Виктор Улин
Африканская луна

От автора

   Начиная писать, я собирался просто рассказать о своем путешествии в Египет. Я планировал сделать что-то типа средних размеров очерка. То, что вышло, своим объемом наводит на мысль об исчерпывающей энциклопедии для путешественников.
   Вовсе нет. Тем более, что и путешествия-то настоящего не было – обыкновенная турпоездка. Просто пытаясь писать о Египте, я постоянно отвлекался от материала и фактов, сбивался на типично русские, чрезмерно глубокие и абсолютно бесполезные философские рассуждения. И вообще то и дело писал не про Египет, а про себя в Египте – или же просто про себя. Даже историческим фактам, мною изложенным, не стоит слишком доверять. В действительности я лишь примерно представляю, кто где правил, когда и от чего умер. Я привожу факты в таком виде, который кажется мне наиболее подходящим к тексту и излагаемым мыслям. Не пытаюсь никого обмануть или что-то передернуть – упаси бог! Просто не утруждаюсь точной проверкой всего излагаемого. Зачем? Я же не пишу исторический материал. А всего лишь пытаюсь не дать впечатлениям от моей поездки умереть вместе со мной.
   Так что уж прости меня, читатель. Пишу, как умею – прочитай и напиши лучше, если сможешь.
   И прими без раздражения эти записки – то смешные, то грустные, то увлекательные, то утомительные. Пропускай неинтересное – но все-таки прочитай.
   Луна, конечно, – она и в Африке Луна.
   Но тем не менее уверен, что ты узнаешь что-то новое. Даже если успел побывать в Египте.
   Потому что разные люди видят по-разному даже совершенно одинаковые вещи.

«Смерть пахла в России иначе, чем в Африке»

   Строчка Ремарка пришла в голову, едва открылась дверь самолета и мы вдохнули отравленный воздух Москвы.
   В самом деле. Еще несколько часов назад под крылом была Африка. Чистые просторы незагаженных пустынь, кристальная пустота, прошитая нитями живого, янтарного света, дотягивающегося до самолета сквозь десятикилометровую толщу воздушного пространства. Света, льющегося с земли, вселяющего надежду в души путешествующих сквозь ночь…
   …Вокруг Москвы, насмехаясь над людской беспомощностью, уже который месяц горели торфяные болота. В воздухе стоял, плавал и слоился сероватый удушливый смог. Сам город и его окрестности напоминали огромное, недавно разваленное кострище.
   Вопреки заверениям классика, дым отечества не отличался ни сладостью, на приятностью. От него сразу запершило в груди и вместо дум об отечестве возникла ассоциация с газовой камерой. Подумалось даже о нацистах нацистами: «Циклон» их отечества по крайней мере имел действительно приятный запах.
   Но об этом – отдельно.
   А сейчас я просто ощутил себя снова на постылой российской земле.
   И спонтанно возник диалог, способный соперничать не только с Ремарком, но и самим русским классиком.
   – Что-то меня тошнит, – пожаловалась перед посадкой моя соседка, веселая татарская девочка с цветочным именем из Казани.
   – Естественная реакция нормального человека на прибытие в Россию, – успокоил ее я.

Москва

   Нет ничего удивительного в том, что мои египетские воспоминания пошли сразу с конца.
   Просто возвращение в Россию после счастливого двухнедельного отсутствия побудило броситься в воспоминания, чтоб хотя бы мысленно еще немного побыть не здесь.
   Вот и начали сами собой рождаться эти записи.
   Нежные вздохи об ушедшем, романтические грезы, – правда, крепко приправленные черной злобой на окружающую жизнь.
   А как могло быть иначе, если сравнение цивилизованной российской столицы (живущей и непрерывно цивилизующейся, правда, за счет всей остальной России) с дикой Африкой как-то сразу пошло не в пользу первой.
   Очутившись в аэропорту, на островке ночной Москвы, заполненной все тем же удушающим дымом, я ощутил новый прилив ненависти к российским правителям, и особенно к здешнему – римейкеру великой кепки.
   В диком Египте, на краю нецивилизованной Африки, в протянувшейся на несколько десятков километров вдоль Красного моря Хургаде из любого места в любое можно доехать за один египетский фунт (примерно 7 рублей). Чтобы ночью добраться из «Шереметьева-1» в «Домодедово», нужно заплатить таксисту 3000 рублей.
   Совершенно очевидно, что мэрии наглядней восстановить несколько храмов в центре города, нежели наладить круглосуточную работу муниципального транспорта между московскими аэропортами. Тем более, что правителей в любом аэропорту ждет «мерседес» с синим проблесковым маяком. А что до остальных россиян – которым в любой город мира приходится лететь из Москвы – так это проблемы столь частного масштаба, что на них просто стыдно оглядываться воистину великим деятелям.
   Отчаянные мысли нарастали по мере истечения времени, отделяющего прибытие из Африки от убытия отсюда. Потом – когда появилась-таки первая и в меру дорогая маршрутка до Речного вокзала – и дальше в метро, несущем нас прямо к нужной станции «Домодедовская», эмоции начали ослабевать. Но в одном месте (не помню, где именно, поскольку давно подолгу не жил в Москве) поезд вынырнул из-под земли на поверхность, и в забытые форточки тут снова же хлынул угарный поток. Сидящие по углам бледные москвичи, – потомки тех, кто в октябре 41 не расставался на улицах родного города с противогазами – вытащили из обтерханных сумок какие-то убогие повязочки, и вагон стал похож на кадр из американского антиутопического фильма. Тогда мне вновь стало грустно. Ясно, что загнать дым обратно под землю не под силу даже сказочному градоначальнику. Москвичи как-то приспособились. Но ведь можно было организовать выдачу копеечных респираторов прилетающим в аэропортах! Я пока не знал, что эта встреча с дымом – только начало. А настоящее будет впереди.
   Следующая маршрутка высадила нас перед умопомрачительным терминалом обновленного «Домодедова». Сенсорные двери бесшумно открылись и закрылись, всосав нас внутрь.
   До отлета оставалось три часа. Времени было в избытке. Мы находились на точке, в современнейшем и комфортабельнейшем здании – прямо-таки в космопорте из фильмов о будущем! – вселяющем уверенность и обещающем надежность всего остального. В бумажнике оставалось около 100 долларов, не потраченных в Африке, и никто не собирался их вымогать.
   Мы были почти счастливы.
   Хотя, как оказалось, и ненадолго.

Россия

   В свое время Гитлер назвал Россию колоссом на глиняных ногах. То есть – пни, и развалится, на хрен.
   Он оказался не прав. Пинали Россию много, но совсем она-таки не развалилась. Только перекосогребенивалась то на один бок, то на другой.
   Что представляет современная Россия – по-настоящему пропечаталось в моем сознании лишь после 6-часовой задержки с вылетом из сверкающего домодедовского космопорта.
   Служба запретила взлет, поскольку видимость из-за дыма составляла всего 150 м, а требовалось 200. Почему 200, хотя командир корабля был пилотом 1 класса и имел максимально возможный взлетно-посадочный минимум? Почему запретили не посадку, при которой действительно важно видеть землю, а взлет, для которого нужно лишь выдержать несколько сотен метров разбега по прямой?
   Когда же через много часов аэропорт открыли и мы пошли на взлет, я все понял. Никелированное великолепие нового «Домодедова» подразумевало такую же современную полосу – мощно и надежно подсвеченную вдоль и поперек, как в тех же американских триллерах. Домодедовская же полоса осталась именно дедовской: вся убитая, латанная вдоль и поперек гудроном, с жалко торчащими тусклыми косыми фонариками по бокам… Удивительно, что по такой полосе удается взлетать даже при нормальной видимости.
   С точки зрения авиационного разума аэропорт есть сначала взлетно-посадочная полоса, а уж потом терминал. Качеством полосы определяется уровень порта. Ведь чем меньше задержек в воздухе, тем меньше мучений на земле.
   Москва пошла по простейшему пути, подсказанному гениальным Потемкиным: фасад подправили, остальное не тронули.
   И тогда я понял, что такое современная Россия.
   Гитлер был не прав. Россия – не колосс на глиняных ногах. И вообще никакой не колосс.
   Россия – просто старая проститутка, сделавшая подтяжку лица в дешевом уличном салоне.
   Приемлемую с расстояния десяти метров, но ужасающую вблизи.

«Мы летаем на гробах!»

   Так в сердцах бросил Сталину еще в 1938 году на совещании высшего уровня, посвященном проблемам советской авиации, один знаменитый летчик, командир прославленного соединения.
   Имя смельчака оказалось вычеркнутым из жизни и даже из памяти еще до конца совещания. С тех пор минуло немало. Ушел из жизни страшный Иосиф Виссарионович, изменились сами проблемы. А мы как летали на гробах, так и летаем. И, похоже, будем летать еще долго.
   Достаточно сказать, что из эксплуатирующихся у нас самолетов лишь «Ил-86» (тоже порядком устаревший) сертифицирован по критериям ИКАО. («Ту-204» не в счет, так как их выпушены единицы; «Ил-96-300» существует в основном на бумаге). В «Ту-154», на котором мы добирались из Москвы, не предусмотрено индивидуальных кислородных масок. Когда жене стало плохо от удушья, я потребовал для нее кислородный баллон – надолго ли его хватило, если бы начали задыхаться сразу полторы сотни пассажиров?
   Я бывал в пилотской кабине «Ту-154». И на земле и в полете. Скорее всего, служба аэропорта была права: эта старая машина вряд ли в состоянии бежать вслепую без рысканья даже несколько секунд.
   Когда самолет был задраен перед взлетом, пассажиры умирали от духоты, поскольку не работала вентиляция. Меня взволновало другое: обдув кресел идет из того же источника, что и общий наддув воздуха внутрь салона. Последний же обеспечивает герметизацию салона и нужный уровень «высоты в кабине» – то есть давления внутри самолета, отличающегося от забортного разреженного воздуха. Сейчас мы шли прямо на взлет вообще без всякого наддува. Я испугался за жену: пониженное давление вызвало бы страшную боль в ушах.
   Самолет уже рулил к полосе. Воздуховоды молчали. Поймав пробегавшую стюардессу, я крикнул ей – куда же, черт возьми, мы летим без наддува и что будет с высотой в кабине?!
   Через пару минут пошел долгожданный воздух. Вероятнее всего, измочаленный многочасовым ожиданием бортинженер просто забыл включить наддув, а перед рулением вовсе не посмотрел на контрольный прибор…
   Это – тоже Россия.
   Весь полет я тихо вспоминал, поднимаясь по трапу, видел огромную вмятину, почти трещину, в усиленной обшивке носка центроплана крыла… Как мы долетели?
   Как мы летаем? Не знаю…
   Самолет был башкирский. Принадлежащий местной авиакомпании.
   А в Уфе взорам представилось вообще нечто ужасающее. Паноптикум гальванизированных трупов башкирской авиатехники. Рухлядь, которой может найтись место лишь в музее авиации.
   «Ан-2», «Ан-24», «Ту-134», «Як-40». Все до одного с пустыми, зияющими на просвет мотогондолами. Двигатели давно отходили ресурс, задымили и застучали, перестали запускаться или тянуть на взлете – их сняли для очередной попытки оживления. А планеры пока стоят. Заваренные, заклепанные, подкрепленные многочисленными накладками, скрипящие при взлете и на гребнях турбулентности, эти самолеты, – летать на которых все равно что играть в русскую рулетку – еще будут здесь эксплуатироваться. До очередной, совсем уж из ряда вон выходящей аварии.
   Впрочем, быть может, я не прав. И этот авиационный хлам действительно был подготовлен для отправки в металлолом. Но удручающее зрелище до сих пор стоит перед глазами.
   Зато около здания старого аэропорта я увидел новое, в турецком стиле. Построенное так, что на эту сумму (ну если еще немного отщипнуть от потраченного на бесконечные курултайные пляски) можно было бы, наверное, купить пару современных безопасных лайнеров типа «Ту-204».
   Или даже один подержанный «Аэробус».

Башкортостан

   Оказаться в Башкирии после Москвы было равноценно тому, чтоб из вокзального туалета попасть в туалет деревенский.
   Больше мне сказать нечего.
   «Нас с тобой не застигнет пистолет-автомат».
   Источив порцию привычного яда, особенно хорошо вырабатывающегося во мне, стоит лишь окунуться в обычную среду обитания, подбираюсь к описанию самого путешествия.
   Я не отдыхал ровно четыре года. Но хорошо помню, какая тяжелая депрессия подступает всегда на исходе любого отпуска перед возвращением к прежней жизни.
   Сейчас же, умудренный, я наконец понял.
   Жизнь – это пожизненное заключение.
   А отпуск – побег на волю. Разумеется, заранее обреченный на неудачу. Но побег за глотком свободы.
   Всякий раз в конце отпуска меня охватывает предчувствие конца. Где-то уже слышится собачий лай. И конвоиры вот-вот завернут руки за спину и для верности защелкнут наручниками, и обратно за колючую проволоку. А потом мне набавят срок за побег. Хотя куда набавлять пожизненный?…
   И я смиряюсь. Но знаю точно: придет новое время – когда тундра оденет свой зеленый наряд… И я снова отправлюсь в отчаянный побег. Априорно неудачный, но составляющий единственную радость жизни.
   И по тундре… По железной дороге… Где мчится поезд «Воркута-Ленинград»…

Бегство в Египет

   Так почему я выбрал именно Египет?
   Хотя из Уфы были прямые рейсы в Турцию?
   И я страшно люблю путешествовать, и не был ни в одной из этих стран, и по сути, мне было все равно, куда ехать?
   Не знаю. Признаться честно, в пользу Египта решили два довода. Во-первых, цена путевок. А во-вторых, мое отношение к Турции.
   Точнее «во-вторых» было именно «во-первых». Я ничего не имею против Турции самой по себе, я знаю и уважаю некоторых турок, которые, привстав из тьмы азиатского невежества, упорно стремятся к европейской культуре. Более того, не устаю цитировать мудрое и точное высказывание одного моего знакомого турка:
   – Человек без денег – больной человек.
   Но я слишком не люблю – точнее сказать, просто ненавижу! – нашу башкирскую туретчину. Или отуреченную башкирщину. В общем некую выморочную туркоподобную среду, культивируемую местными башкирскими выползками. Абсолютно чуждый мне мир, который много лет угнетает меня на каждом шагу, пробиваясь даже на оплаченные мною каналы кабельного ТВ. ругательных. Кроме того, я рвался в отпуск прочь из России и от России– и не без оснований боялся встретить именно в Турции слишком много своих соотечественников. И увидеть там вообще нечто вроде местного вещевого рынка, перенесенного на несколько тысяч километров к югу.
   Знакомые меня отговаривали. Утверждали, что все зависит от места и отеля. Что вообще в Турции не так жарко, там лучше сервис, ухоженнее отели, чище море и зеленее зелень, и так далее. Но меня все равно тянуло дальше. В Египет.
   Потом как-то сама собой родилась и окрепла тяга побывать не просто на курорте, а в местах зарождения цивилизации, которых немного уже осталось на Земле в практически первозданном виде.
   Вспомнились библейские места – Аравия, Синай, Палестины… Названия, из которых выросла родственная мне эзотерическая культура. И пусть я не считаю себя христианином, поскольку мне глубоко противна любая религия по паскудной своей сути – все равно эти полумифические пункты на карте привлекают своей древней, тающей в дымке веков тайной.
   К тому же Египет – это не Европа и не внушающая отвращение одним лишь своим именем Азия – а все-таки Африка. Континент, с детства притягивавший загадками своих непознанных пространств.
   Правда, в привычном понимании Африка у нас ассоциируется исключительно с неграми и обезьянами. Мы совершенно забываем, что самые великие пустыни Земли – это тоже Африка, точнее северная ее часть.
   Забегая вперед, скажу, что за две недели в Египте я не видел ни одного настоящего негра и ни одной обезьяны. Зато вдоволь насладился горячей желтизной египетских песков. Африки тропического леса я не знаю. Но Африку пустынь увидел по-настоящему.
   Итак, вопрос был решен в пользу Египта.

Хургада

   Города с таким названием нет в атласах стандартных изданий. Не имея по рукой карт, было трудно правильно определиться на местности. Дома, по возвращении, я внимательнее изучил атлас и нашел на африканском побережье Красного моря, в северной его части, два рядом расположенных города, стоящих на шоссе, тянущемся вдоль моря по самому краю Аравийской пустыни: Бур-Сафага и Эль-Гурдака. Вспомнив, что название «Сафага» фигурировало на указателях к югу от нашего местопребывания, я решил, что Эль-Гурдака и есть Хургада. Египетские (ставшие привычными в турбюро) и русифицированные наименования одних и тех же пунктов очень сильно различаются. Например, Эль-Аламейн египтяне называют так, что я не смогу повторить.
   Вообще турфирмы стандартно предлагают два египетских города: Хургаду и Шарм-Эль-Шейх, аналога которому я не нашел. Во втором городе отели шикарнее и цены соответственно выше; кроме того, он находится на Синайском полуострове, уже в Азии. А мне хотелось побывать именно в Африке. Поэтому мы выбрали Хургаду.
   Не знаю, когда был построен этот город, и каким он был прежде, до начала туристического расцвета. Сейчас весь он состоит из одной длинной – в несколько десятков километров – улицы, вдоль которой расположены прибрежные отели. Только в самом центре города, на небольшом пятачке, отвоеванном у пустыни, есть несколько коротких параллельных и перпендикулярных морю улиц и встречаются строения, отличные от отелей: магазины, рестораны и бистро, отделения банка и даже жилые дома. Но все это воспринимается оказавшимся здесь по случаю, а истинным лицом Хургады кажется именно бесконечная вереница отелей, озаряющих пустынный берег моря своими разноцветными ночными огнями.

Египет

   В Египте в самом деле жарко.
   Даже очень жарко. Ночью, когда наш самолет приземлился в Хургаде, за бортом было 33 градуса. Стоило выйти на трап, как в лицо пахнул жаркий и практически сухой воздух. И тотчас же почувствовалось: мы действительно в Африке.
   Днем там бывает градусов около 40. Часа в 3, я думаю, термометр доходит и до 50. Красное же море не показалось слишком теплым. Может быть, из-за контраста с раскаленным воздухом; возможно – оно и в самом деле не прогревается чересчур из-за близкого соседства с океаном. Конкретно не скажу: египтяне не утруждаются точностью ни в чем, кроме подсчета денег. Ни одного термометра я не видел нигде, данные о температурах тоже не вывешивались. Все оценки давались нами на глаз и на ощупь.
   Отель был стар; сервис не отличался высотой; пляж убирался очень редко (и то лишь от пустых бутылок), море у самого берега не было дистиллированно чистым. В общем, всё что говорили нам о сравнении с Турцией, оправдалось.
   Но я от этого не страдал.
   Потому что я был там просто счастлив.
   Впрочем, мне так безысходно на своей родине, что счастлив я был бы, пожалуй, даже в Гондурасе.

Прилет

   Путешествие в Египет заняло почти двое суток.
   До сих пор с дрожью вспоминается то счастливейшее состояние покоя и продолжения жизни, которое охватило меня, едва поезд тронулся от уфимского перрона.
   Вращались колеса, уходили назад метры башкирской земли – и верилось, что я еще буду жить. Долго-долго. По крайней мере, целых две недели.
   Была сладкая дорога до Москвы. Потом несколько пьянящих свободой и предвкушениями московских часов, ощущение совсем близкого счастья с приятным привкусом свежего пива в Охотном ряду, и реальное чувство этого самого счастья, от которого, казалось, приподнимается и плывет в воздухе бетонный сарай «Шереметьева-1».
   (К сожалению тут же вспоминается и чувство свинцовой безысходности. Которое охватило меня спустя две недели, по возвращении, в этом же «Шереметьеве-1», возле того же самого автоматически самоспускающего шведского писсуара… Но я постараюсь больше не давать волю отчаянию; его сверх меры в обычной жизни и у тебя, читатель. Попытаюсь строить воспоминания по восходящей. Обещаю постараться, во всяком случае.)
   Итак. «Шереметьево-1», плотная толпа, подтягивающаяся к границе. Сама граница – расписанная рекламами «Билайна» черная вставка в сером цеметномраморном полу. Шаг через нее в стеклянную будку со строгой девкой и зеркалами за спиной… Заветный штамп со значком «>» в паспорте. Все. Я уже не в России!!!!
   Я за границей. В сверкающем действительно низкими ценами раю, который именуется “Duty Free”.
   «Ил-86» постепенно заполняется другими беглецами в Египет, и, наконец, грохоча и подпрыгивая на раздолбанной российской полосе, устремляется в небеса обетованные.
   Россия, как всегда, выпустила с задержкой. Поэтому южная ночь быстро взметнулась снизу, отделив чернотой так и не увиденную землю, еще где-то над Средиземным морем. Само море слегка угадалось чем-то невнятным и совсем темным. Из-за темноты никто не заметил обещанных стюардессами пирамид, хотя они вроде бы по ночам должны быть подсвечены. И огней Каира тоже не заметили. Так, мелькнуло что-то вдали – и потом надолго за иллюминатором было ни пса не видно. Ни звезд, ни света земли.
   И лишь когда, ложась на глиссаду, самолет пошел вниз, снизу как-то сразу – резко, ярко и весело – возникли огни Аравийской пустыни. Огромные, чистейшие, оранжевые и полные жизни, тянулись они сколько хватало глаз, то расширяясь, то сходясь в ниточку вдоль невидимого Красного моря. В отличие от России, где земля почти всегда скрыта то дождями, то просто тучами, Египет был распахнут навстречу. Еще издалека, с высоты 3–4 тысяч метров, эти огни уже звали и манили, и обещали новую, совершенно нереальную жизнь.
   Когда самолет, пролетев совсем низко вдоль фантастических россыпей каких-то уже невообразимо праздничных огней (как мы потом узнали, взлетно-посадочная полоса аэропорта Хургады тянулась точно вдоль главной улицы этого удивительного города), бесшумно совершил касание – посадка была отмечена только взметнувшимися, согласно американской традиции, аплодисментам – и покатил по идеально ровной бетонке, мне пока не казалось реальным перемещение сквозь пространство и историю. Даже когда стюардесса сообщила о 33-градусном состоянии забортного воздуха и потом впустила этот воздух внутрь, все равно до конца еще не верилось. Такой же воздух мог быть и где-нибудь и на российско-украинском юге.
   Лишь когда аэродромный автобус подкатил к терминалу и нам, бестолково вывалившимся наружу, гортанно и коротко, на неизвестном языке, но вполне понятно, приказал быстро идти внутрь одетый во все белое полицейский, – тогда я наконец понял, что попал далеко.
   Пройдя очередной этап перемещения через границу, обменяв несколько долларов на подозрительного вида затертые и невнятные египетские фунты, мы вышли за гидом на привокзальную площадь. Увидели мрак, абсолютную черноту, прорезанную ярчайшими огнями, фарами и бликами на никелированных частях бесконечных автобусов. И еще увидели песок, скопившийся горками у поребриков, и странные редкие пальмы, совсем вроде бы без листьев, покрытые сверху до середины чем-то вроде засохших ветвей (позже, днем, мы поняли, в чем дело). И вот теперь-то стало ясным, что мы действительно в пустыне.
   Автобус с кондиционером покатил по дорожкам и вывернул сквозь КПП аэропорта. Одетые в белое, черноусые, с еще более черными автоматами, полицейские приветственно помахали водителю.
   И теперь уже сомнений не было.
   Мы в Египте.

Я сердце оставил в Аравийских горах

   Несколько дней назад, стоя вечером у окна своей квартиры глядя с 9-го этажа, я видел синие, загоризонтные облака над силуэтами верхней части города. Освещенные сзади и сверху красноватым светом заката, они напоминали вечерние силуэты Аравийских гор Египта. Только напоминали – поскольку очертания тех далеких гор гораздо воздушнее, призрачнее и неизмеримо более обещающи…
   Я стоял у кухонного окна, осознавал, что нахожусь в России – но синие облака над проклятой Уфой все же напоминали мне дальние горы Аравии.
   И мне вдруг поверилось: что-то еще есть впереди. По крайней мере, стоит дописать эти записки.
   Предмет совершенно никчемный для человечества. Но имеющий первостепенную важность для меня. Поскольку я живу лишь тогда, когда пишу. Это иррационально и бессмысленно со здравой точки зрения. Но это именно так.
   И я пишу. Чего же боле…
   И прости меня, читатель, за полное отсутствие системы в моих записках.
   Я просто пишу о том, что мне дорого. Что волнует меня в данный момент времени. И еще о том, что вспомнилось просто так, само собой.
   Пишу, как слепой чукча.
   Ибо зрячий чукча поет о том, что видит на пути.
   А слепой – слепой не видит ни хрена. И поет лишь о том, что спонтанно возникает и, вспыхнув на миг живыми огоньками, тут же исчезает перед взором его затуманенной памяти…
   Так пишу и я.
   Просто судьба не уготовала мне ничего иного.
   Не обессудь, друг мой. И прочитай. Возможно, ты сможешь узнать для себя нечто полезное: ведь когда-то и я, ничтожный слепой чукча, был человеком со своими надеждами, помыслами и устремлениями.
   Прими же и читай мои отрывочные и неровные – даже к тебе я обращаюсь то на «ты», то на «вы» – но из сердца идущие воспоминания…
   А не хочешь – так и пёс с тобой.
   Но пусть черти сделают меня кривоногим бушменом, если, окончив чтение, ты почувствуешь досаду о зря потраченном времени.

Поздние правители Египта

   Про Древний Египет все знают всё, к тому же от него, по правде говоря, мало чего осталось.
   Средняя история Египта окутана для меня – как, вероятно, и для вас – полным мраком. В наши времена мы учили иную историю.
   Новейшую же я представляю себе примерно следующим образом.
   Последним королем египтян был Фарух – вероятно, обычный для долговременных монархий династический придурок, пустивший страну по ветру. Не потому пустивший по ветру, что был последним, а именно и последним стал, потому что довел все до предела. (Как другой потомственный идиот – причисленный ныне к лику святых бородатый дегенерат Николай II.) Ну, а дальше египтянами завертела демократия, идущая по привычной всему миру двоичной схеме, где правитель жесткий сменяет правителя не в меру мягкого. Первым президентом Египта был Гамаль Абдель Насер – человек действительно замечательный, изо всех сил двинувший страну в туманное, но светлое далёко. Будучи, вероятно, очень прозорливым, он вошел в дружбу с СССР, за что русские построили Асуанскую ГЭС. Это действительно грандиозное сооружение; вероятно, единственное подобное во всей Африке. Гордость египтян и один из важнейших источников национального дохода, наравне с Суэцким каналом, хлопком и туризмом.
   Но, судя по всему, Насер был чересчур мягкий и интеллигентный человек, своего рода египетский Сальвадор Альенде. Поэтому сменил его всем известный Анвар Садат – полувоенное чудище, нечто среднее между Пиночетом и Саддамом Хусейном. Не знаю, что сделал Садат конкретно для своей страны. Знаю только, что веселые египтяне – не в пример загадочным и терпеливым чилийцам – собственноручно прикончили своего президента. Без лишних слов расстреляли из базуки прямо с танка, остановившегося перед президентской трибуной во время одного из бесчисленных военных парадов, которые страшно любил покойный.
   Про нынешнего Мубарака не могу сказать ничего. Видел только его бесчисленные цветные и черно-белые портреты разных форматов, встречающиеся повсеместно: на домах, заборах, в магазинах, офисах, автомобилях. Думаю, что человек он действительно неплохой, потому что по отношению к себе, русскому, чувствовал со стороны египтян только дружеское расположение. И вообще, судя по всему, веселый народ Египта сейчас изо всех сил – возможно, беря пример с Турции – пытается вырваться из тысячелетнего мрака к свету истинной цивилизации. На это похоже – во всяком случае, в курортной зоне, куда ни кинь взгляд, идет сплошная стройка.
   А фараоны… Они тоже приносят косвенную пользу. Лежат в виде мумий в подвалах Каирского музея, и отдельный вход к ним стоит целых 40 фунтов.

Египтяне

   Точное название страны «Арабская Республика Египет». Отсюда вытекает, что и населена она арабами.
   В самом деле, от тех древних египтян, что возделывали дельту Нила, строили пирамиды и создали непревзойденную религию, основанную на культе смерти и загробного мира – от тех древних египтян осталось сейчас меньше, чем даже от древних греков или настоящих римлян. То есть не осталось никого. Сегодня сказать «египтянин» – значит иметь в виду «араб».
   Более 90 процентов населения страны – именно арабы-мусульмане. Причем мусульмане достаточно истовые, как и должно быть в нищей стране: чем ниже уровень жизни, тем легче современным жрецам (попам ли муллам, один черт, поскольку суть этого поганого племени едина) затуманивать мозги несчастным соотечественникам и делать так, чтоб они плясали под нужную дудку.
   В пятницу – святой мусульманский день – многие арабы-мужчины одевают особые культовые рубашки-платья до пят. Впрочем, это одеяние можно часто увидеть и в обычные дни. Вероятно, потому, что в легко продуваемой одежде без пояса и застежек легче переносить жару.
   Но сам лик ислама в Египте несколько иной, чем у нас. Даже полумесяцы на шпилях мечетей здесь смотрят не привычно вбок, а куда-то вверх – так что поначалу кажется, будто мечеть увенчана замкнутым кольцом. Причину незнакомой символики я понял гораздо позже. Одной познавательной ночью, случайно подарившей название всему этому произведению.
   И нельзя не отметить, что все это мусульманство египтян в сущности носит какой-то несерьезный характер. Глядя на них, думаешь, что соблюдая те или иные правила религиозного поведения, большинство просто играют в очередную забавную игру. Не больше.
   Помню, как однажды в «святой день» египтянин – служащий отеля, одетый в правоверное платье, яростно забивал сумками и чемоданами багажный отсек громадного автобуса. Налетел ветер и задрал его исламскую юбку выше головы. Под юбкой, разумеется, ничего не было. Когда египтянин совладал со своей одеждой, я показал ему большой палец. Надо было видеть при этом его довольную ухмылку! Отнюдь не соответствующую настроению истинно верующего, облаченного в религиозное одеяние.
   Между тем из тактических соображений даже мне пришлось побыть там некоторое время мусульманином. Как они сами выражаются, «исламистом». Но об этом – позже.
   Пока же пишу о самих египтянах.

Веселые пидарасы

   Итак, египтяне – это арабы. Но арабы арабам рознь. Мне кажется, египетские арабы имеют свой особенный характер, делающих их совершенно непохожими на сирийцев, суданцев, тунисцев, йеменцев и т. д.
   Двумя словами их можно охарактеризовать так, как названа эта глава.
   (Сколько ни листай словарь нормативной лексики, как ни подбирай приличествующие эвфемизмы, ласкающие твой слух, читатель – ничего не выйдет. Если не хочешь принимать этих двух слов, то для точного и исчерпывающего описания египетского характера потребуется целая страница текста. А то и две).
   В целом египтяне чем-то напоминают цыган. Главная цель их деятельности в общении с туристами (а, возможно, и всей египетской жизни) – это словчить, обмануть и вытянуть из тебя деньги; причем чем больше, тем лучше. Но делают они это столь весело, радостно и непринужденно – приходят в восторг, если удалось, и не отчаиваются провалу – что это тебя не обижает и даже особо не напрягает.
   (Об отношении их к деньгам стоит написать отдельную главу.)
   Вообще египтяне – удивительно веселые люди. Честно говоря, таких веселых разгильдяев я никогда не встречал прежде. Даже не подозревал, что такие могут сохраниться в целеустремленном XXI веке.
   На территории древнего Египта – как, вероятно, в любой стране, чья экономика веками была основана исключительно на рабском труде (причем при рабстве не внутреннем, как при коммунизме, а внешнем, за счет войн, охоты за людьми и постоянного притока свежей невольничьей силы извне) – перемешались и слились десятки народов. Этот неимоверно причудливый конгломерат, переживший гибель цивилизации и завоевание ее остатков сначала римлянами, потом арабами, сохранился до сих пор.
   Я встречал египтян, которые были белее меня. (Впрочем, я сам, имея одним из прадедов натурального серба, тоже не могу служить эталоном белизны.) Видел черных, словно головешки – чернее негра-кенийца. Одни имели семитские или хамитские черты лица, другие походили на мексиканцев, итальянцев, североевропейцев. Некоторые казались не темными, а просто загорелыми. В общем, за две недели я практически не встретил двух одинаковых лиц среди тех египтян, с которыми общался. Кажущиеся похожими издали, вблизи они все были абсолютно разными.
   Объединяет их кипучая, природная, бьющая откуда-то изнутри веселость. (Нам довелось увидеть всего двух или трех действительно мрачных египтян, но их, вероятно, в тот момент грызли серьезные собственные проблемы).
   Вот всего несколько зарисовок египетского характера – ситуаций, которые невозможно выдумать, а можно лишь подсмотреть в жизни!
   Несет египтянин-официант поднос с грязными тарелками по огромному обеденному залу. И вдруг, вероятно, ощутив неимоверную скуку и однообразие своего занятия, начинает напевать и даже приплясывать на ходу – не выпуская, впрочем, подноса из рук.
   Или сидит возле лавочки ее хозяин. Перед ним на асфальте несколько десятков примерно одинаковых кошек из базальта, три ряда металлических пирамид, батарея кальянов, и т. д. Слева и справа, насколько хватает глаз вдоль освещенной улицы, одна за другой повторяются в точности такие же лавочки с теми же кошками, пирамидами, кальянами… Продать что-то – величайшая удача. И вот, одурев от скуки и устав от простых приставаний к прохожим, он тоже идет плясать. Не для покупателей, для себя: чтоб дать выход накопившейся энергии.
   А однажды мы с женой – по совету новых знакомых – поехали в центр Хургады посетить действительно качественный магазин хлопковых изделий. Жена долго искала вещь себе по душе и, выбрав наконец себе невероятно пушистое желтое полотенце с верблюдом и пирамидами, на радости запела простую песенку:
   – Ля-ля-ля-ля-ля-ля! Ля-ля-ля-ля-ля-ля!!!
   Продавец послушал несколько секунд, потом щелкнул пальцами и мгновенно запел те же звуки на тот же мотив. Ну и, само собой разумеется, пустился в пляс.
   Веселость египетских водителей тоже поражает. На улицах там стоит непрерывный шум клаксонов, как в советских фильмах про послевоенную Москву. Причем это отнюдь не разрешенные нашими правилами методы предотвращения дорожно-транспортных происшествий. Сигналами водители «тойот»-маршруток призывают потенциальных пассажиров. Причем как тех, кто действительно стоит у обочины, ожидая транспорта, так и просто мирных пешеходов, в уме не держащих куда-нибудь ехать. Не представляю себе шофера-египтянина, который не просигналил бы даже туристу, стоящему где-нибудь вдалеке у магазинной витрины или у входа в кафе на противоположной стороне улицы.
   Сигналят они и друг другу. И даже просто так, в пустоту – чтоб не скучно было одному на дороге.
   Когда мы ехали в Каир колонной из нескольких автобусов, прикрытой пулеметами полицейского джипа, водители, весело сигналя, то и дело обгоняли друг друга на неразмеченному пустынному шоссе. А потом передний вдруг включил аварийную сигнализацию.
   – Что случилось? – заволновались понимающие толк мужчины.
   – Да нет, ничего, – пояснил египтянин-гид. – Просто водитель всем показывает, что эта штука у него есть и он умеет с нею обращаться.
   В этом постоянном, безудержном, неуемном, брызжущем весельи, в способности предаться какой-нибудь невинной забаве в любой, – пусть даже самый неподходящий момент – наверное, и проявляется характер легкомысленной негритянской Африки, на чьей земле угнездилась большая часть Египта. Веселой и беспечной Африки, антипода Азии, затаившейся под зеленой тенью ислама.

Работа любит мрачных дураков

   В точности соответствуя образу, нарисованному мною выше, есть в египтянах черта, которая не может не импонировать всякому нормальному индивидууму: они не любят работать. (Любовь к работе вообще, на мой взгляд, свидетельствует об отклонениях психики; в египтянах же психически абсолютно здоровы.)
   Работать им все-таки приходится. Куда денешься: страна неимоверно бедная, ничтожно малый процент населения имеет капиталы, позволяющие вести приемлемый образ жизни. Подавляющее большинство вынуждено вкалывать. И не просто вкалывать – просто-таки пидараситься за три копейки.
   Конечно же, египтяне работают. Поскольку и города их пока что не занесло песком, и пальмы не высохли в редких оазисах, и автомобили ездят и верблюды не мрут с голоду.
   Но работают они чисто по-египетски. Запас мощности среднего египтянина – как у аккумулятора неизвестной марки. Стремления к труду хватает на кратковременные импульсы работоспособности, разделенные длительными периодами релаксации, во время которых египтянин, все побросав, сидит и мечтательно смотрит вдаль. Или предается любимому, не отнимающему сил занятию: поет да приплясывает.
   Особенно любопытным и не имеющим аналогии в прежнем жизненном опыте оказался тот факт, что всю низшую работу в Египте выполняют мужчины.
   Женщины заняты только на престижных (по крайней мере, с египетской точки зрения) должностях: продавцами, менеджерами, учителями, и т. д.
   Вся обслуга нашего отеля состояла исключительно из мужчин. Мужчины-уборщики, мужчины-подавальщики, мужчины-повара, мужчины-рабочие пляжа… Обо всех их я еще напишу, пожалуй, по отдельности в отдельных главах.
   А вот женщин среди служащих отеля мы видели всего трех. Одна маленькая барменша (попавшая на эту должность, вероятно, случайно), одна повариха и одна менеджер обслуживания в номерах, вроде надсмотрщицы над мужиками-уборщиками. Была еще одна, четвертая, русская, как бы внештатная – то ли гид то ли менеджер при отеле, оказывающая минимальную помощь приезжающим из России – но она не в счет.
   Древний Египет родился в жестокой пустыне. Целенаправленным трудом миллионов рабских рук – направляемых умелыми надсмотрщиками – была превращена в сказочное царство плодородия дельта Нила, поднялись древние города, храмы и капища.
   Но то было давно. Рабы разбежались и ассимилировались, а те египтяне вымерли.
   Или, может быть, люди действительно способные к созиданию, покинули Египет в Библейские времена вместе с Моисеем, уведшим оттуда евреев?
   Так или иначе, но при созерцании сегодняшнего Египта верится с большим трудом, что когда-то это была процветающая страна, давшая одно из первоначал нынешней цивилизации.
   Уверен, что энергии нынешних египтян – вооружись они даже не плетками, а пулеметами – не хватило бы на то, чтоб заставить своих рабов выложить хоть один ярус самой маленькой пирамиды.

Пиастры! Пиастры? Пиастры…

   Это слово, тысячекратно повторенное попугаем из «Острова сокровищ», с детства вызывает перед мысленным взором блеск раскрытых сундуков с золотом и прочие атрибуты неизмеримых богатств.
   Не знаю, чем измерялись в давние века те пиастры, которыми грезил попугай хромого Сильвера, – но нынешние его бы уж точно не порадовали.
   Поскольку современный египетский пиастр стоит примерно 7 российских копеек.
   В самом деле: фунт составляет чуть меньше четверти доллара, а пиастр – полный аналог копейки – его сотую часть. Так что считайте сами по текущему курсу.
   Несмотря на столь малую ценность, в Египте ходят банкноты достоинством 50, 25 и даже 10 пиастров – несколько таких, совсем новеньких, я взял с собой в Россию. На счастье.
   И еще есть монеты в несколько пиастров – точный номинал мне неизвестен, поскольку все надписи на них арабские. Вероятно, эти монетки – очень красивые, словно позолоченные, навевающие воспоминания о настоящих пиастрах – выпускаются малыми тиражами. Вроде наших юбилейных рублей с Пушкиным. Нам подарили четыре таких в хургадском магазине как знак особой признательности за покупку двух достаточно дорогих полотенец.
   Эти монетки сейчас лежат у нас дома, в шкатулке среди других подобных драгоценностей и, маня золотым своим блеском, ждут попугая, который крикнул бы над ними свои излюбленные слова.

Бакшиш как фундамент египетского сервиса

   В Египте принято давать чаевые – бакшиш. Это арабское слово понятно для туристов, говорящих на любом языке. Потому что бакшиш требуют с немцев, итальянцев, англичан, французов точно так же, как и с русских. Причем требуют абсолютно за все, даже за ту работу, которая выполняется по должности. Это отмечено особо даже в маленькой инструкции по поведению в Египте, выдающейся туристам перед вылетом из Москвы.
   Такса бакшиша разнообразна и неопределенна, но единицей измерения служит один фунт (то есть, по-нашему, как я уже говорил, около 7 рублей) Ни о каких пиастрах речи не идет. Причем и фунта обычно оказывается мало.
   В принципе более-менее оправданно, когда бакшиша требует бой, отнесший ваши вещи в номер. С одной стороны, в его обязанность входит разводить вновь прибывших, несмышленых еще постояльцев по отведенным жилищам. Но с другой – обязан ли он при этом только сопровождать, или должен еще и тащить на себе многопудовые чемоданы? Должностная инструкция гостиничного боя – если только она существует вообще! – написана на арабском языке, поэтому разбираться, кто кому и сколько должен, бесполезно. Бой открыл номер, включил свет и кондиционер, проверил телевизор и поставил на специальную подставку две сумки – туристу пора платить. Даешь ему за это фунт, он берет с любезной ухмылкой и говорит очень чисто по-русски:
   – Мало!
   Приходится добавлять.
   В принципе, если доводить правило до логического конца, то бакшиш в Египте придется платить абсолютно везде и абсолютно всем. И официанту, который за ужином (полностью оплаченным в путевке) подносит напитки, и уборщику номеров, и даже пляжному бою, который по утрам раздает полотенца в обмен на особую карточку. Абсурдный предел бакшиша я встретил в аэропорту Хургады уже при отлете.
   Там у аппарата просвечивания багажа стоял египтянин. Он выхватывал у туристов сумки, ставил их на ленту транспортера – перемещение составляло сантиметров 50 – и со всей серьезностью требовал бакшиш. Я денег не дал, просто поставил сумки в машину сам, вот и все.
   Точно так же можно не платить бакшиш ни официанту, ни уборщику. Но тогда первый будет приносить ваш вечерний чай в последнюю очередь – ничего, можно и подождать, спешить-то некуда. А второй будет убираться кое-как. Впрочем, все уборщики в Египте убираются кое-как. Точнее, за бакшиш при столь же низком качестве уборки он может поставить в номере украденные где-нибудь на клумбе цветы или сложить белье на кровати в форму плывущих лебедей. Но на черта мне лебеди в гостиничном номере, где я не принимаю гостей, а исключительно сплю?
   Сдается мне, что к такому ураганному вымоганию чаевых приучили бесхитростных египтян русские. Ведь именно мы, приехав на курорт, становимся Ротшильдами на час. Начинаем безудержно швырять деньги налево и направо. Мгновенно забыв, как в России обходим весь рынок по кругу, чтоб найти именно ту палатку, где пачка чая стоит на 50 копеек дешевле. Возможно, такое угарное русское отпускное мотовство– противовес и своего рода психологическое отмщение обыденной экономной жизни.
   Но скорее причина кроется в менталитете. Обычный русский человек – в отличие от всех других – вообще скорее удавится, нежели признается, что у него нет денег. Причем это касается исключительно ерунды, а отнюдь не вещей серьезных.
   При мне одна русская туристка, имевшая неудачную медицинскую страховку (о страховках будет написано отдельно и вполне серьезно), на высоких тонах заявила доктору, что у нее нет 25 долларов и она отказывается делать рентген ноги своему сыну, который, судя по всему, сломал лодыжку, попав под мотоцикл на сафари. Однако через какие-нибудь пять минут эта женщина сидела в холле и преспокойно обсуждала с сыном – лечение которого исчерпалось самостоятельным бинтованием – какого фасона пиджак ему нужно купить в Каире.
   Немец или англичанин трижды подумает, прежде чем отдать лишний фунт, никогда не постесняется сказать, что у него нет денег на всякую мелочь, а платить бакшиш за уборку номера, которая включена в стоимость путевки вообще посчитает абсурдом.
   Я вел себя не как русский. Бакшиш платил за все время раза три, и то по делу.
   Потому что если обслугу разбаловать, то она вовсе сядет на шею.
   Иногда в попытке получить бакшиш египтяне прибегают к мерам, бессмысленность которых становится потом очевидной даже им самим же. Например, однажды в пляжном баре, где все бесплатно (по системе «все включено», о которой я расскажу чуть позже) берут воду, они поставили особую картонную коробку с прорезью. И написали на ней на английском, немецком и русском (признаюсь, написать по-русски помог им я) языках, что сюда надо складывать деньги за бесплатную воду – то есть опять бакшиш, только теперь не за услугу, а за товар. Коробка постояла на прилавке пару дней, а потом исчезла. Видно, деньги так и не пошли.

Лавки и магазины

   Основное занятие египтян – торговля. На улице курортного города не встретишь иных зданий, кроме отелей и лавок. Иногда лавки бывают прямо в отелях, с входами как снаружи, так и изнутри.
   Ценников на товарах обычно нет. Если вас что-то заинтересовало, приходится спрашивать продавца. Но делать это нужно в крайнем случае. Потому что уловив интерес к какой-нибудь безделушке, египтянин пристанет, как банный лист, вывернется наизнанку и завяжется морским узлом, лишь бы вынудить вас купить эту самую вещь. Хорошо еще, если вы попали в лавку с фиксированными ценами (встречаются и такие – вероятно, цены там устанавливает хозяин, а торгует наемный продавец) – тогда можно просто сказать «дорого» и отойти. В противном случае продавец начнет с вами торговаться. Торгуются египтяне азартно, вкладывая в это занятие всю силу своей хитрой, хоть и наивной души. В пылу торговли цена может быть уменьшена раза в три – это означает лишь то, что вначале она была в те же три раза завышена. И результатом всех переговоров может оказаться покупка вами абсолютно не нужной безделушки только из-за того, что вы – забыв, что находитесь не на российском вещевом рынке, а в египетской сувенирной лавке – имели неосторожность поинтересоваться ее стоимостью.
   Любовь к торговле – то есть привычка торговаться, – вероятно, заложена в египтянах как чисто восточная, генетическая черта. Торгуются порой даже в магазинах, где к товару приклеены ценники с указанием определенного количества фунтов.
   Например, в большом двухэтажном (огромная редкость!) каирском сувенирном магазине, где туристам предлагалось все, что угодно: от платков до кресел и от сшитых из кожи маленьких верблюдов до золота, – я решил купить небольшую базальтовую фигурку Анубиса. Человека с головой шакала, самого зловещего на вид из египетских богов. Бога бальзамирования, который вытаскивает внутренности у умершего, чтоб поскорее переправить его на тот свет. Фигурок было много, все они стоили по 40 фунтов, то есть почти по 10 долларов, но были абсолютно разными. (Вероятно, эти фигурки, вроде бы одинаковые на вид и наводнившие весь Египет, производятся вручную в каких-нибудь примитивных артелях. Поскольку, обойдя десять лавок, вы не найдете двух базальтовых или лазуритовых кошек с одинаковыми мордами.) Я тщательно выбирал себе Анубиса по душе. Найдя самого приглянувшегося, долго рассматривал его, осторожно проводя пальцами по приятной, теплой и какой-то почти мягкой черной поверхности базальта, испещренного египетскими письменами. За мной следил продавец, очень пожилой египтянин с седой щетиной, как у Ясира Арафата. Вообразив во мне истинного знатока – или просто распознав покупателя, который оглаживает фигурку не из праздного любопытства, а в твердом намерении купить – он стал предлагать мне цены все ниже и ниже, и наконец мы сошлись на 6 долларах вместо первоначальных 10. Он выписал мне квитанцию, отдал моего Анубиса в бумажном фирменном пакетике и сказал, что платить нужно внизу. Фигурка была такого размера, что я мог запросто сунуть ее в карман и спокойно уйти прочь. Но египтянин верил в мою порядочность – или просто для него самоцелью был факт проведенной торговой операции, а получение денег магазином интересовало его уже совсем мало.
   Расплатился я долларами. В Египте почти везде принимают доллары наравне с фунтами. Берут калькулятор и пересчитывают по курсу. Обычно цена получается дробная – поэтому лучше всегда иметь с собой некоторое количество фунтов для смешанной оплаты: заплатить несколько долларов, а остаток дать фунтами. Легче делать так, чем проверять потом, правильно ли дали сдачу с одних только долларов.
   Правда, встречаются места, где платить приходится исключительно фунтами. Например, когда я решил забраться внутрь пирамиды Гиза, потребовалось купить билет за 10 фунтов. У меня не нашлось достаточной суммы, а доллары в кассе отказались брать наотрез: вероятно, кассиры отчитывались выручкой по корешкам билетов, а собственных денег на обмен валюты у них просто не было. Все происходило в пустыне, среди прокаленного зноем песка между пирамид. Пришлось спешно искать кого-нибудь из туристов, способных лично поменять мне доллары.

Часы «Роллекс» за десять долларов

   Думаю, я достаточно убедительно описал, какие опасности подстерегают туриста, опрометчиво заглянувшего в сувенирную лавку.
   Но лавки – это ничто по сравнению с уличными торговцами. Которые, обвешавшись с ног до головы ремнями и часами, бродят по вечерним улицам и могут сопровождать вас кварталами, с настойчивостью проститутки, занудно предлагая купить за 40 фунтов настоящий «Роллекс».
   Вступив с таким в контакт, отделаться от него трудно. Практически невозможно, если не допускать со своей стороны открытой грубости. Наши мальчики в белых рубашках, втюхивающие приезжим массажеры на центральных улицах и возле крупных универмагов – просто первоклассники в сравнении с египетскими уличными торговцами. Тех лучше не замечать вообще. Делать вид, будто не видишь протянутой руки, или не чувствуешь, как тебя хватают за рукав.
   Потому что если откликнуться, то потом будет совершенно непонятно, как отвязаться от этих, абсолютно ненужных вам часов или ремней, которые и рассмотреть-то в темноте невозможно.
   Однажды я попался. Разморенный зноем и удачной покупкой того самого Анубиса, я вышел на каирскую улицу. Я шел и мечтал, как дома я поставлю фигурку в зеркальную витрину так, чтобы морда страшного бога была обращена к телефону, а отражение его смотрело на входную дверь. Чтоб стоило кому-то из моих врагов лишь позвонить мне или приблизиться к двери, как Анубис тут же выдрал бы из них внутренности, спеша переправить на тот свет без моего участия… Зажмурившись, я наслаждался этой чудесной картиной и не успел достойно отреагировать, когда почувствовал чье-то прикосновение к своему рукаву.
   Очнувшись, я понял, что пал жертвой уличного торговца, предлагавшего какие-то светлые проволочки под видом серебра.
   Он приставал яростно и неистово, жалуясь, что он бедный студент и ему не на что жить, постепенно сбавляя первоначальную цену с 20 долларов до 5. Избавиться от него удалось, лишь проскочив в дверь своего автобуса.
   Подчеркну особо, что диалог между нами велся на английском языке.
   И дам совет будущему туристу: если вы не хотите, чтобы вам не давали проходу по египетским улицам, ни в коем случае не заговаривайте с торговцами по-русски и вообще не признавайтесь, что вы из России!
   Почему, собственно, и как надо себя вести – в следующей главе. Которая и называется соответственно.

Руссо туристо – облико моралес!

   Такими словами приветствовал меня парень-египтянин в одной из лавок благовоний. (О русском моем происхождении он догадался сразу, поскольку я вошел в лавку, разговаривая с женой). Не думаю, чтоб парнишка столь глубоко постиг классику советского кинематографа – скорее всего, этой фразе научил его кто-то из туристов. Египтяне вообще наделены хорошими лингвистическими способностями. Услышав один раз, они мгновенно схватывают слова чужого языка и старательно ими пользуются.
   (Помню, как в одном из баров хороший бармен по-русски пожелал мне спокойной ночи, на что я ответил ему по-русски же – «приятных снов». Он, разумеется, не понял; я перевел ему, что это означает “happy dreams”. Он с величайшей тщательностью записал арабскими буквами на бумажке произношение новой фразы, потом несколько раз повторил, чтоб научиться как следует. А на следующий вечер он уже бойко желал всем русским приятных снов).
   Я был раскрыт как русский и поэтому делать было нечего. Правда, в этой лавке, слегка поторговавшись, мы купили базальтовую кошку. Перед этим очень долго выбирали: каждый из нас взял в руку штук по пять, потом мы тщательно сверяли уши и выражения глаз и отбраковывали одну за другой, пока не осталась лучшая. По ходу дела второй египтянин, хозяин лавки, выучил новое русское слово – «мордочка».
   Вообще же, на мой взгляд, русскому за границей стоит признаваться в своем происхождении лишь в крайнем случае. И вот почему.
   Русскому и в России плохо – куда хуже, чем, например, татарину или марийцу. А уж за границей…
   За границей быть русским хорошо лишь в одном случае. Если ты сидишь в танке с полным боекомплектом и дополнительными баками, а за углом ждет твоей команды вся танковая дивизия. Во всех других быть за границей русским плохо. И даже очень плохо.
   Ведь что такое за границей, например, американец? Человек с большой буквы, при ущемлении прав которого правительство может выслать авианосец для разборки.
   (Правда, в самой Америке то же правительство может уничтожить несколько сот мирных граждан, если среди них находится один, угрожающий государственным интересам. Ну и что? Всего лишь оборотная сторона медали. В России правительство просто сделает вид, что никто не слышит из-под воды стука умирающих моряков, или еще что-нибудь в этом роде. А на твою личную обиду вовсе наплюет. Если же тебя обидят в самой России – то за это тебе же самому менты еще и бока пообломают. Это не я первый придумал. Еще в благостном XIX веке писал с отчаянием Александр Сергеич Пушкин: «Чорт догадал меня родиться в России с душою и талантом…»)
   Русский за границей – это в подавляющем большинстве нечастный, всеми брошенный лишенец, со страхом проверяющий несколько сот долларов в зашпиленном булавкой кармане. К тому же не знающий никаких языков, кроме родного да матерного – поэтому совершенно не ориентирующийся в среде.
   Не знающий, как пользоваться своей страховкой. Подозревающий всех и каждого в стремлении во что бы то ни стало себя обмануть – и с легкостью мотылька летящий навстречу обману. Боящийся иностранного полицейского так же, как российского милиционера и не решающийся к нему обратиться за помощью или хотя бы информацией. И так далее, и тому подобное.
   Будучи русским, я чувствую горечь при написании этих строк. Но в них – истинная правда…
   К тому же над любым русским, как это парадоксально-иронично ни звучит, висит тот самый (правда, имевший в фильме совершенно иной контекст) «облико моралес»: русский безропотно будет терпеть притеснения, сносить приставания уличного торговца и в конце концов раскошелится. Ему просто неприлично отбиваться. Совесть не позволит проявлять нужную жесткость в чужой стране. Он не решается сделать то, что нужно: взять да и послать назойливого туземца за Кудыкину гору, куда Макар телят не гонял. Или даже еще подальше.
   И этим пользуются вовсю.
   Пойми меня правильно, читатель.
   За две недели растворения в среде я очень полюбил египтян, приобрел среди них несколько друзей и даже обменялся с ними e-mailами. Мне нравятся египтяне как народ. Мне по душе веселость и настойчивость египетских продавцов, и я ничего не имею против них. Но коммерция есть коммерция.
   Каким бы хорошим человеком ни был торговец в частной жизни, на работе для него главное – продать. И совершенно очевидно, что любой русский для него – лопух, лох, фраер ушастый, которого надо лишь как следует обработать, чтоб он выложил деньги – даже предпоследние – за любую дрянь, стремясь соблюсти приличия и не имея способов отвязаться.
   Обиднее всего то, что создали этот образ русского мы сами…
   Поэтому-то я и советую вам, несчастные мои соотечественники: не признавайте своего происхождения. По крайней мере в лавках и на улице. Если не знаете никаких языков, напрягитесь и выучите по-английски хоть несколько необходимейших фраз: «Спасибо, не надо», «Не хочу», «У меня это уже есть», «Я спешу», «У меня мало времени», «Я Вас не понимаю»… Поверьте, несмотря на обилие разных заученных слов, египтяне сами не знают как следует ни одного языка, кроме арабского, и этих фраз будет достаточно, чтоб вас влет не раскусили как русского. Главное – зазубрить твердо и говорить напористо.
   А еще лучше – выучить соответствующую отповедь по-немецки. Тогда вас примут за немца: в мире так сложилось, что по-английски говорят практически все народы, но по-немецки – только немцы. А уж к немцу ни один, даже самый отмороженный уличный торговец долго приставать не будет, поверьте личному опыту.
   О значении великого и могучего немецкого языка, несокрушимого, как танковый клин генерал-фельдмаршала Манштейна, я еще напишу.
   А напоследок отмечу, что открывать свое русское происхождение бывает иногда утомительно даже с самыми милыми египтянами. Дело в том, что они страшно любопытны, но достаточно плохо понимают английский (за две недели я не встретил никого, кто владел бы английским хотя бы на моем уровне), не говоря уж о русском. И к тому же отсталость от цивилизации и примитивность условий жизни в самом Египте тоже накладывают свой отпечаток: средний египтянин при всем старании просто не в силах представить себе российского масштаба. Для него вся Россия заключена в одной лишь Москве.
   Ты ему объяснишь пять раз, всякими способами и выражениями, что живешь в Уфе, что от Уфы до Москвы дальше, чем от Хургады до Порт-Саида. После этого он улыбнется, ласково и добродушно, и повторит свою первую фразу:
   – Ну, так значит, ты в Москве живешь!
   И что ты с ним после этого сделаешь?…

Гражданин мира

   Из всех языков действительно хорошо я знаю только английский, поскольку учил его с 6 лет. Я много читал английской литературы в оригинале, спокойно и с удовольствием говорю. В общем, английский язык – в устной ли форме или на сайте Интернета, – никогда не кажется мне чем-то закрытым.
   По-немецки я могу многое спросить, кое-что рассказать, более-менее прочитать текст и гораздо хуже понять на слух. Словарный запас мой скуден к тому же я практически не знаю грамматики, пользуясь готовыми моделями. Я не учился немецкому специально – он вошел в меня сам собой, когда в 83 году аспирантом я месяц провел в Дрездене. При ничтожном реальном знании языка результатом усиленного общения с настоящими немцами оказалось отличное произношение. Причем не какое-нибудь усредненное – а ужасный, чудовищный и выразительный нижнесаксонский акцент (который отличается от академического берлинского наречия примерно так же, как словесный понос выходцев из краснодарского края от размеренной речи вологжанина). Думаю, что даже если бы я теперь вздумал взяться за немецкий серьезно, то этот натуральный, глубоко въевшийся акцент уже невозможно было бы изжить. Зато даже в Германии меня принимали не за русского, а за венгра. А уж в иной стране при условии короткого разговора я без проблем могу закосить под немца; во всяком случае, египтяне не раз попадались на удочку. И даже спрашивали – из какого германского города я приехал. (Как ни странно, Германия, в отличие от России, состоит у них не из одного Берлина, а из множества разных городов.)
   Собираясь в Египет, мы – просто так, для информации, поскольку жена тоже знает английский – поинтересовались в турфирме о языке, на котором нам придется общаться с туземцами. Нас уверили, что на русском, потому что отели Хургады обслуживают исключительно украинки и белоруски – беженки, вышедшие замуж за египетских арабов, но не нашедшие иной работы. Вероятно, милые девушки из фирмы просто перепутали страну. Поскольку, как я уже упоминал, в гостиницах Египта работают исключительно мужчины.
   Некоторые из них – наиболее продвинутые менеджеры или бармены – действительно могут сказать пару слов по-русски. Большинство кое-как умеет объясняться по-английски. И практически все, даже самые отсталые уборщики, понимают по-немецки.
   В этом нет ничего странного: настоящих англичан или американцев я в тех краях не встречал; по-английски все туристы (в основном, мои соотечественники) говорят тоже кое-как. А вот немцев полным-полно – есть даже несколько отелей, заселенных, видимо по традиции, исключительно ими. Там и вывески все на немецком языке. Когда проходишь мимо, то кажется, будто попал в какую-то нереальную тропическую Германию.
   Вообще я очень люблю погружаться в среду, где не говорят по-русски. Я плаваю в ней, как рыба скат – есть такая удивительная, ни на кого иного не похожая морская рыба, которая, шевеля огромными, как крылья, плавниками, не плывет даже, а медленно летит, кувыркается и наслаждается свободным полетом в толще прозрачной воды.
   В Хургаде выпадали дни, когда по-русски я говорил только с женой. Это было чудесно и ни с чем не сравнимо. Купаясь среди чужих языков, я переставал ощущать себя замученным жизнью россиянином. Я сбрасывал внешнюю оболочку и становился гражданином мира, лишенным своих русских проблем. Я был важным и значительным – хотя бы потому, что словарный запас мой и знание английского всегда превосходили ресурсы собеседников (ведь ни англичан, ни американцев в отеле не было). Строил длинные фразы, стремясь не просто передать канву мысли, а расцвечивая речь различными полнокровными синонимами. Иногда даже вставлял в речь всякие чисто английские фразеологизмы и поговорки. Удачно завернув какой-нибудь особо красивый оборот, я даже начинал ощущать интерес к своей персоне, (который сам для себя давным-давно уже потерял).
   Признаюсь честно: по возвращении в Россию мне несколько дней приходилось делать над собой усилие, чтоб не говорить по-английски. Меня мучило желание остаться там, между границами, во вненациональном и безпроблемном пространстве. Ужасно не хотелось снова заговаривать по-русски. Разбивать изнутри собственноручно построенную защитную скорлупу и выходить обратно на несчастную пустошь российской жизни.

Андреа

   В нашем отеле жило тоже достаточно много немцев. Причем явно самого среднего класса: богатые жили в других отелях и сутками просиживали в дорогих ресторанах.
   С одной из немок, молодой женщиной с мужским для русского слуха, но вполне нормальным в Германии имением Андреа, мы познакомились и даже подружились.
   Однажды я пришел на завтрак поздно; жена, как всегда, возилась в номере и задержалась еще больше. По привычке я набрал огромную гору египетских сладостей – себе и ей – кофе и чаю, поставил все это перед собой на столик и принялся за еду. Уж больно хотелось скорее поесть, к тому же я люблю запивать утренние сладости очень горячим кофе.
   Зал был переполнен; за большинством столиков сидели компаниями и семьями, только я завтракал в изумительном одиночестве. Андреа пришла еще позже меня – как потом выяснилось, всю ночь они гуляли большой компанией – и ей не оставалось ничего, как присесть за мой столик.
   Несколько минут мы ели молча. Она лизала какой-то джем и мусолила кусочек чего-то мясного, я наслаждался над огромной грудой пирожков, булочек и кренделей.
   – И это все ты съешь один?! – не выдержала наконец она.
   – Конечно, – ответил я.
   – Непохоже, – она засмеялась, намекая на мою комплекцию, не дающую повода к мысли об обжорстве.
   Мы засмеялись, и пошел разговор. Потом наконец пришла жена, и стало еще веселее. Мы говорили в основном по-английски, иногда вставляя немецкие или русские слова там, где это было удобно.
   В общем, за несколько минут, проведенных в течение завтрака, мы сделались совершенно своими людьми.
   Потом несколько раз Андреа присоединялась к нашему обеду. Я неизменно пил за едой джин (об этом далее будет написано подробно). Андреа не верила, что в такую жару можно употреблять столь крепкий напиток, всякий раз требовала понюхать мой стаканчик и ужасно смеялась, выясняя, что я не соврал и там действительно джин. Сама же она пила слабенькое египетское пиво, разведенное еще и пепси-колой, но к концу обеда делалась совершено пьяной. Вот что стоило отсутствие настоящей тренировки.
   Впрочем, в Германии тренироваться-то особенно не на чем: пьют они в основном ликеры да шнапсы крепостью не более 32 градусов. Настоящую же хлебную водку “Doppelkorn” употребляют редко и тоже разводят какой-то шипучей гадостью.

Язык Шиллера и Мюллера

   Итак, как я уже подробно описал, для жизни в отеле хватало минимальных знаний английского или немецкого языков.
   Однако в процессе сравнительного употребления я заметил, что последний гораздо предпочтительнее для общения с обслугой. Язык великих мыслителей и романтиков словно бы создан для отдачи выразительных команд. Причем это можно делать достаточно вежливо – все равно эффект неизмеримо превосходит самую остро закрученную английскую фразу.
   В отеле я дружил со многими египтянами и все они прекрасно знали, что я русский: они оказались хорошими парнями, и мне нечего было от них скрывать. Однако я замечал, что прекрасно знающий меня, русского человека, добрый и услужливый бармен из обеденного зала гораздо быстрее наливал привычную порцию джина, стоило лишь попросить об этом по-немецки.
   И замешкавшиеся в очереди за горячим туристы неизвестного происхождения тоже весьма проворно расступались, позволяя взять из стопки чистую тарелку, услышав вежливую немецкую просьбу – хотя я и не был уверен, что они понимали мои слова.
   А случай на экскурсии к пирамидам полностью подтвердил мою гипотезу о великой силе немецкого языка.
   Это было внутри пирамиды Гиза. Чтоб пробраться в самую сердцевину мощного строения к погребальной камере фараона, требовалось совершить достаточно тяжелый путь по низким и узким туннелям, где были проложены мостки типа строительных трапов – проще говоря, доски с набитыми поперечинами. В начале трап на протяжении нескольких десятков метров шел под уклон. Внутри пирамиды было душно и почему-то очень сыро. Входящий и выходящий потоки текли по одним и тем же мосткам, едва разминаясь друг с другом. И вот в одном месте, уже далеко от входа и глубоко в толще уходящей под землю пирамиды, две итальянки – то ли устав от длительного спуска на каблуках, то ли просто так – сели прямо на трап, перегородив дорогу. Сели и принялись трещать между собой, словно две сороки, как это умеют делать только итальянцы. Встречный поток обливающихся потом, стремящихся на воздух туристов застопорился. Спускающиеся тоже остановились, поскольку толстые итальянские задницы не давали возможности их обойти. Масса людей быстро нарастала: дежурившие наверху полицейские ничего не подозревали и спокойно пропускали всех вниз. Итальянки не замечали нависшей над ними очереди; они были поглощены собой и своими итальянскими проблемами. Им начали кричать. По-английски, по-русски, даже по-арабски. Сначала вежливо, потом резко. Эффекта не последовало. Снизу слышалась прежняя итальянская трескотня.
   Тогда я, набрав побольше воздуху – которого, надо сказать, не так уж много и было в тесном чреве пирамиды – рявкнул громким и грубым голосом несколько немецких ругательств, призывающих к продвижению вперед.
   И о чудо! – безмятежные итальянки мгновенно вскочили и побежали вниз, освобождая затор.
   В чем причина такого воздействия немецкого языка? В его внутренней структуре, в сочетании звуков или в звучании целых слов? Не знаю, не уверен. Лично мне, наоборот, немецкий говор кажется одним из мелодичнейших в Европе. А немецкие стихи – единственные, кроме русских, древнегреческих и римских, имеют право именоваться подлинными стихами. Наверное, просто даже в XXI веке, спустя пятьдесят с лишним лет после кончины гитлеровской империи в памяти людей осталось подсознательное, генетическое отождествление любой немецкой речи с угрозой, которую следует избегать, поскорее исполняя команду. Даже если не вполне понятен ее смысл.
   Могли ли это предугадать прекраснодушно гениальные немецкие поэты и философы ушедших веков?…

Сувениры

   Когда идешь по сувенирным лавкам Египта, постоянно испытываешь странное ощущение, будто здесь на каждом шагу делают деньги, спекулируя чужим прошлым и чужой историей.
   Действительно, продавцы – сплошь египтяне арабского происхождения, тот есть потомки тех, кто в свое время завоевал и разрушил Древний Египет. Все эти боги, скарабеи, таинственные письмена и папирусы к ним самим не имеют абсолютно никакого отношения. Это досталось им по наследству от ушедшего народа исчезнувшей страны. И этим наследством они спокойно пользуются.
   Совершенно по-другому смотрел бы я на какого-нибудь седого негра, торгующего в захудалой центральноафриканской лавчонке фигурками, испокон веков вырезываемыми из черного дерева именно его племенем. Хотя, возможно, таких мест уже не осталось, и во всем мире все торговцы сувенирами делают деньги на традициях, им не принадлежащих.
   Выбор сувениров кажется огромным, но на самом деле во всех лавках продается примерно одно и то же, и в общем одинаково низкого качества. Некоторые товары, как я уже описывал, вырезаны из камня грубой рукой кустаря. Другие – металлические, покрытые эмалью или даже анодированные, вроде фараоновых масок или разноцветных тарелок – судя по всему, сделаны на небольших фабриках. В каждой лавке предлагаются папирусы, но часто они оказываются поддельными, то есть рисунки сделаны не на специальной бумаге, изготовленной по древнеегипетской технологии из травы папирус, а просто на банановых листьях. Встречаются и товары достаточно высокого качества: металлические брелоки для ключей, зажигалки, и так далее. Но на ник, как правило, стоит клеймо “made in China” – специально для Египта.
   Объединяет всю эту продукцию одно свойство: непомерно высокие цены. Обойдя все лавки подряд, вы не найдете ни одной, самой маленькой вещицы, которая бы стоила меньше доллара. Торговцы сувенирами стремятся выжать из туристов максимум возможного – впрочем, равно как и организаторы всяческих экскурсий.
   Однообразие – фактически просто убогость всего предлагаемого, – и низкопробность выставленной экзотики огорчают. Как мы ни искали в течение двух недель чего-нибудь особенного, выделяющегося из неимоверно безликой массы, нам этого не удалось. Среди сувениров не встречается изюминок. Все массово, все усреднено и рассчитано на массовое потребление.
   Поэтому мы привезли домой совсем немного: кроме уже описанных кошки и Анубиса, еще несколько совсем дешевых поддельных скарабеев, облитых глазурью и три металлических разрисованных пирамидки. Их всучил мне, торгуясь не на жизнь, а на смерть, пожилой египтянин в белом платье возле самой пирамиды Хеопса, где я посчитал возможным сдаться и купить такие сувениры.
   Единственное, что в Египте качественно – это хлопок. Замечательные пляжные полотенца – всех цветов и размеров, различной выделки, с надписями и без – действительно очень хороши. И, кстати, они-то как раз стоят недорого по российским меркам. Такой вот парадокс.

Нефертити

   Кто не знает египетскую царицу Нефертити!
   Растиражированная популярными журналами 60-х годов, одно время она была для граждан Советского Союза чем-то вроде эталона женской красоты.
   Действительно, есть в этой женщине неизвестной мне национальности совершенство черт, которое трудно сопоставить с кем-то иным или просто забыть.
   До наших дней дошли два небольших но очень качественных портрета Нефертити. Пожалуй, это самые древние из доступных нам изображений подлинной женской красоты.
   Один – полностью законченный, в головном уборе и, кажется, даже раскрашенный по древней египетской манере – хранится (если не ошибаюсь) в Берлинском музее Пергамон. Не помню уж, кто его туда вывез. То ли немцы, ведшие раскопки пирамид, то ли те же немцы – бывшие к тому времени уже не просто немцами, а гитлеровцами – в ходе своей североафриканской кампании. (Хотя в последнем я сомневаюсь. Вряд ли фельдмаршалу Роммелю было дело до египетских древностей: сначала он успешно громил англичан под Эль-Аламейном (а танковая война в пустыне, где нечего даже долить в закипевший радиатор двигателя, сама по себе нелегкое занятие), потом отбивался от них под Тобруком, а потом и сам умер, сраженный, кажется, какой-то болезнью).
   Второй хранится в Каирском музее. Он не закончен. Недовершенным оставлено лицо и нет головного убора, отчего профиль царицы кажется иным. Возможно, это был предварительный вариант для другой скульптуры. А может быть, его просто бросили на полпути по причине, которая будет ясна ниже.
   Я видел оба изображения Нефертити. Первое в 83 году в Германии, второе нынче в Каире. В настоящем виде портреты Нефертити оказывают еще более сильное воздействие, чем их фотографии (хотя с древностями часто случается как раз наоборот).
   А если еще вспомнить судьбу этой несчастной женщины, жены фараона Эхнатона? Того самого сановного урода, при котором обожествление власти дошло в Египте до недостижимых высот абсурда. Фараон олицетворял собою сразу все ипостаси: и непоколебимую царскую власть, и несравненное плодородие нильской земли. Поэтому на своей многометровой статуе Эхнатон выглядит как натуральный трансвестит: выше пояса это бородатый мужчина, скрестивший на груди символы власти. А ниже – широкие бедра, огромный живот и гладкое женское лоно без всяких намеков на мужские признаки. Слияние совершенно отвратительное, но закономерно вытекающее из совмещения несовместимых качеств. Может быть, в насмешку, у Эхнатона с Нефертити было множество дочерей и ни одного сына. Тогда гермафродитический владыка, боясь гибели династии и надеясь на подарок судьбы, женился вторично на одной из своих дочерей. Не знаю, что у них там получилось, но оскорбленная Нефертити удалилась и никто ничего не знал о ее дальнейшей судьбе.
   Во всяком случае, эта скромная и не прославившаяся ничем особенным, кроме двух портретов, женщина вызывает у меня интерес больший, чем скандально известная Клеопатра, последняя египетская царица.
   Отправляясь в Египет, я намеревался привезти в качестве сувенира скульптурное изображение Нефертити. Я не сомневался, что найти такое не составит труда. И, конечно, нашел множество изображений царицы в разных сувенирных лавках. Но каких… Цветные, – то ли штампованная пластмасса, то ли раскрашенный гипс – напоминали русскую девку из дешевого борделя XVIII века: в нелепом красном кокошнике и с намазанными свеклой щеками. А каменные бюсты, где фактура и однотонность материала позволили бы точно передать тонкий профиль царицы… Боже, что это были за бюсты! С перекошенными глазами разной длины, с носами крючковатыми, курносыми, картофелеобразными, с чертами лица негритянскими и черт знает еще какими… В отчаянии я ходил из лавки в лавку, но быстро понял бессмысленность моих поисков.
   Помню, мы шли по вечерней Хургаде, и остановились перед освещенной витриной лавки, где перед стеклом, прямо на тротуаре было выставлено штук 20 или 40 базальтовых бюстов Нефертити. Эти были практически одинаковы и напоминали продавщицу винного отдела, проработавшую на должности не менее 15 лет.
   – Что это… – в ужасе сказала жена.
   – Это – царица Нефертити – гордо и по-русски ответил продавец.
   – Нет, это не она, – с отчаянием возразил я. – Я видел настоящую Нефертити в Германии – она другая!!!
   – А я, египтянин, ее никогда не видел, – грустно признался продавец.
   И я прекратил поиски исчезнувшей царицы.
   Неудачная попытка найти настоящую Нефертити побудила меня по-иному взглянуть на все качество сувенирной продукции. И увидеть всеобщую ее грубость, недоделанность, несовершенство черт. Не только человеческих, но даже кошачьих.
   И тогда я еще раз подумал о чужом прошлом. Возрождаемом изо всех сил современными египтянами – то есть, по сути дела, арабами. Ислам (приняв эстафету от иудаизма, на что не пошло даже мрачное христианство) много веков запрещал правоверным соревноваться с богом, изображая что-либо кроме бессмысленных орнаментов. Вот и получилось, что среди арабов, вероятно, на генетическом уровне отсутствуют художники. Поскольку нет и не могло быть традиций. Сейчас начинает что-то зарождаться – но сколько должно пройти лет и поколений, чтоб нация, жившая под запретом изобразительного искусства, дала настоящих художников в количестве достаточном для массовой продукции.
   То, что было прежде, осталось делом рук древних египтян. А они давно вымерли.

«Копт» – египетское понятие

   До сих пор, описывая египтян, я говорил исключительно о египетских арабах. То есть египтянах-мусульманах, имеющих, несомненно, пришлое происхождение по отношению к этой земле.
   Между тем, в Египте есть еще несколько народностей, совершенно отличных от арабов.
   Есть бедуины – они кочуют на верблюдах по голым пространствам пустынь. Чистят зубы два раза в жизни и моются один раз в год. Знакомиться с ними поближе мне почему-то не захотелось.
   Есть нубийцы. К югу от Египта существовала когда-то древняя страна Нубия, поставлявшая фараонам особо ценных рабов. Они были огромного роста и страшно выносливы. Сейчас, как говорят, нубийская народность растворилась в общей массе египтян, и отличить их можно по более темной коже; вероятно, они-таки были ближе к неграм, чем к азиатам. Ни одного нубийца мне никто не показал. Они наверняка были, да я не умел различить.
   И еще несколько процентов населения Египта составляют копты – египетские христиане. Они утверждают, что даже само слово «Египет» возникло как видоизмененное «копт». Копты – это уже совершенно наши люди. Похожи они скорее на израильских евреев, и в них совершенно отсутствует та арабская изворотливая хитрость, от которой некуда спрятаться среди основной части египетского населения. Копты исповедуют католическую веру. Правда, крест у них очень своеобразный, пространственный, словно склеенный из двух обычных католических, повернутых на прямой угол. Есть, говорят, и совсем уж наши православные копты: в Египте существует вторая (после Эфиопской) православная церковь Африки.
   Коптов действительно мало и встречался я с ними редко. Фактически единственным христианином-мужчиной, с кем мне довелось иметь дело, был доктор – поистине замечательный человек, рассказ о котором еще впереди.
   А вот коптских женщин я видел немало.
   Женщины вообще заслуживают особой главы.

Египтянки

   Коптские женщины (как-то странно звучит «коптянки» из-за ассоциации с копченой рыбой) ничего особо интересного из себя не представляют. В том смысле, что это самые обычные женщины – не поражающие ни красотой ни безобразием, черноглазые, кудрявые, черноволосые, порывистые, напоминающие евреек или молдаванок. В меру болтливые, носящие человеческую европейскую одежду и одевающие на пляже купальные костюмы.
   (Менеджер по обслуживанию в номерах, которую я упоминал в одной из предыдущих глав, была, судя по всему именно коптянкой. Неистовая, как Юдифь, потрясая смоляными кудрями и сверкая глазищами, всякий день разносила она в пух и в прах, стирала в порошок и развеивала по ветру маленьких заморышей-уборщиков. И, в общем-то, за дело.)
   В общем, женщины как женщины.
   Иное дело – египтянки исламского вероисповедания.
   Единственное, что объединяет их с нормальными женщинами – природная женская болтливость: часами – именно часами – трещали они на пляже в свои (вероятно, дешевые для более-менее обеспеченных египтян) сотовые телефоны.
   Эти, по шариату, ходят везде и всегда в длинной одежде. Да еще так обматывают платком голову, что открытым остается только лицо.
   (Подчеркиваю, что речь веду именно о египтянках; видел я и женщин из Саудовской Аравии – те вообще забронированы наглухо и смотрят на мир сквозь две узких щели чадры).
   Продавщицы – в Каире их достаточно в крупных магазинах – носят обычно что-то светлое, желтоватое или зеленоватое.
   А вот те, что отдыхали на пляже, были сплошь во всем черном, словно итальянки, находящиеся в пожизненном трауре по кому-нибудь из многочисленных родственников. Представляли собою огромные черные туши, бесформенные и расплывшиеся. Из туго намотанных черных же платков смотрели на мир ужасные, толстые, одутловатые лица без искорки жизни в глазах.
   Прав был наш парторг: отвратительное это зрелище.
   Купались они – как в бассейне, так и в море – тоже не снимая своих черных одежд.
   Зрелище еще более отвратительное.

Семья в Египте

   Египетские мусульмане приезжали на отдых целыми семьями. Отдыхали они по три-четыре дня, обедая у себя в бунгало какими-то своими припасами. Так что при условии небольших расстояний этот отдых, вероятно, обходился им дешевле, чем россиянину Крым.
   Вот и ездили они целыми сборищами, со стариками и старухами все в тех же ужасных черных одеждах, с квашнеподобными женами и выводками детей самых разных цветов.
   За этими семьями любопытно было наблюдать.
   Известно, что наши мусульмане в семейной жизни прочно опираются на исламский постулат об отсутствии у женщины души, который факт ставит жену на один уровень с кухонной утварью. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я знавал вроде бы цивилизованные семьи, где женщина, потчуя обедом вернувшегося с работы мужа (вернувшись с работы сама и успев только приготовить еду), почтительно стоит за его спиной, не смея сесть за обеденный стол до его насыщения. И так далее, в том же самом и еще более отвратительном духе.
   Среди египтян я такого не наблюдал. Напротив, даже в сравнении с отношениями в русской семье меня удивляли проявления предупредительной нежности, с которой египетские мужья обращались со своими неповоротливыми женами – особенно когда той требовалось через что-нибудь перелезть или куда-нибудь забраться.
   И отношение к детям тоже показалось диковинным. Наших детей, то есть туристских, совсем маленьких в Хургаде не появлялось: все-таки даже от Москвы это место отделяет дальний перелет. А вот местных египтят на пляже было сколько хочешь даже в колясках. И когда детям что-то требовалось, – например, когда спящая арабская малышка заливалась горьким плачем оттого, что ветер завернул и обрушил на нее сверху невесомый пляжный матрас – в этом, как и в многих других случаях на помощь бежал отец.
   А мать, как правило, продолжала трандычать с какой-нибудь невидимой подругой по сотовому.
   Вот такой в Египте шариат.

Разноцветные египтята

   Я уже подчеркивал, что за две недели в Африке не встретил ни одного настоящего негра.
   Но сами арабы были очень разных цветов. Некоторые из них казались совершенно негритянски черными, хотя и имели азиатский тип лиц.
   То же самое было и с детьми. Многие из них, при совершенно не черных родителях кажутся истинными негритятами.
   Однажды мы возвращались с пляжа. Жена шла замотанная, как в юбку, в то самое ярко-желтое замечательное полотенце из хургадского хлопкового магазина. И вдруг мы увидели курчавого негритенка, точно так же обмотанного полотенцем, только розовым. Нам захотелось сняться вместе. Мальчик оказался совсем маленьким, и ни понимал ни слова по-английски, но рядом нашлись родители, и отец-египтянин (который, кстати, был белее меня) пришел в восторг от того, что белая женщина хочется запечатлеть себя рядом с его чудесным черным сынишкой. Он объяснил мальчику, что ничего плохого ему не грозит, постоял рядом и даже помахал его черной ручкой, пока я их снимал.
   Мальчишка был черен, как африканская ночь при полном звездном затмении. Тем не менее был он не негром, а арабом и звали его Ахмед.
   На прощанье я всунул в его боязливую черную ручку яркий календарик-сувенир.
   Это семейство отдыхало в нашем отеле еще дня три. Проходя к пляжу через мостик над пресноводным бассейном, вокруг которого под сенью ажурных построек в мавританском стиле любили отдыхать на лежаках египтяне, мы несколько раз их видели. Отец приветственно кричал нам «хэллоу!» и даже маленький Ахмед, чувствуя себя в безопасности за голубой водой бассейна, улыбался и махал рукой…

Аллах Акбар

   Однажды мне требовалось срочно оплатить услугу в 20 фунтов.
   Как назло, египетские деньги у меня кончились. Я мог бы отдать просто 5 долларов, однако это оказалось бы чуть больше 20 фунтов, а просить сдачу мне не хотелось. Поэтому самым разумным было просто поменять валюту, тем более, что при отеле имелся официальный обменный пункт от Каирского банка.
   Пункт работал до обеда и после шести часов – вероятно, это диктовалось проблемой наличия денежных знаков. В данный момент было уже полседьмого, за перегородкой горел свет, однако кассира отсутствовал.
   Оглядевшись, по сторонам, я быстро понял причину.
   Дело в том, что была пятница – святой и праздничный для мусульман день. Как я уже отмечал, египтяне исламского вероисповедания особенно-то в отеле не мусульманствовали, однако среди них было четверо или пятеро действительно серьезных исламистов. В небольшом пространстве, образованном выгородкой обменного пункта и стеной биллиардного зала, они устроили помещение для молитв. В принципе никакого помещения-то и не требовалось, кроме свободного участка пола. Где они выложили свои молитвенные коврики и, разувшись и встав на колени лицом к Мекке, к черному камню Каабы, вершили намаз, то есть мусульманскую молитву. (Правда, представляя примерно географию Аравии, я отметил, что Мекка вроде бы находится в направлении, прямо противоположном тому, куда они обратились – но вмешиваться в египетские порядки я не стал).
   Среди молившихся был и кассир из обменного пункта.
   В принципе ничего против вечернего намаза я не имел. Я вообще уважаю чувства верующих: человек может верить и не верить, это его право. И терпимо отношусь к любым обрядам, кроме тех, которые имеют целью меня убить. Поэтому я скромно отошел в сторонку и стал ждать окончания молитвы.
   Надо сказать, ждал я недолго. Не прошло и нескольких минут, как верующие закончили, поднялись с ковриков, обулись и разошлись по своим рабочим местам.
   Кассир зашел в обменный пункт, открыл окошечко и недоброжелательно уставился на меня. С точки зрения должностных обязанностей он, конечно, чувствовал свою вину. В нарушение распорядка, обмена не было лишних полчаса, и это явно могло привести к скандалу.
   Как ни странно, я отлично понимал состояние этого араба. Верующий человек, только что общавшийся богом, сейчас был вынужден вступать в контакт с тупым европейцем – белым и равнодушным, нетерпеливо помахивающим пятидолларовой бумажкой.
   Чтоб разрядить обстановку и расположить к себе этого сурового на вид – как любой истинный мусульманин – человека, я вежливо поклонился и сказал:
   – Бесмилля ир Рахман Рахим!
   Признаться честно, я не помню абсолютно точного перевода этой арабской фразы. Знаю только, что это один из основных постулатов ислама, подчеркивающий, что нет иного бога, кроме Аллаха – своего рода визитная карточка любого мусульманина.
   Надо было видеть перемену, произошедшую в лице кассира. Из суровой маски оно в один миг сделалось милым, дружеским и понимающим. Он был приятно удивлен, словно получил подарок за свою молитву: в абсолютно чуждом европейце нашел понимающего человека.
   – Вы исламист?! – радостно воскликнул он.
   – Нет, но немного знаю законы ислама, – ответил я.
   Он, кажется, не поверил, что человек, не исповедующий ислам, может так точно и к месту применить его главную формулу. Расположившись ко мне, он стал выяснять, из какой исламской республики я приехал. Перечислял «Туркменистон», «Узбекистон», и так далее – все, что заканчивалось для него на «тон». Слова «Башкортостан» он не знал – и я обогатил его новым знанием.
   Поговорив немного о значении ислама для всего мира, мы совершили обмен. Причем – явно ради меня – он вытащил из какого-то потайного места пачку совершенно новеньких банкнот по 10 пиастров и отсчитал предельно возможно точную сумму.
   Расстались мы истинными и задушевными друзьями. Я понял, что кассир неплохой человек, а он остался в полной уверенности, что я все-таки – тайный мусульманин, по какой-то сложной причине вынужденный скрывать свою исламскую суть.
   Но этим дело не кончилось.
   Весть о том, что среди европейцев один оказался скрытым мусульманином, облетела с быстротой молнии всю отельную обслугу.
   И когда через полчаса, уплатив деньги, уладив все дела и пребывая в самом приятном расположении духа, я вошел в ресторан на ужин, ко мне приблизились два главных менеджера, одетые по случаю пятницы в длинные платья, сердечно поздравили с праздником джомы, то есть мусульманской пятницы, пожали руки и – что, не покривлю, сразило меня до глубины души – благоговейно поцеловали меня в плечо. Я видел прежде, что так приветствуют друг друга самые близкие и доверяющие друг другу мусульмане.
   Я был искренне растроган. Я не ожидал такого теплого отношения к своей персоне только лишь из-за того, что в нужный момент нашел возможным не оскорбить, но поддержать религиозные чувства верующего человека.
   Но с того дня и до самого конца нашего отдыха вся обслуга одаривала меня истинно братским уважением.
   Особенно проявлялось это в отношении одного из поваров – толстого, важного, с вечно застывшим непроницаемым выражением на круглом усатом лице. Он нехотя оделял на ужине горячим толпящихся в очереди русских и немцев. Причем притворялся, будто не слышит или не понимает, и всегда клал в тарелку совсем не то, о чем его просили. Стоило же мне дождаться своей очереди, обратить на себя его взгляд, поклониться и сказать «хэллоу», как он радостно отвечал «welcome!!!”. Тут же расплывался в чудесной, неожиданной для такого сурового человека улыбке, и сам выбирал мне лучшие куски из возможных.
   А ведь получилось все совершенно случайно. Я просто не хотел обижать кассира.
   Который не был виноват в том, что он верующий. Как и я в том, что атеист.

Цвета египетских одежд

   Любопытно, что в Египте я не встретил ожидаемого африканского многоцветья одежд.
   О женщинах я только что написал. Про мусульманок все ясно. Христианки тоже почему-то предпочитают темные тона.
   Мужчины одеты характернее. Культовые платья их в основном белые. (Иногда, впрочем, бывают зеленоватые, голубоватые, коричневатые). Обслуга в отеле одета строго по рангу. Старшие чины – менеджеры по работе с клиентами, главные клерки – носят галстуки при белых рубашках. Менеджеры ресторанов и бармены одеты неизменно в однотонные зеленые рубашки. Охрана – в принятый по всему миру синий цвет порядка. Повара одеты по-европейски, в белые капитанские кителя и даже колпаки. На официантах встретишь пестрые зеленые, красные или коричневые рубашки с изображением фараонов и прочих египетских достопримечательностей. Самые несчастные в этой табели о рангах – уборщики номеров – носят нечто зеленовато-коричневое; но они столь малы ростом и незаметны, что их как-то и не видишь. Есть еще пляжные рабочие, в чью обязанность входит раздавать полотенца и собирать вечером матрасы с лежаков – эти одеты в красные рубашки. И, наконец, остались массовики-затейники, шастающие по пляжу для организации водной гимнастики а заодно в поисках сговорчивых туристок – их отличием являются ярко-желтые футболки.
   Такой вот вроде бы пестрый, но на самом деле четко упорядоченный мир составлял нашу жизнь целых две недели.

Ясиры Арафаты и Саддамы Хусейны

   Только что я подробно описал внешний вид и одежды окружавших меня египтян.
   Но не могу не сделать существенной оговорки.
   Весь мир вокруг меня имеет весьма узкие границы, определенные рамками моего плохого зрения и возможностями чересчур слабых очков.
   Поэтому более-менее адекватно я мог разглядеть лишь тех, кто бывал рядом со мною. Людей же, идущих даже по другой стороне улицы, я воспринимаю смутно.
   И все египтяне, не попадавшие в поле моего острого зрения, распались на несколько простых категорий.
   Обычные, ни чем не примечательные люди в европейской одежде, которых трудно отнести к особому классу.
   Огромные, жирные, как борова, разожравшиеся до неприличных размеров богатые каирские арабы с бесформенными женами – они были столь противны, что их не хотелось даже классифицировать.
   Арабы, носящие длинные белые одежды, а вместо чалмы особый бедуинский головной убор: хлопчатобумажный платок, закрепленный на макушке специальным кольцом – он замечательно защищает от солнца затылок и шею, а при нужде может быть обмотан вокруг лица для спасения от песчаного ветра. Эти все как один напоминали легендарного палестинского лидера Ясира Арафата.
   (Надо сказать, что в качестве сувенира и я привез домой такой специальный бедуинский платок. На местном русском жаргоне он так и называется совершенно официально – «арафатка»).
   И, наконец, подтянутые и очень усатые мужчины, одетые в белую европейскую форму с беретами. Эти казались размноженным десятками экземпляров Саддамом Хусейном. (Хотя хитроумный Саддам прячется совсем далеко от Египта).
   Надо сказать, что ими оказывались обычные египетские полицейские.
   Они тоже заслуживают особого слова.

Полицейские

   Полицейских в Египте достаточно много. Они практически всегда ходят во всем белом (включая неподражаемые белые береты) и страшной усатостью своей постоянно напоминают о великом Саддаме.
   И еще они всегда вооружены. Причем не какой-нибудь дрянью, а «кольтами» или «глоками». А чаще всего еще и автоматами. И пулеметами тоже. Ведь Египет – страна, непосредственно примыкающая к зоне ближневосточного конфликта. Синайский полуостров подходит к Израилю, пограничный израильский город Эйлат, вероятно, можно было бы разглядеть в мощную оптику едва ли не с нашего пляжа. Египет – страна мирная. Египетские арабы делают деньги на хлопке и туристах; они вовсе не намерены с кем-то воевать или заниматься террором ради каких-то призрачных выгод. Чтобы внезапно возникающие террористы не устроили шума, который надолго отпугнул бы туристов от их страны, мирные, хоть и вооруженные до зубов полицейские дежурят и патрулируют везде. На улицах, в местах скопления туристов, около пирамид и храмов. Пешком, в ощетинившихся пулеметами маленьких пикапах, на громадных в хлам затонированных джипах или же на небольших, тоже белых, полицейских верблюдах.
   Вертикально падающий зной, раскаленный песок, несколько ошалелых от жары и экзотики европейцев, а рядом обязательно похожий на опереточного улана, выбеленный солнцем черноусый красавец полицейский с черным автоматом – вот наиболее характерная египетская картинка.
   Некоторые из полицейских носят на левой руке черную накладку с надписью «туристическая полиция» – это специальное подразделение, призванное контролировать именно нас. И даже прийти на помощь, если какой-нибудь уж слишком оборзевший египетский водила откажется за положенный фунт доставить вас из ночной Хургады в родной отель.
   Подступы к Каирскому музею регулирует полиция. И даже при входе – что туда, что в храм сфинкса, что в другие музеи – невозмутимо усатые полицейские проводят спецдосмотр вроде того, который бывает в аэропорту. При входе в музей, например, была тщательнейшим образом не только просвечена, но и прощупана моя невинная шляпа-педерастка. Только из-за того, что в ней имелось двойное дно с окошечком на молнии.
   В принципе меня это особо не трогало. Насмотревшись американских боевиков, я давно пришел к выводу, что пусть тебя лучше осматривают полицейские, нежели берут на мушку террористы.
   А между прочим, незадолго до нашего прибытия в этих местах произошел теракт. Группа террористов (разумеется. не египетского происхождения, а, скорее всего, тайных лазутчиков из Палестины) на пустынном шоссе, пролегающем через Аравийскую пустыню, обстреляла одинокий утренний автобус с туристами-немцами, ехавшими в Каир.
   Не знаю, чем кончилось дело, но во время нашего пребывания в Египте экскурсии в Каир, Луксор и другие удаленные от Хургады места выпускались из города исключительно колоннами. Вели и замыкали их джипы, полные полицейских, вооруженных не только пистолетами и автоматами, но даже ручными пулеметами. С таким конвоем мы прибыли до Каира. И такой же сопровождал нас ночью обратно.
   И еще запомнились полицейские – регулировщики движения. Дорожные знаки в Египте имеют вроде бы знакомую форму и рисунок, но сплошь испещрены арабскими надписями, так что европейцу понять их непросто. Несмотря на относительное обилие машин (каких именно – я напишу отдельно) и частое появление на проезжей части верблюдов с погонщиками или даже неорганизованных коз, я не видел в Египте никаких дорожно-транспортных происшествий. Равно как и разборок дорожных полицейских с водителями.
   Единственное, что я видел – это действия дорожных полицейских по оказанию помощи большой группе туристов, ошалело вывалившейся из огромного автобуса и спешащей через дорогу в свой отель. Тут полицейские, действуя с обеих сторон – точнее с обеих проезжих частей, поскольку в Хургаде почти везде тянется широкая, обсаженная пальмами и отмеченная черно-желтым поребриком разделительная полоса – быстро и слаженно останавливали потоки машин и молниеносно переправляли бестолковых пешеходов.
   Причем, что любопытно, жезлы у них были не черно-белые, а какие-то флуоресцентные и неожиданно красные.
   И еще меня удивило, что большинство египетских служителей порядка, привыкшие к обилию туристов, ни в зуб ногой в английском языке. Чтобы узнать, где находится туалет в аэропорту Хургады, мне пришлось пройтись по цепочке из четырех или пяти полицейских, прежде чем последний указал на какого-то толстого евреистого парня, который заведовал местным интернет-центром и действительно сносно объяснялся по-английски.
   На этом можно было бы и закончить воспоминания, отведенные египетской полиции, если бы не два оставшихся неосвещенными момента.
   Однажды надо мной нависла угроза иметь серьезное дело с полицией вплоть до помещения в египетскую тюрьму – но об этом потом и в соответствующем месте.
   Второй же случай – совершенно иной. Своего рода короткий и славный блеск моей несостоявшейся судьбы.

Звездный час на закате жизни

   Поймешь ли ты меня адекватно, мой читатель, в этой главе?
   Надеюсь, что поймешь: ведь ты-таки одолел уже целых 34 раздела этого нескончаемого повествования. Так что пойми и это.
   Мне сейчас 43 года. Возраст, в котором мужчины цивилизованных стран, тщательно побрившись, надушившись и встретив улыбкой свое отражение в утреннем зеркале, идут пожинать плоды своей предыдущей жизни. Жизнь моя предыдущая действительно вроде бы к этому и вела. Я закончил 2 института, причем не в богом проклятой Уфе, а один в Ленинграде, второй в Москве. Я знаю неплохо один европейский язык и более-менее второй, имею дипломы о высшем образовании, диплом кандидата наук и аттестат доцента; свою заграничную корреспонденцию подписываю не иначе как «Dr. V. Ulin». В прежние времена мною были приложены неимоверные усилия по деланию себя, стремления вершить карьеру или хотя бы найти место под солнцем, на котором я мог бы заниматься интересным для себя делом. Но, видимо, звезды сложились кукишем в самый миг моего рождения. Потому что жизнь прошла, а все эти старания, требовавшие стольких сил и ограничений, накладываемых ежедневно на свою собственную жизнь, привели в место чуть пониже того, где у собаки кончается спина и начинается хвост.
   И совершенно внезапно в Африке, у разбитого корыта неудавшейся жизни, я вдруг на секунду ощутил свободу своего звездного полета:
   В Египте меня приняли за полицейского!
   Случилось это так. Уже отбывая на растрепроклятую родину и минуя пропускной турникет хургадского аэропорта, я обратил внимание на сидевшего на полу молодого парня-полицейского в белой форме, рядом с которым сидел абсолютно черный египтенок, завороженно уставившись на опасную игрушку в его руках. У того был в самом деле неплохой автомат – как мне показалось, нечто вроде укороченного израильского «галила».
   Я не смог удержаться.
   – У тебя очень хороший автомат, – сказал я парню по-английски.
   – А ты полицейский?! – с непонятной, лучистой какой-то радостью спросил он.
   – Нет, к сожалению, – ответил я. – Просто очень люблю оружие. А у тебя в самом деле замечательная штука.
   И пошел вовнутрь, за сумками с багажом.
   Сердце мое пело, на душе царило умиротворение.
   Ко псам всю мою жизнь, к хренам собачьим попусту растрясенные годы и силы. Еще не все потеряно, еще не вечер, еще даже не написан Вертер – если вот так запросто совершенно незнакомый человек принял меня за полицейского !
   И что перед этим признанием все мои реальные и вымышленные научные достижения. Все мои написанные, недописанные и ненаписанные книги, и умершие нерожденными литературные герои. Все несостоявшиеся возможности и неполученные должности, и кабинеты, ключи от которых так и не побывали в моем кармане… Что из того, что я неинтересен даже самому себе, поскольку не может вызывать иных эмоций сутулый сорокалетний очкарик, всю жизнь бившийся, да ничего путного в не добившийся.
   Меня приняли за полицейского!
   Значит, жизнь еще не кончена…
   Значит, у меня еще остались какие-то надежды…
   И вдруг повеяло на меня молодостью, верой в себя и запахом утраченной мечты.
   Понял ли ты меня в этот миг, читатель?:…
   Если понял – можешь читать дальше.
   Не понял – ну и хрен тебе в задницу, все равно не поймешь, как ни тужься.
   Впрочем, ничего подобного больше уже не случится. Звездный миг един и неповторим.
   Мать его в бога душу…

Автомобили

   Автомобилизм египетский мало чем отличается от российского. Разве что водители ездят медленнее и спокойнее, не перестраиваются лихорадочно – даже в достаточно оживленном Каире – из крайнего ряда в другой крайний ряд. И еще они уважительно-добродушны друг к другу и даже к пешеходам. Возможно, несмотря на ужасающую нищету подавляющей массы населения, египтяне в силу особенностей своего характера не так озлоблены на жизнь, поскольку глядят в свое будущее с поистине детской наивностью.
   Главным отличием были, конечно, арабские номера – без единой понятной цифры (хотя привычные нам цифры считаются у нас не какими-нибудь, а именно «арабскими» – парадокс…). Вплоть до того, что собственный экскурсионный автобус, огромный «мерседес» со всеми мыслимыми удобствами, приходилось отличать среди десятка точь-в-точь таких же, запоминая его номер совершенно дикарским способом: «дельта – игрек – игрек».
   И еще бросились в глаза применяемые повсеместно накидки из раскладывающейся гофрированной фольги, которой каждый второй египтянин прикрывает приборный щиток и руль во время парковки. В Уфе такие штуки иногда можно встретить на стоянках. В Египте же они повсеместны – вероятно, отражая солнце, помогают хоть немного снизить жар в прокаленном салоне.
   Зато египетский автопарк радовал глаз!
   Каких только автомобилей я там не видел…
   Основными средствами передвижения являются там, конечно разнообразные японские и корейские жестянки конца 90-х годов. В основном малого класса типа «тойоты-карины». Об этом барахле и писать-то нечего.
   Но встречаются – примерно в тех же количествах, что и у нас – старые акулообразные «БМВ» 3, 5 и даже 7-й серии. Правда, заметить их непросто. То ли колесные диски у них какие-то то нестандартные, то ли общий египетский колорит делает неузнаваемой даже привычную машину. Есть 123-е, 124-е и, конечно, 126-е «мерседесы». Правда, последние почему-то встречались очень давних лет выпуска. Вероятно, были куплены в те времена, когда дела у египтян шли более-менее хорошо, а потом наступил какой-то кризис. И более поздних машин представительского класса я уже не встречал. Но, разумеется, полно там и совершенно новеньких самых дорогих «мерсов» и «БМВ» – что, впрочем, в России характерно даже для сельской местности.
   Видел редкостного для наших краев зверя – «мерседес», чьей модели даже не помню: то ли 102, то ли 107. С двумя вертикально вытянутыми, далеко отставленными от радиаторной решетки блок-фарами и хищно торчащими между ними воздухозаборниками.
   Джипы представлены у египтян, вероятно, по всем позициям всех автокаталогов за много лет. От древних, почти как пирамиды, безымянных «шевроле» до новых моделей «гранд чероки» и даже “ML320”.
   Очень много машин, которые россиянам вообще абсолютно неизвестны: всяческая европейская дешевая дрянь 60-80-х годов – различные «рено», «пежо» и «фиаты», напоминающие наши классические «жигули», только гораздо более страшные и убитые. Достаточно часто встречаются то ли индийские, то ли турецкие «тофасы», которые, несомненно, еще хуже. Довелось встретиться и с разными редкостными для нас американскими диковинками – серебристыми «кадиллаками», «линкольнами», а однажды видел даже огромную, как двуспальная кровать для великанов, черную «шевроле-импала» годов 50-х.
   Как ни странно, достаточно привычны в тех далеких краях наши – вроде бы даже нам самим не нужные – «жигули». Встречал я «пятерки», «семерки», и особенно часто «нивы».
   Однажды в Каире, ожидая, пока русские женщины истратят последние доллары на уродливое египетское золото, я вышел из прохлады экскурсионного автобуса прямо в 50-градусный зной лишь для того, чтоб поближе разглядеть один уж особенно по-арабски навороченный 126-й «мерседес». Рядом оказался египтянин, водитель другого автобуса. Мгновенно между нами промелькнула молния, соединив двух одинаковых автомобильных маньяков, и мы разговорились. Египтянин подробно – вплоть до отдельных моделей – расспросил меня об автомобильном парке России. Я же поинтересовался, каким образом затесались в далекую Африку наши угребищные «жигули». Ответ был предсказуем: эта рухлядь даже по египетским меркам неимоверно дешева в сравнении с нормальными автомобилями.
   И напоследок вспомню одну замечательную встречу в том же Каире, на оживленной улице. Я шел вдоль квартала, отбиваясь от торговцев и судорожно ища «дельту – игрек – игрек» своего «мерседеса», как вдруг в потоке встречных машин увидел нечто до боли знакомое, ужасно русское, и давно забытое даже у нас. Ко мне катил открытый «газ-69», который, вероятно, достаточно выгодно продал в свое время хитрому заезжему арабу какой-нибудь вороватый прапорщик из пожарной части. Машина была красная, с двумя идущими по капоту белыми полосами и незакрашенными русскими цифрами «01» на борту. За ветровым стеклом сидели два веселых усатых египтянина; один держал руль. Я в восторге остановился, и не в силах выразить свое восхищение, равно как и перекричать непрерывный посвист клаксонов каирской улицы, показал два больших пальца.
   В ответ египтяне, сверкая ослепительно белыми зубами прокричали мне что-то веселое и показали в ответ все четыре.

Цены простые и горящие

   Поездку свою, как и всякие нормальные люди, не обладающие неограниченными финансово-временными возможностями, мы стали планировать примерно за месяц.
   Конкретно в наш отель мы попали целенаправленно. Исходя из уже упомянутых низких цен. Цены эти, обговоренные в конце июля на конец августа и вполне нас удовлетворившие, все-таки оказались нереальными: московский туроператор не прислал, как ожидалось, подтверждение бронирования тура на следующий день после предоплаты. Не прислал и на второй день, и на третий. Так прошла неделя, и местное турагентство ничего вразумительного объяснить не могло. (Впрочем, оно вообще неспособно было дать какую-либо конкретную информацию.)
   Тогда я, слегка раздраженный тем, что время идет, а вопрос об отдыхе завис, объехал еще несколько турагенств, и узнал, что действительно в задержке подтверждения виноваты не местные фирмы и даже не Москва, а египетские отели, придержавшие бронирование номеров в преддверии настоящего сезона. (А он в Египте как раз с конца августа по октябрь.)
   Причем тут же, по ходу дела, я узнал, что во всех агентствах очень велик спрос именно на наш отель. Когда мы приехали в Египет и этот самый отель увидели, то причина спроса нам стала непонятной. Вероятно, дело было не только в чуть более низких ценах, но в «раскрученности» места многими операторами.
   В конце концов я понял, что Египет даст окончательные цены лишь за две недели до начала отдыха. И что так, в общем, принято за рубежом, поскольку ни один нормальный зарубежный человек не станет планировать себе отпуск за более длительный срок.
   Не имея реальных прайсов на интересующие даты вылета, но пытаясь выяснить хоть что-то, я заинтересовался объявлениями о так называемых «горящих» путевках. Обнаружился полнейший, чисто российский парадокс: «горящей» в турфирме называется путевка, до выезда по которой осталось всего две недели, но ранее двух недель еще не известны цены.
   Познакомившись в Египте с ленинградцами и москвичами, я узнал, что у них-то бывают действительно «горящие» путевки, когда вылетать надо, к примеру, послезавтра – цены на такую путевку могут быть в 3 раза ниже обычных. Но подобная ситуация возможна лишь в цивилизованных городах, имеющих прямое воздушное сообщение с курортными центрами мира.
   В заставленной юртами Уфе ни одна путевка не может по-настоящему «гореть» по той простой причине, что отсюда никуда нет прямых рейсов. А подгадать дорогу до Москвы или Екатеринбурга плюс последующие пересадки так, чтобы через два дня, к примеру, оказаться на Кипре, практически невозможно. Еще одно надувательство доверчивых уфимских туристов: бессмысленное объявление о несуществующих «горящих» путевках служит лишь для того, чтоб человек, скользя глазами по десятку рекламных квадратиков на газетной странице, выбрал именно этот. А там уж обработать его как следует и не выпустить из рук – дело менеджера. Но… Но и менеджеры в большинстве турагентств работают так, будто это не они должны впихнуть мне путевку, а я вынужден выдирать ее у них.
   В общем – не верьте в Уфе никому и ничему.
   Ни обещаниям, ни объявлениям.
   Новые цены из Египта, как и ожидалось, пришли за две недели до отъезда. И оказались они примерно на 100 долларов выше за каждую путевку. Но мы уже настроились отдыхать, и отступление не входило в планы.
   Путевки были куплены.

Отель Принцессы

   Отель Принцессы был стар, как Мафусаил. На крайний случай, как Брежнев в последние годы правления.
   Этот огромный архитектурный конгломерат по нашим меркам занял бы целый квартал. Отделения “Princess Palace” и ‘Princess Club” лежали на морском берегу и имели собственный пляж. Некий “Princess Resort” располагался через дорогу (которая, как я понимаю, была отрезком шоссе Порт-Судан – Суэц, пролегающего сквозь Аравийскую пустыню вдоль берега Красного моря и здесь облагороженного до вида городской улицы с нанизанными на нее отелями и лавочками торговцев). Убей меня бог, если я понимаю, что означает это третье название. “Resort” по-английски вообще-то будет «курорт», то есть нечто, где можно поправить здоровье – но как можно поправить здоровье в здании, под которым находился действующий до 5 утра ночной кабак “El Khalili”?
   Мы жили именно в «Паласе», который, как указывалось, имел четырехкратную звездность («Клуб» состоял из отдельных бунгало, где, кажется, кое-где висели простые вентиляторы вместо кондиционеров, поэтому звезд там было не больше трех).
   Первый наш номер, ключ от которого нам, ошалевшим от переезда и перелета, ласково выдал администратор вместе с браслетами “All inclusive”, выходил как раз на эту чертову “El Khalili” Измученные дорогой, мы как-то уснули. Но было ясно, что в принципе спать на этой стороне невозможно – и наутро я поменял номер. Вытребовал другую сторону отеля. За это сначала пришлось отдать 20 фунтов милому и любезному администратору. Затем еще доллар бою, который сначала ходил со мной с ключами от нескольких предоставленных на выбор номеров, а потом перетащил вещи – в итоге вышло около 5 долларов. Немало по египетским меркам, но вполне приемлемо при условии, что мы получили номер на 1 этаже с собственным маленьким пентхаусом. Там даже росло маленькое жестколистное деревце в кондиционерном стоке, и все ночи (исключая лишь одну, когда в соседнем дворике слишком долго бесновались приехавшие в гости арабы) было абсолютно тихо.
   В пентхаус выходило огромное, во всю стену сдвижное окно. Стекла в нем были слегка тонированными и явно термическими, поскольку сильно нагревались от солнца. А штор имелись целых две. Внутренняя, со стороны номера оказалась обычной, тонкой и розовой, в тон покрывалам. Внешняя же, неимоверно тяжелая и толстая, была изготовлена из прорезиненной лодочной ткани и обращена резиновым слоем наружу, служа тем же целям, что термическое стекло: не пропускать солнечный жар.
   Был, конечно, в номере и кондиционер. Потолочный, явно устаревший. Потому что не ни имел таймеров, ни регулировки обдува, а диапазон поддерживаемых температур не отличался от простых бытовых, какие стоят у нас дома в Уфе.
   В углу стоял крошечный холодильник, который мы даже не включали, поскольку хранить в нем было нечего. А на большом туалетном столе стоял телевизор с 20 программами, одна из которых была даже русской. Правда, без AV входа, что не позволяло нам по ходу дела просматривать отснятый на видео материал.
   Уборка в номерах производилась ежедневно и шла как-то очень странно: неимоверно медленно, с раннего утра до позднего вечера. Впрочем, действительно странного тут мало. Ведь убирались везде нерасторопные мужчины-уборщики, вооруженные одной лишь щеткой для пола: отсталость Египта от цивилизации проявлялась в отсутствии обычного пылесоса. Ясно, что результат такой уборки оказывался практически незаметным, только белье на кроватях было заправлено ровно, да в туалете появлялись новые куски мыла и рулоны бумаги.
   Впрочем, разве могут быть истинные чистота и блеск в том месте, где убираются не женщины, а мужчины?…
   Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о номере.
   Из особо запомнившихся мелочей вспомню несколько предупредительных табличек, разложенных и расклеенных по всему номеру. Смысл их сводился к тому, чтобы постояльцы не забывали. что живут не где-нибудь, а в пустыне, и старались попусту не расходовать воду.
   Тема воды в Египте вообще заслуживает отдельного рассмотрения.
   Итак, отель был стар. Он имел всего три этажа (впрочем, в Египте, за исключением Каира практически все постройки малоэтажны; вероятно, из-за отсутствия централизованного водоснабжения) с очень толстыми стенами, способными заглушить даже автоматную очередь у соседей. Зато с дрянными, плохо пригнанными дверьми, сквозь которые, подобно скачку спутниковой связи, долетали из номера в номер все нужные звуки. А также проникал табачный дым из холла в случае, если кто-то из обслуги забывал закрыть дверь коридора.
   Чтоб название отеля не выветривалось из сознания постояльцев, на стене у выхода в сад и к морю был сооружен огромный барельеф этой самой принцессы (так и оставшейся, впрочем, для нас неизвестной) – чудовищно размалеванная маска из кошмарного сна.
   Несомненно, когда-то отель сверкал новизной и чистотой. Сейчас же номера в нем были зашарканы, мебель казалась подремонтированной и перекрашенной, подушки на плетеных креслах потеряли первоначальный вид и цвет, а белье на постелях застиралось до такой степени, что его можно было бы и вообще не менять. Туалет и ванная оставляли желать лучшего. В ночные часы прямо по коридору, мгновенно прячась в норки между стершихся ступеней, пробегали полупрозрачные, ломкие на вид сероватые ящерицы с грустными черными глазами. Правда плитки на полу были целы и не вываливались из своих мест.
   (Возможно, стоит отдельно отметить, что нигде в Египте я не встречал иного напольного покрытия, кроме плитки. Гигиенично и слегка уменьшает жару хотя бы снизу. Правда, губительно в случае, если уронить бутылку водки – но это уже непредусмотренная ситуация, поскольку египтяне пьют не дома, а в барах.)
   Но… Я был счастлив в этом отеле, как мало где и когда в жизни. Потому что у меня не было телефона (был, конечно, внутренний в номере, но от него не исходило никакой опасности) – ни простого, ни сотового – ни пейджера; потому что никто в России не знал моего адреса и не мог достать меня здесь своими проблемами. В течение двух недель я даже не был русским, я был просто гражданином мира без прописки, рода деятельности и каких бы то ни было обязанностей. Две недели несуществования в своей обычной жизни – это ли не подлинное счастье?!
   Поэтому отель Принцессы был для меня лучшим местом на земле.
   А что стоили его холлы?…
   Оформленные то ли в разное время, то ли разными дизайнерами, они носили на себе отпечатки мавританских, турецких, арабских, европейских стилей. Светильники, набранные хрустальными шариками, свисающие из шелковых куполов в потолке, соседствовали с точечной подсветкой, а пышные полосатые тюфячки на деревянных подставках – с ультрасовременной кованой мебелью. Холл был каким-то непонятным образом разделен на уровни: часть его лежала во впадине, часть значительно выше основного пространства. Перепады высот были огорожены витыми металлическими парапетами. Около лестниц били – неслыханная для Египта роскошь – фонтаны настоящей воды, подсвеченные лампочками. В каждом углу, на каждом шагу встречались цветы, причем все без исключения живые, что достаточно редко даже для России. (Представляю, сколько усилий над собой стоило не слишком трудолюбивым египтянам поддержание этих цветов в неумирающем состоянии, но делали они это самоотверженно и планомерно.)
   Помимо мест и закутков для сидения, в холле и при входе в отель разместились сувенирная, благовонная и кожаная лавки, медицинский пункт, отделение банка, телефонный узел, три бара, ресторан, биллиардная, две дискотеки, и т. д.
   Круглыми сутками холл был полон людьми. Там и здесь сидели группы, чей образ жизни подразумевал бодрствование именно в этот час. Курили кальяны, пили из пластмассовых стаканчиков напитки, взятые в барах, болтали между собой. Поздно вечером устраивались скрипичные концерты или африканские пляски; за толстыми шторами каждую ночь до утра безмолвно бушевала дискотека. Национальности перемешались. Между мятыми футболками немцев и одетыми в вечные шорты арабами торчали нелепо разряженные, не в меру накрашенные и надушенные польки. Откуда-то неслась трескотня невесть как попавших в этот отель итальянцев. Из укромного угла, словно затаившиеся танки «Шерман», оценивали сквозь щели обстановку пришелицы из Саудовской Аравии. А среди гомонливой и разношерстной русской массы то там, то сям выныривал веселый вьетнамец Том – московский студент, живший неизвестно где и спавший неизвестно когда, ибо встретить его в холле можно было в любое время дня и ночи.
   Жена сравнила отель с фильмом «Вавилон-5». Действительно, что-то истинно вавилонское было в этом неимоверном столпотворении, в смешении лиц, одежд и языков.
   Что-то очень радостное, напоминающее вдруг, что все люди по сути братья, Могут быть ими хоть то короткое время, пока все сыты и пьяны и уютно рассажены по мягким креслам отеля Принцессы.
   И одновременно неимоверно грустное. Потому что ничто хорошее не длится вечно. Чем сладостней неслись мгновения, тем мучительнее будет ранить потом медленно угасающая память.
   Будь же благословен, старый отель Принцессы, подаривший мне лучшее, что может дать человеку фабрика отдыха. Минуты покоя, проблески радости и иллюзию того, что все надолго останется прежним…

Величайшая египетская ценность

   Кто был в Египте, сразу поймет, что я говорю о воде.
   Действительно, страна состоит почти целиком из безводной пустыни. В нескольких оазисах расположены небольшие скопления городов. И еще дельта Нила, разветвленная на рукава, дополненная искусственными каналами дает жизнь Каиру и всей северной части страны. В туристских же местах нет ни рек, ни каналов. Одно лишь Красное море, вода которого столь солена, что я даже не представляю себе затрат на ее опреснение.
   В отелях и ресторанах есть водопровод. Гиды говорили нам, что водопроводная вода отвечает всем критериям чистоты, но имеет такой состав солей, что употреблять ее европейцам нельзя. Поэтому мы пили воду из бутылок.
   Да, питьевая вода в Египте продается бутылками разного объема. Причем выдача этой воды даже по системе “All inclusive” достаточно ограничена: можно взять в баре две, три, четыре порции виски, но бутылку воды за один твой приход дадут только одну.
   Воду египтяне предпочитают ледяную; пластиковые бутыли хранятся у них в морозильных ларях. Ледяными же они пьют и «пепси-колу», и все прочие напитки в непривычных для нас бутылочках около 0.19 л. Странно, что при этом они не простужаются. Туристы же, с первых дней напившиеся со льда, весь отпуск кашляют и маются горлом.
   Питьевая вода – особенно с кусками льда, переложенными между бутылками – излюбленный товар уличных торговцев в Каире и других местах, где останавливаются автобусы с туристами.
   Не знаю, из каких скважин берут египтяне питьевую воду для бутылок, но на европейский вкус она какая-то слишком пустая и в общем-то не утоляет жажды. Но тем не менее мы старались делать запасы так, чтобы в номере в любой момент было 3–4 бутылки с водой. Потому что в пустыне так спокойнее жить.
   Я также не представляю, чем они поливали достаточно пышную растительность на территории отеля и как стирали белье. Вероятно, все-таки водой опресненной, которая достаточно дорога. Во всяком случае, мы отметили, что количество белья в отеле держится минимальное – наверняка именно для экономии воды при стирке. И если уборщик утром забрал банные полотенца, то раньше послеобеденного часа они не появятся: запасных просто нет, и приходится ждать весь полный цикл стирки и глажки.
   Единственное, чем пустыня помогает в делах, связанных с водой – это ее нагрев. В номерах, как и положено, были горячий и холодный краны. Но, судя по всему, специальных устройств для нагрева воды в отеле не держали, а пользовались солнечными батареями, которые были видны на крышах. Горячая вода была не тем обжигающим кипятком, к которому мы привыкли в Европе. А холодная, вероятно, текла по соседним трубам, поскольку оставалась таковой лишь пару минут, а потом нагревалась и становилась неотличима от горячей.

Коммунизм с названием “All inclusive”

   Выбирая тип питания – определяющий в значительной мере цену путевки – мы, по совету опытных друзей, выбрали “All inclusive”, то есть «Все включено». Все абсолютно. Вплоть до выпивки – любой! – утром, днем и вечером.
   Правда, за питье – спиртное и воду, самое дорогое из всего! – всякий раз приходилось подписывать счет с указанием своего номера. Но счет не требовал оплаты – это был отчет для самого отеля, согласно которому менеджеры удостоверивались, что такое-то количество водки и воды выпили не сами бармены, а постояльцы.
   Номер комнаты отмечался и при входе на завтрак, обед и ужин. У дверей за конторкой обычно стоял один из старших менеджеров ресторана, я приветствовал его всякий раз:
   – Хэллоу, мистер Амер!
   Или:
   – Хэллоу, мистер Насер!
   Называл номер нашей комнаты и, отмеченные по порядку, мы шествовали к шведским столам. Эти столы также заслуживают отдельной главы.

Шведские столы Египта

   Не знаю, кто придумал понятие «шведского стола». Возможно, действительно сами шведы.
   (Придумали же египтяне десять казней египетских, которые до сих пор упоминаются в просторечии. Правда никто уже не помнит, что это были не в прямом смысле казни, а лишь жестокие попытки удержания евреев от бегства из Египта. Которые изобрел фараон при помощи еврейского же, всеблагого, но вечно сомневающегося бога.)
   Но придумано действительно здорово. Я не о казнях, конечно, а о шведских столах.
   Стоят в дальнем – или ближнем – углу обеденного зала действительно несколько столов. А там… Истинный коммунизм, каким его рисовали большевики темным пролетариям в 1917 году. Салаты, горячая еда, всевозможные сладости. Чай, кофе, сок и каркаде. Подходи с тарелкой и набирай, чего душе угодно. А в отдельном уголке стоит особый повар и по желанию клиентов индивидуально для каждого жарит горячую яичницу или готовит спагетти с невозможно острым соусом.
   На первый взгляд кажется, что такая система питания должна за неделю разорить отель подчистую. Но – только кажется. Потому что на самом деле полные тарелки набираются постояльцами лишь в первые дни. Потом же основная масса людей наедается и даже переедается – и в итоге, вероятно, ресторану это становится даже выгодно, поскольку остатки утренней еды переходят на обед, потом преобразуются в ужин, и т. д.
   Что из этого всего получается?…

Египетская еда

   Еда в Египте весьма своеобразна. Потому что не имеющие чувства меры египтяне кладут в везде столько специй и чеснока, что вкус у всех блюд становится практически одинаковым.
   Я все-таки различал жареные баклажаны, потом какие-то непонятные тушеные овощи с виду напоминающие огрызки толстых шестигранных карандашей и еще очень крупные и неимоверно остро замаринованные зеленые оливки.
   Единственное, что они не начиняли специями – это жареная рыба. Впрочем, рыба бывала так редко, что можно считать, что ее вовсе не было. Это казалось удивительным в городе, лежащем на берегу моря. Возможно, в таком меню заключалась собственная политика отеля, стремящегося выжать из постояльцев максимум денег: при отеле имелся отдельный абсолютно рыбный ресторан, не входящий в систему “All inclusive”, в котором за 10 долларов входного билета угощали различными морепродуктами. Но мы, уплатив за все в путевке, принципиально не потратили за две недели ни пиастра на дополнительную еду или питье.
   Зато всегда неизменно восхитительным было сладкое.
   По утрам нам предлагалось неимоверное разнообразие булочек, рулетиков, пирожков, кренделей и прочих сладких произведений, обсыпанных сахарной пудрой, начиненных джемом, кунжутом, миндалем и еще чем угодно. За завтраком я обычно набирал огромную тарелку выпечки и съедал все до последней крошки с двумя или тремя чашками черного кофе.
   Кофе имелся растворимый – на одном из столов стояли чистые чашки, титан с кипятком и плошка разовых пакетиков. Поначалу египетский кофе мне не показался. Потом я стал украдкой ссыпать себе в чашку не один, а два пакетика – получилось значительно лучше. Когда через день окончательно перешел на три, кофе сделался похожим на кофе, и я остался совершенно счастлив.
   А днем и вечером нам предлагались всевозможнейшие торты, сладкие пироги и пудинги. Иные из них были столь восхитительны, что вкус их с тоской вспоминается до сих пор. Потому что в России ничего подобного не получишь даже по спецзаказу.
   Имелись в меню и салаты. В основном из перца, чечевицы, бобов и маслин, опять-таки неимоверно острые и насквозь пропитанные чесноком – точно их готовили не египтяне, а какой-нибудь бедный портной из еврейского местечка. Мы попробовали салаты в первый вечер приезда и больше этого делать не стали.
   И не только потому, что блюда оказались чересчур острыми. Они были попросту подкисшими. Со временем нам стала понятной причина: в отеле, судя по всему, не было достаточного количества холодильного оборудования, кроме морозильников для воды. И салаты эти, оставаясь недоеденными с утра, стояли где-то на жаре весь день до вечера. А иной раз нам казалось, что в утреннем меню была вчерашняя еда. Вероятно, по той причине, чтобы скрыть несвежесть, добавлялось столько специй и в горячее.
   Русский человек, привыкший в России питаться всякой дрянью типа сосисок, сухих супов и тушенки, набрасывался на эту еду, не ощущая вкуса и запаха. Дома он давно уже отвык от мелочей. Результатом были постоянные пищевые отравления разной степени тяжести. Вплоть до наблюдавшегося мною случая, когда отравившаяся несвежими фруктами женщина лежала у доктора под капельницей.
   Прочитавший этот абзац воскликнет – боже мой, но как можно было жить и питаться в этом отеле (хотя, узнав более-менее египетские порядки, я сильно подозреваю, что и в других было примерно то же самое).
   Можно было. И даже очень неплохо. Если использовать методы, придуманные давно и не нами.

Великий английский секрет

   Я очень уважаю англичан как удивительную нацию. Мне нравится стремление любого англичанина отгородиться от внешнего мира, превратив свой дом в крепость. И еще я ценю британцев за то, что будучи фактическими первооткрывателями Востока для Европы, они первыми испытали все трудности, подстерегающие белого человека в неведомых землях, научились с ними справляться и научили всех нас.
   В лучшие времена Британия была величайшей колониальной державой мира. Среди ее дальних владений были и такие, где жизненные условия оказывались пагубными для европейца. Однако известно, что, к примеру, во время английского колониального господства в Индии ни один англичанин не заболел тропической болезнью. И дело тут заключалось не в соблюдении особых правил гигиены, содержания специальной кухни и прислуги, и т. д. Имелось, конечно, правило, но оно было одно универсальное:
   Перед каждой едой англичанин выпивал стаканчик виски.
   (Тот, кто особо заботился о своем здоровье, еще и каждую порцию еды запивал стаканчиком виски. А после еды выпивал еще целых два.)
   Таким образом, сомнительная туземная еда проходила интенсивное обеззараживание крепким спиртом, что делало ее абсолютно безвредной даже для слабого желудком белого человека.
   (В свое время этим способом, заимствованным именно у английских колонизаторов делился со мной выдающийся советский математик, Член-корреспондент настоящей (не заполненной башкирскими тюбетейками и даже не нынешней Российской) Академии наук СССР, ныне покойный Алексей Федорович Леонтьев, в молодости много ездивший по командировкам и родным местам:
   – Зайдешь в буфет при вокзале или на пристани, выпьешь стакан водки и потом можно любую котлету спокойно есть!)
   Мы решили спасаться способом английских колонизаторов. Оставалось только выбрать спиртное. Надо сказать, что выбор напитков, доступных в системе «все включено», был достаточно широким: пиво, вина, ром, водка, виски, еще что-то и джин.
   Пиво как дезинфицирующее средство, разумеется, отпадало; тем более что в Египте оно оказалось чересчур слабым и неощутимым при питье.
   По этой же причине я не стал даже пробовать вина.
   Бутылка с ромом стояла на витрине одного из баров раскупоренная, и я заметил, что на поверхности в ней образовалось нечто вроде плесени. Такой напиток тоже вряд ли мог спасти от болезней.
   Водка оказалась то ли чересчур разбавленной, то ли просто неумело выгнанной.
   Виски тоже было каким-то эфемерным, без настоящей, вселяющей радостную уверенность крепкой ячменной отдушки.
   Из разумного остался джин. Я выбрал именно его – и не прогадал. (Позже я узнал, что джин оказался единственным из предлагаемых напитков, который не производится в Египте. Джин был привозным, поэтому и качество у него оказалось не египетское, а вполне человеческое).
   Каждый день в обед я выпивал двойную порцию джина, который не мог испортить даже отвратительный привкус пластмассового стакана – и весь срок был жив-здоров, как нарком Петров. Со временем я даже заметил, что хороший сорокаградусный джин, умело принятый в пятидесятиградусную жару после утомительного своим солнцепеком перехода с пляжа в номер и обратно в обеденный ресторан, – этот чудесный джин несколько понижает общую температуру тела и освежает не хуже, чем нормальная русская водка. Поэтому в особо жаркие дни я стал брать на обед две двойных порции.
   Жена, не слишком привычная к крепким напиткам в жару, следовала английской системе неделю. На восьмой день она сдалась – и тут же получила пищевое отравление.
   Живительный джин, столь хорошо пришедшийся к обеду, осветил всю мою жизнь в Египте, будучи применяем не только в гигиенических, но и в общепросветляющих целях.
   Однако этому стоит посвятить отдельную главу.

Магия можжевеловой водки

   Одной из известных причуд великого комиссара Мегрэ была та, что если он при начале очередного дела выпивал порцию какого-то напитка, то и потом в процессе расследования продолжал его пить – до полного завершения и передачи материалов в суд. К примеру, если, озадаченный новой кражей, он заходил в бистро и бармен случайно наливал ему стаканчик кальвадоса, то до самой поимки вора комиссар пил только кальвадос. Или коньяк, если все (столь же случайно) началось с коньяка. Или даже пиво, если в первый момент не подвернулось ничего получше. В этом таился один из секретов его системы. (Просто работать и не пить вообще Мегрэ не мог принципиально).
   Следуя уважаемому комиссару, я решил придерживаться того же правила и весь отпуск пил исключительно джин.
   Вероятно, за всю предыдущую сорока-с-лишним-летнюю жизнь я не выпил столько можжевеловой водки, сколько влил ее в себя за две недели в отеле Принцессы.
   Египтяне народ наблюдательный и, несмотря на общую необразованность и информационную отсталость, схватывают все на лету, обладая хорошей памятью. Мужчин в отеле было меньше, чем женщин, а завсегдатаев вечерних баров, пивших регулярно и методично неразбавленный джин исключительно двойными порциями – и того меньше.
   И меня быстро стали узнавать бармены.
   (С одним из них, мы даже подружились: наивный парень собирался жениться на белорусской девушке и ехать на постоянное место жительства в Гомель. В долгих вечерних беседах за нескончаемым джином я подробно разъяснял ему, что такое Россия, а что – Белоруссия.)
   Я действительно стал завсегдатаем.
   Надо сказать, что к пьянству и выпивке как мягкой его форме я всегда относился лояльно. Дома в России у нас неизменно стоит в шкафу початая бутылка водки. При умеренном приеме в качестве антидепрессивного средства мне хватает ее примерно на 10 дней. В бары же в России я вообще не хожу по причине невыносимой дороговизны, а также потому, что я, в отличие от подавляющего большинства русских мужиков, предпочитаю пить дома, в тихой и спокойной обстановке.
   Магию баров, подкрепленную вкусом знатного привозного можжевельника, я познал лишь в Египте. И понял, что при условии «все оплачено» завсегдатаем баров стать довольно просто. Бармены действительно узнали и запомнили меня. Вначале – по привычке, навязанной им немцами и иными европейцами – они еще упорно пытались приложить к моему джину тоник, а затем с испуганным любопытством смотрели на русского, который медленно и с наслаждением, как воду, тянет из стакана крепчайшую можжевеловую водку. Но потом, завидев меня, бармен сразу наливал двойную порцию чистого джина, а менеджер без подсказки выписывал счет.
   Помню один случай, открывший и подчеркнувший завоеванную мою позицию.
   Однажды мой самый любимый, ближний к выходу, бар закрыли на ремонт, и я пошел выпить джина в биллиардную. Туда я прежде никогда не заходил, поэтому и бармен оказался совершенно незнакомым. Взяв свою обычную двойную порцию, я вышел в холл, присел на мягкий диван, чтоб принять дозу с комфортом – но, поднеся стакан к губам, не ощутил приятного, щекочущего и терпкого можжевелового духа. Отпив из стакана, я понял, что там простая вода. Я подумал, что завертевшийся в спешке бармен дал мне не тот стакан, вернулся в бар и сказал ему, что вот, мне вместо джина по ошибке дали воду, и попросил другую порцию (я ведь мог заказывать их без конца). Бармен с сомнением понюхал мой стакан, отставил его, налил мне в другой другую порцию, я подписал новый счет и взял новый джин. Но мне опять дали воду. Значит, вода была в самой бутылке. То ли это был джин, разведенный в неуемном воровстве до совершенно водяного состояния, то ли по ошибке мне наливали из специальной бутылки с водой для совершенно пьяных клиентов (в отличие от российского официанта, чья цель всегда напоить клиента до полусмерти, чтоб потом обобрать, зарубежный бармен стремится доставить человеку удовольствие, не причиняя ему вреда, поэтому зорко следит за состоянием своего заказчика). Я на стал спорить или закатывать скандал. Взял свою воду с намерением тихо выпить и пойти в другой бар, благо их в тот час было открыто еще немало.
   И вдруг в биллиардную вбежал один очень старый и очень черный египтянин, который прежде убирал посуду в закрывшемся на ремонт баре. Сказал «хэллоу», потом посмотрел на мой джин, на бармена, рявкнул ему что-то по-арабски, достал из другого шкафа совершенно полную бутылку джина, открыл ее и налил мне даже не двойную, а четвертную порцию. Все это происходило без единого моего слова. Я с почтением взял великолепный, неразбавленный джин, и низким поклоном искренне поблагодарил доброго египтянина. С тех пор ни в одном баре осечек не случалось.
   Меня знали уже абсолютно все.
   Как ни странно, несмотря на достаточно большие порции очень крепкого джина без закуски, я никогда не только не бывал пьяным, но даже просто подвыпившим. Просто настроение мое, и без того хорошее, становилось еще лучше.
   И, наверное, иного не могло быть в месте, где за стеклянной стеной, подсвеченные разноцветными огоньками, шумели ночные пальмы, а по абсолютно черному небу пробегали веером лазерные лучи, долетавшие сюда с какого-то шоу из другого отеля.

Тайна «Абу-Симбела»

   С алкогольной темой связана и еще одна, загадочная и почти таинственная история. Точнее, история одной ошибки, которую мне долго не могли растолковать.
   Мои ровесники и люди старшего поколения, несомненно, помнят, что где-то в 70-е годы в Уфе продавался совершенно исключительный напиток египетского производства. Вроде бы это был обычный бальзам, изготовленный на многих травах. Но не имеющий ничего общего с тем приторным пойлом для судомоек, которое у нас именуется бальзамами типа «Агидель» или «Иремель». Напиток напоминал скорее хорошую водку, настоенную на умело подобранных корешках. Он отличался мягким, нежным вкусом, совершенно маскирующим достаточно сильный градус – и следовательно, обладал известным приятным коварством. Пара рюмок его приводила примерно к тем же последствиям, что стакан водки.
   Напиток продавался в вычурных темно-красных (если меня не подводит память) бутылках, с вытисненной на стекле арабской вязью, наклейки имели бело-черно-красные египетские цвета. И назывался он «Абу-Симбел».
   Что означает это слово, я не удосужился поинтересоваться. Впрочем, вряд ли кто-нибудь в Уфе смог бы мне его перевести.
   Вполне естественно, что отправляясь в Египет, я вспомнил о чудесном напитке – и друзья, которым рассказывал о предстоящей поездке вспоминали его тоже. И я мечтал, как каждый вечер в Хургаде буду не спеша потягивать из рюмки этот замечательный «Абу-Симбел».
   В первый же вечер, когда мы пошли на ужин, официант поинтересовался, что мы будем пить. Разумеется, я заказал «Абу-Симбел». Официант понимающе рассмеялся и принес мне… обычное пиво. Вероятно, он услышал в произнесенном мною сочетании звуков знакомое английское “beer” – «пиво», а остальное отнес моему хорошему настроению.
   Решив, что меня просто не поняли, я попытался заказать «Абу-Симбел» на следующий вечер в баре. Бармен ответил, что такого напитка у них нет, и предложил мне водку, виски, бренди, ром и джин (в тот момент я еще не сделал свой выбор). В другие дни в других барах случилось тоже самое. Потом наконец я расспросил бармена, ставшего моим приятелем – и он честно признался, что напитка с названием «Абу-Симбел» он никогда не видел и про него не слышал, и такового в Египте вообще не существует.
   Между тем, проезжая по Хургаде, я видел на фасаде одного из домов рекламный щит. Каменные фигуры фараонов, очень синяя вода, масса арабских слов… И два английских: “Abu Simbel”.
   Так значит слово такое все-таки есть? А напиток?
   Никто не мог прояснить вопроса.
   И лишь через неделю, в Каире, разговорившись с одним очень приятным продавцом-египтянином, проявляющим чисто познавательный интерес к России, я спросил его – так что же такое «Абу-Симбел»?
   – Асуанская ГЭС, – спокойно ответил он.
   И тогда все стало на свои места. Напитка с таким названием, вероятно, никто в Египте действительно не пил. Скорее всего, добрый президент Насер выпускал его специально для экспорта в Россию, в знак благодарности за помощь при строительстве Асуанской ГЭС – о чем говорит само название. (Он знал, что делает: без русской помощи египтяне вряд ли сумели бы даже разложить по порядку чертежи). Питье было исключительно экспортное, а с этим за границей строго. И зря я бегал по Египту, высунув язык, в поисках хоть одной рюмки «Абу-Симбела».
   Кстати, перевода этих слов я так и не узнал.

Финики

   Даже в России известно, что одним из любимых арабских лакомств – и одним из основных видов пищи – являются финики.
   Сейчас у нас финики как-то почти вышли из употребления. Подумав о Египте, я сразу вспомнил детское лакомство. Засахаренные или склеенные сиропом темные плоды, обладавшие своим конкретным вкусом, но в то же время до того сладкие, что после них ломило зубы. И еще их гладкие, продолговатые косточки с ложбинкой на одной стороне. Косточки всегда оставались липкими от сладости, как их ни облизывай и не обгладывай, но все равно в детстве мы, кажется, использовали их для каких-то игр. Сама совершенная форма просто требовала найти косточкам применение после того, как благополучно съедены финики.
   Вполне естественно, что отправляясь в Египет, мы надеялись полакомиться финиками.
   Финиковые пальмы встречались в саду отеля на каждом шагу. Они были очень толстые, с раскидистой шапкой густых листьев, а сами финики свисали из-под крон на длинных тонких веточках, напоминая какие-то странные, вытянутые в длину, виноградные грозди.
   Мы уже знали, что финики бывают разных сортов и отличаются по цвету. На территории росли финики янтарно-желтые и финики темно-красные. И было еще одно дерево, вид которого не поддавался определению; но на нем висели небольшие черные ягодки на таких же длинных веточках, как и у финиковой пальмы.
   В первый же день, дотянувшись до низко свисающей грозди желтых фиников, я оторвал несколько штук. На вид они оказались непривычно гладкими, совершенно непохожими на настоящие, и вкус у них оказался вяжущим, как у свежего зеленого желудя, и абсолютно непривлекательным.
   Судя по всему, они просто еще не созрели.
   Наверное, так оно и было. В отеле нам предлагали на обед самые разные фрукты – и груши, и похожие на них гуайявы, и арбуз, и дыню. Фиников же не было ни разу ни в каком виде. Вероятно, им в самом деле еще не пришла пора, а консервированными нас не кормили.
   Только в один из последних дней, проходя мимо самой высокой финиковой пальмы, я увидел двух черных, как негры, египтян. Вооружившись палками, они увлеченно сбивали на землю финики.
   (Я удивился методу: пальма росла возле входа в двухэтажное бунгало, и поднявшись на один пролет по лестнице, можно было нарвать их руками сколько душе угодно. Однако потом, уже в России, с тоской глядя научно-популярный фильм про Египет, я увидел проходной сюжет: несколько египтян в белых платьях занимаются тем же самым. Тогда я понял, что, вероятно, такое варварское обивание есть единственный способ – подобно обтряхиванию яблони или груши – раздобыть из массы действительно созревшие плоды).
   Упавшие финики тут же с удовольствием съедались.
   – А что, они и вправду хороши? – не удержался от вопроса я.
   Судя по всему, эти неимоверно черные египтяне не понимали ни слова по-английски. Но они были очень добросердечны, как и все жители этих мест – и вместо ответа каждый, молча улыбаясь, протянул мне по только что добытому финику.
   Вот эти были действительно финиками! Не чисто желтые, а с явно выраженной полупрозрачной кожурой, местами сморщившейся так, что сквозь нее проступала косточка; да и запах от них шел знакомый и очень съедобный. Зажав добычу в кулаке я, радостный, поспешил в номер, чтоб поделиться с женой угощением, полученным от добрых египтян.
   Но жена моя была провизором. По причине того, что финики сначала валялись на земле, затем побывали в чужих руках, а полноценно отмыть их невозможно, они отправились в мусорное ведро – несмотря на все мои протесты.
   Так, побывав в Египте, я и не попробовал фиников.

Коварная франшиза

   В аэропорту «Шереметьево-1» перед вылетом в Хургаду представитель турфирмы выдал мне конверт с билетами в два конца, туристским ваучером и уже упомянутой где-то выше инструкцией по обеспечению жизнедеятельности. Помимо этих ценных вещей там лежала и медицинская страховка.
   Приехав на место, распаковав сумки и разобравшись с документами, я засунул страховой полис в самое дальнее место, будучи стопроцентно уверенным, что уж он-то точно не понадобится.
   Но я ошибся.
   Я просто забыл, что некоторые люди обладают исключительной притягательной силой в смысле всяких вредных приключений.
   (К примеру, есть у меня друг – бывший сокурсник по Литературному институту, а ныне преуспевающий ленинградский писатель Валерий Роньшин. Этим летом за время путешествия по Европе с ним случилось ровно 10 неприятностей самого различного толка: на границе у него украли документы и крупную суму денег; в Бухаресте его арестовали и оштрафовали в полицейском участке за нахождение в неположенном месте; в Югославии вместо веселого отдыха он попал на похороны; в Сараево его чуть не подстрелили в уличной перестрелке; в Черногории он вывихнул ногу, чуть дальше был вынужден вырвать зуб (вместо которого рьяный доктор вырвал целых два)… и так далее, и тому подобное. Еще чего-то случившегося с ним я не помню, но когда он, счастливый и живой вернулся наконец домой, у него в ту же секунду на кухне взорвался – именно взорвался, а не просто загорелся! – холодильник. В общем, человек в высшей степени исторический.)
   Моя жена, конечно, с Валерой тягаться не сможет – но тем не менее тоже обладает нешуточным потенциалом.
   Поэтому я почти не удивился, когда получилось так, что она практически на ровном месте серьезно повредила ногу. Настолько серьезно, что у нас возникло подозрение на перелом пальца.
   И тогда я вспомнил про медицинскую страховку в ярко-красной обложке, прочитал все, что там написано, и пошел искать доктора.
   С помощью русского гида-менеджера быстро выяснилось, что медицинский пункт есть прямо в отеле, и доктор принимает почти круглосуточно, вот только как получится со страховкой…
   Слово «страховка» вызвало легкий страх.
   По мере приближения к медпункту меня одолевали сомнения. Но глядя на уже не красный, а черно-синий палец жены и слушая ее жалобное попискивание, я знал, что добьюсь медицинского обслуживания, чего бы это ни стоило.
   Жена, разумеется. страшно боялась идти к доктору, так как была уверена, что попала на курорте в экстраординарную ситуацию, разрешение которой будет весьма затруднено. Когда же мы увидели целую очередь жаждущих медпомощи – причем в основном именно с ушибленными или подвернутыми ногами и ранеными пальцами рук – она приободрилась.
   Маленький доктор, похожий скорее на индуса, нежели на египтянина, неторопливо оказывал помощь сразу двум больным. Мы же тем временем принялись выяснять главный, волнующий нас вопрос: окажется ли действительной выданная страховка.
   Тем более, что у входа в амбулаторию стояла раздвижная подставка, сплошь оклеенная медицинскими полисами разных страховых фирм. Нашей там не нашлось, и я не знал, плохой это знак, или хороший.
   С помощью гида я сумел разобраться во всем досконально. И теперь могу точно и совершенно серьезно, без капли иронии разъяснить ситуацию, ожидающую на курорте туриста, которому срочно понадобилась медицинская помощь.
   Страховки сейчас есть у всех туристов. Насколько я знаю, даже по частному приглашению посольство нормальной страны не выдаст въездную визу отдельному человеку, если он не предъявит самостоятельно купленный медицинский страховой полис.
   Нам, прожившим большую часть жизни в коммунистическом зверинце, обделенным нормальной информацией и не имеющим представления о давно сложившихся страхово-рисковых отношениях в цивилизованном мире, любой договор кажется книгой за семью печатями. Разобраться в деталях которого невозможно без юриста.
   А между тем самое главное можно понять самому.
   Подчеркну, что я не говорю о сомнительных страховых полисах, выписанных где-нибудь на Украине, у которой нет банковских договоров о конвертации своих непотребных карбованцев в Африке. Здесь не поможет даже адвокат с гонораром тысячу долларов в час. Я имею в виду нормальные страховки, выданные лицензированными российскими компаниями.
   Дело в том, что в условиях договора, отраженных в полисе, могут быть незначительные – с общей точки зрения – тонкости, обнаружение которых в критической ситуации оборачивается неприятностями.
   Даже если ваш полис заполнен по всем правилам, если не перевраны написания имен и фамилий по загранпаспортам, и в графе «страна» стоит не прочерк, а конкретно то место, куда вы приехали отдыхать – все равно нельзя успокаиваться. Пока не проверена еще одна маленькая, но очень важная деталь.
   Помимо страховой суммы, исчисляемой приятным несведущему глазу пятизначным числом и совсем крошечной в сравнении с ними страховой премии (уплаченной вообще незаметно вместе со стоимостью путевки), в полисе имеется графа «Франшиза».
   На нее русские обычно вообще не обращают внимания, поскольку и слова-то такого не знают. Между тем франшиза – это минимальная сумма медицинских услуг, не оплачиваемая страховой компанией, а ложащаяся на самого клиента.
   То есть: если в вашей страховке указана франшиза, равная 50 долларам, а вам сделали рентген стоимостью 25, то несмотря на ваш шикарный полис, эту сумму придется отстегнуть из своего кошелька.
   (Именно та ситуация и возникла в случае с упомянутой мною российской женщиной, чей сын повредил ногу на сафари: в ее полисе стояла именно 50-долларовая франшиза; впрочем женщину, судя по всему больше волновал внешний вид сына, нежели состояние его ноги).
   Многие страховые компании, как я догадываюсь, великолепно наживаются на русском незнании. Выписывают полис с головокружительной страховкой на 40 или 50 тысяч долларов (стоимость операции по пересадке органа), за которую с клиента удержат страховую премию в 10–15 долларов. И при этом выставляют франшизу долларов в 60. В итоге жульническая фирма всегда остается в абсолютной прибыли: хоть премия в 15 долларов невелика, но клиентов сотни! А в том, что не придется возмещать стоимость медицинских услуг, есть почти 100-процентная гарантия, поскольку основные неприятности на курорте – это ушибы, легкие пищевые отравления да скачки артериального давления. Стоимость услуги доктора в таких случаях обычно укладывается в 40–50 долларов – то есть клиент, бодро размахивавший 40-тысячным страховым полисом, в конце концов вынужден платить сам. А фирма богатеет да посмеивается.
   Причем худшее заключается в том, что имея дело с агентством, турист получает свой полис уже в аэропорту перед вылетом. По сути дела, платит за кота в мешке. Поэтому стоит подумать о последствиях заранее и при принятии решения о покупке путевки вытрясти из ленивых менеджеров название страховой фирмы, с которой работает их туроператор, потом самостоятельно связаться с фирмой и уточнить конкретную ставку франшизы.
   Хотя и это может оказаться бесполезным, поскольку подавляющее большинство московских служащих не несут ответственности за свои слова, сказанные по телефону. Это – всеобщий закон опустившейся и вконец испидарасившейся страны, и он не требует доказательств.
   Нам все-таки повезло.
   Франшиза в нашем полисе стояла нулевая, и хотя бы от этих неприятностей мы были избавлены.

Добрый доктор Рэмзи

   Доктор оказался христианином; на стене его амбулатории висело изображение коптского креста и даже дешевая бумажная икона Благовещения, исполненная в слегка непривычной для нас манере. Впрочем, это было неважно: доктор мог быть и мусульманином, и иудеем, и зороастристом – главное, что он был хорошим человеком. В этом я убедился быстро.
   На вид он был слегка неряшлив и рассеян. Да и кабинет его в плане чистоты оставлял желать лучшего, как все в этом отеле. Привыкшая к действительно стерильной чистоте нашей собственной квартиры жена, как я чувствовал, была готова вскочить и убежать из этой сомнительной амбулатории. Однако боль в ноге и нарастающая тревога удерживали ее на месте.
   Доктор Рэмзи – так гласила табличка на двери и на стене – обращался с пациентами, как с неразумными детьми: разговаривал тихо, спокойно и медленно. Стараясь, чтобы смысл сказанного дошел до слушателя, не ленясь повторить одно и то же три-четыре раза. Любой наш врач в подобной ситуации наорал бы на больного и вышвырнул бы его из кабинета к некоторой матери, ссылаясь на очередь. Но Рэмзи имел безграничное терпение.
   По сути дела, он работал почти как ветеринар. Ну, в крайности, как Айболит: ведь его пациенты в подавляющем большинстве представляли бессловесную с точки зрения языка русскую массу. В основном это были люди, знавшие всего пару английских слов, но и их забывшие в критической ситуации.
   Рэмзи, как я заметил, по-русски слегка понимал и кое-что мог даже сказать. Но он принципиально не употреблял русских слов кроме иногда повторяемых цен. Думаю, тому была своя причина: пытаясь говорить со своими пациентами по-русски, доктор как бы брал на себя ненужную ему ответственность. Ведь свободно языком он не владел, и впоследствии при любых неприятностях вся вина могла быть запросто свалена именно на доктора, неправильно объяснившего по-русски. Иное дело разговор по-английски. Тут уж любой пациент пенял только на собственное незнание языка при приезде в чужую страну или на то, что загодя не позаботился о переводчике.
   Оценив ситуацию, глядя на свою маленькую и сразу ставшую еще меньше от страха жену, я впервые в жизни по-настоящему ощутил благодарность судьбе, сделавшей английский моим вторым родным языком.
   По-английски доктор говорил прекрасно; за две недели проведенных в Египте это был единственный человек, с которым я мог разговаривать почти на равном уровне знания. Судя по всему, хорошо говорил доктор отчасти и потому, что просто любил поговорить. Все равно, на каком языке.
   Едва мы перекинулись парой фраз, как доктор увидел во мне нормального собеседника – и разговор полился рекой. С женой моей он возился дольше всех, потому что я ассистировал его работе. Конкретно это заключалось в том, что доктор трогал тот или иной сустав на несчастном распухшем пальце и спрашивал меня, сильна ли боль, которую чувствует жена в таком положении. (Хотя по ее жалобному писку и сам бы мог определить степень боли.) На второй кровати, под капельницей, лежала женщина с упавшим до нуля давлением – с моей же помощью доктор интересовался и ее текущим состоянием (как он обходился с больными прежде, ума не приложу…). Все остальное время, пока доктор с величайшим тщанием и аккуратностью проверял подвижность суставов, определял отсутствие трещин, накладывал гипсовую повязку и стягивал ногу тугим эластичным бинтом, мы без умолку беседовали с ним о разных разностях.
   Доктор сказал, что кости – это как раз его специализация, и очень доходчиво и наглядно продемонстрировал мне состояние пальца. Отговорил везти жену на рентген, дав личную гарантию, что никакого перелома у нее нет, есть только ушиб, и через пару дней ей станет легче.
   Он оказался прав. Потом мы несколько раз приходили к доктору на перевязки и профилактический осмотр – во всякий приход наши беседы не становились короче.
   Доктор не уставал повторять – имея в виду нашу семью – что приятно иметь дело с цивилизованными людьми, в отличие от обычных русских.
   По его словам, первая русская реакция на любые слова о медицинской помощи заключалась в стандартной отповеди: «денег нет, платить не буду, мне ничего не нужно». Доктор возмущался таким отношением к своему здоровью, тем более, что в ряде случаев, даже если в полисе стояла высокая франшиза, все-таки можно было как-то договориться об оплате наличными по приемлемой ставке.
   Я не стал объяснять доброму доктору, что вина подавляющего большинства моих соотечественников – не в нарочной нецивилизованности, а в общественном строе, много лет державшем нас без информации. В том, что средний русский человек отправляется отдыхать за границу, собрав последние имеющиеся у него деньги. Что он ничего не понимает в тонкостях страховки. Доверившись турфирме, убедившей его в отсутствии проблем, при любом сообщении о необходимости платить что-то сверх уже уплаченного он впадает в шок. Я отказался даже от мысли разъяснить ему, что в России вообще не принято заботиться о своем здоровье, поскольку получение бесплатной медицинской помощи является бесполезным занятием. И основная масса предпочитает отправляться в лечебное учреждение не своими ногами, а уже на носилках.
   Ничего этого я не сказал. Потому что доктор не поверил бы, назови я даже просто размер зарплаты российского врача.
   Потому что это действительно нецивилизованно. Но в нецивилизованности виноваты не мы, а наша ублюдочная родина, не желающая смотреть вперед. А вместо этого десятилетиями терпящая власть одних и тех же кремлевских недоносков.
   Этого доктор Рэмзи, благополучный, устроенный и уверенный в жизни египетский врач, уж точно бы не понял.

Под угрозой египетской тюрьмы

   В первый наш визит доктор Рэмзи взял у меня вторую половину страхового полиса, помог составить заявление и отправил по факсу в Москву.
   Там должны были сверить данные в реестрах и через пару часов – как было обещано в полисе – прислать доктору подтверждение и попросить счет на оплату его услуг.
   День шел за днем, нога у жены заживала, и я думал, что все полностью обошлось как в медицинском, так и в формальном вопросе.
   Но однажды, прежде чем осматривать ногу, доктор грустно сказал:
   – У меня для вас плохие новости.
   Ясно было, что это касается не ноги, а именно проклятых бумажек. Что с ними что-то не в порядке. Но я не стал уподобляться «нецивилизованному» русскому и пытаться что-то выяснять до решения медицинских вопросов.
   Я молчал, как связанный Гойко Митич, плененный плохими бледнолицыми в грустном фильме про индейцев.
   Как обычно «ассистировал» доктору, потом поблагодарил его за лечение жены и спросил, что делать дальше.
   Доктор, как мне показалось, по достоинству оценил мою выдержку. Потому что лишь после осмотра и перевязки, вымыв руки и сев снова за свой стол, пояснил:
   – Ваша фирма до сих пор не прислала подтверждения полиса. Если этого не произойдет сегодня до полуночи, я вынужден буду требовать с вас кэш.
   То есть наличную оплату.
   Я понял, что разобраться с чертовой Москвой будет не так-то просто.
   Доктор дал мне телефон круглосуточного диспетчерского центра страховой компании – специально выписал мне крупно на отдельной бумажке – и я пошел звонить в Москву. Можно было, конечно, купить телефонную карту и бежать в уличный автомат. Но я не сомневался, что международный и наверняка многоканальный номер будет недоступен при автоматическом наборе, и поэтому пошел в переговорный пункт отеля. Где цены были гораздо выше, зато связь велась через оператора.
   Какие безмозглые двадцатилетние дуры отвечают на телефонные звонки в московских фирмах, я представлял давно: моя жена работала прежде в нескольких инофирмах с офисами в Москве, и всегда доходила до истерики при необходимости решить с руководством какой-нибудь срочный вопрос. Самостоятельное же представление о степени этого безответственного уродства я получил, когда дозвонился до своей страховой компании и вместо минутного диалога наш разговор, прерываемый вечными московскими исчезновениями от телефона, обошелся мне в 8 долларов.
   Горя желанием тут же перезвонить Саддаму Хусейну и попросить баздануть всем имеющимся у него запасом ракет по Москве, я отсчитал деньги оператору.
   Но цель была достигнута: москвички беспечными голосами заверили меня в немедленной отсылке подтверждения, и я успокоился. По крайней мере, мне больше не грозила неприятная перспектива денежных разборок с милейшим доктором.
   Но, как оказалось, это еще не все.
   Когда на следующий день, уже в тоскливом ожидании автобуса, который должен был везти в аэропорт, мы сидели в холле, к нам неожиданно подошел доктор Рэмзи. Он сиял, как новенькая пиастровая монета, и я понял, что все в порядке. Доктор радушно поздоровался, и я предложил написать ему благодарность (пару таких, написанных по-русски для успокоения соотечественников, я видел на стенах его кабинета). И мы пошли к нему.
   Я написал очень длинное и очень теплое письмо.
   Доктор заверил его печатью и тут же поместил на стену. Потом мы еще не знаю сколько времени беседовали с ним о жизни. Он привел несколько действительно серьезных медицинских случаев, происшедших в его практике именно здесь. Отметил также, что является вполне обеспеченным человеком и работает в отеле не ради вымогания денег, а лишь потому, что любит свою специальность.
   В том, что доктор – отличный специалист, у меня не было сомнений. Во время визитов я видел методы и результаты его работы.
   Напоследок он взял со стенда коробочку и отрезал от полоски несколько таблеток. На случай, если нога у жены будет болеть во время перелета.
   Потом спросил, люблю ли я гуайяву. Я не сразу понял это слово в его произношении, но ответил, что люблю.
   Доктор достал из стола знакомый мне плод.
   – И жена тоже, – быстро добавил я.
   Доктор тут же достал вторую.
   И уже когда я встал, чтобы попрощаться, он рассказал мне подлинную историю подтверждения нашего полиса.
   После разговора с Москвой прошло несколько часов, но сидевшие там девки занимались, видимо, чем угодно, только не делами своих клиентов.
   – Тогда я, – рассказывал доктор, – позвонил им уже в два часа ночи и заявил буквально следующее:
   «У меня есть пациентка, которой я оказал медицинскую помощь. Сегодня они улетают в Россию. Муж ее не имеет денег, чтоб оплатить мои услуги. Если в течение часа не придет подтверждение страхового полиса, то я буду вынужден вызвать полицию, которая препроводит его в египетскую тюрьму до разрешения спорных обстоятельств».
   Подтверждение полиса пришло меньше, чем через пять минут.
   Про гуайявы жена сказала, что даже сама не смогла бы вымыть их лучше.

Египетские кошки

   Общеизвестно, что родиной домашней кошки – точнее, областью ее первоначального одомашнивания – является именно древний Египет.
   Кошка была любима в Египте и как полезный домашний зверь, пресекающий мышиные бесчинства, и в качестве просто веселой игруньи, скрашивающей часы даже фараону. Я видел изображения фараонских кошек в золотых ошейниках и с золотыми же серьгами в ушах: египтяне, судя по всему, вообще страшно любили золото. Я даже видел кошачью мумию в египетском музее Лейпцига: после смерти фараона в его гробницу не поленились положить любимую кошку!
   Изображения египетских кошек в книгах, фильмах и даже в базальтовых фигурках, казались мне сильно искаженными. Тем более, я где-то читал что настоящая, первоначальная древнеегипетская порода полностью растворилась в процессе кошачьей эволюции.
   Так я и думал, что облик знаменитой египетской кошки – миф, имеющий мало общего с реальностью. Тем более, в Хургаде за две недели я не увидел ни одной.
   (Думаю, что вообще в условиях суровой пустыни могут жить лишь животные выносливые по своей природе, вроде верблюда. Либо неимоверно приспосабливающиеся, типа мышей – которых мы видели).
   Но во время поездки в Каир, в каком-то промежуточном пункте, кажется, на окраине Рас-Гариба, в ожидании смены полицейского конвоя мы заняли кафе, чтобы уничтожить выданные нам сухие пайки. И вот там-то, в кафе, я увидел кошек! Остальные туристы, похоже, пришли в не меньший восторг, чем я, потому что стали щедро делиться с ними объедками. (Думаю что кошки, зная порядки, не случайно облюбовали это кафе).
   По виду кошек сразу стало ясно, что они не простые, а именно египетские. Все они были черной масти, лишь одна носила заработанные кем-то из предков белые пятна на грудке и мордочке. Были они худые, поджарые, ушастые, с очень скудной, какой-то негустой шерстью. И неимоверно, не по-кошачьи длинноногие, точь-в-точь как на тех самых фигурках. Когда одна из кошек побежала. то я заметил, что в ее беге нет привычной нам, европейцам кошачьей грациозности – она косолапила и закидывала ноги, напоминая скорее очень маленького дога, чем кошку. А когда эта же кошка, присев и чуть-чуть разбежавшись, без промежуточной посадки смаху взлетела на трехметровую стену, отделяющую нижний ярус кафе от верхнего, я понял, что кошеведы были не правы. Настоящие египетские кошки сохранились и они в самом деле совершенно непохожи на наших.
   А собаку в Египте я видел только одну. И была она совсем как наша дворняга, несколько поколений назад бывшая овчаркой. Рыжая, лохматая, она устало положила морду на вытянутые лапы и быстро-быстро дышала отвалившимся боком.

Белая цапля

   В угловой квартире первого этажа дома, стоящего перпендикулярно нашему в Уфе, живет белый кот.
   Это не просто какой-нибудь серовато-белесый котяра – это настоящий Белый кот. Он не альбинос: глаза его налиты полноценной котовской желтизной. Но шерсть белее свежевыпавшего снега и самого чистого белья, белее даже, чем кофейные чашки дорогого фарфора, только что вынутые из посудомоечной машины… В общем, белизна этого кота не поддается описанию.
   К сожалению, красота стоит жертв – и кот видит мир только из кухонного окна. Скорее всего, именно по причине невероятной белизны его не выпускают на улицу. Стоит разок пройтись по нашему району – и никогда больше не вернуть ему ангельского облика.
   Окно квартиры, естественно, зарешечено. (Известно, что в России, живущей по закону всеобщей инверсии, все делается через… – ну, в общем, не с того конца. Вместо того, чтоб гноить по тюрьмам воров и налетчиков, честные граждане сами прячутся от них за собственноручно установленными решетками). Прутья расположены столь часто, что кот может просунуть на волю лишь мордочку да лапы. Проходя утром на работу, я всегда глажу белого кота между ушками, поражаясь неизменно грустному выражению его желтых глаз. Потом нажимаю ему на кнопку розово-серого носа, слышу привычное «мяу» – и спешу в жизнь. К своей машине, к своим делам, к приключениям не очень веселой, но все-таки разнообразной жизни. А котик так и останется тосковать за решеткой до следующего прохожего, который окажет ему знак внимания (дай бог, хоть сигаретой в нос не ткнет). Но еще целый квартал пальцы мои помнят совершенно фантастическую, птичью какую-то мягкость его изумительной белой шерстки…
   Зная этого кота единственным в своем роде, я был уверен, что в природе не существует другого столь же совершенно белого существа.
   Но однажды в Египте, шагая с пляжа, мы с женой случайно заглянули за росшую у дорожки пальму – и увидели ее…
   Цапля была маленькая. Совсем маленькая – с небольшую собаку; может быть только вдвое больше моего любимого белого кота. Но белизной своих мягких на вид перьев она запросто могла с ним соперничать.
   Она была белая-белая. Белая-белая вся, с головы до хвоста, словно облитая неровно застывшей пеной взбитого белка. И только длинный, как положено цаплям, клюв был золотистым. Она сидела совершенно спокойно, рассматривая что-то в песке, такая же белая и одинокая, как тот коток – только в отличие от него, свободная лететь куда угодно.
   Мы одновременно и ахнули, и вздохнули. Мне всегда становится грустно, когда удается неожиданно встретить какое-нибудь невиданное прежде дикое животное – особенно когда подозреваешь, что больше никогда в жизни его не увидишь. Потому что хочется удержать покрепче в памяти его внезапный образ, чтоб потом рассказывать друзьям. Но при этом совершенно ясно, что удержать все равно не удастся больше положенному, а друзьям, в общем-то, все по фигу кроме водки да баб… Как назло именно в этот день – в один из немногих! – я не взял на пляж видеокамеру. Надо было, конечно, сбегать в номер и вернуться. Но страшно было делать это на 50-градусной жаре, да и цапля могла улететь.
   С тех пор мы брали камеру на пляж каждый день и всякий раз по дороге внимательно заглядывали за каждую пальму. Но увы. Она больше не прилетала.
   Только однажды, мельком, из окна мчащегося по окраине Каира эскурсионного автобуса, я увидел такую же цаплю на обочине. Маленькую, смирную – и белую…
   Эта цапля – цапля, а не пришедший от надменных фараонов орел – вполне могла бы служить символом Египта.
   Потому что перья ее, словно праздничные платья египтян, белы, как их – несмотря на всю хитрость, по-детски наивные – души…

Аравийская пустыня

   Я уже не раз отмечал, что место нашего отдыха на географических картах было поименовано Аравийской пустыней.
   Мне нравится произносить и писать эти слова. Меня завораживает непознанная стихия пустыни – совершенно незнакомой для русского человека местности. Само слово «Аравия» навевает думы о каких-то библейских холмах, о неимоверно древних источниках цивилизации.
   Но из отеля, даже из самой Хургады эта пустыня была на слишком видна. Так, издали замечались какие-то желтые холмы, которые днем, со знойным маревом, или вечером, при закате солнца, превращались в лиловые тени, становясь похожими на полностью отсутствующие в здешних местах облака.
   И песок – песок пустыни, который был и на территории, и на пляже, тоже оказался необычным и совершенно неожиданным.
   Планируя дома путешествие в пустыню, мы почему-то представляли пустынный песок каким-то идеальным, несуществующим в природе: белым, точнее полупрозрачным, идеально чистым и мелким, практически неосязаемым.
   Настоящий песок Аравии оказался совершенно другим. Он был желто-коричневым, крупным, грубым, не рассыпающимся по ветру, а наоборот, постоянно слипающимся в комки. Он не был грязным – но тем не менее некий природный краситель, ответственный за его интенсивный цвет, оставлял везде следы, похожие на наши глиняные. В общем, истинный пустынный песок превзошел все ожидания.
   А саму пустыню я увидел по-настоящему лишь во время поездки в Каир.
   Чтобы преодолеть 700 километров, отделяющие Хургаду от столицы, и приехать к месту назначения не в самый зной, мы выехали из отеля фактически накануне, около 3 часов утра. Несколько часов прошло в кромешной тьме африканской ночи, потом рассвело – так же быстро, как вечером смерклось – и стало ясно, что автобус летит по прибрежному шоссе.
   Шоссе это – вероятно, единственное в тех краях – начинается даже не в Порт-Судане, а в еще более южном Суданском Суакине и бежит через добрую половину Северо-восточной Африки. Вдоль побережья Красного моря до египетской границы, и далее от Халаиба, через Эль-Кусейр, Сафагу, Хургаду и Рас-Гариб до самого Суэца. Там дорога раздваивается, и левая ветка ее почти прямо идет на Каир. Правая же, не отклоняясь, продолжается на север и идет дальше, точно повторяя путь поднимающихся из Индийского океана судов: вдоль канала, через Фаид и Исмаилию к выходу в Средиземное море – в Порт-Саид.
   Итак, наш автобус мчался вдоль моря. Справа, сколько хватало глаз, переливались и менялись местами, кое-где играя белыми барашками, его разноцветные полосы. От моря дорогу отделяли пески. Это были какие-то невысокие, причудливо изъеденные ветром желто-коричневые безжизненные барханы. Казалось, они мертвы. Но когда как следует взошло солнце, то я увидел, что на барханах, в основном с одной и той же стороны, растут темные кустики неизвестной травы. (Потом я услышал, что ее называют бедуинской; кажется, бедуины дают ее на корм своим верблюдам.) А слева раскинулась пустыня. Настоящая пустыня. Такая же желто-коричневая, абсолютно безжизненная, уходящая, как казалось, в пустую бесконечность. Лишь где-то у горизонта ограниченную смутными силуэтами гор.
   Потом, уже подъехав почти к самому Суэцу, мы свернули на дорогу, ведущую в Каир. Море исчезло, и справа понеслись пустынные горы. Очень близкие и не слишком высокие, какие-то изломанные, выветренные за много веков, изрезанные поперек причудливыми темными складками. Дающие пустыне новые и новые запасы песка, но тем не менее вечные, как сама пустыня.
   Автобус проснулся; загалдели глупые русские девки; гид на радость включил оба телевизора, пустив по видео дурацкую американскую комедию. Я не воспринимал этого. Я смотрел по сторонам. Я наслаждался зрелищем пустыни, я вбирал ее в себя и сам растворялся в ней.
   Что какие-нибудь морские просторы! Что там леса, пусть даже самые высокие, темные и буйные. Что россыпи огней цивилизованных городов!..
   Все это – абсолютное ничто рядом с потрясающей, не имеющей сравнения магией пустыни. Чудовищного и завораживающего явления, перед которым только и ощущаешь по-настоящему полную ничтожность человека на Земле.
   Я ехал по пустыне, слышал ее медленное, десятки тысяч лет не меняющееся дыхание и чувствовал: это нечто, неподвластное мне даже в мысли. Нечто, способное высосать душу и даже отнять саму жизнь – но взамен дать что-то иное, не познанное европейцами и не признаваемое нами, детьми ученого века, отрицающими загробную жизнь.
   Я понял, как можно любить пустыню. Любить сильнее и отчаяннее, чем самое прекрасное место на ухоженной земле. Сильнее чем лес, встречающий прохладой. И даже чем море, дающее пищу. Пустыню в сущности просто не за что любить. Она не дает ни прохлады, ни отдыха, ни пищи. От нее нам не будет никаких конкретных благ. И тем преданнее может быть любовь, основанная не на взаимной выгоде, а лишь на признании ее непостижимой сущности.
   Пустыня пуста – но в этой пустоте таится не сравнимое ни с чем величие.
   Может быть, именно это страшное очарование абсолютной, мертвой пустоты подвигло живших тут древних египтян создать не имеющую аналогов и непревзойденную в истории человечества философию, в которой основой основ была не жизнь, а именно смерть с последующим переселением в загробный мир.
   Потому что жить в пустыне нельзя. Можно только готовиться к смерти.

Каир – город контрастов

   Сколь часто повторялась в советские времена, из фильма в фильм и из очерка в очерк, эта штампованная фраза. Мы, отгороженные решеткой режима от западного мира, плохо представляли себе, какую глубину контраста может таить в себе город. Я, во всяком случае, представлял себе его как пару деревянных домиков какого-нибудь 3-го Кисломолочного переулка, затерявшегося в самом центре Москвы, в нескольких километрах от Кремля.
   Но это игрушки по сравнению с настоящим контрастом.
   Выезжая в Каир, я знал только – благодаря просмотренному перед самым отъездом из Уфы сайту одной турфирмы – что там живет около 15 миллионов человек, а плотность населения достигает в иных местах 120 тысяч на квадратный километр.
   Собственно, сам Каир-то меня особо не интересовал. Мне хотелось попасть исключительно к пирамидам, но экскурсия включала заезд в столицу. Пришлось ехать вместе со всеми – и я не пожалел.
   Потому что увиденного в Каире я не видел никогда и даже не представлял, что такое может быть.
   В общем-то я видел разные трущобы. И совершенно деревенские закоулки в самом центре обставленной сверкающими банковскими офисами Уфы. И грустные стены недостроенных, брошенных на неопределенный срок зданий. И ужасающие своей механически медленной смертью пустые цеха заводов, умерших с началом перестройки. И целые кварталы, закрытые на капитальный ремонт в старом Ленинграде – дома с одними стенами, без оконных рам и перекрытий, похожие на результат массированной бомбежки. Видел и настоящие следы войны: разбомбленные в 45 году и еще в 80-х лежавшие в руинах замки, дворцы и церкви Дрездена.
   Перед Каиром меркнет все.
   Чтоб передать его реальные контрасты мне не хватит скудного дарования. Это невозможно описать – это надо увидеть. И даже видеозапись экскурсии, привезенная в Уфу, не вызывает в зрителях полного доверия к увиденному. Просто не повторяет того ошеломляющего смятения, какое испытал я, едва наш кондиционированный «мерседес» въехал в столицу Египта.
   На окраинах 15-миллионного города, начинаясь с его границ и продолжаясь к центру на многие километры, кольцами тянулись… Не знаю, даже как сказать – развалины не развалины, трущобы не трущобы. Десятки и сотни унылых двух-трехэтажных домов из красного кирпича, заложенного между бетонными балками каркаса. Без окон, без дверей, без намеков на крыльцо или подъездные пути и даже без крыш. Да – сколько хватало глаз, по обе стороны дороги в небо торчали обломанные концы и ржавая арматура балок, к которой по проекту, вероятно, должны были крепиться несущие элементы крыши.
   Дома казались брошенными и абсолютно мертвыми. Но стоило приглядеться чуть внимательнее, как оказывалось, что среди балок недостроенных крыш торчат тарелки спутниковых антенн, а на мрачных кирпичных стенах тут и там висят наружные блоки современных кондиционеров. Да и на самих перекрытиях верхних этажей, заменяющих крышу этим странным строениям, кипит жизнь. Там развешаны какие-то тряпки, расстелено грязное рядно, на котором несколько одетых в платья арабов мирно курят кальян, а между балок играют дети. А в донельзя замусоренных, заваленных строительным хламом и прочей дрянью дворах тоже ходят и сидят люди и даже встречаются автомобили.
   Как пояснил гид, дома стоят недостроенными по той причине, что пока на жилище нет крыши, оно не считается полноценным и не требует уплаты налогов. Таким образом хитрые египтяне обманывают правительство. Ведь в сущности – зачем им крыши в стране, где практически не бывает дождей?
   Ну, а грязь и мусор – это не считается неудобством в среде бедных египтян. Живут же бедуины, вообще моясь раз в год – и не умирают от этого. Дело в том, что в Каире с его чудовищной плотностью населения чрезвычайно дорога земля под постройку домов. Вот египтяне и экономят на всем, живя, по сути дела, в только что построенных трущобах. Гид рассказывал, что одна из окраин Каира даже называется «городом мертвых», поскольку люди живут там на кладбище, буквально в старых раскопанных могилах. И живут не хуже, чем в трущобных домах: сухая жара Египта это позволяет. Обитателей могил я не видел, врать не буду, зато заметил некое строение, похожее на трансформаторную будку – тоже, естественно, без крыши, покрытое сверху от солнца какими-то жердями и пальмовыми листьями. У нас в подобных пенсионеры держат на своем садовом участке самый бросовый инвентарь. В каирской будке кипела жизнь. Рядом висели тряпки, сидели женщины, в пустой проем двери вбегали и выбегали чумазые дети – в общем все было, как положено.
   С продвижением к центру города трущоб поубавилось, появились многоэтажные и вроде бы полностью достроенные дома. Но и они казались трущобами, поскольку оконные проемы часто оставались не застекленными, а лишь снабженными решетчатыми ставнями, на балконах висели извечные тряпки, а дворы были так завалены мусором, что сам чорт сломал бы там обе ноги.
   В самом центре город разительно изменился. Бурно раскинулась растительность вдоль бесчисленных рукавов и проток Нила, по берегам которого стояли небоскребы. Вдоль улицы появились тенистые садики, в глубине которых стояли дома чуть ли не с золотыми дверьми. У ворот сверкали новейшие американские лимузины. Но стоило отъехать к окраине, как опять потянулись бесконечные красно-коричневые трущобы, чья смертельная унылость скрашивалась лишь расклеенными кое-где портретами президента Мубарака.
   С той стороны, где к окраинам подходили, вероятно, какие-то каналы, отведенные от Нила, прямо в городе среди домов простирались огромные плантации финиковых пальм, поля кукурузы и совершенно российского подсолнуха.
   И это тоже был Каир.
   Огромный и контрастный, как смена дня и ночи в этих широтах.

Музей

   Судьба моя, некогда отличавшаяся разнообразием и яркостью впечатлений, случайно-исторически сложилась так, что за свою жизнь я посетил различных музеев больше, чем, вероятно, все жильцы моего дома вместе взятые. А в нашем девятиэтажном трехподъездном доме по восемь квартир на этаже.
   Поэтому Каирский музей, куда нас с благоговейной старательностью повел гид, объявив его крупнейшим в мире, меня не впечатлил.
   Не потому, что музей плохой – просто мне было слишком много с чем сравнивать.
   Эрмитаж и Цвингер, Петродворец, Павловск и Потсдам, музей имени Пушкина и музей-усадьба в пушкинских горах, берлинский Пергамон и мейссенский музей фарфора, и пожарная выставка на углу улиц Цюрупы и Октябрьской революции в Уфе… Всех и не упомнишь.
   У каждого была своя изюминка, в каждом запоминалось что-то свое.
   Каирский музей не запомнился никак. Возможно, потому, что по нему мы не шли, а бежали огромной толпой, в которой смешивались и разделялись потоки сотен экскурсий, около одного экспоната подчас трещало по пять экскурсоводов на разных языках, почти ничего не было слышно, ничего не удавалось рассмотреть.
   Даже специальная, мощно кондиционированная и охраняемая все теми же усатыми полицейскими в белых опереточных формах комната сокровищ Тутанхамона, буквально заваленная ненатурально желтым египетским золотом и тщательно ошлифованными драгоценными камнями, не произвела на меня особого впечатления. Да, я могу похвастаться теперь любому встречному, что видел в натуре подлинную золотую погребальную маску Тутанхамона. Одного из наиболее рано скончавшихся (по некоторым версиям, от СПИДА, поскольку в жарком Египте в условиях абсолютной праздности и полного достатка среди правящих кругов, несомненно, шло круглосуточное повальное совокупление) фараонов. Которому повезло к тому же тем, что гробницу его, тщательно спрятанную царицей, не разграбили средневековые ублюдки, а нашли лишь ученые-археологи и смогли впервые явить миру полный и исчерпывающий перечень погребальных предметов египетского правителя…
   Да, я это видел. Но Золотая кладовая Эрмитажа впечатлила меня больше. Хоть ее и охранял не вышколенный усатый красавец с новеньким «магнумом» в шикарной кобуре, а простой сержант Коля в мешковатой серой форме и с обшарпанным «макаровым» (с этим Колей мы волей случая на некоторый срок стали друзьями, и он даже учил меня стрелять двумя руками, целясь из этого самого «макарова» в головы и без того побитых римских статуй). Но зато за экскурсией (в отличие от стеклянных стен сокровищницы фараона) наглухо задраивалась сейфовая дверь толщиной с мою ногу, и женщины падали в обморок от духоты и чарующего блеска екатерининских табакерок, и их потом выносили наружу на носилках!
   По музею были тут и там расставлены величественные погребальные статуи фараонов и просто зажиточных египтян. Но я сравнивал это с берлинским «Пергамоном», названным так потому, что там в огромном зале был представлен целиком чудовищной величины древний алтарь из города Пергама – и сравнение тоже было не в пользу Каира.
   Вспоминался также совсем маленький, в две или три комнатки, египетский музей, куда я почти случайно попал в Лейпциге. Снаружи он даже не казался музеем: виднелась лишь скромная табличка на обычной серой двери обычного серого же многоэтажного дома. Но в этой паре комнаток были представлены удивительные экспонаты.
   Кажется, впервые в жизни видел я там такое огромное количество предметов роскоши и украшений мертвой цивилизации. Очень тщательно сделанных, но тем не менее несущих на себе отпечаток той неизбежной грубости изготовления, которая всегда свидетельствует о неимоверной древности изделий. Грубости, обусловленной двумя причинами. Во-первых, отсутствием материалов, пригодных для изготовления высококачественного инструмента, позволяющего поднять технологию на должный уровень. А во-вторых, недостаточным, несмотря на относительный расцвет цивилизации, развитием главного инструмента – человеческого мозга. Точнее, той его части, которая отвечает за работу пальцев рук и позволяет совершать действительно прецизионные операции, не допускающие ошибок и переделок. Типа игры на скрипке, чеканки изящно оформленных монет или вырезывания тончайших клише для гравюры.
   Там же впервые я увидел погребальные супружеские фигурки из раскрашенной глины. Опять-таки не помню, фараонов ли, жрецов или обычных египтян. Фигурки были небольшие, размером со среднюю куклу. Выполненные с обычной для такой древности примитивностью, они все-таки передавали достаточно точно разницу между красноватым мужским и белым женским телом, у некоторых даже присутствовало какое-то выражение на лицах. Супруги были изображены сидящими на каких-то подставках, с устремленными в пустоту глазами и аккуратно сложенными на коленях рукам. И вдруг я увидел, что на одной скульптурке мужчина держит женщину за руку.
   Меня это потрясло и оставило память на всю жизнь. Я представил себе ветер времени, бурю столетий, пронесшихся над землей с тех пор, когда жили в Египте эти, по-видимому действительно любившие друг друга мужчина и женщина. Преображались лики континентов, рождались и умирали государства, уходили в небытие целые народы. И все это время маленькая белая женская рука покоилась в большой, но нежной, несмотря на видимую грубость, мужской – словно символ любви, которая, несмотря на катаклизмы, все-таки остается высшей ценностью на свете…
   В Каирском музее таких погребальных фигурок были десятки, если не сотни. Но из-за невыносимой толчеи я так и не сумел рассмотреть хотя бы одну из них.
   И там же, в Лейпциге, со смесью удивления и страха я видел кошачью мумию.

Страшное таинство мумий

   С точки зрения чисто материальной мумия – всего-навсего умело засушенный труп с заранее извлеченными внутренностями. Однако наше воображение, привыкшее наделять невероятными, чудовищными и нереальными чертами все, что лежит за пределами обыденного восприятия, обычно представляет себе мумию как кадавра. То есть искусственно оживленного – или подлежащего в любой момент возможности искусственного оживления – мертвеца с неограниченными физическими и мистическими возможностями. При одном слове «мумия» у европейца между лопаток пробегает сладкий холодок ужаса. Недаром с таким успехом тиражируются разного рода киноистории, имеющие ожившую мумию как основу сюжета.
   В Египте мумий я не видел.
   Я видел мумию в Европе.
   Причем это было не в Лейпциге, где египетский музей представлял что-то ужасно засушенное человеческое.
   Это было в ленинградском Эрмитаже.
   Египетский зал Эрмитажа был спланирован с любовью и тонким знанием психологизма. Располагался он в полуподвале, и экспонировалась там всего лишь одна жалкая мумия, причем даже не фараона, а какого-то рядового жреца – уровня секретаря райкома КПСС, как представляется мне теперь. Но путь к этому залу лежал сначала через пустынную, гулкую и страшноватую своей темной пустотой колоннаду с какими-то мрачными древними изваяниями или барельефами.(Я так давно не был в Эрмитаже, что реальная память стерлась, оставив лишь размытое впечатление какой-то общей гнетущей зловещести этих предшествующих залов.) Потом лестница изгибами вела дальше и ниже. Все глуше становились своды, все темнее смыкались стены. И вот наконец стоящими торчком, неимоверно тяжелыми на вид, мрачными каменными саркофагами встречал египетский зал. Первый, внешний, саркофаг, огромный, как 24-я «волга», второй – поменьше, поскольку он вставлялся в первый, как матрешка, третий – еще меньше, еще ближе к нормальному человеческому росту… Не помню, сколько было саркофагов, помню только, что идя мимо них и наблюдая их постепенное уменьшение, я всегда ощущал в себе какой-то животный страх. Не страх даже, а звериное предчувствие чего-то невыразимо ужасного, что должно наконец открыться после последнего, самого маленького и тонкого саркофага. И действительно, в дальнем темном углу, в стеклянном гробу витрины, покрытая грязной, спекшейся от бальзамирования набедренной повязкой лежала сама страшная Мумия. Нечто ужасное, коричневое. Жуткие лохмотья окаменевшей кожи, покрывающие торчащие мослы костей, запрокинутый в нечеловечески омерзительной ухмылке иссохший череп, сияющий неожиданно белыми зубами… Мразь, жуть и несказанная гадость.
   Увидев в первый раз мумию уже в достаточно взрослом возрасте, я несколько дней не мог прогнать ее из своих снов. Но все-таки и потом, приходя в Эрмитаж, я заходил в этот кошмарный Египетский зал – меня вновь и вновь тянуло туда ненормальное, мазохистсткое любопытство. Желание вновь и вновь испытывать дрожь того самого сильного омерзения, пришедшего впервые при виде засушенного человеческого тела.
   Первозданный, ни с чем не сравнимый ужас сладкого отвращения, который побуждает людей по много раз подряд прокручивать на видеокассете те самые страшные, финальные кадры разоблачения мумии, Когда оживший труп, планомерно избавляясь от спеленавших его бинтов, жуткими мертвыми руками снимает последние повязки, открывая наконец взору свое нечеловеческое лицо-череп…
   Это противоестественное человеческое стремление познать во что бы то ни стало отвратительную, но неизвестную сущность, умело используется и нынешними египтянами. Среди прочих сувениров я встречал маленькие саркофаги, раскрашенные и позолоченные, у которых снимается верхняя часть, а внутри, завернутое в тщательную имитацию заскорузлых тряпок, лежит нечто коричневое и донельзя омерзительное. Я не видел, чтоб при мне кто-нибудь покупал такую гадость. Впрочем, сувениров вообще покупается мало из-за непомерно высоких цен.
   Думаю, что при закладке мумии в саркофаг она выглядела вполне пристойно, была краше привычного нам покойника. Тем более что и лицо ее было прикрыто маской – скрупулезно точной копией, слепком с только что умершего человека. Маской, призванной быть опознавательным знаком для души, которая вернется потом в покинутое ею тело: именно в то, где она когда-то жила. Египтяне, готовя свои мумии, рассчитывали, что их увидит вскоре один из светлых и хладнокровных богов – Озирис, Гор, Ра, или еще кто там у них был… Но уж никак не простой смертный человек через тысячу лет, когда у спеленатого тела будет столь неприглядный вид, что от него отвернулись бы даже самые терпеливые боги.
   В общем, со времен посещения египетского зала Эрмитажа в меня вселилось представление о том, что господствующей идеологией Египта была именно смерть, возведенная в абсолют. И все, что связано с Древним Египтом, – даже без привлечения самих мумий – должно быть неимоверно мрачным, страшным и наводящим иррациональный, потусторонний ужас.
   Каирский музей на этот счет разочаровал мои ожидания. Он был ни страшным, ни мрачным. Просто каким-то унылым.
   К мумиям же я не пошел. С одной стороны, было жалко платить почти 10 долларов. Но самое главное – с возрастом во мне как-то притупилось желание любоваться засохшими трупами, пусть бы они принадлежали даже египетским фараонам.
   Впрочем, возможно, если бы я смог походить по этому (действительно огромному) музею самостоятельно, без гида, окружающей толпы и ограничения по времени… Походить бы в тишине, молча разглядывая экспонаты и читая английские надписи на пожелтевших, десятки лет не менянных табличках. Вероятно, тогда Древний Египет пробился бы ко мне из первых рук, я смог бы почерпнуть новую информацию и оценить музей по достоинству.
   Увы, этого не удалось.

Индустрия обмана

   Впрочем, должен признаться, что был не совсем прав, утверждая, будто каирский музей не дал мне никаких впечатлений. Кое-что новое я все-таки осознал.
   Проходя по его залам, где в бесчисленных витринах были выставлены экспонаты, я не уставал поражаться тому, что все показанное связано исключительно со смертью и погребальными церемониями. Ведь я не видел ни домашней утвари, ни простых одежд или предметов украшения. Вокруг громоздились только предметы, украшавшие мертвых, заполнявшие гробницы или служившие промежуточными ступенями на пути человека в могилу.
   Особенно сильно это чувствовалось в залах, посвященных Тутанхамону. Ведь там было последовательно выставлено все, что было найдено с захороненным фараоном и составляло ступени пути его из реального в загробный мир.
   Анубис в натуральную величину в виде настоящего шакала с золотыми ушами. Черное с позолотой ложе – своего рода операционный стол, на котором фараона потрошили и бальзамировали. Сосуды, в которые были аккуратно сложены изъятые сердце, печень и прочие внутренние органы. Несколько вставляющихся одна в другую расписных деревянных… не знаю даже, как назвать – коробок, что ли, маскирующих саму усыпальницу и искажающих ее размер. Всевозможные украшения и предметы, которые могли понадобиться мертвому фараону на том свете. В частности, 365 – точно по числу дней в году, по одной на каждый лень – каменных фигурок слуг, которые будут удовлетворять фараоновы нужды. И так далее, без конца и без края. И все это – расписанное загадочными рисунками, испещренной сложнейшими и столь же загадочными письменами. Непонятными нам, людям XXI века – и, как мне думается, столь же малопонятными для современников.
   Все это делалось под руководством и присмотром жрецов. Жрецы, затуманивавшие рассудок простым людям, создали целую фабрику – нет, не фабрику даже, а индустрию в общенациональном масштабе. Индустрию мифического погружения в потусторонний мир. Индустрию обмана доверчивого народа. Именно обмана, поскольку нет никакого загробного мира. Нет по крайней мере для нас, существующих в осязаемой реальности. Потому что с того света к нам никто никогда не возвращался. А если и возвращалась душа – под которой можно понимать лишь набор информации, хранившейся в клетках памяти умершего человека – то все равно это была уже новая душа, ведь ни один человек не помнит, каким он был в другой своей сущности.
   Я смотрел на погребальные изделия, испещренные сотнями затейливых пиктограмм и думал – боже мой, какой мощный двигатель пилил тысячи лет на холостом ходу! Какой интеллектуальный потенциал расходовался впустую на запоминание и передачу жрецами из поколения в поколение этих бесчисленных букв-рисунков, рассказывающих о несуществующем загробном мире!
   Поганые жрецы нарочно культивировали сложнейший, запутаннейший и не понятный, вероятно, до конца даже им самим способ кодировки и передачи информации – вместо того, чтобы разработать хотя бы простую и доступную клинопись. Впрочем, они, возможно, были лишь первооткрывателями. Поскольку точно так же поступали после них, поступают и будут поступать жрецы всех эпох и всех идеологий. Кастовое владение информацией, делающее ее закрытой для подавляющего большинства есть один из надежнейших методов держать народ в повиновении.
   Ибо любая религия есть только способ, с помощью которого горстка жуликов живет за счет миллиона дураков.
   Так было, есть и будет всегда. И неважно, как называется религия – языческое многобожие, солнцепоклонство, иудаизм, христианство, ислам или коммунизм – суть у нее одна. Одураченная масса и рай для избранных.
   Но в залах каирского музея я чувствовал какую-то особенную горечь, жалость и сострадание к вымершим древним египтянам.
   Народ, не знавший ни колеса, ни железа, неизвестно каким способом строивший свои утлые лодки, в течение нескольких тысячелетий тратил неимоверные силы на подготовку и изготовление культовых предметов, способствующих переселению в загробный мир.
   Веками поддерживалось и развивалось искусство изъятия внутренностей и долговременного бальзамирования трупов вместо развития нормальной медицины.
   А людские ресурсы – пусть даже рабские! – затраченные на возведение бесполезных по своей сути пирамид, могли быть направлены на дальнейшее разветвление дельты Нила. На рытье новых каналов и создание еще более мощной оросительной системы. Которая за тысячелетия могла бы в корне изменить не только экологию Ливийской и Аравийской пустынь но и облик всей Северо-западной Африки. Вместо голой пустыни здесь сейчас мог быть цветущий край.
   (Впрочем, о самих пирамидах я еще напишу отдельно…)
   Одурманив народ и самих фараонов сказками о загробном мире, лживые, жирные и жадные жрецы прекрасно жили, проповедуя могильную философию и зарабатывая себе безбедное существование непрерывным отправлением понятных только им мистических культов.
   Собрать бы всех этих жрецов, отрезать им свисающие предметы да швырнуть головами вниз в урановую шахту…
   Мать их дери в светлое воскресенье…
   Выходя из каирского музея я чувствовал на душе странную смесь горечи и просветления. Потому что, возможно, впервые четко осознал, что путь постепенного освобождения от любого жреческого влияния и сбрасывания оков любых религий есть единственный путь человека к свободной цивилизации.
   Даже сегодня.

Последнее чудо света

   Не обладая классическим образованием, я не помню Семи чудес света. С трудом приходят лишь колосс с острова Родос да храм Артемиды в Эфесе. И еще я знаю, что единственным чудом света, сохранившимся до наших дней, является пирамида Хеопса.
   Именно Хеопса, потому что она выше других; однако и пирамида Гиза, чуть менее высокая, производит неслабое впечатление.
   Про пирамиду Хеопса имеется всеобщее представление даже у тех, кто ее никогда не видел. Без малого 150 метров высоты составляет 50-этажный дом. Или семь 9-этажных. Или десять хрущевских пятиэтажек, поставленных друг на друга – как вам больше нравится.
   Уже давно весь мир занят решением вопроса, как древним египтянам, не обладавшим практически никакими инструментами, кроме добротных плетей надсмотрщиков, удалось построить эти каменные монстры. Эту тему затрагивать не буду. Не мне судить – о том пусть говорят серьезные исследователи. Я же хочу просто описать свои впечатления.
   Если признаться честно, то подсознательно главной целью моей поездки в Египет были именно пирамиды. Существовала, видно, с детства такая невысказанная, невыраженная, даже самим собой не почувствованная мечта. Вроде «увидеть Париж и умереть». Но когда я был маленьким – да и не маленьким тоже – жизнь наша протекала в таких условиях, что скорее можно было увидеть собственные уши, нежели египетские пирамиды. Времена, слава богу, изменились и пирамиды стали реальностью моей жизни.
   Помню не сравнимое ни с чем ошеломляющее, удивительное чувство, когда еще посреди Каира, где-то вдали, над очертаниями уродливых обломков вдруг возникли за окном автобуса и медленно поплыли в плотном воздухе пустыни два туманно-сиреневых треугольных силуэта…
   Это были пирамиды. И мне – надо признаться честно – вдруг в самом деле поверилось, что они действительно существуют, а не являются выдумкой историков и путешественников.
   Автобус еще долго объезжал величайшую помойку всех времен и народов под названием Каир, силуэты пирамид скрылись, заслоненные какими-то подступившими к дороге зданиями. Затем и сама дорога куда-то свернула, резко ушла в пустыню, стала петлять между голыми песчаными горами. И наконец, неожиданно близкие, пирамиды выросли по обе стороны, на мгновение загородив весь свет своими – как мне показалось – чешуйчатыми боками. И тут же исчезли. Автобус мчался дальше, к специальной смотровой площадке на возвышении, в нескольких километрах от них.
   Я выпал из автобуса в 60-градусный зной и осмотрелся. Кругом лежала пустыня, изрезанная песчаными холмами. Далеко-далеко светлели высокие каирские дома. Возле стоянки автобусов, под легким навесом на четырех высоких жердях, молча стоял черный полицейский джип с внимательно торчащим пулеметным дулом. Везде сновали все те же деловитые полицейские в белых формах. На краю площадки шла бешеная торговля. Весь привычный товар сувенирных лавок – кошки, фараоны, царицы Нефертити, пирамидки и скарабеи – был выложен прямо на песке. А с другой стороны уходила вниз все та же желтая пустыня.
   По пустыне вилась дорога. Вдаль уходила машина, уменьшаясь каждую секунду. Она была не больше божьей коровки, когда поравнялась наконец с пирамидами и скрылась между ними.
   А они стояли, вечные и словно снисходительные ко всему в своей тысячелетней усталости от людской суеты. Более высокая пирамида Хеопса – чуть дальше; пирамида Гиза – ближе. Парой идентичных по форме, но чуть разных по размеру очертаний эти пирамиды вдруг остро напомнили мне не виденную ни разу в натуре, зато тысячу раз показанную телевизором панораму двух – уже несуществующих сегодня – небоскребов на границе Нью-Йорка. На секунду стало страшно: вдруг и они тоже когда-нибудь исчезнут. Но тут же я успокоился. Пирамиды вечны; с ними никогда ничего не случится. И кроме того… Кроме того, я-то их ужеувидел. А остальные – пусть обломятся.
   Справа, в пустынных холмах, была видна третья, гораздо меньшая пирамида, еще дальше виднелись какие-то прочие постройки. Но эти две, самые могучие и мощные, словно висели над местностью, существуя как бы сами по себе. И своим видом говорили: мы есть; время не властно над нами – весь мир может полететь к такой-то матери и рухнуть в обломках, а мы будем стоять здесь, только дорогу постепенно занесет песком. Но что дорога – пирамиды изначально были построены для мертвых; им нет дела до живых.
   В жизни я видел несколько грандиозных, заранее известных по рассказам рукотворных созданий, которые в реальности оказывались еще больше. Переезжал чудовищно широкую Волгу в районе Ульяновска. Забирался на нереально высокую Останкинскую башню в 80-е годы, еще до всех ее катаклизмов. Был в циклопическом, соперничающем с пирамидами памятнике Битвы народов в честь победы над Наполеоном, что черной громадой возвышается на окраине Лейпцига. Видел даже огромнейший «боинг-747» в аэропорту «Шереметьево».
   Но встреча с пирамидами перевернула и опустошила меня. Несмотря на давно известную информацию, на сравнительные представления всех измерений, на многажды виденные съемки, – как документальные так и художественные, – с людьми и верблюдами рядом, подчеркивающими масштаб этих гигантских сооружений. Несмотря на это я, как оказалось, все-таки не представлял реального их размера и был совершенно смят.
   Около пирамид мною обуревало несколько противоречивых чувств. Я поражался их чудовищной мощи. И особенно неимоверному строительному мастерству давно вымерших людей, оказавшихся в состоянии воздвигнуть такие первобытно грубые, но от этого лишь более изящные в своей неподражаемой монструозности постройки. Но одновременно меня угнетало сознание абсолютной бесполезности этих каменных чудовищ: само существование их, на мой взгляд, не несло никакой смысловой нагрузки и не оправдывало сил, вложенных в их строительство.
   Возникала аналогия с почти столь же гигантскими, выведенными ступенчатыми формами зиккуратами исчезнувших народностей Центральной Америки, где-нибудь около современного Мехико. Подобно египтянам, те тоже не знали ни железа, ни колеса, однако создали немало гигантских строений. Однако постройки инков и майя все-таки имели вполне конкретное предназначение: на них совершались кровавые религиозные культы.
   Египетские же пирамиды – не храмы и не капища. А лишь увеличенные до космических размеров намогильные плиты давно почивших царьков.
   Снова вернулись мысли о невообразимой могильной идеологии египтян: какие бы гипотезы не выдвигали сейчас ученые и инженеры, все равно очевидно, что едва вступив на трон, фараон уже начинал постройку своей гробницы… Правда, в сущности никакого извращения в этом нет; и в наше время некоторые люди при жизни заказывают себе памятники для кладбища, чтоб не обременять близких после смерти. Да и вообще – с точки зрения отвлеченно-биологической каждый вздох человека есть лишь шаг, приближающий его к смерти. Признание смертности своей физической оболочки сводит на нет проблемы морального гнета строящихся гробниц.
   Вопрос другой: для чего?!
   Для чего строилась пирамида? Чтобы спрятать от потомков сбереженную для загробного мира мумию? Вряд ли. Спрятать было бы куда проще и надежнее в обычной глубокой могиле или шахте, замурованной наглухо и сровненной с песком. Фараон не думал о сокрытии своих останков. Он просто строил себе гробницу.
   Но зачем, зачем нужна была гробница столь чудовищных размеров? Не надежнее ли было бы остаться в анналах истории, отказавшись от пирамиды вовсе, а энергию пустив на созидательные цели?
   Как ни парадоксально и как ни деструктивно с точки зрения общего прогресса цивилизации – нет.
   Мы помним Герострата, но не помним имени создателя храма.
   Точно так же откуда нам было бы знать, сколько новых каналов провел именно Хеопс, сколько гектаров хлопковых полей или плантаций финиковых пальм благодаря ему появилось в Египте? Не запомнил бы этого никто, и не поинтересовался бы даже – а нам, современникам, это вообще было бы без разницы в масштабах времени и пространства.
   Зато он воздвиг над своей могилой гробницу, равной которой нет и не будет ни у кого на Земле – и этим запечатлен в веках.
   Разрушительные или просто бесполезные деяния циклопического масштаба остаются в памяти потомков куда более крепко, нежели созидательные. Такова закономерность искаженного восприятия истории.
   Фараон своего добился. Мы помним его и до сих пор восторгаемся плодом его никчемных, в общем-то усилий.
   А сами пирамиды уже существуют как бы отдельно от фараонов, отдельно даже от своих конкретных, несчастных подневольных строителей. Ну погибло при их возведении сколько-то тысяч рабов – так в бесконечных войнах, прошивающих историю человечества, погибло гораздо больше людей вообще без всякого конечного результата.
   Пирамиды же будут стоять вечно, оживляя унылый лик Земли.

В тени пирамид

   Несмотря на свою кажущуюся надежность, пирамиды все-таки постепенно разрушаются временем. Землетрясения, естественная подвижка земной поверхности, непрекращающийся пустынный ветер – все это тысячелетиями делает свое дело, подтачивая гигантские конструкции. Конечно, есть надежда, что простояв 5 тысяч лет, пирамиды выдержат и тот остаток времени, который отпущен всей человеческой цивилизации на доживание (не думаю, чтоб он был слишком велик). Но тем не менее ходят слухи, что ЮНЕСКО собирается закрыть доступ к пирамидам. Ведь бесконечный поток туристов может за несколько десятилетий довершить то, чего не удалось ни ветру, ни времени.
   Но, во всяком случае, пока к пирамидам можно приблизиться.
   Издали, со смотровой площадки, кажется, что они сооружены прямо среди песка. Это, конечно обман: тысячетонная конструкция не могла быть построена на песке. В самом деле, когда подъезжаешь к пирамидам, то видишь, что стоят они на твердом грунте. На песчанике такого же желто-коричневого цвета, как и сама пустыня. Земля под ногами изъедена какими-то ямами, изрыта уступами, кое-где вздыбилась глыбами. Непонятно, что это – результат деятельности человека или следы природных катаклизмов. Но во всяком случае, на пути к самой пирамиде приходится преодолеть своего рода полосу препятствий.
   Вблизи пирамида не просто поражает. И даже не подавляет. Она прямо-таки припечатывает к земле, лишает возможности шевельнуться. В отличие от готического собора, в отличие от самого уродливого современного многоэтажного здания, вселяющего надежду своей элементарной функциональностью. Пирамида подобна брошенной игрушке гигантов; около нее чувствуешь себя Гулливером, попавшим не к лилипутам, а как раз наоборот. Это сочетание титанических размеров с полным отсутствием разумного смысла оказывает воздействие на психику, которое трудно сравнить с чем-то аналогичным. Даже сейчас, в XXI веке я чувствую свою абсолютную ничтожность около этого чудовищного строения. Представляю, как страшно подавляло тех, древних египтян безоговорочное величие мертвого фараона. Даже тень от пирамиды не несет прохлады – от нее веет все тем же жутким и чрезмерным величием.
   Наверное, одна из целей постройки пирамид все-таки состояла в давлении на живых, в постоянном подтверждении безграничной фараонской власти.

«Рожденный быть повешенным не утонет»

   Когда-то, кажется, все вскрытые ходы пирамид были доступны для туристов.
   Сегодня можно войти только в пирамиду Гиза – этот бизнес тоже поставлен на поток, я уже упоминал в одной из предыдущих глав о билетной кассе с в общем-то немалой ценой.
   На боковой грани пирамиды темнеет достаточно большое отверстие на уровне 3 или 4 этажа. Но туристов почему-то впускают внутрь по другому, совсем узкому лазу, начинающемуся на уровне земли и уходящему глубоко вниз. Я так и не понял – имела ли пирамида заранее спроектированную заглубленную часть, или она просто частично погрузилась под землю за несколько тысячелетий своего существования.
   От визита в чрево гробницы меня отговаривали многие. Чем только не пытались запугать. Фокусировкой неизвестных энергетических лучей. Сохранившимся биополем мертвой мумии. Какими-то неизвестными, но страшными для европейца грибками, которым египтяне заразили все свою пирамиды специально, чтоб неповадно мародерам. И так далее, и тому подобное…
   Но руководствуясь мудрейшим взглядом на жизнь, вынесенным в название этой главы, я отмахнулся от всех и без страха полез в пирамиду.
   Ход, по которому идут туристы, вероятно, является оригинальным – или одним из оригинальных, по которому в свое время внутрь пирамиды несли тело фараона и погребальную утварь. Потому что только древние египтяне – бывшие как свидетельствуют исторические данные и размеры сохранившихся мумий, достаточно низкорослыми, – могли спроектировать при закладке такого грандиозного здания столь низкий и узкий проход. Хотя, с другой стороны, возможно, и это тоже диктовалось условиями создания морального гнета, столь необходимого в процедуре погребения фараона.
   Проникновение внутрь пирамиды достаточно утомительно. К тому же, как я уже говорил, в отличие от ожидаемой – и даже где-то когда-то описанной – сухой и приятной прохлады – там было очень сыро и душно. Возможно, что это результат непрекращающегося сутками людского потока, идущего сразу в обоих направлениях.
   Но я также слышал – в качестве одной из непроверенных гипотез – что египтяне якобы доставляли блоки для пирамид из асуанских каменоломен на лодках или плотах по специально подведенным каналам, и остатки этих каналов до сих пор таятся где-то в толще песчаника. И что если их осушить, то разрушение гигантских строений существенно замедлится, и их удастся сохранить еще на тысячелетия.
   Гипотеза, конечно, весьма сомнительная – хотя бы потому, что откуда в пустынном Египте было взять столько дерева для постройки плотов? Да и непредусмотрительность египтян, бросивших полноводные каналы под возведенными ими вечными сооружениями тоже вызывает сомнения.
   Но так или иначе, туристы в чреве пирамиды задыхались и обливались потом, иные чуть не падали в обморок.
   Путь к погребальной камере был, как ни странно, почти прямым и занимал всего примерно метров 200. Сначала довольно круто вниз, потом следовал небольшой горизонтальный участок, затем снова чуть вверх и вбок – и сразу открывалась погребальная камера.
   Правда, по дороге то там, то тут открывались перегороженные для туристов разнообразные ответвления в стороны – и, возможно, предложенный путь был единственно верным, который кратчайшим путем вел в усыпальницу.
   Сама погребальная камера оказалась помещением размером с трехэтажный дом (сходство с домом усиливал двускатный каменный потолок), вырубленным… То есть нет, конечно – не вырубленным, а выложенным заранее в толще пирамиды. Высоко на стене виднелась европейская надпись черной краской – год открытия пирамиды, 188 какой-то. А в дальнем конце помещения под сдвинутой крышкой темнело углубление вроде прямоугольного каменного ящика, где когда-то и покоился усопший фараон. И больше ничего не было. Ни таинственных египетских надписей, ни древних предметов – ничего.
   Сновали туристы, приближаясь к каменной могиле и спеша поскорее выбраться на воздух.
   Я зажмурился и представил себе, как шла погребальная церемония. Как благовонно чадили масляные египетские светильники, как невнятно бормотали вездесущие жрецы под звуки каких-нибудь заунывных песнопений. Как укладывалась на свое место туго спеленатая мумия, а потом, в строго определенном порядке, расставлялась вокруг погребальная утварь. Запечатанные сосуды с кишками, предметы бытовых нужд, каменные фигурки слуг. И украшения, золото и камни, мертво отблескивали в неживом перебегающем свете. Меня пробрала на миг настоящая, подлинная египетская жуть.
   Я открыл глаза. Равномерно светили укрепленные на стенах люминесцентные лампы, каменный пол производил впечатление чисто выметенного.
   Помнится, двадцать с лишним лет назад, будучи студентом Ленинградского университета, я – руководствуясь все тем же жизненным принципом и влекомый жаждой острых ощущений – бродил с фонариком по брошенным на капитальный ремонт домам. Однажды залез в невероятно запутанное по конструкции бомбоубежище. Дверь его была, разумеется, намертво задраена, и проник я туда, отогнув железный лист над наружным воздуховодом. Я долго плутал по подземелью, поражаясь количеству несущих стен и тонких переборок. И вот когда добрался до дальнего тупика этого лабиринта, у меня сел фонарик. Как-то сразу и окончательно – перестал давать желтый свет даже на секунду через интервалы. Вот тогда мне действительно стало страшно. Ведь на улице стояла зима, и никто не знал, что я собрался лезть именно сюда. Тогда мне удалось собрать всю свою волю и на ощупь отыскать крайнюю, наружную стену, служившую опорой фундамента дома: по ней шли обледеневшие трубы водопровода и канализации. Не давая себе думать о плохом, стараясь просто не потерять эту стену, уходя за переборки и снова возвращаясь к ней, ориентируясь лишь по трубам в кромешном мраке и двигаясь строго против часовой стрелки, я наконец вернулся к месту, откуда начинал исследование катакомбы. Где-то вдалеке среди оглушительной черноты слегка серел кусочек ночного неба, видимый из-под отогнутого листа, и я понял, что спасся.
   Здесь же никакого страха не было. Не было ни предсказываемого энергетического давления, ни вмешательства чужого биополя. Не было ничего вообще. Кроме каменного мешка, – напоминающего увеличенный во много раз тайный каземат Петропавловской крепости – из которого хотелось скорее выбраться на свободу.
   Что я и сделал.

Загадочное чудовище

   Сфинксу принято приписывать любовь к загадкам. Существует даже масса сказок и притч на эту тему.
   Но главная загадка так и остается неразрешенной.
   Кто такой сам Сфинкс?
   Зачем соорудили его древние египтяне? Ведь его никогда не было в сонме их божеств.
   Почему воздвигли именно здесь?
   Как построили, где взяли материал – неимоверных размеров каменную глыбу; или каким способом создали монолит?
   Вопросов много, ответов нет.
   Сами египтяне, тасуя то так, то сяк туманные отрывки информации, не могут точно прояснить истинную суть сфинкса и положение его в культовой иерархии. Анубис, Гор, Озирис, Ра – каждый из них занимает свое определенное место и играет точно отведенную роль. Но сфинкса там нет.
   Быть может, дело в глубокой древности, отделяющей нас от времени создания статуи?
   Но ведь перечисленные боги столь же древние – быть может, еще древнее; однако про них все известно. Возможно, роль сфинкса была столь ужасна, что ее скрывали от простых смертных и не фиксировали письменно, передавая из уст в уста лишь между посвященными жрецами?
   Во всяком случае, имя сфинкса на современном арабском языке звучит как «бог зла»…
   В этом трудно усомниться, стоит только взглянуть на чудовищную статую все из того же желтого песчаника. Огромное, длинное тело льва с вытянутыми на много метров грубыми передними лапами и несоразмерно маленькая человеческая головка. Треугольные фараонские уши-лопухи, безносое, словно пораженное венерической болезнью, лицо (постарались в свою время меткие стрелки, пидарасные солдаты армии корсиканского недомерка – такие же законченные уроды, как и их отмороженный полководец). Впрочем, не думаю, что будучи неповрежденным, сфинкс выглядел добрее. Лик зверя поистине ужасен. Ужасна его непонятная, с трудом различимая ухмылка. Как ужасна вся его чудовищно тяжелая и в то же время устремленная вверх фигура.
   Российский его собрат – тоже израненный осколками, только посланными рукой другого великого недоноска – гораздо более миролюбив и благожелателен. Ленинградский сфинкс на самом деле вовсе и не сфинкс. Нечто вроде мягкой пародии на своего грозного египетского предшественника.
   Настоящий сфинкс сидит как раз перед двумя самыми большими пирамидами. Он то ли оберегает внешний мир от подземного царства, то ли наоборот, – готов принять и отправить туда любого, кто приблизится достаточно близко.
   Огромная статуя – побитая выстрелами, сплошь выветренная горизонтальными полосами, слегка покосившаяся и уже начавшая понемногу рассыпаться от землетрясений – производит впечатление не меньшее, чем сами пирамиды. Она тоже подавляет, пригибает к земле своей зловещей мощью. Не случайно сфинкс признан крупнейшей в мире монолитной каменной статуей. Судя по всему, зверя в последнее время непрерывно реставрируют, выкладывая мелкими кирпичиками поврежденные части монолита. Но и от следов постоянного лечения сфинкс не становится домашним и менее страшным. Он остается Сфинксом.
   Рядом со статуей расположены остатки полуподземного храма – какие-то переходы и закоулки, разделенные грубо отесанными песчаниковыми стенами. Египтяне называют это то Храмом сфинкса, то Храмом солнца. Но чем-то невыразимо ужасным веет от этого храма, от стен его, дышит из темных углов и каких-то потайных, никуда вроде бы не ведущих ходов.
   Египетская религия ассоциируется у меня лишь с мрачным возвеличиванием смерти. И никакое культовое отправление в египетском храме не представляется мне чем-то светлым и радостным, несущим жизнь. (Как бывают-таки радостными минуты христианских литургий, несмотря на присутствие распятого покойника, слепо взирающего сверху на своих прихожан.) Не помню, занимались ли древние египтяне жертвоприношениями, но при взгляде на этот мрачный храм, выход из которого открывается прямо перед раскрытыми лапами сфинкса, грозно вырисовывающегося на фоне неба своей треугольноухой головой – при одном взгляде на все это становится жутко. Слышатся чьи-то вопли и явственно доносится запах свежей крови…
   Лишь кружение многоликой толпы туристов, выкрики продавцов воды да молчаливое присутствие надежных полицейских на невысоких белых верблюдах отгоняют прочь эту страшную картину.
   Впрочем, возможно, все было и не так. Ведь если вонючий шарик из обычного верблюжьего навоза, перекатываемый деловым черным жуком, у египтян символизировал солнце, то и все другие представления их могли быть совершенно иными, чем может представлять себе мы, современные европейцы.
   Вспоминается напоследок только одна легенда.
   Якобы, когда будут даны ответы на все загадки мира – то есть, говоря иначе, будет сказано все, до сих пор не высказанное – то сфинкс улыбнется, и весь реальный мир сей же миг обрушится в тартарары.

Живые и мертвые

   И дались мне эти проклятые мумии – которых я в Египте-то и не видел…
   Две недели уже в России, осень настала и жизнь соответствующая ей, осенняя – так нет, почему-то вспоминаются именно они. Не увиденные, а просто воображаемые. И ведут эти воспоминания к непозволительно серьезным мыслям – впрочем, есть ли более российское занятие, чем предаваться глубоким размышлениям, глядя с девятого этажа на загаженный собаками двор?…
   Египет Египтом, но мумии играли свою роль и в позднейшей истории человечества. Все мы знаем, сколь тщательно сберегалась мумия вождя мирового пролетариата, которой 60 лет поклонялся народ, приезжавший на центральную площадь столицы. Но то было лишь политическое средство: лицезрение натурального покойника вкупе с растиражированными на каждом углу его изображениями усиливало моральный гнет идеологии. И к предмету данной главы никакого отношения не имеет.
   Я хочу поговорить о живых и мертвых.
   Все культуры так или иначе решали проблему их взаимоотношений. То есть ухода мертвых из мира живых.
   Не буду вспоминать о чисто варварских народах – например, о племенах Южной Америки, которые погружают тело умершего родственника в реку, чтоб его объели пираньи, а потом вычищенный и раскрашенный скелет вывешивают у входа в жилище. Или о неких африканских дикарях, украшающих свои хижины засушенными головами предков. Это какое-то несерьезное, игрушечное отношение. Застопорившееся на детском уровне психоэмоциональное развитие, при котором утрата близкого воспринимается не более, как поломка полезной вещи. Потому что само понятие близкого человека еще не сформировалось.
   Мне как европейцу, в значительной мере являющемуся продуктом своей цивилизации, по душе простое захоронение, которое условно можно назвать библейским: им пользуются иудеи, христиане и мусульмане – три основных современных идеологии, которые по сути базируются на одном и том же Ветхом Завете.
   Способ избавления от мертвых, при котором покойник уходит из мира живых людей в мир неодушевленных предметов и сам становится неодушевленным предметом, частью окружающей природы. Но происходит это медленно и не на глазах у живых, проводивших усопшего в последний путь в еще вполне человеческом обличье. А что будет дальше, и есть ли в самом деле тот свет – лежит в общем, уже за пределами восприятия оставшихся.
   Это оптимальный, на мой взгляд, путь решения проблемы. Однако имеются и два крайних варианта, в разное время бывших употребительными у достаточно цивилизованных народов.
   Индийцы до сих пор почитают за высшее благо сжечь своего покойника, а пепел развеять над Гангом. То есть ускорить процесс и произвести немедленное растворение ушедшего человека в природе.
   Древние же египтяне, наоборот, старались сохранить своего усопшего полностью. И не просто придать живой вид лицу, а подготовить тело к долговременному сохранению в практически первоначальном состоянии. Даже все внутренности они вынимали и запечатывали по отдельности в специальные сосуды.
   Вот это уже становится непонятным. Ведь неимоверно жаркий и абсолютно сухой климат Египта вовсе не требовал таких тщательных и сложных процедур. Согласно воспоминаниям солдат, воевавших в пустыне с фельдмаршалом Роммелем (вспомните строчку Ремарка, ставшую названием первой главы этих записок), любой брошенный мертвец в этих краях за несколько дней превращается в самую настоящую мумию без всяких дополнительных операций.
   Так зачем же египтяне разбирали своих покойников на элементы, которые потом укладывали в строгом порядке? Словно детали конструкции, которую потом предстоит собирать. Собирать?…
   И здесь вспоминаются модные в 60-70-е годы темы глубокого замораживания неизлечимо больных с надеждой на будущую медицину, которая позволит не только разморозить, но и вылечить несчастных.
   Так неужели?
   С одной стороны, культом смерти в Египте заправляли жрецы, для которых самоцелью являлся максимально запутанный (по собственноручно придуманным правилам!) и непонятный для непосвященных ритуал, точным проведением которого можно неплохо зарабатывать на жизнь.
   Но с другой стороны, были в Древнем Египте и какие-то ученые! Ведь кто-то же смог рассчитать геометрию пирамид, чтоб они не обвалились еще в процессе постройки. Смог вывести на не дошедших до нас чертежах правильные соотношения ее боковых ребер и высоты, и ориентацию по сторонам света! Была в той далекой по времени стране какая-то наука. Пусть в зачаточном, по нашим понятиям, состоянии – но все-таки была.
   Так быть может, особо дорогих покойников тщательно разбирали на части, заботясь о сохранности каждой из них в надежде, что настанет время и придет некто – не бог с головой птицы, которому по сути должно быть безразличным физическое состояние прежней оболочки – а кто-то абсолютно реальный, который найдет покойника, соберет его заново и сможет вдохнуть жизнь в заранее подготовленное тело?… Тогда становится ясным, зачем мумии так изощренно прятались, а пирамида снабжалась целой сетью ложных ходов и лабиринтов: чтоб тело нашел не случайный авантюрист или мародер, а лишь тот, кто сможет ее оживить. Потому что только облеченный таким знанием без труда отыщет мумию в толще огромной пирамиды.
   И настанет день. Придет некто материальный, но умеющий то, о чем современные люди с трудом догадывались. И в кромешной тьме погребальной камеры начнется обратное действо, для которого все было заготовлено тысячи лет назад. Распечатаются священные сосуды, и разбинтуются окаменевшие повязки. Раскроется, как сложенный футляр, невесомая мумия, и вложатся на свои места печень, легкие, сердце. Соединятся артерии и вольется в них новая кровь – и наполнятся ссохшиеся покровы, исчезнут кости черепа и глаза сверкнут осмысленно и влажно. И окажется, что на дне саркофага лежит не скелет в почерневшей коже, и даже не накрашенный труп – а живое существо… И страшный вопль внезапно вернувшейся жизни взовьется под сводами усыпальницы, гулким эхом понесется по ходам, сотрясая камни мертвой пирамиды…
   Бред, достойный пьяной российской беседы, когда хочется говорить о чем угодно, кроме реальных проблем.
   Совершенно согласен.
   Но знаете ли вы, что в наши дни – по крайней мере, еще до войны – где-то, кажется, под Киевом хранилась мумия великого русского хирурга Николая Ивановича Пирогова? Изготовленная так, что в отличие от ленинской, ей не требовалось специальных систем поддержания. Она лежала в какой-то простой дальней комнате, запертой на ключ от посторонних. Я бы не писал об этом, если б не слышал рассказ человека, который эту мумию видел лично. Не знаю, по каким причинам ее сделали: сам ли хирург так завещал, или ученики поступили по своей воле. Не сомневаюсь, что старались они не затем, чтобы оживлять память учителя постоянным созерцанием его мертвого лица. Значит?… Не знаю, трудно догадываться и даже говорить об этом.
   Очевидно лишь то, что ни усохшие в каменном одиночестве пирамид фараоны, ни великий русский хирург так никого и не дождались. Потому что дожидаться было некого. Ведь жизнь – только краткий миг между «до» и «после».
   Лишь смерть бесконечна. И необратима как физиологический процесс.
   Поэтому никакого воскрешения и возвращения с того света нет и не может быть.
   Придется-таки получше строить свою жизнь здесь – так, чтоб не было потом мучительно больно за бесцельно потраченные годы…

Осталось чуть-чуть

   Устал, мой дорогой читатель?
   Признайся честно – устал ведь уже продираться сквозь мои главы, не в силах отделить наблюдения от чуждой тебе философии.
   Не обессудь. Я пишу эти записки больше двух недель. Дольше, чем длился сам мой египетский отпуск.
   Текст захватил меня; тема не желает отпускать.
   Порою кажется, что я живу в относительном равновесии лишь пока пишу эти воспоминания. Стоит мне закончить их – и что-то изменится. Причем далеко не в лучшую сторону.
   Надоело читать? Ну так брось – пса-то в ней, в этой африканской луне. Ничего в ней особенного нет; как ни верти, известная всем планета. Мертвое небесное тело.
   Хочется-таки узнать все до конца – тогда читай. Не бойся, я не буду больше философствовать по поводу природы мумий и назначения египетских надгробий. Мне осталось описать совсем немного. Только само Красное море да его берега. Вечную обитель простой и вполне реальной радости.
   Побывав в Каире, ощутив на себе мрачную магию пирамид, я снова возвращаюсь в отель Принцессы.

Безуханный рай

   Какой-какой это рай?! – спросите вы. Что там за слово стоит впереди? Самое обычное. Вполне привычное когда-то русское слово.
   Помните, как у Лермонтова (или у Пушкина; грешен – память стала подводить): «Цветок увядший (или засохший, какой-то там, ни черта уже не помню – в общем, подходящий в размер и по смыслу), безуханный, забытый в книге вижу я…»
   Понятие благоуханного пока держится в нашем лексиконе, означая нечто, распространяющее вокруг себя приятные ароматы. А вот прилагательное «безуханный» исчезло напрочь. А оно всего-то навсего имеет противоположный смысл: нечто, не имеющее никакого запаха вообще.
   Можно было, конечно, назвать главу просто «рай без запахов». Но вспомнилось, что в прежние времена, когда я еще считал себя писателем, любил иногда употребить какое-нибудь редкое слово. Вот и сегодня захотелось чего-то вдруг…
   В общем – рай, в котором нет никаких ароматов.
   Так хочется охарактеризовать сад отеля Принцессы. Там действительно росли совершенно невероятные деревья и цветы – и деревья с цветками более яркими и чудесными, чем у самых изощренных садовых растений. Но все это казалось искусственным: ни один цветок, ни один лист, ни одна древесная ветка ничем не пахла. Не только какими-то цветочными пряными ароматами, – которые было бы естественно ожидать, например, от россыпи пышных цветов красно-сиреневого цвета с нежными белыми сердцевинками, угнездившихся на высоком дереве неизвестного мне наименования. Не пахло даже элементарной травой. Не было никаких иных запахов, кроме аромата пустынной пыли.
   Даже растение, формой длинных трубчатых цветов напоминающее наш декоративный табак – только гораздо большего размера – и то не имело запаха. Причем ни днем, ни ночью.
   Вероятно, виноват зной: эфирные масла не в силах противостоять жаре и сохранять свои свойства хоть какое-то время, и местные цветы отказались от них, используя другой способ привлечения насекомых. Впрочем, и насекомых я тоже почти никаких не видел, хотя с детства ими интересуюсь и привык замечать даже самых малых. Однажды нашел в номере на шторе полосатого небольшого кузнечика. Раза два видел крупных муравьев или термитов, встречал и обычных муравьев, проложивших тропинку в тени под нашим окном. Ну, и конечно, донимали вездесущие мухи – эти, вероятно, живут на всех континентах и при любом климате. Соседка по пляжу рассказывала еще страсти о неких чудовищно огромных, с мышь размером, местных тараканах – но с ними встретиться мне не довелось. Правда, каждый вечер около шести часов рабочий в прорезиненном фартуке и высоких сапогах окуривал каким-то едким синеватым дымом из специального распылителя растения и клумбы около входа в отель – возможно, это был метод борьбы именно с этими тараканами.
   Итак, все кругом цвело, но цвело без запахов.
   Отсутствие аромата растения словно компенсировали своим огромным размером.
   Например, есть такой домашний кактус забытого мною названия (помню только, что определяющим словом в латинском сочетании стоит «вульгарис», то есть именно «обыкновенный»). Вы его, конечно, знаете. Он похож на колючую многогранную колбасу примерно в руку толщиной, которая дома за двадцать лет вырастает сантиметров до 40. А начиная с определенного возраста каждый июнь одаривает хозяина несколькими белыми или бледно-розовыми цветками на длинных чешуйчатых стеблях. Эти очень красивые цветки живут не более суток и словно хранят какую-то волнующую тайну. Вот этот привычный домашний питомец в Египте имеет высоту 4–5 метров. И кажется просто непостижимым, что достаточно тонкие колючие стволы, с покачивающимися на верхушках теми же самыми цветами в чешуйчатых бутонах, достигают такой неимоверной длины и растут еще выше, не ломаясь и не страдая от ветра.
   Привычная агава – которая тоже растет у нас в горшках – была выше человеческого роста.
   Опунция – кактус, составленный как бы из склеенных колючих лепешек – здесь была трехметровой, и мне казалось, что это для нее не предел.
   И только давным-давно забытый в домах фикус был обычного размера. Не большой, не маленький, с привычными зелеными кожистыми листьями, не поражающий ничем особенным.
   Там и здесь росла юкка, которую сегодня запросто встретишь в любом современном доме. Только по виду разветвленных стволов можно было сразу догадаться, что она настоящая, то есть выращенная в почве. А не сделанная – как в России – из укорененных отрезков стволов, которые некая голландская фирма привозит из Мексики.
   Встречалось много растений с листьями типа акациевых, более или менее мелко рассеченных, на некоторых попадались и очень красивые синевато-лиловые цветы – тоже похожие на искусственные.
   Самых разнообразных пальм росло столько, что их невозможно описать. О финиковых я уже рассказал. Другие же были и высокие и маленькие, и раскидистые, и стройные. Вообще – всякие.
   Особенно поразили пальмы, насажанные равномерно, как фонарные столбы, по периметру прямоугольного пруда, выкопанного для каких-то целей неподалеку от пляжа, но не сообщающегося с морем.
   (Вероятно, этот пруд находился в стадии строительства. Наверняка проектом предусматривалось соединение его с морем, чтобы вода не застаивалась, но прогревалась от солнца благодаря малой глубине. По всем законам биологии и экологии этот прямоугольник мелкой стоячей воды должен был зацвести и даже загнить. Однако вода оставалась совершенно свежей: соленость Красного моря обеспечивает сохранность ее при любых условиях).
   Высота этих пальм достигала 6–7 метров, и они казались могучими, даже старыми деревьями. Но по толщине стволов можно было догадаться, что высажены пальмы относительно недавно и что они в действительности очень молоды. Верхние части их были прикрыты, словно юбочками, серыми циновками из пальмовых же засушенных листьев – так, что сверху торчали только кончики их собственных зеленых лап. (Эти юбочки на пальмах, тогда еще не рассмотренные как следует, поразили нас в первую ночь прилета в Хургаду). Скорее всего, так делалось именно по причине молодости пальм на период самой страшной жары, чтоб уберечь их от засыхания, пока не выросло достаточного количества собственных листьев. Ведь другие пальмы, толстоствольные и многолистные, обходились без всякой защиты. У подножий этих молодых пальм в песке были обустроены небольшие клумбы, где которых росли – вероятно, тоже специально посаженные для увлажнения прикорневого пространства – арбузы. Некоторые из них даже дали плоды, размером с большой грейпфрут.
   От моря над пляжем всегда дул ветер. Когда мы проходили мимо этих пальм, их юбочки свистели и потрескивали. Вечерами, в таинственной темноте, даже казалось, что там, наверху, в темных загадочных деревьях сидят и наигрывают какие-то сладкоголосые африканские цикады.

Двупалые обжоры

   Как я уже подчеркивал, в Египте мы практически не встречали ни забавных животных, ни насекомых. (Всех увиденных я уже упомянул. Разве что кроме странных серых чаек Красного моря да местных голубей – напоминающих наших, только более мелких и пестро раскрашенных.) Видимо, это удел всех по-настоящему жарких стран.
   Но на территории отеля жили некоторые обитатели, которые стоят того, чтоб написать о них пару слов.
   В конце аллеи, ведущей от последнего бассейна к пляжу, справа располагалась засыпанная утрамбованным песком площадка, на которой по вечерам немцы – не знаю отчего, но почему-то всегда исключительно одни немцы – весело играли в волейбол. Еще правее, примыкая к последним – вероятно, самым захудалым и дешевым – бунгало, шли разные постройки, уже служившие границей с территорией соседнего отеля. Была там недоделанная (хотя уже с аккуратно выбеленной стенкой, по которой весело бежали разноцветные буквы “Cha-cha-cha”) ночная танцплощадка. А рядом с танцплощадкой (странное, надо сказать, соседство; вероятно временное, как и почти все у египтян) стояли два проволочных вольера.
   В одном из них гуготали малознакомые, но все-таки привычные нам индюки – наверное, их просто откармливали для кухни.
   Зато во втором, как ни странно, жили два страуса.
   Я никогда прежде не видел страусов вблизи. Представлял их огромными птицами, с высоко развевающимися хвостами. Скорее всего, эти два были другого вида, нежели показывают по телевизору. Пышных хвостов у них не было (хотя, возможно, кода-то и были, но исчезли в жизненных перипетиях), да и сами перья, черно-серого цвета, не были слишком густыми; сквозь них просвечивала серая сухая кожа.
   Поразили меня ноги страусов – не очень толстые, но какие-то устрашающе крепкие на вид, словно выточенные из железа и кое-как покрытые серой краской, они имели всего по два пальца, похожих на долота с победитовыми вставками. Страусы мирно и довольно грациозно переступали по песку вольера, но можно было себе представить, как метким ударом одной такой ноги эта птица сможет кого угодно убить наповал.
   И еще очень забавными показались их клювы. Небольшие головы страусов с не по-птичьи выразительными глазами, снабженными даже ресницами, были покрыты редким пухом и сидели на длинных голых шеях, точно таких же серых и крепких, как и ноги. Несмотря на то, что это были взрослые птицы, они напоминали птенцов: стоило страусу раскрыть клюв, и я поражался неимоверной ширине его рта, словно вся маленькая головка раскладывалась пополам, как кошелек.
   Повар с кухни кормил птиц какими-то объедками – они брали пищу из его рук удивительно осторожно и тихо, не произнося ни звука и не толкаясь у маленького окошечка в сетке вольера. Поведение страусов напоминало не птиц, а каких-то подозрительно мирных динозавров из «Юрского парка». Видно было, что процедура эта птицам знакома и они заранее уверены, что еды хватит сполна. Но также казалось совершенно ясным, что они съедят все без остатка из тазика, который был в руках у доброго повара – а если тот зазевается, то столь же тихо и аккуратно съедят и его самого.
   И будут с прежним тихим, достойным спокойствием переминаться с ноги на ногу и заглядывать за угол вольера – не идет ли еще кто, не несет ли чего-нибудь еще.

«Я боюс!!!»

   В тех же краях, где жили страусы – на подступах к пляжу, только с левой стороны, в нескольких шагах от открытого ресторанчика, где посетителям, питающимся за кэш, то есть по наличному расчету, на каких-то хитрых решетках жарили сразу по много порций люля-кебаба, – стояла изгородь из толстых бревен, напоминающая коновязь в индейском фильме. А рядом несколько скамей под ажурным деревянным навесом.
   Там целыми днями караулил посетителей пожилой забавный египтянин в белом платье и белой чалме, с угольно-черными, точно накрашенными усами. Когда мимо проходил какой-нибудь турист (и особенно туристка!), он вскакивал со скамьи, приветственно маша крыльями своего широкого платья и кричал во всю глотку:
   – Я боюс! Я боюс!!!
   Эти слова служили у него вместо приветствия – он пользовался ими так же, как другие служащие словом «хэллоу».
   Дело в том, что египтянин был непростой, и сидел он под навесом не зря. Изгородь, похожая на коновязь, коновязью и была. А он как раз и занимался выдачей лошадей напрокат. Лошадей было то ли две, то ли три. Иногда они стояли привязанные по всем правилам, иногда паслись на соседней огромной и очень зеленой (вероятно, по много раз в день тщательно поливаемой) лужайке.
   Оригинальное приветствие веселого египтянина, думается, возникло не на пустом месте.
   Во всяком случае, когда мы возвращались вечером с пляжа, и он радостно подбежал к моей жене (почему-то именно к ней, а не ко мне) с предложением покататься на лошади, то она ответила, не задумываясь и мгновенно:
   – Я боюсь!
   Не посмотрела на меня, не спросила о цене и времени прогулки – а сразу, автоматически, выдала именно эту фразу.
   Впрочем, думается, это было неслучайно: пока египтянин подбегал к нам, одна из его лошадей, – тонкая и горячая черная, вся изукрашенная блестящей сбруей, – резко вздыбилась и ударила крупом так, что сидевший довольно ловко наездник-араб перелетел через голову и грянулся оземь, как мешок с удобрением.
   Радушный хозяин лошадей, конечно, выбрал для своего предложения не самый лучший момент.
   Однако, думается, что слова «я боюсь» были реакцией 90 процентов женщин, сохранивших хоть капельку ума (мужчинам черноусый египтянин предлагал покататься значительно реже).
   Вот он и взял на вооружение эту фразу – и сразу стал не похожим на других.
   Разумеется, на лошади мы не катались – нам хватило здравого смысла и рассказов нашей немецкой подружки Андреа, которая в один из первых дней упала с этой самой лошади и заработала себе порядочную шишку на ноге.
   Но тем не менее, не надеясь на барыш, а просто обладая веселым нравом, лошадиный хозяин по несколько раз в день приветствовал нас своим криком:
   – Я боюс!!!

Красное море

   Красное море на всех языках мира называется именно красным. Даже в Библии оно именуется Чермным, что в переводе на современный русский язык будет то же самое.
   Отправляясь туда, я ожидал увидеть особую красноватую воду или дрейфующие скопления каких-нибудь необыкновенных красных водорослей, или еще что-нибудь в этом роде, оправдывающее название.
   Ничего подобного не оказалось.
   Вода в море была глубокого синего цвета, временами переходя в полосы ярко-зеленого – вероятно, в более мелких местах – или желтоватого, который означал, что в этом месте неглубоко сидят коралловые рифы.
   Столь же желтые острова, образованные, вероятно, за счет рифов, были щедро раскиданы по морю вблизи африканского побережья. На островах не виднелось ни деревца, ни кустика; сиял один только знойной желтый, выжженный солнцем песок.
   Я пытался выяснить у разных людей причину наименования моря. Каких только доводов не пришлось услышать! Ссылались на необыкновенно красные закаты, отражающиеся в морской воде. На красные кораллы, которые якобы водятся только тут (хотя я слышал, что уникальными для данного моря являются кораллы не красные, а черные). Один московский знаток – самодовольный невежда, каких среди нынешних москвичей, увы, подавляющее большинство – даже пытался убедить меня, что оригинал названия моря в старорусском значении слова «красное», имеющее современный смысл «красивое» (явно пытался толкнуть под видом морской хрестоматийную информацию о Красной площади).
   Ничего убедительного я так и не услышал, и причина названия Красного моря осталась для меня загадкой.
   Но в принципе меня это не очень волновало. Путь бы даже это море было вовсе безымянным. За две недели я успел узнать и полюбить его таким, какое оно есть.
   В том, что всезнающий москвич хотел отнести название моря на счет его красоты, нет правды, но есть истина. Красное море в самом деле удивительно красиво. Нигде и никогда прежде я не видел такого красивого моря, такого глубокого цвета морской воды, таких резких и внезапных переходов от глубокой, ультрамариновой синевы к чисто бирюзовой зелени. Я уже высказал гипотезу о том, что зелень означала меньшие глубины. Однако зеленые полосы возникали временами в разных местах, словно в воду добавляли краску и она текла, медленно размываемая невидимым течением. Возможно, это было связано с океанскими приливами и отливами: как-никак, Красное море через Аденский залив, омывающий верхушку Африканского носа, общается непосредственно с Индийским океаном.
   (Вспоминаю теперь, что на пляже я иногда замечал изменение местоположения кромки прибоя. Она то отступала, обнажая лежащие на дне камни и даже кусочек уходящей в темную глубину коралловой гривы, то наоборот – подходила к самому пляжу, чей уровень был поднят на полметра по отношению к урезу воды и укреплен специально каменной кладкой. Не знаю, впрочем, связано ли такое колебание уровня с настоящим приливом и могло ли оно повлиять на изменение цвета воды).
   Так или иначе, но чередование полос разных, одинаково глубоких и сочных цветов радовало глаз.
   По морю непрерывно сновали прогулочные яхты – не в смысле определения как «судна, оснащенного двумя косыми парусами и неподвижным килем», а скорее крупнотоннажные катера с салоном и верхней палубой. На каждой яхте был, как стало известно, маленький камбуз, где обязательно готовилась еда для пассажиров. Обслуживающий его кок время от времени выливал с кормы очистки и объедки, и за каждой яхтой, высматривая с высоты и ловко пикируя за каким-нибудь особо лакомым кусочком, непрерывно барражировали небольшие и почему-то серые красноморские чайки. Яхты сновали практически вдоль берега, между коралловыми островами, отдаляясь от побережья не больше, чем на две-три морские мили. Но далеко-далеко за ними, в уже густеющем и синеющем, скрадывающем очертания знойном мареве порою угадывались громоздкие и в то же время как бы неподвижно летящие силуэты настоящих кораблей, идущих к Суэцкому каналу. Или наоборот, спешащих выйти в Индийский океан: с большого расстояния без бинокля трудно было определить, в какую сторону движутся суда. И уже совсем далеко, у призрачно тающего горизонта виднелись темные, как висящие над землей тучи, очертания Аравийского полуострова. Там уже была Азия.
   (Вот еще одна загадка географических названий: мы жили в Аравийской пустыне, но Аравийский полуостров – с соответствующим государством Саудовская Аравия – был отделен от нас Красным морем и относился к Азии. Вероятно, когда праконтинент раскололся и веселая Африка отделилась от сумрачной Азии, став самостоятельной единицей, разлом Аравии произошел как раз по Красному морю. А потом предприимчивые египтяне полностью отделили свой континент от Азии, прорыв Суэцкий канал. Или было наоборот? И, блуждая в синем беспределе вечного океана, Африка сама придрейфовала к Евразии и зацепилась за Синайский полуостров, оставив-таки свободным Красное море? Не знаю и не помню. В школе мы географию почти не учили: при коммунистах это был практически ненужный предмет.)
   Итак, Красное море разделяет своей длиной Аравийскую пустыню и Аравийский полуостров. И все горы, видные с обеих его сторон, можно с полным правом назвать Аравийскими. Сплошная Аравия. Древнее, библейское слово. Как ни странно для нас, европейцев, но именно отсюда когда-то пошла развиваться наша нынешняя цивилизация.
   Цивилизация вспоминается всякий раз, когда какой-нибудь «аэробус» или «боинг», взлетев с аэродрома Хургады и, перекладывая курс на 90 градусов, резко уходит в море – через Азию к Европе. С гулом проносится он над пляжем – и затихая и поднимаясь одновременно, похожий то на НЛО, то на большую птицу, то на маленькую остро сверкнувшую дневную звездочку, исчезает из глаз, растворившись в небе уже где-то далеко над морем или даже над самой Саудовской Аравией. Впрочем, возможно, чтоб не пролетать над опасными территориями Палестины и Израиля, он, уже невидимый, делает еще несколько разворотов и ложится на курс уже в совершенно безопасном направлении – на Кипр.
   На Красном море всегда дует ветер. (Возможно, с тех еще времен, когда его поднял бог Яхве, помогая Моисею увести свой народ от фараона прямо в Аравию, минуя Синай.) Утром, днем, вечером и даже ночью. Подчиняясь географическим законам суточных колебаний, то из Аравийской пустыни на море – тогда он сух и горяч, то с моря в пустыню, будучи по-прежнему теплым и только чуточку влажным. По морю практически всегда ходят белые барашки. Но не более: плотность воды Красного моря столь велика (по солености оно уступает только Мертвому), что ветер обычной силы не в состоянии разогнать большую волну. Даже во время морской прогулки, когда было неимоверно ветрено и яхта тяжко переваливалась от изматывающей бортовой качки, настоящей волны не поднималось. (На Черном море в этом случае ходили бы двухметровые валы и прибой, налетая на пляж где-нибудь между Адлером и Сочи, бросал бы брызги через железнодорожное полотно.) За две недели отдыха, купаясь на пляже, я всего один раз ощутил, как меня подхватывает небольшая волна. В обычное время ничего больше зыби не было.
   Представляю, с какой силой нужно было дуть богу, чтоб полностью развести тяжелые воды Красного моря, дав евреям быстрый проход посуху.
   Может быть, из-за ветра, а может, по иным причинам, вода в Красном море, как я уже говорил, сильно не прогревается. Когда днем, пройдя два метра мелководья от пляжа, я бросался в глубину, возникало чувство погружения в холодильник. Это, разумеется, происходило от контраста с температурой воздуха. Через пару минут вода уже казалась теплой. Но все равно она была холоднее, нежели ожидалось нами на пути в Африку. По опыту отдыха на Балтийском и Черном морях я помню, что там вода к вечеру напоминала парное молоко (опять-таки, вероятно, из-за более быстро остывающего воздуха), и большинство отдыхающих любили купаться поздно вечером и даже ночью.
   На Красном же море ночью практически никто не купался. Более того, даже вечером – а вечер, как и положено в столь низких широтах, падал там молниеносно – стоило солнцу начать опускаться к зубчатой кромке синеющих над отелем Аравийских гор, как купаться становилось совершено некомфортно. За те несколько метров, что отделяли море от лежака с полотенцами, вечерний, сильный и уже не горячий ветер успевал прохватить настолько, что хотелось скорее вытереться насухо и в воду больше уже не тянуло. И даже сам вид вечерней воды – слегка потемневшей, отражающей быстро густеющее небо – не располагал к купанию.
   Но мне хватало дня. Днем я наслаждался в море, сколько хотел. И если бы оно уже не называлось Красным, я бы назвал его просто Счастливым.
   Раньше я много читал о людях, любивших море, стремившихся жить около него и не представлявших себе иной жизни. Читал, пытаясь понять их мысли и привязанности – но не понимал; все это оставалось вне моего восприятия.
   Более того, в один из периодов моей прежней, бурной и богатой жизни я даже жил на фактически на берегу Балтийского моря. В самом гнилом городе мира. (В детище великого и кровавого преобразователя с апостольским именем, выстроившего новую столицу на худшем во всей Европе месте – где до него не отваживались жить даже видавшие виды чухонцы – истинно и буквально замостившего болота многими слоями костей своих соотечественников.) Не на самом берегу, конечно, а в нескольких километрах. Но из окна кухни в просвет между двумя домами на противоположном краю двора я видел серую полоску Балтики, на которой тоже изредка белели черточки судов, идущих неизвестно откуда неизвестно куда. Но я не испытывал возле мутной мелкой лужи Финского залива ничего, кроме постоянной сырости, холода и простуды.
   И лишь у Красного моря я понял, что такое настоящее Море – как можно полюбить его и отдать ему всю душу и жить в ладу с ним. А если не иметь возможности жить около него – то… То об этом не хочется даже писать.

Бухта радости

   Как много таких или подобных по смыслу названий наверняка можно встретить на любой морской карте! Потому что названия местечкам, отсутствующим в самых подробных атласах, а существующих лишь на схемах береговых линий, дают моряки. А моряки, с одной стороны, самые сентиментальные на свете люди, а с другой – эта сентиментальность вполне оправдана. Потому что в былые времена моряк, спрятавшийся от шторма в неожиданно нашедшейся среди ровного берега этой самой бухте радости мог просто-напросто спасти себе жизнь. Ну, хотя бы продлить ее – до следующего шторма и следующей бухты. Только уже не радости, а надежды или спасения.
   Сейчас, конечно, все изменилось. Штормы стали не те, да и моряк не тот. И названия такие сохранились лишь в действительно очень-очень старых лоциях. Ну, и наверняка переписываются из новой в новую, когда означенное место действительно ценно, а заменить название на более практичное недосуг.
   Но как, какими иными словами мог назвать я укромный берег Красного моря, служивший пляжем в нашем отеле, где я целых две недели испытывал радость жизни, радость от сознания собственного существования – которая давно уже стерлась и как-то забылась в России. Как?… Да никак.
   Пляж отеля Принцессы в самом деле был устроен в бухте. Слева в море на некоторое расстояние уходил пирс, где швартовались яхты, лодки со стеклянным дном и прочие плавсредства, служившие для развлечения туристов и – в большей степени – обогащения их владельцев. Справа еще дальше выдавалась естественная преграда в виде длинного кораллового рифа. Риф не выступал над водой; только подходил очень близко к ее поверхности, выделяясь отчетливой желтой полосой на зеленовато-синем фоне моря. Но вместе с расположенным еще правее пирсом соседнего отеля их хватало для защиты пляжа. В итоге в небольшой уютной бухте, принадлежавшей отелю Принцессы, всегда стояла спокойная вода.
   Часть пляжа, обращенная прямо к отелю, выходила на отмель, где взрослому человеку едва доходило до пояса. Там обычно весь день барахтались дети; вода была мутной и мало кто из нормальных людей (кроме арабов, которые в большинстве своем почему-то абсолютно не умели плавать) заходил в море с этой стороны. На границе отмели, поперек ее, был протянут трос с оранжевыми буями. За тросом плавно начиналась глубина. Чуть поодаль болтался на якорях плот, грубо сбитый из досок и для лучшей пловучести снабженный пенопластовой основой. Те, кому удавалось залезть на этот плот – что само по себе было нелегким занятием, так как из-за пенопласта настил сидел достаточно высоко и требовались недюжинные усилия, чтоб из воды выползти на деревянное возвышение – могли загорать в открытом море. Или нырять вниз головой, солдатиком, кувырком – как душе угодно. Правда, после каждого ныряния нужно было повторять мучительную процедуру взбирания на плот. Но это не пугало настоящих любителей.
   А по бокам, где пляж заканчивался возле пирсов, структура морского дна была уже совершенно иной. Стоило пройти метра два по пояс в воде – осторожно, чтоб не поранить ноги о камни и столь же окаменевшие темные остатки кораллов – как берег практически отвесно падал вниз, на неизвестно какую глубину. Дно, еще только что различавшееся сквозь прозрачную воду каждым своим камешком, быстро тускнело, растворяясь в густеющей толще синевы. Отсюда начинался настоящий простор, неомраченная ничьим соседством радость общения с морем. На открытое место, раскинувшееся над неизвестной глубиной, почему-то никогда не выплывало сразу много людей.
   И там, на этом просторе, оправдывающем название, данное мною этой маленькой бухте, можно было отдаться морю без оглядки.

Ласковая вода

   Вообще-то плавать я умею. Меня учил в свое время профессионал, бывший корабельный боцман (от которого, кроме плавания, я набрался немало других полезных вещей). На брасс мы уделили недостаточно внимания – возможно потому, что дело было на Балтике, где почти пресная вода и трудно держаться на поверхности. Зато кроль освоили. До сих пор я умею правильно, выносить загребающую руку точно впереди себя и проходить ею полный, мощный круг под водой, ритмично поворачивать голову с боку на бок, вдыхать быстро и эффектно выдыхать в воду. И скорость могу развивать нормальную.
   Беда лишь в том, что из-за многолетнего наплевательского отношения к своему физическому состоянию сил у меня примерно столько же, сколько у гепарда: хватает на динамичный заплыв длительностью всего несколько минут.
   К тому же во мне была сильна застарелая фобия.
   Я с детства боюсь воды. Помню смутно мой первый, еще неосознанный до конца и оттого еще более оглушительный страх перед водяной воронкой, стремительно уходящей в сливное отверстие ванны. Мне казалось, что там, за этим стоком, падающим в неведомую черноту – страшная, неизмеримая глубина, которая вот-вот засосет и поглотит меня самого. Во взрослом состоянии я всегда ощущаю страх, когда московский поезд неторопливо тянется через бесконечно широкую Волгу где-нибудь в районе водохранилищ. Зрелище мутной колышущейся воды, от которой меня защищает лишь пол вагона, трясущийся над ажурными переплетами моста, вызывает душе ужас, которому трудно подобрать сравнение.
   К тому же лет 25 или даже 30 назад я едва не утонул в том же самом Балтийском море – глупейшим образом, в нескольких десятках метров от берега очень мелкого залива. Решил попробовать ногами дно, не доплыв пару метров до отмели и будучи еще на глубине, покрывавшей меня с головой… Дна не нашел и от неожиданности и внезапного страха захлебнулся по-настоящему. Принявшись барахтаться беспорядочно, я все-таки выплыл – с трудом, в лихорадке определив нужное направление и неимоверными усилиями скорее воли, нежели рук преодолев расстояние до спасительной отметки. Потом продышался, пришел в себя, но детский ужас засел прочно и навсегда. И с тех пор я ни разу не заплывал на глубину. Страх утонуть останавливал меня, принуждая во взрослом состоянии глупо барахтаться у берега. Впрочем, Балтийское и Черное моря, на которых мне доводилось бывать до сих пор (реки я вообще не беру в счет) не располагали к свободному пребыванию в водной стихии. В них действительно слишком мало соли, и слишком много сил приходится затрачивать именно на то, чтобы топором не отправиться ко дну.
   Иное дело Красное море. Соли в нем столько, что когда вода попадает в нос, приходит конец света. Эта замечательная плотность позволяет держаться на поверхности, не прилагая к тому практически вообще никаких усилий.
   120-килограммовые российские женщины могут не плавать, а просто висеть в Красном море вертикально и совершенно неподвижно, подобно причальным бочкам на рейде большого военно-морского порта.
   Там практически невозможно нырять без груза на поясе: если пытаешься погрузиться, набрав в легкие воздух, то вода выталкивает наружу уже с полуметровой глубины. Если же перед погружением как следует выдохнуть, то удается нырнуть и даже проплыть какое-то расстояние, но из-за отсутствия воздуха долго под водой не продержишься. Я все-таки нырял возле берега. Нырял без маски, поэтому предметы, лежащие на песчаном дне размывались и увеличивались в размерах, совершенно искажая свою суть. Но все-таки я сумел разыскать маленький обломок коралла. Непохожий на роскошные декоративные кораллы магазинных витрин – ноздреватый и желтый, как и вся здешняя почва. Этот кусочек лежит сейчас в ящике моего письменного стола.
   Кто-то из наших египетских знакомых говорил, что если прийти на пляж рано-рано утром, то можно найти нанесенные за ночь едва заметным прибоем красивые ракушки, кораллы и всякие другие морские штучки. Но я слишком ленив, для вставания рано-рано, тем более в отпуске. Мы еле успевали к окончанию завтрака, чтоб потом быстро натереться кремом от загара (иначе европейцу грозит страшный солнечный ожог), взять вещи и поспешить на берег, к плотной синей воде.
   Эта чудесная вода, сама несущая на себе, позволила мне полностью избавиться от всех прежних страхов и сделаться совершенно нормальным человеком. Я отплывал на несколько десятков метров от берега и ложился на спину в позе утопленника, раскинув руки и слегка согнув колени. Море брало на свою поверхность и держало без моего вмешательства. Меня здесь совершенно не пугала глубина темной, непроглядно синей воды, которая уходила подо мной, как казалось, в самую бесконечность. Потому что вода была ласкова и не стремилась меня утопить. Так можно было лежать, тихонько дрейфуя к берегу или от него, в зависимости от ориентации по ветру, сколь угодно долго. Но я довольно быстро замерзал в неподвижности – тогда несколько раз, как дельфин, переворачивался в мягкой воде, согреваясь и разминаясь, потом немного проплывал кролем, разогреваясь окончательно. Но сил на кроль, как я уже говорил, всегда было мало. И я снова неторопливо, без напряжения плыл куда-нибудь на спине, лишь изредка переворачиваясь на ходу, чтоб оглядеть окрестности, не попасть под яхту и не протаранить какую-нибудь толстую женщину на своем пути. Так шло время, и я отправлялся к берегу – по-прежнему на спине, ориентируясь по солнцу над головой. Переворачивался у самой границы глубины и вылетал кролем на мелководье.
   Я выбирался на берег, чуть покачиваясь от легкого волнения. Потом снова шел в море – потом опять, и опять… Никогда в жизни я не проводил так много времени в море, как никогда ни одно море не давало мне столько наслаждения, не вызывало столько доверия к себе, не казалось такой родной и близкой стихией.

Матрасы и полотенца

   Пляж отеля был не мал и не велик – так себе, нечто среднее. Там всегда загорала, купалась и просто бродила неимоверная масса людей. Но тем не менее в любое время имелась возможность найти пару свободных лежаков и кусочек тени от столба с широким зонтом из пальмовых листьев – одного из многих, стоящих на песке.
   Найдя лежак, можно было позвать одного из обслуживающих пляж боев в красно-черных футболках и попросить принести мягкий поролоновый матрас для лежания. Можно было сходить за матрасом и самому. Это получалось быстрее, поскольку мы облюбовали место в самом дальнем конце пляжа, около пирса с яхтами, где вдоль берега тянулись низкие постройки центра подготовки аквалангистов и склады инвентаря. Каждый, взявший себе матрас, уходил потом на обед, оставив свое обустроенное лежбище на произвол судьбы. Поэтому если голый лежак на сто процентов являлся ничьим, и его можно было запросто утащить в тень хоть на другой конец пляжа, то лежак с матрасом в равной степени мог оказаться как занятым, так и брошенным. Чтобы это узнать нужно было осмотреть его на предмет оставленных вещей или просто спросить у соседей.
   Матрасов на пляже имелось в избытке. Полосатых: бело-синих и бело-желтых; причем матрасы с желтыми полосами были новее, толще и лучше. А вот выдаваемых по отельным карточкам полосатых пляжных полотенец всегда не хватало: по причине всеобщей египетской нехватки воды и этих принадлежностей не находилось в нужном количестве. Чтобы успеть взять пару полотенец, нужно было сбегать на пляж еще до завтрака, часов в 9 утра. Чуть позже огромный на вид ларь с полотенцами был пуст и два обслуживающих его веселых египтянина маялись без работы, и им не оставалось ничего, кроме как болтать между собой и шутить с туристами. Ну, а когда и им становилось не в меру жарко, попросить какого-нибудь сердобольного россиянина с браслетом “All inclusive”, чтобы тот тайком взял для них из бара пару маленьких бутылочек «спрайта».
   Лежать в тени, на матрасе, подстелив под себя еще и теплое мягкое полотенце было просто здорово. Но стоило встать с лежака, как порыв ветра мог сорвать матрас вместе с полотенцем и понести его куда-нибудь к морю. Поэтому ради сохранности приходилось прижимать свои лежбища разными тяжелыми вещами. Пакетами с одеждой, бутылками с водой, видеокамерами, и так далее.
   И в этих необременительных заботах проходили пляжные часы.
   А вечером, когда задувал уже остывающий ветер и на пляже оставалось совсем мало народу, бой в полосатой футболке ездил с желтой тележкой между лежаками, собирая оставленные матрасы.
   Глядя на то, как пустеют лежаки (накрытые матрасами, они все-таки имеют обжитой, теплый вид), и растет гора на скрипучей тележке, я всегда – даже в первые дни, когда оставшееся время отдыха казалось бесконечным, словно жизнь на пороге второго десятка, – ощущал легкую грусть. Она рождалась сознанием еще одного ушедшего дня. Проведенного у Красного моря, где само время течет только для счастливых минут.

Небесплатный сыр

   В стоимость путевки входило бесплатное пользование пляжем, лежаками, матрасами и полотенцами.
   Все остальные развлечения были платными. Причем плата устанавливалась такая, будто хозяева арендуемых средств надеялись стать миллионерами за один курортный сезон.
   У берега болталось несколько катамаранов и байдарка, которые сдавались по 5 долларов за полчаса. На пирсе стоял египтянин, хозяин одной из яхт, ловил рыбу (впрочем, она у него там практически не ловилась) и предлагал напрокат свою удочку тоже на полчаса за те же 5 долларов. По той же цене – правда, на весь день – предлагались маски, ласты, трубки. О расценках на занятия с аквалангом и подводное плавание лучше не говорить вообще.
   Целый день по пляжу ходили вкрадчивые парни с толстыми каталогами рисунков, предлагая за 10 долларов сделать какую угодно татуировку на любую часть тела. Татуировки были, конечно, ненастоящими, а просто нарисованными специальной краской, которой должно было хватать – и судя по соседям, хватало – дней на десять.
   Впрочем, такую же татуировку можно было сделать и на улице. В тех местах, где курили кальян и заплетали волосы в африканские косички.
   На пляже также предлагались билеты на дискотеку, в рыбный ресторан, на прогулку в лодке со стеклянным дном – туристов набивали в нее больше, чем было рыбы за боротом, – и так далее.
   Человек, лишенный силы воли, мог за несколько дней истратить все свои деньги, сидя на одном только пляже и даже не выходя за пределы отеля. При этом, как ни странно, он не получил бы никаких особо сногсшибательных впечатлений.
   Потому что рыба с пирса действительно ловилась очень неохотно.
   Катамараны протекали, быстро наполнялись водой и требовали немедленного возвращения к берегу. Маска и трубка без поясных грузов были абсолютно бесполезным делом: море не давало в себя нырять, а рассмотреть что-то интересное, глядя с поверхности в десятиметровую глубину все равно бы не удалось.
   А ту небольшую веселую рыбку, которая резвилась на пляжном мелководье, не боясь купальщиков, хоть и не даваясь в руки – ее можно было рассмотреть и без маски.

Дино и Момо

   Только что посетовав на исключительную платность предлагаемых развлечений, я все-таки погрешил против истины. Поскольку было и еще одно, абсолютно бесплатное.
   Называлось оно «водная гимнастика».
   Ходили по пляжу несколько молодых египетских парней-инструкторов (как я понял, студентов из Каира) в специальных, ярко-желтых футболках – и истошными, как у мартовских котов голосами, что было сил вопили по-русски:
   – Все-еее на водную гимнастику-ууууууу!
   Когда собиралось достаточное количество желающих, их выстраивали в круг на мелководье и под оглушительную египетскую музыку начинались действительно настоящие гимнастические упражнения.
   Думаю, что в ней был какой-то толк – во всяком случае, для той части населения, которая мечтала на море разогнать лишний жир. У меня жира не было никогда – и не только лишнего, но даже просто необходимого. К тому же я быстро замерзаю, когда приходится долго топтаться и брызгаться в мелкой воде, поэтому в водной гимнастике я никогда не участвовал. Но за упражнениями наблюдал: кучка отдыхающих, барахтающихся по пояс в море, со старательным усердием исполняющая команды, подаваемые столь же истошно на невероятно ломаном, хотя и вполне понятном русском языке, представляла ужасно комичное зрелище.
   Для участников это была бесплатная гимнастика, для зрителей – не менее полезный бесплатный цирк.
   Выполнив положенный комплекс, заканчивающийся обязательным взаимным обрызгиванием и распустив по лежакам отдыхающих, умотанных до полусмерти непривычной нагрузкой, инструктора разбредались по пляжу. Набрать следующую группу а заодно и самим немного отдохнуть.
   Отдых же у них заключался в самом любимом для всех египтян занятии – по-арабски грубоватом флирте с белыми женщинами.
   По вечерам эти ребята зазывали в отеле на платную ночную дискотеку, а некоторые из них, кажется, занимались и ее музыкальной частью. В общем, несмотря на внешнее безделье, свою зарплату они, вероятно, отрабатывали.
   Парней в желтых футболках было несколько, но по-настоящему я запомнил двоих.
   Дино – так значилось на табличке-бейдже, обязательной в отеле для всей обслуги – был светел и тонколиц, с мягкими даже на вид красиво вьющимися волосами средней длины и вообще походил скорее на европейца, нежели на араба. (Как потом выяснилось, он и действительно был наполовину французом.) Дино знал много русских слов и был невероятно обходителен, – как истинный француз, хотя и не без налета типично арабского панибратства. Общаясь с девицей, он говорил очень вежливо и тщательно подбирал фразы, но мог во время разговора со всего размаху хлопнуть ее по животу или по иному подвернувшемуся мягкому месту. Все это сходило ему с рук: слишком уж милым был этот черноволосый парень. К тому же, будучи несомненно умным, Дино никогда не приставал к женщинам, которые этого действительно не хотели. В общении он усиленно учился русскому языку. Молниеносно схватывал – как и большинство египтян – на слух и запоминал неизвестные русские выражения. Но делал это быстро и не всегда осмысленно. В общем, Дино часто напоминал попугая.
   Например, едва научившись у какой-нибудь девицы новой замечательной фразе, он мог тут же подбежать к мирно загоравшему здоровенному мужику с радостным воплем:
   – Зайка моя!!!
   Но и мужик только смеялся. Потому что обидеться на милого Дино казалось невозможным.
   Момо был полной противоположностью. Черный, как сапог, с головой, напоминающей черный биллиардный шар, он казался не египтянином, а занесенным откуда-то папуасом. Был он отчаянно весел, действительно как настоящий негр, а по-русски вообще не понимал ни слова, кроме насмерть заученной фразы про водную гимнастику (смысла которой, возможно, тоже не понимал). Но это не мешало быть ему самым веселым и общительным парнем на пляже.
   Наше отношения с Момо, носили особенный. Доверительный и почти интимный характер. Дело в том, что познакомились мы с ним при весьма пикантных обстоятельствах…
   Я не выношу даже кратковременного пребывания в мокрой одежде. Поэтому в любую погоду, вылезая из воды, спешу скорее переодеться в сухое. И вот как раз в тот самый момент, когда завернувшись в свое роскошное красное полотенце с великолепной надписью “Red Sea”, я лихорадочно стягивал наощупь мокрые плавки, с восхищенным криком «Стриптиз! Стриптиз!» ко мне подбежал Момо.
   Остановился и начал приплясывать вокруг, сопровождая танец пассами, будто достает откуда-то что-то весьма толстое и длинное.
   – Стриптиз, – подтвердил я. – Десять долларов минута.
   Момо был покорён. С тех пор, носясь кругами по пляжу с воплями о водной гимнастике и время от времени натыкаясь на меня, он всякий раз восторженно орал про стриптиз и для верности дополнял свои слова нужными телодвижениями. Если же на соседнем лежаке случайно оказывалась женщина – неважно, кто и какого возраста – он повторял то же самое и ей, соответствующими жестами подсказывая, что и как надо делать.
   Окажись на моем месте в отеле Принцессы уже упомянутый мой легендарный друг Валера Роньшин, то я не сомневаюсь: умело манипулируя криками и жестами азартного Момо, он добился бы неимоверного успеха среди женской половины отдыхающих. Мне же хватало просто радости, которую всякий раз бурно изливал на меня этот парень.
   Вспоминая сейчас о веселых пляжных ребятах – и об отельной обслуге вообще – я с уважением и гордостью за своих соотечественников могу отметить, что ни один из египтян не умел материться по-русски. Это означало, что сколь бы ни веселились россияне, потешаясь над забавными туземцами, никто шутки ради не обучил этих наивных, как младенцы, людей действительно нехорошим словам.
   И это радовало – значит, несмотря на все катаклизмы, наш народ еще не разложился окончательно.

Оскар

   Подобно Дино и Момо, Оскар с утра до вечера работал на пляже. Только делал он это молча и не спеша, с достоинством и подлинной грацией.
   Потому что работал Оскар не инструктором водной гимнастики, а просто верблюдом.
   Он и был верблюдом. Большим, чисто и тщательно выбритым – только на маленьких смешных его ушках был оставлен пушистый коричневый мех.
   Хозяин Оскара работал бедуином. Но, конечно, им не был. Потому что по рассказам самих египтян бедуины – самые грязные люди на свете. Этот же не просто был чистеньким и аккуратным, но даже каждый день менял свое длинное бедуинское платье.
   День-деньской шагал Оскар вокруг пляжа, с одного конца на другой и обратно – медленно и неторопливо, покачиваясь на своих длинных, тонких, мозолистых ногах. Покрытый несколькими нарядными попонами, и особым верблюжьим седлом с двумя деревянными столбиками для удержания на горбу, с болтающимися на голове цветными шариками, звенящий многочисленными блестящими колокольчиками величественный и достойный. Катал на себе отдыхающих, детей и взрослых.
   Посадка производилась, когда Оскар лежал на животе. Потом погонщик подавал команду, и верблюд вставал: выпрямлял сначала одну пару ног, затем другую. Люди визжали, неожиданно оказываясь на двухметровой высоте – Оскар не обращал внимания на крики, шагал спокойно, покачивая головой и что-то вечно пожевывая, двигая из стороны в сторону своими мягкими раздвоенными губами. Он вел себя как настоящий корабль пустыни, этот славный и красивый верблюд; даром, что вся пустыня его ограничивалась отельным пляжем. Еще больше криков вызывала высадка: подстрекаемый, вероятно, специальной командой погонщика (который, будучи истинным египтянином, страшно любил всяческий галдеж и веселые визги), Оскар подгибал передние ноги и падал наземь с такой стремительностью, что пассажиры от неожиданности даже не кричали, а молча лишались сознания.
   Так и проходил его рабочий день: вниз-вверх, туда-сюда, потом снова вниз-вверх, и так далее. Пока не стемнеет. Человек сошел бы с ума от такой монотонной и скучной работы в ограниченном пространстве. Но Оскар был очень добрым и смирным верблюдом: ни разу я не видел, чтоб он не только плюнул, но даже посмотрел бы на кого-нибудь косо. (Хотя недавно я где-то слышал, что рассказы о плюющихся верблюдах – это долгое время поддерживавшийся миф, а воспитанные домашние верблюды вообще никогда этим не грешат.)
   Впрочем, иногда в потоке желающих прокатиться случались перерывы. Тогда погонщик шел поболтать с друзьями в один из тянущихся вдоль пляжа прокатных павильонов. Оскар следовал за ним в поводу. Не имея возможности спрятаться в тень полностью, он нагибал свою длинную шею и прятал хотя бы голову в окно или дверной проем. И казалось, что умный верблюд тоже принимает участие в беседе.
   Только к вечеру, утомившись от бесконечных падений и вставаний, Оскар иногда начинал слегка упрямиться и с неохотой выполнять команды. Но упрямство проходило, как только ему перепадало воды.
   Вообще кормлением и поением Оскара занимался весь пляж. Опровергая научно обоснованные данные о том, что сытый и напоенный верблюд очень долго не нуждается в подкреплении, он был готов есть и пить целый день. Ему несли булочки, пирожки, кренделя, фрукты – все, что оставалось от завтраков и обедов или было тайком прихвачено специально. Оскар не отказывался ни от чего, хотя вроде бы и не толстел. Величайшей египетской ценности у него тоже всегда было вдоволь: отдыхающим по системе «все включено» ничего не стоило, отправляясь к морю, захватить лишнюю бутылку для верблюда. Пил Оскар тоже все, что перепадет, даже чересчур сладкую египетскую «пепси-колу». Это было увлекательное зрелище; когда один поил верблюда, другой всегда снимал его фотоаппаратом или на видео. Хорошо надрессированный, Оскар пил с неимоверным искусством. Аккуратно взяв бутылку за горлышко прямо из рук доброго туриста, он запрокидывал голову и пил – точнее, вливал в себя воду – крепко держа сосуд губами. Потом бросал на песок опустевшую емкость и покачивал головой, совершенно довольный жизнью и самим собой.
   Этот замечательный верблюд и его маленький веселый погонщик в чисто выстиранном платье и аккуратно повязанной на голове клетчатой бедуинской арафатке, которым вроде бы полагалось находиться не у моря, а в пустыне среди песков, были совершенно неотъемлемы от нашего маленького пляжа. Как крики водных инструкторов, как долетающая от ресторана музыка. Или как пальмы, день-деньской по-живому шуршащие на ветру своими узкими сухими юбочками.

Рыбы Красного моря

   В российской жизни мы давно уже привыкли к водоемам без рыбы.
   В Уфе я живу на берегу реки. И утром, и днем, и по вечерам в любую погоду приходится мне наблюдать рыболовов, мерзнущих у берега по колено в воде или околевающих от холода на стремнине в утлых резиновых лодчонках. Но ни разу я не видел, чтоб хоть один из них кого-то поймал или возвращался с реки с уловом.
   Правда, днем на мелководье низкого берега все лето гуляют темные стайки мальков, а вечером, во время тихих прогулок по длинной и широкой песчаной отмели, мы порой вздрагиваем от неожиданного и мощного всплеска какой-то большой рыбины посреди реки. Но и эту рыбу не видно. Она является вещью в себе: вроде бы и есть, но мы ее никогда не увидим. Значит, для нас ее фактически не существует.
   Не лучшие рыбные воспоминания оставили у меня и российские моря.
   Балтика не ассоциируется у меня вообще ни с одной, пусть хоть самой задрипанной рыбкой.
   На Черном море я видел, как у обросшего зелеными водорослями волнолома бродили, тыкаясь носами в мох, какие-то маленькие щетинистые бычки.
   Но разве то была рыба! И разве то были моря…
   На Красном море в первый же день (а это оказался как раз день смены заездов, когда обстановка складывается так, что и в отеле и на пляже ненадолго становится совсем мало народу) на тихом мелководье я увидел спокойно играющих зеленоватых незнакомых рыбок длиной примерно с мою ладонь.
   И я сразу понял, что это – море, где меня ждет встреча с настоящей рыбой.
   Когда мы отправились на морскую экскурсию на одном из катеров, именуемых яхтами, в программе нас ждала рыбалка.
   С погодой для прогулки не повезло. Нет, конечно, был обычный для этих краев яркий солнечный день (за две недели, проведенных в Египте, я вообще всего один раз видел вечером на небе крошечное белое облачко размером не больше 20 градусов), но штормило сильнее обычного. По морю, бешено вскипая среди ослепительной синевы, гуляли белые буруны пены. От бортовой качки неприятно плыла голова. Половина туристов валялась на матрасах, запивая пепси-колой непомогающие таблетки от тошноты. Когда яхта остановилась для рыбалки, растянутая на двух далеко закинутых якорях носом к волне, эта проклятая бортовая качка стала еще сильней. Стоя на корме, где для облегчения спуска аквалангистов отсутствовали фальшборты, можно было запросто полететь в воду. Кругом все волновалось, колыхалось и пенилось. Сама мысль о вероятности отловить в этой пенистой круговерти хоть кого-нибудь казалась глупой.
   Однако нам спокойно выдали бобины с леской, крючком и огромным, как медвежья пуля, грузилом, веселый кок ловко распотрошил и нарубил загодя пойманного кальмара для наживки, и рыбалка началась. И не прошло минуты, как какая-то женщина завизжала от восторга, вытянув первую рыбку!
   Длиной сантиметров 12, зеленоватую, слегка полосатую, колючую и лупоглазую, напоминающего нашего обычного окуня, только ставшего по-морскому большеголовым и глазастым.
   И следом пошла рыбка за рыбкой. Причем вытаскивали их одни женщины.
   В этом, конечно, нет ничего странного. Рыбалка велась истинно дикарским способом. Без поплавка, удочки и знания повадок обманываемой рыбы – а просто на ощупь, по натяжению десятиметровой лески, обмотанной вокруг пальца, когда все кругом ходило ходуном. При таких условиях рыба могла ловиться не умением, а только благодаря случайной фортуне. Которая, как известно, всегда ласкает наименее подготовленных, то есть женщин.
   Когда по несколько рыбок вытянули все женщины до одной, – и даже моя жена, которая до того дня держала удочку два раза в жизни, – удача чуть-чуть повернулась и к мужчинам.
   Невероятно для волнующегося моря и при отсутствии нормальных приспособлений, но за час с небольшим мы наловили целое ведро таких же зеленовато-полосатых рыбок! Которые, вскоре зажаренные коком, оказались в меру костлявыми, достаточно мясистыми и очень вкусными!
   Но главная удача все-таки весь тот день сопутствовала женщинам. Именно они поймали трех совершенно исключительных, непохожих на основную массу рыб. Которые по причине несъедобности после всеобщего обозрения были тут же отправлены обратно в море. Двух потрясающе красивых, настоящих тропических рыбок, вероятно, из спинороговых: губастых, бело-серебристых, с короткими и высоко вытянутыми телами, отмеченных желтыми и зелеными пятнами.
   (Впрочем, поскольку эти рыбы были пойманы на одном месте и с минимальным интервалом, то я сильно подозреваю, что то была одна и та же, чересчур жадная до дармового кальмара. Ей очень повезло в родиться несъедобной).
   А третьей была самая настоящая мурена! Еще совсем маленькая, длиной не больше тридцати сантиметров и совершенно розовая, без темной пятнистой окраски – но уже невероятно злая, как и положено этому виду рыб. Едва вытащенная на палубу, она тут же завязалась узлом вокруг крючка и страшно разевала зубастый рот. В точности как попавшая в капкан ласка, вообразившая себя огромным зверем и решившая немедленно всех загрызть.
   Но это была еще не та настоящая Рыба, которую открыло мне море.

Чужой и чарующий мир

   Морская прогулка обещала и посещение кораллового острова. К самому острову мы близко не подошли: то ли из-за ветра, то ли потому, что вблизи скопилось около десятка таких же яхт, а острова объявлены заповедником, в которых к кораллам нельзя даже прикасаться.
   Несколько яхт ошвартовались друг с другом в кабельтове от острова, недалеко от желтеющей под водой длинной коралловой гряды. С кормы опустили в воду железные трапы для пловцов.
   В распоряжении на выбор было оборудование для плавания, ныряния и исследования морских глубин: маски, ласты, трубки и даже надувные жилеты для тех, кто слишком плохо плавал. Я не стал брать ни трубки, ни ласт, поскольку, как уже отмечал, нырять в Красном море без подготовки просто невозможно.
   Надев одну лишь маску, прихватив большой кусок недорезанного кальмара, я набрал максимум воздуха в легкие, и полез по трапу вниз. Крепко держась вытянутой рукой за самую нижнюю перекладину, уходившую примерно на метр под воду, мне удалось погрузиться еще глубже. И я оказался в самой толще воды, далеко от ее волнующейся поверхности, ниже бурого неровного днища яхты с замершим винтом.
   Не помню, какая там была глубина. Думаю, что небольшая, метров 10, поскольку толща воды подо мною была не интенсивно синего, а бледно-зеленоватого, почти бирюзового цвета. Где-то внизу – я не видел, но чувствовал – спокойно лежало занесенное песком коралловое дно. Сквозь эту призрачно-матовую зеленоватость просматривались какие-то совсем мутные, размытые очертания темных круглых предметов. Вероятно, это действительно было дно морского шельфа, и над ровной поверхностью его торчали какие-то морские создания, губки или те же кораллы, выбившиеся из общего уровня.
   А вокруг меня…
   Вокруг меня жил совершенно чужой, неожиданный и страстно чарующий мир.
   Кругом были рыбы.
   Никогда в жизни не поверил бы я, что в естественных условиях естественного моря, вблизи десятка колыхающихся на волнах кораблей и сотни безумно барахтающихся туристов в этой же самой воде может продолжаться совершенно независимая от нас рыбья жизнь.
   Рыб было много, и они были разные. Ошеломленный, я даже не успел их как следует запомнить.
   Помню только, что вокруг меня, и снизу, и сверху, и со всех сторон, словно кипящие пузырьки воздуха, шла во всех направлениях стая маленьких прямоугольных рыб размером чуть больше пятирублевой монеты. Они играли, сверкая живым, острым серебром.
   Я отпустил в воду своего кальмара – зависнув в зеленой толще, он остался на месте, медленно дрейфуя под влиянием невидимых волн. И тут же со всех сторон к нему бросились другие рыбы. Их было еще больше, чем серебристых. Крупные – длиной примерно с мою руку до локтя, – длинные и тонко вытянутые, пронзительно синие и фиолетовые, напоминающие цветом воду Красного моря, когда смотришь на нее издали, неописуемо грациозные, летели они в воде сразу во всех направлениях, толклись тупыми мордочками около кальмара, взмывали вверх, поворачивали обратно, едва не задевая меня. И тут же на смену им прилетали другие, точно такие же, длинные и совершенные, приспособленные для своей стихии и растворившиеся в ней.
   Я взглянул вниз – и ахнув от неожиданности, едва не выпустил ступеньку трапа и не вылетел пробкой обратно в свой мир.
   Подо мной, над невидимым, но отчетливо угадываемым коралловым дном появились Рыбы. Это были действительно Рыбы с большой буквы. Потому что я ни разу в жизни не видел таких даже в заграничных аквариумах и музеях и вовсе не подозревал об их существовании. Огромные – как показалось мне сквозь толщу воды, не меньше дух метров в длину – абсолютно черные (или это зеленоватая муть скрадывала мелочи раскраски) они медленно-медленно возникли откуда-то сзади и столь же медленно, не спеша поводя плавниками, скользили подо мной. Это были не акулы и не скаты, не тунцы или барракуды, которых я прекрасно знаю. Мне трудно описать, но они имели совершенно обычную рыбью форму, ничем особенным не отличающиеся очертания. Просто они были невообразимо большие. И двигались с вкрадчивой грацией огромных животных, еще более заметной в плотной, глубокой воде. Их было несколько, не помню уже точно, сколько. Одна из них поднялась было со дна, устремившись вверх, но потом, – видно не слишком обрадованная шумом у поверхности – столь же медленно ушла обратно на глубину. Двигаясь неторопливо и как-то нереально, они некоторое время еще были там, пока не исчезли, снова растворившись в зеленых глубинах.
   Я люблю смотреть фильмы о разных подводных ужасах. С удовольствием воспринимаю различные документальные съемки морских обитателей. Но ни один фильм не сможет передать то ощущение, которое испытал я, находясь всего пару минут в каких-нибудь полутора метрах от поверхности Красного моря. В фильмах, даже документальных, все как-то слишком срежиссировано и отредактировано. Вода не кажется настоящей, а рыбы выглядят как обученные актеры.
   Здесь же, погрузившись в настоящее море, я вдруг ощутил себя заброшенным в совершенно иной, абсолютно чужой и непознаваемый мир. Реальная, не киношная вода, будучи чистой, оказалась-таки мутноватой и не вполне прозрачной, и медленно размывала действительность на расстоянии, вызывая полную иллюзию нахождения в неизвестном и бесконечном пространстве. И из этого неизвестного, темного и размытого небытия выходили сами по себе существующие рыбы. Выходили и уходили обратно в неизвестность, и было совершенно неясно, сколько их тут, и какая именно появится следующей из-за зеленоватой завесы. И я, человек – царь природы – почувствовал свою абсолютную ничтожность и никчемность в этом, существующем независимо от нас мире.
   Он не был враждебным, этот мир – хотя в принципе при иных обстоятельствах меня могли там без особых проблем съесть. Он был ко мне просто безразличен. Я не представлял для этих бесчисленных рыб ни интереса, ни угрозы. Я и продержаться-то среди них мог лишь до тех пор, пока не полностью не перегорит кислород в моих легких. Через какую-то минуту я уже вынужден был, фыркая и отплевываясь, жадно хватать ртом воздух на поверхности воды – а рыбы продолжали существовать черт знает сколько лет до меня, и им предстояло еще столько же после.
   Несколько минут, проведенные под водой, оказались для меня одним из самых сильных впечатлений, полученных за всю жизнь.
   Это было сравнимо с пребыванием в пилотской кабине самолета на высоте 12 тысяч метров. Или первой очередью, выпущенной в 15-летнем возрасте из автомата «АКМ».
   И чего бы мы ни говорили, каких бы планов завоевания подводного мира ни строили – эти планы никогда не осуществятся. Подводный мир всегда будет для нас чужим. И слава богу, поскольку он лучше нашего. Потому что он замкнут и абсолютно самодостаточен. Ему не страшны энергетические кризисы и прочие человеческие катаклизмы. Страшен ему только сам человек. К счастью, этот мир никогда по-настоящему не впустит в себя людей.
   Заглянуть позволит, это да. Но ненадолго. Не дольше положенного – пока хватит кислорода.

Четырнадцатая ночь

   «Эта южная ночь, трепет звезд, серебристо-хрустальных.
   Эта южная ночь, душный пряных цветов аромат…»
   Все было не совсем так. Здешняя южная ночь – моя последняя ночь в Египте – была, как обычно, абсолютно черной, лишенной запахов, зато наполненной звуками и мерцаниями действительно невообразимо ярких и незнакомых звезд.
   В эту последнюю ночь, в отчаянии от скорой разлуки со здешними местами, страдая от детской какой-то тоски и от сознания собственного бессилия и отсутствия возможности изменить ситуацию, я пошел со своим арабским другом Редой на дискотеку в наш же отель.
   До двенадцати часов, до закрытия баров “All inclusive” – завтра ранним утром, при входе на завтрак, мне должны были срезать с запястья чудесный браслет, возвращая из полубожеского статуса в обычную реальность – я успел несколько раз выбежать оттуда и принять удвоенное или утроенное количество последних двойных порций джина. Я принял их столько, что слабенькое египетское пиво, заказанное для меня Редой, воспринималось уже как абсолютная водица.
   Невыносимо гремела музыка, наводя на мысль о никогда не слышанной мною настоящей артподготовке – и в конце концов не выдержав, я выскользнул из зала в ночь.

     «Я вышел на воздух. Рассветные тени
     Бродили так нежно по нежным снегам…
     Не помню я сам, как я пал на колени,
     Свой крест золотой прижимая к губам…»

   И опять на ум приходят лишь чужие, пусть и замечательные стихи. Хотя и не было ничего подобного. Не было рассветных теней, поскольку еще только начиналась глубокая ночь. И никаких снегов, разумеется, не нашлось бы на десятки тысяч километров вокруг. И креста не было – ни золотого, ни какого иного, поскольку я некрещен и в бога не верую.
   Была только ночь. Черная, плотная, подсвеченная со всех сторон золотыми огнями отелей и оглашенная обрывками разных музык. Я вышел в сад, прошел мимо бассейнов, миновал волейбольную площадку и оказался у моря.
   Здесь было почти тихо. Неумолчно и сладко трещали где-то заливистые африканские цикады. Вторя им, посвистывал и наигрывал ветер в высохших юбочках пальм.
   На пирсе горели редкие фонари. Отблески их маслянисто колыхались в морской ряби.
   Это была действительно последняя ночь.
   Пустой черный пляж казался чужим и неузнаваемым, совсем не таким, как днем. Я присел на лежак, обжегший неожиданным холодом, несмотря на плотную духоту воздуха.
   Я закрыл глаза.
   Пустыня, пирамиды, стаи рыб в зеленой воде Красного моря…
   Это было только что, это еще не ушло от меня. Должно было уйти. Однако – еще только завтра.
   Ведь у меня оставалась одна, самая последняя ночь.
   Но увы – использовать ее достойно, чтоб не мучиться потом досадой по поводу упущенных возможностей, я так и не сумел.
   Так уж сложилась моя треклятая карма.

Африканская луна

   Ну вот, мой милый и терпеливейший из читателей.
   Практически закончились мои записки. И добрались наконец мы до давно обещанной луны.
   Слушай же.
   Ты ждал, вероятно, чего-то из ряда вон выходящего. Но если даже разочаруешься сейчас, то все равно поздно каяться: книга-то тобой уже прочитана…
   …Это было в самом начале нашего пребывания в Египте. Стояла какая-то неимоверно душная ночь.
   Я не спал, думая о будущем, не желавшим отпускать меня даже у Красного моря. Решал один важный вопрос, который мог определить мою дальнейшую жизнь в России. Решал-решал, никак не мог прийти к какому-то выводу, и уснуть тоже не мог… Впрочем, все это неважно.
   Важно то, что среди ночи мы раздернули шторы и отодвинули окно, впуская в номер живой и даже кажущийся слегка прохладным воздух.
   Лежа на кровати, я глянул в ночное небо – и вот тогда-то, в абсолютной черноте над чуть более светлым силуэтом соседнего бунгало увидел ее.
   Африканскую луну.
   Она была вроде луна как луна – ничего необычного не наблюдалось в ее размере или цвете. Судя по следующим дням, она убывала.
   Но убывала она так, что рога были направлены не вправо, а почти точно вверх.
   Знакомый с детства полумесяц был повернут он не так, как привыкли мы в Европе.
   Незнакомо и в первый момент даже слегка пугающе.
   И тогда я по-настоящему осознал, что действительно нахожусь в Африке. Далеко-далеко от своего дома, своей неласковой страны и своих ненасытных проблем.
   В тех краях, где даже луна смотрит по-африкански.
   И напоминала она не серп и не букву «С» средних широт. Нет – концы ее, вскинутые вверх, показались мне руками, зовущими кого-то в беспроглядной ночной тьме. Отчаянно и бесполезно, поскольку того, кого зовут, просто не существует.
   Друг мой, неподражаемый Валера, наверняка нашел бы иное, более веселое сравнение перевернутой африканской луне. Сказал бы, что она похожа на чашечку бюстгальтера, или придумал бы еще что-то в подобном роде.
   Мне же в ту ночь было тягостно и грустно – вот и африканская луна показалась тоже грустной и заброшенной в пустоте бесконечности.
   Потом, вспоминая незнакомую луну, я понял, почему непохожи на наши верхушки египетских мечетей.
   Понял также, что и сама эта страна, где даже луна смотрит по-другому, живет по совершенно иным для нас законам. Приступая к своим запискам, я пытался более-менее объективно передать свои мысли вам.
   Удалось ли это, судить не мне.
   Наверное, все-таки не удалось. Потому что, сумей я рассказать вам все, – и улыбнулся бы страшный сфинкс, с радостью отправляя всех нас к праотцам. Но мы пока живы.
   И африканская луна, меняясь, ходит кругами в египетском небе. Рожки ее направлены, в зависимости от фазы, вверх или вниз.
   Но никогда – в сторону.
   Ни-ко-гда…

Слово «никогда»

   В детстве, юности и даже молодости с трудом воспринимается факт необратимости времени.
   Расставаясь с друзьями, приобретенными на короткий срок отдыха где-нибудь в Евпатории, Пярну или Адлере, я прежде не чувствовал даже грусти от сознания того факта, что никогда их больше не увижу. Их, ставших на какое-то время неотделимыми от моей жизни – и с неотвратимостью уходящих навсегда.
   Я об этом просто не задумывался. Само слово «никогда» не казалось мне страшным.
   Но в последнее время мысли стали чаще посещать мою голову.
   Понятие «никогда» оказалось гораздо шире, чем даже расставание с человеком, случайно и временно вошедшем в нашу жизнь.
   Никогда не повторится ничего, что один раз уже было.
   Вы когда-нибудь делали на ходу пересъемку неудачной или просто не понравившейся сцены? Когда камера быстро переключается на плеер, пленка отматывается назад до начала нужного места – и тут же начинается съемка того же самого под лучшим ракурсом или в ином увеличении.
   Но дело в том, что того же самого не удастся снять никогда. И затертый эпизод ни при каких условиях не повторится. Автомобиль уже отъехал, верблюд отвернулся, самолет совсем уменьшился и стал практически невидимым в небесной синеве. И даже листья дерева, шуршащие сутками на пустынном ветру – и те шуршат и колышутся уже по-другому.
   Это – тоже никогда.
   Даже если случится чудо, и я снова приеду в Хургаду и остановлюсь в прежнем месте – я все равно никогда не окажусь в том же самом отеле Принцессы. Потому что сам отель за это время изменится. Изменится все. Сменится обслуга, убежит полупрозрачная ящерица, увянут одни и появятся другие деревья в саду. Не будет на пляже веселых пидарасов Дино и Момо – даже если и будут, то уже повзрослевшие на год и наверняка не такие веселые. И доброго верблюда Оскара может уже не быть. И старого араба, кричавшего «Я боюс!» – тоже. Вырастет маленький черный Ахмед и не узнает нас.
   Да и вообще никто меня не узнает. Слишком коротким и незначительным было мое пребывание там.
   Никогда ничего не повторится. Не повторится и оглушительное ощущение полного счастья, не покидавшее меня в течение тех двух недель. Никогда…
   Одни лишь пирамиды, наверное, мало изменятся.
   Да еще африканская луна останется прежней. Но ведь она в самом деле – всего лишь мертвое и холодное небесное тело, обреченное вечно блуждать в столь же мертвой пустоте…

“Those were the Days”

   – «Это были прекрасные дни», – давным-давно, еще с виниловой пластинки, пела на мотив «Дорогой длинною» забытая мною польская певица.
   Русский перевод не передает аромата английской строчки. Там ведь нет ничего про «прекрасные». Просто слово «дни» написано с заглавной буквы и произносится с нажимом – и все понятно без лишних эпитетов.
   Да. То были Дни…
   Вот и месяц уже почти прошел со дня моего возвращения.
   Смылся мой желтый африканский загар.
   От Египта у нас осталась лишь пара великолепных, но абсолютно ненужных здесь пляжных полотенец, несколько сувениров, вот эти записки да еще полуторачасовой видеофильм, снимавшийся мною понемногу ежедневно на протяжении всего срока.
   К фильму я обращаюсь часто. Несколько раз в неделю приходят друзья; или ходим в гости мы сами, прихватив с собою кассету, камеру и шнуры. И я снова и снова показываю всем наши египетские Дни. Показываю, комментирую, рассказываю. и переживаю все заново. Я видел свой фильм уже столько раз, что подобно несчастному старому Джигарханяну из «Тегерана-43» помню его практически наизусть.
   Когда я смотрю снятую мною кассету, то ощущаю полную иллюзию неразрывности времени. Мне кажется, что я все еще там – в Египте, в пустынной Хургаде, прилепившейся к шоссе Порт-Судан – Суэц, на ласковом берегу Красного моря…
   Но стоит пленке дойти до конца, умолкнуть звукам и погаснуть экрану, как я снова возвращаюсь в реальность. Я понимаю, что видел мираж, и нахожу себя в России.
   Осенней, грязной, холодной – и совершенно чужой мне стране.
   И мне хочется бежать, лететь обратно туда – в Египет…
   Туда, где у меня не было проблем и я оставался бездумно счастлив, как лишенный ума идиот, в течение целых четырнадцати дней.
   Но зачем я там, если даже здесь я на хрен никому не нужен? Если даже у себя на родине чувствую себя неполноценным. Со всеми своими знаниями языков, двумя высшими образованиями и черт еще знает какими умениями – со всем тем багажом, который позволил бы вести не прозябание, а жизнь, повези мне с рождением в нормальной цивилизованной стране…
   Я отхожу к вечернему окну, и снова вижу синие облака, напоминающие мне зубчатую кромку Аравийских гор, и ощущаю в себе такую безысходную тоску от настоящего, что хочется выть волком на луну – пусть не на африканскую, хотя бы на европейскую.
   Но, к сожалению, я всего лишь человек и не умею выть по-волчьи.
   И душа горит молча от нежелания жить так и невозможности жить иначе, и я сгораю на этом медленном, равнодушном огне – и не знаю, что делать мне с этой смертельной тоской.
   Точнее, с самим собою.

Перстень Соломона

   Был когда-то у древних иудеев легендарный правитель Иерусалима – царь Соломон. Мудрейший из мудрых на земле людей. Автор множества умнейших книг, одна из которых– библейский «Екклесиаст» – поныне является действительной квинтэссенцией мудрости.
   И правил Соломон столь мудро, что никто из царей ни до ни после не мог похвастаться сотой долей его ума, проявляемого при решении самых разных и невероятно сложных житейских проблем.
   Правда, придворные считали, что Соломон не сам такой умный. Они видели, что царь никогда не расстается с большим старинным перстнем. А в минуты самых напряженных раздумий снимает его с пальца и читает какую-то надпись на внутренней стороне. Тогда люди решили, что там, с не видимой им изнанки действительно записаны каким-то изощренным письмом все скрижали мировой мудрости. И стоит только взять перстень да прочитать записи – как всякий сможет сравняться умом с великим и мудрым царем.
   И когда Соломон наконец умер – к сожалению, несмотря на свою величайшую мудрость, он был смертен, как и распоследний из всех людей – кольцо поспешили снять с пальца.
   Оказалось, что на нем вырезаны всего три группы каких-то непонятных, никому не известных знаков. Вероятно, то была какая-то сверхмудрая система записи, не требующая многих слов для передачи большой мысли.
   Собрали дворцовых мудрецов, но никто не смог истолковать надпись.
   Наконец забрел случайно на это сборище какой-то простой проезжий толмач, взглянул коротко и сказал, что никакая это не тайнопись, а самое простое и грубое письмо на арамейском языке. Просто во всем дворце никто его не знал по причине чисто народной неизящности.
   На перстне действительно были вырезаны всего три слова:
   ЭТО ТОЖЕ ПРОЙДЕТ
//-- * * * --//
   А может, все неправда в этой притче. Ни надписи не было, ни самого перстня. И царя Соломона, мудрейшего из мудрых, тоже никогда не существовало?
   Нет – царь Соломон, конечно, был. Обязан был быть. Потому что слишком грустно жить, если за всю историю на земле не было хоть одного умного человека…

   Сентябрь 2002 г.
   Уфа.

Виктор Улин Африканская луна