Фенимор Купер
«Морская волшебница», или Бороздящий Океаны

Честные контрабандисты

   Путь к сердцу красавицы лежит через контрабанду. Это знал еще американский торговый моряк и военно-морской офицер Джеймс Фенимор Купер. И написал об этом целый роман «Морская волшебница». Его контрабандисты, кстати, возят не оружие и наркотики. По иронии судьбы, оружие и наркотики в английских колониях на американском континенте разрешены. Разрешена даже торговля людьми (афроамериканцами). Запрещены брабантские кружева, венецианская парча, испанские веера и всякие другие галантные европейские безделушки. Если только они не английские. Колониям запрещены любые торговые связи помимо метрополии. С галантереей же у английских мануфактур традиционные проблемы. Производят преимущественно сукно. Но почему должны страдать дамы? (Тем читателям, кто еще помнит СССР не по российским ностальгическим сериалам, это ничего, кстати, не напоминает?)
   Чтоб не мелочиться, Фенимор Купер берет сразу Нью-Йорк, хотя он и не мог предвидеть, что тот превратится в мировой центр модной индустрии. Ясно, что тамошние дамы не могли терпеть такого произвола даже в столь отдаленные времена. Вот и супруга губернатора на балах щеголяет во французских кружевах, а самому управителю колонии, графу королевских кровей, впрочем проворовавшемуся, как-то неловко спрашивать, оплатила ли она за них пошлину.
   Правда, подверженный европейской романтической моде на все старинное, Купер берет не просто Нью-Йорк, а Нью-Йорк исконный, только что отобранный у Нидерландов, переименованный из Нового Амстердама (1710-е годы). Бродвей еще упирается в частокол вокруг города, которым защищаются от набегов индейцев. А на всемирно известной улице вместо премьер мюзиклов мирно пасутся козы колонистов. Стариннее уже некуда. По крайней мере, в Америке. Пионеры в хорошем значении этого слова.
   Фенимор Купер впитал дух первопроходцев с молоком матери хотя бы потому, что большую часть жизни прожил в Куперстауне, штат Нью-Йорк, – городке, основанном его отцом. Отец, бывший конгрессмен (хотя не уверен, что конгрессмены бывают бывшими), пристроил отпрыска в Йель, откуда его отчислили с третьего курса за хулиганский проступок в общежитии, к счастью закончившийся без жертв.
   Таким инициативным молодым людям во все времена была прямая дорога на флот, и семнадцати лет от роду Джеймс Фенимор нанимается матросом на торговое судно «Стерлинг», идущее в Европу. Так он впервые попадает в Англию, откуда перебрался в Америку его дедушка. Из шекспировских мест, кстати, из Стредфорда-на-Эйвоне, перебрался. Таким образом, все творчество его внука можно рассматривать как побеги лозы Эйвонского Барда на благодатных грунтах Нового Света. Еще в том одиннадцатимесячном рейсе матрос Купер побывал на Средиземном море, в частности в Испании, что также позднее пригодилось ему в жизни и в литературе – он напишет роман о Колумбе.
   Раздосадованный самостоятельностью сына, отец употребил все остатки своего влияния, чтобы определить отпрыска на флот военный, в Ю. С. Нэви. Дело это в те времена было хлопотное, однако патент «мидшипсмена», младшего офицера, которого на нашу современную табель о рангах логичнее всего перевести как мичмана, папа выхлопотал. Уже в этом чине Купер-младший попадает на озеро Онтарио, участвует в постройке брига ЮСС «Онейда» и принимает участие в нескольких кампаниях на Великих озерах. Вам это никакого сюжета из его знаменитых книг о Натти Бампо не напоминает? Да, «Следопыта» действительно можно читать только с открытым морским словариком на коленях и пятидесятифутовым лотом в руках. Так что военная служба Купера не прошла даром для литературы. А еще он написал обширную «Историю американского флота», материалы для которой собирал четырнадцать лет. И еще множество морских романов, традиционно у нас не замеченных, потому что Белинского в первую очередь вдохновил цикл о Кожаном Чулке и дружественных могиканах. А какого же русского вдохновит читать то, что не вдохновило Белинского?
   По легенде, литературой Купер занялся, поспорив с женой (Сюзан Августа де Ленсей), что сможет написать роман лучше, чем тот европейский, который она ему читала вслух. Поэтому первый написанный им роман был женским и вышел анонимно. Говорят, он вдохновил взяться за перо молодую Джейн Остин. В принципе, все как у нас, если феминисток заменить на суфражисток.
   Первый же роман, на котором он не постеснялся поставить собственное имя, был «Пионеры» (1823). Вот как – сразу финал пенталогии о белом охотнике Кожаном Чулке и его индейском друге Чингачгуке, принесшей автору всемирную славу. Остальные четыре книги эпопеи, посвященные предыдущим приключениям друзей, были написаны позже.
   Купер действительно был первым американским автором, получившим известность за пределами США. Нельзя сказать, что это вышло само собой, он несколько лет жил с семьей в Париже, справедливо решив, что европейские гонорары выше, а образование для детей – лучше. Он вообще был самым коммерчески успешным американским автором своего времени. Обычно за это следует расплата в виде брюзжания утонченных критиков и зависти коллег. Повод нашелся вскоре после возвращения семейства на родину. Его то ли биографическую книгу, то ли политические памфлеты, то ли даже путевые заметки о Европе обвинили в самолюбовании и селфпромоушне. Даже молодой в те времена Марк Твен что-то там такое острил по поводу обеда с Фенимором Купером.
   А еще его очень критиковали за то, что все его женские персонажи в романах написаны с одной модели. Нетрудно догадаться, с какой. Вот и в предлагаемой вашему вниманию «Морской волшебнице» есть подозрительная французская красавица, у которой дядя – голландский негоциант, воздыхатели – английский лейтенант и итальянский контрабандист, не считая голландского же землевладельца, слуги – негры, а все они – американцы. Нет, не так. Именно книги Фенимора Купера и последовавшего за ним Марка Твена сделают из них американцев. Национальное самосознание требует оригинальных кухни, моды и романов. Романы Купера, высоко ценимые в Европе, написаны в прогрессивном тогда стиле романтизма. Оноре де Бальзак думал, что делает Куперу комплимент, называя его американским Вальтером Скоттом. Между тем все творчество Купера – изящный кукиш бывшей метрополии. У вас замшелые замки, туманы, ржавые рыцари и шотландцы в килтах. А у нас вигвамы, солнце и индейцы в мокасинах. И Гудзон полноводнее Темзы будет. Если в качестве эпиграфов к главам Купер и пользуется строками Шекспира, то только потому, что Америка еще не родила значительного поэта, Генри Лонгфелло где-то в соседнем вигваме «Песнь о Гайавате» еще только пишет. И «Фенимор Купер», я считаю, звучит не хуже, чем «Вальтер Скотт». По крайней мере – основоположник приключенческого романа как такового, с чем не спорили бы ни Белинский, ни Бальзак. И самое главное – европейцы, что вы сделали со своими республиками? У вас же кругом – реставрация монархии! (На политические темы он тоже писал, и его за это тоже ругали.)
   Однако романтизма и романтики без женщины нет. По требованиям романтизма в первой сцене под замковой башней, в которой восседает прекрасная дама, должны гарцевать с дюжину доблестных рыцарей Айвенго. У Вальтера Скотта – так вообще целый рыцарский турнир. А в последней сцене дама счастливо выходит замуж за самого достойного, храброго, стойкого, выносливого и терпеливого. Но на флоте с женщинами туго. Просто диву даешься, каким изобретательным должен быть романист, чтобы в простую и понятную историю разборок контрабандиста с таможенником с погонями, абордажами, тайниками, рифами, отливами и прочими требованиями жанра, которые станут законами именно после его книг, впутать красавицу-француженку, как вот в «Морской волшебнице».
   Однако вспомним, кто был первой читательницей Купера (жена Сюзан, конечно же), и согласимся, что поступить иначе автор просто не мог. Кстати, когда подросла дочь, Сюзан Фенимор Купер, она также стала писательницей, и папа с дочкой по-дружески редактировали друг другу романы. Она – морские, про лиселя и якоря на панере. Он – женские, про суфражисток и шляпки.
   Я долго думал, почему из всех морских романов Купера выбрал именно «Морскую волшебницу». Есть, конечно, личное, хотя не такой уж я прожженный контрабандист, не верьте, врут люди. Однако, если мысленно заменить товары европейские галантные на американские фабричные: джинсы, люрексовые косынки, женские парики и грампластинки, – очень уж похоже на трудовые будни советского моряка получается. И еще польза от контрабанды так хорошо теоретически обоснована. Извините, не сдержался.
   С легкой руки Фенимора Купера бригантину стали считать очень романтическим судном. Хотя чем она лучше баркентины или шхуны-брига, до сих пор непонятно.

Антон Санченко

Глава I

   Ну что ж, мы скажем в извиненье речь Иль так войдем, без всяких объяснений?
Уильям Шекспир. Ромео и Джульетта

   Глубокий, живописный и вместительный Нью-Йоркский залив, вдающийся в Американский материк между 40° и 41° широты, образован слиянием рек Гудзон, Хакенсак, Пассейник, Раритон и бесчисленных речушек, которые несут свою дань океану. Острова Нассау и Статен-Айленд прикрывают побережье от океанских штормов, а глубокие и широкие заливы, длинными языками врезающиеся в сушу, обеспечивают самые благоприятные условия для заморской торговли и сношений внутри страны. Своим необычайным расцветом город Нью-Йорк обязан счастливому сочетанию воды и суши, умеренному климату, срединному расположению, а также тому, что многочисленные реки и каналы открывают доступ в обширные области страны, удаленные от океана. Хотя залив очень красив, на свете есть немало других, превосходящих его по красоте; однако вряд ли найдется другое такое место, которое объединяло бы столько благоприятных условий для развития торговли. Неистощимая в своей щедрости Природа словно нарочно расположила остров Манхэттен на месте, лучше которого для закладки города трудно придумать. Даже если бы здесь поселились миллионы людей, корабли могли бы грузиться у каждого дома. Поверхность земли обладает здесь всем необходимым для жизни и счастья людей, а недра ее богаты полезными ископаемыми.
   Благодаря удачному местоположению, умеренному климату и водным путям сообщения, изрезывающим вдоль и поперек территорию города, Нью-Йорк имел все данные для быстрого развития. Ничем не примечательный в прошлом столетии провинциальный город, выросший поразительно быстро даже для истории нашей необыкновенной, счастливой страны, выходит в один ряд с городами Восточного полушария. Новый Амстердам на Американском континенте уже соперничает со своим старшим тезкой в Европе. Можно с уверенностью предсказать, что через несколько коротких лет он сравняется с самыми гордыми столицами Старого Света. Едва ли найдется другой город, который соединял бы в себе все благоприятствующие развитию торговли условия так, как Нью-Йорк.
   В 171… году Нью-Йорк еще был не тем, чем он является теперь, и имел еще мало общего с тем пышным городом Северо-Американских Соединенных Штатов, каким он сделался в позднейшее время. В то время как город Медичи [1 - Город Медичи – имеется в виду Флоренция.] все больше ветшает и Королева Адриатики [2 - Королева Адриатики – так называли Венецию.] дремлет на своих занесенных илом островах, а Рим можно отыскать лишь по руинам храмов и поверженным колоннам, юная мощь Америки быстро покрывает дикие и пустынные земли Запада благостными плодами человеческого трудолюбия.
   Для жителей Манхэттена, привыкшего к лесу корабельных мачт, к причалам, растянувшимся на многие мили, к бесчисленным виллам и фортециям, к сотне церквей, к деловито снующим и дымящим в гавани пароходам, к ежедневным изменениям, которые претерпевает родной город, картина, которую мы собираемся нарисовать, покажется незнакомой и странной. Следующее поколение, возможно, посмеется над тем, что сейчас вызывает наше восхищение; все же мы попытаемся напомнить читателю его страну, какой она была сто лет назад.
   Рано утром 3 июня 171… года пушечный выстрел прокатился по сонным водам Гудзона. Тотчас в одной из амбразур форта, расположенного при впадении этой реки в залив, показался дымок, и на флагштоке форта медленно развернулся флаг Великобритании – красный крест на синем поле. На расстоянии нескольких верст смутно рисовались очертания мачт корабля, едва выделявшихся на зелени лесов, покрывавших высоты острова Штатов. Ответный сигнал крейсера чуть слышным ударом достиг города, флаг же его нельзя было различить из-за дальности расстояния.
   Когда раздался первый выстрел, на пороге одного из самых богатых домов города показался человек, очевидно его владелец. Следом за хозяином, вероятно отправлявшимся в какую-то поездку, которая должна была занять целый день, на порог вышел негр средних лет; другой негр, помоложе, нес под мышкой небольшой сверток с дорожными вещами.
   – Умеренность, Эвклид, умеренность и бережливость – вот к чему все вы должны стремиться, – начал или, вернее, продолжил на сочном и звучном голландском языке владелец дома, отдавая старшему слуге последние распоряжения перед отъездом. – Бережливость многих сделала богатыми, но еще никого не доводила до нужды. Благодаря бережливости дом мой пользуется уважением, и, поверь мне, ни один купец в колониях не имеет лучшей репутации и более широких связей в деловом мире, чем я. Ты лишь отражение благосостояния своего хозяина, и поэтому, мошенник, с тем большим рвением должен блюсти мои интересы. Если тело погибнет, что станется с тенью? Если я прихворну – ты зачахнешь; если я буду жить впроголодь – ты умрешь голодной смертью; если я умру – ты… М-м-м… Оставляю на твое попечение мое добро, дом и конюшни, и чтоб беречь мою добрую славу! Слышишь, Эвклид? Я отправляюсь в «Сладкую прохладу» отдохнуть на лоне природы… Чума и мор! Видно, народ будет без конца валить в этот перенаселенный город, и здесь станет так же невыносимо, как в Роттердаме в разгар лета. В твоем возрасте уже следует кое в чем разбираться, и, я надеюсь, ты будешь заботливым и благоразумным хранителем моего жилища, пока я отсутствую. Так вот, сударь, я недоволен компанией, которую ты водишь: это неприлично для доверенного слуги человека, занимающего видное положение в обществе. Что касается твоих двоюродных братьев Брома и Кобуса, то они просто мерзавцы, не говоря уж об английском негре Диомеде – это отъявленный негодяй! Все ключи уже у тебя, вот тебе еще ключ от конюшни. – Он с явной неохотой достал его из кармана. – Но смотри у меня! Ни одна лошадь не должна покидать стойло, разве что на водопой. И следи, чтоб их кормили точно в назначенное время. Проклятые мошенники! Для манхэттенского негра нет разницы между фламандским мерином и паршивой клячей, и он носится на нем в полночь по дорогам, словно ведьма на помеле! Эвклид, у меня есть глаза на затылке, ты знаешь по горькому опыту. Помнишь, бродяга, как я из Гааги увидел, что ты скачешь на лошадях по лейденской гати, все время беспощадно погоняя их, словно сам сатана?
   – Это какой-нибудь злой человек донес тогда хозяину, – угрюмо и не очень уверенно пробурчал негр.
   – Мои глаза донесли мне! Не будь у хозяина глаз, хороший порядок завели бы негры на белом свете! В толстой книге – ты видел, я особенно часто заглядываю в нее по воскресеньям – записаны отпечатки ног всех негров на острове; и, если кто-нибудь из этих бездельников посмеет появиться на моей земле, можешь быть уверен, что ему не избежать знакомства с городским тюремщиком! И о чем только думают эти мошенники? Уж не считают ли они, что я купил в Голландии лошадей, потратился на их объездку, перевоз и страховку, рисковал, что они заболеют в пути, и все ради того, чтобы видеть, как у них с ребер оплывает жир, словно воск с кухонной свечки!
   – Все худое всегда приписывается негру! – проворчал тот, которого хозяин называл Эвклидом. – Кто же тогда делает всю полезную работу? Интересно знать, какой цвет кожи был у капитана Кидда?
   – Какой бы ни был, черный или белый, Кидд был отпетый негодяй, и ты знаешь, как он кончил. Еще раз напоминаю тебе, что этот морской разбойник начал с того, что скакал по ночам на лошадях своих соседей. Его судьба должна бы явиться предостережением всем неграм в колонии. Исчадья тьмы! У англичан довольно своих негодяев на родине, и они вполне могли бы уступить нам этого пирата, чтобы мы повесили его здесь, на островах, для устрашения всех черномазых Манхэттена.
   – Это и белому было бы полезно посмотреть, – проворчал Эвклид, обладавший упрямством избалованного голландского негра, своеобразно сочетавшимся с привязанностью к человеку, в услужении которому он вырос. – Говорят, на корабле Кидда было всего двое черных, и те родом из Гвинеи.
   – Укороти свой язык! И смотри хорошенько за моими лошадьми. Постой, вот тебе два флорина: один для твоей матери, другой тебе… Но если я узнаю, что твоя компания гоняла моих лошадей, беда всей Африке! Голод и скелеты! Я семь лет откармливал своих лошадок…
   Эту фразу старик бросил, уже удаляясь от дома. В его душе явно шла борьба между врожденной склонностью к непослушанию и тайным страхом перед способностью хозяина все узнавать на расстоянии. Пока хозяин еще не скрылся из виду, негр с сомнением следил за ним, но, как только тот завернул за угол, оба негра на крыльце многозначительно переглянулись, покачали головами и, разразившись громким смехом, вошли в дом. До самого вечера преданный слуга стоял на страже интересов отсутствующего хозяина с верностью, доказывавшей, что он считает свое существование неотделимым от человека, полагающего себя вправе распоряжаться его жизнью. Но как только часы пробили десять, он и уже упомянутый молодой негр взгромоздились на ленивых, разжиревших лошадей и галопом проскакали несколько миль в глубину острова, чтобы повеселиться в одном из притонов, посещаемых людьми их цвета кожи и положения.
   Если бы это мог предвидеть олдермен [3 - Олдермен – член городского совета. (Здесь и далее прим. ред., если не указано иное.)] Миндерт ван Беверут, то, без сомнения, его походка утратила бы степенность, с которой он продолжал свой путь. По спокойному выражению его лица, которое редко бывало встревоженным без веской причины, можно было заключить, что он верит в действенность своих угроз.
   Ван Беверут был мужчина лет пятидесяти. Один англичанин со свойственным его нации чувством юмора однажды во время дебатов в муниципальном совете отозвался об олдермене как о человеке, состоящем из одних аллитераций. Когда его попросили выразиться яснее, он описал оппонента как коренастого, краснолицего, крутонравого, надменного, назойливого, настырного, высокопарного, высокомерного, выспреннего. Но, как обычно для прибауток, в этих словах было больше остроумия, чем правды, хотя, сделав небольшую поправку на натяжки, продиктованные политическим соперничеством, читатель получит достаточно наглядный для нашего повествования портрет.
   Несмотря на ранний час, энергичный и процветающий купец, покинув свое жилище, шествовал по узким и пустынным улицам родного города размеренной величавой походкой. Несколько раз он останавливался потолковать с доверенными слугами своих знакомых, неизменно завершая расспросы о здоровье хозяина каким-либо шутливым замечанием в адрес чернокожего собеседника, из чего следует заключить, что, невзирая на столь преувеличенную требовательность по части домашней дисциплины, достойный бюргер был человек незлобивый. Принадлежал он к числу богатейших купцов острова и был холостяком к тому же, этого будет достаточно для его характеристики на данной ступени нашего рассказа.
   Едва олдермен повернул в сопровождении одного из негров за угол, как столкнулся лицом к лицу с человеком одного с ним цвета кожи, принадлежавшим к тому же привилегированному классу. Достойный бюргер вздрогнул от неожиданности и сделал неосторожное движение, пытаясь незаметно избежать непредвиденной встречи, но почти сразу, поняв, что это невозможно, покорился неизбежности с таким видом, будто несказанно рад свиданию.
   – Восход солнца… утренняя пушка… и олдермен ван Беверут! – вскричал встречный. – Таков порядок событий в столь ранний час на нашем острове.
   На это ироническое приветствие олдермен был вынужден ответить спокойно и вежливо. Сняв шляпу и поспешив придать своему лицу обычное выражение, он церемонно поклонился, как бы желая пресечь игривый тон, в котором была начата беседа.
   – Колония имеет основание сожалеть, что не пользуется уже услугами губернатора, который покидает постель так рано. Нет ничего удивительного в том, что мы, люди деловые, встаем с утренней зарей – у нас есть на то причины, но просто не веришь своим глазам, когда видишь здесь вас в такой ранний час.
   – Некоторые жители здешней колонии поступают разумно, не доверяя своим чувствам, но едва ли они ошибутся, если скажут, что олдермен ван Беверут – человек действительно занятой. Тот, кто занимается торговлей бобровыми шкурами, должен быть упорен и предусмотрителен, как бобер! Если бы я был чиновником геральдической палаты, я дал бы тебе такой герб, Миндерт: оскалившийся бобер, по всему полю меховая мантия, которую поддерживают два охотника-индейца из племени мохауков [4 - Мохауки (могауки, мохоки) – одно из индейских племен Северной Америки, обитавшее в штате Нью-Йорк вдоль берегов Гудзона и его притока, реки Мохок.], и девиз: «Трудолюбие».
   – А что вы думаете, милорд, о таком гербе: одна сторона щита совершенно чистая, в знак чистой совести, на другой же находится изображение открытой руки с надписью: «умеренность и справедливость»?
   – Понимаю. Вы хотите сказать, что фамилия ван Беверутов не нуждается в каких бы то ни было знаках отличия. Впрочем, мне кажется, я уже видел где-то ваш герб: ветряная мельница, водяной канал, зеленое поле, усеянное черными овцами… Но нет! Память – предательская штука! Утренний воздух способствует игре воображения!
   – Жаль, что подобной монетой нельзя удовлетворить ваших кредиторов, милорд! – не без язвительности заметил голландец.
   – Печальная правда, почтеннейший! Это весьма неблагоразумно, олдермен ван Беверут, вынуждать джентльмена бродить по ночам, словно тень отца Гамлета, и скрываться при первом крике петуха. В ухо моей царственной кузины был влит яд худший, чем в ухо «убиенного датчанина», иначе сторонники господина Хантера не имели бы причин торжествовать!
   – А разве нельзя предложить залог тем, кто замкнул за вами дверь темницы? Тогда ваша светлость получили бы возможность прибегнуть к противоядию.
   Этот вопрос, по-видимому, задел чувствительную струнку благородного лорда. Его словно подменили. Лицо вельможи, на котором все время играла усмешка светского шутника, стало важным и серьезным. Во всем его облике, одежде, осанке, во всей долговязой, хотя и не лишенной изящества фигуре, медленно шагавшей рядом с плотным олдерменом, чувствовались вкрадчивая непринужденность и льстивая манерность – качества, обретаемые даже самыми порочными людьми, долго вращавшимися в высшем свете.
   – Ваш вопрос, достойный олдермен, доказывает доброту вашего сердца и подтверждает репутацию великодушного человека, которой вы пользуетесь в обществе. Действительно, королеву убедили подписать рескрипт о моем отозвании и назначить господина Хантера губернатором колонии, но все это можно было бы изменить, если бы мне удалось получить аудиенцию у моей царственной родственницы. Я не отрицаю неблагоразумия некоторых своих поступков, сэр. Мне не пристало опровергать их в присутствии олдермена ван Беверута, известного своими добродетелями. Согласен, было бы лучше, как вы только что изволили намекнуть, если бы моим девизом явилось «Бережливость». Но щедро дающую руку на моем гербе вы не отнимете. У меня есть недостатки, сэр, но даже мои враги не посмеют сказать, что я когда-либо оставлял друга в беде.
   – Не имел случая испытать вашу дружбу и не могу ничего возразить.
   – Ваше беспристрастие давно обратилось в пословицу. Послушайте же, что я скажу. В этой колонии, скорее голландской, чем английской, необходимо иметь вес при королевском дворе. Однако среди членов муниципального совета почти нет представителей фамилий, известных в провинции вот уже половину столетия. Всякие Аликзандеры, Хиткоты, Моррисы и Кеннеди, Де-Ланси и Ливингстоны господствуют в совете и в законодательном собрании, в то время как лишь немногие из ван Ренсселеров, ван Куртландтов, ван Шюйлеров, Стюйвезантов, ван Беекманов и ван Беверутов занимают посты, соответствующие их истинному положению в колонии. Представители всех национальностей и религий, только не потомки основателей, пользуются здесь привилегиями. Богемцы Фелипсы; гугеноты Де-Ланси, Байарды и Джеи; ненавистники королевы Моррисы и Ладлоу – короче говоря, все они пользуются у правительства большим уважением, чем исконные патроны [5 - Патрон – лицо, имевшее большое земельное поместье в колонии при старом голландском правительстве в Нью-Йорке и Нью-Джерси.].
   – Так ведется с давних пор. Я даже не помню, чтобы когда-либо дело обстояло иначе.
   – Это справедливо! Но нельзя было так поспешно выносить на суд честное имя человека. Если мое управление, как говорили, было запятнано одной лишь несправедливостью, то это показатель того, насколько сильны предрассудки в Англии. Зачем было торопиться: время просветило бы мой ум. А времени-то мне как раз и не дали. Еще бы один только год, почтенный сэр, и в муниципальном совете преобладали бы голландцы.
   – В таком случае, милорд, следовало бы повременить ставить вашу честь в неприятное положение.
   – Но разве поздно остановить зло? Разве нельзя образумить королеву Анну? Могу вас уверить, что я жду только удобного случая, чтобы действовать. Я просто изнываю при мысли, что ее неблагосклонность губит человека, близкого к ней по происхождению. Это пятно, стереть которое должны стараться все, тем более что для этого потребуется немного усилий. Что скажете, господин олдермен Миндерт ван Беверут?
   – Слушаю вас, милорд экс-губернатор, – произнес тот, заметив, что собеседник не решается продолжать.
   – Что вы думаете о Ганноверском акте [6 - Ганноверский акт – по Ганноверскому акту о престолонаследии (1701) английский престол с 1714 года перешел к курфюрсту Ганноверскому Георгу Людвигу.]? Может ли немец носить корону Плантагенетов [7 - Плантагенеты – королевская династия в Англии в 1154–1399 годах.]?
   – Но ее уже носил голландец.
   – Отличный ответ! Носил! И носил с достоинством! Эти народы близки. В вашем ответе содержится глубокий смысл. Какая жалость, что я раньше не прибегал к вашей мудрости, почтенный Миндерт! Благословение Божье почиет на всех, кто родом из Нидерландов!
   – Да, мы, голландцы, умеем трудиться, а деньги тратим с осмотрительностью.
   – Конечно, расточительность не раз вела к гибели весьма достойных людей. Надо заметить, почтеннейший, что я сторонник идеи взаимной поддержки, которую, по-моему, должны оказывать люди в этой юдоли печали. Я люблю постоянство в дружбе, сэр, и придерживаюсь того принципа, что люди должны помогать друг другу в минуту жизни трудную… Вы слушаете меня, господин олдермен ван Беверут?
   – Да, милорд Корнбери!
   – Я хотел сказать, что поступлю решительно против своих чувств, если покину эту провинцию, не выразив моего глубочайшего сожаления в том, что не оценил заслуг исконных владельцев этой колонии.
   – Значит, вы еще надеетесь ускользнуть из цепких лапок ваших кредиторов или, быть может, вам будут даны средства открыть ворота вашей тюрьмы?
   – Фи, как вы выражаетесь, сударь! Но превыше других качеств я ставлю прямоту. Несомненно, дверь темницы, как вы изволили выразиться, может быть отперта, и счастлив будет тот, кому доведется повернуть в замке ключ. Меня охватывает грусть, когда я вспоминаю о немилости королевы, но я уверен, что раньше или позже эта немилость падет на головы моих недругов. Однако я нахожу успокоение в мысли о том, какую благосклонность ее величество окажет всем, кто в этих плачевных обстоятельствах показал себя моим другом. Коронованные персоны не любят, когда бесчестие касается даже самых скромных особ одной с ними крови, ибо и маленькое пятнышко может замарать горностаевую мантию их величеств. Господин олдермен…
   – Милорд!
   – Как поживают ваши фламандские мерины?
   – Благодарю вас, милорд! Жиреют, мошенники, изо дня в день! К несчастью, беднягам не придется передохнуть – дела призывают меня в «Сладкую прохладу». Следовало бы издать закон, карающий виселицей негров, которые скачут по ночам верхом на хозяйских лошадях.
   – Я предложил бы налагать строгое наказание за это гнусное преступление! Но едва ли Хантер согласится на такую меру. Да, сэр, если бы мне удалось предстать перед очами моей царственной кузины, этому безобразию очень скоро был бы положен конец и благоденствие вернулось бы в колонию. Метрополия должна перестать помыкать нами. Но следует соблюдать осторожность, наш разговор должен остаться между нами; эту идею мог высказать только голландец, и все выгоды от нее, как денежные, так и политические, должны принадлежать голландцам. Почтеннейший ван Беверут!
   – Благородный лорд!
   – Не выходит ли из повиновения ваша прекрасная племянница Алида? Поверьте, за время моего губернаторства ни за чьей судьбой не следил я с таким вниманием и интересом, как за судьбой вашей семьи; я весьма озабочен тем, чтобы ваша племянница счастливо вышла замуж. Женитьба патрона Киндерхука интересует всю колонию. Славный парень!
   – И с большим состоянием, милорд!
   – Умен не по летам!
   – Держу пари, что две трети его доходов ежегодно идут на увеличение его капитала.
   – И чем только он питается?! Можно подумать, что одним воздухом.
   – Его отец – мой старинный друг. Он оставил сыну прекраснейшие земли и большое состояние.
   – Которое отнюдь не назовешь загоном для скота!
   – Оно простирается от Гудзона до границ Массачусетса. Сто тысяч акров холмов и низин, густо заселенных бережливыми голландцами.
   – Солидное владение, золотое дно для будущих наследников! Таких людей, сэр, следует ценить. Мы обязательно должны посвятить его в наш замысел рассеять заблуждение королевы. У него куда больше прав на руку очаровательной Алиды, чем у этого пустозвона капитана Ладлоу!
   – У капитана тоже хорошее имение, которое, притом, улучшается с каждым днем.
   – Эти Ладлоу, сэр, бежали из королевства для того, чтобы злоумышлять здесь против короны. Они оскорбляют чувства всех верноподданных. Правда, это относится почти ко всем жителям провинции, в жилах которых течет английская кровь. Грустно думать, что они сеют семена раздора, будоражат умы, оспаривают законные права и привилегии. Куда им до голландцев, которых облагораживает присущее им постоянство. Вот уж на кого можно всецело положиться! Голландцы не меняют ежедневно своих убеждений. Как говорится, сэр, знаешь, чего ожидать от них. Не кажется ли вам особенно оскорбительным, что этот капитан Ладлоу командует единственным здесь королевским крейсером?!
   – Я бы предпочел, сэр, чтобы он нес службу в Европе, – ответил олдермен, понизив голос и бросив взгляд через плечо. – Ходят слухи, что его судно будет нести службу в Вест-Индии.
   – Да, да! Пора этим пришельцам уступить место исконным жителям здешней колонии! Если бы этот – как его? – капитан Ладлоу женился на вашей племяннице, ваш род зачахнет… У меня ужасная память… Твоя мать, Миндерт, была…
   – …набожная христианка из рода ван Буссера.
   – Союз твоей сестры с гугенотом и так подпортил аристократическую кровь прекрасной Алиды. А в случае ее супружества с Ладлоу ваш род и вовсе захиреет. Кажется, у этого молодца нет ни гроша за душой?
   – Нельзя сказать этого, милорд! Впрочем, конечно, ему далеко до Киндерхука.
   – Следовало бы его отправить в Вест-Индию, а? Как вы думаете, Миндерт ван Беверут?
   – Милорд!
   – Я оскорбил бы чувство, которое я питаю к патрону Оллофу ван Стаатсу, если бы лишил его выгод нашего предприятия. Я верю в ваше дружеское расположение к нему. Необходимую мне сумму вы можете разложить между собой поровну: обычное долговое обязательство скрепит наше соглашение, и тогда, сохраняя в тайне наш уговор, можно будет не сомневаться в благоразумности принятых нами мер. Вот взгляните, сумма написана на этом клочке бумаги.
   – Две тысячи фунтов, милорд?!
   – Совершенно верно, уважаемый сэр, вам двоим это обойдется ни пенсом больше. Справедливость по отношению к ван Стаатсу требует принять его в долю. Если бы не его сватовство к вашей племяннице, я бы взял молодого джентльмена с собой ко двору, чтобы устроить там его карьеру.
   – Право, милорд, такая сумма мне не по средствам. Высокие цены на пушные товары в прошлый сезон, как вы знаете, сильно расстроили наши финансы.
   – Награда будет большая.
   – Деньги делаются столь же редкими, как и исправные должники…
   – Барыши будут верные.
   – Между тем кредиторами хоть пруд пруди.
   – Предприятие будет чисто голландское.
   – Последние известия из Голландии заставляют нас держать денежки крепко в руках в ожидании какого-то необычайного переворота в торговле.
   – Олдермен ван Беверут!
   – Милорд, виконт Корнбери?
   – Пусть процветает ваша торговля мехами. Но берегитесь, сэр! Вкусив утренней прохлады, я должен вернуться в тюрьму, но никто не запрещает мне раскрывать тайны моей темницы. От одного из ее обитателей я слышал, что Бороздящий Океаны находится у наших берегов! Берегитесь, достопочтенный бюргер! Второй акт трагедии Кидда может разыграться в наших водах.
   – Предоставляю заниматься такими делами людям более высокопоставленным, – ответил олдермен, отвешивая холодный церемонный поклон. – Предприятия графа Белламонте, губернатора Флетчера и милорда Корнбери не по плечу скромному купцу.
   – Прощайте, упрямец! Умерьте ваши надежды в отношении чрезвычайных коммерческих операций! – произнес Корнбери, деланно рассмеявшись, хотя его глубоко уязвил намек олдермена: ходили упорные слухи, будто экс-губернатор и двое его предшественников причастны к беззакониям американских морских разбойников. – Будьте начеку, или мадемуазель Барбери еще раз осквернит чистоту стоячего болота вашего рода.
   Джентльмены обменялись чопорными поклонами. Олдермен был невозмутим, сух и официален, его собеседник сохранял непринужденную развязность. После неудачной попытки, на которую его толкнули отчаянное положение и не менее отчаянный нрав, выродившийся потомок добродетельного Кларендона [8 - Кларендон (1658–1667) – английский государственный деятель и историк, лорд-канцлер.] направился к месту своего заключения с видом человека, усвоившего надменную позу по отношению к окружающим, но, тем не менее, столь черствого и испорченного, что в его душе не оставалось места ни для благородства, ни для добродетели.

Глава II

   Слова его прочнее крепких уз, Правдивее не может быть оракул, И сердцем так далек он от обмана, Как от земли далек лазурный свод.
Уильям Шекспир. Два веронца

   Расставшись с собеседником, олдермен ван Беверут задумчиво продолжал свой путь. Засунув руку в карман и крепко придерживая звеневшие там испанские золотые монеты, только что избежавшие поползновений благородного лорда, в другой же руке он держал трость, твердо и решительно постукивая ею по мостовой. Таким манером он продолжал шагать еще несколько минут и вскоре, покинув нижнюю часть города, вступил на улицу, шедшую вдоль гряды холмов, возвышавшихся в этой части острова. Здесь он остановился перед домом, выглядевшим весьма аристократически для этого провинциального городка.
   Два ложных фронтона, увенчанных железными флюгерами, украшали здание; высокое и узкое крыльцо было выложено из красного известняка, которого в этих краях в избытке. Дом был построен из обычного мелкого голландского кирпича и выкрашен в нежно-кремовый цвет.
   После первого же удара массивного, начищенного до блеска дверного молотка дверь отворилась. Поспешность, с какой слуга явился на зов, свидетельствовала о том, что, несмотря на ранний час, олдермен не был нежданным гостем. Лицо негра-привратника не выразило удивления при виде посетителя, каждое движение слуги говорило о том, что он давно готов к приему гостя. Однако олдермен отклонил приглашение войти в дом и, присев на железные перила крыльца, вступил в беседу с негром. Это был пожилой седой человек с плоским носом, занимавшим почти половину изборожденного морщинами лица; он казался еще крепким, хотя спина уже согнулась под тяжестью многих лет.
   – Здравствуй, дружище Купидон! – промолвил он задушевным тоном. – У тебя сегодня такой сияющий вид, как у солнца. Надеюсь, мой друг, патрон почивал так же спокойно, как и ты?
   – Он уже встал, господин олдермен, – ответил негр. – С некоторого времени, – прибавил он, понижая голос, – патрон совсем потерял сон. Вся живость его пропала. Теперь он только и делает, что курит трубку. Куда делись его живость и энергия! Он только и знает, что курит и курит. Джентльмен, который все время курит, масса олдермен, в конце концов становится унылым человеком. Похоже, одна молодая леди в Йорке вовсе уморит его.
   – Мы найдем средство вырвать у него изо рта трубку, – пробормотал ван Беверут, искоса поглядывая на негра, словно вкладывая в свои слова какой-то тайный смысл. – Любовь и красивые барышни вечно портят жизнь молодым людям – ты испытал это на собственном опыте, старый Купидон.
   – Теперь-то я никуда не гожусь, – спокойно отозвался негр. – А когда-то не многие пользовались в Йорке большим успехом у прекрасного пола, чем я… Только все это было да быльем поросло… Когда мать нашего Эвклида, масса олдермен, была молода, я навещал ее в доме вашего батюшки. Господи боже! Это было еще до англичан, старый патрон был молод… А этот щенок Эвклид никогда и не навестит меня!..
   – Он негодяй! Стоит мне отлучиться из дому, как мерзавец уже выводит из стойла одного из моих меринов!
   – Молод он еще, масса Миндерт. Мудрость приходит с сединой.
   – Ему вот-вот исполнится сорок, но с годами он только наглеет, мерзавец! Возраст почитают, когда вместе с ним появляются солидность и рассудительность; если молодой глупец утомителен, то старый несносен. Я уверен, что ты никогда не был настолько безрассуден и бессердечен, чтобы скакать по ночам на уставшей за день лошади!
   – Я очень стар, масса Миндерт, и позабыл все, что делал в молодости… – проговорил слуга. – А вот и патрон. Он расскажет вам все куда лучше, чем бедный чернокожий раб.
   – Доброго утра, счастливой поездки, патрон! – олдермен весело приветствовал крупного, медлительного джентльмена лет двадцати пяти, который появился на крыльце с важностью, более присущей человеку вдвое старшего возраста. – Ветер попутный, небо ясное, день прекрасен, словно прилетел сюда из Голландии или из самой старой Англии. Колонии и метрополия! Если бы люди по ту сторону океана больше верили в матушку-природу, а не чванились, то они признали бы, что на наших плантациях дышится куда легче, чем у них. Но эти самодовольные мошенники похожи на людей, которые раздувают кузнечные мехи и воображают, будто делают музыку; любой хромоногий среди них уверен, что он стройнее и здоровее лучшего из жителей колонии. Взгляните на залив: он спокоен, будто его заперли двадцатью дамбами, и наше путешествие будет не опаснее поездки по каналу!
   – Это хорошо, конечно, – пробормотал старый Купидон, предупредительно ухаживавший за своим хозяином. – Все же, по-моему, для такого богатого человека, как мой господин, гораздо лучше путешествовать по суше. Давно то было: один паром утонул со всеми пассажирами; никто не спасся.
   – Ну, это бабьи сказки, любезный! – проговорил олдермен, кидая беглый взгляд на своего друга. – Мне пятьдесят лет с лишком, а я что-то не помню подобного случая.
   – Молодому человеку легко забыть. Шестеро утонуло: двое янки, один француз из Канады и одна женщина из Джерси. Ах, как оплакивали бедняжку!
   – Твой счет неточен, старина! – с живостью сказал старый коммерсант. – Двое янки, говоришь ты, да француз, да женщина? Это составить только четыре.
   – Вы не считали запряжку из двух губернаторских прекрасных лошадей, тоже утонувших.
   – Старик прав, – живо согласился олдермен. – Я, как сейчас, помню это несчастье с лошадьми. Смерть правит миром, и никто не избежит ее косы, когда придет назначенный час! Но сегодня нам нечего опасаться, и мы можем начать путешествие с радостными лицами и легким сердцем. Отправимся?
   В душе Олоффа ван Стаатса или патрона Киндерхука, как его почтительно величали в колонии, не было недостатка в твердости духа. Напротив, как большинство потомков голландцев, он отличался невозмутимостью и упрямством. Причина только что происшедшей стычки между его другом и рабом заключалась в различии их взглядов на вещи: один проявлял почти родительское беспокойство за жизнь своего хозяина, другой имел особые основания желать, чтобы молодой человек не отказывался от своего намерения совершить путешествие через залив. Ни тот, ни другой не принимали в расчет желания и характер самого патрона. Знак негритенку, несшему его портплед, как бы извещал о непреклонном решении ван Стаатса трогаться в путь и сразу положил конец спору.
   Купидон оставался на крыльце до тех пор, пока его хозяин не скрылся за углом; затем, покачивая головой, полный недобрых предчувствий, свойственных невежественным и суеверным душам, он загнал в дом чернокожую мелюзгу, высыпавшую на порог, и тщательно запер за собой двери. Насколько оправдались предчувствия старого негра, будет видно из дальнейшего повествования.
   Широкая улица, на которой жил Олофф ван Стаатс, была всего в несколько сот ярдов длиной. Одним концом она упиралась в крепость, другим – в невысокий частокол, именуемый городской стеной и служивший защитой против набегов индейцев, занимавшихся в те времена охотой и даже обитавших в южных графствах колонии.
   Нужно быть хорошо знакомым с историей развития города, чтобы узнать в этом описании величественный проспект, простирающийся на целую лигу [9 - Лига (сухопутная) – 3 мили, 4,83 километра.] через весь остров. Именно по этой улице, которая и тогда звалась Бродвеем, наши путешественники, непринужденно беседуя, направились в нижнюю часть города.
   – На вашего Купидона действительно можно положиться. Он образец честности и преданности. Жаль, что я не отдал ему на хранение ключей от моей конюшни, – проговорил олдермен.
   – Я слышал еще от покойного отца, что ключи всего вернее хранить у себя! – холодно ответил патрон.
   – Кстати, – с живостью промолвил коммерсант, – сегодня, идя к вам, я повстречался с бывшим губернатором, которому кредиторы, должно быть, позволили прогуливаться в такой час, когда, по их мнению, глаза любопытных обывателей закрыты. Надеюсь, вы заблаговременно успели выцарапать у него свои денежки?
   – Я был настолько счастлив, что никогда не давал ему взаймы.
   – Это еще лучше. Тем лучше! Бесплодное помещение капитала, не иначе. Огромный риск и никакого возмещения. Мы беседовали с ним на различные темы и среди прочего осмелились коснуться и ваших сердечных притязаний на мою племянницу.
   – Какое дело губернатору до намерений Олоффа ван Стаатса или склонностей мадемуазель де Барбери? – сухо спросил патрон Киндерхука.
   – Мы вовсе не касались этой щекотливой темы. Виконт был откровенен со мной, и, если б он не завел разговор за пределы благоразумия, мы могли бы прийти к более счастливому завершению нашей беседы.
   – Рад, что вы вовремя остановились.
   – Виконт перешел на личности, а это не может прийтись по вкусу благоразумному человеку. Но, между прочим, он сообщил, что «Кокетка», возможно, получит приказ крейсировать у Вест-Индских островов!
   Уже упоминалось, что Олофф ван Стаатс был красивый, представительный молодой человек крупного сложения; весь его облик свидетельствовал о том, что он истинный джентльмен. Хотя он и был британским подданным, однако по характеру, чувствам и взглядам его скорее можно было счесть за голландца. При упоминании о своем сопернике он покраснел, хотя было неясно, что явилось причиной его волнения – гордость или досада.
   – Если капитан Ладлоу считает более интересным плавать в Ост-Индии, чем исполнять свои обязанности здесь, то желаю ему удачи, – ответил сдержанно патрон.
   – У него громкое имя, и притом большие деньги, – вскользь заметил коммерсант. – Мне кажется, если попросить адмирала направить столь достойного офицера туда, где он сможет отличиться, капитан будет лишь благодарен за это. Флибустьеры принялись совершать налеты на торговцев сахаром и начинают беспокоить даже французов на юге.
   – Говорят, капитан Ладлоу храбрый командир.
   – Послушайте, патрон, оставим намеки. Если вы желаете добиться успеха у Алиды, вам нужно действовать более решительно. У нее темперамент француженки, медлительность и молчаливость вам не помогут. Сам Купидон устроил эту поездку в «Сладкую прохладу», и я надеюсь, что вы с Алидой вернетесь в город в такой же дружбе, какая связывает штатгальтера [10 - Штатгальтер – титул носителя верховной власти в Нидерландах с XVI века по 1795 год, то же главный судья в Объединенных провинциях Нидерландов.] и члена законодательного собрания, помирившихся после стычки по поводу годового ассигнования.
   – Успех этого дела очень близок моему… – Молодой человек умолк, словно удивляясь собственной болтливости, и, воспользовавшись тем, что его туалет был совершен в спешке, сунул руку под жилет, прикрыв широкой ладонью ту часть тела, которую поэты отнюдь не воспевают как местопребывание страстей.
   – Если вы намекаете на ваш желудок, – сохраняя серьезный вид, ответил олдермен, – то вы правы: наследница Миндерта ван Беверута никогда не будет бедной невестой. К тому же и покойный отец ее немало оставил после себя. Ах, черти! Паромщики отваливают без нас! Беги вперед, Брут, и вели им обождать! Негодяи, никогда не трогаются вовремя! То отправляются, когда я еще не готов, то заставляют жариться на солнцепеке, словно я какая-нибудь вяленая рыба! Точность – душа торговли, и я не люблю ни приходить раньше времени, ни опаздывать.
   Говоря это, олдермен ускорил шаги по направлению к парому, на котором им сегодня предстояло совершить поездку. Патрон шел за ним.
   Бухта, глубокая и узкая, врезалась здесь в остров, вдаваясь в сушу примерно на четверть мили. На обоих ее берегах стояли ряды домов, точно так же как вдоль каналов в Голландии. Улица эта изгибалась, сообразуясь с очертаниями бухты, словно серп молодого месяца. Дома, стоявшие на ней, типично голландского типа – низкие, угловатые, необыкновенно опрятные, – были обращены фасадом на улицу. У каждого – уродливый и неудобный вход, называемый крыльцом, флюгер, слуховые окна и зубчатые стены. К коньку крыши одного из домов был прикреплен небольшой железный шест, с которого свисала маленькая лодка из того же металла – знак того, что в доме этом живет перевозчик.
   Врожденная привязанность к судоходству по искусственным и узким каналам, возможно, побудила здешних бюргеров сделать это место тем пунктом, откуда суда покидали город, хотя две протекавшие тут реки, обладавшие всеми преимуществами широкого, без всяких помех водного пути, предоставляли куда более удобные места для этой цели.
   С полсотни негров уже высыпали на улицу. Окуная метлы в воду, они спрыскивали тротуары и мостовую перед домами. Эта необременительная, но ежедневная обязанность сопровождалась буйными вспышками острословия и веселья, в котором принимала участие вся улица, как бы охваченная единым радостным, безудержным порывом.
   Этот беспечный и шумный люд переговаривался между собой на голландском языке, уже сильно подпорченном английскими речениями и отдельными английскими словами; возможно, именно это натолкнуло потомков первых колонистов на мысль, будто английский язык является всего лишь местным говором голландского. Мнение это, весьма сходное с тем, которое высказали некоторые начитанные английские ученые относительно плагиата континентальных писателей, когда они впервые углубились в их произведения, однако, не вполне верно; язык Англии оказал влияние на диалект, о котором мы говорим, в той же мере, в какой тот, в свою очередь, почерпнул из чистых источников голландской школы.
   Время от времени в каком-нибудь высоком окне появлялся суровый бюргер в ночном и прислушивался к варваризмам, отмечая про себя переходящие из уст в уста колкости и остроты с невозмутимой серьезностью, на которую никак не влияло легкомысленное веселье негров.
   Так как паром отчаливал очень медленно, олдермен со своим спутником успели ступить на него прежде, чем были отданы швартовы [11 - Швартовы – тросы, при помощи которых швартуют судно, то есть крепят его к причалу.]. Периагва [12 - Периагва – одно– или чаще двухкорпусное судно типа катамарана, длиной до десяти – двенадцати метров. Вооружалось обычно двумя мачтами с косыми рейковыми парусами. Уже во время действия романа выходило из употребления.], как называлось такого рода судно, сочетала в себе характерные особенности европейских и американских судов. Длинное, узкое остроносое, словно каноэ, это плоскодонное судно было приспособлено для мелководья Нидерландов. Двадцать лет назад великое множество судов, подобных описанному, бороздило наши реки, и даже теперь можно часто видеть, как две высокие, лишенные вантов мачты с суживающимся кверху парусом клонятся, словно тростник на ветру, когда периагва приплясывает на волнах залива.
   Существует большое разнообразие периагв, лучших, чем описанная, хотя она по праву может быть отнесена к наиболее живописным и замечательным судам этого типа. Тот, кому доводилось плавать вдоль южного берега Зунда, часто должен был видеть такое судно, о котором мы рассказываем. Его легко узнать по длинному корпусу и мачтам, не имеющим вант, поднимающимся над ним словно два высоких прямых ствола. Когда окидываешь взором высокие вздымающиеся паруса, благородные, уверенные линии корпуса и видишь сравнительно сложное оснащение суденышка, которым легко управляют двое сноровистых, бесстрашных и знающих свое дело матросов, все это вызывает восторг, подобный тому, какой внушает зрелище античного храма. Обнаженность и простота конструкции в соединении с легкостью и стремительностью хода придают периагве величественный вид, не вяжущийся с ее столь будничным назначением.
   Несмотря на исключительные навыки в навигации, ранние поселенцы Нью-Йорка были значительно менее смелыми мореплавателями, чем их нынешние потомки. При спокойной размеренной жизни, которую вели бюргеры, им не часто приходилось пересекать залив. Людская память и поныне хранит воспоминание о том, что переезд из одного главного города королевской провинции в другой становился громким событием, которое нарушало спокойствие друзей и близких и вызывавшим тревогу у самих путешественников. Об опасностях, подстерегающих их в Таппанзее, как до сих пор называют один из самых широких рукавов Гудзона, часто рассказывали жены колонистов, и всякий раз они словно о чуде говорили о том, как пересекли этот проток; та из них, которая чаще других проделывала этот рискованный путь и оставалась целой и невредимой, считалась своего рода «амазонкой моря».

Глава III

   Однако этот малый меня утешил: он отъявленный висельник, а кому суждено быть повешенным, тот не утонет.
Шекспир. Буря

   Периагва пришла в движение, лишь только на палубу ее вскочили олдермен и патрон Киндерхук. Хотя перевозчик и ожидал этих достойных пассажиров, но, как только течение изменилось, он отошел, желая тем самым показать свою независимость, столь привлекательную для людей его положения, и подтвердить справедливость поговорки, что «время и прилив никого не ждут». И все же он действовал осмотрительно и, отчаливая, обращал особое внимание на то, чтобы не создать серьезного неудобства для столь важного и постоянного клиента, каким был олдермен. Как только оба пассажира погрузились, швартов был взят на борт, и экипаж деятельно принялся за работу, направляя суденышко к устью бухты. На носу периагвы сидел негритенок, свесив ноги по обе стороны форштевня и изображая недурное подобие носового украшения. Надув, словно Эол, лоснящиеся щеки и сверкая от восторга черными глазами, мальчишка что было мочи трубил в большую раковину, продолжая подавать сигнал отправления.
   – Замолчишь ли ты, дьяволенок! Оглушил, как сто тысяч трещоток! – вскричал сердито почтенный коммерсант. Затем с несвойственной ему живостью он накинулся на судовщика.
   – Славно, любезный! Такова-то твоя аккуратность! Отходить раньше, чем готовы пассажиры!
   Флегматичный голландец, не вынимая трубки изо рта, лишь кивком головы указал на воду, на поверхности которой начинала появляться пена – признак отлива.
   – Плевать мне на ваши отливы! – с гневом говорил коммерсант. – Нет лучшего хронометра, чем глаза и ноги пунктуального человека. Уйти, не дождавшись, – все равно что мешкать, завершив дело. Имейте в виду, сударь, вы здесь не единственный перевозчик! И посудина ваша не чудо быстроходности. Остерегайтесь! Хоть по натуре я человек покладистый, но умею дать отпор, если этого требуют интересы общества!
   Паромщик довольно равнодушно отнесся к нападкам на его личность, но высказать недоверие к достоинствам периагвы для него было все равно что обидеть подзащитного, чья судьба всецело зависит от его красноречия. Поэтому он вынул изо рта трубку и возразил олдермену с той непринужденностью, с какой упрямые голландцы обычно отвечают обидчику, независимо от общественного положения и личных качеств последнего.
   – Черт возьми, олдермен! – прорычал он. – Хотел бы я видеть в Йоркском заливе судно, которое сумело бы показать корму моей «Молочнице»! Лучше бы мэр и муниципальные советники научились по собственному желанию управлять приливами и отливами! Хорошенькие водовороты они устроили бы нам в гавани – ведь каждый думает только о своем благе!
   Облегчив душу, он сунул в рот трубку с видом человека, считающего себя достойным победных лавров, независимо от того, получит он их или нет.
   – Не стоит спорить с ослом, – пробормотал ван Беверут, пробираясь к корме среди корзин с овощами и кадушек с маслом, предназначавшихся для рынка и загромождавших палубу.
   Гнев олдермена мгновенно улегся, как только он увидел молодую девушку, разговаривавшую с патроном, его спутником.
   – Здравствуй, дорогая Алида! – ласково приветствовал старик свою племянницу. – Щечки твои рдеют, как розы! Надеюсь, дитя, в «Сладкой прохладе» тебе будет лучше.
   От этого приветствия отходчивого бюргера лицо девушки зарделось больше обычного. Его ласковый голос свидетельствовал о том, что почтенный бюргер был не чужд сердечных привязанностей. В ответ на низкий поклон пожилого белого слуги в опрятной, но уже не новой ливрее он прикоснулся к шляпе и затем кивнул молодой негритянке, чье пышное платье, явно перешедшее к ней от хозяйки, изобличало в ней горничную его наследницы.
   При первом же взгляде на Алиду де Барбери можно было увидеть, что она смешанного происхождения. От своего отца, гугенота из захудалого дворянского рода, она унаследовала волосы цвета воронова крыла, большие сверкающие черные, как уголь, глаза, пылкость которых смягчалась их исключительно нежным выражением; классически безупречный профиль и фигуру более рослую и гибкую, чем обычно встречается у голландских девиц. От матери красавица Алида, как зачастую игриво называли девушку, унаследовала кожу, гладкую и чистую, словно лилия, и румянец, который мог соперничать с мягкими тонами вечернего неба ее родины. Некоторая пышность форм, которой отличалась сестра олдермена, также перешла от матери к ее еще более прекрасной дочери. Однако в Алиде эта особенность не переходила в полноту, напротив – изящество, легкость фигуры девушки подчеркивали ее грациозность. На ней было простое, но изящное дорожное платье, отороченное бобровым мехом и украшенное пышными перьями. Лицо девушки хранило печать скромности и безупречного чувства собственного достоинства.
   Приблизившись к этому нежному созданию, в чьем счастливом будущем, как явствует из печальных сцен настоящего повествования, он был кровно заинтересован, олдермен ван Беверут застал ее вежливо беседующей с патроном, который, по общему признанию, среди всех многочисленных претендентов на ее благосклонность имел наибольшие шансы на успех. Уже один вид этой пары был способен восстановить душевное равновесие бюргера лучше, чем что-либо иное. Спокойно отстранив Франсуа, слугу Алиды, олдермен занял его место и, упорно преследуя свою цель, завел разговор, который, по его расчетам, должен был привести к желательному результату.
   Однако попытка бюргера потерпела неудачу. Жители суши, впервые оказавшись во власти непривычной для них стихии, зачастую становятся молчаливыми и пребывают в состоянии задумчивости. Пожилые и более наблюдательные путешественники созерцают происходящее и сравнивают; молодые и более впечатлительные впадают в сентиментальность. Не теряя времени на исследование причин или последствий того, как морское путешествие отразилось на патроне и красавице Барбери, достаточно указать, что, несмотря на все усилия достойного бюргера, который слишком часто пересекал залив, чтобы это вызвало у него какие-либо переживания, его молодые спутники мало-помалу становились молчаливыми и задумчивыми. Хотя Миндерт ван Беверут был закоренелым холостяком, он отлично понимал, что малютка Купидон с успехом может совершать свои проказы даже при полном молчании своих жертв. Поэтому олдермен тоже умолк и принялся наблюдать за медленным продвижением периагвы с таким усердием, словно рассматривал в воде свое отражение.
   Через четверть часа периагва приближалась уже к выходу из бухты. Но, пока чернокожая команда занималась парусами и делала другие необходимые приготовления для выхода в залив, кто-то окликнул их с берега, скорее приказывая, чем прося приостановить маневр:
   – Эй, на периагве! Выберите шкоты [13 - Выбрать шкоты – подтянуть шкоты – снасти, служащие для постановки парусов в нужное относительно ветра положение.] и уткните румпель [14 - Румпель – рычаг, при помощи которого поворачивают руль.] в колени старому джентльмену! Да поживее, сонные мухи, а не то ваш конь понесет, закусив удила!
   Эти слова заставили команду остановиться. С удивлением оглядев человека на берегу, лодочники перекинули передний парус, положили руль под ветер, не посягая, однако, на колени олдермена, и периагва застыла в нескольких родах [15 - Род – 5 метров.] от берега. Пока незнакомец садился в ялик, пассажиры и команда имели время рассмотреть его, строя на основании его внешности самые различные предположения о его характере.
   Вряд ли нужно говорить, что незнакомец был сыном океана. Шести футов ростом, он был крепко скроен и подвижен. Массивные прямые плечи, могучая и широкая грудь, мускулистые и стройные ноги – все говорило о том, что сила и ловкость сочетаются в нем удивительно пропорционально. Небольшая круглая голова плотно сидела на крепкой шее и была покрыта копной каштановых волос, слегка тронутых сединой. На вид ему было лет тридцать; лицо его, под стать фигуре, мужественное, смелое, решительное и довольно привлекательное, не выражало ничего, кроме отваги, полнейшего спокойствия, некоторого упрямства и явного презрения к окружающим, которое он не давал себе труда скрывать. Оно было загорелое, того темно-красного оттенка, какой придает людям со светлым от рождения цветом кожи длительное пребывание на открытом воздухе.
   Одежда незнакомца была не менее примечательна, чем он сам. Короткая куртка в обтяжку, какие носят матросы, со вкусом скроенная; небольшая щегольская шляпа и длинные расклешенные брюки из белой, без единого пятнышка парусины – материала, хорошо подходящего к сезону и климату. Куртка была без пуговиц, чем оправдывалось использование дорогого индийского шарфа, плотно опоясывавшего стан. Из-под куртки виднелась безукоризненно чистая рубашка, отложной ворот которой был небрежно повязан пестрым шейным платком из малоизвестной тогда в Европе ткани. Такие платки носили исключительно моряки дальнего плавания. Один его конец развевался по ветру, а другой аккуратно лежал на груди, прихваченный лезвием небольшого ножа с рукояткой из слоновой кости, своего рода нагрудной заколкой, которая и теперь еще в большом ходу у моряков. Если добавить, что на ногах у него были легкие парусиновые башмаки с вышитыми на них якорями, этого будет достаточно, чтобы получить полное представление о наряде незнакомца.
   Появление человека, чей облик и одеяние мы только что описали, вызвало большое оживление среди негров, подметавших улицу. Четверо или пятеро зевак следовали за ним по пятам, глядя на него с восхищением, какое таким людям внушают те, чья внешность говорит о жизни, полной приключений, опасностей и отважных подвигов. Кивком головы приказав одному из этих бездельников следовать за ним, обладатель индийского шарфа прыгнул в ялик, стоявший у берега, и, отвязав его, принялся грести к поджидавшей периагве. В бесшабашности, решительности и мужественности этого замечательного представителя морских скитальцев было действительно нечто привлекавшее внимание даже тех, кто был больше знаком с жизнью, чем толпа ротозеев, собравшаяся на берегу. Едва заметными движениями кисти руки и плеча незнакомец гнал ялик вперед, словно ленивое морское животное. Широко расставив ноги, он стоял твердо, как изваяние, упираясь ступнями в борта ялика, и в этой позе было столько уверенности, что его можно было сравнить с искусным и хорошо натренированным канатоходцем. Когда ялик достиг периагвы, незнакомец бросил сопровождавшему его негру мелкую испанскую монету и прыгнул на борт судна, с такой силой оттолкнув при этом ялик, что тот мгновенно оказался на полпути между периагвой и берегом, а чернокожий был вынужден по собственному разумению удерживать равновесие в шаткой скорлупе.

   Встреченный любопытными взглядами матросов и пассажиров, моряк пошел на корму. Мимоходом он критически осмотрел скромные паруса и мачты парома. Ткнув довольно презрительно ногой в носовой парус, бравый моряк с первого взгляда увидел, что экипаж и пассажиры толком и не нюхали моря, и проникся к ним тем чувством превосходства, которое людям его профессии свойственно проявлять по отношению к тем, чей круг интересов ограничивается земной твердью. Оглядев простое оснащение и скромные паруса периагвы, он с видом знатока презрительно скривил губы. Затем, потравив шкот и дав парусу надуться, он с непринужденностью и бесстрашием крылатого Меркурия зашагал по бочкам с маслом, используя в качестве ступенек и колени простолюдинов, и оказался на корме в компании олдермена ван Беверута. Со спокойствием, которое свидетельствовало о его привычке командовать, он оттеснил в сторону изумленного паромщика и взял румпель в свои руки так хладнокровно, будто ежедневно занимал этот пост. Когда судно легло на курс, он принялся разглядывать своих попутчиков. Первым, на кого упал его смелый и дерзкий взгляд, был Франсуа, слуга Алиды.
   – Если нас настигнет буря, – сказал он, обращаясь к слуге Алиды и кивком головы указывая на косу и парик старика, – то вы едва ли сохраните свой штормовой вымпел. Такой опытный офицер, как вы, должен встречать бурю с надлежаще закрепленными парусами.
   Слуга не понял или сделал вид, что не понял намека, и продолжал хранить презрительное молчание.
   – Джентльмен находится на иностранной службе и не понимает английского моряка! Однако, посоветую ему во избежание несчастья отрезать свой вымпел и бросить за борт. Осмелюсь спросить вас, господин судья, – продолжал он, повернувшись к патрону Киндерхуку, – на чем порешил суд относительно пиратов Индийских островов?
   – Я не имею чести состоять на службе ее величества, – холодно ответил тот.
   – Самого лучшего моряка иногда туман водит за нос, и не один старый морской волк ошибался, приняв какую-либо мель за берег. Если вы не судейский, сэр, можно вас поздравить, потому что быть судьей или истцом все одно что идти под парусами по мелководью. В обществе законников никогда не чувствуешь себя надежно укрытым от шторма; самому дьяволу не всегда удается избежать этих акул. Приятная лужица, друзья мои, этот Йоркский залив! И уютная, какую только можно пожелать при гнилых канатах и встречном ветре.
   – Вы моряк дальнего или берегового плавания? – спросил патрон, желавший показать Алиде, что он способен на остроумие.
   – Берегового или дальнего ли, Калькутта или Кейп-Код, навигационное счисление [16 - Счисление – определение места судна в море на основании показаний компаса и лага, то есть вычисление расстояний, которые судно прошло каждым курсом.], зрительная ориентация или по звездам – все одно для вашего покорного слуги. Очертания берегов от залива Фанди до мыса Горн так же привычны для моего глаза, как поклонник – для этой прелестной леди; а что касается берегов Старого Света, то я проходил мимо них чаще, чем ваш уважаемый коммодор расчесывал свой парик. Прогулка вроде этой для меня все равно что воскресный отдых, а вы, наверно, перед тем как отправиться в путь, попрощались с женой, благословили детей, пересмотрели завещание и получили напутствие у священника?
   – Ну, от этого опасность не увеличится и не уменьшится, – ответил патрон, бросая робкий взгляд на Алиду. – Опасность не станет ближе, если приготовиться встретить ее.
   – Истинная правда, сударь! Все мы умрем, когда придет время… Виселица или морская пучина, плаха или пуля равно очищают мир от мусора, иначе палубы его были бы так засорены, что нельзя было бы управлять кораблем. Последнее плавание всегда кажется особенно долгим. Хороший послужной список и чистое карантинное свидетельство [17 - Карантинное свидетельство – свидетельство, выдаваемое в каждом порту капитаном судов в удостоверение, что в данном порту нет случаев острозаразных заболеваний.] могут помочь человеку осесть в порту, когда он уже не годен для открытого моря. Ну как, шкипер, о чем сплетничают нынче на причалах? Когда в последний раз житель Олбани провел свою лоханку по реке? Или чьих коней загнали до полусмерти в погоне за ведьмами?
   – Чертово отродье! – пробормотал олдермен. – Всегда найдутся охотники мучить этих ни в чем не повинных животных!
   Незнакомец осмотрел прочих пассажиров периагвы. Увидав спокойную фигуру хозяина, он принял таинственный вид.
   – Или, может быть, пираты вернулись в лоно церкви? Или бесчинствуют по-прежнему? – продолжал обладатель индийского шарфа, пропустив мимо ушей жалобное излияние бюргера. – Тяжелые времена наступают для королевского флота. Это видно по тому крейсеру [18 - Крейсер – в описываемые времена военное судно (шлюп, фрегат, бриг, корвет и др.), крейсирующее, то есть плавающее, в определенном районе с целью захвата неприятельских торговых судов или борьбы с морскими контрабандистами.], который стоит на якорях, вместо того чтобы выйти в открытое море. Черт подери, я сегодня же вывел бы корабль проветриться в океан, если б только королева назначила командиром судна вашего покорного слугу! А оно стоит себе на якорях, словно привезло в трюмах голландскую водку и ожидает партии бобровых шкур в обмен на свой товар.
   Невозмутимо излагая свое мнение о «Кокетке», корабле ее величества, незнакомец оглядел всю компанию и с многозначительной таинственностью остановил свой взор на непроницаемом лице бюргера.
   – Что ж, – продолжал он, – во всяком случае, если он не способен ни на что лучшее, то хоть служит чем-то вроде водяного флюгера, показывая, когда прилив, когда отлив, а ведь это огромная помощь, шкипер, для таких сообразительных мореходов, как вы, которые живо следят за тем, что творится на белом свете.
   – Если слухи верны, – ответил владелец парома, ничуть не задетый замечанием моряка, – то капитану Ладлоу с его «Кокеткой» скоро будет работа.
   – Ну, да! У него кончится провиант, и он будет вынужден заново пополнять запасы. Было бы жаль, если б столь деятельному джентльмену пришлось поститься! И что же он будет делать, когда кладовые наполнятся вновь и он хорошо пообедает?
   – Лодочники Южного залива говорят, что прошлой ночью видели кое-что по ту сторону Лонг-Айленда.
   – Я сам могу подтвердить это: собственными глазами видел.
   – Черт возьми! Это великолепно! Скажите, пожалуйста, что же это было?
   – Атлантический океан! – невозмутимо отвечал моряк. – А если вы сомневаетесь, я сошлюсь на этого почтенного джентльмена. Он, как учитель, должен знать ширину и длину этой истины.
   – Я олдермен ван Беверут, – пробормотал тот сквозь зубы.
   – Прошу извинения, сэр, – с учтивым поклоном отвечал незнакомец. – Флегматичность вашей чести ввела меня в заблуждение. Неразумно, конечно, требовать, чтобы олдермены знали, на каких широтах расположен Атлантический океан! И все же, джентльмены, клянусь честью человека, который за свою жизнь видел немало соленой воды, что океан, о котором я упоминал, действительно расположен там. Если на нем или в нем есть что-нибудь особенное, достойный капитан периагвы поведает нам об этом!
   – Лодочники говорят, что неподалеку от берега недавно видели Бороздящего Океаны, – ответил паромщик тоном человека, уверенного в том, что сообщает интересующую всех новость.
   – Ваши сухопутные моряки, кажется, особенно любят сказки, – с досадою промолвил незнакомец. – Они знают, какой ночью цвет у моря, и вечно рыщут в поисках приключений. Просто удивительно, почему они не издают альманахов. В последнем, который я читал, неправильно описывалась гроза, и все из-за недостатка точных знаний. Скажи-ка, приятель, что это за Бороздящий Океаны, о котором говорят, будто он стремителен, словно портняжка, который увидел прореху в одежде соседа и мчится домой за иголкой?
   – А шут его знает! Известно только, что есть такой пират, сегодня – здесь, завтра – там. Некоторые утверждают, что корабль его сделан из дымки и скользит по поверхности моря, словно морская птица. Другие считают, что это корабль-призрак, ограбленный и сожженный Киддом в Индийском океане и с тех пор рыскающий по морям в поисках своего золота и погибших. Однажды я сам видел его, но расстояние было так велико, а его маневры так противоестественны, что я не успел разглядеть ни корпуса, ни оснастки.
   – Где это было?
   – На высоте этого пролива. Мы рыбачили во время тумана и, когда туман слегка рассеялся, увидели корабль, который мчался вдоль берега, словно норовистый скакун. Пока мы выбирали якорь, корабль прошел целую лигу [19 - Лига (морская) – 5,56 километра.], повернув в открытое море!
   – Неопровержимое доказательство либо его существования, либо твоей фантазии! А как он выглядел, этот скакун?
   – Никакой определенной формы у него нет. По-видимому, это парусный корабль. Кто то говорил, что он походит на скуддер Бермудских островов. По моему мнению, он похож на двадцать периагв, связанных вместе. Как бы там ни было, хорошо известно лишь то, что в эту самую ночь какой-то корабль отправился в путь к Ост-Индским островам. И хотя тому будет теперь не менее трех лет, до сих пор никто здесь, в Йорке, не знает, что сталось с ним и его экипажем. С того памятного дня я ни разу более не решался ловить рыбу на отмелях в туманную погоду.
   – И правильно делаете, – произнес незнакомец. – Я и сам видывал немало чудес на обширном океане и мог бы рассказать одну историю в назидание излишне любопытным. Но тот, чья работа, как у тебя, приятель, состоит в том, чтобы управляться с парусами, должен держаться подальше от всякой чертовщины. Я мог бы рассказать одну историю, случившуюся в спокойных широтах, под знойным солнцем, поучительную для тех, кто любит совать свой нос куда не следует. Но ни ее содержание, ни действующие лица не интересны для жителей суши.
   – У нас есть еще время выслушать ее, – заметил патрон, уловивший в глазах Алиды крайнее любопытство, вызванное словами незнакомца, но лицо моряка вдруг сделалось серьезным.
   Незнакомец внезапно стал серьезен. Он покачал головой с видом человека, имеющего веские причины для молчания. Оставив румпель, он довольно бесцеремонно заставил потесниться изумленного простолюдина, занимавшего место в центре периагвы, лег, вытянувшись во всю длину своего атлетически сложенного тела и, скрестив руки на груди, закрыл глаза. Не прошло и пяти минут, как все вокруг явственно услышали, что этот удивительный сын океана уже спит крепким сном.

Глава IV

   Потерпи – за все вознагражден Ты скоро будешь.
Шекспир. Буря

   Необычный облик, дерзкие манеры и самоуверенность неизвестного моряка произвели на пассажиров периагвы немалое впечатление. По отчетливым огонькам, поблескивавшим в глазах красавицы Барбери, можно было заключить, что ее забавляли насмешливые замечания моряка, хотя развязность его вынуждала девушку к молчанию, что, как она полагала, лучше подходило ее полу и положению. Тем временем патрон изучал настроение госпожи своего сердца, и, хотя непринужденность, с какой держался незнакомец, коробила его, он считал разумным молча терпеть его вольное поведение, естественное для человека, недавно распростившегося с монотонностью моряцкой жизни. Уравновешенность, которой обычно отличался олдермен, была несколько поколеблена, но ему удалось скрыть свое неудовольствие от окружающих. Когда главное действующее лицо этой сцены наконец умолкло, восстановилось обычное спокойствие, и казалось, что о присутствии незнакомца было забыто.
   Подгоняемая свежим ветром и начинающимся отливом, периагва быстро неслась по заливу мимо небольших островков, и вскоре пассажирам стал отчетливо виден крейсер под названием «Кокетка». Вооруженное двадцатью пушками судно стояло на якоре напротив деревушки, раскинувшейся на берегу острова Статен – конечного пункта следования периагвы. Здесь обычно отстаивались на якорях суда, отправлявшиеся в дальнее плавание и ожидавшие благоприятного ветра; и как раз здесь, так же как и в наше время, они проходили досмотры и подвергались различным формальностям, введенным ради безопасности населения города. Прямо против расположенного на берегу селения стоял на якоре покачивающийся на волнах крейсер «Кокетка». Других судов здесь не было, так как в начале XVIII столетия прибытие какого-либо «купца» в гавань Нью-Йорка было редким явлением.
   Периагва приблизилась к крейсеру футов на шестьдесят. При этом ее пассажиры стали проявлять явное любопытство и интерес.
   – Держи дальше свою «Молочницу», – пробурчал олдермен, замечая с неудовольствием, что хозяин парома в угоду пассажирам правит прямо на крейсер. – Моря и океаны! Неужели Нью-Йоркский залив так узок, что ты вынужден стирать пыль с пушечных дул этого праздного судна! Если бы королева знала, как проедают и пропивают ее деньги эти бездельники на борту крейсера, она бы отправила их в Вест-Индию охотиться за флибустьерами! Отвернись, Алида, дитя мое, и ты забудешь о страхах, которые заставляет тебя переживать этот тупоголовый дурень! Ему, видите ли, захотелось показать свое умение управлять кораблем!
   Но племянница, к великой досаде почтенного коммерсанта, нисколько не нуждалась в этом ободрении. Если ее щеки зарумянились и дыхание сделалось чаще, то едва ли все это было вызвано страхом. К счастью, вид леса высоких мачт и невероятного переплетения снастей, почти нависших над палубой периагвы, когда она проходила почти борт о борт с крейсером, отвлекли внимание ее спутников, и те не заметили происшедшую в девушке перемену.
   Десятки любопытных устремили на пассажиров периагвы свои взоры сквозь орудийные порты, высовывались над фальшбортом, как вдруг офицер в скромной форме капитана военно-морского флота того времени появился у грот-мачты крейсера и приветствовал пассажиров периагвы, взмахнув шляпой с видом человека, которому преподнесли приятный сюрприз.
   – Голубого неба, тихого ветра желаю всем вам! – крикнул он с развязностью моряка. – Целую ручки прелестной Алиды! Надеюсь, олдермен ван Беверут примет добрые пожелания моряка! Кланяюсь вам, господин ван Стаатс!
   – Хе! – проворчал коммерсант. – Вы там, ленивцы, слова предпочитаете делу. Канительная война и противник, который не кажет глаз, сделали из вас сухопутных крыс, капитан Ладлоу.
   Алида покраснела и почти невольно махнула платком в знак приветствия. Патрон, встав с места, вежливо поклонился. К этому времени периагва почти миновала корабль, и лицо олдермена постепенно прояснилось, как вдруг моряк, опоясанный индийским шарфом, вскочил на ноги и в одно мгновение очутился возле олдермена и его компании.
   Вновь, взяв с самым равнодушным видом из рук хозяина румпель, глазами опытного моряка он пробежал по стройным линиям военного крейсера.
   – Ее величество должна ждать отличной службы от такого быстроходного крейсера, и, без сомнения, молодой офицер на борту именно тот человек, который может выжать все из своего экипажа. А ну-ка, взглянем еще разок!
   При этих словах незнакомец положил руль под ветер, и не успел он отдать команду, как периагва послушно повернула и легла на другой галс. Через минуту она снова шла борт о борт с крейсером. Уже олдермен готовился протестовать против такого бесцеремонного обращения с пассажирами, как вдруг моряк в индийской шали снял шляпу и обратился к капитану Ладлоу с тою самоуверенностью, которую он обнаружил в разговоре с пассажирами периагвы.
   – Не нуждается ли королева в услугах моряка, видавшего в своей жизни больше голубой воды, чем твердой земли? Не найдется ли на этом крейсере просторного гамака для моряка, который без ремесла матроса должен умереть с голоду?
   Потомок ненавистников короля, как лорд Корнбери охарактеризовал Ладлоу, был так же удивлен появлением незнакомца, задавшего вопрос, как и хладнокровием, с которым простой матрос осмелился обратиться к офицеру, занимающему столь важный пост, как командир крейсера. Однако, прежде чем ответить, у него было достаточно времени, чтобы вспомнить, в чьем присутствии он находится, – ибо незнакомец вновь переложил руль под ветер и приказал обстенить фок [20 - Обстенить (или положить на стеньгу) парус – поставить его в такое положение, чтобы ветер дул спереди, прижимая его к мачте или стеньге.], отчего периагва тут же замедлила ход.
   – Мы всегда рады зачислить на довольствие отважного моряка, готового верой и правдой служить королеве, – сказал капитан, – в доказательство чего на борт периагвы сейчас будет брошен конец, мы с большим удобством можем побеседовать под флагом ее величества. Я буду горд принять у себя также и олдермена ван Беверута. Как только он пожелает покинуть корабль, шлюпка к его услугам.
   Прежде чем олдермен успел выразить благодарность за это вежливое приглашение, моряк в индийской шали поспешил ответить:
   – Ваши олдермены, любители твердой земли, скорей находят доступ на ваш корабль, чем опытный моряк. Вы, конечно, проходили Гибралтарским проливом, доблестный капитан, раз командуете таким отличным судном?
   – По обязанностям службы я неоднократно бывал в итальянских морях, – ответил Ладлоу, несмотря на столь фамильярное обращение. Он явно желал удержать периагву как можно дольше возле корабля и решил не заводить ссоры с человеком, доставившим ему неожиданное удовольствие.
   – Тогда вы должны знать, что взмаха дамского веера достаточно, чтобы провести корабль через пролив на восток, но необходим сильный левант [21 - Левант – итальянское название восточного ветра, распространенное на морях Средиземноморского бассейна.], чтобы вывести его обратно. Флаг ее величества длинен, и, когда он связывает чистокровного морского волка по рукам и ногам, необходимо все его мастерство, чтобы освободиться от пут. Верно говорится, что чем лучше моряк, тем меньше у него шансов развязать этот узел.
   – Если вымпелы длинны, то они, пожалуй, хватят дальше, чем это было бы желательно вам.
   – Боюсь, что гамак, которого я просил, останется незанятым, – презрительно проговорил незнакомец. – А ну, выбери шкоты, приятель; отправимся с богом, и пусть этот флаг развевается у нас под ветром, да подальше. Прощайте, доблестный капитан! Когда у вас появится нужда в отменном морском бродяге и вы будете мечтать о погонях и мокрых парусах, вспомните о том, кто посетил ваше ленивое судно на этой стоянке.
   Ладлоу закусил губу. На его лице выступила краска, хотя он и пытался улыбнуться, встретив устремленный на него взгляд Алиды. По-видимому, незнакомец, смело задевший самолюбие такого могущественного человека, каким был в то время в английских колониях командир военного судна, вполне и сам осознавал опасность своего положения.
   Точно спеша выручить его из опасности, периагва сделала крутой поворот и в следующую минуту, подхваченная ветром, помчалась к берегу по мелкой волне. В то же мгновение три шлюпки отвалили от борта крейсера. Одна, которой, по всей очевидности, командовал сам капитан, двигалась с достоинством, как и подобает судну, на борту которого находится офицер высшего ранга, но две другие ревностно бросились в погоню за периагвой.
   – Если вы не склонны служить королеве, вы поступили неосмотрительно, друг мой, оскорбив ее офицера прямо под дулами орудий его корабля, – заметил патрон, как только рассеялись последние сомнения относительно намерений моряков с крейсера.
   – Этому капитану Ладлоу было бы весьма приятно схватить кое-кого из нас. Это так же ясно, как ясна блестящая звезда в темную ночь. Сознавая вполне обязанности матроса по отношению к начальству, я ему предоставлю выбор.
   – Но тогда вы нескоро будете кушать хлеб ее величества, – возразил олдермен.
   – Он мне не ко двору, и я отказываюсь от него. А вот и шлюпка, чей экипаж твердо решил заставить кого-то отведать харча похуже.
   Неизвестный моряк умолк, так как положение периагвы становилось критическим. По крайней мере, так казалось не разбирающимся в морском деле пассажирам, невольным свидетелям этого неожиданного поединка. Когда периагва приблизилась к острову, ветер задул из пролива, соединявшегося с внешней бухтой, и, для того чтобы достичь обычного места высадки, стало необходимо совершить два поворота. После первого маневра курс периагвы изменился, и пассажиры увидели, что шлюпка, о которой упоминал незнакомец, может отрезать их от берега и от пристани, к которой они собирались причалить. Не желая утруждать себя преследованием, которое, как хорошо понимал офицер, командовавший этой шлюпкой, могло оказаться бесполезным, он приказал матросам грести к месту высадки. Вторая шлюпка, которая находилась впереди по курсу периагвы, убрала весла и ожидала ее приближения. Неизвестный моряк не проявил ни малейшего намерения избежать встречи. Он продолжал стоять у румпеля и так уверенно вел вперед небольшое суденышко, словно не боялся встречи с поджидающей его шлюпкой. Даже если бы всеобщая неприязнь к насильственной вербовке не вызывала симпатий по отношению к нему, смелость и решительность моряка в сочетании с совершенством, с которым он управлял судном, заставили всех безропотно покориться тому, кто узурпировал власть над периагвой.
   – Черт вас побери! – проворчал хозяин судна. – Если вы отвернете «Молочницу», мы немного потеряем в расстоянии, но матросам с крейсера будет трудно поймать нас под всеми парусами!
   – Этот джентльмен – посланник королевы, – отвечал незнакомец. – Было бы невежливо отказаться выслушать его.
   – Держите ближе! – закричал офицер, командовавший шлюпкой. – От имени королевы приказываю повиноваться!
   – Дай бог счастья венценосной леди! – ответил обладатель индийского шарфа, в то время как периагва продолжала стремительно нестись вперед. – Мы обязаны повиноваться ей и рады тому, что такой достойный джентльмен состоит на ее службе.
   Шлюпка и периагва уже находились в пятидесяти футах друг от друга. Вот-вот должно было произойти столкновение, когда периагва неожиданно сделала полный поворот, легла на новый курс и помчалась к берегу. Однако она должна была пройти мимо шлюпки на расстоянии весла или же отвернуть в сторону – потеря времени, которую тот, кто управлял периагвой, не хотел допустить. Офицер поднялся, и, когда периагва приблизилась, стало видно, что в руке он держит пистолет, хотя было ясно, что он прибегает к оружию с неохотой. Моряк в индийском шарфе отступил в сторону, чтобы не загораживать своих попутчиков, и саркастически заметил:
   – Цельтесь лучше, сэр! Вы можете найти здесь мишень по вкусу.
   Офицер покраснел, устыдившись своего унизительного долга и досадуя на себя. Но вскоре вернул себе хладнокровие и приподнял шляпу, приветствуя Алиду, когда периагва победоносно промчалась мимо. Все же первая шлюпка уже достигла берега вблизи пристани. В ожидании периагвы матросы держали весла наготове. Увидев это, паромщик с сомнением покачал головой и взглянул на непрошеного пассажира, как бы желая показать, сколь мало он верит в удачный исход поединка. Но незнакомец сохранял полное спокойствие и принялся высказывать насмешливые замечания относительно морской службы, которую он третировал с такой безрассудной смелостью и которой, по всеобщему мнению, ему было не избежать. Прежним маневром периагва заняла подветренную к пристани позицию и теперь шла по ветру, направляясь прямо к берегу. Теперь счел необходимым вмешаться ее хозяин.
   – Черт возьми! – вскричал он встревоженным голосом. – Моя «Молочница» разлетится в куски, если вы в такой ветер заставите ее бежать среди этих острых камней. Ни один лодочник не любит, когда честного человека сажают в трюм крейсера, словно вора за решетку, но раз дело идет о сохранности носа «Молочницы», ее владелец не может стоять в стороне и безучастно наблюдать за происходящим!
   – Не бойтесь; ни один волосок не спадет с ее прелестной головки, – хладнокровно ответил моряк. – Отдайте паруса! Спускай паруса, мы пройдем вдоль берега к той пристани. Было бы невежливо, джентльмены, обращаться с нашей дояркой бесцеремонно, после того как она проявила такую поворотливость и быстроту эволюций. Пощадим милую «Молочницу» – ей и так сегодня изрядно пришлось потанцевать по нашей милости.
   Паруса опустили, и периагва заскользила к причалу по инерции, держась на расстоянии пятидесяти футов от берега.
   – Каждому судну отпущено свое время, как и веем смертным, – продолжал загадочный моряк, опоясанный индийским шарфом. – Если человеку придется принять внезапную смерть, он сойдет в могилу без отпеваний и молитв прихожан; водянка у человека – все одно что пробоина в днище корабля; подагра и ревматизм – сломанный киль и разболтанные шпангоуты [22 - Шпангоуты – поперечные крепления в виде ребер, придающих форму корпусу судна, по которым устанавливается обшивка – оболочка судна.]; несварение желудка – перекатывающийся в трюме груз и неукрепленные пушки на палубе; смерть на виселице – ссуда под залог судна вместе с издержками на адвоката; вы можете сгореть при пожаре, утонуть, умереть от нудных проповедей и покончить с собой, а у нас это – беспечный пушкарь, подводные скалы, плохие маяки и неумелый капитан.
   И, прежде чем кто-либо догадался о его намерении, этот загадочный человек соскочил с борта судна на выступающий из-под воды камень, над которым перекатывались волны, и оттуда, прыгая с одного камня на другой, благополучно добрался до берега. Через минуту он уже скрылся между домами селения.
   Тем временем периагва благополучно добралась до пристани, а шлюпки с раздосадованными матросами не менее благополучно вернулись на крейсер.

Глава V

   Оливия. Записка в самом деле от него?
   Шут. Да, госпожа.
Шекспир. Двенадцатая ночь

   Алида де Барбери, покидая пристань, вне всякого сомнения, обернулась, чтобы посмотреть, последовала ли шлюпка капитана Ладлоу примеру двух других. Если бы было иначе, мы погрешили бы против истины и изобразили девушку менее кокетливой, чем она была на самом деле. Шлюпка же, в которой сидел Ладлоу, к величайшему неудовольствию олдермена, продолжала приближаться к земле.
   Высоты острова Статен век назад, так же как и в настоящее время, были покрыты порослью невысоких деревьев. Среди этой скудной растительности в разных направлениях тянулись пешеходные тропы, выходившие из небольшого поселка, расположенного на территории карантина, и, чтобы не заблудиться в этом лабиринте, требовался опытный проводник. Однако достопочтенный бюргер, казалось, вполне годился для этой роли; двигаясь с необычным для него проворством, он привел своих спутников в лес и, часто меняя направление, так запутал их, что вряд ли они смогли бы самостоятельно выбраться оттуда.
   – Облака и тенистые беседки! – восклицал он Миндерт ван Беверут, избегая, к собственному удовольствию, настойчивого преследования со стороны моря. – Маленькие дубки и зеленые сосны весьма приятны в июньское утро. В «Сладкой прохладе», дорогой патрон, вы найдете вдоволь горного воздуха и морских бризов, которые возбудят ваш аппетит. Алида может подтвердить, что один глоток этого эликсира бодрит дух и румянит щеки лучше, чем все примочки и притирки, изобретенные ради того, чтобы терзать мужские сердца.
   – Если «Сладкая прохлада» изменилась так же, как ведущая туда дорога, то я вряд ли отважусь подтвердить то, чего не знаю, – ответила прекрасная мисс Барбери, украдкой бросая взгляд в сторону моря.
   – О, женщины, суета – вот ваше имя! Лишь бы себя показать и на других посмотреть, вот и все их желания! Нам, согласитесь, патрон, куда удобнее идти лесом, чем вдоль берега, ну а чайки и бекасы пусть уж как-нибудь обходятся без нашей компании! Умный человек должен избегать соленой воды и всех, кто имеет к ней отношение, за исключением тех случаев, когда они служат для удешевления торговли и ускорения перевозок, не так ли, господин ван Стаатс? Ты еще поблагодаришь меня за заботу, дорогая племянница, когда мы взберемся на утес, прохладный, словно тюк с не траченной молью пушниной, а красивый, как голландский тюльпан, на котором еще серебрится роса.
   – Ради этого можно согласиться идти туда даже с завязанными глазами, милый дядюшка. Но хватит об этом, Франсуа, fais moi le plaisir de porter ce petit livre, – обратилась она к своему камердинеру, – malgre la fraicheur de la foret, j’ai besoin de m’evanter [23 - Франсуа, будьте любезны, понесите эту книжицу. Несмотря на лесную прохладу, мне стало душно (фр.).].
   Слуга поспешил исполнить приказание своей молодой хозяйки, предупреждая запоздалую любезность патрона, и, поняв по раздосадованному взору и разрумянившимся щечкам своей молодой хозяйки, что ее снедает скорее внутренний, чем внешний жар, деликатно прошептал:
   – Que ma chere mademoiselle Alide ne se fache pas! Elle ne manquerait jamais I’admirateurs, dans un desert. Ah! si mam’selle allait voir la patrie de ses ancetres [24 - Не стоит огорчаться, дорогая мадемуазель Алида! Даже в пустыне вы не останетесь без поклонников. Ах, если бы мадемуазель согласилась поехать и посмотреть страну своих предков! (фр.)].
   – Merci bien, mon cher; gardez les feuilles fortement fermees. Il y a des papiers dedans [25 - Благодарю вас, дорогой друг. Держите книжку закрытой, в нее вложены бумаги (фр.).].
   – Господин Франсуа, – бесцеремонно прервал олдермен, своим грузным телом бесцеремонно оттесняя от племянницы ее по-родительски заботливого служителя и делая знак остальным членам компании продолжать путь, – мне надо сказать вам наедине пару слов. За свою полную забот и, надеюсь, не бесполезную жизнь я пришел к выводу, что верный слуга всегда бывает добрым советчиком. После Голландии и Англии, двух великих торговых держав, и обеих Индий, которые необходимы нашей колонии, при всей моей естественной привязанности к стране, в которой я родился, я всегда считал Францию неплохой страной. Думаю, мосье Франсуа, что только нелюбовь к морю помешала вам возвратиться на родину после кончины моего зятя.
   – А также мой привязанность к барышне, если позволите, мосье…
   – В этом нет ни малейшего сомнения, дружище. Ах, старина! Алида свежа, как роза, добра и отзывчива. Жаль только, что она немножко упряма, – недостаток, без сомнения, унаследованный от ее предков – нормандцев. Франсуа, вы человек светский, – продолжал олдермен. – Как по-вашему: подобает ли такой девушке, как Алида, броситься на шею человека, у которого нет другого убежища, кроме корабля?
   – Конечно, сударь, барышня слишком нежна для того, чтобы проводить всю свою жизнь на корабле.
   – Ей придется повсюду следовать за мужем, пребывать среди пиратов и бесчестных торговцев; в хорошую и дурную погоду; в жару и в холод, под дождем и под солнцем; пресная вода в трюмах и соленая за бортом; морская болезнь, солонина, штормы и штили – и все из-за поспешного решения и горячности молодости!
   При перечислении бед, которые подстерегали племянницу олдермена, если бы она совершила столь безрассудный шаг, выражение лица старого камердинера непрерывно менялось, как будто каждая его черточка была зеркалом, отражающим гримасы человека, страдающего морской болезнью.
   – Черт возьми, море так ужасно! – воскликнул он, когда его собеседник умолк. – Это очень большой несчастье, что существует вода, кроме вода для пить и для крепостной ров. Но мамзель не поспешно будет решать! Она искать себе мужа на твердая земля!
   – Гораздо лучше, если состояние моего зятя будет у меня на виду, рассудительный Франсуа, а не отправится в плавание по морям и океанам!
   – Моряк в семье де Барбери? Никогда!
   – Дебет и кредит! Если состояние человека, имя которого я могу назвать, мой бережливый Франсуа, перевести в звонкую монету и погрузить на корабль обычного водоизмещения, то корабль затонет! К тому же ты знаешь, что и я не намерен забыть об Алиде, когда буду заканчивать счеты с этим миром.
   – Если бы мосье де Барбери есть жив, мосье олдермен, он бы говорить подходящий слов, но, несчастье, мой дорогой хозяин есть умер… Поэтому, сэр, я беру смелость говорить мерси за него и за вся его семья.
   – Женщины упрямы, и иногда им доставляет удовольствие идти наперекор добрым советам.
   – О да, да!
   – Благоразумные люди должны укрощать их ласковыми речами и богатыми подарками. Тогда они становятся покорными, как хорошо объезженная упряжка.
   – Господин олдермен – знаток женщин, – произнес Франсуа, потирая руки и вежливо улыбаясь, как подобает хорошо воспитанному слуге, хотя при этом не мог удержаться, чтобы не подмигнуть, – к тому же вы холостяк… Подарок есть хорошо для барышня и еще лучше для дама.
   – Супружество и шоры! Кому, как не нам, холостякам, лучше знать это! У супруга, находящегося под башмаком у жены, нет времени для таких обобщений, и он ничего в этом не смыслит: Что ты скажешь, верный Франсуа, о таком муже для Алиды, как ван Стаатс, патрон Киндерхука?
   – Однако мамзель любить живость, а мосье патрон не есть слишком жив…
   – Лучшего мужа и подыскать нельзя. Тс! Я слышу шаги! За нами кто-то идет, – вероятно, это капитан Ладлоу. Пришло время показать этому капитану, как француз может обвести его вокруг пальца на твердой земле. Слегка отстань и поведи нашего мореплавателя по ложному курсу. Когда он потеряет ориентировку в тумане, поспеши на утес, к дубу. Мы будем ожидать тебя там.
   Польщенный оказанным ему доверием и в самом деле убежденный, что он действует в интересах своей хозяйки, старый камердинер кивнул, понимающе усмехнулся и убавил шаг. Олдермен поспешил вперед, и через несколько мгновений вся компания свернула влево и скрылась из виду.
   Он постарался придать лицу равнодушный вид человека, который гуляет по лесу с единственной целью подышать чистым воздухом. Чтобы приближавшийся, как он думал, капитан Ладлоу не прошел мимо него, старик принялся громко насвистывать какую-то французскую арию. Шум шагов раздался совсем близко, и, наконец, перед французом очутился моряк в индийской шали. Разочарование было взаимное. От неожиданности весь план действий совершенно спутался в голове старика. Моряк же скоро оправился от изумления.
   – Что новенького в вашем плавании по этому лесному морю, мосье брейд-вымпел? – хладнокровно спросил моряк, убедившись, что они одни. – Это куда более безопасное путешествие для офицера вашего водоизмещения, чем на периагве. На какой долготе расстались вы со своими эскортируемыми кораблями?
   – Сэр, я гулять лес для плезир; на залив я ходить не хочет – только сопровождать мой молодой хозяйка, и я хотеть, чтобы кто любит залив, любит море, совсем не приходить в лес!
   – Отлично сказано и весьма прямолинейно! А! Вы, оказывается, еще и ученый – даже в лесу не забываете о науках. В этой красивой книжице, верно, заключены советы, как заплетать косички?
   Говоря это, моряк без церемонии взял книгу из рук француза.
   – Нет, сударь, она учит затрагивать сердце человеческое, – торжественно произнес слуга. – Это Сид, сударь! Если вы хотите познакомиться с истинной поэзией, читайте эту книгу, господин моряк.
   – А, вижу: это книга законов, где каждый может высказывать свои бредни. Возвращаю ее вам обратно и в придачу ваши восторженные чувства. Однако, как ни умен ее автор, думаю, не все, что содержится в этой книге, принадлежит его перу.
   – Не он? Что вы, сэр, он может написать шесть раз больше, если это потребуется для Франция! Que l’envie de ces Anglais se decouvre quand on parle des beaux genies de la France [26 - Как завистливы эти англичане, когда заговариваешь о гениях Франции! (фр.)]!
   – Скажу только, что если все в этой книге написано этим джентльменом и все так прекрасно, как вы утверждаете, то бесхитростный морской скиталец считает, что зря он не напечатал всего им написанного.
   – Отпечатаны! – повторил с изумлением француз, невольным движением раскрывая книгу. – Ах, это, без сомнения, одно из писем мамзель Алида!
   – Будьте вперед осторожнее, – перебил его моряк, – Что касается вашего «Сида», то мне эта книжка без нужды: в ней нет ни сведений о координатах расположения мелей, ни описаний берегов.
   – Сэр, она есть учить добродетель, гибельность страстей, благороднейший порывы душа. Да, сэр, она учить всему, что пожелает мосье. Вся Франция читать ее, в городе и в деревня. Если бы его величество великий Людовик не есть плохо рассудительный и не изгонять гугенотов из своего королевства, я бы сам поехать Париж слушать «Сид».
   – Счастливого пути, мосье Косичка. Быть может, наши дороги пересекутся, а до той поры я прощаюсь с вами. Быть может, настанет день – мы будем с вами беседовать, а под нами будут перекатываться волны. Ну, желаю удачи!
   – Адье, мосье, – поклонился Франсуа с вежливостью, которая никогда его не покидала. – Если вы говорить о встрече на море, то мы никогда не встретимся. Monsieur le Marin n’aime pas a entendre parler de la gloire de la France! II voudrais bien savoir lire se Shak-a-spear, pour voir combien l’immortel Corneille lui est superieur. Ma fois, oui; Monsieur Pierre Corneille est vraiment un homme illustre [27 - Господин моряк не любит слушать разговора о славе Франции. Я хотел бы прочесть этого Шака-спи-ра, чтобы убедиться в том, насколько бессмертный Корнель выше его. Да, да, сударь, Пьер Корнель очень прославленный человек! (фр.)]!
   С этими словами самодовольный камердинер продолжал свой путь к утесу, так как моряк оставил его и углубился в чащу. Гордый отпором, который он дал развязному незнакомцу, и еще более гордясь за поэта, прославившего Францию задолго до того, как он, Франсуа, покинул Европу, а также тем, что он поддержал честь далекой и любимой родины, верный слуга, любовно прижимая локтем томик Корнеля, поспешил к своей хозяйке.
   Расположение острова Статен и окрестных бухт хорошо известно жителям Манхэттена. Однако для тех, кто живет вдали от места последующих событий, будет небезынтересным ознакомиться с их описанием.
   Как уже говорилось, основное сообщение между Раритонским и Йоркским заливами проходило через Нарроус, пролив, разделяющий острова Статен и Лонг-Айленд. В устье пролива, над островом Статен, вздымается высокий утес, нависающий над водой подобно овеянному легендами мысу Мизено. С высоты утеса открывается широкий обзор не только на город и оба устья пролива, но и далеко за Санди-Хук, на океан.
   Лес здесь был давно вырублен, и дуб, о котором уже говорилось, был единственным деревом на площади в десять или двенадцать акров. Возле этого дуба олдермен ван Беверут и условился встретиться с Франсуа. Туда он и направился, расставшись с камердинером, и туда же мы должны перенести свой рассказ. У подножия дерева стояла грубо сколоченная скамья, на которой и расположилась вся компания. Минутой позже к ним присоединился возбужденный Франсуа, немедленно поведавший все подробности встречи с незнакомцем.
   – Чистая совесть, добрые друзья, и приходо-расходная книга могут и в январе разогреть человека даже в нашем климате, – сказал олдермен, явно желая перевести разговор на другую тему, – Зато упрямые негры, пыль и жара в перенаселенном городе и портящаяся пушнина могут хоть кого лишить хладнокровия. Видите белое пятнышко на той стороне залива, патрон? Это и есть «Сладкая прохлада», где с каждым вздохом в вас вливается эликсир жизни и где в любое время суток можно подвести в тиши итог своим мыслям.
   – Кажется, только мы одни наслаждаемся видом с этого утеса, – произнесла Алида с задумчивостью, свидетельствующей о том, что она придает смысл своим словам.
   – Да, мы здесь одни, племянница, – отозвался олдермен, потирая руки и втайне поздравляя себя с тем, что это действительно так. – Этого нельзя отрицать. К тому же у нас добрая компания, хотя это утверждение и не исходит от того, кто является основным капиталом нашего маленького общества. Скромность – богатство бедняка, но нам, занимающим видное положение в этом мире, позволительно говорить правду как о себе, так и о своем соседе, не так ли, патрон?
   – Что касается последних, то олдермен ван Беверут будет говорить только хорошее, – произнес чей-то голос, и капитан Ладлоу так внезапно появился перед изумленными собеседниками, что почтенный коммерсант умолк, не докончив начатой фразы. – Мое желание предложить свой корабль к услугам здесь присутствующих будет, надеюсь, служить достаточным извинением того беспокойства, которое я причинил своим появлением.
   – Право прощать есть прерогатива губернатора, как представителя королевы, – сухо ответил олдермен. – Если ее величество не имеет для своего флота дел более важных, чем предоставлять свои корабли в распоряжение стариков и молодых барышень, значит, мы живем в счастливый век и торговля должна процветать.
   – Если эти обязанности можно совместить, с тем большим основанием командир корабля может радоваться, что в нем нуждается столько людей. Вы направляетесь на Джерсийское плоскогорье, господин ван Беверут?
   – Я отправляюсь в приятное уединенное место, к тому же принадлежащее только мне, капитан Корнелиус ван Кюйлер Ладлоу! – иронически промолвил олдермен.
   Молодой человек закусил губы, и его загорелые щеки покрылись румянцем, хотя с виду он оставался спокойным.
   – Я ухожу в море через двадцать минут. Ветер усиливается, и ваше судно с трудом будет выгребать против волнения. «Кокетка» снимается с якоря через двадцать минут. Я уверен, что мадемуазель Алида согласна в душе с моим мнением, на чью бы сторону ни клонилось ее решение.
   – Решение ее клонится на сторону дяди, – с живостью отвечала молодая девушка. – Я плохой моряк, и простое благоразумие, если не трусливость, заставляет меня положиться на опытность старших.
   – Я, конечно, моложе господина олдермена, – покраснел Ладлоу, – но, надеюсь, господин ван Беверут не сочтет нескромностью с моей стороны, если я скажу, что знаю ветры и течения не хуже его.
   – Говорят, вы с большим искусством командуете крейсером флота ее величества, капитан Ладлоу, и это делает честь колонии, вскормившей такого отличного офицера. Но, если не ошибаюсь, ваш дед прибыл в нашу провинцию довольно поздно, уже после реставрации Карла Второго?
   – Мы не можем утверждать, что ведем свой род от первых поселенцев Объединенных провинций, но, каковы бы ни были политические симпатии моего деда, взгляды его потомков ни у кого не вызывали сомнений. Позвольте мне просить прелестную Алиду посчитаться с опасениями, которые, я уверен, она испытывает, и убедить своего дядюшку, что «Кокетка» куда безопаснее периагвы.
   – Говорят, на ваш корабль легче попасть, чем покинуть его, – рассмеялась Алида. – Судя по тому, что мы недавно наблюдали, ваша «Кокетка», как все кокетки на свете, любит одерживать победы. Разве можно в этих обстоятельствах чувствовать себя в безопасности?
   – Слухи эти распускаются нашими врагами. Я ожидал от вас другого ответа! – с упреком сказал Ладлоу.
   Сердце молодой девушки сильно забилось. К счастью, ее спутники не отличались особой наблюдательностью и не заметили, что между молодым моряком и племянницей олдермена установились более короткие отношения, чем это могло быть им желательным.
   – Да, я надеялся на другой ответ, – повторил капитан еще более задушевно, чем в первый раз.
   В душе Алиды боролись весьма разные чувства. Прежде чем ее смятение было замечено, она взяла себя в руки и, обернувшись к камердинеру, произнесла спокойно и вежливо, как полагается благовоспитанной девушке:
   – Rendez moi le livre, Francois [28 - Верните мне книгу, Франсуа (фр.).].
   – Le voici – ah! ma chere Mam’selle Alide, que ce Monsieur le Marin se fachait a cause de la gloire, et des beaux vers de notre illustre M. Pierre Corneille! [29 - Пожалуйста, мадемуазель Алида, вот она. Этот господин моряк рассердился из-за славы и красивых стихов нашего замечательного Пьера Корнеля! (фр.)]
   – Вот английский моряк, который, я убеждена, не станет отрицать достоинства всеми почитаемого поэта, хотя он и представляет нацию, которую принято считать врагом Франции, – с улыбкой произнесла девушка. – Капитан Ладлоу, вот уже месяц, как я ваша должница. Я обещала вам томик Корнеля. Теперь я выполняю обещание. Когда вы ознакомитесь с содержанием этой книги с тем вниманием, какого она заслуживает, я смею надеяться…
   – …услышать оценку ее достоинств?
   – Я хотела сказать: я смею надеяться, что вы будете так добры возвратить мне его обратно. Мне он дорог, как память об отце, – прибавила она спокойно.
   – Книги и иностранные языки! – пробормотал олдермен. – Первое – очень хорошая вещь, тогда как другое… голландский и английский языки, действительно, следует знать умному человеку. Ни на каком другом языке нельзя подсчитать дебет и кредит. И даже прибыль кажется меньше, если счет ведется не на одном из этих языков. Благодарим вас за любезное приглашение, капитан Ладлоу, но вот идет один из моих людей сообщить, что прибыла моя собственная периагва. Желаю вам счастливого и, как мы говорим о жизни, долгого плавания. Прощайте.
   Молодой моряк откланялся более вежливо, чем можно было ожидать после отказа олдермена воспользоваться его судном. Сохраняя полное самообладание, он следил за тем, как они спускались по склону холма, направляясь к внешнему заливу, и, лишь когда вся компания скрылась в лесной чаще, дал волю обуревавшим его чувствам.
   Он вытащил из кармана томик Корнеля и раскрыл его с нетерпением, которое больше не мог сдерживать. Казалось, он ожидал прочесть на страницах больше, чем сам автор хотел вложить в них, но, когда он обнаружил между листами запечатанную записку, книга, принадлежавшая некогда мосье де Барбери, упала к его ногам, а записка была развернута так стремительно, словно от нее зависела жизнь или смерть капитана Ладлоу.
   Удивление – вот, пожалуй, первое чувство, которое овладело молодым моряком. Он читал и перечитывал записку, хватался за голову, невидящим взором обводил землю и море; вновь перечитывал записку; тщательно изучал надпись, которая гласила: «Капитану Ладлоу. Крейсер флота ее величества «Кокетка»; улыбался, что-то бормотал сквозь зубы; казался раздраженным, но вместе с тем и обрадованным; вновь слово за словом перечитал записку и наконец с видом человека, имеющего причины и огорчаться и быть довольным, сунул ее в карман.

Глава VI

   Ну что, опять сегодня появлялось?
Шекспир. Гамлет

   – Лицо человека – судовой журнал, в который записываются его мысли. Лицо капитана Ладлоу имеет, кажется, довольное выражение, – раздался вдруг чей-то голос недалеко от рекомого капитана.
   – Кто это говорит о мыслях и вахтенных журналах и смеет совать нос в мои дела? – спросил, нахмурившись, молодой офицер.
   – Тот, который любит игру мысли и часто царапал пером на страницах вахтенных журналов, чтобы знать, как следует встречать шквал, таящийся в тучах или в человеке. Что же касается вмешательства в ваши дела, капитан Ладлоу, то я на своем веку знавал слишком много крупных кораблей, чтобы сворачивать в сторону от первого встречного легкого крейсера. Надеюсь, вы удовлетворены, сэр? Каждый вежливый вопрос имеет право на такой же ответ.
   Ладлоу круто обернулся и с трудом поверил своим глазам: он увидел смелый взор и спокойное лицо моряка, который сегодня утром уже вызвал его негодование. Однако молодой человек сдержал возмущение и приложил все усилия, чтобы превзойти своего собеседника хладнокровием, придававшим внешнему облику незнакомца нечто внушительное, если не властное, хотя тот и был ниже его по положению. Возможно, необычность происходящего ошеломила командира крейсера, привыкшего к почтительному отношению со стороны тех, кто избрал море своим домом.
   – Смел тот, кто, не дрогнув, встречает неприятеля; тот, кто вызывающе ведет себя с друзьями, безрассуден.
   – А тот, кто не делает ни того, ни другого, умнее обоих, – парировал отважный обладатель индийского шарфа. – Капитан Ладлоу, мы встретились как равный с равным и можем говорить свободно.
   – О равноправности не может быть и речи: наши положения слишком различны.
   – Здесь не место говорить ни о положениях, ни об обязанностях. Когда придет время, мы оба, надеюсь, будем каждый на своем посту, готовые честно исполнить свой долг. Но одно дело, когда капитан Ладлоу прикрыт бортовыми пушками «Кокетки» и перекрестным огнем своих матросов, и другое дело, когда он один на морском утесе, вооруженный только палкой и собственным мужеством. Находясь на судне, он словно рангоут [30 - Рангоут – все деревянные детали круглого сечения, служащие для постановки и несения парусов: мачты, их продолжения – стеньги, реи, бушприт и т. д. Рангоут поддерживается стоячим такелажем: снастями, раскрепляющими его с боков и несколько сзади – вантами и бакштагами, а спереди, в центральной продольной плоскости судна, штагами.], поддерживаемый вантами, штагами, брасами и прочим стоячим такелажем; но в нынешнем положении он простой шест, который держится лишь благодаря крепости и качеству своей древесины. Впрочем, судя по всему, вы из тех, кто не боится выходить в одиночное плавание и при более крепком ветре, чем тот, что треплет паруса вон того суденышка в заливе.
   – Действительно, судну приходится туго! – воскликнул Ладлоу, внезапно теряя интерес ко всему, кроме периагвы, на борту которой находился предмет воздыханий молодого капитана со своими спутниками и которая в этот момент вышла из-под прикрытия холма на простор Раритонского залива. – Что скажете, приятель? Такой человек, как вы, должен разбираться в погоде.
   – Женщин и ветер можно понять лишь тогда, когда они находятся в движении. Любой смертный, дорожащий своим покоем и уважающий стихии, предпочел бы совершить этот переезд на «Кокетке», а не на пляшущей по волнам периагве; и все же развевающиеся на лодке шелка говорят о том, что кое-кто считает иначе…
   – Вы удивительно сообразительный человек! – вскричал Ладлоу, поворачиваясь к незнакомцу. – А также удивительно…
   – …нахальный, – закончил тот, видя, что капитан запнулся. – Пусть офицер ее величества не стесняется в выражениях; я всего лишь ноковый [31 - Ноковый – матрос, работающий на ноке, то есть оконечности рея.] или в лучшем случае рулевой старшина.
   – Я не хотел вас оскорблять. Я только удивляюсь, откуда вы узнали, что я предлагал молодой девушке и ее друзьям перевезти их в виллу олдермена ван Беверута?
   – Я не вижу ничего удивительного в том, что вы предлагали услуги молодой девушке. Другое дело ее друзья! По отношению к ним мне, признаюсь, немного непонятно ваше великодушие. Когда молодые люди увлекаются, они не говорят тихо.
   – Значит, вы подслушали наш разговор, спрятавшись, вероятно, в тени этого дерева. Может быть, у вас зрение лучше слуха?
   – Не могу отрицать, что я действительно наблюдал игру выражений на вашем лице в то время, когда вы держали в руках клочок бумаги.
   – Но не можете же вы знать его содержание?
   – В которой, мне думается, содержится приказание частного свойства, исходящее от дамы слишком кокетливой, чтобы принять ваше приглашение совершить переезд на корабле того же названия.
   – Клянусь небом, малый прав в своей необъяснимой дерзости! – пробормотал Ладлоу, принимаясь шагать взад-вперед в тени дерева. – Слова и дела девушки противоречат друг другу, и я, глупец, обманулся ими, словно молоденький мичман, только-только оторвавшийся от матушкиной юбки. Послушайте, мистер… э-э… Надеюсь, у вас есть имя, как у всякого морского бродяги?
   – Точно так: когда говорят достаточно громко, чтобы я слышал, я отзываюсь на имя Томаса Румпеля.
   – Очень хорошо. Такой ловкий матрос должен с удовольствием вступить на королевскую службу.
   – Конечно, мне было бы это очень приятно, если бы только я не был обязан сначала службою другому лицу.
   – Кто же это такой, имеющий больше прав на ваши услуги, чем даже сама королева? – спросил несколько вызывающе Ладлоу.
   – Моя собственная особа. Когда наши цели совпадают, никто охотнее меня не разделит компанию с ее величеством, но…
   – Ваши шутки заходят слишком далеко, сэр! – перебил Ладлоу. – Вам следовало бы знать, что я имею право силой заставить вас служить ее величеству, не входя с вами в какие-либо переговоры. И знайте, что, несмотря на вашу прыть, мне ничего не стоит принудить вас к этому.
   – Нужно ли доводить наши отношения до крайности, капитан Ладлоу? – заметил незнакомец после недолгого раздумья. – Если сегодня я ускользнул от вас, то, может быть, сделал это ради того, чтобы по собственному желанию, а не по принуждению подняться на борт вашего корабля. Мы здесь одни, и ваша честь не сочтет меня хвастуном, если я скажу, что хорошо скроенному и деятельному человеку, который от топовой корзины до киля имеет шесть футов, не может понравиться, чтобы его тащили против воли, словно ялик, привязанный к корме корабля. Я моряк, сэр, и, хотя океан мой дом, я никогда не осмелюсь выйти в море без соответствующего оснащения. Взгляните с этого утеса и скажите, видите ли вы, помимо крейсера ее величества, какой-нибудь другой корабль, который пришелся бы по вкусу моряку дальнего плавания.
   – Не хотите ли вы этим сказать, что появились здесь, чтобы наняться на какое-либо судно?
   – Вы угадали. И хотя мнение простого матроса не имеет особенной цены, все же скажу, и, думаю, вам приятно будет услышать, что, сколько бы я ни смотрел отсюда в море, я не увидел бы более красивого и быстроходного корабля, чем тот, которым командуете вы. Такому опытному моряку, как вы, капитан Ладлоу, не нужно объяснять, что, когда человек принадлежит самому себе, он разговаривает иначе, чем когда запродает себя короне. Поэтому, надеюсь, вы не будете слишком долго помнить мою теперешнюю вольность.
   – Я часто встречал людей вашего сорта, и знаю теперь, что насколько они необузданны на берегу, настолько послушны на борту. Что это там поблескивает на солнце – парус или крыло чайки?
   – Может быть, и то и другое, – заметил отважный моряк, не спеша повернувшись в сторону океана. – С этого утеса отличный обзор. Это чайки носятся над волнами.
   – Взгляните внимательнее. Вон то сверкающее белое пятнышко скорее похоже на парус.
   – Вполне вероятно. При таком ветре каботажные суда круглые сутки шныряют вдоль берега, словно крысы на причале, но мне все же кажется, что это просто гребни волн сверкают на солнце.
   – Нет, это парус, который покрывает мачты смелого корсара…
   – Ну, тогда это улетевшая птица: уже ничего не разглядеть, – сухо возразил незнакомец. – Сколько бессонных ночей и бесцельных погонь приходится на долю моряков, капитан Ладлоу, из-за подобных ошибок! Однажды мы шли вдоль берегов Италии, между Корсикой и материком, и такой же обман зрения овладел всем экипажем; это научило меня доверять своим глазам только в том случае, если горизонт ясен, а голова трезва.
   – Расскажите подробнее, – попросил Ладлоу, отводя взор от океана с видом человека, решившего, что он ошибся. – Что это за чудеса происходили с вами в итальянских водах?
   – Действительно чудеса, и ваша честь согласится со мной, когда я расскажу о случившемся теми же словами, которыми я записал все это в вахтенный журнал для сведения тех, кому надлежит знать. Шел последний час второй половины вахты [32 - Вся команда судна разделялась на две части – первую и вторую вахты, несшие вахту поочередно в течение четырех – шести часов. Сменявшиеся с вахты назывались подвахтенными.]. Дело было в пасхальное воскресенье; ветер – юго-восточный, слабый, он едва наполнял верхние паруса и только-только позволял нам управлять кораблем. Уже несколько часов, как горы Корсики, Монте-Кристо и Эльба скрылись из глаз, и мы были на реях, следя, когда откроется итальянский берег. Густой туман низко стелился над водой, скрывая от нас землю; все считали, что это прибрежный туман, и не придавали ему особенного значения; однако никто не желал входить в него, потому что у того побережья дурно пахнет и даже чайки и сухопутные птицы не летают в нем. Так вот, стоим мы, грот на гитовых [33 - Гитовы – снасти, поднимающие нижнюю часть прямого паруса к рею или подтягивающие косой парус к мачте и гафелю.], марселя шлепают по стеньгам, словно девушка обмахивается веером при виде ухажера. Только нижние паруса едва наполнены ветром, а солнце уже село за горизонт. Я был тогда молод, глаз у меня был острый, и поэтому я одним из первых увидел это зрелище!
   – И что же это было?.. – вопреки безразличию, которое он напустил на себя, с интересом спросил Ладлоу.
   – Прямо над грядой клубящегося почти черного тумана, который всегда держится у того побережья, показался предмет, который излучал такой яркий свет, словно тысяча звезд покинули свои обычные места в небесах, и, как сверхъестественный маяк, предупреждал нас о близости берега. Это было удивительное, необычайное зрелище. Темнота сгущалась, и предмет светился все ярче и ярче, словно действительно предостерегал нас об опасности. Но когда мне наверх передали подзорную трубу, то я увидел высоко-высоко над рангоутом, на котором наши грешные суда обычно носят свои опознавательные огни, сверкающий крест.
   – Это и впрямь сверхъестественно! Что же вы предприняли для того, чтобы выяснить, что это за небесное явление?
   – Мы отвернули от берега и предоставили выяснить это более отважным мореплавателям. Как я был счастлив, снова увидев утром заснеженные горы Корсики!
   – И появление этого чуда так никогда и не было объяснено?
   – И никогда не будет. Я беседовал впоследствии с тамошними моряками, но никто из них не видел его. Один, правда, рассказал мне, что вдали от берега стоит высокий и величественный собор, который виден с моря за много лиг; возможно, его купол, освещенный по случаю какого-нибудь торжественного богослужения, мы и увидели поверх тумана. Но мы были достаточно опытными моряками, чтобы поверить таким россказням. Я отлично понимаю, что церковь, подобно кораблю или холму, может порой казаться больше, чем она есть на самом деле, но тот, кто решится утверждать, будто рука человека может поднять камни под самые облака, должен быть убежден в легковерии своих слушателей, прежде чем зайти так далеко.
   – Ваш рассказ удивителен, и чудо это следовало бы тщательно исследовать. Возможно, это действительно была церковь. В Риме есть здания выше мачт крейсера!
   – Я редко беспокоил церкви своим присутствием, поэтому не понимаю, с чего бы им беспокоить меня, – произнес моряк и повернулся к океану спиной, словно не желая больше смотреть на водный простор. – С тех пор прошло двенадцать лет, и, хотя я совершил много плаваний, я больше не видел итальянских берегов. Не желает ли ваша честь начать спуск первым, как подобает вашему званию?
   – Из-за вашего рассказа о горящем кресте, мистер Румпель, я совсем позабыл следить за периагвой, – ответил Ладлоу, который все еще стоял лицом к морю. – Этот упрямый голландец, то есть, я хочу сказать, ван Беверут, больше доверяет своему судну, чем я самому себе. Признаюсь, мне очень не нравится то облачко в устье Раритона, а дальше в открытом море горизонт уже потемнел… Нет, что ни говорите, я вижу парус, или мои глаза утратили способность видеть!
   – Ваша честь видит крыло чайки, играющей на волнах: это сходство и меня не раз обманывало, несмотря на то, что я лет на десять-пятнадцать опытнее в морском деле, чем ваша честь. Помнится, шли мы однажды среди островов Китайского моря, в районе пассатов…
   – Довольно чудес, приятель; за одно утро я не в состоянии проглотить более одной церкви. Возможно, это действительно чайка – расстояние слишком велико и пятнышко едва видно, – однако оно показалось на том же месте, да и по форме напоминает парус. Есть основания ждать появления у наших берегов судна, за которым нужно зорко следить.
   – Значит, мне представится возможность выбрать себе корабль по вкусу, – заметил Румпель. – Благодарю вашу честь за то, что вы сообщили мне об этом прежде, чем я отдался в руки королевы; эта леди более склонна получать подарки такого рода, чем возвращать их.
   – Если на борту вы будете проявлять к окружающим почтение, хотя бы в малой степени равное вашей дерзости на берегу, вас можно будет счесть образцом вежливости! Но такому моряку, как вы, не должно быть безразлично, на каком корабле ему служить.
   – Разве тот, которого вы ждете, – корсар?
   – Немногим лучше: это контрабандный корабль. Это контрабандист, но поверьте, что ему скоро придет конец. Во всяком Случае, имя Бороздящего Океаны должно быть знакомо моряку, объехавшему весь свет.
   – Прошу простить морского скитальца за любопытство ко всему, что касается его ремесла, – ответил обладатель индийского шарфа с явно заинтересованным видом. – Я лишь недавно вернулся из дальних странствий и, хотя много слышал о пиратах, но об этом контрабандисте впервые узнал от хозяина периагвы, курсирующей между этим берегом и городом. Я не таков, каким кажусь, капитан Ладлоу: когда мой командир лучше меня узнает и увидит, как хорошо я умею служить, он не раскается в том, что убедил дельного моряка поступить под свою команду, проявив к нему снисходительность и терпимость, когда тот еще был хозяином самому себе. Надеюсь, ваша честь не обидится на мою дерзость, если я скажу, что был бы рад побольше узнать об этом контрабандисте.
   Ладлоу устремил на собеседника испытующий взгляд. У него мелькнуло было смутное подозрение, но тотчас же исчезло, как только его наметанный глаз увидел, какого смелого и крепкого моряка он берет на службу. Вольность незнакомца скорее забавляла, нежели раздражала его. Повернувшись на каблуках, он начал спускаться с утеса к берегу, на ходу продолжая разговор.
   – Вы действительно были далеко, – сказал молодой капитан «Кокетки», улыбаясь, как человек, извиняющийся перед самим собой за то, что, по его мнению, не нуждается в снисхождении, – если не слышали о подвигах бригантины, известной под названием «Морская волшебница», и о ее командире, по прозвищу Бороздящий Океаны. Вот уже пять лет, как все крейсеры в колониях получили приказ быть начеку и изловить авантюриста. Говорят даже, что дерзкий контрабандист зачастую бросал вызов судам, плавающим в Ла-Манше и Ирландском море. Счастливец, который его изловит, получит под свое командование большой корабль, а то и дворянское звание.
   – Должно быть, он хорошо зарабатывает на своей торговле, если идет на такой риск и не боится стольких опытных моряков! Позвольте мне пойти дальше в моей дерзости, которая, на ваш взгляд, по-видимому, и так зашла слишком далеко, и задать еще один вопрос: известно ли что-нибудь об облике и приметах этого контрабандиста или, вернее сказать, грабителя?
   – Какая надобность описывать наружность мерзавца? – ответил Ладлоу, намекая таким образом своему собеседнику, что их разговор начинает заходить за пределы дозволенного и желательного.
   – Какая надобность? Я спросил потому, что ваши слова напомнили мне одного человека, которого я некогда знавал в Ост-Индии, и который давно уже исчез с горизонта, так что никто не знает, что с ним сделалось. Но этот Бороздящий Океаны либо испанец из Мейна, либо голландец, прибывший со своей полузатопленной родины, чтобы познакомиться с земной твердью.
   – Испанцы с южного побережья никогда не отваживались плавать в этих водах, и я еще не встречал голландцев, которые были бы так легки на подъем. Этот парень, как говорят, насмехается над самыми быстроходными английскими крейсерами. Я не слышал о нем ничего хорошего. Говорят, это какой-то беспутный офицер, покинувший приличное общество потому, что мошенство отчетливо написано на его лице и ему не удается скрыть этого.
   – Нет, тот, которого я видел, был порядочный человек и мог смело показываться на глаза людям, – произнес моряк. – Это, конечно, не он, если вообще кто-нибудь появился у здешних берегов. Вам доподлинно известно, ваша честь, что этот человек тут?
   – Так говорят, хотя всякая болтовня уже не раз вынуждала меня искать негодяя там, где его не было, и я не очень-то верю слухам… Однако ветер подул с запада и разгоняет тучи над Раритоном. Олдермену посчастливилось.
   – Да, чайки тоже умчались прочь от берега: верный признак хорошей погоды, – прибавил незнакомец, пронзая горизонт своим острым взглядом. – Ваш корсар, надо полагать, улетел вместе с ними.
   – Скоро и мы пойдем вслед за ним, и пора, друг, узнать, на каких условиях вы согласны служить королеве?
   – Благослови бог ее величество! Анна – царственная особа и мужем себе избрала адмирала флота. Что касается койки, сэр, то любой матрос желает стать капитаном, даже если ему приходится жевать свой харч возле подветренного шпигата [34 - Шпигат – отверстие в борту судна для снастей и стока воды с палубы за борт.]. Надо полагать, должность старшего помощника у вас уже занята?
   – Неуместная шутка, сэр! В ваши годы и при вашей опытности я не должен объяснять вам, что звание надо заслужить.
   – Прошу прощения и признаю свою ошибку. Капитан Ладлоу, вы человек чести и, думаю, не обманете простого матроса, который доверится вам?
   – Матрос или кто другой, всякий может положиться на мое слово.
   – Тогда я прошу дать его. Позвольте мне подняться на борт вашего крейсера, познакомиться с моими будущими сослуживцами, посмотреть, окажется ли мне по нраву корабль, и затем покинуть его, если я не пожелаю остаться.
   – Перед такой дерзостью бессильно всякое терпение! – воскликнул Ладлоу.
   – Я сейчас вам докажу, что просьба моя вовсе не так безосновательна, как это представляет, – спокойно продолжал незнакомец. – Мне, например, известно, что капитан «Кокетки», Ладлоу, готов навсегда связать свою судьбу с судьбой одной прекрасной дамы, той самой, которая несколько минут тому назад сошла на берег, между тем есть, без сомнения, тысячи других, руку которых он мог бы получить с гораздо меньшим трудом.
   – Черт возьми! Все шутки да шутки! Когда же вы заговорите серьезно?
   – Выслушайте, ваша честь. Для моряка корабль все равно, что для простого смертного жена. Ведь когда он на корабле да еще во время войны, можно считать, что они состоят в браке, законном или нет, безразлично. Моряк становится как бы «кость от кости, плоть от плоти» корабля, «пока смерть не разлучит их». Для столь длительного единения необходима свобода выбора. Разве моряки, так же как и влюбленные, не могут иметь вкуса? Обшивка и линии корабля для него – все равно что талия и плечи возлюбленной, такелаж – украшения, покрой и пригонка парусов – фасон дамской шляпки; пушки всегда уподоблялись зубам, а окраска – это румянец на щеках. Вот почему выбор необходим, сэр, и, если я буду лишен возможности выбирать, мне придется пожелать вам счастливого плавания, а королеве – лучшего слуги, чем я.
   – Послушайте, мистер Румпель, – рассмеялся Ладлоу, – не слишком ли вы доверяете этим чахлым дубкам, полагая, что сможете укрыться среди них от моего преследования, уж коли я того пожелаю? Но я ловлю вас на слове. «Кокетка» примет вас на борт на ваших условиях и в полной уверенности в себе, с какой первая в городе красавица появляется на балу.
   – Без лишних слов следую за вами в кильватере, – ответил обладатель индийского шарфа и впервые за все время беседы почтительно обнажил голову перед молодым офицером. – Хоть я еще и не женат, считайте меня помолвленным.
   Нет особой надобности столь же подробно, как выше, излагать дальнейшую беседу двух моряков. Младший по положению разговаривал довольно непринужденно до тех пор, пока они не достигли берега и не стали видны с корабля ее величества, а затем Румпель с тактом бывалого моряка перешел на почтительный тон, как того и требовала разница в положении.
   Полчаса спустя порывы берегового ветра наполнили три марселя «Кокетки», стоявшей на одном якоре, и вскоре, подгоняемая свежим юго-западным ветром, она прошла через Нарроус. Это передвижение не привлекло ничьего внимания. Вопреки саркастическим замечаниям олдермена ван Беверута, крейсер был далеко не праздным, а его выход в открытое море был столь обыденным явлением, что это не вызвало никаких толков среди лодочников и жителей побережья, единственных свидетелей отплытия корабля.

Глава VII

   Не кормчий я, но будь ты так далеко, Как самый дальний берег океана, – Я б за такой отважился добычей.
Шекспир. Ромео и Джульетта

   Чудесное сочетание моря и суши, освещенных яркой луной на 40° северной широты, ласкает взор. Такую картину должен создать в своем воображении читатель.
   Широкая бухта Раритона защищается от морских ветров и волн длинной, узкой, и низменным мысом или косой, которая на смеси голландского и английского языков, обычной для названий мест, лежащих в пределах бывших Объединенных провинций Голландии, называется Санди-Хук. Этот отросток суши намыт никогда не прекращающимся прибоем с одной стороны и встречными течениями многих рек, впадающих в бухту, – с другой. На юге коса обычно соединена с низкими берегами Нью-Джерси, но временами – и так бывает несколько лет кряду – море промывает между основанием косы и материком узкий пролив, и тогда Санди-Хук становится островом. Именно так и было во время описываемых нами событий.
   Со стороны океана коса представляет собой гладкое песчаное побережье, обычное для всего джерсийского берега, в то время как ее внутренняя сторона изрезана заливчиками и бухтами, удобными для стоянки судов, ищущих укрытия от непогоды.
   Одна из этих стоянок представляет собой живописный круглый залив, где в полной безопасности от любых ветров могут отстаиваться корабли неглубокой осадки. Гавань эта, или, как ее попросту называют, бухта, находится у основания косы и непосредственно сообщается с проливом, о котором уже говорилось выше. Шрусбери, маленькая речка в несколько сот футов шириной, течет параллельно берегу с юга и впадает в залив неподалеку от бухты. Местность между рекой и морем почти такая же, как на косе, низменная и песчаная, хотя не вовсе бесплодная. Там, где земля не распахана, можно видеть естественные луга и небольшие сосновые и дубовые рощи. Западный берег реки круто поднимается вверх и переходит в гору, у подножия которой олдермен ван Беверут по причинам, которые станут ясны читателю по мере развития нашего повествования, счел удобным построить свой загородный дом, названный им, в соответствии с голландским обычаем, «Сладкая прохлада».
   Манхэттенский бюргер, любящий уединение и чистый воздух, вряд ли мог бы найти лучшее место для виллы. Примыкающие к его поместью земли уже в начале того века принадлежали семейству Хартсхорн, которое владеет ими и поныне. Их владения были обширны, и поблизости не было других поселенцев. Если добавить, что тамошняя земля в то время не представляла почти никакого интереса для сельского хозяйства, станет ясно, что у колонистов не было ни причин, ни возможностей вторгаться сюда. Дующие с океана ветры приносили с собой прохладу, освежая и без того живительный и благотворный для здоровья воздух. Ограничившись этим кратким рассказом о месте, где произошли многие излагаемые нами события, мы перейдем к более детальному описанию обиталища олдермена.
   Самая вилла представляла собою кирпичное низкое здание в голландском стиле, окрашенное в ослепительно белый цвет. Множество флюгеров с коньками наверху, целая дюжина дымовых труб оригинальной формы увенчивали крышу здания. Однако, к огорчению добропорядочного архитектора, который, подобно многим другим, не расставался здесь с привычками и вкусами, более подходящими для Старого Света, вышки эти оставались незаселенными; и, хотя все негры в округе хором утверждали, что аисты в Америке не водятся, архитектор не перестал выражать свое удивление по этому поводу. Перед домом был разбит небольшой, обсаженный кустарником чистенький газон. Два старых вяза казались сверстниками горы, у подножия которой они росли. Естественная терраса, на которой стояло здание, постоянно находилась в тени. Здесь было высажено много фруктовых деревьев, среди которых росли дубы и сосны. Спереди терраса круто обрывалась к устью реки. Короче говоря, это было обширное, но скромное загородное поместье, в котором не были забыты никакие удобства, хотя в отношении архитектуры хвастаться было нечем, если не считать ржавых флюгеров да замысловатых дымоходов. Чуть поодаль от главного здания, ближе к реке, располагалось несколько домиков для негров; тут же находились вместительные амбары и конюшни, значительно превышающие надобности поместья. Периагва, на которой владелец «Сладкой прохлады» пересек залив, стояла у небольшого деревянного причала под самым домом.
   Мелькание огней, снующие по территории негры, шум и суматоха свидетельствовали о прибытии хозяина. Но постепенно суета улеглась, и, прежде чем часы пробили девять, освещение дома и наступившая тишина возвестили о том, что утомленные дорогой господа разошлись отдыхать в отведенные для них покои. Угомонились и негры: глубокий сон воцарился в их скромных жилищах.
   Не спала лишь Алида.
   Северный флигель виллы, обращенный, как помнит читатель, фасадом на восток, то есть к реке и океану, был особенно густо окружен кустарником и невысокими деревьями и отличался по стилю от остальных частей здания. Он был воздвигнут специально для красавицы Барбери и на ее средства. Здесь наследница двух состояний вела свое собственное маленькое хозяйство, когда находилась вне города, развлекая себя теми милыми женскими занятиями, которые соответствовали ее годам и наклонностям. Воздавая должное красоте и происхождению Алиды, галантный Франсуа назвал ее покои «La cour des Fees» [35 - «Обителью фей» (фр.).]. Название прижилось, хотя и в несколько искаженном звучании.
   Алида сидела у открытого окна и наслаждалась картиною, расстилавшеюся перед ее глазами. Это было вскоре после новолуния. Молодой месяц блистал на небосводе, окруженный мириадами звезд. Их свет нежно переливался на глади океана, то тут, то там вспыхивавшей под их лучами. Почти неощутимая вечерняя прохлада шла со стороны океана, необъятная ширь которого, разделенная песчаной косой, была совершенно спокойной; но его грудь тяжело вздымалась и опадала, словно кто-то огромный спал там, внизу, мирным сном. Лишь тяжелый, непрерывный рокот прибоя, набегавшего длинными белыми барашками на песчаный берег, нарушал тишину, то глухо, угрожающе нарастая, то невнятным шепотом замирая вдали.
   Очарованная этим разнообразием звуков и торжественным покоем ночи, Алида вышла на маленький балкон. Опершись о перила, она наклонилась вперед, пытаясь разглядеть сквозь кусты роз часть залива, которая не была видна из окон ее комнаты.
   Увидев неясные очертания мачт и темный силуэт корабля, стоявшего на якоре под защитой мыса, красавица Барбери улыбнулась. Ее темные глаза горделиво сверкнули; в изгибе пухлых губ можно было прочесть торжество; тонкий пальчик машинально постукивал по перилам.
   – Однако же как быстро капитан Ладлоу покончил со своим плаванием! – громко произнесла она, позабыв в порыве радости всякую осторожность. – Мой дядя прав: у королевы плохие слуги.
   – Когда служишь двум повелительницам, то всегда рискуешь навлечь неудовольствие и той, и другой! – ответил чей-то мужской голос из кустов, росших под самыми окнами флигеля.
   Алида отпрянула в комнату, и в то же время перед ней появился капитан «Кокетки». Прежде чем перепрыгнуть через разделявшие их низенькие перила, молодой офицер попытался прочесть в глазах девушки ее мысли; затем, то ли неправильно истолковав ее взгляд, то ли будучи слишком уверен в себе и в своих надеждах, он перескочил через перила в гостиную.

   Хотя прекрасная дочь гугенота не привыкла к тому, чтобы в ее жилище входили столь бесцеремонно, на ее лице не выразилось ни удивления, ни испуга. Только кровь прилила к ее щекам да глаза, блеск которых никогда не затухал, засверкали еще ярче. Ее стан выпрямился, и она приняла решительный и надменный вид.
   – Я слышала, что капитан Ладлоу завоевал славу храбреца в абордажных схватках, – холодно произнесла она, – и надеялась, что его честолюбие вполне удовлетворено лаврами, завоеванными в сражениях с врагами отечества!..
   – Тысячу извинений, прелестная Алида, – перебил молодой человек. – Вы знаете, какие старания прилагает ваш ревнивый дядюшка, чтобы воспрепятствовать моему желанию побеседовать с вами.
   – Однако все усердие олдермена ван Беверута оказывается тщетным, ибо он ошибочно считал, что положение и пол его опекаемой защитят ее от подобных сюрпризов!
   – О Алида, вы капризнее ветра! Вам отлично известно, как претит вашему опекуну мое ухаживание за вами. А вы еще обижаетесь на меня за то, что я вынужден нарушить этикет. Я надеялся, вернее даже сказать – уверовал, полагаясь на содержание вашего письма, за которое тысячу раз благодарен вам, что… Не разбивайте так жестоко моих надежд!.. Возможно, они безрассудны, но…
   Румянец, схлынувший было с лица девушки, вновь стал гуще, и на мгновение могло показаться, что ее решительность поколеблена.
   Но после мгновенного раздумья она твердо, хотя и не без чувства, промолвила:
   – Капитан Ладлоу, рассудок подсказывает женщинам необходимость соблюдать строгие приличия. Отвечая на ваше письмо, я руководствовалась скорее добрыми чувствами, чем благоразумием, и вижу, что вы заставляете меня раскаиваться в моем поступке.
   – Пусть позор падет на мою голову, пусть наказанием мне будет презрение всего прекрасного пола, если я заставлю вас раскаяться в том, что вы доверились мне! Но разве у меня нет оснований жаловаться на ваше непостоянство? Разве мог я ожидать столь сурового выговора за вполне простительное желание выразить вам свою глубокую благодарность!
   – Благодарность? – произнесла Алида, и на этот раз ее удивление было непритворным.
   – Вижу, что здесь произошло недоразумение, – с плохо скрытым неудовольствием заметил Ладлоу. – Но разве не вы написали письмо, которое я нашел в книге?
   Алида подумала, что молодой человек или пьян, или помешался; но, посмотрев на его лицо, она не прочла в его чертах ничего, что подтверждало бы ее опасения. Тогда, сделав собеседнику знак сесть, она дернула за сонетку.
   – Франсуа, – обратилась она к заспанному слуге, когда тот, щурясь от света, вошел в комнату, – принеси, пожалуйста, воды, – капитан желает освежиться, – а также вина. Но старайся не разбудить дядю: он так устал с дороги.
   Получив распоряжение, Франсуа удалился. Довольная тем, что визит Ладлоу перестал быть тайной, и в то же время отослав слугу по делу, которое займет достаточно времени для того, чтобы она успела выяснить непонятный ей смысл слов гостя, Алида села.
   – Ваш поздний визит, капитан Ладлоу, весьма нескромен, если не сказать невежлив, – произнесла Алида, когда они снова остались одни. – Вы считаете вашу дерзость оправданной, но я не могу поверить этому, пока не получу доказательства.
   – Я рассчитывал иначе распорядиться вашим письмом, – ответил Ладлоу, с большой неохотой доставая из кармана известную читателю записку, – и я стыжусь своего поступка, хотя и совершаю его по вашему приказанию.
   – Должно быть, произошло какое-то чудо, иначе моя записка не могла бы показаться вам столь важной, – заметила Алида, беря в руки письмо и начиная сожалеть о том, что написала его. – Должно быть, с языком вежливости и женской осторожности произошли какие-то непонятные превращения либо тот, кто прочел мое письмо, неверно его истолковал.
   Но как только взгляд девушки упал на листок бумаги, который она держала в руках, ее негодование уступило место глубокому изумлению, и она вдруг замолчала. Приведем дословно содержание письма, вызвавшего такое удивление, а может быть, и некоторое чувство неловкости у его читательницы.
   «Жизнь моряка, – красивым женским почерком было написано на листке, – полна опасностей и риска. Она вызывает в женщине чувство уважения. Пишущая эти строки не остается безучастной к достоинствам этих отважных людей. Преклонение перед морем и перед теми, кто связал с ним свою жизнь, – ее слабость. Ее виды на будущее, так же как и воспоминания о прошлом, всегда посвящены радостям, которые несет с собой море. Обычаи различных народов, военная слава, перемена мест, постоянство привязанностей – все это слишком волнует женское воображение и не может не оказать влияние на суждение женщины о мужчине. Прощайте».
   Письмо было прочитано и перечитано снова и снова. Лишь после этого Алида осмелилась поднять голову и взглянуть в глаза взволнованно ожидавшего молодого человека.
   – И это письмо, не достойное уважающей себя женщины, капитан Ладлоу приписывает мне? – сказала она дрожащим голосом, в котором слышалась оскорбленная гордость.
   – Но кому же другому, кроме вас, мог я приписать это письмо?
   Брови молодой девушки сдвинулись как бы под влиянием внутренней боли. Затем она вынула из бювара небольшой листок почтовой бумаги и, обратившись к Ладлоу, громко сказала:
   – Письма мои, увы не столь интересны, и к тому же я пишу их весьма редко. Но, каковы бы они ни были, для доказательства вкуса их сочинительницы или ее здравомыслия у меня, к счастью, есть возможность показать вам записку, которую я сочла приличным написать в ответ на ваше письмо. Вот черновик, – добавила она, разворачивая лист бумаги и принимаясь читать вслух: – «Благодарю капитана Ладлоу за заботу и предоставленное удовольствие прочесть рассказ о жестокостях пиратов. Не говоря уж о простом чувстве гуманности, нельзя не пожалеть о том, что столь бессердечные люди принадлежат к той же профессии, представители которой известны своим благородством по отношению к слабым. Мы надеемся, однако, что самые дурные и трусливые среди моряков существуют лишь затем, чтобы еще больше оттенить высокие достоинства отважных и мужественных. Кто может быть убежден в этом больше, чем друзья капитана Ладлоу, заслужившего репутацию милосердного человека! – Голос Алиды, когда она прочитала эту фразу, перешел в шепот. – В знак благодарности посылаю ему «Сида», которого любезный Франсуа ставит превыше всех других поэм, не исключая даже Гомера, творения которого он не признает лишь по незнанию. Еще раз выражаю свою благодарность капитану Ладлоу за его любезное внимание и прошу сберечь этот томик до той поры, когда капитан вернется из своего предполагаемого плавания». Это точная копия того письма, которое вы получили или должны были получить, – произнесла племянница олдермена, поднимая пылающее лицо от бумаги, – хотя оно и не подписано, как то, другое, именем Алиды де Барбери.
   Несколько минут молодые люди смотрели один на другого в немом изумлении. Все же Алида заметила, или ей так показалось, что, несмотря на недавнее изъявление своих чувств, молодой человек обрадован тем, что был введен в заблуждение. Уважение к женской деликатности и скромности столь естественно и сильно в представителях противоположного пола, что та, которая преступает общепринятые границы, редко радуется своему успеху; искренне любящий человек никогда не будет ликовать, если предмет его поклонения нарушит правила приличия, хотя бы и в его пользу. Под влиянием этого похвального и естественного чувства Ладлоу, хотя он и был заметно подавлен оборотом, который приняло дело, почувствовал облегчение от груза сомнений, вызванных необычным стилем письма, которое, как он верил, было написано госпожой его сердца. Собеседница поняла состояние молодого человека по выражению его лица и, хотя втайне радовалась тому, что вновь вернула его уважение, была одновременно раздосадована и задета тем, что он мог усомниться в ее скромности. Все еще держа в руках странное послание, она не отрывала от него глаз. Внезапная мысль пришла ей в голову, и, возвращая гостю бумагу, она холодно произнесла:
   – Капитану Ладлоу следовало бы лучше знать ту, с которой он переписывается. Не ошибусь, если выскажу предположение, что это не первое письмо, полученное им.
   Молодой человек покраснел до кончиков ушей и на мгновение прикрыл лицо рукой.
   – Вы признаете справедливость моих подозрений, – продолжала красавица Барбери, – и не можете не признать моей правоты, если я добавлю, что с этого дня…
   – Выслушайте меня, Алида! – поспешно воскликнул юноша, не давая девушке произнести слова, которых он страшился превыше всего. – Выслушайте меня! Бог мне судья, вы услышите только правду. Признаюсь, это не первое из писем, написанных той же рукой, вернее было бы сказать – в той же манере, но клянусь честью офицера, до тех пор, пока обстоятельства не дали мне повода считать себя счастливым, безмерно счастливым, я…
   – Понимаю: это были анонимные послания до тех пор, пока вы не сочли возможным признать меня их автором. Ладлоу, Ладлоу! Какого плохого вы мнения обо мне, несмотря на ваши слова, что любите…
   – Но подумайте, Алида, где мне было изучить условности света, когда я при своей службе почти не вижу людей?! Я всею душою предан своему делу. Не было ничего удивительного в том, что я поверил, что и вы смотрите на это дело моими же глазами. Но так как вы отрицаете это письмо… Впрочем, нет, ваше отрицание излишне… Я сам теперь вижу, как я ошибся благодаря своему тщеславию и… радуюсь этому.
   Алида улыбнулась, и лицо ее просветлело. Она была счастлива тем, что вернула уважение своего поклонника, и недавнее разочарование лишь усилило это чувство радости. Наступило долгое молчание, которое, к счастью, прервало возвращение Франсуа.
   – Барышня, вот вода! – сказал он. – Что касается вина, то при всем желании я не мог добыть его, так как ваш дядя спит, а ключи положил, по обыкновению, под подушку.
   – Не нужно: капитан сейчас уйдет, да теперь ему и не хочется пить.
   – Можно, пожалуй, добыть джину, – предложил француз, сочувствовавший разочарованию, которое, по его мнению, должен был испытывать Ладлоу. – Но едва ли капитан будет употреблять этот крепкий напиток.
   – Он получил все, что ему требовалось в этот вечер, – смеясь, ответила Алида. – Благодарю вас, мой добрый Франсуа. Теперь вам остается показать дорогу капитану, и когда вы это исполните, все ваши обязанности на сегодня окончены.
   Распрощавшись с Ладлоу с видом, не допускавшим противоречия, молодая девушка отпустила и гостя, и слугу.
   – Приятная у вас служба, мосье Франсуа, – вздохнул капитан, когда камердинер со свечкой в руке проводил его до парадной двери. – Многие благородные джентльмены могли бы позавидовать вам…
   – О да, мосье! Это большой плезир служить мамзель Алида. Я носить ее веер, книги, но что есть до вина, мосье капитан, это всегда невозможно после мосье олдермен идти спать…
   – Ах да, книга! Кажется, сегодня у вас была приятная обязанность нести книгу прелестной Алиды?
   – Да, да, это есть правда. Творений мосье Пьер Корнель. Говорят, мосье Шекспир позаимствовал у него много хороший выражения.
   – А записка между страниц? Вам и она была поручена, добрый Франсуа?
   Камердинер остановился, пожал плечами и, приложив длинный желтый палец к своему огромному орлиному носу, задумался. Затем, покачав головой, продолжал освещать капитану путь.
   – Очень может быть. Я помню, как барышня мне говорила: «Держите осторожнее». Но сам я не видал письма.
   – Вот что, Франсуа, – продолжал моряк, опуская в руку словоохотливого слуги гинею, – если вы когда-нибудь узнаете, что сделалось с этим письмом, я не останусь у вас в долгу. До свидания!
   – К вашим услугам, господин капитан. Славный господин! – продолжал француз, восхищенными глазами смотря вслед уходящему моряку. – К несчастью, он моряк, а покойный батюшка барышни сильно недолюбливал людей этого сорта.

Глава VIII

   …Ну, дочь, домой! Быть может, я сейчас же возвращусь, Все сделай, как сказал я; да запрись; Запрись плотней – найдешь верней, – Пословица хозяйственных людей.
Шекспир. Венецианский купец

   Решительно расставшись с Ладлоу, Алида действовала скорее под влиянием минуты, чем своего чувства. Но, как и все люди, действующие под влиянием мгновенных порывов, оставшись наедине, она раскаялась в своей опрометчивости. Девушка вспомнила множество вопросов, которые ей хотелось задать капитану Ладлоу, чтобы выяснить эту загадочную историю с письмом, но время было упущено. Ладлоу ушел, и Алида, затаив дыхание, прислушивалась к удаляющимся шагам молодого офицера, пробиравшегося сквозь кустарник. Франсуа появился в дверях, чтобы еще раз пожелать молодой госпоже спокойной ночи, и Алида осталась одна; женщины того времени и той страны обычно не прибегали к помощи служанок для свершения утреннего или вечернего туалета.
   Было еще рано, а только что окончившееся свидание отбило у Алиды всякое желание спать. Поставив подсвечник в дальний угол комнаты, девушка вышла на балкон. Луна поднялась выше, освещение моря изменилось. Но, как и прежде, глухо рокотал прибой, по-прежнему смутно и тяжело вздыхал океан, а горы и деревья отбрасывали такие же мягкие тени. «Кокетка» все еще стояла на якоре неподалеку от мыса, и воды Шрусбери, поблескивая, стремились на юг, где они скрывались за высоким, почти отвесным утесом.
   Кругом царила глубокая тишина, ибо, кроме усадьбы семьи Хартсхорн, на многие мили окрест не имелось других поселений. Несмотря на пустынный характер местности, здесь было совершенно спокойно; ни о каком разбое не было и речи. Миролюбие и простота нравов колонистов, населявших эти края, вошли в поговорку; пираты, которые в те времена наводили страх на мореплавателей в Восточном полушарии, не посещали здешние берега.
   Вопреки обычному спокойствию и несмотря на поздний час, Алида, пробыв на балконе всего несколько минут, неожиданно услышала поскрипывание весел. Удары весел по воде были размеренны, они доносились издалека и еле слышно, и все же она не могла ошибиться, настолько хорошо знакомы были ей эти звуки. Подивившись поспешности Ладлоу – прежде он никогда не торопился покинуть ее, – девушка перегнулась через перила, пытаясь увидеть отплывающую от берега лодку. В любое мгновение она могла выйти из прибрежной тени и показаться на лунной дорожке, проходящей почти рядом с крейсером. Но все старания Алиды были тщетны – лодка не появлялась; скрип весел затих. Фонарь по-прежнему горел на носу «Кокетки», свидетельствуя о том, что капитана нет на борту.
   Вид прекрасного судна с его стройным рангоутом, паутиной снастей, медленно и величественно покачивающегося на вялой волне при свете луны, особенно радует взор и действительно являет собой впечатляющее зрелище. Алида знала, что более сотни людей спали внутри этой черной молчаливой громады, и незаметно для нее самой ее мысли обратились к их рискованному ремеслу; она думала о моряках, живущих на одном месте, но объездивших целый свет, об их прямоте и мужестве, о преданности делу тех, кто живет на берегу, о том, какой тонкой нитью связаны они с остальным человечеством, и, наконец, о непрочных семейных связях и о той репутации непостоянства, которая сопутствует морякам и, очевидно, является естественным результатом их образа жизни.
   Алида вздохнула и перевела взор с судна на открытое море, для которого оно было создано. От далекого, низкого и едва различимого отсюда берега острова Нассау до побережья Нью-Джерси раскинулась широкая и пустынная водная гладь. Даже морские птицы, сложив усталые крылья, спокойно спали на воде. Широкий простор океана казался огромной необитаемой пустыней или загустевшим и более материальным двойником небесного свода, нависавшего над ним.
   Как уже упоминалось, низкая поросль дубков и сосен покрывала большую часть песчаного кряжа, образующего мыс. Такая же растительность темнела и у самой бухты, и тут Алиде показалось, что над линией леса, росшего на берегу, она видит какой-то движущийся предмет. Сперва девушка подумала, что это голые ветки какого-нибудь высохшего дерева, которых было много на берегу, создают такое впечатление. Но когда стал отчетливо виден темный рангоут, скользящий вдоль берега, сомнения исчезли. Алиду охватило чувство изумления и тревоги. Таинственное судно приближалось к линии прибоя, опасного для подобного судна даже в самую тихую погоду, и, словно не подозревая об угрозе, шло прямо на берег. Да и само его продвижение было необычно и таинственно. Оно плыло без парусов, но, несмотря на это, его легкий и высокий рангоут вскоре скрылся за поросшим деревьями холмом. Алида с минуты на минуту ожидала услышать крики о помощи, но ничто не нарушало тишины ночи, и девушка задумалась о попирающих законы морских разбойниках, которые, как говорили, рыскали между островами Карибского моря и изредка заходили в небольшие и наиболее уединенные бухты Америки для ремонта. Рассказы об этом, так же как и о еще живых в памяти злодеяниях знаменитого капитана Кидда, преувеличенные и приукрашенные молвой, как обычно бывает с россказнями подобного рода, были широко распространены в ту пору и принимались на веру даже наиболее осведомленными людьми. Жизнь и смерть Кидда являлись предметом многих удивительных и загадочных слухов.
   Алида с радостью вернула бы капитана «Кокетки», чтобы предупредить его о появлении врага; но, устыдившись своей тревоги, которую приписала скорее женской слабости, нежели действительной опасности, она заставила себя поверить, что это обычное каботажное судно, отлично знающее местность, и поэтому ей не о чем беспокоиться. В ту самую минуту, когда это простое и успокоительное решение мелькнуло у нее в голове, она отчетливо услышала за дверью чьи-то шаги. Затаив дыхание, больше от игры воображения, чем из страха перед возможной опасностью, девушка поспешно вернулась в комнату и прислушалась. Кто-то с величайшей осторожностью открыл дверь, и на какое-то мгновение Алиде почудилось, что сейчас она увидит перед собой грозного и жестокого флибустьера.
   Дверь осторожно отворилась, и Алида увидела почтенного олдермена ван Беверута.
   – Северное сияние и лунный свет! – заворчал старик, ибо это был не кто иной, как дядюшка Алиды, столь поздним и неожиданным визитом заставивший ее пережить несколько тревожных минут. – Ночные бдения плохо скажутся на твоей красоте, племянница; много ли выгодных женихов останется у тебя тогда? Ясный взор и розовые щечки – твой основной капитал, девочка моя; нет большей расточительности, чем ложиться спать позже десяти часов вечера…
   – Если следовать вашим советам, то большинство женщин не смогут пользоваться могуществом своей красоты, – ответила Алида, улыбаясь как собственным недавним страхам, так и из чувства признательности к старому ворчуну. – Мне говорили, что у европейских красавиц десять часов вечера – самое время для проявления их волшебных чар.
   – Шабаш ведьм, а не волшебные чары! Они как хитроумные янки, которые могут обвести вокруг пальца самого Люцифера, дай им только волю ставить свои условия при торге. Вот и патрон желает впустить семью плутов янки в среду честных голландцев своего поместья. Мы только что решили спор по этому поводу посредством честного испытания.
   – Надеюсь, дражайший дядюшка, вы спорили не на кулаках?
   – Боже милосердный, конечно нет! Патрону Киндерхука менее, чем кому-либо в Америке, грозит опасность испытать силу ударов Миндерта ван Беверута! Я предложил мальчику удержать в руках угря, которого негры изловили в реке нам на завтрак, и тем самым доказать, что он сумеет справиться и с изворотливыми янки. Клянусь добродетелями святого Николая, сыну старого Хендрика ван Стаатса пришлось попотеть! Парень ухватил рыбу, как твой старый дядюшка схватил голландский флорин, который, по традиции, отец сунул мне в руку, когда мне исполнился месяц, желая проверить, перешла ли фамильная бережливость в следующее поколение. Была минута, когда мне казалось, что я проиграл – у молодого Олоффа пальцы словно тиски, и я уж было подумал, что добрые фамилии Харманов, Корнелиев и Дирков, арендаторов в поместье патрона, будут замараны соседством янки, но в тот самый миг, когда патрон уже считал себя победителем, сжав водяную змею за глотку, она изловчилась и выскользнула у него из рук. Ловкость и увертки! В этом испытании много ума и мудрости!
   – А мне кажется, что, с тех пор как Провидение собрало все колонии под единое правление, все эти предрассудки лучше позабыть! Мы – народ, вышедший из многих наций, и наши усилия должны быть направлены на то, чтобы сохранить разумную терпимость, прощая всем отдельные слабости.
   – Смелые суждения для дочери гугенота! Но я сам не терплю людей с предрассудками. Я предпочитаю удачную торговлю и быстрый подсчет. Назови мне хоть одного человека во всей Новой Англии, который разбирался бы в бухгалтерских книгах быстрее меня, и, клянусь, я тут же вскину на спину ранец и снова сяду за парту. Чем лучше оберегает человек свои интересы, тем больше я люблю его. Простая честность учит нас тому, что между людьми должно существовать общее соглашение, которое порядочные люди не могут нарушать.
   – Не будет ли оно воспринято как ограничение человеческих возможностей? Ведь тогда тупица сможет соперничать с сообразительным человеком. Боюсь, дядя, что на всех берегах, где появляются купцы, следует держать угрей для испытаний.
   – Разговоры о предрассудках и тщеславии, дитя мое, действуют на твою сонную голову; тебе пора спать, а утром посмотрим, кто сумеет снискать твое благоволение – молодой патрон или этот потомок Ионофана. Задуй-ка эти яркие свечи и поставь у изголовья светильник поскромнее. Окна, освещенные в полночь, могут вызвать лишние разговоры в округе.
   – Наша репутация людей скромных может пострадать разве лишь в глазах угрей, – рассмеялась Алида. – Вряд ли кто-либо сочтет нас прожигателями жизни.
   – Кто знает, кто знает, – пробормотал олдермен, задувая свечи и вместо них оставляя свой маленький фонарь. – Яркий свет рассеивает сон, а полумрак навевает дремоту. Поцелуй меня, упрямица, да затяни поплотнее шторы – негры скоро встанут грузить периагву, чтобы с отливом отправиться в город. Как бы их возня не нарушила твой покой.
   – Казалось бы, здесь вовсе не подходящее место для такого оживленного судоходства, – послушно коснувшись губами щеки дядюшки, произнесла Алида. – Уж слишком должна быть сильной страсть к торговле, если вы находите товары даже в такой уединенной местности.
   – Ты угадала, дитя мое. Твой отец, мосье де Барбери, имел странные суждения на этот счет и, как видно, не преминул передать их тебе. И все же, когда гугенота изгнали из замка и отняли его тощие земли в Нормандии, он не потерял вкуса к текущему счету, при условии, конечно, если баланс был в его пользу. Люди и нравы! В конце концов, не все ли равно, с кем торговаться – с мохауком за пушнину или со знатным дворянином, изгнанным из своих поместий. Каждый старается прибыль оставить себе, а убыток – другому. Поэтому отдыхай хорошенько, девочка, и запомни, что супружество – это всего лишь крупная сделка, от успеха которой зависит общая сумма женского счастья. Итак, еще раз спокойной ночи!
   С этими словами олдермен потушил обе свечи, поставив на их место небольшую лампу.
   – Сильный свет мешает, а эта лампочка будет, наоборот, располагать ко сну. Обойми меня на прощанье, мучительница, и спусти эти занавески. Скоро встанут негры, будут снаряжать периагву в обратный путь; мошенники не дадут тебе спать. Помни же, – прибавил, уже уходя, старик, – брак есть дело, от успеха которого зависит все счастье женщины, Алида проводила своего дядю до двери, которую затем заперла. Найдя пламя лампы слишком слабым, она снова зажгла свечи, только что затушенные дядей. Поместив их и лампу на стол, молодая девушка опять подошла к окну, желая узнать, что сделалось с таинственным кораблем. Алида пыталась отыскать взглядом лодку Ладлоу, но освещенная луной водная гладь между берегом и крейсером была пустынна. Легкая рябь играла на лунной дорожке, но ничего похожего на лодку не было видно. Фонарь все еще горел на баке крейсера. Один раз Алиде снова послышалось поскрипывание весел, и даже намного ближе, чем прежде; однако, сколько она ни всматривалась, как ни напрягала зрение, лодку ей обнаружить не удалось. И тут к ее сомнениям примешалась тревога по совершенно иному поводу.
   Взор Алиды скользнул в сторону бухты Коув, она едва не вскрикнула от удивления и испуга. Существование пролива, соединяющего океан с этою бухтою, было мало кому известно. Протока, закрытая для судоходства большую часть времени, изменчивый характер русла и отсутствие каких-либо преимуществ от пользования ею – все это являлось причиной того, что жители побережья не проявляли никакого интереса к этим местам. К тому же протока большую часть года была непроходима. Даже когда протока бывала открыта, ее глубина постоянно, колебалась; за неделю-другую затишья или западного ветра приливные течения расчищали протоку, но достаточно было задуть восточному ветру, и всю ее затягивало песком. Неудивительно, что Алида изумилась и даже почувствовала какой-то суеверный ужас, увидев в этот поздний час судно, которое, можно сказать, без парусов и весел выскользнуло из-за прибрежной рощи со стороны океана на самую середину бухты.
   Таинственное судно было бригантиной, какие встречаются и на морях восточного полушария. В ней сочетаются преимущества прямого и косого парусного вооружения, которое нигде не являет такую красоту форм и уравновешенности оснастки, как у берегов этой колонии. Низкий, черный как вороново крыло, корпус был приспособлен для скольжения по воде словно чайка. Между рангоутом виднелось много изящных и тонких снастей, рассчитанных на то, чтобы в случае надобности при слабом ветре ставить дополнительные паруса; узор снастей, который днем делал бригантину еще более красивой, в тусклом, неверном свете луны был едва различим. Короче говоря, когда бригантина, воспользовавшись приливом, вошла в бухту, она имела столь изящный, прямо-таки сказочный вид, что Алида сперва не поверила своим глазам и приняла ее за видение. Подобно многим другим, не подозревая о существовании протоки, она тем легче поверила в свое приятное заблуждение.
   Но заблуждение это было кратковременным. Изменив курс, бригантина направилась в ту часть бухты, где изгиб берега обеспечивал наилучшую защиту от ветра и волн, а также от любопытных взоров, и остановилась. Тяжелый всплеск, донесшийся до слуха Алиды, свидетельствовал о том, что судно стало на якорь.
   Хотя побережье Северной Америки ничем не могло привлечь пиратов и, вообще говоря, считалось безопасным в этом отношении, все же мысль о том, что уединенность поместья ее дядюшки могла разжечь чью-либо алчность, мелькнула в голове у молодой наследницы олдермена. Богатство ван Беверута и ее собственное было общеизвестно; неудачи в открытом море могли толкнуть отчаявшихся людей на преступление, о котором при более благоприятных обстоятельствах они бы и не помышляли. Рассказывали, что когда-то флибустьеры посещали соседний остров, кое-кто даже пытался искать якобы зарытые там награбленные сокровища. К слову сказать, попытки эти время от времени предпринимаются и в наши дни.
   Случается, что люди, вопреки здравому смыслу, бессознательно доверяют первым впечатлениям. Так было сейчас и с Алидой де Барбери: несмотря на решительный, можно даже сказать мужской склад ее ума, она была склонна поверить в правдоподобность слышанных когда-то рассказов, которые она прежде высмеивала. Не отводя взора от неподвижного судна, она отошла от окна и, опасаясь, что, несмотря на расстояние, ее могут увидеть с бригантины, спряталась за штору, не зная, следует ли ей поднимать тревогу или нет. Едва она укрылась подобным образом, как вдруг кусты в саду зашуршали, под окнами послышались шаги, и кто-то с такой легкостью прыгнул на балкон, а оттуда в комнату, что, казалось, это было проделано каким-то сверхъестественным созданием, обладающим способностью летать.

Глава IX

   Смотрите, как вспылили! Хочу вам другом быть, снискать приязнь…
Шекспир. Венецианский купец

   Первым движением Алиды было бежать. Но робость отнюдь не принадлежала к главным качествам девушки. Поэтому она решила остаться и ждать незнакомца. Может быть, на это решение повлияло также и то, что девушка лелеяла мечту увидеть еще раз командира «Кокетки».
   Однако вместо него появился незнакомец. Ему было не больше двадцати двух, но даже этих небольших лет ему нельзя было бы дать, не будь его лицо покрыто густым загаром, который подчеркивал естественный цвет его кожи, хотя и смуглой от рождения, но все же чистой и румяной. Густые черные бакенбарды оттеняли женственно красивые, нежные брови и ресницы, придавая решительное выражение его лицу, которому иначе не хватало бы мужественности. Гладкий неширокий лоб; тонкий, хотя и крупный, изящно очерченный нос; губы пухлые и слегка лукавые; ровные, сверкающие белизной зубы; небольшой округлый, с ямочкой подбородок, настолько лишенный всяких следов бороды, что могло показаться, будто природа заботилась лишь о том, чтобы украсить растительностью одни только щеки.
   Если к этому описанию добавить большие блестящие, черные как уголь глаза, которые, казалось, могли произвольно менять свое выражение, читатель поймет, что неприкосновенность жилища Алиды была нарушена человеком, чья привлекательность могла бы при иных обстоятельствах оказаться опасной для представительницы женского пола, чей вкус в известной мере определялся ее собственной красотой.

   Выражение лица этого удивительного человека представляло собой странную смесь юмора с глубокой грустью. Наконец, портрет незнакомца дополняли ослепительно белые зубы и черные глаза.
   Костюм его был в общем тот же, что и у Томаса Румпеля, только гораздо богаче: легкая куртка из плотного фиолетового индийского шелка облегала его подвижную, скорее округлую, нежели угловатую фигуру; на нем были широкие белые из отличной бумазеи брюки и головной убор из красного бархата, шитого золотом. Талия незнакомца была повязана толстым шнуром из красного шелка, перевитым словно корабельный канат, на концах его весело поблескивали маленькие, кованные из золота якоря.
   За пояс незнакомца, как бы оттеняя его причудливую и необычную одежду, были заткнуты два небольших, богато изукрашенных пистолета, а между складками куртки довольно внушительно торчала рукоятка изогнутого азиатского кинжала.
   – Как здесь поживают? – входя в комнату, громко сказал незнакомец. – Выходите же, почтеннейший торговец пушным товаром. Я принес для ваших сундуков немало золота. Ну, а теперь, когда этот трехсвечник выполнил свое назначение, можно, полагаю, его потушить, а то, пожалуй, он привлечет сюда еще кого-нибудь.
   – Прошу извинения, – сказала Алида, выходя из-за занавески. Лицо девушки было спокойно, хотя сердце ее сильно билось. – Так как мне приходится принимать ваш неожиданный визит, то я прошу вас не тушить свеч.
   Незнакомец невольно сделал шаг назад. Его очевидная тревога несколько несколько успокоила Алиду и придала ей больше смелости, ибо храбрость одного всегда пропорциональна испугу другого. Однако, увидев, что рука незнакомца потянулась к пистолету, девушка вновь готова была бежать. Страх не покидал ее до тех пор, пока она не встретила мягкий, пленительный взгляд незваного гостя, который, сняв руку с оружия, сделал шаг вперед с таким изяществом и спокойствием, что тревога мгновенно покинула Алиду.
   – Хотя олдермен ван Беверут не оказался в условленный час в условленном месте, – произнес молодой человек, – он прислал вместо себя столь достойного представителя, что ему за это можно все простить. Надеюсь, сударыня, вы уполномочены господином олдерменом вести со мной дело?
   – Не имею ни малейшего права вести переговоры о вещах, в которых я ничего не понимаю.
   – Но тогда зачем же этот сигнал? – спросил незнакомец, указывая на свечи и лампу. – Этим нехорошо шутить.
   – Не понимаю, что вы хотите сказать. Это обычное освещение моей комнаты, если не считать фонаря, который оставил мне дядюшка, олдермен ван Беверут.
   – Ваш дядюшка? – воскликнул глубоко заинтересованный этим сообщением молодой человек, вплотную приблизившись к Алиде и вынуждая ее отступить назад. – Ваш дядюшка! Возможно ли, что передо мной мадемуазель де Барбери, о красоте которой ходит столько слухов! – добавил он, галантно приподымая головной убор, словно только что обнаружив необыкновенную привлекательность своей собеседницы.
   Не в характере Алиды было сердиться на комплименты.
   Все воображаемые причины для испуга были позабыты. К тому же незнакомец достаточно ясно дал ей понять, что у него было назначено свидание с почтенным олдерменом. Если мы добавим, что исключительная привлекательность и нежность его лица и голоса помогли успокоить страхи девушки, мы вряд ли погрешим против истины или неверно опишем чувства Алиды. Несведущая в торговых делах и привыкшая слышать, будто скрытность, с которой совершаются различные сделки, вырабатывает в человеке лучшие и ценнейшие качества, она не видела ничего особенного в том, что люди, деятельно занимавшиеся коммерцией, имели основания утаивать свои поступки, опасаясь коварства конкурентов. Как и большинство женщин, Алида целиком полагалась на тех, к кому чувствовала привязанность; и, хотя нравом, воспитанием и привычками она резко отличалась от своего опекуна, их согласие никогда не нарушалось размолвками.
   – Так вот какова прекрасная де Барбери! – повторил моряк, смотря на молодую девушку с любопытством, смешанным с какой-то трогательной грустью. – Прозвище, видно, дано недаром.
   Последние слова вызвали краску на лице Алиды.
   – Вы слишком развязны для постороннего, – оборвала его Алида, залившись румянцем, хотя живые темные глаза незнакомца, словно читавшие все ее мысли, видели, что она не сердится. – Не отрицаю, что пристрастность друзей и мое происхождение действительно снискало мне такое прозвище, но оно дано мне скорее в шутку, чем всерьез, и вовсе не по заслугам… А теперь, так как уже поздно, да и ваш визит по меньшей мере странный, позвольте мне позвать дядю…
   – Останьтесь, прошу, – произнес незнакомец, – Давно, уже очень давно не испытывал я таких приятных ощущений! Жизнь полна тайн, прелестная Алида, хотя порой ее проявления кажутся весьма обыденными. Тайна заключена в начале и конце жизни, в ее порывах, симпатиях и всех противоречивых чувствах. Нет, нет, не оставляйте меня! Я явился сюда из далекого плавания, где грубые, неотесанные люди долгое время были моими единственными спутниками. Ваше присутствие – как бальзам на мою растревоженную, израненную душу.
   Взволнованная скорее таинственным и печальным тоном незнакомца, чем его странными речами, Алида колебалась. Рассудок подсказывал ей, что приличие и просто благоразумие требуют, чтобы она позвала дядюшку, но приличие и благоразумие теряют часть своей силы, перед разыгравшемся таинственность женским любопытством. Ее красноречивый взгляд встретил открытый и умоляющий взор, который, казалось, очаровал ее. И, пока рассудок твердил ей, что оставаться здесь опасно, чувства склоняли ее в пользу благородного моряка.
   – Гость моего дядюшки всегда может отдохнуть под нашим кровом от лишений долгого плавания, – сказала она. – Этот дом никогда еще не закрывал своих гостеприимных дверей.
   – Если я пугаю вас, только скажите, и я выброшу это дурацкое оружие, – серьезно произнес незнакомец. – Ему не место здесь. – И с этими словами он швырнул оба пистолета и кинжал в кустарник за окном. – О, если б вы знали, как неохотно я причиняю зло кому бы то ни было, а тем более женщине, вы бы не боялись меня!
   – Я боюсь не вас, – твердо возразила Алида, – а боюсь только превратного мнения света.
   – Кто здесь может потревожить нас? Вы живете вдали от города и завистливых глаз, прекрасная Алида, словно счастливая избранница, над которой витает добрый гений. Взгляните, вот прелестные вещи, в которых ваш пол ищет невинных развлечений. Вы играете на этой лютне, когда меланхолия овладевает вами… Вот краски, которые могут передать или даже затмить красоту полей и гор, цветов и деревьев… Со страниц этих книг вы черпаете мысли, чистые и незапятнанные, как ваша душа, и красивые, как вы сами.
   Алида слушала незнакомца будто зачарованная; молодой моряк с печальным видом касался различных предметов, о которых говорил, словно сожалея о своей судьбе, уготовившей ему профессию, глубоко чуждую всему этому.
   – Не удивительно, что вы, моряки, так живо интересуетесь этими мелочами, которые доставляют нам развлечение, – отвечала Алида.
   – Вам знакомо, следовательно, наше трудное и опасное ремесло?
   – Мне, родственнице такого известного купца, как мой дядя, естественно немало знать о моряках!
   – И вот доказательство, – тут же отозвался незнакомец, как бы вновь демонстрируя живость своего ума. – «Историю американских пиратов» редко можно увидеть среди книг, составляющих круг чтения девушки. Неужели красавице де Барбери доставляют удовольствие описание всяких кровопролитий?
   – Удовольствие? – воскликнула девушка, подзадоренная сверкнувшим взором своего собеседника и, вопреки его внешности, уверенная, что и сам он принадлежит к морским разбойникам, о которых зашла речь. – Эту книгу мне дал один отважный моряк, готовящийся пресечь пиратские набеги. Читая о злодеяниях этих людей, я всей душой сочувствую тем, кто рискует жизнью ради защиты слабых и невинных… Однако мой дядюшка рассердится, если я буду медлить с известием о вашем прибытии…
   – Еще минутку! Давно я не видал такого мирного уголка, как этот. Здесь – музыка, там – вышиванье. Из этих окон открывается прекрасный вид, а там вы можете любоваться океаном без всякой боязни за себя. Вам, должно быть, хорошо здесь?
   С этими словами незнакомец обернулся и тут только заметил, что он один в комнате. Нескрываемое разочарование появилось на его красивом лице, но не успел он собраться с мыслями, как возле двери послышался ворчливый голос:
   – Договоры и условия! Что, спрашиваю я, привело тебя сюда? Так-то ты бережешь нашу тайну? Или ты считаешь, что королева возведет меня в рыцари, узнав о нашей связи?
   – Маяки и ложные бакены! – воскликнул в ответ молодой моряк, передразнивая интонации недовольного бюргера и указывая на свечи и фонарь, все еще стоявшие на столе. – Разве корабль может войти в порт без помощи сигнальных огней?
   – Это натворила луна и девичьи сантименты! Вместо того чтобы спать, девица сидит у окна и глазеет на звезды, расстраивая расчеты честного бюргера. Но не пугайся, любезный Сидрифт, моя племянница особа благоразумная, и, если даже у нас не было бы лучшей поруки в том, что она будет молчать, ее вынудит к этому необходимость, ибо, кроме француза-камердинера и патрона Киндерхука, ей здесь не с кем перемолвиться словечком, а они оба мечтают о чем угодно, только не о торговых прибылях.
   – Не бойся, олдермен, – ответил с лукавым видом моряк, – у нас есть другой еще залог ее молчания: опасение скомпрометировать себя: ее дядя не может повредить своему доброму имени без ущерба для репутации племянницы.
   – Не вижу большого греха в том, что иногда веду торговлю чуть вне пределов закона! Эти проклятые англичане хотят все прибрать к своим рукам! Без зазрения совести они связывают нас, купцов, заявляя: «Торгуй с нами или ни с кем». По слабости бургомистра они установили такие порядки в Амстердаме, а затем и во всей колонии, а теперь нам не остается ничего иного, как поднять лапки кверху и повиноваться.
   – И поэтому купец находит утешение в торговле контрабандными товарами. Ты совершенно прав, почтенный олдермен! Удобная философия, особенно если дельце сулит барыши. Ну, а теперь, столь похвально отозвавшись о нашем ремесле, давайте перейдем к его законному или беззаконному завершению. Вот, – добавил он, доставая из внутреннего кармана куртки небольшой мешочек и небрежно бросая его на стол, – вот твое золото. Восемьдесят полновесных золотых дублонов вполне недурная цена за несколько тюков пушнины. Даже последний скопидом согласится, что шесть месяцев не столь уж долгий срок для подобного оборота.
   – Твой корабль, милейший Сидрифт, летает, как птичка колибри, – ответил Миндерт с радостной дрожью в голосе, выдавшей его глубокое удовлетворение. – Ровно восемьдесят, говоришь? Не трудись смотреть в бухгалтерскую запись. Я готов взять все заботы на себя и пересчитать золото. Действительно, игра стоила свеч! Несколько бочонков ямайского рома, немного пороха и свинца, два-три одеяла и грошовая безделушка в подарок вождю племени быстро превратились с твоей помощью в благородный металл! Ты торговал на французском побережье?
   – Севернее, там, где снег возвышает ценность этих товаров. Бобровые и куньи меха, честный бюргер, будут красоваться перед императором на ближайшем дворцовом празднике. Что ты смотришь так пристально на эту монету?
   – Она кажется мне недостаточно тяжелой. К счастью, у меня под руками весы…
   – Постой! – сказал незнакомец, опуская руку в мягкой перчатке, опрысканной, по обычаям того времени, духами, на плечо собеседника. – Между нами не должно быть никаких весов, сударь. Эта монета пойдет вместе с другими. Мы торгуем под честное слово, и всякое сомнение для меня оскорбительно. Если это повторится, я буду считать свои отношения с тобою оконченными!
   – Это стало бы несчастьем для нас обоих, – ответил Миндерт, делая вид, что он только пошутил, и опуская в мешок несчастный дублон, грозивший стать яблоком раздора. – Немного снисходительности в торговых сношениях достаточно для поддержания дружбы. Но не будем из-за пустяков терять драгоценного времени. Привез ты нужные для колонии товары?
   – В изобилии.
   – И тщательно подобранные? Колонисты и монополия! В этой тайной торговле – двойное удовлетворение. Хотя я не получаю извещений о твоем прибытии, любезный Сидрифт, но сердце у меня радостно бьется в предвкушении встречи. Мне доставляет двойное удовольствие обходить законы, выдуманные вашими лондонскими крючкотворами!
   – Но ведь самое первое удовольствие для вас…
   – …получить барыши? Конечно, этого я не стану отрицать. Сие вполне естественно. Право, я чувствую даже нечто вроде гордости, когда обманываю этих эгоистов. Неужели мы рождены только для того, чтобы быть орудием их обогащения? Дайте нам полноправное законодательство, дайте нам право самим устанавливать законы, и тогда, оставаясь лояльным и послушным подданным…
   – … я все равно буду заниматься контрабандой, – подсказал насмешливо моряк.
   – Ну, ну, довольно шуток! Из них не сделаешь золота. Нельзя ли мне посмотреть список вещей, которые ты привез?
   – Вот он. Но слушай, вот что мне пришло в голову. Пусть при нашей сделке будет находиться свидетель.
   – Законы и судьи! Неужели ты позабыл, что даже неуклюжий галиот [36 - Галиот – небольшое двухмачтовое парусное судно, грузоподъемностью около ста тонн. На случай штиля имело также и весла.] может проплыть сквозь самые строгие статьи чрезвычайных постановлений. Суды относятся к подобным торговым сделкам так же, как могилы к покойникам: они проглатывают их и забывают.
   – Мне нет дела до судов, и я не испытываю ни малейшего желания связываться с ними. Но присутствие красавицы де Барбери предотвратит недоразумения, которые могут привести к полному разрыву наших отношений. Позови ее.
   – Алида совершенно несведуща в торговых делах, и это может вселить в нее сомнения относительно финансового положения ее дяди и опекуна. Если человек не пользуется доверием в своем собственном доме, может ли он ожидать его от посторонних?
   – Не будет здесь твоей племянницы – не будет у меня и дела с тобой.
   – Алида – дитя покорное и преданное, и мне не хотелось бы тревожить ее сон. Но здесь есть патрон Киндерхук. Его преданность английским законам равна моей. Я пойду разбужу его. Он, без сомнения, не откажется принять участие в нашей выгодной сделке.
   – Не трудись будить его! Я не вожу компании с подобными людьми. Позови девушку. Кое-какие из моих товаров придутся ей по вкусу.
   – Долг и десять заповедей! Ты никогда не был опекуном, милейший Сидрифт, и не знаешь всей тяжести ответственности…
   – Не будет здесь твоей племянницы – не бывать и сделке! – перебил упрямый контрабандист, пряча в карман список товаров и собираясь встать со стула, на котором он сидел. – Девушка знает о моем присутствии, и для нас обоих будет безопаснее, если она поглубже вникнет в наши отношения.
   – Как пожелаешь. Ты безрассуден, как английские законы о мореплавании! Я слышу, она ходит по комнате – я позову ее. Но не следует раскрывать перед ней наши прежние отношения. Пусть сегодняшняя сделка покажется ей единственной и случайной.
   – Как тебе угодно. Я не собираюсь ничего говорить ей. Если ты сам не проболтаешься, бюргер, можешь спать спокойно. Но я хочу, чтобы твоя племянница присутствовала здесь, – у меня такое предчувствие, что нашим деловым связям грозит опасность.
   – Не люблю я слово «предчувствие», – проворчал олдермен, осторожно снимая нагар со свечи. – Стоит произнести его – и уже чудятся преследования со стороны казначейства. Не забывай, что ты должен скрываться из-за твоих хитроумных дел.
   – Совершенно верно. Будь все остальные так же ловки, торговля безусловно прекратилась бы. Позови же скорее леди!
   Олдермен, по-видимому считая необходимым кое-что объяснить племяннице и зная решительный нрав компаньона, больше не мешкал. Бросив подозрительный взгляд на все еще открытое окно, он покинул комнату.

Глава X

   Увы, какой постыдный грех – стыдиться, Что я ребенок моего отца! Но я ведь дочь ему по крови только, Не по душе.
Шекспир. Венецианский купец

   Лишь только незнакомец остался один, выражение лица его совершенно изменилось. Его взгляд, прежде такой дерзкий и самоуверенный, снова стал ласковым и даже задумчивым, скользя по различным изящным вещам, дарящим усладу красавице Алиде. Встав с места, прикоснулся к струнам лютни и, словно испугавшись мелодичного звона, отпрянул назад. Казалось, он позабыл о деле, которое привело его сюда, и всецело отдался новому, более свежему интересу. Если бы кто-нибудь увидел, с каким волнением пришелец рассматривал окружавшие его предметы, он бы решил, что именно они привлекли его сюда. Во взгляде и в мягких чертах его лица было так мало грубости, присущей людям его профессии, что можно было подумать, будто природа одарила его такой внешностью для того, чтобы восторжествовал обман. Если в его манерах и проскальзывали порой резкость и пренебрежение, то это казалось скорее притворством, чем проявлением естественных наклонностей, и даже нарушение правил приличия во время беседы с олдерменом сочеталось со сдержанностью, которая странно противоречила его натуре.
   Что же касается Алиды де Барбери, то она не догадывалась о роде занятий гостя. Растленность, которой неизбежно отмечается всякое безответственное правление, а также врожденное безразличие господина к судьбе своих подчиненных привели к тому, что почти на все почетные и прибыльные посты в колониях английское правительство назначало разорившихся и развращенных представителей знати или тех, кто обладал обширными связями. Провинции Нью-Йорк в этом отношении особенно не повезло. После того как Карл подарил ее своему брату, наследнику престола, Нью-Йорк лишился защиты хартий и привилегий, которые были гарантированы большинству американских губернаторств. Провинция непосредственно подчинялась короне, и в течение длительного времени на жителей Нью-Йорка смотрели как на покоренный народ другой расы, с которым завоеватели считались куда меньше, чем со своим собственным. К беззакониям, творимым над населением Западного полушария, в те времена относились так легко, что даже грабительские экспедиции сэра Фрэнсиса Дрейка [37 - Фрэнсис Дрейк (1545–1595) – английский мореплаватель; совершал пиратские набеги у берегов Америки и Африки. Первым после Магеллана совершил кругосветное плавание.] и ему подобных против обитателей стран, расположенных южнее, не считались позором и не пятнали родовых гербов. Более того: королева Елизавета щедро осыпала почестями и милостями людей, которых в наши дни сочли бы флибустьерами. Короче говоря, система насилия и лицемерия, начавшаяся с подарков Фердинанда и Изабеллы Кастильских, отправивших Колумба к берегам неведомой земли, и папских булл, продолжала существовать с теми или иными видоизменениями до тех пор, пока потомки прямодушных и доброжелательных людей, населявших Союз, не взяли бразды правления в свои руки и не провозгласили новые политические нормы, которые до этого столь же мало уважали, как и понимали.
   Алида знала, что и граф Белламонтский, и тот жадный до наживы представитель знати, который уже был представлен читателю в начале нашего повествования, поощряли куда более вопиющие деяния на морях, нежели любая контрабанда; неудивительно поэтому, что Алида имела причины не верить в законность некоторых коммерческих операций своего дядюшки, но это не слишком огорчало ее. Однако ее подозрения были весьма далеки от истины, так как трудно было представить себе моряка, более не похожего на контрабандиста, чем тот, с которым она столь неожиданно столкнулась.
   Мы посчитали возможным предположить, что обаяние голоса и облика неведомого гостя олдермена, столь щедро одаренного природой, также повлияло на решение Алиды. Во всяком случае, немного времени спустя она переступила порог гостиной скорее с любопытно-удивленным, нежели недовольным видом.
   – Моя племянница узнала, что ты прибыл из Старого Света, любезный Сидрифт, – произнес осторожный олдермен, входя в комнату в сопровождении Алиды, – а в душе она прежде всего женщина! Разве сможет она простить, если какая-нибудь девушка на Манхэттене увидит наряды, которые ты привез, прежде чем она даст им оценку!
   – Не могу и желать более прекрасного и беспристрастного судьи, – любезно отвечал незнакомец. – Вот шелковые ткани, изделия тосканских мастеров. Вот лионская парча, которой могли бы позавидовать дамы Франции и Ломбардии. Вот ленты всех цветов и оттенков, кружева с рисунками, повторяющими вязь резьбы лучших соборов Фландрии.
   – Ты, должно быть, много путешествовал, мэтр Сидрифт, если обо всем говоришь так уверенно, – сказал олдермен. – Только вот какова их цена? Известно ли тебе, что война, которая так долго тянется, землетрясения и прочее понизили цены и заставляют нас, торговцев, быть крайне осторожными в торговых операциях? Известно ли тебе, почем продавались лошади в Голландии в то время, как ты там был?
   – Они ни стоят ни гроша. Что касается цены моих товаров, то между друзьями не должно быть споров, тем более, что, как тебе известно, цена им вполне разумная.
   – Твое упорство просто бессмысленно, мэтр Сидрифт! Всякий благоразумный купец должен следить за состоянием рынка, и ты достаточно опытен, чтобы знать, что шустрый шестипенсовик множится быстрее медлительного шиллинга. Пока маленький снежок докатится до подножия горы, он станет огромным снежным комом. Товары, что приобретаются без труда, так же легко сбываются. Выгодные сделки заключаются быстро. Ты ведь знаешь нашу йоркскую поговорку: «Первое предложение самое выгодное».
   – Кто предпочитает кружевам, шелкам и парче свое золото, пусть спит, положив его под подушку. Кроме тебя, найдутся другие, которые ждут меня еще с куда бóльшим нетерпением. Я не для того пересек Атлантический океан, чтобы отдать свои товары тому, кто готов платить меньше всех.
   – Дядя, – промолвила Алида с некоторым нетерпением, – как можно судить о товарах мэтра Сидрифта, не видя их! Я уверена, что он привез с собой на берег хотя образчик их.
   – О, дружба! – пробормотал недовольный Миндерт. – Что толку в установившихся связях, если они могут порваться из-за просьбы чуть уступить в цене! Выкладывай свой товар, господин Упрямец; ручаюсь, что твои фасоны либо давно вышли из моды, либо попорчены из-за неряшливости матросов. Во всяком случае, мы будем благодарны, если ты покажешь их.
   – Как вам будет угодно, – ответил моряк. – Тюки лежат на причале под присмотром верного мэтра Румпеля, но, если вы сомневаетесь в качестве товаров, не стоит и ходить.
   – Пойдем, конечно пойдем, – поспешно отвечал олдермен, поправляя свой парик и снимая очки. – Было бы слишком неучтиво обижать старого компаньона отказом посмотреть образчики его товаров! Я следую за тобой, любезнейший Сидрифт, так уж и быть, посмотрю на товары, хотя долгая война, преизбыток пушнины, обилие урожаев за последние годы и полное затишье в районах рудников привели к застою в торговле. Однако я пойду, чтобы ты не говорил, будто я в грош не ставлю твои интересы. Хотя мэтр Румпель и заставил меня сегодня натерпеться таких страхов, каких мне не приходилось испытывать еще ни разу в жизни.
   Последние слова олдермен произнес уже за дверью, торопясь выказать полночному гостю все возможное уважение.
   – Я бы тоже пошла вместе с вами, – колеблясь и в то же время любопытствуя, произнесла Алида. – Но мне едва ли пристало показываться в обществе матросов и всех тех, кто сторожит ваши товары.
   – Это совершенно излишне, – ответил контрабандист. – У меня недалеко отсюда есть образчики всего, что бы вы ни захотели. Но зачем торопиться? У нас есть еще время, пока олдермен будет на берегу торговаться, по своему обыкновению, до полной потери сил… Я только что вернулся из плавания, прелестная Алида, и вы не можете себе представить, какое для меня удовольствие находиться в обществе женщины.
   Сама не понимая почему, Алида отступила назад; ее рука невольно потянулась к сонетке, но девушка тут же опомнилась и попыталась скрыть охватившую ее тревогу.
   – Мне кажется, я не так страшен, чтобы бояться меня, – иронически улыбнувшись, продолжал удивительный контрабандист; в его голосе звучала печаль, вновь овладевшая им. – Ну звоните, звоните, и пусть слуги успокоят ваши страхи, столь естественные для прекрасного пола и потому столь милые для мужчин. Позвольте мне дернуть за шнур? Ваша маленькая ручка слишком сильно дрожит для этого.
   – Никто не отзовется на звонок, все давно спят… Может, все же лучше пойти и посмотреть содержимое ваших тюков?
   Загадочный незнакомец бросил на молодую девушку ласковый, успокаивающий взгляд.
   – Вот таковы они, пока не столкнутся с неприветливым и развращенным светом! – скорее прошептал, нежели проговорил он. – Если бы они всегда оставались такими! В вас редкое сочетание женских слабостей и решительности мужчины, прекрасная Алида, но поверьте, – и он приложил руку к сердцу с серьезностью, свидетельствовавшей о его искренности, – скорее небо упадет на землю, чем мои люди словом или делом обидят вас. Не пугайтесь, сейчас я подам знак человеку и покажу интересующие вас образцы.
   С этими словами он приложил к губам маленький серебряный свисток и тихо свистнул, сделав успокаивающий жест. Спустя полминуты в кустах послышался шорох, сменившийся настороженной тишиной, а затем какой-то темный предмет влетел в окно и с глухим стуком покатился по полу.
   – Полюбуйтесь на товары, и, поверьте мне, у нас не будет спора о цене, – сказал Сидрифт, развязывая небольшой тюк, который, казалось, очутился в гостиной без помощи человеческих рук. – Эти товары явятся залогом наших дружеских отношений. Не бойтесь, подойдите и посмотрите их. Вы найдете тут многое, что вознаградит вас за все волнения.
   Тюк был развязан, и, так как его владелец оказался поразительно осведомленным во всем, что касалось женского вкуса, Алида была не в силах противостоять соблазну. Куда делась ее сдержанность! Не успел владелец всех этих сокровищ вынуть и половину его содержимого, как руки наследницы олдермена ван Беверута принялись деятельно помогать контрабандисту, извлекая на свет божий все новые и новые товары.
   – Это ткань из Ломбардии, – говорил он, довольный тем, что завоевал доверие своей прекрасной клиентки. – Полюбуйтесь, как она богата, цветиста и пестра, совсем как ее родина. Будто все лозы и растения плодородной Ломбардии запечатлелись в этом произведении ткацкого искусства. Эта ткань достойна занять место в любом гардеробе. Взгляните, она бесконечна, как равнины, вскормившие овец, из шерсти которых выделывается эта ткань. Я продал много такой ткани английским дамам, не погнушавшимся снизойти до торга с человеком, который рискует ради них своей жизнью.
   – Полагаю, что многим она нравится только потому, что она запретна.
   – Что вполне в природе человеческой! Взгляните: вот изделия из слоновой кости, вышедшие из-под резца умелого мастера в далеких восточных странах. Они могут украсить туалетный столик любой красавицы, и в них заключена мораль, ибо они напоминают о странах, жители которых менее счастливы, чем обитатели ее страны. А вот гордость Мехельна – кружева, созданные по моим рисункам.
   – Эти кружева восхитительны. Рисунок их сделал бы честь любому художнику.
   – В детстве я немало занимался подобными вещами, – отвечал торговец, с любовью развертывая кусок тончайшего кружева. – Я заключил условие с мастером этих кружев, и он обязался изготовить столько, чтобы их можно было растянуть во всю высоту церкви его города. Он точно выполнил это условие, и посмотрите, сколько осталось от той длиннейшей полосы: все остальное раскупили лондонские дамы. Даже эти остатки мне едва удалось довезти сюда. Их, с вашего разрешения, я отложу в сторону, надеясь, что они вам пригодятся.
   – Эта материя, должно быть, очень дорога? Да и кружево, думается, годится скорей какой-нибудь придворной даме…
   – Никому оно не подойдет так хорошо, как вам. Пусть это будет придача в моей сделке с олдерменом. А вот атлас из Тосканы – страны крайностей; там купцами становятся даже князья. Флорентийцы искусны в выделке тканей и отличаются отменным вкусом и отношении рисунка и красок. Этим они обязаны богатой природе своего края. Обратите внимание – оттенок почти так же нежен, как розовый свет, играющий вечером на склонах Апеннин!
   – Неужели вы бывали во всех тех краях, товарами которых торгуете? – спросила Алида, забывая о ткани, которая выскользнула у нее из рук, и начиная чувствовать все больший интерес к ее владельцу.
   – Да, у меня такое правило. А вот цепочка из Города тысячи островов [38 - Город тысячи островов – так называли Венецию, расположенную на многочисленных островах.]. Только рука венецианца может создать эти изящные, почти невесомые звенья. За эту золотую паутинку я отдал нитку первосортного жемчуга.
   – Едва ли это благоразумно при такой рискованной торговле.
   – И все же я взял безделушку для собственного удовольствия. Случается, капризы бывают сильнее жажды наживы; и я расстанусь с этой цепочкой, только подарив ее тому, кому отдам свое сердце.
   – У столь занятого человека вряд ли найдется время на поиски подходящего объекта для подарка.
   – Разве в наши дни уже настолько редки в женщинах добродетель и красота? Мадемуазель Барбери говорит так, гордая сознанием своих многочисленных побед, иначе она не судила бы столь легко о том, что так серьезно для большинства женщин.
   – Среди прочих земель ваш корабль посетил, видимо, и страну волшебников, иначе вы не претендовали бы на знание того, что по своей природе должно быть скрыто от постороннего. Какие роскошные страусовые перья!
   – Они родом из черной Африки, хотя сами по себе белы как снег. Получил я их тайно от одного мавра в обмен на несколько бурдюков вина «лакрима кристи». Бедняга проглотил драгоценный напиток, как говорится, единым духом. Лично я не придаю никакой цены этому товару, и если их купил, то больше из сострадания к просьбам этого мавра. Я дарю их вашему дяде в знак старинной моей с ним дружбы.
   Алида не возражала против этой щедрости, хотя втайне подозревала, что эти подарки не что иное, как деликатное и хорошо замаскированное преподношение ей самой. Результат этих подозрений был двоякий: они вынудили девушку сдержаннее выражать свой восторг и еще более усилили чувство доверия и восхищения, которое вызывал в ней своенравный и удивительный торговец.
   – Дядюшке, бесспорно, польстит ваша щедрость, – несколько чопорно произнесла она, – хотя, мне кажется, в торговле щедрость столь же желательна, сколь и справедливость… Какой удивительный рисунок у этой вышивки!
   – Эту вещь я купил во Франции у одной монахини. Много лет провела она над своей работой, быть может, более ценной, чем весь материал, который пошел на нее. Бедняга плакала, когда ей пришлось расставаться с этой тканью, над которой она скоротала столько времени.
   – А разве мужчинам разрешается посещать женские монастыри? – удивилась Алида. – У нас в роду мало уважали монастырскую жизнь, и мы сами бежали от жестокостей Людовика [39 - Имеется в виду Людовик XIV, французский король, отменивший в 1685 году Нантский эдикт, признававший за гугенотами свободу вероисповедания, в результате чего они были вынуждены либо перейти в католичество, либо покинуть Францию.], но все же я никогда не слышала, чтобы мой отец обвинял монахинь в нарушении обета.
   – Я знаю об этом с чужих слов; мужчинам, конечно, не разрешается торговать непосредственно с монахинями. – Улыбка, показавшаяся Алиде дерзкой, заиграла на красивом лице ее собеседника. – Но так мне передавали. Что вы думаете о женщинах, которые ищут спасения от тягот и грехов мирской жизни в подобных заведениях?
   – Сказать по правде, я не берусь судить о том, чего не знаю. В нашей стране женщины не заточают себя в монастыри, поэтому американцы мало задумываются над этим обычаем.
   – Да, в нем есть свои недостатки, – задумчиво продолжал торговец контрабандными товарами, – но также и достоинства. Существует много слабых и уязвимых людей, которые более счастливы в обители, чем среди соблазнов мирской жизни… А вот работа английских мастеровых. Не понимаю, как она оказалась вместе с изделиями иностранных ткачей. Мои тюки, как правило, не содержат тех вульгарных товаров, торговля которыми разрешена законом. Скажите откровенно, прелестная Алида, разделяете ли вы предрассудки в отношении нас, флибустьеров?
   – Не хочу судить о вещах, в которых ничего не понимаю, – отвечала молодая девушка. – Некоторые думают, что всякое нарушение закона есть нарушение нравственности.
   – Это проповедуют люди, которые уже успели нажить себе целые состояния. Они прячут свои богатства за оградой закона и кичатся своей непогрешимостью, в то время как, в сущности, служат лишь своему эгоизму. Мы, бороздящие океаны…
   При этих словах Алида так задрожала, что ее собеседник остановился.
   – Неужели мои слова так страшны, что вы даже побледнели?
   – Надеюсь, что они сорвались у вас случайно и не имеют того значения, которое я им придаю. Мне бы не хотелось говорить. Нет, нет, я ошиблась! Такой человек, как вы, не может быть тем, чье имя обратилось в поговорку.
   – Такой человек, как я, прекрасная Алида, есть то, чем угодно было его сделать судьбе. О ком вы говорите?
   – Пустяки, – ответила девушка, невольно глядя на красивое лицо и учтивые манеры незнакомца. – Продолжайте ваши объяснения. Какой красивый бархат!
   – Это также из Венеции, но торговля, как и милости, следуют за богатыми, между тем как – увы! – царица Адриатики находится теперь на закате своих дней. То, что составляет счастье земледельца, причиняет гибель купцу. Каналы переполняются жирным илом, и киль коммерческого судна реже смотрит на него, чем прежде. Пройдет еще несколько столетий, и плуг проведет борозды там, где некогда плавал гордый «Буцентавр» [40 - Буцентавр – правительственная галлера, на которой совершали торжественные выезды венецианские дожи.]. Открытие морского пути в Индию перенесло центр торговли в другие места. Венеция опустела. Народы будут поучаться, смотря на пустынные каналы и красноречивое величие этого павшего города, гордость которого до сих пор поддерживается еще бесполезными воспоминаниями о прошлой славе и заветами старинной аристократии. Мы, моряки, мало придаем цены этим последним, как отжившим и устаревшим, которые притом насаждены богатыми и сильными, чтобы еще больше стеснить слабых и несчастных.
   – Вы увлекаетесь. С вашими теориями рушилось бы общество.
   – Напротив! К установлению порядка, так как я считаю, что каждый должен иметь возможность пользоваться своими законными правами. Если правительства в своей деятельности будут опираться на естественную справедливость, если их задачей станет искоренение ошибок, а не свершение их, если люди будут чувствовать и сознавать свою ответственность перед обществом, пусть тогда «Морская волшебница» станет сторожевым таможенным судном, а ее хозяин – таможенным чиновником!
   Бархат выскользнул из рук красавицы Барбери, и она стремительно поднялась с места.
   – Скажите прямо, – с присущей ей решительностью спросила она, – с кем я веду эту торговлю?
   – С отщепенцем, осужденным в глазах общества, с человеком вне закона, с опасным морским бродягой, с преступником по прозвищу Бороздящий Океаны! – послышался у окна чей-то голос.
   В следующее мгновение капитан Ладлоу прыгнул в комнату. Алида тихо вскрикнула и, закрыв руками лицо, выбежала вон.

Глава XI

   Правда должна выйти на свет: убийства долго скрывать нельзя! Кто чей сын – это скрыть можно, но в конце концов правда выйдет наружу.
Шекспир. Венецианский купец

   Лицо Ладлоу пылало бешенством. Поспешное бегство и восклицания красавицы Барбери лишь на мгновение отвлекли его внимание; он тут же резко, чтобы не сказать яростно, обернулся к незнакомцу. Нет надобности повторять описание внешности гостя Алиды; читатель и так поймет, как удивился Ладлоу при виде контрабандиста. Он не верил своим глазам; ему казалось, что кто-то еще должен быть здесь, и, лишь несколько раз подозрительным взором обведя гостиную, он изумленно воззрился на контрабандиста.
   – Здесь какой-то обман! – вскричал наконец капитан «Кокетки».
   – Ваша любезная манера входить в дома, – отвечал незнакомец, на лице которого появилась и тут же исчезла мимолетная краска волнения, – спугнула молодую даму, но так как вы носите ливрею королевы, то, должно быть, имеете право вторгаться в жилища ее подданных.
   – Я имел причины думать, что захвачу здесь одного человека, уже давно внушающего ужас всем лояльным гражданам, – сказал с некоторым смущением Ладлоу. – Я едва ли мог ошибиться, так как ясно слышал его голос. Между тем его здесь не оказалось.
   – Благодарю за то значение, которое вы придаете моей особе.
   Не столько сами слова, сколько тон, которым они были произнесены, побудил Ладлоу еще раз обратить свой взгляд на незнакомца. В этом взгляде сомнение и восхищение сочетались с замешательством, если не сказать – с ревностью, и последнее чувство было, пожалуй, самым сильным.
   – Я впервые вижу вас! – воскликнул после паузы Ладлоу.
   – У океана много дорог, и люди подолгу плавают в нем, не встречая друг друга.
   – Хотя я вижу вас при весьма странных обстоятельствах, вы, верно, служили когда-то королеве?
   – Не имел этого удовольствия. Я вообще не создан для рабства у какой бы то ни было женщины.
   – Довольно смело сказано для слуха королевского офицера. Кто же вы тогда?
   – Отщепенец общества, осужденный, авантюрист океана, Бороздящий Океаны.
   – Этого не может быть! По рассказам людей, уродливость этого бродяги соответствует наглости, с которой он попирает законы. Вы хотите обмануть меня?
   – Если люди легко ошибаются, даже когда судят об очевидном и маловажном, можно ли доверять их суждениям о вещах более значительных? – гордо ответил контрабандист. – Пусть я буду тем, кем кажусь, если не тем, кем я себя называю.
   – Не могу поверить этой сказке! Это невозможно! Докажите мне правильность этих слов.
   – Взгляните на бригантину, чей изящный рангоут почти не виден на фоне леса, – сказал незнакомец, подходя к окну и указывая на бухту. – Это она столь часто уходила от всех ваших крейсеров и переносит меня и мои богатства куда мне заблагорассудится, не подчиняясь деспотическим законам и ускользая от любопытных взоров продажных чиновников. Облака над океаном не более вольны, чем мое судно, и не быстрее его. Недаром бригантина зовется «Морской волшебницей»! Ее маневренность поистине превосходит всякое воображение. Пена морская не с большей легкостью летит над волнами, чем это изящное судно по ветру. Его нельзя не любить, Ладлоу! Поверьте, ни к одной женщине не чувствовал я такой нежности, как к этой верной и прекрасной бригантине!
   – Редкий моряк может сказать больше о своем любимом судне!
   – Конечно, вы не сделали бы этого по отношению к тяжелому кораблю королевы Анны. Ваша «Кокетка» не из самых красивых судов королевского флота. В ее названии звучит больше претензии, чем правды.
   – Клянусь королевой! Этот дерзкий язык пристал более тому, кого ты корчишь из себя, чем такому молокососу, как ты! Мой крейсер, медлительный или быстроходный, сумеет предать в руки правосудия торгаша контрабандными товарами!
   – А я клянусь экипажем и достоинствами «Морской волшебницы», что моя речь подобает тому, кто волен поступать и разговаривать так, как он пожелает, – отозвался незнакомец, передразнивая разгневанного собеседника. – Вы требуете доказательств, что я Бороздящий Океаны? Так слушайте же! Вы мните себя всесильными, но позабыли, что вас одурачил один из моих людей, и, несмотря на ваши хвастливые речи, вы мой пленник!
   Ладлоу вспыхнул и сделал шаг вперед, словно желая сбить с ног своего противника, который был гораздо слабее его, как вдруг дверь отворилась и в комнату осторожно вернулась Алида.
   На минуту водворилось неловкое молчание. Наконец, молодая девушка, преодолев смущение, произнесла, обращаясь к капитану Ладлоу:
   – Не знаю, следует ли мне выразить одобрение или порицание поступку капитана Ладлоу, явившегося сюда в столь неурочный час. Надо узнать сначала, насколько были уважительны соображения, приведшие его сюда.
   – В самом деле, необходимо дать ему объясниться, прежде чем изрекать приговор, – промолвил незнакомец, подавая стул молодой девушке, которая, впрочем, холодно отвергла его услуги.
   Ладлоу опять бросил на непрошеного советчика взгляд, который, казалось, грозил сжечь его. Но Алида пропустила мимо ушей замечание контрабандиста, и Ладлоу приготовился защищаться.
   – Да, не скрою, я стал жертвой бесчестного заговора. Я имел неосторожность довериться матросу, чью дерзость вы наблюдали сегодня утром, и в благодарность за это он обманул меня.
   – Иными словами, капитан Ладлоу не так уж проницателен, как он думает, – иронически заметил незнакомец.
   – Но в чем виновата я и почему надо было нарушать мой покой, если какой-то бродяга матрос обманул командира «Кокетки»? – продолжала Алида. – Ни тот дерзкий матрос, ни это… лицо, – запнулась она, подыскивая подходящее к случаю слово, – мне не знакомы. Между нами нет других дел, кроме тех, которые вы видите.
   – Излишне говорить, – продолжал Ладлоу, – что привело меня сюда. Но я совершил оплошность, разрешив неизвестному матросу покинуть мой корабль вместе со мной, а когда захотел вернуться, он нашел способ обезоружить моих людей и взять меня в плен.
   – Однако для пленника вы пользуетесь завидной свободой, – по-прежнему иронически произнес контрабандист.
   – Что это за свобода, если я не могу воспользоваться ею по-своему! Я разлучен со своим кораблем, а мои верные люди связаны. Меня самого не держат под стражей, и, хотя мне был запрещен доступ в некоторые места, я видел достаточно, чтобы не заблуждаться относительно характера тех личностей, которые находят приют в доме олдермена ван Беверута…
   – …и я, его племянница, хотите вы сказать?
   – Не хочу говорить ничего такого, что оскорбило бы мое уважение к Алиде де Барбери. Признаюсь, тяжелая мысль причиняла мне страдания, но теперь я вижу, что ошибся, и… раскаиваюсь в своей поспешности.
   – Тогда нам не остается ничего другого, как снова приняться за прерванное занятие, – проговорил контрабандист, спокойно садясь перед раскрытым тюком.
   Алида и Ладлоу смотрели друг на друга и на него с немым изумлением.
   – Очень приятно показать запретные сокровища королевскому офицеру. Может быть, благодаря этому королева окажет мне честь своим покровительством? Итак, мы говорили о бархате и венецианских лагунах. Вот отличный бархат, вполне подходящий для свадебного наряда самого дожа при его бракосочетании с морем! Мы, люди моря, видим в этой церемонии гарантию того, что Гименей не позабудет нас, хотя мы порой и отворачиваемся от его алтарей. Верен ли я своему братству, капитан Ладлоу? Или же вы присягнули на верность Нептуну, а, отправившись в плавание, вздыхаете по Венере? Что ж, если золотая цепь ржавеет от влажного и соленого океанского воздуха, то в этом виновата жестокая природа! А вот…
   Но в этот момент в кустах под окном раздался пронзительный свист и торговец умолк. Небрежно швырнув на тюк кусок бархата, он в нерешительности поднялся на ноги. Все это время контрабандист был сдержан, хоть и насмешлив, и нисколько не заразился тем раздражением, которое столь явно проявлял Ладлоу. Теперь он был смущен, и по выражению его лица можно было заключить, что он колеблется. Снова раздался свист.
   – Слышу, Том, слышу, – пробормотал контрабандист. – К чему такая спешка? Прекрасная Алида, этот свист означает, что нам пора расстаться.
   – Мы встретились с меньшими церемониями, – ответила девушка, сохраняя под ревнивым взглядом своего поклонника свойственную ее полу сдержанность.
   – Хотя мы встретились без предварительного уговора, неужели мы ничем не отметим наше расставание? Должен ли я вернуться на бригантину со всеми этими товарами или вместо них унесу обычную плату в золоте?
   – Не знаю, смею ли я совершить противозаконную сделку в присутствии слуги королевы, – улыбнулась в ответ Алида. – Признаюсь, многие ваши товары очень соблазнительны для женщины, но, узнай королева о моей слабости, она может забыть о том, что она сама женщина, и сурово наказать меня.
   – Пусть это не страшит вас, сударыня. Те, кто создают эти строгие ограничения, первыми нарушают их. Клянусь добродетелями честного Леденхолла, хотел бы я испытать Анну, показав ей в ее гардеробной эти отличные кружева и тяжелую парчу!
   – Это было бы рискованно и неумно!
   – Как знать. Хотя она и восседает на троне, она всего только женщина. В какие бы одежды ни рядилась природа, она все же остается всеобщим тираном и правит одинаково над всеми. Голова, увенчанная короной, больше мечтает о победах над сердцами, чем над другими государствами. Та, что держит скипетр, может проявить красоту своей души с помощью карандаша или иглы. И, хотя слова и идеи можно преподносить с королевской важностью, голос все равно останется женским.
   – Не буду говорить о достоинствах ныне царствующей королевы, но, чтобы опровергнуть ваши утверждения, приведу в пример славную Елизавету, – произнесла Алида, выступая в защиту представительниц своего пола.
   – О, во время морских битв у нас были свои Клеопатры, и нам пришлось узнать, что страх сильнее любви! Если есть чудовища в море, почему бы им не быть и на суше! Тот, кто сотворил землю, создал и законы, которые не следует преступать. Мы, мужчины, ревниво относимся к нашим правам и не любим, когда их узурпируют другие. Поверьте, сударыня, женщине, забывающей о том, что ей даровано природой, придется горько пожалеть об этой роковой ошибке… Но вы желаете приобрести бархат или остановили свой выбор на парче?
   Алида и Ладлоу с восхищением прислушивались к причудливой речи контрабандиста и никак не могли понять, с кем они имеют дело. В словах незнакомца таилась какая-то двусмысленность, хотя от командира «Кокетки» не ускользнули внимание и мягкость, с какими контрабандист обращался к Алиде, и это вызывало в капитане Ладлоу беспокойство, в котором он стыдился признаться даже самому себе. То, что девушка видела эту разницу в обращении, можно было понять по внутреннему свету, озарявшему ее черты, хотя сама она вряд ли отдавала себе в этом отчет. Когда контрабандист спросил ее, что же она предпочитает из его товаров, Алида, прежде чем ответить, снова неуверенно взглянула на Ладлоу.
   – Должна признаться, вы не без успеха изучали женскую натуру, – рассмеялась Алида. – Но все же, прежде чем что-либо решить, я должна посоветоваться с теми, кто более сведущ в законах и может с полным правом подтвердить законность подобной сделки.
   – Если бы это решение не было резонно само по себе, оно было бы резонным в силу вашей красоты и положения. Я оставлю товар здесь и буду ждать ответа до завтрашнего вечера. Капитан Ладлоу, расстанемся ли мы друзьями или ваш долг запрещает вам произносить это слово?
   – Если вы то, чем кажетесь мне, то вы существо загадочное. Если же все это не что иное, как мистификация, что я и подозреваю, то ваша роль, хотя и недостойная, сыграна вами мастерски.
   – Не вы первый, не вы последний теряетесь в догадках, когда речь заходит о «Морской волшебнице» и ее командире… Довольно, Том! Твой свист не ускорит хода времени… Друг или недруг, капитан Ладлоу не нуждается в напоминании о том, что он по-прежнему мой пленник.
   – Если и нельзя отрицать, что я попал во власть презренного…
   – Стойте, если дорожите жизнью! Томас Румпель не любит сносить оскорблений. Кроме того, он не виноват: он повиновался лишь моим приказаниям…
   – Твоим приказаниям, – протянул Ладлоу с такой гримасой, которую можно было бы счесть оскорбительной, если бы тот, к кому он обращался, пожелал обидеться. – Человеку, способному на такие трюки, скорее пристало отдавать приказания, чем подчиняться им. Если среди вас действительно есть Бороздящий Океаны, так это он!
   – Мы не более чем морская пена, носимая ветром. Но чем же провинился этот человек, что королевский офицер так не расположен к нему? Уж не тем ли, что у него не хватило смелости предложить столь лояльному джентльмену контрабандные товары?
   – Довольно, сэр! Счастье ваше, что вы избрали местом развлечения эту гостиную. Я сошел на берег ради того, чтобы засвидетельствовать свое почтение этой даме, и пусть хоть целый свет узнает об этом. Вовсе не дурацкая хитрость вашего Румпеля привела меня сюда!
   – Это значит говорить с откровенностью моряка, – весело сказал загадочный незнакомец; однако лицо его слегка побледнело. – Мне нравится такое чистосердечное признание женщине со стороны мужчины. Действительно, как ни препятствуют предрассудки свободному выражению чувств, мы обязаны как можно яснее излагать свои намерения. Прекрасная Алида должна по всей справедливости вознаградить откровенное преклонение перед ее красотой.
   С этими словами незнакомец бросил на молодую девушку взгляд, в котором читалась тревога, и ждал, по-видимому, ответа,
   – Когда наступит время принять решение, – ответила Алида, недовольная этим намеком, – придется, быть может, посоветоваться с кем-нибудь… Но я слышу шаги дяди. Капитан Ладлоу, предоставляю вашему благоразумию решить, должен ли вас видеть мой дядя или нет.
   В соседней комнате послышались тяжелые шаги олдермена. Ладлоу задумался, бросил укоризненный взгляд на предмет своей любви и затем покинул помещение тем же путем, что и пришел.
   Шорох в кустарнике убедительно свидетельствовал о том, что там ждали возвращения капитана «Кокетки» и что он под неусыпным наблюдением.
   – Ноев ковчег и наши предки! – воскликнул Миндерт ван Беверут, с красным от возбуждения лицом появляясь в дверях. – Ты привез старый хлам, оставшийся нам от прабабушек, любезнейший Бурун! Все твои тряпки давно уже вышли из моды и могут быть обменены лишь на звон, а не на само золото.
   – Что?! – воскликнул контрабандист, который, казалось, мог произвольно менять свой тон и манеры в зависимости от того, с кем ему приходилось говорить. – Упрямый бюргер, ты хочешь криком сбить цену на товары, которые слишком хороши для этого захолустья! Многие английские герцогини жаждут обладать хотя бы клочком тех отличных тканей, который я показал твоей племяннице. И, клянусь тебе, мало найдется герцогинь, которым бы они были так к лицу.
   – Я и без тебя знаю, как красива Алида. Не спорю, парча и бархат вполне хороши, но остальные ткани стыдно предложить даже вождю мохауков. Сбавь цену, иначе сделка не состоится.
   – Очень жаль. Что ж, расставаться так расставаться. Бригантине знакома протока, прорезающая пески Нантакета, и клянусь честью, что не мохауки будут покупать мои товары у янки.
   – Ты так же скор на решения, как и твое судно, господин Сидрифт! Разве нельзя покончить дело миром, устроив какой-нибудь компромисс? Сбрось-ка лишние сотни, оставь итог в круглых тысячах, и можешь считать, что твоя торговля в этом сезоне закончилась.
   – Ни гроша больше. Вынимай сам недостающее число дублонов, и пусть твои слуги несут товары, пока еще темно. Есть тут один человек, который может нам повредить, если захочет; правда, я не знаю, известна ли ему главная тайна.
   Олдермен ван Беверут испуганно оглянулся, поправил парик, как подобает человеку, уважающему приличия, и осторожно задернул на окнах шторы.
   – Здесь те же люди, что обычно; я не беру в расчет племянницу, – сказал он, приняв эти меры предосторожности. – Правда, у нас гостит патрон Киндерхука, но он спит и ни о чем не подозревает. Его присутствие нам на пользу, а рассказать он ничего не может.
   – Пусть так, – ответил контрабандист, прочтя в глазах Алиды немую мольбу не упоминать о капитане Ладлоу. – Я как чуял, что здесь есть кто-то посторонний, только откуда мне знать, что он спит. Некоторые здешние купцы страховки ради поставили бы в счет его присутствие.
   – Ни слова больше, любезный Сидрифт! Вот твои деньги. По правде говоря, все товары давно погружены на периагву, и она уже вышла в залив. Я был уверен, что мы столкуемся, а время дорого, да и королевский крейсер стоит неподалеку. Мои плуты пройдут мимо него, будто обычные рыночные торговцы, и ставлю фламандского мерина против виргинской клячи, они еще спросят у капитана, не нужны ли ему свежие овощи к столу! Ха-ха-ха! Ох, и простофиля этот Ладлоу! Куда уж ему тягаться с людьми постарше да поумнее его! Когда-нибудь у тебя раскроются на него глаза, племянница, и ты прогонишь его от себя, словно назойливого кредитора.
   – Дядя, твои закупки, конечно, оформлены?
   – Оформлены! Счастье все оформит. В торговле все равно что на войне: успех узаконивает и дает вместе с тем добычу. Наиболее богатый купец есть в то же время и наиболее честный… Да и что такое наши губернаторы в Англии, которые так восстают даже против незначительной контрабанды? Они произносят прекрасные речи против подкупов и прочего, а сами получают свои теплые местечки в парламенте путем тех же подкупов. Дайте мне один-два таких же прибыльных сезона, как последний, тогда и я сам, пожалуй, отправлюсь в Лондон и сделаюсь членом парламента. Сюда возвратится тогда сэр Беверут, быть может, не один, а с леди Беверут. Тогда, милая, твое состояние сильно уменьшится!.. Кстати, тебе пора и спать, дитя! Желаю приятных снов. Обними меня, малютка, и ступай!
   Алида собралась уже исполнить волю дяди и хотела уже выйти из комнаты, когда контрабандист преградил ей путь и обратился к ней так вежливо и почтительно, что просто невозможно было обидеться на такую вольность.
   – Я бы не простил себе, если бы расстался с таким щедрым покупателем, не выразив своей благодарности. Надежда вновь увидеть вас заставит меня поспешить с возвращением.
   – Меня не за что благодарить, – ответила Алида, заметив, как олдермен аккуратно укладывает товары обратно в тюк, предварительно положив три или четыре наиболее соблазнительные вещи на ее туалетный столик, – ведь вы же не вели со мной торга.
   – Я расстался с большим, чем видно на первый взгляд, – понизив голос и так серьезно ответил незнакомец, что девушка вздрогнула. – Время и моя счастливая звезда покажут, буду ли я вознагражден за подарок или правильнее было бы назвать его потерей.
   Он взял руку Алиды и поднес к губам с такой нежностью и так осторожно, словно боялся спугнуть девушку своей вольностью. Девушка покраснела до корней волос, хотела осудить его дерзость, нахмурилась, улыбнулась и, смущенно попрощавшись, покинула комнату.
   Несколько минут прошло в глубоком молчании. Незнакомец задумчиво ходил взад и вперед по комнате. Его глаза сверкали радостью. По-видимому, он даже забыл о присутствии олдермена, так что последний принужден был напомнить о себе.
   – Не бойтесь Алиды. Это прекрасная племянница, вполне сознающая свои обязанности по отношению к дяде, тем более что эти сокровища закроют уста хоть жене самого лорда-казначея. Когда вы думаете отправиться в путь, мэтр Сидрифт?
   – С утренним приливом. Я весьма недолюбливаю соседство этих милых таможенников.
   – Умно придумано. Осторожность – драгоценное качество в нашей тайной торговле. Не лучше ли поэтому пройти пролив под покровом ночи?
   – Невозможно. Течение там слишком быстро, да и ветер восточный. Не бойся, однако: нам не надо паспортов. Ты согласишься, что «Дочь мельника» не менее приличное название, чем «Морская волшебница». Нас начинает утомлять такое положение. Хочется пожить с недельку на Джерси, поохотиться в лугах.
   – Ну, этим можешь не утруждать себя, Сидрифт! Вот уже лет десять, как со всех оленей содрали шкуры! Что касается птиц, то они исчезли вплоть до последнего голубя, еще когда племена дикарей перекочевали на запад от Делавэра. Ты только без толку потратишь заряды. Двери «Сладкой прохлады» всегда открыты для гостей, но – скромность и любопытство! – я бы не хотел, чтобы среди соседей пошли толки. Ты уверен, что днем дерзкие мачты бригантины не будут виднеться над деревьями? Капитан Ладлоу не такой уж лежебока, когда он действительно уверен, что долг обязывает его действовать.
   – Мы не потревожим его совесть, бригантина надежно укрыта деревьями от чужих взоров. Оставляю верного Румпеля привести в порядок наши расчеты, а сам ухожу. Господин олдермен, один вопрос на прощание. Виконт Корнбери по-прежнему здесь?
   – Он крепко сидит на месте! В колонии не найдется, пожалуй, ни одного торгового дома, сколоченного на более прочной основе, чем тот, в котором он теперь обитает!
   – У нас с ним кое-какие нерешенные дела…
   – Счастливого путешествия, мэтр Сидрифт! Что касается милорда, то пусть королева и дает ему в управление какую-нибудь провинцию. Миндерт ван Беверут не доверит ему даже хвоста куницы. Итак, да сохранит тебя господь!
   Торговец контрабандными товарами с явной неохотой оторвался от созерцания всех тех изящных вещиц, что украшали комнату красавицы де Барбери. Прощаясь с олдерменом, он скорее отдавал дань вежливости и был рассеян и задумчив. Однако олдермен, стремясь как можно скорее отделаться от гостя, мало заботился о приличиях, и контрабандист был вынужден уйти. Он исчез через тот же низенький балкон, откуда явился.
   Оставшись один, Миндерт ван Беверут закрыл окна и вернулся на свою половину дома. Здесь дотошный бюргер с головой погрузился в подсчеты. Затем он имел короткое свидание с обладателем индийского шарфа, во время которого в его комнате раздавался звон золотых монет. Когда моряк ушел, хозяин «Сладкой прохлады» убедился в надежности запоров, снабженных всяческими хитростями, обычными для американских загородных домов того времени, и, как бы почувствовав необходимость подышать свежим воздухом, вышел на лужайку. Он бросал пугливые взгляды на окна комнаты, занимаемой Олоффом ван Стаатсом, где, по счастью, все дышало покоем; вглядывался в неподвижный корпус бригантины, укрывшейся в бухте, и на темневший в отдалении королевский крейсер, стоявший на якоре. Все вокруг было окутано полуночной тишиной. Даже лодки, которые, как он знал, сновали между бригантиной и берегом, были не видны. И он вернулся в дом с уверенностью, что в уединенном месте, где находится его загородный дом и где не бывает посторонних, все мирно и спокойно.

Глава XII

   Идем, Нериса, у меня есть план. Не знаешь ты…
Шекспир. Венецианский купец

   Несмотря на оживление, что царило здесь ночью, после восхода солнца ничто не напоминало ни о торге, ни о незваных гостях.
   Рано поутру Олофф ван Стаатс вышел на лужайку, чтобы подышать свежим воздухом. Он, как и другие обитатели виллы, не имел ни малейшего понятия о событиях, которые произошли накануне. Ставни «Обители фей» были еще закрыты, и только верный Франсуа хлопотал по хозяйству у флигеля, стремясь, чтобы пробуждение его молодой хозяйки было для нее как можно приятнее.
   Патрон Киндерхука был настолько лишен романтики, насколько это возможно в двадцатипятилетнем возрасте и допустимо для человека, который, как полагали, был влюблен и к тому же не вполне чужд человеческих страстей. Будучи обыкновенным смертным, а также потому что привлекательность красавицы Барбери была бесспорна, Олофф ван Стаатс не избежал судьбы, на которую молодых людей обрекает воображение, взволнованное видом красоты. Выйдя из дома, он направился к флигелю и после заранее обдуманных, но нерешительных маневров в конце концов приблизился к камердинеру, так что обращение между ними стало не только естественным, но и неизбежным.
   – Какое прекрасное утро сегодня, Франсуа! – сказал он, с важностью приподняв шляпу в ответ на почтительный поклон слуги. – Здесь вообще приятно жить в жаркое время года. Надо почаще навещать эти места.
   – Когда эта ферма перейдет в руки господина патрона, он может приезжать сюда, когда ему будет угодно, – ответил Франсуа, старавшийся, с одной стороны, избежать в своем ответе всего того, что могло бы связать так или иначе его госпожу, а с другой, желая сказать любезность гостю. – Господин патрон уже является собственником прибрежной области. Быть может, в одно прекрасное утро он сделается и собственником приморской полосы.
   – Я намерен последовать примеру олдермена, Франсуа, и построить виллу на берегу моря. Впрочем, об этом будет еще время подумать. Ваша госпожа еще не проснулась, Франсуа?
   – О нет, мосье! Мамзель Алида еще спать. Это хороший признак, мосье патрон, когда у молодой барышня хороший сон. Должен заметить, что весь фамийль де Барбери имел хороший сон. Это замечательный семья в отношении сон!
   – И все-таки именно в ранние часы утра следует дышать свежим и бодрящим, словно бальзам, воздухом с океана! Может быть, барышня не знает, который теперь час? Не следует ли постучать ей в дверь или в окно, Франсуа? Признаюсь, я был бы счастлив увидеть в окне ее улыбающееся личико.
   Никогда прежде дерзания патрона Киндерхука не простирались так далеко; по блуждающему и тревожному взгляду, которым он обвел все вокруг после столь недвусмысленного проявления слабости, можно было предположить, что он уже сожалеет о своей опрометчивости. Франсуа, не желавший отказывать в просьбе человеку, владевшему сотней тысяч акров земли, не говоря уж об огромном капитале, всерьез задумался, не следует ли выполнить ее, но тут же спохватился, вспомнив, что молодая хозяйка достаточно своенравна и сама решает, чего ей хочется.
   – Мне очень хотелось бы сделать вам приятное, – ответил он, – но сон такая хорошая вещь для молодых людей, что было бы жаль прерывать его. В семье де Барбери никогда не стучат, и я не уверен, что мамзель Барбери любить слушать стук, но, если мосье патрон желает… А вот и сам мосье Беверут! Он идет без стук в окно. Я рад оставить вас с мосье олдермен!
   И услужливый, но осторожный камердинер откланялся, не беря на себя разрешение дилеммы, которую он, удаляясь, назвал про себя «tant soit peu ennuyant» [41 - Несколько щекотливой (фр.).].
   Олдермен был, как обычно, бодр и крепок и занят мыслями о собственной персоне. Прежде чем заговорить, он трижды шумно втянул в себя воздух, словно желая обратить внимание гостя на то, какие здоровые у него легкие и как чист воздух в его загородном имении.
   – Зефиры и ураганы! Вот подлинно полезное для здоровья местечко, не правда ли, патрон? – вскричал он наконец, когда его эволюции пришли наконец к благополучному концу. – По-моему, здоровая грудь, морской воздух, спокойная совесть и удача в торговле способны сделать легкие такими же деятельными, как крылья у птицы.
   – Действительно, воздух на вашей вилле такой живительный, что им следовало бы пользоваться почаще, – ответил патрон, имевший вообще более сдержанный характер, чем олдермен. – Жаль, что те, которые могли бы им дышать, не пользуются случаем.
   – Вы намекаете на этих ленивцев, – сказал коммерсант, кивая по направлению к королевскому крейсеру. – Да, слуги королевы не очень-то торопятся. Что касается бригантины, которая перед вами в бухте, то она попала туда положительно волшебством. Держу пари, что мошенник прибыл не с добрыми намерениями. Не разбогатеет таможня от его прихода. Подойди-ка сюда, Бром! – прибавил он, обращаясь к старому негру, работавшему невдалеке. – Ты не видел, случаем, не подходили ли к берегу лодки с этой чертовой бригантины?
   Негр покачал головой, словно фарфоровый китайский болванчик, и громко, от души рассмеялся.
   – Я думаю, что все свои темные дела с янки она уже проделала и пришла сюда, чтобы перевести дух, – ответил хитрый раб. – Хотел бы я, чтобы к нам заявился какой-нибудь контрабандист, тогда бедный чернокожий честно заработал бы несколько медяков.
   – Вот видите, патрон, человеческое естество восстает против торговой монополии. Устами Брома глаголет сама природа человека. Нелегко купцу поддерживать в своих подчиненных чувство уважения к законам, которые постоянно вызывают искушение нарушать их. Что ж, будем надеяться на лучшее и постараемся быть хорошими верноподданными. Откуда бы ни взялась эта бригантина, она красива и недурно оснащена. Как вы считаете, какой сегодня будет ветер? Береговой?
   – Похоже на то, что погода меняется. Надеюсь, что все скоро встанут и выйдут на воздух, чтобы успеть вкусить свежесть морского ветра, покуда он не переменился.
   – Ну-с, теперь можно приняться за завтрак, – продолжал олдермен, стараясь, по-видимому, отвлечь внимание патрона от моря, за которым тот внимательно следил. – Мои негры не зевали в эту ночь и наловили таких рыбок в реке, что, как говорится, за каждый кусочек скажешь спасибо. А ведь облако-то там, в устьях Раритона, поднимается: будет, значит, западный ветер.
   – Кажется, со стороны города идет какая-то лодка, – заметил патрон, неохотно повинуясь жесту олдермена, звавшего к завтраку. – По-моему, она очень торопится.
   – Просто на веслах сидят сильные гребцы! Уж не везут ли они распоряжение на крейсер? Нет, скорее похоже, что она направляется к нам. Ночь часто застает джерсийцев на полпути между домом и Нью-Йорком. А теперь, патрон, – к нашим ножам и вилкам! Покажем, на что способны наши желудки.
   – Неужели мы будем наслаждаться завтраком в одиночестве? – спросил молодой человек, то и дело бросая тоскующие взгляды на закрытые ставни «Обители фей».
   – Твоя мать избаловала тебя, молодой Олофф, – рассмеялся олдермен. – Тебе подавай кофе красивой женской ручкой, будто иначе оно теряет свой аромат! Понимаю, понимаю и не стану думать о тебе хуже. Это естественная в твои годы слабость. Безбрачие и независимость! Лишь после сорока лет мужчина может сказать, что он хозяин самому себе! Пойдите сюда, Франсуа. Пора племяннице стряхнуть сон и показать солнышку свое личико. Мы ждем ее за столом. Я нигде не вижу и эту ленивую девчонку Дайну.
   – Конечно, мосье, мамзель Дайна не любить быть деятельной, – ответил камердинер. – Но, мосье олдермен, они обе молоды. Сон хороший целительный для молодежь.
   – Барышня уже выросла из пеленок, Франсуа, и в этот час ей пора бы уже вертеться у окна. А что касается этой дерзкой черномазой чертовки, то ей и подавно следовало проснуться и заняться делом! Но я сам подведу ей баланс. Пойдемте, патрон, наши желудки не должны дожидаться ленивой, своенравной девицы. К столу!.. Неужели ветер не повернет на западный?
   Говоря это, олдермен почти бежал в столовую, где их уже ожидал завтрак. За хозяином уныло плелся Олофф ван Стаатс.
   Бедный патрон все еще надеялся, что окна флигеля откроются и в них покажется улыбающееся личико Алиды. Франсуа со своей стороны приготовился будить Алиду, стараясь при этом действовать, как подобало благовоспитанному слуге, возможно деликатнее. Подождав немного, олдермен и его гость уселись за стол. Миндерт громко возмущался тем, что приходится ждать его нерадивую племянницу, и, между прочим, прочел лекцию о пользе пунктуальности в домашней жизни и в торговых делах.
   – Древние разделили время на годы, месяцы, недели, дни, часы, минуты и секунды, – рассуждал упрямый философ, – подобно тому как они разделили числа на единицы, десятки, сотни, тысячи и десятки тысяч. И все это было сделано неспроста. Если с самого начала ценить время и хорошо использовать каждое мгновение, господин ван Стаатс, то минуты принесут нам десятки, часы – сотни, недели и месяцы – тысячи, а при благоприятном стечении обстоятельств и десятки тысяч! Упустить один час – все равно что проглядеть важную цифру в общем итоге, и тогда из-за недостатка пунктуальности или из-за неаккуратности весь труд пойдет насмарку. Ваш покойный батюшка умел ценить каждую минуту. Можно было не сомневаться, что он войдет в церковь по удару курантов и оплатит вексель, как только убедится в его правильности. С каким удовольствием я держал его векселя! Они были страшной редкостью; звонкой монеты и золотых слитков у него было куда больше. Говорят, что, помимо поместья, патрон, у вас множество золотых монет.
   – Потомок не имеет причин упрекать своих предков в отсутствии дальновидности.
   – Благоразумный ответ. Ни слова больше необходимого, ни слова меньше – принцип, на котором все честные люди строят свои расчеты. При правильном ведении дел такое состояние, как ваше, может потягаться с самыми крупными торговыми домами Англии и Голландии! Проценты и деловитость! Мы, жители колоний, должны вовремя создавать себе состояния, так же как наши собратья в огороженных плотинами Нидерландах или правители в дымной Англии… Эразм, взгляни-ка, не поднялось ли облако над Раритоном?
   Негр доложил хозяину, что облако стоит на месте, и тут же ненароком добавил, что лодка, шедшая курсом к берегу, подошла к причалу и люди из нее уже поднимаются по склону к «Сладкой прохладе».
   – Ну что ж! Пускай идут сюда во славу гостеприимства, – улыбнулся олдермен. – Держу пари, что это честные фермеры, утомленные ночным трудом. Иди, скажи повару, чтобы он им выставил что есть лучшего и пригласи их войти. Да послушай: если есть между ними кто либо почище, зови его сюда, за наш стол. Здесь не такая страна, – прибавил олдермен, обращаясь к патрону, – чтобы обращать внимание на качество сукна, надетого на госте. Чего еще ищет этот болван?
   Эразм протер глаза, оскалил ослепительно-белые зубы и наконец сообщил своему хозяину, что пришел негр Эвклид, родной брат Эразма по матери. При этом сообщении олдермен перестал жевать, однако не успел он выразить свое удивление, как обе двери в столовую одновременно отворились и в одной из них показался Франсуа, а в другой – лоснящаяся физиономия городского раба олдермена. Миндерт посмотрел сперва на одного, потом на другого, не в силах произнести ни слова, ибо видел по расстроенным лицам слуг, что ничего хорошего его не ожидает. Читатель вскоре поймет, что у сообразительного бюргера были веские причины для беспокойства. Худое лицо камердинера вытянулось более обычного, челюсть отвисла. Голубые навыкате глаза были широко раскрыты, и в них смешивались растерянность и душевная боль. Выражение лица у него было страдальческое. Руки были воздеты кверху, ладонями наружу; плечи бедняги, высоко вздернутые, нарушали ту небольшую симметрию, которой природа оделила его фигуру.
   Негр стоял в дверях с виноватым видом, одновременно упрямым и хитрым. Он искоса смотрел на хозяина, юля глазами так же, как вскоре заюлил языком, страшась открыть хозяину правду. В руках Эвклид теребил шерстяную шапчонку и, уперев пятки в пол, нервно вертел носком из стороны в сторону.
   – Ну же! – воскликнул Миндерт, переводя взгляд с одного на другого. – Какие-нибудь новости из Канады? Скончалась королева? Или она возвратила колонию Объединенным провинциям?
   – Мамзель Алида… – произнес или, скорее, простонал, Франсуа.
   – Бедная, глупая тварь… – пробормотал Эвклид.
   Ножи и вилки выпали из рук Миндерта и его гостя, словно их сразу хватил паралич. Ван Стаатс невольно поднялся с места, в то время как олдермен еще плотнее уселся в кресло, готовясь выдержать суровый удар.
   – Что сказал ты о моей племяннице?.. Что сказал ты о моих лошадях?.. Ты звал Дайну?
   – Так точно, сударь!
   – У тебя не украдены ключи от конюшни?
   – Мой всегда держит их при себе.
   – Ты велел ей разбудить барышню?
   – Она ничего не отвечает.
   – Ты давал им корм и питье, как тебе было приказано?
   – Он не хотел кушать совсем, масса.
   – Входили вы в комнату племянницы, чтобы разбудить ее?
   – Так точно, сударь!
   – Что же, черт возьми, сделалось с бедным животным?
   – Он потерял аппетит, и мой думает, что уже давно.
   – Господин Франсуа, я желаю знать, что велела передать племянница?
   – Барышня не издала ни одного звука.
   – Водопой и молния! Следовало бы дать ей пить и вообще лечить!
   – Теперь уже поздно, масса!
   – Экая упрямая девушка! Настоящая гугенотка!
   Тут олдермен накинулся на негра:
   – Ты должен был бы, черная твоя образина, послать за коновалом! Надо было лечить лошадь!
   – Я позвал живодера, хозяин, чтобы хоть шкуру снять. Бедняга-то кончилась в одночасье.
   Наступило молчание. Разговор шел так быстро, вопросы и ответы следовали друг за другом с такой скоростью, что в голове у бюргера царила полная неразбериха и некоторое время он не мог сообразить, кто же отдал свой последний долг природе – красавица Барбери или один из его фламандских меринов. Патрон, до сих пор не произнесший ни слова от изумления и не понимавший, что же, в сущности, произошло, воспользовался передышкой и вступил в разговор.
   – Господин олдермен, – произнес он дрожащим голосом, выдававшим его волнение, – случилось какое-то несчастье; это очевидно. Не лучше ли нам с негром удалиться, чтобы вы могли спокойно расспросить Франсуа о том, что произошло с мадемуазель де Барбери?
   Эти слова вернули олдермена к жизни. Он с благодарностью поклонился гостю, и господин ван Стаатс тотчас покинул столовую. Эвклид двинулся было за ним, но хозяин кивком приказал ему остаться.
   – Я расспрошу тебя потом, – вымолвил он, вновь обретя обычную уверенность и властность. – Стань тут, любезный, и приготовься держать ответ. А теперь, мосье Франсуа, я желаю знать, почему моя племянница отказывается разделить завтрак со мной и моим гостем.
   – О, сударь! Невозможно мне ответить на ваш вопрос: чувства молодой девушки так трудно угадать.
   – Ну, так идите, объявите ей, что я решил лишить ее моего наследства.
   – Пощадите, сударь, вспомните о молодости моей барышни.
   – Старая она или молодая, но мое решение неизменно. Иди. А ты, ты, адское отродье, ездил верхом на бедном животном и, должно быть, загнал его до смерти?
   – Умоляю вас, сударь, подумайте о вашем решении. Барышня, может быть, еще возвратится, и я вам отвечаю за то, что она уже больше никуда не скроется.
   – О чем это ты болтаешь?! – вскричал олдермен, широко разинув рот и не уступая камердинеру в растерянности. – Где моя племянница, сэр? Что означает этот намек?
   – La fille de monsieur de Barberie n’y est pas! [42 - Дочь мосье де Барбери исчезла! (фр.)] – простонал Франсуа, не в силах произнести больше ни слова.
   Верный слуга в отчаянии прижал руки к груди, но тут же, вспомнив, что он находится в присутствии хозяина, овладел собой и, выразив поклоном свое глубокое соболезнование, с достоинством удалился.
   Надо отдать справедливость олдермену ван Беверуту: известие о необъяснимом исчезновении его племянницы значительно ослабило горечь от потери дорогого фламандского жеребца. Правда, допрос Эвклида сопровождался неоднократными проклятиями, но хитрый слуга с таким рвением бросился вместе с прислугою на поиски беглянки, что скоро заставил позабыть о своем проступке. Произведенный осмотр павильона не привел ни к чему. Наружные комнаты, прилегающие к помещению Алиды и занимаемые Франсуа и негритянкой Дайной, находились в обычном виде. Одежда была разбросана по всем углам, большая часть вещей исчезла, но тот факт, что не все они были взяты, свидетельствовал о неожиданном и поспешном уходе.
   В то же время гостиная, спальня и туалетная комната Алиды были аккуратно прибраны. Мебель стояла на своих местах; окна и двери были закрыты, но не на запорах. Постель, по-видимому, не разбирали. Короче говоря, все было в полном порядке, так что олдермен, уступив единственному порыву, принялся громко звать племянницу, словно ожидая, что шалунья вот-вот появится из какого-нибудь укромного уголка, где спряталась, желая подшутить над дядюшкой. Но его ожидания не оправдались. Голос олдермена гулко разносился по пустым комнатам, и, хотя все напряженно прислушивались, никто не отозвался на его зов.
   – Алида! – воскликнул в четвертый и последний раз бюргер. – Отзовись, дитя мое! Я прощаю тебе твою шутку! Забудь все, что я говорил про завещание! Отзовись, детка, и успокой своего старого дядюшку!
   Увидев, как поддался чувствам человек, известный своей сухой расчетливостью, владелец сотни тысяч акров земли забыл про свое огорчение и от жалости к бюргеру отвел взгляд в сторону.
   – Уйдем отсюда, – сказал он, осторожно беря бюргера под руку. – Подумаем спокойно, как нам поступить дальше.
   Олдермен не противился. Однако перед уходом он еще раз обшарил все уголки и ящики. Эти поиски уничтожили всякие сомнения относительно шага, предпринятого молодой наследницей. Оказалось, что платья, книги, принадлежности для рисования и даже некоторые музыкальные инструменты – все исчезло вместе с ней.

Глава XIII

   Ах, вот твоя игра! Так ты наш рост сравнила перед ним…
Шекспир. Сон в летнюю ночь

   Когда человеческая жизнь начинает идти на убыль, то одновременно слабеют чувства, на которых покоятся семейные и родственные привязанности. Мы узнаем наших родителей в полном расцвете умственных и физических сил и примешиваем к сыновней любви чувство уважения и почтительности. Родители же, опекая беспомощную младость, с интересом следя за тем, как набираются разума дети, гордясь их успехами и возлагая на них все надежды, испытывают чувство, граничащее с самозабвением. Таинственна и непостижима привязанность родителя к своему отпрыску. Желания и увлечения ребенка могут причинить родителю острую боль, которая мучит его так же сильно, как собственные ошибки и заблуждения, но когда – недостойное поведение – результат невнимания со стороны родителя или, того хуже, чьего-либо наущения, тогда к страданиям старших прибавляются и угрызения совести. Примерно те же чувства испытывал олдермен ван Беверут, размышляя на досуге о неразумном поступке Алиды.
   – Это была прелестная девушка, патрон, – с горечью говорил олдермен, ходя взад и вперед по комнате своими быстрыми и широкими шагами. Почтенный коммерсант говорил об Алиде в таком тоне, как будто она уже покинула сей бренный мир. – Правда, она была своевольна и упряма, как молодая невыезженная лошадь… Эта молодая девушка была усладою моих дряхлых лет. Как неразумно поступила она, покинув своего опекуна, нежно любившего ее, чтобы искать покровительства у иностранцев! Вот так-то судьба перевертывает вверх дном все наши самые умные и глубокие планы!..
   – Алида, Алида! – вдруг болезненно вырвалось из его груди. – Ты ранила сердце, желавшее тебе только добра! Ты оставила мне лишь безутешную старость!
   – Что делать? Бесполезно бороться с сердечными наклонностями, – ответил патрон, вздохнув. – Я бы с радостью дал вашей племяннице социальное положение, которое с таким достоинством занимала моя почтенная матушка, но теперь слишком поздно…
   – Пустяки! – прервал олдермен, который все еще надеялся видеть исполнение своего заветного желания. – Пока торг не закончен, отчаиваться нельзя.
   – К сожалению, предпочтение, выказанное мадемуазель де Барбери, так очевидно, что я не вижу для себя никакой надежды.
   – Это просто кокетство с ее стороны, – убеждал олдермен. – Она для того скрылась, чтобы придать больше цены своему будущему согласию.
   – Боюсь, что «Кокетка» играла в этом деле более деятельную роль, чем мне было бы желательно! – сухо заметил патрон.
   – В настоящее время я еще не знаю, как должен реагировать на шаг, который, по-видимому, роняет репутацию моей воспитанницы. Капитан Ладлоу… Что такое, негодяй? Что ты суешься сюда?
   В дверях стоял Эразм, удивленный секретною беседой, которую вел его господин с гостем.
   – Он ждет господина.
   – Да кто он? Что ты хочешь сказать, осел?
   – Мой хочет сказать, масса…
   – Капитан «Кокетки» прибыл сюда, чтобы сообщить нам о своем успехе, – заметил надменно ван Стаатс Киндерхук. – Я не буду нарушать своим присутствием беседу олдермена ван Беверута и его племянника.
   С этими словами оскорбленный патрон отвесил церемонный поклон растерявшемуся олдермену и поспешил оставить комнату. Негр воспринял его уход как благоприятное предзнаменование для того, кто считался соперником патрона, и поспешил сообщить капитану Ладлоу, что путь свободен.
   Последовала тягостная сцена. Олдермен ван Беверут принял позу оскорбленного достоинства и уязвленного самолюбия, в то время как весь вид королевского офицера явно свидетельствовал о том, что он тяготится своим долгом, выполнение которого ему не по душе. Потому беседа началась довольно церемонно и велась в строгих рамках внешних приличий.
   – Мой долг вынуждает меня выразить вам удивление по поводу того, что сомнительная бригантина стала на якорь в бухте в непосредственной близости от вашего поместья, что вызывает неприятные подозрения относительно репутации столь известного купца, каким является олдермен ван Беверут, – произнес Ладлоу после первых формальных приветствий.
   – Репутация Миндерта ван Беверута слишком прочна, капитан Корнелий Ладлоу, чтобы зависеть от случайного местоположения каких-либо бригантин или бухт. Кстати, я вижу два корабля, стоящих на якоре неподалеку от «Сладкой прохлады», и, если меня призовут дать показания хоть в королевский совет, я засвидетельствую, что корабль под флагом королевы нанес больше ущерба ее подданным, чем незнакомая бригантина. Вам известно о ней что-нибудь дурное?
   – Не буду скрывать фактов, ибо считаю, что в подобном положении джентльмен с вашей репутацией вправе требовать объяснений…
   – Гм! – прервал его коммерсант, которому очень не понравилась вступительная речь моряка и в голове которого уже созрел план соглашения. – Гм!.. Ваша сдержанность похвальна, капитан. Мы польщены тем, что уроженец нашей провинции столь ревностно охраняет побережье… Присядьте, сэр, прошу вас. Потолкуем спокойно. Семейство Ладлоу принадлежит к старинному и уважаемому роду в колонии. И, хотя предки ваши не были друзьями короля Карла, – что ж, здесь есть много других, разделивших ту же участь. Пожалуй, нет в Европе таких монархов, чьих недовольных подданных не нашлось бы в нашей колонии. И это лишний раз доказывает, что не следует доверять мудрости европейского законодательства. Скажу прямо, сэр, я не в восторге от всех тех торговых ограничений, которые исходят от советников ее величества. Я слишком чистосердечен, чтобы скрывать это. Но при чем тут бригантина в бухте?..
   – Нет надобности рассказывать вам, столь сведущему в торговых делах, какое судно носит название «Морская волшебница» и что представляет собой ее преступный капитан, известный под кличкой Бороздящий Океаны.
   – Надеюсь, капитан Ладлоу не собирается обвинить олдермена ван Беверута в связях с этим человеком?! – воскликнул бюргер в порыве негодования и изумления, как бы против своей воли поднимаясь с места.
   – Сэр, я не вправе обвинять кого-либо из подданных королевы. Моя обязанность – охранять интересы короны на море, противостоять явным врагам королевской власти и поддерживать ее прерогативы.
   – Очень почтенные обязанности, и я не сомневаюсь, что они имеют в вашем лице надежного исполнителя. Сидите, сэр, сидите! Я предвижу, что наш разговор придет к благополучному завершению, как и следует ожидать, когда беседуют сын королевского советника и друг его отца. Итак, вы имеете основания полагать, что бригантина, столь неожиданно появившаяся в бухте, имеет какое-то отношение к Бороздящему Океаны?
   – Я убежден, что это и есть знаменитая «Морская волшебница», а ее капитан – известный авантюрист!..
   – Весьма вероятно… Но что же этот мерзавец может делать под носом у пушек королевского крейсера?
   – Господин олдермен, вам известно то уважение, которое я питаю к вашей племяннице?
   – Да… Я догадывался, – ответил Миндерт ван Беверут, желавший узнать, какие уступки намерена сделать противная сторона, чтобы затем уже разом покончить с этим, как он думал, торгом.
   – Мое уважение к ней заставляло меня посетить ее в прошлую ночь…
   – Вы поспешили, мой друг!..
   – Откуда я и увел…
   Здесь Ладлоу остановился, как бы подыскивая подходящее выражение.
   – Алиду де Барбери! – подсказал олдермен.
   – Алиду де Барбери?! – с недоумением воскликнул Ладлоу.
   – Да, сударь, мою племянницу, скажу более: мою наследницу, и не только мою, но и старого Этьена де Барбери. Рейс был коротким, капитан Корнелий Ладлоу, но добыча не мала, если только, конечно, на часть груза не будет заявлена претензия.
   – Сэр, ваша шутка весьма занимательна, но мне недосуг наслаждаться ее остроумием. Я не собираюсь отрицать, что посетил «Обитель фей». Надеюсь, красавица Барбери не сочтет себя обиженной моим признанием, учитывая создавшееся положение.
   – А если сочтет, то, учитывая создавшееся положение, негодница исключительно обидчива!
   – Не берусь судить о том, что не входит в мои обязанности. Ревниво исполняя свой долг перед моей коронованной повелительницей, я позволил незнакомому матросу в странном наряде и с наглыми манерами подняться на борт «Кокетки». Вы сразу его вспомните, если я скажу, что это был ваш попутчик во время переправы.
   – Да, да, с нами оказался моряк дальнего плавания, он удивил всех нас и, признаться, причинил много беспокойства мне с племянницей и господину ван Стаатсу, патрону Киндерхука.
   Ладлоу многозначительно улыбнулся и продолжал:
   – Так вот, сэр, этому человеку удалось вырвать у меня обещание, что я отпущу его с корабля, если ему там не понравится. Мы вместе сошли на берег и вместе явились в ваше поместье…
   По виду олдермена ван Беверута можно было заключить, что он и страшится услышать дальнейшее, и в то же время не хочет пропустить ни одного слова… Заметив, что Ладлоу умолк и испытующе разглядывает его, олдермен взял себя в руки и с наигранным любопытством сделал знак офицеру продолжать рассказ.
   – Едва ли я сообщу олдермену ван Беверуту нечто неизвестное, – заключил молодой моряк, – если прибавлю, что этот малый позволил мне посетить флигель, а затем хитростью завлек меня в засаду, причем его сообщники предварительно захватили в плен экипаж моей шлюпки.
   – Конфискация и гарантия! – вскричал коммерсант, выражаясь своим фигуральным языком. – В первый раз слышу о таком возмутительном поступке!
   Ладлоу, казалось, был доволен искренним негодованием собеседника и продолжал:
   – Этого не случилось бы, если бы наша бдительность равнялась их хитрости. Но меня стерегли плохо, и, не имея возможности вернуться на корабль, я…
   – Ну же, капитан Ладлоу, не тяните! Вы направились на причал – и что дальше?
   – Возможно, сэр, что я больше подчинился чувству, чем долгу, – произнес Ладлоу, покраснев. – Я вернулся к флигелю и…
   – …убедили мою племянницу забыть свой долг в отношении дяди и опекуна!
   – Это обвинение жестоко и несправедливо как в отношении мадемуазель Алиды, так и меня! Я понимаю различие между весьма естественным желанием обладать безделицами, покупка которых запрещена законом, и злонамеренным подрывом таможенных установлений нашей страны! Я уверен, что немногие девушки ее возраста нашли бы в себе силы отказаться от приобретения вещей, которые были разложены перед глазами прекрасной мадемуазель Барбери, учитывая, что наибольший риск, которому она подвергалась, – это конфискация приобретенных ею товаров, коль скоро они уже были ввезены в колонию.
   – Справедливое различие! Оно может облегчить наши переговоры. Я вижу, что господин юридический советник – мой друг и ваш отец – воспитал своего сына в понимании тонкостей законов, что особенно важно в том ответственном положении, которое вы занимаете. Итак, моя племянница имела неосторожность принимать у себя контрабандиста?
   – Господин олдермен, между берегом и бригантиной всю ночь сновали лодки. А в весьма неурочный полуночный час из устья реки вышла периагва и направилась в город…
   – Сэр, лодки плавают тогда, когда их приводят в движение гребцы. Ничего больше я сказать не могу. Если товары ввезены в провинцию беспошлинно, их надо разыскать и конфисковать, а если на берег высадились контрабандисты, их должно изловить. Не следует ли незамедлительно отправиться в город и доложить губернатору об этой подозрительной бригантине?
   – У меня другие намерения. Если товары уже переправлены через залив, мне поздно охотиться за ними; но еще не поздно захватить бригантину. Однако я хотел бы выполнить мою задачу так, чтобы не нанести ущерба достойному уважения имени…
   – Мне нравится ваше благоразумие, сэр, хотя ущерб понес бы только экипаж бригантины. Доброе торговое имя – это нежный цветок, с ним следует обращаться бережно. Я вижу возможность достичь соглашения, но давайте, как полагается, выслушаем сперва ваши предложения, ибо сейчас вы представляете королеву. Я надеюсь, что ваши условия будут носить умеренный характер, как и подобает между друзьями. Или, может быть, следовало сказать – между родственниками, капитан Ладлоу?
   – Я был бы весьма польщен этим, сэр, – с нескрываемой радостью ответил молодой моряк. – Но сперва разрешите мне на одно мгновение навестить «Обитель фей»?
   – В этом мне трудно отказать вам, имеющему теперь право посещать флигель по собственному усмотрению, – ответил олдермен и, не задумываясь, повел гостя по длинному коридору в опустевшие покои своей племянницы, по дороге продолжая глухо намекать на события прошедшей ночи. – Это было бы неблагоразумно с моей стороны, молодой человек… А вот и флигель Алиды. Как было бы хорошо, если б я мог сказать: а вот и сама хозяйка!
   – А разве красавица Барбери не занимает больше «Обитель фей»? – спросил Ладлоу с непритворным удивлением.
   Олдермен ван Беверут изумленно воззрился на молодого человека, размышляя о том, насколько ему выгодно для предстоящих переговоров с королевским офицером скрывать факт исчезновения Алиды, а затем сухо заметил:
   – Ночью в бухте плавали какие-то лодки. Видимо, захваченные в плен люди капитана Ладлоу были вовремя освобождены.
   – Мне неизвестно, где они… Шлюпка исчезла, и я здесь совсем один.
   – Значит, вы хотите сказать, капитан, что Алида Барбери не бежала прошлой ночью из дома своего опекуна, чтобы искать убежища на вашем судне?
   – Бежала?! – в ужасе воскликнул молодой человек. – Алида Барбери бежала из дома своего опекуна?
   – Капитан Ладлоу, мне сейчас не до шуток. Дайте слово джентльмена, что вам ничего не известно об исчезновении моей племянницы!
   Вместо ответа моряк ударил себя с силою по лбу и пробормотал какие-то слова, которые в присутствии как дам, так и почтенных олдерменов произносить было совершенно нежелательно. Когда первый порыв отчаяния прошел, он бросился в кресло и посмотрел вокруг себя с совершенно растерянным видом.
   Для олдермена вся эта сцена носила крайне загадочный характер. Вместо того чтобы разъясниться, дело все более и более запутывалось. Несколько минут оба собеседника смотрели друг на друга.
   – Не буду отрицать, капитан Ладлоу, что в первую минуту я подумал о вас, как о виновнике бегства Алиды. Молодежь ведь так легкомысленна! Теперь я вижу, что ошибся. Что же касается Алиды, то я знаю теперь о ней столько же, сколько и вы. Сегодня рано утром ваше судно отправилось в город. Может быть, она отправилась на нем?
   – Нет, нет, это невозможно! Я знаю это наверняка!
   – Но неужели эта несчастная… эта очаровательная… эта бесстыдная девушка навсегда потеряна для нас? – не в силах совладать с душевной мукой, воскликнул молодой моряк. – Сгинь, корыстолюбец! Вот до какого безумства довела жажда золота такую чистую – о, если бы я мог сказать чистую и невинную, – девушку!..
   И, пока возлюбленный бурно изливал свое отчаяние в столь несдержанных выражениях, опекун прелестной беглянки вовсе растерялся от удивления. Хотя красавица Барбери всегда вела себя так безупречно и сдержанно, что даже поклонники оставались в неведении относительно ее чувств, наблюдательный олдермен давно подозревал, что пылкий, открытый и мужественный командир «Кокетки» занимал в сердце девушки больше места, чем флегматичный и нерешительный патрон Киндерхука. Поэтому, когда стало ясно, что Алида исчезла, олдермен вполне резонно решил, что она избрала простейший способ разрушить все его планы, поощрявшие домогательства богатого патрона, и бросилась в объятия молодого моряка. Законы колонии не чинили помех подобным бракам – и когда Ладлоу появился в «Сладкой прохладе», бюргер был твердо убежден, что видит перед собой человека, который уже стал или, вне всякого сомнения, вскоре станет его племянником. Но горе безутешного юноши не могло быть притворным. Олдермен был совершенно сбит с толку, не понимая, что же случилось с его племянницей. Им владело скорее удивление, нежели душевная мука; он подпер рукой массивный подбородок и погрузился в размышления.
   – Неизвестность и тайны! – пробормотал он после долгого молчания. – Не может быть, чтобы упрямая девчонка играла в прятки со своими друзьями! В ней чересчур сильна нормандская кровь и фамильные черты де Барбери, как говорит глупый старый Франсуа, чтобы пуститься на такие шалости. Что она скрылась – это несомненно, – продолжал он, вновь осматривая пустые ящики туалета и открывая дверцы шкафов, – и драгоценности исчезли вместе с нею… Нет гитары… Нет лютни, что я выписал для нее из-за океана, отличной голландской лютни, которая обошлась в сотню гульденов… И все только что купленные… гм… обновки тоже исчезли. И бриллианты моей покойной сестры, которые я велел Алиде взять с собой для надежности на то время, пока нас не будет дома, – их я тоже не вижу… Франсуа! Франсуа! Ты был верным слугой Этьена де Барбери, скажи, что сталось с твоей госпожой?
   – Ах, мосье, – горестно отозвался камердинер, на чьем лице было написано неподдельное страдание, – она не сказать бедному Франсуа! Лучше мосье спросить капитана, он, может быть, знать…
   Бюргер бросил на Ладлоу быстрый испытующий взгляд и отрицательно покачал головой, тем самым выражая свое доверие молодому человеку.
   – Идите попросите сюда господина ван Стаатса Киндерхука! – приказал олдермен.
   – Подождите! – вскричал Ладлоу и, обратившись к олдермену, прибавил: – Надеюсь, что дядя извинит заблуждение своей племянницы и не покинет ее на произвол судьбы.
   – Я не привык оставлять без внимания даже незначительные вещи. Но вы говорите загадками. Если вам известно, где скрывается Алида, укажите мне это место, и я приму соответствующие меры.
   Ладлоу густо покраснел. Откинув свою гордость, он заметил с горькой улыбкой:
   – Бесполезно притворяться более. Очевидно, она сделала более достойный выбор, чем тот, на который мы раньше с вами надеялись. Она нашла друга более подходящего, чем господин ван Стаатс Киндерхук или скромный капитан казенного судна.
   – Крейсеры и фермы! Что это значит? Молодая девушка не здесь. Затем, вы уже подтвердили, ее нет и на борту «Кокетки». Остается только…
   – Бригантина! – вырвалось со стоном у капитана Ладлоу.
   – Бриганти-ина! – протянул олдермен. – Но что моя племянница имеет общего с бригантиной? Алида де Барбери не занимается торговлей.
   – Господин олдермен, кто не хочет запятнать себя пороком, тот не должен общаться с порочными людьми. Прошлой ночью у нее во флигеле я встретил одного человека, наружность и манеры которого могли бы соблазнить, кажется, даже ангела. О женщина, женщина, вся ты соткана из тщеславия, и воображение – твой злейший враг!
   – Женщина и тщеславие! – словно эхо отозвался изумленный бюргер. – Моя племянница, наследница Этьена Мариа де Барбери, предмет поклонения стольких уважаемых людей, бежала с морским бродягой, если считать верными ваши суждения о бригантине!.. Это невероятно!
   – Глаза влюбленного, сэр, зорче глаз опекуна или, если угодно, более ревнивы. Как бы мне хотелось, чтобы мои подозрения не оправдались!.. Но если Алида не на бригантине, то где же она?
   Олдермен уже начал соглашаться с Ладлоу. И вправду, если красавица Барбери не поддалась очарованию своенравного взора и пленительной улыбки контрабандиста, если ее не смутило таинственное и неотразимое обаяние этого человека, если она не была им околдована, то что же с ней произошло и куда она скрылась?
   Такие мысли явились теперь олдермену, подобно тому как недавно они терзали Ладлоу. Предположения постепенно переходили в уверенность. Но истина не вспыхнула в голове расчетливого и осторожного купца так же молниеносно, как в голове ревнивого влюбленного. Бюргер взвешивал все обстоятельства встречи контрабандиста с племянницей, вспоминал, как вел себя гость и что он говорил, строил общие и весьма смутные догадки относительно того, сколь сильно может воздействовать на женскую впечатлительность новизна в сочетании с романтикой; долго размышлял о некоторых важных фактах, известных лишь ему одному, и наконец пришел к тому же заключению, до которого ранее чутьем подхлестнутой ревности дошел его молодой собеседник.
   – Женщины и капризы! – пробормотал бюргер, выходя из задумчивости. – Их честолюбивые помыслы так же изменчивы, как доходы от китобойного промысла или удача охотника. В этом деле не обойтись без вашей помощи, капитан Ладлоу. Еще не все упущено, ибо, если принять ваши предположения о том, что это за бригантина, на ней вряд ли есть священник, и вполне вероятно, что моя племянница, осознав свое заблуждение, наградит того, кто был ей настолько предан.
   – Я всегда готов быть полезен мадемуазель де Барбери, – поспешно, но все же несколько отчужденно ответил молодой моряк. – А о награде успеем поговорить после успешного завершения дела.
   – Чем меньше шума мы подымем по поводу этой семейной неурядицы, тем лучше. Поэтому разумнее будет держать в тайне наши подозрения относительно бригантины до получения более точных сведений.
   Капитан поклонился в знак согласия.
   – А теперь, достигнув предварительного соглашения, пойдем и поищем патрона Киндерхука, который имеет право на наше доверие.
   С этими словами олдермен, сопровождаемый моряком, побрел из павильона Алиды. Лицо почтенного коммерсанта выражало теперь скорее скуку и досаду, чем действительное огорчение.

Глава XIV

   – Я ветер свой тебе дарю. – Сестра, благодарю. – Возьми себе и мой. – Прочие – и так со мной.
Шекспир. Макбет

   Облако над устьем Раритона стояло неподвижно. Ветер все еще дул с моря. Бригантина в бухте и королевский крейсер в море по-прежнему стояли на якорях, словно и не собирались двигаться с места.
   Наступил час, когда безошибочно можно было предвидеть, какая в течение дня будет погода, и не оставалось ни малейшей надежды на то, что ветер переменится и бригантина, воспользовавшись отливом, сможет пройти по протоке в открытое море.
   Окна «Сладкой прохлады» были распахнуты, что указывало на присутствие владельца виллы. В доме и в саду слуги занимались обычными делами – однако по тому, как они время от времени перешептывались между собой и даже собирались кучками в укромных уголках, было ясно, что и они удивлены необъяснимым исчезновением молодой хозяйки. В остальном все окрест было тихо и спокойно.
   Под сенью прибрежного дуба, где редко бывали люди, стояло три человека. По-видимому, они ожидали известий с бригантины. Место было выбрано ими с таким расчетом, чтобы оставаться незамеченными для всех, кто может пройти вверх или вниз по Шрусбери.
   – Скромность должна быть девизом торговца, – говорил между тем олдермен. – Купец должен скрывать свои торговые дела, скрывать, как он совершает сделки, скрывать свое отношение к другим купцам, и превыше всего он должен скрывать свои замыслы и намерения. Благоразумному купцу, желающему навести порядок в собственном доме, так же мало пристало призывать на помощь властей предержащих, как и выбалтывать на базаре секреты своих торговых операций. Я с радостью принимаю помощь двух таких достойных людей, как капитан Корнелий Ладлоу и господин Олофф ван Стаатс, ибо знаю, что уж они-то не распустят ненужных сплетен об этом пустячном происшествии… Ага, негр уже переговорил с контрабандистом – если правильно предположение капитана Ладлоу относительно характера этого судна – и покидает бригантину.
   Спутники олдермена не проронили ни слова. В равной степени заинтересованные в скорейшем получении известия с бригантины, они молча следили за продвижением ялика с их посыльным. Однако, вместо того чтобы грести к месту, где его ожидали, негр, отлично знавший, что ялик необходим для переправы через протоку на материк, направился к устью реки, то есть в противоположном направлении.
   – Возмутительное неповиновение! – негодовал олдермен. – Этот негодяй бросает нас на бесплодном островке, где мы отрезаны от материка и лишены сведений о состоянии рынка и всего необходимого, словно заблудшие в пустыне!
   – К нам едет человек для переговоров, – произнес Ладлоу, чей наметанный глаз первым не только заметил шлюпку, отвалившую от борта бригантины, но и определил взятое ею направление.
   Капитан не ошибся. Гребной катер, ныряя в волнах, быстро приближался к месту, где сидели олдермен и его друзья.
   Когда он приблизился к берегу настолько, что можно было переговариваться, весла разом поднялись и шлюпка остановилась как вкопанная. На ней поднялся уже знакомый нам моряк в индийском шарфе и стал подозрительно смотреть в кусты, находящиеся позади дуба. Должно быть, результаты осмотра были удовлетворительны, так как он отдал приказ своим людям пододвинуть шлюпку ближе к берегу.
   – Какое вы еще имеете дело к бригантине? – спросил он сурово. – У нас нечего продавать, – разве что красоту бригантины, но она непродажна.
   – Любезный незнакомец, – ответил олдермен, делая ударение на последнем слове, – никто из нас не расположен вести торговлю, осуждаемую властями. Мы только желаем переговорить с командиром вашего корабля по важному делу частного порядка.
   – Зачем же тогда с вами офицер? Я вижу здесь какого-то человека, одетого в королевскую ливрею. Не любим мы королевских слуг и вовсе не желаем заводить дурные знакомства.
   Взбешенный холодной самонадеянностью человека, который столь бесцеремонно обошелся с ним вчера, Ладлоу чуть не прокусил губу, сдерживая себя, но тут же, не совладав с профессиональной гордостью и, возможно, по привычке командовать, высокомерно произнес:
   – Мундир представителя королевской власти должен напоминать вам о том, что его носит человек, уполномоченный защищать ее права. Я требую сообщить мне название и род промысла бригантины!
   – Что касается ее промысла, то он, с этим трудно спорить, несколько сомнителен и даже двусмысленнен. Но веселые моряки, плавающие на ней, не обращают внимания на то, что говорят злые языки об их возлюбленной. Что же касается имени, то мы отвечаем на любой оклик, если только к нам обращаются от чистого сердца. Назовите бригантину хоть «Честность», если пожелаете, раз ее нет в судовом регистре.
   – Есть основание подозревать ваше судно в противозаконных действиях. Именем королевы я требую допуска к судовым документам и досмотра груза. В противном случае я буду вынужден прибегнуть к помощи пушек. На стоящем поблизости крейсере только ждут моих приказаний.
   – Для того чтобы прочесть наши судовые документы, капитан Ладлоу, не надо знать грамоты. Они начертаны легким килем бригантины на морской пене, и тот, кто погонится по нашему следу, может убедиться в их подлинности. Что касается желания осмотреть наш груз, то, когда вас в следующий раз пригласят в форт на бал, внимательно осмотрите воротнички, манжеты, отвороты и корсаж госпожи губернаторши или же полюбопытствуйте насчет юбок с фижмами на жене и дочерях судьи адмиралтейства! Мы не торговцы молочным товаром, чтобы вынуждать офицера-досмотрщика рисковать целостью своих ног среди ящиков и бочек с маслом.
   – У вашей бригантины должно быть название! Именем королевы я требую сообщить его мне.
   – Посмотрите на изящные контуры бригантины. Не правда ли, похожа она на Венеру? Неудивительно, что ее прозвали…
   – «Морской волшебницей»! – добавил Ладлоу, заметив, что контрабандист замялся.
   – Вы мастер отгадывать, господин Ладлоу.
   – Удивление и изумление, патрон! – вскричал Миндерт встревоженным тоном. – Вот открытие, способное привести в замешательство честного купца больше, чем неблагодарное поведение полусотни племянниц.
   – Так это знаменитое судно Бороздящего Океаны?!
   – Господин моряк! Не расстраивайте наших планов! – продолжал олдермен. – Мы явились сюда не по поручению властей, не для того, чтобы расследовать ваши прошлые дела, и вам нет нужды говорить о них. Еще меньше намерены мы поощрять жажду к противозаконной наживе и вступать в какие-либо сделки, запрещенные законом. Мы лишь хотим на несколько минут встретиться со знаменитым флибустьером, если он действительно командует вашим судном, и обсудить с ним одно дело, в котором мы все трое заинтересованы. Королевский офицер по долгу службы обязан задать вам вопросы, на которые вы вольны ответить, как вам захочется. И так как крейсер ее величества находится на достаточно далеком расстоянии, то трудно предполагать, что вы поступите иначе. К тому же вряд ли господин офицер намерен предпринять какие-либо другие действия. Переговоры и вежливость! Капитан Ладлоу, мы должны проявить учтивость, иначе этот человек оставит нас здесь и нам придется добираться до «Сладкой прохлады» вплавь, так ничего и не выяснив. Вспомните наше условие. Если вы не будете его выполнять, я отказываюсь продолжать переговоры.
   Ладлоу прикусил губу и умолк. Обладатель индийского шарфа, или, как его уже неоднократно называли, Том Румпель, вновь внимательно осмотрел окрестности, после чего шлюпка пристала кормой к берегу.
   – Садитесь, – предложил матрос капитану «Кокетки», который не стал дожидаться вторичного приглашения. – Садитесь, драгоценный заложник – верная гарантия перемирия. Бороздящий – не враг хорошего общества, и я воздал должное слуге королевы, пригласив его первым занять место согласно его положению и званию.
   – Послушайте, любезный, благодаря обману вы временно можете считать себя победителем, но помните, что «Кокетка»…
   – …вполне безобидное судно, которое я досконально изучил от трюмов и до верхушки мачт, – хладнокровно перебил Румпель. – Но давайте займемся делом, которое касается Бороздящего!
   Оставив свою дерзкую манеру поведения, моряк сразу стал серьезным и, повернувшись к своим людям, приказал им грести к бригантине.
   Уже упоминалось, что подвиги «Морской волшебницы» и отвага ее капитана были в те времена предметом восхищения, удивления и негодования. Любители чудес с удовольствием слушали поразительные рассказы о приключениях бригантины; те же, кто неоднократно терпел неудачу в попытках захватить дерзких контрабандистов, краснели при одном упоминании о ней; но все одинаково дивились сообразительности и мастерству, с каким капитан «Морской волшебницы» управлял судном. Поэтому неудивительно, что Ладлоу и ван Стаатс приближались к легкой и изящной бригантине с чувством любопытства, которое возрастало при каждом взмахе весел. В те времена морская профессия была особенно на виду, и моряки отличались от остальной части человечества своими привычками и взглядами; естественно потому, что соразмерность и грациозность корпуса, исключительная пропорциональность и изящество рангоута и такелажа вызывали в капитане Ладлоу чувство восхищения сродни тому, какое испытывает человек, признавая неоспоримое превосходство своего соперника. Украшения же благородного судна свидетельствовали о вкусе и вызывали не меньшее удивление, чем его формы и оснастка.
   Во все времена моряки любили снабжать свои плавучие дома украшениями, которые хотя и согласовывались с водной стихией, но в какой-то мере повторяли архитектурные орнаменты, известные на суше. Набожность, суеверия и народные обычаи накладывали свой отпечаток на эти орнаменты, которые и поныне еще сохранились в различных странах мира и придают столь своеобразный облик их судам. На одном судне румпель руля вырезался в виде отвратительного чудовища, на другом – на кат-балках [43 - Кат-балки – толстые квадратные брусья, выдающиеся за борт в носовой части судна; служат для уборки якорей.] виднелись выпученные глаза и высунутые языки, форштевень [44 - Форштевень – носовой вертикальный или несколько наклонный брус, продолжающий киль вверх.] третьего украшала фигура святого покровителя или всемилостивой Девы Марии, четвертый был изукрашен аллегорическими эмблемами и государственными гербами. Не все эти произведения моряцкого искусства можно было признать удачными, но постепенно понимание изящества избавляет от грубости даже эту отрасль человеческого трудолюбия и подымает ее до уровня, который не оскорбляет утонченные вкусы нашего времени. Бригантина, о которой мы рассказываем, хотя и была построена в те отдаленные времена, могла бы составить гордость судостроительного искусства нашего времени.
   Как уже говорилось, изящно выполненный, невысокий и темный корпус знаменитого судна-контрабандиста был так хорошо уравновешен, что корабль летел по водной поверхности подобно морской птице. Так как медная обшивка в те времена была еще неизвестна, подводная часть судна была окрашена в синий цвет, который мог соперничать с цветом океанских глубин. Надводная часть корпуса бригантины была черна как смоль и искусно оживлена двумя бледно-желтыми полосками, которые с математической точностью были проведены параллельно ее палубе и сходились вместе у подзора. Скатанные брезентовые койки [45 - Койки на парусных военных судах были брезентовыми, подвешивающимися, как гамаки, в жилых помещениях судна. На день койки вместе с постельными принадлежностями скатывались и укладывались в специальные коечные сетки на верху фальшборта. Во время боя служили прикрытием от мушкетных пуль.] скрывали тех, кто находился на палубе, в то время как закрытый фальшборт придавал бригантине вид судна, способного к военным действиям. Ладлоу с любопытством разглядывал корпус, тщетно стараясь отыскать какие-либо свидетельства мощи его огневого вооружения. Если даже у бригантины имелись орудийные порты, они были так тщательно замаскированы, что острый глаз Ладлоу не мог их обнаружить. Даже хранящиеся под стеклом модели военных судов не могли бы соперничать с бригантиной в четкости линий, такелажа и рангоута. Ни один конец здесь не болтался и не провисал; паруса были словно выутюжены ретивой хозяйкой, мачты и реи были полны изящества и придавали бригантине призрачную легкость и быстроту.
   Когда катер приблизился, стала видна ее носовая часть. Капитан Ладлоу первым заметил под бушпритом название, которое можно было принять за аллегорический намек на название судна. На носу красовалась сделанная с большим искусством фигура женщины. Она легко опиралась одним коленом на выступ волнореза, держа другую ногу на весу, напоминая воздушную позу знаменитого «Летящего Меркурия», изваянного Джованни да Болонья [46 - Джованни да Болонья (1529–1608) – итальянский скульптор. Его «Летящий Меркурий» хранится в Национальном музее во Флоренции.]. Легкое ее одеяние было цвета морской волны, словно впитало в себя цвет окружающей стихии. Лицо – темно-бронзового оттенка, который с незапамятных времен принят для статуй, дабы придать им сверхъестественное выражение. Пышные волосы развевались во все стороны, глаза казались живыми и сверкали, словно у колдуньи; многозначительная коварная улыбка играла на губах. Встретив взгляд этой фигуры, молодой моряк вздрогнул, словно перед ним было одухотворенное создание.
   – Обман и мистификация! – пробормотал олдермен, заметив странную фигуру. – Эта недвижимая персона украдет что угодно без малейшего угрызения совести. Патрон, у вас молодое зрение, – что такое эта негодница держит на своей голове?
   – Кажется, это открытая книга, страницы которой исписаны красными буквами. Уж, наверно, это не свод законов, за это я ручаюсь. Должно быть, это список барышей, полученных от ее разбойничьих экскурсий. Право, эта фигура может смутить всякого честного человека.
   – Не желаете ли прочесть девиз волшебницы? – спросил обладатель индийского шарфа, внимание которого было больше поглощено состоянием оснастки бригантины, чем фигурой, привлекшей взгляды его спутников. – Ночная сырость натянула бом-кливер-леер, ребята. Утлегарь вот-вот начнет воротить нас от соленой воды, словно привередливая сухопутная крыса! Выровняйте снасть, не то нам достанется от волшебницы – ведь она не терпит беспорядка… А вот сейчас, джентльмены, вы отчетливо можете разглядеть, что написано в книге.
   Румпель переложил руль, и шлюпка послушно подошла к только что описанному изваянию. Выведенные красной краской буквы были теперь ясно видны, и, пока олдермен пристраивал на нос очки, его друзья прочли следующее:
   «Я не даю и не беру С тем, чтоб платить или взимать проценты, – Но, чтоб помочь в нужде особой другу, Нарушу правило. «Венецианский купец».
   – Улыбка и бесстыдство! – вскричал Миндерт, прочитав Шекспирову цитату. – Никто не пожелает подружиться с тобою и приписывать такие чувства уважаемым коммерсантам, будь они из Венеции или из Амстердама. Давайте причаливать к бригантине, друг мой, пока дурные языки не принялись злословить о причинах нашего визита.
   – Не спеша мы вернее достигнем цели. Не хотите ли взглянуть еще на одну страницу из книги волшебницы? Женщину трудно понять с первого слова.
   С помощью трости пальмового дерева, которую он держал в руках, моряк перевернул металлический лист, укрепленный на искусно замаскированных петлях, открыв новую страницу, с другим текстом.
   – Что там еще, патрон? – спросил бюргер, не скрывая своего презрения к откровениям волшебницы. – Безрассудство и стихи! Они неисправимы, эти женщины! Если провидение лишит их дара речи, они отыщут иной способ, чтобы поболтать!

     Сестры, мчимся чередой
     Над землей и над водой.
     Пусть замкнет волшебный круг
     Трижды каждая из нас:
     Трижды по три – девять раз [47 - Шекспир. «Макбет».].

   – Чистейшая ерунда! – продолжал бюргер. – Легко сказать – трижды и еще трижды увеличить свой достаток! Ведь как хорошо должна идти торговля, чтобы хоть удвоить капитал, и с каким риском это связано, какого требует терпения!
   – У нас есть и другие страницы, – сказал Румпель. – Но дело не ждет. Много полезного можно узнать из книги волшебницы, если есть свободное время и желание. В штилевую погоду я часто заглядываю в книгу и почти никогда не встречал одного и того же изречения! Вот и мои люди могут подтвердить это.
   Матросы, сидевшие на веслах с открытыми, хоть и суровыми лицами, молча кивнули. Затем Румпель отвернул лодку от носа бригантины, и морская волшебница снова осталась в одиночестве парить над родной стихией.
   Прибытие посетителей на бригантину не вызвало никакого волнения среди ее матросов. Моряк в индийском шарфе, сразу превратившийся в любезного джентльмена, при входе на палубу сердечно приветствовал гостей, как будто только теперь увидал их. Затем он попросил позволения оставить их на минуту с целью сделать кое-какие распоряжения и исчез в одном из люков. Этим наши друзья и воспользовались, чтобы бросить беглый взгляд на окружавшую их обстановку. Не подлежало сомнению, что даже олдермен ван Беверут впервые так далеко проник в тайны красавицы бригантины. Но наилучшим образом воспользовался представившейся возможностью Ладлоу, о чём можно было судить по быстрым пытливым взглядам, которые скользили по всему, что могло заинтересовать моряка.
   Удивительная чистота царила кругом. Палуба была настелена столь тщательно, что казалось, будто она сделана искусной рукой краснодеревщика, а не грубым инструментом плотника, как на большинстве кораблей; отделка фальшбортов, поручней и всего прочего, доступного взору, была изящной и прочной; медь использовалась экономно, со вкусом и лишь там, где она была совершенно необходима; внутренние переборки были выкрашены нежной бледно-желтой краской. Боевое вооружение отсутствовало или, по крайней мере, его не было видно; и те полтора-два десятка суровых с виду моряков, которые молча и задумчиво расхаживали по палубе со скрещенными на груди руками, не были похожи на людей, которые находят удовольствие в насилиях и грабежах. Все они без единого исключения были немолодые люди с обветренными лицами, головы многих уже тронула седина. Ладлоу успел рассмотреть все это до возвращения Румпеля, который и не выказывал намерения скрыть от гостей достоинства бригантины.
   Когда Румпель возвратился, Ладлоу не скрыл от него своего восторга перед тем, что он здесь увидел.
   – Наша «Волшебница» не скупится на удобства для своих людей, – сказал моряк, заметив любопытные взгляды королевского офицера. – Вы увидите, что каюты Бороздящего под стать адмиральским; а команда размещается позади фок-мачты. Не желаете ли спуститься и взглянуть?
   Гости приняли предложение, и, к изумлению своему, капитан Ладлоу увидел, что, помимо помещения, заставленного большими водонепроницаемыми рундуками [48 - Рундуки – лари, в те времена деревянные, служащие для хранения личных вещей команды, а иногда и койками.], вся остальная часть бригантины была отведена под жилье для ее офицеров и матросов.
   – Нас называют контрабандистами, – с усмешкой промолвил Румпель, – а попробовали бы эти господа побывать здесь? Едва ли удалось бы им уличить нас в мошенничестве. Вот здесь – железный балласт, чтобы наша госпожа твердо держалась на ногах, а тут – ямайский ром с водой и старые испанские вина, чтобы веселить сердца и охлаждать глотки моих парней. Больше тут ничего нет. За той переборкой – провиантская и такелажная кладовая, а рундуки, что перед вами, пусты. Взгляните, один из них открыт. Он сделан со вкусом, словно ящик дамского столика. Здесь не место для крепкой голландской водки или грубых товаров табачных торговцев. Клянусь жизнью! Кто хочет проследить, какие грузы возит «Морская волшебница», тот должен внимательно присмотреться к разодетой в атлас красотке или к священнику в его пышном одеянии. Церковь и ее унылые пастыри возрыдают, если нашему доброму судну будет причинен вред.
   – Следует положить конец дерзкому нарушению законов, – сказал Ладлоу. – И это произойдет скорее, чем вы предполагаете!
   – Каждое утро я заглядываю в книгу волшебницы, ибо у нас такой порядок, и, если она намерена сыграть с нами злую шутку, она, по крайней мере, честно предупреждает об этом. Ее девизы часто меняются, но всегда сбываются. Трудно угнаться за туманом, гонимым ветром, и тому, кто хочет подольше побыть в нашем обществе, самому следует не отставать от ветра, капитан Ладлоу!
   – Мало ли перехватали вашей братии! Ветер, благоприятный для легкого судна, недостаточен для тяжелого? Поживем – увидим, что может сделать крепкая мачта, солидный корпус, здоровые руки.
   – Да спасет меня волшебница с зорким глазом и злобной улыбкой! Мне случалось видеть, как она головой зарывалась в море и сверкающая вода, словно золотые звезды, стекала с ее волос, но никогда еще не прочел я в ее книге слова неправды. Она и кое-кто на борту отлично понимают друг друга. И поверьте, волшебница слишком хорошо знает океанские пути-дороги, чтобы лечь на неправильный курс… Но мы разболтались, словно пустословные речники! Желаете ли вы видеть Бороздящего Океаны?
   – Это цель нашего визита, – ответил Ладлоу, сердце которого неистово забилось при упоминании имени грозного авантюриста. – Если это не вы сами, то ведите нас к нему.
   – Говорите потише! Если дама под бушпритом услышит подобные слова, я не ручаюсь за ее снисходительность. Принять меня за него!.. – повторил обладатель индийского шарфа, громко рассмеявшись. – Океан всегда больше моря, а залив больше бухты. Впрочем, у вас будет возможность самому решить, кто из нас кто, доблестный капитан, а пока следуйте за мной.
   С этими словами моряк в индийской шали повел гостей в кормовую часть бригантины.

Глава XV

   – Храни вас бог, сеньор.
   – И вам того же. Идете дальше или остаетесь?
Шекспир. Укрощение строптивой

   Если внешний вид бригантины поражал своим изяществом и вкусом, то еще ярче это проявлялось во внутреннем убранстве судна. Вдоль бортов под главной палубой располагались две небольшие каюты, непосредственно примыкавшие к помещению, предназначенному для приема легких и ценных грузов. В одну из этих кают уверенно, подобно человеку, входящему в свой дом, спустился Румпель; отсюда начинался ряд кают, каждая из которых была обставлена в своем стиле. По своему убранству они скорее напоминали яхту, чем судно пусть даже самого удачливого контрабандиста.
   Главная палуба, начиная от кают, предназначенных для младших офицеров, была опущена на несколько футов, чтобы при достаточной высоте не нарушать линию среза бригантины. Все было предусмотрено, чтобы человек, чье присутствие на бригантине нежелательно, не мог ничего рассмотреть извне. Спустившись на одну или две ступеньки, посетители попали в переднюю, по-видимому предназначенную для слуг. Небольшой серебряный колокольчик лежал на столе, и Румпель, выказав несвойственную ему сдержанность, осторожно позвонил. На мелодичный звон колокольчика вышел мальчик лет десяти, одежда которого была настолько причудлива, что заслуживает описания.
   Розовый шелковый костюм юного прислужника Нептуна напоминал своим покроем одеяние придворных пажей. Талия мальчика была повязана золотым поясом, тонкий кружевной воротник покрывал плечи; ноги были обуты в своеобразные сандалии, шнурованные настоящими лентами, заканчивающимися золотыми кисточками. Утонченные манеры ребенка никак не вязались с привычным представлением о грубом корабельном юнге.
   – Расходы и расточительность! – пробурчал олдермен при появлении юнги. – Вот как расточительны вольные торговцы, которым так дешево обходится их товар! На этом мальчишке столько мехельнских кружев, что их хватило бы на корсаж королевы, не так ли, патрон? Клянусь святым Георгием, кружева достались им по дешевке, коли негодник носит такую ливрею.
   Удивлен был не только дотошный и бережливый бюргер. Ладлоу и Олофф ван Стаатс были изумлены в не меньшей степени, хотя выразили свои чувства несколько более сдержанно. Капитан обернулся, желая спросить, что означает этот маскарад, но увидел, что обладатель индийского шарфа исчез. Гости остались на попечении сказочно разодетого пажа.
   – Кто ты, дитя мое? И кто послал тебя сюда? – спросил Ладлоу.
   – Мне было приказано привести вас к нему, – вежливо ответил мальчик.
   – Стой! Тебе приказали. Кто же?
   Мальчик снял шапочку, тоже из розового шелка, и показал нарисованную на ней женскую фигуру со смуглым лицом и коварной улыбкой.
   – Как и весь экипаж бригантины, я служу леди в зеленой мантии.
   – Но кто же эта леди в зеленой мантии и откуда ты сам?
   – Вот ее портрет. Если хотите, можете поговорить с ней, она стоит на водорезе и никогда не отказывается отвечать на вопросы.
   – Невероятно, чтобы эта деревянная статуя обладала даром речи!
   – Вы считаете, что она деревянная? – удивился ребенок, застенчиво глядя на Ладлоу. – Не вы первый так думаете, но знающие люди говорят, что это не так. Она не произносит слов, но ее книга всегда дает верный ответ.
   – Прискорбное заблуждение владеет этим мальчиком; я читал книгу и не увидел в ней никакого смысла.
   – Тогда прочтите еще раз. Надо сделать много галсов, чтобы подветренное судно выиграло ветер. Хозяин велел провести вас к нему…
   – Как так? Стало быть, у тебя, помимо хозяйки, есть еще и хозяин? О хозяйке ты нам уже рассказывал, расскажи теперь о хозяине. Кто он?
   Мальчик улыбнулся и отвел взгляд в сторону, словно не решаясь ответить.
   – Говори смелее! Я представитель самой королевы.
   – А он говорит, что наша королева – леди в зеленой мантии, и другой королевы у нас нет.
   – Крамола и опрометчивость! – прошептал Миндерт ван Беверут. – В один прекрасный день подобное безрассудство может довести бригантину до беды. И тогда поползут разные сплетни, и многие репутации будут замараны, и злые языки во всей Америке устанут от злословья!
   – Только дерзкий подданный может заявлять нечто подобное! – отозвался Ладлоу, не обращая внимания на бормотание олдермена. – А как звать твоего хозяина?
   – Этого никто из нас не знает. Когда мы пересекаем тропики и Нептун появляется у нас на борту, он обычно величает его Бороздящий Океаны, и хозяин отзывается на это имя. Старый бог хорошо знает нас, ведь мы, говорят, чаще других проходим через его широты.
   – Раз ты служишь на такой быстроходной бригантине, то, наверное, посетил уже многие страны?
   – Я? Я никогда не бывал на суше! – задумчиво ответил мальчик. – А как это, должно быть, любопытно! Говорят, что по суше трудно ходить, такая она неподвижная! Я спросил госпожу, перед тем как мы прошли узкой протокой, скоро ли мне доведется сойти на берег…
   – И что же она ответила?
   – Мне долго пришлось ждать. Две вахты прошло, пока я смог разобрать хоть слово. Потом я записал ответ. Боюсь, что она подшутила надо мной, хотя я никогда не расспрашивал хозяина, что означает ее ответ.
   – Записка с тобой? Может быть, мы сумеем помочь тебе, весь среди нас есть люди, хорошо знающие море.
   Мальчик робко и подозрительно оглядел присутствующих, затем торопливо сунул руку в карман и вытащил два потрепанных листка, на которых было что-то написано.
   – Вот, – произнес он, понижая голос до шепота. – Это было на первой странице. Я очень боялся, что она рассердится, и не заглядывал в книгу до следующей вахты, а потом, – и он перевернул листок, – записал вот это.
   Ладлоу взял протянутую мальчиком бумажку, на которой детскими каракулями было выведено: «Но вспомни – Тебе служила преданно и честно Без лени, без ошибок, без обмана, И жалоб от меня ты не слыхал» [49 - Шекспир. «Буря».].
   – Я подумал, что это шутка, – продолжал мальчик, когда капитан Ладлоу прочел написанное, – ведь это похоже на то, что я сам часто повторял про себя, только сказано красивее.
   – А второй ответ?
   – Я узнал его во время первой утренней вахты, – ответил ребенок и прочел вслух: «Ты думаешь, что это очень трудно – Поверхность волн соленых бороздить И с ветром северным Сражаться в море…»
   Юнга поднял глаза на гостей и продолжил:
   – Я не смел больше спрашивать. Да и что толку? Говорят, что суша очень жесткая и по ней трудно ходить; что ее сотрясают землетрясения, они делают в ней ямы, которые проглатывают целые города; что люди из-за денег убивают друг друга на больших дорогах; и что дома, которые я вижу на прибрежных холмах, навсегда прикованы к одному месту. Это, наверно, очень скучно – всегда жить на одном месте! Странно – никогда не ощущать движения!..
   – Если только не случится землетрясений. Конечно, тебе лучше на море, дитя мое. Ну, а твой хозяин, Бороздящий Океаны…
   – Тсс-с! – прошептал мальчик, предостерегающе подняв палец. – Он прошел в главный салон. С минуты на минуту он позовет нас.
   Из соседней каюты послышалось несколько аккордов, взятых на гитаре, за которыми последовала быстрая и искусно исполненная мелодия.
   Прошло мгновение, и вдруг чудный аккорд прозвучал в каюте: играли прелюдию. Скоро к ним присоединился звучный мужской голос, пропевший под аккомпанемент лютни.

     Моя бригантина!
     Прекрасная и стройная,
     Убаюкивающая своей качкой;
     Быстрая на волнах,
     Легкая, как водяная птица, по ветру;
     Мы ускоряем твой бег,
     Царица вод!
     Дама моего сердца!
     Ничто быстрее и легче тебя
     Не несется по океану,
     Уверенно и спокойно;
     С тобой мы презираем все тайны океана,
     Мы смеемся над яростью бурь.
     Мы принадлежим тебе,
     Моя бригантина!
     Доверься рулю,
     Который указывает тебе путь;
     Глазу, который пронизывает пространство;
     Красному метеору, играющему вокруг тебя,
     Доверься без боязни,
     Мой дивный корабль!

   – Он поет это часто, – тихо проговорил мальчик, когда звуки замерли. – Слышите? Это он зовет меня.
   – Но ведь он только слегка коснулся струн.
   – Это обычный его сигнал в хорошую погоду. Когда же ветер бушует в снастях и волны ревут, – он зовет громче.
   Ладлоу охотно слушал бы еще, но мальчик отворил дверь и, жестом пригласив всех войти, безмолвно исчез за занавесями.
   Войдя в главный салон бригантины, гости, в особенности командир «Кокетки», нашли новые поводы для восторга и изумления. Учитывая размеры судна, салон был высок и просторен. Свет проникал через иллюминаторы в корме. Углы салона были отведены под две небольшие отдельные каюты, в промежутке между которыми было устроено немалое углубление; оно могло закрываться занавесями из узорчатой шелковой ткани, ниспадавшей складками с золоченого карниза.
   Груда роскошных сафьяновых подушек лежала вдоль транцев, образуя некое подобие дивана, у переборок кают стояли кушетки красного дерева, также обтянутые сафьяном. Аккуратные, со вкусом сделанные книжные полки украшали стены; гитара, на которой только что играли, лежала на небольшом столе из драгоценного дерева, стоявшем посредине алькова. Повсюду были разбросаны различные предметы, способные занять скучающий ум человека скорее изнеженного, чем деятельного склада характера. Многие из этих вещей явно пребывали в забвении, другими, по-видимому, пользовались часто.
   Другая половина салона была обставлена в том же духе, хотя там виднелась разная домашняя утварь. Кушетка с грудой подушек на них, стулья из красного дерева и книжные полки были солидно прикреплены к полу на случай сильной качки. Весь салон был задрапирован малиновой шелковой узорчатой тканью, в переборках и потолках были вделаны небольшие зеркала. Стены, обшитые красным деревом и полисандровыми панелями, придавали салону изысканный вид. Пол покрывала тончайшая циновка, сплетенная из благоухающих трав, растущих в теплых и благодатных странах. Здесь, так же как и на всем судне, насколько мог заметить острый глаз капитана Ладлоу, не было оружия. Ни пистолеты, ни сабли не висели по стенам, как это принято на военных кораблях или судах, чьи экипажи в силу своего промысла должны прибегать к оружию.
   Посредине алькова стоял удивительный молодой человек, который прошлой ночью столь бесцеремонно вторгся в «Обитель фей». Одет он был почти так же, как и вчера, только теперь на его шелковом одеянии виднелось изображение все той же женщины, исполненное с поразительным мастерством, передававшим исступленное и неземное выражение лица волшебницы. Человек, носивший это единственное в своем роде украшение, слегка опирался на столик и с достоинством приветствовал вошедших легким поклоном. При этом на лице у него появилась печальная и вежливая улыбка. Кланяясь, он приподнял над головой шляпу, обнажив черную как смоль шевелюру, которой его так щедро украсила природа.
   Посетители держались крайне неуверенно. Глубокая тревога, с которой Ладлоу и патрон взошли на борт судна знаменитого контрабандиста, сменилась изумлением и любопытством, и они едва не забыли о цели своего посещения. Олдермен ван Беверут выказывал беспокойство и подозрительность и явно думал о своей племяннице меньше, чем о возможных последствиях предстоящих переговоров. Все трое молча ответили на приветствие хозяина, ожидая, чтобы он заговорил первым….
   – Мне сообщили, что я имею честь принимать королевского офицера, богатого и уважаемого патрона Киндерхука и достоуважаемого члена городского совета – олдермена ван Беверута, – начал молодой человек. – Не часто выпадала такая честь моей скромной бригантине, и я приношу вам сердечную благодарность.
   С этими словами он вторично поклонился, и хотя вид его был при этом исполнен достоинства, друзья заметили легкую улыбку, вновь скользнувшую по его лицу.
   – Наша общая обязанность, – ответил Ладлоу, – постараться выполнить волю нашей повелительницы…
   – Понимаю. Однако едва ли стоит говорить, что супруга Георга Датского не признается здесь госпожой… Подождите, сэр, прошу вас, – быстро добавил он, видя, что Ладлоу намеревается возразить. – Нам нередко приходится беседовать с ее слугами. Насколько мне известно, вас привели сюда иные дела, а потому предположим, будто все, что может сказать ревностный офицер и верноподданный человеку вне закона и нарушителю таможенных правил, уже сказано. Этот вопрос должен быть решен в другое время и в другом месте, под распущенными парусами наших быстроходных кораблей и при прочих атрибутах нашей профессии. Поэтому давайте говорить только о том, что привело вас сюда.
   – Считаю, что джентльмен прав, – подхватил достойный бюргер. – Уж коли речь зайдет об интересах казначейства, то нет смысла утруждать свои легкие речами, которые пристали платным адвокатам. Двенадцать присяжных, полных сочувствия к превратности торговли и знающих, как трудно зарабатывать и как легко тратить деньги, разберутся в деле лучше, чем все болтуны колонии, вместе взятые.
   – Если я предстану перед судом двенадцати беспристрастных Даниилов [50 - Даниил – один из библейских пророков.], я соглашусь с их приговором, – подхватил контрабандист все с той же затаенной улыбкой. – По-видимому, вы и есть Миндерт ван Беверут? Понижению цен на пушнину или каким-нибудь колебаниям цен на рынке обязан я вашему визиту?
   – Ходят слухи, что прошлой ночью люди с вашей бригантины осмелились появиться в моем поместье без ведома и согласия его владельца… Будьте свидетелем и запоминайте наш разговор, господин ван Стаатс: возможно, что власти заинтересуются этим делом… Повторяю – без ведома и согласия его владельца. Эти люди торговали товарами, которые можно счесть контрабандными, если за них не уплачена пошлина и они не овеяны ветрами европейских владений королевы, да благословит господь ее величество!
   – И да будет так! То, что покидает борт «Морской волшебницы», обычно овеяно ветрами других широт земного шара. Прыткости нам не занимать стать. Ветры Европы еще наполняют наши паруса, а мы уже вдыхаем воздух Америки. Однако все это касается казначейства и двенадцати милосердных бюргеров, но никак не вас, надеюсь.
   – Я начал с фактов, чтобы не было недоразумения. Но кроме этого факта, подрывающего мой кредит, со мною произошло прошлой ночью большое несчастье. Дочь и наследница старого Этьена де Барбери исчезла из моего дома. Нам думается, что она имела безрассудство искать убежище на вашем корабле. Это уж слишком даже для контрабандиста! Ведь женщины могут быть вывозимы и привозимы без оплаты пошлин куда угодно! Так зачем же похищать Алиду из дома ее старого дяди и притом с такою таинственностью?!
   – Конечно, вы имеете право это предполагать, и ваши заключительные слова делают честь вашему чувству. Я согласен, чтобы допрос был произведен по всей форме. Эти два господина, надо полагать, явились в качестве свидетелей?
   – Мы явились сюда, чтобы помочь несчастному дяде и опекуну потребовать назад его племянницу, – ответил Ладлоу.
   Контрабандист вопросительно посмотрел на патрона, который молчаливым поклоном подтвердил слова своего товарища.
   – Очень хорошо, господа. Принимаю вас в качестве свидетелей. Я до сих пор мало имел непосредственных сношений с Фемидой, хотя и достоин давно, по общему мнению, виселицы. Разве суд придает значение голословным обвинениям, не имеющим никаких доказательств достоверности?
   – Конечно нет!
   – Перейдем прямо к делу. Разве, кроме бригантины, нет других кораблей? Разве прекрасная капризница не может найти покровителя на одном из судов, носящих королевский флаг?
   – Такая мысль не покидает меня, господин ван Беверут, – заметил патрон. – Прежде чем сделать поспешный вывод, будто ваша племянница согласилась стать женой первого встречного, необходимо удостовериться, не воспользовалась ли она менее сомнительным убежищем.
   – На что намекает господин ван Стаатс, прибегая к столь двусмысленным выражениям? – нахмурившись, спросил Ладлоу.
   – Человек с чистой совестью не имеет оснований разговаривать намеками. Я согласен с мнением этого знаменитого контрабандиста, что красавица де Барбери скорее бежала бы с человеком, которого давно знает и которого, боюсь, переоценивает, чем с незнакомцем, жизнь которого к тому же окутана мрачной тайной.
   – Если позволительно строить догадки, исходя из предположения, что Алида может так неосторожно рисковать своей репутацией, я могу посоветовать искать ее в доме патрона Киндерхука!
   – Согласие и радость! – прервал поспешно олдермен. – Чтобы сделаться женой Олоффа ван Стаатса, девушке не нужно было прибегать к таким средствам. Я бы обеими руками благословил ее и дал бы ей в придачу хорошое приданое!
   – Ваши предположения вполне естественны для людей, преследующих одну и ту же цель. Господин офицер уверен, что глаза капризной красавицы изображали восхищение перед обширными и плодородными землями господина патрона. Последний, наоборот, опасается притягательной силы военного мундира и силы воображения, всецело поглощенного морем. Спрашиваю теперь вас: можно ли было на основании только этих данных выводить заключение, что гордая и избалованная девушка забудет свое положение, своих друзей, свои обязанности?
   – Каприз и тщеславие! Разве можно понять женщину! С огромным риском и за большие деньги мы привозим для них дорогие наряды из далекой Индии, чтобы угодить их прихотям, а они меняют моды с большей легкостью, чем бобры свой мех во время линьки! Их капризы расстраивают торговлю, и любая причуда может толкнуть своенравную девицу на глупую выходку!
   – По-видимому, мнение дядюшки окончательное. Признают ли поклонники его справедливость?
   Патрон Киндерхука долго и серьезно разглядывал лицо удивительного создания, задавшего этот вопрос. Ни слова не говоря, он едва заметным жестом дал понять, что согласен с олдерменом и сожалеет о случившемся.
   Иначе вел себя капитан Ладлоу. Будучи человеком пылкого темперамента, задетый за живое поступком Алиды и отчетливо осознавая, какие последствия этот поступок может иметь как для девушки, так и для остальных, Ладлоу стремился к победе над соперником и как должностное лицо был верен своей привычке доводить расследование до конца. Он внимательно присматривался к убранству салона и, услышав вопрос контрабандиста, с насмешливой и вместе с тем печальной улыбкой указал на скамеечку для ног, изукрашенную яркими цветами, вышитыми столь искусно, что они казались живыми.
   – Это вышивала не игла парусного мастера! – произнес капитан «Кокетки». – Видно, многие красавицы коротали свой досуг в вашем веселом обиталище, не так ли, господин суровый моряк? Но раньше или позже правосудие настигнет ваш быстроходный корабль!
   – В шторм или штиль, но когда-нибудь бригантине придет конец, как и любому из нас, моряков. Я извиняю ваш несколько невежливый намек, капитан Ладлоу: по-видимому, слуга королевы уполномочен так вольно разговаривать с человеком, способным нарушать законы и грабить королевскую казну. Но вы, сэр, плохо знаете мою бригантину. Чтобы познать тайны женского вкуса, нам не нужны праздные девицы. Женское начало руководит всей нашей жизнью, сообщает утонченность нашим поступкам, пусть даже у бюргеров принято именовать их противозаконными. Взгляните, – небрежно отдернув занавеску и указывая на различные вещи, служащие для времяпрепровождения женщины, продолжал он. – Здесь вы найдете произведения, сделанные пером и иглой. «Волшебница», – при этих словах он указал на изображение на своей груди, – требует, чтобы ее полу оказывалось должное уважение.
   – Я думаю, наше дело можно решить простым компромиссом, – заметил олдермен. – Оставьте нас, господа, и наедине я сделаю отважному торговцу предложение, которое, надеюсь, он не откажется выслушать.
   – Это ближе к торговле, чем к морской богине, которой я служу, – улыбнулся контрабандист, коснувшись пальцами струн гитары. – Компромиссы и предложения – эти слова звучат здраво в устах бюргера. Зефир, поручи этих джентльменов попечению отважного Тома Румпеля, пока я посовещаюсь с господином купцом. Репутация олдермена ван Беверута, капитан Ладлоу, защитит нас от всяких подозрений в том, что мы можем нанести ущерб таможенным интересам!
   Рассмеявшись собственной шутке, контрабандист кивнул мальчику, появившемуся из-за занавески, и тот повел разочарованных поклонников красавицы Алиды в другую часть судна.
   – Злословие и клевета! Твой образ действий, мэтр Сидрифт, может причинить мне еще другие потери, кроме потери репутации. Капитан «Кокетки» не очень-то верит в мое неведение относительно характера вашей бригантины. Все эти ваши шутки – это ложка рома, вылитого в полузатухший огонь: огонь вспыхивает и освещает окружающее. Впрочем, я не боюсь никакого контроля: мои книги в полном порядке.
   – Книга притчей Соломоновых не более нравоучительна, а псалмы не более поэтичны, чем эта ваша бухгалтерия. Но к чему вам понадобилось разговаривать со мной наедине? Трюмы бригантины пусты и подметены.
   – Пусты! Ты опустошил флигель, в котором жила моя племянница, не хуже, чем мой кошелек. Невинная меновая торговля перешла в противозаконное деяние. Я надеюсь, что шутка эта закончится прежде, чем сплетники нашей колонии начнут сластить ею свой чай. От такой новости может пострадать осенний ввоз сахара!
   – Твоя речь весьма красочна, но тем не менее непонятна. Ты получил от меня кружева и бархат; моя парча и атлас уже в руках у манхэттенских дам, а твоя пушнина и золотые монеты спрятаны так, что ни один офицер с «Кокетки»…
   – Ладно, ладно! Нечего кричать мне в уши о том, что я без того знаю. Еще две-три подобные сделки – и я обанкрочусь! Ты хочешь, чтоб я потерял не только свои деньги, но и доброе имя! У стен есть уши, у переборок тоже. Я не желаю больше говорить о той сделке, которую мы совершили. Если я потеряю на ней тысячу флоринов, я сумею примириться с этим. Терпение и горе! Разве не похоронил я сегодня утром самого лучшего и откормленного мерина, который когда-либо ступал по земле? А кто слышал от меня хоть слово жалобы? Уж я-то умею переносить потери. Итак, ни слова больше о нашей неудачной сделке.
   – Но ведь если бы не торговые дела, то между олдерменом ван Беверутом и моряками с бригантины не было бы ничего общего!
   – Тем насущнее необходимость прекратить эту глупую шутку и вернуть племянницу. Мне кажется, что с этими пылкими молодыми людьми вообще бесполезно разговаривать, поэтому я согласен уплатить еще пару тысяч, и дело с концом! Когда женщина приобретает на рынке дурную славу, то ее труднее сбыть с рук, чем упавшие в цене биржевые бумаги. А эти молодые землевладельцы и командиры крейсеров хуже ростовщиков, их не ублажишь никакими процентами – им подавай все или ничего. При жизни твоего достойного батюшки я не слыхивал о подобных глупостях! Честный торговец приводил в порт свой бриг с таким невинным видом, словно привез муку! Мы обсуждали качество товара, против его цены я выставлял свое золото. Чет или нечет! Все зависело от того, кому больше повезет. Но нынче ты ведешь дела просто как вымогатель.
   На красивом лице контрабандиста мелькнула презрительная усмешка, но тут же сменилась выражением искреннего огорчения.
   – Напоминаниями об отце, любезный бюргер, ты и прежде смягчал мое сердце, – ответил он, – немало дублонов я уступал тебе в торге за хвалебные речи о нем.
   – Я говорю это искренне и бескорыстно, как пастор, читающий проповедь! Стоит ли друзьям ссориться из-за такого пустяка, как деньги? Да, я удачно торговал в те годы с твоим предшественником. У него было красивое и обманчивое на вид судно, похожее на яхту. Это была сама скорость, а по виду его можно было принять за тихоходного амстердамца. Помню, как однажды таможенный крейсер окликнул его и спросил, нет ли у него сведений о знаменитом контрабандисте, даже и не подозревая, у кого он это спрашивает, словно обращался к самому адмиралу флота! Да, он не позволял себе никаких дурачеств! Никакие непристойные девки, способные вогнать в краску приличного человека, не красовались у него под бушпритом; никакого франтовства не было в парусах и окраске; никакого пения, никаких гитар; все было продумано, все рассчитано на пользу торговле. Он всегда брал вместо балласта что-нибудь ценное. Однажды он погрузил пятьдесят анкеров [51 - Анкер – мера жидкости, равная 31 литру.] джина, не заплатив и гроша фрахтовых сборов, а когда продал свои более ценные товары и вернулся в Англию, то там заработал и на джине.
   – Он заслуживает твоих похвал, славный бюргер. Но к чему ты клонишь?
   – Если мы будем продолжать наши деловые связи, – продолжал упрямый олдермен, – то не станем рядиться из-за мелочей, хотя, видит бог, мэтр Сидрифт, ты уже оставил меня на мели. В последнее время меня преследуют неудачи. Вот и лошадь околела, а ведь она обошлась мне в пятьдесят голландских дукатов, не считая стоимости перевозки и огромных расходов, которые…
   – Одним словом, что ты предлагаешь? – перебил контрабандист, явно желавший сократить беседу.
   – Верни девушку и получи двадцать пять золотых!..
   – То есть половину цены, которую ты уплатил за лошадь?! Твоя племянница сгорела бы со стыда, узнав свою рыночную цену!
   – Вымогательство и сострадание! Пусть будет сотня золотых! И ни слова больше об этом!
   – А теперь послушай меня, господин ван Беверут. Не буду отрицать, что иногда я перехожу за пределы, установленные законом. Не в моей натуре, почтеннейший, носить английский хлопок, когда мне больше нравится флорентийский шелк, и признаюсь, что вина Гасконии мне приходятся больше по вкусу, чем простое пиво. Но, за исключением этих случаев, я строго держусь законов, а потому имей я целых пятьдесят ваших племянниц, и то не выдал бы ни единой из них, хотя бы вы предлагали за них мешки золота!
   Олдермен сначала подумал, что его собеседник шутит, но тон речи контрабандиста был слишком горяч для этого. Почтенному коммерсанту казалось непонятным, что этот человек свои чувства ценит выше золота.
   – Нелепость и упорство! – бормотал растерянный Миндерт. – На что тебе нужна эта несносная девчонка? Просто как очередная победа? Чтобы похвастаться, что в этот раз ты совратил…
   – Я никого не совратил. И я не алжирский пират, чтобы требовать выкупа за пленников.
   – Пусть так, хотя это и кажется мне странным. Но, если ты не уговорил мою племянницу бежать, почему бы тебе не разрешить обыскать судно? Это успокоило бы молодых людей и оставило нашу сделку в силе, а стоимость мы бы установили по рыночным ценам…
   – Изволь, будь по-твоему, но заметь, если кое-какие тюки со шкурами бобров и куниц, а также другими колониальными товарами будут обнаружены на борту, я буду вынужден назвать людей, с которыми вел торговлю.
   – Тут ты, пожалуй, прав… Было бы очень нежелательно, чтобы посторонние заглядывали в мои тюки. Что ж, милейший мэтр Сидрифт, я вижу, что в данный момент мы не можем прийти к соглашению. Я покидаю твой корабль. Ведь нельзя же, в самом деле, чтобы добропорядочный купец сверх необходимого задерживался у человека, находящегося на подозрении у властей.
   Контрабандист презрительно и вместе с тем печально улыбнулся и провел пальцами по струнам гитары.
   – Отведи достойного олдермена к его товарищам, Зефир! – отдал он приказ явившемуся юнге.
   Кивнув затем своему гостю в знак прощания, он отпустил его, причем даже не самый лучший физиономист смог заметить на его лице выражение какой-то затаенной тоски.

Глава XVI

   Вот это королевство! Даже музыка задарма.
Шекспир. Буря

   Пока между контрабандистом и олдерменом шли переговоры, Ладлоу и патрон беседовали на корме с моряком в индийском шарфе. Впрочем, разговор вели собственно капитан с известным нам уже Томом Румпелем, так как он носил исключительно морской характер. Патрон, по обыкновению, больше молчал. Появление Миндерта, видимо смущенного и обеспокоенного, дало другое направление мыслям собеседников. Хотя олдермен и не совсем был уверен, что его племянницы нет на бригантине, он уклончиво отвечал на расспросы его товарищей о результатах разговора.
   – Наверно, вся эта история скоро разъяснится и Алида Барбери вернется домой. Незнакомец отрицает ее присутствие на этом корабле, и ему приходится верить. Конечно, не мешало бы поискать в каютах, не трогая груза, но, по-видимому, надо верить капитану этого судна на слово за неимением лучших доказательств.
   Ладлоу, взглянув на облако в устьях Раритона, сказал:
   – Дайте нам только дождаться восточного ветра, и мы обыщем тогда все это судно вместе с грузом.
   – Тише! Вас может услышать мэтр Румпель, и тогда, пожалуй, будет благоразумнее немедленно покинуть бригантину.
   – Господин ван Беверут! – возразил Ладлоу, весь покраснев от гнева. – Я должен выполнить свой долг, независимо от вашей привязанности к племяннице. Даже если Алида де Барбери покинет колонию в результате постыдной сделки, это не освободит владельца судна от необходимости получить разрешение крейсера ее величества на выход в открытое море!
   – Может быть, вы повторите ваши слова самой леди в зеленой мантии? – спросил Румпель, неожиданно вырастая около Ладлоу.
   Вопрос этот был настолько неожиданным и странным, что вызвал невольное замешательство; но молодой капитан быстро овладел собой и надменно ответил:
   – Ей или любому другому чудовищу, которое вы можете вызвать своими заклинаниями.
   – Ловлю вас на слове, капитан. Лучший способ узнать прошлое или будущее, с какой стороны задует ветер или когда начнутся ураганы, – это спросить нашу госпожу. Ей известны все тайны природы, и она ответит на ваши вопросы. Мы обратимся к ней как положено.
   С этими словами обладатель индийского шарфа покинул своих гостей. Не прошло и минуты, как откуда-то снизу до слуха олдермена и его друзей донеслись звуки какого-то удивительного музыкального инструмента, поразившие Ладлоу и патрона. Что касается олдермена, то у него были собственные причины не разделять чувств своих спутников.
   После короткого и быстрого музыкального вступления послышалась высокая нота, и чей-то голос запел песню. Слова разобрать было трудно, только показалось, что это какое-то таинственное заклинание божества океана.
   – Флейта и безумие! – пробормотал олдермен. – Какой-то культ, от которого честному торговцу прилично бежать. Какое нам дело до всех волшебниц моря и суши?! Зачем нам еще оставаться на этом судне, раз нам известно, что Алиды нет здесь?! Ради торговли? Но здесь нет товаров. Право, по самой густой грязи твоей фермы, патрон, можно увереннее ходить, чем по палубе бригантины с такой дурной репутацией.
   Сцены, свидетелем которых довелось быть господину ван Стаатсу, произвели на него глубокое впечатление. Он ведь был крупного сложения и тяжелодум к тому же, и его нелегко было вывести из состояния душевного равновесия; его не могли волновать странные зрелища, ничто не могло вызвать в нем страх и опасения. Совсем недавно люди, просвещенные в других отношениях, еще верили в существование сверхъестественных сил, якобы влияющих на ход земной жизни. И, хотя население Новой Голландии было менее подвержено суевериям, чем жители более богобоязненных провинций Новой Англии, предрассудки все же владели умами даже наиболее образованных голландских колонистов и их потомков чуть ли не до наших дней. Особенно в почете была ворожба, и редко случалось, чтобы почтенные провинциалы не обращались к какой-нибудь из наиболее известных в стране гадалок с просьбой объяснить, как то или иное необъяснимое явление может повлиять на их жизнь. Обычно все флегматики любят сильные потрясения, ибо пустячные происшествия не способны их расшевелить, точно так же, как мало пьющие люди предпочитают напитки покрепче. Патрон принадлежал к первым и поэтому находил тайное и глубокое удовольствие в том, что происходило вокруг.
   – Мы с вами еще не знаем, господин олдермен, какие важные последствия может иметь наше приключение, – заметил Олофф ван Стаатс, – и, сознаюсь, перед тем как покинуть бригантину, я бы хотел побольше увидеть и услышать. Этот Бороздящий Океаны совсем не таков, каким представляет его молва, и, побыв здесь еще некоторое время, мы можем проверить правильность людского мнения. Помнится, моя покойная почтенная тетушка говаривала, будто…
   – Традиции и камины! Ваша тетушка была находкой для этих вымогателей-прорицателей! Слава богу, что они не выманили у нее ваше наследство. Вон видите на склоне горы «Сладкую прохладу»? Так вот, все предназначенное для публики выставлено снаружи, а все, что для меня и моих радостей, скрыто внутри… Я уверен, что капитан Ладлоу, находящийся при исполнении служебных обязанностей, сочтет излишним терять время на все эти фокусы.
   – Я также выражаю желание проследить за всем до конца, – сухо ответил командир «Кокетки». – Направление ветра таково, что ни бригантина, ни крейсер не смогут в ближайшее время стронуться с места. Отчего же не воспользоваться случаем и не познакомиться ближе с бригантиной и ее экипажем?
   – Вот тебе на! – сквозь зубы процедил олдермен. – Слишком близкое знакомство может привести к неприятностям. Человеку мало видеть чудеса, ему надо узнать все досконально, и он вертится вокруг ерунды, словно мотылек вокруг свечи, пока не опалит себе крылья!
   Так как его спутники твердо решили задержаться на бригантине, бюргеру оставалось только набраться терпения. Хотя превыше всего он опасался возможного разоблачения, но ощущал, что им владело то же чувство, что и Олоффом ван Стаатсом, который разглядывал все вокруг и прислушивался ко всему с явным интересом и скрытым трепетом. Даже на Ладлоу ситуация, в которой он оказался, влияла в большей степени, чем он сам готов был признать. Нет людей, у которых бы полностью отсутствовало чувство симпатии к другим. Молодого моряка больше всего заинтересовали суровые черты и предупредительность экипажа бригантины. Ладлоу был отличным моряком и, обладая многими навыками, свойственными людям его профессии, умел распознавать национальность матросов по тем отличительным особенностям, которые составляют основное различие между людьми, чьи общие интересы делают их во многом похожими друг на друга.
   Ладлоу был хороший моряк. Он обладал, между прочим, способностью при первом взгляде на матроса угадывать его происхождение. Уже при входе на палубу бригантины он заметил, что люди ее экипажа принадлежали к различным национальностям. Казалось, что при подборе людей больше внимания уделялось их возрасту и личным качествам, чем национальности. Был тут и приземистый, крепко сколоченный финн с доверчивым лицом и отсутствующим взглядом; и смуглый представитель Средиземноморья с классическими чертами лица, который то и дело тревожно всматривался в горизонт. Эти два человека появились на шканцах [52 - Шканцы – на двухмачтовых судах пространство между мачтами, а на трехмачтовых – между бизань-и грот-мачтами.] и остановились неподалеку от олдермена и его товарищей, как только послышалась музыка. Ладлоу счел это свидетельством их музыкальности.
   Но тут появился Зефир и дал понять, что приход матросов имеет особое значение. Затем пришел Румпель и пригласил всех шестерых спуститься в салон, объяснив капитану Ладлоу, что эти люди также хотят вступить в общение с существом, которое, по всеобщему признанию, если не покровительствует, то уж точно оказывает огромное влияние на судьбу бригантины.
   На этот раз дверь в каюту отворил сам Сидрифт. Задние окна каюты были закрыты, и таинственный полумрак царствовал в комнате. Занавес был задернут. Оставалось лишь одно небольшое окно сбоку. Дневной свет, проходя через это окно, отражался розовыми фонариками, украшавшими каюту, и придавал мебели пурпуровый оттенок.
   Контрабандист принял своих посетителей с серьезным видом, хотя Ладлоу уловил улыбку, пробежавшую по его выразительному лицу. Патрон смотрел на него с видом обожания. Лишь олдермен время от времени недовольно брюзжал.
   – Мне сообщили, что вы желаете говорить с нашей повелительницей, – промолвил незнакомец тихим голосом. – Ее книга всегда открыта для всех желающих.
   Вновь раздались звуки флейты. Занавес раскрылся. В центре алькова виднелась та же таинственная женщина, которую олдермен и его спутники уже видели снаружи бригантины: та же одежда, та же поза. В руках она держала книгу, страницы которой были обращены к зрителям. Один из пальцев был вытянут вперед, как бы указывая путь бригантине. Легкая зеленая драпировка, словно волнуемая ветром, развевалась у нее за спиной, а на темном лице виднелась та же насмешливая улыбка, как и на бронзовом двойнике под бушпритом.
   Олдермен и его друзья посмотрели друг на друга с видом немого изумления. Торжествующая улыбка заиграла на лице контрабандиста.
   – Кто хочет обратиться к владычице нашего судна, пусть говорит. Она явилась на наш зов издалека и недолго пробудет с нами.

   – Я хотел бы узнать, – тяжело вздохнув, словно после внезапного и сильного потрясения, произнес Ладлоу, – на бригантине ли та, которую я ищу.
   Посредник в этой удивительной церемонии поклонился и, почтительно приблизившись к книге, вперил в нее взор, читая или делая вид, что читает.
   – В ответ на ваш вопрос вас спрашивают, искренне ли вы хотите найти ту, которой интересуетесь.
   Ладлоу покраснел, однако мужество, свойственное его профессии, взяло верх над ложной гордостью, и он твердо ответил:
   – Да.
   – Но вы моряк, а люди вашего рода занятий отдают всю свою страсть морю. Любите ли вы ту, которую ищете, больше странствий, больше своего корабля, ставите ли вы ее выше своих юношеских надежд, выше славы, о которой всегда мечтает молодой офицер?
   Командир «Кокетки» задумался, словно проверяя себя, и наконец сказал:
   – Я люблю ее так, как подобает мужчине.
   Лицо контрабандиста помрачнело. Он сделал шаг вперед и вновь обратился к страницам книги.
   – Вас спрашивают еще, не нарушено ли вследствие недавнего происшествия ваше доверие к той особе?
   – Нарушено, но не разрушено.
   При этих словах таинственная фигура «Волшебницы» зашевелилась и книга в руках ее вздрогнула.
   – Согласны ли вы подавить свое любопытство, гордость и снова искать ее расположения к вам, не требуя объяснений всего происшедшего с ней?
   – Я многое бы дал, лишь бы получить благосклонный взгляд Алиды де Барбери, но ваши условия уронили бы меня в ее глазах. Если я найду Алиду – вся моя жизнь будет посвящена ее счастью; если нет – я до самой смерти буду оплакивать ее.
   – Испытывали вы когда-нибудь чувство ревности?
   – Сначала дайте узнать, есть ли у меня повод к ней! – вскричал молодой человек, устремившись к неподвижной фигуре с очевидным намерением сорвать с нее покрывало.
   Румпель удержал его своей сильной рукой.
   – Выходить из рамок уважения к нашей повелительнице не дозволяется, – спокойно заметил он, жестом приглашая Ладлоу занять свое место.
   Ярость сверкнула в глазах оскорбленного капитана, но он тут же вспомнил о своем бессилии и сдержался.
   – Знакома ли вам ревность? – невозмутимо повторил контрабандист.
   – Разве бывает любовь без ревности?
   Легкий вздох послышался в тишине, наступившей после возгласа капитана Ладлоу, хотя никто из присутствующих не смог бы сказать, откуда он донесся. Олдермен посмотрел на патрона, словно считая, что вздохнул он, а Ладлоу вздрогнул и удивленно огляделся вокруг, желая узнать, кто с таким чувством подтвердил искренность его слов.
   – Ваши ответы удовлетворительны! – заключил контрабандист после долгой паузы. Затем он обернулся к Олоффу ван Стаатсу и сказал: – Кого или чего вы ищете?
   – Мы прибыли сюда для одной общей цели.
   – И вы ищете именно ее?
   – Мне бы хотелось найти то, что я ищу.
   – У вас много земель и домов: что дороже для вас – та, которую вы ищете, или ваше имущество?
   – Я ценю их в равной мере. Слыханное ли дело, чтобы любимая прозябала в нужде?!
   Олдермен громко, на весь салон, хмыкнул и, испугавшись своей нетактичности, невольно поклонился неподвижной фигуре в алькове, как бы прося у нее прощения.
   – В вашем ответе больше благоразумия, чем пылкости. Знакома ли вам ревность?
   – Ну, этого у него в достатке! – воскликнул Миндерт ван Беверут. – Я сам видел, как патрон ревел, будто медведь, потерявший детеныша, когда моя племянница однажды улыбнулась в церкви, хотя улыбалась-то она знакомой пожилой даме, которая кивнула ей. Философия и спокойствие, патрон! Какого дьявола, ведь, может, Алида слушает сейчас весь этот допрос! То-то вскипит вся ее французская кровь, когда она узнает, что ваша любовь всегда шла точно, как городские куранты!
   – Согласны ли вы принять ее без всяких расспросов о том, что случилось?
   – Согласен, согласен! – снова вмешался олдермен. – Отвечаю за это! Господин ван Стаатс выполнит свои обязательства с такой же пунктуальностью, как лучший торговый дом Амстердама!
   – Что ты хочешь от госпожи? – спросил контрабандист у светловолосого матроса.
   – Я договорился с несколькими торговцами на родине и прошу госпожу поскорее ниспослать нам ветер, чтобы бригантина смогла пройти протокой.
   – Иди. Наше судно тронется в путь, когда будет нужно. Ну а у тебя что?
   – Я хочу узнать, принесут ли мне хорошую прибыль меха, которые я вчера приобрел для себя.
   – Доверься владычице. Разве она хоть раз допустила, чтобы вы терпели убытки? А что тебя привело сюда, дитя мое?
   Мальчик дрожал от волнения, и прошло некоторое время, прежде чем он ответил:
   – Говорят, что очень чудно ступать по суше…
   – Тебе уже ответили. Ты пойдешь на сушу вместе со всеми!
   – Говорят, что плоды, сорванные прямо с деревьев, очень вкусны…
   – Тебе ответили. Джентльмены, госпожа покидает нас. Ей известно, что один из вас грозил ее любимой бригантине гневом земной королевы, но отвечать на пустые угрозы ниже ее достоинства. Внимание! Слуги ожидают госпожу.
   Опять послышались звуки неизвестного инструмента, и занавес опустился. Раздался громкий шум, будто захлопнулась тяжелая дверь, и все стихло. Когда волшебница исчезла, к контрабандисту вернулась вся его непринужденность. Олдермен ван Беверут облегченно вздохнул; и даже обладатель индийского шарфа почувствовал себя более свободно. Оба матроса и мальчик ушли.
   – Не многие из ваших флотских видели нашу «Волшебницу», – сказал контрабандист, обращаясь к Ладлоу.
   – Твоя «Волшебница», твоя бригантина, да и ты сам – большие, видно, забавники. Не знаю, как долго сможет продолжаться этот спектакль за счет королевской казны!
   – Мы верим в могущество морской волшебницы. Она избрала бригантину местом своего пребывания, назвала ее своим именем и направляет ее своей рукой. При такой покровительнице только малодушные могут не верить в успех.
   – Случай испытать ее достоинства скоро представится. Будь она богиней глубоких вод, ее одеяние было бы синим. А судну вашего водоизмещения не скрыться от «Кокетки».
   – Разве вам неизвестно, что цвет моря бывает разным в разных местах? Угрозы нам не страшны. Когда честный Румпель повезет вас на берег, то по пути вы вновь сможете обратиться к книге. Я не сомневаюсь, что волшебница оставит нам еще какую-нибудь память о своем посещении.
   Контрабандист слегка кивнул головой и отпустил своих гостей. Впрочем, на прощанье он незаметно оглянулся, желая, по-видимому, узнать, какое действие произвело на наших друзей это свидание.
   Олдермен ван Беверут и его друзья не успели и слова молвить друг другу, как уже оказались в шлюпке, послушно последовав приглашению Румпеля. Они покидали красавицу бригантину во власти дум о том, чему только что были свидетелями.
   Из нашего повествования явствует, что Ладлоу не верил, хотя и не мог не удивляться тому, что он видел. Он тоже был не вполне свободен от суеверий, распространенных в те времена среди моряков, но образование и природный здравый смысл в значительной мере помогали ему освободиться от слепой веры в сверхъестественное, присущей всем смертным. В голове у него роились десятки предположений об истинном смысле виденного, но ни одно из них не было верным и только разжигало его любопытство и укрепляло решимость глубже проникнуть в тайну.
   Патрону Киндерхука сегодняшний день принес редкое и ни с чем не сравнимое наслаждение, какое может доставить флегматичным натурам лишь сильное потрясение; он не хотел расставаться с владевшими им сомнениями, не желал вникать в сущность явления, чтобы не разрушать своих иллюзий. Загадочный облик волшебницы полностью овладел воображением патрона, но, когда он забывал об этой удивительной прорицательнице, перед его мысленным взором возникали красивые и привлекательные черты ее не менее восхитительного служителя.
   Когда шлюпка отошла на небольшое расстояние от бригантины, Румпель встал во весь рост и обвел любовным взглядом изящный корпус и оснастку судна:
   – Есть много кораблей на огромной поверхности океана, но никогда еще не было такого красавца. Капитан Ладлоу, вы служите своей королеве, мы верны своей «Волшебнице». Пусть каждый остается верен своей повелительнице. Не угодно ли вам еще раз заглянуть в книгу?
   Ладлоу утвердительно кивнул головой, и шлюпка приблизилась к изображению, бывшему на носу бригантины.
   – Вы первый сделали вопрос и первый же должны получить ответ, – сказал Румпель. – Наша «Волшебница» говорит главным образом стихами, выбирая их из произведений наших старых писателей.
   – Что это значит? – спросил с живостью капитан Ладлоу, прочитав следующую фразу: «Клавдио, ты честь Своей невесте должен возвратить. Да, Анджело, люби ее. Я был Ее духовником и добродетель В ней оценил» [53 - Шекспир. «Мера за меру».].
   – Сказано ясно, но я бы хотел, чтобы иной духовник отпустил грехи той, кого я люблю!
   – Тсс! Молодая кровь быстро закипает! Наша госпожа не потерпит насмешек над ее пророчествами. Ну а теперь вы, господин патрон. Переверните страницу тростью и узнайте, что вам сулит судьба!
   Олофф ван Стаатс, объятый детским любопытством, нерешительно поднял руку. В его взоре можно было прочесть удовольствие от переживаемого волнения и в то же время по серьезному выражению лица понять, насколько сильно владели им предрассудки, присущие ему по причине дурного образования. Он прочел вслух:
   – Мою ты просьбу знаешь, Изабелла! Она ко благу твоему клонится, И, если только я тобой любим, Будь все мое – твоим, твое – моим. Идем же ко дворцу. Там мне открыть уместно Все, что досель вам было неизвестно. «Мера за меру».
   – Это справедливо! «Будь все мое – твоим, твое – моим». Действительно, мера за меру! – вскричал олдермен. – Трудно заключить более равноправную сделку, когда оба вклада равноценны! В этих словах много обнадеживающего. Ну а теперь, любезный моряк, доставьте нас к берегу, к «Сладкой прохладе»! Видимо, это и есть тот самый дворец, о котором говорится в стихах… «Все, что досель вам было неизвестно», – это, конечно, о мучительнице Алиде! Играет с нами в кошки-мышки, и все ради того, чтобы потешить свое женское тщеславие и показать, какие страдания она может причинить трем серьезным и солидным людям! Поехали, мистер Румпель, как вас тут называют, и спасибо за любезность.
   – Преступление покинуть госпожу, не узнав всех ее пророчеств. Теперь ваш черед ознакомиться с ответом, господин олдермен. Трость в руке поможет вам, как помогала остальным.
   – Я презираю жалкое любопытство и удовлетворен тем, что приносит мне случай и удача, – запротестовал Миндерт. – В Манхэттене есть любители считать деньги в чужом кармане и подглядывать за тобой, словно лягушки, высунувшие нос из воды; но мне достаточно знать состояние моего гроссбуха и рынка.
   – Бросьте шутки! Живее переворачивайте страницу и узнаете, принесет ли вам пользу недавний визит.
   Олдермен медлил, но слова Румпеля как будто намекали на будущие выгоды его тайной торговли. Это соображение превозмогло его нерешительность. Он взял палку и перевернул страницу. На ней было написано: «Объявите это во всем городе».
   Олдермен упал на скамейку шлюпки и расхохотался.
   – Можете ничего не объявлять мне! Разве на нас напал неприятель или что-нибудь грозит общине, чтобы надо было объявлять об этом на улицах? Вот так мера за меру! Послушай, мистер Румпель, от твоей зеленой девки и нельзя было ожидать ничего другого; если она не научится вести себя как следует, ни один порядочный человек не захочет водить с ней компанию. Я не верю в колдовство – хотя протока и открылась в этом году самым непостижимым образом – и поэтому не придаю значения словам волшебницы. Пусть только попробует ославить меня в городе или за городом, в Голландии или Америке! Но все же мне бы не хотелось опровергать всякие глупые россказни. Поэтому на прощание скажу: вы хорошо сделаете, если заткнете ей глотку!
   – Остановить ураган или смерч! Ее книга говорит правду, и тот, кто прочел ее пророчество, может быть уверен, что оно сбудется! Капитан Ладлоу, теперь вы вольны делать что вам угодно. Протока больше не отделяет вас от вашего крейсера. Вон за тем холмом ваша шлюпка и люди, они ждут вас. А теперь, джентльмены, пусть все решает волшебница, наше умение и благоприятный ветер! Честь имею кланяться!
   Когда наши друзья высадились на берег, моряк в индийском шарфе повернул шлюпку назад, и через минуту она уже качалась на кормовых талях бригантины.

Глава XVII

   И, оседлав ее, поплыл по морю, Как на спине дельфина, Арион. Я это видел сам.
Шекспир. Двенадцатая ночь, или Что угодно

   В то же утро на берегу бухты Коув находился наблюдатель, хотя и не совсем понимавший то, что происходило на его глазах, но не упускавший из виду ни одного движения и звука. Это был негр Бонни, пользовавшийся особым доверием своего господина и управлявший поместьем «Сладкая прохлада» в то время, когда дела требовали присутствия олдермена в городе. Истины ради следует сказать, что господин ван Беверут проживал в городе не менее десяти месяцев в году. Ответственность за порученное дело и оказанное доверие приучили Бонни к самостоятельным действиям, выработали в нем несвойственную для людей его сословия наблюдательность и бдительность. Нет более несомненной моральной истины, чем та, что люди, свыкшиеся со своим подневольным положением, с готовностью предоставляют свой ум и самого себя в распоряжение других. Таким образом, мы можем видеть, как целые народы живут ошибочными истинами только потому, что это устраивает мыслящую верхушку, которая передает эти заблуждения своим последователям. К счастью, для совершенствования человеческой расы и для прогресса достаточно дать человеку возможность проявить свои способности, чтобы он стал думающим и до некоторой степени независимым созданием. Это подтверждалось, хотя и не вполне, на примере только что упомянутого раба.
   Нет надобности рассказывать о том, насколько осведомлен был Бонни во всех делах, которые связывали его хозяина с моряками бригантины. Все, что случалось в пределах загородного владения бюргера, было известно Бонни. Развившееся в нем чувство любопытства постоянно требовало удовлетворения, и ничто не ускользало от внимания Бонни, хотя он и не понимал всего того, что происходило в «Сладкой прохладе».
   В то утро, работая в саду, он увидел, как трое господ в сопровождении Эразма переплыли на лодке через протоку и высадились на противоположном берегу; он следил за тем, как они направились вдоль берега под сень дуба, а потом очутились на бригантине, о чем уже рассказано выше. Этот странный визит на борт таинственного судна так поразил воображение негра, что он перестал работать и оперся о мотыгу. Никогда прежде Бонни не замечал, чтобы его хозяин изменил своей обычной осторожности и покинул «Сладкую прохладу» во время посещения этих берегов контрабандным судном. На этот же раз хозяин отправился, так сказать, в пасть льва, да еще в сопровождении командира королевского крейсера! Неудивительно поэтому, что Бонни взяло любопытство и ни одна, даже самая мелкая, подробность не избежала его бдительного ока. С того самого момента, как его хозяин отправился на бригантину, о чем рассказывалось в предыдущей главе, Бонни ни на минуту не спускал глаз с судна и с ближайшей полоски берега.
   Далее Бонни перевел свое внимание на бухту. Он увидел, что его хозяин вместе с гостями возвращается на берег. Вернувшись, они прошли к дубу и там принялись что-то серьезно обсуждать. Пока шло обсуждение, негр не сводил с них глаз и даже боялся громко дышать. Потом он разглядел, как три собеседника отошли от дуба и направились через рощу к северной оконечности мыса, вместо того чтобы по берегу бухты двинуться к протоке. Бонни тяжело перевел дух и принялся оглядываться, ища взором, что бы еще могло дать пищу его любопытству.
   Шлюпка была поднята на бригантину и уже покоилась на борту неподвижного и необыкновенно изящного судна, на котором нельзя было заметить ни малейших признаков подготовки к отплытию. Более того, казалось, что на борту бригантины не было ни одного живого существа. Королевский крейсер, более крупный и менее воздушный по своим очертаниям, являл собой ту же картину. Расстояние между кораблями равнялось примерно лиге. Бонни отлично знал здешний берег и решил, что бездеятельность тех, кто был обязан защищать королевские права, проистекает от полной неосведомленности о близком соседстве бригантины. Объяснялось это тем, что берега бухты поросли густой чащей, а по узкой песчаной косе почти до самого ее конца тянулись высокие дубы и сосны. Поэтому, поглазев некоторое время на неподвижные суда, негр уставился в землю, покачал головой и разразился таким оглушительным хохотом, что его черная супруга высунулась из окна кухни, желая узнать причины столь бурного веселья в одиночку, которое преданная супруга сочла доказательством эгоизма.
   – Как случается что-нибудь веселое, так ты молчишь, никому и слова не расскажешь! – закричала его сварливая жена. – Я очень рада видеть тебя с мотыгой и просто диву даюсь, что ты находишь время смеяться, когда весь сад зарос сорняками…
   – Тьфу! – воскликнул негр, выразительно махнув рукой. – Что понимает в политике чернокожая женщина! Чем тратить время на болтовню, займись лучше приготовлением обеда. Скажи мне одно, Филлис, почему крейсер капитана Ладлоу стоит на якоре, а не пытается захватить этого бродягу в бухте? Отвечай! Не можешь? Тогда не мешай умному мужчине смеяться сколько влезет. Немного веселья не причинит вреда королеве Анне и не убьет губернатора!
   – От работы да от бессонницы я совсем измаялась, Бонни! – ответила супруга. – Десять часов – двенадцать часов – три часа, а сон все не приходит! Я уже давно на ногах, а ты, черный дуралей, все еще мнешь во сне подушку! А теперь и мотыга, под стать своему хозяину, готова проспать хоть десять часов кряду! Наш господин Миндерт человек жалостливый и не хочет убивать людей непосильной работой, иначе старая Филлис давно бы отправилась на тот свет.
   – Бабий язык никогда не устанет болтать! К чему кричать на всю округу, сколько спит Бонни? Он спит для себя, а не для соседей! Поняла? Нельзя передумать обо всем в одну минуту. Вот длинная лента – как раз повеситься. Возьми ее и запомни, что у твоего мужа забот полон рот.
   И Бонни снова расхохотался, а его подруга выбежала из кухни и с радостью схватила подарок, яркостью и блеском напоминавший змеиную кожу. Таким образом, Бонни получил возможность продолжать свои наблюдения без помех со стороны супруги, которая, заинтересовавшись подарком, была теперь вовсе не склонна нарушать его одиночество.
   Из-за мыса на ровную гладь моря выскользнула шлюпка. Бонни различил на корме фигуры своего хозяина, Ладлоу и патрона. Слуге было известно и о захвате шлюпки с «Кокетки», и о пленении ее экипажа, поэтому ее появление не слишком удивило его. Пока матросы гребли в сторону военного судна, любопытство Бонни все возрастало. Он отбросил мотыгу и подошел к краю откоса, откуда весь залив был как на ладони. До сегодняшнего дня все тайны «Сладкой прохлады» сводились для Бонни к привычной, хотя и скрытой торговле контрабандным товаром, но теперь, когда на его глазах осуществился противоестественный союз между хозяином и капитаном королевского крейсера, он почувствовал необходимость тщательно все обдумать и ни в коем случае не прозевать того, что может произойти в дальнейшем…
   Человека более сообразительного, чем этот негр, особенно если бы он знал, что неподалеку друг от друга находятся два враждующих корабля, сразу бы обуяло беспокойство при виде плывущей шлюпки.
   Белые хлопья облаков, которые все утро неподвижно стояли над землей, стали быстро собираться в темную и плотную тучу, которая низко нависла над устьем реки, грозя вскоре затянуть все небо. Шум прибоя стал сильнее, и набегавшие волны чередовались менее равномерно, чем ранним утром.
   Выше разумения Бонни было понять дальнейшие приготовления противников, хотя это и поглощало все его внимание. Оба судна ему казались одинаково неподвижными и безжизненными. И хотя на мачтах «Кокетки» он увидел несколько едва различимых точек, но из-за дальности расстояния не был уверен, так ли это в действительности, и, даже если признать, что это были матросы, не сведущий в морском деле негр не мог различить никаких видимых результатов их деятельности. Спустя минуту-другую точки исчезли. Правда, наблюдательному негру показалось, что топы мачт и оснастка ниже марсов стали толще, словно их окружала большая, чем обычно, неразбериха снастей. Когда негр принялся раздумывать над увиденным, тучу над Раритоном пронизала молния. Это словно явилось сигналом для крейсера, и, когда Бонни, окинув взором небо, вновь обратился к нему, он увидел, что на крейсере поставили все три марселя с такой же легкостью, с какой орел расправляет крылья. Ветер задул порывами, и крейсер зашевелился, словно пытался избавиться от удерживавших его якорей. И в тот самый момент, когда ветер вдруг переменился и задул с ураганной силой, крейсер быстро развернулся, на какое-то мгновение замер на месте, словно сорвавшийся с привязи конь, затем круто лег под ветер и задрожал от усилия наполненных ветром парусов. Еще минута-другая кажущейся бездеятельности, и широкие плоскости марселей стали параллельно друг к другу. Белые паруса один за другим разворачивались на судне, и Бонни увидел, как «Кокетка», самый быстроходный крейсер королевы в этих водах, в полном парусном вооружении помчалась от берега.
   Однако же бригантина не обнаруживала никаких признаков тревоги. А между тем беда грозила ей, причем одновременно с двух сторон: с одной стороны приближалась буря, с другой враг еще более страшный: крейсер.
   «Кокетка» летела с быстротою, вполне оправдывавшей ее название. Нос ее был обращен к северу, и можно было думать, что она обогнет мыс и выйдет в открытое море. Однако, описав полукруг, крейсер повернулся по направлению к вилле олдермена, и тогда всякие сомнения исчезли: судно капитана Ладлоу движется прямо на бригантину.
   На бригантине царило полное спокойствие. Время от времени она поворачивалась, следуя менявшемуся постоянно воздушному потоку. Так охотничья собака поднимает голову, прислушивается к отдаленным звукам или втягивает в себя воздух, стараясь уловить случайно принесенный ветром запах.
   В то время воды в проливе были достаточно глубоки для прохода крупного судна, и тут в душу верного Бонни уже закралось опасение: похоже, что торговым операциям его господина с бригантиной вскоре может прийти конец. Единственной надеждой на спасение красавицы оставалась еще перемена погоды, все признаки которой были налицо.
   Облако уже миновало устье Раритана и со страшной скоростью неслось на восток, но буря еще не разразилась. Все в воздухе свидетельствовало о приближающейся грозе, но пока лишь несколько редких крупных капель упало на землю с ясного неба, как при сухом шквале. Вода в бухте потемнела, забурлила и стала темно-зеленой. Временами казалось, что порывистый ветер злобно ударяет по поверхности воды, словно желая проявить свою мощь. Невзирая на зловещие предзнаменования, «Кокетка» шла тем же курсом, ни на дюйм не уменьшая площади парусов. Люди, управлявшие ею, не были моряками спокойных просторов Средиземного моря, чтобы при надвигающейся буре рвать на себе волосы и призывать на помощь всех святых: напротив, на «Кокетке» плавали зоркие мореходы, вышколенные в бурном, неистовом океане, привыкшие прежде всего полагаться на свое мужество, сноровку и умение, приобретенные в течение долгой и тяжелой морской жизни. Экипаж крейсера в сотню глаз следил за приближением грозной тучи и игрой света и тени, от которой беспрерывно менялся цвет воды; и все эти люди твердо полагались на молодого офицера, который командовал кораблем.
   Ладлоу размеренно шагал по палубе со свойственным ему самообладанием; во всяком случае, так могло показаться со стороны, хотя в действительности он весь был во власти дум, весьма далеких от служебного долга, который ему предстояло выполнить. Как и все остальные, он изредка взглядывал на приближавшийся шквал, но больше внимания уделял покачивавшейся на якоре бригантине, отчетливо различимой с палубы «Кокетки». Поэтому возглас: «Неизвестный корабль в бухте!» – который за несколько минут до этого послышался с марса, не удивил его. Только теперь послушный воле своего командира экипаж постиг причину странных маневров судна. Даже старший офицер не считал возможным задавать лишние вопросы, и, только когда ясно обозначилась цель их поисков, он позволил себе нарушить субординацию.
   – Прелестное судно! – сказал офицер, поддаваясь естественному для моряка восхищению. – Оно вполне достойно стать личной яхтой самой королевы! Это либо контрабандист, либо какой-нибудь вест-индский пират. Даже флаг не поднят!
   – Просигнальте ему, что он имеет дело с крейсером королевского флота, – скорее по привычке, чем сознательно, приказал Ладлоу. – Следует научить разбойника уважать королевский флаг!
   Пушечный выстрел вывел капитана из задумчивости, и он тут же вспомнил о своем приказе.
   – Вы стреляли боевым зарядом? – с укором спросил он.
   – Да, сэр, но выстрел произведен без точного прицела. Своего рода предупреждение. На «Кокетке» не приучены стрелять холостыми.
   – Мне не хотелось бы повредить судно, даже если оно пиратское. Распорядитесь не стрелять боевыми до особого приказа.
   – Действительно, лучше всего захватить такого красавца живым. А, наконец-то послушался! Белый флаг! Неужели это француз?!
   Лейтенант, взяв подзорную трубу, спокойно приставил ее к глазам. Но скоро, опустив руку, он, по-видимому, стал перебирать в памяти те флаги, которые приходилось ему видеть в течение долгой своей службы.
   – Этот мошенник, надо полагать, прибыл из каких-то неведомых стран. В жизнь свою не видал подобного флага: белое поле с изображением какой-то женщины в середине. Клянусь жизнью! Точно такая же фигура видна под его бушпритом. Не угодно ли убедиться собственными глазами, капитан?
   Ладлоу взял бинокль и не без любопытства направил его на флаг, который дерзкий контрабандист осмелился поднять в присутствии королевского крейсера. К этому времени «Кокетка» подошла достаточно близко к бригантине, и капитан мог хорошо рассмотреть смуглое лицо и коварную улыбку волшебницы, изображенной на флаге с тем же искусством, какое он уже имел возможность наблюдать, находясь на бригантине. Пораженный отвагой контрабандиста, Ладлоу возвратил трубу старшему офицеру и вновь принялся молча мерить шагами палубу.
   Поблизости от капитана и старшего офицера стоял седой моряк, который слышал весь разговор. Хотя взор старого моряка, исполнявшего на крейсере обязанности штурмана, был прикован к грозной туче и надутым парусам, он все же улучил момент взглянуть на неизвестное судно.
   – Бригантина, фор-брам-стеньга позади стеньги, двойной мартинчик, высоко поднятый гафель, – методично и со знанием дела перечислял моряк, как иной мог бы перечислять особенности фигуры или черт лица человека, о котором зашла речь. – Мошенник мог бы и не выставлять свою бесстыжую девку в качестве опознавательного знака! Я гонялся за ним тридцать шесть часов кряду по Ирландскому морю не далее, как в прошлом году. Плут кружил вокруг нас, словно дельфин, то заходил с подветренной стороны, то пересекал наш курс, то шел в кильватере, словно курица, подбирающая крошки. Вы думаете, он крепко заперт в бухте, но ставлю свое месячное жалованье – он улизнет от нас. Капитан Ладлоу, это бригантина пресловутого Бороздящего Океаны!
   – Бороздящего Океаны?! – словно эхо, откликнулись сразу два десятка моряков, которых явно взволновало это неожиданное известие.
   – Я готов подтвердить это. Да вот, если хотите, подробное описание, которое я составил во время погони за пиратом.
   Сказав это, старый моряк вынул из кармана табакерку, раскрыл ее и, предварительно сняв лежавшие сверху записки, вытащил клочок бумаги, весь испачканный табаком.
   – Ну-с, – продолжал он, – вот насколько возможно точное описание этого корабля. Слушайте: «Не забудьте привезти кунью муфту для мистрисс Трисель… Купи ее в Лондоне…» Это не то!.. Господин Луфф, я приказал вашему юнге наполнить мою табакерку свежим табаком, а он перемешал, надо полагать, все мои документы. – И, роясь в своей табакерке, старик продолжал: – Что делать! Юность! Ах, вот где: Бороздящий Океаны. Фок-мачта с полным прямым вооружением; большой гафельный топсель; аккуратно подогнанный рангоут; опрятен в оснастке, как любая красавица; грот-стеньги величиной с кливер; низкий надводный борт; на носу женская фигура; носит паруса скорее как дьявол, чем создание рук человеческих». Вот описание, по которому даже фрейлина королевы Анны может распознать мошенника. Разве не совпадают все эти приметы с теми, что вы видите?
   – Бороздящий Океаны! – повторили молодые офицеры, обступившие штурмана, чтобы послушать его рассказ о знаменитом контрабандисте.
   – Бороздящий или летающий – теперь-то он наш! С трех сторон он заперт песчаными дюнами, а с наветренной стороны идем мы! – воскликнул старший офицер. – Вам представится возможность, мистер Трисель, уточнить ваше описание, собственноручно обмерив судно.
   Старый штурман с сомнением покачал головою и затем всецело ушел в наблюдение за надвигающейся тучей.
   В этот момент «Кокетка» приблизилась к проливу, идущему в бухту. Всего несколько кабельтовых [54 - Кабельтов – 1/10 морской мили, то есть 185,2 метра.] отделяло крейсер от контрабандиста.
   По знаку капитана были убраны все легкие паруса. Оставлены лишь марселя и большой фок-парус. Невыясненным, однако, был вопрос о глубине протоки, ибо суда такой осадки, как у «Кокетки», не посещали ее, а угрожающее состояние погоды заставляло проявлять двойную осторожность. Лоцман не брал на себя ответственность, не будучи знаком с протокой, которую вряд ли можно было считать местом обычной навигации. Даже Ладлоу, несмотря на свои внутренние побуждения, не решался на риск, который не оправдывался долгом службы. Безмятежное спокойствие контрабандиста было настолько удивительным, что невольно напрашивалась мысль, не знает ли он о существовании какого-то препятствия, которое может явиться помехой для подхода королевских моряков. Поэтому капитан Ладлоу решил промерить глубину протоки, прежде чем двинуться вперед. Предложение захватить контрабандиста, добравшись до него на шлюпках, хотя и казалось наиболее разумным, было отклонено командиром крейсера под тем предлогом, что это дело неверное, а в действительности лишь потому, что Ладлоу, заинтересованный в судьбе той, кто, по его предположениям, находилась на борту бригантины, не желал, чтобы судно стало местом ожесточенной схватки. На воду был спущен ялик, грот-марсель взят на гитовы, и Ладлоу в сопровождении лоцмана и штурмана отправился искать наиболее удобных подходов к бригантине. Яркая молния, какие бывают в Южном полушарии, а в этих краях чрезвычайно редки, сопровождавшаяся оглушающим раскатом грома, предупредила молодого моряка о том, что надо поторапливаться, если он хочет вернуться на свое судно раньше, чем грозовая туча достигнет крейсера. Ялик стал быстро продвигаться в бухту, меж тем как лоцман и штурман промеривали глубину, стараясь как можно чаще бросать и выбирать лот.
   – Хватит, – сказал Ладлоу, удостоверившись в достаточной глубине подходов, и отдал команду повернуть назад. – Я хочу подвести крейсер возможно ближе к бригантине. Ее спокойствие мне не нравится.

   – Бесстыжая колдунья! Ее нахальные глаза и развязная поза могут сделать контрабандистом и даже морским разбойником любого честного моряка! – произнес Трисель сдавленным голосом, словно опасаясь, что его может услышать существо, которое казалось почти живым. – Ну и наглая девка! Узнаю ее по книге и зеленому одеянию!.. Но где ее люди? На судне тихо, словно в королевском склепе в день коронации, когда усопший король и его предшественники сообща наслаждаются покоем. Вот удобный случай для наших людей взобраться на палубу и сорвать дерзкий флаг с изображением этой особы, который вызывающе развевается в воздухе, если б только…
   – Если что? – спросил Ладлоу, которому предложение ворваться на борт бригантины показалось весьма заманчивым.
   – Если б только знать, что представляет собой эта ведьма… По правде говоря, я предпочел бы схватиться с французом, откровенно грозящим своими пушками и на борту которого стоит такой гвалт, что его местоположение можно определить даже в кромешной тьме… Посмотрите, она заговорила!
   Ослепительная молния осветила на мгновение темное лицо «Волшебницы» и придала удивительную жизненность ее чертам. Оглушительный грохот прокатился по воздуху. Ветер яростно завыл в снастях бригантины. Буря грозила разразиться с минуты на минуту. Обеспокоенный за свой корабль, Ладлоу взглянул на него. Его реи были покрыты как бы суетившимися муравьями. Там, очевидно, крепили паруса. Шлюпка быстро повернулась.
   – Вперед, если вам дорога жизнь! – бешено закричал моряк.
   В ответ послышался дружный всплеск весел, и через мгновение ялик отплыл уже футов на двадцать от таинственной женской фигуры. Гребцы прилагали все усилия, чтобы добраться до крейсера прежде, чем разразится буря. Мрачный посвист ветра в корабельных снастях стал отчетливо слышен задолго до того, как ялик достиг борта «Кокетки». Разыгравшаяся стихия с такой яростью напала на крейсер, что молодому капитану казалось, что он не успеет вовремя попасть на судно.
   Ладлоу ступил на палубу «Кокетки» в тот миг, когда шквал всей своей мощью обрушился на паруса. Ладлоу забыл обо всем, все его помыслы, как и подобает истинному моряку, теперь поглотила судьба его судна.
   – Убрать паруса! – закричал командир крейсера так громко, что его голос покрыл вой ветра. – Взять на гитовы! Эй, на марсах!
   Один приказ следовал за другим и отдавался без помощи рупора, ибо молодой человек мог при необходимости перекричать бурю. Приказы выполнялись мгновенно, как и следует в столь знакомый морякам час опасности. Каждый стремился быстрее и лучше исполнить свой долг, меж тем как стихия безудержно бушевала вокруг, словно рука, обычно сдерживающая ее, отпустила поводья. Бухта покрылась белой пеной, завывал и гудел ветер, все рокотало и бесновалось, грохоча, словно тысяча телег. «Кокетка» накренилась под натиском шквала, волны перехлестывали через борт, вода заливала палубу сквозь подветренные шпигаты, и высокие мачты судна наклонились к поверхности бухты, едва не окуная концы реев в воду.
   Но вскоре крейсер оправился от первого удара. Ладно скроенное судно выровнялось и понеслось по волнам, словно понимая, что все его спасение теперь в движении. Ладлоу взглянул в подветренную сторону. Вход в бухту был отлично виден, и капитан разглядел рангоут бригантины, раскачиваемый из стороны в сторону шквальными порывами ветра. Ладлоу громко крикнул, заглушая ураган:
   – Руль под ветер!
   Когда это приказание было исполнено и ход судна значительно уменьшился, два якоря с шумом упали в клокочущую бездну. Судно остановилось без особенного толчка, и его мгновенно закрепили. Когда этот опасный маневр был благополучно закончен, офицер и команда переглянулись как люди, только что избежавшие смерти. В воздухе просветлело. Сквозь частую сетку дождя можно было рассмотреть берег. Казалось, что в один миг ночь сменилась днем. Люди, проведшие на море всю свою жизнь, глубоко и облегченно вздохнули, сознавая, что опасность миновала. И теперь, когда прошла первая тревога, они вспомнили про цель своего преследования. Все посмотрели в сторону бригантины, но она исчезла словно по волшебству.
   – Вот тебе и Бороздящий Океаны!.. Где же бригантина?! – послышались удивленные возгласы.
   Сотня голосов повторила эти вопросы, и сотня пар глаз шарила по поверхности моря в поисках красавицы бригантины. Но все было напрасно! Место, где совсем недавно стояло судно, было пусто, и ни одного обломка кораблекрушения не было ни на поверхности залива, ни на берегу. Пока на крейсере убирали паруса и готовились войти в бухту, никто из членов экипажа не имел возможности взглянуть в сторону контрабандиста, а теперь, когда крейсер стал на якоря, бригантина исчезла бесследно.
   Плотная завеса дождя двигалась теперь мористее, озабоченный Ладлоу тщетно пытался проникнуть пытливым взором в ее тайну. Один раз, правда, больше чем через час после того, как ураган обрушился на его судно, когда море успокоилось и небо прояснилось, ему показалось, что он видит на горизонте стройные очертания бригантины с убранными парусами. Но вторичный взгляд убедил его в том, что он ошибся.
   Много удивительных рассказов можно было услышать в тот вечер на борту крейсера ее королевского величества «Кокетки». Боцман уверял, что, находясь в канатном трюме, он услышал какой-то визг, словно сотня дьяволов решила посмеяться над ним. По его мнению, как он по секрету сообщил канониру, ветер вынес этот звук с бригантины, которая вышла в море в бурю, когда любое другое судно предпочло бы отстаиваться на якоре.
   Марсовый, по прозвищу Роберт Болтун, чье умение рассказывать всякие небылицы было под стать самой Шехерезаде, не только утверждал, но и клялся самыми поразительными клятвами, что, когда он стоял с подветренной стороны на фор-марселе и протягивал руку, чтобы схватить шкаторину паруса, какая-то смуглая женщина так близко пролетела над его головой, что задела его по лицу своими распущенными волосами, и он даже закрыл глаза, чем воспользовался матрос, зарифлявший наверху паруса, и угостил его хорошим тумаком. Бывший рядом с Робертом Болтуном матрос пытался было объяснить происшествие, сказав, что это были не волосы, а просто-напросто растрепавшийся на ветру сезень [55 - Сезень – небольшой конец плетеного троса.]. Но один из его дружков, который сидел на веслах в ялике, подходившем к бригантине вплотную, и был известен своей правдивостью, тут же опроверг его.
   Даже Трисель отважился высказать в кают-компании несколько догадок касательно судьбы бригантины; но, вернувшись после промера дна в протоке, он стал менее общителен и разговорчив, чем обычно.
   Из единодушного удивления, которое выразили офицеры, когда Трисель сообщил о результатах промера, можно было заключить, что никто на корабле, за исключением олдермена ван Беверута, и не подозревал о том, что глубина фарватера протоки составляет всего лишь немногим более двух саженей [56 - Морская сажень – 182 сантиметра.].

Глава XVIII

   – Займите ваши места и приступайте.
Шекспир. Генрих IV

   На следующий день погода установилась ровная. Ветер дул с океана. Было туманно. Море лениво плескалось у берегов. Уже перевалило за полдень. «Кокетка» стояла на якоре у мыса. По заливу то тут, то там мелькали белые паруса рыбачьих лодок. Окна виллы были раскрыты. Царило обычное оживление, указывавшее на присутствие хозяина. Действительно, в этот час олдермен медленно прогуливался по лужайке перед «Обителью фей», сопровождаемый Олоффом ван Стаатсом и командиром крейсера. По частым взглядам, которые капитан Ладлоу бросал на «Обитель фей», было совершенно очевидно, что он не перестает думать об отсутствующей хозяйке флигеля, в то время как его спутники либо умели сдерживать свои чувства, либо же беспокойство в меньшей степени владело ими.
   Читатель, помнящий описанные нами события и составивший свое мнение о характере патрона Киндерхука, видя его равнодушие к судьбе красавицы Алиды, столь противоречащее загадочному оживлению на его лице, для которого более обычно было выражение безмятежного покоя, мог бы заподозрить, что молодой человек меньше прежнего думает о богатстве старого Этьена де Барбери, упиваясь тем, что довелось испытать его флегматичной натуре.
   – Собственность и скромность! – сказал олдермен в ответ на замечание, сделанное одним из молодых людей. – Я же вам говорю в двадцатый раз, что Алида возвратится к нам такой же, как всегда, прекрасной и… упрямой. Вы оба для меня одинаково приятные молодые люди. К обоим вам я питаю глубочайшее уважение. И если моя племянница пойдет вместе с капитаном по жизненному пути, это обстоятельство нисколько не умалит дружбы между сыном старика ван Стаатса и Миндертом ван Беверутом. Притом мы сродни, так как наши бабушки – родные кузины.
   – Не могу претендовать на вашу племянницу, – ответил патрон. – Она ясно дала мне понять свои чувства.
   – Пустое! Минутный каприз! В жилах молодой девушки течет горячая кровь. Ей хочется, чтобы вы поживей ухаживали за ней. Вот и все! Если бы каждую сделку признавали несостоявшейся только потому, что контрагенты с первого раза не смогли сойтись в цене, невозможно было бы торговать. Пусть девица покапризничает, а я ставлю свой годовой доход от продажи пушнины против твоих доходов от аренды, что она раскается в своем легкомыслии и прислушается к голосу разума. Дочь моей сестры не ведьма, чтобы странствовать по свету верхом на помеле!
   – У нас в семье есть предание о том, что знаменитый прорицатель из Плаукипси предсказал моей бабушке, будто одному из патронов Киндерхука суждено жениться на ведьме, – сказал Олофф ван Стаатс, глаза которого странно засветились, хотя он и сделал вид, что сам забавляется нелепостью своих слов.
   – Это предсказание уже сбылось при женитьбе твоего отца! – пробормотал Миндерт ван Беверут, который, несмотря на показную легкость своих суждений о ведьмах, сам испытывал скрытое почтение к прорицателям, пользовавшимся широким влиянием в провинции вплоть до конца прошлого столетия. – Иначе его сын не был бы так умен. Но вот капитан Ладлоу смотрит на океан, словно ждет, что моя племянница выйдет из него в образе русалки.
   Командир «Кокетки» указал на предмет, привлекший его внимание и никак не способствовавший тому, чтобы поколебать веру обоих его компаньонов в сверхъестественные силы.
   Следует напомнить, что ветер был сухим, а даль подернута туманом или, вернее, легкой дымкой. В такую погоду человеческий глаз способен различить то, что на море зовется видимым горизонтом. Воздух и вода словно сливаются воедино, и человеческий взор не может определить, где кончается вода, а где начинается безбрежное небо. Вследствие этого любой предмет, видимый над кажущейся границей воды, словно плавает в воздухе. Когда в атмосфере наблюдается подобное явление, жителю суши редко удается проникнуть взором за видимые пределы моря, в то время как наметанный глаз моряка может обнаружить суда, невидимые для других лишь потому, что неопытные люди ищут их не там, где следует. Причиной этого обмана зрения является преломление лучей.
   – Взгляните вон туда, – произнес Ладлоу, указывая на поверхность моря в двух или трех лигах от берега. – Трубы вон того низкого строения, стоящего на равнине, совместите с засохшим дубом на берегу и медленно ведите взор кверху, пока не увидите паруса.
   – Этот корабль несется по воздуху! – вскричал пораженный олдермен. – Как подумаешь, и в наше время встречаются чудеса!
   – Хотя я вообще мало расположен верить в чудеса, – произнес с важным видом патрон, – но теперь бы подтвердил, что судно в самом деле плывет по воздуху.
   – Вы оба ошибаетесь, – возразил Ладлоу, – это просто-напросто бригантина, на ней поднято совсем мало парусов. Господин ван Беверут, крейсер ее величества должен немедленно выйти в море.
   Олдермен выслушал это заявление с явным неудовольствием. Он принялся разглагольствовать о достоинстве терпения и об удобствах твердой земли под ногами, но, поняв, что поколебать решимость королевского офицера невозможно, неохотно согласился повторить вчерашнее испытание. Не прошло и получаса, как вся компания была уже на берегу Шрусбери, намереваясь погрузиться в шлюпку с «Кокетки».
   – Адье, мосье Франсуа, – сказал олдермен, кивая старому камердинеру, с неутешным видом стоявшему на берегу. – Содержите в порядке «Обитель фей». Она еще пригодится.
   – Но, господин Беверут, если бы море было приятнее, мне бы хотелось следовать за мадемуазель Алидой, как того и требует мой долг. Никто в семействе Барбери не любил моря. Как же, однако, поступить? Я погибну от качки на корабле, но и оставаясь здесь, я умру от тоски.
   – Тогда поезжайте с нами, Франсуа! – сказал Ладлоу. – Вы узнаете, что море не так страшно, как вы думаете.
   Лицо старого слуги, решившегося последовать приглашению капитана, выражало такую нерешительность, что матросы, сидевшие за веслами и втайне посмеивавшиеся над беднягой, уже ожидали у последнего припадка морской болезни. Ладлоу, сочувствуя страданиям несчастного слуги, ободрял его взглядом. Но нежно любивший свою госпожу Франсуа, не колеблясь, сел в лодку. Доброта и симпатия не всегда нуждаются в словесных излияниях: старый камердинер почувствовал угрызения совести из-за того, что, может быть, слишком резко выражал свое неодобрение профессии, которой другие люди посвятили свою жизнь и все свои чаяния.
   – Море, мосье капитан, – любезно произнес он, – есть обширный театр для слава. Вспомните мосье де Турвиль и мосье Дугэй Труэн: это были очень замечательные человек! Но, мосье, вся фамилия де Барбери всегда чувствовать предпочтений к суша.
   – Не мешало бы и твоей капризной госпоже помнить это, – раздраженно заметил Миндерт. – Не унывайте, патрон! Молодая девушка просто хочет испытать ваше терпение. Морской воздух не окажет дурного влияния ни на ее красоту, ни на ее кошелек. Капитан Ладлоу, вам, должно быть, приятно то предпочтение, которое она оказала морю?
   – Да, – ответил тот иронически, – если бы это предпочтение не заходило слишком далеко. Но обманутая или обманувшаяся Алида де Барбери, жертва интриг негодяя, не должна быть оставлена на произвол судьбы. Я любил вашу племянницу, господин ван Беверут, и… А ну, взялись, ребята! Или вы уснули на веслах?
   Внезапность, с какой молодой человек прервал себя, и суровость, с какой он обратился к матросам, положили конец разговору. Было очевидно, что он не желает продолжать беседу и даже сожалеет о том, что имел слабость сказать так много. Остальная часть пути прошла в полном молчании.
   Когда крейсер флота ее величества королевы Анны огибал с осторожностью мыс Санди-Хук после полуденной вахты 6 июня 171… года, ветер, как значилось в сохранившемся до наших дней старинном журнале, который вел один из мичманов, был слабый юго-юго-западный. Из этого же самого документа явствует, что крейсер снялся с якоря и лег на курс на расстоянии трех лиг от мыса Санди-Хук. На той же странице, где указаны эти подробности, под рубрикой «Примечания» можно прочесть следующее:
   «Справа по борту – судно с лиселями, идущее со скоростью шести узлов. Слева по борту – подозрительная бригантина лежит под гротом и фор-марселем. Судно это – по предположению, «Морская волшебница» под командованием пресловутого Бороздящего Океаны, вчера улизнувшего от нас. Бог послал нам попутный ветерок, и еще до наступления утра мы попробуем наступить на пятки «Волшебнице». Пассажиры: олдермен ван Беверут из второго района города Нью-Йорка, королевской провинции того же названия; Олофф ван Стаатс, эсквайр, обычно называемый патрон Киндерхука, оттуда же; и страдающий от морской болезни старик в чем-то вроде морской тужурки, по имени Фрэнсис, или Франсуа. Странная компания, но, видимо, по вкусу капитану… Даже самая небольшая волна все равно что рвотный камень для старика в морской тужурке».
   Поскольку нельзя более точно, чем в судовом журнале, описать положение обоих упомянутых судов в названное время, мы продолжим наш рассказ о событиях, которые, как известно читателю, произошли вскоре после наступления сумерек, в июне упомянутого выше года, на 40° северной широты.
   Солнце уже закатилось. Тень от прибрежных холмов все дальше и дальше уходила в море. Наступила прекрасная ночь, только более темная, чем обыкновенно бывает на океане.
   Ладлоу прохаживался по палубе, бросая время от времени взгляды в сторону предмета своего преследования. Затем облокотился на свернутую парусиновую койку и долго глядел на бригантину. «Морская волшебница» стояла в той части моря, которая просматривалась лучше всего. Сумерки, льющиеся с небес, еще не коснулись ее, и впервые в этот вечер Ладлоу увидел бригантину во всей ее красоте. Чувство восхищения охватило молодого моряка. Благородные очертания корпуса бригантины и ее изящная оснастка четко обрисовывались на горизонте. Она была обращена носом к крейсеру, и Ладлоу видел, или ему казалось, что он видит, таинственное изваяние под бушпритом, с книгой, раскрытой для вопрошающих, и с перстом, по-прежнему указующим путь. Койка чуть дрогнула, и молодой моряк, повернув голову, увидел, что около него, хотя и на достаточно почтительном расстоянии, остановился штурман. Ладлоу очень высоко ставил знания, которыми обладал его подчиненный, и всегда помнил, как скупо злая судьба оценила лишения и долголетнюю службу старого моряка, годившегося ему в отцы. Мысль об этом всегда заставляла капитана снисходительно относиться к человеку, который посвятил всю свою жизнь морю.
   – Сегодня у нас будет темная ночь, мистер Трисель! – сказал Ладлоу, снова повернувшись к бригантине. – Нам надо поднять еще парус, чтобы не упустить негодяя из виду.
   Старый моряк улыбнулся и с сомнением покачал головой.
   – Долго придется нам работать на реях, прежде чем «Кокетка» настигнет контрабандиста. Мы были достаточно близко от него, а что из этого вышло?! Я знаю дисциплину, капитан Ладлоу. Умею молчать, когда нужно; умею высказывать свое мнение, если этого требует командир. А это мнение в настоящую минуту не сходно с тем, которого придерживаются другие офицеры, – честные ребята, правда, но все же неопытная молодежь.
   – Какое же ваше мнение? Ход корабля, кажется, хороший, парусность прекрасная…
   – Конечно, наш корабль ведет себя как скромная, благовоспитанная девица. Но если бы у старого Тома Триселя был корабль и если бы этот корабль находился именно здесь, я знаю, что сделал бы его командир.
   – Что же именно?
   – Поднять лиселя и развернуть шлюп по ветру.
   – Но ведь тогда он пойдет на юг, а цель нашей погони находится на востоке!
   – А кто может знать, сколько времени она будет там находиться? В Йорке нам рассказывали о французе такого же водоизмещения, как наша «Кокетка», и с таким же вооружением, который грабил рыбаков у побережья, на юг отсюда. Никто лучше меня не знает, что война идет к концу, – ведь вот уже три года, как ни гроша призовых денег не согревало мне карман. Но, как я уже говорил, если француз покидает свои воды и направляется в бурное море, кто в этом виноват, как не он сам? Мы могли бы хорошо заработать на его ошибке, капитан Ладлоу. А гоняться за бригантиной – это только зря трепать королевскую парусину. Пока мы ее изловим, нашему крейсеру придется нашивать новое днище, так мне кажется.
   – Не знаю, Трисель, – ответил Ладлоу, взглянув наверх, – пока все славно и никогда ход «Кокетки» не был так безупречен, как сегодня. Еще посмотрим, кто из нас бегает быстрее.
   – Можете судить о скорости этого бродяги по его дерзости. Вон он торчит перед нами, словно линейный крейсер, поджидающий подхода неприятеля. Я много повидал на своем веку, и верьте моему слову: еще ни один сынок лорда не был так убежден в скором повышении по службе, как эта бригантина – в своем проворстве. Кстати, если этот старик будет и дальше корчиться, как сейчас, то он вывернется наизнанку, и тогда мы сможем узнать, что у него внутри, – ведь эти французы чертовски скрытные, не то что честные англичане! А что касается того пирата, если только он пират, то он верит в свои паруса больше, чем в господа бога. Не сомневаюсь, что вчера бригантина прошла протокой, пока мы возились с нашими марселями. Не верю я во всякую чертовщину. К тому же я своими руками промерил протоку и знаю, что через нее можно пройти при сильном ветре в гакаборт [57 - Гакаборт – верхняя часть кормы.]. В конце концов, человеческая натура есть человеческая натура, и старый моряк – всего лишь обыкновенный человек. Поэтому в заключение скажу, что я предпочитаю преследовать француза, чей нрав мне хорошо известен, чем сорок восемь часов кряду гоняться в кильватере такой вот птицы без всякой надежды схватить ее за хвост.
   – Вы забыли, Трисель, что я был на борту бригантины и кое-что знаю о ее конструкции и характере.
   – Да, у нас говорили об этом, только подробности не известны, – сказал старик, и в голосе его прозвучали нотки любопытства. – Должно быть, она прекрасно отделана внутри, судя по ее наружному виду.
   – Корпус ее превосходный. Оснастка удивительная.
   – Я так и думал. Тем более командир должен беречь ее. Говорят, самомнение губит людей… Надеюсь, вы видите, сэр, что бригантина прибавляет парусов. – Ладлоу, все время следивший за бригантиной, кивнул, и штурман, удостоверившись, что все паруса на «Кокетке» исправно несут службу, продолжал: – Ночь будет темная, и нам придется глядеть в оба, когда этот бродяга начнет менять курс. У этого контрабандиста отчаянный норов, но что до меня, я не склонен осуждать этих людей, как их осуждают некоторые другие. Торговля – это борьба умов, и тот, кто туго соображает, должен быть рад, что увалился под ветер. А что до столкновений с таможенными властями, то выигрывает тот, кто остается на свободе, а пойманный становится призовой добычей. Я знавал одного флаг-офицера, который отводил глаза в сторону, когда принадлежавшие ему вещи беспошлинно проходили таможню; что же касается супруги адмирала, то она величайшая покровительница контрабанды. Я согласен с тем, что контрабандиста следует ловить, а если ты его поймал, то груз надо конфисковать и по-честному разделить между всеми как призовую добычу. Но я хочу подчеркнуть, что есть на земле люди похуже английских контрабандистов – к примеру, скажем, французы, голландцы и испанцы.
   – Что за еретические взгляды у слуги королевы! – произнес Ладлоу, не зная, сердиться ему или смеяться.
   – Я слишком хорошо знаю свой долг, чтобы высказывать такие суждения в присутствии подчиненных, но почему бы не пофилософствовать со своим капитаном о таких вещах, о которых не поговоришь с мичманом? Хоть я и не законник, но знаю истинную цену свидетельской присяге, когда клянусь говорить правду и только правду. Если бы королеву, да благословит ее господь, меньше обманывали, то многие видавшие виды суда были бы давно пущены на слом, а вместо них в море вышли бы суда поновее да получше. Но, с точки зрения религии, сэр, нет никакой разницы, быть ли погребенным в позолоченном гробу с герцогским гербом на крышке или ждать своих похорон, валяясь зашитым в парусину среди бочонков с можжевеловой водой в трюме.
   – В ваши годы, господин Трисель, пора бы понимать, что одно дело – недоплатить казне гинею и другое – ограбить ее на тысячу фунтов стерлингов.
   – Одно отличается от другого ничуть не больше, чем оптовая торговля от розничной, и, говоря без шуток, капитан Ладлоу, в торговой и благородной стране только так и должно быть. Но, сэр, пошлина – это право государства, а потому я и считаю всех контрабандистов дурными людьми, но все же не такими дурными, как те, кого я перечислил, особенно голландцы! Королева совершенно права, потребовав от этих мошенников, чтобы они приспускали флаг, проходя Ла-Маншем или Ирландским морем, которые являются ее законной собственностью. Англия – это благословенный остров, а Голландия – всего-навсего высушенное болото, поэтому естественно, что мы должны править на морях. Да, сэр, хотя я и не принадлежу к крикунам, готовым заклеймить неудачника только потому, что ему не удалось улизнуть от таможенного судна, я знаю, в чем состоит естественное право англичанина. Мы должны быть хозяевами здесь, капитан Ладлоу, хотят ли этого или нет, чтобы пользоваться здесь преимущественным положением в торговле и ремеслах.
   – Вот не предполагал, что вы человек государственного ума, господин Трисель!
   – Хоть я из бедной семьи, капитан Ладлоу, но я свободнорожденный британец и получил кое-какое образование. Мне кажется, я не хуже других разбираюсь в конституции. Честь и справедливость – вот девиз англичанина, и мы должны, как подобает мужчинам, оберегать наши права. Мы не какие-нибудь болтуны, но разумные люди, и на нашем небольшом острове нет недостатка в мыслителях. Поэтому, сэр, если обобщить все сказанное, то почему Англия не должна защищать свои права? Вот взять, к примеру, голландцев, этих прожорливых бакланов, – в их широкую глотку пройдет все золото Великого Могола, если только они доберутся до него! Сказать по правде, их следует считать бродягами, у которых и земли-то твердой нет под ногами! Так что же, сэр, неужели Англия уступит свои права этим мерзавцам? Нет, сэр, наша освященная веками конституция и мать-церковь запрещают нам это. Поэтому, скажу я вам, берите их на абордаж, черт возьми, если они откажут нам в нашем естественном праве и захотят низвести нас до своего собственного уровня!
   – Вы говорите как истый соотечественник Ньютона, а ваше красноречие могло бы оказать честь самому Цицерону! Постараюсь переварить ваши идеи в свободное время, так как они слишком солидная пища, чтобы с ними можно было справиться в одну минуту. А пока что займемся делом – я вижу в подзорную трубу, что на бригантине поднимаются лиселя [58 - Лиселя – дополнительные паруса, ставящиеся в маловетрие по обеим сторонам прямых парусов.] и она начинает уходить от нас.
   Тьма между тем все более и более сгущалась, и явилось опасение, как бы, воспользовавшись ею, корсар не улизнул. Люди, стоявшие на реях, лишь время от времени могли различить очертания бригантины.
   Ладлоу пошел на корму, где его уже ждали пассажиры.
   – Благоразумный человек должен попытаться действовать хитростью, если нельзя взять силою, – сказал олдермен. – Я не считаю себя опытным мореплавателем, капитан Ладлоу, хотя и провел неделю в Лондоне и семь раз пересекал океан в Роттердам и обратно. Во время этих плаваний мы не пытались силой победить природу. Когда наступала такая темная ночь, почтенные капитаны ожидали наступления более благоприятного часа, и благодаря этому мы не сбивались с пути и в конце концов целыми и невредимыми прибывали в порт назначения.
   – Вы видели, что бригантина прибавила парусов, и тот, кто не хочет отставать от нее, должен положиться на свои.
   – Разве можно знать, что происходит на небесах, коль скоро глаз не различает цвета туч? Я знаю о достоинствах Бороздящего Океаны только то, что о них рассказывают, но мое мнение – мнение жалкого обитателя суши – заключается в том, что лучше зажечь сигнальные огни, дабы какое-нибудь судно, возвращающееся на родину, не столкнулось с нами, и вообще следовало бы дождаться утра и тогда только принимать дальнейшие решения.
   – Нам не о чем беспокоиться, сударь! Взгляните, на борту у наглеца зажегся фонарь. Он словно приглашает нас за собой! Подобная дерзость превосходит всяческое воображение! Так шутить с одним из быстроходнейших крейсеров английского флота! Проверьте, все ли в порядке, джентльмены, и поднять все паруса! Окликните марсовых, сэр, и удостоверьтесь, что все стоят на местах.
   Вахтенный офицер повторил приказ. Паруса были быстро подняты, и мертвая тишина сменила недавнее оживление. На бригантине действительно горел огонек и таким образом снимал с офицеров мучительную обязанность наблюдать за судном, которого нельзя было видеть в темноте, хотя, с другой стороны, они были чувствительно задеты таким явным пренебрежением.
   – Кажется, мы приближаемся к нему, – сказал вполголоса нетерпеливый капитан. – Пусть все хранят полное молчание. Мошенники о нас и не подозревают.
   – Нахальная девица, ничего не скажешь! – заметил старший офицер. – Ее наглая усмешка видна невооруженным глазом.
   – Подготовиться к абордажу! Я сам поведу людей.
   Приказ был отдан быстро, вполголоса и с такой же быстротой выполнен. «Кокетка» продолжала бесшумно скользить вперед с отяжелевшими от росы парусами, и каждое дуновение насыщенного влагой воздуха с силой давило на их поверхность. Люди стояли наготове для абордажа, было отдано распоряжение соблюдать полнейшую тишину, и, пока крейсер приближался к светящемуся фонарю, даже офицерам было приказано не шевелиться. Ладлоу занял место у бизань-мачты, чтобы управлять судном; его приказания передавались на шканцы четким шепотом.
   – В такой темноте нас, конечно, не заметили! – обратился капитан к стоявшему рядом с ним старшему офицеру. – Как ни удивительно, но они потеряли нас из виду. Смотрите, изображение лица на фонарном стекле становится все яснее и отчетливее! Можно даже разглядеть локоны. Лейтенант, мы подойдем к нему с наветренной стороны.
   – Глупец, должно быть, лежит в дрейфе! – ответил старший офицер. – Даже волшебницы иногда теряют разум. Видите ли вы нос бригантины, сэр?
   – Я не вижу ничего, кроме фонаря. В этой кромешной тьме едва различимы даже наши собственные паруса… Но вон, думается, реи бригантины, чуть левее нашей фок-мачты.
   – Нет, это наш собственный блинда-рей! Не слишком ли близко мы подошли к плуту?
   – Слегка отверните… Иначе мы столкнемся и потопим бригантину.
   Отдав это приказание, Ладлоу поспешил к носу. Там стояли матросы, готовые броситься вперед по первому приказанию. Ладлоу еще раз напомнил им, чтобы они овладели бригантиной во что бы то ни стало, но к насилию без крайней к тому необходимости не прибегали… Повторив еще раз строжайшее запрещение бросаться в каюты, он в конце концов выразил желание захватить Бороздящего Моря живым.
   Тем временем судно приблизилось к фонарю. Тщетно Ладлоу искал бригантину, чтобы ориентироваться в ее положении. Не видя ничего, капитан решил положиться на случай.
   – Абордаж! – громко скомандовал он. – Бросайте как можно дальше крючья! Держитесь ближе к носу! Смелее, друзья!
   Абордажники с криками бросились к борту. «Кокетка» легко и свободно подчинялась рулю. Сперва она шла прямо на фонарь, затем отвернула к ветру, и в следующий миг крейсер оказался рядом с целью своего преследования. Крючья были брошены, и люди снова закричали. Все затаили дыхание в ожидании толчка и треска столкнувшихся судов. В момент наивысшего напряжения в воздухе вдруг появилось усмехающееся лицо женщины и тут же исчезло. Крейсер продолжал идти вперед, и только шорох волн о корпус слышался вокруг. Абордажные крючья с всплеском упали в воду, и «Кокетка» спокойно прошла над тем местом, где только что был виден свет фонаря. И, хотя облака к тому времени слегка рассеялись и видимость улучшилась, в радиусе в несколько сот футов не видно было ничего, кроме беспокойного моря и гордого крейсера королевы Анны, рассекавшего волны.
   Хотя это удивительное происшествие было по-разному воспринято моряками «Кокетки», разочарование было всеобщим. Все были склонны думать, что гонялись за призраком, а убеждение такого рода, коль скоро оно овладевает темными людьми, не так-то просто побороть. Даже Трисель, знакомый с уловками контрабандистов, склонялся к мысли, что это не просто обман зрения, вызванный блуждающими огнями или ложными бакенами, а проявление сверхъестественных сил, о которых рассказывали моряки.
   Капитан Ладлоу долгое время мерил шагами палубу, а затем отдал приказ своим не менее смущенным офицерам. Верхние паруса «Кокетки» были взяты на гитовы, лиселя убраны, а фор-марсель положен на стеньгу. Крейсер лег в дрейф и в этом положении стал дожидаться рассвета.

Глава XIX

   Я, Джон Ловкач, Хоть и не богач, А на собственной шхуне Плыву в Каролину.
Матросская песня

   Олдермен и патрон с напряженным вниманием следили за всеми движениями «Кокетки». Радостное восклицание сорвалось у ван Беверута, когда он заметил, что бригантина исчезла.
   – Поди поймай вон тех светлячков, что роятся над океаном! – шепнул он на ухо Олоффу ван Стаатсу. – Конечно, сам я знаком с этим Бороздящим Океаны не ближе чем приличия позволяют главе солидного торгового дома, но ведь слава, что идет о нем, совсем как ракета высоко в небе, ее замечаешь издалека. Право же, ни один королевский корабль не угонится за контрабандистом, а раз так, к чему мучить наш бедный крейсер понапрасну!
   – Капитан Ладлоу хочет не только захватить бригантину, у него кое-что другое на уме, – нехотя отозвался немногословный Олофф. – Мысль о том, что на борту бригантины Алида де Барбери, сильно волнует этого джентльмена!
   – Как вы равнодушно говорите об этом, господин ван Стаатс… Слушая вас, трудно поверить, что вы жених Алиды. Или я должен понимать ваши слова в том смысле, что вы раздумали жениться на моей племяннице?
   – Выслушайте меня спокойно, ван Беверут. Я буду говорить откровенно. Ваша племянница отдает предпочтение другому. Это несколько охладило мое к ней чувство.
   – Было бы в высшей степени странно, чтобы такая пылкая любовь осталась без вознаграждения! Чтобы покончить с этим вопросом, позвольте прямо спросить вас, изменились ли ваши намерения относительно Алиды?
   – Я не изменил, а окончательно решил, – ответил патрон. – Мне бы не хотелось, чтобы мою мать заменила женщина, столь искушенная и видавшая виды. У нас в роду все бывали довольны тем, что имели, а при новых порядках мое хозяйство пошло бы прахом.
   – Сэр, я не прорицатель, но сыну старого моего друга Стефануса ван Стаатса я осмелюсь раз в жизни предсказать будущее. Вы женитесь, Олофф ван Стаатс, да, да, женитесь и возьмете в жены… скромность не позволяет мне сказать, кого именно вы возьмете в жены; но можете считать себя счастливцем, если женщина эта не заставит вас позабыть дом и родных, землю и друзей, угодья и доходы – словом, все прочные жизненные блага. Я не удивлюсь, если узнаю, что пророчество старого предсказателя из Плаукипси сбылось!..
   – Скажите, олдермен, ваше откровенное мнение о тех непонятных явлениях, свидетелями которых мы были, – вдруг спросил патрон, стараясь замять неприятный для него разговор. – Не правда ли, «Морская волшебница» не совсем обычный корабль?
   – Зеленое море и синее небо! – нетерпеливо перебил его почтенный олдермен. – В том-то и беда, что она самая обыкновенная ведьма. Если бы она уладила свои дела тихо и мирно, а потом ушла подобру-поздорову в открытое море, мы были бы избавлены от всех этих глупостей, нарушивших балансы, которые можно уже было считать сведенными. Сэр, вы позволите задать вам несколько откровенных вопросов и, если вам это будет угодно, просить ответить на них?
   Ван Стаатс кивнул.
   – Как вы полагаете, сэр, что произошло с моей племянницей?
   – Она убежала.
   – Но с кем же?
   Олофф ван Стаатс, владелец Киндерхука, простер руку в сторону океана и снова кивнул. Олдермен на миг призадумался, но тотчас рассмеялся, словно в голову ему пришла забавная мысль, которая рассеяла его дурное настроение.
   – Ну полно, полно, друг мой, – сказал он тем приятельским тоном, каким всегда разговаривал с владельцем ста тысяч акров земли. – Это дело похоже на сложный баланс, который трудновато свести, пока не ознакомишься со счетными книгами, зато потом все становится ясным как божий день. Вот к примеру: дело Кобуса ван Клинка решали третейские судьи, чьих имен я не назову; но из-за почерка старого бакалейщика и некоторой неточности в цифрах они совсем запутались, пока не сообразили, как свести баланс; и тогда, рассмотрев дело со всех сторон, как и подобает беспристрастным судьям, они решили его по справедливости. Кобус не отличался ясностью выражений и, кроме того, был не слишком аккуратен с чернилами. Счета свои он вел, как настоящий чернокнижник: все страницы почти сплошь были засижены мухами и усеяны кляксами, но, представьте себе, кляксы эти прекрасно подтвердили слова бакалейщика. Приняв три самые большие кляксы за головы сахара, судьи как нельзя лучше рассудили бакалейщика с этим разносчиком-янки, что затеял с ними тяжбу; и, хотя с тех пор утекло много воды и интерес к этому делу, можно сказать, угас, пусть кто угодно, если только это солидный человек, попробует мне доказать, что кляксы были больше похожи не на сахарные головы, а еще на что-нибудь. Ведь должны же они что-то обозначать, а коль скоро Кобус по большей части торговал сахаром, то вернее всего предположить, что это были именно сахарные головы… Ну полно же, друг мой, придет время, и наша ветреница вернется. Пылкость чувств делает тебя безрассудным, но такова уж истинная любовь – она не гаснет от короткой разлуки. Да и Алида не из таких, чтобы омрачить твою душу; нормандские девушки большие охотницы до танцев и не станут спать, когда настраиваются скрипки!
   Высказав это утешение, олдермен ван Беверут счел уместным до поры до времени прекратить беседу. Мы еще увидим, насколько ему удалось укрепить молодого человека в верности своей избраннице, а сейчас сочтем уместным лишь повторить снова, что волнующая сцена, свидетелем которой был молодой землевладелец, доставила ему немалое удовольствие, так как за всю его недолгую и однообразную жизнь ему не доводилось переживать ничего подобного.
   Между тем на «Кокетке» все уже спали. Один Ладлоу продолжал ходить по палубе, не будучи в состоянии успокоиться после недавней неудачи. Лишь на час-два прилег он на гамак, но сон его длился недолго.
   Всякий раз, как вахтенный начальник тихо окликал часовых, он поднимал голову и зорко оглядывал темный горизонт; он тотчас просыпался, как только крейсер взлетал на высокую волну. Он был уверен, что бригантина где-то близко, и во время первой ночной вахты все ждал внезапной встречи с ней в темноте. А после того как надежда эта не оправдалась, молодой капитан решил сам прибегнуть к хитрости, чтобы заманить в ловушку моряка, столь искусного и неистощимого на всякие выдумки.
   В полночь он отдал приказание спустить на воду все шлюпки. Это приказание было выполнено с обычной на военных судах быстротой при помощи талей и даже выдвижных рей, приведенных в движение сотней матросов. Вскоре рядом с «Кокеткой» закачались четыре шлюпки, и матросы сели на весла, готовые действовать. Ладлоу приказал надежным офицерам принять команду над тремя шлюпками поменьше, а в четвертую сел сам. Наконец все приготовления были закончены, каждый получил от капитана особые инструкции, шлюпки, отвалив от крейсера, разошлись в разные стороны, и их поглотил мрак, окутывавший океан. Шлюпка Ладлоу не проплыла и пятидесяти морских саженей, как капитан еще раз убедился в бесполезности поисков; ночная тьма была до того густой, что даже со столь небольшого расстояния он едва мог различить мачты собственного судна. Пройдя по компасу минут десять или пятнадцать и держа против ветра, молодой капитан приказал гребцам сушить весла и приготовился терпеливо ждать результатов своей затеи.
   Прошел час, но ничто не нарушало тишины, кроме мерного рокота океана, на котором было легкое волнение, редких ударов весел, необходимых, чтобы удержать шлюпку на месте, да тяжелого сопения кита, всплывшего подышать на поверхность. Небо было затянуто мглой, ни одна звезда не проглядывала сквозь нее, чтобы оживить хоть немного этот пустынный и безмолвный уголок океана. Гребцы, сидя на банках [59 - Банками на шлюпках называются скамейки для гребцов и пассажиров.], клевали носом, и молодой капитан готов уже был признать бесполезность своего плана, как вдруг где-то неподалеку послышался шум. Это был один из тех звуков, какие понятны лишь моряку, и чуткому уху Ладлоу он сказал ничуть не меньше, чем сухопутному жителю самые ясные слова. Послышался тягучий скрип, за которым последовал глухой шорох снастей, трущихся о мачту или раздутую парусину; потом парус заполоскал под напором ветра, и тотчас все смолкло.
   – Ребята! – тихо, но отчетливо проговорил он. – Это бригантина перенесла грота-гик. Налегай, молодцы, изготовиться к абордажу!
   Матросы живо стряхнули с себя сон; они налегли на весла, и через мгновение впереди показалось судно, шедшее под парусами во мраке.
   – Навались, навались, ребята! – продолжал Ладлоу, увлеченный погоней. – Мы идем наперерез, ему от нас не удрать! Налегай дружней, молодцы, все разом!
   Превосходно вышколенные матросы как нельзя лучше делали свое дело. Еще секунда – и вот суда уже совсем рядом.
   – Один удар весел, и он наш! – крикнул Ладлоу. – Бросай абордажные крюки! К бою! На абордаж!
   Экипаж испустил громкий клич. Послышался стук оружия, и через минуту дробный топот ног по палубе возвестил об одержанной победе. Момент был в высшей степени торжественный. Громкие крики победителей, шум взвивавшихся ракет далеко разносились по простору океана и подхватывались экипажами других шлюпок, спешивших изо всех сил к месту схватки. На «Кокетке» вспыхнула молния, и грохот орудия вторил общему ликованию. На корабле засветились линии огоньков, чтобы обозначить место, где он находится. На гребных судах в то же время горели синие огоньки, как будто их командиры хотели убедить побежденного врага в их силе.
   Первым делом Ладлоу, когда он вскочил на палубу, было поспешно опуститься в кормовую каюту. Но здесь его ждало самое жестокое разочарование. Уже с первого взгляда топорная обстановка каюты, бившие в нос неприятные запахи, – все это показало ему, что судно не было элегантной и комфортабельной бригантиной.
   – Это вовсе не «Морская волшебница»! – громко вскричал он в порыве величайшего изумления.
   – Благодарение богу! – отозвался чей-то дрожащий голос, и вслед за тем из каюты выглянуло испуганное лицо. – Мы знали, что разбойник близко, а как услышали крики, то решили – не иначе, как ему помогает бесовская сила!
   Кровь бросилась в лицо Ладлоу. Он поспешно скомандовал своим людям вернуться в лодки и ничего не трогать на судне. Затем капитан королевского крейсера обменялся несколькими словами с незнакомым моряком, выбежал на палубу и быстро спрыгнул в шлюпку. Шлюпка отвалила от судна, принятого за бригантину, в тишине, нарушаемой лишь песней, которую, как видно, запел человек, ставший к рулю. О мотиве мы можем сказать только одно: что он как нельзя более подходил к словам, а из слов удалось разобрать всего часть стиха – если только его вообще можно назвать стихом, – несомненно, сочиненного человеком с истинно морским складом ума. Но мы целиком полагаемся на запись в судовом журнале, сделанную упомянутым моряком, а ведь он, возможно, и ошибается; так или иначе, запись в журнале свидетельствует, что он пел ту самую песню, которую мы поставили эпиграфом к этой главе.
   Однако в журнале каботажного судна и о нем самом, и о том, куда оно шло, сказано ничуть не подробнее, чем в песне. А запись в судовом журнале «Кокетки», разумеется, была и того короче. Там просто-напросто говорилось: «Каботажная шхуна под названием «Высокая сосна» (шкипер Джон Тернер) и шедшая из Нью-Йорка в провинцию Северная Каролина, в час ночи взята на абордаж: все благополучно».
   Разумеется, команду крейсера подобные сведения никак не могли удовлетворить. Участники экспедиции были слишком взволнованы, чтобы видеть события в их истинном свете; и, после того как «Морская волшебница» дважды удивительным образом ускользнула от них, этот случай сильно укрепил моряков в их прежнем мнении о бригантине. Старый штурман теперь не был одинок в своей уверенности, что преследовать ее бесполезно.
   Но к такому убеждению матросы с «Кокетки» пришли далеко не сразу, а лишь основательно поразмыслив на досуге. Пока же шлюпки, держа на огни, все вместе быстро гребли к «Кокетке». Моряки еще не успокоились, и им было не до размышлений; только когда участники этого приключения спустились в кубрик и легли на свои койки, они могли рассказать товарищам, сгоравшим от любопытства. Фор-марсовый Роберт Болтун, которого морская волшебница задела во время шторма волосами по лицу, не преминул поведать об этом случае; высказав кое-какие соображения, как нельзя лучше подтверждавшие его домыслы, он призвал в свидетели одного из гребцов с катера, готового присягнуть перед каким угодно судом, что красивая и изящная бригантина у него на глазах превратилась в грубую и неуклюжую каботажную шхуну.
   – Только темные люди, – продолжал Роберт, подкрепив свою позицию свидетельством гребца, – могут доказывать, будто вода в океане не голубая только потому, что ручей, который вертит мельницу у них в деревне, желт от ила. Но настоящий матрос, который не раз бывал в заморских странах и знает, что за штука жизнь, сумеет отличить правду от вранья, уж будьте покойны. Известно много случаев, когда судно совершенно меняло вид, чуть только погоня его настигала; но у нас-то такой случай был прямо на глазах, так что не надобно далеко ходить за доказательствами. А ежели хотите знать, как я полагаю об этом судне, то я вам вот что скажу: конечно, думается мне, плавала по морям давным-давно бригантина вроде этой, и борта у нее были такие же, и оснастка, и промышляла она тем же самым, а только пробил ее час, она затонула вместе со всей командой, и с тех самых пор ей на роду написано скитаться у этих берегов. И уж само собой, королевские крейсеры она не любит, а команде, ясное дело, не нужен ни компас, ни обсервации [60 - Обсервации – наблюдение береговых ориентиров, обозначенных на карте, или небесных светил для определения места судна в море.]. А ежели так, не мудрено, что матросики наши, как забрались на ее палубу, совсем не то увидели, чего ждали. Уж поверьте моему слову, когда мы подошли к ней на длину весла. Это была бригантина с женской фигурой на носу; такой красивой оснастки я отродясь не видывал; и вся она была как игрушка; а теперь вот вы в один голос говорите, что это трехмачтовая шхуна, ни капли не похожая на морское судно, – каких же вам еще доказательств надо? Но если кто хочет мне возразить – что ж, послушаем.
   Поскольку возражать никто не стал, само собой разумеется, фор-марсовый приобрел много новых сторонников.
   Можно было и не упоминать, что грозная фигура Бороздящего Океаны была с тех пор окружена еще большей тайной и вызывала любопытство, смешанное со страхом.
   Совсем иное настроение царило на шканцах. Два лейтенанта о чем-то шептались между собой, и вид у них был довольно мрачный. Ни от кого не укрылось, что гардемарины, которые были на шлюпках, шепчутся со своими товарищами, давясь от смеха. Однако, поскольку капитан, как всегда, держался властно и с достоинством, веселье этим ограничилось и вскоре заглохло совсем.
   Не лишним будет добавить, что шхуна «Высокая сосна» благополучно достигла берегов Северной Каролины и, благополучно миновав Идентонский барьер, поднялась вверх по реке до места своего назначения. Здесь экипаж ее сообщил о своей встрече с французским крейсером. Прошел слух, что английская шхуна выдержала блестящий бой с огромным французским кораблем, полной мерой поддержав старинную морскую славу Великобритании. Через шесть месяцев газеты и журналы Лондона трубили наперебой, описывая победоносный бой шхуны и восхваляя ее бесстрашного шкипера, почтенного мистера Джона Тернера.
   Если капитан Ладлоу и сообщил что-нибудь об этом событии сверх того, что записано в судовом журнале его крейсера, то благопристойность лордов адмиралтейства помешала сделать эти сведения достоянием гласности.
   После такого отступления, лишь косвенным образом связанного с непосредственным ходом рассказа, посмотрим, что произошло дальше на борту крейсера.
   Когда шлюпки были подняты, матросов, свободных от вахты, отпустили спать, огни были притушены, и на судне вновь водворилось спокойствие. Ладлоу ушел отдыхать, и, хотя есть все основания полагать, что во сне его тревожили кошмары, он более или менее спокойно лежал на подвесной койке, где, как мы уже знаем, он считал нужным пребывать, пока не была вызвана утренняя вахта.
   Но, хотя весь остаток ночи офицеры и часовые были бдительны, как никогда прежде, они не заметили ничего такого, что заставило бы их поднять тревогу. По-прежнему дул легкий, но постоянный ветер, океан был спокойный, и облака заволакивали небо.

Глава XX

   Не удирали так от кошки мыши, как этот сброд от худших, чем он сам, мерзавцев.
Шекспир. Кориолан

   Солнце только что выглянуло из-за океана, заливая пурпуром его поверхность, когда капитан Ладлоу появился на палубе и внимательно оглядел горизонт. Спросив вахтенного офицера, нет ли чего-нибудь нового, и получив отрицательный ответ, Ладлоу снова обратил внимание на темный еще, но уже начинавший алеть восходом горизонт.
   – Люблю я этот свет на северо-востоке, – заметил он вахтенному начальнику, – это верный признак, что оттуда будет ветер. Если даже он будет небольшой, мы все-таки попытаемся догнать эту «Морскую волшебницу». Посмотрите, не видите ли вы там паруса, или это только морская пена?
   – Волнение делается настолько сильным, что я сегодня с рассвета успел ошибиться десять раз.
   – Прибавить парусов. Поднимается ветер, как бы нам не прозевать его. Приготовьтесь поднять всю парусину до последнего лоскута!
   Лейтенант выслушал этот приказ с обычной почтительностью и, не теряя ни секунды, как того требует морская дисциплина, отдал команду матросам. «Кокетка» в это время несла на себе три марселя, причем фор-марсель был положен на стеньгу, удерживая судно в дрейфе. Для выполнения маневра реи были обрасоплены, на мачты взвились летучие паруса [61 - Летучие паруса – дополнительные паруса, ставящиеся в маловетрие.], и крейсер сразу забрал ход. Пока матросы были заняты этим делом, паруса громко заполоскали – это подул ветер.
   У берегов Северной Америки нередки внезапные и коварные перемены в воздушной стихии. Штормовой ветер порой меняет направление столь неожиданно, что подвергает судно серьезной опасности и даже грозит потопить его. Многие утверждают, что знаменитое судно «Париж» погибло во время одной из таких бурных перемен ветра, потому что капитан легкомысленно лег в дрейф, не убрав ни одного паруса, и потерял управление судном в самую отчаянную минуту. Но, какова бы ни была судьба этого несчастного судна, Ладлоу, без сомнения, прекрасно понимал, какую угрозу таят в себе порой у его родных берегов первые порывы норд-веста, и готов был в любой миг встретить опасность.
   Когда поднялся береговой ветер, заря уже несколько минут как занялась, предвещая близкий восход солнца. Туман, застилавший небо, пока дул юго-восточный ветер, сгустился в плотные облака и поднялся, словно гигантский занавес над сценой: куда ни глянь – горизонт чист и весь океан как на ладони. Нечего и говорить, каким жадным взглядом молодой капитан окинул океанский простор, не уступив ни одной подробности. Сначала на лице Ладлоу промелькнуло разочарование, потом он просиял и глаза его радостно заблестели:
   – Мы думали, что он ушел, а он, оказывается, вот где! Видите, под ветром? И все такой же неподвижный. Покройте «Кокетку» от верха до низа парусами! Вызовите наверх всех матросов. Поднять людей, мы сейчас покажем этому наглецу, на что способен королевский крейсер!
   В тот же миг все судно ожило, проворные матросы старались что было сил. Едва прозвучала команда: «Все наверх!» – как в кубрике не осталось ни души, моряки поспешили на помощь к вахтенным, и «Кокетка» вмиг оделась белоснежными парусами. Над морем протянулись длинные лисель-спирты, и парус взвивался за парусом до тех пор, пока мачты не изогнулись, грозя переломиться. Низко сидевший в воде корпус крейсера, поддерживавший это громоздкое и сложное сооружение из снастей, рангоута и парусов, рванулся вперед под мощным напором ветра, и судно, имея на борту, кроме многочисленного экипажа, тяжелые пушки, а также большой груз продовольствия и боеприпасов, стало забирать ход, рассекая воду своей могучей грудью. Волны лизали борта крейсера и разбивались о него, словно об утес, а устойчивое судно покуда даже не замечало их немощных усилий. Но ветер свежел, крейсер удалялся от берега, волны вздымались все круче, и вот уже высокий мыс, на котором стояла вилла, как бы погрузился в море. Брам-стеньги, качаясь, начали описывать в воздухе широкие круги, а сам крейсер то и дело взлетал на волну, и темные борта его серебрились, омытые стихией, которая несла его на себе.
   Когда Ладлоу в первый раз увидел бригантину, это было лишь неподвижное пятнышко у самого горизонта. Теперь же оно быстро росло и принимало знакомые стройные очертания. Уже были ясно видны изящные и гибкие мачты бригантины, скользившей по воде легко, но устойчиво и подняв лишь паруса, необходимые для того, чтобы судно не плыло по воле волн. Когда «Кокетка» приблизилась на расстояние пушечного выстрела, на бригантине отдали гитовы, паруса наполнились ветром и стало ясно, что Бороздящий Океаны готовится к борьбе.
   Первым делом «Морская волшебница» попыталась выиграть у своего преследователя ветер. Однако вскоре на бригантине убедились, что это невозможно, так как ветер был слишком свеж, а волнение жестоко. Тогда бригантина сделала поворот фордевинд [62 - Поворот фордевинд – поворот судна на другой галс, причем судно переходит линию ветра кормой к нему.] и легла на другой галс, вызывая крейсер потягаться с ней в быстроходности; и, только убедившись, что подпускать преследователя ближе опасно, на бригантине наконец положили руль под ветер, и она помчалась прочь с попутным ветром, словно морская птица на белых крыльях.
   Крейсер оказался у бригантины в кильватере. Теперь бригантина тоже подняла все паруса, и над ее едва видимым корпусом воздвигалась целая парусиновая пирамида, подобная фантастическому облаку, летящему над морем. Поскольку оба капитана не уступали друг другу в искусстве управления судном, а ветер с одинаковой силой надувал паруса, прошло немало времени, прежде чем стала заметна малейшая разница в их движении вперед. Час проходил за часом, и, если бы не белые хлопья пены, летевшие из-под носа «Кокетки», которая неслась, обгоняя волны, Ладлоу могло бы показаться, что судно его стоит на месте. Куда ни глянь – вокруг все то же однообразие, те же непрестанно катящиеся волны, а бригантина по-прежнему ни на фут ближе и ни на фут дальше, чем в тот миг, когда началось это состязание в скорости. То и дело ее темная корма взлетала на гребень волны, а потом снова ныряла вниз, и не было видно ничего, кроме стремительного и трепетного облака парусов, плясавшего над водой.
   – Я ожидал большего от корабля, Трисель! – сказал с огорчением Ладлоу. – Кажется, все средства пущены в ход, а этот мерзавец все на прежнем расстоянии.
   – И это расстояние не уменьшится, хотя бы мы гнались целый день, капитан Ладлоу! Подобным же образом мне приводилось преследовать этого самого корсара в Ла-Манше. Мы на всех парусах гнались за ним до тех пор, пока не скрылись берега Англии, и мы чуть не налетели на пески Голландии. А что из всего этого вышло? Оказалось, что мошенник играл с нами, как рыбак с форелью, которая имела несчастье попасть ему в сеть. Мы уже думали схватить его чуть не голыми руками, как вдруг проклятая бригантина разом вынеслась за пределы пушечного выстрела. Только ее и видели.
   – Все это так, но ваш «Друид» – никуда не годное старое корыто, а «Кокетка» ни разу еще не упускала врага, который у нее под ветром.
   – Нехорошо презрительно говорить о судне, сэр, потому что какое уж оно ни на есть, а не дело так легко судить о товарищах, особенно на море. Конечно, «Кокетка» резво бежит, когда бывает свежо, и в шторм отлично ходит вполветра; но кто знает мастера, который строил эту бригантину, едва ли рискует утверждать, что во флоте ее величества хоть одно судно может с ней потягаться, когда она поднимает все паруса.
   – Такие речи, Трисель, скорее пристали матросам в кубрике, чем офицеру на шканцах.
   – Я бы зря прожил свою жизнь, капитан Ладлоу, если б не знал, что ныне уж совсем не те понятия, что в пору моей юности. Говорят, что Земля круглая, да я и сам так полагаю, – во-первых, потому, что славный сэр Фрэнсис Дрейк и другие англичане отправлялись в одну сторону, а возвращались с другой, да и кое-кто из иноземцев сделал то же самое, не говоря уж о Магеллане, который клянется, будто первый совершил такое плавание, но, на мой взгляд, этот португальский враль несет несусветную чушь, потому как слыхано ли, чтобы португалец мог сделать то, о чем англичане еще и не помышляли; а во-вторых, не будь Земля круглой или вроде того, как могли бы мы видеть верхние паруса судна раньше нижних, а клотик – прежде корпуса? Но мало того: говорят еще, что Земля вертится, и это, несомненно, тоже чистейшая правда; правда и то, что вместе с ней вертятся наши мысли, вот поэтому я и вернулся к тому, с чего хотел начать, – это бригантина, сэр, изменила курс. Она помаленьку забирается к берегу, который у нас на левом траверзе, чтобы выйти на спокойную воду. Ведь при таком волнении в океане легкому судну не поздоровится, кто бы его ни строил!
   – А я надеялся прогнать его от берегов. Вот если бы его удалось загнать в залив, он был бы в наших руках: все же он сидит в воде не настолько мелко, чтобы мог там ускользнуть от нас. Гоппер, скажите вахтенному офицеру, чтобы он повернул немного к северу.
   – Какой громадный парус они распустили! И как он сильно тянет! Надо правду сказать: прекрасная и у них парусность!
   – Мне кажется, мы догоняем его. Волны помогают нам, я начинаю яснее видеть его, когда он поднимается на волнах.
   – Солнце освещает его. Но постойте, капитан Ладлоу, пожалуй, вы правы, я теперь ясно вижу человека у нее на фор-марсе. Сейчас самое время выпустить пару ядер по ее мачтам и парусам.
   Ладлоу притворился, будто не слышит; но старший офицер, вышедший на бак, поддержал штурмана, сказав, что крейсер и в самом деле может пустить в ход носовое орудие без всякого ущерба для скорости. Так как Трисель тоже привел неопровержимые доводы, капитан нехотя отдал приказ подготовить носовую пушку и задвинуть ее в орудийный порт. Вышколенные матросы, подгоняемые к тому же любопытством, живо выполнили приказ: вскоре капитану доложили, что орудие готово.
   Ладлоу спустился с полубака вниз и сам навел пушку.
   – Выдвиньте пушечный клин [63 - Пушечный клин – деревянный клин с рукояткой, с помощью которого при наводке на цель придавали пушке нужный угол возвышения.], – приказал он комендору [64 - Комендор – морской артиллерист.], наведя орудие. – Погодите-ка, вот сейчас бригантина поднимается на волну… Рулевой, держи ровнее… Пли!
   Насколько тут повлияли все эти обстоятельства и в какой мере стремление капитана уберечь тех, кто, по его мнению, находился на борту бригантины, сказалось на стрельбе, вероятно, навсегда останется для нас тайной. Но, как бы то ни было, когда из жерла пушки вырвалось пламя, а затем клубы дыма заволокли воду, пятьдесят глаз глядели вслед чугунному посланцу крейсера, ожидая, что он нанесет повреждения парусам и такелажу «Морской волшебницы». Стройность ее рангоута нисколько не нарушилась, и бригантина как ни в чем не бывало по-прежнему неслась по волнам с обычной своей легкостью и быстротой. Ладлоу пользовался на крейсере славой хорошего артиллериста, поэтому его промах лишь укрепил матросов в их прежнем мнении о преследуемом судне. Многие только качали головой, и не один бывалый моряк, скрестив руки на груди, громко ворчал, что бесполезно палить в эту бригантину из пушки – простым ядром ее все равно не возьмешь. Однако необходимо было повторить попытку хотя бы для очистки совести. Было пущено еще несколько ядер, но по-прежнему безуспешно.
   – Нет смысла зря тратить порох при такой волне, да и до цели далеко, – сказал Ладлоу, отходя от пушки после пятого выстрела. – Отставить стрельбу. Следите за парусами, джентльмены, чтобы ни один не заполоскал. Мы должны настичь их, а пушки пускай отдохнут. Закрепите орудие!
   – Оно уже заряжено, капитан! – почтительно возразил командор, сняв шляпу. – Было бы жаль не воспользоваться зарядом.
   – Как тут не воспользоваться случаем!
   – Ну, раз так, задвиньте его снова в орудийный порт и стреляйте сами, – небрежно обронил капитан, желая показать, что и другим наверняка посчастливится не более, чем ему.
   Орудийная прислуга обступила пушку и, предоставленная самой себе, принялась за дело.
   – Задвиньте клин, и мы пальнем по этой проклятой бригантине прямой наводкой! – сказал бесхитростный старый комендор, который заведовал носовым орудием. – А всю эту математику побоку!
   Прислуга повиновалась, и фитиль тотчас же подожгли. Набежавшая волна помогла простодушному моряку, в противном случае нам пришлось бы на этом выстреле оборвать рассказ о геройской стрельбе носового орудия, так как ядро непременно угодило бы в воду в нескольких ярдах от крейсера. Однако в тот самый миг, когда из жерла вырвался дым, нос судна взлетел высоко вверх, все замерли в ожидании, а потом увидели, как лисель-спирт бригантины разлетелся в щепы и лисель вышел из строя, хотя бригантина продолжала нестись вперед.
   – Так держать! – торжествующе воскликнул старый комендор, любовно похлопывая по казенной части орудия. – Волшебница она или нет, одна из одежек с нее разом слетела; и, с дозволения капитана, мы живо всю ее общиплем! Ну-ка, давайте банник [65 - Банник – цилиндрическая щетка на длинном древке для прочистки ствола орудия после выстрела.].
   – Приказано откатить и закрепить орудие! – крикнул веселый гардемарин и побежал к бушприту поглядеть, что будут делать на бригантине. – А этот контрабандист быстро сообразил, как спасти паруса!
   Положение бригантины было действительно таково, что не допускало ни малейшего промедления в принятии необходимых мер. Потеря двух важных парусов должна была отозваться на скорости судна, тем более что расстояние между бригантиной и английским крейсером не превосходило теперь мили. И эти меры были приняты с тою находчивостью, которая появляется у моряков в минуту опасности.
   Бригантина слегка изменила курс к югу, насколько прежде склонялась более к северу. Как ни незначительно было это отклонение, но оно притянуло ветер на противоположную сторону парусов и заставило повернуться тот громадный парус, который вызывал такое восхищение Триселя. В то же мгновение лиселя, до сих пор бившиеся под ветром этого паруса, надулись до последней возможности и почти восстановили первоначальную скорость судна. Этот маневр был выполнен в одно мгновение, а тем временем матросы уже были на рее и исправляли повреждение.
   – Да, этот разбойник быстро соображает! – сказал Трисель, от чьего зоркого глаза не укрылось ни одно движение на борту бригантины. – И это здорово ему пригодилось, из какой бы гавани на этом или на том свете он ни приплыл сюда! Матросы у него на бригантине лихо работают! Немного же нам толку от нашей пальбы! Только артиллеристу придется отчитываться в потраченных ядрах и порохе, а контрабандист, можно сказать, ничего и не потерял, кроме лисель-спирта, который заменили брам-реем, и кое-какого такелажа, что просто удивительно на такой скорлупе.
   – А все же мы кое-что выиграли, оттеснив его от берега в океан, где волнение сильнее, – спокойно отозвался Ладлоу. – К тому же мне кажется, что его рангоут виден четче, чем до наших выстрелов.
   – Ваша правда, сэр, ваша правда. Минуту назад мне удалось разглядеть его иллюминаторы, хотя мы еще не подошли достаточно близко, чтобы можно было видеть бесстыжую рожу этой девки, что стоит у них под бушпритом, но бригантина знай себе бежит вполветра!
   – Я уверен, что мы скоро настигнем ее, – задумчиво промолвил Ладлоу. – Вахтенный, подайте мне трубу.
   Трисель внимательно следил за выражением лица своего командира, и ему показалось, что на нем промелькнуло выражение неудовольствия.
   – Обнаруживает ли бригантина намерение подчиниться нашим требованиям или все упорствует?
   – На его корме стоит тот дерзкий матрос, который так дерзко просился к нам на «Кокетку», и, видно, чувствует себя ничуть не хуже, чем тогда, когда с таким нахальством издевался над нами!
   – Бродягу с океана сразу видать; еще когда он в первый раз приблизился к нашему судну, я подумал: вот прибыль для казны ее величества. Вы правы, сэр, он и впрямь наглец! Такая дерзость разложила бы нам всю команду, хотя бы каждый второй у нас был офицер, а все остальные – священники. А на шканцах он занимал столько места, сколько не займет целая рота, и клотик не сидит так плотно на брам-стеньге, как шляпа у него на голове. Нет, этот парень не питает почтения к флагу! Помните, на закате я спустил вымпел, да так, что он, можно сказать, хлестнул прямо по его нахальной роже, это должно было послужить ему предостережением. И что ж вы думаете? Он принял это, как голландец принимает сигнал: ответа, мол, ждите с очередной вахтой. Вот отшлифовать бы его хорошенько на баке военного судна, тогда из разбойника он бы живо превратился в философа, которого куда угодно пустить можно, кроме разве рая небесного.
   – Они уже поставили новый лисель-спирт и сейчас повернут к берегу! – воскликнул Ладлоу, прерывая сбивчивую речь штурмана.
   – Если порывы ветра будут все усиливаться, – возразил Трисель, чье мнение о бригантине то и дело менялось, борясь с профессиональной гордостью, – мы тогда не дадим ему передышки и посмотрим, на что годится его бригантина. Вон там, с наветренного борта, я вижу зеленую воду, а того и гляди налетит шквал. При таком прозрачном воздухе небо отлично видно. Норды гонят туман прочь от берегов Америки, море и суша сияют, как рожа у школьника, покуда после первой порки ее не омрачат слезы. Я знаю, вы плавали в южных морях, капитан Ладлоу, ведь мы с вами служили прежде на одном крейсере, но я не знаю, доводилось ли вам ходить через Гибралтар и видеть голубые воды и горы Италии.
   – Я ходил в крейсерское плавание против берберийцев, когда был еще юнцом, и по одному делу мы побывали на северном берегу.
   – Как раз о северном береге я и говорю! От скалы, что стоит у входа в пролив, и до самой Мессины я все видел собственными глазами. В тех краях довольно всяких плавучих и береговых ориентиров. А здесь мы у самых берегов Америки, до нее каких-нибудь восемь или десять лиг к северу да лиг сорок до того места, откуда началась погоня, а вот поди ж ты, если бы мы не отплыли так недавно да не цвет воды и промеры глубины, можно бы подумать, что мы посреди Атлантического океана. Много хороших судов наскочило здесь на мель, прежде чем капитан успевал сообразить, где он; а там плывешь себе и все время видишь гору как на ладони, и только через сутки открывается город у ее подножия.
   – Природа возместила этот недостаток: у берегов Америки течет теплый Гольфстрим, неся с собой водоросли, которые предупреждают моряка, что берег близко, да и лот укажет дорогу в самую темную ночь – ведь дно здесь более пологое, чем иная крыша, начиная с глубины в сто саженей и до самого песчаного берега.
   – Я говорил лишь о хороших кораблях, капитан, а не о хороших моряках. Нет, я не спорю, настоящий моряк всегда отличит мель от фарватера, а риф – от глубокого дна. Но, помнится, однажды мы шли в Геную и упустили время для обсерваций, а тут, как на грех, задул мистраль. Выходило, что к берегу мы подойдем ночью, и тем важнее было для нас определиться. Я часто думал, сэр, что океан совсем как жизнь человеческая – впереди ничего не видно, да и за кормой ничуть не яснее. Многое множество людей очертя голову спешит к своей погибели, многое множество судов несется прямо на рифы под напором ветра. Кто знает, вдруг завтра случится туман, а в нем ничего не видать, хоть глаз выколи, да и сейчас-то нам немногим лучше, чем в тумане: все глаза проглядишь, да немного увидишь. Так вот, я и говорю, шли мы своим курсом, и ветер был прямо в корму, свежий, вот как сейчас: потому что французский мистраль – родной брат нашего американского норда. Мы шли под грот-брамселем без лиселей, подумывая о глубокой удобной гавани в Генуе, а солнце вот уже целый час как село. Но только судьба была к нам милосердна, потому как мистраль не продержался долго и горизонт прояснился. Чуть-чуть северо-западнее мы увидели снеговую вершину горы, а малость юго-восточнее – еще одну. Самый быстроходный крейсер во флоте королевы Анны не мог бы добраться до них за целый день, а мы видели их так ясно, будто стояли на якоре у самых их подножий! Взглянув на карту, мы живо определились. Первая гора была в Альпах, как их называют, а другая – на нагорьях Корсики, и обе совсем белые в самый разгар лета, как голова восьмидесятилетнего старика. Понимаете, сэр, нужно было только сориентироваться по компасу, чтобы установить свое местонахождение с точностью до лиги или двух. Поэтому мы шли до полуночи, а потом легли в дрейф и уже на рассвете стали искать свою гавань…
   – Бригантина снова легла на другой галс! – воскликнул Ладлоу. – Они непременно хотят выйти на мелкую воду!
   Штурман оглядел горизонт и решительно указал на север. От Ладлоу не укрылось его движение, и, повернув голову, он мигом понял, что оно значит.

Глава XXI

   Иду, бегу И помогу Тебя поднять на смех.
Шекспир. Двенадцатая ночь

   Как это ни странно может показаться на первый взгляд, большинство штормов идет снизу. Опыт доказывает, что разрушительная сила бури сильнее в том месте, где она началась, чем там, откуда она, по-видимому, направляется. В то время как восточный ветер ураганом свирепствует в Пенсильвании, Виргинии и Каролине, – в штатах, расположенных ближе к востоку, он еще неприметен. Легко объяснить себе это явление. Нижний слой воздуха нагревается и поднимается вверх. На его месте образуется пустота, которую холодный воздух, как более тяжелый, стремится заполнить. Происходит, таким образом, передвижение воздушных масс по направлению сверху вниз. Это передвижение, конечно, совершается с различною быстротою, в зависимости от степени удаленности разных слоев воздуха от места, где начинается пустота. Очевидно, самый нижний слой воздуха, ближайший к области пустоты, и двигаться будет с наибольшею силою и быстротою. Его место заступает следующий слой воздуха, двигающийся уже с меньшею силою и быстротою, затем идет третий слой, четвертый и т. д., пока не заполнится все пустое пространство и не восстановится равновесие воздушных масс. Еще нагляднее это явление объясняется на воде. Если бы можно было моментально выбросить известное количество воды, то тотчас произошло бы передвижение водных масс, аналогичное тому, о котором мы только что говорили. Таким образом между двумя стихиями – водой и воздухом – существует теснейшая связь и взаимодействие. Не только воздух влияет на океан, но и наоборот – океан производит пертурбации в воздушных массах. Впрочем, проследить последние более трудно, тогда как первое ясно для всякого. Моряк даже на краю гибели изучает состояние неба, откуда идет на него опасность: он очень хорошо понимает, что океан лишь покорное орудие невидимой, но мощной силы, которая вздымает водяные горы перед его утлым судном, грозя ему гибелью.
   Трисель, бывалый и не в таких передрягах, однако, обратил внимание своего молодого начальника на небо, побуждаемый скорее разумом опытного моряка, чем каким-либо из тех чувств, о которых мы сейчас говорили. Над водой вдруг появилось облако, ощетинившееся длинными, острыми зубцами, которые придавали ему, как говорят моряки, штормовой вид.
   – А парусов у нас, пожалуй, многовато! – заметил штурман, после того как оба они внимательно рассмотрели облако. – Штормяга не терпит парусины: ему по вкусу лишь голые мачты!
   – Надеюсь, это заставит бригантину убавить парусов, – отозвался капитан. – Мы-то будем держаться до последнего, а вот ему скоро придется послать людей на реи, иначе, когда налетит шквал, его маленькой команде не справиться.
   – В этом преимущество крейсера! Но негодяй и не думает убирать хоть один парус!
   – Будем заботиться о собственных мачтах, – сказал Ладлоу, поворачиваясь к вахтенному начальнику. – Свистать всех наверх, сэр, и приготовиться к встрече шквала.
   За этим, как обычно, последовали пронзительный свист дудки и хриплая команда боцмана. Услышав его зычный крик: «Все наверх паруса убирать!» – матросы выбежали из кубрика на верхнюю палубу. Палуба задрожала от топота многочисленных ног. Каждый матрос молча занял свое место и стал напряженно ждать вторичной команды. Прекрасно выученные, матросы молча стали по местам и, раздернув снасти, а также сделав другие необходимые приготовления, замерли, ожидая команды старшего офицера, который теперь сам взял в руки рупор.
   В отношении маневрирования военный корабль поставлен в несравненно лучшие условия, чем какое-либо купеческое судно. Немалую роль играет здесь конструкция корпуса, которому в первом случае, используя все возможности кораблестроения, стараются придать два главных качества – быстроходность и остойчивость, тогда как во втором случае стремление извлечь побольше выгод заставляет в значительной степени жертвовать этими важными качествами ради грузоподъемности. Кроме того, существует еще разница в рангоуте: у военного судна он более высокий, чем у торгового, поскольку многочисленная команда способна справиться с реями и парусами гораздо более тяжелыми, чем на «купце».
   И, наконец, на крейсере куда быстрее ставят и убирают паруса, так что, имея на борту сто, а то и двести человек, он без всякого риска может пользоваться ветром до последней секунды, а судно, на котором всего какой-нибудь десяток матросов, целыми часами теряет попутный ветер из-за слабости своей команды. После такого объяснения даже читатель, несведущий в морском деле, поймет, почему Ладлоу надеялся, что надвигавшийся шквал поможет ему настичь бригантину.
   «Кокетка», выражаясь морским языком, несла на себе всю парусину до последней секунды. Клочья тумана носились угрожающе близко вокруг ее высоких и легких парусов, а волны с грохотом разбивались у бортов, и под их белыми гребнями исчезла пенистая полоса, остававшаяся за кормой; и только теперь Ладлоу, с удивительным хладнокровием следивший за движением облака, подал своим подчиненным знак, что пора действовать. Уже клубы паров крутились в воздухе, почти касаясь верхушек мачт крейсера; уже поднятая вихрем пена волн чуть не задевала бортов судна, когда Ладлоу, все время следивший за этим грозным явлением природы с полнейшим спокойствием, дал знак вахтенному начальнику.
   – Долой паруса! – громко скомандовал лейтенант.
   Все офицеры и матросы отлично знали свое дело. Не успели эти слова сорваться с губ лейтенанта, как неумолчный рев океана потонул в громком хлопанье заполоскавших на ветру парусов. Шкоты и фалы [66 - Фалы – снасти, служащие для подъема и спуска парусов.] были потравлены [67 - Потравить, травить – ослаблять, отпускать, увеличивать длину какой-либо снасти или якорного каната.] разом, реи оголились менее чем через минуту, и там, где только что было облако белоснежной парусины, лишь ветер свистел в снастях. Все нижние паруса были убраны и подвязаны к реям. Марселя остались и приняли шквал на свою широкую поверхность. Доблестный крейсер с честью выдержал натиск; а поскольку ветер дул в корму, давление на корпус крейсера было гораздо слабее, чем если бы он дул в борт. Теперь нужно было спасать рангоут, и он был спасен благодаря неусыпной бдительности капитана, которую он не утратил, несмотря на свою дерзкую отвагу.
   Опасность миновала. Убедившись, что с этой стороны все благополучно, Ладлоу взглянул на бригантину. К величайшему изумлению всех, следивших за нею, бригантина продолжала идти на всех парусах. Ее командир, очевидно, подражал «Кокетке».
   – Если он промедлит еще минуту, – сказал Трисель, – все его паруса улетят, как дым. Ага! Вот упали лиселя. А вот уж и грот свернут, взят на гитовы брамсель и, наконец, марсель! Негодяи работают проворно, как карманники в толпе!
   Честный штурман достаточно подробно описал предосторожности, принятые на борту бригантины. Ни один парус не был убран, но все они были подняты к реям, и шквалу почти не на что было обратить свою ярость. Уменьшив парусность, на бригантине сохранили рангоут. Прошло несколько секунд, и с крейсера увидели, как шестеро матросов принялись понадежнее крепить парусину брамселей. Но хотя судно контрабандиста и блестяще выдержало боевое крещение, его положение ухудшалось. Ветер, а следовательно, и волнение усиливались. Низкое и маленькое, оно с трудом боролось с волнением, и крейсер стал догонять его.
   Смелость, с которой Бороздящий Океаны до последней секунды не убирал паруса, и была вознаграждена, вместе с тем влияние засвежевшего ветра и поднявшихся волн на движение обоих судов становилось все ощутимее. Маленькая, низко сидевшая в воде бригантина начала нырять между волнами, а «Кокетка» легко и устойчиво скользила вперед, испытывая меньшее сопротивление воды. Прошло двадцать минут, ветер дул почти с прежней силой, и крейсер приблизился к бригантине настолько, что его команда могла разглядеть чуть ли не все мелкие предметы на ее палубе.
   – Дуйте, ветры! Напрягайте ваши силы! – говорил с лихорадочным оживлением Ладлоу. – Я прошу вас поработать лишь полчаса, а потом уж воля ваша!
   – Еще минуту – и мы будем в состоянии окрикнуть их! – спокойно проговорил Трисель.
   – Проклятие! Ветер падает! – в бешенстве закричал капитан. – Поднять паруса, какие только можно! Покрыть ими «Кокетку» от верха до низа!
   Боцман снова засвистел над люками и хрипло закричал: «Все наверх паруса ставить!» – после чего матросы опять разбежались по местам. Паруса были поставлены почти так же быстро, как убраны, и едва ветер ослабил свой натиск, как вся сложная система парусов развернулась, ловя его затихающие порывы. Однако на бригантине действовали еще отважнее, чем на крейсере, и не стали дожидаться конца шквала; видя, что преследователь собирается ставить паруса, Бороздящий Океаны начал готовить свои реи, когда море еще было седым от пены.
   – У этого бродяги зоркие глаза, он следит за нами, – сказал Трисель, – и готовится, в свою очередь, принять меры. Мы выиграли у него совсем немного, хотя у нас такая уйма людей.
   Это была чистейшая правда: бригантина уже снова шла на всех парусах, прежде чем крейсер успел воспользоваться своим превосходством в численности команды. А в тот самый миг, когда «Кокетка» благодаря волнению на океане могла бы кое-как наверстать упущенное, ветер вдруг упал. Казалось, во время шквала он истощил все свои силы, и через какой-нибудь час после того, как кончился шквал, задул переменный ветер, паруса заполоскали, как бы возвращая в воздух ту силу, которую от него получили. Волнение улеглось, и до конца последней предполуденной вахты поверхность океана возмущала лишь та бесконечная, колышущаяся зыбь, которая редко оставляет его в покое. Несколько времени вокруг судна кружились капризные воздушные вихри, но силы их хватило лишь на то, чтобы крейсер едва заметно полз по воде, а потом стихии окончательно пришли в равновесие и наступил мертвый штиль. За те полчаса, что дули переменные ветры, бригантина вырвалась вперед, но не настолько, чтобы стать недосягаемой для пушек крейсера.
   – Мошенник не унывает, – заметил Трисель, – он видит, что ветер упал, и спокойно ждет своей очереди. Теперь перевес в численности экипажа нам не поможет.
   Замечание было слишком справедливо, чтобы можно было его оспаривать. Ветер окончательно упал. Волны океана улеглись. Паруса обоих кораблей печально повисли. В этот момент бригантина была впереди на расстоянии пушечного выстрела.
   Капитан Ладлоу решил испытать последнее средство. Он распорядился спустить шлюпки и приготовиться к абордажу. Затем он пригласил патрона и олдермена в свою каюту.
   – Другого средства нет, – сказал капитан, положив бинокль на стол, и бросился в кресло. – Разбойника нужно схватить любой ценой, а тут представился удобный случай для абордажа. Через двадцать минут мы подплывем к бригантине, а через пять он будет у нас в руках, но…
   – Неужели вы полагаете, что Бороздящий Океаны из тех, кто примет таких гостей с любезностью старой девы! – сказал Миндерт без обиняков.
   – Да, я сильно ошибаюсь в нем, если он без боя отдаст прекрасное судно. Но долг моряка суров, олдермен ван Беверут, и, как бы я ни сожалел об обстоятельствах, он вынуждает меня повиноваться.
   – Я понимаю вас, сэр. У капитана Ладлоу две повелительницы – королева Анна и дочь старого Этьена Барбери. Он трепещет обеих. Когда человек не в состоянии уплатить долги, разумнее всего договориться, а в данном случае ее величество и моя племянница, можно сказать, попали в положение кредиторов.
   – Боюсь, что вы меня неправильно поняли сэр, – возразил Ладлоу. – Для честного офицера не может быть сделки с совестью, и на своем корабле я признаю лишь одну повелительницу, но, когда моряки опьянены победой, да к тому же еще раздражены сопротивлением, от них всего можно ожидать. Олдермен ван Беверут, не отправитесь ли вы вместе с экспедицией, взяв на себя роль посредника?
   – Пики и гранаты!.. Разве у меня физиономия головореза, который с кинжалом в зубах карабкается на бригантину? Нет, если вам угодно будет посадить меня в самую маленькую из ваших шлюпок и дать мне в полное распоряжение двух ребят, то я согласен ехать на бригантину с оливковой ветвью, но и то под тем условием, что вы все останетесь спокойно на месте и поднимете на всех мачтах этого корабля белые флаги. Затем отнюдь не употреблять угроз! Ваш Бороздящий Океаны, говорят, их не любит… Да, да, капитан Ладлоу, я согласен ехать голубем мира, но отказываюсь от роли Голиафа.
   – Вы тоже отказываетесь? – спросил Ладлоу, повернувшись к патрону.
   – Я подданный моей королевы и готов защищать закон, – тихо отозвался Олофф ван Стаатс.
   – Олофф! – воскликнул его осторожный друг. – Вы сами не понимаете, что говорите! Если бы речь шла о набеге мохоков или вторжении канадцев, тогда дело другое; но ведь это лишь пустяковый раздор из-за мелкого пошлинного сбора, и лучше всего предоставить дело чиновнику таможни и другим рьяным стражам закона. Если парламент сам выставляет у нас перед носом соблазн, пусть грех падет на него. Человек слаб, а государственное устройство наше так бестолково, что поневоле станешь пренебрегать неразумными постановлениями. Поэтому, уверяю вас, лучше мирно остаться на борту этого корабля, где честь наша в такой же безопасности, как и наши кости, предоставив все воле провидения.
   – Я подданный королевы и готов отстаивать ее честь, – твердо повторил Олофф.
   – Верю вам, сэр! – воскликнул Ладлоу и, взяв соперника за руку, увел его в свою каюту.
   Совещание длилось недолго. В нем принимал участие также старик Трисель. Когда дали знать, что шлюпки готовы, капитан вышел на палубу, чтобы сделать окончательные распоряжения. Крейсер был оставлен под командой лейтенанта с приказом воспользоваться малейшим ветерком, чтобы подойти к бригантине возможно ближе. Трисель сел в баркас вместе с большим отрядом вооруженных матросов. В распоряжение Олоффа ван Стаатса был отдан ялик, где, кроме него, были только гребцы, а Ладлоу сел в свой капитанский вельбот с обычной командой, хотя оружие, лежавшее на корме, достаточно красноречиво говорило о том, что и они приготовились участвовать в деле.
   Баркас, самый большой и тяжелый на ходу, был готов первым раньше других отвалить от борта «Кокетки». Штурман направил его прямо к заштилевшей и неподвижной бригантине. Ладлоу избрал кружной путь, очевидно, с целью отвлечь внимание контрабандиста, а потом подоспеть на место в одно время со шлюпкой, в которой разместились его основные силы. Ялик, как и вельбот, отклонился от прямой линии, но только в другую сторону. Так в молчании плыли они минут двадцать. Перегруженный баркас продвигался медленно и тяжело. Но вот с вельбота был подан сигнал, гребцы бросили весла и приготовились к бою. Баркас к этому времени вышел на траверз бригантины и был от нее на расстоянии пистолетного выстрела; ялик приблизился к ее носу, и Олофф ван Стаатс разглядывал зловещее лицо бронзовой фигуры с интересом, возраставшим по мере того, как его вялость уступала место волнению, а Ладлоу, остановившись с другого борта, напротив баркаса, разглядывал бригантину в подзорную трубу. Трисель воспользовался этой задержкой, чтобы обратиться к своим людям.
   Вскоре раздался сигнал со шлюпки Ладлоу, и матросы приготовились к битве. Баркас Триселя находился в это время на расстоянии пистолетного выстрела от бригантины. Патрон подъехал как раз к носу и стал пристально смотреть на «Волшебницу». На противоположной стороне находилась шлюпка Ладлоу. Капитан в эту минуту обозревал бригантину в бинокль.
   – Мы с вами участвуем в шлюпочной экспедиции, – начал педантичный и обстоятельный штурман. – Предпринята она при спокойном море и слабом ветре, можно даже сказать – в мертвый штиль, у берегов Северной Америки в июне месяце. Вы, ребята, не настолько глупы, чтобы вообразить, что баркас спустили на воду и два самых опытных и, само собой, самых достойных офицера на крейсере ее величества сели в шлюпки лишь для того, чтобы всего-навсего узнать, как называется и как оснащена вон та бригантина. Даже грудной младенец мог бы справиться с этим не хуже, чем капитан или я сам. Люди, знающие побольше нашего, полагают, что этот неизвестный, который с такой наглостью стоит себе преспокойно на виду у королевского крейсера, не поднимая флага, – сам Бороздящий Океаны, человек, о чьем мореходном искусстве я ничего плохого сказать не могу, но что касается его отношения к королевской таможне, то тут о нем идет недобрая слава. Без сомнения, вы слышали много удивительных рассказов об этом разбойнике, из которых ясно, что он поддерживает тайные сношения с теми, кто устраивает свои дела куда менее благочестивым образом, чем можно было бы ожидать, ну, скажем, от совета епископов. Но что с того? Мы добрые англичане и знаем, что принадлежит церкви, а что государству, и, черт возьми, нас не испугаешь каким-то разнесчастным колдовством (крики «ура»). Ага, я слышу умные и рассудительные речи! Видно, вы понимаете, что к чему. Больше я вам ничего не скажу, добавлю только, что капитан Ладлоу приказал воздерживаться от крепких слов и от грубого обращения с людьми на бригантине, не считая, конечно, проломленных голов и перерезанных в бою глоток, без чего нам не овладеть этим судном. Берите пример с меня, я старше, а потому опытнее многих из вас, и уж будьте спокойны, я знаю, где и когда показать свою храбрость. Сражайтесь до тех пор, пока контрабандисты будут оказывать сопротивление, но помните о милосердии, когда пробьет час победы! И ни под каким видом не смейте входить в каюты; этот мой приказ обязаны выполнять все, и я без разговоров швырну за борт, как дохлого француза, всякого, кто посмеет ослушаться. Ну, а теперь, когда мы с вами договорились и задача каждому ясна, остается только ее выполнить. Я ничего не сказал о премии («Ура!»), так как знаю, что королева и ее честь вам дороже денег («Ура!»), но могу твердо обещать, что всю добычу мы поделим как положено («Ура!»), а так как, без сомнения, негодяи выгодно торговали здесь, куш будет немалый! (Громовое троекратное «ура».)
   Пистолетный выстрел с вельбота и рев пушки на крейсере, вслед за чем ядро со свистом пронеслось между мачтами «Морской волшебницы», послужили сигналом для нападения. Теперь уже сам штурман крикнул «ура» и спокойным, твердым, зычным голосом скомандовал: «Навались, ребята!» В тот же самый миг вельбот и ялик устремились к бригантине с решительностью, обещавшей скорый успех дела.
   Весла ударили разом, и баркас птицей полетел к бригантине. На последней как будто все вымерло. Паруса безжизненно висели, как и прежде. Не было видно ни малейших признаков каких-либо приготовлений к обороне. Уже до бригантины оставалось всего футов сто, как вдруг в воздухе пахнуло прохладой. Паруса бригантины надулись, и судно, наклонившись в сторону подходившего баркаса, как бы посылая ему поклон, скользнуло мимо и понеслось прямо на лодку, в которой находился патрон.
   Одного взгляда Ладлоу было достаточно, чтобы убедиться в бесполезности новой погони. Он дал знак Трисселю остановиться, и оба они застыли на месте, разочарованно глядя на белую пенистую полосу, которую бригантина оставила за кормой.
   Однако «Морская волшебница», обогнав шлюпки под командой капитана и штурмана королевского крейсера, шла прямо наперерез ялику, неуклонно надвигаясь на него. Сначала гребцы думали, что это их собственные усилия так быстро приблизили шлюпку к цели, а когда гардемарин, сидевший на руле, понял свою ошибку, он едва успел ускользнуть от быстрой бригантины, грозившей потопить его маленькое суденышко. Он резко повернул ялик и приказал матросам грести изо всех сил. Олофф ван Стаатс стоял на носу, вооруженный кортиком, и был слишком поглощен предстоящим абордажем, чтобы обратить внимание на опасность, которую к тому же едва ли способен понять.
   Когда бригантина проходила мимо, он увидел, что вант-путенсы [68 - Вант-путенсы – особой формы цепи или железные полосы, прикрепленные с внешней стороны судна нижним концом к борту, а верхним – к русленю, узкой отводной площадке на уровне верхней палубы. К верхним концам вант-путенсов крепятся ванты.] ее спускаются почти до самой воды, и могучим рывком прыгнул прямо на них, испустив голландский боевой клич. А еще через мгновение он перебросил свое грузное тело через фальшборт и исчез на палубе бригантины. Едва рулевой успел несколько повернуть лодку в сторону, как над ним вдруг вырос борт бригантины.
   Патрон, не сознавая ясно, что делает, испустил крик и одним прыжком вскочил на палубу.

Глава XXII

   – Друзья, что это за страна? – Иллирия, синьора.
Шекспир. Двенадцатая ночь

   Удача непостоянна. То же можно сказать и о славе, которой пользуются корабли. Качества судна, как качества человека, разумеется, тем или иным образом влияют на его судьбу; однако кое-что всегда зависит от случайных обстоятельств. Хотя ветер, который так своевременно помог «Морской волшебнице», вскоре наполнил и паруса «Кокетки», мнение команды о бригантине осталось прежним, а слава Бороздящего Океаны, слывшего редким счастливцем, которому неслыханно везет, несмотря на бесчисленные опасности его профессии, возросла еще больше. Даже Трисель многозначительно покачал головой, а Ладлоу дал волю своей досаде, проклиная судьбу, осыпающую контрабандиста своими милостями; матросы со шлюпок тем временем глядели вслед бригантине с таким же удивлением, с каким японцы, вероятно, глядят на современные пароходы. Старший офицер, исполняя приказ, вскоре подвел крейсер к шлюпкам. Пока на нем ставили паруса, бригантина успела уйти так далеко, что была уже вне выстрела. Однако Ладлоу приказал возобновить погоню, как только крейсер был готов к этому, и поспешил скрыть свое разочарование, удалившись к себе в каюту.
   – Счастье непостоянно. Барыши служат наградой купцу за его благоразумие, – наставительно произнес олдермен, едва скрывая свою радость от неудачного исхода экспедиции. – Нередко купец получает дублоны вместо простых долларов, но зато и цены на товары понижаются прежде, чем они выйдут из таможни. Разве мало французов, капитан Ладлоу, чтобы поддерживать дух отважного офицера? Стоит ли горевать из-за безделицы?
   – Не знаю, во сколько вы оцениваете вашу племянницу. Во всяком случае, я на вашем месте при одной мысли, что она стала жертвой ухищрений негодяя, сошел бы с ума!
   – К счастью, вы не дядя ей, а следовательно, и не имеете причин для беспокойства. Молодая девушка – француженка, и я уверен, что в настоящую минуту она преспокойно роется в тканях и кружевах контрабандиста. Когда ее выбор будет сделан, она возвратится более нарядной, чем была когда-либо раньше.
   – Ах, Алида, Алида! Не того я ожидал от образованной и гордой девушки.
   – Ее образование моих рук дело, а гордость она унаследовала от старого Этьена де Барбери, – сухо ответил Миндерт. – Но жалобы делу не помогут. Позовите патрона Киндерхука, и мы обсудим сообща, что нам надо делать.
   – Ваш патрон присоединился к вашей племяннице, и теперь оба они совершают увеселительную поездку. Мы его потеряли во время шлюпочной экспедиции.
   Олдермен остолбенел.
   – Потеряли! Олоффа ван Стаатса потеряли во время шлюпочной экспедиции! Будь проклят злополучный день, в который наша колония лишилась этого столь скромного и столь богатого молодого человека! Сэр, вы сами не подозреваете, как безрассудны ваши слова. Со смертью молодого хозяина Киндерхука угас бы один из наших благороднейших и состоятельнейших родов и третье среди лучших поместий в провинции осталось бы без прямого наследника!
   – Однако несчастье отнюдь не столь велико, – заметил капитан не без горечи. – Этот джентльмен прыгнул на борт бригантины и теперь рассматривает шелка и кружева вместе с красавицей Барбери!
   Капитан «Кокетки» объяснил олдермену, каким образом исчез молодой землевладелец. Узнав, что друг его цел и невредим, олдермен стал так же бурно изъявлять свою радость, как за минуту перед тем – горе.
   – Рассматривает шелка и кружева вместе с красавицей Барбери!.. – повторил он весело, потирая руки. – Вот теперь я вижу, что в жилах у него течет кровь моего старого друга Стефана. Настоящий голландец – это вам не чувствительный француз, чтобы хвататься за голову и корчить гримасы оттого, что переменился ветер или нахмурилась женщина, и не самонадеянный англичанин (вы ведь сами из нашей колонии, молодой человек), чтобы давать страшные клятвы и задирать нос! Как видите, это хладнокровный, стойкий и, главное, решительный сын старой Батавии [69 - Батавия – старинное название Голландии.], который ждет своего часа и бросается в самую гущу…
   – В гущу чего же? – осведомился Ладлоу, так как олдермен запнулся.
   – В гущу врагов, так как враги королевы – это враги каждого из ее верноподданных. Браво, молодой Олофф! Такой молодец, как ты, мне по сердцу, и я верю, твердо верю, что судьба улыбнется смельчаку! Если бы голландцы имели на этом материке прочное положение, капитан Корнелий Ладлоу, вопрос о Ла-Манше и, право же, многие другие торговые проблемы были бы решены совсем по-иному.
   Ладлоу встал, улыбнувшись несколько иронически, хотя он не испытывал никакой злобы при виде откровенной радости олдермена.
   – Господин ван Стаатс не может пожаловаться на судьбу, – сказал он, – хотя я здорово ошибаюсь, если он при всей своей предприимчивости сможет соперничать с тем ловким хитрецом, обладающим к тому же столь блестящей внешностью, чьим гостем он теперь стал. Пусть другие поступают как им угодно, олдермен ван Беверут, но я должен выполнить свой долг. Контрабандист с помощью случая и хитрости трижды ускользнул от меня, но как знать, может быть, в четвертый раз посчастливится нам. Если мой шлюп достаточно могуч, чтобы уничтожить бригантину этого врага закона, пусть он не ждет пощады.
   Произнося эту угрозу, Ладлоу вышел из каюты и, вернувшись на палубу, снова начал неустанно наблюдать за контрабандистом.
   Ветер вполне благоприятствовал ей, и она уходила все дальше и дальше. Ладлоу, выйдя на палубу, увидел, что быстрая и легкая бригантина, расположив свои паруса наивыгоднейшим образом, ушла уже так далеко, что надежды приблизиться к ней на пушечный выстрел почти не было, разве только крейсеру и впрямь помогут какие-нибудь превратности, столь обычные и частые в океане. Оставалось одно: поставить все паруса, какие только способна нести «Кокетка», и постараться не упустить бригантину из виду, когда стемнеет; а день уже клонился к вечеру. Но еще до того как солнце коснулось воды, корпус «Морской волшебницы» растаял вдали, и, когда наступил вечер, ее стройный рангоут исчез, и виднелись только самые верхние паруса. А через несколько минут темнота окутала океан, и королевскому крейсеру пришлось преследовать беглеца вслепую.
   Трудно сказать, какое расстояние прошла «Кокетка» за ночь, но, когда утром Ладлоу вышел на палубу и окинул океан долгим жадным взглядом, он не увидел ничего, кроме пустынного горизонта. Со всех сторон его окружала лишь необозримая водная гладь. Вокруг было пусто, только летала морская птица, взмахивая своими широкими крыльями, да белели гребни неугомонных зеленоватых волн.
   Еще много дней крейсер без устали бороздил океан, то идя вполветра на всех парусах и протянув над водой лисель-спирты, то прыгая с волны на волну и борясь с противными ветрами, как бы охваченный решимостью преодолеть все препятствия, которые сама природа воздвигала на его пути. У достойного олдермена голова пошла кругом, и, хотя он покорно ждал, примирившись со своей судьбой, не прошло и недели, как он совсем запутался и не знал, в какую сторону идет крейсер. Но вот он почувствовал, что плавание подходит к концу. Усердие моряков заметно ослабло, и на крейсере убавили паруса.
   В один из таких спокойных дней, вскоре после полудня, старый Франсуа потихоньку выбрался на палубу и, хватаясь за пушки, добрел до грот-мачты, где он имел обыкновение дышать воздухом в хорошую погоду, не попадаясь на глаза хозяину и вместе с тем вдали от грубых матросов. Бросив взгляд на море, старый слуга испустил радостный крик.
   – Ах, какое счастье! Земля! – вскричал он, обращаясь к мичману Гопперу. – Море – очень приятная вещь, сударь, но, знаете, я не моряк. Какая это страна?
   – Это Франция, – ответил шутник, желая подшутить над чудаком. – Говорят, очень хорошая страна для тех, кто ее любит.
   – Не может быть! – вскричал изумленный и обрадованный Франсуа. – Скажите мне, господин Гоппер, – продолжал он, дотрагиваясь до офицера дрожащей рукою, – точно ли это Франция?
   – Я был уверен, что это не могло укрыться от столь наблюдательного человека, как вы. Видите вон ту колокольню, а за ней замок и деревеньку вокруг него? А взгляните вон на ту рощу! Через нее проходит аллея, прямая, как кильватер корабля в тихую погоду, и одна… две… три… ну и ну! Там целых одиннадцать статуй, и у них один-единственный нос на всех.
   – Но там… там никакой лес, никакой замок и нет ни деревня, ни статуй, ни нос… Ах, мосье, я уже стар… Скажите, это Франция?
   – У вас, верно, очень слабое зрение. Ну да не беда, я все вам расскажу, пока мы будем плыть мимо. Видите вон тот склон холма, словно ковер, сотканный из зеленых и желтых нитей, или свод сигналов с флагами всех стран, а рядом… Ну, как бишь их… ле шам… поля… А вон та чудесная роща, где все ветки на деревьях подстрижены так, что они похожи на ряды морской пехоты во время маневров, это… м-м… ла форе, лес.
   Легковерие доброго слуги наконец истощилось. Он понял, что над ним шутят, и удалился с грустным и в то же время полным достоинства видом.
   Между тем «Кокетка» продолжала подвигаться вперед. Замок, церковь и деревня мичмана превратились скоро в песчанную косу, позади которой виднелись тощие сосенки с разбросанными между ними полянками и многочисленными домиками. Виднелись и нарядные дачи.
   К полудню над морем поднялась вершина горы; а когда солнце скрылось за грядой холмов, крейсер миновал песчаный мыс и остановился на том самом месте, откуда снялся с якоря, когда капитан его, побывав на бригантине, вернулся на борт своего судна. Вскоре крейсер стал на якорь, паруса убрали, и на воду была спущена шлюпка. Ладлоу с олдерменом сели в нее и поплыли к устью Шрусбери. Хотя, прежде чем они успели добраться до берега, уже почти стемнело, Ладлоу все же заметил неподалеку от вельбота какой-то странный предмет, плававший в бухте. Любопытство заставило его подплыть поближе.
   – Крейсеры и волшебницы! – пробормотал Миндерт. – Эта бронзовая девка преследует нас, словно мы украли у нее мешок золота! Дайте мне только сойти на берег, и ничто, кроме депутации от городского совета, не заставит меня больше покинуть мое жилище!
   Ладлоу взялся за руль и снова направил шлюпку к реке. Теперь он знал, к какой хитрости прибег контрабандист, чтобы его провести. Надежно сбалансированная бочка, поставленный вертикально шест и погасший фонарь в форме женской головы со зловещей улыбкой на лице сразу заставили его вспомнить обманчивый огонь, который вынудил «Кокетку» переменить курс в ту ночь, когда она преследовала бригантину.

Глава XXIII

   Дочь и наследницу свою король За сына королевы прочил замуж (Король ведь на вдове женат); а дочь Другого полюбила; хоть он беден, Но человек достойный.
Шекспир. Цимбелин

   Было уже совершенно темно, когда олдермен ван Беверут и капитан Ладлоу подходили к Луст-ин-Русту. Смеркаться начало еще раньше, вскоре после того как они отошли от шлюпки. Тень горы покрыла реку, узкую полоску берега и тянулась далеко в океан. Ни тот, ни другой не заметили на вилле или около нее никаких перемен, пока не поднялись до самых ворот и не ступили на маленькую зеленую и благоухающую лужайку перед домом. Но прежде чем войти в ворота, за которыми начиналась эта лужайка, олдермен остановился и заговорил со своим спутником прежним сердечным тоном, почти оставленным им в последние дни:
   – Вы, конечно, понимаете, что вся эта маленькая экскурсия, с которой мы возвращаемся, имеет, так сказать, семейный характер. Твой отец был старым моим другом, я очень дорожил его расположением, и, можно сказать, мы даже состоим в родстве благодаря смешанным бракам. В жилах твоей достойной матери, которая ни денег, ни слов на ветер не бросала, текла кровь моих предков. Я был бы глубоко опечален, если бы наши добрые отношения, рожденные памятью о прошлом, почему-либо нарушились. Я допускаю, сэр, что доход для государства то же, что душа для тела – движущее и определяющее начало, и как тело без души – все равно что дом без жильцов, так и государство без дохода подобно трудолюбивому и неутомимому мастеру без необходимых материалов. Но к чему доводить дело до крайности! Если эта бригантина, как ты, надо полагать, подозреваешь – а для этого у нас и в самом деле достаточно оснований, – и есть судно, именуемое «Морская волшебница», то она стала бы твоей законной добычей, сумей ты ее захватить; теперь же, когда ей удалось скрыться, я не знаю, каковы твои намерения; но помни, что твой покойный отец, достойнейший член королевского совета, имел обыкновение хорошенько подумать, прежде чем раскрыть рот, чтобы сказать хоть малейшую нескромность.
   – К какому бы решению ни принудил меня мой долг, вы можете быть спокойны: я не нарушу тайны возмутительного поступка вашей племянницы! – отозвался молодой человек, не в силах при упоминании об Алиде совладать с дрожью в голосе, выдававшей, насколько все еще велика ее власть над ним. – Я не вижу необходимости оскорблять семейные чувства, на которые вы намекаете, и рассказывать о ее заблуждении, давая пищу для праздных людских толков.
   Ладлоу резко оборвал свою речь, предоставив олдермену догадываться о том, что он недоговорил.
   – Подобные слова делают вам честь, капитан Ладлоу, – ответил олдермен, – хотя, собственно, вы не вполне поняли меня. Но к чему беседовать нам на открытом воздухе… Войдемте в дом. Эге!.. Кота нет – мыши пляшут! Эти черномазые, которые так любят разъезжать по ночам на хозяйских лошадях, захватили флигель Алиды! К счастью, комнаты бедной девочки не так велики, как гарлемский выгон, а то бы мы сейчас услышали там стук копыт какой-нибудь лошади, на которой скачет негр, нахлестывая ее вовсю…
   Тут олдермен, в свою очередь, осекся, содрогнувшись так, словно увидел призрак кого-нибудь из покойных колонистов. Когда он заговорил о флигеле, Ладлоу тоже взглянул на «Обитель фей» и одновременно с Миндертом воочию увидел через открытое окно красавицу Барбери, расхаживавшую по комнате. Ладлоу рванулся было вперед, но рука Миндерта остановила его пылкий порыв.
   – Не торопитесь! – хладнокровно проговорил он. – Надо прежде подумать, а затем уже бежать. Несомненно, это фигура моей племянницы, если только не двойник ее! Франсуа, видишь ты эту фигуру у окна флигеля или у нас мерещится в глазах?
   – Ну, конечно! – радостно вскричал старый слуга. – Ах, как жаль, мы уходим в этот морской вояж, а мадемуазель Алида у себя и не покидал дом. Да, да, я был очень уверен, что тут есть наше заблуждение, я знай, во вся фамийль Барбери никто не любил стать моряком.
   – Ну полно, полно, мой добрый Франсуа, на суше Барбери чувствует себя как лиса в норе. Ступай на кухню и скажи этим бездельникам, что приехал их хозяин, да запомни: вовсе незачем рассказывать обо всех чудесах, которых мы насмотрелись в океане. А теперь, капитан Ладлоу, войдем в комнату моей послушной племянницы, стараясь не поднимать шума.
   Капитан Ладлоу с радостью принял это приглашение и немедленно последовал за рассудительным олдерменом, на лице которого не было заметно ни малейших следов волнения. Перейдя лужайку, они невольно замешкались, чтобы заглянуть в открытые окна флигеля.
   Флигель красавицы Барбери был убран во французском вкусе, унаследованном ею от отца. Громоздкое великолепие, свойственное царствованию Людовика XIV, не коснулось столь незначительного человека, каким был мосье де Барбери, а потому он привез с собой в изгнание лишь необходимые и сделанные со вкусом вещи, почти без исключения доставшиеся ему по наследству, не обременяя себя дорогой и модной в то время роскошью. К этим вещам со временем добавились местные, более удобные предметы английского или, что почти то же самое, американского обихода, – такая совокупность, если суметь ее найти, пожалуй, представляет собой наиболее удачное сочетание приятного с полезным. Алида сидела за столиком красного дерева и была погружена в чтение какой-то книги. Рядом стоял миниатюрный чайный сервиз, какие были в то время почти во всех домах, но чашечки и блюдца были тонкой работы и самого лучшего качества. Она была в халатике, достаточно скромном для ее возраста, и вся ее фигура дышала тем уютом и грацией, которые подобают ее полу и придают столько прелести и интимного своеобразия уединению очаровательной женщины. Алида была поглощена книгой, и, хотя маленький серебряный чайник тихонько свистел у самого ее локтя, она, как видно, не замечала этого.
   – Вот картина, о которой я часто мечтал, – тихо произнес Ладлоу, – когда бури и ветры удерживали меня в течение долгих ночей на палубе, когда душа и тело ныли от усталости. Вот тот покой, вкусить который я жаждал и надеялся!
   – Вы хороший ценитель мирной домашней жизни, мистер Ладлоу! – ответил олдермен. – Не правда ли, у Алиды такой свежий вид, что как-то не верится, чтобы она подвергалась влиянию бурь и морской качки? Идемте.
   Ван Беверут привык заходить к своей племяннице без особых церемоний. Поэтому, считая излишним велеть доложить о себе, властный олдермен преспокойно распахнул дверь и ввел молодого капитана во флигель.
   Встретившись с Алидой, ее гости сохраняли притворное безразличие, причем девушка платила за их напускную непринужденность той же монетой. Она отложила книгу с таким невозмутимым спокойствием, словно они расстались какой-нибудь час назад, и мужчины ясно поняли, что она знала об их возвращении и ждала их прихода.
   Когда они вошли, она непринужденно поднялась им навстречу и с улыбкой, которая скорее была следствием хорошего воспитания, чем выражением ее чувств, пригласила их сесть. Невозмутимость племянницы навела олдермена на мрачные размышления, а молодой моряк не знал, чем более восхищаться – дивной прелестью женщины, которая всегда была неизменно прекрасна, или ее поразительным самообладанием, хотя всякая другая на ее месте не знала бы, куда деваться от смущения. Алида, казалось, не была склонна вступать в объяснения, потому что, когда гости сели, она, разливая чай, обронила словно бы случайно:
   – Как вовремя вы пришли! Я могу предложить вам чашечку ароматного чая. Кажется, мой дядя говорил, что это товар с «Сирнарвонского замка».
   – О, это прекрасный корабль! Он совершает удачные рейсы и товары доставляет первосортные. Да, такой чай я готов рекомендовать всем покупателям. Но, милая племянница, соблаговоли объяснить капитану крейсера ее величества и бедному олдермену славного города Нью-Йорка, давно ли ты ждешь нас.
   – Теперь девять часов, – сказала она. – Кажется, часа в два пополудни Дайна доложила мне, что я могу надеяться видеть вас. Однако, дядя, вас давно дожидаются пакеты из города.
   Это придало мыслям олдермена новое, совершенно неожиданное направление. Он воздержался от объяснений, которых, казалось бы, требовали обстоятельства, хорошо зная, что это опасный путь, поскольку в таком разговоре могло быть сказано больше, чем следовало бы знать его спутнику, и к тому же невозмутимость племянницы повергла его в изумление. Поэтому он был рад, что у него есть удобный предлог отложить расспросы. Одним глотком осушив крошечную чашечку, нетерпеливый коммерсант схватил пакеты, которые протянула ему Алида, и, пробормотав извинения, вышел из флигеля.
   Капитан «Кокетки» до сих пор не вымолвил ни одного слова. Удивление, смешанное с негодованием, не давало ему говорить, но он не сводил глаз с Алиды, стараясь проникнуть в тайну, которой девушка окружила свои поступки и намерения. На миг ему показалось, что под напускным равнодушием на ее нежных губах мелькнула печальная улыбка; но взгляды их встретились только один раз, когда она украдкой остановила на нем свои большие бездонные темные глаза, словно любопытствуя, какое впечатление произвел ее поступок на молодого моряка.
   После ухода дяди Алида взглянула украдкой на Ладлоу и, увидев, что тот перехватил ее взгляд, решилась первая прервать неприятное молчание.
   – Имела ли «Кокетка» встречу с неприятелем, – спросила она, – или враги королевы устрашились мужества, которое уже раз едва не принесло им гибель?
   – Страх, благоразумие или, быть может, совесть сделала их более благоразумными! – отвечал Ладлоу, подчеркивая последнее слово. – Мы обошли все соседние берега, но их не встречали.
   – Как обидно! Значит, французам удалось скрыться… Но неужели ни один нарушитель закона не понес наказания? Среди невольников распространились слухи, что бригантина, которая заходила в эту бухту, вызвала подозрение властей.
   – Подозрение! Но красавица Барбери скорее, чем кто-либо другой, может сказать мне, что стоит та слава, которой пользуется капитан бригантины.
   Алида улыбнулась, и улыбка эта, как всегда, очаровала ее поклонника.
   – Капитан Ладлоу проявляет непревзойденную галантность, обращаясь к девушке из колонии за советами по службе! Разумеется, мы способны тайком поощрять контрабандистов, но как можно подозревать нас в том, что мы подробно осведомлены об их деятельности? Смотрите, как бы подобные намеки не вынудили меня покинуть эту прелестную виллу и поискать какого-нибудь другого, более укромного места, где я могла бы спокойно пожить на свежем воздухе. К счастью, берега Гудзона изобилуют чудесными уголками, и нужно быть бессовестной привередницей, чтобы пренебречь ими.
   – И в их числе – дом Киндерхука?
   Алида снова улыбнулась, как показалось Ладлоу, торжествующе.
   – Дом ван Стаатса, говорят, имеет живописное местоположение и полон удобств. Я его видела…
   – В ваших мечтах о будущем? – пробормотал Ладлоу, видя, что девушка умолкла.
   Молодая девушка рассмеялась от чистого сердца. Однако она быстро овладела собой и ответила:
   – Ну нет, все гораздо прозаичнее. Просто-напросто я видела дом мистера ван Стаатса, когда проплывала мимо него по реке, а потом – когда возвращалась обратно. Трубы у него витые, это излюбленный стиль голландского Брабанта [70 - Брабант – область в северо-западной Европе. В настоящее время южная часть этой области принадлежит Бельгии, северная – Голландии.], и, хотя я не заметила на них аистова гнезда, они, мне кажется, таят в себе соблазны для женщины – ведь так уютно бывает посидеть у камелька. Да и само поместье так заманчиво для рачительной хозяйки.
   – И, разумеется, место хозяйки, к счастью достойного владельца поместья, недолго будет пустовать?
   Алида небрежно играла чайной ложечкой, на которой были художественно выгравированы ласточки. При последних словах капитана она вздрогнула и подняла на него глубокий, внимательный взгляд.
   – Оно никогда не будет занято мною, Ладлоу! – твердо ответила она.
   Ладлоу вздохнул облегченно.
   – Гора свалилась с моих плеч. Ах, Алида, если бы вы так же легко могли…
   – Тс! – тихо сказала молодая девушка, приподнявшись немного и прислушиваясь к чему-то с видимым волнением. – Тс! – повторила она, делая Ладлоу знак молчать. – Вы ничего не слышите?
   Разочарованный, но по-прежнему влюбленный, молодой человек молчал, глядя на ее милое оживленное лицо и не менее напряженно, чем она сама, прислушиваясь к каждому звуку. Но, поскольку ничто не нарушало тишины, после того как Алида услышала стук или, быть может, он ей почудился, она снова села и заговорила с молодым человеком.
   – Вы, кажется, что-то сказали о горах? – спросила она, едва отдавая отчет в том, что говорит. – Путешественники рассказывают, что проход между Ньюбергом и Таппаном не имеет себе равных.
   – Я говорил о той горе, которую вы сейчас сняли с моих плеч, говоря об Олоффе ван Стаатсе. Теперь вам стоит лишь объяснить ваше отсутствие, и мое сердце будет опять в вашей власти.
   Алида казалась тронутой. Взгляд ее, обращенный на моряка, сделался мягче. Самый голос ее не имел уже прежней твердости. Она спросила:
   – Разве эта власть ослабела?
   – Вы бы стали презирать меня, если бы я сказал «нет». Вы бы стали подозревать меня, если бы я сказал «да».
   – В таком случае, молчание – лучший способ сохранить нашу дружбу… Постойте, я слышу стук в ставень!
   – Надежда порой обманывает нас. Вам снова почудилось, что кто-то стучит, – как видно, вы ожидаете гостя?
   Явственный стук в ставень подтвердил, что Алида не ошиблась. Девушка смущенно взглянула на капитана. Она изменилась в лице и, видимо, хотела что-то сказать, но то ли внезапный порыв, то ли благоразумие заставили ее промолчать.
   – Капитан Ладлоу, вы уже были однажды нечаянным свидетелем встречи «Обители фей», которая, боюсь, навлекла на меня неприятные подозрения. Но столь мужественный и благородный человек, как вы, должен быть снисходителен к маленьким женским слабостям. Я жду человека, которого королевскому офицеру, быть может, не следовало бы видеть.
   – Я не таможенный чиновник и не интересуюсь тайнами женского туалета. Я офицер и обязанность моя – действовать лишь в открытом море против нарушителей закона. Поэтому можете не стесняясь пригласить того человека. Мы сведем с ним счеты в более приличном для этого месте.
   Девушка бросила на Ладлоу благодарный взгляд и в знак признательности наклонила голову. Потом она постучала ложечкой по фарфоровой сахарнице, издавшей тихий звон. Кусты под окном заколыхались, и на низком балконе тотчас появился молодой незнакомец, которого мы уже встречали на страницах этой книги во флигеле Алиды и на борту бригантины. Оставаясь в тени, он бросил на середину комнаты легкий матерчатый тюк.
   – Посылаю свою визитную карточку вместо гонца, – сказал веселый торговец контрабандой, или Бурун, как называл его олдермен, галантно приподнимая шляпу сперва перед хозяйкой «Обители фей», а потом, еще более церемонно, перед ее гостем; после этого он снова водрузил отороченную золотом шляпу на густые, пышные кудри и распаковал свой тюк.
   – Вот неожиданный покупатель, – прибавил он. – Что ж! Тем больше барышей. Капитан Ладлоу, мы с вами уже встречались?
   – Да, господин Бороздящий Океаны, и, надеюсь, не в последний раз. Ветры могут перемениться, и счастье может оказаться на стороне закона.
   – Мы полагаемся на защиту нашей «Морской волшебницы», – ответил Сидрифт, указывая на ее изображение, вышитое по бархату шапочки. – Здесь мы, надеюсь, на нейтральной почве?
   – Я командир королевского крейсера, сударь! – гордо ответил Ладлоу.
   – Королева Анна должна быть довольна, имея такого преданного офицера. Однако к делу. Тысяча извинений, очаровательная хозяюшка «Обители фей». Эта беседа двух грубых моряков – неуважение к вашей красоте, и мы пренебрегаем своим долгом по отношению к прекрасному полу. Поэтому, закончив обмен любезностями, я хочу предложить вам кое-что такое, от чего блестящие глазки непременно начинают блестеть еще ярче, и даже герцогини тают, не в силах устоять перед искушением.
   – Вы с удивительной откровенностью говорите о своих связях, любезный мэтр Сидрифт, и называете благородных персон среди ваших покупателей так непринужденно, словно торгуете государственными постами.
   – Этот бравый офицер подтвердит вам, сударыня, что ветер, который в Атлантическом океане свирепствует бурей, едва освежает пылающие щечки молодой девушки на суше. Нити жизни переплетаются между собою подобно корабельным канатам. Храм Эфесский и индейский вигвам лежат на одной и той же почве.

   – Отсюда вы заключаете, что положение в обществе не меняет человеческой сущности. Нельзя не признать, капитан Ладлоу, что Бурун хорошо знает женскую душу, искушая ее столь яркими материями, как эти.
   Ладлоу молча следил за молодой девушкой и контрабандистом. Алида держалась теперь гораздо непринужденнее, чем в прошлый раз, когда он видел ее в обществе этого человека. Заметив, что они тайком обменялись заговорщическими взглядами, Ладлоу почувствовал сильное волнение. Однако он твердо решил сохранять спокойствие и приготовился к худшему. С большим трудом скрыв свои чувства, он сказал внешне невозмутимо, хотя горечь, переполнявшая его душу, все же прорвалась наружу:
   – Если так, то мистер Сидрифт должен гордиться своей удачей.
   – Этому способствовали мои частые сношения с женщинами, моими лучшими покупателями. Вот парча, которую носят придворные дамы английского двора, хотя она вышла из рук итальянских мастеров. Один раз в году, а именно отправляясь на патриотический бал, эти дамы надевают в угоду публике платья из материй отечественного производства. Остальное же время года они носят эти более красивые ткани. Скажите, почему англичанин при своем туманном солнце тратит тысячи фунтов стерлингов в погоне за красками тропического мира, как не потому, что запрещенный плод имеет особенную прелесть! Почему, скажите, изысканный гастроном Парижа восторгается смоквой, которую последний нищий Неаполя с презрением бросил бы в воду, как не потому, что его самолюбию лестно употреблять такой плод, который составляет принадлежность других широт. Вот секрет успеха нашей торговли! А так как женщины вообще больше тщеславны, то и мы должны быть им более признательны.
   – Вы много ездили, мистер Сидрифт, – смеясь, заметила Алида, развертывая на ковре богатое содержимое тюка. – Вы так уверенно судите о нас.
   – Леди, чья мантия зеленеет, как морская волна, не терпит бездельников среди своих слуг. Мы плывем туда, куда указывает ее рука: порой наш путь лежит через острова Адриатики, порой – к вашим штормовым американским берегам. От Гибралтара до Каттегата в Европе почти нет мест, где бы мне не довелось побывать.
   – Однако, судя по изобилию у вас итальянских товаров, этой стране вы отдаете особое предпочтение.
   – Любовь свою я делю между Италией, Францией и Фландрией; но вы правы, Италия среди них на первом месте. Свои юные годы я провел на прекрасных берегах этой романтической страны. Человек, который заботился обо мне и руководил мной в детстве и юности, однажды даже оставил меня на попечении одного друга на небольшой зеленой равнине близ Сорренто.
   – Но где же эта равнина? Ведь те места, где жил такой отчаянный удалец, когда-нибудь будут воспеты в песнях, да и сейчас они могут привлечь к себе любопытных.
   – Только ради вашей красоты прощаю вам вашу иронию. Сорренто – это очаровательное местечко на южном берегу знаменитого Неаполитанского залива. Вся его почва вулканического происхождения, и, собственно говоря, соррентинец всю свою жизнь проводит на кратере действующего вулкана. Если когда-либо из моря брызнет гигантский фонтан воды, а земля разверзнется и выбросит на свою поверхность потоки огненной лавы, – а в это глубоко верит каждый соррентинец, – то это место первое подвергнется опустошению. Я много видел стран. Я видел природу в самых различных климатах, но ни одно из этих мест не ласкало так глаза красивыми сочетаниями роскошных ландшафтов, не вызывало таких жгучих воспоминаний, как этот бесподобный уголок Соррентской скалы.
   – Расскажите нам ваши воспоминания, а я между тем исподволь ознакомлюсь с вашими товарами.
   Минуту контрабандист молчал, как бы погруженный в воспоминания прошлого, затем с печальной улыбкой начал:
   – С тех пор прошло много лет, но впечатления так живы, как если бы они восприняты были мною лишь вчера. Помню, наш домик стоял на склоне скалы. Прямо перед нами расстилалось голубое море, а кругом такое разнообразие, какое редко встречается в действительности. Представьте себе, что вы лицом обращены к северу. Вы идете вдоль извилистого берега залива. Слева от себя вы видите высокую гору и остров, берега которого изрыты волнами: это Иския. Тот низменный продолговатый кусок земли – Прочида, отпрыск древней Греции. И до сих пор в костюмах и языке жителей обнаруживается греческое происхождение. Пролив приведет вас к голой скалистой возвышенности: это города Мизена и его порт. Сюда пристал легендарный Эней, Рим держал здесь свой флот. В этом же месте Плиний сел на корабль, чтобы отправиться к Везувию, пробудившемуся от своего векового сна. В ложбине между двумя вершинами, как утверждает великий Вергилий, катит свои воды знаменитый Стикс, Елизиум, «место вечного успокоения». Далее, на возвышенности, ближе к морю, находятся огромные своды Писцины, а также мрачные вертепы знаменитого дворца Ста Комнат, – места, могущие служить одновременно доказательством как роскоши, так и деспотизма Рима. Недалеко отсюда виднеется грациозный Байский залив. На возвышенностях его берега некогда виднелся целый город вилл. Императоры, консулы, поэты приезжали сюда подышать чистым воздухом, отдохнуть от шума столицы, где к тому же язва свила себе прочное гнездо. И до сих пор видны остатки былого величия: развалины храмов и бань, на которых растут теперь фиговые деревья и оливки. На севере этот заливчик замыкается крутым возвышением, на вершине которого прежде находился дворец римских императоров. Цезарь любил здешний покой, а горячие источники, текущие здесь, и теперь называются банями страшного Нерона. Эта небольшая коническая гора, так выделяющаяся своею свежею зеленью, образована действием вулканических сил. Отчасти она лежит на месте Лакримского озера, от которого остался лишь небольшой разлив, отделяющийся от моря песчаной полосой. Сзади его – Авернское озеро. Здесь еще видны остатки храма, посвященного подземным божествам. Налево возвышается Сивилльский грот, а несколько отступя – Кумский проход. Направо, в расстоянии одной мили, виден город Пуццоли, порт древних, замечательный остатками храмов Юпитера, Нептуна, а в особенности своим огромных размеров амфитеатром. Здесь Калигула пытался навести мост в Кумы и, как предполагают, здесь же Нерон покушался на жизнь своей матери, отправлявшейся в Байи. Прямо против него виднеется Низида, небольшой, но скалистый остров. Сюда удалился Марк Брут, убивший Цезаря у подножия статуи Помпея. Далее – шумный Неаполь, увенчанный замком св. Эльмы. Направо от него расстилается обширная Кампанская равнина, на которой прежде стояла роскошная Капуя. Далее идет Везувий со своими тремя вершинами. Говорят, под теми виноградниками и виллами, которые окружают подножие этого вулкана, погребены целые города и селения. А там следует высокий мыс, который и образует берег Сорренто.
   – Человек с такими познаниями мог бы дать им лучшее употребление! – печально сказал Ладлоу, когда контрабандист закончил свою речь.
   – В других странах почерпают познания из книг. В Италии даже дети приучаются читать из великой книги природы.
   – Здесь у нас есть люди, которым лестно думать, что наш залив, наше летнее небо и весь здешний климат во многом напоминают те края, которые лежат в ваших широтах, – поспешно заметила Алида, предупреждая таким образом спор, который мог разгореться между ее гостями.
   – Нельзя отрицать, что Манхэттен и Раритон – чудные места, на берегах которых живут очаровательные особы, – галантно ответил незнакомец, приподнимая свою шапочку. – Я убедился в этом собственными глазами. Но все же лучше бы выбрать какое-нибудь другое из достоинств вашей страны, которое могло бы соперничать с великолепными водами, сказочными гористыми островами и солнечными склонами гор нашего Неаполя! Конечно, ваши широты даже благоприятнее и животворное солнце одинаково щедро как там, так и здесь, но в американских лесах все же слишком много влаги и сырости, чтобы воздух здесь мог сравниться с прозрачными далями моей родины. Хотя я долго жил на Средиземноморье, но и эти берега мне не чужие. Конечно, в климате Америки и Италии есть сходство, но немало и серьезных различий.
   – Опишите их нам, чтобы и мы имели представление о вашем заливе.
   – Вы оказываете мне большую честь, прекрасная леди; я не очень-то образован и не могу похвастаться красноречием. Но я не утаю от вас немногие плоды своих наблюдений. Итальянский воздух, впитывающий морскую влагу, порой несколько туманен. Однако, кроме двух морей, в тех далеких краях почти нет больших скоплений воды. Трудно найти что-либо суше итальянских рек в те месяцы, когда солнце палит особенно жарко. Поэтому и воздух там обычно сухой, упругий, как и положено при таком климате. В нем меньше испарений в виде легких, почти невидимых туманов, чем в здешнем лесистом краю. Так, по крайней мере, объяснял это человек, который, как я уже говорил вам, был моим наставником в юности.
   – Но вы ничего не сказали о нашем небе, наших закатах, нашем заливе…
   – Извольте, я буду с вами полностью откровенен. Каждый из двух заливов, как мне кажется, наилучшим образом соответствует тому, для чего он предназначен природой. Один поэтичен, спокоен, исполнен изящной, но вместе с тем величественной красоты; он скорее способен приносить людям радость, чем пользу. Другой же когда-нибудь станет всемирным рынком.
   – Но вы ничего не говорите об их красоте, – капризно возразила Алида, хотя чувствовала полнейшее равнодушие к предмету разговора.
   – Обыкновенная слабость старых народов – гордиться собою и презирать новые народы, вступающие на мировое поприще, – отвечал Сидрифт, с удивлением заметив неудовольствие на лице молодой девушки. – Но в данном случае Европа не совсем права. В самом деле, надо иметь слишком пылкую фантазию, чтобы находить полное сходство между Неаполитанским заливом и Нью-Йоркским. Первый – настоящий залив, второй – только расширенный рукав реки. Вода в Неаполитанском заливе чудного голубого цвета, свойственного глубокому морю. Вода Манхэттенского залива мутна, зеленого цвета от примеси речной воды, которую несут сюда многочисленные реки, впадающие в залив. Я не говорю о чудных итальянских горах с их переливами теней розового и золотистого цвета, о тысячелетних воспоминаниях, которыми исполнен, можно сказать, каждый клочок итальянской почвы.
   – Тогда и наши облака хуже итальянских?
   – Ну, не совсем. В Италии таких облаков, как здесь, не встретите. Там, как я уже говорил, климат сухой, а воздух прозрачный. Помню, раз вечером я стоял со своим патроном на мысе Димонте, откуда открывается чудный вид на поэтическую Марина-Гранде. Мой спутник, указывая на ярко блестевшую луну, сказал: «Вот луна Америки». Звезды искрились подобно ракетам, так как ветер унес все испарения, и воздух был совершенно чистый. Но подобные ночи – редкость даже и там; в северных же широтах их совсем не бывает.
   – Однако неужели же лестное для нас мнение, что наши американские закаты могут соперничать с закатами Италии, всего лишь самообман?
   – Отнюдь нет, прекрасная леди. Они могут соперничать между собой, не имея сходства. Цвет футляра, на котором лежит сейчас ваша очаровательная ручка, не сравнится в нежности с теми красками, которые порой видишь на итальянском небе. Но если вашему закату недостает жемчужных отблесков, розовых облаков и нежных красок, которые в вечерний час сменяют друг друга по всему небосводу Неаполя, зато ему нет равных в яркости сияния, богатстве переливов и разнообразии красок. Там они нежнее, а здесь – великолепнее! Когда из ваших лесов не будет так тянуть влажными испарениями, одинаковые условия могут создать одинаковый эффект. А до тех пор Америке остается гордиться новой и необычной, но от этого ничуть не менее восхитительной красотой природы.
   – Значит, те, кто приехал сюда из Европы, правы лишь наполовину, когда смеются над красотами нашего залива и небосклона?
   – Да, тут они гораздо ближе к истине, чем когда бы то ни было, коль скоро речь идет об этом континенте. Вы можете гордиться великим множеством рек, удобными выходами в океан, бесчисленными бухтами и другими достопримечательностями вашей Манхэттенской гавани, ибо со временем она, несомненно, затмит великолепие Неаполитанского залива, до сих пор не имеющего себе равных; но не вынуждайте иностранца развивать это сравнение. Ваше небо прекрасно, леди, немногим выпало счастье жить под небом более великолепным и щедрым. Однако я утомил вас своей болтовней. Взгляните, вот ткани, расцветка которых способна восхитить юное и живое воображение даже сильнее, чем краски самой природы!
   Красавица Барбери улыбнулась контрабандисту с нежностью, от которой Ладлоу стало не по себе. Девушка хотела сказать что-то веселое, но тут за дверью послышался голос ее дяди.

Глава XXIV

   – В Англии будут продавать семь полупенсовых булок за один пенс; кружка пива будет в десять мер, а не в три; и я объявлю государственной изменой потребление легкого пива.
Шекспир. Генрих VI

   Олдермен вошел, держа в руке распечатанное письмо. Следующие его слова были словно продолжение уже описанной беседы.
   – Ветры и климат! – вскричал он с досадой. – Я получил через Куракоа и побережье Африки известие о том, что превосходный корабль «Выхухоль» встретил у Азорских островов противные ветры и возвратится на родину не раньше чем через четыре месяца. Ах, сколько драгоценного времени теряется попусту между торговыми сделками, капитан Корнелий Ладлоу! А ведь это может опорочить прекрасное судно, которое до сих пор пользовалось самой доброй славой – плавание его в оба конца никогда не занимало более обычных семи месяцев. Если все наши суда будут так лениво ползти, мы никогда не сможем доставить кожи в Бристоль вовремя, а тогда какой от них прок!.. Но что я вижу, племянница! У вас здесь торговля! И чем – подозрительными товарами! У кого же бумаги на эти товары и какое судно доставило их сюда?
   – На эти вопросы лучше всего ответит сам их владелец, – сказала девушка дрогнувшим голосом и указала на контрабандиста, который при появлении олдермена отошел в сторону, чтобы не привлекать к себе внимания.
   Миндерт быстро опытным глазом окинул содержимое тюка, а затем остановил тревожный взгляд на каменном лице капитана королевского крейсера.
   – Капитан Ладлоу! Вот вы… нас самих и поймали, – проговорил он. – Чему я обязан вашим визитом, господин… любезный коммерсант «Морской волшебницы»?
   Странное дело: самоуверенный вид и развязные манеры контрабандиста разом исчезли. Вместо этого на лице его появилось выражение растерянности. На вопрос олдермена он отвечал уклончиво.
   – Это уже такое обыкновение: те, которые рискуют многим только для того, чтобы удовлетворить жизненным удобствам других, ищут, естественно, и более щедрых покупателей. Полагаю, что это обстоятельство послужит достаточным извинением моему поступку. Надеюсь, что вы поможете этой даме своею опытностью, чтобы она могла верно определить ценность моих товаров.
   Миндерт был не меньше, чем Ладлоу, удивлен такими речами и смиренным поведением контрабандиста. Он-то ожидал, что ему придется решительно пресечь обычную безрассудную фамильярность мэтра Сидрифта, по возможности скрыв свои связи с Бороздящим Океаны, но, к своему удивлению, обнаружил, что сделать это легче легкого, потому что контрабандист проникся к нему неожиданным почтением. Осмелев и, быть может, несколько возгордившись от этой внезапной почтительности, которую достойный олдермен, вообще-то довольно проницательный, не преминул приписать своим моральным достоинствам, он заговорил уверенным и покровительственным тоном, каким при других обстоятельствах едва ли счел бы благоразумным обращаться к человеку, который так часто доказывал ему свое бесстрашие и прямоту суждений.
   – Вижу, нетерпение торговца заглушило в вас благоразумное доверие к кредиту, – сказал он, показывая в то же время горделивым жестом, что он снисходит к столь простительному заблуждению. – Но мы не должны слишком строго судить его за эту ошибку, капитан Ладлоу, поскольку, как справедливо заметил этот молодой человек в свою защиту, стремление к прибыли в честной торговле похвально и полезно. Пусть тот, кто притворяется, будто не знает законов, помнит мнение нашей доброй королевы и ее советников, согласно которому мать Англии может производить почти все, что способен потребить колонист! Да, да! А сама она может потребить все, что способен произвести колонист!
   – Занимаясь своей скромной торговлей, я следую лишь одному правилу: работать в собственных интересах. Мы, контрабандисты, играем с властями наудачу. Когда мы ускользаем от них живы и невредимы, мы выигрываем – когда же проигрываем, от этого, наоборот, в барыше слуги королевы. Шансы обеих сторон одинаковы, и подобную игру нельзя назвать незаконной. Если бы правительства сняли путы с торговли, наша профессия исчезла бы и имя «свободных торговцев» принадлежало бы самым богатым и уважаемым домам…
   Олдермен тяжело вздохнул и, сделав знак своим собеседникам сесть, тяжело опустился в кресло. После этого он сказал с приятной улыбкой:
   – Подобные чувства делают вам честь, господин… Без сомнения, у вас есть имя?
   – Меня зовут Сидрифт, если не употребляют другого, более грозного имени! – ответил молодой человек, скромно отклонив приглашение садиться.
   – Повторяю, господин Сидрифт, ваши слова показывают, что вы понимаете истинный смысл доходов… Вы, господин Сидрифт, явились сюда, употребляя ваше морское выражение, под чужим флагом. Судя по вашему виду, вы могли бы оказывать полезные услуги отечеству, а вместо этого занимаетесь предосудительными делами. Вы вошли в помещение, занятое моей племянницей, и ее могут справедливо заподозрить в причастности к вашей опасной торговле товарами, которые, по мудрому решению советников королевы, не должны употребляться колонистами, раз они не произведение рук искусных мастеров колонии. Женщины падки на наряды, мэтр Сидрифт, а Алида в особенности. Недаром в ее жилах течет французская кровь. Я, впрочем, не хочу отнестись к этому слишком сурово, так как хотя старый Этьен де Барбери и оставил в наследство своей дочери эту слабость, но зато оставил и средства к ее удовлетворению. Подайте мне счет; я заплачу, если моя племянница задолжала вам. Деньги есть основание, на котором купец воздвигает здание своей торговли, а кредит составляет украшение этого здания. Иногда время подтачивает это основание. Тогда кредиты служат колоннами, которые поддерживают остатки здания и крышу и охраняют таким образом жильцов. Кредит спасает богатого, дает возможность действовать и со скромными средствами и, наконец, поддерживает бедняка надеждой. Ввиду такого значения кредита, господин Сидрифт, им нельзя рисковать без достаточных оснований. Это очень хрупкая вещь, не терпящая грубого прикосновения. Я уверен, что вы примете это к сведению. Итак, не слишком много воли давайте своему языку, если хотите спасти кредит.
   Окончив свою речь, олдермен окинул взглядом присутствующих, желая убедиться, что его слова произвели должное впечатление, а терпение контрабандиста не иссякло и можно не опасаться протеста с его стороны. Ван Беверут был в растерянности, видя, с каким подчеркнутым и необычайным почтением обращался с ним тот, кто, никогда не допуская грубости, редко выказывал уважение к словам человека, с которым он водил короткое знакомство в денежных делах. Пока олдермен говорил, молодой моряк с бригантины слушал его скромно и внимательно, изредка поднимая глаза лишь для того, чтобы украдкой бросить тревожный взгляд на Алиду.
   Красавица Барбери также внимала красноречию дядюшки прилежнее обычного. На взгляды контрабандиста она отвечала благосклонно; словом, даже безразличный наблюдатель мог заметить, что обстоятельства породили между ними взаимное доверие и понимание, которое свидетельствовало если не о нежности, то о задушевности их отношений. Все это не укрылось от Ладлоу, тогда как олдермен ничего не заметил, поглощенный своими соображениями, которыми он так щедро делился с присутствующими.
   – А теперь, когда я усвоил столько торговых правил, которые, надеюсь, послужат мне дополнением к инструкциям лордов и адмиралтейства, – заметил капитан после короткого молчания, – позвольте мне обратить ваше внимание на вещи менее возвышенные. Нам представляется как нельзя более удобный случай узнать о судьбе нашего товарища, которого мы потеряли во время последнего плавания. Не будем же пренебрегать этим случаем.
   – Ваша правда, мистер Корнелий. Патрон Киндерхука не такой человек, чтобы сбросить его в море, словно бочонок запретного зелья, и даже не поинтересоваться, что с ним сталось. Предоставьте это дело моему благоразумию, сэр, и, поверьте, арендаторы третьего среди лучших имений нашей колонии недолго останутся в безвестности о судьбе своего хозяина. Если вы с мастером Буруном соблаговолите ненадолго пройти в другую комнату, я сам разузнаю все, что может способствовать выяснению истины.
   Капитан королевского крейсера и молодой моряк с бригантины, видимо, полагали, что, согласившись на это, они составят самое необычайное общество, какое только можно себе представить. Однако колебания Сидрифта были тем более явными, что Ладлоу по-прежнему был преисполнен хладнокровной решимости оставаться в стороне, пока не наступит время действовать, как подобает верному слуге королевы.
   Он был уверен, что «Морская волшебница» находится опять в бухте Коув, замаскированная стеной прибрежных лесов. Горький опыт прошлого познакомил его с ловкостью контрабандистов, и он решил заблаговременно вернуться на свой корабль и там принять быстрое решение. Кроме того, Ладлоу должен был сознаться в душе, что его собеседник мало походил на других контрабандистов, и он проникался невольным уважением к нему.
   – Мы здесь встретились с вами на нейтральной почве, господин Сидрифт! – сказал Ладлоу своему собеседнику, когда они вышли из «Обители фей». – Хотя мы идем и по разным путям, но это нисколько не мешает нам толковать дружески о прошлых событиях, имевших место в этих краях. Бороздящий Океаны приобрел репутацию искусного моряка, и я жалею, что его качества направлены в дурную сторону.
   – Нельзя отрицать в вас чувства почтения, которые вы питаете к правам короны и казны, капитан Ладлоу, – ответил Сидрифт, острый язык которого мало-помалу освобождался от пут, которые наложило на него присутствие олдермена. – Мы идем по дорогам, на которые толкнула каждого из нас судьба. Вы служите королеве и правящим верхам, которые будут льстить вам, пока вы нужны, и отвернутся от вас по миновении надобности. Я служу сам себе. Еще неизвестно, чья служба лучше.
   – Уважаю вашу откровенность и надеюсь, что мы столкуемся друг с другом, особенно если вы откажетесь от мистификаций вашей «Волшебницы». Фарс сыгран был превосходно, хотя он никого не убедил…
   Улыбка скользнула по губам контрабандиста.
   – Что ж, у нас тоже есть своя повелительница, – сказал он. – Но ей не нужны деньги. Вся прибыль идет в пользу ее подданных, а все ее знания в любой миг к нашим услугам. Если мы слепо повинуемся ей, то лишь потому, что испытали ее справедливость и мудрость. Надеюсь, королева Анна так же милостива к тем, кто рискует ради нее жизнью?
   – А не велит ли вам ваша волшебница открыть мне, что сталось с ван Стаатсом? Ибо, хотя мы с ним и соперники, которым дорога одна и та же особа, или, вернее, поскольку мы соперники, я не могу остаться равнодушен к судьбе гостя, столь неожиданно покинувшего мое судно.
   – Вы совершенно правы, – сказал Бурун, улыбаясь еще многозначительнее. – «Соперники» и впрямь самое подходящее слово. Олофф ван Стаатс храбрый человек, хоть он и не знает морского дела. Тому, кто проявил такое мужество, нечего бояться на судне Бороздящего Океаны.
   – Я не собираюсь опекать Олоффа ван Стаатса, но все же я капитан корабля, с борта которого он был… как бы это назвать его исчезновение… мне не хотелось бы сейчас употребить слово, которое было бы неприятно…
   – Прошу вас, не стесняйтесь в выражениях и не бойтесь меня оскорбить. У себя на бригантине мы привыкли ко всяким словам, которые оскорбили бы менее привычное ухо. Теперь уже поздно говорить о том, что профессия контрабандиста, чтобы стать почтенной профессией, нуждается в одобрении правительства. Вам было угодно, капитан Ладлоу, сказать, что морская волшебница – это обман; в то же время вы как будто безразличны к тем обманам, которые творятся вокруг вас в мире и, не имея того очарования, далеко не так невинны.
   – Едва ли можно назвать оригинальным желание оправдать проступки отдельных людей пороками общества.
   – Да, пожалуй, оно скорее справедливо, нежели оригинально. Выходит, истина и банальность – родные сестры! И все же мы вынуждены прибегать к этому оправданию – ведь мы у себя на бригантине еще не научились понимать все преимущества новой морали.
   – Мне кажется, есть достаточно древняя заповедь, которая велит отдавать кесарю кесарево.
   – Эту заповедь наши нынешние кесари истолковывают в высшей степени вольно! Я плохой спорщик, сэр. К тому же я не уверен, что капитан королевского крейсера должен отстаивать все, что по этому поводу говорит софистика [71 - Софистика – словесные ухищрения и обманчивые доводы, применяемые в споре.]. Взять, например, монархов, и сразу же оказывается, что христианнейший из королей стремится прибрать к рукам столько владений своих соседей, сколько вообще может жаждать честолюбие, громко именуемое славой; а самый католический из монархов прикрывает мантией католицизма больше всяких гнусностей на этом континенте, чем могло бы скрыть самое снисходительное милосердие; и наша собственная возлюбленная королева, чьи достоинства и доброта превозносятся в стихах и в прозе, проливает потоки крови для того только, чтобы островок, которым она правит, раздулся, как лягушка из басни, до чудовищных размеров, а ведь в один прекрасный день его ждет такая же жалкая смерть, какая постигла тщеславную обитательницу болота. Мелкому воришке уготована петля, а разбойника, творящего бесчинства под королевским штандартом, посвящают в рыцари! Человек, наживающий богатство неустанным трудом, стыдится своего происхождения, а тот, кто грабит церкви, облагает данью деревни и перерезает глотки тысячам людей, чтобы урвать свою долю из добычи галеона [72 - Галеон – старинное парусное судно. На таких судах испанцы, торгуя с Америкой, часто перевозили золото.] или войсковой казны, оказывается, приобрел свое золото на поле славы! Слов нет, цивилизация в Европе достигла немалой высоты; но, как ни банально может прозвучать такое суждение, я должен сказать, что обществу, прежде чем так сурово осуждать проступки отдельных своих членов, следовало бы хорошенько поразмыслить о том, какой пример оно подает в целом.
   – Мне кажется, расхождение наших взглядов в этом вопросе настолько велико, что мы едва ли скоро придем к соглашению, – сказал Ладлоу, напуская на себя суровость, как человек, который чувствует, что на его стороне весь мир. – Отложим наш спор до более подходящего случая, сэр. Так как же, узнаю ли я что-нибудь об Олоффе ван Стаатсе или судьбой его должны будут заняться официальные представители власти?
   – Владелец Киндерхука отважно бросился на абордаж, – со смехом отвечал контрабандист. – Он смело вторгся в жилище нашей повелительницы, а теперь почиет на лаврах! Мы, контрабандисты, живем в своем кругу веселее, чем принято думать, и тот, кто садится за наш стол, редко изъявляет желание его покинуть.
   – Что ж, быть может, мне представится случай поглубже заглянуть в эти тайны, а до тех пор – прощайте!
   – Постойте! – с живостью воскликнул контрабандист, видя, что Ладлоу хочет выйти из комнаты. – К чему томить вас безвестностью? Наша повелительница подобна насекомому, которое принимает окраску того листа, на котором сидит. Вы видели ее в одеждах цвета морской волны, которые она неизменно носит, разгуливая близ ваших американских берегов, там, где лот достает до дна; но в открытом море синева ее мантии может поспорить с цветом океанских глубин. Так вот, уже появились первые признаки такой перемены, а это означает, что она намерена пуститься в далекое плавание.
   – Слушайте, господин Сидрифт! Конечно, до поры до времени вам, быть может, удастся морочить людям голову. Но помните, что если за контрабандную торговлю закон карает лишь конфискацией захваченных товаров, то за хищение человека полагается тюрьма или даже смертная казнь! Мало того: помните, что границу, отделяющую торговлю контрабандой от пиратства, переступить очень легко, а назад возврата уже нет.
   – Благодарю от имени моей повелительницы за этот благородный совет! – отвечал веселый моряк с серьезностью, которая скорее подчеркнула, нежели скрыла его иронию. – Ваша «Кокетка» отлично оснащена и очень быстроходна, капитан Ладлоу, но как бы своенравна, упряма, коварна или даже могущественна она ни была, повелительница бригантины будет ей достойной противницей и никакие угрозы ей не страшны!
   После этого предупреждения со стороны капитана королевского крейсера, на которое контрабандист отвечал с таким хладнокровием, оба моряка расстались. Контрабандист взял книгу и присел на стул, сохраняя полнейшую невозмутимость, а Ладлоу поспешно покинул виллу.
   Между тем разговор олдермена с племянницей все еще продолжался. Минуты шли за минутами, и скоро Сидрифт, которого книга, по-видимому, не особенно интересовала, стал проявлять беспокойство. Это беспокойство возросло до степени сильнейшего волнения, как вдруг он услыхал приближающиеся к дверям шаги. В комнату вошла негритянка, служанка Алиды, и передала Сидрифту клочок бумаги, на котором поспешно были нацарапаны карандашом следующие строчки: «Мне удалось уклониться от ответа на все его вопросы, он почти готов поверить в черную магию. Сейчас не время открыть правду, для этого он еще не готов, так как и без того сильно обеспокоен возможными последствиями появления бригантины у здешних берегов, так близко от виллы. Но клянусь, он скоро признает справедливость твоих прав, я заставлю его сделать это, а если мне не удастся их доказать, он не посмеет отвергнуть их перед грозным лицом Бороздящего Океаны. Приходи сюда, как только он уйдет».
   Едва Сидрифт пробежал это письмо, как дверь отворилась. Но не успел олдермен войти в комнату, как ловкий контрабандист уже прошмыгнул в другую. Исчезновение Сидрифта, которого он ожидал встретить в комнате, не только не удивило благоразумного буржуа, но даже не особенно опечалило его, насколько можно было судить по тому равнодушию, с которым он отнесся к этому факту.
   – Женщины и безумие! – пробормотал он. – Негодница, как лиса, заметает следы, и легче заставить торговца, который дорожит своей репутацией, сознаться в подделке документов, чем эту девятнадцатилетнюю девчонку – проговориться! Она вся в старого Этьена, и в жилах ее течет нормандская кровь, а потому не следует доводить дело до крайности; но теперь, когда я уверен, что ван Стаатс сумел воспользоваться благоприятным случаем, девчонка при одном упоминании его имени прикидывается монахиней. Конечно, надо сознаться, что Олофф мало похож на Купидона, иначе за неделю плавания он покорил бы сердце этой сирены. А тут еще новые осложнения – вернулась бригантина этого контрабандиста, и Ладлоу вбил себе в голову невесть какие представления о долге. Жизнь и нравоучения! Рано или поздно придется бросить торговлю и свернуть дело. Надо серьезно подумать о том, чтобы подвести окончательный баланс. Если бы итог оказался хоть немного в мою пользу, я сделал бы это завтра же!

Глава XXV

   Ты, Джулия, виновна в том, что я Теряю время, от наук отбившись, Не слушаю разумных рассуждений, Не сплю, не ем, томлюсь, коснею в лени.
Шекспир. Два веронца

   Ладлоу покинул виллу Луст-ин-Руст без всякого определенного плана действий. Мысли его витали главным образом вокруг племянницы олдермена. Припоминая то спокойствие, с которым она приняла визит его и дяди, он готов был поверить, что она и шагу не сделала по палубе «Морской волшебницы». Эта надежда, однако, мигом испарилась, едва он вспомнил грациозную фигуру молодого контрабандиста. Его ревнивое воображение уже видело в нем счастливого соперника на руку и сердце Алиды. Капитан колебался между долгом и личными чувствами. Когда еще он шел сюда, он принял необходимые меры предосторожности, чтобы опять не сделаться жертвой хитрости контрабандистов, как это случилось недавно. Теперь его соперник находился в его руках. Воспользоваться выгодою своего положения или махнуть на все рукой и не мешать сближению молодых людей, – вот что главным образом занимало его мысли.
   Прямой и бесхитростный, подобно большинству моряков того времени, Ладлоу был преисполнен самых возвышенных чувств, как и подобает джентльмену. Он питал к Алиде глубокую нежность, а гордая его душа не вынесла бы упрека в том, что он действовал под влиянием ревности. К тому же ему, королевскому офицеру, противно было унизиться до такого дела, которым, как он думал, скорее пристало заниматься людям, стоящим гораздо ниже его. Он считал себя защитником законных прав и славы своей королевы, а не наемником, не слепым орудием тех, кто взимал для нее пошлину. Да, он не поколебался бы пойти на любой оправданный риск, чтобы захватить судно контрабандиста или арестовать хоть бы часть его команды в открытом море, но ему претила мысль о преследовании одинокого человека на берегу. Это чувство подкреплялось собственным его заверением в том, что он встретился с нарушителем закона на нейтральной почве. Но как бы то ни было, королевский офицер должен повиноваться приказу, и Ладлоу не мог уклониться от исполнения своего прямого долга. Бригантина нанесла такой ущерб королевской казне, особенно в Западном полушарии, что адмиралтейство отдало специальный приказ о ее преследовании. И вот теперь представилась возможность лишить команду бригантины ее главаря, который, при всем совершенстве конструкции этого судна, один мог провести его целым и невредимым через целый флот из сотни крейсеров. Обуреваемый столь противоречивыми чувствами и мыслями, молодой моряк переступил порог виллы и вышел на лужайку, чтобы спокойно поразмыслить на свежем воздухе.
   Началась первая ночная вахта. Тень горы все еще покрывала окружающий виллу сад, реку и берег, погрузив их во мрак еще более густой, чем темнота, стлавшаяся над неспокойной поверхностью океана. Очертания предметов были расплывчаты, и, лишь долго и внимательно разглядывая их, можно было разобрать, что это такое, а ландшафт смутно и туманно вырисовывался вдали. Занавеси на окнах «Обители фей» были задернуты, и, хотя в комнатах горел свет, взгляд не мог проникнуть внутрь. Ладлоу огляделся и нерешительно направился к реке.
   Желая скрыть свои комнаты от посторонних глаз, Алида по нечаянности оставила уголок занавеси незадернутым. Когда Ладлоу дошел до ворот, которые вели на пристань, он обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на виллу, и отсюда вдруг увидел сквозь неплотно задернутые занавеси ту, которая владела всеми его помыслами.
   Красавица Барбери сидела за тем же столом, у которого ее застали в тот вечер Ладлоу и олдермен. Локоть ее покоился на драгоценном дереве, а красивая рука касалась чела, которое, вопреки обыкновению, было омрачено задумчивостью и даже печально. Капитан «Кокетки» почувствовал, как сердце у него в груди бешено забилось, – он вдруг вообразил, что прекрасное и задумчивое лицо выражает раскаяние. Вероятно, эта мысль оживила его угасшие надежды, и Ладлоу решил, что, быть может, еще не поздно спасти эту женщину, которую он любил так искренне, не дать ей упасть в пропасть, над которой она повисла. Проступок ее, так недавно казавшийся ему непоправимым, был позабыт, и благородный молодой моряк хотел уже бежать назад к «Обители фей» и умолять свою возлюбленную быть справедливой к самой себе, как вдруг она отняла руку от безукоризненно белого лба и подняла голову, причем по выражению ее лица Ладлоу понял, что она уже не одна. Капитан отступил на несколько шагов и стал смотреть, что будет дальше.
   Алида подняла глаза с нежностью и искренней простотой, какими целомудренная девушка встречает человека, пользующегося ее доверием. Она улыбнулась, хоть улыбка эта и была скорее печальной, чем радостной; потом заговорила, но на таком расстоянии Ладлоу, разумеется, не мог расслышать ни слова. А через миг в поле его зрения появился Бурун и взял девушку за руку. Алида не сделала попытки освободиться; напротив, она взглянула в лицо моряку с еще более живым интересом и, казалось, внимала ему, затаив дыхание. Ладлоу рывком распахнул ворота и, не останавливаясь более, вышел на берег реки.
   Вельбот с «Кокетки» стоял на том самом месте, где Ладлоу приказал ждать своим людям, и капитан уже хотел сесть в него, как вдруг ворота, захлопнутые ветром, громко стукнули, и он оглянулся. На фоне светлых стен виллы отчетливо виднелась человеческая фигура; она спускалась к реке. Ладлоу велел гребцам спрятаться, а сам, притаившись в тени забора, стал поджидать неизвестного.
   Сидрифт – а это был он, – ничего не подозревая, подошел к берегу и издал тихий свист, вызывая лодку. Вскоре вслед за этим небольшой ялик выскользнул из камышей у другого берега реки и подплыл к тому месту, где и ждал Сидрифт. Контрабандист легко прыгнул в ялик, и он тотчас понесся к устью реки. Когда он проплывал мимо Ладлоу, тот заметил, что на веслах сидит всего-навсего один матрос, а поскольку у него на вельботе было шесть сильных гребцов, он понял, что человек, которому он так завидовал, теперь наконец-то по всем законам чести и справедливости в его власти. Мы не станем подробно разбирать те чувства, которые переполнили душу молодого капитана. Достаточно сказать лишь, что он немедля прыгнул в вельбот, и погоня началась.
   Поскольку вельбот плыл не вслед за контрабандистом, а почти наперерез ему, нескольких сильных ударов весел оказалось достаточно, чтобы подойти к ялику совсем близко, и Ладлоу остановил ялик, ухватившись рукой за его борт.
   – Как ни легок ваш ялик, а судьба, видно, покровительствует вам здесь не так щедро, как на большом судне, любезный Бурун, – сказал Ладлоу, сильной рукой подтягивая ялик вплотную к вельботу, так что теперь он оказался всего в нескольких футах от пленника. – На этот раз мы оба в своей стихии, где между контрабандистом и слугой королевы не может быть и речи о нейтралитете.
   Пленник явно был захвачен врасплох – он вздрогнул, издал приглушенное восклицание и тут же умолк.
   – Ну что ж, вы превзошли меня в ловкости, – промолвил он наконец тихо и теперь уже без тени волнения. – Я ваш пленник, капитан Ладлоу, и мне хотелось бы знать, как вы намерены поступить со мной.
   – Сейчас скажу. Вам придется в эту ночь довольствоваться скромным помещением «Кокетки» вместо роскошного кабинета вашей бригантины. А что решат завтра власти нашей провинции, этого простой офицер знать не может.
   – Но лорд Корнбери отправлен в…
   – …в тюрьму, – подсказал Ладлоу, видя, что соперник скорее размышляет вслух, чем задает вопрос. – Родственник нашей милостивой королевы теперь раздумывает о превратностях человеческой судьбы за тюремной решеткой. А новый губернатор бригадир Хантер, как говорят, менее снисходителен к слабостям человеческой натуры.
   – Не слишком ли непринужденно говорим мы о высокопоставленных особах! – воскликнул пленник с прежней своей развязностью. – Вы вознаграждены за ту непочтительность, которую испытали на себе ваше судно и его команда не далее как две недели назад; однако я сильно ошибаюсь в вас, если вашему характеру свойственна излишняя жестокость. Могу ли я снестись с бригантиной?
   – Разумеется. Но не ранее, чем она будет под командой королевского офицера.
   – О сэр, вы недооцениваете моей повелительницы, полагая, что она похожа на вашу! «Морская волшебница» будет бороздить моря до тех пор, пока вам не удастся поймать еще кое-кого. Могу ли я снестись с берегом?
   – Против этого мне нечего возразить – при условии, что вы укажете способ.
   – Со мной человек, который будет надежным гонцом.
   – У меня есть здесь верный слуга.
   – В таком случае он будет сопровождать вас на палубу «Кокетки». Кроме того, – прибавил Ладлоу дрогнувшим голосом, – если есть на берегу особа, которая особенно интересуется вами и для которой неизвестность о вашей судьбе была бы тяжела, я назначаю вам одного из моих матросов. Вы можете давать ему поручения.
   – Быть по сему, – ответил контрабандист. – Передайте тогда это кольцо даме, живущей в той вилле, – прибавил он, обращаясь к матросу, назначенному ему Ладлоу для услуг, – и, передавая кольцо, скажите ей, что тот, кто посылает ей его, находится на пути к крейсеру королевы Анны и сопровождается командиром этого судна. Если там захотят узнать подробности о моем плене, можете передать их.
   Капитан Ладлоу, отозвав матроса в сторону, сказал:
   – Следи за людом, который шляется по берегу. Смотри, чтобы ни одна лодка ни под каким видом не смела покидать реки с целью сообщить бригантине о понесенной ею потере.
   Матрос почтительно выслушал приказание своего командира и, когда шлюпка пристала к берегу, отправился по назначению. Молодой капитан снова обратился к пленнику:
   – Теперь, когда я исполнил ваше желание, господин Сидрифт, надеюсь, что и вы не откажетесь исполнить мое. Моя шлюпка к вашим услугам, и вы сделаете мне удовольствие, перейдя в нее.
   С этими словами Ладлоу протянул руку, как бы желая помочь своему пленнику, но сделал это так небрежно, словно хотел этим указать разницу в положении того и другого. Это, по-видимому, понял Сидрифт и, отступив назад, чтобы избежать соприкосновения с рукою Ладлоу, легко перепрыгнул в шлюпку. На его место в челнок сел капитан «Кокетки», приказав то же сделать и одному из своих матросов. Когда это было сделано, он снова обратился к контрабандисту.
   – Я вверяю вас заботам старшины вельбота и этих достойных матросов, любезный Сидрифт. Пути наши расходятся. Вы займете мою каюту, которая целиком в вашем распоряжении; а еще до начала послеполуночной вахты я вернусь на борт крейсера и позабочусь о том, чтобы королевский флаг не был спущен, а ваше зеленое знамя не заставило моих людей забыть свой долг.
   Затем Ладлоу шепотом отдал старшине какие-то распоряжения, и шлюпки разлучились. Вельбот продолжал путь к устью реки, и весла его размеренно и красиво рассекали воду, как гребут на шлюпках с военных кораблей, а ялик скользил бесшумно и благодаря своему темному цвету и малой величине был почти невидим.
   Когда обе шлюпки вышли в залив, вельбот повернул к стоявшему в отдалении крейсеру, а ялик взял вправо и поплыл прямо в глубину бухты. Контрабандист из осторожности обмотал весла тряпками, и теперь Ладлоу, различив впереди воздушные очертания высокого и легкого такелажа «Морской волшебницы», поднимавшегося над верхушками карликовых деревьев, которые росли на берегу, имел все основания полагать, что его приближения никто не заметил. Убедившись, что бригантина в бухте, и точно зная место ее стоянки, он двигался со всеми предосторожностями.
   Через десять или пятнадцать минут ялик был уже под самым бушпритом красивого судна, не замеченный часовыми, которые, без сомнения, дежурили на палубе. Все удалось как нельзя лучше, и вскоре он ухватился за якорный канат, а с бригантины по-прежнему не доносилось ни звука. Ладлоу пожалел, что не вошел в бухту на вельботе – столь глубоким и невозмутимым был покой, царивший на бригантине, – он не сомневался, что мог бы нанести ей решительный удар. Раздосадованный своей непредусмотрительностью и возбужденный надеждой на успех, он начал обдумывать всякие хитрости, которые, естественно, пришли бы на ум всякому в его положении.
   С юга тянул не очень сильный, но ровный и насыщенный ночной сыростью ветер. Бригантина, укрытая от морских течений, была, однако, подвержена течениям воздушным; она стояла носом к океану, а кормой – к берегу бухты. От берега ее отделяло менее пятидесяти морских саженей, и Ладлоу сразу увидел, что судно стоит на одном якоре, а все остальные подняты. У капитана королевского крейсера мелькнула мысль, что он может перерезать единственный канат, который удерживает судно контрабандиста на месте, и, если это ему удастся, бригантину наверняка снесет к берегу, прежде чем команда, поднятая по тревоге, успеет поставить паруса или отдать якорь. Хотя ни у него, ни у гребца не оказалось никакого подходящего орудия, кроме длинного матросского ножа, соблазн был слишком велик, чтобы не сделать попытки. План выглядел очень уж заманчиво, так как хотя бригантина и не получила бы серьезных повреждений, но, чтобы стянуть ее с песчаной мели, пришлось бы провозиться довольно долго, а тем временем подоспели бы шлюпки или даже сам крейсер, чтобы ее захватить. Взяв у матроса нож, Ладлоу сам полоснул по твердому, неподатливому канату. Но едва стальное лезвие коснулось прочных смоленых волокон, как ослепительный яркий свет ударил капитану в лицо.
   Придя в себя от изумления и протирая глаза, пылкий искатель приключений поднял голову с тем смущением, которое испытывает человек, застигнутый в то время, когда он делает что-либо постыдное, как бы похвальны ни были его побуждения; это своего рода дань, которую человеческая натура во всех случаях жизни отдает открытому образу действий. Взгляд его упал на фигуру, под которой стояла его шлюпка. Бронзовые черты ее внезапно осветились. Из глаз фигуры лились два ярких луча, следующих неотступно за малейшим его движением. Пораженный суеверным ужасом матрос «Кокетки», не дожидаясь приказания, изо всей силы налег на весла, и лодка отлетела прочь от бригантины, словно встревоженная чайка. Хотя Ладлоу каждый миг ждал выстрела, даже крайняя опасность не помешала ему внимательно рассмотреть фигуру. Свет, которым она была озарена, сильный, яркий, резкий, слегка заколебался, вырвав из темноты ее одежды.
   И тут капитан убедился, что Сидрифт сказал правду: с помощью какого-то механизма, разглядеть который у него не было времени, зеленая, как морская волна, мантия вдруг сменилась ярко-синей, словно океанская глубь. Затем свет погас, будто только для того и загорелся, чтобы обнаружить намерение волшебницы пуститься в плавание.
   – Недурной маскарад, – пробормотал Ладлоу, когда ялик отплыл на безопасное расстояние. – Это означает, что контрабандист намерен вскоре покинуть наши берега. Смена цвета ее одежды – это сигнал для суеверной и одураченной команды. Мой прямой долг – расстроить планы этой их повелительницы, как он ее называет, хотя слов нет – она не дремлет.
   Не прошло и десяти минут, как наш незадачливый искатель приключений, поразмыслив, понял, что всякий план, осуществляемый сомнительными средствами, оправдан лишь в том случае, если он увенчается успехом. Если бы Ладлоу удалось перерезать канат и бригантину снесло на берег, возможно, он снискал бы себе славу человека умного и наделенного разнообразными талантами. Тогда эта счастливая мысль принесла бы ему богатые плоды, но теперь его терзало предчувствие, что неудавшийся план может получить широкую огласку. На веслах в ялике сидел Роберт Болтун, тот самый фор-марсовый, который в прошлый раз во всеуслышание уверял, что он уже видел повелительницу бригантины, озаренную светом, когда вместе с другими матросами убирал фор-марсель «Кокетки».

   – Мы с вами взяли не тот курс, мистер Болтун, – сказал капитан, когда ялик, выскользнув из бухты, плыл по заливу. – Но нам дорога честь нашего крейсера, а потому мы не занесем это происшествие в судовой журнал. Надеюсь, вы меня понимаете: ведь когда имеешь дело с умным человеком, достаточно одного слова.
   – Надеюсь, ваша честь, что я знаю свои обязанности, состоящие прежде всего в повиновении приказаниям начальства, – ответил матрос. – Перерезать ножом канат вообще работа довольно медленная. Но перерезать канат этой бригантины… Нет еще такого ножа, который бы сделал это.
   – А что думают матросы об этой странной бригантине, за которой мы гоняемся столько времени без всякого успеха?
   – Думают, что мы будем гоняться за ней без толку, покуда не съедим последнюю галету и не выпьем последний глоток пресной воды. Конечно, не мое дело учить вашу честь, но на крейсере нет ни единого человека, который надеялся бы получить хоть фартинг за то, что захватит ее. Матросы разное говорят о Бороздящем Океаны, но все сходятся на том, что ежели только ему не помогает какое-нибудь неслыханное счастье – а это ведь все равно что запродать душу тому, кто не очень охоч помогать в честных делах, – то второго такого моряка не сыщешь на всем океане!
   – Обидно слышать, что мои матросы такого низкого мнения о собственном своем искусстве. Просто у нас еще не было ни одного подходящего случая. Было бы только открытое море да свежий ветер, и наш крейсер потягается с этой колдуньей, которая плавает на бригантине. А что до Бороздящего Океаны, то будь это человек или дьявол, но он теперь в наших руках.
   – Но разве ваша честь и в самом деле уверена, что этот ловкий и ладный джентльмен, которого мы схватили в ялике, и вправду знаменитый контрабандист? – спросил Ярн, переставая на минуту грести. – У нас думают, что Бороздящий Океаны, наоборот, ростом гигант, плечи – косая сажень…
   – Я имею причины думать, что вы все ошибаетесь. Как более умные люди, чем другие наши товарищи, не лучше ли мы сделаем, если будем молчать обо всем этом? Вот монета с изображением французского короля Людовика, нашего главного врага. Можешь распорядиться ею, как тебе угодно. Помни, однако, что наша нынешняя поездка должна остаться в строгом секрете.
   Бравый мистер Болтун, конечно, с удовольствием принял монету и не преминул, как водится, рассыпаться в заверениях относительно своей скромности. И он сдержал свое слово, по крайней мере… в этот день.
   Вечером товарищи напрасно пытались вытянуть из фор-марсового подробности о его поездке с капитаном; уклоняясь от прямых ответов, он отделывался намеками столь туманными и двусмысленными, что суеверный страх среди матросов, который Ладлоу хотел успокоить, возрос вдвое против прежнего.
   Вскоре после этого разговора между капитаном и матросом ялик причалил к борту «Кокетки». Пленника капитан нашел в своей каюте – он был озабочен и даже печален, но тем не менее прекрасно владел собой. Он произвел сильное впечатление на офицеров и команду, но почти все, подобно Болтуну, отказывались верить, что красивый и нарядный юноша, для встречи которого их вызвали на палубу, и есть знаменитый контрабандист.
   Поверхностные наблюдатели, замечающие лишь внешние проявления человеческого характера, сплошь и рядом ошибаются. Хотя вполне разумно предположить, что человек, который нередко участвует в грубых и жестоких делах, неизбежно сам проникается злобой и отталкивающей свирепостью, но если, как говорят, в тихом омуте черти водятся, то и под скромной, а порой даже холодной внешностью скрываются иногда способности самые удивительные. Нередко люди, с виду мягкие и смирные, оказываются самыми отчаянными и своенравными, а тот, кто глядит настоящим львом, на поверку выходит немногим лучше ягненка.
   От Ладлоу не укрылось, что недоверие фор-марсового разделяет почти вся команда. Но так как он не в силах был совладать со своим нежным чувством к Алиде и ко всему, что ее касалось, а раскрывать карты покуда не было необходимости, он промолчал и тем самым только укрепил своих людей в их убеждении. Отдав несколько мелких распоряжений, он пошел в каюту и попытался поговорить с пленником по душам.
   – Кают-компания свободна, и вы можете занять ее, господин Сидрифт, – сказал он, отворив дверь соседней каюты. – Похоже, что нам предстоит поплавать вместе несколько дней, если только вы сами не ускорите дело, сдав «Морскую волшебницу», а в этом случае…
   – Вы, кажется, хотите мне что-то предложить?..
   Оглянувшись назад, чтобы удостовериться, что никого постороннего нет, Ладлоу решительно подошел к своему пленнику.
   – Будем говорить откровенно, как моряки. Прекрасная Алида дороже для меня, нежели была и будет всякая другая женщина. Излишне вам говорить, какие события имели место. Любите вы ее?
   – Да.
   – А вас она любит? Не бойтесь доверить эту тайну человеку, который никогда не злоупотребит ею. Платит она вам взаимностью?
   Контрабандист с достоинством отступил назад. Однако быстро принял прежний любезный вид и с жаром сказал:
   – Никто не должен говорить о склонности женщины, кроме ее самой, капитан Ладлоу. Едва ли найдется когда-либо человек, питающий такое же уважение к ним, как я.
   – Подобные чувства, конечно, делают вам честь. Нельзя не пожалеть, что…
   – Вы, кажется, хотели предложить мне нечто касательно бригантины?
   – Я хотел сказать, что если она немедленно будет сдана мне, то мы найдем средства смягчить этот удар для тех, кому она дорога…
   При этих словах контрабандист слегка побледнел и на лице его отразилась тревога. Однако она быстро рассеялась, и улыбка снова заиграла на его губах.
   – Не построен еще киль того корабля, который сможет захватить «Морскую волшебницу». Не выткано еще полотно для его парусов, – сказал он спокойно. – Наша повелительница не так безрассудна, чтобы спать, когда ее помощь необходима.
   – Эта басня о сверхъестественной помощи годится лишь на то, чтобы дурачить невежественных людей, которые покорно следуют за вами, но меня вам не провести. Я нашел то место, где стоит бригантина, и даже был у нее под самым бушпритом, так близко от ее водореза, что мог осмотреть якоря. А теперь я принял меры, чтобы узнать еще кое-что и захватить бригантину.
   Контрабандист выслушал его, не выказывая ни малейшей тревоги, после чего воцарилась такая тишина, что слышно было его дыхание.
   – Надеюсь, мои люди были бдительны? – Это был даже не вопрос, а скорее небрежно оброненное замечание.
   – До такой степени бдительны, что мы подгребли под самый мартин-штаг и наш ялик никто не окликнул! Будь у нас при себе топор, нам ничего не стоило бы обрубить якорный канат, и ветер выбросил бы ваше прекрасное судно на берег!
   Глаза контрабандиста сверкнули подобно глазам льва. Он поглядел на капитана крейсера испытующе и в то же время с негодованием. Под этим проницательным взглядом Ладлоу съежился и покраснел до корней волос – нет необходимости объяснять, о чем он вспомнил в эту минуту.
   – Хорошее дело вы задумали, нечего сказать! – сказал Сидрифт, тщетно стараясь уловить взгляд Ладлоу. – Вы не успели в этом, вы не могли успеть в этом!
   – Результаты докажут успех.
   – Повелительница бригантины не дремлет! Вы видели ее сияющие глаза! Ее таинственный лик излучал свет – о, я знаю, что так оно и было, Ладлоу: ты молчишь, но твое честное лицо не может лгать!
   Молодой контрабандист отвернулся от капитана и расхохотался.
   – Мог ли я сомневаться в этом! – продолжал он. – Что значит отсутствие одного скромного пажа из ее свиты! Поверьте, она и на этот раз будет неутомима и не пожелает беседовать с крейсером, чьи пушки изъясняются на столь грубом языке… Но погодите! Кто-то идет!
   Вошел офицер и доложил о приближении шлюпки. При этом известии Ладлоу и его пленник вздрогнули – не трудно догадаться, что обоим пришла в голову одна и та же мысль: не парламентер ли это с «Морской волшебницы»? Ладлоу поспешил на палубу, а Бурун, несмотря на свое многократно испытанное искусство владеть собой, не смог скрыть волнения. Он поспешил в отведенную ему каюту и, весьма вероятно, прильнул к иллюминатору, чтобы увидеть, кто это так неожиданно пожаловал на крейсер.
   Услышав обычный оклик и отзыв на него, Ладлоу понял, что это не парламентер с бригантины. Отзыв был, как сказал бы моряк, «не форменный» – иными словами, не было в нем той особой четкости, которая всегда и во всем отличает моряка, позволяя сразу уличить самозванца. Когда часовой, стоявший у трапа, быстро и отрывисто крикнул «кто гребет?», а из лодки донесся испуганный отклик «что вы говорите?», команда «Кокетки» разразилась насмешками, какими человек, едва обучившийся какому-нибудь делу, всегда готов осыпать желторотого новичка.
   Но на борту крейсера воцарилось глубокое молчание, когда двое мужчин и две женщины поднялись по трапу, а гребцы остались сидеть на банках с веслами наготове. Множество фонарей ярко осветили незнакомцев, но лица их, плотно закутанные, нельзя было разглядеть, и все четверо, никем не узнанные, спустились в каюту.
   – Капитан Корнелий Ладлоу, мне, пожалуй, лучше бы надеть на себя королевскую ливрею, чем плавать вот так без конца неизвестно зачем между «Кокеткой» и берегом, словно опротестованный вексель, который переходит из рук в руки, прежде чем он будет оплачен, – сказал олдермен ван Беверут, невозмутимо разоблачаясь в просторной каюте, в то время как его племянница, не дожидаясь приглашения, опустилась на стул, а двое слуг в почтительном молчании стали рядом. – Вот Алида, это она пожелала предпринять столь неразумную поездку и, что еще хуже, потащила меня за собой, хотя я уже давно вышел из того возраста, когда мужчина следует за женщиной только потому, что у нее красивое личико. Час для визита неподходящий, а что касается повода… ну, если мэтру Сидрифту и пришлось немного уклониться от своего курса, что ж, в этом большой беды нет, поскольку он в руках такого скромного и доброжелательного офицера…
   Олдермен вдруг осекся, так как дверь каюты отворилась и на пороге появился тот, о ком он говорил. Ладлоу сразу сообразил, какова была причина неожиданного визита. Обратившись к олдермену, он сказал с невольной горечью:
   – Мое присутствие здесь, я вижу, совершенно излишне. Располагайтесь, как у себя дома, а мне позвольте пойти туда, куда призывает меня служба.
   Молодой человек холодно раскланялся со всеми и поспешил оставить каюту. Проходя мимо Алиды, он встретился с ее устремленным на него взором, в котором ему почувствовалась благодарность.

Глава XXVI

   О, будь конец всему концом, все кончить Могли б мы разом.
Шекспир. Макбет

   Главные правила при несении морской службы – энергия и быстрота в исполнении самых, казалось бы, незначительных операций. Корабль с большой командой, подобно силачу, любит щегольнуть своей силой, так как в этом один из главных секретов его мощи. В морском деле, среди непрестанной борьбы со свирепыми и переменчивыми ветрами, когда человеку приходится, напрягая все силы, покорять коварную стихию, то тихую и ласковую, то бурную и грозную, это правило приобретает первостепенную важность. Там, где, как говорится, «промедление смерти подобно», самое это понятие перестает существовать, и все юноши, мечтающие стать лихими моряками, должны прежде всего усвоить ту истину, что, хотя спешка до добра не доводит, всякое дело нужно делать проворно и в то же время четко. Самое слово «медлительность» совершенно изъято из словаря моряка. Командир «Кокетки» давно усвоил эти простые правила и со всей строгостью применял их на своем судне. Поэтому, когда он, предоставив свою каюту гостям, вышел на палубу, то увидел, что приготовления, которые он приказал начать, как только вернулся на борт крейсера, близятся к концу. Поскольку приготовления эти непосредственно связаны с событиями, о которых нам предстоит рассказать, мы опишем их подробно.
   Как только Ладлоу отдал приказ вахтенному офицеру, раздался свист боцманской дудки, вызывавшей команду наверх. Матросы, выбежав на палубу, спустили на воду шлюпки, стоявшие в рострах [73 - Ростры – на военных парусниках того времени платформа на стойках между грот-и фок-мачтами. В рострах устанавливались большие судовые шлюпки и укладывался запасной рангоут.], и вставили весла в уключины.
   Спустить шлюпки, висевшие на шлюпбалках было, разумеется, гораздо легче, и это заняло еще меньше времени. Как только все шлюпки, кроме одной, помещавшейся на корме, были спущены, раздалась команда: «Поднять брам-реи!» Реи были подняты, а тем временем все другие работы шли своим чередом, и не прошло и минуты, как верхние паруса взлетели на мачты. Затем раздался обычный возглас: «Всех наверх, с якоря сниматься!» – и быстрые команды младших офицеров: «На шпиль!», «Пошел шпиль!» [74 - Команды, по которым матросы начинают вращать шпиль – вертикальный вал, служащий для «выхаживания», то есть подъема якорей.]. На крейсере и на торговом судне снятие с якоря – маневр разной трудности и быстроты. На «купце» десяток матросов налегает на скрипучий, неподатливый брамшпиль, а ворчливый кок с превеликим трудом укладывает канат, причем обычно ему больше мешает, чем помогает какой-нибудь проказник мальчишка, состоящий на побегушках у хозяина. А ведь настоящий, четко работающий шпиль не терпит задержки. Вертящийся барабан всегда наготове, а исправные младшие офицеры не отходят от бухт, следя за тем, чтобы толстый якорный канат не загромоздил палубу.
   Ладлоу появился в ту минуту, когда этот маневр подходил к концу. Быстро проходя по шканцам, он встретил хлопотливого старшего офицера.
   – Все готово к отплытию, сэр, – сказал этот незаменимый во всяком деле человек.
   – Поставить марселя.
   Паруса были мгновенно поставлены, и едва лишь матросы успели их поставить, как они туго натянулись на реях.
   – Куда прикажете взять курс, сэр? – почтительно осведомился старший офицер.
   – В открытый океан.
   Реи на фок-мачте были обрасоплены по ветру, и капитану доложили об этом.
   – Доложите, когда якорь будет поднят, канат – в бухте, а команда – отпущена вниз.
   Реи мигом повернулись в указанную сторону. Через несколько минут мистер Луфф подошел и сказал:
   – Все готово, капитан!
   Ладлоу словно пробудился от сна. До сих пор он отдавал приказания машинально, едва ли сознавая их смысл. Теперь энергия снова вернулась к нему, настала пора собрать офицеров и отдать распоряжения, не совсем обычные, а потому требовавшие сосредоточенности и предусмотрительности. Ладлоу приказал вызвать гребцов к шлюпкам и раздать людям оружие. Когда почти половина матросов приготовилась сесть в шлюпки, на каждую был назначен офицер, которому капитан подробно объяснил задачу.
   Старший офицер на капитанском вельботе с гребцами и еще с полдюжиной матросов получил приказ: обмотав тряпками весла, плыть прямо к бухте, войти в нее и ждать сигнала от лейтенанта, а если бригантина попытается удрать, ему было строжайше приказано любой ценой взять ее на абордаж. Пылкий молодой офицер, едва получил этот приказ, приказал гребцам отваливать и направил вельбот на юг, держась мыса, о котором мы так часто упоминали.
   Лейтенанту было поручено командовать баркасом, Ладлоу приказал ему тотчас плыть на этой большой и тяжелой шлюпке с многочисленной командой ко входу в бухту и подать оттуда сигнал вельботу, а потом спешить к нему на подмогу, предварительно убедившись, что «Морская волшебница» не может ускользнуть, как в прошлый раз, через какой-нибудь скрытый ход. Два катера под командованием второго лейтенанта должны были идти к широкому проливу между загнутой крючком оконечностью мыса и длинным, узким островом, который тянется к востоку от Нью-Йоркской гавани более чем на сорок лиг, защищая все побережье Коннектикута от океанских штормов. Ладлоу знал, что, хотя суда с глубокой осадкой вынуждены прижиматься к самому мысу, чтобы выйти в открытое море, такая легкая бригантина, как «Морская волшебница», вполне может пройти гораздо севернее. Поэтому катера были посланы к проливу, чтобы как можно прочнее его блокировать и, если представится возможность, взять бригантину на абордаж. Наконец, ялик должен был все время держаться между входом в бухту и протокой, репетовать [75 - Репетовать – повторять сигналы командующего для судов, с которых они по дальности расстояния или по другой причине трудно различимы.] все сигналы и вести наблюдение.
   Пока офицеры получали все эти указания, крейсер под командой Триселя двигался по направлению к мысу. Невдалеке от его оконечности катера и ялик отвалили от крейсера, гребцы налегли на весла, а вслед за ними отвалил и баркас, после чего шлюпки разошлись в разные стороны.
   Если читатель хорошо помнит место действия, описанное нами выше, он поймет, на чем основывался расчет Ладлоу. Послав баркас к протоке, он надеялся окружить бригантину со всех сторон; она не может уйти ни через вход в бухту, ни через протоку до тех пор, пока он будет держать крейсер в виду берега. Три шлюпки, посланные на север, должны были, по его замыслу, следить за бригантиной, а если представится благоприятная возможность, попытаться напасть на нее врасплох.
   Когда баркас отвалил, крейсер был медленно приведен к ветру, фор-марсель взят на гитовы, и судно остановилось, ожидая, пока шлюпки доберутся до назначенных мест. На крейсере теперь осталась лишь половина команды, и на борту не было ни одного офицера, кроме капитана и Триселя. Вскоре после того как судно легло в дрейф и команду просвистали вниз, или, иными словами, матросам позволили располагать собой как им вздумается, предоставив им возможность прикорнуть в награду за то, что ночью им не дали выспаться, Трисель подошел к своему начальнику, который стоял, осматривая бухту поверх уложенных в бортовые гнезда коек.
   – Темная ночь, спокойное море и сильные руки благоприятствуют тем, которые отправились на лодках! – сказал он. – Матросы исполнены храбрости и надежд. Эх, молодость, молодость!.. Но взять эту бригантину на абордаж, по моему глупому разумению, совсем не так легко, для этого мало будет просто вскарабкаться к ней на палубу. Я был на передовой шлюпке, которая брала на абордаж одного испанца близ острова Мона еще в прошлую войну, и, хотя мы пошли в дело как на прогулку, не один из наших свалился за борт с проломленным черепом. А знаете, капитан, мне кажется, фор-брам-стеньга лучше стоит с тех пор, как в последний раз вытянули такелаж.
   – Он держится превосходно! – рассеянно отвечал Ладлоу. – Если считаете нужным, подтяните еще.
   – Как прикажете, сэр, мне ведь все равно. По мне, пусть даже мачта хоть вовсе набок съедет, как шляпа на голове у деревенского франта; однако когда такелаж стоит по всей форме, лучше всего оставить его как есть. Старший офицер говорит, что нужно подтянуть топенанты грота-рея, а вот когда реи подняты до отказа, тут уже ничего не поделаешь, и я готов из собственного кармана возместить ее величеству разницу между износом шкотов в том положении, как они поставлены теперь и как того хотел лейтенант, хотя карман мой часто бывает пуст, как приходская церковь, когда священник увлекается травлей лисиц. Однажды я зашел в Церковь, когда служил пастор – заядлый охотник, а один безбожник из соседних помещиков как раз напал с гончими на след лисы неподалеку от церкви, так что все было слышно! На этого болтуна шум травли производил такое же впечатление, как порыв ветра на наше судно; короче говоря, он привелся к ветру, и хотя продолжал что-то бормотать, я не разобрал ни слова; мысли его были в поле все время, пока охотники не скрылись из виду. Но это еще не самое худшее, потому что, когда он снова принялся за свое дело, ветер перевернул страницы в его книжке, и он давай шпарить венчание прямо с середины. Я не большой дока по этой части, но послушать сведущих людей, так просто счастье, что он не перевенчал половину молодых парней в приходе с их бабушками!
   – Надеюсь, такой союз был бы приятен семьям, – заметил Ладлоу, опуская руку, которой поддерживал голову, и подпирая ее другой.
   – Ну, на этот счет я ничего не могу сказать, потому как причетник вернул священника на правильный курс, прежде чем беда совершилась бесповоротно. А тут как-то между мной и лейтенантом был небольшой спор, капитан Ладлоу, насчет размещения груза. Он полагает, что груз у нас слишком смещен к носу от того места, которое он называет «центром тяжести», – послушать его, так будь груз ближе к корме, контрабандисту бы от нас никак не уйти; а я говорю, пусть кто угодно меряет ватерлинию…
   – Поднять фонарь! – прервал разговорчивого офицера Ладлоу. – Видите сигнал с баркаса?
   Трисель замолчал и тоже устремил глаза на бухту. В той стороне отчетливо три раза появился и исчез огонек.
   – До сих пор все идет хорошо, – заметил капитан, в первый раз оборачиваясь к своему помощнику. – Значит, они уже у входа в бухту и путь свободен. Сдается мне, Трисель, что теперь удача нам обеспечена. Оглядите внимательно горизонт в подзорную трубу, а потом мы подойдем поближе к этой хваленой бригантине.
   Оба поднесли к глазам подзорные трубы и несколько минут внимательно наблюдали. Оглядев весь горизонт – от берега Нью-Джерси до Лонг-Айленда, они убедились, что за мысом нет ничего заслуживающего внимания. Сделать это было нетрудно, так как на востоке небо прояснилось. Теперь они были уверены, что «Морская волшебница» не ушла через протоку, пока на крейсере готовились к нападению.
   – Прекрасно, – повторил Ладлоу. – Теперь ему не миновать встречи с нами… Зажгите «треугольник».
   На гафеле «Кокетки» были подняты три фонаря, расположенные треугольником, – приказ шлюпкам, вошедшим в бухту, действовать. Баркас тотчас откликнулся – над прибрежными деревьями и кустами взвилась маленькая ракета. На борту «Кокетки» все напряженно прислушивались, ожидая, что вот-вот какой-нибудь шум возвестит о начале схватки. Один раз Ладлоу и Триселю показалось, что они слышат в ночной тишине крики «ура»; потом они снова услышали или им только почудился грозный окрик, приказывающий контрабандистам сдаться. И снова потянулись тревожные минуты ожидания. Весь борт крейсера со стороны берега был усеян любопытными лицами, хотя из уважения к капитану все держались на почтительном расстоянии от юта, куда он поднялся, чтобы удобней было наблюдать.
   – Пора бы, кажется, услышать звуки мушкетов или же увидеть сигналы победы! – сказал как бы про себе Ладлоу, не подозревая, что он говорит вслух.
   – Вы не позабыли, надеюсь, указать, каким должен быть сигнал поражения? – произнес чей-то голос вблизи Ладлоу.
   – А-а, господин Сидрифт! Я не желал бы, чтобы вы присутствовали при этом зрелище.
   – Мне так часто приходилось наблюдать подобные сцены, что это уже не удивляет меня.
   – Как, однако, вы уверены в том, кому поручена теперь ваша бригантина! Да я и сам готов поверить в вашу мощь, если бригантина и на этот раз ускользнет от моих шлюпок.
   – Взгляните, вот доказательства! – возразил Сидрифт, указывая на три огонька, появившиеся в устье прохода, над которым в то же время заблестели еще несколько огоньков.
   – Это сигналы неудачи! – вскричал Ладлоу. – Увалить судно под ветер и обрасопить реи! Выбрать шкоты до места! Живо, ребята! Трисель, надо спешить к устью залива. Мошенникам снова улыбнулось счастье!..
   Ладлоу сказал все это глубоко раздосадованный, но властно, как подобает капитану, и по-морскому живо. А молодой моряк с бригантины, неподвижно стоявший рядом с ним, не вымолвил ни слова. С его губ не сорвалось ни одного торжествующего возгласа, он никак не обнаружил ни радости, ни удивления. Казалось, уверенность в своем судне освобождала его от опасений.
   – Вы глядите на это чудо, любезный Сидрифт, как на самое обыкновенное дело, – заметил Ладлоу, когда крейсер двинулся с оконечности мыса. – Счастье еще не изменило вам; но с трех сторон бригантину окружает земля, а с четвертой – шлюпки и крейсер, и я еще не отчаялся одержать верх над вашей бронзовой богиней!
   – Повелительница бригантины никогда не дремлет, – отозвался контрабандист, вздохнув с облегчением после того, как ему столь долго приходилось подавлять свои чувства.
   – Можете говорить что угодно. Не скрою, таможенные чиновники ее величества назначили такой высокий приз за «Морскую волшебницу», что это заставило меня взяться за дело, которое мне вовсе не по душе. Сдайте бригантину, и я клянусь вам честью офицера, что команда будет без обыска отпущена на берег. Если угодно, оставьте ее с голой палубой и пустым трюмом, только отдайте это быстроходное судно в наши руки.
   – Повелительница бригантины рассудила иначе. Она надела мантию цвета морских глубин и, поверьте, несмотря на все ваши ухищрения, поведет свою верную команду туда, где лот не достанет дна, хоть бы тут собрался весь флот королевы Анны!
   – Смотрите, как бы вашим товарищам не пришлось пожалеть о таком упорстве! Но сейчас не время для пустых слов. Меня призывает долг службы.
   Сидрифт понял намек и скрепя сердце удалился в отведенную ему каюту. В это время луна поднялась из-за горизонта и осветила залив своим мягким светом. Не оставалось никакого сомнения, что бригантина все еще стоит в бухте. Ободренный этим Ладлоу всецело отдался своему долгу, подавив на время даже личные свои чувства. Надежда снова воскресла в нем.
   Спустя немного времени «Кокетка» достигла устья прохода, ведущего в бухту, и здесь остановилась. На реи и марсы были посланы матросы, чтобы осмотреть водную поверхность бухты. К ним присоединились два-три мичмана.
   – Ничего не видно в бухте! – сказал капитан Ладлоу, посмотрев туда в бинокль. – Горы на берегу Джерси отбрасывают тень, и это мешает видеть, а севернее такелаж судна так легко принять за деревья острова Статен. Эй, на крюйс-марсе!
   На этот окрик громко отозвался мичман.
   – Что вы видите за мысом?
   – Ничего. Наш вельбот идет вдоль берега, а баркас стоит у входа в бухту; а вон и ялик, он выгребает против течения, мимо Роумера; однако нет никаких следов катера до самого Кони.
   – Взгляните чуть западнее и хорошенько следите за выходом из бухты Раритан. Видите вы там что-нибудь?
   – Ага! Вижу какую-то точку на воде с подветренного борта.
   – Что это?
   – Если глаза не обманывают меня, сэр, это шлюпка. Она примерно в трех кабельтовых от нас и гребет к крейсеру.
   Ладлоу взглянул в бинокль в указанном направлении. Вглядевшись раз-другой, он нашел наконец то, что искал, и, так как луна теперь светила ярче, ему без труда удалось разглядеть, что это такое. Без сомнения, это была шлюпка, которая, судя по всему, намеревалась вступить в переговоры с крейсером.
   У моряка глаза острые, и на море он быстро соображает, что к чему. Ладлоу сразу увидел, что это не его шлюпка. Взяв рупор, капитан окликнул шлюпку, как это принято на море.
   Ответ, отнесенный ветром, долетел едва слышно, но чувствовалось, что человек в шлюпке обладает удивительно сильным голосом и отлично умеет им пользоваться.
   «Эй, на крейсере!» и «Парламентер с бригантины!» – только эти слова и можно было расслышать.
   С минуту молодого капитана волновали самые разнородные чувства, он сделал несколько шагов взад и вперед по мостику. Потом решительно скомандовал спустить на воду последнюю еще оставшуюся шлюпку.
   – Спустить кормовые паруса! – сказал он, когда шлюпка уже качалась на воде. – Раздать оружие! Нам надо быть настороже.
   Дав Триселю приказание не сниматься с дрейфа, Ладлоу шепотом сделал важные распоряжения на случай предательства и спустился в шлюпку. Через несколько минут четырехвесельная шлюпка с крейсера и шлюпка с бригантины подошли так близко друг к другу, что могли свободно начать переговоры. Капитан крейсера приказал морякам табанить [76 - Табанить – грести в обратную сторону, чтобы остановить шлюпку или дать ей задний ход.] и, подняв подзорную трубу, еще пристальнее и внимательнее осмотрел людей, которые его ожидали. Незнакомая шлюпка была легкая и плясала на волнах, как ореховая скорлупка, едва касаясь поверхности воды, а на банках сидели четыре здоровенных гребца, готовые в любое мгновение изо всех сил налечь на весла. На корме стоял человек, не узнать которого было невозможно…
   Увидев его неподвижную решительную фигуру, его скрещенные на груди руки, его красивую и мужественную осанку, его своеобразную одежду, Ладлоу сразу узнал моряка в индийском шарфе. Он махнул рукой, и шлюпка подплыла ближе.
   – Чего хотите вы от королевского крейсера? – спросил капитан, когда они достаточно сблизились.
   – Доверия! – последовал спокойный ответ. – Приблизьтесь еще, капитан Ладлоу, я безоружен! Не беседовать же нам так, чтобы весь залив слышал это.
   Рассудив, что шлюпке с военного судна не пристало выказывать нерешительность, Ладлоу скомандовал гребцам подойти к контрабандистам так, чтобы до их шлюпки можно было дотянуться веслом.
   – Ну вот, я исполнил ваше желание, сэр. Я оставил свое судно и прибыл вести переговоры на самой маленькой из моих шлюпок.
   – Незачем вспоминать, куда делись остальные, – заметил Румпель, и на его твердом лице мелькнула едва уловимая усмешка. – Вы неутомимо охотитесь за нами, сэр, и не даете бригантине передышки. Но дело опять не выгорело!
   – В том деянии, что мы сделали сегодня ночью, я вижу начало успеха.
   – Понимаю. Вы намекаете на Сидрифта, попавшего, по несчастью, в ваши руки. Если ему будет нанесено хоть одно оскорбление, мы сумеем отомстить.
   – Ваши слова звучат несколько странно, принимая во внимание ваше положение осужденного, но мы извиняем их из уважения к мотивам, которые руководят вами… Ваша бригантина, мэтр Румпель, лишилась многого в лице Бороздящего Океаны, и, может быть, вы теперь более расположены внять голосу благоразумия. Я слушаю.
   – Я намерен только предложить вам выкуп, который королева Анна, если она любит свою казну, не пожелает отвергнуть. Но из уважения к ее величеству я сначала выслушаю ее королевскую волю.
   – В таком случае, позвольте мне как моряку, знающему свое дело, охарактеризовать положение обеих сторон. Я уверен, что «Морская волшебница», хоть она и скрыта сейчас в тени гор и ей благоприятствует дальность расстояния и слабая освещенность, стоит в заливе. Выход надежно охраняется; вы сами видите, что крейсер подстерегает ее у мыса. Мои шлюпки размещены так, что все пути к тайному бегству через северный пролив отрезаны; короче говоря, все выходы для вас закрыты. Как только рассветет, мы увидим, где бригантина, и начнем действовать.
   – Ни на одной карте все мели и рифы не обозначены более ясно, чем в вашей речи! И чтобы избежать всех этих опасностей…
   – …сдайте бригантину и уходите. Хотя вы и вне закона, мы удовольствуемся тем, что отберем у вас это замечательное судно, используемое вами во зло, в надежде, что, лишившись средства творить зло, вы вернетесь на праведный путь…
   – …благодаря молитвам святых отцов, которые просят бога ниспослать нам раскаяние! А теперь, капитан Ладлоу, выслушайте мое предложение. В ваших руках человек, который пользуется большой любовью среди подданных леди в зеленой мантии; в наших – бригантина, которая наносит немалый ущерб владычеству королевы Анны в водах этого полушария. Если вы отпустите пленника на свободу, мы обещаем покинуть эти берега навсегда.
   – Право, только сумасшедший может согласиться на такой договор! Вы предлагаете мне отпустить главного злодея, а взамен не получить никаких гарантий, кроме слова его подчиненного! Нет, мастер Румпель, положительно успехи вскружили вам голову. Я сделал свое предложение лишь потому, что жалел этого несчастного и благородного человека и… возможно, у меня были на то еще другие причины, но не злоупотребляйте моим добросердечием. Если нам придется применить силу, чтобы захватить ваше судно, закон может расценить ваше упорство очень сурово. От поступков, которые наше милосердное законодательство сейчас карает так мягко, всего один шаг до преступления!
   – Я уверен был в вашей похвале. Право, я становлюсь ребенком, как только речь заходит о моем корабле! Однако пора кончить наш разговор. О сдаче бригантины не может быть и речи. Что вы думаете о кругленькой сумме денег, которая пойдет в вашу пользу в случае, если мы нарушим слово?
   – Вы просите невозможного. Бригантина – или ничего!
   – Скорее жизнь отдам, чем бригантину! Вы думаете, что мы окружены со всех сторон и что вам не остается сделать ничего большего, как с наступлением рассвета забросить крючья на наше судно? В таком случае эти честные матросы могут разуверить вас в неосновательности этих надежд. Нам случалось проскальзывать сквозь более плотные преграды, что выстраивал нам ваш флот. Ваши ядра не испортили красоты «Волшебницы». Но скажите, в каком преступлении можете вы обвинить Сидрифта и за что вы захватили его?
   – Для нас достаточно одного имени Бороздящего Океаны, – отвечал, смеясь, Ладлоу. – Хотя прямых признаков, указывающих на какое-либо преступление, нет, но его можно свободно арестовать, так как он находится вне покровительства закона…
   – Вот вам хваленая справедливость истинных пиратов, захвативших власть в свои руки! Вы осуждаете человека в его отсутствие, человека, который молчит. Но если вы думаете безнаказанно совершать насилие, то знайте: существуют люди, которые чувствуют живой интерес к судьбе этого молодого человека.
   – Не теряйте времени на напрасные угрозы! – нетерпеливо возразил Ладлоу. – Если вы принимаете мои условия, то говорите это сейчас. Если нет, то ответственность за последствия лежит на вас!
   – Пусть последствия падут на меня. Хотя мы и не можем прийти к соглашению, но это не мешает нам расстаться друзьями. Протянем друг другу руки, как подобает храбрым морякам; нет нужды рвать друг другу глотку.
   С этими словами Румпель дружелюбно протянул руку. Ладлоу колебался. Однако слова контрабандиста звучали так искренно, манеры его настолько отличали его от прочих собратий по ремеслу, что молодой человек устыдился своего недоверия. Притом он боялся обвинения в неучтивости. Все это заставило его принять, хотя и крайне неохотно, протянутую руку. Контрабандист воспользовался этим, чтобы притянуть свою лодку к самой шлюпке Ладлоу, и затем, к величайшему изумлению всех присутствующих, перескочил к Ладлоу и сел к нему лицом к лицу.
   – Есть дела, которые не могут обсуждаться во всеуслышание! – заметил он тихо. – Скажите откровенно, капитан Ладлоу, знает ли ваш пленник, что его судьбою интересуются?
   – Недостатка в утешениях нет, господин Румпель, так как его утешает прекраснейшая женщина…
   – А, понимаю! Вы говорите об Алиде?
   – К несчастью, вы правы. Эта экзальтированная девушка, кажется, только и живет в его присутствии. Она презирает мнение других и потому не побоялась ступить на палубу моего судна.
   При этих словах с лица Румпеля сбежали последние следы беспокойства.
   – Человек, на долю которого выпало такое счастье, может на миг забыть даже бригантину! – воскликнул он со своей обычной беспечностью. – Ну, а что олдермен?
   – У него больше благоразумия, чем у его племянницы, потому что он не отпустил ее одну.
   – Достаточно. Капитан Ладлоу, что бы ни случилось, мы расстаемся друзьями. Не бойтесь, сэр, еще раз пожать руку человеку, объявленному вне закона; это честная рука, у многих пэров и князей руки далеко не так чисты. Не обижайте этого веселого и легкомысленного юношу; ему не хватает зрелого благоразумия, но сердце у него золотое. Ради него я готов пожертвовать жизнью, но бригантину нужно спасти любой ценой. Прощайте.
   Несмотря на всю его бодрость, голос отважного моряка дрогнул от волнения. Крепко пожав руку Ладлоу, он прыгнул в свою шлюпку легко и уверенно как человек, для которого океан – родной дом.
   – Прощайте, – повторил он, делая своим людям знак грести в сторону мели, куда не мог пройти крейсер. – Мы, вероятно, еще увидимся. До скорой встречи! Прощайте!
   – Без сомнения, мы встретимся на рассвете.
   – Напрасно вы надеетесь на это, храбрый капитан. Наша повелительница прикроет бригантину своей мантией, и мы пройдем у вас под самым носом. Примите мои добрые пожелания; попутных вам ветров, счастливой высадки на берег и приятного отдыха дома! Не обижайте юношу, и пусть вашему флагу сопутствует удача во всем, кроме преследования моей бригантины.
   Матросы в обеих шлюпках дружно налегли на весла, и вскоре они были уже так далеко друг от друга, что не смогли бы услышать и самый громкий крик.

Глава XXVII

   Кто мне поверит, если все скажу?
Шекспир. Мера за меру

   Беседа, описанная в конце предыдущей главы, происходила во время первой ночной вахты. А теперь мы должны посвятить читателя в тайну другого разговора, состоявшегося несколько часов спустя, когда над головами жителей Манхэттена занялась заря.
   Близ одной из деревянных пристаней, на берегу узкого залива, вблизи которого так удачно расположен город, стоял дом, хозяин которого, по всем признакам, промышлял розничной торговлей, по тем временам очень бойкой в Америке. Несмотря на ранний час, окна дома были распахнуты настежь, и чье-то озабоченное лицо то и дело выглядывало на улицу – видно было, что хозяин ожидает посетителя по какому-то важному делу, которое, вероятно, заставило его подняться раньше обычного. Услышав громкий стук в дверь, он вздохнул с облегчением, поспешил самолично открыть ее и впустил гостя в дом с подобострастной любезностью, рассыпавшись в изъявлениях преданности.
   – Такая честь, милорд, не часто выпадает на долю ничтожного человека вроде меня, – затараторил хозяин дома с развязностью торгаша. – Но я решил, что милорду будет приятнее принять этого… м-м… этого человека здесь, а не в том доме, в котором милорд в настоящее время изволит жить. Не угодно ли вашей милости присесть и отдохнуть после прогулки?
   – Благодарю, Карнеби, – покровительственно отозвался гость, непринужденно усаживаясь. – Ты, как всегда, благоразумно выбрал место встречи, однако я сомневаюсь, следует ли мне вообще с ним видеться. Он уже здесь?
   – Ну конечно же, милорд! Разве посмел бы он заставить вас дожидаться? А уж я и подавно не допустил бы такой продерзости. Он с радостью станет ждать, сколько вашей милости будет угодно!
   – Пусть ждет, мне не к спеху. Он, верно, рассказал тебе что-нибудь о цели этого неожиданного визита, Карнеби. Говори же, я готов тебя выслушать.
   – Мне очень жаль, милорд, но этот парень упрям, как мул. Я не хотел допускать его до встречи с вашей милостью, но он уверял, что его дело вас глубоко заинтересует, милорд, и я не мог взять на себя такую смелость – самому решить, какова будет воля вашей милости, а поэтому позволил себе послать вам записку.
   – И это была очень толковая записка, мастер Карнеби. Со времени моего приезда в колонию я не получал донесения, которое было бы лучше составлено.
   – Похвала вашей милости всякому лестна. Я лишь об одном мечтаю, милорд, – исполнять как следует свой долг и относиться к тем, кто стоит выше меня, с должным почтением, а к тем, кто ниже, – с разумной строгостью. Если мне будет позволено высказать свое мнение, милорд, то я полагаю, что эти колонисты не умеют написать порядочное письмо да и вообще не знают толку в обращении.
   Благородный гость пожал плечами и бросил на лавочника ободряющий взгляд, как бы приглашая его продолжать.
   – Не правда ли, милорд, я говорю сущую правду? Но, – прибавил он с достоинством, – где же им было набраться приличий? Англия только остров. Всем нельзя родиться и получить воспитание в одном уголке земного шара.
   – Это было бы притом и неудобно, Карнеби!
   – Вот поверите ли, милорд, не далее как вчера я то же самое, почти слово в слово, говорил миссис Карнеби, только, конечно, вы выразились гораздо лучше. «Было бы затруднительно, миссис Карнеби, – сказал я, – пустить другого жильца, потому что не всякий может жить в таком доме, как наш», – а это, так сказать, выражает мысль вашей милости. Должен добавить в защиту бедной женщины, что она не замедлила высказать глубочайшее сожаление по поводу того, что вскоре милорд покидает нас и возвращается в старую добрую Англию.
   – Ну, тут не плакать надо, а радоваться. Ведь здесь я все равно что в тюрьме: мне, ближайшему родственнику королевы, шагу не дают ступить, а столь возмутительное нарушение приличий чревато неприятными последствиями.
   – Это просто ужасно, милорд! Какое кощунственное попрание закона! Стыд и позор парламентской оппозиции, которая проваливает столько полезных законопроектов, направленных на благо подданных.
   – Право, у меня нет уверенности, что я не буду вынужден сам примкнуть к этим людям, хоть они и оставляют желать лучшего, Карнеби, ибо такое пренебрежение, чтобы не сказать хуже, к королевским советникам может толкнуть человека и на более ужасный поступок.
   – Я уверен, что никто не осудит вашу милость, если вы примкнете к кому угодно, кроме французов! Так я и говорил миссис Карнеби не один раз, когда между нами заходила речь о том неприятном положении, в котором очутилась ваша милость.
   – Вот уж не думал, что подобные дела могут вызвать столько разговоров! – заметил милорд, поморщившись.
   – Смею вас заверить, милорд, что разговор шел в самом пристойном и почтительном тоне. Ни миссис Карнеби, ни я сам никогда не позволяем себе подобных разговоров, кроме как соблюдая все приличия в истинно английском духе.
   – Такая деликатность может извинить и более серьезное заблуждение. Это слово «пристойный» в высшей степени благоразумное, им можно выразить все что угодно. Я и не думал, что ты такой умный и проницательный человек, мастер Карнеби; что в делах ты неглуп, я знал и раньше, но такого благоразумия и здравости суждений я, признаться, не ожидал. Итак, ты даже не догадываешься о том, что привело этого человека ко мне?
   – Нисколько, милорд. Я внушал ему, что личная встреча просто неприлична, потому что хотя он и намекал на какое-то дело, не знаю уж, какое у него может быть дело, а только он говорит, что оно имеет касательство до вашей милости, так что я ничего не мог понять и чуть было его не выгнал без всяких разговоров.
   – Раз так, я не приму этого человека.
   – Как будет угодно вашей милости. Я уверен, что теперь, после того как через мои руки прошло столько мелких дел, на меня можно бы смело положиться и в этот раз; так я ему и сказал, но только он наотрез отказался вести дело через меня и все твердил, что это в интересах вашей милости, я и подумал, милорд, что, может, как раз теперь…
   – Ладно, зови его сюда.
   Карнеби отвесил низкий, подобострастный поклон и, расставив поудобнее кресла, вышел из комнаты, осторожно притворив дверь.
   – Где тот человек, которому я велел ждать в лавке? – спросил торговец грубо и властно, выйдя за порог и обращаясь к кроткому, тихому пареньку, служившему у него в приказчиках. – Ручаюсь, что он сидит один в кухне, а ты все это время без толку околачивался во дворе! Во всей Америке не найти второго такого лоботряса и бездельника, – ведь не проходит дня, чтобы я не пожалел о том, что взял тебя в свою лавку! Ты мне за это ответишь, ты…
   Появление человека, которого он искал, заставило подобострастного холопа и домашнего тирана прекратить угрозы. Он открыл дверь, пропустил незнакомца и снова закрыл дверь, оставив гостей с глазу на глаз.
   Хотя этот презренный человек, потомок великого Кларендона, без зазрения совести пользовался своим положением, чтобы прикрывать тайную и противозаконную торговлю, которая так бойко шла у берегов Америки, он был подвержен сентиментальной, но широко распространенной слабости, заставлявшей его всячески избегать личных встреч с такого сорта людьми. Огражденный от них своим официальным положением и личным авторитетом, он хотел верить, что алчность менее отвратительна, когда пути ее сокрыты, и что, оберегая себя от непосредственного соприкосновения с ее посредниками, он исполнял важный и для человека в его положении необходимый долг. Лишенный добродетели, он полагал, что сделал достаточно, притворившись, по крайней мере, добродетельным. Хотя при иных обстоятельствах он и не подумал бы отдать эту малую дань благопристойности, его достоинство губернатора заставляло его в делах столь низменных соблюдать внешние условности, которых его положение отнюдь не требовало. Среди тех, с кем он снисходил до личного общения, Карнеби был человеком самого низкого звания, но, даже встречаясь с ним, он чувствовал бы себя униженным, если бы необходимость не вынуждала его принимать деньги от лавочника, которого он презирал и терпеть не мог.
   Поэтому, когда дверь отворилась, лорд Корнбери встал и решил поскорее отделаться от неприятного разговора. Он повернулся к вошедшему, всем своим видом выказывая ему свое превосходство и высокомерие, какие считал приличествующими случаю. Но моряк в индийском шарфе был нисколько не похож на льстивого и подобострастного лавочника, который только что стоял на его месте. Они поглядели друг другу в глаза; властный взгляд лорда встретил столь же твердый, но еще более равнодушный взгляд моряка. Красивая, мужественная осанка этого человека не оставляла сомнений в его благородном происхождении. Достойный лорд от удивления забыл свою роль, и в голосе его было не меньше восхищения, чем властности, когда он заговорил:
   – Так, значит, передо мной сам Бороздящий Океаны!
   – Люди зовут меня так, и если продолжительное пребывание на океане дает право на это имя, то оно является вполне заслуженным.
   – Ваша репутация… вернее сказать, некоторые подробности вашей истории мне небезызвестны. Бедняга Карнеби, этот достойный и трудолюбивый торговец, воспитавший трудом рук своих многочисленную семью, просил меня принять вас. Без этого я не решился бы на свидание, так как, вы понимаете, высокое положение налагает известного рода обязанности. Я надеюсь на вашу скромность.
   – Я часто имел дела с вельможами, и, признаюсь, эти свидания были для меня так невыгодны, что мне и в голову не приходило хвастаться этим. Знакомство со мной было выгодно некоторым особам, в чьих жилах течет королевская кровь.
   – Разумеется, знакомство с вами в высшей степени полезно, сэр; я лишь позволил себе напомнить вам о благоразумии. Между нами, кажется, был заключен некий негласный союз – так, по крайней мере, объяснил мне Карнеби, потому что сам я редко вникаю в подобные мелочи, – и, стало быть, вы, вероятно, чувствуете себя вправе включить меня в число своих клиентов. Конечно, люди, занимающие высокое положение, должны уважать закон, однако для них не всегда удобно или даже полезно отказывать себе в тех удовольствиях, которые государство запрещает простому народу. Человек с таким жизненным опытом, как вы, не нуждается в объяснениях по этому поводу, и я не сомневаюсь, что наш сегодняшний разговор окончится к обоюдному удовольствию.
   Моряк едва счел нужным скрыть презрение, заставившее его губы скривиться в усмешке, пока благородный лорд пытался оправдать свою жадность. Когда лорд умолк, он выразил свое согласие простым кивком головы. Бывший губернатор увидел, что попытка его не увенчалась успехом, и сбросил маску, решив, что, уступая своим естественным склонностям и вкусам, он скорее добьется успеха.
   – Карнеби верный агент, и, судя по его донесениям, я не обманулся в человеке, которому доверял. Если молва говорит правду, в мире нет более искусного мореплавателя в прибрежных водах, чем вы. Надеюсь, что и вам не пришлось разочароваться в своих клиентах на этих берегах – надо полагать, недостатка в них не было.
   – Человеку, который продает задешево, не приходится искать покупателей. Надеюсь, у вашей милости нет оснований сетовать на цены.
   – Ваша правда. Но так как я сейчас ухожу, то нельзя ли, наконец, узнать цель вашего визита?
   – Я прошу вас принять участие в одном молодом человеке, имевшем несчастье попасть в руки королевского офицера.
   – Гм! Вы хотите сказать, что крейсер, стоящий теперь в бухте, захватил одного неловкого контрабандиста? Ну, что ж! Все мы смертны. Арест его – тоже смерть, только легальная, людей вашей профессии. Участие – слово, могущее иметь много толкований. Объяснитесь.
   – Мне известно, что королеве угодно было назначить в здешнюю колонию нового губернатора, равно как и то, что ваши кредиторы, милорд, сочли благоразумным предъявить векселя ко взысканию. Но все же я смею думать, что тому, кто так близок к королеве по крови и рано или поздно обретет высокое положение и богатство у себя на родине, не будет отказа в той незначительной просьбе, с которой мне самому бесполезно обращаться куда бы то ни было. Вот почему я предпочитаю иметь дело с вами.
   – Столь ясному объяснению мог бы позавидовать самый искусный казуист! Я восхищен вашей краткостью и вашей идеальной учтивостью. Советую вам, когда вы наживете состояние, вращаться в придворных кругах. Губернаторы, кредиторы, королева и тюрьма – все так сжато высказано в нескольких фразах, словно это ваше кредо, уместившееся на ногте большого пальца! Ну, сэр, допустим, я начинаю испытывать тот интерес, которого вы так жаждете. Кто же таков преступник?
   – Его зовут Сидрифт, это весьма полезный человек и милый юноша, который был посредником между мной и моими покупателями. Веселый, легкомысленный, он пользуется общей любовью на моей бригантине за испытанную верность и живой ум. Мы отдали бы всю прибыль от последнего плавания, только бы освободить его. Я не могу обойтись без его помощи, так как он знает толк в дорогих тканях и прочих предметах роскоши, которыми я торгую. Сам же я гожусь лишь на то, чтобы привести судно в гавань, благополучно миновать мели, бороться с бурями, и не способен торговать всякими пустяками, которые тешат суетных женщин.
   – Да, такой искусный посредник не примет таможенника за покупателя. Но как же это случилось?
   – Ему встретился вельбот с «Кокетки» в самое неудачное время, так как незадолго перед тем крейсер преследовал нас в открытом море, и они тут же арестовали его.
   – Гм! Положение довольно затруднительное. Этот мистер Ладлоу, когда вобьет себе что-нибудь в голову, уж шутить не будет. Я не знаю человека, который отдавал бы более недвусмысленные приказы: он воображает, что каждое слово имеет лишь один совершенно определенный смысл, и не знает разницы между идеалами и суровой действительностью.
   – Он моряк, милорд, и понимает устав с простодушием моряка. В моих глазах он нисколько не упал оттого, что его не заставишь уклониться от исполнения долга; потому что каковы бы ни были наши понятия о справедливости, а раз уж поступил на службу, надо служить не за страх, а за совесть.
   Легкая краска появилась и исчезла на щеках лорда Корнбери. Он с деланным смехом ответил:
   – Ваши слова сделали бы честь любому проповеднику, господин Бороздящий Океаны! Вы совершенно правы: мы живем в век моральных истин. О людях судят по их действиям, а не по словам. Но разве тот молодой человек настолько необходим, что его нельзя предоставить своей судьбе?
   – Я люблю свою бригантину так, как немногие из мужчин любят женщину, но готов скорее отдать ее в королевскую казну, чтобы это чудесное судно стало жалким каботажником, чем даже остановиться на подобной мысли! Пока я не думаю, чтобы ему грозила серьезная опасность, так как в его безопасности заинтересованы люди, имеющие власть.
   – Так вы победили нашего бригадира! – вскричал в восторге Корнбери, забыв даже о сдержанности, которую он считал приличным сохранять до сих пор. – Вот вам и незапятнанный реформатор! Попался-таки на золотую удочку.
   – Нет, лорд виконт, вы меня не поняли. Пока неизвестно, на что могу я надеяться по отношению к нему и чего опасаться.
   – Предложите ему больше золота. Он не устоит перед ним, как и все вообще люди.
   – Однако, милорд, я встречал людей, предпочитавших бедность золоту и собственное мнение – желаниям других.
   – Дураки – это насмешка природы! – воскликнул алчный Корнбери, окончательно забыв о сдержанности, что куда больше соответствовало той славе, которую он приобрел. – Их надо бы посадить в клетку и показывать за деньги любопытным. Прошу вас, не поймите меня превратно, сэр, если я буду с вами откровенен. Право же, я не хуже всякого другого знаю разницу между джентльменом и простолюдином, но поверьте мне, этот мистер Хантер – такой же человек, как и все, и он не выдержит, если пустить в ход надлежащие средства; а вы хотите, чтобы я…
   – Чтобы вы использовали свое влияние, поскольку в этом случае успех обеспечен. Среди людей, занимающих определенное положение, существуют светские условности, заставляющие их в своей среде смотреть сквозь пальцы на предосудительные поступки. Родственник королевы Анны может добиться освобождения того, чье самое тяжкое преступление состоит в беспошлинной торговле, хотя он, быть может, не в силах удержать свой высокий пост.
   – Вы правы, на столько моего слабого влияния еще хватит, если только этот парень не объявлен официально вне закона. Я охотно завершу свою деятельность в этом полушарии подобным актом милосердия, если только действительно найду… средства.
   – В них не будет недостатка! Я знаю, что закон подобен дорогостоящему товару; говорят, правосудию для того и нужны его весы, чтобы взвешивать доходы. Хотя прибыли от моей опасной и беспокойной торговли сильно преувеличены, я охотно положу на весы правосудия две сотни фунтов, только бы юноша целым и невредимым вернулся в свою каюту на бригантине.
   С этими словами Бороздящий Океаны преспокойно, как человек, который не видит пользы в пустых разговорах, завернул полу, достал тяжелый кошель, туго набитый золотом, и, даже не взглянув на это богатство, положил его на стол. Сделав это приношение, он отвернулся, словно бы непреднамеренно, а когда снова взглянул на своего собеседника, кошель исчез.
   – Ваша привязанность к этому юноше просто трогательна, – сказал Корнбери. – Жаль было бы погубить такую нежную дружбу. Могут ли быть представлены суду доказательства его виновности?
   – Вряд ли. Он имел дело только с самыми благородными из моих клиентов, да и то далеко не со всеми. Моя тревога вызвана скорее любовью к юноше, чем сомнениями в исходе дела. Я буду считать вас, милорд, одним из его покровителей в случае, если дело получит огласку.
   – Благодарю за откровенность… Но удовлетворится ли Ладлоу поимкой подчиненного, когда главный преступник так близко? Не грозит ли вашей бригантине конфискация?
   – Обо всем прочем я позабочусь сам. Правда, не далее как в прошлую ночь нам с трудом удалось спасти судно – мы стояли на якоре, ожидая возвращения юноши, который тем временем был арестован. Воспользовавшись нашим яликом, капитан «Кокетки» сам подплыл к канату и уже начал перерезать его, когда этот опасный замысел был раскрыт. Такая судьба недостойна «Морской волшебницы» – ее выбросило бы на берег, как щепку, и она попала бы в руки врагов, словно никчемный мусор, прибитый морем к земле!
   – Как же вам удалось избежать беды?
   – Мои глаза редко бывают закрыты в минуту опасности, виконт. Ялик был замечен вовремя, за ним наблюдали. Ведь я знал, что моего доверенного нет на бригантине. Когда движения ялика стали подозрительны, мы нашли способ, не прибегая к насилию, припугнуть этого мистера Ладлоу и заставить его отказаться от своего плана.
   – А я думал, он не такой человек, чтобы струсить при подобных обстоятельствах.
   – И вы не ошиблись, я сказал бы, что мы с вами оба не ошиблись в нем. Но, когда его шлюпка стала искать нас на том же месте, птичка уже упорхнула.
   – Вы успели вовремя вывести судно в море? – спросил Корнбери, который с радостью услышал бы, что бригантина находится вдали от берегов.
   – Нет, у меня остались другие дела. Я не хотел сразу покидать Сидрифта. Притом мне надо было окончить счета в этом городе. Поэтому я отправился в верхнюю часть этой бухты.
   – Признаюсь, это смелый шаг, мистер Бороздящий Океаны, едва ли говорящий в пользу вашей осторожности.
   – Бывают случаи, виконт, когда все спасение заключается в одной смелости! – спокойно и не без иронии ответил контрабандист. – В то время как Ладлоу стерег проходы, мое легкое судно спокойно шло близ берегов острова Статен. Сегодня утром оно прошло мимо этих магазинов, а сейчас дожидается своего командира, стоя за мысом, лежащим ниже, совсем недалеко отсюда.
   – Это безрассудная смелость. Штиль, перемена течения или какая-нибудь другая превратность, которых так много на море, и вы попадете в руки закона, а это поставит в весьма затруднительное положение тех, кто заинтересован в вашей безопасности.
   – Благодарю вас, милорд, за вашу заботу о моей судьбе; но, поверьте, постоянные опасности научили меня всему, что необходимо в подобных случаях. Мы пройдем через Адские Ворота и выйдем в открытое море через Коннектикутский пролив.
   – Право, чтобы выслушивать ваши откровенные признания, нужно иметь железные нервы! Общественный порядок зиждется на взаимном доверии; без него нет ни гарантии для капиталов, ни прочной репутации. Это доверие, порой не высказанное, тем не менее подразумевается; и когда люди при некоторых обстоятельствах возглагают надежды на других людей, которые имеют причины соблюдать осторожность, то нужно уважать даже в мелочах условия договора. Сэр, я умываю руки, если окажется, что, подвергнув себя опасности адмиралтейского суда, вы тем самым дадите возможность собрать против нас улики.
   – Очень жаль, что вы намерены так поступить, – сказал Бороздящий Океаны. – Сделанного не воротишь, но я все же надеюсь, что это можно поправить. Моя бригантина всего в одной лиге отсюда, и было бы нечестно с моей стороны скрыть это. Поскольку вы, милорд, считаете наш договор расторгнутым, нет смысла скреплять его деньгами, – надеюсь, они еще помогут мне выручить юношу.
   – Вы все понимаете так же буквально, как школяр, который вызубрил наизусть Вергилия. В дипломатии, как и в языке, бывают выражения со множеством значений, и тот, кто так мудро ведет переговоры, должен это понимать. Уверяю вас, сэр, предположение так же далеко от окончательной оценки, как обещание – от его исполнения. Предположительная мысль – это всего лишь орнамент в рассуждениях, тогда как ваше золото – довод куда более солидный. Считайте, что сделка состоялась.
   Простодушный моряк с сомнением взглянул на благородного казуиста, не зная, согласиться ли с ним без спора или нет; но, прежде чем он решил, как быть, снаружи грянул пушечный выстрел и окна в доме задребезжали.
   – Сигнал, возвещающий восход! – воскликнул Корнбери, вздрогнув, как человек, захваченный за каким-нибудь недостойным делом. – Но как же так? Ведь солнце вот уже целый час как взошло!
   Контрабандист не высказал ни малейшего страха, но лицо его стало сосредоточенным, а взгляд пристальным, – должно быть, он сразу понял, что опасность близка. Он взглянул на море и тотчас отошел от окна – видимо, ему все стало ясно с первого взгляда.
   – Итак, наша сделка состоялась, – сказал он, быстрыми шагами подходя к виконту, и крепко сжал его руку, хотя лорд недвусмысленно дал понять, что ему неприятна такая фамильярность. – Сделка состоялась. Если вы честно поможете юноше, вам не придется раскаиваться, а если обманете, вам воздадут по заслугам.
   Контрабандист еще мгновение не выпускал изнеженной руки Корнбери; потом, приподняв шляпу с учтивостью, которая, казалось, скорее относилась к нему самому, чем к лорду, он повернулся и твердыми, но быстрыми шагами вышел из дома.
   Карнеби был тут как тут и увидел, что его гость обуреваем одновременно возмущением, удивлением и тревогой. Однако обычное легкомыслие вскоре взяло верх, и бывший губернатор, убедившись, что он избавился от присутствия моряка, который обращался с ним так бесцеремонно, только покачал головой как человек, привыкший покоряться неизбежному злу, и снова напустил на себя беспечность, по обыкновению свысока поглядывая на подобострастного лавочника.
   – Быть может, это коралл, или жемчуг, или еще какой-нибудь из даров океана, Карнеби, – сказал он, машинально вытирая платком руку, которую только что насильно пожал контрабандист, – но морская вода оставила на нем свою соль. Право, я хотел бы надеяться, что меня никогда больше не настигнет или, лучше сказать, в меня не вцепится такое чудовище, ибо фамильярность какого-то боцмана для меня еще ужасней, чем для левиафана проделки его собратьев – морских чудищ. Сколько пробили часы?
   – Еще шести нет, милорд, у вашей милости довольно времени, чтобы вовремя вернуться домой. Миссис Карнеби осмелилась высказать надежду, что ваша милость соблаговолит выпить чашку чая под нашим скромным кровом.
   – Как ты думаешь, мастер Карнеби, что означает этот пушечный выстрел? Он так встревожил контрабандиста, словно это был вызов в полицию или стон призрака капитана Кидда.
   – Я не осмеливаюсь думать, милорд. Должно быть, это развлекаются какие-нибудь офицеры из форта, а если так, то можно не сомневаться, что все делается благопристойно и в чисто английском духе, милорд.
   – Черт побери, сэр, в английском духе или в голландском, а только выстрел вспугнул эту птичку, этого кроншнепа или альбатроса, и заставил его сняться с места!
   – Ах, милорд, у вашей милости самый острый ум в королевстве ее величества! Но все благородные люди так умны, что слушать их – большая честь и несравненное удовольствие! Если угодно вашей милости, я посмотрю, не видать ли чего.
   – Сделай это, Карнеби, – признаться, мне очень любопытно узнать, что встревожило моего морского льва… Ага! Кажется, я вижу мачты над крышами вон тех складов!
   – У вашей милости глаз зоркий! И притом вы наблюдательнее всех знатных людей в Англии! Мне пришлось бы глядеть четверть часа, прежде чем я догадался бы взглянуть поверх крыш этих складов, а вы, милорд, сразу сообразили.
   – Скажи, Карнеби, это шлюп или бригантина? Тебе удобней смотреть, потому что я не хотел бы, чтобы меня видели… Говори же скорей, болван: шлюп это или бригантина?
   – Милорд, это бригантина… или шлюп… Право, я сам должен бы спросить об этом у вашей милости, потому что плохо разбираюсь в таких вещах…
   – Но, любезный мастер Карнеби, пошевели же мозгами хоть на секунду: вон и дым вьется над мачтами…
   Окна снова задребезжали, и второй выстрел устранил всякие сомнения. А в следующий миг за верфью появился нос военного шлюпа, потом показались пушки и наконец весь корпус «Кокетки».
   Виконт не стал больше доискиваться, почему контрабандист так поспешно его покинул. Пошарив в кармане, он вытащил пригоршню золотых монет. Казалось, он хотел положить их на стол; но, как бы по забывчивости, он так и не разжал кулак и, попрощавшись с лавочником, вышел из дома, исполненный самой твердой решимости никогда больше не встречаться с этим презренным негодяем и сознавая собственную слабость и подлость.

Глава XXVIII

   Погибнем рядом с королем!
Шекспир. Буря

   Для тех из читателей, кто не вполне представляет положение обоих судов, требуется небольшое разъяснение.
   Обширный залив или, иначе говоря, эстуарий, образованный множеством более мелких речек, не что иное, как глубокая впадина на краю континента, та его часть, в которой находится Нью-Йоркский порт, весьма кстати защищена от океана цепью островов. Два самых больших острова прикрывают бухту и даже довольно длинную полосу побережья; остальные, величиной поменьше, тоже расположены очень удачно, украшая гавань и дополняя пейзаж. Между бухтой Раритан и Нью-Йоркской гаванью есть два прохода: один между островами Статен и Лонг-Айленд, называемый «Нарроус», – обычный фарватер, а второй – между Статеном и материком, известный под названием «Киллс». Через него-то суда и проходят к Нью-Джерси, а оттуда поднимаются вверх по бесчисленным рекам этого штата. Но если остров Статен прекрасно защищает порт и делает его удобным, то Лонг-Айленд прикрывает значительную часть побережья. Прикрывая половину гавани от океана, он затем подступает так близко к берегу, что на протяжении двух кабельтовых между островом и континентом остается лишь узкая полоска воды, а оттуда этот остров тянется на сотни миль к востоку, образуя широкий и красивый пролив. Миновав группку островов, можно выйти в открытое море через другой проход, в сорока лигах от города.
   Моряк сразу поймет, что во время прилива вода прибывает в этот огромный эстуарий со всех сторон. Поток, который течет вдоль песчаного мыса (места, где произошло столько событий нашего рассказа), устремляется на запад, в реки Нью-Джерси, на север – в Гудзон и на восток – по проливу между Лонг-Айлендом и материком. Поток, текущий через Монтаук, или восточную оконечность Лонг-Айленда, наводняет пролив Лонг-Айленд, течет в реки Коннектикута и сливается с западным потоком около Трогмортона, милях в двадцати от города.
   Эстуарий очень велик, и едва ли нужно объяснять, что напор таких огромных масс воды вызывает стремительные течения во всех тесных проливах, так как, по закону природы, при разном количестве жидкости, чем уже русло, тем больше скорость потока. Поэтому от бухты и до самого Трогмортона течение необычайно бурное. Прибегая к поэтическому образу, можно сказать, что в самой узкой части пролива вода мчится меж берегов, как стрела, пущенная из тугого лука. Из-за крутой излучины, образующей один за другим два прямых угла, из-за многочисленных надводных и еще более многочисленных подводных рифов; а также из-за свирепых бурунов, образуемых течениями, противотечениями и водоворотами, этот опасный проход получил название Адские Ворота. Не одну нежную грудь заставлял он трепетать от ужаса, пускай несколько преувеличенного его зловещим именем, и многие понесли здесь немалые убытки или даже подвергли серьезной опасности свою жизнь. Здесь во время войны за независимость потерпел крушение английский фрегат, наскочив на риф, называемый «Котел», причем судно было залито водой и затонуло так внезапно, что, как говорят, несколько человек не успели спасти. Немногим менее опасен проход между островами, по которому судно попадает в океан через пролив Лонг-Айленд; хотя водная масса здесь гораздо больше, чем в заливе Раритан и Нью-Йоркской гавани, натиск ее ослаблен значительной шириной проливов. А теперь, покончив с объяснениями, вернемся к нашему рассказу.
   Выйдя на улицу, Румпель тотчас же легко смог оценить ту опасность, которая угрожала его бригантине. Одного взгляда на симметричные снасти и широкие реи корабля, проходившего в эту минуту прямо перед городом, было ему достаточно, чтобы признать в нем «Кокетку».
   Флажок на фор-брам-стеньге объяснял, что значит пушечный выстрел; кроме того, увидев, в какую сторону идет крейсер, моряк сразу понял, что он требует лоцмана, который провел бы его через Адские Ворота. Когда Румпель добрался до конца пустынной пристани, где его ждала легкая и быстрая гичка [77 - Гичка – легкая быстроходная шлюпка с удлиненными пропорциями, служившая для разъездов командиров судов или адмиралов.] с гребцами, второй выстрел возвестил о нетерпении его преследователей, которые настойчиво требовали лоцмана.
   Крейсер вошел в морской пролив, разделяющий острова Манхэттен и Лонг-Айленд, и, хотя он в то время не был, как теперь, искусственно сужен, течение в нем было такое бурное, что судно, подгоняемое ветром, быстро понеслось вперед. Окна домов задребезжали от третьего выстрела, и не один достойный гражданин в тревоге высунул голову наружу. Однако ни одна лодка не отчалила от берега, и не было заметно никаких других признаков того, что требование скоро будет исполнено. А королевский крейсер мчался вперед и вперед на всех парусах, вполветра, обрасопив реи, чтобы не потерять ни единого дуновения.
   – Друзья, от вас зависит наше спасение и судьба бригантины, – сказал Бороздящий Океаны, прыгая в гичку и берясь за руль. – Навались, ребята, что есть силы! Нам некогда прохлаждаться и считать ворон, как на военном корабле. Весла на воду, ребята! Дружнее, единым духом!
   Его матросам, занимавшимся опасным ремеслом, нередко приходилось слышать подобные слова. Весла разом погрузились в воду, течение подхватило легкую гичку и с быстротой молнии понесло ее вперед.
   Вскоре они оставили позади короткий ряд пристаней, и через несколько минут гичка уже неслась по течению между крутыми берегами Лонг-Айленда и мысом, который образует прямой угол в этой части Манхэттена. Здесь нашему моряку пришлось взять ближе к середине пролива, где не было водоворотов, а сила течения оставалась прежней. Когда гичка приблизилась к Корлеру, он окинул тревожным взглядом открывшуюся впереди широкую бухту, чтобы убедиться, здесь ли бригантина. Грохнул еще один выстрел, вслед за тем громко просвистело ядро, которое упало в воду, взметнув целый фонтан брызг. Потом ядро снова выскочило на поверхность и, прыгая по воде, вскоре исчезло из виду.
   – Этот Ладлоу хочет, кажется, одним выстрелом убить двух зайцев! – хладнокровно проговорил Бороздящий. – Он тревожит обывателей города звуком выстрелов и в то же время угрожает нам ядрами. Нас заметили, друзья! Теперь наше спасение в нашей энергии! Гребите еще сильнее! Вы сидите лицом к крейсеру, мистер Койль! Посмотрите, висят ли на талях шлюпки Ладлоу или их нет?
   Моряк, к которому относились слова предводителя, не прерывая энергичной работы веслами, поднял глаза на «Кокетку» и отвечал спокойно:
   – Тали пусты, ваша честь. На реях мало людей. Однако мошенников все еще достаточно, чтобы послать нам ядро.
   – Слуги королевы пробудились сегодня рано. Еще удар-два веслами, Дубовое Сердце, и мы оставим их за этим берегом.
   Второе ядро вспенило воду как раз у весел, но в следующее мгновение шлюпка с контрабандистами, повинуясь рулю, обогнула берег и скрылась из виду крейсера. Как только он скрылся, по другую сторону от Корлера показалась бригантина. Несмотря на внешнюю невозмутимость отважного моряка, стоило лишь вглядеться повнимательнее в его лицо, чтобы заметить, как при виде «Морской волшебницы» облачко тревоги омрачило его мужественные черты. Но если он и испытывал тревогу, то молча скрывал ее, чтобы не беспокоить матросов, от которых зависело общее спасение. Как только на бригантине заметили гичку, судно изменило курс, и вскоре лодка была у борта.
   – Зачем все еще висит этот сигнал? – спросил Бороздящий, указывая на вымпел, развевавшийся наверху носовой мачты.
   – Мы держим его, чтобы ускорить прибытие лоцмана! – отвечали ему.
   – Разве изменник не сдержал своего слова? – вскричал Бороздящий, отступая в изумлении назад. – Я дал ему золото и получил взамен пятьдесят обещаний. Впрочем, вон он едет. Скорей ему навстречу, каждая минута теперь дорога!
   Повинуясь рулю, бригантина уже сделала полуоборот, как новый пушечный выстрел заставил всех взглянуть в сторону, откуда он раздался. Над берегом, который загибается здесь в виде угла, взвился дымок, и вскоре верхние паруса «Кокетки», а затем и самый корпус ее показались перед глазами контрабандистов. Вдруг один из матросов закричал, что лоцман повернул назад и что есть силы гребет к берегу.
   На голову изменника градом посыпались свирепые проклятия, но медлить было некогда. Оба судна разделяло теперь не более полумили, и настала пора показать быстроходность «Морской волшебницы». Руль был переложен, и красивое судно, словно чувствуя опасность, грозившую его свободе, легло на новый курс и, забрав ветра, скользнуло вперед со своей обычной легкостью. Но королевский крейсер тоже был отличным судном. Минут двадцать самый зоркий глаз не мог бы определить, чья возьмет: преследователь и преследуемый, казалось, шли одинаково быстро. Однако бригантина первой должна была подойти к узкому проливу, образованному Блекуэллсом, ей помогала возрастающая сила течения. Это преимущество, каким бы малым оно ни было, не ускользнуло от бдительности капитана «Кокетки» – пушка, так долго молчавшая, изрыгнула пламя и дым. Четыре выстрела были сделаны менее чем за четверть минуты, и бригантине угрожала серьезная опасность. Ядро за ядром проносились между реями, оставляя зияющие дыры в парусах. Еще несколько таких ядер, и бригантина не могла бы двигаться дальше. Опытному и искусному моряку, понимающему, что положение отчаянное, понадобился один лишь миг, чтобы принять решение.
   Теперь бригантина очутилась уже у самого Блекуэллса. Прилив был в половине. Длинный риф у восточной оконечности острова почти скрылся под водой, но белые буруны еще показывали, что весь пролив прегражден им. Возле самого острова, высоко над водой, вздымалась черная скала. Между этой темной каменной глыбой и берегом оставался проход шириной примерно в двадцать морских саженей. Капитан бригантины, видя, что волны ровно и беспрепятственно катятся через этот проход, понял, что здесь вода глубже, чем где бы то ни было между рифами. Он снова скомандовал положить руль под ветер и спокойно ждал, что будет.
   Когда бригантина скользнула в узкий проход, никто из ее команды даже не заметил нового ядра с крейсера, которое просвистело между мачтами, обрывая снасти. Один удар о скалу был равносилен гибели, и на опасность менее серьезную никто не обратил внимания. А когда проход остался позади и бригантина очутилась в другом проливе, у встревоженных людей одновременно вырвался крик облегчения. А еще через минуту мыс Блекуэллс укрыл их от ядер крейсера.
   Длинный риф преграждал «Кокетке» путь, а между скалой и островом крейсер с его глубокой осадкой пройти не мог. Но, отклонившись от прямого курса и обходя буруны, крейсер в своем упорном движении вперед вышел почти на траверз бригантины. Оба судна, разделенные длинным, узким островом, теперь были во власти стремительного течения, которое несло их по тесным проливам. Вдруг у Бороздящего Океаны мелькнула счастливая мысль, и он, не теряя времени, решил ее осуществить. Руль снова был положен под ветер, и нос бригантины с фигурой морской волшебницы повернулся против быстрого течения. Если бы маневр удался, это означало бы полное торжество бригантины, которая, снова достигнув бурунов и предоставив тяжелому крейсеру бороться с приливом, вышла бы в открытое море в том же самом месте, которое только что прошла. Но уже через минуту смелый моряк убедился, что мысль пришла слишком поздно. Ветер был очень уж слаб, чтобы бригантина могла снова проскочить узкий проход: со всех сторон ее окружала суша, а прилив все поднимался, и контрабандист понимал, что промедление грозит гибелью. Легкое судно, повинуясь рулю, снова повернуло и, обрасопив реи, помчалось вперед по проливу.
   Тем временем «Кокетка» с помощью ветра и течения быстро подвигалась вперед и становилось очевидным, что она раньше «Морской волшебницы» достигнет восточной оконечности острова.
   Какие обстоятельства привели «Кокетку» и капитана Ладлоу к городу? Предоставим обо всем судить читателю. Перед рассветом корабль вошел в глубину залива, а когда совсем рассвело, команда его увидела, что за холмистым мысом и в других укромных уголках эстуария бригантины нет и в помине. Навстречу им попался рыбак, который рассеял последние сомнения, рассказав, что он видел судно, по описанию как две капли воды похожее на «Морскую волшебницу», проходившее через Нарроус после полуночи. А вскоре в ту же сторону быстро понеслась гребная лодка. В руках у Ладлоу оказалась нить. Он подал сигнал своим шлюпкам блокировать проливы Киллс и Нарроус, а сам, как мы видели, поспешил прямо в гавань.
   И вот теперь, мчась по узкому проливу, Ладлоу прилагал все усилия, чтобы захватить бригантину контрабандиста и вместе с тем сохранить собственное судно. Хотя крейсер по-прежнему мог бы срелять через остров по парусам бригантины, слабость команды, сократившейся более чем наполовину, риск разрушить дома фермеров, лепившиеся кое-где у низких скал, и необходимость приготовиться к преодолению узкого и опасного прохода препятствовали этому. Как только крейсер благополучно вошел в пролив между Блекуэллсом и Лонг-Айлендом, Ладлоу приказал закрепить пушки и приготовить якоря к отдаче.
   – Якоря взять на кат [78 - Взять на кат (кат-балку) – в данном случае приготовить якоря к мгновенной отдаче.], сэр, – поспешно добавил он, обращаясь к Триселю. – Тут шутить нельзя. Проследите, чтобы все было исполнено как следует, да держите наготове абордажные крюки – мы зацепим ими борта контрабандиста, как только будет возможность, и возьмем всех живьем. Когда на бригантину будут заброшены крючья, у нас хватит сил подтянуть ее к крейсеру и захватить со всеми потрохами!.. Что, сигнал, требующий лоцмана, еще на мачте?
   – Да, сэр, сигнал-то на мачте, но какая быстрая нужна лодка, чтобы догнать нас при эдакой приливной волне. Адские Ворота начинаются вон у того мыса, капитан Ладлоу!
   – Пусть сигнал остается; бездельники иной раз прохлаждаются в бухточке по эту сторону рифа, – вдруг, когда мы будем проходить мимо, счастливый случай приведет одного из них к нам на борт. Держите же наготове якоря, сэр, крейсер мчится вперед, как скаковая лошадь под ударами хлыста!
   Матросы поспешили исполнить команду, а молодой капитан поднялся на полуют, то тревожно глядя на волны и водовороты, то посматривая на стеньги и белые паруса бригантины, видневшиеся над деревьями острова в каких-нибудь двухстах морских саженях от крейсера. Но при таком бешеном течении мили и минуты казались не длиннее футов и секунд. Едва успел Трисель доложить, что якоря готовы, как судно уже поравнялось с бухтой, где суда часто отстаивались на якоре, выжидая благоприятной минуты, чтобы войти в Адские Ворота. Ладлоу сразу увидел, что бухта пуста. На миг он готов был отступить перед тяжкой ответственностью, которой моряк, вынужденный взять на себя роль лоцмана, страшится больше всего на свете, и подумал, а не лучше ли стать на якорь в бухте? Но, еще раз взглянув на снасти бригантины, он отбросил все колебания.
   – Мы почти у Ворот Ада, сэр! – вскричал Трисель.
   – Смелый моряк не останавливается!
   – Я слышал, что проход этот вполне оправдывает свое название.
   – Я уже бывал в нем и подтверждаю его репутацию… Бригантина не имеет, по-видимому, ни малейшего желания бросить якорь!
   – Если та колдунья, которая указывает ему путь, благополучно проведет его через Адские Ворота, значит, она заслужила свою славу. Мы проходим мимо бухты, капитан Ладлоу!
   – Уже прошли! – отозвался Ладлоу с тяжким вздохом. – Но ни слова больше. С лоцманом или без него, теперь нам остается либо плыть вслед, либо пойти ко дну!
   Пока еще была возможность избежать опасности. Трисель осмеливался возражать капитану, но теперь он, как и Ладлоу, видел, что все зависит от их хладнокровия и внимательности. Он быстро обошел палубу, убедился, что у каждого браса и булиня стоит человек, напомнил тем молодым офицерам, которые оставались на борту, о бдительности и стал ждать распоряжений капитана с самообладанием, которое так необходимо моряку в трудную минуту. Ладлоу, чувствуя на себе бремя ответственности, внешне был также спокоен. Крейсер уже вошел в Ворота, и никакая сила не могла его остановить. В такие минуты крайней тревоги человек обычно ищет поддержки у других. Хотя собственный его шлюп мчался все быстрее и был на волосок от гибели, Ладлоу бросил взгляд на бригантину, чтобы убедиться, что контрабандист не потерял уверенности. Блекуэллс остался позади, и, так как оба потока снова соединились, бригантина, входя в опасный пролив, привелась к ветру и теперь шла в двухстах футах от «Кокетки» прямо у нее в кильватере. Отважный и мужественный моряк, который ею командовал, стоял между недгедсами, над самой фигурой своей мнимой повелительницы, и, не отрываясь, смотрел на пенистые рифы, грозные буруны и коварные течения, скрестив руки на груди. Капитаны обменялись взглядами, и контрабандист приподнял шляпу. Ладлоу был слишком вежлив, чтобы не ответить на приветствие, после чего вновь всецело отдался заботам о своем судне. Впереди высилась скала, о которую с громким и непрестанным ревом разбивались волны. На мгновение всем показалось, что судну не избежать гибели. Но вот опасность уже миновала.
   – Круче обрасопить реи! – скомандовал Ладлоу спокойным голосом, в котором звучало сдерживаемое напряжение.
   – Привестись к ветру! – отозвался Бороздящий Океаны с живостью; ясно было, что он внимательно следит за каждым маневром крейсера.
   Крейсер стал круче к ветру, но внезапный поворот пролива больше не позволял ему идти прежним курсом. Хотя теперь он быстро несся вперед, против ветра, ветер и течение, споря между собой, относили его в сторону, и вдруг скала, вокруг которой вода так и бурлила, выросла перед самым его носом. Опасность была слишком близка, чтобы соблюдать субординацию, и Трисель громко крикнул, что нужно сделать поворот, иначе смерть.
   – Руль на ветер! – скомандовал Ладлоу громким и повелительным голосом. – Тяни брасы и шкоты!
   Крейсер, казалось, понимал, какая опасность ему угрожает. Нос круто свернул прочь от пенящегося рифа, и паруса, забрав ветер другой стороной своей поверхности, помогли сделать поворот. Не прошло и минуты, как крейсер лег на прежний курс, а еще через минуту он переменил галс, и паруса его снова наполнились ветром. Этот короткий, но трудный маневр потребовал от Триселя напряжения всех сил; но едва взглянув вперед, он снова крикнул:
   – Еще бурун, прямо по носу! Круче к ветру, сэр, круче к ветру, не то мы наскочим на риф!
   – Право на борт! – снова уверенно скомандовал Ладлоу. – Пошел брасы, шкоты тянуть, с реев долой! Веселей, ребята!
   Предосторожности эти были необходимы: хотя судно так удачно избежало первого рифа, бурный и пенистый водоворот, в котором вода так и кипела (поэтому он и назывался «Котел»), был прямо перед ним, и, казалось, спасения нет. Но в эту отчаянную минуту паруса выручили крейсер. Он замедлил ход, но течение все еще несло его против ветра, и крейсер, благополучно миновав буруны, оставил рифы позади. Чуткое судно взлетело высоко на волне, как бы из почтения к бурунам, и киль, глубоко сидевший в воде, остался невредим.
   – Еще на два корпуса вперед, и мы бы врезались в скалы! – воскликнул бдительный штурман.
   Мгновение Ладлоу озирался в нерешительности. Вода ревела и бурлила со всех сторон, паруса начали терять ветер, и крейсер приблизился к утесу, возле которого предстояло сделать второй поворот в этом опасном проходе. Он видел, что крейсер все еще приближается к берегу, и прибег к последнему средству.
   – Отдать оба якоря! – скомандовал он.
   Тяжелые якоря с плеском упали в воду, зашуршали, разматываясь, толстые канаты. Крейсер резко остановился, содрогнувшись весь от топов мачт до самого киля, – казалось, он вот-вот развалится. Но толстый канат размотался еще, и видно было, как зыдымился деревянный шпиль. Крейсер закружился на месте, потом резво рванулся к берегу. Одерживая судно рулем, его с трудом удалось остановить, но канаты грозили лопнуть. Вся команда, затаив дыхание, ждала этого; но вот верхние паруса наполнились ветром, и теперь уж ветер дул в корму, сильно противодействуя течению.
   Послушный рулю, крейсер стоял на месте, но вода пенилась о его водорез так, словно он несся вперед со скоростью вихря.
   Казалось, с того мгновения, когда «Кокетка» вошла в Ворота, до той секунды, когда она бросила якоря возле Котла, проплыв почти целую милю, прошла всего лишь минута. И, хотя Ладлоу не был уверен, что крейсеру ничто не грозит, он мгновенно вспомнил о преследовании.
   – Изготовить крюки! – нетерпеливо крикнул он. – Внимание… Бросай!
   Для того чтобы читатель яснее понял, чем была вызвана эта внезапная команда, нам придется вернуться назад, ко входу в опасный пролив, и проследовать за «Морской волшебницей» в ее рискованной попытке пройти через него без лоцмана.
   Вспомним неудачный маневр бригантины, когда она повернула против течения у западной оконечности Блекуэллса. В результате преследователь оказался впереди, а капитан бригантины убедился, что у него нет иного выхода, кроме как идти прежним курсом, потому что, если бы он стал на якорь, бригантину захватили бы шлюпки. Когда оба судна достигли восточной оконечности острова, «Кокетка» шла впереди, о чем хитрый контрабандист нисколько не сожалел. Напротив, он воспользовался этим и, двигаясь вслед за крейсером, уверенно вошел в незнакомый пролив. Адские Ворота были ему неизвестны, он слышал об их ужасной славе среди моряков, и, если бы не крейсер, ему пришлось бы руководствоваться только общим своим знанием моря и его опасностей.
   Когда «Кокетка» сделала поворот оверштаг [79 - Поворот оверштаг – поворот судна на другой галс, совершаемый носом против ветра.], спокойный и внимательный контрабандист ограничился тем, что взял передние паруса на гитовы. Бригантина плыла по течению, не отставая и не догоняя крейсер, который контрабандист так ловко заставил служить себе вместо бакена. Матросы не сводили глаз с парусов и так искусно управляли тонким механизмом снастей, что в любой миг можно было уменьшить скорость судна, поставив его лагом [80 - Лагом, помимо прибора для изменения скорости хода, называют также борт судна, когда говорят, что оно стоит бортом к чему-либо, например к течению, к волне и т. п.] к течению. Бригантина следовала за крейсером до тех пор, пока он не стал на якорь, после чего Ладлоу, видя, что «Морская волшебница» совсем рядом, приказал бросать абордажные крюки.
   Когда крюки взлетели в воздух, контрабандист стоял на низком полуюте своего маленького судна, в пятидесяти футах от капитана крейсера. На его твердых губах играла равнодушная улыбка. Не говоря ни слова, он махнул рукой своим матросам. Они обрасопили реи, и все паруса наполнились ветром. Бригантина рванулась вперед, и крюки тяжело плюхнулись в воду.
   – Благодарю вас, капитан Ладлоу, за то, что вы имели снисходительность служить для меня лоцманом! – закричал Бороздящий в то время, как его бригантина, пользуясь ветром и течением, быстро удалялась от крейсера. – Вы еще встретите меня близ Монтаука, где дела удержат меня на берегу. Через несколько дней мы уже будем далеко отсюда. Берегите свой корабль: он замечательный ходок!
   Ладлоу не знал, что делать теперь. Когда бригантина проходила мимо «Кокетки», у него мелькнула мысль употребить в дело пушки, но он тотчас же вспомнил, что прежде, чем эта мысль будет приведена в исполнение, бригантина будет уже вне пушечного выстрела. Он уже собирался приказать перерезать якорные канаты, но вспомнил о быстроте хода противника и задумался… Усилившийся ветер вывел его из затруднений. Он приказал сбросить канаты в море. «Кокетка» снова двинулась следом за бригантиной, которая виднелась вдали. Настичь ее ядром нечего было и думать.
   Оба капитана продолжали путь, стараясь по возможности придерживаться середины течения и полагаясь более на судьбу, чем на свое знание канала.
   Когда они поравнялись с двумя островками, лежащими недалеко от «Ворот», от одного из них отъехала лодка и направилась к крейсеру. Через минуту на палубе его появился лоцман.
   Первым делом Ладлоу было спросить, не взяла ли лоцмана и бригантина.
   – Нет, – отвечал моряк, – если судить по ее движениям… Она проскользнула по скрытой в воде скале, и когда она проходила, я слышал шум бросаемого лота. Я сам было направился на бригантину, да уж очень быстро она пролетела.
   – Догоните ее, и вы получите пятьдесят гиней.
   При этих магических словах сонливость лоцмана мигом исчезла. Он стал вычислять по пальцам все те препятствия, которые лежали на пути незнакомой с местными условиями бригантины и которые могли предать ее в их руки. Результаты этих вычислений были в высшей степени утешительны. Оказывалось, по его словам, весьма вероятным, что если бригантина и пройдет случайно целый ряд этих препятствий до Трогмортона, то за последним ее ждет верная гибель. В конце концов лоцман выразил твердую надежду, что еще до захода солнца бригантина будет в руках капитана Ладлоу…
   Но расчет моряка с Ист-Ривер не оправдался. Невзирая на скрытые опасности, подкарауливавшие «Морскую волшебницу» на каждом шагу, она продолжала свой путь, все увеличивая скорость, по мере того как солнце поднималось выше, а ветер свежел, и, видя, что она цела и невредима, все, кто знал, какой опасности она подвергается, только диву давались. Правда, у Трогмортона бригантину и вправду ждала такая опасность, перед которой могла бы оказаться бессильной даже мудрость приверженцев таинственной волшебницы, если бы на помощь им не пришел случай. В этом месте пролив становится ровнее и шире. Перед мореплавателем открывается свободный и заманчивый проход, но, как и в плавании по жизни, неопытного и неосторожного путника подстерегают здесь бесчисленные тайные препятствия.
   Бороздящий Океаны отлично знал, какую опасность таят в себе рифы и мели. Почти всю свою жизнь избегал он этих опасностей. Его зоркие глаза сразу замечали малейший угрожающий признак, и от него редко укрывались буруны на поверхности или темный цвет воды.
   Как только бригантина вошла в Адские Ворота, он взобрался на фор-марс и, пристально глядя вперед, отдавал команды своим матросам так точно и быстро, что ему мог бы позавидовать сам лихой капитан «Кокетки». Когда бригантина свернула за мыс Трогмортон и перед ней открылся широкий простор, он решил уже было, что такая осторожность теперь ни к чему. Его смутило только одно. В какой-нибудь лиге от бригантины шла на восток тяжелая, неуклюжая шхуна, а еще дальше, курсом на запад, двигался легкий местный шлюп. Хотя обоим ветер был благоприятен, оба они почему-то отклонились от прямого курса и свернули в сторону острова, лежавшего более чем в миле к северу. Столь явный признак отклонения фарватера не мог ускользнуть от опытного капитана бригантины. «Морская волшебница» спустилась под ветер, и ее верхние паруса были убраны, чтобы подпустить поближе королевский крейсер, паруса которого виднелись над берегом. Когда контрабандист увидел, что и «Кокетка» отклонилась от курса, ему стало ясно, в какую сторону плыть; на бригантине живо поставили все паруса, вплоть до лиселей. Задолго до того как она достигла острова, оба каботажных судна встретились, и каждый снова изменил курс, повторяя путь, по которому только что шел другой. Более ясного подтверждения своей правоты моряк не мог бы и желать. Поэтому, достигнув острова, бригантина пристроилась в кильватер каботажной шхуне, а потом разминулась со шлюпом, узнав от его команды, что рифов впереди больше нет.
   Так Бороздящий Океаны совершил свое знаменитое плавание, проведя бригантину через бесчисленные тайные опасности восточного пролива. Тому, кто внимательно следил за всеми превратностями его судьбы, может показаться, что ничего необычайного в этом нет; но немудрено, что в тот век, когда люди более, чем сейчас, расположены были верить в чудеса, этот случай еще более укрепил славу отважного моряка, который и без того слыл человеком замечательным, и многие были убеждены, что контрабандистам покровительствует сила более могущественная, чем та, которой обладают королева Анна и ее слуги.

Глава XXIX

   Тебя готов я при Филиппах встретить.
Шекспир. Юлий Цезарь

   В эту ночь командир «Кокетки» спал в гамаке. Бригантина еще задолго до захода солнца, следуя постепенному изгибу берега, исчезла на востоке, и догнать ее не было никакой возможности.
   В течение этого знаменательного дня Ладлоу ни разу не навестил своих пассажиров. Со своей стороны, и те не появлялись на палубе, и если кто-либо из них чувствовал интерес к происходившему, то этот интерес был скрыт под покровом глубокого молчания.
   Обескураженный таким равнодушием, молодой человек решил тоже не уступать им в невнимательности и потому остался на ночь на палубе.
   Тьма все больше и больше окутывала океан. Когда пришла пора первой ночной вахты, на крейсере убавили парусов, и капитан, по всей вероятности, крепко спал до самой утренней зари. Однако, едва взошло солнце, он встал и приказал снова поставить паруса, всеми мерами стараясь увеличить скорость крейсера.
   «Кокетка» достигла Стремнины еще утром и, благополучно проскочив ее во время отлива, в полдень была уже в виду Монтаука. Едва крейсер миновал мыс и вышел на простор, где дул ветер и гуляли волны Атлантического океана, люди были посланы на реи, и два десятка глаз стали внимательно осматривать горизонт. Ладлоу не забыл обещания Бороздящего Океаны, который назначил ему здесь встречу; и, хотя у контрабандиста были все основания не желать этой встречи, молодой капитан втайне чувствовал, что такой человек, как он, непременно сдержит слово.
   – Ничего не видно! – разочарованно воскликнул Ладлоу, опуская подзорную трубу. – А все-таки не похоже, чтобы этот разбойник стал прятаться со страха…
   – Страх – я имею в виду страх перед французами – и благоговейный трепет перед крейсером ее величества далеко не одно и то же, – отозвался старый штурман. – Вот мне, к примеру, когда съезжаю на берег и повязываю на шею цветной платок или прихватываю с собой бутылку коньяку, – мне так и кажется, что всякий встречный видит на платке пятна и чует запах спиртного. Но раньше я не понимал, откуда такая робость, а ведь мне просто-напросто казалось, что, когда человек в чем согрешит, это всякому сразу видать. Какой-нибудь священник, который стал на мертвый якорь и доживает свой век в уютном, теплом домике, я думаю, назвал бы это совестью; но что до меня, капитан Ладлоу, то, хоть я не очень-то умею рассуждать о таких материях, мне всегда казалось, что это самая обыкновенная опаска, как бы не отобрали вещички. Если этот Бороздящий Океаны объявится, чтобы еще раз потягаться с нами в скорости, перед тем как на океане засвежеет, то я сильно ошибаюсь в нем и он не знает разницы между большим и маленьким судном, а кроме того, сэр, я, признаться, надеялся бы изловить его куда скорее, не будь у него этой женщины под бушпритом, чтоб она сгорела!
   – Ничего не видно.
   – Вот я и говорю, а ветер сейчас зюйд-зюйд-ост. Там, где мы только что прошли, между вон тем островом и материком, множество заливов; так что, пока мы ищем их в океане, хитрые мошенники, наверно, сидят себе в которой-нибудь из пятидесяти удобных бухт между мысом и тем местом, где он от нас улизнул. Как знать, может, ночью он снова повернул на запад и сейчас посмеивается над одураченным крейсером.
   – Увы, Трисель, к сожалению, вы правы: если контрабандист пожелает уклониться от встречи с нами, ему не придется долго искать способа.
   – Парус! – крикнул впередсмотрящий с грот-брам-стеньги.
   – Где?
   – На наветренном траверзе, сэр. Вон там, видите, где облачко над водой!
   – Вы не различаете, какая у него оснастка?
   – А ведь парень прав, ей-богу! – вмешался штурман. – Из-за облачка его не было видно, но теперь нет сомнений – это корабль с полным парусным вооружением, он под всеми парусами держит курс на запад.
   Ладлоу посмотрел в трубу. Вид у него был серьезный.
   – У нас мало рук, чтобы померяться силами с иностранцем! – сказал он, передавая трубу Триселю. – Видите, он несет лишь верхние паруса. Это не в обычае торговых судов и притом в такой ветер.
   Трисель молчал и внимательно смотрел в трубу. Затем он бросил печальный взгляд на более чем наполовину уменьшенный экипаж своего корабля. Матросы с любопытством всматривались в незнакомое судно, становившееся по мере движения облака все яснее. Наконец старый моряк тихо произнес:
   – Не будь я Трисель, если это не французский корабль. Это можно видеть по его коротким реям, по своеобразно закрепленным парусам. Это французский, и притом военный корабль. «Купец» не стал бы нести так мало парусов, когда еще остаются добрые сутки пути до гавани.
   – Я во всем согласен с вами. Да, если бы все мои люди были здесь! Теперь же у нас слишком мало народу, чтобы выдержать бой с судном, не уступающим нашему в силе. Сколько нас?
   – Менее семидесяти человек. Это мало для двадцати четырех пушек и стольких снастей.
   – А между тем мы не должны пускать его в гавань…
   – Нас заметили, – прервал лейтенант. – Смотрите: он распустил уже брамсели.
   «Кокетке» оставалось одно из двух: или удирать подобру-поздорову, или же вступить в неравный бой. Первое еще легко можно было выполнить. Однако самолюбие не допускало постыдного бегства. Итак, было решено готовиться к бою, и в этом смысле были даны приказания. Лишь несколько убеленных сединами матросов, у которых года значительно убавили юношеский задор, молча покачивали головами, не одобряя принятого решения.
   Сам Ладлоу хотя, быть может, и чувствовал некоторое смущение, но не показывал и виду. Он отдавал приказания громким и ясным голосом. Реи были спущены. Верхние паруса закреплены. Барабан ударил боевую тревогу, все матросы заняли каждый свое место. Подозвав Триселя, Ладлоу поднялся с ним на корму, чтобы, с одной стороны, переговорить наедине, а с другой, – чтобы удобнее наблюдать за маневрами неприятельского судна.
   Француз повернул к северу и, подставив все свои паруса ветру, быстро несся к английскому крейсеру.
   «Кокетка» тоже шла навстречу врагу. Через полчаса оба противника настолько сблизились, что уже не оставалось никаких сомнений относительно их характера и взаимной силы.
   Неприятельский корабль повернулся боком к ветру и приготовился к бою.
   – Он обнаруживает, однако, значительное мужество и изрядную вооруженность, – заметил Трисель, когда корабль повернулся к англичанам бортом. – Двадцать шесть острых зубов! Недурно! Словом, судно хоть куда! Корпус довольно хороший, но паруса… Посмотрите хотя бы на эти брамсели. Может ли быть какое-нибудь сравнение с добрым английским парусом, который ни слишком узок вверху, ни слишком широк, с прочными снастями, прекрасно пригнанными к месту?! Что же касается красоты, то ни природа, ни искусство не могут и создать лучшего. Вот американцы заводят разные там новшества в деле кораблестроения, как будто можно удаляться от образцов, завещанных еще нашими предками, и что же: все лучшее у них английское. То-то глупое тщеславие!
   – Однако, мистер Трисель, – задетый за живое, возразил Ладлоу, считавший себя американцем по месту рождения, – эти самые американцы неоднократно обгоняли даже наше судно, построенное по лучшей модели в Плимуте. А эта бригантина, которую мы не могли догнать, хотя ветер нам особенно благоприятствовал!
   – Неизвестно еще, капитан, где эта бригантина построена. Может быть, здесь, а может быть, и там. Что касается этих американских затей… Француз берет паруса на гитовы и обнаруживает как будто намерение оставить их висеть. Это ведь все равно что осудить их на верную гибель… Итак, мое мнение таково, что все эти новые методы не ведут ни к чему путному.
   – Ваше рассуждение убедительно, мистер Трисель! – рассеянно заметил Ладлоу, мысли которого были заняты совсем не тем. – Согласен с вами, что было бы лучше для французов спустить их вместе с реями.
   – Паруса француза опять надуваются. Очевидно, он хочет маневрировать, прежде чем вступить в дело.
   Ладлоу смотрел на врага. Он видел, что минута действий приближается. Поручив Триселю вести крейсер прежним курсом, он спустился на шканцы. Подойдя к дверям своей каюты и взявшись за ручку двери, он несколько мгновений колебался, но… отворил дверь и вошел в каюту.
   Помещение командира находилось на батарейной палубе. Войдя в каюту, Ладлоу увидел, что несколько матросов устанавливают орудия в сторону неприятеля. Кают-компания и маленькое помещение между первыми двумя каютами были заперты. Приказав сломать перегородку, отделявшую его каюту от остальной палубы, для более удобного действия из орудий, капитан вошел в кают-компанию.
   Олдермен и его спутники с нетерпением ожидали его прихода. Пройдя холодно мимо первого, Ладлоу подошел к Алиде и, взяв за руку, повел ее на шканцы, сделав знак ее черной камеристке следовать за ними. Спустившись затем в глубь корабля, молодой человек привел Алиду в ту часть его, которая находилась ниже ватерлинии и где стояли койки для больных. Это место было наименее опасное. Здесь молодая девушка была застрахована от неизбежных на войне тяжелых зрелищ.
   – Вот все, что может дать вам военный корабль в смысле безопасности, – сказал он, когда Алида села на опрокинутый ящик, служивший раньше столом. – Ни под каким видом не покидайте этого места до тех пор, пока я… или другой не явится сюда и не скажет, что опасность миновала.
   Алида молчала. То краснея, то бледнея, она наблюдала за тем, какие меры предосторожности принимал Ладлоу ради ее безопасности. Но когда он уже хотел удалиться, его имя невольно сорвалось с ее губ.
   – Что еще я должен сделать для вашего успокоения? – спросил молодой человек, старательно избегая встречаться со взглядом Алиды. – Мне известна сила вашего ума. Я знаю, что вы обладаете редким для женщины мужеством, иначе я не стал бы упоминать об опасности, которая может настичь вас даже в этом месте.
   – При всем том я лишь слабая женщина, Ладлоу!
   – Я и не принимал вас за амазонку! – с улыбкой ответил Ладлоу, заметив, что Алида растерянно умолкла. – Я надеюсь, что рассудок поможет вам преодолеть слабость. Не скрою, у нас мало шансов на победу. Однако неприятель дорого заплатит, прежде чем овладеет моим кораблем. Уж одна мысль, что ваша свобода и счастье будут зависеть от нашего мужества, увеличит мою энергию. Больше не имеете ничего сказать?
   Алида сделала громадное усилие, чтобы преодолеть свое волнение, и сказала с наружным спокойствием:
   – Между нами произошло какое-то недоразумение, разъяснять которое теперь не время. Я не хочу только, Ладлоу, чтобы вы в такой момент покинули меня с холодным видом и взглядом упрека, унося с собой сознание моей виновности.
   Алида опять остановилась. Когда Ладлоу решился поднять на нее глаза, он увидел, что молодая девушка стояла, протянув к нему руки как бы в знак дружбы.
   Схватив эту маленькую ручку, Ладлоу взволнованно проговорил:
   – Было время, когда одно пожатие этой ручки сделало бы меня счастливым…
   Ладлоу остановился. Его взоры упали на кольца, украшавшие руку, которую он все еще держал в своих руках. Алида поняла этот взгляд. Сняв одно, она протянула Ладлоу, причем румянец снова залил ее щеки.
   – Я могу располагать одним из них. Возьмите его, Ладлоу, и когда ваши обязанности будут выполнены, возвратите мне это кольцо обратно. Этим вы напомните мне то обещание, которое я делаю: дать вам объяснение, на которое вы имеете право.
   Взяв колечко, молодой моряк надел его на свой мизинец. В его неясном в эту минуту сознании мелькнула мысль: не послужит ли одно из тех колец, которые остались, залогом известного клятвенного обещания. Очень вероятно, что разговор на ту же тему продолжался бы, если бы в этот момент со стороны неприятельского корабля не грянул выстрел. Этот сигнал положил конец беседе. Наполовину убежденный в том, чего желал он со всем пылом молодости, Ладлоу поднес руку Алиды к своим губам и бросился наверх.
   – Господин француз начал шуметь, – сказал старик Трисель, весьма недовольный тем, что капитан в такую минуту исчез. – Хотя ядро его и не задело нас, но слишком много чести было бы предоставить ему первому начинать разговор.
   – Это только вызов. Пусть его! Он не заметит в нас готовности бежать.
   – Конечно! Он должен это увидеть! – сказал старый моряк, оглядывая наполовину пустые мачты «Кокетки». – Эти паруса ясно говорят, что мы хотим биться, а не бежать. Чем бы дело ни кончилось, я все же останусь штурманом, и не во власти самого могущественного пэра Англии лишить меня той славы, которая выпадет сегодня на нашу долю.
   С этими словами, в которых проглядывала жалоба на судьбу, крайне медленно двигавшую его по службе, старый моряк возобновил свою прогулку по палубе, внимательно оглядывая все уголки ее. Тем временем Ладлоу отправился на корму и сделал знак своему пленнику и олдермену следовать за ним.
   – Не буду говорить о том, насколько вы виновны перед законом, – сказал он контрабандисту. – Вы – моряк. Излишне говорить, что мой корабль нуждается в людях. Каждая лишняя пара рук будет принята с благодарностью. Распоряжайтесь этими шестью орудиями, и, поверьте, ваша верность не останется без награды.
   – Вы весьма сильно ошибаетесь насчет моего призвания, благородный капитан! – ответил контрабандист, смеясь от чистого сердца. – Правда, я моряк, но я более привык к спокойным морям, чем к водовороту войны. Вы были на бригантине и могли заметить на ней отсутствие всяких орудий истребления.
   Ладлоу слушал, не веря своим ушам. Презрительная улыбка виднелась на его лице.
   – И это говорит человек в вашем положении! – сказал он, не скрывая того отвращения, которое возбуждало в ней поведение контрабандиста. – Вы – англичанин!
   – Я – то, чем природа пожелала меня сделать… Я люблю больше зефир, чем ураган; больше песни, чем боевые крики, веселость, чем мрачный гнев.
   – И это тот самый человек, смелость которого вошла в пословицу?! Это грозный Бороздящий Океаны?!
   – Север ближе находится к югу, чем я к этому человеку. Я не мог раньше раскрыть ваше заблуждение по отношению к моей личности, пока тот, услуги которого так важны для бригантины, находился еще на берегу. Но теперь я вам признаюсь: я не Бороздящий Океаны, а один из его агентов, занимающийся сбытом его товаров. Хотя я мало приучен к лечению ран, но зато могу сказать, что я – превосходный утешитель. Позвольте мне быть около Алиды, чтобы успокоить ее в минуту той грозы, которая готова разразиться. Вы согласитесь тогда, что трудно было бы найти другого, кто выполнил бы эту задачу лучше.
   – Утешайте кого угодно, жалкое подобие человека! Стойте, в ваших глазах больше лукавства, чем страха!
   – Не думайте ни того, ни другого, капитан! Даю слово! Я испытываю настоящий страх, каково бы ни было выражение моих глаз. И, право, в настоящую минуту мне хочется больше плакать, чем бравировать своею храбростью.
   Ладлоу слушал, не веря своим ушам. Действительно, в словах Сидрифта звучала искренность, а рука, которую схватил капитан, чтобы остановить его, была маленькая и нежная. Отступив на шаг, он бросил взгляд на его стройную и тонкую фигуру, и все сомнения окончательно рассеялись. Он вспомнил, что и голос Сидрифта был нежный и мягкий, не такой, какой свойствен мужчине.
   – Так вы действительно не Бороздящий Океаны? – вскричал он.
   – Нет более достоверной истины! Конечно, я бесполезен для предстоящего боя. Но если бы здесь был тот храбрый моряк (и на лице Сидрифта вспыхнула яркая краска), то он оказал бы вам действительную помощь. Я видел его даже в более ужасных сценах, чем та, которая готова сейчас разыграться, когда ко всем другим опасностям примешивалась еще и ярость стихии. Его спокойствие, его энергия были таковы, что даже самый слабый на бригантине чувствовал себя храбрецом. Позвольте же мне сойти вниз, к Алиде.
   – Я не заслужил бы ее признательности, – ответил Ладлоу, – если бы отказал вам в этой просьбе! Идите, Сидрифт, идите! Ваше место больше там, чем здесь.
   Сидрифт покраснел, в первый раз поклонился неловко и поспешно оставил каюту. Капитан с улыбкой посмотрел ему вслед. Когда фигура контрабандиста исчезла в люке, он обратился к олдермену. Взглянув ему прямо в лицо, молодой моряк старался открыть, знает ли тот настоящий пол Сидрифта. Но на физиономии почтенного «отца города» он прочел такое равнодушие, что бросил свою попытку. Тогда он спросил его:
   – Хорошо ли я сделал, позволив ему покинуть нас в минуту опасности?
   – Вы говорите об этом парне? Ну, этот товар имеет большую ценность во время мира, чем на войне. Одним словом, капитан Ладлоу, этот Сидрифт в бою не оправдал бы ваших ожиданий.
   – Могу ли я рассчитывать на содействие олдермена ван Беверута, или и вы хотите присоединиться к милому Сидрифту, чтобы общими силами ободрять ту, которая благодаря прирожденному мужеству вовсе и не нуждается в утешителях?
   – Не спешите так, молодой человек! Мы, торговые люди, любим проверять наши книги, прежде чем сводить счета. Каково бы ни было мое мнение относительно Стюартов, это мое личное мнение. Моя любовь к французскому королю еще меньше. В свое время и я слышал грохот артиллерии, когда в дни молодости командовал ротой городской милиции. Я и сейчас готов выступить на защиту доброго города Манхэттена и показать, что мои прежние знания ратного искусства еще не совсем улетучились!
   – Вот ответ мужественный и ясный! Примите команду над этими пушками, и пусть французы ломают себе головы над тем, кто задал им встряску; англичане или их американские союзники.
   Миндерт спустился на шканцы. Подойдя к кабестану, он спокойно сложил на него верхнюю одежду, подтянул потуже пояс, укрепил парик с помощью носового платка и стал прехладнокровно прохаживаться вдоль пушек, как будто подобная прогулка не представляла ни малейшей опасности.
   Появление олдермена ван Беверута произвело на моряков самое благотворное влияние. Одних увлекало его бесстрашное спокойствие пред лицом надвигавшейся опасности, другие, видя равнодушную физиономию почтенного коммерсанта, заключили отсюда, что опасность эта не так велика, как они думали. Как бы то ни было, но появление буржуа в грозной роли Марса было встречено со стороны матросов громкими рукоплесканиями. Олдермен со своей стороны счел приличным обратиться к ним с подобающей случаю речью, в которой убеждал слушателей исполнить свой долг так, чтобы французы поняли, что самое благоразумное для них отныне, это – оставить здешние берега в спокойствии. И хотя слушатели только наполовину поняли своеобразные выражения почтенного коммерсанта, тем не менее они приветствовали его речь единодушными взрывами рукоплесканий.

– Перед вами враг, – звучал в то же время голос Ладлоу, – и вы знаете, что вам нужно делать. Я не отрицаю, что мы слабее, чем было бы желательно, но истинный матрос удваивает свои усилия, когда это необходимо. Крикните громче наше «ура» для того, чтобы враг понял ваш дух, и пусть затем не раздается другого звука, кроме грохота наших пушек!
Громовое «ура» огласило воздух, и вслед за тем наступила прежняя тишина.

Глава XXX

   А вы во мне нашли такого друга, Который помышляет лишь о том, Чем отплатить вам за любовь.
Шекспир. Конец – делу венец

   Французский корабль, так некстати встретившийся с «Кокеткой», плавал раньше в Карибском море. Он носил звучное имя «Фонтанж», а его командир, которому едва исполнилось двадцать два года, был известен в салонах Парижа как прекрасный танцор и отчаянный дуэлист. Своим высоким положением командира военного судна он был, конечно, обязан связям в Версале, но отнюдь не своим заслугам. Вообще Дюмон де ля-Рошфор был храбр, но совершенно не имел того хладнокровия и самообладания, которые были так необходимы в его положении. Он был горяч, порывист, необуздан. Его гордость и надменность мешали установлению тех взаимоотношений с матросами, которые делают из экипажа военного корабля одно стройное целое, управляемое волею командира. Танцовал он удивительно, а его каюта была образцом элегантности. Он сочинял очень милые стишки, имел кое-какие сведения по части философии, но зато снасти его корабля, так же как и цифры каких-нибудь математических выкладок, казались ему сущим лабиринтом, куда он и не рисковал соваться.
   Может быть, к счастью для корабля место старшего офицера занимал у него один уроженец Булони, лицо, достаточно сведущее, чтобы знать, идет ли судно своим курсом и не распущены ли несвоевременно некоторые брамсели. Что касается самого судна, то оно было весьма изящной конструкции, обладало легкими, воздушными снастями и имело репутацию хорошего ходока. Казалось только, что оно вместе со своим командиром имело один недостаток: в нем не было достаточной устойчивости, чтобы не растеряться при тех неожиданностях, с которыми должен считаться в особенности военный корабль.
   Оба корабля находились на расстоянии английской мили один от другого. Ветер дул достаточно сильный, что давало им возможность производить эволюции, предшествующие морскому бою. Французский корабль шел носом к востоку, и его верхние снасти, поддаваясь напору ветра, наклонялись несколько в сторону «Кокетки». Большинство парусов на том и другом было спущено. На палубах их не было видно ни одного человека, но темные фигуры на марсах доказывали, что оба противника были настороже. Иногда «Фонтанж» поворачивался носом к английскому крейсеру, шел некоторое время в таком направлении, потом опять поворачивался боком к ветру и останавливался, полный величия.
   Приближался наконец момент, когда оба противника должны были сблизиться на расстояние мушкетного выстрела и затем начать бой.
   Ладлоу, все время внимательным взглядом следивший за движениями неприятельского судна, а также за изменением ветра, взошел на корму, чтобы отсюда в последний раз оглядеть горизонт, пока еще его корабль не окутался облаком порохового дыма.
   К своему изумлению, он увидел вдали с подветренной стороны пирамиду парусов, видных даже простым глазом. Подозвав штурмана, он спросил его мнение относительно этого второго незнакомца. Моряк, однако, сознался, что ничего нового сообщить не может. Впрочем, вглядевшись попристальнее, он заявил, что неизвестный корабль, по всей видимости, – крейсер, но каких размеров, этого он не может сказать с достоверностью из-за дальности расстояния. Французский корвет, заметив, со своей стороны, неизвестное судно, стал сигнализировать.
   – Посмотрите в трубу. Если незнакомец отвечает, то нам остается одно: бежать.
   К сожалению, направление ветра мешало разглядеть, была ли какая-либо связь между французским корветом и незнакомцем. «Фонтанж», по-видимому, тоже не был уверен в национальности нового корабля. Одну минуту даже казалось, что он думает изменить курс. Но этот момент нерешительности продолжался недолго. Скоро оба противника решительно устремились один на другого.
   – Приготовьтесь, друзья мои! – сказал Ладлоу тихим, но твердым голосом.
   Молодой капитан занимал в эту минуту свое место на корме. Старого штурмана он отослал на главную палубу с приказом немедленно открыть огонь при первом же неприятельском выстреле.
   Напряженное ожидание продолжалось. Оба корабля приблизились на такое расстояние друг к другу, что можно было свободно переговариваться. Глубокая тишина царила на палубе «Кокетки», лишь слышно было клокотание воды, вздымавшейся из-под ее носа. С французского же судна неслись шум и восклицания. Вот послышался голос молодого Дюмона, отдававшего в рупор команду открыть огонь. Ладлоу улыбнулся, и в его улыбке выразилось такое презрение, на которое только способен моряк. Он тоже взял рупор, но только взмахнул им спокойно по воздуху, и темные борта «Кокетки» изрыгнули тучи дыму и пламени, «Фонтанж» почти одновременно ответил подобным же залпом. Ветер дул прямо на англичан и относил на них дым неприятельского залпа. Некоторое время он плавал над палубою «Кокетки», обвивался вокруг ее парусов и, наконец, полетел далее к северу.
   Среди грохота выстрелов Ладлоу вдруг услышал зловещий треск дерева. Бросив взгляд на врага, остававшегося в том же положении, он поспешно сбежал с кормы и с озабоченным видом стал исследовать состояние фалов.
   – Что мы потеряли? – спросил он Триселя, лицо которого показалось в эту минуту из дыма. – Какой это парус так тяжело полощется?
   – Пустяки!.. Эй, вы, моряки пресной воды, хватайтесь живей за тали этой реи!.. Француз прорвал парус, только и всего, сударь! Мы живо снова натянем его. Очень хорошо. Теперь долой ваш булинь! Хватайте его скорей!
   Когда дым рассеялся, Ладлоу кинул беглый взгляд на все снасти. Три-четыре матроса уже овладели разорванным парусом и, сидя на концах рей, подвязывали его. Затем виднелись две дыры в других парусах; несколько канатов, перебитых ядрами, качались по ветру. Вот и все повреждения.
   На палубе между тем шла оживленная деятельность. Матросы с жаром палили и заряжали оружие. Олдермен был поглощен своими обязанностями канонира. Едва ли своим торговым книгам уделял он такое внимание. Все молодые офицеры отдавались своему делу со всем пылом молодости. Старик Трисель стоял около кабестана, хладнокровно раздавая приказания и зорко наблюдая за верхушками мачт. Тут Ладлоу с огорчением заметил, что человеческая кровь уже обагрила палубу. В нескольких шагах от него лежал убитый наповал матрос, а рядом с ним зияло отверстие, пробитое в палубе неприятельским ядром.
   Однако все это не помешало Ладлоу внимательно следить за движениями неприятельского судна. «Фонтанж» шел прямо по ветру. Необходимо было и «Кокетку» поставить в надлежащее положение. Едва прозвучали слова команды, как уже крейсер, как будто сознавая опасность, которой он подвергался, стоя боком к врагу, быстро повернулся против ветра. Оба корабля снова приблизились один к другому и снова обменялись пламенными потоками. Сквозь дым перед глазами Ладлоу вдруг мелькнула огромная рея французского корабля, тяжело качавшаяся против ветра, в то время как ее парус бился о мачту. Угадывая, что неприятель хочет встать борт о борт с «Кокеткой», Ладлоу побежал на шканцы и поспешно проговорил, обращаясь к Триселю:
   – Натяните брасы! Поверните булени! Поставьте корабль против ветра!
   Повинуясь спокойной команде старшего штурмана, «Кокетка» стала поворачивать против ветра, не прерывая в то же время своего огненного потока.
   Огромные облака дыма, окутавшие обоих противников, через минуту соединились и образовали белую тучу, быстро катившуюся по волнам и постепенно таявшую в воздухе.
   Пройдя вдоль пушек и мимоходом бросив несколько ободряющих слов команде, Ладлоу вернулся на свое место на корме. Неподвижное положение французского корабля, его тщетные усилия захватить в свои паруса ветру были как нельзя более на руку англичанам, и последние воспользовались своим положением мастерски.
   Кавалер Дюмон занимался в часы досуга тем, что просматривал страницы морской истории своей страны. Подражая примеру одного славного капитана, он захотел пойти прямо наперерез своему противнику и тем показать свою храбрость, в которой, впрочем, никто и не сомневался.
   В то время как Ладлоу, стоя на корме, внимательно наблюдал ход своего судна и положение неприятеля, жестом указывая стоявшему внизу Триселю, что надо делать, а последний уж претворял этот язык знаков в действие, на шканцах корабля «Фонтанж» шел жаркий спор между старшим офицером и блестящим капитаном.
   Уроженец Булони убедительно доказывал своему командиру несвоевременность его маневра.
   Пока продолжался этот спор, «Кокетка», быстро подвигаясь вперед, скоро встала вне выстрелов французского корабля. Прежде чем уроженец Булони убедил своего капитана в его ошибке, английский корабль уже повернулся бортом и теперь резал корму неприятельского судна. Не успели паруса «Фонтанжа» надуться ветром и сдвинуть корабль с места, как паруса «Кокетки» осенили его палубу. В этот момент французское ядро разорвало один ее парус, она наклонилась в сторону врага, реи обоих кораблей перемешались и оба противника сцепились. Заметив выгоду своей позиции, Ладлоу постарался закрепить ее за собою, приказав перебросить на неприятельский корабль крючья.
   Тут наконец и юный Дюмон понял отчаянность своего положения, так как ни одна его пушка не могла действовать по неприятельскому кораблю, между тем как последний мог свободно осыпать французов градом смертоносной картечи. Придя в бешенство, он немедленно приказал броситься на абордаж. Однако Ладлоу, предвидя это, позаботился заблаговременно принять надлежащие меры к отпору.
   Оба корабля соприкасались между собою лишь в одном месте, и в этом-то пункте Ладлоу поставил два ряда мушкетеров.
   Едва Дюмон появился на корме во главе толпы вооруженных матросов, как град пуль повалил всю эту группу на палубу. Остался на ногах лишь один человек, и этот человек был сам Дюмон. В его блуждающих взорах на мгновение вспыхнула последняя искра жизни. Бросившись вперед как бы по инерции, он вскочил на палубу английского корабля, где и упал мертвый. Ладлоу наблюдал весь ход боя с хладнокровием, которого не могли поколебать ни шум, ни кровавая сцена, только что разыгравшаяся перед его глазами.
   – Теперь пора и врукопашную! – вскричал он, помогая Триселю спуститься с лестницы.
   Старый штурман спокойно остановил его порыв, указав рукой в наветренную сторону.
   – Форма парусов и высота снастей не оставляют сомнений, что этот новый гость – тоже француз!
   Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться в истине этих слов. Ладлоу тотчас же сообразил, что ему надо делать.
   Схватив рупор, он закричал таким громовым голосом, что покрыл собою на мгновение весь шум и грохот боя:
   – Бросай последний крюк! Руби его! Отчаливай!
   Приказания эти были быстро выполнены. Реи «Кокетки» повернулись в противоположную сторону, и оба корабля расстались.
   Английский корабль вскоре принял прежний вид. Разорванный парус заменили новым, канаты закрепили надлежащим образом. Тщательно выверили весь такелаж и рангоут, и корабль продолжал свой путь как ни в чем не бывало.
   Печальную картину, наоборот, представлял «Фонтанж». Полное смятение царило на его палубе. Его разорванные паруса трепались по ветру. Множество снастей билось о мачты. Французский корабль имел вид судна, потерпевшего крушение, которого несло вперед по воле ветра. В течение нескольких минут на нем был полнейший хаос, тратилось понапрасну драгоценное время, которое «Кокетке», напротив, дало возможность овладеть ветром.
   Когда наконец экипаж «Фонтанжа» опомнился и сделал попытку поправить дело, было уже поздно. Самая высокая и наиболее важная мачта, которую позабыли укрепить во-время, задрожала и со страшным шумом рухнула в море.
   Успех «Кокетки», несмотря на отсутствие большей части матросов, был бы полный, если бы приближение другого французского корабля не заставило Ладлоу, к великому его огорчению, бросить так удачно начатое дело. А что новый гость принадлежал к тому же разряду, в этом даже простые матросы скоро убедились по его узким и высоким парусам и коротким реям. Убеждение это превратилось в уверенность, когда увидали сигналы, которыми незнакомец обменивался с разбитым корветом.
   Настало время Ладлоу принять немедленное решение. Ветер дул еще с юга, но уже значительно ослабел, и можно было думать, что к ночи он совершенно прекратится. Берег виднелся на севере на расстоянии нескольких лье, а кругом не было видно ничего, кроме двух французских кораблей.
   Спустившись на шканцы, Ладлоу подошел к штурману. Последний сидел в кресле. Врач перевязывал ему тяжело раненную ногу. Дружески пожав руку своего помощника, Ладлоу выразил ему искреннюю свою благодарность за оказанные им в столь трудные минуты услуги.
   – Спасибо, капитан! – ответил Трисель. – Сражение – самый лучший показатель для кораблей и друзей. Мы можем поздравить себя как с тем, так и с другим. Ни один матрос не забыл своего долга, несмотря на то, что им пришлось иметь дело с неприятелем, более чем вдвое превосходившим их числом. Что касается корабля, то никогда еще он не вел себя лучше. Бегите вперед, Гоппер, скажите людям, чтобы они подтянули больше эти ванты. Это очень дельный молодой человек, капитан! Ему надо только побольше вдумчивости, опыта и поменьше скромности. Из него выйдет со временем очень недурной офицер.
   – Да, он обещает многое. Но я, собственно, пришел, мой старый друг, посоветоваться с вами, что нам делать? Без сомнения, этот новый пришелец – французский фрегат.
   – Пожалуй, можно бы поднять паруса и выйти в открытое море, но боюсь, что фок-мачта, пробитая в трех местах, не выдержит парусов, в которых мы нуждаемся.
   – Как по-вашему, ветер будет? – спросил капитан с таким видом, как будто он сам не мог разрешить этот вопрос; Ладлоу таким образом деликатно оберегал щепетильность старого моряка. – Если он продержится, мы можем обогнуть Монтаук и пойти отыскивать наших товарищей, но если он упадет, то мы, пожалуй, рискуем попасть под пушки фрегата. У нас даже нет лодок, на которых можно было бы уйти от него.
   – Если вы уж требуете моего совета, то вот он, капитан: не теряя времени, пойти к берегу, пока еще ветер не стих. Там, по-моему, нечего опасаться визита фрегата. Что касается корвета, то он сыт и тем, что досталось ему сегодня от нас.
   Это было как раз то, что решил уже и Ладлоу. Еще раз похвалив штурмана за его хладнокровие и искусство, он отдал необходимые приказания. Через минуту «Кокетка» шла прямо по ветру, направляясь к видневшемуся на севере берегу. Через несколько часов ветер значительно упал и корабль встал на якорь.
   Неприятельские суда сделали то же. Они скоро подошли друг к другу, и пока продолжался день, можно было видеть шлюпки, ходившие между обоими судами. Когда солнечный диск погрузился за океан, темные очертания судов становились постепенно неясными, пока, наконец, наступившая ночь не окутала мраком и океан, и берег, и врагов.

Глава XXXI

   Теперь – за дело!
Шекспир. Отелло

   Спустя три часа на английском крейсере «Кокетка» замер последний звук. Все работы прекратились, живые легли рядом с мертвыми, притихнув, как и они. Однако измученные моряки не забыли о бдительности; и, хотя большая часть команды спала, несколько пар глаз не были сомкнуты и, казалось, бдительно следили за океаном. Тут по палубе шагал какой-нибудь сонный матрос, там одинокий молодой офицер, тихонько напевая, боролся с дремотой. Остальные спали мертвецким сном, растянувшись между пушками, не снимая с пояса пистолетов и положив сабли подле себя. Один человек лежал на шканцах, положив голову на зарядный ящик. Дышал он глубоко и неровно; видимо, в его могучем теле усталость боролась со страданием. Это был раненый, измученный лихорадкой штурман, который устроился здесь, чтобы урвать хоть час отдыха, столь ему необходимого. Неподалеку, на пустом ларе, неподвижно лежал другой человек; руки его были сложены на груди, а лицо обращено к скорбно мерцающим звездам. Это было тело молодого Дюмона – его не бросили за борт, а решили торжественно предать земле, когда крейсер вернется в порт. Ладлоу, как подобает благородному и отважному врагу, собственноручно накрыл флагом труп безрассудного, но храброго француза.
   У самой кормы, на верхней палубе, собралась маленькая группа людей, в которых, как видно, еще не совсем угас интерес к окружающему. Сюда Ладлоу привел из душного кубрика Алиду и ее спутников, когда кончились все тревоги, чтобы они могли подышать свежим воздухом. Негритянка прикорнула подле своей госпожи; усталый олдермен сидел, прислонившись спиной к бизань-мачте и издавая носом весьма недвусмысленные звуки. Ладлоу стоял тут же, выпрямившись во весь рост; время от времени он окидывал тревожным взглядом недвижную водную гладь, затем продолжал беседу. Алида и Бурун сидели рядом на стульях. Разговаривали они негромко. Красавица Барбери была печальна, голос ее слегка дрожал, – должно быть, события этого беспокойного дня глубоко потрясли ее сильную и смелую душу.
   – Да, в вашей бурной профессии удивительным образом сочетается отвратительное и прекрасное, ничтожное и великое! – сказала Алида, отвечая на замечание молодого моряка. – Это тихое море… глухой рокот прибоя… ласковый небосвод над ними – все могло бы вызвать восхищение у девушки, если бы в ее ушах не стоял грохот выстрелов и шум боя. Так вы говорите, капитан французского корабля очень молод?
   – С виду он совсем мальчик и капитанский чин, без сомнения, получил лишь благодаря своему имени и связям. Что он капитан, мы узнали по его платью, а также и по тому, с какой отчаянной решимостью пытался он поправить свою ошибку.
   – А ведь у него, наверно, есть мать, Ладлоу! Есть сестра… жена… или…
   Алида умолкла – девичья застенчивость мешала ей назвать те узы, о которых она сейчас думала.
   – Да, возможно, у него есть и мать, и сестра… Такова уж опасная судьба моряка…
   – И такова судьба тех, кто за него тревожится, – раздался тихий, но выразительный голос Сидрифта.
   Воцарилось красноречивое молчание. Затем послышался голос Миндерта, он глухо пробормотал:
   – Двадцать бобров и три куницы – согласно описи.
   Несмотря на всю озабоченность Ладлоу, на его лице мелькнула улыбка, а вслед за тем раздался хриплый и сдавленный голос Триселя, еще более охрипший от сна:
   – Лево руля! Француз опять нас обходит!
   – Пророческие слова! – громко произнес кто-то у них за спиной.
   Ладлоу обернулся быстро, как флюгер при сильном порыве ветра, и увидел в темноте неподвижную, но внушительную фигуру – перед ним на юте стоял Румпель.
   – Свистать всех на…
   – Постой! – перебил его Румпель, обрывая на полуслове команду, которая сорвалась было с губ Ладлоу. – Пусть на твоем корабле царит мертвая тишина, но при этом нужно быть начеку и готовиться к бою!.. Вы правильно поступили, капитан Ладлоу, приняв меры предосторожности, но я видывал более бдительных людей, чем некоторые ваши часовые.
   – Откуда ты взялся, дерзкий смельчак? Какое безумство привело тебя вновь на палубу моего судна?
   – Я прибыл из моего плавучего морского жилища, чтобы предостеречь вас!
   – Из плавучего жилища! – повторил Ладлоу, оглядывая пустынную темную воду. – Сейчас не время для шуток, сэр, и вы хорошо сделаете, если перестанете морочить голову людям, у которых есть очень серьезные дела.
   – Да, сейчас и впрямь время не для шуток, а для серьезных дел – даже более серьезных, чем вы полагаете. Я вам все объясню, но только при одном условии. У вас на борту один из слуг нашей повелительницы. За то, что я открою вам тайну, вы должны его отпустить.
   – Я уже более не заблуждаюсь на его счет, – сказал Ладлоу, взглянув на съежившегося Буруна. – У меня нет соперника… вот разве только вы пришли занять его место.
   – Нет, я пришел с иной целью, и этот человек подтвердит, что я не шучу в опасные минуты. Пусть нас оставят с глазу на глаз, тогда я смогу говорить открыто.
   Ладлоу медлил. Он все еще не мог прийти в себя от изумления при виде пользующегося такой громкой славой контрабандиста, таким непонятным образом очутившегося на его корабле.
   Алида и ее собеседник тотчас же удалились, не выказывая никакого беспокойства. За ними последовала и разбуженная негритянка.
   Оставшись один на один с контрабандистом, Ладлоу потребовал объяснений.
   – Сейчас скажу, так как действительно время не терпит и вскоре надо будет действовать. Вы прошли серьезную схватку с французскими гостями. Хватит ли у ваших людей и сил отбить новую атаку с тою же энергией, какую вы проявили сегодня утром?
   – Не могу отвечать на подобные вопросы. Кто поручится, что ваши намерения чисты, что вы не шпион?
   – Капитан Ладлоу!.. Только настоящее положение дел извиняет ваши подозрения.
   – Человек, жизни и кораблю которого я угрожал! Осужденный!
   – Все это слишком справедливо, – возразил Бороздящий Океаны, подавив в себе порыв негодования и оскорбленной гордости. – За мною охотились, мне угрожали, я контрабандист, осужденный, и при всем том я – человек. Этого вы не можете отнять у меня. Видите вы неясную линию на севере?
   – Да, это земля.
   – Да, это земля, где я родился. Первые и, можно сказать, самые счастливые дни моей жизни протекли на этом длинном и узком острове.
   – Если бы я знал это раньше, я бы тщательно осмотрел соседние бухты и проливы.
   – И ваши искания увенчались бы успехом! Пушечное ядро легко может долететь отсюда до того места, где теперь мирно стоит на якоре моя бригантина.
   – Не может быть, чтобы вы пришли туда днем! Когда смеркалось, мы никого не видели, кроме двух неприятельских кораблей.
   – Мы ни шагу не сделали с тех пор, как укрылись в бухте, лежащей на северной стороне этого острова. Отсюда до бухты не больше одной морской мили. С горы, расположенной на восточной половине острова, я следил за вашей энергичной расправой, капитан Ладлоу, и могу уверить вас, что сердцем был с вами, хотя я и контрабандист. Есть чувства, над которыми бессильны всякие таможенные власти.
   – Вы удачно выразились! Без хвастовства скажу, что «Кокетка» вела себя сегодня отлично. Думаю, что и такой искусный моряк, как вы, не станете отрицать этого.
   – Лоцман не так уверенно и искусно направляет свою лодку, как вы управляли своим кораблем, капитан Ладлоу! Я знал слабость вашего экипажа, так как недостаток у вас матросов для меня не тайна, и, признаюсь, много бы я дал за то, чтобы только иметь возможность явиться к вам с несколькими моими молодцами.
   – Человек, одушевленный такими чувствами, должен был избрать себе иное занятие, чем то, которое вы избрали.
   – Все это было бы так, если бы не было несправедливости, насилия… Впрочем, теперь неуместны подобные рассуждения. Будем смотреть на все происшедшее между нами, как на откровенность, правда, грубую, но которую иногда позволяют себе друзья. Капитан Ладлоу, с той стороны, с моря, на вас идет гроза!
   – На чем основываете вы свои подозрения?
   – Я был вблизи ваших врагов и сам видел их грозные приготовления. Я знаю, что имею дело с храбрецом, и нисколько не преувеличиваю. Вы должны собрать все ваши силы, так как ваши враги накинутся на вас в огромном количестве.
   – Правда ли это или нет, но ваши слова будут приняты к сведению.
   – Еще минутку! – сказал Бороздящий, останавливая рукой движение Ладлоу, хотевшего уже сейчас же предупредить своих людей. – Оставьте их спать до последней минуты. Впереди еще целый час, а сон подкрепит их силы. Доверьтесь опытности моряка, половину своей жизни проведшего на океане. Я видел на своем веку много страшных сцен, начиная от яростной борьбы стихий и кончая ожесточенными схватками, в которых изобретательные люди взаимно истребляли друг друга. Да, еще час ваша жизнь в безопасности, а когда он истечет…
   – Ваши слова и поведение достойны честного человека! – ответил Ладлоу, тронутый искренней и горячей речью Бороздящего. – Мы будем готовы ко всему. Но скажите, каким образом вам удалось незамеченным пробраться к неприятелю, а также на наш корабль?
   – И то, и другое легко объяснить! – сказал контрабандист, делая знак своему собеседнику следовать за ним на корму.
   Там он жестом указал на лодку, качавшуюся на волнах и с первого взгляда совсем незаметную.
   – Тот, кому приходилось неоднократно совершать тайные вылазки на берег, не нуждается в средствах. Эту скорлупку не трудно ведь перенести на руках через узкую полосу земли, отделяющую бухту от океана. Волны шумят, и искусному гребцу ничего не стоит проехать неслышно. Низкие борта, темнота, весла, обмотанные паклей, вы понимаете, легко могли обмануть утомленные глаза ваших караульных. Ну-с, теперь я должен пока покинуть вас. Решите, кстати, не будет ли благоразумным отослать с корабля тех, кто во время предстоящего боя не может оказать вам полезных услуг?
   Ладлоу колебался. С одной стороны, ему страстно хотелось обеспечить безопасность любимой девушке, с другой, – он не решался доверить ее контрабандисту. Подумав немного, он ответил:
   – Ваша лодка едва и вас-то вмещает! Идите и будьте счастливы!
   – Будьте готовы отразить удар! – сказал Бороздящий Океаны, сжав руку капитана.
   Потом он небрежно спустился по качающемуся веревочному трапу в свой ялик. Ладлоу следил за ним внимательно и, пожалуй, несколько недоверчиво.
   Когда контрабандист сел и взялся за весла, его уже почти не было видно, а когда ялик бесшумно скользнул прочь, молодой капитан уже и не думал взыскивать с часовых, которые позволили ему незаметно подплыть к крейсеру. Через какую-нибудь минуту темные борта ялика слились с морской поверхностью.
   Оставшись один, молодой капитан задумался. Поведение контрабандиста, его добровольное появление на крейсере, чтобы предупредить об опасности, правдоподобие его слов и способ, с помощью которого он это узнал, – все свидетельствовало о том, что он говорит правду. Примеры такой преданности королевскому флагу со стороны моряков, чья деятельность обычно вредила интересам короны, были нередки. Проступки их подобны заблуждению под влиянием страсти или соблазна, тогда как внезапный возврат к добродетели от природы свойственен человеческой душе.
   Капитан не забыл совета контрабандиста – дать людям отдых. Он поминутно поглядывал на часы, но время ползло мучительно медленно, и всякий раз, набравшись терпения, он клал их обратно в карман. Наконец он спустился на шканцы и подошел к единственному человеку на борту крейсера, который бодрствовал, – вахтенному начальнику. В отсутствие офицеров это ответственное дело было поручено шестнадцатилетнему гардемарину, еще не произведенному в мичманы. Он стоял неподвижно, облокотившись на шпиль и подперев рукой голову. Ладлоу поглядел на него, потом поднес к его лицу горящий фонарь и увидел, что вахтенный спит. Не потревожив юношу, капитан поставил фонарь на место и прошел дальше. У трапа вытянулся матрос с мушкетом на плече. Ладлоу провел рукой у него перед глазами – матрос непроизвольно мигнул, ничего не видя вокруг. На баке, посреди палубы, широко расставив ноги и скрестив руки на груди, стоял невысокий коренастый человек и медленно поворачивал голову из стороны в сторону, как видно пристально осматривая эту часть океана.
   Взбежав вверх по трапу, Ладлоу узнал в нем старого моряка, исполнявшего должность бакового старшины.
   – Наконец-то я вижу на своем судне пару открытых глаз, – сказал капитан. – Ты один из всей вахты не спишь.
   – Мне доводилось огибать мыс Доброй Надежды никак не меньше пятидесяти раз, сэр, а моряк, ходивший в такое плавание, редко дожидается второго свистка боцмана. У молодых и глаза молодые, им сон – что еда, намаялись они нынче с пушками да снастями.
   – А почему ты все глядишь в ту сторону? Я ничего там не вижу, только туман стелется над морем.
   – Там французы, сэр, разве вы не слышите?
   – Нет, не слышу, – сказал Ладлоу, внимательно прислушиваясь. – Не слышу ничего, кроме плеска прибоя.
   – Может, мне только чудится, но вроде бы весло стукнуло о банку, а ведь того и жди, что мусью при таком штиле пошлет на шлюпках своих людей поглядеть, что с нами сталось… А вон и огонь мелькнул, это так же верно, как то, что меня зовут Боб Стеньга.
   Ладлоу молчал. Действительно, огонь маячил в той стороне, где стояли на якоре вражеские корабли, – он то появлялся, то исчезал, как будто по палубе несли фонарь. Наконец он медленно опустился и исчез, словно угас в воде.
   – Этот фонарь нес какой-то разгильдяй, капитан Ладлоу, а теперь он спустился в шлюпку, – уверенно сказал старшина, покачав головой, и стал расхаживать по палубе с видом человека, которому все стало ясно.
   Ладлоу, задумчивый, но спокойный, вернулся на шканцы. Он обошел спящих людей, никого не потревожив, даже не разбудил все еще спавшего гардемарина, и молча ушел в свою каюту.
   Там капитан пробыл всего несколько минут. А когда он снова вышел на палубу, движения его были уверенны и решительны.
   – Пора сменять вахту, мистер Риф, – прошептал он, подойдя вплотную к спящему вахтенному и не показывая вида, что ему известно, как позорно юноша забыл о своем долге. – Склянка кончается.
   – Есть, есть, сэр! Сигнальщик, перевернуть склянку! – пробормотал молодой человек. – Прекрасная ночь, сэр, и такая тихая. Я как раз думал…
   – …о доме и о своей матери. Что ж, дело молодое. Но нам с вами нужно кое о чем подумать. Вызовите на шканцы всех офицеров.
   Когда полусонный гардемарин отправился выполнять приказ, Ладлоу подошел к Триселю, который все еще спал беспокойным сном.
   Легкого прикосновения пальцем оказалось достаточно, чтобы штурман вскочил на ноги. Первым делом старый моряк поглядел на снасти, потом на небо и наконец на своего капитана.
   – Наверно, рана ваша запеклась и ночной воздух только усилил боль? – сказал Ладлоу мягко и сострадательно.
   – Поврежденная снасть не может служить, как новая, капитан Ладлоу, но я ведь не пехотинец на марше, мне не нужна лошадь, я и так могу еще послужить.
   – Я рад, что ты бодр духом, мой старый друг, тем более что нам, кажется, предстоит серьезное дело. Французы посадили на шлюпки десант, и вскоре, если мои сведения верны, мы встретимся с ними лицом к лицу.
   – На шлюпки! – повторил штурман. – Я предпочел бы паруса и свежий ветер! Наш крейсер – быстрое судно, а когда дело доходит до шлюпок, тут уже все равно, что рулевой, что простой матрос!
   – Ничего не поделаешь, приходится мириться с судьбой… А вот и собрался наш военный совет. Головы все молодые, но зато сердца благородные.
   Ладлоу подошел к кучке офицеров, собравшихся у шпиля. Здесь он в коротких словах объяснил, что заставило его разбудить их. Когда все поняли, какая опасность грозит крейсеру и что предстоит сделать, они разошлись и молча, но энергично принялись за необходимые приготовления. Топот на палубе разбудил десяток старых моряков, и они тотчас присоединились к офицерам.
   В этих делах незаметно прошло полчаса. Наконец Ладлоу решил, что крейсер готов к бою. Из обоих носовых орудий вынули ядра и заменили их двойными зарядами шрапнели и картечи. Несколько фальконетов [81 - Фальконет – артиллерийское орудие небольшого калибра; во флоте часто применялось на гребных судах.], которые довольно часто применялись в то время, были заряжены по самые жерла и поставлены так, чтобы держать палубу под непрерывным огнем, а на фор-марсе появилась целая куча оружия и боеприпасов. Артиллеристы положили около пушек спички, и команда выстроилась для переклички во фронт. Через пять минут капитан отдал необходимые приказания, и люди разошлись по местам. После этого на судне воцарилась такая тишина, что слышно было лишь журчание отлива да шелест волн на песке.

   Ладлоу стоял рядом со штурманом на полубаке. Он был весь поглощен наблюдением за океаном и ловил малейший признак опасности. Ветра не было, только иногда с берега долетало горячее дуновение, предвещая, что скоро поднимется ветер. Небо было затянуто облаками, но кое-где сквозь них задумчиво мерцали звезды.
   – Никогда еще такая тихая ночь не стояла над Американским материком, – негромко сказал Трисель, в раздумье покачивая головой. – А я вот, капитан Ладлоу, считаю, что, как только корабль отдает якорь, половины его достоинств как не бывало!
   – Но у нас ведь мало людей, и, пожалуй, даже лучше, что им не придется лазить по реям и крепить снасти. Мы сможем все силы сосредоточить на защите крейсера.
   – Это все равно что сказать ястребу с подрезанными крыльями, мол, драться сподручней: ведь летать тогда ему не придется! Нет, судно создано для движения, а моряк – для того, чтобы искусно и проворно им управлять. Но что толку жаловаться, если от этого ни якорь не поднимется, ни ветер не наполнит паруса! А скажите, капитан Ладлоу, как вы полагаете насчет будущей жизни и всяких таких штук, какие порой слышишь, если случайным ветром тебя занесет в церковь?
   – Вопрос этот, дружище, глубокий, как океан, и рассуждения могут привести к бессмыслицам еще почище тех, что бывают у нас в счислении курса… Но что это? Кажется, я слышу удары весел!
   – Нет, это какой-то шум на берегу. Что ж, я не очень-то хороший лоцман по проливам религии. Тут всякий новый довод все равно что риф или песчаная мель; приходится ложиться на другой галс и лавировать, иначе я не мог бы стать епископом, потому что все на свете оборачивается не тем концом. Да, ночь сегодня темная, все звезды попрятались. А я в жизни еще не видывал, чтобы вылазка удалась в такой темноте!
   – Что ж, тем хуже для наших врагов… Постойте, уж теперь-то я ясно слышал, как скрипели весла в уключинах!
   – Да нет же, это опять с берега, уж береговой шум я ни с чем не спутаю, – спокойно возразил штурман, все еще глядя на небо. – Мир, в котором мы с вами живем, капитан Ладлоу, устроен удивительным образом; но еще удивительней тот мир, куда мы держим путь. Говорят, что миры плавают вокруг нас, как корабли в океане, а ведь есть люди, которые верят, что когда мы покинем эту планету, то отправимся на другую, где каждый получит воздаяние за свои поступки, и выходит так, будто ты просто-напросто переходишь на другое судно со служебной характеристикой в кармане.
   – Да, сравнение удачное, – отозвался капитан, перегибаясь через бортовые поручни и внимательно прислушиваясь. – Вы правы, я ошибся, это было лишь сопение дельфина.
   – Ну, положим, так громко мог пыхтеть и кит. Ведь у этого острова много китов и крупных рыб, а на песчаных холмах к северу отсюда живут смелые гарпунеры. Как-то плавал я с одним офицером, который знал названия всех звезд на небе, и я, бывало, часами во время ночной вахты слушал его рассказы об их величине и всяких свойствах. Он уверял меня, что всеми светилами управляет одна сила, будь то метеоры, кометы или планеты.
   – Наверно, он сам там побывал, если рассуждает так уверенно.
   – Ну нет, этого я бы не сказал, хотя немногим довелось побывать так далеко на севере и на юге… Но я слышу какой-то шум вон там, где над самым морем мерцает звезда.
   – А это не птица?
   – Ну нет! Вон там, с правого борта, что-то виднеется. Это движутся на нас спесивые французы, и тот, кому посчастливится уцелеть, будет считать убитых и гордиться своими подвигами!
   Штурман спустился с полубака и стал обходить команду. От смелого полета его мысли не осталось и следа, он теперь был всецело поглощен своим делом.
   Ладлоу остался на баке один. По крейсеру пронесся тихий шепот, похожий на шелест поднимающегося ветра, а потом снова наступила мертвая тишина.
   «Кокетка» стояла кормой к берегу, от которого ее отделяло менее мили. Носом к морю ее развернула сильная волна, непрерывно набегавшая на широкий песчаный пляж острова. Снасти фок-мачты мешали Ладлоу вглядываться в туманную даль, и он взобрался на бушприт, чтобы без помех осмотреть океан. Не прошло и минуты, как впереди смутно показался ряд темных точек; медленно надвигаясь на крейсер, они становились все яснее. Увидев врагов, Ладлоу вернулся на бак, а оттуда пошел к матросам. Через несколько секунд он уже снова был на баке и стал расхаживать по нему взад и вперед неторопливо и спокойно, словно вышел освежиться и подышать ночным воздухом.
   На расстоянии ста морских саженей от крейсера французские шлюпки остановились и начали перестраиваться. В тот же миг налетел первый порыв берегового ветра, и корма крейсера слегка сдвинулась в сторону моря.
   – Поставить бизань! Отдать марсель! – вполголоса скомандовал молодой капитан.
   В тот же миг паруса заполоскали по ветру. Крейсер повернулся еще круче, и Ладлоу едва устоял на ногах.
   Под мартин-штагом блеснула яркая вспышка, дым заклубился над океаном, и, обгоняя его, над водой с визгом пронеслась картечь. Раздались крики, слова команды, отчаянные удары весел по воде – теперь уж французам нечего было таиться. Новая вспышка озарила океан, и три или четыре легкие пушки ответили со шлюпок на смертоносные выстрелы с корабля. Ладлоу не вымолвил ни слова. Он стоял один, у всех на виду, и хладнокровно, как подобает настоящему капитану, смотрел на результаты перестрелки. Его плотно сомкнутые губы скривились в торжествующей улыбке, когда шлюпки в панике заметались под градом картечи; но, когда он услышал треск обшивки у себя под ногами, громкие стоны и стук ядра, которое пронеслось по палубе, ломая все на своем пути, лицо его стало жестким и гневным.
   – Всыплем им хорошенько! – крикнул он звонким, взволнованным голосом, напоминая своим людям, что капитан с ними и помнит о них. – Смелей, молодцы, покажите им, как чутко спят англичане! Беглый огонь!
   Команда была выполнена. Раздался выстрел из второго носового орудия, заговорили мушкеты и мушкетоны. В тот же миг шлюпки гурьбой подкатились под бушприт и раздались громкие крики – это французы кинулись на абордаж.
   Матросы самоотверженно отстаивали свой крейсер. Дважды на ноке бушприта появлялись темные фигуры людей, чьи искаженные лица были видны лишь при вспышках пистолетных выстрелов, и дважды англичане сметали их пиками и штыками. Однако третья попытка оказалась более успешной, и вот уже топот нападающих послышался на баке. Бой был короткий, но яростный, и палуба вскоре стала скользкой от крови. Булонец был во главе французов, а Ладлоу и Трисель сражались в эту опасную минуту бок о бок со своими матросами. Но силы были неравны; к счастью для капитана «Кокетки», кто-то упал прямо на него и столкнул его с бака.
   Вскочив на ноги, Ладлоу стал ободрять своих людей, ответивших ему громкими криками, которые моряк всегда издает в трудную минуту, сражаясь до последнего вздоха.
   – К трапам, защищайте трапы! – воскликнул капитан.
   – К трапам, храбрецы! – подхватил Трисель слабеющим голосом.
   Моряки повиновались, и Ладлоу убедился, что еще не все потеряно.
   Обе стороны медлили. Нападающих сдерживал мушкетный огонь с мачт, а защитники не решались переходить в наступление. Но вот те и другие бросились друг на друга, и у фок-мачты закипела жестокая схватка. В тылу у французов собралась целая толпа, и, как только один падал, на его место становился другой. Наконец англичане отступили, и Ладлоу поднялся на ют.
   – Отходите, ребята! – громко скомандовал он, перекрывая крики и шум боя. – Отходите в бортовые коридоры, укрывайтесь за орудиями!
   Англичан словно ветром сдуло. Одни залезли на тент, другие – под защиту пушек, многие нырнули в люки. И тогда Ладлоу решился на отчаянный шаг. Он прибег к последнему средству. Вместе с канониром он поднес спички к двум фальконетам, стоявшим в боевой готовности. Палубу заволокло дымом, а когда он рассеялся, бак был пуст, словно на него никогда и не ступала человеческая нога. Все, кто уцелел, исчезли.
   С громким «ура» защитники вернулись на свои места, и Ладлоу сам повел их в атаку на бак. Французы, попрятавшись кто куда, вылезли из своих укрытий, и бой возобновился. Сверкающие огненные шары носились над головами и падали в самую гущу сражающихся. Ладлоу, видя опасность, попытался отбить носовые пушки, из которых одна была заряжена. Но в этот миг на палубе, у него за спиной, разорвалась граната, а затем в трюме раздался такой мощный взрыв, что, казалось, он сейчас разнесет в щепы днище крейсера. Ослабевшие англичане дрогнули; на них снова посыпались гранаты, из шлюпок на палубу взобралось еще человек пятьдесят французов, и под их яростным натиском Ладлоу со своими людьми вынужден был отступить.
   Англичане сопротивлялись отчаянно, но положение стало безнадежным. Враги наседали с громкими криками; частым огнем мушкетов с бушприта и блинда-рея им удалось сбить почти всех стрелков, сидевших на мачтах.
   События развивались так стремительно, что и описать невозможно. Вот уже французы захватили всю носовую часть судна вплоть до передних люков, но туда бросился юный Попрыгун с десятком людей, которому с помощью еще одного гардемарина и нескольких матросов удалось отчаянным усилием удержать французов. Ладлоу оглянулся назад и решил дорого продать свою жизнь, защищая каюты. Но тут он вдруг увидел грозную улыбку морской волшебницы – ее сверкающий лик поднялся над гакабортом. Десяток темных фигур спрыгнули на полуют, и раздался голос, при звуке которого у него радостно дрогнуло сердце.
   – Держись, друзья! – кричали люди, подоспевшие на помощь.
   – Держись! – подхватили и матросы.
   Таинственный лик скользнул вперед, и Ладлоу узнал могучую фигуру моряка, который стал рядом с ним в ряды защитников крейсера.
   На миг стало тихо, слышны были лишь стоны раненых. Все произошло быстро, словно налетел ураган. Англичане воспрянули духом, видя, что пришла подмога, а французы отступили, пораженные неожиданностью. Те из них, кого англичанам удалось схватить у юта, были убиты без всякой пощады, а наверху их ряды были сметены, словно щепки во время шторма. Живые и мертвые с плеском падали за борт, и в мгновение ока палуба «Кокетки» была очищена. Только на бушприте замешкался один француз. Но вот туда прыгнул какой-то сильный и проворный человек. Удара слышно не было, зато все увидели результат: француз камнем полетел за борт.
   Затем послышались торопливые всплески весел, и, прежде чем защитники крейсера успели осознать свою победу, мрак, окутывавший океан, бесследно поглотил французские шлюпки.

Глава XXXII

   О, мы уже встречались с ним! Я помню, Он был тогда в грязи и, как Вулкан, Весь черен от порохового дыма.
Шекспир. Двенадцатая ночь

   Час показался англичанам мгновением.
   Смолкла битва, улеглось смятение, звук весел замер вдали, а моряки, словно окаменевшие, не двигались с места. Они держали оружие и как будто ожидали возобновления боя. И только когда все пришли в себя и получили сознание действительности, в них заговорили те чувства, которые ранее были заглушены шумом свалки. Только теперь раненые почувствовали свои раны. Немногие оставшиеся в живых спешили окружить несчастных необходимыми заботами. Ладлоу, как часто бывает с людьми, подвергавшимися наибольшей опасности, вышел из боя без единой царапины. По шаткой походке окружавших его людей, которых уже не поддерживало недавнее одушевление боя, он видел, что победа досталась ему недешево.
   – Пришлите ко мне Триселя! – сказал он тоном, который не свидетельствовал о торжестве победителя. – Береговой ветер дует, и мы воспользуемся им, чтобы обогнуть мыс еще до рассвета, прежде чем французы предпримут новое нападение.
   Слова: «штурмана к капитану» – перелетели из уст в уста, но никто не откликался. Наконец к Ладлоу подошел матрос и сообщил, что врач просит его сойти к нему. Яркий свет фонаря и маленькая кучка людей, собравшихся близ фок-мачты, сразу объяснили, в чем дело. Старый штурман лежал в агонии, а врач, только что покончивший с осмотром ран, укладывал на место свои инструменты.
   – Надеюсь, раны не опасны? – прошептал с волнением капитан на ухо врачу. – Употребите в дело все ваше искусство.
   – Положение безнадежное, капитан! – равнодушно ответил флегматичный хирург. – Но если интересуетесь операциями, то сегодня предстоит прекраснейший случай ампутации у одного марсового, которого я послал в лазарет. Случай действительно редкий!
   – Ступайте живей! – прервал Ладлоу почтенного медика. – Идите туда, где ваши услуги принесут пользу!
   – Как бы мне хотелось, чтобы часть твоих ран была на более молодых и сильных! – промолвил с состраданием капитан, склонившись над умирающим. – Не могу ли я что-либо сделать для твоего успокоения, мой старый и верный товарищ?
   – Берегите корабль, – задыхающимся голосом проговорил старый моряк. – Я думал об экипаже… Вам придется перерезать… Они никогда не смогут поднять якорь… Ветер дует с севера.
   – Все это уже сделано. Не утомляй себя заботами о корабле. О нем будут заботиться, даю тебе слово! Не хочешь ли что передать своей жене в Англию?
   – Она получит после меня пенсию и, надеюсь, будет счастлива. Берегитесь рифа близ Монтаука… Если ваша совесть дозволит, не забудьте в своем донесении упомянуть и о старом Томе Триселе.
   Голос моряка становился все тише и тише и наконец перешел в шепот. Ладлоу видел, что старик хочет еще что-то сказать. Он наклонился к самому его лицу.
   – Я говорю… что стаксель и задние штанги сместились. Берегите рангоут… иногда… бывают шквалы… ночью… в Америке.
   С этими словами моряк в последний раз вздохнул и смолк. Тело его перенесли на корму, и Ладлоу с тяжелым сердцем возвратился к своим обязанностям. Несмотря на огромную потерю, понесенную «Кокеткой», маневр с поднятием парусов был выполнен довольно быстро, и корабль печально тронулся в путь. Ладлоу поднялся на корму с целью осмотреть горизонт и определить план действий. Здесь он увидел, что его уже упредили. Перед ним стоял Бороздящий Океаны.
   – Я обязан вам своим кораблем и, можно прибавить, своею жизнью! – сказал капитан контрабандисту.
   – Вспомните о своих матросах, выдержавших испытание, подобное сегодняшнему. Да, надо было торопиться! Мы только должны были потерять несколько времени за переноской наших лодок из бухты в море.
   – Тот, кто оказал такую услугу, не нуждается в извинениях!
   – Стало быть, мы друзья, капитан?
   – Конечно, иначе и быть не может! Прошлое забыто. Если вы еще хотите продолжать здесь свой промысел, я переведусь на другое место.
   – В этом нет надобности. Я решил, что «Волшебница» последний раз бороздит воды Америки. Прежде чем расстаться с вами, мне бы хотелось поговорить с олдерменом, с ними ничего, надеюсь, не случилось?
   – Он действовал сегодня с хладнокровием голландца и оказался нам крайне полезен.
   – Очень хорошо. Нельзя ли попросить олдермена прийти сюда? Времени у меня мало, а я должен с ним о многом переговорить…
   Здесь Бороздящий невольно остановился. Внезапный свет озарил и океан, и корабль, и его экипаж. В немом ужасе оба моряка переглянулись между собою и одновременно отступили назад, как бы под влиянием одной страшной мысли. Вскоре яркий свет, вырвавшийся из переднего люка, объяснил им все дело. В то время глубокая тишина, до сих пор царившая на «Кокетке», огласилась испуганными криками: «Пожар!»
   Страшная весть мигом облетела весь корабль. Какие-то глухие звуки, несшиеся из трюма, скрипение палубы, торопливые слова команды следовали друг за другом с быстротою молнии. Двадцать голосов повторяли одно слово: «граната», объяснявшее и опасность, угрожавшую судну, и причину ее.
   Еще за минуту перед тем надутые паруса, темные снасти, воздушные линии вантов виднелись лишь при слабом отблеске звезд. Теперь же при зареве пожара мельчайшие детали корабля резко выделялись на темном фоне неба и океана. Красивое зрелище представляли эти симметричные снасти, грациозные очертания крейсера, эти группы моряков, походивших на озаренные светом факелов статуи; но в то же время окружавшая этих несчастных темная бездна океана слишком красноречиво говорила о всем ужасе их положения.
   На мгновение водворилась тишина: как окаменелые, моряки смотрели на грозное зрелище. Но вот раздался звонкий и ободряющий голос капитана, покрывший собою гул огня, пролагавшего себе дорогу уже через все щели.
   – Позвать всех тушить огонь! На места, господа! Будьте спокойны, друзья, храните молчание!
   Хладнокровие и решительность, звучавшие в голосе Ладлоу, превозмогли смятение матросов. Привычка повиноваться взяла свое. Все беспрекословно отправились исполнять приказание капитана.
   В эту минуту близ одного из люков выросла гигантская фигура Бороздящего Океаны. Подняв руку, он вскричал голосом, могущим поспорить с ревом бури:
   – Где мои матросы с бригантины? Сюда, мои храбрые соколы! Намочите водой парусину и следуйте за мною!
   Толпа суровых моряков окружила своего вождя и исчезла вслед за ним в глубине корабля. Началась отчаянная борьба с разбушевавшейся стихией. Одеяла, паруса, все предметы, которые могли в данную минуту быть полезными, были облиты водой и бросались в огонь. Пожарная помпа заливала корабль водой. Но теснота пространства, где можно было действовать против огня, нестерпимый жар, удушливый дым не позволяли проникнуть в центр пожара. Надежда уступила место отчаянию. Через полчаса Ладлоу заметил, что самые сильные и храбрые матросы беспомощно опустили руки, видя бесплодность своей работы. Появление Бороздящего на палубе окончательно обескуражило всех. Словно по команде, все работы были разом брошены. Подойдя к капитану, контрабандист сказал ему на ухо:
   – Спасайте раненых! Мы на раскаленном вулкане.
   – Я уже приказал канониру затопить пороховую камеру.
   – Слишком поздно! Внутренность корабля превратилась в огненную печь! Я слышал, как этот несчастный провалился в кладовую. Никакая сила человеческая не могла бы помочь ему. Граната упала в кучу горючего материала, этим и объясняется пожар. Как ни жаль, а приходится бросить это чудное судно. Ладлоу, покажите себя мужчиной! Позаботьтесь о раненых. Мои лодки к их услугам.
   Ладлоу с твердостью покорился судьбе. Немедленно он распорядился снести всех раненых в лодки. Эта операция потребовала величайшей осторожности и в то же время быстроты. Самый последний юнга очень хорошо понимал, что взрыв пороховой камеры, угрожающий с минуты на минуту, сбросит всех в море.
   Передняя палуба становилась слишком горячей, чтобы можно было на ней оставаться. Некоторые балки уже начинали поддаваться действию огня, но корма некоторое время могла еще служить убежищем. На ней-то все и собрались. Здесь же сносили раненых в лодки.
   Ладлоу стоял около одного трапа, Бороздящий – возле другого, чтобы предотвратить какие-либо беспорядки. Здесь же виднелись фигуры Алиды, Сидрифта, олдермена и слуг. Казалось, прошел целый век, прежде чем последний раненый нашел себе место в лодке. Наконец радостный крик «готово!» раздался в воздухе. Ладлоу повернулся к Алиде.
   – Теперь можно подумать и о вас, дорогая Алида! – сказал он, обращаясь к молчавшей девушке.
   – А вы? – нерешительно спросила она.
   – Мой долг требует, чтобы я оставил свой корабль последним.
   Резкий взрыв в глубине корабля, причем он сопровождался целым снопом огня, вырвавшимся из люка, прервал капитана. Это было сигналом к общему смятению. Под влиянием слепого ужаса некоторые из матросов бросились в море, другие устремились, давя друг друга, к лодкам. Забыты были всякий порядок и дисциплина; все сокрушала жажда жизни. Тщетно Ладлоу заклинал своих людей успокоиться и подождать. Его слова тонули в общем крике и гаме.
   Одну минуту казалось, что Бороздящему Океаны удастся восстановить порядок. Бросившись вниз по трапу, он одной рукой уцепился за канат, другой схватился за нос шлюпки, с гигантской силой удерживая ее, несмотря на все усилия весел и багров отпихнуть ее. Громовым голосом он вскричал, что раздробит голову первому, кто осмелится покинуть корабль.
   Вероятно, великодушный порыв контрабандиста увенчался бы успехом, имей он дело с одними своими матросами. Теперь же вышло иное. В то время как некоторые из бунтовщиков уже готовы были уступить приказанию Бороздящего, другие, наоборот, с яростью завопили:
   – В море колдуна!
   Уже багры направились в грудь Бороздящего, как раздавшийся вторичный взрыв придал новые силы бунтовщикам. Еще усилие, и шлюпка их отделилась от корабля.
   Повиснув на трапе, Бороздящий яростно смотрел вслед отъезжавшим лодкам. Примеру одной последовали и другие. Вслед за ними полетело энергичное проклятие Бороздящего. Но едва он поднялся на палубу, прежнее хладнокровие вернулось к нему.
   – Несколько пистолетов разрядилось от жары. Трусы и напугались! – сказал он почти весело. – Надежда еще не потеряна. Смотрите: они остановились и, быть может, вернутся.
   Вид покинутых ими на произвол судьбы жертв, сознание, что сами они почти вне опасности, едва не остановили беглецов. Но эгоизм восторжествовал! Хотя многие в глубине души и жалели покинутых, но вернуться назад не решались, за исключением молодых мичманов. К сожалению, их предложение в этом смысле было отвергнуто, и, не находя другого средства, храбрые молодые люди сделали знак продолжать путь к земле, имея в виду немедленно вернуться к погибающим, как только будут высажены матросы. Весла погрузились в воду, и шлюпки беглецов потонули во мраке.
   Еще во время тушения пожара все более и более усиливавшийся ветер отнес горевший корабль довольно далеко от берега. Ладлоу, раньше не знавший об этом, хотел направить корабль, по крайней мере, на мель, но, когда он узнал горькую истину, бесполезность этой попытки не оставляла сомнений.
   Вернувшись на корму, Бороздящий осмотрелся кругом, как бы проверяя наличность сил, на которые он мог еще рассчитывать. Он увидел олдермена, верного Франсуа, двух своих собственных матросов с бригантины и четырех молодых офицеров «Кокетки». Это было все, что осталось в наличности.
   – Пламя достигло уже кают-компании! – прошептал Бороздящий на ухо Ладлоу.
   – Я думаю, оно не проникло дальше кают мичманов, иначе мы услыхали бы взрывы разряжающихся пистолетов.
   – Конечно, эти ужасные сигналы могут служить нам показателем хода пожара… Наше единственное спасение заключается в плоте.
   По глазам Ладлоу было заметно, что он не очень-то полагается на этот способ спасения, но, скрывая свои сомнения, он ответил утвердительно…
   Тотчас же закипела работа. Во главе ее встал Бороздящий, которому вообще пришлось в эту ужасающую ночь принять руководящую роль. Алида была бледна, как смерть. В глазах Сидрифта горел огонек отваги.
   Чтобы немного отдалить минуту катастрофы, закрыли наглухо все люки. Но уже зловещие огоньки начинали то тут, то там пробиваться сквозь палубу. Вся передняя часть ее между фок-и грот-мачтами находилась в самом критическом положении. Некоторые места судна уже проваливались, но в общем оно продолжало сохранять свою форму.
   С величайшей осторожностью ходили моряки по опасным местам. Если позволял удушливый жар, они старались сами разрушать те половицы, которые угрожали поглотить их в огненную бездну.
   Дым прекратился. Чистое, блестящее пламя озарило корабль вплоть до верхушек мачт. Последние были еще целы. Паруса продолжали надуваться и толкать судно по ветру.
   На реях и среди фалов появились фигуры Бороздящего и матросов. Они были заняты обрыванием парусов. Тяжелая парусина быстро летела вниз, и через несколько времени передняя мачта осталась почти с голыми реями и вантами. Ладлоу тоже не оставался праздным зрителем. Он, олдермен и Франсуа обрубали ванты маленькими топориками. Теперь мачта поддерживалась одним штагом.
   – Сходите вниз! – закричал Ладлоу. – Все уже упало, за исключением штага.
   Бороздящий прыгнул на канат, сопровождаемый своими матросами, и с легкостью белки скользнул вниз. Но не успел он вступить на палубу, как страшный взрыв заставил корабль задрожать до основания. Контрабандист остановился было, но когда он очутился опять возле Алиды и Сидрифта, его голос звучал по-прежнему бодро, а вид был исполнен решительности.
   – Палуба впереди провалилась, – сказал он, – наши пушки начинают говорить. Что ж, это к лучшему, по крайней мере медная обшивка отделяет нас от пороховой камеры.
   Раздавшийся снова залп нескольких пушек возвестил быстрое течение пожара. Огонь хлынул наружу, и передняя мачта запылала.
   – Надо положить этому конец! – произнесла Алида, сложив беспомощно руки и не скрывая больше своего ужаса. – Спасайтесь, если можете, вы, сильные и храбрые, а нас предоставьте своей судьбе.
   – Да, уходите! – прибавил и Сидрифт, не скрывая более, что он – девушка. – Человеческое мужество не может пойти дальше. Оставьте нас умереть!
   Бороздящий с сожалением посмотрел на обеих молодых девушек. Потом, схватившись за канат, он спустился на шканцы, где и встал на ноги с необходимой осторожностью. Подняв глаза вверх, он бодро улыбнулся и произнес:
   – Где пол выдерживает пушку, выдержит и человека.
   – Это наше единственное спасение! – вскричал Ладлоу и последовал его примеру. – Идите сюда, друзья мои!
   В один момент все очутились на шканцах, но нестерпимый жар не давал никакой возможности оставаться здесь неподвижно.
   С каждого борта здесь стояло по пушке, жерла которых и повернули к передней мачте, начинавшей уже зловеще трещать.
   – Цельтесь вернее! – сказал Бороздящему Ладлоу, наводя в то же время собственноручно одну из пушек. Твердой рукой храбрецы приложили фитили. Выстрелы последовали одновременно. Густой дым застлал на мгновение палубу. Послышался страшный треск, и мачта со всеми своими реями опрокинулась вперед. Корабль повернулся боком к ветру и наконец остановился.
   При падении мачты верхние паруса ее откинулись назад, и они теперь бились один о другой. Воспользовавшись остановкой корабля, моряки пробежали среди огненного вихря вдоль борта и благополучно достигли шкафутов. Здесь Бороздящий остановился, огляделся и, подняв Сидрифта за талию, продел его сквозь запутавшиеся ванты и поставил на бак. Ладлоу последовал за ним с Алидой, остальные старались подражать, как могли. В конце концов все благополучно достигли носа корабля. Только Ладлоу пламя загнало было в элинги, а оттуда чуть не в море.
   Молодые офицеры стояли уже на плававших обломках мачты и рей и деятельно трудились над постройкой плота. Все деревянные предметы они подводили один к другому, связывая их веревками и канатами.
   Тем временем из офицерских кают доносились выстрелы пистолетов, накалившихся от жара, и это торопило их с окончанием работ. Хотя со времени отплытия шлюпок прошел целый час, но этот час показался им минутою.
   Пожар разгорелся с новою силою. Пламя, таившееся до сих пор внутри, вырвалось наружу и огненным столбом взвилось к небу.
   – Нет более сил выносить этот жар! – сказал, задыхаясь, Ладлоу.
   – Тогда скорей на плот! – прозвучал твердый голос Бороздящего.
   Девушки благополучно были водворены на плоту. Передняя мачта упала через борт со всеми снастями, так что моряки имели материал для сооружения плота под рукой. Основою плота им послужил обломок мачты с несколькими перекрещенными реями, дававшими всему сооружению достаточную устойчивость. Поперек этой основы были брошены доски, шесты и тому подобный материал, плававший неподалеку. Все это было закреплено канатами. Пошли в дело и сундуки, а также бочки, приготовленные было экипажем «Кокетки» еще в начале пожара, как предметы, могущие послужить в случае надобности точкой опоры на воде. На сундуки сели женщины, а под ноги им были подложены ящики.
   – Обрубите канат, – распорядился Ладлоу, невольно вздрагивая при каждом доносившемся изнутри корабля взрыве, следовавшем один за другим и выбрасывавшем на воздух обломки горевшего дерева. – Рубите канаты и оттолкните плоты!
   – Стойте! – вскричал в отчаянии Сидрифт. – Мой храбрый, мой преданный…
   – В безопасности, – ответил спокойный голос Бороздящего, который в эту минуту показался среди носовых снастей, еще не тронутых огнем. – Рубите канат! Я останусь здесь на минутку, чтобы только обрасопить бизань-парус, и сейчас же назад.
   Выполнив успешно эту задачу, ловкий контрабандист повис над бортом пылавшего судна и печально посмотрел на огненную массу.
   – Вот конец прекраснейшего из кораблей! – сказал он достаточно громко, чтобы его могли слышать находившиеся внизу.
   С этими словами Бороздящий прыгнул в волны и поплыл к плоту.
   – Последний взрыв произошел в каюте над пороховой камерой, – сообщил он, выбираясь на плот и отряхивая свои мокрые волосы. – О, если бы ветер не упал! Нам необходимо как можно дальше отойти от корабля!
   Предосторожность, предпринятая контрабандистом, оказалась не излишней.
   Хотя плот стоял неподвижно на одном месте, но горевшее судно под действием еще остававшихся на нем парусов начало постепенно удаляться, и через десять минут расстояние между ним и плотом настолько увеличилось, что моряки вздохнули свободнее. Правда, они все еще были близко от корабля, но, по крайней мере, не подвергались теперь опасности быть поглощенными водоворотом в случае взрыва пороховой камеры.
   Пламя между тем вздымалось все выше и выше. Загорелись паруса, развевавшиеся по ветру. Казалось, все вокруг пылало огнем.
   Только корма «Кокетки» была еще цела. Виднелось прислоненное к бизань-мачте тело покойного штурмана. Суровое лицо его отчетливо рисовалось при багровом свете пожара.
   В голове Ладлоу, с тоскою смотревшего на мертвеца, вставали сцены из времен его юношества, неразрывно связанные с личностью его старого товарища. Капитан глубоко задумался. Из этой задумчивости он не очнулся даже и тогда, когда одна из пушек, накалившись, выстрелила, причем огонь на мгновение отразился на лице покойника, а в воздухе просвистело ядро, пролетевшее как раз над плотом.

   – Держитесь крепче на сундуках, – вдруг сказал Бороздящий пассажирам и сам в свою очередь навалился всем телом на сиденье. – Обопритесь сильнее и приготовьтесь!
   Только при этих словах Ладлоу очнулся немного, но не сводил глаз с грозного зрелища. Он увидал, как пламя поднялось над ящиком, где лежало тело молодого Дюмона.
   – Это памятник Дюмона! – сказал он сам себе.
   В эту минуту он почти завидовал своему недавнему врагу. Его взор опять упал на мертвое лицо Триселя. Освещенное отблеском пожара, лицо мертвеца казалось живым. Вдруг тело Триселя полетело вверх. Вырвался пламенный вихрь. Океан и небо разом осветились красноватым светом. Страшный гул, казалось, вышедший из самых недр океана, оглушил всех. Тело Триселя, описав дугу, упало в море в двух шагах от пораженного ужасом Ладлоу. Огромная рея упала поперек плота; смела, как пылинки, четырех офицеров и вместе с ними исчезла в волнах.
   Горевшие реи, куски парусов, порванные канаты – все разом погрузилось в воду. Океан со страшным свистом и шипеньем расступился и принял в свои объятия последние останки крейсера, бывшего долгое время гордостью американских вод. Пламя погасло, и полный мрак окутал воды океана.

Глава XXXIII

   Прошу, прочтите.
Шекспир. Цимбелин

   – Опасность миновала, – произнес Бороздящий Океаны, вставая на ноги и подходя к тому месту, где исчезли офицеры. – Теперь нам остается положиться на свою ловкость и мужество. Не будем, однако, унывать, капитан Ладлоу! Смотрите, наша «Морская волшебница» не покинула своих слуг.
   Ладлоу бросил взгляд по тому направлению, куда указывал контрабандист. Он увидал качавшееся в волнах изображение «Волшебницы». Эту свою эмблему моряки с бригантины принесли с собою и на «Кокетку», когда шли к последней на помощь. Перед тем как броситься в бой, они прикрепили к ней фонарь.
   Ладлоу молча смотрел, как Бороздящий бросился в волны, поплыл к продолжавшему еще гореть фонарю и скоро возвратился вместе с эмблемой бригантины, которую и водрузил на плоту. Голос Бороздящего звучал бодро.
   – Смелее! – вскричал он. – Мы, правда, находимся на ненадежном плоту, но и плохой парусник имеет часто счастливое плавание. Говори же, развлекай нас, Сидрифт! Пусть возродится твоя веселость и энергия!
   Но Сидрифт изменил на этот раз лестной аттестации Бороздящего. Он только ниже наклонил голову к плечу Алиды и не отвечал ни слова.
   Несколько мгновений Бороздящий с нежным участием смотрел на эту группу. Затем, взяв капитана за руку, он отвел его в сторону, чтобы своими словами не встревожить пассажиров.
   Хотя опасность от взрыва и миновала, но положение казалось безнадежным.
   – У нас нет средств для продолжительного плавания, капитан Ладлоу! – тихо проговорил Бороздящий. – Мне случалось плавать на всевозможных судах и во всякую погоду. Но это наше плавание надо отнести к разряду наиболее тяжелых.
   – Мы не можем скрывать от себя, что подвергаемся величайшей опасности, – ответил Ладлоу, – хотя было бы желательно скрыть это от наших пассажиров.
   – Здешние моря мало посещаются кораблями. Если бы дело происходило где-нибудь в Ла-Манше или даже в Бискайском море, то можно было бы еще надеяться встретить какой-нибудь корабль. Но здесь всю надежду мы должны возложить лишь на французский фрегат или на бригантину.
   – Французы, без сомнения, слышали взрыв. Но, может быть, они думают, что мы спаслись на шлюпках в виду близости земли. У них нет теперь побуждений оставаться вблизи здешних берегов.
   – Разве нельзя надеяться на помощь со стороны ваших офицеров? Неужели они покинут своего командира?
   – Ну, на них плохая надежда! Корабль за это время настолько ушел от берега, что еще до рассвета мы будем в открытом море.
   – Положение скверное! – согласился Бороздящий. – На каком же мы приблизительно расстоянии находимся от земли, и с какой стороны она лежит?
   – Земля от нас к северу, а нас несет к юго-востоку. Теперь, надо полагать, мы на несколько миль в открытом море.
   – Я этого и не предполагал. Но, может быть, нам поможет прилив?
   – Да, прилив может отнести нас обратно к земле. Но что вы скажете о небе?
   – Оно не предвещает нам ничего хорошего, хотя и опасного в нем как будто не видно. На рассвете подует с моря ветер.
   – И прибавьте: разведет волнение. Сколько, спрашивается, времени может продержаться этот на скорую руку сколоченный плот, особенно в случае качки? А наши пассажиры, как они обойдутся без пищи?
   – Вы рисуете мрачные картины, капитан! – сказал Бороздящий, железное сердце которого в первый раз дрогнуло при последних словах Ладлоу. – К сожалению, я сознаю, что вы правы, хотя я дорого дал бы за то, чтобы иметь возможность сказать противное. Впрочем, я думаю, эта ночь будет для нас спокойной.
   – Для корабля и даже для шлюпки, но не для плота, особенно такого, как наш. Видите, он расшатывается от малейшей волны.
   – Вижу, капитан, что вы не шутите. Вполне согласен с вами, что наше положение едва ли может быть хуже и что у нас остается одна надежда – на бригантину.
   – Но как она будет искать плот, о существовании которого ничего не знает?
   – Я глубоко верю в ее бдительность…
   – Единственно, что мы можем еще сделать для спасения, это снять лишний груз с нашего плота да закрепить его покрепче.
   Бороздящий согласился с этим. Множество мелких снастей, мешавших свободному ходу плота, а также железные рейки, прикрепленные к реям, полетели в воду. Это значительно облегчило плот, который теперь мог лучше поддерживать своих пассажиров.
   Тем временем Бороздящий с помощью своих двух молчаливых и дисциплинированных матросов занимался скреплением и перестановкой разных обломков снастей с целью придания плоту возможной прочности.
   Олдермен и Франсуа помогали ему по мере сил и способностей.
   Когда же работа была закончена, подошедший Ладлоу молча признал, что все возможное, чтобы отдалить минуту катастрофы, было сделано. Никто не говорил ни слова. Среди глубокой тишины слышалось только ровное дыхание матросов, которые, несмотря на весь ужас своего положения, крепко заснули, утомившись от трудов.
   Когда наступил рассвет, каждый старался ориентироваться в своем положении, пытаясь узнать, на что можно надеяться и чего надо опасаться.
   Океан был спокоен, хотя широкое волнение, так свойственное ему, заставляло предполагать, что земля была далеко. В этом скоро все убедились, когда дневной свет прогнал остатки ночи. Кругом, насколько только хватал глаз, простиралась темная водная гладь.
   Вдруг крик радости вылетел из груди Сидрифта и заставил повернуть взоры всех на запад. Прошло еще немного времени, и все бывшие на плоту увидали вдали чуть заметные паруса, блестевшие при свете утра.
   – Это французский фрегат! – заметил контрабандист. – Надо сознаться, что хотя француз и враг, но ему не чуждо чувство сострадания.
   – Вероятно, это он, так как наша судьба не тайна для них! – ответил Ладлоу. – К несчастью, мы ушли от него слишком далеко. Да, те, которым еще недавно мы так дорого продавали свою жизнь, теперь исполняют долг гуманности.
   – А вот дальше и разбитый корвет, видите, под ветром? Блестящий мотылек обжег свои крылышки и не может лететь по своей воле. Таков уж удел человека. Он пользуется своими силами, чтобы самому уничтожить средства, необходимые для его же безопасности.
   – Не правда ли, незнакомец маневрирует в благоприятном для нас направлении? – спросила капитана Алида, стараясь прочесть в его глазах ответ на свой вопрос.
   Ладлоу и Бороздящий напряженно всматривались в далекое судно. Через минуту они в один голос ответили, что фрегат направляется прямо на них.
   Это известие значительно ободрило путешественников, а негритянка, не сдерживая своей южной натуры, разразилась шумными восклицаниями восторга.
   Чтобы дать знать о себе незнакомцу, привязали несколько белых платков к шесту, футов в двадцать длиною, и этот импровизированный флаг подняли над плотом, после чего все терпеливо стали ожидать результатов.
   С каждой минутой корабль становился виднее. Скоро можно было различить людей, стоявших на реях. Наконец корабль приблизился на пушечный выстрел.
   – Мне не нравятся его маневры! – заметил, нахмурив брови, Бороздящий. – Он как будто хочет бросить свои поиски. Если бы он продолжал идти этим курсом еще хотя бы десять минут!
   – Нельзя ли как-нибудь дать знать ему о нас? – вмешался олдермен. – Мне кажется, что сильный мужчина способен подать свой голос и на такое расстояние, особенно если от этого зависит его спасение.
   Оба моряка отрицательно покачали головой. Но олдермен, нисколько не смущаясь этим, побуждаемый угрожающей опасностью, издал зычный крик, к которому постепенно присоединились оба матроса, а потом и Ладлоу. Кричали до тех пор, пока не охрипли.
   Несмотря на то, что марсовые с французского фрегата, как можно было с уверенностью предположить, избороздили вдоль и поперек поверхность океана, не было видно никаких признаков, что плот ими был замечен. Корабль продолжал, однако, приближаться и находился теперь на расстоянии, не превышавшем половину английской мили.
   Вдруг он свернул в сторону, повернувшись к плоту бортом. Было ясно, что он отказался от дальнейших поисков. Заметив эту печальную истину, Ладлоу в тревоге закричал:
   – Кричите все разом! Это наше последнее средство!
   Раздались дружные восклицания. Один Бороздящий не принимал участия в общем хоре. Скрестив на груди руки, он с печальной улыбкой наблюдал, как напрасно надсаживались его друзья.
   – Вы добросовестно старались, – сказал он, когда крики замолкли, – но не преуспели в своей попытке. Оно и понятно: шум волн и командные слова на корабле могли заглушить и более сильный звук. Я не хочу давать вам напрасной надежды, но все-таки сделаю со своей стороны попытку.
   С этими словами, приставив руку в виде рупора, Бороздящий испустил такой оглушительный крик, что казалось невозможным, чтобы на корабле не услыхали его. Трижды повторил он свой сигнал, хотя с каждым разом слабее.
   – Они слышат! – вскричала Алида. – Я вижу какое-то движение в парусах!
   – Это просто крепчает ветер, надувая их сильнее! – печально ответил Ладлоу. – С каждым мгновением они удаляются от нас все дальше и дальше.
   Увы! Это было так. Еще с полчаса наши друзья с тоскою смотрели вслед уходящему кораблю. Вдруг на последнем загрохотал выстрел. Распустив паруса, фрегат стал по ветру и полетел на юг, где виднелись в отдалении верхние паруса разбитого корвета. Исчезла последняя надежда на помощь со стороны неприятельского крейсера.
   Тогда самые сильные духом поникли головою.
   – Скверные предвестники, – пробормотал сквозь зубы Ладлоу, обращая внимание Бороздящего на темные плавники трех-четырех акул, время от времени начавших показываться на поверхности волн и притом совсем вблизи от плота. – Животные инстинктом чуют нашу беспомощность.
   – Моряки действительно думают, что у этих чудовищ есть какой-то тайный инстинкт, почти безошибочно приводящий их к добыче. Роджерсон, – прибавил Бороздящий, позвав одного матроса, – у тебя обыкновенно водятся в карманах рыболовные принадлежности. Нет ли у тебя чего-либо для этих прожорливых рыб?
   Роджерсон вытащил крючок достаточной величины и привязал его вместо веревки к обрывку каната.
   Приманкой послужил кусок кожи, снятой с одного из обломков снастей, и весь аппарат был брошен в воду. Голод увеличивал прожорливость чудовищ. Одно из них с быстротою молнии накинулось на воображаемую добычу. Толчок был так внезапен и силен, что несчастный матрос, не успевший выпустить из рук каната, полетел со скользкой доски, на которой стоял, прямо в море.
   Все это произошло так неожиданно, что никто из присутствовавших не мог подать помощи.
   Раздался пронзительный крик. Несчастный на один миг остановил на застывших от ужаса пассажирах свой потухший взор, в котором выражалась предсмертная тоска и нечеловеческий ужас. В следующее мгновение он исчез, и в то же время волны над ним окрасились в красный цвет. Исчезли и прожорливые чудовища, и только темное пятно на поверхности воды, недалеко от неподвижного плота, служило грозным напоминанием того, какая участь ожидает и оставшихся в живых пассажиров.
   – Какая страшная сцена! – сказал, невольно содрогаясь, Ладлоу.
   – Парус! – вскричал Бороздящий.
   Радостно отозвалось в сердцах всех это единственное слово после той драмы, которая только что произошла на их глазах.
   – Моя храбрая бригантина ищет нас!
   – Только бы нам посчастливилось, только бы она не последовала за фрегатом, который так недавно ушел прочь!
   – Да, только бы нам посчастливилось! Если и бригантина пройдет мимо, нам не на что будет больше надеяться. Суда здесь бывают редко, и к тому же мы имели возможность убедиться, что наш флаг не очень-то хорошо виден издалека.
   Все взгляды были прикованы к белой точке на горизонте, в которой Бороздящий Океаны с такой уверенностью признал «Морскую волшебницу».
   Только настоящий моряк мог чувствовать эту уверенность – ведь с низкого плота видна была лишь кромка верхних парусов. К тому же судно, на беду, было с подветренной стороны, но Ладлоу и контрабандист в один голос заверили своих спутников, что оно, лавируя, пытается идти против ветра.
   Прошло два часа, которые тянулись, как пытка. Все зависело от множества самых различных обстоятельств, и каждый новый оборот дела вызывал у моряков, оставшихся на плоту, мучительное волнение. Вдруг заштилеет и бригантина вынуждена будет остановиться, – тогда и судно и плот окажутся во власти коварных океанских течений; вдруг ветер переменится, бригантина ляжет на другой курс и пройдет мимо; вдруг засвежеет, и все они погибнут, прежде чем подоспеет помощь. К тому же, помимо всего этого, команда бригантины имела основания считать, что они давным-давно утонули.
   Однако судьба, казалось, смилостивилась над измученными людьми; ветер был устойчивый, но не сильный, бригантина, по всей видимости, должна была пройти где-то совсем близко от плота, и надежда, что их найдут, росла и крепла, радуя все сердца.
   По истечении двух часов бригантина подошла к плоту с подветренной стороны так близко, что были уже видны самые мелкие снасти.
   – Мои верные друзья ищут нас! – воскликнул контрабандист с сильным волнением в голосе. – Они скорее обшарят весь океан, чем откажутся от поисков!
   – Но они проходят мимо, махните флагом… может быть, его увидят!
   Маленький флаг остался незамеченным, и люди на плоту после столь долгого и мучительного ожидания с тоской увидели, как быстрое судно безвозвратно уходит все дальше и дальше. Даже у Бороздящего Океаны, как видно, защемило сердце от разочарования.
   – О себе я не забочусь, – печально промолвил храбрый моряк. – Не все ли равно, в каком море или во время какого плавания моряк сойдет в свою зыбучую могилу? Но для тебя, моя бедная, резвая Эудора, я желал бы другой судьбы… Глядите!.. Бригантина делает поворот оверштаг!.. Что ни говори, а наша повелительница всегда находит своих детей!
   Теперь бригантина шла вполветра. Через десять или пятнадцать минут она уже снова была на траверзе плота с наветренной стороны.
   – Если она и на этот раз пройдет мимо, все будет потеряно окончательно, – сказал контрабандист, делая всем знак молчать. Приложив ладони ко рту, он закричал так громко, словно отчаяние утроило силу его легких: – Эй, на «Морской волшебнице»!
   Эти слова прозвучали звонко и внятно – так умеют кричать только моряки. Казалось, чуткая бригантина узнала голос хозяина: она слегка изменила курс, как живое и разумное существо.
   – Эй, на «Морской волшебнице»! – еще громче крикнул Бороздящий Океаны.
   – Э-ге-й! – слабо донеслось по ветру, и курс бригантины снова переменился.
   – Эй, на «Морской волшебнице»! Эй, на «Морской волшебнице»! – голос отважного моряка звучал с нечеловеческой силой, он кричал до тех пор, пока не упал в изнеможении.
   Призыв этот еще звенел в ушах людей, притихших на плоту, когда над водой пронесся громкий ответный крик. Тотчас же гик бригантины был перекинут, и ее тонкий нос направился прямо на маленький белый флажок, развевавшийся над морем. Все это произошло в один миг, но миг этот был полон надежд и тревог, а прекрасное судно уже скользило в пятидесяти футах от плота. Не прошло и пяти минут, как мачта с «Кокетки» уже плыла по океану пустая и никому не нужная.
   Первым чувством, которое овладело Бороздящим Океаны, когда нога его коснулась палубы бригантины, была глубокая, бесконечная благодарность. Он молчал, видимо, не в силах вымолвить ни слова. Проходя по палубе, он окинул взглядом свое судно и крепко хлопнул ладонью по шпилю, как бы выражая этим судорожным движением свою любовь. Потом он сурово улыбнулся преданным, послушным матросам и скомандовал бодро и властно, как всегда:
   – По реям! Марсель поставить, пошел брасы! Шкоты тянуть, да покрепче, друзья! Пусть наша дорогая волшебница обратит свой лик к берегу!

Глава XXXIV

   Простите, сударь, вы присутствовали при этом?
Шекспир. Зимняя сказка

   На следующий день утром окна виллы олдермена ван Беверута были открыты, свидетельствуя о возвращении хозяина. На лицах людей в доме и во дворе было счастливое и вместе с тем печальное выражение, словно какая-то большая радость была омрачена тяжким несчастьем. Чернокожие слуги были взволнованы, обуреваемые той жаждой необычайного, которая так сильна у простых людей, а остальные, казалось, не могли забыть о беде, которой им удалось миновать.
   Тем временем в комнатах олдермена происходил очень серьезный разговор. Контрабандист и олдермен разговаривали с глазу на глаз. Вид обоих не оставлял сомнений в том, что они пришли сюда обсудить какие-то важные и серьезные вопросы. Но от человека проницательного не укрылось бы, что моряк говорил о вещах, сильно волновавших его душу, а олдермена больше интересовали торговые дела.
   – У меня остаются считаные минуты, – сказал моряк, выходя на середину комнаты и круто поворачиваясь к своему собеседнику, – поэтому я буду краток. Из мелкой бухты можно выйти только во время прилива, а едва ли было бы благоразумно, если бы я стал мешкать, дожидаясь, пока весть о происшествии, которое недавно случилось в море, разнесется по всей провинции и поднимутся шум и тревога.
   – Вы рассуждаете с осторожностью, как и пристало контрабандисту! Это еще более укрепляет нашу дружбу, которая отнюдь не ослабла после того, что вы сделали во время нашего не слишком приятного плавания на реях и мачтах погибшего крейсера королевы Анны. Что ж! Я не желаю зла никому из верных слуг ее величества, но мне тысячу раз жаль, что вы не хотите прийти сюда с партией доброго товара сейчас, когда берега некому охранять! В прошлый раз вы привезли потайные шкатулки и кружева тонкой работы, весьма ценные и выгодные для торговли; но наша колония испытывает острую нужду еще в кое-каких товарах, которые теперь можно провезти без помех.
   – Я пришел к вам, чтобы поговорить совсем о другом. Нас связывает нечто такое, олдермен ван Беверут, о чем вы и не подозреваете.
   – Вы говорите о маленьком недоразумении с последней описью? Но ведь все было улажено при вторичной проверке и выяснилось, что вы были аккуратны, как Английский банк.
   – Выяснилось или нет, мне все равно, пусть тот, кто во мне сомневается, не имеет со мной дела. У меня только один девиз – «доверие» и одно правило – «справедливость».
   – Друг мой, вы меня неправильно поняли. Я не допускаю никаких подозрений; но аккуратность – душа коммерции, прибыль – ее плоть. Точный расчет и приличный баланс – самый прочный цемент для делового доверия. Искренность в тайной торговле подобна беспристрастию в суде: она восстанавливает справедливость, нарушенную законом. О чем же вы хотите со мной говорить?
   – Прошло уже много лет, олдермен ван Беверут, с тех пор как началась тайная торговля между вами и тем человеком, которого вы считали моим отцом, хотя он лишь назвался им из благородства и опекал беспомощного сироту, сына своего друга.
   – Этого я не знал, – сказал олдермен, слегка наклоняя голову. – Возможно, этим и объясняется некоторое ваше легкомыслие, которое было чревато известными затруднениями. Да, в августе исполнится двадцать пять лет с тех пор, как завязалась эта торговля, причем двенадцать из них я имею дело с вами. Не скажу, что нельзя было бы вести это опасное дело лучше, но оно шло вполне терпимо. Увы, я старею и подумываю о том, что пора отказаться от риска и житейских превратностей – еще два, три, самое большее четыре или пять удачных рейсов, и на этом мы, пожалуй, могли бы покончить к обоюдному удовольствию.
   – Мы сделаем это гораздо скорее. Вероятно, судьба моего покровителя вам известна. Мы не раз упоминали вскользь в наших разговорах, что он был изгнан из королевского флота, так как выступал против тирании Стюартов, бежал со своей единственной дочерью в колонии и, наконец, стал контрабандистом, чтобы как-то добывать себе пропитание.
   – Гм!.. У меня хорошая память в деловых вопросах, сэр Бороздящий Океаны, но во всякого рода щекотливых вещах я забывчив, как новоиспеченный лорд, когда речь заходит о его родословной. Однако, вероятно, все было именно так, как вы говорите.
   – Вам должно быть известно, что когда мой покровитель решил покинуть сушу, он взял с собой в море все свое имущество.
   – У него была надежная и быстроходная шхуна с хорошим балластом из прибрежных камней и грузом отборного табака. Он был умный человек, не поклонялся морским волшебницам; не плавал на щегольских бригантинах. Сколько раз королевские крейсеры принимали этого достойного торговца за прилежного рыбака.
   – У него были свои прихоти, а у меня свои. Но вы забыли, что среди его груза было еще кое-что весьма ценное.
   – Возможно, там был тюк куньих мехов – по тем временам это был ходкий товар.
   – Там была прекрасная, чистая, любящая девушка…
   Олдермен невольно вздрогнул и отвернулся от собеседника.
   – Да, там действительно была прекрасная, как вы говорите, девушка с добрым сердцем, – проговорил он хрипло и едва слышно. – Но вы сами сказали мне, сэр Бороздящий Океаны, что она умерла где-то в Средиземном море. После того как она в последний раз побывала здесь, я больше не видел ее отца.
   – Да, она умерла на островах Средиземного моря. Но место ее в сердцах всех, кто знал эту женщину, заняла ее… дочь.
   Олдермен вскочил со стула и вперил в контрабандиста пристальный, взволнованный взгляд:
   – Ее дочь?!
   – Теперь вы все знаете. Эудора – дочь этой несчастной… Нужно ли говорить, кто ее отец?
   Олдермен застонал, закрыл лицо руками и снова опустился на стул, судорожно вздрагивая.
   – Чем ты можешь это доказать? – пробормотал он. – Ведь Эудора – твоя сестра!
   – Вас обманули, – отвечал контрабандист с печальной улыбкой. – Кроме моей верной бригантины, у меня нет на свете ничего и никого. С тех пор как мой храбрый отец погиб на глазах у того человека, о котором я говорил, у меня не осталось родных. Я любил этого человека, как отца, и он называл меня сыном, а Эудору мы выдавали за его дочь от второго брака. Но вот достаточно веские доказательства ее происхождения.
   Олдермен взял бумагу, которую моряк ему протянул, и быстро пробежал ее глазами. Это было письмо матери Эудоры на его имя, написанное после рождения девочки и дышавшее нежностью. Любовь между молодым коммерсантом и красивой дочерью его тайного поставщика была с его стороны гораздо чище, чем большинство подобных связей. Ничто не препятствовало законному браку, кроме необычности их положения и той неловкости, которой невозможно было избежать, введя в общество женщину, о чьем существовании друзья Миндерта даже не подозревали, да еще страха перед обездоленным, но гордым отцом. Нравы в колонии были простые, вполне вероятно даже, что многие советовали узаконить рождение ребенка, поэтому когда Миндерт ван Беверут прочел письмо той, которую он некогда так искренне любил, а потом потерял, понеся невозместимую во многом утрату, так как ее нежное влияние могло бы оказаться для него благотворным, он задрожал всем телом, не в силах скрыть свое волнение. Письмо умирающей было написано ласково, без тени упрека, но в торжественном и увещающем тоне. Она сообщала о рождении их ребенка, которого, однако, оставляла на попечение своего отца, и истинного виновника его появления на свет лишь уведомляла о существовании девочки и горячо просила любить ее в случае, если она когда-нибудь будет поручена его заботам. В прощальных строках письма выражались нежные чувства, которые еще привязывали ее к жизни, но были лишь печальным контрастом тому, что ждало бедняжку впереди.
   – Почему от меня так долго скрывали это? – спросил взволнованный олдермен. – Почему, скажи мне ты, дерзкий и бесстрашный человек! Неужели боялись, что я причиню зло собственной дочери?
   На лице контрабандиста появилась скорбная и гордая улыбка.
   – Олдермен ван Беверут, мы не простые береговые торговцы. Наша торговля – это дело всей жизни; наш мир – это «Морская волшебница». А поскольку мы мало интересуемся берегом, в своих взглядах на жизнь мы выше береговых слабостей. Рождение Эудоры было скрыто от вас по желанию ее деда. Возможно, в нем говорило негодование или гордость. А если это была любовь, то он окружил девочку любовью, которая искупает обман.
   – Ну, а сама Эудора? Знает ли она… давно ли она знает правду?
   – Она узнала ее лишь недавно. После смерти нашего общего покровителя она лишь у меня находила помощь и защиту. Всего лишь год назад девушка узнала, что она не сестра мне. А до тех пор она, как и вы, думала, что оба мы дети того, кто не был отцом ни ей, ни мне. В последнее время я вынужден был почти безотлучно держать ее на бригантине.
   – Что ж, я справедливо наказан! – простонал олдермен. – Наказан за свое малодушие бесчестием собственной дочери!
   Контрабандист сделал шаг вперед.
   – Олдермен ван Беверут! – произнес он сурово. – Вы получите свою дочь из моих рук такою же, какою была ее мать в ту пору, когда отец привез ее под ваш кров. Мы, контрабандисты, имеем собственные понятия о том, что хорошо и что худо. Но самое чувство благодарности, если уже не мои принципы, обязывало меня быть покровителем дочери моего благодетеля, а не оскорбителем ее.
   – Благодарю вас, благодарю от всей души! – с живостью вскричал олдермен. – Я приму свою дочь и дам ей приданое, с которым она может сделать выгодную партию.
   – Вы можете выдать ее за своего любимца-патрона! – спокойно, но с оттенком печали ответил Бороздящий. – Она более чем достойна его. Молодой человек согласен на этот брак, так как ему известно все, касающееся Эудоры. Я подумал об этом браке еще тогда, когда судьба привела его на мою бригантину.
   – Вы, право, слишком честный человек для этого скверного мира, господин Бороздящий! Идите, покажите мне эту очаровательную парочку, чтобы я дал ей свое благословение.
   Контрабандист медленно повернулся и, растворив двери, сделал кому-то знак войти.
   В комнату вошла Алида, ведя за руку Сидрифта, на этот раз одетого в женское платье. Олдермену часто приходилось видеть мнимую сестру Бороздящего, но никогда еще она не казалась ему столь прелестною, как в данную минуту. Ее фальшивые бакенбарды были теперь сняты и обнаружили удивительную свежесть лица, несмотря на действие солнечных лучей, которым оно по необходимости должно было подвергаться. Густые локоны черных шелковистых волос рассыпались в живописном беспорядке по ее плечам, окаймляя ее веселое и шаловливое личико, обнаруживавшее, однако, доброту и задумчивость.
   Чудную парочку представляли обе молодые девушки… При взгляде на них в сердце олдермена одну минуту любовь дяди боролась с новым чувством, овладевшим им. Но голос природы был слишком властен, чтобы можно было противиться ее зову. Подозвав свою дочь, старый коммерсант склонил на ее плечо свою седеющую голову и заплакал, как ребенок, слезами радости.
   Два часа спустя все собрались на берегу бухты в тени векового дуба. Бригантина виднелась в бухте под несколькими парусами.
   От нее отчалила и скоро пристала к берегу лодка. В ту же минуту около нее на берегу выросла стройная фигура Бороздящего. Протянув руку, он помог Зефиру выйти из лодки.
   – Мальчик будет счастлив здесь! – сказал Ладлоу. – Алида и Эудора научат его обычаям и привычкам этой простой и патриархальной страны.
   – Боюсь, как бы он не начал тосковать по «Морской волшебнице», – возразил Бороздящий. – Капитан Ладлоу, есть у меня еще одна обязанность, которою я не должен пренебречь, хотя вы, может быть, и не поверите чистоте моих побуждений. Я слышал, что Алида де Барбери отдала вам свою руку?
   – Да, я счастлив…
   – Вы не спрашивали у нее объяснений по поводу, помните, загадочного исчезновения. Ваша благородная доверчивость заслуживает быть вознагражденною. Я прибыл к вашим берегам исключительно с той целью, чтобы восстановить права Эудоры на имущество ее отца. Сначала я опасался противодействия со стороны Алиды, но скоро мне пришлось приятно обмануться в своих ожиданиях. Она была похищена из своего павильона моими агентами и пленницей перевезена на бригантину.
   – Я уже раньше догадывался, что ей известна история ее кузины и что она согласилась принять участие в ее возвращении к друзьям…
   – И вы только отдали должное ее беспристрастию. Чтобы побудить Алиду извинить мою смелость, а с другой стороны, – и с целью успокоить ее тревогу, я сообщил ей тайну Эудоры. Тут и Эудора в первый раз узнала всю правду о себе. В лице же Алиды мы приобрели благородную и великодушную союзницу вместо мстительной соперницы.
   – Я так и знал, что Алида – воплощенное великодушие! – в восторге вскричал Ладлоу, поднося руку зардевшейся девушки к своим губам. – Потеря имущества на самом деле приобретение, так как благодаря ей я узнал все лучшие качества моей невесты.
   – Тс! – прервал олдермен. – Зачем так громко говорить о потере, какого бы рода она ни была? Конечно, надо подчиняться тому, чего требует справедливость. Но к чему объявлять во всеуслышание, много или мало приданого дается за такой-то молодой девицей?
   – Потеря состояния будет возмещена! – ответил контрабандист. – Эти мешки полны золота. Приданое моей воспитанницы будет вручено тотчас же, как она сделает свой выбор.
   – Успех и благоразумие! – вскричал коммерсант. – Подобная предусмотрительность весьма похвальна, господин Бороздящий! Эти деньги, надеюсь, на законном основании переходят к Эудоре от ее дяди?
   – Конечно!
   – Воспользуюсь кстати этой минутой, чтобы коснуться одного важного для меня вопроса. Я слышал, ван Стаатс, что союз, который раньше предполагался, вами отвергнут?
   – Признаюсь, холодность прекрасной Алиды разрушила мою любовь! – ответил молчаливый патрон, вообще заговаривавший лишь тогда, когда того требовали обстоятельства.
   – Еще я слышал, что вы пробыли две недели с моею дочерью на бригантине, и за это время ваши чувства к ней вполне определились?
   – Войти в вашу семью, ван Беверут, моя мечта!
   – Эудора, дитя мое! Этот джентльмен мой особенный друг, и я поручаю его твоему вниманию. Вы уже несколько знакомы между собой. С целью лучше узнать друг друга вы останетесь здесь вместе на один месяц. Больше я ничего не могу пока сказать.
   Молодая девушка, к которой относились слова олдермена, попеременно краснела и бледнела, ее выразительное личико меняло оттенки подобно итальянскому облаку. Тем не менее она продолжала хранить упорное молчание.
   – Вы только что так кстати приподняли покрывало, скрывавшее до сих пор тайну, сильно меня беспокоившую! – сказал Ладлоу, обращаясь к Бороздящему. – Не можете ли заодно сказать, от кого это письмо получено мною?
   При этих словах черные глаза Эудоры внезапно сверкнули. Она посмотрела на Бороздящего и улыбнулась.
   – Это одна из тех женских проделок, которые практиковались на моем судне! – ответил Бороздящий. – Мы думали, что командир королевского крейсера, заинтригованный неизвестной корреспонденткой, будет менее ретиво следить за нашими действиями.
   – И этот прием проделывался неоднократно?
   – Признаюсь. Однако мне надо спешить. Через несколько минут начнется отлив и проход сделается невозможным. Эудора, надо же нам решить судьбу этого мальчика. Вернется ли он на море или проведет свою жизнь в борьбе со случайностями, составляющими удел сухопутных жителей?
   – Кто этот мальчик? – спросил олдермен.
   – Дитя, одинаково дорогое нам обоим, – ответил контрабандист. – Его отец был моим искренним другом, а мать его долгое время ухаживала за Эудорой в пору ее детства. До сих пор мы оба посвящали ему свои заботы. Пусть же теперь он сам сделает выбор между нами!
   – Он не покинет меня! – порывисто произнесла встревоженная Эудора. – Ты мой приемный сын. Никто, кроме меня, не может руководить твоим юным умом. Ты нуждаешься в женской нежности, Зефир, и ты ведь не захочешь покинуть меня?
   Мальчик взглянул на волнующуюся Эудору, потом остановил нерешительный взгляд на спокойных чертах Бороздящего.
   – Мы отправимся в море, – сказал он, – а когда вернемся сюда, привезем много любопытных вещей, Эудора! Прощай же пока, Эудора! – произнес он, целуя ее.
   – Эудора, прощай! – произнес мужественным и печальным голосом Бороздящий. – Дольше медлить я не могу. И без того мои люди проявляют признаки нетерпения. Если мне суждено в последний раз видеть этот берег, то ты, надеюсь, не забудешь тех, с кем столько времени разделяла и горе, и радости?
   – Погодите минутку! Не покидайте нас так скоро! Оставьте мне это дитя. Не говоря уже о скорби, которую я испытываю, оставьте мне его, как память о прошлом!
   – Мой час пришел. Бриз свежеет, и мне пора уходить!
   Молодая девушка растерянно осмотрелась. Казалось, она прощалась со всеми радостями твердой земли.
   – Куда же вы отправляетесь? – спросила она глухим голосом. – Когда возвратитесь?
   – Это зависит от судьбы. Мое возвращение может быть надолго отсрочено. Может быть, я даже совсем не вернусь. Итак, прощай, Эудора! Будь счастлива со своими друзьями, которых нашла!
   В глазах молодой девушки снова мелькнуло растерянное выражение. Схватив протянутую руку Бороздящего, она с силою сжала ее в своих руках, почти не сознавая того, что делала. Потом, опустив эту руку, она бросилась к Бороздящему и судорожно обвила руками его шею.
   – Мы уедем вместе! Я – твоя, возьми меня! – вскричала она.
   – Ты сама не знаешь, что говоришь, Эудора! – возразил Бороздящий, едва сдерживая волнение. – У тебя здесь отец, друзья, будет муж.
   – Оставьте меня! – в исступлении закричала молодая девушка, отмахиваясь от Алиды и патрона, когда последние подошли как бы для того, чтобы удержать ее от опрометчивого шага.
   Контрабандист освободился из объятий Эудоры. С гигантскою силою он приподнял одной рукой девушку.
   – Подумай, – сказал он, – ты хочешь пойти за осужденным, человеком вне закона!..
   – Я хочу быть с тобой!
   – Иметь жилищем корабль, пуститься по бурному океану!..
   – Твое жилище будет и моим. Я хочу подвергаться тем же опасностям, которые будут угрожать и тебе!
   Крик радости и гордости вырвался у Бороздящего.
   – Так ты в самом деле моя! – вскричал он. – Что значат права твоего отца перед таким чувством! Буржуа, прощай! Я буду обращаться с твоей дочерью более честно, чем ты – с дочерью моего благодетеля.
   С этими словами Бороздящий поднял свою подругу, как перышко, и, несмотря на порывистое движение Ладлоу и патрона, старавшихся удержать их, он сбежал со своей дорогой ношей к лодке. Секунду спустя они уже были на воде, и юный Зефир с торжествующим видом махал своей матросской шапочкой.
   Бригантина, как будто сознавая, что произошло, быстро повернулась, и, прежде чем стоявшие на берегу успели опомниться, лодка уже повисла на ее талях. На корме бригантины стоял Бороздящий. Одной рукой он обнимал Эудору, а другой посылал прощальный привет группе, неподвижно стоявшей на берегу. Молодая девушка, все еще взволнованная, со своей стороны посылала издали последнее «прости» Алиде и своему отцу.
   Наклонившись на бок под влиянием ветра, бригантина вышла на средину пролива и понеслась по направлению к открытому морю, оставляя за собой длинную пенившуюся полосу воды…
   Начинало уже смеркаться, когда Алида и Ладлоу покинули лужайку перед виллой.
   Еще целый час вдали виднелся темный корпус бригантины под белым облаком парусов. Затем начали понемногу скрываться сначала нижние части судна, за ними последовали паруса и, наконец, на горизонте осталась лишь чуть заметная белая точка. Скоро и она скрылась, и даль поглотила ее навсегда.
   Свадьба Алиды и Ладлоу носила какой-то печальный характер. Их мысли были неотступно заняты теми, кто недавно покинул их.
   Шли годы. Алида с Ладлоу каждое лето проводили на вилле олдермена. Каждое утро Алида подходила к окну флигеля, и ее глаза тревожно пробегали по поверхности бухты в надежде встретить знакомые очертания бригантины. Но напрасно… Она исчезла навсегда.
   Олдермен, печальный и расстроенный, наводил секретные справки о пропавших без вести, но никто с тех пор не видел ни Бороздящего Океаны, ни его верной «Морской волшебницы».

Фенимор Купер «Морская волшебница», или Бороздящий Океаны