Виктория Токарева
Плохое настроение

* * *

   Районный детский врач Виктор Петрович – молодой человек с внешностью разночинца – сидел, ссутулившись, и прослушивал очередную пациентку. Он передвигал стетоскоп по ее голой спинке, говорил: «Дыши… не дыши…», потом замолкал, глядя куда-то в угол.
   Мать стояла здесь же, в кабинете, держа в руках детские одежки, с тревогой смотрела на врача, пытаясь определить по его лицу дальнейшую судьбу своей дочери. Но по лицу ничего понять было невозможно. У Виктора Петровича было такое выражение, будто ему десять минут назад позвонила жена и сказала, чтобы он больше не приходил домой. Либо только что вызвал главный врач детской поликлиники и потребовал, чтобы Виктор Петрович написал заявление об уходе.
   Девочка послушно дышала или не дышала, с восторгом косилась на мать. Она была тщеславным ребенком и любила находиться в центре событий.
   Виктор Петрович выдернул из ушей костяшки стетоскопа и сказал медсестре:
   – Пишите рецепт.
   Медсестра сидела по другую сторону стола в белом халате и красной мохеровой шапке. Казалось, будто она не на работе, а просто зашла посидеть. Шла мимо и зашла.
   – Как зовут? – спросила медсестра.
   – Меня? – переспросила мать. – Лариса.
   – При чем тут вы? – обиделась медсестра.
   – Маша Прохорова, – вмешалась девочка.
   – Одевайтесь, – велела медсестра.
   Лариса торопливо стала натягивать платье на Машу. Платье не шло, потому что волосы намотались на пуговицу. Лариса спешила. Маша кряхтела. Виктор Петрович ждал с вежливым отвращением.
   – Следующий! – вызвала сестра.
   Вошла следующая пара: бабушка и внучек. Оба принаряжены, с радостными, торжественными лицами, будто пришли в гости и не сомневаются, что им очень рады.
   – Раздевайтесь! – предложил Виктор Петрович, обреченно глядя в окно.
   Лариса и Маша справились наконец с платьем, забрали рецепт и вышли из кабинета.
   Трехлетняя Дашка сидела на стуле и честно поджидала. Увидев своих, она слезла со стула и вложила свою руку в руку матери. Лариса взяла Дашку за одну руку, Машу – за другую и повела их вниз по лестнице.
   Маша шла возле стены, а Дашка – по другую сторону, везла руку по перилам, сгребая в ладонь все существующие в районе микробы.
   – Убери руку, – приказала Лариса.
   – Почему? – спросила Дашка.
   – Потому что потому, все кончается на «у», – ответила Лариса.
   Такой ответ был непедагогичным, но Лариса знала свою дочь: отсутствие логики действовало на нее гипнотически. Так и сейчас: она сняла с перил руку и даже сунула ее за спину.
   Маше наоборот – все нужно было объяснять подробно, выделяя причины и следствия и их взаимосвязь.
   Когда наконец добрались до раздевалки, то выяснилось, что пропал номерок.
   Стали искать в сумке и по карманам, не желая верить и не мирясь с пропажей. Потом еще раз прошуровали все отделения сумки, все карманы и кармашки. Номерка не было нигде.
   – Потеряли, – созналась Лариса, виновато глядя на гардеробщицу в синем халате.
   – Ищите! – постановила гардеробщица и, считая аудиенцию законченной, ушла в глубь своего царства.
   Лариса взяла дочерей за руки, и все трое побрели обратно, напряженно глядя в пол, прочесывая глазами каждый сантиметр сиреневато-бежевого паркета.
   В районе уборной Даша нашла большую черную пуговицу с четырьмя дырками, а в кабинете Виктора Петровича – блестящий фантик из-под конфеты «Чародейка». Эти трофеи они принесли гардеробщице, но не заинтересовали ее.
   – Не нашли, – сказала Лариса, и ее лицо стало жалостливым и виноватым. А девчонки смотрели нахально и весело, будто ничего и не случилось.
   – Вот так и будут все терять, – обиделась гардеробщица. – А я отвечай!
   – Я заплачу! – обрадовалась Лариса. – Сколько стоит номерок?
   – Рубль, – официально объявила гардеробщица.
   Лариса помнила, что, отправляясь в поликлинику, не взяла с собой денег. Но рубль мог оказаться в сумке. Она снова прошуровала глазами и пальцами все отделения. Ей попались четыре монеты по пятнадцать копеек, три – по десять, пятак и еще пять копеечных монет.
   В это время к гардеробу подошла пожилая дама с ленточкой в волосах. Волосы сзади и с боков были забраны под эту ленточку в аккуратный валик. Такую прическу носили перед самой войной, и дама осталась верна этой моде. О ней нельзя было сказать: бабушка. Именно – дама. Брови у нее были подрисованы черным карандашом. Причем линии – естественная и искусственная – имели разное направление. Своя бровь шла вниз, а рисованная вверх.
   Дама подозрительно оглядела Ларису, ее брюки, подпоясанные ремнем, дремучую челку до середины зрачков. Потом посмотрела на детей – тоже в брюках и с челками, и в ее глазах выразилось беспокойство за современную молодежь и за будущее всей планеты, которую придется передавать в руки таких вот. Так же, наверное, чувствовал себя Леонардо да Винчи в глубокой старости, когда не видел вокруг себя ни одного достойного ученика, кому можно было бы передать свои кисти.
   По законам времени, по биологическим законам, Лариса с детьми должна была жить после нее и вместо нее и от этого не нравилась еще больше. Дама с брезгливым недоверием посмотрела на Ларису, а потом на гардеробщицу, как бы делясь с ней своими сомнениями.
   Лариса тоже покосилась на даму и приказала детям подвинуться, чтобы не загромождать собой пространство. Все было вполне вежливо и пристойно, но извечный конфликт поколений серой тенью пролетел над гардеробом.
   Лариса еще раз пересчитала копейки и протянула гардеробщице тяжелую горсть. Этот жест последовал сразу после обмена взглядами, и гардеробщице было неловко принять деньги из неуважаемой руки.
   – Не возьму я твои деньги, – строго сказала гардеробщица.
   – Почему? – растерялась Лариса, держа протянутую руку на весу.
   – А зачем они мне? Мне номерок нужен, а не деньги.
   Дама тем временем оделась и ушла, но гардеробщице было уже неудобно отменять принятое решение.
   – А кому же мне их отдать? – спросила Лариса.
   – Отнеси сестре-хозяйке…
   Лариса сомкнула пальцы, сжала мелочь в ладони и пошла в конец коридора. Дети побрели следом, держась поодаль, как чеховские нахлебники.
   На белой двери висела табличка: «Сестра-хозяйка».
   Лариса постучала и, не дожидаясь ответа, вошла в кабинет.
   Сестра-хозяйка в белом халате и белом колпаке, похожая на булочницу, рылась в ящике своего стола, видимо, что-то разыскивая, и была очень сосредоточена на этом занятии.
   – Простите, мы потеряли номерок, – сказала Лариса.
   – Ну и что? – Сестра-хозяйка отвлеклась от своего ящика.
   – Вот. – Лариса разжала ладонь и показала монеты – желтые и светлые, большие и маленькие – почти все образцы, имеющиеся в денежном обращении.
   – Ну и что? – не поняла сестра-хозяйка.
   – Деньги, – объяснила Лариса.
   – А я при чем?
   – В гардеробе сказали, что я могу вам отдать.
   – Почему мне? – неприятно удивилась сестра-хозяйка. В ней была задета щепетильность малооплачиваемого человека.
   – А кому?
   – Где потеряли, там и отдайте.
   Сестра-хозяйка снова стала искать в ящике то, что ей было нужно.
   – Извините, – смущенно проговорила Лариса и вышла из кабинета. Закрыла за собой дверь.
   – Я кушать хочу, – пожаловалась Даша.
   – А я пить… – поддержала Маша.
   – Кто держал номерок? – с раздражением спросила Лариса.
   – Она. – Даша показала на сестру.
   – Не я, – отреклась Маша.
   – И это дети… – горько заключила Лариса. – Раззявы. Халды. Почему у других дети никогда не простужаются и ничего не теряют? Вот сдам вас на пятидневку.
   Даша и Маша выслушали. Поверили. На их души опустилось горе.
   – Не ходите за мной! – приказала Лариса. – Стойте здесь. На этом месте.
   Она ускорила шаг и пошла к гардеробу.
   Возле барьера уже выстроилась порядочная очередь, и гардеробщица орудовала в поте лица.
   – Сестра не взяла, – сказала ей Лариса через головы.
   Гардеробщица промолчала. Она тащила охапку пальто, взвалив ее на свой живот.
   – Может, все-таки возьмете? – Лариса протянула через головы кулак с мелочью.
   – Не лезьте, – попросила женщина. – Тут с детьми стоят.
   – Я уже стояла, – объяснила Лариса.
   – Ни стыда, ни совести, – отозвалась другая, из середины очереди. – Им плюй в глаза, а они скажут: дождь идет.
   Гардеробщица продолжала молча выдавать пальто, делая вид, что не знает Ларису. Видит первый раз.
   Ларису оттеснили от гардероба.
   Она выглянула в коридор. Дети стояли там, где она их оставила, под плакатом о вреде алкоголя. Маша тихо плакала. А Даша рассматривала плакат: у нее была потрясающая способность моментально приспосабливаться к новым обстоятельствам и ни о чем не сожалеть.
   – Что ты ревешь? – спросила Лариса, подходя. – Ну, что ты ревешь?
   Маша нырнула головой, вытянула губы и зарыдала еще вдохновеннее, поскольку было кому показать свое горе.
   Маша плакала абсолютно так же, как тетя Рита. У них в роду была дальняя родственница, старая дева, окончившая свою жизнь в доме для престарелых. Так вот, когда тетя Рита плакала, у нее складывались губы и дрожали брови – абсолютно так же, как у Маши. Вернее, у Маши так же, как у тети Риты, и было непонятно: через какие тайные пути передались природе эти сочетания хромосом…
   – Давай мириться, – предложила Лариса и присела перед Машей. Та навалилась на мать своим тяжелым тельцем и сладко обрыдала ее лицо, горячо дыша в щеку.
   – Ну все, – сказала Лариса, целуя мокрое личико. – Все?
   Маша кивнула, продолжая источать слезы, но не горькие, как прежде, а легкие и просветленные. Брови и щеки были в красных нервных пятнах.
   Даша стояла рядом как истукан, с интересом рассматривая нарисованного неаккуратного дядьку с красным носом.
   «Вся в Прохоровых, – подумала Лариса. – Прохоровская порода».
   Из кабинета вышла сестра-хозяйка.
   – Простите… – начала Лариса, но сестра-хозяйка прошла мимо, как проходит генерал мимо новобранца. Потом она вернулась и заперла кабинет, и ее широкая спина как бы говорила: «Ходят тут… еще пропадет что-нибудь…»
   – А куда мне обратиться? – спросила Лариса, глядя в недоступную спину.
   – Обратитесь к своему лечащему врачу, – ответила сестра-хозяйка заученными интонациями.
   Видимо, все мамаши обращались к ней с медицинскими вопросами, и она всех отсылала к своему лечащему врачу.
   Виктор Петрович передвигал стетоскоп по детской спинке, говорил: «дыши», «не дыши». Потом вытащил из ушей костяшки стетоскопа и посмотрел на вошедшую Ларису.
   – Ну что? – спросила мама мальчика, беря в плен глаза Виктора Петровича.
   – То же самое, – ответил Виктор Петрович, осторожно выводя свои глаза из плена ее зрачков. – А что может быть другого?
   Женщина промолчала. Надежда в ее сознании не мирилась со здравым смыслом, а Виктор Петрович стоял на стороне здравого смысла.
   – А если не делать операцию? – тихо спросила женщина.
   – Но ведь мы уже говорили об этом, – мягко напомнил Виктор Петрович. – Что я могу сказать нового? Я могу повторить только то, что уже говорил.
   Женщина молчала. Она стояла со спокойным лицом, но Лариса видела, что это спокойствие опустошения, когда все вычерпано изнутри, осталась только оболочка. В кабинете установилась неподвижная душная тишина.
   – Вам что? – Виктор Петрович посмотрел на Ларису.
   – Ничего…
   Лариса вышла в коридор. Вокруг ходили люди, но Лариса не замечала. Она существовала в капсуле чужого несчастья, как косточка в виноградине, и не могла двинуться с места.

   Очередь разошлась. В гардеробе было пусто. Гардеробщица сидела на табуретке и вязала на спицах. Сестра-хозяйка стояла перед ней, облокотившись о барьер, и смотрела на ее руки.
   – Значит, пятьдесят две петли. Запомнила? – спросила гардеробщица.
   – Пятьдесят два раза считать? – спросила сестра-хозяйка.
   Теперь ее не поняла гардеробщица, и обе некоторое время напряженно смотрели друг на друга.
   – Пятьдесят две лицевых и пятьдесят две изнаночных или всего пятьдесят две? – выясняла сестра-хозяйка и в это время увидела Ларису с детьми. – О! Тащатся… Фудзиямы…
   Почему «фудзиямы», Лариса не поняла. Может быть, от их темных волос и темных глаз отдаленно веяло Востоком.
   – Я кушать хочу, – напомнила Даша.
   – И я, – поддержала Маша.
   – Я вас очень прошу: дайте нам пальто. Пожалуйста. Я больше не могу… – тихо пожаловалась Лариса.
   – Никто вас и не держит, – удивилась сестра-хозяйка. – Давайте номерок и идите домой.
   Она обладала властью над Ларисой и, должно быть, испытывала некоторое тщеславие и не хотела с этим расставаться.
   – Вы же знаете, что номера нет. Нам что теперь, раздетыми идти?
   – А как мы найдем ваши пальто? – поинтересовалась сестра-хозяйка.
   – Я сама найду.
   – Ты-то найдешь… – неопределенно сказала гардеробщица, намекая на то, что Лариса может прихватить с вешалки чужие вещи, охраняемые непотерянными номерками.
   – Вы мне не верите?
   – А почему мы должны кому-то верить, а кому-то не верить? – спросила сестра-хозяйка, и это было резонно.
   До тех пор, пока в обществе существуют воры, – существуют номерки и гардеробщики. Воры, по всей вероятности, необходимы в общем вареве жизни – для того, чтобы люди умели отличить Добро от Зла, ценить одно и противостоять другому. Воры существовали еще при рабовладельческом обществе и ничем не отличались от обычных людей – до тех пор, пока что-нибудь не крали.
   – Но что же делать? – растерялась Лариса. – Не ночевать же тут…
   – Зачем ночевать? Ночевать не надо. – Сестра-хозяйка забрала у гардеробщицы клубок и спицы. – Всего пятьдесят две или всего сто четыре? – вернулась она к прежней теме.
   – Почему сто четыре? Пятьдесят две. Вяжи вот такой кусок. – Гардеробщица развела пальцы – большой и указательный на всю ширину. – А потом, как петли скидывать, я тебе закончу. Тут главное – макушка.
   Сестра-хозяйка воткнула спицы в клубок.
   – Которые пальто останутся, отдашь без номерка, – распорядилась она и пошла.
   – Как останутся? – не поняла Лариса.
   – Будем закрывать, все пальто разберут, а ваши небось останутся.
   – А когда закрывать?
   – В восемь часов.
   – Значит, я до восьми должна стоять и ждать?
   В этот момент сестра-хозяйка проходила мимо Ларисы. Лариса испугалась, что она сейчас уйдет и ничего нельзя будет изменить. Гардеробщица, как более низкий чин, не посмеет ослушаться и отменить распоряжение.
   – Подождите! – Лариса схватила сестру-хозяйку за рукав.
   Сестра-хозяйка вздрогнула и выдернула руку. Тогда Лариса схватила сильнее, чтобы удержать во что бы то ни стало, несмотря ни на что. Хотя бы ценой собственной жизни.
   А далее произошло то, что бывает во время опытов по физике в физическом кабинете, когда между двумя сближенными шарами сверкает разряд.
   Грянул гром, сверкнула молния, и Лариса вдруг почувствовала, что летит в угол к аптечному ларьку, скользя по паркету на напряженных ногах. Далее она запомнила себя сверху мягкого тела сестры-хозяйки, а потом оказалась внизу, ощущая лопатками жесткий линолеум, в глазах все было белым от халата. Монеты, желтые и серебряные, со звоном раскатились по всему гардеробу.
   Аптекарша выглянула из ларька и сказала:
   – Надо милиционера позвать. Пусть ей пятнадцать суток дадут.
   Маша и Даша дружно заревели, широко разинув рты, и так зашлись, что даже посинели. Гардеробщица испугалась, что дети не продохнут и погибнут от кислородной недостаточности. Она метнулась к темным гроздьям пальто и, вернувшись, бросила на барьер две белых болгарских шубки и перекрашенную дубленку Ларисы.
   Мамаши с детьми подходили к гардеробу, но боялись ступить в опасную зону. Успех был переменным. Сестра-хозяйка превосходила массой, а Лариса – темпераментом.
   Несколько добровольцев бросились в середину сражения и растащили женщин по разным углам, как на ринге. Они стояли и тяжело дышали и не могли слова молвить.
   – Хулиганка, – сказала аптекарша.
   – Это что ж, – поддержала сестра из регистратуры, – если каждый будет приходить и бить персонал, что же от нас останется…
   Гардеробщица тем временем торопливо одевала Машу и Дашу. Застегнула на шубках все пуговицы, надела пуховые башлыки, затянула шарфики, чтобы дети не простудились и не пришли опять со своей мамой.
   Лариса высвободилась из рук добровольцев. Взяла свою дубленку и пошла к дверям, одеваясь на ходу, теряя из рукавов перчатки и платок. Кто-то подобрал и отдал ей.
   Дети молча поплелись следом, в одинаковых шубках и пуховых башлыках.

   На улице выпал снег. Земля была белая, нарядная. Небо – мглистое и тоже белое.
   Раньше, десять лет назад, на этом месте стояла деревня с кудрявыми палисадниками, вишневыми деревьями. Сейчас здесь выстроили новый район, но снег и небо остались деревенские.
   На тротуаре стоял старик и смотрел себе под ноги. Лариса тоже посмотрела ему под ноги, там валялся огрызок яблока. Старик поднял голову и сказал:
   – Знаете, я съел яблоко, а в середине червяк. Я вот уже полчаса стою и за ним наблюдаю. Какое все-таки удивительное существо: червяк…
   Лариса кивнула рассеянно и пошла дальше. И вдруг остановилась, пытаясь понять: как она, молодая женщина из хорошей семьи, кандидат наук, мать двоих детей, понимающая толк в литературе и музыке, – вдруг только что разодралась, как хулиган на перемене, и ее чуть не сдали в милицию. Приехал бы милиционер, отвез в отделение и спросил:
   – Ты что дерешься?
   – Скучно мне, – сказала бы Лариса. – Скучно…
   Была юность. Прошла. Была любовь к Прохорову. Прохоров остался, а любовь прошла. Все прошло, а жить еще долго. И до того времени, когда можно будет просто созерцать червяка, как этот старик, должно пройти еще по крайней мере тридцать лет. Тридцать лет, в которых каждый день – как одинаковая тугая капля, которая будет падать на темя через одинаковые промежутки.
   Пойти, в сущности, некуда. А было бы куда – не в чем. Мода все время меняется, и для того, чтобы соответствовать, надо на это жизнь класть. А было бы в чем и было куда – все равно скучно. Душа неприкаянная, как детдомовское дитя…
   Милиционер спросил бы:
   – А пятнадцать суток дам, не скучно будет?
   – Все равно…
   – Ладно, – скажет милиционер. – Привыкнешь.
   – Не привыкну.
   – Привыкнешь. Куда денешься…
   Лариса нырнула головой. Брови ее задрожали, и она ощутила на своем лице выражение тети Риты.
   Дети медленно тащились следом, притихшие, удрученные. Дорога под снегом обледенела. Девочки то и дело скользили, но не падали, а только сталкивались плечами.

   В три часа закончилась смена, и сестра-хозяйка вышла на бетонное крыльцо.
   С трех начинался прием грудников, вся площадь перед поликлиникой была сплошь заставлена детскими колясками.
   Подошла еще одна мамаша с коляской, стала доставать своего человечка. Человечек был в комбинезоне, весь круглый, как шарик, с круглым личиком. Под поясок комбинезона попала пеленка, покрывающая матрасик коляски, и потащилась, как шлейф за царевичем. Надо было отделить этот шлейф, но руки заняты, и женщина как можно выше понесла своего царевича на вытянутых руках. Пеленка отделилась и опала, но женщина не опускала руки. Она держала ребенка над головой, смеялась и жмурилась в его личико, глупела и слепла от счастья. А тот висел в воздухе, безвольно свесив ручки и ножки, и ничего не выражал: ни страха, ни радости. Ему было надежно в материнских руках и привычно в материнской любви. Так было с первого дня его жизни, и он не представлял, что может быть по-другому.
   Сестра-хозяйка загляделась на эту пару. Думала: если бы у нее был такой вот теплый круглый человечек – она ничего бы больше для себя не просила и никогда никому не сказала бы ни одного грубого слова. А эта… – вспомнила Ларису, – шкрыдла… двоих имеет. А дерется…
   Было не холодно, но ветер все же задувал в ажурные дырки платка.
   Рядом с поликлиникой стоял кинотеатр «Витязь», и мужественный витязь из листового железа просматривал с фасада вверенный ему микрорайон.

Виктория Токарева Плохое настроение

* * *

Виктория Токарева
Плохое настроение