сурово предупреждает против соблазнов, которых надо избежать, чтобы он устоял. Утверждается только, что «Четвертому Риму не быть». Но не закрывается и возможность иного исхода:
   И Третий Рим лежит во прахе, А уж Четвертому не быть.
   Решение же – в той мере, в какой оно зависит от сил человеческих, – находится в наших слабых руках, зависит от нашей веры в Россию, готовности на жертву ради нее.
//-- Литература --//
   1. См., напр.: Pointing С. The Green History of the World. 1991. P. 387–392.
   2. Козлов В.И. Вымирание русских: историко-демографический кризис или катастрофа? // Вестник Российской академии наук. 1995. № 9. С. 771.
   3. Там же.
   4. Демографический ежегодник СССР. 1990. С. 181–185.
   5. Козлов В.И. Указ. соч. С. 775.
   6. Тацит Корнелий. Анналы. Кн. I. С. 11.
   7. Rostovtzeff M. The Social and Economic History of the Roman Empire. Oxford, 1926. P. 311, 315.
   8. Ibid. P. 103.
   9. Ibid. P. 124.
   10. Ibid. P. 351, 414.
   11. Ibid. P. 318, 352.
   12. Seeck O. Geschichte des Untergangs der Antiken Welt. Bd. I. Berlin, 1910.
   13. Мейер Э. Экономическое развитие Древнего мира. 1910. С. 81.
   14. Rostovtzeff M. Указ. соч. С. 424.
   15. Полибий. Всеобщая история. Кн. 37. С. 9.
   16. Мейер Э. Указ. соч. С. 67.
   17. Транквилл Гай Светоний. Жизнеописание двенадцати цезарей. Август. С. 42.
   18. Мейер Э. Указ. соч. С. 83, 85.
   19. Seeck О. Op. cit. P. 358.
   20. Rostovtzeff M. Op. cit. P. 311, 313.
   21. Ковалев С.И. История античного общества. Эллинизм. Рим, 1936. С. 260.
   22. Rostovtzeff M. Op. cit. S. 417, 419, 421.
   23. Ibid. P. 362, 380.
   24. Виппер Р.Ю. Рим и раннее христианство. 1954. С. 212.
   25. См. об этом статью Прохорова Г.М. в Трудах Отдела русской литературы Института русской литературы Академии наук СССР. 1979. Т. 34. С. 3–17.
   26. Постановление III съезда КПРФ // Правда. 1995. 3 марта.
   27. См.: Тезисы к разработке Программы Коммунистической партии РФ. Приняты Пленумом ЦК КПРФ 15 марта 1994 // Правда России. 1994. 24 марта.
   28. Странное покаяние // Советская Россия. 1995. 26 дек.
   29. Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 4. С. 444.
   30. Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 26. С. 10, 304.
   31. Горький М. Владимир Ленин (некролог) // Русский современник. Л.; М., 1924. № 1. С. 241.
   32. Девятый вариант, или Некоторые советы В.И. Ленина Б.Н. Ельцину и В.С. Черномырдину по поводу Чечни // Советская Россия. 1996. 13 февр.
   33. Ильин И. Наши задачи. М., 1992. С. 282.
   34. Творческая идея нашего будущего. Новосибирск, 1991. С. 9.
   35. Вабиков Г.В. Еще раз об итогах выборов 1995 года (рукопись).

   Опубликовано в журнале «Наш современник», 1996, № 7.

«Эксперимент» [42 - По выступлению на «Народном радио».]

   Сейчас обсуждается и одновременно внедряется в жизнь реформа образования. Из всех реформ, обрушившихся на нашу жизнь за последние десятилетия, эта реформа – одна из тех, которая, если она пройдет, наиболее глубоко повлияет на жизнь, будет иметь самые длительные последствия. Надо сказать, что лица, пропагандирующие и осуществляющие эту реформу, тонко ощущают изменения в настроении народа. В частности, все привыкли к тому, что у нас слово «реформа» лишь по-другому выражает понятие разрушения: реформа экономики, жилищного хозяйства и т. д. И вы, как правило, услышите, что планировщики этих изменений образования сами являются противниками реформ, они предлагают лишь его модернизацию (сторонники военной реформы, например, до такой тонкости не дошли). Но ведь не в терминах суть, а в делах.
   Что же конкретно происходит? Вводится так называемый Единый государственный экзамен, который одновременно будет и выпускным, и приемным; он будет определять и уровень знаний оканчивающих среднюю школу, и возможности их поступления в тот или иной вуз.
   Экзамен предлагается проводить в форме тестов. Большинство заданий заключается в том, что нужно выбрать правильный среди нескольких ответов (поставить крестик в правильной клеточке). В других – указать верный ответ. Экзамен проводится не учителями школ, а специально для этого создаваемой комиссией. Потом письменные работы направляются в Центр, где их проверяют (предположительно машины) и выставляется определенный балл. Сведения о полученных баллах молодой человек направляет в вуз (возможно, сразу в несколько), где прием осуществляется сразу по количеству баллов.
   Вообще, терминологически внедрение реформы подготовлено, как говорят, «грамотно». Сейчас это вообще называется «экспериментом». Как бы примерка – «как получается». Но из года в год число субъектов Федерации, в которых проводится «эксперимент», растет. И явно дело идет к всеобщему директивному введению этой системы. Если таковая тенденция очевидно поддерживается центральным министерством, то как ей будет сопротивляться небольшой провинциальный институт? Мощные институты, вроде МГУ или ЛГУ, может быть, на несколько лет отстоят свое право проводить собственные вступительные экзамены, но под конец должны будут уступить общей тенденции.
   Проведение этих принципов в жизнь, безусловно, приведет к гибели имеющейся у нас системы образования. Нужно себе представить, какие знания можно проверить системой тестов. Решение самой простенькой геометрической задачи сюда совершенно не укладывается. Равно как и стандартное обычное сочинение на тему типа «Женские образы в романах Тургенева». В одной инструкции к проведению такого экзамена по математике специально оговорено, что «решение на оценку никак не влияет». То есть надо не показать понимание определенного раздела, а угадать ответ. Мыслящий человек редуцируется к уровню примитивного автомата. А если такая система экзаменов утвердится, то и школа к ней приспособится. В последних классах будут учить тому, как верно отвечать на тестовые вопросы. Например, не понять доказательство теоремы Пифагора, а выбрать один из четырех вариантов ответа. Воспитываться будет совсем другой тип мышления (если это вообще можно назвать мышлением).
   Главная аргументация основывается на утверждении, что преподаватели школ и вузов сплошь коррумпированы, оценки на экзаменах фактически продаются и покупаются. Я совершенно уверен, что это чистая клевета, безосновательная и безжалостная. Большую часть своей жизни я преподавал в университете, и до сих пор большинство моих знакомых – преподаватели вузов. О школьном преподавании могу судить только по тому, что в школе учились мои дети и учатся внуки. Конечно, в обеих частях преподавания были и есть выродки, способные нечестно ставить отметки по указанию начальства или за мзду. Но это были всегда исключения, «паршивые овцы в стаде». Те, кто преподает сейчас, делают это ради духовного удовлетворения, которое дает общение с молодыми людьми, за оплату, на которую невозможно содержать семью. Вместо того чтобы уйти в торговлю или уехать за границу. Естественно, они бельмо на глазу у служителей «золотого тельца», правящих сейчас у нас бал. И развернутую кампанию клеветы против них я рассматриваю как попытку свести счеты с чуждыми и тем самым опасными людьми.
   Да если и стать на точку зрения самих пропагандистов и искать всюду «кому это выгодно», то получится, что новая реформа как раз готовит почву для несравненно большей, громадной коррупции. По планам проведение экзаменов изымается из рук преподавателей и передается чиновникам министерства (образования). В выпущенном сейчас сборнике «нормативных материалов» говорится даже, что в экзаменационную комиссию входят представители органов исполнительной власти. Почему же предполагать, что эта-то публика окажется менее коррумпированной, чем учителя? Если стоять на той точке зрения, что все делается ради денег, то почему не заподозрить, что речь идет о попытке этого слоя получить в свои руки колоссальные возможности наживы?
   Другой часто повторяемый аргумент заключается в том, что новая система ослабит стрессы, испытываемые школьниками. Понятый буквально, этот аргумент бессмыслен: ведь основная масса экзаменов приходится на время учебы в школе и институте. Но здесь явно сквозит мысль, что число таких экзаменов параллельно будет уменьшаться, а в идеале все сведется к этому единому экзамену (единый = единственный). То есть это наступление на самый принцип экзамена. Принцип, выработанный тысячелетиями культуры, – письменный экзамен, дающий возможность спокойно проверить свои знания, и устный, основанный на индивидуальном контакте.
   Тысячи лет назад, когда современная культура только начинала складываться, шумерские писцы уже сдавали экзамены. Неужели современные планировщики своей мудростью превосходят всю культурную традицию человечества? Да и с точки зрения стрессов такой один экзамен (или несколько экзаменов), от которого зависит будущность молодого человека, способен вызвать гораздо больший стресс! Единственный способ бороться с этим, как всегда, – это тренировка, постоянное участие в экзаменах, начиная с 7–8-го классов.
   Под конец несколько слов о самой идеологии реформ. Несомненно, жизнь все время меняется, и мы должны к этому приспосабливаться. Например, если я чувствую, что парус моей лодки плоховато ловит ветер и она неважно слушается руля, то надо найти время и постараться ее исправить. Но когда это делать? Когда погода хорошая, я пристал к берегу. А не во время шторма, если еще и лодка дает течь. А современная психология реформ похожа на стремление ремонтировать лодку во время шторма, когда берег далеко. В таком положении пора думать о спасении. Так и в нашей жизни, казалось бы, должны были бы брать верх мысли не о реформах, а о спасении того, что еще спасти можно и спасать стоит.
   Вот к небольшому числу таких факторов нашей жизни относится наша система образования. Она начала складываться с XVIII века, строилась весь XIX век, весь советский период. Конечно, в ней были недостатки. Но и с учетом их она, безусловно, была одной из лучших в мире. Сколько раз я читал западные статьи, где о ней говорилось с завистью!
   Такая, например, фраза: «Почему русские обогнали нас в космосе? Потому что их система образования лучше» – была стандартной на Западе. Поэтому в наше трудное время, казалось бы, надо думать о спасении нашей системы образования. А если когда-то жизнь поправится, страна разбогатеет, то можно будет помечтать и о реформах, о принципиальных преобразованиях.
   Почему же с таким напором осуществляются действия, противоречащие столь простым и очевидным мыслям? Я позволю себе высказать догадку. Речь идет о надежде свести образование к созданию из людей примитивных автоматов. Так для большинства. А для богатых – особые школы с нормальным, нереформированным образованием (может быть, за границей). Но если такая мечта и есть, то она иллюзорна. Тонкое, глубокое образование даже в дорогих избранных школах может вырасти только на почве здорового нормального всенародного образования.
   Так что «богатые» в любом случае обманут сами себя. Но что делать нам, «небогатым»? Вряд ли мы все согласимся на такую судьбу своих детей, что они станут послушными полуавтоматами, а вернувшись домой, смогут «оттянуться» и посмотреть по TV «порнуху». В нас глубоко заложено представление о другой жизни. Мне рассказывали о таком социологическом обследовании. После перестройки многие потеряли ту работу, к которой их готовило полученное ими образование. И некоторые из них превратились в «челноков». Среди них и был произведен опрос – зачем они туда пошли? Оказывается, подавляющее большинство – чтобы дать детям возможность получить образование! Так что представление об общекультурном образовании у русских – в генах (или аналогичной традиции).
   Что мы можем сделать, чтобы осуществить эти свои основные жизненные принципы? Я думаю, что положение не безнадежно. По крайней мере, был один яркий прецедент – когда решено было вводить в школе курс «сексуального просвещения». Тогда было уже решение министерства, выделены часы, отнятые у литературы, истории, математики, написан учебник. Я сам держал в руках макет учебника и программу, где, например, на изучение полового акта отводилось 26 часов! И это решение не было реализовано только благодаря родителям, создавшим группы протеста в разных городах.
   Правда, та тема была более поражающая. Помню, как тогда я однажды по радио рассказал об этом проекте. Я сам был поражен реакцией. Даже среди сотрудников радиостанции. Помню, как женщины обступили меня и спрашивали: «Что же делать? Как я буду смотреть в глаза своему Петьке, если он после такого урока попросит кое-что объяснить?»
   Но ведь и сейчас, по существу, положение не менее драматическое. Нас стремятся оторвать от той культурной почвы, на которой мы все выросли. Куда бы потом ни пошел молодой человек – учиться в институт или работать на завод, но приобретенный в школе опыт соприкосновения с многотысячелетней культурой человечества будет влиять на него всю жизнь. Вот этот элемент нашей жизни непрерывно находится под угрозой разрушения.
   Когда-то мы отдали свою экономику, недра, саму страну. Но тогда могло быть извинение, что все удалось провернуть так быстро – года за два-три. И мы даже не успели сообразить, что же происходит. Теперь у нас такого оправдания нет: все давно понятно и разъяснено нам на примерах. Поэтому ответственность за то, что произойдет, будет лежать на нас самих – если мы это допустим. В частности, в образовании.

Почему русские терпят?

   Это явление – терпение русских – в наше время, пожалуй, проявляется поразительнее, чем когда-либо. Но сам вопрос очень старый. Еще Некрасов упрекал русский народ:

     Чем был бы хуже твой удел,
     Когда б ты менее терпел?

   Тут сразу вспоминается и предисловие А.К. Толстого к его повести «Князь Серебряный». Он говорит:
   «Он (автор) сознается, что при чтении источников книга не раз выпадала у него из рук и он бросал перо в негодовании, не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования».
   Даже эпиграф он берет из «Анналов» Тацита: «И я не стал бы просить у читателей в свое оправдание ничего другого, кроме позволения не ненавидеть (! – И.Ш.) людей, так равнодушно погибающих». Поражает слепота Толстого по отношению к мировоззрению эпохи, быт и нравы которой он так тонко воссоздал. Он, видимо, желал бы, чтобы бояре времени Грозного создали какие-то масонские кружки вроде наших декабристов, составили бы заговор, свергли бы царя и провозгласили конституцию или, на худой конец, Великую хартию вольностей! Нам, конечно, легче судить: мы видели, как нашими отцами и дедами все это было проделано. Хотя масштабы претензий к тому царю были несопоставимы с эпохой Грозного, заговор был составлен, царь свергнут и расстрелян, но лучше от этого не стало никому, включая самих заговорщиков. Хотя Толстой и не мог задуматься над результатом этого исторического эксперимента, но он, несомненно, читал Карамзина, который, как бы обращаясь к будущему, писал об этой же эпохе:
   «В смирении великодушном страдальцы умирали на лобном месте, как греки в Термопилах, за отечество, за веру и верность, не имея и мысли о бунте. Напрасно некоторые чужеземные историки, извиняя жестокость Иоаннову, писали о заговорах, будто бы уничтоженных ею: сии заговоры существовали единственно в смутном уме царя, по всем свидетельствам наших летописей и бумаг государственных. Духовенство, бояре, граждане знаменитые не вызвали бы зверя из вертепа слободы Александровской, если бы замышляли измену, взводимую на них столь же нелепо, как и чародейство. Нет, тигр упивался кровию агнцев – и жертвы, издыхая в невинности, последним взором на бедственную землю требовали справедливости, умилительного воспоминания от современников и потомства!»
   Да и трудно согласиться с Толстым, что тогдашнее общество смотрело на Иоанна «без негодования». В разгар опричного террора митрополит Филипп в храме не допустил царя ко кресту. Князь Репнин, князь Оболенский-Овчина в лицо высказывали свое мнение Иоанну и его приспешникам. Все они за это поплатились жизнью. И ведь это только самые известные, так сказать, хрестоматийные примеры. Нет, видимо, «русское терпение» не сводится просто к пассивности, оно сплетается с жертвой, вообще – это более глубокое явление.
   Недавно появилось исследование, в котором рассматривается это явление – русское терпение: книга К. Касьяновой «О русском национальном характере». При помощи тестов, привлекая литературу и фольклор, автор стремится выделить основные национальные черты русских. Она приходит к выводу: «Терпение – это, безусловно, наша этническая черта и в каком-то смысле основа нашего характера». Из 30 тысяч пословиц, входящих в сборник Даля «Пословицы русского народа», больше всего как положительное качество оценивают «спасение» (часто под этим понимают монашескую жизнь). Но уже на втором месте стоит терпение, причем они иногда соединяются: «Без терпенья нет спасенья». Или терпение поддерживается божественным авторитетом: «Бог терпел и нам велел». Терпение автор понимает как фундаментальную жизненную установку, при которой во взаимодействии человека с окружающей его средой – обществом и природой – центр тяжести переносится не на преобразование среды, а на сотрудничество с ней.
   С этой точки зрения терпение – это стратегия неагрессивного взаимодействия с миром, решения жизненных проблем не за счет насилия над миром и потребления его ресурсов, а в основном за счет внутренних, духовных усилий. И это особенно важно сейчас, когда так ясно, что ресурсы природы, которые человек может эксплуатировать, ограничены, в то время как о границах духовных сил человека нам ничего не известно. Именно идеология, противоположная «терпению», – «фаустовский дух», а точнее взгляд на мир как на бездушный материал для деятельности человека, сформулированный в призыве к «покорению природы», – создала тот экологический кризис, который сейчас угрожает существованию человечества и всего живого на земле.
   Есть и другой источник «русского терпения». Вся история русского народа переплетена с созданием большого, многонационального государства. Характер русского народа и способствовал этому процессу, и складывался под его влиянием. В результате русские – народ государственный. Они с трудом идут на конфликт, который может потрясти государство. Самый яркий пример в истории, вероятно, – наше время. Английские докеры или горняки тщательно выбирают время, когда запасов угля меньше всего, и тогда объявляют забастовку, чтобы она больнее всего ударила по стране и шансы на победу были бы выше. А у нас появилась совершенно новая форма социального протеста: шахтеры голодают. Голодают и учителя, и врачи. Один академик голодал, другой – застрелился. Все они подобны тем боярам эпохи Грозного, которые предпочитали смерть смуте. Да страна сейчас и существует только за счет того, что большая часть ее населения работает фактически бесплатно: за плату, на которую ни они, ни их семьи существовать не могут.
   Но если у русских возникает сомнение в том, что государство исполняет свою охраняющую и скрепляющую роль, если кажется, что оно – «ложное», то протест обращается не против частных форм эксплуатации, не против отдельных институтов, а против самого государства в принципе. Оно признается недостойным существования, приговаривается к уничтожению. Тогда и возникает «бунт – бессмысленный и беспощадный». Так, ряд историков (в частности, Ключевский) считает, что основной причиной восстания Пугачева были вовсе не тяжелые условия жизни тогдашнего населения Поволжья. Главным толчком было провозглашение «дворянских вольностей». После того как дворяне были освобождены от своих обязанностей перед государством, крестьяне стали ждать отмены крепостного права, когда же она не произошла, местное возмущение разгорелось в восстание. С этой же стороной русского характера связано и провозглашение Пугачевым себя Петром III, да и вообще частое появление самозванцев в России – это знак того, что движение протеста не направлено против основы государства.
   Терпение в русской психологии тесно связано с жертвой – терпят, жертвуя чем-то, и часто трудно различить, является ли жертва необходимым признаком терпения или самоцелью. Жертва сама по себе обладает святостью. Любимыми русскими святыми (первыми канонизированными) были Борис и Глеб, весь подвиг которых состоял в том, что они принесли себя в жертву, приняли смерть «в подражание жертве Христовой». Сама жертва ценится выше победы. Один мой знакомый немец, долго живший в России и, казалось бы, хорошо ее понимавший, со смехом мне рассказывал, что видел в Севастополе памятник двум сражениям, проигранным русскими! Между тем для русского сознания это вполне естественно: памятник стоит не выигранному сражению, а жертве, принесенной ради России. Как и терпение, жертва не есть пассивное подчинение роковым обстоятельствам. Она дает силы народу в целом. И когда Александр Невский готовился к битве на Неве, один из его воинов видел ночью, как на ладье плыли святые Борис и Глеб, и слышал, как Борис говорил: «Брате Глебе, вели грести, да поможем сроднику нашему Александру».
   В трудных ситуациях русские реагируют обычно, накапливая внешние раздражения, а потом отвечают взрывом энергии. Взрыв может быть направлен как на защиту государства, так и на его разрушение. Реакция первого типа имела место в Великую Отечественную войну или в конце Смутного времени, второго – в начале Смуты и в 1917 году. Сейчас народ накапливает внешние импульсы и терпит – пока.
   Русское терпение имеет и еще один аспект, связанный с особенностями нашего времени. Могу здесь сослаться на свои впечатления. Несколько лет назад я был в Якутии. Сразу же я столкнулся с новым для меня словом – «якутизация». Так называют процесс постепенного вытеснения русских со всех руководящих постов. Русский язык все больше заменяется якутским. Ответственные совещания, важные репортажи по радио и телевидению ведутся по-якутски. Районы переименованы в улусы, деревни – в наслеги. И это притом, что русские составляют 2/3 населения Якутии. Какова же реакция русских? Я слышал только об одной: русские уезжают. За один год из того района, где я был, уехало 10 % жителей.
   Через год я был в Чечне. Там для меня ошеломляющей новостью оказались рассказы о том, что пережило русское население в трехлетие правления Дудаева. Массовые убийства, похищения с целью получить выкуп, грабежи, изнасилования, русские рабы в зажиточных чеченских семьях. Я уж не говорю, что в Москве все это было полностью замолчано. Но в Чечне мне не удалось узнать ни про одну хотя бы попытку самозащиты русских. Единственная реакция – бегство. Бежало несколько сот тысяч человек, большая часть русского населения Чечни.
   Еще через год я был в Риге. Положение русских там можно сравнить разве что с положением негров в Южной Африке, да не с теперешним, а каким оно было десять лет назад. И ни о каких серьезных попытках борьбы я не слышал. А ведь русские составляют 40 % населения и подавляющую часть работников предприятий, от которых зависит жизнь страны: электростанций, порта. Да более того, подсчеты показывают, что, когда «проходил референдум о независимости Латвии», большая часть русских голосовала за независимость.
   Поражает и то, как слаб интерес в России к судьбе русских, оказавшихся вне ее. Солженицын пишет: «Я на эту тему уже несколько раз по телевидению говорил. Во всех областях, где я был, почти везде о ней говорил, потому что болит сердце. Но поразительно, насколько другие темы нашей жизни вызывали сочувствие аудитории, отзыв мгновенный, а вот эта тема оставляла равнодушными слушателей. Это ужасно. То есть мы потеряли ощущение нации, потеряли ощущение наших соотечественников, нам это не важно». Могу подтвердить своими впечатлениями. Как-то я выступал на радиоканале, где был телефон для звонков слушателей. Телефон звонил постоянно, так что получался очень интересный диалог. Но после меня выступал казачий есаул, рассказывавший о положении русских в Казахстане, где они вытесняются из всех верхних сфер жизни, лишены права на второе (русское) гражданство, автономию – того, что имеет множество народов в России. Как жестоко подавляются их попытки объединиться. Притом что в Казахстане русских больше, чем казахов, и живут они на своих коренных землях. И во время его выступления телефон не зазвонил ни разу!
   Это уже не то упругое терпение, которое только увеличивает силы. Здесь ощущается слабость, потеря воли к самозащите. Как говорит Солженицын, потеря чувства нации. Такое ослабление национального самосознания совершенно естественно, хотя от этого не менее опасно. Много десятилетий подавлялись основные силы, формирующие русское чувство нации: православная вера, традиционная культура, крестьянский образ жизни, чувство значительности национальной истории. И в предшествующее десятилетие поток глумления обрушился на русскую историю и сам духовный тип русского человека. А в самые последние годы произошла трансформация, может быть, самая разрушительная для национального самосознания русских: большая часть прессы и фактически все политические деятели, от верных слуг Международного валютного фонда до марксистов-ленинистов, объявили себя рьяными русскими патриотами. Хотя в конкретных вопросах (Чечня, Севастополь…) их позиции тоже сходятся, но уже на решениях, противоположных интересам русского народа и государственности.
   В такой период ослабления национального сознания процесс накопления раздражения, предшествующий взрыву, растягивается. Но вряд ли можно сомневаться, что взрыв произойдет. Трудно себе представить, чтобы его можно было предотвратить. А от наших усилий может зависеть только то, как он будет направлен: на разрушение государства, окончательно воспринятого народом как «ложное», изменившее своей цели, или на его воссоздание и укрепление.

   Статья написана по предложению журнала «Российская провинция», но не была опубликована.

Игорь Шафаревич Русофобия

Русофобия

Предисловие

От автора

1. Цель работы

2. Взгляд на русскую историю

3. Планы для России

4. «Малый народ»

5. Современный вариант «Малого народа»

6. Национальный аспект

7. Больной вопрос

8. Еврейское влияние в «революционный век»

9. Прошлое и настоящее

10. Заключение

Литература

Русофобия: десять лет спустя

Предисловие

1. Русофобия сегодня

2. «Малый народ» сегодня

3. «Малый народ» читает «Русофобию»

4. «Антисемитизм»

Россия на разломе тысячелетий

Предисловие

1. Революция 90-х годов

2. Судьбы города и деревни

3. Запад в XXI веке

4. Наследник

Россия и мировая катастрофа

Предисловие

1. Наш век

2. Духовные основы

3. Русское «двоеверие»

4. Русский путь

5. Есть ли надежда?

Литература

Статьи и выступления

История «Русофобии» [39 - По передаче на радиостанции «Радонеж».]

История диссидентства [40 - По передаче на радиостанции «Радонеж».]

Была ли перестройка акцией ЦРУ?

Как умирают народы

«Эксперимент» [42 - По выступлению на «Народном радио».]

Почему русские терпят?

Игорь Шафаревич
Русофобия