-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Даниэла Стил
|
| Зоя
-------
Даниэла Стил
Зоя
Danielle Steel
ZOYA
Copyright © 1988 by Danielle Steel
All rights reserved
Перевод с английского Александра Богдановского, Ольги Виноградовой
Художественное оформление Валерии Колышевой
© Богдановский А., Виноградова О., перевод на русский язык, 2022
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022
//-- * * * --//
Часть I
Санкт-Петербург
Глава 1
Тройка неслась по заснеженной равнине. Зоя закрыла глаза, всем своим существом отдаваясь этому стремительному движению: небесной музыкой звучал в ее ушах звон бубенцов, пушистый снег целовал, казалось, ее разрумянившиеся щеки. Она чувствовала себя в свои семнадцать совсем взрослой и одновременно испытывала детский восторг, когда Федор подхлестывал лоснящихся вороных и те мчались еще быстрей.
…Вот уже промелькнула мимо деревня, вот показались и стали приближаться два дворца-близнеца на въезде в Царское Село. Зоя улыбнулась им и стянула с левой руки меховую рукавичку, чтобы взглянуть на часы. Она обещала матери непременно быть дома к обеду и исполнит свое обещание, если… если только они не заболтаются с Машей, а это вполне вероятно. Великая княжна Мария Николаевна, Мари, Машка, была ее лучшей подругой, больше, чем подругой, – сестрой.
Федор, обернувшись с козел, улыбнулся ей, а она звонко рассмеялась от радости. Какой чудесный нынче день! Она всегда любила балет: атласные туфельки и сейчас лежали рядом с нею на сиденье. Да, с самого раннего детства ей хотелось танцевать, и она не раз по секрету признавалась Маше, что мечтает сбежать из дому, поступить в Мариинский театр и репетировать, репетировать день и ночь! Улыбка вновь тронула ее губы: это была мечта, о которой нельзя было даже и сказать вслух, ибо люди ее круга не могли стать профессиональными танцовщиками. Но Зоя знала, что у нее есть талант, знала чуть не с пяти лет, и занятия с мадам Настовой были для нее необыкновенной отрадой. Она не щадила себя на репетициях и в «классе», втайне надеясь, что в один прекрасный день ее заметит великий хореограф Фокин…
Постепенно мысли ее обратились к подруге – ведь это к ней, к Маше, мчала ее сейчас тройка. Отец Зои, Константин Юсупов, и император Николай были троюродными братьями, а ее мать Наталья, как и Александра Федоровна, была немкой. У них с Машей все было общее – и вкусы, и пристрастия, и интересы, и мечты: в детстве они боялись одного и того же, от одного и того же получали радость… Как же могла она не приехать сегодня к Маше, хоть и обещала матери, что не станет бывать в Царском, пока там все больны корью? Но ведь Маша-то чувствует себя превосходно, она совершенно здорова, а к остальным княжнам Зоя заходить не будет… Накануне Маша прислала ей записочку, где жаловалась на то, как ей тоскливо и скучно одной – и сестры, и брат-наследник лежат по своим комнатам.
Крестьяне уступали тройке дорогу, сходя к обочине. Федор покрикивал на вороных. Он еще мальчиком был взят в услужение к деду Зои. Лишь для нее рискнул бы он навлечь на себя гнев барина и вызвать холодное, сдержанное неудовольствие барыни. Зоя, однако, пообещала, что никто ничего не узнает об их поездке в Царское. Ведь он возил ее туда тысячу раз: Зоя чуть ли не ежедневно навещала великих княжон. Что из того, если у наследника и его сестер – корь? Алексей – еще совсем мальчик, и к тому же у него слабое здоровье, он очень хрупок и болезнен, что всем известно. А Зоя – барышня здоровая, сильная и уж такая милая… В жизни своей не видывал Федор такой славной девочки. А его жена Людмила нянчила ее еще в младенчестве. Людмила умерла год назад от горячки, и потеря эта была для него ужасна, тем более что детей им бог не дал. Единственными близкими Федору людьми стали его господа.
У ворот Федор осадил лошадей, от которых валил пар. Снег пошел гуще. К саням приблизились двое казаков в высоких меховых шапках и зеленых шинелях. Вид у них был грозный – но лишь до тех пор, пока они не узнали кучера и седока. И Федор, и Зоя были в Царском Селе всем хорошо известны. Казаки отдали честь, и тройка, минуя Федоровскую часовню, двинулась к Александровскому дворцу, который императрица любила больше других. В Зимнем дворце в Петербурге августейшая чета бывала только по случаю придворного бала или какой-нибудь торжественной церемонии. В мае они выезжали на дачу в Петергоф, лето проводили на яхте «Полярная звезда» или в Польше, а в сентябре всегда уезжали в Ливадию. Зою они часто брали с собой, и она проводила с ними все лето, пока не начинались занятия в Смольном институте. Ей тоже Александровский дворец нравился больше всех, это было любимое ее место. Она даже потребовала, чтобы ее комнату оклеили обоями точно такого же розовато-лилового оттенка, как и в спальне императрицы – тети Аликс. Мать удивлялась этому желанию, но все же выполнила его. А Мари всегда говорила, бывая у Зои, что словно бы и не уезжала из Царского.
Федор спрыгнул с козел, когда двое подбежавших конюхов взяли лошадей под уздцы, и, протянув руку, помог Зое вылезти из саней. Воротник ее шубки заиндевел и был запорошен снегом, щеки разрумянились от мороза и двухчасовой скачки. «Успею выпить с Мари чаю», – подумала она и вошла во дворец. А Федор вернулся к лошадям. Среди царских конюхов у него было немало приятелей, которым он рассказывал городские новости, коротая время в ожидании барышни.
Скинув шубу на руки горничным, Зоя сняла соболий капор, и по плечам рассыпались ее пышные, необыкновенно густые ярко-рыжие волосы, неизменно привлекавшие к себе всеобщее внимание, когда она ходила без шляпы, как, например, летом в Ливадии. Наследник Алексей очень любил дразнить ее рыжей и нежно перебирать эти огненные пряди. Для него Зоя была пятой сестрой: она была всего на две недели старше Мари, и они с детства пестовали мальчика, которого и мать, и сестры продолжали называть Беби, хотя ему было уже двенадцать лет. Сейчас Зоя спросила у горничных о его здоровье.
– Бедненький, он весь покрылся ужасной сыпью и сильно кашляет, – покачала головой старшая из них. – Мсье Жильяр целый день провел сегодня у его постели. А государыня ухаживала за девочками.
Алексей заболел корью первым и заразил Ольгу, Татьяну и Анастасию. Вот почему мать не хотела, чтобы Зоя ездила в Царское Село. Но ведь Мари здорова, а в своем письмеце она так жалобно просила Зою приехать. «Пожалуйста, милая Зоя, навести меня, если только мама тебя отпустит…»
Зоя, блеснув своими зелеными глазами, поправила волосы и одернула тяжелое шерстяное платье, на которое после урока балета сменила форменное институтское. Потом пошла по бесконечному вестибюлю к лестнице, которая должна была привести ее к хорошо знакомой двери спартански обставленной комнаты, где жили Маша и Анастасия. Она миновала кабинет флигель-адъютанта царя, князя Мещерского, но он был так погружен в работу, что не заметил девочку, которая даже в тяжелых сапожках прошла мимо почти бесшумно. Минуту спустя она уже стучалась в дверь.
– Да?
Повернув ручку двери одним изящным движением, Зоя – ее рыжие волосы летели впереди, словно извещая о ее прибытии, – просунула голову в щель. Мари задумчиво стояла у окна. При виде подруги ее голубые глаза вспыхнули от радости, и она кинулась, широко раскинув руки, навстречу Зое.
– Машка, я приехала спасать тебя от скуки!
– Слава богу! А то я чуть не умерла с тоски. Все, ну просто все заболели! Даже у бедной Анны корь. Ее положили в комнате, которая примыкает к маминым покоям. А мама хочет за всеми ухаживать сама. И целый день то кормит их, то поит с ложечки, а когда они засыпают, уходит к раненым. У нас теперь тут не один лазарет, а целых два!.. – Она откинула свои темно-русые волосы назад. Зоя засмеялась.
Соседний Екатерининский дворец с начала войны был превращен в госпиталь, и императрица, надев косынку с красным крестом, без устали работала там сама и ожидала того же от дочерей. Впрочем, Мари очень тяготилась этими обязанностями.
– Это невыносимо! – продолжала она. – Я думала, что и ты не приедешь. Мама будет ужасно сердиться, когда узнает, что это я тебя позвала.
Девушки, взявшись за руки, пересекли комнату и сели у камина. Обстановка в этой комнате, где жили Мария и Анастасия, была самая простая и непритязательная: железные кровати, застеленные крахмальным бельем, маленький стол, и на камине – единственное украшение: коллекция пасхальных яиц – малахитовых, деревянных, украшенных искусной росписью. В «детских», как по привычке все называли комнаты великих княжон, не было и намека на ту роскошь, с которой были убраны покои царя и царицы и другие апартаменты дворца. На спинке одного из двух стульев был повешен вышитый головной платок – это была работа ближайшей подруги царицы, фрейлины Анны Вырубовой, той самой, о которой только что упомянула Маша. Именно эта близость и привела к тому, что Анна заразилась корью и слегла. Девушки улыбнулись с некоторым превосходством – они-то обе были здоровы.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросила Зоя, казавшаяся еще стройнее и изящней в плотном шерстяном платье, надетом в дорогу. Она была ниже ростом и миниатюрней, чем Мари, считавшаяся в семье самой красивой. Она унаследовала голубые отцовские глаза и его обаяние. Драгоценности и наряды были ее слабостью в отличие от почти равнодушных к ним сестер: в этом они сходились с Зоей и могли часами обсуждать туалеты знакомых дам и примерять шляпы и украшения графини Натальи Юсуповой.
– Прекрасно, – ответила Мари, – жалко только, что нельзя будет поехать с Ольгой в Петроград. – По давней традиции их тетка, великая княгиня Ольга Александровна, забирала детей и увозила их на обед к бабушке в Аничков дворец или в гости к кому-нибудь из близких друзей.
– Так я и знала, – огорченно произнесла Зоя, – а мне так хотелось показать тебе мое новое платье: бабушка из Парижа привезла.
Зоина бабушка, графиня Евгения Петровна, была женщиной весьма замечательной. В восемьдесят один год она сумела сохранить и изящество стройной фигуры, и молодой блеск зеленых глаз. Все находили, что Зоя – вылитая Евгения Петровна в молодости. Зоина мать была высокая, тонкая, томная красавица с пепельно-белокурыми волосами и серо-голубыми глазами. Она принадлежала к тому типу людей, которые стремятся укрыться от окружающего их мира, спрятаться от него, и Зоин отец, помогая ей в этом, обращался с нею как с хрупким и болезненным ребенком. А сама Зоя была воплощенная энергия, силы так и переполняли ее.
– Розовый атлас, – восторженно продолжала она, – затканный жемчугом, представляешь? Мне ужасно хотелось показать тебе его!
Они обсуждали свои наряды, как дети – своих плюшевых мишек. Мари восхищенно всплеснула руками:
– Мне не терпится взглянуть на него! Ну, наверно, на будущей неделе все уже будет хорошо. И мы приедем к тебе. А пока я нарисую тебе что-нибудь – ты повесишь рисунок на стенку в твоей ужасной комнате.
– Не смей ругать мою комнату. Там почти так же уютно, как в будуаре у тети Аликс. – И обе рассмеялись.
В эту минуту в комнату вбежал кокер-спаниель Джой и стал ластиться к Зое, а она, грея у огня замерзшие руки, рассказывала Мари о своих институтских подругах. Великая княжна, жившая почти затворницей, никого не видевшая, кроме брата, сестер, гувернера мсье Жильяра и мистера Гиббса, учившего их английскому, очень любила слушать эти истории.
– Хорошо хоть, что уроки отменили: Жильяр сидит с Беби, а Гиббса я уже неделю не вижу: он боится заразиться корью.
Девочки снова рассмеялись. Мари принялась расчесывать густую ярко-рыжую гриву Зоиных волос: это было с детства их любимым занятием, во время которого они болтали о столичных новостях. Впрочем, с начала войны светская жизнь Петрограда уже не бурлила с прежней силой; даже Юсуповы, к несказанному огорчению Зои, почти не давали теперь балов и не устраивали приемов. Девочке всегда нравилась толпа гостей – мужчины в разноцветных мундирах, женщины в вечерних туалетах и драгоценностях. Она рассказывала Мари о том, кто за кем ухаживал, кто блистал красотой, а кто был «не в лице», на ком было самое ослепительное колье. Это был мир, не имевший себе равных нигде, – мир императорской России. И Зоя, носившая графский титул, состоявшая в родстве с самим государем, чувствовала себя центром этого мира, по праву рождения наслаждаясь его блеском и роскошью. Она и сама жила во дворце, выстроенном как уменьшенная копия Аничкова, она ежедневно общалась с представителями самых громких фамилий русской знати, с людьми, вершившими историю, – и не видела в этом ничего особенного.
– Джой так счастлив теперь, – сказала она, показывая на собачку, возившуюся возле их ног. – Хорошенькие щенки?
– Очень милые, – ответила Мари, чему-то улыбаясь про себя. – Ну-ка, подожди… – Она выпустила из рук заплетаемую косу и подбежала к своему столу. Зоя думала, что она достанет из ящика письмо или фотографию наследника, но в руках Мари оказался маленький флакончик, который она с гордостью протянула подруге.
– Что это?
– Это тебе! – И поцеловала Зою в щеку, покуда та с восхищением вертела в руках флакон.
– Маша! Не может быть! Неужели?.. – Она отвинтила крышечку, втянула ноздрями аромат. – Это они? Да?! – Это и впрямь были любимые духи Мари, которые Зоя выпрашивала у нее уже несколько месяцев. – Где ты их достала?
– Лили привезла мне их из Парижа. Я ведь помню: они тебе нравились. А у меня еще осталось немного в том флакончике, который мама подарила.
Зоя, закрыв глаза, снова понюхала. Как по-детски невинны, как просты и бесхитростны были удовольствия этих девочек – летом долгие прогулки в Ливадии или игры на яхте, скользившей вдоль фиордов!.. Безмятежность этой жизни не смогла нарушить даже война, хотя иногда речь заходила и о ней. В нескольких шагах отсюда, в Екатерининском дворце, лежали раненые, искалеченные люди. Как жестоко обошлась с ними судьба, не пощадившая, однако, и наследника престола. Его неизлечимая болезнь, постоянно угрожавшая жизни, тоже иногда обсуждалась девочками, но уже совсем в другом, серьезном и строгом, тоне. За исключением очень узкого круга приближенных, почти никто в России не знал, что Алексей страдает жестоким наследственным недугом – гемофилией.
– Как он? – спросила Зоя. – Я хочу сказать: корь не отразится… на… – Глаза ее были полны тревоги, и она даже отставила флакончик вожделенных духов.
– Нет, – успокоила ее Мари. – Мама говорит, что состояние Ольги тревожит ее сильней.
Ольга была на четыре года старше Мари. Эта уже совсем взрослая девушка отличалась, не в пример Мари и Зое, необыкновенной застенчивостью.
– Как хорошо было сегодня в «классе», – сказала Зоя со вздохом. – Ах, как бы я хотела…
– Ну что? – со смехом перебила ее Мари, знавшая наизусть все затаенные мечты своей подруги. – Чтобы тебя «открыл» Дягилев?
Обе засмеялись, но огонек, вспыхнувший в глазах Зои при упоминании этого имени, разгорелся ярче. Она вообще была яркой – ослепительные волосы, сияющие глаза, стремительно-плавные движения. При всей своей кажущейся хрупкости Зоя была полна сил и энергии, готовой вот-вот выплеснуться через край. Само ее имя по-гречески означало «жизнь», и нельзя было удачней назвать эту расцветающую юную женщину.
– Да… – призналась она. – И мадам Настова очень хвалила меня.
Девушки посмотрели друга на друга и подумали об одном и том же – на память обеим пришла Матильда Кшесинская, танцовщица, которая была возлюбленной Николая до его встречи с Аликс. Тема эта была под запретом, имя балерины произносилось только шепотом, когда вокруг не было взрослых. Однажды Зоя упомянула Кшесинскую при матери – та пришла в ужас и строго-настрого запретила дочери даже думать о столь не подходящем для барышни предмете, как давнее увлечение государя. Бабушка была не столь сурова и однажды вскользь заметила, что Кшесинская была первоклассной балериной.
– Ты все еще думаешь поступить в Мариинский? – спросила Мари, хотя Зоя уже несколько лет не говорила ей о своей детской мечте.
Мари знала, что для Зои путь на сцену заказан: в должный срок она выйдет замуж, у нее будут дети, она станет такой же великосветской дамой, как ее мать. Ни о каком балетном училище и речи быть не может. Но в этот февральский день так приятно мечтать за чаем о несбыточном – это тешит и радует, как возня кокер-спаниеля Джоя под столом. Жизнь прекрасна, даже несмотря на корь, сразившую чуть не всю августейшую семью. Болтая с подругой, Мари могла позабыть хоть ненадолго о том, какая ответственность лежит на ней. Иногда ей хотелось бы стать такой же свободной, как Зоя. Она прекрасно знала, что довольно скоро родители назовут ей имя ее жениха… Но сначала выйдут замуж две старших сестры, а пока… пока можно смотреть на огонь и думать, каким он будет, этот ее суженый, и будет ли она любить его…
Потрескивали поленья, за окном медленно кружились снежинки. Смеркалось.
– Маша? О чем ты задумалась? – вернул ее к действительности голос Зои, которая совсем забыла о том, что обещала к обеду быть дома. – Ты стала вдруг такой серьезной. – И в самом деле, когда Мари не смеялась, на лице ее появлялось очень сосредоточенное выражение, хотя ярко-голубые глаза продолжали излучать живой и теплый свет, которого были лишены глаза ее венценосной матери.
– Да так… Глупости какие-то лезут в голову. – Она мягко улыбнулась подруге. Им обеим скоро должно было исполниться по восемнадцать лет, и мысль о замужестве невольно посещала обеих. – Я думала о том, за кого мы с тобой выйдем замуж. Не сейчас, конечно, а когда кончится война.
– Я сама иногда об этом думаю. Бабушка говорит, что это в порядке вещей и что я – «барышня на выданье». И еще она говорит, что князь Орлов – прекрасная партия для меня. – Она расхохоталась и тряхнула головой так, что волосы разлетелись. – А ты… ты за кого выйдешь? Кто он – твой «он»?
– Не знаю. Сначала выдадут Ольгу и Татьяну, а Татьяна такая рассудительная и степенная, она, по-моему, и не хочет выходить замуж. – Она была ближе всех к матери и, может быть, хотела бы посвятить себя семье, никогда не покидая родной дом. – А хорошо бы иметь детей.
– Скольких? – поддразнивая, спросила Зоя.
– Человек пять по крайней мере, – ответила Мари: в ее семье было как раз пятеро детей.
– А я хочу шестерых! – убежденно заявила Зоя. – Троих мальчиков и трех девочек.
– И все рыжие! – рассмеялась Мари и, перегнувшись через стол, нежно погладила подругу по щеке. – Как я люблю тебя, Зоя!
Зоя по-детски прижалась губами к ее руке.
– Как я хотела бы, чтобы ты была моей сестрой! – Но у нее был старший брат, безжалостно подтрунивавший над нею, чаще всего – по поводу ее рыжих волос. У него самого волосы были темно-каштановые, как у отца, но глаза – тоже зеленые. Этот двадцатитрехлетний офицер унаследовал от Константина Юсупова спокойную силу и достоинство.
– А как поживает Николай?
– Несносен, как всегда. Мама ужасно рада, что его полк в Петрограде, а не где-нибудь в действующей армии…
В эту минуту медленно отворилась дверь, и высокая женщина молча вошла в комнату. Девочки так увлеклись беседой, что даже не заметили ее появления. За нею вошел и тоже замер на пороге большой серый кот.
– Здравствуйте, девочки, – улыбнулась женщина. Это была Александра Федоровна.
Зоя и Мари поспешно поднялись. Зоя подбежала поцеловать ее, не боясь заразиться: у Аликс несколько лет назад была корь.
– Тетя Аликс! Как они себя чувствуют?
Императрица, с усталой улыбкой обняв Зою, ответила:
– Не слишком хорошо, друг мой. И хуже всех бедной Анне. А как ты поживаешь? Ты, надеюсь, здорова?
– Да, благодарю вас. – Зоя вдруг вспыхнула. Как все рыжие, она очень легко краснела и стеснялась этого.
– Как это мама отпустила тебя к нам? – сказала царица, зная, что графиня Юсупова смертельно боится инфекции. Зоя еще гуще залилась краской, что свидетельствовало о том, что приехала она в Царское без всякого разрешения. Аликс улыбнулась и погрозила ей пальцем: – Ну, тебе попадет. Что же ты ей будешь врать на этот раз? Где ты сейчас находишься?
Зоя виновато улыбнулась:
– В «классе», занималась с мадам Настовой дольше, чем обычно.
– Понятно. Конечно, обманывать плохо, но мы и сами хороши: разве можно было разлучать вас с Мари так надолго?! – Она обернулась к дочери: – Ты уже вручила Зое наш подарок? – Она снова улыбнулась. Усталость делала эту обычно сдержанную женщину мягче и благодушней.
– Ну конечно! – воскликнула Зоя, показывая на стол, где стоял флакончик «Лила». – Это мои самые любимые!
Царица вопросительно взглянула в глаза дочери, а та, хихикнув, выскочила из комнаты.
– Как здоровье дяди Ники? – учтиво осведомилась Зоя.
– Он здоров, но, знаешь ли, мы с ним почти не виделись. Бедный! Приехал из армии отдохнуть, а оказался в карантине: у всех – корь.
В эту минуту вернулась Мари, прижимая к груди что-то, завернутое в одеяло. Слышалось тоненькое попискиванье, словно там была птица, а потом из попонки высунулась коричнево-белая мордочка с длинными шелковистыми ушами. Весело поблескивали глазки цвета оникса.
– Ах, какая прелесть! – закричала Зоя. – Я же несколько недель не видела щенков! – Она протянула к нему руку, и щенок тотчас принялся облизывать ее.
– Это девочка, ее зовут Сава, – с гордостью произнесла Мари, любуясь восхищенной подругой. – Мы с мамой хотим подарить ее тебе. – И она протянула ей щенка.
– Мне?! О, бо… Но что же я… – «Что же я скажу маме?» – чуть было не вырвалось у нее, но, боясь лишиться подарка, она прикусила язык. Императрица все поняла и так.
– Ах, да ведь Наталья, кажется, не очень любит собак… Я совсем забыла… Она, наверно, рассердится на меня?
– Нет-нет, что вы, совсем наоборот! – на ходу придумывала Зоя, взяв на руки щенка, который лизал ей нос и щеки. Зоя отдернула голову, пока он не добрался до ее волос. – Какая она чудная! Неужели это мне?
– Ты окажешь мне большую услугу, дитя мое, если возьмешь ее. – Царица улыбнулась и села на стул.
Вид у нее был очень утомленный. Зоя заметила на ней косынку с красным крестом и форменное платье сестры милосердия. Неужели она и сегодня ухаживала за ранеными в госпитале? Ведь у нее на руках были еще четверо заболевших детей и Анна Вырубова. Александра неукоснительно выполняла свои обязанности сиделки и требовала того же от дочерей.
– Мама, хочешь чаю?
– Очень. Вот спасибо тебе, Машенька.
Мари позвонила, и появившаяся горничная принесла чашку и чайник.
– Здорова ли бабушка? – спросила царица. – Я так давно ее не видела. Столько забот, что я совсем не бываю в Петрограде.
– Благодарю, тетя Аликс, здорова.
– А родители?
– Все хорошо, тетя Аликс. Только мама тревожится, что Николая могут отправить на фронт, – нервы ее вконец расшатались.
Графиня Наталья Юсупова вообще отличалась нервностью, и достаточно было пустяка, чтобы вывести ее из душевного равновесия. Муж оберегал ее, безропотно снося все ее капризы и прихоти, потакая ей решительно во всем. Царица доверительно говорила Мари, что, к счастью, Зоя не унаследовала от матери ее вялой томности – она была полна огня и жизни и меньше всего напоминала поникшую камелию. При упоминании Натальи перед глазами всегда возникала одна и та же картина: бледная блондинка, вся в белом шелку, с необыкновенными жемчугами в ушах и на шее, бессильно откинулась на спинку стула, с застывшим в глазах ужасом, словно жизнь для нее – непосильное бремя. После начала войны царица обратилась к ней с просьбой поработать в Красном Кресте, но Наталья без обиняков ответила, что ей это будет не под силу… Сейчас царица воздержалась от комментариев, сказав только:
– Кланяйся ей от меня.
Лишь теперь Зоя спохватилась, что за окнами совсем темно. Стремительно поднявшись, она в ужасе взглянула на часы:
– Боже! Мне давно пора быть дома! Мама будет в ярости!
– Да уж! – засмеялась царица и погрозила ей пальцем: – Только, пожалуйста, не лги, а не то запутаешься вконец. Воображаю, в какой ужас придет Наташа, узнав, что ты была у нас… Ты ведь могла заразиться. Ты болела корью?
– Нет! И сейчас не заболею, ну а если все же подхвачу заразу, значит, так тому и быть! – Она звонко рассмеялась, с беспечной отвагой махнув рукой. За этот озорной, отчаянный нрав ее и любила Мари.
– Поезжай скорей, – сказала царица, – а мне пора к моим болящим. – И, поцеловав обеих девочек, вышла из комнаты.
Мари, вытащив щенка из-под стола, снова завернула его в попонку и протянула Зое:
– Не забудь!
– Неужели ты правда отдаешь ее мне?
– Да. Она для тебя и предназначалась, просто я хотела сделать сюрприз. Положи ее за пазуху, под шубой она не замерзнет. – Кокеру было только семь недель от роду. Зоя пленилась им, как только увидела – в первый день Рождества, когда они всей семьей обедали в Царском. – Только бы мама не выставила тебя вместе с нею из дому.
– Ничего, я скажу, что тетя Аликс будет в ужасе, если собачка вернется к ней. Не посмеет же она огорчать императрицу!
Девочки со смехом сбежали вниз, Зоя стала надевать шубу и соболий капор, под которым спрятались ее огненные пряди. Потом обняла Машу:
– Пожалуйста, постарайся не заболеть!
– И не подумаю даже. – Маша передала ей щенка, протянула флакончик, а горничная доложила, что лошади поданы.
– Через денек-другой я снова приеду! Обещаю тебе! Спасибо за подарки. – Зоя еще раз порывисто обняла Мари и сбежала с крыльца, у которого стояла тройка. Федор сидел на козлах: щеки и нос у него были ярко-красные – он как следует выпил со своими приятелями, дожидаясь барышню, – чтобы не замерзнуть на обратном пути в Петроград. Он помог Зое забраться в сани. Снег, к счастью, перестал.
– Федор, гони вовсю! Если я опоздаю, такое будет!..
Но Федор и сам знал, что должен поспеть вовремя.
«Должно быть, все уже будут сидеть за столом, – думала Зоя, – а тут я, да еще с собакой!» Она засмеялась.
В морозном воздухе щелкнул кнут, и вороные резво взяли с места. В следующую минуту они были уже за воротами и вихрем неслись через Царское Село на тракт.
Глава 2
Сани летели по Невскому проспекту. Зоя прижимала к себе щенка и пыталась придумать уважительную причину своего отсутствия. Тщетно. Она понимала: раз Федор с нею, особенно беспокоиться не станут, но мать наверняка будет вне себя от гнева – мало того что Зоя опоздала, но еще и привезла с собою собачку. Впрочем, ее она представит домашним потом.
На углу Фонтанки Федор круто свернул налево, и лошади, чуя родное стойло, сами, без понукания, прибавили рыси. Федор распустил вожжи и уже через полминуты высаживал барышню у крыльца. Зою вдруг осенила счастливая мысль: она вытащила завернутого в попонку щенка из-за пазухи и протянула его кучеру.
– Федор, – произнесла она, глядя на него умоляюще. – Пожалуйста… Это подарок государыни… Возьми пока, отнеси на кухню, отдай Галине. А потом я за ней спущусь. Щенка зовут Сава. – В глазах Зои появился страх, когда Федор со смехом покачал головой.
– Да за такое ее сиятельство мне голову оторвет. Да и вам, барышня, тоже не поздоровится.
– Я знаю, Федор… Но, может быть, папа заступится… – Отец, такой добрый, такой нежный с матерью, неизменно выступал на Зоиной стороне. Он был чудесный человек, и Зоя просто обожала его. – Пожалуйста, Федор… Я и так страшно опоздала…
Был уже восьмой час, а ей еще надо было переодеться к обеду. Федор взял щенка, а Зоя понеслась по мраморным ступеням лестницы их небольшого, но очень красивого дворца. Его выстроил Зоин дед для своей невесты. Бабушка жила во флигеле, отделенном от дворца садом. Но Зое некогда было думать об этом. Взлетев наверх, она стащила с головы капор, сбросила шубку на руки горничной и уже устремилась было в свою комнату, как вдруг за спиной раздался знакомый голос:
– Стой, кто идет?
– Тише! – яростно прошептала Зоя. – А ты что тут делаешь?
На площадке лестницы стоял ее брат Николай – высокий красавец в мундире Преображенского полка. Зоя знала, что многие ее подруги по Смольному институту заглядывались на него.
– Где мама?
– Мама-то в столовой, где ж ей еще быть? А вот ты где пропадала?
– У меня были дела. Не задерживай меня, я и так безбожно опаздываю, а мне еще надо успеть переодеться.
– Нет уж, ты лучше иди в чем есть. Мама и без того будет сердиться, – со смехом сказал Николай, сощуривая свои зеленые, как у Зои, глаза.
– Она говорила что-нибудь? – после минутного колебания спросила Зоя. – Ты видел ее?
– Еще нет. Я только что приехал. Мне нужно поговорить после обеда с отцом. Ладно, беги переодевайся, а я постараюсь отвлечь их. – Николай любил свою младшую сестру гораздо сильней, чем это ей казалось: гордился ею и хвастался перед своими однополчанами, которые давно уже восхищались Зоей. Но за малейшую нескромность с их стороны он, не задумываясь, убил бы любого. Зоя, с каждым днем расцветая и становясь краше, еще не знала, как она хороша, и была слишком юна, чтобы флиртовать с его приятелями. Наступит время, и она выйдет замуж за князя или по крайней мере за человека, равного по положению их отцу – графу и полковнику, внушавшему уважение всем, кто знал его. – Ну, живей! Беги, гадкая девчонка!
Зоя влетела в свою комнату и через десять минут была уже внизу в темно-синем шелковом платье с кружевным воротником – любимом платье матери, которое сама Зоя терпеть не могла, ибо оно придавало ей еще более юный вид. Но делать было нечего.
Появиться в столовой незаметно, разумеется, не вышло, и Николай лукаво усмехнулся, глядя, как его младшая сестра с невозмутимо-послушным выражением лица пробирается к своему месту. Графиня, казавшаяся в своем сером атласном платье с колье из черных жемчужин и бриллиантов на груди неестественно бледной, подняла голову и устремила строгий взгляд серых глаз на свою единственную дочь.
– Зоя! – Она никогда не повышала голоса, но на лице ее ясно читалось недовольство. Зоя честно взглянула на мать, поцеловала ее в подставленную холодную щеку и оглянулась не без тревоги на отца и бабушку.
– Прости, мама!.. Мне очень стыдно… Я задержалась в «классе»… А потом должна была… должна была повидаться с подругой… Я виновата…
– Так где же все-таки ты была? – ледяным тоном спросила мать, покуда прочие члены семьи хранили выжидательное молчание.
– Я?.. Я должна была… – И Зоя осеклась, пытаясь пригладить взлохмаченные волосы: она ведь причесывалась в страшной спешке.
– Зоя! Скажи мне правду! Ты ездила в Царское?
Отпираться было бесполезно: Наталья была слишком холодна, слишком красива, слишком хорошо владела собой и внушала дочери слишком сильный страх.
– Да, мама, – прошептала Зоя, чувствуя себя напроказившей семилетней девчонкой, а не семнадцатилетней барышней. – Прости меня.
– Ты на редкость глупа. – Графиня перевела засверкавшие ледяным блеском глаза на мужа. – Константин, я строго-настрого запретила ей бывать в Царском. У наследника и великих княжон корь. Она могла заразиться. Это неслыханно. Она совершенно отбилась от рук!
Зоя с тревогой посмотрела на отца, но в глазах его плясало то же изумрудное пламя, и он с трудом сдерживал улыбку. Если жену он любил, то дочь – просто обожал. Тут, вопреки обыкновению, вмешался Николай: уж слишком жалкий был вид у его сестры.
– Быть может, они пригласили ее, мама, и со стороны Зои было бы неучтиво отказаться.
Но к числу прочих достоинств Зои относилась и полная неспособность лгать. Смирно сидя за столом и ожидая, когда ей подадут обед, девушка прямо и открыто взглянула на мать:
– Нет, это я виновата, я сама хотела навестить их. Мари было так одиноко… Вот я и решила…
– Ты поступила очень дурно и очень глупо. Мы поговорим об этом после обеда.
– Хорошо, мама.
Зоя потупилась. Разговор за столом возобновился, и только в эту минуту она, подняв голову, заметила Евгению.
– Бабушка! – заулыбалась она. – Вы здесь?! Тетя Аликс просила вам кланяться.
– Как ее здоровье? – спросил отец.
Графиня молчала, и на ее красивом лице по-прежнему читалось явное неудовольствие.
– Когда кто-нибудь из детей заболевает, Аликс забывает о всех своих хворях, – ответила за нее бабушка. – Это поразительно: она страдает от множества недугов, но стоит только заболеть цесаревичу или дочкам, как она сейчас же становится бодра, деятельна и неутомима и ходит за ними лучше всякой сиделки. – Старая графиня пристально взглянула в лицо невестки, а потом с одобрительной гордостью улыбнулась внучке: – Должно быть, Мари очень обрадовалась тебе, Зоя?
– Очень, – улыбнулась в ответ та, – она была просто счастлива. А больше я никого и не видела, мама. Их держат взаперти, в спальне. Даже мадам Вырубова заболела, – прибавила она, чтобы успокоить мать, и сейчас же пожалела об этом: Наталья взглянула на нее с нескрываемой тревогой.
– Какое дурацкое безрассудство! И зачем тебе понадобилось ехать туда?! Тоже хочешь заболеть?
– Нет, мама. Я очень жалею, что поехала, – произнесла Зоя, но слова эти так явно противоречили выражению ее лица, что становилось ясно: это всего лишь формальное раскаяние. – Я думала поспеть вовремя. Я уже собралась ехать, но тут тетя Аликс решила выпить с нами чаю… Мне не хотелось ее обижать.
– Тем более что она не только наша кузина, но и императрица всея Руси, – многозначительно заметила старая графиня.
У нее, как и у Константина, Николая и Зои, глаза были такие же зеленые. А у ее невестки Натальи – голубовато-серые, точно холодное зимнее небо, когда лето кажется бесконечно далеким. Жизнь ее была нелегка и слишком многого требовала от нее. Муж, пышущий здоровьем и жизненной силой, души в ней не чаял и всегда хотел, чтобы у них было много детей – больше, чем она могла выносить и выкормить. У нее было несколько выкидышей, двое детей родились мертвыми, а появление на свет и сына и дочки далось ей дорого: она по целому году провела в постели. Теперь у нее с мужем были отдельные спальни. Константин, наделенный живым, веселым и общительным нравом, обожал балы и званые вечера, не представлял себе жизни без толпы гостей, ей же все это казалось слишком утомительным, хотя слабое здоровье служило лишь предлогом, а истинная причина крылась в меланхолическом характере и почти болезненной застенчивости. Под маской ледяного высокомерия она прятала необоримый страх перед людьми: любому обществу она предпочитала одиночество у затопленного камина. А Зоя удалась в Константина, и после ее дебюта весной отец предполагал бывать с нею в обществе. Долго обсуждали, устраивать ли бал: Наталья настаивала на том, что во время войны подобные празднества неуместны. К счастью для Константина, дело взяла в свои руки старая графиня. Бал решено было дать в июне, после выпуска Зои из Смольного, – хоть, может быть, не такой пышный, как в мирное время.
– Что слышно о государе? – спросил Константин. – Что говорит Мари?
– Сейчас он приехал с фронта, но, кажется, скоро собирается назад, в Ставку.
– Да, я знаю. Я видел его на прошлой неделе. Он в добром здравии?
В этих словах сквозила озабоченность, не укрывшаяся от домашних, и в первую очередь от Николая. Он знал, что и до отца наверняка доходят слухи о том, что царь сильно сдал в последние несколько месяцев и едва несет тяжкое бремя войны. Поговаривали даже о полном упадке сил, что вызывало острую жалость у всех, кто любил этого доброго и такого внимательного ко всем человека, а Константин принадлежал к числу его ближайших друзей. Они были товарищами детских игр – как теперь их дочери Зоя и Мари, царь крестил его первенца, тоже названного Николаем. Узы крепкой дружбы связывали и их отцов. Николай и Константин любили подшучивать друг над другом – ведь оба женились на немках. Впрочем, Аликс была крепче Натальи телом и духом и умела в нужный момент – когда заболевали дети или нужно было работать в Красном Кресте – собраться, что было совершенно недоступно Наталье. Старая графиня в свое время была очень огорчена тем, что ее сын не взял в жены русскую женщину. А то обстоятельство, что гессенская принцесса Алиса стала царю верной и любящей женой, не утешало.
– А каким ветром тебя занесло в отчий дом? – спросил Константин, с улыбкой оборачиваясь к сыну.
Он гордился им и даже не думал скрывать, что доволен тем, что Преображенский полк – не в действующей армии. Ему совсем не хотелось, чтобы его единственного сына сразила германская пуля. Русская армия несла большие потери – и в 1914 году под Танненбергом, и во время отступления по ледяным галицийским полям, – и Константин радовался, что пока опасность не угрожает Николаю.
– Мне хотелось кое о чем поговорить с тобой, папа, – ответил Николай. – После обеда, если разрешишь. Так, пустяки.
Голос его звучал спокойно и уверенно, но Наталья взглянула на сына с нескрываемой тревогой. Ей уже было известно, что у Николая роман с балериной, и мать готовилась стоять насмерть, если бы он сообщил о своем намерении жениться на ней. «Пустяки»? Старая графиня, устремив на внука проницательный взгляд, по лицу его поняла, что речь у него с отцом пойдет далеко не о пустяках. Если уж он, вопреки обыкновению, бросил товарищей и решил провести вечер в кругу домашних, значит, он чем-то всерьез озабочен. Николай засмеялся:
– По правде сказать, я приехал убедиться, что наш сорванец оставил свои проказы. – Он посмотрел на сестру, а та вспыхнула от досады.
– Я уже большая, Николай! Какие там «проказы»?! – Она презрительно фыркнула и занялась десертом.
– Да неужели? Что-то не верится, – расхохотался Николай. – А кто это четверть часа назад летел по ступенькам как угорелый, раздеваясь на ходу? Кто, как водится, опоздал к обеду? Кто сидит за столом этаким Степкой-растрепкой, словно причесывается не гребешком, а вилами?.. – Он собрался было продолжить свою речь, но Зоя швырнула в него салфеткой.
– Константин, прошу тебя вмешаться! – слабым голосом, умоляюще произнесла Наталья. – Заставь их утихомириться, мои нервы не выдерживают этого.
– Милые бранятся – только тешатся, – мудро заметила старая графиня. – Они не знают, как еще выразить свою любовь, вот и шпыняют друг друга. Возраст такой. Мои дети в их годы тоже драли друг друга за волосы и кидались башмаками. Помнишь, Костя?
Он засмеялся:
– Да уж, я тоже не отличался примерным поведением. – С любовью посмотрев на жену, он обвел нежным взглядом сидевшую за столом семью, потом поднялся, сделал легкий общий поклон и повел сына в маленькую гостиную, примыкавшую к столовой, – там они могли поговорить без помех. Как и Наталья, он очень боялся, что Николай сейчас сообщит ему о своем намерении жениться на неровне – танцовщице из балета.
Усевшись у горящего камина, Николай, вынув из кармана изящный золотой портсигар, предложил отцу папиросу. Эта вещица, несомненно, сделанная по эскизу великого Фаберже – золото двух оттенков и сапфировая кнопка замка, – привлекла внимание Константина.
– Дар любви?
– Да нет, приятель преподнес.
– Примерно этого мы с мамой и опасаемся, – усмехнулся Константин.
Оба засмеялись, но потом Николай слегка нахмурился. Он был не по годам осмотрителен и обладал, помимо мужественной красоты, острым и пытливым умом. Да, таким сыном можно было гордиться.
– Не беспокойся, отец, и не верь сплетням. Это так… маленькая интрижка. Обещаю, серьезных последствий не будет.
– Вот и славно. А что же в таком случае привело тебя сегодня к нам?
Николай отвел глаза от языков пламени за каминной решеткой и посмотрел на отца.
– Нечто гораздо более важное. Я постоянно слышу очень неприятные вещи о государе. Говорят, что он смертельно утомлен, что он болен, что он не может больше оставаться верховным главнокомандующим. До тебя, отец, тоже наверняка доходили эти толки.
– Да. – Константин медленно склонил голову. – Доходили. И все же я надеюсь на лучшее.
– Вчера в гостях я познакомился с французским послом Морисом Палеологом. Он нарисовал крайне безрадостную картину. Перебои с продовольствием и топливом – очень грозный признак, а мы отмахиваемся от него. Напряжение на фронте достигло предела. Мы послали в окопы шесть миллионов человек, а как справиться со смутой здесь, в тылу? Он опасается, что все может рухнуть – и Россия, и престол… И вообще все. Что ты думаешь об этом, папа? Как по-твоему – он прав?
Константин надолго погрузился в молчание, а потом покачал головой:
– Нет, не прав. Конечно, мы переживаем момент критический, и государь отдает себе в этом отчет. Но не забывай, что речь идет о России, а не о каком-нибудь карликовом королевстве. Мы, русские, поразительно сильны и выносливы. Что бы ни обрушивалось на страну извне, что бы ни точило ее изнутри, она все вынесет. Она не рухнет. Никогда. – Константин говорил с глубоко выношенной верой, и его убежденность передалась сыну.
– Завтра собирается Дума. Интересно, как это повлияет на ход событий.
– Никак не повлияет. Россия всегда была и будет. Да ты и сам это знаешь. – Он с любовью взглянул на сына, и Николаю стало легче.
– Конечно, знаю. Но мне надо было услышать это от тебя.
– Что ж, сомнения порой мучают каждого из нас. Но мы должны быть сильными – ради нашего государя, ради нашей отчизны. Мы должны быть сильными, и тогда лихолетье минет скорей. Война не может продолжаться бесконечно.
– Да, война – это ужасно… – Отец с сыном знали, как чудовищны были потери, но ни на миг не сомневались в нерушимости того, что было дорого им обоим. И недавние страхи показались теперь Николаю ребяческими и глупыми. Его сбила с толку уверенность французского посла, предсказывавшего катастрофу. Он был рад, что поговорил с отцом. – Как мама себя чувствует? Она стала как будто еще более нервной, или это оттого, что я редко вижу ее?
Константин улыбнулся в ответ:
– Она тревожится за исход войны… И беспокоится о тебе. И обо мне, и о Зое. Поводов предостаточно.
– Как она прелестна! – с восхищением воскликнул Николай, имея в виду сестру. – Половина моих однополчан влюблены в нее. Того и гляди, мне придется вызывать на дуэль всех офицеров-преображенцев.
– Как жаль, что она начинает выезжать во время войны, – печально сказал Константин. – Дай бог, чтобы к июню все кончилось.
Оба надеялись на это, хоть и знали, что надежды скорей всего не сбудутся.
– Ты уже присмотрел ей жениха? – осведомился Николай. – Кое-кто из моих друзей был бы отличной партией для нее.
– Не могу представить, что придется расстаться с Зоей! Хоть и понимаю, что это глупый отцовский эгоизм. Зоя скоро выпорхнет из родного гнезда. Твоя бабушка прочит ей в мужья князя Орлова.
– Да что ты! Он слишком стар для нее! – Князю едва исполнилось тридцать пять, но Николай сдвинул брови при одной мысли о том, что Зоя может стать его женой; впрочем, никто в мире не казался ему достойным его сестры.
Константин поднялся и с улыбкой потрепал сына по плечу.
– Ну, пойдем в столовую, не то мама станет беспокоиться.
Они присоединились к остальным в ту минуту, когда Зоя о чем-то с жаром упрашивала мать.
– Ну, что ты натворила на этот раз? – спросил Николай, заметив, что бабушка отворачивается, чтобы скрыть улыбку. Наталья была бледней обычного, а Зоя, алая, как пион, сердито взглянула на брата:
– Тебя не касается!
– Что случилось, дитя мое? – спросил Константин и сейчас же поймал на себе укоризненный взгляд жены: его снисходительность была явно неуместна.
– Случилось то, – заговорила Наталья гневно, – что Аликс сделала ей совершенно нелепый подарок. И я не желаю, чтобы это оставалось в доме!
– Боже мой, что «это»? Неужели знаменитые романовские жемчуга? Тогда лучше их принять: не хочешь носить сейчас – наденешь позже, – пошутил Константин, пребывавший после разговора с сыном в отличном настроении.
– Тут нет ничего смешного, Константин, и я прошу, чтобы ты поддержал меня. От этого надо немедленно избавиться.
– От чего? Это дрессированная гадюка? – засмеялся Николай.
– Никакая не гадюка! Это щенок. – Зоя умоляюще поглядела на отца, на глаза ей навернулись слезы. – Прошу тебя, папочка!.. Я обещаю, что сама буду заниматься им и не выпущу из своей комнаты, и мама его даже не увидит… Ну, пожалуйста, разреши… – Зоя была готова заплакать.
Наталья, глаза которой засверкали, как бриллианты под ярким светом, стремительно поднялась и вышла на середину комнаты.
– Нет! Собаки разносят заразу! А вы ведь все прекрасно знаете, что у меня слабое здоровье! – В эту минуту она отнюдь не казалась хрупкой и болезненной и живо напомнила Константину те времена, когда он так долго и безуспешно добивался ее руки. Он лучше, чем кто-либо другой, знал силу ее характера.
– Но если поместить ее на кухне… тогда, быть может… – проговорил он вслед жене, уже взявшейся за ручку двери.
– Ты вечно потакаешь ее капризам! – гневно воскликнула она.
– Да ведь собачка, наверно, совсем маленькая… В семье государя не любят больших псов.
– Зато они держат еще двух собак и кошку, а наследник постоянно находится между жизнью и смертью.
– Но к собакам его болезнь отношения не имеет… А бабушка не согласится держать ее у себя? – И Константин с надеждой посмотрел на мать, которую явно забавляла эта семейная сцена. Как это похоже на Аликс: подарить Зое щенка, зная, что это приведет Наталью в ярость. Между этими женщинами никогда не утихало глупое соперничество, хотя тягаться с императрицей было трудновато.
– С удовольствием, – сказала Евгения.
– Вот и отлично! – воскликнул Константин, радуясь, что отыскался выход из безвыходного положения. Но дверь хлопнула, и это означало, что до утра он свою жену не увидит.
– Ну-с, на этой радостной ноте позвольте откланяться. – И Николай с улыбкой отвесил бабушке церемонный поклон. – Мне пора возвращаться в свой глубоко мирный полк.
– Хорошо, если и правда в полк, – не без яду усмехнулась старая графиня. – Я слышала, ты сделался настоящим повесой, мой милый.
– Не верьте вздорным слухам, милая бабушка. Покойной ночи. – Он расцеловал ее в обе щеки, мягко положил руку на плечо отцу. – И ты, проказница, будь здорова, – он прикоснулся губами к щеке Зои и слегка взъерошил ее рыжие кудри, – веди себя прилично и, пожалуйста, больше не притаскивай в дом никаких животных, не то мама просто сойдет с ума.
– Тебя не спрашивают! – ответила она, целуя его. – Покойной ночи, скверный мальчишка!
– Я, может быть, и скверный, но уж никак не мальчишка. Пора бы тебе понимать разницу между мальчишкой и мужчиной.
– Пойму, когда увижу наконец перед собой мужчину.
Уже в дверях он помахал всем рукой и удалился – без сомнения, направившись к своей танцовщице.
– Как он очарователен, – сказала старая графиня, – и до чего же напоминает мне тебя, Костя, в юности.
Константин горделиво улыбнулся, а Зоя, скорчив гримасу, с размаху шлепнулась на стул.
– Он просто ужасен!
– А вот он отзывается о вас, Зоя Константиновна, гораздо снисходительней, – сказал ее отец, горячо любивший их обоих и гордившийся ими. Склонившись, он поцеловал дочь и улыбнулся матери: – Ну что, вы и в самом деле возьмете собачку к себе? Иначе есть все основания предполагать, что Наташа выставит нас всех из дому, – прибавил он со вздохом. Порою ему хотелось, чтобы жена была сговорчивей и проще – особенно когда он ловил на себе осуждающий взгляд старой графини, которая, впрочем, уже давно раскусила свою невестку и составила о ней мнение. Изменить его Наталья была не в силах, как ни старалась.
– Конечно. Мне нужен маленький верный дружок. Это от Чарли или от Таниного французского бульдога?
– Нет, бабушка. Это – от Джоя, кокер-спаниеля Мари. Она такая прелесть! Ее зовут Сава. – Зоя с детской радостью, сияя, бросилась к старой графине и мигом оказалась у нее на коленях. Та своей подагрической рукой обхватила ее плечи.
– Если она не испортит мои ковры от Обюссона, то мы скоро подружимся. – Графиня перебирала рассыпанные по плечам внучки огненно-рыжие локоны.
Зоя поднялась и поцеловала ее – она с детства помнила и любила прикосновение этой руки.
– Спасибо вам, бабушка, спасибо!.. Мне так хотелось, чтобы эта собачка осталась у меня!
– Ну, вот желание твое и исполнилось!
Графиня тоже встала и перешла поближе к камину, между тем как Зоя стрелой понеслась забирать щенка у прислуги. Графиня повернулась к сыну: кажется, только вчера он был маленьким мальчиком, подростком, юношей… Как стремительно пронеслись годы!.. Но жизнь была к ней добра: старый граф дожил до глубокой старости и умер три года назад в возрасте восьмидесяти девяти лет, и она всегда благословляла тот день и час, когда они встретили и полюбили друг друга. Жизнь их была полна и счастлива. Константин очень походил на отца, и графиня со светлым чувством – особенно когда видела сына рядом с Зоей – вспоминала покойного мужа.
– У тебя, друг мой, очаровательная дочь. Она вырастет настоящей красавицей.
– Она очень похожа на вас, матушка.
Графиня покачала головой, но по глазам ее Константин видел, что она согласна с ним. Да, иногда она узнавала в Зое себя и неизменно радовалась, что девочка пошла не в мать, а в их, юсуповскую, породу. Даже когда она не слушалась мать, капризничала или упрямилась, старая графиня видела в этом проявления того, что в жилах Зои текла ее кровь, и не могла сердиться. Разумеется, это еще больше бесило Наталью.
– Она – нечто новое, ни на что не похожее, совсем особенное. Как бы только нам ее не испортить. Смотри, Костя, не повтори моих ошибок.
– Почему же мы должны ее испортить? – возразил сын, любивший и глубоко почитавший ее. Он знал, что в своих решениях – иногда безрассудных – она неизменно руководствуется сердцем, а не разумом, душевным чутьем, а не холодным расчетом, и видел в этом высшую мудрость.
– Вот она! – В комнату влетела Зоя, прижимая к груди щенка, который почти целиком умещался у нее на ладонях. – Правда, прелесть?
– Лишь бы только эта прелесть не сгрызла мою любимую шляпу, или самые удобные башмаки, или, боже избавь, обюссоновский гобелен. Вот только попробуй, – прибавила она, обращаясь к Саве и трепля ее шерстку, как незадолго до этого – кудри Зои, – и я велю сварить из тебя суп. Помни это! – Щенок тявкнул, словно бы в ответ на эти слова. – Со стороны Аликс было очень мило сделать тебе такой подарок. Надеюсь, ты ее поблагодарила?
Зоя фыркнула, сейчас же зажав себе рот изящным и вместе с тем совершенно детским движением:
– Она опасалась, что мама будет сердиться!
Старая графиня рассмеялась, Константин едва сдержал улыбку.
– Вижу, она отлично знает Наташин характер. Как по-твоему, Костя? – И взглянула сыну прямо в глаза; он понял, что́ должен означать этот взгляд.
– Она ведь так слаба здоровьем… – попытался он вступиться за жену. – От этого и случается иногда…
– Ну, ничего, ничего. – Она поднялась, жестом приказывая ему не тратить так много слов: все, мол, и так ясно. – Завтра ты навестишь нас, Зоя? Или ты опять собираешься в Царское? Как-нибудь на днях возьми меня с собой: Аликс приглашала меня.
– Но, мама, только не сейчас – ведь там больны дети… И потом, в такую погоду… это будет вам трудно… В санях…
– Что за глупости! – рассмеялась она. – У меня была корь – правда, лет эдак сто назад. А погода меня вообще никогда не пугает. Я отлично себя чувствую и надеюсь проскрипеть еще десяток-другой лет. На большее я не рассчитываю, но за десять лет ручаюсь.
– Вот и отлично, – улыбнулся Константин. – Позвольте, я провожу вас.
– Прекрасно дойду сама, – отмахнулась она, пока Зоя набрасывала ей на плечи шубу. – Пройти через сад мне пока еще по силам. Я это делаю несколько раз на дню.
– В таком случае не лишайте меня удовольствия проделать этот путь вместе с вами, – с шутливой церемонностью сказал Константин.
Графиня улыбнулась ему как маленькому – да, для нее он навсегда остался таким – и сказала:
– Ну хорошо, пойдем. Покойной ночи, Зоя.
– Покойной ночи, бабушка! Спасибо вам за Саву!
Они поцеловались. Зоя побежала наверх, в свою комнату, оклеенную розовато-лиловыми обоями, а графиня, опираясь на руку сына, вышла в холодный, темный сад.
Зоя зевнула и улыбнулась, вспомнив о подарке Мари. Какой чудесный был день! Она мягко закрыла за собой дверь. Через день-два она непременно отправится в Царское Село. А пока надо придумать, что бы такое привезти Маше в подарок.
Глава 3
Через два дня, когда Зоя собралась ехать в Царское Село, пришло письмо от доктора Федорова, личного врача наследника. Он сообщал неприятные новости: великая княжна Мария тоже заразилась корью. Зоя страшно огорчилась: это означало, что она не увидится с подругой в течение нескольких недель – в зависимости от того, как будет чувствовать себя Маша. Корь часто дает осложнения: у Анастасии заболели уши, а у наследника доктор подозревал воспаление легких.
– Боже мой! – воскликнула мать, услышав обо всем этом. – А ведь ты с ними общалась! А я строго-настрого запретила тебе бывать в Царском! Теперь ты заразишься! Как ты смела?! Как ты могла не подумать обо мне!
При мысли о том, что Зоя могла занести в дом инфекцию, с нею едва не сделалась истерика. По счастью, вовремя вмешавшийся Константин тотчас послал горничную наверх за нюхательной солью, а сам принялся успокаивать жену. Флакон в форме огромной эмалевой клубничины, украшенной бриллиантами, всегда лежал у графини на ночном столике.
Доктор Федоров приехал весьма вовремя: он осмотрел графиню, а Зоя тем временем написала записочку Маше. Она желала ей поскорее поправиться, чтобы они могли увидеться, а подписалась и за себя, и за Саву, которая прошлой ночью оскандалилась – прямо на обюссоновский коврик. Но бабушка, лишь повторив свои угрозы сварить из нее суп, если она не изменит своего поведения, только тем и ограничилась.
«Люблю тебя и целую. Скорее поправляйся, и я сейчас же приеду к тебе». Зоя послала ей две книжки, которыми сама зачитывалась неделю назад, а в постскриптуме приписала, чтобы Маша не смела больше жулить в теннисе, как было прошлым летом в Ливадии, когда они играли в паре против двух великих княжон. Это была их любимая игра, и Мария неизменно выходила победительницей. «…Я приеду, как только твоя мама и доктор мне позволят. Целую тебя, твоя Зоя».
Днем она снова виделась с Николаем, и это немного отвлекло ее от грустных мыслей о подруге, из-за которых она целый день не хотела даже выходить из своей комнаты. Взаперти сидела и Наталья, совершенно убитая известием о болезни Мари и страхом за дочь.
– Что-то ты зачастил к нам, братец, – сказала Зоя. – Опять разговор с отцом. Что-нибудь случилось?
– Какие дурацкие мысли приходят тебе в голову. Ничего не случилось, – ответил Николай, хотя был поражен догадливостью девочки. Она инстинктивно поняла, что он в сильной тревоге и именно это послужило причиной его приезда. Он хотел обсудить с отцом последние события.
Накануне, на заседании Думы, Александр Керенский произнес чудовищную речь, в которой подстрекал к цареубийству. Николай понял, что французский посол был во многом прав. Должно быть, положение в стране было хуже, а многочисленные лишения ожесточили народ сильней, чем казалось ему и людям его круга. Британский посол, сэр Джордж Бьюкенен, отправляясь на десять дней в Финляндию, тоже нарисовал весьма безрадостную картину. Вот почему Николай хотел знать, что думает обо всем этом отец.
– Никогда просто так не приедешь, – упрекнула его Зоя.
Заснеженный Невский проспект, по которому мчались их сани, был прекрасен, как никогда. Николай с деланой бодростью отвечал сестре, что все обстоит превосходно, а она, хоть и почувствовала фальшь и затаенную тревогу, решила поверить ему.
– Ты лучше скажи, зачем ты так огорчаешь маму? Из-за тебя она слегла, и я слышал, что к ней уже дважды вызывали доктора.
– Вовсе не из-за меня, – фыркнула Зоя, – а из-за того, что у Машки корь.
– Значит, и у тебя? – засмеялся Николай.
– Глупости какие! Я никогда не заболею.
– Отчего ты так в этом уверена? Ты ведь поедешь в Царское?
Зоя по-детски замотала головой, всем своим видом выказывая крайнее разочарование:
– Нет, меня не пустят. Туда никого сейчас не пускают. А у бедной Настеньки ужасно болит ухо.
– Ну, ничего, не горюй, скоро они поправятся, тогда и поедешь.
Зоя согласно кивнула, а потом без перехода осведомилась:
– А кстати, как поживает твоя балерина?
Николай дернул сестру за прядь волос, выбившуюся из-под мехового капора:
– С чего ты взяла, что у меня есть «моя» балерина?
– Да все об этом знают. У государя до того, как он женился на тете Аликс, тоже была балерина. – Зоя могла говорить с братом совершенно открыто, но он все же был шокирован: сестра явно преступила грань приличий.
– Как ты смеешь, Зоя, даже думать об этом!
– Хочу – и смею! Ну, так как? Она хорошенькая?
– Ее вообще не существует! Неужели вас такому учат в вашем Смольном?
– Ничему меня там не учат, – бойко ответила Зоя, что было явной неправдой, ибо в Смольном институте, как и в Пажеском корпусе, который в свое время окончил Николай, преподавание поставлено было превосходно. – И потом, я уже почти отучилась.
– Воображаю, как там все радуются тому, что скоро избавятся от тебя.
Зоя пожала плечами. Оба засмеялись. Николай подумал, что сумел отвлечь сестру от щекотливой темы, но от Зои не так просто было отделаться.
– Ты мне так и не ответил! – сказала она с лукавой улыбкой.
– Вы, дражайшая Зоя Константиновна, настоящее маленькое чудовище.
На этом разговор и кончился. Они отправились домой, на Фонтанку. Когда вернулся отец, они с Николаем заперлись в кабинете, окна которого выходили в сад. Три других стены занимали полки, на которых стояли книги в кожаных переплетах и коллекция изделий из малахита – Константин собирал ее долгие годы. Там же находились знаменитые пасхальные яйца работы Фаберже, подобные тем, какими обменивались в Светлое Христово Воскресенье царь с царицей. Константин, стоя у окна, слушал сына и наблюдал, как по снегу пробирается к флигелю Зоя – она шла проведать бабушку и, разумеется, кокер-спаниельшу Саву.
– Что ты думаешь обо всем этом? – с нескрываемой тревогой спросил Николай, и Константин повернулся к нему лицом.
– Да ничего, в сущности, не думаю. Все не так страшно, как тебе представляется. Даже если, не дай бог, начнутся беспорядки на улицах, генерал Хабалов сумеет с ними справиться. Не волнуйся. – Он благодушно улыбнулся: ему было приятно, что его сын не какой-нибудь ветрогон, а человек, всерьез озабоченный безопасностью столицы и империи. – Все будет хорошо. Но и беспечности допускать нельзя. Хороший солдат в любую минуту готов к бою. – Константин был сам именно таков, так же, как и его отец, дед и прадед. Он и сейчас бы не задумываясь вернулся в строй, но годы брали свое.
– Отец, неужели тебя не пугает эта возмутительная речь Керенского? Ведь это граничит с государственной изменой!
– Это и есть измена, только никто не принимает его всерьез. Никто и никогда не осмелится посягнуть на жизнь божьего помазанника. А кроме того, кузен Ники – под защитой армии. Думаю, что здесь, в окружении больных детей и горсточки слуг, он подвергается большей опасности, чем у себя в Ставке. Но, во всяком случае, я позвоню Бьюкенену, как только он вернется, и сам поговорю с ним, узнаю, чем он так встревожен. И он, и Морис Палеолог. Вот вернется Бьюкенен, приглашу его и француза на обед, а ты у нас – всегда самый желанный гость. – Константин знал, что перед его даровитым сыном открывается блестящая карьера, и всеми силами старался способствовать ей.
– Что ж, папа, после нашего разговора у меня немного отлегло от сердца, – сказал Николай.
И все же на этот раз тревога не улетучилась. Гнетущее чувство близкой опасности продолжало томить его, когда он покинул отцовский дом. Ему хотелось самому сейчас же отправиться в Царское Село и лично поговорить с государем – ведь они были в родстве, и не столь уж далеком. Но он знал, что царь крайне утомлен, что его снедает беспокойство за сына, и решил выбрать более благоприятный момент.
Ровно неделю спустя, 8 марта, царь выехал из Царского Села и вернулся в Могилев, где располагалась Ставка. В этот самый день произошли первые беспорядки: люди, измученные многочасовыми очередями за хлебом, стали громить булочные и требовать хлеба. К вечеру для разгона толпы была прислана казачья сотня. Почти никто в Петербурге не увидел в этом эпизоде зловещего предзнаменования. Французский посол давал раут, куда были приглашены в числе прочих князь и княгиня Горчаковы, граф Толстой, художник Александр Бенуа, испанский посол – маркиз де Вильясинда. Юсуповых не было – Наталья все еще недомогала, и Константин не хотел оставлять ее одну.
А на следующий день, услышав, что беспорядки разрастаются и мятежники переворачивают вагоны трамваев, он похвалил себя за благоразумие. И все же никто не оценил в полной мере надвигающейся опасности. А день выдался ясный и солнечный. Невский был, как всегда, запружен прогуливающейся публикой, все магазины были открыты. На углах стояли казачьи разъезды, но всадники были настроены вполне миролюбиво и перешучивались с гуляющими.
Однако уже 10 марта беспорядки возобновились, начались грабежи и погромы, и появились первые жертвы – погибло несколько человек.
А во дворце Радзивиллов тем не менее был большой бал – все делали вид, будто ничего не случилось. Но пропускать мимо ушей сообщения о вспыхивающих то там, то здесь беспорядках становилось все трудней.
Англичанин Гиббс, гувернер великой княжны Марии, привез от нее записочку Зое. Она чуть было не расцеловала его от радости, но, прочитав письмецо, опечалилась: Маша писала, что чувствует себя отвратительно, а у Тани, ее младшей сестры, тоже нелады с ухом. Только наследнику стало вроде бы получше.
– Бедная тетя Аликс, должно быть, падает с ног от усталости, – сказала Зоя бабушке. Она сидела у нее в гостиной, держа на коленях Саву. – Мне так хочется видеть Мари. – Зоя томилась: из-за того, что в городе было неспокойно, мать запретила ей ездить в балетную школу, и на этот раз отец поддержал запрет.
– Наберись терпения, дитя мое, – сказала Евгения Петровна. – По улицам бродят то́лпы этих озлобленных, голодных людей, и уж тебе там совершенно нечего делать.
– Неужели они вправду голодают? – Нелегко было представить себе это в роскошном дворце, но сердце Зои сжималось от жалости. – Мы могли бы поделиться с ними: у нас ведь так много всего. – Казалось бесчеловечно жестоким, что кто-то страдает от голода и холода, когда ее жизнь так привольна и приятна.
– Такие мысли приходят в голову каждому из нас. – Глаза бабушки, не утратившие с годами молодого блеска, устремились на Зою. – Жизнь, дитя мое, устроена несправедливо. Очень, очень многие люди лишены того, без чего мы не представляем себе жизни, но чего даже не замечаем, – теплой одежды, мягкой постели, вдоволь еды… не говоря уж о таких роскошествах, как праздники, балы или красивые платья.
– Но разве все это плохо? – озадаченно спросила Зоя.
– Вовсе нет. Но это – удел немногих, и забывать об этом мы не должны никогда.
– А мама говорит, что простолюдинам все равно не оценить наших радостей и наш уклад им чужд и даже смешон. Вы, бабушка, тоже так думаете?
Евгения Петровна саркастически усмехнулась: такой слепоты и скудоумия она не ожидала даже от своей невестки.
– Не повторяй этой чуши, Зоя! Кто, по-твоему, откажется от теплой постели, от вкусного обеда, от красивой нарядной одежды, от лихой тройки? Только дурак.
Зоя не добавила, что, по словам матери, они и были дураками, – не добавила, потому что сама знала: это не так.
– Как жаль, бабушка, что они не знают дядю Ники, тетю Аликс, и их дочек, и наследника. Если бы знали – не стали бы сердиться: ведь они такие славные, такие добрые! – произнесла она с трогательной и обескураживающей наивностью.
– Нет, дитя мое, народ ненавидит не их, а то, что стоит за ними. Невозможно представить, что у государя и государыни могут быть бессонные ночи, заботы, сердечные приступы. Никому и дела нет до того, как печется Ники о своих детях, как тяжко переживает их болезни, как волнует его нездоровье Аликс… Да, ты права: жаль. Государь несет на себе неимоверное бремя. А сейчас он опять на фронте. Как это трудно для Аликс!.. Хоть бы дети поскорее поправились!.. Хочется их навестить!
– И мне! Но папа запретил мне даже выходить из дому. И когда теперь я смогу заниматься с мадам Настовой? Наверно, только через месяц или два…
– Ну что ты, гораздо раньше, – ответила Евгения Петровна, незаметно любуясь внучкой: Зоя на пороге своего восемнадцатилетия хорошела с каждым днем. Она была удивительно грациозна и изящна – огненно-рыжая, зеленоглазая, длинноногая, тоненькая – казалось, талию можно обхватить двумя ладонями. Глядя на Зою, графиня поняла смысл выражения «дух захватывает».
– Если бы вы знали, бабушка, как мне скучно. – Зоя повернулась на одной ножке.
– Ну, спасибо тебе, милая, за прямоту, – рассмеялась та. – Должно быть, многие находили мое общество невыносимым, но никто пока не заявлял мне об этом прямо в глаза.
– Да нет, – смутилась Зоя, – я ведь не вас имела в виду!.. Просто невозможно больше сидеть взаперти!.. И даже Николай нас что-то совсем забыл…
Отчего не появляется Николай, выяснилось в тот же день к вечеру. Генерал Хабалов приказал расклеить по городу приказ, в котором запрещалось устраивать митинги, шествия и демонстрации, а бастующим предписывалось вернуться на работу. Неподчинившиеся подлежали немедленной отправке на фронт. Эта мера действия не возымела. С Выборгской стороны через Литейный мост в центр города хлынули огромные толпы. В половине пятого преградившие им путь солдаты открыли стрельбу. На Невском проспекте у Аничкова моста погибло более пятидесяти человек. Потом началось брожение и среди солдат. Рота лейб-гвардии Павловского полка отказалась стрелять в манифестантов и повернула оружие против своих же офицеров. Чтобы разоружить бунтовщиков, был поднят в ружье Преображенский полк.
Константин, узнав о происходящем, отправился в город – главным образом потому, что беспокоился за сына. Он подсознательно ощущал грозящую Николаю опасность. Однако ему удалось лишь узнать, что павловцев разоружили с очень незначительными потерями. Что значило это? А если в числе «незначительных потерь» оказался Николай? Возвращаясь домой, Константин увидел ярко освещенные окна дворца Радзивиллов и подивился тому, что можно безмятежно веселиться и танцевать, когда на улицах гибнут люди. Неужели прав был Николай? Теперь ему самому захотелось немедленно увидеться с Палеологом, и он решил завтра же утром протелефонировать послу.
Свернув на Фонтанку, он увидел возле своего дома чей-то экипаж, и ужас сжал его сердце. Ему захотелось выскочить из саней и убежать куда глаза глядят, но вместо этого он велел кучеру погонять. У крыльца с криками суетилось не менее десятка преображенцев. Константин на ходу соскочил и бросился к ним. «Боже, боже мой…» – повторял он. И тут он увидел его. Двое несли Николая, и снег у них под ногами был залит кровью.
– Боже, боже… – И по щекам Константина покатились слезы. – Он жив?
– Пока жив, – мягко ответил один из преображенцев.
В Николая стрелял один из солдат Павловского полка – полка императорской гвардии, стрелял семь раз.
– Скорее вносите его в дом! – крикнул Константин. – Федор, поезжай за доктором! Гони вовсю!
Преображенцы беспомощно толпились вокруг. Они-то знали, что помочь Николаю уже нельзя, потому его и привезли домой. Остекленелые глаза Николая остановились на лице отца: он узнал его и даже улыбнулся, когда отец подхватил его, как ребенка, на руки и понес в дом. Там уложил его на диван. Забегали слуги. «Бинтов… скорей… горячей воды!..» – отдавал приказания Константин, сам не понимая, что делать с раненым. Но и бездействовать он не мог. Надо было что-то предпринимать… любой ценой спасти Николая – его сына, его мальчика, которого принесли в родной дом умирать. Неужели он отдаст его смерти?! Неужели уже поздно?! В эту минуту чья-то рука властно отодвинула его в сторону: старая графиня склонилась над внуком, обхватила его голову и поцеловала в лоб.
– Ничего, ничего, Николай, все будет хорошо… Мы все здесь, рядом с тобой…
Евгения Петровна, Наталья и Зоя, не дождавшись Константина, сели обедать, но старая графиня, услышав внизу шаги и голоса, почуяла беду. Она бросилась туда и увидела растерянно топчущихся преображенцев. Отчаянно закричала Наталья. Константин беспомощно глядел, как на мраморный пол течет кровь его сына, медленно собираясь в лужицу. Дрожащая Зоя подбежала к брату и опустилась рядом с ним на колени. Побледнев как полотно, она взяла его безжизненную руку.
– Николай, ты узнаешь меня?.. – шептала она. – Это я, Зоя…
– Зачем ты здесь? – еле слышно проговорил он, и бабушка по его неподвижному взгляду поняла, что он не видит их.
– Зоя! – взяла она команду на себя. – Сними с меня нижнюю юбку, разорви ее на полосы! Живей!
Зоя, словно подстегнутая этим властным голосом, выполнила приказ. Евгения Петровна принялась перевязывать внука, пытаясь остановить кровотечение. Константин, всхлипнув, тоже опустился на колени.
– Папа? Ты здесь? – Николай казался совсем юным в эти минуты. – Я люблю тебя… Зоя… Будь умницей…
Он улыбнулся им – и испустил дух. Все усилия были тщетны. Николай умер на руках отца. Поцеловав его, Константин закрыл ему глаза и затрясся от рыданий, прижимая к себе холодеющее тело сына и не замечая, что весь залит его кровью. Безутешно плакала Зоя, Евгения Петровна дрожащими руками гладила руку Николая. Потом она повернулась и жестом выслала преображенцев, чтобы остаться со своим горем наедине. Появившийся доктор хлопотал над лежащей в обмороке Натальей. Ее перенесли наверх, в спальню. Плакал, не стыдясь слез, Федор. Все слуги толпились здесь же, пораженные глубокой печалью. Они уже ничем не могли помочь молодому барину.
– Костя, его надо перенести наверх. – Евгения Петровна мягко отстранила сына и повела его – он ничего не видел из-за слез – в библиотеку, там усадила на стул и заставила сделать глоток коньяку. Уменьшить его боль она не могла, да и не пыталась. Она подозвала к себе Зою и, заметив ее смертельную бледность, заставила пригубить коньяк и ее. Потом отпила сама.
– Нет, не надо… Я не хочу… – Зубы девушки стучали о стекло, но Евгения Петровна чуть не силой влила ей в рот несколько капель.
– Боже… Боже… Совсем мальчик… Они убили его… – бессвязно повторял Константин, качаясь на стуле из стороны в сторону.
Зоя, словно подхваченная неведомой силой, бросилась к отцу, припала к его груди, ища у него защиты. У нее не укладывалось в голове, что еще несколько часов назад она сетовала, что «глупый Николай совсем нас забыл», а теперь он, ее брат, был мертв…
– Что же это такое, папа? Что происходит? – в ужасе спрашивала она.
– Не знаю, дитя мое… Не знаю… Они убили его. – Он крепче прижал ее к себе, а потом поднялся. – Мама, возьмите Зою. Я пойду к Наташе.
– Она уже пришла в себя, – сказала графиня, которую куда сильней тревожило состояние сына, чем обморок дуры-невестки. Она всерьез опасалась, что Константин не переживет этого потрясения, и взяла его за руку. Константин поднял голову и увидел устремленные на него глаза, полные мудрости и бесконечной скорби.
– Мама!! – вскрикнул он.
Евгения Петровна одной рукой обняла его, а другой привлекла к себе Зою. Потом Константин, медленно высвободившись, направился наверх, в спальню жены. Зоя провожала его глазами. Кровь уже смыли с мраморного пола, ковер убрали. Николая перенесли в его комнату, и он лежал там, окоченелый и безмолвный. Он родился здесь, здесь и умер, прожив на свете всего двадцать три года. Вместе с ним ушел в небытие мир, который Юсуповы знали и любили. Отныне никто из них не мог чувствовать себя в безопасности. Бабушка понимала это совершенно отчетливо, она увела Зою к себе: девочку била крупная дрожь, глаза ее были полны ужаса.
– Ты должна быть сильной, – сказала Евгения Петровна. Сава носилась вокруг них, и Зоя опять заплакала. – Ты, как никогда, нужна теперь твоему отцу. И вероятно… наша жизнь теперь… переменится. Но что бы ни случилось… – Голос ее дрогнул, а перед глазами возникло лицо внука, умершего полчаса назад у нее на руках, – что бы ни случилось с каждым из нас, – она обняла Зою, ощутила губами бархатистость ее щеки, – помни, дитя мое, всегда помни, как он любил тебя…
Глава 4
Последовавший за этим день был похож на тяжкий кошмар. Николай, обмытый, облаченный в мундир, лежал в своей детской. В изголовье и в ногах у него горели свечи. Взбунтовался Волынский полк, за ним Семеновский, Измайловский, Литовский и, наконец, полк, в котором служил Николай, первый полк русской армии – лейб-гвардии Преображенский. Все они перешли на сторону революции. Повсюду развевались красные знамена, расхаживали люди в изодранных шинелях, очень мало напоминавшие солдат. Да и Петроград изменился неузнаваемо: рано утром восставшие подожгли здание Окружного суда. Потом вспыхнули арсенал на Литейном, министерство внутренних дел, дом военного губернатора; охранка и несколько полицейских участков были разгромлены. Всех заключенных выпустили на свободу. К полудню в руках мятежников была уже Петропавловская крепость. Становилось ясно, что необходимы самые отчаянные меры: царь должен тотчас вернуться в столицу и назначить временное правительство, которое наведет порядок. Не поздно ли? Брату, великому князю Михаилу, накануне говорившему по прямому проводу с царем, тот обещал выехать из Ставки, находившейся в Могилеве, немедленно. Он не мог вообразить себе размеров катастрофы, разразившейся всего за несколько дней, и потому утверждал, что должен все увидеть своими глазами, прежде чем назначать новых министров, призванных справиться со смутой. Лишь после телеграммы председателя Государственной думы о том, что опасности подвергается его семья, государь понял, что́ происходит. Царица этого еще не осознавала… Было упущено время. Было слишком поздно.
Лили Ден приехала в Царское Село лишь после обеда. Александра была полностью поглощена заботами о детях – все они заболели корью. Лили рассказала ей о беспорядках на улицах, но обе еще не представляли себе, что речь идет о революции.
Начальник петроградского гарнизона генерал Хабалов в то же утро прислал царице телеграмму, требуя, чтобы она с детьми немедленно уехала в безопасное место. Он с полутора тысячами верных ему солдат был осажден в Зимнем дворце. К вечеру все покинули его, и генерал остался один. Но и тогда царица оставалась непреклонна, отказываясь покинуть Царское Село до возвращения Николая. Под охраной матросов Гвардейского Экипажа она чувствовала себя в безопасности, а дети были не в состоянии ехать куда бы то ни было: у великой княжны Марии началось воспаление легких.
В тот же самый день были разграблены и потом запылали усадьбы в окрестностях столицы. Константин приказал слугам закопать в саду золото, серебро и иконы. Зою вместе с горничными заперли во флигеле, и они лихорадочно зашивали драгоценности за подкладку шуб и ротонд. Наталья сновала по дому, то и дело заходя в бывшую детскую, где лежало тело Николая. Нечего было и думать о похоронах – вокруг все сильней полыхало пламя революции.
– Бабушка, – прошептала Зоя, спрятав маленькую бриллиантовую сережку в пуговицу, а пуговицу собираясь снова пришить к своему платью. – Бабушка, что же нам делать?! – Ее дрожащие пальцы едва держали иглу, глаза были расширены от ужаса. За окнами отчетливо слышалась отдаленная стрельба.
– Шить! – отвечала бабушка. – Поторопись, Зоя! Вот, возьми: зашей жемчуг в подкладку моего синего жакета. – Она яростно орудовала иглой и была на удивление спокойна. А ведь Константин рано утром уехал в Петроград и сейчас сидел в Зимнем дворце вместе с генералом Хабаловым и горсточкой верных ему людей.
– Что же нам делать с… – Зоя не могла произнести имя брата, но все это было так ужасно: он лежит там один, а они зашивают драгоценности за подкладку.
– Всему свое время. Успокойся, дитя мое. Мы должны дождаться вестей от твоего отца.
Сава жалобно поскуливала у Зоиных ног, словно понимала, что опасность грозит и ей. Утром графиня, как ни старалась, не смогла привести во флигель Наталью: та наотрез отказалась покинуть барский дом. Казалось, она потеряла рассудок – беспрерывно говорила со своим убитым сыном, уверяя его, что все будет хорошо, а отец скоро вернется. Пришлось оставить ее. Всю прислугу бабушка заперла во флигеле и засадила за работу – до появления бунтовщиков надо было успеть припрятать хоть что-нибудь. Евгения слышала, что дворец Кшесинской разграбили – та же участь ждала и их. И вот она шила и напряженно думала: неужели мятежники доберутся до Царского Села?
А в Царском императрица сбивалась с ног, ухаживая за детьми. Все они еще метались в жару, хуже всех было Марии, да и Анастасия все еще была очень слаба. Во второй половине дня появились мятежные солдаты, но, не решившись вступить в схватку с гвардейскими караулами, охранявшими дворец, они ограничились тем, что разорили все вокруг, стреляя из винтовок в каждого, кто попадался им на глаза.
Эта пальба сотрясала окна детской, но Александра упорно повторяла, что это поблизости идут маневры. Однако ночью она послала телеграмму Николаю, умоляя его ускорить приезд. А Николай, так до конца не понимая, сколь угрожающе их положение, предпочел отправиться домой самым длинным путем, чтобы не останавливать движение воинских эшелонов к фронту. Ему еще предстояло узнать, что верных ему частей больше нет – нет покорной его воле армии. И моряки Гвардейского Экипажа, и лейб-гвардия, в чьи обязанности всегда входила личная охрана августейших особ и где он знал в лицо едва ли не каждого, без приказа сняли караулы. Его предали даже солдаты царскосельского гарнизона. Столица империи пала. Это произошло в среду, 14 марта. За ночь мир преобразился. Разум отказывался принимать эти изменения.
Его приближенные, его министры и генералы вынуждали его поспешить с отречением от престола в пользу цесаревича Алексея при регенте – великом князе Михаиле. Но отчаянные телеграммы, посланные в императорский поезд, направлявшийся к Петрограду, остались без ответа. Царь молчал, и молчание это томило Зою и графиню Евгению Петровну – они не получали никаких известий. Не подавал вестей и Константин, отсутствовавший уже более двух суток. И лишь после того, как Федор отважился выйти из дому и вернуться, подтвердилось страшное предчувствие: Константин погиб. Убит в Зимнем дворце собственными солдатами, а тело вместе с другими бесчисленными жертвами выброшено куда-то. Рассказывая все это, Федор, не стесняясь, плакал навзрыд. Зоя с ужасом слушала его. Бабушка, повернувшись к горничным, велела им поторопиться. Все драгоценности, принадлежавшие ей и Наталье, были зашиты в подкладку. Она приняла решение похоронить Николая в саду. Вместе с Федором и еще тремя слугами помоложе она вошла в его комнату и в молчании остановилась перед ним. Больше ждать было нельзя – шли четвертые сутки. Бабушка стояла, думая о своем собственном сыне; глаза ее были сухи. Поздно было плакать. Поздно и некогда – надо было позаботиться о Зое и – в память Константина – о Наталье.
В ту минуту, когда мужчины приготовились поднять покойника, на пороге, как тень, появилась Наталья – растрепанная, в длинной белой рубашке.
– Куда вы несете моего сына? – спросила она, устремив на них безумный взгляд.
Сомнений не было: она лишилась рассудка и даже не узнавала Зою.
– Что вы делаете, дураки? – И она уже собиралась вцепиться в ближайшего к ней слугу, но старая графиня крепко обхватила ее за плечи и взглянула прямо в глаза:
– Пойдем со мной, Наташа. Пойдем.
– Но куда они несут моего сына?
Бабушка не ответила, чтобы избежать новой яростной вспышки. Наталья всегда была со странностями, а теперь, когда не стало Константина, оберегавшего ее от действительности, прикрывавшего ее собою, будто щитом, она сошла с ума окончательно. Зоя поняла это, только взглянув ей в глаза.
– Надо одеться, Наташа. Мы уезжаем.
– Куда?
– В Царское Село. – И Зоя оцепенела от изумления, услышав ответ бабушки.
– Но зачем мы там? Сейчас лето, и царская фамилия, и двор – в Ливадии.
– Потом и в Ливадию поедем, но сначала в Царское. А теперь надо одеться. – Бабушка крепко взяла Наталью за руку, а Зоя, повинуясь безмолвному приказу ее глаз, – за другую.
– Кто вы? – вскрикнула она и вырвала руку у перепуганной Зои. Только острый, пронизывающий взгляд бабушки удержал девочку от того, чтобы в ужасе не броситься прочь от этой женщины, которую она называла матерью. – Кто вы такие? Что вам надо? – снова и снова спрашивала несчастная, силясь высвободиться, а бабушка отвечала ей кротко и спокойно.
За последние четыре дня она потеряла сына и внука – их отняла у нее революция, смысла которой пока никто из них еще не понимал. Но размышлять было некогда – следовало покинуть Петроград немедленно. Промедление грозило смертью. Куда бежать? Где спасаться? В Царском. Там они будут в безопасности. Однако потерявшая рассудок Наталья ехать отказывалась, твердила, что остается, что скоро вернется муж и съедутся на вечер гости.
– Константин ждет тебя в Царском, – солгала бабушка и с силой, о которой даже не подозревала Зоя, схватив Наталью, проволокла ее вниз по лестнице и через черный ход – в сад.
В ту же минуту раздался грохот. Это ломились в ворота дворца мятежники.
– Живей! – прошептала бабушка Зое, еще вчера бывшей ребенком. – Отыщи Федора. Прикажи запрягать… Отцовскую тройку! – И она, крепко держа руку невестки, задыхаясь, побежала к флигелю.
Горничным она приказала собрать те вещи, в подкладку которых были зашиты драгоценности, и сложить их в чемоданы. На прочее времени уже не оставалось, да и места в тройке было мало. Бабушка, продолжая распоряжаться, поглядывала на дворец, полускрытый деревьями сада. Она знала, что мятежники рано или поздно появятся и во флигеле. И тут бабушка в ужасе поняла, что Натальи нет рядом с нею, а уже потом заметила белую фигуру, бегущую через сад. Она бросилась вдогонку, но было поздно. Наталья уже вошла во дворец, и тотчас же из окон второго этажа повалил дым и показалось пламя.
– Бабушка! – закричала Зоя, вцепившись в нее.
Обе они увидели, как за окнами мелькает белая фигура. Наталья с бессвязными криками и безумным смехом металась от окна к окну, помахивая рукой, точно приветствовала кого-то. Зоя рванулась туда, но графиня удержала ее.
– Не пущу! Ей уже не поможешь! Там эти разбойники! Они убьют тебя.
– Бабушка, ради бога!.. Я не могу смотреть, как она погибает… – Рыдая, Зоя вырывалась так отчаянно, что графиня чувствовала: еще немного – и она высвободится.
По счастью, на пороге появился Федор.
– Лошади готовы! – Он подогнал тройку к боковому выходу из сада с таким расчетом, чтобы ее не заметили хозяйничавшие во дворце.
– Бабушка! – Зоя продолжала рваться к дверям, и тогда графиня с размаху ударила ее по щеке:
– Замолчи! Она уже погибла! А мы должны бежать немедленно! – Из окон нижнего этажа уже выглядывали незнакомые лица.
– Я не могу… не могу ее оставить! – кричала Зоя, но бабушка держала ее крепко. – Пожалуйста, пусти меня, пусти!..
– Не пущу. – И она на секунду мягко привлекла девочку к себе.
Раздался грохот – как будто что-то взорвалось. Весь верхний этаж был теперь в огне: белая рубашка Натальи горела. Ей не было спасения: за спиной поднималась стена пламени, прыгнуть – значило разбиться насмерть. Она была обречена, и, быть может, это было счастьем. Ее разум, не выдержавший двойного потрясения – потери мужа и сына, – никогда не вернулся бы к ней. Мир ее разбился вдребезги.
– Скорей, скорей, – звал Федор.
Бабушка с неожиданным проворством подхватила с пола собачку, сунула ее Зое в руки и потащила девочку на улицу, где ждала тройка.
Глава 5
Зоя обернулась и увидела, что пламя взметнулось над верхушками деревьев, пожирая то, что было раньше отчим домом, а теперь безжизненной оболочкой прежней жизни. Федор предусмотрительно свернул в переулок. Евгения Петровна и Зоя, державшая на руках щенка, теснее прижались друг к другу. На улицах было множество солдат, но никто не сделал попытки задержать их. Федор, стараясь не выезжать на людные проспекты, неуклонно продвигался к городской окраине.
Был четверг, 15 марта. В эту самую минуту царь, находясь в Пскове, читал телеграммы от главнокомандующих фронтами: генералы требовали его отречения. Вокруг была измена. Лицо его стало мертвенно-бледным…
Побледнела и Зоя, когда домики предместья остались позади. Больше двух часов Федор кружил по окольным дорогам, пока не выбрался на тракт, ведший в Царское Село. Ни у бабушки, ни у внучки не было ясного представления о том, что творится в городе. Зоя думала только о матери: та так и стояла у нее перед глазами – в длинной ночной рубашке, на подоконнике, с которого она кинулась вниз. Зоя представляла, как пламя пожирает тело Николая, лежащего в той самой комнате, куда она так часто прибегала в детстве. Николай, «Колька-дурак», как она дразнила его… Боже, еще только недавно все было хорошо и шла обычная и счастливая жизнь!..
Голова ее была окутана старой шалью, уши мерзли, и поэтому Зоя вспомнила, что и Ольга, и Татьяна мучаются после кори от боли в ушах. Подумать только: всего несколько дней назад это казалось бедой – корь, жар, лихорадка!.. Какие пустяки, какие мелочи… Потом она задумалась над тем, что они найдут в Царском. Показалась деревня, но Федор благоразумно объехал ее. Их уж дважды останавливали солдаты, и Федор лишь секунду боролся с искушением пустить лошадей вскачь и прорваться. Он понимал, что солдаты откроют стрельбу, и решил не рисковать. И потому, натянув вожжи, он объяснил, что везет больную старую каргу и ее слабоумную внучку. И Евгения Петровна, и Зоя смотрели на солдат бессмысленным взглядом, всем своим видом показывая, что прятать им нечего. Как хорошо, что Федор для этой поездки запряг лошадей в старые, облупившиеся сани, неказистые, но крепкие. Ими давно уже не пользовались, и солдаты не позарились на эту рухлядь. Зато внимание солдат привлекли великолепные лошади, и они со смехом выпрягли вороных, которыми так гордился Константин, оставив лишь коренника. На нем и добрались до въезда в Царское Село. Против обыкновения, у шлагбаума не стоял разъезд лейб-казаков и не видно было часовых-гвардейцев. Их сменили подозрительного вида армейцы в потрепанных шинелях.
– Кто такие? – грубо крикнул один из них.
Зоя испугалась, Федор начал было плести свою небылицу, но в эту минуту Евгения Петровна стала в санях и подняла Зою.
– Я – графиня Юсупова, родственница государя императора! Хотите убить меня – убивайте! – Сейчас, лишившись и сына, и внука, она не боялась смерти. Но поднять руку на Зою мятежники смогли бы, лишь перешагнув через ее труп, а перед этим она застрелила бы стольких, скольких успела. Зоя не знала, что в муфте бабушки лежит маленький револьвер с перламутровой ручкой и что она не задумываясь пустит его в ход.
– Нет больше никакого государя императора, – с угрозой сказал солдат, и красная повязка у него на рукаве вдруг показалась Зое особенно зловещей. Что означают эти слова? Неужели они убили дядю Ники? Не прошло и нескольких часов, а от их прежней жизни осталось только пепелище… Но неужели царь разделил участь Константина и Николая?
– Я приехала к Александре Федоровне, я хочу видеть ее и детей, – с той же властной интонацией, так противоречившей ее скромному облику, продолжала бабушка, не отводя глаз.
«Неужели и тетю Аликс убили?» – думала в ужасе Зоя, оцепенев.
Повисла пауза, казавшаяся бесконечной: солдат, оценивающе разглядывавший их, вдруг отступил, бросив через плечо своим:
– Пропустите. Пусть едут. А ты, старуха, запомни: царя больше нет. Час назад, в Пскове, он отрекся от престола. Мы теперь живем в новой, свободной России.
Он шагнул в сторону, Федор стегнул лошадь. «Новая Россия… конец всему прежнему… какие ужасающие потрясения ждут нашу страну» – эти мысли проносились в голове бледной как полотно графини.
– Бабушка, неужто это правда? Неужели дядя Ники?..
– Аликс нам сейчас все расскажет.
У подъезда Александровского дворца было на удивление безлюдно – исчезли даже неизменные часовые. И вокруг не было ни души. Лишь после того как Федор громко постучал в массивную дверь, появились перепуганные слуги. Юсуповых впустили. Внизу, в вестибюле, было так же пусто, как и снаружи.
– Да куда же все подевались?! – воскликнула графиня.
– Ее величество наверху, с детьми, – вытирая слезы рукавом, ответила женщина из числа дворцовой прислуги.
– А государь? – Зеленые глаза графини, казалось, прожигали ее насквозь.
– Вы разве ничего не слыхали? – продолжая плакать, спросила женщина.
Сердце Зои замерло. «Господи, только не это…»
– Говорят, он отрекся в пользу брата, Михаила Александровича. Так нам сказали час назад какие-то солдаты. Но ее величество не верит…
– Но он жив? – Евгения Петровна перевела дух.
– Мы надеемся, что да.
– Слава богу. – Евгения Петровна оправила юбки, бросила колючий взгляд в сторону внучки. – Скажи Федору: пусть вносит вещи. – Ей совсем не хотелось, чтобы мятежники нащупали зашитые в подкладку драгоценности. И когда кучер внес баулы, приказала горничной проводить ее к царице.
– Я знаю дорогу, бабушка, пойдемте. – И Зоя медленно пошла по хорошо знакомым ей лестницам и переходам – всего несколько дней назад они с Мари пробегали по ним.
Александровский дворец казался вымершим. Зоя постучала в дверь Маши, но оттуда не доносилось ни звука. Она не знала, что великую княжну перевели в одну из комнат на половине императрицы, где за тяжело больной девочкой ухаживали сестры и Анна Вырубова. Так они шли по длинному коридору, пока не услышали наконец голоса. Зоя постучала, и дверь медленно открылась. На пороге возникла высокая тонкая фигура императрицы. В комнате были Анастасия и Мария. Увидев подругу, она заплакала.
Зоя, не находя слов, бросилась к ней и крепко ее обняла.
– Боже, Евгения Петровна! Какими судьбами? Что случилось?
При всей своей выдержке старая графиня не смогла справиться с волнением, когда обняла эту высокую, необыкновенно изящную женщину, казавшуюся смертельно измученной. Серые глаза царицы смотрели с неизбывной грустью.
– Мы приехали помочь вам, Аликс. И дольше оставаться в Петрограде было нельзя. Сегодня утром наш дом был предан огню. Мы едва спаслись.
– Это невозможно… – Потрясенная императрица медленно опустилась на стул. – А Константин?
Графиня побледнела, почувствовала вдруг, каким тяжким бременем легли ей на душу утраты, невосполнимость которых она в полной мере ощутила лишь сейчас, когда непосредственная опасность миновала. Она испугалась даже, что силы изменят ей и она упадет. Но – совладала с этой минутной слабостью.
– Он погиб, Аликс, – дрогнувшим голосом сказала она, но и теперь сумела не заплакать. – И Николай тоже… В воскресенье. А Наталья сгорела заживо сегодня утром. – Она не стала добавлять, что невестка сошла с ума. – Скажите… Это правда?.. О Ники? – Ей было страшно спрашивать, но она заставила себя задать этот вопрос. Она должна знать. Иначе происходящее так и останется непонятным.
– Вы имеете в виду отречение? Нет, это ложь. Это немыслимо. Они пугают нас. Сегодня я говорила с Ники по прямому проводу, и он ничего мне не сказал – ни слова. – Царица взглянула на трех девочек, которые плакали, обнявшись: Зоя только что сообщила великим княжнам о гибели брата и разрыдалась. Мари, хоть и была очень слаба, пыталась как-то утешить подругу, поддержать ее. – Нас оставили все наши солдаты… и даже… – она запнулась, – и даже Деревянко бросил Беби.
Деревянко был одним из дядек наследника, находившихся при нем неотлучно со дня рождения. Сегодня рано утром, не сказав ни слова, он покинул дворец и своего воспитанника – ушел не оглянувшись. Второй дядька, Нагорный, сейчас находился с Алексеем в соседней комнате: он не оставит мальчика до смерти – его и своей. Там же был и доктор Федоров. Доктор Боткин вместе с гувернером Гиббсом уехал в Петроград за лекарствами.
– Не укладывается в голове… Наши матросы… Не могу поверить. Ах, если бы Ники был здесь!..
– Он скоро приедет, Аликс. Надо взять себя в руки… Как чувствуют себя дети?
– Все больны. Сначала я не смела, не решалась им сказать, но сейчас они все знают – нельзя было больше скрывать. Здесь граф Бенкендорф – он поклялся защищать нас. Вчера утром приехала баронесса Буксгевден. Вы останетесь, Евгения Петровна?
– Да, если это возможно. Возвращаться в Петроград сейчас нам нельзя. – И чуть было не добавила: «Ни сейчас, ни потом». Она все же надеялась, что жизнь войдет в прежнее русло. Иначе и быть не может. Стоит только приехать царю и… Разумеется, слухи об отречении – наглая ложь, намеренно повторяемая бунтовщиками и изменниками, чтобы запугать народ и подчинить его себе.
– Мы поместим вас в Машиной комнате, хорошо? А Зоя…
– Зоя будет со мной. Так, теперь чем я могу вам помочь, Аликс?
Императрица благодарно улыбнулась при виде того, как старая графиня сбросила с плеч шубу и поддернула манжеты своего скромного платья.
– Отдохните с дороги. Зоя пока побудет с девочками – пусть поболтают в свое удовольствие.
– Я не устала, пойдемте, Аликс, приведем остальных. – И с этой минуты Евгения Петровна стала деятельно ухаживать за больными – поить их с ложечки, обтирать влажными салфетками, перестилать постели.
Было уже около полуночи, когда наконец легли спать. Евгения Петровна скоро заснула, а Зоя, прислушиваясь к ее негромкому храпу, думала о том, что всего три недели назад она сидела в этой самой комнате с Машей, и та подарила ей флакончик ее любимых духов. Теперь все было разрушено, хотя никто из девочек еще не осознал этого. Да и она сама вряд ли понимает смысл происходящего – даже после всего того, что ей пришлось увидеть в Петрограде… А великие княжны больны и так бесконечно далеки от уличных беспорядков, от взбудораженных толп, от убийств и грабежей… Ей казалось, что у нее перед глазами навсегда останется объятый пламенем дом на Фонтанке и истекающий кровью Николай. И подумать только – прошло всего четыре дня… Зоя заснула, когда за окном уже брезжил рассвет. Она думала о том, скоро ли вернется государь, войдет ли жизнь в прежнюю колею, – и тут сон спутал ее мысли.
На следующий день к пятичасовому чаю приехал дядя царя, великий князь Павел, и сообщил, что Николай накануне отрекся от престола в пользу своего брата Михаила, который был просто ошеломлен свалившейся на него властью – он был совершенно не готов взять в свои руки бразды правления. Только Аликс и доктор Федоров понимали, почему Николай не передал трон Российской империи сыну: хроническая и неизлечимая болезнь наследника держалась в тайне. Создано Временное правительство. Аликс молча выслушала эти новости. Ей хотелось только одного – увидеться и поговорить с мужем.
Назавтра, когда царь приехал в Ставку, в Могилев, чтобы попрощаться с армией, этот разговор состоялся. Аликс позвали к прямому проводу, когда она вместе с доктором Боткиным давала лекарство Анастасии. Царица бросилась к аппарату, надеясь, что он скажет: все ложь, но первые же слова убедили ее, что все, к несчастью, правда, и все кончено – и жизнь, и мечты, и династия. Николай пообещал скоро приехать и, как всегда, с нежной заботой расспрашивал о здоровье детей.
В воскресенье в Царское Село из Петрограда приехал генерал Корнилов справиться о том, не нуждается ли Аликс в чем-либо. Ее первая мысль была о раненых, за которыми она ухаживала в госпитале, и она попросила генерала помочь им продуктами и лекарствами. Она еще не привыкла к мысли, что это уже не «ее» раненые. Корнилов пообещал сделать все возможное, но что-то в его поведении навело царицу на тревожные мысли – несомненно, худшее было еще впереди. Она приказала Нагорному не отходить ночью от постели наследника и сама долго не ложилась спать. Далеко за полночь она наконец ушла к себе, и в ту же минуту раздался осторожный стук в дверь: Евгения Петровна принесла ей чашку чаю. Она заметила на глазах царицы слезы и погладила ее по плечу:
– Что я могу сделать для вас, Аликс?
Царица, сохраняя свой величаво-горделивый вид, чуть качнула головой. «Ничего сделать нельзя», – ответили ее глаза.
– Спасибо, милая Евгения Петровна, – сказала она вслух. – Я хочу только одного – чтобы Ники вернулся. Мне вдруг стало страшно за детей.
Евгения чувствовала то же, но не хотела пугать императрицу.
– Мы все рядом с вами, – сказала она.
Эти «все» – горсточка верных друзей. А остальные бросили, предали, изменили. Тяжесть становилась непереносимой, но Аликс знала: она должна сохранять твердость духа.
– Вам надо хоть немного отдохнуть, Аликс. Ложитесь, поспите.
Царица обвела блуждающим взглядом розовато-лиловые стены спальни.
– Мне надо… Мне надо… Я должна сегодня ночью сжечь дневники… и письма… Низкие люди могут использовать их против Ники…
– Ах, что вы… – И сейчас же графиня поняла, что эти опасения далеко не беспочвенны. – Вы позволите мне побыть с вами? – Императрица выглядела такой измученной и одинокой.
– Нет… Я хочу остаться одна… Простите, графиня.
– Понимаю… – И Евгения Петровна тихо вышла из спальни.
Аликс до самого утра сидела у камина, перечитывая свои дневники и письма и швыряя их в огонь одно за другим. Она сожгла все, включая письма от бабушки, королевы Виктории, все, кроме писем от Николая. Двое суток после этого она мучилась, но уничтожить переписку с любимым мужем так и не смогла.
В среду приехал генерал Корнилов и попросил о разговоре наедине. Его провели в один из кабинетов царя на первом этаже; Александра, высокая, прямая, встретила его стоя и, не предлагая сесть, стараясь не обнаруживать потрясения, выслушала. Ее, детей, всех домочадцев и прислугу брали под домашний арест. Она не могла поверить его словам, и тем не менее это было так. Близилась развязка, и надо было готовиться к ней. Генерал, подбирая слова, объяснил: каждый, кто пожелает, может остаться с бывшей царской фамилией, но тот, кто покинет Царское Село, назад уже допущен не будет. Аликс потребовалась вся ее воля и выдержка, чтобы не показать, как она ошеломлена этим известием.
– А мой муж?
– Очевидно, завтра утром он будет здесь.
– И будет заключен под стражу? – Эти слова дались ей с неимоверным трудом, но она должна была знать все. Все, что ожидало их, все, к чему надо было быть готовыми. После всех слухов следовало быть благодарными уже и за то, что их пока не убили…
– Ваш муж будет находиться под домашним арестом.
– А потом? – мертвенно побледнев, спросила царица.
Но ответ не был таким ужасающим, как она ожидала. Она думала теперь только о муже и детях, об их жизни и безопасности. Она с радостью пожертвовала бы ради них собой.
– Потом Временное правительство намерено отправить вашу семью в Мурманск, – ответил Корнилов, с невольным восхищением глядя на это поразительное самообладание. – А оттуда на миноносце вас привезут в Англию к королю Георгу.
– Понимаю. И как скоро это может произойти?
– В самое ближайшее время.
– Понимаю, – повторила царица. – Я дождусь приезда мужа и тогда сообщу обо всем детям.
– А как быть с… остальными?
– Я сегодня же скажу им, что они могут покинуть Царское Село, если пожелают, но вернуться назад будет уже нельзя. Так ли я вас поняла, генерал?
– Так.
– И вы не причините им вреда, когда они уедут? Не станете преследовать эту горсточку людей, оставшихся верными своему государю?
– Даю вам честное слово.
«У изменника нет чести», – чуть было не вырвалось у нее, но она сохранила величавое спокойствие до той самой минуты, когда Корнилов откланялся. После этого, собрав всех обитателей дворца, она сообщила им, что все они свободны и могут сегодня же покинуть Царское.
– Мы не вправе задерживать вас против вашей воли. Через несколько недель нас отправят в Англию… И может, для вас было бы разумней уехать тотчас – то есть до возвращения низложенного императора.
Аликс все-таки не могла поверить, что их поместили под домашний арест только для их собственной безопасности.
Но никто не воспользовался представившейся возможностью. Утром следующего дня – хмурого и холодного – вернулся наконец бледный и измученный Николай. Узнав о его приезде, Аликс поспешила вниз и пошла навстречу мужу по бесконечному вестибюлю дворца. Глаза ее красноречивей всяких слов выражали то, чем было полно ее сердце, – безмерную любовь и сострадание. Он двинулся ей навстречу и крепко обнял. По-прежнему не произнося ненужных слов, они стали подниматься по лестнице к детям.
Глава 6
Дни, последовавшие за возвращением Николая Александровича, были проникнуты страхом и безмолвным напряжением, смешанным с чувством радости оттого, что он дома и ему ничего не грозит. Да, он потерял все, но по крайней мере сохранил жизнь. Он часами сидел с наследником, и Александра могла больше внимания уделять дочерям. Хуже всех чувствовала себя Маша – у нее после кори началась жестокая пневмония. Мучительный кашель сотрясал ее тело, и постоянно держался жар. Зоя не отходила от постели подруги.
– Маша, ну, ради меня… сделай глоточек…
– Не могу… Горло очень болит… – Маша едва могла говорить. Кожа ее была сухой и горячей. Зоя смачивала ей лоб туалетной водой и вполголоса вспоминала, как они прошлым летом играли в Ливадии в теннис.
– Помнишь, государь снял нас всех… Такая глупая фотография – мы все в куче. Она у меня с собой. Хочешь взглянуть?
– Потом, Зоя… Глаза режет… Мне так плохо…
– Тсс, тебе нельзя говорить. Постарайся уснуть. А когда проснешься – покажу тебе снимок.
Чтобы развлечь Машу, Зоя даже привела в комнату Саву, но и она не заинтересовала больную. Оставалось надеяться, что, когда придет время отправляться в Мурманск, а оттуда морем – в Англию, Маша уже оправится от болезни. Отъезд должен был состояться через три недели, и Николай дал, как он сам сказал, свой последний императорский указ: всем выздороветь. Выслушав его, все заплакали. Государь изо всех сил старался приободрить и утешить детей, как-нибудь развеселить их. И он, и Аликс выглядели день ото дня все хуже. Как-то Зоя встретила Николая в коридоре и поразилась мертвенной бледности его лица. Через час она поняла причину. Король Георг, его двоюродный брат, отказался принять Романовых. Почему – пока неизвестно. Но ясно было одно: в Англию они не едут. Николай давно уже просил Евгению Петровну и Зою не разлучаться с ними, но теперь никто не знал, чего ждать.
– Что же теперь будет, бабушка? – испуганно спрашивала Зоя в тот же вечер. – Что, если их не выпустят из Царского и убьют здесь?
– Не знаю, дитя мое. Николай Александрович скажет нам, когда дело решится. Может быть, их отправят в Ливадию.
– Нас убьют?
– Что за дурацкие мысли, Зоя! – оборвала ее Евгения Петровна, хотя эти «дурацкие мысли» не давали покоя и ей самой.
Теперь, когда рухнула надежда на англичан, было решительно непонятно, откуда подкрадется опасность. Куда ехать? Путь в Ливадию сопряжен с риском. Пока они безвыездно сидели в Царском, Николай старался сохранять спокойствие сам и успокаивал близких. Но разве могли они не волноваться?
На следующее утро Зоя, подбежав на цыпочках к окну, увидела, как государь и Евгения Петровна прохаживаются по заснеженному саду. Вокруг никого не было, их стройные, подтянутые фигуры четко вырисовывались на снегу. Зое показалось, что ее бабушка, державшаяся на удивление прямо, плачет. Николай осторожно обхватил ее за плечи, и оба скрылись за углом дворца.
Вскоре Евгения Петровна вошла в комнату и опустилась на стул – глаза ее были печальны. Она посмотрела на внучку: еще несколько недель назад Зоя была ребенком, а сейчас как-то вдруг повзрослела. Она стала еще тоньше и изящней, но бабушка знала: ужас последних событий закалил ее, и хрупкость Зои была обманчива. Что ж, сейчас и ей, и им всем понадобятся все их силы.
– Зоя… – начала старая графиня и замолчала, не зная, как сказать ей то, что намеревалась. Но Ники прав. Она отвечает за жизнь Зои, за то, чтобы жизнь эта была долгой, счастливой и не оборвалась на самом взлете. Ради этого Евгения охотно пожертвовала бы своей собственной жизнью.
– Что-нибудь случилось? – спросила Зоя, и вопрос этот звучал нелепо, если вспомнить все, что случилось за последние две недели. Однако Зоя чувствовала, что грядут новые беды и новые испытания.
– Я только что имела разговор с государем, Зоя. Он советует… он настаивает, чтобы мы с тобой покинули Царское… пока это еще возможно.
Зоины глаза мгновенно наполнились слезами. Она бросилась к бабушке и опустилась перед ее стулом на пол.
– Но почему? Мы ведь обещали, что останемся с ними и поедем туда, куда поедут они… И ведь они же скоро уедут? Или нет? Не уедут?
Старая графиня медлила с ответом, не желая лгать и не смея сказать правду. Наконец она все же решилась:
– Не знаю, Зоя. Видишь, англичане отказались принять государя. Ники опасается, что дело может принять совсем нежелательный оборот: их будут держать здесь под арестом или даже могут перевести еще куда-нибудь. Нас всех разлучат, а он… он не в силах защитить нас. Здесь, среди этих дикарей, я буду бояться, Зоя, за твою жизнь. Ники прав: надо уезжать, пока это еще возможно. – Она печально глядела на свою повзрослевшую внучку, но и представить не могла, какую бурю негодования вызовут ее слова.
– Я никуда не поеду! Никуда! Я не брошу их ни за что!
– Нет, поедешь! Иначе ты окажешься в Сибири – одна! Без них! В ближайшие день-два нам надо бежать. Государь предполагает, что скоро с ним перестанут церемониться. Революционеры не хотят, чтобы он оставался вблизи от столицы, Англия его не принимает. Что же остается? Положение очень серьезно.
– Я умру вместе с ними! Вы не заставите меня покинуть их!..
– Заставлю, если понадобится. Ты будешь поступать так, как я скажу. Дядя Ники тоже советует нам уехать. Не советует, а велит. И ты не смеешь его ослушаться! – Графиня была слишком измучена, чтобы спорить с Зоей, но понимала, что должна напрячь остаток сил и убедить ее.
– Как же я оставлю Мари?.. Ей так плохо!.. И у меня никого больше нет. – По-детски всхлипывая, Зоя положила голову на скрещенные руки, а руки бессильно уронила на стол – тот самый, за которым всего месяц назад она сидела с Мари. Та расчесывала ей волосы, они болтали и смеялись. Куда исчезла прежняя жизнь? Что случилось с ними со всеми? Где Николай? Где отец? Где мама?
– У тебя есть я, – промолвила Евгения Петровна. – Ты должна быть сильной. Нужно быть сильной – это от тебя требуется сейчас. Ты должна, Зоя. Должно делать то, что должно.
– Но куда же мы поедем?
– Пока не знаю. Государь сказал, что устроит все. Может быть, нас доставят в Финляндию, а оттуда переберемся во Францию или в Швейцарию.
– Но ведь мы никого там не знаем. – Зоя подняла залитое слезами лицо.
– Что ж поделаешь, дитя мое. Будем уповать на милосердие божье и исполнять волю нашего государя.
– Бабушка, я не могу… – взмолилась Зоя, но старая графиня оставалась непреклонна. Она была тверда как сталь и исполнена отчаянной решимости. Не Зое было тягаться с нею, и обе они сознавали это.
– Ты не должна и не имеешь права говорить о нашем отъезде детям. Хватит с них своих собственных горестей и тревог. Нечего взваливать им на плечи еще и наше бремя – это будет непорядочно.
– Но что же я скажу Маше?
Слезы стояли в глазах старой графини, когда она, глядя на бесконечно любимую внучку, хрипловатым шепотом, полным скорби по тем, кого они уже потеряли, и тем, кого им еще предстоит потерять, произнесла:
– Скажи ей, как сильно и верно ты ее любишь.
Глава 7
Зоя, осторожно ступая, прокралась в спальню Мари и долго стояла у ее постели. Очень не хотелось будить больную, но и исчезнуть, даже не попрощавшись, Зоя не могла. Разлука казалась непереносимой, но пути назад уже не было. Евгения Петровна стояла внизу в ожидании. Николай все продумал: они ехали кружным путем – через Финляндию, Швецию и Данию. Николай дал им адреса друзей в Копенгагене. Федор сопровождал старую графиню и барышню. Итак, все было решено. Оставалось лишь сказать последнее «прости» подруге. Зоя видела, как Маша в жару мечется по постели. Но вот она открыла глаза и улыбнулась знакомому лицу. Зоя изо всех сил сдерживала слезы. В тишине спальни раздался ее шепот:
– Как ты себя чувствуешь?
В соседней комнате спали три другие великие княжны. Все они уже поправлялись, и только состояние Мари все еще внушало опасение врачам. Зоя старалась сейчас об этом не думать – об этом и вообще ни о чем. Прошлое было отрезано напрочь, будущее – туманно: вспоминать было слишком мучительно, а загадывать – бессмысленно. Был только этот миг – мимолетный миг прощания. Зоя склонилась над Машей и нежно прикоснулась к ее щеке. Маша приподнялась в постели:
– Что-нибудь случилось?
– Нет, ничего… Просто мы с бабушкой уезжаем… в Петроград. – Она обещала Аликс, что не скажет Маше правды – это было бы для нее слишком сильным ударом. Но великая княжна каким-то шестым чувством поняла, что происходит нечто необычное, и в тревоге сжала руку подруги своей горячей рукой:
– Это не опасно?
– Нет, конечно, – солгала Зоя, откинув назад свои огненные волосы. – Государь иначе не позволил бы нам ехать. – И взмолилась про себя: «Только бы мне не заплакать». Она протянула Мари стакан воды, но та отвела ее руку, стараясь заглянуть в глаза:
– Нет, тут что-то не то… Вы уезжаете?..
– Домой, и всего на несколько дней… Совсем скоро мы снова будем вместе. – Она подалась вперед и обняла Машу, крепко прижав ее к себе. – Ты скоро выздоровеешь – слишком уж долго на этот раз ты хвораешь. – Они обнялись еще крепче, а потом Зоя с улыбкой высвободилась: бабушка и Федор ждали ее.
– Ты напишешь мне?
– Конечно! – Не в силах уйти, она неотрывно глядела на подругу, словно впитывая ее взглядом, словно желая навсегда унести с собой и пожатие этой горячей руки, и холодящее прикосновение накрахмаленных простыней, и взгляд огромных синих глаз. – Я люблю тебя, Маша! – прошептала она, вложив в эти слова всю свою нежность. – Я так люблю тебя! Выздоравливай поскорей!..
Она в последний раз наклонилась поцеловать Машу, почувствовала под пальцами мягкие вьющиеся волосы, рассыпанные по подушке, – и, резко повернувшись, почти побежала к двери, а на пороге, помедлив еще мгновение, помахала. Но глаза Маши были закрыты, и Зоя выскользнула за дверь, только в коридоре дав волю слезам, давно уже подступавшим к горлу.
Со всеми остальными она простилась полчаса назад, но все же у дверей наследника остановилась.
– Можно? – вполголоса спросила она, увидев там Нагорного, Пьера Жильяра и доктора Федорова – он как раз собирался уходить.
– Спит, – сказал доктор, ласково дотронувшись до ее руки.
Зоя только кивнула и побежала по знакомой лестнице вниз, где ее ждали Николай, Аликс и Евгения Петровна. Федор был на дворе, запрягая в сани пару лучших лошадей из царской конюшни. На подгибающихся ногах Зоя двинулась навстречу царю и царице. Душевные ее силы были на исходе. Ей хотелось, чтобы время замерло или потекло вспять, а она – кинулась бы наверх, в спальню Мари… Она чувствовала себя так, будто предавала их всех: какая-то неодолимая сила отрывала ее от них.
– Ну, как она? – с беспокойством спросила Александра, заглядывая ей в глаза: она надеялась, что дочь не поняла истинный и мучительный смысл происходящего.
– Я сказала, что мы ненадолго должны вернуться в Петроград. – Зоя теперь уже не сдерживала слез.
Плакала и Евгения Петровна. Николай поцеловал ее в обе щеки и крепко сжал ее руки; в глазах его застыла безмерная печаль, но губы по-прежнему улыбались. Старая графиня слышала, как рыдал государь в ночь своего возвращения, но на людях он всегда был сдержан и собран, его отчаяние было скрыто от посторонних глаз. Напротив, он старался всех подбодрить и вселить в душу каждого надежду и спокойствие.
– В добрый час, Евгения Петровна, с богом! Будем надеяться на скорую встречу.
– Мы будем молиться за вас. – Графиня поцеловала его. – Храни вас бог. – Она повернулась к Александре: – Берегите себя, не надрывайтесь… Бог даст, дети скоро будут здоровы.
– Напишите нам, – печально произнесла та. – Мы будем с нетерпением ждать от вас весточки. – И обернулась к Зое, которую знала со дня ее появления на свет: они с Натальей родили дочерей чуть ли не в один и тот же день, и все восемнадцать лет жизни Зои прошли у нее на глазах. – Будь умницей, слушайся бабушку… – И крепко прижала ее к своей груди – на миг ей показалось, что она расстается с родной дочерью.
– Прощайте, тетя Аликс… Я так люблю вас… Вас всех… Я не хочу ехать… – еле выговорила Зоя, рыдая. Николай обнял ее с отцовской нежностью.
– И мы все любим тебя, Зоя, любим и всегда будем любить. Ничего, когда-нибудь мы снова будем все вместе… Верь в это, Зоя. Господь да пребудет с вами. До свидания, дитя мое… – С легкой улыбкой он чуть-чуть отстранил припавшую к его груди Зою. – Пора.
Он подал ей руку и торжественно повел к саням. Александра держала под руку старую графиню. Пока они садились в сани, вокруг собрались последние дворцовые лакеи. Они тоже плакали. Зоя, которую они знали с детства, уезжала, а вскоре за нею последуют и их господа. И страшно было представить, что никто уже не вернется. Только об этом и могла думать Зоя. Федор тронул лошадей, взявших с места бодрой рысью, и фигуры Николая и Александры, которые махали вслед, стали расплываться в серых сумерках.
Прижимая к себе собачку, Зоя обернулась. Щенок заскулил, словно сознавал, что никогда больше не увидит родного дома. Зоя уткнулась лицом в плечо Евгении Петровны: она не могла больше смотреть, как тают позади силуэты царя и царицы, и Александровский дворец, и вот уже в снежной пелене скрылось все Царское Село. Зоя разрыдалась. Маша… Машенька… Мари, ее единственная и лучшая подруга… Она лишилась ее, как лишилась отца, матери, брата… Она плакала горько и безутешно, а Евгения Петровна сидела прямо и не утирала слез, замерзавших на щеках: позади оставалась целая жизнь, все, что знала она и любила, – все это сгинуло, растаяло дымом. Лошади уносили их все дальше и дальше от дома, от прежнего мира, от дорогих и близких.
– Прощайте, дорогие мои… – по-французски прошептала бабушка, – прощайте.
Теперь на всем свете они остались вдвоем – старуха и девочка, только начинающая жить. Прежний мир исчезал за спиной. Николай и его семья уходили в историю. Ни Евгения Петровна, ни Зоя никогда не забудут их – и никогда больше не увидят.
Часть II
Париж
Глава 8
От Царского Села до станции Белоостров на финской границе добрались за семь часов, хотя путь был недальний, – просто Федор избегал большаков и кружил по проселочным дорогам. Так на прощание посоветовал ему царь. К удивлению Евгении Петровны, границу они пересекли без особых сложностей. Им начали было задавать вопросы, но бабушка вмиг превратилась в дряхлую, выжившую из ума старуху, а Зоя выглядела в эти минуты совсем девочкой. Выручила Сава: пограничники отвлеклись на потешную собачонку и открыли шлагбаум. Лошади рванули. Беглецы вздохнули с облегчением. Федор, запрягая двух пристяжных из царских конюшен, предусмотрительно не взял ничего из сбруи и упряжи – то и другое было украшено двуглавыми орлами, которые неминуемо навлекли бы на них подозрения.
От Белоострова до Турку через всю Финляндию они ехали двое суток и добрались до места назначения глубокой ночью. Зое казалось, что она уже никогда не согреется: все тело ее онемело от долгого сидения. Бабушка тоже еле передвигала ноги и с трудом вылезла из саней. Даже Федор выглядел усталым. Переночевали в маленькой гостинице, а утром Федор по смехотворной цене, чуть не задаром, продал лошадей. Потом поднялись на борт ледокола, отправлявшегося через залив в Стокгольм. Еще один нескончаемый день на борту… Путешественники почти все время молчали, каждый был погружен в свои мысли.
Во второй половине дня они прибыли в Стокгольм и как раз успели на вечерний поезд в Мальме, там пересели на паром и утром оказались наконец в Копенгагене. Друзья, чьи адреса дал им царь, были за границей. А еще через сутки на британском пароходе Евгения Петровна, Зоя и Федор отплыли во Францию.
Зоя была ошеломлена калейдоскопом новых впечатлений, омраченных, впрочем, жестокой морской болезнью. Бабушке даже показалось, что у нее жар, но она отнесла это на счет изнурительного путешествия, продолжавшегося уже шестые сутки – на лошадях, поездом, морем. Немудрено было измучиться, если даже могучий Федор выглядел лет на десять старше своих лет. К усталости примешивалась и глубокая печаль – ведь им пришлось покинуть отчизну. Они мало говорили, почти не спали и совсем не испытывали голода – слишком сильны были тягостные потрясения последних дней. Все было брошено – и прежний уклад, и тысячелетняя история, и дорогие им люди, живые и мертвые. Это было непереносимо, и Зоя даже мечтала, что они не доберутся до Франции, а лягут на дно, потопленные торпедой германской субмарины. Здесь, вдали от России, свирепствовала не революция, а мировая война. Однако Зоя подумала о том, что погибнуть в бою – много легче, чем взглянуть в лицо нарождающемуся миру, который она не знала и не хотела постигать. Она вспомнила, сколько раз они с Машей мечтали, как отправятся в Париж, как там будет весело и романтично, каких дивных платьев они там накупят!.. Действительность оказалась совсем иной. Они с бабушкой располагали очень скромной суммой денег, которую вручил им перед отъездом царь, да зашитыми в подкладку драгоценностями. Евгения Петровна собиралась немедленно продать их по приезде в Париж. А ведь был еще Федор, наотрез отказавшийся оставаться в России – его там ничто не держало, и он не представлял себе жизни без своих господ. Бросить его было бы беспримерной жестокостью, тем более что он обещал не быть им в тягость, а сейчас же подыскать себе работу. Так что было еще неизвестно, кто кого будет кормить в Париже… Федор тоже страдал от морской болезни, ибо впервые в жизни плыл на пароходе, и с мученическим лицом цеплялся за леер фальшборта.
– Что же мы будем делать, бабушка? – печально спросила Зоя, усевшись в тесной каюте напротив Евгении Петровны.
Сгинули как дым императорские яхты, дворцы, праздники и балы, исчез уютный отчий дом и тепло семейного очага. Исчезли окружавшие их люди, привычный образ жизни и даже уверенность в том, что Зоя и завтра будет есть досыта. У них не осталось ничего, кроме собственных жизней, а жить Зое не очень-то хотелось. О, если бы можно было перевести стрелку часов назад, вернуться в прежнюю Россию, в мир, которого больше не существовало! К Мари… К людям, которых больше не было на свете, – к отцу, матери, Николаю!.. Даже нельзя узнать, поправляется ли Маша…
– Прежде всего подыщем квартирку, – ответила Евгения Петровна.
Она давно не бывала в Париже и вообще после смерти мужа почти не выходила из дому. Однако теперь она отвечала за жизнь Зои и ради внучки должна была собрать все свои силы, надежно устроить ей жизнь, а уж тогда… Господь продлит ее дни, чтобы она могла позаботиться о внучке. А та явно недомогала: сильно побледнела, отчего глаза стали казаться огромными, плохо выглядела. Коснувшись ее руки, графиня сразу поняла, что у девочки жар. Начался кашель, бабушка заподозрила воспаление легких. К утру кашель усилился, а по пути из Булони в Париж выяснилось, чем больна Зоя: на лице и руках, а потом и на всем теле появилась сыпь. Зоя заразилась корью! Бабушку это открытие не обрадовало: надо было как можно скорее доставить Зою в Париж, но дорога заняла десять часов. В Париже оказались около полуночи. Послав Федора за такси, всегда ожидавшими пассажиров у Северного вокзала, Евгения Петровна вывела Зою из вагона – та едва шла, почти повиснув на бабушке; лицо ее пылало, сделавшись почти такого же цвета, как волосы. Она надрывно кашляла и от жара с трудом осознавала происходящее.
– Я хочу домой, – хрипло пробормотала она, прижимая к груди собачку. Сава выросла за это время, прибавила в весе, и Зоя с трудом несла ее по перрону.
– Мы и едем домой, дитя мое. Сейчас Федор подгонит такси.
Но Зоя расплакалась совершенно по-детски: юная женщина исчезла, на Евгению Петровну глядел сквозь слезы больной измученный ребенок.
– Я хочу в Царское!..
– Потерпи, Зоенька, потерпи еще немного, скоро мы будем дома, – уговаривала ее бабушка.
Федор уже отчаянно махал им рукой, и Евгения Петровна мягко втолкнула Зою на сиденье таксомотора, а сама села возле. Федор с вещами поместился рядом с водителем – таким же пожилым и потрепанным, как и его автомобиль. Все молодые и здоровые были на фронте. Но куда же ехать? Они никого не известили о своем приезде и не забронировали номер по телеграфу.
– Alors?.. On y va, mesdames? – улыбнулся шофер и, с удивлением заметив, что Зоя плачет, спросил: – Elle est malade? [1 - Ну-с… поехали, сударыни? Она больна? (фр.)]
Евгения Петровна поспешила заверить его, что ее внучка совершенно здорова, но страшно утомлена, как и она сама.
– Откуда вы, мадам? – любезно поинтересовался шофер, пока Евгения Петровна лихорадочно вспоминала название отеля, в котором останавливалась когда-то с мужем… Немудрено: ей было восемьдесят два года, и она была измучена дорогой. А Зою нужно было срочно уложить в постель и вызвать к ней доктора.
– Скажите, не знаете ли вы какой-нибудь отель – небольшой, чистый и не слишком дорогой? – не отвечая на вопрос, спросила она.
Пока шофер раздумывал, она с опаской придвинула поближе свою сумку, где лежал последний и самый ценный подарок императрицы – пасхальное яйцо, сделанное по ее заказу Карлом Фаберже три года назад. Это было подлинное произведение искусства – розовая эмаль, отделанная бриллиантами. Евгения Петровна знала, что это ее последний ресурс: когда все кончится, придется жить на деньги, вырученные от продажи этого творения Фаберже.
– В какой части города, мадам?
– В приличном квартале, разумеется. – Потом можно будет перебраться в гостиницу получше, а сегодня ночью им нужны только крыша над головой и три кровати. Пока обойдемся без роскошеств, думала Евгения Петровна.
– Неподалеку от Елисейских Полей есть недурной отель, мадам. Ночной портье – мой родственник.
– Там не очень дорого? – резко спросила Евгения Петровна.
В ответ водитель неопределенно пожал плечами. Его пассажиры были не слишком хорошо одеты, старуха – так и вовсе как крестьянка, и денег у них, по всей видимости, негусто. Однако она хорошо говорила по-французски. И девочка, наверно, тоже. Она плакала всю дорогу, плакала и кашляла. Будем надеяться, у нее не чахотка…
– Не очень.
– Хорошо. Везите нас туда, – властно приказала Евгения Петровна.
«Сразу видно – дама старого закала», – подумал водитель.
Отель, стоявший на улице Марбеф, в самом деле был невелик, но выглядел прилично, и в вестибюле было чисто. Комнат было всего десяток, но портье заверил, что два свободных номера найдутся. Евгению Петровну неприятно поразило, что ванной комнаты в номере не было – приходилось пользоваться общим туалетом на первом этаже, но даже и это в конечном счете не имело значения. Были кровати, было свежее постельное белье. Она раздела Зою, спрятала сумку под матрас. Федор внес в номер остальные вещи. Он согласился взять Саву к себе. Уложив Зою, графиня спустилась к портье и попросила послать за доктором.
– Вам нездоровится, мадам? – спросил он: Евгения Петровна была очень бледна и едва держалась на ногах.
– Больна моя внучка. – Она не стала говорить, чем именно, но доктор, появившийся часа через два, подтвердил диагноз: корь.
– И в тяжелой форме, мадам. Где, по-вашему, она могла заразиться?
Ответ «во дворце императора всероссийского, от его дочерей» прозвучал бы нелепо, и потому графиня ответила так:
– Мы приехали издалека и долго были в дороге. – Взглянув в ее печальные и мудрые глаза, доктор понял, что эти женщины прошли через многие испытания, но он и представить себе не мог, что пришлось им вынести за последние три недели, как мало осталось им от их былой жизни и как страшит их грядущее. – Мы из России, – продолжала она. – В Париж добирались через Финляндию, Швецию и Данию…
Доктор с изумлением посмотрел на нее и вдруг понял, кто перед ним. В последнее время в Париж по такому же маршруту уже попадали люди из России, бежавшие от революции. Ясно было, что с каждым месяцем их будет все больше – тех, кто сумеет вырваться. Уцелевшая русская знать хлынет за границу, и ее бо́льшая часть осядет в Париже.
– Мне очень жаль, мадам…
– И мне тоже. – Графиня печально улыбнулась. – Значит, воспаления легких нет?
– Пока нет.
– Кузина, от которой она заразилась, заболела пневмонией.
– Посмотрим. Я сделаю все, что будет в моих силах, и завтра утром навещу ее.
Однако к утру состояние Зои ухудшилось: она вся горела и то бредила, то впадала в полное беспамятство. Доктор прописал ей какое-то лекарство, добавив, что на него вся надежда. Когда еще через сутки портье сообщил Евгении Петровне, что Америка объявила войну Германии, эта новость оставила ее совершенно равнодушной. Какое ей было дело до войны и какое все это имело значение по сравнению с тем, что происходило рядом?
…Евгения Петровна сидела в номере, послав Федора за лекарством и фруктами. Федор проявлял чудеса изворотливости, добывая в Париже, где еду и все прочее отпускали по карточкам, то, чего требовала от него графиня. Он был очень рад тому, что повстречал водителя такси, говорившего по-русски: как и Юсуповы, тот совсем недавно попал в Париж. Он был князем и петербуржцем и дружил с Константином – все это Евгения Петровна не дала рассказать Федору: ей некогда было его слушать, здоровье Зои все еще очень тревожило ее.
Прошло еще несколько дней, прежде чем Зоя очнулась, обвела взглядом незнакомую убогую комнатку, посмотрела на бабушку и только тогда вспомнила, что они в Париже.
– Сколько же времени я больна? – спросила она, пытаясь приподняться в постели. Она испытывала страшную слабость: разве что кашель не терзал ее, как прежде.
– Со дня нашего приезда, дитя мое, почти целую неделю. Ты заставила нас с Федором поволноваться. Он обегал весь город, ища для тебя фруктов. Здесь – как в России: почти ничего нет.
Зоя кивнула, словно в ответ своим мыслям, и, глядя в окно, произнесла:
– Теперь я знаю, каково было Маше… Наверно, еще хуже, чем мне… Поправилась ли она?..
– Не надо об этом думать, – с мягким упреком сказала бабушка. – Конечно, поправилась: ведь прошло уже две недели, как мы покинули Россию.
– Да? – вздохнула Зоя. – А кажется – целая вечность…
Так казалось и Евгении Петровне, которая почти не спала с того дня, как они бежали из Царского Села, – она лишь изредка дремала на стуле, чтобы не беспокоить горевшую в лихорадке Зою и оказаться рядом, если внучка попросит чего-нибудь. Теперь она наконец могла дать себе роздых и лечь в ногах единственной в номере кровати.
– Завтра ты сможешь уже встать… А пока надо побольше есть, спать, набираться сил. – Она потрепала Зою по руке, а та слабо улыбнулась в ответ:
– Спасибо, бабушка. – И со слезами на глазах девушка прижалась щекой к этой когда-то изящной, а теперь изуродованной подагрическими шишками руке, сейчас же напомнившей ей детство.
– За что, глупенькая? За что ты меня благодаришь?
– За то, что привезли меня сюда, за ваше мужество, за то, что спасли нас. – Только в этот миг Зоя осознала, каких сверхъестественных усилий все это потребовало от Евгении Петровны. Ее мать, к примеру, не смогла бы сделать ничего подобного: вывозить, лечить, спасать пришлось бы ее самое.
– И здесь люди живут, Зоя. Вот увидишь, жизнь наладится, и тогда можно будет без душевной муки оглянуться на прошлое…
– Не могу в это поверить… Не могу представить себе время, когда воспоминания не будут так ранить.
– Время очень милосердно, друг мой, оно пожалеет и нас, обещаю тебе. Все будет хорошо.
Однако совсем не так, как было в России. Зоя отгоняла эти мысли, но, когда Евгения Петровна уснула, она слезла с кровати и достала из своего саквояжа фотографию, сделанную в Ливадии прошлым летом. На снимке она, Мария, Анастасия, Ольга и Татьяна дурачились на пляже, а Николай подстерег этот миг и запечатлел его. Как это было глупо – и как прекрасно!.. И великие княжны, застывшие в нелепых и смешных позах, казались такими красивыми, такими милыми!.. С ними она росла, их она любила – Татьяну, Анастасию, Ольгу. И, конечно, Машу…
Глава 9
Оправлялась после болезни Зоя медленно, но все же, когда в Париж пришел прекрасный апрель, ожила. Она заметно изменилась: стала серьезней и как-то взрослей, но иногда – и все чаще – ее зеленые глаза смеялись, как прежде, радуя Евгению Петровну.
Отель на улице Марбеф явно был им не по карману, надо было подыскивать квартиру. Они уже истратили бо́льшую часть полученных от царя денег, и к середине мая стало ясно, что придется продавать драгоценности, чтобы хоть как-то свести концы с концами.
И вот в один прекрасный день, оставив Зою и Федора в отеле, Евгения Петровна с извлеченным из-за подкладки рубиновым ожерельем отправилась в ювелирный магазин на улицу Камбон. Кроме ожерелья, она несла пару сережек, пропутешествовавших через четыре границы под пуговицами на жакете.
Она вызвала такси, и автомобиль уже ждал ее у подъезда отеля. Усевшись, бабушка назвала адрес шоферу, но тот неожиданно повернулся и посмотрел на нее. Это был высокий, представительный мужчина с седой головой и белоснежными, тщательно подстриженными усами.
– Быть этого не может!.. Графиня, вы ли это? – воскликнул он по-русски.
Евгения Петровна пригляделась повнимательней, сердце ее забилось: за рулем парижского такси сидел князь Владимир Марковский, один из близких приятелей Константина, известный в Петрограде тем, что его старший сын сватался к великой княжне Татьяне и получил решительный отказ. Татьяна считала его слишком легкомысленным и беспутным. Впрочем, он, как и его отец, пользовался в высшем свете большим успехом.
– Какими судьбами?!
Графиня, засмеявшись, покачала головой, дивясь таким поворотам судьбы. Она уже не раз видела на парижских улицах знакомые лица, а двое шоферов такси оказались русскими. Русские аристократы, прекрасно воспитанные, обходительные, но ничего не умевшие, могли заработать себе на пропитание только за рулем такси. При виде князя Владимира на нее нахлынули воспоминания, одновременно и горькие, и сладостные, и она со вздохом рассказала ему, как они с Зоей сумели покинуть Россию. Сам князь попал в Париж тем же путем, но подвергался на границе несравненно бо́льшим опасностям.
– Вы остановились здесь? – Он показал на отель.
– Пока да. Но нам с Зоей скоро придется снимать квартиру.
– Ах, так и Зоя с вами?! Да ведь она совсем еще ребенок. А Наталья? – Князь, как выяснилось, ничего не слышал о гибели жены Константина, которую всегда считал женщиной необыкновенно красивой, но вздорной.
– Ее убили… Всего через несколько дней после того… как погиб Константин… И Николай, – медленно, с трудом ответила графиня: ей больно было произносить дорогие имена, тем более что князь был дружен с ее сыном.
Владимир скорбно кивнул: он сам потерял двоих сыновей, а в Париж приехал с незамужней дочерью.
– Примите, графиня, мои…
– Да-да, несчастье никого не обошло стороной. Но ужасней всего судьба государя. Вы что-нибудь знаете о нем, об Александре?..
– Ничего, кроме того, что они все еще содержатся под стражей в Царском, и один бог знает, сколько еще продлится это заточение. По крайней мере, там они если не в безопасности, то хотя бы дома. – В России больше никто не мог считать себя в безопасности. – Вы намерены остаться в Париже? – Русским эмигрантам больше некуда было податься, и с каждым днем прибывали новые и новые толпы беженцев, переполняя и без того густозаселенный город.
– Да, по-видимому. Здесь все-таки лучше, чем где-нибудь еще. Здесь нам ничто не угрожает, и я могу не трястись за жизнь Зои.
– Я подожду вас, Евгения Петровна? – спросил князь, остановив машину у входа в ювелирный магазин.
От звуков русской речи сердце графини начинало биться сильней – к ней ведь так давно никто не обращался по имени и отчеству.
– Вас это не слишком обременит? – сказала она, хотя ей бы очень хотелось, чтобы князь Владимир дождался ее возвращения и доставил домой, в отель, особенно если при ней будут деньги, вырученные от продажи колье.
– Ну что вы, нисколько!
Он открыл перед графиней дверцу, помог выйти и проводил до дверей магазина. Нетрудно было понять, зачем приехала к ювелиру графиня Юсупова. Вся русская эмиграция делала то же самое, продавая драгоценные безделушки, вывезенные с собой и припасенные на черный день. День этот настал для очень многих.
Через полчаса Евгения Петровна, держась особенно прямо и величественно, вышла из магазина. Князь, ни о чем не спрашивая, привез ее в отель, подал руку. Графиня была явно подавлена: не по годам ей было все это – жить на чужбине, где не от кого ждать помощи и участия, распродавать драгоценности, заботиться о юной внучке. Князь не помнил, сколько лет Зое, но полагал, что она много моложе его тридцатилетней дочери.
– Все прошло хорошо? – с некоторым беспокойством спросил он, когда у входа в отель графиня затравленно обернулась к нему.
– Более или менее, – ответила она. – Времена не выбирают. – И снова взглянула на князя. Он был очень красив в молодости, да и сейчас еще тоже, но, как и она сама, как все они, сильно изменился здесь, в Париже. Да, преобразились люди, неузнаваемой стала сама жизнь – всему виною революция. – А времена настали лихие, не правда ли, Владимир?
Ну, хорошо, а чем они станут жить, когда будет нечего продавать ювелирам? Ни она, ни Зоя не умеют водить машину, а Федор не знает ни слова по-французски и вряд ли когда-нибудь сумеет объясниться. Сейчас он скорее обуза, чем подспорье… Но можно ли бросить его – он так бесконечно предан их семье, так верно служил ей, он помог им бежать… Нет, она несет ответственность и за него тоже… Однако два номера в отеле стоят – простая арифметика – вдвое дороже, чем один… Денег за рубиновое колье и серьги она выручила немного, хватит их ненадолго… Что дальше? Надо что-то придумать. Может быть, начать шить, брать заказы?.. Одолеваемая этими тягостными мыслями, графиня довольно рассеянно попрощалась с князем, за этот час она как будто постарела на несколько лет. Марковский поцеловал ей руку и наотрез отказался взять деньги за проезд. Вряд ли они с ним увидятся еще когда-нибудь.
Однако через два дня, спустившись в вестибюль вместе с Зоей и Федором, она неожиданно увидела князя.
Он склонился к ее руке, а потом взглянул на Зою, явно поразившись тому, какая красавица выросла из маленькой девочки, которую он знавал когда-то. Она была очень хороша собой и обещала еще большее.
– Прошу прощения, графиня, что вмешиваюсь не в свое дело, но… но тут сдается квартирка… Маленькая, зато возле самого Пале-Рояль… Я подумал: может быть, она вам подойдет? Вы ведь сказали тогда, что подыскиваете жилье, вот я и… Там две комнаты… – Он виновато посмотрел на старика Федора. – В тесноте, да не в обиде…
– Святые слова. – Графиня улыбнулась ему как самому близкому другу. Как отрадно было увидеть знакомое лицо, даже если в Петрограде они виделись лишь изредка. Князь Владимир был человек из прежнего мира, из той жизни, которая еще не успела забыться. Она поспешила представить ему внучку, а потом сказала: – Мы с Зоей прекрасно поместимся в одной комнате. Здесь, в отеле, мы даже спим на одной кровати – и ничего.
– Конечно, ничего, – улыбнулась Зоя, с любопытством поглядев на высокого, видного русского.
– Тогда я попрошу хозяина оставить ее за вами? – спросил князь. Он тоже явно заинтересовался Зоей, но бабушка предпочла этого не заметить.
– Может быть, мы ее прямо сейчас и посмотрим? Мы все равно шли гулять.
В такой погожий и ясный майский день трудно было представить, что где-то льется кровь, что Европа объята пламенем войны, в которую вступила теперь и Америка.
– Ну что же, я отвезу вас туда, и, быть может, вам позволят осмотреть квартиру.
Усадив Федора рядом, а обеих дам на заднее сиденье, князь покатил по улицам Парижа, одновременно рассказывая новости. За последние дни появилось еще несколько беглецов, но никто из них не знал о судьбе царя и его семьи.
Зоя внимательно слушала. Большая часть имен, которые называл князь, была ей знакома, хотя близких друзей среди новоприбывших не было. Владимир, кстати, упомянул и Дягилева – он тоже в Париже и собирается ставить очередной балет. Спектакль пройдет в Шатле, а на будущей неделе состоится генеральная репетиция. Зоя почувствовала, как заколотилось ее сердце: она была как в тумане и даже не замечала, по каким улицам они едут.
Квартирка и вправду оказалась маленькой, зато окна ее выходили в соседний очень ухоженный сад. Состояла она из двух спален, крошечной гостиной и кухоньки. Туалет помещался внизу, на первом этаже: им пользовались и обитатели трех соседних квартир. Разумеется, это жилье отличалось от дворца на Фонтанке, как небо от земли, и было еще скромней, чем номер в отеле на рю Марбеф, но выбирать не приходилось. Евгения Петровна объяснила Зое, какую смехотворную сумму получила она за колье. Конечно, у них оставались и другие драгоценности, но было ясно, что этого хватит ненадолго.
– Да, конечно, она маловата… – не без смущения заметил князь.
– Это то, что нам надо! – решительно отрезала Евгения Петровна, уловив, правда, гримаску разочарования на лице Зои.
В коридоре отвратительно пахло мочой и кухонным чадом. Ничего: можно побрызгать духами и пошире открыть окна, выходящие в этот чудный сад. Главное, что это им по карману. Графиня с признательной улыбкой повернулась к Марковскому и принялась благодарить его.
– Не стоит, Евгения Петровна, мы должны поддерживать друг друга, – ответил он, не сводя глаз с лица Зои. – Я отвезу вас в отель.
Перебраться было решено на будущей неделе, а пока бабушка принялась составлять список вещей, включавший только самое-самое необходимое.
– Вы знаете, если положить хорошенький коврик на пол, комната будет казаться просторней, – весело говорила она, стараясь не вспоминать о тех великолепных коврах ручной работы, которые украшали ее дом в Петербурге. – Как ты считаешь, Зоя?
– А? Простите, бабушка, что вы сказали? – переспросила Зоя, которая смотрела в окно автомобиля на проплывающие мимо Елисейские Поля и думала совсем о другом – о том, что нужно предпринять отчаянный и решительный шаг. Тогда они смогут жить хоть и не во дворце, как раньше, но и не в этой смрадной каморке. Она мечтала поскорее добраться до отеля: пусть бабушка займется своими списками, пусть пошлет Федора по магазинам за ковриком, посудой и прочим, а она…
Поблагодарив Марковского, они поднялись в номер, и тут, к изумлению Евгении Петровны, Зоя заявила, что хочет пройтись, а Федор ей совершенно не нужен.
– Обещаю вам, бабушка, ничего со мной не случится. Я недалеко: до Елисейских Полей и обратно.
– Не пойти ли мне с тобой, дитя мое?
– Нет-нет, не надо! – Она улыбнулась Евгении Петровне, сознавая, сколь многим обязана ей. – Отдохните, а когда я приду, будем пить чай.
Графиня после некоторого колебания отпустила ее, взяв с нее слово быть осторожной, и, опираясь на руку Федора, стала медленно подниматься по лестнице. Нужно упражняться: ступени в их новой квартире куда круче.
Зоя между тем, завернув за угол, остановила такси, надеясь, что шофер знает, где находится нужное ей место, а там, куда она едет, отыщется понимающий человек. Она надеялась на чудо, но упускать единственный, быть может, шанс не хотела.
– В Шатле, пожалуйста, – сказала она таким тоном, словно отлично знала, где это, и молитва ее была услышана; когда же водитель доставил ее по указанному адресу, она дала ему очень щедрые чаевые. Во-первых, за то, что довез, а во-вторых, подумала Зоя, испытывая одновременно и вину, и облегчение, за то, что не оказался соотечественником. Так ужасно было видеть, как петербургские аристократы возят парижан и уныло обсуждают новости из России.
Она торопливо юркнула в подъезд театра, вспомнив при этом, как обещала когда-то Маше сбежать из дому и стать балериной Мариинки. Интересно, что сказала бы Маша о сегодняшней ее авантюре? Зоя улыбнулась и стала оглядываться по сторонам, ища, к кому бы обратиться. Тут она заметила женщину в балетной пачке, разминавшуюся у станка, – по всей видимости, репетитора. К ней она и направилась, объявив:
– Мне нужен господин Дягилев!
– Сию минуту? Нельзя ли узнать, на какой предмет? – улыбнулась та.
– Я – балерина и хотела бы, чтобы он посмотрел, подхожу ли я. – Зоя, до смерти перепуганная собственной отвагой и оттого очень хорошенькая, выложила все свои карты.
– Ах, вот как? А он хоть знает о вашем существовании? – И, не дожидаясь ответа на этот коварный вопрос, женщина сказала: – Однако показываться вам не в чем. В вашем костюме танцевать едва ли возможно.
Зоя растерянно оглядела свою узкую юбку из синей саржи и белую матроску, черные уличные башмачки, в которых она ходила в Александровском дворце, – и вспыхнула от смущения. Женщина улыбнулась ей: она была такая юная, такая неискушенная, такая прелестная, но представить ее на сцене на пуантах было нелегко.
– Извините, я не подумала… Разрешите, я приду завтра? – И полушепотом спросила: – А Сергей Павлович здесь?
– Обещал скоро быть. В одиннадцать часов у него генеральная репетиция.
– Да, я знаю. Я хотела бы поступить к нему в труппу и танцевать в этом спектакле, – выпалила Зоя на одном дыхании, и женщина громко рассмеялась:
– В самом деле? А где вы учились?
– В Петрограде, у мадам Настовой… – Зое не хватило духу солгать и сказать «в училище при Мариинском театре», тем более что Дягилев все равно узнал бы правду. Да и школа Настовой считалась одной из лучших в России.
– Да? Ну а если я дам вам трико и балетки, сможете сейчас показать мне, чему вы там научились?
– Хорошо, – ответила Зоя после секундного колебания. Сердце ее колотилось и замирало, но ей нужна была работа, ангажемент, а все прочее не имело значения. Она умела только танцевать, она хотела только танцевать – значит, надо решаться. Хотя бы ради бабушки.
Атласные балетные туфли были ей не по ноге, и Зоя казалась самой себе ужасно неуклюжей. Как, должно быть, глупо выглядит она на сцене… Наверно, Настова хвалила ее только по доброте душевной… Но вот раздались звуки рояля, и страх стал понемногу исчезать, а вместе с ним и скованность, и стеснение. Зоя начала танцевать, делая все, чему учила ее Настова. Продолжалось все это около часа, и сидевшая за роялем женщина не сводила с нее сощуренных глаз, и на лице ее не отражалось ни одобрения, ни неудовольствия. Пот лил с Зои градом, когда музыка наконец смолкла. Она присела в поклоне. Глаза ее встретились с глазами репетитора, и та медленно наклонила голову.
– Вас не затруднит, мадемуазель, прийти сюда через два дня?
Зеленые Зоины глаза стали огромными, когда она подбежала к роялю:
– Меня примут?
– Нет… Но здесь будет Сергей Павлович. Послушаем, что скажет он. И остальные педагоги.
– Хорошо, я приду. Туфли постараюсь достать.
– У вас нет своих балеток? – удивилась женщина.
– Все, что у нас было, осталось дома, в России. Отца и брата убили, когда началась революция, а мы с бабушкой бежали… Месяц, как мы в Париже. Я должна найти работу, бабушка уже старенькая… А денег у нас нет. – Эти простые слова, стоившие толстых томов премудрых книг, проняли репетитора до глубины души, хотя она и постаралась не показать этого.
– Сколько вам лет?
– Скоро будет восемнадцать. Я занимаюсь балетом с шести.
– У вас талант. Что бы вам ни сказал Дягилев… или другие – не верьте и не давайте себя запугать. Знайте: у вас настоящий дар танцовщицы.
От радости Зоя громко рассмеялась. Не об этом ли счастливом миге мечтала она тогда, в Царском Селе?!
– Спасибо! Спасибо вам! – Ей хотелось броситься этой строгой женщине на шею и расцеловать ее, но она сдержала свой порыв, боясь, что та истолкует его превратно. Она готова на все, чтобы показаться Дягилеву, и ей предоставят эту возможность. Об этом она могла только мечтать… Может быть, и Париж – не такой уж скверный город и понравится ей, если она станет балериной. – Я ведь два месяца не танцевала: «заржавела» немножко. В следующий раз будет лучше.
– Да? Два месяца? В таком случае вы еще одаренней, чем мне показалось сначала. – И она улыбнулась этой красивой рыжеволосой девочке, так изящно и непринужденно стоявшей у рояля.
Тут только Зоя спохватилась, что обещала бабушке скоро вернуться, а прошло не меньше двух часов.
– Ой! Бабушка… Я должна бежать!.. Простите… – И она кинулась переодеваться. Через минуту лебедь вновь превратился в утенка. – Я приду через два дня!.. Спасибо вам за туфли!.. – Она заторопилась к дверям. – А в котором часу?
– К двум. Как вас зовут?
– Зоя Юсупова! – на бегу крикнула Зоя и исчезла в дверях.
А женщина осталась сидеть у рояля, с улыбкой вспоминая, как двадцать лет назад и она впервые танцевала перед Дягилевым… Хорошая девочка эта… Зоя… Сколько же ей пришлось пережить… Конечно, все, что она так бесхитростно рассказала, – правда… Как трудно поверить, что и ей было когда-то восемнадцать… и она была так же полна жизни, как и эта девочка…
Глава 10
В пятницу, в два часа дня, Зоя снова появилась у входа в театр Шатле с ковровой сумкой через плечо – там лежали трико и новые, ни разу не надеванные балетные туфли. Чтобы купить их, пришлось продать часы. Бабушке она не сказала ни слова. За эти двое суток она думала о той волшебной возможности, которая открывается перед нею, и молилась своему ангелу-хранителю, чтобы тот не оставил ее в час испытания… А что, если она не понравится Дягилеву? Что, если Настова обманывала ее и она никуда не годится? Все эти мысли мучили Зою по дороге в Шатле, и она несколько раз готова была повернуться и убежать, но было уже поздно. Женщина, перед которой она танцевала два дня назад, представила ее Сергею Павловичу Дягилеву. А потом Зоя, сама не помня как, оказалась на сцене и стала танцевать, забыв про то, что из зала на нее смотрят строгие судьи. Скованность ее исчезла бесследно: волна музыки подхватила, завертела ее и бережно поставила на место. Комиссия, к ее удивлению, попросила станцевать еще – на этот раз с партнером. И снова Зоя, точно на ангельских крыльях, взмыла в воздух. В общей сложности показ продолжался полтора часа, и, как в первый раз, пот лил с нее градом, а новые туфли безжалостно терзали ступни. И все же Зое казалось – она ничего не весит и может долететь до луны. Сидевшие в партере кивали и что-то говорили – слов она не разбирала. Совещались они целую вечность, и наконец один из них повернулся к Зое и крикнул ей, как о чем-то вполне заурядном и обыденном:
– Так, благодарю вас! В следующую пятницу, в четыре – генеральная репетиция.
И все забыли о ней, а она стояла, и по щекам ее катились слезы счастья. Мадам Настова говорила ей правду, и ангел-хранитель не отступился от нее. Зоя не знала, означают ли эти слова, что она получает ангажемент, а спросить не решалась. Понимала она одно: в пятницу, в четыре часа, состоится генеральная репетиция… А дальше не загадывала.
Ей очень хотелось поделиться своей радостью с Евгенией Петровной, но она знала, что это невозможно. Узнав о том, что ее внучка, графиня Зоя Юсупова, сделается танцовщицей, бабушка придет в неописуемую ярость. Лучше уж пока хранить это в тайне… Вот если ее и в самом деле примут в прославленную труппу, тогда…
Однако на следующей неделе, получив вожделенный ангажемент, она все-таки не утерпела.
– Что-что? – не веря своим ушам, переспросила Евгения Петровна.
– Я показывалась Сергею Дягилеву, и он разрешил мне танцевать в своем балете. Премьера – через неделю.
Бабушка, как и ожидалось, не разделила ее восторга:
– Не сошла ли ты с ума? Танцевать на сцене?.. Что сказал бы твой отец, если бы узнал о таком? – Это был хорошо рассчитанный удар ниже пояса, и Зоя с тоской в глазах посмотрела на бесконечно любимую ею Евгению Петровну.
– Зачем ты так? Папы нет… Он не принял бы ничего из того, что случилось с нами. Однако это случилось. Значит, нужно что-то предпринимать, а не сидеть сложа руки – так мы просто умрем с голоду.
– Ты этого боишься? Напрасно. Сегодня же я закажу тебе двойную порцию. С голоду ты не умрешь. Но и на сцене танцевать не будешь! Вот и весь сказ.
– Буду! – Впервые в жизни Зоя с вызовом взглянула на бабушку. Спорить она осмеливалась только с матерью. Однако уступить сейчас значило отказаться от единственной надежды. Как еще могла она зарабатывать? Продавщицей в магазин она идти не собиралась. Мыть полы, поступить в швейную мастерскую? Идти в модистки и украшать перьями чужие шляпы? Никогда! А больше она ничего не умеет. Рано или поздно придется искать работу, и бабушка знает это не хуже, чем она сама. – Вспомните, какие гроши вам дали за рубиновое колье. Сумеем ли мы прожить, продавая наши драгоценности?! Все эмигранты занимаются этим. Все равно придется поступать куда-нибудь, так не лучше ли делать то, что я умею и люблю?!
– Твои рассуждения просто нелепы. Во-первых, у нас еще есть деньги. Ну а когда они кончатся, мы найдем достойный способ заработать. Мы обе вполне прилично шьем. Ты можешь преподавать русский или французский, английский или даже немецкий, если немножко поднапряжешься. – Да, в Смольном Зою учили и языкам, и еще множеству других, совершенно бесполезных вещей. – Так что незачем тебе полуголой прыгать на сцене, как… – От досады она чуть было не назвала имя любовницы Николая. – Ну, не важно. Я не позволяю. И все. Кончен разговор.
– Тогда я обойдусь без вашего позволения, – произнесла Зоя тихо, но упрямо: Евгения Петровна даже не подозревала, что она может быть такой.
– Зоя, ты должна слушаться меня!
– Нет, бабушка. Я хочу вам помочь. А помочь могу только этим.
На глаза Евгении Петровны навернулись слезы: для нее танцевать в балете было почти то же самое, что выйти на панель.
– Почему вас это приводит в такой ужас? Вон князь Владимир работает таксистом – неужели это уж так почетно? И чем это лучше, чем танцевать в балете?
– Сравнение неуместное, – сказала бабушка, которая была близка к отчаянию. – Всего три месяца назад он занимал важный пост, а его отец вообще был знаменит на всю Россию. Сейчас Марковский почти нищенствует. Но ему ничего другого не остается, Зоя, он ничего больше не умеет – только водить автомобиль. Его жизнь уже прожита, ему хватает на хлеб – и слава богу! А ты стоишь в самом начале пути! И я не позволю тебе загубить свою жизнь так безрассудно. – Закрыв лицо руками, старая графиня заплакала. – Чем еще я могу тебе помочь?
Зоя впервые видела эту сильную и строгую женщину в слезах; душа ее разрывалась от жалости, но она знала, что будет танцевать в труппе Дягилева, чего бы это ей ни стоило. Ни шить, ни стоять за прилавком, ни давать уроки языков она не собиралась. Обхватив шею Евгении Петровны, она нежно притянула ее к себе.
– Пожалуйста, пожалуйста, не плачьте… Не надо плакать, милая бабушка… Если бы вы знали, как я люблю вас!..
– Любишь? Тогда поклянись, что не выйдешь на сцену! Я умоляю тебя, дитя мое!.. Не делай этого, не ломай себе жизнь!..
Зоя устремила на нее печальный и не по годам мудрый взгляд. За последний месяц она вдруг стала совсем взрослой и прежней девочкой быть уже не могла. Понимала это и Евгения Петровна, хотя еще не собиралась складывать оружие.
– Моя жизнь будет не похожа на вашу, бабушка… Теперь это уже ясно. И тут уж ничего не поделаешь. Назад пути нет, прошлого не воскресить. Надо жить. Надо делать то, что ты должен, – как государь и тетя Аликс. Пожалуйста, не сердитесь…
Бабушка, съежившись и как-то резко постарев, бессильно опустилась на стул и со скорбью взглянула на Зою:
– Я не сержусь, Зоя. Я – в отчаянии. Я чувствую себя совершенно беспомощной.
– Вы спасли мне жизнь, вы увезли меня из Петрограда… из России. Если бы не вы, меня убили бы, растерзали тогда, когда загорелся наш дом… Но историю нельзя переписать заново. Мы должны делать то, к чему призваны. Мое дело, мое призвание – балет. Прошу вас, разрешите мне. Я прошу у вас благословения…
Евгения Петровна, закрыв глаза, только покачивала головой, думая о сыне. Но Зоя была права: Константина не вернуть, как не вернуть и прошлого. Зоя все равно настоит на своем… Впервые бабушка почувствовала, что стара и слаба и что ей не совладать с внучкой.
– Хорошо, я благословлю тебя! Но знай – ты вырвала его у меня, гадкая девчонка! – Она улыбнулась сквозь слезы, грозя ей пальцем, и только сейчас спохватилась: а как же Зоя добилась просмотра? – Да где же ты пуанты-то раздобыла? У тебя же ни копейки, ни сантима денег!
– Купила! – с озорной улыбкой сказала Зоя. Отец похвалил бы ее за такую находчивость.
– На какие деньги?
– Часы продала. Они были очень уродские, я их не любила. Одноклассницы подарили на именины!
На это Евгения Петровна могла только рассмеяться, одновременно и дивясь на свою необыкновенную внучку, и сердясь на нее. Такой она любила ее еще больше.
– Что ж, спасибо и на том, что мои не додумалась продать!
– Бабушка! Как вы могли такое подумать! – воскликнула Зоя, притворяясь обиженной.
– С тебя станется… Ты еще и не то можешь вытворить…
– Вы говорите в точности как Николай… – грустно улыбнулась Зоя, вспомнив брата. Бабушка и внучка поглядели друг другу в глаза. Неведомый мир открывался перед ними – новые люди, новые принципы, новые ценности. Зоя начинала новую жизнь.
Глава 11
Репетиция балета, в которой Зоя 11 мая приняла участие, была настоящей каторгой – она кончилась лишь около десяти вечера, и Зоя еле доплелась до дома, хотя душа ее была полна ликования. После бесконечных повторений па-де-де и туржете пальцы ног были стерты в кровь. По сравнению с этой репетицией занятия у мадам Настовой были детскими игрушками: за двенадцать лет она еще ни разу так не уставала.
Евгения Петровна ждала ее в их крохотной гостиной. Они переехали в эту квартиру два дня назад вместе с кушеткой и двумя столиками, лампами под аляповатыми абажурами и ковриком с вытканными по зеленому полю красными цветами. И это вместо обюссоновских гобеленов, мебели в стиле ампир и прочих прекрасных вещей, которые они так любили. Но квартира была удобна, а Федор вымыл и вычистил ее. Вместе с князем Марковским он привез из-за города несколько огромных охапок хвороста, и теперь в плите весело гудело пламя, а на столе стояла чашка горячего чая.
– Ну, дитя мое, как прошла репетиция? – спросила бабушка, в душе все еще надеясь, что Зоя выбросит из головы эту блажь – танцевать в дягилевской труппе.
Но по сияющим глазам внучки тут же поняла, что надеждам этим не суждено сбыться. Никогда еще за все время, прошедшее со дня гибели Николая, не была Зоя так счастлива. Нет, она не забыла ни объятого пламенем особняка, ни рвущихся в ворота громил, но все это уже перестало ее мучить с прежней силой. Усевшись напротив бабушки на неудобный стул, она широко улыбнулась.
– Великолепно, просто великолепно… Но я устала так, что не могу шевельнуться.
Да, она была совершенно измучена, но чувствовала, что мечта ее наконец стала сбываться, и думала теперь только о предстоящей через две недели премьере. Евгения Петровна и князь Марковский с дочерью обещали непременно быть в театре.
– Значит, ты не передумала?
Зоя, устало улыбаясь, замотала головой и налила себе чаю. Сегодня ей сказали, что она будет занята в обоих отделениях, и выдали небольшую сумму в виде аванса. Эти деньги она со смущенно-горделивой улыбкой вложила в руку бабушке, которая прослезилась от умиления. Вот она и дожила до того дня, когда внучка кормит ее… Зарабатывает деньги ей на пропитание, танцуя на потеху публике.
– Что это значит?
– Это вам, бабушка.
– В этом пока еще нет необходимости, – сказала бабушка, хотя голые стены и убогий ковер красноречиво свидетельствовали об обратном. Евгения Петровна и Зоя сильно пообносились за последнее время, а деньги, вырученные за рубиновое колье, были на исходе. Конечно, имелись еще какие-то драгоценности, но на них нельзя существовать вечно. – Неужели ты в самом деле хочешь этим заниматься? – печально продолжала она.
Зоя потерлась щекой о ее щеку, а потом нежно поцеловала ее:
– Да… Да, бабушка. Это так прекрасно…
В ту же ночь, когда Евгения Петровна легла спать, она сочинила Мари длинное, веселое письмо, в котором рассказывала ей и про Париж, и про новых знакомых, и про неожиданно привалившую удачу, умолчав только о том, в какой конуре живет. Она представляла, как будет улыбаться Маша, читая его, как будто поговорила с подругой и излила душу. Она адресовала его в Царское Село доктору Боткину в надежде, что когда-нибудь оно дойдет до адресата.
Утром Зоя снова побежала на репетицию, а вечером германская авиация совершила налет на Париж. Бабушка, Зоя и Федор пережидали бомбежку в подвале – война неожиданно напомнила о себе, но даже ее близость не смогла отвлечь Зою от мыслей о премьере.
Дома она часто заставала теперь князя Марковского. Он непременно приносил с собой какие-нибудь лакомства – фрукты или сласти – и ворох новостей и сплетен. А однажды оставил им свое единственное сокровище – бесценную икону древнего письма. Евгения Петровна, зная, как отчаянно нуждаются они все, не хотела принимать такой подарок – икону можно было продать за большие деньги, – но князь, беспечно махнув длиннопалой холеной рукой, заявил, что на жизнь ему пока хватает. Его дочь уже начала давать уроки английского.
На премьере все они сидели рядом, в третьем ряду партера. Отказался пойти только Федор: хотя тоже был очень горд за барышню, но смотреть балет его, как он сам говорил, «и калачом не заманишь». Зоя принесла ему программку, где красивым шрифтом было напечатано ее имя. Счастлива была и Евгения Петровна: но, увидев внучку на сцене, она не смогла сдержать слез досады. Она предпочла бы все что угодно, лишь бы Зоя не стала танцовщицей.
– Вы были обворожительны, Зоя Константиновна, – сказал князь, подняв бокал с шампанским, которое сам же и принес после премьеры. – Мы гордимся вами. – Он ласково улыбнулся этой девушке с гривой огненных волос, не обращая внимания на косой взгляд дочери. Она тоже считала, что для графини Юсуповой танцевать в балете – недопустимый «шокинг». Раньше Зоя никогда не встречалась с этой высокой сухопарой старой девой, для которой жизнь в Париже была нескончаемой цепью мучений. Она ненавидела детей – за то, что приходилось учить их английскому, презирала и стыдилась отца – потому что он водил такси, чтобы заработать на кусок хлеба… Зоя, впрочем, не замечала ее недовольства: глаза ее горели, щеки разрумянились, рыжие пряди растрепались и языками пламени вились по плечам. Пережитое волнение, сбывшаяся мечта, пришедший успех делали ее в этот вечер настоящей красавицей.
– Но, должно быть, вы очень утомлены, – продолжал Марковский, осушив свой бокал.
– Нет, нисколько, – ответила Зоя, балетным прыжком оказываясь на середине комнаты. Ей еще хотелось танцевать, каждая жилка ее тела еще трепетала. Спектакль оказался в точности таким, как она мечтала когда-то, и даже превзошел самые смелые ее ожидания. – Ни капельки! – повторила она и выпила еще шампанского, хотя Елена, дочь князя, посмотрела на нее с явным осуждением. Зое хотелось веселиться всю ночь и рассказать им все закулисные истории: ей надо было выговориться.
– Это было волшебно, – сказал князь.
Зое льстили слова этого сдержанного, серьезного и немолодого человека: чем-то он неуловимо напоминал ей отца… Как бы ей хотелось, чтобы отец видел ее сегодняшний успех!.. Конечно, он негодовал бы, но тайно, в самой глубине души, гордился бы ею… И Николай тоже… Со слезами на глазах она поставила бокал на стол и подошла к открытому в сад окну. «Как вы прелестны сегодня», – услышала она шепот князя, повернула к нему голову, и он заметил ее слезы. Его неодолимо влекло к ней, к ее сильному, гибкому юному телу, и, должно быть, желание отразилось в его глазах, потому что Зоя отступила на шаг. Князь был старше отца, и ее неприятно поразило изменившееся выражение его лица.
– Благодарю вас, – спокойно ответила она, испытывая внезапную грусть: в каком тупике они все оказались, как жаждут любви, которая, быть может, хотя бы отдаленно напомнит им навсегда исчезнувший мир!.. В Петербурге он мог бы и не заметить ее или не обратить особенного внимания, но здесь… здесь оба они принадлежали прошлому, цеплялись за него. И для Марковского Зоя была не просто хорошенькой девушкой, а частью былого, способом воплотить его в настоящее. Обо всем этом ей хотелось сказать Елене, чопорно и сухо простившейся с нею.
Раздеваясь и ожидая, когда вернется из ванной комнаты бабушка, она опять задумалась о князе.
– Как мило, что князь Владимир принес шампанского, – сказала Евгения Петровна, причесываясь на ночь. В полутьме лицо ее казалось совсем молодым и таким же прекрасным, как много лет назад. Глаза их встретились в зеркале. Интересно, заметила ли бабушка те явные и не очень скромные знаки внимания, которые оказывал ей князь, задерживая ее руку в своей, слишком нежно целуя ее при прощании?
– Эта Елена всегда такая печальная? – спросила Зоя.
– Мне помнится, она и в детстве была угрюмой девочкой – этакой букой, – кивнула бабушка, кладя на подзеркальник щетку. – Братья были много интересней, походили на Владимира, особенно старший, тот, кто сватался к Татьяне. Владимир тоже очень хорош собой, как по-твоему?
Зоя отвернулась, но сейчас же вновь прямо взглянула на Евгению Петровну:
– Мне кажется, бабушка, я ему… нравлюсь, слишком нравлюсь.
– Как прикажешь тебя понимать? – нахмурилась бабушка.
– Я хочу сказать, – Зоя совсем по-детски залилась краской, – он… он брал меня за руку… А может быть, все это глупости… и просто мне показалось…
– Ты красива, Зоя, и, наверно, пробудила в его душе какие-то воспоминания… Знаешь, они с Константином в юности были очень близки, а он был сильно увлечен твоей мамой… Не принимай это слишком всерьез. Он так внимателен к нам. С его стороны было очень любезно зайти поздравить тебя с дебютом. Он просто хорошо воспитан, дитя мое, и учтив.
– Возможно, – ответила Зоя, явно не желая продолжать этот разговор.
Они погасили свет и легли на кровать – слишком узкую для двоих. Лежа в темноте, Зоя слышала, как храпит за стеной Федор, и, вспоминая о волшебном дне, прожитом ею, стала погружаться в сон.
Однако уже на следующее утро ей пришлось убедиться, что дело было не в учтивости князя Марковского. Когда она, спеша на репетицию, сбежала по лестнице, он ждал ее внизу.
– Вы позволите вас подвезти? – спросил он, протягивая удивленной его появлением Зое цветы.
– Нет, не стоит… мне не хочется вас затруднять… – Зое хотелось пробежаться до театра, под взглядом князя она чувствовала себя неловко. – Спасибо. Я пойду пешком.
Погода была прекрасная, Зоя радовалась, что опять будет репетировать с дягилевской труппой, и ей ни с кем не хотелось делить эту радость – и уж меньше всего с красивым седовласым князем, галантно протягивавшим ей розы, белые розы. От этого ей стало грустно – весной Маша всегда дарила ей такие. Но он этого, разумеется, знать не мог. Он и вообще ничего не знал о ней – он ведь дружил с ее родителями. Она вдруг заметила, что пиджак его заштопан, а воротник сорочки сильно потерт, и почему-то сильно огорчилась. Да, как и все остальные, князь бросил в России все, а унес ноги, немного бриллиантов и ту самую икону, которую подарил им.
– Вы заглянете к бабушке? Она будет вам очень рада, – любезно сказала Зоя, но Марковский посмотрел на нее с обидой:
– Вы, стало быть, записываете меня в друзья к Евгении Петровне? – Зоя не произнесла «да», но слово это подразумевалось. – Вы, Зоя Константиновна, верно, считаете меня древним старцем?
– Я?.. Нет… Ну что вы… – залепетала Зоя. – Простите… Я опаздываю…
– Вот я и предлагаю вас подвезти, а доро́гой поговорим.
Зоя заколебалась, но времени у нее и впрямь оставалось в обрез. Князь распахнул перед нею дверцу, Зоя забралась на переднее сиденье, положив рядом белые розы. Как это мило с его стороны, хотя такой букет стоит порядочных денег… Немудрено, что Елена сердится…
– Как поживает ваша дочь? – спросила она, избегая его взгляда. – Вчера вечером мне показалось, что она грустит.
– Ей плохо здесь, – вздохнул Марковский. – Да и кому из нас хорошо? Перемены произошли столь разительные и внезапные, что никто не успел подготовиться… – Произнеся эти слова, он вдруг свободной рукой дотронулся до руки Зои: – Дорогая моя, как вы считаете: я слишком стар для вас?
Зоя осторожно выпростала руку из-под его ладони.
– Вы были другом моего отца, – прерывающимся голосом сказала она, печально взглянув на князя. – Нам всем здесь очень трудно, мы все цепляемся за свое прошлое, за прежнюю жизнь, которой больше нет… Думаю, я для вас – всего лишь часть этой жизни…
– Вы правда так думаете? – улыбнулся он. – А вам говорили, Зоя, что вы обворожительны?
Зоя вспыхнула до корней волос.
– Благодарю вас… Но ведь я моложе, чем ваша дочь… Я уверена, она будет очень огорчена… – Вот и все, что пришло ей в голову в эту минуту. Она не могла дождаться, когда они наконец доедут до Шатле.
– У Елены – своя жизнь. У меня – своя. Мне бы очень хотелось как-нибудь пообедать с вами – у «Максима», например. – Все это было настоящим безумством: шампанское… розы… самый дорогой парижский ресторан. Они жили впроголодь, князь работал таксистом, она танцевала в балете: как мог он тратить те жалкие крохи, которые зарабатывал, на подобные роскошества?! У Зои язык не поворачивался сказать ему, что князь Владимир Марковский безнадежно стар для нее.
– Мне кажется, бабушка не… – начала было она, виновато глядя на него, но он все же обиделся:
– Вам лучше проводить время, Зоя Константиновна, с человеком вашего круга, чем с каким-нибудь юным болваном…
– Да у меня просто нет времени, князь. Если со мной заключат постоянный контракт, мне придется работать день и ночь, чтобы соответствовать требованиям Дягилева.
– Время найти можно всегда. Было бы желание. Вот, скажем, сегодня вечером я мог бы заехать за вами в театр… – дрогнувшим голосом сказал князь, глядя на нее с надеждой.
Но она виновато покачала головой:
– Нет… Я не… Я не смогу сегодня… Правда. – Тут она с облегчением увидела впереди здание Шатле. – Прошу вас, князь. Не ждите меня. Я хочу только одного – забыть все, что было прежде. Время вспять не повернешь. Не надо… ничего этого не надо. Так будет лучше для нас обоих.
Князь промолчал. Зоя выскочила из автомобиля и побежала к подъезду. Букет белых роз остался лежать на сиденье.
Глава 12
– Тебя привез Владимир? – с улыбкой спросила Евгения Петровна, когда Зоя вернулась домой и со стесненным сердцем заметила в вазе на столе белые розы.
– Нет. Один из наших танцовщиков. – Усевшись, она с блаженной улыбкой вытянула ноги. – Устала… – Но усталость ничего не значила: балет возродил ее к жизни.
– А он сказал, что заедет за тобой и доставит домой, – нахмурилась бабушка. Князь привез ей сегодня свежего хлеба и банку джема. Ее трогала его забота, и на душе становилось спокойней, когда она знала, что Зоя – с ним.
– Бабушка… – медленно, подбирая слова, произнесла Зоя. – Я… не хочу, чтобы он… возил меня.
– Почему? С ним ты в безопасности…
Сегодня днем, когда Владимир Марковский принес ей оставленные Зоей розы, он наговорил ей такого, что боль за внучку, танцующую в балете, с новой силой полоснула ее по сердцу. Но она знала, что остановить Зою уже не удастся. Кто-то из них должен работать и зарабатывать. Она – не могла. Оставалась Зоя. Евгения Петровна мечтала, что подвернутся частные уроки. А сегодня князь предложил взять Зою под свое крыло, как он выразился. Может быть, в этом случае она оставит балет?.. Князь предстал перед бабушкой в новом свете – как герой и спаситель.
– Бабушка… Мне кажется, у него другое на уме.
– Он порядочный человек, Зоя. И друг твоего покойного отца, он безупречно воспитан… – продолжала бабушка, до поры придерживая под полой понравившееся ей предложение Владимира.
– Вот именно! Друг папы, но никак не мой! И ему, наверно, лет шестьдесят!
– Он – русский князь, Зоя, и в родстве с царствующей фамилией.
– Неужели этого достаточно? – Рассердившись, Зоя порывисто поднялась. – Ведь он годится мне в деды! Тебя это не смущает?
– Он не причинит тебе никакого вреда… Должен ведь кто-то опекать тебя. Не забывай – мне восемьдесят два года. Я не вечна. – В глубине души она желала, чтобы внучка ее попала в надежные руки князя: в конце концов, его она знала по Петербургу, и взгляды их на жизнь во многом были схожи. Кто еще в Париже мог понять, какую жизнь они вели в России?
Она умоляюще взглянула на Зою, но та ничего не замечала.
– Вы хотите, может быть, чтобы я вышла за него замуж? Говорите уж прямо! – Слезы брызнули у нее из глаз при одной мысли об этом. – Он старик, как вы этого не понимаете?!
– Он будет заботиться о тебе. Вспомни, как он опекал нас, когда мы приехали сюда.
– Я больше не могу этого слышать! – Зоя выскочила из комнаты, вбежала в спальню и, повалившись на кровать, заплакала от сознания собственной беспомощности. Неужели тем все и кончится? Неужели ей придется выйти за него потому только, что он – древнего княжеского рода? Ведь Марковский в три раза ее старше… При одной этой мысли ей делалось дурно, и воспоминания об исчезнувшей жизни и о друзьях терзали ее с новой силой.
– Ну-ну… будет. Перестань плакать, дитя мое. – Евгения Петровна, присев рядом, нежно погладила ее по голове. – Я же не собираюсь делать что-либо против твоей воли. И принуждать тебя не стану… Но меня тревожит твоя судьба, Зоя. Я стара, да и Федор далеко не молод. Кто будет заботиться о тебе, когда нас не станет?
– Мне восемнадцать лет! – уткнувшись лицом в подушку, всхлипывала Зоя. – Ни за кого не хочу выходить замуж, а за него – и подавно… – Все в князе отталкивало ее, а мысль о том, что придется жить под одной крышей с Еленой, доводила до исступления. Она хотела только одного – танцевать, и надеялась, что сумеет этим обеспечить и себя, и бабушку с Федором. Если она выйдет замуж за нелюбимого, то потеряет к себе всякое уважение. Нет, лучше работать день и ночь, делать все, что угодно.
– Ну, хорошо, хорошо, только не плачь. – Евгения Петровна, думая о жестокости судьбы, сама готова была разрыдаться. Быть может, Зоя и права… Конечно, князь Марковский слишком стар для ее внучки, но зато он принадлежит к их кругу, а это очень важно… Что ж поделать: даст бог, появятся другие женихи, помоложе… Зоя сама встретит и полюбит достойного и порядочного человека. Даст бог… Только на него и на эту счастливую встречу и оставалось ей уповать. Правда, было еще немного драгоценностей, спрятанных под матрацем их кровати, – кучка бриллиантов и изумрудов, длинная нитка великолепного жемчуга и пасхальное яйцо, подарок императрицы… Нет, не о таком будущем для своей внучки мечтала она. – Довольно плакать! Вытри слезы, и пойдем погуляем.
– Не пойду. – Зоя глубже зарылась лицом в подушку. – Он наверняка ждет нас внизу…
– Что за глупости! – Евгения Петровна улыбнулась: Зоя, в сущности, оставалась ребенком, хоть и стремительно повзрослела за эти два месяца. – Не станет человек с такими безупречными манерами околачиваться у твоего подъезда.
Зоя перевернулась на спину: она была поразительно красива сейчас.
– Простите меня, бабушка… Я не хотела вас огорчать… А о себе, и о вас, и о Федоре позабочусь я.
– Я не хочу, чтобы ты работала на нас, дитя мое. Все должно быть иначе: должен появиться человек, который будет опекать и оберегать тебя.
– Сейчас не то время, все переменилось, бабушка. – Зоя приподнялась на кровати и застенчиво улыбнулась. – А может быть, я стану великой балериной!
– Можно и впрямь подумать, что тебе нравится скакать по сцене.
– Я обожаю балет, бабушка!
– Знаю, знаю! И ты талантливая у меня. Но нельзя же всю жизнь только танцевать. Да, сейчас тебе приходится этим заниматься. Но наступит день, и все опять переменится. – В ее голосе звучало не столько обещание, сколько надежда, и Зоя, вскочив с кровати, подумала вдруг, что не хочет, чтобы надежда эта сбылась. Она любила балет сильней, чем думала и могла понять бабушка, и танцевала не только ради куска хлеба.
Они вышли из дому и медленно пошли к Пале-Рояль, разглядывая лавочки, примостившиеся под его арками. Зоя невольно ощутила душевный трепет. Париж был прекрасен, парижане ей нравились. Жизнь не так ужасна. Она чувствовала себя юной и счастливой – слишком юной, чтобы тратить время, принимая ухаживания князя Марковского.
Глава 13
Весь июнь Зоя танцевала в дягилевском балете и была так увлечена своей работой, что даже не знала о творящихся в мире событиях. И вход в Париж американских войск под командованием генерала Першинга был для нее полной неожиданностью. Колонна американцев строем прошла к площади Согласия. Париж сошел с ума от восторга: люди кричали, размахивали руками, засыпали солдат цветами с криками «Vive l’Amerique!» [2 - «Да здравствует Америка!» (фр.)]. Зоя с трудом пробралась сквозь толчею домой и стала рассказывать бабушке об увиденном:
– …Их тысячи, тысячи!..
– Тогда, может быть, они смогут завершить войну поскорее, – отвечала та. Евгения Петровна, измученная ночными бомбежками, лелеяла тайную надежду, что скорое окончание войны изменит положение в России и они смогут вернуться на родину. Впрочем, надежду эту разделяли с нею очень немногие.
– Хотите – пойдем посмотрим? – сияя глазами, спросила Зоя.
Ликование парижан и вид молодцеватых, краснощеких, крепких солдат в хаки радовали ее и вселяли уверенность в будущем, хотя бабушка только скептически покачивала головой.
– Знаешь, дитя мое, я не люблю солдат на улицах. – Воспоминания о петроградском феврале были еще свежи. – Держись от них подальше, а лучше вообще сиди дома. Настроение толпы может измениться в минуту: сейчас ликуют, а потом идут убивать.
Но, судя по всему, она ошибалась. Все были счастливы, а в театре даже отменили репетиции. Впервые за месяц у Зои выдалось свободное время: она могла поспать подольше, остаться в постели с книгой, погулять, посидеть у камина… Вечером она написала Мари очередное письмо, рассказывая о вступлении в Париж генерала Першинга и о своих успехах на сцене. Ей было о чем написать, хотя об ухаживании князя Марковского она даже не упомянула, зная, что подругу обескуражит посредничество бабушки. Но теперь все это было в прошлом: князь понял, что ему отказано, и, хотя по-прежнему привозил Евгении Петровне свежий хлеб, Зою больше не караулил возле театра.
Зоя водила пером по бумаге, а Сава, мирно посапывая, спала у нее на коленях. «…Она – вылитый Джой, и, когда она вбегает в комнату, я сразу же вспоминаю Царское и тот день, когда ты мне ее подарила. Впрочем, никакие напоминания мне не нужны – я и так не забываю тебя ни на минуту. Мне так дико, что мы в Париже, а ты – дома, и этим летом мы не поедем вместе в Ливадию. Та смешная фотография всегда лежит у моего изголовья».
Зоя неизменно смотрела на нее, перед тем как заснуть. Она бережно хранила и фотографию Ольги с наследником на коленях – Алексею было тогда года три-четыре, – и снимок Николая и Александры. Неделю назад она получила отправленное доктором Боткиным письмо от Мари: та писала, что у них все обстоит благополучно, их по-прежнему держат под домашним арестом, но в сентябре обещают отправить в Ливадию, сама она давно поправилась и просит прощения за то, что заразила Зою корью… Читая, Зоя улыбалась сквозь слезы.
В тот день должен был состояться спектакль «Петрушка» для генерала Першинга и его штаба, и Зою срочно вызвали в театр. Бабушку, как и следовало ожидать, эта новость не очень обрадовала: танцевать перед солдатней – это уже предел падения. Но, наученная горьким опытом, она даже не стала отговаривать внучку.
– Я хочу, чтобы Федор сегодня встретил тебя после театра, – сказала Евгения Петровна.
– Какие глупости, бабушка, со мной ничего не случится. Американские генералы ничем не отличаются от русских. Они достаточно благовоспитанны, чтобы не лезть на сцену и не хватать балерин в охапку, – сказала Зоя. В этот вечер заглавную партию танцевал Нижинский, и она сама не верила своему счастью: оказаться партнершей великого артиста – об этом можно было только мечтать. – Все будет хорошо, обещаю вам.
– Одну я тебя не пущу. Или Федор, или князь Владимир – выбирай. – Она-то отлично знала, кого выберет себе в провожатые Зоя, и в глубине души жалела, что не проявила в том памятном разговоре должной настойчивости. Впрочем, князь действительно не подходил Зое по возрасту.
– Ну, хорошо. Я пойду с Федором. Воображаю, как он будет томиться за кулисами от скуки.
– Ради тебя, дитя мое, он готов и не на такое. – Федор был фанатично предан им, и она знала: Зоя будет в полной безопасности, пока он рядом.
Зоя решила согласиться, чтобы успокоить бабушку.
– Только скажи ему, чтобы не вылез ненароком на сцену.
– Не бойся, не вылезет.
Взяв такси, они поехали в «Гранд-опера́». Зою сразу же подхватила и завертела царившая в театре суета: шла подготовка к приезду генерала Першинга и его штаба. Зоя знала, что и «Опера комик», и «Комеди Франсез» давали спектакли в честь генерала – Париж раскрывал ему объятия.
В этот вечер она танцевала как никогда. Присутствие Нижинского окрыляло ее. Сам Дягилев сказал ей в антракте несколько одобрительных слов. Она была в таком упоении и так полно отдавалась танцу, что и не заметила, как подошел к концу спектакль и опустился занавес. Ей бы хотелось, чтобы этот вечер продолжался бесконечно. Выйдя на поклоны, она потом вместе с остальными балеринами ушла переодеваться и разгримировываться. Еще очень не скоро она станет примой и получит отдельную уборную, но ее это мало беспокоило. Она мечтала танцевать в балете, и мечта ее осуществилась, а остальное не имело значения. И, медленно развязывая ленты на атласных пуантах, Зоя была горда собой. И даже стертые в кровь пальцы показались ей слишком ничтожной платой за ту радость, которую она испытала сегодня. А про генерала Першинга она и не вспоминала: танец занимал все ее мысли и чувства… И потому удивилась, услышав слова вошедшего в комнату репетитора:
– Вы все приглашены на прием к генералу Першингу. Вас отвезут туда на армейских грузовиках. – С горделивой любовью репетитор оглядела своих питомиц: они поработали на славу. – Всем шампанского! – добавила она с улыбкой, и сразу вся уборная заполнилась говором и смехом.
С появлением американцев Париж ожил: бесконечной чередой шли празднества, званые вечера, спектакли, приемы… И тут Зоя вспомнила, что ее ждет Федор. Ей до смерти хотелось вместе со всеми отправиться на прием, несмотря на все бабушкины страхи. Она выскользнула из уборной и у двери, ведущей на сцену, увидела Федора, стоявшего там с несчастным видом. Он выглядел необыкновенно нелепо в окружении мужчин в трико и женщин в балетных пачках. Толпа полуодетых, ярко накрашенных людей явно приводила его в смятение.
– Федор, я должна вместе со всеми поехать на прием… – сказала она, – а тебя взять с собой не могу. Ты поезжай к бабушке, а я вернусь домой сама – как только сумею.
– Нет, барышня, – покачал головой он. – Я обещал Евгении Петровне, что привезу вас домой.
– Но ты же не можешь идти к генералу! – воскликнула Зоя. – Со мной ничего не случится!
– Евгения Петровна будут гневаться.
– Ничего. Я ей сама все объясню.
– Нет, барышня, я уж вас дождусь. – Федор говорил так непреклонно, что Зое захотелось заплакать с досады. Ей совершенно не нужен был провожатый – этакая бородатая дуэнья. Она хотела быть как все: она уже взрослая, ей восемнадцать лет… А вдруг – если ей повезет – с нею заговорит сам Нижинский?.. Или Сергей Павлович захочет продолжить беседу?.. Эти люди интересовали ее больше, чем офицеры-американцы. Но прежде надо было уговорить Федора не ждать ее, а вернуться домой. В конце концов ей это удалось, и старый слуга согласился оставить ее, хоть и продолжал твердить, что Евгения Петровна «будут очень недовольны».
– Говорю тебе, я ей все сама объясню!
– Ладно, барышня, – вздохнул Федор, поклонился и побрел к выходу.
– С кем это ты, Зоя? – спросила ее какая-то балерина.
– Да так, старый знакомый нашей семьи.
Зоя улыбнулась. Никто в театре не знал, как она живет, никому не было до этого дела, никто не расспрашивал, какими путями пришла она в труппу. Здесь людей не интересовало ничего, кроме балета… Федор, стоявший возле нее как на карауле, был нелеп, и она с облегчением вздохнула, когда его массивная фигура скрылась из виду. Теперь можно было со спокойной душой переодеваться для приема.
Артисты в прекрасном настроении, еще немного подогретом шампанским, разместились по автомобилям и, распевая старые русские песни, пересекли мост Александра III. У дома, где остановился Першинг, песни после неоднократных просьб смолкли. Но генерал – высокий, стройный, в полной парадной форме встречавший гостей в отделанном мрамором вестибюле, – казался человеком приветливым и добродушным. Сердце Зои сжалось – особняк, занимаемый Першингом, напомнил ей дворцы Санкт-Петербурга: мраморный пол, колонны, широкая лестница были словно из той, прежней жизни, которая еще не успела изгладиться из ее памяти.
Гостей проводили в бальную залу с зеркальными стенами и мраморным камином в стиле Людовика XV. Зоя вновь почувствовала себя совсем юной, когда рассевшийся по местам военный оркестр заиграл медленный вальс. Гостей стали обносить шампанским. Зоя едва не разрыдалась от нахлынувших чувств и поспешила выйти в примыкавший к залу сад.
Там она молча остановилась возле статуи Родена, жалея, что приехала сюда, как вдруг за спиной у нее в теплом вечернем воздухе мягко прозвучал незнакомый голос:
– Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен, мадемуазель? – Это, несомненно, был американец, хотя говорил он на безукоризненном французском языке.
Обернувшись, Зоя увидела высокого привлекательного мужчину с седеющей головой и блестящими синими глазами. Первое, что мелькнуло у нее в голове: «Он – добрый». Офицер посмотрел на нее с безмолвным вопросом, когда она покачала головой, а потом спросил, заметив, очевидно, еще не высохшие слезы у нее на глазах:
– Что-нибудь случилось?
Зоя все так же молча покачала головой и поспешно вытерла глаза. На ней было простое белое платье, подаренное в прошлом году императрицей, – едва ли не единственное из тех, что они успели взять с собой. Оно очень шло ей. Что она могла объяснить этому американцу? Уж лучше бы он ушел, оставив ее наедине с воспоминаниями. Однако офицер неотрывно смотрел ей в глаза и даже не думал уходить.
– Здесь так хорошо… – сумела она выдавить из себя и сейчас же подумала о своей убогой квартирке возле Пале-Рояль, о том, как переменилась ее жизнь, как не соответствует она этому роскошному особняку.
– Вы, должно быть, из труппы русского балета?
– Да, – улыбнулась она, надеясь, что он забудет про ее слезы. Из зала долетали звуки вальса, и она с гордостью произнесла, думая, что ей все-таки очень и очень повезло: – Правда, Нижинский был сегодня великолепен?
Смущенно улыбнувшись, американец подошел чуть ближе, и Зоя заметила, как он высок ростом и хорош собой.
– Знаете, я не… слишком разбираюсь в балете. Нам просто было приказано явиться сегодня вечером на спектакль.
– Ах, вот как?! – рассмеялась Зоя. – И вы, должно быть, измучились?
– Да. Я очень страдал и еще минуту назад чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. Не хотите ли бокал шампанского?
– Чуть попозже. Мне не хочется уходить отсюда, здесь так хорошо. А вы тоже живете в этом особняке?
– Нет, – покачал он головой. – Нас разместили в доме на рю дю Бак. Это, конечно, не такой дворец, но там удобно. И это совсем рядом.
Офицер не отрывал от нее глаз, произнося эти слова. В каждом движении Зои сквозило изящество – не грациозность танцовщицы, а почти царственное величие, – но улыбка была невыразимо печальна.
– Вы служите в штабе генерала Першинга?
– Да, – отвечал он, не уточняя, что был одним из его адъютантов. – Вы давно на сцене? – спросил он и тотчас спохватился, что вопрос его, адресованный совсем юной девушке, звучит странно.
Беседа продолжалась по-английски, которым Зоя владела благодаря Смольному институту превосходно.
– Меня приняли в труппу месяц назад, – улыбнулась она. – К величайшему неудовольствию моей бабушки.
– Зато ваши родители, должно быть, гордятся вами, – сказал офицер и тотчас пожалел о своих словах: искорки смеха в глазах Зои погасли.
– Моих родителей убили в Петрограде… в марте, – еле слышно произнесла она. – Я живу с бабушкой.
– Простите…
Под мерцающим взглядом этих синих глаз Зоя чуть было опять не расплакалась. Она впервые рассказала постороннему о своей трагедии: ее коллеги почти ничего не знали о ней. А этот офицер чем-то напоминал ей отца – то ли сдержанным изяществом движений, то ли коротко остриженными, темными с проседью волосами, то ли блеском глаз.
– А здесь вы с нею? – Сам не понимая почему, он пленился этой совсем еще молоденькой русской девушкой с такими большими и печальными зелеными глазами.
– Да, мы приехали сюда… после… после того, что случилось… – Голос ее пресекся.
– Прогуляемся немного? – спросил он, мягко беря ее руку в свои, показавшиеся Зое удивительно надежными. – И, может быть, выпьем немного шампанского.
Они стали прогуливаться вокруг скульптуры, болтая о войне, о Париже, обо всем, что не было так мучительно вспоминать Зое.
– А вы откуда? – спросила она.
– Из Нью-Йорка. – Зое это почти ни о чем не говорило: она знала об Америке очень мало.
– А какой это город?
– Большой, суетливый, – засмеялся он, глядя на нее с высоты своего роста. – Наверно, не такой красивый, как Париж. – Ему хотелось спросить ее о Петрограде, но он понимал, что это будет не к месту и не ко времени. – У вас каждый день спектакли?
– Да. Но перед сегодняшним мне дали неделю, чтобы отдышаться.
– А как же вы проводите свой досуг?
– Мы ходим с бабушкой гулять. Пишу письма друзьям в Россию… читаю… сплю… играю со своей собачкой.
– Я вижу, у вас довольно приятная жизнь. А какая у вас собачка?
Он произносил эти пустые, ничего не значащие слова, потому что ему хотелось узнать ее поближе, а почему – он и сам не сумел бы ответить. Эта девушка явно была вдвое его моложе, но чем-то трогала его душу.
– Кокер-спаниель, – улыбнулась Зоя. – Ее мне подарил мой самый близкий друг…
– Друг? – переспросил он с интересом.
– Подруга, я хочу сказать. Троюродная сестра.
– И вы привезли собачку из России?
Зоя кивнула, и ее огненные волосы взметнулись, точно языки пламени.
– Да. И она перенесла это путешествие лучше, чем я. В Париж я приехала с тяжелой корью. Как глупо, правда?
Но уже ничего из того, что касалось так или иначе этой девушки, глупым ему не казалось, хотя он не знал даже, как ее зовут.
– Отчего же? Вовсе не глупо. Скажите, мадемуазель, не пора ли нам представиться друг другу?
– Зоя Юсупова, – присела Зоя.
– Клейтон Эндрюс. Капитан Клейтон Эндрюс.
– И мой брат был капитаном лейб-гвардии Преображенского полка, но вы, наверно, и не слыхали о таком. – Она взглянула на него выжидательно, и опять дымка печали заволокла ее прекрасные глаза.
Посмотрев в них, капитан понял смысл расхожего выражения «глаза – зеркало души»: как стремительно менялось ее настроение! Сейчас их изумрудная глубина блестела от непролитых слез, и Клейтон готов был сделать все, что только можно, лишь бы они вновь заблестели радостью.
– Я, к сожалению, так мало знаю о России, мисс Юсупова…
– Тогда мы с вами квиты: я тоже почти ничего не знаю об Америке.
Они вернулись в бальный зал, где продолжали танцевать вальс гости, и он принес ей бокал шампанского.
– Могу ли я просить вас?..
Зоя, мгновение поколебавшись, кивнула. Поставив ее бокал на столик, он подал ей руку, и они заскользили в медленном и даже несколько церемонном танце. И Зое снова почудилось на миг, будто ее обнимают руки отца… Если закрыть глаза, можно представить, что она – в Петербурге… Но голос капитана вернул ее к действительности.
– А скажите, мадемуазель Юсупова, вы всегда танцуете с закрытыми глазами? – поддразнивая, спросил он, а она улыбнулась в ответ. Ей было хорошо в объятиях этого высокого, крепкого мужчины. И вечер был такой необыкновенный… И этот волшебный дворец…
– Как здесь прекрасно, правда?
– Да, – ответил он, хотя ему больше нравилось говорить с нею наедине, в саду, а не здесь, среди многолюдства и музыки. И к тому же генерал Першинг по окончании танца подозвал своего адъютанта к себе.
Когда Клейтон вернулся в зал, Зои там уже не было. Он принялся повсюду искать ее, снова вышел в сад – тщетно. Наконец ему сказали, что штабной автобус увез первую часть труппы домой. И капитан тоже побрел к себе на рю дю Бак, вспоминая имя этой девушки, ее огромные зеленые глаза, раздумывая над тем, кто же она такая. Ее окружала какая-то тайна.
Глава 14
– Вот что я вам скажу, Зоя Константиновна: когда я в следующий раз пошлю за вами Федора, вы уж будьте добры не отсылать его домой.
Разговор этот происходил на следующее утро за завтраком. Старая графиня была в ярости: накануне Федор, растерянно моргая, сообщил ей, что солдаты увезли куда-то всех балерин, а его, ясное дело, с собой не взяли. У Евгении Петровны хватило выдержки не устраивать Зое скандал, когда та вернулась домой, а отложить выяснение отношений на утро. За ночь ее гнев нисколько не остыл – она была доведена, что называется, до белого каления.
– Бабушка, поймите, что я никак не могла взять Федора с собой. Генерал Першинг устроил роскошный прием. – И ей тотчас вспомнились цветы в зимнем саду и капитан, с которым она там познакомилась. Однако бабушке она ничего говорить не стала.
– Ах, вот уже до чего дошло! Развлекаем солдатню! Что-то дальше будет?! Вот почему барышни из хороших семей не должны служить в балете! Это неприлично! И больше я терпеть это не намерена! Я требую, чтобы ты немедленно ушла из театра!
– Бабушка, вы же знаете, что я… что это невозможно!..
– Очень даже возможно, если я тебе велю!
– Бабушка… Пожалуйста, не надо об этом… – Зое совершенно не хотелось сейчас затевать спор с Евгенией Петровной: она еще не отошла от воспоминаний об этом чудесном вечере и этом седом капитане – он был таким милым. И все же она сочла за благо не рассказывать о нем бабушке. К чему? Все равно она с ним никогда больше не увидится, а Евгении Петровне – лишний повод для тревоги. – Ну, простите меня, я больше не буду.
Вот это верно: больше ей в таких местах бывать не придется – вряд ли генерал Першинг намерен устраивать прием для дягилевской труппы после каждого спектакля.
– Куда ты направляешься, позволь спросить? – осведомилась графиня.
– На репетицию.
– Я больше не могу слышать этого слова! – Стараясь успокоиться, графиня поднялась из-за стола и прошлась по комнате. – Репетиция, репетиция! Довольно!
Она собиралась продать еще одно колье – на этот раз изумрудное. Может быть, Зоя все же выбросит эту дурь из головы?! Какая она балерина?! Девчонка еще!
– Когда тебя ждать?
– К четырем. Репетиция начнется в девять, а спектакля сегодня нет.
– Зоя, я прошу тебя, подумай серьезно о том, что я тебе сказала: оставь театр! – сказала Евгения Петровна, отлично понимая, что говорит впустую: Зое так нравится балет, да и деньги, которые ей платят в театре, далеко не лишние. Сама мысль об этом была ей невыносима, но Евгения Петровна должна была признать, что и ее новое платье, и теплая шаль были куплены на Зоино жалованье. Из него же они платили за квартиру и покупали еду, не позволяя себе, впрочем, никаких излишеств. Кое-что по-прежнему привозил им князь Владимир в надежде хоть мельком увидеть Зою.
– Вот я вернусь, и мы пойдем гулять.
– С чего ты решила, что я собираюсь идти с тобою гулять? – ворчливо осведомилась графиня.
Зоя рассмеялась:
– С того, что вы меня очень любите, а я – вас!
Она чмокнула ее в щеку, и словно гимназистка, опаздывающая на урок, выбежала из комнаты.
Графиня вздохнула и принялась убирать со стола. Ах, как трудно стало с Зоей!.. Как сильно все переменилось! И сильней всего – сама Зоя… Она уже не ребенок, за нею теперь не уследишь…
Репетиция проходила в «Гранд-опера́». Зоя занималась у станка, потом танцевала на сцене и через несколько часов почувствовала, что сильно устала: давала себя знать бессонная ночь. Наконец около четырех она со вздохом облегчения вышла на улицу, залитую июньским солнцем.
– У вас утомленный вид, мадемуазель Юсупова, – раздался вдруг чей-то голос.
Вздрогнув от неожиданности, Зоя подняла голову и увидела капитана Клейтона Эндрюса, стоявшего возле штабного автомобиля.
– Ох, как вы меня напугали… Здравствуйте, капитан.
– Был бы рад сказать то же самое, но… Я здесь томлюсь уже часа два. – Он рассмеялся.
– Вы меня ждете? – изумилась Зоя.
– Вас. Вчера мне не удалось попрощаться с вами.
– Вы были чем-то заняты, когда я уходила.
– Должно быть, вас посадили в первый автобус, и я, вернувшись, вас уже не застал.
Зоя кивнула, недоумевая: неужели он искал ее и выяснял, каким автобусом ее повезли домой? Она не думала, что они когда-нибудь встретятся, но чувствовала, что ей приятно видеть его: он и вправду был очень красив – высок ростом, изящен. Она вспомнила, как легко и грациозно он кружил ее вчера в вальсе.
– Я надеялся, что вы окажете мне честь и пообедаете со мной, но, кажется, уже поздно.
– Да, мне надо домой… к бабушке… она ждет меня. – Зоя улыбнулась ему, как напроказившая девчонка. – Она ужасно сердится из-за вчерашнего…
– А вы поздно вернулись? – озадаченно спросил капитан. – Я не заметил, который был час, когда вы ушли.
Значит, она и вправду очень молода – совсем девочка, невинное дитя, а вот глаза не по-детски мудры.
Вдруг она расхохоталась:
– Бабушка считает, что барышне неприлично ходить одной, и она послала нашего Федора в виде дуэньи, а я отправила его домой! Он был рад несказанно, а я – еще больше.
– В таком случае, мадемуазель, не позволите ли мне проводить вас? Я доставлю вас на машине в целости и сохранности.
Зоя заколебалась, однако капитан выглядел человеком благовоспитанным… Подумаешь, что тут такого? Тем более что никто не узнает… Она выйдет за квартал до Пале-Рояль.
– Спасибо.
Клейтон распахнул перед нею дверцу, и Зоя, усевшись, назвала ему адрес. За несколько сот метров от дома она попросила остановиться.
– Разве вы здесь живете?
– Не совсем. – Зоя засмеялась и снова залилась краской. – Я подумала, что не стоит доводить бабушку до полного исступления: она ведь еще не простила меня за вчерашнее.
Рассмеялся и Клейтон, отчего лицо его стало совсем молодым.
– Да вы просто сорванец! Ну а если я попрошу вас оказать мне честь и отужинать со мной? Что вы на это скажете?
– Не знаю, право. Я сказала бабушке, что сегодня нет спектакля… – Она всегда говорила ей правду, неужели теперь придется лгать? Но отношение графини к «солдатне» было ей хорошо известно.
– А она вас никуда не отпускает? – Капитан был одновременно и позабавлен, и удивлен.
– Я пока нигде еще не была, – честно призналась Зоя.
– О боже!.. – воскликнул капитан. – А не позволено ли мне будет узнать в таком случае, сколько же вам лет? – Очевидно, она еще моложе, чем кажется.
– Восемнадцать, – с ноткой вызова ответила Зоя.
– И вы, должно быть, думаете, что это очень много?
– Достаточно. Совсем недавно бабушка попыталась выдать меня замуж за друга нашей семьи. – Она снова вспыхнула, подумав, что поступает глупо, рассказывая ему о князе. Однако Клейтон был иного мнения.
– А ему сколько? Двадцать один?
– Нет, ну что вы! – рассмеялась Зоя. – Он гораздо, гораздо старше! Ему чуть ли не шестьдесят уже стукнуло!
На этот раз Клейтон был поражен, но отнюдь не позабавлен:
– Неужели? И… что же заставило вашу бабушку?..
– Так, в двух словах не объяснить. Но он мне не нравится, не говоря уж о том, что он старик.
– Я тоже, – очень серьезно сказал капитан. – Мне сорок пять лет. – Ему с самого начала хотелось быть с нею честным.
– И вы не женаты? – удивилась Зоя, но тотчас догадалась, и Клейтон подтвердил ее догадку:
– Я в разводе.
Клейтон Эндрюс десять лет назад расстался с женой, происходившей из семьи Вандербильтов. В Нью-Йорке он пользовался огромным успехом у женщин, но ни одна из них за эти десять лет не тронула его сердце.
– Вы шокированы? – спросил он.
– Нет, – ответила Зоя, взглянув на него и подумав, что не ошиблась: он и в самом деле хороший человек. Теперь она была просто убеждена в этом. – А почему вы расстались?
– Думаю, потому что разлюбили друг друга… Впрочем, мы с нею всегда были очень разные… Она замужем, у нас добрые отношения, хотя видимся мы довольно редко. Она живет в Вашингтоне.
– Где это? – Название города ничего не говорило ей и звучало таинственно.
– Недалеко от Нью-Йорка. Недалеко, но и не очень близко. Как от Парижа до Бордо. Или до Лондона.
Зоя кивнула: теперь понятно. Капитан взглянул на часы: ему пора было возвращаться.
– Ну так как же, принимаете вы мое предложение отужинать сегодня?
– Боюсь, что сегодня не получится. – Зоя посмотрела на него печально.
– А завтра? – улыбнулся капитан.
– Завтра у меня спектакль.
– А после спектакля? – Он был настойчив, ибо, отыскав ее, не хотел, чтобы она ускользнула.
– Я постараюсь.
– Вот и отлично. Итак, до завтра. – Он выпрыгнул из машины и помог Зое выйти. Она поблагодарила, он помахал ей вслед и как на крыльях пустился в обратный путь по рю Константин.
Глава 15
Впервые в жизни она солгала бабушке. Это случилось на следующий день, когда Зоя опять отправилась в Opéra [3 - Оперу (фр.).]. Ей было стыдно, она испытывала жгучее чувство вины, однако старалась убедить себя, что ее невинный обман никому не причинит вреда. В конце концов, уговаривала себя Зоя, что уж тут такого страшного? Велика важность – принять приглашение на обед от человека, который хорош собой и интересен! А бабушке было сказано, что Дягилев устраивает небольшой банкет для всей труппы, и не пойти было бы просто не по-товарищески.
– Не ждите меня, я приду поздно! – крикнула она, не оборачиваясь, чтобы Евгения Петровна не видела выражения ее глаз.
– Тебе непременно надо там быть?
– Непременно, бабушка, я не могу отказаться. – И Зоя пулей вылетела за дверь.
После репетиции Клейтон ждал ее у театра в машине. Увидев Зою, он улыбнулся и распахнул перед нею дверцу.
– Ну, как прошла репетиция? – спросил он, не столько ожидая ответа, сколько вслушиваясь в само звучание ее голоса и вглядываясь в ее глаза, которые горели еще ярче обычного – настоящие изумруды.
– Отлично. Но Нижинский сегодня вечером не танцует. Какая жалость, правда? Он замечательный танцовщик! – И она тотчас спохватилась, что Клейтон не любит балет. – Ох, я совсем забыла!..
– Ничего, – ответил капитан. – Может быть, я не так уж безнадежен, как может показаться.
Он повез ее прямо к «Максиму». Переступив порог этого знаменитого ресторана, Зоя почувствовала, что у нее перехватывает дыхание: отделанный бархатными портьерами зал был полон нарядными дамами в вечерних туалетах и элегантными мужчинами в парадных мундирах. «Сколько взрослых», – подумала Зоя, мысленно принявшись сочинять письмо Маше и представляя, как она все это опишет. Но как объяснить и подруге, и самой себе, кто такой капитан Клейтон, почему она приняла его приглашение… Он очень любезен и внимателен, но, наверно, этого еще недостаточно?.. Но ей хорошо с ним, она нисколько его не стесняется, ей нравится разговаривать с капитаном. Что тут такого? Зоя изо всех сил старалась вести себя не как восторженная девочка, а как взрослая дама. Капитан, не сводя с нее любующихся глаз, заказал шампанского. Зоя незаметно оглядывалась по сторонам.
– Вы бывали здесь?
В ответ Зоя покачала головой, припомнив свою убогую квартирку и дешевый отель, в котором они жили до переезда. Не только у «Максима» – она вообще не была ни в одном ресторане. Они с бабушкой сами себе стряпали незатейливую еду и обедали вместе с Федором.
– Нет, – сказала она, решив ничего не объяснять: вряд ли капитану будет это понятно.
– Славное место, правда? До войны я частенько сюда захаживал.
– Вы много ездили по свету?
– Порядочно. А вам не случалось бывать в Париже до… до того, как перебрались сюда три месяца назад?
Зоя поняла, почему он запнулся, и была тронута его тактом и тем, что он, оказывается, все о ней помнил.
– Мне – нет, а вот родители приезжали сюда часто. Мама была немкой по крови, но всю жизнь прожила в России…
Клейтону очень хотелось расспросить ее о революции, но он догадывался, что разговор этот будет для нее мучителен, и решил не затевать его.
– А скажите, Зоя, вы когда-нибудь видели царя?
Зоя рассмеялась, а вслед за нею – и капитан.
– Но что же тут смешного?
– Да нет, просто дело в том… – Капитан был ей так симпатичен, что Зоя решила ему открыться: – Дело в том, что он – мой родственник, и не очень дальний.
Но ей тотчас припомнилось прощание в Царском, и лицо ее вновь стало серьезным и печальным. Клейтон налил ей шампанского.
– Не будем говорить об этом, если вам не хочется.
Зоя взглянула ему прямо в глаза:
– Нет-нет, я просто… – Она едва сдерживала слезы. – Я просто очень скучаю по ним… Не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь… Они ведь по-прежнему содержатся под стражей, там, в Царском…
– Вы получаете от них какие-нибудь известия? – удивился капитан.
– Мне пишет великая княжна Мария… Маша, моя самая лучшая подруга. Когда мы бежали из России, она была очень больна. – Зоя грустно улыбнулась. – И меня заразила. У всех была корь…
Капитан не скрывал изумления: русский царь – близкий родственник этой очаровательной девушки?!
– И вы росли вместе с его детьми?
Зоя кивнула, и Клейтон улыбнулся: да, он был прав – эта маленькая балерина совсем не так проста, как кажется. Она из знатной русской семьи, у нее необыкновенное прошлое, он это сразу почувствовал.
Зоя начала рассказывать ему о своем доме, о той ночи, когда погиб Николай, о бегстве в Царское и потом, через три границы – сюда, в Париж.
– У меня остались такие чудесные фотографии, когда-нибудь я вам их покажу. Август мы всегда проводили в Ливадии. Маша написала мне, что, может быть, их отправят туда. Мы всегда отмечали там день рождения тети Аликс – во дворце или на яхте.
Капитан глядел на нее во все глаза. Этот волшебный мир был для нее частью обыденной жизни, а коронованные особы – родственниками, троюродными сестрами и братьями: она играла с ними в теннис, каталась на яхте… А теперь она танцует в дягилевской труппе. Неудивительно, что бабушка послала с нею провожатого, этого самого Федора… К концу обеда капитану казалось, что он всех знает лично, а сердце его ныло: как много уже успела потерять эта девочка!..
– И что же вы будете делать?
– Не знаю, – честно призналась Зоя. – Когда нечего будет продавать, будем жить на мое жалованье. Бабушка не может работать – ей ведь уже за восемьдесят, – а Федор не говорит по-французски, его никто не наймет… Да и он тоже немолод… – Она боялась думать о том уже недалеком дне, когда и Евгения Петровна, и Федор уйдут из жизни.
Капитан, слушая эту очаровательную девушку, такую невинную, непосредственную, такую юную и уже столько пережившую, не решился спросить, что будет, когда она останется одна.
– Судя по вашим рассказам, отец ваш был достойнейшим и очень милым человеком.
– Да.
– Трудно представить себе, что вы лишились всего этого, и еще трудней – что лишились навсегда и прошлое не вернется.
– Бабушка считает, что после окончания войны дела пойдут лучше. И дядя Ники сказал мне так на прощание.
Капитану странно было слышать, что самодержца кто-то называет «дядя Ники».
– Но сейчас я по крайней мере танцую. Когда-то я мечтала сбежать из дому и поступить в Мариинский театр. – Зоя рассмеялась этому воспоминанию. – Это гораздо лучше, чем давать уроки, шить или стать модисткой.
Капитан при этих словах широко улыбнулся:
– Говоря по совести, не думаю, что вы сможете мастерить шляпы.
– Не могу и не буду. Лучше голодать. Но голод нам не грозит: Сергей Павлович платит мне вполне прилично.
Зоя рассказала ему, как показывалась Дягилеву, и капитан был поражен ее наивной отвагой. Впрочем, ее согласие пообедать с ним тоже свидетельствовало о том, что она – не робкого десятка. Это полудитя с каждой минутой нравилось ему все больше, и Зоя представлялась капитану в новом свете. Дело было уже не в ее хорошеньком личике и по-балетному изящной фигурке. Она, принадлежа к подлинной аристократии, все имела – и всего лишилась, не утратив лишь достоинства и не пав духом.
– Мне бы хотелось, чтобы вы познакомились с бабушкой, – сказала она, будто прочитав его мысли.
– Почту за честь.
– Она, конечно, будет шокирована, что нас с вами никто не представил друг другу, как требует хороший тон… Но я постараюсь ей все объяснить.
– Может быть, скажем, что я – приятель вашего Дягилева?
– Ну что вы! – Зоя рассмеялась. – Это вам только повредит в ее глазах. Она терпеть не может все, что связано с балетом! Она предпочла бы видеть меня женой князя Марковского, который водит такси, а не балеринкой на сцене «Гранд-опера»!
Капитан, поглядев в эту минуту на Зою, понял, что не может осуждать ее бабушку: девушка казалась такой беззащитной и неискушенной и представляла такую легкую добычу для жестокого мира, для любого, кто пожелал бы ее обидеть, – да и для него, капитана Клейтона, тоже.
Он расплатился и по дороге домой сказал внезапно погрустневшей Зое:
– Вы разрешите как-нибудь навестить вас и выпить чаю с вами и с вашей бабушкой?
Ему не хотелось, чтобы этому существу пришлось что-либо скрывать, лгать или притворяться: ему не хотелось причинять ей боль.
– А что же я ей скажу? – испуганно спросила Зоя.
– Что-нибудь придумаем. Вы заняты в воскресенье?
– По воскресеньям мы с бабушкой гуляем в Булонском лесу.
– Я отвезу вас туда. В четыре часа удобно?
Зоя машинально кивнула, продолжая думать, что она скажет Евгении Петровне. Но Клейтон предложил самый простой выход:
– Вы ей скажете, что я – адъютант генерала Першинга и что мы познакомились на приеме. Говорить правду куда легче, чем лгать. – И снова, уже не в первый раз за этот вечер, он чем-то неуловимо напомнил ей отца.
Клейтон проводил ее до подъезда и видел, как Зоя, обернувшись в дверях, помахала ему на прощание. Потом по ступенькам застучали ее каблучки.
Глава 16
Однако церемония знакомства Клейтона с Евгенией Петровной прошла легче и проще, чем они думали. Зоя объяснила, что ее представили капитану на приеме, устроенном генералом Першингом в честь дягилевской труппы, и она пригласила его на чашку чая. Старая графиня на мгновение смутилась: одно дело – общаться с князем Владимиром, таким же бедняком, как она с внучкой, и совсем иное – с американским офицером, адъютантом главнокомандующего. Однако тут же оправилась от замешательства.
К чаю Зоя купила полдюжины пирожных, показавшихся особенно вкусными, – они ведь так давно не видели сластей и лакомств! Графиня принесла чайник с кипятком. На столе не было ни самовара, ни серебряных ложечек, ни льняных салфеток, да и угощение было более чем скромным, но томила ее другая забота: что понадобилось американцу в их доме? Все остальное уже не слишком ее волновало.
Однако, когда ровно в четыре пополудни Федор распахнул перед капитаном дверь и тот шагнул через порог, все страхи ее улетучились. Он принес и вручил ей и Зое цветы, яблочный пирог и вообще вел себя как «порядочный человек из хорошего общества», приветствуя Зою со сдержанной почтительностью, а ее – с подчеркнутым уважением. Зою он в тот вечер как бы почти не замечал, разговаривая только с Евгенией Петровной – рассказывал о своих путешествиях, о днях юности, прошедшей в Нью-Йорке, расспрашивал о России, о которой почти ничего не знал. Евгении Петровне, как и ее внучке, он тоже постоянно напоминал Константина, такого же остроумного и обаятельного. Когда Зоя вышла из комнаты, чтобы поставить чайник, графиня откинулась на спинку кресла и спокойно принялась разглядывать гостя: цель его визита стала ей теперь понятна. Разумеется, он был стар для Зои, но очень понравился графине, произведя на нее впечатление человека достойного и с изысканными манерами, умного и тонкого.
– Каковы ваши намерения? – вдруг спросила она.
Капитан, не отводя взгляда, ответил честно:
– Еще не знаю. Мне раньше не приходилось даже разговаривать с девушками ее возраста. Но она – необыкновенное существо, необыкновенное во всем. Я думал, что смогу стать ей другом, ей – и вам…
– Хочу вам сказать, капитан Эндрюс: Зоя – не игрушка, она только начинает жить, и жизнь эта может быть непоправимо вами испорчена. Судя по всему, она от вас без ума. Мне кажется, дальше заходить не стоит.
Однако оба знали, что это вряд ли возможно, и Евгения Петровна сознавала даже отчетливей, чем Клейтон, что он подошел уже слишком близко, и в любом случае жизнь Зои никогда не станет прежней.
– Она еще очень, очень юна, – промолвила графиня.
Капитан молча кивнул, поражаясь проницательности этой женщины. Он и сам всю эту неделю упрекал себя в том, что так безрассудно увлекся этой едва расцветшей девушкой. «Зачем я преследую ее? – спрашивал он себя. – Что будет, когда придет пора покинуть Париж? Воспользоваться ее благосклонностью и бежать? Это просто подло».
– Вы ведь понимаете, надеюсь, – продолжала Евгения Петровна, – что в другой жизни, в другое время все это было бы просто-напросто невозможно.
– Отлично понимаю, – сказал капитан. – Но и вы, графиня, не станете отрицать, что времена изменились. Не так ли?
– Так, – согласилась она.
Беседа была прервана появлением Зои, которая налила им чаю. Как и было обещано, она показала капитану фотографии, сделанные прошлым летом в Ливадии. На этих снимках он увидел ее рядом с цесаревичем на борту яхты, увидел великих княжон, императрицу и самого Николая. Все это немного напоминало урок истории, и лицо Зои не раз озарялось счастливой улыбкой, когда она объясняла или вспоминала, а капитан слушал, глядел на нее и знал, что он должен был ответить Евгении Петровне. О нет, не другом хотелось ему стать для этой девушки, которая вызывала в нем неведомые, никогда прежде не испытанные чувства… Но что может он предложить ей, он, сорокапятилетний офицер, прихотью войны занесенный во Францию? Ничего. Ей нужен сверстник – юноша, вместе с которым она будет взрослеть, смеяться, вспоминать… Клейтон ясно сознавал это, и все же ему так хотелось обнять эту девочку и пообещать ей, что никогда больше она не будет страдать…
Потом он повез Евгению Петровну и Зою в Булонский лес и смотрел, как она наперегонки с лающей Савой носится по траве, играет с нею, и тут наконец, неожиданно для самого себя, он обнял и привлек к себе девушку, которая продолжала заливаться звонким смехом. Евгения Петровна глядела на них и со страхом понимала, что неминуемое случится.
Вернувшись домой, она поблагодарила Клейтона и вновь устремила на него спокойно-проницательный взгляд.
– Крепко подумайте, Клейтон: то, что для вас забава, может сломать Зое жизнь. Будьте благоразумны, прошу вас, и… не обижайте ее.
– О чем вы говорили с ним, бабушка? – спросила Зоя, когда капитан откланялся.
– Сказала «спасибо» за пирог и пригласила бывать у нас.
– И все? Он был такой серьезный, когда уходил. Я думала, что-то важное. Он даже не улыбнулся мне на прощание и о чем-то думал…
– Ему есть о чем подумать, дитя мое, – ответила Евгения Петровна и прибавила: – Он и в самом деле слишком стар для тебя.
– Ну и что? Он такой красивый, такой милый…
– Что есть, то есть, – согласилась графиня, надеясь, что капитан будет до такой степени мил, что больше не встретится на пути ее внучки. Зоя влюблена или вот-вот влюбится в него. И что тогда? Катастрофа?
Глава 17
Напрасно надеялась Евгения Петровна, что капитан Клейтон Эндрюс больше не появится. Целую неделю он не искал встреч с Зоей, но ловил себя на том, что беспрестанно думает о ней, вспоминает ее глаза, ее волосы, ее смех – это было похоже на наваждение. На память ему постоянно приходили то ее игры с Савой, то фотографии царской семьи, то еще что-нибудь, так или иначе с Зоей связанное. Даже события, происходившие в России, перестали быть некой далекой абстракцией, а царь из трагической фигуры русской истории сделался живым человеком – у него была жена, дети, три собаки… Клейтон начал понимать, какие жестокие испытания уготовила судьба русскому императору, томившемуся под караулом в своем загородном дворце.
И Зоя то и дело возвращалась мыслями к американцу.
Так прошла неделя, в конце которой Клейтон не выдержал разлуки и появился снова. Он пришел не в театр, а домой и с разрешения графини повел Зою смотреть «Веселую вдову». По возвращении Зоя буквально захлебывалась от восторга, а капитан, улыбаясь, разливал привезенное с собой шампанское по хрустальным бокалам. Боясь обидеть Евгению Петровну и Зою, он тем не менее делал все, чтобы как-то облегчить их жизнь, доставить им радость, а потому дарил им какие-то милые пустяки, которых они были теперь лишены: привез дюжину бокалов и теплые одеяла, уверяя, что их ему «выдали», красивую скатерть и даже постель для Савы.
Графиня отчетливо сознавала, что американец влюблен в ее внучку, а та отвечает ему взаимностью. Они подолгу прогуливались в парке, сидели в маленьких кафе, и капитан объяснял ей, какие именно солдаты и офицеры проходят мимо – зуавы в красных штанах, англичане и американцы в хаки, французские пехотинцы – «пуалю» в голубых шинелях и даже сенегальские стрелки. Они говорили обо всем на свете – от Библии до детей. Зоя рассмешила его, сказав, что мечтала когда-то иметь шестерых детей.
– Почему именно шестерых?
– Сама не знаю, – со счастливой улыбкой ответила она. – Мне нравятся четные числа.
Она прочла ему последнее письмо от Маши: та писала, что Татьяна снова заболела, но на этот раз – ничего серьезного, что дядька наследника Нагорный поражает ее своей нежной и преданной привязанностью к Алексею и не оставляет его ни на минуту, что «папа очень ласков с нами и старается, чтобы мы не падали духом, были веселы и счастливы…».
Представить все это было нелегко. Сердце Клейтона готово было разорваться от сочувствия к этим незнакомым ему людям.
Но, разумеется, говорили они не только об ужасной судьбе русского императора и его близких. Зоя поверяла Клейтону свои секреты и мечты, да и он был с нею предельно откровенен.
Это было необыкновенное, волшебное лето. Если Зоя не была занята в спектакле, капитан заезжал за нею и увозил, старался развлечь, делал ей и бабушке маленькие подарки, которые обходились ему подчас весьма недешево.
Но пришел сентябрь, и все эти невинные радости кончились. Генерал Першинг объявил своим адъютантам, что ставка переносится в Шомон-на-Марне. Клейтон должен был через несколько дней покинуть Париж. А Дягилев задумал ехать с гастролями по Испании и Португалии. Зое предстояло принять мучительное решение. Оставить бабушку она не могла – и ей пришлось покинуть труппу, что просто подкосило ее.
– Но ведь на Дягилеве свет клином не сошелся, – пытался утешить ее Клейтон. – Поступите в другой театр.
Но для Зои существовал один-единственный театр, и она страшно горевала из-за того, что приходится расстаться с ним. Однако это было еще не все: спустя две недели после дня рождения наследника Зоя получила письмо от Маши, отправленное, как всегда, доктором Боткиным. Письмо это содержало ужасные вести.
14 августа всю семью Романовых вывезли из Александровского дворца в Царском и отправили в далекий сибирский город Тобольск. Маша написала ей за день до отъезда, и Зоя не знала о них ничего – ни где они теперь, ни как перенесли трудную дорогу, ничего, кроме того, что в Царском их больше нет. Это было невыносимо. Она-то предполагала, что их со дня на день увезут в Ливадию, в благословенный Крым, где они будут в безопасности. Все обернулось иначе, и она с замирающим от зловещих предчувствий сердцем читала и перечитывала письмо подруги. Напрасно Клейтон, которому она показала письмо, старался ее ободрить.
– Я уверен, Зоя, что она скоро даст о себе знать, – говорил он, – и все ваши страхи покажутся смешными и глупыми. Не стоит воображать себе всякие ужасы. Успокойтесь.
Он произносил эти слова, а сам прекрасно понимал, что все они – впустую: как могла Зоя успокоиться, если всего несколько месяцев назад лишилась всего, что у нее было, если воочию увидала все ужасы революции, если ее близким и родным действительно грозила опасность. Ему и самому было страшно думать об этом, но ни он, ни кто другой ничего не в силах были предпринять. Соединенные Штаты сразу же признали Временное правительство, и никто не решился предоставить убежище низложенному императору. Ему не было спасения от революционеров. Оставалось только молиться и уповать на то, что когда-нибудь его с семьей все-таки освободят. Вот и все, чем мог Клейтон утешить Зою. А хуже всего было то, что он и сам должен был уезжать.
– Это не очень далеко. При первой же возможности я примчусь в Париж, обещаю вам!
Но Зоя глядела на него с ужасом. Маша… Дягилев… А теперь еще и это. Три месяца он ухаживал за нею, и это дарило ему возвышенное и чистое наслаждение. Евгения Петровна с облегчением видела, что оказалась права и тревожиться за внучку нет оснований, капитан не позволял себе ни малейшей нескромности, которая могла бы спугнуть или насторожить Зою. Он просто радовался возможности видеть Зою и старался, чтобы возможности эти случались почаще, а потому приглашал ее на прогулки, в театр, пообедать у «Максима» или в скромном бистро. Сама же она расцветала, чувствуя себя под его надежной и нежной защитой, зная, что его интересует каждая мелочь, касающаяся ее жизни. Порой ей казалось, что она вновь обрела семью. И вот теперь она одновременно теряла и Клейтона, и любимое дело и должна была устраиваться в какой-нибудь театр. Евгения Петровна скрепя сердце должна была признать, что они обе сильно зависели от Зоиного жалованья.
10 сентября она поступила в труппу балета, не обладавшего ни изысканным стилем, ни техникой, ни железной дисциплиной, отличавшими дягилевский театр, да и денег на новом месте ей платили гораздо меньше. Однако на еду хватало. С фронта не поступало никаких отрадных известий, продолжались авианалеты, и в довершение всех бед пришло очередное письмо от Маши.
В Тобольске царскую семью поселили в губернаторском дворце… мистер Гиббс, их учитель, продолжает заниматься с девочками и наследником, «…папа почти каждый день читает нам из истории и построил нам что-то вроде солярия, но лето уже кончается, скоро наступят холода… Говорят, зимы здесь суровые и очень длинные… Мы отпраздновали день рождения Ольги – ей исполнилось двадцать два. Мсье Жильяр тоже с нами… Он с папой пилит дрова, и, значит, у нас нет уроков… Мама выглядит очень усталой, ее сильно тревожит здоровье Беби: переезд подорвал его силы, но я рада сообщить тебе, что сейчас он чувствует себя гораздо лучше. Мы все вчетвером спим в одной комнате – дом губернатора небольшой, но очень уютный, думаю, такой же, как у тебя с Евгенией Петровной в Париже… Поцелуй ее от меня, моя милая, милая Зоя, и напиши мне сразу же. Когда я сказала маме, что ты танцуешь в балете, она сначала была поражена, а потом засмеялась и сказала: «Зоя все-таки добилась своего, хотя для этого ей и пришлось сбежать в Париж!» Письмо было подписано ОТМА, что означало: Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия – так подписывали они свои письма в детстве, и Зоино сердце дрогнуло при виде этого наивного шифра.
Когда Клейтон уехал, Зоя особенно остро ощутила свое одиночество. В ее жизни не осталось ничего, кроме спектаклей, после которых она шла домой, к Евгении Петровне. Только теперь она осознала, до какой степени она привязалась к американцу и как он умел заполнить ее время прогулками, беседами, сюрпризами. Она писала ему даже чаще, чем Маше, но его ответные письма были краткими и какими-то торопливыми. Генерал Першинг заваливал его работой.
Октябрь принес новую беду: Федор заболел испанкой. Евгения Петровна и Зоя несколько недель ухаживали за ним, но все их усилия пропали втуне: он не мог ни пить, ни есть, ослеп и тихо скончался. Они молча плакали, сидя у его кровати. Он был бесконечно предан им, верен собачьей верностью, но, как дерево, лишенное корней, зачах на чужбине. Перед смертью он ласково улыбнулся и сказал: «Теперь вернусь в Россию».
Они похоронили его на маленьком кладбище в Нейи. Всю дорогу домой – их привез князь в своем таксомоторе – Зоя проплакала, сознавая, что они с бабушкой лишились последнего друга. Все вдруг стало как-то особенно уныло, даже погода. Они постоянно мерзли: Федора не было, а Евгения Петровна и Зоя не могли дотащить достаточно дров.
Казалось, эта черная полоса никогда не кончится. Капитана не было уже два месяца. Но вот однажды Зоя, вернувшись из театра, открыла дверь и остолбенела. В их комнате стоял мужчина без пиджака, с закатанными рукавами сорочки. Сердце девушки замерло – ей показалось, что это доктор.
– Что случилось?
Незнакомец смотрел на нее с таким же изумлением, но в его широко раскрытых глазах она увидела вдобавок и восхищение, восхищение Зоиной красотой.
– Прошу прощения, мадемуазель… Я… Видите ли, ваша бабушка…
– Что с ней? Где она?
– Наверно, у себя в комнате.
– А вы кто такой?
– Да разве она вам не сказала? Я здесь живу. Утром переехал. – И этот бледный, лысеющий высокий мужчина лет тридцати, сильно прихрамывая, удалился в комнату Федора и закрыл за собой дверь.
Зоя вне себя от гнева ворвалась к Евгении Петровне.
– Я не верю своим глазам! Что вы сделали? Зачем? Кто этот человек?
Бабушка спокойно подняла на нее глаза:
– Это наш квартирант, я сдала ему комнату Федора. У нас не было другого выхода. Ювелир заплатил за жемчуга сущие пустяки, а скоро нам вообще нечего будет продавать. Рано или поздно нам пришлось бы пойти на этот шаг, – промолвила она со столь несвойственным ей кротким смирением.
– Но вы могли ведь по крайней мере спросить, как я к этому отнесусь, или хоть предупредить заранее. Я ведь не грудной младенец, не имеющий права голоса, я тоже здесь живу! Пустить в дом совершенно постороннего человека! А если он нас зарежет ночью или ограбит?! А если он будет водить сюда уличных женщин или пьянствовать?! Тогда что?
– Тогда мы попросим его съехать. Успокойся, Зоя, он производит впечатление человека порядочного. К тому же он очень застенчив. По профессии – школьный учитель, в прошлом году был тяжело ранен под Верденом.
– Мне нет до этого никакого дела. Эта квартира слишком мала, чтобы делить ее с посторонним мужчиной, а я зарабатываю в театре достаточно… И зачем, зачем вам это понадобилось? – Зое казалось, будто незнакомец отнимает у нее последнее достояние – ее дом, и больше всего ей хотелось разреветься с досады. Жилец был последней каплей. – Не могу, не могу поверить, что вы и вправду решились на это!
Но у Евгении Петровны другого выхода не было, Зое же она ничего не сказала заранее, ибо предвидела такую реакцию. Зоино негодование лишь подтвердило ее правоту.
– Пойми, Зоя, у нас нет вариантов. Может быть, со временем подвернется что-либо более подходящее… Но не сейчас.
– Я теперь не смогу даже чаю утром выпить, не одеваясь! – На глазах Зои выступили слезы.
– Постыдилась бы, Зоя! Вспомни лучше, как живут в Тобольске твои кузины! Тебе еще грех жаловаться! Брала бы пример с Маши.
Эти слова возымели действие: Зоя, почувствовав себя виноватой, бессильно опустилась на стул.
– Извините меня, бабушка… Но все это было так неожиданно… – Она улыбнулась. – Наверно, я его до смерти перепугала. Подняла такой крик, что он скорей-скорей улизнул в комнату и заперся.
– Прекрасный молодой человек, благовоспитанный, милый. Утром не забудь извиниться за свою несдержанность.
Зоя, размышляя над тем, до какого края они дошли, ничего не ответила. Как все уныло! И все одно к одному: даже Клейтону, кажется, нет больше до нее никакого дела… Обещал при первой же возможности приехать в Париж, а его все нет да нет…
На следующий день она написала ему, но о квартиранте пока ничего сообщать не стала, решив сначала понять, что это за человек.
Его звали Антуан Валье, и, когда утром они с Зоей встретились, он был так сконфужен, что, пытаясь уступить ей в коридоре дорогу, перевернул лампу, чуть не разбил вазу и сам едва не свалился, споткнувшись. Зоя заметила, какие у него печальные глаза, и уже готова была пожалеть его, но досада все же оказалась сильней: этот человек вторгся в святая святых – в ее дом, который она не желала ни с кем делить.
– Доброе утро, мадемуазель. Не хотите ли кофе? – робко спросил он.
В кухне витал приятный аромат, но Зоя, покачав головой, сухо ответила:
– Нет, благодарю вас, я пью чай.
– Извините. – Взглянув на нее с испуганным восхищением, он поспешно вышел из кухни, а потом отправился в свой коллеж. Однако когда Зоя вернулась с репетиции, он уже был дома и сидел в гостиной за столом, проверяя тетрадки.
– Ну вот, теперь мне даже письмо негде написать, – сердито сказала она, входя к себе.
– Но это же не на весь вечер, – примирительным тоном отозвалась бабушка, но видно было, что и ей неуютно в этом добровольном заточении.
А Зое теперь некуда было спрятаться, чтобы побыть одной, чтобы собраться с мыслями или, напротив, отогнать тяжкие думы. Все это было невыносимо, и она уже раскаивалась, что не уехала с труппой на гастроли. Но в эту минуту, обернувшись, она увидела в глазах Евгении Петровны слезы и, охваченная острым чувством вины, разрывавшим ей сердце, опустилась перед бабушкой на колени.
– Извините меня… Сама не знаю, что со мной такое… Нервы разгулялись. Наверно, очень устала…
Но Евгения Петровна отлично понимала, что все дело в Клейтоне. Как она предполагала, так все и вышло: он уехал на фронт, а внучке придется привыкать жить без него. Хорошо еще, что он оказался порядочным человеком и не натворил бед… Она не спрашивала Зою, дает ли он о себе знать, ибо надеялась, что их пути никогда больше не пересекутся.
Зоя ушла на кухню и стала готовить обед. Антуан время от времени поднимал голову, явно привлеченный вкусными запахами. Было бы очень неучтиво не предложить ему присоединиться к их скромной трапезе.
– Что вы преподаете? – с вежливым безразличием спросила она за столом.
Руки у жильца сильно дрожали, и сам он казался каким-то запуганным, нервным: видно было, что ущерб, нанесенный войной, не ограничивается только покалеченной ногой.
– Историю, мадемуазель. А вы балерина, как я понял?
– Да, – сухо ответила Зоя, не собираясь распространяться о театре, в котором теперь служила: не в пример дягилевской труппе им гордиться не приходилось.
– Я очень люблю балет. Может быть, мне как-нибудь удастся увидеть вас на сцене?..
Зоя знала, что должна ответить какой-нибудь любезностью, но не нашла в себе силы сказать: «Да, мне будет очень приятно» или что-нибудь в том же духе. Вовсе ей не будет приятно!
– Комната очень славная, – сказал жилец как бы в пространство, но графиня благосклонно улыбнулась:
– Мы рады, что вы у нас поселились.
– И все очень вкусно…
– Спасибо, – не поднимая глаз, отозвалась Зоя. Эти ни к чему не обязывающие комплименты раздражали ее и еще сильнее настраивали против Антуана. Он, хромая, сновал по кухне, пытаясь помочь ей убрать со стола, а потом прошел в гостиную и развел огонь в камине, что вызвало у Зои новый всплеск досады. Дров было мало; она подошла и стала греть руки над пламенем – в квартире было холодно.
– А я однажды был в Санкт-Петербурге, – робко, не отрываясь от своих тетрадок, сообщил жилец, боясь взглянуть на эту очаровательную, но такую неприветливую девушку. – Очень красивый город.
Зоя в ответ только кивнула и повернулась к нему спиной, глядя на языки пламени и едва сдерживая слезы. Антуан смотрел на нее: он был женат когда-то, но жена от него ушла к его же другу, а ребенок их умер от воспаления легких. Зоя не собиралась выслушивать его исповеди – для нее он был человеком, чудом избегшим мясорубки войны, страшных опасностей. Но даром ему это не прошло: вместо того чтобы закалить его дух, испытания сломили его. Она обернулась и взглянула на него, в который уж раз недоумевая, почему бабушка оказала предпочтение этому человеку. Должно быть, и в самом деле положение у них отчаянное, иначе Евгения Петровна не пошла бы на такую меру.
– Холодно… – сказала она просто так, но Антуан, сорвавшись с места, подбросил в огонь толстое полено.
– Завтра я принесу дров, – сказал он. – Будет теплее. А пока, если хотите, я вскипячу чаю? Согреетесь.
– Нет, не стоит, спасибо, – ответила Зоя, пытаясь угадать, сколько же ему лет: должно быть, сильно за тридцать. На самом же деле Антуану недавно исполнилось тридцать один – просто жизнь его не баловала, и выглядел он старше.
– Это вашу комнату я занял? – застенчиво осведомился он, стараясь понять, почему хозяйка так с ним сурова.
Но Зоя со вздохом покачала головой.
– Вместе с нами из России бежал один из наших старых слуг. Он умер в октябре.
– Как все это печально… Какие тяжкие времена… А вы давно в Париже?
– С апреля. Мы уехали сразу же после революции.
Он снова кивнул.
– Мне случалось встречаться тут с русскими – славные, отважные люди. – Ему хотелось добавить: «Такие же, как вы», но он не решился.
У молодой хозяйки были такие большие, яркие и такие суровые глаза; когда же она встряхивала головой, казалось, лоб ее объят рыжим пламенем.
– Если я могу быть вам чем-то полезным, пожалуйста, скажите. Я с радостью помогу вам: умею готовить, сбегаю куда угодно по поручению вашей бабушки. Стряпать мы с вами можем по очереди. Прошу вас, располагайте мной.
Зоя молча кивнула, безропотно решив принимать все, что выпадет на ее долю. Может быть, он и не так уж плох, этот Антуан Валье, но он – здесь, а ей это совершенно не нужно.
Жилец собрал свои тетрадки и ушел к себе в комнату, прикрыв дверь поплотнее. Зоя осталась одна. Она смотрела на огонь и думала о капитане Эндрюсе Клейтоне.
Глава 18
Продолжалась зима, все хуже становилась погода, и люди на улицах казались голодными и оборванными, и все больше русских эмигрантов стекалось в Париж. Ювелиры давали теперь за предлагаемые ими драгоценности сущие гроши. В декабре Евгения Петровна продала свои серьги и была поражена мизерностью вырученной суммы. Теперь они жили целиком на Зоино жалованье, а его едва хватало на еду и оплату квартиры. От князя Марковского помощи ждать не приходилось: у него было множество собственных бед – сломался автомобиль, и князь совсем истаял, экономя на чем только можно. Тем не менее он по-прежнему любил порассуждать о добром старом времени и знал наперечет всех, кто появился в Париже за последнее время.
Оказавшись в столь стесненных обстоятельствах, перед лицом голода и холода, Евгения Петровна благодарила судьбу за то, что та послала ей жильца: он и сам получал нищенское жалованье, из которого платил графине за комнату, но при этом еще ухитрялся приносить то хлеба, то дров, то книг – причем русских, купленных, очевидно, у совсем разорившихся эмигрантов, готовых за полкраюхи расстаться с чем угодно. Антуан всячески старался порадовать обеих женщин: услышав однажды, как Зоя мимоходом обмолвилась, что очень любит шоколад, он время от времени дарил ей маленькие плитки.
Время шло, Зоя, благодарная ему за эти заботы, уже не была с ним так неприязненно-строга. Особенно трогало ее то, как относился жилец к Евгении Петровне. Ее стал мучить ревматизм: колени болели так, что подняться или спуститься по лестнице было для нее настоящей мукой. Зоя, вернувшись однажды с репетиции, увидела, как Антуан, сам волоча больную ногу, помогает бабушке взойти по ступенькам, почти таща ее на себе. Он никогда ни на что не жаловался и только думал: чем бы помочь своим хозяйкам, что бы еще для них сделать?
Евгения Петровна по-настоящему привязалась к нему и отлично знала, как он относится к ее внучке, не раз в беседах с нею затрагивая эту тему. Однако Зоя уверяла, что ничего не замечает.
– Надо очень сильно постараться, дитя мое, чтобы не заметить, как он влюблен в тебя, – сказала бабушка однажды.
Но Зою гораздо больше беспокоили не сами эти слова, а сухой, мучительный кашель, который сопровождал их: Евгения Петровна уже несколько недель была простужена, и Зоя очень боялась, как бы и у нее не началась испанка, сведшая в могилу Федора, или не развилась чахотка, свирепствовавшая в ту зиму в Париже. Ее собственное здоровье тоже оставляло желать лучшего: она слишком много и тяжело работала, слишком плохо питалась, а потому сильно похудела и выглядела старше своих лет.
– Как себя чувствует сегодня ваша бабушка? – осторожно осведомился Антуан, когда они были на кухне одни. Это ежевечернее приготовление ужина стало для них своеобразным ритуалом: теперь они стряпали не по очереди, а вместе; а если Зоя была занята в театре, жилец готовил еду сам и сам кормил Евгению Петровну. Скорее всего и продукты тоже были куплены на его жалкие учительские гроши. Как и очень многие в Париже, Антуан еле-еле сводил концы с концами. – Она была утром очень бледна.
Зоя пыталась из двух вялых морковок приготовить ужин на троих, а жилец глядел на нее с беспокойством. Ей до смерти надоела тушеная морковь, которую они ели чуть ли не каждый день, но делать было нечего: какие-никакие, а витамины, и потом, гарнир этот делал сомнительной свежести мясо более съедобным.
– Меня очень тревожит ее кашель, Антуан, – ответила Зоя. – Мне кажется, он усилился. Как по-вашему?
Печально кивнув, он положил в кастрюльку, где варилась морковь, еще два ломтика мяса. Сегодня не было даже хлеба, и счастье еще, что никто особенно не хотел есть.
– Завтра же отведу ее к доктору.
Однако за визит надо будет платить, а у них не оставалось уже ничего, кроме отцовского портсигара и трех серебряных коробочек, но Зоя взяла с бабушки слово, что они не будут продавать последнюю память о близких.
– Я знаю одного доктора: он недорого берет. Живет неподалеку, на рю Годо-де-Моруа… – сказал Антуан.
Этот врач, делавший аборты всем окрестным проституткам, несколько раз консультировал Антуана по поводу его покалеченной ноги, и тот мог убедиться, что человек он и отзывчивый, и знающий… С наступлением холодов нога болела нестерпимо, и Зоя замечала, что Антуан хромает сильнее, чем прежде. Однако, несмотря на это, он выглядел счастливей, нежели в тот день, когда она увидела его впервые: он радовался, что обрел подобие домашнего очага, что ему есть куда прийти из своего коллежа, есть о ком заботиться. Зое и в голову не могло прийти, что она придает смысл его существованию, а по ночам он, чутко прислушиваясь к ровному дыханию, доносящемуся из соседней комнаты, думает о ней.
– Ну как ваши уроки? – спросила Зоя, снимая кастрюльку с плиты.
Она мало-помалу привыкла к жильцу, глядела на него без прежней суровости и даже иногда обменивалась с ним безобидными шутками, живо напоминавшими ей пикировку с Николаем. Да, Антуан был некрасив, но очень умен и начитан и обладал отличным чувством юмора, которое было особенно кстати во время бомбежек и в такие унылые, холодные вечера, как сегодня. Умение относиться к житейским трудностям легко и весело заменяло им и вкусную еду, и тепло, и прочие маленькие радости.
– Все хорошо, но я уже с нетерпением жду каникул: хоть смогу почитать в свое удовольствие. Кстати, не хотите ли как-нибудь сходить в театр? Будет желание – скажите: у меня есть знакомые в «Опера комик», нас пропустят бесплатно.
Его слова неизвестно почему напомнили Зое о Клейтоне и о безмятежных летних днях. Он давно не писал ей – наверно, генерал Першинг, готовивший генеральное наступление, не давал своим штабным ни минутки роздыха. Кампания готовилась в обстановке секретности, но Зоя знала о ней. Бог знает, когда они теперь увидятся… Да и увидятся ли вообще? Что ж, ей не привыкать к утратам: она уже потеряла всех, кого любила… Трудно даже представить, что можно любить – и не потерять… Усилием воли она отвлеклась от этих печальных дум – Антуан ждал ответа.
– Я бы лучше сходила в какой-нибудь музей. – Антуан, хоть и не обладал тем блеском, что ее русские друзья, был образован, и с ним было очень интересно и приятно проводить время.
– Ну вот, кончатся занятия, я вас свожу. Как морковка?
– Такая же гадость, как всегда, – засмеявшись, сказала Зоя.
– Очевидно, надо положить побольше специй.
– Очевидно, надо хоть изредка есть нормальные фрукты и овощи. Честное слово, при виде этой старой, вялой моркови я готова заплакать. А когда вспоминаю, как мы питались в России, у меня начинается истерика. Знаете, этой ночью мне даже приснилось что-то вкусное.
Антуан не сказал ей, что ему-то снилась она, он просто кивнул и стал помогать ей накрывать на стол.
– А как ваша нога? – Зоя знала, что он не любит, когда говорят о его увечье, но ей случалось кипятить ему воду для грелки, унимавшей боль.
– В сырую погоду мозжит… Старость – не радость, Зоя. Мы с Евгенией Петровной отлично это усвоили. – Он улыбнулся и стал наблюдать, как она раскладывает тушеную морковь с мясом по трем выщербленным мискам. Зоя всякий раз при этом вспоминала великолепный фарфор, на котором ели у них во дворце на Фонтанке, и вправду готова была расплакаться. Как же много исчезло из их жизни навсегда! А тогда все принималось как должное… Лучше об этом не думать…
Антуан постучал в дверь их с бабушкой комнаты, приглашая Евгению Петровну ужинать, но через минуту вернулся на кухню один и не без тревоги сказал:
– Говорит, ей не хочется есть. Давайте-ка я сегодня же приведу к ней доктора.
Зоя задумалась: вечерний визит обойдется еще дороже.
– Может быть, она просто устала? Посмотрим. Сейчас поем и принесу ей чаю. Она лежит?
– Нет, сидит и вяжет.
Евгения Петровна уже несколько месяцев вязала что-то нескончаемое, по ее словам – свитер для Зои.
Усевшись за кухонный стол напротив друг друга, они принялись за еду, по безмолвному уговору не трогая бабушкину порцию, хотя добавка была бы для обоих нелишней, – а вдруг Евгения Петровна все же решит поужинать?
– Как прошла сегодня репетиция?
Как всегда, его некрасивое лицо выражало непритворный интерес ко всем ее делам: внимательный взгляд, в котором было что-то мальчишеское, не отрывался от ее лица. У Антуана были мягкие, начинающие редеть белокурые волосы, разделенные аккуратным пробором, и – Зоя давно уже это заметила – изящные руки. В последнее время они перестали дрожать, и вообще Антуан выглядел, несмотря на боли в ноге, не таким изможденным и нервным.
– Все в порядке. Я жду не дождусь, когда вернется Сергей Павлович, мне так не хватает его и моих прежних партнеров – эти сами не понимают, что делают, – сказала Зоя, подумав про себя, что по крайней мере они не голодают, а это не так уж мало в Париже зимой семнадцатого года.
– Сегодня в кафе я слышал, что месяц назад у вас в России произошел государственный переворот. Четверо пацифистов спорили между собой о Ленине, Троцком и большевиках с таким ожесточением, что чуть не подрались. – Антуан хмыкнул. – Хороши пацифисты. Мне очень понравились их аргументы. – Как и многие другие в то время, Антуан относился к большевикам враждебно, а идеи пацифизма разделял.
– Как-то скажется перемена власти на судьбе Романовых? – тихо произнесла Зоя. – Я давно уже не получаю писем из Тобольска.
Молчание Маши вселяло в нее тревогу, но, может быть, доктор Боткин просто не сумел переправить ее письма за границу. Надо терпеливо ждать и не воображать себе всякие ужасы. В это время все терпели, все ждали, когда настанут «лучшие времена», и Зоя тоже надеялась, что они доживут до них. Ходили слухи, что германская армия собирается штурмовать Париж. В это трудно было поверить – ведь англо-американский экспедиционный корпус контролировал всю Францию, – но Зоя, вспоминая то, что происходило в России девять месяцев назад, понимала, что теперь все возможно.
Поднявшись, она взяла бабушкину тарелку и отнесла ее в комнату, однако уже через минуту вернулась на кухню, тихо сказав Антуану:
– Она заснула. Я решила ее не будить – пусть спит. Укрыла ее потеплей… – Пригодилось одно из тех одеял, что летом подарил им Клейтон. – Не забудьте завтра перед уходом сказать мне, как имя этого врача.
– Хотите, я пойду с вами? – спросил Антуан.
Но Зоя только покачала головой – она по-прежнему ни от кого не хотела зависеть, даже от их робкого жильца, который наверняка не злоупотребил бы этим.
Перемыв и расставив посуду, она пошла в гостиную и села у огня, стараясь согреться. Антуан смотрел на нее: пламя отбрасывало золотистые блики на ее волосы, играло в зеленых глазах. Незаметно для самого себя он оказался рядом, его манило и притягивало тепло, но еще больше – эта необыкновенная девушка, и ему хотелось быть рядом с нею.
– Какие у вас удивительные волосы, – восторженно вырвалось у него.
Зоя с удивлением повернула к нему голову, и Антуан вспыхнул.
– У вас еще удивительней, – поддразнивая, ответила Зоя, которой на миг почудилось, что она ведет шутливую перебранку с Николаем, но сейчас же опомнилась: – Ой, простите меня, я не хотела вас обидеть, я думала о брате и ответила вам, как ему.
– Какой он был? – спросил жилец, и по его мягкому голосу невозможно было догадаться, что сердце его разрывается от неутоленного желания.
– Чудный… Задумчивый, веселый, смешной, смелый… И очень, очень красивый… Волосы темные – как у отца, а глаза зеленые… – Зоя рассмеялась: – У него была слабость к балеринам. Но меня бы он не похвалил. – Она взглянула на Антуана с печальной улыбкой. – Он был бы в ярости, узнав, что я танцую на сцене… – И она замолчала, погрузившись в размышления и напрочь забыв про Антуана, глядевшего на нее неотрывно.
– Я уверен, он бы вас понял. Каждый старается выжить и делает не то, что хочет, тем более что выбор у вас был невелик… Наверно, вы с ним были очень близки, да?
– Очень, – сказала Зоя и без видимой связи добавила: – Когда Николая убили, мама помешалась с горя. – Вспомнив, как лежал, обливаясь кровью, Николай на мраморном полу их дворца, как бабушка разрывала полотно нижней юбки, чтобы перевязать его раны, Зоя не совладала с собой – глаза ее наполнились слезами. Думать об этом было невыносимо, и, по счастью, подошедшая в это время Сава, лизнув ей руку, вернула хозяйку к действительности.
Какое-то время они сидели молча, рядом, погруженные каждый в свои мысли, пока Антуан не отважился спросить:
– Скажите мне, мадемуазель Зоя, как вы намерены строить свою жизнь? Думали ли вы об этом? Что вы собираетесь делать дальше?
– Танцевать, наверно… – Зоя была явно удивлена этими вопросами.
– А потом? – Он не хотел упускать такой редкой возможности поговорить с нею с глазу на глаз.
– Раньше мне хотелось выйти замуж, иметь много детей…
– А теперь больше не хочется?
– Теперь я редко об этом думаю. Балерины нечасто выходят замуж. Танцуют, танцуют – до тех пор, пока есть силы, а потом уходят на пенсию или в репетиторы…
Большинство крупных танцовщиков не обзаводились семьей, и Зоя и себя не могла представить чьей бы то ни было женой. Клейтон был ее другом, князь Марковский не подходил ей по возрасту, о партнерах по сцене и речи не было. Об Антуане тоже. А больше вокруг никого и не было. Кроме того, надо было заботиться о бабушке.
– Из вас вышла бы прекрасная жена, – сказал Антуан так значительно, что Зоя рассмеялась.
– А Николай сказал бы, что вы с ума сошли: я отвратительно готовлю, я ненавижу шить и не умею вязать. Короче говоря, я – никакая хозяйка, хоть сейчас это и неважно.
– Дело не в том, чтобы уметь стряпать или шить.
– А все остальное, – она выделила эти слова, – выйдет у меня еще хуже. – Зоя засмеялась и залилась краской. Покраснел и Антуан: его вообще очень легко было смутить.
– Что вы такое говорите?
– Ну, виновата. – Но вид у нее был совсем не виноватый, когда она, отвернувшись от жильца, принялась гладить Саву: собачка тоже похудела; ей теперь со стола мало что перепадало.
– Но, может быть, настанет день, и кто-то заставит вас отказаться от сцены, – произнес Антуан, не понимая, что Зоя танцует столько же по любви, сколько и из необходимости: выбора у нее нет, ничего другого она делать не умеет, а надо жить…
– Пойду уложу бабушку, иначе она завтра криком будет кричать от боли в коленях. – Зоя поднялась и направилась в спальню.
Евгения Петровна уже успела проснуться и переодеться в ночную рубашку. На вопрос Зои, не проголодалась ли она, старушка с улыбкой покачала головой.
– Нет, дитя мое. Я слишком устала. Оставим на завтра. Не выбрасывать же! – Действительно, в голодающем Париже это было бы преступлением. – А ты что делала, пока я спала?
– Мы разговаривали.
– Он хороший человек, – сказала Евгения Петровна, глядя на внучку, сделавшую вид, что не заметила особой интонации, с которой были произнесены эти слова.
– Тут неподалеку, на Годо-де-Моруа, принимает знающий доктор. Давайте покажемся ему, а? Завтра утром, до репетиции.
– Доктор мне не нужен. – Заплетя косичку, графиня с трудом улеглась. В комнате было холодно, ужасно болели колени.
– Мне не нравится ваш кашель.
– Для такой старой перечницы и это – благо. Доказывает по крайней мере, что я еще жива.
– Не говорите так.
После смерти Федора графиня впервые вслух упомянула о том, к чему постоянно возвращалась мыслями. Потеря верного слуги мучила ее так же сильно, как и то, что она знала: денег у них почти не оставалось и взять их было негде.
Зоя тоже надела ночную рубашку, выключила свет и легла, крепко прижавшись к бабушке и согревая ее в эту студеную декабрьскую ночь теплом своего тела.
Глава 19
Доктор, к которому Зоя повела Евгению Петровну, успокоил ее: никакого туберкулеза, обыкновенный бронхит. За такую отрадную новость никаких денег было не жалко, но отдать пришлось почти все, что у них было. Даже этот «доктор для бедных», бравший очень умеренный гонорар, оказался им не по карману. Но, возвращаясь с бабушкой домой в машине князя Владимира, бросавшего на девушку многозначительные взгляды, Зоя ничего ей не сказала, но и участия в светском разговоре принимать не стала.
Придя с репетиции, она нашла, что Евгения Петровна выглядит лучше и бодрей – должно быть, прописанное доктором лекарство от кашля уже начало оказывать свое действие.
Антуан был на кухне. Ему удалось раздобыть курицу – большая удача: был обеспечен ужин на сегодня, да еще и суп можно было сварить. Накрывая на стол, Зоя думала: «Интересно, а приходится ли Маше ломать себе голову над такими проблемами? Цыпленок стал для меня настоящей роскошью…» Будь Маша рядом, они бы вместе посмеялись над подобным оборотом событий. Но Маша была далеко, и поделиться этим курьезным наблюдением было не с кем.
– Добрый вечер, Антуан, – улыбнулась она. – Спасибо вам за доктора.
– Совершенно зряшная трата денег, – заметила Евгения Петровна, сидевшая у огня. В довершение удач князь Марковский привез им дров.
– Бабушка, вы говорите глупости.
Полакомившись цыпленком, которого аппетитно зажарил Антуан, они выпили чаю. Потом бабушка ушла к себе, а квартирант задержался на кухне – ему явно хотелось продолжить вчерашний разговор. Он стал рассказывать, как в детстве радовался Рождеству, и даже глаза у него разгорелись при этом воспоминании: присутствие Зои было ему очень приятно.
– А у нас в России Рождество отмечают позже – седьмого января. Устраивают крестные ходы… Наверно, сейчас ничего этого нет… Но мы с бабушкой пойдем в здешнюю православную церковь… – сказала Зоя, зная, что сочельник в Париже не принесет ей радости: в церкви со свечами соберутся ее неприкаянные соотечественники, и каждый будет с горечью вспоминать навсегда утраченный мир. Ей совершенно не хотелось появляться в церкви, но бабушка наверняка не примет никаких отговорок. И подарков не будет – их не на что купить, в кармане – ни одного су.
Но когда пришло Рождество, ее ожидал приятный сюрприз: Антуан купил ей в подарок теплый шарф, пару перчаток и крошечный флакончик ее любимых духов, о которых она как-то однажды упомянула мимоходом, а он, оказывается, запомнил. Да, это были те самые духи, которые когда-то подарила ей Маша, и, когда Зоя, отвинтив крышечку, ощутила знакомый аромат, на глазах у нее выступили слезы: благоухание так живо напоминало все, что было ей так дорого, – и прежде всего Машу. Слезы медленно катились у нее по щекам, и в неосознанном, безотчетном, детском порыве она обвила руками шею Антуана и поцеловала его. Это был сестринский поцелуй, но Антуан весь задрожал оттого, что девушка оказалась так близко. Евгения Петровна, наблюдавшая за ними, тоже не смогла сдержать слезы. Еще совсем недавно она не допустила бы и мысли о возможности брака, но надо было признать: Антуан – честный, добрый, работящий человек, и Зое было бы с ним хорошо… Только вчера еще он говорил с нею об этом, и она дала ему свое благословение, ибо чувствовала, что слабеет с каждым днем. Ей было страшно оставить Зою в этом мире одну… Пусть выйдет за него замуж, и тогда она спокойно ляжет в могилу. Зоя, однако, даже не подозревала об этом замысле и поцеловала Антуана, движимая лишь чувством благодарности. Евгении же Петровне он подарил шаль и книгу русских стихов. Зоя очень сокрушалась, что они со своей стороны смогли подарить ему всего лишь блокнот и книгу о России.
Она наткнулась на нее на лотке букиниста на Кэ-д’Орсе: книга была по-французски, и она подумала, что Антуану она понравится. Он и в самом деле обрадовался, хотя, конечно, не так, как она духам.
Евгения Петровна, забрав свои подарки, неслышно удалилась к себе и тихо прикрыла за собой дверь, мысленно пожелав квартиранту удачи: хоть бы Зоя оказалась благоразумна и не отвергла его!..
– Антуан, как вам не совестно? Вы, наверно, истратили на нас все, что у вас было, – сказала Зоя, поправляя длинной кочергой дрова в камине. – Это безрассудно, но ужасно мило с вашей стороны. Я вам так благодарна… Буду хранить ваш подарок для самых торжественных случаев. – Она уже решила, что надушится только через две недели, на Рождество, а до тех пор даже не откроет флакончик.
Антуан сел рядом с нею и глубоко вздохнул, стараясь унять свое волнение: еще никогда в жизни ему не было так страшно, как сейчас, подле этой девушки, которая была на тринадцать лет младше его. Никогда – даже под Верденом.
– Зоя, я хотел поговорить с вами… – начал он, чувствуя, как ладони его стали влажными.
Она взглянула на него с удивлением:
– О чем же?
– О том… – Сердце его колотилось. – О том, что я… я люблю вас. – Последние слова он произнес еле слышно.
– Что? – переспросила Зоя, думая, что ослышалась.
– Я люблю вас, люблю с того дня, как поселился здесь. Мне казалось, вы замечаете это…
– Что я должна была заметить? – Зоя была и изумлена и раздосадована. Он все испортил! После его дурацкого признания она не сможет относиться к нему как прежде, их добрым отношениям конец. – Да ведь вы же меня совсем не знаете!
– Мы с вами прожили под одной крышей целых два месяца, это большой срок… И если вы ответите согласием, ничего не изменится, мы будем жить как жили, просто вы переберетесь ко мне в комнату.
– Какая прелесть! – Зоя прошлась из угла в угол. – Просто переберусь к вам в комнату, а в остальном – все по-прежнему… Да как вам в голову могло прийти подобное?! Мы живем впроголодь, ни у вас, ни у меня ни гроша за душой, а вы вознамерились жениться! С какой стати?! Я не люблю вас, не знаю вас… Вы меня не знаете… Мы с вами чужие друг другу люди, Антуан!
– Но почему же? Мы друзья… Многие удачные браки начинались с этого…
– Я в это не верю. Я хочу любить того, за кого выйду замуж, понимаете? Любить! Любить до безумия, до полного самозабвения!.. Я хочу, чтобы это было возвышенно и романтично.
Она почти кричала, хотя видела, что лицо Антуана выражает глубокую печаль, но остановиться уже не могла, да и обращены были эти слова не столько к нему, сколько к жестокой и несправедливой судьбе, которая свела ее с этим человеком, подарившим ей ее любимые духи.
– А вот ваша бабушка считает, что мы можем быть счастливы вместе… – пробормотал в растерянности Антуан. Этого говорить не следовало: Зою точно подкинуло в воздух от слепой ярости.
– Вот и женитесь на моей бабушке! А я вообще не желаю выходить замуж! По крайней мере сейчас, когда вокруг царят голод, холод, смерть! Все бьются в жестокой нужде, все несчастны и больны, а вы в подобных обстоятельствах решили вкусить радостей супружества! Отличное начало, нечего сказать!
– Все это значит только одно: вы меня не любите, – произнес Антуан спокойно, всем своим видом показывая, что готов снести и это. Неожиданно его спокойствие подействовало на Зою отрезвляюще: она села рядом и взяла его за руку.
– Нет, Антуан, не люблю. Но вы мне очень симпатичны, я думала, мы стали настоящими друзьями, и никогда даже не подозревала, что… Вы ведь никогда не заводили об этом речь, я и не догадывалась… – Глаза ее наполнились слезами.
– Я не осмеливался, Зоя… Но, может быть, вы все же обдумаете мое предложение и дадите ответ потом?
Но она печально покачала головой:
– Нет, я не могу. Это будет нечестно по отношению и к вам, и ко мне. Мы оба заслуживаем иной участи. – Она обвела взглядом убогую комнатку и вновь взглянула ему в глаза: – Если бы мы любили друг друга, все это не имело бы никакого значения. А так – имеет. Я не могу быть вашей женой, Антуан, я вас не люблю.
– Но можно ведь попробовать… – Странно было слышать эту детскую интонацию в устах человека, так жестоко битого жизнью.
– Нет, нельзя, извините меня. – И Зоя, оставив на столе шарф, перчатки и флакончик, ушла в свою комнату, без стука притворив за собой дверь.
Антуан огляделся по сторонам и тоже ушел к себе, выключив предварительно свет в гостиной. Может быть, она передумает, может быть, Евгения Петровна сумеет уговорить ее… Она ведь на его стороне… Но в глубине души он сознавал, что его удел – не любовь, а безнадежное отчаяние.
Войдя в спальню, Зоя подошла к окну и, глядя в сад, принялась раздеваться. Графиня, не видя с кровати ее лица, почувствовала, что она беззвучно плачет, но, когда внучка обернулась к ней, глаза ее сухо блестели от негодования.
– Зачем вы это затеяли, бабушка? Зачем вы его ободряли? Это жестоко с вашей стороны. – Вспомнив страдальческие глаза квартиранта, она ужаснулась. Но выйти за него из жалости было бы еще ужасней. Она ведь тоже живой человек… А сердцу, как известно, не прикажешь.
– Это не жестоко, а разумно. Ты должна выйти замуж, Антуан по крайней мере берег бы тебя, заботился о тебе. Он не проходимец, и он любит тебя.
– Но я-то его не люблю!
– В твоем возрасте девушки сами не знают, чего хотят.
Евгения Петровна опасалась, что внучка продолжает вздыхать по американцу, который был вдвое старше ее и с ноября не подавал о себе вестей.
– Я знаю, что хочу выйти замуж за того, кого полюблю. Неужели это надо объяснять? – Со слезами на глазах она уселась на единственный стул, взяв на колени Саву.
– В наших с тобой бедственных обстоятельствах одной любви мало. Будь благоразумна, Зоя. Я уже стара, здоровье мое ухудшается с каждым часом. Мне недолго осталось. А что будет с тобой? Чем ты будешь заниматься? Танцевать в балете? Ждать в одиночестве старости, когда ноги перестанут гнуться? Выбрось дурь из головы, пока не поздно! Скажи ему «да» и заставь себя полюбить его!
– Как вы можете так говорить!
– Могу, представь себе. Могу, ибо прожила жизнь и знаю, когда надо сражаться, когда – сдаваться, а когда накинуть на чувства узду. Неужели ты думаешь, я не хотела бы, чтобы ты вышла за прекрасного принца и жила с ним во дворце на Фонтанке? Но принцы подались в таксисты, и нет больше ни Фонтанки, ни России. Что у нас есть, Зоя, то и есть, и больше уже, боюсь, не будет ничего. Надо смириться. Я не хочу оставлять тебя одну, без защиты…
– Но я же не люблю его!
– Это в данном случае не имеет значения, – скорбно покачала головой Евгения Петровна. – Выходи за него замуж – не раскаешься.
«Но он уродливый, хромой калека!» – захотелось ей крикнуть, но в глубине души Зоя знала, что ни хромота, ни увечье, ни уродство не стали бы препятствиями, если бы… Если бы она его любила. А так, выйдя за него, она обречет себя на вечное прозябание, на всегдашнее убожество… От одной мысли о близости с ним ее охватывал ужас. Иметь от него детей? Нет! Ей не нужны ни эти дети, ни он сам. Это невозможно.
– Это невозможно, – повторила она вслух. – Я не могу.
– Нет, можешь. И должна, должна сделать это – ради меня. Тогда я умру спокойно, зная, что есть человек, который защитит тебя…
– Да от чего он меня защитит? От голода? Он такой же нищий, как я: мы будем голодать вместе. Вы этого хотите? Он не в силах будет переменить мою жизнь, да я и не хочу этого! По мне, лучше уж голодать одной, чем стать женой нелюбимого.
– Не руби сплеча, дитя мое, подумай хорошенько. Прошу тебя… ради меня – подумай еще раз. – Евгения Петровна глядела на нее умоляюще, и Зоя не выдержала – слезы ручьем хлынули у нее из глаз.
Но когда наутро она подошла к Антуану, слез не было и в помине.
– Я хочу, – сказала она, – чтобы между нами не осталось недоговоренностей. Хочу, чтобы вы знали: я никогда не буду вашей женой, Антуан. Будем считать, что вчера ничего не было.
– Это невозможно. Я не могу оставаться с вами под одной крышей, если вы будете знать, как сильно я люблю и желаю вас.
– Но раньше-то могли? – Неужели они лишатся жильца?
– Раньше было по-другому. Раньше вы не знали о моих чувствах, теперь – знаете.
– Я притворюсь, будто ничего не слышала, – совсем по-детски сказала Зоя.
Антуан печально улыбнулся.
– Нет, так не пойдет… Но ответьте мне, Зоя, ваше решение бесповоротно? Может быть, вы все-таки подумаете?
– Нет. Я не хочу тешить вас несбыточными надеждами. Я не стану вашей женой. Никогда.
– Вы любите другого? – Антуан знал, что у нее есть друг, но не думал, что между ними существуют серьезные отношения.
– Антуан, я пока люблю только свою мечту, но не хочу предавать ее. Исчезнет она – я останусь ни с чем, а это – единственное мое достояние.
– Вот кончится война, и станет легче. У нас была бы своя квартира… – У него тоже была своя мечта, но как несоразмерно мала была она рядом с Зоиной.
Она покачала головой, и на этот раз он поверил.
– Тогда я должен уехать.
– Ради бога, Антуан, не делайте этого, бабушка не переживет! А я постараюсь не попадаться вам на глаза.
– Бабушка не переживет… – повторил он. – А вы? Вы будете по мне скучать?
Минуту она молча смотрела на него, а потом грустно ответила:
– Я думала, вы – мой друг.
– Да, я ваш друг, есть и буду. Но остаться здесь не могу. – У него сохранились еще какие-то крохи собственного достоинства.
Днем он принялся собирать свои пожитки, и Зоя, испугавшись, умоляла его остаться, обещая все, что угодно, кроме того, что было надо ему. Без тех денег, что платил Антуан за комнату, без провизии, которую он покупал, положение их делалось совсем отчаянным. «Это выше моих сил», – отвечал он на все уговоры. Евгения Петровна обещала воздействовать на внучку, заставить ее переменить свое решение, но Антуан знал, что надежды нет, ибо смотрел в Зоины глаза и слышал, как звучит ее голос. Она была права. Нельзя связывать свою судьбу с человеком, которого не любишь, – это недостойно настоящей женщины. «Будет лучше, если я уйду, – твердил Антуан, – завтра же подыщу себе другое жилье».
Вечером снова состоялся тяжкий разговор с бабушкой.
– Ты упускаешь единственную возможность выйти замуж.
– Я вообще не хочу замуж, – со слезами отвечала Зоя.
Наутро она обнаружила, что Антуан ушел, захватив свои вещи и оставив на столе три потрепанные кредитки и придавленную тем самым флакончиком духов записку, где он желал ей счастья.
Евгения Петровна расплакалась, а Зоя спокойно сунула деньги в карман.
Глава 20
Последующие две недели в квартире возле Пале-Рояль царило уныние. Балетная труппа была отпущена на три недели, и, несмотря на то что они просили князя Марковского подыскать им квартиранта, никто больше не появлялся. Сокрушаясь от того, что наделала Зоя, Евгения Петровна, казалось, старела с каждым днем и, хотя старушка стала меньше кашлять, заметно сдала. Почти ежедневно она корила Зою из-за Антуана, а их финансовое положение стало настолько тяжелым, что вскоре после Нового года Евгения Петровна с трудом спустилась по лестнице, и князь Владимир повез ее к ювелиру на улицу Камбон.
Это была почти бесполезная поездка, но графиня понимала, что выбора нет. Она осторожно развернула привезенный сверток и достала золотой портсигар Константина и три серебряные сувенирные коробочки из коллекции внука. На них были изображения военных орденов, выгравированные надписи и имена его друзей; на одной была изображена крошечная лягушка, а на другой – цепочка белых слонов из эмали. Все эти вещи были ему когда-то дороги, это были подарки друзей. Графиня в свое время пообещала Зое, что никогда не продаст эти вещи.
Ювелир сразу определил, что это были произведения искусства работы Фаберже, он уже видел больше дюжины подобных.
– Я не могу предложить вам за них много, – извинился ювелир, и сумма, которую он написал, вызвала у графини слезы, но на что-то жить было надо. А она так надеялась, что дорогие сердцу вещицы им удастся сохранить!
– Простите, мадам.
Она молча, с достоинством кивнула, не находя слов, и взяла ту маленькую сумму, которую ей предложили. На полученные деньги можно было продержаться почти неделю, если не покупать ничего лишнего.
Князь Владимир заметил, что старушка была бледна, когда вышла от ювелира, но, как всегда, не стал задавать лишних вопросов. Он просто отвез ее домой, остановившись по пути, чтобы купить буханку хлеба и крошечного цыпленка. Когда они вернулись, Зоя ждала их: вид у нее тоже был измученный.
– Где ты была? – спросила она, усаживая бабушку в кресло.
Князь Владимир пошел вниз за дровами.
– Владимир возил меня кататься.
Но Зоя подозревала что-то неладное.
– Кататься?
Графиня хотела сказать «да», но слезы навернулись ей на глаза, и она заплакала, чувствуя себя усталой, старой и никому не нужной. Она даже не могла позволить себе умереть. Ей еще надо было заботиться о Зое.
– Бабушка, что ты сделала? – вдруг испугалась Зоя, но старушка уже вытерла слезы кружевным платочком, который сохранился у нее со старых времен.
– Ничего, дорогая. Владимир был настолько добр, что предложил отвезти нас сегодня вечером в собор Александра Невского.
Был канун Рождества, и Зоя знала, что все русские в Париже будут там, но она была не уверена, что бабушке стоит идти в церковь на вечернюю службу. Может быть, ей лучше остаться дома. Но у бабушки был непреклонный вид, когда она выпрямилась и улыбнулась Владимиру, который вернулся с дровами.
– Ты уверена, что выдержишь, бабушка?
– Конечно. – И какое это теперь имело значение? – Я никогда в жизни не пропускала полуночную рождественскую службу.
Но они-то знали, что в этом году это будет тяжело для обеих женщин. После стольких потерь служба напомнит им о прошлогоднем Рождестве, которое они отмечали на родине в кругу родных. И Зоя весь день думала о Маше, о всех остальных, справлявших Рождество в Тобольске.
– Я вернусь в одиннадцать часов, – пообещал князь, уходя.
Зоя собиралась надеть свое лучшее платье, а бабушка выстирала и отгладила единственный приличный кружевной воротничок к черному платью, которое Зоя купила ей.
Это был далеко не самый веселый канун Рождества в тихой квартире, и пустая комната Антуана как будто смотрела на них с укором. Несколько дней назад Евгения Петровна предложила ее Зое, но та отказалась. После Федора и Антуана ей не хотелось жить в той комнате, и она предпочла находиться вместе с бабушкой, пока они не найдут квартиранта.
Вечером Зоя приготовила цыпленка, аппетитно зажарив его в крошечной духовке. Надо было бы, конечно, сварить из него суп, но это было единственное, что они могли себе позволить, и обе изо всех сил старались не вспоминать о роскошных праздничных застольях в особняке на Фонтанке. Они всегда собирались дома в канун Рождества, затем в полночь всей семьей шли в церковь, а на следующий день ехали в Царское Село, чтобы поздравить августейших родственников. Теперь же вместо этого они радовались цыпленку, говорили о войне, вспоминали о князе Владимире; делали все, чтобы уйти от собственных мыслей. Когда Зоя услышала тихий стук в дверь, ей пришло в голову, что это новый квартирант, которого прислал князь Марковский.
Но это было не лучшее время для делового визита; и Зоя была поражена, когда услышала знакомый голос… не может быть… но это был именно он. Она распахнула дверь и замерла, глядя на вошедшего. Перед ней стоял Клейтон в полном обмундировании, со сверкающими эполетами и кокардой, с серьезным лицом, но с сияющими глазами.
– Счастливого Рождества, Зоя!
Она не видела его четыре месяца, но капитан знал, как дорог им этот праздник, и приложил все усилия, чтобы вовремя уехать из Шомона и отпраздновать его вместе с ними. Ему дали отпуск на четыре дня, и он хотел провести их вместе с Зоей.
– Можно мне войти?
Она стояла в дверях пораженная, не в силах произнести ни слова, глядя на него в безмолвном удивлении.
– Я… О боже… это действительно вы?
– Похоже на то.
Он улыбнулся и слегка наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку. Их отношения до его отъезда не заходили дальше этого, но Клейтону очень хотелось заключить ее в объятия. Он почти забыл, какая она красивая, и вот девушка стояла перед ним, стройная и грациозная.
Она пошла вслед за ним, с восторгом глядя на его широкие плечи и прямую спину; сердце ее забилось от радости, когда он поздоровался с бабушкой, а затем вынул из сумки бесценные для них сокровища. Там были свежие бисквитные пирожные, коробка шоколада, три больших толстых батона колбасы, головка свежего сыра, яблоки и бутылка вина из собственных запасов генерала Першинга. Это была неописуемая роскошь по сравнению с тем, чем они питались последние месяцы. Зоя смотрела на него широко раскрытыми, счастливыми, полными обожания глазами.
– Счастливого Рождества, графиня, – тихо сказал капитан. – Я скучал без вашего общества.
Но только сейчас Зоя поняла, что она-то испытывала гораздо более сильные чувства, чем скука.
– Спасибо, капитан. Как дела на войне? – спокойно спросила Евгения Петровна, наблюдая за внучкой. В душе она очень обрадовалась приезду капитана. Это был тот человек, о котором мечтала Зоя. Это было совершенно очевидно.
И вот он приехал, мужественный и красивый, и крошечная гостиная сразу стала как-то меньше.
– К сожалению, война еще не кончилась, но мы стремимся к этому. Надеюсь, что через несколько месяцев ситуация изменится к лучшему.
Остатки их ужина еще были на столе и теперь казались нестерпимо жалкими. Зоя голодными глазами смотрела на шоколад. Она засмеялась, предлагая бабушке шоколадку, а затем, как голодный ребенок, быстро съела сразу две, и Клейтон рассмеялся. Он был так счастлив, что видит ее.
– Впредь буду знать, что вы так любите шоколад, – пошутил он, осторожно взяв ее за руку.
– А?.. Чудесно!.. Большое спасибо…
Евгения Петровна засмеялась, наблюдая за внучкой: она снова была такой юной и счастливой. И в этот момент капитан встретился глазами с графиней. Она постарела за последние четыре месяца, обе женщины похудели, устали, переутомились, но все же Зоя не утратила своей красоты. Ему так хотелось просто обнять ее и прижать к себе.
– Садитесь, пожалуйста, капитан, – сказала Евгения Петровна, которая выглядела гордой и элегантной, несмотря на возраст, болезни и постоянные жертвы ради Зои.
– Благодарю. А дамы собираются сегодня вечером в церковь?
Он знал, что это было их традицией. Зоя рассказывала ему, как в России празднуют Рождество, и ему хотелось пойти с ними. Он сделал все возможное, чтобы быть вместе с ними в эту ночь, и Зоя выразительно кивнула, глазами спрашивая бабушку.
– Не хотите ли присоединиться к нам, сэр? – поинтересовалась Евгения Петровна.
– С удовольствием. – Он открыл бутылку вина, Зоя достала бокалы, которые капитан подарил им летом, и молча смотрела, как он разливает вино. Это было как в сказке: Клейтон, стоящий здесь в парадной форме. Как видение… И вдруг на память пришел Антуан. Она ведь ему сказала, что не может выйти замуж за человека, которого не любит. А теперь она знала, что любит! Теперь было ясно, что ни возраст, ни общественное положение Клейтона не играют никакой роли. Это было глупо, конечно. Он не писал целых два месяца. Она не имела понятия, что́ он чувствовал по отношению к ней, и вообще, интересовала ли она его. Зоя знала только, что он был благородным и добрым и что он снова вошел в ее жизнь в канун Рождества. Больше она не знала ничего. Но наблюдавшая за ними Евгения Петровна знала намного больше, даже больше, чем стоявший здесь Клейтон.
Князь Владимир приехал вскоре после одиннадцати. Он пообещал отвезти женщин в церковь и был поражен, увидев Клейтона. Графиня познакомила мужчин, и Владимир пристально вгляделся в лицо капитана, гадая, кто он и что здесь делает. Все было ясно по сияющим глазам Зои. Создавалось впечатление, что она жила последние месяцы только ради того, чтобы дождаться этого момента.
Клейтон прошел за девушкой на кухню и, пока Евгения Петровна наливала вино князю, осторожно взял ее за руку и медленно привлек к себе. Он держал ее в объятиях, закрыв глаза, а его губы мягко касались ее шелковистых волос.
– Я ужасно скучал по тебе, малышка… Я хотел написать тебе, но не мог. Место, где располагался наш штаб, засекречено. Это чудо, что меня вообще отпустили сюда. – Он вплотную занимался разработкой планов Першинга для американских экспедиционных войск. Потом он оторвался от нее и взглянул на Зою сверху вниз своими теплыми синими глазами. – А ты хоть немного скучала?
Она не могла отвечать, едва удерживая слезы. Жизнь была такой трудной: бедность, недоедание, холодная зима, война. Все это было кошмаром, и теперь вдруг появился он: с пирожными, вином и сильными, обнимавшими ее руками.
– Мне вас очень не хватало. – Зоя произнесла эти слова шепотом и отвела глаза. Она боялась даже взглянуть на него; он мог слишком многое понять по ее глазам. Но с ним она чувствовала себя настолько спокойно, как будто ждала его всю жизнь. Но тут они услышали вежливое покашливание в дверях кухни и обернулись. Это был князь Владимир, который с завистью смотрел на них.
– Нам пора в церковь, Зоя Константиновна. – Он заговорил с ней по-русски и на мгновение встретился глазами с Клейтоном. – Вы пойдете с нами, сэр? Дамы идут на полуночную службу.
– Мне бы очень хотелось. – Он взглянул на Зою. – Как вы думаете, бабушка не будет возражать?
– Конечно, нет. – Зоя ответила за двоих, прежде всего за себя, а в это время думала о том, где он остановился. Она хотела предложить ему комнату Антуана, но вполне резонно решила, что бабушка сочтет это неприличным. Хотя теперь это не имело значения. Что значит прилично или неприлично, когда у тебя нет ни еды, ни денег, ни тепла и мир, в котором они жили прежде, канул в небытие? Кого волновало приличие? Теперь это все казалось Зое таким глупым. Клейтон осторожно взял ее за руку и повел из кухни. Сава последовала за ними в ожидании чего-нибудь вкусного, и Зоя, протянув руку, дала собаке кусочек драгоценного бисквита.
Бабушка пошла одеваться, а Зоя сняла свое изношенное пальто с вешалки у дверей, в то время как мужчины ждали их, вежливо беседуя о войне, о погоде и о возможности окончания войны в ближайшие месяцы. Князь Марковский старался найти в американце что-нибудь неприятное. Конечно, американец был слишком стар для Зои, и со стороны графини было бы глупо позволить внучке увлечь себя. Когда кончится война, капитан вернется в Нью-Йорк и забудет красивую девушку, с которой проводил время в Париже. Но князь в глубине души не мог осуждать американского офицера. Девушка была слишком хороша. Князь до сих пор не мог спокойно смотреть на Зою, хотя уже больше месяца ухаживал за одной из подруг своей дочери. Она была из хорошей семьи, которая приехала в Париж прошлой весной и, как многие эмигранты, зарабатывала шитьем. Она и дочь ждали его в церкви.
Клейтон помог старой графине спуститься вниз, а Владимир пошел к такси. Они медленно ехали по тихим улицам, и Клейтон, любуясь ночным Парижем, поминутно останавливал свой взгляд на Зое. Весной она казалась более оживленной.
Собор Александра Невского был уже полон, изнутри раздавалось мелодичное пение. Войдя, они услышали тихий гул голосов. Сладко пахло ладаном, в соборе было тепло, и Зоины глаза наполнились слезами, когда она, оглянувшись, увидела знакомые лица и услышала русскую речь. Ощущение было такое, будто они снова были дома, лица от длинных свечей казались живыми и теплыми. Князь протянул одну свечку старой графине, другую Клейтону, а Зоя взяла свечку у маленького мальчика. Он посмотрел на нее с застенчивой улыбкой и пожелал счастливого Рождества. Она вспомнила о других праздниках Рождества, других временах… о Маше и Ольге, Татьяне и Анастасии… тете Аликс и дяде Ники… и о маленьком Алексее… Каждый год они вместе встречали светлый праздник Рождества… И когда Зоя попыталась прогнать воспоминания, Клейтон взял ее за руку, как будто почувствовал, что она грустит. Капитан впервые был в православном храме, хор привел его в восторг. Слезы медленно текли по щекам мужчин, а многие женщины плакали навзрыд, вспоминая покинутую Родину. Для Зои это было почти невыносимо: запахи, звуки и чувства были так мучительно знакомы. Закрыв глаза, она представила, что рядом стоят родители, брат… Она снова чувствовала себя ребенком, стоя рядом с Клейтоном, пытаясь представить себя все еще в России.
А после службы множество знакомых подходили к ним. Мужчины кланялись и целовали руку Евгении Петровне, простые люди низко кланялись, некоторые на мгновение становились перед ней на колени, друзья, не стесняясь, плакали и обнимались. Клейтон был растроган увиденным. Зоя представила его своим знакомым. Очень многие лица Зоя видела не в первый раз, хотя некоторых она и не знала. Графиню же и ее внучку знали все. В церкви были Великий князь Кирилл, а также некоторые другие родственники Романовых, все в старых одеждах, изношенной обуви и с озабоченными лицами. Им было нелегко без своего привычного великолепия, и в то же время не прийти они не могли – это было как путешествие в прошлое, которое всем им хотелось вернуть и о котором они будут вспоминать всю жизнь.
Стоявшая рядом с Владимиром Евгения Петровна выглядела изможденной. Она стояла, выпрямив спину, и приветствовала всех, кто подходил к ней. Был ужасный момент, когда Великий князь Кирилл приблизился к ней и заплакал, как дитя. Оба не могли от волнения сказать ни слова, и Евгения Петровна молча перекрестила его. Тогда Зоя осторожно взяла бабушку за руку и, взглянув на Владимира, молча повела ее из церкви к такси. Графиня с тяжелым вздохом откинулась на сиденье, глаза ее говорили о многом.
– Это была красивая служба, – тихо сказал Клейтон, тронутый сверх всяких слов. Он почувствовал значительность, гордость, страдания и скорбь этих людей. Как будто все они в молчаливом согласии молились за своего царя, за его жену и детей. Клейтона интересовало, получала ли Зоя известия от Марии, но он не хотел спрашивать в присутствии Евгении Петровны. Это было слишком болезненно. – Спасибо, что позволили мне пойти с вами.
Когда они вернулись домой, Клейтон проводил их наверх, а Владимир разлил остатки вина. Видя печальные глаза и усталое лицо Евгении Петровны, Клейтон пожалел, что не захватил бренди, оно могло подбодрить усталую графиню. Он снова разжег камин и погладил Саву, а Зоя дала собаке еще кусочек бисквита.
– Тебе надо лечь спать, бабушка.
– Сейчас пойду. – Ей хотелось побыть с ними, предаться воспоминаниям. – Счастливого Рождества, дети. Благослови вас господь. – Она пригубила вино и медленно встала. – Я покидаю вас. Я очень устала.
Клейтон видел, что двигается Евгения Петровна с большим трудом. Вскоре ушел и князь, напоследок взглянув с неподдельной завистью на Клейтона, который беззаботно улыбнулся ему в ответ. Счастливчик: красивая, необыкновенная девушка не сводила с него глаз.
– Счастливого Рождества, Зоя. – Глаза князя были печальны: полуночная служба произвела на него сильное впечатление.
– Счастливого Рождества, князь Владимир.
Он поцеловал ее в обе щеки и поспешил вниз к автомобилю. Дочь с подругой ждали его дома. Как только дверь закрылась, Зоя молча повернулась к Клейтону. Все было так горько и так сладко: старое и новое, радость и печаль. Воспоминания и реальность… Константин… Николай… Владимир… Федор… Антуан… И вот теперь Клейтон… Глядя на него, она вспоминала их всех. Волосы девушки сверкали, точно золото, в отблесках огня. Капитан тихо подошел к ней, взял ее руки в свои и, не говоря ни слова, обнял и поцеловал ее.
– Счастливого Рождества. – Он сказал это по-русски, так, как слышал много раз в соборе Александра Невского.
Она ответила ему так же, и потом он долго стоял, держа ее в объятиях. Он нежно поглаживал ее волосы и слушал, как потрескивает огонь, а Сава спала у их ног.
– Я люблю тебя, Зоя…
Раньше капитан не говорил ей этого, он хотел быть уверенным в своих чувствах. Однако уже с сентября, когда расстался с Зоей, знал, что ее любит.
– Я тоже люблю тебя, – едва слышно произнесла она. – О, Клейтон… я люблю тебя… – Но что будет дальше? Идет война, а потом он может в любой момент уехать из Парижа и вернуться в Нью-Йорк. Впрочем, сейчас не стоило думать об этом. Да Зоя и не могла.
Он усадил ее на кушетку, и они сидели, держась за руки, как два счастливых ребенка.
– Я так волновался за тебя. Как бы мне хотелось все это время быть здесь.
А теперь у них всего четыре дня – крошечный островок счастливых мгновений в беспокойном море, которое могло в любой момент поглотить их.
– Я знала, что ты вернешься. – Она улыбнулась. – По крайней мере я на это надеялась. – Зоя была очень рада, что не позволила бабушке уговорить себя выйти замуж за Антуана. Если бы послушалась, то к моменту возвращения Клейтона она могла бы уже быть замужем за Антуаном или даже за Владимиром. Такое просто невозможно было представить.
– Ты знаешь, я неоднократно пытался вырваться. – Он вздохнул и вытянул длинные ноги на мрачном цветном ковре, который еще больше обветшал за последние месяцы.
Все в квартире выглядело тусклым, старым, изношенным, за исключением сидевшей рядом с ним красивой девушки с зелеными глазами и рыжими волосами, с лицом как у бесподобной камеи, лицом, о котором он мечтал эти месяцы, несмотря на все доводы, которые приводил сам себе, чтобы забыть ее.
– Я слишком стар для тебя, Зоя. Тебе нужен спутник жизни помоложе, чтобы он вместе с тобой открывал мир, чтобы он сделал тебя счастливой.
Но кто мог быть вместо него? Сын какого-нибудь русского князя, у которого нет ни гроша? Правда заключалась в том, что ей нужен был человек, который мог бы позаботиться о ней, и ему страстно хотелось стать для нее таким человеком.
– Я счастлива, Клейтон. Я никогда не была так счастлива… – Зоя с серьезным видом повернулась к нему. – Это не имеет значения, стар ты или молод. Значение имеет только то, что мы чувствуем. Меня не волнует, богат ты или беден и сколько тебе лет. Если любишь, то все это не имеет значения.
– Но иногда это важно, малышка. – Он был старше и мудрее ее. – Сейчас тяжелое время, ты потеряла все, идет война, ты здесь, в чужой стране. Мы оба здесь чужие… Но позже, когда все встанет на свои места, ты посмотришь на меня и спросишь себя: «Что я делаю рядом с этим человеком?» – Он робко улыбнулся. – Война любит шутить. Я уже не раз убеждался в этом.
– Для меня эта война будет длиться вечно. Я не смогу вернуться домой… Некоторые думают, что когда-нибудь мы вернемся, но теперь в России произошла еще одна революция. Там все изменится навсегда. И сейчас мы здесь. Теперь это – наша жизнь, это – реальность. – Зоя серьезно посмотрела на Клейтона. В свои восемнадцать она показалась ему сейчас совсем взрослой. – Я знаю только, что я очень люблю тебя.
– С тобой я чувствую себя молодым, маленькая Зоя. – Он снова прижал ее к себе, и она почувствовала его теплоту и силу – все то хорошее, что она чувствовала давным-давно, когда отец прижимал ее к себе.
– А я с тобой чувствую себя ужасно счастливой. – Она сама поцеловала его, и он еще сильнее стиснул ее в своих объятиях, но потом постарался сдержать себя. Он слишком долго мечтал о ней, стремился к ней, нуждался в ней и сейчас с трудом сдерживал свои желания. Он встал, подошел к окну, посмотрел в сад, а затем медленно повернулся к ней. Он приехал в Париж специально, чтобы увидеть эту девушку, а теперь вдруг испугался того, что может произойти.
А Зоя была уверенна и спокойна, она точно знала, что правильно поступает, выбрав его. Когда она посмотрела на капитана, глаза ее увлажнились.
– Я не хочу делать ничего, о чем ты потом пожалеешь, малышка, – сказал капитан, а затем спросил: – Ты танцуешь на этой неделе? – Она покачала головой, и он улыбнулся: – Хорошо, значит, у нас до моего возвращения в Шомон будет время, а сейчас мне лучше уйти.
Было уже три часа ночи, но она не чувствовала усталости, когда провожала его до дверей; Сава шла за ними.
– Где ты остановился?
– На сей раз генерал очень любезно предоставил мне дом Огдена Миллза. – Именно там они встретились впервые, в красивом особняке на рю де Варенн, на левом берегу Сены, где они гуляли в саду во время приема в честь русского балета. – Могу я зайти за тобой завтра утром?
Она радостно кивнула.
– Я приду в десять. – Клейтон еще раз поцеловал ее в дверях, чувствуя, что начинается какая-то другая, новая жизнь.
– Спокойной ночи, господин капитан, – пошутила Зоя, и глаза ее сияли, как никогда прежде. – До свидания, любимый, – тихо добавила она, когда он сбежал вниз по лестнице, едва сдерживаясь, чтобы не пуститься в пляс. Он твердо знал, что никогда прежде не был так счастлив.
Глава 21
– Ты, наверное, очень поздно вчера легла, – спокойно сказала бабушка за завтраком. Зоя разрезала ей несколько яблок и поджарила ломтики хлеба, который принес им Клейтон.
– Не очень. – Девушка отвела глаза и стала пить чай, украдкой отломив кусочек шоколада.
– Ты все еще ребенок, малышка. – Евгения Петровна с грустью посмотрела на внучку. Графиня ждала развития событий и боялась их. Капитан производил впечатление хорошего человека, но время было очень тревожное. Князь Владимир многое сказал ей этой ночью, и она не могла не согласиться, что боится за будущее Зои. Капитану Клейтону Эндрюсу стоит впредь быть благоразумнее. Но он так рвался из Шомона, похоже, он тоже потерял голову. Всем, кто видел его, было ясно, что в Зою он влюблен без памяти.
– Мне уже восемнадцать, бабушка.
– Ну и что? – печально улыбнулась Евгения Петровна.
– А то, что я не такая глупая, как ты думаешь.
– Достаточно глупая, раз влюбилась в человека, который тебе в отцы годится. Кроме того, он военный и во Францию не развлекаться приехал. В один прекрасный день он уедет домой, а тебя оставит здесь. Ты должна подумать об этом, прежде чем совершать легкомысленные поступки.
– Я не собираюсь совершать легкомысленные поступки.
– Посмотрим. – Но Зоя уже полюбила его, и этого было достаточно, чтобы причинить ей боль, если Клейтон уедет. А он уедет, когда кончится война, а то и раньше. – Он не женится на тебе. Ты должна знать это.
– Я не стремлюсь замуж! – воскликнула Зоя, но это была неправда, и они обе знали это.
Когда Клейтон пришел вскоре после завтрака, он заметил со стороны графини некоторую настороженность. На сей раз он принес цветы, свежие яйца и буханку хлеба.
– Вы меня балуете, капитан. Я так растолстею. – Старая женщина поблагодарила его со старомодной учтивостью. Он был приятным человеком. Но благоразумия ему явно не хватало.
– Вам это не грозит, мадам. Не хотите ли прогуляться с нами в Тюильри?
– С удовольствием. – Положительно капитан сумел обворожить графиню. Казалось, щедростью и изысканной вежливостью он несет с собой солнечный свет и радость. – Но боюсь, что мои колени сослужат плохую службу. Похоже, что этой зимой я заработала ревматизм.
Другая, менее сильная женщина от этого уже давно слегла бы. И только Зоя догадывалась, какую боль испытывала бабушка.
– Тогда вы позволите мне прогуляться с Зоей? – Капитан был корректен и хорошо воспитан, что весьма импонировало бабушке.
– Вы очень любезны, что спрашиваете меня, молодой человек. Я думаю, что Зою ничто не остановит. – Они засмеялись, а Зоя пошла собираться, вспыхнув от радости.
Впервые за эти месяцы ей захотелось надеть что-нибудь нарядное. В Санкт-Петербурге у нее было столько красивых платьев! Все они сгорели во время пожара, но она до сих пор помнила свои любимые туалеты.
Зоя поцеловала на прощание бабушку, и старушка улыбнулась, увидев, как Клейтон взял Зою за руку. Глядя на эту красивую пару, можно было только радоваться. Оба они словно бы светились изнутри. Зоя что-то радостно щебетала, спускаясь по лестнице. На улице стояла американская штабная машина.
– Ну, и куда же мы поедем? – весело спросил капитан, садясь за руль. – Я полностью в вашем распоряжении.
Сегодня Зоя была свободна; не надо было спешить ни на репетицию, ни на спектакль. Она могла весь день провести с Клейтоном.
– Давайте поедем в предместье Сент-Оноре, а потом мне бы хотелось заглянуть в магазины. У меня никогда не хватало на это времени, да, признаться, и возможностей.
Пока они ехали, Зоя рассказывала ему, как они с Машей любили наряды и какие красивые платья были у тети Аликс.
– Моя мама тоже всегда красиво одевалась. Но она никогда не была очень счастливым человеком. – Странно признаваться в этом, но было вполне естественно рассказывать ему обо всем; ей хотелось поделиться с ним мыслями, желаниями, мечтами, воспоминаниями, чтобы он мог получше узнать ее. – У мамы врачи находили расстроенные нервы. Бабушка говорит, что папа избаловал ее. – Зоя вдруг засмеялась, снова почувствовав себя молодой.
– Тебя тоже надо баловать. Может быть, когда-нибудь ты станешь такой же избалованной, как и твоя мама.
Зоя громко засмеялась; они остановились и вышли из машины.
– Надеюсь, это не скажется на моей нервной системе, – сказала она.
Он тоже засмеялся, взял ее за руку, и они пошли гулять, время летело незаметно.
Они пообедали в кафе «Де флор», Клейтон вспомнил вечер, проведенный ими у «Максима»; тогда девушка действительно еще не оправилась от шока, связанного с бегством из России. С момента приезда в Париж прошло девять месяцев. Все еще трудно было представить, что всего лишь год назад она была в Санкт-Петербурге, в аристократической семье.
– От Марии ты ничего не получала в последнее время?
– Совсем недавно наконец-то пришло письмо. Кажется, ей нравится в Тобольске, она во всем может найти что-то хорошее. Пишет, что живут они в крошечном домике, сестры занимают одну комнату, а дядя Ники ежедневно читает им историю. Она пишет, что даже в Сибири они продолжают обучение. Они думают, что скоро смогут уехать из России. Император говорит, что революционеры не причинят им зла, они просто не хотят, чтобы царская семья возвращалась в столицу. С их стороны это так жестоко и глупо.
Зоя до сих пор сердилась на англичан, которые отказались принять у себя императора и его семью. Если бы это произошло, они могли бы жить вместе в Лондоне или Париже.
– Я уверена, что бабушка поехала бы в Лондон, если б они были там.
– Тогда я бы не встретил тебя, согласись? И это было бы ужасно. Может, даже хорошо, что вы приехали в Париж переждать, пока августейшая семья сможет уехать из России.
Клейтону не хотелось волновать Зою, но он вовсе не был уверен в том, что царь и его семья находятся в полной безопасности; какое-то предчувствие томило его.
После обеда они пошли гулять на бульвар Сен-Жермен, освещенный зимним солнцем. Обед в кафе «Де флор» был превосходным. Торопиться было некуда.
Некоторое время они бесцельно бродили по улицам, и, неожиданно оказавшись на рю де Варенн, оба поняли, что находятся возле дома, в котором остановился капитан.
– Хочешь зайти?
У нее сохранились теплые воспоминания о вечере, на котором они познакомились, и она радостно кивнула. Клейтон рассказывал о Нью-Йорке, о своем детстве и о годах, проведенных в Принстоне. Он сказал, что живет в доме на Пятой авеню, и Зоя попыталась мысленно представить себе, что же это за улица.
– Почему у тебя не было детей?
У нее оставалась еще детская непосредственность, поэтому она бесстрашно задавала такие вопросы, которые с возрастом задавать становится все труднее. Ей даже не приходило в голову, что, возможно, он не мог иметь их.
– Мне очень хотелось иметь детей, но моя жена всегда была против. Она была очень красивой самолюбивой женщиной, ее гораздо больше интересовали лошади. Теперь у нее прекрасная ферма в Виргинии, она разводит лошадей. Ты ездила верхом, когда жила в России?
– Да. – Зоя улыбнулась. – Летом в Ливадии и иногда в Царском Селе. Мой брат научил меня ездить верхом, когда мне было четыре года. Он был ужасно настойчив и всякий раз, когда я падала, опять сажал меня в седло. – Но по тому, как Зоя сказала это, Клейтон понял, что она очень любила брата.
В это время они подошли к дому Миллзов, и Клейтон открыл дверь своим ключом. Сейчас в доме никого больше не было. Весь штаб генерала находился в Шомоне.
– Хочешь чаю? – спросил он. Голос капитана гулко отражался в пустых залах.
– С удовольствием. – На улице было холодно, а Зоя забыла дома перчатки. Ей почему-то вспомнилась роскошная соболья шапка, которую пришлось оставить в России. Убегали они, закутавшись в теплые платки: бабушка решила, что дорогие меха будут слишком привлекать внимание.
Они пошли на кухню, и вскоре чайник уже кипел. Потом они пили чай и разговаривали, а солнце медленно садилось за садом. Она могла бы часами сидеть и говорить с ним, но внезапно голоса их смолкли, и Зоя почувствовала, что Клейтон как-то странно смотрит на нее.
– Мне пора отвезти тебя домой. Бабушка будет волноваться.
Был уже пятый час, но Зоя на всякий случай предупредила бабушку, что, возможно, не вернется к обеду. Клейтон приехал всего на четыре дня, и им хотелось провести вместе как можно больше времени.
– Я сказала, что мы можем вернуться поздно. – И тут ей в голову пришла забавная мысль: – Хочешь, я приготовлю ужин? Здесь есть какие-нибудь продукты?
– Не знаю, – улыбнулся он. В этот момент она была необыкновенно хороша собой. – Может, пойдем куда-нибудь? К «Максиму»? Не возражаешь?
– Как скажешь. – Ей было безразлично, куда идти. Она желала просто быть с ним.
– О, Зоя… – Он обошел кухонный стол и обнял ее. Ему хотелось увести ее из дома, пока не произошло то, о чем она потом пожалеет. Она мучительно притягивала его к себе. – Думаю, нам не стоит здесь оставаться, – тихо проговорил он, стараясь держать себя в руках.
– Генерал рассердится, что я была здесь? – Ее наивность поистине была трогательной, и он тихо рассмеялся, глядя на нее.
– Нет, любимая, генерал не рассердится. Но я не ручаюсь за себя. Ты слишком красива. Ты даже не знаешь, как тебе повезло, что я не перепрыгнул через стол и не набросился на тебя.
Она засмеялась и радостно склонила голову ему на грудь.
– Вы так собирались поступить, господин капитан?
– Нет, но мне бы этого очень хотелось. – Они оба совершенно расслабились. Он гладил ее длинные рыжие волосы. – Мне бы хотелось очень многого… поехать с тобой на юг Франции после войны… и в Италию… ты когда-нибудь была там?
Зоя покачала головой и закрыла глаза. Просто сидеть вот так, рядом, было пределом ее мечтаний.
– Нам пора, – мягко повторил он, и Зое вдруг показалось, что в комнате стало тихо. – Я пойду переоденусь. Я быстро.
Но ей его отсутствие показалось вечностью; сначала она задумчиво бродила по красиво обставленным комнатам первого этажа, а затем, из озорства, решила вдруг подняться по мраморной лестнице и попробовать отыскать капитана наверху.
На втором этаже было еще несколько гостиных, прекрасная библиотека с книгами на французском и на английском языках, несколько запертых комнат, а затем вдалеке она услышала его голос. Он что-то напевал в ванной, и она радостно улыбнулась – ей уже очень его не хватало.
– Эй?.. – позвала она, но он не услышал ее из-за шума воды, и, когда он вошел в спальню, Зоя стояла там тихо, как лань, притаившаяся в лесу. Клейтон был в одних брюках. Он решил еще раз побриться перед тем, как идти с ней ужинать. В руках он держал полотенце, на лице и в волосах блестели капельки воды. Он с удивлением посмотрел на нее.
– Что ты здесь делаешь? – В его голосе слышался испуг – за себя, а не за прелестную Зою.
– Мне было так одиноко без тебя. – Она медленно подошла к капитану, притягиваемая как магнитом. Помимо ее желания что-то неотвратимо толкало Зою к этому человеку.
Он уронил полотенце к ногам, прижал ее к себе и стал целовать ее лицо, глаза, губы, упиваясь сладостью ее кожи… Он чувствовал, что теряет голову…
– Спускайся вниз, Зоя. – Голос Клейтона звучал глухо, он не мог заставить себя оторваться от возлюбленной. – Пожалуйста…
Она смотрела на него с грустью, почти с болью, но без страха.
– Не хочу…
– Зоя, пожалуйста… – Он снова и снова целовал ее, чувствуя, как бешено бьется ее сердце.
– Клейтон, я люблю тебя…
– Я тоже люблю тебя. – Каким-то титаническим сверхусилием он заставил себя отступить в сторону. – Тебе не стоило подниматься сюда, глупая девочка. – Он попытался придать себе непринужденный вид, повернулся, слегка отстранился, чтобы достать рубашку из шкафа, но, когда обернулся, Зоя стояла в том же положении, бессильно опустив руки. Рубашка выпала у него из рук.
– Я больше не выдержу, малышка. – Она сводила его с ума своей молодостью, своей чувственной красотой. – Зоя, я никогда не прощу себе, если…
– Если что?.. – Девушки больше не было – перед ним стояла настоящая женщина. – Раз ты любишь меня?! Какая разница, Клейтон? Больше нет будущего… есть только настоящее. Неизвестно, что будет завтра. – Это был самый трудный урок, который Зоя извлекла за последний год. Она знала, как сильно она любит Клейтона. – Я люблю тебя. – Она была такая маленькая, гордая и сильная, что у него разрывалось сердце. Ее глаза говорили, что в ней нет страха, только любовь.
– Ты не понимаешь, что делаешь. – Он снова обнял девушку и стал баюкать ее, как ребенка. – Я не хочу причинить тебе боль.
– Не бойся… Я очень сильно люблю тебя… ты никогда не причинишь мне боль.
У Клейтона не осталось больше слов, чтобы убедить ее уйти. Он слишком сильно хотел ее, слишком долго стремился к ней. Их губы слились в поцелуе, и, больше не раздумывая, он позволил своим рукам раздеть ее, затем бережно отнес на кровать, а она целовала его и тихо плакала. Его одежда, казалось, сама соскользнула с него, и они упали на огромную кровать с балдахином, раскинувшимся над ними, словно благословение. В комнате было темно, но в свете, проникавшем из ванной комнаты, он мог видеть лицо Зои, когда овладевал ею, целуя и обнимая ее. Клейтон любил ее так, как никогда не любил ни одну женщину.
Казалось, прошли часы, прежде чем они оторвались друг от друга и легли рядом, и она, вздохнув от счастья, прижалась к нему, как крошечный зверек. У Клейтона был серьезный и даже озабоченный вид: ему не давала покоя мысль о том, что последствия их поступка могут осложнить жизнь девушки. Он повернулся на бок, оперся на локоть и посмотрел на нее.
– Не знаю, должен ли я сердиться на самого себя за те минуты счастья, которые я пережил… Зоя… дорогая, ты ни о чем не жалеешь? – Он боялся услышать ее ответ, но она улыбнулась женственной улыбкой, протянула к нему руки, и желание снова охватило Клейтона. Они лежали, разговаривали и занимались любовью, пока его взгляд случайно не упал на стоявшие у кровати часы – была полночь.
– О боже, Зоя! Твоя бабушка убьет меня! – Она засмеялась, когда он вскочил с постели сам и поднял ее. – Одевайся… а я ведь даже не накормил тебя!
– Я даже не заметила. – Она прыснула смехом, как школьница, и он снова привлек девушку к себе.
– Я люблю тебя, безумица! Знаешь ты это? Я, такой старый, обожаю тебя.
– Вот и хорошо. Потому что я тоже люблю тебя, и ты не старый, ты мой! – Зоя нежно погладила его отливающие серебром волосы и притянула его лицо к своему. – Запомни: что бы ни случилось с нами, я очень люблю тебя! – Это был урок, рано преподанный ей жизнью: никогда не знаешь, какое горе может свалиться завтра. Мысль эта глубоко тронула его, и он крепко прижал ее к себе.
– Ничего не случится, малышка; ты теперь в безопасности.
Он наполнил огромную ванну, и на мгновение ей почудилось, что она снова в особняке на Фонтанке, и, только вновь натянув свое мрачное серое шерстяное платье и изношенные черные туфли, она поняла, что это не так. На ней были черные шерстяные чулки, чтобы не мерзли ноги, и в зеркале она увидела сироту из приюта.
– О боже, я выгляжу ужасно, Клейтон. Как ты можешь любить меня такую?
– Ты прекрасна, глупышка. Каждая твоя клеточка, каждый твой огненно-рыжий волосок… все в тебе великолепно, – прошептал он, зарывшись в ее волосы, которые, ему мнилось, пахли цветами. – Я обожаю тебя.
Они с трудом заставили себя покинуть особняк, но он понимал, что должен проводить ее домой. Зоя никак не могла остаться здесь до утра, и, поднявшись на четвертый этаж, Клейтон в последний раз поцеловал ее в мрачной, темной прихожей. Зоя открыла дверь своим ключом, и они увидели, что Евгения Петровна заснула в кресле, дожидаясь внучку. Зоя наклонилась и поцеловала бабушку в щеку.
– Бабушка?.. Прости, что я так поздно, но тебе не стоило меня ждать…
Старушка улыбнулась им в полусне. У них был такой счастливый вид. Казалось, в мрачную, промозглую комнату заглянула весна, и бабушка поняла, что не может сердиться.
– Я хотела убедиться, что с тобой все в порядке. Вы хорошо провели время? – Она смотрела на них обоих, изучая глаза Клейтона, но в них она увидела только доброту и любовь к Зое.
– Мы прекрасно провели время, – ответила Зоя, не чувствуя вины. Теперь она принадлежала ему, любимому, и это было так же естественно, как дышать. – Ты обедала?
– Я съела остатки вчерашнего цыпленка и яйцо, которое принес капитан. Спасибо, – сказала графиня, с трудом поднявшись. – Так мило с вашей стороны, капитан.
Клейтон пожалел, что не принес еще чего-нибудь, но он так торопился сегодня утром. И вдруг он снова вспомнил, что так и не накормил Зою ужином, и подумал, что она, вероятно, так же голодна, как и он. Они забыли обо всем на свете на долгие счастливые часы, но теперь капитан умирал от голода. И, как бы читая его мысли, Зоя с нескрываемой усмешкой взглянула на него и протянула ему плитку шоколада. С чувством вины он проглотил кусочек, а другой положил ей в рот; она улыбнулась и пошла отвести бабушку в спальню.
Вскоре она вернулась, и они снова поцеловались. Ему ужасно не хотелось возвращаться в свой одинокий дом, но он знал, что это необходимо.
– Я люблю тебя, – радостно прошептала Зоя на прощание.
– Но я люблю тебя вдвое больше, – ответил Клейтон так же шепотом.
– Как ты можешь такое говорить?
– Потому что я старше и мудрее, – пошутил он и тихо закрыл за собой дверь, а Зоя осталась стоять, помолодевшая, счастливая и свободная. Постояв с минуту, она погасила свет.
Глава 22
На следующее утро Клейтон пришел безукоризненно одетый, с огромной корзиной съестного. На сей раз он нашел время для покупок.
– Доброе утро, милые дамы! – У него было прекрасное настроение, что Евгения Петровна подметила с некоторым беспокойством.
Капитан принес мясо, фрукты, сыр двух сортов, пирожные и шоколад для Зои. Он нежно поцеловал ее в щеку, пожал руку Евгении Петровне и настоял, чтобы графиня поехала с ними на прогулку. В Булонском лесу они прекрасно провели время, и даже Евгения Петровна, казалось, забыла о своих недугах.
Они вместе пообедали, на сей раз в «Клозери де Лила», а затем отвезли графиню домой. Она так устала, что не могла сама подняться по лестнице, и Клейтон чуть ли не на руках донес ее на четвертый этаж, и она с благодарностью улыбнулась ему. Она чудесно провела время и на какое-то мгновение забыла о бедности, войне и горестях.
Они долго все вместе сидели в гостиной и пили чай, а потом Зоя с Клейтоном поехали в дом Миллзов на рю де Варенн, где снова предавались страстной любви. Но на этот раз Клейтон настоял, чтобы они поехали ужинать. Он отвез ее к «Максиму», а затем, к своему сожалению, домой, и, когда они вошли, Евгения Петровна уже спала. Влюбленные на цыпочках ходили по гостиной, ели шоколад, шептались, целовались при свете камина и делились мечтами. Зое хотелось быть с капитаном вместе всю ночь, но она не представляла, как это можно осуществить. Уходя в тот вечер и пообещав прийти утром, Клейтон чувствовал себя двадцатилетним юношей.
Однако на следующее утро он не появился, и в одиннадцать часов Зоя начала волноваться. У них не было телефона, и она не могла позвонить, но в половине двенадцатого капитан пришел с огромным свертком в оберточной бумаге, взгромоздил его на кухонный стол и с загадочным видом сообщил Зое, что это – подарок бабушке. Когда старая графиня присоединилась к ним, Клейтон отошел в сторону и стал следить, как она разворачивает бумагу. Вскоре показался чрезвычайно красивый серебряный самовар с выгравированными инициалами русских владельцев, которые привезли его в Париж, но были вынуждены продать. Клейтон даже не мог представить, как это они умудрились довезти его сюда, но когда он сегодня утром увидел самовар в магазине, то тотчас понял, что должен купить самовар для Евгении Петровны.
У нее перехватило дыхание, и она отступила, глядя на самовар с удивлением, на мгновение ее пронзила острая боль от сознания того, насколько ей были дороги ее собственные сокровища и как она переживала, когда вынуждена была продавать их. Ей до сих пор было очень жаль портсигара и табакерок, которые ей пришлось продать перед самым Рождеством. Но сейчас она могла только, не отрываясь, смотреть на самовар и на их благодетеля, который преподнес его.
– Капитан… вы слишком добры к нам… – Ее глаза наполнились слезами, и она поцеловала Клейтона, слегка коснувшись морщинистой старческой щекой его загорелого лица, напомнившего ей лица ее сына и мужа. – Вы так добры.
– Что вы, такие пустяки.
Он подарил Зое белое шелковое платье, и у нее широко раскрылись глаза от изумления и восторга, когда она развернула его. Платье было выполнено маленькой модельершей, которую звали Габриэль Шанель. У нее было небольшое ателье, и она производила впечатление удивительно одаренной модистки. Собственноручно продемонстрировав свои изделия, она удивила капитана энергией, жизнелюбием и вкусом: парижане казались капитану вялыми и изнуренными войной.
– Тебе нравится?
Зоя побежала в свою комнату примерить платье и, когда вернулась, выглядела совершенно обворожительной. Ей только очень хотелось бы иметь красивые туфельки к этому платью и жемчужное ожерелье, когда-то подаренное отцом, которое сгорело вместе с особняком на Фонтанке.
– Мне оно ужасно нравится, Клейтон!
Зоя обедала с Клейтоном в новом платье, а потом оно лежало на полу в его спальне.
Следующий день был последним; капитан уезжал в четыре часа дня, и мысль об этом была для нее невыносимой. Зоя, как ребенок, никак не могла поверить в разлуку, предаваясь любви в последний раз. Даже Евгения Петровна огорчилась, что он уезжает. Прощания в их жизни стали слишком болезненными.
– Будьте осторожны, капитан… мы будем каждый день молиться за вас. – В те дни бабушка и Зоя молились за многих. Графиня поблагодарила Клейтона за огромную доброту к ним обеим.
Капитан же никак не мог заставить себя уйти, оставить Зою. Он понятия не имел, когда вновь окажется в Париже.
Евгения Петровна дала влюбленным возможность побыть наедине; слезы застыли в Зоиных глазах, когда она смотрела на капитана, чье лицо причудливо отражалось в серебряном самоваре. Перед самым уходом Клейтона Зоя, рыдая, бросилась ему в объятия, и они долго стояли, прижавшись друг к другу.
– Я так люблю тебя, малышка… пожалуйста, прошу, береги себя. – Он знал, как опасно сейчас жить в Париже: угроза захвата города еще оставалась, и капитан молился, чтобы с Зоей ничего не случилось. – Я вернусь как только смогу.
– Поклянись мне, что будешь беречь себя. Клянись! – потребовала Зоя сквозь слезы; она даже боялась подумать о том, что может потерять еще одного близкого ей человека.
– Обещай не жалеть о том, что мы сделали. – Клейтон понимал, что последствия их любви могут тяжело сказаться на положении девушки. Он боялся, что она могла забеременеть в первый день их любви. В последующие дни, правда, он был более осторожен, но в тот, первый, совладать с собой не мог.
– Я никогда ни о чем не пожалею. Я слишком сильно люблю тебя.
Зоя проводила капитана до машины и стояла, махая рукой, пока автомобиль не скрылся из виду. Слезы катились у нее по щекам, когда она смотрела, как исчезает, растворяется в сумерках ее любовь – быть может, навсегда.
Глава 23
Несмотря на обещание писать, известий от Клейтона не было. Вероятно, расположение штаба все еще было засекречено, и они были совершенно отрезаны от мира, когда стояли на Марне, перекрывая немцам путь к Парижу.
В марте началось последнее крупное наступление немецких войск, и союзники обороняли подступы к Парижу. На улицах рвались снаряды, и Евгения Петровна боялась теперь выходить из дома.
Взрывом снесло голову у статуи святого Луки в Мадлен. Повсюду бродили голодные, испуганные люди. Дягилев предоставил Зое возможность уехать. 3 марта он с труппой балета уезжал на гастроли в Испанию, но Зоя не могла оставить Евгению Петровну одну.
Она вновь осталась в Париже, но спектакли прекратились. Теперь было слишком опасно даже ходить по улицам. И однажды Зоя чудом уцелела, когда на Великую пятницу рухнула церковь Святых Георгия и Прокофия возле Отель-де-Вилль. В тот день она решила пойти туда вместо собора Александра Невского и только успела выйти наружу, как снарядом пробило крышу, которая рухнула, убив и искалечив около сотни прихожан.
Поезда на Лион и на юг были заполнены людьми, в панике покидавшими Париж. Но когда Зоя предложила бабушке уехать, Евгения Петровна рассердилась.
– Как ты полагаешь, сколько можно убегать? Нет! Нет, Зоя! Пусть они убьют меня здесь! Пусть только посмеют! Я проделала слишком долгий путь из России, и я больше убегать не собираюсь!
Зоя впервые услышала, как старушка кричит в бессильной ярости. Прошел почти год с тех пор, как они потеряли все и бежали из России. Теперь у них не стало Федора, ничего нет на продажу и некуда ехать. Все совершенно безнадежно.
Само французское правительство было готово бежать в случае необходимости. Оно планировало переехать в Бордо, но генерал Фош поклялся оборонять Париж до конца, призывая к этому даже горожан. А в это время союзники несли большие потери на Марне. Першинг находился там, и Зоя думала только о Клейтоне. Она ужасно боялась, что его убьют; с тех пор как он уехал из Парижа, от него вестей не было.
Зато Зоя получила письмо от Марии, которое доктору Боткину удалось переслать ей; в письме говорилось, что месяц назад семью императора перевели из Тобольска на Урал, в Екатеринбург. Из того, что писала Мария, следовало, что жить им стало намного труднее. Им больше не разрешали запирать двери, солдаты сопровождали их даже в баню. Зоя содрогнулась, читая все это, переживая за подруг детства, особенно за Татьяну, которая была девушкой очень гордой и застенчивой. Мысль о том, в каких ужасных условиях они оказались, была для Зои невыносимой.
«Нам здесь ничего не остается, как терпеть. Мама заставляет нас петь церковные гимны, когда солдаты внизу горланят свои ужасные песни. Теперь они очень грубы с нами. Папа говорит, что мы не должны делать ничего, что могло бы рассердить их. Днем нам позволяют немного погулять, а в остальное время мы читаем или занимаемся вышиванием…» Слезы потекли по Зоиным щекам, когда она прочла: «А ты знаешь, как я ненавижу вышивание, милая Зоя. Чтобы скоротать время, я пишу стихи. Я покажу их тебе, когда мы наконец-то будем вместе. Даже трудно представить, что сейчас нам по девятнадцать лет. Я всегда считала, что девятнадцать – это так много, но теперь мне кажется, что я слишком молода, чтобы умирать. Только тебе я могу сказать это, моя любимая кузина и подруга. Я молюсь, чтобы в Париже ты была счастлива и в безопасности. Сейчас мне пора идти заниматься. Мы все любим тебя, и, пожалуйста, передай привет от нас и наилучшие пожелания тете Евгении». На сей раз она подписалась не ОТМА, их семейным сокращением, а просто «любящая тебя Машка».
Зоя долго сидела в своей комнате и плакала, снова и снова перечитывая письмо, прижимала его к щеке, как будто прикосновение бумаги могло вернуть ей подругу. Внезапно страх за них пронзил ее. Казалось, все вокруг становится угрожающим.
Но по крайней мере балетная труппа, в которой она танцевала, в июне возобновила репетиции. Она и Евгения Петровна очень нуждались в деньгах, но им так и не удалось найти квартиранта. Жители покидали Париж. Даже некоторые русские эмигранты уехали на юг, но Евгения Петровна наотрез отказывалась уезжать. Она твердила, что еще одно бегство не переживет.
К середине июля город немного отогрелся, но по-прежнему голодал. Зоя ужаснулась, когда услышала от князя Марковского, что они с Еленой ловят в парке голубей и едят их. Он утверждал, что голуби удивительно вкусные, и предложил принести голубиного мяса и им, но Зоя отказалась; ей становилось дурно от одной мысли об этом.
А два дня спустя, когда она начала сомневаться в том, что война когда-нибудь кончится, вновь, словно мечта или видение, появился Клейтон. Зоя от радости чуть не лишилась чувств. Это было накануне Дня взятия Бастилии, и они вместе ходили смотреть парад от Триумфальной арки до площади Согласия; мундиры солдат и офицеров переливались под ярким солнцем: шли альпийский корпус в беретах и черных мундирах, английские солдаты лейб-гвардии, итальянские берсальеры в шляпах с перьями, даже антибольшевистский полк казаков в меховых шапках; но в тот день Зоя смотрела только на Клейтона.
Они снова пришли в особняк на рю де Варенн, как и прежде, сгорая от любви, но в полночь раздался громкий стук в дверь. Военная полиция поднимала всех, отпуска аннулировались – немецкие войска перешли в наступление. Немцы находились всего в пятидесяти милях от города, и союзникам предстояло остановить их.
– Но ты не можешь уехать сейчас… – всхлипнула Зоя. Несмотря на все старания быть стойкой, она плакала навзрыд. – Ты ведь только что приехал!
Клейтон появился лишь сегодня утром, и после шести месяцев разлуки она не могла пережить столь скорого отъезда. Но выбора не было. Капитан должен был через полчаса явиться в штаб военного комиссариата на улицу Святой Анны. У него едва хватило времени, чтобы отвезти Зою домой. Зоя совершенно отчаялась, они так мало пробыли вместе перед его возвращением на фронт, он снова будет рисковать своей жизнью. И точно маленький брошенный ребенок, в ту ночь она долго сидела в гостиной и плакала, и даже бабушка была не в силах утешить ее.
Но слезы, пролитые по Клейтону, были ничто в сравнении со слезами, которые она проливала спустя несколько дней. Двадцатого июля в квартире появился печальный князь Владимир с номером русской газеты «Известия». Открыв дверь, Зоя тотчас поняла, что произошло нечто ужасное, и ее мучили мрачные предчувствия, когда она впустила князя и прошла с ним в спальню к бабушке.
Князь заплакал, протянув графине газету. В этот момент он выглядел как несчастный обиженный ребенок, седые его волосы были почти такого же цвета, как лицо, и он вновь и вновь повторял одно и то же:
– …Они убили его, о боже… они убили его…
Узнав об ужасном известии, он поспешил к Юсуповым: от них нельзя было скрыть происшедшего, ведь они были родственниками Романовых.
– Как вас прикажете понимать? – Евгения Петровна с ужасом посмотрела на князя и приподнялась с кресла, пробежав глазами заметку в газете, где говорилось, что 16 июня царь Николай был расстрелян. Там же было сказано, что его семью перевезли в безопасное место. «Перевезли куда? – хотелось крикнуть Зое. – Где моя любимая Машка?.. Где они?..» И, как будто понимая, что произошло, Сава начала тихонько скулить, а трое русских сидели и плакали по человеку, который был их отцом, их царем… и вдобавок горячо любимым родственником.
В комнате еще долго раздавались скорбные звуки, и наконец князь Владимир встал и подошел к окну с опущенной головой и с невыносимой тяжестью на сердце. По всему свету будут плакать русские люди, которые любили своего императора, даже крестьяне, во имя которых совершилась эта страшная революция.
– Какой ужасный, ужасный день, – тихо сказал князь. – Упокой его душу, господи, – прошептал он и обернулся к женщинам. Евгения Петровна сидела совершенно раздавленная страшным известием, а лицо Зои покрывала мертвенная бледность. Единственным ярким пятном на ее лице были блестящие зеленые глаза с веками, покрасневшими от слез, которые до сих пор текли у нее по щекам. В ее голове вихрем проносились сцены прощания в Царском Селе, когда император поцеловал ее и сказал, что будет молиться о ней. «Я люблю тебя, дядя Ники», – отзывались эхом у нее в голове собственные слова… а потом он сказал ей, что тоже любит ее. И вот теперь он мертв. Канул в небытие. А другие?.. Она снова перечитала заметку в «Известиях»: «Семью перевезли в безопасное место».
Глава 24
Июль был сплошным кошмаром. Известие, что царь Николай убит, давило их невыносимым грузом. Казалось, печаль их никогда не рассеется. По всему Парижу русские были погружены в скорбь, а война тем временем подходила все ближе.
Зоя была приглашена на свадьбу к знакомой балерине. Ее звали Ольга Хохлова, несколько дней тому назад она венчалась с художником Пабло Пикассо в соборе Александра Невского, однако Зоя не испытывала никакого желания развлекаться. Она носила оставшиеся у нее черные платья и была в глубоком трауре по своему августейшему родственнику.
В августе телеграфировал Дягилев, предлагая присоединиться к труппе на гастролях в Лондоне, но Зоя по-прежнему не могла оставить бабушку, да и видеть никого не хотела. Она с трудом заставляла себя ходить на репетиции, чтобы было на что жить.
А в сентябре союзники снова перешли в наступление, и через несколько недель немцы готовы были подписать мирное соглашение. Но от Клейтона не было никаких вестей. Зоя боялась даже думать о возлюбленном: ведь если бы с ним что-то случилось, она бы не пережила несчастья. Творилось что-то невероятное. Дядя Ники был мертв. Его прощальные слова снова и снова звучали у нее в голове. Она написала Маше три письма с тех пор, как услышала это ужасное известие, но ответа до сих пор не было. Неясно было, где теперь доктор Боткин: если семья убитого императора переехала, как говорилось в газете, то неизвестно, как долго будут идти письма.
Но вот после бесконечного октября с полным отсутствием вестей от тех, кого Зоя ждала и любила, наступил наконец ноябрь, который принес долгожданный мир.
Эта новость застала Евгению Петровну и Зою дома: с улицы слышались громкие крики, возгласы восторга, поздравления, звон колоколов, канонада. Война кончилась. Весь мир содрогался в конвульсиях от кровопролития, и вот оно завершилось. Мировая война осталась в прошлом.
Зоя молча налила бабушке чаю и потом, подойдя к окну, долго наблюдала за ликованием на улицах. Повсюду были войска союзников: американцы, англичане, итальянцы, французы, но она не знала главного – жив ли Клейтон. Она обернулась и посмотрела на Евгению Петровну, которая за эту осень сильно сдала: у нее возобновился кашель, мучивший ее еще прошлой зимой, и у нее так болели колени, что она больше не могла выходить из квартиры.
– Теперь все изменится к лучшему, Зоя, – тихо сказала графиня и закашлялась. Она-то хорошо понимала, о чем думает внучка. От Клейтона не было вестей с тех самых пор, как он покинул Париж ночью в День взятия Бастилии. – Он вернется к тебе, девочка. Верь и жди. Наберись терпения. – Она улыбнулась Зое, но в Зоиных глазах не было радости. Она потеряла слишком много. Слишком многих оплакивала.
– Верь и жди? Неужели ты веришь, что кто-нибудь вернется?
– Жизнь продолжается. Люди рождаются и умирают, одни уходят, другие приходят. Вечно живет только наша собственная печаль. Николаю теперь не больно. Он почивает в мире.
– А другие? – Она уже написала Маше пять писем, а ответа не было.
– Мы можем только за них молиться.
Зоя кивнула. Все это она слышала прежде. Она сердилась на судьбу, которая отняла у нее так много.
В первые дни после прекращения военных действий улицы были завалены обломками домов, пострадавших от бомбардировок, и Зоя выходила только за продуктами. Денег не хватало даже на самое необходимое. Спектаклей не было, и они жили на те гроши, которые удалось сберечь.
– Позвольте помочь вам, мадемуазель?
Зоя почувствовала, что кто-то потянул за батон, который она держала под мышкой. Зоя обернулась, готовая дать отпор непрошеному помощнику. Не всем в Париже хочется получить поцелуй восторженного юнца в мундире, подумала она, оборачиваясь и сжав кулаки, – и… задохнулась, роняя бесценный батон… Клейтон прижал ее к себе.
– О боже, боже! – Слезы брызнули у нее из глаз, когда она упала в его объятия. Он был жив… жив… Казалось, они остались одни на белом свете… одни в этом потерянном мире.
– Ну, ну, будет! – Он ласково улыбался: высокий, в грязном, мятом полевом мундире, с огрубевшим, обросшим щетиной лицом, капитан приехал в Париж только что. Он уже повидался с Евгенией Петровной, и она сказала ему, что Зоя пошла в магазин, и он, словно мальчик, кинулся ее искать.
– У тебя все в порядке? – Она одновременно смеялась и плакала, а он снова и снова целовал ее, радуясь, как и она, что оба они живы.
Клейтон не стал рассказывать ей, как несколько раз был на краю гибели. Сейчас это не имело значения. Они были живы, и, пробираясь через толпу обратно к дому, он благодарил за это своего ангела-хранителя.
На этот раз он поселился в маленькой гостинице на Левом берегу с многими другими офицерами. Першинг же вновь въехал в дом Миллзов, и влюбленным некуда было податься. Естественно, они урывали каждое мгновение, чтобы остаться вдвоем, и однажды вечером, когда Евгения Петровна заснула, они рискнули даже уединиться в бывшей комнате Антуана. Графиня очень уставала и большую часть времени спала. Зоя уже несколько месяцев очень волновалась за нее, но теперь ей придавало сил то, что Клейтон вернулся и был рядом.
Как-то они заговорили о расстреле в Екатеринбурге, и капитан признался, что предвидел нечто подобное. Зоя поделилась с ним своими опасениями насчет остальных членов царской семьи.
– В газете говорилось, что их перевели в безопасное место… но куда? Я написала Маше пять писем, а ответа так и не получила.
– Вероятно, Боткин не может больше пересылать письма. Это еще ничего не значит, малышка. Ты должна набраться терпения, – спокойно сказал капитан, стараясь рассеять тревогу девушки.
– Ты говоришь как бабушка, – прошептала она, прижимаясь к любимому.
– Иногда я тоже чувствую себя стариком.
Клейтон заметил, как сдала графиня по сравнению с прошлым его приездом. Она плохо выглядела, и он чувствовал, что Зоя тоже замечает это. Сейчас графине было восемьдесят четыре года, причем последние два года выдались особенно тяжелыми. Поразительно, что ей вообще удалось выжить.
Но тут тела их вновь соединились, и они предавались любви до утра, забыв о своих заботах.
Последующие недели они были неразлучны, но десятого декабря, почти через месяц после окончания войны, Клейтон пришел к Зое с нерадостными известиями. В конце недели его отправляли обратно в Америку, но намного важнее было то, что он принял мучительное решение относительно девушки, которую любил.
Узнав, что Клейтон уезжает, Зоя буквально оцепенела. В это невозможно было поверить. Он не мог так поступить. И вот пришел тот момент, о котором она никогда не задумывалась, считая, что он никогда не наступит.
– Когда? – только и спросила она безжизненным голосом.
– Через два дня. – Он не отрывал от нее глаз; капитану надо было сказать ей многое, но он не был уверен, что отважится на это.
– Нам осталось мало времени для прощания, не так ли? – печально сказала Зоя.
Они сидели в крошечной, мрачной гостиной, день был пасмурный; Евгения Петровна мирно спала в их комнате, последнее время она часто спала днем. Зоя снова начала ходить на репетиции, но бабушка, казалось, даже этого не замечала.
– Ты будешь приезжать в Париж? – Она спросила это так, как спрашивают постороннего, чувствуя себя уже оторванной от него, готовя себя к тому, что должно произойти. В ее жизни собралось уже слишком много разлук и прощаний, и она не знала, переживет ли еще и эту.
– Не знаю.
– Мне кажется, ты что-то от меня скрываешь.
Возможно, он женат и у него в Нью-Йорке десять детей. Все может быть. Жизнь слишком часто предавала ее, хотя к Клейтону это пока не относилось. Но сейчас она сердилась даже на него.
– Зоя… Я знаю, ты меня не поймешь, но я очень много думал… о нас с тобой.
Она мучительно ждала, что он скажет дальше. Душа, в которой, казалось бы, не было уже живого места, болела как никогда.
– Зоя, ты свободна. Сначала я думал увезти тебя с собой в Нью-Йорк… Мне этого очень хотелось. Но, боюсь, графиня не способна на такое путешествие. И потом… Зоя… – Он сделал паузу. – … Зоя, я слишком стар для тебя. Я уже говорил тебе. Это несправедливо. Когда тебе будет тридцать, мне будет шестьдесят.
– Какое это имеет значение? – Зоя никогда не разделяла его опасений насчет разницы в возрасте, и теперь она сердито смотрела на него. Похоже, он ищет предлог для своего решения. – Ты просто хочешь сказать, что не любишь меня.
– Наоборот, я говорю это потому, что слишком люблю тебя и не хочу, чтобы ты связала свою жизнь со стариком. Мне сорок шесть лет, а тебе всего девятнадцать. Это по отношению к тебе несправедливо. Ты заслуживаешь молодого и энергичного мужчину, и, когда здесь все образуется, ты встретишь кого-нибудь более подходящего, чем я, полюбишь его. Раньше у тебя просто не было возможности. Ты была еще ребенком, когда вы уехали из России два года назад; там ты была в безопасности, а в Париже на тебя свалилось слишком много всего. Когда жизнь нормализуется, ты встретишь кого-нибудь, более подходящего тебе по возрасту, Зоя. – Внезапно голос его прозвучал твердо, почти как у отца. – С моей стороны было бы эгоизмом увозить тебя в Нью-Йорк. Я сейчас думаю о тебе, а не о себе.
Но Зоя не понимала этой логики и смотрела на любимого глазами, полными слез.
– Для тебя это было просто развлечением, да? – Ей хотелось причинить Клейтону боль в ответ на ту боль, которую причинил ей он. – Все понятно. Военный роман. Маленькая балерина, с которой ты наездами развлекался в Париже.
Ему хотелось ударить ее, но он сдержался.
– Послушай меня. Ничего подобного не было. Не говори глупостей, Зоя. Я больше чем вдвое старше тебя. Ты заслуживаешь лучшего.
– А… понимаю. – Ее зеленые глаза вспыхнули. – Куда уж лучше! Здесь ведь у меня одно сплошное счастье! Я тебя половину этой войны ждала, чуть дыша от страха, что тебя убьют, а теперь ты как ни в чем не бывало садишься на пароход и возвращаешься в Нью-Йорк. Так легче для тебя, правда?
– Нет, неправда. – Он отвернулся, чтобы она не видела, как на глаза у него навернулись слезы. Может, это и к лучшему: ожесточившись, Зоя будет меньше страдать, когда он уедет. – Я очень люблю тебя. – Он направился к двери и обернулся напоследок.
– Убирайся! – Он был потрясен. – Зачем ждать еще два дня? Почему бы не покончить с этим сейчас?
– Мне бы хотелось попрощаться с графиней.
– Она спит, и я сомневаюсь, что она захочет попрощаться с тобой. К тому же ты ей никогда не нравился. – Зое не терпелось, чтобы он поскорее ушел и можно было выплакаться в одиночестве.
– Зоя, пожалуйста… – Ему хотелось снова обнять ее, но он знал, что этого делать не стоит. Пусть думает, что она сама порвала с ним, не надо задевать ее гордость. Лучше, если сердце будет разбито только у него одного.
Капитан ненавидел сам себя, когда спускался вниз по лестнице и вышел, хлопнув дверью, на улицу. Ненавидел себя за то, что сошелся с ней. Он-то с самого начала знал, что ей будет больно, но не подозревал, что будет так же больно и ему самому. Но он был уверен, что поступает правильно. Назад дороги нет. Он слишком стар для Зои, и, даже если сейчас ей очень плохо, лучше освободиться от него, связать свою жизнь с человеком своего возраста, начать жизнь заново.
Следующие два дня у Клейтона было тяжело на сердце. Накануне отъезда он пошел в банк и выписал чек на пять тысяч долларов. Он вложил чек в письмо к графине, умоляя ее принять деньги, и в случае необходимости просил обращаться к нему. Клейтон заверил ее, что всегда будет другом их семьи и что его чувства к Зое умрут только вместе с ним.
«Я поступил в ее интересах, клянусь. Убежден, вы тоже хотели такой развязки. Она моложе меня и еще будет счастлива, не сомневаюсь. А сейчас я прощаюсь с вами обеими с печальным, но любящим сердцем».
Капитан поставил свою подпись и приказал капралу из штаба генерала Першинга доставить письмо утром, когда он уедет.
В день его отъезда прибыл президент Вильсон с супругой. В их честь на Елисейских Полях состоялся парад; а в это время с капитаном на борту от пристани в Гавре отошел пароход. Капитан неотрывно думал о Зое.
Глава 25
Несколько недель после отъезда Клейтона Зоя просидела в бывшей комнате Антуана и проплакала, думая, что умрет от разрыва сердца. Жизнь потеряла для нее всякий смысл. Она варила для бабушки суп, совершенно не удивляясь, откуда взялись деньги на продукты. Вскоре после отъезда Клейтона Евгения Петровна послала князя Марковского в банк, после чего сунула несколько банкнот Зое, желая, вероятно, обрадовать внучку.
– Мне удалось кое-что сберечь. Купи себе что-нибудь нужное.
Но Зое ничего не хотелось. Он уехал. Жизнь кончилась. Впрочем, деньги, которые бабушка, сэкономив, давала ей на покупки, позволили Зое оставаться дома и не появляться в труппе. Она сказалась больной, но ее нисколько не волновало, если б ее уволили. Вернулся с гастролей дягилевский балет, и, если б Зоя захотела, она могла бы танцевать у Дягилева. Но сейчас ей не хотелось даже этого. Сейчас ей ничего не было нужно: ни еды, ни друзей, ни работы и, уж конечно, никаких мужчин – ни молодых, ни старых. Как глупо с его стороны было сказать, что ей нужен мужчина помоложе. Ей никто не был нужен. Кроме доктора для бабушки, у которой в рождественскую ночь начался тяжелый грипп и которая заявила, что все равно пойдет в церковь. От слабости она не могла даже сидеть, и Зоя настояла, чтобы она не вставала с постели, а когда приехал князь Владимир, уговорила его срочно привезти врача.
Доктор оказался добрым старым человеком, который знал русский язык и заговорил с графиней по-русски. Осмотрев больную, он вызвал Зою в другую комнату.
– Она очень больна, мадемуазель. Может не дожить до утра, – сокрушенно прошептал он.
– Но еще днем она прекрасно себя чувствовала!
Доктор, вероятно, ошибался. Бабушка не может умереть. Зоя знала, что не перенесет еще одну потерю. У нее на это просто не было сил.
– Я сделаю все, что в моих силах. Вызовите меня сразу же, если ей станет хуже. Мсье может заехать за мной. – Доктор сам недавно вернулся с фронта и выезжал на вызовы. Князь встретился с доктором глазами и утвердительно кивнул.
– Я останусь с вами, – предложил Зое князь.
Она кивнула. Она знала, что теперь может его не опасаться: еще год назад князь сошелся с какой-то женщиной, и это привело его дочь в такую ярость, что она переехала в монастырь на Левом берегу.
– Благодарю вас, князь Владимир.
Зоя пошла налить бабушке чаю и застала ее почти без сознания. Лицо больной было бледным, тело всего за несколько часов словно бы ссохлось. Зоя вдруг осознала, насколько старушка похудела за последнее время. Это не было так заметно, когда она была одета, но сейчас, в постели, она выглядела крайне исхудавшей, и когда она открыла глаза, то с трудом узнала Зою.
– Это я, бабушка… шш… не разговаривайте.
Она попыталась напоить ее чаем, но Евгения Петровна только слабо отмахнулась, пробормотала что-то невнятное и заснула снова. И только на рассвете она зашевелилась и заговорила. Все это время Зоя сидела в кресле и, заметив, что старушка пришла в себя, нагнулась к ней поближе, чтобы расслышать ее слова. Бабушка слабым движением руки подозвала ее к себе, Зоя склонилась над ней, дала глоток воды, чтобы смочить слипшиеся губы, и лекарство, которое оставил доктор. Видно было, что больной намного хуже.
– …ты должна…
– Бабушка… не разговаривайте… не тратьте силы…
Старушка покачала головой. Ей необходимо было что-то сказать Зое.
– …ты должна поблагодарить американца от моего имени… Скажи ему, что я очень благодарна ему… Я собиралась отплатить ему…
– За что?! – За что бабушка благодарна Клейтону? За то, что он покинул их? За то, что бросил ее и вернулся в Нью-Йорк?
Но Евгения Петровна слабо махнула рукой в направлении крошечного столика в углу комнаты.
– Посмотри… в моем красном шарфе…
Зоя выдвинула ящик стола и вынула оттуда сверток. Развернув его, она задохнулась от удивления. В шарфе было целое состояние. Зоя пересчитала: почти пять тысяч долларов.
– О боже… бабушка, когда он дал вам это? – Она решительно ничего не понимала. Зачем он это сделал?
– Он прислал их, когда уезжал… Я собиралась отослать деньги обратно… но я боялась… вдруг они потребуются тебе… Я знала, что он хотел как лучше… Мы вернем долг, когда сможем… – Графиня шарила рукой за кроватью, явно что-то искала, и Зоя видела, что старушка начинает нервничать, она боялась, что ей станет еще хуже.
– Бабушка, успокойтесь… пожалуйста… – Зоя все еще не могла прийти в себя от того богатства, которое оставил им Клейтон. Это был широкий жест, но она снова рассердилась на него. Им не нужна его благотворительность. Слишком дешево он решил откупиться от них…
И тут она увидела старый шерстяной шарф, который бабушка держала в дрожащих руках, достав его, вероятно, из-под подушки. Это был шарф, который был на графине в тот день, когда они покинули Санкт-Петербург, она его прекрасно помнила. И вот теперь бабушка протягивала ей этот шарф с легкой улыбкой на бледных губах.
– Николай… – с трудом проговорила она, и слезы навернулись ей на глаза, – … ты должна сохранить его, Зоя… хорошенько спрячь его… когда совсем ничего не останется, продай его… но только когда совсем не будет выхода… не раньше… больше ничего не осталось.
– А папин портсигар и то, что Николай?.. – попыталась было спросить Зоя, но старушка покачала головой.
– …Я продала их год назад… у нас не было выбора…
Но для Зои эти слова были как нож в сердце. Теперь у них ничего не осталось: ни безделушек, ни сувениров, только воспоминания да этот старенький шарф, что сейчас держала в руках бабушка. Зоя осторожно взяла у нее из рук шарф и развернула его на кровати, и тут… у нее перехватило дыхание… внутри было пасхальное яйцо, которое Ники подарил Аликс, когда Зое было семь лет… Оно было поистине великолепно, шедевр Фаберже, изумительное произведение искусства. Само пасхальное яйцо было из бледно-лиловой эмали с прожилками бриллиантов, изящно обрамлявшими эмаль, и крошечной пружинкой, при нажатии которой яйцо раскрывалось и появлялся миниатюрный золотой лебедь, плывущий по озеру из аквамарина и издававший нежный звук от нажатия рычажка, находившегося у него под крылом. Лебедь расправлял свои крошечные золотые крылья и двигался по ее ладони.
– Сохрани его, оно прекрасно… – прошептала бабушка и закрыла глаза. Зоя осторожно завернула драгоценность в шарф, а затем тихонько взяла бабушку за руку.
– Бабушка… – Евгения Петровна снова открыла глаза и умиротворенно улыбнулась. – Останься со мной… пожалуйста, не уходи… – Она чувствовала, что старушке стало легче, дыхание стало ровнее.
– Будь хорошей девочкой, Зоя… Я всегда так гордилась тобой… – Она снова улыбнулась, а Зоя заплакала.
– Нет. Пожалуйста, бабушка… – Это были слова прощания, и Зоя не могла позволить ей умереть. – Не оставляй меня одну, бабушка… пожалуйста… – Но графиня только улыбнулась и закрыла глаза. Она сделала последний подарок внучке, которую так любила, которую спасла от смерти, которой дала новую жизнь… Но теперь все кончилось. – Бабушка… – прошептала Зоя в отчаянии, но Евгения Петровна больше не открывала глаз. Она упокоилась с миром. Ушла со всеми остальными. Евгения Петровна Юсупова вернулась домой.
Глава 26
Евгению Петровну похоронили на русском кладбище под Парижем. Зоя молча стояла у свежей могилы рядом с князем Владимиром и несколькими русскими, знавшими ее. Впрочем, Евгения Петровна не была близка ни с кем из них. В Париже она почти все свое время проводила с Зоей, и у нее не хватало терпения выслушивать жалобы и горестные воспоминания других эмигрантов. Графиню занимали сегодняшние заботы, а не бессмысленные сожаления о прошлом.
Она умерла 6 января 1919 года в крошечной квартирке в тот же день, когда во сне умер Теодор Рузвельт.
В один из январских дней 1919 года Зоя сидела, глядя в окно и поглаживая Саву. Было невозможно без конца думать о жизни бабушки. Она все еще не могла опомниться от оставленного бабушкой подарка – царского пасхального яйца работы Фаберже, которое старушка прятала почти два года, и от денег, которые ей передал перед отъездом Клейтон. Этих денег ей хватит на целый год, если их не транжирить, и впервые за эти годы у нее сейчас не возникало желания танцевать на сцене. Ей вообще не хотелось видеть кого-либо из труппы. Не хотелось ничего предпринимать. Зое хотелось просто сидеть дома со своей собачкой и спокойно умереть. Но тут она с чувством вины подумала, как бы рассердилась бабушка, если б узнала о таких мыслях. Бабушка благословила ее не умирать, а жить.
Так, в одиночестве, прошла целая неделя. Зоя сильно похудела и осунулась. Как-то утром к ней зашел князь Владимир. Он нерешительно стоял в дверях, и Зоя заметила, что в темной прихожей кто-то еще стоит за его спиной. Может быть, он привел врача, но она не хотела никого видеть, врача во всяком случае. На ней было черное платье, и рыжие волосы, стянутые в пучок, оттеняли мертвенную бледность ее лица.
– Можно? – Князь Владимир далеко не сразу решился привести его сюда, ибо знал, что удар для Зои будет слишком велик.
– Здравствуйте, князь.
Не говоря ни слова, он отступил в сторону, и Зоя задохнулась от изумления, увидев стоявшего за ним Пьера Жильяра.
Когда он посмотрел на нее, на глаза у него навернулись слезы: с их последней встречи прошло около двух лет. Он шагнул вперед, и Зоя упала в его объятия. Рыдания не давали ей говорить.
– Неужели они наконец-то приехали?
Жильяр был учителем, всю жизнь обучавшим царских дочерей, и Зоя знала, что он сопровождал их в Сибирь. Не в силах отвечать, он только отрицательно покачал головой.
– Нет, – наконец выговорил он, – нет… они не приехали…
Зоя ждала, что́ он скажет дальше, и, каменея, прошла в мрачную гостиную. Жильяр, бледный, худой, изможденный, последовал за ней. Князь Владимир оставил их наедине. Уходя, он тихо закрыл дверь и, опустив голову, медленно сошел вниз, к своему такси.
– С ними все в порядке?
Они сели друг против друга, сердце ее лихорадочно билось, а он подался вперед и взял ее руки в свои, ледяные.
– Я только что приехал из Сибири… Я должен был во всем убедиться сам перед тем, как ехать сюда. Мы расстались с ними в Екатеринбурге в июне. Нам приказали уехать. – Казалось, он за что-то извинялся. Зоя сидела ни жива ни мертва. Ужасно странно было видеть Жильяра в Париже.
– Вы не были там, когда… когда государя… – Она не могла заставить себя произнести страшное слово, но он все понял и печально покачал головой.
– Нам с Гиббсом пришлось уехать… но мы вернулись туда в августе. Охрана впустила нас в дом, но он был пуст, мадемуазель. – Жильяр не в силах был описать то, что они нашли там: отверстия от пуль, едва заметные следы смытой крови. – Нам сказали, что царскую семью перевезли куда-то, но мы с Гиббсом боялись худшего.
Она с трепетом в сердце ждала продолжения рассказа, уверенная, что конец будет счастливый. После всего случившегося хоть что-то должно же быть хорошо. Не могли же большевики убить всех тех, кого она так любила… одного больного маленького мальчика и четырех девушек, которые были ее кузинами и подругами, а также их мать. Неужели им мало одной жизни – жизни государя?! Страшнее этого уже и быть не могло. Она не спускала глаз с его лица, когда он снова заговорил, закрыв глаза, стараясь сдержать слезы. Он очень устал с дороги, и, хотя прибыл в Париж только прошлой ночью, первым делом он отправился к Зое.
– Мы вернулись в Екатеринбург ко дню рождения Алексея, но никого уже не было, – вздохнул он. – С тех пор мы находились там. Я был уверен, что они еще живы, даже когда увидел в стенах дома следы от пуль.
Она почувствовала, как у нее замерло сердце, дрожат руки.
– Следы от пуль?! Неужели они расстреляли отца в присутствии детей?
– За три дня до этого они убили Нагорного… он пытался остановить солдата, который украл медали у Алексея. Для царевича это был ужасный удар: ведь Нагорный был с ним всю жизнь.
Преданный слуга, который отказался покинуть детей… Неужели этот кошмар никогда не кончится?
– В середине июля большевики сообщили царской семье, что их влиятельные родственники будут пытаться освободить их, поэтому придется перевезти их в другое место. В данный момент никто не знает, где находятся члены царской семьи. – Зоя подумала о первых Машиных письмах, в которых она писала, где они находились. Но кто же пытался спасти их? – Кровавая революция свирепствовала с июня, и уехать было почти невозможно. Их подняли среди ночи и приказали одеться. – Жильяр замолчал, и Зоя до боли сжала его руки, а он посмотрел ей прямо в глаза; они остались вдвоем на необитаемом острове, все остальные исчезли… но куда? Она молча ждала продолжения рассказа. Скоро, скоро он скажет ей, что они на пути в Париж. – Они спустились вниз: царица, Николай, дети… Анастасия несла Джимми. – Это был спаниель наследника. И Пьер Жильяр снова заплакал. – И Джой… – Сава заскулила, как будто знала имя своей матери. – К этому времени царевич не мог идти сам, он был очень слаб… Им приказали одеться и отвели их в подвал, где им предстояло ждать переезда… Николай потребовал, чтобы принесли стулья для Александры и Алексея, и он… – Жильяр говорил с трудом, – … он посадил сына на колени, когда вошли убийцы… он прижимал его к себе, когда раздались выстрелы. – Зоя почувствовала, что сердце ее окаменело. Жильяр всхлипнул: – Они убили всех, Зоя Константиновна… только Алексей жил чуть дольше остальных, и тогда ему проломили голову прикладом ружья… а затем они убили маленького Джимми, щенка. Анастасия упала в обморок, и, когда она вскрикнула, они закололи ее штыками, а потом… – Зоя рыдала, не в силах поверить в то, что́ он рассказывал ей, – они облили тела кислотой и зарыли их в землю… их больше нет, моя маленькая Зоя… нет… никого из них… даже бедного милого Беби. – Зоя упала в объятия Жильяра, и они зарыдали оба. Даже сейчас, спустя месяцы, он и сам не мог в это поверить. – Мы нашли Джой, которую подобрал один из солдат, она уже умирала с голода, когда они нашли ее около того страшного места… Боже мой, Зоя, ведь никто никогда не узнает, как до́роги они нам были, как мы любили их.
– О боже… О боже… моя бедная маленькая Машка… их добивали прикладами и штыками… Как ей, должно быть, было страшно…
– Государь встал, пытаясь остановить убийц, но это было невозможно. Если бы только нам позволили остаться… но это ничего бы не изменило. – Он не сказал ей, что белогвардейцы освободили Екатеринбург восемь дней спустя. Всего восемь дней. С тем же успехом могло пройти восемь столетий.
Зоя смотрела на Жильяра пустыми глазами. Теперь уже ничто не имеет значения. Теперь уже все и навсегда кончено… и для нее… и для них… Она закрыла лицо руками и плакала, а он прижимал ее к себе.
– Я должен был сам рассказать тебе все… Мне очень жаль… очень, очень жаль… – Жильяр понимал, что слова слишком бледны, чтобы выразить его чувства. Зоя сидела неподвижно, пораженная неожиданной мыслью: она не имеет права жить, ей нужно было остаться в Царском Селе, ее тоже должны были расстрелять, бить прикладом или заколоть штыком, как Машу и Беби…
Жильяр ушел, пообещав вернуться на следующий день, когда выспится. Уходя, он не мог заставить себя смотреть на Зою, ее лицо с потухшими глазами выражало страшную муку. Оставшись одна, она прижала к себе Саву и качала ее на руках, плача и крича в пустоту:
– Бабушка… их больше нет… они убили их всех…
А в тишине комнаты прозвучал лишь глухой шепот, когда она в последний раз выговорила имя своей подруги… Она уже никогда больше не сможет произнести снова «моя Машка»…
Глава 27
Зоя была в шоке в течение нескольких дней. Смерть бабушки, известие о расправе над близкими людьми – все это повергло ее в состояние полной прострации. Вернувшись на следующий день, Пьер Жильяр рассказал, что доктор Боткин был убит вместе с остальными – поэтому-то и не приходили письма; впрочем, отвечать уже все равно было некому. Она узнала, что Великий князь Михаил тоже был расстрелян за неделю до расправы над царской семьей. После этого расстреляли еще четверых Великих князей. Убитым не было конца. Похоже, большевики хотели уничтожить весь царский род, вычеркнуть его из истории. Они перебили всех, кого можно, действуя с беспримерной жестокостью.
В свете того, что она теперь знала, понятно было, что Мирная конференция в Версале не имела для нее значения. Окончание войны ничего не меняло. Зоя потеряла абсолютно всех: родителей, брата, бабушку, родственников, друзей, родину, и даже человек, которого она любила, бросил ее. День за днем Зоя сидела в крошечной квартирке, глядя в окно, и жизнь казалась ей конченой. Перед отъездом Пьер Жильяр несколько раз заходил к ней. Он собирался домой, в Швейцарию, повидаться с родными, затем планировал вернуться в Сибирь, чтобы помогать вести расследование о злодеяниях. Но даже это уже не занимало ее. Ее ничто не занимало. Для нее все было кончено.
К концу января Париж снова оживился, улицы были полны американских солдат. Устраивались балы, специальные представления и парады в честь высокопоставленных особ, прибывших из Соединенных Штатов для подписания Версальского мирного договора и празднования конца Великой авантюры. Все ожидали начала новой, благополучной эры.
Общий подъем оставил Зою совершенно равнодушной. После отъезда Пьера Жильяра в Берн к жене князь Владимир несколько раз заходил навестить ее. Душевное состояние Зои внушало ему серьезные опасения. Его визиты сопровождались теперь почти полным молчанием – Зоя не реагировала на его попытки завести разговор. Ужасные новости постепенно распространились среди эмигрантов, и потекли бесконечные слезы, начался молчаливый траур. Гибель Романовых была ужасной потерей для всех, кто их знал. Русский Париж был потрясен.
– Позволь мне прокатить тебя, малютка. Тебе полезно куда-нибудь поехать.
– У меня здесь есть все необходимое, князь Владимир.
Она печально смотрела на него, поглаживая маленькую Саву. Он привез ей продукты, как в те времена, когда они с бабушкой только приехали. Однажды, отчаявшись ее развеселить, он даже принес ей водку. Но бутылка осталась нераскупоренной, водка нетронутой, как и большинство продуктов, которые он приносил. Казалось, девушка угасает, создавалось впечатление, что жизнь ей не мила, что она хочет поскорей присоединиться к тем, кого уже нет.
Несколько его знакомых приходили к ней, но в большинстве случаев она на их стук не отвечала – она молча сидела одна в темной квартире и ждала, когда они уйдут.
К концу января князь не на шутку испугался и даже обратился к врачу. Приходилось ждать – иного выхода не было, но князь боялся, что Зоя сделает с собой что-нибудь ужасное.
Однажды в конце дня он ехал в своем такси в направлении отеля «Крийон» в надежде найти там клиента. Ни о чем, кроме Зои, он думать не мог. Глядя по сторонам, он вдруг увидел знакомую фигуру. Князь Владимир неистово засигналил и замахал руками, но стройный мужчина в мундире исчез в дверях отеля. Владимир выскочил из машины, бросился бегом через улицу, вбежал в отель и в последний момент остановил Клейтона, ибо это был он, у входа в кабину лифта. Клейтон Эндрюс удивленно обернулся, услышав свое имя. Затем он медленно вышел из лифта, испугавшись, что произошло что-то ужасное.
– Слава богу, это вы, – с облегчением вздохнул князь Владимир, надеясь, что капитан захочет увидеть девушку. Он не знал точно, что произошло между капитаном и Зоей, но догадывался, что между ними перед отъездом капитана из Парижа возникло какое-то отчуждение.
– С Зоей что-нибудь случилось? – Сердце Клейтона сжалось в тревоге. Он приехал накануне и с трудом заставил себя отказаться от немедленной встречи с ней. Не стоило мучить ни себя, ни девушку. Лучше покончить со всем этим. Он хотел, чтобы она начала новую жизнь, о себе же капитан думал меньше всего. Не успел он приехать в Нью-Йорк, как его попросили вернуться в Париж для участия в совещаниях, связанных с подписанием Версальского договора, перед тем как он окончательно оставит службу в армии. Вернулся капитан в весьма тревожном состоянии. Он не знал, сможет ли он приехать в Париж и не увидеть Зою.
– Что-то с Зоей? – спросил он князя, испугавшись выражения его глаз.
– Мы можем пойти куда-нибудь поговорить? – Владимир окинул глазами заполненный людьми вестибюль; ему надо было рассказать капитану очень многое. Клейтон взглянул на часы. В его распоряжении было два часа. Он кивнул и последовал за князем на улицу к ожидавшему их автомобилю.
– Скажите только, с Зоей все в порядке? С ней ничего не случилось?
Князь выглядел подавленным; его обтрепанные манжеты и поношенный пиджак свидетельствовали о бедности, но подстриженные усы и белоснежные волосы смотрелись безукоризненно. Все в его облике говорило о благородном происхождении. Теперь в Париже было очень много таких, как он; графы, князья, да и просто люди хороших фамилий водили такси, подметали улицы, служили официантами.
– С ней-то ничего не случилось, капитан, – сказал он, и Клейтон вздохнул с облегчением. – По крайней мере непосредственно с ней.
Они подъехали к «Де-Маго», сели за столик в глубине зала, и Клейтон заказал две чашки кофе.
– Графиня умерла три недели назад…
– Я боялся этого. Она была очень плоха, когда я покидал Париж больше месяца назад.
– Но еще хуже то, что из Сибири приехал Пьер Жильяр. Новости из России убивают Зою. Она не выходит из дому с тех пор, как он обо всем рассказал ей. Я боюсь, что она сойдет с ума, ее состояние ужасно. – В глазах князя стояли слезы, и он пожалел, что Эндрюс не заказал чего-нибудь покрепче. Он бы с удовольствием выпил водки. Одна мысль о Зое разрывала ему сердце. Им всем досталось, а Зое особенно.
– Жильяр был там, когда убили царя? – Клейтону казалось, что он лично знает русского императора и его семью. Ведь Зоя столько рассказывала о них.
– Очевидно, большевики приказали ему и учителю английского незадолго до этого уехать. Но они вернулись через два месяца и долгое время опрашивали охрану, местных жителей Екатеринбурга, помогая расследованию, проводимому белогвардейцами. Уже известно очень многое, но Жильяр хочет вернуться и довести дело до конца. Впрочем, это уже не имеет значения. – Когда он посмотрел на Клейтона Эндрюса, тот сидел постаревший и подавленный. – Они все мертвы… они все… убиты одновременно с царем… даже дети.
Капитан, видевший много крови, потерявший на войне много друзей, плакал, не стесняясь своих слез.
– Маша тоже? Это была последняя надежда… для Зои…
Но князь Владимир только покачал головой.
– Да. В живых не осталось никого. Никого.
Он рассказал Эндрюсу леденящие душу подробности, о которых Жильяр не осмелился поведать Зое. О том, что трупы облили кислотой, изуродовали и сожгли. Их хотели стереть с лица земли, чтоб не осталось следа. Но уничтожить красоту, достоинство, благородство, доброту и сострадание невозможно. Осталась память, человеческая память. Их тела уничтожили, над ними надругались. Но души их будут жить вечно.
– Как Зоя восприняла это известие?
– Я не уверен, что она сможет пережить услышанное. Она худеет с каждым днем. Не ест, не говорит, не улыбается. У меня разрывается сердце при взгляде на нее. Вы пойдете к ней? – Князь был готов умолять капитана не бросать Зою. Она должна жить. В отличие от старой графини Зоя еще совсем молода, в девятнадцать лет жизнь только начинается. Невозможно свыкнуться с мыслью, что она может умереть. Она должна жить, быть и впредь такой же неотразимо красивой, как прежде, а не хоронить себя в расцвете сил.
Клейтон Эндрюс тяжело вздохнул, задумчиво помешивая кофе. То, что ему рассказал князь Владимир, было настолько чудовищным, что в это трудно было поверить, у него разрывалось сердце… Даже мальчик… Об этом же подумал Пьер Жильяр, когда впервые услышал о случившемся: «Дети!.. Только не дети…» Капитан с грустью посмотрел на князя и вновь вспомнил о Зое.
– Я не уверен, что она захочет увидеть меня.
– Вы должны попытаться. Ради нее. – Князь не осмеливался спросить этого человека, любит ли он еще Зою. Кроме того, он всегда считал, что капитан слишком стар для нее, и не раз говорил об этом Евгении Петровне. Но сейчас князь возлагал на Клейтона последнюю надежду. Он видел сияющие глаза Клейтона, когда год назад тот ходил с ними на рождественскую службу. Тогда по крайней мере он горячо любил девушку. – Она почти ни с кем не видится. Временами я просто оставляю для нее продукты у дверей, иногда она их забирает, иногда – нет. – Но он делал это в память о ее бабушке. Как жаль, что некому точно так же позаботиться о его дочери Елене… И вот сейчас он умолял Клейтона Эндрюса навестить Зою. Он бы сделал что угодно, чтобы помочь девушке. Он почти сожалел о приезде Жильяра, но, с другой стороны, им надо было узнать, не могли же они продолжать надеяться вечно.
– Я сделаю все, что смогу. – Капитан взглянул на часы. Пора было возвращаться на очередное заседание. Он встал, расплатился за кофе и по дороге в отель поблагодарил князя Владимира.
Клейтон сомневался, что Зоя захочет его видеть. Ведь он бросил ее, при этом она так и не поняла почему. Должно быть, теперь она ненавидит его – что ж, может, это и к лучшему. Но капитан не мог допустить, чтобы Зоя угасла во цвете лет. Князь Владимир нарисовал кошмарную картину.
В тот вечер он с нетерпением ждал конца заседаний и в десять часов, выйдя из гостиницы, поймал такси и назвал шоферу Зоин адрес. К счастью, на этот раз водитель оказался французом, а не нищенствующим русским аристократом.
Дом показался капитану до боли знакомым, и на мгновение он заколебался, прежде чем начал медленно подниматься по лестнице. Он не знал, что сказать, может быть, ничего говорить и не надо. Главное – это то, что он здесь. Лестница показалась капитану бесконечной. В подъезде по-прежнему было темно и холодно. А запахи стали еще более отвратительные. Он покинул Париж полтора месяца назад, но за столь короткое время так много изменилось, так много всего произошло! Он долго стоял перед дверью, прислушиваясь: возможно, она уже спит – и внезапно вздрогнул, услышав шаги.
Он тихо постучал, и шаги смолкли. Их долго не было слышно, наверное, она подумала, что стучавший ушел. И снова послышался звук шагов. На сей раз он услышал, как залаяла Сава. У него сильнее забилось сердце от одной только мысли, что Зоя так близко, но сейчас он не имел права думать о себе, он должен был подумать о ней. Он пришел сюда, чтобы помочь ей, а не себе, и с этой мыслью он вновь постучал и крикнул через дверь:
– Télégramme! Télégramme! [4 - Телеграмма! Телеграмма! (фр.)]
Это был обман, но он знал: иначе она не откроет. Шаги приблизились, дверь приоткрылась, но там, где он стоял, она его видеть не могла. И тогда он сделал шаг вперед, приоткрыл дверь пошире, слегка отодвинул ее в сторону и мягко проговорил:
– Вам надо быть осторожнее, мадемуазель.
Она задохнулась от изумления, лицо ее было мертвенно-бледно. Он поразился, как она похудела. Князь был прав. Зоя выглядела ужасно: худая, изможденная, бледная, с широко раскрытыми, испуганными глазами.
– Что вы здесь делаете?
– Я приехал из Нью-Йорка посмотреть, как ты живешь. – Капитан старался держаться непринужденно, но вид ее говорил о многом. Ей было не до смеха, не до любви, не до нежностей.
– Зачем вы пришли сюда? – Она стояла, сердито насупив брови, такая маленькая, что от жалости у него разрывалось сердце. Ему хотелось обнять ее, но он не смел.
– Я хотел увидеть тебя. Я здесь на Версальских переговорах. – Они все еще стояли в прихожей, и он вопросительно смотрел на нее. В это время подошла Сава и лизнула ему руку. Она-то его не забыла. – Можно мне войти на несколько минут?
– Зачем? – Глаза у нее были большие и печальные, но еще красивее, чем прежде.
Клейтон больше не мог лгать.
– Потому что я все еще люблю тебя, Зоя, вот зачем.
Он вовсе не собирался говорить ей это, но это была правда.
– Это уже неважно.
– Для меня важно.
– Полтора месяца назад, когда ты уехал, это было неважно.
– Тогда это тоже было очень важно для меня. Я считал, что поступаю по отношению к тебе правильно. Я думал, что ты имеешь право на большее, чем я могу тебе предложить. – Он мог предложить ей благополучие, но он при всем желании не мог стать снова молодым, вернуть годы, потерянные до встречи с ней. В тот момент это было правильно, но теперь, после рассказа князя Владимира обо всем происшедшем, он уже в этом не был так уверен.
– Я оставил тебя здесь потому, что люблю тебя, а не наоборот. – Она отказывалась понимать его логику. – Я не собирался бросать тебя. Я не предполагал, что так много всего произойдет после моего отъезда.
– Что ты имеешь в виду? – Она печально посмотрела на капитана и поняла, что он все знает.
– Сегодня я видел князя Владимира.
– И что же он рассказал тебе? – Она по-прежнему находилась на расстоянии и пристально смотрела ему прямо в глаза, отчего у него разрывалось сердце. Она слишком много выстрадала. Это было несправедливо. Пусть бы это случилось с кем-то другим. А не с ней, не с Евгенией Петровной, не с Романовыми… и даже не с князем Владимиром. Ему было жаль их всех. И кроме того, он любил ее…
– Он рассказал мне все, малышка. – Клейтон шагнул к Зое и осторожно обнял ее. Она не сопротивлялась. – Он рассказал мне о бабушке, – он на мгновение заколебался, – …и о твоих родственниках… и о бедной маленькой Машке…
Она всхлипнула и отвернулась, но он продолжал держать ее в объятиях, и тогда, как будто плотина прорвалась, она заплакала навзрыд, а он, осторожно захлопнув дверь, понес ее на руках, как маленького ребенка, в комнату и сел на кушетку, держа ее в объятиях. Она плакала очень долго, ее всю трясло, она судорожно всхлипывала, когда рассказывала ему обо всем, что услышала от Жильяра, а Клейтон продолжал держать ее в своих объятиях. И наконец в комнате воцарилась тишина. Она взглянула на него опухшими от слез зелеными глазами, и он нежно поцеловал ее. Поцеловал так, как ему уже давно хотелось.
– Мне очень жаль, что меня не было в Париже, когда он приезжал.
– С тех пор как ты уехал, все было так ужасно… И Машка… О боже, бедная Машка… по крайней мере, Пьер сказал, что ее-то застрелили сразу. Но другие…
– Не думай больше об этом. Забудь.
– Такое разве забывается? – Она все еще сидела у него на коленях, как во время разговоров с отцом, давным-давно.
– Ты должна себя пересилить, Зоя. Вспомни о своей бабушке, подумай, какой смелой она была. Она увезла тебя из России, спасла тебя, даровала тебе свободу и жизнь. Она привезла тебя в Париж не для того, чтобы ты перестала надеяться, отреклась от всего и сидела взаперти, моря себя голодом. Она привезла тебя сюда в поисках лучшей жизни, в поисках счастья. Теперь ты просто не имеешь права опустить руки – это было бы предательством по отношению к графине, к ее памяти, ко всему, что она делала для тебя. Ты должна отблагодарить бабушку, сделать все возможное, чтобы наладить свою жизнь.
– Наверное, ты прав, но сейчас это так трудно. – И тут, что-то вспомнив, Зоя робко взглянула на Клейтона. – Перед смертью бабушка рассказала мне о деньгах. Я собиралась отослать их тебе, но пришлось ими воспользоваться. – Она слегка покраснела и стала вновь похожа на себя прежнюю.
– Я рад, что они пригодились. – Клейтону было неловко, и он сменил тему: – Владимир говорит, что ты уже несколько месяцев не танцуешь.
– С тех пор как бабушка заболела, а потом умерла, после приезда Жильяра… я не могла заставить себя вернуться в балет.
– Теперь это не имеет значения. – Он обернулся и, заметив самовар, ностальгически улыбнулся.
– Что ты хочешь этим сказать? Знаешь, Дягилев снова приглашал меня на гастроли. Теперь я могла бы поехать. – Она снова всхлипнула, а он улыбнулся.
– Нет, не могла бы.
– Почему же?
– Потому что ты едешь в Нью-Йорк.
– Я? – Она не верила своим ушам. – В Нью-Йорк? – В этот момент у Зои был вид ребенка, и он рассмеялся.
– Потому что ты выходишь за меня замуж. Даю тебе две недели на сборы. Что скажешь?
Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами.
– Ты это серьезно?
– Да, если ты согласна выйти за меня. – Он вдруг осознал, что Зоя носит графский титул. Но это только пока он на ней не женился. А потом до конца жизни она будет миссис Клейтон Эндрюс. – Если вы настолько глупы, что хотите связать свою жизнь со стариком, то пеняйте на себя, мисс Юсупова. Я вам о своем возрасте больше не собираюсь напоминать.
– Хорошо. – Она прижалась к нему, как потерявшийся ребенок, и снова заплакала, но теперь это были слезы радости.
– А теперь, – сказал он, осторожно ставя ее на ноги и вставая сам, – возьми с собой кое-какие вещи. Я сниму тебе номер в отеле. Буду присматривать за тобой, пока мы не уедем. Я не хочу стучаться в эту дверь еще две недели и кричать: «Tеlеgramme!»
Зоя засмеялась и вытерла слезы.
– Как же подло ты меня обманул!
– Но и ты хороша: притворяешься, что тебя нет дома. Ладно, собирай вещи. Мы можем зайти сюда через несколько дней и забрать то, что ты захочешь взять с собой.
– У меня немного вещей. – Она оглядела комнату, где не было почти ничего, что бы ей хотелось взять с собой, – разве что самовар и кое-какие бабушкины вещи. Зое хотелось все забыть и начать новую жизнь. И вдруг она с ужасом посмотрела на Клейтона: – Ты серьезно? – А вдруг он передумал? Что, если он снова бросит ее здесь или в Нью-Йорке? Он увидел страх в ее глазах и инстинктивно потянулся к ней.
– Конечно, серьезно, малышка. Мне надо было забрать тебя с собой в прошлый раз. – Но они оба знали, что тогда она не могла покинуть бабушку. В то время Евгения Петровна была недостаточно здорова, чтобы ехать с ними. – Я помогу тебе упаковать вещи.
Она уложила вещи в маленький, до смешного маленький чемодан, а затем вспомнила о собаке. Зоя не могла оставить Саву здесь, она была единственным оставшимся у нее близким существом – конечно, не считая Клейтона.
– Могу я взять Саву с собой?
– Конечно. – Он подхватил собачку, которая норовила лизнуть его в подбородок, затем взял Зоин чемоданчик, а она выключила свет. Не оглядываясь, она захлопнула дверь и пошла вниз по лестнице за Клейтоном. В новую жизнь.
Глава 28
Чтобы собрать свои вещи, ей потребовалось несколько часов. Она уложила самовар, книги, бабушкино шитье, ее шали, свои платья и их кружевную скатерть, но больше почти ничего не было. Все остальное Зоя раздала – князю Владимиру, нескольким друзьям и священнику собора Александра Невского.
Они попрощались с князем, она пообещала писать. А через несколько дней она стояла в мэрии рядом с Клейтоном, где их объявили мужем и женой. Это было как во сне: она смотрела на него, а по ее щекам медленно текли слезы. Она потеряла все – а теперь даже собственное имя. У нее был только Клейтон. По дороге в гостиницу Зоя так к нему прижималась, что казалось, будто она боится, что он снова передумает.
Они провели еще два дня в Париже, а затем поехали на поезде в Швейцарию, где решили провести медовый месяц; Зоя призналась Клейтону, что ей очень хочется снова увидеть перед отъездом Пьера Жильяра.
Они ехали до Берна два дня с бесконечными остановками, но, когда она проснулась в последний день путешествия, у нее замерло сердце. Покрытые снегом вершины гор приветствовали ее, и на мгновение Зое показалось, что она снова в России.
Жильяр встретил их на вокзале, и они поехали к нему домой. Жена Жильяра была няней детей Романовых. Она со слезами поцеловала Зою, и весь обед прошел в воспоминаниях. Им было что вспомнить – и горе, и радости объединяли этих людей.
– Когда вы возвращаетесь в Екатеринбург? – тихо спросил Клейтон, когда Зоя с женой Жильяра ушли смотреть фотографии.
– Как только соберемся с силами. Жизнь в Сибири тяжело далась моей жене. Я не хочу, чтобы она снова со мной ехала. Мы договорились встретиться с Гиббсом и посмотреть, сможем ли мы выяснить еще что-нибудь.
– Разве теперь это имеет значение? – Клейтон говорил совершенно откровенно. Ведь все уже было позади, и не имело смысла цепляться за трагическое прошлое. Он часто говорил об этом Зое.
Жильяром же владела навязчивая идея. Впрочем, понять его было можно: в течение двадцати лет он был неразлучен с царскими детьми, он вложил в них всю свою жизнь.
– Для меня – да. Я не успокоюсь, пока не узнаю все, пока не найду тех, кто выжил.
Клейтону эта мысль показалась неожиданной.
– Разве это возможно?
– Я в это не верю. Но я должен удостовериться, иначе я никогда не успокоюсь.
– Вы их очень любили.
– Мы все их любили. Это была удивительная семья; даже некоторые охранники в Сибири смягчались, когда узнавали их поближе. Приходилось постоянно менять охрану, чтобы поддерживать строгие порядки. Это постоянно срывало планы большевиков. Николай был добр ко всем, даже к тем, кто разрушил его империю. Не думаю, что он простил себя за то, что отрекся от престола в их пользу. Он постоянно читал книги по истории и говорил мне, что когда-нибудь мир скажет о нем, что он не исполнил своего долга… отступился… Эта мысль наверняка мучила государя…
Это была попытка проникнуть в душу человека. Попытка заглянуть в то особое время, которое никогда ни для кого из них не вернется. Величие русской истории затмевало даже то, что Клейтон мог предложить Зое в Нью-Йорке. Но он знал, что она там будет счастлива. Она больше никогда не будет мерзнуть и голодать. Это по крайней мере он мог ей обещать. Он уже подумывал о покупке нового дома. Его собственный кирпичный дом в конце Пятой авеню вдруг показался ему слишком маленьким.
Молодожены провели в Берне три дня, а затем Клейтон повез Зою в Женеву и Лозанну.
Они вернулись во Францию в конце февраля и взяли билеты на пароход «Париж» до Нью-Йорка. Из четырех высоких труб в безоблачное небо подымался черный дым. Это был великолепный корабль – гордость французского флота, корабль, простоявший на приколе все три года, что шла война.
Почти всю дорогу Зоя напоминала восторженного ребенка. Она немного поправилась, и глаза ее снова ожили. Несколько раз они ужинали за капитанским столиком и танцевали до поздней ночи. Она даже чувствовала себя виноватой из-за того, что так веселится; она потеряла много близких людей, но теперь Клейтон не позволял ей об этом думать. Он хотел, чтобы она смотрела только вперед, где их ждала новая, совместная жизнь. Он говорил о доме, который они построят, о людях, с которыми ей предстояло встретиться, о детях, которые у них будут. Впереди у нее была целая жизнь. Ей было двадцать лет, и жизнь для нее еще только начиналась.
А в ночь перед прибытием в Нью-Йорк она вручила ему свадебный подарок, который для него берегла. Вещица все еще была завернута в бабушкин шарф. Клейтон задохнулся от изумления, когда увидел пасхальное яйцо работы Фаберже. Когда он раскрыл его, Зоя поставила крошечного золотого лебедя на столик и показала, как он действует.
– Это самая красивая вещь, какую я когда-либо видел! Нет, пожалуй, есть еще одна… еще красивее, – сказал он, улыбаясь.
Зоя расстроилась – ведь ей так хотелось, чтобы он оценил ее подарок. Это была ее единственная реликвия, единственное, что связывало ее с прошлой жизнью.
– И что же это?
– Ты, любовь моя. Ты самый красивый и самый лучший подарок.
– Глупый! – Она рассмеялась. Всю ночь они предавались любви, а на рассвете на горизонте показалась статуя Свободы, и пароход пришвартовался в нью-йоркском порту.
Часть III
Нью-Йорк
Глава 29
Зоя стояла на палубе и с трепетом наблюдала, как «Париж» швартуется на Гудзоне. Владельцы гордились, что у них самые длинные сходни в мире. На Зое был черный костюм от «Шанель», который ей купил Клейтон перед отъездом из Парижа. К тому времени мадам Шанель перебралась на улицу Камбон, и ее модели выглядели более привлекательными, чем у Пуаре, хотя сама она еще не была столь знаменита. На голове у Зои была изящная шляпка в тон костюму, волосы были собраны в тугой узел; поначалу шляпка казалась Зое очень элегантной, однако сейчас она почувствовала себя бедно одетой: на дамах были дорогие платья и меха, а такого количества ювелирных украшений она не видела с тех пор, как уехала из России. У нее же было только узкое золотое обручальное кольцо, которое в мэрии надел ей на палец Клейтон.
Здесь, в отличие от Гавра, шампанское не подносили: французские корабли должны были подчиняться недавно введенному запрету на спиртное, который действовал на протяжении последних трех миль перед заходом в порт; спиртное подавали только в нейтральных водах, а на американских пароходах не подавали вовсе, что привело к росту популярности французских и британских линий.
Очертания Нью-Йорка совершенно потрясли Зою. Здесь не было ни церквей, ни куполов, ни шпилей – древнего изящества России, – ни грациозной красоты Парижа. Этот город был современным, живым, энергичным, и она чувствовала себя совсем юной, идя за Клейтоном к его «Испано-Сюизе».
– Ну как, малышка? – Клейтон не сводил с нее счастливых глаз, пока они не свернули на Пятую авеню и не подъехали к дому, в котором он жил когда-то со своей первой женой. Небольшой, но элегантный дом был построен по проекту Элси де Волф – де Волф и жена Клейтона были близкими подругами; по ее проекту строились дома Асторов и Вандербильтов в Нью-Йорке, а также многие дома их друзей в Бостоне.
– Клейтон, это великолепно!
Целая эпоха отделяла их от заснеженных дорог, по которым когда-то Зоя на тройке ездила в Царское Село. По улицам сновали пролетки и автомобили, женщины красовались в ярких, отороченных мехом пальто, их сопровождали высокие стройные мужчины. У всех был радостный и возбужденный вид, и глаза у Зои заблестели, когда она вышла из машины и взглянула на кирпичный дом. Конечно, он был меньше, чем дворец на Фонтанке, но, по американским стандартам, он все же был очень большим, а когда она вошла в отделанный мрамором холл, две служанки в серых форменных платьях, накрахмаленных передниках и шапочках взяли у нее пальто. Зоя застенчиво им улыбнулась.
– Это миссис Эндрюс, – спокойно произнес Клейтон, представляя ее служанкам и пожилой кухарке, которая вышла из кухни в сопровождении еще двух девушек. Дворецкий был англичанином, и вид у него был очень суровый; в доме чувствовались отличительные признаки того, что так нравилось миссис де Волф: смесь французского античного стиля с модерном. Клейтон уже предупредил Зою, что она может изменить все, что захочет, – ему хотелось, чтобы она чувствовала себя здесь дома. Но ничего переделывать Зоя не собиралась. Ей понравилось то, что она увидела, особенно широкие балконные двери, выходящие в заснеженный сад. Она, как ребенок, захлопала в ладоши, и он, рассмеявшись, повел ее наверх, в спальню с розовыми атласными покрывалами на постелях и великолепными канделябрами. Была тут и специально для нее выделенная туалетная комната, стены которой тоже были задрапированы розовым атласом; встроенные стенные шкафы сразу же напомнили Зое комнату ее матери. Все это великолепие никак не вязалось с несколькими Зоиными платьями, которые служанка уже успела распаковать и повесить.
– Боюсь, прислуга ожидала большего, – засмеялась она, переодеваясь в своей туалетной комнате к обеду. Она только что выкупалась в роскошной мраморной ванне – не чета той, крошечной, в конце коридора, в квартирке у Пале-Рояль, которой приходилось пользоваться наравне с соседями. Все было как во сне; она даже не представляла, насколько богат ее суженый, ее спаситель, сколь высоко его положение в нью-йоркском обществе. По его мундиру и скромному поведению трудно было предположить такое.
– Почему ты не говорил мне обо всем этом?
– Это бы ничего не изменило.
Клейтон знал, что она его полюбила совершенно бескорыстно, и это тоже доставляло ему радость. К счастью, он не попался в сети к стареющим дебютанткам или дочкам подруг матери, разведенным или недавно овдовевшим, которые охотились за богатыми мужьями из благородных семей. Он прекрасно подходил для этой роли, но для Зои намного важнее было то, что он любил ее всем сердцем, что он спас ее от голодной смерти.
– Я всегда смущалась, когда рассказывала тебе о жизни в Санкт-Петербурге… Боялась, что ты сочтешь все это излишеством…
– О да, – засмеялся он, – очаровательным излишеством… как и моя обворожительная жена.
Она с изяществом облачилась в дорогое шелковое платье, однако Клейтон тут же вновь раздел ее.
– Клейтон!
Но она не сопротивлялась, когда он взял ее на руки и отнес обратно на постель. Они каждый вечер опаздывали к ужину – к вящему неудовольствию дворецкого.
Слуги не питали к Зое добрых чувств, и она даже слышала, как они шепчутся у нее за спиной. Они прислуживали ей, но неохотно и при всякой возможности упоминали его прежнюю жену. Горничная умудрилась даже оставить журнал «Вог» в ее туалетной комнате, раскрытый на той странице, где Сесиль Битон восторженно рассказывала о своем последнем платье и о приеме, который она устроила своим друзьям в Виргинии.
– Она была красива? – тихо спросила мужа Зоя однажды вечером, когда они сидели у камина в их спальне. Здесь, в отличие от парижской квартирки, камин служил лишь украшением и для обогрева не использовался.
Зоя не раз с грустью вспоминала о князе Владимире, вынужденном дрожать от холода в своей неотапливаемой квартире, о других своих друзьях, умирающих от голода в Париже. Она чувствовала себя неловко за все то, что дал ей Клейтон.
– Кто? – переспросил, не поняв ее, Клейтон.
– Твоя жена.
– Ее звали Маргарет. Она очень хорошо одевалась, когда хотела. Но это можешь делать и ты, моя маленькая Зоя. Кстати, мы еще не занялись твоими покупками.
– Ты меня слишком балуешь. – Она робко улыбнулась и покраснела, и это тронуло его до глубины души.
– Ты заслуживаешь намного больше, чем я смогу дать тебе, – сказал он, заключая Зою в объятия.
Ему хотелось возместить ей все то, что она потеряла, все, что она выстрадала в Париже после бегства из России. Царское пасхальное яйцо было выставлено на камине в их спальне рядом с фотографиями его родителей в красивых серебряных рамках и тремя крошечными изящными золотыми статуэтками, принадлежавшими его матери.
– Ты счастлива, малышка?
Ответом ему была ее сияющая улыбка.
– Как я могу не быть счастливой?
Он представил ее своим друзьям, повсюду водил с собой, но оба они чувствовали молчаливую неприязнь других женщин. Зоя была красива, молода и в новых дорогих нарядах выглядела великолепно.
– Почему они так не любят меня? – Ей не раз становилось не по себе оттого, что женщины умолкали, когда она входила, старались ее избегать.
– Просто завидуют, – спокойно ответил Клейтон.
Он был прав, но в конце мая от тех слухов, которые распространялись, пришел в ярость и он. Кто-то сказал, что Клейтон Эндрюс женился в Париже на дешевой танцовщице… Кто-то даже вскользь упомянул «Фоли-Бержер», а какой-то пьяница в клубе даже спросил, танцевала ли она канкан, и Клейтон с трудом сдержался, чтобы не ударить его.
На приеме одна дама, наблюдая, как танцует Зоя, спросила другую даму, правда ли, что она была проституткой в Париже.
– Вполне вероятно. Достаточно посмотреть, как она танцует!
С помощью Клейтона она в совершенстве освоила премудрости фокстрота. И он, гордясь красавицей женой, кружил ее по залу, отчего присутствовавшие ненавидели ее еще больше. Ей было двадцать лет, у нее была тонкая талия, изящные ножки и личико ангела. А когда заиграли вальс и они медленно закружились по залу, слезы навернулись ей на глаза: она смотрела на Клейтона, думая о том вечере, когда они встретились, и с болью вспоминала более далекие дни. Закрывая глаза, она снова видела себя в Санкт-Петербурге… танцующей с отцом или с красавцем братом в мундире Преображенского полка… или даже с императором Николаем в Зимнем дворце. Она вспомнила, что ей предстоял первый выезд на бал в день ее совершеннолетия и выезд этот так и не состоялся, но теперь воспоминания эти уже не казались такими мучительными. Теперь, после всего, что он для нее сделал, она могла даже смотреть на фотографии Маши с печальной улыбкой, но без слез. Ее друзья и все, кого она любила, навсегда останутся у нее в сердце.
– Я так люблю тебя, малышка… – шепнул он, когда они в июне танцевали на балу у Асторов, и она внезапно остановилась и замерла, как будто увидела призрак. Ее ноги приросли к полу, лицо побледнело, и Клейтон прошептал, обращаясь к ней:
– Что случилось?
– Не может быть…
Он почувствовал, как похолодела ее рука, которую он держал в своей. В комнату в это время входили высокий, поразительно красивый мужчина с хорошенькой женщиной в ослепительно-синем платье.
– Ты знаешь их?
Но она не могла говорить. Это был князь Оболенский или кто-то очень на него похожий, а женщина с ним – Великая княгиня Ольга, тетка молодых Великих княгинь, которая каждое воскресенье привозила их в город на завтрак к бабушке, а затем к Зое на чай во дворец на Фонтанке.
– Зоя!
Он испугался, что она упадет в обморок, но в этот момент женщина взглянула на нее, вскрикнула от удивления и поспешила к ним. Зоя тоже вскрикнула и бросилась в ее объятия.
– Дорогая… это ты?.. О, моя маленькая Зоя!.. – Прекрасная Ольга прижимала ее к себе, и обе плакали от радости, переполненные трогательными воспоминаниями о родственниках, которых они потеряли, а в это время Клейтон и князь Оболенский с интересом наблюдали за ними. – Но как ты здесь оказалась?
Зоя сделала низкий реверанс и повернулась, чтобы представить своего красивого мужа.
– Ольга Александровна, разрешите представить вам моего мужа, Клейтона Эндрюса.
Клейтон поклонился и поцеловал руку Великой княгине; Зоя объяснила, что Ольга – младшая сестра русского царя.
– Где ты была с тех пор, как… – Глаза их встретились, и Ольга осеклась. Они не виделись с тех пор, как покинули Царское Село.
– Я была в Париже с бабушкой… она умерла на Рождество.
Великая княгиня вновь обняла девушку, а все в зале наблюдали за ними, и через несколько часов распространилась невероятная новость: жена Клейтона Эндрюса оказалась русской графиней. Басни о «Фоли-Бержер» мгновенно прекратились. Теперь в обществе пересказывали истории князя Оболенского о великолепных балах во дворце на Фонтанке.
– Ее мать была самой красивой женщиной на свете. Конечно, холодная, как все немки, весьма нервная, но необыкновенно красивая. А отец ее был просто очаровательным человеком! Ужасно, что его убили. Как много хороших людей отправилось на тот свет!
Он произнес эти слова с грустью, слегка пригубив бокал с шампанским. Зоя до конца вечера не отходила от Ольги. Та жила в Лондоне, а в Нью-Йорк приехала навестить друзей. Она остановилась у князя Оболенского и его жены, урожденной Алисы Астор.
По Нью-Йорку молниеносно распространились слухи о Зоином происхождении, ее семье, родственных связях с царем, и она моментально стала любимицей общества. Сесиль Битон комментировала в газете каждый ее шаг, их приглашали во все дома. Люди, которые раньше избегали ее, теперь горячо полюбили.
Элси де Волф сначала собиралась перестроить дом Клейтона. Однако вместо этого сделала молодоженам другое заманчивое предложение. Она и ее друзья купили несколько старых ферм на Ист-Ривер и обновили старые дома на Саттон-плейс. Пока этот район не котировался, но Элси понимала, что после окончания реконструкции он станет очень модным.
– Позвольте мне обустроить один из особняков для вас с Клейтоном.
Она занималась отделкой и украшением дома для Уильяма Мэй Райта, биржевого маклера, и его супруги Кобины. Но Зоя предпочитала оставаться в их уютном кирпичном особняке на Пятой авеню.
Свой первый прием Зоя устроила в честь Великой княгини Ольги перед возвращением той в Лондон, и после этого ее положение в свете установилось окончательно. Ей предназначалось судьбой стать любимицей Нью-Йорка, к огромному удовольствию ее мужа. Он исполнял все ее желания и по секрету попросил Элси де Волф обустроить для них дом на Саттон-плейс. Это был элегантный особняк, и, когда Зоя увидела его, у нее глаза расширились от изумления. Он не был столь же вычурным, как новый дом Райтов, где они были накануне на приеме, на котором встретились с Фредом Астором и Таллалом Бэнкхедом. Самым невероятным в этом особняке была ванная комната, отделанная норкой, – подобных излишеств в доме Эндрюсов, естественно, не было. Он был весьма изящным, с мраморными полами, прекрасным видом, комнатами с высокими потолками и предметами старины, которые, по мнению Элси де Волф, должны были понравиться молодой русской графине. Зою стали называть именно так: «русская графиня», но она хотела, чтобы ее звали «миссис Эндрюс». Мысль кичиться своим титулом казалась ей нелепой, хотя видно было, что американцам это нравится.
К тому времени в Нью-Йорке появилось множество эмигрантов, приехавших в Америку из Лондона и Парижа, а некоторые попали сюда прямо из России и теперь рассказывали о своем бегстве с душераздирающими подробностями: в России свирепствовала Гражданская война; Белая и Красная армии в жестокой борьбе пытались захватить власть над многострадальной нацией. Но русские белогвардейцы в Нью-Йорке нередко вызывали у Зои раздражение. Конечно, среди них были люди действительно благородного происхождения, многих из них она знала лично, но находились и такие, кто присваивал себе титулы, каких у них в России и быть не могло. Каждый второй был или князем, или княгиней, или графиней. Зоя была поражена, когда на одном приеме ее представили княгине якобы родом из царской семьи, в которой она мгновенно узнала модистку, делавшую шляпки для ее матери. Зоя, разумеется, промолчала, а потом эта женщина умоляла ее не раскрывать ее происхождение вечно ноющим русским.
Зоя и сама устраивала приемы для многих русских аристократов, в прошлом друзей ее родителей. Но прошлое кануло в Лету, и никакие разговоры, никакое притворство или мучительные воспоминания не могли его воскресить. Ей хотелось смотреть в будущее, стать неотъемлемой частью той жизни, которую она вела. И только на Рождество Зоя позволила себе роскошь удариться в горькие воспоминания, она страстно шептала старинные православные молитвы, стоя в церкви рядом с Клейтоном и держа свечу, которая так ярко горела в память о тех, кого она любила и потеряла. Рождество навевало тяжкие мысли, но к тому времени она уже девять месяцев жила в Нью-Йорке, и у нее для Клейтона был потрясающий сюрприз.
Зоя дождалась, пока они вернулись домой из церкви, и, уже лежа в их огромной постели под балдахином, после любовных утех сообщила ему новость.
– Что? – Клейтон был потрясен до глубины души и тотчас испугался, что мог ей что-либо повредить. – Почему ты мне сразу не сказала? – Глаза его горели, а у нее на глазах блестели слезы радости.
– Я сама узнала всего два дня назад. – Она украдкой засмеялась, будто хранила самый важный секрет в мире. С тех пор как ее предположения подтвердил врач, у нее было такое чувство, что она поняла истинный смысл жизни. Больше всего ей хотелось иметь ребенка от Клейтона, и она радостно поцеловала мужа, который с обожанием смотрел на нее. Ей еще нет двадцати одного года, и у них уже будет ребенок!
– Когда это произойдет?
– Еще не скоро. Не раньше августа.
Он предложил, что переберется в другую комнату, чтобы не мешать ей спать, но она лишь рассмеялась.
– Только попробуй! Если ты переберешься в другую комнату, я переберусь вместе с тобой!
– Так и будем путешествовать по спальням… – засмеялся он.
Благодаря Элси де Волф в спальнях в новом доме недостатка не было. Весной Зоя попросила ее приготовить детскую комнату. Она сделала ее бледно-голубой с веселыми фресками и изящными кружевными занавесками. Эта работа увлекала миссис Волф; ей претило стремление Кобины Райт подражать Роллсам, куда больше ей импонировали сдержанные взгляды Зои на то, что подходит детям. Зоя всегда демонстрировала достоинство и хороший вкус, привитый ей с детства, и многое сделала сама в новом доме на Саттон-плейс. Здесь царили покой и изысканная красота, о которой говорили все. Эндрюсы давно продали дом на Пятой авеню и наняли новых слуг.
В тот день, когда Алексею Романову, милому Беби, исполнилось бы семнадцать, у них родился первый ребенок – сын. Роды прошли легко, и зычный крик здорового мальчика весом восемь фунтов донесся до отца, который нервно вышагивал под дверями комнаты, где находилась роженица.
Когда Клейтона наконец впустили, Зоя уже засыпала с крошечным херувимом на руках. У малыша были рыжие волосы, как у матери, круглое личико, он лежал в обрамлении кружев. И слезы радости потекли по щекам Клейтона, когда он увидел малыша.
– О, он такой красивый… он так похож на тебя…
– Только цветом волос, – сонно прошептала Зоя. Доктор дал ей снотворное, и она, засыпая, взглянула на мужа: – У него твой нос.
Малыш выглядел как крошечный бутон розы на личике ангела, и Клейтон засмеялся и погладил шелковистые рыжие волосики, а Зоя умоляюще взглянула на мужа с молчаливым вопросом в глазах:
– Давай назовем его Николаем?
– Как ты скажешь. – Ему нравилось это имя, к тому же он знал, как много оно значило для нее. Так звали и царя, и ее погибшего брата.
– Николай Константинович… – прошептала она, радостно взглянув на него, и тотчас уснула; обожающий муж еще долго смотрел на нее, а затем, благодаря судьбу, на цыпочках вышел из комнаты. Теперь и у него есть сын… сын! Николай Константин Эндрюс. Прекрасно звучит, сказал он про себя и поспешил вниз выпить бокал шампанского.
– За Николая! – произнес он тост, говоря с самим собой, а затем с улыбкой добавил: – За Зою!
Глава 30
Следующие несколько лет пролетели как один миг: люди, веселье, приемы. Зоя, к ужасу мужа, сделала короткую стрижку, начала было курить, но затем одумалась, решив, что это глупо. Сесиль Битон постоянно писала о ней и о замечательных приемах в их летнем доме на Лонг-Айленде.
Они видели последнее выступление Нижинского в Лондоне, и Зоя расстроилась, когда услышала, что он сошел с ума и помещен в венскую психиатрическую клинику. Балет, впрочем, перестал быть частью ее жизни, хотя она и ходила на премьеры с Вандербильтами или с Асторами. Они жили активной светской жизнью: ходили на поло, на балы, сами устраивали приемы и только в 1924 году, когда Зоя обнаружила, что снова беременна, стали вести более размеренный образ жизни. Однажды в их доме на Лонг-Айленде побывал после игры в поло принц Уэльский. Зоя на этот раз плохо переносила беременность, и Клейтон очень надеялся, что у них будет дочь. Пятидесятидвухлетний отец мечтал о дочери.
Она родилась весной 1925 года, когда Жозефина Бейкер стала предметом всеобщего увлечения в Париже.
Сердце Клейтона забилось от радости, когда он впервые увидел девочку. У нее были такие же огненно-рыжие волосы, как у ее матери и у брата Николая, и она тотчас же громогласно заявила о своем присутствии. Хотя девочка начинала горько плакать, если малейшие ее желания не исполнялись, она стала любимицей отца с момента рождения. Александру Марию Эндрюс крестили в рубашке, которая служила для этой цели уже четырем поколениям Клейтонов. Сшита она была во Франции во время войны 1812 года, и в ней девочка выглядела как настоящая королева.
Цвет волос Саша унаследовала от матери, глаза – от Клейтона, зато характером она была ни на кого не похожа. В два года малышка уже командовала всеми, даже братом. Ники, как его называли дома, унаследовал мягкость и доброту отца и живой юмор Зоиного брата. Им все восхищались, и его все любили.
Саша же в свои четыре года стала настоящим деспотом, командовала даже отцом. Старая Сава с ужасом убегала, когда девочка сердилась. Собаке было уже 12 лет, и она по-прежнему жила в доме, вечно крутилась у Зоиных ног и не отходила от маленького Ники, которого обожала.
– Саша! – вне себя от ужаса кричала мать, когда, вернувшись домой, обнаруживала, что дочь нацепила ее лучшие жемчуга или вылила на себя целый флакон ее любимых духов, которые Клейтон всегда дарил ей. – Никогда так не делай!
Даже няня, молодая француженка, которую они привезли с собой из Парижа, с трудом с ней справлялась. На маленькую графиню не действовали ни упреки, ни ласки, ни уговоры.
– Она ничего не может с собой поделать, мама, – словно бы извинялся за нее Николай. К тому времени ему исполнилось восемь лет, и он был красив, как его отец. – Она ведь девочка. А девочки любят носить красивые вещи. – Он встретился с Зоей глазами, и она улыбнулась. Он был таким добрым, таким отзывчивым, так был похож на Клейтона. Она любила их всех, но именно Александра – Саша, как все ее называли, – испытывала ее терпение.
Вечером они собирались идти в знаменитый «Коттон-клаб» на танцы, а всего несколько месяцев назад побывали в бесподобном особняке на Парк-авеню у неподражаемого Конде Наста. Разумеется, там были Коул Портер и Элси де Волф, которая уговаривала Зою построить дом на Палм-Бич, но у Зои была нежная кожа, и она не любила солнца – ей вполне достаточно было ежегодных поездок на Палм-Бич к Уитнисам.
В тот год Зоя покупала туалеты у Лелонга и была в восторге от его очаровательной жены княгини Натальи, дочери Великого князя Павла, русской, как и Зоя. А Таллал Бэнкхед не раз упрекал Зою, что она мало пользуется косметикой.
В те годы модными стали костюмированные балы, Клейтону они особенно нравились. Ему было 57 лет, и он безумно любил свою жену, что не мешало ему часто подшучивать над ней, говоря, что теперь, в свои тридцать, она наконец «подходит ему по возрасту».
Гувер был избран президентом, победив на выборах губернатора Нью-Йорка Алфреда Смита. Калвин Кулидж решил не выставлять снова свою кандидатуру. А губернатором Нью-Йорка стал Франклин Рузвельт, интересный мужчина с умной, хотя и не очень красивой женой. Но Зое нравилось ее общество, и ей всегда было приятно, когда Рузвельты приглашали их на обед. Они вместе были на премьере «Каприза». Клейтону пьеса показалась скучной, а вот Зое и Элеоноре она понравилась. Потом они вместе с удовольствием смотрели «Уличные сцены», получившие Пулитцеровскую премию. Клейтон же признался, что ему больше по душе кино. Он был в восторге от Колин Мур и Клары Боу. А Зоя восхищалась Гретой Гарбо.
– Тебе просто нравятся иностранцы, – подшучивал он, однако сама Зоя больше уже никому иностранкой не казалась; она уже десять лет жила в Нью-Йорке и стала полноценной американкой. Она обожала театр, балет и оперу и в январе взяла с собой на «Кавалера роз» Ники, который был потрясен, увидев женщину, игравшую мужскую роль.
– Но это же девушка! – громко прошептал он, и сидевшие в соседней ложе заулыбались. Зоя сжала его ручку и, как могла, объяснила мальчику, что вокальная партия написана для женского голоса. – Это отвратительно, – заявил малыш и сел на место, а Клейтон улыбнулся: он-то, пожалуй, был согласен с сыном.
Николая куда больше интересовали полеты Линдберга. А Клейтон и Зоя получили приглашение на свадьбу Линдберга с Анной, дочерью посла Морроу, – было это в июне, незадолго до отъезда на Лонг-Айленд.
Дети любили проводить лето на Лонг-Айленде, да и Зое нравились длительные прогулки вдоль берега с Клейтоном или с друзьями, а иногда и в одиночестве – вспоминались летние каникулы в Крыму, в Ливадии.
Эти воспоминания по-прежнему посещали ее, и довольно часто. Образы ушедших близких все еще жили в ее сердце, но память о них постепенно стиралась, и иногда она с трудом вспоминала их лица. В спальне на камине в рамках работы Фаберже стояли фотографии Марии и ее сестер. Но больше всех Зоя любила фотографию, где все они висели вниз головой, любил эту фотографию и маленький Николай, он знал всех Зоиных родственников по рассказам матери. Ему нравилось слушать, какими они были, что они говорили и делали, об их детских шалостях, и его удивляло, что у него и у царевича день рождения в один и тот же день. Он любил рассказы и о «печальных событиях», как он называл их… рассказы о дедушке, который, вероятно, был очень хорошим, и о забавном Николае, в честь которого был назван. Мать рассказывала ему об их досуге, о шутках, о ссорах и уверяла сына, что она дралась с Николаем почти так же часто, как и он с Сашей. Мальчик считал, что в свои четыре года сестра «слишком много себе позволяет». Этой же точки зрения придерживались и другие домочадцы. Сашу сверх всякой меры избаловал отец, но ругать девочку в его присутствии никто не решался.
– Она еще маленькая, Зоя. Не обижай ее.
– Клейтон, в двенадцать лет Саша превратится в чудовище, если мы не будем воспитывать ее сейчас.
– Дисциплина – для мальчиков, – возражал Клейтон, но у него не подымалась рука наказывать и Николая. Впрочем, Николай был сама доброта, в то лето он ни на шаг не отходил от родителей.
Английский король Георг выздоровел, и Зое становилось не по себе, когда она видела его фотографии. Он был настолько похож на своего двоюродного брата, Николая II, что у Зои всякий раз начиналось сильное сердцебиение. Его внучка Элизабет была всего на год моложе Саши.
В то лето на Николая неизгладимое впечатление произвело выступление в Нью-Йорке Иегуди Менухина. Ребенок изумительно играл на скрипке и был всего на три года старше Николая, который был потрясен искусством своего сверстника и еще долго, к радости Зои, вспоминал его.
Клейтон же часами просиживал на берегу, читая «На Западном фронте без перемен»; в то лето он увлекся также игрой на бирже. С марта акции то подымались, то резко падали, и некоторые наживали на этом целые состояния. Везло и Клейтону: за последние два месяца он подарил Зое два бриллиантовых колье; а в августе из Вены до них дошло известие – умер Дягилев. Казалось, для Зои закрылась еще одна, столь важная страница ее жизни.
– Если бы не Дягилев, – сказала она Клейтону во время прогулки, – мы действительно умерли бы с голоду. Больше ведь я ничего не умела. – Она с грустью посмотрела на Клейтона, и он взял жену за руку, вспоминая, какой тяжелой была тогда ее жизнь, в какой ужасной квартире она жила, ведя полуголодное существование. Это было нелегкое время, но оно ушло в прошлое, и Зоя с улыбкой взглянула на мужа. – А потом появился ты, любимый… – Она никогда не забывала, что спас ее он.
– Нашелся бы еще кто-нибудь.
– Никого я не смогла бы полюбить так, как тебя, – прошептала она. Он наклонился поцеловать ее, и они долго стояли, прижавшись друг к другу, в ярких отблесках летнего заката. На следующий день они возвращались в Нью-Йорк. Николаю надо было идти в школу, а Саше предстояло впервые пойти в детский сад: Зоя в отличие от Клейтона считала, что ей полезно пообщаться с другими детьми. Впрочем, в таких вопросах Клейтон полностью доверял жене.
Вскоре после возвращения в Нью-Йорк Клейтон и Зоя снова обедали у Рузвельтов, которые и сами только что вернулись из своего летнего дома в Кампобелло. А спустя неделю Эндрюсы устраивали у себя прием в честь открытия зимнего сезона. Был, как всегда, князь Оболенский, были и многие другие – сливки нью-йоркского общества.
Сентябрь пролетел незаметно – в приемах, премьерах и балах, и вот наступил октябрь. Обеспокоенный тем, что его акции падают, Клейтон позвонил Джону Рокфеллеру, но тот уехал на несколько дней в Чикаго, и предстояло дожидаться его возвращения. А еще спустя две недели советоваться с Рокфеллером было уже поздно: акции Клейтона продолжали стремительно падать. Зоя не знала, что муж вложил в них все свои сбережения. Ведь раньше все шло хорошо, и Клейтон был уверен, что сможет укрепить материальное положение семьи.
До 24 октября все лихорадочно продавали акции, все, кого знал Клейтон, находились в панике. Сам же Клейтон, побывав в тот день на бирже, пришел в отчаяние; впрочем, на следующий день положение стало еще хуже; понедельник же обернулся новой трагедией: прогорели акции более чем на 16 миллионов, и к вечеру Клейтон понял, что разорен. Биржа, бессильная остановить неистовую продажу акций, закрылась только в час ночи, но для Клейтона все было кончено: он уже потерял все, что имел. У них с Зоей остались теперь только дома и то, что было внутри. Клейтон шел домой пешком, на душе у него скребли кошки. Вернувшись, он не мог смотреть Зое в глаза.
– Что случилось, милый? – Зоя увидела, что лицо мужа было серым. Она сидела у зеркала и расчесывала свои великолепные вновь отросшие волосы – модные стрижки Зое не нравились. Войдя в комнату, Клейтон уставился на камин невидящим взором, а затем медленно обернулся к жене.
– Что случилось? – Выронив щетку, Зоя бросилась к нему. – Клейтон… Клейтон, что случилось?!
Он посмотрел ей в глаза, и ей тут же вспомнился взгляд отца, когда убили Николая.
– Мы потеряли все, Зоя… все… я сделал глупость…
Он попытался объяснить ей, что произошло, она слушала его с широко раскрытыми глазами, а потом крепко обняла за шею.
– О боже!.. Как я мог поступить так глупо!.. Что мы теперь будем делать? – восклицал Клейтон.
У нее зашлось сердце. История повторялась… Но тогда она была одна и выжила, а теперь они вместе.
– Мы продадим все… Мы будем работать… Мы выживем, Клейтон. Не переживай.
Но он вырвался из ее объятий и нервно зашагал по комнате в ужасе от мысли, что они разорены, что мир вокруг рушится.
– Ты сошла с ума! Мне пятьдесят семь лет… Что, по-твоему, я смогу делать? Работать таксистом, как князь Владимир? А ты снова вернешься в балет? Не валяй дурака, Зоя… Мы разорены! Разорены! Дети умрут с голода… – Он плакал, и, когда она взяла его руки в свои, они были холодными как лед.
– Они не умрут от голода. Я могу работать, ты тоже. Если мы продадим то, что у нас есть, мы сможем прожить несколько лет.
Одни бриллиантовые колье могли бы обеспечить им кров и пропитание надолго. Но Клейтон с отчаянием покачал головой, ибо понимал сложившуюся ситуацию намного лучше, чем жена. Он уже видел человека, выбросившегося из окна собственной конторы. И потом, она ничего не знала о тех огромных долгах, которые он наделал, полагая, что сможет вскоре расплатиться.
– И кому, интересно знать, ты все это продашь? Тем, кто потерял все, до последней рубашки? Все бесполезно, Зоя…
– Неправда! – спокойно сказала она. – Мы вместе, у нас есть дети. Когда мы убегали из России, у нас не было ничего, кроме лошадей дяди Ники и драгоценностей, которые мы зашили в подкладку нашей одежды, и все-таки мы выжили. – Они оба одновременно подумали об убожестве ее парижской квартирки, а ведь теперь у нее был он и дети. – Подумай о том, что потеряли другие… подумай о дяде Ники и тете Аликс… Не плачь, Клейтон… по сравнению с тем, что пережили они, наше положение не так уж плохо, согласись, любимый…
Клейтон по-прежнему не мог сдержать рыданий.
В тот вечер за обедом он почти ничего не говорил. Она пыталась что-то придумать, строила планы, прикидывала, что продать и кому. У них было два дома, множество антикварных вещей, которые Элси де Волф, теперь леди Мендл, помогла им купить, драгоценности, картины, вещи… список был бесконечным. Чего она ему только не предлагала, чего только не придумывала – но он тяжелой походкой поднялся наверх, в спальню, и не слушал, что она ему говорит. Зоя ужасно боялась за Клейтона. Это был и в самом деле страшный удар, но, пережив столько всего, она не желала сдаваться. Она поможет ему, поможет пережить случившееся, если понадобится, она будет мыть полы… Тут она прислушалась, и ей показалось, что Клейтон вышел из комнаты. Он уже несколько минут не отвечал ей.
– Клейтон?
Она вошла в спальню, облачившись в одну из тех кружевных ночных сорочек, которые он привез ей в прошлом году из Парижа… Клейтон лежал на полу у кровати; Зоя подбежала к нему и осторожно перевернула мужа на спину. Но он смотрел на нее невидящими глазами.
– Клейтон! Клейтон!
Она истошно закричала, похлопала его по щекам, попыталась протащить по полу, как будто все это могло вернуть ему жизнь. Но Клейтон не двигался, он не видел и не слышал ее. Клейтон Эндрюс умер от разрыва сердца, не будучи в силах пережить случившееся… Зоя опустилась на колени и, взяв обеими руками его голову, заплакала, она смотрела на мужа и не верила своим глазам. Человека, которого она любила, больше не было. Он покинул ее. Оставил в одиночестве и в нищете. Мечта, ставшая ее жизнью, внезапно обернулась кошмаром.
Глава 31
– Мама, почему умер папа? – Саша не отрываясь смотрела на Зою своими огромными голубыми глазами, когда они на «Испано-Сюизе» возвращались с кладбища. На похоронах был весь Нью-Йорк, но Зоя никого и ничего не видела. Она и сейчас, в машине, плохо понимала, что к чему, и невидящим взором смотрела на поникших детей сквозь тяжелую черную вуаль.
Во время похорон Николай стоял рядом с матерью – маленький мужчина держал ее за руку и тихо плакал, когда хор запел берущую за душу «Аве Мария». За последнюю неделю с жизнью расстались многие; одни покончили жизнь самоубийством, другие, как и Клейтон, умерли от удара. Зоя не боялась за себя, она горевала – как бы там ни было, она лишилась его.
– Не знаю, любимая… Не знаю почему… Он перенес ужасное потрясение и… улетел в рай к богу. – Зоя всхлипнула. Николай внимательно слушал.
– Теперь он будет с дядей Ники и тетей Аликс? – тихо спросил он, и Зоя встретилась с ним глазами. Она всегда говорила ему, что они живы, но зачем? Какое это теперь имело значение? Все, кого она любила, умерли… все, кроме ее детей. Выйдя из машины, она прижала их к себе и поспешила в дом. Домой она не пригласила никого, она не хотела никого видеть, ей не хотелось ничего объяснять, ничего рассказывать. Достаточно уже того, что пришлось сказать детям. Зоя решила подождать несколько дней, она уже сказала прислуге, что они вольны уходить. Она решила оставить только одну служанку и няню, готовить она сможет сама. И шофер собирался уйти, как только она продаст машины. Он пообещал помочь ей. Он знал несколько человек, которым нравились «Альфа-Ромео» Клейтона и «Мерседес», которым пользовалась она; продать же «Испано-Сюизу» не составляло труда. Правда, Зоя сомневалась, остались ли состоятельные люди, которые могли бы купить такие дорогие автомобили.
Старая Сава подошла к ней и лизнула ей руку, как будто она все понимала. Зоя села в спальне у камина, глядя на то место, где он умер всего несколько дней назад. Казалось невероятным, что он умер… что Клейтона больше нет… Теперь ей предстояло так много сделать. Она позвонила адвокатам на следующий же день после его смерти, и они пообещали все ей объяснить.
После консультаций с ними Зоя пришла в ужас. Положение было еще хуже, чем думал Клейтон. Долги были огромными, денег не оставалось совсем. Адвокаты посоветовали ей попытаться продать дом с обстановкой на Лонг-Айленде за любую цену. Зоя дала согласие, и дом со всем содержимым продали с аукциона. Она даже не стала забирать собственные вещи, ибо знала, что не сможет смотреть на них. Зоя не была исключением, все, кто не покончил жизнь самоубийством или не бежал куда глаза глядят подальше от кредиторов, поступали точно так же.
И только в субботу она смогла заставить себя заняться детьми. Она ела вместе с детьми, но двигалась машинально, ходила из комнаты в комнату и говорила только по необходимости. Она была не в силах ни о чем думать. Столько всего надо было сделать, столько всего уложить, продать, – а потом еще искать жилье… Зоя понимала, что ей надо найти работу, но пока она не могла даже думать об этом. Дети вызывали у нее щемящее чувство горечи. Она знала: Саша пока слишком мала, чтобы понять происходящее, да и Николаю еще многое предстоит объяснить; разговора с сыном она боялась больше всего, боялась посмотреть ему в глаза. Кончилось тем, что она просто прижала его к себе, и они вместе заплакали по мужу и отцу, которого так любили. Но Зоя знала: она должна быть сильной, такой, как была ее бабушка, ведь тогда их жизнь складывалась еще хуже. Она даже подумала, не вернуться ли с детьми в Париж, где жизнь, возможно, дешевле, но и там были свои проблемы; Сергей Оболенский рассказывал, что сейчас в Париже четыре тысячи русских работают водителями такси. Да и дети будут чувствовать себя там чужими – нет, лучше остаться в Нью-Йорке.
– Николай… милый… нам придется переехать отсюда. – Зоя сама чувствовала, как натужно, неестественно звучат ее слова.
– Потому что папа умер?
– Да… нет… ну, потому… Потому что теперь мы бедные… Потому что мы больше не можем позволить себе жить здесь… Потому… потому что для нас наступают трудные времена. Мы больше не можем здесь оставаться.
Мальчик серьезно посмотрел на нее, стараясь не выдавать своего страха; Саша же в это время как ни в чем не бывало играла с собакой, а няня в слезах тихо вышла из комнаты. Она-то знала, что тоже должна будет уйти, и у нее разрывалось сердце, оттого что придется расстаться с детьми, которых она воспитывала с самого рождения. Но Зоя уже предупредила няню, чтобы та искала себе место, и делать было нечего.
– Мама, мы будем бедными?
– Да. – Она всегда говорила ему правду. – У нас не будет ни большого дома, ни автомобилей. Но у нас будет все необходимое… кроме папы… – Зоя почувствовала, что комок подступает к горлу. – Главное, мы вместе, дорогой. И всегда будем вместе. Помнишь, что я рассказывала тебе о дяде Николае и тете Аликс и их детях, когда они вместе поехали в Сибирь? Они были смелыми и сделали из этого что-то вроде игры. Они всегда помнили, что самое главное – быть вместе, любить друг друга и быть сильными… именно так должны поступать сейчас и мы.
– Мы поедем в Сибирь? – Николай оживился, и Зоя улыбнулась.
– Нет, дорогой, не поедем. Мы останемся в Нью-Йорке.
– А где же мы будем жить? – Как и всех детей, его интересовали самые простые вопросы.
– В квартире. Мне надо будет найти квартиру.
– Красивую?
Зоя вдруг подумала о Машиных письмах из Тобольска и Екатеринбурга.
– Красивую, обещаю.
Николай вновь печально посмотрел на нее.
– Мы сможем взять с собой собаку?
Слезы снова навернулись ей на глаза, когда она посмотрела на Саву, играющую на полу с Сашей, а затем вновь перевела взгляд на сына.
– Конечно, сможем. Она ведь у меня с Санкт-Петербурга. – Зоя осеклась. – Мы ее не бросим.
– Я могу взять игрушки?
– Можешь, но не все… возьмешь столько, сколько поместится в квартире. Обещаю тебе.
Он немного успокоился и улыбнулся.
– Хорошо.
А затем его глаза вновь наполнились слезами: он подумал об отце и о том, что никогда его больше не увидит.
– Мы скоро переедем?
– Думаю, что да, Николай.
Он кивнул, обнял ее, а потом позвал Сашу и собаку, и они вышли из комнаты. Зоя сидела на полу, глядя им вслед, и молила бога, чтобы она стала такой же сильной, какой была Евгения Петровна… Но тут Николай на цыпочках вернулся в комнату.
– Я люблю тебя, мама.
– Я тоже люблю тебя, Николай… очень, очень люблю тебя…
Он подошел поближе и, не говоря ни слова, вложил ей что-то в руку.
– Что это?
Это была золотая монета, которой мальчик очень гордился. Клейтон подарил ему эту монету несколько месяцев назад, и мальчик всем ее показывал.
– Ты можешь продать ее, если хочешь. Тогда, может быть, мы не будем такими бедными.
– Нет… нет, милый… она твоя… Папа подарил ее тебе.
Но тут Николай выпрямился и, едва сдерживая слезы, сказал:
– Папа хотел, чтобы я позаботился о тебе.
Зоя была не в силах говорить, она вложила монету мальчику в руку и, крепко обняв его за плечи, проводила в детскую.
Глава 32
Райты разорились тоже. Кобина с дочерью организовали в клубе представление с песнями, нарядившись в широкополые ковбойские шляпы. Они с Биллом развелись, и дом на Саттон-плейс был продан за гроши. Многие светские дамы продавали свои роскошные манто в холлах гостиниц; все шло на продажу. За исключением кровавого террора, картина была та же, что в Санкт-Петербурге двенадцать лет назад.
Их собственный дом на Лонг-Айленде готовы были купить примерно за те же деньги, что и автомобили. Адвокаты Клейтона советовали Зое не торговаться. «Никербокер» [5 - Knickerbocker – псевдоним репортера, ведущего светскую хронику; первоначально – потомок голландских переселенцев; житель Нью-Йорка.] почти ежедневно сообщал о новых скандалах. Автором этих скандальных хроник был Мори Пол; в то, о чем он писал, трудно было поверить: женщины высшего света становились горничными и продавщицами. Некоторым, правда, удалось избежать банкротства; но, когда Зоя смотрела теперь с улицы на свой дом, особняк казался мертвым. Зоины слуги тоже ушли, за исключением няни, которая присматривала за детьми. Саша, судя по всему, до сих пор не понимала, почему исчез Клейтон; Николай же стал задумчивым и тихим и постоянно спрашивал мать о том, где они будут жить, когда продадут дом. Эти вопросы свели бы Зою с ума, если бы ей не было жалко сына. В свое время она ведь тоже боялась русской революции. Его глаза были как бездонные зеленые озера, полные боли и тревоги. Когда он смотрел, как она укладывает в спальне свои самые скромные платья, он был похож на маленького опечаленного мужчину. Ей казалось, что изысканные вечерние туалеты от «Пуаре» и «Шанель», «Ланвена» и «Скьяпарелли» ей теперь ни к чему, она связала их в узел и отдала няне, чтобы та продала их в вестибюле гостиницы «Плаза», – она шла на подобное унижение ради детей: на счету был каждый цент.
В конце концов они продали дом со всей обстановкой, с картинами, персидскими коврами, фарфором и хрусталем. Увы, вырученной суммы едва хватило, чтобы заплатить долги Клейтона и прожить еще несколько месяцев.
– Нам ничего не останется, мама? – Николай печально огляделся по сторонам.
– Только то, что потребуется в новой квартире.
Зоя целыми днями ходила по городу, заглядывая в кварталы, в которых никогда не бывала прежде, и наконец нашла две маленькие комнатки на Семнадцатой Западной улице. Это была крошечная квартирка с двумя окнами, выходящими на глухую стену соседнего здания. Мало того, что квартира была маленькой и темной, в ней еще стоял отвратительный запах помойки. В течение трех дней Зоя с помощью няни и старого негра, которого она наняла за доллар, переносили туда вещи. Они перенесли две кровати, стол, небольшой диван из ее будуара, один небольшой ковер и несколько светильников. А еще она повесила картину Наттье, которую Элси де Волф недавно привезла им из Парижа. Она боялась показать новое жилье детям, но в конце ноября дом на Саттон-плейс был продан, и спустя два дня они со слезами распрощались с няней. Стоя в мраморном зале, Зоя смотрела, как та целует Сашу; они все плакали.
– Мы когда-нибудь вернемся сюда, мама? – Николай храбрился, но подбородок у него дрожал, а в глазах стояли слезы. Зое очень бы хотелось избавить сына от этих страданий, она взяла его маленькую ручку в свою, запахнула потуже свое демисезонное пальто и ответила:
– Нет, дорогой, не вернемся.
Она уложила почти все их игрушки и коробку книг для себя, хотя сосредоточиться на чем-то ей теперь было трудно. Кто-то подарил Зое «Прощай, оружие!» Хемингуэя, но книга так и лежала непрочитанной на ее ночном столике. Она с трудом могла думать, не то что читать, к тому же надо было заниматься поисками работы. Если повезет, то денег, оставшихся от продажи дома, хватит всего на несколько месяцев. Теперь все обесценилось: все продавали дома, меха, антиквариат и драгоценности. Цены устанавливали те, кто еще мог что-то купить, и рынок был переполнен когда-то бесценными, а теперь грошовыми вещами. Казалось невероятным, что еще существуют те, кого не коснулся крах, и «Никербокер» продолжал сообщать об их свадьбах, приемах и балах. Еще оставались люди, которые каждый вечер танцевали в «Эмбасси-клаб» или в казино «Сентрал Парк» под музыку Эдди Дачина. Когда же Зоя с детьми в последний раз спускалась по парадной лестнице с чемоданами, а Саша держала в руках свою любимую куклу, ей казалось, что она уже никогда не будет танцевать. И, словно это случилось только вчера, она не могла думать ни о чем, кроме пылающего дворца на Фонтанке… фигуры матери в ночной рубашке, охваченной пламенем, и Евгении Петровны, которая вела ее черным ходом к Федору и ожидавшей их тройке.
– Мама! – Саша обратилась к ней, когда они садились в такси, а Николай махал рукой няне, которая стояла на тротуаре и плакала. Она собиралась погостить у друзей, и ей уже предложили работу в семье Ван Аленс в Ньюпорте. – Мама, скажи, пожалуйста… – Саша настойчиво дергала ее за рукав, в то время как Зоя с потухшими глазами и окаменевшим лицом давала шоферу их новый адрес. У нее было такое чувство, будто она снова расставалась с Клейтоном… с домом, в котором они жили вместе… с жизнью, которая была такой легкой. Десять лет пролетели как мгновение; глаза Зои наполнились слезами – как ей сейчас не хватало его! Она откинулась на сиденье и закрыла глаза – так сильно она страдала.
– Прости, Саша… что ты сказала? – Зоя говорила еле слышным голосом. Саттон-плейс она видела в последний раз. Больше не будет красоты и легкой жизни, что оборвалась так внезапно в тот трагический октябрьский день.
– Я хотела спросить, кто теперь будет о нас заботиться? – Девочку не слишком трогало расставание с няней, ее больше волновало, кто будет заботиться о ней. Слова эти звучали так странно, что все смутились, даже Николай, который был на четыре года старше ее.
– Я, милая.
– Ты? – Саша очень удивилась, а Николай посмотрел на мать с той мягкой улыбкой, которую унаследовал от отца. Было больно видеть теперь эту улыбку. Все напоминало Зое о том, что́ они потеряли, – как и в те дни, когда они уехали из России.
– Я буду помогать тебе, мама, – решительно произнес Николай, держа мать за руку и стараясь не заплакать. – Я буду заботиться о тебе и о Саше. – Он знал, что именно этого от него хотел отец, и он не обманет его ожиданий. Теперь он неожиданно стал единственным мужчиной в семье. За какой-то месяц весь его спокойный, счастливый мир перевернулся, но он должен быть на высоте, так же как и мама. Она будет бороться. Бороться ради детей… она пойдет работать… и когда-нибудь… когда-нибудь… они снова обретут тепло и безмятежную жизнь. Она не даст себя победить. Ее жизнь не кончится крахом, как у многих других.
– Ты будешь нам готовить, мама? – спросила Саша, беря у матери куклу и приглаживая ей волосы. Куклу звали Аннабель, это была ее любимая игрушка. Другие куклы уже ждали в новой квартире. Зоя приложила все усилия, чтобы сделать квартиру уютной и обихоженной, однако Семнадцатая Западная улица поразила их мрачностью и безлюдностью. Выйдя из такси, Зоя содрогнулась, в который уж раз пораженная неприглядностью местности, а на лице Николая застыло изумление, когда он поднимался за матерью по лестнице, стараясь не задохнуться от подымающегося из подвала зловония.
– Ой, как здесь отвратительно пахнет! – сказала Саша, поднимаясь за Зоей по ступенькам.
Шофер помог им донести чемоданы, и Зоя протянула ему щедрые чаевые, хотя денег было в обрез. Она дала себе слово никогда больше не пользоваться такси. Теперь им придется ездить на автобусах или ходить пешком. Больше не будет ни такси, ни машин. Она продала «Испано-Сюизу» Асторам.
Зоя провела детей в единственную в квартире спальню, где едва помещались две кровати. Игрушки были сложены около кроватей, а рисунки из Сашиной детской комнаты аккуратно развешаны по стенам. Рядом с кроватью Николая Зоя повесила портрет Клейтона в военной форме. Она привезла целый чемодан фотографий – своих, Клейтона, детей, да и других, пожелтевших от времени: Ники, Аликс и их детей, снятых в Ливадии и Царском Селе. Она привезла также драгоценное царское пасхальное яйцо, тщательно завернутое в носки Клейтона. Она захватила и шкатулку с его запонками и зажимами для галстука, ее же собственные украшения должны были продаваться с аукциона. Для тех, у кого еще остались деньги, открывались фантастические возможности приобрести на аукционах или на частных распродажах за гроши бриллиантовые колье и диадемы, превосходные изумрудные кольца; трагедия одной семьи оборачивалась удачей для другой.
– А где будешь спать ты, мама? – забеспокоился Николай, обойдя квартиру и обнаружив только одну спальню. Он никогда не видел таких маленьких комнатушек, даже у их слуг на Саттон-плейс комнаты были лучше. Квартирка была крошечная и мрачная.
– Я буду спать здесь, на диване, милый. Он очень удобный. – Она улыбнулась сыну, наклонилась поцеловать его в щеку и увидела слезы у него на глазах.
Было несправедливо обрекать на это детей, и она, хоть и с трудом, справилась с нахлынувшим гневом, который испытывала порой по отношению к Клейтону. Другие оказались умнее его, менее смелыми и менее глупыми, чем он, рисковавший всем, что они имели. А если бы он был жив, они могли бы пережить все это иначе… Вдвоем они могли бы по крайней мере бороться с судьбой бок о бок, теперь же она оказалась одинокой, как никогда. Теперь – она поняла это только сейчас – все свалилось на ее плечи, как когда-то на плечи Евгении Петровны. И какой же смелой и сильной она оказалась – теперь это служило Зое примером, и она с нежной улыбкой посмотрела на сына, когда тот предложил ей свою кровать.
– Ты можешь занять мою кровать, мама. Я буду спать на диване.
– Нет, дорогой, мне здесь будет хорошо, – заверила Зоя Николая и с решительной улыбкой добавила: – Нам всем будет хорошо. А сейчас присмотри за Сашей, пока я приготовлю обед.
Она повесила на вешалку их и свое пальто, радуясь, что захватила теплые вещи. В квартире стоял холод, тут не было даже камина, как в их парижском доме.
– Почему бы тебе не погулять с Савой?
Старая собака тихо сидела у дверей, словно ожидая, что ее снова отвезут домой. Этого же хотелось и всем остальным.
Николай надел поводок и сказал Саше, чтобы та хорошо вела себя, пока он гуляет с собакой, а мама жарит им курицу, которую она захватила из дома на Саттон-плейс. Но Зоя-то очень хорошо понимала, что продуктов, равно как и денег, хватит ненадолго.
Рождество ничем не отличалось от любого другого дня, если не считать того, что Саше она купила куклу, а Николаю вручила карманные часы Клейтона. Они обнялись, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать; потери их были поистине безграничны. В квартире было ужасно холодно, полки в шкафах пусты, а Зоины ювелирные украшения проданы на аукционе за гроши. Она собиралась во что бы то ни стало сохранить царское яйцо, но, кроме него, почти ничего не осталось, и Зоя понимала, что должна поскорее найти работу, вот только где? Вопрос этот преследовал ее днем и ночью. Она подумывала о работе в магазине, но уж очень не хотелось оставлять детей одних на весь день. Саша еще не ходила в школу, и Зоя не могла оставить ее одну, Николай же ходил в близлежащую школу вместе с соседскими детьми, большинство из которых были одеты в лохмотья, а некоторые жили в лачугах на берегу Гудзона. Повсюду вырастали целые кварталы лачуг, где ютились люди, которые раньше были биржевыми маклерами, бизнесменами, юристами. Они готовили еду в котлах на кострах, а по ночам бродили по свалкам в поисках пищи и выброшенных вещей, которыми еще можно было воспользоваться. У Зои разрывалось сердце при виде детей с огромными голодными глазами и ввалившимися щеками, когда они толпились у костра, чтобы согреться. По сравнению с этими лачугами их квартира казалась раем, и Зоя ежедневно напоминала детям, что они должны за это благодарить бога. Однако иногда даже ей было тяжело думать о благодарности. Зоя видела, как тают их деньги, и продолжала усердно искать работу. Она предпочла бы работать по вечерам, когда дети спят или, во всяком случае, находятся дома, в безопасности. Она знала, что может положиться на Николая, что он присмотрит за Сашей, когда вернется домой из школы. Он рос ответственным мальчиком и всегда был добр к сестренке, играл с ней, помогал убирать игрушки, постоянно разговаривал с ней об отце. Тема эта все еще оставалась для Зои слишком болезненной, и, когда заходила речь о Клейтоне, Зоя замыкалась в себе, искала укромный уголок, чтобы тихо поплакать наедине, поглаживая старую Саву. Теперь собачонка почти ослепла, и Николай на руках сносил ее вниз по лестнице на прогулку.
В январе Зоя беспорядочно бродила в поисках работы от Семнадцатой Западной улицы до Шестой авеню и Сорок девятой улицы. Она понимала, что это бессмысленно, но больше ей ничего не приходило в голову. Она обращалась в несколько ресторанов, но – увы! – и здесь она была не первой.
– Что вы знаете о профессии официантки? – спрашивали владельцы ресторанов. Она будет ронять подносы, бить посуду и не сможет подолгу работать за крошечную плату. Зоя уверяла, что согласна на все, но в ее услугах не нуждались, а больше Зоя ничего не умела – разве что танцевать, но здесь ведь не было дягилевского балета.
Не раз в состоянии полного отчаяния она готова была пойти на панель, но чувствовала, что не сможет. Память о Клейтоне была слишком сильной и чистой, он был единственным мужчиной, которого она когда-либо любила, и ей была невыносима мысль, что какой-то другой мужчина прикоснется к ней, даже если с его помощью она смогла бы прокормить семью.
Она умела только танцевать, но отлично понимала, что в тридцать лет уже не сможет вернуться на сцену, ведь она не танцевала больше одиннадцати лет. Зоя до сих пор была гибкой и ловкой, но она постарела и чувствовала себя тысячелетней старухой, идя на пробы в театр. Она уже была у Зигфельда, и там ей сказали, что она недостаточно высокая. Неудивительно поэтому, что она решила попробовать себя в варьете. Пройдя на сцену, она старалась не смотреть на полураздетых женщин, ища глазами антрепренера.
– Эй, ты! – сказала старшая из женщин, не скрывая своего удивления. – Разве ты танцуешь?
– Танцевала.
– С кем?
Зоя тяжело вздохнула, понимая, что выглядит на этой сцене нелепо в своем скромном черном платье от «Шанель». Ей следовало бы надеть что-нибудь посветлее и попроще, но она давно продала все свои вечерние платья, и у нее остались только темные шерстяные платья, которые она извлекла из шкафов на Саттон-плейс, понимая, что зимой в квартире будет холодно.
– Я танцевала в дягилевской труппе в Париже. А хореографии училась в России.
– Так ты балерина? – Танцовщица еле сдерживала смех. Зоя молча стояла перед ней с гладко зачесанными рыжими волосами, без всякой косметики. – Послушай, красавица! Это тебе не дом престарелых для бывших балерин. Это варьете Фитцхью! – Она произнесла последние слова с какой-то особой заносчивостью, и Зоя вдруг разозлилась.
– Мне двадцать пять лет, – соврала она, – и в свое время у меня неплохо получалось.
– Ну?! Держу пари, что ты никогда не танцевала ничего подобного.
Это было совершенно справедливо, но Зоя готова была делать что угодно, только бы спасти детей. Она вдруг вспомнила, как впервые пришла к Дягилеву тринадцать лет назад в Париже.
– Позвольте мне попробовать… всего один раз… я смогу научиться… пожалуйста… – Слезы помимо ее воли навернулись ей на глаза, а в это время маленький кругленький мужчина с сигарой прошел мимо, едва взглянув на нее, и закричал на двух рабочих сцены, несущих декорации:
– Идиоты! Вы все сломаете! – А затем с явной тревогой помахал сигарой женщине, разговаривавшей с Зоей: – Чертовы девки заболели корью… надо же! Набрал по глупости стадо старых телок, которые вдруг взяли да заболели детскими болезнями… три на прошлой неделе… а теперь еще семь… Черт подери, что я скажу зрителям, которые платят приличные деньги, чтобы посмотреть наше шоу? Что они могут полюбоваться стадом старых шлюх, вихляющих своими толстыми задницами? Что ж, я готов пойти на это, если они все-таки явятся на работу. – И он помахал сигарой в сторону Зои, даже не взглянув на нее – такие, как Зоя, для него не существовали.
Не дождавшись, что он обратится непосредственно к ней, Зоя заговорила сама:
– Я бы хотела поступить на работу в качестве танцовщицы. – Она говорила с незначительным акцентом, но никому и в голову не пришло, что она русская. Женщина подумала, что она, если судить по дорогому черному платью и элегантным манерам, – француженка. В варьете Фитцхью француженки не требовались.
– Вы танцовщица? – Толстяк обернулся и оценивающе посмотрел на нее; судя по всему, впечатления она на него не произвела.
– Да. – Зоя решила ничего ему не объяснять.
– Балерина, – с нескрываемым презрением процедила женщина.
– Болели корью? – Это было для него сейчас самое важное, ведь десять танцовщиц уже заболели, и бог знает, сколько из них еще могут заболеть в ближайшие дни.
– Да, болела, – пробормотала Зоя, моля бога, чтобы она еще была способна танцевать. Возможно, она все забыла. Возможно…
Толстяк пожал плечами и сунул в рот потухшую сигару.
– Пусть она покажет, на что способна, Мэгги. Если у нее что-то получится, то пусть остается, пока другие не поправятся.
Толстяк ушел, а женщина, которую он назвал Мэгги, недовольно поморщилась. Меньше всего им нужна была такая изысканная бледная дамочка, которая считала, что она слишком хороша для варьете. Но делать было нечего: больных было столько, что шоу находилось на грани срыва.
– О’кей, – небрежно сказала она, а затем крикнула: – Джимми! Хватит спать, иди работай!
Из-за кулис вышел чернокожий с широкой улыбкой и посмотрел на Зою.
– Ну-с, беби, что тебе сыграть? – спросил он, садясь за пианино.
Зоя чуть не рассмеялась нервным смехом. Что он мог сыграть? Шопена? Дебюсси? Стравинского?
– Что вы обычно играете на пробах? – спросила она его, и негр улыбнулся. Он сразу заметил, что перед ним стояла светская дама, из тех, для кого наступили плохие времена, и ему стало жалко ее, эту молодую женщину с большими зелеными глазами и тоскливой улыбкой. В этот момент она так была похожа на ребенка, и он вдруг засомневался, танцует ли она вообще. Он слышал и о других дамах высшего света, которые, как Кобина Райт с дочерью, пошли работать в ночные клубы.
– Откуда ты? – Мэгги уже разговаривала с кем-то другим, и Джимми решил, что Зоя ему нравится.
Она широко улыбнулась ему, все еще боясь наделать глупостей, хотя рискнуть и стоило.
– Из России. Я приехала сюда после войны.
А затем он понизил голос и нервно обернулся:
– Ты когда-нибудь танцевала раньше, малышка? Скажи мне правду, пока Мэгги не слышит. Доверься Джимми. Я не смогу помочь тебе, если я не буду знать, умеешь ли ты танцевать.
– Я танцевала в балете в юности. После я не танцевала одиннадцать лет, – прошептала она с благодарностью в голосе.
– Да… – Джимми огорченно покачал головой. – Фитцхью – это не балет… – В это время, словно в подтверждение его слов, две полуобнаженные девицы прошли мимо. – Послушай, – сказал он заговорщическим тоном, – я буду играть как можно медленнее, а ты просто вращай глазами и улыбайся, чуть покрутись, потряси задом, покажи ножки – и все будет в порядке. У тебя есть костюм? – Но по ее взгляду Джимми понял, что костюма у нее нет.
– Извините, я…
– Неважно. – В это время Мэгги снова обратила на них внимание.
– Ты что, собираешься весь день просиживать свой толстый черный зад, Джимми, или мы все-таки посмотрим эту дамочку? Лично меня она не интересует, но Чарли хочет, чтобы я посмотрела, на что она способна. – И Мэгги презрительно посмотрела на Зою, которая молилась, чтобы не провалиться.
Но когда Джимми начал играть, Зоя последовала его совету, и Чарли, директор, снова пройдя мимо, чертыхнулся. Ему хотелось, чтобы Зоя поторопилась, так как надо было посмотреть двух новых комиков и исполнительницу стриптиза.
– Черт! Только благородных девиц мне здесь не хватало! – в сердцах пробормотал он. – Потряси-ка задом… вот так… покажи ножки… выше… – Зоя приподняла юбку и, покраснев, продолжала танцевать под аккомпанемент Джимми. У нее были красивые ноги и великолепное чувство ритма, приобретенное за тринадцать лет занятий балетом…
– Господи, покраснела-то как! – прикрикнул на нее толстяк. – Ты что, девственница, что ли? Люди приходят сюда не молиться, а полюбоваться на шлюх. А у тебя такой вид, будто тебя только что изнасиловали.
– Я постараюсь, сэр… Сделаю все возможное…
– Ладно, тогда приходи сегодня вечером в восемь.
Мэгги с нескрываемым презрением отошла в сторону, а Джимми засмеялся, вскочил и обнял Зою.
– Вот видите, мэм! Получилось!
– У меня нет слов. – Зоя пожала ему руку и с благодарностью посмотрела на него. – У меня двое детей, я… мы… – Она вдруг чуть не расплакалась под пристальным взглядом старого негра. – Мне очень нужна работа… – Слезы потекли у нее по щекам, и она вытирала их, не в силах вымолвить ни слова.
– Не переживай. Все у тебя будет хорошо. Увидимся вечером. – Джимми улыбнулся и пошел за кулисы доигрывать партию в карты, которую безнадежно проигрывал, когда его вызвали на сцену.
Зоя шла домой и думала о том, что она сделала. По сравнению с поступлением в дягилевский балет сейчас у нее не было ощущения, что она добилась победы, достигла поставленной цели. Она испытывала облегчение оттого, что нашла работу, и унижение оттого, что ей предстояло делать. С другой стороны, это было единственное, что она умела, и потом, занята она будет по вечерам, и ей не придется оставлять Сашу с незнакомыми людьми. В ее положении эта работа могла бы считаться идеальной, если бы она не была такой отвратительной.
В тот вечер Зоя сказала Николаю, что ей надо уйти, умолчав, куда и зачем. Ей не хотелось объяснять сыну, что она будет танцевать в варьете. У нее в ушах до сих пор звучали слова Чарли: «Потряси-ка задом… покажи ножки… Ты что, девственница?..» В их понимании она и была девственницей. В свои тридцать лет, несмотря на все трудности, какие выпали на ее долю, она всегда была защищена от таких людей, как Чарли, от публики, перед которой ей предстояло танцевать.
– Куда ты идешь, мама?
– Я ненадолго… – Она уже уложила Сашу в постель. – Не засиживайся допоздна, – предупредила она и поцеловала сына с таким жаром, будто шла на казнь. – Ложись спать через полчаса.
– Когда ты вернешься? – Николай подозрительно посмотрел на нее.
– Поздно.
– Что-то случилось, мама? – Николай был очень чувствительным ребенком; его горький жизненный опыт подсказывал ему, что жизнь может перемениться в один миг.
– Нет, все в порядке, малыш. – Зоя улыбнулась. – Честное слово.
Теперь у них будут хоть какие-то деньги.
Но, собираясь в варьете, Зоя даже представить себе не могла, что ей предстоит: грубые шутки, вульгарные девицы в облегающих костюмах и комики, которые норовили ущипнуть ее всякий раз, пробегая мимо. Но, когда заиграла музыка и поднялся занавес, она сделала все, чтобы угодить пьяной, хохочущей, возбужденной публике, и никто не возмущался, когда она несколько раз сбивалась с ритма. В отличие от дягилевского балета здесь ритм никого не волновал. Зрители шли посмотреть на смазливых полуобнаженных девиц, танцевавших в блестках и бусах, маленьких атласных трусиках и такого же цвета шляпах, в горжетках из перьев и с высокими прическами. Это была дешевая имитация тех костюмов, в которых танцевали у Флоренца Зигфельда, куда Зою не взяли из-за невысокого роста. Зоя вернула свой костюм девушке, которая ей его одолжила, и медленно пошла домой, даже не смыв грим. Она чуть было не упала в обморок, когда какой-то прохожий предложил ей пять центов за «то удовольствие, которое она могла бы ему доставить» в ближайшем подъезде. Всю оставшуюся дорогу она бежала бегом, и слезы струились у нее по щекам при мысли о той ужасной жизни, которая предстояла ей в варьете Фитцхью.
Когда она вернулась домой, Николай уже спал; она нежно поцеловала его, измазав помадой щеку мальчика, и заплакала при мысли о том, какой он красивый, как он похож на своего отца… Невозможно вообразить, что его больше нет… что он оставил ее в таком положении… если бы он только знал… если бы только… но теперь уже слишком поздно. Она на цыпочках вернулась в гостиную, где спала, смыла грим и переоделась в ночную рубашку. Больше не будет ни шелков, ни атласа, ни кружев. Теперь ей придется носить тяжелый фланелевый халат, чтобы спасаться от ужасного холода в едва отапливаемой квартире.
Утром Зоя накормила Николая завтраком, состоявшим из стакана молока, кусочка хлеба и одного апельсина, который она купила накануне. Мальчик никогда не жаловался; он только улыбнулся, погладил мать по руке и поспешил в школу, поцеловав на прощание Сашу.
А вечером она снова пошла на работу, и продолжалось это еще несколько недель, пока танцовщицы не поправились после кори. Но когда они вернулись, Чарли в своей развязной манере заявил, что Зою оставляют в труппе: у нее были красивые ноги, и она «хорошо работала». Чтобы отметить это событие, Джимми принес ей пива, которое стащил в ближайшем баре, где незаконно торговали спиртными напитками. Она поблагодарила и выпила глоток, чтобы не обижать его. Зоя не сказала ему, что у нее день рождения – ей исполнился тридцать один год.
Джимми стал ее единственным другом, остальные же сразу поняли, что она «не такая, как все». Девушки никогда не шутили с ней и практически никогда не разговаривали, хотя между собой постоянно рассказывали о своих дружках и о тех зрителях, которые после представления провожали их за кулисы. А некоторые убегали с мужчинами, которые предлагали им деньги. О таком Зоя и помыслить не могла, и это устраивало в ней Чарли. Она была замкнута, угрюма, но по крайней мере никогда его не подводила. После года работы ей повысили жалованье. Она сама не могла поверить, что уже так давно работает здесь, но другого выхода не видела: ей некуда было больше идти, негде было больше зарабатывать. Она сказала Николаю, что танцует в маленькой балетной труппе, и дала ему номер телефона театра, чтобы он мог позвонить, если что-то случится. Но, по счастью, сын никогда не звонил ей в варьете. И, чувствуя, что мама стыдится своей работы, он никогда не просил взять его с собой на представление. За это, за отзывчивость и доброту по отношению к ней она всегда была ему очень благодарна. Однажды ночью Саша проснулась от кашля и температуры, и Николай просидел у ее постели, дожидаясь матери, звонить в театр и беспокоить ее он не стал. Он во всем помогал ей, был для нее большой поддержкой.
– Мы когда-нибудь увидимся с нашими старыми друзьями? – тихо спросил он ее однажды днем, когда она стригла ему волосы, а Саша играла с Савой.
– Не знаю, милый.
Несколько месяцев назад она получила письмо от их няни. Та устроилась работать к Ван Аленсам и подробно описывала летний дебют Барбары Хаттон. И выступление Дорис Дьюк в Ньюпорте. По иронии судьбы, няня по-прежнему оставалась частью того мира, а Зоя – нет. Когда-то свет сторонился ее, когда она только приехала в Нью-Йорк, ибо все были убеждены, что она танцевала в «Фоли-Бержер», теперь же избегала их она сама – танцовщица из варьете. Кроме того, теперь она понимала, что, как и многие другие из их окружения, она не представляет для них никакого интереса – графини ведь больше не было. Теперь она была никем, просто обычная танцовщица. Воды сомкнулись над ней. Она исчезла. Как Клейтон, как многие другие. Чаще, чем других, она время от времени вспоминала Сержа Оболенского и его друзей, русских аристократов. Но и они, вероятно, не смогли бы понять, что́ произошло с ней, почему она пошла на такую работу. Серж был по-прежнему женат на Алисе Астор.
В то время светскую хронику вела Эльза Максвелл, и, когда Зое попадались газеты, она читала в «Никербокере» истории о людях, которых знала, когда была замужем за Клейтоном. Сейчас все эти истории казались ей чем-то фантастическим, абсолютно нереальным. Эльза писала о финансовом крахе, самоубийствах, свадьбах, разводах, и Зоя радовалась, что ее имя не мелькает в газетах. Она прочла также о смерти Анны Павловой от плеврита в Гааге.
А в мае она повела детей на открытие Эмпайр-стейт-билдинг. Шел 1931 год, стоял прекрасный майский день. Николай с удивлением смотрел на внушительную конструкцию. Поднявшись на лифте, они постояли на обзорной площадке на сто втором этаже, и даже у Зои возникло ощущение полета. Это был самый счастливый день в их безотрадной жизни, и, возвращаясь домой, они радостно вдыхали свежий весенний воздух, а Саша бежала впереди, смеясь и играя. Ей уже исполнилось шесть лет, у нее была красивая головка, обрамленная рыже-золотистыми кудрями, – вылитая Клейтон.
На улицах продавали яблоки, и продавщицы искренне восхищались двумя красивыми детьми. В августе Николаю должно было исполниться десять лет, а в июне на город обрушилась невероятная жара. Второго июля был зафиксирован самый жаркий день за всю историю Нью-Йорка. Дети еще не спали, когда Зоя уходила на работу в белом льняном платье в цветочек. Николай знал, что она работает, но до сих пор не понимал где, – впрочем, значения это не имело.
Она оставила им кувшин лимонада и напомнила Николаю, чтобы тот следил за Сашей. Окна были широко раскрыты, иначе бы в тесной квартирке совсем нечем было дышать.
– Не разрешай ей сидеть на подоконнике, – предупредила Зоя и полюбовалась, как Николай повел девочку с золотистыми волосами в спальню. Она шла босиком, в одной ночной рубашке и в этот момент была похожа на ангела.
– Вы будете хорошо себя вести? – спросила Зоя, как всегда, когда уходила; она не любила оставлять детей одних, на этот же раз по дороге в театр ее томило какое-то тяжелое предчувствие. Зоя еле шла – такая стояла жара; даже вечером асфальт плавился у нее под ногами, а дырки на подошвах ее туфель усугубляли это неприятное ощущение. Иногда она с ужасом думала о том, чем же все это кончится, как они проживут и как долго она будет скакать по сцене в плюмаже и горжетке из перьев.
Зрителей в тот вечер из-за жары было мало. Все, кто мог, уехали в Ньюпорт или на Лонг-Айленд, остальные изнывали от жары возле окон или сидя на крыльце. Подходя к дому, Зоя не чуяла под собой ног от усталости, но тут вдруг услышала издали пронзительные звуки сирен, а в следующий момент почувствовала едкий запах дыма и страшно испугалась, увидев пожарные машины, – казалось, горит весь квартал. Объятая ужасом, она побежала, а когда увидела пожарные машины возле своего дома, будто ледяная рука сдавила ей горло.
– Нет!.. Нет!.. – кричала она, пробираясь через толпу, стоявшую на улице и глазевшую на три здания, охваченные пламенем. Дым ел глаза, и она закашлялась, пробираясь вперед, но у дверей дома ее остановил пожарный.
– Сюда нельзя!.. – Пожарные перекрикивались в дыму. Лопались стекла, осколок порезал ей руку, и капли крови попали на белое платье, а какой-то человек с силой оттолкнул ее назад: – Я же сказал, что туда нельзя!
– Мои дети! – задохнулась она. – Мои маленькие дети… – Она боролась с пожарным с такой силой, о какой даже не подозревала, и в какой-то момент вырвалась, но он в последнее мгновение снова схватил ее. – Дайте мне пройти! – Соседи смотрели с безмолвным ужасом, как она истошно кричит, дерется, вырывается. – Там мои дети… о боже… пожалуйста… – Она нервно всхлипывала, задыхаясь от дыма, который обжигал ей глаза и горло… Пожарные уже вынесли нескольких старух и парня, который лежал на тротуаре без сознания, и двое пожарных пытались привести его в чувство.
– Эй, Джо! – позвал пожарный одного из своих подчиненных, а затем быстро повернулся к Зое: – Где они? В какой квартире?
– На последнем этаже… мальчик и девочка… – Она закашлялась от дыма, она уже видела, что пожарные лестницы достают только до третьего этажа. – Позвольте мне пройти… пожалуйста… пожалуйста… – Она упала перед ним на колени, и двое пожарных снова вбежали в здание; минуты тянулись бесконечно… Зоя смотрела на дом, сознавая, что, если дети погибли, ее жизнь кончится. У нее, кроме них, больше ведь никого на свете не было, она заботилась только о них, жила только ради них. Пожарные все не выходили, и в дом побежали еще трое с топорами. Тут раздался грохот, здание рухнуло, в небо взвился сноп искр, крыша провалилась. Глядя на все это, Зоя едва не лишилась чувств. Ее глаза наполнились ужасом, внезапно она рванулась вперед, готовая найти детей или умереть вместе с ними. Она проскочила мимо пожарных, вбежала в вестибюль, но в этот момент в густом дыму, еще не веря своему счастью, она увидела бегущих ей навстречу пожарных. Двое несли кого-то, и сквозь шум пожара она услышала детский крик и увидела, что это кричит Николай и машет ей руками, а третий пожарный подхватил ее на руки, как ребенка, после чего все трое буквально в последний момент выскочили из здания – огонь уже настигал их. Едва они выбежали на улицу, как раздался оглушительный грохот; казалось, рухнуло все здание. Они бежали, а за ними стеной надвигалось пламя. Николай прижимался к ней, кашляя и всхлипывая, а Зоя снова и снова целовала его. Вдруг она заметила, что Саша без сознания. Мать со стоном опустилась на колени рядом с ребенком, стала звать ее, пожарный тоже прилагал все силы, чтобы привести девочку в чувство; наконец Саша едва заметно пошевелилась, заплакала, и Зоя легла рядом с ней и, плача, прижала ее к себе и погладила ее кудри.
– Моя девочка… моя девочка… – Ей подумалось вдруг, что это было наказанием за то, что она каждый вечер оставляла их одних. Сейчас она размышляла только о том, что было бы, приди она домой позже и… нет, лучше об этом не думать… Посреди всеобщей суматохи она сидела на тротуаре, крепко прижимая к себе детей, глядя на горящее здание, и они, все трое, плакали, глядя, как все, что у них было, сгорает в огне.
– Главное, что вы живы, – твердила она снова и снова, вспоминая ту ночь, когда ее мать погибла на Фонтанке в пламени пожара.
Пожарные трудились до рассвета, предупредив, что еще несколько дней нельзя будет входить в здание. Придется покамест найти другое место для жилья, прежде чем они смогут проникнуть внутрь и поискать среди развалин остатки имущества. Зоя вспомнила фотографии Клейтона… все те памятные безделушки, которые она так бережно хранила… фотографии ее родителей, бабушек и дедушек, царя… она вспомнила о царском пасхальном яйце, которое так берегла, чтобы на худой конец продать его, но сейчас ее это уже не волновало. Главное, что Николай и Саша уцелели. И тут она вдруг вспомнила о Саве. Собачка, которую она привезла с собой из Санкт-Петербурга, наверняка погибла в огне.
– Я не мог вытащить ее, мама… она спряталась под диван, когда пришли пожарные, – всхлипнул Ники. – Я так хотел забрать ее, мама… но они меня не пустили…
– Шш… милый, не плачь…
Ее длинные рыжие волосы после схватки с пожарными рассыпались по плечам, льняное белое платье в цветочек порвалось; лицо ее было черным от пепла, а ночная рубашка Николая пахла дымом. Запах дыма стоял повсюду, и он никогда не пахнул так сладко и не значил так много для нее, как сейчас.
– Я так люблю тебя… Она была очень старая, Ники… шш, малыш, не плачь… – Саве было почти пятнадцать лет, она проделала с ними столь долгий путь, но сейчас Зоя могла думать только о детях.
Соседи из уцелевших домов взяли их к себе, и Зоя с двумя детьми спала на полу в гостиной на одеялах. И сколько они ни мылись в ванной, волосы все равно пахли дымом, но каждый раз, когда Зоя видела обуглившийся остов здания, она понимала, как им, всем троим, повезло.
На следующий день она позвонила в варьете и сказала, что больше работать не будет, а вечером пошла получить последнюю зарплату. Пусть они лучше будут голодать, но больше она детей одних не оставит… никогда.
Денег должно было хватить лишь на то, чтобы купить кое-что из одежды и немного продуктов, но жить им было негде, некуда пойти. И с выражением полного бессилия она пошла искать Джимми, чтобы с ним попрощаться.
– Вы покидаете нас? – Негру было грустно, что она уходит, но он все понял, когда Зоя рассказала ему, что случилось.
– Я больше не могу так жить. Если бы что-то произошло… – А ведь это может случиться снова. Она не могла больше оставлять детей одних. Ей придется подыскать себе другое место, сказала она, и Джимми с ней согласился.
– Все равно вам было здесь не место, мэм. Вы никогда не принадлежали к этому обществу. – Он улыбнулся. Ее благородное происхождение проявлялось даже в манере двигаться, и, хотя Зоя никогда не рассказывала Джимми о своем прошлом, ему было больно видеть, как она дрыгает ногами вместе с остальными. – Подберите себе что-нибудь другое. Хорошую работу среди вашего круга. Эта работа не для вас. – Правда, она проработала здесь полтора года, и ей прилично платили.
– У вас нет семьи или друзей, к которым вы могли бы обратиться? – Она отрицательно покачала головой, думая, какое счастье, что у нее есть дети. – Вам некуда вернуться? Например, в Россию или куда-нибудь еще? – Она улыбнулась: как же мало он знал о том крахе, который их постиг.
– Я подумаю об этом, – сказала Зоя, не представляя, что́ она будет делать.
– Где вы сейчас живете?
– У соседей.
Джимми мог бы предложить ей пожить у него в Гарлеме, но понимал, что для нее это не вариант. Люди ее круга, развлекавшиеся в «Коттон-клабе», ни за что не станут жить в Гарлеме со старым чернокожим пианистом из заштатного варьете.
– Хоть иногда давайте знать, как вы живете. Ладно?
Она наклонилась и поцеловала негра в щеку, и лицо его осветилось улыбкой. Она пошла получить причитавшиеся ей деньги, а когда уходила, он крепко пожал ей руку: она поступила правильно. И только поздно вечером Зоя обнаружила… пять хрустящих двадцатидолларовых купюр, которые Джимми сунул ей в сумочку, когда она ходила за зарплатой. В тот же день утром он выиграл эти деньги в карты и был рад, что может хоть чем-то Зое помочь. Она понимала, что дать ей деньги мог только он, и в первый момент решила, что надо бы вернуться в театр и отдать их ему, но потом передумала – деньги ей сейчас были очень нужны. Она написала Джимми записку, где благодарила его и обещала вернуть сто долларов при первой возможности. Сейчас ей надо было как можно скорее найти работу и жилье.
К концу недели дом остыл, и квартиранты смогли въехать обратно. После такого пожара едва ли многое уцелело, и Зоя, затаив дыхание, медленно поднималась по шатким ступеням, гадая, в каком состоянии она обнаружит квартиру. В воздухе стоял тяжелый запах дыма, и вся гостиная была разрушена. Сгорели все игрушки, большая часть ее и детской одежды, а то, что осталось, теперь всегда будет пахнуть дымом. Она уложила посуду в закопченную коробку и с изумлением обнаружила, что чемодан с фотографиями остался цел. И на том спасибо. Затаив дыхание, Зоя начала копаться в том, что еще недавно было сундуком, и вдруг нашла его… эмаль потрескалась, но и только. Царское пасхальное яйцо уцелело. Она смотрела на яйцо работы Фаберже с безмолвным изумлением и вдруг заплакала… Это была реликвия, это была ее прошлая жизнь, жизнь, канувшая в Лету. Больше ничего не осталось. Она уложила оставшиеся детские вещи в коробку, а также свое черное платье от «Шанель», два костюма, розовое льняное платье и единственную пару обуви. Ей хватило десяти минут, чтобы отнести все вниз. И когда Зоя оглянулась в последний раз, она увидела Саву, тихо лежащую под диваном… Казалось, собака крепко спит. Зоя молча постояла, глядя на нее, а затем тихо прикрыла за собой дверь и поспешила вниз на улицу к детям.
Глава 33
Сердечно поблагодарив соседей за их доброту, Зоя сняла небольшой номер в отеле на часть тех денег, которые дал ей Джимми. На остальные она купила новую одежду детям и приличное платье себе, старые безнадежно пропахли дымом. Каждый вечер им приходилось ужинать в ресторане. И вот однажды, когда она просматривала в газете объявления о приеме на работу, у нее вдруг возникла идея. Пожалуй, это был не самый лучший вариант, но сейчас у нее не было выбора. Зоя должна была использовать даже такую возможность.
На следующий день она надела новое платье, тщательно причесалась, пожалев, что не осталось украшений. У нее сохранилось только обручальное кольцо и царственная осанка, о чем недвусмысленно поведало ей зеркало.
– Куда ты идешь, мама? – спросил Ники, глядя на ее платье.
– Иду устраиваться на работу. – На этот раз она не испытывала перед детьми никакого смущения.
– Ты умеешь что-нибудь делать? – со свойственной ей непосредственностью спросила Саша, и Зоя засмеялась.
– Кое-что.
В чем Зоя разбиралась, так это в одежде; в течение последних десяти лет она носила самые лучшие наряды, и, даже когда была ребенком, они с Марией внимательно изучали все, что надевали их матери и другие родственницы. Зоя знала, что такое хороший стиль, как модно одеваться, и, быть может, она могла бы научить этому и других. На ее вкус можно было положиться. Поручив сыну присмотреть за Сашей, но все-таки нервничая, что оставляет их одних, она села в автобус и доехала до места, указанного в объявлении. Это было на Пятьдесят первой улице, рядом с Пятой авеню. Подойдя к двери, Зоя увидела, что это именно такое шикарное заведение, каким она его себе представляла. У входа стоял швейцар в ливрее, который помогал дамам выйти из автомобиля, а внутри модно одетые женщины и мужчины разглядывали дорогие товары: платья и шляпы, сумочки и пальто, изумительно красивую обувь ручной работы. Продавщицы были прекрасно одеты, у многих вид был прямо-таки аристократический. Вот куда ей следовало пойти с самого начала, упрекнула она себя, стараясь прогнать из памяти пожар и прося бога, чтобы с детьми на этот раз ничего не случилось. Зоя впервые оставила их одних после той ночи, теперь она никогда не будет уверена, что они в безопасности, когда ее нет рядом с ними. Но она знала, что должна зарабатывать на жизнь. Теперь у нее выбора не было.
– Чем могу служить, мадемуазель? – тихо спросила седая женщина в черном платье. – Что желаете? – У нее был французский акцент, и Зоя с улыбкой повернулась к ней. Внешне она не теряла чувства собственного достоинства, однако у нее все дрожало внутри, она молила бога, чтобы этого никто не заметил.
– Если можно, я бы хотела поговорить с директором, – сказала она на безупречном французском языке.
– О… как приятно слышать, когда говорят по-французски. – Пожилая женщина улыбнулась. Она походила на школьную учительницу из очень престижной женской школы. – Это я. Что вам угодно?
– Видите ли, – Зоя говорила тихо, чтобы никто больше не услышал ее, – я графиня Юсупова, и я ищу работу. – Глаза двух женщин встретились, и после непродолжительной паузы француженка кивнула.
– Понимаю. – Про себя же она подумала, не обманывает ли ее эта девушка; однако от нее веяло таким достоинством, что ей просто нельзя было не поверить. Француженка указала на дверь у себя за спиной: – Не возражаете, если мы зайдем в мой кабинет, мадемуазель?
Титул для нее не имел значения, но она знала, что аристократки нравятся клиенткам, которых она обслуживала, таким, как Барбара Хаттон, Элеонора Карсон, Дорис Дьюк и их друзья. У нее были покупатели из высшего света, а титулы там ценились. Многие богатые американки выходили замуж за князей и графов, только чтобы заполучить звания и титулы.
Зоя последовала за директрисой в красиво обставленную комнату. Именно здесь та демонстрировала самые дорогие наряды, и ее единственной соперницей была Шанель, которая недавно привезла свою коллекцию в Штаты, но в Нью-Йорке хватало места им обеим. Француженку звали Аксель Дюпюи, она приехала из Парижа несколько лет назад и открыла элегантный салон под названием «Аксель», который уже несколько лет был самым модным в Нью-Йорке. Зоя даже однажды покупала себе здесь платье, но тогда она, конечно, не пользовалась своим русским именем, и, по счастью, кажется, мадам Дюпюи ее не помнила.
– У вас есть опыт работы в этой области? – Она внимательно смотрела на Зою. Платье на ней было дешевое, туфли стоптанные, но изящные руки, манера держаться, прическа – все говорило о том, что эта женщина знавала и лучшие времена. Она прекрасно говорила по-английски и по-французски, хотя здесь это почти не имело значения. Да и во всем ее облике чувствовался безупречный вкус. Аксель была заинтригована. – Вы когда-нибудь раньше работали в салоне мод?
– Нет, – честно ответила Зоя, покачав головой. – Никогда. Я приехала в Париж из Санкт-Петербурга после революции.
Теперь она могла спокойно говорить об этом, потому что с тех пор произошли еще более страшные события и ей надо было заботиться о Ники и Саше. Ради них она готова теперь на коленях вымаливать эту работу. Увы, пока что она ничего не могла прочесть на лице женщины, которая молча налила себе и Зое чаю. Чайный сервиз был превосходен – старинный французский фарфор. У Аксель были манеры истинной леди, и она внимательно следила за тем, как Зоя пьет чай. Такие мелочи для нее значили много, так как ее клиентки принадлежали к высшему обществу, это были самые требовательные женщины на свете, и она не могла допустить, чтобы их обслуживали люди с дурными манерами. Зоей она осталась довольна.
– Когда вы приехали в Париж, вы работали там в салоне мод? – Девушка все больше интересовала Аксель. В каждом ее движении чувствовалось аристократическое воспитание.
– Я танцевала в балете Дягилева. Это единственное, что я умела, а жили мы очень бедно. – Она решила быть честной до конца.
– А потом?
Зоя печально улыбнулась.
– Я вышла замуж за американца и приехала сюда в девятнадцатом году. – Двенадцать лет назад – в это даже трудно сейчас поверить! Двенадцать лет… – Мой муж умер два года назад, он был намного старше меня. – Она не стала рассказывать француженке обо всем, чего они лишились. Теперь это не имело значения, к тому же ей не хотелось пятнать честь покойного Клейтона. – У меня двое детей, и мы лишились всего во время пожара… впрочем, у нас и так оставалось немного… – У нее дрогнул голос при воспоминании о крошечной квартирке, в которой умерла Сава. Она снова посмотрела в глаза Аксель. – Мне нужна работа, а танцевать я больше не могу – возраст не тот. – Усилием воли она вытеснила мысли о варьете и продолжала: – А потом, я кое-что смыслю в одежде. Перед войной… – Она заколебалась, но заставила себя продолжать: если уж она собиралась сделать ставку на свой титул, ей придется рассказать кое-что и об этом. – В Санкт-Петербурге женщины были элегантными и красивыми… – Она засмеялась. Аксель не сводила с нее глаз.
– Вы имеете какое-то отношение к Романовым? – Многие русские не слишком благородного происхождения кичились родством с царской семьей, но Зоя явно была не из их числа. Француженка была готова поверить ей, особенно когда встретилась взглядом с Зоиными зелеными глазами и та заговорила своим бархатным голосом, изящно держа чашку чая.
– Я дочь двоюродного брата последнего царя, мадам. – Она больше ничего не сказала, и Аксель надолго задумалась. Эта молодая женщина может стать идеальной визитной карточкой салона, ведь клиенты так падки на титулы! Может, попробовать?
– Я могла бы дать вам возможность попробовать себя, мадемуазель… графиня, полагаю, что я могу вас так называть? Здесь вы должны использовать свой титул.
– Конечно. – Зоя старалась выглядеть спокойной, но ей хотелось кричать от радости, как в детстве… У нее будет работа! У Аксель! Это превосходно! Осенью дети пойдут в школу, но каждый вечер к шести часам она уже будет дома. Это респектабельная работа… это самое лучшее… Она не смогла скрыть радостную улыбку, когда Аксель ей улыбнулась. – Благодарю вас, мадам. Большое спасибо.
– Посмотрим, на что вы способны. – Она поднялась, дав понять, что аудиенция окончена, и Зоя быстро последовала ее примеру, осторожно поставив чашку на поднос, что весьма порадовало Аксель, которая продолжала незаметно наблюдать за ней.
– Когда вы хотите приступить к работе?
– Как насчет следующей недели?
– Прекрасно. В понедельник, в девять часов. И, графиня… – сказала она с привычной легкостью, посмотрев на Зоино платье… – может быть, вы бы хотели выбрать себе платье перед уходом… что-нибудь черное или темно-синее…
Зоя подумала о своем любимом черном платье от «Шанель», которое невозможно было носить после пожара. Оно все еще пахло дымом.
– Большое спасибо, мадам.
– Не стоит благодарности.
Аксель величаво кивнула и пошла в торговый зал салона, где женщина в огромной белой шляпе разглядывала туфли. Это напомнило Зое, что и ей надо бы купить новые туфли на те небольшие деньги, которые у нее еще оставались, и внезапно она поняла, что забыла спросить, сколько же ей будут платить, – впрочем, сейчас это не имело значения. У нее есть работа, а это самое главное. Это же намного лучше, чем торговать яблоками на улице.
Вернувшись домой, она сразу же сообщила новость детям, и они пошли гулять в парк, а затем вернулись в отель – укрыться от жары. Николай был так же взволнован, как и она, а Саша, посмотрев на мать своими большими голубыми глазами, спросила, есть ли там платья для маленьких девочек.
– Нет, милая, там нет. Но я куплю тебе новое платье, как только смогу. – Зоя уже купила им и себе все самое необходимое, но теперь начиналась новая жизнь. Она получила хорошую работу и надеялась, что будет получать приличную зарплату. Теперь уж больше никогда не придется танцевать. Жизнь улыбнулась ей. И тут Зое вдруг пришло в голову, что, возможно, она увидит у Аксель кого-нибудь из своих старых друзей. Подобно тому как они избегали ее, когда она впервые приехала из Франции, а затем полюбили, теперь они совершенно забыли о ней после смерти Клейтона и окончательно отвернулись, когда она разорилась. Какими же непостоянными были эти люди! Но ее это уже не волновало. С ней ее дети, и это самое главное, самое для нее важное. А все остальное приложится. И все-таки они выжили… Жизнь вдруг снова показалась ей прекрасной.
Глава 34
Дни в магазине были долгими и изнуряющими. Женщины, которых Зоя обслуживала, требовали особого обращения. Несдержанные и избалованные, некоторые из них не могли ничего выбрать, но она проявляла терпение и вскоре обнаружила, что у нее есть чутье: она понимала, что им идет. Она могла взять платье, там расправить, тут подоткнуть – и женщина внезапно расцветала, глядя на себя в зеркало… Зоя могла подобрать идеальную шляпку именно к этому костюму… букет цветов… меховую горжетку… потрясающе красивые туфли. Она создавала образы, которые становились поэзией, и Аксель была ею бесконечно довольна. К Рождеству Зоя заняла свою нишу в «Аксель», она продавала больше всех, и когда клиенты приходили, то просили позвать «графиню». Со всех сторон раздавалось: графиня то, графиня это… как вы думаете, графиня… о, графиня, прошу вас… Аксель наблюдала, как она работает: всегда рассудительно и с достоинством, ее собственная одежда была подобрана со скромной элегантностью, белые перчатки безупречны, волосы безукоризненно уложены, легкий акцент придавал ей еще больше загадочности. Аксель скоро начала всем рассказывать, что Зоя – родственница русского царя. Именно этого ей не хватало в магазине, и, когда Серж Оболенский пришел посмотреть на «графиню», о которой все говорили, он замер, в удивлении глядя на Зою, а ее глаза наполнились слезами.
– Зоя! Что ты здесь делаешь?
– Развлекаюсь.
Она ни словом не упомянула о тех двух тяжелейших годах, что ей пришлось пережить.
– Что за глупости! Хотя, пожалуй, в этом что-то есть. Тебе нужно обязательно прийти к нам на ужин.
Но она всегда отказывалась. У нее больше не было ни одежды, ни времени, ни даже энергии, чтобы вращаться в его кругу. Те времена для нее навсегда остались в прошлом. Каждый вечер она спешила домой к детям, которые ждали ее в квартирке на Тридцать девятой улице, рядом с Ист-Ривер, куда ей удалось перебраться перед самым Рождеством. Дети ходили в приличные школы, и, хотя даже регулярные прибавки к жалованью и премии не позволяли ей роскошествовать, но денег вполне хватало на комфортную жизнь. И это было гораздо лучше, чем в предыдущие два года, когда она танцевала в варьете у Фитцхью.
Она уже работала у Аксель, когда в мае 1932 года был похищен, а потом найден убитым сын Линдбергов. А чуть позже Зоя с удивлением прочла, что Флоренц Зигфельд умер в июле того же года. Она попробовала представить, каково ей было бы работать у него, а не в варьете Фитцхью. Иногда ее занимала мысль о том, что стало с Джимми. Она давно выслала ему сто долларов, которые он подсунул в ее сумочку, когда она была в отчаянии, но с тех пор она о нем больше ничего не слышала. Он остался в другой жизни, в очередной закрытой главе, а Зоя работала теперь в «Аксель», где ее называли графиней. Ей было приятно, что именно ради нее к ним зашла Элеонора Рузвельт, когда покупала одежду во время избирательной кампании мужа. Зоя тепло вспоминала старых друзей Клейтона, и, когда Франклин победил, она отправила им поздравительную телеграмму, а Элеоноре отправила прелестную, отороченную мехом шляпку, которую та обещала надеть на инаугурацию в январе. Аксель пребывала в восторге от новой помощницы.
– Ты определенно умеешь находить с ними общий язык, ma chère [6 - Милая (фр.).].
Элегантная француженка широко ей улыбнулась. Ей нравилась молодая женщина, а маленького Николая она обожала. У мальчика были манеры маленького принца, и истории Оболенского о Зое и дочках царя, которые он рассказал как-то вечером, теперь казались ей правдоподобными. Зоя была незаурядной женщиной, рожденной в несчастливое время. Если бы история повернула в другую сторону, она могла бы выйти замуж за русского князя и жить в одном из тех дворцов, в которых часто бывала в детстве. Все это было несправедливо, но не более, чем Великая депрессия, которая никак не заканчивалась. Казалось, в тот год голодали все, кроме клиентов Аксель.
На Рождество Зоя повела Николая в кино на фильм «Тарзан», и он пришел в восторг, а после сеанса они зашли в кафе выпить чаю. Сын ходил в школу «Тринити» и хорошо учился. Он был усердным учеником и сообразительным ребенком, и уже в одиннадцать лет заявил, что однажды станет бизнесменом, как папа. Саша хотела стать кинозвездой. Зоя купила ей куклу Ширли Темпл, и она везде носила ее с собой, вместе с Аннабель, которая пережила пожар. Несмотря на все трудности, которые выпали на их долю, дети были счастливы. Весной Зоя стала ассистенткой Аксель. Это сулило больше денег, больше престижа и позволило Аксель больше отдыхать. Зоя убедила Аксель нанять Элси де Волф, чтобы та обновила интерьер салона, и бизнес пошел в гору.
– Будь благословен день, когда ты зашла в эту дверь! – широко улыбнулась Аксель, глядя на нее поверх голов возбужденных покупателей в день, когда магазин открылся после ремонта.
Их посетил даже мэр Нью-Йорка, Фиорелло Ла Гуардиа, и дела у Аксель шли как нельзя лучше. Она подарила Зое норковую шубу, и у той перехватило дыхание. Шуба из норок, выращенных на ферме, была искусно пошита, и теперь Зоя выглядела еще элегантнее, когда каждый день ехала на автобусе домой к детям. Но уже к началу следующего года она смогла позволить себе новую квартиру, которая находилась всего в трех кварталах от «Аксель», что было весьма удобно. Каждому ребенку досталась собственная комната. Николаю было уже двенадцать, почти тринадцать, и он вздохнул с облегчением, когда Саша перестала болтаться у него под ногами.
А два года спустя, на одиннадцатый день рождения Саши, Аксель пригласила Зою в первую поездку за товаром в Париж. Николай на это время переехал к другу, для Саши Зоя наняла на три недели няню, и, в вихре радости и шампанского, они с Аксель отправились в путь на «Куин Мэри». Когда они медленно отплывали из Нью-Йорка, Зоя смотрела на статую Свободы и думала, как много она пережила с тех пор, как умер Клейтон. Прошло семь лет. Ей исполнилось тридцать семь, но казалось, что она прожила уже несколько жизней.
– О чем ты думаешь, Зоя?
Судно уже вышло в открытое море, и Аксель наблюдала, как Зоя молча стоит у фальшборта. Она была в изумрудно-зеленом, под цвет глаз, костюме, на голове кокетливо сидела маленькая меховая шапочка, и, когда она обернулась, ее глаза были почти того же оттенка, что и море за бортом.
– Я думала о прошлом.
– Подозреваю, ты часто этим занимаешься, – тихо сказала Аксель.
Она уважала Зою и недоумевала, почему та больше не выходит в свет. У нее было много возможностей. Их клиенты обожали Зою, и на столе у нее всегда лежала стопка приглашений, адресованных просто «графине Зое». Но она почти никогда не принимала их, всегда твердила, что «все это было раньше».
– Может быть, Париж принесет новые события в твою жизнь.
Зоя только рассмеялась и покачала головой.
– Большое спасибо, но в моей жизни было достаточно событий.
Революции и войны, брак с мужчиной, которого она обожала. После стольких лет она все еще любила Клейтона и знала, что путешествие в Париж без него будет болезненным. Он был единственным мужчиной, которого она когда-либо любила, и она знала, что никогда не встретит такого, как он… Кроме сына, возможно. Она улыбнулась этой мысли и глубоко вдохнула морской воздух.
– Я еду в Париж работать, – коротко объявила она Аксель.
– Не будь так уверена, дорогая.
В ответ Зоя только рассмеялась.
Они вернулись в свою каюту, Зоя распаковала вещи и поставила фотографии детей рядом с кроватью. В чем-то большем она не нуждалась и никогда уже не будет нуждаться. В тот вечер она легла в постель с новой книгой и составила список вещей, которые они собирались заказать в Париже.
Глава 35
Аксель забронировала номера в «Ритце». Отель был удобно расположен на Вандомской площади и сверкал роскошью, которую Зоя почти забыла. Прошло много лет с тех пор, как она мылась в глубокой мраморной ванне, как раз такой, как та, что была в их доме на Саттон-плейс. Она закрыла глаза и наслаждалась роскошью и теплой водой. Они собирались заняться закупками на следующее утро, а в этот первый вечер Зоя спокойно вышла из отеля одна и отправилась на прогулку. Когда она шла по бульварам и паркам, где когда-то гуляла с Клейтоном, на нее нахлынули воспоминания. Она зашла пропустить стаканчик в кафе «Де Флор», а потом, не в силах удержаться, поймала такси и поехала в Пале-Рояль и там молча стояла напротив здания, в котором когда-то жила с Евгенией Петровной. С тех пор, как умерла бабушка, прошло семнадцать лет, семнадцать лет – хороших и плохих, – наполненных тяжелой работой и любимыми детьми. Когда ее настигли воспоминания о бабушке и муже, слезы медленно покатились по щекам. Казалось, она ждет, что Клейтон коснется ее плеча, как в ту ночь, когда они встретились. Она все еще слышала его голос, как будто он говорил с ней всего несколько часов назад. Воспоминания переполняли ее, пока она стояла перед домом и после, когда, медленно повернувшись, пошла к Тюильри. Там, в саду, Зоя села на скамейку и, погруженная в свои мысли, наблюдала за играющими невдалеке детьми. Она размышляла, не стоит ли привезти сюда Николая и Сашу и о том, что-то здесь было бы в чем-то проще, чем в Нью-Йорке, но там ее жизнь неслась быстрой поступью, а благодаря работе у Аксель все обретало новый смысл. Зоя работала в салоне уже пять лет, и ей нравилось, что теперь она будет делать закупки, а не только ждать толпы избалованных требовательных женщин. Она хорошо знала женщин этого типа. Она легко находила с ними общий язык, понимала их, она была знакома с такими дамами всю жизнь. Часто они напоминали ей мать. Мужчинам Зоя тоже нравилась: она могла одевать их жен и тайно подбирать одежду любовницам, которых они приводили в «Аксель». Ни слова сплетни, ни намека на критику – только хороший вкус и интересные предложения. Аксель знала, что без нее успех салона был бы не таких громким. «Графиня», как все ее называли, привносила в жизнь богатых нью-йоркцев атмосферу аристократического шика. Но сейчас она внезапно почувствовала себя очень далекой от того мира. Она снова ощутила себя молодой и в то же время грустной оттого, что вспомнила жизнь, которая началась, когда она в прошлый раз была в Париже.
Когда Зоя поймала такси, чтобы ехать обратно в отель, она подумала, что может встретить за рулем Владимира Марковского, и ее сердце забилось быстрее. Вечером в отеле она просмотрела телефонную книгу, но имени князя в ней не было. Она подозревала, что его, возможно, уже не было в живых. Ему сейчас должно было быть почти восемьдесят.
Аксель пригласила ее поужинать в «Максиме», но с ностальгической грустью в глазах Зоя отказалась. Она сказала, что устала и хочет хорошенько отдохнуть перед их туром по новым коллекциям. Она не стала объяснять Аксель, что воспоминания о том, как Клейтон водил ее в этот ресторан на ужин, будут слишком болезненными. Здесь, в Париже, ей все время приходилось закрывать двери в прошлое. Казалось, отсюда всего шаг до Санкт-Петербурга. Прошлое стало вдруг таким близким – теперь ее и Россию не разделяло полмира. Зоя снова была здесь, в тех самых местах, которые открывала вместе с Евгенией Петровной и князем Владимиром, в тех местах, куда водил ее Клейтон. Боль была почти невыносимой, и она страстно желала приступить к работе, чтобы забыть прошлое и окунуться в настоящее.
Тем же вечером Зоя позвонила в нью-йоркскую квартиру, где Николай остановился у друга, и рассказала сыну о Париже. Она пообещала когда-нибудь привезти его сюда. Город был прекрасен и сыграл в ее жизни важную роль. Мальчик попросил ее быть осторожнее и сказал, что любит ее. Даже в четырнадцать, уже почти пятнадцать, он не боялся показывать свои эмоции.
– Это в тебе русский говорит, – иногда смеялась над ним Зоя, в последнее время она часто думала о том, как сильно он напоминает ей брата Николая, особенно когда дразнит Сашу.
Звонок дочери тоже не принес ничего неожиданного: Саша продиктовала ей список вещей, которые нужно было купить для нее в Париже; среди прочего в нем были красное платье и несколько пар французских туфель. Пусть и на свой лад, но дочь была так же капризна, как когда-то Наталья, и почти так же требовательна. Зоя задумалась, что бы подумала о ее детях Маша и какими бы были дети Маши, если бы она выжила и вышла замуж.
Тем вечером она легла спать, испытывая облегчение: так она надеялась сбежать от воспоминаний. Поездка в Париж оказалась тяжелее, чем предполагалось. Ночью Зое снились Алексей, Мария, Татьяна и многие другие, так что она проснулась в четыре утра и не могла заснуть почти до шести. На следующее утро она чувствовала себя разбитой, когда заказывала на завтрак круассаны и горячий кофе.
– Alors [7 - Итак (фр.).], мы готовы? – спросила Аксель, появившись на пороге в красивом красном костюме от «Шанель»; ее седые волосы были прекрасно уложены, на плече висела сумочка от «Эрмес». Она вдруг снова стала выглядеть как француженка. Зоя надела синее шелковое платье и небесно-голубого цвета пальто от «Ланвен». Ее волосы были стянуты в элегантный узел. Когда швейцар помогал им сесть в такси, они выглядели истинными парижанками, и Зоя улыбнулась, узнав акцент водителя. Он был одним из тех пожилых русских, которые все еще водили такси в Париже, но, когда она спросила, знает ли он Владимира, он только отрицательно покачал головой. Шоферу незнакомо было имя князя, и он не помнил, чтобы когда-нибудь его встречал. В первый раз за долгие годы Зоя говорила на русском языке. Даже с Сержем Оболенским они общались на французском. Аксель слушала мелодичные переливы слов, пока они ехали до салона Скиапарелли на Рю-де-ля-Пэ. Они договорились начать с него и потеряли здесь над собой всякий контроль. Заказали для своего магазина несколько десятков всевозможных свитеров и долго говорили с самим модельером, объясняя потребности и предпочтения своих клиентов. Эльза Скиапарелли, интересная женщина, удивила их своим возрастом – она была всего на три года старше Зои. В то время она имела оглушительный успех, почти такой же, что и Габриэль Шанель, салон которой все еще находился на Рю Камбон. Они направились туда сразу от Скиапарелли, а позже в тот же день – в Дом Баленсиага, где Зоя выбрала несколько вечерних платьев, и, пока Аксель наблюдала за ней, сама примерила их, чтобы посмотреть, как они сидят, как ощущаются на теле.
– Тебе самой следовало стать модельером, – с улыбкой произнесла Аксель. – У тебя удивительный вкус.
– Мне всегда нравилась красивая одежда, – призналась Зоя, крутясь в замысловато скроенном творении испанского гения. – Даже когда мы были детьми, мы с Марией любили разглядывать, во что одеты наши матери и их подруги.
Она рассмеялась от воспоминаний.
– Мы потешались над теми, у кого, как мы думали, был дурной вкус.
Аксель увидела ее задумчивый взгляд и мягко спросила:
– Мария – твоя сестра?
– Нет, – Зоя резко отвернулась.
Она редко открывала другим дверь в свое прошлое, и меньше всего Аксель, с которой ей всегда удавалось сохранять только деловые отношения. Но сейчас ее прошлое, ее дом, – все казалось таким близким, даже слишком близким.
– Она была моей кузиной.
– Одна из Великих княжон?
Когда Зоя кивнула, Аксель была потрясена.
– Как все это ужасно.
Они снова вернулись к делам. Потом вечером поужинали в своих номерах, обсудили список вещей, которые уже заказали, и тех, что им понравились, и тех, что еще им были необходимы. На следующее утро они отправились к Диору. Многое из списка Аксель не собиралась покупать, а просто хотела посмотреть, чтобы потом сделать наброски для швеи, которую они нанимали, когда хотели скопировать чью-то модель. Мастерица была опытной, и это позволяло Аксель получать большую прибыль.
Они встретились с самим Кристианом Диором, обаятельным мужчиной, и Аксель представила Зою, назвав ее титул. В это время в салоне находилась леди Мендл, прежде известная как Элси де Вулф, и, когда Аксель с графиней ушли, она посвятила Диора в подробности жизни Зои и Клейтона.
– Так жаль, что они потеряли все в 29-м, – сокрушалась она, когда вошла Уолли Симпсон.
Диор был ее большим поклонником. Она пришла в салон с двумя своими мопсами.
В тот вечер Зоя и Аксель снова заглянули к Эльзе Скиапарелли, на этот раз в другой ее роскошный салон, построенный два года назад на Вандомской площади, и Зоя расхохоталась, увидев удивительный диван в форме алых губ. Его для Эльзы придумал Сальвадор Дали. Они снова обсудили свитеры и несколько пальто, которые хотела заказать Аксель. Однако деньги, выделенные на закупку товара, стремительно заканчивались. Время так быстро пролетело, жаловалась Аксель, и все было так прекрасно. Лучшего момента, чтобы заниматься модой в Париже, просто не придумаешь! Скиапарелли оставила их, сославшись на встречу с американским промышленником и владельцем фабрик по производству пальто. Когда ассистентка подошла и прошептала ей что-то на итальянском, модельер пояснила, что, как и Аксель, он был одним из лучших иностранных клиентов.
– Прошу меня извинить, дамы. Моя ассистентка покажет вам ткани, из которых можно пошить пальто. Мистер Хирш ждет меня в кабинете.
Она попрощалась, и женщины еще долго совещались с ассистенткой, пока наконец не заказали красное, черное и серое пальто. Последнее особенно сильно понравилось Зое. Она всегда предпочитала приглушенные тона, что было заметно и по ее одежде. Сегодня на ней было элегантное розовато-лиловое платье от «Мадам Гре», которое Аксель продала ей с огромной скидкой.
Когда час спустя они выходили из магазина, за ними следом вышел высокий крупный мужчина с копной темных волос и лицом, словно выточенным из мрамора. Позже они снова встретились с ним в лифте отеля.
– Я не преследую вас. Я тоже здесь остановился, – сказал он, по-мальчишески улыбнувшись Зое.
Он протянул руку Аксель:
– Кажется, вы купили несколько вещей из моей коллекции. Я Саймон Хирш.
– Ну конечно, – раз уж дело происходило во Франции, Аксель улыбнулась, как настоящая француженка, казалось, даже ее акцент усилился.
– Я Аксель Дюпюи. – Она тут же обернулась к Зое. – Позвольте представить вам мою ассистентку, графиню Юсупову.
Впервые за долгое время Зоя смутилась, услышав собственный титул. Мужчина казался таким простым и приятным, что, пожимая ему руку, она чувствовала себя нелепо, как будто хвасталась. Его рукопожатие оказалось крепким, как у настоящего хозяина собственной империи. Саймон Хирш тепло посмотрел своими карими глазами прямо в Зоины зеленые.
– Вы русская? – спросил он, когда лифт остановился на их этаже. И она кивнула, слегка покраснев, – недостаток, который, как она понимала, будет терзать ее до самой смерти.
– Да, – тихо ответила она, восхищаясь его походкой.
Его комната находилась рядом с их, он так решительно шел по просторным коридорам, что, казалось, они уменьшались. У него были плечи бейсболиста, и, когда они шли рядом, от него исходила мальчишеская энергия.
– Я тоже. По крайней мере, моя семья. Я родился в Нью-Йорке, – он улыбнулся, когда женщины остановились у комнаты Зои. – Удачи с покупками! Bonne chance! [8 - Удачи (фр.).] – прибавил он по-французски, но с сильным акцентом, и зашел в свой номер.
Когда они зашли в номер Зои и сняли туфли, Аксель сказала:
– Боже, ноги просто ноют… Хорошо, что мы познакомились. У него отличная коллекция. Надо будет посмотреть на нее, когда вернемся. На следующую осень нам понадобится больше пальто, и, если мы не купим все здесь, можем взять несколько моделей у мистера Хирша. При условии, что он предложит приемлемую цену.
Она улыбнулась, а Зоя заказала чай, и они вновь прошлись по списку того, что заказали сегодня. У них оставалось только четыре дня в Париже до отплытия в Нью-Йорк на «Куин Мэри».
– Нам стоит обратить внимание на шляпы и туфли, – задумчиво произнесла Зоя, прикрыв глаза. – Мы должны предлагать нашим покупательницам больше, чем просто платья, вечерние наряды и костюмы… У нас это всегда хорошо получалось – законченный образ, который так любят наши клиентки.
– В этом ты великолепна, – Аксель бросила взгляд на стоявшую перед ней красивую женщину в розовато-лиловом платье. Зоя распустила волосы, и они рассыпались по спине, как у ребенка. Аксель вдруг спросила: – А он красив, да?
– Кто? – Зоя распахнула глаза, явно не понимая, о ком речь. Она пыталась решить, стоит ли подобрать у Шанель шляпки к уже купленным костюмам, и не заказать ли к ним и ее невероятные ювелирные украшения. У их клиенток было много драгоценностей, и она сомневалась, что они оценят элегантность того, что делала Шанель.
– Мужчина с пальто из Нью-Йорка, конечно. Если бы я была на двадцать лет моложе, я бы в него вцепилась.
Зоя расхохоталась, представив, как утонченная Аксель в кого-то вцепляется. Она почти видела, как мужчина, схваченный Аксель, влетает в комнату, и снова рассмеялась.
– Я бы на это посмотрела.
– Мужественный, а лицо красивое. Мне нравятся такие мужчины.
Хирш был почти таким же высоким, как Клейтон, правда, гораздо крепче. Но Зоя ни разу не вспомнила о нем с тех пор, как они с Аксель вошли в свой номер.
– Я возьму тебя с собой, когда пойду в его салон. Может быть, он пригласит тебя на ужин, вы ведь оба русские.
Аксель дразнила, но лишь отчасти. Она видела, как Саймон Хирш смотрел на Зою, и как в его глазах вспыхнул интерес, когда он услышал ее титул.
– Не говори глупости, Аксель. Бедняга просто был вежлив.
– Mon oeil! [9 - Ерунда (фр.).] А вот и нет! – сказала она, грозя Зое пальцем. – Ты слишком молода, чтобы строить из себя монашку. Ты хоть иногда встречаешься с мужчинами?
Она осмелилась спросить об этом в первый раз, но ведь они были далеко от дома. Рядом не было ни их салона, ни клиентов, и здесь было проще задавать личные вопросы.
– Никогда, – спокойно улыбнулась Зоя. – Ни с кем с тех пор, как умер мой муж.
– Но это ужасно! Сколько тебе лет? – Аксель забыла возраст Зои.
– Тридцать семь. Слишком поздно играть девушку на выданье. Мы часто видим таких в салоне.
Она легко рассмеялась, а Аксель сощурила глаза в дружеском неодобрении, пока Зоя наливала ей еще одну чашку чая. В «Ритце» подавали чай на серебряном подносе, и вся эта роскошь вызывала приятное привыкание.
– Не говори глупости! – прикрикнула Аксель. – В твоем возрасте у меня было два любовника, – она лукаво посмотрела на свою молодую подругу. – Оба, к сожалению, были женаты.
Но один из них помог ей открыть салон. Эту сплетню Зоя слышала и раньше, но не особо в нее верила. Возможно, слухи все же не врали.
– Честно говоря, – добавила Аксель, – я и сейчас встречаюсь с приятным мужчиной в Нью-Йорке. Ты, конечно, можешь посвятить всю оставшуюся жизнь салону и детям. Но однажды они вырастут, чем ты тогда займешься?
Зоя рассмеялась, но она уважала тревогу Аксель.
– Буду работать больше. В моей жизни нет места мужчине, Аксель. Я в салоне до шести вечера каждый день, а потом я занята Сашей и Ники до девяти или десяти. Пока я приму ванну, почитаю газету или какую-нибудь книгу, времени уже не остается. Я засну лицом в тарелке, если кто-то пригласит меня на свидание.
Аксель знала, как много она работает, но ей было жаль приятельницу. В жизни молодой женщины она ощущала ноющую пустоту, но не была уверена, что сама Зоя ее осознает.
– Возможно, мне следовало бы уволить тебя для твоего же блага, – поддразнила пожилая женщина, но обе знали, что это только слова.
Зоя была для нее слишком важна. В конце концов, у Аксель она нашла тихую пристань.
На следующее утро, когда они еще раз приехали к Диору, чтобы обсудить туфли, они вновь столкнулись с Саймоном Хиршем, выходившим из такси.
– Мы снова встретились. Мне стоит быть осторожнее, а то вы будете продавать те же пальто, что и я!
Но встревоженным он не выглядел. Он вновь бросил взгляд на Зою, которая на этот раз надела светло-розовый льняной костюм и выглядела в нем очень молодо.
– Вам нечего опасаться, мистер Хирш, – заверила его Аксель. – Мы приехали обсудить заказ на обувь.
– Слава богу!
Он зашел вслед за ними, а потом на выходе они встретили его снова, и на этот раз все трое рассмеялись.
– Возможно, нам следует объединить наши расписания, чтобы сэкономить на такси.
Он улыбнулся Зое и посмотрел на часы. Хирш был хорошо одет, на ногах – английские туфли явно ручной работы, костюм выглядел отлично, а часы он только что купил у Картье.
– Дамы, а у вас есть время на ланч, или вы слишком заняты?
Зоя хотела было отказаться, но Аксель удивила ее внезапным согласием. Саймон Хирш на ходу поднял руку, вызывая такси, машина тут же подъехала, и он назвал шоферу адрес нового отеля «Георг V».
– У них подают прекрасный ланч. Я останавливался там, когда был в Париже в прошлый раз, – затем он посерьезнел, машина как раз подъезжала к отелю, расположенному за Елисейскими Полями. – Тогда я ездил в Германию, это было всего год назад, но сейчас я туда не собираюсь. У меня и от прошлого раза остался неприятный осадок.
Хирш не стал объяснять, потому что они уже выходили из такси. В ресторане метрдотель проводил их к великолепному столику. Они заказали ланч, и Хирш спросил Аксель, планируют ли они отправиться куда-то еще, но она ответила, что у них есть время только на Париж.
– До Парижа я купил прекрасные ткани для мужской коллекции в Англии и Шотландии. Великолепное качество, – произнес он, заказав вино, и Зоя, откинувшись на спинку стула, спокойно на него посмотрела.
– Но в Германию я больше ни ногой, – снова сказал он. – Пока длится вся эта история с Гитлером.
– Вы думаете, он действительно делает то, о чем говорят? – Зоя слышала о его враждебном отношении к евреям, но не вполне в это верила.
– Не думаю, что остались хоть какие-то сомнения. Нацисты создали атмосферу антисемитизма, которая пропитала всю страну. Сейчас немцы боятся даже говорить с тобой. Мне кажется, это приведет к большой беде.
Его прежде спокойный взгляд вдруг сделался злобным. Зоя медленно кивнула.
– В это трудно поверить.
Но и в революцию трудно было поверить.
– Как и во всякое безумие. Моя семья уехала из России из-за погромов. А теперь это начинается здесь. В более цивилизованной форме, но все же. Нет ничего цивилизованного в преследовании евреев.
Его глаза горели тихим пламенем; обе женщины внимательно слушали. Внезапно, словно чтобы сменить тему, он повернулся к Зое со спокойной заинтересованной улыбкой:
– Когда вы уехали из России, графиня?
– Пожалуйста, – она покраснела от неловкости, – называйте меня Зоя. В «настоящей жизни» меня зовут Зоя Эндрюс.
Их взгляды встретились, и они не сразу их отвели. Зоя посмотрела в сторону, прежде чем продолжить:
– Я уехала из России в тысяча девятьсот семнадцатом. Сразу после революции.
– Должно быть, вы много страдали тогда. Ваша семья уехала с вами?
– Только моя бабушка, – теперь Зоя могла говорить о прошлом. Ей потребовалось на это почти двадцать лет. – Остальных убили перед тем, как мы уехали, почти всех. Некоторых через год.
Хирш не понял, что речь идет о царе, ему и в голову не пришло, что она так тесно связана с императорской семьей.
– Вы сразу уехали в Нью-Йорк?
– Нет, – она очаровательно улыбнулась, когда официант наливал ей вино. Саймон заказал отличное вино – 1926 года. – Мы приехали в Париж. Я прожила здесь два года до свадьбы, а потом уехала с мужем в Нью-Йорк.
Он глазами поискал обручальное кольцо, и с разочарованием обнаружил его у нее на безымянном пальце. Но Аксель наблюдала за ним, и, хорошо зная Зою, поняла, что та не будет ничего объяснять.
– Графиня – вдова, – с готовностью пояснила Аксель, и Зоя бросила на нее раздраженный взгляд.
– Прошу прощения, – вежливо произнес Хирш, но было очевидно, что эта информация его заинтересовала. – У вас есть дети?
– Двое, сын и дочка, – с гордостью ответила Зоя, и он улыбнулся. – А у вас, мистер Хирш?
Зоя просто поддерживала вежливый разговор, пока они ждали, когда им принесут заказ, однако Аксель выглядела очень довольной тем, как развивается беседа. Хирш ей нравился, и было очевидно, что американец очарован Зоей.
– У вас тоже есть дети?
– Нет, – он улыбнулся и огорченно помотал головой. – Никогда не был женат, детей нет. Не было времени. Последние двадцать лет я строил свой бизнес. Большинство моих родственников работают на меня. Отец отошел от дел в прошлом году. Мать в конце концов смирилась с тем, что у нее нет внуков. Думаю, она сообразила, что, если уж я не женился до сорока, надежды больше нет. Раньше она сводила меня с ума. Я единственный сын, единственный ребенок, ей хотелось внуков – десять или около того.
Зоя грустно улыбнулась, вспоминая старые разговоры с Машей о том, сколько детей они хотят. Она мечтала о шестерых, Маша – о четверых или пятерых, но ничто в их жизни не сложилось так, как они себе представляли.
– Вероятнее всего, вы женитесь в ближайшие несколько лет и удивите ее пятью близнецами.
Саймон Хирш изобразил, что подавился вином, и, казалось, развеселился.
– Нужно сказать это ей. С другой стороны, тогда она, скорее всего, возьмется за старое.
Тут принесли еду: нежные кнели для Аксель, мясо перепелки для Зои. Хирш заказал стейк и извинился за свои американские предпочтения.
– Могу ли я, дамы, расспросить вас о ваших покупках или это большой-большой секрет?
Зоя улыбнулась и взглянула на Аксель, которая, кажется, разомлела, так что пришлось отвечать за нее.
– Мне кажется, нет смысла скрывать от вас что-либо, кроме, пожалуй, наших пальто.
Все трое рассмеялись, а Зоя рассказала о вещах, которые они купили, особенно про шерстяные новинки от «Скиапарелли».
– Ее пуловеры – настоящая сенсация, – сказала Зоя с видимым удовольствием. – И туфли, которые мы сегодня заказали у Диора, просто чудесные.
– Нужно будет зайти к вам и взглянуть на них, когда их доставят. Вы купили вещи в новом цвете «безумный розовый» от Эльзы?
Ему понравился цвет, он хотел повторить его в своей коллекции, и ему было любопытно, что думает об этом Зоя.
– Пока я не вынесла о нем вердикт. Он немного слишком яркий для наших клиентов.
– Мне кажется, он смотрится великолепно.
Зоя улыбнулась. Странно было видеть, как этот крупный мужчина, который выглядел скорее как бейсболист, обсуждает «безумный розовый» Скиапарелли. Но не было никаких сомнений, что его пальто – лучшие в США, он определенно разбирался в моде и цветах и знал, что делает.
– Мой отец был портным, – объяснил он, – и его отец до него. Он основал «Хирш и Ко» со своими двумя братьями в Нижнем Ист-Сайде. Они шили одежду и пальто для людей, которых знали, а потом о них услышал кто-то с Седьмой авеню и стал заказывать пошив у них. Тогда мой отец подумал: «К черту!» – Саймон Хирш, извиняясь, посмотрел на Зою, которая была слишком увлечена историей, чтобы обращать внимание на грубое выражение. – И отец переехал на Седьмую авеню, открыл мастерскую, а я, когда начал там работать, перевернул все вверх дном с этой штукой, которую называют модой. Мы из-за нее ужасно ссорились. Как только мои дядья вышли на пенсию, я занялся пошивом всерьез: с английской шерстью и такими расцветками, от которых моему отцу хотелось рыдать. Затем мы начали выпускать женские пальто, и за последние десять лет сделали многое из того, что, как я считал, нам надо было сделать изначально. Все выглядит неплохо, особенно теперь, когда папа отошел от дел, а я привожу новые модели из Парижа.
– Интересная история, мистер Хирш, – сказала Аксель.
Это была одна из тех историй, которые стали залогом успеха их новой родины.
– Ваши пальто великолепны. Они прекрасно у нас продаются.
– Счастлив это слышать.
Хирш улыбнулся, он был спокоен и уверен в себе. Он добился невероятного успеха и достиг всего практически в одиночку.
– Отец был убежден, что я уничтожу его бизнес. Когда в прошлом году он отошел от дел, я воспринял это как знак доверия, а теперь он притворяется, что ему все безразлично. Но стоит мне отлучиться, как портные и закройщики рассказывают мне, что он пробирается в мастерские и проводит инспекцию.
Зоя расхохоталась над картинкой, которую он описал.
– А вы, графиня… извините, Зоя… как вы оказались у Аксель?
– О, – рассмеялась она, странным образом чувствуя себя с ним очень легко, а с Аксель – ближе, чем раньше, – это был длинный и трудный путь.
Ее лицо стало серьезнее.
– Во время краха мы потеряли все, – честно призналась Зоя. Аксель все равно об этом знала. – Мы разорились в один миг, наши два дома, мебель, мои наряды и меха, даже фарфор пришлось продать, – она в первый раз рассказывала об этом Аксель, и ей было легко говорить. – Мне нужно было поднять двоих детей, а навыков никаких не имелось. Во время войны я танцевала в труппе дягилевского балета здесь, в Париже, а потом еще в одной труппе. Но в двадцать девятом году мне было тридцать лет, я была слишком стара, чтобы снова пойти в балет.
Она посмотрела на них с веселой улыбкой, и Аксель оказалась совсем не готова к тому, что затем услышала.
– Я пробовалась в труппу Зигфельда, но мне не хватило роста, так что я нашла работу танцовщицы в варьете.
Аксель разинула рот от изумления, а Саймон Хирш посмотрел на Зою с заметным уважением. Немного нашлось бы женщин, которые вели бы себя с такой смелостью, перейдя от богатства к нищете, немногие признались бы, что танцевали в варьете.
– Ты, должно быть, удивлена, Аксель. Никто об этом не знает, даже мои дети. Это было ужасно. Я работала там полтора года и ненавидела каждую минуту, и однажды ночью, – при этом воспоминании ее глаза наполнились слезами, – пока я была на работе, начался ужасный пожар, и я едва не потеряла детей. Они – все для меня. Я поняла, что больше не смогу оставлять их одних ночью, так что я собрала то, что осталось, в пару коробок и переехала в отель. А после заняла у хорошего знакомого сто долларов и постучалась в дверь к Аксель. Не думаю, что она понимала, в каком я была отчаянии. – Зоя с благодарностью посмотрела на приятельницу. Аксель тем временем пыталась осознать все, что только что услышала, и едва сдерживала слезы. – Мне повезло, она наняла меня. И вот так я оказалась в магазине у Аксель, и, надеюсь, останусь там навсегда, – она улыбнулась своим слушателям, не понимая, как тронула их обоих, особенно Саймона. – И жили они долго и счастливо.
– Вот это история! – Он не скрывал своего удивления, а Аксель аккуратно промокнула глаза кружевным платком.
– Почему ты ничего мне не рассказала?
– Я боялась, что ты не наймешь меня. Я бы сделала все, что угодно, ради этой работы. Я даже назвала свой титул, чего раньше никогда не делала, – Зоя весело рассмеялась. – Если бы я призналась в этом в варьете, уверена, когда они выпускали меня на сцену дрыгать ногами и вертеть бедрами, кто-нибудь каждый раз вопил бы из-за кулис: «А теперь на сцене наша графиня!»
Все трое рассмеялись, Зоя – беззаботней всех. Остальные были под слишком большим впечатлением от её истории, и только Аксель понимала, как зло сплетничали бы люди, узнай они, что графиня Юсупова танцевала в варьете.
– Вы делали все, чтобы выжить. Во время войны наши друзья здесь, в Париже, ловили в парке голубей и ели их.
Саймону оставалось только гадать, через что еще ей пришлось пройти. Революция, должно быть, стала жестоким ударом, учитывая, что вся ее семья погибла до того, как она сбежала. В ней скрывалось больше, чем бросалось в глаза при взгляде на женщину в красивом розовом костюме. Гораздо больше. И ему хотелось узнать обо всем. Он жалел, что ланч подходил к концу, и даже подвез их к «Ритцу» по дороге на встречу с представителем одной текстильной фабрики, в которой хотел заказать еще тканей.
Он пожал Зое руку, когда она стояла рядом с такси, а потом, когда автомобиль отъезжал, долго и внимательно смотрел на нее, думая о том, какая она необыкновенная женщина. Ему хотелось узнать о ней все: как она сбежала, как выжила, какой у нее любимый цвет, имя ее собаки, чего она боялась в детстве. Это казалось сумасшествием, но всего за несколько часов он понял, что влюбился в женщину своей мечты. На поиски у него ушло сорок лет, но однажды днем в Париже, в трех тысячах миль от дома, он нашел ее.
Глава 36
Зое было грустно, что поездка подходит к концу. Они отлично провели время, поужинали в «Кордон Блю» и прогулялись до отеля. Аксель посоветовала ей хорошенько выспаться и поблагодарила за помощь в подборе осенней коллекции для салона. Она все еще находилась под впечатлением от истории, которую несколько дней назад Зоя рассказала за ланчем с Саймоном Хиршем. Это заставило ее еще больше зауважать Зою за ее смелость.
Они больше не сталкивались с Саймоном Хиршем, и Зоя не знала, в Париже ли он. Она оставила ему записку, в которой поблагодарила за ланч и пожелала удачного окончания поездки, а после они были слишком заняты, заканчивая свои дела. Они докупили шляп, все же приобрели несколько украшений у Шанель, а в последний день Зоя пошла покупать подарки детям. Она нашла-таки красное платье, которое хотела Саша, а Николаю купила красивый пиджак, пальто, несколько книг на французском, на котором он прекрасно говорил, и маленькие золотые часы от Картье, напомнившие ей часы Клейтона. Саше она купила очаровательную французскую куклу и тонкий золотой браслет. Ее сумки, набитые вещами, которые она накупила детям, были уже упакованы и готовы для поездки в Гавр следующим утром. Но было кое-что, что она планировала сделать этим вечером и о чем не рассказала даже Аксель. На следующий день православные праздновали Пасху, и после долгих размышлений Зоя решила поехать на ночное богослужение в русский православный храм – в собор Святого Александра Невского. Это решение далось ей непросто. Раньше она ходила туда с Клейтоном, князем Владимиром и Евгенией Петровной. Но она знала, что не сможет уехать из Парижа, не побывав в храме еще раз. Казалось, часть ее все еще находилась там, и не могла освободиться до тех пор, пока Зоя не вернется и не взглянет еще раз на свое прошлое. Она не могла поехать домой, Санкт-Петербург остался далеко позади, но, прежде чем уехать в Нью-Йорк к детям, ей необходимо было в последний раз прикоснуться, подержать, ощутить то, чем когда-то была ее жизнь.
Она пожелала спокойной ночи Аксель и в одиннадцать тридцать спустилась вниз и поймала такси. Она дала таксисту адрес на улице Дарю, и, когда увидела храм, у нее перехватило дыхание… Все было так же… Ничего не изменилось с того давнего сочельника, когда она была здесь с бабушкой и Клейтоном.
Служба была такой же красивой, как ей запомнилось. Зоя торжественно стояла среди других русских, пела и, высоко подняв свечку, тихо плакала, тосковала по ним всем, по ушедшим, но ощущала, что они рядом. После службы она стояла в храме и чувствовала грусть, но при этом странную умиротворенность. Она смотрела на других прихожан, которые разговаривали у храма, и вдруг заметила знакомое лицо, сильно постаревшее и изнуренное, но – Зоя не сомневалась – это была дочь князя Владимира, Елена. Зоя ушла, не заговорив, просто тихо спустилась по ступеням и с улыбкой посмотрела в ночное небо, желая душам, которые когда-то были частью ее жизни, всего хорошего. Она поймала такси и поехала обратно в отель, ощущая себя старше, чем раньше, перед сном она поплакала, но это были очищающие слезы горя, которое вылечило время, и теперь о нем вспоминали лишь изредка.
Утром она ничего не сказала Аксель, в поезде они доехали до Гавра и сели на «Куин Мэри». Они взяли те же каюты, что и по дороге во Францию, и, когда лайнер отходил от причала, Зоя вспоминала, как плыла с Клейтоном в США на «Париже».
– Вы так печальны.
Она подпрыгнула, услышав голос позади, и, повернувшись, увидела Саймона, который смотрел на нее с нежностью. Аксель осталась в каюте, чтобы распаковать багаж, а Зоя поднялась на палубу одна, чтобы побыть наедине со своими мыслями. Она смущенно улыбнулась. Его волосы разметал ветер, так что он выглядел еще мужественнее, чем обычно.
– Я не печальна, просто вспоминаю.
– У вас была интересная жизнь, думаю, даже более интересная, чем вы рассказали за ланчем.
– Прошлое уже не имеет значения.
Зоя смотрела не на него, а на море, а ему ужасно хотелось прикоснуться к ее руке, заставить ее улыбнуться, почувствовать себя молодой. Она была серьезна, почти торжественна.
– Прошлое ценно только тем, что оно сделало из нас, мистер Хирш. Мне трудно было вернуться сюда, но я рада, что сделала это. Для меня Париж полон воспоминаний.
Он кивнул, желая знать о ее жизни больше, чем та малость, которую она рассказала.
– Должно быть, во время войны здесь было нелегко. Я тоже хотел пойти добровольцем, но отец не пустил меня. Я все же записался, но было уже поздно. Я не покинул пределов США. Оказался на фабрике в Джорджии. Текстильной, конечно, – он печально улыбнулся. – Кажется, я обречен на легкую промышленность, – его глаза вновь стали серьезными. – Но вам, наверное, нелегко пришлось.
– Нелегко. Но наша участь была легче, чем участь тех, кто остался в России.
Она подумала о Маше и остальных, а он побоялся расспрашивать. Он не хотел отпугнуть ее. Зоя стояла, погруженная в свои мысли, и была невероятно красива. Потом она подняла голову и улыбнулась ему.
– Все это теперь неважно. Ваша поездка была успешной?
– Да. Ваша?
– Превосходной. Думаю, Аксель довольна всем, что мы заказали.
Она сделала движение, и он испугался, что она уйдет, ему захотелось задержать ее силой, чтобы она вновь не убежала.
– Не хотите поужинать со мной?
– Мне нужно спросить Аксель, что она собирается делать. Но спасибо, я передам ваше приглашение и ей.
Зое хотелось показать ему, что она недоступна. Хирш очень ей нравился, но с ним ей становилось странно неспокойно. Он смотрел на нее слишком пристально, жал руку слишком крепко, а когда лайнер качало и Саймон придерживал ее, то прикасался к руке слишком уверенно. Зое было трудно противостоять ему, а она намеревалась противостоять изо всех сил. Она почти жалела, что они оказались на одном лайнере. Зоя не была уверена, что хочет видеть Саймона настолько часто. Но когда она рассказала о его приглашении Аксель, та пришла в восторг.
– Непременно принимай приглашение. Я сама напишу ему записку.
Она написала, а потом привела Зою в ужас, объявив в последнюю минуту, что чувствует себя нехорошо из-за качки. И Зоя оказалась наедине с Саймоном Хиршем в ресторане, чего ей совсем не хотелось. Но через несколько минут она забыла свои сомнения и наслаждалась общением с ним. Он рассказывал о годе в Джорджии на текстильной фабрике, жаловался, что не мог понять ни слова из того, что местные жители говорили на своем тягучем диалекте, и наконец из мести заговорил с ними на идише. Она рассмеялась, представив себе эту картину, а потом послушала рассказы о его семье. Мать Саймона казалась почти такой же деспотичной, как и ее собственная, хотя они принадлежали к совершенно разным слоям общества.
– Возможно, все русские женщины одинаковые, – в шутку сказала она, – хотя на самом деле моя мать была немкой. Слава богу, бабушка была совсем другой: невероятно доброй, терпимой и сильной. Я обязана ей жизнью во многих смыслах. Думаю, вам она понравилась бы, – добавила она во время десерта.
– Я уверен в этом.
И, не сдержавшись, он сказал:
– Вы потрясающая женщина. Жаль, что я не встретил вас раньше.
Зоя рассмеялась.
– Возможно, тогда я не понравилась бы вам так сильно. Несчастья делают людей более скромными; наверное, раньше я была слишком избалована, – она вспомнила беспечные деньки в Саттон-плейс. – Последние семь лет многому меня научили. Во время войны я часто думала, что, если жизнь станет легче, я не буду считать это само собой разумеющимся, но я забыла об этом обещании. Теперь я ценю все… Салон… Мою работу… Детей… Все.
Он улыбнулся, с каждой секундой влюбляясь в нее все больше.
– Расскажите о своей жизни в России.
Они уже прогуливались по палубе. Зое не мешало легкое покачивание лайнера, но ночной воздух веял прохладой, так что она получше укуталась в пелерину. На ней было серое атласное платье, скопированное маленькой швеей Аксель с модели мадам Гре, и короткая шубка из серебристой лисы, которую Зоя позаимствовала в магазине. Но и без этой роскошной одежды она казалась ему невероятно красивой.
– Почему вы хотите об этом знать?
Он заинтриговал Зою. Какое ему дело? Это пустое любопытство или нечто большее? Она не понимала, чего он хочет от нее, но странным образом чувствовала себя рядом с ним в безопасности.
– Я хочу знать о вас все, вы красивая, сильная и таинственная.
Он сказал то, что думал, и улыбнулся ей. Никто, даже Клейтон, раньше не говорил Зое таких слов, но ведь тогда она была значительно моложе, почти ребенок. Сейчас она стала старше и мудрее – не сравнить с той девочкой, которой она была тогда.
– Вы и так знаете больше, чем кто-либо другой, – улыбнулась она. – Я никому не рассказывала, что танцевала в варьете.
Она расхохоталась, чувствуя себя вновь молодой и озорной:
– Бедняжка Аксель чуть не упала со стула, да?
Он тоже рассмеялся.
– И я, – признался он. – Никогда раньше не был знаком с танцовщицей варьете.
Она хохотала и уже не могла остановиться.
– Представьте, как обрадовалась бы ваша мама!
Саймон прыснул от этой мысли, а Зоя вновь стала серьезной.
– В любом случае, не думаю, что я ей понравилась бы. Если ваши родители уехали из России из-за погромов, не думаю, что они любят Романовых.
– Вы знали царскую семью в детстве?
Он не хотел смущать Зою, согласившись с ее предположением, но, конечно, она была права. Время от времени его мать заводила речь о ненавистном царе как о виновнике всех их бед. Отец высказывался сдержаннее, но ненамного. Тут Саймон заметил, что Зоя молча смотрит на него, словно мысленно что-то взвешивая, а потом она едва заметно кивнула.
– Да, знала, – она немного помолчала. – Мой отец и царь были родственниками. В детстве я проводила много времени с его детьми.
Она рассказала ему о Маше, летних месяцах в Ливадии, зимах в Александровском дворце.
– Она была мне как сестра. Я чуть не умерла, когда узнала, а потом… приехал Клейтон… Мы поженились почти сразу после этого.
Глаза Зои наполнились слезами, он взял ее руку, удивляясь силе и смелости этой женщины. Как будто он встретил кого-то из другого мира, мира, который всегда завораживал его. В молодости Саймон читал книги о царе, к большому неудовольствию матери, но ему всегда хотелось знать, каким человеком был Романов. И Зоя рассказала, ей удалось показать его живым, мягким и обаятельным человеком. Царь открывался Хиршу с иной, совершенно незнакомой ему стороны.
– Как вы думаете, будет ли еще одна война?
Казалось невероятным, что в ее жизни возможна вторая Великая война, но что-то подсказывало ей, что такое может произойти. И Саймон был с ней согласен.
– Думаю, это может случиться. Надеюсь, что нет, – серьезно добавил он.
– И я. Это было ужасно, погибло столько молодых людей. Двадцать лет назад Париж был разорен, все ушли на войну. Не могу даже представить себе такое снова.
Особенно теперь, когда у нее был сын. Так она и сказала Саймону.
– Я хотел бы познакомиться с вашими детьми.
Она улыбнулась.
– Они милые: Николай – ужасно серьезный, а Саша немного избалованна. Она была любимицей отца.
– Она похожа на вас?
Ему было интересно все. В ответ Зоя отрицательно помотала головой.
– Нет, она похожа на отца.
Но Зоя не пригласила Саймона прийти к ним в Нью-Йорке и познакомиться с детьми. Ей все еще хотелось держать его на расстоянии. С Хиршем было так легко и приятно, но то, как непринужденно она себя с ним чувствовала, пугало ее. Заводить роман Зоя не собиралась.
Саймон проводил ее до каюты и остановился у двери, с томлением глядя на нее. Но Зоя проигнорировала этот взгляд. На следующий день, когда она и Аксель прогуливались по палубе, Хирш уже поджидал их. Он пригласил Зою сыграть в шаффлборд [10 - Старинная английская напольная или настольная игра, где задача игроков заключается в том, чтобы передвигать фишки (шайбы, монеты, диски) по расчерченному на секторы игровому полю. Каждому сектору соответствует свое количество очков.], а их обеих – на ланч, причем Аксель согласилась до того, как Зоя успела открыла рот. День пролетел незаметно. Они снова вместе поужинали, а вечером Саймон повел ее на танцы, но чувствовал, что она держится отстраненно. Когда после танцев они вышли прогуляться на палубу, он спросил, что с ней.
В темноте Зоя подняла глаза к его красивому лицу и решила быть честной.
– Наверное, потому что я боюсь.
– Чего?
Он обиделся. Он не желал ей зла. Наоборот.
– Вас, – она посмотрела на него и улыбнулась. – Надеюсь, это звучит не слишком грубо.
– Не слишком. Но вы смутили меня. Я вас пугаю?
Раньше ему такого не говорили.
– Немного. Возможно, я больше боюсь себя, чем вас. Уже давно я не выходила в свет с мужчиной, не говоря уже о совместном ланче, ужине или танцах на корабле. – Она вновь вспомнила свою поездку на «Париже» с Клейтоном, но это был их медовый месяц. – У меня никого не было с тех пор, как умер муж. И сейчас я не хочу ничего менять.
Он был поражен.
– Почему нет?
– Ах… – казалось, она размышляла об этом прямо сейчас. – Потому что я слишком стара, потому что у меня есть дети, о которых надо заботиться… Потому что я слишком сильно любила мужа… Думаю, все это вместе.
– Я не могу спорить с вашей любовью к мужу, но это просто смешно – считать себя слишком старой. Что уж тогда говорить обо мне. Я на три года старше вас!
Она рассмеялась.
– О боже!.. Для вас все иначе. Вы никогда не были в браке. Я была. Для меня все это теперь в прошлом.
Она казалась уверенной, когда говорила, и он был раздосадован.
– Это нелепо! Как можно говорить такое в вашем возрасте? Люди влюбляются и женятся каждый день, вдовцы и разведенные… Даже женатые… Даже в два раза старше вас!
– Возможно, я не так интересна, как они.
Она улыбнулась, а он сокрушенно потряс головой.
– Предупреждаю: я не отстану и не приму эти объяснения. Вы слишком сильно нравитесь мне. – Он посмотрел на нее своими теплыми карими глазами, и она почувствовала, как в ней зашевелилось что-то, что спало уже много лет. – Я не отступлю. Вы хоть представляете, какие у меня варианты? Двадцатидвухлетние девушки беспрестанно хихикают, двадцатипятилетние впадают в истерику из-за того, что еще не вышли замуж, тридцатилетние разведенные женщины ищут мужчину, чтобы он платил за аренду, а сорокалетние – эти в таком отчаянии, что пугают меня до смерти. За последние двадцать лет я не встречал никого, кто так привлекал бы меня, как вы. И я не намерен сидеть и слушать, что вы считаете себя слишком старой. Понятно, графиня Юсупова?
Она улыбнулась, выслушав эту речь, а потом, несмотря на все свои усилия сдержаться, расхохоталась, когда он заявил:
– Предупреждаю, я очень упрямый человек. Я буду преследовать вас, даже если мне придется разбить палатку у салона Аксель. Вы считаете это разумным?
– Ни в коем случае, мистер Хирш. Я считаю это абсурдным.
Но, говоря это, она улыбалась.
– Хорошо. Я закажу палатку, как только окажусь в Нью-Йорке. Если, конечно, вы не согласитесь поужинать со мной в день прибытия.
– Я не видела детей три недели.
Зоя снова расхохоталась. Но приходилось признать: Саймон Хирш ей нравился. Возможно, в конце концов он согласится, чтобы они остались друзьями.
– Хорошо, – пошел на уступки он, – значит, на следующий день. Можете и детей с собой взять. Вдруг они более разумны, чем вы.
Саймон приподнял ее подбородок и посмотрел в зеленые глаза, которые украли его сердце, когда он впервые увидел ее в студии Скиапарелли.
– Не надейтесь, – Зоя подумала о детях. – Они чтут память отца.
– Это хорошо, – спокойно сказал он, – но вы имеете право на большее в жизни, да и они тоже. Вы не все можете сделать. Вашему сыну нужна мужская рука, да и вашей дочери, наверное, тоже.
– Возможно.
Зоя не собиралась уступать, пока Хирш провожал ее до каюты, но он застал ее врасплох, нежно поцеловав в губы.
– Пожалуйста, больше этого не делайте, – без особой убежденности прошептала Зоя.
– Не буду, – ответил Саймон и снова поцеловал ее.
– Спасибо, – она мечтательно улыбнулась ему, и спустя мгновение закрыла дверь перед его носом, а он поднялся в свою каюту. Лицо его расплывалось в радостной, как у мальчишки, улыбке.
Глава 37
Пока они плыли до Нью-Йорка, их роман расцвел, несмотря на сопротивление Зои. Они ужинали, танцевали, целовались и говорили. Ей казалось, что она знает Саймона всю свою жизнь. У них были одинаковые интересы, одинаковые пристрастия, даже некоторые их страхи совпадали. Аксель оставила их наедине и втайне торжествовала, когда наблюдала за ними издали. В последний вечер на корабле они стояли на палубе, и Саймон с грустью смотрел на нее.
– Я буду ужасно скучать, Зоя.
– Я тоже буду скучать, – призналась она. – Но все к лучшему.
Ей было очень хорошо с ним, и она знала, что это должно закончиться, но уже не помнила почему. Несколько дней назад это казалось разумным, но сейчас уже нет. Ей хотелось быть с ним, а он желал ее, но теперь они возвращались в Нью-Йорк – каждый к своей собственной жизни.
– Нам не следовало начинать это, Саймон, – сказала она.
Он посмотрел на нее и улыбнулся.
– Я люблю тебя, Зоя Юсупова.
Ему нравилось, как звучит ее русское имя, и до сих пор время от времени он дразнил ее, произнося титул, который она так не любила, но использовала для работы.
– Не говори так, Саймон. Это только осложнит все.
– Я хочу жениться на тебе.
Он сказал это тихо, без капли сомнения в голосе, а она грустно посмотрела на него.
– Это невозможно.
– Нет, возможно. Давай пойдем домой и скажем детям, что любим друг друга.
– Сумасшедший. Мы едва познакомились.
И еще даже не занимались любовью. Она была слишком напугана и слишком верна памяти мужа.
– Хорошо. Давай подождем недельку.
Она рассмеялась, а он снова ее поцеловал.
– Ты выйдешь за меня замуж?
– Нет.
– Почему?
– Потому что ты сумасшедший, – Зоя смеялась между поцелуями на палубе. – Ты можешь быть опасен.
– Я стану опасен, если ты не выйдешь за меня. Ты когда-нибудь видела сумасшедшего русского еврея, слетевшего с катушек на английском лайнере? Я могу спровоцировать международный скандал! Подумай о людях, которых ты расстроишь… Думаю, лучше тебе согласиться…
Он снова поцеловал ее.
– Саймон, прошу тебя… Будь разумным… Возможно, когда мы увидимся в Нью-Йорке, ты меня возненавидишь.
– Я сообщу тебе об этом завтра вечером. Если я не возненавижу тебя, ты выйдешь за меня?
– Нет!
Иногда с ним невозможно было говорить серьезно, а в другие моменты он как будто заглядывал ей в душу.
Саймон крепко сжал ее руки и посмотрел в глаза.
– Я еще никогда не просил женщину выйти за меня. Я люблю тебя. Я ответственный человек. У меня свое дело. Семья считает, что я очень умный. Умоляю тебя, Зоя… Пожалуйста, дорогая… Пожалуйста, выйди за меня.
– О, Саймон, я не могу, – она с грустью посмотрела на него. – Что подумают дети? Они полностью зависят от меня, они не готовы к тому, что кто-то войдет в их жизнь. Да и я не готова. Я слишком долго была одна.
– Да, была, – тихо сказал он. – Но тебе не обязательно оставаться одной. Ты подумаешь?
Зоя помолчала, но, подняв на него глаза, растаяла.
– Подумаю… но это не значит, что из этого что-то выйдет.
Однако Саймону было достаточно и обещания; разговаривая, они просидели несколько часов на палубе, а на следующий день в семь утра он постучал в дверь ее каюты.
– Идем смотреть на статую Свободы.
– В такую рань? – Зоя открыла ему, все еще одетая в ночную сорочку, а ее волосы были убраны в длинную косу. – Который час?
Он улыбнулся, увидев ночную сорочку и косу.
– Самое время вставать, бездельница. Оденешься позже. Просто набрось пальто и надень туфли.
Зоя накинула норковую шубку, которую Аксель подарила ей несколько лет назад, хихикнула, надевая туфли на высоком каблуке, и в этом нелепом наряде пошла за Саймоном на палубу.
– Если меня увидит какая-нибудь клиентка, она больше никогда не сможет доверять моему вкусу.
– Хорошо. Возможно, тогда Аксель уволит тебя, а я смогу спасти от печальной участи.
Но они оба замолчали, разглядывая очертания Нью-Йорка и статую Свободы, пока корабль медленно входил в гавань.
– Красиво, правда?
– Да, – Зоя радостно кивнула.
Она отдала дань памяти прошлому и теперь снова смотрела в будущее. Все здесь казалось новым и живым, даже взглянув на город, Зоя вновь почувствовала себя хорошо. Внезапно Саймон повернулся, обнял ее и крепко держал все время, пока корабль причаливал. Только потом она убежала в каюту одеваться и закрывать чемоданы. Зоя не видела Хирша до того самого момента, когда они с Аксель готовились покинуть корабль. Саймон предложил подвезти их, но они отказались, так как за ними приехала машина Аксель. Он все же спустился за ними по сходням, неся их маленькие сумки, как вдруг Зоя вскрикнула и побежала вперед. На пирсе, оглядывая толпу, такой красивый и юный, ее ждал Николай. Зоя побежала к сыну, выкрикивая его имя, а мальчик кинулся в ее объятия и крепко прижал к себе. Он приехал один после того, как проводил Сашу в школу. Невозможно было не заметить, как сильно Зоя любит сына. Саймон с завистью посматривал на них, пока помогал Аксель, а потом подошел к Зое и Николаю, с серьезным видом пожал ее руку и улыбнулся мальчику. Ему мечталось о таком же сыне, особенно теперь, когда он увидел, как сильно тот похож на Зою.
– Здравствуй, я Саймон Хирш, – представился он, когда мальчик посмотрел на него. – Ты, должно быть, Николай.
Ники смущенно улыбнулся мужчине, а потом рассмеялся.
– Как вы узнали?
– Твоя мама все время о тебе говорит.
– Я тоже говорю о ней, – Николай улыбнулся и обнял мать одной рукой, пока она говорила ему, что он вырос. Ему было почти пятнадцать, и он уже был такой же высокий, как Клейтон.
– Вы хорошо съездили? – спросил мальчик, пока они ждали чемоданы, которые осматривал таможенный инспектор.
– Да. Но я ужасно по тебе скучала.
Потом она прибавила что-то на русском, а он расхохотался, Саймон тоже рассмеялся, и только тогда Зоя сообразила, что он ее понял.
– Так нечестно!
Она сказала сыну, что волосы у него сильно отрасли, и он выглядит как большой лохматый пес. Они стояли на доке, и Николай внезапно заинтересовался Саймоном.
– Так вы говорите на русском, сэр?
– Немного. Мои родители приехали из Владивостока. Мама тоже часто говорила мне что-то подобное на русском, иногда она и сейчас такое говорит.
Они все дружно рассмеялись. Мгновение спустя их чемоданы были уже готовы после досмотра, так что Аксель и Зоя могли ехать.
Саймон стоял и смотрел, как они уезжают. Он долго махал им вслед.
В машине Николай спросил мать, снова на русском:
– Кто это был?
– Друг Аксель. Он плыл на корабле с нами.
– Он кажется приятным человеком, – Николай не выказал особого интереса к новому знакомому.
– Он приятный, – пробормотала Зоя и спросила сына, как там Саша.
– Невыносима, как всегда. Теперь она хочет собаку. Волкодава, представь себе. Говорит, они очень модные, и намеревается изводить тебя, пока ты его не купишь. Я думаю, эти псы ужасны. Если уж брать собаку, то мопса или боксера.
– Кто сказал, что мы возьмем собаку?
– Саша сказала. А если Саша чего-то хочет, она это получает.
Аксель улыбнулась. После того как Зоя попросила сына проявить вежливость по отношению к Аксель, они с Николаем перешли с русского на французский.
– Разве это так?
– Разве нет? – с ухмылкой ответил Николай.
– Не всегда, – она покраснела. Но он был прав: Саша проявляла себя очень настойчивым ребенком, и иногда проще было уступить ей, чтобы не ссориться.
– Ну, а если не считать собаку, она вела себя хорошо?
Зоя знала, что он каждый день заходил домой повидаться с сестрой, хотя все это время жил у друга, а она оставалась дома с няней.
В ответ Николай тяжело вздохнул.
– Вчера она закатила истерику, потому что я сказал, что ей нельзя пойти в кино с подружкой. Но она не сделала домашнюю работу и в любом случае было уже поздно. Уверен, она пожалуется тебе на это, как только переступим порог.
– Добро пожаловать домой, – улыбнулась Аксель, и Зоя расхохоталась.
Она сильно скучала по детям, но знала, что теперь будет скучать и по Саймону; он очень мило вел себя с Николаем, когда они знакомились.
– Ваш друг кажется приятным человеком, – вежливо обратился Николай к Аксель по дороге домой.
– Мне тоже так кажется.
Мальчик продолжил болтать, а Аксель со значением посмотрела на Зою в молчаливой надежде, что та снова увидится с Хиршем. Теперь, когда они оба вернулись домой.
Как только Зоя вошла в квартиру, привезли огромный букет роз. В карточке было написано: «Не забывай. С любовью, С.». Она покраснела, когда прятала карточку в стол, и перевела внимание на дочь, которая, как и ожидалось, яростно жаловалась на брата.
– Я только приехала, дай мне несколько минут, чтобы прийти в себя! – рассмеялась Зоя.
– Мы можем завести собаку?
Николай был прав. Требования Саши не заканчивались два часа, и даже новое красное платье ее не успокоило. А вот Николай пришел в восторг от часов, одежды и новых книг. Он обнял мать за плечи и с любовью поцеловал в щеку.
– Добро пожаловать домой, мама.
– Я люблю тебя, дорогой… И тебя тоже.
Она прижала к себе и Сашу.
– Так что насчет собаки? – потребовала отчета девочка, а ее мать снова расхохоталась.
– Посмотрим, Саша… посмотрим…
Тут Зою спас телефонный звонок, и она ушла, чтобы ответить. Это был Саймон, Зоя поблагодарила его за розы и рассмеялась, прислушиваясь, как Николай и Саша продолжали спорить о мифическом волкодаве.
– Ты еще скучаешь по мне?
– И даже сильно. Кажется, детям нужен арбитр.
– Прекрасно. Я согласен на эту работу. Что насчет завтрашнего ужина?
– Что насчет собаки? – Она рассмеялась.
Саймону слышно было, как дети возбужденно о чем-то спорят на другом конце провода.
– Хочешь съесть собаку? – смущенно пробормотал он.
– Прекрасная мысль, – она снова засмеялась, внезапно осознавая, что скучает по Хиршу больше, чем ожидала.
– Я заеду за тобой в восемь вечера.
Она испугалась. Что скажут дети? Что подумает Николай? Ей захотелось перезвонить Саймону и сказать, что передумала, но, даже когда дети пошли спать, она не смогла этого сделать.
На следующий вечер он пришел ровно в восемь и позвонил в дверь как раз в тот момент, когда Зоя выходила из своей комнаты. Квартира была маленькой, но просто и элегантно обставленной. У них было не много вещей, но теперь все они были отличного качества. В дверях Хирш казался огромным, и когда она впустила его, увидела, как Саша тут же на него уставилась.
– Кто это? – потребовала ответа девочка. Зою разозлила грубость дочери.
Николай был прав в своих суждениях о сестре.
– Это мистер Хирш. Могу я представить вам мою дочь Александру?
– Здравствуйте! – Он с важным видом пожал руку Саше.
В этот момент зашел Николай.
– О, приветствую! Как поживаете? – Он непринужденно улыбнулся, а после того, как Зоя и Саймон вышли, сказал Саше, что она зараза.
Когда дверь закрылась и они ждали лифт, Зоя улыбнулась. Она беспокоилась из-за выражения лица Саши. Как будто девочка знала, зачем Саймон здесь. Но он успокоил Зою, сказав, что ожидал чего-то подобного, да и кожа у него толстая, так что беспокоиться не о чем.
Он повел ее ужинать в «21», и они болтали несколько часов, так же, как и на лайнере. Потом он медленно проводил ее и нежно поцеловал, когда они стояли в нескольких метрах от дома Зои.
– Не могу не видеться с тобой. Сегодня целый день я был как ребенок в ожидании Рождества. Давай завтра днем сводим куда-нибудь детей?
На следующий день было воскресенье, Зоин выходной, и идея ей нравилась, но она переживала о том, что скажет Саша. Да даже всегда деликатный Николай!
– Что подумают дети?
– Что у них появился новый друг. Это так ужасно?
– Они могут опять нагрубить тебе.
– Я способен с этим справиться. Зоя, мне кажется, ты не понимаешь. Это все, чего я хочу. На корабле я говорил правду. Я люблю тебя.
– Как ты можешь это знать? Как можешь быть таким уверенным?
Она все еще боялась своих чувств к нему, но и она скучала по нему целый день, ей тоже не хотелось расставаться с ним сейчас, пусть даже завтра они снова встретятся. Как такое было возможно? Как это могло произойти после стольких лет? Она осознавала, что и сама любит его. Но не знала, что с этим делать. Ей все еще хотелось убежать, но она уже не была уверена, что сможет.
– Давай просто попробуем, любимая, – он вновь поцеловал ее. – В полдень я зайду за вами.
– Ты смелый человек.
Он улыбнулся ей:
– Не такой смелый, как ты, любимая. Увидимся завтра. Может быть, съездим куда-нибудь.
– Детям понравится.
На следующее утро он заехал и, несмотря на капризы Саши, которая говорила, что хочет поиграть в куклы, они поехали на Лонг-Айленд и прекрасно провели время. Николай едва не упал в обморок, когда увидел автомобиль Хирша – новенький «Кадиллак» темно-зеленого цвета с белыми покрышками и всевозможными сверкающими приспособлениями. Юноша никогда не видел ничего более красивого, и Саймон предложил ему сесть на переднее сиденье рядом.
– Хотел бы водить такой, сынок?
Когда они доехали до проселочной дороги, Саймон действительно пустил Николая за руль. Мальчик чувствовал себя так, словно он вдруг умер и попал на небеса, прямо в рай. Зоя внимательно следила за сыном с заднего сиденья, где расположились они с Сашей. Саймон оказался прав, Николаю нужен был мужской пример. Ему нужен был друг. Даже Саша вела себя лучше, чем в последние месяцы. Но на обратном пути она отчаянно флиртовала с Саймоном. На ланч он пригласил их в небольшой ресторанчик, где они ели устриц и креветок, а на десерт – мороженое.
– Итак, графиня Юсупова, – поддразнил он ее, когда дети пошли спать, а они вдвоем сидели в гостиной. – Как я справился? Сдал или провалился?
– А ты как думаешь? Николай никогда не был так счастлив, а Саша, кажется, влюбилась в тебя.
– А ее мама? – Он серьезно посмотрел на нее, прямо в глаза. Зоя попыталась было отвести взгляд, но потом медленно повернулась к нему. – Что ты скажешь, Зоя?.. Ты выйдешь за меня?
Ей казалось, что сердце бьется у нее в горле, когда, протягивая ему руку, она прошептала:
– Да… да, Саймон, я выйду за тебя.
Казалось, он вот-вот упадет в обморок, а она думала, не сошла ли с ума. Это было сумасшествием, она едва его знала, но понимала, что не может без него жить.
– Правда? – тихо спросил Саймон, боясь поверить собственным ушам, и обнял ее, а Зоя подняла к нему лицо с испуганной улыбкой.
– Да, Саймон, правда.
Глава 38
Аксель была крайне удивлена, когда на следующий день Зоя сказала ей, что выходит замуж. Она надеялась, что из этих отношений что-то получится, но и представить не могла, что это произойдет так быстро.
– Что думают дети? – спросила она.
Зоя посмотрела на нее, все еще удивляясь самой себе: что она сделала, на что согласилась. Они с Саймоном договорились подождать немного, чтобы дети сначала привыкли к нему. Да и Зоя не была готова немедленно выйти замуж. Хирш понимал, что после стольких лет одиночества ей требуется время, чтобы привыкнуть к мысли о замужестве, и был готов дать ей это время, хоть и в разумных пределах.
– Мы еще не сказали детям. Но он им нравится.
Она рассказала Аксель о поездке на Лонг-Айленд. Роман и правда был стремительным. Они знали друг друга всего пару недель, но Зоя понимала, что он хороший человек, а еще – что она его любит.
После обеда Саймон заскочил в салон и подарил цветы ей и Аксель. Пожилая женщина была тронута тем, что он о ней подумал, а он поблагодарил ее за то, что она поспособствовала их роману.
– Только не забирайте ее у меня слишком быстро, мистер Хирш.
Ее уже пугала мысль о расставании, но оба влюбленных убедили ее, что никуда не спешат. Саймону еще предстояло познакомить Зою с родителями, да и других событий предстояло много. Он знал, что в следующие выходные дети будут ночевать у друзей, и в субботу утром без предупреждения появился на пороге ее квартиры. Он появился с огромным букетом белой сирени и таинственной улыбкой, а Зоя притворилась, что не замечает ее.
– Вы, кажется, очень довольны собой, мистер Хирш.
– Почему бы мне не быть довольным? Я помолвлен с очень красивой, необыкновенной женщиной.
Он поцеловал ее, и Зоя отнесла сирень на кухню, чтобы поставить в воду. Пройдя за ней следом, Саймон увидел, что она выбрала тяжелую хрустальную вазу. Зоя когда-то купила ее, потому что она напоминала вазу, в которую ее мать ставила цветы из их сада во дворце на Фонтанке.
– Они красивые, да?
Она сделала шаг назад, чтобы полюбоваться букетом, и оказалась в объятиях Саймона, а он нежно повернул ее к себе и поцеловал.
– Не такие красивые, как ты.
Мгновение она, не говоря ни слова, нежилась в его руках, наслаждаясь его лаской и теплом, пока, гладя ее волосы, он не посмотрел на нее и не сказал:
– Давай поедем куда-нибудь. Сегодня чудесный день.
И еще он знал, что ей не надо будет торопиться назад к детям.
– Прекрасная мысль!
Зоя радостно улыбнулась ему, и он ушел обратно в гостиную, а она бросилась переодеваться в белые брюки и белый кашемировый свитер. Саймон кинул взгляд на расставленные повсюду фотографии в серебристых рамках, и с изумлением уставился на ту, что оказалась прямо перед ним. На этом фото чуть ли не стояли на головах дети Романовых – они дурачились и строили рожицы человеку, который делал снимок. Внимательно изучив фотографию, Саймон увидел, что одной из девушек в теннисном костюме была Зоя, только совсем юная, а рядом с ней, как он верно догадался, была Мария со своими сестрами. У него все еще не укладывалась в голове история ее жизни. Но сейчас все это осталось в прошлом. Даже фотография истрепалась и выцвела. Рядом стояли еще несколько других – с Сашей и Николаем, с Клейтоном. Он был красивым мужчиной, и Зоя, стоявшая рядом с ним, выглядела счастливой.
– Что ты делаешь тут в тишине?
Она улыбнулась, входя в комнату; в белых брюках и свитере она выглядела чудесно. Временами она напоминала ему Кэтрин Хепберн.
– Я смотрел на фотографии. Николай очень похож на отца, да?
– Немного, – она улыбнулась. – И немного на моего отца.
Она взяла большую серебряную рамку с фотографией родителей и протянула ее Саймону.
– И немного на моего брата.
Она показала на другую фотографию на столе, и Саймон кивнул.
– Они выглядят по-особенному.
На него, как всегда, произвели впечатление ее аристократические предки, но Зоя грустно улыбнулась.
– Все это давно в прошлом.
Трудно было поверить, что родители погибли двадцать лет назад.
– Иногда мне кажется, что следует жить только в настоящем. Прошлое – слишком тяжелая ноша, чтобы нести ее с собой. И все же… – она подняла на него понимающий взгляд, – трудно их всех отпустить… забыть… двигаться дальше…
Поэтому она и хотела немного подождать со свадьбой. Все еще оставалось то, что следовало отпустить. Ей предстоял огромный шаг – от прошлого к настоящему. Но он это понимал и не торопил ее. Он знал, что ей нужно время, и был готов проявить терпение. Особенно теперь, когда она согласилась выйти за него. После этого обещания он мог ждать, мог помочь ей совершить этот трудный переход.
– Я думаю, мы отпускаем что-то, когда готовы. Кстати говоря, ты готова ехать?
– Да, сэр.
Она взяла темно-синий шерстяной блейзер, и несколько минут спустя они уже ехали в машине Саймона на пути к тому, что он назвал «секретным местом назначения».
– Значит ли это, что я похищена, мистер Хирш?
Свет заливал дорогу, и Зоя смеялась и чувствовала себя молодой. Это было приятное беспечное чувство – не волноваться за детей. Когда она думала о них, все было по-другому: она ощущала себя более серьезной и менее романтичной. Но сейчас все, что ее занимало, было удовольствием от общения с Саймоном.
Он расхохотался над ее предположением:
– Твое похищение – лучшая моя идея со времени нашего знакомства. Думаю, стоило сделать это еще в Париже.
Но он готов был довольствоваться и штатом Коннектикут, пока они ехали по знаменитому местному маршруту Меррит-Паркуэй. За ланчем Саймон рассказывал Зое о своем бизнесе и идеях для осенней коллекции. Ему нравилось говорить с ней и о чепухе, и о важных делах, и о своей мечте когда-нибудь собрать коллекцию выдающихся картин. Особенно он любил импрессионистов, и Зоя рассказала ему о работах, которые были когда-то в собрании ее родителей в России.
– Не думаю, что сейчас мне важны вещи. Забавно даже думать, что я считала все эти красивые предметы вокруг меня чем-то само собой разумеющимся. Но после того, как я однажды потеряла в России все, а потом продала все, что было у нас с Клейтоном, вещи перестали для меня что-то значить. – Она улыбнулась, глядя на Саймона влюбленными глазами. – Люди для меня гораздо важнее.
Он молча протянул руку через стол и коснулся ее пальцев, их руки встретились и крепко сжали друг друга. Чуть позже Зоя с Саймоном вышли из ресторана и поехали по сельской местности, продолжая тихо разговаривать. Время шло к вечеру, Зоя расслабилась и положила голову ему на плечо.
– Устала?
Она сдержала зевок и рассмеялась, покачав головой.
– Нет, просто счастлива.
– Еще немного, и повернем обратно. Здесь есть местечко, которое я хотел тебе показать.
– Где?
Зое нравилось находиться рядом с ним. Все в нем заставляло ее чувствовать себя в безопасности, любимой и счастливой.
– Это секрет.
Она захихикала, а через тридцать минут была поражена, увидев место назначения: на проселочной дороге стоял маленький коттедж в английском стиле с частоколом вокруг, большими тенистыми деревьями и множеством розовых кустов. Когда влюбленные вышли из машины и приблизились к изгороди, в нос им ударил пьянящий аромат.
– Чей это дом, Саймон?
– Хотел бы я сказать, что мой. Но он принадлежит прекрасной английской леди, она сделала из него гостиницу, чтобы сохранить. Я наткнулся на этот дом много лет назад и иногда приезжаю сюда, чтобы отдохнуть от бешеного ритма Нью-Йорка. Давай войдем, я хочу вас познакомить.
Он не сказал Зое, что рано утром позвонил миссис Уитмен и предупредил об их приезде. Когда они зашли в уютную гостиную, отделанную очаровательным ситцем в цветочек, их ждал настоящий английский чай. Серебряный чайник приветливо поблескивал, на столе стояли тарелки с аккуратными сэндвичами и маленькими пирожными, которые миссис Уитмен называла бисквитами. Она была высокой, стройной женщиной с седыми волосами, смеющимся взглядом и отрывистым английским произношением. Ее длинные изящные руки огрубели от работы в саду. Было очевидно, что она ждала Саймона и Зою.
– Как чудесно снова вас видеть, мистер Хирш.
Она встретила их сердечным рукопожатием и оценивающе посмотрела на Зою, а когда Саймон представил ту как свою невесту, во взгляде миссис Уитмен отразилось одобрение.
– Какие прекрасные новости! Должно быть, вы обручились недавно?
– Совсем недавно, – в унисон ответили они и засмеялись, а миссис Уитмен налила им по чашке чая и пригласила присесть в маленькой гостиной. Здесь был симпатичный камин и красивый английский антиквариат, который хозяйка привезла с собой пятьдесят лет назад. Она жила в Лондоне, потом в Нью-Йорке, а после смерти мужа перебралась в сельскую местность. Она сразу распознала акцент Зои, и что-то в облике женщины подсказало миссис Уитмен, что та не так проста, как могло показаться. Она решила, что Саймон сделал мудрый и интересный выбор, и, к большому удивлению Зои, высказала эту мысль вслух. Чтобы отпраздновать помолвку она принесла бутылку своего лучшего хереса.
Солнце опустилось над садом, когда хозяйка подняла тост в их честь, а чуть позже она тихо взяла свой бокал и вышла из комнаты, заговорщицки глянув на Саймона. Ее комнаты располагались в задней части дома, и, когда к ней приезжали важные гости, миссис Уитмен отдавала в их распоряжение гостиную и комнаты наверху. Их было две, соединенные огромной ванной комнатой в викторианском стиле. В каждой из спален стояли великолепные кровати под балдахином, которые миссис Уитмен выписала из Англии.
– Пойдем посмотрим, – Саймон рассказывал о комнатах, но Зоя не решалась.
– Она не будет против, Саймон?
Она все еще не могла понять, куда ушла миссис Уитмен. Пожилая женщина исчезла уже давно, но сидеть вдвоем с Саймоном в светлой гостиной и пить херес было так уютно, что Зоя не возражала. Однако пойти наверх без приглашения казалось ей странным.
– Да брось ты. Я знаю это место как собственный дом.
Он взял ее за руку и повел наверх в эти прелестные спальни, и, увидев их, Зоя расплылась в улыбке. Свет был включен, а пологи кроватей приоткрыты, словно они ожидали гостей в любой момент. Но комнаты явно не были заняты, и, когда Зоя развернулась, чтобы спуститься вниз, Саймон, расхохотавшись, притянул ее в свои объятия и поцеловал в губы. Когда он ее отпустил, у нее перехватило дыхание, а волосы разметались и выглядели соблазнительно. Потом, игриво глядя на нее, он потянул ее с собой на кровать, а Зоя охнула, пытаясь увернуться от его ласок.
– Саймон! Что подумает миссис Уитмен! Прекрати! Мы сомнем постель! Саймон!
Но, откинувшись под огромным балдахином, он лишь смеялся над ней.
– Я на это очень надеюсь.
– Саймон! Ты встаешь?
Она тоже смеялась над ним. Полностью одетый, он удобно расположился на кровати в одной из гостевых комнат миссис Уитмен.
– Нет, не встаю.
– Ты напился!
Но он не прикасался к спиртному весь день, не считая небольшой рюмочки хорошего хереса, и этого было недостаточно для того, чтобы напиться. Но было очевидно, что он получал от происходящего огромное удовольствие. Саймон дотянулся до Зои и притянул ее к себе.
– Я не напился. Но ты была права, когда утром сказала, что похищена. Я подумал, что тебе пойдет на пользу уехать на пару дней, любимая. И вот мы здесь, надежно укрыты в моем тайном убежище.
Он поцеловал ее в полуоткрытые губы и улыбнулся, а она смотрела на него, не отрывая взгляда.
– Можешь считать себя похищенной.
Он очень радовался своей задумке, а Зоя удивленно воззрилась на него.
– Ты серьезно? Мы остаемся здесь?
– Серьезно, мы остаемся. На самом деле, – тут он впервые немного смутился, – я позволил себе смелость взять несколько вещей, которые могут тебе понадобиться.
Он явно робел, и, глядя на него, Зоя заулыбалась.
– Саймон, ты потрясающий!
Она, как ребенок, плюхнулась на кровать рядом с ним, обняла его и поцеловала. Оказалось, он купил ей прелестную сорочку из атласа, а к ней пеньюар и тапочки, а еще всевозможные кремы, лосьоны и масла для ванны, которые, как он думал, ей понравятся, две губные помады, новую зубную щетку и такую же зубную пасту, как та, что он заметил у нее дома. Все это было упаковано в маленький чемодан, который пару минут спустя Саймон принес наверх и поставил во второй спальне. Зоя перебирала содержимое, то и дело восторженно вскрикивая, а потом вдруг обернулась к нему.
– Что подумает о нашем пребывании миссис Уитмен, Саймон? Она знает, что мы не женаты.
В этот момент она казалась ужасно благопристойной, хотя Саймон знал, что она не такая ханжа, как могло показаться, к тому же у нее отличное чувство юмора. Кроме того, было трудно противостоять людям, настолько явно влюбленным друг в друга, как они.
– Что она может подумать, Зоя? У нас разные комнаты.
Зоя кивнула и вернулась к распаковке сокровищ, купленных для нее Саймоном. Она была тронута, обнаружив большой флакон своих любимых духов.
– Боже мой, Саймон, ты подумал обо всем!
– Очень на это надеюсь.
Он снова обнял ее, а после пошел вниз за оставшимися сэндвичами и второй бутылкой хереса. Он предложил Зое поехать поужинать, но она утверждала, что не голодна.
– Мне это нравится.
Саймон разжег камин в своей комнате, и они уселись у огня, поедая сэндвичи с кресс-салатом и маленькие английские бисквиты миссис Уитмен, такие же, как те, которыми, по словам Зои, бабушка угощала ее в детстве в России.
– Разве это не чудесно, милый?
Она потянулась к нему и снова поцеловала, а он довольно посмотрел на нее. Она была всем, чего он когда-либо хотел.
Около девяти она покинула его и пошла в свою комнату, чтобы приготовиться ко сну. Они оба устали, кроме того, Саймон чувствовал, что Зоя нервничала. Он слышал, как она набирала ванну, и прошло много времени, прежде чем он снова услышал звуки в ее комнате. Он гадал, чем она занималась и как выглядела в атласной сорочке цвета слоновой кости. Такое надевают в первую брачную ночь, и именно так он и представлял себе их тайные выходные. Саймон медленно подошел к двери и тихо постучал, и, когда дверь открылась, у него перехватило дыхание. Атлас идеально повторял контуры тела, а бархатистая кожа шеи так и манила прикоснуться к ней.
– Боже… Ты выглядишь невероятно…
– Вещи просто восхитительны, Саймон… Спасибо…
Зоя робко сделала шаг назад и посмотрела на него. Он никогда не видел никого более прекрасного. Каким-то образом она выглядела царственно и маняще одновременно, и ему пришлось приложить невероятное усилие, чтобы тут же не сжать ее в своих объятиях. Но он не посмел, ведь она выглядела, как тонкий фарфор, как одна из тех изящных статуэток в гостиной миссис Уитмен.
– Зоя…
Она улыбнулась, не девочка, но женщина, женщина, которая пришла, чтобы полюбить его со всей его нежностью, его осторожными жестами и добротой к ней. Она смотрела на Саймона и думала, что она получила Божье благословение в тот день, когда они встретились.
– Не хочешь зайти ненадолго?
Зоя отошла в сторону, голос ее стал хриплым. Саймон переступил порог, чувствуя себя мальчишкой, но затем натиск мужественности смел его сдержанность, он заключил ее в объятия, и сорочка соскользнула с ее плеч. Одно прикосновение – и атласная ткань спустилась на талию, потом на стройные бедра, и в считаные секунды Зоя стояла перед ним обнаженной.
– Я так люблю тебя.
Саймон едва мог говорить, когда целовал ее губы, шею, грудь… Губы его блуждали по ее телу, а потом одним сильным движением он поднял ее на руки, отнес на кровать и лег рядом. Они занимались любовью – об этом он мечтал со дня их первой встречи, – а после лежали рядом в тишине, насытившиеся, счастливые, связанные на всю жизнь. Она была всем, чего он желал. Она была больше всего, о чем он когда-либо мечтал.
– Я люблю тебя, Саймон.
Она поняла, что произнесла эти слова так, словно никого до него не любила. Теперь она была женщиной, его женщиной, и всегда ею будет. Им принадлежали настоящее и будущее, а от прошлого остались только смутные воспоминания; они перешли в его комнату, выключили свет, и, лежа в постели, смотрели, как огонь превращается в тлеющие огоньки. После того как вновь занялись любовью, они заснули в объятиях друг друга: их сны совершенны, их тела – одно целое, их жизни соединены, словно в эту ночь у миссис Уитмен они поженились. Это была идеальная первая брачная ночь. А на следующее утро, когда Зоя надела на голое тело пеньюар цвета слоновой кости и, счастливо хихикая, спустилась следом за Саймоном, их ждал завтрак на подносах, таинственным образом оказавшийся в гостиной миссис Уитмен.
– Ну разве мы не грешники? – прошептала Зоя, посмотрев на маффины с голубикой.
Один она протянула Саймону и налила ему кофе. Словно она никогда не принадлежала другому мужчине. С тех пор, как она была женой Клейтона, прошло так много времени, теперь она была другим человеком. Но Саймон только улыбнулся и покачал головой.
– Я не ощущаю себя грешником, я ощущаю себя женатым.
– И я, – мягко согласилась она, в ее глазах светилось все, что она чувствовала сейчас, и, не говоря ни слова, он увел ее обратно наверх – маффины они не тронули, про кофе забыли.
Глава 39
В следующие две недели все между ними изменилось. Они принадлежали друг другу и знали об этом. Единственным препятствием казалось то, что Зоя не познакомилась с родителями Саймона. Она нервничала из-за предстоящей встречи с ними, и он ободрял ее как мог. Наконец в один пятничный вечер Саймон сообщил, что обещал матери привести ее на ужин сегодня.
– Что она сказала? – Зоя смотрела на Саймона с тревогой.
На ней было новое черное платье, но Саймон не предупредил ее заранее, чтобы не напугать. Просто сказал, что они отправятся на какую-нибудь светскую вечеринку. И вот, внезапно, несмотря на все, что произошло с ними у миссис Уитмен две недели назад, Зоя почувствовала себя молоденькой девушкой, которая в ужасе от перспективы встретить мать своего избранника.
– Ты правда хочешь знать? – Он засмеялся. – Она спросила, еврейка ли ты.
– О нет… Подожди, она еще не слышала мой акцент. Когда она поймет, что я русская, произойдет катастрофа.
– Не говори глупости.
Но она оказалась права. Саймон едва успел представить их друг другу, а его мать уже смотрела на Зою, прищурив глаза.
– Зоя Эндрюс? Что это за имя? Твоя семья из России?
Она подумала, что Зою назвали в честь бабушки или дальней родственницы. Почти такая же высокая, как Саймон, она смотрела на Зою сверху вниз.
– Нет, миссис Хирш, – Зоя подняла на нее взгляд своих больших зеленых глаз и молилась, чтобы буря ее миновала. – Я из России.
– Ты русская?
Она задала вопрос на Зоином родном языке, и Зоя улыбнулась, услышав акцент. Так в ее юности говорили крестьяне, и на мгновение она вспомнила Федора и его уютную жену Людмилу.
– Я русская, – подтвердила она, но на этот раз на русском – с идеальной дикцией и плавным произношением, присущим высшему классу. Она понимала, что пожилая женщина сразу узнает его и, вероятнее всего, возненавидит Зою.
– Откуда?
Допрос продолжался, и Саймон беспомощно взглянул на своего отца, который тоже внимательно изучал Зою. Ему нравилось то, что он видел: она была привлекательной женщиной, из знатной семьи, с хорошими манерами. Саймон сделал отличный выбор, но при этом отец понимал, что Софью, мать Саймона, не остановить.
– Из Санкт-Петербурга, – чуть улыбнувшись, ответила Зоя.
– Санкт-Петербург? – Софья была впечатлена, но скорее умерла бы, чем в этом призналась. – Какая у тебя была фамилия?
В первый раз в жизни Зоя обрадовалась, что не была Романовой, но и ее фамилия была ненамного лучше. Она едва не рассмеялась, взглянув в лицо великанше в пестром халате. Руки у Софьи были почти как у мужчины, от этого Зоя еще сильнее чувствовала себя в ее присутствии девчонкой.
– Юсупова. Зоя Константиновна Юсупова.
– Давайте присядем и поговорим, – испытывая неловкость, предложил Саймон, но его мать явно не собиралась уступать и не сделала ни шага к стульям с прямыми спинками, стоящими в их маленькой квартирке на Хьюстон-стрит.
– Когда ты сюда приехала? – напрямую спросила она Зою, а Саймон тихо вздохнул.
– После войны, мадам. Я уехала в Париж в тысяча девятьсот семнадцатом, после революции.
Не было смысла скрывать, кем она являлась. Зоя только жалела Саймона, который выглядел жалко, слушая обмен репликами между матерью и той, на ком собирался жениться. Но благодаря близости, что возникла между ним и Зоей после любовного свидания у миссис Уитмен, оба они знали, что теперь их ничто не может разлучить.
– Значит, они выкинули тебя из страны после революции.
Зоя улыбнулась:
– Думаю, можно и так сказать. Я уехала с бабушкой, – тут ее глаза стали серьезными, – после того, как моя семья была убита.
– Мою тоже уничтожили, – резко сказала Софья Хирш.
Раньше они носили фамилию Хиршовы, но иммиграционный инспектор на Эллис-Айленде был слишком ленив, чтобы записать полное имя, и без лишних церемоний они стали Хиршами.
– Мою семью убили царские казаки во время погромов.
В детстве Зоя слышала какие-то подобные истории, но и представить себе не могла, что когда-нибудь она окажется на стороне нападавших.
– Очень вам сочувствую.
– М-м, – мать Саймона сердито посмотрела на нее и ушла на кухню, чтобы закончить с подготовкой ужина.
Когда стол был накрыт, отец Саймона зажег свечи и прочитал молитву на Шаббат. Софья Хирш содержала дом кошерным и приготовила традиционную халу, которую подали с церемониальным вином. Все это было ново для Зои.
– Ты знаешь, что такое кошерное? – спросил Саймон за ужином.
– Нет… я… да… ну, на самом деле, нет.
Они все еще говорили на русском языке, и Зое сделалось неловко за свое незнание.
– Молоко нельзя пить, когда ешь мясо, – это все, что ей удалось выдать.
Весь вечер мать сердито смотрела на Саймона, звала его «Шимон» и говорила с ним на идише.
– Все должно храниться раздельно. Молоко никогда не должно соприкасаться с мясом.
У них были отдельные тарелки для всего, а когда на них свалилось новое богатство, появилось и две плиты. Когда Софья объясняла это, Зое все казалось очень сложным, но старая женщина упорно гордилась тем, что строго следовала законам Талмуда. Затем она с гордостью взглянула на своего сына, и Зоя улыбнулась.
– Он такой умный, что мог бы быть рабби. Но что он делает? Идет на Седьмую авеню и вышвыривает свою семью из бизнеса.
– Мама, все не так, – улыбнулся Саймон. – Папа отошел от дел, так же как дядя Джо и дядя Исаак.
Пока Зоя слушала, она поняла, что эту сторону его жизни она не вполне себе представляла. Одно дело – слушать, как Саймон рассказывает о семье, и совсем другое – познакомиться с этой семьей. Внезапно Зое стало страшно, что она никогда не сможет удовлетворить их требованиям. Она ничего не знала о его религии или о том, насколько ему эта область была важна. Зоя даже не знала, был ли он сам религиозен, хотя и подозревала, что не был. Для нее самой религия значила мало, хотя она и верила в Бога. Но в православную церковь ходила только на Пасху и Рождество.
– Чем занимался твой отец? – выстрелила в нее вопросом Софья Хирш, после того как Зоя помогла ей убрать со стола.
Она уже знала, что Зоя работает в магазине и что Саймон познакомился с ней в Париже.
– Мой отец был военным, – ответила Зоя.
Пожилая женщина пронзительно вскрикнула:
– Не казак?!
– Нет, мама, конечно, нет, – ответил за Зою Саймон.
Он явно остерегался оставлять их наедине, и Зое все это внезапно показалось очень забавным. Две их жизни, столь различные в начале, встретились в середине, и, после того как она годами «продавала» свой титул у Аксель, теперь Зое вдруг нужно было убедить эту женщину, что ее отец не был казаком. Вдруг краем глаза она заметила, что и Саймона это забавляло. Как будто он точно понимал, о чем она думает, и решил подразнить немного свою мать. Саймон знал, что она будет впечатлена, даже если притворится, что пришла в ужас. Он уже почувствовал, что отец одобрил его выбор, но мать, даже если и одобрила, никогда в этом не призналась бы.
– Мама, Зоя – графиня. Она просто слишком скромна, чтобы использовать свой титул.
– Какого графства? – спросила его мать.
Зоя наконец расхохоталась:
– Уже никакого. Вы правы. Все это уже в прошлом.
После революции минуло девятнадцать лет, и, пусть забыть пережитое она не могла, все это казалось частью совсем другой жизни.
Последовала долгая пауза, в течение которой Саймон размышлял о том, как изящнее ускользнуть отсюда вместе с Зоей, а его мать заунывно плакалась, словно ее могли услышать какие-то боги.
– Как обидно, что она не еврейка.
Саймон улыбнулся. Это самое близкое к «она мне нравится», что могла бы произнести его мать.
– Она сменит веру? – громко спросила Софья, как будто Зои не было в комнате.
И так как невеста сидела, потеряв дар речи, Саймон ответил за нее:
– Конечно, нет, мама. Зачем ей это?
Его отец предложил Зое еще один бокал вина, Саймон погладил по руке, а Софья продолжала с интересом ее разглядывать.
– Саймон сказал, у тебя есть дети.
Это прозвучало скорее как обвинение, чем как вопрос, но Зоя улыбнулась: она гордилась своими детьми.
– Да, двое.
– Ты разведена.
Саймон тихо вздохнул, а Зоя улыбнулась Софье.
– Нет, я вдова. Мой муж умер семь лет назад. От сердечного приступа.
Последнее она добавила, опасаясь, как бы Софья не решила, что Зоя его убила.
– Это ужасно. Сколько им лет?
– Сыну, Николаю, почти пятнадцать, а Александре – одиннадцать.
Софья кивнула, на этот раз, кажется, удовлетворенно, и Саймон, воспользовавшись этим, встал и сказал, что им пора идти. Зоя поднялась за ним следом и поблагодарила за ужин.
– Рада с вами познакомиться, – нехотя произнесла Софья, а ее муж улыбнулся.
Он почти весь вечер молчал, только иногда говорил что-то тихим голосом Саймону. Он был робким человеком, который провел полвека в тени гораздо более разговорчивой жены.
– Заходите как-нибудь еще, – вежливо прибавила Софья, когда Зоя пожимала ей руку и благодарила за ужин на своем аристократическом русском.
Саймон понял, что завтра мать позвонит, и ему предстоит выслушать множество упреков.
Он проводил Зою до «Кадиллака», припаркованного у входа, выдохнул с облегчением, садясь за руль, и с мукой в глазах посмотрел на любимую женщину.
– Мне очень жаль. Не стоило тебя сюда приводить.
Взглянув на его лицо, Зоя расхохоталась:
– Не говори глупости, – она потянулась и поцеловала его. – Моя мать вела бы себя гораздо хуже. Радуйся, что тебе не нужно встречаться с ней.
– Не могу поверить, что она задавала все эти вопросы! И она еще удивляется, почему я никого не привожу. Я что, сумасшедший? Meshugge! [11 - Сумасшедший, безумец, псих (ид.).] – добавил он на идише, хлопая себя по лбу и пытаясь объяснить Зое значение слова. Но она продолжала смеяться всю дорогу до дома.
– Ты подожди, скоро Саша устроит тебе веселую жизнь. До сих пор она была с тобой ангелочком.
– Тогда мы квиты. Клянусь, больше я никогда не подвергну тебя этому испытанию.
– Не клянись, и я не против таких испытаний. Я боялась, что она спросит меня что-нибудь о царе. Я не хотела лгать ей, но и не горела желанием рассказывать правду, – Зоя улыбнулась. – Я рада, что мы не Романовы. Иначе за ужином с ней случился бы приступ.
Он рассмеялся, представив эту картину, и они ненадолго заехали в «Копакабану», чтобы расслабиться и выпить шампанского. По мнению Саймона, вечер был ужасным. Но Зоя удивилась, как гладко все прошло. Она правда ожидала, что все будет гораздо хуже, чем поразила Саймона.
– Что могло быть хуже?
– Она могла попросить меня уйти. В какой-то момент мне показалось, что она так и сделает.
– Она бы не посмела. Она не такая злая, как может показаться, – он смущенно улыбнулся. – А еще она варит невероятно вкусный куриный суп.
– Я попрошу ее научить меня.
И тут Зоя вспомнила, о чем хотела спросить:
– Нам нужно будет готовить кошерную еду?
Он хохотал и никак не мог остановиться.
– Так как же?
– Моя мать пришла бы в восторг, если бы мы так питались, но довожу до твоего сведения, любовь моя, в таком случае я откажусь есть дома. Не волнуйся из-за всей этой ерунды. Хорошо? Обещаешь? – Он перегнулся через столик и поцеловал ее.
В этот момент оркестр начал играть его любимую песню – «I’ve got you under my skin» [12 - «Ты волнуешь меня» (англ.).] Коула Портера.
– Не хотите ли потанцевать, миссис Эндрюс, или мне стоит называть вас графиня Юсупова?
– А что, если просто Зоя? – Она засмеялась, идя за ним на танцевальную площадку.
– А что, если Зоя Хирш? Звучит?
Она расплылась в улыбке, и они стали танцевать, смеясь и думая об одном и том же: это было очень странное имя для родственницы царя.
Глава 40
Им удавалось сохранять все в тайне до июня. Но однажды Саша зашла на кухню и увидела, как они страстно целуются. Она уставилась на них, онемев от ужаса, а потом вылетела из кухни, закрылась в своей комнате и не выходила до самого ужина, пока Николай не пригрозил выбить дверь, если она не выйдет и не станет вести себя по-человечески. Он был сильно обижен на сестру. Ему нравился Саймон, и в нем зародилась надежда, что намерения в отношении его матери у мужчины серьезные. Саймон всегда относился к ним хорошо: возил на прогулку по воскресеньям, при первой возможности водил ужинать в рестораны и приносил заботливо выбранные подарки. Он уже не раз забирал Николая из школы на своем «Кадиллаке» и купил детям радио, которое они оба теперь обожали.
– Веди себя хорошо! – со злостью предостерег Николай сестру. – Иди и извинись перед мамой.
– Не буду! Она с ним целовалась на кухне.
– И что? Он ей нравится.
– Но не так же… Это отвратительно!
– Это ты отвратительна. Иди и скажи им, что просишь прощения.
Саша проскользнула в гостиную, стараясь не глядеть на Саймона. Этим же вечером, когда он ушел, Зоя наконец поговорила с дочерью:
– Я очень люблю его, Саша.
Девочка заплакала. Николай слушал, стоя у двери Сашиной спальни.
– А как же папа? Ты его не любила?
– Конечно, любила… но, милая, его больше нет. Давно уже нет. Разве нехорошо, что с нами будет кто-то, кто будет нас любить? Саймон очень любит тебя и Николая.
– Мне от тоже нравится, – твердо сказал Николая, защищая Саймона. Зоя была тронула. – Вы поженитесь? – робко спросил сын.
Она перевела взгляд с одного ребенка на другого, кивнула, и Саша снова разразилась слезами.
– Ненавижу тебя! Ты мне жизнь портишь!
– Почему, Саша? – Реакция дочки сильно ее расстроила. – Он тебе не нравится? Он прекрасный человек, он будет очень хорошо к нам относиться.
Она попыталась обнять девочку, но та в сильном возбуждении вырвалась.
– Я ненавижу вас обоих! – выла Саша, не понимая даже, зачем это говорит, желая только расстроить мать.
Но Николай вдруг пришел в ярость, он подскочил к всхлипывающей на постели девочке и произнес:
– Извинись, или я ударю тебя!
– Прекратите! Оба! Не годится так начинать новую жизнь.
– Когда вы поженитесь? – Пауза между приступами рыданий оказалась достаточной, чтобы Николай успел спросить.
– Мы пока не знаем. Мы хотели немного подождать.
– Может быть этим летом, а потом мы куда-нибудь поедем вместе, – предложил Николай.
Зоя улыбнулась.
Ей нравилась эта идея, да и Саймон будет доволен, но такой вариант явно не подходил Саше.
– Я никуда с вами не поеду.
– Нет, поедешь, мы просто затолкаем тебя в чемодан, тогда нам не нужно будет тебя слушать.
Она обратила свой гнев на брата, повернув к нему страдальческое лицо.
– Я ненавижу тебя! Я никуда с ними не поеду! – Она громко шмыгнула носом и посмотрела на мать, но тут ее пригвоздил к месту негодующий взгляд Николая.
– Знаешь, что с тобой? Ты ревнуешь! Ты ревнуешь маму и Саймона!
– Нет!
– Да!
Они продолжили кричать друг на друга, и Зоя уже отчаялась их примирить. Однако на следующий день она сообщила Саймону, что Саша успокоилась, хоть и демонстративно не разговаривает с братом.
– Мне нравится идея Ника, – сочувственно произнес Саймон.
Он видел, какой неуправляемой бывала иногда Саша. С Саймоном они неплохо ладили, но от матери девочка бесконечно что-то требовала – внимание, время, новые платья, новую одежду. Она словно проверяла, насколько у Зои хватит терпения.
– Давай поженимся в июле и поедем с детьми в Сан-Валли.
– И ты не против взять их с собой в наш медовый месяц?
Она была поражена и глубоко тронута его добротой и желанием принять ее детей как своих собственных.
– Конечно, нет. А ты бы хотела?
– Очень!
– Значит, договорились, – сказал он и поцеловал ее, а потом посмотрел в свой календарь. – Что, если мы назначим свадьбу на двенадцатое июля?
Саймон посмотрел на Зою с сияющей улыбкой, а она обняла его за талию. Она давно не была так счастлива, очень давно. Ждать свадьбы становилось все труднее. Единственное, чего ей теперь хотелось, – принадлежать ему всю жизнь.
– Что скажет твоя мама?
Он подумал об этом и улыбнулся.
– Пусть поговорит с Сашей. Они словно созданы друг для друга.
Зоя расхохоталась, а он поцеловал ее.
Глава 41
12 июля 1936 года в саду небольшого особняка Аксель на Восточной Сорок девятой улице представитель мэрии объявил Саймона Ишмаэла Хирша и Зою Юсупову-Эндрюс мужем и женой.
На невесте был кремовый костюм от «Нореля» и крохотная шляпка с небольшой вуалью цвета слоновой кости. Зоя посмотрела мужу в глаза и улыбнулась, когда он поцеловал ее. Его мать предпочла не приходить, чтобы показать, что не одобряет нееврейское происхождение Зои. Но пришел его отец, а также две девушки из салона Аксель. На свадьбе было несколько их общих друзей, и, конечно, дети Зои. Николай был шафером, а Саша стояла рядом и выглядела недовольной. При желании Зоя могла бы организовать и более изысканную свадьбу, и ее самые важные клиентки, такие, как Барбара Хаттон и Дорис Дьюк, с удовольствием бы пришли. Однако Зоя, хоть и знала их хорошо, не была с ними близка. Эти люди были частью ее другой жизни, а ей хотелось скромную свадьбу, для узкого круга родных и друзей.
Дворецкий Аксель разлил шампанское, и уже в четыре часа Саймон отвез их на «Кадиллаке» домой, к Зое. Они решили остаться в ее квартире до конца медового месяца, чтобы потом поискать более просторную. Но сначала им предстояли три недели в Сан-Валли. Курорт открыли только в этом году, они поехали в Айдахо на поезде с Пенсильванского вокзала. Саймон захватил игры для детей, и, когда они только подъезжали к Чикаго, даже Саша в конце концов была счастлива. На ночь они остановились в отеле «Блэкстоун», а на следующий день продолжили свой путь. Когда приехали в Кетчум, все они пребывали в отличном настроении, а больше всех Саймон и Зоя – после ночи безумной страсти. Ни он, ни она до этого не испытывали такого в физической любви, и это сблизило их еще больше.
Прошло всего три месяца со дня их встречи, но Зое казалось, что она знает Саймона всю жизнь. Он научил Николая удить рыбу, и каждый день они ходили вместе плавать. В конце месяца они вернулись в квартиру Зои – загорелые, здоровые, счастливые. И только тогда Зоя осознала всю реальность происходящего. В первый день после приезда она сидела и наблюдала за тем, как Саймон бреется, и, когда он намылил лицо, она ощутила, как ее накрыла волна счастья. Зоя рассмеялась, прикоснувшись к гладкой коже, которую так любила, и поцеловала мужа.
– Что смешного? – Он обернулся к ней с улыбкой, а она покачала головой.
– Ничего, просто все вдруг оказалось таким настоящим, да?
– Конечно, да.
Он нагнулся и поцеловал ее, теперь мыло было и на ней, она засмеялась, он снова поцеловал ее, а несколько секунд спустя она снова закрыла дверь спальни, и они занялись любовью, прежде чем отправиться на работу. Она обещала Аксель, что останется в магазине до конца сентября. Дни пролетали быстро. Через три недели после их возвращения они нашли квартиру, которая им понравилась: на углу Парк-авеню и Шестьдесят восьмой улицы. В ней были просторные комнаты, а их спальня находилась в противоположном конце от детских. Николаю досталась большая, но очень милая комната, Саша же требовала, чтобы стены ее спальни перекрасили в лиловый.
– У меня тоже была лиловая комната, когда я была маленькой… примерно в твоем возрасте.
Потом Зоя рассказала дочери о розово-лиловом будуаре тети Аликс. Когда она описывала, ее сердце наполнилось нежными воспоминаниями, а Саша с восхищением ловила каждое ее слово.
В комнате Николая стояла фотография Клейтона, а рядом с ней мальчик поставил очень удачный снимок Саймона. Каждый вечер, когда Саймон возвращался домой, они с Николаем отправлялись на долгую прогулку. А спустя неделю после переезда Саймон принес детям маленького кокер-спаниеля.
– Смотри, мама, – воскликнул Николай, – он похож на Саву!
Она удивилась, что он все еще помнит ее собаку, а вот Саша ворчала целый день, потому что не получила волкодава. Кокер-спаниели были все еще в моде, хоть и не на пике, как в двадцатые годы, но собака была милой, и они назвали ее Джеми. Когда семья обосновалась в новой квартире, их жизнь стала идиллической. У них была даже гостевая комната рядом с библиотекой, и Саймон как-то поддразнил Зою, сказав, что она для их первого ребенка. Зоя рассмеялась:
– В моей жизни уже были младенцы, Саймон. Теперь я для этого слишком стара.
В тридцать семь ей уже не хотелось детей.
– Я скоро бабушкой стану. – Она рассмеялась, а он помотал головой.
– Может, тебе еще тросточку подать, бабушка? – Он обнял ее за плечи.
Они сидели в спальне и разговаривали до самой ночи, как когда-то она разговаривала с Клейтоном. Но жизнь с Саймоном отличалась от ее прежнего замужества. У них были общие интересы, общие друзья, они были взрослыми людьми, которые сошлись из силы, а не из слабости. Зоя была почти ребенком, когда Клейтон в 1919 году спас ее от кошмарной жизни в Париже и привез в Нью-Йорк. Все было иначе, думала Зоя, когда шла на работу, наслаждаясь последними деньками в «Аксель». Перед расставанием она жалобно посмотрела на подругу.
– И что же я буду теперь делать? – Зоя печально сидела за своим столом эпохи Людовика XV и смотрела на Аксель. Это было их последнее чаепитие в салоне. – Чем мне занять себя целыми днями?
Пожилая женщина рассмеялась:
– Почему бы тебе не пойти домой и не завести ребенка?
Зоя покачала головой. Она хотела бы остаться у Аксель, но Саймон желал ей свободы, которой она была лишена много лет. Она работала семь лет, теперь же такой необходимости не было. Она могла проводить время с детьми, с мужем, заниматься домом и баловать себя. Но Зое казалось, что ей будет очень скучно без салона, куда надо было ходить каждый день.
– Ты говоришь как мой муж.
– Он прав.
– Я буду невыносимо скучать без работы.
– Я очень в этом сомневаюсь, дорогая.
Но когда вечером Саймон заехал за Зоей, на глаза Аксель навернулись слезы, и женщины обнялись. Зоя пообещала заглянуть на следующий день и пригласила ее на ланч.
Саймон засмеялся и предупредил женщину, которая с самого начала боролась за их роман:
– Вам придется закрыть все двери, чтобы она не зашла. Я постоянно твержу ей, что целый мир теперь в ее распоряжении.
Но к октябрю Зоя заметила, что у нее столько свободного времени, что она не знает, куда его деть. Она навещала Аксель почти каждый день, ходила в музеи, забирала Сашу из школы. Она даже заезжала на работу к Саймону и жадно слушала его планы по развитию бизнеса. Он решил добавить линию детской одежды и прислушивался к Зоиным советам. Ее неизменное чувство стиля помогло ему принять интересные решения, о которых он без нее не подумал бы.
– Саймон, мне так всего этого не хватает, – призналась она в декабре, когда они ехали из театра на такси.
Он сводил ее на премьеру «С собой не унесешь» с Фрэнком Конланом и Джозефиной Халл в Театре Бута. Спектакль был восхитительным, но Зоя тревожилась и скучала. Она осознала, что работала столько лет, только чтобы бросить все, сесть дома и ничего не делать.
– Может, мне стоит ненадолго вернуться к Аксель?
Он задумался, а когда они подошли к квартире, посмотрел на жену:
– Иногда вернуться в прошлое невозможно, дорогая. Почему бы тебе не заняться чем-то новым?
«Чем?» – спросила она себя. Она не разбиралась ни в чем, кроме балета и одежды, но о балете нечего было и думать. Она посмеялась про себя, когда они заходили в квартиру, а Саймон обернулся и посмотрел на нее. Она была так красива: нежная бледная кожа, сияющие глаза и ярко-рыжие волосы. Зоя все еще выглядела как молодая девушка, и стоило ему взглянуть на нее, как в нем неизменно пробуждалось желание. По виду нельзя было и представить, что она – мама пятнадцатилетнего сына. Зоя села на стул и засмеялась, глядя на мужа. В смокинге он выглядел замечательно. К ужасу матери, Саймон заказал его в Лондоне. «Твой отец мог бы сшить получше».
– Чего смешного?
– Просто подумала… Вспомнила, как танцевала в варьете у Фитцхью. Это был кошмар, Саймон. Я все это страшно ненавидела.
– Так тебя и представляю: трясешь попой и крутишь жемчужные бусы.
Саймон засмеялся, представив эту картину, но посочувствовал ей. Она мужественно перенесла все испытания. Он только жалел, что не встретил ее в те годы. Он бы женился на ней и спас от этого кошмара. Теперь Зою не нужно спасать, она была сильной и могла о себе позаботиться. Он готов был позвать ее в свою фирму, но знал, что его семья придет в ужас. Ее место было не на Седьмой авеню. Ее место было в высшем обществе… И тут ему в голову пришла одна мысль. Они сидели у камина и разговаривали. Саймон налил себе коньяк, для Зои откупорил шампанское.
– Почему бы тебе не открыть свой собственный магазин?
– Как у Аксель? – Она выглядела заинтригованной, но идея ей понравилась, а потом она подумала о подруге и помотала головой. – Так нечестно по отношению к Аксель. Я не хочу с ней конкурировать.
Аксель была слишком добра к ней, и Зоя не хотела причинить ей вред. Но Саймону идея представлялась иначе.
– Тогда создай что-то совсем другое.
– Что, например?
– Продавай все: женскую одежду, мужскую, может, даже детскую. Но только первоклассную, это получается у тебя лучше всего. Готовые образы… обувь, сумки и шляпы… Учи людей, как нужно одеваться. И не только изысканных дам, которые ходят в салон Аксель, но и других, тех, что с деньгами, но не знают, как составить гардероб.
Женщины, которых она одевала у Аксель, определенно одевались лучше всех в Нью-Йорке, но многие из них сами ездили в Париж за покупками, как, например, леди Мендл, Дорис Дьюк и Уоллис Симпсон.
– Можешь начать с малого и по мере развития добавлять что-то новое. Можешь мои пальто продавать!
Саймон засмеялся, а Зоя задумчиво посмотрела на него, сделав глоток шампанского. Идея ей нравилась, и, посерьезнев, она спросила:
– Мы можем себе это позволить?
Она знала, что дела у него идут хорошо, но не представляла, насколько велик его капитал. Они никогда это не обсуждали. Для жизни, которую они вели, денег более чем хватало, но его родители все еще жили на Хьюстон-стрит. Зоя знала, что он помогает им и братьям отца. Муж нежно посмотрел на нее и сел рядом.
– Наверное, пора нам серьезно поговорить обо всем этом.
Она залилась румянцем и замотала головой. На самом деле она не хотела знать. Но если ей предстоит открыть свой собственный магазин, возможно, она должна была разобраться.
– Саймон, я не хочу совать нос в твои дела. Это твой бизнес.
– Нет, любимая. Теперь он наш, и дела у нас идут неплохо. Очень неплохо.
Он сказал ей, сколько заработал в прошлом году, и она пораженно уставилась на него.
– Ты серьезно?
– Ну, – извиняющимся тоном произнес он, неверно понимая ее удивление, – могло получиться больше, если бы я заказал из Англии столько кашемира, сколько хотел изначально. Не знаю, что меня остановило, в следующем году я точно не передумаю, – объяснил он, а она расхохоталась.
– Ты с ума сошел? Не уверена, что даже Банк Англии ворочал такими деньгами в прошлом году. Саймон, это невероятно! Но я думала… я имею в виду, твои родители…
На этот раз расхохотался он.
– Мама даже под дулом пистолета не переедет с Хьюстон-стрит. Она любит это место.
Все попытки Саймона перевезти родителей в более элитную квартиру заканчивались неудачей. Мать любила своих друзей, магазины, в которых делала покупки, да и просто район. Она жила в Нижнем Ист-Сайде с тех пор, как приехала в Нью-Йорк много лет назад, и собиралась там умереть.
– Я думаю, отец и рад бы переехать в центр. Но мама ему не позволит.
Женщина все еще носила халаты и гордилась тем, что имела только одно «приличное» пальто. На деле же она могла скупить все пальто в салоне «Аксель».
– Что ты делаешь с такими деньгами? Инвестируешь?
Она с ужасом вспомнила первого мужа и его рискованные игры на фондовой бирже, но Саймон был гораздо искушеннее Клейтона. Он инстинктивно понимал, что работало, и в его случае, то, что работало, приносило огромные деньги.
– Кое-что я инвестировал, по большей части в облигации, но многое снова вложил в дело. А в прошлом году купил две текстильные фабрики. Думаю, если мы начнем сами производить некоторые ткани, будет выгоднее, чем при импорте. Кроме того, так легче следить за качеством. Обе фабрики в Джорджии, так что рабочая сила дешевая. Я думаю, через несколько лет это значительно повысит нашу прибыль.
Такого она даже представить не могла: прибыль, о которой он только что ей рассказал, уже сейчас ошеломляла. Он создал бизнес с нуля за двадцать лет. В сорок у него уже было огромное состояние.
– Так что, любимая, если хочешь открыть магазин, действуй. Голодным ты никого не оставишь.
Пока Зоя пыталась осознать все, что услышала за последние полчаса, он с минуту подумал.
– На самом деле, мне кажется, это может быть чертовски хорошим вложением.
– Саймон, – она поставила бокал на стол и искренне посмотрела на него, – ты мне поможешь?
– Дорогая, тебе не нужна помощь, разве что в подписании чеков, – он нагнулся и поцеловал ее. – Об этом бизнесе ты знаешь больше, чем кто-либо другой, у тебя врожденное чутье – ты понимаешь, что правильно, а что нет. Мне следовало прислушаться к твоим словам о «безумном розовом», когда мы были в Париже.
Он добродушно рассмеялся: вся розовая ткань осталась у него, на нее не поступило ни одного заказа. Ньюйоркцы просто не были готовы к такому цвету, за исключением нескольких человек, которые поехали прямо к Скиапарелли и купили «безумный розовый» в Париже.
– С чего же мне начать? – радостно возбужденная, Зоя уже неслась вперед.
– В следующие несколько месяцев ты могла бы поискать здание. А весной мы бы съездили в Париж, чтобы ты заказала одежду для осенней коллекции. Если начнешь сейчас, – он прищурился, прикидывая время, – можешь открыться к сентябрю.
– Это так скоро.
Сентябрь был уже через девять месяцев, а дел предстояло много.
– Можно попросить Элси заняться оформлением интерьера, она всегда чувствует, чего хотят люди, даже если сами они этого не знают.
Но он нежно улыбнулся жене, ее энтузиазм передался и ему.
– Ты и сама можешь все сделать.
– Нет, не могу.
– Как скажешь, скорее всего, у тебя просто не останется на это времени. Нужно найти помещение, нанять персонал, закупить одежду для магазина – у тебя и так будет дел невпроворот, чтобы заботиться еще и о дизайне интерьера. Дай-ка я подумаю… Я поговорю с несколькими знакомыми о подходящем здании.
– Ты правда так думаешь? – В ее зеленых глазах запрыгали язычки пламени. – Думаешь, мне правда стоит этим заняться?
– Вне всякого сомнения. Давай попробуем. Если ничего не выйдет, через год мы закроем магазин и смиримся с поражением. Сильно мы не пострадаем.
Да она и сама теперь понимала, что они могут себе это позволить.
В следующие три недели Зоя не могла говорить ни о чем другом. Даже когда повела мужа на православное Рождество в храм, почти всю службу она шептала что-то ему на ухо. Один из его партнеров по недвижимости нашел, как ему казалось, идеальное помещение, и Зое не терпелось увидеть здание.
– Твоя мать упала бы в обморок, если бы увидела, откуда ты выходишь, – засмеялась она, глядя на Саймона счастливыми глазами.
В этот раз она даже не загрустила во время службы, она была слишком увлечена тем, что они пытались создать.
Впервые за много месяцев Зоя встретила в храме Сержа Оболенского, и аристократ вежливо поклонился, когда она представила ему Саймона. Сначала, чтобы муж понимал их, она говорила на английском, но потом перешла на русский.
– Я удивлен, что ты не вышла за него замуж, – тихо произнес Саймон, пытаясь скрыть ревность, когда они ехали домой в зеленом «Кадиллаке», но Зоя взглянула на него и рассмеялась.
– Я никогда не интересовала Сержа, любимый. Он слишком умен, чтобы жениться на бедной представительнице старой русской аристократии. Ему гораздо больше нравятся американские светские львицы.
Саймон наклонился и поцеловал ее, притянув к себе ближе.
– Он не представляет, что потерял.
На следующий день Зоя повела Аксель на ланч и увлеченно рассказала о своих планах. Она сразу выдала все Аксель, и, нервничая, призналась, что не хочет напрямую конкурировать с ней.
– Почему нет? – подруга удивленно взглянула на нее. – Разве Шанель не соперничает с Диор? А Эльза с ними обеими? Не говори глупости. Для бизнеса нет ничего лучше!
С такой точки зрения Зоя об этом не думала, но с облегчением вздохнула, услышав благословение Аксель.
Когда она увидела помещение, которое подыскал друг Саймона, то с первого взгляда влюбилась в него. Место было идеальным. Раньше здесь, на углу Пятьдесят четвертой и Пятой улиц, находился ресторан, до магазина «Аксель» было всего три квартала. Состояние оставляло желать лучшего, но, присмотревшись, Зоя поняла, что это то, чего она искала, более того, весь второй этаж тоже продавался.
– Возьми оба, – посоветовал Саймон.
– А не слишком много?
Помещение было огромным, поэтому ресторан и прогорел: клиентов у них было немного. Но Саймон помотал головой, опираясь на свое интуитивное понимание того, что и как работает в бизнесе.
– Ты можешь продавать женскую одежду на первом этаже, а мужскую – на втором, и, если все получится, – он подмигнул своему другу, – мы сможем купить все здание. Вообще, возможно, стоит сделать это прямо сейчас, пока они не смекнули и не взвинтили цены слишком высоко.
Саймон сделал несколько расчетов в блокноте.
– Действуй, Зоя. Покупай.
– Купить? – Она едва не подавилась словами. – Что я буду делать с остальными тремя этажами?
– Сдай их в аренду на год. Если дело пойдет хорошо, ты сможешь забирать себе ежегодно по этажу. Возможно, в один прекрасный день ты чертовски обрадуешься, что тебе принадлежит все здание.
– Саймон, но это же безумие!
Впрочем, она была так воодушевлена, что едва ли смогла бы устоять. Зоя никогда и помыслить не могла, что у нее будет свой магазин, и вот оказалась в самой гуще подготовки к его открытию. Они наняли архитекторов и Элси де Вулф. Теперь неделями Зоя была окружена планами, рисунками и чертежами, по всей библиотеке были разбросаны образцы мрамора, тканей, деревянных панелей. В доме воцарился хаос, и в конце концов Саймон выделил ей стол в своем офисе и отдельную секретаршу в помощь. Знаменитый репортер Чолли Никербокер даже упомянул о готовящемся открытии в своей колонке, а в «Нью-Йорк таймс» вышла целая статья. «Берегись, Нью-Йорк!» – гласил заголовок. «Когда в июле прошлого года Зоя Юсупова, некогда великолепная графиня из «Аксель», и Саймон Хирш, владелец модной империи на Седьмой авеню, объединили свои силы, они, вероятно, задумали нечто грандиозное!» Эти слова стали пророческими.
В марте Зоя с мужем направились в Париж, чтобы сделать закупки для производства Саймона и приобрести основные вещи для первой коллекции Зои. На этот раз она приобретала все, что ей понравилось, ведь оглядываться на мнение Аксель теперь не было нужды. Никогда в жизни она так не развлекалась, к тому же Саймон дал ей неограниченный бюджет. Они остановились в «Георге V» и наслаждались редкими моментами наедине друг с другом – как будто это снова был их медовый месяц. Через месяц после отплытия они вернулись в Нью-Йорк счастливые, отдохнувшие и еще более влюбленные друг в друга. Их возвращение было омрачено только новостью о том, что Сашу отчислили из школы. В двенадцать она превращалась в маленького монстра.
– Что произошло, Саша?
Она решила спокойно поговорить с ребенком вечером в день приезда. Как и в прошлом году, Николай встречал их на пристани, но в этот раз он приехал в новеньком «Дюсенберге», который Саймон успел заказать, прежде чем их перестали выпускать в прошлом году. Николай безумно обрадовался встрече, а потом рассказал новости о сестре. Она стала ходить в школу с накрашенными губами и ногтями, а потом была поймана целующейся с одним из учителей. Его уволили без долгих церемоний, но и Сашу отчислили без надежды на восстановление.
– Почему? – снова спросила Зоя у дочери. – Что заставило тебя так поступить?
– Мне было скучно, – пожала плечами Саша, – да и глупо ходить в школу для девочек.
Саймон платил за ее обучение в школе Мэримаунт, и Зоя была рада, что теперь дочь учится в лучшей школе, чем та, которую она могла бы себе позволить. Николай продолжал учиться в школе Тринити, как и до их свадьбы, и ему там нравилось. Сыну оставалось два года до поступления в Принстонский университет, где учился его отец. Саша продержалась в Мэримаунте шесть месяцев, и теперь ее оттуда выгнали и она не соизволила хотя бы притвориться расстроенной. Во всей школе было только два учителя-мужчины – по музыке и по танцам, остальные предметы преподавали монахини. Но даже в таких условиях Саша умудрилась натворить бед! Зоя гадала, не было ли это местью за то, что мама уехала так надолго и была так воодушевлена новым делом. Впервые за все время Зоя подумала, стоило ли вообще затевать всю эту историю с магазином. Но теперь было уже поздно. Она заказала все коллекции американских производителей до того, как отправилась в Европу, и теперь вторая часть товаров была куплена в Париже. Зоя должна была открыть этот магазин во что бы то ни стало. У дочери была масса времени, чтобы натворить бед. Но не только о Саше волновалась Зоя.
– Неужели тебе нисколько не стыдно? – спросила Зоя. – Подумай о том, как мило было со стороны Саймона вообще отправить тебя туда учиться.
Но девочка только пожала плечами, и Зоя почувствовала, что ей так и не удалось достучаться до дочери.
Зоя зашла в спальню и увидела, что Саймон распаковывал вещи.
– Мне очень жаль, Саймон. Это такая неблагодарность с ее стороны.
– Что она сказала? – Саймон обернулся и встревоженно посмотрел на жену. Что-то в поведении Саши беспокоило его последние несколько месяцев. Девочка не раз кидала на него голодные взгляды, которые подтолкнули бы менее порядочного человека вести себя с ней как с женщиной, а не как с ребенком, но он и словом не обмолвился об этом Зое. Просто продолжил обращаться с Сашей как с маленькой, что только раззадоривало ее. Но, в конце концов, она и была всего лишь двенадцатилетней хорошенькой девочкой. В ней соединились холодная немецкая красота бабушки и русский огненный темперамент матери. Сочетание вышло пугающим.
– Она расстроена? – спросил Саймон.
Зоя в смятении помотала головой.
– Если бы она хотя бы расстроилась.
Но в Саше не было ни капли раскаяния.
– Что ты будешь делать?
– Искать другую школу, наверное. Хотя для этого уже поздновато.
Была середина апреля.
– Я могла бы нанять репетитора до осени, но не уверена, что это пойдет ей на пользу.
Но Саймону идея понравилась.
– Возможно, так нужно сделать, по крайней мере на время. Это снимет с нее давление.
Только если репетитором будет женщина. Но Зое удалось найти только нервного молодого мужчину, который заверил ее, что легко справится с Сашей. Его хватило на месяц. После чего он в ужасе сбежал, не рассказав Зое, что накануне девочка встретила его в ночной сорочке, которая, очевидно, принадлежала ее матери, а потом заявила, что хочет, чтобы он ее поцеловал.
– Ты несносна! – днем и ночью говорил сестре Николай.
Ему было почти шестнадцать, и он понимал поведение сестры лучше, чем мать. А она дралась с братом, расцарапывая ему лицо, как кошка, когда злилась. Даже Саймон тревожился за девочку, но, когда он почти терял надежду, она вдруг становилась послушной и невероятно очаровательной.
Ремонтные работы в магазине шли без сучка без задоринки, и в июле они поверили, что смогут открыться в сентябре. В этот год они отметили годовщину свадьбы в арендованном доме на Лонг-Айленде, через два дня после того, как Амелия Эрхарт пропала над Тихим океаном. Николай восхищался летчицей и по секрету сказал Саймону, что мечтает когда-нибудь научиться летать на самолете. А Чарльз Линдберг был кумиром его детства. Точно так же Николай был увлечен дирижаблем «Гинденбург», который взорвался над Нью-Джерси в начале мая. К счастью, когда сын попытался уговорить Зою и Саймона полететь на нем в Европу, Зоя отнеслась к идее очень настороженно. К тому же они все равно хотели плыть на корабле в память о том, как год назад пересекли океан на «Куин Мэри».
– Ну, миссис Хирш, что вы об этом думаете?
Было начало сентября, и они находились в обувном отделе ее магазина, на этаже с женской одеждой.
– Все, как ты хотела?
На ее глазах выступили слезы, когда она с восхищением огляделась вокруг, не в силах произнести ни слова. Элси де Вулф удалось создать атмосферу красоты и элегантности благодаря сочетанию бледно-серого шелка и розового мрамора в отделке. Зал заливал мягкий свет, а на прекрасных столах эпохи Людовика XV стояли большие букеты шелковых цветов.
– Это похоже на дворец!
– Ты этого достойна, любимая.
Саймон поцеловал ее, и этот вечер они отпраздновали шампанским. Магазин должен был открыться на следующей неделе блестящей вечеринкой, на которую пригласили все сливки нью-йоркского общества. Свое платье на церемонию открытия Зоя купила в «Аксель», над чем обе посмеялись.
– Это полезно для бизнеса! В следующей рекламе я скажу, что графиня Зоя покупает у меня!
Женщины стали верными подругами, и обе знали, что уже ничто не сможет этого изменить.
Зоя и Саймон долго размышляли о названии магазина, пока наконец в глазах Саймона что-то сверкнуло и он закашлялся:
– Придумал!
– И я, – Зоя гордо улыбнулась. – Хирш и Ко.
– Нет, – простонал Саймон, услышав столь неромантичное название. – Не знаю, почему раньше об этом не подумал. «Графиня Зоя»!
Название показалось ей слишком вычурным, но в конце концов он ее уговорил. Это то, чего хотели люди – прикоснуться к таинству аристократизма, иметь титул, даже если его придется купить, а в данном случае – купить одежду, которую выбрала для них графиня. В газетах и журналах бесконечно писали о «Графине Зое», и впервые за много лет Зоя принимала приглашения на вечеринки. Ее представляли как графиню Зою, а ее мужа – как мистера Хирша, и возле нее постоянно крутились светские львицы и дебютантки. Она всегда выглядела изысканно в простом платье – от «Шанель», «Мадам Гре» или «Ланвена». Общество с нетерпением ждало открытия магазина, и женщины были убеждены, что, выйдя из него, они будут выглядеть точно как Зоя.
– У тебя все получилось, дружок, – прошептал ей на ухо Саймон во время церемонии открытия. Вокруг толпились все самые важные представители нью-йоркского общества.
Аксель прислала Зое почти двухметровую орхидею фаленопсис. «Bonne chance, mon amie, affectueusement, Axelle» [13 - «Удачи, дружок. С любовью, Аксель» (фр.).], – было написано в карте, и на глазах Зои выступили слезы, когда она ее читала.
– Это была твоя идея.
– Это наша мечта.
Саймон улыбнулся – в каком-то смысле это был их ребенок. На открытии присутствовали и Зоины дети. Саша надела белое кружевное платье. Оно выглядело скромно и было похоже на то, что могли бы носить в детстве царские дети или сама Зоя, именно поэтому она и купила его в Париже. А Николай, которому исполнилось шестнадцать, выглядел невероятным красавцем в своем первом смокинге с подаренными Саймоном запонками, – маленькие сапфиры, обрамленные бриллиантами, на белом золоте. Они были красивой семьей, и фотографы снимали их вместе и каждого по отдельности, а Зоя снова и снова позировала с разными блестящими дамами, которые должны были стать ее клиентками.
И с этого дня магазин не пустовал. Женщины приезжали на «Кадиллаках», «Пирс-Эрроу», «Роллс-Ройсах». Иногда ко входу подкатывали «Паккарды» и «Линкольны», а однажды заехал сам Генри Форд, чтобы купить шубу для жены. Зоя планировала продать только несколько шуб, она хотела, чтобы большинство пальто были от Саймона. Но Барбара Хаттон заказала пелерину из горностая, а миссис Астор – длинную соболью шубу. К концу года судьба «Графини Зои» была решена, а результаты рождественских распродаж ошеломляли. Даже отдел мужской одежды на втором этаже поживал неплохо. Мужчины делали покупки в комнатах, отделанных деревом, с красивыми каминами, пока их женщины тратили состояния в примерочных с серым шелком. Это было все, о чем Зоя мечтала, даже более того, и в канун Рождества на Парк-авеню семейство Хирш счастливо поднимало бокалы с шампанским и поздравляло друг друга.
– За нас! – Зоя подняла свой бокал.
На ней было черное бархатное платье, пошитое специально для нее Диором.
Саймон только улыбнулся, вновь поднимая бокал.
– За графиню Зою!
Глава 42
В конце следующего года Зое пришлось открыть еще один этаж – покупка Саймоном всего здания оказалась провидческой. Отдел мужской одежды переместился на третий этаж, а на втором теперь продавались меха и эксклюзивные платья, кроме того, там был небольшой бутик с одеждой для детей клиентов. Маленьких девочек водили туда выбирать наряды для праздников и первые вечерние платья. Зоя продавала даже крестильные рубашечки, в большинстве своем привезенные из Франции, и все такие прелестные, как те, что она видела в детстве в царской России.
Ее собственная дочь любила заходить и, стоило ей только захотеть, выбирать здесь себе новые платья. Но в конце концов Зоя урезонила ее. У Саши был неутолимый аппетит к дорогой одежде, и Зое не хотелось чрезмерно баловать девочку.
– Почему нет? – Саша зло надула губы, когда Зоя в первый раз сказала ей, что она не может ходить за покупками, когда ей заблагорассудится.
– Потому что у тебя уже и так много прекрасных вещей и ты вырастаешь из некоторых раньше, чем успеваешь надеть.
В тринадцать Саша была высокой и тонкой, как когда-то Наталья. Она была выше матери почти на голову. Николаю исполнилось семнадцать, и он возвышался над ними обеими. Это был его последний год в школе перед университетом.
– Я бы хотел сразу заняться бизнесом, как ты, – с восхищением повторял он Саймону.
Саймон был добр к ним ко всем, и Николай обожал его.
– Когда-нибудь займешься, сынок. Не спеши так. Если бы у меня, как у тебя, была возможность пойти в колледж, мне бы это понравилось.
– Иногда мне кажется, что это напрасная трата времени, – признавался Николай, но знал, что его мать хочет, чтобы он поступил в Принстон.
К тому же университет находился не так далеко от Нью-Йорка, и Николай собирался приезжать в город при каждом удобном случае. Он много общался с друзьями, но, в отличие от сестры, учился прекрасно. В тринадцать Саша стала красавицей, и ей легко можно было дать и все восемнадцать, когда она, покачивая бедрами, шла по комнате в платьях, которые Зоя ей все же покупала.
– Эти слишком детские! – жаловалась она и глазела на вечерние платья в магазине. Она не могла дождаться, когда вырастет и сможет надеть их.
Она оскорбилась, когда Саймон предложил сводить ее на новый фильм Диснея «Белоснежка и семь гномов».
– Я уже не ребенок!
– Тогда не веди себя как маленькая, – поддел ее Николай.
Зато она захотела танцевать самбу и конгу, как Саймон и Зоя, когда они ходили в «Эль Марокко». Николай тоже хотел сходить с ними, но Зоя посчитала, что ему еще рано. Вместо этого Саймон отвел их в «21», и они серьезно поговорили о том, что происходит с евреями в Европе. Саймона сильно тревожило то, как вел себя Гитлер к концу 1938 года, и он был уверен, что войны не миновать. Но никто в Нью-Йорке, казалось, не волновался по этому поводу. Люди ходили на вечеринки, приемы и балы, и платья из магазина Зои разлетались стремительно. Она даже подумывала о том, не открыть ли еще один этаж, но, наверное, было слишком рано. Зоя опасалась, что бизнес может застопориться, но Саймон только смеялся над ее тревогами.
– Дорогая, признай уже, что ты ведешь дела очень успешно! И твой бизнес никогда не застопорится. При тех результатах, что ты достигла, успех уже не уйдет от тебя. Ты подкрепляешь свое имя качеством и стилем. Пока будешь держать марку, у тебя будут покупатели.
Она боялась признать, что он прав, и работала больше, чем раньше, и поэтому, когда позвонили из Сашиной школы, Зоя была в магазине. Девочку снова отстранили от уроков, на этот раз перед самыми рождественскими каникулами. В начале учебного года им удалось пристроить ее в Lycée Français [14 - Французский лицей (фр.).], небольшую школу, которой управлял один знаменитый француз. Но он не терпел непослушания, так что сам позвонил Зое, чтобы пожаловаться на мадемуазель. Зоя вызвала такси и поехала на Девяносто пятую улицу умолять его не исключать дочь. Выяснилось, что Саша прогуливала уроки и курила в бальной зале особняка, где располагалась школа.
– Вам следует наказать ее, мадам. Нужно придерживаться строгой дисциплины, иначе, боюсь, однажды мы все пожалеем.
Но после долгой беседы с Зоей он согласился не исключать девочку. Вместо этого после рождественских каникул ее оставили на испытательный срок. Саймон пообещал, что будет сам возить Сашу в школу каждый день, чтобы убедиться, что она туда добралась.
– Как ты думаешь, мне нужно будет уходить из магазина к моменту, когда она возвращается из школы? – спросила Зоя Саймона вечером.
Она испытывала огромную вину за то, что проводила в магазине так много времени.
– Не думаю, что ты должна так делать, – честно ответил Саймон. – Ей почти четырнадцать, она уже должна уметь занять себя до шести вечера, когда мы приходим домой.
Хотя он знал, что иногда Зоя возвращается после семи. В магазине всегда было столько дел, требовавших ее участия: и подгонки платьев по фигуре, за которыми она хотела присмотреть, и специальные заказы, которые она записывала сама, чтобы избежать ошибок. Одной из причин успеха была ее доступность для клиентов, которые требовали видеть графиню Зою.
– Ты не можешь все делать сама, – повторял ей Саймон, но про себя она думала, что должна это делать, так же как и быть дома с детьми.
Однако Николаю было почти восемнадцать, а Саше – всего на четыре года меньше, их уже сложно было назвать детьми.
– Ей просто придется вести себя прилично.
Когда вечером Саймон сказал это Саше, она вылетела из библиотеки и хлопнула дверью. Зоя заплакала.
– Иногда мне кажется, она расплачивается за жизнь, которую я вела раньше.
Она подняла лицо и посмотрела на него с печалью в глазах. Зоя ужасно переживала за Сашу, а Саймон злился на девочку.
– Когда она была маленькой, я все время пропадала на работе, а теперь… кажется, что уже невозможно что-то исправить.
– Тебе не нужно ничего исправлять, Зоя. У нее есть все, о чем только можно мечтать, включая мать, которая ее обожает.
Беда была в том, что девочку избаловали, и он не хотел быть тем, кто скажет это вслух. Отец потакал ее капризам, когда она была маленькой, а Зоя и Николай нянчились с ней после его смерти. Зоя баловала и Николая, но он от этого стал только добрее и рассудительнее, ценил все, что Саймон делал для него, в отличие о Саши, которая хотела все больше и больше, да еще и устраивала скандалы почти каждый день. Если она не хотела новое платье, то хотела новые туфли или поездку, или она жаловалась, что они не поехали в Швейцарию на курорт Санкт-Мориц, или же ворчала, что у них нет своего загородного дома. Но несмотря на состояние, которое заработал Саймон, ни он, ни Зоя не имели склонности к чрезмерной роскоши. Она обладала богатством и прежде, но то, что теперь связывало ее и Саймона, было гораздо важнее.
Зоины тревоги по поводу Саши почти испортили их рождественские каникулы, и после православного Рождества она и вправду стала выглядеть больной. Она была бледной, много работала в магазине, как будто хотела утопить там свои печали. Чтобы приободрить жену, Саймон объявил, что везет ее без детей в Сан-Валли – кататься на лыжах. Это разозлило Сашу еще больше. Она хотела поехать с ними, но Саймон твердо сказал, что ничего не выйдет. Она останется в Нью-Йорке и будет ходить в школу. И теперь, когда они уехали, девочка делала все возможное, чтобы испортить им отдых. Сначала она позвонила и сказала, что собака заболела, но на следующий день Николай сообщим им, что Саша солгала. Тогда она вылила чернила на ковер в своей комнате, и, наконец, из школы позвонили и сказали, что она снова прогуливала. Все, о чем мечтала Зоя, – поскорее вернуться домой и призвать дочь к порядку. Но Зоя так волновалась, что ее тошнило всю обратную дорогу в поезде, и, когда они приехали в Нью-Йорк, Саймон настоял на том, чтобы жена пошла к доктору.
– Что за глупости, Саймон, я просто устала, – огрызнулась Зоя, что было на нее не похоже.
– Все равно. Ты выглядишь ужасно. Даже моя мать сказала, что беспокоится за тебя, когда увидела тебя вчера.
Зоя рассмеялась: Софья Хирш обычно жаловалась на ее конфессию, а не на здоровье. Но в конце концов она согласилась сходить к врачу на следующей неделе, хотя и чувствовала себя глупо. Она знала, что просто много работает и волнуется из-за Саши, хотя дочь казалась более спокойной после того, как они вернулись из Сан-Валли.
Однако Зоя совершенно не была готова к тому, что сказал ей доктор после осмотра.
– Вы беременны, миссис Хирш, – он благодушно улыбнулся ей через стол, – или мне называть вас графиней Зоей?
– Я – что?! – Она уставилась на него, не веря своим ушам.
Зое было сорок лет, и меньше всего на свете ей хотелось ребенка, пусть даже ребенка Саймона. Когда они поженились два с половиной года назад, то договорились, что об этом не может быть и речи. Зоя знала, что Саймон сожалел об их решении, но теперь, когда у нее на руках был магазин, это было бы в любом случае нелепо. «Это же просто нелепо!» – думала Зоя, когда смотрела на доктора в недоумении.
– Но этого не может быть!
– Но так и есть.
Он задал ей несколько вопросов и подсчитал, что ребенок должен родиться в районе первого сентября.
– Ваш муж будет рад?
– Я… он… – Зоя не могла говорить, в глазах у нее стояли слезы, и, пообещав прийти через месяц, она выбежала из кабинета.
За ужином в этот вечер она не проронила ни слова, выглядела так, как будто кто-то умер, и Саймон несколько раз с тревогой посмотрел на нее. Но он дождался момента, когда они остались наедине в библиотеке, и только тогда спросил, что сказал доктор.
– Что-то не так?
Он понимал, что не сможет жить, если с ней что-нибудь случится, и по ее глазам видел, что она чем-то ужасно расстроена.
– Саймон, – она посмотрела на него с мукой в глазах, – я беременна.
Он уставился на нее, а потом внезапно кинулся к ней и обнял, крича от радости:
– О, дорогая!.. О, дорогая!.. Господи, я так люблю тебя, Зоя!
Когда она снова посмотрела на него, то увидела, что он смеется и плачет одновременно, и у нее не хватило духа сказать ему, что сегодня она думала даже об аборте. Зоя знала, конечно, что эта процедура опасна, но знала и то, что несколько ее клиенток делали и выжили, а она была слишком стара, чтобы заводить ребенка.
Никто не рожает детей в сорок. Никто из ее знакомых, по крайней мере, никто в здравом уме. Глаза ее наполнились слезами, и она с раздражением посмотрела на мужа.
– Чему ты радуешься? Мне сорок лет. Я слишком стара, чтобы рожать.
Саймон встревоженно посмотрел на нее, и Зоя расплакалась.
– Так сказал врач?
– Нет! – запальчиво крикнула она и высморкалась. – Он сказал: «Поздравляю!»
Саймон только рассмеялся, а она принялась нервно мерить комнату шагами.
– А как же магазин? Саймон, подумай о магазине! А как же дети?
– Им это будет полезно, – он спокойно сел на стул с таким видом, словно завоевал мир. – Николай в следующем году идет в колледж Принстонского университета, и, думаю, он будет в любом случае за нас рад. А Саше пойдет на пользу, если она перестанет быть младшенькой в семье. Как бы то ни было, ей придется смириться. И с магазином все будет прекрасно. Ты можешь ходить туда на несколько часов каждый день, а после родов наймем няню…
Он все уже распланировал, и Зоя, не выдержав, набросилась на него. Она постоянно много работала, а настроение Саши то и дело менялось, и меньше всего Зое сейчас был нужен ребенок – он мог нарушить и без того хрупкое равновесие.
– Несколько часов? Ты думаешь, я смогу управлять магазином, появляясь на несколько часов в день? Саймон, ты сошел с ума!
– Нет, не сошел, – со спокойной улыбкой сказал он. – Но я схожу с ума по своей жене…
Он посмотрел на нее, как мальчишка, с сияющей улыбкой. В сорок три он все же станет отцом.
– Я стану папой!
Он выглядел таким довольным, что весь ее боевой настрой пропал, и она без сил опустилась на диван и зарыдала сильнее.
– О, Саймон… Как это могло произойти?
– Иди сюда, – он придвинулся к ней и обнял за плечи. – Я тебе объясню…
– Прекрати, Саймон!
– Почему? Теперь ты все равно не сможешь забеременеть.
Он веселился, потому что знал, какой осторожной она была, но судьбу не обманешь, и он не позволит ей ничего менять. Зоя уже мрачно намекнула, что все можно «изменить», и он понимал, что она имеет в виду, но об этом не могло быть и речи. Саймон не собирался позволять жене рисковать жизнью, избавляясь от ребенка, о котором мечтал всю жизнь.
– Зоя… дорогая… успокойся на минутку и подумай. Ты будешь работать столько, сколько сможешь. Возможно, ты сможешь сидеть в своем кабинете до самых родов, если не будешь слишком много носиться по магазину. А после можешь вернуться на работу, и ничего не изменится, кроме того, что у нас будет красивый малыш, которого мы будем любить всю жизнь. Разве это так ужасно, дорогая?
Когда он так объяснял, все казалось не таким уж ужасным, к тому же он был так добр к ее детям, что она не могла отказать ему в его собственном ребенке. Она вздохнула и снова высморкалась.
– Когда он вырастет, то будет смеяться надо мной. Решит, что я его бабушка, а не мама!
– Не будет, если ты будешь выглядеть как сейчас. И я не вижу причин, почему это должно поменяться.
Она все еще была красива, и в сорок выглядела почти девочкой. Ее возраст выдавало только наличие семнадцатилетнего сына, но Зоя так гордилась им, что постоянно о нем говорила. И если бы не это обстоятельство, никто бы не дал ей больше тридцати.
– Я так люблю тебя, – снова заверил ее Саймон, и вдруг лицо Зои побледнело – она вспомнила о дочери.
– Что мы скажем Саше?
– Хорошие новости, – он нежно улыбнулся жене, – что у нас будет ребенок.
– Думаю, она ужасно расстроится.
Но оказалось, что они сильно недооценили реакцию Саши. Никто из них не был готов к урагану, который обрушился на Парк-авеню, когда Зоя рассказала ей о беременности.
– Ты что?! Это самое отвратительное, что я когда-нибудь слышала! Что я скажу моим друзьям?! Меня в школе засмеют, и это будет из-за тебя! – накинулась она на несчастную Зою.
– Дорогая, я не стану любить тебя меньше. Ты же это понимаешь? – беспомощно произнесла та.
– Мне все равно! Если у вас будет ребенок, жить я здесь не стану!
Саша хлопнула дверью и в тот же день пропала после школы. Только через два дня они узнали, что девочка скрывается у подруги. К тому времени Зоя и Саймон уже позвонили в полицию. Саша встретила их в гостиной чужой квартиры, с вызовом глядя в их убитые горем лица. Зоя тихо попросила пойти с ними домой, девочка отказалась, и вдруг в первый раз Саймон впал в бешенство.
– Быстро собирай свои вещи! Поняла?
Он схватил Сашу за руку и сильно встряхнул. Девочка изумленно на него уставилась: с Саймоном никогда прежде такого не случалось, и ей казалось, что он обладает бесконечными запасами терпения. Но даже у него был предел.
– А теперь иди, возьми шапку, пальто и что ты там еще сюда принесла. Ты идешь с нами, и, если ты не начнешь вести себя прилично, я отдам тебя в монастырь.
На мгновение она поверила ему. Он не хотел, чтобы у жены был выкидыш из-за избалованной дочки. Саша вернулась в гостиную через минуту, держа свои вещи, выглядела она спокойнее, хотя и была напугана Саймоном. Зоя многословно извинилась перед матерью Сашиной подруги. Они спустились вниз и уехали домой, где, стоило им переступить порог, Саймон поставил Саше условие:
– Если ты, Саша Эндрюс, еще хоть раз доставишь своей матери неприятности, я выпорю тебя, поняла? – прогремел он, но Зоя внутренне улыбнулась. Она знала, что он никогда не поднимет руку на ребенка, да и вообще на человека. Но Саймон был так зол, что его лицо побелело. Вдруг ей стало страшно, что у него может случиться сердечный приступ, как у Клейтона.
– Иди к себе, Саша, – холодно произнесла Зоя.
Девочка молча повиновалась, наконец удивленная их реакцией. Николай тихо вошел в комнату и посмотрел на них.
– Надо было давно так сделать. Думаю, ей это нужно. Крепко шлепнуть по заднице, – он озоровато рассмеялся, а Саймон немного расслабился. – Буду счастлив помочь в любое время.
Тут Николай с улыбкой, которая часто напоминала Зое о брате, повернулся к матери:
– Я просто хотел, чтобы вы знали, я очень рад малышу.
– Спасибо, милый!
Она подошла к нему и обняла одной рукой своего высокого красивого сына, смущенно глядя на него.
– Тебе не стыдно, что у твоей старой матери будет ребенок?
– Если бы у меня была старая мать, возможно, я и смутился бы.
Николай улыбнулся ей, и секунду спустя посмотрел Саймону в глаза и увидел в них любовь. Мальчик подошел к нему и обнял.
– Поздравляю, отец, – тихо сказал Николай, крепко сжав его в объятиях, и Саймон, не сдерживаясь, заплакал. В первый раз мальчик назвал его отцом. Новая жизнь началась не только для Саймона и Зои, а для них всех.
Глава 43
В апреле 1939-го в парке Флашинг-Медоус открылась Всемирная выставка. Зоя очень хотела пойти туда, но Саймон ее не пустил. Туда стекались толпы людей, а она была на пятом месяце беременности. Зоя все еще работала полный день в магазине, хотя и стала осторожнее, чем раньше. Поэтому Саймон повел на выставку детей, и оба они пришли в восторг, когда ее увидели. Даже Саша вела себя прилично, как, впрочем, почти все время с памятного приступа ярости Саймона. Но она продолжала препираться с Зоей, когда понимала, что избежит наказания, а это случалось довольно часто.
В июне компания «Пан Ам» запустила первые трансатлантические пассажирские авиарейсы. Николай ужасно хотел полететь в Европу на боинге «Дикси Клиппер», но Саймон ему не разрешил. Он считал, что это слишком опасно, а главное, он все больше тревожился из-за ситуации в Европе. Вместе с Зоей весной они снова съездили туда на «Нормандии», чтобы купить одежду для магазина и ткань для его пальто. Но Саймон везде чувствовал напряжение и ощущал антисемитские настроения больше, чем в предыдущие поездки. Теперь он был уверен, что скоро разразится война, поэтому вместо Европы предложил Николаю поездку в Калифорнию, чем тот остался доволен. Юноша слетал в Сан-Франциско, был очарован всем, что там увидел, а когда вернулся, крайне удивился тому, как мать увеличилась в размерах. В августе Зоя все же перестала ходить в магазин, но звонила туда каждые полчаса. Она не знала, чем заняться, когда не работала. Саймон приносил ей любимые сладости, книги и журналы, но все, о чем она могла думать, – это детская, которую должны были переделать из гостевой комнаты рядом с библиотекой. Каждый день Саймон заставал ее там за складыванием крохотных детских вещей. Эта сторона ее характера была прежде ему незнакома. Зоя даже перебрала вещи в шкафах и переставила мебель в их спальне.
– Не усердствуй так, Зоя, – поддразнил он ее, – мне уже страшно вечером возвращаться домой. Я могу сесть в кресло, которое уже переставили.
Она вспыхнула, смутившись.
– Не знаю, что со мной происходит. Мне кажется, я испытываю постоянную потребность содержать дом в порядке.
Она переделала и Сашину комнату, когда та была в лагере для юных леди у Адирондакских гор, и Саймон был рад, что хотя бы сейчас не приходится волноваться из-за девочки. Там, кажется, все шло хорошо, только раз она убежала от вожатых, чтобы с подружками пойти на танцы в ближайшей деревне. Когда их нашли, Саша возглавляла цепочку танцующих конгу, и ее сразу увели обратно, но, к счастью, не стали пугать, что отправят домой. Саймон хотел, чтобы Зоя отдохнула перед родами.
В конце августа Германия и Россия поразили мир, подписав пакт о ненападении, но Зою мировые новости не интересовали. Она была слишком занята звонками в магазин и перестановками в квартире. Первого сентября Саймон пришел домой и предложил ей сходить в кино. Саша должна была вернуться завтра вечером, а Николай уезжал в Принстонский университет на следующей неделе. Но в тот день он встречался с друзьями, хвастаясь машиной, которую Саймон подарил ему, чтобы юноша взял ее в колледж. Это был новый «Форд»-купе, только-только с конвейера в Детройте, со всеми дополнительными функциями, которые только могли быть.
– Ты слишком щедр, – улыбнулась Зоя, как всегда, испытывая благодарность за все, что он делал для детей.
Саймон успел заехать в магазин и рассказал ей все новости, но заметил, что жена чувствует себя хуже, чем утром.
– С тобой все в порядке, милая?
– Все хорошо.
Но она сказала, что слишком устала, чтобы идти в кино. Они легли спать в десять вечера, а час спустя Саймон почувствовал, что она ворочается, а затем услышал слабый стон и включил свет. Зоя лежала рядом и держалась за живот, глаза ее были закрыты.
– Зоя? – Саймон не знал, что делать. Он вскочил с постели, заметался по комнате, ища одежду, не в состоянии вспомнить, где ее оставил. – Не двигайся. Я позвоню доктору.
Он даже не мог вспомнить, где телефон, а она лежала в постели и смеялась над ним.
– Я думаю, это всего лишь несварение желудка.
Но в следующие два часа несварение стало гораздо хуже, и в три часа ночи Саймон позвонил консьержу с просьбой вызвать такси. Он помог Зое одеться и сесть в такси, которое ожидало их на улице. Теперь она едва могла говорить, ей было трудно идти, и Саймона охватил ужас. Внезапно его перестал заботить ребенок, он просто хотел, чтобы с женой все было хорошо. Он был в панике, когда ее увозили от него в больнице, и, когда солнце взошло, Саймон все мерил шагами коридоры. Он подпрыгнул, когда час спустя медсестра коснулась его плеча.
– С ней все в порядке?
– Да, – улыбнулась медсестра, – у вас родился красивый мальчик, мистер Хирш.
Саймон посмотрел на нее, а когда она ушла, заплакал. Через полчаса ему разрешили увидеть Зою. Когда он на цыпочках зашел в палату, жена мирно дремала, держа малыша на руках, и он в изумлении остановился, когда в первый раз увидел своего сына. У мальчика была такая же шапка черных волос, как и у него, а маленькие пальчики обвились вокруг пальца матери.
– Зоя? – прошептал Саймон, стоя в большой, залитой солнцем палате. – Он такой красивый, – пробормотал он, когда Зоя открыла глаза и улыбнулась.
Ребенок оказался слишком большим, и роды были трудными, но и сразу после них Зоя знала, что все было не напрасно.
– Он похож на тебя, – сказала она голосом, охрипшим от анестезии.
– Бедный малыш, – его глаза снова наполнились слезами, и он нагнулся, чтобы поцеловать ее. Никогда в своей жизни он не был так рад, а Зоя светилась счастьем и гордостью, когда нежно провела по черным шелковистым волосам.
– Как мы его назовем?
– Может быть, Мэтью? – прошептала она, когда Саймон посмотрел на сына.
– Мэтью Хирш.
– Мэтью Саймон Хирш, – сказала она, и тут же задремала с сыном на руках, а ее муж так и смотрел на них. Слезы радости капали на ее рыжие волосы, когда он нагнулся, чтобы поцеловать ее.
Глава 44
Мэтью Саймону Хиршу был всего день и он все еще находился в больнице, когда в Европе разразилась война. Великобритания и Франция объявили войну Германии, когда Германия вторглась в их государство-союзник Польшу. Саймон пришел в палату к Зое и с мрачным видом сообщил новости, но спустя мгновение почти все забыл, держа на руках Мэтью и наблюдая за тем, как ребенок жадно зовет мать.
Когда Зоя вернулась в квартиру на Парк-авеню, Саша была дома. Даже она не могла противостоять очарованию малыша, который был похож на Саймона.
– У него нос как у мамы, – объявила она с удовольствием, когда в первый раз держала его на руках, пораженная тем, какое у него все маленькое и идеальное. В четырнадцать Саша была еще слишком мала, чтобы навещать мать в больнице, но Николай успел познакомиться с братом перед отъездом в Принстонский университет. – И уши как у меня, – хихикнула Саша, – но все остальное – как у Саймона.
27 сентября Варшава сдалась после жестокой атаки, погибло много людей. Саймон был сломлен этой новостью. Вместе с Зоей они проговорили всю ночь, и она вспоминала революцию. Происходящее сейчас было ужасно, и Саймон оплакивал евреев, которых убивали в Германии и Восточной Европе. Он делал все, что мог, для тех, кому удалось выбраться оттуда. Он организовал фонд помощи и пытался оформить документы для родственников, о которых раньше ничего не слышал. Люди в Европе по телефонным книгам звонили в Нью-Йорк людям с похожими фамилиями и умоляли о помощи, и Саймон никогда не отказывал. Но тех, кому он имел возможность помочь, было слишком мало. Другие погибали в концентрационных лагерях или на улицах Варшавы.
Когда Мэтью было три месяца, Зоя вернулась на работу, и в этот день Россия вторглась в Финляндию. Саймон постоянно следил за новостями из Европы, особенно за радиосообщениями Эдварда Р. Марроу из Лондона.
Было первое декабря, и Зоя была рада, что в «Графине Зое» много покупателей. Когда Саша пришла из школы, они всей семьей отправились смотреть «Волшебника страны Оз». Николай приехал из Принстона на каникулы и наслаждался домашним уютом, хотя они с Саймоном много говорили о войне.
На второй год учеба нравилась ему еще больше, и перед тем, как вернуться в университет, юноша опять отправился в Калифорнию на лето. В этот год Зоя из-за войны не смогла поехать за товаром в Европу, поэтому им пришлось остановиться на американских модельерах. Особенно ей нравились Норман Норель и Тони Трейна. Настал сентябрь 1941-го, и Саймон был уверен, что США вступят в войну, но Рузвельт все еще настаивал на том, что этого не произойдет. На продажах в магазине война точно не отразилась, и у Зои это был лучший год. Спустя четыре года после открытия она заняла все пять этажей здания, которое так предусмотрительно выкупил Саймон. Он приобрел еще четыре текстильные фабрики на юге страны, и дела его шли великолепно. У Зои в магазине был целый отдел его пальто, и она всегда дразнила его, называя своим любимым поставщиком.
Малышу Мэтью было уже два года, все любили его, даже Саша. Ей исполнилось шестнадцать – пора цветения, и по всем стандартам она была невероятной красавицей. Она была высокой и тонкой, как Зоина мать, но в отличие от королевского холода Натальи Саша была чувственна, что притягивало к ней мужчин, как пчел к меду. Зоя же была благодарна, что дочь не выгнали из школы и что девочка не совершала вызывающих поступков вот уже почти год. В качестве награды Саймон обещал зимой свозить их всех покататься на лыжах в Сан-Валли, и Николай очень хотел присоединиться к семье.
Саймон с детьми сидели в библиотеке и обсуждали свои планы на 7 декабря, когда Саймон включил приемник. Дома он любил слушать новости, но сейчас вдруг оцепенел, держа Мэтью на коленях. Он сунул малыша на руки Саше и выбежал в соседнюю комнату к Зое.
– Японцы скинули бомбы на Перл-Харбор на Гавайях.
– Боже мой…
Он потащил ее в другую комнату слушать новости, где диктор отрывисто объяснял, что случилось. Они словно приросли к полу. Мэтью дергал за пуговицу на блузке Зои, требуя к себе внимания, но она только взяла его на руки и прижала к себе. Все, о чем она могла думать, – Николаю двадцать лет. Она не хотела, чтобы он погиб, как ее брат, служивший в Преображенском полку.
– Саймон, что теперь будет?
Но интуитивно она уже все знала. Предсказания Саймона в конце концов сбылись. Их страна вступала в войну. Президент Рузвельт объявил об этом, и голос его был наполнен сожалением, но не таким глубоким, как сожаление Зои. Саймон записался в армию на следующее утро. Ему было сорок пять, Зоя умоляла его не идти, но когда он вернулся домой, то лишь печально посмотрел на жену.
– Я должен, Зоя. Я не смогу жить с собой в мире, если буду сидеть на заднице и ничего не сделаю, чтобы защитить свою страну.
Но он шел воевать не только за свою страну, но и за евреев в Европе. Дело свободы по всему миру было в опасности, он не мог отсиживаться и смотреть, как творится несправедливость.
– Пожалуйста… – умоляла Зоя, – пожалуйста, Саймон… – Горе поглотило ее. – Я не смогу жить без тебя.
Она уже прошла через это, она уже теряла любимых людей и знала, что больше этого не перенесет… Только не Саймон, такой нежный и родной, такой любящий.
– Я так люблю тебя. Не уходи. Пожалуйста…
Ею владел страх, но он не дал себя разубедить.
– Зоя, я должен.
Этой ночью они лежали рядом, и он ласково прикасался к ней своими большими руками, которые так нежно держали их сына. Этими руками он прикасался теперь к ней, прижимал ее к себе, а она плакала, боясь потерять мужчину, которого так сильно любила.
– Ничего не случится.
– Ты этого не знаешь. Ты слишком нужен нам, ты не можешь уйти. Подумай о Мэтью.
Зоя готова была сказать что угодно, чтобы Саймон остался, но и эти слова его не убедили.
– Я думаю о нем. Если мы не встанем и не начнем сражаться за добро и за правду, мир не будет стоить того, чтобы жить в нем, когда наш сын вырастет.
У него всегда болела душа из-за того, что произошло в Польше два года назад. Но теперь напали на его страну, и выбора у него не осталось. И даже пылкая любовь Зои этой ночью не поколебала его решимости: как бы сильно он ни любил ее, Саймон знал, что должен уйти. Его любовь к Зое была сравнима только с его чувством долга перед своей страной, и не важно, как дорого могло стоить исполнение этого долга.
На три месяца его отправили на учения в Форт-Беннинг в Джорджии, а после он заезжал на два дня домой перед отправкой в Сан-Франциско. Зоя хотела провести это время наедине с ним в уютной гостинице миссис Уитмэн, но Саймон чувствовал, что должен быть в это время дома с детьми. Николай приехал домой из Принстона, чтобы проводить Саймона, и двое мужчин торжественно пожали друг другу руки на Центральном вокзале.
– Позаботься о своей матери за меня, – тихо произнес Саймон в окружающем их грохоте, как всегда нежно, как всегда спокойно.
Даже Саша плакала. Мэтью тоже плакал, хотя и не понимал, что происходит. Он знал только, что его папа уезжает куда-то, его мама и сестра плачут, да и его старший брат кажется печальным.
Николай обнял мужчину, который был для него отцом последние пять лет, и в глазах у него стояли слезы, когда Саймон сказал ему:
– Береги себя, сынок.
– Я тоже хочу сражаться, – он сказал это тихо, чтобы мать не услышала.
– Пока рано, – ответил Саймон. – Постарайся доучиться. Они все равно могут призвать тебя.
Но Николай не хотел, чтобы его призвали, он хотел уехать в Англию и стать летчиком. Он размышлял об этом уже много месяцев, и в марте больше не смог терпеть. Саймон в это время был на Тихоокеанском фронте, и Николай объявил семье о своем решении на следующий день после семнадцатилетия Саши. Зоя и слышать об этом не хотела, она злилась и плакала.
– Разве недостаточно того, что ушел воевать твой отец, Николай? – Она начала так называть Саймона, и Николай не возражал. Он любил Саймона как отца.
– Мама, я должен. Разве ты не понимаешь?
– Нет, не понимаю. Почему бы тебе не оставаться в Принстоне, пока тебя не призвали? Саймон хочет, чтобы ты закончил университет, он сам тебе это говорил.
Она отчаянно пыталась уговорить сына, но чувствовала, что его не собьешь, поэтому сидела с ним в гостиной и плакала. Она уже страшно тосковала по Саймону, и не в силах была смириться с тем, что Николай тоже уйдет на войну.
– Я могу вернуться в Принстон, когда война закончится.
Но уже несколько лет Николай думал, что только теряет время. Ему нравилось в университете, но он хотел войти в реальный мир, работать, как Саймон, а сейчас воевать, как его отец на Тихоокеанском фронте. Саймон писал им, как только представлялась возможность, рассказывая, насколько было разрешено, о том, что творилось вокруг. Но сейчас больше чем когда-либо Зоя хотела, чтобы Саймон был здесь и уговорил сына вернуться в университет. Через два дня споров она поняла, что проиграла. А через три недели Николай отправился в Англию на учения. Зоя в одиночестве сидела в квартире, с горечью думая обо всех, кого потеряла, и о тех, кого боялась потерять: ее отец, брат, страна, в конце концов, а теперь еще муж и сын. Саша гуляла, а Зоя сидела и смотрела в пустоту. Она даже не услышала, как прозвенел звонок. Он звонил снова и снова, и она хотела вовсе не отвечать на него, но все же медленно поднялась. Ей никого сейчас не хотелось видеть. Она только хотела, чтобы ее мужчины вернулись домой прежде, чем с ними что-то случится. Она знала, что, если что-нибудь произойдет, она этого не перенесет.
– Да?
Зоя вернулась из магазина час назад, но даже работа не могла ее полностью увлечь в эти дни. Ничто не могло. Она все время думала о Саймоне, а теперь ей нужно было волноваться еще и о Николае, который летал бомбить Европу.
За дверью стоял мальчик в форме, он явно нервничал. За последние несколько месяцев парнишка возненавидел свою работу. Сейчас он смотрел на Зою и хотел, чтобы вместо него отправили другого. Она казалась милой женщиной: рыжие волосы стянуты в узел, улыбка на лице при взгляде на него – она не понимала, что сейчас будет.
– Вам телеграмма, мэм.
Взглянув на нее грустными глазами ребенка, он пробормотал:
– Мне очень жаль, – протянул телеграмму и отвернулся.
Он не хотел смотреть, как она откроет ее и прочитает известие. Черная рамка сказала все без слов, и у Зои перехватило дыхание. Она выдохнула, руки задрожали, когда она разрывала конверт, а на этаж приехал лифт, чтобы спасти мальчика. Он уже уехал, когда она прочитала слова: «С глубокой скорбью сообщаем Вам, что Ваш муж, Саймон Ишмаэл Хирш, был убит вчера…» Все остальное слилось в одно пятно. Она опустилась на колени в коридоре, зарыдала, произнося его имя… И вдруг вспомнила брата Николая, как он истекал кровью на мраморном полу дворца на Фонтанке…
Зоя лежала в коридоре и рыдала, казалось, прошло уже много часов. Ей страшно хотелось почувствовать его нежные прикосновения, снова увидеть его, почувствовать запах его одеколона… свежий запах мыла, которым он мылился, когда брился… что-нибудь… что-нибудь… Он больше никогда не вернется домой. Саймон ушел, как все остальные.
Глава 45
Когда Саша пришла домой, то обнаружила мать сидящей на полу в темноте. Узнав причину, она в первый раз в жизни поступила правильно. Она позвонила Аксель, которая приехала посидеть с подругой и распланировать поминальную службу. На следующий день «Графиня Зоя» была закрыта, двери завесили траурным крепом. Аксель оставалась в квартире с Зоей, которая сидела, словно окоченев, не в состоянии связно мыслить, только кивая, пока Аксель планировала поминальную службу. Казалось, Зоя не могла принять ни одного решения, что было на нее не похоже.
Последним смелым поступком Зои стал визит к родителям Саймона на Хьюстон-стрит прошлым вечером. Его мать кричала и выла в руках мужа, и Зоя ушла, спотыкаясь на ходу, хватаясь за руку Саши. Она ослепла от горя и боли, от потери мужчины, которого любила больше, чем кого-либо другого.
Служба напоминала агонию, звучали незнакомая литания и стенания матери Саймона. Зоя сжимала руки Аксель и Саши, а после они отвели ее домой, где она предалась нескончаемым рыданиям.
– Тебе нужно вернуться к работе как можно скорее, – резко сказала Аксель, посмотрев на Зою.
Аксель понимала, как легко пустить все на самотек, сдаться, с ней самой это почти произошло, когда умер ее собственный муж. У Зои такой роскоши не было. Ей следовало подумать о троих детях и о себе. Ей пришлось пережить уже не одну трагедию. И сейчас нужно было снова выкарабкаться, но Зоя лишь помотала головой, и, когда она холодно посмотрела на Аксель, по ее щекам все текли и текли слезы. Казалось, не осталось ничего, ради чего стоило бы жить.
– Я даже думать об этом не могу. Мне безразлично, что будет с магазином. Безразлично, что будет вообще. Только Саймон небезразличен.
– Но об этом следует подумать. Ты несешь ответственность перед своими детьми, собой, клиентами… и Саймоном. Ты должна продолжать работать в память о нем, продолжать строить то, что он помог тебе начать. Ты не можешь сдаться. Магазин был его подарком тебе, Зоя.
Это была правда, но магазин казался сейчас таким мелким, таким бессмысленным делом; разве оно имело значение без Саймона, с которым можно было разделить успех?
– Ты должна быть сильной. – Аксель протянула Зое стакан бренди из бара и настояла на том, чтобы Зоя сделала глоток при ней.
– Выпей все. Тебе станет легче.
Аксель стала строгой начальницей, и Зоя улыбнулась подруге сквозь слезы, но тут же зарыдала еще горше.
– Ты не затем пережила революцию и все, что произошло позже, чтобы сдаться сейчас, Зоя Хирш.
Его фамилия рядом с ее именем только вызвала новый поток слез, но Аксель приходила каждый день, пока не уговорила Зою вернуться в магазин. То, что та согласилась, казалось чудом, только длилось оно всего несколько минут. Зоя пришла в мрачной черной одежде и простых черных чулках, но, по крайней мере, она снова оказалась в своем кабинете. Минуты превратились в часы уже через несколько дней. В конце концов, она пришла и села за свой стол, но большую часть времени смотрела в пустоту и вспоминала Саймона. Каждый день она приходила на работу как робот. Саша снова перестала слушаться. Зоя понимала, что теряет над ней контроль, но сейчас не могла ничего предпринять. Ей было под силу лишь жить день за днем, час за часом; она пряталась в своем кабинете днем, а вечером шла домой, чтобы видеть сны о Саймоне. Даже когда она смотрела на маленького Мэтью, от боли у нее разрывалось сердце: малыш постоянно напоминал ей о его отце.
Юристы Саймона вот уже несколько недель пытались дозвониться до Зои, но она уклонялась от их визитов. Саймон оставил двух верных сотрудников руководить текстильными фабриками. Она знала, что там все под контролем, а у нее хватало хлопот и с собственным магазином, поэтому в дела Саймона она не вникала. Говорить с юристами о наследстве значило признать, что он ушел, а она не могла этого сделать. Она как раз думала о нем, вспоминая выходные в Коннектикуте, когда ассистентка тихо постучала в дверь кабинета.
– Графиня Зоя? – позвала женщина из-за двери, когда Зоя в очередной раз вытирала слезы. Она сидела за столом и смотрела на фотографию Саймона. Прошлым вечером она снова поссорилась с Сашей, но сейчас даже это казалось неважным.
– Сейчас выйду.
Зоя снова высморкалась и посмотрела в зеркало, чтобы поправить макияж.
– К вам пришли.
– Я не хочу никого видеть, – тихо сказала Зоя, немного приоткрыв дверь. – Скажи, что меня нет.
И чуть подумав, спросила:
– Кто это?
– Какой-то мистер Пол Келли. Он сказал, что это важно.
– Я не знаю его, Кристин. Скажи, что я вышла.
Девушка выглядела взволнованной: ее печалило, что Зоя так убивается с тех пор, как ее муж погиб, хотя это можно было понять. Все они в эти дни беспокоились о мужьях, братьях, друзьях и боялись страшных телеграмм с черной рамкой, как та, которую получила Зоя.
Зоя снова закрыла дверь, молясь, чтобы никто важный сегодня не пришел. Она не могла выносить все эти сочувствующие взгляды, добрые слова. Они делали только хуже. Но тут в дверь снова постучали. Это была Кристин, девушка нервничала и выглядела смущенной.
– Мистер Келли сказал, что подождет. Что теперь делать?
Зоя вздохнула. Она даже представить не могла, кто это. Может быть, муж покупательницы, клиент, который боялся, что она станет обсуждать любовницу с его женой. Иногда к ней приходили по такому поводу, и она всегда развеивала страхи мужчин со сдержанной вежливостью. Но со дня смерти Саймона она ни с кем не имела дело. Зоя снова подошла к двери и открыла помощнице; черное платье и черные чулки подчеркивали ее худобу. А глаза могли рассказать историю ее безмерного горя.
– Хорошо. Проводи его сюда.
Ей все равно нечем было заняться. Она ни на чем не могла теперь сосредоточиться. Ни здесь, ни дома, она никому не могла помочь. Так что она спокойно стояла, когда Кристин впустила высокого, изысканно одетого мужчину в темно-синем костюме с седыми волосами и голубыми глазами. Он был поражен ее красотой и мрачностью в этой черной одежде; смотрела она как будто сквозь него.
– Миссис Хирш? – здесь люди редко называли ее так, она печально кивнула, размышляя, кто он, но без особого интереса.
– Да?
– Меня зовут Пол Келли. Наша компания распоряжается… э-э… м-м… имуществом вашего мужа.
Он заметил, что Зоя совершенно убита горем. Она молча пожала ему руку и пригласила присесть на стул у своего стола.
– Мы много раз пытались связаться с вами. – Келли посмотрел на нее с легким укором, и Зоя заметила, что у него интересные глаза. У него был ирландский тип лица, и, как она и думала, когда-то он обладал черными как уголь волосами, но теперь они стали белее снега. – Вы не отвечали на наши звонки.
Впрочем, теперь ему стало ясно почему. Она выглядела совершенно опустошенной в своей печали, и Келли испытывал к ней глубокую жалость.
– Я знаю. – Она отвернулась. Потом, вздохнув, вновь посмотрела на него. – Если честно, я не хотела с вами общаться. Это сделало бы все еще реальнее. Это… – Ее голос сошел на шепот, и она вновь отвернулась. – …все это очень тяжело.
Он посмотрел на нее, кивнул, и между ними повисла долгая пауза. Было видно, что она ужасно страдает, но за этой болью он чувствовал огромную силу, силу, о которой сама она забыла.
– Я понимаю. Но нам необходимо знать ваше мнение по некоторым вопросам. Мы хотели предложить официальное оглашение завещания, но, возможно, в таких условиях… – У него пропал голос, когда их взгляды снова встретились. – Возможно, все что вам нужно знать, это то, что почти все имущество мистер Хирш оставил в форме траста вам и вашему общему сыну. При этом и его родители, и два дяди, а также ваши дети, миссис Хирш, – все получают большое наследство.
А потом очень официальным тоном добавил:
– Очень большое наследство, позволю сказать, по миллиону каждый, тоже в виде траста, конечно. Дети не смогут распоряжаться этой суммой, пока им не исполнится двадцать один год. Есть и другие условия, но, смею заверить, вполне разумные. Наш отдел трастов помогал ему в этом… – Он остановился на полуслове, увидев, как Зоя на него смотрит. – Что-то не так?
Он вдруг пожалел, что пришел. Она действительно не была готова выслушать то, о чем он говорил.
– По миллиону долларов каждому?
Это было гораздо больше, чем она могла предположить, они были ее детьми, не его. Она сидела как громом пораженная. Но это было так похоже на Саймона. Любовь к нему снова ножом полоснула по сердцу.
– Да, все верно. Кроме того, он хотел предложить вашему старшему сыну должность в его компании, когда он станет достаточно взрослым, конечно. Швейная фабрика, три текстильные – это большая компания, особенно сейчас, со всеми военными заказами, которые появились, когда мистер Хирш ушел на войну…
Он бубнил что-то, а Зоя пыталась все осознать. Это очень в духе Саймона – позаботиться о них всех и даже запланировать должность для Николая. Очень в духе Саймона… Если бы только он выжил и был с ними, вместо того чтобы оставлять им целое состояние.
– Какие заказы? – Ее мысли постепенно возвращались к жизни, нужно было все обдумать. Саймон построил огромный бизнес с нуля, и ради него она должна попытаться разобраться во всем. – Он не говорил мне ни о каких военных заказах.
– Он уехал, когда мы еще не были уверены, что получим их. Теперь во время войны фабрики Хирша будут поставлять всю ткань для военной формы.
Пол Келли взглянул на нее и снова был поражен ее красотой, элегантностью, спокойным чувством собственного достоинства. Она сидела перед ним, окутанная вуалью печали и боли от потери мужа.
– Боже… Что это значит с точки зрения продаж?
На мгновение Зое показалось, будто Саймон вернулся. Она знала, как он обрадовался бы полученному заказу, а когда юрист в общих чертах обрисовал ей, что это значило, она посмотрела на него, не веря собственным ушам.
– Но это же невозможно, да?
На ее губах появился намек на улыбку, и внезапно Зоя показалась ему гораздо моложе, уж точно не сорока трех лет, как было указано в документах, которые он читал. Теперь ей никак невозможно было дать ее настоящий возраст.
– Скажу прямо: после войны вы и ваш сын будете очень богаты. А на случай, если Николай станет работать в компании, мистер Хирш предусмотрел для него внушительный процент от прибыли.
Муж все продумал, но сейчас это казалось Зое слабым утешением. Что они будут делать со всем этим без Саймона? Но чем больше она слушала, тем больше понимала, что Аксель была права. Ее долг перед мужем продолжить дело, которое он создал. Это был его последний подарок ей, всем им. И она должна продолжать ради него и детей.
– Люди, которых он оставил за себя, в состоянии руководить всем этим?
Она поглядела на него, прищурив глаза, словно только теперь увидела, и он улыбнулся ей. Когда она улыбалась, то была очень красивой, красивее, чем он подумал, когда впервые увидел ее.
– Думаю, что да. Конечно, они должны отчитываться перед нами, и, – он посмотрел ей прямо в глаза, – перед вами. Мистер Хирш назначил вас директором всех компаний. Он ценил ваши деловые качества.
Пол Келли отвернулся: ее глаза наполнились слезами, ей стало трудно говорить – голос ушел, остался лишь шепот. Для нее Саймон значил гораздо больше, чем все его компании, но этот чужой человек никогда не поймет ее.
– Я очень его любила. – Зоя встала и подошла к окну, словно вглядываясь во что-то на Пятой авеню. Она не может сдаться. Ей нужно продолжать… ради детей… ради Саймона. Она повернулась и посмотрела на Пола Келли. – Спасибо, что пришли. – Она говорила сквозь слезы, и у него перехватило дыхание от ее красоты. – Возможно, я так никогда бы и не ответила на ваши звонки.
Она не хотела подходить к телефону. Не хотела смириться с потерей Саймона, но теперь поняла, что должна это сделать.
Он печально рассмеялся:
– Этого-то я и опасался. Поэтому пришел сам. Надеюсь, вы простите мне мое вторжение.
И затем добавил:
– Красивый магазин. Моя жена покупает здесь вещи при каждом удобном случае.
Зоя кивнула, думая о своих самых важных клиентках, которых она забросила, почти совсем забыв о них.
– Пусть ваша жена позовет меня, когда придет в следующий раз. Мы покажем ей все, что она захочет, прямо в моем кабинете.
– Для меня-то, наверное, будет лучше, если вы запретесь здесь, в своем кабинете, пока она сюда не прорвалась.
Он улыбнулся, и Зоя улыбнулась в ответ. Затем он задал несколько вопросов о Николае. Она объяснила, что сын в Лондоне, летает за штурвалом бомбардировщика в составе американских войск, прикомандированных к британским ВВС.
– Вам есть из-за чего беспокоиться, не так ли, миссис Хирш?
Зоя грустно кивнула, и Пола Келли тронуло, что она оказалась такой ранимой. Она сидела за столом напротив него – женщина, которая создала, пусть даже и с помощью мужа, собственную империю, но казалась при этом хрупкой, как крылья бабочки.
– Сообщите мне, если я смогу чем-нибудь помочь вам.
Но чем он мог помочь? Никто не вернет ей Саймона, а только этого она и желала.
– Я хочу поработать в офисе моего мужа, – сказала она, немного нахмурившись. – Если я буду директором всех его компаний, мне нужно ознакомиться со всеми делами.
Вдруг она наконец сможет забыться в работе, и придет благословенное бесчувствие.
– Это может быть полезно, – он был глубоко поражен ею. – Я сам собирался заняться этим и буду рад поделиться всей информацией с вами.
Пол Келли был партнером в одной из самых важных нью-йоркских юридических контор на Уолл-стрит и, как ей показалось, лет на десять старше ее, но блеск его глаз, когда он смеялся, молодил его. Ему и впрямь было пятьдесят три, на которые он выглядел. Они еще немного поговорили, и Келли с сожалением встал.
– Давайте встретимся на следующей неделе в конторе Саймона на Седьмой авеню, или мне принести бумаги сюда?
– Встретимся там. Хочу, чтобы они знали, что за ними наблюдают… двое. – Зоя улыбнулась, пожала ему руку и снова мягко произнесла: – Благодарю вас, мистер Келли. Спасибо, что пришли.
На его губах появилась улыбка, его ирландские глаза обаятельно блеснули:
– С нетерпением жду нашей совместной работы.
Зоя снова поблагодарила его, он ушел, а она села за стол и уставилась в пустоту. Суммы от военных заказов, которые он назвал, ошеломляли. Сын портного с Нижнего Ист-Сайда проделал колоссальную работу. Он создал империю. Зоя еще раз улыбнулась фотографии Саймона и вышла из кабинета – в первый раз с момента его смерти она выглядела как прежде. Торопившиеся на зов покупателей продавщицы замечали это, пробегая мимо нее, а Зоя в этот день побывала на каждом этаже, осмотрев, как идет работа. Настало время ей вернуться. Время продолжить, графиня Зоя… с памятью в сердце, которая никогда не исчезнет… как и память обо всех тех, кого она любила. Но о них думать сейчас она не могла. Слишком много работы, которую следовало сделать. Ради Саймона.
Глава 46
К концу 1942 года Зоя проводила в конторе Саймона на Седьмой авеню один день в неделю, Пол Келли обычно был с ней. Начинали они формально: мистер Келли, миссис Хирш. Она носила простые черные костюмы, а он костюмы в тонкую полоску или просто темно-синие. Но через несколько месяцев в их общении появилась искорка юмора. Он стал позволять себе рискованные шутки, а она смешила его историями из «Графини Зои». Теперь для работы в офисе она одевалась менее официально, а Пол начал снимать пиджак и закатывать рукава. Его сильно впечатляло ее предпринимательское чутье. Саймон не зря уважал эту женщину. Поначалу Пол был уверен, что Хирш ошибся, назначив ее директором, но покойный бизнесмен оказался не так прост и Зоя показала себя в делах гораздо хитроумнее, чем можно было предположить. И в то же время она умудрялась выглядеть женственно, никогда не повышала голос, но всем было ясно, что безалаберности она ни от кого не потерпит. Кроме того, Зоя внимательно следила за бумагами. Всегда.
– Как ты пришла ко всему этому? – спросил как-то раз Пол за ланчем в кабинете Саймона.
Они заказали сэндвичи и сделали долгожданный перерыв. За день до этого «Атертон, Келли и Шварц» заменили одного из двух руководителей, назначенных Саймоном, и теперь Зое и Полу предстояло много работы.
– Случайно, – захохотала она и рассказала о днях в варьете, о работе с Аксель и давнем опыте в русском балете. Теперь об успехе ее необыкновенного магазина было известно всем.
Что же до Пола, то он закончил Йельский университет, женился на дебютантке из Бостона по имени Алисон О’Киф. За четыре года у них родилось трое детей. Пол рассказывал о жене с уважением, но, когда он произносил ее имя, в его глазах не было блеска, а в голосе – смеха, как обычно это бывало во время разговоров с Зоей.
Для нее не стало сюрпризом, когда в тот же день после тяжелой работы он признался, что не хочет идти домой.
– Алисон и я давно чужие друг другу.
Да, она не завидовала Полу. Кроме той плотской страсти, что объединила их с Саймоном – о ней Зоя до сих пор вспоминала с сильным желанием, – они с мужем были и лучшими друзьями.
– Почему ты не разведешься?
Казалось, разводились все вокруг, но Зоя вспомнила причину еще до того, как он с сожалением ответил.
– Мы оба католики, Зоя. Она никогда не согласится. Я пытался лет десять назад. У нее случился нервный срыв, или она просто так сказала. Но с тех пор она так и не стала прежней. Я не могу уйти от нее. К тому же она… – Он помедлил, а потом решил быть честным до конца: – Если честно, она пьет. Я не смогу спокойно жить, если с ней что-нибудь случится.
– Кажется, тебе несладко приходится, – холодная дебютантка из Бостона, которая пьет и не дает развод – дрожь пробежала по спине Зои от одной мысли об этом. Она встречала много таких женщин в магазине, женщин, которые шли за покупками, потому что им было скучно, но потом никогда не надевали то, что принесли домой, потому что их нимало не заботило, как они выглядят. – Тебе, наверное, одиноко.
Она с нежностью посмотрела на него, и он заставил себя не говорить лишнего. Им предстояло работать друг с другом каждую неделю, и он давно усвоил этот урок. В его жизни были другие женщины, но они никогда ничего для него не значили. С ними можно было поговорить время от времени, иногда заняться любовью, но еще никогда он не встречал никого, похожего на Зою, и таких чувств, как к ней, он не испытывал уже давно, а может, и вовсе никогда.
– Меня поддерживает работа, – он мягко улыбнулся ей, – как и тебя.
Он знал, как много она работает. Теперь она жила только ради работы, работы и детей, которых так сильно любила.
В 1943 году каждый понедельник, разобравшись с делами в офисе Саймона, Зоя с Полом ужинали вместе. Это давало возможность подробно обсудить все, что они успели за день. Обычно они шли в маленькие ресторанчики недалеко от Седьмой авеню.
– Как Мэт? – с улыбкой спросил он как-то весной.
– Мэтью? У него все хорошо. – Мальчику было три с половиной года, и он был для нее светом в окне. – Из-за него я чувствую себя снова молодой.
Ирония судьбы: она думала, что слишком стара для ребенка, когда он родился, но сейчас он был ее главной радостью. Саша часто отсутствовала дома, как будто вообще съехала из квартиры. Ей только что исполнилось восемнадцать. Пол видел Сашу один раз и был поражен ее красотой. Но он подозревал, сколько хлопот она доставляла матери. Зоя много раз рассказывала, каких трудов ей стоит оставлять дочку в школе. Николай все еще был в Лондоне, и она день и ночь молилась о том, чтобы он вернулся целым и невредимым.
– Как твои дети, Пол?
Он нечасто говорил о них. Обе его дочери были замужем, одна жила в Чикаго, другая – на Западном побережье, а его сын – где-то на острове Гуам. В Калифорнии у Пола было два внука, но видел он их редко. Его жена не любила ездить в Калифорнию, а он боялся оставлять ее одну.
– Думаю, с детьми все хорошо, – он улыбнулся, – они так давно выпорхнули из гнезда, и мы лишь изредка получаем от них весточку. Их детство нельзя назвать безоблачным, ведь Алисон пила. Это на многое влияет, – он снова улыбнулся ей, ему больше нравилось слушать ее новости. – Как идут дела в магазине?
– Новостей не слишком много. Я открыла еще один отдел, на этот раз для мужчин. И еще мы хотим попробовать запустить в продажу несколько новых линий одежды. После войны было бы чудесно съездить в Европу за новинками.
Но на конец войны не было и намека – на другой стороне Атлантического океана шли постоянные бои.
– Я бы хотел когда-нибудь еще раз поехать в Европу. Один, – Пол широко и открыто улыбнулся ей. Невелика радость все время быть нянькой своей жене, пока она заглядывает в каждый бар или прячется в своей комнате, притворяясь уставшей, а не пьяной. Зоя недоумевала, почему он с этим мирится. Она понимала, что для него это тяжелая ноша, и так и сказала ему, когда он проводил ее до дома, а она пригласила его подняться и пропустить стаканчик. Он только раз до этого был у нее в квартире, помнил только, что она показалась ему уютной и теплой, такой же, как и Зоя, когда она смотрела на него. Он испытывал радость и когда поднимался с ней наверх, и когда сидел на диване в библиотеке, пока она наливала ему выпить. Она позвала Сашу, когда они вошли, но та еще не вернулась. Служанки тоже не было. Дома оставался только Мэтью, он спал в своей комнате под присмотром няни.
– Тебе нужно поехать в отпуск, Пол. Поезжай в Калифорнию один, навести детей. Зачем ограничивать свою жизнь из-за того, как ведет себя жена?
– Ты права, но ехать одному – скучно.
С ней он всегда чувствовал себя уютно, ему хотелось говорить откровенно, вот и сейчас Пол цедил свой напиток и наблюдал за Зоей. На ней было белое платье, волосы убраны назад, как у девочки.
– Да, в одиночку все не так весело, – она улыбнулась. – Но я привыкаю.
Невероятная жестокость – привыкать к жизни без Саймона.
– Не привыкай к этому, Зоя. Это ужасно. – Он произнес это с такой горячностью, что удивил Зою. – Ты заслуживаешь большего.
Он прожил всю жизнь один и не хотел, чтобы то же произошло и с ней. Она была живой и красивой, она заслуживала большего, чем одиночество, которое он изучил слишком хорошо.
Но она только рассмеялась и помотала головой.
– Мне сорок четыре года, я слишком стара, чтобы начинать сначала.
Кроме того, она понимала, что никто не сравнится с Саймоном.
– Ерунда, мне почти пятьдесят пять, и, если бы мне представился случай начать сначала, я бы за него ухватился.
Зоя слышала это от него впервые. Пол вытянул ноги, седые волосы аккуратно расчесаны, глаза блестели и были устремлены на нее. Ему всегда нравилось быть с ней. Он всю неделю с нетерпением ждал эти трудовые понедельники в офисе Хиршей. Эти дни давали ему силы жить дальше.
– Я и так всем довольна. – Она лгала себе больше, чем ему. Она не была счастлива, но ничего другого у нее не было.
– Нет, ты недовольна. Да и как тебе быть довольной?
– Потому что это все, что у меня есть, – тихо ответила она. Ей хватало мудрости принимать жизнь такой, какая она была, вместо того чтобы страдать о прошлом, которое ушло навсегда. С ней такое уже случалось, больше это не повторится. Ей следовало довольствоваться тем, что у нее есть, – детьми и работой, да разговорами с Полом раз в неделю.
Он вперил в нее тяжелый взгляд и, не говоря ни слова, поставил свой стакан и пересел к ней, так же пристально глядя на нее своими голубыми глазами, которые словно просверливали ее насквозь.
– Я просто хочу, чтобы ты знала. Я ничего не могу с этим поделать, ничего не могу предложить тебе сейчас, но, Зоя… Я люблю тебя. Люблю со дня нашей первой встречи. Ты лучшее, что когда-либо со мной случалось. – Она выглядела удивленной, а он, не говоря больше ни слова, обнял ее и страстно поцеловал в губы, чувствуя, как болит его сердце и как все его тело желает ее. – Ты такая красивая… такая сильная…
– Не говори так, Пол… не говори…
Зоя хотела оттолкнуть его, но не нашла в себе сил. Она испытывала ужасную вину за то, что желала его, ей казалось, что этим она отказывается от памяти о Саймоне, но она не могла остановиться и снова целовала его, цепляясь за него, как утопающая.
– Я так люблю тебя, – прошептал он, сжимая ее в своих крепких объятиях, чувствуя, как ее сердце бьется рядом с его грудью, а потом посмотрел на нее и улыбнулся. – Давай уедем куда-нибудь… далеко… куда угодно… нам обоим будет только лучше.
– Я не могу.
– Нет, можешь… Мы можем.
Пол сжал ее руку и снова почувствовал себя живым. Годы словно облетали с него, когда он смотрел на Зою. Он снова ощущал себя молодым и не собирался отпускать ее. Если ему придется жить с Алисон всю оставшуюся жизнь, то пусть на одно сверкающее мгновение в этой жизни останется Зоя.
– Пол, это сумасшествие. У нас нет никакого права на это.
Но он не собирался ее отпускать. Если бы она дала ему пощечину, он извинился бы и ушел, но теперь он видел, что она хотела его так же сильно, как и он ее.
– Почему нет? Кто придумал эти правила? Ты не замужем. Я женат, но это ничего ни для кого не значит. Я давно на самом деле не женат. Я в ловушке формального брака с женщиной, которая даже не знает, что я существую, которая уже много лет не любит меня, даже если когда-то любила… Разве у меня нет права на что-то большее? Я люблю тебя.
Она видела, как в его глазах отражается борьба за то, чего он так отчаянно желал.
– Почему? Почему ты меня любишь, Пол?
– Потому что именно о такой я всегда и мечтал.
– Я не могу дать тебе многое, – она была с ним честна, так же как с Клейтоном и Саймоном.
– Я понимаю, мне хватит и капли твоего присутствия в моей жизни.
Потом он поцеловал ее спокойнее, и, удивляясь самой себе, она не сопротивлялась. Они сидели и говорили много часов, держась за руки, после полуночи он ушел, пообещав позвонить на следующий день, а она сидела в тишине квартиры, чувствуя себя виноватой. Это было неправильно, это должно было быть неправильным… Разве нет? Что подумал бы Саймон? Но Саймон не мог ничего подумать, он умер, а она жила, и Пол Келли тоже был ей дорог. Она ценила его дружбу, он затронул в ней что-то, о чем она почти забыла. Зоя все еще сидела, думая о нем, когда услышала, что вернулась Саша, и тихо пошла в ее комнату. Девушка была в ярко-красном платье, макияж смазался, и Зое не понравилось выражение ее лица. Она подозревала, что дочь напилась, им уже приходилось ссориться из-за этого. Но теперь Зоя только устало посмотрела на Сашу. Бороться с ней все время было тяжело.
– Где ты была? – Голос Зои звучал спокойно, она все еще думала о Поле, глядя на дочь.
– Гуляла. – Девушка повернулась спиной к матери, чтобы та не могла рассмотреть ее лицо. Зоя оказалась права. Саша была пьяна, но все равно красива.
– И чем занималась?
– Ужинала с другом.
– Саша, тебе только восемнадцать, ты не можешь ходить, куда тебе вздумается. Как же школа?
– У нас выпуск через два месяца. Какая теперь разница?
– Мне есть разница. Ты должна вести себя прилично. Твоя распущенность вызовет толки. Все знают, кто ты и кто я. Я не хочу сплетен, Саша. Пожалуйста, будь благоразумна.
Но надежды на то, что Саша может исправиться, не было никакой. Зоя давно опустила руки. С тех пор как умер Саймон, а Николай ушел на войну, Саша совсем распустилась, а Зоя почти оставила попытки контролировать дочь, она боялась полностью потерять Сашу. Уже не раз девушка обещала съехать, а это сделало бы ситуацию еще сложнее. По крайней мере, так Зоя могла видеть, что происходит и чем дочь занята.
– Это все старомодное дерьмо, – сказала Саша, скинула на пол платье и прошлась по комнате в трусиках. – Сейчас люди в такую чушь не верят.
– Люди верят в то же, во что и раньше. В этом году ты выходишь в свет. Ты же не хочешь, чтобы о тебе говорили гадости, милая.
Саша пожала плечами и ничего не ответила, и, вздохнув, Зоя поцеловала ее на ночь, ощутив запах алкоголя в ее дыхании, табака – на ее волосах. Зоя печально смотрела на дочь.
– Я не хочу, чтобы ты пила.
– Почему нет? Мне уже можно.
– Не в этом дело.
Саша только пожала плечами и отвернулась, ожидая, когда мать выйдет. Даже разговоры с Сашей не имели смысла. Зоя мечтала, чтобы Николай вернулся домой, возможно, он все еще обладал хоть каким-то влиянием на сестру. Никому другому это было не под силу. Теперь Зоя волновалась, что будет, когда Саша получит деньги, которые ей оставил Саймон. Если никто ее не остановит, то она поведет совсем разгульную жизнь. Зоя все еще размышляла об этом, когда в час ночи зазвонил телефон. Ее сердце на секунду остановилось – она боялась страшных новостей. Но оказалось, это Пол. Он был дома, но решил позвонить ей. Алисон заперлась в своей комнате и спала, и, после того, как он ушел от Зои, с ее теплом и лаской, он почувствовал себя вдвойне одиноким.
– Я только хотел сказать тебе, что сегодняшний вечер многое для меня значит. Ты дала мне нечто особенное.
– Не знаю, что ты имеешь в виду, Пол. – Ее голос звучал низко и мягко. Произошедшее казалось ей такой малостью. Несколько поцелуев и страстных объятий.
– Ты вернула трепет в мою жизнь. Даже наши встречи по понедельникам делают остаток моей жизни достойным того, чтобы его прожить.
Она вдруг поняла, что и сама с нетерпением ждет этих встреч, ведь Пол был умным, добрым и веселым.
– Я буду скучать по тебе всю неделю, – тут он улыбнулся. – Как думаешь, мир перевернется, если мы встретимся во вторник?
– Думаешь, стоит рискнуть? – Она почувствовала, что это прозвучало очень дерзко. И они оба расхохотались, как дети.
– Давай пообедаем завтра и выясним. – Он улыбался так, как не улыбался много лет. С ней он чувствовал себя мальчишкой, а она с ним почему-то чувствовала себя счастливой и умиротворенной.
– Думаешь, стоит?
Ей хотелось чувствовать себя виноватой, но, странное дело, – она ничего подобного не испытывала. У нее было странное ощущение, что Саймон ее бы понял.
– Завтра в час?
– Давай в полдень.
Когда она вешала трубку, ее рука дрожала. Сумасшествием было поступать так… но Зое не хотелось останавливаться. Она вспомнила соприкосновение их губ в библиотеке – в этом было что-то невинное и милое. Пол оставался ее другом независимо от того, что происходило сейчас. Он был тем, с кем Зоя могла работать, говорить, проводить время, обсуждая его дела и дела ее детей. Пол умел слушать ее, и ему было не все равно, что с ней происходит. Ее мучило, правильно ли она поступает, но той ночью ей приснился Саймон: он стоял рядом с Полом Келли и улыбался.
Глава 47
Пол приехал в магазин чуть раньше двенадцати, когда Зоя сидела за работой в кабинете: серьезный взгляд и ручка в волосах. Он тихо постучал в дверь, улыбаясь, открыл ее и увидел Зою за столом.
– Какая знакомая картина, – он расплылся в улыбке, когда она подняла на него глаза. – Сильно занята, Зоя? Мне прийти попозже?
– Нет, все в порядке. Это подождет. – Она улыбнулась, наслаждаясь теплотой их дружеских отношений. Пол с нетерпением ждал встречи весь день и, когда она встала и пошла за сумочкой, вновь поразился, как она чудесно выглядит. Зоя все еще оставалась невероятно красивой женщиной.
– Тяжелый день? – тепло спросил он с печальной ирландской улыбкой на губах.
– Не такой тяжелый, как могло быть.
Зоя ответила на его улыбку, довольная тем, что он пришел повидать ее. Ей проще было встретиться с ним здесь, чем в конторе Саймона. Это был ее мир, и этот мир позволял Полу делить с ней не прошлое, связанное с Саймоном, но ее настоящее, которое внезапно стало более важным.
Они прошлись до ресторана «21» и в три часа дня все еще разговаривали и смеялись. За соседним столиком сидел Спенсер Трейси с женщиной в огромной шляпе и темных очках, и Зоя гадала, кто она, но Пола это не интересовало. Он не мог отвести глаз от Зои.
– Зачем тебе все это нужно, Пол? – наконец спросила она, пытаясь поймать его взгляд, но успокоилась тем, что там увидела. В его глазах были лишь доброта, сила и теплые чувства к Зое.
– Потому что я люблю тебя, – очень мягко произнес он. – Я и не думал влюбляться в тебя, но так случилось. Разве это дурно?
Она не смогла ответить утвердительно, ведь она знала о том, как пуста его жизнь с Алисон.
– Это не дурно. Но, Пол…
Она помолчала и продолжила:
– Что будет, если мы поддадимся соблазну? Несколько сворованных мгновений, да и те время от времени. Разве ты этого хочешь?
– Даже если это все, я буду благодарен и за эти мгновения. Для меня они превращаются в драгоценные часы с тобой, Зоя. Все остальное… пусть будет как будет.
Он интуитивно понимал, что она не хочет от него ничего большего. У нее были дети, магазин и воспоминания о Саймоне.
– Я не потребую от тебя большего. Я не имею права. И я не солгу тебе. Никогда. Ты знаешь, что я не могу уйти от Алисон, и, если того, что я могу дать тебе, недостаточно, я пойму, – он нежно взял ее за руку под столом. – Возможно, я слишком эгоистичен.
Зоя помотала головой, и в это время рядом с ними засмеялся Спенсер Трейси. Она снова заинтересовалась, кем же была эта женщина и почему актер выглядел таким счастливым.
– Не думаю, что я готова к чему-то большему. Возможно, никогда и не буду. Я слишком сильно любила Саймона.
– Я знаю.
А затем вполголоса Зоя добавила:
– Но я думаю, я тоже люблю тебя, Пол.
Все было очень странным, она не ждала ничего подобного, но ей нравилось быть с ним.
Они встречались каждый понедельник, и она привыкла полагаться на него и уважать его.
– Я не буду просить от тебя больше, чем ты захочешь дать сама. Я все понимаю.
Именно это ей и было нужно. Затем, осмелев, он нежно улыбнулся ей:
– Давай съездим куда-нибудь, когда ты будешь готова.
Зоя долго смотрела на него, а затем кивнула:
– Я не знаю, когда это произойдет. Пока я не готова.
Хотя прошлым вечером его поцелуи глубоко взволновали ее, она все еще не могла изменить памяти мужа.
– Я не давлю на тебя. Я могу ждать. Возможно, всю жизнь.
Они улыбнулись друг другу. Пол отличался и от Саймона, с его радостным нетерпением и жаждой жизни, и от Клейтона, с его мягкими аристократическими манерами. Пол Келли был независим, со своим собственным стилем и взглядами на жизнь.
– Спасибо, Пол. – Она с благодарностью посмотрела на него, и, не говоря ни слова, он наклонился и поцеловал ее.
– Давай поужинаем, когда получится, – он выглядел счастливым и полным надежд.
– Алисон не будет против?
На мгновение он опечалился:
– Она даже не заметит.
На этот раз Зоя поцеловала его – поцелуй, чтобы излечить сердце после долгих лет одиночества. Они оба жили в одиночестве, но вместе им всегда было интересно и радостно. Вместе они принимали важные решения по ведению бизнеса Саймона. И именно Полу Зоя любила рассказывать про свой магазин. Иногда он часами смеялся над ее рассказами о клиентах-скандалистах… или о малыше Мэтью.
После обеда Пол проводил Зою до магазина, и оба они сильно удивились, когда сообразили, что уже почти четыре часа дня, но и тогда ему не хотелось прощаться с ней.
– Поужинаем в пятницу или подождем до понедельника? – Они стояли у магазина, он смотрел на нее, но и не думал давить. Зоя знала, что Саша уезжает на выходные, и неожиданно ей захотелось увидеть его до их встречи в конторе Саймона.
– Ужин – чудесная идея, – в ее глазах мелькнул зеленый огонек. Пол улыбнулся.
– Что-то в жизни я сделал правильно, раз сейчас мне так везет.
– Не говори глупости, – засмеялась она, потом поцеловала его в щеку, а он обещал позвонить. Зоя знала, что он так и сделает, и она тоже позвонит ему, пусть даже под предлогом делового вопроса.
Но в этот вечер ей прислали розы, и это не было деловым вопросом. Всего было две дюжины белых роз – как-то раз она сказала, что любит эти цветы. К тому же она давно заметила, что Пол редко что-либо забывает. К цветам прилагалась карточка с текстом: «Не украденные мгновения, дорогая Зоя, а только взятые взаймы. Спасибо за одолжение, Зоя, за каждое драгоценное мгновение. С любовью, П.». Она прочитала карточку, улыбнувшись, положила ее в сумку и вышла из кабинета к своим клиентам. Нельзя было отрицать, что с появлением Пола что-то в ее жизни поменялось. Он привнес в ее жизнь нечто очень ценное, нечто, о чем она почти забыла… прикосновение руки, взгляд мужчины, который заботится о ней и хочет быть рядом. Пока рано было говорить о том, куда приведет их однажды жизнь. Возможно, никуда. Но пока она понимала, что Пол нужен ей так же, как и она нужна ему. Когда Зоя вернулась к клиентам, ее походка стала легче. Чувство вины ее не мучило.
– С кем вы встречались за ланчем? – с любопытством спросила ее ассистентка, когда они закрывали магазин. Зоя редко уходила из офиса на обед. Но сейчас она лишь рассмеялась, а глаза у нее сверкали так, как не сверкали уже много месяцев.
– Со Спенсером Трейси, – доверительно сообщила она.
– Понятно, – улыбнулась ей в ответ девушка. Но так и было. Правда. Она действительно видела Спенсера Трейси… и Пола Келли.
Глава 48
После этого Пол и Зоя продолжили встречаться в конторе Саймона по понедельникам. Они много работали, поздно ужинали, и каждый раз, как им удавалось вырваться на выходные, они уезжали в какое-нибудь тихое место за городом. Гуляли по пляжу и разговаривали о жизни, занимались любовью, но их дружба всегда была для них важнее, чем секс. Потом они возвращались в Нью-Йорк, к своей настоящей жизни и своим близким. Она не позволяла этой связи влиять на остальную жизнь. У каждого из них было еще много других обязанностей. Зоя никогда не тешила себя иллюзиями о замужестве с Полом. Надежды на это не было. Он был другом, очень близким, год за годом они сидели на заседаниях совета директоров и гордились, что больше никто не знал, как много они значили друг для друга в личной жизни, даже их дети. Пол очень нравился Мэтью, Саша его терпела. Она была слишком увлечена собственной жизнью, чтобы заботиться о том, чем занята мать, и, кажется, никогда так и не догадалась об их связи. А Николай все еще был далеко, он воевал в Европе в составе военно-воздушных сил Великобритании.
12 апреля 1945 года умер президент Рузвельт. Через три недели война в Европе закончилась, и Зоя ликовала, а по щекам ее катились слезы. Ее сын остался жив. Он вернулся домой в день, когда ему исполнилось двадцать четыре, а через два дня война закончилась и на Тихоокеанском фронте. Все бесконечно праздновали, на Пятой авеню шли парады. Зоя закрыла магазин и отправилась домой. У окна в гостиной стоял Николай и смотрел на людей, которые танцевали на улицах, а из его глаз капали слезы.
– Если бы отец дожил до этого дня, – прошептал он ей, глядя на празднества на улицах, и Зоя с нежностью посмотрела на своего красивого сына. Теперь, в военной форме, он еще больше походил на ее брата Николая. За эти годы на войне сын превратился в настоящего мужчину, и Зоя не удивилась, когда он сказал, что не собирается доучиваться в Принстонском университете. Он хотел начать изучать бизнес-империю, которую оставил после себя Саймон. Пол рассказал Николаю все, что необходимо знать, и сын был ошеломлен теми огромными суммами, которые он унаследовал. Саша тоже знала, что на следующий год ей достанется крупная сумма, хотя и не понимала точно сколько. Николай ненадолго остановился в квартире Зои и был в ужасе от того, как Саша вела себя с матерью. Каждый день сестра приходила домой после полуночи и почти всегда пьяная. Она грубила всем, кто пытался заговорить с ней о том, что она творит, особенно Николаю, но и с Зоей тоже Саша была груба. Он пришел в ярость, когда одним поздним вечером заговорил обо всем этом с матерью. В тот вечер Саша пришла рано и уже спала мертвецким сном в своей комнате. Какой-то парень в военной форме завез ее домой, он был так пьян, что едва мог идти, когда Николай выставил его за дверь.
– Неужели ты не можешь сделать с ней что-нибудь, мама? Она совершенно неуправляема.
– Она слишком взрослая, чтобы шлепать ее, Николай, и я не могу запереть ее в комнате.
– Я бы попробовал.
Он выглядел мрачным, но его разговор с сестрой на следующее утро ни к чему не привел. Вечером того же дня она снова ушла и вернулась домой только в четыре утра.
Она еще больше похорошела, и была слишком молода, чтобы злоупотребление алкоголем как-то сказывалось на ее внешнем виде, но Зоя понимала, что, если девушка не остановится, через какое-то время результат не заставит себя ждать. А когда в том же декабре дочь сбежала с молодым человеком, это событие тоже принесло Зое мало радости. Саша вышла замуж на парня, которого знала меньше трех недель, а то, что его отец играл в поло в Палм-Бич, стало для матери слабым утешением. Сашин муж вел такой же беспутный образ жизни, как и она сама. Они выпивали, танцевали и развлекались каждый вечер, а когда Саша, в марте приехав в Нью-Йорк, беззаботно заявила матери, что в сентябре должна родить, Зоя расстроилась еще больше.
– Думаю, в день рождения Мэтью. – Саша едва заметила мальчика, когда он зашел в комнату. Мэтью исполнилось уже шесть с половиной лет, у него были большие карие глаза, как у Саймона, и ласковый характер. Он обожал Николая, но от сестры давно научился держаться подальше. Она слишком много пила и относилась к нему либо равнодушно, либо с нескрываемой неприязнью. Ей исполнился двадцать один год, и наследство, которое ей оставил Саймон, лишь ускорило ее падение.
В июле Саша приехала домой и заявила, что Фредди изменяет ей, а сама тут же ему отомстила. Она купила себе новую машину, два бриллиантовых браслета, переспала с одним из его друзей, несмотря на свое деликатное положение, и вернулась обратно в Палм-Бич к мужу. Зоя знала, что ничего не может изменить. Даже Николай уже не хотел это обсуждать. Саша была такой, какой была, и это было неприятно. Зоя часто говорила о дочери с Полом, и его спокойная мудрость немного ее утешала.
В выходные, когда ему удавалось освободиться, Николай брал Мэтью порыбачить или покидать мяч в парке. У старшего брата было много работы, но он всегда находил время для младшего, а это, в свою очередь, давало Зое несколько спокойных мгновений наедине с Полом Келли. Они продолжали свой тихий роман, и Николай так никогда ничего и не узнал благодаря осторожности Пола и Зои.
В августе у Саши родилась девочка с ярко-рыжими волосами. Зоя ездила во Флориду навестить новорожденную и благоговейно стояла у кроватки. Девочка была маленькой и милой, но ее мать, казалось, совсем ею не интересовалась. Почти сразу после рождения дочки Саша начала болтаться по вечеринкам и разъезжать повсюду на своей дорогой машине одна или с таким же легкомысленным Фредди. Зоя никогда не знала, где они, а ребенок всегда оставался с няней, чего Зоя не одобряла. Она пыталась поговорить с Сашей о ее образе жизни во время их редких разговоров по телефону, но, как и следовало ожидать, дочь и слышать ни о чем не хотела. Николаю сестра и вовсе не звонила. Казалось, она пропала из их жизни. Зоя особенно сильно грустила, что не могла видеть дочку Саши, Марину.
Когда в рождественский сочельник зазвонил телефон, Зоя надеялась, что это Саша. Тем вечером у них ужинал Николай. Мэтью только что ушел спать, после того как они все вместе украсили елку. Мальчику было уже семь лет, но он продолжал верить в Санта-Клауса, хотя Зоя подозревала, что это последний такой год. Он все еще оставался самой большой радостью в ее жизни, и она счастливо улыбалась, когда поднимала трубку телефона.
– Алло?
Звонили из полиции штата Флорида. Ее сердце замерло от предчувствия, словно она подсознательно поняла, зачем звонят. Зое сообщили, что Саша и Фредди попали в аварию по пути с какой-то вечеринки, она затаила дыхание, и ее худшие страхи стали явью. Она положила трубку, уставившись на Николая, не в силах произнести ни слова. Спустя мгновение позвонила няня малышки Марины. Женщина билась в истерике из-за того, что она осталась одна с ребенком. Николай поговорил с ней и пообещал прилететь утром и забрать Марину. Няня все объяснила ему, пока он, онемев от ужаса, смотрел на мать. Зоя винила себя, настаивала, что сделала все не так, а теперь слишком поздно. Она упустила дочь, и теперь та мертва. «Она была такой милой, когда была малышкой…» – плакала Зоя. Но у Николая остались другие воспоминания о Саше. Он помнил только, какой избалованной, эгоистичной и злой по отношению к матери была его сестра. Зое это казалось несправедливым. Ее дочери был только двадцать один год, а теперь она умерла, сверкнула словно падающая звезда в темном небе летней ночью. Прожила мгновение – и внезапно ушла навсегда.
На следующий день Николай полетел во Флориду, и привез тело сестры и малышку Марину. Это было мрачное Рождество для Зои: она трясущимися руками открывала подарки вместе с Мэтью, стараясь не плакать и спрашивая себя, могла ли она что-то сделать, чтобы спасти дочь. Возможно, если бы она не работала, если бы дела не шли так тяжело, если бы не умер Клейтон… или Саймон… или, может… Страдания терзали ее, и Зоя пыталась сосредоточиться на Мэтью, который, кажется, не понимал, что случилось с его сестрой. Он был слишком спокоен, и это пугало Зою. Но она осознала, что сын все понимает, когда он посмотрел на мать своими большими карими глазами и тихо спросил:
– Она снова напилась, мама?
Зоя была поражена, услышав слова Мэтью. Но сын был прав. Саша напилась. Зоя не могла отрицать это, держа на руках Сашину дочь. Позже, тем же вечером, Зоя сидела и смотрела на малышку, когда та вдруг открыла глаза и заспанно зевнула. Марине было четыре месяца, и все, с кем она теперь осталась, были Зоя да два родных дяди – Мэтью и Николай.
– Я слишком стара для этого, – вздохнула Зоя, когда в этот день разговаривала по телефону с Полом, который звонил каждый вечер.
– Нет, нисколько. Ей будет лучше с тобой, чем было бы с родителями. Ей повезло.
А ему повезло, что он делил с ней жизнь. Благословение нисходило на каждого, кто был рядом с Зоей… за исключением Саши. В эту ночь Зоя вновь обвиняла себя, зная, что упустила дочь. Но что она могла сделать? Она понимала, испытывая жгучую боль, что никогда не получит ответа на этот вопрос. Все, что ей оставалось сейчас, чтобы загладить вину, – это любить Марину, как родную дочь. Она поставила колыбельку девочки рядом со своей кроватью, часами смотрела, как малышка спит – закрытые глаза, теплая кожа, рыжие, как у Зои, волосы. Зоя пообещала себе охранять девочку от бед и на этот раз стараться больше. А потом рыдание подступило к горлу, и она вспомнила ночь, когда Саша и Николай едва не погибли в огне пожара… Маленькая Саша лежала тогда на тротуаре, пожарные пытались оживить ее после того, как она надышалась угарным газом, как вдруг девочка шевельнулась, а Зоя держала ее в руках и рыдала, как сейчас, когда вспоминала дочь… Как все могло обернуться таким кошмаром? В конце концов, несмотря ни на что, она потеряла дочь, которой был только двадцать один год.
Спустя два дня состоялись похороны, на которые пришли несколько Сашиных подруг из школы и люди, которых она знала, пока росла в Нью-Йорке. Когда Зоя вышла из церкви, с одной стороны ее поддерживал Николай, с другой – держал за руку Мэтью. На лицах присутствующих застыло немое смятение. Она заметила Пола, который скорбно стоял в последнем ряду, и над толпой возвышалась шапка его седых волос. В глазах его отражалась вся его боль за нее. Зоя на мгновение задержала на нем взгляд и продолжила идти в окружении сыновей, а маленькая Марина, чья жизнь только начиналась, ждала их дома в кроватке в комнате Зои.
Глава 49
1947-й был годом стиля «нью лук» от «Диора». В этот год Зоя взяла с собой в Париж Мэтью и Марину, когда поехала заказывать новую коллекцию. Мэтью было уже почти восемь лет, а Марина все еще была крохой. Зоя привела мальчика к Эйфелевой башне, прогулялась с ним вдоль Сены и дошла до Тюильри, где много лет назад гуляла с Евгенией Петровной.
– Расскажи мне еще раз про твою бабушку.
Зоя с улыбкой снова рассказала ему и про поездки на тройках в России, когда она была маленькой, и про игры, в которые она играла, и про людей, которых знала. Она делилась с сыном своей историей, а по сути, история была и его. Потом они поехали на юг Франции, а на следующий год она отправилась в Рим, и снова с детьми. Она везде брала с собой Марину, как будто пыталась загладить вину за то, что девочка потеряла мать. Марина была ей как родная дочь, к тому же малышка так походила на Зою, когда неуверенными шажками топала по палубе на обратном пути в Нью-Йорк, что окружающие вполне естественно принимали ее за ребенка Зои. В сорок девять лет в ней еще чувствовалось дыхание молодости, и никому не казалось странным, что вокруг нее бегают маленькие дети.
– Думаю, это меня и молодит, – не раз говорила она Полу. Он соглашался. Зоя выглядела даже красивее, чем прежде. В это время Николай уже управлял компанией и к весне 1951-го крепко держал в руках все текстильные фабрики империи Саймона. Ему было почти тридцать, но, когда Зоя с детьми вернулась из Европы, старший сын приехал навестить их и послушать рассказы о поездке. Мэтью было одиннадцать, Марине – рыжая копна волос, огромные зеленые глаза – четыре с половиной. Она заливалась смехом, когда Николай щекотал ее. Старший брат уложил спать Мэтью, а потом вернулся в гостиную, чтобы рассказать Зое о своих планах.
– Знаешь, мама, – он замолчал, улыбнулся ей, и она почувствовала, что происходит что-то важное.
– Да, Николай? Мне нужно натянуть серьезную мину или ты просто хочешь напугать меня?
Уже некоторое время она ожидала этих новостей. Николай встречался с какой-то милой девушкой с Юга. Он познакомился с ней, когда ездил инспектировать текстильные фабрики в Южную Каролину. Она была красива и немного избалована. Но Зоя не стала делиться последним наблюдением с сыном. Николай был взрослым мужчиной и был волен принимать решения самостоятельно. Как она сказала Полу, она уважала суждения сына. Он отличался благоразумием и сердечностью, а его мозг был отточен за годы управления бизнесом Саймона.
– Ты очень удивишься, если я скажу, что собираюсь жениться этой осенью? – Николай лукаво взглянул в глаза матери, и они оба рассмеялись.
– А нужно, милый?
– Мы с Элизабет поженимся, – с гордостью объявил он.
– Я очень рада за тебя, дорогой. – Она посмотрела на него и улыбнулась. Сын вырос порядочным человеком, и оба его отца гордились бы им. – Надеюсь, она сделает тебя счастливым, милый.
– Она уже делает меня счастливым.
О большем Зоя и просить не могла и в следующий раз, разговаривая с сыном, предложила помочь невесте подобрать платье: она еще помнила суровые допросы Софьи перед тем, как они с Саймоном поженились много лет назад. Родители Саймона давно умерли, а после них и оба его дяди. Она так и не сблизилась с семьей Хирш, но постаралась, чтобы Мэтью часто виделся с ними, когда его отец умер, и они были ей благодарны.
Зоя напомнила себе, что нужно быть помягче с невестой сына, когда Элизабет ворвалась в магазин и всем нагрубила. Речь, видимо, шла не только о свадебном платье. Казалось, девушка ожидает от Зои, что та обеспечит ей все приданое и купит молодоженам квартиру. И теперь Зоя чувствовала, как по ее спине пробегает легкий холодок, когда она стояла в первом ряду на свадебной церемонии. Но она видела, как Мэтью старательно держит подушечку с кольцами, а Марина, разбросав лепестки из маленькой корзинки, машет своей бабушке, и на губах Зои играла улыбка гордости за детей.
Николай еще долго стоически держался за брак: потакал всем прихотям жены, удовлетворял все ее требования, исполнял любые капризы, пока наконец не смог больше терпеть. Почти четыре года спустя после того, как Зоя смотрела на Марину, бросающую в новобрачных лепестки, Николай отправил Элизабет домой к родителям. К этому моменту Марине исполнилось девять, и Зоя каждый день водила ее на занятия балетом. С пяти лет это была самая большая страсть девочки. На этот раз Зоя была намерена сделать для ребенка все, что было в ее силах, – она до сих пор чувствовала, что как-то упустила Сашу. Каждый день в три часа она уходила из магазина, забирала Марину из школы мисс Найтингейл и вела на уроки балета, где девочка выполняла все те же «тур жете», те же «плие», – все те упражнения, что выполняла и Зоя целую вечность назад в Санкт-Петербурге у мадам Настовой.
Забавно, как все на свете повторялось. Зоя рассказала внучке о школе при Мариинском театре, о том, сколько чудесного и радостного там с ней произошло, о том, какой требовательной была мадам Настова. А когда однажды вместе с Николаем они пришли на одно из выступлений девочки, Зоя сидела и тихо плакала, глядя на сцену, где танцевала Марина. Николай посмотрел на мать и прикоснулся к ее руке, и Зоя улыбнулась ему сквозь слезы.
– Она такая красивая и невинная.
Жизнь Марины только начиналась. Хорошая и честная девочка, она самоотверженно трудилась. Мэтью был ей как брат, хотя и был на семь лет ее старше, как брат Николай был старше Зои. Странно, как все повторялось вновь и вновь, поколение за поколением, ее собственная страсть к балету возродилась в Марине.
В этот вечер Пол подарил будущей балерине маленький букет, а когда Марина отправилась спать, восторженно щебеча о том, как прошло выступление, он задал Зое вопрос, который она все эти годы боялась услышать. Но жена Пола умерла от цирроза несколько месяцев назад. Когда Николай уехал к себе, и Пол с Зоей остались одни, он молча смотрел на нее в тишине библиотеки.
– Зоя… после всех этих двенадцати лет я наконец могу спросить тебя. Ты выйдешь за меня замуж?
Он дотронулся до ее руки, а она посмотрела в его глаза с улыбкой, рожденной любовью, которую они делили долгие годы, но которая так и не достигла высшей точки. Они были вместе двенадцать лет, и она сильно любила его, ценила его дружбу, но это время страсти для нее прошло. После Саймона она больше не хотела замуж. Зоя находила радость в том, чтобы наблюдать, как растет Мэтью, как танцует Марина. Она все еще много работала в магазине – почти с той же энергией, что и прежде. Даже в пятьдесят шесть она не замедлила темп жизни. Но Зоя не хотела замуж. Она нежно коснулась губами пальцев Пола и покачала головой.
– Пол, дорогой, я не могу.
Было видно, что эта фраза ранит его, и она пыталась найти слова, чтобы объясниться:
– Наше время прошло. Я слишком стара, чтобы выходить замуж.
– Не говори так, Зоя, посмотри на себя! Ты совсем не изменилась со дня нашей первой встречи.
Она все еще была красива.
– Нет, изменилась, – она чарующе улыбнулась, – внутри. Я хочу состариться спокойно, увидеть, как Мэтью найдет свой путь, как Марина станет тем, кем хочет. Я хочу, чтобы у нее была эта счастливая возможность заниматься тем, что она любит, быть тем, кем она пожелает… Вот чего я хочу.
Пол боялся такого ответа даже до того, как спросил. Он много лет хотел жениться на ней. И теперь, когда он был свободен, время было упущено. Теперь Пол задавался вопросом, могло ли у них с Зоей все выйти иначе, если бы Алисон умерла раньше. Теперь их совместные выходные случались реже, они все еще иногда ездили в его дом в Коннектикуте, но в последнее время эти встречи стали для нее не так важны. Зоя любила именно их дружбу, а от замужества ей бы хотелось большего. Ей бы хотелось настоящей страсти, но теперь ее единственной страстью были дети. Дети и по-прежнему магазин. Навсегда, в память о Саймоне.
– Я больше не могу быть чьей-то женой. Теперь я это понимаю. Все, что могла, я отдала Клейтону и Саймону уже очень давно. Теперь осталась только я. И еще дети, работа, ты, когда у нас обоих есть на это время. Но я не смогу дать тебе столько себя, чтобы оправдать этот брак. Это будет нечестно по отношению к тебе. Сейчас мне нужно время для самой себя, как бы ужасно это ни звучало. Но, наверное, сейчас моя очередь быть эгоисткой. Я хочу путешествовать, когда дети вырастут, хочу снова почувствовать себя свободной. Возможно, когда-нибудь съездить в Россию… Снова увидеть Санкт-Петербург… или Ливадию…
Зоя знала, что поездка будет болезненной для нее, но последние несколько лет она думала об этом, и с каждым годом мечта становилась все более осуществимой. Все, что было нужно – время и смелость вернуться назад. Но она понимала, что не сможет сделать это с Полом: у него была своя жизнь, своя работа, свой дом, свой сад, свои друзья. Его жизнь сильно замедлилась в последние годы.
– Наверное, я просто наконец-то повзрослела.
А Пол в шестьдесят шесть внезапно постарел, но об этом Зоя не сказала.
– Я так долго боролась за выживание. Но теперь осознала, что в мире есть не только это. Возможно, знай я это раньше… возможно, тогда у Саши все сложилось бы по-другому.
Зоя все еще винила себя в смерти дочери, ей было трудно смотреть назад и осознавать, что все могло бы быть иначе, но теперь эти мысли уже не имели смысла. Для Саши было слишком поздно, но не для Мэтью или Марины, или даже для нее самой. У Зои еще осталось время в этой жизни, и она решила прожить его одна, независимо от того, насколько сильно она любила Пола Келли.
– Это значит, что между нами все кончено? – Он посмотрел на нее грустными глазами стареющего мужчины, и она потянулась и поцеловала его в губы, а он почувствовал тот же огонь, который всегда испытывал к ней со дня их первой встречи.
– Если только ты сам этого захочешь. Если ты согласен принять меня такой, я буду рядом и буду любить тебя еще долгие-долгие годы.
Как и все те годы, когда он был женат.
Пол тихо рассмеялся:
– Вот такой я везунчик! Мир наконец дозрел до нас, люди делают то, что шокировало бы двадцать лет назад, – спят друг с другом, не прячась, живут во грехе. И что же? Я со своим благопристойным предложением опаздываю на двенадцать лет. – Они оба расхохотались, сидя в уютной библиотеке. – Зоя, ты слишком молода для меня.
– Спасибо, Пол.
Они снова поцеловались, и вскоре Пол отправился домой. Она пообещала ему провести выходные в Коннектикуте, и уходил он уже успокоившись. Тогда Зоя на цыпочках прокралась в комнату Марины, чтобы посмотреть, как та спит, и снова улыбнулась. Когда-нибудь мир будет принадлежать этой девочке. Глаза Зои наполнились слезами, когда она наклонилась, чтобы поцеловать внучку в щеку, и, продолжая спать, Марина пошевелилась под ласковой рукой бабушки.
– Танцуй, малышка… маленькая балерина… танцуй…
Глава 50
Для Зои и ее магазина годы правления Кеннеди прошли крайне увлекательно. Жена молодого сенатора вводила интересные тренды, которым все следовали. Зоя ею восхищалась. Ее даже пригласили на ужин в Белый дом, к большому удовольствию ее старшего сына. Зоя оставалась такой же красивой и элегантной, какой была, когда он был ребенком. Все уважали ее: она гордо заходила в магазин, поправляла шляпку, хмурилась, если видела что-то, что ей не нравилось, уверенными жестами меняла цветы. Аксель умерла, ее магазин остался лишь воспоминанием, но Зоя твердо запомнила уроки подруги.
В это время Марина уже училась в Джульярдской школе и время от времени выступала. Каждый раз, когда Зоя видела внучку танцующей на сцене, она ощущала, что и ее сердце бьется так же, как во время ее собственных выступлений в труппе Дягилева больше сорока лет назад. В июне 1961-го Мэтью закончил Гарвард, Зоя сидела с Николаем в первом ряду и хлопала сыну. Он стал замечательным молодым человеком, и она им очень гордилась. Он собирался продолжить обучение в бизнес-школе, а потом работать с матерью в магазине. Николай хотел, чтобы брат работал с ним, в компании Хирша, но Мэтью признался, что его больше интересуют розничные продажи. Зоя пообещала, что не закроет магазин, пока не дождется сына, и мальчики захохотали.
– Ты не закроешь его, даже если он полностью сгорит, – поддразнил ее Мэтью, и она рассмеялась.
Зоя хорошо знала и сильно любила своих мальчиков. Возвращаясь на самолете в Нью-Йорк, они с Николаем рассеянно болтали, но она заметила, что он о чем-то умалчивает. Наконец она повернулась к нему и решительно спросила:
– Хорошо, Николай, в чем дело? Я больше не в силах ждать, пока ты сам признаешься.
Его глаза сверкнули, и он нервно засмеялся.
– Ты слишком хорошо знаешь меня, – он поправил галстук и прочистил горло.
– Еще бы не знать после стольких лет, – Николаю было уже тридцать девять. – Что ты скрываешь от меня? – и вдруг вспомнила, как тысячу лет назад брат взял ее покататься и как она дразнила его из-за танцовщицы. Зоя и без слов поняла, что причина смущения сына – женщина.
– Я снова собираюсь жениться.
– Мне радоваться или плакать? – рассмеялась она. – Эта мне понравится больше, чем предыдущая?
Он молча посмотрел на нее – красивый мужчина с такими же, как у нее, пронзительными глазами.
– Она юрист. На самом деле она скоро начнет работать на Пола Келли. Живет в Вашингтоне, работает в администрации Кеннеди. Она веселая и умная, но готовит ужасно, – он засмеялся. – Я безумно влюблен в нее. Если честно, – он снова замялся, – я надеялся, что ты поужинаешь с нами сегодня, если не сильно устанешь.
Уже год влюбленные ездили друг к другу из Нью-Йорка в Вашингтон и обратно.
Зоя серьезно посмотрела на сына, надеясь, что на этот раз он сделал более мудрый выбор.
– Я хотела допоздна работать в магазине, но… Меня можно переубедить.
Они оба смеялись, когда он подбросил Зою до дома и отправился в свою квартиру. Джулия уже ждала его там, и, когда Николай сказал ей, что пригласил мать поужинать с ними, она посмотрела на него с ужасом в глазах.
– О нет! А если я ей не понравлюсь? Посмотри на это платье! Я не взяла ничего приличного из Вашингтона.
– Ты чудесно выглядишь. Она на это и внимания не обратит.
– Ага, как же!
Джулия видела фотографии Зои: она всегда выглядела безупречно и была одета по последней моде.
В этот вечер Зоя внимательно рассмотрела молодую женщину во время ужина в «La Côte Basque» [15 - «Берег басков» (фр.).]. Ресторан располагался недалеко от магазина, она любила приходить сюда. Джулия оказалась именно такой, какой ее описал Николай, – веселой, умной, увлеченной жизнью, серьезно относящейся к работе, но не забывающей и обо всем остальном. Она была на десять лет моложе Николая, и Зоя уверилась, что Джулия станет ему хорошей женой. Поэтому, расставшись с ними этим вечером, она приняла важное решение. Она собиралась подарить им на свадьбу царское пасхальное яйцо. Пришло время передать его детям.
После ужина Зоя не торопясь дошла пешком до магазина и, открыв дверь своим ключом, вошла в тихие залы. Ночной сторож не удивился, увидев свет из-под двери ее кабинета. Она часто заходила сюда поздно вечером, чтобы проверить, все ли в порядке, и взять работу на дом. Когда она снова вышла на улицу, то подумала, что было бы неплохо, если бы Мэтью когда-нибудь начал работать вместе с ней. Он по-прежнему был ее светом в окошке, а ведь когда-то ей казалось, что рожать этого ребенка слишком поздно. Саймон оказался прав. Сын сохранял ее молодость, даже сейчас, когда она шла домой, бодрая в свои шестьдесят два. Она возвращалась к Марине, которая с нетерпением ждала любимую бабушку.
Зоя пришла домой в полночь и услышала голос внучки из ее комнаты:
– Бабушка, это ты?
– Очень на это надеюсь.
Она зашла в комнату девочки, сняла шляпу, которую надевала на ужин с Николаем и Джулией, и улыбнулась внучке, которая была невероятно похожа на нее. Рыжие волосы девочки падали на сорочку и были такими же длинными, как у Зои, только у бабушки они уже поседели.
– Угадай, что случилось! Меня позвали танцевать в Линкольн-центре!
– Вот это удача! Ну-ка, расскажи мне, как это произошло!
Зоя села на краешек кровати, радостно слушая болтовню девочки. Марина жила только ради танца, и теперь уже нельзя было отрицать, что она не просто бабушкина гордость, – ребенок и правда оказался невероятно талантлив.
– Хорошо, теперь расскажи мне когда!
И тут на Зою потоком полились имена всех танцовщиков и танцовщиц, хореографа, режиссера, истории их жизней и истории о музыке. «Когда» для Марины было не так важно.
– Через шесть недель! Можешь себе представить! Я не успею все отрепетировать!
– Конечно, успеешь!
В последние годы ее учеба немного пострадала от танцев, но для Марины и это не много значило. Теперь Зоя часто задумывалась, сойдутся ли на этот раз звезды, станет ли Марина когда-нибудь великой балериной. Она уже давно рассказала внучке о том, что в молодости танцевала в труппе Дягилева в Париже, один раз даже с Нижинским, и гораздо позже рассказала ей и о варьете у Фитцхью. Марина любила пересказывать эту последнюю историю: так ее благопристойная бабушка становилась экстравагантной особой.
Шесть недель спустя представление прошло отлично. Девочку в первый раз упомянули в статье. В пятнадцать лет она уже нашла свой путь. Марина стала настоящей балериной.
Глава 51
Дочка Николая родилась в 1963 году, в том же году, в котором застрелили Джона Кеннеди, а Мэтью начал работать в «Графине Зое». Зое очень льстило, что Николай и Джулия назвали свою малышку Зои, это была американизированная версия ее имени, и, честно говоря, она нравилась ей гораздо больше.
Марине исполнилось семнадцать, и она танцевала в балете. Она взяла русскую фамилию Зои, и теперь все знали ее под именем Марины Юсуповой. Она усердно трудилась и путешествовала по всей стране. Николай считал, что ее нужно было отправить в колледж после школы, но Зоя с ним не соглашалась.
– Не все созданы для этого, Николай. У нее уже своя жизнь. Теперь, когда ты стал отцом, прекращай быть таким занудой.
Зоя всегда была открыта новым идеям, всегда увлечена жизнью, никогда не скучала. Пол все еще сильно любил ее. Несколько лет назад он отошел от дел и теперь все время жил в Коннектикуте. Когда могла, она навещала его, а он всегда жаловался, что она слишком занята. Магазин переживал второе рождение. Она привезла Кардена, Сен-Лорана, Куррежа и теперь ездила в Париж с Мэтью. Он ухлестывал за всеми моделями и обожал жить в «Ритце». В двадцать четыре сын был полон воодушевления и какого-то детского озорства, как и его мать. Вместо того чтобы, как она обещала, снизить темп, когда Мэтью начнет работать, Зоя, казалось, стала работать еще больше.
– Твоя мать – потрясающая, – сказала Джулия Николаю, и, в отличие от других невесток, она не лгала. Время от времени женщины обедали вместе, и, когда маленькой Зои исполнилось пять, Зоя подарила ей ее первую балетную пачку и туфельки. Марине в это время было уже двадцать два, и она была звездой. Она танцевала по всему миру и получала восторженные отзывы. Ее обожали поклонники балета, и однажды она даже выступала в России. Девушка с восторгом рассказывала Зое о поездке в Ленинград, бывший Санкт-Петербург, где она увидела Зимний дворец и даже посетила Мариинский театр. От этого рассказа глаза Зои наполнились слезами. Как будто сбылась мечта… Она уехала из России больше пятидесяти лет назад, но часть ее навсегда осталась там, и теперь на ее родине побывала Марина. Зоя все еще говорила, что и сама поедет в Россию, но заявляла, что отложит это до старости.
– И когда же она настанет, мама? – поддразнил ее Николай на ее семидесятый день рождения. – Я старею быстрее тебя. Мне почти пятьдесят. Беда, однако, в том, что ты на пятьдесят не выглядишь, а я выгляжу.
– Не говори глупостей, Николай, я выгляжу как древняя старуха!
Но, удивительным образом, это было не так. Зоя оставалась красивой. Пусть рыжие волосы и стали седыми, но она всегда была тщательно ухожена, а аккуратные костюмы и облегающие платья подчеркивали ее все еще чудесную фигуру. Для всех она была объектом зависти, а для тех, кто ее знал, – источником вдохновения. По-прежнему находились те, кто, придя в магазин, умолял позвать графиню. Мэтью часто рассказывал забавные истории о людях, которые настаивали на том, что им необходимо ее увидеть.
– Прямо как Лувр, – сухо говорила Зоя, – только немного поменьше.
– Мама, не надо скромничать, без тебя магазин – ничто.
Но теперь это уже стало не так. Мэтью использовал техники мерчендайзинга, научной расстановки товара, – методы торговли, которые изучал в бизнес-школе, и за первые пять лет его работы их продажи удвоились. На следующий год Мэтью добавил новый парфюм – конечно, под названием «Графиня Зоя», – и через пять лет продажи снова поднялись вдвое. К 1974 году «Графиня Зоя», женщина и магазин, стали легендой.
Но вместе со статусом легенды пришли запросы, которые интересовали Мэтью и пугали его мать. Магазин хотела купить крупная сеть супермаркетов «Федерейтид», несколько других сетей, ликеро-водочная компания и компания, которая продавала консервированные продукты, но хотела разнообразить свои инвестиции. Мэтью раз за разом приезжал в офис к брату, чтобы обсуждать новые предложения. Николая удивляло только то, что магазин не предлагали купить раньше.
– Это все твоя заслуга, – тихо сказал Николай, с любовью глядя на младшего брата.
Но Мэтью только помотал головой и продолжил ходить по комнате. Он был человеком, все время пребывающим в движении. Он брал с полок книги, рассматривал вещи в книжном шкафу брата, наконец снова взглянул на Николая, качая головой.
– Нет, Ник, не моя. Это ее заслуга. Я просто добавил парфюм.
– Это не совсем так, Мэтью. Я видел цифры продаж.
– Неважно. Но что ты собираешься сказать маме? Я знаю, о чем она подумает. Мне тридцать пять лет, я могу найти новую работу. Маме семьдесят пять. Для нее все закончится.
– Я в этом не уверен.
Николай задумался. С точки зрения бизнеса от таких хороших предложений отказываться не стоило. Особенно от одного, которое нравилось им обоим. По договору, Мэтью мог остаться в магазине еще на пять лет – в качестве председателя и консультанта, а кроме того, все они, включая Зою, получали огромные суммы денег. Но братья понимали, что не деньги интересовали их мать, а сам магазин, люди и все это бурление жизни.
– Мне кажется, она поймет, чем ценно это предложение. – Николай надеялся, что она поймет, но на это Мэтью рассмеялся и буквально рухнул в кожаное кресло у стола брата.
– Тогда ты не знаешь нашу мать. Да она будет в ярости. Но нам следует думать о том, что она сделает после. Я не хочу, чтобы захандрила. В таком возрасте это может убить.
– Об этом тоже следует поразмыслить, – сказал Николай. – Ей семьдесят пять, мы не можем надеяться, что она вечно будет в магазине. А когда она уйдет, перемены станут неминуемы, даже если ты останешься на месте. Она всегда привносит в магазин что-то свое. Чувствуется, что он оживает, когда она входит.
Зоя все еще ходила на работу каждый день, хотя теперь и уходила ровно в пять, а домой ее вез водитель. Несколько лет назад на этом настоял Николай, и она с достоинством согласилась. Но каждый день в девять утра, что бы ни случилось, она была на месте.
– Надо с ней просто поговорить, – в конце концов решил Мэтью.
Но едва они начали обсуждать, Зоя ужасно рассердилась, как и предсказывал ее дальновидный сын.
– Мама, ну пожалуйста, – умолял он, – посмотри, что они предлагают.
Зоя посмотрела на него ледяным взглядом, достойным ее собственной матери.
– Возможно, я чего-то не знаю. У нас внезапно закончились средства к существованию или мы просто жадные? – Она с вызовом посмотрела на своего сына, и Мэтью рассмеялся. Зоя была невозможной, но он сильно ее любил. Уже пять лет он жил с одной женщиной и был убежден, что любил ее из-за ее русского происхождения, рыжих волос да внешнего сходства с его матерью. «Я знаю, это очень по Фрейду», – не раз признавал он. Но его подруга также отличалась красотой, умом и сексуальностью, и это тоже напоминало его мать.
– Ты хотя бы подумаешь о нашем предложении? – спросил Николай.
– Да. Но не ждите, что я приму его. Я не продам магазин изготовителю собачьей еды только потому, что вам стало скучно, – она обернулась к своему младшему сыну. – Почему бы тебе не создать новый парфюм?
– Мама, другое такое же предложение мы уже не получим.
– Но разве мы его хотим? – Однако, посмотрев на своих сыновей, она все поняла и не могла не признать, что это задело ее. – Вы думаете, я слишком стара, не так ли? – Она перевела взгляд с Николая на Мэтью и была тронута тем, что увидела в лицах сыновей уважение и любовь. – Я стара. Не спорю. Но у меня крепкое здоровье. Я в своем уме. – Она прищурила глаза, раздумывая. – Я думала отойти от дел в восемьдесят.
Тут все трое расхохотались, а она пообещала подумать.
Следующие четыре месяца бушевала битва: приходили новые предложения, одно лучше другого. Но главным вопросом оставалось не то, какую сумму выбрать, а то, будут ли они продавать магазин вообще. И весной 1975 года, после того, как в восемьдесят шесть лет Пол Келли тихо умер во сне, Зоя начала понимать, что она не будет жить вечно. Было нечестно сдерживать сыновей и отказывать им в праве поступать так, как они хотят. Она прожила свою собственную жизнь, со своими собственными радостями, и не имела права вмешиваться в течение жизни своих детей. Несмотря на то, что несколько месяцев Зоя яростно боролась с сыновьями, однажды вечером, в конце совещания совета директоров, она с достоинством согласилась продать магазин, заставив всех замолчать от удивления.
– Ты серьезно? – Николай посмотрел на нее с удивлением.
Он уже почти отступил и смирился с тем, что оставит магазин, пусть даже только ради матери.
– Да, Ники, я серьезно, – произнесла Зоя тихо, так она не называла его уже много лет. – Думаю, пора.
– Ты уверена? – внезапно он разнервничался, что она сдается так покорно. Возможно, она чувствовала себя нехорошо или была подавлена. Но, увидев пронзительный взгляд зеленых глаз, решил, что это не так.
– Я уверена, если вы оба этого хотите. Я же найду чем заняться. Хочу немного попутешествовать, – всего несколько недель назад она обещала Зои, что летом возьмет ее в Париж.
Графиня Зоя медленно встала и осмотрела весь совет директоров.
– Спасибо, джентльмены. За вашу мудрость, ваше терпение и радость, которую вы мне дарили.
Она открыла магазин почти сорок лет назад, до того, как некоторые из них родились. И теперь она обошла вокруг стола и пожала руку каждому, а потом ушла, и Мэтью вытер слезы. Это был исключительно волнующий момент.
– Кажется, все. – Николай с грустью посмотрел на брата, когда они остались вдвоем. – Как думаешь, насколько быстро мы сможем провести сделку.
Они уже выбрали, кому хотят продать магазин.
– Несколько месяцев. К лету все утрясется.
Мэтью был взволнован и воодушевлен.
Николай мрачно кивнул:
– Мама хочет взять Зои в Европу. Я хотел отговорить ее, но теперь не смогу.
– И не надо. Им обеим это пойдет на пользу.
Николай кивнул и вернулся в свой кабинет.
Глава 52
Яркий солнечный день клонился к закату, когда Зоя сидела за своим рабочим столом в последний раз. Вчера она упаковала свои вещи, и Мэтью устроил для нее грандиозный прощальный вечер. Магазин заполнили всевозможные знаменитости, светские львицы и даже два члена королевских семей. Все они целовали, обнимали Зою и делились с ней воспоминаниями. Теперь, готовясь покинуть кабинет, она сидела и вспоминала все эти тридцать восемь лет в этих стенах. На улице ее, наверное, уже ждал водитель, но она не спешила уходить. Зоя стояла у окна и, глядя сверху на Пятую авеню, следила за движением машин по улице внизу. За сорок лет многое изменилось, так много мечтаний сбылось и так много разбилось. Она вспоминала, как Саймон помогал ей открыть магазин, как он был увлечен, как счастливы они были, когда вместе поехали в Европу, чтобы закупить вещи для первого сезона. Казалось, прошла уже целая жизнь, которую сейчас она прожила за мгновение.
– Графиня? – кто-то у двери мягко позвал ее, она обернулась и увидела свою последнюю ассистентку, девушку, которая была моложе ее старшей внучки.
– Да?
– Машина ожидает вас внизу. Водитель просил передать на случай, если вы вдруг ее ждете.
– Спасибо! – Зоя вежливо улыбнулась – прямая спина, гордый взгляд. – Пожалуйста, скажи ему, что я скоро спущусь.
Ее речь и манеры все еще выдавали благородное происхождение – больше, чем ее титул. Все, кто когда-либо на нее работал, уже никогда не смогли бы забыть эту женщину.
Дверь тихо закрылась, и Зоя оглядела комнату в последний раз. Она знала, что еще придет сюда, чтобы навестить Мэтью, но это уже будет иначе. Теперь все здесь принадлежало ее сыновьям. Она отдала магазин детям, а они решили его продать. Но она подозревала, что Саймон с ними согласился бы. Он был бизнесменом до мозга костей, и таким же стал его сын Мэтью.
Зоя бросила последний взгляд на кабинет и закрыла за собой дверь. Ее спина под темно-синим костюмом от «Шанель» оставалась идеально прямой, волосы были подняты наверх и собраны в аккуратный узел. Выходя из кабинета, она едва не столкнулась с Зои.
– Бабушка! Я боялась, что ты уже ушла. Смотри! Смотри, что у меня есть!
Николай согласился на их поездку в Париж, они должны отправиться через две недели, но в этот раз не на корабле. Самолетом. Уже не осталось таких океанских лайнеров, на которых Зоя хотела бы поплавать, а внучке было все равно. Она прыгала на месте от восторга, естественного для двенадцатилетней девочки, держа в руках пачку брошюр.
– Что это у тебя?
Зои посмотрела через плечо, как будто боялась, что за ней следят и подслушивают.
– Только не говори папе. Когда мы доберемся до Европы, он уже не заметит разницы, где мы там побывали.
Брошюры, которые она протянула бабушке, были не о Париже, а о России. На фотографиях возвышались колонны и статуи Зимнего дворца. Большой Екатерининский дворец… Аничков дворец… Онемев от удивления, Зоя посмотрела на внучку.
– Бабушка, поехали в Россию!
Зоя обещала себе это уже многие годы, и, возможно, сейчас, с маленькой Зои, она была наконец готова к поездке.
– Я не знаю. Твой отец, наверное, не захочет, чтобы ты…
Но тут, подумав, Зоя улыбнулась. Она вместе с бабушкой уехала из России больше пятидесяти лет назад, и теперь она может поехать туда со своей внучкой.
– Знаешь, – широко улыбнулась Зоя, обнимая девочку за плечи. – Мне это нравится.
Они вместе шагнули на эскалатор, рассматривая брошюры и обдумывая планы. Зоя мысленно уже вовсю просчитывала варианты.
Когда они добрались до первого этажа, Зоя оторвала взгляд от брошюр и, пораженная, замерла на месте. Ее окружила толпа работников магазина. Многие из них, не таясь, плакали. Зоя пожимала им руки, улыбалась, нескольких человек поцеловала. А потом внезапно все закончилось, она и девочка оказались на Пятой авеню, и Зоя подала знак водителю, что он может ехать без них. Зое не хотелось садиться в машину. Они с внучкой решили совершить долгую прогулку. Зои, не останавливаясь, восторженно тараторила о поездке.
– А потом мы можем поехать в Москву! – Ее глаза сверкали, как и глаза самой Зои, когда она слушала внучку.
– Нет, Москва всегда была очень скучной. Поедем в Санкт-Петербург… и, может быть… Когда я была маленькой, летом мы ездили во дворец в Ливадии… в Крыму…
Они шли по улице, держась за руки, а рядом ехал лимузин Николая. Сын не мог перенести мысли о том, что Зоя уйдет из магазина в одиночестве, и заехал, чтобы самому довезти ее до дома, а потом вдруг увидел их. Мать с прямой спиной в костюме от «Шанель» и оживленно о чем-то болтающую дочь с подпрыгивающими на ходу темными волосами. Старое и новое. Прошлое и будущее шли домой, держась за руки. Он решил оставить их одних, а сам медленно вернулся в магазин, чтобы увидеться с Мэтью.
– Думаешь, мы сможем туда добраться, бабушка? Я про Ливадию… – Зоя посмотрела на внучку, в ее глазах светилась любовь, и Зоя улыбнулась.
– Мы обязательно попробуем, дорогая, хорошо?