Виктор Улин
Танара

Валерию Роньшину,
моему литературному брату

Часть первая

1

   В черноте ночи, резко выделяясь среди неярких июльских звезд, возник пульсирующий огонь проблескового маяка. Через несколько секунд вспышки раздвоились и стали мигать то сверху, то снизу; между ними, слегка желтоватые, проявились огни посадочных фар.
   «Як-42»? – машинально подумал Грейфер, отметив люминесцентно белый цвет проблеска. На всех остальных российских самолетах до сих пор стояли красные… И тут же одернул себя – какой, к дьяволу, «Як-42» в Турции? «Боинг» три семерки, или аэробус, или какой-нибудь «Дуглас»… Он невесело усмехнулся, вдруг осознав, насколько отстал от прежней жизни, если уже не имеет понятия о цвете проблесковых огней современных зарубежных самолетов.
   А ведь раньше…
   Раньше было раньше, – остановил себя он. – И больше никогда не будет. Надо смириться. И жить сегодняшним днем. Вчерашним нельзя. Потому что жизнь прошлым есть медленное погружение в болото отчаяния. А сегодня еще можно порадоваться… Хотя бы чему-нибудь.
   Словно подтверждая его мысли, с территории соседнего отеля взметнулись в небо красные и зеленые искры салюта. Без всякой причины: просто как констатация вечно царящего праздника. Похоже, здесь это было привычно.
   Самолет полого набрал высоту. Развернулся, показав цепочку слабо освещенных иллюминаторов, и продолжая левый разворот, ушел еще выше. Выше и дальше, устремляясь по ему лишь ведомой трассе вглубь материка.
   А над Средиземным морем продолжали лопаться веселые ракеты.
   Черт побери, – внезапно пришло ему на ум. – В нормальной стране нормальный человек может жить именно как самолет. Часть жизни разгоняясь и набирая высоту, а потом имея возможность протянуть – говоря летным языком – на аэродинамическом качестве. То есть полого планируя; спускаясь настолько медленно, что хватит на остаток отпущенных дней. А в России жизнь подобна ракете: можно подняться сколь угодно высоко, но только пока работает двигатель. Потом все равно остается лишь падать. И чем выше подъем, тем отчаяннее падение.
   Самолет растворился в ночи. Но над невидимой Антальей возникли проблески следующего. Здешнее воздушное движение было неимоверно насыщенным.
   Салют продолжался; к нему присоединились далекие отзвуки дискотеки, устроенной турками специально для русских постояльцев:

     – На недельку!
     До второго!!
     Я уеду!!!
     В Комарово!!!!

   Вероятно, подвыпившие соотечественники лихо отплясывали под это двадцатипятилетнее, до сих пор живое ретро.
   На выдающемся в море пирсе, оснащенном лестницами для комфортного спуска в воду, горели желтые огни. Аккуратно и ровно, по всему периметру. Напоминая размеченную вертолетную площадку с рулежной дорожкой от берега.
   Какие-то люди, смеясь и невнятно переговариваясь, гулко прошли по дощатому настилу. Потом спустились и шумно бросились в черную морскую воду. Плавали и брызгались, и смеялись, наслаждаясь ночью, чистым остывающим воздухом, теплым морем и своим бытием.
   И лишь он казался себе чужим на этом празднике жизни.
   Остап Бендер, обронив в прошлом веке одну из коронных фраз, горькой правдой поразил в самое сердце.
   Он встал с чуть влажного шезлонга и пошел к отелю. Упругой и пока еще легкой походкой.
   Бывший майор ВВС.
   Бывший гражданский летчик.
   Бывший абсолютно счастливый человек.
   А ныне никому не нужный и не интересный даже самому себе, нигде не работающий сорокапятилетний россиянин Валерий Оттович Грейфер…

2

   Цепочка бассейнов излучала в ночь нежное перламутрово-голубое сияние. Выставив желтую предупредительную табличку о том, что пол скользкий, турок в красной куртке мыл керамогранит шампунем из специального пылесоса. Аккуратно сложенные желтые зонтики спали до утра над белыми лежаками. Из открытого бара доносилась мелодичная музыка. Свободных столиков не имелось. Люди отдыхали на полную катушку.
   На двери отеля было нанесено название: «Pleasure» в обрамлении разноцветных ракушек.
   Грейфер немного знал английский и пробыв тут всего несколько часов, уже понял, что здесь в самом деле все создано для удовольствия. Причем не просто удовольствия, а Удовольствия, возведенного в ранг смысла жизни. Хотя бы на неделю.
   Он почувствовал, как расслабляющая атмосфера начинает действовать и на него. И вопреки всему, мрачное настроение рассасывается.
   Двери бесшумно разъехались, впуская в душистый кондиционированный рай. Не ожидая лифта, по скользкой – тоже вымытой шампунем – лестнице Грейфер поднялся на следующий этаж и, миновав стойку администрации, прошел в бар. Около него сиял зеленым камнем мощный портал туалета. В тамбуре, откуда разветвлялись проходы, стояла красная искусственная роза в человеческий рост.
   За барной стойкой возвышался красивый турок средних лет с невероятно выразительными глазами скорбящего ангела.
   Решив попробовать все, Грейфер заказал турецкую ракию. И тут же пожалел: несмотря на хорошую крепость, водка имела такой чудовищный вкус аниса, что его едва не стошнило. Чтоб смыть ужасную вонь, он взял порцию обычной водки. Она ни чем не пахла, но оказалась слабой: то ли чрезмерно разведенной, то изначально некачественной. Он выпил джина. Запах оказался настоящим и приятным; крепость отсутствовала начисто.
   Грейфер оглядел ряды бутылок в поисках чего-нибудь еще, дозволенного по системе «все включено».
   Оставалось лишь бренди. Тоже турецкого производства.
   Он попросил, сделал глоток и понял, что это лучший из напитков. По вкусу и аромату этот напиток напоминал оставшийся в юности болгарский коньяк «Слънчев бряг».
   Который продавался когда-то в темно-зеленых пузатых бутылках и практически даром – рублей за семь, не больше…
   Он снова протянул бармену стакан. Признав знатока и неожиданно улыбнувшись, суровый турок налил до краев.
   Грейфер опустился в уютное кресло у стеклянной стены.
   Неподалеку галдела компания сильно подвыпившей молодежи.
   Которые говорили как будто по-немецки, однако Грейфер, не до конца забывший родной язык, не мог разобрать ни единого слова.
   Он сидел за низким столиком, блаженно потягивая бренди из тяжелого стакана. Хмель медленно разливался по телу, наполняя душу легкостью и вымывая из головы лишние мысли.
   Внизу в бассейне обнимались два в дымину пьяных, очевидно русских мужика.
   Удовольствие царило во всем.

3

   Вынув из кармана брюк магнитную прокси-карту, Грейфер не с первой попытки правильно вставил ее в электронный блок замка.
   Хоть и слабоватое, но турецкое бренди все-таки на него подействовало, и он чувствовал себя гораздо более пьяным, нежели рассчитывал. Наконец он нашел нужное положение и над дверной ручкой призывно мигнул зеленый светодиод.
   Войдя в номер, Грейфер по красному глазку нашел узел управления энергосистемой и переставил карту туда. Сразу загудел кондиционер, Грейфер закрыл дверь и прислонился к ней спиной.
   Он был уже в собственном оазисе удовольствия.
   Включив везде свет, он осмотрел свои временные владения.
   В былые времена, совершая дальние рейсы, ему приходилось ночевать в гостиницах разных городов. И в кино он видел сказочные заграничные отели. Но чтобы оказаться самому в таком кусочке рукотворного рая – об этом он даже не мечтал.
   На кровати одноместного номера можно было спать втроем. Пол устилало мягкое ворсистое покрытие небесного цвета с редкими желтыми звездами. На огромном трюмо с зеркалом в полстены стоял телевизор; внизу тихо урчал холодильник. По стенам сияли бра. Торшер бросал из своего угла мягкое пятно света на потолок. На прикроватной тумбочке ждал телефон. Стена, противоположная двери, была полностью задрапирована серовато-голубыми шторами. Грейфер понял, что это не стена, а сплошное окно от пола до потолка. Тяжелая дверь с двойным стеклопакетом невесомо сдвинулась, и он вышел на балкон. Стол и кресло призывали с полностью домашним комфортом выпить коньяку. Только следовало им запастись…
   Балкон выходил на сосны, окружавшие отель с суши. За ними шумела прибрежная трасса, а выше, уходя черт знает как высоко и сливаясь с черным небом, поднимались горы. Судя по всему, тоже заросшие соснами. Он нагретого за день камня тек такой осязаемый жар, что Грейфер вернулся в номер и задвинул раму.
   Тут же снова заработал кондиционер, выключившийся автоматически, едва он дал приток горячему забортному воздуху. Видимо, где-то прятался концевой выключатель, нечто вроде датчика положения шасси или закрылка.
   Чудеса техники не земле, – блаженно подумал Грейфер.
   И наконец заглянул в туалет.
   Эта часть номера сразила наповал.
   Турецкий санузел был не просто шикарным. Он сиял так, что не мыслился рукотворным, для человеческих рук и иных частей тела предназначенным. Туалет казался божественным, эфирным созданием, в котором не могло найтись места обычному смертному. Он напоминал нечто вроде забытого теперь валютного магазина «Березка», вершины жизненных помыслов советского человека середины семидесятых годов.
   Серые плитки на полу лежали ровно, подогнанные лучше, чем на правительственной ВПП. Кафель стен, неброского кофейного цвета, навевал мысли о чем-то далеком и вечном. Никелированные части современнейшей сантехники, в которой Грейферу предстояло разобраться, сияли, как полированная обшивка сверхзвукового истребителя. А унитаз…
   Унитаз был точно неземным.
   Непорочно девственной формой своей он мучительно звал к себе.
   А белизной мог сравниться лишь с юной узницей гарема, все двадцать лет проведшей в парандже и никогда не видевшей солнечного света. И вдруг сверкнувшей ослепляющей наготой в момент уединенного купания… или чего-нибудь еще.
   Кругом громоздились всяческие приспособления для мытья, стакан для зубной щетки казался высеченным из натурального хрусталя. А в настенном держателе ждал красный, как огнетушитель, фен для сушки волос.
   И полотенца… У Грейфера разбежались глаза.
   Одно желтое – большое и тонкое – висело на дверном крючке. Второе, нереально белое, покоилось в кольце на мраморной облицовке, куда была утоплена раковина – столь же девственная, как и унитаз. Третье, самое большое и толстое, сложенное в несколько раз, лежало на никелированной решетке. И четвертое, чье предназначение пояснялось махровым рисунком ступни, просто висело на бортике ванной.
   Зажигая все это огнем, многократно отраженным, прыгающим от стены к стене и усиленным огромным зеркалом, горели три ярчайших светильника.
   Грейфер ощутил неодолимое желание остаться тут. Сесть на унитаз, блаженно закрыть глаза и всю неделю провести в этом душистом раю.
   Раздевшись и приняв прохладный душ, Грейфер все-таки прошел в комнату.
   Снял с постели покрывало, под которым оказалось еще и одеяло, не нужное в таком климате.
   Вынув, Грейфер аккуратно свернул его и с немецкой точностью спрятал в стенной шкаф. Он любил комфорт для глаз и никогда не разбрасывал вещей даже в кратковременном пристанище.
   Растянувшись на прохладной кровати, он укрылся пустым пододеяльником. В этом тоже не было необходимости, но он просто не привык спать голым. Включив прикроватный свет, Грейфер достал книгу.
   Свою самую любимую – Горьковскую «Жизнь Клима Самгина», прихваченную из необъятной библиотеки тещи-литераторши.
   Он очень любил эту книгу. За размеренное, неспешное повествование. За обилие действующих лиц и неимоверную точность воспроизведения деталей ушедших эпох. Главный герой даже не особо волновал – читая «Самгина», Грейфер всякий раз пропускал сквозь себя само время.
   И еще имелось в романе одно место, за которое Горькому можно было простить все прегрешения, включая «Песню о буревестнике» и даже «Девушку и смерть».
   Диалог двух купцов в середине книги.
   «А вот я, ваше степенство, недавно за Уралом был. Там эти… живут. Кочевники, в общем.» «Ну и как-с?» «Дикари. Сорьё народ. Даром землю топчут.»
   Все это некоторым краем задевало его собственную жизнь, вернее ее невеселые перипетии, и Грейфер постоянно перечитывал коротенький диалог – хотя уже выучил его наизусть. Перечитывал настолько часто, что взятая в руки, книга автоматически раскрылась точно на этом месте.
   С наслаждением прочитав про дикарей, Грейфер открыл первую страницу. Он мог сколько угодно раз поглощать любимую книгу с самого начала, и это никогда на надоедало.
   Постепенно проходил хмель, голова прояснялась, а веки делались тяжелыми.
   Хотелось спать, но Грейфер специально оттягивал сладкий момент, заставляя себя подержаться на границе еще несколько секунд.
   Он знал, что сегодня уснет просто так.
   Не понадобится снотворного, без которого в последние годы он уже не мог засыпать. Что пришло как результат многолетней работы: профессиональное расстройство сна, связанное с быстрой сменой часовых поясов и необходимостью ночных бдений.
   Правда, большинство летчиков реагировали обратным образом: могли уснуть в любое время. У Грейфера возникла нехарактерная ситуация: он спать перестал вообще.
   Но сейчас, на этой чужой, лишенной проблем земле, он чувствовал, как сон обволакивает сам по себе.
   Тем более, что для ухода из реальности осталось сделать всего два движения: положить книгу на тумбочку и выключить бра.
   Наконец Грейфер так и сделал.
   И почти тут же заверещал сотовый телефон.
   Уже засыпая, он не сразу локализовал источник неприятного звука. Он вообще забыл про существование мобильника, сунул его в сумку с вещами и не брал с собой на прогулку. И, вероятно, ему уже звонили, пока он наблюдал взлетающие самолеты, пил бренди и наслаждался красотами ночного берега.
   Чувствуя, как отчаянно противится все существо, Грейфер встал, по звуку выудил проклятую вещицу. На дисплее злобно мигал его домашний номер.
   Звонила жена.
   Или теща.
   Что, в сущности, мало отличалось друг от друга.
   Ощутив мгновенный обвал всего мягкого, успокаивающего, убаюкивающего, что успело появиться в душе, Грейфер почти с ненавистью откинул микрофонную крышечку.

Часть вторая

1

   Он родился жарким летом одна тысяча девятьсот пятьдесят девятого года в городке Акмолинске – которому лишь через три года предстояло сделаться Целиноградом – в большой и дружной семье обрусевших немцев.
   Вообще-то его фамилия должна была писаться согласно звучанию – «Грайфер». Но чиновник, выдававший кому-то из предков первый паспорт, просто переписал с немецкого на русский буква в букву. Так все они стали именоваться Грейферами.
   Грейфер не знал своих корней: были ли его прадеды ссыльными поволжскими немцами, или мигрировавшими на восток полусвободными потомками припущенников Екатерины, заселявшими очищенные от пугачевщины земли – или просто исконно казахстанскими немцами. Хотя сам он понятия не имел, когда и каким образом появились немцы в Казахстане, поскольку это его не интересовало ни в малейшей степени, равно как история собственной семьи.
   Его вообще ничто не интересовало в жизни.
   Ничто, кроме одной вещи, ради которой стоило жить нормальному человеку: авиации.
   Нет, конечно, наверняка он увлекался чем-то в раннем детстве: какими-нибудь кроликами или почтовыми марками. Но сам себя он ощущал человеком с точки великого перелома, случившегося в его биографии.
   Когда в возрасте неполных девяти лет его прокатил на старом, как мир, «По-2» веселый русский летчик дядя Шура – сельхозавиатор, травивший ядохимикатами просторы целинных полей.
   Грейфер прекрасно помнил это главное открытие своей жизни. Не жутковатую радость высоты, не крошечные фигурки людей, и не узкие полоски всходов. Его переполнило ощущение полета – точнее, нахождения в самолете. Которым можно управлять, то есть лететь самому.
   Конечно, управлял самолетом сидевший в передней кабине летчик, но Грейфер видел его движения и скрипучие перемещения тросов, которые в «По-2» тянулись поверх обшивки – и понимал, что самолет направляется рукой человека. Это было столь потрясающе, что он захлебывался от нахлынувшего со всех сторон счастья. И чувствовал, как само существование наполняется новым смыслом.
   Вероятно, было в нем от рождения нечто, подспудно стремившееся к небу. Недаром же этот, лишь слегка знакомый с отцом дядя Шура запросто взял его покататься и даже не стал – как сделал бы любой разумный взрослый человек! – намертво привязывать к сиденью. Просто посадил в заднюю кабину, надел ремни, укоротив их до предела, и велел сидеть, держась за железные части, и не высовываться наружу.
   Этот полет решил всю оставшуюся жизнь Грейфера.
   Что казалось весьма странным с точки зрения родственников: среди Грейферов никогда не имелось тяги к технике. Семья была естественнонаучной и гуманитарной; сам отец Грейфера – агроном, – как истинный интеллигент, не мог вбить в стенку гвоздя, не отшибив при этом палец. И уж конечно, никто не помышлял о такой строгой и воинственной профессии, как летчик. Тем более, что даже тогда, через пятнадцать лет после смерти Сталина, семья продолжала по инерции жить в страхе прежних времен, когда все немцы находились под контролем и имели обязанность регулярно отмечаться в органах НКВД.
   Маленького Грейфера это не волновало.
   В девять лет он уже знал, что будет именно летчиком. Чего бы это ему ни стоило.
   Он пошел в авиамодельный кружок местного дома пионеров; он упросил родителей выписать ему журналы, касающиеся авиации; он жадно ловил все, что хоть в малой мере было связано с самолетами.
   Он бы записался и в аэроклуб, но на беду в городе не имелось даже популярной в те годы парашютной вышки.
   Но тем не менее, с головой уйдя в страсть – которой умные, но недальновидные в своей интеллигентской зашоренности родители прочили не более полугода – он не забросил школу.
   Он знал, что будет поступать в училище военных летчиков, и слыша от отца и матери, что в СССР нельзя рассчитывать на нормальное отношение к немцам, приказал себе сделаться круглым отличником, чтобы иметь хороший аттестат и облегчить поступление. Это была его первая настоящая задача.
   Впоследствии упорство в достижении цели стало одним из главных его качеств.
   Валерий Грейфер окончил среднюю школу не просто отлично, а с золотой медалью – пропуском в любое учебное заведение.
   Классный руководитель настойчиво рекомендовал ему идти в университет, учиться на математика или физика, чтобы владеть авиацией на самой высокой ступени. Быть не летчиком, а конструктором самолетов.
   Но Валерия это не привлекало. Целью его жизни виделся живой штурвал в руках.
   Вообще говоря, с рождения он был вовсе даже не Валерием, а Вильгельмом.
   Вильгельм Оттович Грейфер – такое сочетание казалось исключительно благозвучным его родителям, бабкам, дедкам, дядьям и теткам: семья чтила традиции несуществующе далекого Фатерлянда; дома бытовал даже не русифицированный диалект, а чистый немецкий язык. Который Грейфер забыл, уехав в центральную Россию и стопроцентно обрусев.
   Пока он оставался маленьким, имя Вилли не смущало – точнее, было безразличным. Но когда пришла пора получать паспорт, маленький Грейфер вдруг потребовал, чтобы его записали Валерием. Не с потолка – а в честь великого русского летчика Валерия Чкалова, чей портрет он давно повесил над своим столом, мечтая во всем походить на кумира. Хотя именно во всем не мог чисто физически, обладая солидным ростом.
   Родители умоляли его не ломать родовые традиции, ссылаясь на какого-то достославного прадедушку Вильгельма. А также на Вильгельма Завоевателя, Вильгельма Телля, Вильгельма Пика и еще множество всяческих Вильгельмов, прославивших истинно немецкое имя. Скрепя сердце, отец даже обещал купить сыну бензиновое чудище – мотоцикл – лишь бы тот не выпадал из семейного круга.
   Но Грейфера интересовал не мотоцикл, а самолет, которым должен был управлять Валерий.
   И он отвечал, что и так дает поблажку, сохраняя инициалы: он ведь мог бы запросто взять имя Михаила Водопьянова, Николая Каманина, Александра Покрышкина, Ивана Кожедуба – и даже Султана Амет-Хана; любого из множества прославленных летчиков.
   Сопротивление немецкой традиции было сломлено, и в школьных выпускных документах Грейфер числился Валерием.
   Все шло по плану.
   В отличие от одноклассников, смятенных в выборе пути или строящих фантастические планы, Грейфер твердо знал, что ждет впереди.
   Удачная и счастливая жизнь.

2

   Первый удар судьба нанесла еще до официального окончания школы – на комиссии в военкомате, куда он записался, чтоб гарантированно получить направление в военное училище летчиков.
   Как любой рожденный летчик, Грейфер хотел стать истребителем. По его мнению, лишь эта специальность вбирала в себя многообразие смысла жизни, связанной с авиацией.
   Он не прошел по росту: как объяснили, кабины истребителей отличались крайней теснотой. Впрочем, возможно, это служило отговоркой, а истинной причиной отказа являлась его немецкая фамилия.
   Во всяком случае, с его данными предложили два пути: гражданскую авиацию или бомбардировочную. Существовала еще и военно-транспортная, но она его не интересовала – равно как и гражданская. Трезво оценив шансы и смирившись, Грейфер согласился стать бомбардировщиком.
   Он спокойно расстался с семьей и уехал далеко вглубь России: без сожаления покидал он родной Казахстан; унылая среда агрономов, ветеринаров и школьных учителей была не для него. Да и настоящих друзей он в Целинограде не нажил: все занимала авиация, не оставляя времени на бесполезное школьное общение.
   И так сложилось, что потом он приезжал домой всего пару раз. На первых курсах училища, в положенные недели отпуска. Даже женившись – вопреки воле родителей, на русской девушке – он не съездил показать невестку.
   Учился Грейфер с наслаждением. Теоретические предметы давались легко, ведь в школе он по праву считался одним из лучших математиков, а практика… Полеты для него были не учебой, а обретением новой жизни.
   Училище он закончил, как и школу – с золотой медалью.
   На последнем курсе женился. Встретившись со своей избранницей случайно, как знакомятся в чужом городе студенты, лишившиеся прежней среды обитания.
   Она училась в химико-технологическом институте, приехав откуда-то с Урала, на три курса младше него. Ее звали Таисия, однако упертый в авиацию Грейфер не испугался старомодного имени. Поскольку никакой страсти в их отношениях не имелось – вероятно, Грейфер был не способен испытывать страсть к чему бы то ни было, кроме самолета – то женитьба обусловливалась необходимостью молодого лейтенанта устроить семейную жизнь. Поэтому после простой комсомольской свадьбы они расстались. Грейфер убыл по назначению в бомбардировочный авиаполк, а Таисия осталась доучиваться. Это не казалось ненормальным.
   Тем более, что служить Грейферу предстояло в не самом приятном месте. Его, золотого медалиста, и лучшего летчика выпуска, отправили в медвежий угол – на север, в забытую богом и людьми болотную глушь.
   В полк, само существование которого казалось странным, поскольку укомплектован он был не современными самолетами. И даже не старыми, но боеспособными «Ту-шестнадцатыми». Летать предстояло на практически снятых с вооружения фронтовых бомбардировщиках «Ил-28». Очень хороших для своего времени, но сейчас своим прямым крылом напоминающих, что архаичный прототип поднялся в воздух за двенадцать лет до рождения Грейфера.
   Еще при жизни Сталина – в давно умершей эпохе.
   Возможно, в несправедливом назначении проявилось истинное недоверие к немцу. Ему стоило подать рапорт министру обороны или главнокомандующему ВВС, и решение училищной комиссии было бы пересмотрено.
   Но Грейфер никогда не умел добиваться чего-то для себя. Единственным способом он считал мастерство. Ему в голову не приходило, что судьбами летчиков двигают иные силы…
   Впрочем, самолеты находились в хорошем состоянии; а Грейферу было все равно, на чем летать. Для себя он решил рассматривать этот этап как подготовительный.
   Ведь по правде говоря, он мечтал попасть в место, от которого нормальные люди открещивались правдами и неправдами: в Афганистан, где шла война и можно было стать не просто пилотом в погонах, а настоящим боевым летчиком. Однако этот шанс отпадал сразу: там действовали невысотные штурмовики да вертолеты; бомбардировщику не использовались.
   И он стал командиром «Ил-28».

3

   Летал Грейфер великолепно.
   Он оказался не просто летчиком, а Летчиком от бога: не управлял машиной, а полностью растворялся в ней своим существом. Банальные строки о руках-крыльях и моторе вместо сердца точно подходили к его случаю.
   Грейфер воспринимал машину как продолжение самого себя и предугадывал малейшие нюансы прежде, чем на них указывали приборы.
   Ему, конечно, страшно не повезло со временем жизни: родись лет на двадцать раньше, он попал бы испытателем в какое-нибудь конструкторское бюро. Где полностью удовлетворил бы свою страсть. Но шло иное время: подходили к середине мутные восьмидесятые.
   Советский союз, словно здоровое с виду, но насквозь прогнившее дерево, медленно готовился к распаду. И конструкторским бюро было не до новых испытателей. Самолетостроение агонизировало, умирая вместе с огромной бестолковой страной.
   На Грейфера никто не обратил внимания, и он продолжал бессмысленную службу в авиаполку музейных машин. Бессмысленную потому, что то была лишь игра в военную авиацию: устаревший сверх всякого предела, древний бомбардировщик принципиально не годился для боевых действий. И мог рассматриваться лишь как дорогая игрушка.
   Там, в полку ненастоящих бомбардировщиков, Грейфер пережил крутой взлет и молниеносный конец своей карьеры военного летчика.

4

   Это произошло в восемьдесят пятом, когда началась анархическая перестройка, и никому не было дела ни до чего, включая Вооруженные Силы.
   Но авиаполк продолжал службу. В которую входили учения, во время коих самолеты летали бомбить настоящими бомбами фанерные танки и брезентовые здания на специальном полигоне.
   Продолжалась глупая, опасная и весьма дорогая игра для взрослых мальчиков; очевидно было, что в реальности эти бомбардировщики уже никогда не пойдут в налет. Но служба требовала распорядка, а Грейфер еще мало задумывался о ее смысле.
   И вот тогда, во время очередной бомбежки игрушечных целей, произошло то событие.
   Грейфер, командир бомбардировщика под номером 27, к тому времени старший лейтенант, шел в составе звена.
   Все было отработано до мелочей, размечено по карте, привычно и неинтересно. Но когда, пройдя последний отрезок прямой, Грейфер отключил автопилот и взялся за штурвал, чтоб довернуть машину на боевой курс, вдруг обнаружилось, что самолет потерял управление.
   Отказали сразу две группы рулей: руль высоты и элероны – рули крена.
   Этого не могло произойти никогда, поскольку «Ил-28», в отличие от истребителя, снабженного двухходовой ручкой, имел нормальную штурвальную колонку. Отклонение вперед-назад действовало на руль высоты, а поворот штурвала вызывал крен. Причем управление было принципиально различным: руль высоты перемещался тросами, а элероны – жесткими тягами. Невозможность одновременного отказа гарантировалась конструкцией.
   Но колонка заклинилась вместе со штурвалом. Самолет стало невозможно ни накренить, ни отклонить по высоте. Действовали только педали руля направления.
   Попытавшись сдернуть с места умершие рули и не сумев это сделать, Грейфер бросил штурвал; он понял, что пока не все так плохо: управление застопорилось в нейтральном положении. То есть самолет мог лететь ровно.
   На случай потери управления – одну из возможных нештатных ситуаций – существовали четкие инструкции. Включив внутреннюю связь, Грейфер спокойным голосом – сам он почему-то не испугался – оповестил членов экипажа: сидящего впереди штурмана и спрятавшегося под килем хвостового стрелка:
   – Ребята, у нас ЧП. Мы остались без крена и тангажа. Приказываю.
   Экипажу немедленно покинуть самолет. Первым прыгает хвостовой стрелок. Как понял меня, Николай?
   Хвостовая кабина «Ил-28» не имела катапульты; в аварийной ситуации оставалось раздраить люк под ногами и вниз головой кинуться в воздушный поток. Поэтому спасение стрелка являлось первостепенной задачей командира.
   – Понял, товарищ старший лейтенант! – раздался в наушниках голос стрелка. – Прыгаю.
   Грейфер ощутил легкое вздрагивание самолета от открывшегося в противоход люка. А через несколько секунд, выглянув назад, он увидел внизу белое пятно парашюта.
   – Штурман, твоя очередь, – сказал он.
   – Вас понял. Катапультируюсь, командир… А ты как?
   – Я следом, – жестко сказал Грейфер. – Повторяю приказ: немедленно катапультироваться.
   – Есть, – коротко ответил штурман.
   Грейфер успел заметить, как откинулся и улетел вбок фонарь штурманской кабины. На мгновение в огненном плеске мелькнуло катапультное кресло и тут же исчезло высоко позади.
   А он остался.
   Один на один с неуправляемым самолетом.
   Который, похоже, пока еще не знал о своей неуправляемости и продолжал спокойно лететь вперед с скоростью семьсот семьдесят километров в час на высоте шесть тысяч метров. Ее требовалось уменьшить, поскольку из-за отстрела штурманского фонаря произошла разгерметизация носовой кабины и Грейфер уже ощущал легкое, но неприятное покалывание в ушах.
   Теперь все зависело от него.
   – Я двадцать седьмой, – стараясь не выдавать подступившего волнения, сказал он по радио. – Курс пятнадцать, высота шесть, скорость семьсот семьдесят. Отказали руль высоты и элероны. Экипаж покинул самолет.
   – Ах ты, мать твою… Ну, давай тоже прыгай, – отозвался командир звена, летевший в нескольких километрах впереди.
   – Нет, – ответил Грейфер. – Я вернусь на аэродром и посажу самолет.
   Он сказал это так уверенно, словно успел все обдумать.
   И даже знал, как это сделать.
   – Ты спятил?! Прыгай! – повторил ведущий.
   – Не могу, товарищ капитан. У меня бомбовая нагрузка, а внизу населенная местность.
   – Какая, к такой-то матери, населенная местность?! – заорал вклинившийся командир эскадрильи с наземного КП. – Ты над лесотундрой, там никого нет. Прыгай, я приказываю!
   – «Ромашка», «Ромашка», прием. Вас не слышу, – невозмутимо ответил Грейфер. – Я сброшу бомбы на подходах к полигону и вернусь на аэродром.
   – Двадцать седьмой, не дури! – снова закричал комэск. – Куда ты вернешься без управления??!!
   – У меня действует руль поворота и нормально работают оба двигателя. В этих условиях я не могу бросить самолет.
   Он и сам не знал, почему не может бросить свой самолет – старую рухлядь, не имеющую никакой ценности. Он словно хотел доказать… Кому доказать? скорее всего самому себе… Доказать, что он Летчик и способен справиться с машиной.
   – Валерий, что ты сможешь сделать с одним рулем поворота!
   Приказываю: прыгай! – нарушая правила радиопереговоров прямо приказал комэск.
   – Не понял вашего приказа, товарищ майор, – отозвался Грейфер. – Связь теряется. Не могу прыгать, пока подо мной населенная местность.
   – Грейфер, сукин ты сын, я тебя разжалую! Спишу в аэродромную команду!!! Ты у меня не штурвал, а лопату получишь! Будешь снег с рулежек разгребать! Прыгай немедленно, пока с этим долбаным самолетом еще чего-нибудь не случилось!!
   – «Ромашка», вас не слышу… «Ромашка», вас не слышу, – бубнил Грейфер. – Не слышу вас, прием…
   Он страшно рисковал. Не жизнью – гораздо более серьезным: воинским званием, карьерой и судьбой. Но он не мог оставить на произвол судьбы самолет с заклинившимися рулями, которые наверняка можно починить. И он знал командира эскадрильи – тот тоже был настоящим летчиком. И в подобной ситуации Грейфер ожидал понимания.
   – Ах ты немчура упрямая, чтоб тебя разорвало… – одобрительно заревел командир. – Что с тобой сделаешь… Приказываю: действовать по обстановке!
   – «Ромашка», слышу вас хорошо… Понял, товарищ майор! А прыгнуть я всегда успею.
   – До шестисот метров, не забывай! Смотри, Валерка – если с тобой что-нибудь случится – я тебя лично убью! Своими руками голову оторву – понял?!
   – Слушаюсь! – сказал Грейфер. – Иду по прямой курсом пятнадцать!
   Через сто километров сбрасываю бомбы, ложусь на обратный курс и возвращаюсь. Прошу коридор и эшелон.
   – Освободим, – ответил командир. – Давай, сынок… Если так уверен.
   И через несколько секунд в наушниках раздался голос наземного диспетчера:
   – Внимание всем! После выполнения задания оставаться на месте до дальнейших указаний.
   «Оставаться на месте» означало кружить над точкой, пока он, Грейфер, не вернется на аэродром и освободит дорогу остальным. В него верили.
   И он верил в себя.
   Принимая решение спасать самолет, Грейфер абсолютно не думал о своей жене, год назад приехавшей сюда с институтским дипломом, уже беременной и ждущей его на земле. Он давно – практически с рождения – был готовым летчиком. Но еще не созрел как мужчина, обязанный понимать, что никакие ситуации, кроме войны и прямой угрозы, не должны позволять нормальному человеку рисковать своей жизнью, забыв о близких.
   Выдержав пятнадцать минут – превозмогая нарастающую боль в ушах, которые, казалось, готовы были лопнуть, распираемые изнутри – он посмотрел вниз. Убедившись, что внизу действительно простерлась ужасающая в своей неприглядности лесотундра, Грейфер освободился от бомбового груза.
   Нестерпимо сияло солнце, слепя отражениями в снегу, бросая блики на плоскости и остекление фонаря.
   И только теперь, когда неисправный самолет был действительно готов к посадке, он трезво оценил авантюру, в которую сам себя ввергнул.
   Чтобы взлетать, совершать маневры и садиться, самолет должен управляться по трем осям. Две из них стали недоступными. Конечно, отказ руля высоты был для летчика большой неприятностью, но еще не полной катастрофой: оставалась возможность заставить машину спускаться или подниматься, меняя подъемную силу за счет тяги двигателей. Чего хватало для медленного снижения с дальнего расстояния и захода на посадку по прямой.
   Но для захода именно по прямой, Грейферу предстояло сменить курс. То есть развернуться.
   Руль поворота действовал, педали не умерли. Но… Правильное авиационное название этой рулевой плоскости – «руль направления». Именно направления, а не поворота. Сам термин означал, что с его помощью можно лишь поддерживать направление полета: устранять небольшое рыскание по курсу. И еще он использовался при глубоком вираже, чтобы не дать самолету опустить нос – но тогда плоскости менялись местами и руль направления регулировал высоту.
   Но повернуть самолет, как автомобиль, действуя одним рулем, было в принципе невозможно: поворот являлся сложной эволюцией, требовавшей взаимодействия нескольких рулевых плоскостей. При нажатии на педали самолет, конечно, начинал поворачивать. Но очень медленно и сразу кренясь: аэродинамика аппарата тяжелее воздуха не допускала «автомобильный» или даже «морской» поворот. Конечно, имелась возможность слегка довернуть машину по курсу, а потом, дав педалям обратный ход, выровнять ее по прямой. Но и это продолжалось до определенного предела. Стоило слишком долго подержать руль поворота в отклоненном положении, как самолет соскальзывал на крыло – смещался вбок, продолжая лететь уже прямо, но все сильнее кренясь. Для выравнивания требовались элероны.
   А они были неподвижны.
   Оставшись один, Грейфер еще раз попробовал покачать колонку. Очень осторожно и не прилагая чрезмерных усилий: интуицией авиатора, рожденного не просто истребителем или бомбардировщиком, а именно летчиком-испытателем, он сознавал, что если привод заклинило где-то в фюзеляже, то ему удастся лишь чуть сдвинуть рули. Которые останутся застопоренными, но уже не в нейтральном положении – и самолет пойдет по одному богу ведомой траектории, и не останется ничего, кроме прыжка.
   Штурвальная колонка не ожила.
   Хотя могла ожить ни с того, ни с сего – это Грейфер понимал опять-таки испытательской интуицией.
   А раз так, то про штурвал следует забыть, будто его не существует.
   Самолет продолжал лететь по прямой.
   «Картинка» – как именовали летчики сочетание показаний приборов, сигнальных лампочек и стрелочных индикаторов на панели – оставалась нормальной; все системы работали исправно.
   Кроме рулей.
   В принципе совершить посадку можно было очень просто: снижаясь по прямой, опустить самолет прямо тут.
   На грунт.
   Но с одной стороны, подернутая снегом лесотундра таила угрозу: в любом месте могло оказаться болото, где самолет утонет прежде, чем Грейфер успеет выбраться из кабины. А с другой, даже в случае удачной посадки, ремонт и доставка машины обратно на аэродром окажется сложной задачей. Придется гнать сюда вездеход с бригадой. Возможно, бомбардировщик придется разбирать и увозить частями. Поскольку остается вероятность, что рядом не окажется площадки, пригодной для разбега.
   Следовательно, оставался единственный вариант, о котором он заявил командиру: разворачиваться сразу на аэродром. Чего бы то ни стоило.
   – Я двадцать седьмой, – сообщил он по радио. – Бомбы сбросил.
   Возвращаюсь домой. Готовьтесь к встрече.
   Онемевших ушей Грейфер уже практически не чувствовал и не обращал на них внимания. Он не мог снизиться до нормального давления прежде, чем каким-то образом лечь на нужный курс. Потому что запас высоты означал остаток жизни.
   Штатный маршрут полета был рассчитан по кольцу: разнеся в щепки кучку деревянных танков, бомбардировщики летели обратно, совершив еще три левых разворота. Рули у Грейфера заклинило на отрезке, предшествующему выходу на боевой курс. И для выхода на полосу ему требовалось развернуться всего на шестьдесят три градуса влево. Но…
   Не имея большого налёта, но обладая чутьем, Грейфер догадывался, что в природе не существует двух абсолютно одинаковых самолетов, даже если они сошли с конвейера и имеют соседние порядковые номера. Каждая машина обладает специфическими особенностями, которые, укладываясь в нормативы допусков, не влияют на управляемость в нормальных условиях. Во внештатной же ситуации нужно учитывать все.
   И про свой «двадцать седьмой» Грейфер знал, что самолет не любит левого разворота, предпочитая правый. Он даже думал именно так: «не любит». Точно речь шла о живом существе с характером, а не о старом самолете, который из-за геометрической деформации планера – то есть крыльев, фюзеляжа и рулевых плоскостей – имел особенности в управлении. Впрочем, самолет всегда представлялся ему живым существом – при ином взгляде, по мнению Грейфера, вообще не стоило соваться в авиацию.
   Так или иначе, говоря техническим языком, его «Ил-28» при левом развороте сильнее уходил в самопроизвольный – то есть не заданный летчиком – крен, нежели при правом.
   Поэтому сейчас было разумнее выбирать нужный курс правым разворотом. Хотя в таком случае требовалось довернуть на двести девяносто семь градусов – совершить почти полный круг.
   Но интуиция требовала поступать именно так.
   – Я двадцать седьмой, начинаю разворот вправо на курс триста двенадцать. Высота шесть тысяч.
   – Двадцать седьмой, какого лешего вправо?! – отозвался диспетчер с земли. – Тебе влево короче!
   – На земле объясню, – кратко ответил Грейфер. – Я принял решение. По выходе на курс сообщу. Тогда освобождайте эшелон.
   «По выходе на курс»… Он сказал об этом так легко, точно мог совершить разворот обычным путем: штурвал вправо и одновременно колонку на себя, не забыв парировать опускание носа… После чего в нужный момент вернуться в нейтраль и чуть-чуть подправить педалями. Меньше минуты.
   Но сейчас…
   Сейчас разворот требовал ювелирной работы, не допускающей чрезмерного крена. Грейфер снизил обороты правого двигателя и слегка прибавил левому, перенаправляя вектор тяги. Это казалось непривычным и просто неестественным: разворачивать самолет, действуя только ногами и левой рукой, лежащей на секторах газа. В то время, как штурвальная колонка торчала, словно лишний предмет.
   Жутко болел череп – боль из ушей заполнила все существо. Но снижаться еще не пришло время.
   Страшно ревел воздух, образуя завихрения в дырке, образовавшейся на месте выброшенного штурманского фонаря.
   Грейфер разворачивал бомбардировщик медленно и осторожно, то и дело перекладывая руль поворота обратно, чтобы не позволить крена. Потом снова давал правой педалью, прибавлял газ левому двигателю – и так продолжалось бесконечно.
   В кабине «Ил-28» было не то чтобы холодно, но далеко не тепло. Однако Грейфер чувствовал, как по спине струится пот – будто он совершал тяжелую физическую работу.
   Несколько раз ему казалось: все, самолет накренился так, что его не выровнять, и сейчас начнется скольжение на крыло. Но всякий раз он предугадывал опасный момент и прекращал доворот секундой раньше.
   Да, испытателем он был бы отличным…
   Ему и самому не поверилось, когда указатель курса коснулся нужной отметки. До аэродрома оставалось около двухсот километров.
   – Я двадцать седьмой, на курсе триста двенадцать, – сообщил он. – Буду заходить по прямой с обратного направления. Не забудьте освободить подходы.
   – Понято, «двадцать седьмой». Подходы чисты. Ну ты молодец, старший лейтенант, мать твою…
   – Рано еще, – ответил Грейфер.
   В общем он был прав. Разворот совершался на большой высоте, когда он в принципе мог катапультироваться. Сейчас предстояло снижение. И после критической отметки он станет заложником самолета.
   Трудность заключалась теперь в отсутствии руля высоты. Медленное снижение за счет убавления газа не представляло проблем. Но при этом невозможным оказывалось выдерживать скорость и высоту одновременно в нужных пределах.
   Он мог снизиться раньше времени и воткнуться в землю на подходах. Или наоборот перелететь через полосу и упасть уже за аэродромом.
   К тому же, имелась еще одна проблема. Как бы полого ни снижался самолет по глиссаде – посадочной траектории – в последний момент всегда требовалось поднять нос. Чтобы на скапотировать. То есть не удариться передней частью о землю.
   Грейфер знал, что выпуск закрылков, резко увеличивающих подъемную силу, на любой скорости заставлял самолет прянуть вверх. Он попробовал это сейчас. Все получилось. На секунды нос приподнялся. Что давало шанс.
   Правда, закрылки всегда выпускались задолго до посадки: без них не хватало подъемной силы на малой скорости, и самолет просто сыпался вниз. Но если действовать по правилам, Грейфер оставался без возможности избежать капотирования. И он решил садиться «с чистым крылом», то есть выпустив механизацию в последний момент.
   Грейфер попробовал снизить скорость до предела: сейчас все равно требовалось спуститься. И понял, что без закрылков на двухсот пятидесяти километрах в час самолет начинает проваливаться. И что самое неприятное – уходить в левый крен, который любил независимо от летчика.
   Это было очень плохо, поскольку посадочная скорость «Ил-28» составляла сто девяносто, и при большей могло произойти что угодно. От сломавшихся стоек шасси до подскока с переворачиванием. Или лучшего из худших вариантов: нехватки полосы для пробега.
   Но у Грейфера не существовало иных шансов. Оставалось положиться… не на судьбу, а на убежденность в своих силах.
   Медленно приближался он к аэродрому. Падала скорость, высота уменьшалась. Уши перестало разрывать, и он чувствовал себя почти хорошо.
   Грейфер загодя выпустил шасси, чтобы не забыть в последний момент; согласно случаям из чужой летной практики такое не исключалось. И еще он знал: в случае отказа одной из самолетных систем не исключены неполадки любой другой.
   Шасси вышло исправно. Это радовало.
   – Двадцать седьмой, ты в зоне привода, – раздался наконец голос аэродромного диспетчера. – Только идешь выше глиссады и скорость велика. Снизь хотя бы до двухсот.
   – Не могу… – скрипнул зубами Грейфер, чувствуя, как пот заливает глаза. – Не выпускаю механизацию, потому что иначе не смогу осуществить правильное касание. Извини, служба, если перепашу аэродром!
   – Ладно, извиняю. Тут все готово. Пожарные и все прочее… Только давай без них обойдемся.
   – Обойдемся, – ответил он.
   Изо всех сил храня уверенность, что действительно все обойдется.
   К аэродрому он подошел на двухсот семидесяти. При таком условии Грейферу предстояло врезаться в землю за дальней границей. Он убавил обороты двигателей.
   Самолет затрясся и начал самопроизвольно валиться в левый крен. До земли оставалось метров сто. Грейфер поддал газу, машина выровнялась, но стрелка указателя скорости опять поползла вправо. Время ожидания истекло. Грейфер двинул до упора ручку выпуска закрылков.
   Произошло все точно, как он заранее рассчитал. Механизация погасила скорость, но подъемная сила крыла увеличилась и самолет нехотя поднял нос.
   Не далее, чем в километре, неслась навстречу колючая проволока зоны отчуждения.
   Сосчитав до десяти, Грейфер полностью убрал газ.
   Самолет снижался, все еще не опуская нос, как положено при нормальной посадке. Но Грейфер смотрел на скорость и понимал, что она чрезмерна, и по-нормальному все-таки ничего не выйдет.
   Двести шестьдесят, двести пятьдесят пять, двести сорок пять… Потеряв опору, самолет начал сыпаться.
   Еще чуть-чуть, – думал Грейфер, глядя не на полный ноль альтиметра, а на стремительно приближающуюся полосу.
   Двести сорок, – успел зафиксировать он в последний момент.
   И тут же основные шасси с грохотом коснулись земли. Самолет отскочил, как резиновый мячик, поднялся в воздух, и ударился опять, теперь уже одной носовой стойкой. Шасси выдержало, но Грейфера снизу вверх пробило раскаленным прутом – внезапная боль мелькнула сквозь позвоночник, и он на долю секунды потерял сознание.
   Мимо летели аэродромные строения и ангары, а самолет все подпрыгивал, не желая опуститься на землю. Наконец, ощутив полное касание, Грейфер нажал тормоз. Юзом, со свистом преодолевая остаток полосы, машина неслась вперед. Но на земле она управлялась уже точно, как автомобиль. Грейфер взял педалями влево, чтобы не снести предупредительные огни, и пошел пахать снежную целину.
   Увязая в сугробах, бомбардировщик начал замедляться, и было похоже, что он все-таки рано или поздно остановится. Границ аэродрома не хватило: порвав колючую проволоку и опрокинув несколько опор, самолет вырвался за его пределы. Пропахал по кочкам и ухабам еще метров двести и наконец встал.
   Как ни в чем ни бывало.
   Грейфер даже не стал пытаться вырулить обратно. У него не осталось сил. Он заглушил двигатели, откинул крышку своего фонаря и высунулся наружу, подставив пылающее лицо холодному зимнему ветру.
   Как бы то ни сошлось, это была победа.
   Не победа человека над самолетом.
   Так мог бы сказать простой выпускник авиационного училища летчиков.
   Но не врожденный пилот Валерий Грейфер, не разделяющий себя с машиной даже в такой ситуации.
   Победа человека и самолета над общей бедой…
   Он закрыл глаза, посекундно вспоминая происшедшее.
   А к нему уже мчались машины. Поднимая вихри развороченного снега, летели вездеходы.
   Летчики, комэск, даже сам командир полка. Они что-то кричали, перебивая друг друга.
   – Грейфер, сукин ты сын, мать твою в херувимские протопопы!!!! – размахивая пудовыми кулачищами, орал здоровенный, похожий на Григория Ивановича Котовского, украинец комэск Обжелян. – Все-таки сделал по-своему, чтоб тебе пусто было! Подь сюда, я тебе сейчас всыплю перца!!!!
   Ему не дали спрыгнуть с крыла – подхватили на руки, понесли, принялись качать.
   Грейфер отбивался – ему это было непривычно; он не ожидал ничего особенного за профессиональную работу.
   Но его, словно настоящего героя, подбросили в воздух.
   И боль в спине пронзила его с такой чудовищной силой, что он полностью потерял сознание.

5

   К своему великому стыду, очнулся он в госпитале.
   Попытался вскочить с неимоверно жесткой койки, но его стягивало что-то чужое, мешая двигаться.
   На тумбочке остро пахли мандарины.
   Пришел врач.
   Немногословно объяснил, что от удара при посадке он получил травму позвоночника. К счастью, перелома не произошло, но какое-то время он должен лежать в тугой повязке.
   Это не входило в его планы. Но делать было нечего.
   Грейфера навещали сослуживцы.
   Штурман и хвостовой стрелок, другие летчики, комэск. Однажды заглянул даже сам командир полка, хотя госпиталь находился в сотне километров от расположения части.
   Приходила жена. Глядела укоризненно, поглаживая свой большой круглый живот. Брала его руку и прикладывала к себе, чтобы он почувствовал, как шевелится их будущий ребенок. Грейфер равнодушно ощущал какие-то толчки. Они его нисколько не волновали. Он отвечал односложно, еле поддерживая вялый разговор. Женившись без страсти и прожив три года в одиночестве, он не привык к жене и ее появление не вызывало у него эмоций.
   И вообще, несмотря на быстро текущее для прочих людей время, внутри него что-то застопорилось. И сам он все еще находился там.
   Лежа на спине – переворачиваться ему пока запретили! – Грейфер десятки раз прокручивал детали полета. И приходил к выводу, что все сделал правильно, обойдясь минимумом последствий.
   К аналогичному выводу пришла комиссия по разбору авиационного происшествия. «Двадцать седьмой» отремонтировали – заменили изношенный в хлам и оттого намертво заклинившийся узел внутри фюзеляжа – и он снова вступил в строй. Правда, летать на нем стал другой летчик: Грейфер оставался в госпитале.
   Починка самолета заняла куда меньше времени, чем лечение его, человека.
   К чести командира полка – от которого все и зависело – мастерство и мужество Грейфера были оценены неимоверно высоко.
   По крайней мере, так считал он сам.
   Его наградили настоящим боевым орденом Красной Звезды и присвоили внеочередное звание майора, перескочив через полагавшегося через пару лет капитана.
   Это был просто невероятный карьерный взлет.
   Но так сложилась судьба, он остался точкой на бумаге.
   После лечения и очень тщательного обследования медицинская комиссия вынесла вердикт: последствия травмы позвоночника необратимы. А в боевой авиации, даже бомбардировочной, неизбежны перегрузки. Поэтому свежеиспеченный майор Грейфер к дальнейшей службе не годен.
   Вручив орден и погоны с двумя просветами, его списали из ВВС.
   Навсегда.

6

   Вернувшись из госпиталя, Грейфер несколько дней молча лежал на кровати в комнате офицерского общежития.
   Его вдруг начали посещать сомнения: а правильно ли он сделал, спасая старый самолет – который все равно скоро подлежал списанию?
   Наверное, разумнее было следовало инструкции: выключить двигатели и катапультироваться; и черт с ним с этим бомбардировщиком. Тем более, что служба в выморочном полку даже самому Грейферу уже казалась несерьезной.
   Он спасал старый «Ил», поставив на карту свою карьеру.
   И выиграв, проиграл. Окончательно и бесповоротно.
   Его непрерывно пилила Таисия. Упрекала в наплевательском отношении к своему здоровью из-за железки, какой в ее понимании являлся любой самолет. И в том, что перестав быть военным летчиком, он станет получать гораздо меньше денег. Причем исключительно благодаря собственной дурости и мальчишескому упрямству. И так далее, с вариациями на неизменную тему.
   Грейфер слушал и вяло отмахивался. Его самого сжигала досада, суть которой лежала вне понимания жены: прослужив всего четыре года, он вынужден был расстаться с мечтой.
   Но… он знал, что по-человечески не мог поступить иначе: самолет и он всегда составляли единое целое. И казалось предательством жертвовать машиной, спасая себя.
   Ему предлагали остаться в полку на разных административных должностях. Причем сразу на достаточно высоких. Грейфер отказался. Он никогда не стремился стать наземным командиром. Его влекла не власть, а штурвал. Он должен был летать. Перекладывать бумажки мог и кто-то другой.
   Тем более, что приговор врачей все-таки не был безнадежным: ему запретили летать при сильных перегрузках. Оставалась военно-транспортная авиация – которой он пренебрег перед училищем – где нагрузки практически не отличались от пассажирских самолетов.
   И вскоре он получил направление в военно-транспортную часть, базировавшуюся в центральной России.
   Турбовинтовые транспортные самолеты «Ан-12», которыми она была укомплектована, представляли собой по сути такое же старье, как и его прежний «Ил-28». Однако даже в конце восьмидесятых они активно использовались, исполняя далеко не учебные, а вполне серьезные задания.

7

   Жена Таисия, конечно же, оказалась права – как абсолютно все женщины в подобных ситуациях: на новой должности он стал получать меньше, несмотря на майорское звание.
   И на «Ан-двенадцатом» он стал даже не командиром, а вторым пилотом: отсутствовал необходимый налёт.
   Зарплата мало волновала Грейфера: он все еще мальчишески жил одной лишь профессией. Его не унижала даже необходимость подчиняться младшему по званию: командиром экипажа, куда его определили, был капитан.
   Капитан Сюрин, неплохой летчик, но напряженный и вспыльчивый человек, настороженно отнесся к майору в своем подчинении. Опасаясь каких-то подвохов, насмешек и тайного неповиновения.
   Но Грейфер вел себя спокойно; Сюрин быстро остыл и проникся к своему второму пилоту симпатией. И после нескольких месяцев службы, оценив мастерство Грейфера, обещал во всеуслышание приложить максимум усилий, чтобы майор как можно скорее получил должность командира.
   Сам Сюрин был личностью не очень понятной. Грейфер не любил сплетен и не лез командиру в душу, но даже до него дошли слухи, что капитан – настоящий боевой летчик. Он воевал в Афганистане на летающем гробу «Су-25» – маловысотном штурмовике без гермокабины, идеальной мишени для самонаводящихся «стингеров», опережавших уровень развития советской авиационной техники на целое поколение – имеет большое количество боевых вылетов и награды. Там дослужился до майора и командовал эскадрильей, но потом был понижен в звании по какой-то дисциплинарной причине, после чего отправлен в ВТА. В качестве наказания, поскольку штрафных эскадрилий после отечественной войны уже не существовало… Сюрин то ли набил морду старшему по званию, то ли просто отказался выполнять предпраздничный приказ, не желая вести своих летчиков на смерть ради рапорта.
   Так или иначе, но когда в день Советской армии летчики пришли на торжественное собрание в парадной форме, Грейфер увидел на груди своего командира, помимо «Красной Звезды», два «Боевых Красных Знамени» и даже медаль «За отвагу» – что лучше говорило о судьбе капитана. Ведь при всеобщей раздаче орденов, охватившей в то смутное время Советский Союз, пилоты не дружили со штабными писарями и ордена получали не за просто так…
   Нужно было признаться, что по уровню человеческих отношений военно-транспортная часть не шла в сравнение с прежним полком бомбардировщиков. Капитан Сюрин, сдерживая слово, написал во все инстанции неисчислимое количество рапортов о том, что второй пилот летает лучше командира и заслуживает должности – но все они гасли в высших сферах, где уже шел лихорадочный раздел имущества, и до какого-то майора Грейфера никому не было дел.
   И он так и летал вторым пилотом все три года, что служил на «Ан-12».
   До самого тысяча девятьсот восемьдесят восьмого, когда произошло событие, окончательно выбросившее его из военной авиации.

8

   То было странное и неповторимое время. Советский союз уже разваливался в прах, но внешне все еще оставалось прежним: постановления ЦК КПСС, праздничные демонстрации и даже бессмысленная бойня в Афганистане.
   Однажды их экипаж подняли ночью по тревоге и, не объясняя цели, выдали полетное задание предельной дальности. За четыре тысячи километров – в город на границе одной из южных республик. Причем пустыми, без груза.
   В полете Грейфер и Сюрин не делились догадками, поскольку помнили о бортовом магнитофоне, пишущем на ленту все разговоры экипажа, и не хотели лишних проблем. Однако чувствовалось, что назначенный пункт является промежуточной точкой истинной операции. В тесноте пилотской кабине немо витала тень Афганистана: ни в одно другое место не могли отправить случайный самолет черт знает откуда.
   После посадки им приказали зарулить на отдаленную стоянку и не высовываться даже в форточки. Когда борт принял груз – средних размеров ящик без маркировки, тщательно обшитый брезентом – в сопровождении целых двух полковников с эмблемами госбезопасности, сомнений не осталось.
   Груз, вероятно, имел столь чрезвычайную ценность, что его не поместили в грузовой отсек, а затащили в гермокабину, предназначенную для сопровождающих.
   – Что в ящике? – как ни в чем ни бывало, поинтересовался Сюрин у одного из полковников.
   Который, зайдя в пилотскую, внимательно изучал приборы с таким видом, будто что-то в них понимал.
   – Вас это не касается, капитан, – ледяным тоном процедил тот.
   – То есть как не касается? – удивился летчик, сохраняя относительное спокойствие. – Я командир корабля и должен знать, что везу.
   – Повторяю, капитан – сказал полковник уже с раздражением в голосе. – Вас это не-ка-са-ет-ся!
   – Ошиба-аетесь, товарищ полковник. А вдруг там взрывчатка? Или ядерный фугас? Или еще что-то, способное сдетонировать в момент посадки? Я не о себе пекусь, – он осклабился. – Но если самолет взорвется, то от вас, товарищ полковник одни пуговицы останутся.
   Кэгэбэшник молчал, и капитан добавил с наслаждением:
   – Ну, и эти еще… Эмблемы. «Щит и меч».
   Судя по всему, Сюрин очень сильно не любил КГБ. Впрочем, службу госбезопасности не может любить ни один нормальный человек.
   – Гарантирую, капитан, что в грузе нет ни взрывчатки, ни ядерного фугаса, ни чего-то иного, могущего вызвать детонацию от удара, – терпеливо ответил полковник.
   На этом инцидент вроде бы исчерпался.
   Путь действительно предстоял в Афганистан, но конечная цель не была открыта даже командиру: Сюрину выдали полетную карту с маршрутом и конечной точкой. Карта была слепой, то есть кроме координат и отметок высот на ней ничего не имелось. Капитан вспылил, но поймал на себе тяжелый взгляд полковника, и осекся, скрипнув зубами.
   Лететь было недалеко, меньше тысячи километров, и даже при небольшой скорости «Ан-двенадцатого» им хватило бы часа полтора.
   Но выдвигалось довольно странное условие: полет должен проходить на высоте десять тысяч метров.
   Для старого «Ан-12» это был предельно допустимый максимум.
   Это привело Грейфера в удивление: он знал, что у душманов нет ни истребителей, ни настоящей зенитной артиллерии – и капитан Сюрин тоже хмыкнул.
   Тут же последовало еще более жесткое указание, вероятно, продиктованное особенностями груза: в кабине должна быть установлена пониженная высота.
   Авиационный термин «высота в кабине» означал степень наддува воздуха внутри герметической части самолета, измеряемую – для удобства – не в миллиметрах ртутного столба, а в условной мере, соответствующей давлению на определенной высоте над уровнем моря. Поддержание околоземного значения привело бы к утяжелению чрезмерно прочной конструкции, поэтому воздух в самолетах всегда разрежен, но в допустимых для жизнедеятельности пределах. На «Ан-12» рабочее значение высоты в кабине составляло три тысячи пятьсот метров. Это означало, что воздух в самолете должен иметь такую же плотность, как на вершине горы в три с половиной километра.
   Особисты потребовали поддерживать высоту не выше двух с половиной тысяч метров. Это означало предельно усиленный наддув и чрезмерную нагрузку на гермоотсек из-за разницы давлений.
   Приказав установить такой режим, полковник сказал, что техническое требование согласовано со специалистами.
   Грейфер понял, что на борту командует не экипаж.
   И Сюрин, похоже, тоже.
   Разбежавшись, практически пустой «Ан-12» легко оторвался от полосы и быстро пошел набирать высоту.
   Но почему для выполнения ответственного задания особисты выбрали нашу старую телегу? – размышлял Грейфер, удерживая колонку в положении «на себя». – Почему не послали современный «Ил-76»? Или хотя бы бомбардировщик вроде «Ту-22»? Куда тоже легко запихнуть небольшой ящик?
   Это казалось более разумным. Однако КГБ действовало вне логики. Вероятно, такой подход был основой их тактики.
   Летчики заняли нужный эшелон, включили автопилот, и вскоре штурман сообщил, что самолет пересек границу СССР и летит над территорией сопредельного государства.
   Все шло по плану, только высота, на которой полз самолет, казалась ужасающей: «Ан-12» редко поднимался выше шести тысяч. Далеко внизу проплывали безжизненные рельефы Афганистана. Редкие массивы облаков, скопившиеся около горных вершин, напоминали лесотундру под крыльями «Ил-28».
   Системы работали исправно, «картинка» на приборной доске не вызывала тревог. Но Грейфер оглядывался в боковое окно, и видел, точнее угадывал невидимые круги лопастей и физически ощущал, на каких предельных режимах работают двигатели, задыхающиеся от нехватки кислорода; с какой остервенелой натугой крутят они громадные пропеллеры, которым не за что зацепиться в полупустом воздухе – и как мучительно ищут опору крылья, не ощущая привычного давления…
   …Грейфер не понял, что произошло. Только что он сидел, положив руки на колени – поскольку штурвалом двигал автопилот – и с тревожным ожиданием чего-то недоброго глядел в бесконечность надвигающегося неба. И вдруг оказалось, что он уже не сидит, а свисает в боковой проход, едва не падая к штурману в нижний носовой блистер, а капитан Сюрин трясет его за плечи, крича:
   – …Валерий! Валерий!! Что с тобой… Очнись!
   Грейфер с трудом выпрямился. Тело слушалось, но казалось чужим. И страшно, до ломоты во всех частях, кружилась голова. Вдруг он заметил нечто красное на своей зеленой форменной рубашке. Машинально ощупав череп, увидел, что руки в крови. Она, кажется, текла из носа и из ушей.
   – Что… случилось… командир? – стараясь говорить твердо, спросил он.
   – Разгерметизация, – коротко ответил Сюрин. – Мать-перемать и из мати ее в мать…
   – Нас… что… подбили?
   – Кто на хрен подобьет на такой высоте… И вообще это все иначе бывает, меня тут сбивали… Иллюминатор лопнул, сука. Ясно было, добром не кончится, идти на десятке без высоты в кабине… Но этих дерьмецов разве переспоришь…
   – Как машина вообще?
   – В порядке.
   – Что… со мной было?
   – Ты сознание потерял.
   – А экипаж?
   – Все в норме. Ты как?
   – Я тоже в норме, – соврал Грейфер, хотя головокружение не проходило, а к нему прибавилась тошнота. – Что делаем, командир?
   – Падаем до четырех, и плевать я хотел на их указания. Ниже нельзя – это предел для «стингера».
   – Есть, – четко ответил Грейфер и, отерев о рубашку кровь, плотно взялся за свой штурвал.
   – Убавить тягу двигателей до сорока процентов, – скомандовал капитан бортмеханику. – Экипаж, приступаем к снижению.
   Моторы снизили тон и сделались почти неслышными за воем ветра, обдувавшего нос. Сюрин щелкнул тумблером автопилота и отдал колонку от себя. Самолет начал пикировать.
   Его старый металл заскрипел и завизжал, словно проснувшись в негодовании.
   За спинами летчиков раскрылась дверь и в пилотскую кабину вошел полковник госбезопасности. В кислородной маске с индивидуальным баллоном.
   У этих мерзавцев для себя все предусмотрено, – с ненавистью подумал Грейфер. – А на нас наплевать.
   Экипаж самолета масок не имел, поскольку разгерметизация на большой высоте считалась теоретически маловероятной. Вроде одновременного отказа всех четырех двигателей.
   Однако он ошибся. В руках особиста был еще один баллон. Не обращая внимания ни на кого, полковник шагнул к креслу Сюрина.
   – Капитан! – сказал он, и слова прозвучали невероятно отчетливо, хотя лица не было видно. – Немедленно надеть кислородную маску, прекратить снижение и занять прежний эшелон!
   – На самолете я командир, – огрызнулся Сюрин. – Моя машина разгерметизирована, экипаж пострадал, и я принял решение снизиться до безопасной высоты.
   – Решения принимаю я, – отрезал полковник. – Повторяю приказ: немедленно надеть маску и возобновить условия полета.
   – В своем драном КГБ командуй до успячки! Будь хоть генерал, хоть маршал, но здесь ты мне никто, а хрен в кожаном пальто! За маску спасибо, отдай ее второму пилоту, у него кровотечение от декомпрессии. А я сам знаю, что надо делать!
   – Капитан, приказываю подчиниться. Вы срываете ход операции, – гэбист говорил спокойно, но в свободной от баллона руке вдруг сам собой возник пистолет.
   При виде оружия пальцы Грейфера потянулись к личной кобуре. Но тут же отдернулись. Потому что он вспомнил об оставшихся в Союзе жене и двухлетней дочери Ирине.
   А капитан Сюрин взбеленился: похоже тут, над пустынями вражеского государства, он снова чувствовал себя на войне, где стирались штабные различия и было плевать на все, если того требовали обстоятельства.
   – Ты? Тыловая гнида?! Мне?! Боевому летчику?!! Пистолетом смеешь угрожать?!!!
   – Плюнь на него, Серега, – попытался успокоить его Грейфер. – Ты же знаешь, эти сволочи без оружия только евреев гонять могут!
   Полковник проглотил и сволочей и евреев, продолжая нависать над командиром.
   – Ах ты паскуда энкэвэдэшная, смерш вонючий! – орал Сюрин, бросая тяжелый транспортный самолет в такое пике, которое с трудом бы выдержал даже его прежний штурмовик «Су-25». – Да я тебя гаденыша сейчас за борт вышвырну – и полетишь со своих десяти тысяч, как фанера над Парижем! Мать твою так, и растак, и распроэтак, с загибом матки вдоль и поперек и наискось…
   И вдруг сквозь ругань капитана, свист воздуха и предсмертный скрип не приспособленного для пилотажа «Ан-двенадцатого», Грейфер различил звук, заставивший похолодеть.
   Равнодушный щелчок взводимого курка.
   С внезапной, леденящей ясностью, от которой перестала кружиться голова, Грейфер осознал, что происходящее – не игра. И через секунду может случиться непоправимое. Для истинного гэбиста люди – мусор. И этот полковник со стеклянными глазами сейчас совершенно спокойно застрелит капитана Сюрина, всучит маску Грейферу, и все равно заставит выполнить приказ. Правда, его уже вряд ли застрелит, поскольку иначе некому будет вести самолет…
   – Стоять, полковник!!!! – брызгая кровью, ужасно закричал он.
   И перегнувшись через проход, схватил капитана за плечо:
   – Серега! Сюрин!!! Капитан, грёбана-рот!!!! Опомнись! Ты не на войне, а у стенки! Да, они скоты, но мы в неравных позициях и ничего не можем с ними сделать! Вспомни о жене и о сыне! Ты должен вернуться в Союз! За штурвалом, а не в цинковом гробу с дыркой в затылке! Плевать на этих бериевских недобитков, давай разберемся. Ты командир корабля, но я старший по званию и я тебе – не конь в пальто! И я, майор Грейфер, приказываю вам, капитан Сюрин – немедленно подчиниться полковнику!
   Сюрин осоловело вращал налитыми кровью глазами. Потом вдруг в самом деле опомнился и принял кислородную маску. Перевел двигатели на полный газ и взял штурвал на себя. Старый самолет, которому вероятно, понравилось предсмертное падение, не хотел выходить из пике. Обливаясь кровью, Грейфер изо всех сил тянул свою колонку, чтобы помочь командиру и спасти его непутевую жизнь. Наконец они выровнялись, и Сюрин снова включил автопилот. Сердито тряся концами крыльев, «Ан-12» полез обратно в гору.
   – Благодарю за понимание ситуации, майор, – с холодной насмешкой процедил полковник и, убрав пистолет, скрылся за дверью.
   – Geh Du nach scheissen, Du Schweinehund! – неожиданно для себя пробормотал Грейфер.
   Точного перевода он не помнил; знал лишь, что это очень грязное ругательство. Подслушанное им в глубоком детстве: такими словами, тайком от благовоспитанной семьи, заведующий агросектором отдела сельского хозяйства Целиноградского Совнархоза Отто Грейфер аттестовал несознательных казахов. Которых, тысячелетиями ведших свободную жизнь кочевников, мудрый Никита Сергеевич Хрущев одним постановлением ЦК КПСС хотел превратить в оседлых земледельцев. Но которые не желали ими становиться и проявляли наплевательское равнодушие к посевам, всходам, урожаям…
   – Такие вот дела, Серега, и ничего тут не поделаешь, – тяжело дыша, добавил он. – Хреном лома не перешибить, лому нипочем, а ты без хрена останешься. И кому ты без него, на хрен, нужен будешь?
   Сюрин продолжал материться, но слова его не пробивались через маску.
   А Грейферу было не просто плохо; ему становилось все хуже и хуже; кровь внутри тела кипела мелкими пузырьками и пыталась вырваться отовсюду. Ему казалось, что он весь истекает кровью – не только из носа и ушей, но изо рта, из глаз, через кожу…
   Неимоверным усилием воли он не позволял сознанию отключаться. И продержался до самого конца, сдавив окровавленными руками штурвал.
   Посадку совершал Сюрин: даже на малой высоте Грейферу не стало лучше. После приземления он не смог встать с кресла. Командир и бортмеханик закинули его руки себе на плечи и, пачкаясь кровью, вынесли боевого товарища в плотный, жаркий зной чужого аэродрома.
   Кажется, то был зловещий Кандагар.

9

   Официальной версией катастрофы стало попадание душманского «стингера». Хотя любой летчик понимал, что для поражении на такой высоте душман должен был лететь на истребителе-перехватчике.
   Все знали: авария произошла из-за того, что рассыпался один из иллюминаторов гермоотсека, не выдержав избыточного давления, созданного искусственно пониженной высотой в кабине. Но спорить никто не стал: СССР был еще жив и слово «КГБ» вызывало омерзительный страх даже у боевых летчиков.
   О критической ситуации, возникшей на борту, особисты не распространялись: вероятно, экипаж задрипанного военно-транспортного самолета казался им чем-то вроде насекомых, не могущих повлиять на деятельность могущественной системы. Более того, было официально признано выполнение важного государственного задания; капитан Сюрин получил вторую «Красную Звезду», а все остальные, включая Грейфера – медали «За боевые заслуги».
   Хотя заслуга их была лишь в том, что рискуя жизнями, они тупо выполняли непонятный чужой приказ.
   «Ан-12» быстро отремонтировали, и уже через день он улетел обратно в Союз. Но без Грейфера.
   Его прямо на аэродроме положили на носилки и увезли в медсанбат. Где заставили оставаться несколько дней – чему он не сопротивлялся, поскольку самочувствие улучшалось медленно.
   Неистовый Сюрин проводил Грейфера до койки, бросив ошарашенному начальнику аэродромной службы, что ему наплевать и так далее на срок обратного вылета, и он должен лично отвезти в госпиталь раненного боевого товарища. По дороге капитан признался, что в его афганской службе случилась сходная история, которая стоила ему майорства. Но в отличие от нынешней, рядом не оказалось умного человека, подобного Грейферу, сумевшего его вовремя остановить. За что он неимоверно признателен второму пилоту, поскольку сегодняшний конфликт кончился бы серьезней, нежели просто разжалованием.
   Грейфер от души пожал благодарную руку командира. Больше они никогда не виделись.
   Обратно он летел на печально известном «черном тюльпане»: грузовом «Ил-76», доставлявшем в Союз отвоевавшихся «интернационалистов» – смертников, посланных коммунистической партией на несправедливую войну в чужие пределы. Другого попутного самолета не подвернулось, а больного майора спешили сплавить на родину.
   Он сидел среди молчаливых цинковых гробов и сам чувствовал себя практически покойником.
   В своих предчувствиях Грейфер оказался прав.
   Почти месяц он долечивался в одном из центральных военных госпиталей. Оказалось, что у него молниеносно развилась кессонная болезнь, поражающая альпинистов и водолазов. Это было странным; ведь остальные члены экипажа, столь же молодые, перенесли разгерметизацию без последствий. Просто ему очень не повезло. Итог обследований оказался сокрушительным: помимо травмы от декомпрессии, врачи нашли у него скрытый порок сосудистой системы, не замеченный при приеме в училище. Хотя сама по себе реакция организма была в общем нормальной: ведь летчики не альпинисты и не ныряльщики, и продолжительное нахождение на высоте десять тысяч метров не может быть предусмотрено никакими профессиональными требованиями.
   В возрасте двадцати девяти лет, имея звание майора ВВС, две награды и даже удостоверение участника боевых действий, полученное за один перелет на ту сторону, Грейфер был уволен в отставку.
   При оформлении процедуры остро встал вопрос о пенсии: ему не хватало выслуги, выходом оставалось признание инвалидности. Но это означало действительно конец всему.
   Грейфер от этого отказался. Более того, ему удалось упросить врачей, чтобы комиссия не выносила заключения о полной летной непригодности.
   Столкнув еще на одну ступеньку вниз, судьба оставила ему последний шанс: гражданскую авиацию.

10

   Гражданский летчик, в отличие от военного не был привязан назначением, и в начале карьеры мог выбрать любой авиаотряд, куда бы его приняли. Перед проведшим семь лет в офицерских общежитиях Грейфером имелись две возможности: вернуться в формально родной Казахстан, или с женой ехать в ее город.
   С Целиноградом его уже давно ничего не связывало. Грейфер не был там бог знает сколько лет, не прилетав даже на похороны родителей – умерших, как и положено в сентиментальных семьях, практически в один день: как раз в это время он лечился после аварии на «Ил-28».
   И он выбрал неизвестный уральский город. Тем более, по словам Таисии, там имелась нормальная четырехкомнатная квартира, так что не ожидалось проблем с жильем.
   И Грейфер отправился по месту жительства жены.
   Город, в котором она родилась, достиг миллионного размера; там имелся довольно большой авиаотряд и разветвленная сеть региональных линий, не говоря о магистральных трассах. Советский союз пока дышал, цены на авиабилеты еще не прыгнули на поднебесный уровень. И народ летал вовсю. Самолетов в отряде хватало, летчики требовались.
   Грейфера с его послужным списком и боевыми наградами приняли без проволочек.
   Для начала вторым пилотом на «Ан-24», курсировавшем по местным линиям: учли, что наиболее близкий опыт он имел на самолете подобного типа, хоть и более тяжелом.
   Летать на пассажирском самолете было не в пример легче, чем на военном. Через полгода Грейфер аттестовался на командира. Потом постепенно пересаживался на более серьезные машины: «Ту-134», «Як-42», и наконец через три года достиг предела. Получил звание пилота первого класса и стал командиром экипажа на основном магистральном самолете СССР «Ту-154». Более крупных – вечного «Ил-62» или нового «Ил-86» – в местном авиаотряде не имелось по причине провинциальности.
   Во всяком случае, карьера гражданского летчика пошла у него удачно.

11

   – Уважаемые пассажиры! Командир корабля, пилот первого класса, кавалер ордена Красной Звезды Валерий Оттович Грейфер и экипаж… – тут стюардессе обычно не хватало воздуха и она переводила дух: – Приветствуют вас на борту самолета «Ту-154А», совершающего рейс по маршруту…
   Слыша эти слова, Грейфер ощущал одновременно приятное утешение самолюбия и некоторую неловкость. Но сообщать пассажирам о награде приказал сам командир авиаотряда: по его мнению, такая информация укрепляла реноме летного состава и вселяло в пассажиров уверенность.
   Грейфер знал, что остальные пилоты отряда были чисто гражданскими. И услышав в первый раз, как стюардесса упомянула его боевой орден, он усомнился в правильности такого хода. Ведь сразу становилось понятным, что машину ведет бывший военный летчик. Что вряд ли могло порадовать пассажиров. Скорее они испугаются, решив, что полет будет похож на воздушный бой, а в случае чего пилот прыгнет с парашютом, бросив их на произвол судьбы.
   Однако командира авиаотряда невозможно было переубедить.
   К тому же весь город знал, что Красную Звезду он получил за спасение самолета в аварийной ситуации.
   Так вышло само собой.
   Дружелюбный и ровный, однако достаточно замкнутый, Грейфер не сошелся близко ни с кем из пилотов. Подружился только с одним авиадиспетчером из службы движения – Иваном Андреевым, руководителем полетов.
   Получилось это естественно: в один из первых месяцев работы, когда Грейфер ходил пешком – еще не оформил доверенности на почти новый «москвич», оставшийся после покойного тестя – Андреев подвез его до города на своей «шестерке». По дороге они разговорились: Иван умел располагать к себе собеседника. Про орден Красной Звезды в отряде уже было известно. Андреев просто поинтересовался, за что Грейфер получил боевой орден, и тот просто рассказал. Думая, что дело закончится разговором в машине.
   Но не таков был Иван Андреев.
   Через несколько дней он привел к Грейферу своего приятеля, довольно известного в городе журналиста. И крепко взяв за горло, добился согласия на интервью. К журналистам Грейфер относился равнодушно, не считая их людьми, достойными внимания. Но этот молодой парень хорошо разбирался в авиации, ему даже не пришлось объяснять специальных терминов. И вместо интервью в популярной городской газете вышел очерк на целую страницу. Где поступок Грейфера был описан в красочных деталях, однако бессмысленность риска ради старого самолета пряталась в тени, и по всему выходило, что летчик совершил подвиг.
   И через некоторое время, еще на «Ан-24», один из пассажиров – дотошный пенсионер – услышав фамилию командира, поинтересовался у стюардессы, не тот ли это Грейфер, о котором писали в газетах? Она ответила, что да, именно тот, и тогда скучающий старик пересказал статью соседу, который был из района и местной газеты не читал. Но зато оказался крупным руководителем. Подозвав стюардессу к себе, он не терпящим возражений тоном приказал оповестить всех пассажиров о заслуге летчика, который их везет.
   Не спросив разрешения, стюардесса взяла микрофон и принялась рассказывать. Командир ей нравился – Грейфер имел не очень примечательную, но вызывающую успех у большинства женщин суховато-мужественную внешность – и она старалась изо всех сил. Фронтовой «Ил-28» превратился в тяжелый бомбардировщик, у которого полностью отказало управление, затем вышли из строя все остальные системы, но Грейфер вернул его на базу, мастерски маневрируя одними лишь двигателями, и так далее, и тому подобное…
   Салон слушал, затаив дыхание. А после приземления все стояли у трапа, желая увидеть легендарного пилота.
   После этого случая командир авиаотряда приказал в каждом полете упоминать регалии Грейфера, а в случае вопросов рассказывать о том, как тот спас аварийный «Ил-28».
   Вообще-то командир Грейфера не любил. Причем по многим причинам. Прежде всего Грейфер был летающим летчиком, а сам командир в последний раз сидел за штурвалом «Ан-2» и много лет не поднимался в небо, занимаясь административной деятельностью. Кроме того, Грейфер был умнее: не ломясь в закрытую дверь, он имел способность настоять на своем. И никогда не молчал и не позволял в своем присутствии подтасовывать факты, попадая в различные комиссии по разбору происшествий или просто на общих собраниях летного состава.
   Многие видели в Грейфере грядущего руководителя авиаотряда: бывший военный летчик, хранивший хладнокровие в аварийных ситуациях, к тому же прирожденный ас казался идеальным на этой должности.
   Однако нынешний командир хоть и недолюбливал немца, но конкурента в нем не видел: будучи не слишком умным, но житейски опытным, он понимал, что Грейфер именно летчик, а не администратор. И что бы ни говорили, штурвал для него важнее, нежели кресло руководителя.
   Поэтому он спокойно возвышал Грейфера, считая, что это идет только на пользу отряду.
   Кроме того, обладая восточной хитростью, командир наверняка надеялся посеять в душах других летчиков зерна зависти – злого чувства, которое не позволило бы им коллективно поставить Грейфера во главе авиаотряда, если дело дойдет до демократического переизбрания.
   Самого Грейфера закулисная возня не касалась. Он ничего не замечал вокруг себя – он просто летал.
   Постепенно он понял, что работа гражданского летчика принципиально отличается от военного.
   Боевой летчик в мирное время выполняет разные задачи, но всегда имеет стопроцентные шансы остаться в живых, катапультировавшись в аварийной ситуации. Бросив неисправный самолет, поскольку в стране денег много, и на оборону они расходовались немеряно.
   Здесь все обстояло принципиально иначе: задача оставалась одной и той же. Доставить пассажиров из города А в город Б. Будучи при этом на абсолютно равных с ними условиях, являясь заложником своего мастерства.
   И несмотря на постоянно звучавшие в армии слова об обороноспособности страны, долге перед отечеством, высокой ответственности летного состава – несмотря на все это, ответственность гражданского летчика на деле оказывалась неизмеримо выше.
   Потому что он отвечал не за бомбы или крылатые ракеты – на плечах лежали несколько десятков человеческих жизней, доверенных единолично ему.
   Прочувствовав это, Грейфер понял, что гражданская авиация по требованиям к пилоту не уступает военной.
   Имелось и еще одно отличие: здесь, на борту пассажирского лайнера, во время прохождения длинного отрезка трассы от привода до привода, когда машиной управлял автопилот, у летчика возникало время подумать, какого не находилось в военной авиации.
   И только тут, став уже командиром «Як-40» и осознав себя, Грейфер пересмотрел взгляды на жизнь.
   Вспоминая службу в армии, он вдруг с очевидностью умного человека понял, что истинному летчику место лишь в гражданской авиации.
   Потому что во всей истории имелась лишь одна Великая Война, участие в которой было справедливым боем и где летчики действительно выполняли настоящие задачи, от результатов которых зависел исход судеб людей и даже целых государств.
   Все, что пришло потом оказалось вывернутым наизнанку и не достойным настоящего мужчины. Дорогостоящая игра в войну с бомбежками фанерных целей – или роль пешек в комбинациях высокопоставленных мерзавцев. После перелета под дулом полковника госбезопасности с Грейфера слетел романтический налет и он увидел Афганистан в реальном свете.
   Если рассуждать по большому счету, то все годы, проведенные в ВВС можно было вычеркнуть из жизни. Хотя он и набрался там летного опыта, но по сути не сделал ничего действительно полезного для людей.
   Что за один рейс утлого «Ан-24» в какой-нибудь районный центр за Уральским хребтом – перевезя сорок пять пассажиров: детей, старушек и пожилых колхозников, лесников в фуражках с веточками на околышах – он приносил больше пользы, чем за семь лет службы в ВВС и ВТА.
   И, может, даже хорошо, что судьба выбросила его из военных в возрасте двадцати девяти лет: впереди оставалось много времени для настоящего служения авиации.

12

   Вопреки опасениям некоторых скептических коллег, Грейфер быстро перестроил себя в гражданского летчика. Где целью стала не быстрота эволюций, а как раз наоборот: плавность и спокойствие.
   Как-то раз, общаясь с единственным другом Андреевым, Грейфер в шутку сказал:
   – Задача летчика – доставить пассажиров так, чтобы они не заметили полета.
   И так случайно он сформулировал свое жизненное кредо, к которому пришел через годы службы в армии.
   В искусстве пилотирования тяжелых самолетов Грейфер сделался асом, если такое слово применительно к гражданской авиации.
   Он сам слышал фразу, пущенную в обиход кем-то из немножко влюбленных в него стюардесс:
   «Когда за штурвалом Валерий Оттович, на столик можно поставить стакан с водой, из которого не прольется ни капли от взлета до посадки».
   Это было, конечно, преувеличением: при всем искусстве Грейфер не мог бороться с тряской турбулентности или внезапными областями пониженного давления, именуемыми «воздушными ямами». Но в целом стюардесса говорила правду: пилотировал он мягко и аккуратно.
   И – то ли по случайному совпадению, то ли благодаря внимательности – за годы службы в авиаотряде у него ни разу не было не только летного происшествия, но даже простой нештатной ситуации. Поместив наконец в гражданскую авиацию, судьба хранила его всерьез.
   Грейфер был абсолютно счастлив.
   И, стыдясь признаться самому себе, перед каждым полетом с удовольствием слушал добрые слова о себе.
   К тому же через некоторое время, представляя любимого командира, стюардесса называла уже два его ордена.

13

   В начале зимы девяносто третьего года случилась история, после которой Грейфер сделался живой легендой.
   У него были выходные между полетами, и он отсыпался – тогда он еще мог спать без снотворного. Под утро, когда черное небо уже начало светлеть вдоль горизонта, его вырвал из сна телефонный звонок.
   Быстро пробежав в коридор, чтоб не успел проснуться никто из домашних – но все равно уже слыша из тещиной комнаты голос о покое, которого нет ни днем ни ночью – он поднял трубку.
   Еще не успев поднести ее к уху, он уже знал, что звонок не ошибочен. Что кому-то нужен именно он.
   Интуиция не подвела.
   – Валерий, если можешь, срочно приезжай в порт, – услышал он голос своего друга Ивана Андреева. – У нас ЧП и требуется твоя помощь.
   – Именно моя?! – поразился Грейфер.
   Он не сомневался, что случилось нечто серьезное, иначе Иван не стал бы будить его на исходе ночи; вопрос вырвался машинально. Он просто не смог мгновенно сообразить, какую помощь может принести летчик диспетчерам службы движения.
   – Да, – ответил Андреев. – Коротко обрисовываю ситуацию.
   – Давай. Я слушаю внимательно.
   – В воздушном пространстве северной зоны на высоте около восьми тысяч обнаружен неопознанный самолет. Пока неопознанный, поскольку на этом направлении у меня стоит старая машина без вторичной локации. Мы срочно переключаемся на другую, но это займет некоторое время.
   «А у экипажа нельзя выяснить?» – мгновенно пронеслось в мыслях, но Грейфер сдержался. Еще не зная подробностей, он уже чувствовал себя летящим в струе убывающего времени. Он знал, что Иван все необходимое скажет сам. И так будет быстрее.
   – Борт долгое время не отвечал на запросы, – продолжал Андреев. – Потом отозвался один из членов экипажа. Пока не ясно, кто именно. Он еле ворочает языком. На борту произошла разгерметизация…
   Сопоставив последнее слово с высотой восемь тысяч, Грейфер почувствовал холод в животе – слишком уж все это было ему знакомо. Он много раз слышал, что на войне вторая бомба никогда не попадает в имеющуюся воронку, но для него, судя по всему, судьба сделала исключение. Попало опять – и пусть не конкретно в него, а рядом, но все равно очень близко…
   – Остальной экипаж без сознания. Скорее всего, они отключились давно. Вероятно, трасса пролегала через наш город. Автопилот довел до нашего привода, и теперь этот борт наш.
   Это он понимал. Когда автопилот доводит самолет до назначенного радиомаяка, штурман должен задать следующую точку, и машина пойдет по очередному звену трассы. В данном случае коррекция курса не производилась, и самолет упорно стремился к последнему заданному приводу. Неуправляемый, он рыскал и болтался, сбиваемый струями высотного ветра, но вновь и вновь стремился выйти на точку. И если не включиться в управление, так будет продолжаться до тех пор, пока не опустеют баки. После чего самолет рухнет. Возможно, прямо на город: все зависит от того, в какой момент остановятся двигатели…
   – Летучий голландец, мать его в бога душу… – самопроизвольно вырвалось у Грейфера.
   – На все случаи авиационных происшествий существуют инструкции.
   Представь себе, такого прецедента еще не было, и мы должны действовать на свой страх и риск. Уже ясно, что без точных указаний квалифицированного пилота с земли никто из членов экипажа не в состоянии не только посадить, но даже правильно завести этот борт…
   – Тип самолета удалось выяснить? – перебил-таки Грейфер, хотя стопроцентно предугадывал ответ.
   – Да. «Ан-двенадцатый». Твой бывший. Никто, кроме тебя…
   – Понятно, – опять перебил он. – Гражданские тут не помогут. Еду немедленно.
   – Прислать за тобой машину? – предложил Андреев.
   – Нет. Это лишних полчаса. Приеду сам.
   – Но тебе до стоянки двадцать минут идти.
   – Поеду на «москвиче», – ответил Грейфер и добавил, предупреждая вопрос друга: – Если не заведется, возьму такси. В любом случае, жди через тридцать минут.
   – Что там?… – спросила возникшая в дверях жена.
   – Работа, – коротко ответил Грейфер и, быстро одевшись, выбежал во двор.
   Сейчас в его распоряжении имелись две машины. Собственную белую «семерку» он держал на охраняемой стоянке в двух кварталах от дома. А старый «москвич-2140», который после тестя был наконец переоформлен на жену, стоял под окнами. Грейфер пользовался им по генеральной доверенности, когда требовалось съездить куда-нибудь недалеко или просто было лень идти на стоянку за новой машиной.
   «Москвич» превратился в сугроб; он не ездил на нем уже недели три. Даже не поднимая капота, чтобы подкачать бензин, Грейфер сел за руль. «Москвич» завелся с третьей попытки, что было идеальным даже для лета не говоря об утреннем морозе в двенадцать градусов. Впрочем, Грейфер имел божий дар и любая техника оживала в его руках. Быстро смахнув снег со стекол, Грейфер тронулся, прогревая двигатель на ходу.
   К выезду из города термометр показывал рабочую температуру, и Грейфер притопил газ.
   Странное дело: летал он спокойно, словно ездил на лимузине. А вот ездил – как летал, причем не бомбардировщике, а на штурмовике. Невзирая на дорожные условия, предчувствуя момент, когда колеса разъединятся с землей и никогда не допуская этого, он мог бешено гнать в любую погоду.
   Как комета, он волочил за собой хвост искрящейся пыли: встречный ветер яростно сдувал с крыши и капота остатки слежавшегося снега.
   Городской КПМ, перед которым висел знак «50», он миновал на скорости сто километров в час: Грейфер умел бешено разгонять даже старый «москвич». Вслед раздались свистки, в заднее зеркало он видел, как размахивал жезлом постовой. Он поддал еще газу, моля бога, чтобы ГАИ не сразу объявила перехват по линии и он успел проскочить до аэропорта.
   «Москвич» гулял по обледенелой трассе, на такой скорости почти не слушаясь руля – не ехал, а летел, как подбитый самолет. За поворотом на аэропорт стоял следующий линейный пост, и Грейфер издали увидел, что там уже ждут машины со сверкающими мигалками. И темные фигуры инспекторов. Не притормаживая, заваливаясь набок и едва не перевернувшись, Грейфер съехал с трассы. До цели оставалось не больше километра.
   Бешено сигналя, он затормозил у грузовых ворот: через них напрямую было быстрее. Предупрежденный Андреевым вахтер молниеносно поднял шлагбаум.
   Грейфер обогнул склады, пересек стоянки, кое-где проезжая под крыльями машин, и наконец остановился у башни КДП.
   Андреев, в распущенном галстуке и уже насквозь пропотевшей белой форменной рубашке, выскочил навстречу.
   – Что удалось выяснить? – спросил Грейфер, когда они, тяжело дыша, бежали по лестнице в диспетчерскую.
   – Переключились на другой радар, в самом деле это «Ан-двенадцатый», бортовой номер триста сорок три…
   – А… – Грейфер почувствовал, что ему страшно задавать главный вопрос. – А кто из членов экипажа в сознании?
   – Только тот, кто и отозвался. Бортмеханик…
   «Как же мы будем сажать самолет???!!!!» – в отчаянии хотел спросить Грейфер, но промолчал. Его вызвали, и он обязан сделать это любыми силами.
   – Хорошо, – спокойно ответил он. – Подумай, им мог оказаться штурман или вовсе радист… Бортмеханик – это уже что-то…
   – Идем на место и будем с ним говорить.
   – Так… – четко проговаривал Грейфер. – Первое – точно выяснить ситуацию на борту. Второе – состояние систем самолета. И третье – привести в чувство командира или второго пилота, чтобы наши указания выполнялись.
   – Слушай, Валера, а парашюты у экипажа есть? – вдруг спросил Андреев.
   – Откуда, Иван? ВТА – это те же гражданские летчики, только на погонах у них не углы, а звезды… И грозит им не профком, а трибунал, – невесело пошутил Грейфер. – А ты что?… Допускаешь возможность…
   – Нет, это я так спросил. На всякий случай. Для полноты информации.
   – Понятно.
   В диспетчерской зоны царило тысячевольтное напряжение. Грейфер не раз бывал тут с Андреевым, и сейчас сразу почувствовал нештатность ситуации. Зеленые круги радарных индикаторов были пусты: готовясь к аварийной посадке, Андреев заранее очистил воздушное пространство. Освободил коридоры и эшелоны, задержав вылет готовых бортов и отправив на запасной аэродром подходившие.
   Только на локаторе северной зоны, к которому они сели, светился маленький зеленый формуляр. Отметка барражирующего «Ан-двенадцатого».
   – Вот тебе параллельный микрофон, – сказал Андреев. – Будем разговаривать с ним вместе.
   – Лучше я буду передавать через тебя, – покачал головой Грейфер. – Ты диспетчер. А я не имею права вмешиваться в управление воздушным движением. Думаю, что по инструкциям мне даже находиться здесь сейчас запрещено.
   – Плевать я хотел, кто на что имеет право. У нас с тобой сейчас вообще нет прав, а одни обязанности: посадить этот чертов самолет. А передача твоих инструкций – глухой телефон. Да, я диспетчер. Но я же не летчик, и всех технических тонкостей не пойму.
   – Хорошо, – согласился Грейфер. – Давай микрофон и подключайся.
   – Триста сорок третий, это снова КДП, – совершенно спокойно, словно при простых переговорах в зоне привода, сказал Иван. – Руководитель полетов Андреев. Я командую операцией по посадке. Как слышите меня?
   – Норма…льно… – раздался из динамиков прерывающийся, потусторонний голос.
   – Понято. Прошу сохранять спокойствие и выдержку. Мы видим вас на локаторе и заведем на посадку, если вы точно будете выполнять наши инструкции.
   – Есть сохранять спокойствие… – голос военного летчика оставался по-прежнему безжизненным.
   – Повторяю – я руководитель полетов Андреев. Вместе со мной в операции участвует технический специалист из летного состава. Майор Военно-воздушных сил Грейфер. Он опытный летчик, хорошо знающий системы самолета «Ан-12». Сейчас он будет с вами говорить.
   Грейфер понял, что друг назвал его уже не существующее воинское звание, чтобы влить хоть каплю уверенности в того полуживого парня, который болтался сейчас на высоте восемь тысяч метров.
   – Грейфер на связи, – четко сказал он. – Прошу, представьтесь, с кем я говорю.
   В нем еще теплилась надежда, что данные ошибочны и ожил все-таки кто-то из пилотов.
   – Я бортмеханик этого самолета.
   – Звание, фамилия?
   Все это не имело никакого значения, но Грейфер чувствовал, что несмотря на крайнюю спешку, необходимо разговорить невидимого собеседника и выйти на личный контакт.
   – Мичман Тарасов.
   – Ясно. Доложите обстановку. Что конкретно произошло на борту?
   – Разгерметизация по невыясненным причинам. А также выход из строя гидросистемы.
   Мать твою, еще и гидросистема… – про себя пробормотал Грейфер и спросил, хотя и так было все ясно:
   – Какая высота в кабине?
   – Датчик зашкален, – ответил мичман Тарасов. – Думаю…
   Стараясь отвечать четко, он говорил с трудом, делал перерывы; ему явно не хватало дыхания.
   – Думаю, разрежение такое же, как и за бортом.
   – Слушай, если гидросистема отказала, может быть в этом причина? – выключив микрофон предложил Андреев. – Гидроцилиндр спустил, грузовая рампа приоткрылась, и…
   – Нет, Иван, рампа ни при чем. На «Ан-двенадцатом» грузовой отсек негерметичный. Для перевозки сопровождающего персонала есть специальная пассажирская гермокабина, человек на пятнадцать. А если везут парашютистов, то высоко не забираются.
   – Ясно… Тарасов, вы можете переключиться на другую частоту? – спросил Андреев и добавил тихо для Грейфера: – Чтоб нас не слышали кому не надо…
   – Нет, – честно признался Тарасов. – Я в радио не разбираюсь и трогать его боюсь. Чтоб вообще без связи не остаться.
   – Хорошо, продолжаем переговоры на стандартной частоте, – согласился Андреев и посмотрел на друга.
   – Мичман, это Грейфер. Что с экипажем?
   – Все без сознания, товарищ майор. Полностью отключились и в крови.
   «Полностью отключились», – подумал Грейфер. – В моем случае экипаж был здоровее, вышел из строя только я, да и то не полностью… А тут остался только бортмеханик.
   – Кислородных баллонов на борту нет?
   – Нет, товарищ майор, – виновато ответил Тарасов, словно отсутствие их на старом самолете было его личным упущением. – Ни одного.
   – И все-таки, Тарасов – может быть, есть возможность привести в сознание кого-то из пилотов? Водой брызнуть, или еще как-то…
   – Я уж все пробовал… Как мертвые, даже не шевелятся, только кровь идет… Пилотов я отстегнул, с кресел стащил и уложил в проходе… На всякий случай – вдруг очнутся и сразу за штурвал… И в штопор, не соображая…
   – Молодец, мичман! Хвалю за предусмотрительность, – сказал Грейфер, хотя у него заболело сердце: третий, самый важный пункт программы был перечеркнут.
   Возможно, конечно, что пилоты оживут, если опустить самолет на малую высоту – но кто сможет это сделать? «Ан-12» с отключившимся экипажем – это не навязший в зубах «Буран», им нельзя управлять с земли…
   – Молодец, Тарасов, – повторил Грейфер. – Все-таки самым стойким оказался.
   – Я тренированный, товарищ майор. В школе альпинизмом занимался… Вот теперь помогло неожиданно, а дальше…
   Голос прервался на полуслове. И замолчал.
   – Триста сорок третий! – обеспокоенною позвал Андреев. – Триста сорок третий, Тарасов! Отзовитесь, как слышите меня? куда пропали?
   – Здесь я, здесь… Просто вдруг опять поплыло все. Голова кружится и кровь кипит, да еще вонь стоит спиртовая, я какой-то как пьяный, надышался…
   Андреев вопросительно взглянул на Грейфера.
   – Этиленгликоль, – пояснил тот. – Из гидросистемы. Алкаши его вместо спирта пьют. А тут беда военного самолета: внутренней обшивки нет, все трубопроводы открыты. Систему пробило, из-за разрежения воздуха жидкость испаряется, как через распылитель. И внутрь кабины. Они в самом деле сейчас как пьяные, плюс декомпрессия…
   Андреев сокрушенно покачал головой.
   – Тарасов! Все равно высоты в кабине нет, ты боковые форточки раздрай, пусть испарения выдувает.
   – Я сразу так сделал, товарищ майор…
   – Ну ты, я вижу вообще молодец, мичман! Главное не пропадай. Дыхание береги, но не молчи. Не молчи, будь на связи. Говори что-нибудь, хоть стихи читай – чтобы мы с Андреевым знали, что ты в сознании…
   – Я стихов не помню никаких, – совершенно серьезно пожаловался Тарасов.
   – Слушай… – снова заговорил Грейфер, занимая словами время, пока лихорадочно обдумывал варианты спасения самолета. – Ты почему мичман? В авиации вообще-то прапорщики. С флота прибыл, что ли?
   – Нет, товарищ майор. Я обычное училище окончил. Просто… – Тарасов, кажется засмеялся, и он подумал, что парень приходит в себя. – Министр обороны, наверное, пьяный был, когда приказ подписывал – и весь наш выпуск пошел мичманами… Ладно, если из авиации спишут, на флот пойду… На подводную лодку.
   – Почему именно на лодку?
   – Так она на самолет похожа, товарищ майор! – опять засмеялся Тарасов.
   – Сколько тебе лет, мичман? – спросил Грейфер.
   – Двадцать два, в прошлом году училище закончил.
   Двадцать два, – подумалось Грейферу. – Как мне в год убытия в бомбардировочный авиаполк…
   – А имя у тебя есть, мичман?
   – Леонидом меня зовут.
   – Так вот, Леня, разговоры заканчиваем и приступаем к делу.
   – Слушаюсь, товарищ майор!
   – Не слушайся, а пока просто слушай, что я говорю и задавай вопросы, если непонятно.
   – Есть.
   – Я летал на «Ан-двенадцатом» и тоже испытал разгерметизацию, причем не на восьми тысячах, а на десяти. Сознания не терял, но крови из меня вытекло, как из резаной свиньи. Поэтому представляю, что происходит у вас на борту и как ты себя чувствуешь. Но надо собраться с силами, Леня, ты единственный уцелевший член экипажа и только от тебя зависит все дальнейшее.
   – Ясно, товарищ майор.
   – Самое главное… – этого вопроса Грейфер боялся, но рано или поздно его все равно предстояло выяснить. – Ты имеешь минимальное понятие о том, как управляется самолет?
   – Да. И немного умею управлять.
   – Серьезно?! – он опасался верить услышанному.
   – Точно так. Мне наш командир, капитан Конюхов Андрей Михайлович, давал за штурвалом посидеть. Я вообще-то летчиком хотел стать, по зрению не прошел…
   – Это очень хорошо. И твой капитан Конюхов большой молодец. И когда все кончится, я крепко пожму его руку… А теперь скажи мне четко. И честно: что именно ты умеешь?
   – Держать ровный курс, набирать высоту и снижаться, и еще вираж пробовал делать. Правда, меня всегда в крен вело, товарищ капитан исправлял при выходе.
   – Ясно, Леня. Очень хорошо. Крутых виражей ты делать не будешь, а с пологим разворотом справишься. Я подскажу.
   Грейфер взглянул на Андреева и ободряюще поднял большой палец.
   – Ты, кстати, сейчас на каком месте сидишь?
   – На своем.
   – Ясно. Сейчас получишь подробные инструкции, после чего пересядешь в кресло командира, наденешь его гарнитуру, отключишь автопилот и будешь исполнять мои указания. Понятно?
   – Так точно, товарищ майор.
   – Повторяю: автопилот отключишь только после того, как я тебе все разъясню. Понятно?
   – Да.
   – Сейчас ответь на следующие вопросы… Самолет с грузом?
   – Да, с грузом.
   – Характер груза не опасный?
   На самолете в принципе не перевозятся бомбы или снаряды: они могут взорваться от удара при посадке; ведь даже бомбардировщик в случае срочной аварийной посадки должен прежде всего избавиться от боезапаса – но Грейфер все-таки уточнил.
   – Нет.
   – Что с керосином?
   – Немного, но… – мичман замолчал, прикидывая, видимо, по показаниям приборов. – Часа на два еще должно хватить.
   – Это хорошо. А скорость ты будешь постепенно уменьшать. Ты сможешь управлять тягой двигателей с командирского места?
   – Думаю, что смогу. Те же сектора, что и на моей панели.
   – Стоп. Насчет секторов… Ты их трогал?
   – Нет.
   – Посмотри на тахометры. Обороты одинаковые на всех четырех?
   Вопрос был лишним. Раз самолет до аварии летел прямо, значит все четыре двигателя работали на одинаковых оборотах, иначе бы машину уводил несбалансированный вектор тяги. Однако в данный момент следовало выяснить абсолютно все…
   – Так точно, одинаковые. Я сам уравнивал тягу, когда набрали высоту и пошли по трассе.
   – А сектора в линию стоят?
   – Нет, все враздрай, товарищ майор. Иначе не получается.
   – Ясно мне с вашим самолетом, – вздохнул Грейфер. – И неизвестно, что еще может произойти. Так что времени у нас мало…
   Он увидел, что Андреев поднял руку, призывая его переговорить, и быстро сказал:
   – Леня, еще раз внимательно просмотри показания приборов, а я на минутку отключаюсь, надо посовещаться с руководителем полетов.
   – Ты что имел в виду, когда сказал, что с самолетом вся ясно? – спросил Иван.
   – То, что двигателям у них кирдык. Нормальные должны давать одинаковые обороты при одном положении секторов. Раз сектора раздраены, значит для уравнивания тяги пришлось давать им разный газ, то есть они не просто изношены, но еще в разной степени… Мне мой старый «Ан-двенадцатый» казался убитым в хлам, но этот, видимо, вообще полный металлолом. Не представляю, как ВТА выпускает в рейс такую машину. Раз каждый двигатель требует индивидуального управления, это сильно усложнит удержание на курсе при изменении скорости. И может вызывать непредсказуемый снос после посадки. Нет гидросистемы, значит не будет колесных тормозов – остается только флюгирование винтов. При таких двигателях вряд ли мичману удастся зафлюгировать все сразу и на одинаковых оборотах. Значит, возникнет разворачивающий момент.
   – Подожди… Ты сказал – колесные тормоза?! Мы разве не на брюхо сажаем? Я уже приказал расчистить снеговую полосу.
   – Нет. Мы попытаемся выпустить шасси.
   – Но посадка на фюзеляж считается более безопасной.
   – Для низкоплана, у которого основной удар принимает крыло. У высокоплана крыло сверху. А фюзеляж не столь прочен и может разрушиться. Кроме того, машина идущая юзом на днище, абсолютно неуправляема. При потере скорости рано или поздно свалится на крыло и ее понесет вообще черт знает куда… Впрочем, я лишь незаконный консультант, а решение принимать тебе. Но я рекомендую садиться на шасси. Только на шасси. Тогда при любом раскладе у Тарасова останется возможность рулить носовым колесом.
   – Аварийный выпуск, думаешь, сработает?
   – Должен. На «Ан-двенадцатом» есть особая система. Не просто аварийный выпуск, а экстренная подпитка гидросистемы.
   – Чем?!
   – Керосином из баков. Я, правда, ни разу не пользовался, но сильно надеюсь, что конкретно на этом самолете она имеется. Ведь что бы ты ни решил насчет шасси, нам необходимы закрылки. Без них он или сядет с недопустимо высокой скоростью, или упадет на подходе. Поскольку пилотировать самолет будет не летчик.
   – Ты все-таки думаешь, что сажать придется бортмеханику?
   – Да. Очень хочется думать, что на малой высоте оживет кто-то из пилотов… но мне почему-то не верится…
   – Н-да… – пробормотал Андреев.
   Грейфер оглянулся. Казалось, их разговор с невидимым мичманом Тарасовым происходил в полном одиночестве. Хотя на самом деле помещение было полно людей. Вся смена оставалась на местах; диспетчеры зон молча – так как все подходы к городу опустели – сидели у своих радарных индикаторов. Так полагалось, аварийная ситуация никоим образом не разрушала порядок работы диспетчерской; к тому же теоретически допускалась вероятность, что в любой момент где-нибудь может возникнуть неожиданный новый борт.
   И все, о чем они говорили между собой, оказывалось слышным многим людям. Поэтому сейчас Грейфер склонился к Андрееву и зашептал ему на ухо:
   – Послушай, Иван… С минуты на минуту сюда наверняка нагрянет начальство. И…
   – Пусть только слово попробуют сказать, – так же шепотом перебил его Андреев. – Я хозяин смены и имею право вызвать тебя для консультации!
   – Да нет, ты не дослушал… Самое главное. Вопрос о способе посадки мы с тобой должны принять сейчас, вдвоем и немедленно. Чтобы готовое решению ты им подал как свое.
   – Верно, – Иван на секунду закрыл глаза, потом твердо ответил. – Я с тобой согласен. Ты абсолютно прав, Валера…
   И тут же заговорил громко, во весь голос, для всех:
   – Посадку будем производить на шасси – если удастся его выпустить, на искусственную ВПП. Снеговая остается в резерве на случай невыпуска.
   – С какого курса будем заводить? Со ста девяносто двух, или с двенадцати?
   – Со ста девяносто двух. Борт находится в северной зоне, и ему не придется делать лишних разворотов.
   – В случае, если удастся точно зайти с одного раза, что маловероятно.
   – Верно. Но все-таки так разумнее.
   – В общем согласен.
   – Итак, подытожим принятое решение, – сказал Андреев. – Заводим с курса сто девяносто два. В случае выпуска шасси – на искусственную полосу, в противном на снеговую. Учитывая опасность разворота на пробеге, из стартового пункта «сто девяносто два» эвакуируем диспетчера и метеорологов.
   Он снова включил связь:
   – Триста сорок третий, это КДП, Андреев. Как слышите?
   – Слышу вас нормально, – сразу отозвался Тарасов.
   – Леонид, что с показаниями приборов? – спросил Грейфер.
   – Все нормально, кроме гидросистемы.
   – Двигатели не перегреты? Стружки в масле нет?
   – Нет, товарищ майор. Все в норме.
   – Было бы в норме, если б сектора стояли в ряд… Леня, послушай меня, – очень мягко проговорил Грейфер. – Все объяснять долго, но ты поймешь. Здесь я командую «Ту-сто пятьдесят четвертым». Но Андреев сказал правду. Я в самом деле майор и бывший военный летчик. И навидался всякого. Сажал «Ил-28» с заклиненными рулями. И на таком же, как у тебя, «Ан-двенадцатом», пережил разгерметизацию. Причем над Афганистаном, где нельзя было падать на безопасную высоту…
   Разумеется, он не собирался говорить мичману о схватке с КГБ.
   – И поверь мне, Леня… Я знаю, какая трудная задача стоит перед тобой. Управлять одновременно рулями и тягой двигателей, которые почти не управляются. Это трудно и почти невыполнимо… Но пойми, мичман – ты наша единственная надежда. Ты один в самолете, а под тобой город. И ты должен сделать все правильно, чтобы приземлиться. Ясно?
   – Ясно, товарищ майор.
   – Хорошо, тогда продолжим. Как флюгируются винты, знаешь?
   – Видел.
   – У тебя не будет колесных тормозов, поэтому ничем другим самолет не остановишь.
   – Понимаю.
   – Главная трудность – зафлюгировать все четыре одновременно. Иначе тебя развернет прежде, чем успеешь «мама» сказать.
   – Это тоже понимаю.
   – Поэтому я даю инструкцию. После касания, находясь в посадочном режиме тяги, немедленно флюгируешь винты. И после этого даешь всем двигателям полный газ. Возможно, на полном они дадут одинаковую тягу. Понял меня? Сначала флюгер, и только потом сектора до упора.
   – Так точно понял, товарищ майор.
   – Дальше. Выпуск закрылков и шасси…
   – Да, но гидросистема…
   – Не перебивай. На вашем самолете действует перепускной аварийный топливный насос?
   – Черт, я про него забыл… Извините, товарищ майор. Насос есть.
   Регламентом проверялся. Но мы им ни разу не пользовались.
   – И слава богу… Так вот, Леня. Ты подкачаешь керосина, выпустишь механизацию на полный угол и шасси, и тут же перекроешь его обратно. Потому что керосина у нас, – он так и сказал «у нас», ведь душой он сам находился на несчастном триста сорок третьем. – Мало. А раз гидросистема пробита, то и он пойдет в распыл. Ты пустишь керосин ровно настолько, сколько потребуется для приведения в действия механизмов. Ясно?
   – Так точно, товарищ майор.
   – Итак. Приготовься. Посмотри еще раз на панель, где рукоятка выпуска закрылков, где шасси.
   – Посмотрел.
   – Если шасси выйдут, загорятся три зеленых лампочки. Система управления закрылками следящая, сигнализация отработки не предусмотрена. Поэтому Леня, сынок, – у Грейфера это вырвалось непроизвольно, хотя мичман Тарасов был моложе его всего на двенадцать лет. – Высунись в форточку, ты должен увидеть, как начнут выходить закрылки. Как только остановятся в нижнем положении – беги и закрывай аварийный кран. Длины шнура твоей гарнитуры не хватит, поэтому в этот момент ты будешь без связи. Доложишь, когда все будет исполнено. Все ясно?
   – Так точно, товарищ майор!
   – Тогда… С богом, Леня. Лезь под командирское кресло и качай. Качай, сынок…
   Андреев напряженно смотрел на Грейфера. А он превратился в комок нервов и мускулов, готовый лететь навстречу аварийному «Ан-двенадцатому».
   – Пошел керосин! – выкрикнул Тарасов. – Давление в гидросистеме поднимается… Есть норма!!!!
   – Исполняй!!!
   Секунды, в течение которых мичман ушел со связи, казались вечностью.
   Сжимая кулаки, Грейфер смотрел на Андреева. Иван мучительно теребил свой измятый галстук, дергая его, словно ручку аварийного выпуска систем.
   – Есть исполнение! – голос мичмана загремел в динамике совершенно неожиданно для них. – Закрылки вышли. Шасси выпущено. Все получилось, товарищ майор!!!
   – Молодец, Леня! – сказал Грейфер. – Половина дела сделана.
   Андреев утер пот со лба.
   Грохнула дверь и в диспетчерскую ввалился командир авиаотряда. Увидев Грейфера с микрофоном, он недобро прищурился, но Андреев успел опередить:
   – В данный момент мною осуществляется операция по аварийной посадке военно-транспортного самолета «Ан-12». На борту произошла разгерметизация с выходом из строя основных членов экипажа, а также отказ гидросистемы. Майор Грейфер приглашен мной как консультант, поскольку он имеет налёт и знает технические особенности данного самолета. Благодаря инструкциям майора Грейфера на борту удалось произвести выпуск шасси и механизации крыла. Ситуация контролируется с КДП. Посадка будет производиться на искусственную ВПП с курса сто девяносто два. Все меры приняты, аварийные службы приведены в готовность.
   Командиру было не к чему придраться. Он махнул рукой и, вышел вон.
   Хотя нутром Грейфер чувствовал, что в воздухе уже витает какая-то гадость.
   – Командуй, Валерий, – сказал Андреев. – Надеюсь, больше никто не помешает.
   – Леня, ты меня слышишь? – спросил Грейфер.
   – Так точно, товарищ майор.
   – Теперь пересаживайся в кресло командира и надевай его гарнитуру. И повторяю – не трогай тумблер автопилота до моего приказа. Ясно?
   – Ясно, товарищ майор.
   Несчастный Тарасов готов был каждую секунду называть гражданского летчика Грейфера «товарищем майором», но тот понимал это: обращение к старшему по званию означало для мичмана контакт с человеком, все знающим и предвидящим. И наверное, ему делалось не так страшно…
   Раздался, стук, шипение, потом еще раз стукнуло и наконец вернулся голос Тарасова:
   – Я на месте командира. Жду указаний, товарищ майор.
   – Хорошо, Леонид. Взгляни на доску. Видишь радиовысотомер?
   – Да, вижу.
   – Авиагоризонт?
   – Да, его тоже вижу.
   – Хорошо. Это твой главный прибор, Леня. Не выпускай его из поля зрения. Извини за жесткость, но помни, что ты не летчик. Поэтому управлять самолетом должен с предельной осторожностью. Черта авиагоризонта должна лежать горизонтально и точно по центру. Ты должен выдерживать нейтральный тангаж. До момента посадки. Тебе понятно, что я говорю?
   – Да, товарищ майор.
   – Но главное – крен. Ни в коем случае не допускай больше десяти градусов. Разворачивайся медленно и полого. Тебя может сносить ветром, машина начнет крениться сама по себе. Выправляй штурвалом очень осторожно. Иначе ты может дать слишком сильный ход элеронам, и уйдешь в противоположный крен, и так далее. Ты толковый парень и «Ан-двенадцатый» неплохой самолет, но если ты его раскачаешь, то справиться с ним уже не сумеешь. Ясно?
   – Ясно.
   – Ты сможешь сделать разворот и лечь на заданный курс?
   – Нет, – честно признался Тарасов. – Товарищ капитан говорил, что это сложная вещь и обращаться с указателем курса не научил.
   – Ладно, это несмертельно. РП Андреев сам отследит твой курс по локатору и будет говорить тебе – добавь влево или вправо.
   – Есть.
   – Еще раз повторяю. Не делай резких движений. Держи органы управления мягко, нежно и осторожно. Но – уверенно. Представь, будто танцуешь с девушкой, с которой познакомился минуту назад, и которая тебе очень нравится Понял?
   – Так точно, товарищ майор!
   – Хорошо. Сейчас, после моей команды. Повторяю – после моей команды!
   Ты отключишь автопилот и начнешь снижение по прямой до трех тысяч метров по радиовысотомеру. Убавишь тягу двигателей наполовину и чуть-чуть отдашь колонку от себя. Как только снизишься, тебе станет легче дышать. И тогда мы начнем разворот. Все ясно?
   – Все ясно.
   – Тогда приступай.
   – Есть, товарищ майор! Отключаю автопилот и приступаю к снижению.
   – Только не молчи, Леонид – докладывай показания.
   – Автопилот отключен… Ощущаю небольшую вибрацию, штурвал дрожит, но мне удается удерживать авиагоризонт ровно. Тяга двигателей убавлена. Показания радиовысотомера уменьшаются.
   – Что ж, пока получается, – пробормотал Грейфер, глядя на Андреева.
   Через некоторое время мичман Тарасов сообщил, что самолет снизился до трех тысяч и дышать уже лучше.
   – Теперь выровняйся по тангажу и готовься к левому повороту, – сказал Грейфер.
   – Тангаж нейтральный.
   – Хорошо. Теперь осторожно клади штурвал влево, колонку на себя, а левую педаль вперед… И следи за креном!
   – Есть, товарищ майор.
   Грейфер видел, что зеленая точка на локаторном круге медленно меняет направление движения.
   – Стоп! – скомандовал Андреев. – Выравнивайся, мичман.
   – Есть… выравниваться… – проговорил Тарасов, с очевидным трудом удерживая тяжелый самолет на малом крене. – Выровнялся.
   – Добавь педалями еще чуть влево. Чуть-чуть… Все, триста сорок третий, ты идешь по прямой к аэропорту.
   – Товарищ капитан… Андрей Михайлович… Не вставайте, вам нельзя, – вдруг послышался голос мичмана. – Произошла авария, но все под контролем. Мы садимся. Садимся…Вы только не трогайте штурвал…
   – Леня, что там у тебя?! – крикнул Грейфер.
   – Командир очнулся.
   – Управлять может?
   – Нет, что вы, товарищ майор… Даже встать не может, только рукой шевелит… Я посажу, не беспокойтесь.
   Грейфер потерял счет времени. Оно просто остановилось, пока самолет, медленно снижаясь, то и дело сбиваясь с курса, раскачиваясь, но все-таки выправляясь подходил к аэропорту.
   Пока Андреев не сказал, глядя на радар:
   – Все, он на ближнем приводе. Пора на полосу, теперь мы его увидим.
   И встал, приглашая Грейфера.
   – Возьми микрофон на самом длинном шнуре, – сказал тот. – Чтобы я мог выйти из машины и поправлять его прямо с полосы.
   – А если под самолет?…
   – Ерунда, – отмахнулся Грейфер. – Отскочить успею. И вообще сумеем посадить – нам все спишут…А если не сумеем – то ничего не поможет.
   Оказалось, что снаружи уже просветлело.
   На Андреевской машине с белыми буквами «РП» поперек крыши они выехали на полосу. Кругом уже было полно людей и машин: пожарные, скорая помощь, еще какие-то работники аварийной команды.
   Выйдя на открытое место, Грейфер только сейчас ощутил сильный ветер, гнавший колючую ледяную крупу. Он дул практически поперек полосы. Грейфер взглянул на Андреева – тот сокрушенно покачал головой. Друзья поняли друг друга без слов: боковой ветер был неприятной вещью даже для настоящего пилота, поскольку стремился развернуть и снести самолет на малой скорости около земли. В условиях, когда за штурвалом сидел неподготовленный человек, посадка могла оказаться вообще невозможной.
   – Мы будем стараться, – сказал Грейфер, то ли самому себе, то ли Ивану.
   – В случае чего, опустим его на картофельное поле. Машина повредится, но хоть людей спасем…
   – Ты прав. Если он не сможет выдерживать направление, то все равно, куда заводить – на искусственную или на снеговую, ничего не получится. И тогда в самом деле останется только поле.
   Одни одновременно посмотрели налево – где, невидимое в утренней мутной поземке, за границей зоны аэродрома лежало перепаханное с осени, заснеженное поле из-под картофеля, принадлежавшее соседнему совхозу. В самом деле, последний шанс имелся.
   – Будем надеяться, нам это не понадобится, – сказал Андреев.
   Грейфер кивнул. Потом взял микрофон и, вытягивая за собой шнур, вышел на середину полосы.
   Очень-очень далеко в небе скорее угадывалась, нежели просматривалась крошечная точка самолета.
   – Леонид, я тебя не вижу! – сказал он. – Немедленно включи посадочные фары!
   Через несколько секунд там вспыхнули две тусклых точки.
   – Молодец. Ты видишь аэропорт?
   – Нет еще, – ответил Тарасов. – Внизу какая-то дымка.
   – Как только увидишь, скажи. Я буду знать, что ты в зоне визуального контакта.
   Андреев молчал. Молчал и Грейфер. Затих весь аэропорт, прижатый к земле хмурым утренним небом. И только тяжкое гудение самолета, то пробиваясь, то исчезая, нарушало эту зыбкую и неустойчивую тишину.
   – Вижу!!!!! – вдруг радостно закричал мичман. – Башня освещенная и аэровокзал.
   – Правее полоса. Разметка включена. Видишь?
   Разметку полосы можно было увидеть только настоящей темной ночью, настолько тусклыми и слабыми оставались старые фонари. Грейфер знал это, сам ориентируясь всегда по памяти. И он подумал, как трудно будет сейчас мичману целиться на незнакомую, еле отмеченную полосу в предательском полусвете.
   – Ну… Кое-что. Угадываю огоньки.
   – И то ладно. Постарайся держаться точно по оси.
   – Удаление пятнадцать тысяч! – вклинился Андреев. – Триста сорок третий, снижайся до пятисот!
   – Тарасов! – крикнул Грейфер. – Я стою прямо на полосе и очень хорошо вижу твой самолет. Если не сумеешь зайти с первой попытки, пойдешь на второй круг. Слушайся меня и немедленно исполняй любую команду! Понял – немедленно!
   – Есть, товарищ майор!
   Вокруг машины Андреева собралась куча народа, наверняка там топтался и сам командир отряда, но Грейфер не обращал ни на кого внимания. Теперь он в самом деле хорошо видел самолет и был почти уверен что сумеет его завести. Почти… потому что многое зависело от Тарасова. Чьими руками управлялась машина.
   – Леонид, – как о чем-то совершенно второстепенном, сказал Грейфер. – Около земли сильный боковой ветер. С правой стороны. Тебя будет сносить влево.
   – Меня уже… сносит…
   – Левой педалью чуть вперед! И штурвал тоже чуть влево.
   Ориентируйся на ось полосы и следи за горизонтом.
   – Стараюсь.
   – Помни: тебе нельзя уходить влево. Ни в коем случае. Потому что там перрон, стоянки и здание аэровокзала.
   – Ясно… Держу…
   «Ан-двенадцатый» подходил все ближе, и стало ясно, что он отклонился слишком сильно.
   – Нет! – сказал Грейфер.
   – Нет, – подтвердил Андреев.
   – Леонид! Уходи на второй круг. Прибавь газу и немедленно набирай высоту.
   – Слушаюсь… товарищ… майор… – отрывисто сказал мичман, очевидно, не справляясь с управлением.
   «Ан-двенадцатый», переваливаясь с крыла на крыло, быстро увеличивался в размерах. Было видно, что он прекратил снижение, но продолжал скользить влево. Он не поворачивал, оставался в горизонтальном положении, но ветер нес его в свою сторону.
   – Триста сорок третий! – закричал Андреев. – Немедленно вправо, ты сейчас башню, башню снесешь!
   – Не мог-гу, меня сносит! – натужно выкрикнул Тарасов. – Сносит!..
   – Леня!!!! газу, газу, газу!!!! Полный газ всем четырем и штурвал на себя! На себя!!!! – напрягшись, заорал Грейфер. – Давай, тяни, тяни, тяни!!!!..
   Раскачивающаяся зеленая туша со страшным ревом пронеслась над башней КДП, разминувшись с ней на какой-то десяток метров.
   Грейфер инстинктивно втянул голову в плечи. В доли секунды он успел увидеть промелькнувший над ним прозрачный нос самолета, и черные колеса шасси, и облупленное зеленое брюхо, и даже очевидно свежую, грубо приклепанную поверх обшивки блестящую дюралюминиевую заплату…
   И хотя диалог с мичманом начался давно, только сейчас, прижатый к земле громом пролетавшего самолета, он со всей глубиной осознал страшную реальность этой опасности. Которую до сих пор они с Иваном наблюдали только на экране радара.
   – Леонид! Ты только не волнуйся! – обливаясь потом, сказал он. – Ты сейчас все видишь сам и можешь направлять самолет. И все получится. Набирай высоту снова до трех тысяч, уходи обратно правым поворотом. Будем делать второй заход. А если потребуется – третий, и четвертый…
   – Может, заведем его с двенадцати, – подумал вслух Андреев. – Меньше поворачивать.
   – Не думаю, что так будет лучше, – возразил Грейфер. – Парень за штурвалом в полубезумном состоянии. Перемена курса – полный переворот в ориентации, будет только хуже. Пусть уходит правым разворотом и заходит снова по прямой, как ему уже знакомо.
   – Пожалуй, так.
   – Леня, – повторил Грейфер. – Слушай Андреева и сейчас повторим все снова. Тебе осталось всего чуть-чуть.
   Это «чуть-чуть» продолжалось три часа. Мичман Тарасов совершил пять неудачных заходов: на второй раз ему удалось справиться со сносом, но самолет приблизился к границе аэродрома слишком высоко; потом слишком низко, потом имел недопустимо высокую скорость, затем его повело уже не влево, а вправо…
   Андреев следил за курсом, Грейфер передавал команды, и все повторялось вновь, и вновь и вновь…
   Наконец мичман упавшим голосом сообщил, что топливо на нулях.
   – Ну все, Леня, – ответил Грейфер. – Учеба завершена. Теперь ты умеешь управлять этим самолетом и знаешь подходы к полосе, как свою ладонь. Будем считать, что этот заход ты сделаешь его успешно.
   Он сознательно назвал заход просто «этим», а не последним – каковым он являлся в самом деле – чтобы не допустить в душу парня парализующий страх.
   То ли случайно сложились благоприятные факторы, то ли мичман в самом деле научился, но на этот раз «Ан-двенадцатый» деле заходил в пределах допустимого.
   – Молодец! – сказал Иван, оценив позицию самолета на подходе. – Теперь у тебя точно получится.
   – Поднимай нос и сбавляй газ… Потихоньку. Сбавляй, сбавляй…
   Сматывая провод, Грейфер отбежал в сторону от полосы. «Ан-12» несся уже совсем низко.
   – Выше нос! Еще немного!
   Сквозь него самого проносились последние метры.
   – Убавь газ! Еще! Еще! Штурвал на себя!
   Тяжелый самолет ударился о полосу, взметнув за собой дым покрышек, слегка подскочил и покатился по земле.
   – Есть касание! Флюгер, немедленно!
   – Есть! – прохрипел измученный мичман.
   – Газ до упора! И педали держи!
   Раздался страшный грохот, и зафлюгированные, то есть развернутые лопастями поперек плоскости вращения, винты подняли облака снежной пыли, окутавшие самолет по бокам.
   Он бежал, замедляясь, вилял из стороны в сторону – но все-таки держась на полосе. И совершенно неожиданно, как показалось Грейферу, остановился, проехав всего две трети. Самолет стоял, но двигатели продолжали реветь на предельных оборотах; и бушующий снег полностью скрыл его из виду.
   – Леня, дружок, – дрогнувшим голосом проговорил Грейфер. – Все кончилось. Мы победили. Глуши моторы…
   Андреев подбежал, схватил его – и Грейферу показалось, что в глазах железного – каким положено быть авиадиспетчеру – руководителя полетов блеснули слезы.
   – Ты… Ты сделал это Валера, ты сделал это, – повторял он, тряся руки друга.
   – Нет, – поправил тот. – Мы сделали это. Ты, я и мичман Тарасов…
   – Поехали посмотрим на него! – сказал Андреев.
   Они прыгнули в машину и помчались к самолету вперед всех.
   Винты еще вращались, не в силах сразу остановиться даже в зафлюгированном положении, но снег осел.
   В отдраенной двери стоял, покачиваясь, худенький светловолосый паренек.
   Ни говоря ни слова, Грейфер обнял его и прижал в себе. Он не знал, что сказать. Его душили эмоции и чувства, которые невозможно было выразить.
   Подъехала «скорая помощь». Несмотря на сопротивление, Тарасова уложили на носилки и сунули в белый фургон. Точь-в-точь, как в прошлой жизни поступили с самим Грейфером в далеком зловещем Кандагаре…
   Они полезли посмотреть, в каком состоянии другие члены экипажа.
   Войдя внутрь, Грейфер он едва не упал от едкого, обволакивающего все существо перегарного запаха испаряющейся гидрожидкости. В проходе пилотской кабины лежали летчики. Открыв нижний люк, санитары с трудом вытаскивали на воздух бездыханного штурмана.
   Осмотревшись, Грейфер поразился: он даже не подозревал, до какой степени опустилась военно-транспортная авиация. Внутри все было ободрано, облуплено, везде торчали перемотанные изолентой провода, на панелях, где недоставало едва ли не половины приборов омерзительно и неестественно пестрели наклейки с изображениями голых девиц.
   Грейфер озирался вокруг себя, и ему было больно, стыдно и безысходно. И даже не верилось. что такую развалину удалось посадить бортмеханику по командам с земли.
   – Валерий, посмотри-ка, кто тут! – раздался из-за спины голос Андреева.
   Он обернулся, прошел в раскрытую дверь гермокабины, и ему показалось, что остановилось сердце.
   Спросив у мичмана о характере груза, он был уверен, что раздолбанный самолет тащит через всю Россию валенки или теплые тулупы – или вообще моторную лодку какого-нибудь генерала. Увиденное не укладывалось ни в какие предположения.
   На первый взгляд, отсек был забит трупами. Бритыми мальчишками в серых шинелях. У самой двери, залитый кровью, лежал толстый лейтенант с красными петлицами сухопутных войск. Грейфер потер глаза, отгоняя видение.
   Тела зашевелились. С грязного пола привстал очень тощий, бледный солдат.
   – Вы… вы кто такие? – глухо спросил Грейфер.
   – А? Что?
   Парень, похоже, был контужен.
   – Вы. Кто. Такие? – раздельно и громко повторил он.
   – Мы… мы с осеннего призыва, – отирая текущую из ушей кровь, ответил мальчишка. – Прошли у…чебку, теперь по месту службы…
   – И… сколько вас тут?
   – В-в-звод.
   Взвод… Тридцать человек… Затолканные, как шпроты, в крохотный отсек неприспособленного транспортного самолета, попавшие вместе с экипажем в ад разгерметизации… Пережившие, наверное, самые страшные часы своей жизни – те, кто очнулся на малой высоте и ощутил всю серию неудачных заходов…
   – Иван… – пробормотал Грейфер. – Скажи – как такое возможно? У нас что – не осталось нормальных транспортных самолетов? Или нельзя было везти их как десантников на трех тысячах,?
   – Не знаю, Валера… Не знаю. Это надо у нашего президента спросить.
   От нас с тобой уже ничего не зависело. Точнее, все зависящее от нас, мы сделали. Сегодня ты лично спас для нашей гребаной родины, мать ее подмышку, целый взвод свежего пушечного мяса… Как настоящий боевой командир. Понимаешь?
   Грейфер отрешенно кивнул; его била изнутри лихорадка от мысли, сколько человеческих жизней висело на волоске до самого последнего момента, когда мичман Тарасов сумел-таки подвести самолет к полосе…
   – Главное, чтобы это другие поняли, – непонятно, о чем-то своем, добавил Иван. – Уверен – ни хрена они не поймут…
   Смена Андреева подходила к концу.
   Друзей колотила запоздалая нервная дрожь; они еле дождались, пока приедет следующий руководитель полетов, примет у Ивана воздушное пространство и отпустит его на волю.
   Не выезжая из аэропорта, они поднялись в ресторан и напились до такой степени, что вернуться в город уже не могли даже на автобусе. Невзирая на звонки жен, держась друг за друга, они доковыляли до комнаты отдыха экипажей.
   И пали там мертвым сном.

14

   Аварийная посадка стала, пожалуй, вершиной жизненного пути Грейфера-летчика.
   История «самолета-призрака» – такой образ пустил в жизнь все тот же журналист, друг Андреева, первым ухвативший сенсационный материал – на некоторое время захватила внимание практически всего города…
   Триумф Грейфера был неописуемым.
   Это гораздо позже, когда по телевизору хлынули потоком нереальные американские боевики, где аварийные самолеты заводились на посадку кем угодно, вплоть до безмозглых блондинок стюардесс или патлатых рок-звезд, подобная ситуация уже не вызвала бы бури эмоций. Хотя оборудованный мощной автоматикой «боинг» действительно можно посадить, нажав в правильной последовательности несколько кнопок на бортовом компьютере. Но попробовал бы даже профессиональный американский летчик справиться с похожим на железную телегу «Ан-двенадцатым»!
   Во всяком случае, Грейфер стал героем дня. Еще не приелась вседозволенность гласности, журналист выжал из материала все возможное. И очерк об отставном майоре ВВС, посадившем самолет без экипажа, прошел практически все авиационные издания: «Воздушный транспорт», «Гражданскую авиацию» и даже военные «Крылья Родины».
   Не останавливаясь на публичной славе, Андреев двинулся выше.
   Под его нажимом служба движения – то есть не он, отдельный РП, а начальник одного из важнейших подразделений! – написала рапорт командиру авиаотряда с требованием послать в Министерство гражданской авиации документы на представление Грейфера не больше ни меньше, как к званию Героя России.
   Сам Грейфер ничего не знал; лишь гораздо позже до него дошли рассказы о закрытом совещании у командира, куда пробился железный Иван.
   Командир не собирался заниматься представлениями; возвеличивание чертова немца уже превосходило разумные пределы.
   Андреев настаивал, спокойно добавив, что в противном случае письмо в министерство напишет он сам. Эти слова недвусмысленно намекали, что отважный руководитель полетов знает о командире отряда нечто, чего последний не желал бы обнародовать.
   Не добившись представления на Героя, Андреев снизил запросы и стал требовать для Грейфера орден Мужества. Тут командир стал возражать справедливым и серьезным тоном: никакого личного мужества Грейфер не проявил, поскольку ничем не рисковал, сидя в диспетчерской – ни жизнью, ни даже служебным положением. В отличие, кстати, от самого Андреева, который будет награжден.
   Неожиданно для начальства Андреев полностью открестился от личных заслуг.
   Сказал, что сам он мог только указать курс и положение на глиссаде. При условии, что на борту дееспособным оказался лишь бортмеханик, личная операция Андреева закончилась бы в лучшем случае падением самолета не на город, а в лес. Успешная посадка – стопроцентный подвиг Грейфера и больше никого. После чего Андреев повторил угрозу письма в Министерство. Добавив при этом, что Грейфер, действуя как боевой офицер, спас целый взвод солдат, не считая членов экипажа и не учитывая сохраненное имущество ВТА. Это было реальным подвигом.
   И на войне, даже на такой позорной, как афганская, его бы подписали на Героя без единого слова.
   Яростный спор продолжался несколько часов. Командир орал, ругался шипел и брызгал слюной. Андреев не произнес ни одного матерного слова. Он оставался хладнокровным и спокойным, как удав. Периодически повторяя свои требования.
   И угрозу.
   Сошлись на том, что Грейфер будет представлен к ордену «За заслуги перед Отечеством». Самой низшей, четвертой степени – согласно восходящему правилу награждения. Разве мог его поступок по значимости для Отечества сравниться, например, с трепотней недавно обласканного французского политика, получившего тот же орден и сразу первой степени…
   Потом некоторое время шел высокий философский разговор. Суть которого заключалась в том, что простые люди в России всегда были именно отбросами для власть предержащих, и спасение человеческих ресурсов никогда не считалось здесь подвигом. Хотя само понятие «Отечество» – это не мурло президента на трехцветном фоне, а именно несколько десятков миллионов отдельных простых людей.
   С этим никто не спорил. Однако Андрееву стало ясным, что большего от своего паскудного начальника не добиться.
   Самому Ивану – вероятно, в надежде нейтрализовать мысли о личном письме в Министерство, – командир насильно выписал премию в размере месячного оклада.
   По-человечески безо всяких сомнений, высокой награды заслуживал и третий участник операции.
   Бортмеханик мичман Тарасов, без которого даже Грейфер ничего бы не сумел.
   Но с мичманом – как и со всем бесталанным экипажем «Ан-двенадцатого» – дело обстояло иначе. Гораздо хуже – не просто плохо, а совсем плохо.
   Мужественная посадка оказалась не концом, а началом последующих драматических событий.
   Как определили простые гражданские авиатехники, разгерметизация самолета произошла из-за того, что от старости раскрошилась уплотнительная резина одного из люков.
   Но такой реальный вариант не устраивал военное начальство, пославшее в рейс разваливающийся борт под номером «343». Грейфер даже не подозревал, до какой степени человеческой низости опустилось в России все, включая его любимую авиацию.
   Из аварийного самолета еще не успели вытащить пострадавших, как на борт поднялась чрезвычайная комиссия по расследованию причин авиационного происшествия. Разумеется, с командиром авиаотряда во главе. Эта роль была определена ему по штату. Но кому-то невероятно повезло, что во главе местного отряда стоял именно этот деятель. А не человек вроде Грейфера или Андреева.
   Вероятно, едва узнав о «самолете-призраке», он сразу начал звонить в военное ведомство. И командиры в погонах не теряли времени. Грейфер с Андреевым, отчаянно борясь с катастрофой, заводили на посадку мичмана Тарасова, в коррумпированных штабах разрабатывались версии и принималось решение. Которое было продиктовано в авиаотряд, вероятно, еще до того, как самолет сумели посадить. Скорее всего, командиру предоставили несколько вариантов – в зависимости от исхода и выяснившихся деталей. Но не вызывал сомнения факт, что в целом дальнейшая судьба несчастных летчиков определилась заранее.
   На основании удачно обнаруженного запаха этиленгликоля комиссия вынесла идеальное заключение: экипаж был пьян. Что послужило причиной разгерметизации. Вывод, сделанный на основании внешнего осмотра, срочно зафиксировали в виде акта, который подписали все члены комиссии и дополнительно еще несколько человек, находившиеся в тот день на службе.
   Кроме Андреева, который не только отказался подтверждать сфабрикованную чушь, но написал на акте свое личное несогласие с общим мнением.
   Командир авиаотряда, разумеется, изо всех сил противодействовал этому. Но он не мог запретить Андрееву выразить свое мнение – как не мог исключить несгибаемого руководителя полетов из состава чрезвычайной комиссии. Ведь дежурный РП входил туда по штату. В данной ситуации поспешность командира пошла ему во вред: протяни он с бумагами часа два – и Андреев оказался бы уже мертвецки пьяным и не представляющим угрозы.
   Разумеется, что медицинского освидетельствования, включающего обязательный анализ крови экипажа, в тот день не делали. Все было замято в лучших традициях коммунистических «позвоночных» времен.
   Впрочем, высшие военные являются отъявленными мерзавцами в любые времена и при любых режимах.
   Через некоторое время по каким-то каналам Андреев узнал, что дело «триста сорок третьего» готово к отправке в трибунал. И экипаж, включая героя Тарасова, будет жестоко наказан. Причем речь шла не о понижении в званиях, а о сроках тюремного заключения.
   Узнав об этом, Грейфер встал на дыбы, чего прежде с ним никогда не случалось. Хотя как человек на своем месте он никогда не боялся отстаивать собственную правоту.
   Он взял отпуск, надел старый майорский мундир, прихватил ветеранское удостоверение и, воспользовавшись правом ежегодного бесплатного полета, отправился в Москву.
   Бесполезность своих погон он понял сразу: в любом столичном ведомстве можно было споткнуться о генерал-лейтенанта. В саму военную прокуратуру его сначала не хотели пускать, ссылаясь на то, что он уволен, хотя и имеет право носить форму.
   Но потом, вероятно, подействовала его медаль «За боевые заслуги», и он был допущен к одному из военных прокуроров. Тот выслушал летчика, затем приказал изложить все на бумаге.
   Грейфер исписал почти двадцать листов, в подробностях передав весь ход операции. Этого в общем не требовалось, но он решил, что чем больше приведет доказательств своей причастности к делу, тем больший вес будут иметь его выводы.
   Он уехал из Москвы, получив обещание уведомить о ходе дополнительной проверки по делу.
   И действительно, месяца через три, до смерти напугав тещу, ему пришел конверт с красными штампами военной прокуратуры: опасаясь козней командира, он дал свой домашний адрес.
   В письме сообщалось, что материал отправлен на доследование, в результате чего уголовное дело «триста сорок третьего» прекращено, а определение отправлено в отряд ВТА, где на членов экипажа будут наложены дисциплинарные взыскания.
   Грейфер торжествовал: они победили до конца. Новенький орден, какого не было ни у кого в округе, радовал самолюбие. И – хотя ему самому этого не требовалось – еще больше возвышал над другими.
   Он продолжал летать, и его уважали по-прежнему, и командир авиаотряда здоровался с прежней теплотой.
   Но, наверное, уже тогда решил при первой возможности расстаться с этим, теперь действительно опасным для своего положения, летчиком. Оставалось только дождаться подходящего момента.

15

   Поскольку к невероятно аккуратному немцу не имелось возможности придраться на пустом месте, момент не наступал очень долго.
   Грейфер летал еще почти десять лет. Удар настиг в две тысячи втором году.
   К тому времени авиаотряд в прежней форме практически перестал существовать. Имевшиеся самолеты потихоньку списывались по ресурсу, не имея запасных частей. Из-за возросших цен иссяк поток пассажиров.
   Первыми тихо умерли местные авиалинии. Потом начали сокращаться магистральные. В итоге к началу двадцать первого века из аэропорта летали лишь в Москву да на север с нефтяными вахтами. И еще нерегулярно случались чартеры в курортные города Турции, Египта или Испании.
   В некогда большом отряде осталось три «Ту-134» и пять «Ту-154», которые тоже дышали на ладан. Летчики оказались в избытке, работы не хватало, и многие меняли профессию.
   Грейфер уходить не собирался, он не представлял себя на ином поприще и собирался летать, пока не выгонят. Хотя, говоря так самому себе, он не верил, что его – его, прирожденного летчика – можно удалить из авиации наравне с каким-нибудь воздушным ремесленником.
   Его уволили в возрасте сорока трех лет.
   То есть официально списали по результатам плановой медкомиссии, нашедшей порок сосудистой системы, который теперь достиг степени, не позволяющей летать.
   В общем шоке он ощущал твердую руку неизменного командира авиаотряда.
   Обстановка, крайне тяжелая сама по себе, осложнялась тем, что этот город, бывший столицей автономной республики, теперь сделался националистическим центром. Где на некоммерческие посты выдвигались только представители коренной национальности, а все «инородцы» постепенно вытеснялись. Командир авиаотряда принадлежал к правильной нации, а Грейфер был даже не русским, а вовсе немцем. То есть имел в третий сорт. У него не было никаких шансов остаться. И его убрали.
   Причем сразу стопроцентно: обычно списанных по здоровью летчиков брали в службу движения. Грейфера в диспетчеры не пригласили: вместе с иссякнувшим пассажиропотоком сократилась до минимума и эта служба.
   Так в возрасте, когда нормальный мужчина цивилизованной страны начинает пожинать плоды прежних усилий, летчик Валерий Грейфер оказался без работы.
   Без средств к существованию и реальных перспектив.
   Хотя до физической смерти ему оставалось по меньшей мере еще лет тридцать.

16

   Правда, у него имелись небольшая офицерская пенсия и льготы участника боевых действий, но это не решало проблем.
   Самое главное, что с уходом из авиации остановилась сама жизнь, и он продолжал существовать по инерции. Помня, что имеет семью, которую требуется обеспечивать.
   Но к своему ужасу, оставшись без работы, Грейфер вдруг выяснил, что и семьи у него тоже нет.
   Нет нормального дома в привычном смысле, который понимается людьми.
   В четырехкомнатной квартире, кроме него, жены и дочери, проживали еще две женщины. Точнее, полторы: теща и ее младшая сестра Таисия. Тоже Таисия, как и его жена.
   Это была пятидесятилетняя женщина. Искусствовед или что-то вроде того по образованию. Цветущая и пышущая здоровьем, поскольку не проработала ни дня в своей жизни, считаясь инвалидом.
   В чем заключалась причина ее инвалидности, Грейфер так и не выяснил за многие годы совместного проживания. Равно как не понимал, почему женщина с руками и ногами, не страдающая астмой или эпилепсией, не слепая, не глухая и так далее, не может найти себе простую работу вроде библиотекаря. А просто всю жизнь сидит на шее у родных. Постоянно обещая умереть если не завтра, то уже по крайней мере послезавтра. Но, к сожалению, не умирая.
   Сначала, вероятно, ее содержали мать с отцом. Потом старшая сестра. Теперь, когда теща тоже ушла на пенсию, праздную Таисию кормил Грейфер.
   Но само по себе физическое присутствие тещиной сестры было бы еще не таким страшным. Вернувшись на землю и поневоле и присмотревшись к родственникам жены, Грейфер понял, что в этом семействе не все нормально с точки зрения человеческих отношений. Тут царствовал совершенно дикий культ женщин.
   Много лет семья поклонялась немощной Таисии – «тете Таечке», как привычно именовала ее жена, – исполняя все ее прихоти. Сама жена Грейфера была названа Таисией в честь сохранения имени любимой тети, которая могла ежечасно скончаться.
   Младшая Таисия пошла дальше. Культ тетки она совместила с культом дочери. С детства она развивала в их Ирине исключительно потребительское женское начало. Вместо того, чтобы отправить дочь в студию танца или учить иностранному языку, она проводила часы, навивая Ирочке кудри, перекрашивая ей ногти. По выходным они с утра до вечера прочесывали магазины в поисках модных тряпок…
   Ясное дело, что в такой семье мужчине отводилась ничтожная роль. Несмотря на то, что далеко не женщины приносили сюда деньги: теща Грейфера была учительницей литературы и размер ее прежней зарплаты не вызывал сомнений.
   Теперь Грейферу стало ясно, что семейка заездила до смерти его тестя – неплохого мужика, с которым он раз в жизни выпил водки, приехав в отпуск показать только что появившуюся дочку.
   Заездили бы и его самого, не имей он работы, требовавшей частых отлучек из дома.
   Во всяком случае, живя в семье, состоявшей из трех – а при подросшей Ирине уже из четырех! – женщин, Грейфер сам себе пришивал пуговицы, стирал и гладил рубашки. В порядке вещей: педантичный по немецкой натуре и с юности приученный к военному укладу, он привык себя обслуживать.
   Однако теперь это показалось неестественным. И подумалось, что имей он в прежние времена больше выходных, его заставили бы мыть в квартире полы.
   О покупке одежды для мужа Таисия никогда не задумывалась; она вся была поглощена одной лишь дочерью. Прежде Грейфера это тоже мало волновало: носил одежду он крайне аккуратно, и в основном пользовался летной формой. Только сейчас он заметил полное невнимание к себе.
   Он поражался, как изменилась его жена. Или она всегда была такой, просто он ничего не замечал?
   Возможно, в юности, учась на чужбине, а потом живя с ним по гарнизонам, жена такой еще не сделалась. И если бы он увез ее в другое место, она бы выросла в нормальную, холодноватую но терпимую женщину.
   Однако, не подозревая о тайном зле, он вернул ее в родной дом – где яд семьи превратил ее в монстра.
   Корнем агрессивного женского зла он видел тетю Таечку, создававшую атмосферу этого дома. С ненавистью глядя на праздную старую деву, Грейфер часто думал, что свойственницу можно вылечить от всех болезней быстро и очень простым методом. Свалить где-нибудь на пол, а еще лучше в лужу на улице, завернуть юбку и отодрать – именно отодрать, жестоко изнасиловать, причинив побольше боли изнеженному телу.
   Он удивлялся, что за всю жизнь не нашлось ни одного героя, ведь тетя Таечка была довольно красива и сохраняла хорошую фигуру. Но видимо, черная аура, источаемая ею, была столь сильна, что приблизиться к ней не отважился ни один смельчак даже в самом молодом возрасте.
   Анализируя свою жизнь, Грейфер понимал, что исправить положение загодя было невозможно даже в лучшие времена. Прописанный в четырехкомнатной квартире, он никогда не мог стать очередником на получение жилья.
   Вот если бы после увольнения из армии он с женой отправился в совершенно чужой город и начал там все с нуля…
   Но жалеть о непоправимом теперь просто не имело смысла.

17

   Теща, никогда не любившая Грейфера и всегда подчеркивавшая неравенство их брака: каким образом могло такое ничтожество, как военный летчик, войти в семью учителей и искусствоведов! – теперь просто грызла его поедом.
   Причем даже не за то, что он перестал приносить деньги. Сама она, всю жизнь проработавшая в одной и той же школе – где теперь преподавала химию жена Грейфера – гордилась единственной записью в трудовой книжке. И не считала за людей тех, кто менял работу даже по причине ее потери.
   Грейфер не знал, что ему делать.
   Самым ужасным оказывался факт, что ему было объективно некуда деваться. У него не имелось даже родины: Казахстан сделался иностранным государством, Целиноград переименовали в Астану, а из немецкой родни не осталось никого. Все постепенно поумирали или уехали в Германию. В последнем потоке отбыл даже дядя Клаус, носивший немецкое имя, но имевший русскую семью, не знавший языка и не считавший себя немцем. Жить среди казахов было бы еще хуже, чем в этом городе.
   А зависимость от семьи жены, была ужасающей и унизительной. Для получения нового российского паспорта ему, уроженцу другой страны, пришлось проходить постыдную процедуру натурализации в паспортно-визовой службе. Несмотря на офицерское звание в Советской армии и старый паспорт СССР, ему пришлось представить кучу документов для признания гражданином России. И едва ли не самым важным фактом оказывалось согласие тещи, на чью площадь он как бы прописывался заново. Словно до сих пор тут жил совершенно иной человек.
   Сейчас Грейфер понял, что семьи у него нет и он в этом доме никому не нужен. И что лучше всего уйти отсюда. Хотя бы на съемную квартиру – на которую у безработного не было денег.
   А еще лучше убежать в Германию. Предложить жене бросить к черту тещу с несравненной тетей Таечкой и уехать в цивилизованную страну. Но даже не заводя подобных разговоров, он знал, что это бесполезно.
   Стоило, наверное, развестись и уехать одному.
   Но он жалел дочку – и не только из чувства ответственности; просто Ирина казалась единственным существом, которому он был не до конца безразличен.

18

   Грейфер знал, что надо срочно искать работу, чтобы не сойти с ума в бабьем царстве.
   Тем более, его уже стали превращать в домашнего извозчика, обязанного возить тетю Таечку по врачам.
   В бюро трудоустройства ему предлагали занятия, от названий которых тошнило: военруком или учителем труда в школу, охранником, экспедитором… Летная профессия на земле была невостребована.
   Он стал покупать газеты с предложениями о работе. И понял, что главным препятствием для устройства служит не его специфическая профессия, а возраст. Работодатели требовали, чтобы кандидатам на приличные должности было не более тридцати восьми лет.
   Наконец он нашел объявление, где требовался коммерческий директор в фирму, занимающуюся поставками шерсти для суконного производства, с зарплатой в двадцать тысяч рублей. Все это звучало чуждо для летчика, но он позвонил, его неожиданно вызвали на собеседование, потом так же неожиданно приняли.
   Как потом выяснилось, главным критерием для президента компании послужило его место рождения: Казахстан. Фирма занималась вагонными поставками из этой страны, и считалось, что у Грейфера остались связи, которые позволят вывести бизнес на новый уровень.
   Сам Грейфер ни на что не надеялся; он вообще не верил в себя как в коммерсанта, сами мысли о шерсти и сукне были противны. Но он пошел, привлеченный зарплатой.
   Сразу же по написании заявления, выяснилось, что ему назначен испытательный срок. В течение которого он будет получать ровно в два раза меньше. Оказаться в сорок три года, как мальчишке, подвешенным в воздух – пусть даже не имея опыта работы – казалось неимоверно унизительным. Но делать было нечего. Три месяца Грейфер изучал принципы прядения шерсти и разбирался в ее сортах. Выяснял особенности тонкой, полутонкой, грубой, черной и цветной шерстей, запоминал, чем отличается свалок от репейной шерсти, и какие виды пригодны для аппаратного, а какие – для гребенного прядения. Узнавал новые слова: «карбонизация», «кардочесание», «сучильные рукава»…
   Чем больше Грейфер вникал в новую работу, тем более неуютно себя чувствовал. Но изо всех сил пытался перестроиться; ведь кто-то этим занимался, и кому-то премудрости казались интересными. И он должен был тоже стать профессионалом, потому что он, Грейфер, ничем не глупее прочих, и ему надо жить. Он честно пытался наладить новые контакты с казахами – и у него, конечно, ничего не получалось, поскольку шерсть оставалась чужой для него, а он – чужим для казахов.
   Он барахтался, как сухопутная птица в ледяной воде. Умом сознавая, что ничего хорошего все равно не выйдет. Однако яростно продолжая свои попытки…
   На исходе третьего месяца его вызвали к президенту, где он услышал, что испытательный срок прошел, однако объемы поставок не выросли в ожидаемых размерах, поэтому коммерческого директора нельзя считать справившимся со своими обязанностями. Но все-таки ему дают шанс и назначают второй срок на зарплате в десять тысяч. Которые после вычета налогов и питания в офисе реально оказывались семью.
   Сжав волю в кулак, Грейфер проработал еще месяц.
   Перспектив не виднелось. Он не был коммерческим деятелем. И если бы уж ему торговать, то чем-то более мужским: самолетами, автомобилями, оружием… наркотиками или женщинами, в конце концов.
   Но уж никак не вонючей овечьей шерстью.

19

   Спасение пришло неожиданно.
   Как-то раз в пятницу позвонил Иван Андреев. Который, хотя и был русским, накрепко держался в авиаотряде. Более того, история с бортом номер триста сорок три вынесла его вверх на мутной волне демократии: он баллотировался в депутаты государственного собрания республики, успешно выиграл, и стал теперь абсолютно недосягаемым для командира. В отличие от Грейфера, умевшего только летать, Андреев непостижимым образом ухитрялся совмещать профессионализм с обеспечением будущего, делая себе карьеру. Грейфер по-хорошему завидовал ему, но сам никогда не мог стать таким.
   Уйдя из отряда, он вдруг обнаружил, что в жизни остался единственный друг. Им оказался именно Иван.
   – Как дела? – спросил Андреев без долгих предисловий.
   – На букву «ха», – невесело пошутил Грейфер. – Только ради бога не подумай, что хорошо.
   – Так вот, для тебя приработок есть. Насколько я знаю, ты за рулем такой же ас, как за штурвалом.
   – Ну… – замялся Грейфер.
   – …И умеешь не только делать, но и объяснять.
   – Черт знает… – он не вполне еще понимал, куда клонит друг. – Я не пробовал никогда.
   – Он «не пробовал»! А «триста сорок третий»? Когда ты мичмана Тарасова за полчаса из бортмеханика выучил на пилота!
   – Ну ты, Иван, и загнул…
   – Не прибедняйся…Так вот. У моей Натальи во вторник экзамен в РЭПе. И чувствую я, ни хрена она вождение не сдаст. Но сам ничему ее научить не могу. Только ругаюсь да обзываю ее всякими словами. Она плачет, а толку ноль. Поэтому прошу тебя: поезди с ней в выходные, а? Я заплачу по установленным расценкам.
   – Иван, мать твою в бога душу и так далее, как по-русски принято, – с чувством произнес Грейфер и приложил руку к сердцу, как будто Андреев мог его видеть. – Я перестану считать тебя своим другом, если ты еще раз упомянешь о деньгах. С Натальей поезжу, без вопросов. Только уверен – ты переоцениваешь мои способности и вряд ли от этого будет толк. Но я постараюсь.
   За всю жизнь Грейфер никогда никого ничему не учил. И даже не задумывался, сможет ли передать свои знания. Но согласился сразу. Пытаться учить жену друга было в тысячу раз приятнее, чем везти по врачам или дышать кислородом бесценную тетю Таечку.
   – Вот и хорошо. Завтра утром я привезу ее и отдам в твои руки.
   – Ну… Уж совсем-то не отдавай! – нашел в себе силы пошутить Грейфер.
   – Так я не одну ее оставлю, а с машиной, – тут же отпасовал Андреев.

20

   Оказалось, в сорок три года он совершенно не знал сам себя. И понятия не имел о своих педагогических талантах. Покатавшись с Натальей Андреевой, он без труда сумел научить ее мягко выжимать сцепление, правильно втыкать нужную скорость и газовать не больше нужного.
   Восторгу не было предела, когда во вторник позвонил Иван и ликующим голосом сообщил, что ученица Грейфера блестяще сдала вождение – единственная из всех женщин в группе! И что она раздала подругам-неудачницам телефон чудесного инструктора, за два дня подготовившего ее к экзамену.
   То есть чтобы теперь он ждал звонков.
   Они раздались вечером. Обратились сразу пять особ женского пола. Он договорился со всеми, решив, что возьмет отгулы, накопившиеся за субботнюю переработку.
   Правда, он понятия не имел о расценках, и ему было неловко спрашивать у Ивана. Он опасался, как бы друг не воспринял это намеком – и решил, что все выяснится сам собой.
   Так оно и получилось. Первая из женщин спросила, какую плату берет Грейфер.
   – Стандартную, – наугад ответил он, надеясь, что она уже с кем-то занималась, и попал в точку.
   Стандартная плата составляла двести рублей в час. Покатавшись с ученицей пять часов на ее машине, заправленной ее бензином, Грейфер положил в карман тысячу рублей – на должности коммерческого директора он зарабатывал столько примерно за три дня.
   Второй, руководствуясь внутренним чутьем, он назначил триста, и она заплатила. Третья и четвертая тоже не спорили.
   Все пять учениц сдали практический экзамен столь же успешно, как и Наталья Андреева.
   И он понял, что друг Иван навел на золотую жилу.
   Потому что вскоре после успеха первых учениц на него посыпались новые звонки: довольные женщины передавали координаты по цепочке.
   Разумно оценив все шансы, он уволился с работы. Чем вызвал явное облегчение руководства. Которое давно поняло бесперспективность сгоряча принятого коммерческого директора, но не хотело расставаться по-плохому.
   Таким образом он стал частным инструктором по вождению.
   Через некоторое время он понял, что не у всех учениц уже есть свои машины. Загнал свою белую «семерку» в автосервис, где ему за умеренную плату провели двойное управление. Установив на крыше жесткий знак «У», он закончил переоборудование.
   И деньги полились рекой…

21

   При всей ненадежности такой работы – зависимости от наплыва учеников, отсутствии «социального пакета» и отчислений в пенсионный фонд, и прочее… – Грейфер был доволен.
   Ведь он сидел не в конторе, а за рулем – почти за штурвалом. И успех учениц тоже льстил самолюбию.
   Как женщин он их не воспринимал.
   Хотя попадались всякие; встречались и такие, которые собирались расплатиться не деньгами, а натурой. Являлись на занятия чуть ли не без трусов, и сидели, растопырив голые коленки.
   Натура Грейфера не интересовала; ему требовались живые деньги.
   Тем более, после некоторого времени, прожитого в своем доме, женщины виделись ему как источник вселенского зла. Да и вообще он никогда не был падок до женского пола. Даже прежде. В идеальных условиях, когда приходилось ночевать в аэрофлотских гостиницах для экипажей, через стенку от стюардесс, которым он нравился. И которые не могли не нравиться ему в силу своего совершенства… Даже тогда он не позволял себе приключений.
   Из врожденного немецкого добропорядочного чувства уважения к собственной жене.
   Хотя, вероятно, скорее всего, виной был его недостаточный, истинно нордический темперамент.
   В последние годы они с Таисией перестали заниматься сексом.
   Тому имелись объективные причины. Четырехкомнатная квартира, на слух представлявшаяся чем-то вроде королевского дворца, в реальности состояла из среднего размера проходной комнаты и трех крошечных примыкающих. Пока Ирина оставалась маленькой, Грейферы втроем ютились в одной из изолированных. При всей тесноте, там все-таки имелась возможность вести личную жизнь.
   Как только дочь подросла, ей пришлось выделить отдельную комнату. Во второй жила теща. Третью безоговорочно оккупировала боготворимая тетя Таечка, превратив ее в нечто среднее между молельней, каморкой знахарки и библиотекой.
   И Грейферу с женой осталось спать в проходной.
   Где было уже не до секса.
   Нет, конечно… Если бы между ними существовали настоящие отношения, то ни поганая тетя Таечка, ни пять раз за ночь посещавшая туалет теща не явились бы помехой. Они совокуплялись бы в свое удовольствие, оставив смущение очевидцев на их счет.
   Но дело заключалось в том что жена не нуждалась в его ласках. Пока Грейфер находился за облаками, она перестала быть женщиной. Растворившись в своей дурацкой школе и Ирининых локонах.
   А он сам, вследствие нервной нагрузки, постоянного недосыпания и прочих факторов, сопровождающих работу пилота, практически утерял стремление к сексу. Нет, импотентом он еще не стал. Но все-таки тяга к женщине сделалась у него столь слабой, что уже не могла подвигнуть на решительные действия.
   Однако став автомобильным инструктором, через некоторое время он неожиданно почувствовал, что воззрения сдвигаются.
   И хотя он по-прежнему брал плату исключительно деньгами, но уже не отказывался, когда удачливая ученица приглашала его в гости. И в качестве бонуса предлагала собственное тело. Обычно молодое и опытное.
   Грейфер не узнавал самого себя.
   Но жизнь действительно поменяла курс на сто восемьдесят делений.

22

   Удивительнее всего, что чем больше денег нес в дом Грейфер-инструктор, тем сильнее презирала его проклятая теща. Видевшая достоинство жизни исключительно в оформленной трудовой книжке.
   И несмотря на напряженный – особенно летом – график занятий, Грейфер вынужден был выкраивать время для перевозок ненавистной тети Таечки.
   А теперь, в последний год Иринкиной школы – на доставку ее к репетиторам, на объезд магазинов репетиторшей по математике, и так далее.
   Он пытался объяснить хотя бы жене, что такая трата времени отнимает у него – и у семьи! – живые деньги. Но Таисия, незаметно сделавшаяся такой же дурой, как теряющая ум теща и живучая тетя Таечка, его не понимала.
   О, как ненавидел Грейфер своих женщин. Временами ему хотелось убить – задушить, размазать всех трех. Или хотя бы решиться на более реальный шаг. Построить их, обложить как следует по матери и объявить, что отныне он хозяин в доме. А если они не хотят ему подчиняться, то он не даст им больше ни копейки и пусть катятся ко всем чертями.
   Но он внутренне еще не созрел до такого хода. Возможно, был он вообще неспособен к подобному, обладая человечным и мягким характером под жесткой внешностью.
   Характером истинно сильного мужчины – мгновенно распознаваемым и нещадно эксплуатируемым любым стервозным существом, именуемым женщиной.
   И кроме того… он до сих пор любил дочь.
   И все еще старался сдвинуть ее с пути, определенного матерью. Которая не учила ничему путному, а воспитывала в оранжерейных условиях, словно наследную принцессу. Или дочь крупного бандита.
   Начав зарабатывать, Грейфер купил ей очень хороший компьютер. Но Ирка не проявляла к нему интереса.
   Все свободное время она проводила за болтовней по мобильнику – который заставила купить жена – с ровесниками-отморозками. Иногда Грейфер слышал обрывки ее разговоров, и ему становилось дурно от сознания, что она, Ирина, его дочь, вырастает в столь же пустое создание, как остальные ее сверстники с мозгами в промежности и жвачкой в голове.
   За компьютером чаще сидел он сам. Установив игру «Штурмовик Ил-2» и купив специальный джойстик, часами вел воздушные бои.
   Чаще всего он выбирал фашистскую сторону и, взяв «мессершмитт-109», безжалостно сбивал американские «летающие крепости».
   Не потому, что был немцем – а из-за ненависти в к американцам.
   Ненависти, основанной на черной зависти.
   Ведь в той стране, судя по фильмам, талантливые пилоты летали до старости. Там не могли списать в сорок три года по указанию начальственного самодура. И даже если бы произошел такой казус, он не означал бы конец жизни. Поскольку существовала масса различных авиакомпаний, переезд в другой город не представлял проблем, и летчик никогда не оказался бы выброшенным на улицу.

23

   Внешне все казалось устоявшимся: спрос на водительское мастерство не имел перспектив к падению.
   Однако сам Грейфер не ощущал полноты собственного бытия. Увидев в небе инверсионный след реактивного самолета или услышав далекий гул, он замирал. И не то чтобы впадал в депрессию, но просто вновь констатировал ощущение конца жизни.
   Да, жизнь его действительно закончилась уходом из авиации; сейчас он продолжал существовать по инерции. Это был замедляющийся пробег.
   Хорошо зарабатывая, Грейфер имел возможность потихоньку откладывать на покупку однокомнатной квартиры.
   Сейчас, когда Иринка поступила в институт, он мог наконец оставить свою несуществующую семью и убраться в Германию. Где наверняка нашлась работа хотя бы в качестве авиационного инструктора для богатых придурков.
   Но он махнул рукой на все и не делал никаких шагов. Продолжал возить по врачам омерзительную тетю Таечку. А также опять Ирину: теперь жена настояла, чтобы их дочь, как принцессу, подвозили к началу занятий.
   Грейфер презирал себя за такое порабощение – но не мог перебороть свою натуру.
   Он был один, а женщин – четыре.
   Минимально ему стоило хотя бы купить себе новую машину – недорогую иномарку с нуля. Но он продолжал ездить на разваливающемся «москвиче» цвета охры. Своя «семерка» была отрегулирована на повышенные холостые обороты, что не имело значения при оплате бензина ученицами, но делала невыгодной собственную езду.
   Он остервенело гонял на «москвиче» – правда, перенесшем хороший капитальный ремонт двигателя и способном со светофора обогнать метров на двести кого угодно.
   Грейфер делал так не из принципа – просто ему стало абсолютно все равно, на какой машине ездит и какое мнение имеют об этом окружающие.
   Он стал неинтересен самому себе.
   Нет, Грейфер брился по утрам и надевал всякий день свежую рубашку – которые по-прежнему стирал и гладил сам – из необходимости нормально выглядеть перед ученицами. Но вообще ему было на все наплевать.
   И в великолепную Турцию он поехал с крошечной сумкой, надев брюки и сандалии, которые были куплены еще до кризиса девяносто восьмого года…

24

   Сама поездка возникла неожиданно и вызвала ураган негодования с стороны Грейферовских женщин.
   Ему позвонил Иван Андреев, который упрочил свое положение до предела: стал начальником службы движения – и сообщил, что в туристическом агентстве при авиакомпании есть горящие путевки в Турцию. На неделю в роскошнейший отель и всего по сто девяносто долларов на человека. Что это крайне секретная информация, которую велела передать Грейферу жена Андреева Наталья, заведовавшая турагентством. И что он перестанет считать Грейфера своим другом, если тот откажется: это был привычный ход в их общении.
   Как ни удивительно, у самого Грейфера и даже у Таисии имелись загранпаспорта: года три назад, еще в прежней жизни Грейфер собирался съездить семьей на курорт в Чехию. В последний момент поездку пришлось отложить из-за обязанной вечно гореть в адском огне тети Таечки, которая очередной раз объявила себя при смерти.
   Заначка у Грейфера имелась: он наконец-то понял, что все средства будут растранжирены на тети Таечкины притирки и Иринкины тряпки, и теперь стал отдавать лишь малую часть своих доходов.
   Сейчас, вспомнив про паспорта, он предложил жене слетать на неделю в Турцию.
   Из последних сил, убеждая самого себя в истинности иллюзий, он пытался вернуть нормальную семью…
   – Но тетя Таечка так плохо себя чувствует… – начала Таисия.
   – Да плевать на нее, – оборвал Грейфер, благо ненавистная родственница в это время изволила гулять вокруг дома. – Поедем – и все.
   – Нет, не могу, – равнодушно ответила жена. – Июль, у меня выпуск, как я брошу свой класс… И у Ирочки экзамены, кто ее будет возить, если ты уедешь.
   – Ирина взрослая и поедет на маршрутке, как все. И брось эту школу! – в сердцах бросил Грейфер. – Хватит уже за три копейки там горбатиться! Ты же видишь, я зарабатываю достаточно!
   – Да ты что! – ужаснулась жена. – Школу бросить?! Там же мама работала! И вообще!
   – Ну и сиди в своей вонючей школе в обнимку с драгоценной тетей Таечкой! – совершенно неожиданно взорвался он. – А мне все надоело, я хочу отдыха. И послезавтра улетаю в Турцию! Все!

25

   Вечером состоялся «семейный совет», как называла теща нудные нравоучительные беседы за кухонным с толом.
   – Валерий, – торжественно произнесла она, когда собрались все четыре мучительницы. – Тая мне сказала, что вы собираетесь лететь в Турцию.
   Прожив с Грейфером под одной крышей четырнадцать лет, она продолжала называть его на «вы», подчеркивая высшее проявление интеллигентской благовоспитанности.
   – Я считаю это недопустимым и невозможным. Таечка в плохом состоянии, у Ирины экзамены. Вы не можете бросать нас в такую тяжелую минуту.
   – У вас, Надежда Михайловна, тяжелые минуты начались с рождения, – с непривычной для себя резкостью ответил Грейфер. – И я тут ни при чем.
   – Да вы… – пробормотала теща, ошарашенная внезапной грубостью зятя.
   – Ба, ты не права, – вдруг подала голос Ирина, тоже имевшая право участия. – Папа долбится на нас, как ослик Иа. Он имеет полное право на отдых. Пусть едет. Мы не умрем.
   Грейфера слегка покоробило сравнение его с осликом, но все-таки по душе пробежала теплая волна: в этой поганой своре хоть дочка склонилась на его сторону.
   – В общем так, – заявил он прежде, чем теща или жена, или тетя Таечка вставили бы что-нибудь свое. – Завтра я улетаю в Турцию. Меня не остановит ни землетрясение, ни всемирный потоп.
   Сами того не понимая, обезумевшие от власти семейные женщины вынудили Грейфера решиться на поездку. Ведь в душе он колебался; и сейчас уперся на своем лишь из желания досадить кровопийцам.
   Произнеся последнюю фразу, он встал и ушел умываться.
   Больше никто не сказал ни слова.
   И уходя из дома на следующий день, он не услышал даже простого «до свидания».
   Но ему и это уже было все равно.
   Он покидал не дом – нечто худшее, чем даже простое общежитие.
   Выбежав из подъезда, он кинул сумку в старый желтый «москвич» и, с первой попытки запустив двигатель, рванул с места.
   В бывший родным, но теперь уже абсолютно чужой аэропорт.
   Рванул так, как когда-то в прежней жизни торопился на помощь к Ивану Андрееву, спасать самолет с бортовым номером «343»…

Часть третья

1

   В самом деле звонила жена.
   Не потому что соскучилась – простые человеческие чувства, как теперь выяснилось, Таисии были незнакомы. И уж конечно, не для того, чтобы узнать, нормально ли он долетел и устроился.
   Она сообщала, что у Ирины через четыре дня экзамен, а тетя Таечка задыхается от магнитной бури, а мама послезавтра собирается на кладбище к отцу и поедет на такси, потому что…
   Грейфер не стал дослушивать. Тем более, с момента его убытия прошло всего несколько часов, и эти «проблемы» не представляли ничего нового. Он крикнул, что садится аккумулятор, и дал отбой.
   Сотовый звонил еще пять раз.
   Грейфер его не брал, злорадно глядя на беснующееся в темноте лиловое пламя дисплея.
   И представляя, что там корчатся, сгорая в муках ада, тетя Таечка и не в меру живучая теща…
   Наконец ему надоело даже это, и он просто отключил телефон.
   Но блаженное состояние, навеянное Турцией, темным морем, ласковым бренди и «Климом Самгиным», было разрушено. Вдребезги.
   Следовало принять снотворное.
   Однако Грейфер решил для себя, что хотя бы здесь, на стыке Европы и Азии, где даже домашние женщины не смогут достать его физически, он попытается восстановить нормальный сон.
   Некоторое время он лежал с закрытыми глазами.
   В ушах стоял нудный голос жены.
   Потом из темноты всплыло лицо тети Таечки. Перечеркнутое крестом прицела – но, увы, он знал, что все это иллюзии. Которые лишь травили душу мечтами о невозможном. И все-таки он думал: как было бы лучше ее уничтожить? Из обычного крупнокалиберного пулемета… Нет, лучше из авиационной пушки. Или грохнуть в нее «стингером» – чтобы девственные потроха разлетелись в радиусе сотни метров?… Нет, можно еще лучше… Поднять ее на высоту. Тысяч на двадцать – нет, вообще в стратосферу. И выбросить за борт. В свободный полет без парашюта. Чтобы она хоть несколько минут испытывала те же мучения, которые доставляет окружающим людям почти полвека…
   За этими мыслями остатки сна улетучились полностью.
   Чертыхнувшись, Грейфер оделся и снова спустился в бар выпить.
   Но оказалось, что на часах уже перевалило за полночь, и обслуживание по системе «все включено» прекратилось. У него, конечно, имелось достаточно денег: убегая в Турцию, он залез в потайной карман старого мундира и вытащил наугад пачку стодолларовых бумажек.
   Но Грейфер из принципа не желал тратить ни цента, купив полный пансион.
   Поэтому, выругавшись еще раз, вернулся в номер и включил телевизор.

2

   Везде шли турецкие и немецкие передачи; язык он понимал с трудом – улавливал общий смысл, но не успевал за деталями.
   В конце концов удалось найти русский канал, транслируемый специально для туристов.
   Это была московская программа, по которой шел старый, девяностых годов, боевик. Виденный урывками, с не запомнившимся названием.
   Криминальная история про женщину-прокурора, влюбившуюся в подследственного убийцу и ценой своей карьеры устроившую ему побег из Ленинградской тюрьмы.
   Сейчас Грейфер уловил самое начало. И воспринимал иначе, чем прежде. Криминальные подробности почему-то отошли на второй план.
   Он смотрел фильм про любовь.
   Про чудовищную, самоуничтожающуюся и разрушающую человека любовь, которой нет преград даже в условиях полного абсурда…
   Странное дело. Прежде Грейфер никогда не смотрел любовных мелодрам, да и не мелодрам тоже. Описание человеческих чувств его не трогало. Все подобное было скучно и непонятно. Этот аспект человеческого бытия скользил мимо него в течении четырех десятков лет.
   Но сейчас… Сейчас он наблюдал стремительное развитие недозволенной связи – и ему казалось, что это происходит с кем-то близким. Пожалуй, даже с ним.
   Играл кларнет; мучительная, выворачивающая душу мелодия туго наполнила номер, все пространство и самого Грейфера, лежащего на кровати.
   Камера показывала с птичьего полета тюрьму, которая, кажется, называлась «Кресты». И ему казалось, что это он – майор ВВС Грейфер – летит сейчас над зловещими корпусами, где заключены не только тела и души, которые в самом деле могли быть бессмертными.
   В самом конце он чувствовал дикую досаду, сжимая кулаки так, что от ногтей стало больно ладоням.
   Уж он бы, он бы, ведя вертолет к месту побега, забрал беглеца прямо с тюремного двора. А охранников и ОМОНовцев перестрелял бы с бреющего полета… Чем перестрелял, управляя гражданским «Ми-8»?… Неважно чем и как, просто опустился резко и подавил бы, как тараканов, днищем фюзеляжа; снес бы головы в касках колесами шасси – размолотил бы в кровавую кашу и расплескал мозги по асфальту…
   Странное дело: добропорядочный и законопослушный немец Валерий Оттович Грейфер относился в правоохранительным органам с ненавистью, достойной какого-нибудь особо опасного рецидивиста.
   Хотя формально эти органы существовали как раз для того, чтобы защищать законопослушных от тех, кому место имелось лишь в тюрьме.
   Впрочем, в таком восприятии не было ничего странного: если бы хоть раз в жизни содержавшаяся на налоги с его зарплаты милиция помогла ему чем-то реальным… раскрыла ограбление, предотвратила насилие, или еще что-нибудь. Если бы он ощущал то, чем оправдывают свое паразитическое существование все силовые структуры: защиту своей личности как гражданина…
   Его же контакты с людьми из внутренних дел ограничивались встречами с инспекторами ГИБДД. Которых Грейфер очень не любил, поскольку каждый второй стремился остановить без причин и содрать деньги только за то, что он ездит на старом «москвиче». Презрение к службе дорожного движения добавляли ситуации, когда ее вмешательство приносило лишь вред – например, при рассредоточении пробок во время снегопада.
   Все остальные правоохранительные органы вызывали в его душе еще худшую ассоциацию.
   В памяти Грейфера до сих пор хранился равнодушный щелчок пистолета, приставленного к затылку его товарища, боевого летчика Сереги Сюрина. Тот штатский выползок, полковник КГБ, запомнился на всю оставшуюся жизнь. Воспоминание жило в душе, его невозможно было вытравить. И оно подпитывало ненависть ко всем, кто был одет в серую форму – или зеленую, но с эмблемами в виде «щита и меча»…
   …И неважно, что несчастная женщина-следователь спасала уголовника, укравшего кучу денег и убившего человека.
   Разве всей Россией правят чужими руками не те же самые уголовники? Укравшие неизмеримо больше и убивающие людей не пинком с обрыва, а более жестокими методами. Вроде командира авиаотряда, обрекшего его на медленное и осознанное умирание?
   Осознавая несправедливость общества к себе, задавленный домашними женщинами, Грейфер остро и тяжело ненавидел все, что его окружает. Власть, и само общество, и составляющих его людей, и всю эту проклятую страну, к которой он был привязан и уже ничего не мог сделать, чтобы освободиться и начать новую жизнь.
   Фильм давно кончился, его сменило телешоу для идиотов. Грейфер выключил телевизор и опять лежал в полной темноте. Лишь изредка нарушаемой отсветами фар, которые перебегали через потолок, когда по дороге мимо отеля проезжал автомобиль.
   А он все еще переживал судьбы главных героев. И понял, что любовь была односторонней. Потеряла голову именно женщина, а мужик-уголовник играл, стремясь выйти на свободу.
   Придя в такому выводу, Грейфер вдруг ощутил такую тяжелую обиду на жизнь, что защемило сердце.
   Заранее почти уверенная в проигрыше, женщина поставила на карту репутацию, карьеру, саму жизнь. Влекомая иррациональной любовью к человеку, который в общем ничего подобного не заслуживал. И хотя сравнение не годится, но он-то, Грейфер… Никого не убивал и не крал денег лично для себя. Наоборот, спасал людей, обеспечивал безопасность, выполнял тяжелую работу, всегда оставался честным и до конца шел за правду…
   Разве он был хотя бы не менее достоин столь же страстной женской любви?
   Но если так – то почему в жизни его никто никогда не любил?
   Раньше он не задумывался о подобных вещах. С детства им владела авиация, и сам он не любил никого.
   Но ведь и его никто не полюбил, его женитьба диктовалась холодным согласием с обеих сторон.
   Мысли пугали.
   Прежний Валерий Грейфер был совершенно иным. Уважая как пилота и человека, коллеги считали его суховатым и неспособным на бурные эмоции; даже матерился он в редких случаях. И уж никто бы не поверил, что бывший майор, блестящий командир самолета, будет когда-нибудь лежать в темном кондиционированном номере на холодной постели и страдать от недостатка любви.
   Это казалось таким же абсурдом, как известная идея превратить «Ан-12» в сверхтяжелый бомбардировщик, где бомбы сбрасывались бы специальным транспортером через отрытые грузовые ворота.
   Но все было так, и тому имелось объяснение.
   В прежней жизни – то есть просто в жизни, потому что теперешнее существование жизнью быть перестало… В прежней жизни его полностью занимало дело. Потом, выброшенный из авиации, он суетился в поисках средств к существованию. И у него не выпадало времени, чтобы просто взять и подумать – непонятно о чем, но несомненно важном.
   И вот теперь он остался один, в тишине и пустоте – и ужаснулся своим мыслям. Жизнь прошла, оставив его ни с чем – в сущности, таким же невостребованным, как вчерашний школьник. С той лишь разницей, что школьник идет на подъем, а он спускается под гору.
   Авиационная судьба пролетела.
   А в человеческой жизни, оказывается, не было главного: любви.
   Не было и не будет, поскольку сейчас уже ничего не изменишь. Он неинтересен самому себе и уж, конечно, не имеет значимости в глазах женщин. И вообще раз он умер как летчик, то умер и как человек…
   Жизнь прошла и мысли о переменах казались бессмысленными.
   Он встал, принял две таблетки снотворного и завалился обратно на кровать.
   Но мелодия тоскливого кларнета сопровождала даже во сне.

3

   Прежде Грейфер никогда не бывал в странах с таким жарким климатом. Несколько дней в афганском медсанбате не шли в счет, там он практически ничего не ощущал.
   Уже утром первого турецкого дня выяснилось, что списавшие врачи не так уж согрешили в отношении его сосудов: он не переносил жары.
   И не мог, намазавшись купленным по совету Наташи солнцезащитным кремом, на белом лежаке у кромки прибоя, ожидая, пока тело покроется ровным слоем загара. Вообще-то загорание он всегда считал занятием для умственно неполноценным, и валяться под солнцем не собирался. Но оказалось, что лежать на жаре он не может даже в тени.
   Придя на пляж, Грейфер сдвинул около своего лежака два огромных лимонных зонта. И растянулся на пляжном полотенце – теперь стало ясным предназначение того желтого, висевшего на двери санузла. Лег, раскрыл «Клима Самгина», но уже через полчаса понял, что ему становится плохо.
   Почти так же, как в последнем полете на «Ан-12».
   Клеенчатый зонтик создавал тень, но раскалился от солнца и гнал под себя удушливый синтетический жар. От которого стучало в висках.
   Грейфер встал и пошел на мостки. Одного взгляда на галечный берег было достаточно, чтобы понять, что зайти в воду прямо отсюда равнозначно посадке при одной вышедшей опоре шасси. Спокойно спустившись по лестнице, он плюхнулся в море.
   Плавать Грейфер умел. Но, не имея физической подготовки, не мог плыть долго. Отмахав кролем метров двадцать, он вынужден был отдыхать. Правда, лежать на спине с раскинутыми руками и ногами, здесь можно было сколько угодно: плотная вода Средиземного моря держала даже его сухое тело.
   Однако море все-таки постепенно холодило, и через некоторое время Грейфер ощущал, как кожа покрывается мурашками, и нужно опять разогреться.
   Проведя так около часа, он понял, что устал до изнеможения.
   Шатаясь, как пьяный, после головокружительной морской воды, он поднялся на пирс, забрал вещи с лежака и вернулся в номер. Смыл под душем остатки соли и, голый – на второй день он уже адекватно ощущал себя в голом виде! – завалился с книжкой на кровать.
   Усталая нега – старомодное слово всплыло внезапно и как нельзя лучше подходила сейчас к его физическому и душевному состоянию – сладко блуждала по телу. Глаза закрывались. Но Грейфер мужественно вытерпел оставшиеся полчаса и спустился в ресторан.
   Стойки ломились от всевозможных вкусных вещей. Кругом, поражая взгляд турецкой изобретательностью, стояли искусно вырезанные из недозрелых арбузов розы, чаши и даже натуральные ананасы.
   Толпы соотечественников накладывали себе на тарелки горы. Которые потом оставались на столах наполовину недоеденными.
   Грейфер не собирался объедаться; на жаре вообще почти не хотелось есть. Он взял рыбы, тушенной в шафранном соусе, жареную картошку и несколько видов незнакомых пахучих трав.
   Подойдя к бару, попросил полный стакан бренди. Отрицательно помахав рукой на попытку добавить тоника, льда или хотя бы лимон, вверг турка в уважительно-ошеломленное состояние. Тому, вероятно, невозможно было даже представить, что на такой жаре кто-то мог пить неразбавленное спиртное.
   А Грейфер всю жизнь терпеть не мог не только коктейлей, но даже вина. От слабых напитков у него болел желудок – вероятно, испорченный годами службы в гражданской авиации. Бренди же ему понравилось.
   Пообедав, он поднялся к себе, намертво задернул солнцезащитные шторы, сразу окунув себя в ночь, и мгновенно уснул без таблеток.

4

   Грейфер был неизмеримо благодарен Андрееву, который пинками отправил его в этот земной рай.
   Оптимальный режим сложился быстро.
   Спал он долго, поскольку разница со временем его города составляла тут три часа. Сразу шел на завтрак – вернее, еле успевал к его окончанию.
   Потом отправлялся к морю.
   Купался часа два, до наступления невыносимой жары.
   После обеда спал, как убитый: морская соль и общий покой начали расслаблять его нервы.
   Выспавшись, опять шел купаться. Вечернее солнце жгло не так сильно.
   Незаметно наступало время ужина: кормили в отеле пять раз, и между периодами приема пищи оставались промежутки не больше часа; Грейферу этого было чересчур. И он ни разу не сходил на положенный пятичасовой чай. В это время просто спал.
   После ужина быстро темнело, и это время он проводил по-разному.
   Когда с моря дул не слишком горячий ветер, сидел на берегу, наблюдая взлетающие из Антальи самолеты. Иногда шел прогуляться по прибрежной дороге. Ему хотелось забраться в поросшие соснами горы, что нависали над отелем, но днем было слишком жарко, а вечером рано темнело.
   Нагулявшись, он поднимался в бар, выпивал бренди – стакан, а иногда два или даже три – и шел к себе до утра.
   Вообще уже на третий день Грейфер заметил, что на отдыхе пьет без меры. Что показалось странным: в обычной жизни он пил умеренно. Точнее сказать, почти не пил, ограничиваясь редкими стандартными поводами или совсем экстремальными ситуациями, когда без лавинной алкоголизации невозможно было снять напряжение. Подобно тому случаю, когда они в Андреевым надрались до положения риз после посадки «триста сорок третьего».
   Здесь же он пил практически непрерывно, но никогда не становился пьян и не чувствовал похмелья. Вероятно, турецкая выпивка была все-таки слишком слабой. Или он просто добирал норму за предыдущую жизнь.
   Во всяком случае, все бармены и барменши быстро запомнили Грейфера как завсегдатая. И куда бы он ни подошел: в бар нижнего холла, или к бассейну, или к алкогольной стойке в ресторане – его встречали с улыбкой и сразу наливали полный стакан бренди.
   Ему это даже нравилось.
   Ему вообще нравилось здесь все. Нависающие над балконом сосновые горы. И Средиземное море – настолько прозрачное, что будто не имевшее глубины.
   Нравился сам отель – идеально чистый, словно вылизанный. Где каждый день в номере меняли белье и все четыре полотенца, полы в холле и площадку перед пляжем намывали шампунем, а перламутрово-голубая вода бассейнов казалась настолько стерильной, что было кощунством даже подумать в нее войти.
   А больше всего ему нравились сами турки, то есть обслуживающий персонал.
   В их городе жило довольно много приезжих строителей из Турции. Это были грязные усатые люди, напоминавшие скорее пиратов с потопленного судна, нежели мирных рабочих.
   Здесь он видел совсем других турок. Они встречались и темные, и смуглые, и почти русые. Официанты были стройными и худенькими, повара – по статусу упитанными. Один из них постоянно готовил на жаровне любимую пищу россиян – макароны – и при этом специально для зрителей раздувал пламя на метр в высоту. Он казался важным, как генерал, и носил над белым халатом бирюзовый шейный платок.
   Все они приветливо улыбались и старались исполнить его желания.
   Он чувствовал себя тут как дюймовочка в коконе забот и полной безопасности. Да, и безопасности тоже: на территории отеля, перед входом, в холле и по границам пляжа круглосуточно дежурили охранники в международных синих рубашках с черными погонами. Вооруженные рациями, они переговаривались друг с другом и было ясно, что на территорию этого приюта удовольствий посторонний не проскользнет.
   Поэтому, вопреки советам гида, Грейфер не стал снимать сейф за дополнительную плату. Паспорт и билеты засунул на дно сумки, а деньги, сложенные в маленький пакетик – чтобы не вводить в искушение горничных – постоянно носил с собой заднем кармане брюк. Не сомневаясь что при такой охране вещи могут целый день пролежать нетронутыми на пляже.
   Отель, как сказала Наталья Андреева, был только что открыт. Поэтому турки из обслуги слабо знали иностранные языки. Вопринимали несколько обиходных выражений по-русски или по-английски. По-немецки большинство понимало лучше, что слегка помогало Грейферу. Ведь при очень большом желании он все-таки мог выстраивать осмысленные фразы.
   В общем, он наслаждался, как никогда прежде, и подсознательно мечтал, чтобы жизнь его оборвалась именно тут.
   Поскольку ничего хорошего по возвращении домой его не ждало.

5

   В этом не было сомнений: каждый день по несколько раз названивали то жена, то теща.
   Словно во что бы то ни стало стремясь отравить ему неделю отдыха. Напоминали о доме, об умирающей тете Таечке, об Ирининых экзаменах.
   После такого разговора Грейфер ощущал себя как после удара при посадке на завышенной скорости и спешил в бар залить досаду порцией бренди.
   Очень быстро это ему надоело, и он выключил сотовый, решив, что имеет право провести неделю без напоминаний о болезнях тети Таечки и дочкиных проблемах. Которой стоило просто как следует готовиться к экзаменам вместо того, чтобы трепаться по оплаченному отцом мобильнику со своими прыщавыми сверстниками.
   Однако отделаться от домашних было не так просто.
   Он провел в покое полдня.
   Но во время вечернего купания, лежа на спине, качаясь вместе с волнами и глядя в украшенное облаками небо, вдруг услышал откуда-то нечто, напоминающее собственную фамилию.
   Высунувшись из воды, он понял, что действительно с берега доносится повторяемая на все лады фраза:
   – Валери Грейфе Россия! Немедленно ресепшн!!!
   Ему все стало ясно. Проклиная жену, тещу и их предков до седьмого колена включительно, он полез на лестницу. Поражаясь змеиной ползучести своих женщин: ведь надо было не полениться, найти в записных книжках телефон Андреева и каким-то образом вырвать у него название отеля…
   На пирсе стоял турок с мегафоном и отчаянно кричал во все стороны.
   – Я Грейфер, – обреченно сказал он. – Was ist los?
   Тот, судя по всему, вообще не понимал по-немецки, но уловив фамилию, повторил:
   – Ресепшн! Немедленно!
   И, покрутив пальцем в воздухе, приложил ладонь к уху.
   Правда, шагая в холл со свертком брюк подмышкой, Грейфер испытывал внезапные, совершенно антигуманные, но неимоверно сладкие надежды: вдруг его в самом деле ждала экстренная приятная новость? Вдруг тетю Таечку разорвали бешеные псы? Или… нет, нет, об этом не приходилось даже мечтать, но… их вместе с тещей размял в лепешку добрый пьяный камазист? Или сдохла от собственной злости хотя бы одна теща – без нее он скрутит в бараний рог оставшихся. Или…
   Нет, чудес подобного рода в жизни Грейфера не планировалось. Звонила теща. К сожалению, живая и невредимая. Девушка-администратор еще не успела передать ему трубку, как он уже слышал разносящийся в воздухе крик:
   – Валерий! Валерий!! Что вы делаете! Не смейте больше отключать телефон! Как вы можете так поступать! Таечке плохо! Вы когда вернетесь назад?
   – Надежда Михайловна, – стараясь говорить медленно и спокойно, хотя и зная, что астрономический счет за международный звонок будет оплачивать не теща, а он сам. – Вы прекрасно знаете, когда я вернусь. Я уехал на неделю.
   – Валерий!! Вы меня не поняли!! Таечка при смерти! Возвращайтесь немедленно! Нам нужна ваша помощь.
   Вытащенный из моря, он не успел даже ополоснуться под холодным душем на пляже. Соленая вода стекала, разъедала глаза, приводя его в какое-то неведомое прежде, слепое, темно-красное бешенство.
   – Ваша тетя Таечка, – сдерживая дрожь, чтоб не сорваться на крик при приличных турках и всяких прочих людях, весело болтающих за столиками холла. – Ваша тетя Таечка всех нас переживет и воткнет осиновый кол в наши могилы. Все, хватит, я на отдыхе. Не желаю больше слышать ни вас, ни кого было ни было. Оставьте меня в покое.
   Теща продолжала что-то кричать; казалось, сейчас вспыхнет витой телефонный шнур. Стараясь не выдать затрясшихся рук, Грейфер вернул трубку администраторше и пошел в себе в номер.
   Принял душ, вымыл голову мягким шампунем, упал на прохладную кровать.
   Его трясло. Теперь уже всего, с головы до ног. Кажется, впервые в жизни он по-настоящему ощутил, до какой степени достали его домашние женщины. И что сейчас он готов разорвать их в клочки. Или потратить накопленные деньги на то, чтобы заказать их групповое убийство. И еще доплатить за предварительное изнасилование тети Таечки, причем желательно всеми возможными способами…
   В голове шумело и стучало, и кровь кипела в теле, словно из обычного номера люкс он попал на высоту девять тысяч метров, и кабина разгерметизировалась от тещиного крика.
   Все это требовалось срочно залить алкоголем. Одевшись, он пошел в бар. По совершенно непонятной причине, словно зомби, включил мобильник и сунул его в карман.
   Не отходя от стойки, где сегодня хозяйничала красивая турчанка – совершенно светловолосая и похожая неизвестно на кого – он быстро влил в себя три полных стакана бренди. Кругом все сразу поплыло и закачалось. Кипение крови начало затухать, и отуманенная алкоголем голова прояснилась. Пьянея, он одновременно трезвел от недавнего бешенства.
   И тут заверещал сотовый.
   Мгновенно наливаясь прежней клокочущей ненавистью, он откинул крышку и заревел первым:
   – Нну??!! Что там еще?
   – Ничего, – раздался далекий голос жены. – Валерий, ты с ума сошел?
   Что ты наговорил сейчас маме? Она лежит с сердечным приступом. А тетя…
   – Все, хватит!! – заорал Грейфер, уже никого не стесняясь. – Слышать не желаю ни про твою драгоценную мамочку, ни про тетю Таечку, драть ее вдоль и поперек и под коленку!
   Ошеломленная, жена молчала. Никогда в жизни он не только не разговаривал с ней подобным тоном, но даже просто не повышал голоса.
   – Мамочке твоей наговорил?! Погоди, это начало… Вернусь – вот тогда уж поговорю с вами как следует! Со всеми с вами… Устрою вам такой педсовет – никогда не забудете. А тетю Таечку твою выброшу с балкона вниз головой. Поняла?! Так и передай – вниз го-ло-вой. И место заранее подберу. Где нет ни клумб, ни кустов. А один только голый асфальт. Поняла?
   Грейфер проговорил это, перевел дух и подвинул барменше пустой стакан. Она беспрекословно налила, с восхищением глядя на русского. Он выпил четвертый, так же залпом. Жена все еще не находила слов. Она не привыкла встречать сопротивления от своего надежного и безропотного мужа.
   – С-семейка вампиров! Сколько лет пьете мою кровь? Живете за мой счет! И еще меня в чем-то упрекать смеете?
   Многолетняя затаенная пружина разворачивалась помимо его воли.
   – Вот вернусь – тогда узнаете, кто в доме хозяин. Я вас на такой режим посажу – твоя тетя Таечка на панель пойдет, чтоб себе на туалетную бумагу заработать! Я вам… Я вас…
   – Валерий, – наконец опомнилась жена. – Послушай…
   – Нет, это ты меня послушай. Я уйду от вас. Уйду неважно куда – но не буду давать больше ни копейки. И пусть ваше бабье царство сдохнет с голода. Или найдет другого такого же дурака, который станет вас содержать и обслуживать. С меня достаточно. Так и передай и милой мамочке и бесценной тетечке! Ясно?
   Четвертый стакан налил его тупой злобой. Ему хотелось кричать, крушить, ломать… Высказавшись, он не мог просто так остановиться:
   – И не смей больше звонить, поняла? Я скажу на ресепшн, чтобы мне не передавали ни один звонок из России, ясно? А мобильник я отключаю прямо сейчас. Ясно? Вот так!
   Даже не дав отбой, Грейфер что было сил швырнул телефон от себя.
   Легкий аппарат пролетел через холл, ударился об стену рядом с входом в шикарный туалет и осыпался кучей обломков.
   – Вот так… – повторил Грейфер и попросил пятую порцию.
   Вышколенная турчанка налила, делая вид, что ей все безразлично.
   Он отошел со стаканом за свободный столик и выпил медленно, глядя на резвящихся в бассейне ватерполистов. Ярость прошла, бешенство улеглось, и теперь он не понимал своего поступка.
   Не резкого разговора с женой – ее он уже вычеркнул из жизни вместе со всем кровососущим семейством. Его поразил факт, что он, всегда ценивший не только самолет, но и вообще любую технику выше людей, мог сознательно разбить телефонный аппарат?!
   С трудом выбравшись из кресла-раковины, он поднялся. И пошел подбирать обломки мобильника, пока их не смёл рачительный турок уборщик.
   Обладая модульной конструкцией, телефон не сломался, а лишь распался на составные части. Покачиваясь, как капотирующий на скорости срыва самолет, Грейфер обшаривал пространство вокруг входа в туалет, пока не собрал все. Корпус с антенной и болтающейся на шлейфе откидной крышечкой, переднюю панель, обрезиненный блок клавиш, задвижку аккумуляторного отсека и саму сборку аккумуляторов.
   Хуже обстояло дело с СИМ-картой: выскочив из гнезда, она улетела в туалет. Причем, судя по направлению разлета осколков – пятну бомбового покрытия, выражаясь языком военного летчика – в женский.
   Грейфер хотел попросить светловолосую барменшу сходить в туда и подобрать нужную ему деталь. Но потом ему стало стыдно. И он решил справиться сам. Вошел в украшенный искусственной розой тамбур и осторожно постучал по косяку женской половины.
   Никто не ответил.
   – Эй, – на всякий случай позвал он. – Есть кто?
   Он молниеносно – чтобы кто-нибудь из посторонних наблюдателей не заподозрил в пьяном русском еще и маньяка-фетишиста – проскользнул в закрытую зону. Стараясь не глядеть по сторонам, он осмотрел пол – и увидел свою зловредную карту, которая белела у самого входа под раковиной. Это было удачей. Если бы она попала в одну из кабинок, он все-таки вряд ли бы решился туда залезть.
   Грейфер не сразу подцепил ногтем микросхему, верткую и непослушную на скользком от чистоты мраморном полу.
   Вернувшись за столик, он обдул детали от несуществующей пыли, аккуратно разложил перед собой и начал сборку.
   Пьяные пальцы слушались неважно, однако Грейферу удалось сложить аппарат вместе.
   Он нажал нужную кнопку – неубиваемый мобильник пискнул и включился, как ни в чем ни бывало. Конечно, одного зажегшегося дисплея было недостаточно для гарантии работоспособности. Требовалось кому-то позвонить.
   Еще несколько минут назад Грейфер готов был растоптать проклятый телефон. Но сейчас, с исконным упрямством пьяного российского мужика во что бы то ни стало должен был сделать хоть один звонок.
   От дома он уже фактически отрекся. Он набрал номер Андреева, который сидел в памяти так же крепко, как посадочная скорость и угол выпуска механизации крыла на «Ту-154».
   Телефон работал. Трубку взяла Андреевская жена.
   – Ната, привет! – радостно закричал он. – Это я, Грейфер из Турции!
   – Валера! – толь же радостно отозвалась Наталья. – Как у тебя дела!
   – На курсе, на глиссаде, видимость миллион на миллион. Дела прекрасно!
   Отель высший класс! Море чудо! Кормежка и выпивка и все прочее… В общем спасибо вам с Иваном огромное, что меня сюда отправили.
   – Вот видишь! Я рада за тебя.
   Грейфер чувствовал, что женщине искренне приятна его благодарность.
   – Ну, в общем, Ваньку целую, тебе жму руку, – сказал он. – То есть, тьфу, наоборот. Тебя целую, а руку жму ему. Даже обе!
   Наталья Андреева смеялась.
   – Передай Ивану, что я его очень люблю!
   – Передам.
   – И… И тебя я тоже!!
   – Приятно слышать.
   – Но его все-таки больше!!!
   – Ну вот…
   – Извини, Нат – я тут немножко выпивши, к тому же в обществе златовласой турчанки, – он подмигнул барменше и она, ничего не понимая, ответила ему улыбкой. – Всем привет и пока!
   И захлопнув крышечку, он спокойно отключил телефон. Теперь уже насовсем.

6

   Больше звонки его не доставали.
   И он мог бы провести остаток отдыха, наслаждаясь вакуумным одиночеством, если бы не окружавшие соотечественники. Точнее, соотечественницы.
   В первый же день на завтраке, где собрались практически все постояльцы, он поразился, как много среди них женщин и как мало мужчин. Причем последние на девяносто девять процентов состояли при семьях. Свободных практически не имелось.
   Грейфер оказался едва ли не единственным исключением.
   Он был довольно высок и неплохо сложен. Без обручального кольца: он никогда не носил никаких перстней; любой посторонний предмет на пальцах нарушал ощущение контакта со штурвалом. Он казался свободным – впрочем, он и был свободным, только об этом пока никто не знал.
   И с первого дня ощутил себя под обстрелом женских взглядов.
   Его рассматривали везде и со всех сторон. Впрочем, он тоже осматривался в ответ.
   Боже, каких только женщин он не видел…
   С утра до вечера, практически голые на пляже, или едва прикрытые прозрачными платками в ресторане, они роились перед глазами в таком количестве, что на его месте молодой юноша просто умер бы от сексуального перевозбуждения.
   Женские тела мелькали везде.
   Любого цвета кожи: от молочно белой до совершенно бронзовой во всех местах.
   На любой вкус находилась любая часть тела.
   Иногда Грейфер невольно рассматривал животы – впалые, плоские, отвисшие. Выпирающие над купальником или специально оголенные полоской между двумя частями обычной одежды. С татуировкой в виде алых губ. Некоторые были привлекательны, другим обладательницам стоило бы спрятать чем-нибудь свои толстые складки, которые они носили перед собой. Но женщины обнажались, отчаянно надеясь найти ценителя на свою форму.
   Ноги… В обычной жизни самый изменчивый элемент женщины – то скрываемые до туфель, то оголяемые мини-юбкой или коварным разрезом. Здесь тоже встречались разные: длинные и не очень, стройные и просто худые, толстые, крепкие – всякие. Каждая использовала их по-своему даже в ресторане. Одни сидели ровно, выставив перед собой круглые колени, уверенные в безоговорочной привлекательности. Другие закидывали ноги так, что мощные ляжки наотмашь били по глазам. Парадоксально: эти же самые места полностью сверкали на пляже, но сидя так в помещении, женщина казалась нагло предлагающей себя. А некоторые свободно откидывались на спинку, как бы невзначай широко раздвинув ноги. Конечно, там не виднелись ничего особенного – только натянувшиеся трусики от купальника. И посмотрев туда дольше секунды, можно было ощутить в себе жаркую волну: женщина источала флюиды желаний. Только глядя, любой уже в нее входил.
   А самая желанная, никогда не открываемая до конца часть женского тела… Каких только грудей тут не было! И как их ни выставляли владелицы! Обделенные природой надевали купальники в виде треугольных лоскутков; под такими маленькой груди как будто вообще не имелось. Однако любой наблюдатель все-таки знал, что она есть, и маскировка формы подталкивала узнать содержимое. Грудастые носили бюстгальтеры, напоминавшие сумки со студнем, висящие на шеях. Совершенно спокойно они толкались и отпихивались своими мягкими сокровищами в очереди за жареной рыбой. А когда тянулись за тарелкой, то казалось, что мощный бюст снесет и опрокинет всю стойку.
   Другие делали ставку не на форму или размер, а на тот элемент груди, что служит критерием обнаженности: они демонстрировали соски. Причем с помощью обычной одежды: полный обзор молочных желез сквозь мокрый купальник не засчитывался.
   Грейфер замечал, что многие женщины надевают особые кофточки с целевым назначением: выставить на обозрение свои заветные места. Некоторые, обтянув себя чем-нибудь плотным, дразнили двумя шишечками, слепо выступающими вперед. Другие, облачившись в тонкое и белое, делали вид, будто не знают, что их груди бесстыдно просвечивают аккуратно темнеющими кружками. Одинаковыми и всегда лежащими в поле зрения, как тахометры на приборной лоске двухдвигательного самолета.
   И наконец, оставалось еще одно испытание. Уже вовсе не для слабонервных. Шагая по пляжу вдоль лежаков, всегда можно было наткнуться на особу, загорающую топлесс. Иначе говоря, в одних трусиках. Обычно такая искусительница спокойно лежала, подсунув руки под голову. А груди вольготно разваливались, смущая и маня напряженными сосками.
   Разглядывая женщин, Грейфер видел только наборы различных частей тел; целостной картины он не замечал, поскольку ни одна носительница его не интересовала. Будучи морально свободным и уже способным на все, он еще не испытывал влечения. Даже курортная вседозволенность не оказала на него влияния.
   В сонме ног, животов и грудей он непроизвольно отметил несколько идеально сложенных молодых женщин. Словно фотомодели, они бросались в глаза, но не вызывали никаких эротических чувств, ассоциируясь лишь с добротно сделанной куклой.
   И еще с первого дня Грейфер почему-то выделил одну, ни чем вроде не примечательную. Однако он ее запомнил; и даже обозвал мысленно «бледной немочью».
   Эта молодая женщина носила немодную, закрывающую пол-лица прическу из мелких кудряшек. Зато очень красиво ныряла с пирса ласточкой, и на обед являлась в туфлях на высоченных каблуках. Грудь свою не демонстрировала – видно похвастаться было вообще нечем – однако остальное оголила вообще полностью. Всегда носила шорты столь короткие, что из-под них виднелись нижние части ягодиц. Загар к ней, видимо, не приставал, а эта часть тела казалась просто непристойной в своей голубоватой белизне. И вообще вся она имела какой-то невероятно порочный вид. Даже перемещалась с таким отрешенным выражением лица, будто в это время совокуплялась с кем-то невидимым. Грейфер терпеть не мог такой тип женщин, знав нескольких подобных стюардесс.
   Когда эта «бледная немочь» медленно склонялась к стойке за салатом, и перед глазами сияли белые мягкие ноги, и шорты задирались, обнажая едва не до половины снежную задницу, Грейфер испытывал странное ощущение.
   Не физическое возбуждение и не мысль заняться сексом. А какой-то совершенно садистский порыв: схватить ее в такой позе, наклонить еще ниже и войти снизу вверх. Вбить себя до предела, даже не спуская синих шорт. И загонять все глубже, чтобы вместо удовольствия причинить боль. До тех пор, пока у нее не польется из ушей…
   Вероятно, он невольно проецировал на нее свое отношение к тете Таечке.
   Однако некие животные инстинкты она все-таки в нем пробуждала. И, возможно, доведенный вызывающим видом, Грейфер бы с этой женщиной разделался. Но она была со спутником.
   А его не тянуло к сексуальным приключениям, тем более драматическим.

7

   Первые дни Грейфер просто рассматривал женщин – не замечать их мог только полный евнух – но не вступал в контакты.
   Когда с ним пытались заговорить, он кратко отвечал по-немецки, благо кругом полно было немцев и австрийцев. Шумных молодых ребят, чей язык казался знакомым по звучанию, но оставался совершенно непонятным. Так или иначе, но его принимали за иностранца и отставали.
   Потом ему не повезло.
   В ресторанной очереди Грейфер столкнулся нос к носу с русской женщиной, которая летела с ним в одном самолете. Не успев спрятаться, он был раскрыт.
   И теперь женщины атаковали непрерывно. В одиночку и группами, в самое неподходящее время.
   Его невозможно было достать на пляже, поскольку он там не загорал – они подплывали в море. Тогда он ложился на спину; вода заливала уши и он не мог поддерживать разговор. Он с удовольствием ушел бы от них даже под воду, имей жабры и не нуждайся в кислороде.
   Зато в ресторане он оказывался совершенно беззащитным.
   Как тяжелый горизонтальный бомбардировщик, оставшийся без прикрытия в гуще вражеских истребителей.
   Столиков имелось много, но все-таки недостаточно для того, чтобы одиночка мог обедать один. И к нему подсаживались женщины. По одной, по две и даже по три. Пытались разговорить, познакомиться серьезно, позвать купаться ночью – то есть без одежды – или в соседний отель на дискотеку, или еще куда-нибудь.
   Особенно упорствовала невысокая женщина средних лет, всегда одетая в черный поблескивающий наряд, напоминающий кимоно. С жутко обесцвеченными волосами, забранными черной лентой. Шуршащий комбинезон скрадывал формы, но между грудей она наверняка могла спрятать авиабомбу калибра «ФАБ-50» или даже «ФАБ-100».
   При ней был взрослый сын, что нисколько не мешало ей приставать к Грейферу. Несмотря на равнодушие последнего.

8

   Потом однажды, катаясь с водной горки, он попал под внимание двух девиц. Довольно молодых, но обладавших такими габаритами отдельных своих частей, что женщина-бомбардировщик отдыхала.
   Они были не то подругами, не то сестрами. Хотя, скорее всего, просто походили друг на друга мощными телесами. Едва отплевывающийся от хлорки Грейфер вылез из бассейна, одна из них сунула ему фотоаппарат и попросила щелкнуть вдвоем.
   Грейфер собирался съехать еще пару раз и тут же бежать к морю. Но отказ прозвучал бы чересчур грубо. Поэтому он молча принял камеру и стал прицеливаться. Фотографировать Грейфер в общем не умел, однако имел привычку делать все профессионально. К тому же, вероятно, обладал врожденным чувством соразмерности.
   И несмотря на желание побыстрее отделаться, он не мог «щелкнуть» толстых девиц как попало. Присев на луг, он выбирал лучший ракурс. Поняв, что фотограф медлит, девицы начали принимать различные позы. От которых у нормального мужчины тут же бы намокли плавки – Грейферу было все равно. Он сфотографировал их сначала стоя, потом сидя, наконец полулежа. Чтобы втиснуть раскинувшиеся туши в рамку видоискателя, ему тоже пришлось лечь на бок.
   – Идите к нам поближе! – колыхая желейными грудями, кричала одна из толстух.
   Вторая призывно хихикала.
   Сделав несколько снимков, Грейфер наконец скрылся в море.
   Потом он увидел этих девиц в ресторане; он не запомнил лиц, просто таких фигур тут больше не имелось. При них толкался какой-то желтый недомерок в белом костюме. То ли кореец, то ли вьетнамец. Пожилой и с золотыми зубами.
   Хоть Грейфер не собирался овладевать девицами, ему на миг стало обидно, что его место занял такой уродец. Но присмотревшись, он догадался, что к чему.
   Девицы не являлись ни сестрами, ни подругами и даже не находились тут на обычном отдыхе. Скорее всего, они были борчихами – или как еще создать женский род от слова «борец» – женского сумо. И жили тут вместе с японцем тренером на жесткой диете.
   Которая, конечно, имела перевернутый смысл. В отличие от прочих спортсменок эти не имели права худеть. И японец следил чтобы они случайно не растеряли своего жира.
   При встречах девицы здоровались и улыбались Грейферу на все лады.
   Судя по всему, паршивый японец их сексуальную жизнь тоже держал на диете. Причем настоящей: несомненно, что от постельной акробатики вес мог только уменьшиться.
   Грейфер знал, что не желая того, нравится женщинам. И толстухи, скорее всего, занялись бы с ним сексом. Возможно, даже втроем. Это было дикой мыслью, но от ее засосало под ложечкой: он на секунду попытался представить, каковы эти огромные женщины в голом виде. И подумал, что совокупление с ними сравнимо с колыханием на теплых морских волнах… Это стоило попробовать, нарвавшись, вероятно, на единственный шанс в жизни.
   Но на подмигивания Грейфер отвечал ровной улыбкой и сближаться с ними не стал.

9

   Со стороны это могло казаться странным.
   Женщины России не были виноваты в нехватке мужчин. Их стоило просто пожалеть. Последствия Великой войны вкупе с неустойчивой обстановкой делали свое дело; мужчин катастрофически не хватало. С этой точки зрения Грейфер понимал своих соотечественниц.
   Сам он в общем был нормальным здоровым мужчиной. Он уже успел отключиться от домашних проблем. Турецкий рай за три дня восстановил сон, и время от времени он испытывал естественный позыв желания.
   Причем понимал, что вовсе не обязательно связываться с этими толстухами или с женщиной в кимоно.
   Можно было выбрать партнершу на своей вкус. Для ни к чему не обязывающей приятной связи на несколько дней. От которой останется лишь теплое воспоминание.
   Но отношение Грейфера к женщинам уже страдало раздвоенностью.
   Они нравились ему как биологические объекты, с которыми можно разрядиться.
   Но он боялся женщин как объектов человеческого порядка.
   Ведь его домашняя жизнь стала невыносимой именно из-за женщин. И жена его Таисия первые годы была неплоха в постели. Но постепенно превратилась в чудовище. Жена-чудовище, чудовище теща, монструозная тетя Таечка… И дочь, которой жена назначила тот же курс…
   Он ничего не мог сделать с собой. Ниже пояса все просило, требовало и порой даже вызывало неудобство. А голова ставила блок. При мысли о любой женщине сразу вспоминались домашние кровопийцы. Не отдавая себе отчета, он сделался женоненавистником и женофобом.
   До такой степени, что опасался даже безоблачного секса на здешних простынях. Словно за пять-шесть дней шелковый ангел с нежными грудками и влажной дырочкой успеет превратиться в стерву, которая прямо тут выпьет у него остатки крови.
   К тому же…
   Он помнил пришедшие в самую первую ночь безнадежные мысли об отсутствии любви. Понимая дурь сорокапятилетнего мужика, он вдруг захотел именно ее. Но любой курортный роман ограничивался взаимным трением половых органов.
   Грейфер понимал свою полнейшую дурость.
   Равно как, отмечая количество оставшихся дней, уже предугадывал, что будет проклинать себя за упущенные возможности. Которые сами падали в руки.
   Но перебороть себя не мог.

10

   ОНА появилась внезапно – как вынырнувший из туч перехватчик.
   Впрочем, вероятно, ниоткуда она не появилась.
   Имелась тут с первого дня, то есть вовсе до приезда Грейфера.
   Просто он не замечал ее за мощным, как привязные аэростаты, заграждением чужих грудей и задниц.
   Получилось все естественно и случайно.
   Однажды во время обеда он шел от одной стойки к другой, ища себе что-нибудь рыбное: он в общем не любил ни мясного, ни птицы.
   И вдруг увидел женщину.
   Простую и ни чем не выдающуюся маленькую турчанку.
   В полосатой желто-бело-зеленой рубашке и короткой черной юбке, обычной форме официанток. То есть ее-то он не разглядел. В глаза бросилась непомерная груда грязной посуды на подносе, который маленькая официантка несла перед собой, изогнувшись всем телом. И не думая ни о чем, а просто испытав сочувствие, он открыл перед ней дверь в служебную часть ресторана, где находилась моечная. Совершенно автоматически, как помогал в подобной ситуации любой из стюардесс.
   Никогда не быв женским угодником и даже не получив классического домашнего воспитания, Грейфер вероятно, обладал врожденным чувством благородства. И открывал дверь машины даже своим ученицам, которых вообще не стоило рассматривать иначе, как кошельки с красивыми ногами.
   Официантка была ошеломлена: большинство туристов – особенно русских – вели себя здесь, как нефтяные шейхи, аристократически не замечая персонала.
   Она ничего не сказала, только улыбнулась. И в этой ее внезапной улыбке мгновенно промелькнуло все: испуг, изумление, благодарность, что-то еще.
   Проскользнув в моечную, она скрылась за матовой стеклянной дверью.

11

   На следующий день он увидел ее опять. У платной соковыжималки, где желающим предлагалось за один евро взять напиток-«экстра» – апельсиновый сок.
   Грейфер не собирался тратиться; он вообще не пил соков, поскольку от них болел посаженный годами желудок. Просто проходил мимо с полным, только что налитым стаканом бренди.
   Но почему-то остановился, даже не узнав, а почувствовав нечто необъяснимое.
   Маленькая турчанка подняла глаза и улыбнулась ему. Сейчас он увидел ее лицо. Глаза были черными, без различимых зрачков. В них смешались и детская непосредственность, и девичья стыдливость, и совершенно взрослая женственность.
   Узнала она его или улыбнулась автоматически, по инструкции?
   Наверное, все-таки узнала; вчерашний его поступок был из ряда вон выходящим, а одевался он всегда одинаково. Потому что имел одни старые брюки цвета хаки и две футболки, которые стирал через день.
   Ощутив, как внутри что-то дрогнуло, Грейфер улыбнулся в ответ. Поднял стакан бренди, желая ей здоровья, отпил глоток и пошел к столику.
   Где уже поджидали претендентки на его тело.
   Две подружки из Саратова. Одна почти не имела груди, зато носила сетчатую блузку, сквозь которую различались не только величина и форма, но даже цвет ее очень больших сосков. А вторая могла похвастаться идеальной формы бедрами, одно из которых, пользуясь теснотой маленького столика, она всегда вытягивала в сторону и во время приема пищи обжигала Грейфера прикосновениями.

12

   На следующий день, едва войдя в ресторан, Грейфер увидел что она опять дежурит в смене, убирающей грязные тарелки со столов.
   Она сновала по залу, появляясь то там, тот здесь. Грейфер пожирал ее глазами, мечтая, чтобы она подошла поближе.
   Сегодня его атаковала молодая москвичка. Не обладая выдающимися прелестями, она вставила в пупок мощный камень, который переливался, постоянно меняя тон.
   И действуя грудью, она применила необычную тактику. Не изощряясь в выборе бюстгальтера и не выставляя соски, она надела глухую – под горло – блузку. Пеструю и стоящую колом, скрывающую сами очертания ее бюста.
   Зато обрезанную столь коротко, что из-под нее выглядывали… Грейфер не мог подобрать нужного слова… Днища? основания?… В общем, нижние части грудей. Нежно белые и покрытые сетью синих жилок. Когда соседка поправляла двумя руками рассыпающуюся прическу, хитрая блузка поднималась целиком, расчехляя ее торс.
   А груди оставались на месте.
   Они медленно обнажались до середины розовых сосков. Что должно было разить наповал.
   Однако на Грейфера трюк не действовал. Он искал глазами маленькую турчанку.
   Она постоянно сновала рядом, и он наконец сумел рассмотреть ее всю.
   В ней не нашлось ничего – абсолютно ничего, могущего выделить среди прочих женщин.
   Невысокая ростом и коротконогая, как все азиатки, она обладала непримечательной внешностью. Судя по всему, имела отвисший живот, который не могла скрыть просторная рубашка. Грудь казалась не маленькой, но какой-то неопределенной. Ужасные форменные туфли довершали жалкий облик. И вся она была какая-то маленькая и насмерть замотанная свой работой. И очевидно беспросветной жизнью.
   Но Грейфер видел только ее. Ловил каждое движение, провожал взглядом два детских шарика на резинке, удерживавшей ее волосы.
   Наконец она подошла к их столику и забрала грязные тарелки, на которые соседка указала жестом королевы в изгнании. Турчанка посмотрела на Грейфера и опять нежно улыбнулась. Впрочем, ее улыбка наверняка была дежурной и предназначалась всем.
   Грейфера это не волновало.
   Он был абсолютно счастлив от того, что может ее видеть.

13

   На следующий день он уже знал, что все дальнейшее существование сконцентрировалось в этой маленькой турчанке.
   Она по-прежнему прислуживала в ресторане; он перебирал варианты и не мог придумать, как с нею познакомиться. В сорок пять лет он почти не имел опыта активного обращения с женщинами и сейчас был бессилен помочь самому себе.
   Но точно знал, что если не познакомится с нею, случайно встретившейся на пути, если не… В общем – тогда вся его жизнь, и так идущая под откос, окажется абсолютно бессмысленной.
   В один из вечеров ему повезло. Без всякого его участия – просто сложилось случайно и удачно.
   Он опоздал на ужин, и около входа в ресторан под кондиционером не нашлось свободных столиков. Ему пришлось пройти в самый дальний и душный конец. К стеклянной стене, за которой колыхались листья растения, похожего на банан.
   Грейфер занял место своими тарелками. Тут же вернулся к бару и взял второй бренди. Хмель практически не действовал. Ему было тоскливо, и он не знал, в чем утопить свою тоску.
   Точнее, знал невозможность этого.
   И вдруг перед ним возникла она.
   Все с тем же подносом.
   Грейфер потерял дар речи.
   Потом, выдавил по-немецки,
   – Ein Moment, Bitte…
   Похоже, она не поняла, спокойно принявшись собирать его грязные тарелки.
   Тогда он поймал ее маленькую смуглую руку. И задержал в своей.
   Турчанка замерла, глядя на него. Рядом никого не было, соседние столики оказались пустыми.
   – Я… – пробормотал Грейфер уже по-русски. – Я хотел бы…
   Он не знал, на каком языке с ней говорить; похоже, она не знала ни одного.
   Он взял свой стакан с остатками бренди, потом поднял второй, давно опустевший. Показал пальцем на нее, потом на себя, сдвинул стаканы и сказал, наверняка без пользы:
   – Мне бы хотелось с вами…
   Турчанка, похоже, уловила смысл.
   Покачав головой, она ткнула себе в грудь, потом отчетливо произнесла «отель» и те же смуглым пальцем начертила в воздухе крест.
   Грейфер все понял. За выпивку с туристом ее уволят из отеля. Яснее ясного. Он безнадежно пожал плечами и взглядом проводил ее, поспешившую прочь.
   Шансов не осталось.

14

   Но с тех пор он затосковал уже всерьез.
   Как-то по-мальчишески получилось, ни с того, ни с сего. Он даже не знал ее имени – но чувствовал, что не может без нее жить.
   Ему стало безразличным все. Не радовало море, и даже бренди перестало действовать.
   Маленькая официантка по-прежнему мелькала в ресторане, но не подходила близко. Специально или случайно – этого он, конечно, не знал. Но страдал, умирал и проклинал себя за внезапную слабость.
   Грейфер вдруг почувствовал, что ему осточертел этот отель. Где его атакуют ненужные женщины, но сам он не может получить единственно желанную. И нужны какие-то перемены.
   Он вспомнил, что внизу, на пляжном этаже у самых дверей висело объявление о прокате автомобилей. Цен он не помнил, но у него имелись и деньги и права.
   После обеда он подошел туда, загоревшись желанием взять машину, сколько бы это ни стоило, и прокатиться куда угодно, лишь бы сбросить груз невозможных желаний.
   Объявление висело, но рядом никого не оказалось.
   Грейфер постоял несколько минут, разглядывая предложения снять «рено» и «тойоты», потом вздохнул и зашагал прочь. И в этом не повезло, и будь проклята такая жизнь.
   И вдруг кто-то схватил его за локоть.
   Обернувшись, он увидел толстого черноусого турка, который сидел в отельной лавочке и торговал фотопленками, кремами, надувными матрасами и прочей дребеденью.
   – Ты хотите взять автомобил? – на довольно чисто русском языке спросил тот.
   Грейфер кивнул.
   – Они ушли и будут завтрутром.
   – Когда завтра подойти? – уточнил Грейфер.
   – Зачем завтра? Можно сейчас. Мой друг охранник имел прекрасная автомобил и сдаст вам хоть сейчас.
   Грейфер вопросительно смотрел на него.
   – Конечно. Давай-давай, – сказал лавочник и, взяв за локоть и повел его к выходу из отеля.
   – А… Документы, доверенность? – спохватился Грейфер.
   Турок непонимающе уставился на него.
   – Чтобы меня полиция не задержала.
   – А, полиция! – радостно воскликнул тот. – Какой полиция, никакой полиция! Хаккы раньше сам бывал полицески. И полиция тут знает его машину. И он часто сдает ее туристам. Солидным, как вы.
   Грейфер понял, что в местном дорожном движении действуют какие-то свои, турецкие порядки. И даже не удивился, что у него не спросили прав.
   Подойдя к молодому охраннику в синей рубашке, усатый быстро заговорил по-турецки, время от времени кивая на Грейфера.
   Выслушав, парень что-то сказал.
   – Мой друг согласен дать тебе автомобил, – сообщил усатый турок.
   – Сколько? – спросил Грейфере, наслышанный, что здесь надо сразу жестко договариваться о цене.
   – Сто! – он поднял один палец. – Долар.
   Грейферу это показалось чрезмерным, но ему ужасно хотелось ехать, и он кивнул.
   Усатый снова быстро-быстро заговорил. Охранник снял с пояса рацию и кого-то вызвал. Через несколько секунд разъехались автоматические двери, и на крыльцо отеля вышел второй охранник, дежуривший где-то внутри.
   После этого первый улыбнулся Грейферу и жестом позвал за собой.
   Да, – уважительно подумал Грейфер. – Система безопасности у них налажена лучше, чем у нас на боевом аэродроме…
   Они миновали отельную стоянку, где блестели нанятые туристами все те же «пежо», «рено» и «тойоты». Отошли за границу территории. И только там, за домиком охраны Грейфер наконец увидел предлагаемый автомобиль.
   – Давай-давай! – весело выкрикнул лавочник.
   Видимо, кто-то из русских научил его, и теперь он повторял слова к месту и не к месту.
   Это была огромная, как аэродром, старая американская машина темно-зеленого цвета. Когда-то Грейфер видел подобную в городе, где учился. Кажется, она называлась «плимут». Впрочем, в отличие от самолетов, в марках машин он разбирался не сильно.
   Но все-таки старый лимузин внушал уважение. И за такой стоило отдать сто долларов.
   Сунув руку в задний карман, Грейфер наощупь – чтобы не показывать всю имеющуюся у него сумму – вытащил стодолларовую бумажку. И подняв ее перед носом усатого, спросил:
   – А машина не развалится через полкилометра?
   – Зачем развалится?! – загорячился турок. – Не обижать. Хаккы, – он показал на охранника. – Хаккы на ней каждый день шесть десятков километра из дома сюда едет.
   – Ну ладно, – согласился Грейфер. – А бензин?
   – Бень-зин? – непонимающе повторил тот.
   – Ну… топливо… – он лихорадочно вспоминал все подходящие иностранные слова. – Ол… Фьюэл… Петролеум…
   – А, петрол! – радостно закивал турок. – Петрол норма! Хаккы заправился Белды, по дороге сюда!
   Турок что-то сказал охраннику. Тот опять улыбнулся, достал ключ, отпер дверцу, включил зажигание и жестом пригласил взглянуть на приборную панель. Просунув голову внутрь, Грейфер увидел что стрелка указателя топлива поднялась с нуля и медленно заняла крайнюю правую позицию, уперевшись в ограничитель.
   – Точно, бензина под завязку, – констатировал он.
   Такими словами летчики бомбардировочного полка характеризовали заправку до предела.
   – Под завъязку? – не поняв, переспросил усатый.
   – Ну… – не зная, как объяснить, Грейфер чиркнул себя пальцем по горлу. – Все очень хорошо, то есть полный бак.
   Охранник, который, судя по всему, по-русски не понимал ни слова, в очередной раз улыбнулся. Грейфер, секунду поколебавшись, вручил купюру ему, а не усатому. Парень расплылся до ушей и торжественно передал ключ. Потом отдал честь, приложив ладонь к пустой голове, и турки пошли прочь.
   – По завъязку, под завъязку, под завъязку!.. – на всякие лады распевал усатый, заучивая новое выражение.
   Грейфер сел за руль. Это был классический американский лимузин, с автоматической коробкой скоростей и ручкой переключения на рулевой колонке.
   Он не стал выяснять у хозяина способа управления, решив, что сумеет разобраться сам.
   Положения ручки отмечались буквами и цифрами: «Р», «R», «N», «В» «1» и «2». Сейчас она стояла на «Р». Подумав, что это обозначает нечто вроде парковочного тормоза, Грейфер вставил ключ и повернул. Мотор ожил с первой попытки. Заурчал тяжело и глухо. Судя по всему, объем двигателя этой машины был не маленьким. Грейфер уже догадался, что «R» означает задний ход, а «N» – нейтралку. Остальные положения логически должны были соответствовать обычной езде.
   На всякий случай прижав тормоз – огромную педаль, как у руля направления очень тяжелого самолета – Грейфер перевел рукоятку на «D».
   Коробка под полом дернулась, щелкнула и очевидно переключилась, потому что он ощутил желание машины ехать.
   Он отпустил тормоз, и лимузин, припаркованный носом на выезд, тихо тронулся вперед.
   В салоне стояла невыносимая жара. Притормозив, Грейфер склонился в панели приборов в поисках ручки, которой включался кондиционер.
   Нет, судя по всему, машина создавалась в годы, когда такой роскоши не знали даже американцы.
   Кнопки управления стеклоподъемниками торчали под левым локтем. Только сейчас Грейфер заметил, что машина двухдверная. Он нажал обе разом, и стекла послушно уехали вниз, впуская внутрь волну еще более горячего воздуха.
   Уже совершенно уверенный, Грейфер вырулил на шоссе. Он выбрал направление не направо, где лежали несколько поселков, переходящих в Анталью, а налево.
   В абсолютную неизвестность.
   Машина быстро разогналась и вскоре стлалась по дороге, словно тяжелый самолет на взлете. Сходство с самолетом прибавлял скрип и треск старого кузова, отзывающегося на каждую неровность.
   Он все-таки не сразу привык к органам управления; левая нога время от времени искала несуществующую педаль сцепления. Потом он вспомнил посадку без рулей на «Ил-28», когда тоже не стоило хвататься за штурвал, и стало проще.
   Дорога была узкой и извилистой; справа нависали горы, кое-где прямо на шоссе валялись камни, упавшие сверху. Изредка свистели мимо встречные машины или автобусы. Временами кто-то появлялся впереди. Слегка притапливая газ, Грейфер легко, хотя и рискованно обгонял их и снова мчался один. Впереди всех – неизвестно куда.
   Ветер врывался в левое окно и вылетал из правого. Поперечный поток подхватил машину и нес на себе. Стало даже не очень жарко.
   Грейфер по привычке правил одной левой рукой, положив правую на колени: с автоматической коробкой для нее не находилось занятия.
   Он ехал без всякой цели, но со страшной скоростью; он наслаждался самим процессом езды. И даже не думал о том, как будет возвращаться. Он не вспомнил про час ужина: на жаре не хотелось есть, а в машине, держа вздрагивающий руль, он забыл обо всем.
   Очнулся, лишь когда заметил мигающую лампочку на приборной доске. Сбросив газ, посмотрел внимательно и понял что стрелка указателя уровня топлива легла на ноль. Тяжелая американская машина была неимоверно прожорлива; впрочем она того заслуживала.
   Доехав до ближайшей заправки, отмеченной собачьей мордой под красной буквой «Р», он заправился. Потратив пятьдесят долларов и знаками велев залить полный бак.
   И только после этого взглянул на часы. Был уже поздний вечер. Грейфер не имел представления, как далеко заехал. Его несла дорога, он летел по ней, не глядя по сторонам.
   Теперь он вдруг осознал, что скоро стемнеет и пора возвращаться.
   А он даже не засек по спидометру километраж.
   И он поехал назад. Темнело очень быстро. Вскоре пришлось включить фары. Теперь, когда в поселках и маленьких городках зажглись огни, Грейферу стало ясно, что он уехал жутко далеко. Обратная дорога показалась раза в три длиннее.
   Темнота казалась чернильной. Фары выхватывали из нее то кусок волнующегося внизу моря, то нависающую стену горы. Но Грейфер не сбавлял скорости, впритирку разъезжаясь со встречными машинами. Турки тормозили – он гнал вперед. Точно в самом деле летел на мощном, хорошо вооруженном самолете. Временами он бросал взгляд на спидометр; стрелка стояла всего лишь около отметки «90». Но Грейфер подозревал, что шкала отградуирована в милях.
   Адреналин кипел в крови. Временами казалось, что еще секунда – и он врежется в скалу или улетит в море. Машина все больше напоминала самолет, при крутых поворотах она ложилась в глубокий крен, едва не чиркая краем кузова по асфальту. Но все-таки она слушалась, и он интуитивно успевал ее выправлять прежде, чем произойдет нечто необратимое.
   Впрочем, по сути дела ему было все равно – доедет он обратно, или не доедет. Жизнь потеряла смысл; теперь у него не осталось даже дома.
   Но он, как сумасшедший, гнал в отель.
   Иногда Грейферу хотелось потянуть руль на себя – и взлететь над дорогой, заложить крутой разворот и уйти в сторону моря.
   Вдруг вспомнились слова песни, которую давным-давно исполнял на гитаре хвостовой стрелок из бомбардировочного авиаполка, обладавший приятным голосом и выступавший на всех самодеятельных концертах:

     Но дело мужчин – несмотря на тревогу,
     Спокойно сжимать чуть дрожащий штурвал,
     И молча глядеть на ночную дорогу,
     Чтоб компас душе верный путь указал…

   Сейчас было почти все именно так.
   Ночная дорога, и руль, дрожащий сильнее штурвала. И внутренне чутье, подспудно спасающее его ненужную жизнь.
   Вот только дела не было, поскольку все давно кончилось. И ночные гонки не могли стать суррогатом прежней жизни, и все это было напрасно…
   Как-то погрустнев, он незаметно подъехал к отелю.
   Выбрался из машины на подгибающихся от напряжения ногах, отдал ключ охраннику Хаккы.
   Тот взглянул вопросительно – Грейфер поднял два больших пальца. Машина в самом деле оказалась хороша и поездка принесла удовольствие. И не вина автомобиля была в том, что жизнь Грейфера обесценилась даже в его собственных глазах.
   Хаккы расплылся в очередной улыбке и несколькими точными жестами выразил, что он может взять машину в любой момент, когда того захочется.
   Пожав охраннику руку, Грейфер вошел в отель.

15

   Он неожиданно почувствовал нешуточный голод: все-таки пропущенный ужин давал о себе знать.
   В расписании значился какой-то «ночной суп» в 23–30. Ресторан оказался пустым, если не считать компании молодых и очень пьяных австрийцев, да двух толстых русских женщин, жующих за крайним столиком.
   Грейфер положил себе ленту мягкого турецкого сыра, налил чашку непонятного супа и прошел в дальний угол. Ему хотелось есть и одновременно не хотелось вообще ничего. Пустота, пришедшая на место упоению ездой, казалась невыносимой.
   Неслышно подошел официант, чтоб забрать грязную тарелку. Грейфер поднял глаза и обмер: сегодня в ночной смене дежурила она…
   Она тоже его узнала. Улыбнулась, быстро и почему-то испуганно. И в то же время, как ему показалось, обещающе.
   Народу практически не осталось. Она стояла перед ним с подносом своих тарелок.
   – Посиди со мной, – тихо попросил Грейфер, чувствуя, что сердце его, как у мальчишки, подкатывает к самому горлу.
   И чтоб турчанка поняла смысл слов, он осторожно встал и отодвинул стул, приглашая. Как ни странно, она присела. Правда, боком, готовая в любой момент вскочить и бежать.
   Пару секунд он молчал.
   Девушка – или молодая женщина, вблизи ей можно было дать лет тридцать – смотрела на него, чего-то ожидая.
   – Wie heisst Du? – спросил он.
   Официантка беспомощно улыбнулась.
   – How your name? – повторил он на ломаном английском.
   Она по-прежнему не понимала ни слова. А ему позарез нужно было узнать ее имя.
   – Я Валера, – он показал на себя, потом повторил по слогам: – Ва-ле-ра.
   – Варела… – мелодично отозвалась турчанка.
   – Ладно, пусть Варела, – согласился он. – А ты кто?
   И назвал себя еще раз, опять ткнув себя пальцем, потом указал на нее.
   Все это напоминало самый дебильный из американских фильмов про пришельцев – но как иначе было общаться с женщиной, которая не знала ни одного человеческого языка? Но без которой умирала его душа…
   – Танара, – ответила она, поняв его жесты.
   Или не «Танара», а что-то похожее, он ведь не знал ничего в турецких именах. Но и это подходило.
   – Танара… Танара… – повторил Грейфер, перекатывая на языке ее имя с таким чувством, точно назвавшись, она уже отдалась ему вся. – Танара…
   А турчанка сидела молча, снисходительно улыбаясь причудам странного русского – или немца, ведь бог знает за кого она его приняла.
   – Послушай, Танара, знаешь что… – заговорил он. – Я могу снова взять машину… Давай выйдем из отеля и прокатимся куда-нибудь?
   Чтоб она поняла, он показал, как поворачивает руль, потом кивнул на нее и на себя.
   Как ни странно, она поняла. И заговорила по-турецки, отрицательно качая головой.
   Он понял без слов: не может, не хочет, не будет…
   Видно у него было такое отчаянное лицо, что девушка поняла недостаточность слов. Выудив из кармана юбки официантский блокнот со счетами, она открыла чистую страницу.
   Рисовала она быстро, точными и четкими линиями. На листке Грейфер увидел изображение дома, а рядом с ним две больших фигурки, мужскую и женскую, и две маленьких, обе мужских. Она понял, что Танару дома ждут муж и двое сыновей.
   Хотя вряд ли. Он слышал краем уха, что в Турции еще недавно супружеская измена каралась смертной казнью. И замужняя женщина вряд ли осмелилась бы даже говорить с посторонним мужчиной. Наверное, она имела в виду отца и двух младших братьев…Или сейчас все изменилось, и нравы сделались менее строгими?
   В общем его это мало касалось. Ясным было одно: у Танары имеется какая-то семья и, судя по всему, она всех кормит.
   Он подумал, что она, наверное, очень дорожит местом, но все-таки рискует, разговаривая с ним.
   – Ну и что? – возразил он так, слово она могла понять. – У меня тоже… семья.
   И перевернул страницу. Танара поняла и протянула ему карандаш. Грейфер нарисовал мужскую и женскую фигурки, потом изобразил дочь. Вспомнил проклятых тещу и тетю Таечку, но решил их не рисовать. Подумав, что турчанка решит, что русский имеет целый гарем.
   Танара посмотрела рисунок, покачала головой, взглянула на Грейфера.
   Что-то черкнула в блокноте и снова показала ему.
   «Т=28», прочитал он.
   «V=45» – написал он, остро подумав, что докатился до уровня примитивного стареющего мужика, положив глаз на женщину, практически годящуюся ему в дочери.
   Танара секунда помолчала, потом заговорила. Быстро и сбивчиво, глядя ему в глаза.
   И он тоже заговорил:
   – Танара… Я… Как только тебя увидел… Ты пойми, я не такой, но увидев тебя… Я не могу без тебя жить. Я хочу тебя. Понимаешь – хочу, и ничего не могу с собой поделать. Я…
   Махнув рукой, он снова придвинул блокнот. Схватил карандаш и вдруг сообразил, что не представляет, как нарисовать желание мужчины к женщине. И на клетчатой странице появилось банальное, но единственно подходящее кособокое сердце, перечеркнутое стрелой…
   Турчанка вспыхнула – кажется, она не ожидала такого поворота. Потом посмотрела на него долгим и внимательным взглядом. Потом вспыхнула, закрыла лицо рукой. Сказала еще что-то – длинно и горячо.
   Наконец схватила поднос, забыв взять Грейферову грязную тарелку. И убежала в моечную.
   Грейфер посидел, ожидая ее обратно. Но Танара не собиралась возвращаться.
   Поняв, что все бесполезно – какие еще найдутся средства, после полного и безоговорочного признания? – он вышел из опустевшего ресторана.

16

   Время перевалило за полночь, бесплатные бары уже закрылись, и ему было даже негде напиться до синих чертей.
   Он спустился на пляж и сел на прохладный влажный матрас самого дальнего лежака.
   В ушах звучал птичий щебет Танары, непонятный, однако вполне ясный по смыслу.
   Он потер виски и подумал, что сама ситуация, вероятно, кажется ей абсурдной.
   Естественным казалось, когда турки пристают к европейским – и особенно русским – женщинам. Так положено; хотя в этом отеле обслуга держалась на строгом поводке. И Грейфер ни разу не видел, чтобы хоть один из самых развязных официантов допустил малейшее движение в сторону туристки. Однако это было бы нормальным.
   Но когда одинокий симпатичный здоровой российский мужик… Живущий в одноместном люксе, накормленный, напоенный, снабженный всем необходимым и обслуженный на сто процентов… В условиях, когда на одного такого приходится сто… нет, даже не сто, а наверняка сто пятьдесят временно свободных неудовлетворенных женщин на любой вкус, готовых разделить с ним постель. Причем без малейшего усилия с его стороны. Когда потенциальных партнерш такое количество, что физически невозможно было бы перепробовать за неделю всех желающих по одному разу, даже если не выходить из номера и сутками напролет заниматься сексом…
   И когда помещенный в такие сказочные условия русский пренебрег всеми, а запал на маленькую неказистую турчанку. В которой вообще не было ничего особенного, кроме нежной улыбки…
   Это не укладывалось в сознании обычного человека.
   И сам Грейфер это понимал. Но ему была нужна только Танара, и больше никто.

17

   Один за другим садились чужие самолеты.
   В чужой ночи плескалось чужое море, звучал чужой смех.
   Где-то возле отеля остывала чужая машина, на которой он несколько часов назад пытался уехать от самого себя.
   И еще дальше, совсем непонятно где была сейчас чужая женщина, чьего языка он не понимал, и которая не разделяла его странных желаний.
   Все здесь было чужим.
   Включая данный ему во временное пользование номер, где до него кто-то спал и после него кто-то будет бриться перед тем же зеркалом и вытираться тщательно отстиранными полотенцами.
   Чужая страна, чужая жизнь.
   Все чужое…
   Точнее, это он чужой.
   Он вдруг осознал, что райская неделя в Турции подходит к концу. Завтра последний полный день. Неделя промелькнула, как один вздох, подарив ему иллюзию рая и покоя, но не дав фактически ничего. И теперь – как в самый первый вечер – он опять сидит тут один и тоскливо смотрит на взлетающие самолеты…
   Туристы, часть из которых послезавтра уедет вместе с ним, возвращаются домой. А у него нет дома. Ни по месту жительства, ни по месту рождения.
   Он чужой абсолютно. Стопроцентно. Всегда и везде.
   И вдруг трезво подумалось, что пора менять такую жизнь, пока есть желание.
   Не просто развестись и бежать из женского болота. Нужно спешно нанять репетитора, нагнать забытый язык и уезжать в Германию. Туда, где все-таки есть какая-то родня по крови. И где, пока он еще не состарился, есть надежда найти работу, связанную с самолетами.
   Хотя иллюзий он не строил. В родной по крови, но тоже чужой стране он опять окажется совсем один…
   Впрочем, здесь он один не был.
   Кто-то подошел, хрустя галькой и тяжело опустился рядом.
   До Грейфера донеслась волна едких духов.
   Он досадливо скосился – рядом сидела женщина, чьи молочные железы напоминали бомбовый отсек.
   Он не обратил на нее внимания.
   Пододвинув соседний лежак вплотную, женщина вкрадчиво склонилась к нему. И принялась куда-то звать, что-то предлагать, говоря об освободившемся на эту ночь номере, бутылке великолепного турецкого красного вина и еще чем-то подобном, идущим мимо его ушей…
   При этом время от времени она касалась рукой его колена.
   Не отвечая, Грейфер встал и ушел к себе.
   Уснуть просто так не казалось реальным. Тем более, он уже много часов был абсолютно трезв. Он принял две таблетки снотворного. И, ожидая, пока лекарство всосется в кровь, принялся читать сначала уже перечитанного здесь «Клима Самгина».

18

   Депрессия, начавшаяся с вечера, утром следующего дня сделалась совершенно невыносимой.
   Без аппетита позавтракав и окунувшись в море, Грейфер не пошел на обед. Он боялся: казалось невозможным снова встретиться с единожды отказавшей женщиной.
   Заснуть в обычное время ему тоже не удалось. Он лежал и думал, что все иллюзия. Бегство в турецкий рай ничего не исправит в последующей жизни.
   И завтра он вернется обратно, к той же денежной, но осточертевшей работе автомобильного инструктора.
   Правда, он все-таки собрался изменить в порядке в своем доме.
   Но Грейфер осознавал, что одно дело заявить о решении по телефону за три тысячи километров – и совсем другое воплотить его, оказавшись лицом к лицу с тремя сплоченными женщинами.
   Что случилось с тем самым бортом № 343, который спасали они с Андреевым? Вышел из строя экипаж, и самолет кружил на месте.
   И его жизнь сейчас тоже кружилась на месте, направляемая дьявольским автопилотом. Который не получил дальнейших указаний.
   Ему казалось, что он может владеть своей жизнью. Отщелкнуть тумблер, перейти на ручное управление и сменить курс…
   А если… Образно говоря, если выйдет из строя как раз этот тумблер? И он не сможет выключить автопилот. Как ни будет пытаться сдвинуть штурвал, не сумеет этого сделать. Бессмысленное существование продолжится по тому же кругу.
   Жизнь в кругу невыносимого дома и измучивших его женщин.
   Жизнь на месте, пока не выработается керосин. То есть – до переселения на тот свет.
   Могло случиться и так.
   Его не радовал «Клим Самгин», не хотелось смотреть телевизор. Грейфер не поднялся даже на вечернее купание. Его душила злость. На жизнь, на себя; на судьбу, опять скользящую мимо…
   И он продолжал тупо лежать под кондиционером. Ему хотелось очень сильно напиться, но даже на поход в бар не находилось душевных сил.
   В коридоре послышался шум. Периодические постукивания в двери соседних номеров, голоса, потом щелчки, и опять стук и голоса, или просто щелчок замка и так далее.
   Воду развозят по номерам, – догадался он, вспомнив факт ежедневного появления новой бутыли питьевой воды в своем холодильнике. Вода возникала сама собой каждый вечер перед ужином. Он не знал, когда именно ее приносят. Теперь выяснилось: в часы, занятые купанием. Вероятно, служащий сначала стучал, чтобы не застать постояльцев в интересном положении, а если никого не оказывалось, то отпирал номер универсальной прокси-картой и ставил бутылку в холодильник.
   Наконец постучали к нему.
   Грейфер не хотел открывать, от жизни ему уже не было нужно даже питьевой воды. Стук повторился. Он понял, что сейчас турок войдет сюда самостоятельно. И увидит, как он, голый и бессильный валяется на смятой постели.
   Обернувшись простыней, он отпер.
   – Водапиво! – раздался из коридора мелодичный голос.
   Он открыл дверь пошире и замер на месте, не в силах шевельнуться и не веря своим глазам.
   Посередине коридора торчала тележка, заваленная упаковками воды и слабого турецкого пива.
   А перед его номером стояла Танара…
   Почему она?!! – изумился он. И тут же сообразил, что видимо, развозка воды входит в обязанности официантов так же, как и сбор грязных тарелок, замена скатертей, розлив напитков в баре, выжимание апельсинового сока и прочее. Просто эти занятия равномерно чередуются.
   – Водапиво? – повторила она настойчивей.
   Из коридорного полумрака да еще в простыне, Грейфер, конечно, был неузнаваем.
   Кроме того, она не могла знать, в каком номере он живет.
   – Танара… – наконец выдавил он. – Ты…
   Она его узнала. И смугловатое личико вспыхнуло внезапной, жаркой краской.
   А Грейфер, ошалев, схватил ее за руки, втащил в номер и, прижав к себе, принялся торопливо целовать не сразу найденные губы. Женщина вроде бы отвечала, но одновременно отбивалась с ловкостью кошки. Высвободившись, она выбежала из номера, поправляя собранные на затылке волосы и не глядя на него.
   – Я хочу тебя, – сказал он. – Я хочу тебя, как ни одну другую женщину прежде…
   В ответ она несколько раз перечеркнула перед собой воздух – все было ясно. Да, впрочем, она сама не горела желанием.
   Но почему-то не поехала дальше со своей тележкой. Продолжала стоять в коридоре, точно жар Грейфера передался ей и она не могла сразу его покинуть.
   – Танара, я ведь завтра улетаю, – он проговорил эти слова, понимая полную безнадежность.
   Женщина глядела молча. Он показал, что хочет писать.
   Она протянула ему знакомый блокнот и тонкий карандашик.
   Грейфер опять не сразу сообразил, как все объяснить.
   Потом написал сегодняшнюю дату: «09.07.2004», широко обвел вокруг себя руками, посмотрел туда и сюда и даже на часы.
   Она, кажется, поняла, что он имеет в виду «сегодня».
   Под сегодняшним числом он написал завтрашнее: «10.07.2004». Рядом нарисовал самолет, от которого до края листа шла неровная стрелка.
   Вернув блокнот, он грустно ждал, пока она уедет.
   Все средства были исчерпаны. Оставалось одно: катапультироваться.
   Но высоты уже не хватало.
   И парашюта не имелось…
   Турчанка опустила глаза. У нее были такие длинные ресницы, что концы коснулись щек. Он выхватила блокнотик, словно решив что-то написать в ответ. Потом снова спрятала, взялась за ручку тележки. И отпустила ее, прокатив полметра…
   В ней боролись разные чувства, она выбирала какой-то ход. Хотя, возможно, это лишь казалось обезумевшему от желания Грейферу.
   Вдруг она снова вытащила блокнот, что-то отчаянно черкнула и протянула ему.
   «22–00», – прочитал Грейфер.
   Медленно, точно боясь, что девушка исчезнет, он поднял голову и посмотрел на нее.
   Она кивнула, потом поочередно указала на дверь номера, на него и на себя.
   – Ты… – глупо переспросил он. – Ты… в самом деле придешь ко мне в двадцать два часа?!
   Танара еще раз все повторила, кивнула несколько раз и снова опустила глаза.
   Не веря в саму возможность – словно школьник, которого вдруг поманила расстегнутой пуговицей красивая подруга матери – он ошалело стоял в дверях.
   А Танара нарисовала руками в воздухе прямоугольник, потом показала, будто накидывает что-то на плечи. Этой пантомимы он уже не понимал.
   Тогда, улыбнувшись, она шагнула в номер и сняла с крючка большое пляжное полотенце.
   – Окей? – спросила она, взглянув на Грейфера; вероятно, это было единственным человеческим словом, которое она знала.
   – Окей, – ответил он.
   Он мгновенно понял смысл ее действий: ей в самом деле нельзя заходить в номера, за это выгонят с работы. И нужно прикрыть форменную одежду, когда… Так значит, она все-таки к нему придет?
   Аккуратно сложив полотенце, Танара показала, что его нужно куда-нибудь спрятать. Суетясь и не сразу находя нужные вещи, Грейфер дал ей пластиковый пакет, с которым ходил на пляж.
   Турчанка сунула его куда-то в самый низ тележки.
   Потом еще раз продемонстрировала цифры «22–00». И еще раз показала на дверь его номера.
   А потом…
   Потом, привстав на цыпочки, поцеловала его в щеку.
   И быстро удалилась.
   Словно между ними и не происходило диалога на языке глухонемых…

19

   Грейфер снова повалился на кровать.
   Нет, это невозможно, – думал он. – Невозможно, чтобы она пришла… Мусульманская женщина, ей не позволят принципы, она просто побоится, и вообще зачем ей все это нужно…
   Но ведь она придумала полотенце и сама назначила время. – возражал он. И тут же отметал: тоже ерунда; она просто не знала, как отделаться иначе, чем дав обещание и добавив достоверности.
   Ничего не выйдет… Ни-че-го…
   Или все-таки выйдет?
   Дожив до сорока пяти лет, Грейфер знал о женщинах невероятно мало. Его неудачная жена Таисия оказалась у него одной из первых. Любовниц у него никогда не водилось; только в последние годы, обозленный на судьбу, он стал изредка заниматься сексом с ученицами. Но в том был скорее умственный, чем физический интерес. Он мстил жизни, а не пил из чаши удовольствий. Вероятно, в самом деле он обладал слишком низким темпераментом, чтобы страдать просто по женскому телу.
   Но сейчас, будучи взрослым и трезво понимая собственную глупость, он четко осознавал, что никогда не хотел ничего сильнее, чем обладать этой маленькой турчанкой. Это казалось тем более смешным, что его окружали женщины, готовые отдаться по первому зову. Но это было так.
   Он не мог спокойно лежать и ждать десяти часов вечера.
   Встряхнувшись, Грейфер сходил на море. Потом поужинал. В ресторане Танары не было и он опять подумал, что все было уловкой. И она, вероятно, уже давно сидит дома.
   Но все-таки не стал напиваться слишком сильно.
   И послонявшись у берега до половины десятого, вернулся к себе.
   Лег и стал ждать.
   Хотя разумной половиной понимал, что скорее всего, она не придет.
   Пытаясь отвлечься, опять принялся за «Клима Самгина». Буквы прыгали, обилие героев мешало сосредоточиться, ему приходилось то и дело перелистывать страницы назад, чтобы понять, кто, кому и о чем говорит…
   Когда в начале одиннадцатого раздался стук в дверь, он решил, что ослышался.
   Потом накинул простыню и осторожно, боясь спугнуть счастье резким движением, открыл дверь.
   В коридоре стояла незнакомая женщина.
   Босая – видимо, прямо с пляжа – в желтой накидке, с рассыпанными по плечами черными волнистыми волосами. И в темных очках…
   Вероятно, в сумраке ошиблась номером.
   Грейфер уже открыл рот, как женщина сдернула очки и его пронзила знакомая – нежная, детская и одновременно женственная улыбка.
   Она пришла.

20

   Дверь номера отгородила от внешнего мира.
   Грейфер обнимал Танару, и простыня соскользнула, оставив его абсолютно голым, но теперь это уже не мешало.
   Желтое полотенце тоже валялось на полу. Под ним оказались телесного цвета бюстгальтер и простые черные трусики, доходившие до середины выпуклого живота Танары.
   Жадно впиваясь в ее губы, Грейфер ошалело пытался ощутить ее сразу всю и одновременно.
   Маленькая женщина отвечала скованно. Судя по всему, ей было не по себе; когда Грейфер касался ее своей горячей, изнывающей от желания плотью, она старалась отпрянуть. Придя к мужчине, она все-таки не была готова к последнему шагу.
   А он уже шарил по ее спине в поисках невидимой застежки. Бюстгальтер сдался быстро. Он спустил с ее круглых плеч бретельки и, преодолев легкое сопротивление, высвободил груди.
   Которые Танара тотчас закрыла руками. Крепко зажмурившись, точно это могло спасти от дальнейшего раздевания. Хотя все «дальнейшее» означало только трусы…
   Он не пытался справиться силой.
   Нежно целовал ее пальцы, касаясь то кусочка спрятанной груди, то кончика соска. Танара тихо дрожала. Потом, пробормотав что-то на своем языке, медленно-медленно опустила ладони.
   В этом жесте была полная обреченность.
   Она показывала ему себя.
   Ее достоинства не могли конкурировать с разнообразными выменами тех, кто стремился овладеть Грейфером всю неделю. Грудь Танары оказалась немаленькой, но какой-то бесформенной; оставшись без поддержки, она расползлась и опустилась, теряя объем. К тому же от сосков к подмышкам шли линии светлых растяжек. Вероятно, она в самом деле кого-то выкармливала молоком.
   Но это были груди желанной женщины – и поэтому совершеннее их не нашлось бы на всем свете.
   Розовые соски Танары оказались толстыми и длинными, очень грубыми на вид. Грейфер припал к одному из них и понял, что впечатление обманчиво: огромный сосок сразу реагировал на прикосновение. Не открывая глаз, Танара часто задышала.
   Он не знал, с какой скоростью продолжать; как было привычно ей и вообще обычно для Турции. Поочередно целуя то одну, то вторую грудь, он скользнул руками под резинку трусов и осторожно сдавил ее тугие ягодицы. По телу женщины пробежала короткая судорога – причину которой знал даже невежественный майор Грейфер.
   Чувствуя поощрение, он аккуратно спустил с последнюю преграду.
   Турчанка переступила через павшие трусики своими толстенькими крепкими ногами – и теперь стояла абсолютно обнаженная и полностью отдавшаяся в его власть.
   Тело ее тоже не являло ничего выдающегося. Крепкое и нетонкое, почти лишенное талии и с большим, пухлым животом. Нигде не виднелось ни ставших привычными татуировок, ни приклеенных искусственных бриллиантов, ни никелированных колечек. Ничего, чем украшают свою плоть современные женщины. Она, судя по всему, даже никогда не загорала: кожа имела одинаково ровный желтоватый цвет. Обнаженная Танара была незатейлива – и в то же время головокружительно, неимоверно желанна.
   Не двигаясь, не роняя ни звука, даже не открывая глаз, эта женщина источала такую волну вожделения, что Грейфер едва не задохнулся. Ее телом не следовало любоваться – оно имело вовсе иное предназначение. Простое, почти животное, и в то же время единственно стоящее, какое может иметь женщина.
   В нее следовало просто войти и наполнить своим соком жизни…
   А он боялся спешить. Подхватив женщину на руки – Танара оказалась довольно тяжелой – он поставил ее на кровать. Она все-таки была столь маленькой, что ему приходилось нагибаться, чтобы ласкать ее напрягшиеся соски.
   Грейфер чувствовал, как привыкает к незнакомому телу женщины. Поиграв с грудями, он прогулялся по ложбинке, обошел живот – невероятно мягкий, перечеркнутый рубчатым следом резинки. На секунду погрузился в воронку глубоко втянутого пупка. И наконец осмелился опуститься на минимальную высоту.
   Лоно Танары оказалось гладко выбритым. Грейфер столкнулся с таким впервые и теперь, замешкавшись, изумленно разглядывал сложное устройство женских мест.
   Потом, решась на последний шаг, раздвинул ее влажные складочки.
   Он не был профессионалом; их давно забытый секс с женой был по-советски примитивным. Но за последние два года, упражняясь с ученицами, он кое-чего набрался. И сейчас пытался применить на практике.
   Во всяком случае, отуманенно блуждая в пахучей глубине, он довольно быстро нашел маленькую головку ее плоти. Она была тверда – и Грейфер понял, что Танара тоже готова.
   Грейфер осторожно коснулся ее кончиком языка – не издав звука, женщина опустилась на корточки.
   Он не опрокинул ее мужским движением. Обняв за шею, опустил нежно, как ребенка. Продолжая ласкать, дождался, пока она сама медленно и широко раскроет свою главную тайну.
   Ради которой продолжалась человеческая жизнь…
   Танара лежала, по-прежнему зажмурившись.
   Но едва уловимыми движениями тела приглашала в себя.
   Он вошел в нее с первой попытки, легко и естественно. И тут же услышал сдавленный вскрик. Вряд ли она испытала боль. Грейфер не мог похвастаться особыми размерами, а внутри у Танары оказалось просторно. И до краев полно скользкой влагой.
   Женщина изнемогала в ожидании ласк. Но одновременно боялась.
   Отдавшись ему, она наверняка уже сожалела о случившемся.
   И вскрик ее не был стоном наслаждения.
   Их тела стремились друг к другу, их уже соединила горячая пульсирующая пустота – но она не могла расслабиться. Грейферу казалось, что она вообще не испытывает приятных ощущений от контакта с ним…
   Сам он получил удовольствие не быстро. Оно пришло как-то смазанно: сказалось нервное напряжение и скованность партнерши, так и не открывшей глаз до его последних толчков.
   Он не вышел из нее сразу. Обессиленный, лежал на ней и нежно целовал ее веки с дрожащими густыми ресницами и плотно сомкнутые губы; все ее лицо – совершенно чужое и в то же время ставшее родным.
   – Я люблю тебя… – шептал он внезапные, сами собой рвущиеся слова. – Люблю, люблю…
   И продолжал оставаться в ней. Думая с мучительной тоской: как хорошо было бы, начнись все неделей раньше… Ведь если бы они встречались часто, то успели привыкнуть друг к другу, и их слияние дарило бы сладость взаимного обладания.
   А так… все прошло как ураган. И через день она его забудет. Хотя судя по реакции на обнаженность и поведению во время полового акта, в жизни этой маленькой женщины было не так уж много мужчин.
   Забудет?
   Вдруг загоревшись неожиданной идеей, Грейфер быстро встал с кровати. Наскоро обтерся, надел брюки. Танара не шевелилась.
   – Ein Moment! – сказал он. – Только никуда не уходи. Окей?
   – Окей… – тихим эхом откликнулась женщина.

21

   Он слетел по лестнице, не дожидаясь лифта, занятого беспечно перемещающимися туристами. Он боялся не успеть, ведь было очень поздно.
   Из-под лестницы уже ушел целыми днями сидевший там фотограф. И усатый турок, подогнавший ему вчера зеленый «плимут», тоже закрыл свою лавочку. Заперто было и у торговца сувенирами, и маленьком салоне стильной летней одежды.
   Но все-таки последняя, выходящая к ресторану ювелирная лавка торговала. Турок-хозяин и две продавщицы-украинки осторожно, но настойчиво обрабатывали пару русских туристок – толстую женщину средних лет в полотенце и относительно молодую, в полосатом, как зебра, купальнике. Мать с дочерью, Грейфер их хорошо помнил. Поскольку это были едва ли не единственные представительницы женского пола, ни разу не обратившие на него внимания.
   Сейчас лавочники изо всех сил пытались уговорить дочку на небольшие сережки с тусклыми камнями. Которые тянули, по понятиям Грейфера долларов на двадцать или тридцать.
   Он подбежал к освещенной витрине и стал рассматривать товар.
   Грейфер практически никогда ничего не дарил женщинам, включая собственную жену, причем не из-за скаредности. Просто Таисия была равнодушна к знакам внимания, и после того, как она, не развернув, откладывала куда-нибудь коробочку или сверток с чем-нибудь тщательно выбранным, у Грейфера пропало желание делать подарки. Других женщин у него никогда не имелось. И он не знал, что лучше подарить незнакомой женщине.
   Сначала подумал о серьгах, потом вспомнил, что не заметил, носит ли их Танара. Вопрос о кольце отпал сразу: он понятия не имел о системе калибровки. Цепочка на шею, пусть даже самая дорогая, казалась вещью несерьезной.
   Осталось одно: браслет. Он отметил, что руки у Танары изящные, однако далеко не тонкие. Как не тонким было все ее тело, давно привыкшее к физическому труду. Поэтому решил выбрать браслет подлиннее – в крайнем случае, укоротить можно всегда.
   Обойдя обе витрины, он нашел наконец нечто, в малой мере отражающее глубину его чувств.
   Браслет был золотым, сложного переплетения, с неимоверно блестящими звеньями и шириной в два его пальца. Такой должен хорошо смотреться на ее смуглой руке…
   Грейфер взглянул на цену. Пересчитав евро на доллары, он прикинул, что браслет должен стоить где-то около восьми сотен. Отойдя в туалет, он достал из заднего кармана пакетик и быстро пересчитал купюры. Денег хватало. Правда, после браслета у него оставалось меньше пятидесяти долларов, но он не собирался больше ничего покупать.
   Вернувшись, он вошел в лавку и молча указал на браслет.
   – Но… Видите ли, господин… – продавщица замялась. – Вы видели цену?
   – Да, – кивнул Грейфер. – У меня доллары.
   – В долларах это будет…
   Украинка лениво искала калькулятор. Не имев сил уломать русскую девушку на сережки за тридцатку, она не верила, что прибежавший бешеный мужик купит вещь в двадцать раз более дорогую.
   – У нас особый курс… И…
   – Неважно, – перебил он. – Сколько я должен заплатить?
   – Вообще при пересчете получится… Получится… Вот смотрите!
   Она сунула ему калькулятор. Там значилось семьсот девяносто три доллара и какие-то центы.
   Грейфер молча подал ей восемь банкнот.
   Увидев краем глаза, ошарашенный хозяин вскочил с низкого диванчика и подлетел к ним. Это не входило в турецкие нормы: купить вещь без торга.
   И хотя деньги уже упали в его руки, турок не мог остановиться просто так и забормотал себе во вред:
   – Но уважаемый! Это есть… Ориентир цена! При покупке я давать клиент хороший скидка! Пятьдесят долар вас устраивать?
   – Мне не надо скидки, – покачал головой Грейфер, сама мысль о торге вокруг подарка для Танары казалась кощунственной. – Я даю вам деньги. Мне нужен браслет.
   – Тогда… Алёна! Алеся! – хозяин громко хлопнул в ладоши. – Давай-давай! И завернуть красивое!
   – Заворачивать не надо. Вот вам деньги, давайте мне браслет и все.
   Он бежал вверх по лестнице.
   Снизу доносился веселый голос ошалевшего от счастья турка:
   – Восэм доллар плати и расходимся!

22

   Грейфер вошел в номер и услышал, как тревожно защелкнулся замок санузла.
   – Это я, Танара! – крикнул он. – Окей!
   Дверь отворилась. Он влетел туда, держа подарок за спиной. Танара, вся мокрая и невообразимо прекрасная, и еще более желанная в своей только что попробованной наготе, вытиралась его полотенцем.
   Она смотрела прямо, и на губах ее играла тихая, сладкая улыбка.
   Грейфер жестом попросил ее протянуть руку.
   Она вытянула правую.
   Он показал, что нужно ладонью закрыть глаза.
   Улыбнувшись еще нежнее, Танара повторила его движение.
   Стояла, улыбаясь чему-то своему, наверное ждала от него какой-то сексуальной игры.
   А он торопливо окинул ее запястье браслетом, не сразу справился с замком. Потом отошел, взглянул – на совершенно обнаженной женщине золото сияло так возбуждающе, что он ощутил немедленную потребность опять войти в нее.
   – Теперь можешь смотреть! – сказал он.
   Женщина не поняла. Продолжала стоять со сверкающим браслетом на запястье, послушно прикрыв глаза ладонью.
   Он взял руку и осторожно отвел от ее лица.
   Она взглянула…
   И тихо охнув, опустилась на дно ванны.
   – Варела… – она впервые позвала его по имени.
   – Я тут, – тихо ответил Грейфер.

Часть четвертая

1

   Он сидел в низком кресле холла и медленно наливался бренди.
   Уже был сдан номер, и единственная сумка стояла у ног.
   Осталось дождаться трансфертного автобуса в аэропорт. Где-то около часа или чуть больше.
   Грейфер с мучительной сладостью, во много раз превосходящей реальные ощущения, вспоминал все, что было вчера.
   Как Танара, едва не ослепнув от подарка, вдруг принялась целовать его колени. Как ему стало неловко – словно он заплатил за половой акт – и не подумав, что возможно, это просто восточный обычай благодарить, он схватил ее на руки и унес в постель. Быстро скинул свою одежду, и они опять занялись любовью. А потом опять, опять и опять. И как Танара оттаивала: не сжималась в комочек, наконец открыла глаза. Огромные, черные в тени густых ресниц, и он тонул там, словно школьник… А она уже без стеснения отдавалась его ласкам и получала ответное удовольствие, шептала по-турецки, стонала – даже царапала ему спину в секунды своих вершин.
   Это длилось бесконечно. Кажется, целый век.
   Несмотря на возраст, Танара оказалась страшно неопытной в сексуальных делах. С нею Грейфер не проделал и десятой доли тех способов полового акта, которыми недавних пор стали баловать его автомобильные ученицы.
   Но это не было важным. Он и сам испытывал скорее эмоциональное, нежели физическое удовольствие.
   С девицами он просто совокуплялся, яростно мстя жене за погубленную мужскую жизнь.
   А Танару… Танару он любил.
   И секс с нею был всепроницающим завершением этого чувства. Он шептал ей на ухо всякий бред, звал бросить семью и уехать с ним в Россию, то есть в Германию и вообще бог знает куда. Танара что-то отвечала на своем языке, слова смешивались и теряли всякий смысл. И лишь сцепленные тела действовали слитно, как символ вечной достаточности мужчины и женщины, даже если они не понимают друг друга.
   Уже глубокой ночью, Танара спохватилась и побежала домой. Видимо, она не могла просто так не явиться с работы. Он проводил ее – такую же босую и под полотенцем – вниз. Они отошли в темноту ночного пляжа. И там, в туалете около моря, где их фигуры не мог ясно видеть даже охранник, она переоделась и выскользнула в своем привычном наряде.
   Словно и не лежала с ним, обнаженная и прекрасная, еще полчаса назад…
   Отдав ему пакет с полотенцем, Танара знаками попросила уйти в другую сторону. Грейфер понял что она хочет выйти из отеля одна. Естественно и не вызывая подозрения, будто задержалась на ночной работе…
   Этим все закончилось.
   Вернувшись в номер, Грейфер не стал принимать душ. Его тело впитало запах этой женщины и он не хотел расставаться с ним слишком быстро. Он лег на влажные, испятнанные простыни – свидетельницы их любви – и впервые за последние годы ему было по-настоящему хорошо.
   Он вспоминал про подаренный браслет, и душа наполнялась тайным злорадством. Ведь деньги эти, честно признаться, он взял, чтобы купить чего-нибудь своим домашним. Сладостей, тряпок, духов и еще всякой женской дряни в магазине беспошлинной торговли. Потому что если одна половина Грейфера уезжала с боем, ненавидя своих женщин, то вторая… Вторая, несовременно мягкая и человечная, собиралась привезти подарки даже паскудной тете Таечке.
   И теперь он был несказанно рад, что волей внезапного порыва его стервы останутся без подарков. Что им все равно не угодить, и душе приятнее, что этим браслетом пару часов восхищалась маленькая турчанка.
   В том, что восхищению не суждено длиться слишком долго, Грейфер не сомневался, будучи практичным человеком. Он слышал, что водитель экскурсионного автобуса получает в Турции около двухсот долларов. Вероятно, официантка имела примерно столько же. То есть вчера царским жестом он одел на ее руку несколько месячных окладов. И, наигравшись с браслетом, Танара поспешит его продать хотя бы за полцены. Может быть, даже ту же самую лавку…
   Впрочем нет, сюда она его не понесет из осторожности быть уличенной в связи с туристом.
   Как ни странно, дальнейшая судьба подарка Грейфера не волновала. Ему было достаточно собственной радости, которую он испытал, надевая золотой браслет на смуглую руку желанной женщины. Прожив почти полвека, он впервые испытал великое удовольствие дарить…
   Танара в ресторане не появлялась, и Грейфер был несказанно рад. Отрезвев, он понимал, что если после вчерашнего увидит его опять, то снова испытает шквал желания, которое уже невозможно удовлетворить. И уедет раздосадованный и опустошенный.
   Так лучше пусть все останется во вчерашнем дне, думал он.
   А сам потягивал бренди и бездумно смотрел вниз.
   В перламутровом бассейне шло водное поло: в отеле шел час спорта Неимоверно патлатый турок, массовик-затейник, которых здесь почему-то именовали «аниматорами», прыгал вдоль берега, остервенело подбадривая придурков-игроков:
   – Давай-давай!!!!
   Судя по всему, это было здесь любимым русским выражением.
   И вдруг… он увидел Танару.
   Сегодня она дежурила при пляжном баре. В своей привычной полосатой рубашке и черной юбке, с пластмассовыми шариками в волосах, загребая уродливыми ботами, она шла мимо столиков, собирая брошенные туристами стаканы.
   На руке ее ярче солнца сиял золотой браслет…

2

   Путь в аэропорт вывернул наизнанку.
   Огромный автобус, прочесав несколько отелей побережья, был битком набит туристами. В основном женщинами, возвращавшимися в тот же город тем же рейсом, что и он. Еще в России, где по советским привычкам пришлось пересиживать двухчасовую задержку, эти болтливые бабы перезнакомились. И теперь громко делились впечатлениями – кто куда успел за неделю съездить и каких тряпок накупить.
   Даже на Грейфера они уже не обращали внимания.
   Купленного туристкам не хватало; по пути автобус делал двадцатиминутную остановку у какого-то паршивого супермаркета, где они нахватали еще всяческой дряни. Грейфер не выходил в сорокаградусный зной.
   Сидел под кондиционером и мучительно думал о Танаре.
   Аэропорт Антальи поразил современностью, размахом и красотой. Прилетел он сюда глубокой ночью, и встрепанный после ссоры с домашними, ничего не успел заметить. А сейчас нервы успокоились, стоял день, и он мог смотреть вокруг себя.
   Упрекая себя за проклятую мягкость, Грейфер все-таки зашел в «Дьюти-Фри» и купил там на оставшиеся деньги несколько коробок турецких сладостей. Да еще бутылку «Хеннесси». Специально для тещи, которая очень любила коньяк.
   Страсть улеглась, и он теперь раскаивался, что нагрубил ей по телефону. Старую женщину невозможно было переделать на свой лад. С домашними не имело смысла бороться; с ними следовало просто расстаться навсегда. Решив вопросы путем спокойных переговоров. И плоской бутылкой французского коньяка Грейфер хотел загладить невнятно ощущаемую вину.
   Потом он принялся бродить по аэропорту.
   Все тут поражало глаз и одновременно резало по сердцу. Остановившись у круглого окна накопителя, она рассматривал самолеты.
   Каких только машин не стояло на здешнем перроне! В основном это были самые современные, экономичные и удобные модели. Он узнал «боинг»-три семерки с характерно загнутыми законцовками крыла. И маленький – класса «Як-42» – суперсовременный «дуглас», отличимый по крыльевым шайбам в форме акульего хвоста.
   Потом его внимание привлек совершивший посадку двухдвигательный «аэробус», раза в два превосходивший по размеру и «боинг» и «дуглас». Наверное «А-320» или «А-330» – Грейфер не помнил точно, у которого сколько двигателей.
   Сверкая люминесцентными проблесками, громадный самолет зарулил на стоянку и встал перед пассажирским рукавом в нескольких метрах от Грейфера.
   На толстом, аппетитно блестящем белом фюзеляже краснели буквы: «Martinair».
   «Мартин», мартин… – думал Грейфер. – Что же это за страна?
   В памяти всплыло название «Мартиника» – крошечный остров на границе Атлантики, кажется в Антильской группе. Ничтожный плевок земли – полк старых «Ил-28» одним рейдом мог бы превратить его в осколок лунного пейзажа.
   Но плюгавый островок владел огромным самолетом.
   Рядом с которым стыдно и больно до слез было видеть старый, хоть и перекрашенный в бело-зеленые цвета «Ту-154» его бывшего авиаотряда…

3

   Самолет оказался грязен и неухожен. Подголовники – которые имелись – давно посерели, на креслах окаменела старая жвачка, из хвостовых туалетов несло мочой.
   Еще из аэровокзала Грейфер заметил его номер. Десять лет назад он сам летал командиром именно на этом борту. Уже тогда «Ту-154» считался устаревшим, но все-таки физически не дошел до нынешнего состояния.
   На переднее кресло плюхнулся чей-то дикий ребенок, и спинка со сломанным фиксатором почти упала.
   Грейфер сидел, поджав длинные ноги и думал о том, что все пассажирские самолеты Туполевского бюро – не менее одиозного, чем талантливого КБ прежнего СССР – предоставляли собой переделанные бомбардировщики; только простые пассажиры этого не знали и удивлялись невероятной тесноте. Лишь «Ту-154» был сконструирован как гражданский и даже отмечен государственной премией. Однако и этот самолет по идеологии внутрифюзеляжного пространства мало отличался от прочих. Да и крыло – стандартное туполевское тонкое крыло, оптимальное на высоких скоростях, разделенное перегородками пограничного слоя – тоже было чисто военным. Точно такое стояло еще на самом первом «Ту-16».
   Эти крылья оптимизировали боевой режим без требований в плавности и комфорту. Для гражданских самолетов такие несущие плоскости не годились принципиально. Поэтому все «ту» были тряскими и неудобными для пилотирования в условиях неидеальной атмосферы. На малых скоростях они проваливались, словно со ступеньки на ступеньку, несмотря на мощную механизацию крыла. Посадка не доставляла удовольствия пассажирам, даже если за штурвалом сидел летчик вроде Грейфера.
   Впрочем не стоило слишком сильно винить Туполева: он работал во времена, когда в СССР просто не существовало гражданской промышленности и не принимались всерьез иные нужды, кроме военных.
   Однако ведь был Ильюшин. Сергей Владимирович, который часто строил самолеты на свой страх и риск. Например, не имея госзадания от военных, спроектировал тот самый «Ил-28», который – надо признать – тридцать лет оставался лучшим бомбардировщиком своего класса. И всегда четко разделял военную и гражданскую линии своего КБ. Сверхдальний лайнер «Ил-62» с уникальным, аэродинамически чистым – то есть лишенным гребней, гондол шасси и прочих выступающих частей – крылом толстого профиля? Конструировался конкретно как гражданский в шестьдесят втором году, и все еще летал на дальних линиях. Потому что до сих пор удовлетворял требованиям, претерпевая легкие модернизации. Не устаревал, подобно другому легендарному самолету – символу Америки, «боингу-747». Но Ильюшин, в отличие от Туполева всегда оставался в тени.
   В итоге сама российская авиация оказалась даже не в тени. А в… отходах человеческой жизнедеятельности.
   Мысли о судьбах авиации всегда настраивали Грейфера на философский лад. И в любом состоянии успокаивали душу.
   Он вздрогнул, услышав из динамиков голос:
   – Уважаемые пассажиры! Командир корабля, пилот первого класса…
   В долю секунды Грейферу почудилось что все как прежде; около иллюминатора сидит кто-то другой, а стюардесса продолжит после паузы: – …кавалер орденов Красной Звезды и «За заслуги перед отечеством», Валерий Оттович Грейфер и экипаж…
   Нет, конечно. Все прежнее давно умерло.
   Стюардесса назвала другую фамилию. Грейфер знал этого пилота. Он был не летчиком, а ремесленником – летал, как отбывал бы любую должность, не хуже и не лучше среднего. Но прочно сидел в авиаотряде. Потому что имел нужную национальность. Плюс к тому считался родственником бессменного, как Брежнев, командира авиаотряда: их жены происходили из одной деревни.
   «Дикари… Сорьё народ… Даром землю топчут…» – с мучительным наслаждением повторил Грейфер гениальные Горьковские слова.
   Стюардесса также сообщила, что протяженность трассы составляет две тысячи семьсот километров, и самолет преодолеет ее со скоростью девятьсот пятьдесят километров в час, затратив три часа пятьдесят пять минут. Грейфер – всегда мгновенно проводивший в уме вычисления – подумал, что девчонка оговорилась, уменьшив расстояние.
   В самолете стояла немыслимая жара; бортинженер скупился с наддувом, и на стартовом маркере Грейфер уже обливался потом.
   Разогнав турбины до взлетных оборотов, командир столь резко отпустил тормоз, будто ему на ноги плеснули кипятком. Так бросали сцепление наиболее бездарные Грейферовские ученицы – и то лишь в первые дни…
   Самолет рванулся, страшно заскрипев; голова Грейфера дернулась и он больно ударился затылком о подголовник.
   Даром, точно даром, – снова подумал он.
   По старой, неискоренимой пилотской привычке, он достал секундомер и пустил в момент разбега. Грейфер знал, при условии вывода двигателей на взлетную тягу до начала разбега неперегруженный «Ту-154» набирает скорость отрыва примерно за тридцать пять секунд.
   Этот рейс не был перегруженным; у пассажиров, летевших семьями, имелось максимум по одному чемодану на человека. Примерно треть мест занимали дети, а часть рядов в хвосте вообще осталась пустой. Коммерческий груз отсюда казался сомнительным, да и сам Грейфер не видел, чтобы в багажный отсек закидывали что-либо, кроме личных вещей.
   Однако «Ту-154» разбегался не тридцать пять, а целых сорок семь секунд. Это означало, что двигатели изношены до такой степени, что даже на максимальных оборотах не могут дать настоящую взлетную тягу. Впрочем, иного не следовало ожидать.
   Следовало лишь поблагодарить турок, построивших в этом порту достаточно длинную полосу.
   Грейфер подумал, что девчонка не оговорилась с расстоянием, а соврала, завысив скорость: эта машина вряд ли даст больше восьмисот.

4

   Трясясь, скрипя и переваливаясь с крыла на крыло, самолет из последних сил набирал высоту.
   Грейфер приник к иллюминатору.
   Внизу, коричневато-красная в лучах заходящего солнца, среди темно-коричневых гор лежала Турция. Там, где-то далеко, в десятках километров, с каждой секундой удаляясь все дальше, осталась маленькая турчанка Танара.
   Единственная женщина, на пару дней сконцентрировавшая весь смысл его жизни. И с которой он, конечно, никогда больше не увидится.
   Но все-таки толчок произошел.
   Все сложилось правильно. Стоило уехать из дома, чтобы отстранится и посмотреть на себя.
   И наконец принять решение.
   Больше он не будет угождать домашним женщинам, не для того родители воспитывали Вильгельма фон Грейфера, чтобы он служил извозчиком и снабженцем…
   Он уйдет из семьи, хладнокровно бросив всех четверых – и при первой возможности уедет в Германию.
   Решимость нахлынула с такой злобной силой, что Грейферу захотелось достать предназначенный для тещи коньяк и выпить его самому. Но он мгновенно прикинул, через сколько часов ему придется сесть за руль – и отказался от такой мысли.
   Откинул спинку кресла, он закрыл глаза.
   И рванулся в сладкую глубину своих роящихся мыслей о Танаре.

5

   Желтый «москвич» издали виднелся на огромной неохраняемой стоянке около аэропорта. Там, где был брошен неделю назад.
   Иного варианта не имелось. Оставить его где-нибудь в укромном уголке на территории порта Грейфер уже не мог: он стал здесь абсолютно чужим. Его не узнавали ни стюардессы, ни работники службы перевозок. А напрягать по пустякам Андреева – который мог загнать Грейферовскую машину хоть в ангар для самолетов – ему не хотелось.
   Он разумно подумал, что на старую машину никто не позарится. И даже не станет вскрывать, поскольку внутри нашлась бы лишь китайская магнитола, стоившая на авторынке девяносто рублей.
   Так и оказалось. «Москвич» стоял целый и невредимый, только стекла покрылись давно засохшими полосами пыли. Видимо, за время его отсутствия тут несколько раз шли дожди.
   Грейферу страшно не хотелось домой.
   Имея законный повод потянуть время, он открыл багажник. Достал средство для чистки и стал методично протирать стекла.
   Он любил эту старую машину и часто сам мыл ее во дворе. Возился неспешно, искоса наблюдая, как из ведра, осторожно поднявшись на задние лапки тихо лакает воду какая-нибудь кошка.
   Наконец стекла сияли, как бриллианты, и поневоле пришлось сесть за руль. «Москвич» завелся быстро, но Грейфер стал греть мотор. Хотя в ночи было не меньше семнадцати градусов.
   Как назло, стрелка температурного датчика на глазах опустилась в вертикальное положение. Причин стоять дальше не осталось. Сколь ни противен казался путь, приходилось ехать.
   И обреченно включив фары, Грейфер вырулил на дорогу.
   Он и ехал не так, как обычно – держа стрелку километрах на семидесяти, давая обогнать себя даже запоздалому рейсовому автобусу.
   Совсем не так летел он на этом же «москвиче» по этой же трассе спасать «триста сорок третий». И не так гнал позавчера по опасной горной дороге незнакомую машину, пытаясь снова вообразить себя летчиком.
   Позавчера? Неужели всего позавчера ?!
   И самое ужасное – чем ближе подъезжал он к дому, тем явственнее чувствовал, как утекает по капле его решимость перестроить свою жизнь.
   Он восходил на Голгофу.
   Точнее, возвращался в тюрьму.
   После неудавшегося побега…

6

   Было довольно-таки поздно.
   Зная, что домашние обычно ложатся рано, Грейфер надеялся прийти тихо и отсрочить разборки хотя бы до утра.
   Но он ошибся. Судьба отказывала ему даже в минимальном послаблении.
   Во всех окнах квартиры горел свет. Его ждали.
   Открыв дверь и переступив порог, Грейфер ощутил сожаление, что не разбился на зеленом «плимуте» где-нибудь под Кемером.
   Там имелось столько возможностей… Но он их не использовал.
   За кухонным столом сидели все, исключая Ирину. Которая шлялась с какими-то недоумками вместо того, чтобы готовиться к экзамену.
   – Валерий! – торжественно произнесла теща, не дав ему даже помыть руки. – Во время вашего отсутствия у нас состоялся семейный совет.
   Начинается… – обреченно подумал Грейфер.
   Все-таки он совершил последнюю попытку. Достал из сумки конфеты и коньяк, выставил на стол:
   – Это вам.
   Не уточняя, кому что именно.
   Хотя ему хотелось сразу ударить тещу беспошлинной бутылкой по голове.
   – По телефону вы сказали Тасе…
   Тетя была Таечкой, а жена – просто Тасей.
   – … Что хотите уйти от нас и лишить нас средств к существованию. Вы не имеете на это прав по человеческим законам.
   – Я устал, – тихо сказал Грейфер. – И хочу спать. Отложим все до утра.
   – Нет, надо решать все и сразу, – возразила теща.
   Хорошо поставленный учительский голос мощно звучал в маленькой кухне. Неужели еще вчера он был с Танарой?
   Все куда-то отодвинулось.
   Точно было уже в прошлом – нет, даже в позапрошлом веке. И не с ним, а с каким-то совершенно другим человеком.
   Содержать… Инвалид… Пенсия… Совершеннолетие… Алименты…
   Грейфер непроизвольно вздрогнул.
   – …Тася подаст на алименты не только для Ирины, но и для себя. И, возможно законы нашего общества изменились, и вам придется платить также мне и Таечке, которая не в состоянии содержать саму себя и не имеет других дееспособных родственников.
   Одна дееспособная сидит и молчит, – подумал Грейфер. – А взять с меня… пусть попробуют… Официально я безработный, и отнять у меня смогут только мою белую «семерку»… пусть подавятся… С-суки.
   Он никогда не употреблял этого слова, считая его достойным лишь приблатненных уродов. Но сейчас подумал именно так.
   С-суки…
   Прямо перед ним сидела сделавшаяся похожей на копченую селедку жена.
   Он вдруг понял, что уже не помнит лица Танары…
   – Ладно, все, – сказал Грейфер, дождавшись паузы. – Я все понял. Пора спать.
   И встав, демонстративно забрал бутылку.
   – Валерий, Валерий… – неслось ему вслед.
   Не слушая, он ушел в их проходную комнату, сел на старую продавленную кровать, свинтил крышку и сделал три глубоких глотка прямо из горла. Французский коньяк был гораздо крепче и приятнее турецкого бренди. И обжигал.
   Как прикосновение к губам Танары…
   К губам?!.. Танары??!!.. Кто такая эта самая Танара?…
   Все, несколько часов назад бывшее явью, уже уносилось от него, теряя высоту и сливаясь с землей.
   Точнее, все прежнее оставалось на высоте.
   Это он падал обратно, не имея сил удержаться.
   Подумав, Грейфер достал снотворное. И выпил даже не две, а сразу три таблетки.
   Он лег, но никто не думал гасить света. Кругом продолжалась бурная жизнь. Сновали туда и сюда то теща, то тетя Таечка в полупрозрачном пеньюаре с рюшами.
   Потом хлопнула входная дверь, вызывающе простукали каблуки, и из комнаты дочери заколотила кретинская музыка.
   Грейфер лежал на спине, глядя в потолок.
   Бутылка с коньяком пряталась под кроватью.
   Протянув руку, он сделал еще глоток.
   – Тебе звонила какая-то Нелли, по рекомендации какой-то Анжелы, которой дала твой телефон Зинаида, – сообщила внезапно подошедшая жена.
   Таисия уже переоделась в ночную рубашку. Когда она склонилась, в отороченном неизменными кружевами вырезе он увидел две промелькнувшие груди. Висящие жалко и никчемно, темными сосками вниз. Это зрелище не вызвало никаких эмоций.
   – Оставила номер сотового и попросила звонить хоть среди ночи. Ей срочно нужны уроки какой-то городской езды.
   Грейфер выбрался из кровати.
   Не обращая внимания на женщин, в одних трусах прошел в коридор к телефону, набрал номер.
   – Это Грейфер, Нелли. Извините, что так поздно, я только что прилетел. – сказал он, когда в трубке раздался приятный глуховатый голос девушки. – Не будем тратить ваш трафик. Я понял, что вам нужно. Расценки знаете?
   – Да, – столь же коротко ответила Нелли.
   – Вас устраивает?
   – Вполне.
   – У вас есть машина?
   – Да.
   – Хорошо. Будем учиться сразу на вашей. Вам потом ездить именно на ней. К тому же у меня двойное управление, что психологически помещает вам набраться уверенности именно в городе. Вы свободны завтра?
   – Да. И до конца недели.
   – Замечательно. В девять утра вас устраивает?
   – Да.
   – Ну и отлично…
   – Постой, Валерий! – вмешалась жена, слушавшая вполуха. – Ты не можешь завтра в девять, Ирине к девяти на экзамен.
   Тумблер автопилота, похоже, в самом деле заклинило.
   – Извините, – сказал Грейфер невидимой девушке. – После отлучки у меня неотложные дела… В девять не получится. Давайте в десять.
   Девушка не успела ничего сказать.
   – Как это в десять?! – возмущенно проговорила возникшая в дверях теща. – К десяти Таечку надо в гомеопатическую поликлинику. Она пробудет там не меньше часа. А потом вы должны привезти ее обратно домой.
   – Простите еще раз, Нелли, – презирая и ненавидя себя, сдавленно пробормотал он. – Оказывается, в десять тоже не выйдет… Как насчет двенадцати?
   – Да, – ответила девушка. – Давайте в двенадцать.
   – Хорошо. Диктуйте адрес, я подъеду…

   2004 г.

Виктор Улин Танара

Часть первая

1

2

3

Часть вторая

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

Часть третья

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

Часть четвертая

1

2

3

4

5

6

Виктор Улин
Танара