Виктор Голявкин
Избранное. Повести и рассказы

Предисловие
Солнца луч

   В последний день лета 1929 года в городе Баку родился Виктор Владимирович Голявкин. Рождение человека всегда трудное дело, его маме Любови Николаевне было уже 37 лет, теперь бы сказали: поздний ребенок. Раз появился на свет, значит, твое появление на свет Богу угодно.
   Отец Владимир Сергеевич был преподавателем музыки, поэтому в доме всегда звучала музыка, и сыновей (у Виктора было два младших брата) учили музыке.
   Но однажды Витя нарисовал карикатуры на гостей, которые приходили к ним музицировать. Тогда отец купил книгу о живописи и о художниках. Виктор прочитывал все книги об изобразительном искусстве, которые в то время удавалось найти, и постоянно сам рисовал. Мальчик увлекся миром разноцветных живописных образов и решил стать художником. «Если быть художником – только великим… Не великим художником быть не стоит…» – так написано в одной из его повестей.
   Виктору было всего 12 лет, когда началась Великая Отечественная война. Его папа сразу ушел на фронт. Виктор остался старшим мужчиной в семье. Он рисовал карикатуры на Гитлера и на фашистов. Рисунки его были выразительны и интересны. Иногда их печатали в «Боевом листке» городской газеты. Баку во время войны был окружен, и его отчаянно защищали от врага, который настойчиво рвался к бакинской нефти.
   «Хлеб по карточкам на СЕГОДНЯ мы съели ПОЗАВЧЕРА, а хлеб на ЗАВТРА – ВЧЕРА. Дадут ли мне на ПОСЛЕЗАВТРА? На левой ладони вчерашний номер очереди, а на правой – сегодняшний… чтобы очередь не потерять». Таковы личные воспоминания, и они вошли в повесть «Полосы на окнах».
   Но повести Голявкин напишет позже, когда станет писателем, пока он рисует и… занимается спортом: вступает в секцию бокса общества «Спартак». В 1947 году он участвует в соревнованиях на первенство Баку и завоевывает второе место.
   Но желание стать художником пересиливает остальные увлечения подростка. Значит, надо учиться, придется уехать из дома, из родного города, ведь в Баку в то время не было подходящего учебного заведения.
   Виктор уезжает в Самарканд, где поступает в художественное училище. В своем дневнике он писал: «У меня к нему уважение. И почтение. Он помог мне. Хорошо меня принял. Город очень старый. Многое видел. Многое перенес… Такого синего неба нет нигде. Минареты сверкают лазурью. Блестят купола разноцветные. Оранжевое с синим звучит. Зеленые кроны свисают. Как мозаика, солнечные пятна на земле. Чалмы и халаты плывут перед глазами. Там люди пьют чай у спокойных прудов… Там всегда мелодия в воздухе. Или очень тихо. Самарканд шумел много лет назад. Сейчас он старый… Люди ходят тихо, не кричат. Там полная гармония…»
   Вскоре училище переводят в Ташкент, а затем в Сталинабад (сейчас Душанбе). Будущий художник узнает жизнь и искусство Востока, это его очень обогащает.
   После солнечных ярких городов Азии Ленинград, когда Голявкин поступил в Академию художеств, представлялся ему «…зимой ужасным: ночь беспрерывная. Днем и ночью темно на улице… Не глядит свет в окна. Мрак глядит. Небо серое, холодное, темное, хмурое, злое, застывшее нависло над городом давящим потолком… Взглянешь на небо – тоскливо и скучно… Улицы ровные, пересекаются… у Ленинграда холодная красота…».
   Ленинград в то время привлекает его своими музеями и памятниками искусства. Весь город построен в западноевропейском стиле. Этот стиль нравится ему отзывчивостью на события человеческой жизни.
   В Ленинграде и люди казались суровыми. Еще совсем недавно ленинградцы пережили ужасную блокаду. Они выстояли и победили. Голявкину хотелось развеселить серьезных ленинградцев. Одновременно с яркими живописными работами он пишет короткие веселые рассказы для детей. Их стали печатать сначала в журналах «Костер» и «Мурзилка». В 1959 году, когда Голявкину было уже тридцать лет, вышла первая книжка рассказов для детей «Тетрадки под дождем».
   Особенностью рассказов Голявкина является то, что они короткие и очень короткие. И обязательно с доброжелательным юмором. Это нечасто встречающаяся в литературе особенность – краткость. Такой емкий краткий стиль требует особого писательского мастерства, которым Голявкин владел, как никто другой. «Никаким иностранным языком я не владею, и русский-то знаю не лучше других. Но я владею языком ХУДОЖЕСТВЕННЫМ», – говорил писатель. Герои его рассказов в любой ситуации хоть и смешные, но всегда деятельные и обаятельные.
   Война, которая пришлась на детство писателя, незабываемо врезалась в память. Опираясь на собственный опыт и наблюдения, он написал три повести, которые называл «трилогией о военном детстве» – «Мой добрый папа», «Полосы на окнах» и «Рисунки на асфальте».
   Первая повесть начинается словами: «Моему отцу посвящается».
   Но это произведение писатель посвятил всем добрым папам, которые в тяжелейшей войне отстояли свободу и независимость Родины. Печальная повесть. Папа погиб на фронте и никогда не вернется домой. Печаль обо всех не пришедших с войны солдатах. Простое повествование от лица маленького мальчика было редким в шестидесятые годы ХХ века. Новым словом в литературе для детей. В повести «Полосы на окнах» действуют те же герои, но идет самостоятельная жизнь в отсутствии папы. Мы видим, каким жестким становится во время войны мир детства, с каким неимоверным напряжением приходится детям выживать. До того тяготит их тыловая обстановка, что мечтается: «Как бы, думаю, слово „война“ переделать… старался, старался, бросил эту затею, война войной остается…» Сразу после войны, от которой остаются тяжелые воспоминания, дети учатся рисовать. Об этом написана прекрасная повесть «Рисунки на асфальте». Трудно найти в литературе такое небольшое по объему, но насыщенное чувствами и добротой произведение.
   Впечатления жизни писатель выражает и в несметном количестве юмористических рассказов для детей и взрослых. Ребятам старших классов может быть интересен и роман Голявкина «Арфа и бокс».
   Писатель подлинные эпизоды жизни превращает в искусство. Мысль, сконцентрированная в словах, делает самые простые слова образными, метафорическими, создается так называемый «подтекст», что дает сильный толчок читательскому воображению.
   А живопись? Любимая живопись, которую Голявкин считал «первой из искусств»? Виктор Владимирович любил ее всегда. И был подлинным живописцем. Он писал композиции на холстах красками. Больших программных полотен – развернутых сцен, подобно объемному роману – он не писал. Но небольшие, камерные холсты писал всю жизнь. Его живописные композиции притягивают взгляд неожиданной пластикой мазков, смелостью цветовых сочетаний. Всегда в картине есть живописный центр – главное красочное пятно, которое «держит» всю композицию. Мрачных образов в живописи он не признавал. Его композиции жизнерадостны. «Люблю красный цвет», – говорил Голявкин. Любил и умел вписать красный цвет в общую композицию очень гармонично.
   Любимое Каспийское море он писал изумрудно-зеленым. Я думала, что он фантазирует. Потом увидела: оно в самом деле такое красивое. Волны с белой пеной катят к берегу в четыре вала.
   Он всегда находил необычный ракурс – угол зрения – для изображения моря, солнца. Еще в студенческие годы он собрал группу студентов-живописцев и повез их на этюды на Каспий, на Нефтяные Камни – город на сваях, эстакадах, посреди Каспийского моря, где добывают нефть. Друзья были в восторге от моря, работали дотемна, писали солнце. Вставали в пять утра и шли с этюдниками, зонтами и мольбертами встречать восход над морем. Днем писали раскаленный воздух, вечером – красное закатное солнце над горизонтом, писали бури, штили. В поисках необычного ракурса лазали на нефтяную вышку на самый верх и писали змеи-эстакады, расходящиеся во все стороны золотистыми дорожками, морскую ширь без горизонта…
   С трудом установили на верху зонты от солнца. Неожиданно начался шторм. Зонт вдруг раскрылся и так рванул в сторону, что художник чуть не вылетел с пятидесятиметровой высоты. – Витька! Держи зонт!
   Вдвоем кое-как прикрепили зонт к перекрытиям. Все же их было двое. Голявкин спускался с вышки по железной лесенке. Нога соскользнула с перекладины. Но другой ногой он успел зацепиться за арматуру и повис над бездной моря на высоте десятков метров. Этюдник с еще незаконченной картиной и сложенный зонт сильно тянули вниз. Но из рук ничего нельзя было выпустить ни за что, железная перекладина режет мышцу, нога сильно болит, слабеет, сейчас не выдержит… но это происшествие не закончилось трагедией.
   Зато этюд-картина – море без горизонта с бесконечными линиями эстакад, написанная на нефтяной вышке, сразу попала на Всемирную выставку в Москве. Здесь таких Нефтяных Камней тогда еще никто не видал.
   Особое обаяние жизни присуще произведениям Виктора Владимировича Голявкина. Талантливый щедрый автор вливает добрую энергию в душу читателя и зрителя, будто «льется солнца луч на голову мне…», как написано в одном из его коротких рассказов. Читайте, и на вас прольется этот солнца луч.

Л. Бубнова
2002 г.

Повести

Моему отцу посвящается

Мой добрый папа

1. Я не хочу обедать

   Я никогда не хочу обедать. Мне так хорошо во дворе играть! Я всю жизнь бы во дворе играл. И никогда не обедал бы. Я совсем не люблю борщ с капустой. И вообще я суп не люблю. И кашу я не люблю. И котлеты я тоже не очень люблю. Я люблю абрикосы. Вы ели абрикосы? Я так люблю абрикосы! Но вот мама зовет меня есть борщ, мне приходится все бросать: недостроенный дом из песка и Раиса, Расима, Рамиса, Рафиса – моих друзей, братьев Измайловых. Мой брат Боба любит борщ. Он смеется, когда ест борщ, а я морщусь. Он вообще всегда смеется и тычет себе ложкой в нос вместо рта, потому что ему три года. Нет, борщ все-таки я могу съесть. И котлеты я тоже съедаю. Виноград-то я ем с удовольствием! Тогда и сажают меня за рояль. Пожалуй, я съел бы еще раз борщ. Только бы не играть на рояле.
   – Ах, Клементи, Клементи, – говорит мама. – Счастье играть Клементи!
   – Клементи, Клементи! – говорит папа. – Прекрасная сонатина Клементи! Я в детстве играл сонатину Клементи.
   Папа мой музыкант. Он даже сам сочиняет музыку. Зато раньше он был военный. Он был командиром конников. Он скакал на коне совсем рядом с Чапаевым. Он носил папаху со звездой. Я видел папину шашку. Она здесь у нас в сундуке. Эта шашка такая огромная! И такая тяжелая! Ее даже трудно в руках держать, не то что махать во все стороны. Эх, был бы папа военный! Весь в ремнях. Кобура на боку. На другом боку шашка. Звезда на фуражке. Папа ездил бы на коне. А я шел бы с ним рядом. Все мне бы завидовали! Вон смотрите, какой Петин папа.
   Но папа любит Клементи.
   А я не люблю. Я люблю строить дом из песка, и друзей люблю, четырех братьев: Расима, Рафиса, Раиса, Рамиса. Что мне Клементи!
   Я играю. И спрашиваю:
   – Не хватит?
   – Играй еще, – говорит мама.
   – Играй, играй, – говорит папа.
   Я играю, а брат сидит на полу и смеется. В руках у него заводная машина. Он оторвал от машины колеса. И катает их по полу. И это ему очень нравится. Никто ему не мешает. Не заставляет играть на рояле. И потому ему очень весело. Плачет он очень редко. Когда у него что-нибудь отнимают. Или когда его стригут. Он совершенно не любит стричься. Он так и ходил бы всю жизнь лохматый. На это он не обращает внимания. В общем, ему хорошо, а мне плохо.
   Папа с мамой слушают, как я играю. Брат катает по полу колесики. За окном кричат четыре брата. Они кричат разными голосами. Я вижу в окно: они машут руками. Они зовут меня. Им одним скучно.
   – Ну все, – говорю я, – все сыграл.
   – Еще разик, – просит папа.
   – Больше не буду, – говорю я.
   – Ну пожалуйста, – говорит мама.
   – Не буду, – говорю я, – не буду!
   – Ты смотри мне! – говорит папа.
   Я пробую встать. Убираю ноты.
   – Я сотру тебя в порошок! – кричит папа.
   – Не надо так, – говорит мама.
   Папа волнуется:
   – Я учился… я играл в день по пять-шесть часов, сразу после гражданской войны. Я трудился! А он?.. Я его в порошок сотру!
   Но я-то знал! Он меня не сотрет в порошок. Он так всегда говорит, когда злится. Он даже маме так говорит. Как может он нас в порошок стереть? Тем более что он наш папа.
   – Не буду играть, – говорю я, – и все!
   – Посмотрим, – говорит папа.
   – Пожалуйста, – говорю я.
   – Посмотрим, – говорит папа.
   В третий раз я играю Клементи.
   Наконец-то меня отпускают! Мой брат Боба идет за мной. Он растерял все колесики. И ему теперь скучно.
   На дворе меня ждут четыре брата. Они машут руками, кричат. Мой дом из песка разрушен. Весь труд мой пропал даром. И все из-за борща и Клементи! Дом разрушил Рафис – младший брат. Он плачет – братья его побили. Нечего делать! И я говорю:
   – Ничего. Новый дом построим.
   Я веду всех в магазин к дяде Гоше. Дядя Гоша – папин знакомый. Он нам все отпускает в долг. Он записывает на листке наш долг, а потом папа платит ему. Так хорошо! Папа так и сказал: отпускай им все. Что они захотят. Сколько им угодно.
   Вот приходим мы в магазин. Дядя Гоша нам отпускает конфеты. Мы можем есть их, сколько хотим. Потом папа за все заплатит.
   Раис говорит:
   – Я уже все съел.
   Мы опять идем к дяде Гоше. И набираем еще конфет.
   Он говорит:
   – Не много ли? Приходите еще.
   – Непременно придем, – говорим мы.
   Во дворе нас окружают ребята. Мы раздаем всем конфеты. Нам не хватает на всех конфет. Например, Керим без конфет. Маша Никонова и Сашок.
   Мы опять идем к дяде Гоше.
   – Пожалуйста, – просим мы, – извините. Но нам тут не хватило конфет. Что же делать? Мы очень расстроены. Нам нужно еще чуть-чуть конфет. Чтобы всем хватило.
   – Зачем чуть-чуть! – говорит дядя Гоша. – Берите! И приходите еще.
   Он дает нам конфет, и все довольны. Теперь всем ребятам хватило конфет.
   На улице стало уже темнеть. Фонари зажглись. Скоро небо все будет в звездах. Такое в нашем городе небо. Наш город самый красивый. Хотя я не был в других городах. В нашем городе есть бульвар. Там море, корабли и лодки. И виден остров вдали. И нефтяные вышки в море. Я пошел бы сейчас на бульвар, но вы слышите? Мама зовет нас на ужин.
   И я иду ужинать. Так целый день. Целый день должен я есть!
   Я съел ужин, но это не все. Меня снова ведут к роялю. Папы нет дома, и я говорю:
   – С меня хватит.
   – Вот отсюда начни, – просит мама, – вот с этой строчки.
   – Хватит с меня, – говорю я, – и все!
   – Будем ждать папу, – говорит мама.
   Приходит папа. Он весел. Он держит два больших ящика. В этих ящиках мандарины.
   – В июне и вдруг мандарины?!
   – С трудом достал, – говорит папа. Он открывает ящики.
   – А ну! Налетайте, ребятки! Хватайте!
   Мы налетаем, хватаем, смеемся. Папа смеется вместе с нами. Ест мандарины. И говорит:
   – Позовите всех.
   Я зову братьев Раиса, Рафиса, Расима, Рамиса.
   И мы угощаем их мандаринами. И ящики быстро пустеют.
   Потом братья уходят. И мама уносит пустые ящики. И говорит папе:
   – Как с деньгами? Сумеем ли мы все же съездить на дачу? Хотелось бы. Лето уже проходит.
   Я вижу, папа задумался. Он говорит:
   – Может, мы сумеем. Но может быть, и не сумеем. Но если мы даже и не поедем, то не беда – жизнь и так прекрасна!
   Но я-то знаю. На даче прекрасней. Там нет рояля. Там гранаты, айва, виноград, инжир… Там море без конца и края. Я так люблю купаться в море! Я так хочу на дачу! Там рядом станция. Там гудят паровозы. Там проходят разные поезда. А когда машешь им вслед – тебе тоже машут из окон вагонов. И еще там горячий песок, утки, курицы, мельницы, ослики…
   Потом я засыпаю на стуле.
   Сквозь сон слышу я голоса, все про дачу, про море, про лето…
   А утром я просыпаюсь в кровати.

2. Соседи

   Фатьма Ханум – это тетя Фатьма, мама братьев Рамиса, Рафиса, Расима, Раиса. Как видит меня, каждый раз говорит: «Ах, Петька, Петька, совсем большой!» Она помнит, когда я был маленький. И теперь удивляется, что я большой. Разве можно так удивляться! Я ведь рос постепенно. Вот и сейчас, вышел я в коридор, а она говорит:
   – Очень быстро растешь!
   – Все растут одинаково, – говорю я.
   – Расти, расти, – говорит она.
   – Вас мама ждет, – соврал я.
   Мама любит беседовать с Фатьмой Ханум. А Фатьма Ханум – с моей мамой. Они могут беседовать часами.
   – Тетя Фатьма, пойдемте к нам!
   В который раз мама рассказывает! О том, как я потерялся. Они смеются. Но я не смеюсь. Что мне смеяться! Я это много раз слышал. Раз сто или двести. Очень странные взрослые люди! Рассказывают одно и то же. Разве со мной так бывает? Каждый день у меня куча новостей. Что мне вспоминать старое? Когда кругом одни новости!
   Я слышу их разговор.
   Мама. Помню, он у меня родился, у него глаза были синие. А потом они стали совсем не синие. Какие-то серые. Так обидно! Вот ведь как бывает!
   Фатьма Ханум. Быстро растет…
   Мама. Да, да, да, вот я и говорю… А когда он был маленьким, он был маленьким – вот таким… он тогда отправился гулять, он открыл сам дверь, вышел на улицу, он прошел весь город, вот так наискосок весь город, и остановился в скверике; как сейчас помню, была суббота, играл оркестр и под оркестр плясали взрослые. Ему понравилось! Он стал вместе со всеми плясать, его и нашли в таком виде – руки в боки и пляшет!
   Фатьма Ханум. Очень веселый ребенок!
   Мама. Горе мне с ним.
   Фатьма Ханум. У меня четыре.
   Мама. Я и забыла!
   Они смеются. Но я не смеюсь. Ничего нет смешного.
   Тетя Фатьма говорит мне:
   – А ну расскажи, как ты там танцевал?
   – Я маленький был, – говорю, – и не помню.
   – Очень быстро растешь, – говорит она.
   – Сыграй-ка Клементи, – просит мама.
   Но я не хочу играть Клементи.
   – Твой папа учился, – говорит мама. – Сразу после гражданской войны… Он играл по семь-восемь часов…
   – Это я знаю, – говорю я.
   – Ну хорошо, – говорит мама, – ну хорошо, тогда спой Фатьме песню.
   Мама играет, а я пою:

     Солнышко ясное,
     Наша жизнь прекрасная!

   Я пою с удовольствием. Я ору.
   – Подожди, подожди! – кричит мама. – Сначала начнем, три… четыре!

     Солнышко ясное,
     Наша жизнь прекрасная!

   Я пою во все горло.
   – Нельзя ли потише? – просит мама. – Я даже не слышу рояля.
   – Конечно можно, – говорю я, – но тогда какой смысл?
   – Сначала, сначала! – кричит мама. – Нас ждет Фатьма!
   Хорошо, что в дверь постучали. Это старик Ливерпуль. Я сразу узнал. Только он так стучится. Он, когда пьяный, стучит тихо-тихо. Почти что не слышно.
   Он крутит перед лицом руками. Как будто делает мельницу.
   – А где Володя? – говорит он.
   – Он не пришел еще, – говорит мама.
   – Он мне страшно нужен…
   – Но его нет.
   – Я хотел угостить его…
   – Вы же знаете, он не пьет.
   – Я знаю, но вдруг… он ведь мой сосед… он мне страшно нужен…
   – Ливерпуль, Ливерпуль, – вздыхает мама.
   – Здрасьте! – говорит он Фатьме Ханум.
   – Здравствуйте, – говорю я.
   – Здравствуй, старик, – говорит он мне.
   – Я не старик, – обижаюсь я.
   – Это неважно, – говорит он.
   – Как же неважно? – говорю я.
   – Извините, – говорит он.
   – Пожалуйста, – говорит мама.
   – Я должен вам денег, – говорит он, – не могли бы вы мне одолжить еще?
   Мама дает ему бумажку.
   – Я вам верну, – говорит Ливерпуль.
   – Конечно, конечно, – говорит мама.
   И старик Ливерпуль уходит.
   У Ливерпуля тонюсенький детский голос, бородка крючком и лысая голова. Это мама прозвала его Ливерпулем, хотя он имел другое имя. Он, кажется, был из Перу, каким-то случаем попал в Россию и навсегда остался здесь жить.
   Не люблю я, когда он пьяный. Он тогда машет руками, качается. Словно вот-вот упадет. Стариком вдруг назвал меня. Вот еще новость!
   Мама беседует с Фатьмой Ханум. Я смотрю в окно. Вижу брата. Он строит дом из песка.
   – Что ты торчишь тут? – говорит мама.
   – Так, ничего, – отвечаю я.
   Я жду папу. Вот сейчас выйдет он из-за угла. У него полные руки гостинцев. Чего только нет там! И мандарины, большие оранжевые мандарины!
   А папы все нету. Всегда так. Всегда его нету, когда я его жду. Но стоит мне отойти от окна – он появится.

3. На балконе

   Я иду на балкон. Вижу девочку с бантом. Она живет вон в том парадном. Ей можно свистнуть. Она глянет вверх. И увидит меня. Это мне и нужно. «Привет, – скажу я, – тра-ля-ля-ля, три-ли-ли!» Она скажет: «Дурак!» – или что-то другое. И дальше пойдет. Как ни в чем не бывало. Как будто бы я не дразнил ее. Тоже мне! Что мне бант! Будто я ее жду! Я жду папу. Он мне принесет гостинцев. Он будет рассказывать мне про войну. И про разное старое время. Папа знает столько историй! Никто лучше не может рассказывать. Я все слушал и слушал бы!
   Папа знает про все на свете. Но иногда он не хочет рассказывать. Он тогда грустный и говорит: «Нет, не то написал я, не то, не ту музыку… Но ты-то! – Это он мне говорит. – Ты-то уж не подведешь, я надеюсь?» Мне не хочется папу обидеть. Он мечтает, чтоб я композитором стал. Я молчу. Что мне музыка? Он понимает. «Это печально, – говорит он. – Ты даже представить себе не можешь, как печально!» Почему печально, когда мне совсем не печально? Ведь папа мне не желает плохого. Тогда почему так? «Кем ты будешь?» – говорит он. «Полководцем», – говорю я. «Опять война?» – папа мой недоволен. А сам воевал. Сам скакал на коне, стрелял из пулемета…
   Папа мой очень добрый. Мы с братом однажды сказали папе: «Купи нам мороженое. Но побольше. Чтобы мы наелись». – «Вот тебе таз, – сказал папа, – беги за мороженым». Мама сказала: «Они ведь простудятся!» – «Сейчас лето, – ответил папа, – с чего бы им простудиться!» – «Но горло, горло!» – сказала мама. Папа сказал: «У всех горло. Однако мороженое все едят». – «Но не в таком количестве!» – сказала мама. «Пусть едят, сколько хотят. При чем тут количество! Больше они не съедят, чем смогут!» Так сказал папа. И мы взяли таз и пошли за мороженым. И принесли целый таз. Мы поставили таз на стол. Из окон светило солнце. Мороженое стало таять. Папа сказал: «Вот что значит лето!», велел нам взять ложки и сесть за стол. Мы все сели за стол – я, мама, папа, Боба. Мы с Бобой были в восторге! Мороженое течет по лицу, по рубахам. У нас такой добрый папа! Он столько купил нам мороженого! Теперь нам не скоро захочется…
   Двадцать деревьев посадил папа на нашей улице. Сейчас они выросли. Огромное дерево перед балконом. Если я потянусь, я достану ветку.
   Я жду папу. Сейчас он появится. Мне трудно глядеть сквозь ветки. Они закрывают улицу. Но я нагибаюсь и вижу всю улицу.

4. Мой папа идет дирижировать

   Я слышу в комнате папин голос. Он дома, а я все торчу на балконе!
   А на столе-то! Печенье, два торта, две банки компота, замечательная любительская колбаса, ветчина и яблоки, еще какие-то коробки и другие вкусные вещи. Просто целый магазин!
   – Вот так да! – говорю. – Как ты здесь очутился?
   – Отстань от отца, – говорит мне мама, – он сегодня идет дирижировать.
   Я видел однажды, как он дирижировал. Папа тогда взял меня с собой. Я сидел в большущем зале. Все глядели на сцену. Там на сцене был папа. Он стоял спиной к залу, лицом к оркестру. И кругом было тихо-тихо. Потом папа взмахнул вверх руками – и весь оркестр как грянет! Я даже вздрогнул. Я глядел на люстры, на всех людей. Я вертел головой и все время вставал. «Что ты скачешь? – сказали мне. „Я не скачу“, – сказал я. Меня вывели силой из зала. „Я с папой, – сказал я, – он там дирижирует“. – „А ты не врешь?“ – „Что мне врать, – сказал я, – там мой папа“. Меня привели прямо к папе. Спросили: „Ваш сын?“ Мой папа был мокрый от пота. И волосы папины были мокрые. Я смотрел на него и не мог понять: почему папа мокрый? Папа снял пиджак. Вся рубашка была тоже мокрой. Как будто его водой облили. Он сказал: „Вот какая работа…“ Я был так удивлен, что не знал, что ответить. Все время твердил: „Пошли… пошли…“ – и тянул папу за руку.
   Громко плачет сейчас мой брат Боба. Он хочет, чтоб папа его взял с собой. Но папа его брать не хочет. Папа уже брал меня. С него хватит.
   Папа. Я сегодня иду дирижировать!
   Мама. Да, но эти заплатки…
   Папа. Какие заплатки?
   Мама. Ты забыл? Твои брюки с заплатками.
   Папа. Я ведь стою спиной к людям!
   Мама. Я ни при чем. Ты прекрасно знаешь! Помешанный на своих мандаринах! Всю зиму таскал ящики! Люди думают, ты сумасшедший!
   Папа. Кто думает? Ты мне его покажи!
   Мама. Все думают! Разве одни мандарины? Зачем два приемника? Два патефона?
   Папа. Но их же двое? Пусть слушают музыку…
   Мама. Очень им нужна твоя музыка!
   Папа. Всем нужна музыка.
   Мама. Но не в таком количестве!
   Папа. Я ведь спешу… я сегодня иду дирижировать…
   Мама. Ну так иди дирижируй!
   Папа. Выходит, что я не могу дирижировать!
   Мама. Хоть раз в жизни купил бы кастрюльку!
   Папа. Зачем мне кастрюлька? Сама покупай!
   Мама. А, значит, я виновата?.. С моим больным сердцем… с таким человеком… как можно!.. Дай, Петя, воды…
   Я бегу за водой в кухню. Даю маме пить. Ей становится лучше.
   Мама. Пусть все соседи скажут!
   Папа. Я ведь иду дирижировать…
   Мама. Пусть все соседи скажут!
   Папа. Что скажут?
   Мама. Пусть они скажут!
   Папа вздыхает. Он говорит:
   – Придется штаны одолжить у соседей.
   Мама. Кто одолжит тебе свои штаны?
   Папа. Ко мне все прекрасно относятся. Все, абсолютно все! Например, Ливерпуль… нет, лучше я пойду к Али, он ко мне неплохо относится…
   Мама мне говорит:
   – Петя, слышишь? Вот твой папаша! Не будь таким! Будь толковым. А то, вот точно так же, пойдешь в заплатках… куда-нибудь там… дирижировать…
   Я говорю:
   – Я никуда не пойду дирижировать.
   – Еще неизвестно, – говорит мама.
   Папа мой говорит:
   – Пойдем, Петя, со мной за штанами.
   Мы идем с папой к дяде Али. Дядя Али – это папа Измайлов. Он только что пришел с работы. Я видел его с балкона. Он даже мне улыбнулся. Конечно, он папе даст штаны. И папа пойдет дирижировать. Мне тоже нужно к дяде Али. Он обещал меня взять с собой, показать мне вышки, как бурят нефть и фонтан нефтяной. Хотя, правда, фонтан – редкость. Но, кто знает, может быть, мне повезет.

5. Папа там, а мы здесь

   Я, мама, Боба, старик Ливерпуль, дядя Али, Фатьма Ханум, Рафис, Расим, Раис, Рамис – все сидим у приемника. Сейчас папу объявят по радио. И заиграет оркестр. Хотя папу не будет видно, но мы-то знаем: он там на сцене; он дирижирует оркестром. Мы все думаем здесь о папе, а он думает там о нас. Хотя там ему некогда думать, но это ведь ничего не значит! Папа мой выступает по радио. Такого еще никогда не бывало!
   – Долго ждать, – говорит Ливерпуль.
   – Сейчас, сейчас, – волнуется мама.
   – Молодец, Володя, – говорит Фатьма.
   В какой раз мама рассказывает:
   – Я и не думала, он звонит вдруг по телефону, так и так, говорит, только что я узнал, меня будут транслировать. Я кричу: «Что транслировать?» Он отвечает: «Меня транслировать». Я говорю: «Каким образом?» Он говорит: «По радио». А я все не пойму, ведь впервые… Когда поняла, так волновалась!
   – За такого человека, как Володя, – говорит Ливерпуль, – я с удовольствием выпил бы. За него я готов всегда выпить.
   – Опять все про то! – возмущается мама.
   – Нет, за успех, – говорит Ливерпуль. – Я за успех… Я не просто так…
   – Да прекратите вы, – говорит мама.
   – Сейчас начнется!
   – Нету там ничего, – говорит мой брат Боба.
   – Там твой папа, – говорит мама.
   – Где же папа, раз там его нет?
   – Суета сует, – говорит Ливерпуль.
   – Вы опять пьяный? – говорю я.
   – Тебя не касается, – говорит он.
   – Так-то так, – говорю, – но все же…
   – Понимаешь, со мной бывает. Не то, чтобы каждый день. Но довольно часто. Я не скажу, что все это здорово. Наверное, даже плохо…
   – Отвратительно! – говорит мама.
   – …но тут, брат, ничего не поделаешь. Тут такое, брат, дело. Привык я – и все тут! Ну, ты не поймешь…
   – Понимать-то нечего! – говорит мама.
   – …в общем-то, скверная штука. А главное, что бесполезная. Толку от этого нету. Ну, совершенно нет толку. Нисколечко… Трудно сказать, зачем я это делаю. Но я это делаю. И никому не советую…
   – Да прекратите вы! – говорит мама.
   – …ты, брат, не думай, что я несчастливый. Я видел свет, много разных людей, а теперь я здесь с вами… Твой отец плавал на шхуне «Мария»… Это шхуна была, я вам скажу! Таких шхун поискать на свете! Твой отец там плавал юнгой. До великих событий. Потом эти события – он на коня. Командир эскадрона! Как в сказке!..
   – Замолчите вы! – кричит мама.
   – Таких людей, – говорит Ливерпуль, – как твой отец, очень мало на свете.
   – Что такое, – вдруг говорит Али, – шкала на Париже?
   – О! Париж! – говорит Ливерпуль. – Я там не был…
   – Почему шкала на Париже? – говорит дядя Али.
   – О каком Париже вы говорите? – говорит мама.
   – О самом французском, – говорит он.
   – Ой, – кричит мама, – шкала на Париже! Приемник совсем на другой волне!
   Мой брат Боба куда-то исчез. Конечно же, это его рук дело! Каждый крутит приемник. Все ищут волну. Наконец-то! Мы слышим гром оркестра.
   – Какая досада! – волнуется мама. – Володю уже объявили!
   – Ура! – кричу я. – Ура!
   – Уррра!! – кричат братья Измайловы.
   – Какая досада, – говорит мама. – Как можно! Ведь самое главное! – Маме обидно. Она ищет Бобу.
   Боба лежит под кроватью. Он чувствует что-то неладное.
   – А ну, выходи! – кричит мама. – Сейчас же!
   Он не думает вылезать.
   – Я жду! – кричит мама. – Давай вылезай!
   – Оставьте его, – говорит Ливерпуль. Он подходит к кровати и спрашивает: – Ты вареные калоши не ел?
   – Не ел… – отвечает Боба.
   – Тарелки в суп не крошил?
   – Не крошил…
   – Затылком ничего не видел?
   – Ничего не видел…
   – Какой же он ненормальный?! Вы слышите? Дай ему бог здоровья!
   – Ливерпуль, Ливерпуль, – говорит мама, – вы мне ребенка калечите.
   Братья Измайловы поют песню. Под мощный гром оркестра.

6. Воскресенье

   В стену к нам постучали Измайловы. Мы всегда стучим к ним, а они стучат к нам. Это наша связь.
   Я бегу к ним узнать, в чем дело.
   Рамис, Рафис, Расим, Раис – в белых рубашках, в панамках и в синих сандалиях. Дядя Али говорит:
   – Как Володя? Не хочет ли он прогуляться с детьми? Такой вечер! Вот мы все готовы.
   Мой папа спал. Но он встал сейчас же.
   – Да, да, да! – сказал он. – Немедленно! Мы идем прогуляться!
   Это так неожиданно!
   Я ищу свой костюмчик. Мой брат Боба плачет. Он сам не может одеться.
   – В чем дело? – говорит мама.
   – Скорей, – говорит папа, – вечер чудесный, Али ждет нас, дети ждут, я пойду умоюсь…
   Мой папа идет умываться.
   – Я не пойму, – говорит мама, – он же спал…
   Папа мой одевается. Я одеваю Бобу.
   – Сумасшедшие! – говорит мама.
   Вот и тетя Фатьма. Она нас торопит. У них разговоры с мамой. Им гулять некогда. Им нужно договорить. Все кругом им мешают. Всегда не дают разговаривать.
   Мы идем на бульвар всей компанией. У нас замечательная компания! Разве лучше бывают компании? Четыре моих лучших друга – все в белых рубашках и синих сандалиях. А я в красных сандалиях, а Боба в коричневых. Боба несет заводной паровоз, а Рафис винтовку. У него замечательная винтовка. Ее сделал дядя Али. Он все может сделать – стул, стол, табуретку… У нас в прошлом году была елка огромная. Мы стали ставить ее – ну никак! – елка все время падает. «Крест надо, – говорит папа, – где я возьму его?» Мы опять ставим елку в бочонок, а елка все время падает. Входит дядя Али, говорит: «У вас доски есть?» Мы говорим: «Какие доски?» – «Деревянные», – говорит он. Я принес две дощечки. А он говорит: «Толще есть?» Я говорю: «Толще есть». Он говорит: «Тащи их». Он берет доски: раз-два – и крест готов. Мы так удивились! Соседи у нас просто редкие. Мы к ним ходим. Они ходят к нам.
   Папа учит музыке Раиса, Рамиса, а Расим, Рафис еще маленькие. А то их папа тоже учил бы.
   Мы идем на бульвар всей компанией.
   А на бульваре народу! Море как зеркало. Играет музыка. Папа держит меня крепко за руку, а я иду по барьеру. А за барьером море. Там катают на катере.
   – Кто со мной? – говорит папа. Он идет первый на пристань.
   Мы садимся в катер. Мотор тарахтит, и мы едем. А я сижу с гармонистом. Он вовсю играет. И поет здорово:

     Любимый город может спать спокойно…

   Я тоже пою, поют братья Измайловы. Все поют.
   С моря город наш весь в огнях. Будто фейерверк. Очень красиво!
   Только жаль, мало катались.
   – Еще хотим! – кричат братья Измайловы.
   Катер подходит к пристани.
   Брат мой Боба схватился за поручни. Еле-еле его оторвали.
   Он идет и ревет на весь бульвар.
   – Прекрати, – кричит папа. – Мне это не нравится!
   Мы заходим в тир.
   Папа с дядей Али стреляют. А нам не дают. Мы стоим, смотрим, даже не просим. Мы знаем, нельзя мешать, раз люди целятся.
   – Все в десятку, – говорит папа.
   Они снова целятся, а мы смотрим.
   – А где Боба? – говорит папа.
   Мы выбегаем из тира. Папа даже забыл свою премию. Возле тира толпа.
   – Что случилось? – говорит папа.
   – Да вот, мальчик тут потерялся. А где живет, не знает. То есть он номер дома помнит. А улицу он забыл.
   – Где этот мальчик?
   Да разве увидишь здесь мальчика! В такой толпе!
   Мы, конечно, его не видим. Зато мы слышим, как он говорит:
   – Я забыл свою улицу…
   Ну конечно же, это Боба!
   Ему говорят:
   – Вспоминай, мальчик, ведь важно.
   – Сейчас, – говорит Боба, – вспомню…
   Ему говорят:
   – Ты не торопись. Вспоминай без волненья.
   А он говорит:
   – Я совсем не волнуюсь.
   Ему говорят:
   – Ты кушать хочешь?
   – Хочу, – говорит Боба.
   – Сыр хочешь?
   – Сыр не хочу.
   – А конфету?
   – Конфету хочу.
   – Тебя хорошо кормят?
   – Плохо.
   – Товарищи! Мальчика плохо кормят! Тебя очень плохо кормят?
   – Очень.
   – А чем тебя кормят?
   – Всем.
   – Значит, ты не бываешь голодным?
   – Бываю.
   – Как же ты бываешь голодным, если тебя всем кормят?
   – А я не бываю голодным.
   – Ты же сказал, бываешь.
   – А я нарочно.
   – Зачем же ты нас обманываешь?
   – Просто так.
   – Ты всех обманываешь?
   – Всех.
   – Зачем же ты это делаешь?
   – Просто так.
   – Смотрите какой! Просто жуть! Ну и ребенок!
   Тогда папа сказал целую речь. Он сказал:
   – Товарищи! Это мой сын. Он сбежал из тира. Давайте-ка мне его сюда! Я его отец. А болтает он здорово. Уж верно. Вы сами заметили. И где только он научился болтать! Просто диву даешься! Я вижу, он вам понравился. Но я вам его не оставлю. Раз уж он мой сын.
   Тогда все расступились. Мой папа взял Бобу на плечи. Пожелал всем успехов в работе. И мы пошли домой.
   А премия в тире осталась. Тут все на свете забудешь!

7. Мой папа пишет музыку

   Наш папа сегодня дома. Сегодня он не идет в музыкальную школу, где он обычно преподает. Сегодня у папы свободный день. Сегодня он пишет музыку. В это время у нас дома тихо. Мы с мамой ходим на цыпочках. Брат мой Боба уходит к Измайловым.
   Наш папа пишет музыку!
   – Тру-ру-ру! – напевает папа. – Та-та! Та-та-та!
   Это правда, я не люблю Клементи. Не очень люблю я музыку. Но когда папа за роялем, поет, играет и пишет ноты, – мне кажется, он сочиняет марш. Музыку я не люблю, это верно. Я люблю разные песни. Те, что поют солдаты. И марши люблю, что гремят на парадах. Если бы папа мой написал такой марш! Я был бы очень доволен. Я папу просил об этом. Он мне обещал. Может быть, он сейчас пишет марш для солдат? Может быть, я увижу когда-нибудь целый полк – все с винтовками, в касках, раз-два! – все шагают под громкий папин марш! Как было бы здорово!
   – Ты пишешь марш? – говорю я папе.
   – Марш? Какой марш?
   – Самый военный, – говорю я.
   – Убери его, – говорит папа.
   – Марш отсюда! – говорит мама.
   Я иду на балкон. Я вижу девочку с бантом. Подумаешь, бант! Папа мой пишет музыку! Может быть, марш!
   – Тру-ру-ру! – поет папа.
   Ага, слышит, наверное! Пусть она знает. Все делает вид, что не слышит!
   – Трам-там! – стучит папа по крышке рояля.
   Это нельзя не услышать.
   Она поднимает голову. Но я смотрю в сторону. Пусть она знает!
   – Бам! – папа стукнул по крышке рояля. С такой силой, что я даже вздрогнул.
   – Бам!!! Бам!!! Бам!!! – он стучит кулаком по крышке.
   – Ага! Ну, каково?
   А она только бантом махнула.
   Тогда я разозлился и крикнул:
   – Эй, ты! Нечего здесь проходить! Слышишь! Нечего!
   Расстроенный, я ушел с балкона. Я вижу, и папа расстроенный. Он сидит, подперев рукой щеку. Такой весь печальный.
   – Мама на кухне, – говорит он.
   – Зачем мне мама?
   – Тогда как хочешь, – говорит он.
   Вот и мама. Она говорит:
   – Брось ты это… Володя…
   – Что бросить-то? – говорит папа.
   – Эту твою… симфонию…
   – Я же чувствую… тут вот не то… тут не то… а тут – то!
   – Ну и брось, раз все не то…
   – Не все не то…
   – Все равно.
   – Как это так все равно?!
   – Я-то тут ни при чем? – говорит ему мама.
   – Ты ни при чем, верно…
   – И Петя ни при чем, и Боба.
   – И Петя и Боба… – говорит папа.
   Он смотрит на нас, а мы на него.
   – Дайте мне отдохнуть, – просит папа.
   Но ему не дают отдохнуть. К нам звонок. Это Олимпиада Васильевна. Со своим сыном Мишей. Папа будет с ним заниматься.

8. Олимпиада Васильевна и дядя Гоша

   Миша кривляется, строит рожи, показывает всем язык. А папа сидит с ним рядом, считает в такт: раз – и, два – и, три – и…
   Занимается папа бесплатно. Потому что знакомый.
   – Вы золотой человек, – говорит Олимпиада Васильевна.
   – Баловник он у вас, – отвечает ей папа.
   Она кричит сыну в ухо:
   – Где совесть? Где совесть? Где совесть у человека?!
   Он перестает строить рожи. Но ненадолго.
   – Бессовестный! – кричит Олимпиада Васильевна.
   – Они все такие, – говорит папа.
   – Все бессовестные, – говорит Олимпиада Васильевна.
   Почему, думал я, его учат музыке? Почему меня учат музыке? Почему всех кругом учат музыке? Если никто не хочет? Я не мог понять!
   – Вот тут вам подарок, – говорит Олимпиада Васильевна.
   – Бросьте вы, – говорит папа.
   – Нет, пожалуйста, я вас прошу.
   – Я вас тоже прошу, – отвечает папа.
   – Нет уж, вы позвольте…
   Папа смеется.
   Мама моя говорит:
   – Он странный. Вы не обращайте внимания.
   – Я-то вижу, – вздыхает Олимпиада Васильевна. Она почему-то все время вздыхала.
   За ней приходил ее муж – дядя Гоша.
   Миша тотчас же вскакивал и во всю глотку вопил: «Конец!»
   Он хотел скорее домой.
   Дядя Гоша ходил по комнате.
   – Где сейчас моряки? – орал он. – Нет сейчас моряков! Это точно. Это ведь факт!
   – Что факт? – спрашивал папа.
   – Слушайте дальше. Не перебивайте. Вы знаете голубку «Куин Мери»?
   – Не знаю, – говорит папа.
   – Так вот я плавал на этой голубке, на этой старой посудине. Под парусами, нет, на всех парах! Мы неслись, я вам скажу, как черти! Сто восемьдесят миль в час! Как вам это кажется? Как поется: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, го-го-го! – так, кажется? Чудесная песня! Мда… так вот было зрелище!
   – Как интересно! – говорит мама.
   – Я был в Африке, крокодилы так, можно сказать, и лезут, но наш брат, ему карты в руки… ребята с нашей калоши…
   – Чего? – спрашивал я.
   – Ты помолчи, – говорил он мне. – Так вот значит, о чем это я? Да! Наш корабль возил опоссумов. Для разных там зоопарков. Вы видели опоссумов? Они вылезали из ящиков, гуляли по палубе, как матросы. Мы кормили их. Вместе с ними резвились… Милейшие звери!
   – Как они выглядят?
   – Очень мило, чертовски мило, носик кнопкой, хвостишко, – чудесные! А когда я был в Марселе…
   – Вы были и там? – удивлялась мама.
   – Я был везде! – отвечал дядя Гоша.
   – Интересный вы человек! – говорила мама.
   Он продолжал задумчиво:
   – Я был в Лондоне и Амстердаме… Забыл, кстати, про опоссумов! Они, черти, жрут шоколад, ха-ха-ха!
   Смеялся он долго. Потом вдруг прекращал внезапно. И начинал говорить очень быстро:
   – Каир, Стамбул, языки мне даются легко, всем обязан морю, поездки, лианы, магнолии, кактусы… сербский, немецкий, французский…
   – Хватит, – просил папа, – дальше не надо.
   – Нет, почему же, я не устал.
   – Я понял все, – говорил папа.
   – Ну, хорошо, – соглашался он. – Дети ваши всегда пусть заходят. Прошу! Им нужны сласти. Конфеты и прочее.
   – Спасибо, – говорил папа.
   – Счет, как в банке!
   – Спасибо, – говорил папа.
   Олимпиада Васильевна не слушала. Она ушла на балкон. Она не слушала дядю Гошу. Ей было неинтересно…
   Я смотрю, а папа такой усталый! У него глаза закрываются. Он хочет спать.
   Дядя Гоша все ходит по комнате. Он бьет по шкафу ладонью:
   – Как вы так живете?
   Папа. Как?
   Дядя Гоша. Ну у вас, например, нет шкафа.
   Папа. Как нет, а это что?
   Дядя Гоша. Вот этот старый ящик?
   Папа. А что?
   Дядя Гоша. Нет, я вас не пойму, как так можно жить!
   Папа. Как?
   Дядя Гоша. Вот так.
   Мама. Да, да, да… Я ему говорила…
   Дядя Гоша. Правда, тут роль играет хозяйка.
   Мама. Я виновата?
   Дядя Гоша. Я уж не знаю…
   Мама. С моим больным сердцем…
   Папа. Я вас прошу, прекратите!
   Дядя Гоша. Ведь вам карты в руки… Новейший шкаф… я в одном доме видел… Я вам добра желаю. Я от души, так сказать. Мне-то ведь все равно. Но на вашем бы месте…
   Папа. Что на нашем месте?
   Дядя Гоша. Я купил бы отличный шкаф.
   Папа. Еще что?
   Дядя Гоша. Купил бы отличную люстру. Ведь вам карты в руки!
   Папа. Скажи, пожалуйста, почему мне карты в руки? Я совершенно не понял.
   Дядя Гоша. Ведь ты музыкант. Так сказать, эстетически-музыкальное движение души. Правильно я говорю? Я, брат, все понимаю. Я вашего брата знаю. Культурный ты человек или нет? Ведь у тебя есть деньги. Ты тратишь их не туда. Понимаешь? Они не туда идут, не туда! Ты подумай, ведь я для тебя, для твоей же пользы, ведь я тебе только добра желаю!
   А папа спит. Он уже ничего не слышит. Так и не узнает он этого! Так и будет он тратить их не туда. Так и не купит шкафа мой папа. И люстру тоже не купит. Он спит. И ничего не слышит. А то что слышал, – забыл. Что же делать. Такой человек мой папа!
   Наши гости уходят. Вздыхает Олимпиада Васильевна. А папа спит.
   Я иду закрывать за ними дверь. Даю на прощанье щелчок Мише. Он кидается дать мне ответный щелчок. Но поздно. Я быстро захлопнул дверь.
   – Красивая женщина, – говорит мама. – А Гоша такой романтичный!
   А папа спит.

9. Старик Ливерпуль и папа

   Папа курил свою трубку. Дым из трубки шел вверх, к потолку. Старик Ливерпуль дул на чай и грыз сахар. У него все зубы целые. Мама спрашивает всякий раз:
   «И как вы сохранили зубы?»
   Он постукивает по зубам ногтями и говорит, что ел крабов, омаров и желуди.
   Папа мой говорит, что он тоже ел желуди.
   Мама машет рукой и смеется. Не верит она в то, что папа ел желуди.
   – Дорогой Ливерпуль, – говорит мама, – что за чушь?
   Они думали, что я сплю, но я не спал, а приоткрыл даже чуточку дверь, чтобы видеть их лица.
   Старик Ливерпуль любит папу. Когда папа мой плавал юнгой (совсем давно), он был в краях Ливерпуля. И хотя это было давно, папа помнит, какие там деревья, дома, даже небо…
   Старик Ливерпуль. Да, да, да, точно такое небо!
   Папа. Я помню.
   Мама. Гоша там тоже был.
   Папа. Гоша просто болтун.
   Мама. Ничего подобного!
   Старик Ливерпуль. Где был Гоша?
   Мама. Там, где и вы.
   Папа. Никогда он там не был.
   Мама. Как можно…
   Папа. Я совсем забыл. Он там действительно был, успокойся.
   Старик Ливерпуль. Был, и слава богу!
   Мама. А я что говорю?
   Папа. То же самое.
   Мама. Ну так вот!
   Все молча пьют чай. Только слышен хруст сахара.
   Старик Ливерпуль. В мире сейчас тревожно. А когда Гесс перелетел в Англию…
   Папа. Это было давно. А вот Гитлер – уже не Гесс…
   Мама. У нас мир с фашистами.
   Папа. Какой может быть мир с фашистами! В этот мир я мало верю.
   Мама. Как ты не веришь? Мир есть мир.
   Папа. Что верно, то верно…
   Почему в мире тревожно? Кто такой Гесс? И еще этот Гитлер… Все было так интересно! Но понять я не мог ничего.
   Ворочается мой брат Боба. Он лежит рядом со мной в комнате. Он встает вдруг с кровати, идет к дверям. Приоткрыв дверь, говорит Ливерпулю:
   – А вы можете съесть песок?
   Все смеются. Боба бежит обратно.
   Мама плотно закрыла двери. Теперь я ничего не вижу. Только кое-что слышу:
   – «Мария» утонула в тысяча девятьсот семнадцатом…
   – Если Гесс перелетел в Англию, то значит…
   – Черт его знает, что это значит, но факт, что он туда перелетел…
   Я слышу хруст сахара, вижу омаров в больших красных шапках, шхуну «Марию», Гесса, который летит в свою Англию, сыплет сверху песок на шхуну и шхуна «Мария» тонет…

10. На дачу!

   Мы все-таки едем на дачу!
   – В Москву бы поехать, – говорит папа.
   – В какую Москву? – мама не понимает.
   – Мы сошли бы в Москве на Казанском вокзале… что, разве было бы плохо?
   – К чему это все? – мама не понимает.
   Мой папа в Москве родился. Он хочет в Москву. Он давно там не был. Он каждый год в Москву хочет. А мама не хочет. Она здесь родилась. Она любит дачу. И я люблю дачу. Кто дачу не любит! Я люблю и Москву. Кто Москву не любит! Но что же делать! На дачу мне тоже хочется.
   Мы стоим возле машины на улице. Все наши вещи в кузове. Мама с Бобой сели в кабину. Папа все говорит про Москву. Это с ним бывает.
   – Я спешу, – говорит шофер.
   Мама вдруг говорит:
   – Где подушка и чайник?
   Я бегу за подушкой и чайником.
   – Не забудь закрыть дверь! – кричит мама.
   Подушка огромная. Трудно бежать. Я теряю крышку от чайника.
   – Она где-то звякнула, – говорю я.
   – Поищите ее! – кричит мама.
   Нас провожает вся улица. Здесь, конечно, братья Измайловы. И другие мальчишки. Они все бегут на лестницу. Ищут нашу крышку. Шофер говорит:
   – Это мне надоело.
   – Вы же видите, – говорит папа.
   – Я-то вижу, – говорит он.
   – В чем же дело? – говорит папа.
   Наконец крышка найдена. Я лезу в кузов. Любой хочет ехать в кузове! Братья Измайловы едут завтра. Они едут в пионерлагерь. Но их повезут в автобусе. Они не поедут в кузове.
   – Отойдите! – кричу я. – Ведь это машина! А не какая-нибудь там повозка!
   – Ой, – кричит папа, – ведро забыли!
   Я бегу за ведром. Подаю ведро папе.
   – Ничего не забыли? – кричит шофер.
   К нам спешит Ливерпуль.
   – Чуть-чуть не опоздал, – говорит он.
   Старик Ливерпуль всем жмет руки.
   Мы трогаем с места.
   Все мальчишки бегут за нами. Кричат и машут руками. Один Ливерпуль остался. Он стоит, смотрит нам вслед…
   А мы вовсю едем! Ветер свистит. Волосы у папы растрепались. И у меня растрепались волосы. Уже нашего дома не видно. И всех мальчишек, и Ливерпуля…
   Папа вдруг посмотрел на меня – я на папу. И мы рассмеялись. Не оттого что растрепаны волосы. Не потому. А просто так. Здорово – ехать на дачу, когда папа рядом, вот здесь, на вещах – вы себе не представляете!
   Жаль, что днем едем. Лучше бы ночью. Тогда наши фары горели бы. Но днем светло. Тоже неплохо. Очень трудно сказать, что лучше!
   Вдруг я вспомнил про девочку с бантом… Эх, был бы я пиратом! Вот так мчался бы я на своей шхуне… Бьют волны, и шхуна качается… Вдали виден корабль… В нем едет девочка с бантом… Со мной целый отряд… Я беру в плен корабль… «Ах, это вы! – скажу я. – Ну, что ж, здравствуйте!» – «Ой! – вскрикнет она. – Дайте мне воды…» Я скажу: «Я вас всех отпускаю. Плывите себе на здоровье! Куда ваши глаза глядят…» Она скажет: «Ой, вы такой благородный! Просто дальше уж некуда! Я остаюсь с вами. Я влюблена!» – «Хорошо, – скажу я, – пожалуйста, как хотите…»
   Стучит ведро о кастрюлю. Звенят ложки и вилки в мешке. Звенит крышка чайника.
   Мы выезжаем из города. Куда ни глянь – вышки. Целый лес вышек. Где-то здесь должен быть дядя Али. Может быть, он меня видит.
   Мы едем берегом моря. Лодки в море и на песке. И белые чайки над морем. И сети. И скалы.
   Мы едем сквозь виноградники. Блестит дорога на солнце. А по бокам виноградники.
   Мы едем совсем рядом с поездом. Мы мчимся, и поезд мчится – кто кого перегонит!
   Едут навстречу нам машины. Мы едем навстречу машинам.
   Идут навстречу нам люди. Мы едем навстречу людям.
   Орет осел.
   Кричат бараны, и блеют козы.
   Кудахчут куры, кричит петух.
   Наша дача уже совсем рядом!

11. На даче

   На даче у нас виноградники, инжировые и айвовые деревья, а за деревьями и виноградниками море синее, иногда зеленое, а когда дождь и ветер, – серое. Вот какое море! А песок под ногами горячий. Но к этому я привыкну. В прошлом году мне так жгло ноги – вы себе не представляете! А потом я привык и ходил себе, сколько влезет. У нас на даче есть бык. Он в сарае. Его звать Алеша. Я видел его только в щелку сарая. Огромный бык. Рога – во! Говорят, очень злющий. Тетя Эля, хозяйка наша, рассказывала. Он сломал два забора, двоих забодал, много бед натворил. Бык страшнейший, ну просто жуть! Иногда он протяжно ревет. Тогда мне становится страшно. Я бегу от сарая подальше. Я хватаю палку и жду. Я готов его встретить отважно. Мы только вчера приехали, а тетя Эля уже нам сказала:
   – Смотрите, наш бык опасен!
   Мама сказала:
   – Как опасен?
   – Свирепый он. Не допускайте детей. Чтоб они дверь в сарай не открыли.
   Мама сказала нам:
   – Слышите?
   Я-то дверь не открою. Вот Боба – он может. Что ему бык! Ему все равно. Странный он человек! Я не верю, что я был таким, как он. Хотя мне говорят, что я был таким.
   Я сейчас стою в винограднике. Вижу поезд вдали, белый дым. Слышу стук колес. Кричат, кружатся в небе птицы. А солнце-то словно костер горит! Вся голова моя теплая. Мне бы в море сейчас!
   Но мама меня одного не пускает. Очень жаль, что нет со мной братьев Измайловых!
   Вон сидит на заборе мальчишка – весь черный. Нужно с ним познакомиться. Непременно я загорю, как он. Чего бы мне ни стоило!
   Я стою в винограднике. Здорово, что мы на даче! Скоро наш виноград поспеет. Мы будем есть его сколько хотим. Пока не наедимся. Папа меня так учил: «Ты берешь в руки кисть. Вот так, а другой рукой ягоды рвешь. И кладешь их в рот. Ты набираешь их полный рот. Как можно больше. Потом – раз! – надави все зубами. Ты понял? Вот так едят виноград!» Каждый год он повторял: «Погоди, пусть он только поспеет!» Я покажу тебе, как это делается. Пусть он только поспеет!» – «Это замечательно!» – говорил я. «Еще бы! – говорил папа. – К тому же ты можешь его сушить. Вон на той плоской крыше. Брезент расстели и суши. Зимой всех угостишь». Каждый год я собирался сушить. Но не сушил ни разу. В этот год я насушу два мешка или три, или даже четыре…
   Сейчас папа в городе, что же делать! У нашего папы работа. Он не может все время быть с нами. Приедет он только к вечеру. Я увижу издали поезд. Со всех ног я помчусь к калитке. Чтобы встретить его на дороге.
   Я стою в винограднике. Скоро весь виноград поспеет, инжир поспеет, айва поспеет, гранаты поспеют… Я даже стих сочинил:

     Солнце светит, и море сверкает,
     Инжир и айва поспевает,
     И растет, и растет виноград,
     Как я рад! Как я рад! Как я рад!

   Мама ищет меня по саду. Она держит за руку Бобу. Вы слышите? Мама зовет меня.
   Я иду маме навстречу.

12. Мой папа и Алеша

   Таким я не видел папу. И мама его не видала таким. Он шел странной походкой, весь в пыли, а в портфеле, в руках и во всех карманах – не сразу мы поняли, что это!
   – Это редиска! – сказал я.
   – Редиска?!
   Зачем папе столько редиски?
   Тут было чему удивиться!
   Мы стоим на веранде и смотрим на папу. Он нас тоже видит. Кричит нам:
   – Я был на базаре!
   Он очень веселый. Машет портфелем. Редиска летит во все стороны.
   Мой папа был пьяный.
   Мы это с мамой увидели.
   – Что это значит? – кричит ему мама.
   А папа! – он был таким веселым! – прошел весь двор прямо к двери сарая, открыл дверь и позвал быка.
   Мама так испугалась! Еще бы! Тети Эли нет дома, ее мужа нету, они оба в городе – что же делать?
   – Иди-ка сюда, – зовет папа быка.
   Бык не идет.
   – Эй, Алеша! – кричит ему папа.
   Бык выглядывает из дверей.
   – Алеша! Кому говорю!
   Тогда бык пошел прямо к папе.
   Он идет прямо к папе, а папа кричит и, ногой даже топнул, и снова редиска попадала.
   Бык спокойно подходит к папе. А папа к земле нагнулся. И собирает редиску.
   Бык ждет, когда он поднимется.
   – Эх, Алеша, Алеша, – говорит папа.
   – Уходи! – кричит мама. – Скорей уходи! Пока он ест!
   А папа – он даже не слышит. Он и не думает уходить.
   – Ешь, ешь, – говорит он Алеше.
   Алеша ест с удовольствием.
   – Теперь прогуляемся, – говорит папа. Он берет за один рог быка и тащит его прогуляться. И бык идет следом за папой.
   Папа делал круги по двору. Бык шел за ним и ел редиску.
   – Люблю лето, – говорил папа, – замечательное здесь лето. И солнце здесь замечательное. Но в Москву все же хочется. Я там родился… Там тоже есть солнце… конечно… но не в таком количестве…
   – Ты же пьяный! – кричит ему мама.
   – Сейчас я приду! – отвечает папа.
   Я хочу бежать к папе. Но мама меня крепко держит за майку.
   – Что он делает!!! – кричит мама.
   А папа не слышит. Он ходит по кругу. Бык ходит за ним. Ест редиску. И слушает папу:
   – Охота в Москву… Там зимой много снегу… А летом? Ну… летом там тоже тепло. Ну не так, как здесь… Это верно…
   Бык смотрит на папу. Редиска вся кончилась.
   – Нет, – говорит папа, – ты пойми: солнце там тоже есть… но не в таком количестве…
   Мне почему-то смешно стало. Что папа все повторяет? Любой поймет, даже бык. Что он все повторяет?
   Бык как заорет! А папа его хлоп ладонью по шее. И бык замолчал.
   – Тоже мне, – говорит папа, – вздумал орать! Мы все орать можем. Ты лучше послушай. Тебе человек говорит, так ты слушай… И не ори! Так и знай. Что орешь? Тоже мне разорался!
   Бык внимательно смотрит на папу.
   – Ну, что уставился? – говорит папа. – Не написал я хорошей музыки. А почему? Сам не знаю… Хотя мне всегда хотелось… И даже сейчас очень хочется! А солнце здесь есть, это верно… А там не в таком количестве…
   Тут во двор входят дядя Багир, тетя Эля и кто-то еще.
   – Вай! – говорит тетя Эля.
   Дядя Багир кричит:
   – Бык! Смотрите!
   – А, – говорит папа, – это вы!
   – Осторожно! – кричит ему дядя Багир.
   – Чепуха, – говорит папа, – все чепуха…
   Он бросает портфель и идет прямо к нам.
   Бык рвет папин портфель. Летят ноты по ветру…
   – Что с тобой? – моя мама плачет. Она первый раз видит папу таким. – Что с тобой сегодня?!
   – Ничего, – говорит папа, – все Ливерпуль… Ливерпуль меня угостил… он меня угостил. За успех… он не просто так…
   – За какой успех?!
   – Ну… как, то есть? – сказал папа. – Я за успех…
   Папе вдруг стало плохо.

13. Очень маленькая глава

   Я пошел поглядеть виноград. Я-то знал, что он еще зеленый. Но я хотел еще раз поглядеть. Вдруг я вижу – бежит по дороге мальчишка, вокруг пыль столбом и жара такая, а он орет:
   – Война! Война!
   Мама тоже вышла из дому. Слышит это и мне говорит:
   – Вот негодный мальчишка! Вчера тоже кричал: «Пожар! Пожар!» А никакого пожара не было.

14. Еще одна маленькая глава

   Папе к вечеру стало лучше. Он пошел на вокзал прогуляться. Он всегда ходил на вокзал прогуляться. Уж очень любил он вокзалы! Сядет там где-нибудь на перроне и все сидит, отдыхает.
   Вернулся он очень быстро. Мой папа вошел и сказал одно слово:
   – Война!
   Он не любил говорить много слов. Такой был человек мой папа!

15. Домой

   Мы уезжаем с дачи.
   Мне очень жалко дачу. Жалко мне виноград – он еще не поспел… Жалко мне расставаться с морем…
   Но мы уезжаем. Завтра едет на фронт наш папа. Мы будем его провожать. А сейчас мы садимся в машину. И едем в обратную сторону.
   Мы едем по той же дороге. Опять еду я с папой в кузове. Но почему мне не весело? Мне даже не интересно. Хотя еду я в том же кузове. И мне могут опять все завидовать…
   – Дождь будет, – говорит папа.
   – А как же мы?
   – Так же, как и сейчас.
   – Но ведь дождь…
   – Ну и что же?
   – Но мы ведь промокнем…
   – Промокнем…
   А небо уже совсем серое. И дождь пошел.
   Папа мой достает одеяло. И мы накрываемся. Мы сидим под одеялом. А дождь хлещет и хлещет на нас. Всюду льется вода. Наши вещи, наверно, промокли…
   Мы почти в темноте. Я гляжу в щелку и вижу дождь – больше я ничего не вижу.
   – Дурацкий дождь, – говорит папа, – черт бы его побрал…
   – Плохо, – говорю я, – когда едешь и ничего не видишь.
   – Это верно, – говорит папа, – не очень хорошо…
   – И когда дождь тоже плохо.
   – Тоже плохо, – говорит папа.
   – И когда ноги мокрые.
   – Тоже верно, – говорит папа.
   – Почему ты мне так отвечаешь?
   – Как?
   – Ну, как-то скучно…
   – А тебе весело?
   – Нет, мне почему-то не весело.
   – Потому что дождь?
   – И дождь и война. Все вместе.
   – Но мы победим? Ведь верно?
   – А как же!
   – Эх, – говорю, – интересно все же! Трах-бах! – самолеты, танки…
   Одеяло с нас чуть не свалилось. Папа поправил его и сказал:
   – Ну, ну, ну, не махай руками.
   – Тебе каску дадут? – говорю.
   – Дадут, – говорит папа, – все дадут.
   – Она ведь железная. Даже стальная. Как ты думаешь, каска стальная?
   – Стальная, – говорит папа.
   – Ты ходи в каске, – говорю, – раз она вся стальная.
   – Обязательно, – говорит папа.
   А дождь льет и льет.
   А мы все едем.

16. До свидания, папа!

   Я, мама, Боба стоим на балконе.
   Мы глядим в темноту – вокруг темно, в нашем городе затемнение. Там в темноте мой папа. Мы слышим папины шаги, мне кажется, я его вижу, вот он обернулся, махнул нам рукой… Он только что вышел из дому. Только что с нами простился. Он уходит все дальше, туда в темноту.
   – До свидания, папа! – кричу я.
   – До свидания, папа! – кричит Боба.
   Только мама стоит с нами молча.
   Я кричу в темноту:
   – До свидания!
   Боба машет двумя руками. Темнота-то какая! А он все машет. Будто папа его увидит…
   …Шагов папы не слышно. Наверное, он свернул за угол. Мы с Бобой кричим:
   – До свидания, папа!
   Мой папа ушел на войну.
   Мы уходим с балкона.

17. Папы нету

   С утра наш телефон звонит. Все спрашивают: «Уехал?» – «Вчера, – говорю, – уехал». – «На фронт», – говорю. «Как жаль, – говорят, – не успели проститься!»
   Быстро мой папа уехал. Никто не успел с ним проститься.
   Звонят и звонят. Мамы нету. Я всем отвечаю. «Как, – говорят, – уже уехал?» – «Вчера, – говорю, – уехал». – «На фронт?» – говорят. «На фронт», – говорю.
   Опять звонок.
   – Ваш отец дома? – спрашивают.
   – Нет, – говорю, – он уехал…
   – А когда приедет?
   – Нескоро.
   – А куда он уехал, если это не секрет?
   – Это совсем не секрет. Он на войну уехал.
   – На какую войну?
   – Вы что, не знаете, что сейчас война?
   – Некрасиво с его стороны, некрасиво!
   – Что некрасиво?
   – То, что он уехал.
   – Почему же некрасиво?
   – Он мне должен, а сам уехал.
   – Чего должен?
   – Кое-что должен.
   Тут я прямо растерялся. Просто не знал, что ответить. Словно папа сбежал на войну от него. Просто меня зло взяло.
   – Кто, – спрашиваю, – говорит?
   – Не узнал, карапуз? Ну, будь здоров!
   Теперь узнал. Это дядя Гоша.
   Когда меня раньше спрашивали: «Ты кого любишь?» – я отвечал: «Папу, маму и дядю Гошу».
   Но это было раньше.

18. Я вижу папу

   Мы с Бобой едем в поезде. Мы едем с ним в Баладжары к папе.
   Все так быстро случилось! Так неожиданно! Вдруг звонит папа. Я сразу не понял, кричу:
   – Что вам нужно?
   А он говорит:
   – Мне нужен Петя.
   Я кричу:
   – Петя вас слушает!
   А он говорит:
   – Папа вас тоже слушает.
   Я как заору:
   – Где ты, папа?
   Он говорит:
   – Недалеко.
   Я кричу:
   – Как на фронте?
   А он смеется.
   – Мы еще, – говорит, – не на фронте. Мы по дороге на фронт. Эшелон наш пока в Баладжарах. Мы здесь пока задержались. Как там у вас? Все в порядке?
   – Конечно, – кричу, – все в порядке!
   Папа все маму ждал. А ее не было. Тогда папа сказал, что он всех нас целует, чтоб мы были дружны, чтоб я слушал маму и Боба чтоб слушал, и папа повесил трубку.
   Значит, папа от нас совсем близко! То есть на первой станции. Там, наверное, пушки и танки. Целый поезд военных. Папа не был военным, когда уезжал. Он был в своей старой одежде. И пистолета у папы не было. И никакой каски не было. А сейчас он, наверное, в каске. И пистолет на боку. Поглядеть бы на папу!
   Но папа сейчас в Баладжарах.
   А я здесь сижу. Просто глупо, когда папа там, а я здесь. Тем более он с целым войском. Тем более он в Баладжарах. Прямо, можно сказать, совсем рядом!
   Я говорю Бобе:
   – Слушай, ты можешь спокойно сидеть?
   – Где сидеть? – спрашивает Боба.
   – Ну, ничего не трогать?
   – Чего не трогать?
   – Ничего, – говорю, – не хватать и не трогать, а просто сидеть, можешь ты или нет?
   – Почему? – говорит Боба.
   – Я к папе еду!
   – И я хочу к папе, – говорит он.
   – Ну тогда, – говорю, – собирайся! Быстрей!
   …И вот мы с ним едем в поезде. Правда, мы с ним разбили копилки – его мопса и мою кошку. Попадет нам за это от мамы. Но зато мы купили билеты. Мы едем с настоящими билетами. Как настоящие пассажиры. Нам совсем не жалко копилок.
   Очень медленно едет поезд. Ползет еле-еле. Скорей бы! А то папа нас не дождется. Уедет он со своим войском.
   Боба заснул. Пусть спит, раз человек хочет спать.
   Я смотрел в окно, а потом перестал, просто мне не до этого. Здорово, что мы сейчас едем к папе! Он, наверное, удивится, скажет: «Как это вы вдруг здесь?!» Я скажу: «Я уже вовсе не маленький. Ты мне сам говорил. В чем же дело?» Папа, когда уезжал, сказал, что я, в общем, уже вполне взрослый, поскольку война и поскольку я старший. Что уж тут нас ругать! Тут ругай не ругай, все равно. Раз приехали.
   Я стал думать про папу. Как папа мне рисовал корабли, такие замечательные, с парусами. Лучше всех кораблей была шхуна «Мария». Тут папа вовсю постарался. Ведь он плавал на этой шхуне. Он ее точь-в-точь знает. «Я не художник, – говорил папа, – но я постараюсь». Он так всегда говорил, когда мне рисовал. Но лучше шхуны он ничего не нарисовал. Когда он рисовал ее, я подумал: «Вот так не художник! Настоящий художник». Вы бы видели рисунок. Замечательный был рисунок. Я его променял на мяч. Если бы был плохой рисунок разве мне дали бы мяч? Ни за что бы не дали. Вот какой был рисунок!
   Потом я про другое вспомнил. Как папа войну рисовал: идут в бой солдаты, палят пушки и много убитых. Он всех солдат рисовал в больших касках. В большущих таких зеленых касках. Но ведь их все равно убивали. Хотя они были в касках. Называл это папа «Баталией».
   Я долго думал про это.
   Как-то я не могу не думать. Я все время чего-нибудь думаю. Правда, чаще всего чепуху разную, иногда сам удивляюсь – как я такое думаю. Какой-то я, в общем, задумчивый. Только когда я в футбол играю, или когда в воду прыгаю, или когда пою песни, тогда я ничего не думаю. Я тогда просто прыгаю в воду, играю в футбол и пою себе песни.
   Я думал и думал, и Боба проснулся.
   – Это что, – говорит, – куда мы едем?
   – Мы, – говорю, – едем к папе.
   – А куда, – говорит, – мы к папе едем?
   – Мы, – говорю, – едем в Баладжары к папе. Я посмотреть хочу, как мы подъезжать будем. Я папу в окошко увижу.
   Он посидел, посидел, а потом говорит:
   – Баладжары какие?
   – Большие, – говорю.
   Тогда он совсем успокоился. И стал в окно смотреть.
   Смотрел он, смотрел и опять заснул.
   Качается поезд ужасно. Любой тут заснет. Это я такой, в общем, выносливый. Как Чапаев погиб, слыхали? Часовые-то все уснули. Белые к ним подкрались и всех – раз! раз! – закололи. И на Чапаева бросились. А Чапаев-то спал, и чапаевцы спали. Проснулись – кругом стреляют. Совсем близко белые. Оттого и погиб Чапаев. А то он никогда не погиб бы. Он до сих пор бы жил. Может быть, он пришел бы к нам в гости. Чтоб побеседовать с папой. Спросил бы меня: «Ну как живешь?» – «Хорошо живу, товарищ Чапаев, – сказал бы я. – „И живи на здоровье! – сказал бы Чапаев. – Еще лучше жить будешь!“ – „Товарищ Чапаев, – сказал бы я, – как бы мне стать таким, как вы? Очень хочется мне стать Чапаевым!“ Что бы он мне ответил? Он, может быть, стал бы рассказывать. Про разные конные атаки. Как скакали они вместе с папой, впереди всего конного войска.
   Мне спать нельзя. Я могу Баладжары проехать. Как-никак – все же первая станция. Я в общем-то очень выносливый. Эх, быть бы мне часовым! Дали бы мне винтовку. Глядел бы я вдаль. Я бы зорко глядел. Никогда не подвел бы Чапаева…
   …Вон дядька в углу спит. Рядом с ним корзины. Я стал думать, что в корзинах. Сейчас все набирают продукты. Несут и везут что попало. Там может быть:
   индюки,
   мыло,
   сахар,
   гуси,
   курицы,
   утки,
   зайцы и поросята,
   маленькие козлики (хотя они могут туда не поместиться),
   варенье,
   печенье,
   яблоки,
   груши,
   конфеты,
   колбаса,
   лук,
   огурцы,
   селедка…
   …Надоело мне думать. Откуда я знаю, что там может быть!
   Поезд стал подъезжать к Баладжарам. Я разбудил Бобу, и мы пошли.
   Рельсов-то сколько! Гудки, свистки. Играет где-то гармошка. Поют песню:

     Любимый город может спать спокойно…

   Мы с Бобой идем вдоль большого состава. Во всех вагонах военные. Очень трудно найти здесь папу!
   Скоро нас окружили военные. Один дал нам кусок колбасы. Замечательная была колбаса! Я такой колбасы никогда не ел. Настоящая военная колбаса! Мы с Бобой ее сразу съели.
   Мы хотели дальше идти. Искать папу. Но паровоз загудел что есть силы. Все стали садиться в вагоны. Поезд тронулся и пошел, сначала тихо, а дальше быстрей и быстрей…
   И тут я увидел папу.
   Это был папа, честное слово! В военной форме, в пилотке. Боба не видел его, а я видел. Мой папа стоял на подножке вагона. Он, кажется, нас заметил, даже крикнул нам что-то. Но я не расслышал, что он крикнул. Вагон быстро промчался мимо. Я уверен, что это был папа. Он махал нам, и я побежал за вагоном, а поезд уже вовсю мчался…

19. Обратно домой

   Обратно мы шли по шоссейной дороге. Я думал, так будет быстрее. Сначала я пел: «Солнышко ясное, наша жизнь прекрасная!» Потом на спине тащил Бобу.
   Я не мог его долго тащить, и мы сели на камень. Кругом желтая степь. Вся трава сгорела от солнца. Мчатся мимо машины. Проехал танк.
   Боба как заорет:
   – Папа едет! Вон папа едет!
   Он решил, что папа в танке. Почему он так решил, я не знаю. Он стал так орать, что я думал, он лопнет. Хотел бежать следом за танком.
   Вы бы видели, как он орал, – грузовик даже остановился.
   Шофер говорит:
   – Вы, ребятки, чего?
   – Мы, – говорю, – домой идем.
   – А малыш чего?
   – Папа наш в танке уехал, – говорит Боба.
   – Врет он все, – говорю, – ни в каком танке он не уехал. Он в вагоне уехал.
   Шофер говорит:
   – Все ясно, хотя не совсем. Ну, садитесь, живо!
   Мы сели к нему в кабину. И во весь дух помчались.
   – Значит, вы здесь одни, – говорит шофер.
   – Мы, – говорю, – к папе ездили. Мы провожать папу ездили.
   – Ах вот оно что! – говорит шофер. – А мама где?
   – Мама дома, мы сами пошли.
   – Ну и ну! – говорит шофер.
   – Папа наш капитан Красной Армии, – говорю.
   – Совсем хорошо, – говорит шофер.
   – Он с Чапаевым воевал, – говорю.
   – Да ну! – говорит шофер.
   – Честное слово! Воевал он с Чапаевым, а Чапаева потом убило…
   – Прямо с ним рядом и воевал?
   – А как же, – говорю, – отдельно, что ли, конечно, рядом!
   – Интересно, – говорит шофер.
   Ему очень понравилось, что мой папа с Чапаевым воевал. Только он немножко не верил.
   – Что, не верите? – говорю. – Очень даже напрасно! А еще папа был моряком. Он на шхуне «Мария» плавал. Он эту шхуну мне рисовал. Замечательная была шхуна! Парусов – тысяча! Мачты – во! – громадные такие мачты, а нос длиннющий, длиннющий… Только это давно было…
   – Ну и ну! – говорит шофер.
   – А вообще папа мой не военный. И не моряк. Раньше он был моряком. А сейчас папа мой музыкант. Он даже музыку пишет. Только у него не очень получается. Но он все равно пишет. А мама говорит: не стоит, раз не получается. А как вы думаете, стоит?
   – Ну и врешь же ты все, – говорит шофер. – Вроде маленький, а врать горазд. И шхуну приплел, и Чапаева, а тут еще музыка…
   – А вы, – говорю, – у Ливерпуля спросите, он вам скажет.
   – У кого?
   – У Ливерпуля.
   – Что за Ливерпуль?
   – Как, – говорю, – кто такой Ливерпуль – это Ливерпуль…
   – Я, – говорит, – с тобой разговаривать не буду, если ты мне будешь глупости говорить…
   Я говорю:
   – Вот приедем, я вас с ним познакомлю.
   – С кем?
   – С Ливерпулем.
   – Что это, попугай какой, что ли?
   – Не хотите, не верьте, – говорю, – как хотите.
   – Да ладно уж, – говорит шофер.
   – Вы что везете? – спрашивает Боба.
   – Песок, – говорит шофер.
   Боба его про песок стал расспрашивать: что за песок, есть ли там ракушки, куда песок везут.
   Шофер ему отвечал все в шутку, и Боба был очень доволен.
   – Я, – говорит Боба, – хочу туда в кузов, в песок, а вы здесь езжайте, разрешите мне, пожалуйста, в песок.
   Ему, конечно, не разрешили, и он все дулся.
   Шофер нас довез до дома. Пожал мне и Бобе руки, передал привет Ливерпулю. И мы домой побежали.
   Ой, что тут было! Наша мама вся совершенно бледная. Сидит и плачет.
   В это время мы входим.
   Мама. Где вы были?
   Я. У папы. Там нас колбасой накормили.
   Мама. Какой колбасой?!
   Боба. Ливерной.
   Я. Там нас ливерной колбасой накормили.
   Мама. Кто накормил?
   Я. Мы ездили к папе.
   Мама. Каким образом?
   Я. На поезде.
   Мама. Боже мой!
   Я. А обратно мы шли пешком…
   Мама (кричит). Откуда вы шли пешком?!
   Я. Из Баладжары.
   Мама. Из Баладжары?!
   Я. Я видел папу…
   Боба. Я видел танки!
   Мама просит воды. Маме плохо. Я бегу за водой на кухню.

20. В кино

   Целый день мы возились в песке. Хотя мне надоел песок, но что же делать? Нас не пускают дальше двора. Все за то, что мы ездили к папе.
   Мы были грязные, это правда. И мама нас стала ругать.
   – Неужели нельзя, – говорила она, – так играть, чтобы оставаться чистыми, опрятными и культурными детьми, тем более отец на войне?
   Это было неинтересно. Мы сто раз слышали.
   «Играть целый день в песке, когда война и отец на войне… Разве нельзя, – думал я, – играть в песке, если даже война?»
   А мама продолжала:
   – Этот маленький – понятно, но ты-то что там нашел?
   Что я там нашел? Ничего не нашел. Что там можно найти? Не берут же меня на фронт!
   Наконец мама сказала:
   – Вот что. Я дам вам деньги. Идите в кино.
   Это было другое дело. Мы с Бобой сейчас же помчались в кино.
   Мы сели с ним в первый ряд. Я люблю первый ряд – как-никак не последний.
   Сначала журнал показывали. Интересный журнал, про войну – стрельба, взрывы, танки, – война, в общем, самая настоящая.
   Показывали красных конников.
   Показывали, как горит город.
   Показывали военных в землянке.
   И вдруг смотрю – папа!
   Сначала я не узнал его, он стоял, нагнувшись над картой, а рядом еще военные, и все на карту смотрят, потом папа взглянул на меня, и я сразу узнал его и на все кино крикнул:
   – Папа!
   Вокруг меня зашикали. «Тише, – говорят, – не мешайте смотреть картину, какой тут может быть папа!» А один говорит: «Очень даже возможно; напрасно вы, граждане; может, и впрямь он отца увидел. Может, отец его киноартист». Но тут опять зашикали: «Что вы, – говорят, – глупости разные говорите, какой тут может быть киноартист, когда это самый натуральный киножурнал и никаких киноартистов нет». Тогда тот дядька сказал: «А может быть, наоборот: может быть, он отца увидел и не киноартиста, как я предполагал, а самого что ни на есть, как вы давеча сказали, натурального, фронтового отца». Тут все опять зашумели, прекратите, говорят, безобразие, что за шум, где директор и все такое. И стало тихо. Я все глядел, может, папу опять покажут. Но больше не показали. Потом журнал кончился, свет зажегся. Тот дядька, который меня защищал, говорит:
   – Ты правда там отца увидел?
   – Ну да! – говорю. – Ну да!
   – Вот это интересно, – он говорит, – любопытный случай! Просто, можно сказать, исключительный случай. Сын видит отца в кино. А отец на фронте. Нет, это редкость, товарищи! Ты, сынок, вот что сделай. Картина кончится, а ты останься. Еще раз на отца погляди. А я там объясню, в чем дело. Чтоб тебя, значит, не трогали.
   Мы с Бобой, конечно, остались.
   Позже мы пришли с мамой. От папы ведь не было писем. Мы волновались за папу!
   Один раз я шел мимо кино. Меня подозвал контролер.
   – Прости, мальчик, – сказал он, – не твой ли отец…
   – Да, да, да, – сказал я, – мой, мой… – я сразу понял его.
   – Так вот что, – сказал он, – прошу, милый, в любой день, в любой час дня и ночи – прошу! – и он показал рукой в зал.
   С тех пор я ходил каждый день в кино. Каждый день я видел папу. Папу видел не только я. Все мальчишки со всей нашей улицы, и конечно братья Измайловы, все ходили со мной смотреть папу.
   – Зови еще, – говорил контролер, – всех зови, пускай смотрят!
   Это был замечательный контролер!

21. Про отцов и про нас

   Я уже в третьем классе. У нас теперь новый учитель. Он похож на Ливерпуля. Он тоже лысый, но без бороды.
   Мы сидим и глядим на Пал Палыча, а он ходит по классу с речью.
   – …Таким образом, дети, идет война. Отряды наших бойцов бьются на всех фронтах; рабочие, интеллигенция помогают фронту. Что требуется от вас, когда ваши отцы с оружием в руках бьются с врагом, чтобы дать вам возможность вот так сидеть здесь, как вы сейчас сидите, и учиться? Что требуется от вас? От вас требуется взять от меня те знания, которые я накопил за свои долгие годы. Это все, что от вас пока требуется. А что требуется от меня? От меня требуется, разумеется, передать вам эти знания, которые я накопил. Я думаю, вы меня поняли. Я думаю, мы с вами создадим рабочую обстановку, которая нам для этого потребуется. Вы должны помнить, что ваши отцы, ваши старшие братья сдерживают несметные орды захватчиков, которые рвутся сюда, в наш город. Ваш фронт – здесь в тылу, вот эти парты – ваши позиции. Только своей учебой, а не кривляньем и ленью вы добьетесь уважения. Этим вы помогаете фронту, своим отцам и старшим братьям. Вы должны чувствовать ответственность. Ваш враг не только Гитлер, не только фашиствующее отребье, посягнувшее на нас, ваш враг – лень, кривлянье, безответственность, беспринципность, безволье, безалаберность, бездумье и так далее. Вы должны помнить это.
   Пал Палыч подошел к окну.
   – Что я вижу там? – спросил он.
   Мы стали смотреть в окно, но ничего такого там не увидели.
   – Я вижу нашу землю. Ваши отцы бьются насмерть за эту землю. Отцы ваши не заслуживают этих, с позволения сказать, подарочков в виде, как вы сами понимаете, двоек и единиц, и я могу надеяться, могу думать, что это будет у нас редчайшим явлением в нашей практике. Могу я надеяться? – спросил он.
   – Можете! – закричали мы вразброд.
   – Очень хорошо, – сказал он, – приступим к уроку.
   Я как раз заканчивал рисунок: отцы наши мчатся на конях, с шашками наголо, а Гитлер от них удирает. Я видел, как рисуют Гитлера в газетах, и, по-моему, здорово похоже получилось…

22. Двойка

   Двойку все-таки я получил. Хотя я вовсю старался. Почти все у Мишки списал.
   Двойки я получал и раньше. Но то было раньше, а то теперь. От папы давно нет писем. С того дня, как он уехал. Я все боялся: придет письмо, папа спросит в письме, как там Петя, как учится, что я отвечу?
   Нужно было исправить двойку. Ждать я больше не мог.
   Я решил объяснить все Пал Палычу.
   – Мда… – сказал он. – Семь ошибок в одном изложении. Но выход есть. Вот возьми книжку. Вот этот рассказ. Ты прочтешь его дома. Разок или два. Но не больше. Закроешь книжку и будешь писать. Только чур – не заглядывать. Понял?
   – А кто будет смотреть, заглядываю я или не заглядываю? – сказал я.
   – Никто не будет смотреть. Не такой ты уж маленький. Взрослый парень. Что за тобой смотреть!
   – Как же так? – удивился я. – Я ведь буду смотреть.
   – Не думаю, – сказал он.
   – Почему же?
   – Потому что на честность. Такой уговор. Как же можно смотреть! Тогда будет нечестно.
   – Вот это да! – удивился я.
   – Я тебе верю, – сказал Пал Палыч. – Я доверяю тебе – вот и все!
   – Так-то так, – сказал я, – но кто будет знать?
   – Можно считать, – сказал Пал Палыч, – что разговор у нас закончен.
   – Конечно, конечно, – сказал я, – конечно…
   Я, наверно, был очень растерян. Такого еще я не видел. Прямо-таки удивительно!
   Я прочел рассказ только два раза. Больше я не открыл книжку. Хотя мне очень хотелось. Я писал с трудом. Так хотелось мне заглянуть в рассказ! Даже в классе писать было легче. Там можно было спросить у Пал Палыча. Можно было списать у соседа. А здесь было все на честность.
   Я все написал, как запомнил. Пал Палыч прочел и сказал:
   – Человек ты, я вижу, честный. Так и пиши отцу.
   – А как же двойка?
   – Это не самое главное. Можешь считать, что исправил.
   – А откуда вы знаете, – спросил я, – честный я или не честный?
   – Сразу видно, – сказал Пал Палыч, – по изложению видно.

23. Два письма

   Смотрю я на наш почтовый ящик и вижу: там что-то белеет. Что-то есть в нашем ящике, что-то лежит там…
   – Мама! Мама! – кричу. – Что-то в ящике есть!
   Я ведь могу посмотреть, что там есть, а сам на месте стою и кричу:
   – Мама! Там что-то есть!
   И вот мама подходит к ящику, вынимает оттуда одно письмо и второе письмо – целых два письма! Она прижимает к груди письма и говорит: «Боже мой… боже мой…» – идет быстро в комнату. Я говорю: «Это все от папы?» А мама говорит: «От папы, да… одно письмо от папы, боже мой…» У мамы вовсю дрожат руки, она с трудом рвет конверт и читает. «Ты читай вслух, читай вслух», – прошу я. И мама читает вслух, мамин голос совсем не похож на мамин, глухой и тихий, будто издалека слышу я мамин голос: «…Чертовщина у нас тут получилась, очень скоро мы попали в окружение, ушли в лес и болтались по лесам и болотам довольно долго, а потом прорвались и соединились с нашими войсками. Сейчас я жив и здоров. Здесь меня орденом наградили – Красного Знамени. Теперь вы понимаете, почему от меня не было писем – по этой простой причине…»
   Дальше папа спрашивал, как мы живем, как наше здоровье, что он о нас очень соскучился, очень хотел бы увидеть нас, но война – ничего не поделаешь!
   Потом мама читает второе письмо. Это письмо от знакомой старушки. Она пишет без запятых и без точек, она не училась в школе, и маме трудно читать.
   «Здравствуйте дорогие моему сердцу Валентина Николаевна и ребятки уведомляю вас что жива и здорова того и вам желаю дорогие мои с того дня как вы у нас гостили тем летом новости дюже вредные то есть немцы нас захватили и все у нас отбирать стали а дядю Гришу немцы повесили и вот все у нас немцы поотбирали а один дюже злющий у нас в нашей хате поселился и револьвером мне все грозит что я вроде припрятала кур и яйца а я ничего спрятать-то не успела так вот мои милые спешу вам сообщить какое у нас тут горе самое настоящее на наши головушки свалилось а в следующих строках своего обстоятельного письма сообщаю новость а ту именно что Володя отец вам и муж твой Валентина Николаевна как снег на голову вдруг объявился а с ним наши солдатики дюже все похудавшие и не скрываю я от вас от родных что и Володя был похудавший и уставший а погода была у нас скверная ветры сильные и дожди со снегом пополам а Володя-то с солдатиками моего жильца лютого враз застрелили и тут такая пальба пошла страшнейшая и немцев всех они тут перебили всех окаянных уничтожили а Володя-то ваш и говорит ну Марья Петровна живи спокойно а я говорю как же вы-то здесь очутились касатики когда наши-то все далеко отсюда а он говорит такие бабуся обстоятельства сложились не горюй бабуся вернутся все обязательно никуда бабуся не денутся а после они ушли в лес обещали вернуться ты не горюй говорят бабуся а как же тут не горевать дорогая моему сердцу Валентина Николаевна когда горе-то вон какое на нас свалилось и дай то им бог к своим дойти так вот и пишу я вам а вы на меня не серчайте что может не так пишу а ежели Володя тут еще объявится то я вам еще напишу а других новостей пока нету только Васютки племянник Николай капсюль все ковырял и ему палец-то и оторвало а так наши пока что все живы и тебе Валентина Николаевна и детишкам твоим приветы шлют остаюся жива и здорова бабушка Мария Петровна и что плохо написано не гневайтесь разбирайте уж как-нибудь».
   Мама читала и читала письмо по нескольку раз и все плакала, а я сел писать ответ папе.
   «Дорогой папа! – писал я. – С отметками у меня хорошо. Меня даже хвалили за честность, и вот как это произошло…»
   И я написал, как было с отметкой и с изложением.

24. До свидания, дядя Али

   Рамис, Рафис, Расим, Раис сидели на верхней ступеньке, я стоял рядом.
   – Мой папа, – говорил я, – убил самого главного фашиста одним выстрелом вот с такого расстояния, как отсюда, вот от этих перил, до той трубы, вон на той красной крыше…
   – Он убил Гитлера? – спросил Рафис.
   – Гитлер сидит во дворце, – сказал я, – как там его убьешь.
   – Значит, не самого главного, – сказал Расим.
   – Как же не самого, – говорю, – когда самого, только не Гитлера, вот и все…
   – А дальше что было? – спросил Расим.
   – Потом папа берет автомат и ка-ак пошел чесать – тра-та-та! – вкруговую…
   – И в него не попали? – спросил Расим.
   – Как бы не так! – говорю.
   – Как же так, – сказал Расим, – раз он не нагибался! На фронте все нагибаются. Я в кино видел.
   – Слушай дальше, – сказал я. – Сначала он не нагибался. Он так специально делал. Чтоб фашистов запутать. Вот они все и запутались. Все нагибаются, а он нет. Тут можно любого запутать…
   Братья Измайловы раскрыли рты, а я был очень доволен, как будто я, а не папа, палю в фашистов, вот здесь, прямо на лестнице. Мне даже стало жарко.
   – …так вот он не нагибался сначала, а после стал нагибаться, он видит, в него кто-то целится, прямо из пулемета, он сразу – раз! – и нагнулся. И все пули мимо. Потом видит: в него из винтовки целятся, он снова – раз! – и нагнулся. Он-то знает, когда нагибаться! А когда не нагибаться. По-том он да-вай вовсю из автомата – как из поливальной машины – жжжжых! А немцы-то, немцы один за другим так и валятся, так и валятся, целые горы… потом в папу гранату кинули – он ка-ак отпрыгнет в сторону… – тут я хотел показать, как отпрыгнул мой папа в сторону, но забыл, что стою на ступеньке, и полетел вниз по лестнице…
   А дядя Али поднимался.
   – Что ты, Петя, – сказал он, – куда летишь?
   Он схватил меня за рубашку. Поставил на ноги и сказал:
   – Поздравь, Петя, еду и я на войну, на подмогу Володе…
   Я растерялся и говорю:
   – До свидания, дядя Али…

25. На крыше

   Когда дядя Али уезжал, он сказал маме: «Встречу Володю, привет передам. Еще что передать?» Мама стала столько передавать, что дядя Али сказал: «Хватит, зачем столько передавать?» А мама сказала: «Нет, передай, пожалуйста, все передай». Тогда дядя Али сказал: «А как же, обязательно передам».
   Я просил передать папе, что, когда вырасту, тоже приеду на фронт, на подмогу, а дядя Али сказал: «Ну, дорогой, тогда война кончится». Я говорю: «А может, не кончится?» Он говорит: «Дорогой, зачем я тогда еду?» – «Ну и что же, – говорю, – что вы туда едете, вы же один ничего не значите». «Как так, ничего не значу? Один не значу, а вместе с Володей значу».
   Мы проводили дядю Али. Все на фронт уезжают, один за другим. Только я остаюсь, да старик Ливерпуль, да еще мама, Боба, Фатьма Ханум…
   Все на фронт уезжают. Старик Ливерпуль говорит:
   – Я теперь не пью. Не могу пить, и все. Я пью, когда у меня прекрасное настроение. А сейчас у меня, может быть прекрасное настроение? Как бы не так! Нету у меня такого настроения!
   – Хорошо, – говорю, – что вы не пьете. Моя мама очень довольна.
   – Ааа… – говорит Ливерпуль, – при чем тут твоя мама… что ты понимаешь…
   Старик Ливерпуль идет на крышу. Он там сегодня дежурит. Теперь все дежурят на крышах. На крыше ящики с песком и бочки с водой, и лопаты, и большущие клещи, чтобы хватать этими клещами зажигательные бомбы и топить в бочке с водой. Правда, бомбы пока что не падали, но упадут же когда-нибудь! Для чего же тогда клещи? Вчера Лия Петровна сказала: «Я не могу дежурить, у меня появляется слабость…» Тогда Ливерпуль говорит: «Давайте я буду за вас дежурить». Позавчера тетя Майя сказала: «У меня голова кружится…» Ливерпуль говорит: «Давайте я буду за вас дежурить».
   Я бы тоже за всех дежурил. Но мне не разрешают. Детям нельзя на крышу. Мы с Бобой должны сидеть дома, а если тревога, – скорей одеваться, бежать в подвал, то есть в бомбоубежище. Кто захочет сидеть в подвале, когда есть в нашем доме крыша?
   Мама моя у Фатьмы Ханум. Они там сейчас беседуют. А я бегу на крышу. Там на крыше старик Ливерпуль. Он будет гнать меня, я знаю, но я не очень-то слушаюсь.
   Вон он стоит, освещенный луной. Звезд на небе полно. И прожекторов полно. Небо словно живое – колышется. Где-то гудит самолет. Бьют зенитки. Старик Ливерпуль смотрит вверх на небо. Вот он надевает очки. Опять смотрит на небо. Блестит при луне его лысина. Бородка крючком еще больше загнулась. Я крадусь сзади к нему. Но он слышит мои шаги. Обернувшись, старик Ливерпуль говорит:
   – Ну-ка, Петя, домой!
   – Вам можно, – говорю, – а мне нельзя?
   – Я суровый человек, – говорит Ливерпуль.
   – Поймайте меня, – говорю, – если можете.
   – И не подумаю, – говорит он.
   – Как хотите, – говорю.
   – Отца нет, – говорит Ливерпуль, – распустился…
   – Вы, – говорю, – напрасно меня гоните, мне здесь больше нравится, чем в душном бомбоубежище. Что там сидеть, не пойму! Немцы, что ли, на нас наступают?
   – А ты думал, нет? – говорит Ливерпуль. – Наступают.
   – Что-то не видно. Где же они наступают?
   – Не дай бог, чтобы ты их увидел.
   – Кто их пустит сюда? Никто не пустит. Вот и дядя Али поехал. Они с папой дадут им жизни!
   – Дай бог, чтобы Володя вернулся, дай бог, тяжело там сейчас, тяжело…
   – Почему он не вернется?
   – Нет, он вернется, он безусловно вернется…
   – А кошкам зимой не холодно? – спрашиваю я.
   – Нет, сынок, не холодно, – говорит Ливерпуль.
   – А почему?
   – Потому что их шкура греет.
   – А у людей, – говорю, – шкуры нет, только кожа…
   – Вот еще, – говорит Ливерпуль, – зачем людям шкура?
   – Как зачем, – говорю, – очень странный вопрос! Если б я имел кошкину шкуру – не шутки ведь!
   – Отстань от меня! – говорит Ливерпуль. – Ты что пристал ко мне с этой шкурой? Какое мне дело до кошек!
   Я говорю:
   – Верно, зачем людям шкура…
   – Отвяжись от меня! Убирайся домой!
   Я подождал, пока он успокоится. Он успокоился и говорит:
   – Ты ведь знаешь, сынок, у меня болит сердце… иди-ка ты спать, смотри, как зеваешь!
   Мне совсем не хотелось спать. Мало ли, что я зеваю?
   – Зачем люди воюют? – говорю я.
   – Война – несчастье всем людям. Начать войну… Разве есть в этом здравый смысл? Нет, сынок, в этом нет здравого смысла… А между тем люди – самые развитые существа на земле…
   – И я самый развитый?
   – И ты, только ты еще мал.
   – И дядя Гоша самый развитый?
   – Наверно, и он, а как же.
   Я хотел еще что-то спросить, как вдруг слышу голос Бобы. Мой брат Боба открыл люк на крышу, но влезть на крышу не может.
   – Уйди отсюда! – кричу я.
   – Мне интересно! Мне интересно! – кричит Боба.
   Я с трудом тащу Бобу домой. Он, как всегда, упирается.
   – И я тоже, – кричит он, – хочу тушить бомбы!
   Мама еще у Фатьмы Ханум. На крышу уж мне все равно не уйти, Боба следом увяжется. Мы раздеваемся. Ложимся спать.
   Я вижу во сне старика Ливерпуля.
   …Он стоит одиноко на крыше. А вокруг страшилища. Они хотят съесть Ливерпуля. Это самые неразвитые существа на земле.
   Старик Ливерпуль берет клещи.
   – Я суровый человек! – говорит Ливерпуль.
   А страшилища все наступают.
   – Убирайтесь домой! – говорит Ливерпуль.
   Он кидается с клещами на страшилищ. Но страшилищ много. Они ползут к Ливерпулю. Куда ни глянь – всюду страшилища.
   Я бегу на подмогу. Хватаю ящик с песком. И кидаю в глаза страшилищ. Все страшилища ослеплены. Теперь мы победим. Вперед! Ура! Ливерпуль ловит клещами страшилищ – раз-два! – и прямо в бочку с водой! Я ему помогаю лопатой.
   – Вот так! – кричу я. – Вот так! Вот тебе! Вот тебе! Всех страшилищ в бочку с водой!..

26. Бетховен! Бах! Моцарт!

   – Просто удивительно, – говорит мама, – что нам нечего продать! Как можно было так жить! Вот сейчас война, а нам нечего даже продать! У каждой порядочной семьи, на случай войны или на другой худой случай, безусловно, всегда что-нибудь есть продать. А нам – ну просто нечего, разве только рояль и ноты… Все кругом дорожает, а деньги где взять? Ваш отец виноват, безалаберный был человек, вот кто жить не умел! У Рзаевых сервизы, они могут их продать. А чего только нет у Добрушкиных! У всех есть что продать! Володя не мог жить, как живут умные люди. У каждой уважающей себя семьи есть что продать на случай войны или на другой худой случай…
   Я все время хочу обедать. Все время мне хочется есть. Я съел бы сейчас не только борщ. Не только суп и котлеты. Я съел бы большой кусок хлеба.
   Хлеб можно купить на базаре. Он очень дорого стоит. Мой брат Боба плачет, когда хлеба нет, – тогда мы идем на толкучку.
   Пыль там всегда столбом, и солнце печет, и галдеж – просто жуть! Мы с мамой расстилаем коврик, на коврик кладем наши ноты (папины ноты), и мама кричит:
   – Бетховен! Бах! Моцарт!
   Втроем мы сидим на коврике.
   – Клементи! Клементи! – ору я.
   Я теперь не играю Клементи. Я теперь вообще ничего не играю. Когда папа уехал, я, правда, играл, но все меньше и меньше. Мама, правда, ругала меня, а потом перестала. Она просто устала меня ругать. Мама хочет продать рояль, а раз так, то зачем ноты. Все равно мама продаст рояль.
   – Бетховен! Бах! Моцарт!
   Толкотня-то какая! Мы, правда, неплохо устроились. Мы пришли рано. Расстелили свой коврик. Все, кто рано пришел, расстелили здесь свои коврики. Часто коврик наш топчут ногами. Тогда я кричу:
   – Осторожно!
   Но в общем-то мы хорошо устроились. Попробуй-ка проходи целый день!
   – Клементи! Клементи!
   – Сахар! Сахар!
   – Кофточки! Кофточки!
   – Пирожки! Пирожки!
   – Бетховен! Бах! Моцарт!
   – Американские штаны! Чистейшие американские штаны из английского материала!
   – Не рваная, не новая, отличная рубашка!
   – Сто отдашь – пятьсот выиграешь!
   – Купите! Купите! Купите!
   – Клементи! Клементи! Клементи!
   – Бетховен! Бах! Моцарт!
   Когда хлеба нет, я не плачу. Вернется мой папа, он мне привезет много хлеба. И мандарины, большие, оранжевые мандарины…

27. Олимпиада Васильевна и мама

   Моя мама теперь курьер. Я помогаю маме. Мы вместе с мамой разносим бумажки, разные документы. Боба сидит с Фатьмой Ханум. Целый день разносим бумажки, сдаем почту, ходим по учреждениям. А в воскресенье идем на толкучку. Там мы продаем наши ноты. У мамы замечательная работа. На работе дают обеды. Можно брать сколько хочешь супов. Мы взяли двенадцать супов! Целая огромная кастрюлька. Мы несем кастрюльку и радуемся. Слышно, как булькает суп. Это суп с лапшой. Мы сольем жидкость и вынем лапшу, а из лапши спечем пышки. Пышек выйдет, наверно, немало. Как-никак – двенадцать супов! Порядочно. Каждому по три пышки. Или же по четыре. По скольку же выйдет пышек?
   – Не плескай, – говорит мама, – будь осторожен!
   – Дорогу, – кричу я, – дорогу!
   Никто не знает, что мы несем. Все думают, это простой обед. А это двенадцать супов! Видел бы нас сейчас папа. «Вот молодцы, – сказал бы он. – Столько супа! Неси, Петя, не выплескай, ну, молодчага, Петя. Я вижу, ты мальчик хороший. Ты помогаешь маме. Ты молодчага, Петя!»
   Мы подходим к нашему дому.
   Нас ждет Олимпиада Васильевна.
   – Здравствуйте – говорим мы.
   – Здравствуйте, – говорит Олимпиада Васильевна.
   Мы проходим в комнату.
   – Вот тут, – говорит Олимпиада Васильевна, – я принесла ребятам…
   Мы смотрим на сверток в ее руках.
   – Что это? – спрашивает мама.
   – Две буханки… вот пусть ребята возьмут… хлеб…
   – Две буханки, – говорит мама, – так много… так дорого стоят…
   Мы с Бобой берем по буханке.
   – Я вам еще принесу, – говорит Олимпиада Васильевна.
   Мама. Ну как там Гоша?
   Олимпиада Васильевна. Вы скажите мне, как Володя…
   Мама. Опять не пишет…
   Олимпиада Васильевна. Ну ничего, напишет.
   Мама. Беспокоюсь я.
   Олимпиада Васильевна. Ну, это вы зря.
   Мама. Да вот только несчастье у нас. Мы ноты продали. Свои и чужие. Так вот там были ноты Добрушкиной… вы не знаете Добрушкину… так вот она в суд подать хочет… «Отдайте, – кричит, – мои ноты! Где мои ноты?» А я их продала случайно…
   Олимпиада Васильевна. Я одолжу вам денег. Вы ей отдайте, и все…
   Мама. Вот спасибо! Но я не могу вернуть скоро… Если вашему сыну, Олимпиада Васильевна, нужно заниматься, пусть он приходит, я кое-что покажу ему, я ведь тоже училась, хотя консерватории не оканчивала…
   Олимпиада Васильевна. Спасибо, Валентина Николаевна, он у нас бросил музыку. Не любит он музыку… А вернете потом. Вот приедет Володя…
   Мама. Ой, только бы он вернулся… Мой Петя тоже не любит музыку. Они все не любят. Нечего у них спрашивать, нужно учить. А то потом скажет: «Я был тогда ребенком, я не понимал, нужно было меня заставлять». Сейчас-то война, не до музыки…
   Олимпиада Васильевна. Может, вы и правы.
   Мама. Безусловно права.
   Олимпиада Васильевна. Володе привет от меня. Не забудьте. Он золотой человек. Мне ваша семья очень нравится.
   Мама. Это правда. Семья у нас хоть куда! Продать нечего…
   Олимпиада Васильевна. Нет, вы напрасно…
   Мама. Пусть будет напрасно. А что Гоша? Что он не зашел? Мне ваш Гоша нравится. Он такой энергичный!
   Олимпиада Васильевна. Наболтал он тогда. Он всегда болтает, болтает, потом говорит: «И зачем я тогда болтал?»
   Мама. Чего болтал?
   Олимпиада Васильевна. По-вашему, он ничего не болтал? (Смеется). Вот видите, а он переживал.
   Мама. Что вы, Олимпиада Васильевна! Я просто вас не пойму. Вы меня расстраиваете…
   Олимпиада Васильевна. Зачем вам-то расстраиваться? Мне нужно расстраиваться. А вам нечего расстраиваться. Не забудьте привет Володе. Я очень прошу, не забудьте. И не расстраивайтесь…
   Мама. А вам-то чего расстраиваться, Олимпиада Васильевна?
   Олимпиада Васильевна (задумчиво). Когда началась война, мой Гоша отправил все вещи, всю мебель куда-то родным. Он боялся налетов. «Наш город будут бомбить в первый день!» – орал он. А вышло наоборот. Все вещи его там сгорели. Все шкафы разбомбили…
   Мама. Какая досада!
   Олимпиада Васильевна. Я не за вещи расстраиваюсь. Что мне вещи! Я за Гошу расстраиваюсь. Ну что за человек!
   Мама. Он просто ошибся…
   Олимпиада Васильевна. Ошибся? Ах он ошибся!
   Она надевает перчатки.
   – До свидания, Валентина Николаевна, – говорит она. – До свидания, дети. Привет от меня Володе.

28. Я встречаю дядю Гошу

   Мы стояли на углу улицы. Дядя Гоша хлопал меня по плечу:
   – Вот так встреча! Давно не видать! Ты, Петро, не сердись, небось сердишься? Ты приходи. Я конфет дам.
   – Я не сержусь, – говорю, – а конфет не хочу.
   – Ну и не сердись. Мал еще сердиться. А я скоро, брат, катану!
   – Как катанете?
   – Не как, а куда. В бой, конечно, куда же еще! В бой пора, в бой! Ну как отец? Все воюет? Он боевой человек, боевой. Вояка! Ты письма-то пишешь отцу? Ты пиши ему письма. Отец ведь. Скажи: так, мол, и так, встретил Гошу… А мать как? Ничего, жива? Мда… Вот такие дела, а я скоро отправлюсь… Мы ведь с тобой мужчины. Защита Отечества есть что? Есть священный долг. Не так ли? Мы понимать должны. А разве мы не понимаем? Мы все понимаем. И то, что отступают наши. И то, что германец давит. Когда я плавал на голубке «Куин Мери»…
   – Это вы рассказывали, – говорю.
   – Неужели рассказывал? Значит, запамятовал. Так вот. Долг есть долг. Мы должны выполнять свой долг. В бытность свою моряком помню случай… лианы, магнолии… то есть мы, значит, крепко застряли…
   – Где застряли?
   – Известно где, на мели – где же можно застрять! – и ни с места. Тогда капитан говорит (старый волк был!): «Всю команду на мель! – говорит. Ну, мы все вышли на мель. И стоим на мели. Все по горло в воде. А нужно сказать, вода – лед. „Толкать корабль!“ – кричит капитан. И представь себе, парень, мы взялись и поднажали как следует, и наш корабль пошел… Сила, брат, коллектива! А если мы будем сидеть сложа руки, что будет? Что будет тогда, мой друг? Тем более если война. И защита Отечества?
   Все время он хлопал меня по плечу. Даже мне больно стало. Все хлопает, хлопает.
   – Неправда, – говорю, – что большой корабль с мели столкнули. Разве такое может быть?
   – Я разве сказал, что большой корабль? Кто сказал, что большой корабль? Корабль был не большой, но порядочный. Ты мне, что, не веришь? Мал еще старшим не верить!
   Я молчал.
   – А у меня, брат, несчастье, – сказал вдруг он. – У меня большое несчастье.
   – Слышал я про ваше несчастье.
   – Ты слышал? Где ты слышал?
   – Слышал, и все.
   – Где ты мог слышать?
   У него был испуганный вид.
   – Все говорят, – соврал я.
   – Не может быть!
   Он сильно расстроился. Стал какой-то печальный. Мне даже его жалко стало.
   – Никто не говорит, это я так.
   Он на меня покосился и говорит:
   – Как тебе не стыдно! Дурацкая привычка!
   Мне совсем не было стыдно. Но я молчал. Я думал, если я буду молчать, он скорее кончит рассказывать. Я мог и так уйти, но как-никак он разговаривал.
   – Мда… – сказал он, задумавшись. Потом вдруг махнул рукой: – Ну, беги домой…

29. Карнавал

   В зале стоит наша елка – большущая, яркая. Занятий сегодня не было. Потому что вечером праздник – большой карнавал. У кого есть костюмы – наденут костюмы. У кого нет – так придут. Я люблю карнавал. Все вокруг ходят в масках, интересно! Только жалко, что редко бывает. Целый год ждать приходится.
   Когда мы выходили из класса, Пал Палыч меня подозвал и сказал:
   – У тебя, Петя, есть костюм?
   – Нет, – говорю, – у меня нет костюма.
   – Школа тебе даст костюм. Я там сейчас смотрел, есть чудесный костюм.
   Я обрадовался! Еще бы! Мне школа даст костюм, и я приду в костюме!
   – А какой, – говорю, – костюм?
   – Костюм замечательный, – говорит Пал Палыч, – настоящего клоуна. И жабо и все такое.
   – Какое жабо? – говорю.
   – Ах, ты не знаешь, что значит жабо! Это, Петя, такой воротник, как у клоунов, да ты сейчас увидишь…
   – Ой, – говорю, – я хочу жабо!
   – Ну и чудесно! Пошли за мной.
   Мы прошли с ним в кладовую. Пал Палыч выбрал костюм – вот это был костюм! Первым делом – колпак, весь в серебряных звездах. Вторым делом – штаны, не какие-нибудь штаны, а все в клетку, как будто бы шахматы. И еще куртка в красных кругах. И жабо. У меня прямо дух захватило, когда я жабо увидел. Вот это я понимаю – жабо! Хоть сейчас прямо в цирк выступать. Я цирк люблю. Люблю циркачей и военных! Даже трудно сказать, кого больше. Но циркачей я люблю, это точно. Когда вырасту – в цирк пойду, буду работать там клоуном. Буду знаменитый клоун. Как наш знаменитый Горхмаз. Правда, он не совсем знаменитый. Ему весь цирк хлопает…
   – Ну как? Не велик? – говорит Пал Палыч.
   – Что вы, – говорю, – как раз! – Я испугался, что вдруг он мне будет велик и мне не дадут его.
   – Ну, я очень рад. Забирай свой костюм. Ты ведь знаешь, когда начало?
   Конечно, я знал, когда начало. Как можно не знать!
   Я забыл даже сказать спасибо.
   Когда я надел дома костюм, и жабо, и колпак и стал смотреть в зеркало, я стал строить рожи, кривляться, смотрел и смотрел на себя, удивляясь все больше, какие замечательные бывают на свете костюмы!
   Я обедал в костюме. Даже колпак не снял, так в колпаке и обедал.
   – Сними малахай-то свой, – сказала мама.
   Она про колпак так сказала.
   Я все быстро съел и колпак не снял.
   Потом я вышел во двор. Мой костюм всех поразил. Правда, кто-то сказал из окна:
   – Да ты что, одурел! Ведь зима на дворе!
   Но я не обратил внимания. Мне совсем не было холодно. Я ходил, высоко подняв голову. За мной шли братья Измайловы. Весь двор смотрел на меня.
   Я еще долго ходил бы. Не так уж мне холодно было. Но мама взяла меня за руку и притащила домой.
   Весь день я не снимал костюм. Выступал перед мамой, кривлялся, прыгал через скамейку, снимал колпак и становился на голову. Что я только не делал!
   В три часа я надел пальто, шапку, колпак взял под мышку и вышел.
   У входа в школу надел маску. Никого еще не было. Я пришел раньше всех.
   Я ходил по школе. По этажам, по всем лестницам, по пустым классам.
   В одном классе была тетя Даша. Она убирала класс. Тетя Даша меня не узнала. Еще бы! Ведь я был в маске. Но костюм ей, наверно, понравился. Потому что она улыбнулась.
   Я стоял и стоял в дверях. Может быть, что-нибудь скажет, похвалит костюм. Тогда тетя Даша сказала: «Иди, милый, отсюда, гляди, пыль какая…»
   Я пошел в зал, где елка. Там уже было много ребят. Играл оркестр. Летел серпантин. Пели песни. Карнавал уже начался. Каких только костюмов не было! И Буратино с длинным носом, и три мушкетера, и Золушка, и Карабас Барабас, и казак в бурке. Правда, бурка была из картона, зато шашка что надо! Как настоящая шашка. Шашка тащилась по полу, а сам казак ходил осторожно, чтоб бурка с него не свалилась, он все поправлял ее. Потом в зал въехал конь со всадником. Я вовсю смеялся. Тем более что тот, кто был лошадью, вдруг маску снял и сказал: «Мне так не видно!» И мы все узнали Гришаткина. Вот так лошадь! А тот, кто сидел на Гришаткине, слез с него и говорит: «Эх ты, Колька, не мог потерпеть! Может быть, нам бы премию дали!» Но маску не снял, и мы его не узнали. Гришаткин встал и ушел, а всадник за ним пошел. Ну, смеху было!
   Пал Палыч увидел меня и спросил:
   – Ну как?
   – Очень смешно, – говорю.
   Кто-то сказал Пал Палычу:
   – Подумать только: где-то война, а здесь все своим чередом…
   Я пошел казака искать.
   Народу еще прибавилось. Я не нашел его сразу. Вдруг слышу, кто-то зовет меня. Да это же сам казак! Мишка, сын дяди Гоши! Я по голосу сразу узнал.
   – Это ты? – говорит. – Ишь ты какой!
   – Я, – говорю, – знаменитый клоун! Сын Горхмаза!
   Он говорит:
   – А я знаменитый казак! Ты мою шашку видел?
   – А это видел? – говорю. – Жабо!
   – Жабо?
   – Вот именно, – говорю. – Жабо, а не что-нибудь!
   Он засмеялся и говорит:
   – Жаба! Жаба!
   – Не жаба, а жабо! – говорю. – Дурак ты!
   – Как ты смеешь мне так говорить! – и за шашку хватается.
   Потом мы помирились, и он говорит:
   – А ну покажи жабо! Хорошее жабо.
   – А у тебя, – говорю, – шашка хорошая. Мне твоя шашка нравится.
   – Да бурка у меня неважная, все время валится. Поплясать хочется, а нельзя. Можно только ходить, и то медленно…
   – Да сними ты ее, – говорю, – и все!
   – Какой же тогда, – говорит, – я казак буду!
   – Был, – говорю, – казаком, и хватит.
   – А ты жабо свое снимешь?
   – Зачем мне жабо снимать, если оно не мешает.
   – Как хочешь, – говорит, – а я свою бурку сниму. Надоела мне бурка!
   Он отдал ее первокласснику. А тот ее бросил. Тогда он позвал Золушку и говорит:
   – Вот тебе, держи…
   И мы с ним побежали к елке.
   У меня стало такое хорошее настроение! Мы так плясали, что даже игрушки попадали. Не все игрушки попадали. Но две-три игрушки упали. Потом их обратно повесили. А какие мы пели песни! Мы пели: «Елка, елка, зеленая иголка», и «В лесу родилась елочка», и «Елки, елки, какие елки!», и «Новый год, новый год, много счастья принесет»…
   Веселый был карнавал!
   Обратно мы шли вместе с Мишкой. Он мне про отца рассказывал, про дядю Гошу. Про то, что он хочет уехать куда-то, совсем в другой город, поскольку он здесь засыпался, а как засыпался, Мишка не знал, он только знал, что засыпался. А мать его ехать не хочет. Поскольку она не засыпалась. А Мишка ждет не дождется. Он путешествовать любит.
   Мы всю дорогу смеялись. Карнавал вспоминали. Столько я никогда не смеялся. Я про все на свете забыл. Я даже забыл снять колпак. Так и шел в колпаке.
   Радостный, я вбежал в комнату. Я все не снимал колпак. С него стекала вода. На улице шел мокрый снег. На столе я увидел записку. Не записку, какую-то просто бумажку. Я стал читать:
   …Войсковая часть № 15/40 извещает вас, что ваш муж геройски погиб в боях под Москвой… числа… года. Похоронен в деревне Дубки…
   . . . . . . . .

30. 1 января

   …Папа мой украшает елку. Сначала мы украшали все вместе – я, мама, Боба и папа, потом мы пошли спать, а папа остался. Он ходил вокруг елки на цыпочках и говорил сам с собой. Но я слышал, что он говорил, хотя он говорил очень тихо, я видел его и слышал: «Вот этот заяц пойдет сюда, нет, пожалуй, сюда… а вот этот шар перевесим вот так… ну, а это уже никуда не годится – три шара вместе! Куда ни шло – два, не три же! – Мы их перевесим…» – «Иди спать», – говорит ему мама. «Спите, спите, – говорит он, – я хочу шар перевесить. И вот эту грушу…» Потом он садится на стул, смотрит на елку…
   Это было в прошлом году.
   Больше я не увижу папу.
   Мой папа убит.
   Мне казалось, война – это что-то такое, где палят пушки и мчатся танки, и падают бомбы, и ничего не случается. Просто пушки палят, танки мчатся, бомбы падают, и ничего не случается. Кричат «ура» и побеждают.
   Я стою на балконе. Гляжу сквозь ветки на улицу. Вижу снег, и людей, и машины, и мне кажется, я жду папу… Вот сейчас выйдет он из-за угла…
   Но мой папа убит.
   Папа мой похоронен.
   Я ухожу с балкона. Тревога. Воет сирена.
   Мама, Боба, я идем в бомбоубежище.

31. Последняя глава (Через пять лет)

   – Папа! Папа! – кричали братья Измайловы.
   Дядя Али пришел с войны. Сверкали его ордена и медали.
   Он обнял меня.
   Потом он обнял маму.
   – Прошу всех на крышу! – сказал Ливерпуль.
   Все пошли на крышу.
   Была победа. Салют. Радость. Цветы. Солнце. Синее море…
   – Ура! – орал Боба. – Ура!
   Возвращались домой солдаты.
   Но мой папа, мой добрый папа, он никогда не вернется…

Полосы на окнах

1. Затемнение

   Мы с мамой завесили окна. Потом зажгли свет. Сейчас нужно завешивать окна.
   Сейчас война.
   Наш город в затемнении.
   Не видно сверху нашего города.
   Вдруг в дверь заколотили, да с такой силой, будто несколько человек сразу колотят в нашу дверь, так оно и было. Вошел управдом и соседи.
   Мой маленький брат Боба захотел их напугать, внезапно выскочил перед ними и зарычал, но они на него внимания не обратили.
   – Что-нибудь произошло? – спросила мама. – Что-нибудь случилось?
   – Тушите свет! – закричал управдом. – Скорее тушите свет!
   Мама руки в боки и говорит:
   – С какой стати? И не подумаю!
   – Скорее тушите, вам говорят! – он щелкнул выключателем, и все оказались в темноте.
   – В чем дело? – возмутилась мама.
   – Поглядите, что у вас творится!
   – Ума не приложу, – сказала мама, – что у нас может твориться?
   – У вас щели, – сказала Ханум Измайловна, – вот такие щели! Настоящая сигнализация вражеским самолетам!
   Отец мой на фронте, а у нас сигнализация?! Это уж слишком. Семья фронтовика сигнализирует вражеским самолетам, получается?
   – На окнах у нас матрасы, – говорит мама, – они свет не пропускают, не болтайте ерунду!
   – Узкие у тебя матрасы, соседка, – сказала Ханум, – понимаешь – узкие.
   – У меня узкие матрасы? – возмутилась мама. – Это у вас узкие матрасы!
   – Посмотри с улицы на свои окна, соседка. Сходи на улицу и посмотри. Такие щели! Вот такие щели!
   В темноте не было видно, какие она показывала щели.
   – Обсудим все спокойно, – сказал старик Ливерпуль. – Раз нету света, не надо торопиться. Все устроим. Никому ведь ничего не угрожает в данную минуту. Обо всем поговорим по порядку. Дела дневные позади, и спешить нам сегодня некуда. Не такой уж это сложный вопрос, чтобы спешку устраивать, в самом деле…
   – Развел антимонию, – сказала Мирзоян, – всегда навеселе и заводит антимонию.
   – Да погодите вы, – сказал управдом. – Сейчас не время разногласиям. Нужно быть начеку. За светом следить внимательно. Ни щелочки света, понятно? Так что ликвидируйте просветы.
   – Ликвидируем, – сказал я. Мне это слово понравилось.
   – Хорошо, – сказала мама, – я повешу по бокам одеяла.
   – Вешайте что хотите, – сказал управдом, – это ваше дело.
   – Ай, соседка, – сказала Мирзоян, – на чем же вы спать-то будете?
   – На чем все спят, – сказала мама.
   – Все постели повесите и тогда как?
   – А что же мне еще вешать?
   – Что-нибудь другое.
   – Откуда же я возьму другое? Выкручиваемся как можем.
   – Мы тоже выкручиваемся, – сочувствовали соседи.
   – Кручусь и верчусь, – сказала мама.
   – Все крутятся и вертятся, – поддерживали соседи.
   – На чем же вы все-таки спите? – не отставала Мирзоян.
   – С окон снимаем и спать ложимся.
   – А потом?
   – Потом снова приколачиваем.
   – Так каждый день и приколачиваете?
   – В матрасе уже полно дырок. Остается только повесить на гвозди. Мы люди не богатые и не гордые.
   – А вы сказали: приколачиваете, – вмешался Ливерпуль.
   – То вешаем, то приколачиваем, – говорит мама.
   – Бедные матрасы, – посочувствовал Ливерпуль, – навряд ли они войну продержатся.
   – Вся жизнь у людей изменилась, даже вещи не на своих местах оказались, – сказала Мирзоян.
   – И беседуем во мгле, – сказал Ливерпуль.
   Дверь была не заперта, и кто-то вошел к нам на веранду.
   – Эй, кто здесь есть? – закричали с веранды.
   – Что там опять такое? – спросила мама.
   – Ваш пятилетний сын по улицам разгуливает, – ответили с веранды.
   – Ах, вечно он сбегает, – спохватилась мама, – вечно он в движении!
   «…Кручусь я и верчусь. И ничего не видно!» – распевал Боба на веранде.
   Мама уже была там.
   – Я вообще не люблю ничего плохого, – объяснял Боба, – когда темно, когда нет света и когда ничего не видно.
   – Можно подумать, что он один всего этого не любит, – отвечала мама из темноты коридора.
   – Я ходил искать свет, – оправдывался Боба.
   – И нашел? – насторожился управдом.
   – Нигде нету света, – сказал Боба.
   – Вот видите, кругом порядок! – сказал управдом.
   – Тогда дайте мне красную повязку, – сказал Боба.
   Старик Ливерпуль сорвал свою повязку дежурного и повязал Бобе на рукав.
   Даже в темноте было заметно, как Боба загордился. «Завтра я у него эту повязку отберу», – подумал я.
   Расходились соседи. Свалили стул с грохотом. Кто-то ушибся.
   Мы сняли наши матрасы.
   Окна были раскрыты, и небо черное.
   На улице ни огонька.
   Мне не спалось.
   Было душно. Бродил в небе слабый прожектор.
   «У всех свое затемнение, – думал я, – у каждого по-своему».
   У старушек Добрушкиных ковры висят.
   У Груниных шторы.
   У Мирзоян фанера.
   У дяди Миши картон.
   У Фалалеевых рекламные противопожарные щиты.
   У старика Ливерпуля доски, остаются щели, и его несколько раз предупреждали.
   У дяди Гоши окна завешены шалями, и меня всегда интересует, откуда он набрал столько шалей.
   У Алиевых одно окно, они к нему прислоняют шкаф. Не лень людям шкаф двигать каждый вечер. Зато никогда в жизни осколки им в комнату не влетят, как они уверяют.
   У Измайловых блестящая плотная бумага, все спрашивают, откуда они ее достали, а папа Измайлов улыбается и говорит: «В универмаге до войны». Все удивляются, как он мог знать, что начнется война и ему понадобится эта бумага. Он отвечает, что купил ее для совсем другой надобности, но не успел использовать. Тогда спрашивают, для какой надобности он ее купил и почему не успел использовать.
   Оказывается, он собирался оклеить стены своей веранды, но все откладывал.
   А теперь ждет окончания войны, чтобы снять ее с окон и оклеить веранду. С завистью смотрят на его практичное, недорогое затемнение.
   Все хотят иметь красивое и практичное затемнение.
   Я тоже жалею, что мы не купили раньше такой бумаги и теперь нам приходится вывешивать матрасы.
   Боба спит с красной повязкой. Даже во сне лицо у него довольное и гордое.
   …Рано утром влетели к нам братья Измайловы, у каждого по рулону.
   Рамис, Рафис, Расим, Раис промчались в нашу комнату как конники, размахивая рулонами. Ни слова не говоря, оставили свои рулоны и умчались.
   – Порядочно у них бумаги, – сказал я, – на две семьи.
   Мой брат Боба схватил рулон, но мама отняла.
   – Спасибо соседям, – сказала она. – Обращайтесь с бумагой бережно. Сегодня мы сделаем шторы. А когда кончится война, нашим соседям эта бумага понадобится, чтобы оклеить веранду.

2. Герои

   – Советский летчик таранил самолет! – заорал я, вбегая в комнату.
   – Зачем же так орать? – сказала мама.
   – Он ночью таранил! – орал я.
   – Представляю, – сказала мама.
   Ничего она не представляла.
   Я размахивал газетой:
   – Как даст фашисту в хвост! Винтом как врежет р-р-раз! Бац по хвосту! Тот по-ошел вниз…
   Раскрыв глаза, смотрел на меня Боба. Он тоже ничего не представлял.
   Ведь я собирал все газеты. Я знал всех героев. Я знал их в лицо по портретам. Я очень любил их.
   Не мог я пропустить ни одной газеты. Не могло такое произойти.
   И все же происходило.
   – Одной газеты у меня сегодня не хватает, – сказал я, – в нашем ларьке она кончилась. Где-то нужно найти.
   Мама к этому привыкла. А Бобе все равно.
   – Попроси у соседей, мама, может быть, у них есть эта газета. Если у них ее нет, придется искать в другом месте.
   – Неужели нельзя обойтись без одной газеты?
   – Никак нельзя.
   – Спроси сам.
   – Но мне могут не дать.
   Мама идет за газетой и возвращается ни с чем.
   – Я так и знал, – говорю. – Такую газету никто не даст. Первый в мире таран. Представляешь? Ночной. Отрубил немцу хвост. Вот герой! Нет, такую газету никто не даст, нечего и просить.
   – Если бы она у них была, они бы дали, – говорит мама.
   – Никто бы не дал. В этом я убежден.
   – Ну, зачем она им, для чего? Никогда бы они не стали из-за газеты портить отношения.
   – Ничего ты не понимаешь, мама. Из-за такой газеты можно портить отношения. Если бы ты представляла…
   – Газеты, газеты… – говорит мама. – Зачем тебе столько газет?
   – Ведь он срезал немцу хвост!
   – Ох, эти газеты, – вздыхает мама, – кругом война…
   – Не искал бы я эти газеты, если бы там войны не было!
   – Понятно, – говорит мама.
   Ничего ей не понятно.
   Я выскочил на улицу. Сел на трамвай.
   – Посмотрите хорошенько, – попросил я в киоске у бульвара. – Неужели не осталось?
   – Сейчас посмотрим хорошенько, – продавец знал меня. – Нет, нету, – сказал он, – ни одной нету.
   – А может быть, есть?
   – Не может быть, раз нету.
   – Как жаль, – сказал я, – неужели нету?
   – Что за газета? – спросил кто-то.
   Собрались люди, и все интересовались, что особенного в газете, которую я так ищу.
   – Советский летчик таранил самолет, – сказал я, – он срезал немцу хвост.
   – Замечательный летчик, – сказал продавец.
   – Я и сам знаю, что замечательный; значит, у вас нет газеты? А где она может быть, вы не знаете?
   – Поищи, дорогой, где-нибудь может быть. Непременно где-нибудь есть, нужно поискать.
   – Важные сообщения? – спросил кто-то.
   – Ночной таран, – сказал я, – срезал немцу хвост.
   – Как то есть срезал?
   – Вот так – вжик! – и я показал рукой, как это делается.
   Все стали обсуждать ночной таран, а продавец сказал:
   – Заглядывай почаще.
   – Мне нужно сегодня, – сказал я.
   – У меня дома есть эта газета, – сказал один старик, – но я сейчас домой не собираюсь.
   – А когда вы собираетесь?
   – Не скоро.
   – Не надо мальчонку расстраивать, – сказал продавец, – если вы домой не собираетесь, незачем об этом говорить.
   – В конце концов пойду же я домой, но не сию минуту.
   – Я подожду, – сказал я.
   – Первый раз вижу, чтобы человек так газету искал.
   – Я же вам объясняю: летчик Талалихин таранил самолет, разве этого мало?
   – Он твой родственник, что ли? – спросил старик.
   – Если бы он был мой родственник, я бы до неба подпрыгнул.
   – Я бы тоже подпрыгнул, – сказал старик.
   – Ну вот видите!
   – Придется идти за газетой, – сказал старик. – Я хотел посидеть на лавочке, но разве можно отдыхать, когда тебе нужна газета.
   – Я посижу с вами сколько хотите, – сказал я.
   – Не уверен, что тебе интересно со стариком сидеть, – сказал он, – вперед – за твоей газетой!
   Я ему рассказывал по дороге:
   – Все газеты с портретами Героев, а у меня ни одного, даже самого дальнего родственника Героя нет. Я и сам на фронт сбегал, да толку что? Ничего из этого не получилось. В поселке Монтина меня ссадили и обратно на трамвае привезли. Представляете, поезда там обычно не останавливаются, а этот остановили…
   – А где отец? – спросил старик.
   – Известно где, на фронте.
   – Может, он уже давно Герой, пока ты тут страдаешь.
   – Может быть. Вот и смотрю в газетах, но пока нету. Неизвестно ведь, когда будет. Еще до войны увидел я на нашей улице Героя с Золотой Звездой. Я забежал вперед и вовсю глазею на золотую звездочку, мешал ему идти, под ногами верчусь и все глазею, глазею… Он остановился и спрашивает: «Чего тебе?» Я будто онемел: на звездочку уставился и не отхожу. Тогда он слегка приподнял меня, осторожно отодвинул в сторону и пошел дальше. Но я опять за ним побежал, как вдруг, представляете, выходит из-за угла навстречу ему здоровенный дядька – и тоже Герой! Они обнялись, поцеловались и дальше вместе пошли. Вместе сразу два Героя! Встретил сразу двух Героев Советского Союза до войны на нашей улице! Не верите? Клянусь! Вот встреча, а? Только я их фамилии не знаю.
   – Верю, верю, – сказал старик, – отчего не верить.
   – Я шел за ними, шел, а потом неудобно стало, сколько можно… Скорей всего они были старые друзья, а вы как думаете?
   – Наверно, старые друзья, – сказал старик, – пожалуй, так оно и было. Воевали вместе в Испании или летали в Америку через Северный полюс.
   – Удивительная была встреча, до сих пор вспоминаю.
   Старик согласился, что встреча действительно была удивительна, такого видеть ему до войны не приходилось. Вот окончится война, наглядится он на своих сыновей-героев…
   На крыше военкомата устанавливали зенитки. Милиция разгоняла любопытных, а они не уходили. Еще бы! Залезть бы на крышу, на ночь спрятаться и дождаться вражеских самолетов. Начнут палить, а я тут как тут, сын фронтовика, подношу зенитчикам снаряды…
   Старик с улицы позвал жену, она вышла на балкон и долго не понимала, что от нее требуется. Потом кивнула головой и вынесла газету. Газета полетела как птица, и я помчался ее ловить. Но оказалась не та газета.
   – Найдем, найдем, – сказал старик, – вечно старуха путает.
   Он опять стал ее звать, но она не появлялась.
   – Придется подняться, – сказал старик.
   Мы поднялись, и старик сказал:
   – Мальчонке нужна другая газета.
   – А зачем она ему? – старуха посмотрела на меня.
   – Она ему просто необходима.
   – А для чего?
   – Ну, это его дело, – сказал старик, проталкивая меня в комнату.
   – Я все газеты собираю с первого дня войны, – объяснил я, – ни одной пока не пропустил. А сегодняшний номер особенный, я за ним и гоняюсь.
   – А чем он особенный? – спросила старуха.
   – Ну как же! – Газета лежала на столе, и я показал ей летчика. Она все поняла и погладила меня по голове. Она все понимала.
   – Непорядок у него насчет родственников, – сказал старик.
   – А что у него с родственниками? – спросила старуха.
   – Ни одного Героя нет, – сказал старик.
   Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.
   – У нас трое сыновей на войне, – сказал старик. – Мать все газеты просматривает, вроде тебя. Следит за позициями войск по карте, пытается узнать, где сыновья находятся, да разве узнаешь.
   Старуха вытащила карточки сыновей, и я восхитился, сколько у них орденов. Вот все трое в обнимку. Вот отдельные фотографии. Вот братья совсем малыши.
   – Про наших сыновей писали, – сказала старуха с гордостью, – кто-то взял газету, а потом не вернул.
   Я спросил фамилию и вспомнил. «Отважный экипаж» – называлась заметка. Такие вещи я крепко запоминал. У стариков газета не сохранилась, и я обещал принести.
   Теперь у меня все газеты. Одну дам старикам, и опять получается, что одной у меня все-таки не хватает.
   Ну и пусть.

3. Звездочка

   Я выпилил маленькую звездочку Героя Советского Союза из большого куска бронзы. Лежит она в старинной бархатной коробочке, как золотая. Откроешь крышку, а она сверкает и переливается. Сколько дней потратил я на эту звездочку, сколько часов! Попробуйте выпилить граненую звездочку из большого куска бронзы! Такую нигде не купишь, нигде не достанешь, ни на что не выменяешь.
   – Ты читала про дядю? – спросил я маму, любуясь звездочкой.
   Никто не мог читать о моем дяде, которого на свете не было. Я просто его выдумал, соврал, но войдите в мое положение, посочувствуйте человеку, у которого непорядок насчет родственников… Несуществующего дядю наградил я звездой Героя, но разве здесь большой обман? Любой из нас станет Героем, а значит, обмана здесь нет. Если нет мне возможности стать Героем, значит, это единственная возможность. В семье должен быть порядок, в семье должен быть Герой.
   Вот так рассуждал я, поглядывая на маму, а она возилась у плиты. Не очень-то она меня слушала, да это и неважно. Я сам хотел в дядю поверить, сам слушал себя, вот что важно. Я хотел, чтоб он был в самом деле.
   – Что это еще за дядя? – удивилась мама.
   – Не читала? – спросил я, волнуясь.
   – Ну и что же ты вычитал?
   – То и вычитал.
   – Так что же?
   – А вот и то.
   – Странные у тебя выходки, – сказала мама, – о чем ты?
   – Потом, – сказал я и быстро ушел с кухни.
   Мы сели за стол, и мама спросила:
   – Что это ты там плел?
   – Что значит плел? – обиделся я. – Это правда.
   – Так в чем там дело? Что там за дядя?
   – Дядя как дядя, – отмахнулся я.
   – Ну, а все-таки? – не отставала мама.
   – Мой дядя, а не твой, ясно? – разнервничался я.
   – С ума сошел, – сказала мама.
   – Дядя, и все! – крикнул я, закрыв глаза от волнения. – Могла бы и прочесть!
   – Ну, хорошо, – сказала мама, – пожалуйста, я просто думала, что-нибудь серьезное.
   – Конечно, серьезное! Очень серьезное!
   – Представляю, – сказала мама.
   Ничего она не представляла.
   Я встал из-за стола. Маячил у меня перед глазами прославленный дядя. В руке я сжимал свою звездочку, и острые края впивались мне в ладонь. Я увел Бобу в другую комнату и показал ему звездочку.
   – Дай! – сразу сказал Боба.
   – Ты погоди, – сказал я.
   – Отдай! – заорал он.
   Я спрятал звездочку в карман и рассказал ему про дядю. Я сочинил для дяди биографию, и Боба меня слушал внимательно.
   – Все понял? – спросил я.
   – Все, – сказал Боба.
   – А что ты понял?
   – Мой дядя Герой Советского Союза.
   – Где он раньше жил?
   – В Ленинграде.
   – А сейчас?
   – Не знаю.
   – Сейчас он на фронте, балда, чтоб ты знал.
   – На фронте, – повторил Боба.
   – На каком?
   – На нашем.
   – На Ленинградском, балда, чтоб ты знал.
   – На Ленинградском, – повторил Боба.
   – Знаешь, какие у него ордена?
   – Не знаю.
   Я перечислил. Многими орденами наградил я дядю.
   – Повтори, – сказал я.
   Но Боба отказался.
   – Ты должен знать, сколько орденов у твоего дяди.
   – Много… – сказал Боба.
   – Вот и хорошо, что много, родной ведь человек.
   – Не помню… – ныл Боба.
   – А где жил твой дядя, помнишь? – возвратился я к началу.
   – Забыл, – сказал Боба.
   – Дубина ты, своего родного дядю не знаешь!
   – Не хочу твоего дядю… – заплакал Боба.
   – Он такой же мой, как и твой!
   – Мне дядю не нужно… – ныл Боба.
   Я показал ему звездочку, и он сейчас же к ней потянулся.
   – Да знаешь ли ты, чья это звездочка? – сказал я.
   Он не знал.
   – Дядина, – сказал я.
   – Мама! – заорал Боба. – Опять дядя?
   – Молчи ты, пойми наконец…
   Нет, он не понимал. Не мог понять мой брат Боба, что значит для меня дядя…
   – Отстань от малыша, – вмешалась мама.
   – С такой памятью он далеко не пойдет! – разозлился я. – Ничего из него путного не выйдет! Нужно тренировать свой ум!
   – Чего он от тебя хочет? – спросила мама Бобу.
   – Дядю хочет… – всхлипывал Боба.
   – Объяснишь ты мне наконец, что это за мифический дядя и чего ты хочешь от ребенка?
   – Я хочу, чтоб он был умный.
   – Он не глупее тебя.
   Боба подбежал ко мне и шепотом спросил:
   – Отдашь звездочку?
   – Дам только подержать, – сказал я. – Такую звездочку даже подержать почетно.
   – Дядя родился в Ленинграде! – вдруг выпалил Боба.
   – Не совсем, оказывается, тупица, – сказал я.
   Бобу словно прорвало:
   – Два ордена Красного Знамени, два ордена Красной Звезды…
   – Молодец! – сказал я.
   – …три медали «За отвагу», три медали «За боевые заслуги»… – шпарил он без запинки.
   Мама взяла Бобу за руку, он вырвался.
   – Гвардии майор!!! – орал он откуда-то уже с веранды. – Родился в Ленинграде! А сейчас на фронте!!!
   Я догнал его, сунул ему под нос звездочку и спросил:
   – Чья это звездочка?
   И Боба сказал:
   – Папина.
   Такого ответа я никак не ожидал. В это время завыла сирена, и мама стала быстро одевать Бобу и велела мне переодеться. Несколько раз уже были тревоги и все учебные. Я не спешил, а мама торопила. Сирена выла все сильней и сильней. Я думал, как бы сбежать – поглядеть, что творится на улице в это время. На лестничной площадке собрались все соседи. Некоторые были с узелками, а семья дяди Гоши с подушками. Дежурный повел за собой всю компанию. Я держал за руку Бобу, и он подвывал сирене.
   – Верно ты сообразил, – сказал я Бобе.
   Он прекратил выть.
   – Чего сообразил?
   – Звездочка, конечно, папина, – сказал я, – при чем здесь дядя.
   Сирена продолжала выть.
   Я протянул Бобе теплую, согретую в ладони звездочку и задумался о своем папе, которому неизвестно как сейчас приходится…

4. Оружие

   Когда я узнал, что в Кишлах на свалке груды оружия, я спать не мог. Оказывается, привозят с фронта разное трофейное оружие и сваливают в кучу у завода в Кишлах. Доехать до Кишлов на электричке, а там свалка в двух шагах. Не спалось мне в эту ночь, представлялись мне разные карабины, пистолеты, автоматы, бомбы, снаряды, просто не верилось, что там такие вещи запросто валяются. Настоящее ведь богатство! Склад оружия, груда вооружения. Пусть старое, негодное, но ведь исправить можно! Да я бы все на свете отдал, только б мне эти штуки приобрести, кто об оружии не мечтает? Да я по разным пулькам, гильзочкам с ума сходил, а тут невообразимо! Всю эту груду, говорят, собираются переплавить. Да мне бы чуточку, совсем немного, старенького оружия, пока его не переплавили. Выберу себе кое-что, а там, пожалуйста, переплавляйте. Мои автоматики, пистолетики, карабинчики, винтовочки, я вас в порядок приведу, исправлю. Достану себе оружие, пусть только немцы сунутся! Лягу у порога с автоматом, пусть только появятся! Шквальный огонь по фашистам, смерть немецким оккупантам, не войдут они в нашу квартиру! «Внуки Суворова, дети Чапаева, бьемся мы здорово, колем отчаянно!» – отличный плакат висит на стене с отличными словами! Отчаянно буду палить без передышки по врагу, идет священная война! Разгромим и уничтожим вражеское отродье! Наше дело правое, враг будет разбит!
   Лежу и дрожу в своей постели от нетерпения оружие достать, будто у меня лихорадка или что-то вроде. В школу утром не пойду, какая может быть школа! В нашем школьном музее один автомат ржавый да три лимонки старые без всяких запалов. Пулеметная лента да каски. Для школьного музея постараюсь, неужели непонятно? С музеем поделюсь, не жалко. Еще мне спасибо скажут. Вполне можно в школу не явиться ради того, чтобы музей обогатить. Встречусь утром с Вовкой – и туда! С ума я схожу по трофейному оружию. Рвется враг к нашему городу, нельзя быть человеку без оружия, будет у меня свой автоматик-пистолетик-пулеметик!
   Утром мама уходила на работу, старалась не шуметь. Убрала затемнение, и я зажмурился от света. Я давно не спал. Захлопнулась за мамой дверь, а глаза у меня сами закрылись. Жуть захотелось спать. Но я встал, открыл входную дверь, чтоб Вовка мог войти, и завалился. Мне снился сон, будто я охраняю склад оружия, а тут фашисты налетели. Такая заварушка началась! Отбиваю атаку за атакой, оружия у меня полно, подходите, гады, будет вам за все! Фашисты наседают, я держусь, на подмогу мне спешит отец с Золотой Звездой, трое братьев – отважный экипаж на своем танке… В это время меня Вова разбудил. Я сначала его за фашиста принял. Потом увидел у него портфель и спрашиваю, зачем же он с портфелем явился, если мы на свалку собираемся, а не в школу. «Как же я, – говорит, – без портфеля из дома выйду, соображаешь?» В общем, я спросонья не сообразил.
   Стал одеваться, а Боба мне какой-то листок сует. Что это? А он, оказывается, свастику начирикал, пока я спал, и мне протягивает. С плаката срисовал.
   – Да ты что, – говорю, – спятил, такие вещи рисовать? Ты знаешь, что это такое? Омерзительная, ненавистная зараза! Фашистский знак! Только предатели рисуют вражеские знаки! За это знаешь, что нужно сделать?
   Он задумался и говорит:
   – Чего?
   – За это, – говорю, – не знаю, что можно сделать!
   Поддали ему, чтобы знал.
   Кое-как его одели с Вовкой. Каждое утро его одевать одно мученье. Там нас оружие ждет, а он тут безобразничает.
   …Сразу же за станцией я увидел мальчишек и ахнул. Они носились с криками и воплями, играли в войну, но не это меня поразило. В руках у них были настоящие немецкие трофейные пистолеты-пулеметы!
   – Самое лучшее, наверное, растаскали, – сказал я, волнуясь, – какие у них автоматики, ты видишь?! Да где же здесь свалка?
   Вовка не знал, где свалка.
   – Эй! – закричал я ребятам. – Подойдите-ка сюда! Подойдите-ка на минуточку!
   Двое подскочили с автоматами.
   – Эти штуки стреляют? – спросил я.
   – Это «шмайсер», а не штуки, – сказал один.
   Другой объяснил, что автомат испорчен, все автоматы на свалке не стреляют, одни болванки, но есть австрийские карабины и подходят к ним отечественные патроны.
   – Сразу можно палить? – задрожал я от нетерпения.
   – Все части там валяются отдельно, – сказал он, – а затворы реже всего попадаются, поди их найди в такой куче.
   – Выходит, там одни железки?
   – Разные там железки, – сказал он, – а не одни. Полно там всего.
   – Прямо так и полно? Подходи и бери? Набирай, сколько хочешь, и домой тащи?
   – Там сторож на коне. Оружия навалом, а сторож не дает. Но его спокойненько перехитрить можно. Надоедает ему на лошади стоять, он скакать начинает. Вокруг завода скачет, чтоб не скучно. Когда он за забор повернет, тут и выбегай. Там танк есть фашистский. Махина. За танк можно спрятаться и оружие выбирать. За танком не видно. А в танке кости. Фашист в нем сгорел. Даже крест там нашли. Разные там бомбочки, мины. Вот и опасаются.
   – Вечно о нас заботятся, как будто мы маленькие, – сказал я.
   – Один раз мину нашли, – сказал мальчишка, – как грохнут, с сарайчика крышу сорвало.
   – Только и всего?
   – Столб зашатался, но устоял.
   – И все?
   – Тебе мало?
   – Мина ведь.
   – Одна ведь мина. Не тыща.
   – Тоже правильно.
   – Из-за мин все, – сказал мальчишка.
   – А куда крыша улетела? – спросил я.
   – Куда, куда… больно я знаю. А в сарайчике мотоцикл стоял. Крыши-то не стало, мотоцикл и украли.
   – Ты нам свалку покажи, – сказал Вовка, – нечего нам про мотоцикл рассказывать.
   – Свалка нам нужна, а не твой мотоцикл, – сказал я.
   – Сами же спрашивали, да ну вас! – Он хотел убежать, второй давно смотался.
   Свалку он все-таки показал, мы ему даже спасибо не сказали, со всех ног туда бросились. Неплохо бы сверху ржавое оружие разбросать и до низа добраться. Только танк не спихнуть.
   Мальчишка правильно сказал: свалочка порядочная и танк – махина. Сверху на груду оружия его и свалили. Помяли карабинчики, уж точно. Сторож на коне сидит и по сторонам поглядывает.
   Сторож нас поразил. Он был очень стар. Совершенно дряхлый старик. Белая борода, как у Деда Мороза, свисала на гриву лошади. Похоже, старик дремал. На голове у него была мохнатая папаха. Смешное он производил впечатление. Казалось, если лошадь шагнет, он не удержится в седле и свалится. Скакать вдоль стены вокруг завода он и не собирался. А скорей всего не мог. Мальчишка здесь явно напутал.
   – Ну и дед, – сказал Вовка, – потеха!
   – Дряхлый дед, – сказал я, – ну и сторож!
   Колоссальная груда трофеев сверкала на осеннем солнце и притягивала, как магнит.
   Мы шагнули вперед, и сторож нас заметил. Дряхлый дед поднял голову и сделал знак рукой, чтобы мы не подходили.
   – Да ну его, – сказал я, – не обращай внимания. Не видишь, он просто так поставлен, как пугало огородное. Айда в обход.
   Сторож засвистел в свисток, но мы внимания не обратили.
   – Пусть свистит, – сказал я, – тоже мне Соловейразбойник.
   Мы не останавливались, и он вторично засвистел. Вдруг хлестнул коня и ринулся на нас галопом. Мы пустились бежать, перемахнули шоссе и влетели в сарай. Смотрим из сарая на сторожа, а он гарцует к нам спиной, на дыбы поднял лошадь, ловкий старик.
   – Еле-еле в седле держался, – говорю, – чуть не падал. Никак не ожидал, что припустит.
   – Притворялся, – говорит Вовка. – Все сторожа притворяются, чтоб потом схватить.
   – Гляди, сарайчик, – говорю, – тот самый. Крыши нет. Минный взрыв оторвал.
   – Да ну тебя, – говорит Вовка, – следи за стариком.
   – Старик не шелохнется, вот хитрец.
   – Должен же он отлучиться куда-нибудь, предположим, воды попить, да мало ли еще куда.
   Но жажда его, видно, не мучила, и он никуда не собирался.
   Поклялись без оружия не возвращаться. Уважать себя не будем, если такое произойдет.
   – Каким образом они мину взорвали? – спросил я, разглядывая небо над головой. – Об камень ее трахнули или по-другому? Если они ее об камень трахнули, почему же тогда крышу сорвало, а им ничего?
   – Ни к чему нам крыша, – Вовка следил за стариком.
   – Да я не об ней…
   – Откуда я знаю, как они мину взрывали, – сказал Вовка, – сдалась мне твоя мина!
   – Да дело не в мине, а как они ее взрывали.
   – Взорвем с тобой любую мину, понял? Только бы фашисты появились.
   – А как?
   – С крыши им на головы кинем, понял?
   Вдруг слышим конский топот: наш древний старик несется в клубах пыли вдоль заводского забора. Мы и ахнуть не успели, как он с другого конца выскочил, пронесся мимо свалки и опять скрылся. Носится по кругу, как в цирке, забавляется себе на здоровье. Мы этого и ждали, но сразу поняли, добежать до свалки не успеть. Маловато для этого времени: старик раньше выскочит из-за забора, чем мы до места добежим. Вокруг камни, кусты, разный хлам. Не ровная тебе дорожка, по которой шпарь без оглядки. И шоссе на пути. Вдруг – машина.
   – Если мы сейчас не побежим, – сказал Вовка, – все пропало. Жди, когда он еще скакать будет.
   Я не решался.
   – Ну?
   – Вперед!
   Мы поняли друг друга. Выскочили вместе. Бежали как в атаку. Неслись во весь дух. Не споткнулись ни разу. Никогда в жизни я так не бежал; шоссе было свободно, и мы пролетели его, не заметив. Я видел совсем близко свалку, блестел карабин в этой груде… Но уж старик несся нам навстречу на своем коне, размахивая хлыстом.
   Мы бросились назад.
   Старик нас догонял, и мы побежали в разные стороны.
   – Старый джигит, – не обманешь, – кричал он совсем уже близко, – старый джигит сам обманет! Школ бегал, учеба бегал, держи-и-ись!!!
   Шоссе мы перемахнули, дальше он нас не стал преследовать. Я обернулся: старик нам грозил хлыстом.
   – Школ не ходит! – орал он. – Прогульщик ходит!
   – Какое ему дело до нашей школы, – разозлился Вовка. – Кругом о нас заботятся, будто у нас своей головы нет, верно ты заметил.
   – Стерег бы свое барахло, – сказал я, – а в наши дела не лез!
   – Какое же это барахло, соображаешь? – возмутился Вовка.
   – Ничего я уже не соображаю.
   – Соображай, – сказал Вовка, – если мы соображать не будем, все провалится.
   Забрались в сарай.
   Джигит наш уже не скакал. Он, как вначале, стоял на месте и притворялся спящим. В этом мы теперь не сомневались.
   – Эх, отличная вещь – подкоп, – замечтался я, – вылезаем мы с тобой возле самой свалки из тоннеля, отряхиваемся, забираем оружие, ползем обратно, снова отряхиваемся…
   – Копать-то сколько надо, с ума сойдешь, пока докопаешься.
   – Представляешь, – говорю, – мы с тобой под шоссе копаем, а наверху люди, машины едут… а мы с тобой спокойненько вылезаем под носом у джигита и отряхиваемся…
   – Что это ты все отряхиваешься? Возьми да отряхнись, вон весь в земле, – говорит Вовка.
   – Да это я так, просто хорошая вещь – подкоп, замечательная штука в таких случаях, только отряхиваться успевай…
   – Что с тобой, – говорит Вовка, – чего это ты все отряхиваешься да отряхиваешься, неужели не надоело? Спятил, что ли?
   От волнения я и вправду каждую минуту отряхивался.
   – А еще, – говорю, – навести бы на сторожа луч, от которого он стал бы, как волшебник, медленно скакать вокруг завода.
   – Мы сюда не мечтать пришли, а за оружием.
   – Поди его достань, – говорю, – мало что пришли.
   – Давай, давай, – смеется Вовка, – начни копать своей пяткой, а я тебе носом помогу.
   – Нечего смеяться, раз ничего придумать не можешь.
   – Будем ждать темноты.
   – Много мы там в темноте увидим.
   – Я слышал, с караульной вышки с завода прямо на свалку прожектор пускают. Светло как днем.
   – А на караульной вышке часовой с винтовкой. И видит тебя как днем.
   – Испугался?
   – Не хватает, чтобы в меня свои стреляли.
   – Пожалуй, верно, – согласился Вовка.
   Вдруг он вскочил и заорал:
   – Крыса! Смотри, большая крыса!
   – Где крыса?
   Вовка швырнул в угол камень, и оттуда выскочила страшенная крыса и – прямо на меня. Я отпрыгнул в сторону, а крыса заметалась.
   – Кидай в нее! – орал Вовка. – Хватай палку! Бей!
   Крыса носилась по сараю. Дверь была приоткрыта, и она не догадывалась, куда выскочить. Вовка кинул в нее еще что-то, она рванула в сторону и пробежала мне по ноге. Я заорал и стукнул ее палкой. Промахнулся и попал себе по ноге. От боли взвыл, хромая, побежал за крысой, чтобы еще ударить ее со всей злостью, но она так же исчезла, как и появилась.
   – Не видел ли, куда она прыгнула? – орал я.
   – Она там! – орал Вовка. – Там!
   Возможно, она выскочила в дверь, мы не заметили. Палка моя стукнулась обо что-то твердое. Я разгреб солому в углу, и то, что я увидел, заставило меня отшатнуться и закричать во всю глотку:
   – Сюда!
   Вовка был за сараем.
   – Сюда, Вовка, сюда!
   Под соломой лежали карабины и автоматы. Несколько карабинов и автоматов. Немецкие каски и пулеметная лента с гильзами.
   – Скорей, скорей, – торопил я, – разгреби всю солому, ух ты, фью-тью-фить!
   – Да здравствует крысеныш! – заорал Вовка, кидаясь к оружию.
   – Откуда здесь все это?
   – Мальчишки нанесли, бесспорно.
   Карабины были без прикладов, только металлическая часть. В одном был затвор. Я щелкнул затвором, нажал курок. Есть щелчок! Просунул карабин в штанину через пояс. В другую штанину «шмайсер». Шагать тяжело, не разогнуть колен, да еще с боков руками придерживай. Спокойненько дойдем, не торопясь, никого не касается. Раздутые штанины не беда. Смотрю на Вовку – по карабину у него в штанине, «шмайсер» не взял – штаны у него узкие, не пролезает. Смешной вид, а что делать? На здешних мальчишек внимания не обращают, а в электричке, в городе, с оружием в руках – обратят.
   Никогда в жизни мне так ходить не приходилось. Посмотреть на нас со стороны – в обморок упадешь. Шаг за шагом – на прямых ногах.
   Мальчишки нам все же встретились.
   Ватага остановилась, и один из наших знакомых спросил:
   – Ну как?
   – Никак, – сказали мы вместе.
   – Нашли? – спросил наш знакомый.
   Мы закивали головами в разные стороны.
   – Прорвались? – спросил мальчишка.
   – Куда?
   – На свалку, куда же еще. Трудно было прорываться?
   Мы опять закивали. Я сделал жалкий вид.
   – Вас что, били? – спросил мальчишка. – Плеткой били?
   Мы закивали головами, мол, били нас плеткой, да.
   – А нас не били.
   – А нас били.
   – Ишь ты, а нас только гоняли.
   – Кто гонял?
   – Старик, кто же еще.
   – Он нас тоже гонял, а потом как врежет! – сказал Вовка.
   – А что у вас в штанах? – спросил один.
   Врать было бесполезно. Не могли же мы сказать, что у нас в штанах ничего нет.
   – Оружие, – сказал я.
   – Вот это фокус, – сказал мальчишка, – оружие в штанах?
   – А куда же нам его деть?
   – Не в штаны же… – мальчишки задыхались от смеха.
   – Не в руках же нести.
   – Выходит, в штанах? – они опять захохотали.
   Если бы они знали, чье это оружие, не стали бы хохотать.
   – Ну, привет, – сказал я, и мы заковыляли, а они нам вслед хохотали.
   – Ну и дураки, – сказал я Вовке, – над собой смеются.
   Потом я повернулся и крикнул знакомому мальчишке:
   – Послушай, а ты не знаешь, где достать отечественные патроны?
   – Откуда я знаю, – ответил он, смеясь.
   – Ладно, ладно, – сказал я Вовке, – отечественные патроны мы найдем. Они ведь наши, отечественные, из-под земли выкопаем.
   – Любишь ты копать, – сказал Вовка. – Иди быстрей, как бы они в сарай не полезли. Каждая минута дорога.
   – Никакой чемпион мира не сможет быстрей, если ему в штаны палки засунуть, да это все равно что палок в колеса напихать.
   – Двигай, двигай и не рассуждай; если они за нами погонятся, несдобровать.
   Мы оружие наше вытащили из штанин и к электричке побежали с оружием наперевес, а возле станции обратно засунули.
   В электричке сначала все спокойно шло, мы сели, ноги вытянули, согнуть-то мы их не могли.
   Какой-то дядька смотрел на нас, смотрел, мы уже от него отворачивались, а он нас разглядывал, разглядывал, а потом и говорит:
   – Могли бы свои ноги подогнуть.
   Переглянулись с Вовкой и слегка ноги вбок подтянули – он в одну сторону, я в другую.
   Дядька говорит:
   – Смотрите, смотрите, издеваются, а? Над взрослым человеком издеваются. Молодчики какие. У меня двое сыновей, и за подобные шуточки я им спуску не даю. Посмотрите, граждане, они, ей-богу, норовят, чтобы мы об их ноги споткнулись.
   Какая-то старушка говорит:
   – У них что-то есть в ногах, мать честная.
   – Чего у них там может быть в ногах? – говорит тот дядька и смотрит на наши ноги.
   – Ой, честное слово, дуло какое-то, – говорит бабушка, – дуло.
   Мы с Вовкой встаем, изо всех сил помогая друг другу, и выходим на площадку. Не хватает, чтобы весь вагон на нас внимание обращал.
   – У них что-то в штанинах, совершенно верно, – замечает один пассажир, – смотрите, как они идут, какая у них подозрительная походка.
   – Вы у них верно дуло видели? – спрашивает тот дядька. – Что за дуло?
   – Ай, я не знаю, – говорит старушка, – может, мне показалось, какое мне дело. Больно мне ваше дуло нужно.
   Понемногу в вагоне успокоились. Не надо нам было садиться, стояли бы на площадке, никто бы не заметил.
   Сошли с электрички.
   Идти дальше так невозможно. Купили сегодняшние газеты, завернули автомат и карабин. По одному карабину в штанинах оставили.
   Попрощался с Вовкой.
   Возле дома стоял Ливерпуль.
   – Откуда плетешься? – спрашивает.
   – Вы теперь без повязки ходите? – спрашиваю. – Брату моему отдали, а как дежурить ходите?
   – Тьфу, – говорит, – твоя повязка, будто я без нее дежурить не могу. Без повязки я могу дежурить, а вот повязка без меня не может. Мальчонке будет радость. Отстань ты со своей повязкой.
   Я уйти хотел, а он меня остановил:
   – Постой, постой, чего это у тебя в штанах?
   – Ничего там нет, отпустите.
   – Эге… в штаны чего-то спрятал, а ну-ка, ну-ка, подойди, небось стянул чего?
   Я бы от него вырвался и убежал, если бы в штанине у меня не карабин.
   Он похлопал меня по ноге своей палкой и удивился:
   – Чего это там у тебя звучит? Отвечай, что это у тебя в ноге звучит?
   – Ничего, – говорю, – не звучит.
   – А в руках у тебя покажи.
   Ну и влип. Как быть? Обидно. Возле самого дома попался…
   – Зайдемте, – говорю, – в парадное, здесь неудобно, чтоб другие не видели. А то скандал будет.
   Пошли с ним в парадное. Я ему и сознался.
   – Автомат у меня, – говорю, – в газете. Немецкий пистолет-пулемет.
   Он как разозлится:
   – Ты мне брось шутить! Я тебе не мальчик! Я тебе дед, а ты мне внук, да я таких внуков иметь не хочу, пошел вон! Нет, погоди, показывай!
   Я развернул газеты, отошел, газеты бросил, направил на него автомат и как заору:
   – Руки вверх!
   – Тьфу ты! – говорит Ливерпуль и поднимает руки. – А ну, покажь!
   Неужели, думаю, отнимет, попрошу, может, не отнимет, внутри ведь автомат пустой, одна болванка.
   А он повертел его в руках, понюхал, вернул мне.
   – Тьфу, гадость. Фашистом пахнет. Где ты его достал?
   – На свалке.
   – А в брюках что?
   – Карабин.
   – Ну и катись, – говорит, – со своим дрянным фашистским ржавым обломком на все четыре стороны.
   Я поднял с полу газеты. Аккуратно свернул их. И стал подниматься по лестнице, подтягивая ногу с карабином. А он смотрел мне вслед.
   – Ну и шутник, – сказал он.
   – Не шутник я, дядя Ливер, – сказал я, – вот научусь стрелять, устроим мы вместе с Вовкой неприступную оборону, тогда увидите вы, дядя Ливер, как меня шутником называть.

5. Патрон

   Каждый раз Вовка заходит за мной перед школой. Но сначала интересуется патронами. Поди их достань, отечественные патроны! В классе с Вовкой нас рассадили, и теперь я сижу с Толиком. Но как прозвенит звонок, мы сейчас же друг к другу и о патронах начинаем. «Вашей дружбе, – сказал учитель, – можно позавидовать, но о вашей дисциплине можно пожалеть». Пожалел бы нас Пал Палыч, достал бы нам патроны…
   Опоздали с Вовкой в класс, стоим за дверью и проблему патронов обсуждаем. Фронт близко, а мы без патронов. Лучше в класс не пойдем в таком случае, мало ли может быть в военное время уважительных причин. Домой Вовке нельзя, бабушка изведет, а ко мне можно. Карабины проверим, на каски полюбуемся. Недавно их со свалки привезли, с орлами, с фашистскими знаками.
   …Во дворе, на ступеньках бомбоубежища, дядя Павел играл с управдомом в шашки. Дядя Павел вернулся с войны, ходит с палкой, в военной форме без петлиц и носит желтую нашивку тяжелого ранения. Никто с нашей улицы не возвратился еще с войны и не носил такой нашивки. До войны он возил хлеб с пекарни. Мы бежали гурьбой за его фургоном и цеплялись сзади. Фургон останавливался у магазина, и мальчишки разбегались в разные стороны. От горячего хлеба шел пар, и он вкусно пахнул. Сейчас Павел был инвалид. До сих пор мне не приходило в голову спросить у него патроны. Неужели он с фронта не привез ни одного патрончика? Но как спросить? Управдома куда-то позвали, и я заменил его. Дядя Павел расставил шашки.
   – Сознайтесь, – сказал он вдруг, подняв голову и разглядывая нас, – вы ко мне цеплялись на фургон?
   – Цеплялись, – сознались мы, – да когда это было.
   Он даже обрадовался, что мы к нему до войны на фургон цеплялись.
   – Не гнал я вас, ребята, верно?
   – Когда гнали, а когда и нет.
   – Очень редко гнал, – задумался, как будто это сейчас значение имело.
   – Вообще-то редко, – говорим.
   Он оживился:
   – Катались на моей лошадке, будь здоров.
   – А нас за фургоном и не видно было, – говорю, – вы и гнать-то не могли.
   – Так что же вы думаете, я вас не чувствовал? Я вас прекрасно чувствовал. Эх, если бы сейчас я на фургоне ездил, не гнал бы вас совсем, ребята… Катались бы, сколько вашей душе угодно.
   – Да мы на вас не обижаемся, – сказал Вовка.
   – Да мы и забыли, – сказал я.
   – Но я-то не забыл. – Он долго хвалил свою лошадь, расписывал ее достоинства, извинялся перед нами, что не давал нам кататься, не мог отделаться от воспоминаний.
   Я думал о патронах.
   – Играть-то будешь? – спросил Павел.
   – Не, – сказал я.
   – Чего ж садился?
   – Патроны хотел у вас спросить.
   – С ума вы посходили, – сказал он, – какой раз спрашивают у меня патроны!
   – Мы первый раз у вас спрашиваем.
   – Просили вроде вас.
   – Нет, нет, мы не просили.
   Он вздохнул.
   – Полюбуйтесь, что сделали со мной патроны. Малейшей тряски не могу переносить по булыжной мостовой, прощай, моя лошадка…
   – Так это же немецкие, – сказал я. – Фашистские патроны нам не нужны, правда, Вовка?
   – Нам нужны отечественные, – сказал Вовка.
   Он качал головой и собирал шашки.
   Вовка тянул меня за рукав, и мы с Павлом попрощались.
   – Зря у него спрашивали, – сказал Вовка.
   – У всех надо спрашивать, – сказал я. – У всех подряд. Иначе наше оружие заржавеет. Отечественные патроны мы из-под земли выкопаем.
   – Пуля – дура! – сказал мне вслед Павел. – Погибнешь без войны от своих патронов.
   – Не бойтесь, не погибну! – отвечал я, поднимаясь по лестнице.
   Дома вытащили карабин, каски в ряд расставили, пощелкали затвором, эх, нам бы патроны!
   Я вынул звездочку из бархатной коробки, и Вовка не мог поверить, что я ее сам сделал.
   – Приедет с войны мой папа, – сказал я мечтательно, – снимет свою гимнастерку и повесит на стул. А я незаметно приколю ему звездочку. Станет он надевать гимнастерку, увидит звездочку и глазам своим не поверит…
   – А у моего отца два ордена Красного Знамени, – сказал Вовка, – мой папа летчик.
   Я знал, что отец его летчик, но про ордена не слышал.
   – Редкий у тебя папаша, – позавидовал я.
   – Он еще получит, – сказал Вовка. – Он только начал самолеты сбивать. Ему сейчас новую машину дали. А та у него старая была, вся в дырках. Папаню в ней поранило, но все равно машину посадил. Мой папа Героя Советского Союза тоже получит. Раз у него новая машина. – Поразительно он верил в своего отца. Как бы угадывая мои мысли, он сказал: – А если его собьют случайно, он на парашюте спустится. Он может лететь, лететь, а парашют не раскрывать. Перед самой землей раскрыть. Знаешь, как этот прыжок называется? Затяжной называется.
   – А мой папа капитан, – сказал я и спрятал звездочку.
   – А мой папа старший лейтенант.
   Старший лейтенант, а два ордена Красного Знамени. Но зато капитан…
   Зазвонил телефон.
   – Есть патрон! – шептал в трубку Толик. – Новый патрон!
   – Откуда?
   – Потом объясню.
   – Жми сюда! Сразу! Мы ждем!
   – Куда?
   – Ты куда звонишь?
   – Аа-а… Понял.
   Не очень-то сообразительный, звонит сюда, а куда идти – не знает. Посадили его со мной за парту вместо Вовки, а он нам патрон достал, замечательно получается! Откуда он его достал? Я же говорил, у каждого надо спрашивать.
   Примчался Толик, красный, запыхался. Папаша у него раньше сторожем работал. На каком-то складе. Сейчас он на войне. Винтовку он сдал, конечно, а патрон в ящике остался. Открыл Толик ящик случайно, а там патрончик валяется.
   – А что вы мне взамен дадите? – спрашивает Толик.
   – Каску, – говорю. – Немецкую каску с фашистским знаком. Вещь стоящая, наденешь на голову – настоящий фриц. Поглядишь в зеркало – себя ни за что не узнаешь. Вылитый фашист. Точь-в-точь. Редкая вещь.
   – На кой нужна мне ваша каска, – обиделся Толик, – зачем мне ее на голову надевать?
   – Вещь-то стоящая, согласись. Только в школьном музее и есть, а у тебя своя собственная. Может, тебе еще рубашку в придачу дать? Могу повязку дежурного предложить. Ходи, где хочешь, во время тревоги, загоняй всех в бомбоубежище, на!
   – Не надо мне ничего, – сказал Толик и вынул патрон из кармана.
   – Друг ты наш, Толик, бесценный друг, выручил ты нас, Толик!
   – На испытания оставайся, – сказал Вовка, – официально оставайся, а хочешь – неофициально, как тебе удобней.
   – Да мне все равно, – сказал Толик.
   – Как почетный гость оставайся, пальнуть дадим, можешь не беспокоиться. Папаше твоему салют устроим. Молодец он, патрон оставил. Ржавело бы наше оружие до лучших времен, если б не твой папаша. Сначала испытание устроим, а потом фрицам праздничек устроим. Из их же оружия, представляешь, нашим патроном праздничек устроим!
   Толик крутил головой во все стороны.
   – Неужели вы серьезно здесь стрелять собрались? Не в каждой квартире стреляют…
   – А у меня стреляют, – сказал я гордо.
   – Пригласили тебя на испытание, помалкивай, – сказал Вовка, – человек свою квартиру не жалеет, в стрельбище превращает, а ты еще не доволен.
   – Очень доволен, но моя мама стрельбу в квартире ни за что бы не разрешила.
   – Опять ты нас учишь? А его мама разрешает.
   – Во какая мама! – восхитился Толик. – А соседи переполох не устроят?
   – Всего один выстрел, опомниться не успеют, не собираемся же мы палить до утра.
   – А мне пальнуть дадите?
   – Дадим ему, Вовка?
   – Дадим, – сказал Вовка.
   – Дадим, – сказал я.
   – Не опасно? – спросил Толик, разглядывая карабин.
   – Да не бойся ты, гляди! – я отвел затвор и вложил патрон в патронник. – Видал? – щелкнул затвором. – Ну? Только нажать. И – огонь! Все нормально. Не дрейфь.
   – Как же его в руках держать? – сказал Толик. – Приклада нет. Вдруг в руках разорвет? Дал я вам патрон, сами и стреляйте, шутники нашлись.
   – Он дело говорит, – сказал я, – откуда мы знаем, разорвет или не разорвет?
   – По-моему, не разорвет, – сказал Вовка.
   – А если разорвет?
   – Ну, тогда… – сказал Вовка, – тогда разорвет.
   – Мудрый у нас Вовка, – сказал я, – все рассудил.
   – У меня есть идея, – сказал Толик. – Давайте карабин укрепим на стуле. К спусковому крючку веревочку привяжем. А дергать будем все вместе, на расстоянии.
   Верно ведь сообразил. Дернем за веревочку – не разорвет, можно в будущем без веревочек.
   Друг-то наш соображает, а мы его ругаем.
   – Сорвите с балкона бельевую веревку, – командовал я, – и привяжите карабин к стулу, чтобы не шатался. Тащите ящик с кошкиным песком, а теперь прижмите карабин ящиком. Укрепляйте карабин, не спешите, времени у нас хватает. Готовьтесь к бою. Утюг возьмите, придавите тумбочкой. Двигайте сундук, кладите сверху побольше. Эх, и расколотим мы эти проклятые каски в пух и прах!
   Каски установили на чемоданах.
   – А если пуля срикошетит? – заволновался Толик.
   – Дадим тебе самый конец веревки, – сказал Вовка, – стой на улице и дергай. Только следи, чтобы прохожие ногами не наступали.
   – Неужели вы всерьез думаете, что каски пробить можно? Зачем же каски надевают в таком случае?
   – Дураки, поэтому и надевают, – сказал Вовка, – видел каски в школьном музее – все с дырками.
   – В музее осколками пробиты, – сказал Толик, – неужели не заметили?
   – Спорим, каска не выдержит! – доказывал Толик.
   – Ладно, хватит, – сказал я, – посмотрим, выдержит или не выдержит.
   – Я все-таки за дверь выйду, – сказал Толик, – на всякий случай из коридора буду дергать.
   – Залезь в шкаф и оттуда дергай, – сказал Вовка.
   – Ничего себе команда собралась, – сказал я, – три мушкетера, один в шкаф, а другой куда? Вместе будем дергать. Тоже мне артиллеристы, противно смотреть на такую команду!
   – Во-первых, я никуда не собираюсь… – обиделся Вовка.
   – Вот и хорошо, что не собираешься! Огонь по Берлину!
   Мы дернули. Выстрел не вышел.
   Я заорал:
   – Одна у нас дорога – на Берлин! Идут в атаку танки! Подпустить их! Пусть еще подойдут! Идут танки! Вы поняли? Танки идут!!!
   – Да поняли мы, – сказал Толик, – ну, танки, ну и что?
   – …колонны машин приближаются! Так… так… придвигаются… давайте, давайте… ближе, гады… еще… так, еще…
   – Скоро они, наконец, придвинутся? – спросил Вовка. – Лично я целюсь в самолет, который пикирует на отца.
   – Пока не стрелять! – орал я.
   – Мы пришли сюда стрелять! – торопился Вовка. Возможно, самолет уже пикировал на его отца, но танки еще не совсем подошли.
   – Спокойненько…
   – Чего спокойненько? – не выдерживал Вовка. – Давай дергать!
   – Спокойненько, фашисты придвигаются, ползут! – каски я принимал за танки, входя в раж все больше и больше. – Подпускайте их ближе!
   – Давно уже подпустили, – сказал Толик.
   – Не бойтесь! Пусть идут! Пусть, пусть они идут! – я прыгал и орал.
   – Пусть они идут, а мы в таком случае пойдем домой, – сказал Толик.
   – Стоять на месте! – надрывался я. – Ни в коем случае не отступать!
   – Никто и не думает отступать, – сказал Вовка, – хватит тебе кривляться.
   – Огонь! – крикнул я, и мы задергали за свою веревочку, но выстрела опять не получилось.
   Мы дергали и дергали.
   – Танки горят! – вопил я. – Колонна остановилась!
   – Чего это они у тебя горят, если выстрела не было? – сказал Толик.
   – Горит колонна! – Нисколько я его не слушал, колонна сейчас горела, фашистская колонна пылала, вот что было важно! Должна же она в конце концов гореть.
   Толик щупал каски, повторяя, что это не танки. Вовка уверял, что сбил самолет, каждый нес свое и размахивал руками; шуму больше, чем на войне.
   – За сбитый стервятник, – сказал я, – за спасение своего отца… – и повесил на грудь Вовке геройскую звездочку.
   Он походил по комнате со звездой Героя, такой молодой и прославленный, звездочка покачивалась и поблескивала, а он вышагивал довольный, гордый, будто и в самом деле Герой.
   – Теперь мне, – сказал я.
   Награждались по очереди, ведь звездочка была одна. И Вовка снял нехотя свою награду за подбитый самолет и повесил мне за разгром танковой колонны.
   – А мне? – спросил Толик.
   – А тебе за что? – сказал Вовка.
   – Дергал с вами вместе, значит, и мне полагается.
   – Куда же ты стрелял?
   – По каскам.
   – Он стрелял по каскам! – засмеялся Вовка. – И за это ему полагается звездочка? Да кто же получает такую награду за стрельбу по каскам, ты в своем уме?
   – А вы куда стреляли? – разволновался Толик. – Не по каскам?
   – В самолет я стрелял, в «мессершмитт»! Сбил его. А он танки подбил. Петя подбил танковую колонну, пока ты каски колошматил.
   – Несправедливо поступаете! – взвыл Толик. – Вместе мы дергали, не выдумывайте чего не было!
   – Ну, сколько ты фрицев уничтожил? – подсказывал я. – Ты бил по пехоте? Ведь верно, ты бил по пехоте?
   – По каскам, а не по пехоте, – таращил глаза Толик.
   – Ну и ничего тебе не полагается, – сказал Вовка. – Неужели ты не можешь сказать, что бил по пехоте? Как же мы тебя награждать можем, если ты такое заявляешь. Да за это тебя надо с войны выгнать, раз ты по каскам шпаришь, а не по фрицам.
   Но Толик таращил глаза и не понимал. Не мог он понять, бедный Толик, что не имеем мы морального права награждать его таким званием за стрельбу по каскам.
   – Сговорились и выдумали каких-то фрицев, – обиделся он.
   – И ты выдумай, – обрадовался я, решив, что теперь-то он понял, в чем дело.
   – Выдумывайте сами, – сказал он обиженно.
   – Пальнем-ка еще, – предложил я.
   – Я не хочу, – сказал Толик.
   – Вот за это мы тебя не любим, – сказал Вовка, – вечно увиливаешь, какой ты Герой.
   – А если буду – наградите?
   – Торгуется, как на базаре, – сказал Вовка, – да ну его. Герои не ради наград совершают свои подвиги, пора бы знать.
   – Я вам патрон дал, а вы…
   – Где это слыхано, чтобы за патрон званием Героя награждали?
   Он вдруг надулся, стал красный.
   – И не надо! Все у вас ненастоящее, и звездочка у вас ненастоящая, а у меня патрон настоящий!
   – Ты звездочку не тронь, – сказал я. – Не наша это звездочка. Ничья. Не Вовкина и не моя.
   – Чья же это звездочка? – таращил глаза Толик.
   – Не твоего ума дело, – сказал я и спрятал звездочку в коробку.
   – Вот народ, ну и народ! – замахал Толик руками. – С таким народом лучше не связываться.
   – Мы народ отчаянный, – сказал я, – с нами лучше не связываться.
   – Ну и оставайтесь, – обиделся Толик, собираясь уходить.
   – А патрон-то остался? – крикнул я, и Толик тоже остался.
   Я вынул патрон из карабина, но Вовка у меня его выхватил.
   – Тяжеленький… – сказал он, подбрасывая патрон на ладони.
   – А вдруг он холостой, – сказал я, – мало ли что тяжеленький. Может, он учебный или еще какой.
   Попробовали вытащить пулю, но нам не удавалось.
   – Минуточку, – сказал я, – давайте-ка его сюда. Мы его сейчас проверим.
   – Ты куда? – крикнул Вовка. Но я уже был в кухне. Положил патрон на железную подставку. Зажег газ. Ничего с ним не случалось. Лежал себе и грелся, и я перевернул его, чтоб он погрелся с другой стороны, а острие пули направил на чайник. Пусть в чайник, не в меня.
   Сел на стул возле плиты.
   – Чего ты там делаешь? – закричал Вовка.
   Я смотрел на патрон. Ничего я не делаю, сами-то они чего там делают. Подсунул нам Толик холостой патрон, без всякого сомнения. Не может боевой патрон так спокойно на подставке жариться.
   Звал меня Вовка. Они там чему-то смеялись, а я смотрел на патрон.
   Как вдруг дверь стала медленно открываться, от ветра что ли, и я бросился ее закрыть.
   Вошел Павел. В это время раздался грохот, а потом звон в ушах, и будто зазвенели вдалеке колокольчики. Настоящий взрыв!
   Влетели Вовка с Толиком, Павла даже не заметили.
   – Бабахнуло… – сказал я.
   Они бросились осматривать стены. На железной подставке порядочная вмятина. Стены в дырках – гильза в куски разорвана. Кругом осколки гильзы.
   – А где пуля? Куда пуля делась? – орал Вовка, ползая по полу.
   – Не знаю, – сказал я. Колокольчики все еще звенели у меня в ушах.
   – Не в тебе ли она сидит? – сказал Павел, и ребята стали меня щупать, осматривать.
   Я так перепугался, что слова сказать не мог.
   – Но где же она, где?
   – Посмотрите в чайнике, – наконец сказал я, – нет ли ее в чайнике?
   – В чайнике нет.
   – И дырки нету в чайнике?

   Толик с Вовкой повертели его, осмотрели, пощупали – дырки нет, пули тоже нет.
   – Может быть, она во мне? – сказал Павел.
   Мы с ужасом смотрели на него. Вдруг он убит… Упадет и умрет…
   Мы кинулись к нему, но Павел отстранил нас.
   – Патроны еще есть? Чувствовал – неладное затеяли, да так оно и вышло… – и стал осматривать квартиру.
   Патронов у нас больше не было, и мы ему об этом сказали.
   Мы двинулись за ним.
   Павел вытащил затвор из карабина, положил в карман. Надел нам на головы каски. Каска съехала мне на глаза, но я не шелохнулся, и ребята застыли, стояла мертвая тишина. Он постучал по каскам на наших головах – головы глухо зазвенели – и своей хромающей походкой пошел от нас прочь с нашим затвором, не хотел он больше с нами говорить.
   Я поплелся за ним, а он даже не повернулся.
   – Все равно, если сунутся немцы, встретим их шквальным огнем! – заорал я в отчаянии, поняв, что нам уже не вернуть затвор, и не совсем понимая, каким образом откроем мы шквальный огонь. – В крайнем случае, подложим под дом мину и взорвемся вместе с врагами!
   В страхе попятились от двери старушки Добрушкины, как будто вот-вот должен произойти взрыв. Им-то что здесь надо?
   Дверь так и осталась открытой, скрипела на ветру, – никто из нас не закрыл ее.
   – Что он мелет?! – закричали старушки. – Он хочет нас взорвать! Держите его и не отпускайте ни в коем случае!
   – Пока все обошлось, – успокоил их Павел.
   – Но когда нас взорвут, будет поздно! – сказали старушки.
   – Здорово ты был бледный, когда мы вбежали, – сказал Вовка, когда старушки ушли.
   – Внезапно бахнул, – сказал я, – от внезапности.
   – Но где же пуля?
   – Нет, нет, во мне ее нет… – пятился я.
   – Интересно, – сказал Вовка.
   Мы пересмотрели в кухне все углы, исследовали и передвинули в кухне все, что было возможно, порылись в мусорном ведре, но пули нигде не было.
   – Давайте-ка все отсюда, – сказал я ребятам. Они чуть в касках не ушли, до того разволновались. И я каску не снял. Мы вместе вдруг о касках вспомнили и сняли их почти одновременно.
   – Сам звал, а сам гонишь, – обиделись ребята.
   – Звал, звал… ну и звал… скоро мама придет…
   – Испортил всю квартиру, мама тебе покажет! – сказал Толик.
   Я толкал их к двери, а они упирались.
   Грозили нам костлявыми длинными пальцами старушки Добрушкины, заслонив проход на лестнице и не давая пройти Мирзоян. Выскочили братья Измайловы из своей квартиры.
   – Уйдем-ка отсюда поскорей, – сказал Толик, – человека, раненного на войне, чуть не убили, это же страшно подумать!
   – Твоим настоящим патроном! – подначил его Вовка.
   – Да если бы я знал, – сказал Толик, – никогда бы… в жизни никогда бы таким дуракам патрон не принес.
   Он с силой захлопнул дверь. Оставшись один, я ощупал себя всего и долго вертелся перед зеркалом, вспоминая слова Павла «пуля дура».
   Я вспомнил про газеты…
   …В газетах сообщалось, что немцев остановили под Моздоком, а это значит: не придется мне теперь ложиться у порога с карабином, не появятся фашисты в нашем городе, не удастся мне с врагом сразиться…

6. Огонь!

   – Уроки приготовлены? – спросил нас Павел. – Если у вас уроки приготовлены, прошу за мной!
   Не собирается ли он нам вернуть затвор?
   …Сначала мы ехали на трамвае и не знали, куда едем.
   Потом шли немного пешком и до самого последнего момента не знали, куда идем.
   Ему трудно было шагать, и мы его взяли под руки и без конца расспрашивали, а он молчал. С одной ногой вышагивать по кочкам – нешуточное дело, мы готовы были его на руках нести, если бы он только согласился.
   Раз он нас ведет, значит, нужно идти за ним без всяких рассуждений. Таким загадочным мы его еще никогда не видели.
   – Ну вот и пришли, – сказал он, хотя мы и сейчас не понимали, где находимся. Кругом поле. Какая-то вышка. Сарайчик. Выходит из сарайчика одноглазый дядька, и они с Павлом обнимаются, как старые друзья.
   – Ребята еще не знают, куда попали, – говорит ему Павел.
   – А попали вы, ребята, на самое настоящее стрельбище, – говорит дядька. – Хотите пострелять?
   От удивления мы с Вовкой даже на месте закружились, но ничего особенного не заметили.
   – А где винтовки? – спросил Вовка с недоверием.
   – Займись сам с ними, Павел, – сказал одноглазый.
   Павел вынес из сарайчика малокалиберки, и мы сразу потянулись к винтовкам, но он нас отстранил.
   – Начнем с материальной части, – сказал Павел.
   – А что это такое? – спросил Вовка.
   – Начиная с материальной части, – сказал Павел, – мы узнаем, как устроена винтовка, как из нее целиться и стрелять.
   Мы давно хотели стрелять, но материальная часть еще только начиналась.
   – Это ствол, – объяснил Павел, – а вовсе не дуло, как некоторые думают.
   И я думал – дуло.
   – … а это ложе.
   Я думал – приклад.
   – Войдем теперь в сарайчик, – сказал Павел.
   Неужели стрелять в сарайчике?
   – Протрем теперь затворы, – сказал Павел, – чтобы не было осечки.
   Далеко до стрельбы, думал я.
   – А теперь на линию огня, – сказал Павел.
   Мы поплелись на линию огня.
   – Лежа с упором, для начала, – сказал Павел. – Ложись, ребята, нечего стесняться. – И он показал, что значит лежа с упором.
   – Заряжай, – сказал Павел и показал, как заряжать.
   Мы зарядили.
   – Не дышать, – сказал Павел и засмеялся.
   Мы и так не дышали.
   – Не моргай, – сказал мне Павел, – какой ты глаз закрыл?
   – А какой надо закрыть?
   – Левый, – сказал Павел.
   – А он у меня не закрывается.
   – Вот те на! – сказал Павел. – Как же так?
   – У меня оба глаза сразу закрываются, – сказал я.
   – Так нельзя, – сказал он, – что же это такое?!
   – Я только пальцем могу его закрыть, – сказал я.
   – Палец должен быть на спусковом крючке, – сказал Павел.
   – Попробую без пальца, – сказал я, – немножечко выходит…
   – Старайся, старайся, – сказал Павел. – Выйдет. В таком деле не надо спешить.
   – В каком деле? – спросил Вовка.
   – Огонь! – сказал Павел.
   Рядом палили из боевых винтовок, и я косился в их сторону. Левый глаз никак не закрывался, хотелось нажать на него пальцем, и я, не целясь, выстрелил.
   Зарядили по второму разу, и опять непослушный глаз не закрывался.
   – Огонь!
   И опять я беспорядочно пальнул.
   В третий раз закрылся правый глаз – и то уже достижение.
   – Это вам не дергать за веревочки, – сказал Павел. – Встать!
   Спустили с вышки флаг, и все пошли к мишеням. Да стоило ли ходить, и так все ясно. Какая-то надежда все-таки имелась, и мы бесполезно, долго наши мишени рассматривали.
   – Все мимо, – сказал Павел, – в молочко.
   – Куда? – не понял я.
   – Намарал, – сказал Павел.
   – И я намарал, – сказал Вовка, глупо улыбаясь.
   – Оба намарали, – улыбнулся я так же глупо.
   – Пора и домой, – зевнул Вовка.
   С такими результатами стыдно домой возвращаться.
   Но сколько бы сейчас мы ни стреляли, ничего ведь не изменится.
   Для начала бы глаз закрывать научиться…
   – А сейчас, ребята, – сказал Павел, – следует наше оружие смазать.

     Когда
     война-метелица
     Придет опять,
     – Должны уметь мы целиться,
     уметь стрелять, —

   прочел я на плакате в сарайчике.
   – До стрельбы нам пока рановато, – сказал Павел, – в дальнейшем займемся теорией, сами сделаем станок, я готов с вами повозиться.
   – А сюда придем? – спросил я.
   – Непременно придем.

     Возьмем винтовки новые.
     На штык флажки. И с песнею
     в стрелковые
     Пойдем кружки! —

   вспомнил я следующие строчки.
   Обратно шли молча.
   И ехали молча.
   Так долго добирались и промахнулись.
   Старались, целились, стреляли и… намарали…

7. Поручение

   – Ты мне страшно нужен, – сказал мне управдом во дворе.
   Никогда я ему не был нужен и вдруг нужен.
   – Я тебя знаю, и ты меня знаешь, – сказал он, – достаточно ли мы друг друга за войну узнали?
   – Достаточно, – сказал я.
   – Безобразия твои не в счет, не стоит вспоминать.
   – Какие безобразия?
   – Не стоит вспоминать.
   – Не стоит так не стоит, тогда и говорить об этом не стоит.
   – У меня к тебе поручение, – сказал он.
   – Какое?
   – Покрасить чердак.
   Я думал, он шутит. Кому сейчас надо чердак красить, красоту там наводить.
   – Очень нужно, – сказал он. – Особая противопожарная краска с известью имеется, два ведра достал.
   – Внутри красить или снаружи?
   – Конечно, внутри, а не крышу. Смотри, крышу мне не покрась.
   – А я и не собираюсь красить, – сказал я.
   – Два ведра краски достал, – сказал он.
   – Ну и что?
   – А красить некому.
   – А кисть есть?
   – Все есть. Рабочих рук нет. Сам бы красил, да времени нет. То сюда, то туда – целый день.
   – Не беспокойтесь, крышу не покрашу, – согласился я.
   – Чтобы известь в глаза не попала, смотри.
   – Не беспокойтесь, не попадет.
   – Нужно срочно, – сказал он, – таков приказ.
   – Сейчас и начну.
   – А потом доложи.
   Я покрасил, ему доложил. Он проверил, похвалил и говорит:
   – Есть еще один чердак, в другом доме, как ты на это смотришь?
   – Нормально, – говорю, – а краска есть?
   – Два ведра достал, – говорит, – не согласишься ли покрасить?
   Я согласился.
   – Потом доложишь, – говорит.
   Покрасил я второй чердак и ему докладываю.
   – Ты меня извини, – говорит, – но есть еще чердак. Два ведра еще есть. Нет рабочих. Как смотришь?
   – Мне интересно, почему вы меня все время посылаете, а не других ребят?
   – Нас-то двое, – говорит.
   – Кого нас?
   – Ты да я.
   – Ребят-то полно во дворе.
   – Попробуй собери их.
   – Собирать-то их нечего, раз они сами во дворе собираются.
   – Да ну их, одни малыши.
   – Да ну их, – согласился я, – ведь это мое поручение.
   – Неужели так красить понравилось?
   – Кому это может понравиться, сами посудите. Но если я выполняю поручение, должен же я его до конца выполнить.
   – Один чердак остался в моем хозяйстве, – сказал управдом, – на завтра отнесем.
   – А вдруг ночью налет? Останется этот чердак непокрашенным.
   Я вышагивал с кистью к своему последнему чердаку и наткнулся на братьев Измайловых.
   – Даю вам поручение, – решил я сплавить им чердак, а самый старший, Рамис, сказал:
   – Какое еще поручение?
   – Вы даже не знаете, какое поручение, – сказал я.
   – А мы и знать не хотим, – сказал Рамис.
   – Ну и оставайтесь.
   – А ты куда? – спросили Измайловы.
   – А я поручение выполняю.
   – И я хочу поручение, – сказал младший, Рафис.
   – Не дорос еще, – сказал я, обозленный, и малыш заплакал.
   Надоели мне эти чердаки, по правде сказать, но нельзя же бросить поручение. Нешуточное дело – покрасить столько чердаков. Но выполнил я честно свое дело, замазал все как есть до последнего местечка.
   На чердак проникал слабый свет, освещая старинное кресло. Кто-то хотел от него избавиться и затащил сюда. Когда-то новое, красивое, богатое, сейчас оно стояло здесь в углу покосившееся и трухлявое. Шерсть или морская трава вылезала из дыр вместе с пружинами, и я в него усталый плюхнулся. Взвилась пыль столбом, и я чихнул.
   …Налетали вражеские самолеты, пикировали с воем, бомбы сыпались с грохотом, но сейчас же отскакивали от чердаков и попадали обратно в самолеты. Горели, падали бомбардировщики, и страшно было на это смотреть.
   – Он спит в кресле графини Потоцкой, – услышал я.
   Мама с управдомом трясли меня за плечо, и я проснулся.
   – Долго я тебя искала, – сказала мама.
   – Осталось последнее поручение, – сказал управдом, – вынести кресло Потоцкой. Говорят, с семнадцатого года здесь стоит.
   – Как интересно, – сказала мама, – что за Потоцкая?
   – А чего тут интересного, – сказал управдом. – Может, ее и не было. Вот сейчас мы его возьмем, вы мне поможете, и вынесем этот хлам.
   И мы втроем взяли кресло и вынесли с чердака.

8. Старики

   Один за другим, целым классом, протиснулись мы в комнату и встали рядышком вдоль стен.
   – Принес вам обещанные газеты, – сказал я, наконец, собравшись с духом.
   – Не забыл, – сказал старик, похлопывая меня. – Так это ты привел ребят? Похвально.
   – «Вся школа знает вашу фамилию, – прочла староста класса по бумажке, – и еще мы рады сообщить, что у нас появилась дружина имени ваших сыновей…» А сейчас мы пришли у вас делать генеральную уборку…
   – Спасибо вам, – сказал старик, – никак не ожидал…
   – Всегда готовы, – сказали мы вразброд.
   – Вы только не подумайте, – сказал Вовка, – что нас директор послал или завуч… мы сами от души.
   – Ну что вы, – сказал старик, – как можно.
   Старуха рассматривала фотографию в газете.
   – А кто вам сказал, что нам необходима генеральная уборка? – спросил старик.
   – Никто нам ничего не говорил, – сказал я, – мы сами догадались.
   – Наш долг вам помочь, – сказал Толик.
   – Ни в коем случае не можем мы уйти ни с чем, – разволновалась староста, – разрешите нам, пожалуйста, сделать у вас генеральную уборку.
   – Они настоящие люди, – сказал старик, обращаясь к хозяйке. – Упорные, достойные ребята.
   – Может быть, вам нужно что-нибудь другое? – спросил я.
   – Ничего не нужно, – сказал старик, – садитесь все за стол, такая встреча! Я вижу ваши лица, что может быть прекрасней! – Он каждого брал под руку, подводил к столу и усаживал. – Столько молодежи навестило стариков, ах, какие вы молодцы, что может быть лучше!
   – Нет, нет, мы не согласны, – увернулась староста, – мы пришли работать, а не развлекаться, дедушка.
   – Потом, потом, – упрашивал ее хозяин.
   – Но мы хотели бы начать, – твердила староста.
   – Чего начать?
   – Уборку.
   – Не надо, не надо, – успокаивал ее старик.
   Она ужасно раскраснелась, никак не могла сесть за стол, до того настроилась на работу.
   – Неужели вам ничего не надо? – допытывался Толик. – Не может ведь такого быть, прямо не верится!
   – Может быть, вам сходить в магазин? – спросил я.
   – Как же я буду жить, если в магазин за меня станут ходить другие, – сказал старик.
   – Ах, вот что мы забыли! – закричала староста. – Про керосин забыли!
   – Какие вы милые дети! Не стоит о нас беспокоиться, – сказала хозяйка, разливая чай, – мы очень вам признательны за все.
   Хотелось старикам помочь, настоящая досада…
   – Нам сейчас трудно помочь, – вздохнул старик.
   – Нам ничего не трудно, – бойко заявила староста.
   – Пейте, пейте, дети, – повторяла хозяйка.
   Посредине стола лежала моя газета, развернутая на месте фотографии сыновей. И мать смотрела на эту фотографию не отрываясь. Я заметил, как трясутся ее морщинистые щеки вместе с подбородком и трясутся ее руки, с трудом удерживая чашку, а сама она сдерживается, чтобы не заплакать. Она закрыла лицо руками, старик увел ее в другую комнату, мы встали из-за стола.
   – После этой заметки, – сказал старик, – от них не было вестей, а времени прошло порядочно.
   – Мой папа тоже не писал, его сбивали, – сказал Вовка, – а потом как стал писать, только читать успевай.
   Старик с нами вышел за порог, попрощался со всеми за руку.
   – А ведь что же получается, ребята, – сказала на улице староста, – неизбежно им придется после нас делать генеральную уборку. Наследили всем классом и выпили весь чай.
   – Отстань ты со своей уборкой, – сказал Вовка, – при чем здесь чай, неужели ты не понимаешь, что у них тревожное состояние. Мы им больше нужны в миллион раз, чем генеральная уборка.
   – Обсудим все, наметим, – сказала староста, – и постараемся их чаще навещать всем отрядом.
   – Можно навещать и в одиночку, – сказал я.
   – Кто согласен в одиночку? – спросила староста.
   – Все согласны, – сказали ребята.

9. В гостях

   Хлеб по карточке на СЕГОДНЯ мы съели ПОЗАВЧЕРА, а хлеб на ЗАВТРА – ВЧЕРА. Дадут ли мне на ПОСЛЕЗАВТРА? В других магазинах и на завтра не дают. Нигде вперед не дают, а здесь, в ларьке у пристани, на ПОСЛЕЗАВТРА.
   На левой ладони вчерашний номер очереди, а на правой – сегодняшний. Пишут на ладони чернильным карандашом, чтобы очередь не потерять. Все сейчас по карточкам. Только на рынке продукты без карточек у спекулянтов, да где у нас такие деньги. На хлеб можно вещи менять, да нам менять нечего. Давно все поменяли.
   – На послезавтра дают?
   – Если б не давали, не стояли бы, – отвечают из очереди.
   – Везде стоят, – говорю.
   – Какой у тебя номер?
   Я показал.
   – Где ж ты такие номера видел?
   – Какие?
   – Большие.
   – Аа-а… значит, дают.
   Подошла моя очередь, и хлеб кончился.
   – Карточки не потерял? – беспокоится мама.
   Страшное дело – карточки потерять. На месяц хлеба не увидим, не то что на послезавтра. Не такой уж я растяпа, чтобы карточки терять.
   – Как-нибудь продержимся, – говорит мама, – а завтра нам дадут хлеб на ЗАВТРА.
   – А что мы будем есть сегодня?
   – Поедем в гости к тете Соне, – сказала мама.
   Соня Ханум, мамина подруга, жила в Бильгя. В селении Бильгя у тети Сони огород, свой виноград и разные фруктовые деревья. Много овощей, а лепешки они пекут сами. Еды как до войны. Я наелся и подумал: как жалко, что человек не может один раз наесться, чтобы потом долго не хотелось.
   Сбегали к морю после обеда, но купаться не хотелось. У воды лежал мертвый тюлень, раскрыв пасть. Зубы как у собаки. «Дяниз ит», зовут его здесь – «морская собака». Схватит за ногу морская собака, и не вылезешь. Мама часто приносила копченую тюленину, и мы ее ели. Бывает же такое: ешь и не знаешь, что это морская собака.
   – Да, не всегда здесь спокойно, – сказала тетя Соня, – в шторм волны доходят до дома. Иногда огород заливают. Даже тюленя выбросило.
   Тетя Соня дала нам лепешек и много зелени. Мы с мамой, сытые, довольные, без конца благодарили, сели на хозяйскую арбу, сам хозяин взялся нас довезти до станции.
   Но Боба не сел.
   – Подарите мне бычка! – заорал он.
   Хозяйский бычок замычал в ответ.
   – Он просится ко мне, – закричал Боба, – отпустите его! Подарите мне его! Вы же видите, как он просится ко мне!
   – Ах, как некрасиво, – сказала мама, – как нехорошо! Как стыдно! Нас угощали, надавали нам подарков, я не знаю, куда деться от стыда за своего сына!
   – Ой, ой! – кричал Боба. – Дайте мне бычка! Я не поеду без бычка! Ни-ку-да я без него не поеду! Имейте в виду! О! О! Я для бабушки стараюсь!
   – Для какой бабушки? – удивилась мама. – У нас и бабушки-то нет.
   – Зачем ты говоришь, что у нас нет бабушки? – Боба вцепился в арбу. – Зачем ты так сказала? У всех есть бабушка!
   – Нет у него никакой бабушки, – сказала мама, – что с ним?
   – Не могут же тебе в самом деле отдать бычка, – сказал я, – пойми.
   – Не могут? – спросил он. – Почему не отдадут?
   – Потому что бычок им самим нужен, и он очень дорого стоит.
   – Сколько?
   – Что сколько?
   – Сколько стоит?
   – Много.
   – Тогда барашка! Ой! Ой! О! Подарите бабушке барашка! Я никуда не поеду, пока не подарят!
   – Сажайте его, не обращайте внимания, дома я ему покажу, как устраивать истерики, сажай его, Соня, он мне надоел, – сказала мама.
   – Он ребенок, – уговаривала тетя Соня, – он расстроен, пусть он успокоится, немного подождем. Не плачь, как же мы тебе дадим барашка, он у нас один.
   – Я для бабушки стараюсь! – вопил Боба.
   – Нет у нас никакой бабушки, – сказала мама, – откуда он взял? Что за бабушка?
   – Он очень расстроен, пусть, пусть отойдет. – Тетя Соня его успокаивала, а он брыкался и отмахивался.
   Муж тети Сони терпеливо сидел на арбе и ждал.
   Все ждали.
   – Один у вас барашек? – перестал орать Боба, но колеса арбы не отпускал. – Бедная моя бабушка!
   – У детей своя фантазия, – объяснила тетя Соня, – они так фантазируют, что ничего не поймешь.
   – Вот именно: ничего не поймешь, – сказала мама, – комедия, да и только. Он просто нахал, он меня выведет из терпения!
   – Ах, как жалко, что у вас только один барашек, – всхлипывал Боба, – значит, бабушка останется без барашка… Ну тогда дайте мне курицу, она будет нести для бабушки яички. Моя старенькая, бедненькая бабушка…
   – Не смей просить курицу! – закричала мама. – Как ты смеешь просить, и так мы не с пустыми руками уезжаем.
   – Но бабушке ведь ничего не дали!
   – Тащи его в арбу, Соня, бессовестный мальчишка! – закричала мама. – Придется мне слезть самой и взяться за него. Спектакль на все селение, сбежались все соседи, ай, ай, ай!
   – Ой, ой, ой! – взвыл Боба. – Аа-а! Ии-и! Мне бабушку жаль! Ой, ой, ой! Бабушка теперь умрет! Она умрет! – Он топал ногами, а руками по-прежнему держался за колесо.
   – Хватит! – Я соскочил с арбы. Стал отдирать его от колеса, но мне не удавалось. – Я тебе сейчас дам курицу! Ты у меня курицу получишь! – Я совсем запыхался.
   – Оставь его, оставь, – повторяла тетя Соня, – не надо его тащить, не надо…
   – Нет, нет, надо, надо… сейчас… сейчас я отдеру его от колеса и все будет в порядке…
   – Не обижайте его, – сказала тетя Соня, – зачем же…
   – Боба!!! – закричала мама. – Прекрати!!!
   И тогда с арбы соскочил хозяин и стал ловить курицу.
   – Помогите мне кто-нибудь! – кричал он, гоняясь за курицей.
   На помощь пришел Боба. Они вместе гонялись за курицей и сталкивались друг с другом, а курица не давалась.
   В конце концов хозяин поймал курицу.
   – А она несет яички? – спросил Боба.
   – Несет, несет, – сказал хозяин поспешно, как бы боясь, что Боба снова закатит истерику, – честное слово, несет.
   – Бери, бери, – сказала тетя Соня.
   Боба схватил курицу в охапку, прижался к ней щекой и сказал:
   – Теперь моя бабушка будет довольна.
   – На здоровье твоей бабушке, – сказал хозяин, – дай бог сто лет твоей бабушке!
   – Ну что вы, что вы… – сказала мама, – курицу мы не можем взять…
   Хозяин испугался:
   – Возьмите… соседи… неудобно…
   – Отдай курицу! – сказала мама строго.
   – Нет, нет, – замахал руками хозяин, – ни за что… – Он боялся, что ему вернут курицу и все начнется сначала. – Ваш мальчик золотой… пусть кушает… он для бабушки… цып, цып, цып, золотой ребенок…
   – Вы нам и так достаточно подарили, – сказала мама, – куда же еще… нам неловко…
   – Ловко! – почти закричал хозяин. – Ловко! Золотой ребенок, золотые гости! Поехали! – видно, мы ему надоели.
   Тетя Соня нам помахала на прощанье.
   Телегу трясло. Боба всхлипывал.
   – Сейчас зачем ноешь? – спросил, оборачиваясь к нему, хозяин.
   – Бабушку вспомнил, – сказал Боба.
   – Курицу ведь ты ей везешь?
   – Везу.
   – Чего тебе еще надо?
   – Ничего.
   – Ну и не хнычь.
   Он замолк.
   В электричке Боба вытер слезы и улыбнулся.
   – Он еще улыбается! – возмутилась мама. – Такая некрасивая история, чудовищно! Позор, а он себе, представьте, улыбается!
   – Курочка нам будет нести яички, – сказал Боба, улыбаясь.
   – Прекрати улыбаться, – сказал я.
   – Буду улыбаться, – сказал Боба.
   – Но при чем здесь бабушка? – спросил я. – Где ты ее выкопал?
   – Тебе можно, а мне нельзя? – сказал Боба.
   Я не понял, и он объяснил:
   – Ты выдумал дядю, а я бабушку.
   Проносилась Бильгя.
   – К тете Соне мы никогда уже не поедем, – сказала мама, – потому что скверно ты у меня воспитан, Боба.

10. Ноты

   Отец написал, чтобы взяли его ноты, которые он оставил в музыкальной школе до войны.
   Почему-то он о них вспомнил, и мы пошли с мамой за нотами.
   Отец вернется и снова будет преподавать музыкальную грамоту, теорию и сольфеджио.
   – Люди стали сейчас другие, – говорила мама по дороге, – им не до нот. Нужно быть энергичной. Во время войны особенно нужно быть энергичной. С двумя детьми необходимо проявлять энергию.
   С трудом пробрались к завучу, в коридоре такое творилось – тащили стулья, парты, музыкальные инструменты!
   Завуч сидел за столом, очень важный, положив кулаки на стол.
   Мы сначала спросили, куда мебель тащат, чтоб разговор начать, а он молчит. Очень важно на нас посмотрел и даже не шелохнулся.
   Мама ему про ноты сказала, а он опять молчит.
   Тогда моя мама как хлопнет по столу, а он вскочил и – в дверь.
   – Эге, так дело не пойдет, – говорит мама, – я энергичная женщина. Придется вам отдать наши ноты! Пойдем за ним.
   Очевидно, не хотел нам отдавать.
   Он юркнул в дверь, но как раз в это время виолончель несли, он схватился за струны и здорово их дернул с испугу. Если бы не виолончель, он бы наверняка сбежал от нас. А что мы ему сделали? Ничего. Пришли за своими нотами. Потрудитесь отдать. В общем, мы к нему подскочили, а мама обратилась со своим вопросом.
   Только сейчас я заметил, какой он маленький. Мамаша против него великанша, Гулливер среди лилипутов, пусть попробует нам ноты не отдать!
   Приходилось беспрерывно отходить в сторону, все время чего-то тащили.
   Его прижимали к стене, и он хотел выбраться, а главное, сбежать от нас. Но по бокам мы стояли. С одной стороны я, с другой – мама.
   Опять он не ответил, и мама очень энергично в третий раз ему об этом сказала.
   Тогда он закричал:
   – Какие ноты? Какие ноты?!
   Он выскользнул и убежал, а мы за ним, лавируя между мебелью.
   – Что с ним? – спросила мама.
   Я пожал плечами.
   – Ничего, мы ему покажем!
   – Не хочет отдавать, – сказал я.
   – Там Моцарт, Мусоргский, Скарлатти, – сказала мама, и мы настойчивей стали пробиваться через мебельную и музыкальную преграду. Три великих композитора толкали нас вперед.
   Он было скрылся, но мы его снова нашли. Хотел пролезть за роялем, но мама властно спросила его про ноты, он вздрогнул и замер.
   Пытался побежать в обратную сторону, но мы ему загородили дорогу.
   – Нам нужны ноты, – сказала мама, – их теперь трудно достать.
   Мама вела себя потрясающе энергично.
   – Никуда мы не уйдем, – сказала она и села на стул, загородив ему путь.
   Он испуганно схватился за голову:
   – Вы что… вы что… гражданка… неужели вы не понимаете? – ни с того ни с сего вдруг стал гладить меня по голове, повторяя: – Бедный мальчик… война…
   Ну и завуч! Если бы у нас в школе такой завуч появился, вот потеха была бы!
   Мама сказала:
   – Редко встретишь такой экземпляр в нашей жизни…
   Он даже не обиделся. Стал умолять, чтоб его пропустили. Редкий завуч, клянусь.
   Мама встает со стула и угрожающе говорит:
   – Можете вы мне что-нибудь вразумительное ответить, а не бегать, как заяц? Я вам в сотый раз повторяю: мой муж здесь у вас оставил ноты, уезжая на фронт: Бетховена, Моцарта и других авторов! Где они? Где эти ноты, я вас спрашиваю? А что сейчас идет война, мы и без вас знаем! Не валяйте дурака! Некрасиво пользоваться войной!
   Но он каким-то образом изловчился и выбежал.
   – Оставь его, мама, – сказал я, – не можем же мы все время за ним бегать.
   – Нет, нет, я это дело так не оставлю!
   – Вай, вай… – раздался откуда-то его голос.
   – Пойдем за ним, – сказала мама.
   – Не буду я за ним бегать, – запротестовал я.
   – Надо довести дело до конца, – сказала мама. – Что мы напишем отцу?
   Мы заметили, как он вбежал в свой кабинет.
   Мамаша отчаянно дернула дверь кабинета, и мы вошли.
   За столом сидел другой человек. Из-за стола поднимался трясущийся завуч, показывал на нас пальцем и говорил:
   – Они…
   – Что у вас тут происходит? – спросил сидящий за столом.
   – С кем имею честь разговаривать? – говорит ему мама.
   – Я завуч школы.
   – А с кем я имела честь разговаривать ранее?
   – Одну минуточку… – попросил завуч. Он взял под руку дрожащего маленького человека и вышел вместе с ним из кабинета.
   – Опять эти фокусы, – сказала мама. – Увиливают на глазах! В государственном учреждении и такое творится!
   – Здорово смылись, – говорю, – ничего не скажешь!
   Но завуч вернулся.
   – Видите ли, – сказал завуч, садясь на свое место, – это был сторож…
   – Сторож? – переспросила мама.
   Завуч кивнул головой и продолжал:
   – Со своей работой он справляется отлично. Никогда еще не было, чтобы в школе что-нибудь пропало. Обожает, правда, сидеть за канцелярским столом, безобидная в общем прихоть, но мы ему не запрещаем. Прошу извинить, я думаю, вас не очень огорчило это недоразумение. Наш сторож глуховат. Он следит за порядком, убирает классы, очень исполнительный работник. Чем могу быть полезен?
   Мама назвала свою фамилию, и завуч встал. Как видно, он знал и уважал моего отца.
   Он назвал свою фамилию и опять спросил, чем может быть полезен.
   – Ноты… – начала мама.
   – О да! – он открыл ключом стол и вынул ноты. – Собирался вам отослать, а потом заботы, сына проводил…
   Мама взяла ноты.
   Мне было не по себе. Гонялись за бедным сторожем из-за каких-то нот. Подумаешь, ноты. Никто их присваивать не собирался, кому они нужны!
   – Переезжаем в новое здание, – сказал завуч, – а здесь разместится госпиталь.
   Мы попрощались и вышли.
   – А я думала, и здесь будут преграды, – сказала мама. – Как просто нам отдали…
   – Завуч и не думал ставить нам преграды, – сказал я, – и сын у него на войне. Напрасно только бегали за сторожем.
   – Зачем же в таком случае он от нас бегал? – сказала мама.
   – Ведь он же ничего не понял, – сказал я.
   – Ах, верно, он глухой, – вспомнила мама, – я и забыла.
   – Но мы ведь сначала не знали, что он глухой, правда, мама? Если бы заранее об этом знали, ничего бы такого не случилось…
   – Ах, я устала, – сказала мама, – я от всего устала. Конечно, получилось некрасиво.
   Мы шли расстроенные, завернули на базар и забыли там ноты.
   Сейчас же вернулись, но их уже на прилавке не оказалось.
   Мы долго искали.
   Мама плакала, если бы мама так сильно не плакала, я бы плакал сам.
   Ведь это папины ноты.

11. Газеты

   Наша курица снесла яйцо.
   Мы ходили по комнате и взбивали гоголь-моголь. Взбивали по очереди и пробовали по очереди. Взбивали и смотрели, не стало ли больше, но больше не становилось.
   – Не хватит? – спрашивали.
   Мама заглядывала в стакан и говорила:
   – Мало.
   – А сейчас?
   – Крутите еще.
   У меня уже рука отваливалась, но я крутил. Стерлись на ладонях номера хлебной очереди. Гоголь-моголь стал белый, но больше его не стало.
   – Ешь, Боба. – Я дал ему стакан, подошел к газетной горе, которая немного не доставала до потолка, потрогал листы и сказал: – Они должны нас выручить. Бумага сейчас дорогая. На некоторое время они нас здорово выручат.
   – Дай-то бог, – сказала мама, – никогда не думала, что нас эта груда выручит.
   Я сказал:
   – Кем только не мечтал я быть, но разве собирался продавать на базаре газеты?
   – Не жалей, – поспешно сказала мама, словно боясь, что я раздумаю нести их на базар.
   – Купи мне на базаре пирожок, – сказал Боба.
   – Какой? – спросил я.
   – Большой.
   – Ну, это понятно, а с какой начинкой?
   – С любой, – сказал Боба.
   – С какой бы ты хотел? Я продам газеты и куплю тебе пирожок с любой начинкой.
   – Купи хоть без начинки, – сказал Боба.
   Я сидел на полу, перевязывал пачку газет бечевкой, а мама и Боба смотрели на меня. Любимые мои газеты. Долго они пролежали…
   – Ну, вот и все, – сказал я. – Зачем только я собирал их…
   – Чтоб продать, – сказал Боба.
   – А дальше что?
   – Снова собрать, – сказал Боба. Просто у него все выходило.
   – Кое-что ведь ты отобрал, – утешала мама, – особенно важные сообщения остались…
   Что она понимала в важных сообщениях? В каждом номере важные сообщения. Кто сочувствовал мне? Никто.
   Взвалил пачку на плечо, и мама с Бобой пожелали мне счастливого пути.
   Знакомые на улице интересовались:
   – Куда ты?
   Я кивал головой.
   – Туда.
   Там торговали и меняли. Обсчитывали и недосчитывались. Гадали и выигрывали. Обманывали и воровали. Продавали пышки, туфли, сапоги, кукурузные лепешки, копченую тюленину, селедку, кружева, простыни, полотенца, тряпье, старые брюки и пиджаки, из которых шапочники делали шапки, яичный порошок, кокосовое масло, бусы, пирожки…
   Газеты делились на одинарные и двойные – в один лист и в два. Для завертки. Двойные дороже.
   – Двойные газеты! – предлагал я.
   – Продаешь?
   – Курточку не продаю.
   – А жаль, несколько шапок получилось бы.
   – А я в чем ходить буду, как вы думаете?
   – Не знаю, кепки хорошие получились бы, это я знаю.
   – Соображать надо, дядя.
   Газеты раскупали.
   Опять этот тип:
   – Курточку продай.
   – А почему вы, дядя, не на фронте?
   Сразу отстал. Видите ли, курточка ему нужна.
   – Двойные газеты продаю!
   Зеленщик жует хлеб, откусит, положит на горку с деньгами, трясет пучком салата, а брызги летят во все стороны.
   – Мальчик, подойди сюда.
   – Чего вам?
   – Газеты есть?
   – Есть.
   – Еще есть?
   – Дома есть.
   – Много?
   – Порядочно.
   – Тащи завтра сюда, все куплю. Двойные как за одинарные, оптом заберу.
   – Вполцены?
   – Зачем тебе ходить, учебу запускать, для тебя стараюсь.
   Помощничек нашелся, обо мне заботится. Другие люди на базаре, другая жизнь.
   – Нет, дядя, не пойдет, половину денег маловато за мои газеты.
   – Все не купишь, мальчик, никогда все не купишь, денег все равно не хватит.
   – А вам хватит?
   Смеется. Тоже мне хитрец. Ему никогда не хватит, а мне должно хватить.
   – Кого мы видим! – обступили меня старушки Добрушкины, будто впервые видят.
   – И вы здесь?
   – А ты зачем здесь?
   – Продаю свои газеты.
   – А мы платочки с кружевами сами делаем и продаем.
   – Отчего же вы ковры свои не продадите? Вся квартира у вас в коврах, а вы платочки…
   Они нахмурились.
   – Питаемся скромно, платочки выручают.
   – Ковры бы вас сразу выручили.
   – На черный день бережем.
   – А мы все продали, остались одни мои газеты…
   – Ковры у нас уникальные, – сказали старушки.
   Газеты мои тоже уникальные, подумал я, но я их продаю. Каждая моя газета стоит уникального ковра. Просто у нас черный день настал, а у них не настал, только и всего.
   – Были бы у меня ковры, – сказал я, – продал бы я их все до одного, а газеты сохранил.
   – Ах, какой ты умник-разумник! – Старушки обиделись и пошли с кружевными платочками вдоль зеленых рядов.
   Я продал мои последние газеты и увидел вывеску. Под этой вывеской сидел старик с корзиной. Кривыми буквами было начиркано на дощечке: «БЫДЫС». Карманы мои были набиты деньгами, одна двойная газета стоила два рубля, я мог бы и БЫДЫС купить, но что это такое – не знал.
   – Питис, – сказал старик.
   – А у вас там написано быдыс, – сказал я.
   – Пытис, – сказал старик.
   – Там-то у вас быдыс, а вы то питис, то пытис, непонятно…
   Старик вздохнул.
   – Купи пытыс, – сказал он.
   Ах, вот оно что! Он хочет сказать: купи птиц! И в этой корзине у него птицы. Как раз оттуда зачирикало, а потом пискнуло. Просто старик плохо по-русски выговаривает это слово, а пишет и вовсе быдыс. Надо же! Пять букв, и все неверные. Да мне в школе за такое слово не то что единицу – ноль поставят.
   – Якши быдыс, – говорит. Хорошие, значит, птицы.
   – Давайте, – говорю, – дедушка, я вам надпись переделаю, никто ведь не поймет, что у вас там написано.
   А он мне птичку вытащил из корзины и показывает. Красивенькая птичка, прелесть, где он только ее поймал.
   – Не купят, – говорю, – у вас птиц, дедушка, с такой вывеской. Никто ведь не знает, что у вас там в корзине лежит. – Перевернул я дощечку, написал мелом «ПТИЦЫ» и говорю: – Вот так, теперь у вас торговля вовсю пойдет.
   А он головой кивает и птичку мне протягивает.
   Хорошо бы купить птичку Бобе, да ему сейчас пирожок больше нужен.
   Иду, а в голове у меня БЫДЫС вертится.
   Собачка за мной увязалась.
   – Быдысс… – зову ее, – быдысс…
   Тут война, а тут быдыс… И там пять букв, и тут пять букв. Как бы, думаю, слово «война» переделать, чтобы вроде быдыса получилось. Старался, старался, бросил эту затею, война войной остается…
   . . . . . . . .
   – Купил пирожок? – спросил Боба.
   Я развернул бумагу, в которой были завернуты пирожки: один с мясом, один с картошкой, один с повидлом…
   – Наши ноты! – воскликнула мама. – Тебе завернули в них пирожки!
   – Надо всегда заворачивать пирожки в чистую бумагу, – сказал Боба.
   Я постоял минутку, посмотрел, как он хорошо ест, схватил новую пачку газет и побежал менять их на папины ноты.

12. Дерево

   Летят палки и камни в листву, ломают ветки. Сыплется тутовый красный дождь с камнями и палками. Бросаемся под дерево, сшибаемся лбами, ползаем по тротуару, суем в рот пыльные расплющенные ягоды. Шарахаются прохожие, обходят стороной. Одна палка зацепилась за ветку и покачивается – целое бревно. Никто на нее внимания не обращает, лишь бы к ягодам успеть. В самом центре города, напротив университета, растет это дерево.
   – Голову свою не жалеют, так дерево бы пожалели, – закричали из окна университета, – прекратите кидать!
   Все разбежались.
   Я стоял, прислонившись к стене, и тер ушибленное место. Палка с дерева все-таки саданула мне по плечу.
   – Я думаю, самое подходящее время, – сказал Толик, – залезть на дерево и потрясти.
   Ни разу еще не видел, чтобы кто-нибудь из мальчишек осмеливался залезть на это дерево. У всех ведь на виду.
   – Пока нет ребят, – сказал он, – время самое подходящее.
   – Лезь, пожалуйста, – сказал я, – кто же тебе запрещает.
   – Давай-ка с тобой, кто отгадает, в какой руке, тот и полезет.
   – Что в какой руке? – я не сразу сообразил.
   – Да ну тебя, время не теряй.
   – Ах, ну давай, давай! – Я взял поспешно с земли камешек. – В какой у меня руке?
   Он хлопнул по руке и отгадал.
   – Значит, тебе лезть?
   – Тебе.
   – Давай снова.
   – Нечестно.
   Дернуло меня его слушать! Я и не думал лезть.
   – А ты с ягодами не сбежишь? Пока я слезу с дерева, сто раз сбежать можно.
   – Да ты что?! – Он раскрыл на меня глаза, будто такое на свете быть не может, что он сбежит.
   – Нечестно ведь, – он опять раскрыл свои глаза.
   – Да брось ты, все нечестно да нечестно, видали мы таких на базаре!
   – Видали где?
   – На базаре, где же еще. Разных там шапочников…
   – Каких шапочников?! – Видно, не знал он никаких шапочников, в жизни их не видел.
   – Каких, каких… – говорю. – Разные там кепки делают из брюк и пиджаков.
   Он от меня даже попятился.
   – Не мог ты меня видеть на базаре, чего мне на базаре делать?
   – Ишь ты, не мог… я вот мог. Никак не пойму, притворяешься ты или нет.
   – Чего же мне притворяться, когда я отгадал, – искренне удивился он, – а ты не отгадал, выходит, ты и притворяешься. Послушай, как же из брюк шапки делают, неужели правда?
   – Делают, делают, – сказал я, – кепки, а не шапки.
   – Никогда бы не подумал, это ведь чудеса!
   – Не больно чудеса, – сказал я, – да ну тебя…
   – На твоем месте я бы все-таки полез на дерево, – сказал он.
   – А если не полезу?
   – Нечестно.
   Глупо лезть, очевидно. Народ мимо проходит, неужели он бы полез? Обижается все время, удивляется… Натрясу я ему ягод, а он их соберет и уйдет. Настанет тогда моя очередь удивляться и обижаться.
   – А во что ты будешь их собирать? – спросил я.
   – В кепку.
   – Кепка, значит, из брюк, а в кепке ягоды?
   Он снял свою кепку и стал ее рассматривать.
   – Да нет, – говорит, – не из брюк…
   – А после ягод ты ее на голову наденешь?
   – Ну и пусть.
   – Башка вся будет красная.
   – Чего?
   – Да ничего.
   Надел он свою кепку и говорит:
   – Побыстрей залезай, а то ребята возвратятся.
   – Да ладно тебе подгонять, знаешь, как у меня плечо болит?
   – Разойдется, – сказал он участливо.
   – Как же оно разойдется?
   – От движений и разойдется.
   – Да ну тебя, – сказал я и полез на дерево.
   Он стоял, задрав кверху голову, и кричал:
   – Выше! Выше! Еще лезь! Теперь тряси!
   Я потряс ветку. Сейчас же появились мальчишки, будто они только и ждали, когда я залезу на дерево. Они ему мешали собирать, но он все время кричал: «Тряси! Еще тряси!»
   Вдруг он крикнул:
   – Беги!
   И еще:
   – Быстрей прыгай!
   Но было поздно. Прыгать с такой вышины не представлялось никакой возможности.
   Внизу все разбежались, остался дворник с метлой.
   – Не надо прыгать, – сказал дворник, – слезай осторожно.
   Но я полез выше.
   Внизу собрались люди, показывали на меня пальцем и советовали дворнику, как меня снять. Вспомнилось – быдыс. Вот сижу я сейчас быдыс на дереве, сущий быдыс, а дальше быдыса в милицию заберут…
   – Проучите его! – закричали из окна университета.
   – Слезай, слезай, – сказал дворник.
   Из окна университета закричали:
   – Потом такие в университет поступают, возись тут с ними!
   Да не собираюсь я к вам поступать, тоже выдумали.
   – Сле-зай, – сказал дворник по складам.
   – А что вы мне сделаете? – спросил я.
   – Ничего я тебе не сделаю, не сиди на моем дереве, – сказал он, – не могу смотреть, как терзают мое дерево…
   – Разве это ваше дерево? – спросил я.
   – Собственноручно посадил, – объяснил дворник окружившим его людям, – а теперь жалею. За годы войны один ствол остался, откуда только к лету ягоды берутся, не пойму.
   Из университета вышел Пал Палыч, он там тоже преподавал.
   Пал Палыч подошел к толпе и увидел меня на дереве.
   – Я прошу тебя слезть, – сказал он, – ты должен слушаться хотя бы своего учителя.
   – Я должен слушаться вас в классе, а не здесь.
   – Твой учитель убедительно просит тебя спуститься, – сказал Пал Палыч строго, как на уроке.
   Сначала я заколебался, а потом сказал:
   – Сейчас не урок.
   – Это не имеет существенного значения в данную минуту, – сказал он.
   «Возможно, сейчас лучше слезть, чем когда он уйдет, Пал Палыч меня в обиду не даст, но лучше не слезать», – подумал я.
   – Вот опять ты споришь, как на уроке, – сказал Пал Палыч, – а говоришь, что ты не на уроке.
   На этот раз я не понял его и не ответил. Уселся поудобней на ветке, ясно, что не на уроке.
   – Ну, я уйду, – сказал Пал Палыч, – не буду тебя смущать, а ты по крайней мере не упади. Расскажешь завтра, что с тобой произошло.
   Один парнишка предложил свои услуги снять меня, но в это время из репродуктора на здании университета сообщили, что наши войска перешли границу Восточной Пруссии…
   Все побежали через улицу к университету, поближе к репродуктору; внизу, под деревом, осталась одна метла.
   Люди кричали «ура!», и я вместе со всеми заорал «ура!» и чуть не свалился.
   Соскочил на землю.
   …За углом Толик протянул мне кепку с ягодами.
   – Бери свою долю, – сказал он, – долго тебя ждать пришлось.
   – А я думал, что ты убежал.
   – Да ты что?! – он опять вытаращил на меня глаза.
   – Громим фашистов на их собственной земле! – сказал я, забирая у него ягоды.
   Он хлопнул меня по больному плечу и заорал:
   – Урррра!!!

13. Алло, барон!

   Наступила весна. Шли бои за Берлин.
   Войне шел конец, а Гитлеру капут.
   Спорили, кому играть Гитлера. Вовка хотел играть барона, и я хотел.
   – Барон, между прочим, тоже омерзительная фигура, – сказал я, – стоит ли спорить, оба мы с тобой омерзительные фигуры, если уж на то пошло.
   – Но Гитлер ведь самая омерзительная фигура на свете, хуже не бывает; нет, барон все же лучше.
   – Чем же лучше, такой же фашист.
   – Но это же Гитлер, понимаешь – Гитлер! – не соглашался Вовка.
   – Согласен, – говорю, – играть Гитлера, такого урода изображу, что все от смеха лопнут. Для этого артисты и существуют, чтобы всех изображать. Пожалуйста, бери себе барона на здоровье. Над Гитлером все равно больше смеяться будут. Не надо мной же, раз я артист. Весь успех на меня выпадает.
   – Не хочу барона, – раздумал Вовка, – давай Гитлера. Я сам его так изображу, что все от смеха лопнут.
   – Забирай, – говорю, – своего Гитлера.
   – Почему, – говорит, – моего? – и опять обиделся.
   Мы ни разу не выступали на школьных вечерах. Нам понравились куплеты в «Крокодиле», мы их выучили и решили выступить на первомайском празднике. И не просто их читать, а петь. Во-первых, над фашистами поиздеваемся, во-вторых, Пал Палыча удивим, а в-третьих, сами понимаете, для всех стараемся.
   Баянист уже сидел на сцене, приготовился играть «Все хорошо, прекрасная маркиза». Под этот мотив написаны куплеты. Вовка был здорово похож на Гитлера, усики себе нарисовал, челку на один глаз свесил, – ребята заорали, зашумели, даже засвистели. Школа у нас не очень образцовая, иногда свистят. «Фюрер! – орут. – Фюрер!» А я Вовке шепчу: «Гляди, как тебя здорово принимают, того гляди в клочья разорвут». Нас обоих хорошо приняли. На голове у меня каска немецкая, я ее на ушанку напялил, чтобы от движений не соскакивала. На рукаве повязка со свастикой, а в руках «шмайсер». Тоже, в общем, впечатление производил с автоматом.
   Начал Вовка. Он топнул ногой и заорал:

     Алло, барон, какие сводки?
     Как битва на море идет!
     На сколько тонн сработали подлодки,
     И как живет немецкий флот?

   Я скорчил противную рожу, на какую был только способен, сделал фашистское приветствие и самым что ни на есть гнусным голосом заныл:

     Все хорошо, могущественный фюрер,
     Все хорошо, и мы горды,
     Спокойно все среди полярной бури,
     За исключеньем ерунды…
     Мы даже вам не сообщали,
     На барже кранец потеряли,
     А в остальном, могущественный фюрер,
     Все хорошо, все хорошо!

   Вовка еще сильней топнул ногой (поднялась пыль столбом) и завопил со страшной силой:

     Алло, барон, какой там кранец?
     Мне что-то трудно вас понять!
     Как мог порядочный германец
     На барже кранец потерять?

   Я взвыл:

     О майн гот, подлодка так пальнула,
     Что не успели мы уйти,
     А если баржа тотчас утонула,
     То где же кранец тут найти?

   Вовка-Гитлер зарычал:

     Алло, барон, я так взволнован,
     Как все арийские сердца,
     Скажите все же вы мне снова
     Все от начала до конца.

   Я ответил:

     Шел караван наш в Баренцево море
     Тоннажем в триста тысяч тонн,
     Он был в безбрежном северном просторе
     Советской лодкой окружен.

   После этих слов я начал кидаться по сцене в разные стороны и затараторил с необыкновенной быстротой:

     Торпеды бешено рвались,
     А мы бежали вверх и вниз,
     Наш транспорт скрылся под водой
     Сперва один, потом другой,
     Чтоб смерить моря глубину,
     Эсминец наш пошел ко дну,
     Нас били тут и били там,
     Обломки плыли по волнам,
     А в основном, могущественный фюрер,
     Все хорошо, все хорошо!

   Мы подбежали друг к другу, развернулись к зрителям и закончили:

     Все хорошо!

   Нас вызывали, и мы повторяли.
   Успех был колоссальный.
   Пал Палыч, наш строгий Пал Палыч, директор и завуч хохотали и хлопали.
   Шум в зале стих, и Вовка сказал:
   – Дорогие ребята, дорогие наши учителя, завуч и директор! Мы с Петей Ивановым как следует подумали и после долгих наших раздумий решили сдать в школьный музей немецкие трофеи, которые наши воины забрали у фашистов и которые мы потом нашли на свалке. Перед вами немецкий пистолет-пулемет «шмайсер», и еще есть три карабина австрийского происхождения, шесть немецких касок, слегка потертых, побывавших в употреблении, одна из них сейчас на голове у Пети Иванова. Мы очень рады обогатить наш школьный музей, принести в дар наши скромные подарки, которые мы добыли на свалке с таким трудом… то есть я хочу сказать… без всякого труда, в общем, мы очень рады… и все…
   Ребята завопили, обрадовались, а я соскочил со сцены, подбежал к военруку и вручил ему автомат. А Вовка закричал со сцены:
   – Остальное завтра принесем!
   Ребята повскакали со своих мест и бросились к военруку, но он на них крикнул, голос у него зычный, любого перекричит, – и все назад. Передача оружия не совсем получилась, но ничего ведь страшного не произошло. Мы сильно вспотели, а голова моя в ушанке с каской прямо раскаленной сделалась.
   – Пошли купаться, – сказал Толик.
   Купаться холодновато, и купальня еще закрыта, но мы пролезли под настилом эстакады, разделись и поплыли.
   – Отлично! – отфыркивался я в холодной воде.
   – Красота! – орал Вовка.
   – Настоящая красота, – сказал Толик.
   Пошел крупный дождь, и море, казалось, потеплело. Взметнулась в небо радуга, и мы залюбовались.
   Дождь быстро прошел.
   Мы запрыгали под радугой, запели наши куплеты, наверное, было слышно на бульваре.
   – Нырнем еще?
   – Нырнем.
   Подул внезапно ветер. Закачалась старая купальня, заскрипела. И радуга пропала. Задергались суденышки, заходили мачты яхт.
   – Алло, барон, какие сводки? – запел Вовка.
   – Меняется погода, – сказал Толик, – давайте вылезать.
   Море забурлило, и нас кидало как мячики.
   Вылезли из воды и заплясали, чтобы согреться.
   Небо прояснилось, и опять появилась радуга.
   Море разделилось на три части: первая часть свинцово-холодная, вторая свинцово-красная и третья синяя…

14. Полосы на окнах

   Бумажные полоски клеились на окна крест-накрест, чтобы уберечь стекла от взрывной волны. Наш город не бомбили. Стекла пылились, а полосы желтели.
   А сейчас мама, Боба и я снимали газетные полосы, мочили их водой, счищали.
   Потом мыли стекла.
   – Я что-то нашел, – сказал Боба, царапая подоконник.
   Моя пуля, удивился я, вот она где застряла. А мы-то ее искали! Везет Бобе, всегда все найдет.
   – Соскобли-ка вон ту полоску, – отвлек я Бобу и выковырял пулю на память.
   – Здесь что-то было, а теперь нет, – сказал Боба, возвращаясь к подоконнику.
   – Тебе, наверное, показалось, – сказал я, и он недоверчиво на меня покосился.
   – Звонила тетя Соня, – сказала мама, – приглашает нас в гости, а мне до сих пор за Бобу стыдно, как вспомню…
   – Он был тогда еще совсем малыш, – заступился я за Бобу, – а тетя Соня ведь знает, что наш папа погиб на войне…
   Я торопился к старикам, сыновья им прислали письма. Стекла прояснялись, становились чистые и прозрачные…

Рисунки на асфальте

Очень редкая рама

   – …Вот бухта, вот корабли…
   – А это?
   – А это, вдали, Девичья башня, товарищи, с нее, с этой неимоверной высоты, когда-то… дай бог памяти… прыгнула в море заточенная красавица… тогда воды моря омывали эту башню, так сказать, со всех сторон… Обращаю ваше внимание на многочисленные плоские крыши домов… этот фактор, как вы сами понимаете, говорит о том, что осадков в нашем городе выпадает незначительное количество…
   – А это?
   – …эти красные цветы, товарищи, так называемые олеандры… Обратите внимание… вы видите громадную фигуру Кирова… Киров как бы стоит над бухтой… он приветствует этот чудесный город с этой горы… А сейчас мы снимемся на фоне нашего великолепного города, который расположен на берегу Каспийского моря, как вы сами видите, товарищи…
   – На фоне кораблика!
   – На фоне кораблика, товарищи, сняться нельзя, потому что он, как вы сами понимаете, не будет виден на фотографии.
   – Ой, почему же?
   – А потому, товарищи, что он на весьма далеком расстоянии находится от нас, что вы сами, естественно, видите.
   – А может, получится?
   – Нет, товарищи, я уже вам сказал, он не получится. Кто любит экзотику, садитесь на камни, а кто не любит, вот встаньте сюда, вот так… весь Баку будет как на ладони, что, вы сами понимаете, очень ценно… Фотографирую, товарищи, фотографирую, раз! Все, товарищи. Разойдитесь, и в положенное время снова соберетесь для дальнейшего движения…
   Все расходятся. Я подхожу к отцу. Он вытирает платком лицо. Жара в нашем городе сильная.
   – Тебе чего? – спрашивает отец.
   – Очень редкая рама, – говорю я.
   – Опять рама?
   – Очень редкая, – говорю я.
   – Отстань, – говорит отец. – Все собрались? (Это он говорит не мне.) Продолжим шествие, товарищи…
   Все идут за отцом.
   – …я хочу обратить ваше внимание на то, что ветры в нашем городе дуют двести сорок дней в году… Но бухта, товарищи, расположена таким образом…
   Я плетусь сзади. Вся пыль летит на меня.
   Если он мне не купит эту раму, я просто не знаю, что мне делать, где мне деньги доставать тогда… Картины без рам – не картины. Вот я был в музее. Там все картины в рамах. Висят как настоящие. Напишу я потом картины масляными красками. А рам у меня не будет…
   – …отсюда, товарищи, с этой высоты, вы видите бульвар… которого раньше, как вы сами понимаете, не было… Было море… По этому факту вы можете себе представить, насколько обмелело море, которое дает испарений… чтобы не соврать…
   – Неужели так обмелело?
   – Вот именно, товарищи… вы правильно заметили… оно обмелело именно до такой степени… И жара и время… которое, так же как и жара… постепенно…
   Все с удивлением смотрят на море. Качают головами и вздыхают.
   Я думаю о раме. Эта рама сейчас у меня перед глазами. Такую раму просто представить себе трудно! Потом такой рамы ни за что не найдешь, уж в этом-то я уверен!
   – …изменения, всюду большие изменения…
   Пыли-то сколько!
   – …если вы не устали, мы можем пройтись…
   Неужели не устали? Я и то устал.
   – …отдохните и соберитесь для дальнейшего движения…
   Все расходятся, курят. Без конца говорят о том, до чего все-таки удивительно обмелело море.
   Отец остался один. Я подхожу к нему.
   – Ты все еще здесь?
   – Такая рама! – говорю я.
   – Это бессмысленно – покупать какие-то рамы! – говорит он.
   – Если б ты видел эту раму! – говорю я.
   – И видеть не хочу, – говорит он.
   – Мне нужна рама!
   – Для чего?
   – Ты увидишь ее! Увидишь! Я не знаю, что с тобой будет, если ты эту раму увидишь! Ты такую раму еще никогда не видел!
   – У тебя нет картин, – говорит отец. – Ни одной нет картины. Господи! Зачем тебе рама?
   – Картины будут, – говорю я, – были бы рамы!
   Он смотрит на меня так, будто я вру.
   – Стал бы я покупать эти рамы, если у меня картин не будет!
   – Чтоб это было в последний раз!
   Он дает мне деньги.
   – Ты увидишь ее! – кричу я.
   – Ах, – говорит отец, – пошел ты от меня со своими рамами!

Самая большая рама

   Она стояла в коридоре, громадная, до потолка.
   Самая тусклая лампочка светила в этом коридоре. Самая прекрасная рама мерцала в полутьме. Покрытая пылью, увешанная тряпками, эта рама не сразу была заметна. На раме стоял горшок. Но я сразу заметил ее. Протер рукавом. Это была очень старая, очень красивая рама.
   Отец с матерью сидели в бабушкиной комнате и пили чай, а я все ходил возле рамы в бабушкином коридоре. Я рассуждал про себя: «Если бы эта рама была нужна, на нее не ставили бы горшок. Не вешали бы тряпки. Она не стояла бы здесь в пыли. Но в то же время она, может быть, НУЖНА. Она, может быть, ПОКА стоит. А ПОТОМ она будет нужна. Если бы это была не бабушкина рама, можно было бы спросить, не продается ли она случайно. Ничего в этом нет такого. Может, люди хотят продать. А я хочу купить. Почему бы им не продать, если у них покупают? Но не будет же моя бабушка продавать мне раму! Она может только мне ее подарить. А просить о том, чтобы она мне ее подарила, было неудобно». Раньше, когда я был поменьше, я легко мог спросить у нее что угодно. Но сейчас не мог. Сколько слышал я разных слов: «Не волнуй бабушку», «Наша старенькая бабушка может умереть», «Не приставай к бабушке», «Не расстраивай бабушку», «Как тебе не стыдно такое спрашивать у бабушки», «Кто тебе позволил так разговаривать с бабушкой!». Нет, не мог я спросить у бабушки про эту раму. Я не был уверен в том, что это МОЖНО спросить. Что в этом нет ничего такого.
   Обо всем этом я рассуждал в бабушкином коридоре.
   Потом меня позвали в комнату, и бабушка угощала меня вареньем и все повторяла, что давно меня не видела и хочет посмотреть на меня как следует, а я думал только о раме. Если мне что-нибудь в голову приходит, то обратно уже оттуда не уходит. Я думал, какую громадную картину можно вставить в эту раму, о том, в каком месте в нашей квартире можно повесить картину в такой раме, о том, сколько времени мне придется писать такую картину.
   – Раньше он был гораздо веселей, – сказала про меня бабушка. – И варенья все время просил, а сейчас даже варенья не просит.
   – Скоро он чего-нибудь покрепче затребует, – сказал отец.
   – Чего потребует? – спросила бабушка.
   – Ничего, – сказал отец.
   – Не болтай ты, – сказала мама.
   Бабушка спросила, не поставить ли еще чаю, а я вдруг спросил, не мешает ли бабушке рама, когда она ходит на кухню ставить чайник.
   – Голубчик ты мой, – сказала бабушка, – мешает она мне ужасно. Только родной внучек может о бабушке вспомнить, понять ее, как ей эта рама проходу не дает… Все коленки себе поотбивала, спину оцарапала, бок себе чуть не своротила об эту проклятую раму…
   Никогда не любил я так бабушку! Ей не нужна была рама.
   – О чем это вы? – спросила мама. Больше всего на свете ненавидела моя мама рамы. Будто эти рамы ее в могилу загонят. Будто все беспокойства из-за рам. И беспорядок в доме.
   Когда мама увидела эту раму, она закричала:
   – Так вот к чему он клонит? Вот почему он так заботится о своей бабушке! Вот она, чистая, бескорыстная, добрая душа! Вот он, удивительный, художественный ребенок! И ты думаешь, я позволю тебе тащить этот хлам в квартиру? Неужели ты мог хоть на миг об этом подумать?
   Если мама начнет кричать, она не остановится. Она будет кричать до тех пор, пока не устанет.
   – Мне нужна рама! – кричал я. – Мне нужна рама!
   Мы с мамой так кричали, что бабушке стало плохо.
   – Что ты сделал с бабушкой! – возмущалась мама.
   Отец стоял и молчал. Смотрел, что дальше будет. А потом как закричит:
   – В конце концов я ему ПОКУПАЮ рамы! А эту раму ему бесплатно дают!
   Тогда мама сказала:
   – Я не хочу быть свидетелем этого безобразия! – Она хлопнула дверью и вышла.
   Мы с отцом вынесли раму.
   Бабушка крестилась.
   – Чтоб позолота не слетела! – орал я. – Осторожно, чтоб позолота не слетела!
   Отец сказал, что если я буду так орать, он сейчас же бросит раму. Тогда я замолчал.
   Мы ее молча несли по улице. А мама где-то шла впереди. Мне казалось, что мы несем не раму, а что-то такое, что нельзя объяснить.
   Интересно, что тогда скажет мама, которая сейчас против этой рамы, когда она увидит в ней мою картину, а вокруг этой картины толпа и все спрашивают: «Скажите, вы не знаете, кто написал эту картину? А смотрите, как прекрасно подобрана рама!» Интересно, что она тогда скажет? Она тогда, наверное, скажет: «Я ничего подобного не говорила, я всегда была за то, чтобы взять у бабушки эту раму».
   Рама простояла у нас весну, лето и осень.
   Часто мечтал я о той картине. Которая будет в этой раме. Это должна быть замечательная картина. Может быть, это будет морская картина. Море и луна. Или море без луны. Или даже не море. А какая-нибудь пальма. Или даже не пальма. А какая-нибудь военная картина. А может быть, и не военная. Может быть, какая-нибудь другая замечательная картина.
   Однажды зимой, поздно вечером, мы с отцом пришли из бани и радовались, что в комнате так тепло. Мы пили чай и хвалили маму. Ведь она затопила печку! А мама улыбалась.
   И мы тоже пили чай и улыбались.
   Вдруг мама спросила:
   – А знаете ли вы, что я сожгла?
   Я сразу что-то почувствовал и стал смотреть по сторонам, и не мог догадаться, но почему-то вдруг испугался и не хотел, чтобы она говорила дальше.
   Но мама сказала:
   – Я сожгла вашу дурацкую раму.
   Я поперхнулся чаем, а потом заплакал.
   – Лучше бы ты не трогала эту раму… – сказал отец.

Алька

   Я волосы отрастил, и они у меня назад зачесывались. Меня стали дергать за волосы. Попом Толоконным Лбом звать, Мочалкой.
   Я наголо постригся. Еще хуже стало. «Лысый! – кричат. – Кочан капусты!» По голове часто гладят.
   Сижу я со своей лысой головой на задней парте. Приходит к нам в класс новенький. Такой черненький, и глаза черные. Его со мной посадить хотели. Как раз я один сидел. А он не хочет.
   – Это почему же, – спрашивает Мария Николаевна, – ты с ним сидеть не хочешь?
   А он твердо так отвечает:
   – Я с ним сидеть не буду.
   – Это почему же? – спрашивает Мария Николаевна.
   – Потому что он лысый.
   Хотел я вскочить, дать ему за это.
   Мария Николаевна говорит:
   – Что за чушь! Он, во-первых, не лысый, а постриженный, а, во-вторых, если бы даже он и был лысый…
   Он твердит:
   – Я с ним сидеть не буду.
   – Почему же ты все-таки с ним сидеть не хочешь? – спрашивает Мария Николаевна.
   – А потому, – отвечает, – что я уже с лысым сидел, так меня с ним заодно дразнили, хотя я и не был лысый.
   – Какая дикость! – удивилась Мария Николаевна.
   В конце концов он все же сел. Со мной не разговаривает. В мою сторону не смотрит. Я тоже на него не смотрю, но вижу, что он листок вынул и что-то рисует.
   Вижу я – рисует он конницу, скачущую в атаку. До чего здорово у него получалось – ну как у настоящего художника! Как будто он сто лет учился. Никогда я не видел, чтобы кто-нибудь так коней рисовал. Я сразу подумал, что мне так никогда не нарисовать, сколько бы я ни старался, но в то же время, если я как следует постараюсь, я не хуже нарисую.
   Я хотел показать ему, как надо рисовать. А потом сделал вид, что не вижу. Он ведь не знает, что я лучше всех в классе рисую. Скажет, я подражаю. Скажет, я обезьяна какая-нибудь или там попугай.
   Ничего. Потом он узнает, кто с ним рядом сидит! Потом он узнает, какие я стенгазеты рисовал! Какого я Шота Руставели нарисовал. Какого я летчика Покрышкина нарисовал, трижды Героя Советского Союза!
   Пусть, пусть рисует!
   А потом думаю: он, наверное, вовсю сейчас воображает. Сидит и воображает, будто никого на свете лучше нету. Выходит, он будет здесь воображать, а я? Просто так буду сидеть?
   Я вырвал листок из тетради. И стал рисовать танки, идущие в атаку.
   Он сначала не заметил, что я тоже рисую, или он не хотел замечать, а потом заметил и рисовать перестал.
   На мой рисунок глядит.
   Я это сразу почувствовал. И вовсю рисую, на него никакого внимания не обращаю. Только локтем свой рисунок закрываю, чтобы он не видел.
   Вдруг он говорит:
   – А ну, покажи.
   – Чего, чего? – говорю.
   – Покажи, – говорит, – что ты там такое начирикал.
   – Чего, чего? – говорю.
   – Ас, ас! – говорит.
   – Чего? – говорю.
   – Осторожно! – говорит. – Ас, ас!
   – Что это, – говорю, – еще за ас, ас?
   – Ра-ра! – говорит. – Ра-ра! Работай.
   Вот нашелся какой! Какие-то слова мне бормочет. Удивить, наверное, меня этими словами хочет. Что бы, думаю, ему такое ответить, чтобы он так со мной разговаривать перестал. В это время он мне говорит:
   – Вот если тебя спросит кто-нибудь: «Ты не кр?» – ты что ответишь?
   – Чего, чего? – говорю.
   – Нужно ответить: «Я не крр!» Понятно?
   Тут я разозлился и говорю ему:
   – Крыса ты!
   Я сам не знаю, почему его крысой обозвал. Просто ничего другого мне в голову не пришло.
   Он поднимает руку и говорит Марии Николаевне:
   – Он меня крысой обозвал!
   Мария Николаевна говорит:
   – Как тебе не стыдно, Стариков! К нам пришел новенький, он, наверное, стесняется, а ты его крысой обозвал…
   – Кто? – говорю. – Он стесняется?!
   До чего меня зло взяло, вы не представляете!
   – Если ты мне сейчас не ответишь, с какой скоростью летят навстречу друг другу самолеты, ты покинешь класс…
   Я встаю.
   – Какие самолеты? – спрашиваю.
   Я, наверное, здорово моргал глазами, потому что Мария Николаевна вдруг сказала:
   – Брось моргать! Ну-ка, брось моргать! Дурачка представлять!
   Моргал-то я просто случайно. Но я ничего не ответил. И все молчал. А про эти самолеты я вообще ничего не слышал.
   – Ну? – говорит Мария Николаевна.
   – Повторите, пожалуйста, про эти самолеты, – говорю.
   – Выйди, будь добр, из класса, – говорит Мария Николаевна.
   – Если бы вы повторили еще раз… – говорю.
   – Я не могу слушать твои речи, – говорит Мария Николаевна.
   Я собираю книги. Ничего такого я не сделал. Если бы я, там, мяукнул, как в прошлый раз. А сейчас? Его ко мне посадили, а я виноват!
   Я сижу на последней парте. Иду медленно к двери. Через весь класс.
   – Страна залечивает раны после войны, – говорит вслед мне Мария Николаевна, – миллионы заняты созидательным трудом, миллионы трудятся, а один…
   Я уже возле двери.
   – Подожди, – говорит Мария Николаевна.
   Я останавливаюсь.
   – Подойди-ка сюда.
   Я подхожу.
   Она почему-то волнуется. Вот уже совсем непонятно. Ей-то чего волноваться? Меня из класса выгоняют, а она волнуется.
   Я стараюсь больше не моргать.
   – Тебе не стыдно? – говорит Мария Николаевна.
   Она держит в руках ручку, наверное, мне двойку хочет поставить. А руки у нее сильно дрожат. Это, наверное, потому, что она очень старенькая. Говорят, у старых людей всегда руки дрожат от старости…
   – Я к тебе хорошо отношусь, – говорит она, – и ты, Стариков, способный человек. А ведь ты мне на голову садишься… И потом, пожалуйста, не воображай. Ты можешь пропасть… как камень, брошенный в море. И не улыбайся. Пропадаешь или будешь босяком вместе со своими художествами. Если не будешь учиться… Люди, честно не относящиеся к своему труду, обычно плохо кончают…
   Она не собирается мне ставить двойку.
   – Стенгазету нарисуешь? – спрашивает меня Мария Николаевна.
   – Нарисую, – говорю.
   – Чтобы была на славу, – говорит она.
   – Ладно, – говорю я.
   – Разве ты для меня стенгазеты рисуешь? – говорит она.
   Я иду на место. Сажусь рядом с новеньким.
   – Ра-ра! – говорит он тихо. – Ра-ра! – Прямо в самое ухо мне говорит, представляете?
   Я встаю.
   – Я с ним сидеть не буду, – говорю я.
   Мария Николаевна смотрит на меня и хмурится.
   – Я с ним сидеть не хочу, – говорю.
   – Выходите оба! – говорит Мария Николаевна. – Я не желаю слушать ваши речи!
   Мы оба выходим.
   Я с одной стороны. Он с другой. Я первый вышел в коридор, а он за мной.
   Вдруг он говорит:
   – Слушай, тут, наверное, разные завучи ходят… Пойдем в уборную.
   – Я в уборную не хочу, – говорю.
   – Самое безопасное место, – говорит. – Сиди себе в полной безопасности.
   Я сначала совсем не хотел в уборную идти. А потом пошел. И вправду, думаю, там, наверно, безопаснее.
   Каждый в свою кабину сел. Сидим себе в полной безопасности. Здорово это он придумал!
   Сидели, сидели, он мне постучал.
   – Сидишь? – спрашивает.
   – Сижу, – говорю.
   – Как тебя звать? – спрашивает.
   – Витька, – говорю.
   – А я Алька, – говорит.
   – Очень приятно, – говорю.
   – Очень приятно, – говорит.
   У нас с ним много общего оказалось. Масляными красками он, оказывается, так же как и я, никогда не писал. И рисовать его тоже никто не учил. Он сам всему научился. Он с самого детства на асфальте рисовал. Пойдет с бабушкой в садик и рисует мелом на асфальте. Я стал вспоминать и вспомнил, что я раньше тоже рисовал на асфальте.
   – Ты много на асфальте рисовал? – спросил он.
   – Много, – сказал я.
   – Хорошая школа, – сказал он.
   – Какая школа? – не понял я.
   – Художественная, – сказал он.
   – Ага, – сказал я. Хотя все равно не понял.
   – На асфальте. На бумаге. На холсте, – сказал он.
   – Ну да, – сказал я.
   – Все истинные художники начинали рисовать на асфальте, – сказал он. – Так мне один художник сказал.
   – Конечно, – сказал я. Хотя я никак не мог понять, почему они все начинали рисовать на асфальте.
   Он опять постучал мне.
   – Ты чего молчишь? – говорит.
   Достаточно ли я рисовал на асфальте? Стану ли я истинным художником? Вот о чем думал я.
   – Ты что, заснул? – спросил он.
   – А ты много рисовал на асфальте? – спросил я.
   – Как помню себя, – сказал он.
   – Я когда-нибудь нарисую громадную картину, – сказал я, – до потолка… у меня была рама… громадная рама… мама ее в печке сожгла. Жалко мне эту раму…
   – Если быть художником, – сказал он, – только великим. Мне один художник сказал, что не великим художником быть не стоит.
   – Бей пять, – сказал я.
   – Потом, – сказал он.
   – Конечно, – сказал я.
   – Звонка что-то нет, – сказал он. – Долго мы здесь сидим. Мне по чувству кажется – звонок должен быть.
   – Наверное, еще рано… – сказал я.
   – Пойди-ка ты на разведку, – сказал он.
   – На какую разведку? – спросил я.
   – Был звонок или нет, – сказал он.
   – А ты? – спросил я.
   – А я посижу.
   – Хитрый ты.
   – А ты трус.
   – Я не трус, – сказал я.
   Я вышел из кабинки. Просунул голову в коридор и увидел директора. Он поманил меня пальцем.
   – Разве еще звонка не было? – спросил я растерянно.
   – Иди, иди сюда, – сказал он.
   На другой день мою маму вызвали в школу.

Петр Петрович

   Петр Петрович ходит по классу.
   Он очень худой и высокий. В солдатской гимнастерке, в сапогах. Гвардейский значок на груди. Два ордена Красной Звезды.
   Петр Петрович проверяет, все ли принесли краски.
   Краски принесли не все.
   – Я никогда не понимал таких людей, – говорит он, – которые не любят краски… Тинторетто! Тициан! Делакруа! Они все любили краски. Запомните их имена! А Суриков! Посмотрите «Боярыню Морозову»! Посмотрите эту картину – и вы будете приносить в класс краски…
   Петр Петрович вынимает из портфеля глиняный горшок и сиреневую тряпку. Кладет эти предметы на стол. Один конец тряпки он засовывает в горлышко кувшина, а другой свисает на стол.
   – Все набрали в баночки воду? – спрашивает он.
   Воду в баночки почти никто не набрал. Полкласса идет за водой.
   – Неужели нельзя было приготовиться? – Петр Петрович садится за стол и так сидит, обхватив голову руками.
   Один за другим входят с баночками, стаканами, чашечками ученики. В классе шум, разговоры.
   Петр Петрович все так же сидит, обхватив голову руками.
   – Значит, все приготовились? – Он встает, ходит по классу. Кладет на парты листки рисовальной бумаги.
   Урок рисования начался.
   Со всех сторон кричат:
   – Петр Петрович, посмотрите у меня!
   – Петр Петрович, посмотрите у меня!
   – Петр Петрович!!!
   Он смотрит у всех.
   – Начало хорошее, – говорит он. – Начало хорошее…
   Класс стихает. Почти все довольны. Начало почти у всех хорошее.
   Петр Петрович сидит за столом, подперев рукой щеку, и рассказывает:
   – Когда я был еще студентом, на одной выставке висела моя большая картина… Так вот ты, Кафаров, спрашиваешь, почему я не знаменитый художник? Гм… как бы тебе сказать… Я, конечно, не знаменитый художник, ты правильно это заметил… совершенно справедливо это подчеркнул… Я… мне война помешала… большая семья… ну, как бы это тебе сказать, дорогой мой… Та картина, о которой я только что говорил, была достойна висеть в ряду уважаемых художников… Я к тому это все говорю, что… по существу, ты, Кафаров, задал мне довольно сложный вопрос, на который я тебе ответить, пожалуй, и не смогу… учитывая всю сложность жизни человека…
   В классе тихо. Хотя часто бывает шумно. Почти никто не рисует. Все слушают. Тася Лебедева раскрыла рот и глядит на Петра Петровича. Залетит ей муха в рот, не будет так рот раскрывать…
   – А где сейчас та картина? – спрашивает Кафаров.
   – Сейчас я даже не знаю… Дальнейшая судьба этой картины мне неизвестна. Ее ведь у меня купили… Висела она в большом зале…
   – Я видел! – кричит Кафаров.
   – Ты не мог ее видеть, потому что это было в Ленинграде. Я как сейчас ее помню: висит в большом зале… прекрасно освещенная… толпы народа… разговоры… даже споры… Я как раз тогда на пятом курсе в Академии художеств учился… несколько злоупотреблял красочной стороной в ущерб рисунку… И зачем я это все вам рассказываю, и сам не знаю… Так вот… вспомнил, как говорится…
   – А еще вы рисовали? – спрашивает Кафаров.
   – Картины не рисуют, а пишут красками. Рисуют карандашами, углем, пастелью. Я вам это уже говорил.
   – Всего одну картину написали? – спрашивает Кафаров.
   – Когда ты подрастешь, ты не будешь так думать, как сейчас… Я прекрасно понимаю, о чем ты хочешь сказать… Я вовсе не для того вам это рассказываю… Кстати, я сейчас урывками пишу картину, которая у меня нехудо получается… Да будет вам известно, что Александр Иванов двадцать пять лет писал одну картину…
   Кафаров больше ничего не спрашивает.
   Никто больше ничего не спрашивает.
   Зазвенели кисточки о баночки, стаканы, чашечки. Все снова рисуют. Даже Кафаров, который ненавидит рисовать, даже он язык высунул, до того старается. Все рисуют горшок и тряпку. Все словно хотят стать великими.
   Никогда я не думал, что этот горшок и тряпку так трудно рисовать! Во-первых, один бок у горшка получается кривой. Во-вторых, он не получается круглый. А в-третьих, все не так получается.
   Я спешу исправить рисунок. Пока Петр Петрович не видит. Хотя бы этот кривой бок подправить, пока он не увидел. «Вот тебе, – скажет, – и лучший рисовальщик! Вот тебе и способный!» Один раз я сломал себе руку, так Петр Петрович сказал: «Как же так, у тебя золотые руки, а ты их ломаешь!» Я тогда очень гордился этим, что вот, мол, золотая рука, а я, несмотря на это, взял и сломал ее!
   Я спешу, а выходит хуже. Теперь и второй бок кривой.
   Смотрю Алькин рисунок. Тоже неважно получается. Кривой горшок получается.
   Проклятый горшок! Трудно все-таки стать великим, если этот горшок даже нарисовать не можем…
   Звенит звонок.
   – Одну минуточку! – Петр Петрович поднял кверху руку. – Совсем забыл. «Пионерская правда», ребята, объявила конкурс на лучший рисунок, и если кто из вас постарается…
   Алька говорит:
   – Вот здорово-то! Наверное, я заберу премию. Я с самого детства рисую!
   Вокруг загалдели:
   – А какая будет премия?
   – А сколько времени нужно рисовать?
   – А чем рисовать?
   – А на чем рисовать?
   – А что рисовать?
   Петр Петрович опустил руку.
   – Рисовать можно все, – сказал он. – Срисовывать нельзя.
   – А я срисую, и никто не узнает, – сказал Кафаров.
   – Ты-то сам будешь знать? – спросил Петр Петрович.
   – Буду.
   – А ты говоришь, НИКТО не будет знать!
   Все засмеялись.
   – Микеланджело! – сказал Петр Петрович. – Франсиско Гойя! Запомните их имена! – Он положил в портфель горшок и тряпку.
   – До свидания! – сказал он.

Кафаров

   – Давай, Кафар!!!
   – Бей, Кафар!!!
   – Сюда, Кафар!!!
   – Туда, Кафар!!!
   – Так, Кафар!!!
   – Есть, Кафар!!!
   – Го-о-о-ол!!!
   – Ка-фа-а-ар!!!
   Я весь в пыли. В разорванной рубахе. Я вратарь.
   Кафаров уже совсем близко. Он мчится с мячом на меня.
   Удар! Я лечу в пыль. Поздно. Гол!
   Если в вашей команде Кафаров, вы никогда не проиграете. Если он против вас, вы обязательно проиграете.
   Никто во всей школе, на всей нашей улице не играет лучше Кафарова.
   Игра продолжается.
   – Лови! – смеется Кафаров.
   Я прыгаю мимо мяча.
   – Чучело! – орут мне.
   А я-то при чем? Посмотрите, как наши играют! Все время мяч у Кафарова. Опять мчится на меня.
   – Хватай! – кричит он.
   Гол!!!
   – Эй, ворона! – кричат мне.
   Игра продолжается.
   Гол! Еще гол! Еще!
   Вся наша команда бегает за Кафаровым. Все время мяч у него. Кафаров опять прорвался. За ним мчится наша команда. Ну и команда!
   Я выхожу из ворот.
   Мяч влетает в пустые ворота.
   – Привет! – ору я. – С меня хватит!
   – Что такое? – кричит капитан. – Встань на место!
   – Сам встань и стой! – кричу я.
   – Не имеешь права! – орет кто-то.
   – Тебе доверили! – орет наш капитан.
   – Вам тоже доверили! – кричу я. – Играть не умеете!
   – Не твое дело! – кричат мне.
   – Вот еще! А чье же тогда это дело? Мне голы забивают – и не мое дело?
   – Брать надо! – кричат мне.
   – Играть надо! – кричу я.
   Свистят и кричат. Скандал на поле.
   – Двенадцать – ноль! – орет кто-то. – Двенадцать – ноль!!!
   – Это тебе не рисуночки рисовать, – говорит мне Кафаров.
   – Подумаешь! – говорю я.
   – Рисуночки разные там, шаляй-валяй, дурачка валять, а здесь дело серьезное!
   – Думай, что говоришь! – кричу я.
   – Здесь работа! – орет Кафаров. – Бить надо! Брать надо! А твоя работа – это не работа! – Он сует мне в нос мяч. – На, забей! Ну? Я встану! А ты забей!
   – Давай! – я хватаю мяч.
   Кафаров идет в ворота.
   Я считаю шаги. Кладу мяч. Кафаров приготовился.
   Удар!
   Мяч летит в кусты.
   Больше всех смеется Кафаров.

Возле учительской

   Я бежал по коридору во весь дух. И зачем я бежал, сам не знаю. У меня иногда бывает такое желание – взять и побежать. Побегу, думаю, до той двери, пока та девчонка до нее не дойдет.
   Бегу я, значит, и со всего размаху налетаю на завуча. Я чуть его с ног не сбил.
   Он зашатался и говорит:
   – А если бы это был малыш? Первоклассник? Ты бы, наверное, его убил на месте? Ты что, конь, что ли? Иди сию минуту и жди меня возле учительской!
   Я пошел, встал возле учительской.
   И тут я слышу голос Петра Петровича. Он кому-то в учительской рассказывает:
   – Мечты у меня были в то время самые радужные… Великие идеи так и кружились в моей голове…
   Трамвай по улице проехал, и я не слышал, что он дальше говорил. Потом слышу:
   – …окончил я Художественное училище… в Академию художеств собирался…
   Я подошел поближе.
   – …задержался… стал портреты писать сухой кистью… В то время они громадный спрос имели. Любому учреждению тогда требовались…
   Радио в коридоре включили на полную мощность:
   …Всем председателям совета отрядов собраться в пионерской комнате к пяти часам…
   Радио умолкло. Петр Петрович рассказывал:
   – …знаете, сухой кистью делать очень легко. Разбивается полотно на клеточки одинаковой величины… фотография данного портрета соответственно разбивается на клеточки… рисуется по этим клеточкам контур портрета… с фотографии… Дело идет очень быстро… легко… результат получается налицо… По этим контурам сухой кистью… так сказать, растираешь… ерундовая работа… никакого таланта ненужно… только немножечко умения… ни уму ни сердцу, как говорится.
   Тут опять трамвай проехал.
   – …я все думал: ведь Брюллов, Суриков, Репин учились в этой академии… мечтал… робел… зарабатывал… портреты сухой кистью все время писал…
   В это время подходит ко мне Кафаров.
   – Ты чего, – говорит, – тут стоишь?
   – А тебе что? – говорю.
   Тогда он к моему уху нагнулся и говорит:
   – Ты замечал, какая Тася Лебедева красивая?
   Я на него уставился и заморгал. Никогда я об этом не думал.
   – Эх ты, – говорит Кафаров. И ушел.
   Петр Петрович рассказывает:
   – …в дороге у меня чемодан стащили…
   В это время звонок зазвенел.
   Слышу дальше:
   – …настроение… положение… состояние… Ленинград… Я… Академия художеств… провалился… волновался… женился…
   Все время этот трамвай скрежетал. Скрежещет на повороте. Даже стекла тряслись. Петр Петрович стал совсем тихо говорить.
   – …так же, как и я… Суриков… в свое время… сын родился… второй раз провалился… учился… в конце концов недоучился… Война… дожди, болота… ранен… Волга… Днепр… ничего не поделаешь… Варшава… Кенигсберг… Берлин… шесть, семь, восемь… Баку…
   Вы знаете, что мне врач недавно сказал? «Вы, – говорит, – никогда не умрете». Я, разумеется, посмотрел на него и говорю: «Знаете что, не надо мне сказочек рассказывать, они на меня мало действуют». Тогда он говорит: «Вы меня не поняли». – «Я вас, – говорю, – отлично понял, только это лишнее». – «Нет, – говорит, – вы меня не поняли. Если бы у вас даже один сын был, вы бы уже ни черта не умерли, а раз их у вас целых пятеро, то тут, знаете ли, о смерти говорить прямо-таки смешно…» Вот так он мне и сказал…
   Петр Петрович засмеялся.
   – Вы и есть великий человек, Петр Петрович, – сказал кто-то.
   Трамвай заскрежетал.
   Подходит ко мне завуч.
   – Иди, – говорит, – в класс. И больше так не бегай.

Тася Лебедева

   После того как Кафаров мне про Тасю Лебедеву сказал, я о ней думать стал. Да еще Мария Николаевна про нее сказала: «Вы замечали, почему Лебедева сидит в классе во время перемен? Потому что она серьезная девочка и беготня по коридорам ей претит».
   Слово «претит» очень понравилось мне. «Тася», «претит», «торт», «петит» (что такое петит, я не знал) были самые прекрасные, волшебные слова. В том, что Тася самая необыкновенная, я уже не сомневался.
   Я стал смотреть на нее. Смотреть все время. Беспрерывно. Когда любят, решил я, наверное, все время смотрят. На уроках я не мог на нее все время смотреть, она сидела сзади меня, и я принес в класс зеркальце и смотрел на нее в это зеркальце. Потом у меня это зеркальце отобрали.
   Больше всего восхищало меня, конечно, то, что все выходят в коридор, всем это не претит, а она одна, можно сказать, во всем классе, а может быть, и во всей школе, которой ПРЕТИТ.
   – Ей все, все, все претит… – тихо пел я перед сном. Мотив был из старинного романса. Я услышал его от мамы. – Ей все, все, все претит… – тихо пел я на перемене.
   – Чего ты бормочешь? – спросил Кафаров.
   – Не твое дело, – сказал я.
   – Отстаньте от меня, – говорил я всем, хотя никто ко мне не приставал. Любовь, думал я, это такое дело, что никто не должен к тебе приставать.
   Я решил подарить ей рисунок. Я подарю ей свой самый лучший рисунок, который висит у меня над кроватью. И пусть она повесит его над своей кроватью.
   Была перемена.
   В классе были я и Тася.
   Она читала.
   – Тася, – сказал я тихо.
   Положил ей рисунок на парту. И вышел.
   Всю перемену я думал о том, поняла ли она, что этот рисунок я ей дарю на всю жизнь, навеки. Лучше этого рисунка у меня никогда не было. Нужно было сказать ей об этом. А вдруг она не поняла, зачем я положил ей на парту рисунок? Подумает, я просто так – взял да и положил. Подумает, что этот рисунок мне совсем не нужен. Подумает, у меня таких рисунков, может быть, целая куча…
   Звонок прозвенел. Вхожу в класс.
   Рисунка на парте не было!
   – Ей все, все, все претит… – пел я по дороге домой.
   Тася шла сзади.
   Я замедлил шаги.
   Когда Тася была почти рядом, я в каком-то непонятном восторге, сам не понимая, как это вышло, повернулся и… дал ей подножку.
   Я просто хотел, чтобы она думала, что я всегда на нее внимание обращаю… Чтобы она думала, что я ее замечаю. Не знал я, что так все получится!
   Она поднялась и плачет.
   – Дурак! – говорит. – Дурак!
   Я стоял и моргал.
   В это время Ыгышка подошел. Если бы вы этого Ыгышку знали, вы бы никогда не захотели, чтобы он к вам подходил. Третий год в одном классе сидел. Потом его исключили. Здоровенный он был. Еще бы! Так вот он подходит ко мне и говорит:
   – Чего ты стоишь, дубина! Успокой невесту!
   – Какая она мне, – говорю, – невеста? Ты думаешь, что говоришь? И какое ты имеешь право меня дубиной обзывать?
   А он засмеялся вот так:
   – Ы-гы-гы-ы-ы…
   И говорит:
   – Кавалер! Невеста плачет, а он рот разинул! Успокой невесту, кавалер!
   И не уходит, главное. Стоит и смеется.
   – Кто тебе сказал, что я кавалер?
   Так я расстроился! Вот пристал!
   А он говорит:
   – А кто же ты? Дубина?
   Хотел я на него с кулаками броситься, до того он меня разозлил. А потом раздумал. Кулаки у него здоровенные. Если он своим кулаком меня стукнет, я просто не знаю, что мне делать тогда!
   – Отстань, – говорю.
   Он засмеялся и пошел. Идет и смеется. И откуда он тут взялся!
   А Тася вынимает из кармана мой рисунок. Дает мне и уходит.
   Я ее догоняю.
   Она повернулась и в другую сторону пошла.
   А я за ней.
   И все ей объясняю, что это у меня нечаянно получилось.
   Вдруг вижу – этот Ыгышка навстречу нам идет.
   Подходит он к нам и говорит:
   – Спички есть?
   Я зубы стиснул и смотрю на него. Неужели он не понимает, что у меня спичек быть не может. Нарочно ведь пристал!
   Смотрю на него и не моргаю.
   А он прищурился и говорит:
   – Ишь ты, рожу надул! Нету спичек – скажи нету. И не паясничай. Ыгы? – Это его любимое выражение. – А то и по шее получить недолго.
   Повернулся и ушел.
   А Тася в другую сторону пошла.
   А я со своим рисунком остался.
   Потом как стал его рвать! На мелкие кусочки изорвал и вслед Тасе бросил.

Кубик и квадрат

   Увидев нас, Петр Петрович закричал:
   – Кто к нам пришел!
   – Мы просто так пришли, – сказал Алька.
   – Ну и замечательно! – сказал он. – Вот и замечательно!
   Я слышал шум из комнаты. Там как будто что-то двигали, катали по полу шарик, словно скоблили чемто по стеклу, и пели.
   Мы вошли в комнату.
   Один из младших сыновей Петра Петровича сидел на полу. В руках он держал молоток. Он вбивал в пол гвозди. Несколько гвоздей лежало рядом с ним.
   – Смотрите! – крикнул я. – Смотрите, что он делает!
   – Безобразие! – сказал Петр Петрович. – Какое безобразие! Не успел я пойти открыть вам дверь… – Он выхватил молоток у сына. – Где ты взял его?
   Сын проворно встал с пола. Успел зажать гвозди в кулак.
   Петр Петрович положил молоток на стол.
   – Мать ушла, – сказал он, – а они разошлись…
   На столе молотка уже не было. Теперь стук раздавался из кухни.
   – Одну минуточку, – сказал Петр Петрович. Он быстро пошел в кухню.
   Из-под дивана выкатились двое других сыновей Петра Петровича.
   Из другой комнаты вышел четвертый сын. Он был постарше этих. Но младше меня. Он молча смотрел на нас. Он хотел что-то спросить. Я это чувствовал. Но он ничего не спрашивал. И я смотрел на него и тоже ничего не спрашивал.
   Вдруг он сказал:
   – Я рассказ написал.
   Мы с Алькой переглянулись.
   – Рассказ? – спросил я.
   – Ага, – сказал он.
   – Ну и что? – спросил я.
   – Ничего, – сказал он.
   Он опять стал молча смотреть на меня.
   – Хочешь прочесть? – вдруг спросил он.
   – Давай, – сказал я.
   Он протянул мне листок.
   – Вслух читай, – сказал он.
   Я стал читать вслух. Этот рассказ был написан большими буквами:
   РАССКАЗ В ПРОЗЕ А. П. ВОЛОШИНА НАЗВАНИЕ «ОБИДНО»
   МЫ ШЛИ ПО МОКРОМУ ПЕСКУ И ПЕЛИ:
   «МЫ НА МОРЕ ВСЕ ИДЕМ, ТА-РА-ТА-РА-ТАРА-РА!»
   ВОТ УЖЕ МОРЕ ВИДНО, СИНЕЕ, БОЛЬШОЕ, С КОРАБЛИКОМ. И МЫ ЕЩЕ ГРОМЧЕ ЗАПЕЛИ: «МЫ НА МОРЕ ВСЕ ИДЕМ, ТА-РА-ТА-РА-ТА-РАРА!»
   ВДРУГ РАЗДАЛСЯ ГРОМ, И ВНЕЗАПНО ПОЛИЛ С ШУМОМ ДОЖДЬ.
   – СТОП! – КРИКНУЛ ВОЖАТЫЙ. – НА МОРЕ МЫ НЕ ПОЙДЕМ!
   НАМ БЫЛО ОЧЕНЬ ОБИДНО.
   Я кончил читать.
   – Я еще напишу, – сказал сын Петра Петровича. Он свернул листок вчетверо. Сунул за пазуху. Вздохнул и сказал: – Если ты хочешь знать, я громадную книгу могу написать. Только мне мешают. Слишком много шума. Скоро мы на новую квартиру переезжаем. Вот там я напишу.
   В комнату вошел Петр Петрович. Он вел младшего за ухо. В другой руке Петр Петрович держал молоток. Малыш всхлипывал.
   – Вы меня простите, ради бога, – говорил нам Петр Петрович, кладя на стол молоток.
   – Вот этот стул я сломал, – объявил малыш.
   – Зачем? – спросил я.
   – Не знаю… – сказал он задумчиво.
   – Отойди отсюда, – сказал ему Петр Петрович.
   Он отошел к столу. Взял молоток. И пошел на кухню.
   – Ангелины Петровны нет, – сказал Петр Петрович, – поэтому такой беспорядок…
   – Ничего, – сказал я.
   – Ваш сын прочел нам рассказ, – сказал Алька.
   – Он был в пионерском лагере, – сказал Петр Петрович. – Приехал оттуда с большими впечатлениями, все время вспоминает лагерную жизнь и пишет рассказы на эту тему, я ему в этом не перечу, пусть занимается чем хочет. Он не читал вам рассказ про самолеты?..
   – Про самолеты не читал, – сказал я.
   Из кухни раздавался стук.
   – Черт возьми! – сказал Петр Петрович. Он быстро ушел туда.
   Только сейчас я заметил самого старшего. Он сидел за маленьким столиком.
   Я подошел к нему.
   Старший сын Петра Петровича рисовал какой-то странный предмет. Он даже не обернулся. Только закрыл рукой лист.
   – Не мешайте, пожалуйста, – сказал он.
   Вошла Ангелина Петровна. Я сразу понял это. Мы с Алькой с ней поздоровались. Она поздоровалась с нами.
   Появился Петр Петрович. В руках он держал молоток.
   – Вы не стесняйтесь, – сказал он нам, – вы, пожалуйста, не стесняйтесь. Вот выпьем чайку, а потом я коечто покажу вам, как истинным ценителям искусства. Садитесь за стол, не обращайте внимания на весь этот шум…
   Петр Петрович положил на стол молоток.
   Я все смотрел по сторонам. На стенах было много репродукций. Тут были люди в шлемах, и таинственные туманные пейзажи, и какие-то красавицы, и были кони, и лодка, мчавшаяся по волнам с людьми. А под самым потолком висела незаконченная, наверное, та самая картина, о которой нам говорил Петр Петрович.
   Все сели за стол.
   Только старший сын сидел за своим маленьким столиком. Он все рисовал.
   – Вот этот, – вдруг сказал Петр Петрович, показывая на старшего сына, – учится в художественном училище. Рисует специально, умышленно какую-то безграмотную чепуху и уверяет, что это и есть самое прекрасное на свете искусство. Уверяет, что это какое-то движение вперед, что-то неизмеримо космическое, что-то недосягаемое, какой-то, в общем, модерн… я вам сейчас покажу!
   Петр Петрович встал, ушел в другую комнату.
   Младший сын Петра Петровича дергал меня за штанину.
   – Нигая, нигая, нигая… – повторял он.
   – Что он говорит? – спросил я.
   – Он пьет чай, – сказала Ангелина Петровна, улыбаясь, – и рад сообщить всем, что чай не горячий.
   – Ялад, ялад, ялад, – сказал младший.
   – Он сообщает всем, что он рад по этому поводу, – сообщила Ангелина Петровна.
   – Ну так вот, – сказал Петр Петрович, неся в руках маленький холстик. Он поставил его на стул. – Вот до чего можно докатиться! Разумеется, его этому не учат!
   – Что это такое? – спросил я.
   – Это мой портрет! – сказал Петр Петрович. – Творение рук вот этого молодого человека! – Петр Петрович показал на старшего. – И он уверяет меня, что это я! Вот этот кубик и этот красный квадрат – это я! До чего можно дойти, до чего доработаться, что своего родного отца представлять в таком виде! А я ведь ему позировал. Сидел. Он ведь меня с натуры рисовал. «Не двигайся, – говорит, – папа, а то не получится!» Смотрел на меня, рисовал – и нарисовал вот этот кубик и квадрат! Ведь это полное пренебрежение к человеку, не говоря уже об отце! Он, выходит, на меня не смотрел, когда рисовал. Его голова была забита какими-то ничтожными мыслями – всех на свете удивить, показать всем и всякому, какой он оригинал!
   Старший сын Петра Петровича все так же не поворачивался. Он сидел все так же спиной.
   – Успокойся, пожалуйста, – сказала Ангелина Петровна.
   Петр Петрович махнул рукой.
   – Атечик! Атечик! Атечик! – кричал младший сын Петра Петровича.
   – Это он так отца зовет, – сказала Ангелина Петровна.
   Внимательно смотрел на молоток другой сын Петра Петровича.
   Я смотрел на портрет. Я не мог понять, почему старший сын Петра Петровича так нарисовал своего отца. Я хотел, чтобы он повернулся, чтобы можно было посмотреть на него.
   Он вдруг повернулся.
   Он был похож на Петра Петровича. Как будто это Петр Петрович совсем молодой. Только волосы у него были длиннющие. Он сказал:
   – Вот это поколение поймет меня! – Он показал на нас.
   – Это бред! – сказал Петр Петрович.
   – Это гениально! – сказал сын Петра Петровича.
   – Это глупость, – сказал Петр Петрович. – С каким уважением малые голландцы оттачивали селедочные головы, и с каким пренебрежением ты относишься к своему отцу…
   – Это логически построенное композиционное решение, – сказал сын Петра Петровича. – Я должен иметь свое «я»!
   – Кошмар! – сказал Петр Петрович. Он схватился за голову. – Иметь, но не совать всем в нос!
   – Бузылюки! – сказал младший сын Петра Петровича.
   – А Пикассо? – спросил старший сын Петра Петровича.
   – Аколоко! – сказал младший сын Петра Петровича.
   – Принеси ему из кухни молоко, – сказала Ангелина Петровна одному из сыновей.
   – Вечный спор, – сказал Петр Петрович. Он не хотел разговаривать.
   – Кто такой Пикассо? – спросил я.
   – Один художник, – сказал Алька. – Мне о нем рассказывал один художник.
   – Но я могу экспериментировать? – спросил сын Петра Петровича.
   – Можешь, – сказал Петр Петрович. – Можешь. Только я тебе позировать не буду. И они тоже, – он показал на нас, – они тоже тебе позировать не будут.
   – Не будем! – заорали мы с Алькой.
   Старший сын Петра Петровича зло на нас посмотрел.
   – Вы еще запоете! – сказал он.
   – Ты сам запоешь, – сказали мы. (Здорово смело мы ему сказали!)
   Он показал нам кулак. Мы сделали вид, что не видим.
   – Хочу мильдиди! – сказал младший сын Петра Петровича.
   – Это он купаться хочет, – сказала Ангелина Петровна.
   – Ди-ко-ко! – сказал младший сын.
   – Это слово мне не знакомо, – сказала Ангелина Петровна.
   Пронеслись по комнате два других сына Петра Петровича.
   Исчез со стола молоток.
   Я смотрел на картину Петра Петровича, подвешенную к потолку. Она висела как-то боком, криво, и я, наклонив голову, рассматривал на ней людей, переплывающих реку, и танки.
   – Пойдемте-ка со мной, – сказал Петр Петрович, вставая, – я хочу вам кое-что показать.
   Мы прошли с ним в другую комнату.
   Из кухни раздавался стук. Один из сыновей Петра Петровича продолжал вбивать куда-то гвозди…

Великие мастера

   – Я вам сейчас покажу великих мастеров, – сказал Петр Петрович.
   Он взял с полки альбом.
   – Попал я с фронта в Ленинград. Нева во льду. Метель метет. Блокада. Иду я по Неве к Академии художеств. Захожу в вестибюль. Печурка. Сидят люди, греются. Худые, бледные лица. Сидят греются и молчат. Я говорю: «Хочется мне повидать своего учителя Осьмеркина. Я у него до войны учился. Как бы мне повидать его?» Мне говорят: «Повидать его можно, только он недавно в Эрмитаж ушел». – «Бросьте, – говорю, – тут шутки шутить, какой тут может быть Эрмитаж! Кругом один голод и холод». Мне спокойно говорят: «Он очень любит великих мастеров смотреть. Вы его еще догоните. Он медленно ходит». Догоняю его. Еле-еле с палочкой идет он по широкой набережной. Снег вокруг метет что есть силы. И шарф его, помню, по ветру трепещет… Вгляделся он в меня и говорит: «Петечка, ты? Очень рад, что я тебя встретил. Мы сейчас с тобой великих мастеров пойдем смотреть…»
   Петр Петрович ходил из угла в угол.
   Мы рассматривали альбом с великими мастерами.
   Петр Петрович говорил:
   – Рембрандт! Запомните это имя! Эти руки старухи… целая жизнь человека в этих руках!.. такие руки мог написать только Рембрандт!.. Его автопортрет… Старик Рембрандт улыбается… прищурившись, смотрит на нас… Рембрандт стар. Но он помнит те времена: толпится знать Амстердама в его мастерской, гогочут и возмущаются: не нравится им, как Рембрандт их изобразил! «Посмотрите на свои свиные рожи, – говорит им Рембрандт, – и вы увидите, что я прав!» Рембрандт видел их такими, какие они на самом деле. Скандал! Тычут в картину палками… Он не стал свою картину исправлять, не стал… Вот почему старик Рембрандт улыбается. «Хе-хе! – говорит он. – Не удалось вам меня провести…»
   …Делакруа! Чистый цвет! Романтика!.. «Охота на льва»! «Дерущиеся лошади»! «Марокканская фантазия»! – несутся всадники на фоне гор… лодка в бушующем море… У этого человека было солнце в голове и буря в сердце! Запомните это имя!
   Рафаэль!.. Гениально!.. Линии поют… благородство, человечность, красота… Великие мастера! Великое искусство! Запомните их имена!.. Я понимаю, все это слова… Тут просто словами не объяснишь… Кстати, сравните «Мадонну Сикстинскую» вот с этой, другого художника… и все не то! Не то все! Не то! В том-то и дело… Хотя и тут все правильно… все нарисовано… Такие сравнения полезны… они вносят ясность. Ведь все относительно, а Рафаэль – вершина! К вершине и нужно стремиться!
   …Запомните это имя! Тинторетто! Удивительно! Потрясающе!.. Когда Суриков был в Венеции, он там увидел холсты Тинторетто. «Я слышу свист мантий!» – воскликнул Суриков. Высочайшее мастерство… Все в холсте словно движется… Все как будто просто… Кажется, вот возьмешь кисть – и сам напишешь точно так же… до того все кажется просто! Не видишь труда… не думаешь о том, как это трудно… Написано сердцем, вот в чем дело! И начинаешь верить, глядя на Тинторетто, что когда-нибудь сам возьмешь и напишешь вот так, как захочешь… Гений не подавляет. Не бьет по башке, как это думают некоторые… Он вливает в тебя бодрость духа… Это удивительно!
   …Рублев! Запомните это имя!!!
   Петр Петрович говорил откуда-то из угла комнаты. Будто он говорил сам себе. Некоторые слова он выкрикивал, а некоторые говорил тихо. Картины были замечательные, это верно. Но я не видел, чтобы пели линии. Не видел, чтобы в холсте у Тинторетто что-нибудь двигалось. Не мог я понять, почему один Рембрандт мог написать такие руки! Алька тоже не видел этого. Хотя он повторял: «Да, да!» – словно он понимал все. А между тем, думал я, наверное, все это есть там, в этих картинах. И линии там, наверное, поют, и люди у Тинторетто движутся, и мантии свистят у Тинторетто… Все это, наверное, есть там, раз Петр Петрович видит это. А я не вижу…
   – …При жизни он не был известным… вот что любопытно… Очень любопытно… древнерусские даже фамилий своих не подписали на своих работах… Какое имеет значение в конце концов, кем эта работа сделана?.. Важно, что она сделана!..
   . . . . . . . .
   – … Александр Иванов! Запомните это имя!..
   . . . . . . . .
   – Не этот кубик и квадрат!..
   Петр Петрович похлопал меня по плечу:
   – Нужно соображать!
   Он опять похлопал меня по плечу.
   – Понятно? – спросил он.
   – Понятно, – сказал я.
   Я сказал это так тихо, что он, наверное, не слышал.
   Когда мы с Алькой уходили, я вдруг вспомнил, что хотел спросить, что это за Малые голландцы, которые оттачивали селедочные головы…
   Хотел спросить и не спросил.

Сон

   Таинственно освещенный Рембрандт вышел из коричневого тумана. Перо на шляпе светилось в тени.
   Я сел на кровати и спросил:
   – Скажите, пожалуйста, вы рисовали на асфальте?
   Улыбнулся Рафаэль в пространстве…
   Рембрандт улыбнулся Рафаэлю…
   Вихрем на коне пронесся Эжен Делакруа…
   Что-то зазвенело и затрещало! Из-за этого звона и треска никто не услышал меня. Старший сын Петра Петровича шел напролом через что-то твердое, которое гнулось и трещало. И это твердое было пространство. В одной руке старший сын Петра Петровича держал кубик, а в другой – красный квадрат. Он старался протиснуть квадрат в какое-то отверстие в пространстве…
   Я спросил в третий раз то же самое.
   Старший сын Петра Петровича втискивал свой квадрат, и треск стоял ужасный.
   И опять меня не было слышно.
   Издалека донесся голос Петра Петровича:
   – Запомните их имена!..
   Засвистел ветер со страшной силой. Улетел старший сын Петра Петровича куда-то вдаль. В вихре кружились квадрат и кубик.
   Подписывать фамилии вовсе не обязательно! – сказал громкий голос Рублева.
   Рембрандт проткнул квадрат шпагой.
   Тинторетто, закутанный в плащ, сел на кубик.
   – Мильдиди! – смеялся младший сын Петра Петровича. Он смеялся тоненько, как колокольчик.
   Проплыл в воздухе молоток.
   – Я должен иметь свое «я»! – орал откуда-то сверху старший сын Петра Петровича.
   – Скажите, кто из вас рисовал на асфальте? – спросил я.
   И опять меня не было слышно. Старший сын Петра Петровича так орал про то, что он должен иметь свое «я». Только его было слышно.
   Ворвался яркий свет. Как будто мама утром отдернула штору.
   Все стали уходить. Рафаэль – обнявшись с Рембрандтом. Делакруа – обнявшись с Тинторетто…
   Откуда-то сверху грохнулся на квадрат старший сын Петра Петровича. Квадрат развалился вдребезги.
   Смеялся младший сын Петра Петровича как колокольчик.
   Больше не было треска. Была тишина. Только звенел колокольчик. Все тише и тише…

Кобальт фиолетовый

   Старший сын Петра Петровича стоял в коридоре. А я как раз вышел из класса. Он позвал меня:
   – Послушай, а ты не знаешь, где мой отец?
   Я ему не хотел сначала отвечать, а потом говорю:
   – Не знаю.
   – В каком он классе сейчас, ты не знаешь?
   – Не знаю, – говорю.
   – Послушай, – говорит, – у тебя, кажется, целый склад рам. Это правда?
   – А что?
   – Значит, правда, – говорит. – Давай меняться. На масляные краски. Я тебе красок дам. А ты мне раму. Очень мне, дозарезу, вот так, рама нужна. Нужно мне портрет отца в раму вставить. В раме он совсем по-другому смотреться будет. Рама – это все равно что платье для человека… Да ну, ты все равно ничего не понимаешь, чего с тобой разговаривать…
   Я хотел уйти, но он меня остановил.
   – Да ладно, – говорит, – подожди ты. Будешь меняться или нет? Напишешь масляную картину. Что, плохо, что ли? Очень даже хорошо. Я, понимаешь, хочу у отца деньги попросить. Для этого-то, собственно говоря, я и пришел сюда. Раму, понимаешь, нужно мне купить. Да он может не дать мне денег. Да, может, у него и нету. Ты не знаешь, где мой отец?
   Насчет красок я здорово задумался. Настоящая масляная картина… Великие мастера…
   – А сколько ты мне красок дашь? – спрашиваю.
   – Пойдем, – говорит, – посмотрим твои рамы.
   – У меня, – говорю, – урок должен быть.
   – Да плюнь ты, – говорит, – на урок, раз такое дело.
   – Я так не могу, как же я так могу…
   – Чего-нибудь скажешь: зуб, скажешь, болел или там печенка, селезенка, подумаешь!
   – Как же я так, я так не могу…
   – Никудышный ты человек, – говорит. – Масляные краски. Большие такие тюбики. Разные цвета. Синие, оранжевые, зеленые…
   – А кисточки у тебя есть? – говорю.
   – Найдется, – говорит. – Какая-нибудь облезлая кисточка найдется.
   Ему, видно, очень рама была нужна. Он меня все-таки уговорил. Я еще никогда в жизни с уроков не уходил. А тут взял и ушел.
   Мы с ним прямо к нам пошли.
   Отца с матерью не было. Он по всей квартире ходил и орал:
   – Шикарно живешь, кочерыжка! Шикарно!
   – Почему шикарно? – спросил я.
   – Площадь, – орал он, – площадь! Шикарная площадь! И нет стариков!
   Он стал рассматривать мои рамы.
   Выбрал одну. Измерять стал. Подойдет ли она к его портрету.
   – Так тебе сколько красок? – спросил он.
   – Все цвета, – сказал я.
   Он присвистнул.
   – Много, – сказал он.
   – Мне нужны все, – сказал я. – Или мне ничего не нужно.
   – И кобальт фиолетовый? – спросил он.
   – И кобальт фиолетовый.
   – Не могу, – сказал он. – Все краски, кроме кобальта фиолетового.
   Если бы он не сказал мне про этот кобальт, я бы не стал его требовать. Я и не слышал даже, что такая краска на свете есть. Но раз ему так жалко этот кобальт, значит, это самая красивая, самая замечательная краска…
   Он вздохнул.
   – Ну ладно, – сказал он. – Половину кобальта фиолетового.
   Он опять вздохнул.
   – И зачем тебе этот кобальт фиолетовый сдался, не пойму!
   – А тебе он зачем сдался?
   – Мне он вот так, понимаешь, по горло, нужен…
   – И мне нужен, – сказал я.
   – Ни черта он тебе не нужен, – сказал он.
   Вот, думаю, хитрый человек! Ему, видите ли, нужен этот кобальт, а мне не нужен? Интересно, почему это он ему так понадобился? Неужели без такой краски обойтись нельзя?
   Наверное, нельзя, раз он так за эту краску цепляется.
   – Вполне ты мог бы обойтись без этого кобальта фиолетового, – сказал он.
   – Нет, – сказал я. – Не мог бы.
   Он все рассматривал раму.
   – Нету ли у тебя какой-нибудь маленькой палитры? – спросил я. – Может быть, у тебя есть какая-нибудь маленькая палитра?
   – Ничего у меня нет, – сказал он.
   – Где же мне взять палитру?
   – Фанерку. Возьми фанерку. И все.
   – А чем я буду краски разводить?
   – Какое мне дело, чем ты будешь краски разводить?
   – Как же мне их разводить?
   – Керосином, – сказал он. – Из керосинки.
   – И все? – спросил я.
   – И все.
   – А кисти?
   – Что кисти?
   – Где мне взять кисти?
   – Какое мне дело! Какое мне до этого дело! – заорал он.
   – Но где же мне взять их?
   Он почему-то стал говорить мне на ухо:
   – Клок волос. Своих собственных. Подровнять. Подстричь. Перевязать. Ниточкой. На палочку. И все! Понял? Секрет. Ясно? Что я буду иметь за это изобретение?
   – Выходит, я тогда сколько угодно кистей могу сделать?
   – Сколько угодно, – сказал он. – Собственный завод.
   – И это все?
   – Все.
   – А холст?
   – Что холст?
   – Где мне взять холст?
   Он захихикал:
   – Какое мне дело! Боже мой, какое мне дело!
   – Но где же мне взять его? – Я на него просто умоляюще посмотрел. Не знал я, где эти холсты берут. Онто знал ведь. Он мог ведь сказать.
   – Картонку, – сказал он. – Возьми картонку. Помажь ее клеем. Столярным. И все.
   Мы взяли раму и пошли к ним. Я подождал внизу, а он мне вынес краски. Может, там были не все цвета, но кобальт фиолетовый там был. Это я сразу проверил. Я отвинтил крышечку тюбика и выдавил этого кобальта себе на палец. Вот это краска! Сиреневая-сиреневая! Жуть какая красивая. Теперь-то я понимаю, почему он мне эту краску давать не хотел.

«Летучий Голландец»

   Когда я стригся в парикмахерской, меня спросили:
   – Это ты в том окне живешь?
   Я удивился и сказал:
   – Я.
   – Что ты там все время крутишься и руками машешь?
   – А разве видно? – спросил я.
   – Еще бы!
   – Я картины пишу, – сказал я. – Два дня я пишу картину. Но у меня пока не очень получается.
   Я здорово, наверное, вертелся вокруг своей картонки. Махал кистью так, что вся стена стала в брызгах. Тряпкой крутил, как пропеллером. Разбегался и – бац! бац! – на холст краску! Прямо с разбегу мазки клал. Должна же быть у меня буря в сердце, как у того Делакруа! Он тоже, наверное, не стоял как дохлый возле своей картины. Он, наверное, так же, как и я, на месте не мог устоять.
   – Как юла, – сказал парикмахер, – крутишься ты как юла.
   – Сейчас кручусь? – спросил я.
   – Да нет. В окне крутишься. Целый день крутишься. Чего это, думаю, там крутится? Что бы, думаю, это могло быть?..
   – Картину пишу, – сказал я.
   – Теперь-то я понял.
   – «Летучего голландца», – сказал я.
   – Ну, ну.
   – Трудная работа.
   – Ну, ну.
   Он стриг меня и улыбался. Может быть, он не верил, что я картину пишу.
   – Ну, все, – сказал он. – Иди. Пиши свою картину.
   Тут я его спросил:
   – Волосы вам нужно?
   – Какие волосы? – удивился он.
   – Мои, – говорю.
   – Ничего не понимаю, – говорит.
   – Вот эти, мои собственные, с моей головы… – и на пол пальцем показываю.
   Он пожал плечами:
   – Совершенно не нужно. Бери сколько твоей душе угодно, любые волосы с любой головы.
   Я помчался домой. Это мама меня от картины оторвала. «Иди, – говорит, – стригись». Как будто я в другой раз подстричься не мог.
   Когда творческого работника от работы отвлекают – это самое страшное дело. Нам Петр Петрович рассказывал, как одного ужасно талантливого художника от работы отвлекали. Друзья его все время отвлекали от работы, и все! И он с ними отвлекался. Так потом он погиб. То есть сам он не погиб. Талант его погиб. Погубили друзья человека. Они его, представьте, водкой все время угощали. Вот ведь какие друзья были, а? Не дай бог мне таких друзей иметь в своей жизни…
   …Море синее и зеленое. Никогда я не думал, что столько красок пойдет на это море. А посреди – корабль кобальтом фиолетовым. Весь кобальт фиолетовый всадил я в этот корабль! Это «Летучий голландец». Кто это мне рассказывал про «Летучего голландца»? Страшное там дело было… Куда-то исчезла команда. Один корабль остался. Вздуты его паруса на ветру. Кренятся мачты то вправо, то влево. Скрипят удивленные снасти. Болтаются веревочные лестницы. Мчится по волнам «Летучий голландец»…
   Я глянул в окно. Парикмахер смотрел на меня. Он сидел на скамеечке возле парикмахерской и смотрел вверх. Я помахал ему. А он мне. К нему подошел мальчишка. И он с ним ушел в парикмахерскую.
   Никак у меня волны не получались – вот что плохо. Я слышал, что, когда не получается, всю краску соскоблить нужно. Снять краску ножом. Я так третий раз уже сделал. Всю краску снимал. И снова начинал. И тут я увидел, что красок-то у меня больше нет. Кончились у меня все краски.
   В это время отец подошел. Он все время ко мне подходил.
   – Я думаю, – сказал он, – у художника должен быть какой-то метод…
   – Какой метод? – спросил я.
   – В любом деле, – сказал он, – должен быть метод.
   – Мне нужны краски, – сказал я. – Мне еще нужны краски. Не купишь ли ты мне еще красок?
   – А ты их намажешь на эту картонку, – сказал он, – снимешь ножом и выкинешь?
   – Так все делают, – сказал я. – Все художники так делают! Если у них не получается, они эту краску снимают…
   – У них-то есть метод! Не может быть, чтобы у них этого метода не было…
   – Но где же мне взять его?
   – Раз у тебя нет метода…
   – Если бы у меня были краски, – сказал я, – я бы непременно написал это море… и «Летучего голландца»… у меня бы это все отлично получилось…
   – У тебя нет метода, – сказал отец, – ничего бы у тебя не получилось.
   Я глянул в окно. Этот парикмахер стриг того мальчишку. Не пойду я больше стричься в эту парикмахерскую. Пойду где-нибудь в другом месте подстригусь. Спросит он у меня про мою картину, что я ему отвечу?
   А утром придет ко мне Алька. Он сразу утром примчится. Он непременно примчится.
   Он пишет автопортрет. Сидит сейчас перед зеркалом и пишет себя масляными красками. Он, наверное, думает, что он Рембрандт! Он, наверное, так же, как Рембрандт, улыбается в это зеркало. И тень у него, наверное, такая же на лице. И беретку, наверное, на голову надел, как у Рембрандта…

Олив Нивс

   Отец ходил с этим письмом по всем соседям.
   – Кто может читать по-английски? – говорил он. – Кто может перевести? Как жаль, что я не умею читать по-английски.
   – А что такое? – спрашивали соседи. – Что случилось?
   – Моему сыну письмо из Англии! Как вы на это смотрите? Ему прислали письмо из Англии! Лично ему! Что вы на это скажете?
   Соседи ничего не могли сказать. Они удивлялись.
   Я получил письмо из Лондона. Я ходил за отцом и никак не мог понять, с какой это стати присылают мне письма из Лондона.
   Тетя Регина привела какого-то старичка.
   – Вы читаете по-английски? – спрашивал его мой отец. – Вы хорошо читаете по-английски?
   – Да, я читаю по-английски, – сказал он, надев очки.
   – А вы можете перевести? – спросил отец.
   – Да, – сказал он, – я могу перевести, как это ни странно.
   – В этом нет ничего странного, – сказал мой отец.
   Все пошли в нашу квартиру.
   Старичок взял письмо и стал читать. Он немного прочел по-английски, а потом по-русски сказал:
   – Значит, тут… вот… ага… так… ясно…
   – Ничего не ясно! – сказал мой отец. Ему не терпелось скорее узнать, что там пишут мне из Лондона.
   – Сейчас, – сказал старичок. – Ага…
   – Ну, так что же там такое в конце концов! – закричал мой отец. – О чем это там? Что там написано?
   – Дай ему прочесть, – сказала моя мама.
   Старичок снял очки, посмотрел на моего отца и сказал:
   – Совершенно верно. Дайте мне прочесть… – И снова надел очки.
   – Да читайте вы… – сказал отец.
   Старичок читал про себя. Потом он кончил читать и сказал:
   – Это письмо пишет девушка… то есть девочка… она герл, то есть девочка, живет, как я понимаю, в Лондоне. И, само собой разумеется, пишет вашему сыну письмо…
   – Английская девушка? Моему сыну? Этого не может быть! – сказал отец.
   На отца моего закричали, и он замолчал.
   – Она пишет, что видела… одну минуточку… ага! Видела на вернисаже… ну да… на выставке, вероятно… совершенно правильно, на выставке какую-то картину… вероятно, вашего сына… Вот именно… Картину вашего сына!..
   Я чуть с ума не сошел, когда это услышал. Это, наверное, не мне было написано, что ли? Откуда там могла быть моя картина? Ерунда какая-то…
   – Ну так вот, я читаю дальше… Она… тут ясно сказано… восхищена этой замечательной картиной. И так как она сама рисует… и еще у нее есть два кролика… Билл-черный и Чарли-белый… Эти кролики…
   – Какие кролики? – сказал мой отец. – Чушь какая-то…
   – Вот именно, кролики, – сказал старичок.
   – Читайте, читайте! – закричали все.
   – … она восхищена… нашими мужчинами… да, да… вот именно, которые сдерживали несметные орды… полчища, вернее… рвавшиеся на нашу землю…
   – Это толково, – сказал отец, – очень даже толково! – Он посмотрел на мать.
   – …и еще она очень хотела бы… да… хотела бы увидеть русскую зиму… и русский снег… и… вот именно… автора этой замечательной картины…
   – Увидеть снег, – сказал мой отец, – в Баку? Это невозможно!
   На отца опять закричали.
   – … она хорошо учится… в колледже… шлет привет всем мальчикам и девочкам… Англия… Советский Союз… короче говоря, должны жить в мире… ее зовут Олив Нивс…
   – Олив Нивс! – сказала мама. – Это очень красиво!
   – Олив Нивс! – сказал мой отец. – Звучит!
   – Олив Нивс! – сказал старичок. – Вот именно.
   Потом все ушли очень удивленные и смотрели на меня и старичок тоже снял очки, посмотрел на меня и сказал:
   – Олив Нивс, милый мой, Олив Нивс!
   Я, конечно, не понял, что он хотел мне этим сказать. Я вообще ничего не понял. Я опять стал здорово моргать. Так я, наверное, еще никогда не моргал, как в этот раз.
   Когда все ушли, отец сказал мне:
   – Подойди-ка сюда. И не ври. Будь честным человеком. Речь идет о капиталистической стране. Не увиливай. Выкладывай-ка все начистоту. Что это значит?
   – Ничего не значит, – сказал я. – Откуда я знаю, что это значит?
   – Не увиливай, – сказал он. – Выкладывай-ка все начистоту.
   – Чего выкладывать? – сказал я.
   – Все, – сказал он.
   – Мне нечего выкладывать, – сказал я.
   – Значит, не хочешь выкладывать? – сказал он.
   – Оставь его в покое, – сказала мама. – Это его дело. Его разговоры с этой девушкой. Вечно ты в чужие разговоры влезаешь!
   – Девушкой! – закричал отец. – Какой девушкой? Английской?
   – Не все ли равно? – сказала мама.
   – У меня никогда не было никаких знакомых английских девушек, – сказал отец.
   – Очень напрасно, – сказала мама.
   – Ах вот как! – сказал отец. Он размахивал этим письмом. – Капиталистических девушек у меня не было, это верно! И никаких писем из разных там Америк, Англий, Бразилий я не получал!
   – Помолчи ты, – сказала мама.
   – Ну хорошо, – сказал отец, – хорошо…
   – Вот и хорошо! – сказала мама.
   Я потихоньку выскочил во двор.
   Я сел на ступеньку и так сидел долго. На другой день утром мне принесли письмо из «Пионерской правды»:
   «Дорогой друг! Сообщаем тебе, что твою акварель «Танки врываются в родной город», присланную на конкурс, мы отослали в Англию на выставку, посвященную англо-советской дружбе. Желаем тебе творческих успехов!»

Второй «Летучий Голландец»

   В этот раз я писал на холсте. Кусок мешка натянул на табуретку. Не очень-то хорошо у меня получилось. Сначала я его на ножки натянул. Так он у меня совсем не натянулся. И я его на днище натянул.
   Отец, после этого английского письма, мне краски купил. Целую коробку масляных красок.
   – Хотя у тебя и нет метода, – сказал он, – но будем надеяться, что он появится…
   – Писать картины лучше на площадке, – сказала мама.
   Я вынес табурет на площадку.
   Держа в одной руке фанерку с выдавленными красками, а в другой – кисти из собственных волос, я прошелся по нашей площадке.
   – Витя, ты что, художник? – удивился дядя Садых.
   – Не мешайте, – сказал я, – это дело серьезное…
   – На нашей площадке самые серьезные люди живут, – сказал дядя Садых». – Я и Витя – самые серьезные…
   Все расступились. Я подошел к холсту.
   Я начал писать второго «Летучего голландца».
   Уж на этот-то раз я напишу этого «Летучего голландца»!
   Соседи говорили:
   – Зачем краски-то столько накладываешь?
   – Сколько стоит одна такая краска?
   – Такую картину на базаре не продашь…
   – Не толкайте его, не толкайте!..
   – Отойдите от него, отойдите!..
   – Не мешайте ему, не мешайте!..
   – Красиво-то, красиво получается!
   – Где красиво получается?
   – Кораблик получается!
   – Где кораблик получается?
   – Глядите! Глядите!
   – Не брызгай на меня! (Это я им уже мешать стал!)
   – Не махай так своей тряпкой!
   – Отойдите, – сказал я, – я должен издали посмотреть.
   Я отошел от картины.
   И так, и эдак смотрел. Наклонял голову то в одну, то в другую сторону. Щурился. Складывал пальцы в трубочку и смотрел в дырочку.
   Соседи молчали.
   Они тоже складывали пальцы в трубочку и смотрели в дырочку.
   – А кто его знает, может быть, потом доску прибьют на наш дом. Здесь, скажут, в этом доме, жил знаменитый художник Витя Стариков…
   – Как же, прибьют, ждите…
   – Если про него прибьют, то про меня тоже прибьют, – сказал дядя Садых.
   – Художник – это интересно…
   – У меня был брат художник, потом он утонул…
   – Художники – они здорово зарабатывают…
   – У меня был дядя художник, он себе мотоцикл купил…
   – Смотря какой художник…
   – Вот только краски пахнут…
   …У меня, по-моему, не плохо получилось. Кое-где краски жидко ложились, а кое-где густо. В одном месте прямо настоящее море получилось. Жалко только, не было кобальта фиолетового. Значит, не в каждой коробке бывает кобальт фиолетовый… И соседи меня хвалили.
   Я понес табуретку в комнату. Я был уверен, что я написал выдающуюся картину.
   – Взгляни на себя в зеркало, – сказала мама.
   Я взглянул на себя.
   Лицо мое было красным, синим и фиолетовым…

Палитры на стенах

   – Пройдитесь после уроков по всему городу, – говорил Петр Петрович, – и сотрите эти палитры!
   Это мы с Алькой ходили по городу и мелом рисовали на стенах палитры. А внутри палитры писали:
   Витя!
   Алик!
   Рублев!
   Иванов!
   Тинторетто!
   Делакруа!
   Рафаэль!
   Рембрандт!
   Мы, конечно, знали, что писать на стенах не очень хорошо. Мы это все знали. Но как-то не думали.
   – Если каждый будет, – говорил Петр Петрович, – писать на стенах свои имена… Я понимаю ваше желание увековечить себя, так сказать, закрепить свои имена… Несколько преждевременно… не совсем, я бы сказал, благородные порывы… Мне завуч говорит: «Это не ваши там стены разрисовали?» Я говорю: «Нет, это не наши». Я думаю, мы с вами сами в этом разберемся. Сотрите, пожалуйста, эти палитры…
   Потом он сказал всему классу:
   – Кругом столько этих палитр… Не так-то легко от них избавиться… Может, ты, Кафаров, поможешь?
   Кафаров молчал. Видно было, что он совсем не хочет помогать.
   Встала самая маленькая в нашем классе Кира Велимбахова и тоненьким голосом говорит:
   – Я помогу.
   – Не надо нам помогать, – говорю.
   – Тогда сделаем так, – сказал Петр Петрович. – Каждый, идя в школу или из школы, наверняка встретится хотя бы с одной палитрой. Я вас прошу: сотрите ее. Вот и все. Я и сам это сделаю, когда буду проходить мимо.
   – На нашей парадной нарисована такая палитра, – сказала Тася Лебедева.
   – Вот, вот, – сказал Петр Петрович. – Ты ее и сотри!
   – Очень надо! – Тася Лебедева посмотрела на нас. – Они будут рисовать, а я буду стирать?
   – Они поняли свою ошибку, – сказал Петр Петрович, – они все поняли.
   – Пусть сами стирают, – сказал Кафаров.
   – Какие вы ребята! – сказал Петр Петрович. – Почему я могу стирать, а вы не можете?
   – На нашем парадном две палитры нарисовано было, – сказал Костя Шило, – а после их дворник стер.
   – Создают дворникам работу! – сказал Петр Петрович.
   – Пусть староста сотрет эти палитры, – сказал кто-то.
   – Вот еще! – сказал староста.
   – На нашем доме нет никакой палитры, – сказал Киршбаум.
   – Ну ладно, – сказал Петр Петрович. – Хватит. Этот разговор у нас затягивается. Он приобретает нелепый оттенок. Кстати, – он обратился ко мне, – сколько приблизительно этих палитр вы нарисовали?
   – Штук сто, – сказал я.
   – Может, двести, – сказал Алька.
   – Безобразие, – сказал Петр Петрович. – Форменное безобразие! Вы что же, выходит, не один день их рисовали?
   – Не один, – сказал я.
   – Каждый день, – сказал Алька.
   – И давно вы начали эту кампанию?
   – Не помню, – сказал я.
   – Не помним, – сказал Алька.
   – Вот уж не ожидал от вас, – сказал Петр Петрович. – От вас я такого не ожидал…
   – Мы сотрем, – сказал я.
   – И я так думаю, – сказал Петр Петрович.
   О палитрах больше не говорили.
   – Великие мастера любили монументальное искусство! – говорил Петр Петрович. – Они любили размах. Размахнуться, как говорится… Росписи Рафаэля, Тьеполо, Рублева, Микеланджело, Тинторетто… Это громадные произведения… запомните их имена!.. Микеланджело! Запомните это имя! У него была кривая шея. Он всю жизнь расписывал потолки и стены, не говоря уже о скульптурах… Попробуйте задрать вот так голову… вот таким образом… и держать ее в таком положении. А он именно держал ее в таком положении!.. А лежать на спине часами? Лежать на лесах и смотреть в потолок? Это не шутки, я вам скажу! Запомните это имя!..
   После уроков мы пошли стирать свои палитры.
   Не так-то легко было стереть их. Не стирались они, вот в чем дело. И тряпку мы взяли из класса. И терли вовсю. Не стираются! Две палитры мы стерли. Кое-как стерли. Два часа терли. Во двор бегали. Тряпки мочили. Рисовать-то их гораздо легче было.
   – Да ну их! – говорит Алька.
   – Неудобно, – говорю.
   – И зачем мы их только рисовали! – говорит Алька.
   Какой-то старик остановился, стоит и смотрит, как мы их стираем.
   Смотрел, смотрел, потом спрашивает:
   – И сколько вам за это платят?
   Мы ему ничего не отвечаем и продолжаем стирать.
   Он говорит:
   – Не хотите ли вы сказать, что вы это делаете бесплатно?
   – Мы ничего не хотим сказать, – говорит Алька. – Понятно?
   Старик говорит:
   – Понятно, но не совсем. – Надел очки и опять стал смотреть. Вздохнул и говорит: – Кажется, я вас с кемто спутал. – Покачал головой и ушел.
   Он ушел, какая-то собака стала на нас бросаться. Бросается и бросается, как будто мы ее трогаем. Когда мы эти палитры рисовали, ничего такого с нами не приключалось. Один раз только Альке по шее дали. И все. За то, что на стенах мажем.
   Кое-как хозяин этой собаки ее увел.
   Он ее увел, дети стали собираться. Собираются и собираются. «Почему? Отчего? Зачем?» – и разные другие вопросы задают. Здорово они нам на нервы действовали. Алька им кричит:
   – Что здесь, цирк, что ли?
   Они назад.
   Только мы стирать собираемся – они опять вперед.
   – А что, – говорят, – нельзя, что ли?
   Алька говорит им:
   – Вы что, в школу еще не ходите?
   – Не ходим, – говорят.
   – Ходили бы в школу, – говорит, – не околачивались бы тут.
   – Это верно, – говорят, – не околачивались бы.
   И не уходят.
   В это время мне мысль в голову пришла.
   – Хотите стирать? – спрашиваю.
   Они как заорут все вместе:
   – Хотим!
   Оторвал я им половину тряпки.
   – Вот вам тряпка, – говорю, – стирайте. Задание вам такое дается.
   – Спасибо! – кричат.
   Они этого как будто и ждали. Алик мне говорит:
   – Давай им свои тряпки отдадим. Пусть они все стирают. Пусть они ходят и стирают.
   Отдали мы им наши тряпки.
   Они так были рады, как будто мы им игрушки дали.
   – Как увидите, – говорит Алька, – вот такую палитру, стирайте ее немедленно!
   – Сотрем! – заорали малыши.
   – И другим скажите, пусть тоже стирают.
   – Скажем! – заорали малыши.
   – Ура! – крикнул Алька.
   – Ура! – заорали малыши.
   И мы с Алькой отправились по домам.

Выстрел

   Подходит ко мне на улице Ыгышка и говорит:
   – Послушай, хочешь я тебе уши отверну?
   Ни с того ни с сего вдруг подходит. Такие вещи мне говорит. Зло меня взяло ужасное.
   – За что? – говорю.
   – Ыгы! – говорит.
   – Чего? – говорю.
   – Художник! – говорит. – Тоже мне, художник!
   – Тебе чего? – говорю.
   – Отверну, – говорит, – уши, и все. Ыгы.
   Ну чего ему сказать? Совершенно не знаю, чего ему сказать. Смотрю на него и ничего не говорю.
   – Свои рисуночки даришь? – говорит. – Ыгы?
   – Какие рисуночки?
   – Сам знаешь! – говорит.
   – Не дарил, – говорю я, – никому никаких рисуночков.
   – Ыгы, – говорит, – понятно. А Лебедевой тоже не дарил?
   – Отстань, – говорю.
   – Ыгы, – говорит, – как раз!
   Я хотел уйти, а он мне дорогу загораживает.
   – Клянись, – говорит, – что больше рисуночков своих дарить не будешь.
   – Захочу – буду, а захочу – не буду. Какое твое дело? – говорю.
   – Ыгы, – говорит. – Здесь не ходи. И там не ходи. Нигде здесь не ходи. А то… Ыгы. Ясно? Не встречайся мне. Ясно? Ыгы.
   – Ясно, – говорю.
   Что я еще сказать могу? Ходить, конечно, я здесь все равно буду. Где же еще ходить? Негде мне в другом месте ходить. Что же мне, школу из-за него бросать, что ли? Дороги-то ведь другой нету. Глупости он, конечно, говорит. А неприятно. Очень все-таки неприятно, когда вот так здоровенный тип на дороге встречается. И завтра встретит. Неприятности у меня, неприятности. Я шел и думал про эти неприятности. Да только чего тут придумаешь! Не буду же я маме жаловаться. Или там папе. Никому не буду жаловаться. Не люблю я эту манеру – жаловаться.
   Так я ничего и не придумал. Иду опять в школу этой же дорогой. Идти мне, конечно, неприятно. Выскочит сейчас этот тип здоровенный. С этим своим «ыгы». Очень все это нехорошо получается. Другие люди как-то живут ничего себе. Никто им на дороге не встречается. Ходят они себе спокойно. И ни о чем таком не думают…
   В это время мне кто-то гайку в спину кинул. Здоровенную такую гайку. Так по спине трахнули, что я чуть не сел. Хотел я сначала бежать, а потом думаю: «Если я так каждый день бегать буду, ничего хорошего не будет. Такую гайку мне совершенно спокойно можно вдогонку кинуть. Тут беги не беги – все равно».
   В это время этот Ыгы выходит.
   – Ыгы, – говорит, – как дела?
   А его дружок в это время мне под ноги лег. Быстро так. Этот тип меня в спину толкнул. Я – сразу в пыль.
   Стоят они и смеются.
   – Не ходи ты здесь, – говорят. – Милостью тебя просим. Нельзя здесь тебе ходить. Не разрешается. Пропуска у тебя нету? Нету. А ты без пропуска ходишь. Ты что, шпион, что ли, без пропуска ходишь?
   Разную такую они мне глупость стали говорить. И хохочут оба.
   Я поднялся – трах портфелем по башке этому Ыгышке! Он даже не ожидал. Дружок его почему-то сейчас же убежал. А он меня за руку схватил. «Ну, – думаю, – сейчас он мне даст как следует».
   В это время учителя проходили. И он меня отпустил. Я сейчас же, конечно, бегом.
   После уроков смотрю во двор. Так и есть – ждет. А с ним двое. Меня дожидаются. Прогуливаются по двору. Руки в карманах. И на наше окно поглядывают.
   Я к ним, конечно, не вышел. Не такой я дурак, чтоб к ним выйти. Я вылез через окно. Пошел в другой класс. Совсем с другой стороны вылез. Гляжу во двор: ходят они, руки в карманах.
   Я вдруг сразу решил, что мне с ним делать.
   Замечательный пробочный пистолет лежал у меня дома. Лежал у меня этот пистолет в ящике. Вместе с поломанными, старыми игрушками. Раньше я из него с утра до вечера стрелял. А потом надоел он мне. Из такого пистолета ничего не вылетает. Эта пробка тут же падает после выстрела. Но гремит он здорово. И огонь из дула вылетает, и дым.
   Теперь-то я спал спокойно.
   А утром положил я этот заряженный пробкой пистолет в карман.
   Не успел я на улицу выйти, как он у меня в кармане выстрелил. Дым из кармана вовсю повалил. Какая-то старушка рядом шла, так она чуть не упала со страха.
   Пришлось мне домой идти. Новой пробкой заряжать свой пробочный пистолет.
   И вот я иду по той же улице. Где мне ходить не положено. Иду без всякого пропуска. Держу одну руку в кармане. И лежит у меня там заряженный пробочный пистолет. И никто не знает, что у меня в кармане. И они тоже не знают. Вон стоят трое. Ждут. Улыбаются. Они о том думают, как будут мне сейчас разные обидные вещи говорить. Про разные там дурацкие пропуска. Про то, что мне здесь ходить не разрешается. Они, наверное, думают, как опять толкнут меня. И я в пыль полечу. А они будут смеяться. Не знают они, дураки, что лежит у меня в кармане!
   Я подходил к ним, а они закрыли дорогу. И руки тоже в карманах держат; можно подумать, что у них тоже там пробочные пистолеты. Я подошел к ним, остановился, пальцем их поманил и говорю:
   – Идите, идите сюда…
   Они удивились, друг на друга посмотрели и медленно пошли на меня. А я медленно иду назад, а руку держу в кармане. «Только бы, – думаю, – пистолет у меня в кармане не выстрелил, как в тот раз».
   Я решил их куда-нибудь в парадное завести и там в них выстрелить. Почему-то мне показалось, что нужно обязательно куда-то завести. Очень уж я был уверен в своем пистолете.
   – Идите, – говорю, – идите, не стесняйтесь…
   Этот Ыгы говорит:
   – Да что с ним разговаривать, ребята, чего он голову морочит…
   – Идите, идите сюда, – говорю я, – идите…
   «Если, – думаю, – они на меня бросятся, я в них сейчас же выстрелю. Вытащу пистолет и прямо в них выстрелю». Очень я был в своем пистолете уверен!
   Нет, они почему-то на меня не бросились. Или они что-то недоброе почувствовали, или еще что, только они вдруг остановились.
   Ыгы говорит:
   – Ты что, очумел, что ли?
   – Молчи, болван, – говорю.
   Он прямо опешил.
   – Вот это да! – говорит.
   – Ыгышка, – говорю, – чертовая! Кочерыжка! Балаболка! Ыгышка!
   Он прямо весь побледнел. Оттолкнул этих своих приятелей и говорит:
   – Я с ним сейчас сам разделаюсь. Я ему сейчас его дурацкие уши оторву!
   А я ему говорю:
   – Ишь ты какой, Ыгышка! Иди-ка ты сюда!
   «Если, – думаю, – он на меня сейчас полезет, я в него сейчас же выстрелю. А так все-таки лучше его куда-нибудь в парадное затащить».
   И я приближаюсь задом к парадному. А он идет за мной. И лицо у него какое-то странное. Он сам как будто не может понять, в чем дело. Что-то он все-таки почувствовал. Потому что он не очень-то спешил. Но в парадное он все-таки зашел. А дружки его на улице остались.
   Я задом поднимался по лестнице, а он за мной поднимался.
   – Иди, иди, – говорю я, – иди…
   Я все поднимался, а тут я вперед шагнул. Навстречу ему шагнул на одну ступеньку. И пистолет свой я вытащил осторожно, чтоб он раньше времени не выстрелил. Он, по-моему, даже не заметил, когда я его вытаскивал. Он все на меня смотрел. И рот свой кривил. Пугал он меня своим кривым ртом, что ли?
   Тут я в него и выстрелил.
   Ну и грохнул же мой пистолет! Как пушка.
   Он так закричал, как будто решил, что он убитый. Лицо у него в этот момент – не объяснишь! Глаза были раскрытые, как будто сейчас выскочат. Я не очень-то на него смотрел в этот момент. Я только о том думал, чтобы мой пистолет выстрелил. Но все-таки я заметил, какое у него было испуганное лицо.
   Потом он повернулся. И выбежал.
   Я вышел за ним.
   Он бежал, что есть духу по улице, а за ним бежали его дружки. Эта улица была длинная. И вверх. Так они мчались по ней, как сумасшедшие. Как будто я вслед им еще стрелять собираюсь. Я им вслед смотрел до тех пор, пока они за углом не скрылись. Они, наверное, и там еще бежали, честное слово!
   Из парадного вышел дядька. Он был в пижаме.
   – Что-нибудь произошло? – спросил он.
   – Ничего не произошло, – сказал я.
   – А почему пахнет? – спросил он.
   – Где пахнет? – спросил я.
   – Серой пахнет, – сказал он, – и выстрел был. Я слышал.
   – Где был выстрел? – спросил я.
   – А ты не слышал? – спросил он.
   – Я ничего не слышал, – сказал я.
   – Странно, – сказал он, – очень странно…
   И он ушел обратно в свое парадное.

Штаны

   Мать постирала мои штаны, повесила сушиться над газом, они свалились в огонь и сгорели. Хорошо, что не было пожара! Но я остался без штанов…

     На севере диком стоит одиноко
     На голой вершине сосна.
     И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
     Одета, как ризой, она…

   Я стоял в трусах, прислонившись к шкафу, вертел перед носом цепочкой от стенных часов и орал на весь дом это стихотворение.
   Мне представились поезда, которые мчатся на север. Паровозы неистово гудят. В одном поезде еду я. Настроение у меня очень радостное. Еду я в первом вагоне и на повороте вижу весь поезд, как он изогнулся дугой. Там, вдали, Алька. Кафаров, Тася… И даже Ыгышка… Они машут мне… А я мчусь на север. Где льды и снег. И напишу картину с северным сиянием…

     И снится ей все, что в пустыне далекой —
     В том крае, где солнца восход,
     Одна и грустна на утесе горючем
     Прекрасная пальма растет…

   …И все северное ушло куда-то в сторону, поезда помчались в обратном направлении – я еду в обратную сторону. Поезд блестит на солнце, как будто серебряный, и солнечные зайчики прыгают по траве и по виноградникам… И Тася, и Алька, и Кафаров встречают меня, и даже Ыгышка встречает меня со своими друзьями…
   Когда стихотворение кончалось, я начинал сначала.
   Очень нравилось мне это стихотворение!
   Мать пошла покупать мне штаны. А я остался. Я не мог даже с ней пойти, чтобы эти штаны примерить. Не могу же я с ней идти в трусах по всему городу. У меня были еще штаны. Мать перерыла весь дом, но штаны как будто в воду канули. Как будто они испарились. Были почти новые парусиновые штаны, куда они задевались? Это просто чудо какое-то: куда могли деться мои штаны?

     И снится ей все, что в пустыне далекой…

   …Идут верблюды, и звенят колокольчики, подвешенные им на шею. А пески, наверное, как волны… Громадные такие волны… Ветер дует, и песок стелется по этим волнам…
   Какой раз уже я читаю это стихотворение!
   Цепочка наматывается на палец и разматывается…
   Звенят колокольчики, гудят паровозы, мчатся поезда…
   Очень нравится мне это стихотворение!
   И вдруг я вспомнил, что из парусиновых штанов мама сшила мне курточку, которая на мне…

Окно

   Никогда еще я не видел такого красивого света в окне. И никогда я не видел такого красивого абажура. Абажур был сиреневый. А лампочка там, наверное, была красноватая. Никогда я не видел такого красивого цвета – это уж точно!
   Мы с Кафаровым раза два прошли мимо этого окна. Мы вовсю задирали головы, но так и не увидели там Таси Лебедевой.
   Свет из окна освещал деревья. Небо было черно. И дул ветер.
   – Может быть, она не там живет? – спросил я.
   – Я-то знаю! – сказал Кафаров.
   Почему-то мне стало обидно, что я этого не знаю, а он знает.
   – Откуда ты знаешь? – спросил я.
   – Пойдем-ка на ту сторону, – сказал он.
   Мы пошли на ту сторону.
   Стоя на той стороне, мы вовсю глядели в окно.
   – Сейчас она появится, – говорил Кафаров.
   – А может, не появится? – говорил я.
   – Не может быть, – говорил Кафаров.
   – Откуда ты знаешь? – говорил я.
   Потом мы сели.
   – Мы ведь ее сегодня в классе видели… – сказал я.
   – Ну и что? – сказал он.
   – И завтра увидим, – сказал я.
   – Ну и что?
   Он даже меня слушать не хотел.
   – Гляди-ка! Гляди! – крикнул он.
   Там в окне что-то мелькнуло.
   – Ты уверен, что это она? – спросил я.
   – Конечно!
   – А вдруг это ее отец?
   – Да ну тебя! – сказал он. – Что же, у него в волосах банты, что ли?
   – Никаких бантов я не видел, – сказал я.
   – А я видел, – сказал он.
   – Не было бантов. По-моему, там усы были.
   – Это были банты, – сказал он. – Два банта.
   – Хорошо, – сказал я. – Были банты.
   На окно вышла кошка. Она смотрела на нас. Как будто она специально для этого вышла, чтобы на нас посмотреть.
   С соседнего балкона на кошку стала лаять собака. Кошка не обращала никакого внимания на собаку. Она, наверное, понимала, что собака не могла ее достать.
   – Все-таки мы ее видели, – сказал он.
   – Это мы отца ее видели, – сказал я.
   – Гляди-ка! Гляди, – крикнул он.
   Кто-то рукой задел абажур, и он стал слегка качаться. По занавеске заходили тени. Словно вся комната ожила. Вся комната качалась…
   – Не видел? – спросил я.
   – А ты видел? – спросил Кафаров.
   – Не то видел, не то не видел, – сказал я.
   – По-моему, я видел, – сказал Кафаров.
   – Тень? – спросил я.
   – Тень, – сказал Кафаров.
   – На занавеске?
   – На занавеске.
   – А может, это не она?
   – Я видел банты, – сказал он.
   – Не было там никаких бантов.
   Сейчас-то я видел ясно. Ему просто мерещились эти банты!
   – Два банта, – сказал Кафаров, – два больших банта…
   – Может, это бабушка или мать, – сказал я.
   – Сам ты бабушка, – сказал он.
   Он был уверен, что это была она. Он в этом был совершенно уверен.
   И тут мы ее увидели.
   Она быстро прошла мимо нас. Перешла на ту сторону. Махнула кошке рукой. И вошла в свое парадное. Два громадных банта качались на ее голове…

Записка

   Младший сын Петра Петровича укусил собаку. Он пошел с мамой в магазин. Мама подошла к прилавку. А его отпустила. А около двери сидела собака. Она ждала хозяина. Младший сын Петра Петровича подошел к собаке и укусил ее. Собака страшно завизжала, а малыш испугался и заплакал. Ангелина Петровна закричала: «Уберите собаку! Она укусила моего сына!» В это время какой-то дядька говорит: «Ничего подобного! Собака не трогала вашего сына. Она спокойно сидела. Она никого не трогала. Я видел! Ваш сын подошел и укусил ее!» Все стали говорить, что не может быть, чтобы такой маленький ребенок укусил такую большую собаку. А тот дядька говорит: «Вы мне не верите? Ах, значит, вы мне не верите? Смотрите, как он это сделал! Он подошел к собаке, я же видел, граждане! Он подошел к ней вот так…» И дядька хотел показать, как младший сын Петра Петровича подошел к собаке. В это время испуганная собака подумала, что с ней хотят что-то сделать, и она, не долго думая, укусила этого дядьку за нос. Дядька страшно заорал, а хозяин собаки говорит: «Зачем вы лезли к собаке? Скажите! Зачем вы к ней лезли? Она вас трогала? Не трогала. Тогда зачем вы к ней лезли?..»
   Все это Петр Петрович нам рассказывал, и мы смеялись. Петр Петрович всегда очень смешно рассказывал…
   – Если мы возьмем икс, – говорит Мария Николаевна, – если мы возьмем икс!!!
   Я смотрю на доску. Совсем не вовремя мне эта история вспомнилась…
   В это время рядом со мной записка упала.
   Когда Мария Николаевна отвернулась, я прочел:
   «Ты не думай, что я на тебя обижаюсь. Я на тебя совсем не обижаюсь. Я завтра с отцом и матерью уезжаю. И буду учиться в другой школе. Совсем в другом городе. А на тебя я никогда не обижалась. Если бы моего отца в другой город не переводили, я никогда бы, ни за что не уехала… ТАСЯ».
   – …две тысячи четыреста пятьдесят на тысяча четыреста сорок восемь…
   Я ничего не слышу.
   – …Получая три тысячи восемьсот девяносто восемь… деленное… получается… прибавляя… итак… отнимаем…
   Я ничего не слышу.
   Смотрит на меня Кафаров. Звенит звонок.
   Я подхожу к Тасе.
   – Уезжаешь? – спрашиваю я тихо.
   – Уезжаю, – говорит она.
   – Насовсем?
   – Насовсем. – И улыбается. Как будто это хорошо, что она насовсем уезжает!
   – Ну… уезжай… – говорю.
   Совсем ведь другое сказать хотел.
   Она постояла, посмотрела на меня, а потом повернулась и пошла быстро. Я вслед ей крикнул:
   – Это хорошо, что ты на меня не обижаешься!!!
   Но она уже, наверное, меня не слышала.
   Я хотел побежать за ней.
   А потом не побежал.

Не может быть

   Петр Петрович развернул свой завтрак и стал есть яблоко. Кусок хлеба с маслом он положил на подоконник.
   Я стоял за стеклянной дверью и тоже ел яблоко. Большой кусок хлеба с маслом я положил на подоконник.
   Петр Петрович поднял кверху яблоко и показал на бутерброд. Он как бы говорил: «Какое совпадение!»
   Мы улыбались друг другу, и я вспоминал. Во втором классе я сочинил стихотворение. Я никак не мог решить, хорошее это стихотворение или нет. И стоит ли его читать? А вдруг это ужасное стихотворение? Вдруг там чего-нибудь есть такое ужасное, что я не вижу? Но в то же время, если я его не прочту никому, я так и не буду знать, что это за стихотворение. А может быть, это замечательное стихотворение? Что тогда? Краснея и волнуясь, я сказал Петру Петровичу: «Я написал стихотворение!» В классе были мы двое. Я специально выбрал этот момент, чтобы никого больше не было. «Это похвально, – сказал он, – прочти!» Я вышел на середину класса. Зачем-то влез на парту. Мне казалось, что стихотворение нужно читать непременно откуда-нибудь с высоты. «Не надо на парту, – сказал Петр Петрович, – слезь, это вовсе не обязательно». Я растерянно слез. «Читай на полу, – сказал он, – это лучше». Я стал читать:

     Шел по улице портной.
     Шел спокойно, шел домой,
     В это время увидал:
     Люди лезут на скандал…

   Он вдруг перебил меня. «Куда, куда лезут?» – спросил он. «На скандал», – сказал я тихо. «Зачем?» – он вовсю смеялся. «Лезут – и все…» – сказал я.
   Я не мог понять, почему ему так смешно. Он вдруг прекращал смеяться, спрашивал: «Люди лезут на скандал?» – и опять начинал смеяться. У него даже слезы на глазах появились.
   «Ну, брат, насмешил», – сказал он. Я обиженно молчал. Наконец он спросил: «Сам, значит, написал?» – «Сам», – сказал я. «Сразу видно», – сказал он. «Что, плохо, что ли?» – «Нет, почему же, – сказал он, – смешно… давай дальше».
   Дальше читать я не стал. Не хотелось мне почему-то дальше читать это стихотворение.
   Мне вспомнился этот случай, и мне показалось, что он тоже вспомнил сейчас этот случай и поэтому улыбается. Сейчас-то я вижу, что это плохое стихотворение. Сейчас-то я сам вижу…
   Я взял свой завтрак с подоконника и быстро ушел. А Петр Петрович остался. Он помахал мне рукой, когда я уходил.
   Два урока прошли очень быстро. Я и сам не знаю, отчего это так бывает: одни уроки быстро проходят, а некоторые тянутся.
   Я поднимался по лестнице. Шел в класс на последний урок.
   Сзади меня говорили:
   – Такие неожиданные вещи случаются не часто…
   – Нет, это ужасно… это такая неожиданность…
   – Ведь только что…
   – В том-то и дело…
   – Прямо… знаете… просто… как вам сказать…
   – Нет, вы знаете, в это поверить трудно…
   – И я, представьте себе, то же самое…
   – Вы слышали, говорят, он пришел домой…
   – Что вы говорите! Я этого не знал…
   – Очень, очень неприятно…
   – Изумительной души ведь человек…
   – В том-то и дело… я и говорю…
   Я сначала не очень-то слушал, что они говорили. А потом стал прислушиваться.
   По коридору неестественно быстро прошел завуч Пал Палыч.
   Пробежали по коридору несколько человек в одну сторону.
   Я вошел в класс.
   Кира Велимбахова стояла на стуле и тоненьким голосом повторяла:
   – Петр Петрович умер… Петр Петрович умер…
   Тася Лебедева плакала очень громко.
   В класс вошла Мария Николаевна и сказала:
   – Тише, ребята, тише… это большое несчастье…
   Она также быстро вышла, как и вошла, и я подумал, что она могла этого и не говорить. Совсем не обязательно было входить в класс и говорить, что это несчастье. Это и так ведь понятно…
   Скрипнула резко дверь, и все повернулись. Это Тася Лебедева выбежала из класса.
   Завуч Пал Палыч сказал в дверях:
   – Занятия сегодня кончились…
   Зачем-то зазвенел звонок не вовремя.
   Все стали уходить.
   «Этого не может быть, – думал я, – этого не может быть…»
   Дома я сказал:
   – Петр Петрович умер…
   – Этого не может быть! – сказала мама.
   И отец тоже сказал, что этого не может быть.
   И отец и мать посмотрели в окно, как будто там, за окном, сейчас пройдет траурная процессия…
   Все траурные процессии проходят мимо нашего дома. Были похороны генерала и похороны композитора. Генерал был убит на войне. Его привезли на родину с войны. Убит он был где-то на западе. Генерала везла на лафете от пушки шестерка лошадей. И было много всадников, много военных, много народу. Несметное количество венков несли за гробом композитора. Улицы колыхались как море. На балконах, в окнах и на крышах были люди. Гремела музыка, и все шли медленно…
   А за гробом Петра Петровича пойдут дети, наш класс и другие классы – вся школа.
   Нет, я не пойду…
   В день похорон я сбежал.
   Я сел на электричку. Помчались за окном дома и виноградники. Я уезжал из города. Поезд мчал меня за город. Я вышел в тамбур. Сел на пол. Мысли прыгали в моей голове как сумасшедшие. Я не знал, куда еду, и просто сидел.
   Вся школа сейчас, наверное, идет мимо наших окон. Весь наш класс. Все идут хоронить Петра Петровича, а я здесь сижу в тамбуре… Я все хотел встать, пересесть на встречный поезд. И поехать обратно. И все не мог. На одной остановке долго ждали встречный поезд. Все вышли из вагона и ходили по перрону. Я встал и вышел на перрон.
   Я видел, как мчался встречный поезд, я хотел перебежать через пути и сесть на него, поехать обратно.
   Но я не сделал этого. Я все стоял, а когда раздался свисток, я вскочил в свой вагон и поехал дальше.
   Когда поезд вернулся в Баку, я не слез. Люди входили и выходили, а я сидел.
   Опять я поехал из города. Я сидел в углу и не смотрел в окно, хотя я всегда смотрю в окно. Я смотрел на людей, но они ведь не знали, зачем я здесь, они и внимания на меня не обращали…
   На одной остановке я сошел.
   Я пошел к скалам. Дул ветер, и море было зеленое. Ветер гнал песок, и море шумело.
   Было пусто.
   И все казалось странным. Брезент с одного грибка сорвало ветром и понесло в море…
   Солнце было сильное, и ветер был сильный.
   И сильно били волны в скалы…
   На обратном пути я выпрыгнул, не дожидаясь, когда поезд остановится, и вывихнул ногу.
   Я еле до дому добрался. Нога у меня распухла ужасно.
   В школу я не ходил несколько дней, все лежал с вывихнутой ногой. Я считал себя трусом – иначе почему же я тогда не пошел со всеми хоронить Петра Петровича?
   Я просто трус, вот и все!
   Не мог я видеть мертвого человека, который вчера был живой!..

Не бросайте якорей!

   Белеют паруса. Рябится море. Солнце жжет. Качаются слегка деревья. Мы с Алькой сидим на барьере.
   – «Не бро-сай-те я-ко-рей», – читаем мы. – «Осто-рож-но – кабель»…
   – Разве кто-нибудь бросает сюда якоря? – говорит Алька.
   – Написано, чтоб не бросали, – говорю я.
   – Раз никто не бросает, так нечего и писать, – говорит Алька.
   – Если б никто не бросал, наверно бы, не писали, – говорю я.
   Мы молча смотрели на море.
   – Когда я был еще маленький, то думал, что якоря просто так бросают. Думал, это старое заржавленное железо и его с корабля бросают. Чтобы эти якоря не валялись на кораблях. А потом я прочел эту надпись, подумал, потому, наверное, эти якоря бросать не разрешают, что это металлолом. А после я узнал про якоря, и мне было смешно, что я так думал…
   – Про якоря я раньше тоже не знал, – сказал Алька. – Я раньше думал, якорями рыбу ловят. Бросят в море якорь, а на него рыба цепляется. Громадная такая рыба. И ее вместе с якорем вытаскивают. Как на крючок… Это все было детство, – вздохнул Алька.
   – Самое настоящее детство, – сказал я.
   – Помнишь про карусель? – сказал Алька. – Мы с тобой с утра в очередь становились, чтобы эту карусель крутить. Разгонишь ее – и катайся. Гармошка играет. С музыкой. И совершенно бесплатно.
   – Много было желающих карусель крутить, – сказал я. – Один раз мы с тобой два часа крутились, а потом встали и упали. Лежим, и все кажется нам, что мы крутимся. А потом встали и пошли.
   – Эх, давно это было, – вздохнул Алька.
   – В прошлом году, – вздохнул я.
   – Даже не верится, – вздохнул Алька.
   – Совершенно не верится, – вздохнул я.
   – Другие времена, – сказал Алька.
   – Совершенно другие, – сказал я.
   Мы еще раз вздохнули. Вдруг Алька спросил:
   – Умрешь за живопись?
   Он всегда внезапно что-нибудь такое спрашивает.
   – Умру! – сказал я. – За живопись я готов в любую минуту умереть, об этом и спрашивать нечего.
   – И я умру, – сказал Алька. – Живопись – это такая вещь, за нее вполне стоит умереть. Помнишь, нам Петр Петрович про Микеланджело рассказывал? Умрем за Микеланджело? – Он на меня так посмотрел, как будто я за Микеланджело отказываюсь умирать. Да я бы за него сто раз умер, даже не подумав.
   Алька это сразу понял и говорит:
   – Я так и знал, что ты за него умер бы.
   – Конечно, умер бы, – говорю, – что за вопрос!
   Мы с Алькой вздохнули, потом он сказал:
   – Послушай, если мы умрем, как же мы тогда живописью будем заниматься?
   – А зачем нам умирать, – говорю, – нам совсем не нужно умирать.
   – В том-то и дело, что не нужно! – говорит Алька.
   – Это ты, – говорю, – все придумал – умирать. Зачем нужно за живопись умирать, не понимаю! Наоборот, нужно больше жить, чтобы больше картин написать.
   – Правильно, – говорит Алька. – Абсолютно правильно!
   Паруса сверкали в море. Как будто они плясали в воде. Ветер налетал на море, и море рябью неслось в наше сторону.
   – А рамы ты выброси, – сказал Алька. – Раз мы будем делать монументальное искусство. Раз мы будем писать на стенах. Как Микеланджело. Размах! Во! – Он развел руками. – Во! Вокруг небо! Плывут облака. И в облаках картина.
   Он уже вовсю врал. Показывал на небо и махал руками.
   – В каких облаках? – спросил я.
   – В небесных! – орал он. – В небесных!
   Если ему чего-нибудь в голову придет, он думает, другие знают, что ему в голову пришло.
   – Я уже поменял одну раму, – сказал я на всякий случай.
   – Меняй! Меняй! – орал он. – Все меняй! Картины на домах! Идешь по улице и рассматриваешь картины! Здорово я придумал? Это я только сейчас придумал!..
   Он немного отдышался и говорит:
   – Вот кто я? Как ты думаешь, кто я?
   Я на него удивленно посмотрел, а он говорит:
   – Я – новатор! Я это только сейчас понял.
   – Это почему же, – спрашиваю, – ты новатор?
   – А потому, – говорит, – что я, можно сказать, первый человек на земле, который подал идею расписать все стены домов…
   Я не дал ему закончить и говорю:
   – Ведь до тебя Микеланджело писал на стенах…
   Он так засуетился, я думал, он сейчас свалится с барьера, и говорит:
   – Микеланджело внутри дома писал на стенах, а я снаружи! Ты видел, чтобы Микеланджело снаружи писал?
   Очень уж хотелось ему новатором быть!
   Я не знал и не видел, писал ли Микеланджело снаружи домов свои картины, но все равно я не верил, что Алька новатор.
   Ужасно ему хотелось быть новатором, просто удивительно! Как будто без этого новаторства прожить нельзя. Живут же люди без этого. Никто им за это ничего не говорит. Пусть он не думает, что он скорее меня новатором будет. Ерунду какую-то придумал, про эти стены… Хотя, может быть, он действительно что-нибудь придумал? Может быть, только кажется, что в этом нет ничего такого, а на самом деле в этом много чего есть? Может, и вправду такого еще никто не придумал – расписывать все дома? Неужели за все время человечества никому в голову не пришла такая мысль?..
   Опять я вспомнил Петра Петровича, и то, что я сбежал тогда, и то, что я трус… Совсем о другом ведь думал, а тут ЭТО вспомнил… И мне стало казаться, что такой человек, как я, никогда не станет новатором, никогда ничего большого не сделает, раз он сбежал… Конечно, Алька скорее станет новатором, и, может быть, он уже придумал то, что никто не мог придумать до него…
   Паруса все также сверкали. Только их стало больше. И все вокруг стало как будто ярче. Солнце висело над самой головой. И было жарче.
   Я слез с барьера и говорю:
   – Пойдем-ка со мной к Петру Петровичу.
   Он с барьера не слез, только повернулся ко мне и спрашивает:
   – Куда?
   – Я ему спокойно говорю:
   – К Петру Петровичу.
   Он на меня раскрытыми глазами посмотрел и говорит:
   – Как же мы к нему пойдем, если он умер?
   – А мы не к нему пойдем, – говорю, – мы к его семье пойдем.
   – К его семье? – говорит Алька.
   – К его семье, – говорю.
   – Зачем? – говорит Алька.
   – Надо, – говорю.
   – Сейчас? – говорит Алька.
   – Сейчас, – говорю.
   Это верно, очень уж я внезапно собрался идти к семье Петра Петровича. Но раз уж собрался, я непременно пойду. Кто меня плохо знает, тот может подумать, что я не пойду туда, куда я собрался. Алька-то знал меня. Онто знал, что я туда непременно пойду, раз собрался. Приду я к семье Петра Петровича и скажу: «Здравствуйте! Извините меня, что я тогда не был». Нет, это не годится, это совсем не то… Я скажу: «Здравствуйте! Я очень жалею, что так все вышло… так произошло… Я пришел сказать, что я трус… Я испугался, простите меня за то, что я испугался… Я всегда любил Петра Петровича… может быть, больше всех других я любил Петра Петровича…»
   Что-нибудь такое я скажу… что-нибудь скажу такое, как только откроют дверь…
   – Ничего не понимаю, – говорит Алька. – Почему нам надо именно туда сейчас идти…
   – Надо идти, – говорю, – вот и все.
   А еще я сказал ему, что он может не идти, если не хочет. Я и сам могу пойти, пусть он не идет, если ему не надо.
   Он руками развел, и мы пошли.
   Когда мы шли, нам Ыгышка встретился. Со своими друзьями. Он стоял на другой стороне улицы, возле кинотеатра. Он что-то говорил своим друзьям, а они его слушали, наклонив головы. Можно было подумать, он им что-нибудь умное говорил. Разве мог он им что-нибудь умное говорить, кроме своего «ыгы». Я его много раз видел, как он билетами спекулировал. Поэтому они, наверное, и торчат здесь.
   И тут он меня увидел. Он поднял голову и увидел меня на той стороне. Он уже ничего своим дружкам не говорил, а смотрел на меня. Мне показалось, он сначала вздрогнул, а потом каким-то окаменелым стал. Его дружки повернули головы, они хотели узнать, что там Ыгышка увидел. И в этот момент они бросились врассыпную. Как по команде, все бросились в разные стороны. Одну тетку кто-то из них толкнул, и она упала. У нее была сумка, оттуда выпрыгнула кошка и помчалась вслед за этой компанией. Эта тетка сейчас же встала и побежала за своей кошкой. Милиционер стал свистеть в свой свисток, и за этой кошкой, теткой и всей компанией бросилось несколько прохожих. Они, наверное, думали, что это какие-нибудь воры или еще что-нибудь такое, раз они бросились бежать и вдобавок милиционер им свистел вдогонку. Скорее всего, никто ничего не понял. Понять тут трудно было. Один я знал, в чем дело. Но не мог же я им объяснить!
   Куда, интересно, несла тетка эту кошку? Может, она ее топить несла? Тогда очень даже приятно, что кошка спаслась благодаря этому случаю.
   – Чего-то украли, – сказал Алька.
   – Наверное, кошку украли, – сказал я. Не хотелось мне ничего ему рассказывать. Во-первых, он не поверит. А во-вторых, не то у меня было настроение, чтобы чего-нибудь такое рассказывать.
   – Неужели кошку украли? – сказал он.
   – Ты же видел, – сказал я.
   Он прошел немного и говорит:
   – Не может быть все-таки, чтобы кошку украли. Такой скандал из-за кошки? Не может быть!
   – Ты же видел, – сказал я.
   – Неужели все-таки кошку украли? – повторял он.
   Он был очень поражен тем, что украли кошку. На него это здорово подействовало.
   Мы подходили к дому Петра Петровича, когда Алька сказал:
   – Неужели все-таки кошку украли?!
   Он все думал об этой кошке.
   Я думал совсем о другом.
   Я очень волновался, когда звонил.
   Старший сын Петра Петровича открыл нам дверь. Он не очень-то удивился, когда нас увидел. Он пригласил нас войти, и мы вошли. Я решил ничего ему не говорить. Я решил все ЭТО сказать Ангелине Петровне…
   Посреди комнаты, прислоненный к столу, стоял холст. Наполовину краска была соскоблена. На полу валялись разноцветные соскобленные ножом куски краски. С холста стекала вода.
   Старший сын Петра Петровича размочил холст, чтобы легче было соскоблить краску. Когда холст размочишь с обратной стороны, краска легко слезает. Опять чистый холст. Пиши себе на нем свою новую картину…
   Не обращая на нас никакого внимания, старший сын Петра Петровича соскабливал ножом краску. Звук ножа по холсту был глухой и тупой. Лицо у старшего сына Петра Петровича было сосредоточенное.
   Я сразу увидел, что это был за холст.
   Портрет отца – вот что скоблил он!
   Мы растерянно смотрели.
   Ведь это был тот самый портрет, который мы с Алькой должны были в будущем «понять и осмыслить»!
   Старший сын Петра Петровича продолжал скоблить. Потом он поднял голову и сказал:
   – Мамы нету.
   Мы все стояли.
   Тогда он сказал:
   – Если ты хочешь, я могу тебе вернуть твою раму…
   Я молчал.
   Он все скоблил.
   Не глядя на нас, он сказал:
   – Пусть это вас не смущает… Это логически осмысленный шаг художника… Подготовка холста к новой работе…
   Мы с Алькой переглянулись. Ведь это был тот самый «шедевр»! То самое «логически построенное композиционное решение»…
   Я сразу представил себе, что если бы он написал тогда НАСТОЯЩИЙ портрет отца, остался бы он у него на память…
   Мы потоптались на месте. Потом попрощались. И вышли.
   Он все продолжал скоблить, когда мы уходили. Мы сами открыли дверь.
   …В сквере имени Двадцати шести бакинских комиссаров пронесся мимо нас с мячом Кафаров. Он даже нас не заметил. Он мчался забить свой гол.

Лестница

   Сколько раз я проходил мимо!
   Дворец пионеров. Скульптуры у входа. Мраморная лестница.
   Там, на четвертом этаже, в окнах видны мольберты. Громадная гипсовая голова смотрит на меня из окна…
   Сколько раз я проходил мимо!
   Сколько раз мне хотелось подняться! Один раз я уже вошел в вестибюль. Стоял и смотрел на лестницу. Лестница блестела, а посредине лестницы был ковер. Мне хотелось подняться. На четвертый этаж. Где в окне видны мольберты. Где эта громадная гипсовая голова…
   Я стоял раскрыв рот и смотрел на лестницу.
   Я не решался подняться.
   Ребята поднимались и спускались по этой лестнице. Они так просто ходили по ней! Смеялись и разговаривали. А некоторые бежали. А некоторые прыгали черед две ступеньки…
   Нет, я не мог подняться!
   Я представил себе: я поднимаюсь… туда… на четвертый этаж… где мольберты… «Ах, это вы! – скажут мне. – Мы ждем вас! Это вы нарисовали Рембрандта на стене? Вы знаете, это замечательно! Мы будем счастливы, если вы… со своей стороны… соблаговолите… заниматься, так сказать, в нашей студии. Таких талантов нам как раз и не хватает». А я скажу: «Пожалуйста, я могу заниматься, мне ничего не стоит… я для этого, в общем-то, и пришел, собственно говоря… увидел в окне мольберты и зашел; дай, думаю, посмотрю, что там делается…» А что, если мне скажут: «Ой, господи! Вы видели, какой он нарисовал кошмарный рисунок? И он еще пришел сюда! Да он с ума сошел! Уходите скорее и не мешайте нам работать». Тогда что я скажу? Вот в том-то и дело! Лучше туда не идти. Кто их знает?
   Петр Петрович говорил: «Ребята! Я скоро вести буду студию. Я вас возьму к себе». Но он умер. Конечно, он взял бы меня. Он ведь меня хвалил. Вы помните, как он сказал тогда про мою золотую руку? Он непременно бы взял меня. И Альку бы взял. Но он умер.
   А если я сам пойду? Поднимусь на четвертый этаж. Разве я плохого Рембрандта нарисовал? А «Летучий голландец»? Тогда почему мой рисунок в Англию послали?
   И лестница мне не казалась уже такой особенной. Нужно было подняться по ней. Вот и все…
   А если мне только кажется, что у меня «Летучий голландец» получился? И кажется, будто Рембрандт получился? А в Англию, может быть, мой рисунок послали, потому что у них других рисунков не было? А Олив Нивс ведь девчонка… Что они понимают, девчонки!..
   Уходит опять эта лестница…
   Нет, я не был уверен. Я просто не был уверен. А все те, которые бежали по лестнице, и все, кто сидят сейчас в студии и рисуют, они все, наверное, уверены, раз сидят там сейчас и рисуют. А я иду мимо.
   Вчера и сейчас, каждый день иду мимо.
   Но в то же время разве стал бы я рисовать такого громадного Рембрандта во всю стену, до потолка, если я не уверен? Разве я покупал бы рамы? Зачем мне тогда рамы, если у меня никогда картин не будет? Нет, я был уверен. Я был во всем уверен…
   Это все приходило мне в голову. И уходило. Как эта самая лестница.
   И вот я иду опять мимо.
   А навстречу мне идет Мария Николаевна.
   – Здравствуйте, Мария Николаевна, – говорю я.
   – Здравствуй, Витя, – говорит она. И останавливается.
   – Вот это погода! – говорю.
   – Отличная погода, – говорит Мария Николаевна.
   – Совсем нету ветра, – говорю я.
   – У моряков, кажется, говорится: штиль? – говорит она. – На море штиль, не так ли?
   – А когда ветер – норд, – говорю я.
   – Ах, этот норд, – говорит Мария Николаевна. – У меня в комнате два стекла выбил этот норд…
   – И у нас стекло выбил, – говорю я, – одно стекло выбил…
   – Как поживаешь, Витя? – говорит Мария Николаевна, как будто мы с ней сто лет не видались. – Рисуешь все, рисуешь… Нет, у тебя, конечно, есть способности, а когда человек со способностями… ведь это счастье… творческое начало в человеке… искусство – большое дело…
   Чего, думаю, она мне про эти способности говорит, я и сам знаю, что у меня есть способности. Вот сейчас мне про искусство говорит, а завтра мне двойку поставит.
   А она говорит:
   – Нужно непременно развивать свои способности. Способности нужно непременно развивать. Учиться нужно. А как же? Путь к мастерству долог… Я помню, один мой знакомый…
   Вовсе мне неинтересно про ее знакомого слушать. Я и сам знаю, что способности развивать надо…
   – Пойдем, Витя, со мной вот сюда, в этот дом, я тебя познакомлю… Он таких вот ребят учит… в студии… Может быть, и тебе полезно… Ты, кстати, не ходишь в студию?
   Мы вошли в это парадное.
   И стали подниматься по лестнице.
   Ей трудно было подниматься. Она ведь старенькая. И мы поднимались медленно.

Уплывают корабли

   Пляшут на сцене джигиты.
   Летит оттуда к нам музыка.
   Плывут по морю корабли и лодки.
   Качаются на привязи шверботы.
   Стоит над бухтой громадный памятник Кирову.
   Мы с Алькой сидим на крыше. Отсюда нам виден город. Даже сцена летней филармонии. Даже остров Нарген вдали.
   Небо темно-синее и море темно-синее. В небе звезды, а в море огни.
   Алька завтра уезжает в Москву. И будет там жить с родителями. Поступит там в художественное училище. И будет писать мне письма.
   А я остаюсь. Буду здесь учиться. Поступлю здесь в художественное училище. И буду писать ему письма.
   А встретимся мы в Ленинграде. В самой Академии художеств. Где учились знаменитые художники. Где учился наш Петр Петрович… Мы встретимся с Алькой в этой академии, обнимемся, потом хлопнем друг друга по плечу и вместе спросим: «Как живешь?» Потом мы рассмеемся, оттого что вместе сказали «как живешь?», и спросим друг у друга: «Как дела?» А потом мы с Алькой пойдем осматривать Академию художеств… А потом станем знаменитыми художниками… Как великие мастера…
   – Вот этот громадный дом, – говорит Алька, – мы с тобой когда-нибудь разрисуем… Мы с тобой весь город разрисуем…
   – И другие города тоже, – сказал я.
   С моря раздавались гудки. Они были протяжные и длинные.
   – И Тася уехала, – сказал я. И чего это я вдруг про Тасю вспомнил!
   – Ну и влюблен же ты в Тасю! – сказал Алька.
   – И Кафаров влюблен, – сказал я.
   – И я тоже влюблен, – сказал Алька.
   Я смотрел на него и не верил. Первый раз слышал я, что он в Тасю влюблен.
   – Это правда, – говорит Алька. – Только я никому про это не говорил. Только сейчас говорю. Все равно. Раз теперь уезжаю…
   – Врешь ты все, – сказал я.
   – Что мне врать? Все равно уезжаю.
   Опять с моря гудки загудели. Сцена филармонии опустела. Концерт, значит, кончился. Сцена еще светилась, как большой прожектор. Но джигитов уже на ней не было.
   Потом сцена потухла. Мы молчали некоторое время. Гудки с моря вовсю гудели. Как будто много пароходов плыло куда-то…

Ты приходи к нам, приходи

Вечер

   Блестит озеро.
   Солнце ушло за деревья.
   Спокойно стоят камыши.
   Все озеро в черных черточках. Это лодки, а в них рыбаки.
   Бегут к дороге телята, становятся в ряд и смотрят на нас. Сидят две собаки и смотрят на нас.
   Бегут к нам вприпрыжку мальчишки.
   Грузовик наш поднял много пыли, и она оседает постепенно. Я вижу деревню, лес, озеро.
   Из дома выходит хозяин с бородкой, в старой морской фуражке.
   – Здравия желаем жильцам, – говорит он, – вечерок что надо, рыбка ловится, ветра нет, понюхайте-ка воздух, понюхайте… – Он громко нюхает воздух. Трясет всем нам руки.
   – Пыли много, – говорит мама, – ужасно много пыли.
   – Так это ваша пыль и есть, – говорит хозяин.
   – Дорога у вас пыльная, – говорит мама.
   – А воздух-то какой!
   Все больше и больше темнеет.
   Наш дом – верхние комнаты. Мы с мамой несем наши вещи. Я поднимаюсь по лестнице и все время нюхаю воздух.
   – Жаль, что отцу не дали отпуск, – говорит мама.
   – Такой воздух! – говорю я.
   Мы с мамой стоим в новой комнате.
   – Вот здесь мы будем жить летом, – говорит мама.

Утро

   Я умывался под лестницей из умывальника, а хозяин Матвей Савельич стоял рядом со мной:
   – Лей, лей! Всем хватит воды, а не хватит – вон из колодца еще возьмите, в чем дело!
   Я вовсю лил.
   – Ну, как? Хорошо? Мойся, мойся! Вода хорошая! У меня колодец очень хороший. Сам рыл. Сам копал. Только у Ямщиковых такой колодец, да у меня. А у других это разве колодцы?
   – А что у других?
   – А ты погляди.
   – Схожу погляжу…
   – И сходи. И мамашу возьми.
   А какое было утро!
   Солнце поднималось из-за озера. И опять все озеро было в черточках. А посреди озера серебристая полоса. От солнца. Деревья слегка покачивались, и полоса на озере становилась извилистой. Совсем рядом заиграл пионерский горн.
   – У кого вода, а у кого бурда, – сказал Матвей Савельич.
   Я вышел за калитку.

За калиткой

   За калиткой стоял малыш и плакал. А рядом с ним стояла бабушка. Малыш повторял:
   – Я хочу черпалку!
   – Нету черпалки, – отвечала бабушка.
   – Давай черпалку! – орал малыш.
   – Что за черпалка такая? – спросил я.
   Малыш посмотрел на меня и сказал:
   – Давай черпалку!
   – Неужели ты не видишь, Мишенька, что у него нет черпалки? – сказала бабушка.
   Он опять посмотрел на меня.
   Я показал ему руки – вот, мол, нет у меня черпалки.
   Он замолчал. Потом крикнул:
   – Давай черпалку!
   – Господи, – вздохнула бабушка, – чуть свет вставать зарядил. Возьми я ему раз да скажи: «Куплю я тебе, Мишенька, черпалку, если ты курицу съешь». А что это за черпалка такая, и сама не знаю. Просто так сказала ему, чтоб он курицу съел. Вроде бы в какой-то сказке я ему про эту черпалку читала. Ну, он курицу съел и сейчас же говорит: «Давай теперь черпалку!» А откуда я ее возьму? И что это за оказия такая, и что это за диковина такая, эта самая черпалка… И лодки ему показываю, и дровишки, и шишки, и чего только я ему не показываю, а он знай «черпалку» твердит…
   Я говорю:
   – Где-то видел я, продавали в магазине игрушечную землечерпалку. Шесть рублей, кажется, стоит. Вот бы такую землечерпалку купить ему за то, что он курицу съел…
   Бабушка обрадовалась и говорит:
   – Нужно отцу сказать, чтобы он купил ему черпалку, спасибо тебе большое, не знаю даже, как и благодарить…
   – Да что вы, – говорю, – пустяки какие, я просто видел эту черпалку, если не ошибаюсь, на Литейном проспекте, в одной витрине какого-то детского магазина; любопытная, думаю, штука была бы для малышей. Я-то сам из этого возраста вышел…
   – Непременно отцу скажу, – говорит бабушка, – непременно отцу доложу про это мое спасение… сынуто он своему не пожалеет, а меня спасет от этого форменного мучения. Заходи к нам, мы вон напротив, спасибо тебе, сынок…
   Она ушла довольная, а я стал думать, с кем бы мне еще познакомиться. С каким-нибудь мальчишкой бы познакомиться. Вот ведь сейчас с ними познакомился…
   Походил по деревне.
   Ходил, ходил, зашел домой, позавтракал и опять за калитку вышел.

На озере

   Орал малыш. Просил черпалку.
   Если он так все время будет черпалку просить, с ума сойти можно. Как они терпят, купили бы ему какую-нибудь черпалку или вовсе бы ему не обещали…
   Я спускался к озеру, и малыша уже не было слышно.
   Пили воду коровы.
   Мне стало скучно. Неужели вот так я и буду ходить каждый день по деревне да вдоль озера, а дальше что? Конечно, я могу купаться, кто-нибудь меня на лодке покатает, и рыбу лови себе, пожалуйста, сколько хочешь, все это так. Но должны же ведь быть у меня какие-то друзья, приятели, не могу же я без них…
   Но где их взять?
   Не могу же я их вот так, сразу, взять и найти.
   Вдруг я этого мальчишку увидел и ужасно обрадовался. Он стоял в камышах, и сначала я не понял, чего он там стоит, а потом понял: он там рыбу ловит.
   Удочка у него была длиннющая, я сначала удочку увидел, а потом его.
   Я сел на траву и смотрю. При мне он две рыбы поймал. Никак я сначала не мог понять, куда он их кладет, а потом понял: он их за пазуху кладет!
   Он поймал третью рыбу и тоже – за пазуху. Я сейчас же представил себе, сколько у него там за пазухой этих рыб, как они там прыгают и щекотят ему живот.
   Вот почему он все время ежился и корчился!
   Я сидел и ждал, когда он кончит ловить, выйдет из своих камышей и покажет мне рыб.
   Но он все ловил.
   Я окликнул его.
   Нет, он не слышал меня или он не хотел меня слышать. Он стоял ко мне боком, и я видел его оттопыренную майку с рыбами, его какое-то суровое лицо в веснушках, и опять мне стало скучно.
   Он так был занят своей рыбой!
   Он, наверное, весь день может так стоять в воде со своей удочкой, не видя ничего, не слыша…
   Пробежали ребята с мячом. Они по очереди поддавали его и с удовольствием неслись за мячом что есть мочи. Я бы с ними с удовольствием побежал, да только что они подумают, если я вдруг за ними побегу?
   Я встал. Пошел вдоль берега.
   А этот! Тоже мне! Рыбак! Я бы никогда не стал за пазуху рыб запихивать. Разве настоящий рыбак за пазуху рыб запихивает? А еще не отвечает!

В лесу

   Я свернул в лес. Как вдруг из-за дерева выскакивает мальчишка, хватает меня за рукав и кричит:
   – Все!
   Я сначала немножко испугался, странно все-таки. А потом – ничего, вижу – он дышит тяжело, словно бежал долго.
   – Ты чего, – говорю, – до меня дотрагиваешься?
   – А кто ты такой, – говорит, – что до тебя дотрагиваться нельзя?
   – А ты кто такой?
   – Да ты кто, сумасшедший или кто? – это он мне говорит.
   – Это ты, – говорю, – сумасшедший, по всему видно, ни с того ни с сего вдруг выскакивает, дотрагивается…
   – Ишь ты какой! – говорит. – А как же я с тебя погоны буду срывать? Или у тебя их уже сорвали?
   – Какие погоны? – Если и вправду он из какого-нибудь сумасшедшего дома сбежал? Возьмет да укусит, да мало ли что…
   А он орет:
   – Да ты что, с луны свалился?
   – Кто из нас с луны свалился, это еще неизвестно, скорей всего это ты с луны свалился…
   Он хлопнул в ладоши, подпрыгнул и как заорет:
   – Ха! Во фрукт!
   Ну, думаю, не иначе, вылитый сумасшедший. Вижу, у него на плечах по листику. Нормальный человек, сами понимаете, ни с того ни с сего не будет себе на плечи листики цеплять… Как бы от него спокойненько уйти…
   А он:
   – Ты скажи, я тебя запятнал? Не будешь потом говорить, что я тебя не запятнал?
   – Чего? – говорю.
   Он опять хлопнул в ладоши, подпрыгнул и как заорет:
   – Ха! Во фрукт!
   Я хотел убежать. Я все время от него отодвигался, а он ко мне придвигался. Мне даже страшно стало. Тем более он повторял:
   – Не говори потом, что я тебя не запятнал…
   Я все думал, как бы сбежать, но тут вдруг выскакивают еще несколько таких же сумасшедших, а этот сумасшедший орет:
   – Хватай его, ребята!
   Эти новые сумасшедшие остановились, и один говорит:
   – Да это не наш, ребята!
   Не хватает, думаю, еще вашим быть. Этого еще недоставало! Но в то же время, если они меня не своим признают, мало ли что им в голову придет… Хотели же они меня хватать…
   Один говорит:
   – В том-то и дело, что не наш. Наш был бы, так незачем было бы его и хватать!
   Я перепугался и говорю:
   – Я ваш, ребята…
   Один из сумасшедших говорит:
   – Смотрите, ребята, чтобы не сбежал, вон он как дурака валяет…
   Тот первый сумасшедший говорит:
   – А если ты наш, так чего же ты тогда сразу не сказал?
   – А вы, – говорю, – меня не спрашивали, я и не сказал. Я никогда ничего не говорю, если меня не спрашивают. У меня привычка такая. Когда меня в классе не спрашивают…
   Один из них говорит:
   – Ты брось нам тут про свой класс рассказывать, ты нам лучше скажи, белый ты или синий?
   Другой говорит:
   – Да что вы, ребята, не видите, он не из нашего лагеря, у него погон даже нету!
   Тут первый сумасшедший говорит:
   – Как не из нашего? Ты не из лагеря?
   – Из какого лагеря?
   – Из пионерского, – говорят, – из какого же еще!
   Тут только я догадался, что это игра у них идет и они меня за противника приняли. Они тоже поняли, что недоразумение произошло, и мы стали смеяться.
   Мой первый знакомый говорит:
   – Я его запятнал, а он огрызается, чего бы это, думаю, он огрызается, нечестно играет… а он, оказывается, вовсе не играет…
   – А я-то думал, вы сумасшедшие, – говорю.
   Им это не понравилось, они смеяться и перестали.
   – Сейчас-то я не думаю, – говорю, – это я сначала подумал.
   Опять стали смеяться, рассуждать по этому поводу, какие сумасшедшие бывают и прочее, а мой первый знакомый говорит:
   – Ты извини меня, так все получилось, давай-ка познакомимся: меня Санькой звать.
   – Давай, – говорю, – познакомимся, меня Лялькой звать…
   – Это ты правда или шутишь?
   – Имя это, конечно, девчоночье, – говорю, – я знаю, и ты тоже знаешь, да и все знают, только не я же виноват, что родители меня Лялькой зовут…
   Они все сочувственно молчали и кивали головами, будто со мной какое несчастье произошло, а я продолжал:
   – …мама моя пошла и назвала меня Русланом, а отец как услышал, стал скандалить, он меня Сашей хотел назвать, в честь своего брата, героя гражданской войны. Не потерплю, говорит, чтобы моего сына таким именем звали, не хватает еще, чтобы его Рогдаем назвали… Мама ему говорит, что это имя старинное, былинное, так отец совсем разошелся: какие-то допотопные имена, говорит, никакой современности и далеки от революции, в таком случае как звали мы его Лялькой, так и будем звать.
   Санька говорит:
   – Ерунда, подумаешь! Ничего в этом страшного, я считаю, нет. Хуже, когда вырастешь. К примеру, станешь маршалом… Как же тут можно Лялькой называться – ума не приложу…
   – Да я, может, маршалом и не буду… – говорю. – А если буду маршалом – Русланом будут звать…
   – Да ты не расстраивайся, – говорят ребята, – нервы не трепли из-за этого.
   Один говорит:
   – Если каждый будет маршалом, тогда у нас одни только маршалы будут по улицам ходить… не так-то это просто…
   Но, в общем, они все ко мне очень сочувственно отнеслись.
   Только один, с таким длиннющим носом, говорит:
   – Здорово он все-таки треплется, этот парнишка, язык у него как мельница, даже родственника своего, героя, успел приплести…
   В это время в лесу раздались звуки какой-то дудочки, и все побежали на этот звук, только Санька остался.
   – Да ну ее к черту, – говорит, – эту войну, если бы настоящая война была, а то игра…
   Мы с ним медленно пошли, и он сказал:
   – Давай я тебя Валькой буду звать. Две буквы отбросим. И все. А на место их другие поставим. Совершенно другое имя будет. Какое имеют значение какието две буквы!
   Я согласился, что две буквы действительно никакого значения не имеют, и даже обрадовался, что так все вышло. У меня с моим именем всегда какие-то насмешки и неприятности получались. Каждому на свете нужно было рассказывать и объяснять, как это меня девчоночьим именем назвали. Вот вам, пожалуйста, трепачом меня назвали – совершенно ни за что ни про что!.. И как это никто не догадался раньше меня Валькой звать. Отпали бы сразу все эти громадные сложности. Не нужно было бы никому ничего объяснять и рассказывать. Всего ведь только нужно было две первые буквы отнять и две другие приставить… Какая у него всетаки замечательная голова, честное слово!
   Конечно, и я бы мог придумать такое, и мои родители, но ни я, ни мои родители ведь этого не придумали!
   Мы немного прошли, Санька засмеялся и говорит:
   – С этими именами много всякой чепухи происходит. Помню такую историю. Ох, и история! Представь себе, в нашем дворе рыжий Санька, я – Санька и Копылов. Три Саньки. А двор один. Например, я зову Саньку рыжего, а Копылов отзывается. Или меня зовет Санька рыжий, а я думаю, Копылова зовут. Один раз я назвал Саньку рыжего Рыжим. Чтоб он знал, что его зовут, а не другого. Так рыжий Санька обиделся. И Копылова нельзя Копыловым звать. Обижается тоже. Для чего же тогда, говорит, я Санька? Не для того, чтобы меня Копыловым звали. А для того, чтоб меня Санькой звали…
   – Ну и чего же вы сделали? – спрашиваю.
   – А ничего не сделали, – говорит Санька, – так и жили…

Кочерыжки

   – Мы только недавно прибыли, – рассказывал Санька по дороге, – так что не всех пока знаем, вот я тебя и поймал…
   Я был рад, что он меня поймал, как-никак все-таки нашел себе приятеля, а что он сначала напугал меня, так это неважно.
   – Вот и хорошо, что поймал, – говорю.
   Мы подошли с ним к воротам лагеря, и он меня слегка подтолкнул, чтобы я, значит, не стеснялся, он мне перед этим сказал, что начальник лагеря «на войне» и старшая пионервожатая тоже, так что бояться некого.
   Я хотел пройти в ворота, но часовые своими палками, на концах которых были флажки, загородили дорогу.
   Санька как закричит на них:
   – Да вы что, своего не признали? Зачем вас сюда поставили – непонятно!
   Они только руками развели и посторонились.
   Вот это Санька! Ловко нашелся, ничего не скажешь!
   – Я же тебе говорил, – сказал Санька, – что тут никто еще толком друг друга не знает. Так что ты можешь быть спокоен на этот счет. Денька через два, конечно, дело сложнее будет. А сейчас… – он присвистнул, – шагай за мной!
   – И обедать можно, никто не узнает? – спросил я.
   – Тут сложней, – сказал он, – а ты есть, что ли, захотел?
   – Да нет. Я просто так.
   – Да брось ты стесняться, шагай за мной!
   Я все его уверял, что ел недавно, а он меня и слушать не хотел.
   Я возле кухни остался, а он прямо в кухню пошел. Выходит вместе с поваром, а в руке у него капустная кочерыжка.
   – Погрызи, – говорит, – чтоб голодным не ходить.
   – Да вовсе я не голодный, – говорю.
   – Да ты грызи, чего ты ломаешься, – и сует мне эту кочерыжку. Да я ее и вправду не хотел.
   – Грызи, грызи, – говорит повар, – а мало будет, за новой кочерыжкой приходи.
   Санька радостно говорит:
   – У них там кочерыжек видимо-невидимо!
   И к повару обращается:
   – Новенький, понимаете, только что прибыл, запоздал маленько, а есть хочется ребенку, – и мне моргает, чтобы я молчал.
   – Ишь ты, – говорит повар, – может, котлету тебе вынести?
   Повар пошел за котлетой, а я ему вслед закричал, что никакой котлеты мне не надо, но он все-таки вынес мне хлеб с котлетой и ушел, потому что у него каша могла подгореть.
   – Знакомый? – спросил я.
   – А как же! Знакомый! Котлету ведь дал. Ты мне-то дай половину.
   Я ему хотел все отдать, а он взял половину, откусил и говорит:
   – Вкусная котлета!
   Я тоже стал есть, и котлета мне тоже понравилась.
   Он себе полный рот котлетой набил и говорит:
   – Не наешься… пойдем… еще котлету попросим… нас двое, скажем, а котлету нам одну дали… Знаешь, я какую пословицу придумал? Тот, кто много ест, никогда не пойдет на тот свет.
   – Да ну тебя, не надо мне никаких котлет!
   – Как это так не надо? Два человека одну котлету едят – это же форменное безобразие!
   Я и оглянуться не успел, как он еще одну котлету притащил. Я никак не хотел у него половину брать, так он мне ее насильно всучил и все свою пословицу повторял.
   – А за кочерыжками ты можешь всегда приходить, – сказал Санька, дожевывая котлету.
   – Не надо мне кочерыжек, – сказал я. – Терпеть я не могу эти кочерыжки!
   – Ну, не надо так не надо, – сказал Санька. Он вздохнул. – Я, понимаешь, никогда не знаю, когда я наелся, все ем, ем, пока живот, как мяч, не надуется.
   Вышел повар с ведром кочерыжек.
   – Может, вы стесняетесь, ребята, так вы, ребята, пожалуйста, не стесняйтесь, берите-ка, берите кочерыжки!
   Я назад отступил и говорю:
   – Нет, нет, мы не стесняемся…
   – Вы там ребят созовите, пусть они за кочерыжками приходят, – сказал он.
   – Война окончится, – сказал Санька, – они и заберут.
   – Скорей бы она окончилась, – сказал повар, – а то кочерыжки тут зря пропадают.
   Он ушел со своими кочерыжками, а мы пошли по лагерю. Саньке как хозяину хотелось мне весь лагерь показать.
   – Если тебе кочерыжки нужны будут, так ты завсегда можешь за ними приходить, – сказал Санька.
   – Не очень-то я люблю их, – сказал я.
   – А я их люблю, – сказал Санька.
   – Чего же ты у него все ведро не съел?
   – Как же я столько съем?
   – Зато никогда на тот свет не пошел бы, – сказал я.
   – Я и так не пойду, – сказал он.

В лагере

   Мы шли по лагерю, а Санька говорил:
   – Как с людьми беседовать – я знаю. У меня на это есть талант, мне все говорят, что у меня есть талант с людьми беседовать. А у тебя этого таланта, по всей видимости, нет, так ты лучше помолчи, когда я с людьми беседую.
   С людьми он действительно здорово беседовал.
   – …Лагерь у нас хороший, зря ты все-таки частным образом живешь…
   – Это все родители придумали, – сказал я.
   – А ты что, слова не имеешь? Взял бы и сказал: мол, так и так, пошлите, мол, меня в пионерский лагерь, не желаю, мол, я частным образом жить, а хочу с коллективом… Они бы тебя с удовольствием послали, ты-то им, наверное, надоел со своими штучками.
   – Какими штучками?
   – Откуда я знаю какими? Каждый ребенок разные штучки вытворяет, ты что, скажешь, ничего не вытворяешь?
   Я не знал, что ему на это ответить, потому что я действительно кое-что вытворял.
   – И родителям хорошо, и тебе хорошо.
   – Если так хорошо, чего же тогда они меня не отправили?
   – Да ты сам не видишь что хорошо?
   – Вижу.
   – Голову надо иметь.
   – Что же, мои родители головы не имеют?
   – Да ты родителей не трогай! – сказал он. – Чего это ты своих родителей трогаешь? Это ведь твои родители!
   – Это ты трогаешь, а не я!
   Он подпрыгнул, хлопнул в ладоши и заорал:
   – Ха! Вот фрукт!
   – Чего это ты так со мной разговариваешь?
   – Это ты так со мной разговариваешь, это ты не умеешь с людьми разговаривать!
   Я вспомнил, как он здорово с людьми разговаривал, и мне показалось, что это я во всем виноват.
   – Да брось ты, Валька, – сказал он, – имя у тебя теперь новое, нервы тебе трепать теперь нечего, и спорить со мной на эту тему тоже нечего, раз у меня на это самый настоящий талант…
   – Ты просто моего отца не знаешь, – сказал я, – у него замечательная голова.
   – А у меня нет отца, – сказал вдруг Санька.
   – А мать?
   – Тоже нет.
   – С кем же ты тогда живешь?
   – Я с тетей живу, – сказал он.
   Мне как-то стало неловко, что я весь этот разговор об отце и матери затеял, тем более он мою голову, наверное, в виду имел, а не отцовскую.
   Мы зашли в пионерскую комнату, и Санька показал мне дневник отряда, где он написал:
   «С десятого числа началась наша замечательная жизнь в лагере. Мы долго ждали, когда начнется эта замечательная жизнь, и вот нас привезли в автобусах, и она началась. Ура! Наступил этот день!..»
   – Да хватит тебе читать, – сказал Санька, – пойдем, лучше я тебе другое покажу…
   Он водил меня и все показывал.
   В кружке «Умелые руки» стояли яхты, шверботы, игрушки, сделанные ребятами. Разные вышивки, сделанные девчонками, разные полочки, выпиленные лобзиком. Там было много замечательных рисунков. И был круглый шарик, сделанный из дерева. Санька сказал, что этот шарик выточили из громадного куска дерева, и именно этим он интересен. Трудней всего, наверно, было сделать этот шарик. Такой гладкий, круглый, только вот никто не знает, что он из такого громадного куска дерева. Если бы Санька мне не сказал, я бы и не знал об этом. Какую-нибудь дощечку рядом с шариком прибили бы, а на дощечке написали, что этот шарик выточен из громадного куска дерева…
   Там были: стамески, лобзики, сверла, клещи, пилки – все эти инструменты были прикреплены к большим щитам, а под каждым инструментом табличка с названием. У меня прямо глаза разбежались, глядя на эти инструменты.
   Было там еще много разных диковинных вещей, даже куклы для кукольного театра. Этих кукол, оказалось, тоже сделали сами ребята.
   – Чего это меня в лагерь не послали – понять не могу! – сказал я.
   И сразу испугался, что он опять про мою голову начнет распространяться, что во всем голова виновата, и говорю:
   – Я не знал, а они не послали…
   – А где твоя голова была? – говорит Санька.
   – Нигде, – говорю, – не была, какое твое дело!
   Он засмеялся и больше про мою голову не стал распространяться.
   Мы с ним пошли в клуб. Он влез на сцену и крикнул:
   – Представление начинается! – И начал так кривляться, прыгать и строить такие рожи, что я даже захлопал. Он поднял много пыли, но все продолжал плясать и строить рожи, пока не устал, а потом спрыгнул вниз и сказал:
   – Наверное, я все-таки артистом буду…
   Мы вышли на воздух.
   В лагерь входили «войска». Бил барабан. А впереди несли знамя.
   Кто-то крикнул:
   – Глядите! Хе-хе! Болтун-то в нашем лагере объявился!
   И я увидел длинноносого. Который там, в лесу, сказал, что язык мой как мельница треплется…
   Все разбежались по лагерю, а этот мальчишка ко мне подбежал.
   – Болтун, – говорит, – опять здесь!
   Не долго думая, схватил я его за рубашку, и он меня за рубашку схватил. И мы вместе покатились по траве.
   Санька кинулся нас разнимать, но мы крепко друг другу в рубашки вцепились. Кое-как нас разняли.
   И вот мы стоим друг перед другом в своих разорванных рубашках, а вокруг нас почти весь лагерь стоит.
   Какая-то девушка говорит:
   – Чей это ребенок?
   Все молчат.
   Выясняется, что я тут совершенно ничей, и тогда она кричит:
   – Как мог попасть сюда этот мальчик?
   Все опять молчат, и тогда она уже тише говорит:
   – Каким образом этот ребенок здесь?
   Выходит вперед мой друг Санька, имеющий талант разговаривать с людьми, и говорит:
   – Товарищ старшая пионервожатая! Это Валька. Это я привел его в наш лагерь. Что ж здесь такого?
   – Как что такого? – возмущается вожатая. – Потвоему, здесь нет ничего такого? Пришел с улицы и еще дерется?!
   Санька (здорово он все-таки умеет разговаривать с людьми) спокойно ей отвечает:
   – По-моему, ничего такого в этом нет. Тем более его дразнили.
   – А может быть, у него инфекция? – говорит вожатая.
   – Нет у него инфекции, – говорит Санька.
   – Откуда ты можешь знать, есть у него инфекция или нет?
   – Я вижу, – говорит Санька.
   – Ты ничего не видишь, – говорит вожатая, – у любого постороннего может быть инфекция!
   Тогда я сказал:
   – У меня нет никакой инфекции!
   – Это еще неизвестно!
   – А ты, – сказала вожатая Саньке, – всего лишь только отдыхающий пионер, а ведешь себя так, как будто ты начальник лагеря.
   И тут Санька, так здорово умеющий разговаривать с людьми, вдруг заплакал.
   Появился начальник лагеря. Он посмотрел на мой вид, взял меня за руку и, ни слова не говоря, только хмурясь, вывел меня за ворота.
   – Не пускайте сюда посторонних! – сказал он часовым.

На бревнах

   Матвей Савельич увидел, что у меня такое неважное настроение, предложил мне на бревна сесть. И сам тоже сел на бревна, закурил и говорит:
   – Место у нас хорошее… природа… воздух… озеро под боком…
   – У вас в лагерь никого не пускают, что ли? – спрашиваю.
   – Кого пускают, а кого нет, – говорит.
   – Никого не пускают, – сказал я.
   Он, видимо, плохо слышал, часто переспрашивал. А тут он совсем не услышал.
   – Лодка у меня была, – говорит, – так я ее продал… все думаю новую лодку сделать, да время никак не найду для этой лодки…
   – Чего ж у вас лодки-то нет? У всех лодки есть, а у вас нет…
   Я думал, у него лодка есть, думал, он меня на лодке покатает, рыбу, думал, половим, а у него нет…
   – Так была же лодка, однажды ее ребятишки у меня украли, так я ее по всему озеру искал…
   – И нашли?
   – Нашел, да ну ее к лешему…
   – Значит, вы рыбу теперь не ловите?
   – Да ну ее к лешему…
   – А раньше ловили?
   – Раньше ловил.
   – А теперь почему не ловите?
   – А на кой леший рыба нужна, кто ее чистить-то будет, коли хозяйки нет?
   – Почему нет?
   – Не женат.
   – Почему?
   – А войны?
   – Чего войны?
   – Чудак! Все ж войны: первая немецкая, столыпинская, так? Революционная – два? А после финская, а после Отечественная…
   – На войне убили?
   – Кого?
   – Жену.
   – Фу-ты! Как же ее убить-то могли, коли ее сроду не было. Поскольку войны были.
   – А перерывы-то были?
   – Перерывы-то? Ну, были. А можно сказать, и не было. Не перерывы это, скажу я тебе, чтобы человек спокойно обстоятельно жениться мог. Это, может, по книжкам там вашим были перерывы. А на самом-то деле не было.
   – А как же другие женились?
   – Кто другие?
   – Отец мой, например, соседи…
   – Соседи-то? А бог их знает…
   – Да и не только они, – сказал я.
   – Да много больно ты знаешь! – сказал он.
   – Как же мне не знать! – сказал я.
   – Умные все больно стали…
   Он замолчал, все курил.
   Наверх мне не хотелось подниматься. Есть тоже не хотелось. Я сидел.
   – …начал я себе помещение строить. Лес-то надо рубить? А рядом-то рубить не разрешалось? Сам рубил. Сам возил. А пни ломом корчевал… А потом, значит, ягоды: крыжовник, сморода, а теперь, значит, яблоки собираю… смороду собираю… крыжовник собираю…
   – А вас в лагерь не пускают? – спросил я.
   – …если участок в культуру привести, в божеский вид привести, можно тебе все что угодно посадить, ведь так?
   – Отчего же вы в то время не женились?
   – Когда?
   – Войны-то ведь не было.
   – А участок-то надо было в божеский вид приводить? А был лес. Ничего и не было. А лес-то, он шишки одни дает. Вот теперь сколько я крыжовника снимаю? А? Много снимаю! А смороды сколько снимаю? Много! И яблоки, сам понимаешь, с каждого дерева снимаю… Мамаша-то твоя небось собирается у меня яблочек купить?
   – А чего же вы сейчас не женитесь?
   Он не слышал меня.
   – … некоторые сами не садят, придет в сад колхозный, сучья обломает, аж до ульев доберется, это ж куда годится! Это кража, это хулиганство… это баловство! Почему каждому сад не посадить? Можно. А сучья ломать? Нет. Хулиганство! Дяденька посадил, а он знай – ломай, бей! В культуру ведь надо приводить хозяйство свое! А он – нет, не надо. Нет, надо! Все надо! – Он хлопнул кулаком по бревнам.
   Я сказал ему про пионерский лагерь, почему все-таки так строго, туда никого не пускают, и насчет инфекции сказал, как меня вожатая обидела.
   Он все головой кивал, да только про свое думал, потому что опять свое стал говорить:
   – Я тебе вот что открою… я бы, конечно, сейчас, может быть, и женился, да только помирать мне уже пора.
   – Да что вы, – говорю, – что вы!
   – Сколько мне лет-то, знаешь? – спросил он.
   – Не знаю, – сказал я.
   – Больно все умные стали, – сказал он, встал, пошел в сад проверять свои яблоки.
   Ни лодки у него нет, ни жены… одни только яблоки да ягоды. Скучно ему, наверно, одному в таком большом саду… А у Саньки отца нет и матери…
   Вот бы сейчас пробраться в лагерь, Саньку встретить – вот он обрадуется! Смелый все-таки поступок будет: человека выгнали, а он незаметно пробрался, как разведчик, своего друга навестил. А дальше что будет? Поймают меня, и больше ничего! Скандал будет – вот и все… Опять, скажут, этот инфекционный пришел. Какое они все-таки имеют право мне такие вещи говорить?! Вот сейчас возьму и пойду…
   Но я никуда не пошел.

О коровах

   В этот день я возле лагеря даже не появлялся.
   Оскорбили человека, так нечего туда и ходить! После обеда опять к озеру пошел. Смотрю, тот же мальчишка в камышах стоит как ни в чем не бывало. Неужели с тех пор стоит?
   Он сворачивал удочку, собирался уходить.
   Когда он повернулся, я увидел, сколько у него за пазухой рыбы набито. Как будто огромный такой живот, он еле-еле шел. Одной рукой он майку возле трусов поддерживал, а в другой руке у него удочки были.
   Когда он на берег вышел, тут он и споткнулся. Вся рыба у него из майки выскочила и на траве прыгает. Я сразу бросился эту рыбу ловить.
   Собрали рыбу, он майку снял, и мы всю рыбу в эту майку положили, как в мешок.
   Я его спросил: неужели он так все время стоял, никуда не уходил?
   – Так и стоял, – сказал он.
   – И обедать не ходил?
   – Чего же я без рыбы обедать пойду?
   – Неужели нельзя без рыбы обедать идти? – удивился я.
   – Разве же это рыбак, который обедать ходит, а рыбу не приносит? Это ж ушехлоп получается!
   – Кто получается?
   – Ушехлоп – сказано тебе? Ушами знай хлопает, а рыба от него топает.
   – Где это ты такое слово только выкопал? – говорю.
   – А чего его копать, если тот человек, который ушами хлопает, ушехлопом и называется. Как же его еще назовешь?
   – Хлопоухом, – говорю, – еще можно назвать. Ухохлопом можно…
   – Да ты что, мне учитель, что ли, какой? Чего это ты меня учишь?
   Очень уж он серьезный человек был, я таких серьезных еще не видел.
   – Поймал ты много! – сказал я.
   – То все коровы.
   – Чего коровы?
   – Коровы их шугают.
   – Кого шугают?
   – Рыб.
   – Как?
   – Вон в плесе пасутся…
   – Ну?
   – И рыбу ко мне шугают. Куда коровы идут, туда и я иду. Они, значит, ходят и рыбу ко мне гонят. Ты только знай удочку закидывай да вытягивать успевай. Своим собственным соображением до этого дошел! – Он тряхнул мешок. – Ишь, сколько нашугали!
   – Здорово нашугали, – сказал я, пораженный.
   – Вот так-то!
   Неужели коровы ему столько рыбы нашугали?
   Кто бы мог подумать?

Нахимовцы

   На другой день я сразу как встал, к лагерному забору отправился. Ждал, когда у них завтрак кончится, возле забора прогуливался. Никто не имеет права мне запретить возле забора прогуливаться! Я руки за спину заложил и так ходил, поглядывал на лагерную территорию. Спрашиваю часовых про Саньку. А они фамилию спрашивают.
   Один говорит:
   – Меня тоже Санькой зовут. (Врет, наверное!)
   А другой говорит:
   – Ты подальше отойди, нечего возле ворот торчать…
   Перешел я на ту сторону, сел на травку и сижу. И на часовых уничтожающим взглядом смотрю. Мог бы и не отойти, стоял бы себе, и все! Да я отошел, чтобы разных там неприятностей не было.
   А прямо ко мне идет из ворот Санька, а под мышкой у него футбольный мяч. Молодец он все-таки, меня увидел!
   – Ты чего здесь стоишь? – говорит. – Проходи в лагерь, очень хорошо, что ты пришел! Как раз к футбольному матчу с нахимовцами поспел!
   – Да ты что! – говорю. – Как же я туда пойду, если меня вчера выгнали!
   – Так это вчера, а не сегодня, тем более к нам сегодня нахимовцы с того берега приезжают. Если тебя спросят, скажи, что ты нахимовец, и все!
   Санька подкинул вверх мяч, поймал его и говорит:
   – Напрасно ты думаешь, что все только о тебе и думают. Ох, и покажем мы этим нахимовцам!
   Я решил почему-то, что с нахимовцами драка предстоит, не хватает еще, чтобы меня как нахимовца избили!
   – Нет, нет, я туда не пойду…
   Санька очень спешил, ему нужно было нахимовцев встретить, и он меня к воротам потащил, а я упирался. А на часовых он даже внимания не обращал, как будто бы их нет.
   Он меня к самым воротам притащил, а часовые зачем-то в сторону отошли, непонятные какие-то часовые! Или они его боялись, но они от ворот совсем отошли.
   Раз так, я в ворота вошел, тем более они меня раньше не пускали. Как только мы на лагерной территории очутились, Санька сразу убежал, а мне крикнул, чтобы я на стадион отправлялся.

Матч

   Со мной рядом сели девчонки. Они все время на меня смотрели и смеялись. Девчонки ведь часто смеются просто так.
   Они смеялись, смеялись, а потом одна девчонка спрашивает:
   – Скажите, пожалуйста, вы не из нашего лагеря?
   Я вздрогнул и говорю:
   – Я нахимовец.
   Она говорит:
   – Ой! Я же чувствую, что вы не из нашего лагеря! А вы, наверное, отдельно приехали? – спрашивает.
   – Совершенно отдельно, – говорю.
   – А форма у вас какая? – спрашивает.
   – Форма, – говорю, – у нас футбольная.
   – А почему у вас форма не морская…
   – А мне в ней жарко!
   – Правильно! И я так думала!
   – А вы можете это озеро в длину переплыть?
   – А у вас есть подводные лодки?
   – А ленточки от бескозырки во рту держат, когда ветер?
   – А если ураган, можно ленточки во рту удержать?
   – А бывает так, что ныряют, а потом не выныривают?
   – А когда торпеду пускают, барабанные перепонки не лопаются?
   – А когда качка, можно устоять, чтобы ни за что не держаться?
   Скорей бы футбол начался.
   Я им отвечал, отвечал, а потом чувствую – больше уже не могу отвечать! Спросят меня что-нибудь, а я им говорю:
   – Это военная тайна.
   Тем более я себя чувствовал все время напряженно на лагерной территории. Я им несколько раз ответил, что это военная тайна, и они от меня отстали.
   Тут как раз выбежали на поле футболисты, а впереди своей команды бежал Санька-капитан.
   Зрители стали свистеть и хлопать, а девчонки шептались.
   И вот начался этот знаменитый матч, который потом сам Санька описал в дневнике своего отряда:
   «На совете дружины мы решили пригласить к себе на товарищескую встречу по футболу нахимовцев. Учитывая то, что они находятся как раз напротив, на другой стороне озера, и как бы являются нашими соседями. Итак, мы их пригласили и с нетерпением ждали их. Вот вдали показалась одна лодка, вторая и третья. И скоро эти лодки вместе с нахимовцами причалили к берегам нашего лагеря. И вот нахимовцы взошли на мостки и пошли в лагерь. И вот обе команды выходят на поле. Проходит несколько минут, и вратарь нашей команды вынимает из ворот первый мяч. Но это была случайность. Разыграв мяч, наша команда переходит в наступление, но нахимовцы перехватывают мяч и забивают гол. Мы опять переходим в наступление, но нахимовцы опять забивают нам гол. Когда мы в третий раз перешли в наступление, они каким-то образом забили нам третий мяч. Четвертый гол был забит, когда мы собирались в четвертый раз перейти в наступление. Как только мы собрались в пятый раз перейти в наступление, свисток судьи напомнил нам о том, что первый тайм окончен. Начался второй тайм. Мы переменили тактику. Мы все ушли в оборону, и нам сразу же забили мяч. Когда мы собрались опять переменить тактику, нам забили уже двенадцать мячей. Мы ни одного не забили, хотя вовсю старались. Наш вратарь дрался как лев, но он ничего не мог сделать. Он метался во все стороны и рисковал, но мячи поймать не мог. Несмотря на это, он проявил себя отважно. От имени совета дружины мы объявили ему благодарность, хотя начальник лагеря и старшая пионервожатая считали, что этого делать было не нужно, раз он пропустил двенадцать мячей. Но он ведь старался! Потом мы повели нахимовцев на обед, и они остались довольны. После ужина были танцы. Но вот танцы кончаются, нахимовцы садятся в лодки. „До сви-да-ния!“ – кричат пионеры нашего лагеря. На прощание мы пели песню „Бескозырка“ до тех пор, пока они не скрылись из глаз. Только нам было обидно, что нам забили столько мячей. Мы этого ни в коем случае не ожидали. Мы ожидали, что будет наоборот. Но вышло наоборот. Надо сказать, игра была очень живая, но в другой раз мы будем лучше защищать свои ворота. Хотя вратарь тут ни при чем.
   Капитан футбольной команды пионерлагеря «Синее озеро» Саня Буртиков».

Вместо матча

   Все это Саня мне потом прочел, а футбола этого я так и не увидел. Как только начался матч, подходит вдруг ко мне длинноносый и, представьте себе, просит меня подвинуться. Я подвинулся, и он сел рядом. Он на девчонок смотрел и поэтому на меня никакого внимания не обратил. Вдруг слышу, девчонка ему на ухо говорит: – С нами рядом нахимовец сидит. Он сразу узнал меня и сразу меня за рубашку схватил. Мне ничего и делать не оставалось, как тоже его за рубашку схватить. Девчонки завизжали, чуть даже футбол не прекратился.
   Меня сразу вывели. А на прощание сказали, что, если я еще раз на лагерной территории окажусь, они будут вынуждены за помощью в милицию обратиться.
   У забора как раз бабушка с малышом стояла. Бабушка футбол смотрела, а малыш к ней с черпалкой приставал.
   Схватил он меня за штанину:
   – Давай черпалку! – кричит.
   – Заберите, – говорю, – пожалуйста, своего ребенка, он меня за ногу тянет!
   До сих пор не могут ему черпалку купить!
   Малыш так мне в штанину вцепился, что его не оторвать. Один за рубашку меня хватает, другой за штанину…
   – Давай черпалку! – орет, и все.
   Нагнулся, поднял я с земли палку и говорю:
   – Вот тебе черпалка!
   А он говорит:
   – Это палка!
   Я на его глазах копнул этой палкой землю и говорю:
   – Это, конечно, палка, да не простая. Поэтому она не просто палка, а ЧЕРпалка. Раз она землю копает, – и еще раз как следует копнул, чтобы он убедился.
   Малыш эту палку схватил, растерянно на меня посмотрел и улыбнулся.

Ты приходи к нам, приходи!

   «Если ты еще раз явишься на лагерную территорию, мы будем вынуждены обратиться за помощью в милицию».
   Вот так мне и сказали.
   А Санька сказал:
   – Приходи-ка завтра на художественную самодеятельность. За что это тебя в милицию будут отправлять? За то, что ты художественную самодеятельность пришел посмотреть? Да где это видано, чтобы за это в милицию забирали?
   Мне очень хотелось художественную самодеятельность посмотреть. Тем более Санька будет плясать, петь и читать какое-то стихотворение. А если останется время, он еще будет показывать очень редкий фокус с носовыми платками. А если ему после всего этого зрители будут как следует аплодировать, он им прочтет две новые сказки писателей Козлова и Сергуненкова. Если же и после этого зрители не будут расходиться, а будут вызывать его на бис, он продемонстрирует небольшой акробатический этюд, где самым сложным является стойка на голове, не держась за пол руками.
   Мне все больше и больше хотелось посмотреть художественную самодеятельность, и все более странным казалось мне, как это смеют меня не пускать в лагерь и даже выгонять, когда на плечах моего друга, можно сказать, лежит вся тяжесть художественной самодеятельности.
   – Единственное, чего я не люблю, – сказал Санька, – это «спасительный монтаж». В этом деле я никогда не участвую – отказываюсь наотрез!
   – А что это такое? – спросил я.
   – Ты что, Барто не читал? Об этом у Барто очень хорошо сказано: «Спасительная вещь». Ну, это когда все выстраиваются и первый говорит: «Нам песня строить и жить помогает». А второй говорит: «Она нас в бой и зовет и ведет». А третий говорит: «И тот, кто с песней по жизни шагает…» А четвертый говорит: «Тот никогда и нигде не пропадет!» Потом пятый, шестой и так далее, пока всю песню не прочтут. Это когда выступать некому. Но раз я есть…
   – А я? – спросил я.
   – Что ты?
   – Как же я?
   – Во фрукт! Да кто же тебя в воскресенье не пустит в лагерь, когда в воскресенье всех родителей пускают! Ходи себе по лагерю, гуляй, в песке сиди, под деревьями сиди, художественную самодеятельность смотри. И что это тебе в голову пришло, что в наш пионерский лагерь ходить нельзя? Кто это тебе мог сказать такое, прямо смешно! Да приходи ты в лагерь, приходи!
   Он ушел на ужин, а я рассуждал про себя о том, что никто не имеет права в воскресенье не пускать меня в лагерь в родительский день. Потому что я, может быть, чей-то брат или дядя, может быть, я вместе с родителями пришел к своему брату или к сестре, и никто не может меня выгнать в такой день!
   Не имеют права!

Концерт

   «Если ты еще раз явишься на лагерную территорию, мы будем вынуждены обратиться в милицию…»
   Эти слова у меня все-таки вертелись в голове, когда я с многочисленными родителями вошел в лагерь и стал ходить по лагерной территории.
   Длинноносый теперь не будет меня за рубашку хватать. Санька его как следует предупредил, что если он меня будет хватать за рубашку, то Санька от его рубашки ничего не оставит.
   На художественную самодеятельность все родители пришли. Народу было! Тьма!
   Открылся занавес, и на сцене стоял Санька.
   – Дорогие товарищи! Дорогие родители и ребята! Позвольте мне от лица… позвольте мне начать самодеятельность в своем лице… – сказал Санька и запел:

     Хотят ли русские войны,
     Спросите вы у тишины…

   Он из всех сил старался, и лицо у него было совершенно красное.

     …Спросите у жены моей!..

   – орал он. Когда он кончил, все захлопали, и Санька радостно спросил:
   – Еще выступить?
   – Еще! – закричали зрители. – Давай!
   – Сейчас, сейчас! – Он поднял кверху голову, а руку выставил вперед. Видно было, что любит он выступать.
   – «Я памятник себе воздвиг нерукотворный!» – заорал он.
   На сцену выбежал вожатый, взял Саню за руку и увел. Вожатый сейчас же вернулся и сказал:
   – Дорогие гости, наш конферансье несколько превысил свои полномочия, вместо того, чтобы объявить номер «Танец матрешек» в исполнении сестер Трендафиловых, он спел песню…
   Но тут зрители закричали, засмеялись, не дали вожатому говорить, требуя на сцену Саньку.
   – Пусть прочтет! – кричали зрители.
   Вожатый ушел, и опять вышел Санька.
   – «Я памятник себе воздвиг нерукотворный! – заорал он сразу. – К нему не зарастет народная тропа!..»
   Он прочел все стихотворение с вытаращенными глазами, и все остались довольны. Все просили еще чтонибудь исполнить, а когда появился вожатый, некоторые зрители даже засвистели. Они ни за что не хотели Саньку отпускать, и он рассказал сказку писателя Козлова в своем изложении, Опять все захлопали и не хотели его отпускать. Но тут опять на сцене появился вожатый и, не обращая внимания на недовольство зрителей, все-таки Саньку увел.
   На сцену выбежали девчонки в костюмах матрешек.
   Сзади шмыгали носом. Я обернулся и увидел того самого мальчишку-рыболова. Он меня тоже узнал и к губам палец приложил, чтоб тише. А рыбой от него пахло – жуть! Он ведь ее все время за пазуху пихал. Может, и сейчас у него там кой-какая рыба есть… Матрешки подняли клубы пыли, но, несмотря на это, еще сильнее застучали ногами, как будто хотели всю пыль выбить окончательно.
   После номера матрешек зрители опять стали вызывать Саньку, а матрешки думали, их вызывают, радостные, выбежали на сцену и еще раз сплясали. Третий раз они уже не стали плясать, наверное, поняли, что это не им аплодируют. Видно было из-за занавеса в глубине сцены, как вожатый упрашивает Саньку, а он ломается. Наверно, обиделся, что ему в начале не дали выступить. Но в конце концов Санька вышел, оглядел всех, подмигнул кому-то (наверное, мне) и крикнул:
   – Концерт пляски!
   И стал плясать так, что первые ряды встали со своих мест и отошли в стороны к стенам, – он поднял столько пыли, что даже двадцать сестер Трендафиловых не смогли бы этого сделать. Некоторые стали чихать и кашлять. Способный все-таки Санька человек, ничего не скажешь! Кончив плясать, он сразу, даже не отдышавшись, запел новую песню. Он, видимо, боялся, что ему не дадут еще раз спеть. Песня была о том, как любимая провожала на войну солдата, и когда доходило до слов «руку жала, провожала…» – Санька подбегал к самому краю сцены, даже казалось, он может свалиться вниз, и протягивал зрителям обе руки в крепком пожатии. В этом месте некоторые почему-то смеялись, но Санька на таких людей никакого внимания не обращал (не такой он был человек!) и спел до конца всю песню. Когда он кончил, раздался прямо гром аплодисментов. Санька подождал, когда все успокоятся, и сказал: – А сейчас я вам прочту стихи собственного сочинения, которые называются «Да здравствует лето».

     Да здравствует лето.
     Да скроется тьма!
     Да здравствует это,
     Но не зима!
     Нет, лучше я буду купаться,
     Чем с горки на лыжах кататься!
     В траве лучше буду валяться,
     Чем на морозе болтаться!
     Послушайте, люди, меня,
     Послушайте лучше поэта,
     Своими стихами звеня,
     Я славлю не зиму, а лето!
     Но если попросят меня
     Прославить не лето, а зиму,
     То я, ничего не тая,
     Своими стихами звеня…

   В этом месте Санька остановился и сказал:
   – Тут у меня как бы обрывается…
   Все засмеялись, захлопали, а Санька сказал:
   – Я вам могу прочесть другое свое стихотворение, если вы не устали…
   Зрители опять захлопали, давая этим понять, что они нисколько не устали, и Санька сказал:
   – Тогда, пожалуйста! Только названия у меня пока нету, и я буду без названия, если можно…
   – Можно! Можно! Мы не устали! – закричали зрители.
   – Тогда я начну:

     Метет метель за окном,
     Мать веником пол метет…
     А я сижу за столом,
     Пишу, что на ум придет…

   Санька вдруг тяжело вздохнул и сказал:
   – В этом месте у меня тоже обрывается…
   К нему шел вожатый.
   А Санька вытащил из кармана два платка и стал ими махать в воздухе.
   Я сразу понял, что он собирается фокус показать, но другие, наверное, не поняли и продолжали хлопать. Вожатый подскочил к Саньке и стал ему что-то на ухо говорить. А Санька махал платками и не хотел слушать. Но вожатый был не из тех, кого Санька мог убедить своими фокусами.
   В конце концов он спрятал свои платки в карман и совершенно жутким, печальным голосом объявил следующий номер. После этого ушел со сцены, вызывающе покачиваясь.
   Больше Санька со своими номерами не выступал, только выходил объявлять другие номера. Как только он появлялся, зрители оживлялись, смеялись и хлопали. Они его очень тепло, с большой радостью встречали.
   После окончания зрители только и говорили о Саньке, какой он замечательный парнишка, забавный парнишка, симпатичный парнишка, удивительный парнишка, редчайший парнишка и еще какой-то там парнишка. Хотя я такие стихи тоже мог бы сочинить, и спеть мог бы (и не хуже), и Пушкина мог бы прочесть даже лучше, и сказку писателя Козлова я тоже читал и мог бы ее пересказать. Я все это мог сделать не хуже, но я этого не сделал, а он взял да и сделал, вот и получается, что самое главное – сделать, а не подумать. Если ты ничего не сделал, никому не показал, то никто и знать не будет, что ты мог. Я твердо решил на каком-нибудь вечере в школе выступить с разными номерами, мне тоже захотелось стать замечательным, забавным, удивительным, редчайшим, симпатичным парнишкой… Только вот смогу ли я сплясать? Вот это неизвестно… но если потренироваться как следует перед зеркалом, то непременно смогу, а если не смогу, заменю пляску художественным свистом – слух у меня неплохой и свистеть умею…
   Зрители долго хлопали, не уходили, а рыбак сзади мне в ухо носом шмыгал.
   Мы с ним вместе вышли.
   – Пошли Саньку искать, – сказал я.
   – Мне рыбу надо ловить, – сказал он.
   – Ты уже простудился, – сказал я.
   Он шмыгнул носом.
   – А ты откуда знаешь?
   Я шмыгнул носом, как он.
   – Теперь-то я в лодке ловлю, – сказал он.
   Он все хотел уйти от меня, быстро шел, а я вижу такое дело, лодка у человека есть, ни на шаг не отстаю.
   Потом он побежал, а я за ним, тем более мне показалось, начальник лагеря в нашу сторону направлялся…

В лодке

   Он остановился на дороге:
   – Ну, чего ты бежишь за мной?
   Мы с ним запыхались, стоим, друг на друга смотрим и дышим тяжело.
   – Слушай, долго ты так за мной бежать будешь?
   Я молчу.
   – Если ты так за мной бежать будешь, я не знаю, что тебе сделаю!
   Он повернулся и пошел. А я за ним. На таком расстоянии, чтобы он мне ничего не сделал. Он опять остановился.
   – Послушай, – кричит, – у меня там удочки спрятаны, не желаю я, чтобы все знали, где у меня удочки спрятаны.
   – Я на твои удочки смотреть не буду, ты меня только в лодку возьми, зачем мне твои удочки!
   – А ты отвернись, раз тебе мои удочки не нужны!
   – А ты в лодке меня покатаешь? – спрашиваю.
   – Да черт с тобой, садись в лодку, только не гляди, куда я удочки прячу!
   Я отвернулся, он свои удочки достал и говорит:
   – Смотри, чтобы в лодке шум не производить!
   Я ему обещал, что шум производить не буду, и мы в лодку влезли.
   Как только немного отъехали, я говорю:
   – А что, если на тот берег к нахимовцам катануть? Посмотрим, как там нахимовцы живут, и обратно.
   – Больше мне делать нечего, как к нахимовцам ехать, чего я там не видел! Ты сиди да шум не производи!
   – А что, если, – говорю, – я за лодку уцеплюсь и буду плыть, а ты меня будешь везти?
   – Да ты что, – говорит, – шутишь, что ли? Как же я тогда буду рыбу ловить? Ты лучше гляди, нет ли коров поблизости, они нам рыбу нашугают…
   Коров не было видно, и я сказал:
   – Неплохо все-таки к нахимовцам катануть…
   В это время он якорь бросил и мне не ответил. Я все смотрел на тот берег, а он удочку разматывал.
   Он удочку забросил, а я хотел воду рукой зачерпнуть и чуть лодку не перевернул.
   – Не производи шум! – заорал он.
   Я встал, чтобы шум не производить, а лодка так закачалась, что я чуть в воду не свалился.
   – Ну-ка сядь! – заорал он. – Ну-ка сядь! Вот чурбан! Не смей мне шум производить!
   Он стал вытаскивать якорь и все повторял, что в этом месте теперь нет смысла рыбу ловить, она вся ушла.
   Мы уплыли в другое место, а я все думал, как бы на тот берег к нахимовцам попасть.
   Он снова бросил якорь.
   Я старался шум не производить и сидел не двигаясь.
   Но рыба не ловилась.
   – Чего же это такое, – сказал я, – никакого шума нет, и рыбы нет…
   Он во все глаза на свой поплавок глазел, а мне надоело на него глазеть, раз ничего с ним не случается.
   – Никакой тут рыбы нету, – сказал я, – все ясно.
   Он глаз с поплавка не спускал и молчал.
   – Да где же рыба! – говорю. – Нету никакой рыбы!
   Он на меня посмотрел и спрашивает:
   – А?
   – Хорошо бы на тот берег, – говорю, – поехать, раз рыбы нет.
   В это время его поплавок под воду ушел, а он как раз со мной разговаривал. Он дернул, да поздно. Всего червяка рыба съела и ушла.
   Он как закричит:
   – Если ты мне еще про тот берег скажешь, я не знаю, что тебе сделаю!
   Насадил он нового червяка, забросил и сидит, опять на свой поплавок смотрит. Только он в другую сторону забросил, и мне не видно стало поплавка, и я осторожно пополз, чтобы поплавок увидеть. И тут я рукой банку с червями задел, и она в воду бултыхнулась. Я не знал, что это за банка такая, и ползу себе дальше как ни в чем не бывало.
   Он ко мне спиной сидел. Повернулся и как заорет:
   – Что ты наделал!
   А я сразу не понял, что это банка с червями, и говорю:
   – Какая-то коробочка упала…
   – Немедленно, – кричит, – убирайся от меня! Уходи сейчас же! Тут же уходи! Сматывайся сию минуту! Сию секунду проваливай!
   – Да как же я сию секунду уйду, если вокруг вода…
   Он стал грести изо всех сил к берегу, и все ругался, ругался, и кулаком мне грозил, и себя ругал за то, что взял меня, а я только делал виноватое лицо – что же я мог еще сделать!
   Я ему даже «до свидания» не сказал, выпрыгнул из лодки и пошел.
   А он мне вдогонку крикнул:
   – Дурень несчастный, тунеядец, балбес!
   Я повернулся и кулаком ему погрозил. Какое он имеет право меня разными словами обзывать!

Разговор

   Я и говорю Матвею Савельичу:
   – Плохо все-таки, что у вас нет лодки.
   – Плохо, что жены нет, – говорит Матвей Савельич.
   – Возьмите да женитесь, – говорю.
   – Возьми лодку себе да и сколоти, – говорит Матвей Савельич.
   – Как же я сколочу?
   – Ты лодку себе сколотить не можешь, а я жизнь свою сколотить не умею. Вот и выходит, что мы с тобой никудышные в жизни люди…
   – Да ну, – говорю, – подумаешь – лодка! Это вовсе не значит, что я никудышный.
   – А я, по-твоему, никудышный? Если бы никудышный был, такого сада у меня не было бы. Никудышный человек, он куста посадить не может. А колодец? Видал мой колодец? Только с ямщиковским колодцем сравниться может! Сам рыл. Сам копал. А землю на тележке отвозил. А это ж работа. Это ж труд! Да если еще орден Славы заслуженный во внимание взять, то даже получается, что человек я славный, а не никудышный… Нет, брат, боевой я человек да работящий…
   – А я в этом году все пятерки получил, – сказал я.
   – Вот и получается, – сказал Матвей Савельич, – что мы с тобой люди достойные, славные. Только нам маленько не везет…
   – Мне ужасно не везет, – сказал я.
   – А если вникнуть, – сказал Матвей Савельич, очень задумчиво, – то каждому человеку, по моему мнению, в чем-то не везет. Это если подумать. А кому больше везет, а кому меньше, это и понять-то невозможно. А те, кому кажется, будто им везет особенно, так они в этом ошибаются, потому что не подумали…
   – Вот у нас в классе один мальчишка был, – говорю, – вот ему здорово везло! Что знает, то его учительница и спрашивает. Всегда пятерки получал. Только он в прошлом году в речке утонул.
   Матвей Савельич на меня посмотрел – я сразу понял, что глупость сказал.
   – Да он не совсем утонул, – говорю, – его потом откачали…
   – Повезло человеку… – сказал Матвей Савельич.
   Почесал он свою бороду и говорит:
   – Вот оно что значит – везенье, вещь такая спорная…
   Еще бороду почесал и говорит:
   – Вот погоди, управлюсь, сработаю тебе лодчонку, да такую, что сама без весел и паруса плыть будет…

Собирайся, скорей собирайся!

   Смотрю утром в окно, а у ворот наших Санька стоит и мне рукой машет. Я сразу во двор бегом, такая радость меня взяла!
   – Вот это замечательно, – говорю, – что пришел! Как раз о тебе вспоминал!
   – Погоди болтать, – говорит Санька, – времени осталось мало.
   – Какого времени? – спрашиваю.
   – Немедленно собирайся, если тебе интересно, и отправляйся с нами.
   – Куда отправляться?
   – Если ты узнаешь, куда отправляться, ты прямо до неба подпрыгнешь. Если тебе только интересно!
   – Вот это красота! – говорю. – Только ты сначала скажи, куда мне отправляться, откуда я знаю, что мне интересно, а что не интересно, если я ничего не знаю.
   – Узнаешь, – говорит Санька, – узнаешь, только ты скорей собирайся, ты еще до неба подпрыгнешь!
   – А чего мне собирать? – спрашиваю.
   – Да ничего не надо собирать, – говорит Санька, – ты только сам собирайся.
   – Как мне собираться? – спрашиваю.
   – Фуфайку, – говорит, – возьми, и все.
   – Фуфайку?
   – Возьми, возьми, – говорит Санька, – фуфайку обязательно возьми!
   – А еще чего взять?
   Санька подумал и говорит:
   – Фуфайку, пожалуй, брать не надо, ничего брать не надо…
   – А чего брать?
   – Чего-нибудь возьми.
   Я уже хотел бежать чего-нибудь взять, но тут же понял, что никак не могу этого сделать, ведь для этого надо знать, что брать.
   Странная у него все-таки привычка все недосказывать!
   – Еды у нас навалом, – говорит.
   – Какой еды?
   – В крайнем случае, товарищи тебя выручат!
   – Какие товарищи?
   – Да ты что, не проснулся? Что, я тебе не товарищ, что ли?
   – Ты-то? Конечно, товарищ, как же ты не товарищ!
   – А раз я товарищ, значит, и другие товарищи, тамто тебя не посмеют гнать! Кто может гнать из леса? Лес общий. Если тебя из леса погонят, вот потеха будет!
   – Из какого леса?
   – Да ты не рассуждай, а собирайся. Неужели ты понять не можешь (ну и голова у тебя!), что отправляемся мы сейчас всем отрядом в поход с ночевкой…
   – А мать?
   – Что мать?
   – А как же мать?
   – Во фрукт! Если тебя мама в поход не пускает, тогда нам с тобой не о чем разговаривать…
   – Кто сказал, что не пускает?
   – Ты сказал.
   – Когда?
   – Сейчас.
   – Никто не имеет права меня в поход не пускать! – крикнул я.

Поход

   Мы с Санькой договорились: сначала я сзади буду идти, на почтительном расстоянии, чтобы меня не видели. А потом, когда в лес углубимся, я могу на глаза появиться. Тогда уже никто меня обратно не пошлет и я могу вместе со всеми дальше идти. Правда, мы с ним не договорились, сколько времени мне на почтительном расстоянии идти. Один раз я их из виду потерял, побежал вперед и чуть на вожатого не налетел. Хорошо, он меня не заметил. Он обернулся, а я за куст спрятался. Потом Санька специально отстал, и мы с ним переговорили. Он советовал мне пока держаться на почтительном расстоянии, а мне надоело. Он стал уговаривать еще некоторое время не показываться, но в это время его позвали, и он убежал, чтобы не вызывать подозрений. Я еще немного продержался на почтительном расстоянии, а когда отряд на полянку вышел, я тоже к ним вышел. Санька стал мне знаками показывать, чтобы я обратно в лес уходил, а я и не подумал. Как ни в чем не бывало прошелся по полянке и в сторонке сел. Вожатый ко мне спиной стоял и дирижировал, а они пели:

     Летний денек,
     Речка, песок,
     Тихий лесной ручеек, ок, ок, ок!
     Светлый лужок,
     Синий дымок
     И над костром пионерский котелок, ок, ок, ок!

   Так дружно пели! Особенно это «ок, ок, ок!» у них здорово получалось. Раз десять эту песню спели. Припев я запомнил и с ними пел. Никто на меня никакого внимания не обращал, не считая Саньку. Он все продолжал мне разные знаки делать, что-то на пальцах показывать – надоел ужасно! Не для того я в поход собрался, чтобы на почтительном расстоянии плестись. Никто не может мне запретить на полянке сидеть!
   Все встали и пошли, а я за ними. Иду себе сзади, и никто меня даже не спрашивает, зачем и куда я иду. Вожатый обернулся и на меня посмотрел, потом еще раз обернулся и говорит:
   – Что это ты, мальчик, за нами увязался? Не вздумай с нами идти, мне за тебя отвечать нет никакого желания.
   Я остановился и говорю:
   – Да что вы! За меня отвечать совершенно не нужно!
   – Гуляй сам по себе, – говорит вожатый, – а к нам не пристраивайся.
   Я обиделся и говорю:
   – Если я с вами песню спел, это не значит, что к вам пристраиваюсь.
   Санька говорит:
   – Пусть он с нами идет, он хороший парень.
   И ребята говорят:
   – Да пусть идет, нам жалко, что ли.
   Вожатый говорит:
   – Никаких хороших парней! Чтобы я больше не слышал этих слов! Пока не поздно, возвращайся к своей маме!
   Санька говорит:
   – С ним теперь уже ничего не сделаешь, он никуда не пойдет…
   – Как это не пойдет? – говорит вожатый.
   – Никуда я не пойду, – говорю.
   Вожатый мне пальцем погрозил:
   – Отстань от нас, я тебя предупреждаю.
   – Не отстану, – говорю.
   – Неужели ты не понимаешь, мальчик, что ты нам нежелателен? Ну, что ты пристал к нам, зачем? Разве можно так поступать? Тебе ведь не разрешают с нами идти, а ты идешь. Ну, разве это хорошо?
   Санька говорит:
   – Ему одному скучно живется. Он на все пойдет.
   – Кто это на все пойдет? – спрашивает вожатый. Вид даже какой-то испуганный у него стал.
   – Я все равно за вами пойду, – говорю.
   Ребята говорят:
   – Он теперь дорогу обратно не найдет.
   Санька говорит:
   – Он, наверное, дорогу обратно забыл, как же он теперь вернется?
   Вожатый так разнервничался!
   – Не валяй дурака! – кричит. – Мы совсем мало прошли! Кого вы из меня хотите сделать?!
   Санька ко мне подскочил и на ухо мне шепчет:
   – Ему все кажется, из него хотят простофилю сделать…
   Я сразу задом к лесу попятился.
   – Не смей за нами идти! – крикнул мне вслед вожатый.
   Я за дерево спрятался. Они постояли, в мою сторону посмотрели и пошли.
   Я подождал, пока они подальше отойдут, и за ними пополз. Потом их потерял. Вскочил, за ними побежал.
   Бежал, бежал, а они мне навстречу идут. Выходит, я вперед их забежал. Я обратно бежать. Ребята смеются, а вожатый вслед мне кричит, чтобы я домой возвращался. Некоторое расстояние пробежал, остановился, чтобы дух перевести.
   Постоял, отдышался и забыл, откуда я бежал. И в какую сторону мне теперь бежать. Я, значит, на месте крутился и все стороны перепутал. Стал бегать по лесу, их звать.
   То в одну сторону побегу, то в другую, то в третью, а то и в четвертую.
   – Кто здесь!! – кричу. – Кто здесь!!!
   Сел на пенек, а слезы у меня из глаз каплют.

   А если я дорогу обратно не найду, только одни кости мои в лесу найдут?
   Поплачут родители над моими костями… Простят, что школу пропускал… Если бы они знали, что от меня одни кости останутся, они бы меня ни за что на свете, никогда, ни за что не ругали бы…
   Вдруг слышу:
   – …ок, ок, ок!
   Они!
   Ура!
   Куда теперь бежать? К ним или от них?
   Если я к ним побегу, вожатый опять меня гнать начнет, но в то же время, если я от них все время бегать буду, тоже не дело. Не для того я, в конце концов, в поход собрался, чтобы вокруг них по лесу бегать!
   Отряд приближался.
   А я назад.
   Вдруг песня прекратилась. Опять их потерял.
   Тогда я слезы вытер и пошел вперед наперекор всему. И чего это вожатому кажется, будто из него хотят простофилю сделать? С чего это он взял! У меня такой мысли вовсе не было, как бы ему объяснить, что у меня такой мысли никогда в жизни не было.
   Я их издали увидел.
   Вдруг испугался идти наперекор всему и за куст лег. Из-за своего укрытия наблюдаю, как они рассаживаются, вынимают бутерброды из рюкзаков и едят.
   Мне так есть захотелось! Хоть ложись да помирай. Вовсю себя ругаю за то, что утром поесть не успел, а теперь после этой бестолковой беготни в желудке, наверное, совсем ничего не осталось.
   Я к ним направился из-за своего укрытия. Вид у меня был что надо! Заплаканный и весь в земле.
   Навстречу мне Санька выбежал. Он меня первый заметил. Я на него умоляюще посмотрел и говорю:
   – Дай мне кусок бутерброда, тогда я опять в лес уйду…
   А ребята кричат:
   – Смотрите, смотрите, он опять идет!
   Санька говорит:
   – Пусть человек идет с нами, куда он теперь обратно пойдет, вы посмотрите, какой он голодный и усталый…
   Он дает мне бутерброд, и я его моментально весь целиком в рот запихиваю. Вожатый говорит:
   – Я никакого морального права не имею брать тебя с собой.
   Санька говорит:
   – Человек ведь пропадет, голодный и заблудший…
   Ребята говорят:
   – Дайте ему бутерброд в таком случае…
   Ребята вокруг меня столпились и сразу мне несколько бутербродов дали.
   – Пусть он ест! – кричат. – Дайте ему поесть! Не мешайте ему есть!
   Вожатый подождал, пока я наемся, и говорит:
   – Почему ты все время за нами шел, негодный мальчишка?
   – Это я его позвал, – говорит Санька.
   – Твои выходки ни с чем не сравнимы, – говорит вожатый, – никто нам права не давал брать с собой посторонних.
   – Какой же он посторонний, – говорит Санька, – если он наш сосед.
   – Сосед – это еще не значит, что не посторонний, – говорит вожатый.
   – Соседи должны быть друзьями, – говорит Санька.
   – Ты все-таки, может быть, найдешь обратно дорогу, мальчик? – спрашивает вожатый.
   – Да как же я ее найду? – говорю. – Вы что!
   – Неужели не найдешь?
   Я с радостью говорю:
   – Ни за что не найду, честное пионерское!
   После бутербродов мне как-то легче на душе стало.
   – А ты, Саня, будешь держать ответ перед начальником лагеря, – говорит вожатый.
   Ребята кричат:
   – Пусть, пусть идет! Тем более он наш сосед!
   Вожатый вздохнул и говорит:
   – Иди сюда.
   – А вы меня не ударите? – спрашиваю.
   – Да ты с ума сошел! – говорит вожатый. – Откуда у тебя такие представления о воспитателях! Не хватает мне еще с тобой драться! Этого мне еще не хватает! Кого вы из меня хотите сделать?
   Ребята говорят:
   – Ты не бойся, он никогда никого не бьет.
   Тогда я к нему подошел.
   – Будешь вести себя образцово? – спрашивает.
   Санька говорит:
   – Если хотите, я за него поручиться могу.
   – Кому надо твое поручительство, – говорит вожатый, – когда ты сам за себя поручиться не можешь.
   Вожатый взял меня за плечи и так, стоя передо мной и глядя мне в глаза, сказал:
   – Коллектив – это большая сила. Что значишь ты без коллектива? Без друзей? Вне общества? Ты ноль! Да, да. И я понимаю тебя. Хотя я не имею права брать тебя с собой, но мы все-таки тебя возьмем, тем более тебя уже обратно не пошлешь. Но ты, дорогой, от нас не отставай, пожалуйста, не теряйся, я тебя очень прошу, потому что с этой минуты я несу за тебя полную ответственность, представь себе…
   Он улыбался, когда все это говорил, и таким хорошим человеком мне показался – дальше ехать некуда!
   – Теперь-то уж я не потеряюсь, – сказал я.
   – Это будет очень благородно с твоей стороны.
   – И с вашей стороны благородно, что вы меня с собой берете, – сказал я.
   – Вперед, – сказал вожатый, – а то мы так до речки еще не скоро доберемся.
   Все стали надевать рюкзаки и отправились дальше.
   Санька со мной рядом шел и про вожатого рассказывал:
   – Его однажды ребята подвели. Он с нами договорился, что мы будем спать на тихом часе, а он в соседний лагерь сходит по делу. Мы ему обещали, что будем спать и он может спокойно уходить. А когда он ушел, мы говорим: «Айда на озеро, ребята, искупнемся и обратно, пока Виктора Александровича нет». Мы с кроватей повскакали и на озеро со всех ног. Вода еще холодная была, но мы все равно разделись и купнулись. Тут нас начальник лагеря и поймал. После этого Виктор Александрович нам все время говорит, что мы из него простофилю хотим сделать, а мы, ты же сам понимаешь, никакого простофилю из него делать не собирались… Мы хотели быстро возвратиться, откуда мы знали, что нас начальник лагеря поймает… Так что ты на него не особенно-то обижайся…
   – Да я и не обижаюсь… Вот только нечестно вы с ним поступили…
   – А я говорю – честно, что ли? Факт, нечестно…
   – Зачем же вы так поступили?
   – Да мы же нечаянно поступили, вот чудак! Откуда мы знали, что нас начальник лагеря поймает…
   – Но вы же знали, что нечестно поступаете?
   – Вот пристал! – сказал Санька. – Откуда мы знали, ничего мы не знали.
   – Как же не знали?
   – Не знали, и все!
   Хороший у него был характер, веселый такой, он так и не мог понять, что все-таки он нечестно поступил. Он к этому так просто относился, как будто ничего и не было. Удивительный у него все-таки характер! Я бы сказал: нет, ребята, не надо, что вы, зачем и всякое такое. А ему, наверное, даже и в голову не пришло, когда он отправился купаться на это озеро. Он ведь не один пошел купаться, вот что странно…
   – Не растягивайтесь! Подтягивайтесь! – кричал вожатый.
   Мы с Санькой немного отстали и побежали догонять.
   – Мы на тихом часе вообще всегда духаримся, – рассказывал Санька на бегу, – веселимся, подушками кидаемся, а Виктор Александрович из-за этого себе нервы треплет, а по-моему, не стоит, подумаешь, там, подушками лупим друг друга – и все. Ужасно ведь весело, правда?
   Я согласился с Санькой, что действительно это весело.
   Наш поход Санька потом описал в дневнике замечательно:
   «Привал у нас был через полтора километра. Это был первый привал. Мы все хором спели нашу любимую песню „Ок, ок, ок!“. Мы с таким удовольствием ее спели, что решили спеть ее десять раз. После этого мы прошли еще километр, сели на привал и стали есть бутерброды. В это время оказалось, что нас преследует Валька-дачник, которому я сказал, чтобы он нас преследовал. Он к нам присоединился, и дальше мы уже отправились в гораздо большем количестве. К следующему привалу мы подходили со следующими вопросами: „Скоро мы придем?“ и „Скоро ли обед?“. Но нам не пришлось мирно отдохнуть. Заметили лесной пожар и стали тушить. Но вот пожар потушен. Надо сказать, что перед тем, как тушить пожар, мы по приказу Виктора Александровича залезли на деревья, чтобы выяснить, откуда дым. Правда, Виктор Александрович сказал, чтобы кто-нибудь один лез, а мы все сразу полезли, кроме девчонок. И Валька-дачник не полез, потому что он обещал Виктору Александровичу образцово себя вести. Потом мы добрались до пожара и засыпали огонь землей и затоптали ногами. Но вот, как я уже сказал, пожар потушен. После пожара нам не терпелось скорее обедать, хотя другие говорили, что они еще не хотят обедать, но я был с ними не согласен. Виктор Александрович просил нас потерпеть до речки. И вот мы дошли до речки. Я сразу залез в воду и стоял в воде. Все тоже захотели залезть в воду, но Виктор Александрович их не пустил, а меня вывел из воды за руку. Но вот все взялись за дело. Кипит работа. Некоторые уже поставили палатки и отдыхают. Я тоже лег отдыхать в поставленную палатку. В это время наша звеньевая Кашежева, не теряя времени, ходит, слушает и записывает. На вечернем костре вся тайна раскрывается: она записывала всех нарушителей. Я тоже попал в этот список, так как стоял в реке. Все нарушители исполнили свои художественные номера. Я исполнил несколько номеров, в том числе номер „подражание паровозу“. Я показал, как паровоз пыхтит, гудит, мчится и как подходит к станции. Этот номер всем понравился, и я показал, как стреляют тяжелые орудия и крупнокалиберные пулеметы. После этого меня попросили больше не исполнять, и я согласился. Перед костром, я забыл сказать, мы ели вкусный суп из тушенки и очень вкусное второе, только я забыл, как оно называется, хотя съел его две порции. Ночью мы спали, а утром пошли обратно, предварительно позавтракав. Мы были счастливые и довольные. В лагерь мы вошли с песней. Побольше бы таких походов и полезных дел, как тушение пожара! Ура!
   Ответственный за проведение пионерского похода Саня Буртиков».

Удивительные дети

   Вожатый Виктор Александрович мне на прощание сказал, что я вполне могу время от времени в лагере появляться. Только вот почему время от времени – это мне было непонятно. И вообще было непонятно, что значит – время от времени? Сейчас, например, могу я там появиться или нет? А завтра могу? А если сегодня и завтра не могу, то когда могу? В конце концов, если я с ними в поход ходил, значит, и в лагерь могу пойти…
   И я через забор перелез, ведь еще неизвестно, как часовые отнесутся к этому моему рассуждению.
   Нервы у меня были напряжены. Я, сколько себя помню, всегда по этой лагерной территории с напряженными нервами ходил.
   И вот с такими напряженными нервами встречаю я возле кухни Саньку. Он, как меня увидел, сразу стал мне котлету совать, можно подумать, он только и делает, что эти котлеты ест. Я как раз о том думал, что не только он может плясать, петь и все такое… И ничего сложного нету показывать, как пыхтит паровоз и стреляют крупнокалиберные пулеметы…
   – Убери, – говорю, – свою котлету.
   Он ее сейчас же в рот убрал.
   Жует и улыбается.
   Съел котлету и говорит:
   – Во фрукт! Котлету не хочет.
   – Знаешь что, – говорю, – я не хуже тебя умею разные штуки выкидывать, разные там пляски, песни разные там…
   – Ну и что? – говорит.
   – А то, – говорю, – что я не хуже тебя плясать умею!
   Он, представьте себе, обрадовался.
   – Серьезно умеешь? Что же ты мне раньше об этом не сказал?
   Мне вдруг неудобно стало, вроде я ему завидую.
   – Что же, по-твоему, я должен ходить и всем докладывать, так, что ли?
   – Зачем же всем? Другу-то своему мог сказать? Зачем же от друзей свои способности скрывать? Во фрукт!
   Мне эти его усмешки и разное там кривлянье ух как надоели!
   – Если ты еще раз меня этим фруктом назовешь, – говорю, – я с тобой разговаривать больше не буду…
   – Так это же у меня привычка такая!
   Он подпрыгнул, в ладоши хлопнул и как заорет:
   – Во фрукт!
   Я даже не знал. Обижаться на него или нет, и решил не обижаться. Тем более он у меня тоже привычку нашел, не буду говорить какую.
   После всех этих разговоров мы с ним соревноваться пошли. Кто дольше спляшет.
   Я думал, мы на сцену в клуб пойдем, а мы в баню пошли. Пыли, говорит, там нету и пол дощатый. Тихо и спокойно. Пляши себе, сколько твоей душе угодно. Подходящее он все-таки место нашел для соревнования. Мне бы никогда такая идея, насчет бани, в голову не пришла. Нет, он, конечно, способный человек, что там и говорить. Зря все-таки я полез с ним соревноваться… И чего это меня дернуло хвалиться, что я плясать умею! Как раз я плясать не умею. Спляшу как могу. Главное, на дыхание напирать, чтобы его переплясать. В конце концов, он не какой-нибудь там знаменитый плясун из Грузинской Республики…
   Пришли мы в баню, а там топится. А он не заметил, что ли, говорит:
   – Ну, давай начнем!
   – Жара-то, – говорю, – какая! Как же мы здесь плясать будем?
   – Зато пыли нет, – говорит.
   – Ведь душно, – говорю.
   – Пока мы тут разговаривать будем, еще душней будет, давай начнем.
   – А дышать?
   – Да давай начнем, а там видно будет.
   – Ну, нет, – говорю, – я плясать не буду, сдохнуть можно!
   – Ага, – говорит, – дышать не можешь! Испугался!
   – Нисколько, просто мне здесь жарко.
   – А мне не жарко? Мы с тобой, по-моему, в одинаковых условиях находимся. Спляшем и уйдем. Давай начнем, пока еще жарче не стало, нечего пустыми разговорами заниматься! Ты просто, я вижу, увиливаешь, вот и все!
   Я не на шутку разозлился и говорю:
   – Давай, пожалуйста, начнем!
   Мы встали рядышком, друг на друга покосились, не знали, как начать, а после он крикнул:
   – Концерт пляски!
   В бане голос раздался глухо и как-то странно.
   И мы заплясали. Я два раза поскользнулся, пол был мокрый, но быстро вскакивал, как будто и не падал. Тем более что он тоже поскользнулся. Оказалось, уж не так-то трудно с ним соревноваться, нужно было только начать, а там пошло, а когда он выкрикивал «оп-ля!», я тоже выкрикивал «оп-ля!», ничего в этом такого сложного не было.
   Он не останавливался, и я тоже не останавливался, зачем же мне останавливаться, если он не останавливается. Я на него только косился все время, чтобы его из поля зрения не упускать.
   Мы вовсю плясали, когда дверь отворилась и вошел начальник лагеря.
   – Что там за стук? Что происходит? – спрашивает.
   Когда он зашел, мы не видели, только когда он спросил, мы услышали.
   Он громко так сказал, во весь голос. А так мы его совершенно не заметили.
   Мы остановились.
   Санька говорит:
   – Мы репетируем.
   Он удивленно спрашивает:
   – Что репетируете?
   – Художественную самодеятельность, – говорит Санька.
   – Да вы что, в своем уме?
   – В своем, – говорит Санька, – мы с ним соревнуемся.
   Начальник лагеря рукой взялся за голову и говорит:
   – Здесь?
   – А здесь пыли нет, – говорит Санька.
   – Пыли нет? – говорит начальник. – Какой пыли?
   – Нету пыли, и все! – говорит Санька.
   Тогда начальник лагеря спокойно так, тихо говорит:
   – Вы, ребята, мне вот что скажите: вот здесь, сейчас, вы плясали или нет?
   – Плясали, – говорит Санька.
   – Ведь здесь же стоять невозможно, не то что плясать…
   – Отчего же невозможно, – говорит Санька, – вы же стоите.
   Начальник лагеря развел руками и говорит:
   – Удивительные дети!
   Он посторонился, а мы с Санькой вышли. Он даже меня не узнал, вот что удивительно!

Всю ночь не спал

– Здорово ты все-таки тогда в бане сплясал, – сказал Санька, – я был так удивлен, что всю ночь не спал.

А ты постарайся!

   Я стоял возле автобуса, а Санька из окошка выглядывал.
   – Имей в виду, – говорил он, – завтра все участники похода в городе встречаются, а потом все в кино пойдем, на какую-нибудь новую картину…
   – Мне за этот поход так влетело… – говорю.
   – … все участники похода пойдут на новую картину, – твердил Санька, – такая у нас традиция…
   – Эх, жалко, мне нельзя!..
   Автобусы двинулись к воротам, и я за Санькиным автобусом побежал.
   Санька весь из окна высунулся и кричит:
   – В двенадцать часов встречаемся в Таврическом саду!
   Я рядом бегу и кричу:
   – Как же я могу, Саня, я ведь никак не могу!..
   – А ты постарайся!
   – Как же мне стараться, никак мне нельзя стараться!
   Санька долго махал мне рукой.
   А я ему махал.
   Автобусы свернули, и я перестал махать.
   Об этом последнем лагерном дне Санька очень выразительно написал в дневнике:
   «Больше уже никаких дней в лагере не предвиделось. Мы все ходили печальные, окидывали взглядами лагерь, и у всех щемило сердце. У Кати Карапузовой так защемило сердце, что ей стало плохо. Ей дали стакан компота, и ей стало лучше. Но вот мы отправились прощаться с озером. Мы долго стояли и прощались с озером и лагерным солнцем. Один мальчишка стоял в воде и ловил рыбу. Мы его уже, наверное, сто раз видели. Но в этот раз он нам показался каким-то другим и родным. И мы поняли, что больше его не увидим. Мы его позвали, но он не откликнулся. Ну и пусть! Он вообще никого никогда не замечает, кроме рыбы. Но вот мы вернулись в лагерь. И вот мы спели несколько песен, поели борщ и второе: курицу со свежим огурцом. А на третье было мороженое. Но вот все съедено, и – о горе! – уже въезжают в лагерь автобусы. Они въезжают один за другим, как танки на параде. Нам захотелось домой, но уезжать нам не хотелось. И вот нам вручают подарки. Некоторые тут же едят подарки, а некоторые везут их домой. На этом я обрываю запись, потому что мне тоже пора садиться в автобус.
   Старшина по отправке своего отряда домой Саня Буртиков».

Тишина

   Тишина была такая в лагере, как будто все умерло. Впечатление жуткое. Никого не слышно и не видно. Кошмар какой-то. Такая тишина – тоска одна. Я и не собирался в лагерь: чего мне там делать, раз все уехали, а потом взял да пошел – и сам не знаю зачем. Дай, думаю, похожу по лагерю, поброжу. Как-никак когда-то меня оттуда вовсю гнали, а тут можно ходить себе сколько угодно. Да толку нету. Чего же ходить, раз никого нет.
   Утро было теплое, спокойное, ветра не было. Зверская была тишина.
   Я и не знал, что в лагере есть кто-нибудь, я думал, все уехали, а там, оказывается, еще какой-то персонал остался. Они, видимо, после вчерашних хлопот отдыхали.
   Хожу я среди тишины и вспоминаю, какая здесь веселая обстановка была.
   Первым я повара увидел.
   Он как следует зевнул и говорит:
   – Здравствуй, не хочешь ли кочерыжку?
   Я от кочерыжки отказался, тогда он еще раз зевнул:
   – Не хочешь и не надо.
   Стоит и зевает.
   – Дикая скука какая! С Васькой в город, что ли, уехать? Или не уезжать?
   – С каким Васькой? – спрашиваю.
   – Да вон…
   Гляжу вокруг, никакого Васьки нету. Только крытая такая продуктовая машина стоит, я сразу ее даже не заметил.
   А повар говорит:
   – … так вот я и думаю, может, мне на ней поехать да время даром не терять. Одно дело – сотни ребят накормишь, а другое дело – самого себя накормишь. Одно дело – ходят вокруг тебя ребятки, довольные, веселые, и говорят: «Вкусно, товарищ повар!» А другое дело – самому себе говорить: «Вкусно, товарищ повар!» Это вещи разные, противоположные…
   Я дверцы кузова открыл и внутрь заглянул. Темно. Сплошная пустота.
   Только тряпка в углу. А пахнет не то мясом, не то луком, не то сыром.
   А повар продолжал:
   – …Васька поедет, когда проснется, ему без руля здесь тоже делать нечего. Ему также муторно тут сидеть без всякого дела. Так вот я и считаю, что вполне стоит мне вместе с ним отправляться. На какое-нибудь культурно-массовое мероприятие в городе сходить. А утречком сюда на электричке возвратиться. А как некоторые там на солнышке лежат пузом кверху, так мне эта затея так же муторна, как ничего не делать. Помылся в озере да и вышел. А чего лежать-то? Как некоторые завалятся с утра и лежат, лежат, словно померли. Да они и есть помершие, раз лежат. Живой человек лежать не будет. Он двигаться будет. Он будет действовать. Кашу варить. А полежать, браток, еще время придет. Так что я против этого. Кочерыжку хочешь?
   Я опять от кочерыжки отказался, а он продолжал:
   – Вот ты, к примеру, какое призвание имеешь? К чему у тебя душа лежит? К какому такому делу?
   – К шахматам, – говорю.
   – Шахматы – это хорошо!
   Он задумался.
   – Никогда я в шахматы не играл. В домино играл. Ну, это игры, спорт. А еще к чему у тебя душа лежит?
   – К математике.
   – Отлично! Хорошо! Бухгалтером, значит, будешь?
   – Может, и бухгалтером, а может, и ученым.
   – Ишь ты, хватанул!
   Он посмотрел на меня как-то внимательно, серьезно и сказал:
   – Это хорошо! Хочешь кочерыжку?
   Вздохнул и опять начал рассуждать: поговорить он, видно, здорово любил.
   – Вот, к примеру, ты математик, а я повар. Сколько ты ни считай да ни высчитывай и не рассчитывай, а если без обеда тебя оставить, каши-маши тебе не сварить, то и гроб всей твоей математике, ага! Как это у вашего поэта там сказано: повара всякие нужны, повара всякие важны! Так?
   Я поддакивал да головой кивал.
   – …а я люблю детей, которые едят крепко. Вот у нас тут такой Санька был – да ты с ним приходил, – во ел! Все добавки просил. Так я ему с таким удовольствием, с такой радостью добавки отпускал, ты не понимаешь – давай, милый, ешь, поправляйся да Александра Васильевича вспоминай. Я к этому делу творчески подхожу. Я тому человеку, кто ест крепко, специально, особо нажарю, особо наварю, вот так! А кто мало ест – нехорошо…
   – Ем-то я хорошо, – сказал я, – только мне не везет…
   – Если будешь есть хорошо, то и повезет. Это я тебе верно говорю. Ты меня послушай и есть продолжай и увидишь. Только в чем же это тебе не везет, если не секрет?
   – Ребята все уехали, а я остался…
   – Другие приедут.
   Нет, он меня не поймет.
   Он меня никогда не поймет…
   – А вот почему, – спрашиваю, – некоторые люди не женятся до самой старости?
   – Чудаки, значит.
   Я его и спросил:
   – А вы не чудак?
   – Это отчего же? – спрашивает.
   – А оттого, что вы всем кочерыжки предлагаете…
   – Ну, малец, – говорит. – Голова! Математик! Теперь-то я вижу, что ты математик, да еще шахматист!
   Мне неприятно стало, что он так меня называет, и я его спрашиваю:
   – Когда же Вася придет?
   – Да вон идет!
   Вася-шофер подошел к машине, а повар ему:
   – Ну, Вася, этот малец уморил меня, сущий цирк, ты бы, вместо того чтобы спать, пораньше явился этого математика послушать. Уличил меня, значит, что я всем кочерыжки предлагаю…
   Он смеялся, а шофер, весь заспанный, видать, не умылся еще, посмотрел на него удивленно да и к машине подошел. В кабину залез и тут же вылез.

Я постарался

   «А ты постарайся!» – вот как Санька мне кричал, когда уезжал…
   «А ты постарайся…»
   Я возле машины стоял, а вокруг никого. Я в кузов влез. Дверцы плохо закрывались, и я все возился, чтобы они получше закрылись. Но с моей стороны ручки не было, и щель оставалась.
   Я в угол пополз.
   Сел на тряпку в углу. И на щель смотрю.
   Я представил себе: приезжаю… мы с Санькой обнимаемся и вспоминаем про поход… потом я обнимаюсь с другими ребятами и, может быть, даже со Светланой Савельевой… Эх, в кино вместе сходим… Из кино вместе выйдем… По улицам пойдем… к кому-нибудь зайдем… может быть, к Светлане Савельевой зайдем… а там нас чаем угостят… с пирожными… а, может быть, с вареньем… ее родители будут хлопотать вокруг и приговаривать: «Ах, ах, ах, так, значит, вы вместе с моей дочкой были? Вместе в поход ходили?.. Друзья, значит?.. Господи ты, боже мой, радость-то какая!.. Чем бы вас еще угостить… пейте, закусывайте, не стесняйтесь, ах вы мои милые, усталые, утомленные, не налить ли вам еще?.. Вместе, значит, были – ах как хорошо!..» Света дует на чай и на меня смотрит, а я смотрю на нее и тоже дую на чай…
   Я все это так хорошо представил, как вдруг что-то щелкнуло, и такая темнота стала, какой я никогда в жизни не видывал.
   Это щелкнула дверь. И не стало щели.
   Машина поехала, и ничего – подумаешь, темнота! – ничего в этом нет такого!
   Я даже песенку запел, а слова там такие были: «Еду, еду я по свету…», а дальше какие слова, я забыл.
   Я все вспомнить хотел и не мог. Дальше, кажется, «телеграммы развожу, развожу»: «Еду, еду я по свету, телеграммы развожу…», нет, «письма развожу…», а может быть, не письма?
   Вспоминаю, что там развозят, как вдруг (этого я никак не ожидал!) меня с места сорвало и в сторону дверей бросило.
   «Дорога, наверное, плохая», – подумал я.
   Пополз я обратно в свой угол.
   Сел там, схватился за тряпку, но, несмотря на это, меня вместе с тряпкой в другой угол бросило.
   Ну, так и есть, плохая дорога, совершенно ясно!
   Лучше уж буду в этом углу сидеть, не все ли равно, в каком углу сидеть!
   Не успел я об этом подумать, как меня в прежний угол швырнуло, там, где я раньше сидел, а тряпка осталась.
   Какая-то безобразная дорога!
   Ползу к тряпке. Кругом темнота. Ведь, кроме как на этой тряпке, мне сидеть совершенно не на чем. А пол железный. Не хватает еще на железе сидеть! Мне мама строго-настрого наказывала ни в коем случае на железе и на камне не сидеть.
   Ползал, ползал, пока эту тряпку не нашел.
   «У прохожих на виду…» – вот какие там были слова, а вовсе не «телеграммы развожу», как мне это сначала показалось. «…Еду, еду я по свету у прохожих на виду…» – меня к потолку подняло, и я понял, что потолок тоже обит железом – так же как пол.
   А когда меня бросило в стену, я даже удивился, как раньше не заметил, что стена тоже обита железом.
   Нет, петь мне уже не хотелось.
   Меня все швыряло.
   Я встал, руками уперся в потолок, а ноги расставил как можно шире.
   Меня тут же сшибло. И я покатился.
   Запутался в тряпке. От тряпки пахло всем.
   «У прохожих на виду», – нелепо мелькнуло в голове.
   «Ну, а если не доеду, все равно пешком дойду» – вот какие там были дальше слова!
   «Лучше бы пешком дошел», – подумал я.
   Я вылез из тряпки. Нет, по-моему, это был какой-то мешок.
   Я стал думать: мешок это или не мешок. Похоже, что мешок. А может, не мешок. Может, это только кажется, что мешок, а на самом деле просто тряпка. А если это тряпка, почему же я тогда из нее с трудом вылез?
   Трясти перестало. Это, значит, на асфальтовую дорогу выехали, а если на асфальтовую дорогу выехали, – значит, скоро в город приедем.
   Всю асфальтовую дорогу я о Свете Савельевой думал.
   – Эх, Света, Света… – сказал я.
   Машина резко затормозила, и я уже приготовился вылезать, но дверь не открывали, и я стал барабанить кулаками, чтобы открыли. Я долго еще барабанил ногами, но дверь так и не открыли и… дальше поехали. Тогда я догадался, что, наверное, шлагбаум был, а это значит – скоро город будет.
   Опять стало швырять.
   Я сразу догадался, что мы с асфальтовой дороги съехали на неасфальтовую.
   Едем долго.
   Кошмар!
   Наконец мы остановились и стоим.
   Я изо всей силы, с разбегу, наваливаюсь на эту дверь и вываливаюсь на землю.
   Встаю. Сразу ничего не мог разглядеть на таком свету.
   В каком направлении бежать мне к Таврическому саду? Я жмурюсь. Но вижу уже мачту, кухню, забор… вижу лагерь… (?) начальника лагеря… Он хочет что-то спросить у меня, иначе зачем же он идет ко мне?..
   Я больше не жмурюсь.
   Смотрю на все широко раскрытыми глазами и ничего понять не могу – честное пионерское!
   Что получается?
   И как все понимать?
   Я мчусь к забору, в два счета перепрыгиваю и бегу дальше.
   Вбегаю во двор, налетаю на Матвея Савельича, он обнимает меня и говорит:
   – Я тебе лодку начал делать, а ты пропал…

Новый день

   Автобусы въезжали в лагерь. Новые ребята в автобусах так галдели, как будто грачи прилетели со всего света. Я этот галдеж еще издали услышал и выбежал навстречу.
   Я стоял в пыли, а они мимо меня проезжали.
   Последний автобус остановился, один мальчишка высунулся из окошка и стал мне махать панамкой, как будто он мне знакомый. И чего это он мне машет, если я его первый раз вижу! Но все-таки я ему тоже помахал на всякий случай.
   Этот автобус все стоял, а другие уже в лагерь въехали. Я поближе подошел, а мальчишка меня спрашивает:
   – Как здесь, ничего?
   – Чего же плохого, – говорю, – конечно, ничего.
   – Ну и как?
   – Что как?
   – Комары кусаются?
   – Какие там комары, – говорю, – никаких здесь комаров нет.
   – Это хорошо, что здесь комаров нет, а то я их ненавижу.
   – Да кто их любит, – говорю, – никто их не любит.
   – Некоторые их терпят, – говорит, – а я их просто терпеть не могу. Если здесь комары есть, я сейчас же обратно поеду.
   Я, сам не знаю, почему-то испугался, что он вдруг обратно поедет, и говорю:
   – Да что ты, что ты, ни одного комарика здесь нету…
   – Ну, если нет, – говорит, – тогда другое дело…
   Он спросил, как меня зовут, и я чуть было не сказал, что меня Лялькой зовут, но потом вспомнил и сказал свое новое имя. А он сказал, что его зовут Вольдемаром и что ему это имя не очень-то нравится.
   Автобус тронулся, и он мне крикнул, чтобы я непременно к нему в лагерь приходил.
   А я ему головой кивнул: мол, непременно приду, а как же иначе!

Кто такой Алян?

Кто он такой?

   Если видишь перед собой человека, разве знаешь, кто он такой? Что он из себя представляет? Веселый он или скучный? Добрый или жадный? Интересный он человек или не интересный? Никогда ведь не узнаешь человека, пока с ним как следует не познакомишься.
   Давайте познакомимся с Аляном, а потом решим, стоило ли знакомиться.
   Вообще-то его зовут Алик. Еще Саша. И даже – Александр. Но все зовут его Алян. Так проще.

Военный марш

   Алян вчера открыл новый остров в луже. Нашел две гильзы в земле. Видел в небе самолет и долго махал ему вслед. Познакомился с большим дядей с военными медалями.
   Алян крикнул ему на всю улицу:
   – Посмотрите, как я перекидываюсь через забор! – Тут же подбежал к забору и тут же перекинулся через него в одну секунду.
   Большой дядя сказал:
   – Здорово у тебя получается. Как у настоящего солдата на учениях.
   И Алян стал подряд показывать, что еще умеет делать, – ходить по трубе, удерживая равновесие, прыгать через канаву и многое другое.
   Большой дядя с медалями еще раз похвалил Аляна.
   – А вы правда были на войне? – спросил Алян.
   – На трех войнах был, – ответил большой дядя.
   – И вас ни разу не убили?
   – Как видишь.
   – Вот красота! – сказал Алян, восхищенно глядя на медали.
   Алян долго еще смотрел вслед большому дяде, а потом до вечера перекидывался через забор, ходил в атаку с братьями Васильчиковыми, брал крепость братьев Салазкиных, громил их укрепления – ящики со свалки.
   – Смотри-ка не убейся, – предупредила его соседка.
   Алян ей сказал после боя:
   – Напрасно вы беспокоились, я ни разу, как видите, не убился, к вашему сведению.
   А утром вспомнил прошедший день и запел военный марш.

Котята

   Это был бездомный котенок, худой и голодный. Он еще не ходил, а ползал.
   Братья Васильчиковы сказали:
   – Мы бы взяли его к себе, но наша мама не позволит.
   Братья Салазкины сказали:
   – Мы бы тоже взяли его к себе, но у нас собака.
   Валерка Зуев сказал:
   – Я бы взял котенка, но у меня брат Вадик.
   Его никто не понял. При чем здесь брат?
   Валерка сказал:
   – Вадик такой же маленький, как этот котенок. Он будет дергать его за хвост.
   – Тогда я возьму его, – сказал Алян. – Смотрите, котенок дрожит и плачет. Нельзя его здесь оставить. Даже если мама рассердится, я его не брошу. Я его гденибудь припрячу у себя в комнате, а когда буду выходить гулять, буду брать его с собой.
   И с этими словами Алян взял котенка на руки и унес домой.
   – Вполне симпатичный котенок, – сказал папа.
   – Не нужно нам котенка, – сказала мама.
   – Зато мы нужны котенку, – сказал Алян.
   Тогда мама покачала головой и согласилась. Ведь это была правда. Какому котенку не нужны хозяева, если у него нет мамы-кошки.
   На другой день Алян принес еще котенка, другого цвета. Он боялся, что мама от него откажется, и никому ничего не сказал. Оба котенка жили в его комнате. Алян поил их, кормил, приносил им песок, и никто ничего не замечал, пока Алян не принес третьего.
   Однажды мама, папа, Алян пили чай за столом, как вдруг папа сказал:
   – Смотрите, очень странно. По-моему, у нас был серый котенок, а этот рыжий…
   Рыжий котенок словно понял, что разговор идет о нем, и убежал. Но в это время появился черный котенок, и папа воскликнул:
   – Сплошные чудеса! По-моему, это черный котенок! Что вообще происходит?!
   Алян отнес черного котенка в свою комнату, вернулся и сказал:
   – Тебе, наверное, показалось, папочка.
   А мама посмотрела на папу так, что папа поперхнулся.
   Но в это время в комнату вошли сразу три котенка, и папа вскочил со своего места и, указывая пальцем на котят, закричал:
   – У меня троится! Разные цвета!
   Но мама сидела спиной и ничего не видела.
   Она по-прежнему с удивлением смотрела на папу, а папа даже закрыл глаза рукой, чтобы у него ничего не троилось.
   Тут Аляну ничего не оставалось делать, как открыть свою тайну, и он сказал:
   – Мои маленькие котята проголодались в своем подполье. Они почуяли запах сыра и колбасы и обнаружили себя. Мои бедненькие, пушистенькие, что теперь с вами будет! Пожалуйста, пусть они у нас немного побудут и окрепнут…
   Тогда папа бодро сказал:
   – Значит, мне ничего не привиделось? Очень хорошо! Значит, я в полном порядке? И у меня ничего не троится? Приятно сознавать себя здоровым и бодрым человеком.
   Алян сказал:
   – Конечно, папочка, у тебя ничего не троится и ты очень даже бодрый и здоровый!
   – В таком случае – я за котят! – сказал папа.
   – А ну-ка сознавайся, – сказала мама, – сколько у тебя всего котят? Сто? Двести? Где они?
   – Всего лишь только три, – сказал Алян.
   – И больше нет?
   – Я могу принести еще, – сказал Алян, – раз такое дело.
   – Этого еще не хватало! Ну, раз их только три, пусть остаются.
   Котята словно поняли, что они перешли на свободное положение, и стали точить о мебель свои когти.
   А потом у Васильчиковых пропала собака, и они с удовольствием взяли к себе одного котенка, который стал пушистым котом.
   У Зуевых подрос Вадик, и они взяли второго котенка, который тоже к этому времени подрос.
   А самый первый котенок остался у Аляна.
   Иногда всех троих котов выпускали во двор прогуляться, и если они видели Аляна, то подбегали к нему и по-своему благодарили своего спасителя.

Перчик на подоконнике

   Сначала в горшке на подоконнике расцвели цветочки. А цветочки вдруг однажды стали чудесными, красненькими турецкими перчиками. Волшебство, да и только!
   Ходит Алян вокруг перцев, и хочется ему узнать, почему перец вырос дома, и почему он расти продолжает, а что там внутри имеется.
   Да как узнаешь?
   И вот, когда он был один, сорвал перчик, зажал его в кулаке, сел в угол на пол, расковырял стручок, увидел семена, понюхал, на язык попробовал, сморщился, да так ничего и не понял.
   Стоит он в углу, а в это время входит мама.
   – Подозрительная тишина, – говорит она, – ты, случайно, ничего не натворил?
   Алян сжимает в руке перчик, волнуется и говорит:
   – А разве что-нибудь случилось?
   Мама говорит:
   – У меня-то ничего не случилось, а с тобой ничего не произошло?
   – А что такое? – испуганно спрашивает Алян, поглядывая на перцы в горшке.
   – Ничего, – отвечает мама, – что-то, думаю, он притих? Оказывается, он просто тихий мальчик, вот и все.
   Мама ушла, а «тихий мальчик» осторожно приставил перчик на то же место, откуда оторвал. Пусть дальше растет. И никто ничего не узнает.
   Через некоторое время Алян подошел к горшку и видит, что перчика нет.
   Он валяется на полу у батареи…
   Перчик не будет больше расти. Безнадежно его приставлять обратно.
   И Алян заплакал.

В кино

   На экране такое творилось! Наш разведчик пробивался сквозь отряд фашистов. Палили со всех сторон. Грохот стоял дикий. Скорей, скорей, пробивайся к нашим, отважный разведчик, а вы, фашисты, еще дождетесь! Еще получите! Будет вам еще!
   Алян так волновался, что потерял свою шапку, но сейчас не время ее искать под стулом. Как раз в это время немецкий офицер целился в советского разведчика из пистолета.
   Алян вскочил со своего места и погрозил фашисту кулаком.
   Сзади зрители попросили, чтобы он не мелькал перед глазами, но как тут усидеть на месте! Как раз в это время у фашиста кончились патроны, и он не смог выстрелить. Конечно, потому, что Алян погрозил ему кулаком! Ну как тут не вскочить со стула и не крикнуть на весь зал:
   – Ур-ра! Патр-рррончики кончились!
   Некоторые зрители засмеялись, а некоторые закричали:
   – Прекратите вертеться, молодой человек!
   А «молодой человек» смотрел во все глаза, как смелый разведчик прыгнул на коня и помчался прочь от врагов.
   – Давай! Давай! Теперь уже тебя не догонят! – во весь голос успокаивал Алян разведчика.
   – Нет, так невозможно! – возмущались зрители. – Орет в общественном месте, как на базаре!
   Алян притих, но тут разведчик прискакал к своим, и все стали обнимать его и целовать. Аляну тоже захотелось обнять этого бесстрашного человека, ну хотя бы пожать ему руку, и он опять встал со своего стула и стоял, ужасно волнуясь от радости.
   – Садись, садись! – кричали зрители.
   Алян сел.
   Вдруг по врагу открыли огонь наши мощные орудия, и Алян сейчас же вскочил и крикнул, стараясь перекричать орудийный грохот:
   – Огонь! Еще огонь! Огонь!!!
   Зрители возмущались:
   – Никакой он не молодой человек!
   – Уберите этого мальчишку!
   – Нельзя детей пускать без родителей!
   И вдруг в темноте Аляна взяли за руку, слегка потянули в сторону, и он с ужасом понял: это контролер собирается его вывести из зала. В такой момент!
   Оставалось повиноваться.
   – Я вас очень прошу, – попросил Алян, – не выгоняйте меня, пока всех фашистов не уничтожат. Понимаете, у фашиста кончились все патрончики…
   – Все равно нельзя кричать.
   – Теперь-то уж я не буду.
   – Как тебя пускают одного?
   – А мы живем напротив.
   – Вот стой здесь возле колонны и досматривай свое кино молча.
   – Только бы у наших патрончики не кончились…
   – Тише, – сказал контролер.
   Алян молча досмотрел картину до конца, а когда зажегся свет, первым ринулся к выходу, чтобы зрители его не узнали. Что там ни говорите, вел он себя в зале невежливо.
   Он выскочил на улицу, но вспомнил о своей шапке, которую забыл под стулом.
   Алян с трудом пробился к своей шапке и увидел контролера.
   – Если будешь вести себя тихо, – сказал контролер, – можешь остаться на следующий сеанс.
   Не всегда такое счастье выпадает человеку. Можно представить, как Аляну хотелось остаться, но он сказал:
   – Не могу, моя мама будет беспокоиться.

Гениальные

   – Я гениальный, – сказал Алян мальчишкам во дворе.
   Они раскрыли рты и удивились. Никак не ожидали такое услышать от своего обыкновенного товарища, замахали руками, а один даже чуть не стукнул Аляна. Но тут вмешался прохожий.
   – Наверное, ты от кого-нибудь услышал это слово? – спросил он.
   – От Куликова, – сказал Алян.
   – От какого Куликова?
   – От соседа-художника. Он сказал, что он гениальный.
   – А что ты подразумеваешь под этим?
   – Я подразумеваю, что все люди гениальные, раз Куликов сказал, что он гениальный.
   – Значит, и я гениальный? – поинтересовался прохожий.
   – Еще бы!
   – И мы гениальные? – спросили братья Салазкины.
   – Конечно!
   – И мы? – спросили братья Васильчиковы.
   – А как же!
   – Что же нам об этом раньше не сказал? – закричали ребята. – А мы думали, ты только себя таким считаешь!
   – А вы ведь у меня не спрашивали, – сказал Алян, – я и не говорил.
   Гениальный прохожий улыбнулся и ушел, а гениальный Алян с гениальными ребятами побежали к гениальному художнику смотреть его гениальные картины.

День рождения

   К своему особенному дню Алян уже научился читать и писать печатными буквами и всем друзьям заранее разослал открытки, приглашал к себе в гости.
   А что, если они не успеют получить открытки? И он каждую минуту спрашивал друзей: «Ну как, еще не получили?» – «Как же мы могли получить, когда мы все время с тобой играли», – отвечали ребята.
   Вот как он волновался!
   Братья Салазкины прибежали в гости с открытками и подарками на день раньше.
   – Завтра… – вздохнул Алян, встречая их в дверях.
   – Но мы уже открытки получили! – закричали Салазкины.
   – Число ведь там написано другое… – Он покосился на подарки. До завтра столько ждать!
   – Сейчас мы переделаем! – закричали Салазкины, протискиваясь в дверь. Они уже слюнявили пальцы и по очереди терли число.
   – Давайте заходите, раз такое дело! – обрадовался Алян, хотя Салазкины уже давно зашли. – Как хорошо, что вы явились! Я вам сейчас подарки подарю!
   – Нам подарки? – удивились Салазкины. – Вот здорово!
   – За то, что вы не опоздали!
   – Мы всегда самые первые! – загордились Салазкины.
   – Перегорелую лампочку берите, всё берите! – закричал Алян.
   – Лампочку кокнем! – закричали братья. – А еще что брать?
   – Стеклянный шарик берите, через него на солнце смотреть можно.
   – Никогда на солнце через шарик не смотрели, – обрадовались братья.
   – Я бы вам все свои игрушки подарил, но мне самому их подарили.
   – Да забирай ты наконец свои подарки, надоело нам их под мышками держать! – закричали Салазкины.
   При виде замечательных подарков Алян захлопал в ладоши, и они втроем сейчас же принялись играть.
   Ребята строили из подарочного конструктора разные сооружения и расставляли подарочных солдатиков в позиции.
   К новым игрушкам прибавлялись старые: электрическая железная дорога, самолеты, машины, а также шарик и лампочка.
   – Будем играть, играть и не будем останавливаться! – кричали братья. – Вечно нам приходится останавливаться на обед!
   – Главное – играть, а остальное ерунда! – кричал Алян. – Главное – играть без передышки!
   Ребята играли без передышки, а потом им захотелось передохнуть.
   Алян сказал:
   – Мама купила зеленые бананы, и к завтрашнему дню они должны поспеть. Давайте посмотрим, может быть, некоторые уже поспели.
   Некоторые бананы поспели, братья сели за стол, и Алян стал угощать гостей. Сначала Алян выбирал самые спелые, но потом они кончились.
   Слишком зеленые бананы есть было невозможно, и ребята решили подождать до завтра. Ведь завтра настоящий день рождения!
   Но вскоре Салазкиных увела бабушка. Аляна увели обедать.
   Он кричал:
   – Завтра мой день! Мы будем играть без передышки!
   Назавтра поспели бананы, пришли братья Васильчиковы, братья Салазкины, Валерка Зуев, и ребята играли, играли, играли без передышки.
   Семь лет Аляну.
   Он пойдет в школу.
   Не будет у него столько времени поиграть.
   Может быть, поэтому он так старался наиграться вдоволь с друзьями.

Один, два, три…

Великое открытие

   Когда я наконец понял, что 1+1 будет 2, то есть впервые научился складывать числа, я так обрадовался, что сразу съел свою кашу, которую ужасно не любил.
   Родители мне рассказывали потом, как все произошло.
   Я попросил еще каши, съел вторую тарелку, а после сказал, подняв вверх палец:
   – Одна каша и еще одна каша – будет две каши!
   Родители захлопали в ладоши, и я захлопал вместе с ними, и мы заплясали, взявшись за руки, так все были рады!
   Но дальше, дальше!
   Я уже не мог остановиться!
   – Мама – один! – орал я. – Папа – один! Будет два!!!
   Я ползал по земле, хватал разный мусор и орал:
   – Два! Два! – и показывал две арбузные корки.
   Я нашел стул, у которого были отломаны две ножки, и был в восторге. Я упорно тащил его из кладовки в комнату и ревел что есть мочи, когда его у меня отнимали. На стуле нельзя было сидеть, но зато у него две ножки! Один плюс один – два! Вот за что я его любил.
   Если отец покупал мне игрушку, я просил его купить такую же вторую.
   Мне почему-то не покупали вторую одинаковую игрушку, но если вдруг я видел ее в витрине магазина, я рвался туда и кричал:
   – Два! Два! – и стоял подолгу, глядел как завороженный, не мог оторваться от такого чуда.
   Я знал все предметы в квартире по два. Знал, что у меня два уха, два глаза, две руки и две ноги. Два больших пальца на ногах и два больших пальца на руках, два мизинца, два указательных пальца и другие парные пальцы.
   Перед сном я хватал одной рукой большой палец на одной ноге, а другой рукой большой палец на другой ноге и с огромным счастьем повторял:
   – Два! Два! Два! Два!
   Хватать перед сном ноги руками мне сначала запрещали, что, мол, за новость! А потом разрешили. Ведь я иначе не мог заснуть! Вы скажете, можно и другое придумать: к примеру, хватать себя за уши или глаза прикрыть ладонями, так вы думаете, я не хватал себя за уши, не прикрывал глаза ладонями? Еще как! Хватал и прикрывал!
   Ведь это было огромное для меня открытие! Я не мог еще считать до десяти, не мог пересчитать все пальцы, но что у меня одна голова – я знал.
   – Одна голова и еще одна голова, сколько будет? – орал я на весь дом.
   – Одна голова хорошо, а две лучше, – смеялся мой отец. – То есть, значит, если два человека подумают о чем-либо, они лучше придумают, чем один человек. Вот что значит – два!
   – Два больше одного! – орал я радостно.
   И ведь верно.
   Но это только начало.
   Дальше, дальше интересно!

Четырьмя

   Все началось со стула.
   Но с другого, целого, со всеми ножками. Я ползал по полу, наткнулся на стул лбом, заплакал.
   Сижу, реву, ползти дальше некуда.
   Можно обратно ползти, но мне-то вперед хотелось! Назад-то проще всего, повернись и ползи, а вот вперед попробуй!
   А впереди стул.
   Попробовал пролезть между ножками, но застрял – ни туда ни сюда.
   Ору, реву и вою.
   Мама меня оттуда вытащила.
   Отец почему-то расстроился:
   – Если он между четырьмя ножками пролезть не может, неизвестно, что вообще из него получится…
   Я слышал.
   Четырьмя…
   Я походил вокруг стула, оглядел его со всех сторон и еще раз попробовал пролезть между ножками.
   И снова застрял.
   Но сам вылез.
   Теперь-то я мог пролезть между этими самыми ЧЕТЫРЬМЯ…

   Я еще много раз ходил вокруг стула и еще много раз пролезал под стулом, шепча слово «ЧЕТЫРЬМЯ».
   Во сне мне снились стулья, много стульев, столько ножек! Но я ведь мог только до двух считать, такой ужасный, неприятный сон! А утром я, помня слово «ЧЕТЫРЬМЯ», сказал родителям:
   – Один, два, ЧЕТЫРЬМЯ…
   – Как? – удивились родители.
   Я сделал вид, что обиделся, надулся, больше не стал повторять.
   Вдруг отец засмеялся и сказал:
   – Так вот оно что! Я понял! Он хочет сказать: один, два, три, четыре!
   – Конечно! – сказал я и развел руками в стороны, а голову склонил набок, мол, само собой разумеется, неужели так трудно было понять?
   Теперь я уже мог до четырех считать, все ножки стула пересчитать в один момент. И если к поломанному стулу с двумя ножками прибавить 2 ножки, будет 4 ножки, а если 2 потом отнять, снова 2 останутся.
   А дальше – пошло!
   Самое интересное впереди, а сначала я расскажу, как запутался.

Собаки

   Если бы я не врал, я бы не запутался.
   Все дело в том, что я немного прибавил, но только для того, чтобы интересней было.
   К тому времени я уже до десяти считать умел. Даже больше. Но путался, вот плохо.
   Подходит ко мне во дворе Алик в зеленой шапочке и просит меня, чтобы я ему рассказал что-нибудь ужасно интересное. Самое, говорит, интересное на свете.
   Я думал, думал и вспомнил случай, как на меня собака напала, а я от нее в магазин убежал.
   Я ему рассказываю:
   – Иду, значит, я по деревне, вдруг, откуда ни возьмись, шесть собак вылетают из-за поворота…
   – Из-за одного поворота? – спрашивает.
   Странным ему, наверное, показалось, что из-за одного поворота столько собак выскочило. Этим он меня и сбил.
   – Из-за одного, – говорю, – вылетают три собаки, а из-за второго еще пять…
   – Постой, постой, – говорит, – сколько же всего собак получается?
   – Из-за одного три, а из-за другого пять.
   – Сколько же тогда выходит?
   – Сколько сказал, столько и выходит.
   – Ты же сначала шесть сказал, а восемь выходит.
   – Почему же это восемь?
   – Пять и три сколько будет?
   Действительно – восемь! Как же я сразу в уме не сосчитал!.. Попался с этими собаками. Выпутываться начал.
   – Кто тебе сказал, – говорю, – что они из-за двух поворотов вылетают?
   – Ты сказал.
   – Ничего я такого не говорил. Шесть собак из-за одного поворота вылетели – все.
   – Ну? – спрашивает.
   – Чего «ну»?
   – Дальше что?
   – Известно что, – говорю, – вылетают и на меня налетают.
   – Ну?
   – Я от них.
   – А они?

   – За мной.
   – А ты?
   – А я… в магазин.
   – А они?
   – А они около магазина остались.
   – А дальше?
   – А дальше мне в магазине конфет надавали. За то, что я от собак убежал. За смелость.
   Он подумал, подумал, потом говорит:
   – Врешь ты все!
   А ведь было так, все было! И конфет мне надавали, было точь-в-точь, только одна собака за мной побежала. Но ведь я хотел, чтоб интересней.
   Алик в зеленой шапочке ушел, а я твержу про себя: «Три и три будет шесть! К пяти прибавить три – будет восемь…»
   Чтобы никогда больше не попадать в такое положение.

Съел собак

   На другой день встречаю во дворе Алика в зеленой шапочке и Алика в красной шапочке. Стоят они обнявшись и меня дразнят:

     Если б ты считать умел,
     Три собаки бы не съел!

   – Никаких я собак не ел! – говорю.
   – Съел! Съел! – кричат и хохочут, кривляются, а мне обидно.
   Хорошо, Алика в зеленой шапочке мама позвала, а другой Алик за ним побежал.
   Из-за каких-то трех цифр так расстроился, не знаю, как мне быть. Всего-навсего три собаки, а такое скверное настроение!
   Рассказываю вечером отцу эту историю, а он мне говорит:
   – Выходит, ты сам задачку с собаками придумал, а решить ее не смог; не такая уж сложная задачка – до восьми сосчитать.
   – Все оттого, что я в поворотах запутался, до восьми-то я считать умею…
   – Поворота-то всего два, – говорит отец.
   – Всего два…
   Вот ведь как…

Кирпичи

   Теперь, казалось мне, я никогда не запутаюсь в двух поворотах с восемью собаками. Теперь я ни в чем не запутаюсь, тем более я уже до двадцати считаю.
   С Аликами в разных шапочках я на другой день помирился, но тут чуть новая история не приключилась.
   Дело было так.
   Алик в зеленой шапочке нашел 2 дырявых таза.
   Алик в красной шапочке нашел 1 ржавое ведро.
   Я нашел 3 почти новых замка.
   Потом Алик в зеленой шапочке нашел 4 куска электрического провода. А еще Алик в красной шапочке нашел 2 старых чайника.
   И я потом нашел 1 стальной прут.
   Мы все оставили на свалке, раз некуда было наши находки дома положить. Когда найдем место, куда все сложить, тогда и возьмем. Сидим около парадного, в уме считаем, сколько мы всего вещей нашли:
   2 таза + 1 ведро + 3 замка + 4 куска провода + 2 чайника + 1 прут.
   Сколько будет?
   Встали, ходим по двору как сумасшедшие и все решаем, решаем…
   Значит, 2+1+3+4+2+1… будет…
   Так…
   Итак…
   Ничего у нас не получилось, никак не решить.
   Галдеж стоит во дворе жуткий, каждый называет свою цифру, совсем запутались, побежали на свалку, чтобы все вещи сосчитать.
   А их там уже нету. Всю свалку увезли.
   Дворник говорит:
   – Кончилось ваше счастье. Не придется вам больше в мусоре возиться.
   Мы дворнику объясняем, что хотели посчитать вещи, которые нашли, а он нам отвечает:
   – Завтра здесь будут деревья сажать, вот и приходите, посчитайте.
   Мы отошли, сели на кирпичи.
   Вдруг Алик в красной шапочке говорит:
   – Давайте по кирпичам сосчитаем, будто это те вещи, а не кирпичи. Надо же знать, сколько мы вещей собрали. Тем более мы их больше никогда не увидим.
   Мы разложили кирпичи в ряд, будто каждый кирпич – это вещь, а потом спокойненько посчитали, без всякого труда.
   Сколько же мы всего вещей собрали? Попробуйтека без кирпичей посчитать.
   Потом мы 3 кирпича отняли (то есть 3 моих замка). Сколько у нас осталось?
   Потом еще 1 кирпич отняли (то есть 1 ржавое ведро).
   Сколько у нас осталось?
   А потом 2 кирпича прибавили (то есть 2 дырявых таза прибавили). Сколько у нас получилось?
   Прибавляли, отнимали, очень было интересно, настоящая игра!
   Без кирпичей попробуй так быстро прибавь да отними!
   А с кирпичами легко.
   Да и не только на кирпичах считать можно, а на чем угодно: на пальцах (загибай себе пальцы да считай!), на кубиках (складывай да отнимай!), на листочках, игрушках, книжках, камнях, палочках, трамваях, троллейбусах (стой да считай, сколько троллейбусов проехало в одну сторону, а сколько в другую. Сколько проехало троллейбусов, а сколько автобусов). Можно считать на стаканах и тарелках (сколько стоит стаканов на столе и сколько тарелок? Тарелок или стаканов больше стоит на столе?). Можно считать чашки, ложки, ступеньки, полотенца, двери, окна, шкафы, магазины, людей, кошек, собак, столбы, лужи, письма, города, количество витков вокруг Земли на космическом корабле, килограммы и километры, моря, озера, реки – все, все, все.

Деревья

   Маленькие симпатичные деревца посадили возле нашего дома, мы сразу их считать бросились. Ходим, гуляем и считаем. До двадцати сосчитаем и снова начинаем. Дальше считать не умеем, а несколько деревьев остается. Значит, больше двадцати.
   Еще несколько мальчишек к нам прибавилось, хохочем, прыгаем, скачем и считаем.
   Школьники подошли, на нас смотрят. Видят, мы только до двадцати считать умеем, кричат:
   – А дальше как?
   А мы не знаем. Алик в зеленой шапочке кричит:
   – А дальше – и так далее…
   – А дальше – сто! – кричат нам школьники.

   Алик в красной шапочке говорит:
   – Слишком много. Сразу сто не может быть.
   Школьники над нами хохочут, а мы уже не хохочем.
   Обидно, что дальше считать не можем, возмутительная картина. Какой уж тут смех!
   Тогда один школьник посчитал дальше деревья до тридцати и говорит:
   – Вот теперь – и так далее.
   Так я научился до 30 считать, а там уже легко и до 100 сосчитать, если понять «и так далее». Вы у своих родителей спросите, они вам с удовольствием объяснят, при чем здесь «и так далее».
   Много нам деревьев посадили.
   Алик в красной шапочке говорит:
   – Как ты думаешь, чего больше: деревьев во дворе или людей в доме?
   Дом у нас громадный.
   – Людей, пожалуй, больше, – говорю.
   – И я так думаю, – Алик говорит.

Значит, когда умеешь считать до 100, можно на глаз определить, можно даже не считать в таком случае.
Вот она, какая штука!

Задачи

   Мы стали выдумывать разные задачи и решать.
   То Алик в красной шапочке ко мне подскакивает:
   – Купили пять килограммов картофеля. Два килограмма, пока несли, из сетки высыпались на улицу. Сколько килограммов картофеля осталось в сетке?
   То Алик в зеленой шапочке подбегает:
   – Ехали пятнадцать машин в одну сторону, а тринадцать машин в другую сторону, три машины остановилось. Сколько машин не остановилось?
   Или я подскакиваю к двум Аликам:
   – Купили ребенку пальто. Он полез через забор и разорвал пальто в одном месте на двадцать пять мелких кусочков, но они еще держались. В это время на него напала собака и вырвала те двадцать пять кусочков и вдобавок вырвала еще тринадцать кусочков. Сколько всего кусочков вырвала собака?

   Алики кричат:
   – Что же у него тогда от пальто осталось, ничего, выходит, не осталось?
   – Какое ваше дело, – говорю, – осталось что-нибудь или не осталось, в сторону не отвлекайтесь, я спрашиваю: сколько всего кусочков отлетело от пальто?
   Алик в красной шапочке говорит:
   – Раз все пальто разлетелось, так нечего и считать.
   – Какое ваше дело, – кричу, – разлетелось все пальто или не все пальто, вы мне кусочки сосчитайте!
   Алик в зеленой шапочке говорит:
   – Зачем же все-таки считать, раз от пальто ничего не осталось?
   – Ага! – говорю. – Не можете сосчитать! К пальто привязались, а кусочки сосчитать не можете!
   – А пуговицы куда делись!
   – Про пуговицы будет другая задача.
   В конце концов, они кусочки сосчитали, все правильно у них получилось, только долго спорили. Я им про пуговицы задачу предложил: «Один мальчик проиграл в пуговичный футбол 28 пуговиц. Ни одной пуговицы у него не осталось. Сколько было у него пуговиц?»
   – Тут и считать нечего, ясно – двадцать восемь.
   – Молодец! – говорю. – Талантливые вы ребята, сразу догадались, что считать нечего!
   Однажды Алик в красной шапочке мне такую задачу задал: «20 верблюдов шли в пустыне, устали, дальше идти не могут. Тогда им на помощь прислали 40 вертолетов, и на вертолетах верблюдов увезли домой. Сколько было верблюдов и вертолетов?»
   Я сразу сказал, что верблюд на вертолет не поместится, а он говорит, смотря какой верблюд, очень даже поместится. Я по этому поводу даже в газету написал: «Дорогая редакция, очень прошу вас ответить мне, может ли верблюд поместиться в вертолете?» И еще я никак не мог понять, с какой стати 40 вертолетов послали, если верблюдов 20? На одного верблюда по два вертолета, что ли? Оказывается, просто так, чтобы труднее было сосчитать. Самим выдумывать задачи не так-то просто, вот у нас и происходили ссоры.

Новости

   Однажды отец меня спрашивает:
   – Сложение и вычитание ты знаешь, а умеешь ли ты делить?
   – Чего делить? – спрашиваю.
   – А можешь ли ты умножать? Три помножить на два, сколько будет?
   Я молчал.
   Я не мог ни делить, ни умножать. Я такое впервые слышал.
   – Подумай, подумай, – сказал отец, – раздели восемь на две части.
   Я крепко думал, отвернулся, чтобы отец не видел, как я на пальцах высчитываю, да так ничего и не высчитал.
   Тогда я сказал:
   – Вот еще новости!
   И рукой махнул, будто я просто не хочу решить, а на самом деле не мог.
   Отец сказал:
   – Впереди у тебя еще много будет новостей, не воображай, пожалуйста.
   Я еще раз махнул рукой и пошел к ребятам, а отец вслед мне засмеялся:
   – Эх ты, четырьмя…
   Алики сначала не поверили, что деление и умножение бывает, они думали, всю арифметику уже знают.
   – А может быть, твой отец пошутил? – говорят. – Может, он так шутит, как ты думаешь?
   – Нет, он не шутит, – сказал я.
   – Вот еще новости! – сказали Алики.
   – Сплошные новости, – сказал я.

Десятиклассники

   Мы поняли, в конце концов, как делить и умножать, и с утра до вечера только и делали, что делили и умножали. Даже когда снеговиков лепили. Родители беспокоились за наши головы, как бы они не устали. Мы родителей уверяли, что ничего с нашими головами не произойдет, тем более – у нас их целых три: моя голова, Алика в зеленой шапочке и голова Алика в красной шапочке.
   Мы нашли задачник и решали по задачнику.
   Мы могли любому первокласснику дать фору, если бы захотели.
   – Эй, школьник, – кричали мы, – скажи: сколько будет два помножить на три?
   Первоклассник растерянно останавливался.
   – Мы еще умножение не проходили, – говорил он испуганно.
   – А разделить ты что-нибудь можешь?
   Оказывалось, они еще деление тоже не проходили – и он не мог ничего разделить.
   – Чего же вы так медленно учитесь? – кричали мы.
   Первоклассники очень удивлялись, звали нас к себе в класс учиться, а мы говорили:
   – Чего нам с вами учиться, нам с вами нечего учиться, нам сразу в десятый класс надо, последний год отучимся и на работу пойдем!
   – Неужели в десятый? – удивлялись они.
   Мы ходили с гордо поднятой головой, как настоящие десятиклассники. А потом пошли в школу, в первый класс.
   Учитель удивлялся, как мы быстро, легко решаем любые задачи, интересовался даже, как нам это удается.
   А мы отвечали:
   – Очень просто.
   Нас всем ставили в пример.
   Мы всегда поднимали руки, когда учитель спрашивал, такого случая не было, чтобы мы не знали.
   Иногда весь класс не мог решить задачу, кроме нас троих.
   Мы-то всегда могли.

Случай

   Один интересный случай произошел с двумя нашими одноклассниками, которые не умели считать.
   Недельный школьный завтрак стоил 96 копеек. Родители им давали рубль, так что 4 копейки у них каждую неделю оставались.
   Тогда они решили копить остатки: они мечтали купить на двоих какую-то вещицу, кажется, электровоз на восьми батарейках. В течение года они могли бы накопить некоторую сумму.
   Они держали свои деньги по очереди друг у друга.
   Сегодня один носит их с собой, завтра другой носит.
   Мол, сумма общая, значит, и носить по очереди надо. Они друг другу вполне доверяли свои сбережения.
   Родителям они ничего не сообщали, – может, напрасно, но не в этом суть…
   Может, им хотелось удивить родителей: на свои личные сбережения, мол, вещь приобрели, не досаждали папе с мамой; плохого в этом так или иначе ничего нет.
   Теперь дальше.
   Кое-что у них накопилось, до покупки, естественно, пока далеко; один другого спрашивает:
   – Сколько у нас там?
   Тому не хочется сознаваться, что он считать не умеет.
   – Я посчитал, – говорит.
   – Так сколько же у нас?
   – Я посчитал, а сколько не знаю.
   – Ну-ка дай я посчитаю.
   Считает, считает и говорит:
   – Я знаю, сколько тут.
   – Ровно столько, сколько получилось.
   – Сколько?
   – А сколько получилось?
   – А тебе-то какое дело?
   – Как так? Деньги ведь общие!
   – Бери тогда сам считай.
   – Я посчитал.
   – И я посчитал.
   – Так сколько же у нас получилось?
   Они стоят со своими деньгами, не зная, сколько у них.
   Один говорит:
   – Может быть, у нас уже набралось пять рублей, давай кого-нибудь спросим.
   – Может быть, у нас на два электровоза набралось, тогда каждому по электровозу получится.
   – А вдруг на три электровоза набралось, куда тогда мы третий денем?
   – Хорошо, если на четыре электровоза хватит, каждому по два достанется.
   Они договорились до того, что, а если каждому по пять электровозов будет, они потом будут копить на заправочную станцию.
   В это время мимо проходил второклассник, и они его попросили посчитать.
   Он согласился, но поставил свои условия. Он сказал:
   – Мне некогда считать ваши копейки. У меня дел по горло. Но если вы мне дадите на билет в кино «Три мушкетера», я вам с удовольствием помогу.
   И он посчитал им все как есть, честно, ни копейки не утаив, и они дали ему на билет в кино 36 копеек, хотя он просил 35. Он сказал, что с детства любит сидеть на хороших местах.
   После чего у них осталось 4 копейки. Ровно столько, сколько осталось у одного из них после первой недели.
   – Чего же вы к нам не обратились, мы бы вам без всякого билета посчитали, – сказали мы.
   Они испуганно говорят:
   – Мы сами… мы сами…
   Очень даже справедливые слова!
//-- * * * --//
   Если ты не знаешь цифр, то сядешь не в тот трамвай, автобус, троллейбус и поедешь не в ту сторону.
   Ты не сможешь различить время на часах и всюду опоздаешь. Не будешь знать, что значит много и что значит мало.
   Если человек не умеет считать, он становится таким беспомощным, что на него грустно смотреть.
   А если бы ни один человек на земле не умел бы считать, так это даже трудно себе представить, что тогда было бы.
   А если бы люди путались, как я запутался с собаками в таком пустячном счете? Тоже трудно представить.
   Если, к примеру, в космическом корабле произойдет малейшая ошибка, совсем вроде бы ничтожная, если в таком деле ошибиться в счете хотя бы на одну самую маленькую цифру, произойдет катастрофа, погибнут люди, пропадет корабль.
   Если бы архитекторы не высчитывали все до точности, все дома свалились бы до того, как их закончили строить.
   Если бы люди не умели считать, они безразлично смотрели бы футбол, волейбол, баскетбол, хоккей и другие игры.
   Ведь они не могли бы посчитать, кому сколько мячей забили. Такое тоже трудно себе представить.
   Невозможно представить.

Этот мальчик

   Вася мой друг. Мы с ним вместе сидим.
   – Скажи спасибо, что ты меня сейчас видишь, – говорю ему специально загадочным голосом.
   – Как это? – удивляется Вася.
   – Не хотел, – говорю, – приходить сегодня в школу, вот и все.
   – Почему? – говорит.
   – Неохота, вот и все, – говорю.
   – Как это? – удивляется Вася. Ему никогда не может прийти мысль не ходить в школу.
   – А чего ты вчера гулять не выходил? – говорю.
   – Уроки учил, – говорит Вася.
   – Ну, и выучил свои уроки? – спрашиваю ехидно.
   – Не успел все, – говорит Вася.
   – Вот учишь, учишь, стараешься, а выучить не успеваешь. Очень ты, брат, старательный, – говорю.
   Вызвали тут меня отвечать. А мне отвечать неохота. «Не буду, – думаю, – ничего говорить. Все равно не знаю». Молчу и стою.
   – Садись, – говорит учитель и Васю вызывает.
   А Вася, наверно, как раз именно это выучить не успел. Стоит и молчит.
   В общем, оба мы с ним двойки получили.
   – Зачем же ты вчера учил, – говорю, – раз ничего ответить не можешь? Что-то я не замечал, что у тебя меньше моего двоек и замечаний. Приходил бы лучше ко мне. Поиграли бы. Бабушку мою подразнили. Пойдем, – говорю, – сейчас, пока еще по двойке не получили, нашу бабушку подлавливать.
   – Как это? – говорит Вася.
   – А вот пойдем, и узнаешь, – говорю.
   И мы с ним пошли.
//-- * * * --//
   Она очень старенькая. Но мы давно знаем, что, чем бабуся старше, тем больше сказок знает и хорошо рассказывает. Рассказывала и моя бабушка сказки, но так все забывала и путала, что мы не могли ничего понять. Это-то и было самое интересное.
   Мы с Васькой не разрешали ей путать, а просили рассказывать сказки нормально. На это бабушка нам отвечала:
   – Раз вы знаете лучше меня, так поймайте меня на слове. Она ни за что не хотела сознаться, что путает и забывает.
   «Ладно, – думаем, – погоди. Мы тебя поймаем».
   Рассказывает нам бабуся про зайца, и вдруг заяц у нее превратился в енота, потом енот в суслика, суслик в лошадь…
   «Ну, – думаем, – час настал».
   Мы с Васькой внезапно задаем вопрос:
   – У тебя же был заяц?
   Она подумала и говорит:
   – Да, заяц, а что?
   – А при чем тут лошадь?
   Бабушка стала хитрить и увиливать. Совершенно спокойно нам заявляет:
   – Я вам не говорила про лошадь.
   – Все время про зайца?
   – Все время про зайца.
   – И про енота не говорила?
   – Еще чего выдумали!
   «Ну ладно, – думаем, – погоди», – и просим рассказывать сказку дальше.
   Бабушка покосилась на нас с опаской, недовольно вздохнула и продолжает:
   – Идет, значит, по лесу заяц, да… Идет по лесу крот…
   – Ага, попалась! Какой же крот, когда заяц? А?
   Бабушка вздрогнула и говорит:
   – Какой крот? Никакого крота! Енот, енот…
   Мы с Васькой спрашиваем:
   – А заяц?
   Бабушка нам отвечает:
   – Конечно, заяц. Я и говорю, заяц… Идет, значит… бобер и стучит по пням палкой…
   – Э-э-э! – кричим. – Бобра откуда взяла?!
   – Из лесу, – отвечает бабушка.
   – А заяц куда делся?
   – Заяц в лес убежал.
   – Заяц где?! – орем возмущенные.
   Бабушка заморгала, очки надела и говорит:
   – Убег…
   – А когда прибежит, когда? Где же сказка?!
   Тогда бабушка вдруг разозлилась и говорит:
   – Не ваше дело. Сами ничего придумать не можете.
   – Нехорошо бабушку расстраивать. Гляди, она уже не в себе, – говорит Вася.
   – Пусть все равно про зайца рассказывает!
   – Да она не помнит про зайца.
   – Пусть.
   – Что пусть?
   – Хочу про зайца, и все!
   Тут вдруг Вася покосился на меня, да как стукнет меня внезапно.
   И произошла между нами драка.
   И бабушка нас разнимала.
//-- * * * --//
   Вчера разодрались, а сегодня снова в школе встретились.
   Я подошел к нему и говорю:
   – Здорово ты меня стукнул. Бабушка была очень счастлива, что ты ее защитил.
   А он выпученными глазами на меня посмотрел и говорит:
   – Извини, пожалуйста.
   Никто никогда передо мной не извинялся. А он стукнул и извинился. Такая радость на меня нашла: я стал петь и плясать.
   Прозвенел звонок. А я бегал по классу и кричал:
   – Не было звонка! Никакого звонка не было!
   Я наскочил на учителя.
   – Ты что? – сказал он.
   Я не мог остановиться и во все горло орал:
   – Звонка не было! Звонка не было!
   – Как не было? – сказал учитель. – Раз я давно здесь? Сядь на место.
   Я сел на место, но успокоиться не мог и вполголоса пел песню.

   Учитель посмотрел на меня угрожающе. Вот он встал со своего стула и пошел ко мне. Сейчас будут у меня неприятности, и может даже плохо кончиться. Я испугался.
   – Что же мне делать? – спрашиваю у Васи. – А что, если я попрошу извинения? Как ты думаешь?
   – Не проси. Все равно не простит, – сказал Вася.
   Но я встал и тихо сказал:
   – Извините.
   – Извиняю. Вот наконец ты одумался, – сказал учитель.
   – Ты слыхал, что он сказал? – шепчу я Васе.
   – Слышал, – говорит Вася. – Получается, что можно кричать и петь на уроках, а потом попросить извинения, и все.
   – Это самое настоящее открытие, – говорю.
   – Давай начинай опять кричать, – говорит Вася нарочно.
   – А сейчас мне нечего кричать, – говорю я.
   – И тогда не нужно было кричать, – вздыхает Вася.

– Тогда бы не нужно было просить извинения, – вздыхаю я.
И мы оба так вздыхали, как будто за один урок очень устали. А что все делали на уроке, совершенно не слышали.

   Я оглянулся по сторонам, не слышал ли кто, как мы вздыхали. А то дадут какое-нибудь новое прозвище за это. Ваське нечего бояться. У него уже есть прозвище. Его в классе зовут «Ох». Потому что он часто вздыхает.
   «Ох, давай бегать», – скажет кто-нибудь из ребят. Он никогда не может сразу согласиться. Сначала долго думает, что бегать в школе нельзя, вздыхает, а потом все равно бегать начинает, всех догонять.
   С прозвищами у нас хорошо обстоит дело. Почти у каждого есть прозвище. Все девчонки и мальчишки с прозвищами. Некоторые не откликаются, когда спросишь по имени. А на прозвище сразу отзываются. Я свое прозвище не скажу, не хочется, неприятно.
   Интересно получается: когда мы с ребятами разговариваем, учитель совершенно ничего не понимает, потому что он прозвищ наших не знает. Учителей мы тоже прозвищами называем, между собой, конечно.
//-- * * * --//
   У моей мамы нет прозвища, я зову ее просто мама. Не хочется звать ее по-другому. Когда мама дома, я стараюсь, чтобы она меня похвалила.
   Один раз я нарядился в отцовский пиджак и стал нарочно кривляться, ее смешить. А мама рассердилась, что я весь отцовский пиджак извалял.
   Однажды мама с бабушкой пили чай, мне опять хотелось их посмешить. Я думал, думал и придумал:
   – Хотите загадку отгадать?
   – Давай загадывай, – говорит мама.
   – Кто все знает, все умеет делать?
   – Ученый человек, – говорит бабушка.
   А мама молчит.
   – Нет, – говорю я.
   – А кто же? – говорит мама.
   – Ученый человек, – говорю я.
   – Я же так и говорила, – сказала бабушка.
   – А это не тот ученый человек, о котором ты говорила, а другой ученый, о котором я думал.
   – Почему он так говорит? Непонятно, – говорит мама.
   Непонятно? Неужели не видят, какой я веселый человек? Мне было смешно, целый вечер смеялся. А они не смеялись.
   Мама говорит:
   – Смотрю я на тебя, Славик, ты мой сын, я тебя люблю, и мне хочется тебя похвалить. Но увы… Пока совершенно не за что. И чему вас только в школе учат.
   И все-то ей не нравится. А я так старался. Мне стало не до смеха.
   А мама говорит:
   – Ты, Славик, хоть бы книжек больше читал. Видишь, их у тебя сколько. Ты любишь книги? – спрашивает.
   – Люблю, конечно, – говорю.
   – Какие книги тебе больше нравятся?
   – Те, в которых можно картинки вырезать, – говорю.
   – Зачем же картинки вырезать? – говорит мама.
   – А помнишь… было давно, мы с тобой сидели, читали, вырезали картинки и наклеивали их в альбом? – Мне запомнились не книжки и картинки, а что мама была со мной. Теперь этого не бывает.
   – Помню, – говорит мама, – мы с тобой собак разных тогда изучали. Их и вырезали. Но это было давно. Ты теперь большой, теперь уж ни к чему книги портить. И собака у нас есть живая. Ты ведь любишь животных?
   – Я только нашу Пташку люблю. А тех, которые по улицам бегают, мы с ребятами палками гоняем.
   – Как можно! – говорит мама.
   – А ребята говорят: «Зачем мне чужая взрослая собака, я лучше куплю свою маленькую и буду с ней гулять».
   – Жалко собак, – говорит мама. – Эх, Славик, Славик, что же нам с тобой делать…
   Не знаю, что делать. Вот вчера мы одному мальчишке дали прозвище «Собака». Он от нечего делать целый день говорил «Ав, ав» и бегал за нами, как собака. Мы вообще целыми днями дразнимся. Васька на меня обиделся, сказал, что он мне прозвище придумает. Как бы и вправду чего не выдумал. Он быстро придумывать не умеет. Но все же опасность некоторая есть.
//-- * * * --//
   И все-таки он кое-что придумал. Он старался. И вот во сне ему приснилось слово «фофанофофанот». Он говорит, может, это два слова «фофано-фофанот». Но он точно не знает. Он не знает, что это значит. Я тоже не знаю. Но оно все время прыгает в голове: фофано-фофанот, фофано-фофанот…
   Когда учитель Пал Палыч объяснял урок, он подошел к Ваське и говорит:
   – Повтори.
   – Фофано-фофанот, – нечаянно сказал Васька.
   Я тоже сказал:
   – Фофано-фофанот.
   – Что это значит? – возмутился Пал Палыч.
   – Фофано-фофанот, – сказали мы с Васькой хором.
   – Фофано-фофанот? Пре-кра-тить! – сказал учитель. – Знаете ли в конце концов, что значат эти слова?
   – Не знаю, – сказал Васька.
   – И я не знаю, – сказал я.
   – Кто же тогда знает? – говорит учитель.
   – И я тоже не знаю, – говорю я.
   – А тебя не спрашивают, – говорит мне Пал Палыч.
   Я встал и сказал:
   – Если бы я знал, то сразу бы сказал.
   – Садись, садись, надо же знать, что говоришь. Вы меня удивляете. Не говоря уже о том, что вы говорите это не к месту, не вовремя и ни к чему…
   – Он первый начал, – сказал я, – а я за ним.
   – Зачем же ты за ним повторяешь?

   – Интересно, – говорю.
   – Интересно? Но что же здесь интересного? Я просто выхожу из терпения. Я хочу выяснить, знаешь ли ты смысл этих слов?
   – Фофано-фофанот… – объясняю я, – ну просто фофано-фофанот.
   – Но откуда тебе в голову пришли эти слова? – говорит Пал Палыч.
   – Они вон ему пришли, – сказал я про Ваську.
   – А ты повторяешь за ним, не вдумываясь в смысл? Впрочем, ты всегда за ним повторяешь.
   – Повторял, – говорю. – И вы ведь тоже повторяли.
   – Я? Да вы что? Ну, знаете… – растерялся Пал Палыч.
   – А я думал, вы тоже включились и вас поддержал.
   – Я включился? А ты меня поддержал? Какая чушь. Фофано-фофанот. Никто из вас, ребята, не знает, что означают эти слова? – обратился он к классу.
   – Не знаем, – хором ответил класс.
   – Тогда продолжим урок. – Пал Палыч написал на доске упражнение: «Сев – сеять, занятие – заниматься, потеря – потерять, фофано-фофанот…» – Простите, – говорит он и стирает два последних слова.
   Вася поднимает руку.
   – Что тебе? – спрашивает учитель.
   – Вы стерли, а я уже написал.
   – Ишь какой быстрый и старательный, – говорит Пал Палыч, – не ожидал от тебя такой прыти.
   – Мне тоже стереть? – говорит Вася.
   – Я вам сто раз говорил: в тетрадях лучше не стирать, не разводить грязи. Поняли?
   – Поняли, – отвечает класс.
   Вася смотрит в свою тетрадь. Он ничего не понял.
   – Но я же написал «фофано-фофанот»?
   – Вот что, – говорит учитель, – выйди-ка ты из класса и до звонка подожди меня за дверью.
   – А я? – говорю я.
   – И ты, – говорит Пал Палыч.
   Мы и ушли.
   Сначала мы сели на школьную лестницу. Но тут услышали чьи-то шаги. Мы вышли из школы и сели на нашу лестницу.
   Вася был мрачный, а я не очень.
   – Это все из-за тебя, – говорит и вздыхает.
   – Вот сейчас кто-нибудь пройдет из знакомых или соседей, и я попадусь. Это ведь моя лестница, меня здесь все знают, а тебе хоть бы что. Пошли лучше сядем на чужую лестницу.
   Пошли сели на чужую.
   Вася все равно вздыхает.
   – Не горюй, – говорю, – давай я тебя на лифте покатаю.
   Покатались на лифте, снова сидим. Неприятно сидеть. Другие в школе сидят, а мы… Мне тоже не по себе стало и на Ваську зло взяло:
   – Почему ты говоришь, из-за меня нас выгнали? А кто мне прозвище нелепое придумал?
   – Все равно ты виноват.
   – Спроси кого хочешь, и всякий тебе скажет, что виноват именно ты.
   – У кого я здесь спрашивать должен?
   – Да хоть позвони в любую квартиру, и любой тебе скажет.
   – Ну уж нет, еще чего, хватит с меня. Сам звони, если тебе нужно, – говорит Вася.
   – Позвоню, – говорю, – и узнаешь: ты виноват. Взрослые тебе скажут. Они все знают. – Я позвонил в чью-то дверь. Никого.
   – Все ясно. На работе. Позвоним к другим. И эти на работе. Нам просто не везет. Не могут быть все на работе. Есть же разные пенсионеры и другие люди, которые дома сидят.
   Позвонил в третью дверь. Шаги. Открывает нам старушка. Ну, думаю, она вообще ничего не поймет, но надо же что-то спросить, и я говорю:
   – Скажите, пожалуйста, у вас тут Вася Иванов не живет?
   – Кто, кто? – Старушка глуховата.
   – Вася не живет?
   – Ах, Вася? Не живет, – говорит.
   – Извините, ха-ха!
   – Что, что?
   – Ничего.
   Мы спускались по лестнице. Я от души смеялся. Васька тоже вдруг засмеялся.
   – Смешно? Ну, видишь! А я что говорил. Здорово я придумал? Шевелил мозгами, шевелил и наконец дошевелился. Хочешь, можно еще что-нибудь придумать. Ты не робей.
   – Да я и не робею. Я уже давно фофано-фофанота придумал.
   Звоню еще в одну квартиру.
   – А вдруг там собака? – забеспокоился Вася.
   – Собаки сами дверь не открывают, – говорю.
   – Тоже верно, – говорит Вася.
   Звоним еще раз.
   Вдруг дверь слетает с петель, и мы с Васькой отлетаем в сторону, к стене – на нас что-то обрушивается. И что-то проносится мимо, но что именно, не разобрать.
   Мы встаем взъерошенные и обалделые.
   – Кто бы это мог быть?
   – Воры, наверно, кто же еще, – говорю.
   – Вечно тебе бандиты, воры да шпионы чудятся, – говорит Вася.

   – Зайдем поглядим, – говорю.
   – Неудобно в чужую квартиру заходить.
   Мы только осторожно туда заглянули.
   Квартира как квартира. Все в порядке. На местах. Нет никого. И дверь на полу…
   – Уйдем-ка отсюда поскорей, – говорю я.
   Только, только успели выйти на площадку, поднимается нам навстречу малыш.
   – Постой, постой, мальчик, ты здесь живешь?
   – А что?
   – Что у вас там с дверью, погляди.
   – А, это я, когда уходил, ее с петель сорвал, – спокойно объяснил мальчик.
   – Сорвал? – спрашиваю.
   – Когда меня дома запирают, я ее всегда срываю.
   – Зачем?
   – Чтобы на велосипеде покататься.
   – А где твой велосипед?
   – Велосипед я Коле дал покататься. Вы Колю знаете? Он тоже катается на моем велосипеде.
   – Как же тебе удается дверь сбивать? – спрашиваю.
   – А вы зайдите, я вам покажу, – говорит.
   – Зайдем, Вася? И часто ты ее срываешь? – спрашиваю.
   – Много раз.
   – И тебя за это не ругают?
   – А они не замечают.
   – Кто – они?
   – Родители.
   Мы с Васей переглянулись. Просто не верится, что он говорит.
   – Заходите, заходите, – говорит мальчик.
   – Покажи нам, как ты это делаешь.
   – Сейчас, сейчас. Помогите-ка мне ее поставить… так… поставили. Между прочим, эти винтики мы с Колей с трудом свинчивали. А сейчас они еле держатся. Мы с ним изобрели: где дверь на ключ запирается, ну, вот с этой стороны, мы ее не отпираем… Непонятно? А петли снимаем. Так вот, если разбежаться и как следует толкнуть… А перед приходом родителей я все на место ставлю.
   Смотрю, Васька рот раскрыл от удивления и слова сказать не может.
   А я говорю:
   – В детский сад тебе надо.
   – Да нет, мне там нечего делать. Там только спят да едят.
   – Тогда в школу, в наш первый класс как раз подходишь.
   – Я там был, только в другом классе. Я все давно знаю, чему вас учат. Мне там скучно.
   – Тогда во второй класс, – говорю.
   – Во второй, в третий… – говорит мальчик, – меня не берут. Говорят, так не бывает.
   – А ты что, все знаешь? – спрашиваю.
   – Конечно, давно знаю.
   – Кто же тебя научил?
   – Сам, конечно. Родители помогли.
   – Что они сидели с тобой, что ли?
   – Зачем? Они работают. Я сам сижу и всему учусь. А родители мне не мешают.
   – А куда ты так мчался? – спросил я.
   – Я думал, Коля звонит. К Коле и мчался.
   – И нас не заметил, что ли?
   – Не заметил. Я очень спешил.
   – Ты так и Колю бы не заметил.
   – Нет, когда Коля звонит, он к самой стене отходит, чтобы дверь на него не свалилась. А это вы звонили? Я не знал. Вы, наверно, упали.
   – Упали… – нехотя сказал я.
   – Вот я вас и не заметил.
   – Как же все-таки родители не замечают, что у них такая дверь? Еле держится.
   – А что, разве заметно? Почему они должны замечать? Я перед их приходом винтики обратно завинчиваю. А потом опять отвинчиваю.
   – Да ну тебя, с твоими винтиками… Ты понял, Вася, как он это делает? – спросил я.
   – Да не совсем, – сказал Вася.
   – А я не понял совсем.
   – Да ну его! – сказал Вася испуганно. – Пойдем от него.
   Навстречу нам поднимался еще один мальчик. Мы посторонились, давая ему пройти. Наверно, это был Коля.
   – А все-таки, по-моему, смешно, – сказал Вася на улице.
   – Ну и смейся себе на здоровье. – Я тер свой лоб. Я набил себе шишку на лбу. Этот мальчишка, срыватель дверей, крепко саданул меня дверью по лбу.
   А все из-за Васькиного фофанота.
//-- * * * --//
   Вчера я его испугался, этого мальчика. А сегодня жить без него не мог. Как там у него дверь? И что он сейчас делает?
   Зову Васю, а он говорит:
   – Мне в школу надо.
   – Вот удивил, – говорю, – а мне не надо, что ли. И все ты умничаешь. Потом вместе с тобой в школу сходим. Что мне одному, что ли, идти, вдвоем веселее.
   Конечно, он тоже пошел.
   Мы стояли у его двери и хотели позвонить. Но из соседней двери выбежал сосед, старичок сухощавый, с бородкой и подбежал к нам рысцой.
   – А вы что здесь торчите? – спросил он и при этом бега своего не прекращал, вернее, продолжал бежать на месте. Впечатление это производило странное, особенно на Васю. Он вообще не мог закрыть рта от удивления и испуга. Ему, наверно, казалось: спастись от бегущего человека нет никакой возможности. И Вася сказал:
   – У нас учитель заболел, и нет уроков.
   – Так. Хорошо, – сказал старичок. – Бегал бы рысцой, не заболел бы. Вот как я – ишь! Ишь! Раз-два! Раз!
   Вася с интересом его разглядывал. Тот продолжал бежать на месте.
   – Ну, я побежал! Привет учителю! – сказал старичок, сбегая по лестнице.
   – Интересный сосед, – сказал я. – По-моему, ему все равно, в школе мы или не в школе, а ты боялся.
   – Ошибся. Откуда я знал, что он про школу не будет спрашивать, – сказал Вася.
   – Ты, главное, слушай меня, и все будет хорошо. Ты только не ошибайся, ладно? Да ладно уж, не расстраивайся, с кем не бывает, – сказал я Васе. – Он, понимаешь, наверно, все время бегает. И даже когда смотрит телевизор, бегает на месте.
   – А зачем? – говорит Вася.
   – Здоровье свое копит.
   – Зачем?
   – Сто лет проживет. Раз-два! Раз-два! Ха-ха! – передразниваю я соседа.
   – Нельзя над стариком смеяться, – говорит Вася. – Ты еще доживи до него.
   – Доживем! – говорю и звоню к этому мальчику.
   И мы с Васей отбегаем подальше от двери, к стене.
   На этот раз дверь нормально открывается, и он выходит к нам и говорит:
   – Вы куда, ребята, побежали?
   Тогда мы вернулись и к нему подошли.
   В это время сквозняком сильно потянуло, и дверь как трахнет – захлопнулась и на замок заперлась.
   – Вот да! – расстроился мальчик.
   – Не волнуйся, – говорю, – развинтишь винтики и дверь с другой стороны откроешь.
   – Винтики с той стороны развинчиваются, а не с этой, понятно?
   – Не горюй, – говорю. – Пошли с нами гулять. А потом родители придут с работы и дверь ключом откроют.
   – Нет уж, нет уж, мне некогда ждать. Сейчас начнутся занятия по телевизору. Мне надо туда. – И он стал толкать дверь плечом, а она не поддавалась.
   – Да ну их, эти занятия, у нас в школе тоже занятия, да мы и то ушли.
   – Так вы зато и не знаете ничего.
   – Мы все знаем, – говорю я.
   – Тогда скажите, что такое Африка.
   – Это такая страна… – говорит Вася.
   – Конечно, страна, – говорю я неуверенно, точно не знаю.
   – Но как же мне попасть теперь домой? Так, так… – начал он соображать. – Пойду к соседям наверху и с их балкона запросто спущусь на свой балкон. Раз-два и дома!
   И мы все трое пошли звонить в верхнюю квартиру. Тем более у нас с Васей опыт был. Там никто не открывал.
   – Значит, этот вариант отпадает, – говорит мальчик.
   В это время снизу рысцой возвращался его бегущий сосед.
   – Здравствуйте, – вежливо сказал мальчик. – Вы мне как раз нужны.
   – Какое удовольствие быть кому-нибудь нужным и необходимым! – весело сказал сосед.
   – Мне надо посмотреть из вашего окна на свой балкон. По-моему, он совсем близко от вашего окна…
   – И все? Прошу, пожалуйста, – пригласил он, не прекращая бега.
   – Ребята, за мной! – сказал мальчик.
   И мы все трое вошли в квартиру соседа.
   – Все мои окна к вашим услугам, – сказал сосед, – смотрите, сколько хотите.
   – Мне все не нужны, – сказал мальчик. – Мне нужно ближайшее окно.
   – Пожалуйста, ближайшее.
   Мальчик открыл окно и стал пристально смотреть на свой балкон. Мы с Васей тоже смотрели. Балкон был близко, но не достать. Мы это сразу поняли. И мальчик сказал соседу:
   – Вы человек тренированный. Подержите меня за ноги. А руками я схвачусь за перила своего балкона и перемахну туда. Мне надо срочно домой, а моя дверь захлопнулась от сквозняка, и ключ остался дома.
   – Что ты, что ты, что ты, – сказал сосед и перестал бежать на месте. – Ни в коем случае! А если ты сорвешься и упадешь? Я буду отвечать?
   – Я не упаду ни за что! – сказал мальчик. – Да и вы мне упасть не дадите.
   – Нет, нет, нет! – испугался сосед.
   И мы тоже испугались.
   – Так, так, так… – размышлял мальчик. Он смотрел на стену, где висела старая большая толстая веревка. – Ваша веревка мне очень нравится, – сказал мальчик соседу.
   – О, – сказал сосед. – Это было давно. Раньше я ведь был конюхом. А потом лошадей заменили трактора, а я продолжаю мечтать о лошадях. Веревка из той конюшни. Она как память о юношеских годах.
   – Хорошо, что не хомут вы взяли на память, а веревку. Именно она может нам сейчас пригодиться. Нельзя ли мне попросить веревку у вас для дела на одну минуту? – спросил мальчик.
   – Пожалуйста. – Сосед снял с гвоздя веревку и дал ее мальчику. От веревки пыль поднялась столбом. Она сильно запылилась.
   Мальчик размотал веревку, взялся за один конец, и мы не успели заметить, как другой конец перелетел через перила балкона и очутился у него в руках. Оба конца он закреплял за батарею парового отопления, проверяя ее надежность.
   – Что ты, что ты, что ты, – пробормотал сосед. – Я ничего не видел. Я ничего тебе не давал, никакой веревки у меня не было. Мне надо еще поразмяться. – Тут он перешел на рысцу и выбежал из своей квартиры, забыв закрыть за собой дверь.
   – Ребята, – сказал мальчик. – Веревку я привязал к батарее крепко. Но вы дополнительно держите веревку руками. А если отпустите, я упаду вниз и разобьюсь вдребезги. Вы ответственны за жизнь человека.
   Мы с Васькой так испугались! Мы с Васькой схватились за веревку руками и держали ее изо всех сил. Нам еще никогда не приходилось отвечать за жизнь человека, и мы очень старались… Мальчик хотел лезть по веревке, как по канату, но вдруг остановился.
   – Ладно, кончайте. Вы свободны. Отставим это дело.
   Мы так уцепились за веревку, что от испуга никак не могли ее отпустить.
   – Ты что, – говорю, – испугался? Не бойся, мы ее не отпустим.
   – Нет, – говорит, – передумал. И так, видите, разбегаются. А стоит мне высунуть нос на улицу, все подумают, что я сейчас упаду. Попробуй тут и вправду не упади. А если не упаду, то мне все равно попадет.
   – За что?
   – За то, чтобы не лазил в окно, когда для этого есть двери. И опять водворят в детский сад. Из-за ключа пугать столько людей не стоит. Неразумно. Вот пойдем сейчас и откроем дверь любой ценой. Вы, между прочим, со своей задачей справились с честью. Благодарю.
   Тут мы с Васькой выпустили из рук веревку.
   Он ее отвязал и повесил на стену как было.
   И вот мы опять подходим к его двери. И снизу выбегает трусцой сосед и несет в руках большую связку ключей.
   – Это еще не ключи, а простые заготовки для ключей, – говорит он. – Но надо попробовать ваш замок, может быть, какой-нибудь ключ удастся подогнать и, возможно, дверь отопрется.
   Мальчик взял первый попавшийся ключ, сунул его в замок и тут же отпер его.
   – Ну вот и все, – сказал он.
   – Не может быть, – сказал сосед. Он взялся за другой ключ, сунул его в замок и снова закрыл его.
   – Что же я наделал! – вдруг испугался он.
   Тогда мальчик снова взял все ключи и стал по очереди каждым отпирать и запирать свой замок.
   – Ну вот, друзья мои, скажу я вам, умный человек всегда подберет ключ к любой проблеме, – сказал довольный сосед.
   – К двери, – сказал мальчик, – не к проблеме, а к нашей двери.
   – На мою дверь, между прочим, сквозняки не влияют.
   – У вас окна слишком плотно заклеены. Откройте ваши окна, появятся сквозняки и сразу повлияют.
   – Мой замок с секретом и простым ключом его не откроешь.
   – Только кажется, что с секретом. Развинтим винтики, разбежимся и вышибем вашу дверь, – сказал мальчик.
   – Я так не могу. Мне непривычно, – испугался сосед.
   – Мы сами вышибем, не беспокойтесь, – сказал мальчик.
   – Ну зачем же это делать. Что вы, что вы…
   – Я хотел сказать; если вам понадобится, – пояснил мальчик. – Раз надо, значит, надо.
   – Прошу простить, – сказал сосед. Он ушел к себе домой и плотно закрыл за собой дверь.
   А мы открыли нашу дверь и вошли вместе с мальчиком.
   Там было: гимнастическая стенка, штанга, боксерская груша. Пианино. Два магнитофона, проигрыватель и приемник. Много книг. Географические карты. Я подошел поближе к картам и на одной прочитал: «Африка».
   Мне стало вдруг стыдно, что мы до сих пор не знаем, что это такое.
   Я подошел к телевизору и сказал:
   – У нас телевизор тоже есть.
   – Ну и что ты с ним делаешь?
   – Ничего. Смотрю иногда.
   – Все эти штуки есть в доме у каждого.
   – У меня не все, – сказал Вася.
   – Ну, если еще не все, то вполне могут быть все. Ничего нет особенного. И мы это не с неба достали, а купили в магазине. Но дело не в штуках, а в том, как на все смотреть.
   – Как надо смотреть?
   – Внимательно. А не краем глаза.
   – Ты и телевизор так смотришь?
   – Я все так смотрю. И смотрю и слушаю. Но главное, не просто слушать, а все слышать – тогда все быстро запоминается. Уши у тебя ведь тоже есть.
   – Есть, конечно. Что я, урод, что ли?
   – Ну вот, ничего не пропускай мимо ушей, будешь все знать. И нечего хлопать глазами – видеть надо.
   Попробуй, потренируйся. Что ты здесь видишь?
   – Тебя.
   – А еще что?
   – Какой ты умный. Я тоже хочу быть таким.
   – Правильно. Начинай, пока не поздно. А с такими штуками вообще можно быть на высоте.
   – Где на высоте?
   – На высоте развития, я говорю. А то, знаешь, как противно: некоторых учат, учат, а они все равно ничего не знают, ходят рот разинув. Поговорить не с кем. Спят да едят, как в детском саду. А вы уже не маленькие. Меня даже ростом обогнали. В общем, мне надо за дело браться. Видите: программа начинается.
   – А нам в школу надо, – говорю. – Мы, пожалуй, пойдем.
   Я взял Ваську за руку, и мы вместе вышли за дверь.
   По лестнице съезжал на велосипеде Коля. Он гнал прямо по ступенькам, только лестница тряслась и велосипед грохотал на спуске.
   – Видал? – говорю. – А ты не знаешь, что такое Африка, – ругал я Ваську.
   – А ты не знаешь, что такое фофано-фофанот, – разозлился Васька.
   – Отстань ты со своим фофанотом! Ерунда собачья твой фофанот, и все. Какафот, нафафот, фафот, драфафот, дифонафот – вот и все твои дела.
   Но я видел, Вася меня не слушает, а что-то усиленно думает, и я тоже стал раздумывать.
   – Хорошо, – говорю, – все же в школу иногда не ходить. Глядишь, с тобой что-нибудь и случится. А то сидишь, сидишь – и ничего!
   – Ну вот, опять ты за свое, – говорит Вася. – Как же ты все узнаешь, если в школу ходить не будешь?
   – Я, конечно, не против, – говорю. – Теперь я, наоборот, внимательным буду в школе, вот увидишь. А то, понимаешь, собственная мать похвалить ни за что не может.
   Я вспомнил, как однажды очень давно она меня хвалила. Дело было так.
//-- * * * --//
   Летом мы жили вдвоем с мамой в деревне. Я катал свои игрушки и все рассказывал маме про игрушки. Я про них знаю все, а мама давно забыла.
   Один раз нам принесли телеграмму. Отец вызывал маму к телефону по важному делу. К телефону надо идти пять километров. А разговор был назначен на ночь.
   Мама оставила мне все к ужину. Мы договорились, что один я бояться не буду: поужинаю, когда захочу, а стемнеет, лягу сам спать. Мама придет только утром. Она переночует там у знакомых, чтобы не идти глубокой ночью лесом.
   Я помахал рукой, и мама пошла по дороге.
   Стало темнеть. Я пошел в избу ужинать и дверь закрыл на засов. Засов был сделан из толстой плахи и продевался в две железные скобы.
   Я ужинал. Потом стало темно. Я щелкнул выключателем, но свет не зажегся: электричество выключено или лампочка перегорела. Теперь осталось только лечь спать и уснуть, а завтра проснусь уже с мамой.
   Не засыпалось. Я думал: я знаю, что бывает днем. А когда темнеет, меня спать укладывают. Мне говорят, так надо, ночью спят все на свете. Ночью темно. Темно, ну а дальше-то что? Что в темноте? Я поглядел в темное окно, ничего в деревне не было видно. Пойду сейчас на улицу и посмотрю, что там. Но мне стало страшно – такая темнота.
   Все равно, думал я, вот сейчас подойду к двери, которая на засове. Нет, лучше пробегу. Побыстрее. Схвачу обеими руками засов, отодвину его и дверь открою. Самое главное – перешагнуть через порог и не брякнуться.
   Я ступил на пол, и мне вдруг показалось, что сейчас не только ночь, но и зима. Но я точно знал, что лето. Просто я был босой, а крашеные половицы всегда холодные, даже летом.
   В темноте я нашел свои новые резиновые сапоги. Они днем блестящие. Сейчас они скользили в руках и скрипели один о другой. Я сел на пол и натянул сапоги. Одному пальцу места не хватало. Значит, не на ту ногу. Разулся. Сапоги опять заскрипели, а я еще больше испугался. Обулся. Затопал сапогами по половицам.
   Нащупал засов, схватился – не подвигается. Потом потянул, и он громко отъехал в сторону. Шуму-то сколько, батюшки! Бух дверь – и открылась. Только порог переступить – и на улице. Стало совсем страшно. И тут я вспомнил, как зимой нечаянно проснулся рано утром. Мама собиралась на работу.
   – Тебе не страшно в такую темноту и холодину идти? – спрашиваю.
   – Ну и что, страшно. Всю жизнь бояться, что ли? Я ведь взрослая. Надо идти.
   Я поднял ногу повыше и переступил через порог.
   Я стоял на крылечке и смотрел на луну. Луна была, как маленькое окошко на небе, завешенное красной тряпкой. Свет был красный и ничего на земле не освещал. Только тучу было видно, темную, серую. Она поворачивалась и налезала на луну. Не было ни одной звезды.
   Темно и тихо. Туча наползла на луну. Ничего не видно. Ну вот и все. Можно домой идти. Пойду теперь домой – ничего тут нет. Хотел домой поворачивать, но заметил недалеко от дома светлую полосу. Это оказалась дорога. Сухую пыльную дорогу ночью в темноте видно. Я осторожно выставил вперед руки и стал подвигаться по дороге. Сначала медленно, боялся запнуться обо чтонибудь, потом быстрее, быстрее вперед.
   Вот ночью по белой дороге идет человек – это я. И я совсем не боюсь. Чего бояться. Все спят.
   Я шел дальше и не думал останавливаться и поворачивать обратно. Я шел, как большой взрослый человек, а вовсе не маленький. И нечего мне было бояться.
   В деревне залаяла одна собака. Наверно, она меня почуяла. «Лай, лай, правильно делаешь, что лаешь. Чуешь: человек идет ночью по дороге в страшной темноте».
   Вот, значит, собака ночью не спит. А я думал, все спят.
   Вдали что-то чернело. Я вспомнил, что там растут кусты, они и чернеют.
   Птица поет. Так негромко чирикает. Еще, еще птица. Как будто птицы сидят у себя дома и негромко разговаривают. Одна как будто спрашивает, а другая отвечает. Значит, птицы ночью тоже не спят. Они, может быть, что-нибудь ночью обсуждают потихоньку.
   Кусты кончились. Под ногами что-то зашуршало. Я остановился и присел пониже разглядеть что. По краю дороги идут два ежика.
   Я дотронулся до одного ежика. И он побежал в траву, другой за ним скрылся. Куда ежики пошли, интересно? На охоту, что ли?
   Потом я шел мимо стога сена. Потом… что-то большое стояло у дороги.
   А это, оказывается, была лошадь. Она совершенно не шевелилась. Лошадь стоя спала.
   Вдруг я остановился. Навстречу мне по дороге ктото шел. Я решил лечь в траву, чтобы человек меня не заметил и не напугался. Но я только так думал, а сам не двигался с места от испуга. Человек приближался. Я испугался, что он на меня в темноте натолкнется и, может, даже упадет. И я тихонько запел: «А-а-а-а, о-о-о-о…»
   И тут я услышал:
   – Это ты, мой маленький? Ох и напугал ты меня! Куда ты?
   – Я тебя и встречаю, – сказал я.
   – Значит, ты чувствовал, что я иду. Я волновалась, торопилась, не стала оставаться ночевать. Пошла к тебе.
   – Мама, тут у стога лошадь спит. Ты ее не бойся. А по дороге ежики шли. И птицы ночью не спят.
   – Ты не сбился в темноте?
   – Нет, дорога в темноте светит.
   – Тебе не повезло сегодня. Уж очень темное небо. Сейчас дождь пойдет. Давай скорее руку.
   – Смотри, наш дом стоит, как темный пароход с черной трубой.
   Дунул ветер. Деревья закачались, и пароход наш как будто закачался на черных волнах.
   Вот мы вошли в темную открытую дверь. Мама засветила свечку, электричество, она сказала, выключили перед грозой. Мы увидали друг друга и засмеялись.
   – Теперь спокойной ночи. А скоро нам с тобой в дорогу собираться. Кончается наше лето. Тебя в школу записали. Надо домой, за дело приниматься.
   – Давай поплаваем, – сказал я, – раз наш дом, как пароход.
   – Счастливого плаванья, – сказала мама.
   Мы погасили свечу.
   По стеклам потекли косые капли. Начался дождь.
   Наутро мама хвалила меня за храбрость и называла умницей много раз. «Есть, – говорит, – у тебя характер».
   Я был рад. Мне казалось, что я уже герой, и хватит с меня, можно больше совсем ничего не делать такому замечательному герою. С тех пор ничего хорошего не делал и хвалить меня было не за что.
//-- * * * --//
   – Давай, – говорю, – Вася, поговорим о наших характерах. Какие у нас с тобой недостатки, какие хорошие черты.
   – У тебя ужасный характер, – говорит Вася. – Ты все время подговариваешь меня из школы сбегать.
   – У тебя ужасный характер. Что тебе ни скажешь, куда ни позовешь, ты всегда ломаешься.
   – Потому что я не хочу убегать с уроков, а ты меня подговариваешь.
   – Не хочешь, так не убегай, никто тебя не гонит.
   – А ты пристаешь, – говорит Вася.
   – Пристаю, потому что знаю: все равно сбежишь. Но спорить любишь: не хочу, не буду, не пойду. Надо тебе исправляться. Но вообще ты парень хороший. Всегда со мной ходишь, настоящий друг.
   – Ты тоже настоящий друг, – говорит Вася. – Потому я с тобой и хожу.
   Первый раз в жизни мы с ним не поссорились. На душе легче стало, когда узнали, что мы с ним друзья что надо.
   Теперь я твердо решил быть в школе внимательным. Все замечать, мимо ушей ничего не пропускать.
   Смотрю внимательно по сторонам. И приходит в наш класс ученик из другого класса. И говорит, что он у нас теперь будет октябрятским вожатым. Говорит, что он любит играть с малышами, то есть с нами.
   Вожатый спел нам песню. Танец станцевал. Потом играл с нами в паровоз. Я запомнил стих, который в игре говорили в такт шагам:

     Паровоз пыхтит, гудит,
     Мчится во всю силу…

   Потом вожатый разделил всех ребят на группы, которые звездочками называются. Теперь у звездочек будут соревнования: кто больше сделает полезных дел. Первое полезное дело было такое: кто больше поможет стареньким на своей лестнице.
   И вот я звоню в квартиры на нашей лестнице, чтобы кому-нибудь сделать полезное дело. Ходил, ходил. У кого ни спрошу, все говорят: нет старых. Что же мне делать?
   И тут же сразу придумал. Моя же собственная бабушка может меня здорово выручить. Буду ей теперь помогать.
   Но Вася, наверно, победит в соревновании: у него на лестнице живут одни старики.
//-- * * * --//
   Но оказалось, мне совсем некогда делать полезные дела, помогать бабушке. Надо в школу ходить, уроки делать.
   Совершенно времени не хватает.
   Мама посоветовала написать режим дня, он воспитывает волю и помогает все успевать.
   Я написал режим. Только не знал, что делать от девяти до десяти часов вечера. А мама говорит:
   – В это время полезно поскучать.
   Я не хотел, чтобы режим был скучный, и этого не написал. Я все делал по режиму и весь день ждал, когда это кончится. Тогда я гладил нашу собаку Пташку. Ей нравилось, она меня к себе переманивала, подстерегала, когда я ее позову. Ей-то уж режим был совсем ни к чему. Пташка стала моим лучшим другом. Пока я играл с собакой, пришло мне в голову вот что: обратиться к ребятам всего земного шара, чтобы не гоняли они больше ни собак, ни кошек. Ведь из злой и грязной собаки можно сделать верного друга. И с ним не замечаешь, как бежит время. И с каждым днем он привязывается к тебе все больше. А ведь раньше Пташка была голодная, никому не нужная собака.
//-- * * * --//
   По режиму сижу и пишу сочинение. Про дерево задали написать. Но не пишется. Гляжу в окно, там много деревьев, а что писать, не знаю.
   Спросил у папы, а он говорит:
   – К этим деревьям, Славик, ты не имеешь личного отношения. Что же про них напишешь? По-моему, задание для тебя преждевременно.
   – Ну вот, преждевременно, а задали…
   – Я могу рассказать тебе про свое дерево, если хочешь.
   – Давай, – говорю, – выручай.
   – Маленьким я жил в деревне у бабушки. Однажды ранней весной я выкопал на опушке леса маленькую березку. Я знал, что скоро уеду в город к моим родителям навсегда, а березка останется бабушке на память.
   Я выкопал яму и посадил деревцо у окна, чтобы любоваться им из дома.
   Летом веселые листочки трепетали на ветках, значит, березка моя прижилась.
   А потом я уехал.
   И вот приехал туда уже совершенно взрослым человеком поклониться бабушкиной могиле.
   Дома нашего не было и в помине. Его снесли на дрова. Крапива и лопухи покрывали то место, где он раньше стоял. Мне было интересно, как выросла береза за эти годы. Но я не нашел березы. Неужели ее сломали вместе с домом?
   Повстречался мне старый лесник. Он сказал, что дерево сгорело при пожаре соседнего дома. Говорит, огонь так бушевал и разносился по ветру, что береза вспыхнула факелом и пропала навсегда.
   Потом я пошел в лес, нашел новую березу, хотел ее выкопать и принести в деревню. Но какой смысл пересаживать дерево из одного места в другое. Ведь от этого деревьев на земле не прибудет. Я расстроился, сел на пень и думал про людей и деревья.
   И тут вижу: под густой темной елью пробился березовый росток. Пробиться-то пробился, да погибнет. Елки его заглушают. Никакого света не пропускают. Я и решил спасти дерево. Принес его на свое пепелище. Выкорчевал крапиву и лопухи, вырыл яму на том же месте, где раньше сидел у окна, как раз у дороги, которую теперь проложили, и посадил новую березу. Для порядка. Не должно быть, чтобы не осталось моих корней.
   Чтобы стихия не помешала ей вырасти, попросил лесника последить за саженцем. Потом огляделся вокруг: солнце низко, скоро стемнеет. Мимо пропылило шумное совхозное стадо.
   Я вышел на дорогу и отправился ночевать в совхоз, который построили рядом с моей бывшей деревней. Там живет мой прежний друг, теперешний директор совхоза. Я у него гостил этим летом, а он приедет к нам зимой. Дружба у нас возобновилась.
   Я, Славик, думаю: правильно вам задание-то дали. Пусть ребята подумают, как свое дерево посадить. Чтобы деревья на земле не переводились. Тебе тоже пора подумать.
   – Да я бы целый сад посадил, – говорю. – Мне вовсе не лень, очень хочется посадить свой сад.
   Мне жалко было березку и папину бабушку, которая умерла.
   Я подошел к своей бабушке и говорю:
   – Хочешь, я тебе сделаю полезное дело?
   – Нет, – говорит бабушка, – не надо. Мне так лучше.
   Не поняла ничего моя бабушка.
   Сочинение я написал, и меня за него хвалили.
   Явно я стал исправляться. Учиться стало интереснее.
   Я мечтал о саде, который мог бы посадить. Это был бы замечательный садик. В нем бы все цвело.
   Только где его посадить? Я ходил по улицам и подыскивал место для садика.
   Но подходящего места в городе не было. Все свободные от домов места были засеяны травой и засажены деревьями. Это были общественные деревья. Может быть, мне все же удастся посадить хотя бы одно дерево в большом общественном саду?
//-- * * * --//
   Я думал об этом мальчике, и представлялось мне: когда-нибудь я войду в его дверь и скажу: «Здравствуйте. Я вас помню. А вы меня помните? Мы с вами умные, образованные люди. Давайте побеседуем о наших делах…»
   Я гулял с моей собакой под деревьями у нашего дома. Другие тоже гуляли со своими собаками.
   Одна собака убежала от своего хозяина, набросилась на девочку и напугала ее, девочка от нечего делать показывала ей язык. Теперь девочка громко плакала.
   Мимо пробегал знакомый сосед того мальчика. Он сразу узнал меня и решил спасти от злой собаки. Он посадил меня к себе на плечи и держал.
   Я сказал, чтобы он спас тоже и девочку.
   – Я же не могу разорваться, – сказал сосед.
   «Тогда я сам спасу», – подумал я. Я стал от него вырываться, а он не пускал меня.
   Подогнал на велосипеде Коля. Он спросил:
   – Что тут случилось?
   – Девочку напугала собака, и ее надо спасти, – сказал я.
   – Сейчас сделаем, – сказал Коля.
   Он свистнул. И прибежал этот мальчик. Довольно быстро прибежал, я никак не ожидал, что так быстро можно прибежать на один свист. Можно подумать, мальчик только и ждал свистка. Свисток был особенный, и видимо, для него что-то значил. Не мог я понять, как он так быстро примчался.
   Он прибежал и свистнул собаке, которая испугала девочку. Собака сразу подбежала к нему. Он обнял ее за шею, и она спокойно легла на землю к его ногам.
   Около него собрались люди. Они не понимали, что собака вдруг присмирела. Они спрашивали:
   – Что ты сделал с собакой? Что ты сделал с ней? Какое ты имеешь право?!
   Девочка, которую напугала собака, ушла домой. Я все еще сидел на плечах старика и никак не мог слезть.
   Люди не знали, почему надо было усмирять собаку. Им показалось, наверно, что мальчик злой, и может, он издевается над бедной собакой, и собаку надо от него защищать.
   И тут мальчик сказал:
   – Не беспокойтесь, сейчас собака встанет на ноги.
   – И бросится нас всех кусать? – сказал сосед.
   – Я этого не позволю, – сказал мальчик. Он опять обнял собаку за шею, и она бодро поднялась на ноги.
   Люди на всякий случай отошли.
   Мальчик взял собаку на поводок, который подал ему хозяин собаки, она больше не бегала и никого не пугала.
   А на другой день эта собака спокойно гуляла со своим хозяином. Девочка тоже гуляла и собаки совсем не боялась.
   «Почему этот мальчик, а не я, вчера спас девочку от собаки? Ведь я тоже там был и все видел. И как у мальчика все ловко получается? И что еще он придумает?» – размышлял я. Мне очень нравился этот мальчик.
   Но чтобы поговорить с ним на равных, мне придется еще постараться. Мне-то с ним, конечно, интересно. Но ему-то со мной какой интерес разговаривать и время тратить.
   Эх, как бы мне до него дорасти…
   Высота развития человека, о которой говорил мальчик, представлялась мне, как большая лестница, и мне на нее надо залезть. Я уж как будто чувствую под ногами ступеньки лестницы. Будто они прогибаются у меня под ногами, потрескивают, вся лестница скрипит, дергается и вот-вот упадет, даже страшно. Вниз лучше не смотреть, а то упасть можно. Лучше вверх смотреть, видно, где лестница кончается. А куда лестница приставляется? Надо посмотреть.
   И вот долез чуть не до неба – и наконец последняя ступенька. «Ну, а теперь что?» – думаю.
   Вниз слезать неохота. И скучно. И вообще не стоит.
   И вот как будто эта ступенька отделяется от лестницы и я на ней сижу и лечу.
   Как же она может летать? С моторчиком, что ли? А кто моторчик приделал? Я, например, никакого моторчика даже не видел ни разу. Мне его и не сделать.
   Но надо что-то делать. И начинать, наверно, надо с моторчика.
   Летать – конечно, здорово. Летишь над всеми, сверху все видишь. Другие пешком по земле шагают. А я летаю выше всех…
   Вы, наверно, думаете, мне во сне снится?
   Ничего подобного. Наяву представляется.
   Во сне я и без моторчика прекрасно летаю. Что мне моторчик!
   Но где же мне все-таки моторчик взять?
   Вообще-то в игрушечных машинах бывают моторчики. Я и раньше знал, да не обращал внимания.
   И вот взял я свою игрушечную машину. Катал, катал. Мне нравилось, как машина сама ездит.
   Ездила, ездила. И вдруг остановилась – моторчик заглох. Стал я разбирать машину. Сначала батарейку снял. Потом докопался до моторчика. Вот он. Крепко сидит и не вынимается.
   Вытащил.
   Вот он какой! Совсем маленькая штучка. Посмотрел на нее со всех сторон. Интересно.
   Стал я машину чинить. Моторчик на место поставил. Все части соединил. Особенно долго кабину приделывал, думал, что это самое главное. Там сиденьица красненькие.
   Возился, возился, устал. Наконец все сделал.
   Не поехало!
   Настроение ужасно испортилось. Делать ничего не могу.
   Родители скоро про уроки спросят. Уроки учить совсем не могу. Есть не хочу. Так устал, что спать хочу. Я лег, укрылся одеялом с головой, чтобы дневной свет не мешал засыпать.
   Мысли всякие лезут и спать не дают. И все про моторчики. Если подумать – они везде, моторчики. В основном в машинах, конечно. А машины – везде.
   Это я тоже раньше знал. Но сейчас как будто все заново увидел. Мне вдруг жарко стало, я подскочил на кровати, и сердце забилось, даже слышно.
   Я встал и хотел пойти на улицу. Но не так-то просто в нашем доме встать и куда-нибудь пойти. Собака привязалась. Ей как раз время гулять. Ладно уж, возьму ее с собой, все равно ее надо выводить.
   И вот собака бежит вниз по лестнице, я – за ней. А в это время кто-то на лифте поднимается. Лифт – ведь тоже машина. Нажмешь кнопку – запустишь, значит, машину – и она вверх-вниз двигается.
   Но меня уже не удивляет, что машины ездят. Я думаю, почему люди ходят. Разве есть у них моторчики?
   Я оглядываю себя, верчу головой во все стороны. И думаю: почему вертится моя голова?
   Вдруг кот молниеносно как выскочит – и прямо мне под ноги. Я чуть было не упал.
   – Брысь ты, моторчик! Только тебя не хватало! – кричу коту.
   Моя собака за ним кинулась. А он в одно мгновение на дерево вскарабкался. Он залезает все выше, выше. Вот он уселся на самой верхней, самой тоненькой ветке. Собака лает на него под деревом. Я с удивлением смотрю на кота. Он там неплохо устроился. Он посматривает на нас двоих и как будто смеется над нами. Ни мне, ни собаке его не достать. Выходит, нашим моторчикам за его моторчиком не угнаться.
   Вдруг слышу:
   – Ты можешь залезть на дерево и достать моего кота? Твоя собака его туда загнала. – Девчонка, которая вчера дразнила собаку.
   Может быть, сегодня она кота дразнить собирается? Мне это совсем не нравится, и я говорю:
   – Я полез бы, но надо сначала подумать.
   – Пока ты будешь думать, кот на другое дерево удерет.
   И правда, ближайшее дерево совсем рядом, и кот вполне сможет на него перебраться. Третье дерево тоже, между прочим, близко.
   – Тогда я сама за ним полезу, – и начала карабкаться. «Залезет, – думаю, – застрянет там – тогда и ее и кота придется снимать. В два раза больше работы».
   – Ладно, – говорю, – давай я сам слазаю.
   И я полез на дерево за котом. Пролез немного и устал.
   – Кот далеко, – говорю ей сверху.
   А она кричит:
   – Давай, давай, близко!
   Но я не верю, что кот будет ждать, когда я его схвачу. По-моему, он не такой дурак.
   А я дурак, что ли, лезть за ним зря на самую верхушку.
   И вот я дальше не лезу. Сижу на дереве, ни туда ни сюда, и нарочно говорю:
   – Не могу дальше лезть.
   – Давай, давай, – говорит, – дальше полезай!
   – Я могу упасть, – говорю.
   – А ты держись крепче! – говорит. Вот завелась, хуже любого моторчика.
   – А что, интересно, тебе от кота нужно? – спрашиваю.
   – А чего он от меня убегает. От тебя твоя собака не убегает. А он убегает.
   «В самом деле, – думаю, – я никогда не видел, чтобы кошки слушались, как собаки».
   – Кошки – это тебе не собаки, – говорю. – И все у них по-другому.
   – Эх, только бы мне поймать моего кота! – говорит девчонка.
   – Ну и что? – спрашиваю.
   – Я ему покажу «по-другому», – говорит.
   «Ах так, – думаю, – попробуй поймай». И я слезаю с дерева. Отдышался и говорю:
   – Я раньше не знал, что коты умеют лазать по деревьям. Оказывается, здорово могут.
   – Я тоже только сейчас увидела.
   И опять я думал, что у девчонки, у кошки, у собаки, наверно, есть какие-то моторчики.
   Но ей я ничего не сказал. Она бы не поняла. А объяснять было трудно.
   Вдруг подул ветер. Деревья зашумели, закачались. Кот испугался. Он обхватил ветку всеми лапами. Потом осторожно стал цепляться когтями и слезать задом вниз, развернулся, спрыгнул на землю и понесся по улице. Девчонка кинулась за ним что есть мочи. Моя собака бросилась следом и все время оглядывалась на меня, почему я стою, а не бегу тоже.
   А я стоял и смотрел, как они бегут, как ветер дует, деревья качаются, по небу облака мчатся, птицы в разные стороны разлетаются.
   Потом я позвал мою собаку. Я протянул руку, погладил ее. А в руке есть мотор? А палец почему двигается? Тоже моторчик? Мне стало смешно – и тут я подумал про мотор смеха. А другие, интересно, знают об этом или нет?
   Я отвел собаку домой и пошел к этому мальчику спросить, что он думает про моторчики.
   На улице уже вовсю лил дождь. Я сразу промок. Вода стекала с меня, когда я пришел к нему, и мокрые следы оставались на полу. Я не знал, что делать с этими следами, и растерянно сказал:
   – Я не люблю дождь. И вообще плохую погоду.
   И он сказал:
   – Все не любят плохую погоду.
   «Вот я дурак, – подумал я про себя, – сказал бы лучше про то, что люблю». И сказал:
   – Люблю ездить, летать, только не ходить пешком.
   Он на меня поглядел и сказал:
   – Это все любят.
   Слово «все» меня разозлило: как это «все»?
   – Не могут все думать, как я. Неужели все любят то же, что и я?
   – Ага, – говорит он.
   – А ты?
   – И я, – сказал он.
   – А почему же все тогда пешком ходят? – Я видел в окно, как люди пешком идут домой с работы.
   – А что делать? – сказал он.
   – Как что, – говорю. – Я, когда вырасту, машину себе куплю.
   – Ну и что, – сказал он. – Все так думают, когда маленькие. А можно придумать что-нибудь поинтереснее.
   – Да! – удивился я. – А что?
   – Не знаю, – сказал он.
   – Я об этом сейчас думаю, – говорю.
   – А что тут думать. На самолете можно полететь куда хочешь. Ты на самолете летал?
   – Нет еще, – говорю.
   – Ах, не летал! Ну вот и размечтался. Пора полететь тебе на самолете куда-нибудь с родителями. Сейчас все летают.
   – На самолете-то все летают, – говорю. – Это я тоже могу.
   – А слышал ведь, наверно, сказки о ковре-самолете, о Карлсоне.
   – Слышал, – говорю. – Только ведь это сказки. Я их никогда всерьез не принимал.
   – Почему же, – говорит. – На чем хочешь можно летать, если приставить моторчик…
   «Ага, моторчик!» Я так и думал, что моторчик – очень важное дело. Вот бы побольше поговорить про моторчики.
   – Моторчик – это да, – говорю.
   – Правильно, – говорит. – Вот смотри моторчик. – Он достал с полки игрушку – робота – и покрутил сбоку ключик. И робот пошагал по полу ко мне. В животе у него крутились колесики, высекались искры, как будто там что-то переваривалось. Робот равномерно махал руками, а иногда поправлял на голове кепку. Так интересно! Я сказал:
   – Я люблю, когда что-нибудь само двигается. Когда я первый раз ехал на поезде, то не мог от окна оторваться. Я был маленький, и мне казалось, что вся земля едет, а вовсе не поезд, в котором мы сидим. Я-то ведь сидел на месте, не двигался.
   – Ага, – сказал он. – Возьми с собой робота. Поиграешь дома. К моторчику приглядишься.
   Я принес робота домой и весь вечер гонял его по дому. Потом решил все-таки заглянуть в его моторчик и приподнял ножиком спинку. Потом еще чуть-чуть подцепил ножом. Вдруг раздался треск, все колесики вылетели и железная пружинка ударила меня по носу.
   Я испугался, что сломал чужую игрушку.
   Смотреть на развороченный моторчик было печально. Но я не хотел обращаться к отцу за помощью. Он обязательно спросит про уроки, а мне сейчас не до них.
   Я извинюсь перед мальчиком, раз так вышло. Я знаю: извинения – хорошая вещь. Когда извиняешься, хвалят за вежливость.
   – Извини, пожалуйста, – сказал я, когда пришел к нему опять. – Он заглох…
   – Я так и знал, – сказал он, – что ты внутрь полезешь. Ну ничего, сейчас я починю.
   – Ты сам, что ли, будешь чинить? – удивился я.
   – Оставайся, если хочешь, сделаем вместе.
   В общем, он подогнал зубчатые колесики одно к другому. Вставил пружинку на место. Поправил кремень, который искрит, когда колесики крутятся. И прикрепил спинку. Потом завел робота ключиком – сильно закрутил пружину. И пружина должна медленно раскручиваться и вертеть эти самые колесики.
   И робот опять зашагал.
   Все очень просто.
   Я был рад, что игрушка исправна.
   Но я был не рад, что простейший мотор не мог починить сам. Я был не рад, что не узнал, отчего все двигается.
   Уроки опять не выучил и получу новую двойку.
   Вася, наверно, все выучил, ведь я ему совсем не мешал.
//-- * * * --//
   И вот опять сижу с ним рядом и молчу. Мне не о чем с ним разговаривать. Он ведь, мне кажется, ничего не сможет понять. Он же не думал все это время про моторчики. А рассказывать пришлось бы долго.
   Я сижу молчу и слушаю учителя. Хоть я и не сделал уроки, но мне все понятно, что учитель рассказывает. Значит, моторчик в голове работает. Чувствую, умнее становлюсь.
   Учитель смотрит на меня – вот-вот сейчас вызовет.
   И вызывает.
   И я все совершенно правильно ему отвечаю. Мне кажется: все очень просто. Как будто я действительно вырос уже и теперь у меня будет все по-другому.
   И мне все кругом нравится.
   Только одно мне не нравится: я не спросил, как зовут знакомого мальчика. Все время забывал спросить его имя.
   И тут я подумал: имя у человека обыкновенное бывает. Андрюша, Сережа, Петя, Вася… Но он все-таки необыкновенный мальчик.
   И он мой друг. Вчера он мне сказал: «Приходи завтра».
//-- * * * --//
   Хороший день. Замечательный. Пять пятерок наполучал. Никогда столько не было. Правда, не все поставили. Но я чувствую, что могли бы поставить. Удачный день – ничего не скажешь. Отличное настроение. С таким настроением я не могу вместе с Васей плестись по лестнице. Пусть он один плетется, а я лучше на улице его подожду. И вылетаю из школы.
   На улице дождь зачастил. Но наши ребята играют в футбол прямо под дождем. Я стою смотрю.
   Сегодня мне и дождь нипочем, даже нравится. Смотрю, как ребята мяч гоняют прямо по лужам.
   Сейчас Вася выйдет и я ему скажу: «Видал, как надо учиться?» Он обязательно спросит: «Чего?» Никогда сразу не понимает. А я ему объясню: «Думать, брат, надо. А ты все уроки учишь, учишь, стараешься, как черт, а толку мало».
   Вот я ему урок покажу.
   И чего он копается, столько времени не выходит. Стою жду и думаю: «Сейчас ему шапку на нос нахлобучу, будет он тогда „чего“ спрашивать. Совершенно неинтересно разговаривать с таким человеком. Но не одному же идти домой с прекрасным настроением. Надо обязательно с другом поделиться».
   Вдруг мяч мне в лоб как даст!
   Мокрый, грязный, холодный, тяжелый, как булыжник, мяч, который ребята гоняли по всем лужам!
   Какое безобразие! Что они своих ворот не видят, что ли? С ума, что ли, сошли?
   Я как заору:
   – Вы что, не видите, куда бьете!
   – Да мы нечаянно, – говорят. – Хотели в ворота, а мяч в тебя полетел. А ты бы на ногу взял его, а ты бы отбил его, а ты бы в сторону отскочил, в конце концов, – чего ты стоишь, – говорят.

   Я совсем рассвирепел, бегу на них драться.
   А они на меня пальцами показывают и смеются.
   Все лицо у меня грязное от мяча. Им смешно. А я не знаю, что мне теперь делать с моим лицом. А они хохочут. Сами виноваты, а говорят, я же и виноват.
   Ох и зло меня тут взяло.
   Вытираюсь кое-как рукавами. Грязь только размазывается, и ребята больше смеются.
   А ведь из-за Васьки получилось. Он долго копается.
   Домой с таким лицом невозможно показываться. Да как домой-то добраться? Все рукава у пальто грязные. Лицо грязное. Ребята смеются. Измучился я.
   И тут Вася наконец появляется и ко мне подходит. Видит, в чем дело, и вынимает из своего кармана носовой платок. Чистый белый носовой платок. Вася его берет и вытирает мне лицо и еще успокаивает:
   – Ничего, – говорит, – не заметно, не волнуйся, – и все такое.
   Вася провожает меня до дома, а я думаю: «Вот так урок! Ведь я же хотел ему урок показать, а выходит, Вася мне урок показал».
   Нечего было мне задаваться. Шел бы спокойно домой, и все. А вот остановился – и удар получил. Зря я, дурак, стоял, двигаться надо было, а не на месте стоять.
   Все время двигаться, что ли? И останавливаться нельзя?
   Я совсем запутался.
   А Вася пошел домой со своим платком.
   Вдруг я кинулся его догонять, сам не знаю зачем. Догнал его и спрашиваю:
   – Где твой платок?
   – Вот, – говорит Вася. И вынимает запачканный грязью, мокрый, мятый платок.
   – Жалко платок, – говорю. – А откуда он у тебя?
   – Мне дома дают платок.
   – Извини, – говорю.
   – За что?
   – За платок, – говорю.
   – Ничего, – говорит, – мне другой дома дадут.
   Я прибегаю домой и говорю:
   – Почему мне не даете платок?
   – Какой платок тебе надо?
   – Носовой, конечно, какой же еще, – говорю.
   – А ты сам бери, – говорит мама.
   – Где его брать?
   Мама подводит меня к шкафу и показывает целую гору носовых платков.
   – А я не знал, – говорю.
   – А ты знай, – говорит мама.
   На другой день в каждый карман я положил по платку. Гора платков в шкафу сразу стала намного меньше – у меня оказалось порядочно карманов. Я ни на минуту не забывал про свои карманы, в каждом был чистый платок. Я вынимал их по очереди и все время вытирал нос, хотя этого не требовалось, но не зря ведь платок носовым называется. Мне очень нравились мои платки. Один был в клеточку, другие в полоску.
   За это я получил в школе замечание: «Весь урок занимался носовым платком».
   Дома отец спросил:
   – Ты что сегодня такой сердитый?
   – Вот, – говорю, – видишь? – И показываю ему замечание. Мне казалось, он должен похвалить меня: ведь у меня при себе носовой платок, и осудить учителя, что он не понимает, как это здорово. – Вот, – говорю, – платки виноваты. – Я вынимаю их все из карманов и бросаю на стол. Мне кажется, что чем их больше, тем лучше.
   – Зачем тебе столько? – удивляется отец. Он отбирает все платки и отдает их маме.
   – Что же человеку без платка ходить, что ли? – говорю.
   Отец говорит:
   – Занимаешься мелочами, вместо того чтобы делать в школе главное – слушать учителя.
   – А вот и нет! – говорю.
   – Согласись, что я прав, – говорит отец.
   – Почему ты прав? – говорю.
   – Знаешь, – говорит, – такое мое мнение, так мне кажется, такая мысль у меня мелькнула, – и смеется.
   Особенно мне последние слова про мысль понравились.
   И тут вдруг я почувствовал, что и у меня мысль мелькнула. Мелькнула или не мелькнула? Кажется, мелькнула: отец не прав! Я тут же решаюсь с ним поспорить.
   – Отец, – говорю я. Первый раз в жизни я называю его «отец», а не «папа». Мне кажется, так лучше звучит, когда имеешь свое собственное мнение. – Я ни за что с тобой не соглашусь!
   – Как так? – удивляется папа.
   – Платок вовсе не мелочь. А самое главное дело.
   И я рассказал ему, как Вася меня выручил.
   Папа выслушал меня и тоже стал спорить:
   – Дело было не в платке, а в человеке. В Васе все дело. Он оказался неплохим человеком: сообразительным, добрым.
   Я снова почувствовал, что опять у меня в голове мысль мелькнула, и продолжаю спорить.
   – Послушай, – говорю, – отец, а что бы делал добрый человек, если бы у него платка с собой не было?
   – Как сказать, – говорит папа. – Наверно, он чтонибудь бы придумал.
   – Вот если бы у него не было с собой платка, тогда бы ему надо было что-то придумывать. Но у него был платок. И это было самое главное дело. Согласись, что это так, – говорю.
   Не знаю, согласился ли со мной мой отец. Только он полез к себе в карман и проверил, есть ли у него носовой платок.
   Платок в кармане был.
   Между прочим, я тоже один платок себе оставил в маленьком кармашке на всякий случай.
   А утром еще один платок с собой в школу прихватил.
   И вот я в школе сижу. Спокойно сижу на уроках. Ни с кем не разговариваю. Не с кем просто. Никто ничего не понимает. У меня все в порядке. Целых два чистых носовых платка при мне на всякий случай. Вот я и жду подходящего случая, когда вдруг мой чистый платок понадобится.
   В тетради аккуратно упражнение пишу, в другой тетради сложные примеры совершенно правильно решаю.
   Стараюсь прямо сидеть.
   На перемене не бегаю, чинно прогуливаюсь по коридору.
   Но не дают человеку покоя. Подбегают и дергают. А учитель спросил:
   – Ты что, брат, болен? Нет? Что же ты сегодня ходишь, будто кол проглотил?
   – Какой кол? Никакого кола не было, – удивляюсь я.
   – Палку, значит, – улыбается учитель.
   – Ах палку, а я уж об оценке подумал. А какую палку?
   – Ну ладно, ладно, иди, все в порядке, – сказал Пал Палыч.
   Вот именно – все в порядке.
   На следующем уроке у меня опять мелькнула мысль: «Я все же аккуратный человек. Я ведь ОЧЕНЬ аккуратный человек. Я даже САМЫЙ аккуратный человек в нашем классе, а может быть, во всей школе!»
   После этого меня как будто что-то подтолкнуло изнутри, будто дополнительный моторчик завелся, и я уже больше не мог сидеть на месте. И ходить больше тоже не мог. Я кинулся на всех драться. Не просто кинулся, а чтобы всем показать: я САМЫЙ сильный человек.
   Я действительно побил всех, которые попались мне под руку и не успели убежать. У меня мелькнула мысль: куда же они разбегаются? Не могут сообразить, что драться надо, сопротивляться, а не разбегаться.
   Вдруг как заору:
   – Чтоб я больше вас не видел! Слышите?
   А они смотрят на меня и ничего не понимают.
   Я поглядел на свои кулаки и сказал:
   – Ну то-то! Кто полезет – получит!
   Ничего совершенно не сообразили. Но объяснять некогда.
   Гордый, я шел домой.
   В прихожей у нас стоит большое зеркало. Оно давно стоит, но я его почти не замечал, а тут решил посмотреть на себя в зеркало.
   Посмотрел. Вытер пот со лба платком. Волосы поправил. Еще раз как следует на себя посмотрел. И у меня мелькнула мысль: между прочим, я, пожалуй, самый красивый мальчишка из всех, которые тут ходят.
   Конечно, так и есть. Все должны об этом знать. Да все, наверно, и так знают.

   Зеркало осталось стоять на своем месте, а я побежал. Я бежал к Васе как можно скорей застать его дома.
   Застал.
   И я сразу увидел, какой Вася хилый. Во рту зуба нет. Какой-то растерянный.
   Я его и решил ошарашить.
   – Ты знаешь, говорят, я самый аккуратный, самый сильный, самый красивый человек.
   – Кто говорит? – испугался Вася.
   – Все говорят. Думаешь, нет?
   – Ну да, не может быть…
   – А ты что, не видишь, что ли?
   – Так не бывает… – лепечет Вася.
   – Ну и дурак же ты, – говорю.
   Нечего мне с ним больше разговаривать. Ясно, он ничего не понимает. Ни чуточки.
   Ну и пускай дома сидит, а я пошел.
   У кого бы еще спросить про это самое? Ага, а бабушка на что? Старые люди бывают самые умные. Они все знают да помалкивают. Никто у них ничего не спрашивает. А вот я и спрошу.
   И спрашиваю как самый вежливый человек на свете. Самые первые слова у меня теперь «пожалуйста» и «извините».
   – Скажи, пожалуйста, бабуля…
   – Не знаю, не знаю, ничего не знаю…
   Я и заикнуться не успел, а она уже не то мне отвечает.
   – Да погоди, пожалуйста, извини… Понимаешь, бабуля, я сегодня избил всех!
   – Господи! Не дай бог, – говорит.
   – Лезут все, понимаешь. Я всех и раскидал. Я самый сильный, правда?
   – Ой, ой, ой, батюшки светы…
   – Да не батюшки, не батюшки! Ты на меня погляди: улыбка что надо. Зубы все давно выросли.
   – Хороший мальчик, – говорит бабушка.
   – Говорят, я самый красивый мальчишка!
   – Верно говорят. Умный мальчик, красивый. Зря люди не скажут.
   – Бабушка, а это правда?
   – Правда, истинная правда, – говорит бабушка. – Я врать не буду.
   – Надо маме про это сказать. Скажи ей, пожалуйста, сегодня, бабушка. Скажешь? Да?
   – А как же. Скажу, скажу дочери… все скажу.
   – Ну ладно, – говорю, – извини, пожалуйста.
   Ну вот видите, все как есть подтвердилось.
   Осталось до ужина подождать. Все сядут за стол. Вся семья в сборе. И бабушка все, что нужно, всем объявит. Пускай родители знают, какой у них сын.
   Вот наконец собираются. Только отец у себя в комнате задержался. Да и лучше, что его нет. Начнет шутить. А мне не до шуток. Я человек серьезный.
   Сидим едим. Я пристально смотрю на бабушку. Неужели не понимает, что пора начинать. Все сначала, что ли, ей объяснять? Толкаю ее локтем и смотрю ей прямо в глаза. Она отодвинулась от меня и как ни в чем не бывало продолжает закусывать. Никогда не думал, что у нее такой зверский аппетит.
   На ногу ей незаметно наступаю. Надо же ей напомнить.
   Она как вскрикнет и хлеб уронила на пол.
   Я как человек вежливый кидаюсь кусок поднимать.
   – Вот, пожалуйста… – говорю.
   – Молодец, – говорит мама. – Спасибо.
   – Я вообще, если хочешь знать, самый вежливый, самый красивый, самый сильный человек.
   – Почему? – спрашивает.
   – Говорят.
   – Кто сказал?
   – Весь город, – фу ты! – вся школа говорит.
   Как раз отец появляется. Как всегда не вовремя. А он, наверно, считает, в самое время.
   Интересно, он слышал или не слышал наш разговор?
   Говорит:
   – Не понимаю, зачем же быть и самым глупым человеком?
   Фу ты, черт, слышал, оказывается.
   Мама стала смеяться.
   Но я решил не сдаваться.
   – Почему глупый? А вот и нет!
   – Ну, что ты красавец, каких мало, я, положим, сам вижу. Не спорю. Согласен. Но в чем, в каком конкретном деле ты показал свою силу? Расскажи.
   Я даже вспотел. Платком своим вытираюсь. Весь красный. Подавился. Закашлялся. «Чего, – думаю, – отец родной к сыну пристал?»
   А он не отстает.
   – Нельзя быть просто так сильным. Не бывает. Вранье это. Вот если, скажем, отцу или матери какое-то дело трудно, не под силу, не справиться, а сын может их выручить, тогда понятно – он сильный.
   – Ну да, – говорю. – Ты не прав. Такого дела не будет.
   – Как не будет? Обязательно будет!
   – Ты хитренький, нарочно говоришь, чтобы я ждал?
   – Подожди немного.
   – Дай честное слово, что, правда, будет.
   – Честное слово, будет! Все твои дела впереди.
   – А долго ждать?
   – Не долго. Я постараюсь поскорей.
   – Ну тогда ладно, – говорю. – Все в порядке.
   Фу ты! Вытер я последний раз пот с лица. Сразу легче стало. Пока можно жить спокойно.
   И чего я выдумал, сам не знаю, как вышло.
//-- * * * --//
   Вечером нормальный человек, у которого все в порядке, ложится спать.
   А утром нормальному человеку вставать лень. Спать хочется. Но он, видите ли, все равно должен вставать и идти в школу.
   Вчера я в школе дрался. Не пойду сегодня в школу! Я даже подпрыгнул в постели, до чего мне понравилось. Родители давно на работе. Бабушка спит, наверно; ее не слышно. Я ей скажу, рано. Она мне поверит, я знаю.
   Я натянул на себя одеяло.
   Вдруг кто-то сорвал с меня одеяло…
   Тьфу, наша собака Пташка. Вот не ожидал. Ни разу с меня одеяло не стаскивала, а тут пожалуйста. Покоя не дают нормальному человеку. Хочешь не хочешь, все равно будут будить, кормить, провожать в школу, а там уроки спрашивать.
   Делать нечего. Я сам встаю, одеваюсь…
   Сначала я решил зайти к этому мальчику. Подошел к его двери. Звонить не стал. Нормальные люди утром встают. А он ведь необыкновенный, наверно, еще спит. Ему в детский сад даже не надо. Вот жизнь у человека! И как ему удается? Я сел на ступеньку лестницы, посидел, позавидовал: неохота быть нормальным человеком. Но не сидеть же тут, когда все нормальные люди сейчас в школе сидят. Я отправился в школу.
   После уроков опять подошел к этой двери и позвонил в звонок. За дверью было тихо. Никто не открывал. Я звонил еще, еще раз. Открылась соседняя дверь, старик сосед выбежал размяться. Он сказал, там никого нет дома. Они все улетели.
   – Как улетели? Навсегда улетели?
   – Вернутся.
   – Они на самолете улетели? – спрашиваю.
   – Конечно. Я слышал, они отправились полетать на дельтапланах.
   Ну вот, необыкновенные люди на дельтапланах летают, а я даже толком не знаю, что это такое. Мне стало печально.
   Домой я решил не спешить. В школу больше совсем не ходить.
   Брожу по улицам. На улице стало холодно. Но я нарочно распахнул пальто и снял шапку.
   Я знаю, необыкновенные люди могут ходить по снегу босиком, зимой в мороз в проруби купаться. И им от этого не холодно, а даже жарко.
   А я сижу все время дома в тепле, потому ничего не знаю, ничего не могу, и голова даже не работает.
   Чувствую, постепенно замерзаю. Тут я вспомнил, что есть на свете жаркие страны, где никогда не бывает холодно. Представил себе такое, и будто теплее стало.
   В жарких странах, я читал, и звери живут необыкновенные. Не то что здесь – одни кошки да собаки. Там бегемоты живут, крокодилы и другие разные звери.
   Вот жил бы среди необыкновенных зверей, и сам, может, был бы необыкновенным. И что мне крокодилы? Мне и крокодилы были бы нипочем.
   Одни крокодилы лезут в голову, а больше ничего не лезет. От холода, наверно. Вот привязались, вот втемяшились.
   Подходит как будто ко мне крокодил и говорит человеческим голосом:
   – Смотри-ка, совсем замерз, весь посинел, дрожишь. Простудишься.
   – Ну уж нет, – говорю. – Пускай другие простужаются. У меня есть задача поважней. Мне совсем не холодно, а жарко, если на то пошло.
   Ходил, ходил по улицам, незаметно домой пришел.
   Всю ночь мечтал о необыкновенном, которое сбылось.
   Утром возле своей кровати я увидел отца, мать, бабушку и доктора в белом халате.
   – Ну вот, наконец он открыл глаза, – сказала мама. – Как ты себя чувствуешь?
   – Все в порядке, – говорю.
   – Ничего себе в порядке: всю ночь бредил от жара. Мы не могли тебя разбудить. Думали, ты вовсе не проснешься. Доктор, что же делать?
   – Придется лежать. Очень сильно ребенок простудился.
   – Я не простудился! – закричал я.
   – Тише, тише, – сказал отец. – Что с тобой?
   – Потому что я не простудился! – опять крикнул я.
   – Опять бредит, – сказала мама.
   – Ничего, поправится. Он парень сильный, – сказала доктор.
   «Хорошо, что не надо вставать, как всем нормальным людям», – подумал я и уснул. Мне снились полеты, я не хотел открывать глаза, мне это нравилось.
   Когда мне надоело все время спать, пришел папа и стал со мной беседовать.
   – Как же тебя угораздило здорово простудиться. Первый раз в жизни ты заболел.
   – Я не от простуды заболел, – твердил я.
   – Отчего же?
   – Оттого что я нормальный, обыкновенный человек и мне ужасно скучно.
   – Что ты ерунду городишь, опять бред какой-то. Хотя… погоди, ты все время кричал во сне, что ты хочешь быть необыкновенным мальчиком. Каким же ты хочешь быть?
   – Да, я хочу быть необыкновенным. – И я громко заплакал.
   – Опять с ребенком истерика, – сказал папа.
   – Это не истерика! – заплакал я еще громче. – Я правда хочу.
   – Да ты совсем ослабел. Успокойся, малыш, успокойся. Это не легко. Чего тебе да и нам всем стоит. Зачем тебе, малыш?
   – Надо! – сказал я сквозь слезы.
   – Ладно, – сказал папа. – Что-нибудь мы с тобой обязательно придумаем. Даю тебе честное слово. – Он вытер мне слезы своим платком.
//-- * * * --//
   Что же папа необыкновенное придумает – интересно?
   А пока он еще не придумал, я сижу на стуле и тоже думаю: что мне делать?
   Ничего не придумывается.
   Я еще сильнее думаю, раскачиваюсь на стуле так, что стул трещит и шатается. Но делать мне все равно нечего.
   Когда папа с работы пришел, я его сразу спросил:
   – Ну, что ты придумал?
   – Ты о чем? – спросил папа.
   – Ты же вчера обещал необыкновенное придумать.
   – Ах, вот оно что! Обязательно сегодня, что ли, надо? Я, между прочим, с работы…
   – А ты что, целый год, что ли, будешь думать?
   – Есть еще время. Куда торопиться?
   Ох и расстроился я после этого.
   Он думает долго, а мне ждать неохота!
   От досады я стал раскачиваться на стуле, стул развалился, и я на пол грохнулся.
   Вскочил. Собрал части стула и в сторонку отодвинул, никто не увидит. Когда все уйдут, возьму и сам починю.
   Вот будет у меня дело.
//-- * * * --//
   Они ушли, а я один остался.
   Смотрю в окно: вон они идут, бабушка с кошелкой и моя собака Пташка. Пташка рядом с бабушкой бежит, на дом оглядывается, наверно, хочет мне лапой помахать.
   Небо синее. Облака. Солнце светит, и деревья качаются. Кругом летают воробьи и к нам на подоконник садятся.
   Хорошо на улице.
   Но мне надо стул починить, который я сломал вчера. Пока никто об этом не знает. Здорово я думал, так что стул не выдержал, развалился.
   Сначала в кухню пошел. Открыл холодильник, там еда разная. Надо подкрепиться.
   Я взял хлеб. Отрезал кусочек и солью посыпал. Попробовал. Вкусно. Но еще чего-то хочется.
   Я взял из холодильника яйцо и сварил его.
   Я ел хлеб с маслом, с яйцом и солью. Очень вкусно. Но еще чего-то хочется.
   Варенья с хлебом поел. Еще чего-то хочется.
   Пить хочется. Вот молоко – молока попил. Киселя попробовал. Воды захотелось.
   Налил из крана в стакан воды. Выпил воду – наконец наелся!
   Правильно бабушка говорит: хлеб самая вкусная еда, а вовсе не пирожные. С хлебом все можно есть. Без хлеба было бы хуже.
   Ушел из кухни. Взял молоток и гвозди.
   Я вколачиваю в стул побольше гвоздей, чтобы он крепче держался и больше никогда не разваливался.
   Готово. Можно спокойно кому хочешь садиться и сидеть. Ни за что не сломается.
   Еще один гвоздь в стену вбиваю. Свой портрет на него повешу. Фотографию. Чтобы все видели, какой я толковый человек.
   Убрал молоток.
   Сел на свой стул.
   Так. Все в порядке. Никто не может сказать, что в доме некому гвоздя забить.
   Смотрю на свой портрет.
   Хороший, между прочим, портрет получился.
   Улыбающийся!
//-- * * * --//
   Так, значит. Все в порядке. А дальше мне что делать? Сижу на стуле и быстро соображаю. Одного дома оставили, ушли…
   Вдруг слышу: в доме кто-то есть. Кто-то ходит. Пошел на цыпочках и заглянул в кухню.

   На столе сидел воробей и клевал остатки яйца. Он заметил меня и мигом вылетел в открытую форточку.
   Вот интересно. Я подбежал к окну, но воробья и след простыл.
   Опять я пошел и сел на стул, сижу тихо: может быть, воробей опять прилетит, тогда я его поймаю и с ним поиграю.
   Слышу: тихонько чирикает. Я на цыпочках притаился.
   На столе в кухне клевали крошки два воробья, а третий сидел на форточке и сторожил. Он оглянулся и тихонько чирикнул. Сам слетел на стол, а еще один сел на форточку. Потом и он слетел на стол, а другой прилетел на форточку.
   Целая стая воробьев клевала крошки хлеба на нашем кухонном столе.
   Вот здорово: люди меня одного оставляют, а птицы навещают. Всегда буду теперь защищать птиц. Только не скажу никому об этом: пусть думают, что одному мне скучно было. Может быть, пожалеют.
   Но вот бабушка дверь открывает. Я тогда дал знать воробьям, вбежал в кухню, и они все вылетели в форточку.
   Собака, как вошла, сразу на кухню побежала. Она стала на задние лапы, и я дал ей кусочек хлеба. Она обрадовалась и проглотила хлеб. Зверей теперь тоже буду защищать, потому что собака у меня очень хорошая.
   Мы с ней ушли из кухни, чтобы бабушке не мешать.
   А теперь что мне делать? Когда я спрашиваю, мне все время говорят: «Почитай, порисуй, телевизор посмотри». Надоело.
   А вот не буду делать, что говорят!
   А сами-то они что делают? Никогда не замечал.
//-- * * * --//
   Я проснулся оттого, что щелкнула, запираясь, наша входная дверь. И шаги отца глухо застучали по лестнице. Он пошел на работу. Мне вставать не обязательно, раз я болен. И в школу пока не хожу. Буду спать, пока надоест.
   Но звуки только начинались. Двери хлопали во всем доме, а одна дверь беспрерывно противно скрипела и визжала. Вздрагивал и завывал лифт, дворники громыхали мусорными баками. Хотя на улице почти темно, но многие люди уже не спят. И мне спать больше не хочется. Я встаю и заглядываю в кухню.
   Весь стол заставлен книгами и грязными чашками, кофейником, чайником. Мама моет и перетирает чашки.
   – У нас были гости? – спрашиваю.
   – Нет, – говорит мама. – Отец ночью доклад писал.
   Подумать только: доклады пишет. Вот это работа! С ума сойти! А я до сих пор не могу себе дела найти.
   Мама тоже уходит. За ней закрывается дверь.
   Я вовсе не собираюсь спать. Я собираю все свои книги и несу их в кухню. Я сам завариваю чай и кофе, наливаю во все чашки, из которых пил отец, и тоже начинаю пить и книги читать.
   Читал, читал, потом решил кое-что написать. Ну, не доклад, конечно. А стих какой-нибудь сочиню. Ничего нет трудного, между прочим. Все очень просто.
   Только начал, бабушка пришла со стола убирать.
   Я ничего не позволяю ей на столе трогать. Мне нельзя мешать. Я, между прочим, работаю.
   – Бабушка, – сказал я, – лучше не трогай посуду, а то я заставлю тебя сказки про зайца рассказывать, которого ты сама никогда не видала. – Тогда она испугалась и отстала. Я, между прочим, давно понял, что она ни одной сказки до конца не помнит.
   Но бабушка все же здорово мне помешала. Сбила меня с толку, и я теперь не знаю, что писать. Смотрю в окно. Между прочим, все пишут про солнце, и я напишу про солнце. Как оно светит с голубого неба, и все такое. Внимательно на небо смотрю. Там солнца пока нет, и небо не голубое, а какое-то не то серое, не то белое с серым. Непонятно, в общем, какое небо. Я решил подождать, когда небо голубым станет и солнце покажется.
   Когда небо голубое, сразу полная ясность.
   Представляю себе, сколько, может быть, людей на земле в это время в небо смотрят. И каждый человек, наверно, как и я, ждет голубого неба.
   Когда небо голубое, спокойно на душе. А вот если небо не голубое, то неизвестно, чего от неба ждать.
   Как польет дождь!
   Гроза как ударит!
   Снег как пойдет!
   Мороз как грянет!
   В общем, я очень много раздумывал. Долго ждал с работы отца, а он не приходил.
   И вот отец и мать пришли с работы.
   А я не успел написать ни строчки.
   – А что это такое? – вскрикнула мама, когда увидела на столе грязные чашки, те же самые, которые она мыла утром.
   – Я тут работал, – говорю.
   – А теперь убирай.
   – Пожалуйста, – говорю. По крайней мере, есть что человеку делать. И я начинаю мыть чашки.
   Отец сейчас будет спрашивать, как да что. А что я ему скажу, у меня же ничего не вышло. Скажет: не то делаю. Как бы переключить его внимание? Лучше я его сам спрошу: как да что. И вообще надо с отцом поговорить, как следует побеседовать, видно, он человек серьезный. Между прочим, удобный момент для разговора. Только не знаю, как начать.
   Я заволновался. Но все же разговор начинаю.
   – Ну как, – спрашиваю, – доклад? Кому ты делал доклад?
   – Нашим рабочим.
   – Зря ты им доклад делаешь. Пусть они лучше домой идут, там их дети ждут. Я ждал, ждал тебя, а ты не приходил.
   – А ты эгоист, между прочим, – говорит отец.
   Такая кличка мне вовсе не нравится. По-моему, плохая кличка, а я хороший. Я, конечно, долго ждал отца. Но вот он пришел, и я рад и мне вовсе неохота с ним ссориться. Но чувствую: разговор идет не в ту сторону, неприятный разговор получается. Надо на что-нибудь другое переключить.
   И я говорю:
   – Скажи, пожалуйста, папа, ты знаешь какое-нибудь стихотворение про небо?
   – Зачем? – спрашивает. – Про какое небо? Ни с того ни с сего…
   – Про голубое, конечно, – говорю.
   – Что-то мне сейчас в голову ничего не приходит, – говорит.
   – Вот, – говорю, – представь себе, и мне ничего не приходит. Весь день смотрел на небо и не увидел там ничего.
   – Почему, собственно, небо обязательно голубое?
   – А какое же?
   – Ты ночное небо видел?
   – Глядел, – говорю, – однажды, да ничего не понял. А какое, по-твоему, небо?
   – Не знаю. Надо подумать.
   – Подумай, пожалуйста.
   – А что, так скоро надо? Голубое, голубое… небо голубое… А почему обязательно голубое?! Красное может быть!
   И тут мне в голову сразу пришел стих:

     Небо белое, серое, черное,
     Голубое, зеленое, красное…

   – Ты знаешь, – говорю, – совершенно правильно! Небо разное может быть. Мы с тобой правильно думаем!
   – Я очень рад, – говорит папа, – что мы с тобой единомышленники.
   Я протягиваю ему руку, и он пожимает мою руку совершенно серьезно.
   Очень удачный разговор, как видите, состоялся. Не поссорились. Наоборот, подружились. Дружеский разговор.
   Но в форточку несется детский плач. Какой-то ребенок, видите ли, не хочет домой идти, а родители его уговаривают.
   Я захлопываю форточку. И что маленькие дети орут, как ненормальные? Неужели нельзя договориться потише? Надо уметь разговаривать со своими родителями. Как я, например. Сам нашел общий язык.
   Теперь мне со всеми хочется дружески беседовать.
   Но не с кем. Все своими делами заняты и разговаривать со мной опять некому.
   Тут я вспомнил про Васю. Хорошо бы он зашел ко мне, я бы с ним дружески побеседовал. Эх, Вася, Вася…
   И вдруг – представляете! – открывается дверь, и Вася входит.
   – Как дела? Какие новости? – спрашиваю.
   – Плохие новости. Посоветуй мне что-нибудь. У нас некоторые мальчишки над всеми смеются. Взяли в моду клички придумывать.
   – Какие же это новости? Это и при мне было. Всю жизнь они с кличками да прозвищами носятся.
   – Некоторые очень даже обидные. Мне ужасную кличку придумали?
   – Какую?
   – Не могу тебе сказать.
   – Как же я тебе тогда буду советовать?
   – Язык не поворачивается. Ужасная, оскорбительная кличка.
   – Ну, а ты?
   – Да тут повеситься можно, застрелиться можно, утопиться можно!
   – Еще чего! Ты погоди с этим. Дай мне поправиться. Я не хочу с тобой расставаться.
   – А как мне разговаривать с НИМ?
   – Если ты утопишься, ОН будет ходить, строить рожи разные и к другим приставать.
   – Те, может, тоже пойдут топиться…
   – Представляешь, сколько утопленников будет? Пол земного шара будет валяться в воде, а другая половина будет искать, кого бы еще оскорбить. Что ОН тебе сказал?
   – Такое говорит, что не могу сказать. Да если я скажу тебе, что ОН сказал… Нет, не могу сказать…
   – Хватит тебе: ОН, ОН… Сам придумай ему такую кличку, чтобы ОН закачался.
   – Какую? Тоже оскорбительную?
   И тут я ему посоветовал вот что:
   – А ты придумай кличку наоборот: не оскорбительную, а хорошую кличку.
   – Ишь ты, – говорит. – ОН мне плохую, а я ему хорошую? Да ты что?
   – Понимаешь, – говорю, – это поставит ЕГО в тупик.
   – В какой тупик? – разочаровался Вася.
   – Может быть, после этого он подойдет к тебе и скажет: «Извини, пожалуйста, что я тебе такое сказал, а ты вовсе не такое». Как ОН тебя назвал-то?
   – Вот пристал. Спрашиваешь и спрашиваешь, мне и так тяжело вспоминать, не видишь разве? Что-то не верю я. Вдруг ОН такой дурак, что ни в какой тупик его не поставишь?
   – Да объясни ты ему по-человечески, что ты не… Как ОН тебя назвал-то?
   Вася в затылке почесал и задумался: может быть, и у него мелькнет подходящая хорошая мысль.
   – Думай, думай, – говорю, – не бойся. Ты же хороший парень, я давно тебя знаю.
   – Спасибо, что ты так ко мне относишься. Я, понимаешь, раньше тоже думал, что я хороший, да и ты мне говорил. Но когда ОН мне такое сказал, я даже про себя забыл. Обидно стало, понимаешь.
   – А кто ОН? И что ОН тебе сказал?
   – ОН – враг. Ты его знаешь, с нами в одном классе учится.
   – Если с нами учится, то почему же он враг? Выходит, в классе одни враги, другие друзья? А ты кто такой?
   – А ты как думаешь?
   – Друг, наверно. У меня пока нет ни одного врага. А кто такие враги?
   – Ну те, которые других оскорбляют.
   – Неужели так просто стать врагом? Может, он по глупости сказал?
   – Наверно, глупые и есть враги, – говорит Вася.
   – А ты умный?
   – Не знаю…
   – Про себя не знаешь, а про других знаешь? Если подумать, я тоже иногда бываю глупым. Только потом видно, а не сразу. Один человек может быть и другом и врагом. Мне, например, всегда хочется быть другом, а врагом нечаянно получается.
   – Вот стоит тебе о чем-нибудь подумать, у тебя сразу столько придумывается.
   – Так вот слушай. Подойди к НЕМУ и попробуй найти с ним общий язык, спроси его: друг он или враг. И ты увидишь, он тебе скажет: друг. Значит, у него тоже все нечаянно вышло.
   – А вдруг он скажет: враг?
   – Ну если он такой дурак, то с ним дальше и разговаривать нечего, и обижаться нечего. Понятно?
   – Не совсем.
   – Понимаешь, кому нужны какие-то глупые враги? Он пустое место, и ты не обращай на него внимания.
   – А как ты думаешь: враг на всю жизнь или может исправиться?
   – А как по-твоему, тебе долго будет обидно или потом пройдет?
   – Ты знаешь, – говорит Вася, – кажется, уже проходит.
   – Вот видишь, что значит работать головой – и тебе и другим хорошо. Я приду в школу, мы вместе с тобой будем головой работать. Одна голова – хорошо, а две – лучше.
   – Хорошо все же иметь настоящего друга, как ты. А вот у кого друга нет, тому, наверно, хуже.
   – Пусть головой работает, – говорю. – Тогда сразу кто-нибудь заметит и придет посоветоваться. Они дружески побеседуют и станут друзьями. Можешь ты головой работать?
   – Мне мешает лень. Она мне даже учиться мешает. Просто не знаю, что мне с ленью делать, так она ко мне пристала.
   – Как же она к тебе пристала?
   – Вот сижу на стуле и вставать неохота, сижу и сижу и ничего не думаю.
   – Болезнь, что ли, у тебя особая? Это, наверно, у тебя от обиды. Нечего тебе просто сидеть на стуле! Вставай и иди по своим делам! Опыт со стулом у меня тоже был. Только я сидел на стуле не от лени, а от нечего делать. Я сидел и думал, что мне делать. Как назло, ничего не придумывалось. А стул трещал, трещал и развалился. Зато дело сразу появилось – стул чинить. Я взял и сам починил.
   Вася застеснялся и, почесывая в затылке, видимо, раздумывал о своей лени. Потом говорит:
   – Наверно, с ленью надо бороться?
   – Вот правильно, – говорю. – Борись с ней, гони ее, дерись с ней напропалую. – Я дружески похлопал его по плечу. – Пошли ее к черту! – Мы опять захохотали. – Лень для меня не проблема, – говорю. – У меня, понимаешь, другая проблема. Я в любое время могу взяться за любое дело. Но где взять дело? Вот вопрос.
   – А что ты сейчас делаешь?
   – Я чиню свои игрушечные машины. Видишь, сколько их тут? Думаешь, просто? С трудом получается.
   – А почему они все сломанные?
   – Я их специально сломал, чтобы потом починить. Чтобы никто не мог сказать, что я ничего починить не умею. А потом мне надо найти дело поважней.
   Вася почесал затылок.
   – Посоветуй, где мне такое дело взять? – говорю.
   – Сразу не могу. Немного погодя, – сказал Вася. – Мне надо домой. Дома я подумаю, завтра приду и скажу.
   И он встал со стула, который я сломал от нечего делать, а потом сделал. И он пошел домой бороться со своей ленью.
   А я остался у себя дома бороться со своим бездельем собственными силами. Поскольку от лентяя вряд ли дождешься помощи в каком-нибудь деле. А ничего не делать трудно. Все что-нибудь делают.
//-- * * * --//
   С другом поговорил. Теперь мне надо с бабушкой поговорить. Наладить отношения. А то до чего дошло: бабушка разговаривать со мной не решается. Связываться не хочет.
   – Бабушка, где ты была, когда тебя у нас не было? Я совсем не помню. Откуда ты, бабушка?
   – Я из деревни, – говорит бабушка.
   – И как там в деревне, расскажи.
   – Можно рассказать. Только это долго.
   – Мне интересно.
   – Неужто слушать будешь?
   – А что?
   – Теперь никто ничего слушать не хочет. Времени тратить не хотят.
   – Честное слово, буду слушать. И время у меня пока есть.
   – Ну, слушай. Сначала было хорошо. Весна. Солнце. Там у нас кругом черемухи, рябины. Все цветет. Аромат в воздухе. Небо высокое, светлое. У нас, конечно, дом, семья. Все хорошо…
   Потом дети уехали в города.
   Писем от них стали ждать.
   Бывало, весь день прожду почтальона. И ночью жду дня. Луна с неба ярко светит. Пятно лунного света, будто письмо, лежит на полу. Тихо. Стараюсь не ворочаться.
   Ведь если дети из родного дома уехали, они должны написать письмо о своей жизни. Почему же не пишут? Ведь знают, что дома писем ждут. Значит, плохо живут? Пусть все равно напишут…
   Слежу, как лунный квадрат бледнеет, потом исчезнет совсем, будто испарится. Чей-то петух запевает, другие начинают ему откликаться. Птицы запевают – рассвет начинается.
   Я встаю, подхожу к окошку. Свет за окном неясен, туман колышется. В деревне появляется первый человек. Это пастух. Он хлопнет сейчас своим кнутом. В тумане не видно ни кнута, ни ног его – кажется, будто человек плывет по туману. Он хлопнет кнутом на том конце деревни, и, пока идет в другой, мне надо козу подоить.
   Он хлопнет последний раз, свернет кнут кольцами и повесит на плечо сбоку. Коза сбивает росу на траве и несется с блеянием прямо к нему навстречу. Я выйду, доброго здоровья скажу. Пастух у нас как родной человек, всю жизнь был бессменный. Люди его уважали. Он умел накормить скотину.
   Все еще было хорошо. Потом стало хуже и хуже.
   Умер муж в одночасье. Схоронили. Холодно стало. Коза у меня еще оставалась. Пастух еще каждое утро подходил здороваться. Но вижу: он затосковал. Сгорбился. Старый кнут тащится сзади, как прожитая жизнь.
   Вот скотину поставили на зиму. Рассчитались с пастухом. Он купил в одном дому мяса, сколотил дощатый ящик, перекинул через него длинное полотенце, чтобы не резало плечо, пока несет до станции, и поехал на поезде к сыну. Сын его жил в городе Москве. Говорят, старик спал на полке до самой Москвы. А когда хотели его разбудить, оказалось, он умер. Может, он умер от духоты, к которой был непривычен…
   Коза у меня еще оставалась.
   Но она вскорости пала.
   Я все держалась.
   Пойду, бывало, на пруд, а небо словно опустилось над водой и гребенки волн теребят серые хвосты облаков. Мир будто сжался снизу и сверху, и нутро у меня будто надломилось в предчувствии долгой зимы.
   Но я держалась, пока меня привидения не одолели.
   – Привидения?! – я подскочил от неожиданности.
   – Да, брат, привидения. Отворяют дверь, на пороге садятся и ждут чего-то. Я, бывало, как шарахну чем попадя – они отойдут, и я опять в своем дому хозяйка.
   – А чем ты шарахала, бабушка? – спрашиваю.
   – Все глиняные плошки об них перебила, все ухваты обломала. Потом уж решила начать новую жизнь и вот сюда к вам и приехала. Вот так дело было.
   – А привидения дома остались?
   – Да пусть их! И дом уже старый.
   – Бабушка, а как умирают?
   – Так. В землю уходят, и все.
   – Зачем?
   – Жить надоедает. Устают от жизни.
   – И я тоже умру? Я не хочу!
   – Да тебе нечего и думать про это. Ты не умрешь.
   – Да? Я не хочу. А ты хочешь?
   – У меня все идет к тому.
   – Ну что ты, бабушка! Давай вместе жить. Не умирай.
   – Да я уж устала. Да ты не бойся. Я, видишь, новую жизнь начала.
   – Давай я тебе жить помогу.
   – Зря мы с тобой разговор затеяли на сон грядущий.
   Но вовсе не зря затеяли. Я ночью сон увидал.
   Будто мы с бабушкой ходим по лесу, шуршим листьями. Осень. Мы ходим с ней долго. Потом вышли из леса и очутились у того деревенского пруда, про который бабушка говорила. Пруд очень большой и едва-едва проглядывает на горизонте противоположный берег.
   – Батюшки, ведь осень, осень уже, с листьев слезы текут… – говорит бабушка.
   А я вижу на берегу старую черную лодку и бегу к ней.
   А бабушка мне говорит:
   – Это мой челнок.
   – Я хочу доплыть на нем до того берега и посмотреть, что там. Ты со мной поедешь, бабушка?
   – Нечего мне. Я там была. Мой челнок для тебя не годится, он рассохся и течет по всем швам, – говорит бабушка.
   Я стал возиться с лодкой, чинить ее и приспособлять для плаванья. Во время возни я вдруг услышал бабушкин голос:
   – Не смею тебя беспокоитттть. Приходи, однако, ко мне беседоватттть.
   Я оглянулся спросить, что она нажимает на «т», но ее уже нигде не было.
   Я искал, искал – она будто сквозь землю провалилась.
   Я стал волочить лодку к воде, было тяжело, я устал и проснулся.
   Бабушка давно встала. Она была в кухне.
   Мне мой сон не понравился. Зачем-то они все умирают, сквозь землю проваливаются. То ли дело я: мне летать хочется, до того берега добираться.
   Я встаю и включаю радио. По радио играет веселая музыка. Я начинаю под музыку плясать.
   Сегодня я весь день пляшу. По телевизору музыка – я пляшу.
   Как будто у меня есть особый моторчик. И он автоматически заводится, когда играет где-нибудь музыка.
   Пришли родители. Услышали, что я топаю, и говорят:
   – Тише, тише, придут снизу!

   Я стал тише топать, но плясать не перестал.
   Вдруг на отца наскочил нечаянно. Он говорит:
   – Ты так дергаешься, как будто тебя палками бьют.
   Я перестал сильно руками размахивать. Но плясать не перестал. Держусь ровно, топаю тихо – танцую.
   Увидела случайно мама и говорит:
   – Ты, Славик, неплохо двигаешься, между прочим.
   Мама еще не понимает, что я не просто двигаюсь, я танцую.
   Ничего, скоро поймет, куда она денется. Все мой танец поймут, никуда не денутся.
   Отец говорит:
   – Что ты делаешь? Ты бабушке надоел, все время у нее перед глазами мелькаешь. Прекрати немедленно!
   – Я не мелькаю. Я, может быть, ей помогаю. От смерти ее спасаю. Веселю.
   Мрачный отец какой-то. Все время говорит:
   «Прекрати!»
   Я, конечно, не обратил на это внимания. И плясать продолжаю.
   А что делать? Музыка играет – моторчик работает.
   Отец говорит:
   – Остановись!
   – Не могу, – говорю.
   – Почему не можешь?
   – Завелся.
   – Это еще что такое?
   – Моторчик завелся.
   – Какой моторчик? Ах, моторчик! Останови моторчик!
   – Зачем?
   – Видишь ли, мотор работает, но голова должна быть на плечах.
   – При чем тут голова?
   – Соображать: что? Зачем? Для чего?
   – Я знаю, – говорю.
   – Знаешь, так остановись наконец.
   – Я знаю: моторчик у человека работает, голова на плечах есть. Стоп!
   Я, между прочим, знаю, зачем я пляшу.
   Помните октябрятского вожатого, который работает в нашем классе? Толя Богданов его зовут. На вид он парень обыкновенный. Он сам пел и плясал в нашем классе, никто его не просил. Но было ужасно интересно. Вот и я. Пока учусь – подрасту.
   Правда, родителям надоедает, они не знают, куда от меня деться.
   Сами же они виноваты.
   Когда я их спрашивал, что мне делать, они мне говорили, книгу почитать. Я читал книгу про ребят, которые что есть мочи отплясывали в деревенской бане. Баня ходуном ходила.
   Родители говорили мне: телевизор посмотри. Я смотрел. Там вообще все поют и пляшут, тем более что другое мне вовсе неинтересно и ничего не понятно.
   А вот когда я сам начал плясать, все время слышу: «Перестань!» да «Прекрати!».
   А зачем прекращать?
   Я живу в своей квартире? В своей.
   На своей улице? На своей.
   В своем городе? В своем.
   Учусь в своей собственной школе. Вот, значит, что хочу, то и делаю!
   Плясал, пляшу и буду плясать!
   Это нужно для дела.
   Я хочу быть октябрятским вожатым в первом «А» классе.
   А что?
//-- * * * --//
   Мой отец в конце концов в один прекрасный день принес мне новые лыжи.
   Нельзя сказать, что это были необыкновенные лыжи, но мне именно такие и нужны.
   День действительно был замечательный. Зима пришла. Снегу навалило.
   И вот я снова выхожу на улицу и встаю на лыжи. Прокачусь от дома до школы по новому снежку.
   Вышел, и сразу старые знакомые встретились. Знакомый сосед сказал мне: «Физкультпривет!»
   Знакомая девочка вела кошку на поводке. Прежде она за кошкой бегала, а теперь кошка за ней тащится.
   Коля гнал на велосипеде прямо по снегу.
   – А где этот мальчик, который дал тебе велосипед? – спросил я.
   – Скоро вернется, – сказал Коля.
   В Васином окне был свет: наверно, он учит уроки.
   Мне тоже захотелось учить уроки. И в школу захотелось.
   Я катил на новых лыжах. Медленно падал снег. Все было в порядке.
   Только я так и не знаю, каким лучше быть: нормальным или необыкновенным человеком?
   Вообще-то обыкновенным человеком быть просто замечательно, я чувствую. Может быть, даже и лучше всего.
   В общем, как быть необыкновенным человеком, я пока совсем не знаю. Я вон чуть не умер от этого.
   Отложим это до другого раза.

Рассказы

Всему свое место

   Я бросил решать задачку и побежал в сад к ребятам. Бегу – навстречу идет наш учитель.
   – Как дела? – говорит. – Догоняешь ветер?
   – Да нет, я так, в садик.
   Иду рядом с ним и думаю: «Вот сейчас спросит меня про задачу – какой ответ получился, – а что я скажу? Ведь я еще не успел решить».
   А он:
   – Хорошая погода…
   – Ну да, – отвечаю, – конечно… – А сам боюсь: про задачу вдруг спросит.
   А он:
   – Нос-то у тебя красный! – и смеется.
   – У меня всегда нос красный, такой уж у меня нос.
   – Что ж ты, – говорит, – так и собираешься с таким носом жить?
   Испугался я:
   – А что мне с ним делать?
   – Продать его и купить новый.
   – Это вы шутите.
   Он опять смеется.
   Я жду, когда же он про задачу спросит.
   Так и не спросил про задачу.
   Забыл, наверное.
   На другой день вызывает меня:
   – А ну, покажи задачу.
   Не забыл, оказывается.

Тетрадки под дождем

   На перемене Марик мне говорит:
   – Давай убежим с урока. Смотри, как на улице хорошо!
   – А вдруг тетя Даша задержит с портфелями?
   – Нужно портфели в окно побросать.
   Глянули мы в окно; возле самой стены сухо, а чуть подальше – огромная лужа. Не кидать же портфели в лужу! Мы сняли ремни с брюк, связали их вместе и осторожно спустили на них портфели. В это время звонок зазвенел. Учитель вошел. Пришлось сесть на место. Урок начался. Дождь за окном полил. Марик записку мне пишет:
   «Пропали наши тетрадки».
   Я ему отвечаю:
   «Пропали наши тетрадки».
   Он мне пишет:
   «Что делать будем?»
   Я ему отвечаю:
   «Что делать будем?»
   Вдруг вызывают меня к доске.
   – Не могу, – говорю, – я к доске идти.
   «Как же, – думаю, – без ремня идти?»
   – Иди, иди, я тебе помогу, – говорит учитель.
   – Не надо мне помогать.
   – Ты не заболел ли случайно?
   – Заболел, – говорю.
   – А с домашним заданием как?
   – Хорошо с домашним заданием.
   Учитель подходит ко мне.
   – А ну, покажи тетрадку.
   Я молчу.
   – Что с тобой происходит?
   Я молчу.
   – Придется тебе поставить двойку.
   Он открывает журнал и ставит мне двойку, а я думаю о своей тетрадке, которая мокнет сейчас под дождем.
   Поставил учитель мне двойку и спокойно так говорит:
   – Какой-то ты сегодня странный…

Яандреев

   Все из-за фамилии происходит. Я по алфавиту первый в журнале; чуть что, сразу меня вызывают. Поэтому и учусь хуже всех. Вот у Вовки Якулова все пятерки. С его фамилией это нетрудно – он по списку в самом конце. Жди, пока его вызовут. А с моей фамилией пропадешь. Стал я думать, что мне предпринять. За обедом думаю, перед сном думаю – никак ничего не могу придумать. Я даже в шкаф залез думать, чтобы мне не мешали. Вот в шкафу-то я это и придумал. Прихожу в класс, заявляю ребятам:
   – Теперь я не Андреев. Я теперь Яандреев.
   – Мы давно знаем, что ты Андреев.
   – Да нет, – говорю, – не Андреев, а Яандреев, на «Я» начинается – Яандреев.
   – Ничего не понятно. Какой же ты Яандреев, когда ты просто Андреев? Таких фамилий вообще не бывает.
   – У кого, – говорю, – не бывает, а у кого и бывает. Это позвольте мне знать.

   – Удивительно, – говорит Вовка, – почему ты вдруг Яандреевым стал!
   – Еще увидите, – говорю.
   Подхожу к Александре Петровне:
   – У меня, знаете, дело такое: я теперь Яандреевым стал. Нельзя ли в журнале изменить. Чтобы я на «Я» начинался.
   – Что за фокусы? – говорит Александра Петровна.
   – Это совсем не фокусы. Просто мне это очень важно. Я тогда сразу отличником буду.
   – Ах, вот оно что! Тогда можно. Иди, Яандреев, урок отвечать.

Я пуговицу сам себе пришил

Я пуговицу себе сам пришил. Правда, я ее криво пришил, но ведь я ее сам пришил! А меня мама просит убрать со стола, как будто бы я не помог своей маме, – ведь пуговицу я сам пришил! А вчера вдруг дежурным назначили в классе. Очень мне нужно дежурным быть! Я ведь пуговицу себе сам пришил, а они кричат: «На других не надейся!» Я ни на кого не надеюсь. Я все сам делаю – пуговицу себе сам пришил…

Как я под партой сидел

   Только к доске отвернулся учитель, а я раз – и под парту. Как заметит учитель, что я исчез, ужасно, наверное, удивится.
   Интересно, что он подумает? Станет спрашивать всех, куда я делся, – вот смеху-то будет! Уже пол-урока прошло, а я все сижу. «Когда же, – думаю, – он увидит, что меня в классе нет?» А под партой трудно сидеть. Спина у меня заболела даже. Попробуй-ка так просиди! Кашлянул я – никакого внимания. Не могу больше сидеть. Да еще Сережка мне в спину ногой все время тычет. Не выдержал я. Не досидел до конца урока. Вылезаю и говорю:
   – Извините, Петр Петрович…
   Учитель спрашивает:
   – В чем дело? Ты к доске хочешь?
   – Нет, извините меня, я под партой сидел.
   – Ну и как, там удобно сидеть, под партой? Ты сегодня сидел очень тихо. Вот так бы всегда на уроках.

Передвижение комода

   Маше семь лет. Она ходит в школу в первый класс и учится на «отлично». Ее ставят в пример, как лучшую ученицу. А однажды вот что случилось, она не выучила урока и вообще ничего не могла ответить. Весь класс пришел в удивление, и все мальчики и девочки подумали: «Вот это да!»
   Учитель строго взглянул на нее.
   – Объясни мне, что это значит?
   Маша заплакала и объяснила все по порядку.
   – У нас большое несчастье. Мама передвигала комод. А братик сидел на полу. Он крутил волчок. Волчок закатился под комод. Братик полез за волчком. И мама ему прищемила живот. Братика увезли в больницу. Все плакали очень сильно, и я не могла учить урок.
   Мальчики и девочки подумали: «Вот это да!» А учитель сказал:
   – Раз такое дело, это совсем другое дело. – И погладил Машу по голове.
   Прошло несколько дней. Учитель встретил Машину маму. Он ей говорит:
   – У вас такое несчастье. Вы придавили сына комодом. Мы все вам сочувствуем.
   – Что вы, что вы! – сказала мама. – У меня нет ни комода, ни сына. У меня только дочка.

Болтуны

   Сеня и его сосед по парте не заметили, как вошел учитель. Сеня нарисовал на ладони себя и показал соседу.
   – Это я, – сказал он. – Похоже?
   – Нисколько, – ответил Юра, – у тебя не такие уши.
   – А какие же у меня уши?
   – Как у осла.
   – А у тебя нос, как у бегемота.
   – А у тебя голова, как еловая шишка.
   – А у тебя голова, как ведро.
   – А у тебя во рту зуба нет…
   – А ты рыжий.
   – А ты селедка.
   – А ты вуалехвост.
   – А что это такое?
   – Вуалехвост – и все.
   – А ты первердер…
   – Это еще что значит?
   – Значит, что ты первердер.
   – А ты дырбыртыр.
   – А ты выртырвыр.
   – А ты ррррррр…
   – А ты ззззззз…
   – А ты…ы! – сказал Юра и увидел рядом учителя.
   – Хотел бы я знать, – спросил учитель, – кто же все-таки вы такие?

Как мы на самолете летали

   Приезжаем на аэродром. Нас шефы-летчики пригласили. Весь класс наш в один самолет уместился. Прямо дом, а не самолет! Хочешь – сиди, хочешь – стой – что хочешь делай! Валерка петь стал. Только когда загудел самолет, он почему-то вдруг перестал петь.
   – Летим уже? – спрашивает. – Или нет?
   Кто-то как закричит:
   – Летим! Летим!
   – Я боюсь, – говорит Валерка. – Зачем я только в кино не пошел! – и зубами стучит.
   Я ему говорю:
   – С непривычки это бывает.
   – А ты раньше летал? – спрашивает Валерка.
   – Я на катере ездил. А это почти одно и то же. Мы с отцом с катера рыбу ловили.
   Вдруг выходит к нам летчик. Улыбается, спрашивает:
   – Ну как?
   Валерка как заорет:
   – Ой, идите за руль! Самолет упадет! – И заплакал.
   Летчик смеется:
   – Не беспокойся. Там ведь еще летчик есть.
   Валерка перестал плакать.
   – Эх ты, плакса! – говорит летчик. – Девочки на тебя смотрят.
   Катя услышала и говорит:
   – Мы на него совсем не смотрим. Мы в окно смотрим.
   А летчик не отстает:
   – Они даже смотреть на тебя не хотят, эх ты, трусишка!
   Миша Колосов говорит:
   – Чудак Валерка. Сначала пел, а потом стал бояться.
   Ленька Скориков говорит:
   – Это он, наверно, от страха пел.
   Тут самолет на снижение пошел.
   Вышли мы из самолета.
   – Эх, – говорит Валерка, – хорошо бы еще покататься.
   – Вот и прекрасно, – улыбается летчик, – сейчас будем на вертолете кататься.
   Я обернулся – нет Валерки.
   – Где Валерка? – спрашивают ребята.
   Наверное, он в кино пошел.

Лукьян

   Катю вызвали отвечать урок, а Маша в окно засмотрелась. Катя подсказку ждет, а Маша видит собаку Лукьяна и говорит тихо, вслух:
   – Лукьян…
   Катя подумала, ей подсказали, и повторяет:
   – Лукьян…
   – При чем тут Лукьян?! – удивился учитель.
   Учитель сердито смотрит на Катю.
   Катя сердито смотрит на Машу.
   А Маша спокойно смотрит в окно.

И мы помогали

   Когда снег с крыши сбрасывали, мы всем двором помогали дворнику. На крышу нас, конечно, не пустили.
   Тогда мы собрались во дворе, встали цепочкой, взявшись за руки, и никого не пускали в ту зону, куда снег падал.
   Когда люди в эту зону шли, не подозревая об опасности, мы хором кричали:
   – Сюда нельзя! В обход!
   И все люди шли в обход.
   На Ваську небольшой кусок снега сел. Кружился, кружился в воздухе и прямо Ваське на голову опустился. Васька только тряхнул головой, и этот снег на его голове растаял. Он потом все повторял, что своей головой защитил других. Нескромно, я считаю, такие вещи заявлять. Тоже мне! Как будто это был какой-нибудь громадный кусок льда.
   Нас вовсю дворник гнал, а мы не уходили. Так до конца помогали.
   А дворник говорит, что мы мешали.
   Как же так?
   Не может этого быть!

Язык

   Ребята работали. А Петя сел на ступеньку. И так сидел. Очень нужно работать!
   Но сидеть надоело.
   Он кошку увидел.
   Поймал ее.
   Показал кошке шиш, посвистел кошке в ухо, скорчил несколько рож, спел три песни, язык показал.

   Она его цап лапой по языку!
   Он сразу петь перестал.
   Заорал, кошку выпустил и помчался к ребятам…
   Лучше поздно, чем никогда!

Привычка

   Не успели приехать в пионерлагерь, а уж тихий час! Не хочется человеку спать – так нет, спи, хочешь не хочешь! Как будто мало спать ночью – еще днем спи. Тут бы пойти искупаться в море – так нет, лежи, да еще глаза закрой. Книжку и то почитать нельзя. Стал я напевать чуть слышно. Напевал, напевал и заснул. За ужином думаю: «Ага, вот оно что: чтоб заснуть, нужно что-нибудь спеть. Иначе никак не уснешь».
   На другой день я, как только лег, так сейчас же тихонечко и запел. Я даже сам не заметил, как стал так громко петь, что прибежал наш вожатый Витя.
   – Это что еще за певец такой?
   Я ему отвечаю:
   – Я иначе уснуть не могу, вот поэтому и напеваю.
   Он говорит:
   – А если все запоют, тогда что будет?
   – Ничего, – говорю, – не будет.
   – Тогда сплошное пение будет, а не сон.
   – А может быть, тогда все уснут?
   – Ты не выдумывай чепуху, а закрой глаза и спи.
   – Не могу я без песни спать, у меня без этого глаза не закроются.
   – Закроются, – говорит, – вот увидишь.
   – Нет, не закроются, я себя знаю.
   – У всех ребят закрываются, а почему у тебя не закроются?
   – Потому что я так привык.
   – А ты попробуй не вслух, а про себя. Тогда еще скорее уснешь и товарищей не разбудишь.
   Стал я петь про себя, пел разные песни и незаметно уснул.
   На другой день мы на море пошли. Купались, в разные игры играли. Потом на винограднике работали. И я перед сном забыл песню спеть. Как-то сразу уснул. Совершенно внезапно. Совсем неожиданно.
   Вот это да!

Как я писал стихи

   Иду я как-то по пионерлагерю и в такт напеваю что попало. Замечаю – получается в рифму. Вот, думаю, новость! Талант у меня открылся. Побежал я к редактору стенгазеты.
   Женька-редактор пришел в восторг.
   – Замечательно, что ты стал поэтом! Пиши и не зазнавайся.
   Я написал стихотворение о солнце:

     Льется солнца луч
     На голову мне.
     Эх, хорошо
     Моей голове!

   – Сегодня с утра идет дождь, – сказал Женька, – а ты пишешь о солнце. Поднимется смех и все такое. Напиши о дожде. Мол, не беда, что дождь, мы все равно бодры и все такое. Стал я писать о дожде. Правда, долго не получалось, но, наконец, получилось.

     Льется дождь
     На голову мне.
     Эх, хорошо
     Моей голове!

   – Не везет тебе, – говорит Женька, – дождь-то кончился – вот беда! И солнце пока не показалось.
   Сел я писать о средней погоде. Тоже сразу не выходило, а потом вышло:

     Ничто не льется
     На голову мне.
     Эх, хорошо
     Моей голове!

   Женька-редактор мне говорит:
   – Смотри, вон солнце опять показалось.
   Тогда я сразу понял, в чем дело, и на другой день принес такое стихотворение:

     Льется солнца луч
     На голову мне,
     Льется дождь
     На голову мне,
     Ничто не льется
     На голову мне.
     Эх, хорошо
     Моей голове!

Как я помогал маме мыть пол

   Я давно собирался пол вымыть. Только мама не разрешала мне. «Не получится, – говорит, – у тебя…» – Посмотрим, как не получится! Трах! – опрокинул ведро и пролил всю воду. Но я решил, так даже лучше. Так гораздо удобней мыть пол. Вся вода на полу; тряпкой три – и все дело. Воды маловато, правда. Комната-то у нас большая. Придется еще ведро на пол вылить.
   Вылил еще ведро, вот теперь красота! Тру тряпкой, тру – ничего не выходит. Куда же воду девать, чтобы пол был сухой? Без насоса тут ничего не придумать. Велосипедный насос нужно взять. Перекачать воду обратно в ведро.
   Но когда спешишь, все плохо выходит. Воды на полу не убавилось, и в ведре пусто. Наверно, насос испортился.
   Придется теперь с насосом повозиться.
   Тут мама в комнату входит.
   – Что такое, – кричит, – почему вода?
   – Не беспокойся, мама, все будет в порядке. Надо только насос починить.
   – Какой насос?
   – Чтобы воду качать…
   Мама взяла тряпку, смочила в воде, потом выжала тряпку в ведро, потом снова смочила, опять в ведро выжала. И так несколько раз подряд. И воды на полу не стало.
   Все оказалось так просто. А мама мне говорит:
   – Ничего. Ты мне все же помог.

Новая рубашка

   Хотя на дворе мороз и снег, я расстегнул пальто на все пуговицы и заложил за спину руки.
   Пусть все видят мою рубашку, которую мне сегодня купили!
   Я ходил по двору взад-вперед, поглядывая на окна.
   Шел с работы мой старший брат.
   – О, – сказал он, – какая прелесть! Только смотри не простудись. – Он взял меня за руку, привел домой и надел мне рубашку поверх пальто.
   – Теперь гуляй, – сказал он. – Какая прелесть!

Все куда-нибудь идут

   После лета все во дворе собрались.
   Петя сказал:
   – Я иду в первый класс.
   Вова сказал:
   – Я во второй класс иду.
   Маша сказала:
   – Я в третий класс иду.

   – А я? – спросил маленький Боба. – Выходит, я никуда не иду? – И заплакал.
   Но тут Бобу позвала мама. И он перестал плакать.
   – Я к маме иду! – сказал Боба.
   И он пошел к маме.

Неохота все время пешком ходить

   Неохота все время пешком ходить. Прицепился сзади к грузовику и еду. Вот и школа за поворотом. Только вдруг грузовик быстрей пошел. Будто нарочно, чтоб я не слез. Школу уже проехали. У меня уже руки держаться устали. И ноги совсем затекли. А вдруг он так целый час будет мчаться?
   Пришлось в кузов забраться. А в кузове мел был какой-то насыпан. Я в этот мел и упал. Такая пыль поднялась, что я чуть не задохся. Сижу на корточках. За борт машины держусь руками. Трясет вовсю! Боюсь, шофер меня заметит – ведь сзади в кабине окошечко есть. Но потом понял: он не увидит меня – в такой пыли трудно меня увидеть.
   Уже за город выехали, где дома новые строят. Здесь машина остановилась. Я сейчас же выпрыгнул – и бежать.
   Хотелось все же в школу успеть, несмотря на такой неожиданный поворот дела.
   На улице все на меня смотрели. Даже пальцем показывали. Потому что я весь белый был. Один мальчишка сказал:
   – Вот здорово! Это я понимаю!
   А одна девочка маленькая спросила:
   – Ты настоящий мальчик?
   Потом собака чуть не укусила меня.
   Не помню уж, сколько я шел пешком. Только к школе когда подходил, все из школы уже выходили.

Был не крайний случай

   В классе все пересказ писали, а я, как на зло, в этот день заболел. Через пять дней только явился в школу.
   Анна Петровна сказала мне:
   – Вот возьми домой книжку, прочти ее и напиши своими словами. Только не больше двух раз прочти.
   – А если я не запомню?
   – Пиши, как запомнишь.
   – А третий раз ни за что нельзя?
   – В крайнем случае – можно.
   Пришел я домой. Прочел два раза. Как будто запомнил. Забыл только, как слово «окно» писать – через «а» или «о». А что, если книжку открыть и заглянуть разок? Или это не крайний случай? Наверное, это не крайний случай. Ведь в основном я все запомнил. Спрошу-ка я лучше у папы, можно мне заглянуть в третий раз или нет.
   – Этот случай не крайний, – сказал папа. – Есть правило о безударных гласных. И ты должен знать это правило.
   Правило я забыл. Пришлось наугад писать.
   Анна Петровна прочла рассказ.
   – Что же ты слово «окно» через «а» написал?
   Я говорю:
   – Был не крайний случай. И я не мог в третий раз заглянуть в книжку. А то бы я правильно написал.

Моя работа

   Старший брат мастерил приемник, а младший ходил вокруг и мешал.
   – И я работать хочу, – просил он.
   – Вот пристал, – сказал старший брат. – На тебе молоток и гвоздь.
   Младший нашел кусок фанеры и приступил к работе.
   Тук-тук-тук – вся фанера в дырках! Даже вся табуретка в дырках. Даже в пальце чуть-чуть не сделал дырку.
   – А ну-ка, – сказал старший брат, – дай сюда. – И прибил фанеру к приемнику.
   – Вот и все, – сказал старший брат, – готов приемник.
   Младший вышел во двор и привел ребят.
   – Это я сделал. Моя работа!
   – Весь приемник сделал?
   – Не весь, конечно, но главную часть. Без нее приемник бы не работал.

Никакой горчицы я не ел

   Сумку я спрятал под лестницу. А сам за угол завернул, на проспект вышел.
   Весна. Солнышко. Птички поют. Неохота как-то в школу. Любому ведь надоест. Вот и мне надоело.
   Иду, витрины разглядываю, во весь голос песни пою. Попробуй в классе запой – сразу выгонят. А тут пой, сколько твоей душе угодно. Так до конца проспекта дошел. Потом обратно. Хорошо ходить! Ходи себе и ходи.
   Смотрю – машина стоит, шофер что-то в моторе смотрит. Я его спрашиваю:
   – Поломалась?
   Молчит шофер.
   – Поломалась? – спрашиваю.
   Он молчит.
   Я постоял, постоял, говорю:
   – Что, поломалась машина?
   На этот раз он услышал.
   – Угадал, – говорит, – поломалась. Помочь хочешь? Ну, давай чинить вместе.
   – Да я… не умею…
   – Раз не умеешь, не надо. Я уж как-нибудь сам.
   Что мне оставалось делать? Вздохнул и дальше пошел.
   Вон двое стоят. Разговаривают. Подхожу ближе. Прислушиваюсь. Один говорит:
   – Как с патентом [1 - Патент – документ, дающий изобретателю исключительное право на изобретение.]?
   Другой говорит:
   – Хорошо с патентом.
   «Что это, – думаю, – патент? Никогда я про него не слышал». Я думал, они про патент еще скажут. А они про патент ничего не сказали больше. Про завод стали что-то рассказывать. Один заметил меня, говорит другому:
   – Гляди-ка, парень как рот раскрыл.
   И ко мне обращается:
   – Что тебе?
   – Мне ничего, – отвечаю, – я просто так…
   – Тебе нечего делать?
   – Ага.
   – Вот хорошо! Видишь, вон дом кривой?
   – Вижу.
   – Подойди подтолкни его с того боку, чтоб он ровный был.
   – Как это?
   – А так. Тебе ведь нечего делать. Ты и подтолкни его.
   И смеются оба.
   Я что-то ответить хотел, но не мог придумать. По дороге придумал, вернулся к ним.
   – Не смешно, – говорю, – а вы смеетесь.
   Они как будто не слышат.
   Я опять:
   – Не смешно совсем. Что вы смеетесь?
   Потом один говорит:
   – Мы совсем не смеемся. Где ты видишь, что мы смеемся?
   Они и правда уже не смеялись. Это раньше они смеялись. Значит, я опоздал немножко…
   О! Метла у стены стоит. И никого рядом нету.
   Дворник вдруг из ворот выходит.
   – Не тронь метлу!
   – Да зачем мне метла? Мне метлы не нужно…
   – А не нужно, так и не подходи к метле. Метла для работы, а не для того, чтобы к ней подходили.
   Какой-то злой дворник попался! Метлы даже жалко.
   Эх, чем бы заняться? Домой идти еще рано. Уроки еще не кончились. Ходить по улицам скучно. Ребят никого не видно.
   На леса строительные залезть? Как раз рядом дом ремонтируют. Погляжу сверху на город. Вдруг слышу голос:
   – Куда лезешь? Эй!
   Смотрю – нет никого. Вот это да! Никого нет, а кто-то кричит! Выше стал подниматься – опять:
   – А ну слезь!
   Головой верчу во все стороны. Откуда кричат? Что такое?
   – Слезай! Эй! Слезай, слезай!
   Я чуть с лестницы не скатился.
   Перешел на ту сторону улицы. Наверх, на леса смотрю. Интересно, кто это кричит? Вблизи я никого не видел. А издали все увидел – рабочие на лесах штукатурят, красят…
   Сел на трамвай, до кольца доехал. Все равно идти некуда. Лучше буду кататься. Устал ходить.
   Второй круг на трамвае сделал. На то же самое место приехал. Еще круг проехать, что ли? Не время пока домой идти. Рановато. В окно вагона смотрю. Все спешат куда-то, торопятся. Куда это все спешат? Непонятно.
   Вдруг кондукторша говорит:
   – Плати, мальчик, снова.
   – У меня больше денег нету. Только три копейки было.
   – Тогда сходи, мальчик. Иди пешком.
   – Ой, мне далеко пешком идти!
   – А ты попусту не катайся. В школу, наверное, не пошел?
   – Откуда вы знаете?
   – Я все знаю. По тебе видно.
   – А чего видно?
   – Видно, что в школу ты не пошел. Вот что видно. Из школы ребята веселые едут. А ты как будто горчицей объелся.
   – Никакой я горчицы не ел…
   – Все равно сходи. Прогульщиков я не вожу бесплатно.
   А потом говорит:
   – Ну уж ладно, катайся. В другой раз не разрешу. Так и знай. – Но я все равно сошел. Неудобно как-то.
   Место совсем незнакомое. Никогда в этом районе не был. С одной стороны дома стоят. С другой стороны нет домов; пять экскаваторов землю роют. Как слоны по земле шагают. Зачерпывают ковшами землю и в сторону сыплют. Вот это техника! Хорошо сидеть в будке. Куда лучше, чем в школу ходить. Сидишь себе, а он сам ходит, да еще землю копает.
   Один экскаватор остановился. Экскаваторщик слез на землю и говорит мне:
   – В ковш хочешь попасть?
   Я обиделся.
   – Зачем мне в ковш? Я в кабину хочу.
   И тут вспомнил я про горчицу, что кондукторша мне сказала, и стал улыбаться. Чтоб экскаваторщик думал, что я веселый. И совсем мне не скучно. Чтоб он не догадался, что я не был в школе. Он посмотрел на меня удивленно.
   – Ты что?
   – А что?
   – Вид у тебя, брат, какой-то дурацкий.
   Я еще больше стал улыбаться. Рот чуть не до ушей растянул.
   А он:
   – Что с тобой?
   – А чего?
   – Что ты мне рожи строишь?
   – На экскаваторе покатайте меня.
   – Это тебе не троллейбус. Это машина рабочая. На ней люди работают. Ясно?
   – Я тоже, – говорю, – хочу на нем работать.
   Он говорит:
   – Эге, брат! Учиться надо!
   Я думал, что он про школу. И опять улыбаться стал.
   А он рукой на меня махнул и залез в кабину. Не захотел со мной разговаривать больше.
   Весна. Солнышко. Воробьи в лужах купаются.
   Но почему мне так скучно?

Путешественник

   Я твердо решил в Антарктиду поехать. Чтоб закалить свой характер. Все говорят, бесхарактерный я: мама, учительница, даже Вовка. В Антарктиде всегда зима. И совсем нет лета. Туда только самые смелые едут. Так Вовкин папа сказал. Вовкин папа там был два раза. Он с Вовкой по радио говорил. Спрашивал, как живет Вовка, как учится. Я тоже по радио выступлю. Чтобы мама не волновалась.
   Утром я вынул все книжки из сумки, положил туда бутерброды, лимон, будильник, стакан и футбольный мяч. Наверняка морских львов там встречу – они любят мяч на носу вертеть. Мяч не влезал в сумку. Пришлось выпустить воздух.
   Наша кошка прогуливалась по столу. Я ее тоже сунул в сумку. Еле-еле все поместилось.
   Вот я уже на перроне. Свистит паровоз. Как много народу едет! Можно сесть на какой угодно поезд. В конце концов можно всегда пересесть.
   Я влез в вагон, сел, где посвободней.
   Напротив меня спала старушка. Потом со мной сел военный. Он сказал: «Привет соседям!» – и разбудил старушку.
   Старушка проснулась, спросила:
   – Мы едем? – и снова уснула.
   Поезд тронулся. Я подошел к окну. Вот наш дом, наши белые занавески, наше белье висит на дворе… Уж не видно нашего дома. Мне стало сначала немножко страшно. Но это только сначала. А когда поезд пошел совсем быстро, мне как-то даже весело стало! Ведь еду я закалять характер!
   Мне надоело смотреть в окно. Я снова сел.
   – Тебя как зовут? – спросил военный.
   – Саша, – сказал я чуть слышно.
   – А что же бабушка спит?
   – А кто ее знает!
   – Куда путь держишь?
   – Далеко…
   – В гости?
   – Угу…
   – Надолго?
   Он со мной разговаривал, как со взрослым, и за это очень понравился мне.
   – На пару недель, – сказал я серьезно.
   – Ну что же, – сказал военный, – очень даже неплохо.
   Я спросил:
   – Вы в Антарктиду?
   – Пока нет; ты в Антарктиду хочешь?
   – Откуда вы знаете?
   – Все хотят в Антарктиду.
   – И я хочу.
   – Ну вот видишь!
   – Видите ли… я решил закаляться…
   – Понимаю, – сказал военный, – спорт, коньки…
   – Да нет…
   – Теперь понимаю – кругом пятерки!
   – Да нет, – сказал я, – Антарктида…
   – Антарктида? – переспросил военный.
   Военного кто-то позвал сыграть в шашки. И он ушел в другое купе. Проснулась старушка.
   – Не болтай ногами, – сказала старушка.
   Я пошел посмотреть, как играют в шашки.
   Вдруг… я не поверил даже – навстречу шла Мурка. А я и забыл про нее! Как она смогла вылезти из сумки?
   Она побежала назад – я за ней. Она забралась под чью-то полку – я тоже сейчас же полез под полку.
   – Мурка! – кричал я. – Мурка!
   – Что за шум? – закричал проводник. – Почему здесь кошка?
   – Это кошка моя.
   – С кем этот мальчик?
   – Я с кошкой…
   – С какой кошкой?
   – С моей.
   – Он с бабушкой едет, – сказал военный, – она здесь рядом в купе.
   Проводник повел меня прямо к старушке.
   – Этот мальчик с вами?
   – Он с командиром, – сказала старушка.
   – Антарктида… – вспомнил военный. – Все ясно… Понимаете ли, в чем тут дело: этот мальчик решил махнуть в Антарктиду. И вот он взял с собой кошку… И еще что ты взял с собой, мальчик?
   – Лимон, – сказал я, – и еще бутерброды…
   – И поехал воспитывать свой характер?
   – Какой плохой мальчик! – сказала старушка.
   – Безобразие! – подтвердил проводник.
   Потом почему-то все стали смеяться. Даже бабушка стала смеяться. У нее из глаз даже слезы пошли. Я не знал, что все надо мной смеются, и потихоньку тоже смеялся.
   – Бери кошку, – сказал проводник. – Ты приехал. Вот она, твоя Антарктида!
   Поезд остановился.
   Неужели, думаю, Антарктида? Так скоро?
   Мы сошли с поезда на перрон. Меня посадили на встречный поезд и повезли домой.

Серебряные туфли

   Я свою подметку каждый день по утрам пришивал, а к вечеру она у меня отваливалась. Как сапожник пришивает подошвы, что они долго не отлетают? Этот вопрос меня тогда очень интересовал. И ходить-то я старался осторожно, чтобы подошва эта раньше времени не отлетала, а когда в футбол играли, стоял только и смотрел, до чего обидно! Но она все-таки отлетала, не дождавшись вечера, и хлопала как выстрел при ходьбе. Если издали видел знакомых, останавливался и стоял, чтобы, чего доброго, не заметили моей ужасной подошвы.
   Пришло лето, я эти свои ботинки выкинул и шлепал босиком. Раз лето. Раз война. Нужда. Отец на фронте. Да мы, мальчишки, могли и без ботинок обойтись. В такое-то время! Только в школу босиком не полагалось. Да я и в школу приходил. Когда меня учитель спросил, неужели у меня нет каких-нибудь старых ботинок, чтобы в приличном виде явиться в школу, я ему ответил: «Нет, Александр Никифорович». Он пожал плечами и сказал: «Ну, раз нет, значит, нет». Так просто тогда было с этим делом!
   И вдруг Васька в своих серебряных туфлях появился во дворе. Вот это была картина! Самые настоящие долгоносики, остренькие, длинные носы, а блестят-то как! А как они скрипели! Васька Котов вышел в этих своих серебряных потрясающих туфлях, а я открыл рот и долго не мог закрыть его.
   – Такие туфли носят только на балах и только в Аргентине, – сказал Васька. – Вовнутрь-то, вовнутрь посмотри!
   Он снял туфлю, и я ошалело смотрел внутрь туфли на аргентинское клеймо. А Васька стоял на одной ноге, держась за мое плечо, важный и довольный.
   Еще бы! Там, в далекой Аргентине, пляшут на балу аргентинцы в серебряных туфлях, а теперь в них будет ходить по нашим бакинским улицам Васька Котов.
   Собрались ребята, охали и ахали, и трогали руками серебро.
   – Купили на толкучке, – рассказывал Васька. – Совершенно случайно. Абсолютно по дешевке достались, просто-напросто повезло…
   Кто-то попросил померить, и Васька сразу ушел. Померить он никому не хотел давать.
   В этот вечер мы с ним пошли в оперетту. Я босиком, а он в своих долгоносиках.
   Некоторые оперетты мы раз двадцать видели, а тут новую оперетту показывали. Честно говоря, мы только потому и ходили на эти спектакли, что через забор лазали. А так с гораздо большим удовольствием в кино пошли бы.
   Рядом с его серебряными туфлями нелепыми и безобразными казались мои собственные пыльные ноги, а пальцы, казалось, смешно топорщатся во все стороны.
   Да и другие мальчишки в оперетту босиком ходили, никто на них особого внимания не обращал. Ничего такого в этом не было, тем более оперетта в летнем саду помещалась.
   Васька меня на забор подсадил, снял туфли и мне протянул. Ему в них на забор никак было не забраться. А мне с этими туфлями сидеть на заборе тоже неудобно. Одной рукой туфли держать, а другую ему протягивать.
   Кричу:
   – Давай скорее руку, а то свалюсь!
   Он замешкался, стал почему-то носки снимать, хотя и в носках можно было лезть спокойно. Как раз ребята подошли, торопят, никому неохота в оперетту опаздывать.
   В общем, он мне руку подать не успел, я не удержался и на ту сторону свалился вместе с туфлями. Хорошо еще, удачно упал, ничего такого не приключилось. Только в рот земля попала.
   Я эту землю выплюнул, встал, отряхнулся и жду, когда Васька появится. Ребят-то там много, помогут ему на забор подняться.
   А он все не появляется.
   Мимо прогуливаются люди по широкой аллее в ожидании звонка и, как мне кажется, на меня поглядывают.
   Тогда я надеваю Васькины туфли на свои ноги и отхожу в более темное место.
   Но Васька все не появляется.
   Я еще немного постоял и пошел к выходу. А прямо мне навстречу милиционер ведет Ваську за руку. На одной ноге у него носок, а другим носком он вытирает слезы.
   Васька, как только увидел меня в своих туфлях, заорал не своим голосом на всю оперетту:
   – Свои грязные ноги засунул в мои туфли!!! Аааааа!!!
   Даже милиционер растерялся.
   – Ты мне смотри вырываться! – говорит. – Ишь ты! В одном носке в оперетту собрался, да еще вырывается!
   – Это правда! – кричу я. – На мне его туфли!
   – Не суйся не в свое дело! Тоже мне защитник нашелся!
   Милиционер меня и слушать не хотел. Вокруг говорят:
   – Смотрите-ка, смотрите, у парнишки носок на одной ноге…
   – А по-вашему, если бы он в двух носках явился сюда, было бы лучше?
   – Ему бы на сцену в таком опереточном виде!
   Я стал снимать туфли, чтобы Ваське отдать, но меня оттеснили.
   Ведут Ваську в пикет. Впереди большущая толпа. Ну и дела!
   Пока Ваську вели, он все время оборачивался и повторял:
   – Снимай мои туфли! Снимай мои туфли!
   Он только о туфлях и думал, смелый все-таки человек, совсем не думал о том, что попался.
   Я все старался в пикет пройти, но меня не пустили.
   И чего он за свои туфли расстроился? Не мог же я их все это время в руках держать! Подумаешь! Как будто бы их помыть нельзя!
   Я подхожу к фонтану и тщательно мою его туфли. Все старался поглубже засунуть руку в носок, чтобы как можно лучше вымыть. И вдруг замечаю, как эти прекрасные туфли расползаются, а блестящая серебряная краска слезает, как чешуя с рыбы…
   В это время из пикета выходит Васька и направляется ко мне.
   Подходит.
   Я стою, опустив голову, держу в каждой руке по туфле.
   Его лицо бледнеет при свете фонарей.
   – Ты стер мое аргентинское клеймо?! – спрашивает он сдавленным голосом.
   Васька Котов выхватывает у меня свои туфли.
   – А почему они мокрые?! – вдруг кричит он и бежит к фонарю.
   Там, у фонаря, он сразу замечает всю эту ужасную непоправимую перемену со своими туфлями…
   – Это не мои туфли!!! – кричит он.
   – Все смылось… смылось… смылось… – твержу я.
   – Как это смылось?! – орет он визгливо.
   Распахнулись двери зала. Народ хлынул из дверей и увлек нас к выходу.
   Я потерял в толпе Ваську, но при выходе он снова оказался рядом со мной и прошипел мне в самое ухо:
   – Отдавай мне новые туфли… слышишь? Отдавай!
   Я понимал его.
   – Какие были! – прошипел он.
   В это же самое время мне наступили на ногу, я скорчился от боли и крикнул ему со злостью:
   – Пошел ты от меня со своими долгоносиками!
   – Ах так! – крикнул он и, рывком вырвавшись из толпы, помчался вверх по улице по направлению к дому, а я пошел за ним.
   Всю ночь мне снились танцующие аргентинцы в серебряных ботинках, а когда под утро мне стали сниться танцующие крокодилы в серебряных ботинках, я в ужасе проснулся.
   Пришел Васька. В каких он был рваных сандалиях! Трудно даже себе представить. Каким-то чудом эти сандалии держались на его ногах.
   – Мне нечего надеть, – сказал он тихо.
   Я смотрел на его сандалии, вздыхая и сочувствуя ему.
   – А те никак нельзя зашить? – спросил я тихо.
   – Никак, – сказал он.
   – Неужели никак нельзя зашить?
   – Они не настоящие, – сказал он, опустив голову.
   – А какие же они?
   – Они картонные, – сказал Васька.
   – Как?!
   – Они театральные, – сказал Васька. – Все равно бы они развалились…
   – Как то есть театральные?
   – Ну, специально для театра, на один раз… у них там делают такие туфли на один раз…
   – Зачем же тебе их купили?
   – Случайно купили…
   – Значит, они театральные?!
   – Театральные… – сказал Васька.
   – Тогда черт с ними! – сказал я.
   – Черт с ними… – сказал Васька.
   – Это замечательно, что они театральные! – сказал я. Хотя ничего замечательного, конечно, в этом не было. Но все равно это было замечательно!
   – Снимай сандалии, – сказал я, – зачем тебе сандалии! Снимай их и пойдем в оперетту!

Пятнадцать третьих

   Все столпились возле бильярда.
   – Довольно играть просто так, – сказал он. – Я играю на третье. К примеру, кисель дадут, или компот, или там шоколад, ну не важно что, ясно?
   Всем было ясно. Стали играть.
   К обеду он выиграл пятнадцать третьих.
   Подали чай. Все кричали:
   – Чай! Чай!
   Даже повар сказал:
   – Во как любят чай!
   Он залпом выпил один стакан, второй, третий, четвертый…
   – Стойте… – сказал он. – Сейчас… погодите…
   Залпом он уже пить не мог.
   Все обступили его. Он сидел перед стаканами, тяжко вздыхал, говорил «погодите» и отпивал каждый раз по глотку. Кругом шумели. Давали советы. Кто-то пощупал его живот.
   – Живот не хватать, – сказал он, – нечестно…
   Но больше он уже пить не мог. Он стал бледен, таращил глаза, икал.
   Позвали вожатого.
   – Что с ним такое? – спросил вожатый.
   – Да вот чаю попил, – сказал кто-то.
   С трудом его подняли со стула. Взяли под руки. И повели.

Пароход и лошадь

   Когда я ходил в школу, в первый класс, я любил рисовать пароходы. Я всем хвалился: вот какие замечательные пароходы я могу рисовать!
   И вот однажды я спросил одного мальчишку, может ли он нарисовать такой же замечательный пароход. Я тут же нарисовал большой пароход с трубами, все как полагается. Потом я подрисовал море синим карандашом, а красным карандашом – флаг на мачте, и получилось совсем хорошо: плывет по морю пароход, а на мачте у него развевается красный флаг.
   Мальчишке понравился мой корабль, но он мне сказал:
   – Я могу лошадь нарисовать.
   И он нарисовал лошадь.
   Эта лошадь была так хорошо нарисована, что я больше не хвалился своими пароходами, потому что такую лошадь я не сумел бы нарисовать никогда!

Так всегда бывает

   Мяч свой я у них отобрал. Потому что мяч мой. Кидаю мяч в стену и сам ловлю. Очень мне все нужны! Хватит мне этой стенки.
   Вот я и ловлю мяч от стенки. А Гога кричит:
   – Смотрите-ка, он сам с собой играет!
   Разве я сам с собой играю? Я со стеной играю.
   Пес Катушка ко мне привязался, вокруг бегает, машет хвостом. А Гога кричит:
   – Ой, глядите, с Катушкой играет!
   – Не я с Катушкой играю, а Катушка со мной играет.
   И продолжаю играть.
   Играю себе, играю.
   Вдруг пес Катушка – цап мячик! – и все…
   Превратился мячик в лепешку.
   А Гога орет:
   – Так всегда бывает!
   – Врет, наверное…

Карусель в голове

   К концу учебного года я просил отца купить мне двухколесный велосипед, пистолет-пулемет на батарейках, самолет на батарейках, летающий вертолет и настольный хоккей.
   – Мне так хочется иметь эти вещи! – сказал я отцу. – Они постоянно вертятся у меня в голове наподобие карусели, и от этого голова так кружится, что трудно удержаться на ногах.
   – Держись, – сказал отец, – не упади и напиши мне на листке все эти вещи, чтоб мне не забыть.
   – Да зачем же писать, они и так у меня крепко в голове сидят.
   – Пиши, – сказал отец, – тебе ведь это ничего не стоит.
   – В общем-то ничего не стоит, – сказал я, – только лишняя морока. – И я написал большими буквами на весь лист:

   ВИЛИСАПЕТ
   ПИСТАЛЕТ-ПУЛИМЁТ
   САМАЛЁТ
   ВИРТАЛЁТ
   ХАКЕЙ

   Потом подумал и еще решил написать мороженое, подошел к окну, поглядел на вывеску напротив и дописал:

   МОРОЖЕНОЕ.

   Отец прочел и говорит:
   – Куплю я тебе пока мороженое, а остальное подождем.
   Я думал, ему сейчас некогда, и спрашиваю:
   – До которого часу?
   – До лучших времен.
   – До каких?
   – До следующего окончания учебного года.
   – Почему?
   – Да потому, что буквы в твоей голове вертятся, как карусель, от этого у тебя кружится голова, и слова оказываются не на своих ногах.
   Как будто у слов есть ноги!
   А мороженое мне уже сто раз покупали…

Два подарка

   В день рождения папа подарил Алеше ручку с золотым пером. На ручке были выгравированы золотые слова:
   «Алеше в день рождения от папы».
   На другой день Алеша со своей новой ручкой пошел в школу. Он был очень горд: ведь не у каждого в классе ручка с золотым пером и золотыми буквами! А тут учительница забыла дома свою ручку и попросила на время у ребят. И Алеша первый протянул ей свое сокровище. И при этом подумал: «Мария Николаевна обязательно заметит, какая замечательная у меня ручка, прочтет надпись и скажет что-нибудь вроде: „Ах, каким красивым почерком написано!“ или: „Какая прелесть!“. Тогда Алеша скажет: „А вы взгляните на золотое перо, Мария Николаевна, самое настоящее золотое!“»
   Но учительница не стала разглядывать ручку и ничего такого не сказала. Она спросила урок у Алеши, но он его не выучил. И тогда Мария Николаевна поставила в журнал двойку золотым пером и вернула ручку.
   Алеша, растерянно глядя на свое золотое перо, сказал:
   – Как же так получается?.. Вот так получается!..
   – Ты о чем, Алеша? – не поняла учительница.
   – О золотом пере… – сказал Алеша. – Разве можно ставить двойки золотым пером?
   – Значит, сегодня у тебя не золотые знания, – сказала учительница.
   – Выходит, папа подарил мне ручку, чтобы мне ею двойки ставили? – сказал Алеша. – Вот так номер! Какой же это подарок?!
   Учительница улыбнулась и сказала:
   – Ручку тебе папа подарил, а сегодняшний подарок ты себе сам сделал.

Рисунок

   Алеша нарисовал цветными карандашами деревья, цветы, траву, грибы, небо, солнце и даже зайца.
   – Чего здесь не хватает? – спросил он папу.
   – Всего здесь достаточно, – ответил папа.
   – Чего здесь недостаточно? – спросил он брата.
   – Всего хватает, – сказал брат.
   Тогда Алеша перевернул рисунок и написал на обороте вот такими большими буквами:
   И ЕЩЕ ПЕЛИ ПТИЦЫ.
   – Вот теперь, – сказал он, – там всего хватает!

В любом деле нужно уметь работать

   У нас в школе открылась секция бокса. Туда записывали самых смелых. Подающих надежды. Я сейчас же пошел записываться, потому что давно подавал надежды. Так все ребята считали. После того как я хотел Мишку стукнуть и промахнулся. И кулаком попал в стенку. И кусок штукатурки отбил. Все тогда удивились. «Вот так дал! – говорят. – Вот это удар!» Я ходил с распухшей рукой и всем показывал: «Видишь? Вот у меня удар какой! Не выдерживает рука. А то я, пожалуй, и стенку пробил бы!»
   – Насквозь?! – удивлялись ребята.
   С тех пор за мной пошла слава сильнейшего. Даже после того как рука прошла. И показывать было нечего.
   И вот я пришел первым в секцию. И записался. И еще ребята пришли. И Мишка тоже записался.
   Начались занятия.
   Я думал, нам сразу наденут перчатки и мы будем драться друг с другом. Я всем дам нокаут. Все скажут: «Вот это боксер!» А тренер скажет: «Эге, да ты чемпионом будешь! Надо тебе шоколад есть. Мы попросим у государства, чтоб государство тебя бесплатно кормило. Шоколадом и разными там сладостями. Раз такой редкий талант появился».
   Но тренер не дал перчаток. Он выстроил нас по росту. Сказал: «Бокс – дело серьезное. Пусть все об этом подумают. И если кто из вас по-другому думает, то есть что бокс не серьезное дело, пусть тот спокойно покинет зал».
   Зал никто не покинул. Построились в пары. Как будто бы не на бокс пришли, а на урок физкультуры. Потом разучивали два удара. Махали руками по воздуху. Иногда тренер нас останавливал. Говорил, мы неправильно делаем. И начиналось сначала. Один раз тренер сказал кому-то:
   – Вон там, в широченных штанах, что ты делаешь?
   Я вовсе не думал, что это мне, а тренер ко мне подошел и сказал, что я бью левой рукой вместо правой, в то время как все бьют только правой, и неужели нельзя быть внимательней.
   Я обиделся и не пришел больше. Очень мне нужно, думал я, заниматься какой-то глупостью. С моим-то ударом! Когда я стенку могу пробить. Очень мне все это нужно. Пусть Мишка там занимается. И другие. А я приду, когда будут драться. Когда наденут перчатки. И тогда мы посмотрим. Очень мне нужно просто руками махать! Это прямо смешно.
   Я перестал ходить в секцию. Только Мишку спрашивал:
   – Каково? Все руками машете?
   Я смеялся над Мишкой. Дразнил его. И спрашивал:
   – Ну, каково?
   А Мишка молчал. Иногда говорил:
   – Никаково.
   Однажды он мне говорит:
   – Завтра спарринг.
   – Чего? – говорю.
   – Приходи, – говорит, – сам увидишь. Спарринг – это учебный бой. Мы, в общем, драться будем. То есть работать. По-нашему так.
   – Ну, работай, работай, – я говорю. – Зайду завтра к вам, поработаем.
   Захожу в секцию на другой день. Тренер спрашивает:
   – Ты откуда?
   – Я, – говорю, – здесь записан.
   – Ах, вот оно что!
   – Я в спарринг хочу.
   – Ну, – сказал тренер.
   – Ну да, – сказал я.
   – Все ясно, – говорит тренер. Он надел мне перчатки. И Мишке надел перчатки.
   – Слишком ты боевой, – сказал он.
   Я сказал:
   – Разве это плохо?
   – Хорошо, – сказал он. – Очень даже.
   Мы с Мишкой вышли на ринг.
   Я размахнулся и как ударю! Но мимо. Я второй раз размахнулся – и сам упал. Значит, опять промахнулся.
   Я смотрю на тренера. А тренер говорит:
   – Работай, работай!
   Я встал и опять замахнулся, как вдруг Мишка мне как стукнет! Я хотел его тоже стукнуть, а он как трахнет мне в нос!
   Я даже руки опустил. И не пойму, в чем дело.
   А тренер говорит:
   – Работай, работай!
   Мишка говорит тренеру:
   – Мне с ним неинтересно работать.
   Я разозлился, на Мишку кинулся и упал снова. Не то споткнулся, не то от удара.
   – Нет, – говорит Мишка, – я с ним работать не буду. Он все время падает.
   Я говорю:
   – Я не все время падаю. Я ему дам сейчас!
   А он мне в нос как даст снова!
   И я опять на пол сел.
   А Мишка уже перчатки снимает. И говорит:
   – Нет, это просто смешно мне с ним работать. Он совсем не может работать.
   Я говорю:
   – Ничего нет смешного… Я сейчас встану…
   – Как хочешь, – говорит Мишка, – можешь и не вставать, это вовсе не важно.

Пара пустяков

   Как только учебный год кончился, весь класс во дворе собрался. Обсуждали, что будут летом делать.
   Все разное говорили. А Володя сказал:
   – Давайте Анне Петровне письма напишем. Где кто будет, оттуда напишет. О том, что увидел летом. Как провел время.
   Все закричали:
   – Правильно! – На том и порешили. Разъехались все кто куда. Клим в деревню поехал. Он там сразу письмо написал – пять страниц.
   «Я в деревне спасал тонущих. Они все остались довольны. Один спасенный мне сказал: „Если б не ты, я бы утонул“. Я ему сказал: „Для меня это пара пустяков“. А он сказал: „А для меня не пара пустяков“. Я сказал: „Конечно, для тебя не пара пустяков, а для меня пара пустяков“. Он сказал: „Спасибо тебе большое“. Я сказал: „Совсем не за что, потому что для меня это пара пустяков“.
   Я спас человек пятьдесят или сто. Даже, может быть, больше. А после они перестали тонуть, и спасать стало некого.
   Тогда я увидел лопнувший рельс. И остановил целый поезд. Люди выбежали из вагонов. Они обнимали меня и хвалили. А многие целовали. Многие просили мой адрес, и я им давал свой адрес. Многие дали свои адреса, и я брал с удовольствием их адреса. Многие мне предлагали подарки, но я сказал: «Только, прошу вас, без этого». Многие меня фотографировали, со многими я фотографировался, многие мне предлагали ехать сейчас же с ними, но бабушку я не мог оставить. Я ведь не предупредил ее!
   Потом я увидел горящий дом. Он горел вовсю. А дыму было сколько угодно. «Вперед! – сказал я сам себе. – Непременно там кто-нибудь есть!»
   Вокруг меня падали балки. Несколько балок упали сзади меня, а несколько впереди. Несколько балок упало сбоку. Одна балка упала мне на плечо. Две или три упали у другого бока. Пять балок упали мне прямо на голову. Несколько балок еще где-то упало. Но я не обращал внимания. Я рыскал по всему дому. Но никого, кроме кошки, там не было. Я выбежал с кошкой на улицу. Хозяева дома были тут. В руках они держали арбузы. «Спасибо за Мурку, – сказали они. – Мы только что из продмага». Они дали мне один арбуз. Потом все тушили дом…
   Потом я увидел старушку. Она переходила улицу. Я сейчас же пошел ей навстречу. «Разрешите, пожалуйста, – сказал я, – перевести вас на другую сторону». Я перевел ее на ту сторону и вернулся обратно. Подошли еще старушки. Их тоже я перевел на ту сторону. Некоторым старушкам не нужно было на ту сторону. Но я говорил: «Пожалуйста, я переведу вас туда и обратно. И вы снова будете на этой стороне».
   Они все говорили мне: «Если бы не ты, мы не перешли бы». А я говорил: «Для меня это пара пустяков».
   Две или три старушки не хотели переходить. Они просто сидели на лавочке. И смотрели на ту сторону. Когда я спросил, не нужно ли им на ту сторону, они сказали: «Нам туда не нужно». А когда я сказал, почему бы им не прогуляться, они сказали: «Действительно, почему бы нам не прогуляться?» Я их всех перевел на ту сторону. Они там сели на лавочку. Обратно они не хотели идти. Как я их ни упрашивал».
   Клим много всего написал. Он был очень доволен своим письмом. И отправил письмо по почте.
   Потом лето кончилось. Начались занятия. На уроке Анна Петровна сказала:
   – Очень многие написали мне письма. Хорошие, интересные письма. Некоторые я вам прочту.
   «Сейчас начнется, – думал Клим. – В моем письме много героических поступков. Все будут хвалить меня и восхищаться».
   Анна Петровна прочла много писем. А его письма не прочла.
   «Ну, тут все ясно, – подумал Клим. – Письмо в газету отправили. Там его напечатают. Может быть, будет мой портрет. Все скажут: „Ой, это он! Смотрите!“ А я скажу: „Ну и что же? Для меня это пара пустяков“.

Коньки купили не напрасно

   Я не умел на коньках кататься. И они лежали на чердаке. И наверное, ржавели.
   Я очень хотел научиться кататься. У нас во дворе все умеют кататься. Даже маленький Шурик умеет. Мне было стыдно выйти с коньками. Все смеяться будут. Пусть уж лучше коньки ржавеют!
   Однажды папа сказал мне:
   – Коньки я тебе купил напрасно!
   И это было справедливо. Я взял коньки, надел их и вышел во двор. Каток был полон. Кто-то смеялся.
   «Начинается!» – подумал я.
   Но ничего не начиналось. Меня пока не замечали. Я вышел на лед и упал на спину.
   «Сейчас начнется», – подумал я.
   С трудом поднялся. Мне было трудно стоять на льду. Я не двигался с места. Но самое удивительное было то, что никто, абсолютно никто не смеялся, не показывал на меня пальцем, а, наоборот, Маша Кошкина подбежала ко мне и сказала:
   – Дай руку!
   И хотя я упал еще два раза, а все равно был доволен.
   И я сказал Маше Кошкиной:
   – Спасибо, Маша! Ты научила меня кататься.
   А она сказала:
   – Ой, что ты, что ты, я только тебя держала за руку.

В шкафу

   Перед уроком я в шкаф залез. Я хотел мяукнуть из шкафа. Подумают, кошка, а это я.
   Сидел в шкафу, ждал начала урока и не заметил сам, как уснул.
   Просыпаюсь – в классе тихо. Смотрю в щелочку – никого нет. Толкнул дверь, а она закрыта. Значит, я весь урок проспал. Все домой ушли, и меня в шкафу заперли.
   Душно в шкафу и темно, как ночью. Мне стало страшно, я стал кричать:
   – Э-э-э! Я в шкафу! Помогите!
   Прислушался – тишина кругом.
   Я опять:
   – О! Товарищи! Я в шкафу сижу!
   Слышу чьи-то шаги. Идет кто-то.
   – Кто здесь горланит?
   Я сразу узнал тетю Нюшу, уборщицу.
   Я обрадовался, кричу:
   – Тетя Нюша, я здесь!
   – Где ты, родименький?
   – В шкафу я! В шкафу!
   – Как же ты, милый, туда забрался?
   – Я в шкафу, бабуся!
   – Так уж слышу, что ты в шкафу. Так чего ты хочешь?
   – Меня заперли в шкаф. Ой, бабуся!
   Ушла тетя Нюша. Опять тишина. Наверное, за ключом ушла.
   Опять шаги. Слышу голос Пал Палыча. Пал Палыч – наш завуч…
   Пал Палыч постучал в шкаф пальцем.
   – Там нет никого, – сказал Пал Палыч.
   – Как же нет. Есть, – сказала тетя Нюша.
   – Ну где же он? – сказал Пал Палыч и постучал еще раз по шкафу.
   Я испугался, что все уйдут, я останусь в шкафу, и изо всех сил крикнул:
   – Я здесь!
   – Кто ты? – спросил Пал Палыч.
   – Я… Цыпкин…
   – Зачем ты туда забрался, Цыпкин?
   – Меня заперли… Я не забрался…
   – Гм… Его заперли! А он не забрался! Видали? Какие волшебники в нашей школе! Они не забираются в шкаф, в то время как их запирают в шкафу. Чудес не бывает, слышишь, Цыпкин?
   – Слышу…
   – Ты давно там сидишь? – спросил Пал Палыч.
   – Не знаю…
   – Найдите ключ, – сказал Пал Палыч. – Быстро.
   Тетя Нюша пошла за ключом, а Пал Палыч остался. Он сел рядом на стул и стал ждать. Я видел сквозь щелку его лицо. Он был очень сердитый. Он закурил и сказал:
   – Ну! Вот до чего доводит шалость! Ты мне честно скажи: почему ты в шкафу?
   Мне очень хотелось исчезнуть из шкафа. Откроют шкаф, а меня там нет. Как будто бы я там и не был. Меня спросят: «Ты был в шкафу?» Я скажу: «Не был». Мне скажут: «А кто там был?» Я скажу: «Не знаю».
   Но ведь так только в сказках бывает! Наверняка завтра маму вызовут… Ваш сын, скажут, в шкаф залез, все уроки там спал, и все такое… Как будто мне тут удобно спать! Ноги ломит, спина болит. Одно мучение! Что было мне отвечать?
   Я молчал.
   – Ты живой там? – спросил Пал Палыч.
   – Живой…
   – Ну сиди, скоро откроют…
   – Я сижу…
   – Так… – сказал Пал Палыч. – Так ты ответишь мне, почему ты залез в этот шкаф?
   Я молчал.
   Вдруг я услышал голос директора. Он шел по коридору:
   – Кто? Цыпкин? В шкафу? Почему?
   Мне опять захотелось исчезнуть.
   Директор спросил:
   – Цыпкин, ты?
   Я тяжело вздохнул. Я просто уже не мог отвечать.
   Тетя Нюша сказала:
   – Ключ унес староста класса.
   – Взломайте дверь, – сказал директор.
   Я почувствовал, как ломают дверь, – шкаф затрясся, я стукнулся больно лбом. Я боялся, что шкаф упадет, и заплакал. Руками уперся в стенки шкафа, и, когда дверь поддалась и открылась, я продолжал точно так же стоять.
   – Ну, выходи, – сказал директор. – И объясни нам, что это значит.
   Я не двинулся с места. Мне было страшно.
   – Почему он стоит? – спросил директор.
   Меня вытащили из шкафа.
   Я все время молчал.
   Я не знал, что сказать.
   Я хотел ведь только мяукнуть. Но как я сказал бы об этом…

Секрет

   У нас от девчонок секреты. Мы ни за что на свете не доверяем им свои секреты. Они по всему свету могут разболтать любую тайну. Даже самую важную государственную тайну они могут разболтать. Хорошо, что им этого не доверяют!
   У нас, правда, нет таких важных секретов, откуда нам взять их! Так мы их сами придумали. У нас был такой секрет: мы зарыли в песок пару пулек и никому не сказали об этом. Был еще секрет: мы собирали гвозди. Например, я собрал двадцать пять самых разных гвоздей, но кто знал об этом? Никто! Я никому не проболтался. Сами понимаете, как нам трудно приходилось! Через наши руки прошло столько секретов, что я даже не помню, сколько их было. И ни одна девчонка не узнала ничего. Они ходили и косились на нас, разные кривляки, и только о том и думали, чтобы выудить у нас наши тайны. Хотя они у нас ни разу ни о чем не спрашивали, но это ведь ничего не значит! До чего хитрые все-таки!
   А вчера я хожу по двору с нашей тайной, с нашим новым замечательным секретом и вдруг вижу Ирку. Я прошел мимо несколько раз, и она на меня покосилась.
   Я еще походил по двору, а потом подошел к ней и тихо вздохнул. Я нарочно несильно вздохнул, чтобы она не подумала, что я специально вздохнул.
   Я еще раза два вздохнул, она опять только покосилась, и все. Тогда я перестал вздыхать, раз никакого от этого толку нету, и говорю:
   – Если бы ты знала, что я знаю, ты бы прямо здесь, на месте, провалилась.
   Она опять покосилась на меня и говорит:
   – Не беспокойся, – отвечает, – не провалюсь, как бы ты сам не провалился.
   – А мне-то чего, – говорю, – проваливаться, мне-то нечего проваливаться, раз я тайну знаю.
   – Тайну? – говорит. – Какую тайну?
   Смотрит на меня и ждет, когда я ей начну рассказывать про тайну.
   А я говорю:
   – Тайна есть тайна, и не для того она существует, чтобы каждому эту тайну разбалтывать.
   Она почему-то разозлилась и говорит:
   – Тогда уходи отсюда со своими тайнами!
   – Ха, – говорю, – вот еще не хватало! Твой двор это, что ли?
   Мне прямо смешно даже стало. Вот ведь до чего докатились!
   Мы постояли, постояли, потом вижу – она снова косится.
   Я сделал вид, что уйти собрался. И говорю:
   – Ладно. Тайна при мне останется. – И усмехнулся так, чтобы она поняла, что это значит.
   Она голову даже ко мне не повернула и говорит:
   – Нету у тебя никакой тайны. Если у тебя какая-нибудь тайна была бы, ты бы давно уже рассказал, а раз ты не рассказываешь, значит, ничего такого нету.
   Что, думаю, она такое говорит? Ерунду какую-то? Но, честно говоря, я немножко растерялся. И правда, ведь могут мне не поверить, что у меня есть какая-то тайна, раз, кроме меня, никто не знает о ней. У меня в голове здорово все перемешалось. Но я сделал вид, что у меня там ничего не перемешалось, и говорю:
   – Очень жалко, что тебе доверять нельзя. А то бы я тебе все рассказал. Но ты можешь оказаться предательницей…
   И тут я вижу, она опять на меня одним глазом косится.
   Я говорю:
   – Дело тут не простое, ты это, надеюсь, прекрасно понимаешь, и обижаться по всякому поводу, я думаю, не стоит, тем более если бы это был не секрет, а какойнибудь пустяк, и если бы я тебя знал получше…
   Говорил я долго и много. Почему-то у меня такое желание появилось – долго и много говорить. Когда я кончил, ее рядом не было.
   Она плакала, прислонившись к стене. Ее плечи дрожали. Я слышал всхлипыванья.
   Я сразу понял, что она ни за что на свете не может оказаться предательницей. Она как раз тот человек, которому спокойно можно все доверить. Я это сразу понял.
   – Видишь ли… – сказал я, – если ты… дашь слово… и поклянешься…
   И я ей рассказал весь секрет.
   На другой день меня били.
   Она разболтала всем…
   Но самое главное было не то, что Ирка оказалась предательницей, не то, что секрет был раскрыт, а то, что потом мы не могли придумать ни одного нового секрета, сколько мы ни старались.

Закутанный мальчик

   Этот мальчик был так закутан, что на него нельзя было смотреть без смеха. Поверх всего он был обмотан большим шерстяным платком. Из сплошного клубка одежды торчали лишь нос и два глаза.
   – Как ты на коньках катаешься? – спросил я.
   – Никак.
   – И на лыжах не катаешься?
   – Не катаюсь.
   – Вот так и стоишь у стены без движения?
   – А зачем мне движенье?
   – Так ты бы лучше дома сидел.
   – Я вышел воздухом подышать.
   – Научить тебя на коньках кататься?
   – Не надо.
   – Тебе одежда мешает? Так ты разденься.
   – Мне холодно будет.
   – На коньках холодно не бывает.
   – Мне и так тепло.
   – Вот чудак! Ну и стой возле стенки, только смешно смотреть на тебя. Как чучело.
   – А вот и нет.
   – Как же нет, когда вон ты какой смешной!
   – Не смей смеяться, я тебя стукну!
   – Как же ты стукнешь? Тебе и руку поднять невозможно.
   Я побежал кататься.
   Закутанный мальчик очень обиделся, побежал за мной, но сейчас же упал. Он встал, сделал шаг и опять упал.
   – Поставьте его у стены, – сказал кто-то, – а то он так будет все время падать.

Мяч и чиж

   Настал первый день каникул. Вожатый и октябрята собрались в школе. Вожатый сказал:
   – Мы должны позаботиться, чтоб на каникулах не было скучно.
   – Сходим в музей!
   – Купим мяч!
   – Купим чижа!
   На другой день вожатый и октябрята обсуждали вопрос о хоккейном мяче и чиже для кружка юннатов.
   На третий день они не могли решить, что купить: мяч хоккейный или чижа.
   На четвертый день во главе с вожатым октябрята пришли к выводу, что хоккейный мяч нужен ничуть не меньше, чем чиж.
   – Мы собираемся в пятый раз, – заявил вожатый на следующий день, – у меня с головой что-то творится.
   Октябрята на это ответили:
   – У нас тоже головы не чугунные. Но мы должны решить этот вопрос.
   И решили, что чиж – чудесная птица, но и мяч хоккейный – хорошая штука.
   На шестой день октябрята с вожатым были склонны купить хоккейный мяч, если бы не имели в виду чижа.
   На седьмой день они заседали, как прежде, и вопрос стоял о мяче и чиже. Только пока еще не было ясно, что именно лучше купить.
   На восьмой день вожатого не пустила мама, он переутомился и слег в постель.
   На девятый день октябрята пришли к вожатому. Он, приподнявшись с постели, сказал:
   – Вопрос решен. Мы купим чижа. Каникулы завтра кончаются, хоккейный мяч уже ни к чему… тем более что его самим можно сделать.

Как мы в трубу лазали

   Большущая труба валялась на дворе, и мы на нее с Вовкой сели. Мы посидели на этой трубе, а потом я сказал:
   – Давай-ка в трубу полезем. В один конец влезем, а выйдем с другого. Кто быстрей вылезет.
   Вовка сказал:
   – А вдруг мы там задохнемся.
   – В трубе два окошка, – сказал я, – как в комнате. Ты же в комнате дышишь?
   Вовка сказал:
   – Какая же это комната. Раз это труба. – Он всегда спорит.
   Я полез первым, а Вовка считал. Он досчитал до тринадцати, когда я вылез.
   – А ну-ка я, – сказал Вовка.
   Он полез в трубу, а я считал. Я досчитал до шестнадцати.
   – Ты быстро считаешь, – сказал он, – а ну-ка еще!
   И он снова полез в трубу.
   Я сосчитал до пятнадцати.
   – Совсем там не душно, – сказал он, – там очень прохладно.
   Потом к нам подошел Петька Ящиков.
   – А мы, – говорю, – в трубу лазаем! Я на счете тринадцать вылез, а он на пятнадцати.
   – А ну-ка я, – сказал Петя.
   И он тоже полез в трубу.
   Он вылез на восемнадцати.
   Мы стали смеяться.
   Он снова полез.
   Вылез он очень потный.
   – Ну как? – спросил он.
   – Извини, – сказал я, – мы сейчас не считали.
   – Что же, значит, я даром полз?
   Он обиделся, но полез снова.
   Я сосчитал до шестнадцати.
   – Ну вот, – сказал он, – постепенно получится!
   И он снова полез в трубу.
   В этот раз он там долго полз. Чуть не до двадцати. Он разозлился, хотел опять лезть, но я сказал:
   – Дай другим полезть, – оттолкнул его и полез сам.
   Я набил себе шишку и долго полз. Мне было очень больно. Я вылез на счете тридцать.
   – Мы думали, что ты пропал, – сказал Петя.
   Потом полез Вовка. Я уже до сорока сосчитал, а он все не вылезает. Гляжу в трубу – там темно. И другого конца не видно.
   Вдруг он вылезает. С того конца, в который влез. Но вылез он головой вперед. А не ногами. Вот что нас удивило!
   – Ух, – говорит Вовка, – чуть не застрял…
   – Как это ты повернулся там?
   – С трудом, – говорит Вовка, – чуть не застрял…
   Мы здорово удивились.
   Тут подошел Мишка Меньшиков.
   – Чем вы тут, – говорит, – занимаетесь?
   – Да вот, – говорю, – в трубу лазаем. Хочешь полезть?
   – Нет, – говорит, – не хочу. Зачем мне туда лазать?
   – А мы, – говорю, – туда лазаем.
   – Это видно, – он говорит.
   – Чего видно?
   – Что вы туда лазали.
   Глядим мы друг на друга. И вправду видно. Мы все как есть в красной ржавчине. Все как будто заржавели. Просто жуть!
   – Ну, я пошел, – говорит Мишка Меньшиков.
   И он пошел.
   А мы больше в трубу не полезли. Хотя мы уже все были ржавые. Нам все равно уже было. Лезть можно было. Но мы все равно не полезли.

Спина, которая загорела

   В пионерлагере я решил загорать. Пусть все скажут: смотрите! Каким был, а каким стал!
   Кто куда, а я майку долой, чтоб никто не заметил. И ползком, ползком в сторону. В первый день солнца не было. И я все под дождем сидел. Зря, правда. Но я думал, солнце появится. Один день, в общем, зря пропал. Ну, а потом пошло дело. Солнце вовсю светило. И я вовсю загорел. Спина просто черная стала. Как раз время всем показать.
   Показываю спину Славке. А он ничего не говорит.
   – Ты что, не видишь, – говорю, – спина у меня какая?
   Он внимательно посмотрел и говорит:
   – Пупырчатая.
   – А еще что видишь?
   – А-а-а… – говорит, – теперь вижу.
   И как даст мне по спине ладонью!
   – Большой комар, – говорит, – сидел.
   – Да ты еще погляди.
   – Больше нет комаров, – говорит.
   И ушел.
   Показал спину Димке.
   – Видишь?
   – Вижу, – говорит. – Спина.
   – А больше ты ничего не видишь?
   – Ничего там больше нет, – говорит.
   Поругались мы с ним.
   Степку встретил. Показываю ему спину.
   – Видал? – говорю.
   – И я так могу, – говорит.
   И тоже выгнул спину.
   Я как заору:
   – Да что ты – не видишь, что спина у меня загорелая?!
   – Ну и что? – говорит.
   Повернулся и пошел. Смотрю я на его спину и вижу, что она у него здорово загорелая. Ничуть не меньше моей. Только вот почему он ее никому не показывает – непонятно!

Не везет

   Прихожу я домой из школы. В этот день я как раз двойку получил. Хожу по комнате и пою. Пою себе и пою, чтоб никто не подумал, что я двойку получил. А то пристанут еще: «Почему ты мрачный, почему ты задумчивый?»
   Отец говорит:
   – Чего он орет?
   А мама говорит:
   – У него, наверное, веселое настроение, вот он и поет.
   Отец говорит:
   – Наверное, пятерку получил, вот и весело на душе человеку. Всегда весело на душе, когда какое-нибудь хорошее дело сделаешь.
   Я как это услышал, еще больше заорал. Тогда отец говорит:
   – Ну ладно, Вовка, порадуй отца, покажи свой дневник.
   Тут я сразу петь перестал.
   – Зачем? – спрашиваю.
   – Да ладно уж, – говорит отец, – показывай, чего там, я вижу, тебе очень хочется дневник показать.
   Берет он у меня дневник, видит там эту двойку и говорит:
   – Ты гляди, получил двойку и поет! Этого еще не хватало! Что он, с ума сошел? Ну-ка, Вова, иди сюда! У тебя случайно нет температуры?
   – Нету у меня, – говорю, – никакой температуры…
   Отец развел руками и говорит:
   – Тогда придется тебя наказать за это пение…
   Вот как мне не везет!

Надоедливый Миша

   Миша выучил наизусть два стихотворения, и не стало от него покоя. Он залезал на табуретки, на диваны, даже на столы и, мотнув головой, начинал сразу читать одно стихотворение за другим.
   Один раз он пошел на елку к девочке Маше, не снимая пальто, влез на стул и стал читать одно стихотворение за другим. Маша даже сказала ему: «Миша, ты же не артист!» Но он не слышал, дочитал все до конца, слез со стула и был такой довольный, что даже удивительно!
   А летом он поехал в деревню. В саду у бабушки был большой пень. Миша залезал на пень и начинал читать бабушке одно стихотворение за другим.
   Надо думать, как он надоел своей бабушке!
   Тогда бабушка взяла Мишу в лес. А в лесу была вырубка. И тут Миша увидел такое количество пней, что у него глаза разбежались.
   На какой пень становиться?
   Он здорово растерялся!
   И вот такого растерянного бабушка его привела обратно.
   И с тех пор он не читал стихотворений, если у него не просили.

Четыре цвета

   Первоклассник Алик нарисовал:
   сиреневого верблюда,
   зеленую лошадку,
   синюю утку
   и красного зайца.
   Папа, увидев рисунок, сказал:
   – Разве бывают сиреневые верблюды, зеленые лошадки, синие утки и красные зайцы?
   – Не бывают, – сказал печально сын. – Но у меня было только четыре краски… Вот что я сделаю!
   И он тут же нарисовал:
   красный мак,
   зеленый огурец,
   синее небо
   и сиреневую сирень…

Еж

   Принес я в класс ежа. Никуда его не вытаскиваю. Сидит он в сумке. Никто про него не знает. Вдруг учитель говорит: – Что это такое? Я говорю: – Еж. – Где еж? – спрашивает учитель.
   – Здесь, – говорю.
   А он говорит:
   – А вообще я не тебя спрашиваю. Я Мишу Галкина спрашиваю, – и на доску показывает.
   – Это существительное, – говорит Миша Галкин.
   – Правильно, – говорит учитель, – а ты выйди с ежом!

Луша

   Третий день Жорик сидит с букварем. Трудно читать по складам. Никак не дается слово. Только второй слог запомнит, как забывает первый. Да еще собака лает…
   Л-У-ЛУ
   Ш-А – ША
   Забыл первый слог.
   Л-У-ЛУ
   Ш-А – ША
   Забыл первый слог.
   Л-У-ЛУ
   Собака лает на дворе. А Жорику трудно.
   – Сначала – ША.
   Потом – ЛУ.
   А может, наоборот? Трудно Жорику. Да еще собака лает!
   Мешает Жорику собака.
   Так, значит, – ШУ.
   И получается – ШУ-ШУ.
   Жорик чешет затылок. Что-то не то.
   И еще собака лает…

Как я боялся

   Когда я впервые шел в школу первого сентября в первый класс, я очень боялся, что меня там будут сразу что-нибудь сложное спрашивать.
   Например, спросят: сколько будет 973 и 772? Или: где находится такой-то город, который я не знаю, где он находится. Или заставят быстро читать, а я не смогу – и мне поставят двойку.
   Хотя родители меня уверяли, что ничего подобного не произойдет, я все равно волновался.
   И вот такой взволнованный, растерянный, даже напуганный, я вошел в класс, сел за парту и тихо спросил своего соседа:
   – Писать умеешь?
   Он покачал головой.
   – А девятьсот семьдесят три и семьсот семьдесят два можешь сложить?
   Он покачал головой и испуганно на меня посмотрел.
   – А быстро умеешь читать?
   Он совсем перепугался, чуть под парту не полез. Читать он совершенно не умел.
   Я кое-как читать умел, но все равно боялся.
   В это время учительница спросила меня, как моя фамилия, а я решил, что меня сейчас заставят быстро читать или слагать большие цифры, и сказал:
   – Я ничего не знаю!
   – Чего не знаешь? – удивилась учительница.
   – Ничего я не знаю! – крикнул я испуганно.
   – А как зовут тебя, знаешь?
   – Не знаю! – сказал я.
   – Ни фамилии своей, ни имени не знаешь?
   – Ничего не знаю! – повторил я.
   В классе засмеялись.
   Тогда я сквозь шум и смех класса крикнул во все горло:
   – Свою фамилию и свое имя я знаю, но больше я ничего не знаю!
   Учительница улыбнулась и сказала:
   – Кроме имени и фамилии, никто вас больше спрашивать ни о чем не будет. Пока еще никто из вас почти ничего не знает. Для этого вы и пришли в школу, чтобы учиться и все знать. Вот с сегодняшнего дня мы и начнем с вами учиться.
   Тогда я смело назвал свою фамилию и свое имя.
   Мне даже смешно стало, что я сначала боялся.
   А сосед мой назвал свое имя и фамилию раньше, чем его об этом спросили.

«Козел-баран»

   У нас в школе есть урок пения. Мы там разные песни поем.
   Я вообще люблю песни петь, только слов я никогда не знаю. Учить слова никому неохота. Хорошо, когда сразу запомнишь. Только разве сразу запомнишь?
   Однажды Вовка пел песню. Он совсем слов не знал. Так он пел другие слова. Какие попало. И никто не заметил.
   В одной песне я тоже слов не знала. Учитель вызвал меня эту песню спеть. Я сказала учителю:
   – Пожалуйста, я вас прошу погромче. А то мне не слышно будет.
   А про себя думаю: «Он не услышит, что я буду петь, а я буду петь что попало».
   Он посмотрел на меня и сказал:
   – С удовольствием! – и заиграл во всю силу.
   А я тихо запела. Я пела два слова: «Козел-баран». Только мотив я верно пела. А слова были «козел-баран».

   Учитель не остановил меня. Он не сделал мне замечания. Только когда я петь кончила, он спросил:
   – Хорошо было слышно?
   – Хорошо, – говорю, – очень даже!
   – А теперь, – говорит, – я играть буду тихо. А ты пой погромче. Только, пожалуйста, без козла. И без барана, конечно…

Второклассники и старшеклассники

   Второклассники были взволнованы. Они шумели. Вот один октябренок влез на стул и, обращаясь к старшим, сказал:
   – Вы наши шефы. Мы вас очень любим. И поэтому мы вам хотим помочь. Вы плохо натерли пол в коридоре. Он совсем не блестит. А он должен блестеть – это каждый знает. Разрешите, пожалуйста, нам это сделать. Натереть пол в коридоре, чтоб он блестел.
   Старшеклассники были очень сконфужены. Они написали в стенгазету: «Мы шестиклассники. Нам стыдно вчерашних позорных минут. Мы переживаем. Мы плохо натерли пол в коридоре. И мы благодарны второму „А“, который пришел нам на помощь. Но мы исправим свою ошибку. Мы в скором времени соберемся и все вместе, всем коллективом, натрем пол до блеска. Путь второклассники не беспокоятся. Все будет сделано. Мы все сделаем сами».
   Но октябрята не стали ждать. Они натерли пол в тот же день. А на другой день прочли стенгазету. И написали свою заметку. «Мы, второклассники, извиняемся. Мы без разрешения натерли пол. Не переживайте. Мы все сделали сами».

Крути снежные вертя

     Буря мглою небо кроет,
     Вихри снежные крутя… —

   орал я на весь дом.
   Я отложил книжку в сторону и с выражением прочел:

     Кроя мглою буря кроет,
     Крути снежные вертя…

   Что-то не то. Я опять начал снова:

     Буря мглою…

   Я забыл вдруг, что буря кроет. Я стал думать и вскоре вспомнил. Я так обрадовался, что начал снова:

     Буря кроет небо мглоет…

   МГЛОЕТ? Что это такое? Мне стало не по себе. Такого, по-моему, не было. Я поглядел в книжку. Ну так и есть! МГЛОЕТА нету!
   Я стал читать, глядя в книжку. Все получалось, как в книжке. Но как только я закрыл книжку, я вдруг прочел:

     Утро воет небо могилою…

   Это было совсем не то. Я это сразу понял. Я всегда вижу, когда не то. Но в чем тут дело, в конце концов? Почему я никак не запомню?
   – Не нужно зубрить, – сказал старший брат, – разберись, в чем там дело.
   Я стал разбираться: значит, буря покрывает небо своей мглою и в то же время крутит что есть силы снежные вихри.
   Я закрыл книжку и четко прочел:

     Буря мглою небо кроет,
     Вихри снежные крутя…

   Больше я не ошибался.

Дело не в том, что я мяч не поймал

   Я вообще вратарь неплохой. А тут вот случилось такое. Стою я в воротах. Вдруг вижу – Таня идет.
   Я сразу вратарскую позу принял. И одной рукой защищаюсь от солнца.
   И все из-за солнца вышло. Солнца-то не было. Я из-за позы все.
   И тут мне – бац! – гол забили.
   Я прыгнул – поздно.
   На уроке Таня записку мне пишет: «Ты очень здорово падаешь».
   Ох, и разозлился я! Значит, я только падаю здорово, а вратарь, значит, я никудышный? Не буду с ней разговаривать.

   Целый месяц с ней не разговаривал.
   Через месяц стал разговаривать. Ей и вправду понравилось, как я падал. Как в кино, говорит.
   Зря я месяц с ней не разговаривал.

Абсолютно верно

   – Ты опять завтракаешь на уроке?
   Валя быстро спрятала завтрак в парту.
   – Что будет, – сказал учитель, – если все будут завтракать на уроке?
   Класс зашумел. Потому что каждый хотел сказать, что тогда будет.

   Коля сказал:
   – Будет очень смешно!
   – Миша сказал:
   – Жеванье будет!
   – Маша сказала:
   – Все сытые будут!
   – А чего не будет? – спросил учитель.
   Класс молчал. Чего не будет – никто не знал.
   Учитель хотел уже сам ответить, как вдруг кто-то крикнул:
   – Урока не будет!
   – Абсолютно верно! – сказал учитель.

Кисель

   Одному пионеру в пионерский лагерь мама привезла кисель. Она привезла его в маленьком жбанчике.
   Надо сказать, она зря привезла. Там прекрасно кормили. Четыре раза. И, в общем, кисель был совсем ни к чему.
   Но раз она привезла его, сын взял кисель, чтобы мать не обидеть. И обещал непременно съесть. Чтобы к учебному году поправиться.
   Этот мальчик, его звали Федя, был добрый. Он взял этот жбанчик, принес к ребятам и прямо сказал:
   – Кому надо кисель?
   Но ребята все были сыты. Они ему прямо сказали:
   – Мы не хотим.
   Тогда он стал думать, куда деть кисель, раз уж так получилось. Но он ничего не смог придумать. Поставил жбанчик на тумбочку. А сам пошел прогуляться.
   Он гулял, бегал, поужинал.
   А вечером он пошел спать. Перед сном он подумал о жбанчике. Но ненадолго. Он скоро уснул.
   Ночью проснулся, опять видит – жбанчик. Что делать? Не выливать же кисель!
   Тогда он решил: «Днем нас кормят. А ночью не кормят. Вот самое время съесть кисель!»
   Он отпил немного из жбанчика. И разбудил соседа.
   Тот, правда, не понял в чем дело. Но выпил все остальное.
   После этого оба заснули.
   А к учебному году поправились.

Вязальщик

   Конечно, вы удивитесь. Потому что я мальчик… Но не в этом дело. Дело в том, что я вязать умею. Меня бабушка научила. Я сам себе шапочку для катка связал.
   Так вот. Надо мной все смеяться стали:
   – Эх ты, девчонка! Это только девчонки вяжут! А мальчишки не вяжут! Эх ты!..
   Очень мне неприятно было. Кому приятно, когда тебя дразнят. Я пробовал даже отказываться. Уверял, что не умею вязать. Ну чуть не плачу! Но Шурик видел, как я вязал. Он ко мне приходил и видел. Он мне говорит:
   – Не ври! Я видел!
   Стали меня звать вязальщиком.
   – Вон вязальщик пришел!.. Эй, вязальщик!.. Вязальщик пришел!..
   Представляете, какой ужас?!

   Но вязать я продолжал. Все равно ведь дразнят! Лучше уж продолжать вязать. И бабушка говорит:
   – Ты вяжи, вяжи, а то тебя зазря дразнят.
   Связал я себе свитер. Такой желтый свитер с полосками. Полоски зеленые. Очень красиво. Правда, бабушка помогла. Но в основном я все сам связал.
   Прихожу в этом свитере в класс.
   Ребята увидели свитер. И не дразнят. А только смотрят.
   Потом Шурик вдруг говорит:
   – Вот это свитер!..
   И Мишка тоже:
   – Вот это свитер!
   Я не выдержал, говорю:
   – Сам связал!
   – Да ну? – удивились ребята.
   – Уж что-что, – говорю, – а вязать я умею.
   Смотрят ребята на свитер. Нравится им свитер.
   И никто уж не дразнит, конечно. Чего уж тут дразнить. Вязальщиком быть совсем не плохо. Это всем стало ясно.

Друзья

   Андрюша и Славик друзья.
   Они все делают вместе. Когда Андрюша упал с веранды, Славик тоже хотел упасть с веранды, чтоб доказать, что он истинный друг.
   Когда Славик пошел вместо школы в кино, то Андрюша тогда был с ним вместе.
   А когда они принесли в класс кошку и учитель спросил, кто из них это сделал, Андрюша сказал:
   – Это Славик сделал.
   А Славик сказал:
   – Это все Андрюша…

Больные

   – У тебя правда нога болит?
   – Никакая нога у меня не болит! А у тебя в животе правда колет?
   – Ничего у меня в животе не колет. Ловко мы с тобой в классе остались!

– Ребята сейчас там, на физкультуре, прыгают, а мы с тобой сидим – красота!
– Эх, хорошо просто так сидеть!.. Давай через парты прыгать!

Я смотрю в окно

   Я жду окончания урока. Смотрю со двора в окно класса. Мой папа стоит у доски, что-то пишет.
   Я вижу весь класс. Вон сидит толстый мальчишка. Я вижу, как он лезет в парту, берет булку и сует ее в рот. Правда, булка не очень большая, но как мог он ее запихать в рот? Это очень меня удивило. Он даже не смотрит на папу. Он смотрит куда-то в сторону и все жует и жует.
   Вон рыжий стучит крышкой парты. Он стучит не так, чтобы сильно, но я слышу стук…
   Вон скорчил рожу мальчишка, потом вдруг запел. Поет он не очень громко, но я слышу, как он поет:

     С моей родною конницей
     Связался я навек…

   А папа стоит к ним спиной. На доске что-то пишет. Он не слышит, наверное, ни стука, ни песни, не видит, как толстый ест булку…
   Мальчишка поет все громче:

     С моей родною конницей
     Связался я навек…

   Вот папа кончил писать. Он повернулся к классу. Убрал со лба волосы. Положил мел.
   Стук и пение прекратилось.
   Толстый мальчишка жует. Он не может сжевать свою булку. Еще бы! Правда, булка не очень большая, но сразу ее не сжуешь.
   – Вы поняли? – говорит папа.
   – Поняли! – кричит толстяк. Он почти что сжевал свою булку.
   Я не думаю, чтобы он понял. Он ведь ничего не слышал. Он совсем не смотрел на доску.
   – Все списали? – говорит папа.
   – Все! – кричит толстый мальчишка. Хотя он ничего не списал. Я же видел.
   – Запишите задание на дом.
   Папа диктует задание. Но записывают не все. Я же вижу, кто записывает, а кто не записывает.
   Я отхожу от окна. Мне не хочется, чтоб меня папа увидел. Не знаю сам почему.
   Сейчас будет звонок, папа выйдет.
   Я жду папу возле дверей. Я часто сюда прихожу. Жду здесь папу. И мы с ним идем домой. Правда, дом наш напротив школы. Но что ж из того? Так веселей мне и папе.
   Скоро и я пойду в школу. Неужели и я точно так же не буду слушать учителя, а только буду стучать крышкой парты и вот так на уроке пихать булку в рот и петь песни?
   Нет, ни за что на свете!
   А вот и папа!
   Мы с ним обнимаемся. И вместе идем домой.

Тыква в сундуке

   Вы видели мою тыкву? Не видели? Я сам ее вырастил. И не где-нибудь, а у нас на балконе, в старом бабушкином сундуке.
   Насыпал я в сундук земли. Оторвал крышку. Посадил туда семена, и у меня тыква выросла. Я всем гостям тыкву показывал. Удивляются все и руками машут. Шутка ли, в сундуке тыква?! На выставку, говорят, ее надо. В Москву. Пусть видят, какие у нас растут тыквы!
   Я этой тыквой очень гордился. Я глаз с нее не спускал.
   – Смотри, как выросла! – кричу маме. – Вчера она меньше была, замечаешь?
   Это мне казалось, как будто она за ночь выросла. Иногда мне наоборот казалось – как будто она меньше стала. Хотя этого быть никак не могло.
   Я все мечтал о выставке. Как я повезу свою тыкву на выставку. Скажу: «Вот я вырастил тыкву! В сундуке!» Мне скажут: «Какая прелесть! Неужели она в сундуке росла? Такой тыквы у нас еще не было! Давайте сюда вашу тыкву». Положат ее на полочку, прибьют рядом дощечку. А на дощечке напишут: «Сундучная тыква», потому что она в сундуке росла. А рядом моя фамилия. Потому что я ее вырастил. И может быть, дадут премию.
   Я все рассуждал о тыкве. Все поливал ее. И все спрашивал папу и маму, правильно ли я ращу тыкву. Зато папа не мог о тыкве слышать.
   – Надоела мне, – говорит, – ваша тыква. Она меня просто с ума сведет. Все время только о ней разговоры. Я прихожу с работы. Мне хочется отдохнуть, почитать… А ко мне лезут с этой тыквой! Я прошу оставить меня в покое!
   Он уходил в свою комнату и запирался на ключ.
   Со всеми я говорил о тыкве. Засыпал я с мыслями о тыкве. Просыпался с мыслями о тыкве. Снились мне сундуки и тыквы.
   Решил все сосед Алька.
   – Что это? – спросил он. – Тыква?
   – Конечно, – сказал я, – а ты что думал?
   – Я думал, – сказал он, – что это орех.
   – Какой орех? – возмутился я.
   – Какая же это тыква? – Он привел меня на пришкольный участок. Вот там я увидел тыквы! Это были громадные тыквы. Десятки тыкв.
   – Сами вырастили, – сказал Алька.
   Стыдно мне было за свою тыкву. Но я сказал:
   – Моя тыква – сундучная. Я ее в сундуке растил!

Птичка

   Вышел я на перемене во двор. Погода чудесная. Ветра нет. Дождя нет. Снега нет. Только солнышко светит.
   Вдруг вижу, крадется куда-то кошка. Куда, думаю, кошка крадется? Любопытно мне стало. И я осторожно за кошкой пошел. Вдруг кошка – прыг! Гляжу, у нее в зубах птичка. Воробышек. Я хвать кошку за хвост и держу.
   – А ну, отдай птичку», – кричу. – Сейчас же отдай!
   Отпустила кошка птичку – и бежать.
   Принес я птичку в класс.
   Кусочек хвоста у нее оторван.
   Все окружили меня, кричат:
   – Гладите, птичка! Живая птичка!
   Учитель говорит:
   – Кошки птичек за горло хватают. А здесь повезло твоей птичке. Кошка ей только хвост повредила.
   Просят меня подержать дать. Но я ее никому не дал. Птички не любят, когда их держат.
   Положил я птичку на подоконник. Обернулся, а птички нет. Ребята кричат:
   – Лови! Лови!
   Улетела птичка.
   Но я не горевал. Ведь я спас ее. А это самое главное.

Мы играем в Антарктиду

   Мама куда-то ушла из дому. И мы остались одни. И нам стало скучно.
   Мы перевернули стол. Натянули на ножки стола одеяло. И получилась палатка. Словно мы в Антарктиде. Там, где сейчас наш папа.
   Мы с Витькой влезли в палатку.
   Мы были очень довольны, что вот мы с Витькой сидим в палатке, хотя и не в Антарктиде, но как будто бы в Антарктиде, и вокруг нас льды и ветер. Но нам надоело сидеть в палатке.
   Витька сказал:
   – Зимовщики не сидят так все время в палатке. Они, наверное, что-нибудь делают.
   – Наверняка, – сказал я, – они ловят китов, тюленей и что-нибудь еще делают. Конечно, они не сидят так все время!
   Вдруг я увидел нашу кошку. Я закричал:
   – Вот тюлень!
   – Ура! – крикнул Витька. – Хватай его! – Он тоже увидел кошку.
   Кошка шла нам навстречу. Потом остановилась. Внимательно посмотрела на нас. И побежала обратно. Ей не хотелось быть тюленем. Она хотела быть кошкой. Я это сразу понял. Но что мы могли поделать! Мы ничего не могли поделать. Надо же нам ловить кого-то! Я побежал, споткнулся, упал, поднялся, но кошки уже нигде не было.
   – Она здесь! – орал Витька. – Беги сюда!
   Из-под кровати торчали Витькины ноги.
   Я полез под кровать. Там было темно и пыльно. Но кошки там не было.
   – Я вылезаю, – сказал я. – Здесь кошки нет.
   – Здесь она, – доказывал Витька. – Я видел, она побежала сюда.
   Я вылез весь пыльный и стал чихать. Витька все под кроватью возился.
   – Она там, – твердил Витька.
   – Ну и пусть, – сказал я. – Я туда не полезу. Я целый час там сидел. С меня хватит.
   – Подумаешь! – сказал Витька. – А я?! Я больше тебя здесь лазаю.
   Наконец Витька тоже вылез.
   – Вот она! – крикнул я.
   Кошка сидела на кровати.
   Я чуть было ее не схватил за хвост, но Витька толкнул меня, кошка прыг – и на шкаф! Попробуй ее достань со шкафа!
   – Какой же это тюлень, – сказал я. – Тюлень разве может сидеть на шкафу?
   – Пусть это будет пингвин, – сказал Витька. – Как будто бы он сидит на льдине. Давай будем свистеть и кричать. Он тогда испугается. И со шкафа прыгнет. На этот раз мы пингвина схватим.
   Мы стали орать и свистеть что есть мочи. Я, правда, свистеть не умею. Свистел только Витька. Зато я орал во все горло. Чуть не охрип.
   А пингвин, будто не слышит. Очень хитрый пингвин. Притаился там и сидит.
   – Давай, – говорю, – в него что-нибудь кинем. Ну, хотя бы подушку кинем.
   Кинули мы на шкаф подушку.
   А кошка оттуда не прыгнула.
   Тогда мы на шкаф закинули еще три подушки, мамино пальто, все мамины платья, папины лыжи, кастрюльку, папины и мамины домашние туфли, много книг и еще много всего. А кошка оттуда не прыгнула.
   – Может быть, ее нет на шкафу? – сказал я.
   – Там она, – сказал Витька.
   – Как же там, раз ее там нет?
   – Не знаю! – говорит Витька.
   Витька принес таз с водой и поставил его у шкафа. Если вздумает кошка со шкафа прыгнуть, пусть прямо в таз прыгает. Пингвины любят в воду нырять.
   Мы еще кое-что покидали на шкаф. Подождали – не прыгнет ли? Потом подставили к шкафу стол, на стол стул, на стул чемодан и на шкаф полезли.
   А там кошки нет.
   Исчезла кошка. Неизвестно куда.
   Стал Витька со шкафа слезать и прямо в таз плюхнулся. Воду разлил по всей комнате.
   Тут мама входит. А за ней наша кошка. Она, видимо, в форточку прыгнула.
   Мама всплеснула руками и говорит:
   – Что здесь происходит?
   Витька так и остался в тазу сидеть. До того напугался.
   – До чего удивительно, – говорит мама, – что нельзя их оставить одних на минутку. Нужно же натворить такое!
   Нам, конечно, пришлось убирать все самим. И даже пол мыть. А кошка важно ходила вокруг. И посматривала на нас с таким видом, как будто бы собиралась сказать: «Вот, будете знать, что я кошка. А не тюлень и не пингвин».
   Через месяц приехал наш папа. Он рассказал про Антарктиду, про смелых полярников, про их большую работу, и нам было очень смешно, что мы думали, будто зимовщики только и делают, что ловят там разных китов и тюленей…
   Но мы никому не сказали о том, что мы думали.

Про металлолом

   Толик вез по улице старую заржавленную кровать. А Маша везла старый заржавленный якорь.
   Они везут это в школу, поскольку – металлолом.
   Толик говорит:
   – В моей кровати весу больше, чем в твоем дурацком якоре. Значит, я больше тебя собрал.
   Маша говорит:
   – Это еще неизвестно. Мой якорь весь полный, а кровать твоя надутая.
   Толик даже остановился.
   – Как это то есть надутая?
   – Очень просто: мой якорь сплошной, а кровать у тебя не сплошная.
   – А какая же у меня кровать? – говорит Толик.
   Маша тоже остановилась и говорит:
   – У тебя кровать надутая.
   – Глупости какие! – говорит Толик. – Как это может такое быть, что она, мячик, что ли?
   – Она не мячик, – говорит Маша, – но тем не менее она надутая. Вот эти железки, они ведь внутри пустые. А якорь мой весь внутри полный. Он не надутый, если хочешь знать!
   – Ржавый твой якорь! – говорит Толик.
   – Надутая твоя кровать! – говорит Маша.
   – С разбитого корабля твой якорь! – говорит Толик.
   В это время шла мимо старушка. Она несла в сумке бананы. Старушка с бананами говорит:
   – Положите вы на кровать этот якорь. И вместе все это тащите.
   Но Толик сказал:
   – Это мой металлолом.
   И Маша сказала:
   – Это мой металлолом.
   – Ах, вот оно что! – сказала старушка. – Я этого и не знала. – И она ушла.
   А Толик с Машей сначала удивились, почему так сказала старушка, а потом удивились, почему они так сказали старушке, потому что неважно, чья это кровать и чей якорь. Потому что это для всех.
   И они так и сделали, как им сказала старушка с бананами.

Как я всех обмануть хотел

   Мне про это рассказывать даже не хочется. Но я всетаки расскажу. Все думали, я и вправду больной, а флюс у меня был ненастоящий. Это я промокашку под щеку подсунул, вот щека и раздулась. И вдобавок гримасу состроил – вот, мол, как зуб у меня болит! И мычу слегка; это я все нарочно сделал, чтоб урок не спросили. И Анна Петровна поверила мне. И ребята поверили. Все жалели меня, переживали. А я делал вид, что мне очень больно.
   Анна Петровна сказала:
   – Иди домой. Раз у тебя так зуб болит.
   Но мне домой совсем не хотелось. Языком промокашку во рту катаю и думаю: «Здорово обманул я всех!»
   Вдруг Танька Ведеркина как заорет:
   – Ой, смотрите, флюс у него на другой стороне!

Как тетя Фрося разрешила спор

   Заспорили во дворе ребята, кто больше всех загорел за лето.
   – Я больше всех загорел, – сказал Вова.
   – Нет, я, – сказал Петя.
   – У тебя уши белые, – сказал Вова.
   – Уши не в счет, – сказал Петя, – я в шляпе ходил.
   – Нет, в счет! Ты без ушей загорал, а я вместе с ушами! Значит, я больше всех загорел. Кого хочешь спроси.
   Спросили Лешу.
   – Больше всех я загорел, – сказал Леша.
   – Ты не загорелый, а грязный.
   – Сами вы грязные!
   – Кого хочешь спроси, каждый скажет: ты грязный.
   Спросили Алика.
   – Больше всех я загорел, – сказал Алик.
   А тетя Фрося сказала:
   – Какие вы все загорелые!
   И никто больше спорить не стал.
   Чего зря спорить!

Кому что удивительно

   Танька ничему не удивляется. Она всегда говорит: «Вот уж не удивительно!» – даже если бывает и удивительно.
   Я вчера на глазах у всех перепрыгнул через такую лужу… Никто не мог перепрыгнуть, а я перепрыгнул! Все удивились, кроме Тани.
   Подумаешь! Ну и что же? Вот уж не удивительно!
   Я все старался ее удивить. Но никак не мог удивить. Сколько я ни старался.
   Я из рогатки попал в воробышка.
   Научился ходить на руках, свистеть с одним пальцем во рту.
   Она все это видела. Но не удивлялась.
   Я изо всех сил старался. Что я только не делал! Залезал на деревья, ходил без шапки зимой…
   Она все не удивлялась.
   А однажды я просто вышел с книжкой во двор. Сел на лавочку. И стал читать.
   Я даже не видел Таньку. А она говорит:
   – Удивительно! Вот не подумала бы! Он читает!

Судьба одной коллекции

   Собирать, конечно, все можно. Что хочешь, то и собирай. Хочешь, сначала собирай – потом не собирай. Хочешь, марки собирай, хочешь – спичечные коробки, хочешь – камни. Хочешь, собирай все вместе: камни, марки, коробки и еще что-нибудь в придачу. Это, как говорится, дело личное. Натаскай себе разных булыжников в комнату и живи в свое удовольствие! Если только мама позволит. Хотя камни бывают разные. Некоторые камни полезно собирать. Марки тоже полезны. Знакомишься с разными странами, королями, президентами; сталкиваешься, если можно так выразиться, с историей, географией. Полезно собирать книги. Про книги и говорить нечего. Тут пользы – масса. Опять-таки если читать их. А если так, на полке стоят, пользы тоже немного.
   Одна девочка, Маша Мишкина, собирала фотографии артистов. Ничего в этом плохого, безусловно, нету. Но говорить о пользе тут тоже трудно. Ну какая тут может быть польза? Разве только сказать при случае: «А как же! Я этого артиста знаю. У меня есть его фотография». На это можно ответить: «Ну и что же?» На свете есть куда более полезные вещи, чем эти фотографии.
   И вот эта девочка Маша насобирала ужасно много фотографий артистов. Собирать уже вроде некуда – стены все в фотографиях, альбомы полные. Родители смотрят на это безобидное занятие и про себя думают: «Ну и, слава богу, наша дочка занята делом». (Хотя никакого дела здесь, безусловно, нет.) Только иногда отец скажет: «Опять вокруг какие-то незнакомые лица». На это дочка ему отвечала: «Эх ты, папа! Как же ты их не знаешь?! Их каждый знает!» И отец даже немного конфузился после такого ответа.
   Он был занятой человек, директор какого-то крупного учреждения, и его не очень-то радовали эти фотографии. Поскольку они ему ни о чем не говорили. Но против он тоже не был. Он просто был безразличен. Только когда он уставал, эти фотографии его раздражали. Но это бывало редко. В основном он был крепкий человек и почти не знал усталости. А Машина мама – наоборот, она даже радовалась, что у ее дочки столько фотографий, гораздо больше, чем у других детей. А Маша видит такое дело – вовсю знай старается. Большого успеха она достигла, меняя одни фото на другие. К примеру: «Вот вам такой артист, а вы мне дайте такого». Или: «Я вам двух этих, а вы мне двух тех». Она не очень-то хорошо знала фамилии артистов. Одних она, правда, видела в кино, а других и вовсе нигде не видела, но если ей говорили, что это именно артист, а не какая-нибудь другая личность, она моментально загоралась приобрести эту фотографию. Один мальчишка предложил ей несколько карточек своих старших братьев, уверяя ее, что это артисты. Она за эти фотографии отдала ему несколько книг, в том числе «Моби Дик, или Поиски белого кита» и «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви». Она методично писала письма в различные советские и иностранные журналы с просьбой выслать ей фотографии артистов. Хотя каждому ясно, что журналы существуют не для этого. Своими письмами она отвлекала людей от работы, занимала их золотое время. Получая такое пустячное письмо, работник издательства разводил руками и, наверное, возмущался.
   Несмотря на то что ни один журнал ей ничего не прислал, она насобирала столько этих фото, что можно удивляться. В итоге у нее появилось по нескольку одинаковых артистов: шесть одних, пятнадцать других, двадцать пять третьих. Это уж вроде совсем ни к чему. Но она не останавливалась. В любом деле трудно остановиться, если оно тебя захватывает. Хотя каждому ясно, что эта меняловка бессмысленна. А она за одной какой-то фотографией обегала весь город и даже собиралась просить отца, чтобы он взял ее с собой в Москву, когда поедет в командировку. Отец как-то невнимательно отнесся к этой просьбе, и она, может быть, именно из-за этой фотографии осталась на второй год. Она потратила уйму времени, чтобы достать ее в своем родном городе. Для родителей это было полной неожиданностью, но они пока не понимали причины. Вскоре и родители увидели некоторую неприятную сторону этой коллекции. Самые любимые и ценные семейные фотографии: отца с матерью на фоне орла в Ессентуках, мать по горло в воде в Японском море, отец на лошади с шашкой в период гражданской войны, дед с Георгиевским крестом, бабка с девятью детьми – все эти редчайшие семейные фотографии были выкинуты из альбома и неизвестно куда делись. На их месте появились совсем незнакомые отцу люди. У родителей даже слезы появились на глазах. И они прямо спросили ее, куда она дела семейные фотографии? А Маша, не понимая их расстройства, говорит: «Неужели вы не видите, что эти снимки гораздо ценнее ваших?» Тогда рассерженный отец хватает у нее этот альбом и кидает его в форточку. Во время полета десятки фотографий выскакивают из альбома и летят по воздуху, кружась и перевертываясь. Потом альбом приземляется во дворе, а за ним многочисленные фото. Маша все это видит, и сердце у нее захватывает от такой ужасающей картины. Отец говорит: «Чтобы больше я не видел у себя этих незнакомых лиц!»
   Маша в слезах бежит во двор, но альбома там не находит. Только одна карточка, не очень популярного артиста, валялась на песке. А когда она возвратилась, рассерженный отец посрывал со стен еще несколько фотографий.
   Но, как ни странно, это на нее не подействовало. Она не собиралась расставаться со своей коллекцией. Она продолжала ее пополнять с еще большим рвением.
   Альбомы с фотографиями и солидные пачки, перевязанные бечевкой, она прятала в какие-то тайники, которые ни одна живая душа не могла бы найти, не говоря уже о родителях. Когда родители уходили, она бросалась к своим тайникам и пересчитывала, перекладывала свою ценность. Дел у нее по горло было, как видите. Отдохнуть ей было некогда. Все время она узнавала, что существуют какие-то фото, которых она не имеет. Никакого конца видно не было. Хлопот у нее не убавилось, а, наоборот, как бы это сказать, прибавилось.
   У нее вся жизнь как-то боком пошла. В кино она не ходила. В Театр юного зрителя не ходила. В зверинец не ходила. В музеи не ходила. На футбол и подавно не ходила. В школу тоже почти не ходила. Иногда появлялась, правда, очень редко.
   Ее взгляд устремлен был вдаль – пустой, странный взгляд. Там, вдали, ей, наверное, чудились какие-нибудь редкие фотографии артистов, которые она не успела приобрести…
   Мы не знаем, чем все это кончилось. Может быть, она приобрела еще несколько экземпляров для своей коллекции…
   Но потеряла она гораздо больше.

Удивительная профессия

   Как только погас у нас в комнате свет, к нам сейчас же стали стучать соседи. Они спрашивали: «Что такое?» Мы с мамой тоже пошли стучать к соседям и спрашивать: «Что такое?»
   Но никто ничего не знал, и все только спрашивали: «Что такое? Что случилось?» Только один дядя Яша сказал:
   – Ничего не случилось. Погас свет – и все. Перегорели пробки.
   Все собрались на улице возле подъезда.
   – Вот еще новость!
   – Как это так! Никогда так не было!
   Все говорили, что дело не в пробке, а где-то в сети, а я спрашивал, где эта пробка и сеть, но мне никто не ответил.
   Дядя Яша пошел звонить монтерам, а все стали говорить, как погас свет.
   Тетя Нюша сказала:
   – Вы знаете, как только это случилось, моя кошка кинулась в кухню и съела там свежую рыбу.
   Тетя Женя сказала:
   – Вы слышите? Это кричит мой ребенок. Он будет кричать, пока свет не зажгут.
   Тетя Ира сказала:
   – Не верится, что раньше жили без света. С какимито свечками. С лампами, которые коптят. Жили в каком-то жалком мерцании. В каких-то потемках.
   Наша бабушка сказала:
   – Как же, помню! Еще как помню! И ламп-то у нас не было. Темень. Мрак. Ничего не видно.
   Бабушка наша жила при царе. До сих пор возмущается царским режимом. Как начнет – не остановится. Но тут монтеры приехали.
   Я смотрю, как будут свет зажигать. Интересно ведь!
   Подъезжает к столбу машина. Вместо кузова круглый такой балкончик. В этот балкончик залез монтер. И балкончик стал вверх подниматься. Монтер добирается до проводов. И что-то там с проводами делает.
   И загорается свет во всем доме.
   Монтер говорит:
   – Все в порядке!
   Наша бабушка говорит:
   – Удивительная у вас профессия!
   Монтер говорит:
   – Это дело простое…
   Тетя Ира говорит:
   – Замечательное ваше дело!
   Тетя Женя говорит:
   – Вы слышите? Мой ребенок смеется.
   Тетя Нюша говорит:
   – Зашли бы в гости. Я для вас свежей рыбы нажарю.
   Монтер отвечает:
   – Я рыбу люблю. Но нас ждут в другом доме.
   И он уезжает в своей машине.
   Я смотрю вслед и думаю: «Вот бы мне ездить в такой машине! Я несся бы во весь дух по улицам. Я просил бы шофера: „Скорей! Скорей!“ Мы обгоняли бы все машины. Даже, может быть, пожарную машину. И люди бы, глядя на нас, говорили: „Смотрите! Смотрите, монтеры едут! Удивительная у них профессия!“

Подходящая вещь

   Я занимаюсь в столярном кружке. Очень мне нравится это дело. Недавно я стол смастерил. Только плохой стол вышел. Мы его с Вовкой сломали – стул сделали.
   И стул какой-то кривой получился. Не научились, наверное, стулья делать.
   Сломали стул – сколотили скамейку. И скамейка нам не понравилась.
   Тогда мы решили скворечню сделать. Тоже немало пришлось потрудиться; в конце концов, получилась скворечня.
   – Ну что это за вещь? – говорят ребята. – Какая же это вещь?
   Повесили мы скворечню на дерево. Вскорости и скворец прилетел. Поселился в нашей скворечне. Раз скворец в ней живет, значит, вещь подходящая.
   Мы с Вовкой так думаем.

Премия

   Оригинальные мы смастерили костюмы – ни у кого таких не будет! Я буду лошадью, а Вовка рыцарем. Только плохо, что он должен ездить на мне, а не я на нем. И все потому, что я чуть младше. Видите, что получается! Но ничего не поделаешь. Мы, правда, с ним договорились: он не будет на мне все время ездить. Он немножко на мне поездит, а потом слезет и будет меня за собой водить, как лошадей за уздечку водят.
   И вот мы отправились на карнавал.
   Пришли в клуб в обычных костюмах, а потом переоделись и вышли в зал. То есть мы въехали. Я полз на четвереньках. А Вовка сидел на моей спине. Правда, Вовка мне помогал – по полу перебирал ногами. Но все равно мне было нелегко.
   К тому же я ничего не видел. Я был в лошадиной маске. Я ничего совершенно не видел, хотя в маске и были дырки для глаз. Но они были где-то на лбу. Я полз в темноте. Натыкался на чьи-то ноги. Раза два налетал на колонну. Да что и говорить! Иногда я встряхивал головой, тогда маска съезжала, и я видел свет. Но на какойто миг. А потом снова сплошная темень. Ведь не мог я все время трясти головой!
   Я хоть на миг видел свет. Зато Вовка совсем ничего не видел. И все меня спрашивал, что впереди. И просил ползти осторожнее. Я и так полз осторожно. Сам-то я ничего не видел. Откуда я мог знать, что там впереди! Кто-то ногой наступил мне на руку. Я сейчас же остановился. И отказался дальше ползти. Я сказал Вовке:
   – Хватит. Слезай.
   Вовке, наверное, понравилось ездить, и он не хотел слезать. Говорил, что еще рано. Но все же слез, взял меня за уздечку, и я пополз дальше. Теперь мне уже было легче ползти, хотя я все равно ничего не видел.
   Я предложил снять маски и взглянуть на карнавал, а потом надеть маски снова. Но Вовка сказал:
   – Тогда нас узнают.
   Я вздохнул и пополз дальше.
   – Наверное, весело здесь, – сказал я. – Только мы ничего не видим…
   Но Вовка шел молча. Он твердо решил терпеть до конца. Получить первую премию.
   Мне стало больно коленкам. Я сказал:
   – Я сейчас сяду на пол.
   – Разве лошади могут сидеть? – сказал Вовка. – Ты с ума сошел! Ты же лошадь!
   – Я не лошадь, – сказал я. – Ты сам лошадь.
   – Нет, ты лошадь, – ответил Вовка. – И ты знаешь прекрасно, что ты лошадь. Мы не получим премии!
   – Ну и пусть, – сказал я. – Мне надоело.
   – Не делай глупостей, – сказал Вовка. – Потерпи.
   Я подполз к стене, прислонился к ней и сел на пол.
   – Ты сидишь? – спросил Вовка.
   – Сижу, – сказал я.
   – Ну ладно уж, – согласился Вовка. – На полу еще можно сидеть. Только смотри, не сядь на стул. Тогда все пропало. Ты понял? Лошадь – и вдруг на стуле!..
   Кругом гремела музыка, смеялись.
   Я спросил:
   – Скоро кончится?
   – Потерпи, – сказал Вовка, – наверное, скоро…
   Вовка тоже не выдержал. Сел на диван. Я сел рядом с ним. Потом Вовка заснул на диване. И я заснул тоже.
   Потом нас разбудили и дали нам премию.

Разговор по телефону

   Надумали мы позвонить Анне Павловне, нашей учительнице. Не то чтобы нам нужно было позвонить, нам совсем не нужно было звонить, нам просто так захотелось поговорить по телефону с Анной Павловной, тем более, что мы с Анной Павловной по телефону никогда не говорили.
   Мы влезли в будку-автомат вдвоем с Вовкой, и Вовка стал набирать номер, а я должен был говорить. Вот Вовка набрал номер, и я слышу в трубке голос Анны Павловны. Я растерялся и говорю:
   – Кто говорит?
   И Анна Павловна говорит:
   – Кто говорит?
   Я совсем растерялся и говорю:
   – Я говорю.
   Анна Павловна засмеялась в трубку и спрашивает:
   – Это ты, Зведочкин? – Значит, тоже узнала меня.
   Я отвечаю:
   – Ага, это я, Звездочкин!
   А Вовка меня в бок толкает и что-то советует. А я его рукой отстраняю: мол, не мешай разговаривать.
   Анна Павловна говорит:
   – Ну, я тебя слушаю, Звездочкин.
   Я говорю:
   – И я вас тоже слушаю, Анна Павловна! Ох, и хорошо слышно!
   Анна Павловна спрашивает:
   – Ты что-нибудь хочешь спросить у меня? Так ты спрашивай. Не стесняйся.
   Я кричу:
   – Я ничего не хочу спросить! Я с Вовкой!
   – Значит, Вова хочет спросить что-нибудь?
   – Не! Вовке нечего спрашивать. Он просто так стоит!
   Тут я опять растерялся. И Вовку шепотом спрашиваю:
   – Мы зачем звоним?
   А он пожимает плечами. И молчит. А я на Вовку смотрю и не знаю, что мне отвечать. Нельзя же мне говорить такое, что мы просто так звоним. И Анна Павловна тоже молчит и ждет, что я отвечу. Вот ведь попал в положение!
   Вовке-то ничего, он стоит себе, а мне отвечать нужно! Я взял и дал Вовке трубку. Он тоже растерялся и на меня смотрит. Только рот раскрыл. И ни слова. Потом протягивает мне трубку, а из трубки гудки гудят.
   Я на него набросился:
   – Это ты, говорю, виноват! Нужно сразу было ответить, а ты молчал!
   А он только руками развел:
   – Что бы я ответил?
   И действительно, отвечать было нечего. Раз мы низачем звонили. Что я завтра скажу Анне Павловне, когда она спросит, зачем я звонил?

Огурцы

   Мы с Вовкой сидим на бревнах, беседуем и огурцы едим. Такие замечательные, свежие огурцы. Мы каждый год с ним сидим на бревнах и едим огурцы.
   – Эх, – говорю, – как-то скучно летом. Сплошные каникулы и огурцы!
   – Мне каникулы нравятся, – говорит Вовка, – но не очень.
   – Не очень-то и мне нравятся, а вот чтобы очень, так вовсе не нравятся.
   – Сплошное безделье. На то и лето!
   – Сплошное лето, вот именно!
   Вот так мы сидим с Вовкой на бревнах и разговариваем. И едим свежие огурцы.
   И вдруг видим соседку Машу. Она что-то в земле копается. Непонятно зачем.
   Я ей кричу:
   – Что ты там делаешь?
   Она говорит:
   – Огурцы поливаю.
   Вовка вынул из кармана огурцы и говорит:
   – Вот. Пусть тоже растут на здоровье!
   И я вынул два огурца из кармана. И сказал то же самое, чтобы они на здоровье росли.
   – Эх вы, – говорит Маша, – только есть можете!
   – В чем дело? – говорит Вовка.
   – Это вдруг почему, – говорю, – только есть можем?
   – Сразу видно, – говорит Маша.
   Я смотрю на Вовку, а Вовка смотрит на меня, и ни я, ни он, конечно, не видим, чтобы у нас что-нибудь было видно.
   – Закопайте свои тапочки, – смеется Маша, – авось новые вырастут к осени.

Две шапки

   Когда моя мама куда-нибудь отлучается, Вовка приходит ко мне, а когда его мама куда-нибудь отлучается, я к нему прихожу. И мы что-нибудь делаем.
   Один раз мы с ним сидим, в окно смотрим, а за окном дождь идет.
   Я говорю:
   – Давай что-нибудь делать.
   А Вовка говорит:
   – Чего?
   – Что-нибудь будем делать, – говорю.
   – Давай, – говорит Вовка.
   – А чего будем делать?
   – Не знаю.
   – И я не знаю.
   Мы посидели, подумали, посмотрели, как дождь идет, как люди ходят под дождем, но ничего не придумали.
   Очень сложно что-нибудь делать, когда делать нечего.

   Вдруг я как заору:
   – Придумал.
   – Чего придумал? – спрашивает Вовка.
   – Давай шапки стирать!
   – Какие шапки?
   Я весь шкаф перерыл, пока шапку нашел. А Вовка смотрел и все спрашивал: «Ты умеешь стирать? Ты умеешь стирать?»
   – Да чего тут уметь, – говорю. – Гляди. Меховая, лохматая! Кое-где, правда, потерлась. Вокруг головы. А так почти новая шапка. Только сзади прореха. И спереди. И дыра сбоку. Не так чтоб большая дыра. Но заметно. Когда очень близко подходишь. А издалека не видно. Хоть целый день смотри. Скоро лето. Потом будет осень. А после зима. Постираем мы наши шапки. Зима подойдет. И мы будем ходить в чистых шапках!
   – У меня ведь с собой нет шапки, – говорит Вовка.
   – А это что?
   – Это фуражка.
   – Сначала мою, – говорю, – постираем, а потом твою постираем.
   – Зачем мою стирать? Мою не надо стирать, – говорит Вовка.
   – Совершенно грязная шапка, – говорю. – Противно смотреть! На твоем месте я постыдился бы появляться в обществе в такой шапке.
   – Я ни в каком обществе не появляюсь, – говорит Вовка.
   – А на улице, по-твоему, удобно появляться?
   – Ну ладно, – говорит Вовка, – твою постираем, а потом мою постираем.
   Положил я шапку в корыто. Воды налил. Засучил рукава. Стал мылить шапку.
   Вовка мне помогал. Мы ее по очереди мылили до тех пор, пока мыло все не измылилось.
   Дальше стали ее полоскать. Мы полоскали ее, полоскали, а потом из корыта вынули и стали ее мыть под краном. Чтоб все мыло из шапки вышло. В корыте вода и так мыльная. Все мыло обратно в шапку лезет.
   Мы ее под краном, наверное, целый час мыли. Коегде мех общипали. И дыру сбоку расширили. А так здорово вымыли. Вся как есть чистая стала. Оставалось только сушить.
   Вдруг Вовка мне говорит:
   – Она, когда высохнет, на голову не полезет.
   Я здорово испугался, что она потом не полезет на мою голову, и говорю:
   – Что ж ты мне раньше не сказал?
   – Я только сейчас вспомнил.
   – Почему же ты раньше не вспомнил?
   – Не мог. Это не от меня зависит.
   – А от кого же зависит?
   – От памяти.
   – Ну и память у тебя!
   – Память у меня неважная, это верно, – говорит он.
   Вот что значит память! Разве я бы стирал свою шапку, знай, что так все получится? А он все знал и забыл. Остается надеть шапку мокрой. Пусть сохнет на голове.
   Мы с Вовкой выжали шапку как следует, и я надел ее, и мы пошли играть в шашки. Хотя мы выжимали шапку вовсю, воды в ней осталось много.
   Вода текла по лицу и за шиворот. Но я терпел. Другие люди в более тяжелые условия попадают. И ничего. Выдерживают.

   Я спокойно играл с Вовкой в шашки, а шапку свою не снимал. Мы играли с ним несколько партий. Иногда я мотал головой, и брызги летели во все стороны. Подкладка линяла. И брызги были чернильные. Вовка ежился и ругался. Вдруг мне пришла в голову мысль такая: «А вдруг, когда она высохнет, с головы не слезет?» Я даже вертеть головой перестал. Хотел Вовку спросить об этом, но мне как-то неудобно стало его обо всем спрашивать, как будто я сам ничего не знаю. Как будто бы он в жизни больше меня понимает. И я молча сидел и думал. Я думал о многом: о том, сколько времени будет сохнуть моя шапка, о том, как я буду спать в этой шапке, поскольку она сегодня не высохнет, о том, стирают ли шапки вообще, и если стирают, то неужели вот сидят в мокрых шапках и ждут, когда они высохнут? Я вспоминал все шапки, какие мне приходилось видеть, представил многих людей в моем положении и почему-то стал сомневаться в том, что шапки вообще кто-нибудь стирает и сушит их таким образом. Я, например, вспомнил шапку папиного знакомого, директора театра, маминого знакомого, ученого… Или, может быть, есть особенные приспособления, этакие болванки, куда натягивают мокрую шапку и сушат ее, может быть, посредством какой-нибудь электрической сушилки? Я представил себе целый ряд этих болванок, на которых торчат различные шапки, и мне стало очень тоскливо, будто я какая-нибудь болванка, а не Петя Ящиков, ученик первого класса…
   – Ну как, – спросил Вовка, – сохнет?
   – Неважно, – говорю, – сохнет.
   – И чего, – говорит, – тебе в голову пришло эту шапку стирать?
   – А тебе чего-нибудь в голову пришло? – говорю.
   – Мне ничего не пришло, – говорит Вовка.
   – Тогда нечего на других говорить, раз самому ничего в голову не пришло.
   Вдруг я вспомнил про Вовкину шапку.
   Я встал и сказал:
   – Вот что, Вовка, давай твою шапку стирать.
   – Ну нет, – говорит Вовка, – я свою шапку стирать не буду.
   – Как это так не будешь?
   – Моя шапка, – говорит Вовка, – хочу – стираю, хочу – не стираю.
   Я разозлился и говорю:
   – Я свою шапку стирал?
   – Стирал, – говорит Вовка.
   – И ты свою тоже стирай!
   – Нет, – говорит Вовка, – свою шапку стирать не буду. Мало ли что я хотел! Сейчас совсем другая ситуация.
   – Какая это еще другая ситуация? Ишь ты какой! При одной ситуации хочешь стирать, а при другой не хочешь? А я, по-твоему, при всех ситуациях должен стирать? – Схватил я его и держу.
   – Стирай, – говорю, – свою шапку!
   А он вырывается и орет:
   – Не буду! Не буду!
   Тогда я его отпустил и говорю:
   – Это просто нечестно. Не по-товарищески.
   А он надевает свою нестираную шапку и уходит. И на прощание говорит:
   – Ты был мой лучший друг. Мне с тобой не хотелось бы ссориться. Но раз так – я ухожу. До свидания, Петя!
   И он уходит. И даже хлопает дверью.
   А я остаюсь сидеть. В своей мокрой шапке.
   Ну, разве это товарищ? Какой же это товарищ! Нет, это не по-товарищески.

Маленькие фантики

   Раньше Петя и Вова сутулились, не причесывались, не так ложку держали, ходили чумазыми, съезжали по перилам, визжали на уроках, приносили в класс кошку, запирали ее в шкаф, она оттуда мяукала, а они смеялись, хотя ничего смешного тут не было.
   Многие так и остались сутулыми. На всю свою жизнь. Многие так и остались визгливыми. До конца дней своих. Многие ложку всю жизнь не так держат. Многим почти что сто лет скоро будет, а все ловят кошек, как маленькие. Таких, правда, не очень много. Но и не мало. Их, в общем, достаточно.
   Раз достаточно, значит, хватит. Так Петя с Вовой решили.
   Они стали в игру играть. В обыкновенные фантики. Примерно так:
   – А ну, Петя, давай-ка мне фантик! Ты только что был сутулым.
   Или:
   – Вова, пойди вымой ухо. Оно у тебя все в земле. Давай фантик.
   Или:
   – Ну-ка, брось кошку и фантик давай!
   Или:
   – Ну-ка, иди сюда. Глянь-ка в зеркало. Видишь?
   – Я ничего не вижу, – говорит Петя.
   – Ты не видишь, что ты лохматый?!
   – Ага, теперь вижу, – говорит Петя.
   – Давай фантик, – говорит Вова.
   – Сколько?
   – Пять штук.
   – Много.
   – Тогда три.
   – Бери.
   Вот так все просто и дружно! Тут одного фанта мало. Раз человек весь лохматый. Но пять фантов много. Тут нужно условие. Сколько за что фантов брать. За двойку не то что пять, десять фантов мало. А то и все одиннадцать.
   Иногда так бывает:
   – Ага, ты хотел побежать за кошкой, давай, давай фантик!
   Тут фантик не полагается. Мало ли что он хотел! Мало ли кто что хочет. Он же не побежал В чем же дело! Это уже не по правилам.
   Конечно, у них были споры. А как же! Без этого не бывает. Но они ни разу не дрались. У них мысли такой даже не было. Из-за каких-то фантиков!
   Спору нет – фантик не чудо.
   Но что-то такое особое. Простая цветная бумажка. И все. Но не в этом дело.
   Ребята ложку держать стали правильно.
   Они умываться стали по пять раз в день.
   Они перестали сутулиться.
   Они кошек стали не замечать.
   Они визжать прекратили.
   Они перестали ходить лохматыми.
   Хотите – верьте, хотите – нет!

У нас нет билетов

   Мы походили по парку, а потом стали смотреть, как прыгают с парашютной вышки.
   Некоторые не сразу прыгают, некоторые стоят до тех пор, пока их не столкнут, а некоторые, приземлившись, валятся.
   Мы смотрели и смеялись, но те, наверное, нас не слышали. Тогда мы протиснулись к входу, чтобы нас лучше слышали.
   Тут какая-то иностранная делегация шла прыгать. Человек сто. А может, меньше.
   Мы с ними и проскочили.
   Ловко мы проскочили, ничего не скажешь! Хорошо, когда без билетов проскочишь туда, где другие с билетами. Удачливые мы все же люди, если на нас с этой стороны посмотреть!
   Поднялись мы наверх с иностранцами.
   Очень странная штука! Снизу вверх смотришь – одно. А сверху вниз – другое.
   Неловко мне как-то стало.
   Пусть, думаю, иностранцы прыгают. Им, должно быть, интересно в другой стране прыгать с парашютом. А нам в своей стране это вовсе не обязательно. Мы в любой день можем прыгнуть. Завтра. Или там послезавтра.
   Зачем же, думаю, нам прыгать, если у нас нет билетов. Пусть эти иностранцы прыгают со своими билетами.
   Тот, который ремни пристегивает, говорит:
   – Давайте побыстрее, товарищи иностранцы.
   Я говорю:
   – Это мы иностранцы? Какие же мы иностранцы?
   Он говорит:
   – Мне все равно, из какого вы государства. У нас тут один парашют на всех.
   Я говорю:
   – У нас билетов нету.
   А иностранцы говорят:
   – Есть, есть билеты.
   Я говорю:
   – Честное пионерское, у нас нет билетов.
   А иностранцы говорят:
   – Есть, есть.
   Сашка кричит:
   – Мы советские!
   Юрка кричит:
   – Мы свои!
   А иностранец говорит:
   – Есть, есть билеты.
   А мы кричим:
   – Нету билетов!
   Иностранцы говорят:
   – Внизу билеты. У нашего главного все билеты.
   Сашка говорит:
   – Никакого у нас главного нету. Мы все одинаковые. Это у них главный есть. А у нас нету.
   Тот, который ремни пристегивает, говорит:
   – Прыгать будете?
   Мы кричим:
   – Не будем!
   – Что же, вы теперь будете вниз спускаться? И другим мешать, которые подымаются?
   Он здорово разозлился.
   Схватил Сашку и ремни ему пристегивает.
   Пристегнул и говорит:
   – Ну, пошел!
   – Куда пошел? – спрашивает Сашка.
   Тут дядька его подтолкнул. Легонько так. Сашка сразу пошел. То есть вниз, значит, прыгнул.
   Летит и орет. Даже стыдно за него стало. До чего всетаки трус!
   Потом дядька хватает Юрку. Точно так же пристегивает ему ремни. И тоже его вниз толкает.
   Юрка молчал. Только трясся.
   Я говорю:
   – Какое вы имеете право толкать нас? Кто вам позволил толкать людей?
   А он молча пристегивает мне ремни.
   Я ему говорю:
   – Если вы меня толкнете, я на вас жаловаться буду!
   В это время он меня и толкнул.
   Я, когда приземлился, упал.
   Сашка с Юркой меня успокаивают:
   – И мы тоже упали.
   – Перед иностранцами неудобно, – говорю.
   – Некрасиво получается, – говорит Сашка. – За их счет прыгнули с нашей советской вышки.
   Мы купили билеты.
   Поднялись на вышку. И говорим:
   – Вот, возьмите. А то нам перед иностранцами неудобно.
   Я стал объяснять. Что мы прыгать не будем. Что нам просто перед иностранцами неудобно. Но тут он опять на меня эти ремни накинул.
   Сашка с Юркой бежать хотели, но в это время как раз члены делегации поднимались.
   Короче говоря, мы опять внизу встретились.
   – Больше я туда не полезу, – сказал Сашка.
   – Перед иностранцами неудобно, – сказал я.
   – Да ну тебя с твоими иностранцами! – сказал Юрка.

Беда

   Мы решили цветы посадить во дворе. Посадим мы во дворе цветы. Никому не скажем об этом. Пусть цветы постепенно растут. Когда они вырастут, все удивятся. Все скажут: «Цветы сами выросли». И людям польза, и нам приятно.
   Посадили мы семена. И ждем.
   Долго ждали. Вдруг показалось что-то.
   – Гляди, – кричит Вовка, – виднеется!
   Я не сразу заметил.
   – Где, где, – говорю, – где виднеется?
   – Вон, вон, – кричит Вовка, – вон!
   – Ой, и вправду виднеется!
   – Ой, не могу больше ждать! – кричит Вовка.
   Прошел день. Прибегает Вовка весь бледный. Смотрит испуганно. И моргает. Он вообще всегда моргает. Но не так часто.
   – Беда, – говорит.
   – Где беда?
   – Вырос лук.
   – Какой лук?
   – Зеленый.
   Весь день мы печалились, хмурились. Только к вечеру нам стало лучше. Мы слегка успокоились. Все же это беда не большая. Не самая страшная. Лук так лук. Ну и что же? Лук можно есть. А цветы? Цветы есть нельзя. Это каждый знает. Какая же это беда!

Трубачи

   Я думал, играть на трубе – пустяк. Дуешь себе, а она играет. Но оказалось, это совсем не так.
   Однажды горнист на пляж ушел, а мы с Вовкой его трубу взяли. Поиграем, думаем, две-три песни, а потом на место положим.
   Вовка спрашивает:
   – Ну, что сыграть?
   – Сыграй, – говорю, – про веселый ветер.
   – Пожалуйста, – говорит, – у меня слух хороший.
   Вовка поднял трубу кверху и стал что есть мочи дуть. Но звука не получилось.
   – Наверное, – говорю, – ты слабо дуешь.
   – Да нет, – говорит, – я во всю силу дую. – И стал так дуть, что я думал, он лопнет. У него даже уши красные стали.
   – А ну, дай-ка мне, – говорю.
   Я тоже дул, дул – никакого звука!
   – Ты прав, не дудит труба.
   – Может, мы не так дуем?
   – А как же еще надо дуть?
   – Ну, как-нибудь по-другому.
   Попробовали мы еще по разу. Все зря. Не дудит труба.
   Тут как раз проходит Миша Зябликов. Дали ему подудеть. Может, он сможет.
   Миша дунул – тоже ни звука.
   Потом еще появились ребята. Они тоже по очереди в трубу дули. А звука все не было.
   Потом вдруг Коля дунул – звук вырвался. Слабый звук, но все же. Мы загалдели.
   – Пусть объяснит, – кричим, – как это вышло!
   А он сам не знает.
   – Я, – говорит, – все дул, дул, и вдруг – бац – загудело!
   Сколько он после ни дул – все впустую.
   Пришлось положить трубу на место. Испорченная труба – дело ясное.
   А вечером вдруг слышим звуки. Переливаются над лагерем, звенят.
   Это наш горнист Лева играл на трубе.
   Просто чудо!

Неужели вы не понимаете, Катерина Митрофановна?

   Один раз мы весь день макулатуру собирали, чтобы на первое место выйти.
   Мы сначала не знали, куда ее складывать, а потом подумали и решили в сарай к тете Кате складывать, чтобы потом всю сразу сдать в школу. У нее там дрова лежали. Она сказала, что у нее в сарае места нет, но мы сказали – место найдем. Тогда она согласилась, но места, говорит, там все равно нет.
   Мы место сразу нашли, только несколько поленьев за сарай побросали.
   Потом еще несколько поленьев за сарай побросали.
   Потом видим – макулатура все прибавляется, и мы еще несколько поленьев за сарай побросали.
   Пес Бобик заметил, что мы в сарай разную бумагу кладем, и стал нашу макулатуру в клочья разрывать и на двор выкидывать. Мы прямо ахнули, когда такую картину увидели.
   Поставили мы часового – дошкольника Андрюшу Лушкина, – чтобы он Бобика в сарай не пускал.
   А он стоял, стоял, а потом пропал. Оказалось, он зашел в сарай и уснул на макулатуре. Мы на него новую кучу бумаг свалили, а он и не заметил.
   Тут оказалось, что надо еще несколько поленьев за сарай побросать.
   Сначала мы Андрюшу не увидели, а потом перепугались – представляете: человек лежит! Мы только отбежали на некоторое расстояние, и тут выходит из сарая Андрюша Лушкин, заспанный весь до неузнаваемости, и на голове бумажка.
   Мы сразу его к маме повели, чтобы он где-нибудь опять не потерялся. Он все время вырывался и кричал: «Никуда я не пойду!» Но все-таки Лушкин свою задачу выполнил, не пустил Бобика в сарай, хотя и спал.
   После дождь пошел. Мы все дрова за сарай побросали, чтоб вся макулатура поместилась. Если наша бумага намокнет, скажут – специально намочили, чтобы на первое место выйти.
   В это время тетя Катя нам из окна кричит:
   – Сейчас же кладите мои дрова обратно, а не то я милиционера позову!
   Я ей объясняю, что мы государственное задание выполняем и за первое место соревнуемся, а она слушать не хочет и кричит на нас. Мы двери сарая загородили и так стоим, взявшись за руки.
   Она, рассерженная, выбегает во двор.
   Дождь прошел, и люди стали во двор выходить прогуляться. Тем более – воскресенье. Кто на велосипеде выехал, а кто просто так, без велосипеда, свежим воздухом подышать. Некоторые сели на лавочку и на нас смотрят.
   Она так кричала, на всю улицу слышно было. А мы стояли, взявшись за руки, и загораживали вход в сарай.
   Вокруг нас собираться стали.
   Мы объясняем, какое это важное государственное дело и что мы должны на первое место выйти.
   Сосед, художник Гусев, говорит:
   – Неужели вы не понимаете, Катерина Митрофановна, что из этого, на первый взгляд, как вы изволили выразиться, хлама появится много книжек с моими иллюстрациями. А с вашими дровами ничего до завтра не произойдет.
   Шофер дядя Вася говорит:
   – Вы, Катюша, до завтра подождите, я завтра ребятам всю эту музыку на своей машине отвезу.
   – А если опять дождь на мои дрова пойдет?
   Дядя Вася улыбается и говорит:
   – Я вам обещаю, не пойдет. Смотрите, какая погодка замечательная разгулялась!
   Очень многие стали поддерживать художника Гусева и дядю Васю. А мы все так же стояли, взявшись за руки, и загораживали вход в сарай.
   Тетя Катя видит такое дело и говорит:
   – Если общественность требует, я уйду. Но только до завтра.
   И она уходит.
   К нам подходит пенсионер дядя Петя Макагонов и говорит:
   – Я рад пожать ваши руки. Мне по душе такие стойкие, упорные ребята. А эти дрова – какая-то абстракция. Ведь всем нам известно, товарищи, уже пять лет как в нашем доме паровое отопление. Пять лет лежат эти дрова. Это полная абстракция, товарищи…
   Он еще раз пожал нам руки и ушел.
   А мы, довольные, побежали за следующей макулатурой.
   На другой день дядя Вася отвез нас вместе с макулатурой в школу.
   А потом мы вышли на второе место.
   Если бы нас тетя Катя не задержала своими разговорами, мы непременно бы на первое место вышли.
   Неужели вы не понимаете этого, Катерина Митрофановна?

Совесть

   Когда-то была у Алеши двойка. По пению. А так больше не было двоек. Тройки были. Почти что все тройки были. Одна четверка была когда-то очень давно. А пятерок и вовсе не было. Ни одной пятерки в жизни не было у человека. Ну, не было – так не было, ну что поделаешь! Бывает. Жил Алеша без пятерок. Рос. Из класса в класс переходил. Получал свои положенные тройки. Показывал всем четверку и говорил: «Вот, давно было».
   И вдруг – пятерка! И главное, за что? За пение. Он получил эту пятерку совершенно случайно. Что-то такое удачно спел – и ему поставили пятерку. И даже еще устно похвалили. Сказали: «Молодец, Алеша!» Короче говоря, это было очень приятным событием, которое омрачалось только одним обстоятельством: он не мог никому показывать эту пятерку. Поскольку ее вписали в журнал, а журнал, понятно, на руки ученикам, как правило, не выдается. А дневник свой он дома забыл. Раз так, – значит, Алеша не имеет возможности показывать всем свою пятерку. И поэтому вся радость омрачалась. А ему, понятно, хотелось всем показывать, тем более что явление это в его жизни, как вы поняли, редкое. Ему могут попросту не поверить без фактических данных. Если пятерка была бы в тетрадке, к примеру, за решенную дома задачу или же за диктант, тогда проще простого. То есть ходи с этой тетрадкой и всем показывай. Пока листы не начнут выскакивать.
   На уроке арифметики у него созрел план: украсть журнал! Он украдет журнал, а утром его принесет обратно. За это время он может с этим журналом обойти всех знакомых и незнакомых. Короче говоря, он улучил момент и украл журнал на переменке. Он сунул журнал себе в сумку и сидит как ни в чем не бывало. Только сердце у него отчаянно стучит, что совершенно естественно, поскольку он совершил кражу. Когда учитель вернулся, он так удивился, что журнала нет на месте, что даже ничего не сказал, а стал вдруг какой-то задумчивый. Похоже было, что он сомневается – был журнал на столе или не был, с журналом он приходил или без. Он так и не спросил про журнал; мысль о том, что кто-то из учеников украл его, не пришла ему даже в голову. В его педагогической практике такого случая не было. И он, не дожидаясь звонка, тихо вышел, и видно было, что он здорово расстроен своей забывчивостью.
   Алеша схватил свою сумку и помчался домой. В трамвае он вынул журнал из сумки, нашел там свою пятерку и долго глядел на нее. А когда он уже шел по улице, он вспомнил вдруг, что забыл журнал в трамвае. Когда он это вспомнил, то он прямо чуть не свалился от страха. Он даже сказал «ой!» или что-то в этом роде. Первая мысль, какая пришла ему в голову, – это бежать за трамваем. Но он быстро понял (он был все-таки сообразительный!), что бежать за трамваем нет смысла, раз он уже уехал. Потом много других мыслей пришло ему в голову. Но это были все такие незначительные мысли, что о них и говорить не стоит.
   У него даже такая мысль появилась: сесть на поезд и уехать на Север. И поступить там где-нибудь на работу. Почему именно на Север, он не знал, но собирался он именно туда. То есть он даже и не собирался. Он на миг об этом подумал, а потом вспомнил о маме, бабушке, своем отце и бросил эту затею. Потом он подумал, не пойти ли ему в бюро потерянных вещей; вполне возможно, что журнал там, но вдруг возникнет подозрение. Его наверняка задержат и привлекут к ответственности. А он не хотел привлекаться к ответственности, несмотря на то что этого заслуживал.
   Он пришел домой и даже похудел за один вечер. А всю ночь не мог уснуть и к утру, наверное, еще больше похудел. Во-первых, его мучила совесть. Весь класс остался без журнала. Пропали отметки всех друзей. Понятно его волнение. А во-вторых – пятерка. Одна за всю жизнь и та пропала. Нет, я понимаю его. Правда, мне не совсем понятен его отчаянный поступок, но переживания его мне совершенно понятны.
   Итак, он пришел утром в школу. Волнуется. Нервничает. В горле комок. В глаза не смотрит.
   Приходит учитель. Говорит:
   – Ребята! Пропал журнал. Какая-то оказия. И куда он мог деться?
   Алеша молчит.
   Учитель говорит:
   – Я вроде бы помню, что я приходил в класс с журналом. Даже видел его на столе. Но в то же время я в этом сомневаюсь. Не мог же я его потерять по дороге, хотя я очень хорошо помню, как взял его в учительской и нес по коридору…
   Некоторые ребята говорят:
   – Нет, мы помним, что журнал лежал на столе. Мы видели.
   Учитель говорит:
   – В таком случае, куда он делся?
   Тут Алеша не выдержал. Он не мог больше сидеть и молчать. Он встал и говорит:
   – Журнал, наверное, в камере потерянных вещей…
   Учитель удивился и говорит:
   – Где-где?
   А в классе засмеялись.
   Тогда Алеша, очень волнуясь, говорит:
   – Нет, я вам правду говорю, он, наверное, в камере потерянных вещей… он не мог пропасть…
   – В какой камере? – говорит учитель.
   – Потерянных вещей, – говорит Алеша.
   – Ничего не понимаю, – говорит учитель.
   Тут Алеша вдруг почему-то испугался, что ему здорово влетит за это дело, если он сознается, и он говорит:
   – Я просто хотел посоветовать…
   Учитель посмотрел на него и печально так говорит:
   – Не надо глупости говорить, слышишь?
   В это время открывается дверь и в класс входит какая-то женщина и в руке держит что-то завернутое в газету.
   – Я кондуктор, – говорит она, – прошу прощения. У меня сегодня свободный день – и вот я нашла вашу школу и класс, и в таком случае возьмите ваш журнал.
   В классе сразу поднялся шум, а учитель говорит:
   – Как так? Вот это номер! Каким образом наш классный журнал оказался у кондуктора? Нет, этого не может быть! Может быть, это не наш журнал?
   Кондукторша лукаво улыбается и говорит:
   – Нет, это ваш журнал.
   Тогда учитель хватает у кондуктора журнал и быстро листает.
   – Да! Да! Да! – кричит он. – Это наш журнал! Я же помню, что нес его по коридору…
   Кондукторша говорит:
   – А потом забыли в трамвае?
   Учитель смотрит на нее широко раскрытыми глазами. А она, широко улыбаясь, говорит:
   – Ну, конечно! Вы забыли его в трамвае.
   Тогда учитель хватается за голову и говорит:
   – Господи! Что-то со мной происходит! Как я мог забыть журнал в трамвае? Это ведь просто немыслимо! Хотя я помню, что нес его по коридору… Может, мне уходить из школы? Я чувствую, мне все труднее становится преподавать…
   Кондукторша прощается с классом, и весь класс ей кричит «спасибо», и она с улыбкой уходит.
   На прощанье она говорит учителю:
   – В другой раз будьте внимательней.
   Учитель сидит за столом, обхватив свою голову руками, в очень мрачном настроении. Потом он, подперев руками щеки, сидит и смотрит в одну точку.
   Тогда встает Алеша и срывающимся голосом говорит:
   – Я украл журнал.
   Но учитель молчит.
   Тогда Алеша опять говорит:
   – Это я украл журнал. Поймите…
   Учитель вяло говорит:
   – Да… да… я понимаю тебя… это твой благородный поступок… но это делать ни к чему… ты мне хочешь помочь… я знаю… взять вину на себя… но зачем это делать, мой милый…
   Алеша чуть не плача говорит:
   – Нет, я вам правду говорю…
   Учитель говорит:
   – Вы смотрите, он еще настаивает… какой упорный мальчишка… нет, это удивительно благородный мальчишка… Я это ценю, милый, но… раз… такие вещи со мной случаются… нужно подумать об уходе… оставить на время преподавание…
   Алеша говорит сквозь слезы:
   – Я…вам… правду… говорю…
   Учитель резко встает со своего места, хлопает по столу кулаком и кричит хрипло:
   – Не надо!
   После этого он вытирает слезы платком и быстро уходит.
   А как быть Алеше?
   Он остается весь в слезах. Пробует объяснить классу, но ему никто не верит.
   Он чувствует себя в сто раз хуже, чем если бы был жестоко наказан. Он не может ни есть, ни спать.
   Он едет к учителю на дом. И все ему объясняет. И он убеждает учителя. Учитель гладит его по голове и говорит:
   – Это значит, что ты еще не совсем потерянный человек и в тебе есть совесть.
   И учитель провожает Алешу до угла и читает ему нотацию.

Команда

   Скоро выйдем на лед в боевом составе!
   Коля и Витя выздоровели от гриппа. Митя выздоровел от коклюша. Андрюша тоже выздоровел. Гена приехал из Москвы, где он жил с родителями три года. Саша, загорелый как черт, вернулся с отцом, послом, из Индии.
   Сашу мы никак не ожидали. Хоккейная команда из шести человек состоит, а он седьмым оказался, то есть лишним.
   Мы ему спокойно объясняем:
   – Ты извини нас, но ты седьмой. Мы тебя не можем включить в свою команду. Откуда мы знали, что ты приедешь!
   – В какую команду? – спрашивает.
   – Известно в какую, не в пожарную же!
   – А зачем мне в команду? – спрашивает.
   Мы как заорем:
   – Да ты что?! В команду не хочешь?!
   Он перепугался и говорит:
   – Хочу, хочу!
   – Но мы тебя взять не можем.
   – Почему?
   – Вот чудак, потому что ты седьмой!
   – А вы какие? – спрашивает.
   – Мы укомплектованная команда.
   Он в затылке почесал и говорит:
   – А я?
   – А ты седьмой?
   – Ну и что?
   Мы ему говорим:
   – Раз ты русских слов не понимаешь, мы тебя даже запасным не возьмем.
   Он рот скривил, весь задрожал от злости, сплюнул в нашу сторону и говорит:
   – Катитесь-ка вы все от меня колбаской!
   Красный стал. Так ничего и не понял.
   Оказалось, мы еще забыли Толика. Он такой тихий, и мы его из виду выпустили.
   – Может быть, шахматами займешься? – спрашиваем.
   – Могу, – говорит, – и шахматами заняться.
   – А мы тебя хотели в команду взять.
   – Ладно, – говорит, – берите.
   – Только у нас места нет.
   – Ну и не надо, – говорит, – не берите.
   – Ты ведь даже не знаешь, какая у нас команда!
   – Берите, мне не жалко, – говорит.
   – И нам не жалко, только ты, пожалуйста, не переживай.
   – Да я и не переживаю.
   – Знаем мы тебя. На вид не переживаешь, а внутри с ума сходишь.
   – Тогда берите, – говорит.
   – Сознайся, правда ведь с ума сходишь по нашей команде?
   Он молчит.
   Мы к нему вовсю пристали, чтобы сознался.
   Он молчал, молчал, а потом головой мотнул – сознался.
   Мы его запасным взяли.
   Настал день встречи с соседним двором.
   Светит солнце. Тепло. С крыш каплет. Настроение у нас боевое. Спортивная форма на высоте. А вместо катка лужа…
   Саша, загорелый как черт, ходит вокруг лужи и улыбается.
   Коля говорит Вите:
   – Когда мы с тобой гриппом болели, лужи не было. Может быть, это Сашина работа? Может быть, он солью посыпал?
   Ни с того ни с сего над Митей стали смеяться:
   – Эх ты, из-за своего коклюша весь хоккей прокашлял!
   Он разволновался и снова закашлял.
   Андрюша встал в лужу и говорит:
   – Тут еще немножечко льда осталось, может быть, все-таки удастся сыграть?
   Хотя ясно, что не удастся.
   Гена говорит:
   – Если бы я знал, я бы из Москвы не уезжал, там совсем другая обстановка, – и со всей силой швырнул сосулькой в смеющегося Сашу.
   Мы долго вели разговоры, все в том же духе, никак не могли от лужи отойти.
   Вдруг Витя говорит:
   – Ребята! Давайте футбольную команду собирать, раз так вышло.
   Его все поддержали, даже обрадовались.
   Мы стали тут же футбольную команду собирать, чтобы в долгий ящик не откладывать. По всем правилам – одиннадцать человек.
   Гена кричит Саше:
   – Иди сюда! Не бойся!
   Тот не идет.
   Мы ему кричим:
   – Иди, иди сюда, мы тебе ничего не сделаем!
   Он не идет.
   – Я! – кричит. – Могу! Вас всех! Такой сосулькой забросать! Что вы у меня вдребезги разлетитесь!!!
   – Да никто в тебя сосулькой бросать не собирается, у нас к тебе дело есть!
   – Я с вами никаких дел иметь не желаю! – отвечает. – Я вас еще сосульками не так закидаю, подождите!
   – Да отстань ты со своими сосульками, – говорим, – закидай, пожалуйста, у нас к тебе серьезное предложение.
   А он громадную сосульку оторвал от водосточной трубы и грозится.
   С трудом его уговорили, он сосульку бросил, и мы к нему подошли. Зовем его в нашу футбольную команду, а он упирается.
   – Так, так… – говорит, – теперь у вас положение изменилось, так вы ко мне пришли? Катитесь вы колбаской!
   – Смотри, – говорим, – потом пожалеешь! Мы тебя даже запасным не возьмем!
   А он свое:
   – Не выйдет у вас это! Не пройдет!
   Толик очень удивился, что он теперь футболистом будет.
   – А раньше кем я был? – спрашивает.
   – Раньше хоккеистом.
   – Когда же я им был?
   Он, оказывается, не знал, в какую команду мы его вначале включили. Ему, оказывается, все равно было: состоять в какой-нибудь команде или не состоять.
   Пошли по квартирам собирать недостающих.
   Сплошная морока с этими недостающими!
   Если бы мы в футбол уже играли, они бы умоляли взять их в команду, а когда мы к ним заранее пришли, они упираются. Мы даже к малышам обратились.
   Один малыш говорит:
   – А вы мне в копилку положите пять копеек?
   Мы ему обещали, и он дал свое согласие.
   Другой малыш сказал:
   – Сейчас у меня со временем туго. Я способный пианист, усиленно упражняюсь на рояле. Обещать вам не могу, но постараюсь. Только не вратарем. Не имею права портить руки о мяч.
   Витя возьми да скажи:
   – А ноги тебе портить можно? – Взял способного музыканта за уши да потянул.
   Малыш завыл, а Коля сказал:
   – Я его, кажется, по телевизору видел, он на рояле играл.
   Витя говорит:
   – Подумаешь! Нас тоже скоро по телевизору покажут! Всю команду.
   Пенсионер дядя Петя Макагонов выразил желание стоять в воротах, раз у нас такое критическое положение. Хотя он и пошутил, но мы ему вполне серьезно отказали.
   Забавный инцидент произошел с Галей Хорошайловой. Она узнала, что мы футбольную команду собираем, за нами увязалась, претендует на роль центра нападения.
   Мы ей объясняем:
   – Ну кто ты такая, посмотри на себя!
   Она говорит:
   – Я центр нападения.
   Мы смеемся, а она в ответ:
   – А вы дураки!
   Еле-еле от нее отвязались.
   Одиннадцатого игрока мы долго найти не могли, как вдруг появляется во дворе бывший хулиган Николай Богданов. Я сразу ему предложил встать на воротах.
   А он мне как щелкнет в нос, да с такой силой, что слезы из глаз потекли.
   – Я, – кричит, – тебе покажу! Как надо мной издеваться!
   Мы от него разбежались в разные стороны и за сараем собрались.
   Неожиданно дядя Петя появился, схватил Богданова за руку и говорит:
   – Вместо того чтобы исправиться, ты опять за старое!
   Богданов задрожал и говорит:
   – Буду, буду стоять на воротах!
   Дядя Петя говорит:
   – Я и то согласился, а ты кривляешься, ишь ты какой важный!
   Но как только дядя Петя его отпустил, Богданов отбежал на почтительное расстояние и стал орать:
   – Ловите! Ловите! – и по водосточной трубе полез на крышу.
   Дядя Петя вздохнул и говорит:
   – Пропадет человек, а жаль. Ничего, мы за него возьмемся. А вы не печальтесь, ребята, я вас своего внука из пятнадцатого дома приведу, он будет счастлив.
   – Только вы никому ни слова, что он не из нашего двора, а то скандал будет.
   Дядя Петя сначала не понял, почему скандал будет, а когда разобрался, что подлог получается – чужих игроков переманиваем, а сами от имени своего двора выступаем, засмеялся и говорит:
   – Никому на свете не скажу, можете на меня положиться.
   Мы на него целиком положились и всей командой пошли есть мороженое.
   А потом Саша вынес свой новый индийский мяч во двор и мы его гоняли по лужам, лупили что есть силы по сосулькам, вовсю тренировались.
   Устали и отправились в соседний двор договариваться о встрече.

Как-нибудь

   Зима. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь.
   Его лошадка, снег почуя, плетется рысью как-нибудь…
   Кто не знает это знаменитое стихотворение!
   Володя Полуянов, ленивый мальчик, тоже знал эти строчки. Лежа утром в своей постели, торжествуя по поводу приближения весенних каникул, он переделывал стих на все лады.
   Родителям надоело упрашивать его вставать в школу, они махнули рукой на своего сына, оставили ему завтрак на столе, а сами ушли на работу.
   Он всегда опаздывал в школу.
   А в этот раз решил совсем не идти.
   – Весна. Володя, торжествуя, по лужам обновляет путь. Дружок, каникулы почуя, с ним вместе скачет как-нибудь…
   Володя вздохнул: каникулы начинались завтра.
   – Мы, торжествуя, в кино могли бы завернуть. Дружок, Дружок, ты, протестуя, поменьше лай уж как-нибудь!
   Дружок вовсю лаял, видя своего молодого хозяина до сих пор в кровати.
   – Весна, весна! Тебя люблю я! Зачем за партой спину гнуть? Когда спокойненько могу я часок-другой пока заснуть.
   Но спать не хотелось. Вставать тоже не хотелось. Было желание полежать.
   – …Еще зевну я. Каникул ждать – какая жуть! Но ничего! Свободы действий дождемся лежа как-нибудь…
   Он зевнул.
   Пес залаял.
   Володя бросил в него подушкой.
   Пес заскулил.
   Володя сочинил:
   – Весна! Подушку в пса кидая и без подушки оставаясь, я пролежу уж как-нибудь…
   Тогда Дружок, окончательно выйдя из себя, неожиданно стянул с Володи одеяло.
   У всех терпение кончается.
   У собак, между прочим, тоже.

Если бы

   Второклассник Гена послал свой рисунок на конкурс. Всему классу он заявил по такому случаю:
   – Скоро я получу премию, тогда вы все запоете!
   Некоторые девочки по такому случаю новые банты завязали. Некоторые ребята предлагали свои услуги, всячески заискивали перед ним. Боялись, как бы в будущем им не пришлось запеть. Один мальчишка донес ему портфель до дому. Правда, им было по дороге, но все-таки. Таких ребят оказалось мизерное количество. Один, два, три. В основном ребята на его слова особенного внимания не обратили. Получи еще! Потом стращай. И хвастайся. Хотя в любом случае этого делать не стоит.
   Гена нисколько не сомневался в своем успехе. Иначе бы он не пугал одноклассников. Тем более по рисованию он имел хорошие оценки. Стенгазету рисовал без посторонней помощи. Раза два его видели с самоучителем по рисованию в руках.
   Он был уверен. Наступит день! Все еще непременно запоют! Все ему пожимают руки, хвалят и обнимают. Целуют и гладят по голове. Рисунок его помещают на самом видном месте. Громадными печатными буквами пишут: ГЕНА ЯЩИКОВ ЗАВОЕВАЛ… НАГРАЖДАЕТСЯ… «Ценный подарок дадут. На, скажут, держи, не ломай, не теряй, береги. Но не в подарке дело! В награждении. В почете. Главное, чтобы стоящая вещь была, а остальное все ерунда. В таких случаях обычно фотоаппаратами награждают. Вон Димке за то, что кроссворд отгадал, аппарат дали. Он конку в гардеробе снял. Внукова и Христобокова. Если бы он меня снял, я его тоже бы снял. А раз он меня не снял, я его тоже снимать не буду…А вдруг дадут такое, что мне не нужно? Спрашивали бы награжденных: „Что вы хотите?“ Мне, например, давно хочется обезьянку. Я бы ее в класс притащил, на свое место за парту посадил, а сам бы под парту спрятался. Вместо меня на парте сидит, а меня нету. На всю школу, наверное, прославился.
   А то еще книги дадут, да я их не читаю.
   А то еще цветы, да я их не люблю.
   А то еще… А то еще…»
   Ему не дали ничего.
   Он забыл одно важное обстоятельство: другие дети тоже рисовали, они тоже посылали рисунки на этот же самый конкурс. Вот если б он был один… Тогда он непременно получил бы все премии, начиная с первой, кончая третьей, не исключая поощрительных.
   Тогда не с кем было бы сравнивать.
   И весь Генин класс сразу бы хором запел.

Весеннее настроение

   Включил транзистор на уроке и сразу же выключил. Никто ничего не понял, только мой сосед по парте Вася хихикнул и говорит:
   – Давай, давай еще!
   Марья Марковна спрашивает:
   – Откуда это?
   Я, естественно, молчу.
   Она опять:
   – Откуда музыка, меня интересует?
   Таня Ведеркина говорит:
   – Наверное, с улицы.
   Я у окна сижу, а окно открыто. Вполне можно спутать.
   – Очень уж не хочется окно закрывать, – говорит Марья Марковна, – чудесная весенняя погода на дворе.
   Ребята кричат:
   – Не надо, не надо закрывать!
   Она отвернулась к доске, а Вася меня в бок толкает:
   – Еще давай, еще!
   Я снова включил.
   – Если будете отвлекаться, – говорит Марья Марковна, – я окно закрою.
   Ребята кричат, чтобы не закрывала, а Вася продолжает меня в бок толкать:
   – Давай еще, давай!
   Я его отстраняю, а он рвется к моему транзистору, как с ума сошел:
   – Давай, давай! Еще давай!
   Осторожненько поворачиваю колесико…
   Марья Марковна говорит:
   – Мне кажется, это не с улицы…
   А ребята кричат:
   – С улицы! С улицы!
   – Придется тогда окна закрыть.

   – Пожалуйста, не закрывайте! – кричат со всех сторон.
   В это время Вася взял да и включил приемник на всю мощность, он у меня в парте лежал. Я встал и говорю:
   – У меня случайно получилось. Мой приемник испорчен, он не может тихо играть. Я все время старался тихо-тихо, а он орет громко. Извините меня, такие песни передавали…
   Марья Марковна поглядела в окно, и все в окно посмотрели.
   – Эх ты, я чуть было из-за тебя окно не закрыла, – сказала она.
   А Васька меня в бок толкает и знай свое твердит:
   – Еще, еще, давай еще!

На речке

   В воображении моем создавалась картина нашей драки: мы с Васькой катаемся по земле, вцепившись друг в друга, он меня царапает, а я его. Никто пощады не просит, бесконечно долгое время катаемся, царапаемся и кусаемся…
   Глупость, конечно, если рассудить: отправляемся после уроков драться, вместо того чтобы домой обедать.
   Спор был, кому на последней парте возле окна сидеть. Место редкое, незаметное и обзорное. Сколько хочешь всю улицу обозревай, а хочешь – весь класс обозревай. К доске раз в месяц вызовут, а то и того меньше. Опустишь голову, тебя и не видать. Вроде бы в классе, а вроде бы тебя и нет. Замечательное, в общем, место. Сашка там раньше сидел, одни пятерки получал. Сашка коклюшем заболел, и место освободилось. Васька взял туда и сел. А я давно на это место метил. Можно сказать, мечтал туда уединиться.
   Пишу Ваське записку: «Освобождай место, я его раньше приметил». Он мне отвечает: «Кто раньше сел, тот и сидит». Он раньше сел, но я раньше приметил. Я ему пишу: «Кто раньше приметил, тот и должен сидеть, а не тот, кто сразу сел». Он мне отвечает: «Сначала докажи, что ты раньше приметил, а потом садись».
   Как же я докажу, вот хитрец! Я ему кулаком погрозил, а он смеется.
   На переменке подхожу, заявляю свои законные требования, а он их законными не признает. Неужели не понимает, что я давно мечтал на последней парте сидеть! Хватаю его за рукав и тяну. А он не поддается!
   В это время звонок. Я на место. Попробую его на следующей переменке вытащить.
   Он мне записку пишет: «Ты за это получишь!» Я ему кулак показал, чтобы он знал, кто получит. Тем более мне получать не за что, а ему есть. Он на мое место сел, а не я на его.
   На следующей переменке я его снова тащить начал.
   И вот теперь отправляемся мы на речку драться.
   Школа у нас на горе помещается. А внизу речка Полянка. Знаменитый художник Левитан, говорят, написал здесь несколько своих пейзажей.
   Уютное местечко. Изумительный вид. Лучшего места для драки не сыскать.
   Спустились по тропинке на полянку.
   Трава вовсю зеленеет. Птицы галдят на деревьях. А рядом речка журчит. И лошади пьют воду.
   Стоим мы с Васькой среди настоящей весны, замечательной природы, замечаем в небе самолет и глядим на него с удовольствием.
   С удовольствием гоняем по траве чей-то старый ботинок, мочим в речке ноги, пьем воду с лошадьми, загораем без маек, болтаем обо всем на свете и договариваемся сидеть на той парте по очереди до тех пор, пока Сашка не выздоровеет от коклюша.

Хочу лошадь

   – Эх, – говорит Васька, – была бы у меня лошадь, сел бы я на нее да поскакал бы во весь дух из города до самого поля и дальше, дальше в лес, помчался бы по лесной дорожке, выскочил бы на полянку и дальше!
   Лечу стрелой, а рядом поезд несется.
   Перегнал бы поезд и дальше скачу, скачу себе, скачу без остановки…

   – Ну и до какого же места ты доскакал бы? – спрашивают ребята.
   – А ни до какого, до того же самого.
   – Как это понять? – спрашивают ребята.
   – А очень просто, Земля круглая, так по кругу обратно и вернулся бы.
   – Ишь ты, – смеются ребята. – Вот на ракете – вжик! А не на лошади.
   – А я хочу на лошади, – говорит Васька.
   – Вот чудак, – смеются ребята, – зачем тебе лошадь? Машину бы гоночную! И – вжик!
   – А я лошадь хочу, – говорит Васька.
   Ребята говорят:
   – А еще мотоцикл неплохо. Стоящая, между прочим, вещь. Сел – вжик!
   – А я лошадь хочу, – твердит Васька.
   – Самое лучшее велосипед, – говорят ребята, – крути себе педалями – и вжик!
   – Мне лошадь надо, – говорит Васька.
   – А самолет? Ка-ак – вжик!
   – Эх, лошадь бы мне, – вздыхает Васька, – я бы за гриву крепко держался, ни за что на свете бы не упал, скакал бы, все скакал без передышки семь дней и семь ночей и назад возвратился… А вжик я не хочу, потому что мне лошадь охота…

Удивительное предложение

   Анна Михайловна написала на доске: ВЕСНА, ТРАКТОРЫ, НАСТУПИЛА, ЗАГУДЕЛИ.
   И сказала:
   – Составьте предложение из этих слов.
   Саша встал и прочел:
   – НАСТУПИЛА ВЕСНА, ТРАКТОРЫ ЗАГУДЕЛИ.
   – Запишите это в тетрадь, – сказала Анна Михайловна.
   Вдруг Катя говорит:
   – Смотрите! А он написал: НАСТУПИЛИ ТРАКТОРЫ. ВЕСНА ЗАГУДЕЛА.
   Анна Михайловна говорит:
   – Это ты, Саша, так написал? Ты ведь правильно прочел.
   – А мне хотелось по-другому написать, чтобы подругому было, – говорит Саша.
   – Я не просила писать по-другому, – говорит Анна Михайловна, – но раз такая необходимость…
   – Я и так, и так напишу, – говорит Саша. – Сначала ЗАГУДЕЛА ВЕСНА, а потом ВСЕ ТРАКТОРЫ ПОШЛИ В НАСТУПЛЕНИЕ НА ЗЕМЛЮ…
   – Весна загудела? – сказала Анна Михайловна. – Гм…
   Вдруг Саша говорит:
   – А я еще по-другому придумал, только там вместо тракторов танки, а вместо весны – война: НАСТУПИЛА ВОЙНА, ТАНКИ ЗАГУДЕЛИ…
   – Давайте лучше без войны, – сказала Анна Михайловна.
   – Пожалуйста, – сказал Саша. – ОТКРЫЛАСЬ ЭЛЕКТРОСТАНЦИЯ, ПРОВОДА ЗАГУДЕЛИ. А еще, – сказал Саша, – ТРУБЫ ЗАГУДЕЛИ, ПАРАД НАЧАЛСЯ…
   Тут все стали кричать, как еще может быть. Все стали выдумывать и стараться.
   Прозвенел звонок, но ребята не вставали, а продолжали говорить, как еще может быть.
   Все придумывали разные варианты, а некоторые даже считали, сколько их получается.
   А по дороге домой Саша даже сочинил стихотворение:

     Весною тракторы гудят
     И солнце с неба светит,
     Скворцы со всех сторон летят
     На целом белом свете!

   Вот какое это было удивительное предложение!

Когда споткнется дед мороз

//-- Новогодняя сказка --//
   Шел снег, а в снегу шли Деды Морозы. Они шли не спеша, оживленно беседуя. Заполнив все улицы, шли Деды Морозы, и не было им конца и краю.
   Снег кружился и блестел; если внимательно присмотреться, то можно увидеть мохнатые брови, длинные бороды. Только лиц совсем не видно, сколько ни присматривайся. Это только Деды Морозы могут так ходить, чтобы их лиц не было видно.
   Но если внимательно прислушаться, то можно было услышать приглушенный говор, кашель, смех и как они шмыгают простуженными носами.
   Каждый из Дедов Морозов нес под мышкой подарок. Но этого уж, конечно, не было видно. Этого никогда не видно, хотя каждый раз в Новый год все Деды Морозы проходят по улицам всех городов с подарками.
   Иногда, когда снег не идет, Дедов Морозов вообще не видно. Даже бород и бровей не видно. Но это бывает редко. Потому что в новогоднюю ночь снег почти всегда идет.
   Каждый раз в Новый год поздно ночью в дом к мальчикам и девочкам заходит Дед Мороз, с которым они познакомились во сне. Ведь не может быть, чтобы ты никогда не встречался во сне с Дедом Морозом! Любой мальчик, любая девочка встречаются во сне со своим Дедом Морозом – одни раньше, другие позже, но обязательно встречаются. А если дети находят подарок у своей кровати, но уверяют, что они никогда не встречались во сне с Дедом Морозом, то они просто этого не помнят. Непременно встречались. Раз утром нашли подарок у своей кровати. Откуда же он мог тогда взяться, сами посудите!
   Так вот, во время одного такого новогоднего шествия один Дед Мороз споткнулся, выронил подарок, и очень хорошая детская игрушка, которую он нес в подарок, сломалась об лед, а конфеты и печенье рассыпались по снегу.
   Ему некогда было идти за новым подарком: утро Нового года уже подходило и он все равно бы уже не успел. И этому Деду Морозу пришлось только потереть ушибленное колено и отправляться обратно к себе домой.
   Он побрел обратно печальный и расстроенный, потому что никак не мог выйти из своего положения.
   Все Деды Морозы шли в одну сторону с подарками, а он шел в другую пустой.
   Это было, безусловно, печальное зрелище. Хотя этого никто не видел.
   У него даже слезы капали из глаз; ему было очень тяжело, что он не может принести подарок своему маленькому приятелю, с которым он познакомился во сне. Это был неудачливый Дед Мороз, как бывают и неудачливые люди. Но неудачливые люди не все же время бывают неудачливыми. И Деды Морозы то же самое. Если он в этом году споткнулся, то не споткнется же он опять в следующем году! И он твердо решил, что на следующий год он принесет своему малышу не одну, а две игрушки, конфет и печенья в два раза больше.
   Так что тот мальчик или девочка, которые, проснувшись, не нашли своего подарка, получат его непременно в следующем году. И притом в двойном размере.
   Я никак не думаю, что этот Дед Мороз еще раз споткнется, да так неудачно. Если уж споткнется, то какой-нибудь другой Дед Мороз. А может, никто не споткнется.
   Тогда всем будут подарки.

Елка и заяц в придачу

   Я люблю Новый год! В Новый год всюду елки. В Новый год всем подарки дают. У нас много игрушек в ящике, много разных шаров, золотых цепей. Скорей бы их все на елку! Сегодня мама сказала:
   – Пойдем сходим за елкой.
   Я оделся, и мы пошли.
   Навстречу нам мальчик вез елку на санках. У него была очень хорошая елка. Густая.
   – Вот такую хочу! – крикнул я.
   – Хорошая елка, – сказала мама. Она спросила, где мальчик купил свою елку.
   – За углом, – сказал мальчик. – Вон там, за углом. Целый час выбирал.
   Он был очень доволен.
   – Спасибо, – сказала мама.
   – Пожалуйста, – сказал мальчик. – Вон там, за углом, – он махнул рукой. – На автобусе. Шесть остановок.
   Мы с мамой сели в автобус.
   Там елки только что кончились. На снегу валялось несколько веток.
   – У меня суп на плите, – сказала мама. – У меня в тазу мокнет рыба. Я не могу таскаться за елкой. Придется ждать папу.
   Мы вернулись домой без елки.
   Папа был дома. Он сразу решил:
   – Едем к Коле. Подыщем там елку. Там сейчас трассу прокладывают. Рубят лес.
   Дядя Коля – папин брат. Он лесник. Я люблю ездить в гости к дяде Коле. Я там в лесу зайца видел. У дяди Коли суп из сушеных грибов. Сколько хочешь варенья.
   Я запрыгал от радости и запел:
   – Я еду к дяде Коле, где зайцы и разные птицы, варенье, и елки, и суп из сушеных грибов!
   – И охота вам, – сказала мама, – тащиться в такую даль! За какой-то елкой. Когда можно купить елку в городе.
   – Ты в городе с ним уже была. И почему-то вернулась без елки! Ребенку нужна срочно елка! Новый год на носу, а он без елки!
   – Ну да! – сказал я. – Как же так!
   – У нас вечером гости, – сказала мама. – Ты не забыл?
   Мама сердится.
   Папа уже в пальто и шапке.
   – Мы успеем еще сто раз вернуться. К двенадцати-то уж мы вернемся!
   Ох и люблю я папу! Он-то знает, как мне нужна елка. Он-то знает!
   В поезде было много народу. Я занял место возле окна. Шел снег. Потом снег пошел такой сильный, что залепил все окно, и в вагоне стало совсем темно.
   Кто-то сказал:
   – Ишь повалил!
   «Вот и хорошо! – думал я. – Ох и здорово! Столько снегу! Вот это зима! Эх, и покатаюсь же я на санках! Эх, и поваляюсь в снегу! Давай, снег, иди, иди? У меня завтра начнутся каникулы. Мне нужен снег. Много снегу!»
   И снег все шел за окном и шел. Как будто бы он для меня старался. Я все всматривался в окно, дышал на стекло, чтобы хоть что-нибудь увидеть.
   Мне показалось, что я вижу лес, и я крикнул:
   – Вон елки! Вон елки!
   – Ишь крикун, – сказал кто-то.
   – Мы едем за елкой, – пояснил папа. – Вот он и обрадовался.
   – Рубить? – спросил дед в полушубке.
   – Ага, – сказал папа.
   – Не советую, – сказал дед.
   – Почему? – удивился папа.
   – Он еще спрашивает, – сказал дед. – Вы что, не понимаете? Ваш сын может еще не понять. Но вы-то, конечно, должны понять. Вам-то должно быть понятно. Поймите! Ведь пока елка вырастет, пройдут годы! А ее топором. Что уж тут не понять!
   – Да погодите вы, – говорит папа. – Я вас понял. И с вами согласен. Но тут дело совсем другого рода. Мы не такие варвары…
   – А топорик с собой прихватили, да?
   – Дайте сказать! Вот заладили!
   Дед махнул рукой и замолчал.
   – Мы знаем, – сказал я, – где можно рубить. И дядя Коля знает.
   – Ну, рубите, рубите, – сказал дед. – Только как вы ее повезете? Любой вас остановит.
   – У нас будет квитанция, – сказал папа. – Успокойтесь, пожалуйста.
   – Я-то спокоен, а вот как вы? Едете на такое дело!
   – Да успокойтесь вы, – говорит папа.
   – Я-то спокоен, – говорит дед.
   – Не беспокойтесь, – говорю я.
   – Вот еще! – говорит дед. – Он меня успокаивает. Полюбуйтесь!
   – Вы посмотрите! – сказала какая-то женщина. – Какие растут боевые дети! Прямо диву даешься.
   Поезд подходил к станции. Дед стал собираться. Он взвалил на спину мешок, сказал: «Ну и народ!» – и, не попрощавшись ни с кем, ушел.
   – Суровый дед, – сказал кто-то.
   – Не щадят лес, – сказал толстый дядька.
   Тогда папа всем рассказал про дорогу, как прокладывают ее в лесу, потому рубят лес, – и все были довольны. А толстый дядька дал мне конфету. И пожелал чудесной елки. И успокоил папу, чтоб он не расстраивался.
   Потом в вагоне зажегся свет. У папы шапка свалилась на пол. А он спит себе. Я поднял шапку, папа проснулся.
   – Я беспокоюсь, – говорит папа, – успеем ли мы вернуться.
   – Успеем, – говорю я.
   Я стараюсь увидеть в окно что-нибудь. Но я ничего не вижу. Иногда проносятся огоньки. И это все. Все-таки в поезде ехать скучно. Сначала кажется интересно, а потом вовсе не интересно. Особенно если ночью едешь. Днем хоть в окно что-нибудь увидишь, а ночью так ничего не увидишь. Я думал о том, сколько нам еще ехать, как вдруг папа мне говорит:
   – Ну, вот мы и приехали!
   Мы выходим на станцию. Звезд в небе полным-полно. И легкий снежок летает. Тишина.
   – Ох и темень же, – говорит папа, – кажется, нужно сюда, в эту сторону.
   Мы идем по дорожке между елками, и папа освещает путь фонариком. Мне трудно идти. Столько снегу! Я иду по колено в снегу. Потом папа берет меня на руки.
   – Ох и тяжелый же, – говорит папа; он поднимает меня и сажает на плечи. И вот так мы идем.
   Вон дом дяди Коли. Одно окно светится. Значит, он дома.
   Стучим в окно.
   Дядя Коля – огромный, до потолка. У него большущая борода, как у Деда Мороза. У дяди Коли большие руки. Он протягивает нам руки. Улыбается. Обнимает нас. Папа ему говорит:
   – Вот, нежданно-негаданно!
   Я сразу спрашиваю:
   – Есть суп с грибами?
   – Есть, – отвечает дядя Коля.
   – А варенье?
   – Конечно, есть.
   – А в лесу волки есть?
   – Для тебя все есть, – говорит дядя Коля.
   Дядя Коля нас угощает. У дяди Коли все очень вкусное. Я бы все ел и ел, до того все вкусно!
   – Ребенок объестся, – говорит папа.
   – Не мешайте ему, – говорит дядя Коля. – Он знает, что делает.
   Я, конечно, знаю, что делаю. Я прошу еще варенья. Дядя Коля дает мне еще варенья. И я чувствую, что уже не хочу.
   – Он совсем мало ест, – говорит дядя Коля.
   Я съедаю свое варенье. И мы все идем за елкой.
   Я всматриваюсь в темноту. Елок здесь много. Но мне хочется зайца увидеть. Но я зайца нигде не вижу. Как ни всматриваюсь в темноту.
   Дядя Коля нам говорит:
   – Вот здесь строят дорогу. Она пройдет через весь этот лес. Это будет большая дорога. Я всю жизнь прожил здесь в лесу. Со зверями и птицами. Для меня это чудо какое-то.
   – Выбери елку нам, – говорит папа, – а то мы не успеем на поезд. Ты не знаешь, когда последний поезд?
   Дядя Коля нам выбирает елку.
   Мы идем с елкой на станцию. Дядя Коля нас провожает.
   Он не хочет, чтоб мы уезжали. Попозже приедет тетя Вера. Она привезет гостинцев из города. И мы можем здесь встретить Новый год.
   – Мы с удовольствием, – говорит папа. – Но ведь ты знаешь Варвару. Потом, у нас гости. Мы обещали вернуться.
   Дядя Коля хочет, чтоб мы остались, но он прекрасно знает Варвару. И не обижается.
   Дядя Коля нас провожает до станции.
   Мы стоим на перроне, а дядя Коля пошел узнать, скоро ли будет поезд. Он возвращается и говорит, что там что-то случилось на линии, там какой-то снежный занос, поездов пока в город не будет. Из города, может быть, будет поезд, но, может быть, тоже не будет. Так что тетю Веру мы ждать не будем. А сейчас же сядем за стол в избе и проводим пока старый год.
   – Боже мой, – говорит папа, – нас ждут гости. Нас ждет Варвара. Все ждут нашей елки. Какой скандал!
   – Мы позвоним туда со станции.
   Дядя Коля идет звонить.
   – Ну, вот и все, – говорит дядя Коля. – Я все объяснил, и все в порядке.
   – Что сказала Варвара? – волнуется папа.
   – Она поздравила всех с Новым годом.
   – Это правда? – говорит папа.
   – Еще бы, – смеется дядя Коля.
   Мы идем обратно. Мне, конечно, жалко маму. Она о нас там беспокоится. Она всегда о нас беспокоится. Но, в конце концов, мы мужчины. Мы встретим здесь Новый год, в лесу. К тому же здесь не так плохо. Здесь даже, по-моему, хорошо.
   Входим в дом.
   – Ну, как ты ведешь себя? – спрашивает дядя Коля.
   – Ой, – говорю, – хорошо веду!
   – Это правда?
   – Как будто, – говорит папа.
   Вот он какой, мой папа! Он никогда меня не подведет!
   Дядя Коля ходит по комнате и что-то ищет. Он чтото ищет, а я смотрю и, конечно, не знаю, что он ищет. Дядя Коля просунул руку за шкаф – и вдруг я вижу: он держит зайца! Настоящий заяц! С большими ушами!
   Я всю жизнь мечтал о зайце!
   Я взял зайца и крепко держу. Такой симпатичный заяц! Ну просто прелесть!
   Дядя Коля мне говорит:
   – Ты не жми его так. А то задушишь. Ты держи его за уши.
   – Как это так – держать зайца за уши? Если меня, например, держать за уши?
   Дядя Коля смеется:
   – Вот чудак! Он же заяц! Держи его за уши!
   Но я не стал держать зайца за уши. Хоть он и заяц. Мало ли что он заяц!
   Вдруг заяц вырвался и побежал.
   – Вот видишь, – смеется дядя Коля. – Нужно было держать его за уши!
   Я искал зайца по всей избе. Опрокинул банку с вареньем.
   Папа сказал:
   – Зря ты дал ему этого зайца. Он теперь тут все перевернет.
   – Пусть радуется, – говорит дядя Коля, – пусть себе переворачивает. Пока Веры нет.
   Папа ставит елку в угол.
   Я ищу зайца.
   – Отдохни немного, – говорит папа, – ты погляди, какая елка!
   Елка вся в тепле оттаяла, искрится.
   Папа повесил на елку конфеты. Дядя Коля берет будильник и вешает его тоже на елку. Будильник тикает на елке.
   Дядя Коля опять накрывает на стол. А папа вздыхает.
   – Как все получилось, – говорит он. – Как-то странно все получилось.
   – Ты не рад? – спрашивает дядя Коля.
   – Нет, я рад, – отвечает папа.
   – Так в чем же дело!
   Я тоже рад.
   Я ищу под кроватью зайца. Вон он там в угол забился. Сейчас я его достану!
   Я очень рад. Как я могу быть не рад? Я так рад! У меня такой замечательный заяц! Такая елка! Вы просто не знаете, как я рад!
   Папа просит еще позвонить домой.
   Дядя Коля идет второй раз на станцию, возвращается и говорит: тетя Вера у нас, они с мамой готовятся к Новому году, они будут вместе встречать Новый год, и все, в общем, в порядке.
   – Не совсем в порядке, – вздыхает папа.
   – Да ну тебя, – говорит дядя Коля.
   – А гости? – спрашивает папа.
   – И гости там, – говорит дядя Коля.
   – Черт знает что, – вздыхает папа, – они там, а мы здесь…
   – Да что ты, – говорит дядя Коля, – наоборот: мы здесь, а они там.
   Подумаешь, гости! Они и без нас обойдутся. Зато у меня заяц есть. А был бы я дома с гостями? Не было бы никакого зайца. Я, правда, люблю, когда гости. Но зайца я даже больше люблю.
   Дядя Коля наливает вино в бокалы и говорит:
   – Скоро будет двенадцать. Мы выпьем за Новый год. Самый лучший и самый счастливый…
   А я беру зайца за уши, тихонько открываю дверь и выпускаю его в лес.
   Пусть он встречает Новый год со своими зайцами.

Как я встречал новый год

   Новый год в двенадцать часов приходил, а я в это время всегда уже спал. Прошло столько Новых годов! А я ни одного не видел. И мама и тетя Вера встречали его, а я спал. Я всегда засыпал перед Новым годом. А просыпался утром, и мама мне дарила подарки и говорила: «Ну вот, Новый год!» Но я-то знал, что он ночью был. А сейчас его нету.
   Я спрашивал маму:
   – Ты его встретила?
   Мама мне говорила:
   – Встретила.
   – И ты его видела?
   Мама смеялась:
   – Конечно, видела!
   – И папа видел, и тетя Вера?
   Так мне обидно было!
   Я представлял себе Новый год в большой шапкеушанке и в валенках. Как на новогодней открытке. В двенадцать часов он стучится в дверь. И его все встречают. Все обнимаются с ним, хлопают по плечу Новый год и говорят: «Наконец-то приехал!» Он вытаскивает из мешка подарки, все дарит, кому что надо, и говорит: «Я спешу. Меня ждут в других квартирах». Все провожают его до угла, потом возвращаются и идут спать. Вот так представлял я себе Новый год.
   Как старался я не заснуть в Новый год! И каждый раз засыпал где попало. А просыпался всегда в кровати. И рядом были подарки.
   Мой брат раньше меня встретил Новый год. Несмотря на то, что он младше меня. Он вот что сделал. Чтоб не заснуть, он залез под стол. Сначала он там, конечно, заснул, а когда все сели за стол, стало шумно. И он моментально проснулся. И вы знаете, что он сказал мне? Он мне сказал:
   – Его не было.
   – Как так не было?! – сказал я.
   – Очень просто.
   – А ты там не спал под столом? – спросил я.
   – Вот еще! – говорит Котька. – Бой часов был, это верно. А Нового года не было. Как только все стали кричать: «С Новым годом!» – я вылез.
   – Кого же тогда вы встречали?
   – Новый год, – говорит Котька.
   – Как же так вы его встречали? Разве так в жизни бывает? Если ты, например, меня встречаешь, то ты видишь, что ты меня встречаешь. А то как же ты меня встречаешь, если ты меня не встречаешь?
   – Сам увидишь, – говорит Котька. – На будущий год увидишь. Никакого там Нового года не будет. Бой часов будет. А Нового года не будет.
   – Наверно, ты спал под столом, – говорю, – и сквозь сон слышал бой часов. А Нового года не видел.
   – Я не спал, – говорит Котька.
   – Значит, спал, – говорю, – раз не видел.
   – Ты сам спал, – говорит Котька.
   – Я-то спал, – говорю, – но ты тоже спал. Только я спал в кровати, а ты – под столом. Лучше бы ты уж спал в кровати.
   – Я не спал, – говорит Котька.
   – Почему же тогда ты его не видел?
   – Его не было, – говорит Котька.
   – Ты просто спал, – говорю, – вот и все!
   На этом наш спор закончился.
   Он обиделся и ушел. И хотя он на меня обиделся, все равно я думал, что он там спал и не видел Нового года с подарками.
   Вот так я себе представлял Новый год, когда был совсем еще маленький.

Пять елок

   Сначала купили сразу две елки: одну елку – папа, другую – мама. Потом пришел дядя Миша с елкой.
   Дядя Миша сказал:
   – Эх какая досада!
   – Три елки нам ни к чему, – сказал папа.
   – Бог троицу любит, – сказала бабушка.
   – Бога нет, – сказал я.
   – Бесхозяйственность, – сказала мама.
   Только мама это сказала, как вдруг входит дедушка с елкой.
   А за ним тетя Нюша с елкой.
   – Ура, – крикнул я, – пять елок!
   – Я расстроилась, – говорит тетя Нюша. – Я хотела вам сделать сюрприз, а тут столько елок!
   – Что же делать, – говорит мама, – куда же мы денем эти елки? Придется их предложить соседям.
   – Как это так, – говорит дядя Миша. – Я принес елку Пете. И вдруг ее отдают соседям!
   – Я очень обижен, – говорит дед. – Я принес елку внуку. И я не пойму, при чем здесь соседи!
   – И я! – сказала тетя Нюша. – Я не отдам свою елку соседям! Я принесла свою елку племяннику. Пусть он скажет: доволен он елкой?
   – Конечно, доволен! – крикнул я.
   Тетя Нюша сказала:
   – Ну! Только попробуйте! Елка – его.
   Папа сказал:
   – Но я купил свою елку первым. Я выбирал ее два часа. Я покупал елку сыну. Я не хочу об этом слышать!
   – Тем более – я, – сказала мама. – К тому ж, моя елка лучше всех, это, по-моему, сразу видно.
   Тетя Нюша сказала:
   – Моя елка лучше! Вы только понюхайте, как она пахнет!
   А дядя Миша взмахнул своей елкой так, что задел деда по носу веткой.
   Бабушка тихо смеялась в углу.
   Наконец всем надоело спорить. Дядя Миша сказал:
   – Я так считаю. Пусть свое мнение выскажет Петя. В конце концов, это елки – его.
   Я сказал, что мне нравятся все пять елок.
   – Вот и прекрасно! – сказал дядя Миша. – Елки Петины. Он доволен. Так в чем же дело, я не пойму!
   Все согласились с дядей Мишей и начали устанавливать елки. Хотя это было не так легко сделать, но в конце концов елки установили. Потом принялись вешать игрушки. Правда, игрушек было мало, но все равно я был очень доволен – пять елок все вместе в одной квартире.
   Это ведь целый лес!
   Потом пришел Вовка взглянуть на елки.
   Потом пришел Алька из пятой квартиры.
   Потом пришли Ленька с Васькой.
   Каждому я подарил по елке.
   И мне осталась одна елка.
   Я все ходил вокруг нее и долго любовался ею, а потом вдруг представил себе, как стало пусто в том месте в лесу, где росли пять елок. Их вырубили для меня специально…
   На следующий год я вырасту большой, и тогда не нужно мне будет ни одной елки. Хотя и сейчас я уже не малыш…

Он приехал ко мне из темноты

   – Без Деда Мороза придется в этот год обойтись, – говорит папа.
   – Без Деда Мороза нельзя! – говорю.
   – Я не успел его вызвать, было много работы, закрутился… – говорит папа.
   – Из-за твоей работы Новый год отменяется? – говорю.
   – Не отменяется. Нам некогда его дожидаться. Сейчас с тобой поедем. Нас ждут бабушка, мама и новогодний стол. Семейное дело – сам понимаешь, – говорит папа.
   – Без Деда Мороза Новый год не придет. Я точно знаю. Всегда так было. Я его давно жду, – говорю.
   – Ты шутишь? Ты уж не маленький, скоро в школу пойдешь. Дед Мороз не фантастика. Обыкновенный человек на работе, вот и все, – говорит папа.
   – Я, конечно, не маленький. Но Дед Мороз есть Дед Мороз!
   – Да с такими штуками, как у тебя: видео, магнитофон, компьютер, три елки – зеленая, серебряная, золотая, разных игрушек – море… Сотовый телефон у тебя на полу валяется, подними сейчас же! Ты не бедняк. Можно, я думаю, без одного ряженого обойтись, – говорит отец.
   Настроение было плохое, когда я пристегивался ремнями на сиденье рядом с отцом.
   Замелькали по сторонам огни и елки в лесу под снегом.
   «Что теперь будет? – думал я. – Без Деда Мороза Новый год никогда не приходил. Никогда такого не было».
   В моторе что-то зазвенькало, отец сразу насторожился, скорость переключил, перестроился. В машине уже не звенькает – дребезжит. Мы съехали на обочину, остановились. Мотор заглох и больше не заводился.
   Папа открыл капот, посмотрел в моторе, достал из багажника гаечные ключи, домкрат и мне говорит:
   – Возьми аварийный фонарь, засвети у моих ног, чтобы не задели случайно. И может быть, кто остановится…
   Он надел старую засаленную куртку, поднял машину на домкрате, полез под нее с фонариком. Свет от фонарика прыгал, как зайчик.
   Я стою у красного фонаря и жду: кто-нибудь остановится…
   Страшно гудит в темноте дорога. В одну сторону посмотрю: машины ослепляют белыми фарами, снег в лесу кажется темным. В другую сторону обернусь – красные огни уплывают, будто дразнятся. Пока никто не останавливается.
   Печально! Ни Деда Мороза, ни Нового года, елок и тех в темноте не видно. Застряли посреди пути, посреди ночи, посреди зимы…
   Папа вылезает из-под машины.
   – Ну что там? – говорю.
   Он безнадежно разводит руками.
   – Зря ты не взял с собой телефона, вызвали бы сейчас аварийную. Позвонили бы бабушке и маме…
   Телефон так на полу и валяется, мне стыдно, что я не удосужился его поднять.
   – Почему никто не останавливается?
   – Остановятся. Сейчас, сейчас, подожди немного. Ты хоть не простудись, а то беда, – говорят отец.
   – Вот тебе и Дед Мороз! – говорю.
   – Застряли… Ничего не поделаешь, – говорит папа.
   Настроение у меня хуже и хуже.
   Неожиданно подъезжает к нам «Волга». Останавливается. Открывается дверца и выходит… Дед Мороз!
   Ну да! В красном тулупе, в белой шапке и, как положено, борода.
   – Что тут с вами? – говорит Дед Мороз. – Я на работе, везу подарки ребятам, но вас, конечно, в беде не оставлю.
   Он вытащил из своего багажника легкий тросик, подцепил к «Волге» нашу машину и сел за руль. Я пересел к нему, потому что в аварийной машине нельзя сидеть пассажирам.
   Я еду с Дедом Морозом, гляжу на него во все глаза. Я люблю его больше всего на свете. И как нечаянно запою:

     Вперед, вперед на Новый год
     Нас Дед Мороз домой везет…
     Мы с ним смеемся.

   Приехали обратно домой. Дед Мороз оказался вовремя на работе, мы успели к Новому году. Он мешочек с подарком мне дал.
   Я так и знал: без Деда Мороза в Новый год не обойдешься.
   Мы подняли с пола телефон, позвонили маме и бабушке. Они были счастливы, что мы в аварию не попали и никакого несчастья с нами не произошло.
   Я, конечно, не маленький. Я давно знаю, что Дед Мороз человек. Но зато какой человек!
   Самый лучший!

Виктор Голявкин Избранное. Повести и рассказы

Предисловие Солнца луч