Джек Лондон
Страшные Соломоновы острова

Серия «Эксклюзивная классика»

   © Перевод. Э. Березина, наследники, 2022
   © Перевод. Н. Галь, наследники, 2022
   © Перевод. Р. Гальперина, наследники, 2022
   © Перевод. Н. Емельянникова, наследники, 2022
   © Перевод. В. Курелла, наследники, 2022
   © Перевод. М. Лорие, наследники, 2022
   © Перевод. В. Хинкис, наследники, 2022
   © Перевод. Е. Шишмарева, наследники, 2022
   © ООО «Издательство АСТ», 2022

Рассказы рыбачьего патруля

Белые и желтые

   Залив Сан-Франциско так огромен, что штормы, которые на нем свирепствуют, для океанского судна подчас страшнее, чем самая яростная непогода на океане. Какой только рыбы нет в этом заливе, и какие только рыбачьи суденышки с командой из лихих удальцов на борту не бороздят его воды! Существует много разумных законов, призванных оберегать рыбу от этого пестрого сброда, и специальный рыбачий патруль следит, чтобы законы эти неукоснительно соблюдались. Бурная и переменчивая судьба выпала на долю патрульных: часто терпят они поражение и отступают, не досчитавшись кого-нибудь из своих, но еще чаще возвращаются с победой, уложив браконьера на месте преступления – там, где он незаконно закинул свои сети.
   Самыми отчаянными среди рыбаков были, пожалуй, китайские ловцы креветок. Креветки обычно ползают по дну моря несметными полчищами, но, добравшись до пресной воды, сразу поворачивают назад. Китайцы, пользуясь промежутками между приливом и отливом, забрасывают на дно ставной кошельковый невод, креветки заползают в него, а оттуда попадают прямехонько в котел с кипящей водой. Собственно говоря, ничего плохого в этом нет, да вот беда: ячейки у сетей до того мелкие, что даже крошечные, длиной меньше четверти дюйма, едва вылупившиеся мальки и те не могут сквозь них пролезть. К чудесным берегам мыса Педро и мыса Пабло, где стоят поселки китайских рыбаков, просто невозможно было подступиться: там грудами валялась гниющая рыба, и воздух был отравлен ее зловонием. Против такого бессмысленного истребления рыбы и призван был бороться рыбачий патруль.
   Мне было шестнадцать лет, я отлично умел управлять парусным судном и знал залив как свои пять пальцев, когда мой шлюп «Северный олень» зафрахтовала рыболовная компания и я должен был временно стать одним из помощников патрульных. Немало повозившись в Верхней бухте и впадающих в нее реках с греческими рыбаками, которые, чуть что, пускают в ход ножи и дают себя арестовать только под дулом револьвера, мы были рады отправиться в Нижнюю бухту на усмирение бесчинствующих ловцов кре– веток.
   Нас было шестеро на двух судах, и, чтобы не вызвать подозрений, мы вышли с вечера и бросили якорь под прикрытием крутого берега мыса Пиноль. Едва на востоке забрезжил рассвет, мы снялись с якоря и, взяв круто к береговому бризу, пересекли залив, держа на мыс Педро. Вокруг не было видно ни зги, над самой водой стлался холодный утренний туман, и мы, чтобы не продрогнуть вконец, пили горячий кофе. Кроме того, нам приходилось заниматься пренеприятным делом – вычерпывать воду, так как «Северный олень» по непонятной причине дал порядочную течь. Мы провозились чуть ли не всю ночь, перетаскивая балласт и осматривая пазы, но, сколько ни бились, ничего не нашли. А вода все прибывала, и мы волей-неволей принялись ее вычерпывать, согнувшись в три погибели в тесном кокпите.
   Напившись кофе, трое из нас перешли на другой парусник с реки Колумбия – на нем раньше ловили лососей, – а трое остались на «Северном олене». Оба судна шли борт о борт, пока из-за горизонта не показалось солнце. Его горячие лучи разогнали непроглядный туман, и перед нашими глазами, словно на картине, предстала целая флотилия китайских джонок, растянувшаяся широким полукругом, между концами которого насчитывалось добрых три мили, причем каждая джонка была пришвартована к буйку ставного невода. Но на джонках – ни души, ни малейших признаков жизни.
   Мы сразу смекнули, в чем дело. Дожидаясь отлива, когда будет легче поднять со дна тяжелые сети, китайцы улеглись спать в своих джонках. Это было нам на руку, и мы живо разработали план напа– дения.
   – Пусть каждый из твоих ребят прыгнет в джонку, – шепнул мне Ле Грант с речного парусника. – А к третьей джонке пришвартуйся ты сам. Мы поступим точно так же, и провалиться мне на этом месте, если мы не захватим по крайней мере шесть джонок.
   Мы разделились. Я положил судно на другой галс, обогнул одну из джонок с подветренного борта, взял грот к ветру и, теряя скорость, прошел мимо кормы джонки, почти вплотную к ней и притом так медленно, что один из патрульных без труда спрыгнул в нее. Тогда я отвел судно в сторону, забрал ветер и направил шлюп к соседней джонке.
   До сих пор все было тихо, но вот на первой джонке, захваченной парусником с реки Колумбия, поднялся шум. Кто-то пронзительно закричал, грянул пистолетный выстрел, потом снова послышался крик.
   – Все пропало! Это они предупреждают своих, – сказал Джордж, стоявший рядом со мной в кокпите.
   Мы были уже в самой гуще джонок, где тревога распространялась с непостижимой быстротой. На палубы выскакивали сонные полуголые китайцы. Над тихой водой пронеслись предостерегающие крики и проклятия, кто-то громко затрубил в раковину. Я видел, как справа от нас главный на джонке обрубил топором швартовы и бросился помогать команде ставить огромный диковинный парус. Но слева, на другой джонке, китайцы еще только высовывали головы наружу, и я, повернув шлюп, подошел к ней так, чтобы Джордж мог спрыгнуть на палубу.
   Теперь уже все джонки обратились в бегство. Кроме парусов, они пустили в ход длинные весла и рассыпались по всему заливу. Я остался один на «Северном олене» и стал лихорадочно высматривать добычу. Первая моя попытка оказалась очень неудачной, потому что китайцы выбрали шкоты, и джонка быстро оставила меня за кормой. При этом она встала к ветру на целых полрумба круче, чем «Северный олень», так что я невольно почувствовал уважение к суденышку, которое казалось мне таким неуклюжим. Махнув на нее рукой, я переменил галс, вытравил грота-шкот и пошел фордевинд прямо на джонки, которые были у меня с подветренного борта, чтобы использовать таким образом свое преимущество.
   Джонка, на которую я нацелился, беспорядочно заметалась, но, когда я описал плавную дугу, чтобы взять ее на абордаж, избежав резкого столкновения, она вдруг переменила галс и, забрав ветер, ринулась прочь, а хитрые азиаты, налегая на весла, подбадривали себя дружными криками. Однако я был готов к этому маневру: не теряя ни секунды, я привел шлюп к ветру, положил руль на наветренный борт и навалился на румпель всем телом, на ходу выбирая обеими руками грота-шкот, чтобы по возможности ослабить удар. Два весла с правого борта джонки переломились, и наши суда столкнулись с громким треском. Бушприт «Северного оленя», словно гигантская рука, протянувшись вперед, сорвал с джонки неуклюжую мачту вместе с пузатым парусом.
   На джонке раздался яростный вопль, от которого кровь застыла у меня в жилах. Здоровенный китаец, чья голова была повязана желтым шелковым платком, а злобное лицо усеяно оспинами, уперся багром в нос моего шлюпа, чтобы оттолкнуться от него. Я отдал кливер-фал и, выждав, пока «Северного оленя» отнесло немного назад, спрыгнул на джонку с концом в руках и пришвартовался к ней. Щербатый китаец с желтым платком на голове угрожающе шагнул ко мне, но я сунул руку в карман брюк, и он остановился в нерешительности. Оружия у меня не было, но китайцы, наученные горьким опытом, опасаются этого кармана, и я надеялся таким образом удержать самого главаря и его отчаянных людей на почтительном расстоянии.
   Я приказал ему отдать носовой якорь, на что он ответил: «Моя не понимай». То же самое твердили все остальные, и хотя я объяснил им знаками, что нужно сделать, они упорно отказывались меня понимать. Видя, что пререкаться бесполезно, я сам пошел на нос, размотал канат и отдал якорь.
   – Вот вы, четверо, марш на шлюп! – крикнул я и объяснил на пальцах, что четверо должны последовать за мной, а пятый останется на джонке. Желтый Платок колебался, но я повторил приказ свирепым тоном (хотя на самом деле не так уж сильно и рассвирепел) и снова сунул руку в карман. Желтый Платок струхнул и, бросая на меня злобные взгляды, повел трех своих людей на борт «Северного оленя». Я тотчас отдал швартовы и, не поднимая кливера, направил шлюп к джонке, на которую спрыгнул Джордж. Подойдя к ней, я вздохнул свободнее, потому что теперь нас стало двое, да к тому же у Джорджа на крайний случай был револьвер. С этой джонкой мы поступили точно так же, как и с первой: четверых китайцев взяли на шлюп, а одного оставили стеречь судно.
   Затем мы взяли еще четверых китайцев с третьей джонки. К этому времени речной парусник тоже захватил двенадцать пленников и, перегруженный, подошел к нам. Как на грех, суденышко было такое маленькое, что патрульные, зажатые в толпе китайцев, едва могли шевельнуться и в случае бунта оказались бы бессильны против своих пленников.
   – Выручайте, друзья, – сказал Ле Грант.
   Я оглядел своих пленников, которые сгрудились в каюте или залезли на крышу рубки.
   – Троих мы, пожалуй, можем взять, – сказал я.
   – Бери уж четверых для ровного счета, – попросил Ле Грант. – А мне отдай Билла (Билл – это третий патрульный с «Северного оленя»). Нам тут повернуться негде, так что ежели случится попасть в переделку, один патрульный против двух китайцев будет в самый раз.
   Так мы и сделали, после чего Ле Грант поднял парус, и его судно пошло по заливу к устью заболоченной реки Сан-Рафаэль. Я поставил кливер и двинулся следом. Город Сан-Рафаэль, где мы должны были сдать пленников властям, был связан с заливом длинной и извилистой рекой, судоходной только во время прилива. Теперь прилив кончался, близился отлив, и нужно было спешить, чтобы не дожидаться целых полдня следующего прилива.
   Но чем выше поднималось солнце, тем слабее дул береговой бриз – теперь он налетал лишь слабыми, замирающими порывами. Судно Ле Гранта шло на веслах и вскоре оставило нас далеко позади. Несколько китайцев стояли в кокпите, у люка каюты, и один раз, перегнувшись через поручни кокпита, чтобы выбрать кливер-шкот, я почувствовал, как кто-то быстро ощупал мой карман. Я и вида не подал, что обратил на это внимание, но уголком глаза заметил, как на лице у Желтого Платка промелькнуло злорадство: он убедился, что пугавший его карман пуст.
   А тут еще на беду, гоняясь за джонками, мы позабыли вычерпать из шлюпа воду, и теперь она начала заливать кокпит. Китайцы указывали на воду пальцами и вопросительно поглядывали на меня.
   – Да, – сказал я. – Наша скоро пойдет ко дну, если твоя не черпай воду. Понимай?
   Нет, они «не понимай», во всяком случае, они энергично трясли головами, хотя при этом весьма красноречиво переговаривались на своем тарабарском языке. Я поднял три или четыре доски, достал из рундука пару ведер и с помощью самых недвусмысленных жестов велел китайцам приниматься за дело. Но они, рассмеявшись мне в лицо, преспокойно вернулись в каюту или снова полезли на крышу рубки.
   Смех китайцев не предвещал ничего хорошего. В нем звучала угроза, подкрепляемая их злобными взглядами. Желтый Платок, убедившись, что я безоружен, совсем обнаглел и расхаживал среди пленников, настойчиво подбивая их на что-то.
   Скрывая свою досаду, я спустился в кокпит и сам стал вычерпывать воду. Но едва я взялся за ведро, как у меня над головой просвистел гик, судно резко легло на другой галс, грот наполнился ветром, и шлюп дал крен. Это задул морской бриз. Джордж был самой настоящей сухопутной крысой, так что мне пришлось бросить ведро и снова взяться за румпель. Ветер дул прямо со стороны замкнутого высокими горами мыса Педро и поэтому был шквалистый и коварный: паруса то наполнялись, то без толку полоскались на реях.
   От Джорджа не было никакого толку – в жизни я еще не встречал более беспомощного человека. Кроме всего прочего, у него была еще чахотка, и я знал, что, если заставить его вычерпывать воду, у него может пойти горлом кровь. А вода все прибывала, медлить было нельзя. Я снова приказал китайцам взяться за ведра. Они дерзко расхохотались, и те, что стояли в каюте по щиколотку в воде, начали громко переговариваться с соплеменниками, сидевшими на крыше.
   – Вынь-ка свою пушку да заставь их поработать, – сказал я Джорджу.
   Но он только покачал головой, и мне стало ясно, что он струсил. Китайцы не хуже меня поняли это, и наглость их стала просто невыносимой. Они взломали в каюте ящики с провизией, а те, что сидели на крыше рубки, спрыгнули вниз, и все вместе они стали лакомиться нашими галетами и консервами.
   – Наплевать нам на это, – сказал Джордж дрожащим голосом.
   Меня душил бессильный гнев.
   – Если они выйдут из повиновения, будет поздно. Лучше сразу поставить их на место.
   А вода все поднималась, и порывы ветра – первые вестники устойчивого бриза – становились все сильней и сильней. Наши пленники, покончив с недельным запасом провизии, едва затихал ветер, дружно перебегали от одного борта к другому, шлюп раскачивался и прыгал по воде, как яичная скорлупка. Желтый Платок подошел ко мне и, указывая на берег мыса Педро, где находилась его деревня, объяснил, что, если я поверну туда и высажу их на берег, они готовы вычерпывать воду. В каюте вода уже поднялась до уровня коек, простыни намокли. В кокпите глубина ее достигла целого фута. И все же я отказался наотрез. На лице Джорджа отразилось разочарование.
   – Будь же мужчиной, не то они выбросят нас за борт, – сказал я ему. – Дай-ка сюда револьвер, так оно вернее.
   – Вернее всего было бы высадить их на берег, – малодушно отозвался он. – Право, у меня нет никакой охоты утонуть из-за горстки паршивых китай– цев.
   – А у меня, право, нет никакой охоты сдаваться на милость горстки паршивых китайцев, только бы не утонуть! – с жаром воскликнул я.
   – Но ведь ты пустишь «Северного оленя» ко дну, а вместе с ним и нас, – заскулил он. – Не понимаю, что тут хорошего…
   – На вкус и цвет товарища нет! – отрезал я.
   Он промолчал, но я видел, что его бьет дрожь. Угрозы китайцев и неуклонно прибывавшая вода лишили его остатков мужества, и я знал, что под влиянием страха он не остановится ни перед чем, лишь бы спасти свою шкуру. Я перехватил тоскливый взгляд, брошенный им на маленький ялик, который шел на буксире за кормой шлюпа, и как только утих очередной порыв ветра, подтянул ялик к борту. В глазах Джорджа блеснула надежда, но прежде, чем он угадал мое намерение, я проломил тонкое дно топором, и ялик осел глубоко в воду.
   – Уж если тонуть, так вместе, – сказал я. – Давай сюда револьвер, и я живо заставлю их вычерпать воду.
   – Но ведь их так много! – захныкал он. – Нам с ними не справиться.
   Я с негодованием повернулся к нему спиной. Парусник Ле Гранта давно уже скрылся за маленьким архипелагом, известным под названием «Марин», и ждать от него помощи было нечего. Желтый Платок развязно подошел ко мне, вода в кокпите лизала ему ноги. Мне не нравился его вид. Под приятной улыбкой, которую он старался изобразить на лице, я угадывал недобрый умысел. Я так грозно приказал ему остановиться, что он повиновался.
   – Ни шагу дальше! – крикнул я. – Не смей подходить ко мне.
   – Почему так говоришь? – недовольно спросил он. – Моя знает по-английски много-много.
   – Знает по-английски! – воскликнул я с горечью. Ясное дело, он прекрасно понял все, что произошло между Джорджем и мной. – Врешь, ничего ты не знаешь!
   Он осклабился во весь рот.
   – Нет, моя знает много-много. Моя – честный китаец.
   – Ладно, – сказал я. – Знаешь, так знай. Давай вычерпывай воду, а потом будем разговаривать.
   Он покачал головой и кивнул на своих това– рищей.
   – Никак нельзя. Плохой люди, очень плохой, да-да…
   – Ни с места! – крикнул я, заметив, что он сунул руку за пазуху и изготовился к прыжку.
   Обескураженный, он вернулся в каюту и стал там что-то лопотать: видно, держал совет со своими. «Северный олень» глубоко осел в воду, отяжелел и почти не слушался руля. При малейшем волнении он неизбежно пошел бы ко дну, но ветер был слабый, едва морщил водную гладь.
   – Послушай, нам лучше бы повернуть к берегу, – заявил вдруг Джордж, и по его тону я понял, что страх придал ему решимости.
   – Ни за что! – отозвался я.
   – Я тебе приказываю! – сказал он с угрозой в голосе.
   – Мне приказано доставить пленников в Сан-Рафаэль, – отозвался я.
   Мы почти кричали, и китайцы, услышав перебранку вылезли на палубу.
   – Повернешь ты к берегу или нет?
   С этими словами Джордж направил на меня револьвер. Этот трус побоялся пустить его в ход против китайцев, а теперь грозил им товарищу!
   Словно молния вспыхнула в ночном мраке – так ясно увидел я все, что ожидает меня из-за постыдной трусости Джорджа: позорное возвращение без пленников, встреча с Ле Грантом и другими товарищами, жалкие оправдания… Преследуя браконьеров, мы рисковали жизнью, и вот теперь добытая с таким трудом победа ускользает прямо из рук. Краешком глаза я видел, что китайцы столпились у люка и бросают на нас торжествующие взгляды. Врете, не бывать по-вашему!
   Я быстро присел и рукой резко отвел вверх дуло револьвера, так что пуля просвистела у меня высоко над головой. Стиснув одной рукой запястье Джорджа, я другой вцепился в револьвер. Желтый Платок со своими людьми бросился на меня. Наступил решительный момент. Собрав все силы, я резко толкнул Джорджа и, вырвав револьвер, отшвырнул напарника от себя. Он упал под ноги Желтому Платку, тот споткнулся, и оба они провалились в дыру там, где я поднял доски. В то же мгновение я направил на китайцев револьвер, и обезумевшие пленники сразу съежились и отступили.
   Но вскоре я понял, что одно дело – стрелять в нападающих, и совсем другое – в людей, которые просто-напросто отказываются повиноваться. А повиноваться они и не думали, хотя я настойчиво указывал им на ведра. Я грозил им револьвером, а они молча сидели в затопленной каюте и на крыше рубки, не двигаясь с места.
   Так прошло минут пятнадцать. «Северный олень» оседал все глубже и глубже, ветра не было, и грот беспомощно полоскал. А потом я увидел, как со стороны мыса Педро на нас двинулась какая-то темная полоса. Это подул устойчивый бриз, которого я так ждал. Я окликнул китайцев и указал им на темную полосу. Они ответили мне радостными воплями. Тогда я указал им на парус и на воду, затопившую шлюп, и знаками объяснил, что, когда ветер наполнит парус, мы опрокинемся. Но они нагло скалили зубы, прекрасно зная, что я могу привести шлюп к ветру и вытравить грота-шкот, чтобы обезветрить паруса и избежать катастрофы.
   Но я уже принял решение. Выбрав фут или два грота-шкота, я навалился на румпель спиной. Теперь я мог одной рукой управлять парусом, а в другой держать револьвер. Темная полоса все надвигалась, и я видел, как китайцы с плохо скрытой тревогой поглядывают то на нее, то на меня. Сейчас должно было решиться, у кого достанет разума, воли и упорства не дрогнуть перед лицом смерти.
   Вот ветер налетел на шлюп. Грота-шкот натянулся, блоки затрещали, гик изогнулся, парус наполнился ветром, и «Северный олень» стал крениться все круче и круче. Вот уже в воду погрузились поручни подветренного борта, затем иллюминаторы каюты, и вода хлынула в кокпит. Шлюп накренился так сильно, что людей в каюте швырнуло вповалку на подветренную койку, они корчились там в воде, и те, кто оказался внизу, едва не захлебнулись.
   А ветер все свежел, и «Северный олень» почти лег на бок. Я уже думал было, что спасения нет: еще один такой порыв – и шлюп опрокинется. Пока я, не отпуская грота-шкот, колебался, не прекратить ли борьбу, китайцы сами запросили пощады. Их крики прозвучали для меня сладостной музыкой. Только теперь, но ни секундой раньше я привел шлюп к ветру и вытравил грота-шкот. «Северный олень» медленно выпрямился, однако сидел он так глубоко, что я слабо верил в возможность его спасти.
   Китайцы ринулись в кокпит и рьяно принялись вычерпывать воду ведрами, горшками, кастрюлями – всем, что подвернулось под руку. Какое это было чудесное зрелище – вода, стекающая за борт! Наконец «Северный олень», подгоняемый ветром, вновь гордо и величественно заскользил по воде и в самый последний миг, проскочив илистую отмель, вошел в устье реки.
   Дух китайцев был сломлен, они стали такими шелковыми, что, завидев Сан-Рафаэль, сами высыпали на палубу, держа наготове швартовы, и впереди всех – Желтый Платок. Ну а что касается Джорджа, то это была его последняя облава. Такая работа ему не по нутру, объяснил он нам, куда лучше служить в какой-нибудь конторе на берегу. И мы вполне с ним согласились.

Король Греков

   Рыбачьему патрулю ни разу не удалось задержать Большого Алека. Он хвастался, что никто не сумеет поймать его живым, а из прошлого этого человека было известно, что все попытки взять его мертвым терпели неудачу. Рассказывали также, что по крайней мере двое из патрульных, пытавшихся взять его мертвым, поплатились жизнью. При этом никто так систематически и умышленно не нарушал закон о рыбной ловле, как Большой Алек.
   Его прозвали Большим Алеком за исполинское телосложение. Рост его достигал шести футов и трех дюймов, и соответственно этому он был широкоплеч и широкогруд. У него были могучие, крепкие как сталь мускулы, а о его недюжинной силе среди рыбаков ходили многочисленные легенды. Смелость и неукротимость духа не уступали его физической силе, благодаря чему ему дали еще одно прозвище – Король Греков. Рыбаки, большинство которых были греки, относились к нему с почтением и слушались как вожака. Он и был их вожаком, защищал их интересы, лез за них в драку, вырывал из лап закона, если они попадались, и так их объединил, что в беде они горой стояли за него и друг за друга.
   Рыбачий патруль не раз пытался поймать Большого Алека, но, поскольку ни одна попытка не увенчалась успехом, от этой затеи в конце концов отказались; естественно, что, когда разнесся слух о его приходе в Бенишу, мне не терпелось увидеть этого героя. Разыскивать его не пришлось. Только он появился, как первым делом, действуя по обычаю нагло, сам нашел нас.
   В ту пору мы с Чарли Ле Грантом служили под начальством патрульного, которого звали Карминтел, и все трое находились на «Северном олене», готовясь к очередному переходу, когда к нам пожаловал Большой Алек. Карминтел наверняка встречался с ним прежде, ибо они подали друг другу руки, как добрые знакомые. На нас с Чарли Алек даже не взглянул.
   – Я пришел сюда месяца на два – ловить осетров, – сказал он Карминтелу.
   Взгляд его вызывающе блеснул, и мы заметили, что наш патрульный опустил глаза.
   – Хорошо, Алек, – ответил Карминтел тихим голосом. – Не буду тебе докучать. Пойдем в каюту, там поговорим, – добавил он.
   Когда они вошли туда и заперли за собой дверь, Чарли выразительно подмигнул мне. Я был еще юнцом, плохо разбирался в людях и в поступках иных из них, поэтому намека не понял. Чарли не стал объяснять, хотя я почувствовал в этом деле что-то неладное.
   Оставив их совещаться, мы, по предложению Чарли, пересели в ялик и отправились к старой пароходной пристани, где стоял плавучий дом Большого Алека. Это была барка, маленькая, но вместительная, столь же необходимая рыбакам Верхней бухты, как сети и лодки. Нам обоим любопытно было взглянуть на барку Большого Алека, ибо молва гласила, что она была ареной многих ожесточенных схваток и вся изрешечена пулями.
   Мы обнаружили следы дыр, заделанных деревянными пробками и сверху закрашенных, но их оказалось не так много, как я ожидал. Чарли, заметив мое разочарование, засмеялся и, желая меня утешить, рассказал доподлинную историю одного рейда, предпринятого к плавучему дому Короля Греков с целью захватить его владельца, предпочтительно живым, а в крайнем случае – мертвым. После шестичасового боя патрульные отступили в поврежденных лодках, потеряв одного убитым и троих ранеными. Вернувшись на следующее утро с подкреплением, они от барки Большого Алека застали только причальные сваи. Сама барка на многие месяцы была спрятана в суисунские камыши.
   – Но почему его не повесили за убийство? – спросил я. – Соединенные Штаты, мне думается, достаточно сильны, чтобы привлечь его к ответственности.
   – Он сам отдался в руки властей, и был суд, – ответил Чарли. – Дело это ему обошлось в пятьдесят тысяч долларов, а выиграл он его на всяких процессуальных уловках с помощью лучших адвокатов штата. Все греки, рыбачившие на реке, внесли в это свою лепту. Большой Алек обложил их налогом и собирал его, как заправский король. Соединенные Штаты, может, и всемогущи, мой мальчик, но факт остается фактом: Большой Алек – король, у которого на территории Соединенных Штатов есть и владения, и подданные.
   – А что ты сделаешь, когда он начнет ловить здесь осетров? Ведь ловить-то он будет «китайской лесой».
   – Поживем – увидим, – пожав плечами, загадочно ответил Чарли.
   «Китайская леса» – это хитроумное устройство, изобретенное народом, именем которого оно названо. Над самым дном, на высоте, начиная от шести дюймов и до фута, с помощью простой системы поплавков, грузил и якорей подвешивают тысячи крючков, каждый на отдельной лесе. Крючок и есть самое примечательное в этой снасти. На нем нет обычной зазубрины, ее заменяет длинный конусообразный конец, острый как игла. Крючки висят всего лишь в нескольких дюймах один от другого, и когда такая бахрома из тысяч крючков протянута над самым дном почти на тысячу пятьсот футов, она создает грозную преграду идущей по низу рыбе.

   Такая рыба, как осетр, всегда идет, взрывая носом дно, словно свинья, поэтому его часто и называют «рыба-свинья». Уколовшись о первый же крючок, которого он коснулся, осетр в испуге бросается в сторону и натыкается на десяток других крючков. Тогда он начинает отчаянно метаться, и крючок за крючком вонзаются в его нежное тело; крючки крепко держат злосчастную рыбу со всех сторон, пока она окончательно не выбьется из сил. Так как ни один осетр не может прорваться сквозь такую снасть, в законе о рыбной ловле ее именуют капканом, а поскольку этот способ ловли ведет к истреблению осетров, он признан незаконным. Мы ничуть не сомневались, что Большой Алек поставит именно такую снасть, подло и открыто попирая закон.
   После визита Короля Греков прошло несколько дней, в течение которых мы с Чарли зорко следили за ним.
   Свою барку он перетащил на буксире с Соланской пристани в большую бухту у Тернерской верфи. Эта бухта считалась излюбленным местом осетров, и мы были уверены, что как раз здесь Король Греков и разовьет свою деятельность. В часы прилива и отлива вода неслась в бухте как по мельничному лотку, так что поднимать, опускать и ставить «китайскую лесу» можно было только во время малой воды, поэтому в промежутки между приливом и отливом мы с Чарли попеременно наблюдали за бухтой с пристани.
   На четвертый день, лежа на солнышке за балкой, я увидел, что от дальнего берега отошел ялик и направился к бухте. В тот же миг бинокль оказался у моих глаз, и я стал следить за каждым движением ялика. В нем находились двое, и, хотя нас разделяла добрая миля, в одном из них я узнал Алека. И не успел еще ялик вернуться обратно к берегу, как я окончательно убедился в том, что грек поставил свою снасть.
   – Большой Алек поставил «китайскую лесу» в бухте у Тернерской верфи, – в тот же день доложил Чарли Ле Грант Карминтелу.
   На лице патрульного мелькнула досада, он рассеянно сказал «да?», и только.
   Сдерживая гнев, Чарли закусил губу, круто повернулся и вышел.
   – Ну как, сынок, рискнем? – спросил он меня вечером, когда мы, надраив палубы «Северного оленя», собирались ложиться спать.
   Дыхание у меня захватило, и я лишь кивнул.
   – Так вот. – Глаза Чарли загорелись решимостью. – Мы сами, я и ты, поймаем Большого Алека. Придется нам это сделать, хочет Карминтел или нет. Согласен? – И после паузы добавил: – Дело нелегкое, но мы, пожалуй, справимся.
   – Конечно, справимся, – с горячностью подтвердил я.
   – Обязательно справимся, – сказал и Чарли.
   Мы обменялись рукопожатиями и пошли спать.
   Да, мы взяли на себя нелегкую задачу. Чтобы обвинить человека в браконьерстве, нужно было застать его на месте преступления, задержать и захватить все улики: крючки, снасть и рыбу. Это означало, что мы должны поймать Короля Греков в открытом море, где он увидит нас еще на подходе и не преминет подготовить одну из тех «теплых» встреч, какими славился.
   – Нам его не провести, – сказал как-то утром Чарли. – Но если подойти борт к борту, наши силы сравняются. Ничего другого не остается, как попробовать. Пошли, сынок!
   Мы отправились на паруснике с реки Колумбия, которым уже пользовались в облаве на китайцев – ловцов креветок. Стояла малая вода, и, обогнув Соланскую пристань, мы увидели Большого Алека за работой: он обходил свою снасть и выбирал рыбу.
   – Поменяемся местами! – скомандовал Чарли. – Веди прямо на его корму, будто мы идем к верфи.
   Я взялся за румпель, а Чарли сел на среднюю банку, положив рядом револьвер.
   – Если он начнет стрелять, – предостерег Чарли, – ложись на дно и правь оттуда так, чтобы была видна только рука.
   Я кивнул, и мы смолкли; лодка мягко скользила по воде и подходила к Королю Греков все ближе и ближе. Мы видели его уже совсем отчетливо: видели, как он вылавливает багром осетров и кидает их в лодку, а его помощник двигается вдоль снасти, очищая крючки, прежде чем снова забросить их в воду, – но были от них еще в пятистах ярдах, когда великан рыбак нас окликнул.
   – Эй вы! Что вам здесь надо? – закричал он.
   – Не останавливайся, – прошептал Чарли, – будто не слышишь.
   Следующие несколько мгновений были очень тревожными. С каждой секундой мы все ближе подходили к нему, а он смотрел на нас в упор, пронизывая взглядом.
   – Убирайтесь, коли вам дорога жизнь! – вдруг крикнул он, словно поняв, кто мы и зачем явились. – Не то вам не уйти отсюда живыми!
   Он приложил карабин к плечу, и прицелившись в меня, спросил:
   – Ну, уберетесь?
   Чарли разочарованно вздохнул.
   – Поворачивай, – шепнул он мне, – на этот раз все.
   Я бросил руль, ослабил шкот, и наша лодка повернула на пять-шесть румбов. Большой Алек не спускал с нас глаз и вернулся к работе, лишь когда мы были уже далеко.
   – Лучше оставьте Большого Алека в покое, – сердито сказал Карминтел в тот же вечер.
   – Так он уже жаловался тебе? – многозначительно спросил Чарли.
   Карминтел густо покраснел.
   – Лучше оставьте Большого Алека в покое, говорю я вам, – повторил он. – Он опасный человек, и нет никакого расчета с ним связываться.
   – Конечно, – сдержанно отозвался Чарли, – я слышал, что большой расчет оставить его в покое.
   Это уже был прямой вызов Карминтелу, и по выражению его лица мы видели, что удар попал в цель. Ни для кого не было тайной, что Король Греков столь же охотно дает взятки, как и вступает в драку, и за последние годы не один патрульный столковывался с ним за деньги.
   – Ты хочешь сказать… – запальчиво начал Карминтел, но Чарли оборвал его:
   – Я ничего не хочу сказать. Ты слышал, что я сказал, а коли на воре шапка горит…
   Он пожал плечами, а Карминтел, не в силах произнести ни слова, бросил на него яростный взгляд.
   – Чего нам не хватает, так это смекалки, – сказал однажды Чарли, после того как мы попытались подкрасться к Королю Греков в предрассветном сумраке и, на свою беду, были обстреляны.
   После этого я много дней ломал себе голову, стараясь придумать способ, с помощью которого двоим удалось бы поймать в открытом море третьего, умеющего обращаться с оружием и никогда с ним не расстающегося. Всякий раз в малую воду Большой Алек нагло, открыто, средь бела дня ловил осетров своей «китайской лесой». Особенно обидно было сознавать, что все рыбаки от Бениши до Вальехо знают, как безнаказанно он оставляет нас в дураках. Не давал нам покоя и Карминтел, то и дело гонявший нас в Сан-Пабло, где бесчинствовали ловцы сельдей, так что на Короля Греков почти не оставалось времени. Но жена и дети Чарли жили в Бенише, там была наша штаб-квартира, и мы постоянно туда возвращались.
   – Вот что мы можем сделать, – сказал я спустя несколько недель, в течение которых мы так ничего и не добились. – Подождем малой воды, а когда Алек заберет рыбу и отправится на берег, войдем в бухту и захватим его снасть. Ему понадобятся деньги и время, чтобы сделать новую, а дальше мы сообразим, как захватить и ту. Уж если не удается его поймать, так хоть собьем с него спесь. Понял?
   Чарли понял и сказал, что это неплохая мысль. Мы не упустили возможности, и с наступлением малой воды, когда Король Греков собрал рыбу и пошел к берегу, мы в своем паруснике двинулись в путь. По береговым знакам мы знали, где должна находиться снасть, и не сомневались, что легко отыщем ее. Прилив только начинался; мы подошли к тому месту, где, по нашим предположениям, была протянута снасть, и отдали якорь. Вытравив столько каната, сколько требовалось, чтобы якорь едва касался грунта, мы медленно тянули его за собой, пока он не зацепился за снасть и лодка не замерла в неподвижности.
   – Есть! – крикнул Чарли. – Иди сюда и помоги тащить.
   Вдвоем мы тянули веревку, пока не показался якорь с осетровой снастью, зацепившейся за одну из его лап. Десятки страшных на вид крючков заблестели перед нами, когда мы освобождали якорь, но только мы направились вдоль снасти, к противоположному концу, чтобы вытащить ее, как нас остановил резкий удар по лодке. Мы оглянулись, но, ничего не увидев, вернулись к своей работе. Через минуту раздался еще такой же удар, и планшир между мной и Чарли разлетелся в щепы.
   – Уж больно на пулю похоже, сынок, – раздумчиво сказал Чарли. – Это стреляет Большой Алек. У него бездымный порох, – заключил он, внимательно оглядев берег в миле от нас. – Вот почему мы не слышали выстрелов.
   Я тоже посмотрел на берег, но не заметил и следа Короля Греков: тот, видимо, прятался за скалой, в бухточке, тогда как мы были совсем на виду. Третья пуля ударилась о воду, отскочила рикошетом и, со свистом пролетев над нашими головами, упала в воду позади нас.
   – Пожалуй, нам лучше убраться отсюда, – спокойно заметил Чарли. – Ты как думаешь, сынок?
   Я был того же мнения и сказал:
   – Черт с ней, с этой лесой!
   Мы подняли шпринтовый парус и тронулись с места. Стрельба тут же прекратилась, и мы ушли с неприятным сознанием, что Большой Алек смеется над нами.
   Мало того, на следующий день, когда мы осматривали на рыбацкой пристани сети, он не постеснялся издеваться и зубоскалить на наш счет в присутствии всех рыбаков. Чарли прямо почернел от гнева, но сдержался и только пообещал Большому Алеку, что рано или поздно упечет его в тюрьму. Король Греков стал похваляться, что ни один рыбачий патруль не поймал его и никогда не поймает, а рыбаки поддакивали ему, утверждая, что это истинная правда. Они так распалились, что казалось: вот-вот начнется потасовка, но Большой Алек своей королевской властью усмирил их.
   Смеялся над Чарли и Карминтел, отпуская язвительные замечания и всячески досаждая ему. Однако Чарли не проявлял гнева и по секрету сказал мне, что все равно поймает Большого Алека, если даже придется гоняться за ним до конца дней своих.
   – Не знаю как, но сделать я это сделаю, – заявил он. – Это так же верно, как то, что меня зовут Чарли Ле Грант. Не бойся, в свой час верная мысль непременно придет.
   Действительно, в свой час она пришла, и пришла тогда, когда мы меньше всего ждали. Целый месяц мы неустанно ходили вверх-вниз по реке, бороздили вдоль и поперек залив, и у нас не было свободной минуты, чтобы заняться рыбаком, который «китайской лесой» ловил осетров в бухте у Тернерской верфи.
   Как-то в полдень, неся патрульную службу, мы подошли к Селбийскому плавильному заводу, и тут нам наконец представился долгожданный случай. Он явился в облике никем не управляемой яхты, ибо все пассажиры ее страдали от морской болезни. Конечно, едва ли можно было ждать, что мы распознаем в ней нашего спасителя. То была большая яхта-шлюп, совсем беспомощная, так как дул почти штормовой пассат, а на борту не было ни одного умелого матроса.
   С селбийской пристани мы с беспечным любопытством наблюдали за неуклюжими попытками поставить яхту на якорь и столь же неуклюжими попытками спустить лодку и отправиться в ней на берег. Весьма жалкого вида человек в грязных парусиновых штанах, чуть не утопив свою лодчонку в бурном море, передал нам фалинь и с трудом выбрался на пристань. Он шатался так, как будто земля под ним ходила ходуном, и рассказывал нам о своей беде, то есть, собственно, о том, что произошло с яхтой. Единственного опытного матроса, человека, от которого все они зависели, отозвали телеграммой в Сан-Франциско, и они попытались продолжить путь одни. Справиться с крепким ветром и волнением в бухте Сан-Пабло оказалось им не под силу. Все больны, никто ничего не знает и не умеет делать; вот они и подошли к плавильне, чтобы оставить здесь яхту или найти кого-нибудь, кто отвел бы ее в Бенишу. Словом, не знаем ли мы моряков, которые согласились бы отвести яхту в Бенишу?
   Чарли взглянул на меня. «Северный олень» спокойно стоял на якоре. Мы были свободны от патрульной службы до полуночи. Дул попутный ветер, мы могли бы добраться до Бениши часа за два, побыть несколько часов на берегу и вернуться сюда вечерним поездом.
   – Все будет в порядке, капитан, – сказал Чарли неудачливому яхтсмену, вяло улыбнувшемуся, когда его назвали капитаном.
   – Я только владелец яхты, – пояснил он.
   Мы доставили его на яхту куда лучшим манером, чем это сделал он, переправляясь на берег, и убедились собственными глазами, до чего беспомощны были пассажиры. Их было там человек двенадцать, мужчины и женщины, и все они так страдали от морской болезни, что даже не оживились при нашем появлении. Яхту отчаянно качало, и едва ее владелец ступил на палубу, как свалился, разделив участь всех остальных. Ни один из пассажиров не был в состоянии оказать помощь, поэтому нам с Чарли пришлось вдвоем разбирать запутанный такелаж, ставить парус и поднимать якорь.
   Путешествие было беспокойным, хотя и недолгим. Каркинезский пролив представлял собой мешанину бурлящей пены и густого тумана, но мы стремительно проскочили сквозь них и, опережая ветер, понеслись вперед, в то время как большой грот попеременно то окунал, то подбрасывал в небо свой гик. Но люди этого не замечали. Они ничего не замечали. Двое или трое, включая и владельца яхты, растянулись в кубрике, вздрагивая всякий раз, когда яхта взлетала на гребень волны, а потом падала вниз, в бездну, и время от времени с тоской посматривая на берег. Остальные лежали вповалку среди подушек на полу в каюте. Иногда оттуда доносился стон, но большей частью они были немы и неподвижны, как покойники.
   Но вот показалась Тернерская верфь, и Чарли пpoскользнул в бухту, так как там было тише. Уже виднелась и Бениша, и мы шли по сравнительно спокойной воде, как вдруг впереди, прямо у нас на пути, заплясало пятнышко – ялик. Стояла малая вода. Мы с Чарли переглянулись. Ни слова не было сказано, но яхта повела себя самым удивительным образом, то и дело меняя направление и рыская, словно у штурвала стоял совсем зеленый новичок. Моряку нашлось бы, над чем посмеяться. Со стороны казалось, будто через залив во весь дух несется взбесившаяся яхта и лишь временами ее сдерживает чья-то рука, тщетно стараясь направить в Бенишу.
   Владелец, позабыв о своей морской болезни, с тревогой смотрел на нас. Пятнышко – ялик – на нашем пути все росло, мы могли уже разглядеть склонившихся над накинутой на крюйс осетровой снастью Большого Алека и его приятеля, которые прервали работу, чтобы над нами посмеяться. Чарли надвинул зюйдвестку на глаза, и я последовал его примеру, хотя не догадывался, что он затеял и как собирается осуществить свою затею.
   Вспенивая воду и держась на траверзе ялика, мы подошли к нему так близко, что по ветру до нас донеслись голоса Короля Греков и его помощника, ругавших нас со всем презрением, какое истые моряки испытывают к любителям, особенно если те ведут себя как последние идиоты.
   Словно грозовой шквал, мы пронеслись мимо рыбаков, но ничего не случилось. Взглянув на мое разочарованное лицо, Чарли усмехнулся и крикнул:
   – На грота-шкот, к повороту!
   Он переложил руль на борт, и яхта послушно сделала поворот. Грота-шкот ослаб и опустился, вслед за гиком пролетел над нашими головами и с треском растянулся на раке-бугеле. Яхта сильно накренилась, почти легла на бок; страшный вопль донесся из каюты: это больных пассажиров прокатило через всю каюту и швырнуло вповалку на койки правого борта.
   Но нам было не до них. Завершив свой маневр, яхта с полоскающими парусами двинулась против ветра и встала на ровный киль. Мы снова понеслись вперед; ялик был теперь прямо перед нами. Я увидел, как Большой Алек бросился за борт, а его помощник ухватился за наш бушприт. Тут мы наскочили на ялик, раздался треск, потом еще толчки и удары, когда ялик очутился под нашим днищем.
   – Теперь его карабину крышка, – пробормотал Чарли, бросившись на палубу, чтобы взглянуть, нет ли Большого Алека где-нибудь за кормой.
   Ветер и волны быстро остановили наше движение вперед, и нас стало относить туда, где мы только что видели ялик. Черноволосая голова и смуглое лицо грека высунулись из воды чуть ли не рядом, и мы втащили его на борт. Он ничего не подозревал и был страшно зол на «любителей», которые столь неуклюжим маневром чуть не утопили его, заставив глубоко нырнуть и долго оставаться под водой, чтобы не разбиться о киль.
   В следующую минуту, к великому ужасу и изумлению владельца яхты, Чарли уже сидел верхом на Короле Греков, а я помогал вязать его сезенью. Владелец яхты возбужденно запрыгал вокруг нас, требуя объяснений, но к этому времени приятель Алека сполз с бушприта на корму и заглядывал через поручни в кубрик, силясь понять, что творится. Чарли тут же обхватил его за шею и уложил на спину рядом с Большим Алеком.
   – Давай еще сезени! – крикнул Чарли, и я поспешил выполнять его приказание.
   Разбитый ялик лениво покачивался невдалеке; я привел в порядок паруса, а Чарли стал править к ялику.
   – По этим людям тюрьма плачет, – пояснил Чарли взбешенному владельцу. – Они злостные браконьеры. Вы видели, что мы накрыли их на месте преступления, и вас, конечно, вызовут в суд штата как свидетеля.
   Тем временем мы поравнялись с яликом, за которым тянулась оборвавшаяся снасть. Чарли вытянул на борт футов сорок-пятьдесят ее вместе с молодым осетром, так и застрявшим в путанице острых крючков, потом отхватил этот кусок снасти своим ножом и бросил в кубрик рядом с пленниками.
   – А вот и вещественное доказательство, улика номер один, – продолжал Чарли. – Глядите внимательно, чтобы опознать на суде, и запомните время и место, где преступники были пойманы.
   Вскоре, перестав рыскать и кружиться во все стороны, мы торжественно шли к Бенише. Король Греков, связанный по рукам и ногам, лежал в кубрике, наконец-то оказавшись пленником рыбачьего патруля.

Набег на устричных пиратов

   Мы с Чарли Ле Грантом, видимо, одинаково считали, что из всех патрульных, под началом которых нам довелось в разное время служить, лучшим был Нейл Партингтон. Человек честный и отважный, он относился к нам чисто по-дружески, хотя и требовал точного выполнения всех своих приказаний, и ни при одном другом начальнике мы не знали такой свободы, какую предоставлял нам Нейл, в чем вы сами убедитесь, прочитав этот рассказ.
   Его семья жила в Окленде, что стоит на Нижней бухте, милях в шести по заливу от Сан-Франциско. Однажды, когда мы патрулировали возле мыса Педро, где китайцы ловят креветок, Нейл получил известие, что его жена заболела. Не прошло и часа, как «Северный олень», подгоняемый крепким норд– остом, уже мчался к Окленду. Мы вошли в оклендский порт и отдали якорь, а потом, в те дни, пока Нейл находился на берегу, подтягивали на «Северном олене» такелаж, тщательно проверяли балласт, скребли палубы и приводили судно в полный порядок.
   Покончив с работой, мы начали томиться от безделья. Болезнь жены Нейла оказалась опасной, перелома ждали лишь через неделю, и это вынуждало нас стоять на приколе. Мы с Чарли околачивались в доках, подыскивая, чем бы заняться, как вдруг на оклендской городской пристани наткнулись на устричную флотилию. Это были по большей части ладные, чистенькие шлюпки, быстроходные и надежные в штормовую погоду, и мы уселись на край причала, чтобы получше их разглядеть.
   – Неплохой, видать, улов! – заметил Чарли, указывая на устриц, сложенных по величине в три кучи на палубе каждой шлюпки.
   Разносчики, примостив свои тележки у борта причала, отчаянно торговались с рыбаками, и из переговоров я узнал продажную цену устриц.
   – В этой шлюпке долларов на двести груза, никак не меньше, – подсчитал я. – Хотел бы я знать, сколько времени понадобилось, чтобы его добыть.
   – Дня три-четыре, – ответил Чарли. – Недурной заработок на двоих: двадцать пять долларов в день на каждого!
   Шлюпка, которая привлекла наше внимание, называлась «Призрак» и стояла как раз под нами. В ее команде было двое. Один – приземистый, широкоплечий детина с чрезвычайно длинными, точно у гориллы, руками; второй, напротив, высокого роста, хорошо сложен, с ясными голубыми глазами и шапкой черных волос. Это сочетание цвета глаз и волос было столь поразительно и необычно, что мы с Чарли задержались на причале дольше, чем предполагали.
   И хорошо сделали. Рядом с нами остановился тучный пожилой мужчина, по виду и одежде крупный торговец, и тоже принялся глядеть вниз, на палубу «Призрака». Он, казалось, был чем-то рассержен, и чем дольше смотрел, тем больше злился.
   – Это мои устрицы, – сказал он наконец. – Я уверен, что они мои. Вы учинили ночью набег на мои отмели и обокрали меня.
   Верзила и коротышка с «Призрака» посмотрели вверх.
   – Здорово, Тафт! – с наглой развязностью сказал коротышка (из-за своих длинных рук он получил на заливе прозвище Сороконожка). – Здорово, Тафт, – повторил он и спросил: – На что теперь разворчался?
   – Это мои устрицы, говорю я вам. Вы их украли с моих отмелей.
   – Уж больно ты умник, – насмешливо отозвался Сороконожка. – Ишь ты, так сразу и распознал, что устрицы твои?
   – Насколько мне известно, – вмешался Верзила, – устрица всегда устрица, где ее ни найти, они вроде одинаковые во всем заливе и, между прочим, на всем белом свете тоже. Мы не хотим ссориться с вами, мистер Тафт, мы только хотим, чтобы вы не возводили на нас поклеп, рассказывая всем, что это ваши устрицы и что мы воры и грабители, если у вас нет на то доказательств.
   – Голову даю на отсечение, что это мои устрицы, – прохрипел мистер Тафт.
   – Докажите, – потребовал Верзила, которого, как мы потом узнали, за то, что он великолепно плавал, окрестили Дельфином.
   Мистер Тафт беспомощно пожал плечами. Конечно, он не мог доказать, как бы ни был в этом уверен, что устрицы принадлежат ему.
   – Я бы не пожалел и тысячи долларов, чтобы засадить вас за решетку! – крикнул он. – Я бы дал по пятьдесят долларов с головы тому, кто поймал бы вас и уличил всех до единого!
   Взрыв хохота прокатился по лодкам – другие пираты прислушивались к разговору.
   – От устриц больше дохода, – отрезал Дельфин.
   Разгневанный мистер Тафт повернулся и ушел. Краешком глаза Чарли проследил, куда он идет. Через несколько минут, когда мистер Тафт свернул за угол, Чарли лениво поднялся, я за ним, и мы побрели в противоположную сторону.
   – Бегом! Живо! – прошептал Чарли, едва мы скрылись из вида устричной флотилии.
   Мы мгновенно изменили курс и, прячась за углами, кружили по боковым улицам до тех пор, пока впереди не замаячила внушительная фигура мистера Тафта.
   – Я хочу потолковать с ним насчет награды, – объяснил мне Чарли, когда мы догоняли владельца устричных отмелей. – Нейл пробудет тут еще целую неделю, и почему бы нам за это время не подзаработать немного? Что ты на это скажешь?
   – Разумеется, разумеется, – подтвердил мистер Тафт, после того как Чарли представился и сообщил о нашем намерении. – Эти воры ежегодно обкрадывают меня на тысячи долларов, и, чтобы разделаться с ними, не пожалею денег. Да, сэр, не пожалею. Как я уже говорил, дам по пятьдесят долларов с головы, и считаю, что это дешево. Они ограбили мои отмели, сорвали опознавательные знаки, запугали сторожей, а в прошлом году одного убили. Доказать ничего не удалось. Все делается под покровом ночи. Сторож был убит, но улик никаких. Сыщики ничего не нашли. Никто не может справиться с этими людьми. Ни одного из них нам не удалось арестовать. Так вот, мистер… Как, вы сказали, вас зовут?
   – Ле Грант, – ответил Чарли.
   – Так вот, мистер Ле Грант. Я чрезвычайно обязан вам за предложенную помощь. И буду рад, очень рад, сэр, всячески содействовать вам. Мои сторожа и лодки в вашем распоряжении. В любое время приходите в мою контору в Сан-Франциско или звоните по телефону за мой счет. Не жалейте денег. Я оплачу расходы, какие бы они ни были (конечно, в пределах благоразумия). Положение становится невыносимым, и необходимо наконец что-то предпринять, чтобы выяснить, кто хозяин устричных отмелей: я или эта банда головорезов.
   – Теперь пойдем к Нейлу, – сказал Чарли после того, как мы проводили мистера Тафта к сан-францисскому поезду.
   Нейл Партингтон не только не препятствовал нам осуществить свое рискованное намерение, но даже оказал большую помощь. Мы с Чарли ничего не смыслили в ловле устриц, а его голова была энциклопедией всяких сведений в этом вопросе. Притом не позднее чем через час он доставил нам парнишку-грека, который знал назубок все ходы и выходы устричного пиратства.
   К слову говоря, не мешает пояснить, что в рыбачьем патруле мы с Чарли были вроде добровольцев. Нейл Партингтон как штатный патрульный получал определенное жалованье, тогда как мы с Чарли, всего лишь помощники, получали только то, что нам удавалось заработать, то есть некоторый процент со штрафов, налагаемых на уличенных нами нарушителей законов рыбной ловли, и вознаграждение, если нам подвертывался случай его заслужить. Мы предложили Нейлу поделиться с ним деньгами, которые надеялись получить у мистера Тафта, но он и слышать об этом не хотел: сказал, что счастлив помочь людям, которые так много сделали для него.
   Мы долго держали военный совет и наметили такой план действий. В Нижней бухте меня и Чарли не знали в лицо, но «Северный олень» был всем известен как патрульное судно, поэтому решили, что я и парнишка-грек – его звали Николас – отправимся к острову Аспарагус на другой, не вызывающей подозрений лодке и присоединимся к устричной флотилии. Зная по описанию Николаса расположение отмелей и способы набега, мы могли рассчитывать, что застигнем пиратов во время кражи устриц и сумеем их задержать. Чарли, сторожа и наряд полицейских будут ждать нас на берегу и в нужную минуту придут на помощь.
   – У меня есть на примете такая лодка, – сказал Нейл в заключение. – На том берегу в Тибуроне стоит старый-престарый шлюп. Вы и с Николасом переправитесь туда на пароме, наймете его за гроши и прямо оттуда поплывете к отмелям.
   – Ни пуха ни пера, мальчики! – сказал Нейл на прощание два дня спустя. – Помните, что это опасные люди, и будьте начеку.
   Нам с Николасом действительно удалось зафрахтовать шлюп совсем задаром. Поднимая парус, мы со смешками порешили, что он еще древнее и хуже, чем нам описали. Это было большое плоскодонное судно с транцевой кормой и парусным вооружением шлюпа, неуклюжее и ненадежное в управлении. Мачта его была перекошена, снасть не натянута, паруса ветхи, а бегучий такелаж почти весь сгнил. Оно мерзко воняло каменноугольным дегтем, которым было замарано от носа до кормы и от крыши каюты до выдвижного киля. И в довершение на обоих его бортах из конца в конец огромными белыми буквами было выведено: «Каменноугольная смола «Мэгги».
   В пути из Тибурона до острова Аспарагус, куда мы прибыли на следующий день, все обошлось без происшествий, хотя смеху было много. Флотилия устричных хищников, состоявшая из порядочного количества шлюпок, стояла на якоре у так называемых «Заброшенных отмелей». Наша «Мэгги», с легким ветерком за кормой, хлюпая, вклинилась между шлюпками пиратов, и они высыпали на палубу, чтобы посмотреть на нас. Нам с Николасом удалось раскусить нрав нашей посудины, и мы старались вести ее как можно более неумело.
   – Это еще что? – воскликнул кто-то.
   – Назови как хочешь, – отозвался другой.
   – Бьюсь об заклад, что это и есть Ноев ковчег, – сострил Сороконожка с палубы «Призрака».
   – Эй, да это же клипер! – крикнул еще один шутник. – В какой порт изволите следовать?
   Мы не обращали внимания на насмешки и, прикидываясь неопытными новичками, делали вид, будто всецело заняты нашей «Мэгги». Я обогнул «Призрак» с наветренной стороны, а Николас побежал вперед отдать якорь. Все видели, что наша цепь спуталась в клубок и якорь не мог достать дна. И на глазах у всех мы ужасно долго возились, силясь вытравить цепь. Как бы то ни было, нам вполне удалось обмануть пиратов, которых наши затруднения приводили в неистовый восторг.
   Цепь не желала распутываться. Под градом насмешек и язвительных советов мы отошли назад и наскочили на «Призрак», бушприт которого врезался в наш грот и проткнул дыру величиной с амбарную дверь. Сороконожка и Дельфин корчились от смеха на палубе, предоставив нам справляться на свой страх и риск. В конце концов мы справились, хотя действовали очень неумело. Мы высвободили якорную цепь, но вытравили ее футов на триста, хотя глубина под нами едва достигала десяти футов. Это дало нам возможность двигаться по окружности шестьсот футов диаметром, и в этом круге «Мэгги» могла зацепить по крайней мере половину флотилии.
   Суда стояли вплотную друг к другу на коротких тросах, и, поскольку погода была тихой, устричные пираты громко запротестовали против того, что мы по невежеству вытравили якорную цепь на столь недопустимо большую длину. Они не только протестовали, но и вынудили нас выбрать ее, оставив лишь тридцать футов.
   Полагая, что они достаточно уверились в нашей неопытности, мы с Николасом спустились в каюту, чтобы поздравить друг друга и приготовить ужин. Только мы поели и вымыли посуду, как к борту «Мэгги» подошел ялик и по палубе затопали тяжелые сапоги. Потом над люком появилось омерзительное лицо Сороконожки, и он в сопровождении Дельфина спустился в каюту. Не успели они сесть на койку, как подошел второй ялик, потом третий, четвертый, пока, наконец, в каюте не собралась вся флотилия.
   – Где вы стянули эту старую лохань? – спросил малорослый, волосатый, похожий на мексиканца мужчина со злыми глазами.
   – Нигде не стянули, – в тон ему ответил Николас, поддерживая в пиратах подозрение, что мы действительно украли «Мэгги». – А если и стянули, так что из этого?
   – Ничего, только не очень я одобряю ваш вкус, – с издевкой усмехнулся тот, что походил на мексиканца. – Я бы сгнил на берегу, но не польстился на лоханку, которая сама у себя путается под ногами.
   – А откуда нам было знать, не испытав ее? – спросил Николас с таким невинным видом, что все покатились со смеху. – А как вы ловите устриц? – быстро добавил он. – Нам нужно целую гору устриц, для этого мы и пришли сюда, целую гору.
   – А для чего они вам понадобились? – осведомился Дельфин.
   – Раздарить друзьям, на что еще, – нашелся Николас. – Для этого они, должно быть, нужны и вам.
   Ответ вызвал новый взрыв смеха; гости становились все благодушнее, и мы уже не сомневались, что они ничуть не подозревают, кто мы такие и зачем явились.
   – Не тебя ли я видел на днях на оклендской пристани? – вдруг спросил меня Сороконожка.
   – Меня, – смело ответил я, хватая быка за рога. – Я следил за вами и прикидывал, есть ли нам расчет ввязываться в это дело. Я решил, что это выгодная работа, вот мы и взялись за нее. Конечно, – поспешил я добавить, – если вы не против.
   – Скажу раз и навсегда, – заявил он. – Придется вам поднатужиться и добыть себе шлюпку получше. Мы не допустим, чтоб нас срамили этаким вот корытом. Ясно?
   – Как божий день! – ответил я. – Продадим немного устриц и снарядимся как положено.
   – Что ж, если вы покажете себя правильными людьми, – продолжал Сороконожка, – топайте с нами. Но ежели нет, – голос его стал суровым и угрожающим, – каюк. Попомните это. Ясно?
   – Как божий день, – ответил я.
   Еще несколько минут пираты таким же манером поучали и запугивали нас, а потом разговор принял общий характер и из него мы узнали об их намерении ограбить отмели той же ночью. Через час, когда хищники собрались уходить, нам было предложено участвовать в набеге. «Чем больше народу, тем веселее», – сказал кто-то.
   – Ты заметил этого малого, смахивающего на мексиканца? – спросил Николас, когда они удалились на свои шлюпки. – Его зовут Бэрчи, он из банды «Бесшабашная жизнь», а тот, что с ним, Скиллинг. Они оба выпущены на поруки под залог в пять тысяч долларов.
   Я слышал о банде «Бесшабашная жизнь» – шайке хулиганов и преступников, терроризировавших нижние кварталы Окленда; две трети из них постоянно сидели в местной тюрьме за разные преступления, начиная лжесвидетельствами и жульничествами с бюллетенями во время выборов и кончая убийством.
   – Вообще-то они не занимаются кражей устриц, – продолжал Николас. – И явились сюда лишь поозорничать да подзаработать. Но за ними надо следить в оба.
   В одиннадцать часов, когда мы сидели в кубрике, уточняя подробности нашего плана, до нас вдруг донеслись со стороны «Призрака» мерные удары весел. Мы подтянули свой ялик, бросили туда несколько мешков и поплыли к «Призраку». Там мы застали лодки в полном сборе, ибо пираты решили напасть на отмели скопом. К моему удивлению, в том месте, где мы отдали якорь на десять футов, теперь глубина едва достигала одного фута. Была пора большого прилива июньского полнолуния, а так как до конца отлива оставалось еще полтора часа, я знал, что к наступлению малой воды наша якорная стоянка окажется на суше.
   Отмели мистера Тафта находились на расстоянии трех миль, и мы долго в полном молчании шли в кильватере остальных лодок, порой застревая на мели или задевая дно веслом. В конце концов мы сели на илистый грунт, покрытый водой не больше чем на два дюйма. Дальше лодки плыть не могли. Однако пираты мгновенно оказались за бортом, и, толкая и подтягивая свои плоскодонные ялики, мы неуклонно двигались вперед.
   Полную луну временами закрывали высокие облака, но пираты шли с уверенностью людей, не раз проделывавших этот путь. С полмили мы тащили свои лодки по илу, потом снова сели в них и вошли в глубокий канал, по обе стороны которого высились поблескивавшие устрицами отмели. Наконец-то мы достигли места, где собирают устриц. С одной из отмелей нас окликнули двое сторожей и велели убираться. Сороконожка, Дельфин, Бэрчи и Скиллинг вышли вперед и двинулись прямо на сторожей. Мы вместе с остальными – нас было не менее тридцати человек в пятнадцати лодках – поплыли вслед за ними.
   – Убирайтесь-ка отсюда, пока целы, – угрожающе сказал Бэрчи, – не то мы всадим в ваши лодки столько свинца, что они даже в патоке не удержатся на плаву!
   Перед столь превосходящими силами сторожа благоразумно отступили и направили свою лодку вдоль канала к берегу. По нашему плану им и полагалось отступить.
   Мы втащили лодки носом на край большой отмели, разбрелись во все стороны и стали собирать устриц в мешки. Время от времени заволакивавшие луну облака редели, и мы ясно видели перед собой крупных устриц. Мешки наполнялись мгновенно, их тотчас уносили в лодки, а оттуда брали другие. Мы с Николасом, не набирая много устриц, то и дело возвращались к лодкам, но всякий раз наталкивались на кого-нибудь из пиратов, шедших туда или обратно.
   – Не тужи, – сказал Николас. – Чего спешить? Чем дальше придется ходить за устрицами, тем больше времени понадобится, чтобы относить мешки. Тогда они будут оставлять полные мешки прямо на месте, чтобы во время прилива приплыть за ними на лодках.
   Прошло добрых полчаса, вода уже начала прибывать, и вот тут-то все и началось. Оставив хищников за работой, мы украдкой пробрались к лодкам и, бесшумно столкнув их одну за другой в воду, быстро составили неуклюжую флотилию. В ту минуту, когда мы сталкивали последний ялик, наш собственный, подошел один из пиратов. Это был Бэрчи. Быстрым взглядом он вмиг оценил положение и кинулся на нас, но мы, сильно оттолкнувшись, ушли вперед, и он упал в воду. Выбравшись на отмель, он тотчас поднял крик, предупреждая об опасности.
   Мы гребли изо всех сил, но с таким количеством лодок на буксире двигались медленно. С отмели хлопнул выстрел, второй, третий, и началась самая настоящая канонада. Пули так и шлепались вокруг нас, но густые облака застлали луну и в мутной тьме стрельба была беспорядочной. В нас могли попасть разве только ненароком.
   – Был бы у нас маленький паровой катер, – задыхаясь, прошептал я.
   – Хоть бы луна больше не показывалась, – тяжело дыша, отозвался Николас.
   Мы шли медленно, но каждый удар весел уводил нас все дальше и дальше от мели и приближал к берегу. Наконец стрельба стихла, и, когда луна вновь вышла из облаков, мы были уже вне опасности. Вскоре нас окликнули с берега, и две адмиралтейские шлюпки, каждая с тремя гребцами на веслах, понеслись нам навстречу. Чарли радостно улыбался и, пожимая нам руки, кричал:
   – Молодцы! Молодцы оба!
   Мы подвели флотилию к берегу, и сразу же я, Николас и один из сторожей сели на весла в адмиралтейскую шлюпку, а Чарли – на корму. Две другие шлюпки последовали за нами, и, поскольку луна теперь светила ярко, мы без труда отыскали устричных пиратов на дальней отмели. Но стоило нам подойти ближе, как пираты открыли стрельбу из своих револьверов, и мы живо отступили на безопасную позицию.
   – Нам спешить некуда, – сказал Чарли. – Вода прибывает быстро, и, когда она подступит к горлу, им уже будет не до стрельбы.
   Мы сушили весла, ожидая, пока прилив сделает свое дело. Положение пиратов становилось отчаянным: после большого отлива вода стремительно, как по мельничному лотку, неслась назад, и даже лучший в мире пловец не одолел бы против течения трех миль пути. Путь к бегству в сторону берега отрезали мы, ибо наши лодки стояли между берегом и отмелями. Вода меж тем быстро заливала отмели и через несколько часов неминуемо должна была покрыть пиратов с головой.
   Было удивительно тихо; в искрящемся белом свете луны мы наблюдали за пиратами в бинокль и рассказывали Чарли о нашем плавании на «Мэгги». Наступил час, потом два часа ночи; хищники, стоя по пояс в воде, столпились на самой высокой от– мели.
   – Вот доказательство того, как важна смекалка, – говорил Чарли. – Сколько лет Тафт старался заполучить их, но лез напролом и ничего у него не получалось. А мы поработали головой…
   Тут до меня донесся едва слышный плеск, и, подняв руку в знак молчания, я обернулся и показал на рябь, которая медленно расходилась по воде большими кругами. Это произошло не более чем в пятидесяти футах от нас. Мы замерли, ожидая, что будет дальше. Через минуту вода раздалась футах в шести от нас, и в свете луны показалась черная голова и белое плечо. Человек удивленно фыркнул, шумно выпустил воздух, и тотчас голова и плечо скрылись под водой.
   Несколькими ударами весел мы ушли вперед и поплыли по течению. Четыре пары глаз впились в водную гладь, но так и не увидели ни кругов на воде, ни черной головы, ни белого плеча.
   – Это Дельфин, – сказал Николас. – Его и днем-то не очень поймаешь.
   Без четверти три пираты проявили первые признаки слабости. Мы услышали крики о помощи и сразу узнали голос Сороконожки, а когда подошли ближе, в нас уже больше не стреляли. Положение Сороконожки было воистину отчаянным. Чтобы легче было устоять против течения, хищники держались друг за друга и над водой были только их головы да плечи, а так как ноги Сороконожки не доставали дна, он буквально висел на своих приятелях.
   – Ну, ребята, – весело сказал Чарли, – вот вы и попались! Теперь вам не уйти. Если будете сопротивляться, оставим вас здесь, и вода вас прикончит. Но если будете послушными, мы возьмем вас на борт, каждого по очереди, и все будут спасены. Что вы на это скажете?
   – Ладно, – хором просипели пираты, стуча зубами от холода.
   – Тогда подходите поодиночке, и сперва малорослые.
   Первым взяли на борт Сороконожку. Он пошел охотно, хотя и стал было протестовать, когда полицейский надевал ему наручники. Вторым втащили Бэрчи, который от долгого пребывания в воде присмирел и стал совсем покорным. Приняв на борт десятерых, мы отошли, и пираты полезли во вторую шлюпку. Третьей досталось только девять пленников, а весь улов насчитывал двадцать девять человек.
   – А Дельфина вы так и не поймали, – торжествующе заявил Сороконожка, словно бегство Дельфина основательно умалило наш успех.
   – Зато видели, – засмеялся Чарли. – Плыл, фыркая, к берегу и хрюкал, как боров.
   В устричный склад мы привели с берега кроткую и дрожавшую от озноба банду пиратов. На стук Чарли дверь широко распахнулась, и нас обдало волной приятного тепла.
   – Можете высушить здесь свою одежду и выпить горячего кофе, – возвестил Чарли, когда все ввалились в дом.
   А там, у огня, с кружкой дымящегося кофе в руках, мирно сидел Дельфин. Мы с Николасом одновременно взглянули на Чарли. Он весело рассмеялся.
   – Результат смекалки, – сказал он. – Когда что-нибудь видишь, надо осмотреть со всех сторон, иначе что толку? Я видел берег и потому оставил там двоих полицейских – пусть приглядывают. Вот и вся недолга.

Осада «Ланкаширской королевы»

   Вероятно, самым трудным в практике нашей рыбачьей патрульной службы был тот случай, когда нам с Чарли Ле Грантом пришлось в течение двух недель держать в осаде большое четырехмачтовое английское судно. Под конец это дело превратилось для нас в настоящую математическую задачу, и только чистая случайность позволила нам благополучно решить ее.
   Разделавшись с устричными пиратами, мы вернулись в Окленд, но прошло еще две недели, прежде чем миновала опасность для жизни жены Нейла Партингтона и она оправилась от болезни. Итак, в общей сложности лишь через месяц наш «Северный олень» вновь появился в Бенише. Без кота мышам раздолье: за этот месяц рыбаки совсем от рук отбились и стали беззастенчиво нарушать закон. Огибая мыс Педро, мы заметили признаки оживления среди ловцов креветок, а по заливу Сан-Пабло шныряло немало рыбачьих баркасов с Верхнего залива, владельцы которых, завидев нас, спешили вытащить из воды свои сети и поднять паруса.
   Все это, конечно, не могло не вызвать подозрений. Мы тут же приступили к расследованию, и в первой же – и единственной – лодке, что нам удалось захватить, оказалась сеть, которой ловля сельди была запрещена. По закону расстояние в петле от узла до узла должно быть не меньше семи с половиной дюймов, меж тем как в сети, захваченной нами, узлы находились один от другого на расстоянии трех дюймов. Это было злостным нарушением закона, и мы арестовали двух находившихся в лодке рыбаков. Одного из них Нейл Партингтон взял на борт «Северного оленя», где тот должен был помочь нашему патрульному вести судно, а мы с Чарли, забрав с собой второго, ушли вперед на задержанном баркасе.
   Меж тем сельдяная флотилия что есть духу понеслась к берегам Петалумы, и на всем пути через залив Сан-Пабло мы не увидели больше ни одного рыбака. Наш пленник, бронзовый от загара бородач грек, угрюмо сидел на своей сети, а мы вели его судно. То был новенький баркас с реки Колумбия для ловли лососей: видимо, впервые в плавании, – и управлять им было одно удовольствие. Наш пленник не произносил ни слова и, казалось, не замечал нас даже тогда, когда Чарли расхваливал его баркас, так что вскоре мы потеряли к нему всякий интерес, решив, что он крайне необщительный человек.
   Мы прошли Каркинезский пролив и свернули в бухту у Тернерской верфи, где море было спокойнее. Там в ожидании груза пшеницы нового урожая стояло несколько английских парусников с железным корпусом, и там же, на том самом месте, где был задержан Большой Алек, мы внезапно наткнулись на ялик с двумя итальянцами, оснащенный «китайской лесой» для ловли осетров. Это стало полной неожиданностью как для них, так и для нас: не успели они и опомниться, как мы уже были рядом. У Чарли едва хватило времени привестись к ветру и подвернуть к ним. Я побежал вперед и бросил конец, приказав, не мешкая, закрепить его. Один из итальянцев стал заматывать его на нагель, а я поспешил убрать наш парус. Баркас рванулся назад, потащив за собой ялик.
   Чарли пошел на нос, намереваясь перепрыгнуть на захваченное судно, но, когда я ухватился за трос, чтобы подтащить ялик поближе, итальянцы отдали конец. Нас тут же начало сносить под ветер, меж тем как они, достав две пары весел, повели свое легкое суденышко прямо против ветра. Этот маневр сперва обескуражил нас, ибо мы не могли надеяться догнать их на веслах в своей большой, тяжело нагруженной лодке. И вдруг на помощь пришел наш пленник. Его черные глаза засверкали, лицо загорелось от сдерживаемого волнения, когда он опустил выдвижной киль и, одним прыжком очутившись на носу, поставил парус.
   – Не зря говорят, что греки не любят итальянцев, – смеясь, заметил Чарли и бросился на корму к румпелю.
   Никогда прежде я не видел, чтобы один человек так страстно желал поймать другого, как наш пленник во время этой погони. Он был так возбужден, что его глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит, а ноздри неестественно трепетали и раздувались. Чарли правил рулем, а он – парусом, и хотя Чарли был скор и проворен, как кошка, грек с трудом сдерживал свое нетерпение. Итальянцы были отрезаны от берега – их отделяла самое меньшее добрая миля пути. Если бы они попытались держать прямо к берегу, то мы, следуя за ними при боковом ветре, догнали бы их прежде, чем они прошли восьмую часть этого расстояния. Нет, они были слишком благоразумны, чтобы сделать такую попытку, и продолжали энергично грести против ветра вдоль правого борта большого судна под названием «Ланкаширская королева». За кораблем в сторону противоположного берега тянулась открытая полоса воды шириной добрых две мили. Идти туда они тоже не осмеливались, ибо мы неминуемо нагнали бы их. Так что, когда они достигли носа «Ланкаширской королевы», им не оставалось ничего другого, как обогнуть его и направиться вдоль левого борта к корме, идя, таким образом, по ветру и оставляя преимущество за нами.
   Мы в своем баркасе, держа круто к ветру, легли на другой галс и срезали нос кораблю. Чарли переложил руль под ветер, и мы пошли по левому борту «Королевы»; грек, ухмыляясь от удовольствия, потравил шкот. Итальянцы уже успели пройти половину длины корабля, но крепкий попутный бриз гнал нас куда быстрее, чем они могли двигаться на веслах. Мы подходили все ближе и ближе, и я, перейдя на нос, уже приготовился было зацепить ялик, как вдруг он нырнул под широкую корму «Ланкаширской королевы».
   Погоня, собственно, началась заново. Итальянцы шли на веслах по правому борту корабля, а мы, держа в крутой бейдевинд, постепенно уходили от «Королевы», пытаясь выбраться на ветер. Потом ялик юркнул под нос корабля и пошел по его левому борту, а мы легли на другой галс, срезали нос кораблю и по ветру пустились за ними вдогонку. И снова только я потянулся к ялику, как он нырнул под корму корабля и был таков. И так мы делали круг за кругом, и каждый раз итальянцам удавалось – правда, едва-едва – ускользнуть от опас– ности.
   Тем временем экипаж корабля узнал о том, что происходит, и мы увидели над собой длинный ряд зрителей, с интересом следивших за погоней. Всякий раз, когда мы упускали ялик у кормы, они орали от восторга и бросались к противоположному борту «Ланкаширской королевы», чтобы насладиться тем, как мы будем гнаться за яликом против ветра. Они забрасывали нас и итальянцев остротами и советами и так разозлили нашего грека, что он по крайней мере раз в каждом круге угрожающе потрясал кулаком. Они уже стали ждать этого жеста и встречали его бурным весельем.
   – Как в настоящем цирке! – крикнул один из них.
   – А еще сомневаются, есть ли на море ипподром! А это что, если не ипподром? – подтвердил второй.
   – Шестидневные бега, ежели вам угодно, – возвестил третий. – Кто говорит, что итальяшки не выиграют?
   На следующем повороте против ветра грек предложил Чарли поменяться местами.
   – Позвольте мне вести лодку, – попросил он. – Уж я-то догоню их. Я их наверняка поймаю.
   То был удар по профессиональной гордости Чарли, ибо он не раз хвалился своим умением вести парусное судно. Тем не менее он передал румпель пленнику и занял его место у паруса. Мы сделали еще три круга, и грек убедился, что не может выжать из своего баркаса большей скорости, чем это делал Чарли.
   – Бросьте эту затею, – посоветовал сверху один из матросов.
   Грек свирепо нахмурился и потряс кулаком на прежний манер. Меж тем моя голова лихорадочно работала, и в конце концов меня осенила неплохая идея.
   – Сделаем еще один круг, Чарли, – сказал я.
   И когда мы легли на другой галс и снова пошли против ветра, я привязал кусок троса к небольшому четырехлапому крюку, который лежал на дне баркаса. Второй конец я прикрепил к носовому рыму и, спрятав крюк, стал ждать случая пустить его в ход. Ялик снова ушел под ветер к левому борту «Ланкаширской королевы», и мы опять пустились по ветру вдогонку за яликом. Мы подходили к итальянцам все ближе, и я сделал вид, будто, как прежде, хочу поймать их. Корма ялика находилась от нас не более чем в шести футах, когда итальянцы, вызывающе засмеявшись, юркнули под корму корабля. В это мгновение я неожиданно выпрямился и метнул крюк. Расчет оказался верным: крюк зацепился за планшир ялика, и канат, натянувшись, вытащил маленькое суденышко из его убежища прямо к носу нашего баркаса.
   Сверху, где столпились матросы, донесся стон сожаления, но тут же сменился криками восторга, ибо один из итальянцев достал длинный складной нож и перерезал канат. Но мы уже вытянули их из безопасного места, и Чарли, сидевший у шкота на корме, наклонился вперед и ухватился за корму ялика. Все это произошло в одну секунду: в то мгновение, когда первый итальянец отсекал канат, а Чарли уцепился за ялик, второй итальянец ударил его веслом по голове. Чарли выпустил добычу и, оглушенный ударом, свалился на дно нашей лодки, итальянцы же налегли на весла и исчезли за кормой корабля.
   Грек, действуя одновременно румпелем и шкотом, продолжал погоню вокруг «Ланкаширской королевы», а я занялся Чарли, на голове у которого выросла ужасная шишка. Наши зрители матросы неистовствовали от восторга, и все, как один, подбадривали удиравших итальянцев. Чарли сел и, прижав руку к голове, недоуменно осмотрелся.
   – Теперь-то уж я ни за что не позволю им уйти, – сказал он наконец, доставая револьвер.
   Когда мы делали следующий круг, он пригрозил итальянцам своим оружием, но они продолжали невозмутимо грести, сохраняя превосходный темп и не обращая ни малейшего внимания на оружие.
   – Если вы не остановитесь, я буду стрелять! – сурово крикнул Чарли.
   Однако угроза не возымела действия; они отказались капитулировать даже тогда, когда несколько пуль пронеслось в непосредственной близости от них. Им не хуже нас было известно, что Чарли не станет стрелять в безоружных людей, и они по-прежнему упорно кружили вокруг корабля.
   – В таком случае мы их загоняем! – воскликнул Чарли. – Они у нас попляшут! Мы из них все жилы вытянем!
   Итак, погоня продолжалась. Еще двадцать раз мы заставили итальянцев обойти «Ланкаширскую королеву» и наконец увидели, что даже их железные мускулы сдают. Они уже выбивались из сил, и еще несколько кругов доконали бы их, если бы дело не приняло новый оборот. Всякий раз, идя против ветра, они имели перед нами преимущество, так что, когда подходили к середине «Ланкаширской королевы», мы были только у ее носа. В последний раз обогнув нос, мы увидели, что итальянцы быстро поднимаются по трапу, неожиданно опущенному с корабля. Этот ход был подстроен матросами, очевидно, с согласия капитана, ибо, когда мы подошли, трап был уже поднят, а ялик качался высоко в воздухе на судовых шлюпбалках.
   Последовавший разговор с капитаном был короток и ясен. Капитан категорически запретил нам подняться на борт «Ланкаширской королевы» и наотрез отказался выдать итальянцев. К этому времени Чарли был так же взбешен, как и наш грек. Он не только потерпел неудачу в долгой и нелепой погоне, но вдобавок был оглушен ударом по голове, нанесенным улизнувшими от нас браконье– рами.
   – Пусть меня повесят, – заявил он решительно, стукнув кулаком по ладони другой руки, – если эти двое удерут от нас! Я буду караулить их здесь до конца отпущенных мне дней, а если за это время не поймаю, обещаю, что все равно умру не раньше, чем сцапаю их, не будь я Чарли Ле Грант.
   Так началась осада «Ланкаширской королевы», сохранившаяся в анналах истории как самих рыбаков, так и рыбачьего патруля. Когда «Северный олень» после бесплодного преследования сельдяной флотилии вернулся в Бенишу, Чарли попросил Нейла Партингтона выслать нам свою лососевую лодку, погрузив в нее одеяла, провизию и печку. Обмен лодками произошел перед заходом солнца, и мы попрощались с нашим греком, которому предстояло сесть в Бенише в тюрьму за то, что нарушил закон. Мы с Чарли после ужина и до рассвета попеременно несли четырехчасовые вахты. Этой ночью рыбаки не делали попыток удрать, но с корабля была выслана на берег лодка с разведывательной целью.
   На другой день мы наладили регулярную осаду и уточнили свой план, не забыв о собственных удобствах. Хорошую службу нам сослужил док под названием «Соланская пристань», находившийся чуть пониже Бениши. Оказалось, что «Ланкаширская королева», берег у Тернерской верфи и Соланская пристань составляют углы большого равнобедренного треугольника. Одна сторона треугольника – расстояние от корабля до берега, которое могли бы покрыть итальянцы, равняется другой его стороне – расстоянию от Соланской пристани до берега, которое нам предстояло пройти так, чтобы не позволить итальянцам высадиться на берег. Но поскольку парусник идет намного быстрее гребного судна, то можно было разрешить итальянцам пройти половину их стороны треугольника, прежде чем пуститься в погоню по своей стороне. Если бы мы дали им возможность пройти больше половины пути, они добрались бы до берега раньше нас; опять-таки, пустись мы вдогонку, прежде чем они пройдут половину пути, им удастся укрыться от нас на корабле.
   Мы заметили, что воображаемая линия, проведенная от конца пристани к ветряной мельнице, стоявшей немного дальше на берегу, делит ровно пополам ту сторону треугольника, по которой должны были идти к берегу итальянцы. Эта линия помогла нам определить, как далеко можно позволить им уйти, прежде чем пуститься в погоню. День за днем мы следили в бинокль, как итальянцы неторопливо гребли к точке на полпути, и стоило им выйти на одну линию с мельницей, как мы мигом вскакивали в свою лодку и ставили парус, но увидев, что мы готовы к погоне, они поворачивали и медленно шли назад к «Ланкаширской королеве», зная, что нам их не догнать.
   На случай штиля, когда парусная лодка была бы бесполезна, у нас стоял наготове легкий ялик, оснащенный веслами с вогнутыми лопастями. Но в те дни, когда ветер падал, мы были вынуждены покидать пристань, как только итальянцы отходили от корабля. Ночью же нам приходилось патрулировать в непосредственной близости от корабля, и тогда мы с Чарли несли вахту, сменяя друг друга каждые четыре часа. Однако итальянцы предпочитали для побега день, и наши ночные бдения были напрасны.
   – Больше всего меня бесит, – сказал как-то Чарли, – то, что мы лишены заслуженного сна, меж тем как эти наглецы браконьеры безмятежно спят по ночам. Но они мне заплатят за все! – пригрозил он. – Я их продержу на этом корабле до тех пор, пока капитан не взыщет с них за квартиру и харчи! Это так же верно, как то, что осетр не сом!
   Нам предстояло решить мучительно трудную задачу. Пока мы были начеку, итальянцы не могли удрать, но и нам не удалось бы поймать их, пока они соблюдают осторожность. Чарли совсем извелся, ломая себе голову над решением этой задачи, однако на сей раз смекалка ему изменила. Видимо, не было иного выхода, кроме как терпеливо ждать. Это была игра, и выиграть ее мог тот, у кого окажется больше терпения. Приятели итальянцев на берегу придумали целую систему сигнализации, с помощью которой легко переговаривались с ними, что особенно раздражало нас и ни на минуту не позволяло ослабить осаду. Кроме того, на Соланской пристани постоянно вертелись два-три подозрительного вида рыбака и шпионили за нами. Но нам ничего другого не оставалось, кроме как, по словам Чарли, «скрывать свои муки за улыбкой». Меж тем осада отнимала все наше время и не давала возможности заняться чем-нибудь другим.
   Дни шли, но положение не менялось. Не потому, что итальянцы не делали никаких попыток его изменить. Как-то ночью их приятели с берега даже вышли на ялике в море, чтобы обмануть нас и помочь тем бежать. Попытка эта не удалась только потому, что блоки талей у шлюпбалок были плохо смазаны. Нас отвлек от погони за незнакомым яликом скрип шлюпбалок, и мы вернулись к «Ланкаширской королеве» в ту самую минуту, когда итальянцы спускали свой ялик на воду. На следующую ночь в темноте возле нас сновало целых шесть яликов, но мы прилипли к борту корабля, как пиявки, тем самым сорвав план рыбаков, так что под конец они разозлились и почем зря стали осыпать нас бранью. Чарли, сидя на дне лодки, смеялся про себя.
   – Это хорошая примета, сынок, – сказал он мне. – Когда люди начинают браниться, значит, они потеряли терпение, а потеряв терпение, они вскоре теряют и голову. Помяни мое слово: если только мы продержимся, в один прекрасный день они забудут осторожность, и тогда им крышка.
   Но они не забывали осторожность, и Чарли признался, что это тот случай, когда все приметы врут. Терпение итальянцев, казалось, не уступало нашему, и столь же однообразно протекала вторая неделя осады, когда вдруг проснулась дремавшая смекалка Чарли и он придумал одну хитрость.
   В Бенишу приехал новый, незнакомый рыбакам патрульный Питер Бойлен, и мы сделали его участником нашего плана. По мере сил своих мы старались сохранить нашу затею в тайне, но приятели итальянцев на берегу что-то заподозрили и велели осажденным глядеть в оба.
   В ту ночь, когда мы намеревались осуществить свою уловку, мы с Чарли в гребной лодке, как обычно, заняли свое место у борта «Ланкаширской королевы». После того как совсем стемнело, Питер Бойлен вышел в море в неустойчивой, утлой лодчонке, такой, какую можно подхватить и унести под мышкой. Услышав, что он подходит, шумно ударяя веслами по воде, мы отошли на небольшое расстояние в темноту и остановились. Поравнявшись с «Ланкаширской королевой», Питер лихо окликнул стоявшего на вахте у якоря матроса и, спросив, где стоит «Шотландский вождь» – другое судно, ожидавшее груза пшеницы, – по неловкости опрокинул свою лодчонку. Человек, стоявший на вахте, сбежал по трапу вниз и вытащил Питера из воды. А ему только этого и нужно было: теперь он надеялся попасть на корабль, где в каюте согреется и высушит одежду, – однако капитан негостеприимно держал его на нижней ступеньке трапа; ноги его болтались в воде, и он так дрожал от холода, что мы не вытерпели, вышли из темноты и взяли его в нашу лодку. Шуточки и насмешки проснувшейся команды звучали в наших ушах как угодно, только не сладостно; даже оба итальянца влезли на поручень и смеялись над нами заливчато и злобно.
   – Ничего, – сказал мне Чарли так тихо, что только один я расслышал, – я очень рад, что мы не смеемся первыми. Мы прибережем свой смех к концу, не правда ли, сынок?
   Потом он похлопал меня по плечу, но мне показалось, что в его голосе больше решимости, чем надежды.
   Мы могли, конечно, заручиться помощью полиции и взойти на борт английского корабля по распоряжению властей, но в инструкции Рыболовной комиссии было сказано, что патрульные должны избегать осложнений, и, вмешайся высшие власти, наш случай мог бы кончиться международным конфликтом.
   Вторая неделя осады подходила к концу, но не было видно никаких признаков перемены обстановки. Все же утром четырнадцатого дня положение изменилось – притом самым неожиданным и удивительным образом – как для нас, так и для людей, которых мы так жаждали поймать.
   Мы с Чарли возвращались к Соланской пристани, как обычно, после ночи в дозоре у борта «Ланкаширской королевы».
   – Эй! – воскликнул Чарли в изумлении. – Во имя разума и здравого смысла скажи мне: что это? Видел ли ты когда-нибудь такое чудное судно?
   Да, было чему удивляться, ибо на причале стоял баркас, подобного которому я и в самом деле никогда не встречал. Его, собственно, нельзя было назвать баркасом, но он походил на баркас больше, чем на какое-либо другое судно. Он был длиной семьдесят футов, но очень узкий и почти без всяких надстроек, отчего казался меньше, чем был в действительности. Сделан он был весь из стали и выкрашен в черный цвет. На середине высились в ряд на значительном расстоянии одна от другой с наклоном к корме три дымовых трубы; нос же, длинный и острый как нож, свидетельствовал о том, что судно строили с расчетом на большую скорость. Проходя мимо кормы, мы прочитали написанное на борту мелкими белыми буквами: «Стрела».
   Мы с Чарли, сгорая от любопытства, через несколько минут уже были на борту и беседовали с механиком, который стоял на палубе и любовался восходом солнца. Он охотно удовлетворил наше любопытство, и мы скоро узнали, что «Стрела» пришла поздно вечером из Сан-Франциско, что этот переход можно считать пробным и что судно принадлежит Сайлесу Тейту, молодому миллионеру с калифорнийских рудников, который помешан на быстроходных яхтах. Потом заговорили о турбинных двигателях, о применении пара, об отсутствии поршней, штоков и кривошипов – словом, о таких вещах, в которых я ничего не смыслил, так как знал только парусные суда. Однако последние слова механика я отлично понял.
   – Хотите верьте, хотите нет, но мощность «Стрелы» – четыре тысячи лошадиных сил, а скорость – сорок пять миль в час! – с гордостью заключил он.
   – Повторите это, дружище! Повторите! – взволнованно воскликнул Чарли.
   – Четыре тысячи лошадиных сил и сорок пять миль в час! – добродушно усмехаясь, повторил механик.
   – Где ее владелец? – воскликнул Чарли. – Могу я потолковать с ним?
   – Боюсь, что нет, – покачав головой, ответил механик. – Он еще спит.
   В эту минуту на палубу поднялся молодой человек в синей куртке и, пройдя к корме, стал глядеть на небо.
   – Вот это и есть мистер Тейт, – сказал механик.
   Чарли пошел на корму и заговорил с ним; он что-то с жаром рассказывал, и по выражению лица молодого владельца судна можно было судить, что рассказ его забавляет. Видимо, он спросил, какая глубина воды у берега возле Тернерской верфи, ибо я увидел, как Чарли жестами объяснял ему. Несколько минут спустя Чарли вернулся в превосходном настроении.
   – Пошли, сынок, – сказал он мне. – Пошли на пристань. Теперь уж мы их не выпустим!
   Нам здорово повезло в том, что мы сразу покинули «Стрелу», ибо почти тут же появился один из шпионивших за нами рыбаков. Мы с Чарли заняли свое обычное место на причале возле нашей лодки, чуть впереди от «Стрелы», откуда было удобно наблюдать за «Ланкаширской королевой». До девяти часов все было спокойно, потом мы увидели, что итальянцы отошли от корабля и по своей стороне треугольника направились к берегу. Чарли сидел с самым невозмутимым видом, но не успели они покрыть и четверти расстояния, как он взволнованно прошептал:
   – Сорок пять миль в час… Им нет спасения… Они наши!
   Итальянцы медленно гребли и уже были почти на одной линии с ветряной мельницей. В эту минуту мы обычно вскакивали в свою лодку и ставили парус; двое в ялике, ожидая, что мы и сейчас так поступим, видимо, удивились нашему бездействию.
   Когда они оказались точно на линии с мельницей, на одинаковом расстоянии от берега и от корабля, ближе к берегу, чем мы позволяли им подойти до сих пор, у них возникли подозрения. Мы следили за ними в бинокль и увидели, как они встали в своем ялике, пытаясь догадаться, что мы собираемся делать. Озадачен был и шпион, сидевший рядом с нами на причале. Он не мог понять, почему мы не трогаемся с места. Итальянцы подошли еще ближе, снова поднялись и стали пристально всматриваться в берег, словно думали, что мы там спрятались. Тут на берегу появился какой-то человек и замахал платком, давая знать, что путь свободен. Тогда итальянцы решились: налегли на весла и ринулись вперед, но Чарли все еще выжидал. Только когда они прошли три четверти расстояния от «Ланкаширской королевы» и до берега осталось немногим больше четверти мили, Чарли хлопнул меня по плечу и крикнул:
   – Попались! Попались!
   Мы пробежали несколько шагов, отделявших нас от «Стрелы», и прыгнули к ней на борт. В одно мгновение были отданы носовые и кормовые концы, и «Стрела» стремительно понеслась вперед. Шпионивший за нами рыбак, который остался на пристани, выхватил револьвер и, не переводя дыхания, пять раз выстрелил в воздух. Итальянцы поняли, что их предостерегают, и как безумные пустились наутек.
   Но если сказать, что они удирали как безумные, то какими словами можно описать наше движение? Мы буквально летели. С такой дикой скоростью мы рассекали воду, что за бортом с двух сторон вздымались тяжелые лавины, которые, пенясь, разбегались тремя могучими вертикальными волнами, а с кормы на нас алчно наседал огромный гребенчатый вал, готовый, казалось, в любую секунду обрушиться на судно и уничтожить его. «Стрела» дрожала, трепетала, рычала, как живое существо. Ветер, который мы поднимали, был подобен урагану – урагану со скоростью сорок пять морских миль в час. Мы не могли повернуться к нему лицом и едва переводили дыхание. Он относил выходивший из жерл труб дым прямо назад под прямым углом к движению судна. Мы мчались со скоростью экспресса. «Мы прямо-таки неслись стрелой», – говорил потом Чарли, и вряд ли подберешь слова, которые более точно описали бы скорость нашего движения.
   Что касается итальянцев в ялике, то мне казалось, что мы нагнали их, едва успев отойти от пристани. Конечно, пришлось умерить ход задолго до того, как мы подошли к ним, но все равно «Стрела» вихрем пронеслась мимо, и мы были вынуждены повернуть назад, описав дугу между ними и берегом. Итальянцы напряженно гребли, приподнимаясь над банкой при каждом ударе весел, до той самой минуты, когда мы промчались мимо них и они узнали нас с Чарли. Это их совершенно обескуражило, и от их воинственности и следа не осталось. Они мрачно вытащили свои весла из воды и позволили себя арестовать.
   – Все это так, Чарли, – сказал Нейл Партингтон, когда мы потом на пристани поведали ему о нашей победе, – но я не понимаю, в чем проявилась твоя хваленая смекалка на этот раз.
   Однако Чарли остался верен своему коньку.
   – Смекалка? – переспросил он, указывая на «Стрелу». – Взгляни-ка на это судно! Ты только взгляни! Уж если изобретение такого судна не результат смекалки, тогда что это такое, хотел бы я знать? Конечно, – добавил он, – на этот раз смекалка не моя, но свое дело она сделала.

Уловка Чарли

   Быть может, свой самый смешной и в то же время самый опасный подвиг наш рыбачий патруль совершил в тот день, когда мы одним махом захватили целую ораву разъяренных рыбаков.
   Чарли называл эту победу богатым уловом, и хотя Нейл Партингтон говорил о хитрой уловке, я думаю, Чарли не видел тут разницы, считая, что оба слова означают «выловить», «захватить». Но будь то уловка или улов, а эта схватка с рыбаками стала для них настоящим Ватерлоо, ибо то было самое тяжелое поражение, какое когда-либо нанес им рыбачий патруль, – и поделом: ведь они открыто и нагло нарушили закон.
   Во время так называемого открытого сезона рыбаки имеют право ловить столько лососей, сколько им посчастливится встретить или сколько влезет в их лодки, однако с одним существенным ограничением. С заката солнца в субботу и до восхода в понедельник ставить сети не разрешается. Таково мудрое постановление Рыболовной комиссии, ибо во время нереста необходимо дать лососям возможность подниматься в реку, где они мечут икру. И этот закон, кроме одного-единственного раза, всегда строго соблюдался греческими рыбаками, ловившими лосось для консервных заводов и продажи на рынке.
   Как-то в воскресное утро приятель Чарли сообщил нам по телефону из Коллинсвилла, что весь рыбачий поселок вышел в море и ставит сети. Мы с Чарли тотчас вскочили в лодку и отправились на место происшествия. С легким попутным ветерком мы прошли Каркинезский пролив, пересекли Суисунскую бухту, обогнули маяк Шип-Айленд и увидели всю рыболовецкую флотилию за работой.
   Но прежде всего позвольте мне объяснить, каким способом они ловили рыбу. Они ставили так называемые жаберные сети. Это простые сети с ромбовидными петлями, в которых расстояние между узлами должно быть не больше семи с половиной дюймов. Такие сети бывают от пятисот до семисот и даже восьмисот футов длины, а ширина их всего несколько футов. Они не закрепляются на одном месте, а плывут по течению, причем верхний край держится на воде с помощью поплавков, а нижний тянут ко дну свинцовые грузила.
   Благодаря такому устройству сеть стоит вертикально поперек течения и пропускает в реку только самую мелкую рыбешку. Лососи плывут обычно поверху и попадают головой в петли, но из-за своей толщины не могут проскользнуть сквозь сеть, а назад их не пускают жабры, которые цепляются за петли. Чтобы поставить такую сеть, нужны всего два рыбака: один гребет, а другой, стоя на корме, осторожно закидывает сеть в воду. Растянув всю сеть поперек реки, рыбаки привязывают один ее конец к лодке и плывут вместе с ней по течению.
   Когда мы приблизились к нарушившим закон рыболовам – их сети были заброшены на расстоянии двухсот-трехсот ярдов друг от друга, а река, на сколько хватал глаз, была сплошь усеяна лодками, – Чарли сказал:
   – Одно досадно, парень, что у меня не тысяча рук, чтобы захватить их всех сразу. А так больше одной лодки нам не поймать: пока мы будем с ней возиться, остальные выберут сети и удерут.
   Мы подошли поближе, но не заметили ни беспокойства, ни суматохи, которые неизменно вызывало наше появление. Напротив, все лодки спокойно оставались возле своих сетей, и рыбаки не обращали на нас ни малейшего внимания.
   – Странно, – пробормотал Чарли. – Может, они нас не узнали?
   Я ответил, что этого быть не может, и Чарли согласился со мной. Перед нами растянулась целая флотилия, которой управляли люди, как нельзя лучше знавшие нас, а между тем они смотрели на нашу лодку так равнодушно, как будто мы были какой-нибудь шаландой с сеном или увеселительной яхтой.
   Однако картина несколько изменилась, когда мы направились к ближайшей сети: ее владельцы отвязали свою лодку и стали потихоньку грести к берегу, – но остальные рыбаки по-прежнему не проявляли никаких признаков беспокойства.
   – Право, забавно, – заметил Чарли. – Во всяком случае, мы можем конфисковать сеть.
   Мы убрали парус, схватили конец сети и принялись тянуть ее в лодку, но стоило взяться за сеть, как мимо просвистела пуля и щелкнула по воде, а вдали прокатился ружейный выстрел. Уплывшие на берег рыбаки стреляли в нас. Мы снова взялись за сеть, и снова просвистела пуля, на этот раз угрожающе близко. Чарли зацепил конец сети за уключину и сел: выстрелы прекратились, – но только взялся за сеть, опять началась стрельба.
   – Ничего не попишешь, – сказал он, выбрасывая за борт конец сети. – Вам, ребята, видно, сеть нужна больше, чем нам, так получайте ее.
   И мы поплыли к следующей лодке: Чарли хотел выяснить, действительно ли перед нами организованное нарушение закона.
   Когда мы подошли поближе, сидевшие в лодке рыбаки тоже отвязали свою сеть и двинулись к берегу, а первые двое вернулись и привязали лодку к брошенной нами сети. Но только мы взялись за вторую сеть, на нас опять посыпались пули, и стрельба прекратилась, лишь когда мы отступили; у третьей лодки повторилась та же история.
   Потерпев полное поражение, мы прекратили свои попытки, поставили парус, легли на длинный наветренный галс и двинулись обратно в Бенишу. Прошло еще несколько воскресений, и каждый раз рыбаки открыто нарушали закон. Без помощи вооруженных солдат мы ничего не могли с ними поделать. Рыбакам пришлась по душе их новая выдумка, и они пользовались ею вовсю, а мы не знали, как справиться с ними.
   К этому времени Нейл Партингтон вернулся из Нижней бухты, где пробыл несколько недель. С ним был и Николас, юноша грек, который участвовал в набеге на устричных пиратов, и они оба решили помочь нам. Мы тщательно обдумали план действий и договорились, что они устроят засаду на берегу и, когда мы с Чарли начнем вытаскивать сети, захватят рыбаков, которые выйдут из лодки и начнут нас обстреливать.
   План был очень хорош: даже Чарли его одобрил, – однако греки оказались куда хитрее, чем мы думали. Они нас опередили, устроили сами засаду на берегу и захватили в плен Нейла и Николаса, а когда мы с Чарли попытались забрать сети, вокруг нас засвистели пули, как и в прошлый раз. Нам снова пришлось отступить, и тогда рыбаки тотчас отпустили Нейла и Николаса. Они вернулись к нам очень сконфуженные, и Чарли безжалостно высмеял их. Но Нейл тоже не остался в долгу и язвительно спрашивал у Чарли, куда девалась его хваленая смекалка и как это он до сих пор ничего не придумал.
   – Дай срок, придумаю, – обещал Чарли.
   – Все может быть, – соглашался Нейл, – но боюсь, что к тому времени лососей совсем не останется и твоя смекалка будет ни к чему.
   Нейл Партингтон, весьма раздосадованный происшедшим, снова отправился в Нижнюю бухту, прихватив с собой и Николаса, а мы с Чарли снова остались одни. Это значило, что воскресная ловля будет идти своим чередом, по крайней мере до тех пор, пока Чарли не придет в голову какая-нибудь счастливая идея. Я тоже ломал себе голову, стараясь придумать, как бы изловить греков, и мы составляли тысячу планов, которые на поверку никуда не годились.
   Греки же ходили, задрав нос, хвастались направо и налево своей победой, и это еще больше унижало нас. Вскоре мы заметили, что среди рыбачьего населения наш авторитет явно упал. Мы были побеждены, и рыбаки потеряли к нам уважение. А с потерей уважения начались и дерзости. Чарли прозвали старой бабой, а меня окрестили сосунком. Положение становилось невыносимым, и мы чувствовали, что должны нанести грекам решительный удар, дабы вновь поднять свой авторитет на прежнюю высоту.
   Как-то утром нам наконец пришла в голову счастливая мысль. Мы были на пристани, где останавливаются речные пароходы, и увидели толпу грузчиков и зевак, теснившихся вокруг какого-то парня с заспанным лицом, в высоких морских сапогах, который развлекал их, рассказывая о своих злоключениях. Этот рыболов-любитель, по его словам, ловил возле Беркли рыбу для продажи на местном рынке. Беркли находится в Нижней бухте, за тридцать миль от Бениши. Прошлой ночью он закинул сеть и незаметно задремал на дне своей лодки. Проснулся он уже утром и, когда продрал глаза, увидел, что его лодка тихонько ударяется о причал пароходной пристани в Бенише, а перед ним торчит пароход «Апаш», и два матроса снимают обрывки его сети с пароходного колеса. Словом, когда он заснул, фонарь на его лодке потух, и «Апаш» прошел прямо по его сети. Хотя сеть и разорвалась в клочья, однако накрепко зацепилась за колесо и тридцать миль тащила лодку за собой.
   Чарли подтолкнул меня локтем в бок. Я сразу понял его мысль, но возразил:
   – Мы не можем нанять пароход.
   – Я и не собираюсь, – ответил он. – Но давай-ка сходим на Тернерскую верфь. У меня есть одна мыслишка – авось нам пригодится.
   И мы отправились на верфь, а там Чарли повел меня к «Мэри-Ребекке», вытащенной из воды на слип для чистки и ремонта. Мы оба хорошо знали эту плоскодонную посудину: она поднимала сто сорок тонн груза, а такой большой парусности не было ни у одной шхуны во всем заливе.
   – Как дела, Оле? – крикнул Чарли здоровенному шведу в синей рубашке, который смазывал усы грота-гафеля свиным жиром.
   Оле что-то промычал и продолжил дымить трубкой, не отрываясь от работы. Капитану шхуны, которая ходит по заливу, приходится работать не покладая рук, не меньше своих матросов.
   Оле Эриксен подтвердил догадку Чарли: как только ремонт будет закончен, «Мэри-Ребекка» отправится вверх по реке Сан-Хоакин в Стоктон за пшеницей. Тогда Чарли высказал свою просьбу, но Оле Эриксен решительно покачал головой.
   – Всего один крюк, один крепкий крюк, – уговаривал Чарли.
   – Нет, это я не могу, – отвечал Оле Эриксен. – «Мэри-Ребекка» с такой крюк будет цеплять каждый чертов мель. Я не желал потерять «Мэри-Ребекка». Это все, что я имел.
   – Да нет же, нет, – уверял его Чарли. – Мы просунем конец крюка сквозь дно и закрепим его внутри гайкой. Когда мы покончим с нашим делом, нам останется только спуститься в трюм, вывинтить гайку и вытолкнуть крюк. Потом мы вставим в отверстие деревянную затычку, и твоя шхуна будет в полном порядке.
   Оле Эриксен долго упирался, но мы угостили его хорошим обедом и в конце концов уломали.
   – Ну, валяйте, разрази вас гром! – сказал он, стукнув огромным кулачищем себя по ладони. – Но поторопитесь с этот крюк. «Мэри-Ребекка» пошел на воду сегодня в ночь.
   Была суббота, и Чарли следовало поспешить. Мы отправились в кузницу при верфи, где по указанию Чарли нам выковали огромный, сильно изогнутый стальной крюк. Затем мы поскорее вернулись к «Мэри-Ребекке». Чуть позади большого килевого колодца, через который проходит выдвижной киль, мы пробуравили дыру. Я вставил в нее снаружи крюк, а Чарли изнутри прочно закрепил его гайкой. Когда мы кончили работу, крюк торчал на фут из днища шхуны. Он был изогнут в виде серпа, но еще круче.
   К вечеру «Мэри-Ребекка» была спущена на воду и все приготовления к отплытию закончены. Чарли и Оле пристально всматривались в вечернее небо, стараясь угадать, будет ли завтра ветер: без хорошего бриза наш план был обречен на провал. Они оба пришли к заключению, что все приметы предсказывают сильный западный ветер – не обычный дневной бриз, а почти шторм, который уже начал разыгрываться.
   Наутро их предсказания подтвердились. Солнце ярко светило, но в Каркинезском проливе завывал штормовой ветер, и «Мэри-Ребекка» вышла под двумя рифами на гроте и одним на фоке. В проливе и в Суисунской бухте нас сильно потрепало, но вскоре мы вошли в более защищенное место и стало тише, хотя ветер по-прежнему хорошо наполнял паруса.
   Миновав маяк Шип-Айленд, мы отдали рифы; по распоряжению Чарли большой рыбачий стаксель был изготовлен к подъему, а грота-топсель, пришнурованный у топа мачты, был разобран так, что мы могли поставить его в любую минуту.
   Мы быстро шли фордевинд, неся паруса бабочкой, стаксель на правом борту и грот на левом, и вскоре увидели впереди флотилию рыбаков. Как и в то воскресенье, когда им удалось впервые провести нас, вся река, на сколько хватал глаз, была усеяна их лодками и сетями. У правого берега они оставили узкий проход для судов, а вся остальная поверхность воды была сплошь покрыта широко растянутыми сетями. Нам, конечно, следовало бы войти в этот проход, но Чарли, стоявший у руля, направил «Мэри-Ребекку» прямо на сети. Однако это не вызвало тревоги среди рыбаков, ибо суда, идущие вверх по реке, ставят обычно на конце киля так называемые башмаки, которые скользят по сетям, не зацепляя их.
   – Готово дело! – крикнул Чарли, когда мы быстро пересекли длинный ряд поплавков, отмечавших край сети. На одном конце этого ряда плавал маленький бочонок – буек, а на другом была лодка с двумя рыбаками. Бочонок и лодка вдруг начали быстро сближаться, а рыбаки, увидев, что мы тащим их за собой, принялись громко кричать. Две-три минуты спустя мы зацепили вторую сеть, за ней третью и, двигаясь посредине флотилии, цепляли на крюк одну сеть за другой.
   Потрясенные рыбаки смотрели на нас в полном смятении. Как только мы цепляли сеть, оба ее конца, буек и лодка, сближались и неслись за нашей кормой, и вся эта стая лодок и буйков мчалась за нами с такой головокружительной быстротой, что рыбаки едва успевали управляться с лодками, стараясь не разбиться друг о друга. Греки орали что есть мочи, требуя, чтобы мы остановили судно; они думали, что это веселая шутка подвыпивших матросов, им и в голову не приходило, что на шхуне рыбачий патруль.
   Даже одну сеть тащить нелегко, и Чарли с Оле Эриксеном решили, что, несмотря на попутный ветер, «Мэри-Ребекке» не справиться больше чем с десятью сетями, поэтому, подцепив десяток сетей и волоча за собой десять лодок с двадцатью рыбаками, мы свернули влево, оставив позади флотилию, и направились в Коллинсвилл.
   Мы ликовали. Чарли так гордо стоял у руля, как будто вел домой победившую на гонках яхту. Два матроса, составлявшие весь экипаж «Мэри-Ребекки», потешались и скалили зубы. Оле Эриксен потирал свои ручищи с детской радостью.
   – Я думал, ваш рыбачий патруль никогда не имел такой удача, как на шхуне Оле Эриксена, – сказал он, как вдруг за кормой хлопнул выстрел, прожужжала пуля, чиркнула по свежевыкрашенной обшивке каюты и, ударившись о гвоздь, со свистом отскочила в сторону.
   Для Оле Эриксена это было уже слишком: увидев, что ему испортили новенькую обшивку, он вскочил и погрозил рыбакам кулаком, – но тут вторая пуля угодила в стенку каюты, в шести дюймах от его головы, и он поскорей растянулся на палубе, укрывшись за бортом.
   У всех рыбаков были ружья, и теперь они принялись палить все разом. Мы попрятались кто куда, даже Чарли пришлось бросить штурвал. Если бы не тяжелые сети за кормой, мы наверняка попали бы в руки разъяренных рыбаков. Но сети, прочно зацепившиеся за днище «Мэри-Ребекки», тащили ее корму на ветер, и она по-прежнему держала курс, хотя и не очень точно.
   Лежа на палубе, Чарли мог дотянуться до нижних спиц рулевого колеса, но управлять шхуной таким способом было крайне неудобно. Тут Оле Эриксен припомнил, что в трюме у него лежит большой стальной лист. Это был кусок бортовой обшивки «Нью-Джерси»: пароход недавно потерпел крушение возле Золотых Ворот, и «Мэри-Ребекка» принимала участие в его спасении.
   Два матроса, Оле и я осторожно проползли по палубе и притащили тяжелый стальной лист наверх, а затем поставили его на корме как щит, загородив штурвал от рыбаков. Пули щелкали и звенели, ударяясь о гудевший как колокол щит, но Чарли только посмеивался в своем укрытии и спокойно правил рулем. И так мы мчались вперед: за кормой – орава вопивших от ярости греков, впереди – Коллинсвилл, а вокруг рой свистевших пуль.
   – Оле, – сказал вдруг Чарли упавшим голосом, – я не знаю, что нам теперь делать.
   Оле лежал на спине у самого борта и усмехался, глядя в небо; затем он повернулся на бок и взглянул на Чарли.
   – Я думал, мы будем идти в Коллинсвилл, как хотел раньше, – ответил он.
   – Но мы не можем там остановиться, – простонал Чарли. – Я никак не ожидал, что мы не сможем остановиться.
   Широкое лицо Оле Эриксена выразило полную растерянность.
   Увы, это была правда. За спиной у нас осиное гнездо, а остановиться в Коллинсвилле – значит сунуть в это гнездо голову.
   – У каждого чертова грека ружье, – весело сказал один из матросов.
   – Да еще нож в придачу, – отозвался второй.
   Теперь уже застонал Оле Эриксен.
   – И зачем только шведский человек, как я, совать свой нос в чужие дела, будто обезьяна! – пробормотал он себе под нос.
   Пуля щелкнула по корме и пролетела над правым бортом, жужжа, как разозленная пчела.
   – Остается только пристать к берегу, бросить «Мэри-Ребекку» и удрать, – сказал веселый матрос.
   – Бросать «Мэри-Ребекку»? – воскликнул Оле Эриксен с непередаваемым ужасом в голосе.
   – Дело ваше, – отозвался тот. – Только я хотел бы оказаться за тысячу миль отсюда, когда эти парни взберутся на борт. – И он указал на беснующихся греков, которых мы продолжали тащить за собой.
   Мы как раз поравнялись с Коллинсвиллом и, вспенивая воду, прошли так близко от пристани, что до нее можно было добросить камень.
   – У меня одна надежда, что ветер продержится, – сказал Чарли, украдкой поглядывая на наших пленников.
   – А что нам ветер? – уныло спросил Оле. – Скоро по река нельзя пройти, и тогда… тогда…
   – Тогда мы заберемся в глухие места и попадем в лапы грекам, – добавил веселый матрос, пока Оле раздумывал над тем, что случится, когда мы дойдем до истока реки.
   Мы подошли к тому месту, где река расходилась на два рукава. Налево было устье реки Сакраменто, а направо – устье реки Сан-Хоакин. Веселый матрос прополз вперед и перебросил фок, а Чарли взял право руля, и мы свернули направо. Попутный ветер, который гнал нас вперед на ровный киль, теперь задул справа по борту, и «Мэри-Ребекка» так резко накренилась влево, что, казалось, вот-вот опрокинется.
   Но мы все так же мчались вперед, а рыбаки неслись за нами. Стоимость их сетей была значительно выше штрафов, которые с них брали за нарушение законов о рыбной ловле, и потому, хотя им ничего не стоило отвязать свои лодки и удрать, они на этом ничего бы не выгадали. Кроме того, они не бросали свои сети инстинктивно, как моряк не бросает свой корабль. Но главное, в них все росла жажда мести, и мы могли быть уверены, что они последуют за нами хоть на край света, если нам вздумается тащить их в такую даль.
   Стрельба прекратилась, и мы отважились выглянуть за корму, посмотреть, что делают наши пленники. Их лодки следовали за нами на разных расстояниях друг от друга, но четыре передние выровнялись и шли рядом. Передняя лодка, видно, бросила с кормы конец той, что шла за ней. Лодки ловили концы, отделялись от своих сетей и подтягивались друг к другу, пока не стали в одну линию, однако мы шли с такой скоростью, что произвести этот маневр было очень нелегко. Порой, несмотря на все усилия, им не удавалось подтянуться ни на дюйм, но иногда они двигались довольно быстро.
   Когда четыре лодки сблизились настолько, что из одной в другую мог перебраться человек, из трех задних лодок перешло в переднюю по одному греку, и каждый захватил с собой ружье. Таким образом в передней лодке собралось пять человек, и мы сразу поняли, что они намереваются взять нас на абордаж. Но, чтобы осуществить свое намерение, им надо было изрядно потрудиться: приходилось подтягиваться за веревку с поплавками, все время перехватывая руки. И все же, хотя они двигались очень медленно и часто останавливались передохнуть, им удавалось потихоньку подбираться к нам все ближе и ближе.
   Чарли улыбался, глядя на их усилия.
   – Поставь-ка топсель, Оле! – сказал он.
   Под свист пуль шнуровка на топе мачты была разорвана, шкот и галс оттянуты втугую, и «Мэри-Ребекка», сильно накренившись, понеслась еще быстрее.
   Но греки не сдавались. Не в силах при такой скорости подтягивать лодку вручную, они сняли блоки со своих парусов и соорудили то, что моряки называют «хваттали». Один из рыбаков, лежа на носу лодки, свешивался как можно дальше за борт и, пока товарищи держали его за ноги, прикреплял блок к натянутому краю сети. Затем они все вместе тянули за тали, пока блоки не сходились, и снова повторяли этот маневр.
   – Придется отдать стаксель! – сказал Чарли.
   Оле Эриксен посмотрел на дрожавшую от напряжения «Мэри-Ребекку» и, покачав головой, сказал:
   – Тогда вылетят мачты.
   – А иначе мы вылетим со шхуны, – возразил Чарли.
   Оле с тревогой взглянул на мачты, потом на лодку с вооруженными греками и согласился.
   Пятеро греков столпились на носу – место опасное, когда лодка идет на буксире. Я наблюдал, что станется с их лодкой, когда мы поставим большой рыбачий стаксель: он несравнимо больше марселя и ставится только при легком бризе. Когда «Мэри-Ребекка» стремительно рванулась вперед, лодка зарылась носом в воду, а люди, цепляясь друг за друга как безумные, бросились на корму, спасая лодку от гибели.
   – Это охладит их пыл! – заметил Чарли, но я видел, что он с тревогой следит за ходом «Мэри-Ребекки», которая несла гораздо больше парусов, чем ей было под силу.
   – Следующая остановка – Антиох! – возвестил веселый матрос на манер железнодорожного кондуктора. – А за ней Мериуэзер.
   – Поди-ка сюда поскорей, – позвал меня Чарли.
   Я подполз к нему и стал рядом под защитой стального листа.
   – Засунь руку мне в карман и достань записную книжку, – сказал он. – Так. Теперь вырви чистый листок и напиши то, что я скажу.
   И я написал:

   «Позвоните в Мериуэзер шерифу, констеблю или судье. Сообщите, что мы идем к ним. Пусть поднимут на ноги весь город, вооружат людей и приведут на пристань, иначе нам каюк».
   – Теперь сложи бумажку, привяжи к свайке и стой тут наготове, чтобы бросить на берег.
   Я сделал все, как он сказал. Тем временем мы подошли к Антиоху. Ветер выл в наших снастях, и «Мэри-Ребекка», почти опрокинувшись набок, неслась вперед, как быстроходное океанское судно. Моряки на берегу Антиоха, увидев, что мы поставили марсель и стаксель – безрассудный маневр при таком ветре, – поспешили на пристань и стояли у причала, стараясь понять, в чем дело.
   Не убавляя хода, мы подошли так близко к берегу, что любой из нас мог бы спрыгнуть на пристань. Тут Чарли дал мне знак, и я бросил свайку. Она громко стукнулась о дощатый настил, отскочила на пятнадцать-двадцать футов и была подхвачена пораженными зрителями.
   Все это произошло в мгновение ока, в следующий миг Антиох остался позади и мы уже неслись по Сан-Хоакину к Мериуэзеру, лежавшему в шести милях вверх по течению. Река повернула на восток, и мы снова мчались по ветру, поставив паруса бабочкой и перекинув стаксель на правый борт.
   Оле Эриксен, казалось, погрузился в глубокое отчаяние. Чарли и двое матросов, напротив, не теряли надежды и, видимо, не без основания. В Мериуэзере жили главным образом углекопы, и можно было ожидать, что в воскресный день все они в городе. К тому же углекопы никогда не питали особой любви к греческим рыбакам, и мы могли быть уверены, что они окажут нам горячую поддержку.
   Мы напряженно всматривались в даль, стараясь разглядеть город, и, как только увидели его, почувствовали огромное облегчение. Причалы были черны от народа.
   Подойдя поближе, мы увидели, что люди все прибывают, спускаясь бегом по главной улице, с ружьями в руках или за плечом. Чарли оглянулся на рыбаков, и в глазах его мелькнуло самодовольство победителя, какого я прежде у него не замечал. Греки были ошеломлены, увидев вооруженную толпу, и попрятали свои ружья.
   Мы убрали топсель и стаксель, потравили грота-фал и, поравнявшись с главной пристанью, перекинули грот. «Мэри-Ребекка» повернулась к ветру, лодки пленных рыбаков описали за ней широкую дугу и, когда мы, замедлив ход, отдали концы и пришвартовали к пристани, догнали нас. Мы причалили под радостные крики возбужденных углеко– пов.
   У Оле Эриксена вырвался вздох облегчения,
   – Я уже думал, никогда не увижу своя жена, – сознался он.
   – Почему? Нам не грозила никакая опасность, – возразил Чарли.
   Оле недоверчиво посмотрел на него.
   – Конечно, не грозила, – подтвердил Чарли. – Мы могли в любую минуту выбросить крюк, что я сейчас и сделаю, и греки забрали бы свои сети.
   Он спустился в трюм с гаечным ключом, отвинтил гайку, и крюк выпал в воду. Когда греки вытащили сети и привели лодки в порядок, мы передали их с рук на руки отряду вооруженных граждан, и они проследовали в тюрьму.
   – Я, кажется, валял большой дурак, – сказал Оле Эриксен.
   Но он изменил свое мнение, когда восхищенные жители города столпились на борту, чтобы пожать ему руку, а несколько бойких репортеров принялись фотографировать «Мэри-Ребекку» и ее капитана.

Деметриос Контос

   Из того, что я рассказывал о греках-рыбаках, вовсе не следует, что все они были преступниками. Отнюдь нет. Это были суровые люди, которые жили обособленными колониями и в борьбе со стихиями добывали свой хлеб насущный. Они не признавали закона и, считая его насилием и произволом, не понимали, зачем он нужен. Особенно тираническим казался им закон о рыбной ловле. И в нас, рыбачьих патрульных, они, естественно, видели своих врагов.
   Мы угрожали их жизни и мешали добывать пропитание, что, в сущности, одно и то же. Мы конфисковали их браконьерские сети и снасти, изготовление которых стоило им немало денег и требовало нескольких недель работы. Много раз в году, а порой и на целый сезон, мы запрещали им ловить рыбу, лишая заработка, какой они могли бы иметь, если бы нас не существовало. А когда они попадались нам в руки, мы предавали их суду, где с них взимали большой денежный штраф. Вот почему они нас ненавидели и радовались случаю нам отомстить. Патрульный – такой же естественный враг рыбака, как собака – кошки, а змея – человека.
   Но пусть читатель не думает, что рыбаки умели только люто ненавидеть; нет, они были способны и на благородные поступки, в доказательство чего я и хочу рассказать историю о Деметриосе Контосе. Деметриос Контос жил в Вальехо. После Большого Алека он был самым сильным, самым отважным и самым влиятельным человеком среди греков. Он ничем не беспокоил нас и вряд ли когда-нибудь столкнулся бы с нами, не обзаведись новой лодкой для ловли лосося. Она-то и стала причиной всех бед. Деметриос сделал ее по собственному образцу, слегка изменив очертания обычной лососевой лодки.
   К его великому восторгу оказалось, что новая лодка очень быстроходна, быстроходнее всех лодок в заливе и впадающих в него реках. С той поры Деметриоса обуяли спесь и хвастливость. И когда нам с помощью «Мэри-Ребекки» удалось хорошенько припугнуть рыбаков, занимавшихся ловлей лосося в воскресенье, он послал в Бенишу вызов, который передал нам один из местных рыбаков. Смысл вызова был такой: в следующее воскресенье Деметриос Контос выйдет из Вальехо, закинет сеть на самом виду у Бениши и будет ловить лосося, а патрульный Чарли Ле Грант пусть придет и поймает его, если сможет. Разумеется, мы с Чарли тогда ничего не знали о новой лодке Контоса. Наша же собственная была довольно быстроходной, и мы не боялись помериться силой с любой другой.
   Настало воскресенье. Слух о вызове не замедлил распространиться: рыбаки и моряки Бениши все, как один, пришли на пароходную пристань, так что она стала похожа на центральную трибуну во время футбольного матча. Мы с Чарли были настроены весьма скептически, но, увидев на пристани такую толпу, поняли, что Деметриос Контос полез на рожон не зря.
   После полудня, когда морской бриз набрал силу, на горизонте показался парус судна, идущего на фордевинд. Футах в двадцати от пристани судно сделало поворот, и перед толпой предстал Деметриос Контос. Театральным жестом, словно рыцарь перед состязанием на турнире, он приветствовал восхищенных зрителей, встретивших его возгласами одобрения, и остановился в двухстах ярдах от берега. Потом он спустил парус, лег в дрейф по ветру и стал закидывать сеть. Он закинул ее не всю, а футов пятьдесят, не больше, однако нас с Чарли как громом поразила наглость рыбака. Тогда мы еще не знали – это стало нам известно позже, – что сеть была старой и негодной. Она могла задержать рыбу, но сколько-нибудь значительный улов разорвал бы ее на куски.
   – Признаться, я ничего не понимаю, – пожав плечами, заметил Чарли. – Пусть он закинул всего пятьдесят футов сети, что из этого? Ему все равно ее не вытащить, если мы двинемся за ним. И зачем он вообще явился сюда и нагло попирает закон у нас на глазах? Да еще у самого города, в котором мы живем.
   В голосе Чарли послышались нотки обиды, и он несколько минут продолжал горячо возмущаться бесстыдством Деметриоса Контоса.
   Тем временем человек, о котором шла речь, сидел развалившись на корме своей лодки и следил за поплавками. Когда в жаберную сеть попадается большая рыба, поплавки, приходя в движение, тотчас дают об этом знать. По-видимому, так случилось и сейчас, потому что Деметриос вдруг вытянул из воды футов двенадцать сети и, прежде чем бросить в лодку, поднял кверху крупного, с блестящей чешуей лосося. Зрители на пристани наградили его троекратным «ура!». Тут уж Чарли не вытерпел.
   – Пошли, сынок! – обратился он ко мне.
   Не теряя времени, мы вскочили в свою лодку и поставили парус. Толпа громко закричала, предостерегая Деметриоса, и когда мы стремительно понеслись вперед, то увидели, как он отсек свою сеть длинным ножом. Парус на его лодке был мигом поднят и вскоре заполоскал на ветру в солнечном свете. Рыбак бросился к корме, выбрал шкоты и лег на длинный галс курсом к Контра-Косте.
   К этому времени мы были уже не больше чем в тридцати футах от его кормы. Чарли ликовал. Он знал, что наша лодка быстроходна, и не сомневался, что не много найдется людей, способных сравниться с ним в умении вести лодку. Он был уверен, что мы поймаем Деметриоса, и я разделял его уверенность, однако судьба, видимо, решила иначе.
   Дул попутный ветер. Мы мягко скользили по воде, но Деметриос не спеша все больше и больше удалялся от нас. Он не только шел быстрее, но держал к ветру на какую-то долю румба круче, чем мы. Это особенно поразило нас, когда он сделал поворот, минуя Контра-Косту, и, пройдя мимо нас на другом галсе, оказался на добрую сотню футов впереди с наветренной стороны.
   – Вот это да! – воскликнул Чарли. – Одно из двух: либо его лодка чудо из чудес, либо к нашему килю привязали пятигаллонный бочонок с каменноугольной смолой!
   Третьей причины, видимо, быть не могло. А к тому времени, когда Деметриос прошел мимо гор Сонома, расположенных по другую сторону залива, мы так безнадежно отстали, что Чарли велел мне потравить шкот, и мы двинулись назад, к Бенише. Когда мы, возвратившись, ставили нашу лодку на прикол, рыбаки с пароходной пристани осыпали нас градом насмешек. Мы с Чарли ушли, чувствуя себя в дураках, ибо когда считаешь, что у тебя отличная лодка и ты умеешь ее вести, а является кто-то другой и обставляет тебя, это не может не быть ударом по самолюбию.
   Несколько дней Чарли был как во сне; потом, как и в прошлый раз, нам сообщили, что в следующее воскресенье Деметриос Контос повторит свое представление. Чарли мигом пробудился. Вытащив нашу лодку из воды, очистил и заново выкрасил днище, что-то изменил в конструкции выдвижного киля, переосновал бегучий такелаж и почти всю ночь под воскресенье шил новый, намного больший, чем прежний, парус. Чарли сделал его таким большим, что понадобился добавочный балласт, и мы уложили на дно нашей лодки старый железный рельс весом почти в пятьсот фунтов.
   Пришло воскресенье, а вместе с ним явился и Деметриос Контос, чтобы вновь открыто, средь бела дня, нарушить закон. Опять дул послеполуденный бриз, и опять Деметриос Контос забросил футов сорок-пятьдесят своей гнилой сети и, подняв парус, ушел у нас из-под носа. Рыбак предвидел ход Чарли: его парус, к задней шкаторине которого он добавил целое полотнище, был поднят выше прежнего.
   До Контра-Косты мы шли почти вровень, не обгоняя и не отставая друг от друга. Но, повернув к горам Соном, заметили, что почти при равной скорости движения Деметриос взял чуть-чуть более круто к ветру, чем мы. А ведь Чарли вел нашу лодку с предельной ловкостью и искусством и выжимал из нее больше, чем обычно.
   Конечно, ничто не мешало Чарли вытащить револьвер и выстрелить в Деметриоса, но мы давно убедились, что стрелять в убегающего человека, совершившего какой-нибудь незначительный проступок, противно нашей натуре. К тому же между патрульными и рыбаками существовало нечто вроде негласного уговора: мы не стреляем в них, когда они удирают, а они, в свою очередь, не оказывают нам сопротивления, если удается их задержать. Деметриос Контос уходил от нас, а нам не оставалось ничего другого, как изо всех сил стараться его догнать; с другой стороны, окажись наша лодка более быстроходной или веди мы ее лучше, чем Деметриос свою, он, если бы нам удалось задержать его, наверняка не оказал бы нам никакого сопротивления.
   При огромном парусе и резвившемся в Каркинезском проливе сильном ветре наше плавание было, как говорится, рискованным. Нам приходилось быть все время начеку, следить, чтобы нас не опрокинуло, и пока Чарли стоял на руле, я держал в руках грота-шкот, обернув его всего один раз вокруг нагеля, готовый в любую секунду отдать его. У Деметриоса, который вел свой парусник один, руки были все время заняты.
   Однако наша попытка его догнать оказалась тщетной. От природы сообразительный, он сумел соорудить лодку, оказавшуюся удачнее нашей. И хотя Чарли шел не хуже, а то и чуть лучше Деметриоса, лодка его во многом уступала лодке грека.
   – Трави шкот! – скомандовал Чарли, и когда наша лодка легла на фордевинд, до нас донесся уничтожающий смех Деметриоса.
   – Бесполезное это дело, – качая головой, заметил Чарли. – У Деметриоса лодка лучше нашей. Если он попытается еще раз повторить свое представление, нам придется в ответ придумать что-нибудь новое.
   На этот раз выручила моя смекалка.
   – А что, если в следующее воскресенье я один пущусь в погоню за Деметриосом, – предложил я в среду. – А ты будешь ждать его возвращения на пристани в Вальехо?
   Чарли подумал минутку, потом хлопнул себя по колену.
   – Прекрасная мысль! Ты начинаешь шевелить мозгами. Должен сказать, это делает честь твоему учителю. Только не загони его чересчур далеко, – продолжал он, – а то, вместо того чтобы вернуться домой в Вальехо, он двинет в залив Сан-Пабло, а я так и буду дурак-дураком стоять на пристани и ждать его.
   В четверг у Чарли нашлось возражение против моего плана.
   – Все будут знать, что я отправился в Вальехо, и, можешь не сомневаться, узнает и Деметриос. Как ни жаль, но от твоей затеи придется отказаться.
   Довод был вполне веским, и остаток дня я ходил как в воду опущенный. Однако ночью мне вдруг показалось, что я нашел выход, и, полный нетерпения, разбудил крепко спавшего Чарли.
   – Ну, – промычал он, – что случилось? Дом горит?
   – Нет, – ответил я, – у меня в голове горит. Слушай! В воскресенье мы с тобой будем болтаться на пристани Бениши, пока на горизонте не покажется парусник Деметриоса. Это усыпит подозрение. Когда же парусник подойдет ближе, ты не спеша побредешь в сторону города. Рыбаки решат, что ты побежден и признал свое поражение.
   – Пока подходяще, – вставил Чарли, когда я остановился, чтобы перевести дух.
   – И даже очень подходяще, – с гордостью продолжал я. – Так, значит: ты не спеша двинешься в сторону города, но как только скроешься из виду людей, стоящих на пристани, дашь ходу прямо к Дэну Мелони. Возьмешь его кобыленку и что есть духу помчишься по проселочной дороге в Вальехо. Дорога там хорошая, и ты доберешься до Вальехо раньше, чем Деметриос, которому придется все время идти против ветра.
   – Утром я первым делом договорюсь насчет кобылы, – отозвался Чарли, безоговорочно приняв мой новый план.
   Однако, только я успел как следует заснуть, он сам разбудил меня.
   – Послушай, сынок, – посмеиваясь в темноте, сказал он, – не кажется ли тебе, что гоняться за браконьером верхом – дело не совсем привычное для рыбачьего патруля?
   – На то и существует смекалка, – ответил я. – Ты сам постоянно твердишь: «Постарайся напасть на верную мысль раньше, чем твой противник, и победа будет за тобой».
   – Ха-ха! – рассмеялся Чарли. – Уж если на этот раз верная мысль вместе с кобылкой не побьет Деметриоса, значит, я не ваш покорный слуга Чарли Ле Грант.
   – Только сумеешь ли ты один управиться с лодкой? – спросил он в пятницу. – Не забудь, что парус у нас огромный.
   Я так горячо убеждал его в своем мастерстве, что он больше не заговаривал об этом до субботы, когда предложил мне снять целое полотнище с задней шкаторины. Вероятно, на моем лице было написано столь сильное разочарование, что он не стал настаивать. Я и вправду так гордился своим умением вести парусную лодку, что мне прямо до безумия хотелось выйти в море одному и под большим парусом стрелой мчаться по Каркинезскому проливу в погоне за удирающим греком.
   Как всегда, в воскресенье Деметриос Контос был тут как тут. У рыбаков уже вошло в привычку собираться на пароходной пристани, чтобы приветствовать его появление и посмеяться над нашим поражением. Деметриос спустил парус в нескольких сотнях ярдов от пристани и закинул свои обычные пятьдесят футов прогнившей сети.
   – Сдается мне, эта забава будет продолжаться до тех пор, пока его ветхая сеть не порвется окончательно, – проворчал Чарли с расчетом быть услышанным кое-кем из греков.
   – Тогда я дам ему мою, – быстро и не без коварства отозвался один из них.
   – Незачем, – ответил Чарли, – у меня самого найдется завалящая сеть. Он сможет ее получить, если придет ко мне и попросит.
   Греки ответили веселым смехом, ибо могли себе позволить добродушно шутить с человеком, которого так здорово околпачивали.
   – Ну, пока, сынок, – минутой позже обратился ко мне Чарли. – Пожалуй, двинусь в город к Мелони.
   – Можно мне взять лодку? – спросил я.
   – Как хочешь, – ответил он и, круто повернувшись, медленно побрел прочь.
   Деметриос вытащил из сети двух крупных лососей, и я вскочил в лодку. Рыбаки столпились вокруг, весело настроенные, и, когда я стал поднимать парус, засыпали меня всевозможными шутливыми советами. Они даже предлагали друг другу заключить пари, что я непременно поймаю Деметриоса, а двое из них, разыгрывая роль судейских чиновников, пресерьезно просили позволения отправиться вместе со мной, чтобы посмотреть, как я это сделаю.
   Но я не торопился: тянул время, чтобы дать Чарли возможность добраться до Вальехо. Делая вид, будто мне не нравится, как стоит парус, я слегка подтянул снасть, с помощью которой удерживается верхний конец гафеля. Только когда, по моим расчетам, Чарли уже побывал у Дэна Мелони и сел верхом на его кобылку, я отошел от пристани и поставил парус по ветру. Сильный порыв ветра, наполнив парус, сразу резко накренил судно, и добрых два ведра воды попало в лодку. Такой пустяк, как этот, всегда может случиться с легким судном даже у самого опытного матроса, тем не менее, хотя я мгновенно потравил шкот и выровнял лодку, по моему адресу поднялась буря насмешливых рукоплесканий, словно я совершил невесть какой грубый промах.
   Когда Деметриос увидел, что в рыбачьей патрульной лодке только один человек, да и тот мальчишка, он решил поиздеваться надо мной. Идя коротким галсом – я шел прямо за ним, отставая на неполных тридцать футов, – он несколько ослабил шкот и вернулся к пристани. И тут, делая короткие галсы, он стал кружиться, вертеться, вспарывая носом лодки воду, к великому восторгу симпатизирующих ему зрителей. Я все время шел за ним и смело проделывал все, что делал он, даже когда он, идя на фордевинд, перекинул парус на другой борт: опаснейший маневр при таком большом парусе и таком сильном ветре.
   Он рассчитывал, что крепкий бриз и сильное отливное течение, которые подняли на море страшное волнение, доведут меня до беды. Но я был в ударе и никогда в жизни не вел лодку лучше, чем в этот день. Меня можно было сравнить с точно выверенным механизмом: мозг мой работал ровно и быстро, руки безошибочно делали свое дело; я, казалось, предугадывал тысячи мелочей, которые опытный моряк обязан принимать во внимание в любую секунду.
   Вместо меня беда постигла Деметриоса. Что-то разладилось в выдвижном киле его лодки, заело в корпусе, и он не выдвигался до отказа. В минуту передышки, которой Деметриос добился путем какой-то хитроумной уловки, он стал торопливо возиться с выдвижным килем, стараясь сбить его вниз. Но времени у него было слишком мало, и пришлось снова взяться за руль и парус.
   Выдвижной киль, видимо, сильно его обеспокоил. Ему было уже не до игры со мной, и, делая длинные галсы, он двинулся к Вальехо. К моей радости, на первом же галсе я увидел, что могу держать к ветру чуть круче, чем он. Вот когда бы ему пригодился лишний человек в лодке: ведь я шел за ним на расстоянии каких-нибудь нескольких футов, и он не отважился бросить руль, чтобы перебраться на середину лодки и опустить выдвижной киль!
   Лишившись возможности приводить к ветру так круто, как прежде, он стал слегка потравливать шкот и идти полнее, стараясь меня обогнать. Я позволил ему это сделать, пока сам пытался выиграть ветер, чтобы настигнуть Деметриоса, но когда я подошел к нему совсем близко, он прикинулся, будто ложится на другой галс. Я стремительно рыскнул к ветру, чтобы опередить Деметриоса, но с его стороны это было лишь ловко проделанным трюком. Он взял прежний курс, мне же пришлось торопливо наверстывать потерянное расстояние.
   Деметриос явно оказался искуснее меня, когда дело дошло до маневрирования. Много раз он был уже почти у меня в руках, но всякий раз ему удавалось провести меня и ускользнуть. К тому же ветер крепчал, и наши руки ни секунды не знали покоя, иначе нас неминуемо опрокинуло бы в море. Что до моей лодки, то она держалась на плаву только благодаря лишнему балласту. Я сидел скорчившись, одной рукой держа руль, а другой – шкот. А поскольку шкот был всего один раз обернут вокруг нагеля, он при каждом порыве ветра вырывался у меня из рук. В такие минуты парус терял ветер, и я, конечно, отставал. Утешением служило лишь то, что с лодкой Деметриоса происходило то же самое.
   Сильный отлив, проносясь по Каркинезскому проливу навстречу ветру, вздымал могучие сердитые волны, которые непрерывно бились о борт судна. Я промок до нитки, и даже мой парус был мокрешенек вплоть до шкаторины. Один раз мне удалось ловким маневром нагнать Деметриоса, и моя лодка ударилась носом в среднюю часть его судна. Как мне нужен был в эту минуту помощник! Только было кинулся я вперед, чтобы прыгнуть к нему в лодку, как он веслом отпихнул мою лодку и оскорбительно рассмеялся прямо мне в лицо.
   Мы уже находились в устье Каркинезского пролива, в очень опасной полосе. Здесь пролив Вальехо и Каркинезский стремительно неслись навстречу друг другу. Через Вальехо текли воды реки Напа и огромного берегового отлива, а через Каркинезский пролив мчались воды Суисуанской бухты и рек Сакраменто и Сан-Хоакин. И там, где эти чудовищные потоки сталкивались, возникала страшная быстрина. В довершение всех бед ветер дул в сторону бухты Сан-Пабло со скоростью пятнадцати узлов, обрушивая на быстрину громады волн.
   Враждующие течения метались во всех направлениях, сталкиваясь, образуя водовороты, воронки и ключи, а сердитые волны, вздымаясь, захлестывали наши лодки как с наветренной, так и с подветренной стороны. И сквозь всю эту сумятицу беспорядочно, словно доведенные до безумия в своем движении, с грохотом неслись гигантские, кипучие валы из бухты Сан-Пабло.
   Я так же неистовствовал, как бушующее море. Лодка шла великолепно: стремительно мчалась вперед сквозь этот хаос, подобно скаковой лошади преодолевая все препятствия. Все мое существо было полно неуемной радости. Огромный парус, вой ветра, бушующие волны, лодка, то и дело ныряющая в воду, и я, пигмей, не больше, чем пятнышко среди этих взбунтовавшихся стихий, подчиняю их своей воле, лечу сквозь них и над ними, торжествующий, победоносный!
   И в ту минуту, когда я, словно герой-победитель, мчался вперед, раздался страшный треск и лодка мгновенно стала. Меня швырнуло вперед, и я упал на дно лодки. Когда я вскочил на ноги, передо мной мелькнуло что-то зеленоватое, замшелое, я сразу понял, что это затонувшая свая – бич мореплавателей. Никто не огражден от такого несчастья. Разбухшую от воды и плавающую у самой поверхности сваю невозможно вовремя увидеть и обойти в бушующем море.
   Видимо, раздробило весь нос лодки, так как через несколько секунд она уже наполовину была полна воды. Добавили воды и волны, и она пошла ко дну, увлекаемая тяжелым балластом. Все это случилось так быстро, что я запутался в парусе и меня втянуло под лодку. Когда я с великим трудом выбрался на поверхность, полузадохнувшийся – мои легкие, казалось, вот-вот лопнут, – весел уже не было. Должно быть, их смыло бесноватой волной. Я увидел, что Деметриос Контос оглядывается из своей лодки, и услышал его насмешливый, полный мстительной злобы голос: он что-то ликующе кричал! Он продолжал свой путь, покинув меня на верную гибель.
   Мне ничего другого не оставалось, как ради своего спасения плыть вперед – в этой сумятице вопрос жизни и смерти решали какие-нибудь секунды. Набрав побольше воздуха и энергично работая обеими руками, я ухитрился скинуть свои тяжелые морские сапоги и куртку. Но легко сказать – набрать воздуха: я быстро понял, что вся трудность не в том, чтобы плыть, а в том, чтобы дышать.
   Меня швыряло из стороны в сторону, на меня обрушивались высокие, увенчанные белыми гребнями валы Сан-Пабло, душили вздымавшиеся волны, хлеща в глаза, нос, рот. Страшные воронки всасывали мои ноги и тянули вниз с тем, чтобы в следующий миг высоко подбросить вместе с кипящей ключом водой, и тут же – не успевал я перевести дух – огромная вспененная волна накрывала меня с головой.
   Долго все это выдержать было невозможно. Я вдыхал больше воды, чем воздуха, и почти все время находился под водой. Рассудок начинал мне изменять, голова отчаянно кружилась. Я боролся за жизнь судорожно, инстинктивно и был почти уже в беспамятстве, как вдруг почувствовал, что меня схватили за плечи и втащили в лодку.
   Некоторое время я лежал на банке лицом вниз, вода лилась у меня изо рта, потом, все еще едва живой, повернулся посмотреть, кто был моим спасителем. На корме, придерживая одной рукой парус, а другой – руль, ухмыляясь и добродушно кивая мне, сидел Деметриос Контос. Сперва, рассказывал он позже, он решил было бросить меня на произвол судьбы, но добро в его душе вступило в борьбу со злом, одержало победу и приказало вернуться ко мне.
   – Тебе лучше? – спросил он.
   Мне удалось изобразить на губах нечто вроде «да», однако говорить я еще не мог.
   – Ты вел лодку очень хорошо, – сказал он. – Как настоящий мужчина.
   Похвала в устах Деметриоса Контоса была для меня, конечно, очень лестной, и я оценил ее по достоинству, хотя в ответ сумел только кивнуть.
   На этом наш разговор кончился, так как я был занят тем, что приходил в себя, а он возился с лодкой. Добравшись до пристани в Вальехо, Деметриос Контос привязал лодку и помог мне выбраться из нее. И вот, когда мы с ним стояли на пристани, из-за натянутых сетей вышел Чарли и положил руку на плечо Деметриоса.
   – Он спас мне жизнь, Чарли, – запротестовал я. – И, по-моему, его не следует арестовывать.
   На лице Чарли отразилась растерянность, но как только он принял решение, исчезла.
   – Ничем не могу помочь, сынок, – мягко ответил он. – Я не вправе нарушить свой долг, а мой прямой долг – арестовать его. Нынче воскресенье, а в лодке у него два лосося, которых он только что поймал. Как иначе мне поступить?
   – Но он спас мне жизнь, – твердил я, не находя других доводов.
   Лицо Деметриоса Контоса почернело от ярости, когда он услышал решение Чарли. Он чувствовал, что с ним поступили несправедливо. Добро в его душе восторжествовало, он проявил великодушие: спас беспомощного врага, – а в благодарность его ведут в тюрьму.
   Мы с Чарли дулись друг на друга, когда возвращались в Бенишу. Я придерживался духа закона, а не буквы; Чарли же отстаивал именно букву. Как он ни раскидывал умом, другого выхода ему не представлялось. Закон ясно гласил, что в воскресенье ловля лосося запрещена. Он служил патрульным, и следить за строгим выполнением закона было его долгом. И толковать тут больше не о чем. Он выполнил свой долг, и совесть его чиста. Тем не менее мне все это казалось несправедливым и было очень жаль Деметриоса Контоса.
   Через два дня мы явились в Вальехо на суд. Мне пришлось выступить свидетелем. Самой ненавистной из всех обязанностей, какие мне довелось выполнить в своей жизни, была необходимость, стоя на свидетельском месте, дать присягу, что я видел, как Деметриос Контос поймал двух лососей, тех самых, с которыми Чарли задержал его.
   Деметриос нанял себе адвоката, но дело его было безнадежным. Присяжные удалились только на пятнадцать минут и вынесли решение: да, виновен. Судья приговорил Деметриоса к уплате штрафа в сто долларов или к пятидесяти дням тюремного заключения.
   Чарли подошел к секретарю суда.
   – Я уплачу этот штраф, – заявил он, выкладывая на стол пять золотых монет – каждая по двадцать долларов. – Это единственный выход, сынок, – пробормотал он, поворачиваясь ко мне.
   Слезы выступили у меня на глазах, когда я крепко стиснул ему руку.
   – Я уплачу… – начал я.
   – Свою половину? – прервал он меня. – Конечно, а как же иначе?
   Тем временем Деметриос узнал от адвоката, что и ему заплатил Чарли.
   Деметриос подошел к Чарли пожать ему руку; вся его горячая южная кровь бросилась ему в лицо. Не желая, чтобы его превзошли в великодушии, он настаивал, что сам уплатит штраф и вознаграждение адвокату, и очень рассердился, когда Чарли не согласился на его требование.
   Этот поступок Чарли гораздо больше, чем все то, что мы делали до сих пор, убедил рыбаков в более глубоком, чем они полагали, значении закона. Чарли очень выиграл в их глазах; кое-что досталось и на мою долю: меня похвалили как паренька, который умеет вести парусную лодку. Деметриос Контос никогда больше не нарушал закон, стал нам добрым другом и не раз заглядывал в Бенишу поболтать с нами.

Желтый Платок

   – Конечно, не мое это дело, дружище, – сказал Чарли, – а только зря ты надумал устроить последнюю облаву. Тебе не раз доводилось попадать в опасные переплеты, иметь дело с опасными людьми, и ты остался целехонек – вот будет обида, если с тобой под конец что стрясется.
   – Но как же обойтись без последней облавы? – возразил я с юношеской самонадеянностью. – Сам знаешь, все имеет конец. А раз так, какая-нибудь из моих облав должна быть последней, тут уж ничего не поделаешь.
   Чарли заложил ногу за ногу, откинулся на спинку стула и погрузился в раздумье.
   – Твоя правда, – сказал он наконец. – Но почему бы тебе не считать последней облаву на Деметриоса Контоса? Ты вернулся с этого дела живым и здоровым, хоть и принял хорошую ванну, ну и… и… – Тут он замолчал, а немного погодя заговорил снова: – Словом, я никогда не прощу себе, если с тобой теперь приключится какая беда.
   Я посмеялся над страхами Чарли, но не смог устоять перед уговорами этого человека, который горячо меня любил, и согласился считать, что последняя облава уже позади. Два года мы были с ним неразлучны, а теперь я уходил из рыбачьего патруля, чтобы вернуться в город и закончить образование. Я скопил довольно денег, чтобы не знать нужды три года, пока не окончу среднюю школу, и, хотя до начала учебного года было еще много времени, решил хорошенько подготовиться к приемным экзаменам.
   Я уложил свои пожитки в матросский сундучок и собрался было ехать поездом в Окленд, как вдруг в Бенише появился Нейл Партингтон. Он собирался срочно вести шлюп «Северный олень» в Нижнюю бухту и по дороге должен был зайти в Окленд. Нейл жил в этом городе, и до окончания школы я собирался поселиться у него, а потому он предложил мне перенести на борт шлюпа мой сундучок, чтобы плыть вместе.
   Я перенес сундучок, а на исходе дня мы отдали швартовы и подняли парус. Была осень, погода стояла коварная. Устойчивый морской бриз, который дул летом каждый день, сменился капризными порывистыми ветрами, небо заволокли тучи, так что трудно было предсказать, сколько продлится наше плавание. Мы тронулись в путь с началом отлива, и, когда шли через Каркинезский пролив, я бросил долгий, прощальный взгляд на Бенишу и на пристань у Тернерской верфи, где мы когда-то осадили «Ланкаширскую королеву» и захватили Большого Алека, Короля Греков. А у выхода из пролива я с большим интересом осмотрел то место, где всего несколько дней назад непременно утонул бы, если б не благородный порыв Деметриоса Контоса.
   Впереди, над заливом Сан-Пабло, стлался непроницаемый туман, и через несколько минут «Северный олень» уже шел вслепую в сырой мгле. Но у Чарли нюх был безошибочный, и он уверенно вел шлюп. Он признался нам, что сам не знает, как это ему удается; каким-то чудом он все точнейшим образом принимал в расчет: ветер, течение, расстояние, время, дрейф, скорость хода.
   – Кажется, туман рассеивается, – заметил Нейл Партингтон, после того как мы несколько часов плыли наугад. – Как по-твоему, Чарли, где мы те– перь?
   Чарли взглянул на часы.
   – Сейчас шесть. Отлив продлится еще три часа, – сказал он ни с того ни с сего.
   – Но где мы все-таки? – настаивал Нейл.
   Чарли подумал немного и ответил:
   – Отлив малость снес нас в сторону, но, если туман рассеется, а на это очень похоже, вы увидите, что мы не дальше, чем в тысяче миль от пристани Мак-Нира.
   – Пожалуй, ты мог бы быть малость поточнее, – хмуро буркнул Нейл.
   – Извольте, – отозвался Чарли. – До нее не меньше четверти мили и никак не больше полумили, – заключил он уверенно.
   Ветер свежел, под его порывами туман стал понемногу рассеиваться.
   – Пристань вон там, – сказал Чарли, указывая в ту сторону, откуда дул ветер.
   Мы, все трое, стали напряженно вглядываться в туман, как вдруг «Северный олень» с треском натолкнулся на что-то и остановился. Мы бросились на нос и увидели, что наш бушприт запутался в такелаже какого-то суденышка с короткой и толстой мачтой. Как оказалось, мы врезались в стоявшую на якоре китайскую джонку.
   Когда мы прибежали на нос, пятеро китайцев, словно потревоженные пчелы, выползли из тесной каюты, протирая заспанные глаза.
   Первым на палубе появился рослый, могучий человек – мне сразу бросились в глаза его щербатое лицо и желтый шелковый платок на голове. Это был мой старый знакомый Желтый Платок, тот самый китаец, которого мы год назад арестовали за незаконный лов креветок. Тогда он чуть не пустил наше судно ко дну, да и сейчас мы едва не утонули из-за того, что он грубо нарушил правила нави– гации.
   – Послушай, ты, желторожая обезьяна, какого черта торчишь тут на самом фарватере и не подаешь сигналов? – возмущенно крикнул Чарли.
   – Какого черта? – преспокойно отозвался Нейл. – А вы взгляните-ка получше.
   Мы поглядели туда, куда указывал Нейл, и увидели, что трюм джонки почти полон только что выловленных креветок. А среди креветок было многое множество крохотных рыбешек величиной от четверти дюйма. Желтый Платок поднял свою сеть до начала прилива, снова забросил ее и под покровом тумана нагло стоял на якоре, дожидаясь малой воды, чтобы поживиться еще раз.
   – Ну и ну! – Нейл почесал в затылке. – Сколько времени ловлю браконьеров: чего только не перевидал, – но чтобы нарушитель сам шел в руки, такого еще не было. Послушай, Чарли, что нам теперь с ними делать?
   – Отведем их на буксире в Сан-Рафаэль, вот и все, – сказал Чарли и повернулся ко мне. – Оставайся на джонке, приятель, я брошу тебе буксирный конец. Если ветер не переменится, мы успеем проскочить прежде, чем река обмелеет, переночуем в Сан-Рафаэле, в Окленде будем завтра к по– лудню.
   С этими словами Чарли и Нейл вернулись на «Северного оленя», и мы тронулись в путь, ведя джонку на буксире. Я встал на корме и, приняв командование захваченным судном, правил им с помощью допотопного румпеля, приводившего в движение дырявый как решето руль, сквозь который так и струилась вода.
   Тумана как не бывало, и мы увидели, что Чарли правильно определил наше местонахождение. Пристань Мак-Нира была в какой-нибудь полумиле от нас. Держась западного берега, мы обогнули мыс Педро и прошли мимо китайских поселков, где поднялся страшный переполох, когда рыбаки увидели, что их джонку ведет на буксире шлюп рыбачьего патруля.
   Береговой ветер был порывист и неустойчив, мы бы предпочли, чтобы он посвежел. Река, по которой нам предстояло пройти до Сан-Рафаэля, где мы предполагали сдать пленников властям, протекает через бесконечные болота, идти по ней в пору отлива очень трудно, а по малой воде и вовсе невозможно.
   Теперь вода убыла почти наполовину, и следовало поторапливаться, но тяжелая джонка мертвым грузом тащилась позади шлюпа.
   – Вели этим кули поставить парус! – наконец крикнул Чарли. – Мне вовсе не улыбается сидеть на мели до самого утра.
   Я передал этот приказ Желтому Платку, а тот хриплым голосом что-то скомандовал своим людям. Он был сильно простужен и весь сотрясался от судорожного кашля, глаза его налились кровью. Вид у него поэтому был еще свирепее обычного, и, когда он бросил на меня злобный взгляд, я вздрогнул, вспомнив, как в прошлый раз был из-за него на волосок от гибели.
   Его команда неохотно взялась за фалы, и косой диковинный парус коричневого цвета взвился на мачте.
   Ветер был попутный, и, когда Желтый Платок выбрал шкот, джонка устремилась вперед, а буксирный канат ослабел. Как ни быстроходен был «Северный олень», джонка оказалась еще быстроходнее. Чтобы не столкнуться со шлюпом, я взял чуть круче к ветру, но джонка не потеряла скорости и через несколько минут оказалась на наветренном траверзе шлюпа. Буксирный канат теперь натянулся под прямым углом к обоим судам – просто смешно было смотреть.
   – Отдай буксир! – крикнул я.
   Чарли колебался.
   – Не бойся! – настаивал я. – Все будет в полном порядке. Мы проскочим реку, не меняя галса, а вы идите следом до самого Сан-Рафаэля.
   Чарли отдал буксир, и Желтый Платок велел одному из своих людей выбрать канат. Уже смеркалось, и я смутно видел впереди устье реки, а когда мы вошли в нее, едва мог разглядеть бе– рега.
   «Северный олень» остался позади, минутах в пяти хода, и мы все удалялись от него, лавируя по узкому извилистому руслу. Но все-таки Чарли был рядом, и я ничуть не боялся своих пятерых пленников; правда, в темноте следить за ними было трудно, поэтому я переложил револьвер из брюк в боковой карман куртки, откуда его легче достать.
   Один только Желтый Платок внушал мне некоторый страх, и, как вы скоро сами убедитесь, он знал это и не преминул этим воспользоваться. Он сидел в нескольких шагах от меня, у наветренного борта. Я едва различал в темноте его фигуру, но от меня не укрылось, что он медленно, почти незаметно пододвигается ко мне. Я не спускал с него глаз. Держа румпель левой рукой, я правой нащупал в кармане револьвер.
   Вот он пододвинулся еще на несколько дюймов, и я уже открыл было рот, чтобы крикнуть: «Назад!» – как вдруг кто-то большой и тяжелый навалился на меня со стороны подветренного борта. Это был один из китайцев. Он зажал мне рот и так стиснул мою правую руку, что я не мог вытащить ее из кармана. Конечно, я вырвался и освободил бы руку или позвал на помощь, но в ту же секунду Желтый Платок набросился на меня.
   Упав на дно джонки, я отчаянно сопротивлялся, но – увы – вскоре был связан по рукам и ногам, а рот мне накрепко заткнули каким-то тряпьем, – как оказалось потом, ситцевой рубашкой. Китайцы так и оставили меня лежать на дне. Шепотом отдавая команды, Желтый Платок взялся за руль. Вспомнив, где мы находимся, и увидев, как переставили парус, который смутно вырисовывался надо мной на фоне звездного неба, я понял, что джонку направили в маленький заболоченный затон.
   Через несколько минут мы пристали к берегу, и парус бесшумно соскользнул с мачты. Китайцы притихли как мыши. Желтый Платок сел на дно джонки рядом со мной, и я почувствовал, что он с трудом сдерживает надсадный, сухой кашель. Прошло минут семь-восемь, и я услышал голос Чарли: это наш шлюп проходил мимо затона.
   – Просто слов нет, как я счастлив, что мальчик благополучно отслужил свое в рыбачьем патруле, – говорил он Нейлу, и я отчетливо слышал каждое его слово.
   Нейл сказал что-то, чего я не расслышал, и Чарли продолжал:
   – Мальчишка стал форменным моряком, и если он, кончив школу, поучится еще морскому делу и начнет ходить в дальние рейсы, клянусь Богом, из него со временем выйдет отличный капитан, которому можно будет доверить любое судно.
   Все это, разумеется, было для меня очень лестно, но я в эту минуту лежал на дне джонки с кляпом во рту, связанный своими же пленниками, а голоса друзей замирали вдали. «Северный олень» уходил все дальше к Сан-Рафаэлю, и, должен признаться, положение мое не очень-то располагало к мечтам о светлом будущем. Вместе с «Северным оленем» исчезла моя последняя надежда. Я не знал, что меня ждет: эти китайцы – народ особенный и, насколько мне известен их характер, едва ли обойдутся со мной по справедливости.
   Выждав еще несколько минут, китайцы снова подняли свой косой парус, и Желтый Платок повел джонку к устью реки Сан-Рафаэль. Вода все убывала, и выйти из устья было нелегко. Я надеялся, что он сядет на мель, но ему удалось благополучно вывести джонку в залив.
   После этого китайцы затеяли горячий спор, и я чувствовал, что спорят они из-за меня. Желтый Платок был в ярости, но остальные четверо не менее яростно ему противились. Было совершенно ясно, что он хотел прикончить меня, а его товарищи боялись ответственности. Я достаточно знал китайцев и был убежден, что только страх удерживает их от расправы надо мной, но никак не мог понять, в чем заключается их план, который они предлагали взамен кровожадного плана Желтого Платка.
   Нетрудно догадаться, что я пережил в эти минуты, когда жизнь моя висела на волоске. Спор вскоре перешел в ссору, после чего Желтый Платок сорвал с руля тяжелый румпель и бросился ко мне, но четверо китайцев преградили ему дорогу и стали отнимать у него румпель. В конце концов они вчетвером одолели своего главаря, и он, недовольный, вернулся на корму, а вслед ему понеслась отборная ругань.
   Вскоре китайцы убрали парус, и джонка медленно пошла на веслах. Потом я почувствовал, как она мягко ткнулась носом в ил. Трое китайцев в высоких резиновых сапогах спрыгнули за борт, а двое других перебросили меня через поручни. Желтый Платок подхватил меня за ноги, два его товарища – за плечи, и они зашлепали по вязкому илу. Но вот шаги их стали увереннее и тверже: как видно, вышли на берег. Вскоре я понял, где мы находимся: не иначе как на одном из островков крошечного скалистого архипелага Марин, расположенного неподалеку от устья реки Сан-Рафаэль.
   Выйдя с затопляемой во время прилива илистой отмели на берег, китайцы довольно бесцеремонно швырнули меня на землю. Желтый Платок со злобой пнул меня в бок, и все трое пошли назад к джонке. Через несколько секунд я услышал, как взвился на мачте и затрепетал под напором ветра парус, пока китайцы выбирали шкот. Потом все смолкло, и я остался один. У меня не было другого выхода, кроме как собственными силами выпутываться из беды.
   Я вспомнил, как ловко, как-то по-особому извиваясь и корчась, освобождаются от веревок фокусники, но, сколько я ни извивался и ни корчился, тугие узлы ничуть не ослабли. Однако, катаясь по берегу, я наткнулся на кучу пустых раковин: должно быть, какая-нибудь компания яхтсменов пекла здесь на костре моллюсков. В голове у меня блеснула счастливая мысль. Поскольку руки мои были связаны за спиной, я, зажав в кулаке раковину, покатился по песку к ближним скалам.
   После долгих поисков я нашел наконец узкую трещину и вставил в нее раковину. Края у раковины были острые, и я попытался перерезать ею веревку, которой были связаны мои руки, но хрупкая раковина сломалась, как только я неосторожно нажал на нее. Пришлось мне снова добираться до кучи раковин. На этот раз я захватил их столько, сколько мог удержать в обеих руках. Я сломал их видимо-невидимо, изрезал себе все руки, ноги мои от напряжения свела судорога.
   Я остановился, чтобы передохнуть, и вдруг услышал над заливом знакомый голос. Это Чарли искал меня. Из-за кляпа во рту я не мог отозваться и в бессильной ярости лежал на берегу, а он прошел на веслах мимо острова, и вскоре голос его замер вдали.
   Я снова принялся за дело, и через полчаса мне удалось наконец перерезать веревку. Все остальное было проще простого. Освободив руки, я мигом вытащил изо рта кляп и развязал путы на ногах, потом обежал весь берег и удостоверился, что я действительно на острове, а не где-нибудь на материке. Да, это был один из островов архипелага Марин, окаймленный песчаным пляжем и целым болотом вязкого ила. Мне оставалось одно: ждать рассвета и не поддаваться холоду – для Калифорнии ночь выдалась на редкость студеная, ветер пронизывал до самых костей, и меня била дрожь.
   Чтобы согреться, я обежал вокруг острова раз десять кряду и столько же раз вскарабкался на скалистую гряду. Это не только согрело меня, но и сослужило мне впоследствии хорошую службу. Бегая по острову, я вдруг подумал: а не выронил ли я что-нибудь, когда катался в песке? Обшарив карманы, я не нашел ни револьвера, ни складного ножа. Револьвер у меня, конечно, отобрал Желтый Платок, а нож, должно быть, затерялся где-то в песке.
   Я принялся его искать, как вдруг снова послышался скрип уключин. Сначала я подумал, что это Чарли, но сразу же спохватился: ведь Чарли не стал бы плыть молча. Мрачные предчувствия вдруг охватили меня. Архипелаг Марин глухой и пустынный; едва ли кому-то вздумается плыть сюда глубокой ночью. А вдруг это Желтый Платок? Скрип уключин стал слышнее. Лодка, по-видимому ялик, как я определил по частым ударам весел, ткнулась в ил шагах в пятидесяти от берега. Я услышал сухой, надсадный кашель, и сердце у меня упало. Это был Желтый Платок. Чтобы товарищи не помешали ему свести со мной счеты, он украдкой выбрался из своего поселка и приплыл сюда в одиночку.
   Мысли вихрем закружились у меня в голове. Я безоружен и беспомощен на маленьком глухом островке, и желтый дикарь, остерегаться которого у меня есть все основания, явился сюда для расправы со мной. Худшего положения не придумаешь, и я невольно бросился в воду – или, вернее, в ил, – только бы не оставаться на острове. Когда Желтый Платок зашагал к берегу по илистому болоту, я пошел в обратную сторону, стараясь попадать след в след, по дороге, проторенной китайцами, когда они несли меня на остров, а потом возвращались к своей джонке.
   Желтый Платок, уверенный, что я лежу, связанный по рукам и ногам, на прежнем месте, нисколько не остерегался: ил громко чавкал у него под ногами. Благодаря этому, пока он шел, я успел удалиться от берега шагов на пятьдесят и после этого лег прямо в болото. Ил был холодный и липкий, я весь дрожал, но боялся встать на ноги, зная, что глаза у китайца острые. Он направился прямехонько на то место, где оставил меня, и я даже пожалел, что не могу видеть, какую рожу он скорчит, не найдя меня там. Но мне было не до потехи, у меня от холода зуб на зуб не попадал.
   Что он сделал дальше, я мог только догадываться, так как почти ничего не видел при бледном свете звезд, но был уверен, что первым делом обошел весь остров и убедился, что никакие другие лодки к берегу не приставали. Всякое судно неизбежно оставило бы след в иле.
   Удостоверившись, что я никак не мог уплыть с острова, он пустился на поиски. Наткнувшись на кучу раковин, он стал одну за другой чиркать спички и пошел по моему следу. При каждой вспышке мне было ясно видно его зловещее лицо. От запаха горящей серы у него першило в горле, и от его надсадного кашля я дрожал еще пуще, не смея шелохнуться в холодном иле.
   Обилие следов его озадачило, однако вскоре он, как видно, сообразил, что я где-нибудь у берега, сделал несколько шагов по направлению ко мне, присел на корточки и долго всматривался во мрак. Нас разделяло не более пятнадцати футов, и, догадайся он зажечь спичку, мне бы несдобро– вать.
   Но он вернулся на берег и, чиркая спичками, полез на скалистую гряду. Близкая опасность заставила меня искать спасения. Не рискуя встать во весь рост, так как Желтый Платок наверняка услышал бы мои шаги, я стал передвигаться ползком. По-прежнему держась следа, оставленного китайцами, я полз так до самой воды. Очутившись на глубине тpex футов, я пошел вброд вдоль берега.
   Вдруг у меня мелькнула мысль: вот бы найти ялик, на котором приплыл Желтый Платок, и удрать. Но он как будто угадал мое намерение, спустился на берег и поспешил к ялику, чтобы проверить, на месте ли он. Пришлось повернуть обратно. То вброд по горло в воде, то вплавь без единого всплеска я отдалился на добрую сотню футов от того места, куда раньше причалила джонка. Потом я снова забрался в ил и лег ничком.
   Желтый Платок опять вышел на берег, обшарил весь остров и вернулся к куче раковин. Я словно читал его мысли. Наверняка он рассуждал так: ни одна душа не может попасть на остров или покинуть его, не оставив в иле следов. А между тем он нашел всего две цепочки следов – одна вела от его ялика, а другая – от того места, где стояла джонка. На острове меня нет. Значит, я ушел по какому-нибудь из двух следов. Он только что ходил к своему ялику и убедился, что меня нет и там, значит, я мог уйти только по следу, который вел от джонки. Он решил проверить это предположение и пошел через ил, зажигая на ходу спички.
   Дойдя до того места, где я залег в первый раз, он остановился: должно быть, увидел вмятину от моего тела, – потом по моему следу он вошел в воду, но сразу потерял его – да и мудрено было видеть следы на глубине трех футов. Вместе с тем, так как отлив еще не кончился, он легко нашел ямину, оставленную в иле джонкой. Всякое другое судно, если бы оно причалило к острову, непременно оставило бы такой же след. А раз его нет, – ясно, что я схоронился где-нибудь в иле.
   Но искать темной ночью в огромном болоте человека все равно что искать иголку в стоге сена, и китаец понял бесполезность своей затеи. Он вернулся на остров и некоторое время рыскал по берегу. Я весь продрог, и лишь надежда, что он махнет на меня рукой, придавала мне силы. Наконец он сел в свой ялик и отчалил от острова. Но тут меня охватили сомнения. А вдруг это западня? Вдруг он уплыл только для того, чтобы выманить меня на берег?
   Чем больше я думал об этом, тем больше мне казалось, что, отчаливая, он слишком громко ударял по воде веслами. И я остался лежать в холодном иле. Меня била дрожь, поясницу невыносимо ломило, и мне понадобилось все мое мужество, чтобы, несмотря ни на что, не двинуться с места.
   По счастью, я не вышел из своего убежища, а через час смутно различил на берегу какую-то движущуюся тень. Я стал пристально вглядываться в темноту, но прежде чем мне удалось что-либо увидеть, слух мой уловил знакомый надсадный кашель. Оказывается, Желтый Платок тайком причалил к острову с другой стороны и теперь крался вдоль берега, надеясь захватить меня врасплох.
   После этого я еще не один час пролежал в илистом болоте, боясь выйти на берег, хотя Желтый Платок не подавал больше никаких признаков жизни. Порой мне казалось, что я не выдержу и умру от холода. Мне и не снились такие ужасные страдания. Я до того окоченел, что в конце концов даже перестал дрожать. Зато мои мускулы и кости начали нестерпимо ныть – это была настоящая пытка. Прилив давно уже начался, и я, спасаясь от воды, фут за футом двигался к берегу. Полная вода наступила в три часа ночи, и я, полуживой, выполз на берег; если бы Желтый Платок набросился теперь на меня, я не смог бы и пальцем ше– вельнуть.
   На мое счастье, его здесь не было. Он плюнул на меня и вернулся в свой поселок на мыс Педро. Но я все равно был в плачевном состоянии и в любую минуту мог отдать богу душу. Я не в силах был стоять на ногах, а тем более ходить. Моя одежда, насквозь пропитанная илом, леденила тело. Казалось, мне никогда не удастся ее снять. Пальцы онемели так, что не гнулись, силы оставили меня, и я провозился целый час, прежде чем стянул с себя башмаки. Я не мог разорвать кожаные шнурки, а развязать их было чертовски трудно. Несколько раз я принимался бить застывшими руками о камни, чтобы хоть немного разогнать кровь. По временам я был уверен, что вот-вот умру.
   Наконец – казалось, прошла целая вечность – мне удалось раздеться догола. Вода была в двух шагах, я дополз до нее и смыл с себя ил. Но я не мог встать, не мог ходить, а лежа без движения наверняка бы замерз. Оставалось только одно: ценой невыносимой боли ползать медленно, как улитка, взад и вперед по берегу. Я ползал так до изнеможения, а когда на востоке забрезжил рассвет, совсем выбился из сил. Небо порозовело, золотой шар солнца поднялся над горизонтом, и его лучи осветили мое недвижимое тело на куче рако– вин.
   Потом, как во сне, я увидел знакомый парус – это «Северный олень», подгоняемый свежим утренним ветерком, выскользнул из устья реки Сан-Рафаэль. Сон мой то и дело обрывался. Многого я совсем не помню. Помню только, как появился парус, как «Северный олень» отдал якорь в нескольких сотнях футов от берега и маленькая шлюпка отвалила от борта, как гудела в каюте печурка, раскаленная докрасна, а я лежал, с головы до ног закутанный в одеяла, только плечи и грудь были обнажены, и Чарли немилосердно растирал их, а Нейл Партингтон поил меня горячим, как огонь, кофе, обжигая мне рот и горло.
   Но, несмотря ни на что, скажу я вам, это было чертовски приятно. Когда мы пришли в Окленд, я уже снова глядел молодцом, хотя Чарли и Нейл боялись, что я схватил воспаление легких, а миссис Партингтон первые полгода после того, как я начал учиться в школе, все ждала, что вот-вот у меня начнется скоротечная чахотка.
   Время летит быстро. Кажется, только вчера мне было шестнадцать лет и я плавал на шлюпе рыбачьего патруля. А ведь сегодня утром я прибыл из Китая на баркентине «Жнец», капитаном которой теперь стал. Завтра утром я зайду на ней в Окленд, чтобы повидать Нейла Партингтона и его семью, а потом – в Бенишу к Чарли Ле Гранту, вспомнить старые добрые времена. Впрочем, нет, пожалуй, в Бенишу мне ходить незачем. Ведь вскоре состоится свадьба, на которой мне суждено сыграть не последнюю роль. Невесту зовут Алиса Партингтон, а поскольку Чарли обещал быть шафером, придется ему самому приехать в Окленд.

Рассказы южных морей

Дом Мапуи

   Несмотря на свои тяжеловесные очертания, шхуна «Аораи» двигалась при легком ветре послушно и быстро, и капитан подвел ее близко к острову, прежде чем бросить якорь чуть не доходя до того места, где начинался прибой. Атолл Хикуэру, ярдов сто в диаметре и окружностью в двадцать миль, представлял собою кольцо измельченного кораллового песка, поднимавшееся всего на четыре-пять футов над высшим уровнем прилива. На дне огромной, гладкой как зеркало лагуны было много жемчужных раковин, и с палубы шхуны было видно, как за узкой полоской атолла искатели жемчуга бросаются в воду и снова выходят на берег. Но войти в атолл не могла даже торговая шхуна. Небольшим гребным катерам при попутном ветре удавалось пробраться туда по мелкому извилистому проливу, шхуны же останавливались на рейде и высылали к берегу лодки.
   С «Аораи» проворно спустили шлюпку, и в нее спрыгнули несколько темнокожих матросов, голых, с алыми повязками вокруг бедер. Они взялись за весла, а на корме у руля стал молодой человек в белом костюме, какие носят в тропиках европейцы. Но он не был чистым европейцем: золотистый отлив его светлой кожи и золотые блики в мерцающей голубизне глаз выдавали примесь полинезийской крови. Это был Рауль, Александр Рауль, младший сын Мари Рауль, богатой квартеронки, владелицы шести торговых шхун. Шлюпка одолела водоворот у самого входа в пролив и сквозь кипящую стену прибоя прорвалась на зеркальную гладь лагуны. Рауль выпрыгнул на белый песок и поздоровался за руку с высоким туземцем. У туземца были великолепные плечи и грудь, но обрубок правой руки с торчащей на несколько дюймов, побелевшей от времени костью свидетельствовал о встрече с акулой, после которой он уже не мог нырять за жемчугом и стал мелким интриганом и прихлебателем.
   – Ты слышал, Алек? – были его первые слова. – Мапуи нашел жемчужину. Да какую жемчужину! Такой еще не находили на Хикуэру, и нигде на всех Паумоту [1 - Острова Паумоту (Туамоту) – архипелаг в Тихом океане в Полинезии, которая вместе с Микронезией, Меланезией и Новой Зеландией составляет Океанию. В ее пределах развертывается действие «Рассказов южных морей». В начале XX в., когда Лондон бывал на архипелагах Океании, эти группы островов входили в сферы влияния Великобритании, США, Франции, Нидерландов, Японии, Германии. Некоторые из них принадлежали Чили. Ведя борьбу за Океанию, империалистические державы осуществляли вместе с тем политику порабощения и эксплуатации народностей Океании, жестоко подавляя их попытки добиться независимости. Лондон близко познакомился с трагедией Океании во время путешествия на «Снарке». – Здесь и далее примеч. пер.], и нигде во всем мире. Купи ее, она еще у него. Он дурак и много не запросит. И помни: я тебе первый сказал. Табак есть?
   Рауль немедля зашагал вверх по берегу, к лачуге под высоким пандановым деревом. Он служил у своей матери агентом, и в обязанности его входило объезжать все острова Паумоту и скупать копру, раковины и жемчуг.
   Он был новичком в этом деле, плавал агентом всего второй раз и втайне тревожился, что не умеет оценивать жемчуг. Но когда Мапуи показал ему свою жемчужину, он сумел подавить изумленное восклицание и сохранить небрежную деловитость тона. Но между тем жемчужина поразила его. Она была величиной с голубиное яйцо, безупречной формы, и белизна ее отражала все краски матовыми огнями. Она была как живая. Рауль никогда не видел ничего подобного ей. Когда Мапуи положил жемчужину ему на ладонь, он удивился ее тяжести. Это подтверждало ценность жемчужины. Он внимательно рассмотрел ее через увеличительное стекло и не нашел ни малейшего порока или изъяна: она была такая чистая, что, казалось, вот-вот растворится в воздухе. В тени она мягко светилась переливчатым лунным светом. И так прозрачна была эта белизна, что, бросив жемчужину в стакан с водой, Рауль едва мог различить ее. Так быстро она опустилась на дно, что он сразу оценил ее вес.
   – Сколько же ты хочешь за эту жемчужину? – спросил он с ловко разыгранным равнодушием.
   – Я хочу… – начал Мапуи, и из-за плеч Мапуи, обрамляя его коричневое лицо, высунулись коричневые лица двух женщин и девочки. Они закивали в подтверждение его слов и, еле сдерживая волнение, жадно сверкая глазами, вытянули вперед шеи.
   – Мне нужен дом, – продолжал Мапуи. – С крышей из оцинкованного железа и с восьмиугольными часами на стене. Чтобы он был длиной сорок футов, и чтобы вокруг шла веранда. В середине чтобы была большая комната, и в ней – круглый стол, а на стене часы с гирями. И чтобы было четыре спальни, по две с каждой стороны от большой комнаты, и в каждой спальне железная кровать, два стула и умывальник. А за домом кухня – хорошая кухня, с кастрюльками и сковородками и с печкой. И чтобы ты построил мне этот дом на моем острове, на Факараве.
   – Это все? – недоверчиво спросил Рауль.
   – И чтобы была швейная машина, – заговорила Тэфара, жена Мапуи.
   – И обязательно настенные часы с гирями, – добавила Наури, мать Мапуи.
   – Да, это все, – сказал Мапуи.
   Рауль засмеялся. Он смеялся долго и весело. Но, смеясь, торопливо решал в уме арифметическую задачу: ему никогда не приходилось строить дом, и представления о постройке домов у него были самые туманные. Не переставая смеяться, он подсчитывал, во что обойдется рейс на Таити за материалами, сами материалы, обратный рейс на Факараву, выгрузка материалов и строительные работы. На все это, круглым счетом, потребуется четыре тысячи французских долларов, иными словами – двадцать тысяч франков. Это немыслимо. Откуда ему знать, сколько стоит такая жемчужина? Двадцать тысяч франков – огромные деньги, да к тому же это деньги его матери.
   – Мапуи, – сказал он, – ты дурак. Назначь цену деньгами.
   Но Мапуи покачал головой, и три головы позади него тоже закачались.
   – Мне нужен дом, – сказал он, – длиной сорок футов, чтобы вокруг шла веранда…
   – Да-да, – перебил его Рауль. – Про дом я все понял, но из этого ничего не выйдет. Я дам тебе тысячу чилийских долларов…
   Четыре головы дружно закачались в знак молчаливого отказа.
   – И кредит на сто чилийских долларов.
   – Мне нужен дом… – начал Мапуи.
   – Какая тебе польза от дома? – спросил Рауль. – Первый же ураган снесет его в море. Ты сам это знаешь. Капитан Раффи говорит, что вот и сейчас можно ждать урагана.
   – Только не на Факарава, – сказал Мапуи, – там берег много выше. Здесь, может быть, и снесет: на Хикуэру всякий ураган опасен. Мне нужен дом на Факараве: длиной сорок футов, и вокруг веранда…
   И Рауль еще раз выслушал весь рассказ о доме. В течение нескольких часов он старался выбить эту навязчивую идею из головы туземца, но жена, и мать Мапуи, и его дочь Нгакура поддерживали его. Слушая в двадцатый раз подробное описание вожделенного дома, Рауль увидел через открытую дверь лачуги, что к берегу подошла вторая шлюпка с «Аораи». Гребцы не выпускали весел из рук, очевидно спеша отвалить. Помощник капитана шхуны выскочил на песок, спросил что-то у однорукого туземца и быстро зашагал к Раулю. Внезапно стало темно: грозовая туча закрыла солнце. Было видно, как за лагуной по морю быстро приближается зловещая линия ветра.
   – Капитан Раффи говорит, надо убираться отсюда, – сразу же начал помощник. – Он велел передать, что, если есть жемчуг, все равно надо уходить, авось успеем собрать его после. Барометр упал до двадцати девяти и семидесяти.
   Порыв ветра тряхнул пандановое дерево над головой Рауля и пронесся дальше; несколько спелых кокосовых орехов с глухим стуком упали на землю. Пошел дождь – сначала вдалеке, потом все ближе, надвигаясь вместе с сильным ветром, и вода в лагуне задымилась бороздками. Дробный стук первых капель по листьям заставил Рауля вскочить на ноги.
   – Тысячу чилийских долларов наличными, Мапуи, – сказал он, – и кредит на двести.
   – Мне нужен дом… – затянул Мапуи.
   – Мапуи! – прокричал Рауль сквозь шум ветра. – Ты дурак!
   Он выскочил из лачуги и вместе с помощником капитана кое-как добрался до берега, где их ждала шлюпка. Шлюпки не было видно. Тропический ливень окружал их стеной, так что они видели только кусок берега под ногами и злые маленькие волны лагуны, кусавшие песок. Рядом выросла фигура однорукого Хуру-Хуру.
   – Получил жемчужину? – прокричал он в ухо Раулю.
   – Мапуи дурак! – крикнул тот в ответ, и в следующую минуту их разделили потоки дождя.
   Полчаса спустя Хуру-Хуру, стоя на обращенной к морю стороне атолла, увидел, как обе шлюпки подняли на шхуну и «Аораи» повернула прочь от острова. А в том же месте, словно принесенная на крыльях шквала, появилась и стала на якорь другая шхуна, и с нее тоже спустили шлюпку. Он знал эту шхуну. Это была «Орохена», принадлежавшая метису Торики, торговцу, который сам объезжал острова, скупая жемчуг, и сейчас, разумеется, стоял на корме своей шлюпки. Хуру-Хуру лукаво усмехнулся. Он знал, что Мапуи задолжал Торики за товары, купленные в кредит еще в прошлом году.
   Гроза пронеслась. Солнце палило, и лагуна опять стала гладкой как зеркало. Но воздух был липкий, словно клей, и тяжесть его давила на легкие и затрудняла дыхание.
   – Ты слышал новость, Торики? – спросил Хуру-Хуру. – Мапуи нашел жемчужину. Такой никогда не находили на Хикуэру, и нигде на всех Паумоту, и нигде во всем мире. Мапуи дурак. К тому же он у тебя в долгу. Помни: я тебе первый сказал. Табак есть?
   И вот к соломенной лачуге Мапуи зашагал Торики. Это был властный человек, но не очень умный. Он небрежно взглянул на чудесную жемчужину – взглянул только мельком – и преспокойно опустил ее себе в карман.
   – Тебе повезло, – сказал он. – Жемчужина красивая. Я открою тебе кредит на товары.
   – Мне нужен дом… – в ужасе залепетал Мапуи. – Чтобы длиной был сорок футов…
   – А поди ты со своим домом! – оборвал его торговец. – Тебе нужно расплатиться с долгами, вот что тебе нужно. Ты был мне должен тысячу двести – чилийских долларов. Прекрасно! Теперь ты мне ничего не должен. Мы в расчете. А кроме того, я открою тебе кредит на двести чилийских долларов. Если я удачно продам эту жемчужину на Таити, увеличу тебе кредит еще на сотню – всего, значит, будет триста. Но помни: только если удачно продам. Я могу еще потерпеть на ней убы– ток.
   Мапуи скорбно скрестил руки и понурил голову. У него украли его сокровище. Нового дома не будет – он попросту отдал долг. Он ничего не получил за жемчужину.
   – Ты дурак, – сказала Тэфара.
   – Ты дурак, – сказала старая Наури. – Зачем ты отдал ему жемчужину?
   – Что мне было делать? – оправдывался Мапуи. – Я был ему должен. Он знал, что я нашел жемчужину. Ты сама слышала, как он просил показать ее. Я ему ничего не говорил, он сам знал. Это кто-то другой сказал ему. А я был ему должен.
   – Мапуи дурак, – подхватила и Нгакура.
   Ей было двенадцать лет, она еще не набралась ума-разума. Чтобы облегчить душу, Мапуи дал ей такого тумака, что она свалилась наземь, а Тэфара и Наури залились слезами, не переставая корить его, как это свойственно женщинам.
   Хуру-Хуру, стоя на берегу, увидел, как третья знакомая ему шхуна бросила якорь у входа в атолл и спустила шлюпку. Называлась она «Хира» – и недаром: хозяином ее был Леви, немецкий еврей, самый крупный скупщик жемчуга, а Хира, как известно, таитянский бог, покровитель воров и рыбо– ловов.
   – Ты слышал новость? – спросил Хуру-Хуру, как только Леви, толстяк с крупной головой и неправильными чертами лица, ступил на берег. – Мапуи нашел жемчужину. Такой жемчужины не бывало еще на Хикуэру, и на всех Паумоту, и во всем мире. Мапуи дурак: он продал ее Торики за тысячу четыреста чилийских долларов, – я подслушал их разговор. И Торики тоже дурак. Ты можешь купить у него жемчужину, и дешево. Помни: я первый тебе сказал. Табак есть?
   – Где Торики?
   – У капитана Линча, пьет абсент. Он уже час как сидит там.
   И пока Леви и Торики пили абсент и торговались из-за жемчужины, Хуру-Хуру подслушивал – и услышал, как они сошлись на невероятной цене: двадцать пять тысяч франков!
   Вот в это-то время «Орохена» и «Хира» подошли совсем близко к острову и стали стрелять из орудий и отчаянно сигнализировать. Капитан Линч и его гости, выйдя из дома, еще успели увидеть, как обе шхуны поспешно повернули и стали уходить от берега, на ходу убирая гроты и кливера и под напором шквала низко кренясь над побелевшей водой, потом скрылись за стеной дождя.
   – Они вернутся, когда утихнет, – сказал Торики. – Надо нам выбираться отсюда.
   – Барометр, верно, еще упал, – сказал капитан Линч.
   Это был седой бородатый старик, который уже не ходил в море и давно понял, что может жить в ладу со своей астмой только на Хикуэру. Он вошел в дом и взглянул на барометр.
   – Боже ты мой! – услышали они и бросились за ним следом: он стоял, с ужасом глядя на стрелку, которая показывала двадцать девять и двадцать.
   Снова выйдя на берег, они в тревоге оглядели море и небо. Шквал прошел, но небо не прояснилось. Обе шхуны, а с ними и еще одна, под всеми парусами шли к острову. Но вот ветер переменился, и они поубавили парусов. А через пять минут шквал налетел на них с противоположной стороны, прямо в лоб, – и с берега было видно, как там поспешно ослабили, а потом и совсем убрали, передние паруса. Прибой звучал глухо и грозно, началось сильное волнение. Потрясающей силы молния разрезала потемневшее небо, и оглушительными раскатами загремел гром.
   Торики и Леви бегом пустились к шлюпкам. Леви бежал вперевалку, словно насмерть перепуганный бегемот. При выходе из атолла навстречу их лодкам неслась шлюпка с «Аораи». На корме, подгоняя гребцов, стоял Рауль. Мысль о жемчужине не давала ему покоя, и он решил вернуться, чтобы принять условия Мапуи.
   Он выскочил на песок в таком вихре дождя и ветра, что столкнулся с Хуру-Хуру, прежде чем увидел его.
   – Опоздал! – крикнул Хуру-Хуру. – Мапуи продал ее Торики за тысячу четыреста чилийских долларов, а Торики продал ее Леви за двадцать пять тысяч франков. А Леви продаст ее во Франции за сто тысяч. Табак есть?
   Рауль облегченно вздохнул. Все его терзания кончились. Можно больше не думать о жемчужине, хоть она и не досталась ему. Но он не поверил Хуру-Хуру: вполне возможно, что Мапуи продал жемчужину за тысячу четыреста чилийских долларов, но чтобы Леви, опытный торговец, заплатил за нее двадцать пять тысяч франков – это едва ли. Рауль решил переспросить капитана Линча, но, добравшись до жилища старого моряка, застал его перед барометром в полном недоумении.
   – Сколько, по-твоему, показывает? – тревожно спросил капитан, протер очки и снова посмотрел на барометр.
   – Двадцать девять и десять, – сказал Рауль. – Я никогда не видел, чтобы он стоял так низко.
   – Неудивительно, – проворчал капитан. – Я пятьдесят лет ходил по морям и то не видел ничего подобного. Слышишь?
   Они прислушались к реву прибоя, сотрясавшего дом, потом вышли. Шквал утих. За милю от берега «Аораи», попавшую в штиль, кренило и швыряло на высоких волнах, которые величественно, одна за другой, катились с северо-востока и с яростью кидались на коралловый берег. Один из гребцов Рауля указал на вход в пролив и покачал головой. Посмотрев в ту сторону, Рауль увидел белое месиво клубящейся пены.
   – Я, пожалуй, переночую у вас, капитан, – сказал он и велел матросу вытащить шлюпку на берег и найти пристанище для себя и остальных гребцов.
   – Ровно двадцать девять, – сообщил капитан Линч, уходивший в дом, чтобы еще раз взглянуть на барометр.
   Он вынес из дома стул, сел и уставился на море. Солнце вышло из-за облаков, стало душно, по-прежнему не было ни ветерка. Волнение на море усиливалось.
   – И откуда такие волны, не могу понять, – нервничал Рауль. – Ветра нет… А вы посмотрите… нет, вы только посмотрите вон на ту!
   Волна, протянувшаяся на несколько миль, обрушила десятки тысяч тонн воды на хрупкий атолл, и он задрожал, как от землетрясения. Капитан Линч был ошеломлен.
   – О господи! – воскликнул он, привстав со стула, и снова сел.
   – А ветра нет, – твердил Рауль. – Был бы ветер, я бы еще мог это понять.
   – Можешь не беспокоиться, будет и ветер, – мрачно ответил капитан.
   Они замолчали. Пот выступил у них на теле миллионами мельчайших росинок, которые сливались в капли и ручейками стекали на землю. Не хватало воздуха, старик мучительно задыхался. Большая волна взбежала на берег, облизала стволы кокосовых пальм и спала почти у самых ног капитана Линча.
   – Намного выше последней отметки, – сказал он, – а я живу здесь одиннадцать лет. – Он посмотрел на часы. – Ровно три.
   На берегу появились мужчина и женщина в сопровождении стайки детей и собак. Пройдя дом, они остановились в нерешительности и после долгих колебаний сели на песок. Несколько минут спустя с противоположной стороны приплелось другое семейство, нагруженное всяким домашним скарбом. И вскоре вокруг дома капитана Линча собралось несколько сот человек – мужчин и женщин, стариков, детей. Капитан окликнул одну из женщин с грудным младенцем на руках и узнал, что ее дом только что смыло волной.
   Дом капитана стоял на самом высоком месте острова, справа и слева от него огромные волны уже перехлестывали через узкое кольцо атолла в лагуну. Двадцать миль в окружности имело это кольцо и лишь кое-где достигало трехсот футов в ширину. Сезон ловли жемчуга был в разгаре, и туземцы съехались сюда со всех окрестных островов и даже с Таити.
   – Здесь сейчас тысяча двести человек, – сказал капитан Линч. – Трудно сказать, сколько из них уцелеет к завтрашнему утру.
   – Непонятно, почему нет ветра, – заметил Рауль.
   – Не беспокойся, мой милый, не беспокойся, неприятности начнутся очень скоро.
   Не успел капитан Линч договорить, как огромная волна низринулась на атолл. Морская вода, покрыв песок трехдюймовым слоем, закипела вокруг их стульев. Раздался протяжный стон испуганных женщин. Дети, стиснув руки, смотрели на гигантские валы и жалобно плакали. Куры и кошки заметались в воде, а потом дружно, как сговорившись, устремились на крышу дома. Один туземец, взяв корзину с новорожденными щенятами, залез на кокосовую пальму и привязал корзину на высоте двадцати футов над землей. Собака-мать, повизгивая и тявкая, скакала в воде вокруг дерева.
   А солнце светило по-прежнему ярко, и все еще не было ни ветерка. Они сидели, глядя на волны, кидавшие «Аораи» из стороны в сторону. Капитан Линч, не в силах больше смотреть на вздымающиеся водяные горы, закрыл лицо руками, потом ушел в дом.
   – Двадцать восемь и шестьдесят, – негромко сказал он, возвращаясь.
   В руке у него был моток толстой веревки. Он нарезал из нее концы по десять футов длиной, один дал Раулю, один оставил себе, а остальные роздал женщинам, посоветовав им лезть на деревья.
   С северо-востока потянул легкий ветерок, и, почувствовав на лице его дуновение, Рауль оживился. Он увидел, как «Аораи», выбрав шкоты, двинулась прочь от берега, и пожалел, что остался здесь. Шхуна-то уйдет от беды, а вот остров… Волна перехлестнула через атолл, чуть не сбив его с ног, и он присмотрел себе дерево, потом, вспомнив про барометр, побежал в дом и в дверях столкнулся с капитаном Линчем.
   – Двадцать восемь и двадцать, – сказал старик. – Ох и заварится тут чертова каша!.. Это что такое?
   Воздух наполнился стремительным движением. Дом дрогнул и закачался, и они услышали мощный гул. В окнах задребезжали стекла. Одно окно разбилось, и в комнату ворвался порыв ветра такой силы, что они едва устояли на ногах. Дверь с треском захлопнулась, расщепив щеколду. Осколки белой дверной ручки посыпались на пол. Стены комнаты вздулись, как воздушный шар, в который слишком быстро накачали газ. Потом послышался новый шум, похожий на ружейную стрельбу, – это гребень волны разбился о стену дома. Капитан Линч посмотрел на часы. Было четыре пополудни. Он надел синюю суконную куртку, снял со стены барометр и засунул в глубокий карман. Новая волна с глухим стуком ударилась в дом, и легкая постройка повернулась на фундаменте и осела, накренившись под углом в десять градусов.
   Рауль первый выбрался наружу. Ветер подхватил его и погнал по берегу. Он заметил, что теперь дует с востока. Ему стоило огромного труда лечь и приникнуть к песку. Капитан Линч, которого ветер нес как соломинку, упал прямо на него. Два матроса с «Аораи» спрыгнули с кокосовой пальмы и бросились им на помощь, уклоняясь от ветра под самыми невероятными углами, на каждом шагу хватаясь за землю.
   Капитан Линч был уже слишком стар, чтобы лазить по деревьям, поэтому матросы, связав несколько коротких веревок, стали постепенно поднимать его по стволу и, наконец, привязали к верхушке в пятидесяти футах от земли. Рауль закинул свою веревку за ствол другой пальмы и огляделся. Ветер был ужасающий. Ему и не снилось, что такой бывает. Волна, перекатившись через атолл, промочила его до колен и хлынула в лагуну. Солнце исчезло, наступили свинцовые сумерки. Несколько капель дождя ударили его сбоку, словно дробинки, лицо окатило соленой пеной, будто ему дали оплеуху; щеки жгло от боли, на глазах выступили слезы. Несколько сот туземцев забрались на деревья, и в другое время Рауль посмеялся бы, глядя на эти гроздья людей. Но он родился на Таити и знал, что делать: согнулся, обхватил руками дерево и, крепко ступая, пошел по стволу вверх. На верхушке пальмы он обнаружил двух женщин, двух девочек и мужчину; одна из девочек крепко прижимала к груди кошку.
   Со своей вышки он помахал рукой старику капитану, и тот бодро помахал ему в ответ. Рауль был потрясен видом неба: оно словно нависло совсем низко над головой и из свинцового стало черным. Много народу еще сидело кучками на земле под деревьями, держась за стволы. Кое-где молились, перед одной из кучек проповедовал миссионер-мормон. Странный звук долетел до слуха Рауля – ритмичный, слабый, как стрекот далекого сверчка; он длился всего минуту, но за эту минуту успел смутно пробудить в нем мысль о рае и небесной музыке. Оглянувшись, он увидел под другим деревом большую группу людей, державшихся за веревки и друг за друга. По их лицам и по одинаковым у всех движениям губ он понял, что они поют псалом.
   А ветер все крепчал, и никакой меркой Рауль не мог его измерить. Этот вихрь оставил далеко позади все его прежние представления о ветре, но почему-то он все-таки знал, что ветер усилился. Невдалеке от него вырвало с корнем дерево, а висевших на нем людей швырнуло на землю. Волна окатила узкую полосу песка – и люди исчезли. Все совершалось быстро. Рауль увидел на фоне белой вспененной воды лагуны черную голову, коричневое плечо. В следующее мгновение они скрылись из глаз. Деревья гнулись, падали и скрещивались как спички. Рауль не уставал поражаться силе ветра: пальма, на которой он спасался, тоже угрожающе раскачивалась. Одна из женщин причитала, крепко прижав к себе девочку, а та все не выпускала из рук кошку.
   Мужчина, державший второго ребенка, тронул Рауля за плечо и указал вниз. Рауль увидел, что в ста шагах от его дерева мормонская часовня как пьяная шатается на ходу: ее сорвало с фундамента, и теперь волны и ветер подгоняли ее к лагуне. Ужасающей силы вал подхватил ее, повернул и бросил на купу кокосовых пальм. Люди посыпались с них как спелые орехи. Волна схлынула, а они остались лежать на земле: одни неподвижно, другие – извиваясь и корчась. Они чем-то напомнили Раулю муравьев. Он не ужаснулся: теперь его уже ничто не могло ужаснуть, – а спокойно и деловито наблюдал, как следующей волной эти человеческие обломки смыло в воду. Третья волна, самая огромная из всех, швырнула часовню в лагуну и она поплыла во мрак, наполовину затонув, – ни дать ни взять Ноев ковчег.
   Рауль поискал глазами дом капитана Линча и с удивлением убедился, что дома больше нет. Да, все совершалось очень быстро. Он заметил, что с уцелевших деревьев многие спустились на землю. Ветер тем временем еще усилился, Рауль видел это по своей пальме: она уже не раскачивалась взад и вперед, а оставалась почти неподвижной, низко согнувшись под напором ветра, и только дрожала, но от этой дрожи тошнота подступала к горлу. Это напоминало вибрацию камертона или струн гавайской гитары. Хуже всего было то, что пальма вибрировала необычайно быстро. Даже если ее не вырвет с корнями, она долго не выдержит такого напряжения и переломится.
   Ага! Одно дерево уже не выдержало! Он не заметил, когда оно сломалось, но вот стоит обломок – половина ствола. Пока не увидишь, так и не будешь знать, что творится. Треск деревьев и горестные вопли людей тонули в мощном реве и грохоте… Когда это случилось, Рауль как раз смотрел туда, где был капитан Линч. Он увидел, как пальма бесшумно треснула посредине и верхушка ее, с тремя матросами и старым капитаном, понеслась к лагуне. Она не упала, а поплыла по воздуху, как соломинка. Он следил за ее полетом: она ударилась о воду шагах в ста от берега. Он напряг зрение и увидел – он мог бы в том поклясться, – что капитан Линч помахал ему на прощание рукой.
   Рауль не стал больше ждать: тронул туземца за плечо и знаками показал, что нужно спускаться. Туземец согласился было, но женщины словно окаменели от страха и он остался с ними. Рауль захлестнул веревку вокруг дерева и сполз по стволу на землю. Его окатило соленой водой. Он задержал дыхание, судорожно вцепившись в веревку. Волна спала, и, прижавшись к стволу, он перевел дух, потом завязал веревку покрепче. И тут его окатила новая волна. Одна из женщин соскользнула с дерева, но мужчина остался со второй женщиной, обоими детьми и кошкой. Рауль еще сверху видел, что кучки людей, жавшихся к подножиям других деревьев, постепенно таяли. Теперь это происходило справа и слева от него, со всех сторон. Сам он напрягал все силы, чтобы удержаться; женщина рядом с ним заметно слабела. После каждой волны он дивился сначала тому, что его еще не смыло, а потом – что не смыло женщину. Наконец, когда схлынула еще одна волна, он остался один и поднял голову: верхушка дерева тоже исчезла. Укоротившийся наполовину, дрожал расщепленный ствол. Рауль был спасен: корнями пальма держалась, и теперь ветер был ей не страшен. Он полез вверх по стволу. Он так ослаб, что двигался медленно, и еще несколько волн догнали его, прежде чем ему далось от них уйти. Тут он привязал себя к стволу и приготовился мужественно встретить ночь и то неизвестное, что еще ожидало его.
   Ему было очень тоскливо одному в темноте. Временами казалось, что наступил конец света и только он один еще остался в живых. А ветер все усиливался, усиливался с каждым часом. К одиннадцати часам, по расчетам Рауля, ветер достиг совсем уже невероятной силы: то было что-то чудовищное, дикое – визжащий зверь, стена, которая крушила все перед собой и проносилась мимо, но тут же налетала снова, – и так без конца. Ему казалось, что он стал легким, невесомым, что он сам двинется куда-то, что его с неимоверной быстротой несет сквозь бесконечную плотную массу. Ветер уже не был движущимся воздухом – он стал ощутимым, как вода или ртуть. Раулю чудилось, что в этот ветер можно запустить руку и отрывать его кусками, как мясо от туши быка, что в него можно вцепиться и приникнуть к нему, как к скале.
   Ветер душил его. Он врывался с дыханием через рот и ноздри, раздувая легкие, как пузыри. В такие минуты Раулю казалось, что все тело у него набито землей. Чтобы дышать, он прижимался губами к стволу пальмы. Этот непрекращающийся вихрь лишал его последних сил, изматывал и тело, и рассудок. Рауль уже не мог ни наблюдать, ни думать, был в полусознании. Четкой оставалась одна мысль: «Значит, это ураган». Мысль эта упорно мерцала в мозгу, точно слабый огонек, временами дававший вспышки. Очнувшись от забытья, он вспоминал: «Значит, это ураган», потом снова погружался в забытье.
   Яростнее всего ураган бушевал с одиннадцати до трех часов ночи, и как раз в одиннадцать сломалось то дерево, на котором спасался Мапуи и его семья. Мапуи всплыл на поверхность лагуны, все еще не выпуская из рук свою дочь Нгакуру. Только местный житель мог уцелеть в такой переделке. Верхушка дерева, к которой Мапуи был привязан, бешено крутилась среди пены и волн. То цепляясь за нее, то быстро перехватывая по стволу руками, чтобы высунуть из воды свою голову и голову дочери, он ухитрился не захлебнуться, но вместе с воздухом в легкие проникала вода – летящие брызги и дождь, ливший почти горизон– тально.
   До противоположного берега лагуны было десять миль. Здесь о бешено крутящиеся завалы из стволов, досок, обломков домов и лодок разбивалось девять из каждых десяти несчастных, не погибших в водах лагуны. Захлебнувшихся, полуживых, их швыряло в эту дьявольскую мельницу и размалывало в кашу, но Мапуи повезло: волею судьбы он оказался в числе уцелевших – его выкинуло на песок. Он истекал кровью, а у Нгакуры левая рука была сломана, пальцы правой расплющило, щека и лоб были рассечены до кости. Мапуи обхватил рукой дерево и, держа дочь другой рукой, со стонами переводил дух, а набегавшие из лагуны волны доставали ему до колен, а то и до пояса.
   В три часа утра сила урагана пошла на убыль. В пять часов было очень ветрено, но не более того, а к шести стало совсем тихо и показалось солнце. Море начало успокаиваться. На берегу еще покрытой волнами лагуны Мапуи увидел искалеченные тела тех, кому не удалось живыми добраться до суши. Наверное, среди них и его жена и мать. Он побрел по песку, осматривая трупы, и увидел свою жену Тэфару, лежавшую наполовину в воде. Он сел на землю и заплакал, подвывая по-звериному, – ибо так свойственно дикарю выражать свое горе. И вдруг женщина пошевелилась и застонала. Мапуи вгляделся в нее: она была не только жива, но и не ранена. Она просто спала! Тэфара тоже оказалась в числе немногих счастливцев.
   Из тысячи двухсот человек, населявших остров накануне, уцелело всего триста. Миссионер-мормон и жандарм переписали их. Лагуна была забита трупами. На всем острове не осталось ни одного дома, ни одной хижины – не осталось камня на камне. Почти все кокосовые пальмы вырвало с корнем, а те, что еще стояли, были сломаны, и орехи с них сбиты все до одного. Не было пресной воды. В неглубоких колодцах, куда стекали струи дождя, скопилась соль. Из лагуны выловили несколько промокших мешков с мукой. Спасшиеся вырезали и ели сердцевину упавших кокосовых орехов. Они вырыли ямы в песке, прикрыли их остатками железных крыш и заползли в эти норы. Миссионер соорудил примитивный перегонный куб, но не поспевал опреснять воду на триста человек. К концу второго дня Рауль, купаясь в лагуне, почувствовал, что жажда мучит его не так сильно. Он оповестил всех о своем открытии, и скоро триста мужчин, женщин и детей стояли по шею в воде, стараясь хотя бы так утолить жажду. Трупы плавали вокруг них, попадались им под ноги. На третий день они похоронили мертвых и стали ждать спасательных судов.
   А между тем Наури, разлученная со своей семьей, одна переживала все ужасы урагана. Вместе с доской, за которую она упорно цеплялась, не обращая внимания на бесчисленные занозы и ушибы, ее перекинуло через атолл и унесло в море. Здесь, среди сокрушительных толчков огромных, как горы, волн, она потеряла свою доску. Наури было без малого шестьдесят лет, но она родилась на этих островах и всю жизнь прожила у моря. Плывя в темноте, задыхаясь, захлебываясь, ловя ртом воздух, она почувствовала, как ее с силой ударил в плечо кокосовый орех. Мгновенно составив план действий, она схватила этот орех. В течение часа ей удалось поймать еще семь. Она связала их, и получился спасательный пояс, который и удержал ее на воде, хотя ей все время грозила опасность насмерть расшибиться о него. Наури была толстая, и скоро вся покрылась синяками, но ураганы были ей не внове, и, прося у своего акульего бога защиты от акул, она ждала, чтобы ветер начал стихать. Но к трем часам ее так укачало, что она пропустила этот момент. И о том, что к шести часам ветер совсем стих, она тоже не знала. Она очнулась, только когда ее выкинуло на песок, и, хватаясь за него израненными, окровавленными руками, поползла вверх по берегу, чтобы волны не смыли ее обратно в море.
   Она знала, где находится: ее выбросило на крошечный островок Такокота. Здесь не было лагуны, здесь никто не жил. Островок отстоял от Хикуэру на пятнадцать миль. Хикуэру не было видно, но Наури знала, что он лежит к югу от нее. Десять дней она жила, питаясь кокосовыми орехами, которые не дали ей утонуть: пила их сок и ела сердцевину, но понемножку, чтобы хватило надолго. В спасении она не была уверена. На горизонте виднелись дымки спасательных пароходов, но какой из них догадается заглянуть на маленький необитаемый остров Такокота?
   С самого начала ей не давали покоя трупы. Море упорно выбрасывало их на песок, и она, пока хватало сил, так же упорно сталкивала их обратно в море, где их пожирали акулы. Когда силы у нее иссякли, трупы опоясали остров страшной гирляндой, и она ушла от них как можно дальше, хотя далеко уйти было некуда.
   На десятый день последний орех был съеден, и Наури вся высохла от жажды и ползала по песку в поисках орехов. «Странно, – думала она, – почему всплывает столько трупов, а орехов нет? Орехов должно бы плавать больше, чем мертвых тел!» Наконец она отчаялась и в изнеможении вытянулась на песке. Больше надеяться было не на что, оставалось только ждать смерти.
   Придя в себя, Наури медленно осознала, что перед глазами у нее голова утопленника со светло-рыжими волосами. Волна подбросила труп поближе к ней, потом унесла назад и, наконец, перевернула навзничь. Наури увидела, что у него нет лица, но в светло-рыжих волосах было что-то знакомое. Прошел час. Она не старалась опознать мертвеца, она ждала смерти и ее не интересовало, кем было раньше это страшилище. Но через час она с усилием приподнялась и вгляделась в труп. Сильная волна подхватила его и оставила там, куда не доставали волны поменьше. Да, она не ошиблась: эти рыжие волосы могли принадлежать только одному человеку на островах Паумоту: это был Леви, немецкий еврей, тот, что купил жемчужину Мапуи и увез на шхуне «Хира». Что ж, ясно одно: «Хира» погибла. Бог рыболовов и воров отвернулся от скупщика жемчуга.
   Она подползла к мертвецу. Рубашку с него сорвало, и широкий кожаный пояс был на виду. Затаив дыхание, Наури попробовала расстегнуть пряжку. Это оказалось совсем не трудно, и она поспешила отползти прочь, волоча пояс за собой по песку. Она расстегнула один кармашек, другой, третий – пусто. Куда же он ее дел? В последнем кармашке она нашла ее – первую и единственную жемчужину, купленную им за эту поездку. Наури отползла еще на несколько шагов, подальше от вонючего пояса, и рассмотрела жемчужину. Это была та самая, которую Мапуи нашел, а Торики отнял у него. Она взвесила ее на руке, любовно покатала по ладони. Но не красота жемчужины занимала Наури: она видела в ней дом, который они с Мапуи и Тэфарой так старательно построили в своих мечтах. Глядя на жемчужину, она видела этот дом во всех подробностях, включая восьмиугольные часы на стене. Ради этого стоило жить.
   Она оторвала полосу от своей аху и, крепко завязав в нее жемчужину, повесила на шею, потом двинулась по берегу, кряхтя и задыхаясь, но зорко высматривая кокосовые орехи. Очень скоро она нашла один, а за ним и второй. Разбив орех, она выпила сок, отдававший плесенью, и съела дочиста всю сердцевину. Немного позже она набрела на разбитый челнок. Уключин на нем не было, но она не теряла надежды и к вечеру разыскала и уключину. Каждая находка была добрым предзнаменованием. Жемчужина принесла ей счастье. Перед закатом Наури увидела деревянный ящик, качавшийся на воде.
   Когда она тащила его на берег, в нем что-то громыхало. В ящике оказалось десять банок рыбных консервов. Одну из них она открыла, поколотив ее о борт челнока. Соус она выпила через пробитое отверстие, а потом несколько часов по маленьким кусочкам извлекала из жестянки лососину.
   Еще восемь дней Наури ждала помощи. За это время она пристроила к челноку найденную уключину, использовав все волокна кокосовых орехов, какие ей удалось собрать, и остатки своей аху. Челнок сильно растрескался, проконопатить его было нечем, но Наури припасла скорлупу от кокосового ореха, чтобы вычерпывать воду. Она долго думала, как сделать весло, потом куском жести отрезала свои волосы, сплела из них шнурок и этим шнурком привязала трехфутовую палку к доске от ящика с консервами, закрепив ее маленькими клиньями, которые выгрызла зубами.
   На восемнадцатые сутки, в полночь, Наури спустила челнок на воду и, миновав полосу прибоя, пустилась в путь домой, на Хикуэру. Наури была старуха. От пережитых лишений весь жир у нее сошел, осталась одна кожа да чуть прикрытые дряблыми мышцами кости. Челнок был большой, рассчитанный на трех сильных гребцов, но она справлялась с ним одна, работая самодельным веслом; протекал он так сильно, что треть времени уходила на вычерпывание. Уже совсем рассвело, а Хикуэру еще не было видно. Такокота исчез позади, за линией горизонта. Солнце палило, и обильный пот проступил на обнаженном теле Наури. У нее осталось две банки лососины, и в течение дня она пробила в них дырки и выпила соус – доставать рыбу было некогда. Челнок относило к западу, но продвигался ли он на юг, она не знала.
   Вскоре после полудня, встав во весь рост на дне челнока, она увидела Хикуэру. Пышные купы кокосовых пальм исчезли. Там и сям торчали редкие обломанные стволы. Вид острова придал ей бодрости. Она не думала, что он уже так близко. Течение относило ее к западу. Она продолжала грести, стараясь направлять челнок к югу. Клинышки, державшие шнурок на весле, стали выскакивать, и Наури тратила много времени каждый раз, когда приходилось загонять их на место. И на дне все время набиралась вода: через каждые два часа Наури бросала весло и час работала черпаком. И все время ее относило на запад.
   К закату Хикуэру был в трех милях от нее, на юго-востоке. Взошла полная луна, и в восемь часов остров лежал прямо на восток, до него оставалось две мили. Наури промучилась еще час, но земля не приближалась: течение крепко держало ее, челнок был велик, никуда не годилось весло, и слишком много времени и сил уходило на вычерпывание. К тому же она очень устала и слабела все больше и больше. Несмотря на все ее усилия, челнок дрейфовал на запад.
   Она помолилась акульему богу, выпрыгнула из челнока и поплыла. Вода освежила ее, челнок скоро остался позади. Через час земля заметно приблизилась, и тут случилось самое страшное. Прямо впереди нее, не дальше чем в двадцати футах, воду разрезал огромный плавник. Наури упорно плыла на него, а он медленно удалялся, потом свернул вправо и описал вокруг нее дугу. Не теряя плавника из вида, она плыла дальше. Когда он исчезал, она ложилась ничком на воду и выжидала. Когда он вновь появлялся, она плыла вперед. Акула не торопилась – это было ясно: со времени урагана у нее не было недостатка в пище. Наури знала, что, будь акула очень голодна, она сразу бросилась бы на добычу. В ней было футов пятнадцать в длину, и одним движением челюстей она могла перекусить человека пополам. Но Наури было некогда заниматься акулой – течение упорно тянуло ее прочь от земли. Прошло полчаса, и акула обнаглела: видя, что ей ничто не грозит, стала сужать круги и, проплывая мимо Наури, жадно косила на нее глаза. Женщина не сомневалась, что рано или поздно акула осмелеет и бросится на нее. Она решила действовать, не дожидаясь этого, и пошла на отчаянный риск. Старуха, ослабевшая от голода и лишений, встретившись с этим тигром морей, задумала предвосхитить его бросок и броситься на него первой. Она плыла, выжидая удобную минуту. И вот акула лениво проплыла мимо нее всего в каких-нибудь восьми футах. Наури кинулась вперед, словно нападая. Яростно ударив хвостом, акула пустилась наутек и, задев женщину своим шершавым боком, содрала ей кожу от локтя до плеча. Она уплывала быстро, по кругу, и наконец исчезла.

   В яме, вырытой в песке и прикрытой кусками искореженного железа, лежали Мапуи и Тэфара и ссорились.
   – Послушался бы ты моего совета, – в тысячный раз корила мужа Тэфара, – припрятал жемчужину и никому бы не говорил, она и сейчас была бы у тебя.
   – Но Хуру-Хуру стоял около меня, когда я открывал раковину, я тебе уже говорил это много– много раз.
   – А теперь у нас не будет дома. Рауль мне сегодня сказал, что если б ты не продал жемчужину То– рики…
   – Я не продавал ее. Торики меня ограбил.
   – …если бы ты ее не продал, он дал бы тебе пять тысяч французских долларов, а это все равно что десять тысяч чилийских.
   – Он посоветовался с матерью, – пояснил Мапуи. – Она-то знает толк в жемчуге.
   – А теперь у нас нет жемчужины, – простонала Тэфара.
   – Зато я заплатил долг Торики. Значит, тысячу двести я все-таки заработал.
   – Торики умер! – крикнула она. – О его шхуне нет никаких известий. Она погибла вместе с «Аораи» и «Хира». Даст тебе Торики на триста долларов кредита, как обещал? Нет, потому что Торики умер. А не найди ты эту жемчужину, был бы ты ему сейчас должен тысячу двести? Нет! Потому что Торики умер, а мертвым долгов не платят.
   – А Леви не заплатил Торики, – сказал Мапуи. – Он дал ему бумагу, чтобы по ней получить деньги в Папеете. А теперь Леви мертвый и не может заплатить, и Торики мертвый, и бумага погибла вместе с ним, а жемчужина погибла вместе с Леви. Ты права, Тэфара. Жемчужину я упустил и не получил за нее ничего. А теперь давай спать.
   Вдруг он поднял руку и прислушался. Снаружи послышались какие-то странные звуки, словно кто-то тяжело и надсадно дышал. Чья-то рука шарила по циновке, закрывавшей вход.
   – Кто здесь? – крикнул Мапуи.
   – Наури, – раздалось в ответ. – Скажите мне, где Мапуи, мой сын?
   Тэфара взвизгнула и вцепилась мужу в плечо.
   – Это дух! – пролепетала она. – Дух!
   У Мапуи лицо пожелтело от ужаса. Он трусливо прижался к жене.
   – Добрая женщина, – сказал он, запинаясь и стараясь изменить голос. – Я хорошо знаю твоего сына. Он живет на восточном берегу лагуны.
   За циновкой послышался вздох. Мапуи приободрился: ему удалось провести духа – и спросил:
   – А откуда ты пришла, добрая женщина?
   – С моря, – печально раздалось в ответ.
   – Я так и знала, так и знала! – завопила Тэфара, раскачиваясь взад-вперед.
   – Давно ли Тэфара ночует в чужом доме? – прозвучал голос Наури.
   Мапуи с ужасом и укоризной посмотрел на жену – ее голос выдал их обоих.
   – И давно ли мой сын Мапуи стал отрекаться от своей старой матери? – продолжал голос.
   – Нет-нет, я не… Мапуи не отрекается от тебя! – крикнул он. – Я не Мапуи. Говорю тебе, он на восточном берегу.
   Нгакура проснулась и громко заплакала. Циновка заколыхалась.
   – Что ты делаешь? – спросил Мапуи.
   – Вхожу, – ответил голос Наури.
   Край циновки приподнялся. Тэфара хотела зарыться в одеяла, но Мапуи не отпускал ее: ему нужно было за что-то держаться. Дрожа всем телом и стуча зубами, они оба, вытаращив глаза, смотрели на циновку. В яму вползла Наури, вся мокрая и без аху. Они откатились от входа и стали рвать друг у друга одеяло Нгакуры, чтобы закрыться им с головой.
   – Мог бы дать старухе матери напиться, – жалобно сказал дух.
   – Дай ей напиться! – приказала Тэфара дрожащим голосом.
   – Дай ей напиться, – приказал Мапуи дочери.
   И вдвоем они вытолкнули Нгакуру из-под одеяла.
   Чepeз минуту Мапуи краешком глаза увидел, что дух пьет воду. А потом дух протянул трясущуюся руку и коснулся его руки, и, почувствовав ее тяжесть, Мапуи убедился, что перед ним не дух. Тогда он вылез из-под одеяла, таща за собою жену, и скоро все они уже слушали рассказ Наури. А когда она рассказала про Леви и положила жемчужину на ладонь Тэфары, даже та признала, что ее свекровь – человек из плоти и крови.
   – Завтра утром, – сказала Тэфара, – ты продашь жемчужину Раулю за пять тысяч французских долларов.
   – А дом? – возразила Наури.
   – Он построит дом, – сказала Тэфара. – Он говорит, что это обойдется в четыре тысячи. И кредит даст на тысячу французских долларов – это две тысячи чилийских.
   – И дом будет сорок футов в длину? – спросила Наури.
   – Да, – ответил Мапуи, – сорок футов.
   – И в средней комнате будут настенные часы с гирями?
   – Да, и круглый стол.
   – Тогда дайте мне поесть, потому что я проголодалась, – удовлетворенно сказала Наури. – А потом мы будем спать, потому что я устала. А завтра мы еще поговорим про дом, прежде чем продать жемчужину. Тысячу французских долларов лучше взять наличными. Всегда лучше платить за товары наличными, чем брать в кредит.

Зуб кашалота

   Много воды утекло с тех пор, как Джон Стархерст заявил во всеуслышание в миссионерском доме деревни Реувы о своем намерении провозвестить Слово Божие всему Вити-Леву. Надо сказать, что Вити-Леву – в переводе «Великая земля» – это самый большой остров архипелага Фиджи, в который входит множество больших островов, не считая сотен мелких. Кое-где на его побережье осели немногочисленные миссионеры, торговцы, ловцы трепангов и беглецы с китобойных судов, жившие без всякой уверенности в завтрашнем дне. Дым из раскаленных печей стлался под окнами их жилищ, и дикари тащили на пиршества тела убитых.
   Лоту – что значит обращение в христианство – подвигалось медленно и нередко шло вспять. Вожди, объявившие себя христианами и радушно принятые в лоно церкви, имели прискорбное обыкновение временами отпадать от веры, чтобы вкусить мяса какого-нибудь особенно ненавистного врага. «Ешь, не то съедят тебя» – таков был закон этих мест; «Ешь, не то съедят тебя» – таким, по-видимому, и останется закон этих мест на долгие годы. Там были вожди, например Таноа, Туйвейкосо и Туйкилакила, которые поглотили сотни своих ближних. Но всех этих обжор перещеголял Ра Ундреундре с Такираки. Он вел счет своим гастрономическим подвигам. Ряд камней близ его дома обозначал количество съеденных им врагов. Этот ряд достигал двухсот тридцати шагов в длину, а камней в нем насчитывалось восемьсот семьдесят два. Каждое тело отмечалось одним камнем. Ряд камней, вероятно, был бы еще длиннее, если бы, на свою беду, Ра Ундреундре не получил удара копьем в поясницу во время стычки в чаще на Сомо-Сомо и не был подан на стол вождю Наунга Вули, чей жалкий ряд состоял всего только из сорока восьми камней.
   Измученные тяжелой работой и лихорадкой, миссионеры упрямо делали свое дело, временами приходя в отчаяние, и все ждали какого-то необычайного знамения, какой-то вспышки пламени Духа Святого, который поможет им собрать богатый урожай душ, но обитатели островов Фиджи закостенели в своем язычестве. Курчавым людоедам отнюдь не хотелось поститься, когда урожай человеческих душ был так обилен. Время от времени, пресытившись, они обманывали миссионеров, распуская слух, что в такой-то день устроят бойню и будут жарить туши. Миссионеры тогда спешили спасать обреченных, покупая их жизнь за связки табака, куски ситца и кварты бус. Вожди совершали таким способом выгодные торговые операции, отделываясь от излишков живности. К тому же они всегда могли пойти на охоту и пополнить свои запасы.
   Так обстояли дела, когда Джон Стархерст объявил во всеуслышание, что провозвестит Слово Божие по всей Великой земле, от побережья до побережья, а для начала отправится в горы, к неприступным истокам реки Реувы. Его слова ошеломили всех.
   Учителя-туземцы тихо плакали. Двое миссионеров, товарищей Стархерста, пытались отговорить его. Владыка Реувы предостерегал Стархерста, говоря, что горные жители непременно его «кай-кай» (то есть съедят), и ему, владыке Реувы, как обращенному в «лоту», придется тогда объявить войну горным жителям. Что ему их не победить, это он хорошо понимал. Что они спустятся по реке и разорят деревню Реуву, это он тоже хорошо понимал. Но что же ему остается делать? Если Джон Стархерст хочет во что бы то ни стало быть съеденным, значит, не миновать войны, которая обойдется в сотни жизней.
   В тот же день под вечер к Джону Стархерсту явилась депутация вождей Реувы. Он слушал их терпеливо и терпеливо спорил с ними, но ни на волос не изменил своего решения. Своим товарищам миссионерам он объяснил, что вовсе не жаждет принять мученический венец: просто услышал зов, побуждающий его провозвестить Слово Божие всему Вити-Леву, и повинуется Господнему велению.
   Торговцам, которые пришли к нему и отговаривали его усерднее всех, он сказал:
   – Ваши доводы неубедительны. Вы только о том и заботитесь, как бы не пострадала ваша торговля. Вы стремитесь наживать деньги, а я стремлюсь спасать души. Язычники этой темной страны должны быть спасены. Джон Стархерст не был фанатиком. Он первый опроверг бы такое обвинение. Он был вполне благоразумен и практичен. Он верил, что его миссия увенчается успехом, и уже видел, как вспыхивает искра Духа Святого в душах горцев и как возрождение, начавшееся в горах, охватит всю Великую землю вдоль и поперек, от моря до моря и до островов в просторах моря. Не пламенем безумства светились его кроткие серые глаза, но спокойной решимостью и непоколебимой верой в высшую силу, которая руководит им.
   Лишь один человек одобрял решение миссионера, и это был Ра Вату, который тайком поощрял его и предлагал ему проводников до предгорий. Джон Стархерст, в свою очередь, был очень доволен поведением Ра Вату. Закоренелый язычник с сердцем таким же черным, как и его деяния, Ра Вату начал обнаруживать признаки просветления. Он даже поговаривал о том, что сделается «лоту». Правда, три года назад Ра Вату говорил то же самое и, очевидно, вошел бы в лоно церкви, если бы Джон Стархерст не воспротивился его попытке привести с собой своих четырех жен. Ра Вату был противником моногамии [2 - Моногамия – единобрачие; у многих народностей Океании в те годы наряду с другими характерными чертами родового строя сохранялись различные формы полигамии.] по соображениям этического и экономического порядка. К тому же мелочные придирки миссионера показались ему обидными, и в доказательство того, что он сам себе хозяин и человек чести, он замахнулся своей увесистой боевой палицей на Стархерста. Стархерст спасся: пригнувшись, бросился на Ра Вату, стиснул его и не отпускал, пока не подоспела помощь. Но теперь все это было прощено и забыто. Ра Вату решил войти в лоно церкви, и не только как обращенный язычник, но и как обращенный многоженец. Ему только хочется подождать, уверял он Стархерста, пока умрет его старшая жена, которая уже давно болеет.
   Джон Стархерст плыл вверх по медлительной Реуве в одном из челноков Ра Вату. Челнок должен был доставить его за два дня до непроходимых мест, а затем вернуться обратно. Далеко впереди в небо упирались громадные, окутанные дымкой горы – хребет Великой земли. Весь день Джон Стархерст смотрел на них нетерпеливо и жадно.
   Время от времени он безмолвно творил молитву. Иногда вместе с ним молился и Нарау, учитель-туземец, который был «лоту» вот уже семь лет – с тех пор как его спас от жаровни доктор Джеймс Эллери Браун, истративший на выкуп всего только сотню связок табаку, два байковых одеяла и большую бутылку виски. Проведя двадцать часов в уединении и молитве, Нарау в последнюю минуту услышал зов, побуждавший его идти вместе с Джоном Стархерстом в горы.
   – Учитель, я пойду с тобой, – сказал он.
   Джон Стархерст приветствовал его решение со степенной радостью. Поистине с ним сам Господь, если дух взыграл даже в таком малодушном существе, как Нарау.
   – Я и вправду робок, ибо я – слабейший из сосудов Божьих, – говорил Нарау, сидя в челноке, в первый день их путешествия.
   – Ты должен верить, укрепиться в вере, – внушал ему миссионер.
   В тот же день по Реуве поднимался другой челнок. Но он плыл сзади, на расстоянии часа пути, и человек, сидевший в нем, старался остаться незамеченным. Этот челнок также принадлежал Ра Вату. В нем был Эрирола, двоюродный брат Ра Вату и его преданный наперсник, а в небольшой корзинке, которую он не выпускал из рук, лежал зуб кашалота. Это был великолепный зуб длиной добрых шесть дюймов, с годами принявший желтовато-пурпурный оттенок. Этот зуб тоже принадлежал Ра Вату, а когда такой зуб начинает ходить по рукам, на Фиджи неизменно совершаются важные события. Ибо вот что связано с зубами кашалота: тот, кто примет в дар такой зуб, должен исполнить просьбу, которую обычно высказывают, когда его дарят или некоторое время спустя. Просить можно о чем угодно, начиная с человеческой жизни и кончая союзом между племенами, и нет фиджианца, который настолько потерял бы честь, чтобы принять зуб, но отказать в просьбе. Случается, что обещание не удается исполнить или с этим медлят, но тогда дело кончается плохо.
   В верховьях Реувы, в деревне одного вождя по имени Монгондро, Джон Стархерст отдыхал на исходе второго дня своего путешествия. Наутро он вместе с Нарау собирался идти пешком в те дымчатые горы, которые теперь, вблизи, казались зелеными и бархатистыми. Монгондро был добродушный подслеповатый старик небольшого роста, страдающий слоновой болезнью и уже утративший вкус к бранным подвигам. Он принял Стархерста радушно, угостил яствами со своего стола и даже побеседовал с ним о религии. У Монгондро был пытливый ум, и он доставил большое удовольствие Джону Стархерсту, попросив его рассказать, отчего все существует и с чего все началось. Закончив свой краткий очерк сотворения мира по книге Бытия, миссионер заметил, что Монгондро потрясен его рассказом. Несколько минут старик вождь молча курил, наконец вынул трубку изо рта и горестно покачал головой.
   – Не может этого быть, – сказал он. – Я, Монгондро, в юности хорошо работал топором, однако у меня ушло три месяца на то, чтобы сделать один челнок – маленький челнок, очень маленький челнок. А ты говоришь, что вся эта земля и вода сделаны одним человеком.
   – Нет, они созданы Богом, единым истинным Богом, – перебил его миссионер.
   – Это одно и то же, – продолжал Монгондро. – Значит, вся земля и вся вода, деревья, рыба, лесные чащи, горы, солнце, луна и звезды – все это было сделано в шесть дней? Нет, нет! Говорю тебе, в юности я был ловкий, однако у меня ушло три месяца на один небольшой челнок. Твоей сказкой можно пугать маленьких детей, но ей не поверит ни один мужчина.
   – Я мужчина, – сказал миссионер.
   – Да, ты мужчина. Но моему темному разуму не дано понять то, во что ты веришь.
   – Говорю тебе, я верю в то, что все было сотворено за шесть дней.
   – Пусть так, пусть так, – пробормотал старый туземец примирительным тоном.
   А когда Джон Стархерст и Нарау легли спать, Эрирола прокрался в хижину вождя и после предварительных дипломатических переговоров протянул зуб кашалота Монгондро.
   Старый вождь долго вертел зуб в руках. Зуб был красивый, и старику очень хотелось получить его, но он догадывался, о чем его попросят. «Нет-нет, хороший зуб, хороший, но…» И хотя у него слюнки текли от жадности, он вежливо отказался и вернул зуб Эрироле.
   На рассвете Джон Стархерст уже шагал по тропе среди зарослей в высоких кожаных сапогах, и по пятам за ним шел верный Нарау, а сам Стархерст следовал по пятам за голым проводником, которого ему дал Монгондро, чтобы показать дорогу до следующей деревни. Туда путники пришли в полдень, а дальше их повел новый проводник. Сзади, на расстоянии мили, шагал Эрирола, и в корзине, перекинутой у него через плечо, лежал зуб кашалота. Он шел за миссионером четвертые сутки и предлагал зуб вождям всех деревень, но те один за другим отказывались от зуба. Этот зуб появлялся так скоро после прихода миссионера, что вожди догадывались, о чем их попросят, и не хотели связываться с таким подарком.
   Путники углубились в горы, а Эрирола свернул на тайную тропу, опередил миссионера и добрался до твердынь Були из Гатоки. Були не знал о том, что миссионер скоро придет, а зуб был хорош – необыкновенный экземпляр редчайшей расцветки. Эрирола преподнес его публично. Вокруг гатокского Були собрались приближенные, трое слуг усердно отгоняли от него мух, и Були, восседавший на своей лучшей циновке, соблаговолил принять из рук глашатая зуб кашалота, посланный в дар вождем Ра Вату и доставленный в горы его двоюродным братом Эриролой. Дар был принят под гром рукоплесканий, и все приближенные, слуги и глашатаи закричали хором:
   – А! Уой-уой-уой! А! Уой-уой-уой! А табуа леву! Уой-уой! А мудуа-мудуа-мудуа!
   – Скоро придет человек, белый человек, – начал Эрирола, выдержав приличную паузу. – Он миссионер, и он придет сегодня. Ра Вату пожелал иметь его сапоги. Он хочет преподнести их своему доброму другу Монгондро и обязательно вместе с ногами, так как Монгондро старик и зубы у него плохи. Позаботься, о, Були, чтобы в сапогах были отправлены и ноги, а все прочее пусть останется здесь.
   Радость, доставленная зубом кашалота, померкла в глазах Були, и он оглянулся кругом, не зная, что делать. Но подарок был уже принят.
   – Что значит такая мелочь, как миссионер? – подсказал ему Эрирола.
   – Да, что значит такая мелочь, как миссионер! – согласился Були, успокоенный. – Монгондро получит сапоги. Эй, юноши, ступайте, трое или четверо, навстречу миссионеру. И не забудьте принести сапоги.
   – Поздно! – сказал Эрирола. – Слушайте! Он идет.
   Продравшись сквозь чащу кустарника, Джон Стархерст и не отстававший от него Нарау выступили на сцену. Пресловутые сапоги промокли, когда миссионер переходил ручей вброд, и с каждым его шагом из них тонкими струйками брызгала вода. Стархерст окинул все вокруг сверкающими глазами. Воодушевленный непоколебимой уверенностью, без тени сомнения и страха, он был в восторге от того, что предстало его взору. Стархерст знал, что от начала времен он первый из белых людей ступил в горную твердыню Гатоки.
   Сплетенные из трав хижины лепились по крутому горному склону или нависали над бушующей Реувой. Справа и слева вздымались высочайшие кручи. Солнце освещало эту теснину не больше трех часов в день. Здесь не было ни кокосовых пальм, ни банановых деревьев, хотя все поросло густой тропической растительностью и ее легкая бахрома свешивалась с отвесных обрывов и заполняла все трещины в утесах. В дальнем конце ущелья Реува одним прыжком соскакивала с высоты восьмисот футов, и воздух этой скалистой крепости вибрировал в лад с ритмичным грохотом водопада.
   Джон Стархерст увидел, как Були вышел из хижины вместе со своими приближенными.
   – Я несу вам добрые вести, – приветствовал их миссионер.
   – Кто послал тебя? – спросил Були негромко.
   – Господь.
   – Такого имени на Вити-Леву не знают, – усмехнулся Були. – Если он вождь, то каких деревень, островов, горных проходов?
   – Он вождь всех деревень, всех островов, всех горных проходов, – ответил Джон Стархерст торжественно. – Он владыка земли и неба, и я пришел провозвестить вам его слова.
   – Он прислал нам в дар зуб кашалота? – дерзко спросил Були.
   – Нет, но драгоценнее зубов кашалота…
   – У вождей в обычае посылать друг другу зубы кашалота, – перебил его Були. – Твой вождь скряга, а сам ты глуп, если идешь в горы с пустыми руками. Смотри, тебя опередил более щедрый посланец.
   И он показал Стархерсту зуб кашалота, который получил от Эриролы. Нарау застонал.
   – Это кашалотовый зуб Ра Вату, – шепнул он Стархерсту. – Я его хорошо знаю. Мы погибли.
   – Добрый поступок, – сказал миссионер, оглаживая свою длинную бороду и поправляя очки. – Ра Вату позаботился о том, чтобы нас хорошо при– няли.
   Но Нарау снова застонал и отшатнулся от того, за кем следовал с такой преданностью.
   – Ра Вату скоро станет «лоту», – проговорил Стархерст, – и вам тоже я принес «лоту».
   – Не надо мне твоего «лоту», – надменно ответил Були, – и я решил убить тебя сегодня же.
   Були кивнул одному из своих рослых горцев, и тот выступил вперед и взмахнул палицей. Нарау кинулся в ближайшую хижину в поисках убежища среди женщин и циновок, а Джон Стархерст прыгнул вперед и, увернувшись от палицы, обхватил шею своего палача. Заняв столь выгодную позицию, он принялся убеждать дикарей. Он убеждал их, зная, что борется за свою жизнь, но эта мысль не вызывала у него ни страха, ни волнения.
   – Плохо ты поступишь, если убьешь меня, – сказал он палачу. – Я не сделал тебе зла, и я не сделал зла Були.
   Он так крепко обхватил шею этого человека, что остальные не решались ударить его своими палицами. Стархерст не разжимал рук и отстаивал свою жизнь, убеждая тех, кто жаждал его смерти.
   – Я Джон Стархерст, – продолжал он спокойно, – я три года трудился на Фиджи не ради наживы. Я здесь, среди вас, ради вашего же блага. Зачем убивать меня? Если меня убьют, это никому не принесет пользы.
   Були покосился на зуб кашалота. Ему-то хорошо заплатили за это убийство.
   Миссионера окружила толпа голых дикарей, и все они старались добраться до него. Зазвучала песнь смерти – песнь раскаленной печи, и увещевания Стархерста потонули в ней. Но он так ловко обвивал тело палача своим телом, что никто не смел нанести ему смертельный удар. Эрирола ухмыльнулся, а Були пришел в ярость.
   – Разойдитесь! – крикнул он. – Хорошая молва о нас дойдет до побережья! Вас много, а миссионер один, безоружный, слабый, как женщина, и один одолевает всех.
   – Погоди, о, Були, – крикнул Джон Стархерст из самой гущи свалки, – я одолею и тебя самого! Ибо оружие мое – истина и справедливость, а против них не устоит никто.
   – Так подойди же ко мне, – отозвался Були, – ибо мое оружие всего только жалкая, ничтожная дубинка, и, как ты сам говоришь, ей с тобой не сладить.
   Толпа расступилась, и Джон Стархерст стоял теперь один лицом к лицу с Були, который опирался на свою громадную сучковатую боевую палицу.
   – Подойди ко мне, миссионер, и одолей меня, – подстрекал его Були.
   – Хорошо, я подойду ближе и одолею тебя, – откликнулся Джон Стархерст, протер очки и, аккуратно надев их, начал приближаться к Були.
   Тот ждал, подняв палицу.
   – Прежде всего моя смерть не принесет тебе никакой пользы, – начал Джон Стархерст.
   – На это ответит моя дубинка, – отозвался Були.
   Так он отвечал на каждый довод Стархерста, а сам не спускал с миссионера глаз, чтобы вовремя помешать ему броситься вперед и нырнуть под занесенную над его головой палицу. Тогда-то Джон Стархерст впервые понял, что смерть его близка. Он не повторил своей уловки. Обнажив голову, он стоял на солнцепеке и громко молился – таинственный, неотвратимый белый человек, один из тех, кто Библией, пулей или бутылкой рома настигает изумленного дикаря во всех его твердынях. Так стоял Джон Стархерст в скалистой крепости гатокского Були.
   – Прости им, ибо они не ведают, что творят, – молился он. – О Господи! Будь милосерден к Фиджи! Смилуйся над Фиджи! Отец Всевышний, услышь нас ради Сына твоего, которого ты дал нам, чтобы через него мы все стали твоими сынами. Ты дал нам жизнь, и мы верим, что в лоно твое вернемся. Темна земля сия, о Боже, темна. Но ты всемогущ, и в твоей воле спасти ее. Простри длань твою, о Господи, и спаси Фиджи, спаси несчастных людоедов Фиджи.
   Були терял терпение.
   – Сейчас я тебе отвечу, – пробормотал он и, схватив палицу обеими руками, замахнулся.
   Нарау, прятавшийся среди женщин и циновок, услышал удар и вздрогнул. Грянула песнь смерти, и он понял, что тело его возлюбленного учителя тащат к печи.
   Неси меня бережно, неси меня бережно, Ведь я – защитник родной страны. Благодарите! Благодарите! Благодарите!
   Один голос выделился из хора:
   Где храбрец?
   Сотни голосов загремели в ответ:
   Его несут к печи, его несут к печи. Где трус? –
   раздался тот же голос.
   Бежит доносить весть! Бежит доносить! Бежит доносить! –
   прогремел ответ сотни голосов.
   Нарау застонал от душевной муки. Правду говорила старая песня. Он был трус, и ему оставалось только убежать и донести весть о случившемся.

Мауки

   Он весил сто десять фунтов. Волосы у него были курчавые, как у негра, и он был черен, черен как-то по-особенному: не красновато– и не синевато-черен, а черно-лилов, как слива. Звали его Мауки, и он был сын вождя. У него было три тамбо. Тамбо у меланезийцев означает «табу» [3 - Табу – сохранившийся с древнейших времен религиозный обычай, запрещающий то или иное действие, произнесение тех или иных слов, налагающий запрет на определенные виды пищи. Применение табу в обществе, живущем в условиях распадающегося родового строя (как это было на архипелагах Тихого океана, о которых повествует Лондон), нередко было своеобразной формой политики, которую проводила местная родовая знать.] и, конечно, сродни этому полинезийскому слову. Три тамбо Мауки сводились к следующему: во-первых, он не должен здороваться за руку с женщиной или допускать, чтобы женская рука прикасалась к нему и к его вещам; во-вторых, он не должен есть ракушки или другую пищу, приготовленную на огне, на котором их жарили; в-третьих, он не должен притрагиваться к крокодилам или плавать в челне, на котором была частица крокодила величиной хотя бы с ноготь.
   Черными были у Мауки и зубы, но, в отличие от кожи, они были совсем черные или, лучше сказать, черные, как сажа. Они стали у него такими за одну ночь, когда мать натерла их истолченным в порошок камнем, который добывали у горного обвала возле Порт-Адамса. Порт-Адамс – приморская деревушка на Малаите, а Малаита – самый дикий из всех Соломоновых островов. Он настолько дик, что ни одному купцу или плантатору не удалось там обосноваться, а сотни белых авантюристов – начиная с первых ловцов трепанга и торговцев сандаловым деревом и кончая современными вербовщиками рабочей силы с их винчестерами и нефтяными двигателями – нашли здесь свой конец от томагавков и тупоносых снайдеровских пуль. Тем не менее и сейчас, в двадцатом столетии, Малаита остается золотым дном для вербовщиков, которые посещают ее берега в надежде найти здесь туземцев для работы на плантациях соседних и более цивилизованных островов за тридцать долларов в год. Уроженцы этих соседних и более цивилизованных островов сами настолько приобщились к цивилизации, что уже не желают работать на плантациях.
   Уши Мауки были проткнуты не в одном и не в двух, а в десятках мест. В одном из меньших отверстий он носил глиняную трубку. Отверстия покрупней не годились для этой цели: не только чубук, но и вся трубка легко проскочила бы насквозь. Да это и немудрено, потому что в самые большие дырки он обычно вставлял по круглой деревяшке диаметром добрых четыре дюйма. Иначе говоря, окружность этих дыр равнялась приблизительно двенадцати с половиной дюймам. Что касается эстетики, то здесь Мауки придерживался весьма независимых взглядов. В ушах у него красовались такие предметы, как пустые гильзы, гвозди от подков, медные гайки, обрывки бечевки, плетенный из соломы шнур, зеленые стрелки пальмовых листьев, а когда наступала вечерняя прохлада, – пунцовые цветы мальвы. Отсюда видно, что он прекрасно мог обходиться без карманов. Да и куда бы он их приделал – ведь вся его одежда состояла из куска ситца шириной несколько дюймов. Карманный нож он носил в волосах, защемив лезвием курчавую прядь, а самое ценное свое достояние – ручку от фарфоровой чашки – привешивал к продетому сквозь ноздри черепаховому кольцу.
   Невзирая на все эти украшения, Мауки был миловиден. Его лицо смело можно было назвать красивым даже с европейской точки зрения, а для меланезийца Мауки был поразительно хорош собой. Единственным недостатком этого лица была излишняя мягкость. Оно было женственным, почти девичьим, с тонкими, мелкими и правильными чертами. Безвольный подбородок и рот. Ни силы, ни характера в линии скул, лба и носа. Разве только в глазах Мауки порой проскальзывал какой-то намек на те неизвестные величины, которые составляли неотъемлемую часть его существа, но никем еще не были разгаданы. Этими неизвестными были смелость, настойчивость, бесстрашие, живое воображение, хитрость, и когда они проявлялись в его последовательных и решительных поступках, окружающие только разводили руками.
   Отец Мауки был вождем в деревушке Порт– Адамс, и для родившегося на берегу мальчика вода была родной стихией. Он умел ловить рыбу и устриц; коралловые рифы были для него открытой книгой. Управлять челноком он тоже умел. Плавать научился, когда ему был год от роду. Семи лет он уже мог задерживать дыхание на целую минуту и нырять на глубину тридцати футов. Но в этом возрасте его похитили жители чащи, которые не только не умеют плавать, но даже боятся соленой воды. С тех пор Мауки видел море только издали, сквозь просветы в зарослях или с обнаженных склонов высоких гор. Он стал рабом старого Фанфоа, царька, объединившего под своей властью около двух десятков разбросанных по горным отрогам Малаиты селений, дым которых в безветренные утра служит для белых мореплавателей едва ли не единственным доказательством того, что внутренняя часть острова обитаема. Белые не проникают в глубь Малаиты. Когда-то в погоне за золотом они пытались туда пробраться, но всякий раз оставляли там свои головы, которые и поныне скалят зубы с закопченных балок туземных хижин.
   Однажды, когда Мауки уже был рослым семнадцатилетним юношей, Фанфоа остался без табака, то есть совсем. И все его подданные очень бедствовали. Виноват в этом был сам Фанфоа. Бухта Сува настолько мала, что большой шхуне в ней не развернуться на якоре. Мангровые заросли обступают ее со всех сторон и низко свешиваются над темной водой. Это западня, и в эту западню попались двое белых. Они приплыли на небольшом двухмачтовом паруснике вербовать рабочих, и у них было много табака и товаров, не говоря уже о трех винтовках и большом запасе патронов. В Сува нет прибрежных жителей, и лесные племена здесь могут спокойно спускаться к морю. Торговля шла бойко. В первый же день записались двадцать человек. Даже старый Фанфоа записался. И в тот же день двадцать новых рабочих отрубили двум белым головы, прикончили команду и сожгли парусник. После этого целых три месяца табак и другие товары не переводились в лесных селениях. А потом пришел военный корабль, ядра с которого полетели далеко в горы, и люди в страхе разбежались из деревень и ушли в глубь чащи. Затем на берег высадились вооруженные отряды и сожгли все деревни вместе с награбленным табаком и товарами. Кокосовые пальмы и бананы были срублены, всходы таро [4 - Таро – распространенная в Океании сельскохозяйственная культура, один из основных видов питания местных народностей.] уничтожены, а куры и свиньи прирезаны.
   Полученный урок мог пригодиться Фанфоа в будущем, но пока что он оставался без табака. А молодежь в селениях была так напугана, что отказывалась наниматься к вербовщикам. Потому-то Фанфоа и приказал отвести своего раба Мауки на берег и сдать белым, а в задаток получить за него пол-ящика табака да еще ножей, топоров, бус и ситца. Все это Мауки отработает на плантациях. Мауки до смерти перепугался, когда ему велели подняться на шхуну. Он шел, словно агнец на заклание. Белые, наверное, очень свирепые существа. Иначе они бы не посмели разъезжать вдоль берегов Малаиты и заходить во все бухты, по двое на шхуне, с командой из пятнадцати-двадцати чернокожих да еще с несколькими десятками завербованных. А ведь им приходилось вдобавок опасаться прибрежного населения, готового в любую минуту напасть, захватить шхуну и прикончить весь экипаж. Белые люди, должно быть, очень страшны. Притом ни у кого, кроме белых, не было таких дьявол-дьяволов – ружей, стрелявших много раз подряд без остановки; всяких железных и медных штук, заставлявших шхуну идти без всякого ветра, и ящиков, которые говорили и смеялись, точь-в-точь как говорят и смеются люди. Да это еще что! Он слышал про одного белого, у которого его собственный, личный дьявол-дьявол обладал такой чудодейственной силой, что этот белый мог по желанию вынимать все свои зубы, а потом вставлять их обратно.
   Мауки повели вниз в каюту. На палубе остался сторожить один белый с двумя пистолетами за поясом, а в каюте другой сидел за книгой и чертил в ней какие-то таинственные линии и знаки. Он осмотрел Мауки, словно тот был курицей или поросенком, заглянул ему под мышки и написал что-то в книге. Потом протянул Мауки палочку для письма, и Мауки, только дотронувшись до нее, тем самым обязался работать три года на плантациях мыловаренной компании «Лунный блеск». Мауки никто не разъяснил, что свирепые белые люди прибегнут к силе, если он вздумает уклониться от взятого на себя обязательства, и что вся мощь и все военные корабли Великобритании будут им в том поддержкой.
   На шхуне было много других чернокожих из дальних и никому не ведомых мест, и когда белый человек им что-то сказал, они сорвали с головы Мауки длинное перо, остригли его наголо, а вокруг бедер повязали лава-лаву из ярко-желтого ситца.
   Много дней провел Мауки на шхуне, много видел новых земель и островов – столько ему и во сне не снилось, – и наконец добрался до Нью-Джорджии, где его высадили на берег и поставили работать в поле – резать тростник и расчищать заросли. Только теперь он узнал, что такое работа. Даже когда он был у старого Фанфоа, ему не приходилось столько трудиться. А трудиться он не любил. Подымались с зарей, возвращались в сумерки, ели всего два раза в день. И пища была однообразная. Заладят на целый месяц один батат, а не то целый месяц дают только рис.
   День за днем он очищал кокосовые орехи от скорлупы, день за днем и неделю за неделей подбрасывал хворост в костры, на которых сушили копру, пока у него не разболелись глаза и его не послали валить деревья. Он ловко орудовал топором, и вскоре его перевели на постройку моста. Потом в наказание за какую-то провинность отправили на дорожные работы. Ему случалось плавать и на вельботах, когда белые отправлялись в отдаленные бухты за копрой или выходили в море глушить рыбу динамитом.
   Помимо всего прочего, он усвоил «bêche de mer» [5 - Трепанг (фр.). В данном случае наречие, распространенное в тех местах, где добывается трепанг.] – распространенный в южных морях английский жаргон – и мог теперь объясняться с белыми, а главное – со всеми черными рабочими, с которыми иначе никогда бы не столковался. Тут были сотни различных племен и наречий. Многое узнал он о белых людях, и прежде всего то, что они держат свое слово. Когда они говорили рабочему, что дадут ему пачку табака, он ее получал. Когда говорили, что выбьют из него семь склянок, если он сделает то-то и то-то, и он это делал, из него непременно выбивали семь склянок. Мауки не знал, что такое «семь склянок», но, часто слыша это выражение, решил про себя, что, должно быть, это кровь и зубы, потерей которых частенько сопровождались подобного рода операции. Еще одно он твердо усвоил: никого не били и не наказывали зря. Даже когда белые напивались – а это с ними случалось нередко, – они никогда не дрались, если не было нарушено какое– нибудь их правило.
   Мауки не нравилось на плантациях. Работать он терпеть не мог, ведь как-никак он сын вождя. К тому же с тех пор, как Фанфоа похитил его из Порт– Адамса, прошло десять лет, и Мауки стосковался по дому: даже рабство у старого Фанфоа представлялось ему теперь завидным уделом, поэтому он бежал. Он углубился в джунгли, надеясь пробиться на юг, к морю, украсть челнок и в нем добраться до Порт-Адамса, – но схватил лихорадку, был пойман и полумертвым доставлен назад.
   Второй раз Мауки бежал уже не один, а с двумя земляками. Они отошли миль за двадцать по берегу, достигли деревни и укрылись в хижине одного из тамошних жителей, переселенца с Малаиты. Но двое белых не побоялись прийти глухой ночью в селение и выбить по семи склянок из каждого беглеца, связать их всех троих, как поросят, и кинуть в вельбот. А из человека, который их приютил, выколотили семь раз по семи склянок, судя по количеству вырванных у него волос, содранной кожи и выбитых зубов. На всю жизнь пропала у него охота укрывать беглых.
   Целый год Мауки терпел и трудился. Потом его взяли в дом прислуживать. Тут пища была лучше, свободного времени больше, работа совсем не трудная – убирать комнаты и подавать белым господам виски и пиво в любое время дня и ночи. Мауки это нравилось, но жизнь в Порт-Адамсе нравилась ему еще больше. Служить оставалось два года, а два года – долгий срок, когда тоскуешь по дому. За этот год Мауки многому научился, и теперь на правах слуги ко всему имел доступ. Он разбирал и чистил винтовки, знал, где хранится ключ от кладовой. План побега принадлежал ему, и вот однажды ночью десять туземцев с Малаиты и один из Сан-Кристобаля ускользнули из бараков и подтащили к берегу вельбот. Ключ от висевшего на вельботе замка раздобыл Мауки, и тот же Мауки погрузил в вельбот двенадцать винчестеров, огромный запас патронов, ящик динамита с детонаторами и бикфордовым шнуром и десять ящиков табака.
   Дул северо-западный муссон, и по ночам они неслись на юг, а днем прятались на уединенных, необитаемых островках, если же приставали к большому острову, то втаскивали вельбот в кусты. Так они добрались до Гуадалканала, обогнули остров, держась вдоль берега, потом пересекли пролив Индиспэнсебль и пристали к острову Флорида. Здесь они убили того чернокожего, который был из Сан-Кристобаля, голову его спрятали, а все остальное зажарили и съели. Малаита была всего в двадцати милях, но в последнюю ночь сильное течение и переменные ветры помешали им достичь берега. Рассвет застал их все еще в нескольких милях от цели. Но на рассвете показался катер с двумя белыми, которые не испугались одиннадцати туземцев с их двенадцатью ружьями. Мауки и его товарищей доставили в Тулаги, где жил великий белый господин, старший над всеми белыми. И великий белый господин судил беглецов, после чего их связали, дали им по двенадцати плетей и приговорили к штрафу в пятнадцать долларов. Затем их отослали в Нью-Джорджию, где белые выбили из них по семи склянок из каждого и запрягли в работу. Но Мауки уже не попал в слуги. Его отправили на постройку дороги. Штраф в пятнадцать долларов уплатили за него белые, от которых он бежал, и ему сказали, что он должен их отработать, а это значило – лишних шесть месяцев на плантациях. Да сверх того за его долю украденного табака ему накинули еще год.
   Теперь до возвращения в Порт-Адамс Мауки оставалось три с половиной года. Поэтому он однажды ночью украл челнок, прятался некоторое время на островках в проливе Маннинг, потом пересек этот пролив и стал пробираться вдоль восточного побережья острова Санта-Исабель, но, проделав две трети пути, был пойман белыми у лагуны Мериндж. Спустя неделю он бежал от них и скрылся в чаще. На Санта-Исабель нет лесных племен, там одни только прибрежные жители, и все они христиане. Белые назначили за поимку Мауки награду в пятьсот пачек табака, и всякий раз, как он пытался пробраться к морю, чтобы украсть челнок, прибрежные жители устраивали на него облаву. Так прошло четыре месяца, но, когда награду повысили до тысячи пачек, Мауки поймали и вернули в Нью-Джорджию строить дороги. Ну а тысяча пачек табака стоит пятьдесят долларов, и обещанную награду Мауки должен был уплатить сам, а для этого требовалось проработать год и восемь месяцев. Так что Порт-Адамс отодвинулся теперь уже на пять лет.
   Он тосковал еще сильнее и отнюдь не был склонен к тому, чтобы взяться за ум, остепениться, отработать свои пять лет и тогда уже вернуться домой. В следующий раз его задержали при попытке к бегству. Дело рассматривал сам мистер Хэвеби, представитель мыловаренной компании на острове, и признал Мауки неисправимым. Неисправимых компания отправляла с Соломоновых островов за сотни миль, на острова Санта-Крус, где у нее тоже были свои плантации. Туда и отправили Мауки, только он не доехал. Шхуна зашла на Санта-Ану, и ночью Мауки вплавь добрался до берега, стащил у торгового агента две винтовки и ящик табака и в челноке доплыл до Кристобаля. Малаита была теперь от него к северу всего в пятидесяти-шестидесяти милях, но когда он пытался переправиться через пролив, поднялся шторм и его отнесло назад к Санта-Ане, где агент заковал его в кандалы и продержал до возвращения шхуны с островов Санта-Крус. Винтовки агенту вернули, а за ящик табака Мауки предстояло расплатиться годом работы. Его задолженность компании теперь равнялась шести годам.
   На обратном пути в Нью-Джорджию шхуна стала на якорь в проливе Марау у юго-восточной оконечности Гуадалканала. С кандалами на руках Мауки поплыл к берегу и скрылся в зарослях. Шхуна ушла, но местный агент «Лунного блеска» предложил за поимку беглеца награду в тысячу пачек табака, и жители чащи привели к нему Мауки, что увеличило его долг компании еще на год и восемь месяцев. Прежде чем шхуна вернулась, Мауки снова сбежал, на этот раз в вельботе, прихватив с собой украденный у агента ящик табака, но налетевший с северо-запада шквал выбросил его на Уги, где туземцы-христиане стащили у него табак, а его самого передали агенту «Лунного блеска». Украденный туземцами табак означал для Мауки еще год работы, что в итоге составило восемь с половиной лет.
   – Отправим-ка его на Лорд-Хау, – сказал мистер Хэвеби. – Там теперь Бунстер. Пусть как хотят, так между собой и разбираются. Либо Мауки угробит Бунстера, либо Бунстер – Мауки. И в том и в другом случае мы останемся в выигрыше.
   Если выйти из лагуны Мериндж у острова Санта-Исабель и держать курс прямо на север, по компасу, то, пройдя сто пятьдесят миль, увидишь выступающие из воды коралловые отмели Лорд-Хау. Лорд-Хау – кольцеобразная полоса земли миль полтораста в окружности и шириной всего в несколько сот ярдов, возвышающаяся местами на целых десять футов над уровнем моря. Внутри этого песчаного кольца лежит огромная лагуна, усеянная коралловыми рифами. Ни географически, ни этнографически Лорд-Хау не может быть отнесен к Соломоновым островам. Это атолл, тогда как Соломоновы острова происхождения вулканического. И язык, и внешность его обитателей говорят об их близости к полинезийской расе, а жители Соломоновых островов – меланезийцы. Лорд-Хау заселен уроженцами западной Полинезии, приток которых продолжается и по сей день: юго-восточный пассат прибивает к берегам острова их длинные узконосые челны. Некоторый, хоть и более слабый приток меланезийцев на Лорд-Хау в пору северо-западных муссонов тоже не подлежит сомнению.
   Никто не посещает Лорд-Хау, или Онтонг-Джаву, как этот остров иногда называют. Агентство Кука не продает туда билетов, и туристы не подозревают о его существовании. Ни один белый миссионер не высаживался на его берегах. Пять тысяч жителей этого атолла столь же миловидны, сколь и первобытны. Но они не всегда отличались таким миролюбием. Лоции указывают на их враждебность и коварство. Однако составители этих лоций, видимо, не знают, какие изменения претерпел нрав обитателей острова с тех пор, как они несколько лет назад захватили большой трехмачтовый корабль и перебили всю команду, кроме помощника штурмана, которому удалось спастись. Уцелевший принес эту весть своим белым братьям и вернулся на Лорд-Хау с тремя торговыми шхунами. Шкиперы направили свои суда прямо в лагуну и без дальних слов стали проповедовать евангелие белого человека, гласившее, что убивать белых разрешается лишь белым, а низшим расам это не положено. Шхуны разгуливали вдоль и поперек лагуны, сея смерть и разрушение. Бежать с этой узкой полоски песка было некуда. В чернокожего стреляли, как только он показывался, а спрятаться ему было негде. Деревни были сожжены, лодки изломаны в щепы, куры и свиньи зарезаны, а драгоценные кокосовые пальмы срублены. Так продолжалось месяц, а потом шхуны удалились, но страх перед белым человеком навсегда запечатлелся в сердцах островитян, и никогда они уже не осмеливались нанести ему вред.
   Макс Бунстер, агент вездесущей мыловаренной компании «Лунный блеск», был единственным белым на острове. На Лорд-Хау компания водворила его потому, что стремилась если не совсем с ним развязаться, то хоть запихнуть куда-нибудь подальше. Отделаться от него раз и навсегда она не могла, потому что не так-то легко было найти кого-нибудь на его место. В голове у этого здоровенного немца явно чего-то недоставало. Назвать его полупомешанным было бы еще слишком мягко. Задира, трус и в три раза худший дикарь, чем любой из дикарей на острове, Бунстер, как это и свойственно трусам, измывался только над слабыми. Поступив агентом на службу мыловаренной компании, он сперва получил назначение на Сува. Когда его решили оттуда убрать и послали ему на смену чахоточного колониста, Бунстер избил его до полусмерти, и тот, совсем уже умирающий, вынужден был уехать на той же шхуне, с которой прибыл.
   Затем мистер Хэвеби подыскал на место Бунстера молодого йоркширца, настоящего гиганта, стяжавшего себе славу кулачного бойца, которого хлебом не корми, а только дай подраться. Но Бунстер не желал драться. Десять дней он прикидывался овечкой, пока йоркширец не свалился от приступа дизентерии и лихорадки. Тут Бунстер себя наконец показал, сбросил больного на пол и до того разошелся, что принялся топтать его ногами. Опасаясь расплаты, Бунстер не стал ждать, когда его жертва оправится, и сбежал на катере в Гувуту. Там он опять-таки отличился: избил молодого англичанина, и без того искалеченного во время бурской войны.
   Тогда-то мистер Хэвеби и отослал Бунстера на этот Богом забытый остров – Лорд-Хау. В честь своего прибытия Бунстер выдул пол-ящика джина и исколотил помощника шкипера с доставившей его шхуны, человека уже пожилого и страдающего астмой. А когда шхуна ушла, он созвал на берег канаков и предложил им бороться с ним один на один, пообещав ящик табака тому, кто положит его на обе лопатки. Трех канаков он одолел, а четвертый положил его самого, но вместо обещанного табака получил пулю в легкие.
   Так началось правление Бунстера на Лорд-Хау. В главном селении жили три тысячи человек, но оно пустело даже средь бела дня, стоило только Бунстеру там появиться. Мужчины, женщины, дети бросались от него врассыпную. Даже собаки и свиньи спешили убраться подобру-поздорову, а сам король, позабыв о своем королевском достоинстве, прятался от него под циновку. Оба премьер-министра трепетали от страха перед Бунстером, который, не вдаваясь в обсуждение спорных вопросов, сразу пускал в ход кулаки.
   И сюда, на Лорд-Хау, доставили Мауки, и здесь он должен был работать на Бунстера восемь с половиной долгих лет. С Лорд-Хау не убежишь. Так или иначе судьбы Бунстера и Мауки отныне тесно переплелись. Бунстер весил двести фунтов, Мауки – сто десять. У Бунстера была жестокость дегенерата, у Мауки – свирепость дикаря, и оба, каждый по-своему, были хитры и упорны.
   Мауки и понятия не имел, на какого хозяина ему придется работать. Его никто не предостерег насчет Бунстера, и он думал, что этот белый такой же, как и все остальные: пьет много виски, правит островом, устанавливает законы, всегда держит свое слово и никогда без причины не ударит туземца. Бунстер был в более выгодном положении. Он знал историю Мауки и заранее предвкушал, как возьмет его в оборот. Последний по счету повар Бунстера лежал со сломанной рукой и вывихнутым плечом, поэтому немец взял к себе Мауки поваром; кроме того, он должен был прислуживать по дому.
   Мауки очень скоро понял, что белый белому рознь. В тот самый день, когда шхуна снялась с якоря, Бунстер приказал ему купить цыпленка у Самайзи, туземца-миссионера с островов Тонга. Но Самайзи как раз был в отлучке – отправился на другой берег лагуны, и его ждали назад только через три дня. Мауки вернулся с пустыми руками. Он поднялся по крутой лестнице (дом стоял на сваях, футов на двенадцать от земли) и вошел в спальню хозяина. Бунстер потребовал цыпленка.
   Мауки раскрыл было рот, чтобы объяснить, почему он не выполнил приказание, но Бунстер был не охотник до объяснений и двинул его кулаком. Удар пришелся Мауки по челюсти и подбросил его в воздух. Он вылетел в дверь, перелетел через узкую веранду, обломав перила, и грохнулся на землю. Губы у него были расквашены, рот полон крови и выбитых зубов.
   – Поговори у меня! – орал багровый от ярости агент, перегнувшись через сломанные перила и сверкая глазами на Мауки.
   Такого белого Мауки еще никогда не встречал, и он решил смириться и по возможности не раздражать хозяина. Он видел, как доставалось от Бунстера гребцам: одного из них немец три дня держал в кандалах и морил голодом лишь за то, что тот сломал уключину. Слышал он и ходившие по деревне толки, узнал, почему Бунстер взял себе третью жену, взял насильно, как это всем было известно. И первая и вторая жены покоились на кладбище, засыпанные белым коралловым песком с коралловыми глыбами в ногах и в изголовье. Молва говорила, что они умерли от побоев. А что третьей жене Бунстера живется несладко, Мауки и сам видел.
   Но разве угодишь белому человеку, когда он зол на жизнь? Если Мауки молчал, его били и обзывали бессловесной скотиной. Если говорил, били за то, что смеет рассуждать. Если он был угрюм, Бунстер утверждал, что повар замышляет недоброе, и на всякий случай порол его. А если Мауки силился улыбнуться и казаться веселым, его обвиняли в том, что он насмехается над своим господином и повелителем, и угощали палкой. Бунстер был сущий дьявол. В селении с ним давно бы расправились, если бы не память о трех шхунах и о полученном тогда уроке. Возможно, что и это не остановило бы туземцев, будь здесь лес, куда они могли бы бежать. Но леса не было, а убийство белого – любого белого – приведет сюда военный корабль, виновных перестреляют, а драгоценные кокосовые пальмы срубят. Гребцы тоже только о том и мечтали, как бы невзначай утопить Бунстера, опрокинув шлюпку. Однако Бунстер зорко следил за тем, чтобы шлюпка не опрокидывалась.
   Мауки был слеплен из другого теста. Зная, что, пока Бунстер жив, ему не убежать, он твердо решил прикончить белого. Вся беда была в том, что не представлялось подходящего случая. Бунстер всегда был начеку. Ни днем ни ночью не расставался он с револьвером. Он никому не разрешал подходить к нему сзади. Мауки уразумел это после того, как его дважды сшибли с ног кулаком. Бунстер понимал, что ему следует опасаться этого добродушного и даже кроткого на вид юнца с Малаиты больше, чем всего населения Лорд-Хау. Но наслаждение, которое он испытывал, мучая Мауки, приобретало от этого лишь особую остроту. А Мауки до поры до времени смирялся, безропотно переносил все истязания и ждал.
   До сих пор все белые уважали его тамбо, но Бунстер не считался ни с чем. Мауки полагалось две пачки табака в неделю. Бунстер отдавал их своей наложнице, и Мауки должен был брать табак у нее из рук. Этого он сделать не мог и оставался без табака. Тем же способом его не раз лишали обеда, и часто он по целым дням ходил голодный. Ему нарочно заказывали рагу из ракушек, которые водились у берегов. Но этого блюда Мауки не мог приготовить: ракушки были для него тамбо. Шесть раз отказывался он прикоснуться к ракушкам, и шесть раз его избивали до потери сознания. Бунстер знал, что этот щенок скорее умрет, чем нарушит запрет, однако называл его отказ бунтом и, конечно, убил бы Мауки, если бы не боялся остаться без повара.
   Любимой забавой агента было схватить Мауки за курчавые волосы и колотить головой об стену или же неожиданно для Мауки ткнуть ему в голое тело горящей сигарой. Это называлось у Бунстера прививкой, и такой прививке Мауки подвергался чуть ли не каждый день. Однажды в припадке бешенства Бунстер выдернул ручку от фарфоровой чашки из носа Мауки, разорвав ему ноздри.
   – Ну и рожа! – вот и все, что Бунстер нашел нужным сказать, взглянув на его изуродованное лицо.
   Если кожа акулы шершава, как наждачная бумага, то кожа ската подобна терке. В южных морях туземцы употребляют ее вместо рашпиля для шлифовки челнов и весел. Бунстер обзавелся рукавицей из кожи ската и для начала испытал ее на Мауки, одним взмахом руки содрав ему кожу от затылка до лопатки. Бунстер пришел в восторг. Он и жену угостил рукавицей, а потом весьма основательно опробовал ее на всех гребцах. Оба премьер-министра тоже удостоились прикосновения рукавицы и скрепя сердце вынуждены были ухмыляться и принимать все за шутку.
   – Смейтесь же, черт побери, смейтесь! – приговаривал при этом Бунстер.
   Мауки больше всех терпел от рукавицы. Не проходило дня, чтобы он не испытал ее ласк. Временами сплошь покрытая ссадинами спина не давала ему спать по ночам, а неистощимый в своих шутках мистер Бунстер то и дело сдирал едва поджившую кожу. Мауки терпел и ждал, уверенный, что рано или поздно наступит и его час. А когда этот час наконец наступил, все до мелочи было у него уже решено и предусмотрено.
   Однажды утром Бунстер поднялся в таком настроении, что готов был выбить семь склянок из всей вселенной. Начал он с Мауки и им же закончил, между делом наградив увесистым тумаком жену и исколотив всех гребцов. За завтраком он назвал кофе помоями и обварил Мауки, выплеснув всю чашку ему в лицо. К десяти часам Бунстер дрожал от озноба, а полчаса спустя метался в жару. Это был не простой приступ малярии. Болезнь быстро приняла тяжелое течение со всеми признаками тропической лихорадки. Дни проходили, а прикованный к постели Бунстер все слабел и слабел. Мауки следил за ним и ждал, а кожа его тем временем подживала. Он приказал гребцам вытащить катер на берег, чтобы очистить дно и вообще привести шлюпку в порядок. Думая, что это распоряжение Бунстера, они беспрекословно повиновались, но Бунстер в это время лежал без сознания и распоряжаться не мог. Казалось бы, удобный случай настал, но Мауки почему-то все еще медлил.
   Лишь только миновал кризис и выздоравливающий, но слабый, как ребенок, Бунстер пришел в себя, Мауки уложил в сундучок свои скудные пожитки, в том числе и драгоценную ручку от фарфоровой чашки, и отправился в деревню переговорить с королем и его двумя премьер-мини– страми.
   – Эта хозяин Бунстер, он хороший хозяин, вы много его любите? – спросил Мауки.
   Те в один голос стали уверять, что вовсе его не любят. Министры изливались в жалобах, перечисляя все оскорбления и обиды, которые вытерпели от Бунстера. Король так расчувствовался, что даже всплакнул. Мауки грубо прервал их:
   – Ваш мой слушай – мой большой господина в свой страна. Ваш не любит этот белый хозяин. Мой его не любит. Будет шибко хорош – ваш клади катер сто кокос, двести кокос, триста кокос. Ваш кончал таскай, ваш ходи спать. Канаки все ходи спать. Большой белый хозяин шибко дома шуметь. Ваш ничего не знай, ваш много крепко спать.
   В том же духе Мауки переговорил и с гребцами, потом приказал жене Бунстера вернуться к своим родным. Если бы она отказалась, он попал бы в затруднительное положение, ведь его тамбо не позволяло ему и пальцем притронуться к ней.
   Когда дом опустел, Мауки вошел в спальню, где дремал Бунстер, и прежде всего убрал от него револьверы, потом натянул рукавицу из кожи ската. Взмах рукавицы, содравшей Бунстеру всю кожу с носа, послужил ему первым предупреждением.
   – Шибко хорош, хозяин? – ухмыльнулся Мауки между двумя взмахами рукавицы, первый из которых ободрал лоб, а второй снял всю кожу с левой щеки агента. – Смейся, черт бери, смейся!
   Мауки работал на совесть, и укрывшиеся в своих хижинах канаки слышали, как «большой хозяин шибко шумел» и продолжал шуметь еще с час, а то и больше.
   Закончив свое дело, Мауки отнес компас и все имевшиеся в доме винтовки и патроны в катер и стал грузить в него ящики с табаком. Пока он занимался этим, из дома выскочило какое-то страшное багровое существо и с воплями устремилось к морю. Но, пробежав несколько шагов, оно упало на песок и пыталось еще ползти, корчась и скуля под палящими лучами солнца. Мауки посмотрел в ту сторону, видимо, колебался, затем подошел, аккуратно отделил Бунстеру голову от туловища, завернул ее в циновку и спрятал в ящик на корме катера.
   Так крепко спали канаки весь этот долгий жаркий день, что не видели, как катер вышел в открытое море и повернул на юг, подгоняемый юго-восточным пассатом. Катер не был замечен и во время долгого перехода к острову Санта-Исабель, и тогда, когда он, беспрестанно лавируя, шел против ветра оттуда на Малаиту. Мауки прибыл в Порт-Адамс богачом: такой уймы винтовок и табака здесь ни у кого до сих пор еще не было, – но там не остался. Он отрезал голову белому человеку, и только лес мог быть ему защитой. Итак, Мауки вернулся в лесные селения, пристрелил старого Фанфоа и с десяток его приспешников, а себя провозгласил вождем. Когда умерли его отец и брат, Мауки стал править в Порт-Адамсе, они заключили союз, и жители джунглей и побережья, объединившись, стали наиболее грозной силой среди двухсот вечно враждовавших между собой племен на Малаите.
   Мауки очень боялся британского правительства, но еще больше боялся всемогущей мыловаренной компании «Лунный блеск». И вот однажды в джунгли пришло известие: компания напоминала, что он ей должен за неотработанные восемь с половиной лет. Мауки ответил, что согласен уплатить, и тогда появился неизбежный белый человек, шкипер шхуны, единственный белый, который за все время правления Мауки осмелился углубиться в чащу и вышел оттуда цел и невредим. И этот человек не только вышел из чащи, но и унес с собой семьсот пятьдесят долларов золотом – возмещение за недополученные компанией восемь с половиной лет работы и за уступленные ею по себестоимости небезызвестные винтовки и ящики табака.
   Мауки весит уже не сто десять фунтов. У него живот в три обхвата и четыре жены. Много у него и всякого другого добра: винтовки, револьверы, ручка от фарфоровой чашки и великолепная коллекция голов, в которой представлены чуть ли не все лесные племена Малаиты. Но дороже всей коллекции ему одна голова, превосходно высушенная и сохранившаяся, с песочного цвета волосами и рыжеватой бородкой, бережно завернутая в тончайшую лаву-лаву. Когда Мауки отправляется в поход на своих соседей, он неизменно достает эту голову и один в своем тростниковом дворце долго и торжественно ее созерцает. В такие минуты деревня погружается в безмолвие, и в этой мертвой тишине даже грудной младенец не смеет пикнуть. Голову эту считают самым могущественным дьявол-дьяволом на Малаите и приписывают ей всю силу и величие Мауки.

Ату их, ату!

   Это был пьянчуга шотландец, глотал неразбавленное виски как воду и, зарядившись ровно в шесть утра, потом регулярно подкреплялся часов до двенадцати ночи, когда надо было укладываться спать. Для сна он урывал каких-нибудь пять часов в сутки, остальные же девятнадцать тихо и благородно выпивал. За два месяца моего пребывания на атолле Оолонг я ни разу не видел его трезвым. Он так мало спал, что и не успевал протрезвиться. Такого образцового пьяницу, который пил бы так прилежно и методично, мне еще не приходилось встречать.
   Звали его Маккаллистер. Посмотреть – хлипкий старикашка, еле на ногах держится, руки трясутся, как у параличного, особенно когда он наливает себе стаканчик, но я ни разу не видел, чтобы он пролил хоть каплю. Двадцать восемь лет носило его по Меланезии, между германской Новой Гвинеей и германскими Соломоновыми островами [6 - До Первой мировой войны (1914–1918) Германия владела частью территории острова Новая Гвинея и частью архипелага Соломоновы острова.], и он так акклиматизировался в этих краях, что и разговаривал уже на тамошнем тарабарском наречии, которое зовется «beche de mer». Даже говоря со мной, не обходился он без таких выражений, как «солнце, он встал» – вместо «на рассвете», «каи-каи, он здесь» – вместо «обед подан» или «моя пуза гуляет» – вместо «живот болит».
   Маленький человек, сухой как щепка, прокаленный снаружи жгучим солнцем и винными парами изнутри, живой обломок шлака, еще не остывшего шлака, он двигался рывками, как заведенный манекен. Казалось, его могло унести порывом ветра. Он и весил каких-нибудь девяносто фунтов, не больше. Но, как ни странно, это был царек, облеченный всей полнотою власти.
   Атолл Оолонг насчитывает сто сорок миль в окружности. Только по компасу можно войти в его лагуну. В то время население Оолонга составляли пять тысяч полинезийцев; все – мужчины и женщины – статные, как на подбор, многие ростом не ниже шести футов и весом в двести фунтов с лишним. От Оолонга до ближайшей земли двести пятьдесят миль. Дважды в год наведывалась сюда маленькая шхуна за копрой.
   Мелкий торговец и отпетый пьяница, Маккаллистер был на Оолонге единственным представителем белой расы и правил его пятитысячным населением поистине железной рукой. Воля его была здесь законом. Любая его фантазия, любая прихоть исполнялись беспрекословно. Сварливый ворчун, какие нередко встречаются среди стариков шотландцев, он постоянно вмешивался в домашние дела дикарей. Так, когда Нугу, королевская дочь, избрала себе в мужья молодого Гаунау, жившего на другом конце атолла, отец дал согласие, но Маккаллистер сказал: «Нет!» – и свадьба расстроилась. Или когда король пожелал купить у своего верховного жреца принадлежавший тому островок в лагуне, Маккаллистер опять сказал: «Нет!» Король задолжал компании сто восемьдесят тысяч кокосовых орехов, и ни один кокос не должен был уйти на сторону, пока не будет выплачен весь долг.
   Однако заботы Маккаллистера не снискали ему любви короля и народа. Вернее, его ненавидели лютой ненавистью. Как я узнал, жители атолла во главе со своими жрецами на протяжении трех месяцев творили заклинания, стараясь сжить тирана со света. Они насылали на него самых страшных своих духов, но Маккаллистер ни во что не верил, и никакой дьявол не был ему страшен. Такого пьяницу шотландца никакими заклятиями не проймешь. Напрасно дикари подбирали остатки пищи, которой касались его губы, бутылки из-под виски и кокосовые орехи, сок которых он пил, даже его плевки и колдовали над ними – Маккаллистер жил – не тужил. На здоровье он не жаловался, не знал, что такое лихорадка, кашель или простуда; дизентерия обходила его стороной, как и обычные в этих широтах злокачественные опухоли и кожные болезни, которым подвержены равно белые и черные. Он, верно, так проспиртовался, что никакой микроб не мог в нем уцелеть. Мне представлялось, что, едва угодив в окружающую Маккаллистера проспиртованную атмосферу, они так и падают к его ногам мельчайшими частицами пепла. Все живое бежало от Маккаллистера, даже микробы, а ему бы только виски. Так он и жил!
   Это казалось мне загадкой: как могут пять тысяч туземцев мириться с самовластием какого-то старого сморчка? Каким чудом он еще держится, а не скончался скоропостижно уже много лет назад? В противоположность трусливым меланезийцам местное племя отличается отвагой и воинственным духом. На большом кладбище, в головах и ногах погребенных, хранится немало кровавых трофеев: гарпуны, скребки для ворвани, ржавые штыки и сабли, медные болты, железные части руля, бомбарды, кирпичи (по-видимому, остатки печей на китобойных судах), старые бронзовые пушки шестнадцатого века – свидетельство того, что сюда заходили еще корабли первых испанских мореплавателей. Не один корабль нашел в этих водах безвременную могилу. И тридцати лет не прошло с тех пор, как китобойное судно «Бленнердейл», ставшее в лагуне на ремонт, попало в руки туземцев вместе со всем экипажем. Та же участь постигла команду «Гаскетта» – шхуны, перевозившей сандаловое дерево. Большой французский парусник «Тулон» был застигнут штилем у берегов атолла и после отчаянной схватки взят на абордаж и потоплен у входа в Липау. Только капитану с горсточкой матросов удалось бежать на баркасе. И наконец, испанские пушки – о гибели какого из первых отважных мореплавателей они возвещали? Но все это давно стало достоянием истории: почитайте справочник «Южные районы Тихого океана»! О существовании другой истории – неписаной – мне еще только предстояло узнать. Пока же я безуспешно ломал голову над тем, как пять тысяч дикарей до сих пор не расправились с каким-то выродком шотландцем, почему они даровали ему жизнь?
   Однажды в знойный полдень мы с Маккаллистером сидели на веранде и смотрели на лагуну, которая чудесно отливала всеми оттенками драгоценных камней. За нами на сотни ярдов тянулись усеянные пальмами отмели, а дальше, разбиваясь о прибрежные скалы, ревел прибой. Было жарко, как в пекле. Мы находились на четвертом градусе южной широты, и солнце, всего лишь несколько дней назад пересекшее экватор, стояло в зените. Ни малейшего движения в воздухе и на воде. В этом году юго-восточный пассат перестал дуть раньше обычного, а северо-западный муссон еще не вступил в свои права.
   – Сапожники они, а не плясуны, – упрямо твердил Маккаллистер.
   Я отозвался о полинезийских плясках с похвалой, сказав, что папуасские [7 - Папуасы – негроидная группа племен западной Меланезии; полинезийцы – коренное население Полинезии. По этническим данным и по языку сильно отличаются от папуасов, относятся к так называемой малайско-полинезийской группе.] и в сравнение с ними не идут; Маккаллистер же, единственно по причине дурного характера, отрицал это. Я промолчал, чтобы не спорить в такую жару. К тому же мне еще ни разу не случалось видеть, как пляшут жители Оолонга.
   – Сейчас я вам докажу, – не унимался мой собеседник и, подозвав туземца с Нового Ганновера, исполнявшего при нем обязанности повара и слуги, послал его за королем: – Эй, ты, бой, скажи королю, пусть идет сюда.
   Бой повиновался, и вскоре перед Маккаллистером предстал растерянный премьер-министр. Он бормотал какие-то извинения: король-де отдыхает и его нельзя тревожить.
   – Король здорово крепко отдыхай, – сказал он в заключение.
   Это привело Маккаллистера в такую ярость, что министр трусливо бежал и вскоре возвратился с самим королем. Я невольно залюбовался этой чудесной парой. Особенно поразил меня король, богатырь не менее шести футов трех дюймов роста. В его чертах было что-то орлиное – такие лица не редкость среди североамериканских индейцев. Он был не только рожден, но и создан для власти. Глаза его метали молнии, однако он покорно выслушал приказание созвать со всей деревни двести человек, мужчин и женщин, лучших танцоров. И они действительно плясали перед нами битых два часа под палящими лучами солнца. Пусть они за это еще больше возненавидели Маккаллистера – плевать ему было на чувства туземцев, и домой он проводил их бранью и насмешками.
   Рабская покорность этих великолепных дикарей все сильнее и сильнее меня поражала. Я спрашивал себя: как это возможно? В чем тут секрет? И я все больше терялся в догадках, по мере того как новые доказательства этой непререкаемой власти вставали предо мной, но так и не находил ей объяснения.
   Однажды я рассказал Маккаллистеру о своей неудаче: старик туземец, обладатель двух роскошных золотистых раковин каури, отказался променять их мне на табак. В Сиднее я заплатил бы за них не менее пяти фунтов. Я предлагал ему двести плиток табака, а он просил триста. Когда я упомянул об этом невзначай, Маккаллистер вызвал к себе туземца, отобрал у него раковины и отдал мне. Красная цена им, рассудил он, пятьдесят плиток, и чтобы я и думать не смел предлагать больше. Туземец с радостью взял табак. Очевидно, он и на это не рассчитывал. Что касается меня, то я решил в будущем придержать язык. Я еще раз подивился могуществу Маккаллистера и, набравшись храбрости, даже спросил его об этом; Маккаллистер только хитро прищурился и с глубокомысленным видом отхлебнул из стакана.
   Как-то ночью мы с Отти – так звали обиженного туземца – вышли в лагуну ловить рыбу. Я втихомолку вручил старику недоданные сто пятьдесят плиток, чем заслужил величайшее его уважение, граничившее с каким-то детским обожанием, тем более удивительным, что человек этот годился мне в отцы.
   – Что это вы, канаки, точно малые дети, – приступил я к нему, – купец один, а вас, канаков, много. Вы лижете ему пятки, как трусливые собачонки. Боитесь, что он съест вас? Так ведь у него и зубов нет. Откуда у вас этот страх?
   – А если много канаки убивай купец? – спросил он.
   – Он умрет, только и всего, – ответил я. – Ведь вам, канакам, не впервой убивать белых. Что же вы так испугались этого белого человека?
   – Да, канаки много убивал белый человек, – согласился он. – Я правда говорю. Но только давно, давно. Один шхуна – я тогда совсем молодой – стал там, за атолл: ветер, он не дул. Нас много канаки, много-много челнов, надо нам поймай этот шхуна. И нас поймай эта шхуна – я правда говорю, – но после большой драка. Два-три белый стрелял как дьявол. Канак, он не знал страх. Везде: внизу, вверху – много канак, может, десять раз пятьдесят. А еще на шхуна белый Мэри. Моя никогда не видел белый Мэри. Канаки убивал много-много белый. Только не капитан. Капитан, он живой, и еще пять-шесть белый не умирал. Капитан, он давал команда. Белый, он стрелял. Другой белый спускал лодка. А потом все марш-марш за борт. Капитан, он белый Мэри тоже спускал за борт. Все греби, как дьявол. Мой отец, он тогда сильный был, бросал копье. Копье пробил бок белой Мэри, пробил другой бок, выскочил наружу. Конец белой Мэри. Нас, канаки, ничего не боялся.
   Очевидно, гордость Отти была задета – он сдвинул набедренную повязку и показал мне шрам, в котором нетрудно было признать след пулевой раны. Но прежде чем я успел ему ответить, его поплавок сильно задергался, Отти подсек, но леска не поддавалась: рыба успела уйти за ветвь коралла.
   Старик посмотрел на меня с упреком, так как я разговорами отвлек его внимание, скользнул по борту вниз, потом, уже в воде, перевернулся и плавно ушел на дно следом за леской. Здесь было не меньше десяти саженей.
   Перегнувшись, я с лодки следил за его мелькающими пятками. Постепенно теряясь в глубине, они тянули за собой в темную пучину призрачный, фосфорический след. Десять морских саженей (шестьдесят футов) – что это значило для такого старика по сравнению с драгоценной снастью! Через минуту, показавшуюся мне вечностью, он, облитый белым сиянием, снова вынырнул из глубины и, выплыв на поверхность, бросил в лодку десятифунтовую треску – крючок, торчавший в ее губе, благополучно вернулся к своему хозяину.
   – Что ж, может, это и правда, – не отставал я. – Когда-то вы не боялись. Зато теперь купец нагнал на вас страху.
   – Да, много страх, – согласился он, явно не желая продолжать разговор.
   Мы еще с полчаса удили в полном молчании. Но вот под нами зашныряли мелкие акулы, которые откусывали вместе с наживкой и крючок, и мы, потеряв по крючку, решили подождать – пусть разбойники уберутся восвояси.
   – Да, твоя верно говори, – вдруг словно спохватился Отти. – Канаки узнал страх.
   Я зажег трубку и приготовился слушать. Хотя старик изъяснялся на ужасающем «beche de mer», я передаю его рассказ на правильном английском языке, но самый дух и строй его повествования постараюсь сохранить.
   – Вот тогда-то мы и возгордились. Столько раз дрались мы с чужими белыми людьми, что являются к нам с моря, и всегда побеждали. Немало полегло и наших, но что это в сравнении с сокровищами, что ждали нас на кораблях! И вот, может, двадцать, а может, двадцать пять лет назад у входа в лагуну показался корабль и прямехонько вошел в нее. Это была большая трехмачтовая шхуна. На ее борту находились пять белых и человек сорок экипажа – все черные с Новой Гвинеи и Новой Британии. Они прибыли сюда для ловли трепангов. Шхуна стала на якорь у Паулоо – это на другом берегу, – ее лодки шныряли по всей лагуне. Повсюду они разбили свои лагеря и стали сушить трепангов. Когда белые разделились, они уже были нам не страшны: ловцы находились милях в пятидесяти от шхуны, а то и больше.
   Король держал совет со старейшинами, и мне вместе с другими пришлось весь остаток дня и всю ночь плыть в челне на ту сторону лагуны, чтобы передать жителям Паулоо: мы собираемся напасть на все становища сразу, а вы захватите шхуну. Сами гонцы, хоть и выбились из сил, тоже приняли участие в драке. На шхуне было двое белых, капитан и помощник, а с ними шесть черных. Капитана и трех матросов схватили на берегу и убили, но сначала капитан из двух револьверов уложил восьмерых наших. Видишь, как близко, лицом к лицу, сошлись мы с врагами!
   Помощник услышал выстрелы и не стал ждать: погрузил запас воды, съестное и парус в маленькую шлюпку, футов двенадцать длиной. Мы, тысяча человек, в челнах, усеявших всю лагуну, двинулись на судно. Наши воины дули в раковины, оглашали воздух песнями войны и громко били веслами о борт. Что мог сделать один белый и трое черных против всех нас? Ничего. И помощник знал это.
   Но белый человек подобен дьяволу. Стар я и немало белых перевидал на своем веку, но теперь наконец понял, как случилось, что белые захватили все острова в океане. Это потому, что они дьяволы. Взять хоть тебя, что сидишь со мною в одной лодке. Ты еще молод годами. Что ты знаешь? Мне каждый день приходится учить тебя то тому, то другому. Да я еще мальчишкой знал о рыбе и ее привычках больше, чем знаешь ты сейчас. Я, старый человек, ныряю на дно лагуны, а ты… где тебе за мной угнаться! Так на что же, спрашивается, ты годишься? Разве только на то, чтобы драться. Я никогда не видел тебя в бою, но знаю: ты во всем подобен своим братьям, и дерешься ты, верно, как дьявол. И ты такой же глупец, как твои братья: ни за что не признаешь себя побежденным. Будешь драться насмерть, и так и не узнаешь, что ты разбит.
   А теперь послушай, что сделал помощник. Когда мы, дуя в раковины, окружили шхуну и от наших челнов почернела вся вода кругом, он спустил шлюпку и вместе с матросами направился к выходу в открытое море. И опять по этому видно, какой он глупец. Ни один умный человек не отважится выйти в море на такой шлюпке. Борта ее и на четыре дюйма не выдавались над водой. Двадцать челнов устремились за ним в погоню, в них было двести человек – вся наша молодежь. Пока матросы проходили на своей шлюпке одну сажень, мы успевали пройти пять. Дела его были совсем плохи, но, говорю тебе, это был глупец. Он стоял в шлюпке и выпускал заряд за зарядом. Он был никудышный стрелок, но мы его догоняли и у нас все прибывало убитых и раненых. Но все равно дела его были совсем, совсем плохи.
   Помню, он не выпускал изо рта сигары. Когда же мы, изо всех сил налегая на весла, приблизились к нему шагов на сорок, он бросил винтовку, поднес сигару к динамитной шашке и кинул ее в нашу сторону. Он зажигал все новые и новые шашки и бросал их одну за другой, без счета. Теперь я понимаю, что он расщеплял шнур и вставлял в него спичечные головки, чтобы шнур скорее сгорал, и у него были очень короткие шнуры. Иногда шашка взрывалась в воздухе, но чаще в каком-нибудь челне, и всякий раз, как она взрывалась в челне, от людей ничего не оставалось. Из двадцати наших лодок половина были разбиты в щепы. Та, где сидел я, тоже взлетела на воздух, а с ней двое моих товарищей – динамит взорвался как раз между ними. Остальные повернули назад. Тогда помощник с криком: «Ату их, ату!» – опять схватился за ружье и стал стрелять нам в спину. И все это время его черные матросы гребли изо всех сил. Видишь, я не обманул тебя: человек этот и вправду был дьявол.
   Но этим дело не кончилось. Оставляя шхуну, он поджег ее и устроил так, чтобы весь порох и динамит на борту взорвались одновременно. Сотни наших тушили пожар и качали воду, когда шхуна взлетела на воздух. И вот добыча, за которой мы гнались, ушла от нас, а сколько наших было убито! Даже и сейчас, когда я стар и меня навещают дурные сны, я слышу, как помощник кричит: «Ату их, ату!» Громовым голосом кричит он: «Ату их, ату!» Зато из тех белых, кто был застигнут на берегу, ни один не остался в живых.
   Помощник в своей маленькой лодке вышел в океан – на верную гибель, как мы думали: разве может такое суденышко с четырьмя гребцами уцелеть в открытом море? – но прошел месяц, и в часы затишья между двумя ливнями в лагуну вошел корабль и стал на якорь против нашей деревни. Король собрал старейшин, и было решено дня через два-три напасть на корабль. Тем временем, соблюдая обычай, мы поплыли в наших челнах приветствовать гостей и захватили с собой связки кокосов, птицу и свиней для обмена. Но едва наши головные поравнялись со шхуной, как люди на борту начали расстреливать нас из винтовок. Остальные обратились в бегство. Изо всех сил налегая на весла, я увидел помощника – того, что в маленькой лодке бежал в открытое море: он взобрался на борт, и приплясывал, и орал во все горло: «Ату их, ату!»
   В тот же полдень к берегу подошли три шлюпки; в них было полным-полно белых людей, и они высадились в нашей деревне. Они прошли ее из конца в конец, убивая каждого на своем пути. Они перебили всю птицу и всех свиней. Те из нас, что спаслись от пуль, сели в челны и укрылись в лагуне. Отплывая от берега, мы увидели, что вся деревня в огне. К вечеру нам повстречалось много челнов из селения Нихи у прохода Нихи, что на северо-востоке. Это были те, кому, как и нам, удалось спастись: их деревня была сожжена дотла вторым кораблем, вошедшим в лагуну через северо-восточный проход Нихи.
   Темнота застала нас западнее Паулоо. Здесь в глухую полночь до нас донесся женский плач, и мы врезались в целую стаю челнов с беглецами из Паулоо. Это было все, что осталось от людной деревни; теперь там курилось огромное пожарище, так как в Паулоо тем временем пришла третья шхуна. Как оказалось, помощник вместе с тремя черными матросами добрался до Соломоновых островов и рассказал своим братьям, что произошло на Оолонге. И тогда его братья сказали, что пойдут и накажут нас. Вот они и явились на трех шхунах, и три наши деревни были стерты с лица земли.
   Что же нам было делать? Наутро два корабля, воспользовавшись попутным ветром, настигли нас посреди лагуны. Дул сильный ветер, и они мчались прямо на нас, утопив на своем пути десятки челнов. Мы бежали от них врассыпную, как летучая рыба бежит от меч-рыбы, и нас было так много, что тысячам канаков удалось все же укрыться на окраинных островах.
   Но и после этого три корабля продолжали охотиться за нами по всей лагуне. Ночью мы благополучно прокрались мимо них. И на второй, и на третий, и на четвертый день шхуны возвращались и гнали нас на другой конец лагуны. И так день за днем. Мы потеряли счет убитым и уже не вспоминали о них. Правда, нас было много, а белых мало. Но что могли мы сделать? Я находился среди тех храбрецов, что собрались в двадцати челнах и были готовы сложить голову. Мы напали на шхуну что поменьше. Они убивали нас без пощады: забросали динамитными шашками, а когда динамит кончился, стали поливать кипящей водой. Их ружья ни на минуту не смолкали. Тех, кто спасся с затонувших лодок и пустился вплавь, они приканчивали в воде. А помощник опять плясал на палубе рубки и кричал во все горло: «Ату их, ату!»
   Каждый дом на самом крошечном островке был сожжен дотла. Они не оставили нам ни одной курицы, ни одной свиньи. Все колодцы были забиты трупами или доверху засыпаны обломками коралла. До прихода трех шхун нас было на Оолонге двадцать пять тысяч. Сейчас нас пять тысяч, тогда как после их ухода, как ты увидишь, нас оставалось всего три тысячи.
   Наконец трем шхунам надоело перегонять нас из конца в конец по всей лагуне. Они собрались в Нихи, что у северо-восточного прохода, и оттуда стали теснить нас на запад. Белые спустили девять шлюпок и обшарили каждый островок. Они преследовали нас неустанно, день-деньской, а едва наступала ночь, три шхуны и девять шлюпок выстраивались в сторожевую цепь, которая тянулась через всю лагуну, из края в край, и не давала проскользнуть ни одному челну.
   Это не могло длиться вечно. Ведь лагуна не так уж велика. Все, кто остался в живых, были вытеснены на западное побережье. Дальше простирался океан. Десять тысяч канаков усеяли песчаную отмель от входа в лагуну до прибрежных скал, где пенился прибой. Никто не мог ни прилечь, ни размять ноги – для этого просто не было места. Мы стояли бедро к бедру, плечо к плечу. Два дня они продержали нас так, помощник то и дело взбирался на мачту и, глумясь над нами, оглашал воздух криками: «Ату их, ату!» Мы уже сожалели, что месяц назад осмелились поднять руку на него и его шхуну. Мы были голодны, двое суток простояли на ногах. Умирали дети, умирали старые и слабые и те, кто истекал кровью от ран. Но самое ужасное – не было воды, чтобы утолить жажду. Два дня сжигало нас солнце и не было тени, чтобы укрыться. Много мужчин и женщин искали спасения в прохладном океане, и кипящие буруны выбрасывали на скалы их тела. Новая казнь – нас роями осаждали мухи. Кое-кто из мужчин пытался вплавь добраться до шхун, но всех их до одного пристрелили в воде. Те из нас, кто остался жив, горько сожалели, что напали на трехмачтовое судно, вошедшее в лагуну для ловли трепангов.
   Наутро третьего дня к нам подъехала лодка, в ней сидели три капитана вместе с помощником. Вооруженные до зубов, они вступили с нами в переговоры. Они только потому прекратили избиение, объявили капитаны, что устали нас убивать. А мы уверяли их, что раскаиваемся: никогда мы больше не поднимем руку на белого человека, – и в доказательство своей покорности посыпали голову песком.
   Тут наши женщины и дети стали громко вопить, моля дать им воду, и долгое время ничего нельзя было разобрать. Наконец мы услышали свой приговор. Нам было приказано нагрузить все три корабля копрой и трепангами. Мы согласились. Нас мучила жажда, и мужество оставило нас: теперь мы знали, что в бою канаки сущие дети по сравнению с белыми, которые сражаются как дьяволы. А когда переговоры кончились, помощник встал и, насмехаясь, закричал нам вслед: «Ату их, ату!» После этого мы сели в лодки и отправились на поиски воды.
   Проходили недели, а мы все ловили и сушили трепангов, собирали кокосы и готовили из них копру. День и ночь дым густой пеленой стлался над всеми островами Оолонга – так искупали мы свою вину, – ибо в те дни смерти нам каленым железом выжгли в мозгу, что нельзя поднимать руку на белого человека.
   Но вот трюмы шхун наполнились трепангами и копрой, а наши пальмы были начисто обобраны. И тогда три капитана и помощник снова созвали нас для важного разговора. Они сказали, что сердце у них радуется: так хорошо канаки затвердили свой урок, – а мы в тысячный раз уверяли их в своем раскаянии и клялись, что больше это не повторится, и опять посыпали голову песком. И капитаны сказали, что все это очень хорошо, но в знак своей милости они приставят к нам дьявола, дьявола из дьяволов, чтобы было кому нас остеречь, если мы замыслим зло против белого человека. И тогда помощник, чтобы поглумиться над нами, еще раз крикнул: «Ату их, ату!» Шестеро наших, которых мы уже оплакивали как мертвых, были спущены на берег, после чего корабли, подняв паруса, ушли к Соломоновым островам.
   Шесть высаженных на берег канаков первыми пали жертвой страшного дьявола, которого приставили к нам капитаны.
   – Вас посетила тяжкая болезнь? – перебил я, сразу раскусив, в чем заключалась хитрость белых.
   На борту одной из шхун свирепствовала корь, и пленников умышленно заразили этой болезнью.
   – Да, тяжкая болезнь. Это был могущественный дьявол. Самые древние старики не слыхали о таком. Мы убили последних жрецов, остававшихся в живых, за то, что они не могли справиться с этим дьяволом. Болезнь, что ни день, становилась злее. Я уже говорил, что тогда, на песчаной отмели, бедро к бедру и плечо к плечу стояли десять тысяч человек. Когда же болезнь ушла прочь, нас осталось только три тысячи. И так как все кокосы ушли на копру, в стране начался голод.
   – Этот купец, – сказал Отти в заключение, – он кучка навоза, что валяйся на дороге. Он гнилой мясо, черви его кай-кай, он смердит. Он пес, шелудивый пес, его заедай блохи. Канак, он не бойся купец. Он бойся белый человек. Он слишком хорошо знай, что значит – убей белый человек. Шелудивый пес купец, он имей много братья, братья не давай его в обиду, они сражайся как дьявол. Канак, он не бойся окаянный купец. Канак злой-злой, он рад убей купец, но он помни страшный дьявол. Помощник кричи: «Ату их, ату!» – и канак, он не убивай.
   Отти зубами вырвал кусок мякоти из брюшка огромной, судорожно бившейся макрели, насадил на крючок, и крючок с наживкой, озаренный призрачным светом, стал быстро погружаться на дно.
   – Акула марш-марш, – сказал Отти. – Теперь нас поймай много-много рыба.
   Поплавок отчаянно дернуло. Старик потащил леску, осторожно выбирая ее руками, и большая треска, сердито разевая пасть, шлепнулась на дно лодки.
   – Солнце, он вставай, – сказал Отти, – моя неси окаянный купец большой-большой рыба задаром.

Язычник

   Познакомились мы с ним во время урагана, хотя заметил я его лишь после того, как все на корабле полетело к чертям. Конечно, я видел его и раньше среди матросов-канаков, однако не обращал на него внимания: на шхуне «Маленькая Жанна» было полным-полно народу. Помимо восьми членов команды, белого капитана, его помощника, суперкарго (представителя грузовладельца) и шести обитателей кают на острове Рангироа палубу оккупировали не меньше восьми дюжин пассажиров с островов Паумоту и Таити: мужчин, женщин и детей – с мешками и корзинами, набитыми товаром, а также с подстилками для сна, одеялами и тюками одежды.
   Сезон сбора жемчуга на Паумоту закончился, и ныряльщики возвращались на Таити, и мы – шестеро привилегированных арендаторов комфортабельных кают – скупали их добычу. Двое из нас были американцы, третий, по имени Ах Чун, оказался самым белокожим китайцем, которого мне довелось видеть в жизни, четвертый – немцем, пятый – польским евреем, и я замыкал нашу разношерстную компанию.
   Сезон выдался успешным. Ни нам, ни палубным пассажирам жаловаться не приходилось. Все хорошо заработали, а теперь мечтали отдохнуть и приятно провести время на Папеэте.
   Конечно, шхуна «Маленькая Жанна» была критически, опасно перегружена. Водоизмещение судна составляло всего семьдесят тонн, и капитан не имел права брать на борт даже десятую часть той толпы, которая заполнила все углы и закоулки палубы. Трюмы до предела забили жемчужными раковинами и кокосами. Удивительно, что команде удавалось каким-то образом управлять судном. Ходить по палубе было негде: каждый дюйм занимали сидящие и лежащие люди, – так что приходилось лазить по перилам.
   Ночью матросы просто шагали по спящим пассажирам. Клянусь: люди лежали друг на друге. Здесь же находились свиньи, куры, мешки с бататом; повсюду, где только можно, висели кокосы. По обе стороны, между носовым и главным вантами, на растяжках, спущенных так низко, что мог пройти только фока-гик, помещалось не меньше полусотни связок бананов.
   Путешествие не обещало быть простым, даже если бы удалось преодолеть расстояние за два-три дня, необходимых в случае бойкой и успешной торговли с ловцами жемчуга, однако торговля быстро иссякла: после пяти часов активных сделок осталась лишь дюжина самых упорных продавцов, да и те едва дышали. Штиль продолжался целые сутки – это было затишье, когда даже сама мысль, чтобы открыть глаза и посмотреть на воду, вызывала головную боль.
   На второй день пути умер один из лучших ныряльщиков сезона в лагуне – уроженец острова Пасхи. Его убила ветряная оспа, хотя невозможно представить, каким образом вирус проник на борт, если на Рангироа, когда мы покидали его, не было зарегистрировано ни одного случая болезни. И все же это произошло. В результате один пассажир умер и еще трое заразились.
   Сделать было ничего нельзя. Мы не могли ни изолировать больных, ни обеспечить им надлежащий уход. Людей набилось на судно – как сардин в бочку. Оставалось ей лишь одно: гнить заживо, заражать других и умирать. Той же ночью помощник капитана, представитель грузовладельца, польский еврей и четверо ныряльщиков сбежали на большом вельботе (быстроходной шлюпке). Больше об их судьбе ничего не известно. Утром капитан поспешно уничтожил остальные шлюпки, тем самым отрезав пассажирам и членам команды путь к спасению.
   На следующий день умерли два человека, потом – еще трое, и еще… Началась эпидемия, и все реагировали на нее по-разному. Туземцы, например, впали в состояние тупого, флегматичного страха. Капитан – француз по имени Одуз – нервно, без умолку говорил. Кроме того, у него начались конвульсии: крупный и очень полный – весом не меньше двухсот фунтов, – он превратился в дрожащую массу.
   Мы с немцем и американцами скупили все виски и без остановки пили, решив, что если насквозь пропитаться крепким алкоголем, то любой проникший в организм микроб немедленно сгорит. Надо сказать, это и правда сработало, хотя ни капитан Одуз, который не пил вообще, ни Ах Чун, ограничившийся одним стаканом в день, не поддались заразе.
   Стояла восхитительная погода. Солнце вошло в Северное полушарие и зависло прямо над головой. Ветра не было, если не считать частых, но кратковременных – не больше получаса – порывов, безжалостно заливавших нас потоками дождя. После каждого такого бешеного шквала жестокое солнце возвращалось, и с промокшей палубы поднимались облака пара, и это не сулило ничего хорошего: зараженные вирусом мельчайшие частицы воды несли смерть. Заметив восходившие от мертвых или умирающих зловещие облачка, мы непременно принимали очередную дозу виски, а вслед за ней – еще две-три порции, как правило – неразбавленных, а уже если кидали очередного покойника за борт, на съедение шнырявшим вокруг акулам, – и подавно.
   Так прошла неделя, и, к счастью, виски закончилось, иначе сейчас меня не было бы в живых. Чтобы прорваться сквозь страшные обстоятельства, требовалась трезвая голова. Вы непременно согласитесь с этим, узнав, что уцелели только двое: я и язычник – именно так назвал его капитан Одуз, когда он впервые попался мне на глаза. Но все по порядку.
   В конце недели, когда запасы виски иссякли, а покупатели жемчуга протрезвели, я случайно бросил взгляд на висевший в кают-компании барометр. Нормальным значением на островах Паумоту считалось 29,90 атмосферы и колебания от 29,85 до 30 и даже до 30,05 никого не удивляли. Однако, увидев, подобно мне, показание 29,62, немедленно протрезвел бы любой скупщик жемчуга – даже тот, кто упорно топил вирус ветряной оспы в шотландском виски.
   Я поставил в известность капитана Одуза и в ответ услышал, что уже в течение нескольких часов он с тревогой наблюдает упорное падение давления. Сделать можно было немногое, но, учитывая обстоятельства, это немногое капитан сделал очень хорошо: снял легкие паруса, укоротил прочные штормовые полотна, протянул спасательные тросы и принялся ждать прихода ветра. Ошибка капитана заключалась в действиях, предпринятых после того, как ветер наконец нас настиг. Одуз положил шхуну в дрейф на левый галс, что было бы правильно к югу от экватора, если бы – и в этом заключалась суть проблемы – «Маленькая Жанна» не оказалась на пути урагана.
   А мы-то как раз попали в самую опасную точку. Не составляло труда заметить это по стремительно усиливавшемуся ветру и столь же стремительному и упорному падению показаний барометра. Я считал необходимым повернуть и лечь в дрейф на правый галс до тех пор, пока цифры барометра не прекратят снижаться и не начнут расти. Мы спорили до хрипоты. Капитан Одуз впал в истерику, но так и не уступил. Хуже всего оказалось то, что я не смог заручиться поддержкой остальных скупщиков жемчуга. В самом деле, кто я такой, чтобы разбираться в морской науке лучше опытного навигатора? Именно так они рассуждали.
   Море жутко бушевало на ветру; никогда не забуду три разрушительных волны, что пришлось преодолеть «Маленькой Жанне». Шхуна завалилась набок, как порой случается с судами во время дрейфа. Первая волна сорвала мачты. Спасательные тросы годились только для здоровых и сильных, но даже им они приносили мало пользы, когда женщины и дети, бананы и кокосы, свиньи и сундуки, больные и умирающие летели за борт единой стонущей, кричащей, тщетно взывающей к богам массой.
   Вторая волна захлестнула палубу «Маленькой Жанны» вплоть до перил. Корма погрузилась в пучину, нос задрался к небу, а все, что осталось от людей и багажа, покатилось назад. Пассажиры летели живым потоком: головой вперед, ногами вперед, боком, перекатываясь, хватаясь друг за друга, извиваясь, крича и напрасно умоляя о спасении. Время от времени кое-кому удавалось схватиться за стойку или веревку, однако напор тел не позволял удержаться на месте.
   На моих глазах один несчастный влетел в причальную тумбу правого борта, и голова его раскололась словно арбуз. Понимая, что произойдет дальше, я вскочил на крышу капитанской рубки, а оттуда запрыгнул на грот. Ах Чун и один из американцев попытались сделать то же самое, но не смогли: американца тут же смыло за корму, Ах Чун успел ухватиться за штурвал и спрятаться, однако к нему тут же прилипла огромная, весом не меньше ста пятидесяти фунтов, женщина и мертвой хваткой вцепилась в шею. Он в свою очередь свободной рукой ухватился за рулевого-канака, но в этот самый момент судно опрокинулось на правый борт.
   Поток воды и тел между рубкой и перилами левого борта внезапно изменил направление и устремился к правому борту. Все трое – огромная женщина, Ах Чун и рулевой – беспомощно покатились в морскую пучину. Клянусь: собственными глазами видел, как Ах Чун улыбнулся мне с философским спокойствием, покорно отпустил поручень и скрылся под водой.
   Третья, самая мощная волна не причинила такого же трагического вреда. Ко времени ее прихода в живых уже почти никого не осталось. На палубе около дюжины задыхавшихся, оглушенных, обезумевших людей тщетно пытались доползти до какой-нибудь опоры, но и они – чуть раньше или позже – оказались за бортом, как и обломки двух сохранившихся шлюпок. Вместе с другими скупщиками жемчуга я сумел затащить в каюту с дюжину женщин и детей и задраить люк. Увы, в конце концов выяснилось, что мы сослужили им плохую службу.
   А ветер! Я даже представить не мог, что ветер способен такое натворить. Никакому разумному описанию эта стихия не поддается. Разве можно описать кошмар? Так же и ветер. Он срывал с нас одежду. Да-да, в прямом смысле. Не прошу вас мне поверить: просто пытаюсь рассказать о том, что видел, ощущал и переживал, – да и сам себе порой не верю. Достаточно того поразительного обстоятельства, что остался в живых. Трудно представить, что можно не погибнуть в такой ураган. А безумный напор ветра все усиливался, хотя, казалось бы, уже некуда.
   Представьте мириады тонн песка, которые несутся с бешеной скоростью, сметая все на своем пути. А теперь представьте, что песок невидим, неосязаем, но при этом сохраняет свою тяжесть и плотность. Возможно, теперь вы сможете получить хотя бы смутное представление о том ветре, который мне довелось пережить.
   Впрочем, песок, возможно, не самое удачное сравнение. Тогда представьте грязь: невидимую, неосязаемую, но тем не менее существующую. Нет, и этого мало. Представьте, что каждая молекула воздуха наполнена грязью. А теперь постарайтесь вообразить мощный удар множества таких молекул. И все равно не получается точно описать то, что происходило во время рокового шторма. Человеческий язык предназначен для выражения обычных жизненных условий и состояний, но не способен досконально передать настолько мощное волеизъявление природы. Лучше было бы последовать первоначальному намерению и вообще отказаться от попытки описать то, что пришлось пережить. Скажу так: поднявшиеся поначалу волны уступили напору ветра. Казалось, весь океан сгинул в ненасытной утробе урагана, захватившего все пространство, прежде по праву занятое воздухом.
   Конечно, главный парус давно порвался в клочья и сгинул в пучине, но капитан Одуз оснастил «Маленькую Жанну» очень полезным средством, которое мне прежде не доводилось видеть на южных судах: морским якорем. Это был конический полотняный мешок с горловиной, зафиксированной в открытом состоянии с помощью огромного железного кольца. Морской якорь буквально вгрызался в воду наподобие воздушного змея с той лишь разницей, что, связанный с судном длинным тросом, постоянно сохранял вертикальное положение. В результате «Маленькая Жанна» повернулась носом к ветру и волнам.
   Если бы мы не оставались на пути урагана, ситуацию можно было бы считать благоприятной. Да, шторм действительно вырвал парус из пазов, сломал мачты, вывел из строя ходовой механизм, но не окажись мы в самом центре налетевшего урагана, все могло бы закончиться благополучно. Нас погубил отупляющий, лишающий воли, парализующий ветер. Во время самого мощного удара я был готов сдаться и умереть: порыв действовал подобно колыбельной песне – дыхание сбивалось, силы и воля к жизни стремительно угасали.
   На протяжении многих часов, сопротивляясь натиску стихии, мы испытывали изнурительное мышечное напряжение, а потом оно вдруг спало. Я ощутил, что готов взорваться, разлететься на мелкие куски: казалось, каждый атом тела отталкивался от других атомов и непреодолимо стремился в пространство, но состояние это продолжалось всего мгновение – подступало полное и окончательное разрушение.
   В отсутствие сдерживающего ветра море восстало: вскинулось, поднялось на дыбы, устремилось к небесам. Из всех точек компаса этот необъяснимый ветер дул к центру покоя, и в результате со всех сторон поднялись волны. Ветер уже не препятствовал движению, и они вскочили подобно освобожденным со дна ведра пробкам. В их поведении не существовало ни системы, ни стабильности. Бессмысленные, маниакальные водяные валы высотой не меньше восьмидесяти футов метались сразу во всех возможных направлениях. Нет, они не походили на волны, вообще ни на что из когда-нибудь виденного человеком не походили.
   Всплески, чудовищные брызги – вот что это было. Всплески высотой больше восьмидесяти футов перехлестывали через судно, взрывались и неслись бешеными потоками, словно пьяные, обрушивались везде и всюду, сталкивались и теснили друг друга, мчались вместе, переплетались и распадались на тысячу водопадов. Человек не способен представить океан в центре урагана. Трижды проклятое крушение всего и вся. Анархия. Адское сумасшествие водной стихии.
   Что случилось с «Маленькой Жанной»? Злая воля буквально разорвала шхуну на части, разбила вдребезги, превратила в щепки, уничтожила. В себя я пришел уже в воде: бессознательно плыл, не понимая, что произошло, как очутился за бортом. Должно быть, на какой-то миг сознание покинуло меня. Теперь все, что оставалось, это попытаться спастись, хотя надежда угасала с каждым мгновением. Снова поднялся ветер, но волны стали меньше и ровнее. Очевидно, меня вынесло из центра урагана. К счастью, акул вокруг не оказалось: ураган разогнал даже хищную ораву, в поисках пропитания окружившую гибнущий корабль.
   «Маленькая Жанна» погибла около полудня, а примерно через два часа я столкнулся с крышкой от люка. В это время стеной лил дождь, так что только счастливая случайность свела нас вместе. От ручки тянулась короткая веревка, и я понял, что, если акулы не вернутся, смогу продержаться на посланном Богом спасательном средстве по крайней мере день. Спустя часа три, вцепившись в массивный деревянный круг и закрыв глаза, чтобы целиком сосредоточиться на задаче вдохнуть как можно больше воздуха и постараться выжить, но в то же время не нахлебаться воды и не утонуть, я услышал голоса. Дождь прекратился, ветер стих, а море успокоилось. На расстоянии примерно двадцати футов я увидел на другой такой же крышке капитана Одуза и матроса-канака, которые сражались за обладание плавучей опорой, – во всяком случае сражался француз, причем яростно.
   – Paien noir! [8 - Грязный язычник, безбожник! (фр.)] – услышал я его крик и в тот же миг увидел, как капитан с ненавистью пнул соперника ногой.
   Надо сказать, что к этому времени капитан Обуз потерял всю одежду, кроме тяжелых кожаных ботинок. Жестокий удар пришелся в подбородок и почти оглушил матроса. Я ждал, что он ответит тем же, однако туземец предпочел отплыть на безопасное расстояние. Когда же волны прибивали его обратно, державшийся обеими руками за крышку француз опять отталкивал бедолагу ногами и всякий раз обзывал грязным язычником. Я наконец не выдержал и крикнул:
   – Готов за два сантима подплыть и утопить тебя, трусливая белая свинья!
   Я бы, ей-богу, так и сделал, если бы даже мысль о необходимости предпринять хоть какое-то усилие не вызывала тошноту, поэтому я просто позвал канака к себе и предложил ухватиться за крышку. Оту (так он назвался) рассказал, что родился на острове Бора-Бора – самом западном в архипелаге островов Сообщества. Как выяснилось позже, он первым завладел средством спасения и по доброте душевной предложил капитану Одузу присоединиться, а тот вероломно принялся его отталки– вать.
   Вот так я познакомился с Оту. Надо сказать, этот канак совсем не обладал бойцовскими качествами, а, наоборот, был само воплощение мягкости и доброты, хотя внешне казался богатырем: ростом не меньше шести футов, мускулистый, как гладиатор, да и трусом явно не был. В груди Оту билось благородное сердце льва, и в последующие годы мне не раз доводилось видеть, как он рискует там, где сам я никогда бы не осмелился. Иными словами, не будучи воином по натуре и всегда избегая противостояния, он никогда не уклонялся от схватки, если возникала ситуация, пусть и против его воли. А уж если в дело вступал Оту, милости ждать не приходилось. Никогда не забуду, что он сделал с Биллом Кингом. Случилось это на германском Самоа. Билл Кинг стяжал славу лучшего тяжеловеса американского флота. Огромный мощный парень, настоящая горилла, бить он умел точно, сильно и безжалостно. Ссору затеял он, дважды пнул Оту ногой и один раз даже ударил кулаком, прежде чем тот счел необходимым принять бой. Вряд ли поединок продолжался дольше четырех минут, но в результате Билл Кинг стал несчастным обладателем четырех сломанных ребер, вывихнутого плеча и выбитой лопатки. Оту понятия не имел, что такое бокс, а просто как мог разбирался с обидчиком, но после разборки на пляже в Апиа Биллу Кингу пришлось три месяца лечиться.
   Однако я опережаю события. Итак, мы с Оту держались за одну крышку люка, но иногда менялись местами: один ложился сверху и отдыхал, в то время как второму приходилось по шею в воде держаться руками и работать ногами. Двое суток, то на крышке, то в воде, мы дрейфовали в океане. К концу путешествия я уже редко приходил в сознание, а когда это случалось, слышал, как Оту что-то невнятно бормочет, словно бредит, на родном языке. Постоянное погружение не позволило нам умереть от жажды, хотя приятнейшее сочетание соленой морской воды и палящего солнца наделило обоих сильнейшим отравлением и ожогами.
   В конце концов Оту спас мне жизнь: в очередной раз я пришел в себя, уже лежа на песке футах в двадцати от воды, прикрытый от палящего солнца широкими листьями кокосовых пальм. Никто, кроме канака, не мог вытащить меня на берег и воткнуть рядом дававшие спасительную тень листья. Сам он лежал рядом. Я снова забылся, а когда очнулся в следующий раз, стояла прохладная звездная ночь, а Оту прижимал к моим губам питьевой кокос.
   Из всех пассажиров и членов команды «Маленькой Жанны» спаслись только мы с ним. Капитан Одуз, должно быть, утонул от изнеможения: спустя несколько дней крышку люка прибило к берегу без него. Неделю мы с Оту прожили на атолле с туземцами, а потом нас подобрала французская шхуна и доставила на Таити. В это время мы провели знаменательную церемонию обмена именами. В Океании эта торжественная процедура связывает людей крепче кровных уз. Инициатива принадлежала мне, а Оту встретил предложение с восторгом.
   – Это правильно, – одобрил он на таитянском наречии. – Ведь два дня мы вместе были в зубах у смерти.
   – Но смерть нас выплюнула, – улыбнулся я.
   – Вы поступили благородно, господин, – ответил он, – и смерть не осмелилась нас прогло– тить.
   – Почему называешь меня господином? – обиделся я. – Мы же поменялись именами, и теперь я для тебя Оту, а ты для меня – Чарли. И так теперь будет всегда: таков обычай. А когда встретим земную смерть, если случится так, что будем жить где-то выше звезд и неба, все равно я буду звать тебя Чарли, а ты меня – Оту.
   – Да, господин, – согласился он, глядя на меня сияющими от радости и умиления глазами.
   – Ну вот опять! – негодующе воскликнул я.
   – Какая разница, какие слова произносит мой рот? – возразил Чарли. – Я всегда буду думать о вас как о брате. Как только подумаю о себе, сразу вспомню про вас. Выше звезд и неба вы навсегда останетесь для меня Оту. Правильно, господин?
   Я спрятал улыбку и ответил, что все верно.
   Мы простились на Папеэте. Я остался на берегу, чтобы отдохнуть и восстановить здоровье, а он отправился на свой остров Бора-Бора, но спустя полтора месяца вернулся. Я удивился: ведь он рассказывал мне о жене, о том, что любит ее, будет жить с ней и больше никогда никуда надолго от нее не уедет.
   – А куда вы теперь отправитесь, господин? – спросил он после первых приветствий.
   Я пожал плечами: трудный вопрос, – но наконец ответил:
   – Передо мной лежит весь мир, все моря и острова.
   – Я с вами, – сказал он просто. – Моя жена умерла.
   У меня нет братьев, но, глядя на тех, у кого они были, сомневаюсь, что у кого-то есть такой, каким стал для меня Оту. А еще он заменил мне отца и мать. Я точно знаю, что благодаря Оту жил правильнее и лучше. Меня никогда не заботило чужое мнение, но в его глазах мне хотелось выглядеть благородным, так что я не смел запятнать себя дурным делом или грязными помыслами. Он превратил меня в идеал, создав безупречный образ из собственной любви и поклонения. Случалось, что я стоял на краю адской пропасти и уже был готов сорваться, но мысль об Оту удерживала. Его гордость проникла в мою душу и превратилась в твердое правило: не совершать поступков, способных оскорбить его чувства.
   Естественно, я не сразу понял его образ мыслей. Он никогда не критиковал, не осуждал; лишь постепенно на меня снизошло осознание собственного высокого положения в его глазах, а вместе с этим явилось представление о той боли, которую я мог бы невольно причинить ему малейшим необдуманным шагом.
   Мы прожили вместе семнадцать лет, и Оту всегда оставался рядом, оберегал мой сон, заботился обо мне во время болезней, часто сам получал раны в схватках за меня. Он нанимался на те же суда, что и я, и вместе мы прошли Тихий океан от Гавайских островов до Сиднея и от Торресова пролива до Галапагосских островов, испытали непредсказуемый нрав океана от Новых Гебридов и островов Лайн на запад, через архипелаг Луизиада, Новую Британию и Новый Ганновер; три раза терпели кораблекрушение: на островах Гилберта, на архипелаге Санта-Крус и на Фиджи, торговали везде, где удавалось выручить хотя бы несколько долларов за жемчужные раковины, кокосы, трепанги, панцири черепахи-бисса и выброшенные на берег обломки кораблей.
   Сложности начались на Папеэте, сразу после его заявления о намерении разделить со мной морское путешествие и побывать на всех возможных островах. В те дни на Папеэте существовал клуб, где постоянно собирались ловцы жемчуга, торговцы, капитаны судов и прочие авантюристы южных морей. Игра и выпивка не иссякали: боюсь, что и сам я засиживался куда дольше, чем позволяли правила приличия, но когда бы ни вышел, неизменно видел Оту, который верно ждал меня, чтобы проводить домой.
   Сначала я улыбался, потом начал его поддразнивать и, наконец, прямо заявил, что не нуждаюсь в няньке. После этого он перестал поджидать у выхода из клуба, но примерно неделю спустя я случайно обнаружил, что Оту по-прежнему рядом, только скрывается на противоположной стороне улицы в тени манговых деревьев. Что же оставалось делать?
   Вот что я придумал.
   Незаметно, мало-помалу начал уходить раньше. Дождливыми бурными ночами, среди азарта игры и безумия выпивки, в сознании постоянно присутствовала мысль об Оту, что нес свою неизменную вахту под мокрыми деревьями. Да, он действительно положительно на меня влиял, но все же не проявлял нетерпимости в вопросах нравственности и ничего не знал об общепринятой христианской морали. Все жители Бора-Бора исповедовали христианство, однако мой друг и покровитель оставался язычником, единственным неверующим человеком на острове, суровым материалистом, и знал, что когда умрет, то умрет окончательно и бесповоротно. Верил же он только в честную игру и честный договор. В его понимании мелочная подлость стояла рядом с жестоким убийством. Вполне допускаю, что убийцу он уважал больше, чем мелкого мошенника.
   В отношениях со мной он неизменно возражал против поступков, приносивших непосредственный вред, игру считал допустимой и сам пылко предавался азарту, но объяснял, что бессонные ночи наносят ущерб здоровью. Он знал людей, которые не заботились о себе и в результате умерли от неизлечимой лихорадки. Сам не относился к абсолютным трезвенникам и после тяжелой работы на корабле любил пропустить стаканчик-другой, но в то же время верил в умеренность потребления алкоголя, поскольку знавал многих хороших людей, убитых или опозоренных безудержным пристрастием к крепким напиткам.
   Оту постоянно заботился о моем благополучии. Думал быстрее, взвешивал планы и вообще интересовался делами больше, чем я сам. Поначалу, пока я еще не знал об остром интересе, ему приходилось догадываться о моих намерениях – как, например, случилось на Папеэте, когда я всерьез собрался вступить в партнерство с жуликом-соотечественником в торговле гуано: просто не подозревал, что имею дело с мошенником, как не подозревали и другие белые обитатели острова. Оту тоже этого не знал, но увидев наше стремительное сближение, самостоятельно, без моей просьбы, решил навести справки. На пляже столицы Полинезии проводили время вернувшиеся из дальних плаваний матросы-туземцы. Заподозрив неладное, Оту слушал их разговоры до тех пор, пока не собрал достаточное количество сведений в подтверждение своих подозрений. О, история Рэндольфа Уотерса оказалась поистине замечательной! Услышав ее в первый раз, я не поверил собственным ушам, но когда передал самому Уотерсу, тот даже не попытался отказаться: сдался без единого слова и на первом же пароходе отбыл в Окленд.
   Должен признаться, что поначалу я не одобрял стремления Оту постоянно совать нос в мою жизнь, но в то же время сознавал полное отсутствие корысти и скоро признал его мудрость и проницательность. Он постоянно имел в виду мой главный интерес, проявляя одновременно зоркость и предусмотрительность, а со временем превратился в надежного советчика: понимал в моих делах больше, чем я сам, и действительно относился ко мне с искренней заботой. В то время я отличался великолепной юношеской бесшабашностью: предпочитал романтику южных морей долларам и приключения – спокойному существованию в удобной квартире. Остается лишь благодарить судьбу за то, что кто-то постоянно за мной присматривал. Отлично понимаю, что, если бы не Оту, меня бы давно уже не было на свете.
   Позвольте привести один пример из множества. Прежде чем заняться скупкой жемчуга на островах Паумоту, я получил некоторый опыт в перевозке на плантации рабочих-туземцев. Мы с Оту обитали на пляже в Самоа. Да, действительно обитали на пляже и переживали тяжелые времена, когда подвернулось место вербовщика на невольничьем бриге. Оту тут же нанялся на судно матросом, и следующие полдюжины лет на полудюжине кораблей мы бороздили самые дикие воды Меланезии, причем Оту никогда не выпускал из рук загребного весла в моей шлюпке. Как правило, я высаживался на берег и вербовал рабочих. Прикрывающая лодка останавливалась в нескольких сотнях футов от суши, в то время как лодка вербовщика подходила непосредственно к пляжу. Когда, оставив румпель в вертикальном положении, я ступал на твердую землю со своим товаром, Оту неизменно покидал место гребца и переходил на корму, где под брезентом всегда прятался заряженный винчестер. Команда судна также была вооружена: на палубе, под сложенными вдоль планширов парусами скрывались винтовки системы Снайдер – Энфилд.
   Пока я соблазнял, уговаривал и убеждал курчавых людоедов отправиться на работу на плантации Квинсленда, Оту внимательно наблюдал за происходящим, и часто его тихий голос сообщал мне о подозрительном поведении туземцев и грозящей опасности. Порой первым предупреждением оказывался неожиданный, разящий дикаря наповал выстрел из спрятанного в лодке оружия, а когда приходилось поспешно ретироваться, его рука неизменно втаскивала меня на борт. Помню, как однажды на острове Санта-Ана наша лодка причалила как раз в тот момент, когда начались беспорядки. Прикрывающая шлюпка бросилась на помощь, однако несколько десятков дикарей разорвали бы нас еще до ее прихода. Недолго думая, Оту спрыгнул на берег, сунул обе руки в мешок с товаром и принялся разбрасывать во все стороны пачки табака, бусы, томагавки, ножи и рулоны ситца.
   Искушение оказалось слишком велико. Пока туземцы делили сокровища, наша лодка успела удалиться на сорок футов от берега, а в следующие четыре часа мне удалось набрать на этом берегу тридцать рекрутов.
   Но самый яркий случай произошел на Малаите – самом диком из восточных Соломоновых островов. Туземцы держались на редкость дружелюбно. Откуда нам было знать, что вся деревня вот уже два года собирает средства на покупку головы белого человека? Нищие дикари постоянно охотились за головами, причем особенно высоко ценили светлокожих. Счастливчик, сумевший захватить ценный трофей, получал все собранные деньги. Так вот, местные жители вели себя исключительно гостеприимно, и я отошел от лодки на целую сотню футов. Оту не раз предупреждал об опасности. Надо признаться, что, когда я не прислушивался к его мнению, непременно попадал в переделку.
   Сначала из мангрового болота на меня обрушился шквал копий. Не меньше дюжины достигли цели. Я бросился бежать, но споткнулся о торчавшее из лодыжки копье и упал. Тут же ко мне бросились дикари с веерообразными томагавками в руках, явно намереваясь отрезать голову. Каждый так спешил получить заветный трофей, что возникла давка. В сумятице, шныряя по песку вправо и влево, я сумел увернуться от нескольких ударов.
   И вот наконец появился Оту, мой спаситель. Каким-то образом ему удалось вооружиться тяжелой боевой дубиной, оказавшейся намного эффективнее ружья. Он ворвался в самую гущу дикарей, так что пронзить его копьями они не могли, а томагавки оказались совершенно бесполезными. Впав в невменяемое состояние истинного берсеркера, он сражался за меня, с поразительным мастерством орудуя дубиной.
   Черепа туземцев лопались подобно переспелым апельсинам. Сам же он получил первые травмы лишь тогда, когда оттеснил врагов, схватил меня на руки и бросился бежать. Вернувшись на лодку с четырьмя ранами от копий, Оту взял винчестер и застрелил по аборигену за каждый из нанесенных ему ударов, потом мы поднялись на борт шхуны и занялись врачеванием.
   Мы провели вместе семнадцать лет, и Оту удалось сделать из меня человека. Если бы не он, был бы я сейчас каким-нибудь коммивояжером, вербовщиком, а то и вовсе смутным воспоминанием.
   – Господин, вы тратите столько денег, потом добываете еще, – сказал он мне как-то. – Сейчас это легко, но когда состаритесь, деньги закончатся и взять их будет негде. Уж я-то знаю: изучил повадки белых людей. Здесь полно стариков, по молодости швырявшихся деньгами с такой же легкостью, с какой это делаете вы. А теперь они живут впроголодь в ожидании, когда на берег сойдут такие же молодые и дадут им на выпивку и нехитрую закуску.
   Черный парень – раб на плантации, получает двадцать долларов в год, а работает до изнеможения. Другое дело надсмотрщик: не переутомляется, ездит верхом на лошади, следит, чтобы черные парни трудились как следует, и имеет дюжину сотен долларов в год. Я матрос на шхуне, хороший матрос, получаю пятнадцать долларов в месяц, потому что хорошо работаю. Капитан сидит под двойным тентом и пьет пиво из высоких бутылок: ни разу не видел, чтобы он взял в руки канат или весло, – а получает сто пятьдесят долларов в месяц. Я матрос, а он капитан, навигатор. Господин, думаю, что вам было бы очень полезно изучить навигацию.
   И Оту заставил меня этим заняться. Во время первого же нашего самостоятельного рейса он получил звание второго помощника капитана, причем гордился, что служит под моим командованием, больше, чем я сам – своим новым статусом. Прошло время, и мой рассудительный наставник как-то заметил:
   – Капитан – это хорошо, господин, но он руководит жизнью судна и никогда не может освободиться от груза ответственности. А вот владелец получает куда больше, а сам сидит себе на берегу в окружении слуг и пересчитывает денежки.
   – Верно, но шхуна, причем далеко не новая, стоит пять тысяч долларов как минимум, – возразил я. – Успею состариться, прежде чем накоплю такую сумму.
   – Белым людям легко делать деньги. – Оту показал на растущие вдоль пляжа кокосовые пальмы.
   В это время мы остановились на Соломоновых островах, чтобы на восточном побережье Гуадалканала забрать груз орехов.
   – Между устьем этой реки и устьем следующей расстояние примерно две мили, – продолжил Оту. – Долина плоская, простирается далеко. Сейчас эта земля ничего не стоит, но через год-два – как знать? – за нее будут платить огромные деньги. Якорная стоянка здесь удобная, так что близко могут подойти и большие суда. Участок в четыре мили в глубине острова можно купить за десять тысяч растений табака, дюжину бутылок виски и винтовку Снайдер. Все вместе обойдется не дороже сотни долларов. Потом оформите сделку с комиссионером, а через год-другой продадите землю по хорошей цене и получите корабль.
   Я последовал и этому мудрому совету. Все так и вышло, только не через два года, а через три, – потом приобрел пастбище на Гуадалканале площадью двадцать тысяч акров в государственную аренду сроком на девяносто девять лет за номинальную цену, а спустя девяносто дней продал аренду одной заинтересованной компании за крупную сумму. Оту всегда смотрел вперед и видел возможности. Ему принадлежала идея купить на аукционе затонувший корабль «Донкастер». Он обошелся мне в сотню долларов, а после всех расходов на восстановление удалось выручить три тысячи долларов чистыми. Оту же направил меня на плантацию на острове Савайи и посоветовал скупать кокосы на Уполу.
   Мы уже не выходили в море так часто, как раньше, – для этого я слишком хорошо жил: женился и обустроился с комфортом. Но Оту нисколько не изменился: все так же неслышно ходил по дому и по конторе с деревянной трубкой во рту, в рубашке за шиллинг и штанах лава-лава за четыре шиллинга. Мне никак не удавалось убедить его купить что-нибудь поприличнее: он не желал тратить деньги. Отблагодарить Оту за службу можно было только любовью, и, видит Бог, мы все его любили. Дети его просто обожали, он сидел с ними во время болезни, а сам если и питал к кому-то особую слабость, то только к моей жене.
   Что касается детей, именно Оту учил их практичности и настоящей жизни в реальном мире, причем начинал обучение с первых шагов. Одного за другим, едва начинали ходить, брал на пляж и мало-помалу приучал к воде. В итоге вскоре они разбирались в повадках рыбы и в секретах ее ловли лучше меня. То же самое можно сказать обо всем, что их окружало. В семь лет Том уже знал о местной флоре больше, чем я мог представить; в шесть Мэри бесстрашно поднялась на опасную скалу, поразив своим поступком даже бывалых мужчин, а когда Фрэнку едва исполнилось шесть, он мог доставать шиллинги с морского дна на глубине трех морских саженей.
   – Мой народ на Бора-Бора не любит язычников: у нас все христиане, – а я не люблю христиан с Бора-Бора, – заявил Оту однажды, когда я, пытаясь убедить его потратить по праву принадлежавшие ему деньги, уговаривал отправиться на родной остров на одной из наших шхун – совершить особое путешествие, которым хотел щедро его отблагодарить.
   Я сказал «наших шхун», хотя формально в то время суда принадлежали мне и пришлось долго убеждать его вступить в партнерство.
   – Господин, мы стали настоящими партнерами в день крушения «Маленькой Жанны», – ответил на это Оту. – Но если вам очень хочется, давайте еще раз станем партнерами: формально, по закону. Я не выполняю никакой работы, а денег трачу немало: хорошо пью, вкусно ем и вволю курю. Знаю, что все это стоит немалых денег. Не плачу за бильярд, потому что играю на вашем столе, но это ведь тоже деньги. Рыбалка на рифе – удовольствие не для бедных: цены на крючки и лески непомерно высоки. Да, нужно стать законными партнерами. Мне необходимы наличные деньги, зарплата: буду получать ее в конторе, у главного клерка.
   Мы подписали и оформили договор, а спустя год, заглянув в платежные ведомости, я понял хитрость партнера и был вынужден возмутиться:
   – Чарли, старый ты мошенник, скряга и скупердяй, жалкий сухопутный краб! Посмотри: твоя годовая доля в нашем партнерстве составила тысячи долларов. Главный клерк дал мне вот эту бумагу. Здесь значится, что за весь год ты потратил всего восемьдесят семь долларов двадцать центов.
   – Мне что-то причитается? – спросил он с тревогой.
   – Я же сказал: тысячи и тысячи.
   Лицо Оту просветлело от облегчения.
   – Вот и хорошо! Проследите, чтобы и дальше главный клерк аккуратно считал мои деньги. Когда они понадобятся, то пусть будут все, ни один цент не должен пропасть. А если это случится, – сурово добавил он после паузы, – будет платить из своего жалованья.
   Как я узнал впоследствии, заверенное нотариальной конторой «Каррутерс» завещание, где я числился единственным наследником, уже лежало в сейфе американского консульства.
   Но как даже самым крепким и надежным человеческим отношениям приходит конец, пришел и нашим. Случилось это на Соломоновых островах, где в буйные молодые годы мы занимались самой опасной работой и куда прибыли опять, но главным образом на отдых, а также чтобы заодно наведаться во владения на островах Флориды и рассмотреть возможности скупки жемчуга в проливе Мболи. Встали на якорь мы возле острова Сува, чтобы можно было торговать с местными жителями.
   Море вокруг Сува кишит акулами. Обычай туземцев хоронить умерших в океане приучил хищников пастись чуть ли не у самого берега и постоянно здесь кормиться. Я возвращался на корабль в крошечной, перегруженной местной лодчонке, и та по пути перевернулась. На борту, точнее – возле борта, оказались четверо туземцев и я, а шхуна стояла на расстоянии сотни ярдов.
   Я пытался докричаться, чтобы с палубы прислали шлюпку, когда один из местных пронзительно завопил. Парень держался за корму, и в этот момент и он сам, и дальний конец жалкой посудины несколько раз подряд ушли под воду, а спустя мгновение бедняга отпустил борт и исчез, пав жертвой акулы.
   Трое оставшихся негров попытались спастись на дне перевернутой лодки. Я разозлился, осыпал их проклятиями и даже врезал ближайшему кулаком, но все напрасно: людей одолел слепой страх. Лодка едва ли смогла бы выдержать и одного человека, а под весом троих сразу перевернулась на бок и сбросила всех обратно в воду.
   Я поспешил к шхуне вплавь в надежде, что по пути меня подберет шлюпка. Один из туземцев последовал моему примеру. Мы плыли молча рядом, время от времени опуская лица в воду, чтоб вовремя заметить хищников, к чему вынуждали отчаянные крики оставшихся возле лодки. Когда в очередной раз вгляделся в воду, я увидел непосредственно под собой огромную, не меньше шестнадцати футов длиной, акулу, которая держала поперек туловища и уносила прочь туземца. Голова несчастного оставалась над водой, и он душераздирающе кричал, пока злобная тварь не затащила свою жертву под воду.
   Я упрямо плыл вперед и мысленно молился, чтобы голодных акул не оказалось рядом, но увы: нас сторожила еще одна хищница. Была ли это та же, что напала на туземцев, или какая-то другая, успевшая насытиться где-то еще, не знаю. Во всяком случае, она не спешила напасть, как остальные. Теперь уже я не мог плыть быстро, потому что приходилось постоянно держать в поле зрения акулу. На моих глазах она совершила первую атаку. Мне удалось обеими руками упереться в нос, и хотя усилие заставило уйти под воду, оттолкнуть акулу. Она отошла и опять принялась кружить. Второй раз я отразил нападение тем же маневром. Третий поединок оказался неудачным для обеих сторон. Акула увернулась, когда мои руки должны были встретиться с ее носом, однако жесткая шкура (на мне была майка без рукавов) больно оцарапала руку от локтя до плеча.
   К этому времени я обессилел и потерял надежду. До шхуны оставалось не больше двухсот футов, когда, опустив лицо в воду, я увидел, как хищница заходит для новой атаки, но в этот миг между нами промелькнуло сильное коричневое тело.
   – Плывите к судну, господин! – весело приказал Оту, подоспевший на помощь, хотя радоваться было нечему. – Акулы – мои родственники, я знаю их повадки.
   Я послушался и медленно, из последних сил поплыл дальше, а Оту кружил рядом, постоянно оказываясь между мной и хищной тварью, отражая ее атаки и подбадривая меня.
   – Шлюпбалку заклинило, и они пытаются ее освободить, – пояснил он минуту спустя и скрылся под водой, чтобы в очередной раз отогнать акулу.
   Когда до шхуны осталось не больше тридцати футов, силы иссякли. Я уже почти не мог пошевелиться. С борта нам кидали веревки, но все они оказывались слишком короткими. Поняв собственную безнаказанность, хищная тварь осмелела и несколько раз едва не схватила меня, но Оту неизменно оказывался рядом прежде, чем могло бы стать слишком поздно. Конечно, сам он имел возможность спастись в любой момент, но не бросал меня.
   Я же точно знал, что гибну: еще мгновение, и пойду ко дну, – поэтому прохрипел:
   – Прощай, Чарли! Мне конец!
   Но Оту лишь рассмеялся и заявил:
   – Сейчас покажу фокус. Пусть подавится!
   Он заплыл мне за спину, где акула готовилась к победному броску, и крикнул:
   – Заберите немного влево, там на воде веревка. Влево, господин, влево!
   Я изменил направление и слепо подчинился, поскольку к этому времени сознание почти угасло. Схватившись за веревку, я услышал донесшиеся с палубы отчаянные крики, обернулся, но Оту нигде не было видно, а когда он появился на поверхности, обе кисти у него отсутствовали, а из ран хлестала кровь.
   – Оту! – позвал он тихо, в первый и последний раз за все долгие годы назвав меня этим именем. – Прощай, Оту!
   Мгновение, и он ушел под воду, а меня затащили на борт, где я потерял сознание на руках у капи– тана.
   Так погиб мой Оту, мой брат, который спас меня, сделал человеком и спас еще раз, ценой собственной жизни. Мы встретились в утробе урагана, а разлучила нас после семнадцати лет беззаветной дружбы, которая, осмелюсь утверждать, никогда не выпадала на долю двух людей – чернокожего и белого, – утроба акулы. Если Иегова со своей высоты следит за каждым воробьем, то в его царство непременно попал и Оту – единственный язычник с острова Бора-Бора.

Страшные Соломоновы острова

   Невозможно отрицать, что Соломоновы острова – многострадальный архипелаг, но с другой стороны, в мире есть места и похуже. И все же для новичка, не обладающего глубоким знанием человеческой натуры и пониманием жизни в суровых условиях, Соломоновы острова могут на самом деле оказаться ужасными.
   Правда в том, что там постоянно зверствуют лихорадка и дизентерия, не переводятся отвратительные кожные заболевания, а воздух наполнен ядами, проникающими в каждую пору, порез или царапину и вызывающими злостные язвы. Многие сильные мужчины, избежав смерти на островах, возвращаются в свои страны абсолютными развалинами. Чистая правда, что жители архипелага – дикари со здоровым аппетитом к человеческой плоти и страстью к коллекционированию человеческих голов. Высшей доблестью у них считается напасть на человека сзади и нанести сокрушительный удар томагавком, сломав позвоночник в основании черепа. Правда и то, что на некоторых островах архипелага, например на Малаите, успешность социального взаимодействия измеряется количеством убийств. Головы служат средством обмена, причем головы белых людей ценятся особенно высоко. Очень часто дюжина деревень собирает джекпот, от месяца к месяцу увеличивая сумму вознаграждения, до тех пор пока какой-нибудь храбрый воин не предоставит общественности свежую, залитую кровью голову белого чужака и не заявит права на все имеющиеся в наличии деньги.
   Все сказанное в полной мере соответствует действительности, и все-таки находятся белые люди, которые, прожив на Соломоновых островах с десяток лет, вернувшись на родину, испытывают ностальгию. Чтобы выжить на архипелаге, необходимо обладать хорошим чутьем и иметь инстинкты самосохранения. Немалое значение имела, конечно, и удача, но еще нужно быть человеком особого, правильного склада. Душа должна нести особые черты представителя белой расы. Необходимо оставаться непоколебимым, обладать великолепным пренебрежением к опасности, колоссальной уверенностью в себе и здоровым расовым эгоизмом, не позволяющим сомневаться в том, что в любой из будних дней один белый человек лучше тысячи негров, а по воскресеньям способен затмить своими непревзойденными достоинствами и две тысячи, ибо таковы понятия, сделавшие этих людей непоколебимыми. О, и еще одно важное требование: чтобы оставаться непоколебимым, белый человек обязан откровенно презирать низшие расы и изначально ставить себя выше других, не должен давать волю воображению, вникать в инстинкты, обычаи и мыслительные процессы черных, желтых и коричневых обитателей островов, поскольку не таким способом белая раса проложила победный путь по миру.
   Берти Аркрайт не относился к непоколебимым представителям белой расы, поскольку был слишком чувствительным, отличался очень тонкой организацией и обладал избытком воображения. Мир казался ему чрезмерным, окружающая среда рождала трепет, поэтому Соломоновы острова подходили ему меньше всех остальных мест на Земле. Он не собирался задерживаться там надолго: считал, что пять недель между пароходными рейсами вполне удовлетворят тревожившее его нежное существо стремление к примитивной жизни. Во всяком случае, именно об этом он поведал дамам-туристкам на пароходе «Макембо», хотя и несколько другими словами, но слушательницы поклонялись ему как герою, ибо ничего безопасного, кроме комфортабельной палубы проходившего между Соломоновыми островами парохода, не знали.
   На борту присутствовал еще один господин, которого дамы не замечали. Это был худенький сморщенный человечек с высохшей кожей цвета красного дерева. Его имя в списке пассажиров не имеет значения, однако другое имя – капитан Малу – магически действовало на чернокожих матросов и от Нового Ганновера до Новых Гебридских островов заставляло даже самых буйных из них вести себя смирно. В свое время он действовал крайне жестоко, а с помощью лихорадки и лишений, посредством винтовок системы Снайдер – Энфилд и плетей надсмотрщиков скопил пять миллионов долларов в виде трепангов, сандалового дерева, жемчужных ракушек, черепаховых панцирей, слоновых орехов, кокосов, пастбищ, торговых факторий и плантаций. Сломанный мизинец капитана Малу нес в себе больше непреклонности, чем вся фигура Берти Аркрайта, но ведь дамы-туристки могли судить только по внешности, а Берти действительно выглядел красавцем.
   Однажды, беседуя с капитаном Малу в курительной комнате, Берти признался в намерении увидеть на Соломоновых островах реальную жизнь во всей ее правдивой жестокости. Капитан Малу согласился, что план честолюбив и благороден, но только спустя несколько дней, когда молодой искатель приключений настойчиво продемонстрировал автоматический пистолет сорок четвертого калибра, всерьез им заинтересовался. Берти Аркрайт объяснил принцип действия оружия: вставив в рукоятку заряженный магазин, сдвинул внешний ствол вдоль внутреннего и гордо заявил:
   – Все просто. Теперь пистолет заряжен и взведен, а все, что мне остается сделать, это восемь раз подряд нажать на спусковой крючок с той скоростью, с какой способен двигаться палец. Посмотрите на защитную муфту. Вот что мне действительно нравится. Практически неуязвима и гарантированно обеспечивает безопасность. – Он вытащил магазин. – Сами видите, как надежно устроена система.
   Он направил пистолет так, что ствол оказался как раз напротив живота капитана Малу. Тот невозмутимо взглянул на него голубыми глазами и ровным голосом попросил:
   – Не могли бы вы повернуть оружие в другую сторону?
   – Но ведь это абсолютно безопасно! – заверил его Берти. – Я вынул магазин. Пистолет не заряжен.
   – Оружие заряжено всегда.
   – Только не это.
   – Все равно поверните.
   Голос капитана Малу звучал тихо, ровно, с металлическим оттенком, однако взгляд не покинул ствола до тех пор, пока хозяин не направил его в пустое пространство.
   – Спорю на пять долларов, что пистолет не заряжен, – горячо предложил Берти.
   Капитан покачал головой.
   – Что же, тогда я вам докажу, что прав, – заявил молодой человек и приставил дуло к виску с очевидным намерением нажать на спусковой крючок.
   – Одну секунду, – негромко проговорил капитан Малу и протянул руку. – Позвольте взглянуть.
   Он взял оружие, направил за борт, в воду, и нажал на спусковой крючок. Последовал громкий выстрел, сухо щелкнул механизм, и на палубу вылетел дымящийся патрон.
   Берти в изумлении открыл рот и пробормотал:
   – Кажется, я один раз сдвинул ствол… До чего же нелепой могла оказаться смерть!
   Он сконфуженно засмеялся и буквально рухнул в кресло, поскольку ноги его не держали, кровь отлила от лица, вокруг глаз появилась чернота, трясущиеся пальцы не смогли засунуть в рот сигарету. Мир продемонстрировал ему свою жестокость, и, живо представив, как лежит на палубе с вышибленными мозгами, Берти буркнул:
   – Да уж… Вот как порой случается…
   – Отличное оружие, – заметил капитан Малу, отдавая пистолет едва живому хозяину.
   На борту «Макембо» возвращался из Сиднея торговый уполномоченный, и по его разрешению судно зашло в порт Уги, чтобы высадить миссионера. В это время там стоял кеч (небольшое двухмачтовое судно) «Арла», управляемый шкипером Хансеном. В числе многих других судов это принадлежало капитану Малу. По приглашению владельца Берти Аркрайт поднялся на борт в качестве гостя, чтобы совершить четырехдневное путешествие на остров Малаита, куда кеч направлялся для вербовки сельскохозяйственных рабочих. Предполагалось высадить его на плантации Реминдж (также принадлежавшей капитану Малу) и оставить там на неделю, а затем на попутном корабле отправить на остров Тулаги, где размещалось правительство архипелага, в качестве гостя торгового уполномоченного. Капитан Малу выдвинул еще два предложения, после изложения которых он исчезнет из нашего повествования. Первое предложение адресовалось капитану Хансену, а второе – мистеру Харривелу, управляющему плантацией Реминдж. Оба предложения преследовали одну незамысловатую цель: представить мистеру Бертраму Аркрайту жизнь на Соломоновых островах во всей ее неприкрытой суровости и кровавой простоте. Поговаривали также, что капитан Малу распорядился, чтобы ради особой убедительности знакомство с архипелагом проходило в сопровождении ящика лучшего шотландского виски…
   – Да, Шварц всегда отличался тупостью, – заметил капитан Хансен. – Видите ли, решил отвезти на берег четырех матросов, чтобы официально выпороть, а затем на вельботе отправился с ними обратно. Море волновалось, и шлюпка перевернулась. Утонул только Шварц, а все остальные выплыли. Конечно, это всего лишь несчастный случай.
   – Неужели? Так все и было на самом деле? – спросил Берти без особого интереса, внимательно глядя на огромного негра за штурвалом.
   Остров Уги остался за кормой, и «Арла» мирно скользила к лесистым берегам Малаиты по безмятежной летней воде. Привлекший внимание Берти кормчий сумел засунуть в нос огромный, величиной с десятицентовую монету, ноготь. На шее у него красовалось ожерелье из пуговиц от штанов. В ушах вместо серег болтался консервный ключ, обломок зубной щетки, глиняная трубка, медное колесико от будильника и несколько патронов для винчестера. На груди висела половина фарфоровой тарелки.
   На палубе лежали дюжины три столь же причудливо одетых чернокожих: пятнадцать из них составляли команду судна, а остальные были только что завербованными рабочими.
   – Конечно, несчастный случай, – подтвердил первый помощник капитана мистер Джейкобс – худой, темноглазый, больше похожий на профессора, чем на моряка. – Джонни Бедип едва не погиб точно так же. Вез обратно нескольких рабочих после порки, и они тоже перевернули лодку. Но Джонни умел плавать не хуже их, так что два бунтовщика утонули. Он использовал упор для ног из лодки и револьвер. Конечно, несчастный случай!
   – Такие дела происходят сплошь и рядом, – заметил шкипер. – Видите человека за штурвалом, мистер Аркрайт? Это людоед. Полгода назад он вместе с остальными членами команды утопил бывшего капитана нашего судна, а потом… прямо на палубе. Вон там, на корме, возле бизань-мачты.
   – Палуба была в ужасном состоянии, – добавил первый помощник капитана.
   – Правильно ли я понял… – начал Берти.
   – Да, совершенно верно, – перебил капитан Хансен, не дав закончить фразу. – Произошел несчастный случай.
   – Но утопить на палубе…
   – Именно так. Впрочем, скажу по секрету, они использовали топор.
   – Вот эти, из вашей команды?..
   Капитан Хансен кивнул.
   – Тот капитан уж очень был доверчив, – пояснил помощник. – Неосторожно повернулся к матросам спиной, ну и…
   – Такие у нас здесь ужасные порядки, – пожаловался шкипер. – Правительство постоянно защищает чернокожих туземцев от белых пришельцев. Нам запрещено стрелять первыми: приходится ждать, пока выстрелит негр, иначе обвинят в убийстве и отправят на Фиджи, поэтому и происходит так много несчастных случаев с утопленниками.
   Прозвучал гонг к обеду. Берти и шкипер отправились вниз, оставив первого помощника на палубе следить за порядком.
   – Не спускай глаз с этого черного дьявола Ауики, – распорядился шкипер на прощание. – Уже несколько дней он ведет себя крайне подозрительно.
   – Непременно, – отозвался помощник капи– тана.
   Обед был в самом разгаре, и шкипер увлеченно рассказывал историю гибели судна под названием «Шотландские вожди»:
   – Да, трудно представить корабль лучше. Но когда он промахнулся мимо стоек, даже раньше, чем наткнулся на рифы, к нему тут же бросились каноэ с туземцами. На борту находились пятеро белых, команда из двадцати парней с острова Санта-Крус и самоанцы. Спастись удалось только представителю грузовладельца. К тому же еще там было шестьдесят завербованных рабочих. И все оказались кай-кай. Что такое «кай-кай»? О, прошу прощения, это означает «съедены». Та же история случилась с «Джеймсом Эдвардсом», шикарно оснащенным…
   Договорить шкипер не успел: в этот момент с палубы донеслось громкое проклятие помощника капитана, а за ним последовали вопли дикарей. Трижды выстрелил револьвер, и отчетливо послышался всплеск. Капитан Хансен стремительно выскочил из кают-компании, и Берти с восхищением увидел, как ловко тот на ходу выхватил револьвер. Сам он проявил большую осторожность, предусмотрительно помедлив, прежде чем выглянуть за дверь, но ничего не произошло. Правда, помощник капитана, сжимая в руке револьвер, дрожал от возбуждения, потом вдруг подпрыгнул, обернулся, словно ожидая нападения из-за спины, и сообщил неестественным, напряженным голосом:
   – Один из туземцев упал за борт: не умел плавать.
   – Кто? – уточнил шкипер.
   – Ауики.
   – Но я определенно слышал выстрелы, – бестактно вмешался Берти, почувствовав, что все закончилось благополучно.
   Помощник капитана резко обернулся и осуждающе выпалил:
   – Бессовестно лжете! Никаких выстрелов не было. Негр просто зазевался и свалился за борт.
   Капитан Хансен заморозил Аркрайта немигающим взглядом бесцветных ледяных глаз.
   – Я… я подумал… – запинаясь, начал Берти.
   – Выстрелы? – словно во сне переспросил капитан Хансен. – Вы слышали какие-нибудь выстрелы, мистер Джейкобс?
   – Ни единого, – ответил первый помощник.
   Шкипер триумфально взглянул на своего гостя и уверенно заявил:
   – Определенно произошел очередной несчастный случай. Пойдемте вниз, мистер Аркрайт, ведь мы не закончили обед.
   Эту ночь Берти провел в каюте капитана – крошечной комнатке возле главного салона. Переднюю переборку украшал стенд с ружьями, на стене, над койкой, висело еще три, а в большом ящике под койкой обнаружился запас патронов, динамита и несколько коробок с детонаторами. Берти предпочел лечь на небольшом диване у противоположной стены, и тут в глаза ему бросился забытый на столе бортовой журнал. Берти не знал, что капитан Малу приготовил журнал специально для него, и обратил внимание на запись о том, что 21 сентября два члена команды упали за борт и утонули. Берти быстро сообразил, что произошло на самом деле, как узнал и о том, что вельбот судна «Арла» потерпел нападение возле Сува и потерял трех человек; что шкипер застал кока, когда тот жарил на камбузе купленное матросами на берегу, в Фуи, человеческое мясо. Журнал сообщал также о том, как случайный взрыв динамита во время сигнального залпа убил команду другого судна, о ночных нападениях, поспешно покинутых портах, атаках бушменов в мангровых болотах и крокодилов – в более широких протоках. С монотонной регулярностью повторялись записи об умерших от дизентерии, причем, что встревожило Берти, на «Арле» умерли двое белых – гостей, как и он сам.
   – Должен признаться, что читал ваш судовой журнал, – сказал он капитану Хансену на следующий день.
   Шкипер весьма достоверно возмутился, оттого что журнал оказался на виду, а Берти храбро продолжил:
   – Уверен, что вся эта дизентерия – вранье, точно так же как случайные падения за борт. Что на самом деле скрывается за всем этим?
   Шкипер открыто восхитился проницательностью гостя и после недолгих возражений великодушно изобразил капитуляцию.
   – Дело обстоит так, мистер Аркрайт. Эти острова и без того пользуются дурной репутацией, и с каждым днем становится все труднее нанять на судно белого человека. Представьте, что кого-то убили: чтобы найти ему замену, компании придется заплатить большие деньги, но если человек просто умирает от болезни, все в порядке. Новые матросы не боятся болезней, а вот стать жертвами убийств не хотят. Согласившись заменить прежнего шкипера «Арлы», я думал, что он умер от дизентерии, а потом оказалось слишком поздно: контракт уже был под– писан.
   – К тому же, – добавил мистер Джейкобс, – количество несчастных случаев непростительно велико. И это неправильно. Виновато правительство. Белый человек не в состоянии защититься от негров.
   – Да, вспомните «Принцессу» и того помощника капитана, янки, – подхватил мысль шкипер. – Корабль вез пятерых белых, включая правительственного агента. Капитан, агент и представитель грузовладельца в двух лодках отправились на берег и все до единого были убиты. Помощник капитана и боцман с пятнадцатью членами команды остались на борту, но с берега на них напала толпа негров и сразу убила боцмана и матросов. Помощник капитана схватил три пояса с картриджами, два винчестера и, с поразительной ловкостью забравшись на салинг, принялся палить сначала из одной винтовки, а когда та раскалилась так, что невозможно было держать, переключился на вторую. Палуба почернела от негров: он застрелил всех. Как только они перелезали через перила в лодки и хватались за свои весла, их настигала пуля. Они прыгали в воду и пытались уплыть, а он, в безумии продолжая стрелять, отправил на тот свет еще полдюжины дикарей. И что же в резуль– тате?
   – Семь лет ссылки на Фиджи, – ответил помощник капитана.
   – Чиновники заявили, что он не имел права стрелять после того, как нападавшие прыгали в воду, – пояснил шкипер.
   – Вот почему сейчас они то и дело умирают от дизентерии, – добавил помощник.
   – Подумать только! – воскликнул Берти, мечтая, чтобы экзотический круиз закончился как можно быстрее.
   Позднее в тот же день он побеседовал с чернокожим матросом, которого ему описали как каннибала. Парня звали Сумасаи. Три года он провел на плантации в Квинсленде, успел побывать на Самоа, Фиджи и в Сиднее, в составе команд вербовочных шхун прошел Новую Британию, Новую Ирландию, Новую Гвинею и Адмиралтейские острова. К тому же был сплетником и неустанно следил за поведением шкипера. И при всем этом съел много людей. Сколько именно? Количество он не смог вспомнить. Да, и белых тоже. Они были очень вкусными, если не болели, но однажды довелось съесть больного.
   – Что со мной стало! – воскликнул Сумасаи. – Было так плохо! Живот долго крутило!
   Берти содрогнулся и спросил насчет голов. Да, Сумасаи припрятал на берегу несколько голов в хорошем состоянии, высушенных на солнце и прокопченных. Одна принадлежала капитану судна. С длинными бакенбардами. Сумасаи собирался ее продать за два фунта стерлингов. А черные головы шли по одному фунту. Были у него и детские, но за те давали меньше: по десять шиллингов.
   А спустя пять минут Берти обнаружил, что сидит на скамейке рядом с одним из чернокожих матросов с какой-то кожной болезнью. Он отодвинулся, но когда узнал, что это проказа, поспешил вниз, где долго отмывался антисептическим мылом. В тот день он еще не раз совершал тщательные гигиенические процедуры, так как почти каждый туземец на борту страдал злокачественными язвами того или иного вида и происхождения.
   Как только кеч «Арла» встал на якорь среди мангровых болот, вдоль перил в два ряда натянули колючую проволоку. Судя по всему, процедура была обычной, а когда Берти увидел вокруг каноэ с людьми, вооруженными не только копьями, луками и стрелами, но и Снайдерами, ему особенно захотелось, чтобы путешествие поскорее заверши– лось.
   В тот вечер, на закате, туземцы не спешили покидать корабль и даже нагрубили помощнику капитана, когда тот приказал им сойти на берег.
   – Ничего, сейчас я с ними разберусь, – пообещал капитан Хансен и скрылся внизу.
   Вскоре он вернулся и показал Берти брусок динамита и прикрепленный к рыболовному багру взрывной снаряд. Завернутая в газету бутылка хлородина с торчащим из горлышка невинным фитилем способна напугать кого угодно, и Аркрайт с туземцами не стали исключением. Как только капитан Хансен поджег фитиль и сунул багор в набедренную повязку матроса, тот так поспешил на берег, что даже забыл снять повязку: бросился вперед с шипящим и дымящимся сзади фитилем, а все, кто оказывался на его пути, ныряли за борт прямо поверх колючей проволоки. Берти пришел в ужас, как и сам капитан Хансен, который забыл о двух дюжинах завербованных, хотя заплатил каждому по тридцать шиллингов аванса. Все они нырнули за борт вместе с туземцами, спасаясь от шипящей, плюющейся, несущей смерть бутылки.
   Берти не видел взрыва, но хоть помощник капитана успел отбросить брусок настоящего динамита на корму, где тот не мог никому повредить, был готов поклясться в адмиралтейском суде, что одного из негров разорвало в клочки. Бегство завербованных рабочих обошлось капитану в сорок фунтов. Поскольку все дезертиры скрылись в зарослях, вернуть их не представлялось возможным. Шкиперу с помощником больше ничего не оставалось, кроме как топить горе в холодном чае, который был разлит по бутылкам из-под виски, поэтому Берти, не зная, что они пьют, видел лишь, как оба быстро опьянели и принялись долго, многословно обсуждать, как записать взорванного негра: то ли умершим от дизентерии, то ли случайно утонувшим. А когда оба наконец уснули, он остался единственным белым человеком на борту и до рассвета не сомкнул глаз, опасаясь как нападения с берега, так и бунта команды.
   Кеч «Арла» простоял возле берега еще три дня. Три вечера подряд шкипер с помощником активно злоупотребляли холодным чаем, оставляя Берти на страже порядка. Оба знали, что на него можно положиться, а он ни на миг не сомневался, что они пьяны в стельку, и собирался, если выживет, непременно доложить капитану Малу о вопиющих безобразиях на борту. Потом судно бросило якорь на острове Малаита, где Берти Аркрайт с облегчением сошел на берег. Мистер Харривел, управляющий плантацией Реминдж, его ждал, и они обменялись рукопожа– тиями.
   – Не тревожьтесь, если некоторые из наших парней покажутся огорченными, – доверительно посоветовал управляющий, увлекая гостя в сторону. – Поговаривали о многочисленных беспорядках, и отдельные мелкие случаи я готов признать, но в целом считаю, что это болтовня.
   – А сколько… сколько чернокожих трудится на плантации? – уточнил Берти с лихорадочно бьющимся сердцем.
   – Сейчас здесь четыреста человек, – жизнерадостно ответил мистер Харривел. – Но мы, трое местных служащих, разумеется, с вашей поддержкой, а также с поддержкой шкипера и помощника с «Арлы», при необходимости отлично с ними справимся.
   Берти обернулся, чтобы познакомиться с кладовщиком по имени Мактавиш, который так желал подчеркнуть стремление немедленно уйти в отставку, что едва ответил на приветствие.
   – Видите ли, мистер Харривел, как человек женатый я не могу больше здесь оставаться. Мятеж назревает, и отрицать это невозможно точно так же, как наличие носа на вашем красивом загорелом лице. Негры собираются взбунтоваться, и скоро повторится ужас плантации Хохоно.
   – Что такое «ужас плантации Хохоно»? – уточнил Берти после того, как в результате долгих уговоров кладовщик согласился остаться и доработать до конца месяца.
   – О, мистер Мактавиш имеет в виду плантацию Хохоно на острове Санта-Исабель, – пояснил управляющий. – Там негры убили на берегу пятерых белых, захватили шхуну, расправились с капитаном и помощником и сбежали на другой остров. Но я всегда говорил, что на Хохоно рабочим давали слишком много воли. Здесь, на плантации Реминдж, они нас врасплох не застанут. Пойдемте, мистер Аркрайт, покажу вам, какой прекрасный вид открывается с веранды бунгало.
   Берти мало что увидел, поскольку старался придумать, как бы поскорее сбежать в Тулаги, где находилась резиденция торгового представителя. Он все еще размышлял о своем, когда совсем близко, за спиной, раздался выстрел, а в следующий момент мистер Харривел так энергично увлек его в дом, что едва не вывихнул руку.
   – Право, старик, в вас ведь могли и попасть! Но кто мог предположить, что такое произойдет сейчас, в разгар дня! Поверьте, глубоко сожалею.
   Берти начал заметно бледнеть.
   – Именно так они прикончили прежнего управляющего, – снисходительно пояснил Мактавиш. – Чертовски хороший был парень. Размазали мозги по всей веранде. Заметили темное пятно между лестницей и дверью?
   Берти уже созрел для коктейля, который смешал для него мистер Харривел, однако, прежде чем поднес бокал к губам, в дверях появился человек в брюках для верховой езды и крагах.
   – Что на сей раз? – спросил управляющий, бегло взглянув на вошедшего. – Снова непростительно и без предупреждения разлилась река?
   – К черту реку! Это негры. Вылезли из тростника в дюжине футов от меня и напали. Один стрелял из Снайдера, от бедра. Хотелось бы знать, откуда у него Снайдер… О, прошу прощения. Рад знакомству, мистер Аркрайт.
   – Мой помощник мистер Браун, – представил новоприбывшего управляющий. – А теперь все-таки попробуйте коктейль.
   – И все-таки где же он взял Снайдер? – никак не мог успокоиться мистер Браун. – Не зря я всегда был против хранения оружия в доме.
   – Оружие по-прежнему там, где ему и место! – с показной горячностью возразил мистер Харривел.
   Помощник явно не поверил, и управляющий предложил:
   – Пойдемте, убедитесь собственными глазами.
   Берти присоединился к процессии. Войдя в кабинет, мистер Харривел триумфально указал на стоявший в пыльном углу большой футляр.
   – В таком случае где эта собака добыла винтовку? – рявкнул мистер Браун.
   В этот момент Мактавиш открыл футляр. Он оказался пустым. В молчаливом ужасе все посмотрели друг на друга. Харривел устало опустился на стул, а кладовщик грубо выругался и добавил:
   – Всегда говорил, что слугам доверять нельзя.
   – Да, все гораздо серьезнее, чем можно было предположить, – согласился Харривел, – но ничего, прорвемся. Этих кровожадных негров нужно как следует проучить. Будьте добры, джентльмены, придите к обеду вооруженными. А вы, мистер Браун, потрудитесь приготовить сорок-пятьдесят брусков динамита с хорошими короткими фитилями. Преподнесем ребятам сюрприз. Кстати, джентльмены, обед подан.
   Берти терпеть не мог рис и карри, поэтому единственный из всех положил на свою тарелку соблазнительного вида омлет. Он как раз закончил есть, когда мистер Харривел тоже потянулся к омлету, но, попробовав, принялся отчаянно отплевы– ваться.
   – Уже во второй раз, – зловеще прокомментировал Мактавиш.
   Харривел продолжал кашлять и плеваться.
   – Что во второй раз? – с дрожью в голосе спросил Берти.
   – Отрава, что же еще? Этого повара давно пора повесить.
   – Так погиб бухгалтер на Кейп-Марче, – пояснил Браун. – Скончался в страшных муках. Люди на «Джесси» потом говорили, что слышали его крики за три мили.
   – Закую повара в наручники, – прохрипел Харривел. – К счастью, мы вовремя обнаружили диверсию.
   Берти сидел словно парализованный, бледный как полотно, попытался что-то сказать, но издал лишь нечленораздельный звук. Все посмотрели на него с тревогой.
   – Не говорите этого, не говорите! – испуганно остановил его Мактавиш.
   – Да, я ел этот омлет! Съел целую тарелку! – выкрикнул Берти подобно отдышавшемуся ныряль– щику.
   С полминуты стояла зловещая тишина, и в глазах присутствующих он прочитал свою судьбу.
   – Может, это все-таки не яд, – в отчаянии пробормотал Харривел.
   – Позовите повара, – распорядился Браун.
   Вошел повар: улыбающийся черный парень с украшениями в носу и ушах.
   – Послушай, Ви-Ви, что это такое? – взревел Харривел, грозно показывая на омлет.
   Ви-Ви, естественно, смутился, испугался и пробормотал, словно извиняясь:
   – Хороший человек ел.
   – Пусть съест сам, – предложил Мактавиш. – Лучшая проверка.
   Харривел зачерпнул полную ложку омлета и направился к повару, но тот в панике убежал.
   – Все ясно, – торжественно заявил Браун. – Если он не готов это есть…
   – Мистер Браун, будьте добры, наденьте на него наручники. – Харривел жизнерадостно повернулся к Берти. – Все в порядке, старик, мой заместитель с ним разберется. А если умрете, его непременно повесят.
   – Не думаю, что правительство пойдет на это, – сухо возразил Мактавиш.
   – Но, джентльмены! – отчаянно воззвал Берти. – Подумайте обо мне!
   Харривел с сожалением пожал плечами.
   – Простите, старик, это какой-то местный яд, и противоядия пока нет. Попытайтесь собраться с духом. А если…
   Речь его прервали два громких выстрела. Вошел Браун, зарядил винтовку и, усевшись за стол, сообщил:
   – Повар мертв. Лихорадка. Внезапный и очень сильный приступ.
   – Я как раз объяснял мистеру Аркрайту, что противоядий для местных снадобий не существует…
   – Кроме джина, – уточнил Браун.
   Харривел обозвал себя рассеянным идиотом и бросился к буфету за бутылкой джина.
   – Не спешите, старик, не спешите, – предупредил он Берти, когда тот проглотил сразу две трети стакана крепчайшего напитка, задохнулся и закашлялся до слез.
   Харривел измерил пульс и температуру, сделал вид, что осматривает пострадавшего и выразил сомнение, что омлет отравлен. Браун и Мактавиш его поддержали, однако Берти уловил в их голосах ноты неискренности, потерял аппетит и без конца под столом считал пульс. Частота, несомненно, возрастала, однако он не догадывался связать неблагоприятное явление с действием значительного количества джина.
   Мактавиш взял винтовку и отправился на веранду – на разведку, а вернувшись, деловито доложил:
   – Они собираются возле кухни. Все вооружены Снайдерами. Предлагаю пробраться за дом и атаковать с фланга. Важен первый удар. Пойдете, Браун?
   Харривел продолжал невозмутимо есть, а Берти обнаружил, что пульс подскочил на пять ударов в минуту, но, услышав выстрелы, не смог усидеть на месте. Канонаду Снайдеров перекрывали ответы винчестеров Брауна и Мактавиша, причем на фоне душераздирающих воплей.
   – Обратились в бегство, – прокомментировал Харривел, когда голоса и выстрелы удалились.
   Едва все вернулись за стол, как Мактавиш опять отправился на разведку, сообщив:
   – У них есть динамит.
   – Тогда давайте и мы применим динамит, – предложил Харривел.
   Рассовав по карманам с полдюжины брусков, с зажженными сигарами во рту, они направились к двери. Тогда это и произошло. Впоследствии обвинили Мактавиша, и он признал, что взрыв действительно оказался несколько преувеличенным. Как бы там ни было, динамит сработал под домом, разнес угол и повредил фундамент. Половина фарфоровой посуды на столе разбилась, а заведенные на восемь дней часы остановились. Взывая к отмщению, трое мужчин бросились во тьму и начали бомбардировку.
   Вернувшись, они не нашли Берти на месте. Гость спрятался в кабинете, забаррикадировался и рухнул на пол в пьяном кошмаре, пережив тысячу смертей в гуще доблестной битвы. Утром, с раскалывающейся от джина головой, он выполз на волю, обнаружил на небе солнце и понял, что Бог его не бросил, поскольку хозяева живы и невредимы.
   Харривел уговаривал погостить подольше, однако Берти Аркрайт твердо решил немедленно вернуться на кеч «Арла» и отправиться в Тулаги, где в ожидании следующего рейса парохода собирался провести время в доме торгового представителя.
   На пароходе опять оказались дамы-туристки, и Берти опять выглядел героем, в то время как скромный капитан Малу оставался незамеченным. Однако из Сиднея капитан Малу отправил два ящика лучшего шотландского виски, так как не смог решить, кто именно – капитан Хансен или мистер Харривел – обеспечил Берти Аркрайту глубокое проникновение в реальную жизнь Соломоновых островов.

Неукротимый белый человек

   – Пока чернокожий человек черный, а белый человек – белый, они не поймут друг друга, – сказал капитан Вудворт.
   Мы сидели в кабачке у Чарли Робертса и стаканами тянули «Абу-Хамед», приготовленный хозяином, который пил с нами за компанию. Чарли Робертс утверждал, что раздобыл рецепт этого напитка непосредственно у Стивенса, прославившегося изобретением «Абу-Хамеда» в то время, когда жажда гнала его отведать воду Нила, у того самого Стивенса, который сочинил «С Китченером к Хартуму», а потом погиб при осаде Ледисмита.
   Капитан Вудворт, крепкий, коренастый, с опаленным за сорок лет пребывания в тропиках лицом, прекрасными лучистыми карими глазами, каких я ни разу в жизни не встречал у мужчин, многое изведал в жизни. Крестообразный шрам на его лысой макушке говорил о близком знакомстве с боевым топором туземца; о том же свидетельствовали два рубца от стрелы на правой стороне шеи: там, где стрела вошла, и где она вышла из его тела. По его словам, он бежал, а стрела ему мешала, но он не имел времени отламывать наконечник стрелы и потому протащил ее насквозь. Теперь он был капитаном «Савайи», огромного парохода, который вербовал на островах южных морей рабочую силу для немецких плантаций в Самоа.
   – Половина всех недоразумений происходит из-за нашей тупости, – заявил Робертс, делая паузу, чтобы отхлебнуть из своего стакана и добродушно отчитать за что-то маленького слугу-самоанца. – Если бы белый человек хотя бы иногда задумывался над психологией чернокожих, можно было бы избежать большинства недоразумений.
   – Я встречал таких – правда, их было немного, – которые утверждали, что понимают негров, – ответил капитан Вудворт, – и я всегда замечал, что их в первую очередь «кай-кай», то есть съедали. Вспомните миссионеров в Новой Гвинее и Новых Гебридах, на острове мучеников Эроманге и на всех остальных островах. Вспомните судьбу австрийской экспедиции: ее изрубили в куски на Соломоновых островах, в дебрях Гуадалканала. Да и сами торговцы, умудренные многолетним опытом: они хвастались, что к ним не прикоснется ни один негр, а головы их по сей день красуются на балках плавучих жилищ. Или вот старый Джонни Симонс. Двадцать шесть лет провел в дебрях Меланезии и клялся, что знает негров как свои пять пальцев, что они его не тронут. А погиб он у лагуны Марово, в Нью-Джорджии. Ему отрезали голову черная Мэри и старый одноногий негр. (Одну ногу у него отхватила акула, когда он нырял за оглушенной рыбой.) Был еще Билли Уотс, убийца негров, человек, которого испугался бы сам дьявол! Помню, стояли мы у мыса Литтл, это, знаете ли, в Новой Ирландии, когда негры утащили у него полтюка табака (табак, который он собирался продать и стоил-то доллара три). Так он в отместку пристрелил шестерых негров, разбил их боевые каноэ и сжег две деревни. Четыре года спустя, когда он с пятьюдесятью молодчиками из Буку там же, у мыса Литтл, ловил трепангов, их подстерегли чернокожие. Всех перебили за пять минут, кроме троих парней, которым удалось удрать в каноэ. Словом, нечего болтать, будто мы понимаем негров. Миссия белого человека – нести цивилизацию в мир, и это нелегкое дело, выпавшее на его долю. Где ж тут останется время, чтобы копаться в психологии негров?
   – Точно! – выпалил Робертс. – И вообще это не так уж обязательно – понимать негров. Чем глупее белый человек, тем успешнее насаждает цивилизацию…
   – И вселяет страх божий в сердца негров, – вставил капитан Вудворт. – Может быть, вы правы, Робертс. Возможно, секрет его успеха именно в глупости, и, несомненно, один из признаков этой глупости – неспособность понять негров. Одно ясно: белый призван управлять неграми независимо от того, понимает он их или нет. Он неукротим и неотвратим, как рок.
   – Конечно, белый человек неукротим и неотвратим для негров, – вставил Робертс. – Скажите белому, что в какой-то лагуне, где живут десятки тысяч воинственных туземцев, лежит жемчужина, он бросится туда очертя голову с полудюжиной разных ловцов-канаков и дешевым будильником вместо хронометра. Они возьмут удобное судно водоизмещением тонн пять и набьются туда как сельди в бочку. Только шепните ему, что на Северном полюсе есть золотая жила, и это неукротимое белокожее существо сразу же двинется в путь, прихватив с собой лопату, кирку, окорок и патентованный, последнего образца лоток для промывания золота. И самое удивительное, что он туда доберется! Намекните ему, что за раскаленной оградой ада нашли алмазы – и мистер Белокожий атакует врата преисподней и заставит старого бродягу Сатану работать ломом и лопатой. Вот что происходит, когда человек глуп и неукротим.
   – Интересно, что думают чернокожие о… о неукротимости?
   Капитан Вудворт негромко засмеялся. Глаза его засветились от воспоминаний.
   – Мне тоже хотелось бы узнать, что думали и, должно быть, до сих пор думают негры Малу об одном неукротимом белом человеке, который был с нами на «Герцогине», когда мы стали на якорь у их берега, – сказал он.
   Робертс приготовил еще три «Абу-Хамеда».
   – Было это лет двадцать назад. Звали его Саксторп. Я ни разу в жизни не встречал такого тупого человека, но он был неукротим, как сама смерть. Он умел только стрелять, и больше ничего. Помню, как я в первый раз его встретил здесь, в Апии, двадцать лет назад. Тебя еще тут не было, Робертс. Я остановился в гостинице голландца Генри, там, где сейчас рынок. Вы ничего о нем не знаете? Он неплохо заработал, тайно переправляя оружие повстанцам [9 - Имеется в виду повстанческое движение 1890–1900 гг. на Филиппинских островах, сначала направленное против испанских колониалистов, обосновавшихся на Филиппинах с XVII в., а затем против США, захвативших Филиппины под видом помощи национально-освободительной борьбе местного населения.], продал свою гостиницу, а ровно через шесть недель его зарезали в каком-то кабачке Сиднея.
   Однако о Саксторпе. Как-то ночью, едва я заснул, кошачья пара начала во дворе концерт. Соскочив с постели, я подошел к окну с кувшином воды в руке. И в то же время я услыхал, как раскрылось соседнее окошко. Раздалось два выстрела, и окно закрылось. Все произошло так быстро, что описать невозможно. Это было делом нескольких секунд. Раскрывается окно, два раза стреляет револьвер – окно закрывается. Я не знаю, кто это был, но он даже не выглянул в окно. Он был уверен. Понимаете? Уверен. Концерт прекратился, и утром нашли окоченевшие тела нарушителей тишины. Мне это показалось чудовищным. Во-первых, на небе светили только звезды, а Саксторп стрелял не целясь, во-вторых, выстрелы следовали один за другим так быстро, будто он стрелял из двустволки, и, наконец, он знал, что попал в свои мишени, даже не выглянув в окно.
   Через два дня он пришел наниматься на «Герцогиню». Я тогда был помощником капитана на большой шхуне водоизмещением сто пятьдесят тонн. Мы перевозили завербованных негров. Должен сказать, в те дни вербовка была настоящей вербовкой. Мы не знали ни правительственных инспекторов, ни властей. Это была адски тяжелая работа. Мы целиком полагались только на себя. Когда дела принимали плохой оборот, не пеняй на других! Мы вывозили негров со всех островов южных морей, кроме тех, откуда нас гнали. Словом, он пришел на шхуну и назвался Джоном Саксторпом. Небольшой человечек какого-то песочного цвета: песочные волосы, песочный цвет лица, даже глаза песочные. Ничего в нем не было приметного. Душа у него была такая же бесцветная, как и физиономия. Он сказал, что остался без единого пенса и хочет поступить на судно. Готов служить юнгой, коком, судовым приказчиком или простым матросом.
   Он ничего не смыслил ни в одной из тех профессий, но сказал, что научится. Мне он был не нужен, но его стрельба произвела на меня столь сильное впечатление, что я записал его матросом с жалованьем три фунта в месяц.
   Не стану отрицать: он действительно хотел чему-нибудь научиться, – но так уж он был устроен, что не мог ничему научиться. Он разбирался в румбах компаса не больше, чем я – в приготовлении выпивки, которую нам делает Робертс. Штурвалом же он орудовал так, что ему я обязан первой сединой. Я ни разу не рискнул подпустить его к штурвалу, когда море было неспокойно, потому что движение с попутным ветром или галсами – против ветра – было для него неразрешимой тайной. Он бы никогда не мог сказать, в чем разница между шкотами и талями. Путал кливер с гафелем. Прикажите ему ослабить грот-трисель-шкот, и, прежде чем вы сообразите, что происходит, он опустит нок гафеля. Он трижды падал за борт, а плавать не умел. Но он всегда был жизнерадостен, не ведал, что такое морская болезнь, и был самым покладистым человеком, каких я только знал. Это была замкнутая натура. Он никогда не рассказывал о себе. Для нас его жизнь началась с того дня, когда он появился на «Герцогине». Где он научился стрелять, сказать могли лишь звезды. Он был янки – это мы определили по его гнусавому произношению. Но больше мы так ничего и не узнали.
   Вот я и подошел к самому главному. Нам здорово не везло на Новых Гебридах: за пять недель – только четырнадцать негров, и с попутным зюйд-остом мы взяли курс к Соломоновым островам. На Малаите тогда, как и сейчас, можно было легко вербовать негров, и мы пошли к северо-западной оконечности острова – Малу. Рифы там и у берега, и в открытом море, и стать на якорь нелегко, но мы благополучно миновали рифы, отдали якорь и взорвали динамит – этим сигналом мы возвещали негров о начале вербовки. За три дня никто не явился. Негры сотнями подплывали к нам на своих каноэ, но только смеялись, когда мы показывали им бусы, ситец, топоры и начинали рассказывать о том, что работа на плантациях Самоа – одно удоволь– ствие.
   На четвертый день все вдруг переменилось. Записались сразу пятьдесят с лишним человек; их разместили в главном трюме, разумеется, с правом свободного передвижения по палубе. Теперь, когда я оглядываюсь назад, эта повальная вербовка представляется мне очень подозрительной, но в то время мы думали, что какой-нибудь могущественный вождь-царек разрешил своим подданным наниматься на работу. Утром пятого дня обе наши шлюпки, как обычно, пошли к берегу. Одна шлюпка прикрывала другую на случай нападения. И, как обычно, на палубе слонялись без дела, болтали, курили или спали полсотни негров. На «Герцогине», кроме них, остались я, Саксторп да четверка матросов. На обеих наших шлюпках работали уроженцы островов Гилберта. На первой были капитан, судовой приказчик и вербовщик. На второй, что прикрывала первую и стояла в сотне ярдов от берега, находился второй помощник капитана. Обе шлюпки были хорошо вооружены, хотя нам как будто ничто не угрожало.
   Четверо матросов, включая Саксторпа, чистили поручни на корме. Пятый матрос с винтовкой в руках стоял на часах перед грот-мачтой, возле бака с водой. Я был на носу, наводя последний глянец на новое крепление фор-гафеля. Только я наклонился за своей трубкой, как с берега раздался выстрел. Я выпрямился, чтобы посмотреть, в чем дело. Что-то стукнуло меня по затылку. Оглушенный, я свалился на палубу. Вначале я подумал, что мне на голову упала снасть, но услышал адский треск выстрелов со стороны шлюпок и, падая, успел посмотреть на матроса, который стоял на часах. Два здоровенных негра держали его за руки, а третий замахнулся на него топором.
   Как сейчас, вижу эту картину: бак для воды, грот-мачта, чернокожие, схватившие часового за руки, топор, опускающийся ему на голову, – и все это залито ослепительным солнечным светом. Я был словно во власти колдовского видения наступающей смерти. Казалось, томагавк двигается страшно медленно. Я увидел, как он врезался в голову, ноги матроса подкосились, и он начал оседать на палубу. Негры крепко держали его и стукнули еще два раза. Затем меня тоже стукнули пару раз по голове, и я решил, что умер. К тому же выводу пришел тот негодяй, который нанес мне удары. Я не мог двигаться и лежал неподвижно, наблюдая, как они отсекли часовому голову. Должен сказать, орудовали они ловко. Видно, набили руку на этом деле.
   Стрельба со шлюпок прекратилась, и я не сомневался, что они всех прикончили. Сейчас они придут за моей головой. Очевидно, они снимали головы тем матросам, что были на корме. На Малаите ценятся человеческие головы, особенно головы белых. Они занимают почетные места в каноэ, в которых живут прибрежные туземцы. Я не знаю, какого декоративного эффекта добиваются лесные жители, но они ценят человеческие головы так же, как их собратья на побережье.
   Все же меня не покидала слабая надежда на спасение. На четвереньках я добрался до лебедки, а там с трудом поднялся на ноги. Теперь мне была видна корма – на палубе рубки торчали три головы. Это были головы матросов, с которыми я общался много месяцев подряд.
   Негры заметили, что я поднялся на ноги, и побежали ко мне. Я хотел было достать револьвер, но обнаружил, что они его забрали. Не могу сказать, чтобы я очень испугался. Я несколько раз был на волосок от гибели, но никогда смерть не подступала ко мне так близко, как в тот раз. Я был в полубессознательном состоянии, и мне было все безразлично.
   Негр, который несся впереди, прихватил в камбузе большой мясницкий нож, намереваясь разделать меня на куски. Он гримасничал, как обезьяна, но ему не удалось осуществить свое намерение. Он ничком рухнул на палубу, и я увидел, как изо рта у него хлынула кровь. В полузабытьи я расслышал выстрел, за ним еще и еще. Негры падали один за другим. Я постепенно приходил в себя и заметил, что стреляют без промаха. С каждым выстрелом кто-то падал. Я уселся рядом с лебедкой и взглянул наверх. Там на салинге сидел Саксторп. Как он умудрился туда забраться, я не знаю: ведь у него в руках было два винчестера и множество патронташей. Как бы то ни было, сейчас он был занят единственным делом, на какое был спосо– бен.
   Мне приходилось видеть и резню, и расстрелы, но я ни разу в жизни не видел ничего подобного. Я сидел у лебедки и наблюдал. Я был в каком-то полуобморочном состоянии, и все происходящее представлялось мне сном. «Банг-банг-банг» – стреляло ружье, и «хлоп-хлоп-хлоп» – валились на палубу негры. Во время первой попытки схватить меня погибло человек десять, и остальные теперь остолбенели от ужаса, но Саксторп стрелял не переставая. К этому времени к судну подошли те две шлюпки и каноэ с неграми, которые были вооружены Снайдерами и винчестерами, захваченными у нас. Они открыли по Саксторпу ураганный огонь. К счастью для него, негры хорошо стреляют только на близком расстоянии. Они не прикладывают ружья к плечу. Они ждут, пока человек очутится ниже их, и стреляют, приставив ружье к бедру. Когда у Саксторпа перегревался винчестер, он брал другой. Потому-то он и захватил с собой два ружья, когда полез наверх.
   Скорость стрельбы была у него потрясающая. К тому же Саксторп ни разу не промазал. Если на земле существует неукротимый человек, так это Саксторп. Немыслимая скорость делала это побоище страшным.
   Негры не могли опомниться, а когда немного пришли в себя, начали бросаться за борт и опрокидывали свои каноэ. Саксторп продолжал стрельбу. Вода была сплошь усеяна черными макушками, и «бух-бух-бух» – всаживал он в них свои пули. Он не промахнулся ни разу, и я отлично слышал, как каждая пуля хлопала в человеческий череп.
   Лавина негров устремилась к берегу. Я поднялся и словно во сне видел, как на воде, точно мячики, прыгали и исчезали в глубину головы чернокожих. Некоторые дальние выстрелы были совершенно феноменальны. Только один добрался до берега, но когда он поднялся, чтоб выйти из воды, Саксторп уложил и его. Это было превосходное попадание. И когда двое негров подбежали к раненому и стали вытаскивать его на берег, Саксторп уложил их на месте.
   Я решил, что все кончилось, но тут стрельба началась снова. Какой-то негр выскочил из кают-компании и бросился к поручням, но на полпути упал. Кают-компания, вероятно, была переполнена неграми. Я насчитал человек двадцать. Они выбегали по одному и прыгали к поручням. Но ни один из них не добрался до борта. Мне это зрелище напомнило стрельбу по летящей мишени. Чернокожий выскакивал из двери, раздавался выстрел Саксторпа – и он моментально летел вниз. Там, в кают-компании, они, конечно, не знали, что происходит на палубе, и продолжали выбегать наверх, пока их всех не перебили.
   Саксторп подождал немного, убедился, что опасность миновала, и спустился на палубу.
   Из всей команды «Герцогини» уцелели только мы с Саксторпом, и я был очень плох, а он был совершенно беспомощен теперь, когда уже не нужно было стрелять. Следуя моим указаниям, он промыл и перевязал мои раны. Внушительная порция виски придала мне сил – надо было как-то выбираться отсюда. Мне не на кого было надеяться. Все были убиты. Мы попытались поставить паруса: Саксторп поднимал их, а я ему помогал. Он снова показал свою непроходимую тупость. Парус не поднялся ни на сантиметр, и когда я снова потерял сознание, нам, казалось, пришел конец.
   Но я очнулся. Саксторп беспомощно сидел на трапе в ожидании моих распоряжений. Я велел ему осмотреть раненых: среди них могли оказаться такие, которые в состоянии передвигаться, – и он отобрал шестерых. У одного, помню, была перебита нога, но Саксторп заявил, что руки у него в порядке. Лежа в тени, я отгонял мух и говорил, что делать, а Саксторп подгонял свою инвалидную команду. Клянусь, он заставлял этих несчастных негров тянуть каждый конец, прежде чем они нашли фалы. Один из них, выбирая канат, замертво упал на палубу, но Саксторп избил остальных и велел им продолжать работать. Когда грот и фок были поставлены, я приказал ему расклепать якорную цепь и выпустить ее за борт. Я заставил их помочь мне добраться до штурвала: хотел попытаться сам как-нибудь повести судно. Не могу понять, как это произошло, но вместо того, чтобы освободиться от якоря, он отдал второй, так что теперь мы стали на оба якоря.
   Но в конце концов Саксторпу удалось сбросить обе якорные цепи в море и поставить стаксель и кливер. «Герцогиня» легла на курс. Наша палуба представляла собой ужасное зрелище. Повсюду валялись трупы и умирающие. Они были везде, в самых неожиданных местах. Многим удалось заползти с палубы в кают-компанию. Я распорядился, чтобы Саксторп и его кладбищенская команда сбрасывали за борт трупы и умирающих. В тот день акулы здорово поживились. Четверо наших убитых матросов были, разумеется, тоже сброшены за борт, но головы их мы все-таки положили в мешок с грузом, чтобы их не выбросило на берег и чтобы они ни в коем случае не попали в руки неграм.
   Пятерку пленных я считал командой судна, однако они придерживались иного мнения: дождались удобного случая и перемахнули за борт. Двоих Саксторп застрелил из револьвера на лету, и прикончил бы и остальных, но я его остановил. Понимаете, мне надоела непрерывная бойня, и, кроме того, они помогли нам двинуться в путь. Но это заступничество ни к чему не привело: акулы сожрали всех троих.
   Мы вышли в открытое море. У меня началось что-то вроде воспаления мозга. Как бы то ни было, «Герцогиню» носило по морю три недели, пока я немного не поправился и не привел ее в Сидней. Во всяком случае, эти негры Малу долго будут помнить, что с белым человеком шутки плохи. Саксторп был действительно неукротим.
   Чарли Робертс протяжно свистнул и сказал:
   – Еще бы! Ну а Саксторп, что с ним было потом?
   – Он занялся охотой на тюленей, и дела его шли отлично. Лет шесть он плавал на разных шхунах Виктории и Сан-Франциско. На седьмой год в Беринговом море шхуна, на которой он служил, была захвачена русским крейсером, и, говорят, всю команду отправили на соляные копи в Сибирь. Во всяком случае, я больше о нем не слышал.
   – Нести цивилизацию в мир… – пробормотал Робертс. – Нести цивилизацию… Что ж, за это стоит выпить! Кто-то должен этим заниматься я хочу сказать – нести цивилизацию.
   Капитан Вудворт потер шрам на своей лысой голове и сказал:
   – Я свое дело сделал. Вот уж сорок лет, как я служу. Это мой последний рейс. Уеду домой – на покой.
   – Держу пари, – возразил Робертс, – что вы встретите смерть за штурвалом, а не дома.
   Капитан Вудворт без колебаний принял пари, но я думаю, что у Чарли Робертса больше шансов выиграть.

Потомок Маккоя

   Судно «Пиренеи», глубоко погруженное в воду под тяжестью груза пшеницы, шло медленно, поэтому человеку в маленьком каноэ с выносными уключинами не составило большого труда забраться по железному борту. Едва глаза поднялись до уровня перил, так что удалось заглянуть на палубу, как показалось, что все пространство погружено в смутную, едва различимую дымку. Пелена представлялась иллюзорной, однако застилала глаза, мешая смотреть. Захотелось смахнуть неприятную помеху, но тут же пришла мысль о подступающей старости: давно пора заказать в Сан-Франциско очки.
   Перебравшись через перила, Маккой первым делом посмотрел на высокие мачты, а потом на помпы. Они не работали. Большое судно выглядело целым и невредимым – странно, что оно подало сигнал бедствия. Маккой вспомнил о своих счастливых островитянах. Оставалось надеяться, что никто не заболел. Может, закончилась вода или иссякли запасы провизии? Он пожал руку капитану, чье мрачное лицо и озабоченный взгляд свидетельствовали о серьезных неприятностях, в чем бы они ни заключались. В тот же миг Маккой ощутил легкий, едва заметный запах: так пахнет сгоревший хлеб, но только более терпкий, – и с любопытством осмот– релся.
   Примерно на расстоянии двадцати футов матрос со скучающим видом конопатил палубу. Маккой заметил, как из-под его рук поднялась тонкая спираль дыма, пожила секунду и растворилась в воздухе. Поднявшись на палубу, он даже сквозь грубые мозоли ощутил босыми ногами тепло. Теперь причина неприятностей прояснилась. Взгляд стремительно метнулся вперед: туда, откуда напряженно смотрели встревоженные матросы, вся команда. Мягкие влажные карие глаза остановились на каждом подобно благословению, утешили, окружили покоем.
   – Сколько продолжался пожар, капитан? – спросил Маккой так нежно и ласково, словно проворковал голубь.
   Поначалу капитан проникся миром и безмятежностью, но потом сознание пережитых и все еще переживаемых событий пронзило защитную оболочку, и он возмущенно вспыхнул. По какому праву этот потрепанный пляжный бродяга в грубых штанах и грязной потертой рубашке предлагает ему самому и его усталой, измученной душе благость и покой? Капитан не успел задуматься; возмущение возникло в результате бессознательного душевного порыва.
   – Пятнадцать дней, – ответил капитан коротко. – Кто вы такой?
   – Меня зовут Маккой, – ответил бродяга мягко и сочувственно.
   – Хочу узнать, лоцман ли вы.
   Маккой перевел добрый взгляд на подошедшего к капитану высокого широкоплечего мужчину с усталым, давно не бритым лицом.
   – Такой же лоцман, как и любой другой островитянин в этих краях, – ответил пришелец. – Все мы здесь лоцманы, капитан, и я знаю каждый дюйм этих вод.
   Однако капитан проявил нетерпение:
   – Мне необходимо как можно быстрее переговорить с представителем власти и выдвинуть обвинение.
   – В таком случае я как раз тот, кто вам нужен.
   И снова это коварное предложение мира, в то время как корабль горит под ногами! Брови капитана нервно дернулись, а кулак сжался, словно его обладатель приготовился к удару.
   – Так кто же вы, черт возьми? – гневно потребовал он ответа.
   – Главный магистрат, – прозвучал голос, мягче и нежнее которого и представить невозможно.
   Высокий широкоплечий мужчина залился грубым смехом – в некоторой степени изумленным, но в основном истеричным. Они с капитаном смотрели на чужака хоть и с недоверием, но заинтересованно. Трудно было осознать, что этот босоногий бродяга обладает столь высоким и почетным званием. Расстегнутая полотняная рубашка демонстрировала поросшую редкими волосами грудь и отсутствие белья. Поношенная соломенная шляпа не скрывала растрепанных седых волос. Неухоженная патриархальная борода достигала середины груди. В любой дешевой лавке вся его одежда обошлась бы не больше чем в пару шиллингов.
   – Имеете отношение к Маккою с «Баунти»? – осведомился капитан.
   – Это мой прадед.
   – О! – воскликнул капитан и мгновенно изменил тон. – Меня зовут Дэвенпорт, а это мой помощник, мистер Кониг.
   Последовал обмен рукопожатиями.
   – А теперь к делу. – Капитан заговорил быстро: неотложность ситуации не позволяла медлить. – Пожар продолжается уже больше двух недель. В любой момент судно может развалиться. Вот почему я взял курс на остров Питкэрн. Хочу посадить «Пиренеи» на мель или затопить, чтобы спасти хотя бы корпус.
   – В таком случае вы совершили ошибку, капитан, – возразил Маккой. – Следовало отойти на Мангареву. Там прекрасный пляж, а вода в лагуне тиха, словно в мельничном пруду.
   – Но ведь мы здесь, не так ли? – вмешался помощник. – И это главное. Мы здесь и должны как можно скорее что-то предпринять.
   Маккой с ласковой укоризной покачал головой.
   – Здесь ничего не получится: нет ни пляжа, ни даже места, где можно бросить якорь.
   – Вздор! – воскликнул помощник капитана, а когда Дэвенпорт знаком попросил говорить спокойнее, повторил: – Вздор! Даже не произносите такие глупости! Лучше ответьте, где держите свои суда: шхуну, яхту или что там у вас есть?
   Маккой улыбнулся так же ласково, как говорил: улыбка несла приветствие, обнимала, окружала усталого помощника капитана и увлекала в безмятежность и мир спокойной души странного пришельца, – и ответил:
   – У нас нет ни шхуны, ни яхты, а свои каноэ мы обычно вытаскиваем на вершину скалы.
   – В таком случае как же добираетесь до других островов, а? – раздраженно фыркнул мистер Кониг.
   – Никак. В качестве губернатора острова Питкэрн я время от времени совершаю путешествия. Когда был моложе, много ходил по морю: порой на торговых шхунах, но по большей части на миссионерском бриге. Его, правда, уже нет, так что довольствуемся проходящими судами. Иногда за год к нам заходит до шести кораблей, но выдаются и тихие периоды, когда никого нет. Ваша шхуна – первая за семь месяцев.
   – То есть хотите сказать… – начал помощник, однако капитан Дэвенпорт перебил его:
   – Достаточно. Попусту теряем время. Посоветуйте, мистер Маккой, что нам делать.
   Старик взглянул на берег красивыми, как у женщины, теплыми карими глазами. Вслед за ним капитан и помощник тоже посмотрели сначала на одинокую скалу острова Питкэрн, а потом на столпившуюся на палубе, нервно ожидавшую решения команду. Маккой не спешил с ответом: думал медленно, обстоятельно, выверяя каждый шаг, с точностью ума, не раздраженного и не возмущенного жизнью.
   – Ветер слабый, – проговорил он наконец. – А на запад движется сильное течение.
   – Поэтому мы и повернули в подветренную сторону, – перебил капитан, желая оправдать собственные действия.
   – Да, именно это заставило вас сменить направление, – продолжил Маккой. – Сегодня не удастся победить течение. А если бы даже удалось, пляжа там все равно нет. Корабль не выдержит.
   Он замолчал, а капитан и помощник в отчаянии переглянулись.
   – Скажу, что можно сделать. К полуночи ветер окрепнет: видите облака и туман вон там, за мысом? Оттуда, с юго-востока, скоро задует, причем крепко. До Мангаревы триста миль. Направляйтесь туда, и найдете отличное убежище для судна.
   Помощник капитана покачал головой, а капитан Дэвенпорт предложил:
   – Пойдемте в каюту, посмотрим на карту.
   В запертой каюте царила душная, ядовитая атмосфера. Струйки невидимых газов разъедали глаза, лезли в нос и в рот. Горячий пол обжигал босые ноги. Пот лил ручьем. Маккой с тревогой посмотрел вокруг. Этот зловещий, адский жар мгновенно душил. Удивительно, что каюта до сих пор не загорелась. Он словно попал в огромную печь, где температура могла в любой момент резко подскочить и сжечь, как травинку.
   Маккой поднял ногу и потер обожженную ступню о штанину. Помощник капитана заметил движение и зло, хищно рассмеялся.
   – Преддверие ада. А сам ад непосредственно под вашими ногами.
   – Жарко! – невольно воскликнул Маккой, вытирая лицо большим носовым платком.
   – Вот Мангарева. – Капитан склонился над столом и показал черную точку среди белой пустоты карты. А перед ним есть еще один остров. Почему бы не пойти туда?
   Маккой, даже не взглянув на карту, уверенно ответил:
   – Это остров Кресент. Необитаемый остров возвышается над водой всего на два-три фута. Лагуна есть, но без входа. Нет, Мангарева – это лучшее, что доступно.
   – Значит, держим курс на Мангареву, – распорядился капитан Дэвенпорт, предвосхищая ворчливые возражения помощника. – Соберите команду на корме, мистер Кониг.
   Матросы послушались и устало побрели на корму, из последних сил пытаясь двигаться быстрее. Все выглядели изможденными. Из камбуза вышел кок, а рядом с ним пристроился юнга.
   Как только капитан Дэвенпорт огласил решение взять курс на Мангареву, среди матросов возник недовольный гул. На фоне общего ворчания то и дело проскальзывали невнятные гневные крики и даже отчетливые проклятия. Хриплый голос воскликнул на наречии кокни:
   – Боже! После пятнадцати дней в адском пекле начальник хочет снова вывести горящую посудину в море?
   В одиночестве капитан не смог бы противостоять недовольству, но магическое присутствие Маккоя успокоило и сдержало команду. Ворчание постепенно стихло, однако матросы, время от времени хмуро поглядывая на капитана, с безмолвным упрямством взяли курс на зеленые вершины и нависающий берег острова Питкэрн.
   Послышался мягкий, как зефир, голос Маккоя:
   – Капитан, кажется, ваши люди жаловались на голод.
   – Да, – подтвердил Дэвенпорт. – Мы тоже голодаем. За последние два дня я съел только галету и кусочек лосося. Продукты закончились. Как только заметили огонь, сразу задраили люки, чтобы перекрыть доступ воздуха, и только потом обнаружили, как мало запасов в кладовке. Но было уже слишком поздно. Не осмелились открыть складское помещение. Матросы голодны? Что же, я голоден не меньше.
   Он снова обратился к команде, и снова послышалось глухое ворчание, а лица исказились звериной яростью. Второй и третий помощники встали за спиной капитана. Обветренные лица выражали скуку: казалось, неминуемый бунт не вызывал у них ничего, кроме глухого раздражения. Капитан Дэвенпорт вопросительно взглянул на первого помощника, но тот в знак бессилия лишь пожал плечами.
   – Видите ли, – обратился капитан к Маккою, – невозможно заставить матросов покинуть безопасную землю и выйти в море на горящем корабле. Вот уже больше двух недель они находятся в плавающем гробу. Измучились, изголодались, потеряли терпение, поэтому все-таки мы возьмем курс на Питкэрн.
   Однако ветер оставался слабым, дно «Пиренеев» никуда не годилось. Судно не могло противостоять мощному западному течению и за два часа пути потеряло три мили. Матросы трудились на совесть, как будто собственными силами могли заставить «Пиренеи» преодолеть враждебные условия. И все же мало-помалу, левым и правым галсом, судно взяло курс на запад. Капитан нервно, беспокойно ходил от носа к корме и обратно, время от времени останавливаясь, чтобы рассмотреть бродячие струйки дыма и проследить, в какой части палубы они возникают. Плотник безостановочно выискивал опасные места и пытался забить их железными заплатками.
   – Итак, что думаете? – наконец обратился капитан к Маккою, который с детским интересом и любопытством наблюдал за бесполезной работой плотника.
   Маккой взглянул на берег, где земля терялась в густеющей дымке.
   – Думаю, что все-таки лучше повернуть на Мангареву. С таким ветром будете там завтра вечером.
   – А что, если вспыхнет огонь? Такое может случиться в любой момент.
   Подготовьте шлюпки. Даже если судно загорится снизу, этот же ветер пригонит их на Мангареву.
   Капитан Дэвенпорт на миг задумался, а потом Маккой услышал вопрос, который не хотел слышать, но знал, что он обязательно прозвучит:
   – У меня нет карты Мангаревы, а на общей карте остров не больше оставленной мухой точки. Боюсь, что самостоятельно не найду вход в лагуну. Не согласитесь ли отправиться со мной и указать путь?
   Маккой сохранил незыблемое спокойствие и ответил с той же невозмутимой беспечностью, с какой принял бы приглашение к обеду:
   – Да, капитан. Готов идти с вами на Мангареву.
   Снова собрали команду, и капитан обратился к ней с речью:
   – Мы пытались спасти судно, но сами видите, что ничего не получается. Не справляемся с течением в два узла. Этот джентльмен – достопочтенный мистер Маккой, главный магистрат и губернатор острова Питкэрн. Он согласился пойти с нами на Мангареву. Так что ситуация не так уж критична. Вряд ли он предложил бы помощь, опасаясь за свою жизнь. К тому же, даже если риск существует, если он по доброй воле готов его принять, всем нам не остается ничего другого. Итак, что скажете о Мангареве?
   В этот раз недовольства не возникло. Присутствие Маккоя, его благожелательность, уверенность и спокойствие подействовали умиротворяюще. Матросы негромко посовещались. Разногласий почти не возникло: решение приняли практически единодушно и выдвинули кокни в качестве оратора. Этот достойный моряк проникся сознанием собственного героизма и героизма товарищей и с горящими глазами провозгласил:
   – Видит Бог: если на Мангареву пойдет он, то пойдем и мы!
   Команда согласно забормотала, закивала и спокойно разошлась по рабочим местам.
   – Одну минуту, капитан! – попросил Маккой, когда Дэвенпорт повернулся, чтобы отдать распоряжение помощнику. – Прежде чем отправиться в дальний путь, я должен ненадолго вернуться на берег.
   Мистер Кониг посмотрел на странного человека как на сумасшедшего.
   – На берег! – воскликнул капитан. – Но для чего? В вашем каноэ путь займет три часа!
   Маккой прикинул расстояние и кивнул.
   – Да. Сейчас шесть часов. На берег попаду не раньше девяти. К десяти соберу местных жителей. Если ветер усилится, можете взять курс против него и утром, на рассвете, меня забрать.
   – Ради всего святого, для чего вам понадобилось созывать людей? Разве не понимаете, что судно горит под ногами? – не унимался капитан.
   Маккой остался таким же безмятежным, как летнее море: нескрываемый гнев Дэвенпорта не вызвал даже легкой ряби.
   – Да, капитан, – проворковал он своим голубиным голосом. – Понимаю, что ваш корабль горит: именно поэтому и иду с вами на Мангареву, – но прежде должен получить разрешение своего народа туда отправиться. Таков обычай. Отъезд губернатора с острова – важное событие, непосредственно касающееся интересов каждого человека, поэтому граждане имеют право проголосовать за или против, хотя точно знаю, что получу общее согласие.
   – Вы уверены?
   – Вполне уверен.
   – Но если не сомневаетесь, зачем беспокоиться и собирать народ? Подумайте о времени: промедление смерти подобно – мы потеряли целую ночь.
   – Таков наш обычай, – невозмутимо повторил Маккой. – К тому же я как губернатор должен обеспечить благополучие населения острова во время своего отсутствия.
   – Но до Мангаревы всего-то сутки пути, – возразил капитан. – Даже если на обратный путь против ветра потребуется в шесть раз больше времени, все равно к концу недели вернетесь домой.
   Маккой улыбнулся – как обычно, широко и благожелательно.
   – На Питкэрн заходит очень мало судов: обычно по пути из Сан-Франциско или те, что обогнули мыс Горн. Мне повезет, если вернусь хотя бы спустя полгода, а скорее лишь через год. Не исключено, что придется добираться до Сан-Франциско, а уже там искать судно в обратном направлении. Мой отец однажды отправился на Питкэрн на три месяца, а вернулся лишь спустя два года. Кроме того, у вас закончилось продовольствие. Если придется пересесть в лодки и погода испортится, то на берег попадете только через несколько дней. А я смогу утром привезти два каноэ продуктов. Лучше всего подойдут сушеные бананы. Если ветер усилится, двигайтесь против ветра. Чем ближе подойдете к острову, тем больше провизии я смогу доставить. До свидания.
   Капитан сжал протянутую руку, но отпускать не спешил: так утопающий цепляется за спасательный круг.
   – Откуда мне знать, что вы вернетесь?
   – Да, в том-то и дело! – воскликнул помощник. – Что, если вы просто сбежите, чтобы спасти свою шкуру?
   Маккой не произнес ни слова, но посмотрел так нежно и ласково, что оба обидчика услышали послание из глубины его убежденной души, а капитан наконец-то выпустил руку. Окинув команду прощальным, благословляющим взглядом, Маккой перелез через перила и спрыгнул в каноэ.
   Ветер усилился, и, несмотря на поврежденное дно, шхуна «Пиренеи» смогла отвоевать у западного течения полдюжины миль. На рассвете, когда остров Питкэрн оставался в трех милях с наветренной стороны, капитан Дэвенпорт заметил два каноэ. И опять Маккой перевалился через борт и шлепнулся на горячую палубу. За ним последовало множество завернутых в листья пакетов с сушеными бананами.
   – Теперь, капитан, укрепите реи – и в путь.
   Спустя несколько минут, уже на корме, когда капитан Дэвенпорт переводил взгляд с вершин мачт за борт, пытаясь определить скорость, Маккой скромно пояснил:
   – Видите ли, я не штурман, так что вам придется самостоятельно дойти до Мангаревы. А когда увидим землю, я помогу: заведу «Пиренеи» в лагуну. Какова, по-вашему, скорость?
   – Одиннадцать узлов, – ответил капитан, в последний раз взглянув на мчавшуюся мимо воду.
   – Одиннадцать. Очевидно, если такая скорость сохранится, то завтра утром, между восемью и девятью часами, увидим Мангареву, а к десяти – самое позднее, к одиннадцати – я поставлю шхуну на якорь, и тогда ваши неприятности закончатся.
   Маккой говорил с такой непоколебимой уверенностью, что капитану показалось, будто благословенный час уже настал. Дэвенпорт больше двух недель, управляя горящим судном, испытывал страшное напряжение, и сейчас понял, что дошел до пре– дела.
   Мощный порыв ветра ударил в шею и засвистел в ушах. Капитан прикинул силу воздушного столба и взглянул за борт.
   – Ветер постоянно усиливается, так что сейчас старушка уже набрала двенадцать узлов вместо одиннадцати. Если так пойдет и дальше, подойдем к острову еще ночью.
   Весь день шхуна «Пиренеи» с грузом живого огня героически пробивалась сквозь бурные волны, к ночи ветер сменил направление, бом-брамсели и брамсели были убраны, и она буквально помчалась среди ревущего моря. Люди на палубе заметно повеселели, на второй полувахте кто-то даже затянул песню, его поддержали, а к восьми склянкам пела уже вся команда.
   Капитан Дэвенпорт распорядился принести свои одеяла и расстелить на крыше рубки, пояснив:
   – Давно забыл, что такое сон. Больше не могу. Но разбудите, как только сочтете нужным.
   В три часа утра его осторожно потянули за рукав. Дэвенпорт быстро сел и, еще не вполне проснувшись, посмотрел на восток, где едва начинало светлеть небо. Ветер воинственно завывал в такелаже, бурное море с такой силой набрасывалось на «Пиренеи», что шхуна грузно переваливалась с борта на борт, заливая палубу водой. Маккой что-то кричал, но в шуме стихии капитан ничего не слышал, поэтому ему пришлось схватить собеседника за плечо и притянуть ближе, чтобы его ухо оказалось на уровне шевелящихся губ.
   – Уже три часа, – расслышал наконец капитан голос Маккоя, по-прежнему сохранявший голубиную мягкость, но доносившийся глухо, словно издалека. – Мы прошли двести пятьдесят миль. До острова Кресент осталось всего тридцать миль, причем прямо по курсу. Огней на берегу нет. Если продолжим безрассудно мчаться вперед, непременно наскочим на мель, разобьем корабль и погибнем сами.
   – По-вашему, необходимо лечь в дрейф?
   – Да, до рассвета. Задержимся всего на четыре часа.
   Так шхуна «Пиренеи» легла в дрейф, застряв в зубах у шторма и из последних сил отважно сопротивляясь бушующему морю: наполненная огнем тонкая скорлупка, где похожие на муравьев люди старались выстоять в неравной битве.
   – Странно, что разыгрался такой шторм, – сказал Маккой капитану в относительной безопасности каюты. – По всем правилам в это время года шторма быть не должно, но в природе все странно. На время в очаге возникло затишье, а теперь дует как раз оттуда. – Он махнул рукой в темноту, на запад, как будто проник взглядом за сотни миль. – Где-то там происходит нечто грандиозное вроде урагана, но нам повезло: мы оказались далеко на востоке, так что это всего лишь небольшой удар, долго не продлится. Поверьте, я точно знаю.
   На рассвете ветер стих до умеренного, но появилась новая опасность: почти полное отсутствие видимости. Море покрылось туманом, точнее – равной туману по густоте жемчужной дымкой, которая мешала смотреть, но представляла собой всего лишь пленку на воде, поскольку солнце проникало сквозь нее и наполняло пространство слепящим сиянием.
   На палубе шхуны появилось больше дыма, чем в предыдущий день, так что дух офицеров и команды заметно сник. На камбузе плакал юнга – помощник кока, который впервые вышел в море и страшно боялся умереть. Капитан бродил как потерянный, нервно жевал ус, хмурился и не знал, как посту– пить.
   – Что думаете? – наконец не выдержал Дэвенпорт, в очередной раз проходя мимо Маккоя, который невозмутимо готовил себе завтрак, размачивая сушеные бананы в кружке с водой.
   Маккой проглотил нехитрую снедь, выпил воду и, неторопливо осмотревшись, с нежной улыбкой заметил:
   – Что же, капитан, вполне возможно, сгорим. Ваша палуба не продержится вечно. Сегодня она еще горячее, чем раньше. У вас не найдется лишних ботинок? Ходить босиком становится неудобно.
   Шхуна только что преодолела две высоких волны и ожидала третью, когда первый помощник предложил слить всю воду в трюм, если только удастся сделать это, не открывая люков. Маккой сунул голову в нактоуз (ящик для судового компаса) и высказал свое мнение:
   – Это немного ее сдержит, капитан. Во время дрейфа заметно снесло в сторону.
   – Мы уже и так сместились на один румб. Разве этого не достаточно?
   – Я бы повернул на два румба, капитан. Этот порыв гонит западное течение быстрее, чем можно представить.
   Капитан Дэвенпорт согласился сдвинуться на полтора румба и в сопровождении первого помощника и Маккоя поднялся в рубку, чтобы взглянуть, не покажется ли земля. Поставили парус, и сейчас шхуна «Пиренеи» шла со скоростью десять узлов. За кормой море быстро скрывалось из виду. Жемчужный туман не рассеивался, и к десяти часам капитан Дэвенпорт занервничал. Все члены команды заняли свои места, готовые при первом же предупреждении о препятствии по курсу развернуть судно по ветру. В таком тумане любой омываемый прибоем внешний риф нес смертельную опасность.
   Прошел еще час. Трое наблюдателей на мостике неотрывно вглядывались в жемчужное сияние и капитан Дэвенпорт неожиданно спросил:
   – А что, если мы пропустим Мангареву?
   Не переводя взгляда, Маккой негромко отве– тил:
   – Пусть все идет как идет, капитан. Больше мы ничего сделать не можем. Перед нами раскинулся весь архипелаг Паумоту. Можем тысячу миль пробираться среди рифов и атоллов, но где-нибудь да пристанем.
   – Значит, пусть все остается как есть, – заключил капитан Дэвенпорт и направился к выходу из рубки, чтобы спуститься на палубу. – Мы пропустили Мангареву, и где следующая земля, одному Богу известно. Надо было держать судно на половине румба, но это проклятое течение окончательно сбивает с толку.
   – Старые штурманы называли Паумоту опасным архипелагом, – заметил Маккой, когда они перешли на корму. – Главным образом из-за этого самого течения.
   – В Сиднее мне довелось разговаривать с одним матросом, который торговал на Паумоту, – вступил в беседу мистер Кониг. – Так вот он сказал, что страховка судна составляет восемнадцать процентов. Так?
   Маккой с улыбкой кивнул.
   – Вот только никто не страхует. Каждый год владельцы списывают двадцать процентов стоимости своих шхун.
   – Боже мой! Но ведь из-за дикой экономии корабли живут всего пять лет! – простонал капитан Дэвенпорт, горестно покачав головой, и добавил: – Опасные воды!
   Они вошли в каюту и сосредоточились на большой карте, однако вскоре ядовитый дым заставил покинуть помещение.
   – Вот остров Моэренхаут. – Капитан Дэвенпорт показал на расстеленную на крыше рубки карту. – Не дальше сотни миль с подветренной стороны.
   – Сто десять. – Маккой с сомнением покачал головой. – Можно попробовать пристать, но будет очень трудно. Вокруг много рифов, недолго налететь. Плохое место, очень плохое место.
   – Рискнем, – решил капитан и занялся определением курса.
   В тот день парус сократили рано, чтобы ночью не проскочить мимо цели. Во время второй полувахты команда повеселела. Земля была уже совсем близко, и к утру все ждали окончания неприятнос– тей.
   Но утро пришло вместе со слепящим тропическим солнцем. Юго-восточный ветер сменился восточным и погнал «Пиренеи» со скоростью восемь узлов. Капитан Дэвенпорт осуществил свой план, щедро позволив положить судно в дрейф, и объявил, что остров Моэренхаут находится не дальше чем в десяти милях. Шхуна «Пиренеи» прошла десять миль, потом еще десять, но дозорные на трех самых высоких мачтах так и не увидели ничего, кроме голого, сияющего на солнце моря.
   – Говорю вам, что земля здесь! – крикнул им капитан Дэвенпорт.
   Маккой утешительно улыбнулся, однако капитан посмотрел на него как сумасшедший, схватил секстант и, сняв показания хронометра, в бешенстве выкрикнул:
   – Я знал, что прав! Двадцать один, пятьдесят пять на юг, один, тридцать шесть, два – на запад. Вот. Мы находимся в восьми милях с наветренной стороны. Как у вас, мистер Кониг?
   Первый помощник взглянул на свои цифры и тихо ответил:
   – Двадцать один и пятьдесят пять – верно, но вот долгота у меня один, тридцать шесть, сорок восемь. И это значительно переносит нас в подветренную сторону…
   Однако капитан Дэвенпорт проигнорировал показания с таким презрительным молчанием, что мистер Кониг заскрежетал зубами и пробормотал яростное проклятие.
   – Сбавь ход, – приказал капитан рулевому. – На три румба и так держи!
   Он вернулся к своим данным, и когда еще раз их проверил, на лбу выступил пот. Дэвенпорт принялся нервно жевать ус, кусать губу и грызть карандаш, глядя на цифры так, словно вместо них увидел привидение, потом с яростным диким криком смял в кулаке исписанный листок, бросил под ноги и принялся топтать. Мистер Кониг мстительно ухмыльнулся и отвернулся, а капитан Дэвенпорт прислонился спиной к стене каюты и с полчаса стоял молча, с выражением задумчивой безнадежности глядя в подветренную сторону.
   – Мистер Маккой, – внезапно прервал он молчание. – Карта показывает группу островов, к северу – северо-северо-востоку, примерно в сорока милях. Острова Актеон. Что скажете о них?
   – Четыре острова, все плоские, – ни секунды не сомневаясь, ответил Маккой. – Первым на юго-востоке расположен Матуреивавао: ни людей, ни входа в лагуну. Затем идет Тенарунга. Когда-то там жили двенадцать человек, но, возможно, сейчас уже никого не осталось. В любом случае судну туда не войти. Глубина коридора – всего одна морская сажень. Еще два острова – Ваханга и Тенараро. Там нет ни входа, ни людей, и очень мелко. Так что в этом архипелаге «Пиренеям» пристать негде. Попытка неминуемо закончится крахом.
   – Только послушайте! – пришел в ярость капитан Дэвенпорт. – Ни людей, ни входа! Зачем вообще нужны такие острова? Ладно! – пролаял он неожиданно, как взволнованный терьер, – но ведь на северо-западе карту усеивает целая россыпь других островов. Что скажете? Куда можно войти, чтобы не затопить корабль?
   Маккой невозмутимо задумался, хотя на карту смотреть не стал: все эти острова, рифы, мелководья, лагуны, входы, коридоры и расстояния хранились в его памяти, он знал их не хуже, чем городской житель – здания, улицы и переулки.
   – Острова Панакена и Ванавана расположены на северо-западе или западе – северо-западе чуть дальше чем в ста милях. Один необитаем, а с другого, кажется, жители перебрались на Кадмус. В любом случае ни в одну лагуну входа нет. Ахунуи еще в сотне миль на северо-запад. Ни входа, ни людей.
   – А в сорока милях за ними есть еще два острова? – спросил капитан Дэвенпорт, поднимая голову от карты.
   Маккой покачал головой.
   – Там расположены Парос и Манухунги. Ни входа, ни людей. Еще в сорока милях за ними находится Ненго-Ненго, но там то же самое. А вот остров Хао – то, что надо. Лагуна тридцати миль длиной и пяти – шириной, любой корабль может без труда зайти. Хорошо населен. Обычно легко найти воду.
   Он замолчал и внимательно посмотрел на капитана Дэвенпорта, который согнулся над картой с измерительным циркулем в руках и в очередной раз тяжело вздохнул.
   – А нет лагуны с входом где-нибудь поближе?
   – Нет, капитан. Это единственная возможность.
   – Что ж, это триста сорок миль, – очень медленно и решительно проговорил капитан Дэвенпорт. – Не могу рисковать жизнью команды, да и «Пиренеи» жалко – разобью на островах Актеон. А это хороший корабль.
   Он с сожалением изменил курс, и в этот раз больше, чем прежде, положившись на западное течение.
   Спустя час небо нахмурилось. Юго-восточный пассат еще держался, однако океан превратился в шахматную доску шквалов.
   – Придем туда к часу дня, – уверенно заявил капитан Дэвенпорт. – Самое позднее – к двум. Маккой, заведете шхуну на тот берег, где есть люди.
   Солнце больше не вышло, а к часу дня никакая земля не показалась. Капитан Дэвенпорт посмотрел за корму, на скошенный кильватер и вдруг изумленно воскликнул:
   – Боже милостивый! Восточное течение? Взгляните!
   Мистер Кониг явно не верил, Маккой держался спокойно, хотя и сказал, что на архипелаге Паумоту нет причин для отсутствия восточного течения. А через несколько минут шквал временно лишил «Пиренеи» ветра, и шхуна тяжело провалилась в морскую впадину.
   – Где лот? Эй, там! Измерьте глубину! – Капитал Дэвенпорт держал лотлинь и следил, как тот прогибается на северо-восток. – Смотрите! Держите сами.
   Маккой и помощник схватили канат и ощутили, как он вибрирует и бьется в приливном течении.
   – Поток скоростью четыре узла, – заметил мистер Кониг.
   – Восточное течение вместо западного, – возмутился капитан Дэвенпорт, осуждающе глядя на Маккоя, словно тот был виноват в капризах морской стихии.
   – Вот потому страховка в этих водах и составляет восемнадцать процентов, – жизнерадостно согласился с ним Маккой. – Предсказать ничего невозможно. Течения все время меняются. Как-то раз на яхте «Каско» шел один писатель, только я забыл его имя. Он на тридцать миль промахнулся мимо острова Такароа и попал на Тикеи: все из-за непостоянства течений. Надо повернуть против ветра и лучше придержать на несколько румбов.
   – Но куда отнесло нас это течение? – гневно воскликнул капитан. – Как понять, насколько именно надо сдержать?
   – Не знаю, – тихо ответил Маккой.
   Ветер вернулся, и шхуна «Пиренеи» с дымящейся и мерцающей в тусклом сером свете палубой направилась прямиком в подветренную сторону, а затем вернулась левым галсом и правым галсом, пересекла собственный маршрут и взяла курс на острова Актеон, которых следившие с главной мачты дозорные до сих пор не видели.
   Капитан Дэвенпорт вышел из себя. Гнев принял форму угрюмого молчания, и весь день он то мерил шагами корму, то стоял, опершись спиной на ванты, а с наступлением темноты, даже не посоветовавшись с Маккоем, пошел фордевиндом на северо-запад. Мистер Кониг, тайком сверившись с картой и компасом, и Маккой, невинно и открыто взглянув на компас, поняли, что шхуна держит курс на остров Хао. К полуночи шквал стих и появились звезды. Капитан Дэвенпорт оживился в ожидании ясного дня и с надеждой сообщил:
   – Утром проведу наблюдение. Широта вызывает недоумение. Но воспользуюсь методом Самнера и приму решение. Знаете, что такое «линия Сам– нера»?
   Он детально объяснил принцип и логическую схему навигационной теории.
   День действительно выдался ясным, ветер устойчиво дул с востока, и судно уверенно держало свои девять узлов. Капитан и помощник выяснили положение «Пиренеев» на линии Самнера и пришли к единому выводу. В полдень сверили утренние показатели с дневными, и опять разногласий не возникло.
   – Еще сутки пути, и мы на месте, – заверил Маккоя капитан Дэвенпорт. – Удивительно, как старушка выдерживает запредельную нагрузку. Но палуба не может терпеть вечно. Да, просто не может. Посмотрите: дыма с каждым днем становится все больше и больше. Но шхуна крепкая, заново проконопаченная в Сан-Франциско. Я удивился, когда огонь впервые вспыхнул и мы задраили люки. Взгляните!
   Он изумленно умолк и с открытым ртом уставился на спираль дыма, поднявшуюся на двадцать футов над палубой за бизань-мачтой, а потом возмущенно воскликнул:
   – Откуда это взялось?
   Ниже дыма не было, но, поднявшись в воздух, прикрытый мачтой от ветра, он каким-то чудом приобрел форму и видимость на этой высоте, отлетел от мачты и на миг повис над головой капитана подобно угрожающему знамению. Через мгновение ветер его развеял, и капитанская челюсть вернулась на место.
   – Итак, я страшно удивился, когда мы в первый раз задраили люки: палуба крепкая, а дым пропускала, как решето. С тех пор приходится постоянно конопатить и забивать щели. Должно быть, это из-за высокого давления внизу выходит так много дыма.
   Днем небо опять затянулось тучами, пошел дождь, ветер то и дело менялся с юго-восточного на северо-восточный и обратно, а в полночь шхуна «Пиренеи» оказалась во власти мощного юго-западного шквала, и больше порывы уже не стихали.
   – Раньше десяти-одиннадцати на Хао не придем, – посетовал капитан Дэвенпорт в семь утра, когда тяжелая масса облаков на востоке затмила мимолетное обещание солнца, а спустя мгновение спросил: – Как там течения?
   Дозорные на мачтах ничего нового не сообщали, и день прошел в дождливой скуке, время от времени сменявшейся яростными порывами ветра. К ночи с запада подступили грозные волны. Показания барометра упали до 29,50. Ветра не было, и все-таки зловещие волны продолжали набирать силу, так что шхуну болтало среди огромных водяных валов, во мраке бесконечной вереницей подступавших с запада. Капитан вызвал на корму наблюдателя с правого борта и сурово отчитал, а команда открыто выразила недовольство положением дел на судне. Противостояние командования и матросов несло протест и угрозу. Кроме того, все вокруг стало липким и скользким, как клей, влажные ладони в отсутствие ветра просили воздуха. Лица и голые руки блестели от пота. Капитан Дэвенпорт выглядел еще более озабоченным и измученным, чем обычно; встревоженный взгляд ввалившихся глаз не скрывал предчувствия неминуемой беды.
   – Ураган на западе, – бодро заметил Маккой. – В худшем случае заденет нас краем.
   Однако капитан не поверил утешениям и при свете фонаря открыл главу судовой инструкции относительно действий во время циклонического шторма, и тут до него донесся тихий плач юнги.
   – Заткнись! – рявкнул Дэвенпорт с такой яростью, что все на борту вздрогнули, а бедняга завыл от ужаса. Тогда дрожащим от гнева и напряжения голосом капитан добавил: – Мистер Кониг, будьте добры, заткните этому нытику рот какой-нибудь тряпкой.
   Однако Маккой первым подоспел к юнге, и спустя несколько минут тот успокоился и уснул.
   Незадолго до рассвета с юго-востока подул легкий ветерок, но быстро превратился в крепкий, настойчивый бриз. Вся команда собралась на палубе в ожидании его трагических последствий.
   – Все в порядке, капитан, – успокоил Маккой. – Ураган уходит на запад, а мы остаемся к югу от него. Бриз сильнее не станет, можно поднимать паруса.
   – Но какой смысл? Куда я пойду? Уже второй день ничего не видно, а остров Хао должен был появиться в поле зрения еще вчера утром. Скажите, где он, и я мигом последую вашему совету.
   – Я не навигатор, капитан, – возразил Маккой в своей мягкой манере.
   – А я считал себя таковым, пока не попал в архипелаг Паумоту, – парировал Дэвенпорт.
   В полдень с мачты послышался крик:
   – Впереди рифы!
   Капитан приказал сбавить ход, паруса один за другим были спущены и свернуты, и теперь шхуна «Пиренеи» скользила по волнам, сопротивляясь течению, угрожавшему отнести ее на рифы. Офицеры и матросы работали как заведенные. Кок, юнга, сам капитан Дэвенпорт и Маккой тоже не жалели сил. Место оказалось невероятно опасным: коварная открытая отмель, постоянно омываемая волнами, где не способен выжить человек и даже морские птицы не садятся на отдых. Судно прошло в сотне ярдов от смертельной ловушки, а потом ветер перенес шхуну на безопасное расстояние. Ощутив избавление, измученная команда обрушила на голову Маккоя, который поднялся на борт, предложил идти на Мангареву, отговорил от безопасного курса на остров Питкэрн, взамен направив на неминуемую смерть в этих ужасных, непредсказуемых водах, поток проклятий, однако спокойная его душа оставалась невозмутимой. Он улыбнулся всем, как обычно, открыто, доброжелательно, и каким-то образом его возвышенная доброта проникла в темные мрачные души, пристыдила их и силой стыда остановила готовые вырваться из пересохших глоток проклятия.
   – Плохие воды! Очень плохие воды! – пробормотал капитан Дэвенпорт, когда корабль обошел, как ему показалось, опасную территорию.
   Он сел и, закрыв лицо ладонями, перестал следить за отмелью, которая должна была остаться за кормой, но появилась c наветренной стороны и быстро приближалась, поэтому первый помощник, Маккой и члены команды увидели то, чего не увидел он. К югу от отмели восточное течение несло их прямо на нее, а к северу такое же стремительное западное течение подхватило судно и потянуло в сторону.
   – Я же слышал об этом проклятом Паумоту, – простонал Дэвенпорт, поднимая побелевшее лицо. – Капитан Мондейл потерял здесь корабль. А я смеялся у него за спиной, слушая его рассказ, простит меня Бог за это. Что это за место? – внезапно обратился он к Маккою.
   – Не знаю, капитан.
   – Почему?
   – Потому что никогда его не видел и ничего о нем не слышал. Знаю только, что на карте этой отмели нет. Эти воды никто не изучал.
   – Значит, не знаете, где мы находимся?
   – Не больше, чем вы, – мягко ответил Маккой.
   В четыре часа дня показались кокосовые пальмы – судя по всему, росли прямо из воды, – а чуть позже над уровнем моря поднялся невысокий атолл.
   – Теперь знаю, где мы. – Маккой опустил бинокль. – Это остров Резолюшн, в сорока милях от Хао, и ветер у нас в зубах.
   – Значит, готовимся пристать. Где вход?
   – Здесь пройдет только каноэ. Но теперь, зная, где находимся, сможем дойти до острова Барклая де Толли: всего-то сто двадцать миль отсюда на север – северо-восток. С таким ветром будем там утром, часам к девяти.
   Капитан Дэвенпорт посмотрел на карту и взвесил шансы.
   – Нам в любом случае, – добавил Маккой, – придется туда добираться, если сядем на мель, только в шлюпках.
   Капитан отдал приказ, и шхуна продолжила вояж по неприветливому морю.
   К середине следующего дня экипаж охватило отчаяние, а затем начался мятеж. Течение усилилось, ветер сник, и шхуна отклонилась к западу. Дозорный увидел на востоке едва заметный с вершины мачты остров Барклая де Толли: кокосовые пальмы маячили на горизонте, словно мираж, – а от остальных его скрывал вспученный водный хаос. Не один час шхуна напрасно пыталась достичь цели.
   И опять капитан Дэвенпорт обратился за советом к карте и к Маккою. Остров Макемо лежал в семидесяти пяти милях к юго-востоку. Лагуна там тянулась на тридцать миль и обладала великолепным входом. Но когда капитан отдал приказ взять новый курс, команда решительно отказалась подчиняться, заявив, что ада под ногами хватает. А если шхуна не сможет подойти к острову Барклая де Толли, то можно добраться туда на лодках. И пусть горит она ясным пламенем: жизнь дороже. Они верно служили «Пиренеям»: пришло время подумать о себе.
   Оттолкнув второго и третьего помощников капитана, матросы попрыгали в лодки и принялись их раскачивать, чтобы спустить на воду. Капитан Дэвенпорт и первый помощник, с револьверами в руках, выбежали на корму, но тут заговорил Маккой, успевший забраться на крышу рубки.
   Он обращался к матросам, но при первых же звуках его воркующего голубиного голоса замерли, прислушиваясь, все. Он сумел передать окружающим собственное невозмутимое спокойствие. Мягкий голос и простые, доступные мысли потекли магическим потоком, умиротворяя бунтовщиков даже против злой воли. Вернулись давно забытые переживания: кто-то вспомнил детскую колыбельную, ласковую руку матери перед сном. Во всем мире больше не осталось тревоги, опасности, раздражения. Все снова стало таким, каким должно быть. Казалось вполне естественным, что они повернутся спиной к долгожданной земле и продолжат путь с огненным адом под ногами.
   Маккой говорил просто, но важны были не сами слова, а то, как их произносили. Он сам действовал на всех магически, сильнее любых слов. Существовала алхимия загадочно тонкой и бездонно глубокой души: таинственное излучение добра – соблазнительное, обаятельно-скромное и в то же время невероятно властное.
   Матросы явно колебались. Те, кто уже успел ослабить лодочные крепления, снова их затянули, а потом сначала один, затем другой и, наконец, все покинули шлюпки и неуклюже разошлись по своим местам на шхуне.
   С сияющим детской радостью лицом Маккой спустился с крыши рубки. Никаких неприятностей не возникло, поэтому ничего устранять не пришлось. Да их и не существовало: в том блаженном мире, где он жил, для них просто не было места.
   – Вы что, их загипнотизировали? – удивился мистер Кониг.
   – Хорошие ребята, – с улыбкой тихо проговорил Маккой. – У них добрые сердца. Для всех это было тяжелое время, но они как трудились, так и будут упорно трудиться до конца.
   Мистер Кониг кивнул и принялся отдавать приказы матросам. Те исполняли их послушно, и шхуна «Пиренеи» начала медленно отворачиваться от ветра, пока не взяла курс на Макемо.
   Ветер едва ощущался, а после захода солнца и вообще установился полный штиль. Было невыносимо жарко: палуба нагрелась так, что ни на носу, ни на корме спать было невозможно. К тому же пробивавшиеся сквозь швы ядовитые испарения ползли подобно злым духам, раздражали нос и горло, вызывали приступы кашля и чихания. В мутном небе тускло мерцали звезды, поднимавшаяся на востоке полная луна призрачным светом касалась бесчисленных струек, спиралей и паутинок дыма, извивавшихся вдоль палубы, парящих над перилами, поднимавшихся на мачты и паруса.
   – А что случилось с командой «Баунти» на Питкэрне? – спросил Дэвенпорт, потирая слезившиеся глаза. – Я читал, что матросы вроде бы сожгли корабль, а их самих нашли только спустя годы. Но что произошло до этого? Там же были осужденные, туземцы и даже женщины, то есть с самого начала путешествие вызывало сомнение.
   – Да, проблемы начались сразу. Плохие люди постоянно ссорились из-за женщин. Один из мятежников, Уильям, потерял жену: сорвалась со скалы, когда охотилась на морских птиц, – и отобрал жену у туземца. Его соплеменницы страшно разозлились и в долгу не остались: убили многих мятежников. Те же, кому чудом удалось выжить, потом расправились с туземцами. Да там все поубивали друг друга: страшные люди, даже женщины.
   Маккой помолчал, потом продолжил:
   – Тимити погиб от рук двух других туземцев, когда те расчесывали ему волосы в знак дружбы. Их послали белые люди. А потом белые убили их самих. Жена Туллалу убила его в пещере, потому что хотела взять в мужья белого человека. Все действовали очень жестоко. Бог от них отвернулся. К концу второго года погибли все туземцы и все белые, кроме четверых. Выжили Янг, Джон Адамс, мой прадед Маккой и Квинтал. Он тоже был очень плохим человеком: как-то откусил жене ухо за то, что принесла мало рыбы.
   – Жуткая компания! – воскликнул мистер Кониг.
   – Да, очень дурная, – подтвердил Маккой и продолжил невозмутимо ворковать о жестокости и похоти своего чудовищного предка: – Мой прадед тогда выжил, но потом сам себя погубил. Соорудив самогонный аппарат, стал из корней чайного дерева гнать спирт. Каждый день вместе с дружком Квинталом они напивались до потери сознания, и в конце концов у него случилась белая горячка. В припадке безумия он привязал на шею камень и прыгнул в море.
   Жена Квинтала – та самая, которой он откусил ухо, – тоже погибла, свалившись со скалы. Тогда Квинтал пошел к Янгу и потребовал его жену, а потом направился за женой к Адамсу. Адамс и Янг боялись Квинтала: знали, что он их убьет, – поэтому зарубили его топором. А потом Янг умер. На этом почти все их неприятности закончились.
   – Еще бы! – фыркнул капитан Дэвенпорт. – Убивать-то больше было некого.
   – Как видите, Бог отвернулся от этих людей, – подытожил Маккой.
   К утру с востока подул едва ощутимый ветерок. Не имея возможности повернуть на юг, капитан Дэвенпорт, опасаясь того коварного западного течения, которое уже несколько раз его обмануло, не позволив найти убежище, вошел в крутой бейдевинд на левом галсе. Штиль продолжался целые сутки, и питавшиеся одними сушеными бананами матросы опять начали ворчать, заметно слабели и жаловались на вызванную суровой диетой боль в животе. Течение тем временем в отсутствие ветра упрямо относило «Пиренеи» на запад. В середине первой полувахты на юге показались кокосовые пальмы: их лохматые макушки поднимались над водой и указывали на плоский атолл внизу.
   – Это остров Таенга, – пояснил Маккой. – Вечером необходим уверенный бриз, иначе пропустим Макемо.
   – А что случилось с юго-восточным ветром? – возмутился капитан. – Почему его нет? В чем дело?
   – Виноваты испарения из больших лагун, их здесь очень много, – пояснил Маккой. – Испарения нарушают всю систему ветров, даже заставляют ветер отступить и дуть порывами с юго-запада. Это опасный архипелаг, капитан.
   Капитан Дэвенпорт взглянул на старика, открыл было рот, чтобы выругаться, однако передумал и смолчал. Присутствие Маккоя сдерживало бродившие в сознании и рвавшиеся из горла проклятия. За проведенное вместе долгое время влияние пришельца неуклонно росло. Если раньше капитан Дэвенпорт ощущал себя хозяином океана, никого не боялся и никогда не считал нужным сдерживать язык, то теперь даже выругаться от души не мог в присутствии странного старика с женскими карими глазами и воркующим голосом. Осознав это, опытный шкипер пережил глубокое потрясение. Старик был всего-навсего потомком Маккоя с «Баунти» – преступника, бежавшего от виселицы в Англии за кровавые злодеяния и нелепо погибшего на острове Питкэрн.
   Капитан Дэвенпорт не отличался религиозностью, однако в тот момент ощутил безумное желание броситься старику в ноги и сказать… он не знал что: им двигала не столько внятная мысль, сколько глубокое чувство. В присутствии этого странного, простодушного, как ребенок, и нежного, как мать, старика он смутно сознавал собственную никчемность и мелочность.
   Конечно, недопустимо унижаться на глазах команды, и все же едва не спровоцировавший богохульство гнев по-прежнему кипел в душе. Капитан внезапно саданул кулаком в стену рубки и крикнул:
   – Послушайте, старина, не позволю себя дурачить! Коварные острова Паумоту обманули меня, обвели вокруг пальца, но я отказываюсь сдаваться и собираюсь вести корабль дальше и дальше: через архипелаг Паумоту в Китай, – конечно, если по пути не найду подходящее место для остановки. Даже если все уйдут и я останусь один, все равно отомщу архипелагу Паумоту. Ему не удастся меня сломить. Это хорошая шхуна, и я не покину ее до тех пор, пока сохранится хотя бы одна доска, на которой можно стоять. Слышите меня?
   – Останусь с вами и я, капитан, – просто ответил Маккой.
   Ночью с юга то и дело дули легкие, сбивавшие с толку ветры. Отчаявшийся капитан горящего судна с тревогой наблюдал за западным дрейфом и время от времени отходил в сторону, чтобы тихо выругаться тайком от Маккоя.
   На рассвете из воды показалось еще больше пальм.
   – Это подветренная сторона острова Макемо, – пояснил Маккой. – Катиу всего в нескольких милях к западу. Можем справиться.
   Однако разделявшее два острова течение отнесло судно на северо-запад, и в час дня пальмы Катиу поднялись над морем и снова скрылись из виду. Спустя несколько минут, когда капитан понял, что шхуна оказалась во власти северо-восточного течения, дозорные на вершинах мачт заметили на северо-западе кокосовые пальмы.
   – Это Рарака, – пояснил Маккой. – Без ветра туда не подойдем: течение влечет на юго-запад, – но все-таки надо наблюдать. В нескольких милях дальше течение движется на север и поворачивает на северо-запад, нас отнесет прочь от острова Факарава, а это самое удобное место для остановки.
   – Пусть относит куда угодно! – воскликнул капитан Дэвенпорт. – Не все ли равно, где отыщем последний приют.
   Тем временем ситуация на шхуне становилась невыносимой. Палуба нагрелась до такой степени, что, казалось, еще несколько градусов – и вспыхнет пожар. Во многих местах не спасали даже толстые подошвы башмаков, и, чтобы не обжечь ноги, людям приходилось передвигаться короткими перебежками. Ядовитый дым стал гуще, разъедал глаза, все на борту кашляли и задыхались, как будто болели туберкулезом. После полудня спустили на воду и оснастили лодки, положили в них последние пакеты с сушеными бананами, а также навигационные инструменты. Опасаясь, что палуба с минуты на минуту обвалится, капитан Дэвенпорт даже спустил в вельбот хронометр.
   Всю ночь люди провели в тяжком ожидании, а с первыми лучами солнца, бледные и изможденные, взглянули друг на друга воспаленными глазами, как будто удивляясь, что шхуна до сих пор цела, а сами они еще живы.
   Быстрым шагом, временами переходя на не соответствующие положению подскоки и прыжки, капитан Дэвенпорт проинспектировал палубу и объявил, вернувшись в рубку:
   – Счет идет на часы, а может, и на минуты…
   И тут с мачты послышался долгожданный крик: «Земля!» Снизу острова видно не было, так что Маккой поднялся наверх, в то время как капитан воспользовался возможностью облегчить душу смачными ругательствами, но проклятия остановила темная полоса на воде к северо-востоку. Это был не шквал, а постоянный бриз – пассат, прерванный в восьми румбах от прежнего направления, но все же вернувшийся.
   – Держите курс, капитан, – едва спустившись, посоветовал Маккой. – Это восточный конец Факаравы. Пройдем сквозь коридор на полной скорости, с ветром на траверзе и торжественно поднятыми парусами.
   К концу часа и кокосовые пальмы, и плоская суша уже были видны с палубы. Каждый чувствовал, что борьба шхуны за жизнь подходит к концу. Капитан Дэвенпорт спустил за корму три лодки на коротких канатах, и в каждую посадил человека, чтобы поддерживать безопасную дистанцию. «Пиренеи» обогнули берег в непосредственной близости, на расстоянии всего лишь двух кабельто– вых.
   А спустя минуту земля расступилась, открыв узкий проход и за ним лагуну – огромное зеркало размером примерно футов девяносто на тридцать.
   – Пора, капитан.
   В последний раз реи повернулись: шхуна послушалась штурвала и направилась ко входу в лагуну. Курс не менялся, все на борту оставалось прежним, когда команда и помощники в паническом страхе бросились на корму. Ничего не произошло, и все-таки их обуял ужас. Объяснить причину внезапного всеобщего помешательства они не могли, но предчувствовали беду. Маккой бросился вперед, чтобы занять положение на носу и ввести шхуну в лагуну, но капитан схватил его за руку и остановил:
   – Нет! Руководите отсюда! Палуба едва держится. – В следующий момент он воскликнул: – Мы стоим на месте! В чем дело?
   Маккой улыбнулся и объяснил с обычной невозмутимостью:
   – Вы преодолеваете течение со скоростью семь узлов, капитан. – Так из этой лагуны уходит отлив.
   К концу следующего часа шхуна едва продвинулась на собственную длину, но потом ветер усилился и она начала упрямо пробиваться вперед.
   – Лучше пересесть в лодки, хотя бы части команды, – распорядился капитан Дэвенпорт.
   Едва матросы начали спуск, как середина шхуны в массе пламени и дыма взметнулась к парусам и оснастке. Половина обломков так там и осталась, а вторая половина посыпалась в море. Столпившихся на корме людей спасло то, что ветер дул с траверза. Они бросились к лодкам, однако повелительно-спокойный, бесконечно уверенный голос Маккоя остановил:
   – Не спешите. Все в порядке. Кто-нибудь, спустите в шлюпку вот этого парня.
   Рулевой от ужаса бросил штурвал, но капитан Дэвенпорт, в прыжке поймав рычаги, удержал судно по курсу, не дав ему поддаться течению и столкнуться с берегом, и обратился к первому помощнику:
   – Лучше займитесь лодками. Привяжите одну покороче, на четверть… чтобы, когда придет время покидать корабль, можно было прыгнуть.
   Мистер Кониг на миг задумался, но перелез через ограждение и спустился в лодку.
   – Поверните на половину румба, капитан, – негромко распорядился Маккой.
   Капитан Дэвенпорт, привыкший чувствовать себя хозяином положения, вздрогнул от неожиданности, но послушно согласился:
   – Да-да, на половину румба.
   Середина шхуны превратилась в открытый источник пламени, откуда вырвался огромный столб дыма, поднялся над мачтами и полностью скрыл переднюю часть. Под защитой бизаней Маккой продолжал нелегкое дело: проводил судно по узкому опасному каналу. Пламя продвигалось от источника вдоль по палубе, к корме, а тяжелая масса парусов на грот-мачте вспыхнула и исчезла в огненном столбе. Но, даже не видя, все знали, что в передней части судна кливера по-прежнему исполняли свое назначение.
   – Только бы все паруса не сгорели прежде, чем удастся войти внутрь, – простонал капитан.
   – Все получится, – с несокрушимой уверенностью успокоил Маккой. – Времени еще много. Старушка справится. А как только войдем, сразу повернем в такое положение, чтобы дым не шел на нас, а огонь не продвигался на корму.
   Язык пламени скользнул вверх по косому парусу на бизань-мачте, жадно лизнул нижний конец полотна, но промахнулся и исчез. Сверху прямо на шею и спину капитана Дэвенпорта упали горящие остатки веревки, но с живостью атакованного пчелиным роем он смахнул жалящий огонь.
   – Каков курс, капитан?
   – Северо-запад – запад.
   – Держитесь запада – северо-запада.
   Капитан Дэвенпорт повернул штурвал и выровнял судно.
   – Запад – север, капитан.
   – Есть запад – север.
   – А теперь запад.
   Медленно, румб за румбом войдя в лагуну, шхуна «Пиренеи» описала круг и встала против ветра. И румб за румбом со спокойной уверенностью, как будто впереди лежало тысячелетие, Маккой нараспев диктовал изменение курса.
   – Еще румб, капитан.
   – Есть румб.
   Капитан Дэвенпорт повернул штурвал на несколько спиц, но тут же на одну вернулся.
   – Прямо по курсу.
   – Есть прямо по курсу.
   Несмотря на то что теперь ветер дул с кормы, жар до такой степени усилился, что капитан был вынужден, не спуская взгляда с компаса, отпускать то одну руку, то другую, чтобы протереть залитое потом лицо.
   Борода Маккоя потрескивала, съеживаясь, а исходивший от нее запах гари вызывал у капитана тревогу. Он тоже то и дело убирал со штурвала ладони, чтобы осушить их о брюки. Все паруса на бизань-мачте уже вспыхнули столбом пламени, заставив обоих пригнуться и закрыть лица.
   – А теперь, – распорядился Маккой, посмотрев вперед, на низкий берег, – четыре румба вверх, капитан, и пусть идет сама.
   Сверху падали куски горящей веревки и парусины, и не только в воду, но и на спины, на головы. Смолистый запах дымящегося каната у ног капитана вызвал резкий приступ кашля, но штурвал он все равно не бросил.
   Наконец шхуна «Пиренеи» наткнулась на мель, задрала нос, медленно, осторожно продвинулась вперед и мягко остановилась. Толчок вызвал обвал горящих фрагментов. Судно опять двинулось и замерло во второй раз. Раздавило килем хрупкий коралл, скользнуло на нем в сторону берега и остановилось в третий раз, теперь уже окончательно.
   – Руль на борт, – скомандовал Маккой, а минуту спустя мягко уточнил: – Руль на борт, правильно?
   – Она не послушается, – ответил капитан.
   – Хорошо. Слегка поворачивается. – Маккой посмотрел в воду. – Мягкий белый песок. Лучшего и желать нельзя. Прекрасное дно.
   Как только судно отвернуло корму от ветра, из глубины вырвался устрашающий столб дыма и пламени. В адском жаре капитан Дэвенпорт оставил штурвал и потянулся к носовому фалиню ожидавшей под кормой лодки, а потом посмотрел на Маккоя. Тот отступил, чтобы пропустить капитана вперед.
   – Вы первый, – крикнул Дэвенпорт, схватив его за плечо и почти перекинув через ограждение.
   Однако огонь и дым оказались невыносимыми, и сам он тут же прыгнул следом. Вдвоем они повисли на канате и вместе скользнули вниз, в лодку. Не ожидая приказа, матрос на носу сразу рассек ножом канат. Готовые к работе весла погрузились в воду, и лодка устремилась прочь.
   – Прекрасная стоянка, капитан, – пробормотал, оглянувшись, Маккой.
   – Да, прекрасная, и все благодаря вам!
   Лодки взяли курс на белый пляж из кораллового песка, за которым, на краю кокосовой рощи, виднелись полдюжины тростниковых хижин, а десятка два изумленных туземцев широко открытыми глазами смотрели на пришедший на их землю пожар.
   Лодки причалили, и команда шхуны «Пиренеи» вышла на белый пляж.
   – А теперь, – заключил Маккой, – мне необходимо решить, как вернуться на Питкэрн.

Сын солнца

//-- I --//
   «Уилли-Уо» стояла в проходе между береговым и наружным рифами. Там, за скалами, лениво шумел прибой, но защищенная лагуна, тянувшаяся ярдов на сто к белому пляжу из мельчайшего кораллового песка, оставалась гладкой как стекло. Хотя проход был узок, а шхуна стала на якорь в самом мелком месте, позволявшем развернуться, якорная цепь «Уилли-Уо» была выпущена на полные сто футов. Все ее движения отпечатались на дне из живых кораллов. Ржавая цепь, подобно чудовищной змее, переползала с места на место, и ее прихотливые пути скрещивались, расходились и снова скрещивались, чтобы в конце концов сойтись у неподвижного якоря.
   Большая треска, серовато-коричневая в крапинку, пугливо резвилась среди кораллов. Другие рыбы, самой фантастической формы и окраски, вели себя чуть ли не вызывающе: даже не замечали апатично проплывавших мимо больших акул, одно появление которых заставляло треску удирать и прятаться в облюбованные расщелины.
   В носовой части судна на палубе человек двенадцать туземцев чистили тиковые поручни. Обезьяны и то лучше справились бы с этой работой. Впрочем, эти люди и напоминали каких-то огромных доисторических обезьян: в глазах то же выражение плаксивой раздражительности, лица еще асимметричнее, чем у обезьян, не говоря уже о том, что наличие волосяного покрова делает обезьян все же в некотором роде одетыми, тогда как у этих туземцев не было и намека на одежду.
   Зато они щеголяли кучей всяких украшений, чего нельзя сказать об обезьянах. В ушах у них красовались глиняные трубки, черепаховые кольца, огромные деревянные затычки, ржавые гвозди, стреляные гильзы. Дырки в их мочках были разной величины – от такой, как дуло винчестера, и до нескольких дюймов в диаметре. Каждое ухо в среднем насчитывало от трех до шести отверстий. В нос они продевали иглы и шила из полированной кости или окаменелые раковины. На груди у одного болталась белая дверная ручка, у другого – черепок фарфоровой чашки, у третьего – медное колесико от будильника. Они разговаривали странными птичьими голосами и сообща выполняли работу, с какой шутя справился бы один белый матрос.
   На юте под тентом стояли двое мужчин. Оба были в нижних рубашках стоимостью шесть пенсов и набедренных повязках. У каждого на поясе висели револьвер и кисет с табаком. Пот мириадами капелек выступал у них на коже. Кое-где капельки сливались в крошечные ручейки, которые стекали на горячую палубу и мгновенно испарялись. Сухопарый темноглазый человек пальцами утер со лба едкую струю пота и, устало выругавшись, стряхнул ее. Устало и безнадежно посмотрел он на море за дальним рифом и на верхушки пальм, окаймлявших берег.
   – Восемь часов, а жарит как в пекле. Что-то будет в полдень? – пожаловался он. – Послал бы Господь ветерок. Неужто мы никогда не тронемся?
   Второй, стройный немец лет двадцати пяти, с массивным лбом ученого и недоразвитым подбородком дегенерата, не потрудился ответить. Он был занят тем, что высыпал порошки хинина в папиросную бумагу. Скрутив гран пятьдесят в тугой комок, он сунул его в рот и, не запивая водой, проглотил.
   – Хоть бы каплю виски, – вздохнул первый после пятнадцатиминутного молчания.
   Прошло еще столько же времени, и, наконец, немец ни с того ни с сего сказал:
   – Малярия доконала меня! Как только придем в Сидней, я распрощаюсь с вами, Гриффитс. Хватит с меня тропиков. Не понимаю, о чем я думал, когда подписывал с вами контракт.
   – Какой вы помощник! – ответил Гриффитс, слишком изнывая от жары, чтобы горячиться. – Когда в Гувуту узнали, что я собираюсь нанять вас, все смеялись. «Кого? Якобсена? – спрашивали меня. – Вам не спрятать от него не то что кварты джина, а даже склянки серной кислоты. Он что угодно вынюхает». И вы оправдали вашу репутацию. Уже две недели у меня глотка во рту не было, потому что вы изволили вылакать весь мой запас.
   – Если бы у вас была такая малярия, как у меня, вы бы понимали, – захныкал помощник.
   – Да я и не сержусь, – ответил Гриффитс. – Я только мечтаю, чтобы Господь послал мне выпивку, или хотя бы легкий ветерок, или еще что-нибудь. А то завтра у меня начнется приступ.
   Помощник предложил ему хинин. Приготовив пятидесятиграновую дозу, Гриффитс сунул комок в рот и проглотил без капли воды.
   – Господи! Господи! – простонал он. – Попасть бы в места, где понятия не имеют, что такое хина. Проклятое лекарство, черт бы его побрал! Я проглотил уже тонны этой гадости.
   Он снова взглянул на море в поисках признаков ветра, но нигде не было видно облаков, обычных предвестников ветра, а солнце, все еще не добравшееся до зенита, превратило небо в раскаленную медь. Эту жару, казалось, можно было не только ощущать, но и видеть, и Гриффитс устало перевел взгляд на берег. Но и белизна берега причиняла нестерпимую боль глазам. Неподвижные пальмы так четко выделялись на фоне неяркой зелени густых зарослей, что казались картонными. Чернокожие мальчишки играли голышом на песке под ослепительным солнцем, и человеку, страдающему от нестерпимого зноя, было обидно и тошно на них смотреть. Гриффитс почувствовал какое-то облегчение, когда один из них, разбежавшись, споткнулся и полетел кувырком в тепловатую морскую воду.
   Восклицание, которое вырвалось у туземцев, толпившихся на баке, заставило обоих мужчин взглянуть в сторону моря. Со стороны ближайшего мыса, выступавшего из-за рифа, в четверти мили показалось длинное черное каноэ.
   – Это племя гоома из соседней бухты, – определил помощник.
   Один из чернокожих подошел к юту, ступая по раскаленной палубе с равнодушием человека, чьи босые ноги не ощущают жара. Это тоже болезненно задело Гриффитса, и он закрыл глаза. Но в следующий момент они широко раскрылись.
   – Белый хозяин плывет вместе с гоома, – сказал чернокожий.
   Капитан и его помощник вскочили на ноги и посмотрели на каноэ. На корме нетрудно было различить сомбреро белого человека. Лицо помощника выразило тревогу.
   – Это Гриф, – сказал он.
   Гриффитс долго смотрел и, удостоверившись, сердито чертыхнулся.
   – Чего ему тут нужно? – обратился он не то к помощнику, не то к слепящим морю и небу, к беспощадно сверкающему солнцу, ко всей этой раскаленной и неумолимой вселенной, с которой связала его судьба.
   – Говорил я, что вам не удастся удрать, – захихикал помощник.
   Но Гриффитс не слушал его.
   – При его-то капиталах рыскать, как какой-нибудь сборщик арендной платы! – кричал он в порыве злобы. – Ведь он набит деньгами, купается в деньгах, лопается от денег. Мне точно известно, что он продал свои Йирингские плантации за триста тысяч фунтов. Белл сам сказал мне это, когда мы последний раз выпивали с ним в Гувуту. Архимиллионер, а преследует меня, как Шейлок, из-за какого-то пустяка. – Он накинулся на помощника: – Конечно, вы говорили мне. Так продолжайте же, говорите! Ну так что вы мне рассказывали?
   – Я говорил вам, что, если вы надеетесь улизнуть с Соломоновых островов, не заплатив ему, значит, вы плохо знаете Грифа. Этот человек – сущий дьявол, но он честен. Я это знаю. Я говорил вам, что он может выбросить тысячу фунтов ради потехи, а за пять центов будет драться, как бродяга за ржавый котелок. Говорю вам: я его знаю. Разве не он отдал свою «Балакулу» Квинслендской миссии, когда их «Вечерняя звезда» погибла у Сан-Кристобаля? А «Балакула», если ее продать, стоит верных три тысячи фунтов. И разве он не вздул Строзерса, да так, что тот две недели валялся на койке, только из-за того, что счет не сходился на два фунта десять шиллингов, а Строзерс стал нахально спорить и пытался обмануть его?
   – Черт возьми! – крикнул Гриффитс в бессильной злобе.
   Помощник продолжал рассказывать.
   – Говорю вам, только честный человек, такой, как он сам, может с ним бороться, но другого такого человека еще не бывало на Соломоновых островах. Людям, как мы с вами, он не под силу. Мы слишком прогнили, насквозь прогнили. У вас тут внизу куда больше тысячи двухсот фунтов. Расплатитесь с ним – и делу конец.
   Но Гриффитс только скрипнул зубами и сжал тонкие губы.
   – Я буду бороться с ним, – пробормотал он, больше обращаясь к себе и к ослепительному солнечному шару, чем к помощнику. Он повернулся и уже стал спускаться вниз, но возвратился. – Послушайте, Якобсен. Он будет здесь только через четверть часа. Скажите, вы-то за меня? Вы будете на моей стороне?
   – Конечно, я буду на вашей стороне. Даром я, что ли, выпил все ваше виски? А что вы намерены предпринять?
   – Я не собираюсь убивать его, если удастся обойтись без этого. Но и платить ему я не намерен, учтите.
   Якобсен пожал плечами, молчаливо покоряясь судьбе, а Гриффитс шагнул к трапу и спустился в каюту.
//-- II --//
   Якобсен увидел, как каноэ поравнялось с низким рифом, подошло к проходу и скользнуло в него. Гриффитс вернулся на палубу; большой и указательный пальцы его правой руки были перепачканы чернилами. Спустя пятнадцать минут каноэ подошло к борту. Человек в сомбреро встал.
   – Здравствуйте, Гриффитс! – сказал он. – Здравствуйте, Якобсен! – Положив руку на фальшборт, он обернулся к своим темнокожим матросам: – Вы, ребята, оставайтесь с лодкой здесь.
   Когда он перепрыгнул через фальшборт и ступил на палубу, в его тяжеловатой на вид фигуре появилась какая-то кошачья гибкость. Подобно другим белым он был одет очень легко. Дешевая рубашка и белая набедренная повязка не скрывали его атлетического сложения. У него были сильные мускулы, но они не делали фигуру неуклюжей и грузной. Они были округлыми и, приходя в движение, мягко и плавно перекатывались под гладкой загорелой кожей. Тропическое солнце покрыло таким же коричневым загаром его лицо, и оно стало темным, как у испанца. Светлые усы явно не соответствовали темному загару, а глаза поражали синевой. Трудно было представить, что когда-то у этого человека была совсем белая кожа.
   – Откуда вас принесло? – спросил Гриффитс, когда они обменялись рукопожатиями. – Я думал, что вы в Санта-Крусе.
   – Я и был там, – ответил приехавший. – Но мы совершили быстрый переход. «Удивительный» сейчас стоит в бухте Гоома и ждет ветра. Я узнал от туземцев, что здесь находится судно, и решил посмотреть. Ну, как дела?
   – Дела ниже среднего. Копры в сараях почти нет, а кокосовых орехов не наберется и полдюжины тонн. Женщины раскисли от малярии и бросили работу, и мужчинам не удается загнать их обратно в болота. Да и они все больные. Я угостил бы вас, но мой помощник прикончил последнюю бутылку. Эх, господи, хоть бы подул ветерок!
   Гриф, переводя безмятежный взор с одного собеседника на другого, засмеялся:
   – А я рад, что держится штиль. Он помог мне повидаться с вами. Мой помощник раскопал вот этот ваш векселек, и я привез его.
   Якобсен вежливо отступил назад, предоставляя своему хозяину самому встретить неприятность.
   – К сожалению, Гриф, чертовски сожалею, – сказал Гриффитс, – но денег у меня сейчас нет. Вам придется дать мне еще отсрочку.
   Гриф прислонился к трапу, и на лице его выразились удивление и огорчение.
   – Черт побери, – сказал он, – как люди на Соломоновых островах быстро приучаются врать! Никому нельзя верить. Вот, например, капитан Йенсен. Я готов был поклясться, что он не лжет. Всего лишь пять дней назад он сказал мне… Хотите знать, что он сказал мне?
   Гриффитс облизал губы.
   – Ну?
   – Он сказал мне, что вы продали все, сорвали большой куш и уходите на Новые Гебриды.
   – Подлый лгун! – раздраженно крикнул Гриффитс.
   Гриф кивнул.
   – Похоже, что так. Он даже имел наглость утверждать, что купил у вас две ваши фактории – Маури и Кахулу. Он сказал, что заплатил вам за них со всеми потрохами тысячу семьсот фунтов стерлингов.
   Глаза Гриффитса сузились и сверкнули. Но и это непроизвольное движение не ускользнуло от ленивого взгляда Грифа.
   – И Парсонс, ваш агент в Хикимаве, рассказал мне, что компания «Фулкрум» купила у вас эту факторию. Ну ему-то какой смысл врать?
   Гриффитс, изнуренный жарой и болезнью, больше не владел собой. Все, что у него накипело, отразилось на его лице, рот насмешливо искривился.
   – Послушайте, Гриф, зачем вы играете со мной? Вам все известно, и я это знаю. Ну хорошо, пусть будет так. Я действительно продал все и сматываюсь. Что же вы намерены предпринять?
   Гриф пожал плечами, лицо его по-прежнему ничего не выражало. Казалось только, что он озадачен.
   – Здесь закон не действует. – Гриффитс решил внести в дело полную ясность. – Тулаги отсюда в ста пятидесяти милях. Я запасся всеми нужными бумагами и нахожусь на собственном судне. Ничто не помешает мне уйти. Вы не вправе задержать меня только из-за того, что я должен вам какие-то деньги. И, клянусь Богом, вам не удастся это сделать. Зарубите себе на носу.
   Лицо Грифа выразило обиду и недоумение.
   – Вы хотите сказать, что собираетесь прикарманить мои двенадцать сотен, Гриффитс?
   – Да, что-то в этом роде, старина. И жалкие слова не помогут вам. Но, кажется, подул ветерок. Вам лучше убраться отсюда, пока я не двинулся, не то я потоплю вашу лодку.
   – Действительно, Гриффитс, вы почти правы. Я не могу задержать вас. – Гриф пошарил в сумке, которая висела на поясе от револьвера, и вытащил свернутую бумагу – по-видимому, официальный документ. – Но, может быть, вот это остановит вас. Тут уж вам придется кое-что зарубить себе на носу.
   – Что это?
   – Приказ адмиралтейства. Бегство на Новые Гебриды не спасет вас. Он имеет силу повсюду.
   Взглянув на документ, Гриффитс сглотнул слюну и, нахмурив брови, обдумывал создавшееся положение. Затем он внезапно поднял глаза, все его лицо дышало искренностью.
   – Вы оказались умнее, чем я полагал, старина, – признался он. – Накрыли вы меня. Зря я вздумал тягаться с вами. Якобсен предупреждал, что у меня ничего не выйдет, но я не послушал его. Оказалось, он был прав, так же как правы и вы. Деньги у меня внизу. Пойдемте туда и рассчитаемся.
   Гриффитс начал спускаться вниз первым, но затем пропустил гостя вперед и взглянул на море, где неожиданный порыв ветра оживил волну.
   – Поднимите якорь! – приказал он помощнику. – Ставьте паруса и приготовьтесь к отходу!
   Когда Гриф присел на край койки помощника перед маленьким столиком, он заметил, что из-под подушки торчит рукоятка револьвера. На столике, прикрепленном крюками к переборке, были чернила, перо и потрепанный судовой журнал.
   – О, меня ничем не проймешь – я и не такие шутки откалывал! – вызывающе воскликнул Гриффитс. – Я слишком долго болтался в тропиках. Я болен, чертовски болен. А виски, солнце и малярия сделали меня к тому же больным и душевно. Теперь для меня не существует ничего низкого и бесчестного, и я способен понять, почему туземцы едят людей, охотятся за головами и делают тому подобные вещи. Я сейчас и сам на все способен. А потому попытку надуть вас на эту маленькую сумму я называю безобидной шуткой. К сожалению, не могу предложить вам выпить.
   Гриф ничего не ответил, и хозяин занялся тем, что пытался отпереть большой и помятый во многих местах денежный ящик. С палубы донеслись пронзительные крики, грохот и скрип блоков – чернокожие матросы ставили паруса. Гриф следил за большим тараканом, ползавшим по грязной стене. Гриффитс, раздраженно ругаясь, перенес денежный ящик к трапу, где было больше света. Здесь, повернувшись спиной к гостю и склонившись над ящиком, он схватил винтовку, которая стояла рядом с лестницей, и быстро повернулся.
   – Теперь не двигайтесь, – приказал он.
   Гриф улыбнулся, насмешливо приподнял брови и подчинился. Его левая рука лежала на койке, а правая – на столе. Револьвер, висевший у его правого бедра, был хорошо виден, но он вспомнил о другом револьвере, который торчал из-под подушки.
   – Ха! – усмехнулся Гриффитс. – Вы загипнотизировали всех на Соломоновых островах, но не меня, позвольте вам сказать. А теперь я выброшу вас отсюда вместе с вашим адмиралтейским приказом, но сначала вам придется кое-что сделать. Поднимите этот судовой журнал.
   Гриф с любопытством взглянул на журнал, но не сделал ни единого движения.
   – Говорю вам, Гриф, я болен, и мне так же легко застрелить вас, как раздавить таракана. Повторяю, поднимите этот журнал.
   Он в самом деле выглядел больным; его худое лицо нервно дергалось от овладевшей им ярости. Гриф поднял журнал и отложил в сторону. Под ним лежал исписанный листок бумаги, вырванный из блокнота.
   – Прочтите! – приказал Гриффитс. – Прочтите вслух!
   Гриф подчинился, но в то время как читал, пальцы его левой руки начали медленно подвигаться к рукоятке револьвера, лежавшего под подушкой.

   «Борт судна «Уилли-Уо», бухта Бомби, остров Анны, Соломоновы острова. Настоящим заявляю, что я получил сполна весь долг с Гаррисона Гриффитса, который сего числа заплатил мне наличными тысячу двести фунтов стерлингов, и данной подписью удостоверяю, что не имею к нему никаких претензий».

   – Когда эта расписка будет в моих руках, – усмехнулся Гриффитс, – ваш адмиралтейский приказ не будет стоить и той бумаги, на которой он написан. Подпишите!
   – Это не поможет, Гриффитс, – сказал Гриф. – Документ, скрепленный подписью под принуждением, не имеет законной силы.
   – В таком случае почему вы не хотите подписать его?
   – Просто я избавлю вас от крупных неприятностей, если не подпишу.
   Пальцы Грифа уже прикоснулись к револьверу, и в то время как он разговаривал, играя пером, которое держал в правой руке, левой он начал медленно и незаметно подвигать оружие к себе. Когда наконец револьвер полностью очутился под рукой и средний палец лег на спусковой крючок, а указательный – вдоль ствола, он подумал, удастся ли ему метко выстрелить, держа оружие в левой руке и не прицеливаясь.
   – Обо мне не заботьтесь, – насмехался Гриффитс. – Запомните только: Якобсен подтвердит, что видел, как я уплатил вам деньги. А теперь подпишите, подпишите полностью внизу: «Дэвид Гриф», – и поставьте дату.
   С палубы донесся визг шкотовых блоков и треск ликтросов о паруса. В каюте можно было почувствовать, что «Уилли-Уо» кренится, забирая ветер, и выпрямляется. Дэвид Гриф все еще медлил. Спереди раздался резкий стук шкивов грота-фалов. Маленькое судно накренилось, и сквозь стенки каюты послышались бульканье и плеск воды.
   – Пошевеливайтесь! – крикнул Гриффитс. – Якорь поднят.
   Дуло винтовки, направленное прямо на него, находилось на расстоянии четырех футов, когда Гриф решил действовать. При первых движениях судна Гриффитс покачнулся, и винтовка дрогнула. Гриф воспользовался этим, притворился, будто подписывает бумагу, и в то же мгновение с кошачьим проворством сделал быстрое и сложное движение. Он низко пригнулся, бросился всем телом вперед, а левая рука его мелькнула из-под стола, и он столь своевременно и решительно нажал спусковой крючок, что пуля вылетела как раз в тот момент, когда дуло показалось наружу. Но и Гриффитс не отстал. Дуло его оружия опустилось, чтобы встретить пригнувшееся тело, и выстрел из винтовки раздался одновременно с выстрелом из револьвера.
   Гриф почувствовал острую боль и ожог от пули, оцарапавшей ему плечо, и увидел, что сам он промахнулся. Он бросился к Гриффитсу, чтобы предупредить новый выстрел, и, обхватив обе его руки, все еще державшие винтовку, сильно прижал их к телу. А дуло револьвера, который был в его левой руке, он приставил к животу Гриффитса. Под влиянием гнева и острой боли от содранной кожи Гриф уже был готов спустить курок, как вдруг волна гнева схлынула и он овладел собой. Снаружи доносились негодующие крики людей с его лодки.
   Все это произошло в течение нескольких секунд. Без малейшего промедления Гриф схватил своего противника в охапку и, не давая ему опомниться, потащил вверх по крутым ступенькам. Он выскочил на палубу в слепящий блеск солнца. У рулевого колеса, ухмыляясь, стоял чернокожий, и «Уилли-Уо», чуть накренившись от ветра, летела вперед, оставляя за собой пенистый след. А за кормой быстро отставала его лодка. Гриф повернул голову. Со средней палубы к нему бежал Якобсен с револьвером в руке. В два прыжка, все еще держа в объятиях беспомощного Гриффитса, Гриф добрался до борта, перемахнул через него и исчез в волнах.
   Оба человека, сцепившись, пошли ко дну, но Гриф сразу поджал колени, уперся ими в грудь противника и, разорвав тиски, подмял его под себя. Поставив обе ступни на плечи Гриффитса, он заставил его погрузиться еще ниже, а сам вынырнул на поверхность. Едва его голова показалась в солнечном свете, как два всплеска воды в быстрой последовательности и на расстоянии двух футов от его лица известили о том, что Якобсен умеет пользоваться оружием. Но третьего выстрела не последовало, так как Гриф, набрав полные легкие воздуха, снова нырнул. Под водой он поплыл в сторону берега и не поднимался на поверхность до тех пор, пока не увидел над головой лодку и шлепающие весла. Когда он влез в лодку, «Уилли-Уо» шла по ветру, делая поворот.
   – Давай! Давай! – крикнул Гриф своим матросам. – Эй, ребята, быстро к берегу!
   Без всякого стеснения он повернулся спиной к полю боя и побежал в укрытие. «Уилли-Уо» была вынуждена остановиться, чтобы подобрать своего капитана, и это дало Грифу возможность уйти. Каноэ, подгоняемое всеми веслами, на полном ходу врезалось в песок, и все члены его экипажа, выскочив, побежали по песку к деревьям. Прежде чем они достигли укрытия, песок трижды взрывался перед ними. И вот наконец они очутились в спасительной чаще зарослей.
   Гриф смотрел, как «Уилли-Уо», держа круто к ветру, вышла из прохода и, ослабив шкоты, повернула на юг. Когда судно, огибая мыс, скрылось из виду, он успел заметить, как на нем поставили топсель. Один из туземцев, чернокожий лет пятидесяти, страшно изуродованный рубцами и шрамами от накожных болезней и старых ран, посмотрел ему в лицо и усмехнулся.
   – Честное слово, – сказал он, – этот шкипер очень сердит на тебя.
   Гриф засмеялся и пошел обратно по песку к лодке.
//-- III --//
   Ни один человек на Соломоновых островах не знал, сколько миллионов у Дэвида Грифа, ибо его владения и предприятия были разбросаны по всей южной части Тихого океана. От Самоа до Новой Гвинеи и даже севернее экватора встречались его плантации. Он владел концессиями по добыванию жемчуга на Паумоту. Хотя имя его нигде не упоминалось, но он представлял немецкую компанию, которая вела торговлю на Маркизских островах, принадлежащих Франции. Во всех группах островов у него имелись фактории, и их обслуживали многочисленные суда, также принадлежавшие ему. Он владел атоллами, столь отдаленными и микроскопическими, что самые маленькие его суда и шхуны навещали их не чаще раза в год.
   В Сиднее, на улице Каслри, его контора занимала три этажа. Но он редко бывал там. Его больше привлекали поездки на острова, где он основывал все новые предприятия, проверял и оживлял старые и при этом сталкивался с тысячами неожиданных приключений и забав. Он купил за бесценок затонувший пароход «Гавонн» и, совершив невозможное, вытащил его на поверхность, заработав на этом четверть миллиона. На Луизиадах он основал первые каучуковые плантации, а на Бора-Бора покончил с хлопком и заставил беспечных туземцев сажать какао. Он приобрел покинутый остров Лаллу-Ка, заселив его полинезийцами с атолла Онтонг-Ява, и посадил там на четырех тысячах акрах земли кокосовые пальмы. И не кто иной, как он, примирил враждующие племена таитян и начал разработку фосфатов на острове Хикиху.
   Его собственные суда привозили новых рабочих. Они везли туземцев с Санта-Круса на Новые Гебриды, жителей Новых Гебрид – на остров Банкса, а охотников за головами перевозили с Малаиты на плантации Нью-Джорджии. От Тонги до островов Гилберта и дальше, к островам Луизиады, его вербовщики объезжали все берега в поисках рабочих. Суда Грифа бороздили океанские просторы. Он владел тремя большими пароходами, совершавшими регулярные рейсы между островами, хотя сам он редко выбирал их для своих поездок, предпочитая более примитивный способ передвижения при помощи ветра и парусов.
   Ему было не меньше сорока лет, но выглядел он тридцатилетним. Однако обитатели берегов Тихого океана помнили, как он впервые появился на островах лет двадцать назад: соломенные усики уже тогда покрывали шелковистым пухом его верхнюю губу. В отличие от других белых в тропиках он жил здесь потому, что любил эти места. Его кожа легко переносила действие солнечных лучей. Он был рожден для солнца. Невидимые сверхскоростные световые волны были бессильны причинить ему вред. Другие белые люди не были защищены от них. Солнце проникало сквозь их кожу, разрушало и сушило их ткани и нервы, пока они не заболевали умственно и физически, посылали к чертям все десять заповедей, опускались до уровня животных, быстро спивались, вгоняя себя в гроб, и так неистово самоуправствовали, что для усмирения их иногда приходилось посылать военные суда.
   А Дэвид Гриф был настоящим сыном солнца и процветал под его лучами. С годами он только становился все более смуглым, и его коричневый загар приобрел тот золотистый оттенок, каким отливает кожа полинезийцев. Но его голубые глаза сохраняли свою голубизну, усы оставались соломенными, а черты лица были такими, какие присущи в течение многих веков английской расе. Он был англичанином по крови, однако те, кто знал его, утверждали, что родился он, во всяком случае, в Америке. В отличие от своих знакомых он явился в Океанию не ради наживы. Собственно говоря, он даже привез кое-что с собой. Впервые он появился на островах Паумоту. Юношей, ищущим романтику и приключения на опаленной солнцем дороге тропиков, он прибыл на борту маленькой собственной яхты, которой сам же управлял. Его принес сильный ураган: гигантские волны забросили его вместе с яхтой в самую гущу кокосовых пальм за триста ярдов от берега. Спустя шесть месяцев вывезли его оттуда ловцы жемчуга. Но солнце уже проникло в его кровь. На Таити, вместо того чтобы сесть на пароход и возвратиться домой, он купил шхуну, нагрузил ее товарами, взял ловцов жемчуга и отправился крейсировать по ужасным островам.
   Вместе с появлением золотистого оттенка на лице золото начало истекать из кончиков его пальцев. Он превращал в золото все, к чему прикасался, но играл в эту игру не ради золота, а ради самой игры. Это была мужская игра, грубые столкновения и жестокие схватки из-за добычи с искателями приключений одной с ним крови и крови половины населения Европы и остального мира. Но еще выше ставил он свою любовь ко всем другим вещам, которые составляют неотъемлемую часть жизни человека, скитающегося по южным морям: к запаху рифов; к безграничной прелести стай актиний, встречающихся в тихих лагунах; к кровавым восходам солнца с их буйством красок; к увенчанным пальмами островам в бирюзовых морях; к пьянящему действию пассатов; к равномерному покачиванию пенящихся волн; к колеблющейся под ногами палубе; к вздымающимся над головой парусам; к украшенным цветами золотисто-смуглым мужчинам и девушкам Полинезии, полудетям-полубогам, и даже к огромным дикарям из Меланезии, охотникам за головами и людоедам, этим полулюдям и настоящим дьяволам.
   И вот единственно от избытка энергии и жизненной силы он, любимый сын солнца, обладатель многих миллионов, свернул со своего далекого пути, чтобы поиграть с Гаррисоном Гриффитсом из-за пустяковой суммы. Это был каприз, прихоть, желание выявить себя и то солнечное тепло, которое таилось в нем. Это была забава, шутка, задача, часть той игры, в которую он с таким удовольствием играл, легкомысленно ставя на карту собственную жизнь.
//-- IV --//
   Раннее утро застало «Удивительный» идущим бейдевинд вдоль берега Гуадалканала. Он медленно скользил по воде под замирающим дыханием берегового бриза. На востоке тяжелые массы облаков предвещали юго-восточные пассаты, сопровождаемые шквалами и ливнями. Впереди вдоль берега одним курсом с «Удивительным» шло небольшое судно, которое он медленно нагонял. Однако это была не «Уилли-Уо»; капитан Уорд с «Удивительного», опустив подзорную трубу, назвал судно «Каури».
   Гриф, только что поднявшийся на палубу, с сожалением вздохнул и сказал:
   – Эх, если бы это была «Уилли-Уо»!
   – А вы не любите, когда вам достается, – с участием заметил Дэнби, второй помощник.
   – Разумеется. – Гриф замолчал, а потом искренне рассмеялся. – Я твердо убежден, что Гриффитс – мошенник, а вчера он поступил просто подло. «Подпишите, – говорит, – подпишите полностью внизу и поставьте дату». И Якобсен, жалкая крыса, еще помогал ему. Это было настоящее пиратство, снова возвратились дни Забияки Хейса.
   – Не будь вы моим хозяином, мистер Гриф, я бы с удовольствием дал вам совет, – вмешался капитан Уорд.
   – Ну, выкладывайте, – одобрил его Гриф.
   – Тогда… – Капитан помедлил и откашлялся. – При ваших-то капиталах надо быть дураком, чтобы идти на такой риск – связываться с этими проходимцами. Для чего вы это делаете?
   – По правде говоря, я и сам не знаю, капитан. Наверно, мне просто хочется. А можете ли вы найти какую-нибудь более основательную причину для всех ваших поступков?
   – В один прекрасный день оторвут вам буйную голову, – заворчал в ответ капитан Уорд, подходя к компасу, чтобы определить положение судна относительно пика, вершина которого как раз в эту минуту показалась из-за облаков, закрывавших Гуадалканал.
   Береговой бриз напряг последние силы, и «Удивительный», быстро скользя по волнам, догнал «Каури» и пошел рядом с ним. Когда обмен приветствиями закончился, Дэвид Гриф спросил:
   – Не попадалась ли вам «Уилли-Уо»?
   Капитан в широкополой шляпе и с голыми ногами потуже затянул бечевкой вокруг пояса выцветшую голубую набедренную повязку и сплюнул табачную жижу за борт.
   – Попадалась, – ответил он. – Гриффитс заходил в Сува вчера вечером, чтобы запастись свининой, бататом и наполнить баки пресной водой. Похоже, собирается в дальнее плавание, но он отрицает это. А что? Вы хотели повидать его?
   – Да, но только если вы встретите его раньше, не говорите, что видели меня.
   Капитан кивнул и, подумав, перешел на нос своего судна, чтобы не удаляться от собеседника, находящегося на более быстроходной шхуне.
   – Послушайте! – сказал он. – Якобсен говорил мне, что они собираются сегодня быть в Габере. Он сказал, они переночуют там, чтобы взять запас земляной груши.
   – В Габере находится единственный маячный створ на Соломоновых островах, – заметил Гриф, когда его шхуна ушла намного вперед. – Не так ли, капитан Уорд?
   Капитан утвердительно кивнул.
   – А в маленькой бухте по эту сторону мыса трудно стать на якорь?
   – Совсем невозможно. Там только рифы да мели и прибой сильный. Ведь именно в том месте три года назад «Молли» разлетелась в щепки.
   С минуту Гриф затуманенным взором смотрел прямо перед собой, как будто созерцая какое-то видение. Затем глаза его сощурились, а кончики соломенных усов встопорщились от улыбки.
   – Мы станем на якорь в Габере, – сказал он. – Но пройдем мимо маленькой бухты, что по эту сторону. Там меня и спустите в вельботе. Кроме того, дайте мне шесть молодцов с винтовками. Я вернусь на борт еще до утра.
   Лицо капитана выразило подозрение, которое тут же сменилось укоризной.
   – О, это только невинная шутка, шкипер, – стал оправдываться Гриф с виноватым видом школьника, уличенного в шалости.
   Капитан Уорд что-то буркнул, зато Дэнби оживился:
   – Мне хотелось бы отправиться с вами, мистер Гриф, – сказал он.
   Гриф, кивнув в знак согласия, сказал:
   – Припасите несколько топоров и ножей для рубки кустарника, а еще два ярких фонаря. Да проследите, чтобы в них было масло.
//-- V --//
   За час до захода солнца «Удивительный» подошел к маленькой бухте. Ветер посвежел, и оживившееся море начало волноваться. Прибрежные рифы уже побелели от пены прибоя, а те, что подальше, выделялись только бесцветной окраской воды. Когда шхуна, идя по ветру, замедлила ход, с нее спустили вельбот. В него спрыгнули шесть молодцов с островов Санта-Крус в набедренных повязках, у каждого была винтовка. Дэнби с фонарями сел на корму. Гриф, собираясь спуститься, задержался у борта.
   – Молитесь, чтобы ночь была темной, шкипер, – сказал он.
   – Будет темной, – ответил капитан Уорд. – Луны не видно, и все небо закрыто облаками. Что-то пахнет штормом.
   От такого прогноза лицо Грифа просветлело, и золотистый оттенок его загара стал более отчетливым. Он спрыгнул вниз, ко второму помощнику.
   – Отваливайте! – приказал капитан Уорд. – Ставь паруса! Руль под ветер! Так! Прямо держать руль!
   «Удивительный» с наполненными парусами скользнул прочь и, обогнув мыс, пошел к Габере, в то время как вельбот на шести веслах с Грифом на руле понесся к берегу. Искушенный рулевой, Гриф пробрался сквозь узкий извилистый проход, который не могло преодолеть ни одно судно большего размера, чем вельбот. Но вот рифы и мели остались позади, и они ступили на тихий, омываемый волнами берег.
   Следующий час был посвящен работе. Расхаживая среди кокосовых пальм и кустарника, Гриф выбирал деревья и приказывал туземцам:
   – Рубите это дерево, рубите то. Нет, это дерево не трогайте, – говорил он, отрицательно качая головой.
   Наконец в зарослях был вырублен целый клин. У берега осталась одна высокая пальма, у вершины клина – вторая. Когда зажгли фонари, подняли их на эти два дерева и закрепили там, было уже темно.
   – Тот наружный фонарь висит слишком высоко, – критически заметил Дэвид Гриф. – Дэнби, повесьте его футов на десять ниже.
//-- VI --//
   «Уилли-Уо» во весь дух мчалась по волнам, потому что порывы налетавшего шквала все еще оставались сильными. Чернокожие поднимали большой грот, который спустили на ходу, когда ветер был слишком сильным. Якобсен, наблюдавший за работой, приказал им сбросить фалы с нагелей и быть наготове, а сам прошел на бак, где стоял Гриффитс. Широко раскрытые глаза обоих мужчин напряженно всматривались в черную тьму, а уши жадно ловили звук прибоя, ударявшего в невидимый берег. Именно по этому звуку они и могли управлять своим судном в тот момент.
   Ветер немного стих, массы облаков поредели и начали расходиться, в сумрачном свете звезд вдали неясно вырисовывался лесистый берег. Впереди с подветренной стороны появилась остроконечная скала. Капитан и помощник устремили на нее взгляд.
   – Мыс Эмбой, – объявил Гриффитс. – Глубина здесь достаточная. Встаньте на руль, Якобсен, пока не определим курс. Живее!
   Босой, с голыми икрами и в скудном одеянии, с которого струилась вода, помощник перебежал на корму и заменил чернокожего у штурвала.
   – Как идем? – спросил Гриффитс.
   – Юго – юго-запад.
   – Ложись на юго-запад.
   – Есть!
   Гриффитс прикинул изменившееся положение мыса Эмбой по отношению к курсу «Уилли-Уо».
   – Полрумба к западу! – крикнул он.
   – Есть полрумба на запад! – донесся ответ.
   – Так держать!
   – Есть так держать! – Якобсен отдал штурвал туземцу и пригрозил: – Правь как следует, слышишь? А не то я оторву твою проклятую черную башку.
   Он снова пошел на бак и присоединился к Гриффитсу; опять сгустились тучи, звезды спрятались, а ветер усилился и разразился новым шква– лом.
   – Смотрите за гротом! – прокричал Гриффитс на ухо помощнику, одновременно следя за поведением судна.
   Оно понеслось по волнам, черпая левым бортом, в то время как Гриффитс мысленно измерял силу ветра и придумывал, как бы ослабить его действие. Тепловатая морская вода, чуть-чуть фосфоресцируя, заливала его ступни и колени. Ветер завыл на высокой ноте, и все снасти запели, когда «Уилли-Уо» еще больше увеличила скорость.
   – Убрать грот! – закричал Гриффитс, бросаясь к дирик-фалам, и, отталкивая чернокожих, сам выполнил эту команду.
   Якобсен у гафелей сделал то же самое. Большой парус упал вниз, и чернокожие с криками и воплями бросились на сопротивлявшийся брезент. Помощник, отыскав в темноте туземца, уклонявшегося от работы, сунул свои огромные кулаки ему в лицо и потащил работать.
   Шторм был в полном разгаре, и «Уилли-Уо» даже на малых парусах мчалась во весь дух. Снова двое мужчин встали на баке и тщетно всматривались в затянутый сеткой дождя горизонт.
   – Мы идем верно, – сказал Гриффитс. – Дождь скоро кончится. Можем держать этот курс, пока не увидим огни. Вытравите тринадцать саженей якорной цепи. Хотя в ночь вроде этой лучше вытравить все сорок пять. А потом пусть убирают грот. Он нам больше не понадобится.
   Спустя полчаса его утомленные глаза различили мерцание двух огней.
   – Вот они, Якобсен. Я стану на руль. Спустите носовой стаксель и готовьте якорь. Заставьте-ка негров попрыгать.
   Стоя на корме и держа в руках штурвал, Гриффитс следовал тому же курсу, пока оба огня не слились в один, а затем резко изменил курс и пошел прямо на них. Он слышал грохот и рев прибоя, но решил, что это далеко: должно быть, у Габеры.
   Он услышал испуганный крик помощника и изо всех сил стал вертеть штурвал обратно, но тут «Уилли-Уо» наскочила на риф. В тот же момент грот-мачта свалилась на бак. Последовало пять ужасных минут. Все уцепились за что попало, а шхуну то подбрасывало вверх, то швыряло на крупный коралл, и теплые волны перекатывались через людей. Давя и ломая коралл, «Уилли-Уо» пробилась через отмель и окончательно стала в сравнительно спокойном и мелководном проливе по– зади.
   Гриффитс молча сел на крышу каюты, свесив голову на грудь в бессильной ярости и горечи. Только раз он поднял голову, чтобы взглянуть на два белых огня, стоявших точно один над другим.
   – Вот они, – сказал он. – Но это не Габера. Что же это тогда, черт побери?
   Хотя прибой все еще ревел и по отмели катились буруны, обдавая мелкими брызгами людей, ветер стих и выглянули звезды. Со стороны берега донесся плеск весел.
   – Что у вас здесь было? Землетрясение? – крикнул Гриффитс. – Дно совсем изменилось. Я сотни раз стоял здесь на тридцати саженях каната. Это вы, Вильсон?
   Подошел вельбот, и человек перепрыгнул через поручни. При тусклом свете звезд Гриффитс увидел направленный в его лицо автоматический кольт, а подняв глаза, узнал Дэвида Грифа.
   – Нет, вы никогда еще не отдавали здесь якорь, – сказал Гриф смеясь. – Габера с той стороны мыса, и я отправлюсь туда, как только получу маленькую сумму в тысячу двести фунтов стерлингов. О расписке можете не беспокоиться. У меня с собой ваш вексель, и я просто возвращу его вам.
   – Это сделали вы! – закричал Гриффитс, вскакивая на ноги в порыве злобы. – Вы установили фальшивые огни! Вы разорили меня и…
   – Спокойно! Спокойно! – В ледяном тоне Грифа прозвучала угроза. – Так значит, тысячу двести, будьте добры!
   Гриффитсом, казалось, овладело полное безразличие. Он испытывал отвращение, глубокое отвращение к этой солнечной стране, к неумолимому зною, к тщетности всех своих попыток, к этому голубоглазому, с золотистой кожей, необыкновенному человеку, который разрушил все его планы.
   – Якобсен, – сказал он, – откройте денежный ящик и дайте этому… этому кровопийце… тысячу двести фунтов.

Великая гордыня Алоизия Панкберна

//-- I --//
   Предчувствие приближающегося приключения неизменно готовило Дэвида Грифа к внезапному появлению из-за ближайшей кокосовой пальмы чего-то неожиданного. И все же, впервые взглянув на Алоизия Панкберна, он не получил предупреждения от интуиции. События развивались на небольшом пароходе «Берта». Оставив свою шхуну идти следом, Гриф избрал более быстрый способ попасть с острова Райатеа на Папеэте. На Алоизия Панкберна он обратил внимание, когда нетрезвый джентльмен в одиночестве тянул коктейль в крошечном баре между палубами, рядом с парикмахерской. Гриф освободился из рук парикмахера спустя полчаса, но данный господин по-прежнему сидел в баре и пьянствовал.
   Как известно, пить одному скверно, поэтому Гриф наполнил мимолетный взгляд присущей ему острой наблюдательностью и увидел хорошо сложенного молодого человека лет тридцати с благородными чертами лица, одетого по моде и, очевидно, в соответствии с понятиями света, – одним словом, истинного джентльмена. Однако в едва заметном намеке на неряшливость, в том, как нетерпеливая и нетвердая рука пролила напиток, в нервно бегающих глазах безошибочно угадывались черты хронического алкоголика.
   После обеда он опять обратил внимание на Панкберна. В этот раз встреча состоялась на палубе. Вцепившись в перила и глядя в сторону кормы, на смутные очертания мужчины и женщины в близко сдвинутых шезлонгах, молодой человек проливал пьяные слезы. Гриф заметил, что мужчина обнимал женщину за талию. Алоизий Панкберн смотрел на влюбленную пару и плакал.
   – Стоит ли так расстраиваться? – добродушно заметил Дэвид Гриф.
   Панкберн опять взглянул на пару в шезлонгах и от глубокой жалости к себе разразился новым потоком слез, пробормотав сквозь рыдания:
   – Это невыносимо тяжело! Ах как тяжело! Этот человек – мой управляющий. Я даю ему работу, плачу хорошее жалованье. И вот как он его отрабатывает.
   – В таком случае почему бы не положить этому конец? – удивился Гриф.
   – Не могу: тогда она запретит мне пить. Это моя дипломированная сиделка.
   – Значит, увольте сиделку и пьянствуйте сколько душе угодно.
   – Тоже не могу. Управляющий распоряжается всеми моими деньгами. Если я так поступлю, он не даст и шести пенсов на выпивку.
   Эта жуткая перспектива вызвала новый поток слез. Дэвид Гриф заинтересовался. Из всех возможных жизненных ситуаций трудно было представить еще одну, столь же уникальную.
   – Их обоих наняли, чтобы присмотреть за мной, не позволить окончательно спиться, – жалобно пробормотал Алоизий Панкберн. – И вот как они исполняют свои обязанности: бесстыдно милуются по всему пароходу, а их подопечный того и гляди умрет от пьянства. Говорю вам: это несправедливо. Их обоих отправили со мной с одной целью: не позволять лишнего, – но как только остаются вдвоем, сразу обо мне забывают, и я напиваюсь до свинского состояния. Если пытаюсь возмущаться, угрожают не дать больше ни капли. Что делать несчастному, беспомощному алкоголику? Моя смерть будет на их совести. Пойдемте выпьем, что ли…
   Панкберн отцепился от перил, и если бы Гриф не подхватил его под руку, непременно бы упал. Прошло буквально мгновение, и метаморфоза, произошедшая с жалким персонажем, удивила бы кого угодно: Алоизий изменился до неузнаваемости – укрепился физически, агрессивно выставил подбородок и решительно посмотрел собеседнику в глаза:
   – Но я не позволю им меня убить! Горько пожалеют о своем пренебрежении. Я предложил им пятьдесят тысяч – конечно, впоследствии. Они рассмеялись, потому что ничего не знают. А я знаю. – Он пошарил в кармане пальто и что-то вытащил, потом взглянул на Грифа с внезапным подозрением: – Что это, по-вашему, такое? Догадываетесь?
   Дэвид быстро представил, как окончательно деградировавший алкоголик убивает молодую влюбленную пару этим медным шипом, который сейчас держал в руке, – старомодное судовое крепление.
   – Матушка думает, что я отправился в путешествие, чтобы избавиться от тяги к спиртному, но даже не подозревает, что я подкупил доктора и тот прописал мне морской круиз. Когда прибудем на Папеэте, управляющий должен нанять шхуну, и мы отправимся дальше, но они не знают, куда и зачем: думают, что все дело в алкоголе, – а я знаю. Просто знаю. Спокойной ночи, сэр. Пойду спать… если, конечно, не составите компанию перед сном: последний глоток, знаете ли.
//-- II --//
   В течение следующей недели, на Папеэте, Дэвид Гриф не раз замечал Алоизия Панкберна в самых странных ситуациях, как, собственно, и все обитатели маленькой островной столицы. Ни пляж, ни пансионат Лавинии уже много лет не терпели такого стыда. Однажды среди бела дня, с непокрытой головой, одетый только в купальные трусы, Алоизий Панкберн пробежал по главной улице от пансионата к пляжу. В другой раз вооружился боксерскими перчатками и в «Фоли-Бержер» вступил в поединок из четырех раундов с пожарным с «Берты», однако уже во втором раунде потерпел сокрушительное поражение. Потом попытался утопиться на глубине в два фута, спьяну бесстрашно нырнув с мачты стоявшего на причале судна «Марипоза», высота которой составляла пятьдесят футов. Хотел было арендовать тендер «Торо» за сумму, превышающую его стоимость, но, к счастью, управляющий категорически отказался финансировать сделку. На рынке выкупил у прокаженного слепого старика весь его товар и стал распродавать плоды хлебного дерева, плантайны и батат так дешево, что жандармам пришлось успокаивать налетевших со всех сторон туземцев. Полиция трижды арестовывала Панкберна за хулиганство, и трижды управляющий самоотверженно отвлекался от любовных утех, чтобы заплатить наложенные нуждавшейся в деньгах колониальной администрацией штрафы.
   Наконец шхуна «Марипоза» отправилась в Сан– Франциско. Управляющий и дипломированная сиделка заключили брак и разместились в апартаментах для новобрачных. Прежде чем исчезнуть, управляющий щедро выделил Алоизию Панкберну восемь пятифунтовых банкнот с ожидаемым результатом: спустя несколько дней Алоизий пришел в себя и понял, что, во-первых, истратил всю сумму до последнего пенса, а во-вторых, находится на грани белой горячки. Лавиния – хозяйка пансионата, не растерявшая сердечной доброты даже среди бороздивших южную часть Тихого океана мошенников и пройдох, исправно нянчила бедолагу и ни разу не донесла до его медленно возвращавшегося сознания тот факт, что управляющий испарился вместе с деньгами работодателя, так что платить за размещение и питание мистеру Панкберну нечем.
   Через несколько вечеров после этого события, удобно расположившись под тентом на палубе шхуны «Киттивейк», Дэвид Гриф лениво просматривал небогатые новостями страницы выходившей на Папеэте газеты «Аван курьер», внезапно выпрямился и протер глаза. Невероятно, но так оно и было. Старинная романтика южных морей по-прежнему жила и удивляла. Вот что он прочитал:
   «Предложение: половина найденных сокровищ стоимостью пять миллионов франков в обмен на проезд одного пассажира на неизвестный остров в Тихом океане и средства для последующей транспортировки ценностей. Спросить Фолли в пансионате Лавинии».

   Гриф посмотрел на часы: было еще рано, всего восемь вечера, – и повернулся к сияющей медной трубе:
   – Мистер Карлсен, подготовьте шлюпку и команду. Мне необходимо срочно сойти на берег.
   Норвежский помощник капитана хриплым голосом отдал распоряжение, и с полдюжины крепких туземцев с острова Рапа-Нуи прекратили петь и спустились в шлюпку.

   – Я пришел, чтобы встретиться с Фолли… полагаю, с мистером Фолли, – обратился Дэвид Гриф к Лавинии.
   В глазах хозяйки пансионата мелькнул живой интерес. Лавиния повернулась в сторону кухни и через две просторные комнаты что-то крикнула на местном языке. Спустя несколько минут пришлепала босая девочка и покачала головой.
   Лавиния, явно разочарованная, спросила:
   – Вы обитаете на шхуне «Киттивейк», не так ли? Передам ему, что заходили.
   – Значит, это он и есть? – уточнил Гриф.
   Лавиния кивнула.
   – Надеюсь, сможете что-нибудь для него сделать, капитан Гриф. Я всего лишь добродушная женщина, и вряд ли чем-то помогу. Но он обаятельный человек и достоин узнать правду. Я не сумею сказать, а вы сумеете, потому что не такой мягкосердечный, как я, да и умнее намного. Может, желаете коктейль?
//-- III --//
   Вернувшись на борт своей шхуны и задремав в шезлонге под журналом трехмесячной давности, Дэвид Гриф проснулся от донесшихся из-за борта невнятных звуков, похожих на рыдания, и открыл глаза. С чилийского крейсера донеслись восемь ударов склянок. Полночь. За бортом послышался плеск, а вслед за ним опять раздались те же невнятные звуки. Трудно было определить их происхождение: то ли подавало голос какое-то морское животное, то ли, адресуясь к Вселенной, кто-то на что-то слезливо жаловался.
   Подозрительный шум заставил Дэвида Грифа вскочить и подбежать к перилам. Снизу – оттуда, откуда доносился странный звук, – исходило бледное свечение. Перегнувшись через ограждение, Гриф поймал под мышки беспорядочно барахтающееся существо и посредством ловких перехватов, быстрых подъемов и значительного мышечного напряжения втащил на палубу безвольное обнаженное тело Алоизия Панкберна.
   – У меня не было ни сантима, – пожаловался тот. – Решил добраться до вас вплавь, но так и не сумел найти здесь сходни. Очень неловко. Простите меня. Если сможете дать полотенце, чтобы прикрыться, и что-нибудь крепкое и согревающее, я сразу почувствую себя намного лучше. Я и есть мистер Фолли, а вы, насколько понимаю, тот самый капитан Гриф, который заходил в мое отсутствие. Нет, я не пьян. И не замерз. Это не дрожь. Сегодня Лавиния позволила мне всего две порции, так что я лишь на грани галлюцинаций: когда не смог найти сходни, начал видеть странные картины. Буду вам весьма признателен, если пригласите вниз. Вы – единственный, кто откликнулся на объявление в газете.
   В теплом ночном воздухе он отчаянно дрожал, а внизу, в каюте, прежде чем получить полотенце, залпом осушил полстакана виски.
   – Теперь к делу, – скомандовал Дэвид Гриф, облачив гостя в рубашку и парусиновые штаны. – Что означает ваше объявление? Внимательно слушаю.
   Панкберн выразительно взглянул на бутылку виски, однако Гриф покачал головой.
   – Хорошо, капитан, хотя клянусь остатками чести, что не пьян – ни в малейшей степени. К тому же все, что сейчас расскажу, чистая правда. Поведаю кратко, поскольку понимаю, что разговариваю с человеком действия. Вы правильно устроены: для вас алкоголь никогда не становился миллионом личинок, пожирающих каждую клетку организма. Вы никогда не были в аду, а я нахожусь там сейчас. Выгораю изнутри. Но слушайте.
   Моя матушка по сей день жива. Она англичанка. Сам я родился в Австралии, а учился в Йорке и в Йельском университете. Магистр гуманитарных наук, доктор философии, но все это пустое. Больше того, я законченный алкоголик. Когда-то занимался спортом. Нырял ласточкой в закрытой воде на сто десять футов. Установил несколько рекордов для любителей. Плаваю как рыба. Кролю учился у первого из Кавиллей. Преодолевал по тридцать миль в открытом море. Есть и еще один рекорд: употребил больше виски, чем любой другой человек моего возраста. Ради выпивки готов украсть у вас шестипенсовик. И, наконец, открою правду.
   Мой отец был американцем из Аннаполиса. Во время Войны за независимость служил гардемарином. В тысяча восемьсот шестьдесят шестом году ходил лейтенантом на пароходе «Суванее», где капитаном был Пол Шерли. Судно заправилось углем на острове в Тихом океане, название которого не хочу называть, под безымянным протекторатом, тогда еще не существовавшим. На берегу, за баром в пивной, отец усмотрел три медные пики – иначе говоря, три корабельных шипа.
   Дэвид Гриф спокойно улыбнулся и заметил:
   – Теперь я могу и сам назвать место заправки углем и последующего протектората.
   – И место трех пик? – уточнил Панкберн не менее спокойно. – Продолжайте, потому что сейчас они находятся в моем распоряжении.
   – Несомненно. Они хранились за баром немца Оскара в Пено-Пене. Джонни Блэк принес их туда со своей шхуны в ночь смерти. Он тогда только вернулся из путешествия на запад, где охотился на трепангов, и начал торговать сандаловым деревом. Весь пляж знает эту историю.
   Панкберн с сомнением покачал головой.
   – Продолжайте.
   – Конечно, все это происходило еще до меня, – пояснил Дэвид Гриф. – Могу сказать только то, что слышал. Затем из дальнего путешествия на запад пришел направлявшийся домой эквадорский крейсер. Офицеры узнали пики. Джонни Блэк был мертв, но они захватили его помощника и вахтенный журнал. Крейсер снова взял курс на запад, а спустя полгода вернулся по дороге домой и остановился в Пено-Пене. Он потерпел неудачу, и история открылась.
   – Когда революционеры направились в Гуаякиль, – подхватил историю Алоизий Панкберн, – федеральные офицеры, считая защиту города безнадежной, присвоили государственную казну – что-то около миллиона долларов золотом, но в английских монетах, – и погрузили на американскую шхуну «Флирт». Собирались отплыть днем, однако американский капитан сбежал с деньгами под покровом ночи. Продолжайте.
   – Дело давнее, – снова заговорил Гриф. – В гавани не было ни одного другого судна. Федеральные власти не могли сбежать. Им оставалось только повернуться спиной к стене и защищать город. Рохиас Сальсед пришел из Кито и снял осаду. Революция провалилась, а единственный находившийся в распоряжении эквадорского флота древний пароход отправился догонять «Флирт» и настиг между архипелагом Бэнкс и Новыми Гебридами – в дрейфе и судно подавало сигналы бедствия. За день до этого капитан умер от гемоглоби– нурии [10 - Симптомы внутрисосудистого пемолиза – разрушения эритроцитов крови с выделением в окружающую среду гемоглобина – при некоторых отравлениях, инфекционных заболеваниях, переохлаждениях и т. п. – Примеч. ред.].
   – А что случилось с помощником капитана? – уточнил Панкберн.
   – Неделей раньше помощник был убит туземцами на одном из островов архипелага Бэнкс, когда отправился на лодке за водой. Так что навигаторов не осталось. Вопреки международному праву, людей подвергли пыткам. Они хотели признаться, но не смогли, потому что не владели информацией. Рассказали о трех медных пиках на берегу, под деревьями, но на каком из островов, не знали. На запад, далеко на запад – вот все, что сумели сообщить. Дальше сюжет развивается по двум вариантам. Первый: все они погибли от пыток. Второй: выжившие были повешены на нок-рее. В любом случае эквадорский крейсер отправился домой без сокровищ. Джонни Блэк привез три корабельных штыря на Пено-Пене и оставил в баре немца Оскара, однако не сказал, где и каким способом их добыл.
   Панкберн, сосредоточенно сверливший взглядом бутылку виски, прошептал жалобно:
   – Хотя бы на два пальца.
   Гриф на миг задумался, но все же налил несколько капель. Глаза Панкберна сверкнули: в стакане ждала новая порция жизни, – и с воодушевлением он проговорил:
   – Здесь надо дополнить отсутствующие детали. Джонни Блэк рассказал о сокровищах моему отцу. Точнее, написал из Левуки, прежде чем отправиться на Пено-Пене и там умереть. Как-то одной бурной ночью в Вальпараисо отец спас ему жизнь. Китаец, ловец жемчуга с острова Терсди, направляясь в новые края к северу от Новой Гвинеи, выторговал три шипа у одного негра. Джонни Блэк купил их по цене меди. Он верил в удачу не больше китайца, однако на обратном пути остановился, чтобы приобрести панцири черепах бисса, на том самом острове, где, по вашим словам, был убит помощник капитана шхуны «Флирт». Только на самом деле его не убили. Жители одного из островов архипелага Бэнкс взяли помощника капитана в плен, и тот умер от некроза челюсти после ранения стрелой во время боя на берегу. Перед смертью поведал историю Джонни Блэку, а тот написал отцу из Левуки. Он уже был обречен: рак. Спустя десять лет, будучи капитаном судна «Перри», отец купил шипы у немца Оскара. А от отца и сами пики, и сведения о кладе перешли ко мне по завещанию. Так что знаю остров, широту и долготу побережья, где шипы были забиты в деревья. Сейчас они хранятся у Лавинии, а широта и долгота у меня в голове. Ну, что скажете?
   – Сомнительно, – немедленно заключил Гриф. – Почему отец не отправился туда сам?
   – Не посчитал нужным. Умер дядя и оставил ему солидное состояние. В Бостоне отец пал жертвой дипломированных медсестер, и матушка подала на развод. Сама она унаследовала доход в тридцать тысяч долларов и переехала жить в Новую Зеландию. До прошлого года, когда отец скончался, я жил то в Новой Зеландии, то в Соединенных Штатах, а теперь матушка полностью мной располагает. Отец оставил мне свои деньги – о, всего пару миллионов, – но из-за моего пристрастия к спиртному мать наняла опекунов. Так что при наличии кучи денег я не могу взять ни пенса и живу на то, что выдают из милости. Хорошо, что старик, зная о моих проблемах, передал мне три медных шипа и относящиеся к ним координаты, причем оформил завещание через своих адвокатов, в обход матери, и сказал, что это лучшая страховка и что если у меня хватит твердости характера отправиться туда и найти клад, то смогу пить сколько душе угодно, пока не помру. Миллионы в руках опекунов, куча денег у матери, которые станут моими, если она первой отправится на тот свет, и еще миллион ожидает своей очереди, а я тем временем выпрашиваю у Лавинии две порции выпивки в день. Настоящий ад, правда? Особенно если учесть мою неуемную жажду.
   – Где находится остров?
   – Далеко отсюда.
   – Точнее.
   – Не скажу ни за что на свете, капитан Гриф. Вы и так без труда получите полмиллиона. Пойдете по моим указаниям, а когда окажемся в открытом море – не раньше, – я открою тайну.
   Гриф пожал плечами и, оставив тему, заявил невозмутимо:
   – Налью вам еще одну порцию и отправлю в лодке на берег.
   Такого коварства Панкберн от капитана не ожидал. Не меньше пяти минут обдумывал условие, а потом облизал губы и сдался.
   – Если пообещаете отправиться туда, то скажу сейчас.
   – Конечно, готов отправиться. Потому и спросил. Назовите остров.
   Панкберн с вожделением посмотрел на бутылку.
   – Только выпивку сейчас, капитан.
   – Нет. Виски останется на тот случай, если вернетесь на берег. А если собираетесь назвать остров, то должны это сделать в здравом уме и твердой памяти.
   – Остров Фрэнсиса, если вам угодно. Бугенвиль назвал его островом Барбура.
   – В стороне от всего, один в Малом коралловом море, – задумчиво пробормотал Гриф. – Знаю. Расположен между Новой Ирландией и Новой Гвинеей. Сейчас это гнилая дыра, хотя был вполне приличным, когда «Флирт» привез туда шипы, а китайский ловец жемчуга их купил. Два года назад там разграбили и уничтожили пароход «Кастор» со всей командой. Он вербовал рабочих на плантации Уполу. Я хорошо знал капитана. В ответ немцы прислали крейсер, расстреляли заросли, сожгли две дюжины деревень, убили несколько негров и множество свиней, и… на этом все закончилось. Туземцы здесь всегда были плохими, но сорок лет назад стали еще хуже. Тогда они потопили китобойное судно. Сейчас вспомню название…
   Он подошел к книжной полке, снял массивный справочник «Южные районы Тихого океана» и пролистал.
   – Да, вот оно. Остров Фрэнсиса, или Барбура. – Гриф перевернул пару страниц. – Местные жители воинственны и агрессивны. Меланезийцы, каннибалы. Потопили китобойное судно «Вестерн». Да, вот как оно называлось. Мели, мысы, якорные стоянки: ах, Редскар, Оуэн-Бей, Ликикили-Бей – все так. Глубоко изрезанный берег, мангровые болота, хорошая стоянка глубиной девять морских саженей – там, где белые скалы смотрят на запад – юго-запад. – Гриф поднял голову. – Клянусь, Панкберн, это и есть ваш берег.
   – Вы согласны? – живо спросил Алоизий.
   Гриф кивнул.
   – Предложение интересное. Если бы речь шла о сотне миллионов или другой безумной сумме, даже не подумал бы принять участие в авантюре. Выходим завтра, но с одним условием: вы должны беспрекословно меня слушаться.
   Панкберн с энтузиазмом кивнул.
   – Но это означает полный отказ от выпивки.
   – Хотите моей смерти? – жалобно проскулил Панкберн.
   – Таковы мои требования. Мне хватит выдержки, чтобы не позволить вам и дальше вредить себе. Кроме того, придется много работать. Работа трудная – такую обычно выполняют матросы: придется регулярно держать вахты и прочее, хотя есть и спать сможете с нами на корме.
   – Согласен. – В знак заключения договора Алоизий Панкберн подал руку и добавил: – Если только такие жестокие условия меня не убьют.
   Дэвид Гриф щедро – на три пальца – налил в стакан виски и протянул.
   – Вот ваша последняя порция. Держите.
   Панкберн хотел принять подачку, но передумал, с неожиданным приступом решимости убрал уже протянутую руку, расправил плечи и гордо вскинул голову.
   – Наверное, откажусь, – начал он, но, уступив острому приступу желания, поспешно схватил стакан, как будто опасаясь, что его заберут.
//-- IV --//
   С острова Папеэте в архипелаге Сообщества до Малого кораллового моря предстоял долгий путь: от ста градусов западной долготы до ста пятидесяти – восточной. Примерно такое же расстояние ворона преодолевает напрямую через Атлантический океан. Но «Киттивейк» не повторил путь вороны. Многочисленные интересы Дэвида Грифа много раз заставили отклониться от курса. Он остановился на необитаемом острове Роза с мыслью колонизировать его и посадить кокосовые пальмы; затем зашел на Восточное Самоа, чтобы выразить почтение Тиу Мануа и завязать интригу в деле получения части монополии на продажу трех островов умирающего короля; из Апии перевез на Гильбертовы острова нескольких сотрудников агентства по оказанию помощи пострадавшим и груз различных товаров; заглянул на атолл Онтонг-Ява; проверил плантации на Санта-Исабель, а в северо-западной части Малаиты купил землю у вождей прибрежных племен. И на протяжении всего долгого пути Гриф не переставал делать из Алоизия Панкберна человека.
   Хотя томимый жаждой пассажир жил на корме, ему было поручено выполнять обязанности простого матроса, и это были не только вахты и штурвал, паруса и снасти, но и куда менее привлекательная работа. Сидя наверху, на боцманском месте, он до блеска начищал мачты, драил пемзой палубу, а потом натирал гашеной известью, после чего спина болела, а мышцы отказывались служить. Когда шхуна «Киттивейк» стояла на якоре, а команда туземцев ныряла и под водой чистила медное дно кокосовой шелухой, Алоизий Панкберн не освобождался от своих обязанностей.
   – Посмотрите на себя, – сказал однажды Дэвид Гриф. – Сейчас вас просто не узнать. Ни разу не приложились к бутылке – и не умерли, а яд постепенно покинул организм. Вот достойный результат работы, которая действует надежнее дипломированных сиделок и многомудрых управляющих. Но вас постоянно мучит жажда. Попробуйте вот это.
   Несколькими ловкими движениями большого складного ножа Гриф вырезал на верхушке очищенного кокосового ореха треугольное отверстие, показалась прозрачная прохладная жидкость, похожая на молоко, но шипучая. Панкберн осторожно принял естественную чашу из рук капитана и с жадностью стал пить, пока не осушил до дна. Теперь каждый день он выпивал содержимое нескольких орехов. Черный стюард, старик лет шестидесяти с Новых Гебридских островов, и его верный помощник, одиннадцатилетний житель острова Ларк, следили, чтобы запас орехов постоянно пополнялся.
   Алоизий Панкберн не возражал против тяжелой физической работы. Трудился исправно, никогда не отлынивал от заданий и всегда первым вскакивал, чтобы исполнить приказ, но страдания в период очищения организма от алкоголя требовали поистине героического терпения. Даже после того, как последние капли яда покинули организм, стремление к алкоголю и жажда сохранились в сознании в качестве навязчивой идеи. Должно быть, именно поэтому, под честное слово сойдя на берег в Апии, Алоизий попытался лишить бизнеса местные бары, в одиночку выпив все их наличные запасы. В два часа ночи Дэвид Гриф обнаружил пассажира перед «Тиволи», откуда его с позором вышвырнул хозяин Чарли Робертс. Как в былые времена, Панкберн жаловался звездам на судьбу, а для пущей убедительности отбивал ритм песнопения коралловыми камешками, которые с удивительной меткостью бросал в окна недружелюбного заведения.
   Дэвид Гриф забрал страждущего подопечного, но только следующим утром, на палубе шхуны «Киттивейк», приступил к очередному этапу воспитательного процесса, причем далеко не в детсадовском стиле. Гриф бил беднягу кулаками, пинал и швырял: иными словами, устроил Панкберну сильнейшую трепку, – а нанося удар за ударом, приговаривал:
   – Ради спасения души, ради благополучия вашей матушки, ради будущего потомства, ради процветания мира, Вселенной и человечества в целом. А сейчас, чтобы урок лучше усвоился, начнем сначала: ради спасения души, ради благополучия матушки, ради малых деток, еще не рожденных и даже пока не задуманных, чью мать будете любить всем мужественным сердцем, которое останется с вами, когда я вас отпущу. Ступайте и примите лекарство. Я еще не закончил, а только начал: мне придется преподать вам еще множество уроков.
   Темнокожие матросы, черные стюарды и кок с юным помощником наблюдали за экзекуцией и широко улыбались. Никто из них не задумывался о таинственных и непостижимых повадках белых людей. Что касается помощника, капитана Карлсена, то он мрачно одобрял действия работодателя, в то время как представитель грузовладельца Олбрайт просто теребил усы и удовлетворенно улыбался. Все они были людьми моря, привыкли к трудной жизни. Алкоголь как для них самих, так и для окружающих составлял проблему, с которой они научились справляться вовсе не методами медицинских школ.
   – Юнга! Ведро холодной воды и полотенце! – скомандовал Гриф, закончив утомительную процедуру, но, взглянув на собственные руки, поправился: – Два ведра и два полотенца.
   Потом, обернувшись к Алоизию Панкберну, Гриф укоризненно проговорил:
   – Ну что же, молодец. В одночасье испортили абсолютно все, чего удалось достигнуть. Я уже вывел яд из вашего организма, а теперь кровь опять отравлена, придется все начать заново. Мистер Олбрайт! Знаете ту старую цепь на берегу, возле лодочного причала? Найдите хозяина, купите и принесите на борт. В ней, должно быть, не меньше полутора сотен морских саженей. Панкберн, завтра же начнете отчищать цепь от ржавчины, а когда закончите, отполируете песком, затем покрасите в черный цвет. И до тех пор, пока цепь не станет выглядеть как новая, не будете заниматься ничем другим.
   Алоизий Панкберн покачал головой:
   – Я ухожу. Остров Фрэнсиса может отправляться ко всем чертям. С меня достаточно этих рабовладельческих ухваток. Будьте добры, капитан Гриф, немедленно доставьте меня на берег. Я свободный белый человек, и вы не имеете права так со мной обращаться.
   – Мистер Карлсен, проследите, чтобы мистер Панкберн остался на борту.
   – Я вас засужу за это! – истошно завопил Алоизий. – Только попробойте меня остановить!
   – Значит, придется устроить еще одну взбучку, – ответил капитан Гриф. – И позвольте заметить, самовлюбленный алкоголик, что бить я буду до тех пор, пока кулаки не отвалятся или пока не пожелаете отчистить цепь. Я взял вас на поруки и намерен вернуть вам человеческий облик, чего бы мне это ни стоило. А теперь спуститесь, переоденьтесь и будьте готовы уже днем приступить к выполнению задания. Мистер Олбрайт, доставьте цепь на палубу как можно скорее. Мистер Карлсен, отправьте лодку на берег и не спускайте глаз с Панкберна. Если заметите признаки похмелья – слабость или дрожь, – дайте выпить, но буквально несколько капель. После столь тяжелой ночи ему может стать плохо.
//-- V --//
   Все время, пока шхуна «Киттивейк» стояла в Апии, Алоизий Панкберн отбивал с цепи ржавчину: колотил и колотил по десять часов в день. Все еще продолжал бить и во время долгого перехода к Гильбертовым островам.
   Затем пришла пора чистки наждачной бумагой. Сто пятьдесят морских саженей – это девятьсот футов, и каждое звено на этом протяжении было отчищено и отполировано, как ничто и никогда прежде. И только когда на последнем звене высох второй слой черной краски, Алоизий Панкберн заявил о себе, обратившись к Дэвиду Грифу:
   – Можете давать новую грязную работу. Если прикажете, готов довести до блеска другие цепи. А что касается меня, можете не беспокоиться: больше ни капли спиртного. Займусь спортом. Избиением вы унизили великую гордыню. Но это, позвольте уверить вас, временно. Я намерен всерьез укрепить свое тело. А как только стану сильным и чистым, как вот эта цепь, когда-нибудь, мистер Дэвид Гриф, где-нибудь, как-нибудь отделаю вас не хуже, чем вы – меня: разукрашу так, что собственные матросы не узнают.
   – Ну наконец-то слышу голос настоящего мужчины! – воскликнул Дэвид Гриф. – Раз намерены мне отомстить, значит, хотите стать человеком. А тогда, возможно…
   Он умолк в надежде, что собеседник поймет намек. Алоизий на миг задумался, и внезапно в глазах блеснуло нечто вроде просветления.
   – Хотите сказать, что тогда передумаю?
   Гриф кивнул.
   – Вот тут вы правы, – со вздохом заключил Панкберн. – Действительно боюсь, что не захочу. Даже если так, все равно хочу привести себя в отличную форму.
   Его наставник аж просиял и подал руку.
   – Панкберн, уважаю вас!
   Алоизий пожал его ладонь и, печально покачав головой, горестно признался:
   – Капитан Гриф, вы завладели моей гордыней, самой глубокой, и боюсь, что навсегда.
//-- VI --//
   Знойным тропическим днем, когда стихло последнее дуновение юго-западного ветра, сменившись северо-западным муссоном, шхуна «Киттивейк» показалась над береговой линией заросшего джунглями острова Фрэнсиса.
   С помощью данных компаса и бинокля Дэвид Гриф определил вулкан на острове Редскар, миновал Оуэн-Бей и потерял последние порывы ветра у входа в бухту Ликикили. В результате, использовав два вельбота в качестве буксиров, посредством умелой навигации Карлсена шхуна «Киттивейк» лениво вошла в узкую глубокую бухту. Пляжей здесь не было. Мангровые заросли начинались от самой воды, а за ними круто поднимались джунгли, местами прерывавшиеся острыми скалами. В конце пройденной мили, где меловой разлом обратился на запад – юго-запад, лот подтвердил показания справочника, и якорь опустился на глубину девяти морских саженей.
   Вторую половину этого дня и первую половину следующего все члены команды оставались на борту и ждали. Не показалось ни одного каноэ. Признаков человеческого существования не было в помине. Единственными свидетельствами иной жизни служили редкие всплески рыбы и крики какаду. Правда, однажды огромная бабочка с размахом крыльев в двенадцать дюймов взлетела над мачтами и упорхнула в джунгли.
   – Снарядить лодку, чтобы отправиться на берег и погибнуть, бессмысленно, – заключил Гриф.
   Панкберн не поверил и вызвался совершить вылазку в одиночестве, причем, если нельзя взять шлюпку, даже вплавь.
   – Они, конечно, не забыли германский крейсер, – пояснил Гриф. – Готов поспорить, что за каждым кустом сидит вооруженный туземец. Что скажете, мистер Карлсен?
   Многоопытный морской волк горячо выразил согласие.
   Ближе к вечеру второго дня Гриф приказал спустить на воду вельбот и устроился на носу с горящей сигаретой во рту и бруском динамита в руке, намереваясь добыть рыбы. Вдоль банок притаилось с полдюжины укрытых брезентом винчестеров. Олбрайт занял место у руля и положил рядом маузер. Лодка неспешно пошла вдоль зеленой стены зарослей. Время от времени гребцы поднимали весла и отдыхали, прислушиваясь к глубокой тишине.
   – Ставлю два к одному, что заросли кишат туземцами, – прошептал Олбрайт.
   Панкберн на миг задумался и принял пари. Пять минут спустя показался косяк кефали. Темнокожие гребцы подняли весла. Гриф поднес заранее обрезанный фитиль к сигарете и бросил брусок в воду, но фитиль оказался слишком коротким и взрыв прозвучал мгновенно, едва коснувшись морской поверхности. И в тот же миг кусты ожили. Раздались дикие воинственные вопли, из мангровых зарослей, подобно обезьянам, стали выпрыгивать обнаженные черные люди.
   В вельботе все винтовки поднялись на изготовку. Около сотни чернокожих, вооруженных кто чем: древними Снайдерами, но в большинстве томагавками, закаленными на огне копьями и стрелами с костяными наконечниками – столпились на корнях поднимавшихся прямо из воды деревьев. Не прозвучало ни единого слова: противостоящие силы с вызовом смотрели друг на друга через двадцать футов воды. Одноглазый черный старик с заросшим щетиной лицом уткнул Снайдер – Энфилд в бедро и направил ствол в Олбрайта, а тот в свою очередь прицелился в него из маузера. Противостояние длилось пару минут, потом показалась оглушенная рыба, либо всплывая на поверхность, либо слабо трепыхаясь в прозрачной глубине.
   – Все в порядке, ребята, – спокойно проговорил Гриф. – Уберите оружие и успокойтесь. Мистер Олбрайт, бросьте табак тому одноглазому дикарю.
   Пока матросы – выходцы с острова Рапа-Нуи – ныряли за рыбой, Олбрайт швырнул на берег сверток с табаком. Одноглазый старик довольно кивнул и скривился в попытке изобразить дружелюбную улыбку. Оружие опустилось, луки ослабли, стрелы отправились обратно в колчаны.
   – Знают табак, – объявил Гриф на обратном пути. – Надо ждать гостей. Достаньте еще один сверток, мистер Олбрайт, и несколько складных ножей. А вот уже и каноэ.
   Одноглазый старик, как подобает вождю и начальнику, греб в одиночестве, принимая на себя опасность за все племя. Перегнувшись через перила, чтобы помочь гостю подняться на борт, Карлсен повернулся и небрежно заметил:
   – Они нашли и выкопали деньги, мистер Гриф. Старик обвешан монетами.
   Вождь шлепнулся на палубу, миролюбиво улыбаясь и напрасно пытаясь скрыть еще не до конца преодоленный страх. Его бедро от основания до колена рассекал ужасный шрам, и он заметно хромал. Одежды на нем не было никакой – даже крошечной набедренной повязки, – и лишь утыканный дюжиной костяных игл нос топорщился как дикобраз. С шеи на грязную грудь свисало тяжелое ожерелье из золотых соверенов. В ушах красовались серебряные полукроны, а из носовой перегородки свисала большая английская монета достоинством в пенни – потемневшая и позеленевшая, но не вызывавшая сомнений в истинности происхождения.
   – Держитесь, капитан Гриф, – проговорил Панкберн с искусно наигранной беспечностью. – Вы говорили, что эти люди знают только бусы и табак. Очень хорошо. Следите за мыслью. Они нашли клад, и теперь нам остается его выкупить, причем как можно дешевле. Отведите матросов в сторону и прочитайте им лекцию о том, что интерес представляют только пенни. Понимаете? Золотые монеты должны вызывать у нас презрение, а серебряные заслуживают лишь снисходительного, мимолетного внимания. Единственное, что важно, – это пенни.
   Алоизий Панкберн первым затеял торговлю: за одно пенни в носу старика отдал десять пачек табака, – а поскольку каждая пачка стоила Дэвиду Грифу цент, сделку не назовешь справедливой. За монеты в полкроны Алоизий отдал лишь по одной пачке, а на ожерелье из соверенов отказался даже смотреть, но чем дольше отказывался, тем упорнее вождь настаивал на торговле. В конце концов, с раздраженным и рассерженным видом, словно в знак невероятного снисхождения, Панкберн отдал две пачки табака за ожерелье из десяти золотых монет.
   – Снимаю перед вами шляпу, – заявил Дэвид Гриф вечером, за обедом. – Ситуация небывалая. Вам удалось перевернуть признанную всем цивилизованным миром шкалу ценностей. Теперь туземцы сочтут пенсы невиданным богатством, а соверены – бросовым товаром, и в результате станут жалеть и прятать дорогие медяки, принуждая нас покупать дешевые соверены. Право, Панкберн, пью за ваше здоровье! Стюард, принесите мистеру Панкберну еще одну чашку чая!
//-- VII --//
   Настала золотая неделя. С рассвета и до заката в двух сотнях футов от судна стояла очередь из каноэ. Подходить ближе запрещалось. Вооруженные винтовками матросы c острова Рапа-Нуи неустанно следили, чтобы только одно каноэ за раз приближалось вплотную и один чернокожий туземец мог подняться на борт. Здесь, под навесом, сменяя друг друга после часа работы, четверо белых мужчин вели торговлю. Курс обмена соответствовал уровню, совместно установленному Панкберном и одноглазым вождем: пять соверенов за одну пачку табака, сотня соверенов – за двадцать пачек. Таким образом, коварный каннибал выкладывал на стол тысячу долларов золотом и, вполне довольный собственной смекалкой, возвращался в каноэ с грузом табака стоимостью сорок центов.
   – Надеюсь, наших запасов табака хватит на всех, – задумчиво пробормотал Карлсен, глядя, с какой скоростью исчезает половина очередной упаковки.
   Олбрайт рассмеялся.
   – Не волнуйтесь, у нас в трюме хранится еще пятьдесят упаковок. По моим прикидкам, за три упаковки мы получили сто тысяч долларов. Всего было закопано миллион долларов, так что тридцати упаковок должно хватить. Хотя, конечно, надо оставить запас для серебра и мелочи. Эти эквадорские ловкачи собрали все наличные деньги.
   На столе появлялось очень мало пенни и шиллингов, хотя Алоизий Панкберн не переставал жадно их требовать. Особенно его интересовали пенсы: при виде каждой монеты глаза алчно загорались. В соответствии с его тактикой туземцы поверили, что золото обладает меньшей ценностью, а потому от него следует избавиться в первую очередь. В то же время пенни, в пятьдесят раз дороже соверена, представляло собой сокровище, и, следовательно, должно было удерживаться как можно дольше. Несомненно, где-то в деревне мудрые седовласые и седобородые старики посовещались и постановили, что, когда бесполезное золото закончится, цену на пенсы надо будет поднять. Кто знает? Может, странные белые люди согласятся давать за вожделенный медяк даже двадцать пачек табака.
   К концу недели торговля пошла на спад. Золота осталось совсем мало. Редкие пенсы уходили за десять пачек, но также появилось несколько тысяч долларов серебром.
   Утром восьмого дня торговля окончательно замерла. Старейшины осуществили план и потребовали двадцать пачек табака за одно пенни, а одноглазый вождь объявил новый курс обмена. Белые люди приняли предложение очень серьезно, поскольку что-то долго тихо обсуждали. Если бы вождь понимал английский язык, то достиг бы просвет– ления.
   – Мы получили чуть больше восьмисот тысяч долларов, не считая серебра, – объявил Дэвид Гриф. – Наверное, это все, что есть. Оставшиеся двести тысяч, скорее всего, попали в руки других племен. Если вернуться месяца через три, то прибрежный народ заберет у них деньги, тем более что к тому времени табак закончится.
   – Грех покупать пенсы, – усмехнулся Олбрайт. – Такая щедрость противоречит расчетливой сущности моей торговой души.
   – Ветер дует с суши, – заметил Гриф, глядя на Панкберна. – Что скажете?
   Алоизий кивнул.
   – Очень хорошо.
   Гриф щекой проверил слабость и неравномерность ветра.
   – Мистер Карлсен, поднимите якорь, уберите прокладки и приготовьте вельботы на случай буксировки. Этот бриз ненадежен.
   Он взял начатую упаковку табака с шестью-семью сотнями пачек, сунул в руки вождю и помог озадаченному дикарю перелезть через ограждение. Как только на мачте поднялся фок, в стоявших вдоль линии отчуждения каноэ послышались крики отчаяния. Когда же якорь поднялся и нос шхуны «Киттивейк» слегка завалился под слабый ветер, старый вождь, не обращая внимания на направленные в его сторону ружья, поплыл в каноэ рядом со шхуной, выразительными знаками показывая, что его племя готово продавать пенни за десять пачек табака.
   – Юнга! Срочно кокос для питья! – потребовал Алоизий Панкберн.
   – Держим курс на Сидней, – отозвался Гриф. – А что потом?
   – Вернусь вместе с вами за оставшимися двумя сотнями тысяч, – ответил Панкберн. – А пока намерен призвать к суду опекунов, потребовать возвращения отцовского наследства и построить шхуну для переходов между островами.
   Он гордо поиграл бицепсами под рукавами тонкой рубашки, схватил двух черных стюардов и поднял над головой, словно гантели.
   – За работу! Поставить передние снасти! – скомандовал с кормы помощник капитана Карлсен, когда грот взлетел на мачту.
   Алоизий Панкберн опустил на палубу стюардов и бросился вперед, на два прыжка опережая матросов с острова Рапа-Нуи.

Дьяволы на Фуатино

//-- I --//
   Из своих многочисленных шхун, кечей и тендеров, что без устали шныряли среди коралловых островов Океании, Дэвид Гриф больше всего любил «Комету» – небольшую, похожую на яхту шхуну водоизмещением девяносто тонн, такую легкую и быструю, что в прежние времена снискала себе славу транспортировкой опиума из Сан-Диего в Пьюджет-Саунд, охотой на тюленей в Беринговом море и доставкой оружия на Дальний Восток. Правительственные чиновники отчаянно ненавидели судно, шкиперы и матросы, напротив, искренне любили, а корабельные плотники гордились отличной работой. Даже сейчас, после сорока лет безупречной службы, шхуна оставалась все той же доброй старушкой «Кометой», способной обогнать любого конкурента. Те из моряков, кто не видел ее своими глазами, не могли поверить в столь долгую корабельную жизнь, а потому на пляжах от Вальпараисо до Манилы нередко возникали бурные споры с гневными речами и даже драками.
   В тот вечер шхуна шла со всеми возможными предосторожностями: с малой скоростью – в четыре узла – при самом слабом ветре. Грот нелепо обвис, передние шкаторины вяло колыхались при каждом подъеме на невысокую волну. Целый час Дэвид Гриф стоял на палубе, облокотившись на ограждение с подветренной стороны, и наблюдал за возникшей в воде устойчивой световой дорожкой. Легкое дуновение передних парусов овевало щеки и грудь пьянящей прохладой, и он переживал искренний восторг, снова и снова оценивая несравненные качества своей любимицы.
   – Ах, до чего же она хороша, Тауте! – обратился он к дозорному-канаку, не переставая нежно поглаживать тиковые перила.
   – Да, шкипер, – ответил канак низким, густым голосом жителя Полинезии. – Уже тридцать лет вижу разные суда, но такой красоты ни разу не встречал. У себя на острове Райатеа мы зовем шхуну «Фанауа».
   – «Дитя дня», – перевел Гриф. – Кто ее так назвал?
   Тауте не успел ответить: его внимание привлекло что-то впереди. Гриф проследил за его взглядом, а матрос оповестил:
   – Земля.
   – Да, это остров Фуатино, – подтвердил Дэвид Гриф, не отводя глаз от того места, где сияющий звездами горизонт терялся за черным пятном. – Все в порядке. Сейчас сообщу капитану.
   Шхуна скользила вперед до тех пор, пока очертания острова не стали заметны глазу, пока не послышалось сонное дыхание прибоя и блеяние коз, пока не повеял насыщенный земными ароматами ветер.
   – Если бы не узкая расщелина, то в такую ночь можно было бы войти в бухту, – с сожалением заметил капитан Гласс, наблюдая, как рулевой жестко поворачивает штурвал.
   На расстоянии мили от берега «Комета» легла в дрейф, чтобы дождаться утра и с первыми лучами солнца попробовать преодолеть опасный вход в бухту Фуатино. Стояла безмятежная тропическая ночь, без малейшего намека на дождь или сильный ветер. На носу, поближе к зоне ответственности, матросы с Райатеа устроились спать прямо на палубе. На корме капитан, помощник капитана и Дэвид Гриф устроили постели с той же ленивой беззаботностью. Лежа на одеялах и покуривая, они сонно рассуждали о королеве Фуатино по имени Матаара и романе ее дочери Науму с Мотуаро.
   – Романтичные люди, – заметил помощник капитана Браун. – Такие же романтичные, как мы, белые.
   – Такие же романтичные, как наш Пилсах, – добродушно рассмеялся Дэвид Гриф. – А это о чем-то говорит. Сколько лет прошло, капитан, с тех пор, как он от вас сбежал?
   – Одиннадцать, – возмущенно пробормотал капитан Гласс.
   – Расскажите эту историю, – попросил Браун. – Говорят, с тех пор он больше никогда не покидал Фуатино. Верно?
   – Так и есть, – проворчал капитан. – Отчаянно влюблен в жену – свою маленькую потаскушку. Нотуту украла его у меня, а такого опытного моряка днем с огнем не сыщешь. Он, кажется, датча– нин?
   – Немец, – поправил Гриф.
   – Одно и то же. В тот вечер, едва он сошел на берег, стоило Нотуту на него посмотреть, как море потеряло отличного парня. Сразу стало ясно, что они с первого взгляда друг другу понравились. Не успели мы и глазом моргнуть, как она надела ему на голову венок из белых цветов, а спустя пять минут парочка уже шла по пляжу, держась за руки, о чем-то болтала и по-детски смеялась. Надеюсь, он уже взорвал торчавший в проливе коралловый риф. Всякий раз, пробираясь мимо, сдираю с борта пару медных листов обшивки.
   – Расскажите, что было дальше, – потребовал помощник капитана Браун.
   – На этом история заканчивается. Здесь Пилсах и остался. В тот же вечер женился и больше не вернулся на корабль. На следующий день я отправился его искать и нашел в зарослях, в соломенной хижине, с босыми ногами. Этакий белый дикарь, увешанный цветами, с гитарой в руках. Самый настоящий похотливый осел. Он попросил прислать на берег его вещи, а я ответил, что прежде посмотрю, как он пойдет ко всем чертям. И все. Завтра увидите обоих. У них уже трое детей – чудесных маленьких мошенников. Я привез ему граммофон и почти миллион пластинок.
   – А потом вы сделали его своим торговцем? – спросил помощник капитана Грифа.
   – Что еще можно было предпринять? Фуатино – остров любви, а Пилсах по уши влюблен, к тому же свободно владеет местным языком. Еще он один из лучших коммерсантов, каких только можно представить, очень порядочный и ответственный партнер. Завтра сами убедитесь.
   – Послушайте, молодой человек, – угрожающе обратился капитан Гласс к помощнику Брауну. – Неужели вы тоже романтик? Если так, останетесь на борту. Фуатино – остров романтического безумия. Здесь все в кого-то влюблены. Живут не разумом, а чувством. Должно быть, бацилла любви содержится в кокосовом молоке, в воздухе, в морской воде. Местная история на протяжении последних десяти тысяч лет не сообщает ни о чем другом, кроме любви. Уж я-то точно знаю: беседовал со стариками, – так что если замечу вас скачущим по пляжу за руку…
   Он внезапно замолчал, и собеседники удивленно посмотрели на него, проследили за его остановившимся на такелаже грот-мачты взглядом и увидели то, что видел он: смуглую мускулистую мокрую руку и ладонь, соединенную с протянутой из-за борта другой смуглой рукой и ладонью. За рукой последовала голова с длинными эльфийскими локонами, а за ней показалось лицо с лукавыми черными глазами, сияющими искрами первобытного лесного смеха.
   – Боже мой! – выдохнул Браун. – Это же фавн… морской фавн.
   – Человек-козел – уточнил капитан Гласс.
   – Это Маурири, – уверенно пояснил Дэвид Гриф. – По священной клятве местного обычая – мой кровный брат. Его имя стало моим, а мое перешло к нему.
   Над ограждением возникли широкие коричневые плечи, показалась великолепная сильная грудь, а потом с неописуемой легкостью над перилами взлетело все безупречное тело и бесшумно зашагало по палубе. Браун, вполне способный стать кем-то еще помимо помощника капитана островной шхуны, пришел в восторг. Все, что он прочитал в книгах, доказывало несомненное сходство глубоководного пришельца с фавном. Но с грустным фавном, заключил молодой человек, когда золотисто-коричневый бог джунглей направился к сидевшему с приветственно вытянутой рукой Дэвиду Грифу.
   – Дэвид! – представился Гриф.
   – Маурири, Большой Брат! – отозвался фавн.
   В дальнейшем разговоре, по обычаю заключивших кровное братство людей, оба стали называть собеседника не его именем, а своим собственным. К тому же заговорили они на полинезийском языке Фуатино, так что Брауну оставалось только слушать и гадать, о чем идет речь.
   – Слишком далекое плавание, чтобы просто поздороваться, – заметил Дэвид Гриф, когда гость сел и отряхнулся, оросив палубу брызгами.
   – Много дней и ночей ждал я твоего прихода, Большой Брат, – ответил Маурири. – Сидел на том самом камне, где хранится динамит, за которым мне поручили следить. Видел, как ты подошел к бухте и тут же скрылся во тьме. Понял, что дожидаешься утра, чтобы войти, и поплыл. Огромное горе пришло к нам, Большой Брат. Много дней подряд королева Матаара плачет, ожидая тебя. Она уже стара, а Мотуаро умер, так что сейчас она в глубокой печали.
   – Он ведь женился на Науму? – уточнил Гриф, покачав головой и по обычаю глубоко вздохнув.
   – Да. Сначала они убежали жить к козам, а после того как Матаара простила обоих, вернулись в Большой дом. Но теперь он мертв, и Науму тоже скоро умрет. Велико наше горе, Большой Брат. Тори умер, и Тати-Тори, и Пету, и Нари, и Пилсах, и другие.
   – Пилсах! – воскликнул Гриф. – Неужели пришла злая зараза?
   – Нет, пришло злое убийство. Послушай, Большой Брат, три недели назад к нашему берегу пристала странная шхуна. Со своего камня я видел над морем марсели. Шхуну тащили лодки, но не смогли провести через канал и она то и дело билась боками о скалы. Сейчас лежит на пляже, и команда укрепляет сломанные снасти. На борту восемь белых мужчин, а еще есть женщины с какого-то острова далеко на востоке. Говорят на языке, очень похожем на наш, только другом, но мы все понимаем. Рассказали, что их украли мужчины со шхуны. Странно, но они поют, танцуют и выглядят счастливыми.
   – А мужчины? – спросил Гриф.
   – Те говорят по-французски. Знаю, потому что когда-то давно на твоей шхуне служил помощник капитана, который тоже говорил по-французски. Там двое главных, которые выглядят не так, как остальные. У них голубые глаза, как у тебя, и оба сущие дьяволы, но один дьявол из дьяволов. Другие семеро тоже дьяволы: не платят нам за батат, таро и плоды хлебного дерева, забирают все так, а того, кто пожалуется, убивают. Так погибли Тори, Тати-Тори, Пету и другие. Защищаться мы не можем, так как оружия нет: всего две-три старые винтовки.
   А еще они обижают наших женщин. Убили Мотуаро за то, что не отдавал Науму, которую сейчас забрали на борт шхуны. Из-за этого погиб и Пилсах. Главный из двух главных, самый большой дьявол, выстрелил в него, когда он плыл в лодке, а потом еще дважды, когда пытался уползти по песку. Пилсах был храбрым человеком, а теперь Нотуту целыми днями сидит дома и без конца плачет. Многие люди испугались и убежали жить к козам, но высоко в горах еды для всех не хватает. Больше у нас никто не рыбачит и не работает на земле, потому что пришельцы забирают себе все, что есть. Мы готовы сражаться.
   Большой Брат, нужны ружья и боеприпасы. Прежде чем плыть к тебе, я оповестил людей, и теперь они ждут. Странные белые разбойники не знают, что ты пришел. Дай мне лодку и ружья, до рассвета уйду, а когда завтра придешь, будем готовы по твоей команде убить напавших на нас дьяволов. Их нужно убить. Большой Брат, ты всегда был с нами одной крови. Наши мужчины и женщины молились, чтобы ты пришел, и вот ты здесь.
   – Поплыву на лодке вместе с тобой, – решил Гриф.
   – Нет, Большой Брат, – возразил Маурири. – Ты должен остаться на шхуне. Странные белые люди испугаются шхуны, а не нас, к тому же не будут знать, что мы вооружены. Встревожатся только тогда, когда увидят твою шхуну. Лучше отправь на лодке молодого человека.
   Так и случилось, что вдохновленный романтикой и приключениями, о которых читал и мечтал, но которых никогда в жизни не испытывал, помощник капитана Браун занял место в нагруженной оружием и патронами шлюпке с четырьмя гребцами с острова Байатеа под командой золотисто-коричневого морского фавна и в теплой тропической тьме отправился к захваченному пиратами двадцатого века полумифическому острову любви Фуатино.
//-- II --//
   Если провести прямую линию между островами Джалуит из архипелага Маршалловых островов и Бугенвиль из группы Соломоновых островов; если эту линию пересечь на два градуса к югу от экватора линией, исходящей от острова Укуора в Каролинском архипелаге, то высокий остров Фуатино поднимется над сверкающим на солнце пустынным морским пространством. Населенный племенами с Гаити, Гавайев, Самоа и Маори, Фуатино представляет собой вершину клина, задвинутого Полинезией далеко на запад, между Меланезией и Микронезией. Именно на Фуатино Дэвид Гриф направил шхуну следующим утром – две мили на восток и на прямой линии с поднимающимся солнцем. Подчиняясь легкому шепчущему бризу, «Комета» скользнула по гладкому морю со скоростью, вполне соответствовавшей островному судну при ветре в три раза сильнее.
   Остров Фуатино представлял собой древний кратер, возникший на морском дне в результате мощного катаклизма. Западная часть острова, стертая и разрушенная до уровня моря, служила входом в образующий бухту кратер. Таким образом, Фуатино напоминал старую подкову с обращенной на запад пяткой. Именно в это отверстие и направилась «Комета». С биноклем в руках, оторвавшись от разложенной на крыше рубки самодельной карты, капитан Гласс выпрямился, и лицо его было встревоженным и расстроенным.
   – Подступает малярия. А ведь должна была явиться не раньше завтрашнего дня. Всегда действует жестоко, мистер Гриф. Через пять минут лишусь рассудка. Вам придется принять управление шхуной. Юнга! Приготовь одеяла! Много одеял! И наполни грелку! Море так спокойно, мистер Гриф, что, думаю, сможете миновать опасный участок без повреждений. Поймайте ветер и твердо держите курс. Это единственное судно в южной части Тихого океана, способное на маневр, а вы знаете, что делать. Только внимательно следите за грота-пиком.
   Он говорил отрывистыми фразами, нечетко, как пьяный. Воспаленный ум пытался справиться с подступающим шоком припадка малярии. В каюту он пошел нетвердым шагом, с красным, покрытым пятнами лицом, словно подверженным какому-то ужасному воспалению или разложению. Глаза выкатились и остекленели, руки задрожали, зубы застучали от неуемной дрожи.
   – Два часа в поту, – пробормотал он с мертвенной улыбкой, – а потом еще пару часов потерпеть, и все будет в порядке. Знаю эту заразу с первой до последней минуты. А вы пока возьмите на себя…
   Голос ослаб, превратился в беспомощный лепет. Он ввалился в каюту, а работодатель и хозяин принял командование. Шхуна «Комета» как раз входила в узкий коридор. Задняя часть похожего на подкову острова выглядела как две огромные пятки – горы высотой тысячу футов, которые почти отломились от материка и сохранили с ним связь только посредством низкого узкого полуострова. Между «пятками» возникло пространство в полмили, почти заблокированное коралловым рифом – продолжением южной «пятки». Коридор, который капитан Гласс назвал расщелиной, впивался в этот риф, сворачивал непосредственно к северной «пятке» и тянулся вдоль основания перпендикулярной скалы. В этом месте грота-пик едва не касался скалы за левым бортом. Глядя за правый борт, Гриф видел дно на расстоянии меньше двух морских саженей, причем оно круто поднималось. С помощью тащившего шхуну и оберегавшего от столкновений вельбота, воспользовавшись попутным ветром, Грифу удалось осторожно пройти опасное сужение, ни разу не зацепив бортом скалу. Правда, однажды поверхности все-таки соприкоснулись, но так легко, что медная обшивка нисколько не пострадала.
   И вот перед Дэвидом Грифом открылась бухта Фуатино: круглое зеркало воды диаметром пять миль, обрамленное коралловыми пляжами, от которых к хмурым стенам кратера круто поднимались покрытые растительностью склоны. Вершины стен выглядели увенчанными темными облаками зазубренными вулканическими пиками. Каждый уголок, каждая расщелина растекшейся лавы дала жизнь деревьям и обвивавшим их лианам – буйному растительному царству. С высоты сотен футов, причудливо извиваясь, стекали тонкие струи воды, больше похожие на скопление тумана. Венчая магию места, в теплом влажном воздухе витал густой аромат желтых цветков кассии.
   Подчиняясь легкому подвижному воздуху, «Комета» уверенно шла вперед. Подняв вельбот на борт, Гриф осмотрел берег в бинокль. Признаков жизни заметно не было. Остров спал в палящем сиянии тропического солнца. Признаки гостеприимства также отсутствовали. Значительно дальше, на северном берегу, где череда кокосовых пальм скрывала деревню, в сараях темнели черные бока каноэ. На пляже, на ровном киле, стояла та самая странная шхуна. На ней самой и вокруг не было видно ни людей, ни какого-либо движения. Только на расстоянии пятидесяти футов от берега Гриф опустил якорь на сорок морских саженей. Когда-то, много лет назад, в середине бухты он вымерял до трехсот саженей глубины и при этом не доставал до дна. Именно такого уровня воды следовало ожидать от подобного Фуатино полноценного кратера. Когда цепь заскрипела и застучала в клюзе, Гриф заметил на палубе странной шхуны компанию местных женщин с роскошными телами, какие встречаются только в Полинезии, в ярких одеждах и венках. А потом, в отличие от них, увидел, как из камбуза выбралась коренастая мужская фигура, спрыгнула на песок и нырнула в густые заросли. Пока убирали и крепили паруса, натягивали тент, сворачивали шкоты и тали, как положено в бухте, Дэвид Гриф расхаживал по палубе и тщетно пытался уловить признаки жизни где-нибудь еще, кроме странной шхуны. Со стороны Большой скалы явственно донесся далекий щелчок винтовки. Однако новых выстрелов не последовало, и он решил, что это охотник подстрелил дикую козу.
   К концу следующего часа укрытый кучей одеял капитан Гласс перестал трястись и, напротив, так вспотел, что стал похож на мокрую мышь.
   – Через полчаса буду в порядке, – пробормотал он едва слышно.
   – Прекрасно! – кивнул Гриф. – Хочу сойти на берег, поискать королеву Матаару и выяснить обстановку: место какое-то мертвое.
   – Народ здесь опасный, так что будьте осторожны, – предупредил капитан. – Если не вернетесь через час, отправим спасательную команду.
   Гриф сел за руль вельбота, и четверо матросов – уроженцев острова Райатеа – дружно налегли на весла. Возле пляжа он с любопытством посмотрел на сидевших на шхуне, под навесом, женщин, приветственно помахал рукой, и те со смехом помахали в ответ.
   – Талофа! – крикнул он им. – Привет!
   Женщины поняли приветствие, однако ответили иначе:
   – Иорана!
   Гриф понял, что они с островов Сообщества.
   – Хуахине, – безошибочно определил один из матросов, а когда Гриф спросил женщин, откуда они, те снова засмеялись и ответили, что с Хуахине.
   – Их судно похоже на старую шхуну старика Дюпуи, – тихо проговорил Гриф на таитянском наречии. – Не смотрите так пристально. Что думаете? Уж не «Валетта» ли?
   Выбравшись на берег и затащив вельбот повыше, гребцы незаметно взглянули на судно.
   – Да, это «Валетта», – подтвердил Тауте. – Семь лет назад у нее сломалась мачта, а на Папеэте поставили новую, на десять футов короче. Так что узнать нетрудно: это она и есть.
   – Подойдите, парни. Остров Хуахине расположен совсем близко от Райатеа: в ясную погоду виден невооруженным взглядом, – так что, вполне возможно, некоторых девушек вы знаете. Выясните как можно больше подробностей, но если вдруг появятся белые мужчины, не затевайте скандал, а быстренько уходите.
   Пока Дэвид Гриф шагал по берегу, под ногами расползалась и разбегалась целая армия крабов-отшельников, однако свиней под пальмами видно не было. Кокосовые орехи валялись там, где упали, а навесы для копры стояли пустыми. Трудолюбие и аккуратность жителей острова исчезли. Хижина за хижиной выглядели заброшенными. Неожиданно Гриф наткнулся на слепого, беззубого, испещренного морщинами старика. Тот сидел в тени и, услышав обращение, испуганно вздрогнул. Добравшись до Большого дома, Гриф подумал, что деревня выглядела вымершей от чумы, разоренной и заброшенной. Никаких украшенных цветами мужчин и девушек, никаких играющих в тени авокадо коричневых детишек. В дверях, скорчившись и мерно раскачиваясь, сидела старая королева Матаара. Увидев Грифа, она снова заплакала, заговорив сразу и о своем несчастье, и о том, как жаль, что не осталось никого, кто мог бы оказать ему гостеприимство.
   – И вот они схватили Науму, – заключила она. – Мотуаро мертв. Мои люди разбежались и теперь голодают с козами. Нет никого, кто смог бы открыть для тебя кокосовый орех. Ах, Большой Брат, твои белые сородичи оказались дьяволами.
   – Они мне вовсе не сородичи, Матаара, – утешил королеву Гриф. – Они грабители и грязные свиньи. Очищу от них остров…
   Он не договорил, быстро обернулся, стремительно извлек из-за пояса большой кольт и прицелился в пригнувшуюся к земле фигуру, выскочившую из зарослей. Курок он не спустил, а человек не остановился до тех пор, пока с бурным потоком ужасных невнятных звуков не упал к ногам Грифа. Это оказался тот самый мужчина, который спрыгнул с «Валетты» и нырнул в кусты, но только подняв чужака и увидев искореженный заячьей губой рот, Гриф смог понять, что тот говорит.
   – Спасите, господин, спасите! – выл незнакомец по-английски, хотя явно происходил с южных островов. – Я вас знаю! Спасите!
   Здесь он впал в бессвязные вопли и не умолк до тех пор, пока Гриф не схватил его за плечи и как следует не встряхнул.
   – Я тоже тебя знаю. Два года назад ты работал поваром во французском отеле на Папеэте. Все звали тебя Заячьей Губой.
   Человек отчаянно кивнул и невнятно пробормотал, героически сражаясь с не позволявшим нормально говорить физическим недостат– ком:
   – Теперь я повар на «Валетте». И да, я знаю вас. Видел в отеле, видел у Лавинии, видел на шхуне «Киттивейк», видел на причале, где стояла «Марипоза». Вы капитан Гриф и можете меня спасти. Эти люди – дьяволы. Убили капитана Дюпуи. Заставили меня убить половину команды. Двоих пристрелили с салинга. Остальных достали в воде. Я всех знал. Украли девушек с Хуахине. В подкрепление взяли заключенных с Ноумеа. Те ограбили торговцев на Новых Гебридах. Одного убили на Ваникори и украли двух женщин. А потом…
   Но Гриф уже не слушал. Из-за деревьев, со стороны бухты, донесся сухой треск винтовочных выстрелов, и он бегом бросился к пляжу. Пираты с Таити и арестанты с Новой Каледонии! В эти минуты на его шхуну напала банда отчаянных разбойников. Заячья Губа не отставал, на ходу продолжая бессвязно бормотать, рассказывая о преступлениях белых дьяволов.
   Пальба прекратилась так же внезапно, как началась. Одержимый зловещими предчувствиями, Гриф продолжал бежать до тех пор, пока на повороте тропы не встретил спешившего с пляжа Маурири.
   – Большой Брат! – тяжело дыша, заговорил Человек-козел. – Я опоздал. Дьяволы забрали твою шхуну! Быстрее! Теперь они станут искать тебя!
   Он направился вверх по тропе, прочь от бе– рега.
   – Где Браун? – спросил Гриф.
   – На Большой скале. Потом все расскажу. Сейчас некогда!
   – Но как же мои люди – те, что приплыли в вельботе?
   Маурири не скрывал мрачных предчувствий.
   – Остались с женщинами на странной шхуне. Не бойся, их не убьют. Честно говорю. Дьяволам нужны матросы. Но тебя убьют непременно. Послушай!
   С моря доносилась французская охотничья песня в исполнении надтреснутого нетрезвого тенора.
   – Слышишь? Высаживаются на берег. Захватили твою шхуну. Своими глазами видел. Быстрее!
//-- III --//
   Дэвид Гриф никогда не дрожал за собственную шкуру, но и ложным геройством не страдал: знал, когда пришла пора вступить в бой, а когда надо бежать. В том, что сейчас следует спасаться бегством, сомнений не возникло, поэтому, не отставая от Маурири, он помчался вверх по тропе мимо сидевших в тени стариков, мимо скорчившейся на пороге Большого дома беспомощной королевы Матаары. А следом за ним, как собака, тяжело дыша, бежал Заячья Губа. Сзади доносились крики охотников, однако Маурири задал невероятную скорость. Широкая тропа сузилась, свернула вправо и устремилась вверх. Скрылась из виду последняя хижина, и все трое полезли по крутому склону сквозь заросли кассии и тучи больших золотых ос, пока тот не превратился в козий след. Показав еще выше, на голую площадку вулканической скалы, Маурири прочертил в воздухе прямую линию и пояснил:
   – Там безопасно, Большой Брат. Белые дьяволы никогда туда не полезут, потому что на голову полетят камни. А другой тропы нет. Всегда, когда мы залезаем на скалу, они останавливаются здесь и начинают стрелять. Вперед!
   Спустя четверть часа они оказались там, где тропа уперлась в скалу.
   – Подожди здесь, а потом быстро лезь за мной, – предупредил Маурири.
   Он вскочил в круг яркого солнечного света, и тут же снизу донеслось несколько выстрелов. Пули летали вокруг и поднимали каменную пыль, но ему удалось пробраться невредимым. Гриф бросился следом, и одна пуля ударила так близко, что мелкие осколки камней коснулись щеки. Заячья Губа тоже поднялся благополучно, хотя бежал медленнее.
   Остаток дня они пролежали на высоте, в порожденной лавой узкой долине, террасами поросшей деревьями таро и папайей. Именно здесь Гриф осознал серьезность ситуации и составил план действий.
   – Нам не повезло, – заговорил Маурири. – Из всех ночей именно эту белые дьяволы выбрали для рыбалки. Наша шлюпка вошла в бухту в темноте. Они были в лодках и каноэ и, как всегда, вооружены до зубов. Одного парня с Райатеа сразу застрелили. Браун держался очень храбро. Мы попытались пройти по верхней части бухты, но они нас оттеснили в лощину между Большой скалой и деревней. Мы сохранили винтовки и все патроны, но лодку они забрали. Так и узнали о твоем приходе. Сейчас Браун прячется на этой стороне Большой скалы, вместе с оружием.
   – Но почему же он не перебрался через вершину Большой скалы и не предупредил, когда я подошел с моря? – возмутился Гриф.
   – Не знал дороги. Знал только я да еще козы, но тоже подзабыл, поэтому пришлось продираться через заросли, чтобы дойти до воды и приплыть к тебе. Дьяволы оставались в кустах, стреляли в Брауна и в парней с Райатеа. До самого утра охотились и на меня тоже, а все утро выслеживали там, в низине. Потом твоя шхуна пристала. Они начали наблюдать, как ты сходишь на берег, а я бросился через заросли, чтобы предупредить, но опоздал. Ты уже успел оказаться на суше.
   – Так это ты стрелял?
   – Да, чтобы предупредить. Но они схитрили и не ответили, а этот патрон оставался последним.
   – Теперь твоя история, Заячья Губа, – обратился Гриф к повару с «Валетты».
   Его рассказ отличался медлительностью и множеством тяжких подробностей. Целый год он шел на «Валетте» с Таити, через Паумоту. Владельцем и капитаном шхуны был старик Дюпуи. Во время последнего рейса он нанял на Таити двух чужаков в качестве помощника капитана и представителя грузовладельца. А еще одного чужака вез, чтобы сделать своим агентом на Фанрики. Помощника капитана звали Рауль Ван Асвельд, а представителя грузовладельца – Карл Лепсиус.
   – Они братья, точно знаю. Слышал, как разговаривали в темноте, думая, что рядом никого нет, – добавил Заячья Губа.
   «Валетта» курсировала среди Низких островов, собирая ракушки и жемчуг на принадлежавших Дюпуи участках. Франс Амундсон, третий чужак, сменил Пьера Голларда на острове Фанрики, и Пьер Голлард взошел на борт, чтобы вернуться на Таити. Туземцы с Фанрики говорили, что он должен был отдать Дюпуи целую кварту жемчуга. В первую же ночь пути в каюте началась стрельба, а потом тела Дюпуи и Пьера Голларда выбросили за борт. Таитянские матросы спрятались в носовом кубрике и просидели там два дня без еды и воды, в то время как «Валетта» дрейфовала. Потом Рауль Ван Асвельд добавил яд в пищу, которую заставил Заячью Губу приготовить и подать команде. Половина матросов сразу умерли.
   – Он направил на меня ружье, господин. Что я мог сделать? – жалобно стал оправдываться повар. – Из выживших двое залезли на такелаж, и их застрелили. Фанрики находился в десяти милях. Другие прыгнули в воду и попытались уплыть, но тоже получили свои пули. Так что в итоге в живых остались только я и два дьявола: Рауль Ван Асвельд и Карл Лепсиус. Кто-то же должен был им готовить. В тот же день, поймав ветер, вернулись на Фанрики и забрали оттуда Франса Амундсона, так как он был с ними заодно.
   Затем последовало описание кошмарного существования Заячьей Губы во время долгого перехода шхуны на запад. Он понимал, что остался единственным свидетелем многочисленных убийств, и если бы не был поваром, то и его давно бы прикончили. На Нумеа на борт поднялись пятеро преступников. Ни на одном острове Заячьей Губе не позволили сойти на берег, и Дэвид Гриф оказался первым из посторонних, с кем ему удалось поговорить.
   – Теперь они меня убьют, так как поймут, что я все рассказал, – брызгая слюной, в отчаянии заключил повар. – И все же я не окончательный трус, господин. Останусь с вами и с вами умру.
   Человек-козел покачал головой и встал.
   – Лежи здесь и отдыхай, Большой Брат. Впереди – тяжелый день: предстоит далеко плыть. А повара сейчас отведу наверх, к своим братьям с козами.
//-- IV --//
   – Хорошо, что ты плаваешь, как и положено настоящему мужчине, Большой Брат, – прошептал Маурири.
   Из вулканической долины они спустились к верхней части бухты и вошли в воду. Плыли осторожно, стараясь не плескаться, – Маурири первым, а Гриф за ним. Черные стены поднимались вокруг, пока пловцам не стало казаться, что оказались на дне огромной чаши. Над головой слабо светилась звездная пыль. Впереди маячили огни «Кометы» и слышались звуки религиозного гимна: на привезенном Пилсаху граммофоне играла пластинка.
   Пловцы забрали влево, подальше от захваченной шхуны. После гимна раздались песни и смех, а потом снова заиграл граммофон. Гриф улыбнулся: над темной водой как нельзя кстати полетела мелодия «Веди, благодатный свет».
   – Надо доплыть до прохода и вылезти на Большой скале, – прошептал Маурири. – Дьяволы засели в низине. Слушай!
   С полдюжины разрозненных выстрелов подсказали, что Браун по-прежнему держался на Большой скале, а пираты занимали узкий полуостров.
   К концу следующего часа они доплыли до мрачной тени Большой скалы. Осторожно ступая, Маурири первым начал подниматься по расщелине, в сотне футов над которой виднелся узкий выступ.
   – Оставайся здесь, – распорядился Маурири, – а я пойду к Брауну. Утром вернусь.
   – Я с тобой, Брат, – возразил Гриф.
   Маурири рассмеялся в темноте.
   – Даже тебе, Большой Брат, это не под силу. Я – Человек-козел, и один на всем Фуатино смогу ночью перебраться через Большую скалу. Скажу больше того: я и сам сделаю это впервые. Приложи руку вот сюда. Чувствуешь? Здесь хранится динамит Пилсаха. Ложись поближе к камню: сможешь спать, не опасаясь упасть, – а я пойду.
   Высоко над шумным прибоем, на узкой полоске земли рядом с тонной динамита Дэвид Гриф сначала обдумал дальнейшие действия, а потом подложил ладонь под щеку и уснул.
   Утром, пробираясь вслед за Маурири через вершину Большой скалы, он понял, почему не смог бы сделать это ночью. Несмотря на давнюю привычку опытного моряка к высоте и опасным трюкам, собственная способность сделать это при свете дня удивила и восхитила. Не раз приходилось под бдительным руководством Маурири падать на руки через щели глубиной сто футов, хвататься за выступ на противоположной стороне и только после этого осторожно подтягивать ноги. Однажды довелось перепрыгнуть пропасть глубиной тысячу футов и шириной десять и приземлиться на морскую сажень ниже, на уступ, где едва поместилась нога. Привычное самообладание оставило еще раз, на пространстве в двенадцать дюймов, где не за что было ухватиться руками. Маурири тут же заметил угрозу и бросился на помощь: презирая опасность, прошел по краю над пропастью и стукнул спутника по спине, чтобы вернуть в сознание. С этого момента раз и навсегда Дэвид Гриф понял, почему Маурири прозвали Человеком-козлом.
//-- V --//
   Защита Большой скалы обладала как достоинствами, так и недостатками. Недоступные для нападения, два человека могли бы удерживать ее против десяти тысяч. К тому же она охраняла выход в открытое море. Рауль Ван Асвельд со своей командой головорезов оказался в ловушке, а Дэвид Гриф с тонной динамита, которую перетащил повыше, превратился в повелителя и продемонстрировал это однажды утром, когда шхуны попытались выйти в море. «Валетта» шла первой на буксире вельбота с захваченными жителями Фуатино в качестве гребцов. Гриф и Маурири наблюдали за происходящим из своего безопасного убежища на скале высотой триста футов. Винтовки лежали рядом, а неподалеку, на расстоянии вытянутой руки, ценные боеприпасы: тлеющая головешка, большая связка брусков динамита с фитилями и взрывателями. Вельбот прошел совсем близко, под скалой, но Маурири покачал головой:
   – Там наши братья. Нельзя стрелять.
   На носу «Валетты» Гриф увидел нескольких своих матросов с острова Райатеа. Еще один стоял на корме, у штурвала. Пираты спрятались внизу или на другой шхуне – кроме одного, который с винтовкой в руках стоял посреди палубы, прижимая к себе Науму, дочь королевы Матаара, в качестве живого щита.
   – Это и есть главный дьявол, – прошептал Маурири, – а глаза у него голубые, как у тебя. Ужасный человек. Смотри! Держит Науму и прикрывается ей, чтобы мы в него не стреляли.
   Слабый бриз и легкий прилив мешали движению, и шхуна шла медленно.
   – Говорите по-английски? – крикнул Гриф вниз.
   Человек вздрогнул, поднял ствол винтовки перпендикулярно и посмотрел вверх. Движения его отличались кошачьей точностью и живостью, а обожженное солнцем светлокожее лицо выражало готовность к бою. Лицо убийцы.
   – Да. Что вам нужно?
   – Поворачивайте обратно, иначе взорву шхуну, – приказал Гриф и, раздув головешку, прошептал, обращаясь к Маурири: – Скажи Науму, чтобы вырвалась и убежала на корму.
   С шедшей следом «Кометы» послышался треск выстрелов, пули застучали о скалу. Ван Асвельд презрительно рассмеялся, а Маурири обратился к женщине на местном языке. Когда палуба оказалась непосредственно внизу, Гриф увидел, как Науму бросилась в сторону. В тот же миг он приложил головешку к расщепленному концу короткого фитиля, выпрыгнул на видное место и метнул брусок динамита. Ван Асвельд сумел поймать Науму, а теперь пытался удержать. Человек-козел поднял винтовку и прицелился в ожидании удобного момента. Динамит упал на палубу в компактном свертке, подпрыгнул и покатился в левый шпигат. Рауль Ван Асвельд увидел это и, спасаясь, вместе с Науму бросился на корму. Человек-козел выстрелил, но всего лишь повредил угол камбуза. Выстрелы с «Кометы» участились. Двое на скале спрятались за камнями и принялись ждать продолжения. Маурири хотел было посмотреть, что происходит внизу, но Гриф его удержал.
   – Фитиль был слишком длинным. В следующий раз не ошибусь.
   Взрыв раздался через полминуты. Что последовало дальше, понять было невозможно, потому что стрелки с «Кометы» заняли боевую позицию и открыли сплошной огонь. В какой-то момент, едва не поймав пару пуль, Гриф осмелился взглянуть вниз. «Валетта» с разбитой левой палубой и оторванным ограждением накренилась и, медленно погружаясь, дрейфовала обратно в бухту. На борт «Кометы» под прикрытием защитного огня взбирались прятавшиеся внизу мужчины и женщины с Хуахине. На вельботе жители Фуатино отрезали канат и бросились обратно, отчаянно пытаясь грести к южному берегу.
   Раздавшиеся с полуострова выстрелы четырех винтовок доказали, что Браун с товарищами пробрался через джунгли к берегу и сейчас пришел на помощь. Когда треск прекратился, Гриф и Маурири сами открыли огонь, однако причинить ущерб не смогли, так как на «Комете» стрелки спрятались за рубкой, а ветер и прибой отогнали шхуну еще дальше в бухту.
   «Валетта» окончательно исчезла из виду, затонув в темной глубине кратера.
   Рауль Ван Асвельд совершил два хитрых маневра, доказавших его ум и самообладание и вызвавших восхищение Грифа: под огнем винтовок с «Кометы» заставил убегавших на вельботе обитателей Фуатино вернуться и сдаться. В то же время, отправив половину своих головорезов на лодке, приказал им высадиться на берег и пересечь полуостров, чтобы тем самым не позволить Брауну скрыться в дальней части острова. Все утро продолжавшаяся перестрелка сообщала Грифу, что Брауна оттесняли к противоположной стороне Большой скалы. Так что, если не считать гибели «Валетты», ситуация не изменилась.
//-- VI --//
   Недостатки позиции на Большой скале оказались роковыми. Не было ни еды, ни воды. Несколько ночей подряд в сопровождении одного из матросов с Райатеа Маурири плавал за припасами на противоположный берег бухты, но потом настала ночь. Когда вода осветилась вспышками и послышались выстрелы, Большая скала оказалась заблокированной.
   – Занятно, – заметил Браун, наконец-то в полной мере познавший приключения южных морей, о которых много слышал и давно мечтал. – Мы держим их и не можем отпустить, а Рауль держит нас. Убраться сам он не может, так что мы все скорее умрем здесь от голода и жажды.
   – Если пойдет дождь, то все углубления в скале наполнятся водой, – мечтательно проговорил Маурири, поскольку уже сутки они провели без воды. – Большой Брат, сегодня ночью мы с тобой отправимся за ней. Это работа для сильных мужчин.
   Ночью, взяв кокосовые калебасы объемом не меньше кварты и с надежными пробками, по полуостровному склону Большой скалы они с Грифом пошли вниз, к бухте. Пришлось проплыть, но не больше ста футов. Сюда доносился плеск весел, скрип уключин, а порой тьму прорезали вспышки спичек: люди в сторожевых лодках зажигали сигареты или трубки.
   – Вот держи калебасы и жди здесь, – прошептал Маурири.
   Развернувшись, он ушел под воду, и Гриф видел, как его фосфоресцирующий след сначала потускнел, а потом и совсем исчез. Прошло немало времени, прежде чем Маурири бесшумно возник рядом.
   – Вот! Пей!
   Калебас оказался полным, и Гриф с наслаждением глотал добытую из морской глубины свежую пресную воду.
   – Вытекает из самой земли, – пояснил Маурири.
   – На дне?
   – Нет. Дно так же далеко внизу, как горы наверху. А эта вода течет на глубине пятидесяти футов. Надо опускаться, пока не ощутишь ее прохладу.
   Несколько раз вдохнув и выдохнув, как это делают ныряльщики, Гриф тоже начал опускаться. Поначалу губы ощущали соль, а кожа чувствовала тепло, но наконец, глубоко внизу, водный слой заметно остыл, приобрел слабый солоноватый вкус, а потом внезапно тела коснулся холодный пресный поток. Гриф снял с калебаса маленькую пробку и в тот момент, когда живительная свежая вода хлынула в сосуд, заметил фосфорное мерцание большой рыбины, лениво, словно морской призрак, проплывавшей мимо.
   Потом, не без труда удерживая растущий вес калебасов, он оставался на поверхности, в то время как Маурири по одному забирал и наполнял сосуды.
   – Здесь акулы, – сказал Гриф, когда плыли обратно к берегу.
   – Вот еще! – небрежно отмахнулся спутник. – Это же рыбные акулы, они нас не тронут. Мы здесь, на Фуатино, считаем себя братьями рыбных акул.
   – А как же тигровые акулы? Их я здесь тоже видел.
   – Когда придут тигровые акулы, Большой Брат, пресной воды у нас больше не будет. Конечно, если не пойдет дождь.
//-- VII --//
   Через неделю Маурири и матрос с Райатеа вернулись с пустыми калебасами. В бухту пришли тигровые акулы. На следующий день на Большой скале началась жажда.
   – Нельзя сдаваться, – решил Дэвид Гриф. – Сегодня я поплыву за водой с Маутау, а завтра, Брат, поплывешь с Техаа ты.
   Гриф успел набрать только три кварты, когда явились тигровые акулы. Пришлось спасаться бегством. На Большой скале обитали шесть человек, и пинта воды в день в тропическую жару – недостаточная доза для мужчины. Следующей ночью Маурири и Техаа вернулись с пустыми сосудами, а наутро Браун первым ощутил коварное воздействие жажды, когда губы трескаются до крови, рот покрывается отвратительной слизью, а распухший язык не помещается в отведенном ему природой пространстве.
   Как только стемнело, Гриф поплыл вместе с Маутау. Они по очереди пробивались сквозь соленый слой к свежему пресному потоку и, пока калебасы наполнялись, успевали напиться сами. Настал черед Маутау спуститься с последним сосудом. Взглянув вниз с поверхности, Гриф увидел мерцание морских призраков и фосфоресцирующую картину безнадежной борьбы. Обратно он поплыл один, но не выпустил ни единого драгоценного сосуда, наполненного водой.
   Не было не только воды, но и еды. На скале ничего не росло, а покрытые моллюсками склоны там, куда доставал прибой, оказались недоступными. Кое-где, в расщелинах, попадались протухшие моллюски и морские ежи. Порой удавалось поймать фрегата или другую птицу. Однажды на кусок фрегата приманили акулу. После этого, ревниво сохраняя акулье мясо как наживку, время от времени ловили других акул.
   И все же вода оставалась главной потребностью. Маурири молился козлиному богу, выпрашивая дождь. Тауте обращался к миссионерскому богу, а два его земляка, отступив от веры, призывали на помощь божества давних языческих дней. Дэвид Гриф философски улыбался и наблюдал, но Браун, с дикими глазами, почерневшим распухшим языком, сыпал проклятиями. Особенно острую ненависть у него вызывал граммофон, прохладными вечерами посылавший с палубы «Кометы» религиозные гимны – госпелы. Особенно приводил в ярость один: «Там нет ни слез, ни смеха». Судя по тому, что он звучал чаще других, на борту его особенно любили. Голодный, мучимый жаждой, полубезумный от слабости и страданий, Браун мог невозмутимо лежать среди камней, слушая бренчание укулеле и гитар, песни и танцы женщин с Хуахине, но как только над водой летел хор Святой Троицы, мгновенно выходил из себя. Однажды граммофону начал подпевать надтреснутый тенор:

     Там нет ни слез, ни смеха,
     Где скоро буду я.
     Там нет ни дня, ни ночи,
     Где скоро буду я.
     Не пашут и не сеют,
     Где скоро буду я.

   Не выдержав, Браун встал и принялся слепо стрелять по шхуне. В ответ донесся женский и мужской смех, с полуострова полетели пули, но надтреснутый голос продолжал петь, а Браун продолжал палить, пока гимн не закончился.
   Той ночью Гриф и Маурири вернулись с одним-единственным полным калебасом. На плече Грифа не хватало полоски кожи длиной не меньше шести дюймов: последствие соприкосновения со шкурой тигровой акулы, от которой удалось увернуться.
//-- VIII --//
   Ранним утром следующего дня, еще до того, как солнце набрало полную силу, от Рауля Ван Асвельда поступило предложение о переговорах.
   Браун принес весточку со сторожевого пункта среди камней в ста ярдах от лагеря. Гриф сидел на корточках над костерком и жарил кусок акульего мяса. Последние сутки выдались успешными. Удалось собрать водоросли и морских ежей. Техаа поймал акулу, а возле расщелины, где хранился динамит, Маурири добыл солидных размеров осьминога. Как только стемнело, прежде чем тигровые акулы вышли на охоту, смельчаки успели совершить две удачные экспедиции за водой.
   – Рауль Ван Асвельд сказал, что хочет прийти и поговорить с вами, – сообщил Браун. – Но я-то знаю, что у злодея на уме: надо узнать, скоро ли мы сдохнем с голоду.
   – Пусть приходит, – распорядился Гриф.
   – И мы его убьем! – радостно воскликнул Человек-козел.
   Гриф покачал головой.
   – Но ведь он убийца, Большой Брат, дикарь и дьявол! – горячо возразил Маурири.
   – Его нельзя убивать, Брат: он наш гость, – к тому же мы не можем нарушить данное слово.
   – Глупо.
   – И все-таки правильно, – мрачно ответил Гриф, перевернул на углях кусок акульего мяса и, заметив голодный взгляд и вздох Техаа, добавил: – Не делай так, Техаа, когда придет большой дьявол. Постарайся притвориться, что голод тебе не знаком. Возьми вот, приготовь морских ежей, а ты, Брат, займись осьминогом. Ничего не жалейте: подадим все, что есть, и накормим большого дьявола до отвала.
   Продолжая жарить мясо, Дэвид Гриф увидел, как в лагерь вошел Рауль Ван Асвельд в сопровождении большого ирландского терьера. Рауль не совершил ошибку: не подал руки, – лишь поздоровался:
   – Привет! Слышал о тебе.
   – Лучше бы не слышать, – отозвался Гриф.
   – Согласен, но что поделаешь? Поначалу, пока не знал, кто это, думал, что имею дело с обычным торговцем, поэтому тебе удалось меня поймать.
   – А мне стыдно признаться, что недооценил тебя, – улыбнулся Гриф. – Принял за обычного пляжного вора, а не за настоящего умного пирата и убийцу, вот и потерял шхуну. Так что в этом отношении мы квиты.
   Рауль Ван Асвельд вспыхнул так, что не скрыл загар, однако сдержался. Взгляд скользнул по обильному запасу пищи и сосудам, полным воды, но удивление ему удалось скрыть. Гриф внимательнее присмотрелся к нежданному гостю: высок, хорошо сложен, глаза зоркие, внимательные, хоть и расположены слишком близко – не то чтобы непропорционально, но не настолько сбалансированно, чтобы уравновесить широкий лоб, мощный подбородок, сильную челюсть и под стать ей скулы. Лицо его было наполнено энергией, и все же Гриф ощутил едва уловимый недостаток какого-то важного качества.
   – Мы оба не слабаки, – с поклоном произнес Рауль. – Еще каких-то сто лет назад каждый мог бы сражаться за свою империю.
   Гриф поклонился в ответ.
   – А сейчас подло, мелочно бранимся из-за соблюдения колониальных законов тех самых империй, чьи судьбы могли бы определять в прежние времена.
   – Все идет прахом, – наставительно проговорил Рауль, присаживаясь – Продолжайте трапезу. Не хочу мешать.
   – Может, присоединишься к нам? – предложил Гриф.
   Противник взглянул с пристальным вниманием и кивнул:
   – С удовольствием. Вот только бы умыться?
   Гриф кивнул и приказал Маурири принести полный калебас. Когда кварта драгоценной воды вылилась на землю, Рауль заглянул в глаза Человеку-козлу, но не увидел ничего, кроме ленивого равнодушия.
   – Собака хочет пить, – заявил тогда Ван Асвельд.
   Гриф кивнул, и животное тут же получило свой калебас.
   И опять Рауль пристально посмотрел на туземцев, но ничего не заметил.
   – К сожалению, кофе у нас нет, – извинился Гриф. – Придется пить простую воду. Подай калебас, Техаа. Попробуй мясо акулы, Рауль. А потом еще ждут осьминог, морские ежи и салат из водорослей. Жаль, что нет жареного фрегата: вчера парни поленились идти на охоту, – так что не обессудь.
   Дэвид Гриф был так голоден, что съел бы даже жареные гвозди, однако сейчас жевал лениво, равнодушно, то и дело бросая что-нибудь собаке.
   – Боюсь, до сих пор не привык к этой примитивной пище, – наконец откинувшись, вздохнул он. – Вот из хранившихся на «Комете» консервов можно было бы приготовить нормальные блюда, а эта гадость… – Двумя пальцами он взял кусок жареной акулы весом полфунта и бросил собаке. – Но если не собираетесь сдаваться в ближайшее время, наверное, придется привыкать к скудному рациону.
   Рауль Ван Асвельд неприязненно рассмеялся и заявил, многозначительно понизив голос:
   – Я пришел обсудить условия.
   Гриф покачал головой:
   – Никаких условий! Я крепко схватил тебя за шкирку и отпускать не собираюсь.
   – Неужели надеешься и впредь держать в этой ловушке? – воскликнул Рауль.
   – Живым ты из нее не выйдешь – разве что в кандалах. – Гриф задумчиво посмотрел на гостя. – Уже доводилось иметь дело с такими, как ты, и мы сумели славно очистить от них южные моря. Но ты… как сказать? Своего рода анахронизм, пережиток прошлого, и от тебя необходимо избавиться. Лично я посоветовал бы тебе вернуться на шхуну и пустить пулю в лоб. Это единственный способ избежать того, что ждет впереди.
   Для Рауля переговоры закончились впустую. На шхуну он вернулся в полной уверенности, что люди на Большой скале продержатся не дни или месяцы, а годы, хотя тут же изменил бы свое мнение, если бы увидел, как, едва он повернулся спиной и скрылся из виду, Техаа и матросы с Райатеа заползли за камни и принялись жадно обгладывать и обсасывать собачьи объедки.
//-- IX --//
   – Сегодня придется потуже затянуть ремни, Брат, – обратился Дэвид Гриф к Маурири, – но это лучше, чем голодать потом. Наевшись у нас вдоволь и без меры напившись хорошей воды, большой дьявол не задержится на Фуатино и, возможно, уже завтра попытается уйти. Сегодняшнюю ночь мы с тобой проведем за вершиной скалы. Техаа, поскольку хорошо стреляет, тоже пойдет с нами, если сможет осилить гору.
   Техаа, единственный из матросов, умел лазить по опасным утесам, так что рассвет застал его в защищенном камнями углублении, сотней ярдов правее Грифа и Маурири.
   Первым предупреждением стала ружейная стрельба с полуострова, которой Браун и два его матроса сообщали об отступлении пиратов через джунгли к берегу и о собственном намерении их преследовать. С высоты позиции на лицевом склоне скалы Гриф еще целый час не видел ничего значительного, а потом появилась направлявшаяся к выходу из бухты шхуна. Как и раньше, пленные жители острова буксировали «Комету» вельботом. Следуя указаниям Грифа, когда они медленно проходили под скалой, Маурири на местном языке передавал им распоряжения. У Грифа под руками лежало несколько упаковок с динамитом: бруски были плотно связаны, а фитили очень коротко подре– заны.
   Палуба «Кометы» не пустовала. Впереди, среди матросов-канаков, с винтовкой в руке стоял бандит, в котором Маурири узнал Карла Лепсиуса – брата Рауля Ван Асвельда. На корме, возле рулевого, расположился еще один вооруженный пират. К нему, пояс к поясу, была привязана веревкой старая королева Матаара. По другую сторону от рулевого с рукой на перевязи стоял капитан Гласс. Посреди шхуны, как и прежде, разместился сам большой дьявол – Рауль Ван Асвельд – с привязанной пояс к поясу Науму.
   – Доброе утро, мистер Дэвид Гриф, – крикнул Рауль.
   – И все же я предупреждал, что остров ты покинешь только закованным в кандалы, – отозвался со скалы Дэвид Гриф.
   – Не станешь же ты убивать всех своих людей на борту! – дерзко заявил пират.
   Шхуна двигалась медленно, толчками, подчиняясь буксиру, и сейчас находилась почти под скалой. Не прекращая грести, пленные туземцы ослабили усилия и немедленно услышали угрожающий окрик стоявшего на носу вооруженного пирата.
   – Бросай, Большой Брат! – попросила Науму на языке Фуатино. – Я переполнена горем и хочу умереть. У него в руке нож, чтобы перерезать веревку, но я буду крепко его держать. Ничего не бойся, Большой Брат! Бросай, бросай метко и убей бандита!
   В сомнении Гриф опустил горящую головешку.
   – Бросай! – поторопил его Человек-козел.
   Гриф никак не мог решиться.
   – Если они выйдут в море, Большой Брат, Науму все равно суждено умереть. А ведь есть еще и остальные. Что ее жизнь по сравнению с множеством жизней?
   – Если бросишь динамит или хотя бы раз выстрелишь, мы убьем всех! – крикнул Рауль. – Ты в моей власти, Дэвид Гриф: прикончить этих людей не сможешь, а я смогу.
   Поскольку Науму продолжала о чем-то просить на родном языке, Рауль Ван Асвельд сжал ей шею, чтобы заставить замолчать, и крикнул:
   – Заткнись!
   В ответ она крепко обхватила его руками, а капитан Гласс низким раскатистым голосом прогремел:
   – Бросайте, мистер Гриф, и разом покончите со всеми. Это кровавые убийцы, и каюта полна ими.
   Привязанный к старой королеве пират резко повернулся, чтобы выстрелить в капитана Гласса, и в этот миг спрятавшийся чуть дальше Техаа прицелился и нажал на спусковой крючок. Пират выронил винтовку и с выражением крайнего удивления осел на палубу, увлекая за собой королеву.
   – Лево руля! Резко влево! – скомандовал Гриф.
   Капитан Гласс и матрос-канак повернули штурвал, и нос «Кометы» направился к скале. В середине шхуны Рауль все еще боролся с Науму. Ловко избегая выстрелов Техаа и Человека-козла, на помощь главарю бросился брат. Как только он приставил ствол винтовки к боку Науму, Гриф коснулся горящей головешкой расщепленного конца фитиля, а в тот самый момент, когда обеими руками швырнул вниз большую связку динамита, раздался выстрел, и Науму упала на палубу одновременно со взрывчаткой. На этот раз фитили оказались достаточно короткими. Врыв прогремел, едва динамит достиг цели, и центральная часть «Кометы» вместе с Раулем Ван Асвельдом, его братом и Науму исчезла навсегда.
   Бок шхуны разбился вдребезги, и она сразу начала погружаться. Находившиеся на носу матросы-канаки попрыгали за борт. Первого же выскочившего из каюты пирата капитан Гласс встретил ударом кулака в лицо, однако не выдержал напора, упал и был затоптан. За пиратами выбежали женщины с Хуахине, а как только те прыгнули в воду, шхуна «Комета» вертикально пошла ко дну у основания скалы. Когда она затонула, салинги все еще торчали из воды.
   Дэвид Гриф смотрел вниз и видел все, что происходило на палубе. На глубине морской сажени королева Матаара освободилась от мертвого пирата и выплыла. Поднявшись на поверхность, увидела капитана Гласса, который не смог удержаться на воде и начал тонуть в нескольких ярдах от нее. Несмотря на возраст, королева оставалась истинной островитянкой: подплыла и, ухватившись за торчавший салинг, вытащила раненого капитана.
   Пять голов, светлых и русых, смешались на поверхности воды с темными головами полинезийцев. Подняв винтовку, Дэвид Гриф выжидал удобного момента для выстрела. Спустя минуту Человек-козел попал в бандита, и тело медленно пошло ко дну. Однако истинную возможность для мести получили крупные, сильные матросы с Райатеа. Полурыбы, они быстро подплывали к обладателям светлых и русых волос. Сверху было хорошо видно, как четырех выживших пиратов схватили, утащили вглубь и утопили, как беспомощных котят.
   Спустя десять минут наступил конец. Женщины с Хуахине, не переставая хихикать, держались за борта еще недавно буксировавшего шхуну вельбота. Матросы с Райатеа ожидали приказов возле салинга, за который держались капитан Гласс и Матаара.
   – Бедная старушка «Комета»! – посетовал капитан Гласс.
   – Ничего подобного: спустя неделю мы ее поднимем, отремонтируем и отправимся в путь, – ответил Дэвид Гриф и обратился к королеве Матааре: – Как вы, сестра?
   – Науму погибла, и Мотуару тоже погиб, Большой Брат, но Фуатино снова наш. День только начинается. Оповестим всех моих людей в горах, что живут с козами. И сегодня снова, как прежде, будем пировать и радоваться в Большом доме.
   – Уже давно пора было обновить древесину позади траверза, – вздохнул капитан Гласс. – А вот хронометры вышли из строя окончательно: придется обойтись без них.

Шутники с острова Нью-Гиббон

//-- I --//
   – Честно говоря, боюсь везти вас на Нью-Гиббон, – признался Дэвид Гриф. – Только после того, как вы и британцы покинули остров и предоставили мне полную свободу действий, удалось достичь кое– каких результатов.
   Валленштайн, постоянный представитель Германии с Бугенвиля, налил себе щедрую порцию виски с содовой и улыбнулся.
   – Снимаю перед вами шляпу, мистер Гриф, – заявил он на безупречном английском. – То, что вы сделали на чертовом острове, – самое настоящее чудо. А потому будем и впредь держаться в стороне. Да, это поистине дьявольский остров, а старый вождь Кохо – самый страшный и хитрый дьявол из всех здесь живущих. Ни разу не удалось с ним договориться. Лжец и далеко не дурак. Это чернокожий Наполеон, Талейран в облике охотника за головами и людоеда. Помню, как шесть лет назад пришел сюда на британском крейсере. Туземцы, конечно, убежали в джунгли, но кое-кто убежать не смог – в частности, последняя жена Кохо. Двое суток она висела на дереве, подвешенная за одну руку. Мы освободили несчастную, но поздно: она все равно умерла. А еще три женщины с переломанными костями и вывернутыми суставами были погружены по шею в пресную проточную воду. Процедура предполагала размягчить плоть и сделать их более пригодными для поедания. Жертвы еще были живы. Удивительная выносливость. Одна, самая старшая, протянула целых десять дней. Если Кохо так питается, стоит ли удивляться его дикому нраву? Как вам удалось усмирить вождя дикарей, останется вечной загадкой.
   – Я не стал бы обольщаться на его счет, – возразил Дэвид Гриф, – хотя время от времени он приходит и ест с руки.
   – Это больше, чем нам удалось достичь посредством крейсеров. Ни немцы, ни англичане даже не попытались приручить зверя. Вы стали первым.
   – Нет, первым был Мактавиш, – возразил Гриф.
   – Ах да, помню: маленький сухой шотландец. – Валленштайн отхлебнул виски. – Кажется, его нередко называют миротворцем, верно?
   Гриф кивнул.
   – А еще ходят слухи, что вы платите ему жалованье больше того, что получаю я или британский постоянный представитель.
   – Боюсь, так и есть, – согласился Гриф. – Не обижайтесь, но Мактавиш действительно того стоит. Мгновенно оказывается там, где возникают неприятности. Настоящий волшебник. Именно он построил мне приличное жилье на Нью-Гиббоне, а сейчас трудится на Малаите, разрабатывает для меня плантацию.
   – Первую?
   – Пока на Малаите нет даже фактории. Вербовщики до сих пор обматывают поручни шхун колючей проволокой. И вот теперь там заложена плантация. Придем на Нью-Гиббон через полчаса. – Дэвид Гриф протянул гостю бинокль. – Слева от бунгало расположены лодочные сараи, дальше стоят бараки, а справа – хранилища для кокосовой массы, копры. Уже насушили немало сырья. Старик Кохо сумел заставить своих людей собирать и приносить нам орехи. Вот устье той речки, где вы обнаружили трех отмокавших женщин.
   Под полностью распущенными парусами шхуна «Чудо» направилась к месту стоянки. Подгоняемая легким бризом, она лениво покачивалась на блестящей, едва тронутой рябью поверхности воды. Сезон дождей подходил к концу, тяжелая липкая тропическая влага переполняла воздух, небо затягивала красноватая масса бесформенных свинцовых облаков. Изрезанная стихией земля куталась в густом тумане и в шквалистых вихрях, из которых мрачно поднимались прибрежные мысы и внутренние горные пики. На одном выступе ярко сияло солнце, а на другом, всего лишь в миле от первого, шквал обрушивал потоки проливного дождя.
   Это и был промозглый, тучный, дикий остров Нью-Гиббон, расположенный в полусотне миль c подветренной стороны от острова Шуазёль. Географически он принадлежал к группе Соломоновых островов. Политически разделительная линия германского и британского влияния разрезала его пополам: следствием такого разделения и стал совместный контроль двух постоянных представителей. В случае с Нью-Гиббоном контроль этот проводился только в колониальных документах правительств двух стран. На самом же деле настоящей инспекции никогда не существовало. В старые времена ловцы морских огурцов обходили остров стороной. Торговцы сандаловым деревом, получив суровый опыт, тоже предпочли оставить его в покое. Вербовщикам ни разу не удалось нанять на острове хотя бы одного сельскохозяйственного рабочего, а после того, как шхуна «Дорсет» была захвачена местными жителями, а вся команда перебита, корабли к нему даже близко не подходили. Позднее одна немецкая компания попыталась обустроить здесь кокосовую плантацию, но после убийства нескольких управляющих и немалого числа рабочих-контрактников отказалась от опасной затеи. Германским и британским крейсерам не удалось заставить черных дикарей прислушаться к голосу разума. Миссионерские сообщества четырежды пытались мирно подчинить остров своему благотворному влиянию, но всякий раз отступали из-за болезней и резни. Дальнейшие попытки усмирения и обращения упрямых, непокорных туземцев успеха не принесли. Всякий раз людоеды возвращались в заросли и смеялись над кричавшими от боли и ужаса жертвами. А когда военные корабли уходили, не составляло труда заново отстроить сгоревшие тростниковые хижины и вернуть на прежнее место печи.
   Нью-Гиббон довольно большой остров: сто пятьдесят миль в длину и примерно семьдесят в ширину. Его наветренный берег не имеет удобных якорных стоянок и бухт, но населен десятками воинственных племен – по крайней мере, до тех пор, пока Кохо не появился подобно Камехамехе, чтобы силой оружия и тонкостью искусной дипломатии твердой рукой собрать значительную часть разрозненных общин в единую федерацию. Он раз и навсегда запретил своему народу заводить знакомство с белыми пришельцами, причем был абсолютно прав, так как чуждая цивилизация не сулила населению острова ничего хорошего. Так и случилось, что после ухода последнего крейсера вождь Кохо делал все, что хотел, до тех пор пока Дэвид Гриф и миротворец Мактавиш не высадились на пустынном пляже, где когда-то стояли немецкие бунгало, бараки и располагались различные английские миссии.
   Последовали войны, ложные перемирия и опять войны. Маленький, высохший на солнце, морщинистый шотландец умел не только улаживать чужие неприятности, но и успешно устраивать собственные конфликты. Не удовлетворившись владением одним лишь пляжем, он привез туземцев с Малаиты и напал на внутренние джунгли, где в изобилии обитали только дикие свиньи, и принялся сжигать деревни. Кохо не успевал их восстанавливать. А потом Мактавиш взял в плен старшего сына вождя, и тому пришлось согласиться на все условия. Именно тогда шотландец установил курс обмена головами: за каждую голову своего человека пообещал забирать десять местных голов. Вскоре Кохо представился случай убедиться, что он слов на ветер не бросает, и в результате был заключен первый настоящий мир. А тем временем Мактавиш построил на острове бунгало для Дэвида Грифа и бараки для рабочих, очистил от зарослей землю вдоль пляжа и заложил плантацию. После этого миротворец отправился улаживать неприятности на атолле в Тасмании, где разразилась эпидемия черной оспы, а дьяволы-врачи обвинили в распространении болезни хозяина плантации Грифа. Примерно год спустя шотландца вызвали обратно, чтобы заново умиротворить население Нью-Гиббона. Заплатив штраф в размере двухсот тысяч кокосовых орехов, Кохо решил, что выгоднее сохранять дипломатическое спокойствие, а кокосы продавать. К тому же огонь молодости постепенно угасал. Вождь старел и с трудом ходил, болезненно хромая после тяжелого ранения в ногу: пуля из винтовки системы Ли – Энфилд оставила глубокий уродливый след.
//-- II --//
   – На Гавайях я знал одного парня, управляющего сахарной плантацией, – поведал Гриф. – Так вот он использовал молоток и гвоздь за десять пенсов.
   Все сидели на просторной веранде бунгало и наблюдали, как управляющий плантацией Нью-Гиббона Уорт лечит больных рабочих, ребят с Нью-Джорджии. Того, у которого болел зуб, он оставил напоследок. Первая попытка только что закончилась неудачей. Уорт одной рукой вытер со лба пот, а другой помахал, не выпуская хирургических щипцов, и добавил мрачно:
   – И наверняка сломал не одну челюсть.
   Гриф покачал головой. Валленштайн улыбнулся и иронично вскинул брови.
   – Сам он, во всяком случае, утверждал, что ничего подобного не совершал, – возразил Гриф. – Больше того, уверял, что всегда справлялся с первой попытки.
   – Я тоже видел одного искусного хирурга, когда ходил вторым помощником на английском судне, – вступил в разговор капитан Ворд. – Старик работал колотушкой для уплотнения швов и стальной спицей для разделения канатов, а зуб выбивал с первого удара, как пить дать.
   – Предпочитаю щипцы, – мрачно пробормотал управляющий Уорт, снова засовывая инструмент негру в рот. А как только потянул, пациент взревел и взлетел в воздух. – Помогите же, кто-нибудь! Подержите его, – взмолился управляющий.
   Гриф и Валленштайн крепко схватили парня, который сопротивлялся изо всех сил и сжимал зубы, защищаясь от щипцов, с двух сторон. Странная группа дергалась и раскачивалась. От жары и напряжения на лбу у каждого выступил пот. Чернокожий страдалец тоже вспотел, но не от жары, а от невыносимой боли. Стул, на котором он сидел, перевернулся. Капитан Ворд перестал наливать себе виски и принял участие в процедуре. Управляющий Уорт умолял помощников держаться и держался сам, выкручивая зуб, пока тот не захрустел, а потом попытался резко дернуть.
   В суете никто не заметил появления маленького чернокожего человечка. Хромая, он забрался по ступенькам, остановился и начал внимательно наблюдать за происходящим. Вождь Кохо был консерватором. Его предки не носили одежду, да и сам он обходился даже без набедренной повязки. Многочисленные отверстия в носу, губах и ушах свидетельствовали о давно прошедшей любви к украшениям. Дырки в мочках ушей были разорваны, но их размер подсказывали свисавшие до плеч куски засохшего мяса. Сейчас он заботился только о необходимом удобстве, и в одном из полудюжин маленьких отверстий в правом ухе носил короткую глиняную трубку. На животе красовался дешевый пояс, а между обнаженным телом и искусственной кожей мерцало острое лезвие длинного ножа. С пояса свисала бамбуковая коробка с бетелем, а рядом еще одна, с известью. В руке он держал короткоствольную крупнокалиберную винтовку системы Снайдер. Вождь был неописуемо грязен и испещрен шрамами, самым уродливым из которых выглядел след, оставленный пулей из винтовки Ли-Энфилд», из-за которого нога усохла и стала в два раза тоньше другой. Ввалившийся рот подсказывал, что зубов осталось не много. Лицо и тело говорили о возрасте и немощи, однако черные, похожие на бусинки глаза – маленькие и близко посаженные – ярко блестели, смотрели остро и беспокойно, больше напоминали звериные, чем человеческие.
   Кохо наблюдал внимательно, с легкой улыбкой, как мудрая маленькая обезьяна, явно испытывая естественную радость от чужих страданий. Всю жизнь он провел в мире боли. Вытерпел свою долю мучительных травм и причинил другим куда больше горя, чем мог бы. Когда зуб наконец выскочил из своего гнезда в челюсти, а щипцы с терзающим слух скрежетом полоснули по другим зубам и покинули рот, глаза Кохо ярко сверкнули, и он с радостью посмотрел на беднягу: тот упал на пол веранды, сжал голову обеими руками и душераздирающе застонал.
   – Кажется, сейчас потеряет сознание, – склонившись над жертвой, предположил Гриф. – Капитан Ворд, плесните ему виски, пожалуйста. А вам, Уорт, тоже полезно выпить, чтобы восстановить самообладание: дрожите как лист на ветру.
   – Пожалуй, я тоже не откажусь: составлю компанию, – заметил Валленштайн, вытирая с лица пот. Взгляд упал на тень Кохо на полу и медленно проследовал вверх, вдоль тела старого вождя.
   – А это еще кто такой?
   – Привет, Кохо! – добродушно воскликнул Дэвид Гриф и этим ограничился, поскольку знал, что подавать руку для пожатия нельзя.
   Еще при рождении дьявольские доктора внушили Кохо табу: никогда не прикасаться к белому человеку. Управляющий Уорт и капитан Ворд с судна «Чудо» также приветствовали вождя, однако Уорт нахмурился при виде Снайдера. Одно из его строжайших табу заключалось в том, что ни один туземец не должен являться на плантацию с оружием. В таких обстоятельствах винтовки имели отвратительную манеру неожиданно стрелять прямо от бедра. Управляющий хлопнул в ладоши, и тут же прибежал нанятый в Сан-Кристобале чернокожий мальчик, по знаку господина взял оружие из руки посетителя и унес куда-то в глубину просторного бунгало.
   – Кохо, вот это большой человек с Бугенвиля, – произнес Гриф, представляя Валленштайна. – Очень, очень важный.
   Вспомнив заходы на остров различных германских судов, Кохо натянуто улыбнулся: похоже, это было не слишком приятно.
   – Не подавайте руки, Валленштайн, – предупредил Гриф. – Это табу. – И снова обратился к Кохо: – Что-то ты заметно растолстел. Уж не собрался ли жениться на молодой Марии, а?
   – Слишком старый, – ответил Кохо, устало покачав головой. – Не хочу Марию. Не хочу еду. Скоро пора умирать.
   Он бросил красноречивый взгляд на Уорта, который, запрокинув голову, осушал высокий стакан.
   – Хочу вот этот ром.
   Гриф покачал головой.
   – Табу для черного человека.
   – А этому черному можно? – возразил Кохо, кивая в сторону стонущего рабочего.
   – Он болен, – объяснил Гриф.
   – И я болен.
   – Лжешь, – рассмеялся Гриф. – Ром табу, всегда табу. А теперь, Кохо, нам с тобой надо поговорить с этим большим важным человеком.
   Гриф, Валленштайн и старый вождь уселись на веранде и принялись обсуждать государственные дела. Кохо выслушал комплименты по поводу успешного поддержания мира и со множеством упоминаний о своей старости и дряхлости поклялся в постоянстве спокойствия на острове. Затем перешли к вопросу об обустройстве новой германской плантации в двадцати милях дальше вдоль берега. Землю, конечно, предстояло выкупить, и цену обсуждали в табаке, ножах, бусах, трубках, топорах, зубах морских свиней и монетах из ракушек – иными словами, во всем, кроме рома. Во время разговора Кохо наблюдал через окно, как Уорт смешивает лекарство и ставит бутылки в медицинский шкаф. Управляющий завершил работу стаканом виски. Кохо запомнил бутылку, но хоть и выжидал целый час после переговоров, так и не улучил момента, когда в комнате никого не останется, а когда Гриф и Уорт погрузились в обстоятельную деловую беседу, понял, что сегодня уже ничего не получит, и сдался, объявив:
   – Пойду к шхуне.
   Как только он, хромая, удалился, Дэвид Гриф засмеялся:
   – Как низко падают сильные мира сего! Подумать только: это и есть великий и ужасный Кохо, когда-то самый кровавый убийца на Соломоновых островах, который всю жизнь упорно противостоял двум величайшим мировым державам. А сейчас ковыляет на шхуну, чтобы выклянчить у Денби стаканчик виски.
//-- III --//
   В последний раз в жизни представитель грузовладельца на «Чуде» попытался разыграть туземца. Сидя в главной каюте, он проверял список отправленных в вельботах на берег товаров, когда Кохо проковылял по узкому коридору и уселся за стол напротив.
   «Не дай умереть окончательно» – такой смысл заключался в обращении старого вождя к Денби. Все радости жизни для него, казалось, померкли.
   – Не хочу Марию. Не хочу еду. Очень болен. Скоро конец.
   Последовала долгая печальная пауза, а лицо, искаженное болью, выразило крайнюю озабоченность желудком, по которому он похлопал.
   – Живот очень болит.
   Повисла еще одна пауза, чтобы Денби сделал логичное предложение, затем последовал долгий, усталый, безнадежный вздох.
   – Хочу ром.
   Денби бессердечно засмеялся. Старый людоед и прежде клянчил выпивку, однако Гриф и Мактавиш строжайше запретили туземцам Нью-Гиббона употребление алкоголя.
   Неприятность заключалась в том, что Кохо успел не на шутку пристраститься к спиртному. В молодые годы он познал радость опьянения, захватив и ограбив шхуну «Дорсет», но, к сожалению, разделил удовольствие с соплеменниками, так что запасы скоро иссякли. Позднее, подняв своих голых воинов на разорение германской плантации, он поступил мудрее: все найденные крепкие напитки прибрал исключительно для личного пользования. В результате получился великолепный коктейль из дюжины различных алкогольных компонентов, начиная с приправленного хинином пива и заканчивая абсентом и абрикосовым бренди. Похмелье, продолжавшееся месяцами, на всю дальнейшую жизнь оставило никогда не проходившую тягу к спиртному. Как и у всех дикарей, предрасположенная к алкоголю химия организма требовала регулярной поддержки. Страстное стремление к восстановлению химического баланса выражалось в зуде во всем теле и звоне в ушах, в алчно ползавших в мозгу личинках, а удовлетворение острой потребности воплощалось в ощущении благополучия и счастья, в высоком душевном экстазе. В одинокой старости, когда женщины и пиры стали утомлять, а давняя вражда перегорела и погасла, все больше притягивал выливавшийся из бутылок живительный огонь. Годились любые бутылки: он хорошо их помнил. Кохо часами сидел на солнце, время от времени пускал слюну и печально вспоминал великую оргию после разорения германской плантации.
   Денби сочувствовал страдальцу: выслушав симптомы болезни старого вождя, предложил диспепсические таблетки из аптечки, пилюли и широкий выбор различных безвредных пастилок и капсул, но Кохо упорно от всего отказывался. Ему до сих пор помнилось, как после налета на «Дорсет» проглотил капсулу хинина и едва выжил, а двое его воинов приняли какой-то белый порошок, упали и скоро умерли в муках. Нет, в действие лекарства он не верил, а вот в силу жидкости из бутылок – освежающей, бодрящей и молодящей, согревающей и дарящей мечты – верил. Ничего удивительного в том, что белые люди так высоко ценили драгоценное зелье и отказывались делиться.
   – Ром хороший, – снова и снова жалобно, с усталым стариковским терпением повторял Кохо.
   Здесь-то Денби и совершил ошибку, решив подшутить над вожделеющим дикарем. За спиной Кохо находилась аптечка. Он достал бутылку объемом четыре унции с этикеткой «Горчичная эссенция» и сделал вид, что вытаскивает пробку и пьет содержимое, в то же время исподтишка наблюдая в зеркале за стариком. Потом, довольно кашлянув, Денби вытер губы, поставил бутылку в шкафчик и, якобы забыв запереть аптечку, вернулся на свое место. Выждав подобающее время, вышел из каюты, поднялся на палубу, остановился возле лестницы и прислушался. Спустя несколько мгновений тишину взорвал страшный, воющий, хрипящий, удушающий кашель. Денби снисходительно усмехнулся и лениво вернулся вниз. Бутылка стояла на месте, а старик сидел в прежнем положении. Денби восхитился его железным самообладанием. Наверняка рот, губы, язык и все чувствительные ткани горели огнем. Кохо задыхался, несколько раз принимался кашлять, слезы переполняли глаза и текли по щекам. Обычный человек уже полчаса катался бы по полу, но старый вождь гордо сохранял внешнее спокойствие, хотя и понял, что стал жертвой злой шутки: на лице его отразилась такая первобытная, глубокая ненависть, что Денби похолодел от страха. Кохо гордо поднялся.
   – Пойду. Вели подать мою лодку.
//-- IV --//
   Дэвид Гриф и управляющий Уорт отправились инспектировать плантацию, а Валленштайн устроился в большой гостиной, запасся ружейным маслом, тряпками и занялся любимым делом: стал разбирать и чистить револьвер. Рядом, на столе, стояла неизбежная бутылка шотландского виски и несколько бутылок содовой. Случайно сюда же попала еще одна, уже наполовину пустая бутылка. Этикетка также гласила, что это виски, однако на самом деле там был состав, который Уорт смешал для лошадей и забыл убрать.
   Работая и время от времени поглядывая в окно, Валленштайн увидел ковылявшего по дорожке Кохо. Тот хромал очень быстро, однако, поднявшись на веранду, в комнату вошел медленно и чинно, сел за стол и принялся наблюдать за работой. Хоть рот, губы и язык у него горели, вида вождь не подал, а заговорил только минут через пять.
   – Ром хороший. Люблю ром.
   Валленштайн улыбнулся и покачал головой, но в этот миг внутренний бес подсказал то, что стало его последней шуткой над туземцем. Сходство бутылок искушало. Он положил детали револьвера на стол, поднялся и смешал себе щедрую порцию виски с содовой, закрывая собой стол, потом поменял бутылки местами, осушил стакан, сделал вид, будто что-то ищет, и вышел из комнаты. Вскоре из-за двери донесся удивленный возглас и жуткий кашель, но, вернувшись, Валленштайн увидел старого вождя на прежнем месте, с тем же выражением лица. Состава в бутылке стало заметно меньше, и жидкость еще покачивалась.
   Кохо встал, хлопнул в ладоши, а когда явился мальчик-слуга, заявил, что хочет получить свою винтовку. Мальчик принес оружие и согласно обычаю первым пошел по дорожке, а винтовку вернул хозяину только возле ворот. Довольно посмеиваясь, Валленштайн наблюдал, как старый вождь хромает по пляжу к реке, а через несколько минут, собрав револьвер, услышал далекий выстрел. Мелькнула мысль о Кохо, но он тут же ее прогнал. Гриф и Уорт взяли с собой пистолеты, и, возможно, кто-то из них выстрелил в голубя или другую птицу.
   Удобно откинувшись на спинку кресла, Валленштайн усмехнулся, дернул светлый ус и задремал. Разбудил его взволнованный крик Уорта:
   – Звони в большой колокол! Долго и громко, как в аду!
   Валленштайн выбежал на веранду как раз вовремя, чтобы увидеть, как управляющий перепрыгнул на лошади через невысокую ограду участка и бросился вслед за бешено мчавшимся по пляжу Грифом. Громкий треск и поднимавшийся над кокосовыми пальмами дым все объяснил: горели лодочные сараи и бараки. Под трезвон большого колокола германский представитель бегом бросился по пляжу и увидел, как на шхуне поспешно спускают вельботы.
   Сухие тростниковые бараки с травяными крышами и лодочные сараи пылали. Из кухни появился Дэвид Гриф. За ногу он нес нагого черного ребенка без головы.
   – Там повариха, – бросил он Уорту. – Тоже без головы. Оказалась слишком тяжелой, так что пришлось ее оставить.
   – Это моя вина, – горько признался Валленштайн. – Наверняка это дело рук старого Кохо: мстит за то, что я вместо рома подсунул лошадиный состав Уорта.
   – Наверное, ушел в заросли, – предположил Уорт, вскочив на коня. – Оливер там, возле реки. Надеюсь, до него дикарь еще не добрался.
   Управляющий скрылся в лесу, а через несколько минут, когда сгоревшие крыши бараков провалились, послышался его голос. Гриф и Валленштайн поспешили следом и обнаружили Уорта на берегу реки. Белый как полотно, он по-прежнему сидел на коне и смотрел на землю, где лежало тело Оливера, молодого помощника управляющего. Правда, узнать его было трудно, так как голова отсутствовала. Черные рабочие, задыхаясь, прибежали с поля и столпились вокруг убитого, а потом по приказу Грифа наскоро соорудили из веток носилки и убрали тело.
   Валленштайн переживал трагедию как истинный немец, не скрывая отчаяния: то бурно жаловался, то проклинал все на свете, – в глазах стояли слезы, а когда схватил винтовку Уорта, на губах выступила пена.
   – Отставить истерику! – скомандовал Гриф. – Возьмите себя в руки, Валленштайн!
   Неужели позволите ему скрыться? – в бешенстве крикнул немец.
   – Разумеется. Да он уже скрылся. Смотрите, джунгли начинаются у самой реки. Вон там он выбрался на берег и теперь уже ушел далеко. Ищите иголку в стоге сена. Если пойдем следом, попадем в руки дикарей. По тропинкам расставлены западни и раскиданы отравленные колючки. Только Мактавиш со своими ребятами может решиться на вылазку, да и то в прошлый раз троих потерял. Пойдемте домой. Ночью нас ожидает адский концерт: звон раковин и гром барабанов. Дикари на нас не нападут, но, мистер Уорт, из дома никого не выпускайте.
   Возвращаясь по тропинке, они встретили безутешно голосившего туземца.
   – Заткнись немедленно! – прикрикнул управляющий. – К чему этот шум?
   – Кохо зарезать два больших, – сквозь рыдания сообщил туземец и для наглядности провел пальцем по горлу.
   – Это означает, что убил двух коров, – пояснил Гриф. – Так что некоторое время придется обойтись без молока, Уорт. А потом пришлю пару животных с Уги.
   Валленштайн безутешно раскаивался и нещадно себя казнил, пока не пришел Денби и не признался в злой шутке с горчичной эссенцией. После этого германский представитель заметно повеселел, хотя принялся еще яростнее дергать светлые усы и на четырех языках проклинать страшные Соломоновы острова.
   Следующим утром дозорный на мачте доложил, что джунгли полны сигнальными дымами. Черные колонны красноречиво вздымались в небо и от мыса к мысу, и в густых джунглях. В понятный только туземцам воинственный разговор включились самые высокогорные деревни, куда не добирался даже бесстрашный Мактавиш со своим отрядом. Из-за реки слышался треск ракушек, а отовсюду гулко разносился по неподвижному воздуху гром больших боевых барабанов: выжженных изнутри, обработанных каменными топорами огромных древесных стволов.
   – Держитесь как можно ближе друг к другу и к домам, – посоветовал Дэвид Гриф управляющему. – Мне придется отлучиться на Гувуту. В открытую они на вас не нападут. Не распускайте рабочих, но пока беспорядки не стихнут, остановите расчистку территории. Любую отдельную группу они уничтожат. А главное, ни за что на свете не поддавайтесь на провокации и не углубляйтесь в заросли вслед за Кохо. Точно убьет. Единственное, что вам остается, это ждать прибытия Мактавиша. Пришлю его с отрядом туземцев с Малаиты. Только он способен навести здесь порядок. А до его прихода оставлю вам Денби. Вы ведь не возражаете, мистер Денби, не так ли? Мактавиша отправлю на «Ванде», а потом вы сможете вернуться на ней на «Чудо». Капитан Ворд без вас справится.
   – Именно это я и хотел предложить, – ответил Денби. – Разве можно представить, что вся эта заваруха разгорится из-за не очень удачной шутки? Понимаете, я считаю себя в некотором роде виноватым.
   – И я тоже, – добавил Валленштайн.
   – Но начал-то я, – возразил представитель грузовладельца.
   – Ну а я продолжил.
   – Ну, в таком случае Кохо подвел итог вашим шуткам, – вставил Гриф.
   – Как бы то ни было, я тоже останусь, – заявил немец.
   – А я думал, отправитесь со мной на Гувуту, – удивился Гриф.
   – Собирался составить вам компанию, но поскольку частично это моя юрисдикция, а я полностью дискредитирован, придется остаться и помочь навести порядок.

   С Гувуту Гриф отправил Мактавишу подробную инструкцию с направлявшимся на Малаиту вербовочным кечем. Капитан Ворд вышел на «Чуде» на остров Санта-Крус, в то время как Дэвид Гриф позаимствовал у британского постоянного представителя вельбот и команду из чернокожих арестантов, пересек пролив и отправился на остров Гуадалканал, чтобы исследовать пастбища за Пендефрином.
   Через три недели при попутном ветре, с распущенными парусами, он миновал коралловые рифы и вошел в спокойную бухту Гувуту. Вокруг не было ни единого судна, кроме небольшого кеча возле берегового рифа. Гриф сразу узнал «Ванду». Очевидно, она только что вошла через пролив Тулаги, и сейчас черная команда все еще убирала паруса. Он приблизился, и Мактавиш сам подал руку, чтобы помочь перелезть через ограждение.
   – В чем дело? – спросил Гриф. – Вы еще не начали?
   Мактавиш покачал головой.
   – Напротив, уже вернулись. На борту все спокойно.
   – А как Нью-Гиббон?
   – Сложилось впечатление, что там все по-прежнему, за исключением нескольких отсутствующих в ландшафте несущественных деталей, заметных только внимательному глазу.
   Мактавиш горел холодным огнем. Маленький, как Кохо, такой же худой и высохший, с лицом цвета красного дерева и невыразительными глазами, похожими на буравчики, без страха и вообще каких-либо эмоций, не обращая внимания на болезни, климат и чувства, ожесточенный и безжалостный, он напоминал ядовитую змею. Гриф сразу понял, что ничего хорошего ждать не приходится, и поторопил шотландца:
   – Не молчите! Что случилось?
   – Позорно, подло издеваться над несчастными неграми-язычниками, – ответил Мактавиш. – К тому же это очень дорого обходится. Пойдемте вниз, мистер Гриф. Со стаканом в руке слушать будет легче. – Он вежливо указал путь. – После вас.
   – Как же вы уладили ситуацию? – спросил хозяин, когда оба устроились в каюте.
   Маленький шотландец покачал головой.
   – Улаживать ничего не пришлось. Все зависит от точки зрения. Иными словами, ситуация уже полностью уладилась еще до моего появления.
   – А как плантация? Что там?
   – Плантации больше нет. Годы работы пошли прахом. Все вернулось к началу – нашему, миссионеров, немцев – и оказалось концом. На причале не осталось камня на камне. Дома превратились в черный пепел. Деревья вырублены, дикие свиньи выкапывают ямс и батат. Парни с Новой Джорджии, полсотни прекрасных работников, за которых вы дорого заплатили, зверски убиты. Ни одного из них не осталось в живых.
   Мактавиш умолк и принялся что-то искать в большом сундуке под лестницей.
   – А как Уорт? И Денби? И Валленштайн?
   – Как раз собираюсь показать. Вот смотрите.
   Мактавиш вытащил из сундука сделанный из рисовой соломы мешок и высыпал на пол содержимое. Дэвид Гриф вздрогнул и с трудом сохранил самообладание, увидев головы тех троих, что остались на Нью-Гиббоне. Усы Валленштайна утратили бодрость, опустились и закрыли верхнюю губу.
   – Не знаю, как это случилось, – глухо произнес шотландец, – но предполагаю, что они отправились за старым дьяволом в джунгли.
   – А где сам Кохо? – спросил Гриф.
   – Напился до потери сознания и спрятался в зарослях, поэтому мне и удалось добыть головы. Даже стоять не мог. Туземцы на плечах вынесли его из деревни как раз перед тем, как я туда ворвался. Буду признателен, если заберете у меня вещественные доказательства зверской расправы. – Он немного помолчал, вздохнул и добавил: – Полагаю, похороны пройдут с почестями. Но по моему разумению, они могут стать прекрасными экспонатами. Любой уважающий себя музей заплатит по сто фунтов стерлингов за штуку. Выпейте еще, вы что-то побледнели. Ну вот, постарайтесь успокоиться, мистер Гриф, и последуйте моему совету: никогда и никому не позволяйте издеваться над неграми. Слишком дорогое развлечение: всегда создает массу неприятностей.

Скромный счет для Суизина Холла

//-- I --//
   В последний раз окинув зеркальную поверхность моря долгим взглядом, Дэвид Гриф оторвался от салинга, медленно, разочарованно спустился на палубу и сообщил молодому озабоченному помощнику капитана:
   – Атолл Лье-Лье ушел под воду, мистер Сноу. Если навигация что-нибудь значит, атолл наверняка затонул, так как мы дважды над ним прошли – или над тем местом, где он должен быть. Так что или испортился хронометр, или я забыл все, чему когда-то учился.
   – Проблема в хронометре, – успокоил хозяина помощник. – Ведь я производил собственные наблюдения, сравнивал их с вашими, и результаты всегда совпадали.
   – Да. – Гриф мрачно кивнул. – Там, где скрещивались ваши летние линии, и мои тоже, как раз и находился центр атолла Лье-Лье. Должно быть, виноват хронометр: проскочил шип или что-то в этом роде.
   Он прошел к перилам и обратно, с тревогой взглянув на кильватер «Дядюшки Тоби». Принимая в корму сильный ветер, шхуна делала девять-десять узлов.
   – Лучше поставьте судно по ветру, мистер Сноу. Убавьте паруса, и пусть идет на оба галса. Облака сгущаются, так что ночью вряд ли удастся посмотреть на звезды и помечтать. Судя по всему, остается действовать по погоде, а завтра придется замерить координаты и поискать Лье-Лье на его собственной широте. Прежде так поступали все опытные моряки.
   Широкий, грузный, с высокими бортами и крутым голландским носом, «Дядюшка Тоби» оставался самым медленным, неуклюжим, надежным и безопасным из всех принадлежавших Дэвиду Грифу судов. Маршрут шхуны пролегал между островами архипелагов Бэнкс и Санта-Крус, а также на северо-западе, среди нескольких изолированных атоллов, где местные торговцы добывали копру, морских черепах, а порой и тонну-другую жемчужных ракушек. Поскольку капитана внезапно свалил особенно жестокий приступ малярии, Гриф оставил его лечиться, а сам принял управление шхуной во время регулярного полугодового рейса между атоллами. И вот, решив первым делом зайти на Лье-Лье, который находился дальше остальных, оказался в открытом море с непредсказуемым хронометром.
//-- II --//
   Той ночью на небе не было ни звезды, а на следующий день не показалось и солнце. Наступило душное, липкое затишье, время от времени нарушаемое шквалами и ливнями. Из страха уйти слишком далеко против ветра шхуна «Дядюшка Тоби» четыре дня дрейфовала под спрятанным за низкими тучами небом. Солнце не вышло ни разу, а в те редкие моменты, когда вдруг появлялись тусклые звезды, ориентироваться по ним все равно не удавалось. Даже самому неопытному новичку было ясно, что стихия готовит нешуточные испытания. Выйдя на палубу после консультации с барометром, упорно показывавшим 29,90, Дэвид Гриф встретил Джеки-Джеки, чье лицо выглядело таким же напряженным и тревожным, как небо и воздух. Тонганец Джеки-Джеки – опытный моряк – исполнял обязанности боцмана и второго помощника капитана, управляя сплоченной командой матросов-канаков.
   – Думаю, погода не обещает ничего хорошего, – заметил он. – Видел такое раз пять-шесть, не больше.
   Гриф кивнул.
   – Похоже на ураган, Джеки-Джеки. Барометр падает так, что скоро дно провалится.
   – Точно, – согласился тонганец. – Скоро задует как в аду.
   Через десять минут на палубу вышел первый помощник капитана Сноу.
   – Началось, – объявил он. – Давление уже почти тридцать и продолжает снижаться. Чертовски жарко, не замечаете? – Он потер лоб. – Тошнотворно. Завтрак просится наружу.
   Джеки-Джеки широко улыбнулся.
   – Да, внутри все ходуном ходит. Так всегда бывает перед бурей. Но «Дядюшка Тоби» в порядке. Все выдержит.
   – Поставьте штормовой трисель на грот и кливер, – обратился Гриф к помощнику капитана. – Прежде чем убрать паруса, зарифьте. Неизвестно, что потребуется дальше. Двойные сальники тоже не помешают.
   В течение следующего часа давящая духота усилилась, затишье углубилось, а показания барометра упали до 29,70. Молодому помощнику капитана не хватило терпения дождаться развития событий. Он прервал беспокойную ходьбу и взмахнул руками.
   – Если буре суждено начаться, то пусть начинается! Какой толк в ожидании! Пусть произойдет худшее! Что за нелепость: сумасшедший хронометр и шторм, который никак не начнется!
   Затянутое тучами небо приобрело неопределенный медный оттенок, словно огромный раскаленный котел. Внизу никого не осталось. Матросы-канаки нервными группами собрались в середине шхуны и на носу. Разговаривали вполголоса, с опаской поглядывая то на страшное небо, то на такое же страшное море, дышащее грузными, темными, маслянистыми волнами.
   – Похоже на нефть, смешанную с касторкой, – проворчал помощник капитана и с отвращением сплюнул за борт. – В детстве матушка пичкала меня такой гадостью. Господи, становится совсем черно!
   Жуткое медное сияние пропало, небо потяжелело и опустилось, а темнота стала такой же плотной, как в поздние сумерки. Тем не менее хорошо знавший законы ураганов Дэвид Гриф, напрягая в полумраке зрение, перечитал «Законы штормов». Делать было нечего: оставалось только дожидаться ветра, чтобы понять положение судна по отношению к неумолимо приближавшемуся из тьмы стремительно летевшему смертельному центру бури.
   В три часа дня, когда барометр показывал 29,45, поднялся ветер, возмутил поверхность воды, породил белые пенные завихрения и помчался дальше. Пока это был лишь легкий бриз, и шхуна под штормовыми парусами шла против ветра со скоростью четыре узла.
   – И только-то? – хмыкнул Сноу. – После всех грандиозных приготовлений?
   – Ветер-младенец, – согласился Джеки-Джеки. – Но подождите: еще успеет подрасти.
   Гриф приказал поставить фок, не ослабляя рифов. «Дядюшка Тоби» поймал постоянно крепчавший ветер и пошел веселее. Ветер быстро вырос до размеров взрослого человека, но на этом не остановился, а, напротив, лишь набрал силу, объявляя о каждой новой ступени устрашающим завыванием и резкими порывами. Шхуна раскачивалась так, что перила почти постоянно скрывались под водой, а кипящая пена заливала палубу, не успевая стекать в шпигаты. Гриф то и дело смотрел на упорно падавший барометр.
   – Центр урагана находится на юге, – обратился он к Сноу, – а мы идем как раз к нему. Сейчас развернемся в обратную сторону, и барометр поползет вверх. Уберите фок: шхуна не выдерживает напора – и попробуйте изменить направление.
   Маневр успешно удался, и в почти полной тьме «Дядюшка Тоби» развернулся и бешено помчался сквозь шторм на север.
   – Предугадать невозможно, – пару часов спустя признался Гриф помощнику капитана. – Шторм движется по большой дуге. Рассчитать ее амплитуду невозможно. Или мы прорвемся стороной, или центр все-таки нас захватит. Слава богу, барометр пока держится. Все зависит от величины дуги. Море слишком бурное. Надо ложиться в дрейф, а ветер сделает свое дело.
   – Думал, что знаю ветер, – наутро прокричал Сноу в ухо хозяину. – Но это не ветер, а что-то немыслимое. Невозможное. В порывах, наверное, не меньше девяноста-ста миль в час. Непостижимо. Даже никому не расскажешь: все равно не поверят. Взгляните на море! Даже в восточных рейсах не видел ничего похожего!
   Наступил день, уже час как встало солнце, однако самое большее, что ему удалось создать, это мрачные сумерки. Океан превратился в величественную процессию движущихся гор, долины между которыми простирались на треть мили. Защищенные от ярости ветра гладкие склоны разрушались сетью небольших пенных волн, однако с горных вершин ветер сразу срывал любые украшения. Пышная пена вздымалась выше мачт и горизонтально неслась по морской поверхности.
   – Кажется, худшее позади, – рассудил Дэвид Гриф. – Барометр уверенно идет вверх. Когда ветер стихнет, волны вырастут. Пожалуй, прилягу. Следите за изменениями ветра: от них никуда не деться. А меня разбудите, когда пробьет восемь склянок.
   Ближе к вечеру ветер стих до умеренного бриза, и среди по-прежнему высоких волн боцман-тонганец заметил перевернутое вверх дном судно. Дрейф занес «Дядюшку Тоби» вперед, так что прочитать название не удалось, однако ближе к ночи показалась небольшая шлюпка с округлым дном и двумя рулями в обоих концах. На носу виднелись белые буквы. В бинокль Сноу прочитал: «Эмили Л. № 3».
   – Охотничья шхуна, – определил Гриф. – Но что здесь могут делать охотники на морских ко– тиков?
   – Или искатели сокровищ, – добавил Сноу. – «Софи Сазерленд» и «Герман» тоже считались охотничьими судами, но в Сан-Франциско их зафрахтовали парни с точными картами, что вели прямо к цели, но никуда не приводили.
//-- III --//
   После безумной ночи качки на огромных волнах постепенно успокаивающегося моря, без малейшего сдерживающего ветра, когда все на борту умирали от морской болезни, наконец-то поднялся легкий бриз, и удалось выпустить рифы. К полудню над гладкой океанской поверхностью облака расступились, поднялись, и выглянуло солнце. Наблюдение показало два градуса пятнадцать минут южной широты. О долготе на сломанном хронометре мечтать не приходилось.
   – Мы сейчас находимся где-то в границах полутора тысяч миль по линии параллели, – заметил Гриф, вместе с помощником склонившись над картой. – Лье-Лье южнее, и эта часть океана пуста: нет ни острова, ни рифа, по которым можно отрегулировать хронометр. Единственное, что нам остается…
   – Земля, шкипер! – крикнул с палубы тонганец.
   Дэвид Гриф бегло взглянул на пустое пространство карты, удивленно присвистнул и, растерянно откинувшись на спинку стула, пробормотал словно про себя:
   – Поразительно! Здесь не может быть земли. Мы не дрейфовали и не шли с такой скоростью. Весь рейс – сплошное безумие. Будьте добры, мистер Сноу, поднимитесь и посмотрите, что там привиделось Джеки-Джеки.
   – Действительно земля, – минуту спустя подтвердил помощник капитана. – С палубы ясно видны верхушки кокосовых пальм. Должно быть, какой-то атолл. Что, если все-таки Лье-Лье?
   Дэвид Гриф вышел, посмотрел на поднимающиеся из моря деревья и удовлетворенно кивнул:
   – Держитесь по ветру, мистер Сноу. Точно по ветру, не отклоняйтесь. Сейчас увидим. Можем отойти на юг, и если остров тянется в том направлении, непременно уткнемся в юго-западный угол.
   Чтобы попасть в поле зрения с низкой палубы шхуны, деревья должны расти очень близко, так что даже на самом медленном ходу «Дядюшка Тоби» довольно быстро обошел остров, где пальмы точно повторяли круглую форму атолла.
   – Какая красота! – восхитился помощник капитана. – Абсолютно правильное кольцо… вероятно, миль восемь-девять в диаметре. Интересно, вход в лагуну есть? Кто знает? Возможно, мы совершили географическое открытие?
   Они обошли западную часть атолла, время от времени заглядывая в коралловые заливы и сразу возвращаясь. Дозорный-канак объявил с мачты, что видит лагуну с небольшим островком в середине.
   – Знаю, о чем думаете, – обратился Гриф к помощнику капитана.
   Сноу, качая головой и что-то продолжая бубнить себе под нос, с вызовом взглянул на него.
   – Думаете, что вход будет на северо-западе, – продолжил Гриф, словно читая мысли. – Ширина – два кабельтова, на севере его отмечают три раздельно растущие пальмы, а на юге – панданы. Восемь миль в диаметре, правильный круг с островом строго посредине.
   – Именно об этом я и думал, – признался Сноу.
   – А вход именно там, где и должен быть…
   – И три пальмы, – продолжил Сноу почти шепотом. – И панданы. А если там есть ветряная мельница, то это остров Суизина Холла. Но ведь такое невозможно. Вот уже десять лет, как все его ищут.
   – Когда-то Суизин Холл дурно с вами обошелся, не так ли? – осведомился Гриф.
   Сноу кивнул.
   – Поэтому я работаю на вас. Он меня обобрал. Совершил настоящий грабеж. На первую часть полученного из дома наследства я купил в Сиднее потерпевший крушение пассажирский пароход «Каскад».
   – Кажется, он шел на остров Рождества?
   – Да, и ночью, на полном ходу, воткнулся в берег. К счастью, удалось спасти пассажиров и почту. Потом я купил маленькую островную шхуну: на это ушли оставшиеся деньги, – и, чтобы привести ее в порядок, пришлось ждать от душеприказчиков последней выплаты. И что же сделал Суизин Холл? В то время он находился в Гонолулу, но тут же бросился на остров Рождества, хотя не имел на то никакого права. Когда я туда прибыл, от «Каскада» остался только корпус да двигатели. А еще там был серьезный груз шелка, ничуть не поврежденный. Мне об этом рассказал представитель грузовладельца. Получается, что Холл украл почти шестьдесят тысяч долларов.
   Сноу пожал плечами и мрачно посмотрел на гладкую воду лагуны, где в предвечернем солнце танцевали крохотные пенные барашки.
   – Пароход по праву принадлежал мне. Я купил его на открытом аукционе, а потом неосторожно сделал слишком большую ставку в игре и все потерял. Когда вернулся в Сидней, команда и некоторые из предоставивших кредит торговцев описали судно. Пришлось заложить часы и секстант, а потом целый рейс кидать уголь, пока, наконец, на Новых Гебридах не нашел работу за восемь фунтов в месяц. Попытал счастья в торговле, но скоро разорился; получил место помощника капитана на вербовочном судне и отправился сначала на Танну, а потом на Фиджи; устроился надсмотрщиком на немецкой плантации неподалеку от Апии и вот, наконец, попал на «Дядюшку Тоби».
   – А Суизина Холла хотя бы раз встречали?
   Сноу покачал головой.
   – Что же, вполне возможно, сейчас встретите. Вот его ветряная мельница.
   Выйдя из пролива, в центре лагуны они увидели маленький, заросший лесом остров, где красовалась большая голландская ветряная мельница.
   – Судя по всему, дома никого нет, – заметил Дэвид Гриф, – а не то у вас появился бы шанс получить долг.
   Лицо помощника мстительно застыло, кулаки сжались.
   – Не смогу подступиться к нему легально. Теперь у него слишком много денег. Но можно попробовать выбить из него шестьдесят тысяч долларов. Надеюсь, он все-таки дома.
   – Тогда и я тоже надеюсь, – поддержал Гриф с одобрительной улыбкой. – Полагаю, описание острова получили от Бау-Оти?
   – Да. Как и все остальные. Беда в том, что Бау– Оти не в состоянии назвать ни широты, ни долготы. Говорит только, что долго плыли от Гилбертовых островов, и это все, что он знает. Интересно, что с ним стало.
   – Год назад встретил его на пляже на Таити. Сказал, что собирается совершить рейс по архипелагу Паумоту. Ну вот, мы уже совсем близко. Опускай лот, Джеки-Джеки. А вы, мистер Сноу, готовьтесь принять показания глубины и спустить якорь. Если верить Бау-Оти, то стоянка находится в трех сотнях ярдах от западного берега. Глубина девять морских саженей, на юго-востоке встречаются коралловые отмели. Да, вот и они. Сколько намерил, Джеки?
   – Девять саженей.
   – Все в порядке, мистер Сноу.
   «Дядюшка Тоби» закачался на цепи, кливера спустили, и команда канаков бросилась на нос, к фалам и парусам.
//-- IV --//
   Шлюпка остановилась у небольшого кораллового пирса, и Дэвид Гриф с помощником сошли на берег.
   – На первый взгляд место кажется необитаемым, – заметил Гриф, шагая по песчаной дорожке к бунгало. – И все же чую знакомый запах. Что-то происходит, или мой нос лжет. Лагуна усеяна ракушками. Их чистили явно не за тысячу миль отсюда. Изрядно попахивает гнилым мясом.
   Построенное в миссионерском стиле бунгало Суизина Холла не походило ни на одно другое тропическое жилище. Войдя через незапертую сетчатую дверь, пришедшие обнаружили мебель и убранство все в том же миссионерском духе: пол большой гостиной устлан тончайшими самоанскими циновками. Повсюду диваны, мягкие подушки на подоконниках, уютные уголки для уединения и даже бильярдный стол. В эркере небольшой стол для шитья, а на нем рабочая корзинка с французской вышивкой и воткнутой иголкой – свидетельство присутствия женщины. Жалюзи и веранда сдерживают безжалостные солнечные лучи, допуская лишь спокойный прохладный свет. Внимание Грифа привлек блеск перламутровых кнопок.
   – Видит Бог, здесь аккумуляторы, заряжающиеся от ветряной мельницы! – изумленно воскликнул он, нажимая кнопки. – И скрытое электрическое освещение!
   Спрятанные лампы загорелись, и комната наполнилась мягким золотистым сиянием. Вдоль стен расположились шкафы с книгами, и Гриф заинтересовался названиями. Сам достаточно начитанный для моряка, он удивился разнообразию и широте вкуса хозяев: здесь встретились давно и хорошо знакомые авторы, а также те, о которых довелось только слышать, но чьи произведения прочитать пока не удалось. На полках стояли полные собрания сочинений Толстого, Тургенева и Горького; романы Фенимора Купера, Марка Твена, Виктора Гюго, Эмиля Золя, Эжена Сю, Гюстава Флобера, Ги де Мопассана и Поля де Кока. Дэвид Гриф с любопытством взглянул на страницы научных трудов Мечникова, Вайнингера и Шопенгауэра; с удивлением заметил работы Эллиса, Лидстона, Крафт-Эббинга и Фореля. Когда Сноу вернулся из путешествия по дому, Гриф с почтением держал в руках «Распространение рас» Вудрофа.
   – Эмалированная ванна, отдельная душевая и сидячая ванна! – изумленно доложил помощник капитана. – Поистине королевская роскошь! Наверняка и мои денежки пригодились. В доме явно живут: в кладовке стоят только что открытые банки с маслом и молоком, вялится черепашье мясо. Интересно, что еще здесь есть?
   Гриф последовал примеру Сноу: вышел через дверь в противоположном конце гостиной и оказался в дамской спальне. Из нее сетчатая дверь вела на затемненную веранду для отдыха. Там на диване спала женщина. В мягком свете она выглядела необыкновенно красивой: брюнетка испанского типа. Рядом на стуле страницами вниз лежала открытая книга. Цвет щек подсказал Грифу, что спящая красавица недавно живет в тропиках. Он скромно удалился в гостиную: как раз вовремя, чтобы увидеть входящего через противоположную дверь Сноу. Тот крепко держал за морщинистую руку пожилого негра, который испуганно улыбался и знаками показывал, что не способен говорить.
   – Нашел его спящим в конуре за домом, – пояснил помощник. – Полагаю, повар. Не смог добиться ни слова. Что вы нашли?
   – Заколдованную принцессу. Тсс! Кажется, здесь кто-то есть.
   – Ну, если это Суизин Холл… – угрожающе пробормотал Сноу, сжимая кулаки.
   Гриф покачал головой.
   – Придется обойтись без применения силы. Здесь женщина. А если это действительно Холл, прежде чем уйдем, постараюсь дать вам возможность что-нибудь предпринять.
   Дверь распахнулась, и вошел высокий тучный мужчина с тяжелым длинноствольным кольтом на поясе. Взгляд у него был напряженным, но тем не менее он добродушно улыбнулся и подал руку для приветствия.
   – Добро пожаловать, незнакомцы. Но позвольте спросить: как, ради всего святого, вы нашли мой остров?
   – Совершенно случайно: сбились с курса, – ответил Дэвид Гриф, пожимая широкую ладонь.
   – Меня зовут Холл, Суизин Холл, – представился хозяин, подавая руку и Сноу. – Должен признаться, вы у меня первые посетители.
   – Значит, это и есть тот самый тайный остров, который годами обсуждают на всех пляжах? – уточнил Дэвид Гриф. – Что же, теперь мне известно, каким способом его найти.
   – И каким же? – быстро уточнил Суизин Холл.
   – Сначала надо сломать хронометр и попасть в шторм, а потом просто набраться терпения и смотреть, не покажутся ли из воды кокосовые пальмы.
   – Ну и кто же вы? – поинтересовался хозяин, усмехнувшись.
   – Энсти, Фил Энсти, – без заминки ответил Дэвид Гриф. – Иду на «Дядюшке Тоби» с Гилбертовых островов на Новую Гвинею и пытаюсь найти свою долготу. А это мой помощник, мистер Грей, прекрасный навигатор, но мы оба стали жертвами сломавшегося хронометра.
   Дэвид Гриф и сам не понимал, зачем солгал: просто ощутил импульс и поддался интуиции, смутно почувствовав неладное, – но точно определить причину подозрения не мог. Суизин Холл выглядел этаким добродушным толстяком с круглым улыбающимся лицом и смешливыми морщинками в уголках глаз. Еще в юности Гриф убедился, что нельзя доверять таким вот внешне миролюбивым добрякам с по-детски распахнутыми голубыми глазами.
   – А зачем вам понадобился мой повар? Потеряли своего и хотите умыкнуть? – осведомился Холл. – Если рассчитываете на ужин, то лучше отпустите. Моя жена будет рада гостям, тем более скоро обед. Это она заставляет меня называть ужин обедом, но я старомоден. В моей семье всегда обедали в середине дня, а изменить давние привычки непросто. Не хотите умыться? Мне это просто необходимо: пахал как проклятый вместе с ныряльщиками. Раковины, понимаете ли. Но, конечно, вы и сами уже ощутили запах.
//-- V --//
   Сноу заявил о необходимости следить за шхуной и вернулся на борт. Помимо стойкого отвращения к застолью с ограбившим его человеком он испытывал острую потребность побеседовать со всей командой, чтобы ложь Грифа не открылась. Около одиннадцати Дэвид Гриф тоже вернулся на борт и, застав помощника в терпеливом ожидании, заметил, качая головой:
   – На острове что-то не так. Не могу понять, в чем дело, но чувствую. Вы хоть знаете, как выглядит Суизин Холл?
   Сноу пожал плечами.
   – Этот человек с острова точно не покупал тех книг, что стоят на полках, – убежденно заявил Гриф. – И не устраивал скрытого электрического освещения. Старается выглядеть джентльменом, но на самом деле груб как рашпиль. Скользкий лицемерный тип. А его подельники? Уотсон и Горман явились уже после вашего ухода. Настоящие морские волки: среднего возраста, все на свете повидавшие, крепкие, как ржавые кованые гвозди, и очень опасные. Скорее похожи на разбойников с револьверами за поясом, чем на друзей, которые должны быть у Суизина Холла. Зато женщина настоящая леди, правда. Хорошо знакома с Южной Америкой и Китаем. Уверен, что испанка, хотя английским владеет в совершенстве и говорит без акцента. Много путешествовала. Со знанием дела говорил о корриде: видела бои в Эквадоре, в Гуаякиле, и в испанской Севилье. Много знает о мехе морских котиков.
   Но вот что меня тревожит. Она разбирается в музыке, играет сама. Он обустроил дом как настоящий дворец. Почему в таком случае не купил ей рояль? Еще одно: она общительна и разговорчива, а он внимательно следит за каждым ее словом. Сидит как на иголках, постоянно перебивает и вмешивается в разговор. Кстати, вы когда-нибудь слышали, что Суизин Холл женат?
   – Видит Бог, не знаю, – ответил помощник. – Даже никогда не задумывался.
   – Он представил ее как миссис Холл. И оба подельника зовут его Холлом. Сладкая парочка эти двое. Ничего не понимаю.
   – И что же собираетесь со всем этим делать? – осведомился Сноу.
   – О, пожалуй, немного здесь задержусь. Там в библиотеке есть несколько книг, которые хотелось бы прочитать. Так что утром можете опустить стеньгу и устроить на шхуне капитальный ремонт. Мы же только что прорвались сквозь ураган. Проведите такелажные работы. Все на борту проверьте, да особенно не спешите.
//-- VI --//
   На следующий день подозрения Дэвида Грифа получили новую пищу. С утра пораньше он сошел на берег и неторопливо направился в сторону бараков, где жили охотники за жемчугом.
   Когда он подошел, ныряльщики как раз садились в лодки. Грифа поразило, что они больше походили на кандальных арестантов, чем на канаков. Были и белые, трое, причем с винтовками. Холл приветствовал его достаточно дружелюбно, чего не скажешь о Гормане и Уотсоне: те лишь хмуро буркнули что-то себе под нос.
   Спустя мгновение один из канаков наклонился, чтобы укрепить весло, и, посмотрев на Грифа, многозначительно подмигнул. Лицо показалось знакомым: очевидно, это был один из тех местных моряков и ныряльщиков, которых он во множестве встречал во время островной торговли.
   – Не говори им, кто я такой, – тихо попросил Гриф на таитянском наречии. – Ты работал у меня?
   Ныряльщик кивнул и открыл было рот, чтобы ответить, но прежде чем успел заговорить, уже сидевший в лодке Уотсон грубо прикрикнул:
   – Заткнись!
   – Прошу прощения, – извинился Гриф, – не следовало мне к нему обращаться.
   – Ничего страшного, – вмешался Холл. – Проблема в том, что они слишком много болтают и мало работают. Приходится держать в строгости, иначе даже на свое содержание не добудут ракушек.
   Гриф сочувственно кивнул.
   – Знаю этот народ. У самого целая команда. Ленивые свиньи. Чтобы заставить полдня поработать, приходится гонять как негров.
   – Что вы ему сказали? – мрачно буркнул Горман.
   – Спросил, хороши ли раковины и глубоко ли приходится нырять.
   – Глубоко, – ответил Холл. – Сейчас работаем на десяти морских саженях. Здесь недалеко, всего какая-то сотня ярдов от берега. Хотите с нами?
   Полдня Гриф провел в лодке с ныряльщиками, потом отправился на ленч в бунгало, а подкрепившись, немного почитал в большой гостиной и с полчаса побеседовал с миссис Холл. Вспомнив, что слава Суизина Холла как мастера бильярда распространилась по пляжам от Левуки до Гонолулу, Гриф предложил ему сыграть и с удивлением обнаружил полное отсутствие у нее какого-либо дара. Жена и то управлялась с кием намного увереннее.
   Вернувшись на борт «Дядюшки Тоби», Гриф вытащил из постели Джеки-Джеки, подробно описал местоположение бараков и велел осторожно подплыть и поговорить с канаками. Через два часа тонганец вернулся, весь мокрый, и, решительно покачав головой, доложил:
   – Очень странно. Один белый все время там с большой винтовкой. Стоит в воде и следит за работой. Примерно в двенадцать часов пришел другой белый и забрал винтовку. Тогда первый пошел спать, а этот остался стеречь. Ничего хорошего. Поговорить с канаками я не смог. Пришлось вернуться.
   – Видит Бог, здесь дело не только в ракушках, – обратился Гриф к Сноу, когда тонганец улегся на свою койку. – Эти трое строго следят за своими канаками. А хозяин острова не больше Суизин Холл, чем я.
   – Понял! – воскликнул Сноу.
   – Знаю, о чем вы подумали, – сказал Гриф. – «Эмили Л.» была их шхуна?
   – Так точно. Они здесь добывают и гноят ракушки, пока хозяев нет: судно отправилось за новыми ныряльщиками, продовольствием или чем там еще.
   – Согласен. – Гриф взглянул на висевшие в каюте часы и начал готовиться ко сну. – Он моряк – точнее, все трое, – но не с острова: новички в этих водах.
   Сноу присвистнул и заметил:
   – «Эмили Л.» погибла вместе с командой – нам это точно известно, – так что теперь самозванцы остались здесь без возможности покинуть остров. К счастью, настоящего Суизина Холла сейчас нет дома. Но когда он вернется и поймает их со всеми этими раковинами, жемчужинами и прочим…
   – Или они захватят его судно, – перебил его Гриф.
   – Если бы так! – мстительно пробормотал Сноу. – Кто-то непременно должен его разорить. Хотел бы я оказаться на их месте: тогда бы уж точно вернул свои шестьдесят тысяч.
//-- VII --//
   Прошла неделя, за это время «Дядюшку Тоби» подготовили к возвращению в море, а Дэвид Гриф сумел рассеять любые подозрения на свой счет. Даже Горман и Уотсон стали куда приветливее. Всю неделю Гриф пытался выяснить координаты острова, наконец решительно заявил:
   – Ну как же без вашей долготы? Я ведь застряну здесь навсегда. Хронометр-то бесполезен.
   Холл со смехом отказал:
   – Вы слишком опытный моряк, мистер Энсти, чтобы не добраться до Новой Гвинеи или какого-нибудь другого крупного острова.
   – Ну что же, мистер Холл, – усмехнулся Гриф, – вы достаточно опытный моряк, чтобы не знать, что я смогу в любой момент добраться до вашего острова по широте.
   В последний вечер, как всегда явившись к обеду, Дэвид Гриф впервые получил возможность увидеть собранный жемчуг. Пылая энтузиазмом, миссис Холл попросила мужа принести «прелесть» и не менее получаса демонстрировала гостю сокровища. Он восторгался вполне искренне и так же искренне изумлялся богатству добычи.
   – Лагуна до сих пор остается нетронутой, – пояснил Холл. – Сами видите, что множество жемчужин старые и крупные. Однако странно, что большинство ценных экземпляров мы нашли на одной небольшой отмели в течение недели. Как будто обнаружили сокровищницу. Казалось, каждая устрица несет в себе жемчуг. Мелкие зерна собирали квартами, а самые ценные из тех, что здесь есть, найдены все на той же маленькой отмели.
   Гриф посмотрел на драгоценные дары моря и без труда понял, что цена жемчужин составляет от сотни до тысячи долларов за штуку, а некоторые особенно крупные экземпляры намного дороже.
   – Ах какая прелесть! Прямо чудо! – восхищенно воскликнула миссис Холл и, неожиданно склонившись, поцеловала жемчужины. А через несколько минут встала и пожелала всем спокойной ночи.
   – Нет, прощайте, – проговорил Гриф, взяв ее за руку. – На рассвете отправляемся в путь.
   – Так быстро! – разочарованно воскликнула миссис Холл, а в глазах ее мужа Гриф заметил удовлетворение.
   – Да, ремонт шхуны закончен. Вот только не могу добиться от вашего супруга долготы острова, но все-таки надеюсь, что он надо мной сжа– лится.
   Холл со смехом покачал головой, а когда жена вышла из гостиной, предложил пропустить по прощальному стаканчику. Мужчины устроились в креслах и, потягивая виски и неторопливо покуривая, завели неспешную беседу.
   – Во сколько вы оцениваете общую стоимость? – поинтересовался Дэвид Гриф, показывая на жемчуг. – То есть сколько заплатят скупщики на открытом рынке?
   – О, тысяч семьдесят пять – восемьдесят, – небрежно ответил Холл.
   – Боюсь, вы серьезно их недооцениваете. Я немного разбираюсь в жемчужинах. Вот хотя бы самая крупная. Она безупречна, а значит, стоит не меньше пяти тысяч долларов. А какой-нибудь богач может заплатить перекупщикам и вдвое больше. И не пренебрегайте мелкими жемчужинами и экземплярами неправильной формы, которые загребаете без меры: они как раз входят в моду, и стоимость их из года в год только возрастает.
   Холл внимательно посмотрел на поднос с жемчугом, явно оценивая различные виды и вслух подсчитывая общую сумму, и, наконец, признал:
   – Вы правы: все это вместе сейчас стоит не меньше ста тысяч долларов.
   – А во сколько вы оцениваете рабочие затраты? – продолжал расспрашивать Гриф. – Время, оплату двум сотрудникам и ныряльщикам?
   – Пожалуй, в тысяч пять уложусь.
   – Значит, чистыми выходит девяносто пять?
   – Примерно так. Но почему вы так заинтересовались?
   – Да нет, просто пытался… – Гриф на мгновение умолк и осушил стакан. – Пытался рассчитать некую разумную схему. Предположим, я доставлю вас и ваших приближенных в Сидней и заплачу пять тысяч долларов… нет, лучше семь с половиной – ведь вы так упорно трудились.
   Не шевельнувшись и не изменив выражения лица, собеседник насторожился. Круглое лицо утратило добродушное выражение, как утрачивает пламя задутая свеча. Смех испарился из глаз, а вместо него из глубины выглянула жесткая, опасная душа. Заговорил он сдержанно и сурово.
   – И что же, черт возьми, все это значит?
   Гриф небрежно зажег новую сигару.
   – Честно говоря, не знаю, с чего начать. Ситуация… э-э… для вас достаточно неловкая. Видите ли, я пытаюсь поступить справедливо. Вы много и тяжело работали, так что я готов оплатить вам время, заботы и расходы, но жемчуг принадлежит мне.
   Лицо собеседника мгновенно вытянулось, и он признался:
   – А я-то думал, что вы в Европе. Нет, вы меня разыгрываете. Чем докажете, что вы Суизин Холл?
   Дэвид Гриф пожал плечами.
   – После вашего гостеприимства подобная шутка стала бы дурным тоном. И столь же дурной тон – присутствие на острове сразу двух Суизинов Холлов.
   – Но если вы – Суизин Холл, то кто же, черт возьми, тогда я? Вы и это знаете?
   – Нет, – беспечно ответил Гриф, – но очень хочу узнать.
   – Вас это не касается.
   – Предположим. Действительно, это не так уж и важно. К тому же я знаю вашу шхуну и по ней могу без особого труда выяснить, кто вы такой.
   – И как же она называется?
   – «Эмили Л.»
   – Верно. А я капитан Раффи, хозяин и шки– пер.
   – Охотник за морскими котиками? Наслышан. И что же, скажите на милость, привело вас в мои владения?
   – Нужда в деньгах. Стада котиков уже практически истреблены.
   – К тому же полиция не дремлет, не так ли?
   – Примерно. Но вернемся к главному вопросу, мистер Холл. Ведь я могу оказать сопротивление. Что вы тогда предпримете?
   – То, что сказал, и даже больше. Сколько стоит «Эмили Л.»?
   – Дни ее молодости давно миновали. Думаю, не больше десяти тысяч. Все, что выше, – грабеж. Всякий раз в шторм боюсь, что балласт вывалится через обшивку.
   – Уже вывалился, капитан Раффи. Собственными глазами видел ее плавающей вверх дном. Предположим, она стоит семь с половиной тысяч долларов. Заплачу пятнадцать тысяч, доставлю всех вас на большую землю и отпущу. Не убирайте ладони с коленей! – Гриф быстро подошел к собеседнику и забрал пистолет. – Всего лишь необходимая предосторожность, капитан Раффи. А теперь пожалуйте вместе со мной на борт. Чуть позже я вернусь, сообщу новость вашей жене и предложу к нам присоединиться.
   – Должен сказать, что поступаете вы благородно, мистер Холл, – заметил капитан Раффи, когда вельбот пристал к шхуне «Дядюшка Тоби». – Но берегитесь Гормана и Уотсона: опасные ребята. И еще одно: не хочу об этом упоминать, но вы видели мою жену. Я подарил ей несколько жемчужин. Уотсон и Горман не возражали.
   – Не беспокойтесь, капитан: жемчужины останутся при ней. Это вы, мистер Сноу? Вот, привез друга, капитана Раффи. Позаботьтесь о нем, пока я вернусь на берег за его супругой.
//-- VIII --//
   Дэвид Гриф сидел за письменным столом в гостиной бунгало. За окнами уже забрезжили первые лучи зари. Ночь выдалась бурной: чтобы собрать свои вещи и вещи капитана Раффи, его супруге потребовалась двухчасовая истерика. Горман спал, а вот карауливший ныряльщиков Уотсон оказал сопротивление. До стрельбы дело не дошло, но подняться на борт он согласился, только поняв, что игра окончена. Ради временного удобства их с Горманом пришлось запереть в каюте помощника капитана, причем в наручниках. Миссис Раффи предоставили каюту Дэвида Грифа, а капитана Раффи привязали к столу в кают-компании.
   Дэвид Гриф закончил писать и перечитал готовый документ:

   «Суизину Холлу за добытые в лагуне жемчужины (согласно оценке) причитается 100 тысяч долларов; Герберту Сноу в виде компенсации за пароход «Каскад» жемчугом (согласно оценке) – 60 тысяч долларов; капитану Раффи в оплату за работу и компенсацию затрат на добычу жемчуга – 7 тысяч 500 долларов; капитану Раффи за утраченную во время шторма шхуну «Эмили Л.» – 7 тысяч 500 долларов; миссис Раффи за любезность в подарок пять крупных жемчужин – 1 тысяча 100 долларов; перевозка в Сидней четырех пассажиров – 480 долларов; покраска в белый цвет двух вельботов Суизина Холла – 9 долларов; сдача Суизина Холла, оставленная в ящике письменного стола, – 23 411 долларов. Итого: 100 тысяч долларов».

   Поставив дату и подписавшись, он мгновение подумал и добавил:

   «P.S. Из библиотеки Суизина Холла позаимствовано три книги: «Закон психических феноменов» Хадсона, «Париж» Золя и «Проблемы Азии» Мэхэна.
   Эти книги или их полную стоимость можно получить в конторе Дэвида Грифа в Сиднее».

   Выключив свет, Гриф взял книги, аккуратно закрыл на задвижку входную дверь и направился к ожидавшему вельботу.

Ночь на Гобото

//-- I --//
   На острове Гобото торговцы сходят со своих шхун, плантаторы прибывают с далеких диких берегов, и при этом все как один облачаются в ботинки, белые парусиновые брюки и другие неотъемлемые атрибуты цивилизации. На Гобото можно получить почту, оплатить счета и купить свежую – редко старше пяти недель – газету. Опоясанный коралловыми рифами маленький остров обладает удобной якорной стоянкой, а потому служит важным портом и распределительным пунктом для целого обширного архипелага.
   Гобото живет в удушливой, нездоровой, зловещей атмосфере, а для своего размера насчитывает больше случаев острого алкоголизма, чем любое другое место на земле. Остров Гувуту в архипелаге Соломоновых островов гордится тем, что пьет между выпивками. Гобото этого не отрицает, а просто утверждает, что в местной хронологии не существует трезвого временного промежутка. И еще приводит статистику импорта, свидетельствующую о значительно большем потреблении крепких напитков на душу населения. Гувуту объясняет опережение тем, что на Гобото лучше развит бизнес и собирается больше гостей. В ответ Гобото заявляет, что численность его коренного населения меньше, а приезжие острее страдают от жажды. Спор продолжается бесконечно, главным образом потому, что спорщики не живут достаточно долго, чтобы успеть договориться.
   Остров Гобото невелик: его диаметр составляет всего лишь четверть мили, на которых располагаются адмиралтейское хранилище угля (где несколько тонн угля уже двадцать лет лежат нетронутыми), бараки для горстки черных рабочих, большой склад и магазин – оба здания с железными крышами, а также бунгало, где живут управляющий и двое конторских служащих. Эти люди составляют белое население острова. В среднем один сотрудник из трех постоянно болен малярией. Работа на Гобото трудна. Как выяснили посещающие остров клиенты, политика компании предписывает щедро угощать гостей, и эту задачу неизменно берут на себя управляющий и служащие. Круглый год с прибывающих судов на остров сходят мучимые неизбывной жаждой торговцы, вербовщики с дальних безалкогольных рейсов и плантаторы с таких же дальних безалкогольных берегов. Иными словами, Гобото – Мекка кутежа. Отведя душу, гости возвращаются на шхуны и плантации, чтобы прийти в себя и продолжить работу.
   Некоторых менее требовательных клиентов устраивают полугодовые промежутки между праздниками, но управляющий и его помощник лишены таких привилегий. Они всегда на посту, так как неделю за неделей муссоны и юго-восточные ветра приносят в бухту суда, полные копры, слоновых орехов, жемчужных раковин, черепах бисса и неутолимой жажды.
   Да, работать на Гобото действительно очень трудно. Вот почему оплата здесь в два раза превышает жалованье в других местах, а компания назначает сюда только самых стойких, мужественных и отважных сотрудников. Как правило, выдерживают они не дольше года, а потом то, что от них остается, перевозят обратно в Австралию или хоронят в песке с наветренной стороны острова.
   Все рекорды выносливости побил Джонни Бассет, почти легендарный герой Гобото. Он был эмигрантом, получал деньги с родины, отличался необыкновенным здоровьем и протянул целых семь лет. Его последнюю просьбу служащие исполнили в точности: заспиртовали тело в бочке с ромом (купленной на собственное жалованье) и отправили родным в Англию. И все же белые обитатели Гобото издавна стремятся сохранить достоинство, а потому, несмотря на кое-какие грешки на совести, до конца остаются джентльменами. Вот почему неписаный закон острова гласит, что на берег следует сходить в белых брюках и туфлях. Одежда вроде бриджей, лава-лава, как и голые ноги, строжайше запрещена.
   Когда капитан Дженсен, самый безжалостный из всех вербовщиков, хотя родился и вырос в старинной нью-йоркской семье, захотел ступить на землю острова в набедренной повязке, нижней рубашке, с двумя револьверами и ножом на поясе, его остановили прямо на пляже. Случилось это еще во времена Джонни Бассета, неизменно строго соблюдавшего этикет. Капитан Дженсен стоял на корме своего вельбота и громогласно отрицал существование на его шхуне такого предмета гардероба, как брюки, в то же время настойчиво подтверждая намерение сойти на берег. Впоследствии власти острова заботливо лечили его от пулевого ранения в плечо, не забыв принести извинения, поскольку брюк, да и вообще каких-нибудь штанов, на шхуне действительно не оказалось. И, наконец, едва капитан совершил попытку встать с постели, Джонни Бассет вежливо, но твердо облачил гостя в собственные белые брюки. Этот случай остался в истории острова.
   Впоследствии правило никогда не нарушалось. Белый человек и белые брюки считались единым и неделимым целым. Только негры бегали голыми. Брюки стали необходимым атрибутом привилегированной касты.
//-- II --//
   Этот вечер за единственным исключением ничем не отличался от любого другого. Семь человек с уже блестящими глазами, но по-прежнему твердой походкой завершили день обильного употребления виски несколькими безумными коктейлями и сели обедать. В компанию входили следующие джентльмены в белых брюках, пиджаках и туфлях: Джерри Макмертри, управляющий; Эдди Литл и Джек Эндрюс, конторские служащие; капитан Стаплер с вербовочного кеча «Веселый»; Дерби Шрилтон, плантатор с острова Тито-Ито; Питер Джи, наполовину англичанин, наполовину китаец, скупавший жемчуг в пространстве от Цейлона до Паумоту, и, наконец, прибывший на последнем пароходе некий Альфред Дикон. Сначала чернокожие слуги приносили вино тем, кто его пил, но вскоре все снова вернулись к виски с содовой, щедро пропитывая крепким алкоголем каждый кусок пищи, прежде чем тот попадал в обожженные, проспиртованные желудки.
   Когда настала очередь кофе, послышался гром скользящей по клюзу якорной цепи: верный признак прибытия судна.
   – А вот и Дэвид Гриф, – заметил Питер Джи.
   – Откуда вам известно? – раздраженно спросил Альфред Дикон и продолжил отрицать предположение метиса. – Вы, парни, любите пустить пыль в глаза новому человеку. Я сам немало ходил по морям и знаю, что манера угадывать судно по едва заметному парусу или называть имя капитана, как только загремела якорная цепь, – это наивное самолюбование.
   Занятый важным делом – разжиганием сигареты, Питер Джи ничего не ответил.
   – Кое-кто из чернокожих удивляет редкими способностями, – тактично заметил Макмертри.
   Сцена покоробила и управляющего, и гостей. Стоило появиться Питеру Джи, как Дикон сразу привязался к нему и больше ни на минуту не оставлял в покое: возражал против каждого слова и постоянно грубил.
   – Возможно, Альфред Дикон ведет себя так вызывающе потому, что в жилах Питера Джи течет китайская кровь, – предположил служащий Эндрюс. – А Дикон – австралиец, и они там помешаны на цвете кожи.
   – Наверное, так и есть, – согласился управляющий Макмертри. – Но мы не можем позволить ему унижать человека, тем более такого, как Питер Джи, который белее большинства белых.
   В этом утверждении управляющий не ошибся. Питер Джи представлял собой редкий образец доброго и умного евразийца. Благородство и честность китайских предков по материнской линии нейтрализовали безрассудство и безответственность английской крови отца. К тому же он получил лучшее образование, чем все остальные, прекрасно говорил по-английски и знал несколько иностранных языков, к тому же был истинным джентльменом. И наконец, Питер Джи обладал нежной душой: не принимал насилия, хотя в свое время ему приходилось убивать, ненавидел всяческие ссоры и старался их избегать.
   Капитан Стаплер пришел на помощь Макмертри:
   – Помню, когда я принял под командование другую шхуну и пришел на ней на остров Олтман, чернокожие туземцы сразу меня узнали, хотя там и не ждали, тем более на новом судне, и сообщили торговому агенту, что я прибыл. Тот посмотрел в бинокль, но все равно не поверил, однако островитяне стояли на своем, а потом сказали мне, что по манере обращения с судном сразу поняли, что это я.
   Альфред Дикон проигнорировал реплику и продолжил нападки на скупщика жемчуга.
   – И все-таки как по звуку якоря вы узнали, что это тот, кого назвали?
   – Видите ли, подобное понимание складывается из многих составляющих, – невозмутимо ответил Питер Джи. – Объяснить очень трудно: можно написать целый учебник.
   – Так я и думал, – усмехнулся Дикон. – Зато объяснение, которое ничего не объясняет, дается легко.
   – Кто будет играть в бридж? – с беспокойством перебил второй служащий, Эдди Литл, и обвел всех выжидающим взглядом. – Вы ведь играете, Питер?
   – Если он согласится, значит, блефует, – вмешался Дикон. – Начинаю уставать от всей этой пустой болтовни. Мистер Джи, вы сделаете мне одолжение и исправите собственную репутацию, если точно скажете, как узнали, что за капитан только что бросил якорь. После этого готов сыграть с вами в пикет.
   – Предпочел бы бридж, – ответил Питер. – А что касается вашего вопроса, то дело вот в чем: судя по звуку, подошло маленькое судно, без прямого парусного оснащения. Отсутствие гудка или сирены еще один признак малого судна. Якорь опустился близко, что тоже говорит о малых размерах, поскольку пароходы и большие суда должны останавливаться за срединной отмелью. Далее: вход в бухту извилистый. На местных вербовочных и торговых судах вряд ли найдется капитан, готовый рискнуть и пройти в темноте, не говоря уж о новичках. И только двое способны на это: капитан Маргонвиль, но он осужден Верховным судом и отправлен отбывать срок на Фиджи, и Дэвид Гриф. Этот может преодолеть узкий извилистый коридор днем и ночью, в любую погоду, что всем хорошо известно. Если бы Гриф находился где-то в далеких краях, то можно было бы представить какого-нибудь молодого дерзкого шкипера, но, во-первых, такого не знаю ни я, ни кто-либо другой, а во-вторых, сейчас Дэвид Гриф ходит в этих водах на шхуне «Гунга», которая вскоре должна отбыть в Каро-Каро. Не далее как позавчера я беседовал с Грифом на его судне в проливе Сандфлай: он доставил в новую факторию торгового агента и сказал, что собирается зайти в Бабо, а потом намерен отправиться на Гобото. Времени прошло вполне достаточно. Я услышал, как загремел, опускаясь, якорь. Так кто же еще, кроме Дэвида Грифа, это может быть? Шхуной «Гунга» командует капитан Донован, которого я слишком хорошо знаю, чтобы поверить, что он сунется на Гобото ночью в отсутствие на борту хозяина. Так что через несколько минут Дэвид Гриф появится здесь собственной персоной и заявит: «А в Гувуту просто пьют между выпивками». Готов поставить пятьдесят фунтов на это.
   Альфред Дикон почувствовал себя поверженным: лицо потемнело от гнева.
   – Что же, мистер Дикон, вот подробный ответ, которого вы требовали, – жизнерадостно рассмеялся управляющий Макмертри. – А я поддержу пари мистера Джи парой соверенов.
   – Бридж! Кто играет? – нетерпеливо воскликнул Эдди Литл. – Давай, Питер!
   – Играйте без него, – вмешался Дикон. – А мы с ним сыграем в пикет.
   – Предпочту бридж, – опять скромно отказался Питер Джи.
   – Значит, не играете в пикет?
   Скупщик жемчуга покачал головой.
   – В таком случае пора начать. Возможно, я смогу убедить вас, что понимаю в этом больше, чем в якорях.
   – О, послушайте… – начал было Макмертри.
   – Играйте в бридж, – резко оборвал его Дикон, – а мы сыграем в пикет.
   Так против воли Питер Джи оказался втянутым в партию, в провале которой не сомневался, и на всякий случай предупредил, сдвигая колоду перед сдачей:
   – Только один роббер.
   – Сколько ставим? – осведомился Дикон.
   Питер Джи пожал плечами.
   – Как вам угодно.
   – Сто фунтов на кон и пять фунтов на партию. Годится?
   Питер Джи согласился.
   – А при недоборе больше, чем вполовину, конечно, десять фунтов?
   – Идет, – кивнул Питер Джи.
   За соседним столом четверо составили партию в бридж. Не игравший в карты капитан Стаплер позаботился наполнить стоявшие возле правой руки каждого из участников высокие стаканы. Макмертри с плохо скрытым беспокойством следил за развитием событий в пикете. И он, и остальные англичане, пораженные непристойным поведением австралийца, боялись новой неприличной выходки с его стороны. Все чувствовали, как Дикон намеренно раздувает враждебность по отношению к метису, и понимали, что каждую секунду может произойти взрыв.
   – Надеюсь, Питер проиграет, – вполголоса заметил Макмертри.
   – Если удача окажется на его стороне, то ни за что, – так же тихо ответил Эндрюс. – В пикете он чародей. Знаю по собственному опыту.
   То, что удача улыбалась Питеру Джи, уже скоро стало ясно из беспрестанной брани Альфреда Дикона, который то и дело наполнял стакан. Он проиграл первую партию и, судя по восклицаниям, проигрывал вторую, когда дверь распахнулась, вошел Дэвид Гриф и, обращаясь ко всем сразу небрежно заметил:
   – А в Гувуту просто пьют между выпивками. – Потом, крепко пожав руку управляющему, добавил: – Послушай, Мак, мой шкипер ждет в вельботе. На нем шелковая рубашка, галстук и теннисные туфли. Все в полном порядке, но он просит тебя прислать брюки. Видишь ли, мои ему малы, а твои как раз подойдут. Привет, Эдди! Как нгари-нгари? Ты выздоровел, Джек? Чудо свершилось: никого не трясет лихорадка, и даже никто не пьян в стельку. Впрочем, наверное, еще рано, все впереди. Привет, Питер! Тебя не застал ветер, поднявшийся через час после твоего ухода? Нам пришлось спускать второй якорь.
   Пока Дэвида Грифа знакомили с Диконом, Макмертри отправил на берег мальчика-слугу с белыми брюками, и вскоре капитан Донован появился в приличествующем белому человеку виде – по крайней мере, на острове Гобото.
   Альфред Дикон проиграл вторую партию, о чем оповестил мир гневным воплем. Питер Джи тем временем спокойно зажигал сигарету.
   – Что, выиграли и увиливаете? – воскликнул Дикон.
   Дэвид Гриф вскинул брови и вопросительно посмотрел на Макмертри. В ответ управляющий нахмурился, выражая собственное отношение к происходящему на его территории.
   – Это роббер, – пояснил Питер Джи.
   – Для роббера необходимы три партии. Таково мое правило. Играем!
   Питер Джи уступил, и третья партия началась.
   – Самодовольный молокосос, выпороть бы его, – пробормотал Макмертри, обращаясь к Грифу, и слегка повысил голос, чтобы услышали остальные. – Давайте закончим игру, ребята. Хочу за ним проследить. Если зайдет слишком далеко, вышвырну на пляж, невзирая на инструкции.
   – Кто это такой? – поинтересовался Гриф.
   – Сошел с последнего парохода и остался на острове. Компания рекомендует относиться к нему по-доброму. Смотрит, в какую бы плантацию инвестировать. Компания предоставила ему кредит в десять тысяч фунтов. Носится с идеей «Австралия для белых». Считает, что если у него самого кожа белая, а папочка когда-то служил генеральным прокурором Содружества, так может бросаться на людей и хамить направо и налево, как ему угодно. Потому и не оставляет Питера в покое, а ты же знаешь, что Питер никогда не затеет ссоры. К черту компанию. Я не нанимался нянчить ее подопечных с жирным счетом в банке. Наполни стакан, Гриф! Этот парень – самый главный паршивец из всех паршивцев.
   – Может быть, просто еще молодой? – с сомнением предположил Дэвид Гриф.
   – Не способен даже пить по-человечески, это ясно! – Управляющий не скрывал отвращения и возмущения. – Если поднимет на Питера руку, то сам отделаю наглеца как следует!
   Питер Джи убрал колышки, державшие доску, на которой записывал очки, и откинулся на спинку стула. Он выиграл третью партию, посмотрел на Эдди Литла и заявил:
   – Теперь готов играть в бридж.
   – Не хочу оставаться в проигрыше. Продолжим! – прорычал Дикон.
   – О, право, я уже устал от пикета, – заверил Питер Джи со свойственной ему мягкостью.
   – Играйте! – настаивал Дикон. – Еще одну партию. Не позволю просто так забрать мои деньги. Я проиграл пятнадцать фунтов. Одно из двух: или проиграю еще столько же, или каждый останется при своем.
   Макмертри хотел было вмешаться, однако Гриф остановил взглядом.
   – Если это действительно последняя партия, то согласен, – уступил Питер Джи, собирая карты. – Полагаю, сейчас моя очередь сдавать. Судя по всему, ставка – пятнадцать фунтов. Или вы проигрываете тридцать, или остаемся каждый при своих день– гах.
   – Точно так, приятель. Или ничья, или плачу тридцать фунтов.
   – Кажется, обстановка накаляется? – спросил Гриф, придвигая стул.
   Остальные собрались вокруг стола, и Альфред Дикон опять потерпел неудачу. То, что он играл хорошо, сомнений не вызывало: просто карты его невзлюбили, – потому и не мог принять проигрыш хладнокровно, то и дело сыпал ругательствами и бросал на противника убийственные взгляды. В итоге Питер Джи закончил партию, когда Дикон еще не набрал даже пятидесяти очков.
   – Похоже на недобор, – заметил Дэвид Гриф.
   – Значит, двойной проигрыш, – добавил Питер Джи.
   – Незачем мне это говорить! – свирепо рявкнул Дикон. – Сам когда-то учил арифметику. Должен вам сорок пять фунтов. Вот, забирайте!
   То, как он швырнул на стол девять пятифунтовых купюр, уже можно было считать оскорблением. Однако сейчас Питер Джи держался еще спокойнее и не проявлял ни малейших признаков гнева.
   – Дуракам везет, – продолжал издеваться Альфред Дикон. – В карты вы играть не умеете. Могу поучить.
   Метис скромно улыбнулся, согласно кивнул и спокойно собрал со стола деньги.
   – Есть одна небольшая игра, называется «казино». Вы о ней слышали? Детская забава.
   – Слышал и видел, как играли другие, – пробормотал Питер Джи.
   – Что это значит? – возмутился Дикон. – Может быть, думаете, что и сами умеете?
   – О нет, что вы. Боюсь, для этого у меня не хватит смекалки.
   – Казино – увлекательная игра, – любезно вставил Дэвид Гриф. – Очень ее люблю.
   Дикон сделал вид, что не услышал замечания.
   – Сыграю с вами по десять фунтов за партию, до тридцати одного очка, – предложил он Питеру Джи. – И покажу, как плохо вы разбираетесь в картах. Давайте! Где полная колода?
   – Нет, спасибо, – отказался Питер. – Меня ждут товарищи, чтобы составить партию в бридж.
   – Скорее, Питер, – нетерпеливо поддержал его Эдди Литл. – Пора уже начать.
   – Боитесь казино? – с иронией заметил Дикон. – Наверное, ставки слишком высоки? Что же, если желаете, готов сыграть на пенсы или на фартинги.
   Австралиец вел себя вызывающе по отношению ко всем присутствующим, и Макмертри не смог этого стерпеть.
   – Достаточно, Дикон. Он же сказал, что не хочет играть. Оставьте человека в покое.
   Дикон сердито повернулся к хозяину, однако оскорбить не успел: помешал Дэвид Гриф.
   – С удовольствием сыграю с вами в казино, – заявил он.
   – Что вы знаете об этой игре?
   – Пока не много, но хочу узнать больше.
   – Сожалею, но сегодня я не даю уроки за пенни.
   – О, не беспокойтесь, – ответил Гриф. – Готов играть практически на любую сумму; разумеется, в пределах разумного.
   Альфред Дикон твердо вознамерился отделаться от нежелательного соперника.
   – Готов играть по сотне фунтов, если это вас устроит.
   Гриф с восторгом согласился:
   – Хорошо, очень хорошо. Просто замечательно! Начнем, пожалуй. Вы считаете мелкие деньги?
   Подобного поворота Дикон никак не ожидал: по законам логики торговец с Гобото должен был спасовать перед предложением.
   – Так вы считаете мелочь? – невозмутимо повторил вопрос Дэвид Гриф.
   Эндрюс в этот момент как раз выбрасывал джокера из новой колоды, которую принес.
   – Разумеется, нет, – высокомерно ответил Дикон. – Это для трусов.
   – Очень рад, – кивнул Гриф. – Тоже не люблю трусов.
   – На самом деле? Тогда мы вот что сделаем: сыграем по пятьсот фунтов.
   И снова Дикона ждало потрясение.
   – Согласен, – не задумываясь, ответил Дэвид Гриф и начал тасовать колоду. – Сначала пойдут все карты и пики, затем большое и малое казино и, наконец, тузы по старшинству, как в бридже. Не возражаете?
   – Смотрю, у вас тут собрались шутники, – рассмеялся Дикон, однако смех прозвучал неестественно. – Откуда мне знать, что вы при деньгах?
   – А у вас самого-то как? Мак, что там с моим кредитом в компании?
   – Все, что угодно, – ответил управляющий Макмертри.
   – Лично вы гарантируете? – уточнил Дикон.
   – Несомненно, – подтвердил управляющий. – Не волнуйтесь: компания поддержит вексель мистера Грифа на сумму больше вашего чека.
   – Снимите, – предложил Гриф, положив колоду на стол перед Диконом.
   Тот неуверенно посмотрел на присутствующих и медленно снял. Служащие и капитаны одобрительно кивнули.
   – Вы все мне чужие, – посетовал Дикон. – Как можно доверять? Деньги, написанные на бумаге, далеко не всегда настоящие.
   Тогда Питер Джи достал из кармана портмоне, попросил у Макмертри авторучку и стал что-то писать, пояснив:
   – Я еще не начал скупку, поэтому весь счет цел. Просто переведу его на вас, Гриф. Пятнадцать тысяч фунтов. Вот, смотрите сами.
   Дикон перехватил чек, когда его передавали через стол, медленно прочитал и взглянул на Макмертри.
   – Все верно?
   – Вполне. Так же верно, как ваши собственные деньги, и так же надежно. Бумаги компании всегда надежны.
   Дикон снял колоду и тщательно перемешал. Ход выпал ему, однако удача отвернулась и партию он проиграл.
   – Еще партию! – потребовал нервно. – Мы не договаривались о количестве, так что я хочу отыграться. Продолжим.
   Гриф перетасовал колоду и протянул, чтобы соперник снял.
   – Давайте поставим на тысячу, – предложил Дикон, проиграв вторую партию. А когда третья партия закончилась так же, как две предыдущие – по пятьсот фунтов, объявил о ставке в две тысячи.
   – Но ведь это прогрессия, – предупредил Макмертри и в ответ получил от Дикона откровенно враждебный взгляд, но нисколько не смутился: – Прояви благоразумие, Гриф, и не удваивай ставку.
   – Кто здесь играет? – набросился Дикон на хозяина, а потом переключился на Грифа: – Я проиграл вам две тысячи. Готовы поставить две?
   Дэвид Гриф кивнул. Началась четвертая партия, и Дикон наконец выиграл. Очевидная нечестность ставки была ясна всем. Проиграв три партии из четырех, Дикон не потерял деньги. Благодаря детской уловке удваивания ставки с каждым проигрышем при первом же выигрыше – сколько его ни пришлось бы ждать – он сравнивал счет.
   Сейчас австралиец проявил невысказанное желание прекратить игру, однако Гриф опять предложил снять колоду.
   – Как? – воскликнул Дикон. – Неужели хотите еще?
   – Но ведь я же ничего не получил, – недовольно пробормотал Гриф и начал сдавать. – Полагаю, как обычно, по пятьсот фунтов?
   Очевидно, Дикона грыз стыд за бесчестный поступок, поэтому он ответил:
   – Нет, сыграем по тысяче. И послушайте! Тридцать одно очко – многовато. Может, до двадцати одного, если это не слишком сложно для вас?
   – Приятная, быстрая, короткая игра, – покладисто согласился Дэвид Гриф.
   Повторился прежний сценарий. Дикон опять проиграл две партии, удвоил ставку и сравнял счет. Однако Гриф проявил редкое терпение, хотя в течение следующего часа история повторилась несколько раз. А потом произошло то, чего он ждал и добивался: серии проигрышей Дикона удлинились. Альфред удвоил ставку до четырех тысяч и проиграл; удвоил до восьми – снова проиграл, и, наконец, предложил удвоить до шестнадцати тысяч.
   Дэвид Гриф покачал головой.
   – Это невозможно. Ваш кредит в компании составляет только десять тысяч.
   – Хотите сказать, что отказываетесь продолжать поединок? – прохрипел Дикон. – Намерены забрать мои восемь тысяч фунтов и на этом закончить?
   Гриф с улыбкой покачал головой.
   – Это грабеж, натуральный грабеж! – все больше распалялся Дикон. – Забираете мои деньги и не даете отыграться.
   – Ошибаетесь. Вполне готов предоставить вам возможность играть дальше. У вас в запасе еще целых две тысячи кредита.
   – Значит, продолжим, – подхватил Дикон. – Снимайте.
   Если не считать сердитых замечаний и восклицаний австралийца, то игра прошла в полном молчании. Наблюдатели без слов наполняли и опустошали высокие стаканы. Сосредоточившись на деле, Гриф не обращал внимания на реакцию соперника. Он играл всерьез, а колода насчитывала пятьдесят две карты, и все их приходилось запоминать. И он справился с этим блестяще. Когда последняя сдача закончилась на две трети, он бросил карты на стол и невозмутимо заявил:
   – У меня все. Осталось двадцать семь.
   – Если ошибаетесь… – угрожающе пробормотал бледный, осунувшийся Дикон.
   – Тогда я проиграл. Посчитайте сами.
   Гриф собрал свои взятки, и Дикон дрожащими пальцами принялся проверять подсчет, а закончив, отодвинулся от стола и залпом осушил почти полный стакан виски. В надежде на понимание окинул взглядом присутствующих, но не увидел ни одного сочувствующего лица.
   – Пожалуй, на ближайшем пароходе уеду в Сидней, – произнес он негромко, и впервые слова его прозвучали спокойно, без вызова и хвастовства.
   Гриф впоследствии так объяснил свой поступок: «Если бы начал ныть, возражать или скандалить, я не дал бы ему этого шанса, но он принял поражение как мужчина».
   Альфред Дикон посмотрел на часы, изобразил усталый зевок и начал медленно, устало вставать.
   – Подождите, – остановил его Гриф. – Хотите еще партию?
   Дикон упал на стул, собрался что-то сказать, но не смог, облизал сухие губы и кивнул.
   – На рассвете капитан Донован отправится на шхуне «Гунга» на остров Каро-Каро, – заговорил Гриф с равнодушным видом, как о чем-то незначительном. – Каро-Каро – это круглая песчаная отмель в море с тысячей кокосовых пальм. Пандан там растет, а вот развести батат и таро никак не удается. На острове живут примерно восемьсот туземцев, король и два премьер-министра, причем только эти трое носят кое-какую одежду, а подданные ходят в первозданном виде. Своего рода забытая Богом маленькая дыра, и раз в год я отправляю туда с Гобото шхуну. Питьевая вода там тошнотворна, но старый Том Батлер пьет ее уже дюжину лет и до сих пор жив. На острове он единственный белый; в его распоряжении команда из пяти матросов с острова Санта-Крус, готовых при первой же возможности сбежать или убить его, но поскольку бежать некуда, живут там. Ему всегда присылают самых негодных работников с плантаций. Миссионеров нет. Несколько лет назад прибыли два учителя-туземца с Самоа, но их сразу забили пал– ками.
   Конечно, пока непонятно, к чему я все это говорю. Немного терпения. Как уже сказано, завтра на рассвете капитан Донован отправляется в ежегодное путешествие на Каро-Каро. Том Батлер заметно постарел и ослаб. Я пытался отправить его в Австралию, но он наотрез отказался. Заявил, что хочет остаться и умереть на Каро-Каро. Скорее всего, в этом году так и случится. Чудной старик. Пришло время привезти на остров еще одного белого человека, чтобы тот взял на себя его работу. Хотелось бы знать, как вы отнесетесь к предложению. Надо будет выдержать два года.
   Подождите, я еще не закончил. Этим вечером вы много говорили о действии. Но ведь действие не в том, чтобы выкидывать на ветер деньги, которые не заработали. Те, что вы мне проиграли, достались вам от отца или другого родственника, добывшего их трудом и потом. А вот два года службы на Каро-Каро в качестве торгового агента – это уже не шутка, а серьезная рекомендация. Готов поставить выигранные десять тысяч против двух лет на острове. Если выиграете, деньги ваши. А если проиграете, вступаете в должность на Каро-Каро и на рассвете отправляетесь на службу. Вот это настоящее действие. Так что же, готовы начать игру?
   Альфред Дикон молчал, не в силах произнести ни слова: горло перехватило, – но, наконец, неуверенно кивнул и потянулся к картам.
   – Да, и еще одно важное обстоятельство, – добавил Дэвид Гриф. – Хочу оказать услугу. В случае проигрыша два года вашей жизни принадлежат мне – естественно, без жалованья, но я готов платить. Если будете работать удовлетворительно, соблюдая все правила и инструкции, то за каждый год получите по пять тысяч фунтов. Деньги останутся в компании, а по окончании срока перейдут к вам вместе с причитающимися процентами. Устраивает?
   – Слишком хорошо, чтобы быть правдой, – запинаясь, пробормотал Дикон. – Вы несправедливы к себе. Торговый агент получает десять-пятнадцать фунтов в месяц.
   – Отнесите превышение суммы на счет действия, – небрежно отмахнулся Гриф. – Прежде чем начать игру, запишу несколько правил, чтобы в течение двух лет вы повторяли их каждое утро – в случае проигрыша. Полезно для души. Если семьсот тридцать раз произнесете заповеди вслух на Каро-Каро, уверен, что слова останутся в памяти навсегда. Будь добр, Мак, дай ручку. Ну вот, примерно так…
   В течение нескольких минут он молча писал, а потом прочитал написанное:
   – «Я должен постоянно помнить, что каждый человек так же хорош, как другой, кроме тех, кто считает себя лучше всех.
   Даже пьяным я должен оставаться джентльменом. Джентльмен – это воспитанный человек. Примечание: лучше не напиваться допьяна.
   Играя с мужчинами в мужские игры, я должен вести себя как мужчина.
   Хорошее ругательство, применяемое редко и правильно, – очень полезная вещь. Слишком много ругательств портят и процесс, и результат. Примечание: следует помнить, что ругательство не изменит последовательность карт и не вызовет ветер.
   Мужчине не позволено забывать о том, что он мужчина. За десять тысяч фунтов такое право купить нельзя».
   Сначала лицо Альфреда Дикона побелело от гнева, а потом снизу, от шеи ко лбу медленно пополз глубокий румянец, который к концу чтения еще больше потемнел.
   – Ну, вот и все, – заключил Дэвид Гриф, складывая листок и отодвигая на средину стола. – И как же, по-прежнему готовы играть?
   – Я заслужил это унижение, – горестно пробормотал Альфред Дикон. – Вел себя как последний негодяй. Мистер Джи, прежде чем выиграю или проиграю, хочу перед вами извиниться. Возможно, подействовало виски, но я самый настоящий осел, подлец, грубиян. Хуже не бывает.
   Он подал руку, и метис с улыбкой пожал вялую ладонь.
   – Послушай, Гриф, – обратился Питер Джи к шкиперу. – Отмени свою схему; давай просто забудем все, что было, и выпьем на ночь по последней.
   Гриф задумался, однако Дикон воскликнул:
   – Нет-нет, не согласен! Я не трус. Пусть будет Каро-Каро. В этом что-то есть.
   – Верно, – согласился Гриф, начиная тасовать карты. – Вы вполне годитесь для Каро-Каро. Ничего плохого там с вами не случится.
   Игра шла напряженно и жестко. Трижды соперники собирали равное количество взяток и не могли выйти на масти. В начале пятой и последней сдачи Дикону не хватало до выигрыша трех очков, а Грифу четырех. Только масти могли привести Дикона к победе, и он повел игру на мастях. Больше не ругался и не сыпал проклятиями, а проявил настоящее мастерство и провел лучшую партию за весь вечер: внезапно выкинул два черных туза и туз червей.
   – Полагаю, вы сможете назвать четыре оставшиеся у меня карты, – заявил с вызовом, когда колода подошла к концу, а сам он забрал последние карты.
   Гриф кивнул.
   – Тогда назовите.
   – Валет пик, двойка пик, тройка червей и бубновый туз, – уверенно перечислил Гриф.
   Никто из стоявших за спиной Альфреда Дикона и видевших его карты не пошевелился и не произнес ни звука: перечень оказался точным.
   – Вынужден признать, что в казино вы играете лучше меня, – заявил Дикон. – Я могу назвать только три ваши карты: валет, туз и большое казино.
   – Ничего подобного. В колоде ведь не пять тузов. Вы выбросили три, а четвертый сейчас у вас.
   – Видит Бог, вы правы, – согласился Дикон. – И все же сыграю на мастях – этого будет достаточно.
   – Оставлю вам малое казино… – Гриф помолчал, рассчитывая. – Да, и туз, пожалуй, тоже. А сам сыграю на мастях и выйду с большим казино. Ваш ход.
   – Масти закончились, и я победил! – торжествующе воскликнул Дикон, когда ушла последняя взятка. – Выхожу с малым казино и четырьмя тузами. Большое казино и пики дадут вам только двадцать.
   Дэвид Гриф покачал головой.
   – Боюсь, где-то произошла ошибка.
   – Нет, – уверенно возразил Дикон. – Я считал каждую сданную карту, ни разу не пропустил. Так что все точно: двадцать шесть у меня и двадцать шесть у вас.
   – И все же пересчитайте заново, – посоветовал Гриф.
   Медленно, старательно, дрожащими пальцами Дикон пересчитал свои карты: их оказалось двадцать пять, – дотянувшись до средины стола, взял листок с написанными Грифом правилами, сложил и убрал в карман. Потом молча осушил стакан и встал. Капитан Донован взглянул на часы, зевнул и тоже поднялся.
   – Возвращаетесь на борт, капитан? – спросил Дикон.
   – Да. Во сколько прислать за вами вельбот?
   – Пожалуй, я пойду с вами. По пути заберем мой багаж с «Билли»: утром собирался отправиться на этой шхуне на Бабо.
   Выслушав пожелания успеха на Каро-Каро, Дикон пожал всем руки и спросил у Грифа:
   – Интересно, а Том Батлер играет в карты?
   – В солитер, – лаконично ответил тот.
   – В таком случае научу его двойному солитеру. – Альфред Дикон повернулся к двери, где ждал капитан Донован, и со вздохом добавил: – Вот только боюсь, что он тоже меня обдерет, если играет так же, как вы, господа островитяне.

Перья Солнца

//-- I --//
   Остров Фиту-Айве остался последним оплотом полинезийской независимости в Океании. Самостоятельность его поддерживали три существенных фактора. Два первых – это изолированное местоположение и воинственность населения. Но одно лишь это не спасло бы остров от колонизации, если бы Япония, Франция, Великобритания, Германия и Соединенные Штаты Америки одновременно его не возжелали. Так уличные мальчишки дерутся из-за медяка, упорно не желая его уступать. Маленькую гавань заполнили военные суда пяти держав. Слухи о войне не стихали, как и постоянные угрозы. За завтраком весь мир читал в газетах статьи о событиях на острове Фиту-Айве. По словам одного американского матроса, все сразу бросились к одной кормушке.
   Так и случилось, что остров Фиту-Айве избежал даже совместного протектората, а король Тулифау, иначе говоря – Туи Тулифау, продолжал осуществлять высокий и низкий суд в каркасном дворце, построенном для него из калифорнийского красного дерева одним торговым агентом из Сиднея. Туи Тулифау оставался королем каждую секунду дня и ночи, каждым дюймом своего существа. Несмотря на пятьдесят восемь лет пять месяцев правления, он был всего лишь пятидесяти восьми лет трех месяцев от роду. Иными словами, правил на пять миллионов секунд дольше, чем дышал, ибо был коронован за два месяца до появления на свет.
   Внешне это был истинный монарх: шесть с половиной футов роста и сто двадцать фунтов веса, – но для полинезийской знати это ничего не значило. Сепели, его супруга и королева, была ростом шесть футов три дюйма и весом двести шестьдесят фунтов, в то время как ее брат Уилиами, в перерывах между деятельностью премьер-министра командовавший армией, возвышался над сестрой на целый дюйм и весил на полсотни фунтов больше. Туи Тулифау обладал веселой, жизнерадостной натурой, любил пиры и выпивку. Точно так же любили веселиться и его подданные. Разве что порой в гневе могли швырнуть в обидчика сдохшую свинью. И все же, как в прежние дни на собственном печальном опыте выяснили пиратские торговцы сандаловым деревом и вербовщики, жители острова Фиту-Айве умели сражаться не хуже народа маори.
//-- II --//
   Шхуна Дэвида Грифа «Кантани» уже два часа назад успешно миновала Каменные Столбы и теперь медленно пробиралась к причалу под сонный шепот ветра, который никак не мог разойтись по-настоящему. Стоял тихий прохладный звездный вечер, и команда слонялась по корме, дожидаясь, когда же шхуна доползет до места стоянки. Представитель грузовладельца Вилли Сми вышел из каюты, нарядившись для спуска на берег. Взглянув на белоснежную рубашку из тончайшего шелка, помощник капитана многозначительно хмыкнул, а Дэвид Гриф осведомился:
   – Кажется, сегодня намечается бал?
   – Нет, – ответил помощник капитана. – Это ради Таитуа. Вилли по уши в нее влюблен.
   – Ничего подобного, – возразил представитель грузовладельца.
   – Значит, это Таитуа в тебя влюблена, что одно и то же, – не сдавался помощник капитана. – Не пройдет и полчаса, как за ухом у тебя появится цветок, на голове венок, а сам ты будешь обнимать подругу.
   – Просто ревнуешь, – фыркнул Вилли Сми. – Сам хочешь с ней быть, да только слабо.
   – А все потому, что не могу найти такую рубашку. Готов поставить полкроны, что в ней ты с острова не уйдешь.
   – А если не заберет Таитуа, то наверняка позарится сам Туи Тулифау, – предупредил Дэвид Гриф. – Лучше не показывайся ему на глаза, а не то разденет.
   – Что верно, то верно, – поддержал наблюдавший за береговыми огнями капитан Бойг. – Во время прошлого нашего прихода король отобрал у одного из моих канаков яркий пояс и складной нож. – Он повернулся к первому помощнику: – Мистер Марш, можете отдать якорь в любой момент. Только не травите слишком длинный канат. Похоже, ветра так и не будет, так что утром придется перейти к складам копры.
   Спустя минуту якорь коснулся дна. Вельбот уже ждал наготове, и все, кто собирался сойти на берег, спустились. Кроме канаков, которые почти в полном составе захотели пройтись по твердой земле, в шлюпке оказались только Дэвид Гриф и представитель грузовладельца. На небольшом коралловом причале Вилли Сми что-то смущенно пробормотал, покинул своего работодателя и удалился по пальмовой аллее. Дэвид Гриф свернул в противоположном направлении и пошел мимо старинной миссионерской церкви. Здесь, на кладбище, среди могил танцевали легко одетые в аху и лава-лава, украшенные венками и гирляндами девушки и парни со светящимися цветками белого гибискуса в волосах. Потом Гриф прошел мимо длинного тростникового сарая химине, где несколько десятков пожилых людей сидели рядами и пели старинные гимны, когда-то завезенные давно забытыми миссионерами, затем миновал дворец самого Туи Тулифау, где, судя по огням и звукам, шел обычный, никогда не стихавший пир. Из всех счастливых островов Океании Фиту-Айве смело можно назвать самым счастливым: его жители с равным энтузиазмом праздновали рождение и смерть, причем мертвые и нерожденные также получали свою долю веселья.
   Гриф продолжил путь по Дроковой улице, петлявшей среди пышных зарослей цветов и похожих на папоротник цератоний. Теплый неподвижный воздух дышал удивительными ароматами, а над головой возвышались плодоносящие манговые деревья, могучие авокадо и гибкие прозрачные пальмы. Повсюду, вблизи и вдали, виднелись построенные из тростника дома. В полутьме то и дело слышались веселые голоса и смех. И даже с моря долетали огни и отголоски песен: это возвращались с рифов рыбаки.
   Наконец Гриф свернул с дороги и тут же наткнулся на свинью, которая негодующе заверещала. Заглянув в открытую дверь, он увидел сидевшего на толстой стопке циновок пожилого грузного туземца. Время от времени тот машинально обмахивал голые ноги сделанной из кокосового волокна метелкой: отгонял мух. Надев очки, человек сосредоточенно читал толстую книгу. Гриф знал, что это Библия на английском языке, ибо что еще мог читать его торговый агент Иеремия, названный так в честь библейского пророка?
   Иеремия отличался от земляков более светлой кожей, что вполне естественно для чистокровных уроженцев Самоа. Получив образование у миссионеров, он верой и правдой служил им, долго проработав учителем на населенных каннибалами западных атоллах. В награду его отправили в рай под названием «Фиту-Айве», где обитали преимущественно добрые обращенные христиане, и ему оставалось только вернуть на праведный путь некоторых заблудших отступников. К сожалению, Иеремия слишком далеко зашел в образовании. Случайно попавший в руки том Дарвина, сварливая жена и смазливая вдовушка-островитянка сбили его с единственно верной стези и склонили в лоно сомнения. Это не было сознательное вероотступничество. Просто труд Дарвина утомил и доказал тщетность познания. Что толку пытаться постичь этот сложный загадочный мир, особенно когда у тебя нудная, надоевшая жена? По мере того как Иеремия терял служебное рвение, миссионеры все громче и громче угрожали отправить его обратно на атоллы, а жена сверлила все настойчивее. Туи Тулифау, однако, проявлял сочувствие, поскольку, как известно, его самого супруга даже поколачивала, особенно когда король чрезмерно напивался. По политическим соображениям – королева принадлежала к такой же высокопоставленной семье, как он сам, а брат ее занимал пост премьер-министра и командовал армией – Туи Тулифау не мог с ней развестись, однако мог развести и развел Иеремию, после чего тот немедленно занялся коммерцией и соединился с дамой сердца. В качестве независимого торговца Иеремия быстро прогорел, главным образом из-за разрушительного патронажа Туи Тулифау. Отказать в кредите веселому монарху означало навлечь на себя конфискацию, а предоставить – обречь себя на неминуемое банкротство. После года на пляже в вынужденной праздности Иеремия поступил на службу к Дэвиду Грифу в качестве торгового агента и вот уже двенадцать лет честно и успешно работал, поскольку Гриф оказался первым человеком, кто умел отказать королю в кредите, а в случае согласия получить свои деньги обратно.
   Когда хозяин вошел, Иеремия серьезно посмотрел поверх очков, серьезно отметил место в Библии, серьезно отложил книгу и серьезно пожал поданную руку, потом неспешно проговорил:
   – Рад, что ты пришел собственной персоной.
   – А как еще я мог прийти? – рассмеялся Гриф.
   Однако Иеремия не обладал чувством юмора и не понял ответа.
   – Коммерческая ситуация на острове чертовски плоха, – произнес он торжественно, старательно выговаривая многосложные слова. – Мой торговый баланс в ужасном состоянии.
   – Что, торговля не идет?
   – Напротив, идет слишком хорошо. Полки опустели, совсем опустели, но… – глаза его гордо блеснули, – но на складе еще осталось много товаров. Держу их под замком.
   – Должно быть, выдал Туи Тулифау слишком большой кредит?
   – Ничего подобного. Вообще никакого кредита, а все старые долги уже погашены.
   – Не понимаю тебя, Иеремия, – признался Дэвид Гриф. – В чем проблема? Полки в лавке пусты, кредита не предоставил, старые счета закрыты, склад полон товаров и надежно заперт. Так что же случилось?
   Прежде чем ответить, Иеремия сунул руку под дальний край циновок и достал большую шкатулку. Гриф с удивлением заметил, что она не заперта, хотя обычно самоанец проявлял особую тщательность в хранении денег. Оказалось, что шкатулка плотно заполнена бумажными деньгами. Иеремия взял верхнюю бумагу и протянул:
   – Вот тебе ответ.
   Гриф внимательно посмотрел на довольно прилично напечатанную банкноту и прочитал: «Первый королевский банк Фиту-Айве заплатит предъявителю один фунт стерлингов». В центре виднелось смазанное изображение туземного лица. Внизу красовалась подпись Туи Тулифау и подпись Фулуалеа, снабженная печатным текстом: «Министр финансов».
   – Кто такой этот Фулуалеа, черт возьми? – воскликнул Дэвид Гриф. – Ведь на языке фиджи имя означает «Перья Солнца»?
   – Верно. Означает «Перья Солнца». Так величает себя этот нахальный пришелец. Явился с Фиджи, чтобы перевернуть Фиту-Айве вверх дном – в смысле коммерции.
   – Полагаю, хитрец из Левуки?
   Иеремия грустно покачал головой.
   – Нет. Белый человек и к тому же отъявленный негодяй. Принял благородное, возвышенное фиджийское имя и втоптал его в грязь ради своих низменных целей. Это он спаивает Туи Тулифау и не дает королю протрезветь. А за это получил должность министра финансов и прочие ответственные посты. Нарисовал эту фальшивую бумажку и заставил людей ее взять. Учредил налог на торговлю, на копру и на табак. Ввел оплату для прибывающих судов и другие незаконные правила и выплаты. Но с обычных людей ничего не берет, только с торговцев. Когда появился налог на копру, я снизил закупочную цену. Конечно, люди были недовольны. Тогда Перья Солнца издал новый закон, в котором вернул прежнюю цену и запретил впредь снижать. А мне назначил штраф в два фунта и пять свиней, хотя все знают, что у меня всего пять свиней. Найдешь их в бухгалтерской книге, в графе расходов. У Хокинса, торгового агента компании «Фулкрум», Перья Солнца отобрал сначала свиней, потом джин. Хокинс поднял шум, тогда пришли солдаты и сожгли его лавку. Я свернул торговлю, но Перья Солнца снова меня оштрафовал и пригрозил спалить и мой магазин тоже. Поэтому я распродал все, что было на полках, и набил вот этот ящик ни на что не годными бумажками. Конечно, расстроюсь, если заплатишь мне жалованье бумажками, но это будет справедливо. Не больше, чем справедливо. Так что же теперь делать?
   Дэвид Гриф пожал плечами.
   – Сначала мне нужно встретиться с этим самозванцем и оценить ситуацию.
   – В таком случае поспеши, – посоветовал Иеремия, – иначе он насчитает тебе штрафов. Так он собирает имеющиеся в королевстве монеты. Собрал уже все, что было на руках, остались лишь те, что закопаны в землю.
//-- III --//
   Возвращаясь по Дроковой улице и проходя мимо королевского дворца под отмечавшими вход на дворцовую территорию фонарями Дэвид Гриф увидел выходившего из ворот низенького плотного джентльмена в мятых парусиновых брюках – гладко выбритого и румяного. Осторожная и в то же время самоуверенная походка сомнений не оставила: Гриф сразу ее узнал, поскольку уже встречал в дюжине портов Океании.
   – Неужто Корнелий Дизи собственной персоной! – воскликнул он.
   – Неужто сам старый дьявол Дэвид Гриф! – последовал ответ, и мужчины обменялись рукопожатиями.
   – Если подниметесь на борт, угощу лучшим ирландским виски, – пригласил Дэвид Гриф.
   Корнелий важно выпятил грудь.
   – Ничего не поделаешь, мистер Гриф. Не могу. Теперь мое имя – Фулуалеа, так что старые игры не для меня. Тем более что милостью его величества короля Туи Тулифау служу министром финансов и главным судьей за исключением тех случаев, когда королю хочется самому поиграть в правосудие.
   Гриф изумленно присвистнул.
   – Значит, вы и есть Перья Солнца?
   – Предпочитаю туземное имя, – важно поправил Корнелий Дизи. – К вашим услугам Фулуалеа. Не забывая о прежних временах, мистер Гриф, должен с прискорбием сообщить новость. Как и всем остальным торговцам, обирающим нежный и дикий народ Полинезии на коралловых островах, вам придется заплатить законный налог на импорт. О чем это я? Ах да, вспомнил! Вы нарушили правила: после заката солнца вошли в бухту Фиту-Айве без боковых огней на бортах. Попрошу не перебивать. Видел вас собственными глазами. За такое нарушение полагается штраф в пять фунтов. У вас на борту есть джин? Это очень серьезное нарушение. В своем удобном порту мы не можем рисковать жизнью моряков ради экономии лампового масла. Да, так вот: я спрашиваю в качестве начальника порта, есть ли у вас на шхуне джин.
   – Не много ли обязанностей приняли на свои плечи? – улыбнулся Дэвид Гриф.
   – Ничего не поделаешь: такова тяжкая участь белого человека. Жадные купцы свалили бремя правления на Туи Тулифау, самого добросердечного из всех монархов, когда-либо сидевших на троне в южной части Тихого океана и попивавших грог из королевского калебаса. И вот я, Корнелий Дизи, точнее говоря, Фулуалеа, явился, чтобы восстановить справедливость, а потому, хотя поступаю против собственного желания, как начальник порта должен оштрафовать вас за нарушение карантина.
   – Какого еще карантина?
   – Таково предписание портового доктора. До тщательной проверки судна никакое общение с местными жителями невозможно. Только представьте, каким несчастьем для доверчивых беззащитных туземцев стало бы заражение ветряной оспой или коклюшем! Я, Фулуалеа, Перья Солнца, исполняю высокую миссию: стою на страже здоровья народа!
   – И кто же, черт возьми, теперь портовый доктор? – с подозрением уточнил Гриф.
   – Я, Фулуалеа. Вы серьезно нарушили правила. Считайте себя оштрафованным на пять ящиков первоклассного голландского джина.
   Дэвид Гриф искренне рассмеялся.
   – Предлагаю компромисс, Корнелий: поднимемся ко мне на борт и славно выпьем.
   Фулуалеа величественно взмахнул рукой, отклоняя приглашение.
   – Но ведь это подкуп, взятка. Нет, такой путь не для меня. Я верен своему долгу. Кстати, почему вы не представили судовые документы? Как начальник таможни вынужден оштрафовать вас на пять фунтов стерлингов и еще на два ящика джина.
   – Послушайте, Корнелий, шутки – это, конечно, хорошо, однако вы зашли слишком далеко. Должно быть, забыли, что здесь не Левука. Мое терпение лопнуло; неумолимо крепнет желание задать вам хорошую трепку. Не смейте меня дура– чить!
   Фулуалеа в тревоге отступил на пару шагов и угрожающе предупредил:
   – А вы не смейте ко мне прикасаться! Верно: здесь не Левука. Именно поэтому при поддержке Туи Тулифау и армии быстро поставлю вас на место. Или немедленно платите все назначенные штрафы, или конфискую судно. Вы здесь не первый такой храбрец. Недавно китаец, скупщик жемчуга по имени Питер Джи, пролез в бухту, нарушив все законы, и устроил шум из-за нескольких мелких штрафов. Наотрез отказался платить, и вот теперь сидит на пляже и размышляет.
   – Надеюсь, не хотите сказать, что…
   – Да-да, именно так. Исполняя высокий служебный долг, я конфисковал его шхуну. Теперь пятая часть королевской армии надежно охраняет ее неприкосновенность, а через неделю судно пойдет на продажу. В трюмах хранится почти десять тонн раковин. Может быть, совершим обмен на джин? Обещаю добросовестную сделку. Сколько, говорите, у вас джина?
   – Все мало, да?
   – А почему бы и нет? Король Туи Тулифау меры не знает. Приходится постоянно придумывать, как бы пополнить запасы, ведь он употребляет на редкость часто и много, причем не один, а в компании с приближенными вождями: те тоже не в состоянии вовремя остановиться. Позор! Итак, мистер Гриф, готовы ли вы уплатить означенные штрафы или мне придется принять более суровые меры?
   Дэвид Гриф нетерпеливо повернулся, собираясь уйти:
   – Корнелий, вы ведь тоже пьяны. Одумайтесь и придите в чувство. Добрые старые дни веселой Океании давно миновали; теперь уже такие фокусы не пройдут.
   – Если собираетесь вернуться на борт, мистер Гриф, то можете не утруждаться. Зная вас и вам подобных, я предусмотрел несгибаемое упрямство и решил действовать на опережение. Найдете свою команду на берегу. Судно уже конфиско– вано.
   Гриф обернулся, решив, что собеседник шутит. Фулуалеа опять в страхе отступил, а рядом с ним из темноты выплыла могучая фигура.
   – Это ты, Уилиами? – проворковал Фулуалеа. – Вот еще один морской пират. Постой рядом со мной, о могучий, как Геркулес, брат!
   – Приветствую, Уилиами, – заговорил Дэвид Гриф. – С каких это пор остров Фиту-Айве попал во власть пляжного мошенника из Левуки? Утверждает, что мою шхуну конфисковали. Неужели правда?
   – Правда, – прогудел туземец своим низким грудным голосом. – У вас есть такие же белые шелковые рубашки, как у Вилли Сми? Туи Тулифау хочет получить красивую рубашку. Он о ней слышал.
   – Никакой разницы, – перебил Фулуалеа. – Будь то рубашки или шхуны, король все равно их получит.
   – Заявление довольно-таки самонадеянное, – пробормотал Дэвид Гриф. – Подозрительно отдает пиратством. Вы захватили мое судно, даже не дав мне шанса сохранить его за собой.
   – Шанс, говорите? Вот мы здесь стоим, и не далее как пять минут назад вы наотрез отказались платить штрафы. Разве не так?
   – Но ведь судно уже конфисковано.
   – Разумеется. Почему же нет? Я же знал, что откажетесь. Все справедливо, никакого обмана. Да, справедливость – яркая, сияющая звезда, у алтаря которой поклонялся и поклоняется Корнелий Дизи, он же Фулуалеа. Уходите прочь, мистер торговец, а не то пожалеете. Уилиами, этот человек невыносим. Позови стражу.
   Уилиами громко свистнул в висевший на широкой голой груди свисток, привязанный на кокосовую дранку. Гриф не сдержался и замахнулся на Корнелия, но тот сразу трусливо спрятался за мощным торсом телохранителя. На сигнал тревоги по дворцовой аллее тут же прибежали не меньше дюжины крепких, не ниже шести футов ростом, полинезийцев и встали за спиной командира.
   – Уходите, мистер торговец, – сурово повторил Корнелий. – Разговор окончен. Утром будем судить вас по нескольким пунктам обвинения. К десяти часам потрудитесь явиться во дворец и ответить за следующие предосудительные действия: нарушение общественного спокойствия; бунтарские и враждебные высказывания; нападение на главного судью c целью ударить, ранить или покалечить; нарушение карантина; нарушение портовых правил; грубое нарушение таможенных установлений. Утром, приятель, справедливость восторжествует, пока будут падать плоды хлебного дерева. Да сжалится Господь над вашей заблудшей душой.
//-- IV --//
   В назначенный час Дэвид Гриф в сопровождении Питера Джи явился во дворец короля Туи Тулифау и добился, чтобы стража их пропустила. В саду, в окружении полудюжины приближенных вождей, его величество возлежал на циновках в тени раскидистого дерева авокадо. Несмотря на ранний час, служанки уже неутомимо подавали джин. Король был рад видеть старого друга «Давиду» и сожалел, что тот так неудачно нарушил новые правила. Помимо этого заявления он упорно уклонялся от обсуждения насущных проблем. Все протесты ограбленных мореходов смывались предложением очередной порции джина.
   – Выпей, – неизменно отвечал он, хотя в начале беседы, уже изрядно расслабившись, заявил, что Перья Солнца – превосходный человек. Никогда еще дворец не знал такого процветания. Никогда в казне не было столько денег, а в кладовой не хранилось столько джина.
   – Я очень доволен работой Фулуалеа, – заключил монарх. – Выпей, Давида.
   – Нужно срочно отсюда выбираться, – шепнул Дэвид Гриф Питеру Джи, – пока не превратились в пару вареных сов. К тому же через несколько минут меня начнут судить то ли за поджог, то ли за ересь, то ли за проказу, так что лучше сохранять трез– вость.
   Покидая общество короля, Гриф увидел королеву Сепели. Та поглядывала в окно на супруга и его собутыльников, а хмурое выражение лица ее величества подсказало план действий. Да, решать проблему следовало с помощью этой могучей дамы.
   В другом тенистом углу большого дворцового сада Корнелий Дизи вершил суд. Видимо, процесс начался рано, поскольку к приходу Дэвида Грифа как раз подходило к логическому концу дело Вилли Сми. Присутствовала вся королевская рать за исключением той ее части, что охраняла конфискованные шхуны.
   – Пусть обвиняемый встанет, – заявил Корнелий, – и выслушает милостивый приговор суда за безнравственное и позорное поведение, недостойное представителя грузовладельца. Обвиняемый заявляет, что денег у него нет. Очень хорошо. В свою очередь, суд сожалеет, что на острове нет тюрьмы, поэтому взамен заключения, а также учитывая бедственное положение обвиняемого, суд налагает штраф в виде одной белой шелковой рубашки такого же фасона, покроя и качества, как сейчас на обвиняемом.
   Корнелий Дизи кивнул нескольким охранникам, и те немедленно увели представителя грузовладельца за ближайшее дерево авокадо, а минуту спустя тот вернулся уже без означенного предмета гардероба и сел рядом с Грифом.
   – Чем ты провинился? – поинтересовался Дэвид.
   – Если бы знать… А вы какое преступление совершили?
   – Переходим к следующему делу, – объявил Корнелий самым важным и авторитетным судейским тоном. – Обвиняемый Дэвид Гриф, встаньте. Суд рассмотрел имеющиеся улики вашего преступления… точнее, преступлений – и выносит следующее постановление… Заткнитесь! – крикнул он грубо, едва Гриф попытался возразить. – Повторяю, что улики рассмотрены: пристально, внимательно и тщательно. Суд не желает подвергать обвиняемого дополнительным трудностям, а потому пользуется возможностью предупредить нарушителя о том, что он подлежит наказанию за оскорбление органов власти, за открытое и грубое невыполнение портовых установлений и правил, несоблюдение карантина, а также пренебрежение законами судоходства его шхуна «Кантани» объявляется конфискованной в пользу правительства острова Фиту-Айве с целью продажи на открытом аукционе вместе со всем оборудованием, обустройством и грузом. Что же касается личных преступлений обвиняемого, заключающихся в грубом, неприличном поведении и вопиющем нарушении законов королевства, то он подвергается штрафу в размере ста фунтов стерлингов и пятнадцати ящиков джина. Не стану спрашивать, хотите ли вы что-нибудь сказать. Вопрос заключается в том, готовы ли вы платить.
   Дэвид Гриф молча покачал головой.
   – Тем временем, – продолжил Корнелий, – считайте себя узником, находящимся на свободе. На острове нет тюрьмы, куда вас можно было бы заключить. И наконец, суду стало известно, что сегодня рано утром обвиняемый самовольно и злонамеренно отправил своих матросов-канаков на рифы, чтобы наловить рыбы к завтраку. Поступок открыто нарушает права коренных жителей острова Фиту-Айве. Местное хозяйство необходимо защищать. Подобное поведение обвиняемого строго порицается судом, а при повторении предосудительного действия сам нарушитель и исполнители его воли будут немедленно привлечены к работам по благоустройству Дроковой улицы. Все. На этом заседание суда объявляю закрытым.
   По дороге к выходу, проходя мимо дворца, Питер Джи обратил внимание Дэвида Грифа на лежащего на циновках Туи Тулифау. Королевские телеса уже плотно облегала растянутая белая рубашка представителя грузовладельца шхуны «Кантани» Вилли Сми.
//-- V --//
   – Все ясно, – заявил Питер Джи на совещании в доме Иеремии. – Скорее всего Корнелий Дизи уже собрал все имевшиеся на острове монеты и сейчас спаивает короля украденным на наших судах джином, а при первой же возможности прихватит деньги и сбежит на вашей или на моей шхуне.
   – Вот подлец! – поддержал Иеремия, на время перестав протирать очки. – Негодяй и мерзавец. Нужно отхлестать его дохлой свиньей. Самой дохлой свиньей!
   – Верно сказано, – согласился Дэвид Гриф. – Пусть он будет избит дохлой свиньей. Иеремия, не удивлюсь, если именно ты отхлещешь его падалью. Постарайся найти для этой цели особенно неприглядную, откровенно протухшую особь. Сейчас Туи Тулифау сидит в лодочном сарае и опустошает конфискованный на моей шхуне ящик шотландского виски. Воспользуюсь ситуацией, чтобы обсудить кухонную политику с королевой. А вы тем временем перенесите товары со склада в лавки и откройте торговлю. Вам, Хокинс, дам взаймы немного своих продуктов. А вы, Питер, займитесь магазином немца. Продавайте все за бумажки Корнелия Дизи. Убытки непременно возмещу. Если не ошибаюсь, дня через три на острове состоится или народное собрание, или революция. Ты, Иеремия, отправь по всему острову посыльных: к рыбакам, крестьянам – повсюду, даже в горы, к охотникам на коз. Пусть ровно через три дня, утром, все люди соберутся во дворце.
   – Но ведь там армия, – усомнился Иеремия.
   – Не волнуйся, о солдатах я позабочусь. Им уже два месяца не платили жалованье. К тому же не забывай, что Уилиами – брат королевы Сепели. Слишком много товара на полки не выставляйте. А как только покажутся солдаты с бумажными деньгами, тут же сворачивайте торговлю.
   – Тогда они сожгут наши лавки, – возразил Иеремия.
   – Пусть жгут. Если они это сделают, король Туи Тулифау заплатит за ущерб.
   – А за мою рубашку он заплатит? – возмущенно воскликнул Вилли Сми.
   – Видишь ли, это ваше с ним сугубо частное дело, – пожал плечами Дэвид Гриф.
   – Она уже расползается на его спине, – пожаловался представитель грузовладельца. – Заметил это сегодня утром, когда толстяк еще и десяти минут ее не носил. Я заплатил за рубашку тридцать шиллингов, а надел всего один раз.
   – Где взять дохлую свинью? – озабоченно осведомился Иеремия.
   – Убей одну из своих, разумеется, – уверенно посоветовал Гриф. – Выбери самую маленькую.
   – Маленькая свинья стоит десять шиллингов.
   – Тогда запиши ее в бухгалтерскую книгу в графу непредвиденных расходов. – Гриф немного помолчал. – А чтобы хорошенько протухла, лучше не тянуть, а заколоть прямо сейчас и положить на солнце.
//-- VI --//
   – Верно говоришь, Давида, – кивнула королева Сепели. – Этот Фулуалеа принес с собой безумие, и Туи Тулифау утонул в джине. Если не созовет большой совет, я его побью. С пьяным легко спра– виться.
   Она решительно сжала кулак, а мощное, словно у амазонки, телосложение особы и ее непреклонность убедительно подтвердили, что большой совет обязательно состоится. Язык острова Фиту-Айве настолько роднился с самоанским наречием, что Дэвид Гриф говорил на нем почти свободно.
   – А вы, Уилиами, – обратился он к премьер-министру и одновременно армейскому начальнику, – сообщали, что солдаты требуют монеты и отказываются принимать навязанные Фулуалеа бумажки. Прикажите им взять жалованье и проследите, чтобы заплатили завтра же.
   – К чему беспокоиться? – возразил Уилиами. – Король пребывает в блаженном пьянстве. В казне много денег. Да я и сам доволен: у меня дома два ящика джина и множество товаров из магазина Хокинса.
   – Брат мой, ты самый настоящий глупец! – возмутилась королева Сепели. – Разве Давида тебе не сказал? Или у тебя нет ушей? Когда джин и продукты у тебя дома закончатся, а торговцы больше ничего не привезут; когда Перья Солнца сбежит в Левуку со всеми наличными деньгами острова, что ты будешь делать? Монеты – это серебро и золото, а банкноты Фулуалеа – всего лишь пестрые бумажки. Говорю тебе, что люди не просто обижены, а по-настоящему сердиты. Рыбы во дворце давно нет. Ямс и батат, кажется, покинули нашу землю и больше не поступают. Жители гор уже неделю не присылают диких коз. Хотя Перья Солнца заставляет приезжих коммерсантов скупать копру по старой цене, люди ничего не продают, потому что не хотят брать бумажные деньги. Сегодня я отправила гонцов в двадцать домов, но яиц они не принесли. Неужели Перья Солнца наслал порчу на наших кур? Не знаю. Но одно знаю наверняка: яиц нет. Хорошо еще, что те, кто много пьет, мало едят, иначе во дворце уже начался бы голод. Прикажи солдатам взять жалованье, пусть даже бумажками.
   – И помните, – предупредил Дэвид Гриф, – что, хоть лавки и будут работать, когда солдаты туда придут с бумажными деньгами, торговцы ничего им не продадут. А через три дня состоится большой совет, и Перья Солнца будет избит дохлой свиньей.
//-- VII --//
   В назначенный день совета все население острова собралось в столице. Пять тысяч жителей Фиту-Айве приплыли на лодках, пришли пешком, приехали на ослах. Три дня ожидания не остались без событий. Поначалу развернулась бойкая торговля с полупустых полок магазинов, но когда явились солдаты, им было отказано в покупках и предложено обратиться к Фулуалеа за настоящими деньгами.
   – Разве на бумажках не написано, – напоминали торговцы, – что по требованию предъявителя они будут заменены звонкой монетой?
   Только сильная воля Уилиами предотвратила поджог магазинов. Однако один из принадлежавших Дэвиду Грифу складов копры погиб в огне и дыму, а потому был должным образом занесен Иеремией в графу непредвиденных расходов и переведен на счет короля. Сам Иеремия претерпел унижение и побои, а очки его были безжалостно разбиты. Кулак Вилли Сми пострадал в быстрой последовательности резких столкновений с челюстями трех излишне бойких солдат. Капитан Бойг тоже получил подобные травмы. Питер Джи обошелся без повреждений, ибо случилось так, что его кулаки соприкасались с хлебными корзинами, а не с челюстями.
   В дворцовом саду во главе большого совета торжественно восседали король Туи Тулифау и королева Сепели в окружении приближенных вождей. Правый глаз и правая челюсть его величества распухли, словно он тоже покушался на чей-то кулак. Знающие люди поговаривали, что утром Сепели устроила мужу ритуальное супружеское избиение. Во всяком случае, король до сих пор оставался трезвым, а сквозь прорехи в белой шелковой рубашке Вилли Сми вяло проглядывало жирное тело. Его страшно мучила жажда, а потому служанки то и дело подносили полные свежего сока молодые кокосовые орехи. За пределами дворцовой территории с трудом сдерживаемый армией толпился простой люд. Внутрь пустили только мелких вождей, деревенских девушек и парней, а также местных делегатов с помощниками. Как подобает высокому уважаемому чиновнику, Корнелий Дизи сидел по правую руку от короля. Слева от королевы, напротив министра финансов, главного судьи, начальника таможни и портового доктора в одном лице, в окружении белых торговцев, чьи интересы предстояло защищать, восседал Иеремия. Без очков он близоруко щурился, стараясь рассмотреть, что происходит вокруг.
   Начали по очереди вставать и выступать делегаты: сначала от подветренного берега, потом от наветренного берега и от горных деревень. Каждого оратора поддерживала группа представителей и вождей. Все уполномоченные говорили одно и то же: жаловались на бумажные деньги, на то, что все дела на острове остановились. Копру больше не заготавливают. Население охвачено дурными предчувствиями и подозрениями. Обстоятельства сложились так, что люди спешат отдать долги, но никто не хочет, чтобы ему платили. Кредиторы убегают и прячутся от должников. Деньги обесценились. Цены выросли, а товаров стало совсем мало. Куры подорожали в три раза, да и то стали такими жесткими, что каждый стремиться ее поскорее перепродать, пока не сдохла. Будущее выглядит мрачным: на то указывают различные предзнаменования и приметы. В некоторых районах началось нашествие крыс. Урожай в этом году совсем плох. Анона уродилась мелкой. На подветренной стороне острова лучшее дерево авокадо почему-то сбросило все листья. Плоды манго потеряли вкус. Бананы испорчены червями. Рыба ушла от берегов, а взамен пришли тигровые акулы. Дикие козы забрались на недоступные вершины. Приготовленное из корня таро кушанье пои получается горьким даже у лучших хозяек. В горах бродят и стонут привидения. У одной женщины в Пунта-Пуна ни с того ни с сего отнялся язык, а в деревне Эйхо родилась коза с пятью ногами. Совет старейшин постановил, что все эти несчастья – последствие введенных Фулуалеа дьявольских бумажных денег.
   Затем от имени армии выступил Уилиами и сказал, что его люди недовольны и готовы к мятежу. Хоть королевский декрет и обязал торговцев принимать бумажки, те все равно отказываются что-либо продавать. Трудно утверждать наверняка, но, похоже, проблема действительно заключается в неправильных деньгах.
   Иеремия выступил от имени торговцев. Когда он поднялся, все заметили, что между его широко расставленными ногами стоит большая тростниковая корзина. Он начал рассуждать о продаваемых торговцами тканях – таких разнообразных, красивых и прочных, что невозможно сравнить их с традиционными на Фиту-Айве грубыми, быстро промокающими и недолговечными тапа. Сейчас уже никто не носит тапа, хотя раньше, до появления на острове коммерсантов, все жители только в них и ходили. А сетки от насекомых! Продаются совсем дешево, но даже самый искусный местный ткач не сплетет такую сетку и за тысячу лет. Далее Иеремия перешел к описанию ни с чем не сравнимых достоинств винтовок, топоров и стальных рыболовных крючков, не забыв при этом упомянуть иголки, нитки, лески для удочек, белую муку и керосин.
   Он долго и подробно, с отступлениями и дополнениями рассуждал об организации, порядке и развитии. Заявил, что торговец – это носитель цивилизации, что его надо постоянно защищать, иначе он больше не придет. К западу от Фиту-Айве есть острова, где не защищают и не поддерживают торговцев. Каков же результат? Торговцы туда не заглядывают, а люди живут, как дикие звери: не носят одежды, не говоря уже о шелковых рубашках (здесь он многозначительно посмотрел на короля), и едят друг друга.
   Навязанные Перьями Солнца никуда не годные бумаги нельзя считать деньгами. Торговцы знают, что такое настоящие деньги, и никогда не примут эти. Если на Фиту-Айве будут силой заставлять торговцев продавать товары за фальшивки, они уйдут и больше никогда не вернутся. И тогда жители острова, уже забыв, как делают тапа, тоже станут бегать голыми и поедать друг друга.
   Иеремия проговорил целый час, рассказав о многом, хотя постоянно возвращался к бедственному положению, которое неизбежно возникнет, если коммерсанты покинут остров.
   – И как же тогда нас, жителей Фиту-Айве, будут называть во всем мире? «Кай-канак! Кай-канак! Кай-канак!» – станут кричать, то есть «людоед».
   Король Туи Тулифау ограничился лаконичным выступлением. Сказал, что вопрос подробно раскрыт с точки зрения народа, армии и торговцев. Теперь пришла очередь самого Фулуалеа, или Перьев Солнца, представить свою позицию. Трудно отрицать, что введенной финансовой системой он сотворил чудо.
   – Министр финансов много раз объяснял мне, как эта система работает, – заключил король Туи Тулифау. – Все очень просто. Сейчас он объяснит ее действие вам.
   Корнелий Дизи заявил, что мятеж организовали торговцы. Иеремия прав, расхваливая многочисленные достоинства белой муки и керосина. Жители Фиту-Айве не желают становиться людоедами. Острову необходима цивилизация, и чем больше, тем лучше. Вот это главное положение, и присутствующие должны внимательно слушать и неуклонно следить за мыслью. Бумажные деньги – важная отличительная черта высокого уровня цивилизации. Именно поэтому он, Перья Солнца, ввел их в оборот. И поэтому торговцы так активно воспротивились. Они не хотят видеть остров Фиту-Айве цивилизованным. Почему алчные коммерсанты преодолевают океанские просторы и везут свои товары на Фиту-Айве? Он, Перья Солнца, готов при всем честном народе, прямо в лицо ответить пришельцам почему. В их собственных странах цивилизация уже достигла таких высот, что коммерсанты не могут получать такие же огромные прибыли, как на островах. Если местные жители также достигнут высокого уровня развития, торговля прекратится. Тогда каждый обитатель Фиту-Айве при желании сможет организовать собственное дело.
   Вот почему белые чужаки так бурно восстали против введенных им, Перьями Солнца, бумажных денег. Почему его имя Перья Солнца? Да потому что он несет на землю свет небесного мира. А противники борются со светом.
   Он докажет это всем добрым людям Фиту-Айве, причем докажет словами своих врагов. Хорошо известен тот факт, что все высокоразвитые страны имеют в ходу бумажные деньги. Спросим Иеремию, так ли это.
   Иеремия хранил молчание.
   – Видите, – продолжал Корнелий Дизи, – он не отвечает. Не может отрицать, что это правда. Англия, Франция, Германия, Америка – все великие заморские страны обладают массой бумажных денег. Система работает уже много веков. Спрашиваю тебя, Иеремия, как честного человека, когда-то праведно трудившегося на ниве Господней. Спрашиваю, готов ли ты отрицать, что во всех великих заморских странах успешно работает система бумажных денег?
   Этого Иеремия отрицать не мог: пальцы его лишь нервно теребили застежку большой корзины, которую теперь, сидя, он держал на коленях.
   – Вот видите, все происходит так, как я сказал. Иеремия не отрицает, что это так. Поэтому спрашиваю вас, добрые жители Фиту-Айве, почему система, которая успешно работает во всех высокоразвитых странах, не может быть использована здесь?
   – Это совсем не одно и то же! – наконец подал голос Иеремия. – Бумажные деньги Перьев Солнца отличаются от денег великих стран!
   Корнелий Дизи, несомненно, подготовился к такому аргументу, а потому поднял знакомую всем присутствующим банкноту Фиту-Айве и спросил:
   – Что это такое?
   – Бумага, просто кусок бумаги, – ответил Иеремия.
   – А это?
   На этот раз Корнелий показал билет Банка Англии.
   – Это бумажные деньги англичан, – пояснил он совету, в то же время протягивая банкноту Иеремии для ближайшего рассмотрения. – Разве я не прав и это не бумажные деньги англичан?
   Иеремия неохотно кивнул.
   – Ты только что сказал, что бумажные деньги Фиту-Айве всего лишь кусок бумаги. А как насчет английских банкнот? Что это такое? Отвечай как настоящий мужчина… все ждут, Иеремия.
   – Это… это… – промямлил тот и беспомощно умолк, не в силах выбраться из хитрой ловушки.
   – Бумага, просто кусок бумаги, – издевательски закончил Корнелий, передразнивая его.
   Все присутствующие пребывали в недоумении, пока король восхищенно не захлопал в ладоши, воскликнув:
   – Все ясно, абсолютно ясно!
   – Видите, Иеремия сам признает мою правоту! – едва ли не с триумфом провозгласил Корнелия Дизи. – Он не видит разницы, потому что разницы нет. Это воплощение денег. Деньги в чистом виде.
   Тем временем Дэвид Гриф что-то прошептал на ухо Иеремии. Выслушав, тот кивнул и заговорил:
   – Но во всех заморских странах известно, что английское правительство заплатит за бумажные деньги золотыми и серебряными монетами.
   Теперь победа Корнелия Дизи укрепилась и стала абсолютной. Он высоко поднял банкноту острова Фиту-Айве.
   – Разве здесь не написано то же самое?
   И снова Гриф что-то шепнул.
   – Что Фиту-Айве заплатит за бумаги монетами? – громко уточнил Иеремия.
   – Именно так и написано.
   Гриф опять ему что-то подсказал.
   – По первому требованию? – уточнил Иеремия.
   – По первому требованию, – заверил Корнелий.
   – Тогда я требую немедленно выдать мне монеты, – заявил Иеремия, доставая из висевшего на поясе мешочка небольшую пачку банкнот.
   Корнелий оценивающе посмотрел на бумажки и согласился.
   – Что же, хорошо. Сейчас получишь свои монеты. Сколько здесь?
   – И все мы увидим систему в работе, – провозгласил король, поспешив разделить триумф министра финансов.
   – Слышали? – громко обратился к собранию Иеремия. – Сейчас он обменяет бумажные деньги на настоящие!
   Он запустил руки в корзину и вытащил много– много пачек фальшивых бумажек Корнелия Дизи. В тот же миг до собравшихся донесся особый, ни с чем не сравнимый мерзкий запах тухлятины.
   – У меня здесь тысяча двадцать восемь фунтов двенадцать шиллингов шесть пенсов. А вот мешок для серебряных и золотых монет.
   Корнелий вздрогнул и отпрянул, поскольку никак не ожидал такой суммы. А тем временем собравшиеся делегаты и вожди тоже начали доставать пачки денег. Не отставали и солдаты: подступали все ближе в надежде получить двухмесячное жалованье, – а за ними, протягивая свои банкноты и требуя немедленного обмена, теснился народ.
   – Это вы организовали и устроили налет на банк, – укоризненно обратился Корнелий Дизи к Дэвиду Грифу.
   – Вот мешок для причитающихся мне монет, – настойчиво напомнил Иеремия.
   – Выплату придется отложить, – в отчаянии попытался выкрутиться Корнелий. – Сейчас не банковское время.
   Иеремия воинственно помахал пачкой банкнот.
   – О банковском времени здесь ничего не написано. Сказано «по первому требованию», вот я и требую выдать немедленно.
   – Прикажи им прийти завтра, о, Туи Тулифау! – с мольбой обратился Фулуалеа к королю. – Завтра они получат свои деньги.
   Туи Тулифау растерялся, однако супруга сурово на него взглянула и угрожающе сжала могучий кулак. Владыка острова попытался отвести взгляд, но не смог и, нервно откашлявшись, испуганно проговорил:
   – Увидим систему в действии. Люди не хотят ждать и требуют немедленной выплаты.
   – Вы просите меня отдать огромные деньги, – тихо пробормотал Корнелий Дизи, обращаясь к королю, но королева Сепели услышала слова министра финансов и огрызнулась с такой яростью, что его величество в ужасе отшатнулся.
   – Не забудь про свинью, – напомнил Гриф, после чего Иеремия тут же поднялся и, повелительным жестом мгновенно усмирив нарастающий гул голосов, начал:
   – Раньше на Фиту-Айве существовал древний почтенный обычай. Если кто-то совершал злодейский поступок, сначала ему ломали кости дубиной, а потом бросали на мелководье, на съедение акулам. К сожалению, добрые старые времена миновали, однако с нами остался другой древний почтенный обычай, и все вы знаете, о чем я. Если человек оказался вором и лжецом, его должно избить тушей дохлой свиньи.
   Правая рука его опустилась в корзину, и, несмотря на отсутствие очков, протухшая свинья прилетела точно на шею Перьев Солнца. Снаряд ударил с такой силой, что сидевший министр финансов не удержался и опрокинулся на спину. Не успел он подняться, как с живостью, неожиданной для женщины весом двести шестьдесят фунтов, к нему подскочила сама королева Сепели. Одной рукой ухватив министра за воротник, другой она схватила свинью и под восторженные, одобрительные крики подданных принялась избивать ею мошенника.
   Его величеству Туи Тулифау не оставалось ничего иного, кроме как достойно встретить позор фаворита. Жирные королевские телеса снова возлегли на циновку и затряслись от мощного, поистине достойного Гаргантюа хохота.
   Как только Сепели выпустила из рук и министра финансов, и свинью, тушу сразу подхватил делегат от подветренной стороны острова. Корнелий Дизи попытался спастись бегством, но свинью бросили ему под ноги, он споткнулся и едва не упал. Народ и солдаты с криками и смехом присоединились к веселой забаве и погнались за самозванцем.
   Куда бы ни повернулся, куда бы ни побежал бывший министр финансов, повсюду он натыкался на вонючий труп. Словно загнанный кролик, Перья Солнца метался между деревьями авокадо и пальмами. Никто не тронул его даже пальцем: мучители заранее расступались, освобождая путь, – однако преследование не заканчивалось, а свинья, едва приземлившись, вновь попадала в карающие руки и взлетала в воздух.
   Когда же наконец погоня стихла где-то вдали, в глубине Дроковой улицы, Дэвид Гриф повел торговцев в королевскую казну. Обмен банкнот острова Фиту-Айве на звонкую монету продолжался почти всю ночь.
//-- VIII --//
   В мягких прохладных сумерках из затопленных джунглей выбрался человек и направил убогую лодчонку к шхуне «Кантани». Жалкое суденышко едва держалось на воде и опасно протекало, поэтому гребец осторожно работал веслами, то и дело останавливаясь, чтобы вычерпать со дна воду. Собравшиеся на палубе матросы-канаки посмеивались, наблюдая, как проситель приблизился к борту и с трудом перевалился через перила – оборванный, грязный и окончательно утративший уверенность в себе.
   – Можно мне поговорить с вами, мистер Гриф? – робко и печально обратился он к владельцу судна.
   – Только сядьте с подветренной стороны и подальше. Еще дальше. Вот так лучше.
   Корнелий Дизи присел на перила и обеими руками сжал голову.
   – Вы правы: пахнет от меня, как в жаркий день на неубранном поле боя. И голова раскалывается. Шея в синяках, зубы едва держатся, в ушах жужжат целые полчища шершней, а мозг явно куда-то сместился. Я пережил землетрясение и бубонную чуму, в то время как с неба сыпались дохлые свиньи.
   Он тяжело вздохнул, и вздох перешел в мучительный стон.
   – Это было видение ужасной смерти – такой, какой еще не придумали поэты. Быть съеденным крысами, заживо сваренным в кипящем масле или раздавленным дикими лошадьми, конечно, ужасно, но забитым до полусмерти дохлой свиньей… – Он вздрогнул от омерзения. – Человеческого воображения на это не хватает.
   Капитан Бойг презрительно фыркнул, встал, отодвинул подальше брезентовый стул и опять сел.
   – Слышал, мистер Гриф, что вы отправляетесь в Яп, – продолжил Корнелий Дизи. – Умоляю о двух одолжениях: о месте на шхуне и стакане доброго старого виски, от которого я отказался тем вечером, когда вы прибыли на остров.
   Дэвид Гриф хлопнул в ладоши, призывая черного слугу, потребовал скорее подать мыло и полотенце, потом распорядился:
   – Прежде хорошенько помойтесь, Корнелий. Стюард принесет штаны и рубашку. Кстати, как получилось, что в казне мы обнаружили больше монет, чем соответствовало выпущенным банкнотам?
   – Это мой личный запас, который я привез с собой, чтобы было с чем начать операцию, – ответил бывший министр финансов.
   – Мы решили возложить плату за задержку судна, другие расходы и материальные потери на его величество Туи Тулифау, – сообщил Дэвид Гриф. – Так что найденные в казне излишки будут возвращены вам. Правда, десять шиллингов придется вычесть.
   – За что?
   – Полагаете, дохлые свиньи растут на деревьях? Эта сумма за известное вам животное занесена в графу экстренных расходов.
   Корнелий Дизи вздрогнул и кивнул:
   – Хорошо еще, что свинья не стоит больше.

Жемчуг Парлея

//-- I --//
   Канак-рулевой повернул штурвал, «Малахини» послушно стала носом к ветру и выпрямилась. Передние паруса вяло повисли; раздалось дробное пощелкивание концов троса о парус и скрип поспешно выбираемых талей; ветер снова наполнил паруса, шхуна накренилась и легла на другой галс. Хотя было еще раннее утро и дул свежий бриз, пятеро белых, расположившихся на юте, были одеты очень легко: Дэвид Гриф и его гость, англичанин Грегори Малхолл, – в пижамах и китайских туфлях на босу ногу; капитан и его помощник – в нижних рубашках и парусиновых штанах, а второй помощник капитана все еще держал рубашку в руках, не имея ни малейшего желания надеть ее. Пот выступил у него на лбу, и он жадно подставлял обнаженную грудь ветру, не приносившему прохлады.
   – Экая духота, и ветер не помогает, – сказал он с досадой.
   – Что там делается на западе, хотел бы я знать, – проворчал Гриф.
   – Это ненадолго, – отозвался голландец Герман, помощник капитана. – Ветер и ночью все менялся: то так повернет, то этак.
   – Что-то будет! Что-то будет! – мрачно произнес капитан Уорфилд, обеими руками разделяя надвое свою густую бороду и подставляя подбородок ветру в напрасной надежде освежиться. – Вот уже две недели погода какая-то шалая. Порядочного пассата три недели не было. Ничего понять нельзя. Вчера на закате барометр стал колебаться – и сейчас еще пляшет. Люди сведущие говорят, что это ровно ничего не значит. А только не нравится мне это! Действует на нервы, знаете. Вот так он плясал и в тот раз, когда пошел ко дну «Ланкастер». Я тогда был мальчишкой, но отлично помню. Новенькое судно, четырехмачтовое, и обшивка стальная, а затонуло в первый же рейс. Капитан не перенес удара. Он сорок лет плавал на судах компании, а после этого и года не протянул – истаял как свеча.
   Несмотря на ветер и ранний час, все задыхались от жары. Ветер только дразнил, не принося прохлады. Не будь он так насыщен влагой, можно было бы подумать, что он дует из Сахары. Не было ни пасмурно, ни туманно: ни намека на что-либо подобное, – однако даль казалась расплывчатой и неясной. На небе не видно было облаков, но его заволокла густая мгла, и лучи солнца не могли пробиться сквозь нее.
   – Приготовиться к повороту! – спокойно и внушительно распорядился капитан Уорфилд.
   Темнокожие матросы-канаки в одних коротких штанах стали к шкотам; все их движения были плавны, но быстры.
   – Руль на ветер! На борт!
   Рулевой мгновенно перебрал ручки штурвала, и «Малахини» изящным и стремительным движением переменила галс.
   – Да она просто чудо! – воскликнул Малхолл. – Не знал я, что в южных морях купцы ходят на яхтах.
   – Она была построена в Глостере как рыбачье судно, – пояснил Гриф, – а у глостерских судов и корпус, и оснастка, и ход такой, что никакой яхте не уступят.
   – А ведь устье лагуны перед вами, почему же вы не входите? – критически заметил англичанин.
   – Попробуйте, капитан Уорфилд, – предложил Гриф. – Покажите гостю, что значит входить в лагуну при сильном отливе.
   – Круче к ветру! – отдал команду капитан.
   – Есть круче к ветру! – повторил канак, слегка поворачивая штурвал.
   «Малахини» направилась к узкому проходу в лагуну длинного и узкого атолла своеобразной овальной формы. Казалось, он возник из трех атоллов, которые некогда сомкнулись и срослись в один. На песчаном кольце атолла местами росли кокосовые пальмы, но там, где песчаный берег был слишком низок, пальмы не росли, и в просветах сверкала лагуна; вода в ней была как зеркало, едва подернутое рябью. Эта неправильной формы лагуна простиралась на много квадратных миль, и в часы отлива во`ды ее рвались в открытое море через единственный узкий проток. Так узок был проток и так силен напор устремлявшейся в него воды, что казалось – это не просто вход в лагуну, а стремнина бурной реки. Вода кипела, кружила, бурлила и рвалась вон из пролива крутыми, зубчатыми, увенчанными белой пеной валами. Удар за ударом наносили «Малахини» эти вздымавшиеся ей навстречу валы, и каждый удар, точно стальным клином, сбивал ее с курса, отбрасывая в сторону. Она уже вошла в проход – и тут оказалась так прижатой к коралловому берегу, что пришлось сделать поворот. На новом галсе шхуна стала бортом к течению, и оно стремительно понесло ее в открытое море.
   – Ну, теперь пора пустить в ход ваш новый дорогой мотор, – с добродушной насмешкой сказал Гриф.
   Все знали, что этот мотор – слабость капитана Уорфилда. Капитан до тех пор преследовал Грифа мольбами и уговорами, пока тот не дал согласия на покупку.
   – Он еще оправдает себя, – возразил капитан. – Вот увидите. Он надежнее всякой страховки, а ведь сами знаете – судно, плавающее на Паумоту, и страховать никто не берется.
   Гриф указал назад, на маленький тендер, который тоже пробивался, борясь с течением, ко входу в лагуну.
   – Держу пари на пять франков, что «Нухива» нас обгонит.
   – Конечно, – согласился Уорфилд. – У нее достаточно мощный мотор. Мы рядом с ней – прямо океанский пароход, а у нас всего сорок лошадиных сил. У нее же – десять, и она летит, как птица. Она проскочила бы в самый ад, но такого течения и ей не одолеть. Сейчас его скорость верных десять узлов!
   И со скоростью десять узлов, швыряя и кидая то на один борт, то на другой, течение вынесло «Малахини» в открытое море.
   – Через полчаса отлив кончится, тогда войдем, – сердито сказал капитан Уорфилд и прибавил, словно объясняя, чем недоволен: – Парлей не имел никакого права давать атоллу свое имя. На всех английских картах, да и на французских тоже, этот атолл обозначен как Хикиху. Его открыл Бугенвиль и оставил ему туземное название.
   – Не все ли равно, как он называется? – сказал второй помощник, все еще медля надевать рубашку. – Главное – он перед нами, а на нем старик Парлей со своим жемчугом.
   – А кто видел этот жемчуг? – спросил Герман, глядя то на одного, то на другого.
   – О нем все знают, – ответил второй помощник и обернулся к рулевому: – Таи-Хотаури, расскажи-ка нам про жемчуг старика Парлея.
   Польщенный канак, немного сконфуженный общим вниманием, перехватил ручки штурвала.
   – Мой брат нырял для Парлея три… нет, четыре месяца. Он много рассказывал про жемчуг. Хикиху – место хорошее, тут много жемчуга.
   – А перекупщики, как ни добивались, не получили у старика ни единой жемчужины, – вставил капитан.
   – Говорят, когда он отправился на Таити встречать Арманду, он вез для нее полную шляпу жемчуга, – продолжал второй помощник. – Это было пятнадцать лет назад, с тех пор у него немало прибавилось. Он и перламутр собирал. Все видели его склады раковин – сотни тонн. Говорят, из лагуны взято все дочиста. Может быть, поэтому он и объявил аукцион.
   – Если он действительно задумал продавать, это будет самая большая годовая распродажа жемчуга на Паумоту, – сказал Гриф.
   – Ничего не понимаю! – не выдержал Малхолл, как и все, измученный влажным, удушливым зноем. – В чем дело? Кто такой этот старик? И что у него за жемчуг? Почему вы говорите загадками?
   – Старик Парлей – хозяин Хикиху, – ответил второй помощник капитана. – У него огромное состояние в жемчуге, он собирал его долгие годы, а недавно объявил, что хочет распродать весь свой запас; на завтра назначен аукцион. Видите, сколько мачт торчит над лагуной?
   – По-моему, восемь, – подсчитал Герман.
   – Что делать восьми шхунам в такой богом забытой дыре? – продолжал второй помощник. – Тут и для одной шхуны не наберется за весь год полного груза копры. Это они на аукцион явились, как и мы. Вот и «Нухива» поэтому за нами гонится, хотя какой уж она покупатель! На ней плавает Нарий Эринг, он и владелец, и шкипер. Он сын английского еврея и туземки, и у него только и есть за душой, что нахальство, долги да неоплаченные счета за виски. По этой части он гений. Он столько должен, что на Папеэте все торговцы до единого заинтересованы в его благополучии. Они в лепешку расшибутся, чтобы дать ему заработать. У них другого выхода нет, а ему это на руку. Вот я никому ничего не должен, а что толку? Если я заболею и свалюсь вон тут на берегу, никто и пальцем не шевельнет: пусть и подохну, они не в убытке. Другое дело Нарий Эринг – для него они на все готовы. Если он свалится больной, для него ничего не пожалеют. Слишком много денег в него вложено, чтоб оставить его на произвол судьбы. Его возьмут в дом и будут ходить за ним, как за родным братом. Нет, знаете, честно платить по счетам совсем не так выгодно, как говорят!
   – При чем тут этот Нарий? – нетерпеливо сказал англичанин и, обращаясь к Грифу, попросил: – Объясните мне все по порядку. Что это за басни о жемчуге?
   – Если что забуду, подскажите, – предупредил Гриф остальных и начал рассказывать: – Старик Парлей – большой чудак. Я с ним давно знаком и думаю, что он немного не в своем уме. Так вот, слушайте. Парлей чистокровный француз, даже парижанин, это он мне сам сказал, у него и выговор настоящий парижский. Приехал он сюда давным-давно, занялся торговлей и всякими делами и таким образом попал на Хикиху. Приехал торговать, когда здесь процветала меновая торговля. На Хикиху было около сотни жителей, нищих туземцев. Он женился на их королеве по туземному обряду, а когда королева умерла, все ее владения перешли к нему. Потом разразилась эпидемия кори, после которой уцелело не больше десятка туземцев.
   Парлей, как король, кормил их, а они на него работали. Надо вам сказать, что незадолго до смерти королева родила дочь Арманду. Когда девочке исполнилось три года, Парлей отослал ее в монастырь на Папеэте, а семи или восьми лет отправил во Францию. Можете догадаться, что из этого вышло. Единственной дочери короля и капиталиста с островов Паумоту подобало воспитываться лишь в самом лучшем, самом аристократическом монастыре. Вы ведь знаете: в доброй старой Франции не существует расовых барьеров. Арманду воспитывали как принцессу, да она и чувствовала себя принцессой. Притом она считала себя настоящей белой и даже не подозревала, что с ее происхождением что-то неладно.
   И вот разыгралась трагедия. Старик Парлей всегда был со странностями, к тому же слишком долго жил на Хикиху неограниченным владыкой, вот и вообразил под конец, будто он и в самом деле король, а его дочь – принцесса. Когда Арманде исполнилось восемнадцать лет, он выписал ее к себе. Денег у него было хоть пруд пруди, как говорится. Он построил огромный дом на Хикиху, а на Папеэте – богатое бунгало. Арманда должна была приехать почтовым пароходом, шедшим из Новой Зеландии, и старик на своей шхуне отправился встречать ее на Папеэте. Возможно, все обошлось бы благополучно, назло всем спесивым индюшкам и тупым ослам, задающим тон на Папеэте, но тут вмешался ураган. Это ведь было, кажется, в тот год, когда затопило Ману-Хухи, верно? Там еще утонуло больше тысячи жителей?
   Все подтвердили, а капитан Уорфилд прибавил:
   – Я плавал тогда на «Сороке». Нас выбросило на сушу – шхуну со всей командой и коком. Занесло за четверть мили от берега в кокосовую рощу, у входа в Таохайскую бухту. А считается, что это безопасная гавань.
   – Так вот, – продолжал Гриф. – Этим самым ураганом подхватило и шхуну Парлея, и он явился на Папеэте со всем своим жемчугом ровно на три недели позже, чем следовало. Его шхуну тоже выбросило на берег, и ему пришлось подвести под нее катки и проложить полозья; ее волокли посуху добрых полмили, прежде чем снова спустить на воду.
   А тем временем Арманда ждала его на Папеэте. Никто из местных жителей ни разу ее не навестил. Она сама, по французскому обычаю, явилась с визитом к губернатору и к портовому врачу. Они приняли ее, но их жен, конечно, не оказалось дома, и визита они ей не отдали. Ведь она была отверженная, стояла вне общества, хотя и не подозревала об этом, – и вот столь деликатным образом ей дали это понять. Был тут еще некий беспутный молодой лейтенант с французского крейсера. Она покорила его сердце, но головы он не потерял. Можете себе представить, каким ударом было все это для девушки, образованной, красивой, воспитанной как подлинная аристократка, избалованной всем, что только можно было достать тогда за деньги во Франции. Нетрудно угадать конец. – Гриф пожал плечами. – В бунгало Парлея был слуга-японец. Он видел это. Он рассказывал потом, что она проделала все, как настоящий самурай. Действовала не сгоряча, не в безумной жажде смерти: взяла стилет, аккуратно приставила острие к груди и обеими руками неторопливо и уверенно вонзила себе прямо в сердце.
   И после этого приехал старик Парлей со своим жемчугом. Говорят, у него была жемчужина, которая стоила шестьдесят тысяч франков. Ее видел Питер Джи: говорил, что сам давал за нее эти деньги. Старик совсем было сошел с ума. Два дня его держали в Колониальном клубе в смирительной рубашке…
   – Дядя его жены, старик туземец, разрезал рубашку и освободил его, – прибавил второй помощник.
   – И тогда Парлей начал буйствовать, – продолжал Гриф. – Всадил три пули в подлеца лейтенанта…
   – Так что тот три месяца провалялся в судовом лазарете, – вставил капитан Уорфилд.
   – Запустил бокалом вина в физиономию губернатору; дрался на дуэли с портовым врачом; избил слуг туземцев; устроил разгром в лазарете, сломал санитару два ребра и ключицу и удрал. Кинулся прямиком на свою шхуну, зажав по револьверу в каждой руке с криком, что пусть, мол, начальник полиции со всеми своими жандармами попробует его арестовать, и ушел на Хикиху. Говорят, с тех пор он ни разу не покидал остров.
   Второй помощник кивнул.
   – Это было пятнадцать лет назад, и он с тех пор ни разу с места не двинулся.
   – И собрал еще немало жемчуга, – сказал капитан. – Сумасшедший, просто сумасшедший. Меня от одной мысли о нем дрожь пробирает. Настоящий колдун.
   – Кто-кто? – не понял Малхолл.
   – Хозяин погоды. По крайней мере все туземцы в этом уверены. Вот спросите Таи-Хотаури. Эй, Таи– Хотаури! Как по-твоему, что старик Парлей делает с погодой?
   – То, что делает дьявол. Я знаю. Захочет бурю – накличет бурю. Захочет – совсем ветра не будет.
   – Да, настоящий старый колдун, – сказал Малхолл.
   – Этот жемчуг приносит несчастье, – вдруг объявил Таи-Хотаури, качая головой. – Парлей говорит – продаю. Приходит много шхун. Тогда Парлей сделает большой ураган и всем будет конец. Увидите. Все здесь так говорят.
   – Теперь самая пора ураганов, – невесело усмехнулся капитан Уорфилд. – Туземцы не так уж далеки от истины. Вот и сейчас что-то надвигается. Я бы предпочел, чтоб «Малахини» была за тысячу миль отсюда.
   – Конечно, Парлей немного помешан, – заключил Гриф. – Я старался его понять. У него в голове все перепуталось. Восемнадцать лет вся жизнь для него была в одной Арманде. И теперь ему часто кажется, что она жива, но до сих пор не вернулась из Франции. Между прочим, ему еще и поэтому не хотелось расставаться со своим жемчугом. И он ненавидит белых. Он никогда не забывает, что они убили его дочь, хотя почти всегда забывает, что ее уже нет в живых… Вот те и на! Где же ваш ветер?
   Паруса бессильно повисли у них над головой, и капитан Уорфилд с досадой выругался сквозь зубы. Жара и прежде была невыносимая, а теперь, когда ветер стих, стало совсем невтерпеж. По лицам людей струился пот, и то один, то другой, тяжело переводя дыхание, жадно ловили ртом воздух.
   – Вот он, ветер! – Капитан на восемь румбов изменил направление. – Гика-шкоты перенести! Живо!
   Канаки бросились выполнять команду капитана, и целых пять минут шхуна, преодолевая течение, шла прямо ко входу в узкий пролив. Ветер снова упал, потом подул в прежнем направлении, и пришлось опять ставить паруса по-старому.
   – А вот и «Нухива», – сказал Гриф. – Они пустили в ход мотор. Смотрите, как несется!
   – Все готово? – спросил капитан у механика, португальца-метиса, который, высунувшись из маленького люка перед самой рубкой, утирал потное лицо комком промасленной пакли.
   – Готово, – ответил механик.
   – Ну, пускайте.
   Механик скрылся в своей берлоге, и тотчас послышалось фырканье и шипение глушителя. Но шхуне не удалось удержать первенства. Пока она продвигалась на два фута, маленький тендер успевал пройти три; он быстро настиг ее, а затем и обогнал. На палубе его были одни туземцы. Человек, управлявший тендером, насмешливо помахал рукой тем, кто был на «Малахини».
   – Это и есть Нарий Эринг, – сказал Гриф Малхоллу. – Высокий у штурвала – видели? Самый отъявленный негодяй на всех островах Паумоту.
   Пять минут спустя канаки – матросы «Малахини» подняли радостный крик, и все взгляды обратились на «Нухиву». Там что-то случилось с мотором, и теперь «Малахини» обходила ее. Канаки карабкались на ванты и осыпали насмешками остающихся позади соперников; тендер круто накренился под ветер, и течение сносило его назад в открытое море.
   – Вот у нас мотор так мотор! – одобрительно сказал Гриф, когда перед ними раскрылась лагуна и «Малахини» переменила курс, готовясь стать на якорь.
   Капитан Уорфилд, хотя и очень довольный, только буркнул в ответ:
   – Будьте покойны, он окупится.
   «Малахини» прошла в самую середину небольшой флотилии и, наконец, выбрала свободное место для стоянки.
   – Вот и Айзекс на «Долли», – заметил Гриф и приветственно помахал рукой. – И Питер Джи на «Роберте». Когда объявлена такая распродажа жемчуга, разве он останется в стороне! А вот и Франчини на «Кактусе». Все скупщики собрались. Можете не сомневаться: старик Парлей возьмет хорошую цену.
   – А они все еще не исправили мотор, – с торжеством сказал капитан Уорфилд.
   Он смотрел туда, где за редкими стволами кокосовых пальм, окаймлявших лагуну, виднелись паруса «Нухивы».
//-- II --//
   Дом у Парлея был большой, двухэтажный, из калифорнийского леса, и крытый оцинкованным железом. Он был несоразмерно велик для тонкого кольца атолла и торчал над узкой полоской песка точно огромный нарост. Едва «Малахини» стала на якорь, прибывшие, как полагается, отправились на берег с визитом. Капитаны и скупщики с остальных судов уже собрались в большой комнате, где можно было осмотреть жемчуг, назначенный на завтра к продаже. Темнокожие слуги, они же родня хозяина – последние жители Хикиху, – разносили виски и абсент. И среди этого своеобразного сборища, покашливая и посмеиваясь, расхаживал сам Парлей – жалкая развалина, в которой нельзя было узнать когда-то рослого и сильного человека. Глаза его ушли глубоко в орбиты и лихорадочно блестели, щеки ввалились. Он неровно, местами, оплешивел, усы и эспаньолка у него были тоже какие-то клочковатые.
   – О господи! – пробормотал Малхолл. – Прямо долговязый Наполеон Третий! Но какой облезлый, высохший! Кожа да кости. До чего жалок! Неудивительно, что он держит голову набок, иначе ему на ногах не устоять.
   – Будет шторм, – сказал старик Грифу вместо приветствия. – Вы, видно, очень уж неравнодушны к жемчугу, если явились сюда сегодня.
   – За таким жемчугом не жаль отправиться хоть к чертям в пекло, – со смехом ответил Гриф, оглядывая стол, на котором разложены были жемчу– жины.
   – Кое-кто уже отправился туда, – проскрипел Парлей. – Вот посмотрите! – Он показал на великолепную жемчужину размером с небольшой грецкий орех, лежавшую отдельно на куске замши. – Мне за нее давали на Таити шестьдесят тысяч франков. А завтра, пожалуй, и больше дадут, если всех не унесет ураган. Так вот, эту жемчужину нашел мой родич… вернее, родич моей жены. Туземец. И притом вор. Он ее припрятал. А она была моя. Его двоюродный брат, который приходился и мне родней – мы тут все в родстве, – убил его, стащил жемчужину и удрал на катере в Ноо-Нау. Я снарядил погоню, но вождь племени Ноо-Нау убил его из-за этой жемчужины еще раньше, чем я туда добрался. Да, тут на столе немало мертвецов. Пейте, капитан. Ваше лицо мне незнакомо. Вы новичок на островах?
   – Это капитан Робинсон с «Роберты», – сказал Гриф, знакомя их.
   Тем временем Малхолл и Питер Джи обменялись рукопожатиями.
   – Я и не думал, что на свете столько жемчуга, – сказал Малхолл.
   – Такого количества сразу и я не видывал, – признался Питер Джи.
   – Сколько все это может стоить?
   – Пятьдесят-шестьдесят тысяч фунтов – для нас, скупщиков, – а в Париже… – Он пожал плечами и высоко поднял брови, не решаясь даже назвать сумму.
   Малхолл вытер пот, стекавший на глаза. Да и все в комнате обливались потом и тяжело дышали. Льда не было, виски и абсент приходилось глотать теп– лыми.
   – Да, да, – хихикая, твердил Парлей. – Много мертвецов лежит тут на столе. Я знаю свои жемчужины все наперечет. Посмотрите на эти три! Недурно подобраны, а? Их добыл для меня ловец с острова Пасхи: все три в одну неделю, – а на следующей неделе сам стал добычей акулы: она отхватила ему руку, и заражение крови его доконало. Или вот эта: она крупная, но неправильной формы, – много ли в ней толку; хорошо, если мне дадут за нее завтра двадцать франков. Ловец был с Раратонга. Вот кто побил все водолазные рекорды. Он нашел ее на глубине сто тридцать футов. Я видел, как он вынырнул. У него сделалось не то кровоизлияние в легкие, не то судороги – только через два часа он умер. И кричал же он перед смертью! На несколько миль было слышно. Такого силача туземца я больше не видывал. Человек шесть моих ловцов умерли от судорог. И еще много людей умрет… много, много умрет.
   – Довольно вам каркать, Парлей, – не стерпел один из капитанов. – Шторма не будет.
   – Будь я крепок, как когда-то, живо поднял бы якорь и убрался отсюда, – ответил хозяин старческим фальцетом. – Живо убрался бы, если б был крепок и силен и не потерял еще вкус к вину. Но вы останетесь. Вы все останетесь. Я бы и не советовал, если б думал, что вы послушаетесь. Стервятников от падали не отгонишь. Выпейте еще по стаканчику, мои храбрые моряки. Ну-ну, чем только не рискуют люди ради нескольких соринок, выделенных устрицей! Вот они, красавицы! Аукцион завтра, точно в десять. Старик Парлей распродает свой жемчуг, и стервятники слетаются… А старик Парлей в свое время был покрепче их всех и еще не одного из них похоронит.
   – Экая скотина! – шепнул второй помощник с «Малахини» Питеру Джи.
   – Да хоть и будет шторм, что из этого? – сказал капитан «Долли». – Хикиху никогда еще не заливало.
   – Тем вероятнее, что придет и его черед, – возразил Уорфилд. – Не доверяю я этому Хикиху.
   – Кто теперь каркает? – упрекнул его Гриф.
   – Черт! Обидно будет потерять новый мотор, пока он не окупился, – пробурчал капитан Уор– филд.
   Парлей с неожиданным проворством метнулся сквозь толпу к барометру, висевшему на стене.
   – Взгляните-ка, мои храбрые моряки! – воскликнул он торжествующе.
   Тот, кто стоял ближе всех, наклонился к барометру. Лицо его вытянулось.
   – Упал на десять, – сказал он только, но на всех лицах отразилась тревога, и казалось, каждый готов сейчас же кинуться к выходу.
   – Слушайте! – скомандовал Парлей.
   Все смолкли, и издали донесся необычайно сильный шум прибоя: с грохотом и ревом он разбивался о коралловый берег.
   – Большую волну развело, – сказал кто-то, и все бросились к окнам.
   В просветы между пальмами виден был океан. Мерно и неторопливо, одна за другой, наступали на берег огромные ровные волны. Несколько минут все, кто был в комнате, тихо переговариваясь, смотрели на это необычайное зрелище, и с каждой минутой волны росли и поднимались все выше. Таким неестественным и жутким был этот волнующийся при полном безветрии океан, что люди невольно понизили голос. Все вздрогнули, когда раздалось отрывистое карканье старика Парлея:
   – Вы еще успеете выйти в открытое море, храбрые джентльмены. У вас есть шлюпки, лагуну можно пройти на буксире.
   – Ничего, – сказал Дарлинг, подшкипер с «Кактуса», дюжий молодец лет двадцати пяти. – Шторм идет стороной, к югу. На нас и не дунет.
   Все вздохнули с облегчением. Возобновились разговоры, голоса стали громче. Некоторые скупщики даже вернулись к столу и вновь занялись осмотром жемчуга.
   – Так, так! – пронзительно выкрикнул Парлей. – Пусть настанет конец света, вы все равно будете торговать.
   – Завтра мы непременно купим все это, – подтвердил Айзекс.
   – Да, только заключать сделки придется уже в аду. Взрыв хохота был ответом старику, и это общее недоверие взбесило его. Вне себя он накинулся на Дарлинга:
   – С каких пор таким молокососам стали известны пути шторма? И кем это, интересно знать, составлена карта направления ураганов на Паумоту? В каких книгах вы ее нашли? Я плавал в этих местах, когда самого старшего из вас еще и на свете не было, и знаю, что говорю. Двигаясь к востоку, ураганы описывают такую гигантскую, растянутую дугу, что получается почти прямая линия. А к западу они делают крутой поворот. Вспомните карту. Каким образом в девяносто первом во время урагана затопило Аури и Хиолау? Все дело в дуге, мой мальчик, в дуге! Через час-другой, самое большее через три, поднимется ветер. Вот, слу– шайте!
   Раздался тяжелый удар, сопровождаемый грохотом мощный толчок потряс коралловое основание атолла, и дом содрогнулся. Темнокожие слуги с бутылками виски и абсента в руках прижались друг к другу, словно искали защиты, и со страхом глядели в окна на громадную волну, которая обрушилась на берег и докатилась до одного из навесов для копры.
   Парлей взглянул на барометр, фыркнул и искоса злорадно посмотрел на своих гостей. Капитан тоже подошел к барометру.
   – Двадцать девять и семьдесят пять. Еще на пять упал. О черт! Старик прав: надвигается шторм. Вы как хотите, а я возвращаюсь на «Малахини».
   – И все темнеет, – понизив голос чуть не до шепота, произнес Айзекс.
   – Черт побери, совсем как на сцене, – сказал Грифу Малхолл, взглянув на часы. – Десять утра, а темно как в сумерки. Огни гаснут, сейчас начнется трагедия. Где же тихая музыка?
   Словно в ответ, раздался грохот. Дом и весь атолл вновь содрогнулись от мощного толчка. В паническом страхе люди бросились к двери. В тусклом свете мертвенно-бледные, влажные от пота лица казались призрачными. Айзекс дышал тяжело, с хрипом, эта нестерпимая жара давила его.
   – К чему такая спешка? – ехидно посмеиваясь, кричал им вдогонку Парлей. – Выпейте напоследок, храбрые джентльмены!
   Никто не слушал его. Когда гости дорожкой, выложенной по краям раковинами, направились к берегу, старик высунулся из дверей и окликнул их:
   – Не забудьте, джентльмены: завтра с десяти утра старый Парлей распродает свой жемчуг.
//-- III --//
   На берегу началась суматоха. Шлюпка за шлюпкой заполнялись спешившими людьми и тотчас отваливали. Тьма сгущалась. Ничто не нарушало тягостного затишья. Всякий раз, как волны извне обрушивались на берег, узкая полоса песка содрогалась под ногами. У самой воды лениво прогуливался Нарий Эринг. Он смотрел, как торопятся отплыть капитаны и скупщики, и ухмылялся. С ним были трое его матросов-канаков и Таи-Хотаури, рулевой с «Малахини».
   – Лезь в шлюпку и берись за весло, – приказал капитан Уорфилд своему рулевому.
   Таи-Хотаури с развязным видом подошел к капитану, а Нарий Эринг и его канаки остановились поодаль и уставились на них.
   – Я на тебя больше не работаю, шкипер! – громко и с вызовом сказал Таи-Хотаури. Но выражение его лица противоречило словам, так как он усиленно подмигивал Уорфилду. – Гони меня, шкипер, – хрипло прошептал он и снова многозначительно подмигнул.
   Капитан Уорфилд понял намек и постарался сыграть свою роль как можно лучше. Он поднял кулак и прогремел:
   – Пошел в шлюпку, или я из тебя дух вышибу!
   Канак отступил и угрожающе пригнулся; Гриф стал между ними, стараясь успокоить капитана.
   – Я иду служить на «Нухиву», – сказал Таи-Хотаури, отходя к Эрингу и его матросам.
   – Вернись сейчас же! – грозно крикнул вслед ему Уорфилд.
   – Он ведь свободный человек, шкипер! – громко сказал Нарий Эринг. – Он прежде плавал со мной, ко мне и возвращается, только и всего.
   – Скорее, нам пора на шхуну, – поторопил Гриф. – Смотрите, становится совсем темно.
   Капитан Уорфилд сдался, но едва шлюпка отошла от берега, он, стоя на корме, выпрямился во весь рост и кулаком погрозил оставшимся:
   – Я вам это припомню, Нарий! Никто из шкиперов, кроме вас, не сманивает чужих матросов.
   Он сел на свое место и негромко, с недоумением проговорил:
   – Что это у Таи-Хотаури на уме? Что-то он задумал, только не пойму, что именно.
//-- IV --//
   Как только шлюпка подошла вплотную к «Малахини», через борт навстречу прибывшим перегнулся встревоженный Герман и сообщил:
   – Барометр летит вниз. Надо ждать урагана. Я распорядился отдать второй якорь с правого борта.
   – Приготовьте и большой тоже, – приказал Уорфилд, возвращаясь к своим капитанским обязанностям. – Эй вы, кто-нибудь, поднимите шлюпку на палубу, поставьте ее вверх дном и принайтовьте как следует!
   На всех шхунах команда торопливо готовилась к шторму. Судно за судном подбирали грохотавшие якорные цепи, поворачивались и отдавали вторые якоря. Там, где, как на «Малахини», был третий, запасной якорь, готовились отдать и его, когда определится направление ветра.
   Мощный рев прибоя все нарастал, хотя лагуна по-прежнему лежала невозмутимо гладкая как зеркало. На песчаном берегу, где стоял дом Парлея, все было пустынно и безжизненно. У навесов для лодок и копры, у сараев, где складывали раковины, не видно было ни души.
   – Я рад бы сейчас же поднять якоря и убраться отсюда, – сказал Гриф, – и в открытом море так бы и сделал, но тут мы заперты: цепи атоллов тянутся и с севера, и с востока. Пожалуй, надежнее всего остаться на месте. Как по-вашему, Уорфилд?
   – Я с вами согласен, хотя лагуна в шторм и не так безопасна, как мельничная запруда. Хотел бы я знать, с какой стороны он налетит. Ого! Один склад Парлея уже готов!
   Они увидели, как приподнялся и рухнул сарай, снесенный волной, которая, вскипая пеной, перекатилась через песчаный гребень атолла в лагуну.
   – Перехлестывает! – воскликнул Малхолл. – И это только начало. Вот опять!
   Новая волна подбросила остов сарая и отхлынула, оставив его на песке. Третья разбила его и вместе с обломками понеслась по склону вниз, в лагуну.
   – Уж скорей бы шторм. Может, хоть прохладнее станет, – проворчал Герман. – Совсем дышать нечем, настоящее пекло! Я изжарился, как в печке.
   Ударом ножа он вскрыл кокосовый орех и с жадностью выпил сок. Остальные последовали его примеру, а в это время у них на глазах волной снесло и разбило в щепы еще один сарай Парлея, служивший складом раковин. Барометр упал еще ниже и показывал 29,50.
   – Видно, мы оказались чуть не в самом центре низкого давления, – весело сказал Гриф. – Я еще ни разу не бывал в сердце урагана. Это и вам будет любопытно, Малхолл. Судя по тому, как быстро падает барометр, переделка нам предстоит нешуточная.
   Капитан Уорфилд охнул, и все обернулись к нему. Он смотрел в бинокль на юго-восток, в дальний конец лагуны, наконец, негромко сказал:
   – Вот оно!
   Видно было и без бинокля. Странная ровная пелена тумана стремительно надвигалась на них, скользя по лагуне. Приближаясь, она низко пригибала растущие вдоль атолла кокосовые пальмы, несла тучу сорванных листьев. Вместе с ветром скользила по лагуне сплошная полоса потемневшей, взбаламученной воды. Впереди, точно застрельщики, мелькали такие же темные клочки, исхлестанные ветром. За этой темной полосой двигалась другая, зеркально-гладкая и спокойная, шириной в четверть мили. Следом шла новая темная, взвихренная ветром полоса, а дальше вся лагуна белела пеной, кипела и бурлила.
   – Что это за гладкая полоса? – спросил Малхолл.
   – Штиль, – ответил Уорфилд.
   – Но он движется с той же скоростью, что и ветер, – возразил Малхолл.
   – А как же иначе? Если ветер нагонит его, так и штиля никакого не будет. Это двойной шквал. Когда-то я попал в такой на Савайи. Вот это был двойной! Бац! Он обрушился на нас, потом вдруг тишина, и потом снова ударило. Внимание! Сейчас нам достанется. Смотрите на «Роберту»!
   «Роберту», стоявшую ближе всех бортом к ветру на ослабших якорных цепях, подхватило как соломинку и понесло, но цепи тотчас натянулись, и она, резко рванувшись, стала носом к ветру. Шхуна за шхуной, в том числе и «Малахини», срывались с места, подхваченные налетевшим шквалом, и разом останавливались на туго натянутых цепях. Когда якоря остановили «Малахини», толчок был так силен, что Малхолл и несколько канаков не удержались на ногах.
   И вдруг ветра как не бывало. Летящая полоса штиля захватила их. Гриф чиркнул спичкой, и ничем не защищенный огонек спокойно, не мигая, разгорелся в недвижном воздухе. Было темно и хмуро, как в сумерки. Затянутое тучами небо, казалось, с каждым часом нависавшее все ниже, теперь словно прильнуло вплотную к океану.
   Но вот на «Роберту» обрушился второй удар урагана, и она, а затем и остальные шхуны, одна за другой, вновь рванулись на якорях. Океан яростно кипел, весь в белой пене, в мелких и острых, сыплющих брызгами волнах. Палуба «Малахини» непрерывно дрожала под ногами. Туго натянутые фалы отбивали на мачтах барабанную дробь, и все снасти сотрясались, точно под неистовыми ударами чьей-то могучей руки. Стоя против ветра, невозможно было дышать. Малхолл, который в поисках убежища вместе с другими скорчился за рубкой, убедился в этом, нечаянно оказавшись лицом к ветру: легкие его мгновенно переполнились воздухом, и он чуть не задохнулся прежде, чем успел отвернуться и перевести дыхание.
   – Невероятно! – с трудом произнес он, но его никто не слышал.
   Герман и несколько канаков ползком, на четвереньках пробирались на бак, чтобы отдать третий якорь. Гриф тронул капитана Уорфилда за плечо и показал на «Роберту»: шхуна надвигалась на них, волоча якоря. Уорфилд закричал в самое ухо Грифу:
   – Мы тоже тащим якоря!
   Гриф кинулся к штурвалу и, быстро положив руль на борт, заставил «Малахини» взять влево. Третий якорь удержался, и «Роберту» пронесло мимо, кормой вперед, на расстоянии каких-нибудь двенадцати ярдов. Гриф и его спутники помахали Питеру Джи и капитану Робинсону, которые вместе с матросами хлопотали на носу «Роберты».
   – Питер решил расклепать цепи! – закричал Гриф. – Пробует выйти из лагуны! Ничего другого не остается, якоря ползут!
   – А мы держимся! – крикнул в ответ Уорфилд. – Смотрите, «Кактус» налетел на «Мизи». Теперь им крышка!
   До сих пор «Мизи» держалась, но «Кактус», налетев на нее всей тяжестью, сорвал ее с места, и теперь обе шхуны, сцепившись снастями, скользили по вспененным волнам. Видно было, как их команды рубят снасти, стараясь разъединить суда. «Роберта», освободившись от якорей и поставив кливер, направлялась к выходу в северо-западном конце лагуны. Ей удалось пройти его, и с «Малахини» видели, как она вышла в открытое море, но «Мизи» и «Кактус» так и не сумели расцепиться, и их выбросило на берег в полумиле от выхода из атолла.
   Ветер неуклонно крепчал, и казалось, этому не будет конца. Чтобы выдержать его напор, приходилось напрягать все силы, и тот, кто вынужден был ползти по палубе против ветра, в несколько минут доходил до полнейшего изнеможения. Герман и канаки упрямо делали свое дело – крепили все, что только возможно было закрепить. Ветер рвал с плеч и раздирал в клочья легкие рубашки. Люди двигались так медленно, словно тела их весили тонны; нужно было за что-то ухватиться и, прежде чем сделать шаг, нащупать какую-нибудь опору другой рукой. Свободные концы тросов торчали горизонтально, и ветер, измочалив их, отрывал по клочку и уносил прочь.
   Малхолл тронул за плечо тех, кто был рядом, и указал на берег. Крытые травой навесы исчезли, а дом Парлея шатался как пьяный. Ветер дул вдоль атолла, и поэтому дом был защищен вереницей кокосовых пальм, тянувшейся на несколько миль. Но громадные валы, перехлестывая через атолл, снова и снова ударяли в стены, подтачивая и дробя фундамент. Дом, накренившись, уже сползал по песчаному склону; он был обречен. Там и тут люди взбирались на кокосовые пальмы и привязывали себя к стволам. Пальмы не раскачивались на ветру, но, согнувшись под его напором, уже не разгибались, а только дрожали как натянутая струна. Под ними на песке вскипала белая пена.
   Вдоль лагуны перекатывались теперь такие же громадные валы, как и в открытом море. Им было где разгуляться на протяжении десяти миль от наветренного края атолла до места стоянки судов, и все шхуны то глубоко ныряли, накрытые волной, то поднимались чуть ли не отвесно на ее гребне. «Малахини» стала зарываться носом до самого полубака, а в иные минуты палубу до поручней заливало водой.
   – Пора пустить ваш мотор! – во все горло закричал Гриф, и капитан Уорфилд, ползком добравшись до механика, стал громко и решительно отдавать приказания.
   Мотор заработал на полный ход вперед, и «Малахини» стала держаться получше, хотя по-прежнему зарывалась носом, но уже не так яростно рвалась с якорей. Однако и теперь цепи были натянуты до отказа. С помощью мотора в сорок лошадиных сил удалось лишь немного ослабить их натяжение.
   А ветер все крепчал. Маленькой «Нухиве», стоявшей на якоре рядом с «Малахини», ближе к берегу, приходилось совсем плохо: ее мотор до сих пор не исправили, и капитана не было на борту. Она так часто и так глубоко зарывалась носом, что всякий раз, как ее захлестывало волной, на «Малахини» теряли надежду вновь ее увидеть. В три часа дня «Нухиву» накрыло волной; не успела вода схлынуть с палубы, как вдогонку обрушился новый вал, и на этот раз шхуна уже не вынырнула.
   Малхолл вопросительно взглянул на Грифа.
   – Проломило люки! – прокричал тот в ответ.
   Капитан Уорфилд показал на «Уинифрид» – маленькую шхуну, которая металась и ныряла по другую сторону от «Малахини», – и что-то закричал в самое ухо Грифу. Но до того доносились только смутные обрывки слов, остальное исчезало в реве урагана.
   – Дрянная посудина… Якоря держат… Но как сама не рассыплется!.. Стара, как Ноев ковчег.
   Часом позже Герман снова показал на «Уинифрид». Резкие рывки, сотрясавшие шхуну всякий раз, когда якорные цепи удерживали ее на месте, просто-напросто разнесли ее на куски; вся носовая часть вместе с фок-мачтой и битенгом исчезла. Шхуна повернулась бортом к волне, скатилась в провал между двумя валами, постепенно погружаясь передней частью в воду, и так, почти опрокинутую, ее погнало ветром к берегу.
   Теперь осталось только пять шхун, но с мотором – одна лишь «Малахини». Две из оставшихся, опасаясь, как бы и их не постигла участь «Нухивы» или «Уинифрид», последовали примеру «Роберты»: расклепали якорные цепи и понеслись к выходу из лагуны. Первой шла «Долли», но у нее сорвало кливер и она разбилась на подветренном берегу атолла, неподалеку от «Мизи» и «Кактуса». Это не остановило «Мону»: она тоже снялась с якорей и разбилась, не достигнув устья лагуны.
   – А хорош у нас мотор! – во все горло крикнул капитан Уорфилд Грифу.
   Владелец шхуны крепко пожал ему руку и закричал в ответ:
   – Мотор себя окупит! Ветер заходит к югу, теперь нам станет легче!
   Ветер по-прежнему дул со все нарастающей силой, но при этом постепенно менял направление, поворачивая к югу – юго-западу, так что наконец три оставшиеся шхуны стали под прямым углом к берегу. Ураган подхватил то, что осталось от дома Парлея, и швырнул в лагуну; обломки понесло на уцелевшие суда. Миновав «Малахини», вся эта груда рухнула на «Папару», стоявшую в четверти мили позади нее. Команда кинулась на бак и в четверть часа отчаянными усилиями свалила остатки дома за борт, но при этом «Папара» потеряла фок-мачту и бушприт.
   Левее «Малахини» и ближе к берегу стояла «Тахаа», стройная, точно яхта, но с несоразмерно тяжелым рангоутом. Ее якоря еще держались, но капитан, видя, что ветер не ослабевает, приказал рубить мачты.
   – С таким мотором нас можно поздравить! – крикнул Гриф своему шкиперу. – Нам, пожалуй, не придется рубить мачты.
   Капитан Уорфилд с сомнением покачал головой.
   Как только ветер переменился, улеглось и волнение в лагуне, зато теперь шхуну бросали то вверх, то вниз перехлестывающие через атолл валы океана. На берегу уцелели далеко не все пальмы. Одни были сломаны чуть не у самой земли, другие вырваны с корнем. На глазах у тех, кто был на борту «Малахини», под напором ветра ствол одной пальмы переломился посередине, и верхушку вместе с тремя людьми, уцепившимися за нее, швырнуло в лагуну. Двое, оставив дерево, поплыли к «Тахаа». Немного позже, перед тем как совсем стемнело, один из них показался на корме шхуны, прыгнул за борт и поплыл к «Малахини», уверенно и сильно рассекая мелкие и острые, брызжущие пеной волны.
   – Это Таи-Хотаури, – вглядевшись, решил Гриф. – Теперь мы узнаем все новости.
   Канак, ухватившись за конец каната, вскарабкался на нос и пополз по палубе. Ему дали кое-как укрыться от ветра за рубкой и передохнуть, и потом, отрывочно, больше жестами, чем словами, он стал рассказывать:
   – Нарий… разбойник, дьявол!.. Хотел украсть жемчуг… убить Парлея… один человек убьет… никто не знает кто… Три канака, Нарий, я… пять бобов в шляпе… Нарий сказал, один боб черный… Нарий проклятый обманщик – все бобы черные… пять черных… в сарае темно… все вытащили черные… Подул большой ветер, надо спасаться… все влезли на деревья… Этот жемчуг приносит несчастье, я вам говорил… он приносит несчастье…
   – Где Парлей? – крикнул Гриф.
   – На дереве… с ним три канака… А Нарий с одним канаком на другом дереве… Мое дерево сломалось и полетело к чертям, а я поплыл на шхуну…
   – Где жемчуг?
   – На дереве, у Парлея. Может, он еще достанется Нарию…
   Гриф по очереди прокричал на ухо спутникам то, что рассказал ему Таи-Хотаури. Больше всех возмутился капитан Уорфилд – даже зубами заскрипел от ярости.
   Герман спустился в трюм и вернулся с фонарем, но как только подняли фонарь над рубкой, ветер задул его. Кое-как общими усилиями удалось наконец зажечь нактоузный фонарик.
   – Ну и ночка! – закричал Гриф в самое ухо Малхоллу. – И ветер все крепчает!
   – А какая скорость?
   – Сто миль в час… а то и двести… не знаю… Никогда ничего подобного не видел.
   Волнение в лагуне тоже усиливалось, так как огромные валы все время перекатывались через атолл. За многие сотни миль ветер гнал воды океана обратно, навстречу отливу, преодолевая его и переполняя лагуну, а как только начался прилив, наступавшие на атолл валы стали еще выше. Луна и ветер точно сговорились опрокинуть на Хикиху весь Тихий океан.
   В очередной раз заглянув в машинное отделение, капитан Уорфилд вернулся растерянный, сообщил, что механик лежит в обмороке, и прибавил беспомощно:
   – Нам нельзя остановить мотор.
   – Ладно, – сказал Гриф. – Тащите механика на палубу. Я его сменю.
   Люк в машинное отделение был задраен наглухо, и попасть туда можно было только из каюты, через тесный узкий проход. В крохотном машинном отделении стояла нестерпимая жара и духота, воняло перегаром бензина. Гриф наскоро, опытным глазом, оглядел мотор и все снаряжение. Потом задул керосиновую лампу и начал работать в полной темноте (ему светил лишь кончик сигары – он курил их одну за другой, всякий раз выходя в каюту, чтобы зажечь новую). Каким он ни был спокойным и уравновешенным, а вскоре и его нервы стали сдавать – так тяжело было оставаться здесь взаперти, вдвоем с механическим чудовищем, которое надрывалось, пыхтело и стонало в этой гулкой тьме. Гриф был обнажен до пояса, перепачкан смазкой и машинным маслом, весь в ссадинах и синяках, потому что качкой его то и дело швыряло и бросало во все стороны, от спертого, отравленного воздуха кружилась голова. Так он работал час за часом, без конца возился с мотором, осыпая его и каждую его часть в отдельности то благословениями, то проклятиями. Зажигание начало пошаливать. Горючее поступало с перебоями. И что хуже всего, начали перегреваться цилиндры. В каюте наскоро посовещались, причем метис механик просил и умолял на полчаса выключить мотор, чтобы дать ему хоть немного остыть и тем временем наладить подачу воды, а капитан Уорфилд твердил, что выключать ни в коем случае нельзя. Метис клялся, что тогда мотор выйдет из строя и все равно остановится, но уже навсегда. Гриф, весь перепачканный, избитый, исцарапанный, сверкая воспаленными глазами, орал во все горло, проклиная обоих, и, в конце концов, распорядился по-своему. Малхоллу, Герману и второму помощнику велено было остаться в каюте и дважды-трижды профильтровать бензин. В настиле машинного отделения прорубили отверстие, и один из канаков стал раз за разом окатывать цилиндры водой из трюма, а Гриф поминутно смазывал все подвижные части.
   – Вот не знал, что вы такой специалист по бензину, – с восхищением сказал капитан Уорфилд, когда Гриф вышел в каюту, чтобы глотнуть менее отравленного воздуха.
   – Я купаюсь в бензине, – ответил тот, яростно скрипнув зубами. – Я пью его.
   Какое еще употребление нашел Гриф для бензина, осталось неизвестным: «Малахини» внезапно и круто зарылась носом в волну – и всех, кто находился в каюте, и бензин, который они процеживали, с размаху отбросило на переднюю переборку. Несколько минут никто не мог подняться на ноги, люди катались по палубе взад-вперед, их било и колотило о переборки. На шхуну обрушились один за другим три гигантских вала, она вся заскрипела, застонала, затряслась под непосильным грузом переполнившей палубу воды. Гриф пополз к мотору, а капитан Уорфилд, улучив минуту, выбрался по трапу на палубу.
   Прошло добрых полчаса, прежде чем он вернулся и сообщил:
   – Вельбот снесло. И ялик! Все смыло, осталась только палуба да люки! Если бы не мотор, тут бы нам и крышка. Действуйте дальше!
   К полуночи голова и легкие механика настолько очистились от паров бензина, что он сменил Грифа, и тот наконец мог выйти на палубу и отдышаться, а потом присоединился к остальным: они скорчились позади рубки, держась за все, за что только можно было ухватиться, и вдобавок для верности накрепко привязав себя веревками. Все смешалось в этой человеческой каше, потому что и для канаков не было другого укрытия. Некоторые из них по приглашению капитана сунулись было в каюту, но бензиновый угар скоро выгнал их оттуда. «Малахини» то и дело ныряла, или ее окатывало волной, и люди вдыхали воздух, полный мельчайших брызг и водяной пыли.
   – Тяжеленько приходится, а, Малхолл? – крикнул гостю Гриф в перерыве между двумя валами.
   Малхолл, задыхаясь и кашляя, только кивнул в ответ. Вода, скопившаяся на палубе, не успевала уходить за борт через шпигаты и перекатывалась по шхуне, выплескивалась через фальшборт, и тут же «Малахини» черпала другим бортом или порой совсем оседала на корму, задрав нос в небо, и тогда водяная лавина проносилась по всему судну из конца в конец. Потоки воды хлестали по трапам, по палубе рубки, окатывали, били и сталкивали друг с другом укрывшихся здесь людей и водопадом выливались за корму.
   Малхолл первый заметил при тусклом свете фонарика темную фигуру и показал на нее Грифу. Это был Нарий Эринг. Он каким-то чудом держался на палубе, скорчившись в три погибели, совершенно голый, с одним лишь поясом, из-под которого торчал нож.
   Капитан Уорфилд развязал удерживавшие его веревки и перебрался через чужие плечи и спины. Свет фонарика упал на его искаженное гневом лицо. Губы его шевелились, но слова относило ветром. Он не пожелал нагнуться к Эрингу, не стал кричать в самое ухо, а просто указал за борт. Нарий понял. Зубы его блеснули в дерзкой, глумливой усмешке, и он поднялся – рослый, мускулистый, великолепно сложенный.
   – Это убийство! – крикнул Малхолл Грифу.
   – Собирался же он убить старика Парлея! – прокричал в ответ Гриф.
   На мгновение вода схлынула с юта, и «Малахини» выпрямилась. Нарий храбро шагнул к борту, но порыв ветра сбил его с ног. Тогда он пополз и скрылся в темноте, но все были уверены, что он прыгнул за борт. «Малахини» снова круто зарылась носом, а когда волна схлынула с кормы, Гриф дотянулся до Малхолла и крикнул на ухо:
   – Ему это нипочем! Его на Таити зовут Человек-рыба! Он переплывет лагуну и вылезет на том краю атолла, если только от атолла хоть что-нибудь уцелело.
   Через пять минут, когда шхуну снова накрыло волной, на палубу рубки, а с нее – на тех, кто укрывался за ней, свалился клубок человеческих тел. Их схватили и держали, пока не схлынула вода, а потом стащили вниз и тогда только разглядели, кто это. На полу, неподвижный, с закрытыми глазами, лежал навзничь старик Парлей. С ним были его родичи канаки. Все трое – голые и в крови. У одного канака рука была сломана и висела как плеть. У другого была содрана кожа на голове, и зияющая рана сильно кровоточила.
   – Дело рук Нария? – спросил Малхолл.
   Гриф покачал головой.
   – Нет. Их расшибло о палубу и о рубку.
   Вдруг все переглянулись, ошеломленные, недоумевающие. Что случилось? Не сразу они поняли, что ветра больше нет. Он прекратился внезапно, как будто обрубленный взмахом меча. Шхуна раскачивалась, ныряла в волнах, рвалась с якорей, и только теперь стало слышно, как гремят и лязгают цепи. Впервые люди услышали и плеск воды на палубе. Механик отключил винт и приглушил мотор.
   – Мы в мертвой точке циклона, – сказал Гриф. – Сейчас ветер изменит направление, и опять начнется, еще крепче. – И, поглядев на барометр, прибавил: – Двадцать девять и тридцать два.
   Ему не сразу удалось понизить голос – он столько часов кряду старался перекричать бурю, что теперь, в наступившем затишье, чуть не оглушил окружающих.
   – У старика все ребра переломаны, – сказал второй помощник, ощупывая бок Парлея. – Он еще дышит, но дело плохо.
   Парлей застонал, бессильно шевельнул рукой и открыл глаза. Взгляд у него был ясный и осмысленный.
   – Мои храбрые джентльмены, – услышали они прерывающийся шепот. – Не забудьте… аукцион… ровно в десять… в аду.
   Веки его опустились, нижняя челюсть стала отвисать, но он на мгновение одолел предсмертную судорогу и в последний раз громко, насмешливо хихикнул.
   Снова все демоны неба и океана сорвались с цепи. Прежний, уже знакомый рев урагана наполнил уши. «Малахини», подхваченная ветром, совсем легла на борт, с маху описав крутую дугу. Якоря удержали ее; она стала носом к ветру и рывком выпрямилась. Подключили винт, вновь заработал мотор.
   – Северо-запад! – крикнул капитан Уорфилд вышедшему на палубу Грифу. – Сразу перескочил на восемь румбов!
   – Теперь Эрингу не переплыть лагуну! – заметил Гриф.
   – Тем хуже: черт опять принесет его к нам!
//-- V --//
   Как только центр циклона миновал их, барометр начал подниматься. В то же время ветер быстро слабел. И когда он стал всего лишь обыкновенным сильным штормом, мотор последним судорожным напряжением своих сорока лошадиных сил сорвался с фундамента, подскочил в воздух и тут же рухнул набок. Вода из трюма с шипением окатила его, и все окуталось облаком пара. Механик горестно застонал, но Гриф с нежностью поглядел на эти железные останки и вышел в рубку, комьями пакли обтирая руки и грудь, перепачканные машинным маслом.
   Солнце уже поднялось высоко, и дул легчайший ветерок, когда Гриф вышел на палубу, зашив рану на голове одного родича Парлея и вправив руку второму. «Малахини» стояла у самого берега. На баке Герман с командой выбирали якоря и приводили в порядок перепутавшиеся цепи. «Папара» и «Тахаа» исчезли, и капитан Уорфилд, внимательно осмотрев в бинокль дальний берег атолла, сказал:
   – Ни одной мачты не видать. Вот что получается, когда плаваешь без мотора. Должно быть, их унесло в открытое море еще до того, как ветер переменился.
   На берегу, в том месте, где стоял прежде дом Парлея, не видно было никаких следов жилья. На протяжении трехсот ярдов, там, где океан ворвался в кольцо атолла, не сохранилось не только деревьев, но даже ни одного пня. Дальше кое-где одиноко стояли уцелевшие пальмы, но большинство были сломаны у самого корня, торчали лишь короткие обрубки. Таи-Хотаури заметил, что на одной из пальм среди листьев что-то шевелится. Шлюпки с «Малахини» смыло ураганом, и Таи-Хотаури бросился в воду, поплыл к берегу, а затем вскарабкался на дерево. Оставшиеся на шхуне не спускали с него глаз.
   Потом он вернулся, и ему помогли поднять на борт девушку-туземку из числа домочадцев Парлея. Но прежде чем подняться самой, она протянула наверх измятую, поломанную корзинку, в которой оказался выводок слепых котят: все были уже мертвы, кроме одного, который слабо попискивал и шатался на неловких, расползающихся лапках.
   – Вот те на! – сказал Малхолл. – А это кто?
   И все увидели, что берегом идет человек. Его движения были так беспечны и небрежны, словно он просто вышел поутру прогуляться. Капитан Уорфилд скрипнул зубами: это был Нарий Эринг.
   – Эй, шкипер! – крикнул Нарий, поравнявшись с «Малахини». – Может, пригласите меня к себе и угостите завтраком?
   Кровь бросилась в лицо капитану Уорфилду, и даже шея его побагровела. Он хотел что-то сказать, но поперхнулся словами и сумел выговорить лишь одно:
   – Я вас… в два счета…

Джек Лондон Страшные Соломоновы острова

Рассказы рыбачьего патруля

Белые и желтые

Король Греков

Набег на устричных пиратов

Осада «Ланкаширской королевы»

Уловка Чарли

Деметриос Контос

Желтый Платок

Рассказы южных морей

Дом Мапуи

Зуб кашалота

Мауки

Ату их, ату!

Язычник

Страшные Соломоновы острова

Неукротимый белый человек

Потомок Маккоя

Сын солнца

Сын солнца

Великая гордыня Алоизия Панкберна

Дьяволы на Фуатино

Шутники с острова Нью-Гиббон

Скромный счет для Суизина Холла

Ночь на Гобото

Перья Солнца

Жемчуг Парлея

Джек Лондон
Страшные Соломоновы острова