Зигмунд Фрейд
Психопатология обыденной жизни

   Оригинал-макет подготовлен издательским центром «НОУФАН» nofunpublishing.com
   valery@nofunpublishing.com +7 (903) 215-68-69
   © ИП Сирота, текст, 2015
   © Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015
//-- * * * --//

Зигмунд Фрейд (1856–1939)

Основатель психоанализа

   Зигмунд Фрейд – знаменитый ученый, основатель психоанализа. Его новаторские идеи оказали огромное влияние на психологию и всю западную цивилизацию XX века. Среди крупнейших достижений: обоснование понятия «бессознательное», разработка теории эдипова комплекса, создание метода свободных ассоциаций и методики толкования сновидений.

   1856 – Зигмунд Фрейд родился в чешском городе Фрайберг в семье небогатого торговца.
   1859 – После разорения семья переехала в Лейпциг, позднее – в Вену. Зигмунд был способным ребенком, он поступил в гимназию на год раньше срока.
   1873 – Зигмунд Фрейд принят на медицинский факультет Венского университета.
   1876 – Написал свою первую научную работу в Институте зоологических исследований Триеста.
   1881 – Получил научную степень доктора. После этого начал работать в Венской городской больнице.
   1885–1886 – Стажировался в Париже у известного врача-психиатра Жана Шарко, где занимался исследованием гипноза.
   1886 – Фрейд вернулся в Вену, занялся частной практикой и женился на Марте Берней. В их семье родилось шестеро детей.
   1895 – Опубликована совместная книга Зигмунда Фрейда и его коллеги Йозефа Брейера «Исследование истерии». Позже эту публикацию назвали «днем рождения психоанализа».
   1899 – Фрейд закончил работу над «Толкованием сновидений». Его идеи начали приобретать популярность. В последующие десятилетия он написал множество книг и статей.
   1938 – Из-за гонений на евреев Фрейд был вынужден переехать в Англию.
   1939 – После нескольких лет борьбы с мучительной болезнью Зигмунд Фрейд скончался, приняв морфий.

Предисловие

   «Психопатология обыденной жизни» – второе крупное исследование Зигмунда Фрейда, завершенное им в 1901 году и опубликованное в 1904-м. Книга 11 раз переиздавалась при жизни автора и неоднократно выходила в различных издательствах в наше время. Эта работа по сей день не утратила своей актуальности, она включена в список ключевых книг по психоанализу.
   Книга составлена из эссе, большая часть которых появлялась в периодической печати, неизменно вызывая бурную реакцию как специалистов, так и читающей публики. Само название содержит провокационное сочетание слов: «психопатология» и «обыденная жизнь». Зигмунд Фрейд одним из первых стер грань между нормой и отклонением. «Мы все более или менее невротики», – писал он.
   Фрейд утверждал, что ошибки, совершаемые человеком в речи и действиях (оговорки, описки, забывание слов, утеря вещей, ошибочно совершенные поступки), – это показатель неосознанных желаний. По его предположению, исследуя подобные действия, можно проникнуть в тайны бессознательного, разобраться в скрытых внутренних конфликтах и стремлениях человека, которые были подавлены.
   Доказывая свою теорию, Фрейд приводит многочисленные примеры из собственной жизни и жизни своих друзей и близких. Он не обращается к случаям из своей врачебной практики, подчеркивая тем самым, что это книга об обычных людях, а не о пациентах психиатра.
   Фундаментальное понятие этой научной работы – бессознательное: область, в которую вытесняются все подавляемые влечения и желания и которая не поддается контролю сознания. Неосознаваемые мотивы могут не только осложнять человеку жизнь, но нередко становятся причиной невротических расстройств, поэтому Фрейд предложил работать с ними, используя различные методики психоанализа.
   Представленный в данном издании перевод «Психопатологии обыденной жизни» был выполнен В. Медемом в начале ХХ века. Его первая публикация состоялась еще при жизни Зигмунда Фрейда и с его разрешения.

Психопатология обыденной жизни [1 - «Zur Psychopathologie des Alltagslebens», 1904, пер. В. Медема под ред. С. В. Черно.]

Теперь весь воздух чарами кишит,
И этих чар никто не избежит.
И. В. Гёте «Фауст» (II часть, V акт)

I. Забывание собственных имен

   В 1898 г. я поместил в «Ежемесячнике психиатрии и неврологии» небольшую статью «К вопросу о психическом механизме забывчивости». Содержание этой статьи послужит исходной точкой настоящего изложения. В ней на примере, взятом из моей собственной жизни, я подверг психологическому анализу чрезвычайно распространенное явление – временное забывание собственных имен – и пришел к тому выводу, что этот весьма обыкновенный и не особо важный с практической точки зрения вид расстройства одной из психических функций (способности припоминания) допускает объяснение, выходящее далеко за пределы обычных взглядов.
   Психолог, которому будет поставлен вопрос, чем объясняется эта столь часто наблюдаемая неспособность припомнить знакомое имя, ограничится скорее всего простым указанием на то, что собственные имена вообще способны легче ускользать из памяти, нежели всякий другой элемент нашего психического содержания. Он приведет ряд более или менее правдоподобных предположений, обосновывающих эту своеобразную особенность собственных имен. Но мысль о существовании иной причинной зависимости будет ему чужда.
   Для меня лично поводом для более внимательного изучения данного феномена послужили некоторые частности, встречавшиеся если и не всегда, то все же в некоторых случаях обнаружившиеся с достаточной ясностью. Это было именно в тех случаях, когда наряду с позабыванием наблюдалось и неверное припоминание. Субъекту, силящемуся вспомнить ускользнувшее из его памяти имя, приходят в голову иные, подставные, имена, и если эти имена и опознаются сразу же как неверные, то они все же упорно возвращаются вновь с величайшей навязчивостью. Весь процесс, который должен вести к воспроизведению искомого имени, претерпевает как бы некоторый сдвиг и приводит к своего рода подмене.
   Наблюдая это явление, я исхожу из того, что сдвиг этот отнюдь не является актом психического произвола, что он, напротив, совершается в закономерных и поддающихся научному учету рамках. Иными словами, я предполагаю, что «подставное» имя или имена стоят в известной, могущей быть вскрытой связи с искомым словом, и думаю, что если бы эту связь удалось обнаружить, этим самым был бы пролит свет и на сам феномен забывания имен. В том примере, на котором я построил свой анализ в указанной выше статье, было забыто имя художника, написавшего известные фрески в соборе итальянского городка Орвието. Вместо искомого имени – Синьорелли – мне упорно приходили в голову два других – Боттичелли и Больтраффио. Эти два подставных имени я тотчас же отбросил как неверные, а когда мне было названо настоящее имя, я не задумываясь признал его. Я попытался установить, благодаря каким влияниям и путем каких ассоциаций воспроизведение этого имени претерпело подобного рода сдвиг (Боттичелли и Больтраффио вместо Синьорелли), и пришел к следующим результатам.
   а) Причину того, почему имя Синьорелли ускользнуло из моей памяти, не следует искать ни в особенностях этого имени самого по себе, ни в психологическом характере той комбинации, в которой оно должно было фигурировать. Само по себе имя это было мне известно не хуже, чем одно из подставных имен (Боттичелли) и несравненно лучше, нежели второе подставное имя – Больтраффио. Об этом последнем я не знал почти ничего, разве лишь то, что этот художник принадлежал к миланской школе. Что же касается контекста, в котором находилось данное имя, то он носил ничего не значащий характер и не давал никаких нитей для выяснения вопроса: мы ехали верхами с одним чужим для меня господином из Рагузы (в Далмации) в Герцеговину; мы заговорили о путешествиях по Италии, и я спросил моего спутника, был ли он уже в Орвието и видел ли знаменитые фрески… NN.
   б) Объяснить исчезновение из моей памяти этого имени мне удалось лишь после того, как я восстановил тему, непосредственно предшествовавшую данному разговору. И тогда весь феномен предстал предо мной, как процесс вторжения этой предшествовавшей темы в тему дальнейшего разговора и нарушения этой последней. Непосредственно перед тем как спросить моего спутника, был ли он уже в Орвието, я беседовал с ним о нравах и обычаях турок, живущих в Боснии и Герцеговине. Я рассказал со слов одного моего коллеги, практиковавшего в их среде, о том, с каким глубоким доверием они относятся к врачу и с какой покорностью преклоняются пред судьбой. Когда сообщаешь им, что больной безнадежен, они отвечают: «Господин, о чем тут говорить? Я знаю, что если бы его можно было спасти, ты бы спас его». Здесь, в этом разговоре, мы уже встречаем такие слова и имена – Босния и Герцеговина (Herzegowina), господин (Herr), – которые поддаются включению в ассоциативную цепь, связывающую между собою имена Signorelli (signor – господин), Боттичелли и Больтраффио.

   «Бессознательные мысли находят себе выражение необычным путем, посредством внешних ассоциаций, в форме модификации других мыслей»

   в) Я полагаю, что мысль о нравах боснийских турок оказалась способной нарушить течение следующей мысли благодаря тому, что я отвлек от нее свое внимание прежде, чем додумал ее до конца. Дело в том, что я хотел было рассказать моему собеседнику еще один случай, связанный в моей памяти с первым. Боснийские турки ценят выше всего на свете половое наслаждение и в случаях заболеваний, делающих его невозможным, впадают в отчаяние, резко контрастирующее с их фаталистическим равнодушием к смерти. Один из пациентов моего коллеги сказал ему однажды: «Ты знаешь, господин (Herr), если лишиться этого, то жизнь теряет всякую цену». Я воздержался от сообщения об этой характерной черте, не желая касаться в разговоре с чужим человеком несколько щекотливой темы. Но я сделал при этом еще нечто большее: я отклонил свое внимание и от дальнейшего развития тех мыслей, которые готовы были у меня возникнуть в связи с темой «смерть и сексуальность». Я находился в то время под впечатлением известия, полученного несколькими неделями раньше, во время моего пребывания в местечке Trafoi: один из моих пациентов, на лечение которого я потратил много труда, покончил с собой вследствие неисцелимой половой болезни. Я точно знаю, что во время моей поездки в Герцеговину это печальное известие и все то, что было с ним связано, не всплывало в моем сознании. Но совпадение звуков Trafoi – Boltraffio заставляет меня предположить, что в этот момент, несмотря на то, что я намеренно направил свое внимание в другую сторону, данное воспоминание все же оказало свое действие.
   г) После всего сказанного я уже не могу рассматривать исчезновение из моей памяти имени Синьорелли как простую случайность. Я должен признать здесь наличность известного мотива. Имелись известные мотивы, побудившие меня прервать рассказ о нравах турок; они же побудили меня отгородить от моего сознания связанные с этим рассказом мысли, ассоциировавшиеся в свою очередь с известием, полученным мною в Trafoi. Я хотел таким образом нечто позабыть и вытеснил это нечто из памяти. Конечно, я хотел позабыть не имя художника из Орвието, а нечто другое, но этому другому удалось ассоциативно связаться с этим именем; так что мой волевой акт попал мимо цели, и в то время, как намéренно я хотел забыть одну вещь, невольно я забыл другую. Нежелание вспомнить направлялось против одного; неспособность вспомнить обнаружилась на другом. Конечно, проще было бы, если бы и нежелание, и неспособность сказались на одном и том же объекте. С этой точки зрения подставные имена представляются мне уже не столь произвольными. Они создают известного рода компромисс: напоминают и о том, что я хотел вспомнить, и том, что я позабыл: они показывают таким образом, что мое намерение позабыть нечто не увенчалось ни полным успехом, ни полной неудачей.
   д) Весьма очевидна та связь, которая установилась между искомым именем и вытесненной темой «смерть и сексуальность». Имена Босния, Герцеговина и Trafoi относятся к ней же. Предлагаемая схема пояснит эту связь.

   Имя Signorelli разложилось при этом на две части. Последние два слога (-elli) воспроизведены в одном из подставных имен без изменений (Botticelli), первые же два подверглись переводу с итальянского языка на немецкий (signor – Herr), вступили в этом виде в целый ряд сочетаний с тем словом, которое фигурировало в вытесненной теме (Herr, Herzegowina), и благодаря этому оказались также вытесненными из памяти. Замена их произошла так, как будто было сделано передвижение вдоль по словосочетанию «Герцеговина и Босния», причем передвижение это совершилось независимо от смысла этих слов и от звукового разграничения отдельных слогов. Отдельные части фразы механически рассекались подобно тому, как это делается при построении ребуса. Весь этот процесс, в результате которого имя Синьорелли заменилось двумя другими, протекал всецело вне сознания. За вычетом совпадений одних и тех же слогов (или, точнее, сочетаний букв) никакой иной связи, которая объединяла бы обе темы – вытесненную и следующую, – установить на первых порах не удалось.
   Быть может, нелишне будет заметить, что приведенное выше объяснение не противоречит обычному у психологов взгляду на акт воспроизведения и позабывания как обусловленный известным соотношением и расположением психических элементов. Мы лишь присоединили к этим обычным, давно признанным, моментам для некоторых случаев еще один момент – мотив; и кроме того, выяснили механизм неправильного припоминания. Что же касается до того «расположения», о котором говорится обычно, то оно необходимо и в нашем случае, ибо иначе вытесненный элемент вообще не мог бы вступить в ассоциативную связь с искомым именем и тем самым вовлечь его в круг вытесняемого. Быть может, если бы дело шло о каком-либо другом имени, более приспособленном для воспроизведения, это явление и не имело бы место. Ибо вполне вероятно, что подавленный элемент постоянно стремится каким-либо иным путем пробиться наружу, но удается это ему лишь там, где имеются соответствующие благоприятные условия. С другой стороны, подавление может произойти и без функционального расстройства или, как мы могли бы с полным правом сказать, без симптомов.
   Сводя воедино все те условия, при которых забываются и неправильно воспроизводятся имена, мы получим: 1) определенное расположение, благоприятное для позабывания; 2) подавление, имевшее место недавно, и 3) возможность установить внешнюю ассоциативную связь между соответствующим именем и подавленным элементом. Впрочем, этому последнему условию вряд ли приходится приписывать особое значение, ибо требования, предъявляемые к ассоциативной связи, столь невелики, что установить ее можно в большинстве случаев. Другой вопрос – и вопрос более глубокий – это действительно ли достаточно одной внешней ассоциации для того, чтобы вытесненный элемент мог помешать воспроизведению искомого имени, и не требуется ли иной, более интимной связи между обеими темами. При поверхностном наблюдении это последнее требование кажется излишним, и простая смежность во времени, не предполагающая внутренней связи, представляется достаточной. Однако при более внимательном изучении все чаще оказывается, что связанные вне́шней ассоциацией элементы обладают кроме того некоторой связью и по своему содержанию, и в нашем примере с именем Синьорелли также можно вскрыть подобную связь.

   «Большинство людей в действительности не хотят свободы, потому что она предполагает ответственность, а ответственность большинство людей страшит»

   Ценность тех выводов, к которым мы пришли в результате нашего анализа, зависит, конечно, от того, является ли данный пример (Синьорелли) типичным или единичным. Я, со своей стороны, утверждаю, что процесс позабывания и неправильного воспроизведения имен совершается сплошь и рядом именно так, как в данном случае. Почти каждый раз, как мне случалось наблюдать это явление на себе самом, я имел возможность объяснить его именно указанным образом: как акт, мотивированный вытеснением. Должен указать и еще на одно соображение, подтверждающее типический характер нашего наблюдения. Я думаю, что нет основания делать принципиальное различие между теми случаями позабывания, когда оно связано с неправильным воспроизведением имен, и простым позабыванием, не сопровождающимся подставными именами. В ряде случаев эти подставные имена всплывают самопроизвольно; в других случаях их можно вызвать напряжением внимания, и тогда они обнаруживают такую же связь с вытесненным элементом и искомым именем, как и при самопроизвольном появлении. Решающее значение в этом процессе всплывания имеют, по-видимому, два момента: напряжение внимания с одной стороны, а с другой – некоторое внутреннее условие, относящееся уже к свойствам самого психического материала (это, возможно, та степень легкости, с какой создается между обоими элементами необходимая внешняя ассоциация). Таким образом, немалое количество случаев простого позабывания без подставных имен можно отнести к тому же разряду, для которого типичен пример Синьорелли. Я не решусь утверждать, что к этому разряду могут быть отнесены все случаи забывания имен. Но думаю, что буду достаточно осторожен, если, резюмируя свои наблюдения, скажу: наряду с обыкнове́нным забыванием собственных имен встречаются и случаи забывания мотивированного, причем мотивом служит вытеснение.

II. Забывание иностранных слов

   Слова, обычно употребляемые в нашем родном языке, по-видимому, защищены от забывания в условиях нормального функционирования памяти. Иначе, как известно, обстоит дело со словами иностранными. Предрасположение к их позабыванию существует в отношении всех частей речи, и первая ступень функционального расстройства сказывается в неравномерности нашей готовности использовать иностранные слова в зависимости от нашего общего состояния и от степени усталости. Позабывание это происходит в ряде случаев путем того же механизма, который был раскрыт нами в примере Синьорелли. Чтобы доказать это, я приведу анализ всего только одного, но имеющего ценные особенности случая, когда забыто было иностранное слово (не существительное) из латинской цитаты. Позволю себе изложить этот небольшой эпизод подробно и наглядно.
   Прошлым летом я возобновил – опять-таки во время вакационного путешествия – знакомство с одним университетски образованным молодым человеком, который, как я вскоре заметил, читал некоторые мои психологические работы. В разговоре мы коснулись – не помню уже почему – социального положения той народности, к которой мы оба принадлежим, и он, как человек честолюбивый, стал жаловаться на то, что его поколение обречено, как он выразился, «на захирение», не может развивать своих талантов и удовлетворять свои потребности. Он закончил свою страстную речь известным стихом из Виргилия, в котором несчастная Дидона завещает грядущим поколениям отмщение Энею:
   «Exoriare…» и так далее [2 - «Éxoriâr(e) aliqrns nostris ex ossibus ûltor» (Вергилий, «Энеида», лат.) – «Да возникнет из наших костей какой-нибудь мститель» – слова основательницы Карфагена Дидоны, покинутой античным героем Энеем – прародителем основателей Рима. По легенде, с этого проклятья Дидоны началась вражда Карфагена и Рима. – Прим ред.]. Вернее, он хотел так закончить, ибо восстановить цитату ему не удалось, и он попытался замаскировать явный пропуск при помощи перестановки слов: «Exoriar(e)… ex nostris ossibus ultor!». В конце концов, он с досадой сказал мне: «Пожалуйста, не стройте такого насмешливого лица, словно бы вы наслаждались моим смущением; лучше помогите мне. В стихе чего-то не хватает. Как он собственно гласит в полном виде?» – «Охотно, – ответил я, и процитировал подлинный текст, – Exoriar(e) aliquis nostris ex ossibus ultor!» – «Как глупо позабыть такое слово! Впрочем, вы ведь утверждаете, что ничего не забывается без основания. В высшей степени интересно было бы знать, каким образом я умудрился забыть это неопределенное местоимение aliquis».
   Я охотно принял вызов, надеясь получить новый вклад в свою коллекцию. «Сейчас мы это узнаем, – сказал я ему, – Я должен вас только просить сообщить мне откровенно, не анализируя, все, что вам придет в голову, как только вы без какого-либо определенного намерения сосредоточите свое внимание на позабытом слове [3 - Это обычный путь, чтобы довести до сознания скрытые от него элементы представлений. – Прим. авт.]». – «Хорошо. Мне приходит в голову курьезная мысль расчленить слово следующим образом: а- и – liquis». – «Зачем?» – «Не знаю». – «Что вам приходит дальше на ум?» – «Дальше идет так: реликвии, ликвидация, жидкость, флюид… Дознались вы уже до чего-нибудь?» – «Нет, далеко еще, продолжайте». – «Я думаю, – продолжал он с ироническим смехом, – о Симоне Трентском [4 - Симон Трентский – двухлетний мальчик из города Трент в Южном Тироле (ныне на территории Италии), в исчезновении и ритуальном убийстве которого в 1475 г. обвинили глав местной еврейской общины, после чего последовала кровавая расправа над евреями. В 1588 г. Симон был причислен к лику святых папой Сикстом V. В 1758 г. трентская еврейская община была реабилитирована, а в 1965 г. Католическая Церковь отменила и культ Симона Трентского. – Прим. ред.], реликвии которого я видел два года тому назад в одной церкви в Тренте. Я думаю об обвинении в употреблении христианской крови, выдвигаемом как раз теперь против евреев, и о книге Kleinpaul’я, который во всех этих якобы жертвах видит новые воплощения, так сказать новые издания, Христа». – «Эта мысль не совсем чужда той теме, о которой мы с вами беседовали, когда вы позабыли латинское слово». – «Верно. Я думаю, далее, о статье в итальянском журнале, который я недавно читал. Помнится, она была озаглавлена „Что говорит святой Августин о женщинах?“ Что вы с этим сделаете?» – «Я жду». – «Ну, теперь идет нечто такое, что уже наверняка не имеет никакого отношения к нашей теме». – «Пожалуйста, воздержитесь от анализа». – «Да, я уже понял… Мне вспоминается чудесный старый господин, с которым я встретился в пути на прошлой неделе. Настоящий оригинал. Имеет вид большой хищной птицы. Его зовут, если хотите знать, Бенедикт». – «Получаем, по крайней мере, сопоставление святых и отцов церкви: святой Симон, святой Августин, святой Бенедикт. Одного из отцов церкви, кажется, звали Оригин. Три имени из перечисленных встречаются и в наше время, равно как и имя Paul (Павел) в имени Kleinpaul». – «Теперь мне вспоминается святой Януарий и его чудо с кровью; но мне кажется, что это идет дальше уже чисто механически!» – «Оставьте. И святой Януарий, и святой Августин имеют оба отношение к календарю. Не напомните ли вы мне, в чем состояло чудо с кровью святого Януария?» – «Вы, наверное, знаете это. В одной церкви в Неаполе хранится в склянке кровь святого Януария, которая в определенный праздник чудесным образом становится вновь жидкой. Народ чрезвычайно дорожит этим чудом и приходит в сильное возбуждение, если оно почему-либо медлит случиться, как это и было однажды во время французской оккупации [5 - Описывается случай при захвате Неаполя французами под командованием генерала Жана Шампионне (1762–1800). Генерал потребовал внеочередного чуда и, разумеется, получил его. – Прим. ред.]. Тогда командующий генерал – или, может быть, это был Гарибальди? – отвел в сторону священника и, весьма выразительным жестом указывая на выстроенных на улице солдат, сказал, что он надеется, что чудо вскоре совершится…» – «Ну, дальше? Почему вы запнулись?» – «Теперь мне действительно пришло нечто в голову… Но это слишком интимно для того, чтобы я мог рассказать… К тому же я не вижу никакой связи и никакой надобности рассказывать об этом». – «О связи уже я позабочусь. Я, конечно, не могу заставить вас рассказывать мне неприятные для вас вещи; но тогда уже и вы не требуйте от меня, чтобы я вам объяснил, каким образом, вы забыли слово aliquis». – «В самом деле? Вы так думаете? Ну так я внезапно подумал об одной даме, от которой я могу получить известие, очень неприятное для нас обоих». – «О том, что у нее не наступило месячное нездоровье?» – «Как вы могли это отгадать?» – «Теперь это уже не трудно, вы меня достаточно подготовили. Подумайте только о календарных святых, о переходе крови в жидкое состояние в определенный день, о возмущении, которое вспыхивает, если событие не происходит, и недвусмысленной угрозе, что чудо должно совершиться, не то… Вы сделали из чуда святого Януария прекрасный намек на нездоровье вашей знакомой». – «Сам того не зная. И вы в самом деле думаете, что из-за этого тревожного ожидания я был не в состоянии воспроизвести словечко aliquis?» – «Мне представляется это совершенно несомненным. Вспомните только ваше расчленение a-liquis [6 - Aliquis (лат.) – a- – отрицание; liquid – жидкость, жидкий. Таким образом, a-liquis ассоциируется с отсутствием жидкости. – Прим. ред.] и дальнейшие ассоциации: реликвии, ликвидации, жидкость… Я мог бы еще включить в комбинацию принесенного в жертву еще ребенком святого Симона, о котором вы подумали в связи со словом реликвии». – «Нет, уже не надо. Я надеюсь, что вы не примите всерьез этих мыслей, если даже они и появились у меня действительно. Зато я должен вам признаться, что дама, о которой идет речь, – итальянка, и что это в её обществе я посетил Неаполь. Но разве все это не может быть чистой случайностью?» – «Можно ли это объяснить случайностью, – я предоставлю судить вам самому. Должен только сказать, что всякий аналогичный случай, подвергнутый анализу, приведет вас к столь же замечательным „случайностям“».
   Целый ряд причин заставляет меня высоко ценить этот маленький анализ, за который я должен быть благодарен моему тогдашнему спутнику. Во-первых, я имел возможность в данном случае пользоваться таким источником, к которому обычно не имею доступа. По большей части мне приходится добывать примеры нарушения психических функций в обыденной жизни путем наблюдения за самим собой. Несравненно более богатый материал, доставляемый мне многими нервнобольными пациентами, я стараюсь оставлять в стороне во избежание возражений, что данные феномены происходят в результате невроза и являются его проявлениями. Вот почему для моих целей особенно ценны те случаи, когда неврологически здоровый чужой человек соглашается быть объектом исследования. Приведенный анализ имеет для меня еще и другое значение: он освещает случай забвенья, не сопровождающегося появлением подставных слов, и подтверждает установленный мной выше тезис, что факт появления или отсутствие подставных слов не может обусловливать существенного различия [7 - Более тщательное наблюдение несколько суживает различие между случаями Signorelli и aliquis, поскольку дело касается подставных воспоминаний. По-видимому, и во втором примере забвение также сопровождалось некоторым процессом замещения. Когда я впоследствии спросил своего собеседника, не пришло ли ему в голову, в то время как он силился вспомнить недостающее слово, что-либо другое ему на замену, он сообщил мне, что сперва испытывал поползновение вставить в стих слово ab: «nostris ab ossibus» (быть может, это оставшаяся свободной часть а-liquis), а затем – что ему особенно отчетливо и настойчиво навязывалось слово exviare. Оставаясь скептиком, он добавил: «Это объясняется, очевидно, тем, что это было первое слово стиха». Когда я попросил его обратить внимание на слова, ассоциирующиеся у него с exoriare, он назвал экзорцизм, изгнание дьявола. Легко себе представить, что усиление слова exoriare при репродукции и было в сущности равносильно образованию подставного слова. Оно могло исходить от имени святых через ассоциацию «экзорцизм». Впрочем, это тонкости, которым нет надобности придавать значения. Но весьма возможно, что всплывание того или иного подставного воспоминания служит постоянным, а может быть просто характерным, но ненадежным, признаком того, что данное позабывание тенденциозно и мотивируется вытеснением. Процесс образования подставных имен мог бы иметь место даже и в тех случаях, когда всплывание неверных имен и не совершается, и сказывался бы тогда в усилéнии какого-либо элемента, смежного с позабытым. Так в примере Signorelli у меня все то время, что я не мог вспомнить его фамилии, было необычайно ярко зрительное воспоминание о цикле фресок и о помещенном в углу одной из картин портрете художника, – во всяком случае оно было у меня гораздо интенсивнее, чем у меня бывают обычно зрительные воспоминания. В другом случае, также сообщенном в моей статье 1898 года, я безнадежно позабыл название одной улицы в чужом городе, на которую мне предстояло пойти с неприятным визитом; но номер дома запомнился мне с необычайной яркостью, в то время как обыкновенно я запоминаю числа с величайшим трудом. – Прим. авт.].
   Но главная ценность примера aliquis заключается в другой особенности, отличающей его от случая Синьорелли. В последнем примере воспроизведение имени было нарушено воздействием некоего хода мыслей, незадолго до того начавшегося и оборванного, но по своему содержанию не стоявшего ни в какой заметной связи с новой темой, заключавшей в себе имя Синьорелли. Между вытесненным элементом и темой забытого имени существовала лишь смежность по времени, но ее было достаточно для того, чтобы оба эти элемента связались один с другим путем внешней ассоциации [8 - Я не решился бы с полной уверенностью утверждать об отсутствии всякой внутренней связи между обоими кругами мыслей в примере Синьорелли. При тщательном рассмотрении вытесненных мыслей на тему «смерть и сексуальность» все же наталкиваешься на идею, близко соприкасающуюся с темой фресок в Орвието. – Прим. авт.]. Напротив, в примере aliquis нет и следа подобной независимой, вытесненной, темы, которая занимала бы непосредственно перед этим сознательное мышление и затем продолжала бы оказывать свое действие в качестве расстраивающего фактора. Расстройство репродукции [9 - Репродукция – воспроизведение. Здесь: восстановление событий в памяти. – Прим. ред.] исходит здесь изнутри самой темы в силу того, что против выраженного в цитате из Вергилия пожелания бессознательно заявляется протест. Процесс этот следует представить себе в следующем виде. Говоривший выразил сожаление по поводу того, что нынешнее поколение его народа ограничено в нравах; новое поколение, – предсказывает он вслед за Дидоной, – отомстит притеснителям. Он высказывает таким образом пожелание о потомстве. В этот момент сюда врезается противоречащая этому мысль: «Действительно ли ты так горячо желаешь себе потомства? Это неправда. В каком затруднительном положении ты бы оказался, если бы получил теперь известие, что ты должен ожидать потомства от известной тебе женщины? Нет, не надо потомства, – как ни нужно оно нам для отмщения». Этот протест производит свое действие тем же путем, что и в примере Синьорелли: образуется внешняя ассоциация между одним каким-либо из числа заключающихся в нем представлений и каким-нибудь элементом опротестованного пожелания; притом на сей раз ассоциация устанавливается обходным путем, имеющим вид в высшей степени искусственный. Второй существенный пункт схождения с примером Синьорелли заключается в том, что протест берет свое начало в вытесненных элементах и исходит от мыслей, которые могли бы отвлечь внимание.

   «В действительности искусственное словосочетание „комплекс неполноценности“ в психоанализе почти не употребляется»

   На этом мы покончим с различиями и внутренним сходством обоих примеров забывания имен. Мы познакомились еще с одним механизмом забывания – нарушением хода мысли силою внутреннего протеста, исходящего от чего-либо вытесненного. С этим процессом, который представляется нам более удобопамятным, мы еще неоднократно встретимся в дальнейшем изложении.

III. Забывание имен и словосочетаний

   В связи с тем, что мы сообщили выше о процессе позабывания отдельных частей той или иной комбинации иностранных слов, может возникнуть вопрос, нуждается ли позабывание словосочетаний на родном языке в существенно ином объяснении. Правда, мы обычно не удивляемся, когда заученная наизусть формула или стихотворение спустя некоторое время воспроизводится неточно, с изменениями и пропусками. Но так как позабывание это затрагивает неравномерно заученные в общей связи вещи и, опять-таки, как бы выламывает из них отдельные куски, то не мешает подвергнуть анализу отдельные случаи подобного рода ошибочного воспроизведения.
   Один молодой коллега в разговоре со мной высказал предположение, что забывание стихотворений, написанных на родном языке, быть может, мотивируется так же, как и забывание отдельных элементов иностранного словосочетания, и предложил себя в качестве объекта исследования. Я спросил его, на каком стихотворении он хотел бы произвести опыт, и он выбрал «Коринфскую невесту [10 - «Die Braut von Korinth» – стихотворение Гёте (1798). Далее обсуждается строфа (пер. А. К. Толстого):Но какой для доброго приема От него потребуют цены?Он – дитя языческого дома,А они – недавно крещены!– Прим. ред.]» – стихотворение, которое он очень любит и из которого помнит наизусть по меньшей мере целые строфы. С самого же начала у него обнаружилась странная неуверенность. «Как оно начинается: Von Korinthus nach Athen gezogen, – спросил он, – или Nach Korinthus Von Athen gezogen?» [11 - Придя из Коринфа в Афины или Придя в Коринф из Афин. – Прим. пер.] Я тоже на минуту заколебался было, но затем заметил со смехом, что уже самое заглавие стихотворения «Коринфская невеста» не оставляет сомнения в том, куда лежит путь юноши. Воспроизведение первой строфы прошло затем гладко, или по крайней мере без заметного искажения. После первой строки второй строфы мой коллега на минуту запнулся; вслед затем он продолжал так:

     Aber wird er auch willkommen scheinen,
     Jetzt, wo jeder Tag was Neues bringt?
     Denn er ist noch Heide mit den Seinen
     Und sie sind Christen und – getauft [12 - Не будет ли он желанным гостем теперь,Когда каждый день приносит что-либо новое?Ибо он – язычник со своими родными,А они – христиане и крещены.– Прим. пер.].

   Мне уже раньше что-то резануло ухо; по окончании же последней сроки мы оба были согласны, что где-то произошло искажение. И так как нам не удавалось его исправить, то мы отправились в библиотеку, взяли стихотворение Гёте [13 - Иоганн Вольфганг фон Гёте (1749–1832) – немецкий поэт, государственный деятель, мыслитель и естествоиспытатель. – Прим. ред.] и к нашему удивлению нашли, что вторая строка этой строфы имеет совершенно иное содержание, которое было как бы выкинуто из памяти моего коллеги и заменено другим, по-видимому совершенно посторонним. У Гёте стих гласит:
   Aber wird er auch willkommen scheinen Wenn er teuer nicht die Gunst erkauft? [14 - Не будет ли он желанным гостем,Если не купит милости дорогой ценой?– Прим. пер.] Слово erkauft рифмовало с getauft, и мне показалось странным, что следующее далее сочетание слов «язычник», «христиане» и «крещен» так мало помогло восстановлению текста.
   – Можете вы себе объяснить, – спросил я коллегу, – каким образом в этом столь хорошо, по-вашему, знакомом вам стихотворении, вы так решительно вытравили эту строку? И нет ли у вас каких-либо догадок насчет той комбинации, из которой возникла заместившая эту строку фраза?
   Оказалось, что он может дать мне объяснение, хотя и сделал он это с явной неохотой: – Строка Jetzt, wo jeder Tag was Neues bringt представляется мне знакомой. По всей вероятности, я употребил ее недавно, говоря о моей практике, которая, как вам известно, все улучшается, чем я очень доволен. Но каким образом попала эта фраза сюда? Мне кажется, я могу найти связь. Строка Wenn er teuer nicht die Gunst erkauft мне была явно неприятна. Она находится в связи со сватовством, в котором я в первый раз потерпел неудачу и которое теперь, ввиду улучшившегося материального положения, я хочу возобновить. Больше я вам не могу сказать, но ясно, что если я теперь получу утвердительный ответ, мне не может быть приятна мысль о том, что теперь, как и тогда, решающую роль сыграл меркантильный расчет.

   «Я не ученый, не наблюдатель, не экспериментатор, не мыслитель. По темпераменту я не кто иной, как конкистадор – искатель приключений»

   Это было для меня достаточно ясно даже и без ближайшего знакомства с обстоятельствами дела. Но я поставил следующий вопрос:
   – Каким образом вообще случилось, что вы связали ваши частные дела с текстом «Коринфской невесты»? Быть может, в вашем случае тоже имеются различия религиозного характера, как и в этом стихотворении?

     Где за веру спор,
     Там, как ветром сор,
     И любовь, и дружба сметены.

   Я не угадал, но интересно было видеть, как удачно поставленный вопрос сразу раскрыл глаза моему собеседнику и дал ему возможность сообщить мне в ответ такую вещь, которая до того времени, наверное, не приходила ему в голову. Он бросил на меня взгляд, из которого видно было, что его что-то мучит и что он недоволен, и пробормотал продолжение стихотворения: Sieh’ sie an genau!
   Morgen ist sie grau. [15 - Впрочем, здесь мой коллега несколько видоизменил это прекрасное стихотворение и по содержанию, и по смыслу. У Гёте девушка-привидение говорит своему жениху:Schöner Jüngling! kannst nicht länger leben;Du versiechest nun an diesem Ort.Meine Kette hab' ich dir gegeben;Deine Locke nehm' ich mit mir fort.Sieh sie an genau!Morgen bist du grau,Und nur braun erscheinst du wieder dort.Милый гость, вдали родного краяОсужден ты чахнуть и завять,Цепь мою тебе передала я,Но волос твоих беру я прядь.Ты их видишь цвет?Завтра будешь сед,Русым там лишь явишься опять!– Прим. пер.]
   – «Взгляни на нее! Завтра она будет седой», – и добавил лаконически. – Она несколько старше меня.
   Чтобы не мучить его дольше, я прекратил расспросы. Объяснение казалось мне достаточным. Но удивительно, что попытка вскрыть основу ошибки памяти должна была затронуть столь отдаленные, интимные и связанные с мучительным аффектом [16 - Аффект – сильное эмоциональное переживание. – Прим. ред.] обстоятельства.
   Другой пример забвения части известного стихотворения я заимствую К. Г. Юнга [17 - Карл Густав Юнг (1875–1961) – швейцарский психиатр, основоположник аналитической психологии, автор концепций коллективного бессознательного и психотипов. – Прим. ред.] и излагаю его словами автора:
   «Один господин хочет продекламировать известное стихотворение „На севере диком“ [18 - Строки из стихотворения Генриха Гейне в вольном переводе М. Ю. Лермонтова. – Прим. ред.]. На строке „И дремлет качаясь…“ он безнадежно запинается; слова „И снегом сыпучим покрыта, как ризой, она“ он совершенно позабыл. Это забвение столь известного стиха показалось мне странным, и я попросил его воспроизвести, что приходит ему в голову в связи с „Снегом сыпучим покрыта, как ризой“ (mit weißer Decke). Получился следующий ряд: „При словах о белой ризе я думаю о саване, которым покрывают покойников, – пауза, – теперь мне вспоминается мой близкий друг (его брат недавно скоропостижно умер, кажется, от удара) – он был тоже полного телосложения, и я уже думал, что с ним может то же случиться – он, вероятно, ведет малоподвижный образ жизни; когда я услышал об этой смерти, я вдруг испугался, что и со мной может случиться то же, потому что у нас в семействе существует склонность к ожирению, и мой дедушка тоже умер от удара; я считаю себя тоже слишком полным и потому начал на этих днях курс лечения“. Этот господин таким образом сразу же отождествил себя бессознательно с сосной, окутанной белым саваном», – замечает Юнг.
   С тех пор я проделал множество анализов подобных же случаев позабывания или неправильной репродукции, и аналогичные результаты исследований склоняют меня к допущению, что обнаруженный в примерах aliquis и «Коринфская невеста» механизм распространяет свое действие почти на все случаи забывания. Обыкновенно сообщение таких анализов не особенно удобно, так как они затрагивают, как мы видели выше, весьма интимные и тягостные для обследуемого субъекта вещи, и я ограничусь поэтому приведенными выше примерами. Общим для всех этих случаев вне зависимости от материала остается то, что позабытое или искаженное слово или словосочетание соединяется путем той или иной ассоциации с известным бессознательным представлением, от которого и исходит действие, выражающееся в форме забвения.
   Я возвращаюсь опять к забыванию имен, которого мы еще не исчерпали ни со стороны его конкретных форм, ни со стороны мотивировки. Так как я имел в свое время возможность наблюдать в изобилии на себе самом как раз этот вид дефектной работы памяти, то примеров у меня имеется достаточно. Легкие мигрени, которыми я поныне страдаю, вызывают у меня за несколько часов до своего появления, – и этим они предупреждают меня о себе, – забывание имен. А в разгар мигрени я, не теряя способности работать, сплошь да рядом забываю все собственные имена. Правда, как раз такого рода случаи могут дать повод к принципиальным возражениям против всех наших попыток в области анализа. Ибо не следует ли из таких наблюдений тот вывод, что причина забывчивости и особенно позабывание собственных имен лежит в нарушении микроциркуляции крови в большом мозге [19 - Большой мозг – то же, что и кора головного мозга, анатомический субстрат всей высшей нервной деятельности. – Прим. ред.] и его общем функциональном расстройстве и что поэтому всякие попытки психологического объяснения этих феноменов излишни? По моему мнению, – ни в коем случае. Ибо это значило бы смешивать единообразный для всех случаев механизм процесса с благоприятствующими ему условиями – непостоянными и не необходимыми. Не вдаваясь в обстоятельный разбор, ограничусь для устранения этого довода одной лишь аналогией.
   Допустим, что я был достаточно неосторожен, чтобы совершить ночью прогулку по отдаленным пустынным улицам большого города. На меня напали и отняли часы и кошелек. В ближайшем полицейском участке я сообщаю о случившемся в следующих выражениях: я был на такой-то улице, и там одиночество и темнота лишили меня часов и кошелька. Хотя этими словами я и не выразил ничего такого, что не соответствовало бы истине, все же весьма вероятно, что меня приняли бы за человека, находящегося не в своем уме. Чтобы правильно изложить обстоятельства дела, я должен был бы сказать, что, пользуясь уединенностью места и под покрытием темноты, неизвестные люди ограбили меня. Я и полагаю, что при забывании имен положение дела то же самое: благоприятствуемая усталостью, расстройством микроциркуляции, интоксикацией неизвестная психическая сила понижает у меня способность располагать имеющимися в моих воспоминаниях собственными именами, – та же самая сила, которая в других случаях может совершить это же обессиление памяти и при полном здоровье и свежести. Анализируя наблюдаемые на себе самом случаи позабывания имен, я почти регулярно нахожу, что недостающее имя имеет то или иное отношение к какой-либо теме, близко касающейся меня лично и способной вызвать во мне сильные, нередко мучительные аффекты. В согласии с весьма целесообразной практикой цюрихской школы психиатрии, я могу это выразить в такой форме: ускользнувшее из моей памяти имя затронуло во мне «личный комплекс». Отношение этого имени к моей личности бывает неожиданным, часто устанавливается путем поверхностной ассоциации (двусмысленное слово, созвучие); его можно вообще обозначить как стороннее отношение. Несколько простых примеров лучше всего пояснят его природу.
   а) Пациент просит меня рекомендовать ему какой-либо курорт на Ривьере. Я знаю одно такое место в ближайшем соседстве с Генуей, помню фамилию немецкого врача, практикующего там, но самой местности назвать не могу, хотя, казалось бы, знаю ее прекрасно. Приходится попросить пациента обождать; спешу к моим домашним и спрашиваю наших дам: «Как называется эта местность близ Генуи – там, где лечебница доктора N, в которой так долго лечилась такая-то дама?» – «Конечно же, ты не должен был забыть это название. Это Нерви». И в самом деле, с нервами мне приходится иметь достаточно дела.
   б) Другой пациент говорит о близлежащей дачной местности и утверждает, что кроме двух известных ресторанов там есть еще и третий, с которым у него связано некоторое воспоминание; название он мне сейчас скажет. Я отрицаю существование третьего ресторана и ссылаюсь на то, что семь летних сезонов подряд жил в этой местности и, стало быть, знаю ее лучше, чем мой собеседник. Раздраженный противоречием, он, однако, уже вспомнил название; ресторан называется Hochwarner. Мне приходится уступить и признаться к тому же, что все эти семь лет я жил в непосредственном соседстве с этим самым рестораном, существование которого я отрицал. Почему я позабыл в данном случае и название, и сам факт его существования? Я думаю, потому что это название слишком отчетливо напоминает мне фамилию одного венского коллеги и затрагивает во мне опять-таки, «профессиональный комплекс».
   в) Однажды на вокзале в Рейхенгалле я собирался взять билет и не мог вспомнить, как называется прекрасно известная мне ближайшая большая станция, чрез которую я так часто проезжал. Приходится самым серьезным образом искать ее в расписании поездов. Станция называется Rosenheim. Тотчас же я сообразил, в силу какой ассоциации название это от меня ускользнуло. Часом раньше я посетил свою сестру, жившую близ Рейхенгалля; имя сестры Роза, стало быть, это тоже был Rosenheim (жилище Розы). Название было у меня похищено «семейным комплексом».
   г) Прямо-таки грабительское действие семейного комплекса я могу проследить еще на целом ряде примеров.
   Однажды пришел ко мне молодой человек, младший брат одной моей пациентки; я видел его бесчисленное множество раз и привык, говоря о нем, называть его по имени. Когда я затем захотел рассказать о его посещении, оказалось, что я позабыл его имя – вполне, как я помнил, обыкновенное – и не мог никак восстановить его в своей памяти. Тогда я пошел на улицу читать вывески, и как только его имя встретилось мне, я с первого же раза узнал его. Анализ показал мне, что я провел параллель между этим человеком и моим собственным братом; параллель, которая вела к вытесненному вопросу: сделал бы мой брат в подобном случае то же, или же поступил бы как раз наоборот. Внешняя связь между мыслями о чужой и о моей семье установилась благодаря той случайности, что и здесь, и там имя матери было одно и то же – Амалия. Я понял затем смысл и подставных имен, которые навязались мне, не имея отношения к делу: Даниил и Франц. Эти имена – так же, как и имя Амалии, – встречаются в шиллеровских «Разбойниках».
   д) В другой раз я не мог припомнить имени моего пациента, с которым я был знаком еще с юных лет. Анализ пришлось вести длинным обходным путем, прежде чем удалось получить искомое имя. Пациент сказал однажды, что боится потерять зрение; это вызвало во мне воспоминание об одном молодом человеке, который ослеп вследствие огнестрельного ранения; с этим соединилось в свою очередь представление о другом молодом человеке, который стрелял в себя, – фамилия его та же, что и первого пациента, хотя они и не были в родстве. Но нашел я искомое имя лишь тогда, когда установил, что мои опасения были перенесены с этих двух юношей на человека, принадлежащего к моему семейству.
   Непрерывный поток самоотношения идет, таким образом, через мое мышление. Поток, о котором я обычно ничего не знаю, но который дает о себе знать подобного рода забыванием имен. Я словно принужден сравнивать все, что слышу о других людях, с собой самим; словно при всяком известии о других приходят в действие мои личные комплексы. Это ни в коем случае не может быть моей индивидуальной особенностью; в этом заключается скорее общее указание на то, каким образом мы вообще понимаем других. Я имею основание полагать, что у других людей происходит совершенно то же, что и у меня.
   Лучший пример в этой области сообщил мне некий господин Ледерер из своих личных переживаний. Во время своего свадебного путешествия он встретился в Венеции с одним малознакомым господином и хотел его представить своей жене. Фамилию его он позабыл, и на первый раз пришлось ограничиться неразборчивым бормотанием. Встретившись с этим господином вторично (в Венеции это неизбежно), он отвел его в сторону и рассказал, что забыл его фамилию и попросил вывести его из неловкого положения и назвать себя. Ответ собеседника свидетельствовал о прекрасном знании людей: «Охотно верю, что вы не запомнили моей фамилии. Я зовусь так же, как вы – Ледерер!»

   «В Средние века сожгли бы меня, теперь жгут всего лишь мои книги»

   Нельзя отделаться от довольно неприятного ощущения, когда встречаешь чужого человека, носящего твою фамилию. Я недавно почувствовал это с достаточной отчетливостью, когда на прием ко мне явился некий З. Фрейд. Впрочем, один из моих критиков уверяет, что он в подобных случаях испытывает как раз обратное.
   е) Действие самоотношения обнаруживается также в следующем примере, сообщенном Юнгом.
   «Y безнадежно влюбился в одну даму, вышедшую вскоре замуж за X. Несмотря на то, что Y издавна знает X и даже находится с ним в деловых сношениях, он все же постоянно забывает его фамилию, так что не раз случалось, что когда надо было написать X письмо, ему приходилось справляться о его фамилии у других».
   Впрочем, в этом случае забвение мотивируется прозрачнее, нежели в предыдущих примерах самоотношения.
   Забывание представляется здесь прямым результатом нерасположения господина Y к своему счастливому сопернику; он не хочет о нем знать: «Думать о нем не хочу».
   ж) Иначе и тоньше мотивируется забвение имени в другом примере, разъясненном самим же действующим лицом.
   «На экзамене по философии (которую я сдавал в качестве одного из побочных предметов) экзаменатор задал мне вопрос об учении Эпикура и затем спросил, не знаю ли я, кто был возобновителем его учения в позднейшее время. Я назвал Пьера Гассенди – имя, которое я слышал как раз двумя днями раньше в кафе, где о нем говорили, как об ученике Эпикура. На вопрос удивленного экзаменатора, откуда я это знаю, я смело ответил, что давно интересуюсь Гассенди. Результатом этого была высшая отметка в дипломе, но, вместе с тем, и упорная склонность забывать имя Гассенди. Думаю, что это моя нечистая совесть виной тому, что несмотря на все усилия я теперь никак ж могу удержать это имя в памяти. Я и тогда не должен был его знать».
   Чтобы получить правильное представление о той интенсивности, с какой данное лицо отклоняет от себя воспоминание об этом экзаменационном эпизоде, надо знать, как высоко оно ценит докторский диплом, и сколь многое он должен ему заменить собой.
   Я мог бы еще умножить число примеров забывания имен и пойти значительно дальше в их разборе, если бы мне не пришлось для этого уже в этом месте изложить едва ли не все те общие соображения, которые относятся к дальнейшим темам; а этого я хотел бы избежать. Позволю себе все же в нескольких положениях подвести итоги выводам, вытекающим из сообщенных выше анализов.
   Механизм забывания имен (точнее, ускользания, временного забвения) состоит в расстройстве предполагаемого воспроизведения имени посторонним и в данный момент неосознаваемым рядом мыслей.
   Между именем, терпящим таким образом помеху, и комплексом, создающим эту помеху, либо с самого начала существует некоторая связь, либо часто эта связь устанавливается путем искусственных на вид комбинаций при помощи поверхностных (внешних) ассоциаций.
   Среди расстраивающих комплексов наибольшую силу обнаруживают комплексы самоотношения (личные, семейные, профессиональные).
   Имя, которое, имея несколько значений, принадлежит в силу этого к нескольким кругам мыслей (комплексам), нередко, будучи в связи одного ряда мыслей, подвергается расстройству в силу принадлежности к другому, более сильному комплексу.
   Среди мотивов подобного расстройства ясно видно намерение избежать то неприятное, что вызывается данным воспоминанием.
   В общем можно различить два основных вида забывания имен: когда данное имя само затрагивает что-либо неприятное, или же оно связывается с другим, способным оказать подобное действие. Так что расстройство репродукции какого-либо имени может обусловливаться либо самим же этим именем, либо его ассоциациями – как близкими, так и отдаленными.
   Из этих общих положений мы можем понять, что в ряду случаев дефектного функционирования временное забывание имен встречается чаще всего.
   Мы отметили, однако, далеко не все особенности этого феномена. Хочу указать еще, что забывание имен в высшей степени заразительно. В разговоре между двумя людьми иной раз достаточно одному сказать, что он забыл то или иное имя, чтобы его позабыл и второй собеседник. Однако там, где имя позабыто под такого рода индуцирующим влиянием, оно легко восстанавливается.
   Наблюдаются также и случаи, когда из памяти ускользает целая цепь имен. Чтобы найти забытое имя, хватаешься за другое, находящееся в тесной связи с первым, и нередко это второе имя, к которому обращаешься как к опорной точке, тоже ускользает. Забвение перескакивает таким образом с одного имени на другое, как бы для того, чтобы доказать наличие труднопреодолимого препятствия.

IV. О воспоминаниях детства и прикрывающих воспоминаниях

   В другой статье, опубликованной в «Ежемесячнике психиатрии и неврологии» за 1899 г. я имел возможность проследить тенденциозность наших воспоминаний в совершенно неожиданной сфере. Я исходил из того поразительного факта, что в самых ранних воспоминаниях детства обыкновенно сохраняются безразличные и второстепенные вещи, в то время как важные, богатые аффектами впечатления того времени не оставляют (не всегда, конечно, но очень часто!) в памяти взрослых никакого следа. Так как известно, что память производит определенный выбор среди тех впечатлений, которые в нее поступают, то следовало бы предположить, что этот выбор следует в детском возрасте совершенно иным принципам, нежели в пору интеллектуальной зрелости.
   Однако тщательное исследование показывает, что такое предположение является излишним. Безразличные воспоминания детства обязаны своим существованием известному сдвиганию: они замещают при репродукции другие, действительно верные, впечатления, воспоминания о которых можно развить из них путем психического анализа, но которые не могут быть воспроизведены непосредственно из-за сопротивления, которое они встречают. Так как они обязаны своим сохранением не своему собственному содержанию, а ассоциативной связи этого содержания с другими, вытесненными, то их можно с полным основанием назвать прикрывающими воспоминаниями [20 - Чаще применяется термин заслоняющие воспоминания. – Прим. ред.].
   В указанной статье я только наметил, но отнюдь не исчерпал всего разнообразия отношений и значений этих прикрывающих воспоминаний. В одном подробно проанализированном там примере я показал и подчеркнул обыкновенный характер временных отношений между прикрывающим воспоминанием и прикрытым содержанием. Дело в том, что содержание прикрывающего воспоминания относилось там к самому раннему детству, в то время как те интеллектуальные переживания, которые данное воспоминание заступало в памяти и которые остались почти всецело неосознанными, имели место в более позднее время. Я назвал этот вид сдвигания возвратным. Быть может, еще чаще наблюдается обратное отношение, когда в памяти закрепляется в качестве прикрытия какое-либо безразличное впечатление недавнего времени, причем этим свойством оно обязано лишь своей связи с каким-либо прежним переживанием, не способным из-за противодействия быть воспроизведенным непосредственно. Такие прикрывающие воспоминания я назвал бы предваряющими. То существенное, что тревожит память, лежит здесь по времени позади прикрывающего воспоминания. Наконец, возможен – и встречается на деле – третий случай, когда прикрывающее воспоминание связано с прикрытым им впечатлением не только по своему содержанию, но и в силу смежности во времени, – это будут воспоминания примыкающие.

   «Всякое приспособление есть частичная смерть, исчезновение частички индивидуальности»

   Как велика та часть нашего запаса воспоминаний, которая относится к категории прикрывающих воспоминаний, и какую роль они играют во всякого рода невротических интеллектуальных процессах, – это проблемы, в рассмотрение которых я не вдавался там, не буду вдаваться и здесь. Мне важно только подчеркнуть, что забывание собственных имен с ошибочными припоминаниями и образование прикрывающих воспоминаний – процессы однородные.
   На первый взгляд, различия между этими двумя феноменами несравненно больше бросаются в глаза, нежели сходства. Там дело идет о собственных именах, здесь – о реальных впечатлениях, о чем-то пережитом в действительности или мысленно; в первом случае память явно отказывается служить, здесь же – совершает кажущуюся нам странной работу; там – минутное расстройство (ибо забытое нами только что имя могло воспроизводиться нами до того сотни раз правильно и завтра будет воспроизводиться вновь), здесь – длительное, беспрерывное состояние, ибо безразличные воспоминания детства, по-видимому, способны сопутствовать нам на протяжении долгого периода жизни. Загадки, стоящие перед нами в обоих этих случаях, по-видимому, совершенно различны. Там нашу научную любознательность возбуждает забвение, здесь – сохранение в памяти. Более глубокое исследование показывает, однако, что несмотря на различие психического материала и разницу в длительности явления, точки схождения все же преобладают. И здесь, и там речь идет о дефекте в ходе припоминания; воспроизводится не то, что должно быть воспроизведено, а нечто иное, замещающее его. В случае забывания имен тоже имеется налицо известное действие памяти в форме подставных имен. Феномен прикрывающих воспоминаний в свою очередь тоже основывается на забывании других, существенных впечатлений. В обоих случаях некоторое интеллектуальное ощущение дает нам знать о вмешательстве некоего препятствия, но только это происходит в иной форме. При забывании имен мы знаем, что подставные имена неверны; при прикрывающих воспоминаниях мы удивляемся тому, что они вообще у нас еще сохранились. И если затем психологический анализ показывает, что в обоих случаях замещающие образования сложились одинаковым образом – путем перемещения по звеньям какой-либо поверхностной ассоциации, – то именно различия в материале, в длительности и в центрировании обоих феноменов заставляют нас в еще большей степени ожидать, что мы нашли нечто существенно важное и имеющее общее значение. Это общее положение гласило бы, что приостановка и дефектный ход репродуцирующей функции указывают нам гораздо чаще, нежели мы предполагаем, на вмешательство пристрастного фактора, на тенденцию, благоприятствующую одному воспоминанию и стремящуюся поставить преграду для другого.
   Вопрос о воспоминаниях детства представляется мне настолько важным и интересным, что я хотел бы посвятить ему несколько замечаний, которые поведут нас за пределы сказанного выше.
   Как далеко вглубь детства простираются наши воспоминания? Мне известно несколько исследований по этому вопросу, в том числе работы V. и C. Henri (1897) и Potwin’а (1901). Из них видно существование значительных индивидуальных различий. Некоторые из подвергавшихся наблюдениям относят свои первые воспоминания к шестому месяцу жизни, в то время как другие ничего не помнят из своей жизни до конца шестого и даже восьмого года. С чем же связаны эти различия в воспоминаниях детства, и какое значение они имеют? Очевидно, что для решения этого вопроса мало добыть соответствующий материал при собеседовании; необходима его обработка, в которой должно участвовать то лицо, от коего эти данные исходят.
   На мой взгляд, мы слишком равнодушно относимся к фактам младенческой амнезии – утрате воспоминаний о первых годах нашей жизни, – и вследствие этого проходим мимо своеобразной загадки.
   Мы забываем о том, какого высокого уровня интеллектуального развития достигает ребенок уже на четвертом году жизни, на какие сложные эмоции он способен. Мы должны были бы поразиться, как мало из этих душевных событий сохраняется обычно в памяти в позднейшие годы; тем более, что мы имеем все основания предполагать, что эти забытые переживания детства отнюдь не проскользнули бесследно в развитии данного лица; напротив, они оказали влияние, оставшееся решающим на все времена. И вот, несмотря на это несравненное влияние они забываются! Это свидетельствует о совершенно своеобразных условиях припоминания (в смысле сознательной репродукции), до сих пор ускользавших от нашего познания. Весьма возможно, что именно позабывание детских переживаний и даст нам ключ к пониманию тех амнезий, которые, как показывают новейшие данные, лежат в основе образования всех невротических симптомов.
   Среди сохранившихся воспоминаний детства некоторые представляются нам вполне понятными, другие – непонятными или странными. Нетрудно исправить некоторые ошибки по отношению к этим обоим видам. Подвергнув уцелевшие воспоминания какого-либо лица аналитическому испытанию, нетрудно установить, что поручиться за их правильность невозможно. Некоторые воспоминания искажены, неполны либо передвинуты во времени или в пространстве. Сообщения опрашиваемых лиц о том, например, что их первые воспоминания относятся, скажем, ко второму году жизни, явно недостоверны. Скоро удастся найти те мотивы, которые объясняют нам искажение и сдвигание пережитого и которые вместе с тем доказывают, что причиной этих ошибок является не простая погрешность памяти. Могучие силы позднейшей жизни оказали свое воздействие на способность припоминать переживания детства, – вероятно, те же силы, благодаря которым мы вообще так чужды пониманию этих детских лет.
   Процесс припоминания у взрослых оперирует, как известно, различного рода психическим материалом. Одни вспоминают в форме зрительных образов, – их воспоминания носят зрительный характер; другие способны воспроизвести в памяти разве лишь самые скудные очертания пережитого. По терминологии Шарко [21 - Жан-Мартен Шарко (1825–1893) – французский врач-психиатр, учитель З. Фрейда. – Прим. ред.] их называют аудиалы и кинестетики в противоположность упомянутым выше визуалам. Во сне эти различия исчезают, – сны снятся нам всем преимущественно в форме зрительных образов. Но то же самое происходит и по отношению к воспоминаниям детства: они носят пластический зрительный характер даже у тех людей, чьи позднейшие воспоминания лишены зрительного элемента. Зрительное воспоминание сохраняет, таким образом, тип воспоминания младенческого. У меня лично единственные зрительные воспоминания – это воспоминания самого раннего детства: прямо-таки пластически выпуклые сцены, сравнимые лишь с театральными представлениями. В этих сценах из детских лет, верны ли они, или искажены, обычно и сам фигурируешь со своим детским обликом и платьем. Это обстоятельство представляется весьма странным; взрослые люди со зрительной памятью не видят самих себя в воспоминаниях о позднейших событиях [22 - Утверждаю это на основании некоторых справок, собранных мною. – Прим. авт.]. Предположение, что ребенок, переживая что-либо, сосредоточивает внимание на себе и не направляет его исключительно на внешние впечатления, шло бы вразрез со всем тем, что мы знаем на этот счет.
   Таким образом, самые различные соображения заставляют нас предполагать, что так называемые ранние детские воспоминания представляют собой не настоящий след давнишних впечатлений, а его позднейшую обработку, произошедшую в результате воздействия различных психических сил более позднего времени. Детские воспоминания индивидов, как общее правило, представляют собой прикрывающие воспоминания и имеют при этом замечательную аналогию с воспоминаниями детства народов, закрепленными в сказаниях и мифах.
   Кто подвергал исследованию по методу психического анализа целый ряд лиц, тот накапливал в результате этой работы богатый запас примеров прикрывающих воспоминаний всякого рода. Однако сообщение этих примеров в высшей степени затрудняется указанным выше характером отношений, существующих между воспоминаниями детства и позднейшей жизнью. Чтобы уяснить значение того или иного воспоминания детства в качестве прикрывающего воспоминания, нужно было бы нередко изобразить вею позднейшую жизнь данного лица. Лишь редко бывает возможно, как в следующем прекрасном примере, выделить из общей связи одно отдельное воспоминание.
   Молодой человек 24 лет сохранил следующий образ из пятого года своей жизни. Он сидит в саду дачного дома на своем стульчике рядом с теткой, старающейся научить его распознавать буквы.
   Различие между m и n не дается ему, и он просит тетку объяснить ему, чем отличаются эти буквы одна от другой. Тетка обращает его внимание на то, что буква m имеет на один элемент больше, чем n: у нее есть дополнительная третья черточка. Не было никакого основания сомневаться в достоверности этого воспоминания; но свое значение оно приобрело лишь впоследствии, когда обнаружилось, что оно способно взять на себя символическое представительство иного рода любознательности мальчика. Ибо, подобно тому, как ему тогда хотелось узнать разницу между буквами m и n, так впоследствии он старался узнать разницу между мальчиком и девочкой. Наверно, он согласился бы, чтобы его учительницей была именно эта тетка. И он действительно нашел, что разница несколько аналогична: у мальчика тоже на одну часть больше, чем у девочки. К тому времени, когда он узнал это, у него и пробудилось воспоминание о соответствующем детском вопросе.
   На одном только примере я хотел бы показать, какой смысл благодаря аналогичной обработке может получить детское воспоминание, до того не имевшее, казалось бы, никакого смысла. Когда я на 43 году жизни начал уделять внимание остаткам воспоминаний моего детства, мне вспомнилась сцена, которая давно уже (мне казалась – с самых ранних лет) время от времени приходила мне в голову и которую на основании достаточных признаков следовало бы относить к исходу третьего года моей жизни. Мне виделось, как я стою, плача и требуя чего-то, перед ящиком, дверцу которого держал открытой мой старший (на 20 лет) сводный брат; затем, вдруг, вошла в комнату моя мать, красивая, стройная, как бы возвращаясь с улицы.
   Этими словами я выразил виденную мною пластическую сцену, о которой я больше ничего не мог бы сказать. Собирался ли брат открыть или закрыть ящик (когда я первый раз сформулировал это воспоминание, я употребил слово «шкаф»), почему я при этом плакал, какое отношение имел к этому приход матери, – все это было для меня темно. Я склонен был объяснить эту сцену тем, что старший брат чем-нибудь дразнил меня, и это было прервано приходом матери.

   «Голос интеллекта тих, но он не устает повторять – и слушатели находятся»

   Такие недоразумения в сохранившейся в памяти сцене из детства не редки: помнишь ситуацию, но в ней нет надлежащего центра; не знаешь, на какой из ее элементов должно пасть психическое ударение. Аналитический разбор вскрыл предо мной совершенно неожиданный смысл картины. Я не находил матери, ощутил подозрение, что она заперта в этом ящике или шкафу, и потому потребовал от брата, чтобы он открыл ого. Когда он это сделал и я убедился, что матери в ящике нет, я начал кричать. Это тот момент, который закреплен в воспоминании и за которым последовало успокоившее мою тревогу или тоску появление матери. Но каким образом пришла ребенку мысль искать мать в ящике? Снившиеся мне в то же время сны смутно напоминали мне о няньке, о которой у меня сохранились еще и другие воспоминания. О том, например, как она неукоснительно требовала, чтобы я отдавал ей мелкие деньги, которые я получал в подарок, – деталь, которая в свою очередь может претендовать на роль воспоминания, прикрывающего нечто позднейшее. Я решил облегчить себе на тот раз задачу истолкования и расспросить мою мать – теперь уже старуху – об этой няньке. Я узнал многое, в том числе, что она, умная, но нечестная особа, во время родов моей матери совершила у нас в доме большие покражи и по настоянию моего брата была предана суду. Это указание прояснило мне сразу, словно каким-то озарением, смысл рассказанной выше сцены. Внезапное исчезновение няньки не было для меня безразличным; я обратился как раз к этому брату с вопросом о том, где она, вероятно заметив, что в ее исчезновении он сыграл какую-то роль. Он ответил мне уклончиво, играя словами, как это он любит делать и сейчас: «Ее заперли в ящик». Ответ этот я понял по-детски, буквально, но прекратил расспросы, потому что ничего больше добиться не мог. Когда немного времени спустя я хватился матери и не смог ее найти, я заподозрил брата в том, что он сделал с ней то же, что и с нянькой, и заставил его открыть мне ящик. Я понимаю теперь, почему в передаче этого зрительного воспоминания детства подчеркнута худоба матери: мне должен был броситься в глаза ее вид только что выздоровевшего человека. Я на два с половиной года старше родившейся тогда сестры, а когда я достиг трехлетнего возраста, прекратилась наша совместная жизнь со сводным братом.

V. Обмолвки

   В то время как обычный материал нашей разговорной речи на родном языке представляется огражденным от забывания, он тем не менее подвержен другому расстройству, известному под названием обмолвок [23 - То же, что «оговорка по Фрейду». – Прим. ред.]. Явление это, наблюдаемое у здорового человека, производит впечатление подготовительной ступени для так называемой парафазии, наступающей уже при патологических условиях.
   В данном случае я имею возможность в виде исключения пользоваться (и воздать должное) подготовительной работой: в 1895 году филолог Мерингер и психиатр Майер опубликовали работу под заглавием «Обмолвки и ошибки в чтении». Точка зрения, с которой они разбирают вопрос, выходит за пределы моего рассмотрения. Ибо один из авторов, от имени которого и ведется изложение, – языковед и взялся за исследование с точки зрения лингвиста, желая найти правила, по которым совершаются обмолвки. Он надеялся на основании этих правил заключить о существовании «известного духовного механизма… в котором звуки одного слова, одного предложения и даже отдельные слова связаны и сплетены между собою совершенно особенным образом».
   Авторы группируют собранные ими примеры обмолвок сперва с точки зрения чисто описательной, разделяя их на обмены (например, Milo von Venus вместо Venus von Milo); предвосхищения, или антиципации (es war mir auf der Schwest… auf der Brust so schwer); отзвуки, или постпозиции (Ich fordere Sie auf, auf das Wohl unseres Chefs aufzustoßen вместо anzustoßen); контаминации (Er setzt sich auf den Hinterkopf, составленное из Er setzt sich einen Kopf auf и Er stellt sich auf die Hinterbeine);подстановки (Ich gebe die Präparate in den Briefkasten вместо Brütkasten) [24 - Разбор примеров см. далее. – Прим. ред.]. К этим главным категориям надо добавить еще некоторые, менее существенные или менее важные для наших целей. Для этой группы безразлично, подвергаются ли перестановке, искажению, слиянию или тому подобным изменениям отдельные звуки, слоги или целые слова задуманной фразы.
   Для объяснения наблюдавшихся им обмолвок Мерингер постулирует различие психической интенсивности произносимых звуков. Когда мы иннервируем [25 - Иннервировать – здесь: инициировать в головном мозге какой-нибудь психический процесс; в данном случае произнесение слов. – Прим. ред.] первый звук слова, первое слово фразы, тогда же процесс возбуждения обращается уже и к следующим звукам и следующим словам, а поскольку эти иннервации совпадают по времени, они могут взаимно влиять и видоизменять одна другую. Возбуждение психически более интенсивного звука предваряет прочие или, напротив, происходит позже и расстраивает таким образом более слабый иннервационный процесс. Вопрос сводится лишь к тому, чтобы установить, какие именно звуки являются в том или ином слове наиболее интенсивными. Мерингер говорит по этому поводу: «Для того чтобы установить, какой из звуков, составляющих слово, обладает наибольшей интенсивностью, достаточно пронаблюдать свои собственные переживания при отыскивании какого-либо забытого слова, например, имени. То, что воскресло в памяти прежде всего, обладало наибольшей интенсивностью во всяком случае до утраты… Высокой интенсивностью отличаются, таким образом, начальный звук корневого слога, начальный звук слова и, наконец, та или те гласные, на которые падает ударение».
   Я не могу здесь воздержаться от одного возражения. Принадлежит начальный звук слова к наиболее интенсивным элементам или нет, но во всяком случае неверно, что при забывании слов он восстанавливается в сознании первым. Указанное выше правило, таким образом, неприменимо. Когда наблюдаешь себя за поисками позабытого имени, довольно часто случается выразить уверенность, что это имя начинается с такой-то буквы. Уверенность эта оказывается ошибочной столь же часто, сколь и обоснованной. Я решился бы даже утверждать, что в большинстве случаев буква указывается неправильно. В нашем примере с Синьорелли начальный звук и существенные слоги исчéзли в подставных именах; и в имени Боттичелли воскресла в сознании как раз менее существенная часть – elli. Как мало зависят подставные имена от начальных звуков исчезнувших имен, может показать хотя бы следующий пример. Как-то раз я тщетно старался вспомнить название той маленькой страны, столица которой Монте-Карло. Подставные имена гласили: Пьемонт, Албания, Монтенегро, Колико.
   Албанию быстро сменила Черногория (Монтенегро), и тогда мне бросилось в глаза, что сочетание – монт- имеется во всех подставных именах, кроме одного лишь последнего. Это облегчило мне задачу исходя из имени князя Альбера [26 - Альбер I (1848–1922) – 11-й князь Монако (1889–1922) из династии Гримальди. – Прим. ред.] найти забытое Монако. Колико приблизительно воспроизводит последовательность слогов и ритм забытого слова. Если допустить, что психический механизм, подобный тому, какой мы показали в случаях забывания имен, играет роль и в случаях обмолвок, то мы будем на пути к более глубокому пониманию этого последнего явления.
   Расстройство речи, обнаруживающееся в форме обмолвки, может быть вызвано влиянием другой составной части той же речи: предвосхищением того, что последует далее, или отзвуком уже сказанного, или другой формулировкой в пределах той же фразы или той же мысли, которую собираешься высказать. Сюда относятся все заимствованные у Мерингера и Майера примеры. Но расстройство может произойти и путем, аналогичным тому процессу, какой наблюдается в примере Синьорелли: в силу влияний, посторонних данному слову, словосочетанию или предложению, влияний, идущих от элементов, которые высказывать не предполагалось, и о возбуждении которых узнаешь только по вызванному ими расстройству. Одновременность возбуждения – вот то общее, что объединяет оба вида обмолвок. Разница заключается в нахождении внутри либо вне данного предложения или словосочетания. На первый взгляд, различие представляется не столь большим, каким оно оказывается затем с точки зрения некоторых выводов из симптоматологии данного явления. Но совершенно ясно, что лишь в первом случае есть надежда сделать из феномена обмолвок вывод о существовании механизма, связывающего отдельные звуки и слова так, что они взаимно влияют на способ их произношения; то есть вывод, на который и рассчитывал при изучении обмолвок лингвист. В случаях расстройства, вызванного влияниями, стоящими вне́данной фразы или словосочетания, необходимо было бы, прежде всего, найти расстраивающие элементы, а затем встал бы вопрос, не может ли механизм этого расстройства также обнаружить предполагаемые законы образования речи.

   «Задача сделать человека счастливым не входила в план сотворения мира»

   Нельзя сказать, чтобы Мерингер и Майер не заметили возможности расстройства речи силою «сложных психических влияний», элементами, находящимися вне данного слова, предложения или словосочетания. Они не могли не заметить, что теория психической неравноценности звуков, строго говоря, может удовлетворительно объяснить лишь случаи нарушения отдельных звуков, таких как как предвосхищения и отзвуки. Где расстройство не ограничивается отдельными звуками, а простирается на целые слова, как это бывает при подстановках и контаминациях, там и они, не колеблясь, искали причину обмолвок вне задуманного словосочетания и подтверждали это прекрасными примерами. Приведу следующие фрагменты.
   «Р. рассказывает о вещах, которые он в глубине души считает свинством (Schweinerei). Он старается, однако, найти мягкую форму выражения и начинает: „Dann aber sind Tatsachen zum Vorschwein gekommen…“ Мы с Майером были при этом и Р. подтвердил, что он думал именно о свинстве. То обстоятельство, что слово, о котором он подумал, выдало себя и вдруг прорвалось при произнесении Vorschein, достаточно объясняется сходством обоих слов [27 - Непереводимая игра слов: в словосочетании zum Vorschein gekommen (проявились) слог – schein заменен словом Schwein (свинья). – Прим. пер.]».
   «При подстановках, так же как и при контаминациях, но только, вероятно, в гораздо большей степени играют роль „летучие или „блуждающие словесные образы. Если они и находятся за порогом сознания, то все же в действенной близости к нему; они могут с легкостью вызываться каким-либо сходством комплекса, подлежащего высказыванию, и тогда порождают „схождение с рельсов“ или врезываются в произносимые фразы. „Летучие“ или „блуждающие“ словесные образы часто являются, как уже сказано, запоздалыми спутниками недавно протекших словесных процессов (отзвуками)».
   «Схождении с рельсов» возможно также и благодаря сходству: когда другое – схожее – слово лежит близко к порогу сознания, но не предназначается к произнесению. Это бывает при подстановках. Я надеюсь, что при проверке мои правила должны будут подтвердиться. Но для этого необходимо (если наблюдение производится над другим человеком) уяснить себе все, что только ни думал говорящий. Приведу поучительный пример. Директор училища Д. сказал в нашем обществе: «Die Frau würde mir Furcht Einlagen». Я удивился, так как фраза показалась мне неясной. Я позволил себе обратить внимание говорившего на его ошибку (einlagen вместо einjagen), на что он тотчас же ответил: «Да, это произошло, потому что я думал ich wäre nicht in der Lage [28 - Die Frau würde mir Furcht Einlagen – «эта женщина внушила бы мне страх». Ich wäre nicht in der Lage – «я был бы не в состоянии». – Прим. пер.]».
   «Другой случай. Я спросил Ш., в каком состоянии его больная лошадь. Он ответил: „Ja, das draut… dauert vielleicht noch einen Monat“. Откуда взялось draut с его – r- для меня было непонятно, ибо – r- из dauert не мог оказать такого действия. Я обратил на это внимание Ш., и он объяснил, что думал при этом „es ist eine traurige Geschichte“ [29 - Ja, das dauert vielleicht noch einen Monat – «да, это продлится, возможно, еще месяц». Es ist eine traurige Geschichte – «это печальная история». – Прим. пер.]. Говоривший, таким образом, имел в виду два ответа, и они смешались воедино».
   Нельзя не заметить, как близко подходит к условиям наших анализов и то обстоятельство, что принимаются в расчет «блуждающие» словесные образы, лежащие за порогом сознания и не предназначенные к произношению, и предписание осведомляться обо всем, что думал говорящий. Мы тоже отыскиваем бессознательный материал и делаем это тем же путем с той лишь разницей, что путь, которым мы идем от того, что приходит в голову опрашиваемого, к отысканию расстраивающегося элемента, – более длинный и ведет через комплексный ряд ассоциаций.
   Остановлюсь еще на другом интересном обстоятельстве, о котором свидетельствуют примеры, приведенные у Мерингера. По мнению самого автора, сходство какого-либо слова в задуманном предложении с другим, не предполагавшимся к произнесению, дает этому последнему возможность путем искажения, смешения, компромисса (контаминации) дойти до сознания данного субъекта.
   В моей книге «Толкование сновидений» (1900) я показал, какую роль играет процесс уплотнения в образовании так называемого явного содержания сна из латентных, скрытых, мыслей. Какое-либо вещественное или словесное сходство между двумя элементами бессознательного материала служит поводом для создания третьего – смешанного или компромиссного – представления, которое в содержании сна представляет оба слагаемых и которое в виду этого своего происхождения так часто отличается противоречивостью отдельных своих черт.
   Образование подстановок и контаминаций при обмолвках и есть, таким образом, начало той работы по уплотнению, которую мы наблюдаем в полном ходу при построении сна.
   В небольшой статье «Как можно оговориться», предназначенной для широкого круга читателей, Мерингер устанавливает особое практическое значение некоторых случаев обмолвок. А именно тех, при которых какое-либо слово заменяется противоположным ему по смыслу. «Вероятно, все помнят еще, как некоторое время тому назад председатель австрийской палаты депутатов открыл заседание словами: „Уважаемое собрание. Я констатирую наличность стольких-то депутатов и объявляю заседание закрытым“. Общий смех обратил его внимание на ошибку, и он исправил ее. В данном случае это можно скорее всего объяснить тем, что председателю хотелось иметь уже возможность действительно закрыть заседание, от которого можно было ожидать мало хорошего; эта сторонняя мысль, – что бывает часто, – прорвалась хотя бы частично, и в результате вместо открытия получилось закрытие – прямая противоположность тому, что предполагалось сказать. Впрочем, многочисленные наблюдения показали мне, что противоположные слова вообще очень часто подставляются одно вместо другого. Они вообще тесно сплетены друг с другом в нашем сознании, лежат в непосредственном соседстве одно с другим и легко произносятся по ошибке».
   Не во всех случаях «контрподмен» так же легко показать, как в примере с председателем, вероятность того, что обмолвка произошла вследствие своего рода протеста, который заявляется в глубине души против высказываемого предложения. Аналогичный механизм мы нашли ранее, анализируя пример aliquis. Там внутреннее противодействие выразилась в забвении слова вместо замены его противоположным. Для устранения этого различия заметим, однако, что словечко aliquis не обладает таким антиподом, каким являются но отношению друг к другу слова закрывать и открывать, и что слово открывать, как весьма общеупотребительное, не может быть позабыто.
   Если последние примеры Мерингера и Майера показывают нам, что расстройство речи может происходить как под влиянием звуков и слов той же фразы, предназначаемых к произнесению, так и под воздействием слов, которые находятся за пределами задуманной фразы и иным способом не обнаружили бы себя, то перед нами возникает, прежде всего, вопрос, возможно ли резко разграничить оба эти вида обмолвок и как отличить случаи одной категории от другой. Здесь уместно вспомнить о словах Вундта [30 - Вильгельм Максимилиан Вундт (1832–1920) – немецкий врач, физиолог и психолог, основатель экспериментальной психологии. – Прим. ред.], который в своей только что вышедшей в свет работе о законах развития языка рассматривает среди прочего и феномен обмолвок. Что, по мнению Вундта, всегда присутствует в этих явлениях и других, им родственных, – это определенные психические влияния. «Сюда, прежде всего, относится как благоприятствующее обстоятельство ничем не стесняемое течение звуковых и словесных ассоциаций, вызванных произнесенными звуками. В качестве отрицательного момента к нему присоединяется отпадение или ослабление воздействий воли, стесняющей это течение, и внимания, также выступающего здесь в качестве волевой функции. Проявляется ли эта игра ассоциаций в том, что предвосхищается предстоящий еще звук, или же репродуцируется уже произнесенный, или врезается какой-либо посторонний, но привычный, или в том, наконец, что на произносимые звуки оказывают свое действие совершенно иные слова, находящиеся с ними в ассоциативной связи, – все это означает лишь различие в направлении и, конечно, различие в том, каким простором пользуются происходящие ассоциации, но не в их общей природе. И во многих случаях трудно решить, к какой форме причислить данное расстройство и не следует ли с большим основанием, следуя принципу наложения причин считать его следствием совпадения нескольких мотивов».
   Я считаю замечания Вундта вполне обоснованными и чрезвычайно поучительными. Быть может, можно было бы с большей решительностью, чем это делает Вундт, подчеркнуть, что благоприятствующий момент в словесных ошибках (беспрепятственное течение ассоциаций) и негативный момент (ослабление стесняющего его внимания) действуют всегда совместно, так что оба момента оказываются лишь различными сторонами одного и того же процесса. С ослаблением стесняющего внимания и приходит в действие беспрепятственное течение ассоциаций или, выражаясь еще категоричнее, по причине этого ослабления.
   Среди примеров обмолвок, собранных мною, я почти не нахожу таких, где расстройство речи сводилось бы исключительно к тому, что Вундт называет «действием контакта звуков». Почти в каждом случае я нахожу еще и расстраивающее влияние чего-либо, находящегося вне пределов задуманной речи.
   Это «что-то» есть либо отдельная, оставшаяся неосознанной мысль, дающая о себе знать посредством обмолвки и способная дойти до сознания нередко лишь после тщательного анализа, либо же это более общий психический мотив, направленный против всей речи в целом. Вот несколько примеров.
   а) Я хочу процитировать моей дочери, которая в тот момент, кусая яблоко, состроила гримасу, следующие строки:

     Der Affe gar possierlich ist,
     Zumal wenn er vom Apfel frißt [31 - Обезьяна действительно смешна, особенно, когда она ест яблоко. – Прим. пер.].

   Однако начинаю: «Der Apfe…» По-видимому, это можно рассматривать как контаминацию, компромисс между словами Affe (обезьяна) и Apfel (яблоко), или же как антиципацию последующего Apfel. В действительности же положение дела таково. Я уже раз начал эту цитату и при этом не обмолвился. Обмолвка произошла лишь при повторении цитаты. Повторить же пришлось, потому что моя дочь, занятая другим, не слушала. Это-то повторение и связанное с ним нетерпение, желание отделаться от этой фразы также нужно засчитать в число мотивов моей обмолвки, выступающей в форме процесса уплотнения.
   б) Моя дочь говорит: «Ich schreibe der Frau Schresinger» (я пишу госпоже Шрезингер). Фамилия этой дамы на самом деле Шлезингер. Эта ошибка, конечно, находится в связи с тенденцией к облегчению произношения, так как после нескольких звуков р трудно произнести л. Однако я должен прибавить, что эта обмолвка случилась у моей дочери через несколько минут после того, как я сказал Apfe… вместо Affe. Обмолвки же в высшей мере заразительны, также же как и забывание имен, по отношению к которому эта особенность отмечена у Мерингера и Майера. Причину этой психической прилипчивости я затрудняюсь указать.
   в) Пациентка говорит мне в самом начале визита: «Ich klappe zusammen, wie ein Tassenmescher… Taschenmesser» [32 - Я складываюсь, как складной нож. – Прим. пер.]. Звуки перепутаны, и это может быть опять-таки оправдано трудностью произношения. Но когда ей была указана ошибка, она не задумываясь ответила: «Это потому, что вы сегодня сказали ernscht (вместо ernst – серьезно)». Я, действительно, встретил ее фразой, в которой в шутку исказил это слово. В течение всего приема она постоянно обмолвливалась, а я замечал, конечно, что она не только имитирует меня, но имеет еще и особое основание бессознательно останавливаться на имени Эрнст [33 - Она находилась, как это выяснилось, под влиянием бессознательной мысли о беременности и предупреждении родов. Словами о перочинном ноже, которыми она сознательно выразила жалобу, она хотела описать положение ребенка в утробе матери. Слово ernst в моем обращении напомнило ей марку (S. Ernst) известной венской фирмы, анонсировавей продажу предохранительных средств против беременности. – Прим. пер.].

   «Звание ничего не изменило в моих способностях; если я вам был непригоден, будучи доцентом, вы можете обойтись без меня также и теперь, когда я стал профессором»

   г) Та же пациентка другой раз совершает такую обмолвку: «Ich bin so verschnupft, ich kann nicht durch die Asenatmen… Nase atmen» [34 - Я так простужена, что не могу дышать через нос. – Прим. пер.]. Она тотчас же отдает себе отчет в том, откуда эта ошибка: «Я каждый день сажусь в трамвай на Hasenauergasse [35 - Hasenauer – фамилия, Gasse – переулок; Газенауэргассе – переулок Газенауэра. – Прим. пер.], и сегодня утром, когда я ждала трамвая, мне пришло в голову, что если бы я была француженкой, я выговаривала бы это имя Asenauer, потому что французы пропускают звук h в начале слова». Далее она сообщила целый ряд воспоминаний о французах, с которыми она была знакома, и в результате длинного обходного движения пришла к воспоминанию о том, что четырнадцатилетней девочкой она играла в пьесе «Курмаркец и пикардийка» роль пикардийки и говорила поэтому на ломаном немецком языке. В тот дом, где она жила, приехал теперь гость из Парижа: случайность, которая и вызвала весь этот ряд воспоминаний. Перестановка звуков была, таким образом, вызвана вмешательством неосознанной мысли, совершенно не связанной с тем, о чем шла речь.
   д) Аналогичен механизм обмолвки у другой пациентки, которой вдруг изменяет память в то время, как она рассказывает давно забытое воспоминание детства. Она не может припомнить, за какое место схватила ее рука некоего человека. Непосредственно вслед за этим она приходит в гости к своей подруге и разговаривает с ней о дачных квартирах. Ее спрашивают, где находится ее домик в М., и она отвечает: «An der Berglende» вместо Berglehne [36 - Lende – бедро, поясница; Lehne – склон; an der Berglehne – на склоне горы. – Прим. пер.].
   е) Другая пациентка, которую я спрашиваю по окончании приема о здоровье ее дяди, отвечает: «Не знаю, я вижу его теперь только in flagranti [37 - In flagranti (лат.) – на месте преступления, с поличным. – Прим. ред.]». На следующий день она начинает: «Мне было очень стыдно, что я вам так глупо ответила. Вы, конечно, должны были счесть меня совершенно необразованным человеком, постоянно путающим иностранные слова. Я хотела сказать en passant [38 - En passant (фр.) – мимоходом. – Прим. ред.]». Тогда мы еще не знали, откуда она взяла неправильно употребленное иностранное слово. Но в тот же день она сообщила, что вчерашнее воспоминание вдохновлено некоей темой, в котором главную роль играл пойманный с поличным. Ошибка прошлого дня таким образом предвосхитила неосознанное еще в то время воспоминание.
   ж) Относительно другой пациентки мне пришлось в ходе анализа высказать предположение, что в то время, о котором у нас шел разговор, она стыдилась своей семьи и сделала своему отцу упрек, нам еще неизвестный. Она ничего такого не помнила и считала это вообще неправдоподобным. Разговор о ее семье, однако, продолжился и она сделала такое замечание: «Одно нужно за ними признать, – это все-таки необычные люди: sie haben alle Geiz [39 - Sie haben alle Geiz (они все жадные) вместо sie haben alle Geist (они все душевные). – Прим. пер.]». И таков был действительно тот упрек, который она вытеснила из своей памяти. Что при обмолвке прорывается как раз та идея, которую хотелось бы подавить, – явление общее (сравните со случаем Vorschwein). Разница лишь в том, что у Мерингера говоривший субъект хотел подавить нечто извéстное ему, в то время как моя пациентка не сознает подавляемого или, выражаясь иначе, не знает, что она нечто подавляет и что именно она подавляет.
   з) «Если вы хотите купить ковры, идите к Кауфману на Матеусгассе. Я думаю, что смогу вас там отрекомендовать», – сказала мне одна дама. Я повторяю: «Стало быть у Матеуса… Я хотел сказать, у Кауфмана». На первый взгляд, это простая рассеянность: я поставил одно имя на место другого. Под влиянием того, что мне говорила дама, я действительно проявил некоторую рассеянность, так как она направила мое внимание на нечто другое, что было для меня несравненно важнее, чем ковры. На Матеусгассе находится дом, в котором жила моя жена, когда она еще была моей невестой. Вход в дом был с другой улицы, и теперь я заметил, что название этой последней я забыл; восстановить его пришлось окольным путем. Имя Матеуса, на котором я остановился, послужило мне заместителем позабытого названия улицы. Оно более пригодно для этого, чем имя Кауфмана, так как употребляется только для обозначения лица – в противоположность слову Кауфман (Kaufmann – купец); забытая же улица названа также по имени лица – Радецкого.
   и) Следующий случай я мог бы отнести к категории «ошибок», о которой будет речь ниже; привожу его, однако, здесь, потому что звуковые соотношения, на основе которых произошла замена слов, выступают в нем с особенной наглядностью. Пациентка рассказывает мне свой сон. Ребенок решился покончить с собою посредством укуса змеи; он приводит это в исполнение; она видит, как он бьется в судорогах и так далее. Предлагаю ей найти повод для этого сна в том, что она пережила накануне. Она тотчас же вспоминает, что вчера вечером слушала популярную лекцию об оказании первой помощи при змеином укусе. Если укушены одновременно ребенок и взрослый, то в первую очередь надо оказать помощь ребенку. Она вспоминает также, какие указания дал лектор о мерах, которые надо принять. Многое зависит от того, сказал он, какой породы укусившая змея. Я перебиваю ее и спрашиваю, не говорил ли он о том, что в наших краях очень мало ядовитых пород и каких именно следует опасаться. – «Да, он назвал гремучую змею (Klapperschlange)». Я улыбаюсь, и она замечает, что сказала что-то не так. Однако она не исправляет название, а берет всё свое заявление обратно: «Да, такой ведь у нас нет; он говорил о гадюке. Каким образом пришла мне на ум гремучая змея?» Я подозревал, что это произошло вследствие примешавшихся сюда мыслей, скрытых за ее сном. Самоубийство посредством змеиного укуса вряд ли может иметь другой смысл, кроме указания на Клеопатру [40 - Клеопатра VII (69–30 гг. до н. э.) – последняя царица эллинистического Египта (51–30 гг. до н. э.) из македонской династии Птолемеев. – Прим. пер.]. Значительное звуковое сходство обоих слов (Kleopatra и Klapperschlange), совпадение букв kl-, -р– и – r-, следующих в одном и том же порядке и повторение той же буквы – а- с падающим на нее ударением было совершенно очевидно. Связь между именами Klapperschlange и Kleopatra ограничивает на минуту способность суждения моей пациентки, и благодаря этому утверждение, будто лектор поучал вéнскую публику о том, какие меры принимать при укусе гремучей змеи, не показалось ей странным. Вообще же она знает столь же хорошо, как и я, что гремучие змеи у нас не водятся. Если она и перенесла, не задумываясь, гремучую змею в Египет, то это вполне простительно, ибо мы привыкли сваливать все неевропейское, экзотическое, в одну кучу, и я сам тоже вынужден был на минуту призадуматься, прежде чем сообразить, что гремучая змея встречается только в Новом Свете и Южной Азии.
   Дальнейшие подтверждения мы встретили при продолжении анализа. Моя пациентка только лишь накануне осмотрела выставленную недалеко от ее квартиры скульптуру Штрассера «Антоний» [41 - Марк Антоний (83–30 до н. э.) – древнеримский политик и полководец, супруг Клеопатры. «Марк Антоний в колеснице, запряженной львами» – бронзовая скульптора Артура Штрассера (1854–1927), созданная специально для международной Парижской выставки 1900 года. По окончании выставки ее должны были разместить в одном из художественных музеев Вены. Однако уже более ста лет, с 5 марта 1901 года, «Марк Антоний» находится в садике у подножия одного из таких выставочных заведений. – Прим. ред.]. Это был второй повод для ее поведения (первый – лекция о змеиных укусах). В дальнейшем течении сна она укачивала ребенка, и по поводу этой сцены ей вспомнилась Маргарита из «Фауста» [42 - В одном из эпизодов поэмы И. В. Гёте «Фауст» Маргарита рассказывает Фаусту, как укачивала свою беспокойную маленькую сестру. – Прим. ред.]. Далее у нее возникли воспоминания об «Аррии и Мессалине» [43 - «Аррия и Мессалина» – трагедия Адольфа фон Вильбрандта (1837–1911) из жизни древнеримской знати. – Прим. ред.].
   Это обилие имен из драматических произведений заставляет предполагать, это пациентка в прежние годы тайно мечтала об артистической карьере. И начало сна, будто ребенок решил покончить с собой посредством укуса змеи, на самом деле должно означать, что ребенком она собиралась стать знаменитой артисткой. Наконец, от имени Мессалины ответвляется ход мыслей, ведущий к основному содержанию сна.
   Некоторые происшествия последнего времени породили в ней беспокойство, что ее единственный брат вступит в неподходящий для него брак с неарийкой [44 - Арийцы – представители гипотетической арийской (североевропейской, нордической) расы. На рубеже XIX и XX вв. полагалась теоретиками-нацистами как высшая человеческая раса. Развитие этой идеологии привело к разгулу нацизма в Европе в 1920—1940-х гг. – Прим. ред.], то есть допустит мезальянс [45 - Мезальянс – неравный брак (по социальному, расовому либо религиозному статусу). – Прим. ред.].
   й) Хочу привести здесь совершенно невинный – или быть может недостаточно выясненный в своих мотивах – пример, обнаруживающий весьма прозрачный механизм.

   «Когда обмолвка случается в серьезном споре, противник редко упускает случай использовать улучшившуюся для него ситуацию»

   Путешествующий по Италии немец нуждается в ремне, чтобы обвязать попорченный чемодан. Из словаря он узнает, что ремень по итальянски correggia. «Это слово нетрудно запомнить, – думает он, – стоит мне подумать о художнике Корреджио [46 - Антонио да Корреджо (1489–1534) – итальянский живописец эпохи Возрождения. – Прим. ред.]». Он идет в лавку и просит: una ribera [47 - Хосе де Рибера (1592–1652) – испанский живописец, живший во времена испанского владычества в ныне итальянском Неаполе. – Прим. ред.].
   По-видимому, ему не удалось заменить в своей памяти немецкое слово итальянским, но все же старания его не были совершенно безуспешны. Он знал, что надо иметь в виду имя художника, но вспомнилось ему не то имя, с которым связано искомое итальянское слово, а то, которое приближается к немецкому слову Riemen (ремень). Этот пример может быть, конечно, отнесен в такой же мере к категории забывания имен, как и к обмолвкам.
   Собирая материал об обмолвках для первого издания этой книги, я придерживался правила подвергать анализу все случаи, какие только приходилось наблюдать, даже и менее выразительные. С тех пор занимательную работу собирания и анализирования обмолвок взяли на себя многие другие, и я могу теперь черпать из более богатого материала.
   к) Молодой человек говорит своей сестре: «С семейством Д. я окончательно рассорился; я уже не раскланиваюсь с ними». Она отвечает: «Überhaupt eine saubere Lippschaft» [48 - «Вообще-то это чистая династия» (нем.). – Прим. ред.]. Lippschaft вместо Sippschaft: в ошибке этой выражены две вещи. Во-первых, брат ее когда-то начал флирт с одной девицей из этой семьи, во-вторых, про эту девицу рассказывали, что в последнее время она завела серьезную и недозволенную любовную связь (Liebschaft).
   л) Целый ряд примеров я заимствую у моего коллеги доктора Штекеля [49 - Вильгельм Штекель (1868–1940) – австрийский психиатр и композитор, один из пионеров психоанализа. – Прим. ред.] из статьи «Бессознательные признания». «Неприятную шутку, которую сыграли со мной мои бессознательные мысли, раскрывает следующий пример. Должен предупредить, что в качестве врача я никогда не руковожусь соображениями заработка и, что разумеется само собой, имею всегда в виду лишь интересы больного. Я пользовал больную, которая пережила тяжелую болезнь и тогда выздоравливала. Мы провели ряд тяжелых дней и ночей. Я рад, что ей лучше, рисую ей все прелести предстоящего пребывания в Аббации и прибавляю: «Если вы, на что я надеюсь, не скоро встанете с постели…» Причина этой обмолвки, очевидно, – эгоистический бессознательный мотив, желание дольше лечить эту богатую больную, желание, которое совершенно чуждо моему сознанию, и которое я отверг бы с негодованием».
   м) Другой пример доктора Штекеля. «Моя жена нанимает на послеобеденное время француженку и, столковавшись с ней об условиях, хочет сохранить у себя ее рекомендации. Француженка просит оставить их у нее и мотивирует это: „Je cherche encore pour les apres– midis… pardon, pour les avant-midis“ [50 - Я пока ищу работу на после. извините, на дообеденное время. – Прим. пер.]. Очевидно, у нее есть намерение посмотреть еще, не найдет ли она место на лучших условиях, – намерение, которое она в действительности и выполнила».
   н) «Я читаю Книгу Левит [51 - Книга Левит – третья книга Торы (иудейского святого писания). Содержит предписания, переданные Богом евреям через Моисея. – Прим. ред.] вслух одной даме, а ее муж, по просьбе которого я это делаю, стоит за дверью и слушает. По окончании моей проповеди (которая произвела заметное впечатление), прощаясь я произнес: „Целую ручку, милый господин“. Осведомленный человек мог бы узнать отсюда, что мои слова были обращены к мужу, и что говорил я ради него».
   о) Доктор Штекель рассказывает о себе самом. Одно время он имел двух пациентов из Триеста. Здороваясь с ними, он постоянно путал их фамилии. «Здравствуйте, господин Пелони», – говорил он, обращаясь к Асколи, и наоборот. На первых порах он не был склонен приписывать этой ошибке более глубокую мотивировку и объяснял ее рядом общих черт, имевшихся у обоих пациентов. Он легко убедился, однако, что перепутывание имен объяснялось здесь своего рода хвастовством, желанием показать каждому из этих двух итальянцев, что не он один лишь приехал к нему аж из Триеста за медицинской помощью.
   п) Сам доктор Штекель говорит в бурном собрании: «Wir streiten nun zu Punkt 4 der Tagesordnung» [52 - Мы спорим (streiten) вместо переходим (schreiten) к 4 пункту повестки дня. – Прим. пер.].
   р) Некий профессор говорит во вступительной лекции: «Ich bin nicht geneigt, die Verdienste meines sehr geschätzten Vorgängers zu schildern» [53 - Я не расположен (nicht geneigt) вместо не считаю себя достойным (nicht geeignet) говорить о заслугах моего уважаемого предшественника. – Прим. пер.].
   с) Доктор Штекель говорит даме, у которой предполагает базедову болезнь: «Sie sind um einen Kropfgrößer als ihre Schwester» [54 - Вы зобом больше (um einen Kropf größer) вместо на голову выше (um einen Kopf größer) вашей сестры. – Прим. пер.].
   При психотерапевтических приемах, которыми я пользуюсь для разрешения и устранения невротических симптомов, очень часто встает задача: проследить в случайных на первый взгляд речах и словах пациента тот круг мыслей, который стремится скрыть себя, но все же нечаянно, самыми различными путями проявляется. При этом обмолвки служат зачастую весьма ценную службу, как я мог бы показать на самых убедительных и вместе с тем причудливых примерах. Пациентка говорит, например, о своей тетке и неуклонно называет ее, не замечая своей обмолвки, моя мать или своего мужа – мой брат. Этим она обращает мое внимание на то, что она отождествила этих лиц, поместила их в один ряд, означающий для ее эмоциональной жизни повторение того же типа. Или: молодой человек двадцати лет представляется мне на приеме следующим образом: «Я отец NN, которого вы лечили… извините, я хотел сказать, брат; он на четыре года старше меня». Я понимаю, что этой своей обмолвкой он хочет сказать, что он так же, как и его брат, заболел по вине отца, как и брат нуждается в лечении, но что лечение нужнее всего как раз отцу. Иной раз достаточно непривычно звучащего словосочетания, некоторой натянутости, чтобы обнаружить участие вытесненной мысли в мотивированной иначе речи пациента.
   Как в грубых, так и в более тонких погрешностях речи, которые еще можно отнести к ряду обмолвок, фактором, обусловливающим возникновение ошибки и достаточно объясняющим ее, я считаю не взаимодействие приходящих в контакт звуков, а влияние мыслей, лежащих за пределами задуманного. Сами по себе законы, в силу которых звуки видоизменяют друг друга, не подвергаются мной сомнению; мне только кажется, что их действие недостаточно для того, чтобы нарушить правильное течение речи. В тех случаях, которые я тщательно изучил и осмыслил, они представляют собою лишь предуготовленный механизм, которым с удобством пользуется более отдаленный психический мотив, не ограничиваясь, однако, пределами его влияния. В целом ряде подстановок эти звуковые законы не играют при обмолвках никакой роли. В этом мои взгляды совпадают с мнением Вундта, который также предполагает, что условия, определяющие обмолвки, сложны и выходят за пределы простого взаимодействия звуков.
   Считая прочно установленными эти, по выражению Вундта, «отдаленные психические влияния», я, с другой стороны, не вижу основания отрицать, что при ускорении речи и некотором отклонении внимания условия обмолвок могут легко свестись к тем пределам, которые установлены Мерингером и Майером. Но, конечно, в некоторой части собранных этими авторами примеров более сложное объяснение скорéе соответствует истине.
   Возьму хотя бы вскользь упомянутый уже случай es war mir auf der Schwest… Brust so schwer. [55 - Мою грудь так давило. Schwester – сестра, schwer – тяжело (на груди). – Прим. пер.]

   «Первым признаком глупости является полное отсутствие стыда»

   Так ли просто обстоит здесь дело, что в спешке Schwe- вытесняет здесь равноинтенсивный слог Bru– путем предвосхищения? Вряд ли можно отрицать, что слог Schwe- оказался способным к этому вытеснению еще и благодаря особой связи. Такой связью могла быть только одна ассоциация: Schwester – Bruder (сестра – брат); или разве еще Brust der Schwester (грудь сестры) – ассоциация, ведущая к другим кругам мыслей. Этот невидимый, находящийся за сценой пособник и придает невинному Schwe- ту силу, успешное действие которой и проявляется в обмолвке.
   При иных обмолвках приходится допустить, что собственно помехой является в них созвучие с неприличными словами и вещами. Преднамеренное искажение и коверкание слов и выражений, столь излюбленное дурно воспитанными людьми, только и имеет целью напомнить о предосудительных вещах, пользуясь невинным предлогом. Эта манера забавляться встречается так часто, что неудивительно, если она прокладывает себе дорогу бессознательно и против воли. К этой категории можно отнести целый ряд примеров [56 - Далее приведены непереводимые искажения, неблагозвучные для немецкого уха. – Прим. ред.]: Einscheißweibchen вместо Eiweiß Scheibchen, A popos вместо A propos, Lokuskapitäl вместо Lotuskapitäl; быть может также Alabüsterbachse (Alabasterbüchse) святой Магдалины [57 - Один из атрибутов образа Марии Магдалины – алебастровый сосуд (бюкс) с благовониями. – Прим. ред.]. У одной из моих пациенток симптоматические обмолвки продолжались до тех пор, пока их не удалось свести к детской шутке – замене ruinieren (разрушать) словом urinieren (мочиться). Обмолвка «Ich fordere Sie auf, auf das Wohl unseres Chefs aufzustoßen» [58 - Предлагаю вам отрыгнуть (aufzustoßen) вместо чокнуться (anzustoßen) за благополучие нашего патрона (шефа). – Прим. пер.] – вряд ли что-нибудь иное, как ненамеренная пародия, возникшая как отзвук намеренной.
   На месте того патрона, в честь которого был сказан этот тост, я подумал бы о том, как умно поступали римляне, позволяя солдатам триумфатора в шуточных песнях громко выражать свой внутренний протест против чествуемого. Мерингер рассказывает, как он сам обратился однажды к старшему в обществе лицу, которое называли обыкновенно фамильярным прозвищем [59 - Senexl, Altesl – «старикашка», от лат. senex и нем. Altes (старик) с добавлением австрийского уменьшительного суффикса – l. Alter Senexl – старый Senexl (нем. – лат. тавтологизм). – Прим. ред.]«Senexl» или «alter Senexl» со словами: «Prost Senex altesl!». Он сам испугался этой ошибки. Быть может, нам станет понятен его аффект, если мы вспомним, как близко слово «altesl» к ругательству «alter Esel» (старый осел). Неуважение к старости (или, в применении к детскому возрасту, – неуважение к отцу) влечет за собой суровую внутреннюю кару.
   Я надеюсь, что читатели не упустят из виду различие в ценности этих ничем не доказуемых указаний и тех примеров, которые я сам и подверг анализу. Но если я все же в глубине души продолжаю ожидать, что даже и простые на вид случаи обмолвок можно будет свести к расстраивающему воздействию полуподавленной идеи, лежащей вне задуманной связи, то к этому понуждает меня одно весьма ценное замечание Мерингера. Этот автор говорит: «Замечательно, что никто не хочет признать, что он обмолвился. Встречаются весьма разумные и честные люди, которые обижаются, если сказать им, что они обмолвились». Я не решился бы выразить это утверждение в такой категоричной форме, как Мерингер. Но тот след аффекта, который остается при обнаружении обмолвки и, очевидно, имеет характер чувства стыда, не лишен значения. Его можно поставить на одну доску с тем чувством досады, которое мы испытываем, когда нам не удается вспомнить забытое имя, или с тем удивлением, с каким мы встречаем сохранившееся у нас в памяти несущественное на первый взгляд воспоминание. Аффект этот каждый раз свидетельствует о том, что в возникновении расстройства ту или иную роль сыграл какой-либо мотив.
   Когда искажение имен проделывается нарочно, оно равносильно некоторого рода пренебрежению; то же значение оно имеет, надо думать, и в целом ряде случаев, когда оно выступает в виде ненамеренной обмолвки. Лицо, которое, по словам Майера, сказало однажды Freuder вместо Freud в силу того, что за этим следовало имя Breuer [60 - Йозеф Брейер (Josef Breuer, 1842–1925) – австрийский врач; друг, наставник и соавтор З. Фрейда (S. Freud) в первых в истории работах по психоанализу. «Freuer-Breud’овский метод» – намеренно переставлены слоги при упоминании метода Фрейда – Брейера, то есть метода психоанализа. – Прим. ред.], а другой раз заговорило о Freuer-Breud’овской методе, наверно принадлежало к числу моих коллег по профессии и, надо полагать, было не особенно восхищено этой методой [61 - Можно заметить также, что как раз аристократы особенно часто путают имена врачей, к которым они обращались; отсюда можно заключить, что несмотря на обычно проявляемую ими вежливость они относятся к врачам пренебрежительно. – Прим. авт.]. Другой случай искажения имен, наверное не поддающийся иному объяснению, я приведу ниже в главе об описках. В этих случаях в качестве расстраивающего момента врезывается критика, которую говорящему приходится опустить, так как в данную именно минуту она не отвечает его намерениям. В других случаях – гораздо более значительных – к обмолвке и даже к замене задуманного слова прямой его противоположностью вынуждает самокритика, внутренний протест против собственных слов. В таких случаях с удивлением замечаешь, как измененный таким образом текст какого-либо утверждения парализует его силу и ошибка в речи вскрывает неискренность сказанного (при помощи такого рода обмолвки клеймит, например, Анценгрубер [62 - Людвиг Анценгрубер (1839–1889) – австрийский драматург. – Прим. ред.] в своем «Черве совести» лицемера, домогающегося наследства). Обмолвка становится здесь мимическим орудием выражения. Нередко, правда, – таким орудием, которым выражаешь то, чего не хотелось сказать, которым выдаешь самого себя. Когда, например, человек, который в своих отношениях к женщине не питает склонности к так называемым нормальным сношениям, вмешивается в разговор о девушке, известной своим кокетством, со словами: «Im Ungang mit mir würde sie sich das Koettieren schon abgewöhnen» [63 - Im Ungang mit mir würde sie sich das Kokettieren schon abgewöhnen – Со мной она бы уже отвыкла от кокетства. – Прим. пер.], то, несомненно, только влиянию слова koitieren (совокупляться, от лат. coitus) и можно приписать такое изменение задуманного kokettieren. Случайно складывающиеся удачные комбинации слов дают примеры обмолвок, играющих роль прямо-таки убийственных разоблачений, а иной раз производящих полный эффект хорошей остроты.

   «Лишь избранные и наиболее уравновешенные умы способны уберечь картину воспринятой ими внешней действительности от того искажения, которое она терпит, проходя через психическую индивидуальность воспринимающего лица»

   Таков, например, случай, наблюдавшийся и сообщенный доктором Райтлером. Одна дама говорит другой в восхищении: «Diesen neuen reizenden Hut haben Sie wohl sich selbst aufgepatzt»? [64 - Diesen neuen reizenden Hut haben Sie wohl sich selbst aufgepatzt? – Вы сами состряпали (aufgepatzt) вместо украсили (aufgeputzt) эту прелестную новую шляпу? – Прим. ред.]. Задуманную похвалу пришлось прервать, ибо тайная критическая мысль о том, что украшение шляпы – просто халтура (Patzerei), выразилась в досадной обмолвке слишком ясно, чтобы приличествующее случаю выражение восторга могло еще быть принято всерьез.
   Или следующий случай, который наблюдал доктор Граф [65 - Макс Граф (1873–1958) – австрийский музыкальный критик и историк. – Прим. пер.]. На общем собрании общества журналистов молодой член общества, постоянно нуждавшийся в деньгах, держал резко оппозиционную речь и в возбуждении произнес: «Die Herren Vorschußmitglieder» [66 - Die Herren Vorschußmitglieder – уважаемые созаемщики вместо члены президиума (Vorstands) или члены комиссии (Ausschußmitglieder); Vorschuß – аванс. – Прим. пер.]. Члены правления были уполномочены выдавать ссуды, и от молодого оратора таким образом поступило прошение о ссуде.
   Курьезное впечатление производит обмолвка в том случае, когда она подтверждает что-либо, что пациент оспаривает и что было бы желательно установить врачу в его психоаналитической работе. У одного из моих пациентов мне случилось раз заняться истолкованием сна, в котором встречалось имя Jauner. Пациент знал лицо, носящее такое имя, но почему оно оказалось в связи данного сна, выяснить было невозможно, и я решился на предположение, не было ли это вызвано сходством данного имени с бранным словом Gauner (мошенник). Пациент поспешно и энергично запротестовал, но при этом опять обмолвился и этой обмолвкой только подтвердил мое предположение, так как произвел вторично ту же самую замену звуков. Его ответ гласил: «Das erscheint mir doch zu jewagt» [67 - Мне это кажется слишком рискованным. – Прим. ред.] вместо gewagt. Когда я обратил его внимание на эту обмолвку, он согласился с моим толкованием.
   Когда такого рода обмолвка, превращающая задуманное в его прямую противоположность, случается в серьезном споре, это тотчас же понижает шансы спорящего, и противник редко упускает случай использовать улучшившуюся для него ситуацию.
   Прекрасный пример обмолвки, имеющей целью не столько выдать самого говорящего, сколько послужить ориентировке стоящего вне сцены слушателя, мы находим в шиллеровском Валленштейне [68 - Основанная на реальных событиях драматическая трилогия Ф. Шиллера о генералиссимусе Альбрехте фон Валленштейне; включает пьесы «Лагерь Валленштейна», «Пикколомини» и «Смерть Валленштейна». – Прим. ред.] (Пикколомини, действ. I, явл. 5). Она показывает нам, что поэт, употребивший это средство, хорошо знал механизм и смысл обмолвок. Макс Пикколомини в предыдущей сцене горячо выступает в защиту герцога и восторженно говорит о благах мира, раскрывшихся перед ним, когда он сопровождал дочь Валленштейна в лагерь. Он оставляет своего отца и посланника двора Квестенберга в полном недоумении. И затем действие продолжается так [69 - Русский перевод А. Толстого. – Прим. пер.]:
   Квестенберг. О горе нам! Вот до чего дошло!
   Друг, неужели в этом заблуждении Дадим ему уйти, не позовем Сейчас назад, и здесь же не откроем Ему глаза?
   Октавио. Мне он открыл глаза.
   И то, что я увидел – не отрадно.
   Квестенберг. Что же это, друг?
   Октавио. Будь проклята поездка.
   Квестенберг. Как? Почему?
   Октавио. Идемте! Должен я Немедленно ход злополучный дела Сам проследить, увидеть сам…
   Идем!
   Квестенберг. Зачем? Куда? Да объясните!
   Октавио (забывшись). К ней!
   Квестенберг. К ней?
   Октавио (спохватившись). К герцогу! Идем.
   Эта маленькая обмолвка (к ней вместо к нему) должна показать нам, что отец прозрел настоящую причину того, почему сын стал на сторону герцога, в то время как придворный жалуется, что «он говорит с ним сплошь загадками».
   Изложенный здесь взгляд на обмолвки выдерживает испытание даже на мельчайших примерах. Я неоднократно имел возможность показать, что самые незначительные и самые естественные случаи обмолвок имеют свое основание и допускают ту же разгадку, что и другие, более бьющие в глаза примеры. Пациентка, которая вопреки моему желанию и упорствуя в своем намерении решается предпринять кратковременную поездку в Будапешт, оправдывается передо мной тем, что ведь она едет всего на три дня, но оговаривается и говорит про три недели. Отсюда ясно, что она предпочла бы назло мне остаться вместо трех дне́й на три неде́ли в обществе, которое я считаю для нее неподходящим.
   Однажды вечером я хочу оправдать себя в том, что не зашел за женой в театр, и говорю, что я был в 10 минут 11-го (10 Minuten nach 10 Uhr) у театра. Меня поправляют, что я хотел сказать – без десяти десять (10 Minuten vor 10 Uhr). Разумеется, я хотел сказать «без десяти десять». Ибо 10 минут 11-го – это уже не было бы оправданием. Мне сказали, что на афише было обозначено: окончание на исходе 10-го часа. Когда я подошел к театру, в вестибюле было уже темно, театр – пуст. Спектакль, очевидно, кончился раньше, и жена не ждала меня. Когда я посмотрел на часы, было без пяти десять. Я решил, однако, изобразить дома ситуацию в более благоприятном виде и сказать, что было десять часов без десяти минут. Обмолвка испортила все дело и вскрыла мою неискренность; она заставила меня признать себя виноватым даже больше, чем это требовалось.
   Мы подходим здесь к тем видам расстройства речи, которые уже нельзя отнести к обмолвкам, так как они искажают не отдельное слово, а общий ритм и произношение. Таково бормотание и заикание от смущения.
   Но и здесь в расстройстве речи сказывается внутренний конфликт. Я положительно не верю, чтобы кто-нибудь мог обмолвиться на аудиенции у государя, или при серьезном объяснении в любви, или в защитной речи пред судом присяжных, когда дело идет о чести и добром имени, – словом, во всех тех случаях, когда, по меткому немецкому выражению, man ganz dabei ist (выкладываются целиком). Даже при оценке стиля писателя мы имеем все основания – и привыкли к этому – руководиться тем же принципом, без которого мы не можем обойтись при выяснении отдельных погрешностей речи. Манера писать ясно и недвусмысленно показывает нам, что и мысль автора ясна и уверенна, а там, где мы встречаем вымученные вычурные выражения, пытающиеся донести несколько вещей сразу, мы можем заметить влияние недостаточно продуманной, осложняющей мысли или же заглушенный голос самокритики.

VI. Очитки и описки

   Что по отношению к ошибкам в чтении и письме имеют силу те же точки зрения и те же указания, что и по отношению к погрешностям речи, – неудивительно, если принять в соображение близкое родство этих функций. Я ограничусь здесь сообщением нескольких тщательно проанализированных примеров и воздержусь от попытки охватить эти явления в целом.

   A. ОЧИТКИ
   а) Я перелистывал в кафе номер «Лейпцигской иллюстрированной газеты», держа ее косо перед собой, и прочел название картины, занимавшей всю страницу: «Свадьба в Одиссее» (in der Odyssee). Обратил на это внимание, в изумлении придвинул к себе газету и прочел на этот раз правильно: «Свадебное празднество на берегу Балтийского моря» (an der Ostsee). Каким образом приключилась со мной бессмысленная ошибка? Мои мысли обратились тотчас же к книге Рутса [70 - Кристоф Рутс (1851–1922) – немецкий писатель, психолог и астроном. – Прим. ред.] «Экспериментальные исследования музыкального фантома [71 - Музыкальный фантом – цветовые представления в качестве непосредственной реакции на звуковые ощущения либо при ассоциациях со звуковыми представлениями. – Прим. пер.]», сильно занимавшей меня в последнее время, так как она близко затрагивает разрабатываемые мною психологические проблемы. Автор обещал издать в ближайшем будущем работу под названием «Анализ и основные закономерности феноменов сна». Непосредственно перед этим я опубликовал свое «Толкование снов», и неудивительно поэтому, что я ожидал этой книги с величайшим нетерпением. В оглавлении книги Рутса о музыкальных фантомах я нашел указание на имеющееся в тексте подробное индуктивное доказательство того, что древнеэллинские мифы и сказания коренятся главным образом в дремотных и музыкальных фантомах, в феноменах сна, а также в психозах.
   Я тотчас же обратился тогда к соответствующему месту в тексте, чтобы узнать, знаком ли он с тем, как известная сцена, в которой Одиссей является Навсикае [72 - Чудом спасшийся после кораблекрушения древнегреческий герой Одиссей явился Навсикае, дочери царя феаков, облаченным лишь в морскую тину и ветки. – Прим. ред.], сводится к обычному «сновидению о наготе». Один из моих друзей обратил мое внимание на прекрасное место в «Зеленом Генрихе» Г. Келлера [73 - Готфрид Келлер (1819–1890) – классик швейцарской литературы. – Прим. ред.], где он объясняет этот эпизод Одиссеи объективированием снов блуждающего далеко от родины мореплавателя. Я со своей стороны привел его в связь со сном «показывания наготы». У Рутса я не нашел об этом ничего. Очевидно, в данном случае меня очень заботила мысль о приоритете.
   б) Каким образом случилось, что я прочел однажды в газете: «В бочке по Европе» (im Faß) вместо «Пешком по Европе» (zu Fuß)? Анализ этого случая долгое время затруднял меня. Правда, прежде всего мне пришло в голову, что, вероятно, я имел в виду бочку Диогена [74 - Диоген Синопский (ок. 412–323 до н. э.) – древнегреческий философ; проповедовал аскетизм, из имущества имел плащ, суму и посох, жил в большой глиняной бочке. – Прим. ред.], а еще я недавно читал в истории искусства что-то об искусстве времен Александра. Отсюда было уже недалеко и до известных слов Александра: «Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном». Была у меня также и смутная мысль о некоем Германе Цайтунге [75 - В 1890 году бедный дамский портной Герман Цайтунг в надежде на лучшую жизнь переселился из Вены в Париж оригинальным способом: отправил себя себе же по почте в большом ящике. Путешествие заняло два дня и окончилось благополучно. – Прим. ред.], который отправился в путешествие упакованным в ящике. Но дальнейшей связи мне установить не удавалось; не удавалось мне также найти и ту страницу в истории искусства, где мне бросилось в глаза это замечание. Лишь спустя несколько месяцев мне внезапно вспомнилась опять эта загадка, уже было заброшенная, и на этот раз вместе с ней мне пришла в голову и разгадка.

   «Любовь и работа – вот краеугольные камни нашей человечности»

   Я вспомнил замечание в какой-то газетной статье о том, какие странные способы передвижения (Beförderung) изобретают люди, чтобы попасть в Париж на Всемирную выставку; там же, помнится, в шутку сообщалось, что какой-то господин собирается отправиться в Париж в бочке, которую покатит другой господин. Разумеется, единственным мотивом этих людей, – писала газета, – было желание произвести своими глупостями сенсацию. Человека, который подал первый пример такого необычайного передвижения, звали, действительно, Герман Цайтунг. Затем мне вспомнилось, что я однажды лечил пациента, обнаружившего болезненную боязнь газеты (Zeitung); боязнь, которая, как это выяснилось при анализе, была реакцией на болезненное честолюбие – желание увидеть свое имя в печати и встретить в газете упоминание о себе как о знаменитости. Александр Македонский был, несомненно, одним из самых честолюбивых людей, какие только жили на свете. Недаром он жаловался, что не может найти второго Гомера [76 - Гомер (VIII в. до н. э.) – легендарный древнегреческий поэт, автор «Илиады» и «Одиссеи». – Прим. ред.], который воспел бы его деяния. Но как мне не пришло в голову, что ближе ко мне другой Александр, что таково имя моего младшего брата! Тогда я тотчас же нашел предосудительную и требовавшую вытеснения мысль, имевшую отношение к этому Александру, как и непосредственный повод к ней. Мой брат, специалист в делах тарифных и транспортных, должен был в скором времени за свою педагогическую деятельность в коммерческой школе получить звание профессора. К такому же продвижению (Beförderung) я был представлен в университете уже много лет назад, но еще не получил его. Наша мать выразила тогда свое недовольство по поводу того, что ее младшему сыну предстояло раньше получить профессорское звание, чем старшему. Таково было положение дел в то время, когда я не мог найти разгадки для моей ошибки в чтении. После этого мой брат также встретился с трудностями: его шансы на профессуру упали еще ниже моих. И тогда мне сразу стал ясен смысл этой очитки, словно понижение шансов моего брата устранило какое-то препятствие. Мое поведение было таково, как будто я читаю в газете о назначении моего брата и говорю сам себе при этом: «Удивительно, что благодаря таким глупостям (какими он занимается по профессии) можно попасть в газету (то есть получить профессорское звание)!» Место в книге о греческом искусстве эпохи Александра я нашел тогда без труда и убедился к моему изумлению, что во время своих прежних поисков я неоднократно просматривал эту же страницу и как бы под влиянием какой-то отрицательной галлюцинации каждый раз пропускал это место. Впрочем, оно не заключало ничего такого, из чего я мог бы понять, что, собственно, должно было быть позабыто. Я думаю, что симптом ненахождения нужной страницы в книге был создан подсознанием только для того, чтобы сбить меня с пути. Ему нужно было, чтобы я искал продолжения серии мыслей именно там, где мое исследование зашло бы в тупик (в какой-нибудь мысли об Александре Македонском), и чтобы мое внимание таким образом было надежно отвлечено от другого Александра – моего брата. И это, действительно, удалось вполне: я направил все свои усилия на то, чтобы вновь найти утраченное место из истории искусств.
   Двусмысленность слова Beförderung (передвижение и продвижение по службе) создала в данном случае ассоциативный мост между двумя комплексами – несущественным, который был вызван чтением газетной заметки, и другим, более интересным, но зато и предосудительным, который мог здесь оказать свое действие в форме искажения прочитанного текста. Из этого примера видно, что не всегда бывает легко выяснить эпизоды вроде такой ошибки. Иной раз бывает необходимо отложить разрешение загадки на более благоприятное время. Но чем труднее оказывается разгадывание, тем с большей уверенностью можно ожидать, что будучи, наконец, вскрыта, мешающая мысль будет воспринята нашим сознательным мышлением как нечто чуждое и противоестественное.
   в) Однажды я получил письмо из окрестностей Вены, сообщившее мне потрясшую меня новость. Тотчас же я позвал мою жену и поделился с ней печальным известием о том, что «бедная В. М.» так тяжело больна, что врачи считают ее безнадежной. В тех словах, в которых я выразил свое сожаление, что-то, должно быть, прозвучало неправильно, потому что жена моя посмотрела на меня с недоверием и попросила дать ей прочесть письмо. Она выразила уверенность, что озвученного мной там не может быть, ибо никто не называет жены по имени мужа; к тому же автору письма прекрасно это имя известно. Я упорно стоял на своем, ссылаясь на обычные визитные карточки, на которых жена сама обозначает себя по имени мужа. В конце концов, пришлось взять письмо и мы, действительно, прочли в нем «бедный В. М.», более того, – чего я совсем не заметил, – «бедный доктор В. М.». Моя ошибка означала, если можно так выразиться, судорожную попытку перенести печальное известие с мужа на жену. Находившееся между прилагательным и собственным именем обозначение звания плохо вязалось с требованием, чтобы дело касалось жены, и потому при чтении было устранено.
   Мотивом этого искажения было, однако, не то, что жена была мне менее симпатична, чем муж, а то, что участь этого несчастного вызвала во мне беспокойство и о другом близком мне человеке, чья болезнь была в некотором отношении аналогична этой.
   г) Досадна и смешна ошибка, которую я делаю очень часто, когда случается на каникулах гулять по улицам незнакомого города. На каждой вывеске, которая сколько-нибудь подходит для этого, я вижу «Антиквариат». В этом сказывается зуд коллекционера.

   B. ОПИСКИ
   а) На листе бумаги, заключавшем в себе краткие ежедневные заметки преимущественно делового характера, я к удивлению своему нашел среди правильных дат сентября месяца ошибочное обозначение «четверг, 20 октября». Не трудно объяснить это предвосхищение выражением пожелания. Несколькими днями раньше я вернулся из каникулярного путешествия и ощущал готовность к усиленной врачебной деятельности, но число пациентов было еще невелико. Приехав, я нашел письмо от одной больной, которая писала, что будет у меня 20 октября. В тот момент, когда я собирался выставить то же число сентября месяца, я мог подумать: «Пускай бы X. была уже здесь; как жалко терять целый месяц!» – и с этой мыслью передвинуть дату вперед. Мысль, вызвавшая расстройство, вряд ли могла бы в данном случае показаться предосудительной, но зато и вскрыть причины описки мне удалось тотчас же, как только я ее заметил. Совершенно аналогичная и подобным же образом мотивированная описка повторилась затем год спустя.
   б) Я получил корректуру моей статьи для «Ежегодника неврологии и психиатрии» и должен был, естественно, с особой тщательностью просмотреть имена авторов, которые принадлежали к различным нациям и представляли поэтому большие трудности для наборщика. Некоторые иностранные имена мне, действительно, пришлось выправить, но одно имя наборщик исправил сам, и исправил с полным основанием. Я написал Букргард, наборщик угадал в этом Буркгард. Я сам похвалил, как ценную, статью одного акушера о влиянии родов на происхождение детского паралича; ничего не имею и против автора, но у него в Вене есть однофамилец, рассердивший меня своей невнятной критикой «Толкования снов». Было как раз так, словно я, вписывая имя акушера Буркгарда, подумал что-то нехорошее о другом Буркгарде, моем критике, ибо искажение имен сплошь да рядом обозначает пренебрежение, как я уже указывал в главе об обмолвках [77 - Сравните со следующим эпизодом из шекспировского «Юлия Цезаря» (действ. I, явл. 3):Ц и н н а. Поистине, мое имя Цинна.Гражда нин. Разорвите его на куски! Он – заговорщик. Цинна. Я Цинна-поэт, я не Цинна-заговорщик. Гражданин. Все равно; его имя Цинна, вырвите у него имя из сердца и отпустите его.– Прим. авт.].
   в) Более серьезный случай описки, который, пожалуй, с тем же основанием можно было бы отнести к разряду «ошибочных действий», таков. Я намеревался взять из сберегательной кассы сумму в 300 крон, которые собирался послать родственнику, уехавшему лечиться. Я заметил при этом, что у меня на счету имелось 4380 крон, и решил свести эту сумму к круглой цифре 4000 крон с тем, чтобы в ближайшем времени их уже не трогать. Заполнив ордер и отрезав соответствующие цифры [78 - Для отражения денежной суммы использовалась специальная таблица внизу финансового документа, от которой отрезали соответствующее число ячеек. – Прим. ред.], я вдруг заметил, что отрезал не 380 крон, как намеревался, а 438, и ужаснулся невнимательности, которую проявил. Что испуг мой неоснователен, я понял скоро: не стал же я беднее, чем раньше. Но мне пришлось довольно долго раздумывать над тем, какое неосознанное влияние могло расстроить мое первоначальное намерение. На первых порах я стал на ложный путь: вычел одно число из другого, но не знал, что сделать с разностью. В конце концов, случайно пришедшая в голову мысль обнаружила предо мной настоящую связь: 438 составляли десять процентов всего моего счета в 4380 крон! Десятипроцентную же уступку давал мне книготорговец. Я вспомнил, что несколькими днями раньше я отобрал ряд медицинских книг, утративших для меня интерес, и предложил их книготорговцу как раз за 300 крон. Он нашел, что цена слишком высока, и обещал через несколько дней дать окончательный ответ. Если бы он принял мое предложение, то этим как раз возместил бы ту сумму, которую я собирался издержать на больного родственника. Несомненно, что этих денег мне было жалко. Аффект, испытанный мной, когда я заметил ошибку, мог быть скорее объяснен как боязнь обеднеть из-за таких расходов. Но и то, и другое – и сожаление об этом расходе, и связанная с ним боязнь обеднеть – были совершенно чужды моему сознанию; я не чувствовал сожаления, когда обещал эту сумму, и мотивировку этого сожаления нашел бы смешной. Я, вероятно, и не поверил бы, что во мне может зашевелиться такое чувство, если бы, благодаря практике психоанализов, производимых над пациентами, я в значительной степени не освоился с феноменом вытеснения в душевной жизни и если бы несколькими днями раньше не видел сна, который требовал того же самого объяснения.

   «Манера писать ясно и недвусмысленно показывает нам, что и мысль автора ясна и уверенна»

   г) Цитирую по доктору Штекелю следующий случай, достоверность которого могу также засвидетельствовать: «Прямо невероятный случай ошибочного чтения и письма произошел в редакции одного распространенного еженедельника. Редакция эта была публично названа „продажной“; надо было дать отповедь и защититься. Статья была написана очень горячо, с большим пафосом. Главный редактор прочел статью, автор прочел ее, конечно, несколько раз – в рукописи и в гранках; все были очень довольны. Вдруг появляется корректор и обращает внимание на маленькую ошибку, никем не замеченную. Соответствующее место ясно гласило: „Наши читатели засвидетельствуют, что мы всегда наикорыстнейшим (in eigennützigster Weise) способом отстаивали общественное благо“. Само собой понятно, что должно было быть написано „бескорыстнейшим“ (uneigennützigster), но истинная мысль со стихийной силой прорвалась чрез патетическую фразу».
   Вундт дает интересное объяснение тому факту (который можно легко проверить), что мы скорее подвергаемся опискам, чем обмолвкам: «В процессе нормальной речи задерживающая функция воли постоянно направлена на то, чтобы привести в соответствие течение представлений и движения органа речи. Но когда сопутствующие представлениям выражающие их двигательные акты проистекают медленно в силу механических причин, как это бывает при письме, подобного рода антиципации наступают особенно легко».
   Наблюдение условий, в которых случаются ошибки в чтении, дают повод к сомнению, которое я не хочу обойти молчанием, так как оно, на мой взгляд, может послужить отправной точкой для плодотворного исследования. Всякий знает, как часто при чтении вслух внимание читающего оставляет текст и обращается на собственные мысли. В результате этого отклонения внимания читающий нередко вообще не в состоянии бывает сказать, что он прочел, если его прервут и спросят об этом. Он читал как бы автоматически, но при этом почти всегда верно. Я не думаю, чтобы при этих условиях число ошибок заметно увеличивалось. Предполагаем же мы обычно относительно целого ряда функций, что с наибольшей точностью они выполняются тогда, когда это делается автоматически, то есть когда внимание работает почти бессознательно.
   Отсюда, по-видимому, следует, что та роль, которую играет внимание при обмолвках, описках и ошибках в чтении определяется иначе, чем это делает Вундт (устранение или ослабление внимания). Примеры, которые мы подвергли анализу, не дали нам, собственно, права допустить количественное ослабление внимания. Мы нашли причиной, – что не совсем то же самое, – расстройство внимания посторонней мыслью, предъявляющей свои требования.

VII. Забывание впечатлений и намерений

   Если бы кто-нибудь был склонен преувеличивать то, что нам известно теперь о душевной жизни, то достаточно было бы указать на функцию памяти, чтобы заставить его быть скромнее. Ни одна психологическая теория не была еще в состоянии дать отчет об основном феномене припоминания и позабывания в его совокупности; более того, последовательное расчленение того фактического материала, который можно наблюдать, едва лишь начато. Быть может, теперь забывание стало для нас более загадочным, чем припоминание, – с тех пор, как изучение сна и патологических явлений показало, что в памяти может внезапно всплыть и то, что мы считали давно позабытым.
   Правда, мы установили уже несколько отправных точек, для которых ожидаем всеобщего признания. Мы предполагаем, что забывание есть самопроизвольный процесс, который можно считать протекающим на протяжении определенного времени. Мы подчеркиваем, что при забывании происходит известный отбор наличных впечатлений, равно как и отдельных элементов каждого данного впечатления или переживания. Нам известны некоторые условия сохранения в памяти и пробуждения в ней того, что без этих условий было бы забыто. Однако повседневная жизнь дает нам бесчисленное множество поводов заметить, как неполно и неудовлетворительно наше знание. Стоит прислушаться к тому, как двое людей, совместно воспринимавших внешние впечатления, – скажем, проделавших вместе путешествие, – обмениваются спустя некоторое время своими воспоминаниями. То, что у одного прочно сохранилось в памяти, другой сплошь да рядом забывает, словно этого и не было; при этом мы не имеем никакого основания предполагать, чтобы данное впечатление было для первого психически более значительно, чем для второго. Ясно, что целый ряд моментов, определяющих отбор для памяти, ускользает от нас.
   Желая прибавить хотя бы немногое к тому, что мы знаем об условиях позабывания, я имею обыкновение подвергать психологическому анализу те случаи, когда мне самому приходится что-либо забыть. Обычно я занимаюсь лишь определенной категорией этих случаев – теми именно, которые приводят меня в изумление, так как я ожидаю, что данная вещь должна быть мне известна. Хочу еще заметить, что вообще я не склонен к забывчивости (по отношению к тому, что я пережил, а не к тому, чему научился!) и что в юношеском возрасте я в течение некоторого короткого времени был способен даже на необыкновенные акты запоминания. В ученические годы для меня было совершенно естественным делом повторить наизусть прочитанную страницу книги, а незадолго до поступления в университет я был в состоянии записывать научно-популярные лекции непосредственно после их прослушивания почти дословно. В напряженном состоянии, в котором я находился перед последними медицинскими экзаменами, я, по-видимому, еще использовал остатки этой способности, ибо по некоторым предметам я давал экзаменаторам как бы автоматические ответы, точно совпадавшие с текстом учебника, который я, однако, просмотрел всего лишь раз с величайшей поспешностью.
   С тех пор способность пользоваться материалом, накопленным памятью, у меня постоянно слабеет, но все же вплоть до самого последнего времени мне приходилось убеждаться в том, что с помощью искусственного приема я могу вспомнить гораздо больше, чем мог бы ожидать. Если, например, пациент у меня на консультации ссылается на то, что я уже однажды его видел, между тем, как я не могу припомнить ни самого факта, ни времени, я облегчаю себе задачу путем отгадывания: вызываю в своем воображении какое-нибудь число лет, считая с данного момента. В тех случаях, когда имеющиеся записи или точные указания пациента делают возможным проконтролировать пришедшее мне в голову число, обнаруживается, что я редко когда ошибаюсь больше чем на полгода при сроках, превышающих 10 лет [79 - Обыкновенно затем в ходе разговора частности тогдашнего первого визита всплывают уже сознательно. – Прим. авт.]. То же бывает, когда я встречаю малознакомого человека, которого из вежливости спрашиваю о его детях. Когда он рассказывает мне об успехах, которые они делают, я стараюсь вообразить себе, каков теперь возраст ребенка, проверяю затем эту цифру показаниями отца, и оказывается, что я ошибаюсь самое большее на месяц, а при более взрослых детях – на три месяца; но при этом я решительно не могу сказать, что послужило основанием вообразить именно такую цифру. Под конец я до того осмелел, что сам первый высказываю теперь свою догадку о возрасте, не рискуя при этом обидеть отца своей неосведомленностью насчет его ребенка. Таким образом я лишь расширяю свое сознательное припоминание, апеллируя к бессознательной памяти, во всяком случае более богатой.

   «Мы входим в мир одинокими и одинокими покидаем его»

   Итак, я буду сообщать о бросающихся в глаза случаях забывания, которые я наблюдал по большей части на себе самом. Я различаю забывание впечатлений и забывание переживаний, то есть забывание того, что знаешь, от забывания намерений, упущения чего-то. Результат всего этого ряда исследований один и тот же: во всех случаях в основе забывания лежит мотив отвращения.

   А. ЗАБЫВАНИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЙ И ЗНАНИЙ
   а) Летом моя жена подала мне безобидный по существу повод к сильному неудовольствию. Мы сидели друг напротив друга за табльдотом [80 - Табльдот (фр.) – типовое меню на предприятиях общественного питания. – Прим. ред.] с одним господином из Вены, которого я знал и который, по всей вероятности, помнил меня. У меня были, однако, основания не возобновлять знакомства. Жена моя, однако, расслышавшая лишь громкое имя нашего визави [81 - Визави (фр.) – человек сидящий напротив, лицом к лицу. – Прим. ред.], весьма скоро дала понять, что прислушивается к его разговору с соседями, так как время от времени обращалась ко мне с вопросами, из которых улавливалась нить их разговора. Это мне не нравилось и, наконец, рассердило меня. Несколько недель спустя, я пожаловался одной родственнице на поведение жены, но при этом не мог вспомнить ни одного слова из того, что говорил этот господин. Так как вообще я довольно злопамятен и не могу забыть ни одной детали рассердившего меня эпизода, то, очевидно, что моя амнезия в данном случае мотивировалась известным желанием считаться, щадить жену. Недавно еще произошел со мной подобный же случай: я хотел в разговоре с близким знакомым посмеяться над тем, что моя жена сказала всего несколько часов тому назад; оказалось, однако, что мое намерение невыполнимо по той замечательной причине, что я бесследно забыл слова жены. Пришлось попросить ее же напомнить мне их. Легко понять, что эту забывчивость надо рассматривать как аналогичную тому расстройству суждения, которому мы подвержены, когда дело идет о близких нам людях.
   б) Я взялся достать для приехавшей в Вену иногородней дамы маленькую железную шкатулку для хранения документов и денег. В тот момент, когда я предлагал свои услуги, предо мной с необычайной зрительной яркостью стояла картина одной витрины в центре города, в которой я видел такого рода шкатулки. Правда, я не мог вспомнить название улицы, но был уверен, что стоит мне пройтись по городу, как я найду лавку, потому что моя память говорила мне, что я проходил мимо нее бесчисленное множество раз. Однако к моей досаде, мне не удалось найти витрины со шкатулками несмотря на то, что я исходил эту часть города во всех направлениях. Не остается ничего другого, думал я, как разыскать в справочной книге адреса изготовителей шкатулок, чтобы затем, обойдя город еще раз, найти искомый магазин. Этого, однако, не потребовалось; среди адресов, имевшихся в справочнике, я тотчас же опознал забытый адрес магазина. Оказалось, что я, действительно, бесчисленное множество раз проходил мимо его витрины, и это было каждый раз, когда я шел в гости к семейству М., долгие годы жившему в том же доме. С тех пор, как это близкое знакомство сменилось полным отчуждением, я обычно, не отдавая себе отчета в мотивах, избегал и этой местности, и этого дома. В тот раз, когда я обходил город, ища шкатулки, я исходил в окрестностях все улицы и только этой одной тщательно избегал, словно на ней лежал запрет. Мотив отвращения, послуживший в данном случае виной моей дизориентации, здесь вполне осязаем. Но механизм забвения здесь не так прост, как в прошлом примере. Мое нерасположение относится, очевидно, не к изготовителю шкатулок, а к кому-то другому, о котором я не хочу ничего знать; от этого другого оно переносится на данное поручение и здесь порождает забвение. Точно таким же образом в случае с Буркгардом досада на одного человека породила описку в имени другого. Если там связь между двумя по существу различными кругами мыслей создалась благодаря совпадению имен, то здесь, в примере с витриной, ту же роль могла сыграть смежность в пространстве, непосредственное соседство. Впрочем, в данном случае присутствовала еще и более прочная, внутренняя, связь, ибо в числе причин, вызвавших разлад с жившим в этом доме семейством, большую роль играли деньги.
   в) Контора B. & R. пригласила меня на дом к одному из ее служащих. По дороге к нему меня занимала мысль о том, что в доме, где помещается фирма, я уже неоднократно был. Мне представлялось, что вывеска этой фирмы в одном из нижних этажей бросилась мне когда-то в глаза в то время, когда я должен был подняться к больному на один из верхних этажей. Однако я не мог вспомнить, ни что это за дом, ни кого я там посещал. Хотя вся эта история была совершенно безразлична и не имела никакого значения, я все же продолжал ее обдумывать и в конце концов пришел обычным окольным путем, с помощью собирания всего, что мне приходит в голову, к тому, что этажом выше над помещением фирмы B. & R. находился пансион Фишер, в котором мне не раз приходилось навещать пациентов. Теперь я уже знал и дом, в котором помещались бюро и пансион. Загадкой для меня оставалось все же, какой мотив оказал здесь свое действие на мою память. Я не находил ничего, о чем было бы неприятно вспомнить, ни в самой фирме, ни в пансионе Фишер, ни в живших там пациентах. Я предполагал, что дело не идет о чем-нибудь очень неприятном, ибо в противном случае мне вряд ли удалось бы вновь овладеть забытым с помощью одного только окольного пути, не прибегая, как в предыдущем примере, к внешним вспомогательным средствам. Наконец, мне пришло в голову, что только что, когда я двинулся в путь к моему новому пациенту, мне поклонился на улице какой-то господин, которого я лишь с трудом узнал. Несколько месяцев тому назад я видел этого человека в очень тяжелом, на мой взгляд, состоянии и поставил ему диагноз прогрессивного паралича; впоследствии я, однако, слышал, что он оправился, так что мой диагноз оказался неверным (если только здесь не было случая ремиссии [82 - Ремиссия – улучшение в состоянии хронического больного. – Прим. ред.], ибо тогда мой диагноз был бы все-таки верен!). От этой встречи и исходило влияние, заставившее меня забыть, в чьем соседстве находилась контора B. & R., и тот интерес, с которым я взялся за разгадку забытого, был перенесен сюда от этого случая спорной диагностики. Ассоциативное же соединение произошло от слабой внутренней связи, возникшей благодаря тождеству имен: выздоровевший вопреки ожиданиям был также служащим в большой конто́ре, обычно посылавшей мне больных, а врач, с которым я совместно осматривал спорного паралитика, носил то же имя Фишер, что и забытый мною пансион.
   г) Запрятать куда-нибудь вещь означает в сущности не что иное, как забыть, куда она положена. Как большинство людей, имеющих дело с рукописями и книгами, я хорошо ориентируюсь в том, что находится на моем письменном столе, и могу сразу же достать искомую вещь. То, что другим представляется беспорядком, для меня – исторически сложившийся порядок. Почему же я недавно так запрятал присланный мне каталог книг, что невозможно было его найти? Ведь собирался же я заказать обозначенную в нем книгу «О языке», написанную автором, которого я люблю за остроумный и живой стиль и в котором ценю понимание психологии и познания по истории культуры. Я думаю, что именно поэтому я и запрятал каталог. Дело в том, что я имею обыкновение одалживать книги этого автора моим знакомым, и недавно еще кто-то, возвращая книгу, сказал: «Стиль его напоминает мне совершенно ваш стиль, и манера думать та же самая». Говоривший не знал, что он во мне затронул этим своим замечанием. Много лет назад, когда я еще был молодым и больше нуждался в поддержке, мне то же самое сказал один старший коллега, которому я хвалил медицинские сочинения одного известного автора: «Совершенно ваш стиль и ваша манера». Под влиянием этого я написал автору письмо, прося о более тесном общении, но получил от него холодный ответ, которым мне было указано мое место. Быть может, за этим последним отпугивающим уроком скрываются еще и другие, более ранние, ибо запрятанного каталога я так и не нашел. Это предзнаменование действительно удерживало меня от покупки книги, хотя исчезновение каталога и не представляло, разумеется, никакого препятствия. Я помнил и название книги, и фамилию автора.

   «Шутка подкупит слушателя приманкой удовольствия, чтобы он, не углубляясь в проблему, принял нашу точку зрения»

   Другой случай заслуживает нашего внимания благодаря тем условиям, при которых была найдена запрятанная куда-то вещь. Один молодой человек рассказал мне следующее. Несколько лет тому назад в его семье имели место раздоры. Он находил, что его жена слишком холодна, и хотя он охотно признавал ее превосходные качества, они все же относились друг к другу без нежности. Однажды, вернувшись с прогулки, она принесла ему книгу, которую купила, так как, по ее мнению, она должна была его заинтересовать. Он поблагодарил ее за этот знак внимания, обещав прочесть книгу, положил ее куда-то и не нашел уже больше. Так прошло несколько месяцев, в течение которых он периодически вспоминал о запрятанной книге и тщетно старался ее найти. Около полугода спустя заболела его мать, которая жила отдельно от них и которую он очень любил. Его жена оставила их дом, чтобы ухаживать за свекровью. Положение больной стало серьезным, и его жена получила возможность показать себя с хорошей стороны. Однажды вечером он возвращался домой в восторге от заботливости жены и преисполненный благодарности к ней. Подойдя к своему письменному столу, он открыл без определенного намерения, но с сомнамбулической уверенностью, определенный ящик и обнаружил в нем сверху давно исчезнувшую «запрятанную» книгу.
   Обозревая случаи запрятывания вещей, трудно себе, в самом деле, представить, чтобы оно когда-нибудь происходило иначе как под влиянием бессознательного намерения.
   д) Летом 1901 года я сказал как-то моему другу, с которым находился в тесном идейном общении по научным вопросам: «Эти проблемы невроза могут быть разрешены лишь в том случае, если мы всецело станем на почву допущения первоначальной бисексуальности индивида». В ответ я услышал: «Я сказал тебе это уже два с половиной года тому назад во время вечерней прогулки, помнишь? Тогда ты об этом и слышать ничего не хотел». Неприятно, когда тебе предлагают отказаться от своего приоритета. Я не мог припомнить ни разговора, ни этого открытия моего друга. Очевидно, что один из нас ошибся. В соответствии с принципом «кому выгодно» ошибаться должен был я. И действительно, в течение ближайшей недели я вспомнил, что все было так, как хотел напомнить мне мой друг; я знаю даже, что я ответил тогда: «До этого я еще не дошел, не хочу начинать обсуждение этого». С тех пор, однако, я стал несколько терпимее, когда приходится где-нибудь в медицинской литературе сталкиваться с одной из тех немногих идей, которые связаны с моим именем, но оно не упоминается.
   Упреки жене; дружба, превратившаяся в свою противоположность; ошибка во врачебной диагностике; отпор со стороны людей, идущих к той же цели; заимствование идей: вряд ли может быть случайностью, что ряд примеров забывания, собранных без выбора, требуют для своего разрешения углубления в столь тягостные темы. Напротив, я полагаю, что любой другой, кто только пожелает исследовать мотивы своих собственных случаев забывания, сможет составить подобную же таблицу неприятных вещей. Склонность к забыванию неприятного имеет, как мне кажется, всеобщий характер, если способность к этому и неодинаково развита у всех. Не раз отрицание того или другого, встречающееся в медицинской практике, можно было бы, по всей вероятности, свести к забыванию [83 - Когда спрашиваешь у человека, не подвергся ли он лет 10 или 15 назад сифилитическому заболеванию, легко забываешь при этом, что опрашиваемое лицо относится к этой болезни психически совершенно иначе, чем, скажем, к острому ревматизму. В анамнезах, которые сообщают родители о своих нервнобольных дочерях, вряд ли можно с уверенностью различить, что позабыто, а что скрывается, ибо все то, что может впоследствии помешать замужеству дочери, родители систематически устраняют, то есть вытесняют. – Прим. авт.].
   е) Наш взгляд на подобного рода забывание сводит различие между ним и отрицанием к чисто психологическим отношениям и позволяет нам в обоих формах реагирования видеть проявление одного и того же мотива. Из всех тех многочисленных примеров отрицания неприятных воспоминаний, какие мне приходилось наблюдать у родственников больных, у меня сохранился в памяти один особенно странный. Мать рассказывала мне о детстве своего нервнобольного сына, находящегося в возрасте половой зрелости, и сообщила при этом, что и он, и другие ее дети, вплоть до старшего возраста, страдали по ночам недержанием мочи, – обстоятельство не лишенное значения в анамнезе [84 - Анамнез – сведения о больном, полученные от него самого и его близких. – Прим. ред.] нервных болезней. Несколько недель спустя, когда она осведомилась о ходе лечения, я имел случай обратить ее внимание на признаки конституционального предрасположения молодого человека к болезни и сослался при этом на установленное анамнезом недержание мочи. К моему удивлению, она стала отрицать этот факт по отношению как к нему, так и остальным детям, спросила меня, откуда мне это может быть известно, и узнала, наконец, от меня, что она сама мне об этом недавно рассказала и теперь позабыла об этом.
   ж) В то время, когда я работал над этими страницами, со мной произошел следующий почти невероятный случай забвения. Первого января я просматривал свою врачебную книгу, чтобы выписать гонорарные счета, встретился при этом в июньском разделе с именем М. и не смог вспомнить соответствующего лица. Мое удивление возросло, когда я, листая дальше, заметил, что лечил этого больного в санатории и что в течение ряда недель я посещал его ежедневно. Больного, с которым бываешь занят при таких условиях, врач не забывает через каких-нибудь полгода. Я спросил себя, кто бы это мог быть: мужчина, паралитик, неинтересный случай? Наконец, при отметке о полученном гонораре мне опять пришло в голову все то, что стремилось исчезнуть из памяти: М. был 14-летней девочкой, – самым трагическим случаем в моей практике за последние годы. Он послужил мне уроком, который я вряд ли забуду, и исход его заставил меня пережить не один мучительный час. Девочка заболела несомненно истерией [85 - Истерия – один из вариантов невроза. – Прим. ред.], которая под влиянием моего лечения обнаружила быстрое и основательное улучшение. После этого улучшения родители забрали девочку от меня; она еще жаловалась на боли в животе, которым принадлежала главная роль в общей картине истерических симптомов. Два месяца спустя она умерла от саркомы брюшных желез. Истерия, к которой девочка была предрасположена, была спровоцирована развитием опухли, а я, возможно, будучи ослеплен шумными, но безобидными явлениями истерии, не заметил первых признаков подкрадывавшейся фатальной болезни.
   Таким образом, даже и у здоровых, не подверженных неврозу, людей можно в изобилии найти примеры того, что воспоминание о тягостных впечатлениях и представления о тягостных мыслях наталкиваются на какое-то препятствие. Но оценить все значение этого факта можно, лишь рассматривая психологию невротиков. Подобного рода стихийное стремление к отпору представлениям, способным вызвать ощущение неудовольствия, стремление, с которым можно сравнить лишь мышечный рефлекс отдергивания при болезненных раздражениях, приходится отнести к числу главных столпов того механизма, который является носителем истерических симптомов. Неверным было бы возражение насчет того, что, напротив, сплошь да рядом нет возможности отделаться от тягостных воспоминаний, преследующих нас, отогнать такие тягостные аффекты как раскаяние, угрызение совести. Мы и не утверждаем, что эта тенденция отпора оказывается везде в силах одержать верх, что она не может в игре психических сил натолкнуться на факторы, стремящиеся по другим мотивам к обратной цели и достигающие ее вопреки этой тенденции. Архитектоника душевного аппарата основывается, насколько можно догадываться, на принципе наслоения ряда инстанций, находящихся одна на другой, и весьма возможно, что это стремление к отпору относится к низшей психической инстанции и парализуется другими, высшими. Во всяком случае, если мы можем свести к этой тенденции отпора такие явления, как случаи забывания, приведенные в наших примерах, то это уже говорит о ее существовании и ее силе. Мы видим, что многое забывается по причинам, лежащим в нем же самом; там, где это невозможно, тенденция отпора смещает прицел и устраняет из нашей памяти хотя бы нечто иное, не столь важное, но находящееся в ассоциативной связи с тем, что собственно и вызвало отпор.
   Развитая здесь точка зрения, усматривающая в тягостных воспоминаниях особую склонность подвергаться мотивированному забвению, заслуживала бы применения ко многим областям, в которых она в настоящее время еще не нашла себе признания, или, если и нашла, то в слишком недостаточной степени. Так, мне кажется, что она все еще недостаточно подчеркивается при оценке показаний свидетелей на суде, причем приведению свидетеля к присяге явно приписывается чересчур большое очищающее влияние на игру психических сил. Всеми признаётся, что при изучении традиций и исторических сказаний из жизни народов приходится считаться с подобным мотивом, стремящимся вытравить воспоминание обо всем том, что тягостно для национального чувства. Быть может, при более тщательном наблюдении была бы установлена полная аналогия между тем, как складываются народные традиции, и тем, как образуются воспоминания детства у отдельного индивида.

   «Мы выбираем не случайно друг друга… Мы встречаем только тех, кто уже существует в нашем подсознании»

   Совершенно так же, как при забывании имен, может наблюдаться ошибочное припоминание и при забывании впечатлений. И в тех случаях, когда оно принимается на веру, оно носит название обмана памяти. Патологические случаи обмана памяти (при паранойе [86 - Паранойя – вид расстройства мышления; характеризуется чрезмерной подозрительностью. – Прим. ред.] он играет даже роль основополагающего момента в образовании бредовых представлений) породили обширную литературу, в которой я, однако, нигде не нахожу указаний на мотивировку этого явления. Так как и эта тема относится к психологии невроза, то она выходит за пределы рассмотрения в данной связи. Зато я приведу случившийся со мной самим своеобразный пример обмана памяти, на котором можно с достаточной ясностью видеть, как этот феномен мотивируется бессознательным вытесненным материалом и как он сочетается с этим последним.
   В то время, когда я писал последние главы моей книги о толковании снов, я жил на даче, не имея доступа к библиотекам и справочным изданиям, и был вынужден, в расчете на позднейшее исправление, вносить в рукопись всякого рода указания и цитаты по памяти. В главе о снах наяву мне вспоминалась чудесная фигура бедного бухгалтера из «Набоба» Альфонса Доде [87 - Альфонс Доде (1840–1897) – французский романист и драматург. – Прим. ред.] в лице которого поэт, вероятно, хотел изобразить свои собственные мечтания. Мне казалось, что я отчетливо помню одну из тех фантазий, какие вынашивал этот человек (я назвал его господин Jocelyn), гуляя по улицам Парижа, и начал ее воспроизводить по памяти: как господин Jocelyn смело бросается на улице навстречу понесшей лошади и останавливает ее; дверцы отворяются, из экипажа выходит высокопоставленная особа, жмет господину Jocelyn’у руку и говорит ему: «Вы мой спаситель, я обязана вам жизнью. Что я могу для вас сделать?» Я утешал себя тем, что ту или иную неточность в передаче этой фантазии не трудно будет исправить дома, имея книгу под рукой. Но когда я перелистал «Набоба» с тем, чтобы выправить это уже готовое к печати место моей рукописи, я, к величайшему своему стыду и смущению, не нашел там ничего похожего на такого рода мечты господина Jocelyn’а, да и звали бедного бухгалтера совершенно иначе: господин Joyeuse. Эта вторая ошибка дала мне скоро ключ к выяснению моего обмана памяти. Joyeuse – это женский род от слова joyeux (радостный). Именно так я должен был бы перевести на французский язык свое собственное имя Freud. Откуда, стало быть, могла взяться фантазия, которую я смутно вспомнил и приписал Доде? Это могло быть лишь мое же произведение, сон наяву, который мне привиделся, но не дошел до моего сознания; или же дошел когда-то, но затем был основательно позабыт.
   Может быть, я видел его даже в Париже, где не раз бродил по улицам одинокий, полный стремлений, весьма нуждаясь в помощнике и покровителе, пока меня не принял в свой круг доктор Шарко, в доме которого я затем неоднократно видел автора «Набоба». Досадно в этой истории то, что вряд ли есть еще другой круг представлений, к которому я относился бы столь же враждебно, как к представлениям о протекции. То, что приходится в этой области видеть у нас на родине, отбивает всякую охоту к этому. С моим характером вообще плохо вяжется положение протеже; я всегда ощущал в нем необычайно много склонности к тому, чтобы «самому быть дельным человеком». И как раз я должен был получить напоминание подобного рода в (никогда, впрочем, не сбывшихся) снах наяву! Кроме того, этот случай дает хороший пример того, как сдерживаемое (при паранойе оно победно пробивается наружу) отношение к своему Я мешает нам и запутывает нас в объективном познании вещей.
   Другой случай обмана памяти, который удалось удовлетворительно объяснить, напоминает так называемое ложное узнавание, о котором я скажу ниже (в последней главе). Я рассказал одному из моих пациентов – честолюбивому и очень способному человеку, – что один молодой студент [88 - Отто Ранк (Розенфельд, 1884–1939) – австрийский психоаналитик, ученик и последователь Фрейда. Далее речь идет о его работе «Der Künstler: Ansätze zu einer Sexual-Psychologie» («Художник. Подходы к сексуальной психологии», 1907). – Прим. ред.] недавно написал интересную работу «Der Künstler: Versuch einen Sexual-Psychologie» (Художник. Опыт сексуальной психологии) и тем ввел себя в круг моих учеников. Когда эта работа 15 месяцев спустя вышла из печати, мой пациент заявил, что точно помнит, что еще до моего первого сообщения (месяцем или полугодом раньше) он видел где-то, кажется в окне книжного магазина, объявление об этой книге. Причем он констатировал, что автор изменил заглавие, потому что она называется уже не «Versuch», a «Ansätze». Тщательные справки у автора и сравнение дат показало, что мой пациент хочет вспомнить нечто невозможное. Об этой книге заранее нигде не было объявлено, и уж во всяком случае не за 15 месяцев до выхода в свет. Я оставил этот обман памяти без истолкования, но затем тот же господин проделал аналогичную ошибку вторично. Он утверждал, что видел недавно в окне книжного магазина книгу об агорафобии [89 - Агорафобия – боязнь открытого пространства. – Прим. ред.], хотел ее приобрести и разыскивал ее с этой целью во всех каталогах. Мне удалось ему тогда объяснить, почему его старания должны были остаться безуспешными. Работа об агорафобии существовала лишь в его фантазии, как бессознательное намерение, и должна была быть написана им же самим. Его честолюбие, будившее в нем желание поступить подобно тому молодому человеку, то есть подобной же научной работой открыть себе доступ в среду учеников, породило и первый, и второй обман памяти. Он сам потом вспомнил, что объявление книжного магазина, которое дало ему повод к ошибке, относилось к сочинению под заглавием «Genesis. Das Gesetz der Zeugung» [90 - Труд профессора Г. Германа по сексуальной психологии (1899). – Прим. ред.] (Генезис. Закон размножения). Что же касается упомянутого им изменения заглавия, то оно уже относится на мой счет, так как мне самому удалось вспомнить, что я допустил эту неточность в передаче (Versuch вместо Ansätze).

   B. ЗАБЫВАНИЕ НАМЕРЕНИЙ
   Ни одна другая группа феноменов не пригодна в такой мере для доказательства нашего положения о том, что слабость внимания сама по себе еще не может объяснить дефектности функции как забывание намерений. Намерение – это импульс к действию, уже встретившему одобрение, но выполнение которого отодвинуто до известного момента. Конечно, в течение создавшегося таким образом промежутка времени может произойти такого рода изменение в мотивах, что намерение не будет выполнено. Но в таком случае оно не забывается, а пересматривается и отменяется. То забывание намерений, которому мы подвергаемся изо дня в день во всевозможных ситуациях, мы не имеем обыкновения объяснять тем, что в соотношении мотивов появилось нечто новое; мы либо оставляем его просто без объяснения, либо стараемся объяснить его психологически, допуская, что ко времени выполнения уже не оказалось потребного для действия внимания, которое, однако, было необходимым условием для того, чтобы само намерение могло возникнуть, и которое, стало быть, в то время имелось в достаточной для совершения этого действия степени. Наблюдение над нашим нормальным отношением к намерениям заставляет нас отвергнуть это объяснение, как необоснованное. Если я утром принимаю решение, которое должно быть выполнено вечером, то возможно, что в течение дня мне несколько раз напомнят о нем; но возможно также, что в течение дня оно вообще не дойдет больше до моего сознания. Когда приближается момент выполнения, оно само вдруг приходит мне в голову и заставляет меня сделать нужные приготовления для того, чтобы исполнить задуманное. Если я, отправляясь гулять, беру с собой письмо, которое нужно отправить, то мне, как нормальному, здоровому человеку, нет никакой надобности держать его всю дорогу в руке и высматривать все время почтовый ящик, в который бы его можно было опустить; я кладу письмо в карман, иду своей дорогой и рассчитываю на то, что один из ближайших почтовых ящиков привлечет мое внимание и побудит меня опустить руку в карман и вынуть письмо.
   Нормальный образ действия человека, принявшего известное решение, вполне совпадает с тем, как держат себя люди, которым под гипнозом было сделано так называемое «долгосрочное внушение». Обычно этот феномен изображается следующим образом: внушенное намерение дремлет в данном человеке, пока не наступают условия для его выполнения. Тогда оно просыпается и заставляет действовать.
   В двух жизненных ситуациях даже профан отдает себе отчет в том, что забывание намерений никак не может расцениваться как элементарный феномен, не поддающийся дальнейшему разложению, и что оно дает право умозаключить о наличии непризнанных мотивов. Я имею в виду любовные отношения и военную дисциплину. Любовник, опоздавший на свидание, тщетно будет искать оправдания перед своей дамой в том, что он, к сожалению, совершенно забыл об этом. Она ему непременно ответит: «Год тому назад ты бы не забыл. Ты меня больше не любишь». Если бы он даже прибег к приведенному выше психологическому объяснению и пожелал бы оправдаться множеством дел, он достиг бы лишь того, что его дама, став столь же проницательною, как врач при психоанализе, возразила бы: «Как странно, что подобного рода деловые препятствия не случались раньше». Конечно, и она тоже не подвергала бы сомнению возможность того, что он действительно забыл; она полагала бы только, и не без основания, что из ненамеренного забвения можно сделать тот же вывод об известном нежелании, как и из сознательного уклонения.

   «Мы не всегда свободны от ошибок, по поводу которых смеемся над другими»

   Подобно этому, и на военной службе различие между упущением по забывчивости и упущением намеренным принципиально игнорируется, – и не без основания. Солдату нельзя забыть ничего из того, что требует от него служба. И если он все-таки забывает, несмотря на то, что требование ему известно, то потому что мотивам, побуждающим его к выполнению данного требования службы, противопоставляются другие, – противоположные. Вольноопределяющийся, который при рапорте захотел бы оправдаться тем, что позабыл почистить пуговицы, может быть уверен в наказании. Но это наказание ничтожно в сравнении с тем, какому он подвергся бы, если бы признался себе самому и своему начальнику в мотиве своего упущения: «Эта проклятая служба мне вообще противна». Ради этого сокращения наказания, по соображениям как бы экономического свойства, он пользуется забвением, как отговоркой, или же оно осуществляется у него в качестве компромисса.
   Служение женщине, как и военная служба, требует, чтобы ничто, относящееся к ним, не было забываемо, и дает, таким образом, повод полагать, что забвение допустимо при неважных вещах; при вещах же важных оно служит знаком того, что к ним относятся легко, стало быть не признают их важности. И действительно, наличие психической оценки здесь не может быть отрицаема. Ни один человек не забудет выполнить действий, представляющихся ему самому важными, не навлекая на себя подозрения в душевном расстройстве. Наше исследование может поэтому распространяться лишь на забывание более или менее второстепенных намерений. Никакое намерение не может считаться совершенно безразличным, ибо тогда оно, наверное, не возникло бы вовсе.
   Так же как и при рассмотренных выше расстройствах функций, я и здесь собрал и попытался объяснить случаи забывания намерений, которые я наблюдал на себе самом. Я нашел при этом, как общее правило, что они сводятся к вторжению неизвестных и непризнанных мотивов, или, если можно так выразиться, к встречной воле. В целом ряде подобных случаев я находился в положении, сходном с военной службой, испытывал принуждение, против которого еще не перестал сопротивляться, и протестовал против него своей забывчивостью. К этому надо добавить, что я особенно легко забываю, когда нужно поздравить кого-нибудь с днем рождения, юбилеем, свадьбой, повышением. Я постоянно собираюсь это сделать и каждый раз все больше убеждаюсь в том, что это мне не удается. Теперь я уже решился отказаться от этого и воздать должное мотивам, которые этому противятся. Однажды я заранее сказал одному другу, просившему меня отправить также и от его имени к известному сроку поздравительную телеграмму, что я забуду об обеих телеграммах; и не удивительно, что пророчество это оправдалось. В силу мучительных переживаний, которые мне пришлось испытать в связи с этим, я неспособен выражать свое участие, когда это приходится по необходимости делать в утрированной форме, ибо употребить выражение, действительно отвечающее той небольшой степени участия, которое я испытываю, – непозволительно. С тех пор, как я убедился в том, что не раз принимал мнимые симпатии других людей за истинные, меня возмущают эти условные выражения сочувствия, хотя, с другой стороны, я понимаю их социальную полезность. Соболезнование по случаю смерти изъято у меня из этого двойственного состояния; раз решившись выразить его, я уже не забываю сделать это. Там, где импульс моего чувства не имеет отношения к общественному долгу, он никогда не подвергается забвению.
   Столкновением условного долга с внутренней оценкой, в которой сам себе не признаешься, объясняются также и случаи, когда забываешь совершить действия, обещанные кому-нибудь другому в его интересах. Здесь неизменно бывает так, что лишь обещающий верит в смягчающую вину забывчивость, в то время как просящий несомненно дает себе правильный ответ: «Он не заинтересован в этом, иначе он не позабыл бы». Есть люди, которых вообще считают забывчивыми и потому извиняют, как близоруких, если те не кланяются на улице [91 - Женщины, с их тонким пониманием бессознательных душевных переживаний обычно склонны скорее принять за оскорбление, когда их не узнают на улице и не кланяются, чем подумать о наиболее правдоподобном объяснении, что провинившийся близорук или задумался и не заметил. Они полагают, что их бы в любом случае заметили, если бы только интересовались ими. – Прим. авт.]. Такие люди забывают все мелкие обещания, не выполняют данных им поручений, оказываются таким образом в мелочах ненадежными и требуют при этом, чтобы за эти мелкие прегрешения на них не были в претензии, то есть чтобы не объясняли их свойствами характера, а сводили к органическим способностям. Я сам не принадлежу к числу этих людей и не имел случая проанализировать поступки кого-либо из них, чтобы в выборе объектов забвения найти его мотивировку; но по аналогии невольно напрашивается предположение, что здесь мотивом, использующим конституциональный момент для своих целей, является необычайно большая доля пренебрежения к другим людям.
   В других случаях мотивы забвения не так легко обнаруживаются, но раз будучи найдены, возбуждают немалое удивление. Так, я замечал в прежние годы, что при большом количестве визитов к больным я если и забываю о каком-нибудь визите, то лишь о бесплатном пациенте или посещении коллеги. Это было стыдно, и я приучил себя отмечать себе еще утром предстоящие в течение дня визиты. Не знаю, пришли ли другие врачи тем же путем к этому обыкновению. Но начинаешь понимать, что заставляет так называемого неврастеника отмечать у себя на пресловутых «шпаргалках» все то, что он собирается сообщить врачу. Объясняют это тем, что он не питает доверия к репродуцирующей способности своей памяти. Конечно, это верно, но дело происходит обыкновенно следующим образом. Больной чрезвычайно обстоятельно излагает свои жалобы и вопросы; окончив, делает минутную паузу, затем вынимает записку и говорит, извиняясь, что записал себе здесь кое-что, так как все забывает. Обычно он не находит в записке ничего нового. Он повторяет каждый пункт и отвечает на него сам, что об этом он уже сообщил. По-видимому, своей запиской он лишь демонстрирует один из своих симптомов: то именно обстоятельство, что его намерения часто расстраиваются в силу вторжения темных мотивов.
   Я коснусь дефектов, которыми страдает большинство здоровых людей, которых я знаю, если признаюсь, что я сам, особенно в прежние годы, очень легко и на очень долгое время забывал возвращать одолженные книги или (что мне с особенной легкостью случалось) в силу забывчивости откладывать уплату денег. Недавно я ушел как-то утром из табачной лавки, в которой сделал себе свой запас сигар на этот день, не расплатившись. Это было совершенно невинное упущение, потому что меня там знают, и я мог поэтому ожидать, что на следующий день мне напомнят о долге. Но это небольшое упущение, эта попытка наделать долгов, наверное, не лишена связи с размышлениями о моем бюджете, которые занимали меня в продолжение предыдущего дня. Вообще, что касается таких тем, как деньги и собственность, то даже у так называемых порядочных людей можно легко обнаружить следы некоторого двойственного отношения к ним. Та примитивная жадность, с какой грудной младенец стремится овладеть всеми объектами (чтобы сунуть их в рот), быть может, вообще лишь в несовершенной степени компенсируется культурой и воспитанием [92 - Из соображений единства темы позволительно будет отступить здесь от принятой последовательности изложения и прибавить к вышесказанному, что по отношению к денежным делам человеческая память обнаруживает особую предвзятость. Обман памяти, при котором думаешь, что уже заплатил, бывает, как я это знаю по себе, чрезвычайно упорен. Там, где стремление к наживе проявляется за пределами крупных жизненных интересов, а стало быть – скорее в шутку, и где поэтому им предоставлена полная свобода, как, например, в карточной игре, честнейшие люди бывают склонны к ошибкам, погрешностям памяти и счета и оказываются неведомым для них самих образом повинными в мелких обманах. В этой свободе в немалой степени коренится освежающее психику значение игры. Поговорку о том, что в игре узнается характер человека, надо признать верной с одним лишь дополнением: узнаются подавленные черты характера. Если у официантов и бывают нечаянные ошибки в счете, то на них, очевидно, нужно смотреть так же. В купеческом сословии часто можно наблюдать известное оттягивание выдачи денежных сумм при уплате по обязательствам, которое, собственно, ничего не дает и которое следует понимать только психологически, как проявление нежелания расставаться с деньгами. С наиболее интимными и менее всего выясненными побуждениями связывается и тот факт, что как раз женщины обнаруживают особенную неохоту расплачиваться с врачом. Обыкновенно они забывают портмоне и потому во время визита не могут заплатить, затем систематически забывают прислать из дому гонорар, и в результате лечишь их даром – «за красивые глаза». Они уплачивают как бы своими взглядами. – Прим. авт.].
   Боюсь, что со всеми этими примерами я впал прямо-таки в банальность. Но я только могу радоваться, если наталкиваюсь на вещи, которые все знают и одинаковым образом понимают, ибо мое намерение в том и заключается, чтобы собирать повседневные явления и научно использовать их. Я не могу понять, почему той мудрости, которая сложилась на почве обыденного жизненного опыта, должен быть закрыт доступ в круг приобретений науки. Не различие объектов, а более строгий метод их установления и стремление ко всеобъемлющей связи составляет существенное отличие научной работы.
   По отношению к намерениям, имеющим некоторое значение, мы в общем нашли, что они забываются тогда, когда против них восстают темные мотивы. По отношению к намерениям меньшей важности обнаруживается другой механизм забывания: встречная воля переносится на данное намерение с чего-либо другого в силу того, что между этим другим и содержанием данного намерения установилась какая-либо внешняя ассоциация. Сюда относится следующий пример. Я люблю хорошую промокательную бумагу и собираюсь сегодня после обеда, идя в центр города, закупить себе новый запас. Однако в течение четырех дней подряд я об этом забываю, пока не задаю себе вопроса о причине этого. Нахожу ее без труда, вспомнив, что если на письмé обозначаю промокательную бумагу словом Löschpapier, то говорю я обыкновенно Fließpapier. Fließ же – имя одного из моих друзей в Берлине, подавшего мне в эти дни повод к мучительным мыслям и заботам. Отделаться от этих мыслей я не могу, но склонность к отпору проявляется, переносясь вследствие созвучия слов на безразличное и потому менее устойчивое намерение.
   В следующем случае проволочки непосредственная встречная воля совпадает с более определенной мотивировкой. Я написал для издания «Пограничные вопросы нервной и душевной деятельности» небольшую статью о сне, резюмирующую мое «Толкование снов». Господин Бергман [93 - Й. Ф. Бергман – основатель висбаденского издательства Verlag von J. F. Bergmann, существующего поныне. – Прим. ред.] выслал мне из Висбадена корректуру и просил ее просмотреть немедленно, так как хотел издать этот выпуск еще до рождества. В ту же ночь я выправил корректуру и положил ее на письменный стол, чтобы взять с собой утром. Утром я, однако, забыл о ней и вспомнил лишь после обеда при виде бандероли, лежащей на моем столе. Точно так же забыл я о корректуре и после обеда, вечером и на следующее утро. Наконец, я взял себя в руки и на следующий день посла обеда опустил ее в почтовый ящик, недоумевая, каково могло бы быть основание этой проволочки. Очевидно, что я ее не хочу отправлять, не знаю только почему.

   «Ничто не обходится в жизни так дорого, как болезнь и – глупость»

   Во время этой же прогулки я отправился к своему венскому издателю, который выпустил ранее мое «Толкование снов», сделал у него заказ и вдруг, как бы под влиянием какой-то внезапной мысли, сказал ему: «Вы знаете, я написал „Толкование снов“ вторично». – «О, я просил бы вас тогда…» – «Успокойтесь, это лишь небольшая статья для издания Löwenfeld und Kurella. Он все-таки был недоволен, боялся, что статья эта повредит сбыту книги. Я возражал ему и, наконец, спросил: «Если бы я обратился к вам раньше, вы бы запретили мне издать эту вещь?» – «Нет, ни в коем случае». Я и сам думаю, что имел полное право так поступить и не сделал ничего такого, что не было бы принято; но мне представляется бесспорным, что сомнение, подобное тому, какое высказал мой издатель, было мотивом того, что я оттягивал отправку корректуры. Сомнение это было вызвано другим, белее ранним случаем, когда у меня были неприятности с другим издателем из-за того, что я по необходимости перенес несколько страниц из моей работы о церебральном параличе у детей, появившейся в другом издательстве, в статью, написанную на ту же тему для справочной книги Нотнагеля [94 - Герман Нотнагель (1841–1905) – выдающийся немецкий терапевт, автор фармакологического справочника и ряда работ во физиологии и патологии головного мозга. – Прим. ред.]. Но и тогда упреки были несправедливы; и в тот раз я вполне лояльно известил о своем намерении первого издателя. Восстанавливая далее свои воспоминания, я припомнил еще один случай, когда при переводе с французского я действительно нарушил права автора. Я снабдил перевод примечаниями, не испросив на то согласия автора, и спустя несколько лет имел случай убедиться, что автор был недоволен этим самоуправством.
   В немецком языке есть поговорка, выражающая расхожую истину, что забывание чего-нибудь никогда не бывает случайным.
   Забывание объясняется иногда также и тем, что можно было бы назвать «ложными намерениями». Однажды я обещал одному молодому автору дать отзыв о его небольшой работе, но в силу внутренних неизвестных мне противодействий все откладывал, пока, наконец, уступая его настояниям, не обещал, что сделаю это в тот же вечер. Я действительно имел вполне серьезное намерение так и поступить, но забыл о том, что на тот же вечер было назначено составление другого неотложного отзыва. Я понял благодаря этому, что мое намерение было ложно, перестал бороться с испытываемым мной противодействием и отказал автору.

VIII. Действия, совершаемые по ошибке

   Заимствую еще одно место из ценной работы Мерингера и Майера: «Обмолвки не являются чем-либо уникальным в своем роде. Они соответствуют погрешностям, часто наблюдаемым и при других функциях человека и довольно безосновательно обозначаемым словом „забывчивость“».
   Таким образом, не я первый заподозрил смысл и преднамеренность в мелких функциональных расстройствах повседневной жизни здоровых людей.
   Если подобным механизмом можно объяснить погрешности речи (а речь ведь – не что иное, как моторный акт), то легко предположить, что те же ожидания оправдаются и в применении к погрешностям прочих наших моторных отправлений. Я различаю здесь две группы явлений. Все те случаи, где самым существенным представляется ошибочный эффект (стало быть уклонение от намерения), я обозначаю как ошибочные действия. Другие же, в которых скорее вéсь образ действий представляется нецелесообразным, я называю симптоматическими случайными действиями. Деление это не может быть проведено с полной строгостью; мы вообще начинаем понимать, что все деления, употребляемые в этой работе, имеют лишь описательную ценность и противоречат внутреннему единству наблюдаемых явлений.
   В психологическом понимании ошибочных действий мы, очевидно, не подвинемся вперед, если отнесем их в общую рубрику атаксии, а именно церебральной атаксии [95 - Атаксия – расстройство двигательной функции. Церебральная атаксия – атаксия в результате нарушения деятельности мозга. – Прим. ред.]. Попытаемся лучше свести отдельные случаи к определяющим их условиям. Я обращусь опять к примерам из моего личного опыта, не особенно, правда, частым у меня.

   «Остроумие – это отдушина для чувства враждебности, которое не может быть удовлетворено другим способом»

   а) В прежние годы, когда я посещал больных на дому еще чаще, чем теперь, нередко случалось, что придя к двери, в которую мне следовало постучать или позвонить, я доставал из кармана ключ от моей собственной квартиры с тем, чтобы опять спрятать его, едва ли не со стыдом. Сопоставляя, у каких больных это бывало со мной, я должен признать, что это ошибочное действие – вынуть ключ вместо того, чтобы позвонить – означало известную похвалу тому дому, где это случалось. Оно было равносильно мысли «здесь я чувствую себя, как дома», ибо происходило лишь там, где я подружился с больным. У двери моей собственной квартиры я, конечно, никогда не звоню. Ошибочное действие было, таким образом, символическим выражением мысли, в сущности не предназначавшейся к тому, чтобы быть серьезно, сознательно допущенной, так как на деле психиатр прекрасно знает, что больной привязывается к нему лишь на то время, пока ожидает от него чего-нибудь, и что он сам, если и позволяет себе испытывать чрезмерно живой интерес к пациенту, то лишь в целях оказания психической помощи.
   б) В одном доме, в котором я шесть лет кряду дважды в день в определенное время стоял у дверей второго этажа, ожидая, пока мне отворят, мне случилось за все это долгое время два раза (с небольшим перерывом) взойти этажом выше, «забраться чересчур высоко». В первый раз я испытывал в это время честолюбивый «сон наяву», грезил о том, что «подымаюсь все выше и выше». Я не услышал даже, как отворилась соответствующая дверь, когда я уже начал всходить на первые ступеньки третьего этажа. В другой раз я прошел слишком далеко, тоже «погруженный в мысли»; когда я спохватился, вернулся назад и попытался схватить владевшую мной фантазию, то нашел, что сердился по поводу воображаемой критики моих сочинений, в которой мне делался упрек, что я постоянно «иду слишком далеко», упрек, который у меня мог связаться с не особенно почтительным выражением «слишком высоко вознесся».
   в) На моем столе долгие годы лежат рядом перкуссионный молоток и камертон [96 - Перкуссионный молоток и камертон – диагностические инструменты врача-невропатолога. – Прим. ред.]. Однажды по окончании приемного часа я торопился уйти, потому что хотел поспеть к определенному поезду городской железной дороги, положил в карман сюртука камертон вместо молотка и лишь благодаря тому, что он оттягивал мне карман, заметил свою ошибку. Кто не привык задумываться над такими мелочами, несомненно объяснит эту ошибку спешкой. Однако я предпочел поставить себе вопрос, почему я все-таки взял камертон вместо молотка. Спешка могла точно также служить мотивом и к тому, чтобы взять сразу нужный предмет, чтобы не терять времени на обмен.
   Кто был последним, державшим в руках камертон, – вот вопрос, который напрашивался мне тогда. Его держал на днях ребенок-идиот [97 - Идиотия – крайняя форма умственной отсталости; характеризуется практически полным отсутствием признаков мышления, речи, неспособностью больного к самообслуживанию и мн. др. тяжелыми расстройствами. – Прим. ред.], у которого я исследовал степень внимания к чувственным ощущениям и которого камертон в такой мере привлек к себе, что мне лишь с трудом удалось его отнять.
   Что же, это должно было означать, что и я идиот? Похоже что так, поскольку первое, что ассоциировалось у меня со словом Hammer (молоток) – это хамо́р, осёл в переводе с древнееврейского [98 - Иврит, который начали реставрировать на рубеже XIX и XX вв. – Прим. ред.]. Что должна была означать эта брань? Надо было рассмотреть ситуацию. Я спешил на консультацию в местность, лежавшую при западной железной дороге, к больному, который, согласно сообщенному мне письменно анамнезу, несколько месяцев тому назад упал с балкона и с тех пор не мог ходить. Врач, приглашавший меня, писал, что затруднялся определить, имело место повреждение спинного мозга или травматический невроз – истерия. Это мне и предстояло решить. Здесь, стало быть, уместным было бы напоминание – соблюдать особую осторожность в этом тонком дифференциальном диагнозе. Мои коллеги и без того думали, что мы слишком легкомысленно ставим диагноз истерии в то время, когда на самом деле налицо нечто более серьезное. Но я все еще не видел достаточных оснований для брани! Да, надо еще добавить, что на той же самой железнодорожной станции я видел несколько лет тому назад молодого человека, который со времени одного сильного переживания не мог как следует ходить. Я нашел у него тогда истерию, подверг его психическому лечению, и тогда оказалось, что если мой диагноз и не был ошибочен, то он не был и верен. Целый ряд симптомов у больного носил характер истерических, и по мере лечения они действительно быстро исчезали. Но за ними обнаружился остаток, не поддавшийся терапии и оказавшийся множественным склерозом [99 - Множественный, или рассеянный, склероз – тяжелое заболевание нервной системы; проявляется необратимым постепенным угасанием чувствительности и двигательной активности. – Прим. ред.]. Врачи, видевшие больного после меня, без труда заметили органическое поражение; я же вряд ли мог бы иначе действовать и судить, но у меня все-таки осталось впечатление тягостной ошибки: я обещал вылечить больного, и, конечно же, не смог сдержать этого обещания. Таким образом, ошибочное движение, которым я схватился за камертон вместо молотка, могло быть переведено следующим образом: «Идиот, осел ты этакий, возьми себя в руки на этот раз и не поставь опять диагноза истерии, если дело идет о неизлечимой болезни, как это уже случилось раз в той же местности с этим несчастным молодым человеком!» К счастью для этого маленького анализа (даже если и к несчастью для моего настроения), этот самый человек, страдавший тяжелым спастическим параличом [100 - Спастический паралич – общее название параличей, вызванных поражением головного мозга. – Прим. ред.], был у меня на приеме всего несколькими днями раньше, на следующий день после ребенка-идиота.
   Нетрудно заметить, что на этот раз в ошибочном действии дал о себе знать голос самокритики. Для такого рода роли – упрека самому себе – ошибочные действия особенно пригодны. Ошибка, совершенная здесь, отражает ошибку, сделанную где-либо в другом месте.
   г) Само собой разумеется, что действия, совершаемые по ошибке, могут служить также и целому ряду других темных намерений. Вот пример этого. Мне очень редко случается разбивать что-нибудь. Я не особенно ловок, но в силу анатомической нетронутости моего опорно-двигательного аппарата у меня, очевидно, нет данных для совершения таких неловких движений, которые привели бы к нежелательным результатам. Так что я не могу припомнить в моем доме ни одного предмета, который бы я разбил. В моем рабочем кабинете было тесно, и мне часто приходилось в самых неудобных положениях перебирать античные вещи из глины и камня, которых у меня имеется маленькая коллекция, так что бывшие при этом лица выражали опасение, как бы я не уронил и не разбил чего-нибудь. Однако этого никогда не случалось. Почему же я сбросил на пол и разбил мраморную крышку моей рабочей чернильницы?
   Мой письменный прибор состоит из мраморной подставки с углублением, в которое вставляется стеклянная чернильница; на чернильнице – крышка с шишечкой, тоже из мрамора. За письменным прибором расставлены бронзовые статуэтки и терракотовые фигурки. Я садился за стол, чтобы писать, сделал рукой, в которой держал перо, замечательно неловкое движение по направлению от себя и сбросил на пол уже лежавшую на столе крышку. Объяснение найти не трудно. Несколькими часами раньше в комнате была моя сестра, зашедшая посмотреть некоторые вновь приобретенные мной вещи. Она нашла их очень красивыми и сказала затем: «Теперь твой письменный стол имеет действительно красивый вид, только письменный прибор не подходит к нему. Тебе нужен другой, более красивый». Я проводил сестру и лишь несколькими часами позже вернулся назад. И тогда я, по-видимому, произвел экзекуцию над осужденным прибором. Заключил ли я из слов сестры, что она решила к ближайшему празднику подарить мне более красивый прибор, и разбил некрасивый старый, чтобы заставить ее исполнить намерение, на которое она намекнула? Если это так, то движение, которым я швырнул крышку, было лишь мнимо неловким; на самом деле, оно было в высшей степени ловким, било в цель и сумело обойти и пощадить все более ценные объекты, находившиеся поблизости.
   Я думаю в самом деле, что именно такого взгляда и следует держаться по отношению к целому ряду якобы случайных неловких движений. Верно, что они несут на себе печать насилия, швыряния, чего-то вроде спастической атаксии [101 - Спастическая атаксия – общее название ряда наследственных заболеваний, сопровождающихся значительными двигательными расстройствами. – Прим. ред.], но они обнаруживают вместе с тем известное намерение и попадают в цель с уверенностью, которой не всегда могут похвастаться и заведомо произвольные движения. Обе эти отличительные черты – характер насилия и меткость – они, впрочем, разделяют с моторными проявлениями истерического невроза, а отчасти и с моторными актами сомнамбулизма [102 - Сомнамбулизм – снохождение, то же, что лунатизм. – Прим. ред.], что, надо полагать, указывает здесь, как и там, на одну и ту же неизвестную модификацию нервно-психического процесса.
   В последние годы, с тех пор, как я начал собирать такого рода наблюдения, мне случалось еще несколько раз разбивать или ломать предметы, имевшие известную цену, но исследование этих случаев убедило меня, что это ни разу не было действием простого случая или ненамеренной неловкости. Так, однажды утром, проходя по комнате в купальном костюме с соломенными туфлями на ногах, я, повинуясь внезапному импульсу, швырнул одну из туфель об стену так, что она свалила с консоли красивую маленькую мраморную Венеру. Статуэтка разбилась вдребезги, я же в это время преспокойным образом стал цитировать стихи Буша [103 - Генрих Вильгельм Буш (1832–1908) – немецкий поэт-юморист и художник. – Прим. ред.]:

     Ach! Die Venus ist perdü —
     Klickeradoms! – Von Medici! [104 - «Ах! Медицейская Венера утрачена!» (нем.) Венера Медицейская, или Венера Медичи, – мраморная скульптура Афродиты, выходящей из моря; римская копия древнегреческого оригинала I в. до н. э. С конца XVII в. находилась в коллекции династии Медичи. В 1803 г. в ходе итальянских войн была реквизирована Наполеоном Бонапартом. Экспонировалась в Лувре. В 1815 г. была возвращена в Италию. – Прим. ред.]

   Эта дикая выходка и спокойствие, с которым я отнесся к тому, что натворил, объясняются тогдашним положением вещей. У нас в семействе была тяжело больная, в выздоровлении которой я в глубине души уже отчаялся. В то утро я узнал о значительном улучшении и знаю, что я сам сказал себе: «Значит, она все-таки будет жить». Охватившая меня затем жажда разрушения прослужила мне средством выразить благодарность судьбе и произвести известного рода жертвенное действие, словно я дал обет принести в жертву тот или иной предмет, если она выздоровеет! Если я для этой жертвы выбрал как раз Венеру Медицейскую, то в этом должен заключаться, очевидно, галантный комплимент больной; но непонятным в тот раз осталось, как же я так быстро решился, так ловко метил и не попал ни в один из стоявших в ближайшем соседстве предметов.
   Другой случай, когда я опять-таки воспользовался пером, выпавшим из моей руки, для того, чтобы разбить одну вещицу, имел то же значение жертвоприношения, но на этот раз просительного жертвоприношения, имевшего целью отвратить нечто грозящее. Я позволил себе однажды сделать моему верному и заслуженному другу упрек, основывавшийся исключительно на толковании известных симптомов его бессознательной жизни. Он обиделся и написал письмо, в котором просил меня не подвергать моих друзей психоанализу. Пришлось признать, что он прав, и я написал ему успокоительный ответ. В то время, как я писал это письмо, предо мной стояло мое новейшее приобретение – великолепно глазированная египетская фигурка. Я разбил ее указанным выше способом и тотчас же понял, что я сделал это, чтобы избежать другой, большей, беды. К счастью, и статуэтку, и дружбу удалось вновь скрепить так, что трещины стали совершенно незаметны.
   Третий случай находится в менее серьезной связи. Это была лишь замаскированная экзекуция над объектом, который мне перестал нравиться. Я некоторое время носил палку с серебряным набалдашником; как-то раз, не по моей вине, тонкая серебряная пластинка была повреждена и плохо починена. Вскоре после того, как палка вернулась ко мне, я, играя с детьми, зацепил за ногу одного из ребят набалдашником; при этом он, конечно, сломался пополам, и я был от него избавлен.
   То равнодушие, с которым во всех этих случаях я отнесся к причиненному ущербу, может служить доказательством, что при совершении этих действий имелись бессознательные намерения.

   «Первый человек, который бросил ругательство вместо камня, был творцом цивилизации»

   Случаи, когда роняешь, опрокидываешь, разбиваешь что-либо, очень часто служат, по-видимому, проявлением бессознательных мыслей; иной раз это можно доказать анализом, но чаще об этом можно только догадываться по тем суеверным или шуточным толкованиям, которые связываются с подобного рода действиями в устах народа. Известно, какое толкование дается, например, когда кто-нибудь просыплет соль, или опрокинет стакан с вином, или уронит нож так, чтобы он воткнулся стоймя, и так далее. О том, в какой мере эти суеверные толкования могут претендовать на признание, я буду говорить ниже; здесь будет лишь уместно заметить, что отдельный неловкий акт отнюдь не имеет постоянного значения: смотря по обстоятельствам он употребляется как средство выражения того или иного намерения.
   Когда прислуга роняет и уничтожает таким образом хрупкие предметы, то, наверное, никто не думает при этом о психологическом объяснении, однако здесь тоже не лишена вероятности некоторая доля участия темных мотивов. Ничто так не чуждо необразованным людям, как способность ценить искусство и художественные произведения. Наша прислуга охвачена чувством глухой вражды по отношению к этим предметам, особенно тогда, когда вещи, ценности которых она не видит, становятся для нее источником труда. Люди того же происхождения и стоящие на той же ступени образования нередко обнаруживают в научных учреждениях большую ловкость и надежность в обращении с хрупкими предметами, но это бывает тогда, когда они начинают отождествлять себя с хозяином и причислять себя к главному персоналу данного учреждения.
   Когда случается уронить самого себя, оступиться, поскользнуться, – это тоже не всегда нужно толковать непременно как случайный дефект моторного акта. Двусмысленность самых этих выражений – оступиться, сделать ложный шаг – указывает уже на то, какой характер могут иметь скрытые фантазии, проявляющиеся в этой потере телесного равновесия. Я вспоминаю целый ряд легких нервных заболеваний у женщин и девушек, которые наступают после падения без травматических последствий и рассматриваются как травматическая истерия, вызванная испугом при падении. Я уже тогда вносил такую идею, что связь между событиями здесь противоположная: что само падение было как бы подстроено неврозом и служит выражением тех же бессознательных фантазий с сексуальным содержанием, которые скрываются за симптомами и являются их движущими силами. Не это ли подразумевает и пословица «Когда девица падает, то падает на спину»?
   К числу ошибочных движений можно отнести также и тот случай, когда даешь нищему золотую монету вместо меди и серебра. Объяснение подобных случаев несложно: это жертвенные действия, предназначенные для того, чтобы умилостивить судьбу, отвратить бедствие и так далее. Если этот случай происходит с заботливой матерью или теткой и если непосредственно перед прогулкой, во время которой она проявила эту невольную щедрость, она высказывала опасения о здоровье ребенка, то можно не сомневаться насчет смысла этой якобы досадной случайности. Этим путем акты, совершаемые по ошибке, дают нам возможность исполнять все те благочестивые и суеверные обычаи, которые (в силу сопротивления, которое оказывает им наш неверующий разум) вынуждены бояться света сознания.
   д) Положение о том, что случайные действия являются, в сущности, преднамеренными, вызовет меньше всего сомнений в области сексуальных проявлений, где граница между этими обеими категориями действительно стирается. Несколько лет тому назад я испытал на самом себе прекрасный пример того, как неловкое, на первый взгляд, движение может быть самым утонченным образом использовано для сексуальных целей. В одном близко знакомом мне доме я встретился с приехавшей туда в гости молодой девушкой; когда-то я был к ней не совсем равнодушен, и хотя я считал это делом давно минувшим, все же ее присутствие сделало меня веселым, разговорчивым и любезным. Я тогда уже задумался над тем, каким образом это случилось, ведь годом раньше я отнесся к этой же девушке с полным равнодушием. В это время в комнату вошел ее дядя, очень старый человек, и мы оба вскочили, чтобы принести ему стоявший в углу стул. Она была быстрее меня и, вероятно, ближе к цели, – схватила кресло первая и понесла, держа его перед собою спинкой назад и положив обе руки на ручки кресла. Так как я подошел позже и все же не оставил намерения отнести кресло, то оказался вдруг вплотную позади нее и охватил ее сзади наперед руками так, что на мгновение они сошлись впереди, у ее бедер. Конечно, я прекратил это положение столь же быстро, как оно создалось. По-видимому, никто и не заметил, как ловко я использовал это неловкое движение.
   Не раз мне доводилось убедиться и в том, что те досадные неловкие движения, которые делаешь, когда хочешь на улице уступить дорогу и в течение нескольких секунд мечешься то вправо, то влево, но всегда в том же направлении, что и идущий навстречу, пока, наконец, не останавливаются оба, – что и в этих движениях, которыми «заступаешь дорогу», повторяются непристойные, вызывающие действия ранних лет, а под маской неловкости преследуются сексуальные цели.

   «Мы привыкли сваливать все неевропейское, экзотическое, в одну кучу»

   Из психоанализов, производимых мной над невротиками, я знаю, что так называемая наивность молодых людей и детей часто бывает лишь этакой маской, – для того чтобы иметь возможность без стеснения говорить или делать неприличные вещи.
   Совершенно аналогичные наблюдения над самим собой сообщает доктор Штекель: «Я вошел в дом и подал хозяйке руку. Удивительным образом я при этом развязал шарф, стягивавший ее свободное утреннее платье. Я не знал за собой никакого нечестного намерения, но все же совершил это неловкое движение с ловкостью карманника».
   е) Эффект, создающийся в результате ошибочных действий нормальных людей, носит обыкновенно безобидный характер. Тем больший интерес вызывает вопрос, можно ли в каком-нибудь отношении распространить наш взгляд на такие случаи ошибочных действий, которые имеют более важное значение и сопровождаются серьезными последствиями, как, например, ошибки врача или аптекаря.
   Так как мне очень редко случается оказывать врачебную помощь, то я могу привести лишь один пример из собственной практики.
   У одной очень старой дамы, которую я в течение ряда лет посещал ежедневно дважды в день, моя медицинская деятельность ограничивалась утром двумя актами: я капал ей в глаза несколько капель глазной воды и делал вспрыскивание морфия. Для этого всегда стояли наготове две бутылочки: синяя – для глазных капель и белая – с раствором морфина. Во время обоих актов мои мысли обычно заняты чем-либо другим. Я проделывал эти действия столько раз, что мое внимание чувствовало себя свободным. Однажды утром я заметил, что мой автомат сработал неправильно. Пипетка вместо синей бутылки погрузилась в белую и накапала в глаза не глазные капли, а морфин. Я сильно испугался, но затем рассудил, что несколько капель двухпроцентного раствора морфина не могут повредить конъюнктивальному мешку [105 - Конъюнктивальный мешок – пространство между глазным яблоком и веками, выстланное прозрачной оболочкой – конъюнктивой. – Прим. авт.], и успокоился. Очевидно, ощущение страха должно было исходить из какого-нибудь другого источника.
   При попытке подвергнуть анализу этот маленький ошибочный акт мне, прежде всего, пришла в голову фраза, которая могла указать прямой путь к решению: sich an der Alten vergreifen (поднять руку на старуху; глагол vergreifen означает также совершить ошибочное действие, буквально взять не то). Я находился под впечатлением сна, который мне рассказал накануне вечером один молодой человек и содержание которого могло бы быть истолковано лишь в смысле полового сожительства с собственной матерью [106 - Это «Эдипов сон», как я его обыкновенно называю, так как он заключает в себе ключ к пониманию сказания о царе Эдипе. В тексте у Софокла ссылка на такого рода сон вложена в уста Иокасты (матери и жены Эдипа). – Прим. авт.]. То странное обстоятельство, что в сказании нет упоминания о возрасте старой царицы Иокасты, вполне подтверждает, думалось мне, тот вывод, что при влюбленности в собственную мать дело никогда не идет о ее личности в данный момент, а всегда о юношеском образе, сохранившемся в воспоминаниях детства. Подобного рода несообразности получаются всегда в тех случаях, когда колеблющаяся между двумя периодами времени фантазия осознаётся и в силу этого прикрепляется к определенному времени. Погруженный в такого рода мысли, я и пришел к своей пациентке, старухе за 90 лет, и, очевидно, был на пути к тому, чтобы в общечеловеческом характере сказания об Эдипе увидеть коррелят судьбы, говорящий устами оракула; ибо я затем совершил ошибочное действие у старухи или поднял руку на старуху. Однако этот инцидент носил также безобидный характер; из двух возможных ошибок – употребить раствор морфина вместо капель или вспрыснуть глазные капли вместо морфина – я избрал несравненно более безобидную. И все же вопрос остается в силе: позволительно ли в случаях таких ошибочных действий, которые могут повлечь за собой большую беду, также предполагать бессознательное намерение, подобно тому, как в рассмотренных нами примерах?
   Для решения этого вопроса у меня, как и следует ожидать, нет достаточного материала, и мне приходится ограничиваться предположениями и аналогиями. Известно, что в тяжелых случаях психоневроза в качестве болезненных симптомов выступают иной раз самоповреждения и что самоубийство, как исход психического конфликта, никогда не бывает при этом исключено. Я убедился, – и когда-нибудь возьмусь подтвердить это на вполне выясненных примерах, – что многие на вид случайные повреждения, совершаемые такими больными, в сущности не что иное, как самоповреждения. Постоянно бодрствующее стремление к самобичеванию, которое обычно проявляется в упреках, делаемых самому себе, или же играет ту или иную роль в образовании других симптомов, – это стремление ловко использует случайно создавшуюся внешнюю ситуацию или же помогает ей создаться до тех пор, пока не получится желаемый эффект – повреждение. Такие явления наблюдаются весьма нередко даже и в нетяжелых случаях, а роль, которую играет при этом бессознательное намерение, сказывается в них в целом ряде особенных черт, как, например, в том поразительном спокойствии, которое сохраняют больные при мнимом несчастии [107 - При современном состоянии культуры самоповреждение, не имеющее целью полного самоуничтожения, вынуждено либо укрываться за ширмой случайности, либо прибегать к симулированию внезапного заболевания. Некогда самоповреждение было обычным выражением горя; в иные времена оно могло служить выражением набожности и отречения от мира. – Прим. авт.].
   Из медицинской практики я хочу вместо многих примеров рассказать подробно один случай. Одна молодая женщина выпала из экипажа и сломала себе при этом ногу. Ей пришлось оставаться в постели в течение ряда недель, но при этом бросалось в глаза, как мало она жалуется на боль и с каким спокойствием переносит свою беду. Со времени этого несчастного случая у нее обнаружилась долгая и тяжелая нервная болезнь, от которой она, в конце концов, излечилась при помощи психотерапии. Во время лечения я узнал обстоятельства, при которых произошел этот несчастный случай, равно как и некоторые впечатления, предшествовавшие ему. Молодая женщина гостила вместе со своим мужем, очень ревнивым человеком, в имении своей замужней сестры в многолюдном обществе сестер, братьев, их мужей и жен. Однажды вечером она показала в этом интимном кругу один из своих талантов: протанцевала по всем правилам искусства канкан – к великому одобрению родных, но к неудовольствию мужа, который потом прошептал ей: «Ты вела себя опять, как девка». Слово это попало в цель. Были ли тому виной именно танцы, – для нас неважно. Ночь она спала неспокойно. На следующее утро захотела ехать кататься. Лошадей она выбирала сама, забраковала одну пару, выбрала другую. Младшая сестра хотела взять с собой грудного ребенка с кормилицей; против этого она чрезвычайно энергично запротестовала. Во время поездки она нервничала, предупреждала кучера, как бы лошади не понесли, а когда беспокойные кони действительно закапризничали, выскочила в испуге из коляски и сломала себе ногу, в то время как оставшиеся в коляске вернулись целыми и невредимыми. Зная эти подробности, вряд ли можно сомневаться в том, что этот несчастный случай был, в сущности, подстроен, но вместе с тем нельзя не удивляться той ловкости, с какой она заставила случай применить наказание, столь соответствующее ее вине. Ибо после этого она еще долгое время не имела возможности танцевать канкан.
   У себя самого я вряд ли мог бы отметить случаи самоповреждения в спокойном состоянии, но при исключительных обстоятельствах они бывали и у меня. Когда кто-нибудь из моих домашних жалуется, что прикусил себе язык, прищемил палец и тому подобное, то вместо того, чтобы проявить ожидаемое участие, я спрашиваю, зачем он это сделал. Однако я сам прищемил себе очень больно палец, когда некий молодой пациент выразил у меня на приеме намерение (которого, конечно, нельзя было принимать всерьез) жениться на моей старшей дочери, в то время как я знал, что она как раз находится на лечении и ее жизни угрожает величайшая опасность.
   У одного из моих мальчиков очень живой темперамент, и это затрудняет уход за ним, когда он болен. Однажды утром с ним случился припадок гнева из-за того, что ему было велено остаться до обеда в кровати, и он грозил покончить с собой (он прочел о подобном случае в газете). Вечером он показал мне шишку, которую получил, стукнувшись левой стороной грудной клетки о дверную ручку. На мой иронический вопрос, зачем он это сделал и чего хотел этим добиться, одиннадцатилетний ребенок ответил словно по наитию: это была попытка самоубийства, которым я грозил утром. Не думаю, чтобы мои взгляды на самоповреждение были тогда доступны моим детям.
   Кто верит в возможность полунамеренного самоповреждения – если будет позволено употребить это неуклюжее выражение – тот будет этим самым подготовлен к тому допущению, что кроме сознательного, намеренного самоубийства существует еще и полунамеренное самоуничтожение с бессознательным намерением, способным ловко использовать угрожающую жизни опасность и замаскировать ее под видом случайного несчастья. Это отнюдь не редкость, ибо число людей, у которых действует с известной силой тенденция к самоуничтожению, гораздо больше того числа, у которых она одерживает верх. Самоповреждения – это в большинстве случаев компромисс между этой тенденцией и противодействующими ей силами. И там, где дело действительно доходит до самоубийства, там тоже склонность к этому возникла гораздо раньше, но сказывалась с меньшей силой или в виде бессознательной и подавленной тенденции.
   Сознательное намерение самоубийства выбирает себе время, средства и удобный случай. Этому вполне соответствует то, как бессознательное намерение выжидает какого-либо повода, который мог бы сыграть известную роль в ряду причин самоубийства, отвлечь на себя силу сопротивления данного лица и тем самым высвободить его намерение от связывающих его сил [108 - Это в сущности то же самое, что происходит при покушениях сексуального свойства, когда женщина не может противопоставить нападению мужчины всей своей мускульной силы, ибо некоторая доля бессознательных движений ее идет навстречу нападающему. Недаром говорят, что подобное положение парализует силы женщины. Остается к этому прибавить лишь основания, почему это происходит. В этом смысле остроумный приговор Санчо Пансы в бытность его губернатором на острове психологически несправедлив. Женщина привлекает к суду мужчину, который якобы насильно обесчестил ее. Санчо дает ей в качестве возмещения кошелек, взятый у подсудимого, но после того как женщина уходит, разрешает осужденному догнать ее и отобрать кошелек. Оба возвращаются борясь обратно, и женщина хвастается, что злодей не в силах был завладеть кошельком. На это Санчо отвечает, что если бы она защищала свою честь так же серьезно, как сейчас кошелек, этот человек не мог бы отнять ее. – Прим. авт.]. Это отнюдь не праздные рассуждения; мне известен не один пример случайных по виду несчастий (при езде верховой или в экипаже), ближайшие условия которых допускают подозрение бессознательно допущенного самоубийства. Так, например, на офицерских скачках один офицер падает с лошади и получает столь тяжелые поражения, что некоторое время спустя умирает. То, как он себя держал, когда пришел в сознание, во многих отношениях странно. Еще более заслуживает внимание его поведение до этого. Он глубоко огорчен смертью любимой матери, начинает в обществе товарищей судорожно рыдать, говорить своим близким друзьям, что жизнь ему надоела, хочет бросить службу и принять участие в африканской войне, которая, вообще говоря, его ничуть не затрагивает [109 - То, что ситуация на поле сражения идет навстречу сознательному намерению самоубийства, все еще боящегося прямого пути, – это ясно. Смотрите, например, в «Валленштейне» слова шведского капитана о смерти Макса Пикколомини: «Говорят, он хотел умереть». – Прим. авт.]; блестящий ездок, он теперь избегает верховой езды, где только возможно. Наконец, перед скачками, от участия в которых он не мог уклониться, он говорит о мрачном предчувствии… Что удивительного при таком состоянии в том, что предчувствие это сбылось? Мне скажут, что и без того понятно, что человек в такой нервной депрессии не может так же справиться с конем, как в здоровом состоянии. Вполне согласен, но механизм того моторного стеснения, которое вызывается нервозностью, я нахожу в подчеркнутом здесь намерении самоубийства.

   «Ты не перестаешь искать силы и уверенность вовне, а искать следует в себе. Они там всегда и были»

   Если за случайной на первый взгляд неловкостью и несовершенством моторных актов может скрываться такое интенсивное посягательство на свои здоровье и жизнь, то остается сделать еще только шаг, чтобы найти возможным распространение этого взгляда на такие случаи ошибочных действий, которые серьезно угрожают жизни и здоровью других людей. Примеры, которые я могу привести в подтверждение этого взгляда, заимствованы из наблюдений над невротиками, стало быть, не вполне отвечают нашему требованию [110 - То есть требованию рассматривать психопатологические проявления только на примере психически и неврологически здоровых людей. – Прим. ред.]. Сообщу здесь об одном случае, в котором не собственно ошибочное действие, а то, что можно было бы скорее назвать симптоматическим или случайным поступком, навело меня на след, давший затем возможность разрешить конфликт больного. Я взял однажды на себя задачу улучшить супружеские отношения в семье одного очень интеллигентного человека. Недоразумения между ним и нежно любящей его молодой женой, конечно, имели под собой некоторые реальные основания, но, как он сам признавал, не находили себе в них полного объяснения. Он неустанно носился с мыслью о разводе, но затем отказался от нее, так как нежно любил своих двоих детей. Все же он постоянно возвращался к этому намерению, причем, однако, не испробовал ни единого средства, чтобы сделать свое положение сколько-нибудь сносным. Подобного рода неспособность покончить с конфликтом служит мне доказательством того, что в деле замешаны бессознательные и вытесненные мотивы, которые подкрепляют борющиеся между собою сознательные мотивы, и в таких случаях я берусь за ликвидацию конфликта путем психического анализа. Однажды муж рассказал мне про маленький инцидент, донельзя испугавший его. Он играл со своим старшим ребенком, – которого любит гораздо больше, чем второго, – поднимал его кверху и затем опускал вниз, причем поднял на таком месте и так высоко, что ребенок почти ударился теменем о висящую на потолке тяжелую люстру. Почти, но не в действительности, или другими словами, чуть-чуть не ударился. С ребенком ничего не приключилось, но с испугу у него закружилась голова. Отец в ужасе остался на месте с ребенком в руках, а с матерью сделался истерический припадок. Та особенная ловкость, с какой совершено было это неосторожное движение и та интенсивность, с какой реагировали на него родители, побудили меня усмотреть в этой случайности симптоматическое действие, в котором должно было выражаться недоброе намерение по отношению к любимому ребенку. Этому противоречила нежная любовь отца к ребенку, но противоречие устранялось, стоило лишь отнести импульс повреждения к тому времени, когда это был еще единственный ребенок и когда он был так мал, что отец мог и не относиться к нему с особенной нежностью. Мне нетрудно было предположить, что неудовлетворенный своею женою муж имел такую мысль или намерение: «Если это маленькое существо, для меня безразличное, умрет, я буду свободен и смогу развестись с женой». Желание смерти этого, теперь столь любимого, существа должно было таким образом бессознательно сохраниться. Отсюда нетрудно было найти путь к бессознательной фиксации этого желания. Наличие мощного предопределения, действительно, выяснилось из детских воспоминаний пациента о том, что смерть маленького брата, которую мать ставила на счет небрежности отца, привела к резким столкновениям, сопровождавшимся угрозою развода. В дальнейшей истории семейной жизни моего пациента моя комбинация нашла себе подтверждение также и в успешности терапии.

IX. Симптоматические и случайные действия

   Описанные выше действия, в которых мы нашли выполнение того или иного намерения, выступают в форме нарушения других, преднамеренных, действий и совершаются под предлогом неловкости. Те случайные действия, о которых мы будем говорить теперь, отличаются от ошибочных действий лишь тем, что они не происходят в связи с каким-либо сознательным намерением (и в силу этого нуждаются в предлогах). Они выступают сами по себе и не встречают сопротивления, ибо в них никто не подозревает цели и намерения. Их совершают «ничего при этом не думая», «чисто случайно», «чтобы куда-нибудь руки деть» и рассчитывают, что такой ответ положит конец расследованию значения этого поступка. Для того, чтобы оказаться в таком исключительном положении, действия эти, не находящие себе оправдания в неловкости, должны удовлетворить двум условиям: они не должны бросаться в глаза и эффект их должен быть незначителен.
   Я обнаружил большое количество такого рода случайных действий у себя и у других и по тщательным исследованиям отдельных примеров полагаю, что они скорее заслуживают название симптоматических действий. Они выражают нечто, чего в них не подозревает действующий субъект и что он обычно собирается не сообщать, а оставить при себе. Таким образом, подобно всем остальным рассмотренным выше феноменам, они играют роль симптомов.
   Конечно, наиболее обильный урожай такого рода случайных, или симптоматических, действий мы собираем при психоаналитическом лечении невротиков. Не могу удержаться, чтобы не показать на двух почерпнутых оттуда примерах, как далеко идет и как тонко бывает проведено предопределение этих незаметных явлений бессознательными мыслями. Грань, отделяющая симптоматические действия от ошибочных, так нечетка, что эти примеры я мог бы отнести и к предыдущей главе.
   а) Молодая женщина рассказала во время визита, что ей пришло в голову. Вчера, обрезая ногти, она «порезала себе палец в то время, когда хотела срезать кутикулу ногтя». Это настолько малоинтересно, что я с удивлением спросил себя, зачем об этом было вспоминать и говорить, и пришел к предположению, что имел дело с симптоматическим действием. И действительно, палец, с которым произошло это маленькое несчастье, был тот самый, на котором носят обручальное кольцо. Кроме того, это была годовщина дня ее свадьбы, и это обстоятельство сообщало ранению вполне определенный смысл, который нетрудно было разгадать. Одновременно с этим она рассказала также сон, содержавший указания на неспособность ее мужа и на нечувствительность ее как женщины. Однако почему она поранила себе палец левой руки, в то время как обручальное кольцо носят на правой? Ее муж-юрист – доктор права, а когда она была девушкой, то втайне была неравнодушна к врачу (в шутку – доктор слева). Брак с левой стороны (со стороны левой руки) имеет тоже вполне ясное значение.

   «У каждого человека есть желания, которые он не сообщает другим, и желания, в которых он не сознаётся даже себе самому»

   б) Одна молодая барышня рассказала: «Вчера я совершенно ненарочно разорвала пополам билет в сто гульденов и дала одну половинку даме, бывшей у меня в гостях. Что это, – тоже симптоматический поступок? Более тщательное расследование обнаруживает следующие детали. Барышня посвящала часть своего времени и состояния делам благотворительности.
   Вместе с другой дамой она заботилась о воспитании одного ребенка-сироты. Билет в сто гульденов был присланным ей взносом той другой дамы, который она вложила в конверт и пока оставила у себя на письменном столе.
   Посетительница была уважаемая дама, оказывавшая ей содействие в других благотворительных делах. Дама эта хотела записать себе имена лиц, к которым можно обратиться за пожертвованиями. Под рукой не было бумаги, и тогда моя пациентка схватила конверт, лежавший на письменном столе, и, не думая о его содержимом, разорвала его на две части, из которых одну оставила у себя, чтобы оставить у себя копию списка, а другую передала своей посетительнице. Замечателен безобидный характер этого нецелесообразного поступка. Как известно, ассигнация не теряет цены, будучи разорвана, если только из остатков можно составить ее всю целиком. Что дама не выбросила бы этого куска бумаги, тому была порукой важность записанных имен; не могло быть также сомнения и в том, что она вернет ценное содержимое конверта, лишь только заметит.
   Какое же бессознательное намерение должно было выразиться в этом случайном, совершённом по забывчивости действии? Посетительница имела вполне определенное отношение к нашему курсу лечения. Это она в свое время отрекомендовала меня больной девушке как врача и, если я не ошибаюсь, моя пациентка считает себя в долгу перед ней за этот совет. Не должна ли была половинка ассигнации изображать нечто вроде гонорара за посредничество? Все же это было бы в достаточной мере странно.
   Однако к этому присоединился еще и материал иного рода. За несколько дней до этого уже совершенно иного рода посредница спросила у одной родственницы, не угодно ли будет нашей барышне познакомиться с неким господином. В то же утро, о котором идет речь, за несколько часов до посещения дамы, от этого господина пришло письмо, в котором он сделал моей пациентке предложение. По этому поводу много смеялись. Когда затем дама начала разговор с вопроса о здоровье моей пациентки, эта последняя могла подумать: «Подходящего врача ты мне отрекомендовала, но если бы ты могла помочь мне найти подходящего мужа (а за этим скрывалось – получить ребенка), я была бы тебе все же более благодарна». В силу этой вытесненной мысли обе посредницы слились для нее воедино, и она вручила своей посетительнице гонорар, предназначавшийся в ее фантазии для другой. Это объяснение станет вполне убедительным, если добавить, что не далее как накануне вечером я ей рассказал про такого рода случайные или симптоматические действия. Она воспользовалась первым же случаем, чтобы сделать нечто аналогичное.
   Все эти в высшей степени распространенные случайные и симптоматические действия можно было бы разделить на две группы в зависимости от того, происходят ли они в силу привычки, регулярно при известных обстоятельствах, или же являются актами единичными. Первые (человек играет цепочкой от часов, щиплет бороду и тому подобные), являющиеся едва ли не характерными для данного лица вообще, близко соприкасаются с разнообразными формами тика и подлежат рассмотрению в связи с ними. Ко второй группе я отношу такие явления, как, например: человек играет палкой, оказавшейся у него в руках, чиркает карандашом, подвернувшимся под руку, бренчит монетами в кармане, лепит из теста или какого-либо другого пластического материала, теребит свое платье и так далее. За этими различными видами игры при психическом анализе систематически обнаруживается известный смысл и значение, не находящие себе иного пути. Обыкновенно данное лицо и не подозревает о том, что оно нечто подобное делает, или что оно так или иначе видоизменяет свои обычные жесты; оно не слышит и не видит также и эффекта этих действий. Оно не слышит, например, шума, который производит, побрякивая монетами в кармане, и выражает удивление и недоверие, когда на это обращают его внимание. Полно значения и заслуживает внимания врача также и все то, что человек часто, сам того не замечая, проделывает со своим платьем. Каждое видоизменение обычного костюма, мелкая неряшливость (скажем, незастегнутая пуговица) каждый след обнажения – все это выражает нечто, чего владелец платья не хочет сказать прямо или в большинстве случаев даже и не может выразить. Толкование этих мелких случайных действий, равно как и доказательства для этого толкования, вытекают каждый раз с достаточной убедительностью из сопутствующих условий, в которых происходил данный визит, из темы разговора, из тех мыслей, которые приходят в голову данному лицу, когда его внимание обращается на его якобы случайный поступок. В данной связи я воздержусь от того, чтобы подкреплять мои утверждения примерами и их анализом. Упоминаю, все же, об этих вещах, потому что полагаю, что и в применении к нормальным людям они имеют то же значение, что и для моих пациентов.
   Из моего психотерапевтического опыта я могу привести случай, когда красноречивое свидетельство было дано рукой, игравшей хлебным шариком. Моим пациентом был мальчик, еще не достигший 13 лет, но уже два года страдавший истерией в тяжелой форме. Продолжительное пребывание в водолечебнице оказалось безрезультатным, и я взял его, наконец, к себе для психоаналитического лечения. Я предполагал, что он должен был столкнуться с теми или иными явлениями сексуального характера и что сообразно с его возрастом его должны были мучить половые вопросы. Я воздерживался, однако, от того, чтобы прийти ему на помощь своими разъяснениями, так как хотел еще раз проверить свои предположения. Меня интересовало, каков будет тот путь, которым обозначится у него искомое.
   Мне бросилось тогда в глаза, что он однажды катал что-то пальцами правой руки, засунул затем в карман, продолжал играть там, потом опять вытащил и так далее. Я не спрашивал, что у него в руке, однако он сам показал мне это, раскрыв вдруг руку. Это был хлебный мякиш, смятый в комок. В следующий раз он опять принес с собой такой комок и в то время, как мы беседовали, лепил из него с невероятной быстротой закрыв глаза фигуры, которые меня заинтересовали. Это были несомненно человечки: с головой, двумя руками, двумя ногами – нечто вроде грубейших доисторических идолов. Между ногами у них он оставлял отросток, который вытягивал в виде длинного острия. Закончив отросток, мальчик тотчас же вновь комкал человечка. Позже он стал сохранять фигурку, но вытягивал такой же отросток на спине и других местах, чтобы скрыть значение первого. Я хотел ему показать, что понял его, но при этом устранить возможность отговорки насчет того, что он, мол, при этой лепке человечков ни о чем не думает. С этой целью я спросил его внезапно, помнит ли он историю римского царя, который дал посланнику своего сына ответ в саду путем пантомимы. Мальчик не мог этого припомнить, хотя должен был учить об этом несравненно позднее меня. Он спросил, не история ли это с рабом, у которого написали ответ на гладко выбритом черепе. Я ответил, что он неправ, поскольку его случай относится к грéческой истории, и стал рассказывать. Царь Тарквиний Гордый велел своему сыну Сексту пробраться во враждебный латинский город. Сын, успевший завербовать себе сторонников в этом городе, послал к царю гонца с вопросом, что ему делать дальше. Царь ничего не ответил, пошел в сад, велел там повторить вопрос и молча стал сбивать самые большие и красивые головки мака. Гонцу не осталось ничего другого, как рассказать об этом Сексту, который понял отца и нашел удобный случай, чтобы убить наиболее видных граждан города.
   В то время как я говорил, мальчик перестал лепить, но когда я еще только начал рассказывать о том, что сделал царь в своем саду, то уже при словах «молча стал сбивать» он молниеносно быстрым движением оторвал своему человечку голову. Стало быть, он меня понял и заметил, что понят мною. Теперь я мог прямо поставить ему вопросы, дал нужные ему разъяснения и в течение короткого времени мы покончили с неврозом.
   Симптоматические действия, которые можно наблюдать в неисчерпаемом изобилии как у здоровых, так и у больных людей, заслуживают нашего внимания по многим причинам. Врачу они часто служат ценными указаниями для ориентировки в новых или недостаточно знакомых ему условиях. Наблюдателю человеческой жизни они говорят нередко всё, иной раз далее больше, чем он сам хотел бы знать. Кто умеет их ценить, должен иной раз походить на царя Соломона, который, по словам восточного сказания, понимал язык зверей. Однажды я должен был подвергнуть медицинскому осмотру незнакомого мне молодого человека в доме его матери. Когда он вышел мне навстречу, мне бросилось в глаза на его брюках большое пятно белка, которое можно узнать по особым затверделым краям. После нескольких секунд смущения молодой человек стал оправдываться, что он охрип и выпил поэтому сырое яйцо, причем несколько капель жидкого белка, очевидно, и вылились на его брюки. В подтверждение этого он смог показать мне яичную скорлупу, которая еще осталась на тарелке в той же комнате. Таким образом, подозрительное пятно было объяснено самым безобидным образом. Однако, когда его мать оставила нас одних, я поблагодарил его за то, что он так облегчил мне диагноз, и без дальнейших вопросов взял за основу нашего разговора его признание, что он страдает мастурбацией. Другой раз я посетил на дому некую столь же богатую, сколь и скупую и глупую даму, ставившую обычно пред врачом задачу прокладывать себе дорогу чрез целое полчище жалоб, пока он не доберется до самого простого объяснения ее положения. Когда я вошел, она сидела за небольшим столом и занималась тем, что раскладывала кучками серебряные гульдены. Когда она поднялась, несколько монет упали на пол. Я помог ей подобрать их и, когда она стала рассказывать о своих бедствиях, скоро перебил ее вопросом, не вверг ли опять знатный зять ее в расход? Она с озлоблением отрицала это с тем, однако, чтобы несколькими минутами спустя рассказать мне досадную историю о том, как ее взволновала расточительность зятя. С тех пор она меня уже больше не приглашала. Не могу сказать, чтобы с теми, кому объясняешь значение их симптоматических действий, всегда устанавливались дружеские отношения.
   Случайные и симптоматические действия, относящиеся к области супружеских отношений, имеют зачастую самое серьезное значение и могли бы заставить человека, не желающего считаться с психологией бессознательного, уверовать в приметы. Когда молодая женщина во время свадебного путешествия теряет свое обручальное кольцо, – это дурное начало; впрочем, обыкновенно оказывается, что она его куда-нибудь запрятала и потом находит. Я знаю одну даму, – теперь она уже развелась с мужем, – которая сплошь да рядом подписывала свои бумаги по делам имущества своей девичьей фамилией, и это за много лет до того, как она стала ее вновь носить на самом деле. Однажды я был в гостях у молодоженов и слышал, как молодая женщина со смехом рассказывала, что с ней недавно случилось. На следующий день после возвращения из свадебного путешествия она пошла к своей незамужней сестре, чтобы как в прежние времена отправиться с ней вместе за покупками, в то время как муж ее пошел по своим делам. Вдруг ей бросился в глаза какой-то господин, шедший по другой стороне улицы; она толкнула сестру и вскрикнула: «Смотри, вот господин Л.!» Она забыла, что этот господин уже в течение нескольких недель – ее муж. У меня мороз пробежал по коже, когда я это услышал, но все же я не решился сделать отсюда соответствующий вывод. Мелкий инцидент этот вспомнился мне лишь несколько лет спустя, когда брак этот закончился самым несчастным образом.
   О знаменитой артистке Элеоноре Дузе [111 - Элеонора Дузе (Дюзян, 1858–1924) – итальянская актриса. – Прим. ред.] один мой друг, научившийся внимательно присматриваться к знакам, рассказывает, что в одной из своих ролей она совершает симптоматическое действие, ясно показывающее, из каких глубоких источников идет ее игра. Это драма супружеской неверности; героиня только что имела объяснение с мужем и погруженная в мысли стоит теперь в стороне в ожидании соблазнителя. В этот короткий промежуток времени она играет обручальным кольцом на пальце: снимает его, надевает вновь и опять снимает. Теперь она созрела уже для другого.
   Мне известен также случай с одним пожилым господином, который взял себе в жены очень юную девушку и собирался провести свадебную ночь не в путешествии, а в одном из отелей того же города. Едва они успели приехать в отель, как он с ужасом заметил, что при нем нет бумажника, в котором лежали все деньги, предназначенные для свадебной поездки. Он сунул его куда-нибудь или потерял. При помощи телефона удалось разыскать слугу, который нашел бумажник в старом сюртуке молодожена и принес его в отель своему господину, вступившему таким образом в брак без состояния. Благодаря этому он смог на другое утро отправиться со своей молодой женой в дорогу; но в течение ночи он, как это и предусматривали его опасения, оставался несостоятельным.
   Утешительно думать, что приключающиеся с людьми «потери» являются чаще, чем мы полагаем, симптоматическими действиями и идут благодаря этому навстречу хотя бы тайному намерению пострадавшего лица. Потеря бывает часто лишь выражением того, что человек не дорожит утраченным предметом, втайне не расположен к этому предмету или к лицу, от которого он исходит, или, наконец, что готовность утраты была перенесена на этот предмет с других, более важных объектов путем символической ассоциации мыслей. Потеря более ценных вещей служит выражением для самых разнообразных импульсов. Она должна либо символически представлять вытесненную мысль и стало быть повторять напоминание, которое охотнее всего хотелось бы пропустить мимо ушей, либо – и это скорее всего – она стремится принести жертву темным силам судьбы, культ которых не исчез еще и в нашей среде [112 - Вот маленькая коллекция различных симптоматических действий, наблюдавшихся у здоровых и у больных людей.Пожилой коллега, не любящий проигрывать в карты, однажды вечером, не жалуясь, но в каком-то странном, сдержанном, настроении, уплачивает довольно значительную проигранную сумму. После его ухода оказывается, что он оставил на своем месте едва ли не все, что имел при себе: очки, портсигар, носовой платок. В переводе это должно означать: «Разбойники! Ловко вы меня ограбили».Один господин, страдающий время от времени импотенцией, коренящейся в его искренних отношениях к матери в детстве, рассказывает о своей привычке снабжать рукописи и записи буквой S – первой буквой имени по матери. Он не переносит, чтобы письма из дому соприкасались на его письменном столе с другими, «нечистыми», письмами, и вынужден поэтому хранить их отдельно.Молодая дама вдруг открывает дверь моей приемной, в которой еще находится предыдущая посетительница. Она оправдывается тем, что «не подумала». Вскоре, однако, обнаруживается, что она демонстрировала то же любопытство, которое в свое время заставляло ее проникать в спальню родителей.Девушки, гордящиеся своими красивыми волосами, умеют так ловко обходиться с гребнем и шпильками, что волосы рассыпаются у них во время разговора.Многие мужчины, подвергаясь медицинскому исследованию в лежачем положении, высыпают деньги из кармана и таким образом вознаграждают труд врача сообразно с тем, как они его ценят.Кто забывает у врача предмет, принесенный с собой (например, пенсне, платок, сумку), показывает этим обыкновенно, что не может вырваться и хотел бы скоро вернуться.Кто возьмет на себя труд, подобно Юнгу, проследить те мелодии, которые напеваешь про себя ненарочно, часто сам того не замечая, тот сможет установить в виде общего правила связь между текстом песни и занимающим данное лицо комплексом. – Прим. авт.].

   «Человек рождается не в полной мере, так как часть своей жизни он проводит как бы в теле матери, погрузившись в ночной сон»

   Из числа единичных случайных действий я приведу пример, который и без анализа допускает более глубокое толкование и прекрасно проясняет условия, при которых подобные симптомы продуцируются самым незаметным образом. В связи с ним уместно будет также одно практически важное замечание. Летом, во время путешествия, мне случилось в одной местности ждать несколько дней своего спутника. В это время я познакомился с молодым человеком, который также чувствовал себя одиноким и охотно составил мне компанию. Так как мы жили в одном отеле, то естественно сложилось так, что мы рядом сидели за столом и вместе совершали прогулки. На третий день он вдруг сообщил мне после обеда, что ожидает сегодня вечером со скорым поездом свою жену. Это пробудило во мне интерес психолога, ибо я еще утром заметил, что мой знакомый отклонил предложение насчет более крупной экскурсии и во время той небольшой прогулки, которую мы совершили, не захотел идти по одной из дорожек, слишком крутой и опасной, по его мнению. Гуляя после обеда, он стал вдруг говорить о том, что я, вероятно, голоден, просил, чтобы я не откладывал из-за него ужина, так как он сам будет ужинать, лишь когда приедет его жена – вместе с ней. Я понял намек и сел за стол, когда он отправился на вокзал. На следующее утро мы встретились в вестибюле отеля. Он представил мне жену и добавил затем: «Ведь вы позавтракаете с нами?» Мне нужно было еще сходить кое-зачем на ближайшую улицу, и я обещал скоро вернуться. Когда я вошел в столовую, то увидел, что мои знакомые уселись за маленьким столиком у окна, заняв места по одну сторону его. По другую сторону стоял стул, на спинке которого висел большой тяжелый плащ молодого человека, покрывая сидение. Я прекрасно понял смысл этого размещения, бессознательного, конечно, но тем более выразительного. Это означало: «Тебе здесь не место, теперь ты лишний». Муж не заметил, что я остановился перед стулом, не садясь; жена заметила это, тотчас же толкнула его и шепнула ему: «Ты же занял место для этого господина!»
   В этом, как и в подобных ему случаях, я убеждаюсь, что ненамеренные действия должны неминуемо служить источниками недоразумений при общении между людьми. Совершающий их, не подозревая связанного с ними намерения, не вменяет себе их в вину и не считает себя за них ответственным. Но тот, против кого они направляются, обыкновенно делает из подобных действий своего партнера определенные выводы о его намерениях и настроениях и знает о его переживаниях больше, чем тот готов признать; больше, чем тот – на его собственный взгляд – проявил. Партнер, в свою очередь, возмущается, если ему ставят на вид сделанные из его симптоматических действий выводы, считает их ни на чем не основанными, – ибо намерение, руководившее им, не дошло до его сознания, – и жалуется на недоразумение. При ближайшем рассмотрении такие недоразумения основываются на том, что наблюдающее лицо понимает слишком тонко и слишком много. Чем более «нервны» оба действующих лица, тем скорее они оба подают повод к трениям, причем каждый столь же решительно отрицает свою вину, сколь и уверен в вине другого. Быть может, в этом и заключается наказание за внутреннюю неискренность, за то, что люди под предлогом забвения, ошибки, непреднамеренности дают проявиться таким импульсам, в которых лучше было бы признаться и себе самому, и другим, если уж нельзя их преодолеть. Можно установить, как общее правило, что каждый человек непрестанно подвергает других людей психическому анализу и благодаря этому знает их лучше, чем самого себя. Путь к осуществлению призыва «познай самого себя» идет через изучение своих собственных случайных на вид действий и упущений.

X. Ошибки

   Ошибки памяти отличаются от забывания с неправильным припоминанием лишь одной чертой: ошибка не воспринимается как таковая и находит себе веру. Употребление слова «ошибка» связано, однако, с другим условием. Мы говорим об «ошибке» вместо того, чтобы говорить о «неправильном воспоминании», когда в воспроизводимом психическом материале должен быть подчеркнут характер объективной реальности, когда, стало быть, припоминанию подлежит не факт внутренней психической жизни, а нечто, поддающееся подтверждению или опровержению при помощи припоминания других людей. Противоположностью ошибкам памяти в этом смысле является незнание.
   В моей книге «Толкование снов» я допустил целый ряд искажений исторического и вообще фактического материала и был очень удивлен, когда после выхода книги в свет на них обратили мое внимание. При более близком рассмотрении я нашел, что причиной тому было не мое незнание, а ошибки памяти, которые можно объяснить путем анализа.
   а) Я указал, что Шиллер родился в Марбурге. Ошибка была сделана в изложении анализа одного сна, который я видел во время ночной поездки, когда кондуктор разбудил меня, выкрикнув название Марбург. В этом сне был задан вопрос об одной из книг Шиллера. Но Шиллер родился не в университетском городе Марбурге, а в швабском Марбахе. Я утверждаю, что всегда знал это.
   б) Я назвал отца Ганнибала Гасдрубалом. Эта ошибка была мне особенно досадна, но зато и больше всего убедила меня в правильности моего взгляда на такого рода ошибки. В истории Баркидов [113 - Баркиды – династия карфагенских полководцев. От прозвища основателя династии – Гамилькара Барки (Барка – молния). – Прим. ред.] редкий из читателей более осведомлен, чем автор, сделавший ошибку и проглядевший ее при корректировании книги. Отцом Ганнибала был Гамилькар Барка, Гасдрубал же – имя брата Ганнибала, а также и его шурина – предшественника на посту полководца.

   «Человеку свойственно превыше всего ценить и желать того, чего он достичь не может»

   в) Я утверждал, что Зевс оскопил и сверг с престола своего отца Кроноса. Злодеяние это я по ошибке передвинул на целое поколение: в греческой мифологии это сделал Кронос со своим отцом Ураном. Как же объяснить, что моя память изменила мне здесь, в то время как в других случаях, как в этом могут убедиться читатели моей книги, к моим услугам оказывается самый отдаленный и малоупотребительный материал? И потом, каким образом, при трех тщательнейших корректурах, я проглядел эти ошибки, словно пораженный слепотой? Гёте сказал про Лихтенберга [114 - Георг Кристоф Лихтенберг (1742–1799) – выдающийся немецкий ученый и публицист, автор многих известных афоризмов. – Прим. ред.]: «Когда он шутит, то в его шутке таится проблема». По аналогии с этим можно было бы сказать про приведенные здесь места моей книги: где встречается ошибка, там за ней скрывается вытеснение. Или вернее – неискренность, искажение, основывающееся опять же на вытеснении. При анализе снов, приводимых в этой книге, я был вынужден по самой природе тех тем, на которые распространялось содержание снов, с одной стороны, обрывать анализ, не доводя его до полного окончания, с другой же стороны, – смягчать ту или иную нескромную частность, слегка искажая ее. Иначе нельзя было поступить, разве если отказаться вообще от приведения примеров. У меня не было выбора, это неизбежно вытекало из особенности, присущей снам: служить выражением для вытесненного, то есть не подлежащего осознанию материала. Несмотря на это все же осталось, вероятно, немало такого, что могло шокировать щепетильных людей. Это-то искажение или ощущение известного мне продолжения мыслей не прошло бесследно. То, что я хотел подавить, нередко прокладывало себе против моего желания дорогу в область того, что было мной включено в изложение, и проявлялось там в форме ошибок, незаметных для меня. В основе всех трех приведенных мной выше примеров лежит, впрочем, одна и та же тема: ошибки эти коренятся в вытесненных мыслях, касающихся моего покойного отца.
   Пример а): кто даст себе труд прочесть проанализированный сон, тот заметит – частью прямо, частью из намеков, – что я оборвал анализ на мыслях, которые должны были заключать в себе недоброжелательную критику моего отца. Если продолжать этот ряд мыслей и воспоминаний, то в нем можно найти одну неприятную историю, в которой замешаны книги и некий господин, с которым мой отец вел дела, по фамилии Марбург – то же имя, которое выкрикнул разбудивший меня кондуктор. При анализе я хотел скрыть этого господина от себя и от читателей. Он отомстил за себя, забравшись туда, где ему быть не следовало, и превратив название родины Шиллера из Марбаха в Марбург.
   Пример б): ошибка, благодаря которой я написал Гасдрубал вместо Гамилькар – имя брата вместо имени отца, – была сделана как раз в такой связи, в которой дело касалось моих гимназических мечтаний о Ганнибале и моего недовольства поведением отца по отношению к «врагам нашего народа» [115 - То есть врагам еврейского народа. – Прим. ред.]. Я мог бы продолжить изложение и рассказать, как мое отношение к отцу изменилось после поездки в Англию, где я познакомился с живущим там сводным братом, сыном отца от первого брака. У моего брата есть старший сын одного возраста со мной. Так что, поскольку дело шло о возрасте, ничто не нарушало моих мечтаний о том, как все было бы иначе, если бы я был сыном не своего отца, а брата. Эти подавленные мной мечтания и исказили текст моей книги в том месте, где я оборвал анализ, – заставили меня поставить на место имени отца имя брата.
   Пример в): влиянию воспоминаний о том же брате я приписываю и третью ошибку, когда я передвинул на целое поколение мифическое злодеяние из мира греческих богов. Из числа того, в чем меня убеждал мой брат, одно осталось у меня надолго в памяти. «Что касается образа жизни, – сказал он мне, – то не забывай одного: ты принадлежишь, в сущности, не ко второму, а к третьему поколению, считая от отца». Наш отец женился впоследствии вторично и был, таким образом, намного старше своих детей от второго брака. Указанную ошибку я сделал как раз в том месте книги, где говорю о чувстве почтения, связывающем родителей и детей.
   Несколько раз случалось также, что мои друзья и пациенты, чьи сны я излагал или намекал на них при анализе, обращали мое внимание на то, что я неточно передаю пережитое нами совместно. Это были опять исторические ошибки. После исправления я рассмотрел отдельные случаи и опять-таки убедился, что припоминал неправильно фактическую сторону дела лишь там, где при анализе я что-либо намеренно исказил или скрыл. Здесь опять, стало быть, незамеченная ошибка является реваншем [116 - Реванш – возмездие, стремление проигравшей стороны отплатить за поражение. – Прим. ред.]намеренного умолчания или вытеснения.
   От такого рода ошибок, коренящихся в вытеснении, резко отличаются другие ошибки, основывающиеся на действительном незнании. Например, незнанием объясняется то, что я однажды, посетив Эммерсдорф– на-Дунае, думал, что посетил место упокоения революционера Фишгофа [117 - Адольф Фишгоф (1816–1893) – австро-венгерский врач, писатель и политик. – Прим. ред.]. Здесь имелось лишь совпадение имен: Эммерсдорф Фишгофа лежит в Каринтии, а не в Вахау. Но я этого просто не знал.
   Еще одна пристыдившая меня и вместе с тем поучительная ошибка – пример временного невежества, если можно так выразиться. Один пациент напомнил мне как-то раз о моем обещании дать ему две книги о Венеции, по которым он хотел подготовиться к своему пасхальному путешествию. «Я их отложил уже», – ответил я и пошел за ними в свою библиотеку. На самом деле, я забыл отобрать их, ибо был не особенно доволен предстоящей поездкой моего пациента, в которой видел ненужное нарушение курса лечения и материальный ущерб для врача. В библиотеке я на скорую руку отыскал те две книги, которые имел в виду. Одна из них – «Венеция как город искусства»; кроме этого у меня должно было быть еще одно историческое сочинение из подобной же серии. Верно, вот оно: «Медичи»; взял его, принес к ожидавшему меня пациенту с тем, чтобы в смущении признать свою ошибку. Ведь я же знаю, что Медичи ничего общего не имеют с Венецией, но в данный момент я в этом не увидел ничего неправильного. Пришлось быть справедливым: я так часто указывал моему пациенту на его собственные симптоматические действия, что спасти свой авторитет мог, лишь честно признав скрытые мотивы моего нерасположения к его поездке.
   Удивительно, насколько стремление к правде сильнее у людей, чем обыкновенно предполагаешь. Быть может, это результат моих работ по психическому анализу, но я не могу лгать. Стоит мне сделать попытку в этом направлении, и я тотчас же совершаю какую-нибудь ошибку или другое дефектное действие, которым моя неискренность выдает себя. Так было в тех примерах, которые я уже привел, и будет в тех, которые приведу ниже.
   Среди всех дефектных актов механизм ошибки обнаруживает наименьшую связанность. Иными словами, наличность ошибки свидетельствует лишь в самой общей форме о том, что соответствующей душевной деятельности приходится выдерживать борьбу с какой-либо помехой, причем сам характер ошибки не предопределяется свойствами скрытой расстраивающей идеи. Следует, однако, задним числом заметить, что во многих несложных случаях обмолвок и описок надо предположить то же самое.
   Каждый раз, когда мы совершаем обмолвку или описку, мы имеем право заключить о наличии помехи в виде душевных процессов, лежащих вне нашего намерения. Надо, однако, допустить, что обмолвки и описки нередко повинуются законам сходства, удобства или стремления ускорить процесс, причем фактору, играющему роль помехи, не удается наложить свою собственную печать на получающуюся в результате обмолвки или описки ошибку. Лишь благоприятный словесный материал дает возможность определить ошибку, но вместе с тем он ставит ей также и предел.
   Чтобы не ограничиваться лишь своими собственными ошибками, приведу еще два примера. Их с тем же основанием можно было бы отнести в разряд обмолвок и действий, совершаемых по ошибке, но при равноценности всех этих явлений это не играет роли.
   а) Я запретил своему пациенту звонить по телефону женщине, с которой он собирался порвать, так как всякий разговор вновь разжигает борьбу, связанную с отвыканием. Я предложил ему сообщить ей письменно свое последнее слово, хотя и были некоторые трудности в доставке писем. В час дня он пришел ко мне и сообщил, что нашел способ обойти эти трудности, и спросил между прочим, может ли он сослаться на мой врачебный авторитет. Два часа он был занят составлением письма, но вдруг прервал сочинение и сказал находившейся тут же матери: «Я позабыл спросить профессора, можно ли упомянуть в письме его имя». Он поспешил к телефону, попросил соединить с таким-то номером и спросил в трубку: «Господин профессор уже пообедал? Можно его попросить к телефону?» В ответ на это он услышал изумленный именно тот голос, которого он, согласно моему предписанию, не должен был больше слышать: «Адольф, ты с ума сошел?» Он лишь «ошибся» и вместо номера врача заказал номер любимой женщины.

   «Чем безупречнее человек снаружи, тем больше демонов у него внутри»

   б) В одной дачной местности некий школьный учитель, бедный, но красивый молодой человек, до тех пор ухаживал за дочерью некоего столичного домовладельца, пока девушка страстно не влюбилась в него и не убедила свою семью согласиться на их брак несмотря на разницу в положении и расовые различия. Однажды учитель написал брату письмо, в котором говорилось: «Девчурка совершенно не красива, но она очень мила, и этого было бы достаточно. Но решусь ли я жениться на еврейке, не могу тебе еще сказать». Письмо это попало в руки невесте, и брак расстроился. В то же время брат выразил изумление адресованным ему любовным излияниями. Лицо, сообщившее мне об этом, уверяло меня, что здесь была ошибка, а не ловко подстроенная комбинация. Известен мне еще один случай, когда дама, недовольная своим прежним врачом, но не хотевшая ему прямо отказать, тоже перепутала письма. В этом случае, по крайней мере, и я могу удостоверить, что этот обычный водевильный прием был применен не в силу сознательной хитрости, а в результате «ошибки».
   Быть может, читатели будут склонны считать описанную здесь группу ошибок мало распространенной и не особенно важной. Я хочу, однако, спросить их, не имеем ли мы основания рассматривать с той же точки зрения также и ошибочные суждения людей в жизни и науке. Быть может, лишь избранные и наиболее уравновешенные умы способны уберечь картину воспринятой ими внешней действительности от того искажения, которое она терпит, проходя через психическую индивидуальность воспринимающего лица.

XI. Комбинированные дефектные действия

   Два из приведенных в предыдущей главе примеров – моя ошибка с Медичи, перенесенными мной в Венецию, и ошибка молодого человека, добившегося, несмотря на запрет, возможности поговорить по телефону со своей возлюбленной, – описаны мной собственно неточно и при более тщательном рассмотрении оказываются комбинацией из забвения и ошибки. Такая же комбинация может быть еще яснее показана на других примерах.
   а) Один мой друг рассказал мне следующий случай. Несколько лет тому назад он согласился быть избранным в члены бюро одного литературного общества, предполагая, что общество поможет ему добиться постановки его драмы, и регулярно, хотя и без особого интереса, принимал участие в заседаниях, происходивших каждую пятницу. Несколько месяцев тому назад он получил обещание, что его пьеса будет поставлена, и с тех пор он стал регулярно забывать о заседаниях этого общества. Когда он прочел мою книгу о подобных вещах, он сам устыдился своей забывчивости и стал упрекать себя, мол, некрасиво, манкировать [118 - Манкировать чем-либо – уклоняться от чего-либо. – Прим. ред.] теперь, когда он перестал нуждаться в этих людях. Он решил в следующую пятницу непременно не позабыть. Все время он вспоминал об этом намерении, пока, наконец, не выполнил его. Но когда он пришел в помещение общества, то, к своему удивлению, нашел двери закрытыми, поскольку заседание уже завершилось. Он ошибся днем: была уже суббота!
   б) Следующий пример представляет собой комбинацию симптоматического действия и запрятывания предметов; он дошел до меня далекими окольными путями, но источник вполне достоверен.
   Одна дама ехала со своим шурином, знаменитым художником, в Рим. Живущие в Риме немцы горячо чествовали художника и между прочим поднесли ему в подарок античную золотую медаль. Дама была недовольна тем, что ее шурин недостаточно оценил эту красивую вещь. Смененная своей сестрой, она вернулась домой и, раскладывая свои вещи, заметила, что неизвестно каким образом прихватила с собой эту медаль. Она тотчас же написала об этом шурину и уведомила его, что на следующий день отошлет увезенную ею вещь обратно в Рим. Однако на следующий день медаль оказалась так искусно запрятанной куда-то, что не было никакой возможности найти ее и отослать. Тогда дама начала смутно догадываться, что означала ее рассеянность: желание оставить вещь у себя.
   Не стану утверждать, что подобные случаи комбинированных погрешностей могли бы нам дать что-либо новое, что не было бы нам известно уже из примеров отдéльных погрешностей, но различие форм, ведущих, однако, все к тому же результату, создает еще более выпуклое впечатление наличия воли, направленной к достижению определенной цели, и гораздо более резко противоречит взгляду, будто ошибочные действия являются чем-то случайным и не нуждаются в истолковании. Обращает на себя внимание также и то, что в этих примерах сознательному намерению никак не удается помешать успеху ошибочного действия. Моему другу так и не удается посетить заседание общества, дама оказывается не в состоянии расстаться с медалью. Если один путь оказывается прегражденным, тогда то неизвестное, что противится нашим намерениям, находит себе другой выход. Для того чтобы преодолеть неосознанный мотив, требуется еще и нечто другое, кроме сознательного встречного намерения: нужна психическая работа, доводящая неосознанное до сознания.

XII. Детерминизм. Вера в случайности и суеверие. Общие замечания

   В качестве общего вывода из всего, сказанного выше об отдельных феноменах, можно установить следующее положение. Известные недостатки наших психических функций – общий характер которых будет ниже определен более точно – и известные преднамеренные на вид отправления оказываются, будучи подвергнуты психоаналитическому исследованию, вполне мотивированными и детерминированными [119 - Детерминированный – предопределенный чем-то, в противоположность спонтанному. – Прим. ред], причем мотивы скрыты от сознания.
   Для того чтобы быть отнесенным к разряду объясняемых таким образом феноменов, психическое дефектное действие должно удовлетворять следующим условиям:
   а) Оно не должно выходить за известный предел, установленный нашим суждением и обозначенный словами «в границах нормального».
   б) Оно должно носить характер временного и преходящего расстройства. Нужно, чтобы то же действие перед этим выполнялось правильно или чтобы мы считали себя способными в любой момент выполнить его. Если нас поправил кто-либо другой, нужно, чтобы мы тотчас же увидели, что поправка верна, а наш психический акт – неправилен.
   в) Если мы вообще и замечаем погрешность, мы не должны отдавать себе отчета ни в какой мотивировке; наоборот, нужно, чтобы мы были склонны объяснить ее «невнимательностью» или «случайностью».
   Таким образом, в этой группе остаются случаи забывания, ошибок в таких вещах, которые знаешь, обмолвок, описок, очиток, ошибочных движений и так называемых случайных действий. Одинаково присущая большинству этих обозначений в немецком языке частица ver– (Vergessen, Vesrprechen, Verlesen, Verschreiben, Vergreifen) [120 - В русском языке ей соответствуют приставки о-, об- (обмолвки, оговорки, очитки, описки, ошибки) и отчасти за- (забывание, запрятывание). – Прим. ред.] указывает уже в самой терминологии на их внутреннее единообразие. Рассматривая определенные таким образом психические явления, мы приходим к ряду моментов, которые должны отчасти иметь и более широкий интерес.
   I. Отрицая преднамеренность некоторой части наших психических актов, мы преуменьшаем значение детерминированности в душевной жизни. Эта детерминированность здесь, как и в других областях, идет гораздо дальше, чем мы думаем. В 1900 году в статье в венском «Времени» Р. М. Мейер [121 - Рихард Мориц Мейер (1860–1914) – историк германской литературы. – Прим. ред.] показал и пояснил на примерах, что нет возможности сознательно и произвольно сочинить бессмыслицу. Мне уже давно известно, что нельзя вполне произвольно вызвать в своем воображении какое-либо число или имя. Если исследовать любое произвольное на вид, скажем, многозначное число, названное якобы в шутку или от нечего делать, то обнаружится столь строгое детерминирование, которое действительно кажется невозможным. Я хочу разобрать сперва вкратце один пример произвольного выбора имени, а затем более подробно проанализировать аналогичный пример с числом, «сказанным наугад».

   «Шутка позволяет нам использовать нечто смешное в нашем враге, чего мы не могли бы в силу неких препятствий высказать открыто или сознательно»

   а) Подготавливая к печати историю болезни одной из моих пациенток, я раздумывал над тем, какое бы имя дать ей в моей работе. Выбор, казалось бы, был очень велик. Конечно, некоторые имена уже заранее исключались: прежде всего, – настоящее имя, затем – имена членов моей семьи, которые меня коробили бы, затем, быть может, – еще какие-нибудь женские имена, особенно странно звучащие; но вообще мне не приходилось стесняться в выборе имен. Можно было бы ожидать, и я действительно ожидал, что в моем распоряжении окажется целое множество женских имен.
   Вместо этого всплывало одно, и никакое другое не сопровождало его, – Дора. Я задался вопросом о его детерминировании. Кто носил имя Доры? Первое, что мне пришло в голову и что мне сразу захотелось отбросить как нечто бессмысленное, – то, что так зовут няньку моей сестры. Однако я обладал достаточной выдержкой или достаточной опытностью в анализе, чтобы удержать пришедшую мне в голову мысль и продолжить нить. Тотчас же мне вспомнился мелкий случай, произошедший прошлым вечером. Случай, несущий с собой искомое детерминирование. В столовой у моей сестры я видел на столе письмо с надписью «Госпоже Розе В.». Я был удивлен и спросил, кто это. Мне ответили, что известную нам Дору зовут на самом деле Розой, но она должна была при поступлении в няньки к моей сестре переменить имя, поскольку так же звали и сестру.
   Я посочувствовал бедным людям, не имеющим возможности сохранить даже своего собственного имени. Как я теперь припоминаю, я на минуту замолчал и стал размышлять о всякого рода серьезных вещах, которые как-то расплылись тогда, но которые теперь я мог бы легко вызвать в своем сознании. Когда я затем на следующий день искал имя для лица, которому нельзя было сохранить свое собственное имя, мне пришла в голову именно Дора. То обстоятельство, что мне пришло на ум только одно это имя, основывается здесь на прочной внутренней связи, ибо в истории моей пациентки влияние, сыгравшее решающую роль также и в ходе ее лечения, исходило от лица, служившего в чужом доме, – от гувернантки.
   Этот мелкий случай имел спустя несколько лет неожиданное продолжение. Однажды, разбирая в своей лекции давно уже опубликованную историю болезни девушки, которую я таки назвал Дорой, я вспомнил, что одна из моих двух слушательниц тоже носит имя Доры, произносимое мною так часто в самых различных комбинациях. Я обратился к этой студентке, с которой был знаком лично, с извинением: я право не подумал о том, что ее так зовут, и охотно заменю для лекций это имя другим. Предо мной была, таким образом, задача быстро выбрать другое имя, причем я не должен был случайно выбрать имя другой слушательницы и не дать таким образом дурного примера опытным уже в психоанализе студентам. Я был очень доволен, когда вместо Доры мне пришло в голову имя Эрна, которым я и воспользовался в своей лекции. По окончании лекции, я спросил себя, откуда же могло взяться это имя, и не мог не рассмеяться, ибо заметил, что как раз то, чего я боялся, все же случилось при выборе нового имени, хотя и частично. Фамилия второй студентки была Люцерна; Эрна же – половина от этого слова.
   в) В письме к другу я сообщил ему, что покончил с корректурой «Толкования снов» и не желаю больше ничего изменять в этой работе, будь в ней даже 2467 ошибок. Тотчас же я попытался выяснить происхождение этого числа и присоединил этот маленький анализ в качестве дополнения к письму. Лучше всего будет, если я процитирую то, что написал тогда же, когда поймал себя на месте преступления.
   «На скорую руку еще маленькое сообщение на тему о психопатологии повседневной жизни. Ты найдешь в письме число 2467, им я определяю произвольно, в шутку, число ошибок, которые окажутся в моей книге о снах. Я хотел сказать „любое большое число“, и в голову пришла эта цифра. Но так как в области психического нет ничего произвольного, не детерминированного, то ты с полным правом можешь ожидать, что здесь бессознательное поспешило детерминировать число, которое в моем сознании не было связано ни с чем. Непосредственно перед этим я прочитал в газете, что некий генерал E. М. вышел в отставку в звании фельдцейхмейстера [122 - Фельдцейхмейстер – генерал от артиллерии. – Прим. ред.]. Надо тебе сказать, что этот человек интересует меня. Когда я еще отбывал в качестве медика военную службу, он – тогда еще полковник – пришел однажды в приемный покой и сказал врачу: „Вы должны меня вылечить за неделю, потому что мне нужно выполнить работу, которую ждет император“. Я поставил себе тогда задачу проследить карьеру этого человека, и вот теперь (в 1899 году) он ее закончил, – фельдцейхмейстером и уже в отставке. Я хотел высчитать, за сколько лет он проделал этот путь, и исходил при этом из того, что видел его в госпитале в 1882 г. Стало быть, за 17 лет. Я рассказал об этом жене, и она заметила: „Стало быть, ты тоже должен уже быть в отставке?“ Я запротестовал: „Боже меня избави от этого!“ После этого разговора я сел за стол, чтобы написать тебе письмо. Но прежний ход мыслей продолжался, и не без основания. Я неверно сосчитал. О том свидетельствует имеющаяся у меня в воспоминаниях спорная точка. Мое совершеннолетие – стало быть 24 года – я отпраздновал на гауптвахте (за самовольную отлучку). Это было, значит, в 1880 году – 19 лет тому назад. Вот уже цифра 24, заключающаяся в числе 2467! Теперь возьми мой возраст – 43 года – и прибавь к нему 24 года; ты получишь 67. То есть на вопрос, хочу ли я тоже выйти в отставку, я мысленно прибавил себе еще 24 года работы. Очевидно, я огорчен тем, что за тот промежуток времени, в течение которого я следил за полковником Е. М., я сам не пошел так далеко, и вместе с тем испытываю нечто вроде триумфа по поводу того, что он уже конченный человек, в то время как у меня еще все впереди. Не правда ли, можно с полным основанием сказать, что даже и ненамеренно набросанное число 2467 не лишено своего детерминирования, идущего из области бессознательного».
   Со времени этого первого объяснения якобы произвольно выбранных чисел я неоднократно повторял этот опыт с тем же успехом; однако большинство случаев настолько интимно по своему содержанию, что не поддается передаче.
   Именно поэтому я и не хочу упустить случая привести здесь весьма интересный анализ, который мой коллега доктор Альфред Адлер [123 - Альфред Адлер (1870–1937) – австрийский психолог, психиатр и мыслитель. – Прим. ред.] получил от знакомого ему «совершенно здорового» корреспондента.
   «Вчера вечером я взялся за „Психопатологию обыденной жизни“ [124 - То есть одно из предыдущих изданий настоящей книги. – Прим. ред.] и прочел бы всю книгу до конца, если бы мне не помешал замечательный случай. Когда я прочел о том, что всякое число, которое мы, казалось бы, совершенно произвольно вызываем в своем сознании, имеет определенный смысл, я решил сделать опыт. Мне пришло в голову число 1734. Вслед за этим мне приходит на мысль одно за другим следующее: 1734: 17 = 102; 102: 17 = 6. Затем я расчленяю задуманное число на 17 и 34. Мне исполнилось 34 года. Как я уже сам, кажется, сказал однажды, я смотрю на 34 год, как на последний год молодости, и потому в день рождения я чувствовал себя отвратительно. К концу 17 года для меня начался очень отрадный и интересный период развития. Я делю свою жизнь на отделы по 17 лет каждый. Что должны обозначать эти доли? По поводу 102 мне приходит в голову, что № 102 рекламской „Всемирной библиотеки“ [125 - «Всемирная библиотека» – дешевое издание шедевров немецкой и мировой литературы. – Прим. ред.] содержит произведение Коцебу „Мизантропия и раскаяние“ [126 - Август Фердинанд фон Коцебу (1761–1819) – немецкий драматург и романист. – Прим. ред.]. Мое теперешнее психическое состояние – это ненависть к людям и раскаяние. № 6 „Всемирной библиотеки“ (я знаю содержание множества номеров) – это „Вина“ Мюлльнера [127 - Адольф Мюлльнер (1774–1829) – немецкий драматург и критик. – Прим. ред.]. Меня неустанно мучает мысль, что я по своей вине не стал тем, кем мог бы стать в силу своих способностей. Далее мне приходит в голову, что № 34 той же библиотеки содержит рассказ Мюлльнера же под названием „Der Kaliber“. Разделяю это слово на Ka-li-ber; далее мне приходит в голову, что оно заключает в себе слова Ali и Kali. Это напоминает мне о том, как я однажды подыскивал с моим шестилетним сыном рифмы. Я предложил ему найти рифму к Ali. Ему ничего не приходило на ум, и когда он попросил меня дать ему рифму, я сказал: „Ali reinigt den Mund mit hypermangansaurem Kali“ (Али полощет рот марганцовкой). Мы много смеялись, и Али нам очень полюбился. В последние дни мне пришлось, однако, с досадой констатировать, что он „ka– (kein) lieber Ali sei“ (вовсе не милый Али). Я спросил себя затем, что содержит в себе № 17 „Всемирной библиотеки“, но не смог этого доискаться. Раньше я, наверное, знал это, стало быть надо допустить, что я хочу позабыть это число. Все попытки вспомнить были напрасны. Я хотел читать дальше, но читал чисто механически, не понимая ни слова, так как меня мучило число 17. Я погасил лампу и продолжал думать. Наконец, мне пришло в голову, что № 17 – это, должно быть, что-то из Шекспира. Но что? Мне пришли в голову Геро и Леандр [128 - Геро и Леандр – герои античной легенды о трагической любви. – Прим. ред.]. Очевидно – нелепая попытка моей воли сбить меня со следа. Наконец, я встал и отыскал № 17. Это оказался „Макбет“. К моему смущению я должен констатировать, что я из этой вещи почти ничего не помню, хотя она и занимала меня не меньше, чем другие драмы Шекспира. Мне вспоминаются только убийца, леди Макбет, ведьмы, „красота уродлива“ [129 - Одна из первых строк «Макбета». – Прим. ред.], а также еще и то, что в свое время мне очень понравилась обработка „Макбета“ Шиллером. Нет сомнения, стало быть, что я хотел забыть эту вещь. Пришло мне в голову еще одно: 17 и 34, деленные на 17, составляют 1 и 2. Номера 1 и 2 „Всемирной библиотеки“ – это „Фауст“ Гёте. В прежнее время я находил в себе очень много фаустовского».
   Приходится пожалеть о том, что в силу вынужденной скрытности врача мы не можем понять значения этого ряда мыслей. Адлер замечает, что синтез всех этих рассуждений не удался данному лицу. Впрочем, их и не стоило бы сообщать, если бы в дальнейшем не выступило нечто, дающее нам ключ к пониманию числа 1734 и всего ряда мыслей.
   «Сегодня утром со мной действительно случилось нечто, говорящее много в пользу правильности фрейдовских взглядов. Жена моя, которую я разбудил, вставая ночью, спросила меня, зачем мне понадобился каталог. Я рассказал ей всю историю. Она нашла, что все это вздор, и (это очень интересно!) признала значение только за Макбетом, от которого я так хотел отделаться. Она сказала, что ей ничего не приходит в голову, когда она задумывает какое-нибудь число. Я предложил провести опыт. Она назвала число 117. Я тотчас же возразил на это, что 17 относится к тому, что я рассказал; далее, вчера я говорил ей, что если жене 82 года, а мужу – 35, то это ужасное несоответствие; кроме того, последние дни я дразню жену тем, что она, мол, старая 82-летняя бабушка, а 82 + 35 = 117».
   Таким образом человек, который сам не мог детерминировать свое число, тотчас же нашел решение, когда жена назвала ему якобы произвольно выбранное число. На самом деле жена прекрасно поняла, из какого комплекса взялось число ее мужа, и выбрала свое число из того же комплекса, несомненно, общего для обоих этих лиц, так как речь шла об отношении между их возрастами. Теперь нам не трудно истолковать число мужа. Оно выражает, как на это и указывает доктор Адлер, подавленное желание мужа, которое, будучи вполне развито, гласило бы: «Человеку 34-х лет, как я, под стать только семнадцатилетняя жена».

   Во избежание пренебрежительного отношения к подобного рода «забавам», добавлю, что, как я недавно узнал от доктора Адлера, человек этот через год после опубликования этого анализа развелся с женой [130 - Для объяснения «Макбета», № 17 «Всемирной библиотеки», Адлер сообщает мне, что данное лицо на 17-м году своей жизни вступило в анархическое общество, поставившее себе целью цареубийство. Очевидно, поэтому и было позабыто содержание «Макбета». В то же время это же лицо изобрело шифр, в котором буквы заменяли числами. – Прим. авт.].

   «Я не могу понять, почему той мудрости, которая сложилась на почве обыденного жизненного опыта, должен быть закрыт доступ в круг приобретений науки»

   Подобным же образом объясняет Адлер и происхождение навязчивых чисел. Прекрасный пример происхождения навязчивого, преследующего слова мы находим у Юнга.
   «Одна дама рассказала мне, что в последние дни у нее непрестанно вертится на языке слово Таганрог, и она не имеет понятия о том, откуда оно взялось. Я спросил даму о связанных с аффектами событиях и вытесненных желаниях последнего времени. После некоторых колебаний она рассказала мне, что очень хотела бы иметь утреннюю юбку, но что муж ее относится к этому без достаточного внимания. Morgen-Rock (утренняя юбка) – Tag-an-Rock (день в юбке). Здесь очевидно частичное родство по смыслу и созвучию. Детерминирование в форме русского слова объясняется тем, что приблизительно в то же время дама эта познакомилась с одним лицом из Таганрога».
   В моих собственных анализах из этой категории мне особенно бросились в глаза две вещи. Во-первых, та прямо-таки сомнамбулическая уверенность, с какой я иду к незнакомой мне цели, погружаюсь в вычисляющий ход мыслей, который затем внезапно приводит меня к искомому числу, и та быстрота, с какой совершается вся последующая работа. Во-вторых, – то обстоятельство, что числа с такой готовностью оказываются в распоряжении моего бессознательного мышления, в то время как я, вообще говоря, – плохой счетчик и с величайшим трудом запоминаю даты, номера домов и тому подобное. В этих бессознательных операциях моего мышления с числами я нахожу склонность к суеверию, происхождение которого мне долгое время оставалось непонятным.
   II. Этот взгляд на детерминирование якобы произвольно выбранных имен и чисел способен, быть может, послужить к выяснению еще другой проблемы. Как известно, многие приводят в качестве довода против последовательного проведенного детерминизма особое чувство убежденности в том, что существует свободная воля. Это чувство убежденности существует и не исчезает даже тогда, когда веришь в детерминизм. Как всякое нормальное чувство, оно должно на чем-нибудь основываться. Но, насколько я мог заметить, оно проявляется не в крупных и важных актах нашей воли; в подобного рода случаях мы имеем, напротив, чувство психического принуждения и охотно ссылаемся на него (Лютеровское [131 - Мартин Лютер (1483–1546) – христианский богослов, инициатор Реформации, именем которого названа одна из ветвей протестантизма. Приводимая далее фраза – ответ Лютера на предложение императорского суда отречься от ереси. – Прим. ред.] «на том стою и не могу иначе»). Зато тогда, когда мы принимаем неважные, безразличные решения, мы склонны утверждать, что могли бы поступить и иначе, что мы действовали свободно, не повинуясь никаким мотивам. После наших анализов нам нет надобности оспаривать право на существование чувства убежденности в свободной воле. Если различать между тем, что мотивируется сознательно и тем, что имеет свою мотивировку в области бессознательного, то чувство убежденности свидетельствует о том, что сознательная мотивировка не распространяется на все наши моторные решения. Предводитель не заботится о мелочах. Но то, что осталось несвязанным одной группой мотивов, получает свою мотивировку с другой стороны – из области бессознательного, и таким образом детерминирование психических феноменов происходит все же без исключений [132 - Этот взгляд на строгое детерминирование кажущихся произвольными психических актов принес уже обильные плоды для психолога, а быть может, и для судебной практики. Блейлер и Юнг объяснили в этом смысле те реакции, какие наблюдаются при так называемом ассоциативном эксперименте, когда исследуемое лицо отвечает на сказанное ему слово первым же словом, пришедшим ему в голову (реакция на раздражение словом), причем протекшее при этом время (время реакции) измеряется. Юнг показал в своих «Диагностических исследованиях ассоциаций» (1906), какой тонкий реагирующий аппарат сказывается в этом эксперименте. Ученики криминалиста Х. Гроса из Праги, Вертгеймер и Клейн, развили на основе экспериментов особую технику «выяснения обстоятельств дела» для уголовных процессов, рассмотрением которой заняты в настоящее время психологи и юристы. – Прим. авт.].
   III. Если по всей совокупности условий сознательное мышление и не может быть знакомо с мотивами рассмотренных выше дефектных действий, то было бы все же желательно иметь психологическое доказательство существования таких мотивов. При более близком изучении бессознательного, действительно, находишь основание полагать, что такие доказательства, вероятно, могут быть найдены. И в самом деле, в двух областях можно наблюдать феномены, которые, судя по всему, отвечают неосознанному и в силу этого претерпевшему некоторый сдвиг знанию мотивировки.
   а) В поведении параноиков бросается в глаза та общеизвестная черта, что они придают величайшее значение мелким, обычно не замечаемым нами, деталям в поведении других людей, истолковывают эти детали и строят на их основе далеко идущие выводы. Так, например, последний параноик, которого я видел, заключил, что люди, с которыми он сталкивался, пришли к какому-то соглашению, потому что, отъезжая от вокзала, он видел, как они делали определенное движение рукой. Другой приметил, как люди ходят по улице, помахивая тростями, и тому подобное [133 - Наблюдатели, исходившие из других точек зрения, причисляли эту оценку несущественных, случайных проявлений у других людей к проявлениям «мании отношения». – Прим. авт.]. Таким образом, если нормальный человек признает в применении к некоторой части своих собственных психических функций категорию случайного, не нуждающегося в мотивировке, то параноик отвергает эту категорию в применении к психическим актам других людей. Все, что он замечает у других, полно значения, все подлежит истолкованию. Каким образом он приходит к этому? Очевидно, что здесь, как и во многих подобных случаях, он проецирует то, что бессознательно совершается в его собственной психике, в душевную жизнь других людей. Ибо у параноика доходит до сознания много такого, что у нормального человека или у невротика может быть обнаружено лишь путем психоанализа, как находящееся вне сознания [134 - Так например, фантазии истериков о сексуальных и жестоких истязаниях, которые только при помощи анализа могут быть доведены до сознания, в некоторых случаях до мелочей совпадают с жалобами «преследуемых» параноиков. Достойны внимания – хотя и непонятны – случаи, когда идентичное содержание выступает так же и в реальной форме – в виде тех шагов, которые предпринимают люди извращенные для удовлетворения своей похоти. – Прим. авт.]. Таким образом, параноик здесь в известном смысле прав: он осознаёт нечто, что ускользает от нормального человека, его взор острее нормальной способности, и только перенесение того, что он познал таким образом в себé, на других людей лишает его познания всякой ценности. Надеюсь, от меня теперь не будут ожидать защиты отдельных параноидальных истолкований. Но та доля основательности, которую мы признаем за паранойей при этом взгляде на случайные действия, облегчит нам психологическое понимание той убежденности, с которой связываются у параноика все эти толкования. В них есть доля правды; и чувство убежденности, присущее нашим собственным ошибкам суждения (которые нельзя было бы назвать болезненными), создается тем же самым путем. Поскольку речь идет о некоторой части ошибочного хода мыслей или об источнике его, это чувство вполне оправдывается, и уже затем мы распространяем его на всю остальную связь мыслей.
   б) Другое указание на неосознанное и искаженное знание мотивов случайных и дефектных действий мы находим в феноменах суеверия. Чтобы пояснить свой взгляд, я воспользуюсь обсуждением одного мелкого инцидента, послужившего мне исходным пунктом в моих рассуждениях.
   После того как я возвратился с каникул, мои мысли тотчас же обратились к больным, которыми мне предстояло заняться в начинавшемся рабочем году. Первый визит я должен был сделать к одной очень старой даме, над которой я с давних пор произвожу дважды в день одни и те же врачебные манипуляции. Благодаря этому однообразию у меня очень часто на пути к больной или в то время, когда с ней бывал занят, пробивались наружу бессознательные мысли. Ей больше 90 лет; было бы немудрено, если бы в начале каждого года я спрашивал себя, сколько ей еще осталось жить.
   В тот день, про который я рассказываю, я спешил и потому взял извозчика, который и должен был отвезти меня к ней. Каждый извозчик с биржи против моего дома знает адрес старухи, ибо каждый из них не раз отвозил меня к ней. Сегодня случилось так, что извозчик остановился не перед ее домом, а перед тем же номером на близлежащей параллельной улице, действительно сходной. Я заметил ошибку, поставил ее извозчику на вид, тот извинился. Должно ли что-нибудь означать, что меня подвезли к дому, в котором моей старой пациентки не оказалось? Для меня, конечно, ничего, но если бы я был суеверен, я увидел бы в этом обстоятельстве предзнаменование, знак судьбы, что этот год будет последним в жизни старухи. Целый ряд предзнаменований, сохранившихся в истории, основывается на символике ничуть не лучшей, чем эта. Во всяком случае, я вижу в этом инциденте простую случайность, не имеющую значения. Совершенно иначе обстояло бы дело, если бы я прошел этот путь пешком и затем «задумавшись», «по рассеянности» пришел бы к дому на параллельной улице. Это я счел бы уже не случаем, а поступком, имеющим бессознательное намерение и требующим истолкования. По всей вероятности, я должен был бы истолковать его в том смысле, что я предполагаю в скором времени уже не застать более этой старой дамы.

   «Сновидения – это королевская дорога в бессознательное»

   Я отличаюсь, таким образом, от суеверного человека в следующем. Я не думаю, чтобы событие, к совершению которого моя душевная жизнь непричастна, могло мне сказать что-либо о реальном будущем; но я думаю, что намеренное проявление моей собственной душевной деятельности вполне может разоблачить что-либо скрытое, опять-таки относящееся лишь к моей душевной жизни. Если я и верю во внешнюю, реальную, случайность, то не верю во внутреннюю, – психическую. Суеверный же человек, наоборот, не подозревает о мотивировке своих собственных случайных действий и погрешностей, верит в психические случайности, но зато склонен приписывать внешнему случаю значение, которое должно якобы проявиться в форме реальных событий, склонен усматривать в случае средство выражения чего-то внешнего, скрытого от него. Различие между мной и суеверным человеком двоякое. Во-первых, он проецирует наружу мотивировку, в то время как я стараюсь найти ее внутри; во-вторых, он истолковывает случай событиями, в то время как я свожу его к мысли. Однако скрытое у него отвечает бессознательному у меня, и нам обоим обще стремление не признавать случая случаем, а всегда истолковывать его.
   Я предполагаю, что это сознательное неведение и бессознательное знание мотивировки психических случайностей служит одним из психических корней суеверия. Так как суеверный человек не подозревает о мотивировке своих собственных случайных действий и так как факт наличия этой мотивировки требует себе признания, то он вынужден путем переноса отвести этой мотивировке место во внешнем мире. И если такая связь существует, то ее вряд ли можно ограничить этим единичным случаем. Я думаю, что значительная доля мифологического миросозерцания, простирающегося даже и на новейшие религии, представляет собой не что иное, как проецированную во внешний мир психологию. Смутное познание [135 - Которое, конечно, не имеет ни одного из свойств познания. – Прим. авт.], так сказать эндопсихическое восприятие, психических факторов и отношений бессознательного отражается (трудно выразиться иначе, приходится воспользоваться аналогией с паранойей) в конструировании сверхчувственной реальности, которую наука должна опять превратить в психологию бессознательного. Можно было бы попытаться разрешить таким путем мифы о рае и грехопадении, о боге, добре и зле, о бессмертии и так далее; превратить метафизику в метапсихологию [136 - Метафизика – раздел философии, посвященный исследованиям фундаментальной природы бытия. Метапсихология – общий теоретический фундамент методики психоанализа (термин введен З. Фрейдом). – Прим. ред.]. Различие между сдвигами, происходящими у параноика и у суеверного человека, не так велико, как это кажется на первый взгляд. Когда люди начали мыслить, они были вынуждены, как известно, антропоморфически [137 - То есть уподобляя природе человека. – Прим. ред.] разложить внешний мир на множество лиц по своему собственному подобию. Случайности, которые они суеверно истолковывали, были, таким образом, действиями, поступками определенных лиц. Так что люди поступали тогда так же, как поступают параноики, делающие выводы из незаметных знаков, якобы подаваемых им другими людьми, или как здоровые люди, с полным основанием определяющие характер своих ближних на основании случайных и непреднамеренных поступков. Суеверие представляется столь неуместным лишь в нашем современном естественнонаучном, но все еще далеко не законченном миросозерцании. В миросозерцании донаучных времен и народов оно было вполне законно и последовательно. Римлянин, отказавшийся от важного предприятия из-за неблагоприятного полета птиц, был, таким образом, относительно прав; он действовал последовательно, сообразно со своими предпосылками. Но когда он отменял предприятие из-за того, что споткнулся на пороге своей двери, то он и абсолютно стоял выше нас, неверующих, и лучше знал человеческую душу, чем знаем ее мы несмотря на все старания. Ибо тот факт, что он споткнулся, мог служить для него доказательством существования сомнения, встречного течения в его душе, которое могло в момент исполнения ослабить силу его намерения. Между тем, быть уверенным в полном успехе можно лишь тогда, когда все душевные силы дружно стремятся к желанной цели. Шиллеровский Вильгельм Телль, так долго колебавшийся сбить выстрелом с головы своего сына яблоко, на вопрос фогта [138 - Фогт – наместник императора. Здесь имеется в виду Альбрехт Гесслер – габсбургский наместник в Ури (ныне кантон в составе Швейцарской конфедерации), где по легенде произошли описываемые события. – Прим. ред.], зачем он приготовил вторую стрелу, отвечал так:

     Стрелою этой я тебя пронзил бы,
     Когда б случайно в сына я попал.
     И верно я тогда б не промахнулся [139 - Русский перевод Миллера. – Прим. пер.].

   IV. Кто имел случай изучать скрытые душевные движения людей при посредстве психоанализа, тот может сказать кое-что новое также и о качестве бессознательных мотивов, проявляющихся в суеверии. Яснее всего видишь на примере нервно-больных – часто весьма интеллигентных, страдающих навязчивыми идеями и неврозом навязчивых состояний, – что суеверие берет свое начало из подавленных враждебных и жестоких импульсов. Суеверие – это в значительной мере ожидание несчастия. Кто часто желает другим зла, но, будучи приучен воспитанием к добру, вытеснил такого рода желания за пределы сознания, тот будет особенно склонен ожидать наказания за такое бессознательное зло в виде несчастья, угрожающего ему извне.
   Признавая, что этими замечаниями мы отнюдь не исчерпали психологии суеверия, мы все же должны, с другой стороны, хотя бы в нескольких словах коснуться вопроса, можно ли утверждать наверняка, что не существует предчувствий, вещих снов, телепатических явлений, проявлений сверхчувственных сил и тому подобного. Я далек от того, чтобы во всех случаях с порога отметать феномены, по отношению к которым мы располагаем таким множеством обстоятельных наблюдений, проделанных выдающимися в интеллектуальном отношении людьми, и которые должны были бы послужить объектом дальнейших исследований. Можно даже надеяться, что тогда часть этих наблюдений получит (благодаря начинающемуся уже пониманию бессознательных душевных процессов) объяснение, которое не заставит нас производить радикальную ломку наших современных воззрений. Если бы суждено было оказаться доказанными еще и другим феноменам (например, тем, о которых утверждают приверженцы спиритизма [140 - Спиритизм – один из способов общения с духами, был очень популярен в Европе XIX в. – Прим. ред.]), то мы бы произвели требуемую новыми познаниями модификацию наших «законов», не теряя, однако, представления об общей связи вещей.
   В рамках этого изложения я могу ответить на поставленные вопросы лишь субъективно, то есть на основании моего личного опыта. К сожалению, я должен признаться, что принадлежу к числу тех недостойных, в чьем присутствии духи прекращают свою деятельность и все сверхчувственное улетучивается. Так что я никогда не имел случая пережить лично что-нибудь, способное дать мне повод к вере в чудеса. Как и у всех людей, у меня бывали предчувствия и случались несчастия, однако они избегали друг друга, так что за предчувствиями не следовало ничего, а несчастья приходили без предупреждения. Когда я в молодые годы жил один в чужом городе, я нередко слышал, как дорогой мне голос, – которого я не мог не узнать, – вдруг называл меня по имени; я отмечал себе момент этой галлюцинации, чтобы затем, беспокоясь о родных, спросить у них, что случилось в это время. Не случалось ничего. Зато впоследствии мне случилось самым спокойным образом, ничего не чувствуя, работать с моими больными в то время, когда мое любимое дитя едва не умерло от кровотечения. Из числа тех предчувствий, о которых мне сообщали мои больные, также ни одно не могло быть признано мною за реальный феномен.
   Вера в вещие сны насчитывает много приверженцев, ибо в ее пользу говорит то обстоятельство, что многое, действительно, происходит впоследствии именно так, как его предварительно конструировало во сне желание. Однако в этом мало удивительного, и, обыкновенно, между сном и тем, что сбылось наяву, можно найти обычно еще и глубокие различия, которых охотно не замечаешь в своем доверии ко сну. Прекрасный пример действительно пророческого сна дала мне возможность подвергнуть точному анализу одна интеллигентная и правдивая пациентка. По ее словам, ей однажды снилось, что она встретила своего бывшего друга и домашнего врача около какой-то лавки на такой-то улице. Когда она на следующее утро пошла во внутреннюю часть города, она, действительно, встретила его на том самом месте, какое было указано во сне. Надо заметить, что за этим не произошло никаких событий, в которых могло бы обнаружиться значение этого удивительного совпадения, так что ни в чем позднейшем нельзя было найти для него достаточного основания.
   Путем тщательного расспроса я установил, что нет доказательств того, чтобы дама эта вспомнила о своем сне в ближайшее после этой ночи утро, стало быть перед своей прогулкой. Она ничего не могла возразить против такого изложения дела, которое устраняет из него все чудесное и оставляет лишь интересную психологическую проблему: однажды утром она шла по известной улице, встретила близ одной лавки своего старого домашнего врача, и при его виде у нее создалось убеждение, что в эту ночь ей снилась эта встреча на этом же месте. При помощи анализа можно было бы с большей или меньшей вероятностью установить, каким образом она пришла к этому убеждению, которое, вообще говоря, нельзя не признать до известной степени правдоподобным. Встреча на определенном месте после предварительного ожидания носит на себе все признаки свидания. Старый домашний врач воскресил в ней воспоминания о минувших временах, когда встречи с трéтьим лицом, которое было дружно также и с этим врачом, были для нее полны значения. С этим господином она с тех пор поддерживала сношения и накануне мнимого сна тщетно ждала его. Если бы я мог сообщить подробнее о связанных с этим делом отношениях, мне было бы нетрудно показать, что иллюзия пророческого сна при виде друга прежних лет равносильна такого рода заявлению: «Ах, доктор, вы напомнили мне теперь о минувших годах, когда мне никогда не приходилось, назначив N свидание, ожидать его».

   «Не все то забыто, что мы считаем забытым»

   Простой и легко объяснимый пример того «удивительного совпадения», какое происходит, когда встречаешь человека, о котором как раз думал, я наблюдал на самом себе, и, вероятно, этот пример характерен для аналогичных случаев. Через несколько дней после того, как я получил звание профессора, – в монархических странах придающее человеку большой авторитет, – я гулял по внутренней части города, и мои мысли вдруг сосредоточились на ребяческой фантазии – мести некоей паре родителей. Эти люди позвали меня несколькими месяцами раньше к своей девочке, у которой в связи с одним сном начались любопытные явления навязчивости. Я с большим интересом отнесся к этому случаю, генезис которого мне казался ясным; однако мое пользование было отклонено родителями, которые мне дали понять, что намерены обратиться к заграничному авторитету, лечащему гипнотизмом. Теперь я фантазировал о том, как родители после возможной неудачи этого опыта просят меня начать мой курс лечения; они, мол, питают ко мне теперь полное доверие и так далее. Я отвечаю им: «Да, теперь, когда я стал профессором, вы доверяете мне. Но звание ничего не изменило в моих способностях; если я вам был непригоден, будучи доцентом, вы можете обойтись без меня также и теперь, когда я стал профессором». В этот момент моя фантазия была прервана громким приветствием: «Честь имею кланяться, профессор!» – и когда я взглянул на говорящего, то увидел, что мимо меня проходила та самая пара родителей, которым я только что мысленно отомстил, отклонив их просьбу. Не требовалось долгих размышлений, чтобы разбить иллюзию чудесного. Я шел по большой и широкой, почти пустой улице навстречу этой паре; взглянув мельком, быть может, на расстоянии двадцати шагов, я заметил и узнал их видные фигуры, но – по образцу отрицательной галлюцинации – устранил это восприятие, по тем же эмоциональным мотивам, которые затем сказались в якобы самопроизвольно всплывшей фантазии.
   К категории чудесного и жуткого относится также и то своеобразное ощущение, которое испытываешь в известные моменты и при известных ситуациях: будто уже раз пережил то же самое, уже был раз в том же положении, причем ясно вспомнить то прежнее, дающее о себе таким образом знать, не удается. Я знаю, что лишь в очень свободном словоупотреблении можно назвать то, что испытываешь в такие моменты, ощущением. Если дело и идет здесь о суждении, и притом о познавательном суждении, то все же эти случаи имеют совершенно своеобразный характер, и нельзя упускать из виду того обстоятельства, что искомого не вспоминаешь никогда. Не знаю, приводили ли этот феномен «уже виденного» (дежа-вю) в качестве доказательства психического предсуществования индивида, но психологи уделяли ему немало внимания и пытались разрешить загадку самыми разнообразными спекулятивными путями. Ни одна из этих попыток объяснения не представляется мне правильной, ибо ни при одной из них не принималось в расчет ничего иного, кроме сопутствующих и благоприятствующих феномену обстоятельств. Ибо те психические явления, которые, по моим наблюдениям, одни только и могут быть ответственными при объяснении феномена дежавю, – а именно бессознательная фантазия, – еще и теперь находятся в загоне у психологов. Я полагаю, что называть ощущение «уже виденного» иллюзией – несправедливо. В такие моменты, действительно, затрагивается нечто, что уже было раз пережито, только его нельзя сознательно вспомнить, потому что оно и не было никогда сознательным. Ощущение «уже виденного» соответствует, коротко говоря, воспоминанию о бессознательной фантазии. Подобно сознательным, существуют и бессознательные фантазии (или сны наяву). Каждый знает это по собственному опыту.
   Я знаю, что тема эта заслуживала бы самого обстоятельного рассмотрения, но хочу привести здесь анализ одного-единственного случая дежавю, в котором ощущение отличалось особенной интенсивностью и длительностью. Одна дама, которой было 37 лет от роду, утверждала, что она самым отчетливым образом помнит, как она в возрасте 12,5 года впервые была в гостях у своих школьных подруг в деревне и, войдя в сад, тотчас же испытала такое ощущение, будто она уже здесь когда-то была. Ощущение это повторилось, когда она вошла в комнаты, так что ей казалось, что она заранее знает, какая будет следующая комната, какой будет из нее вид и так далее. На самом деле, совершенно исключена (и опровергнута справками у родителей) возможность того, чтобы это чувство знакомства имело своим источником прежнее посещение дома и сада, хотя бы в самом раннем детстве. Дама, рассказывавшая мне об этом, не искала психологического объяснения; в появлении этого ощущения она видела пророческое указание, которое впоследствии должны были иметь именно эти подруги для ее эмоциональной жизни. Однако рассмотрение обстоятельств, при которых имел место этот феномен, указывает нам путь к другому объяснению. Отправляясь в гости, она знала, что у этих девочек есть тяжело больной брат. При посещении она видела его, нашла, что он очень плохо выглядит, и подумала, что он скоро умрет. Теперь дальше: ее собственный, единственный брат был несколькими месяцами раньше опасно болен дифтеритом. Во время его болезни она была удалена из дому родителей и жила несколько недель у одной родственницы. Ей кажется, что в той поездке в деревню, о которой идет здесь речь, участвовал также ее брат, кажется даже, что это была его первая большая прогулка после болезни. Однако здесь ее воспоминания удивительно неопределенны, в то время как все прочие детали, особенно платье, которое было на ней в этот день, стоят у нее перед глазами с неестественной яркостью. Осведомленному человеку нетрудно заключить из этих показаний, что ожидание смерти брата играло тогда большую роль у этой девушки и либо не было никогда сознательным, либо после благополучного исхода болезни подверглось энергичному вытеснению. В случае иного исхода она должна была бы носить другое платье – траурное. У подруг она нашла аналогичную ситуацию: единственный брат в опасности; вскоре он действительно умер. Она должна была бы сознательно вспомнить, что несколько месяцев тому назад сама пережила то же самое. Вместо того, чтобы вспомнить это, – чему препятствовало вытеснение, – она перенесла свое чувство припоминания на местность, сад и дом, подверглась действию ложного воспоминания, и ей показалось, что она когда-то все это также видела. Из факта вытеснения мы имеем основание заключить, что ее ожидание смерти брата было не совсем чуждо окраски желательности. Она осталась бы тогда единственным ребенком. В своем позднейшем неврозе она страдала самым интенсивным образом от страха потерять своих родителей, и за этим страхом анализ, как это бывает обычно, смог вскрыть бессознательное желание аналогичного же содержания.

   «Иногда сигара – это просто сигара»

   Мои собственные мимолетные переживания феномена дежа-вю я мог подобным же образом вывести из совокупности эмоций того момента. Это был опять повод воскресить ту (бессознательную и неизвестную) фантазию, которая в такой-то момент возникла во мне как желание улучшить мое положение.
   V. Недавно, когда я имел случай изложить одному философски образованному коллеге несколько примеров забывания имен вместе с их анализом, он поспешил возразить: «Все это прекрасно, но у меня забывание имен происходит иначе». Ясно, что так облегчать себе задачу нельзя. Я не думаю, чтобы мой коллега когда-либо думал перед этим об анализе забывания имен; он и не мог сказать мне, как же, собственно, «иначе» это у него происходит.
   Но его замечание все же затрагивает проблему, которую многие будут склонны поставить на первый план. Данное здесь объяснение дефектных и случайных действий применимо во всéх или лишь в единичных случаях? И если только в единичных, то каковы те условия, при которых оно может быть применено к феноменам, имеющим другое происхождение? Мой объем познаний не дает мне возможности ответить на этот вопрос. Я хочу лишь предостеречь от того, чтобы считать указанную здесь связь редкой, ибо сколько раз мне ни случалось производить испытание – над собой ли самим, или над пациентами – ее можно было, как и в приведенных примерах, с уверенностью установить или, по крайней мере, найти веские основания, заставляющее предполагать ее наличие. Неудивительно, если не всегда удается найти скрытый смысл симптоматического действия, ибо решающим фактором, который надо принять в соображение, является сила внутреннего отпора, оказывающего сопротивление расследованию. Нет также возможности истолковать каждый отдельный сон у себя или у пациента. Для подтверждения общеприменимости данной теории достаточно будет, если нам удастся хотя бы немного проникнуть вглубь скрытых соотношений. Сон, который в ближайший день, при первой попытке решения, оказывается неприступным, нередко раскрывает свою тайну через неделю или через месяц, когда какое-либо реальное изменение, произошедшее за это время, успеет понизить значение борющихся одна с другой психических величин. То же можно сказать и о разрешении дефектных и симптоматических действий. Пример очитки «в бочке по Европе» дал мне случай показать, как неразрешимый на первых порах симптом поддается анализу, когда отпадает реальная заинтересованность в вытесненных мыслях. До тех пор, пока было возможно, что мой брат получит завидный титул раньше, чем я, указанная выше ошибка в чтении оказывала отпор всем неоднократно делавшимся попыткам анализа; но когда прояснилась малая вероятность того, чтобы брату было оказано предпочтение, предо мной внезапно открылся путь, ведущий к решению. Было бы, таким образом, ошибкой утверждать про все случаи, не поддающиеся анализу, что они произошли на основе иного психического механизма, чем тот, который здесь был вскрыт. Для того, чтобы это допустить, недостаточно одних лишь отрицательных примеров. Совершенно недоказательна также и готовность – вероятно, присущая всем здоровым людям, – с какой мы верим в то, что есть какое-либо другое объяснение дефектных и симптоматических действий. Само собой понятно, что она служит проявлением тех же психических сил, которые и создали тайну и которые поэтому становятся на защиту последней и сопротивляются ее раскрытию.
   С другой стороны, мы не должны упускать из виду, что вытесненные мысли и импульсы не самостоятельно создают себе выражение в форме симптоматических и дефектных действий. Техническая возможность подобного рода промахов иннервации должна быть дана независимо от них; а вот затем уже ею охотно пользуется вытесненный элемент в своем намерении дать о себе знать. Установить картину тех структурных и функциональных отношений, которыми располагает такое намерение, имели своей задачей (в применении к словесным дефектным актам) подробные исследования философов и филологов. Если мы в совокупности условий дефектных и симптоматических действий будем таким образом различать бессознательный мотив и идущие ему навстречу физиологические и психофизические отношения, то останется открытым вопрос, имеются ли в пределах здоровой психики еще и другие моменты, способные подобно бессознательному мотиву и вместо него порождать на почве этих отношений дефектные и симптоматические действия. Ответ на этот вопрос не входит в мои задачи.
   VI. После рассмотрения обмолвок мы ограничивались тем, что доказывали в дефектных действиях наличие скрытой мотивировки и при помощи психоанализа прокладывали себе дорогу к познанию этой мотивировки. Общую природу и особенности выражающихся в дефектных действиях психических факторов мы оставили пока почти без рассмотрения и, во всяком случае, не пытались еще определить их точнее и вскрыть их закономерность. Мы и теперь не возьмемся основательно исчерпать этот предмет, ибо первые же шаги показали бы нам, что в эту область можно проникнуть скорее с другой стороны. Здесь можно поставить себе целый ряд вопросов. Я хотел бы их, по крайней мере, привести и наметить их объем.
   1. Каково содержание и происхождение тех мыслей и импульсов, о которых свидетельствуют дефектные и симптоматические действия?
   2. Каковы должны быть условия, необходимые для того, чтобы мысль или стимул были вынуждены и оказались в состоянии воспользоваться этими явлениями как средством выражения?
   3. Возможно ли установить постоянное и единообразное соотношение между характером дефектного действия и свойствами того переживания, которое выразилось в нем?
   Начну с того, что сгруппирую некоторый материал для ответа на последний вопрос. Разбирая примеры обмолвок, мы нашли нужным не связывать себя содержанием задуманной речи и вынуждены были искать причину расстройства речи за пределами замысла. В ряде случаев эта причина была под рукой, и говоривший сам отдавал себе в ней отчет. В наиболее простых и прозаичных на вид примерах фактором, расстраивающим проявление мысли, являлась другая формулировка (звучащая столь же приемлемо) той же самой мысли, и не было возможности сказать, почему одна из этих формулировок должна была потерпеть поражение, а другая – пробить себе дорогу (контаминации у Мерингера и Майера). Во второй группе случаев поражение одной формулировки мотивировалось наличием соображений, говоривших против нее, которые, однако, оказывались недостаточно сильными, чтобы добиться полной ее отмены (пример zum Vorschwein gekommen). Задержанная формулировка также осознается в этих случаях с полной ясностью. Лишь о третьей группе можно утверждать без ограничений, что здесь препятствующая мысль отлична от задуманной, и можно установить существенное, по-видимому, разграничение. Препятствующая мысль либо связана здесь с расстроенной мыслью ассоциацией по содержанию (препятствие в силу внутреннего противоречия), либо по существу чужда ей, и лишь расстроенное слово связано с расстраивающей мыслью (часто бессознательной) какой-либо странной внешней ассоциацией. В примерах из моих психоанализов, которые я привел, вся речь находится под влиянием мыслей, одновременно действенных, но совершенно бессознательных; их выдает либо само́ же расстройство мыслей (пример Klapperschlange – Kleopatra), либо они оказывают косвенное влияние тем, что дают возможность отдельным частям сознательно задуманной речи взаимно расстраивать одна другую (пример Asenatmen). Задержанные бессознательные мысли, от которых исходит расстройство речи, могут иметь самое разнообразное происхождение. Этот обзор не приводит нас, таким образом, ни к какому обобщению, в каком бы то ни было направлении.
   Сравнительное изучение примеров очиток и описок ведет к тем же результатам. Отдельные случаи здесь, как и при обмолвках, по-видимому, обязаны своим происхождением не поддающемуся дальнейшей мотивировке процессу уплотнения (пример der Apfe…). Интересно было бы все же знать, не требуется ли наличия особых условий для того, чтобы имело место подобного рода уплотнение – правомерное во сне, но ненормальное наяву. Примеры наши сами по себе не дают на это ответа. Я не сделал бы, однако, отсюда вывода о том, что таких условий (за вычетом разве лишь ослабления сознательного внимания) не существует, ибо другие данные показывают мне, что как раз автоматические действия отличаются правильностью и надежностью. Я скорее подчеркнул бы, что здесь, как это часто бывает в биологии, нормальное или близкое к нормальному является менее благоприятным объектом исследования, нежели патологическое. Я надеюсь, что выяснение более тяжелых расстройств прольет свет на то, что остается темным при объяснении этих наиболее легких случаев расстройства.
   При очитках и описках также нет недостатка в примерах, обнаруживающих более отдаленную и сложную мотивировку. Пример Im Faß durch Europa – очитка, объясняемая влиянием отдаленной, по существу чуждой мысли, порожденной подавленным движением зависти и честолюбия и пользующейся словом Beförderung, чтобы установить связь с безразличной и безобидной темой, заключающейся в прочитанном. В примере Буркгард связь устанавливается с тем же самым именем Буркгард.
   Нельзя не признать, что расстройства функции речи возникают легче и требуют меньшего напряжения со стороны расстраивающих сил, чем расстройства других психических функций.
   На другой почве стоим мы при исследовании забывания в собственном его смысле, то есть забывания минувших переживаний (от этого забывания в строгом смысле можно было бы отделить забывание собственных имен и иностранных слов, рассмотренное и главах I и II, которое можно назвать «ускользанием»; а также и забывание намерений, которое можно обозначить как «упущение»). Основные условия нормального забывания нам неизвестны [141 - Относительно механизма забывания в собственном смысле я могу сделать следующие указания. Материал, которым располагает память, подвергается, вообще говоря, двоякого рода воздействию: уплотнению и искажению. Искажение – дело господствующих в душевной жизни тенденций; оно направляется, прежде всего, против таких следов воспоминаний, которые еще сохранили способность вызывать аффекты и с большей устойчивостью сопротивляются уплотнению. Следы, ставшие безразличными, подвергаются уплотнению без сопротивления; однако можно наблюдать, что тенденции искажения, оставшиеся неудовлетворенными в той области, где они хотели обнаружиться, пользуются для своего насыщения кроме того и безразличным материалом. Так как эти процессы уплотнения и искажения тянутся долгое время, в течение которого на содержание наших воспоминаний оказывают свое действие все последующие события, то нам и кажется, что это врéмя делает воспоминания неуверенными и неясными. Между тем весьма вероятно, что при забывании вообще нет речи о прямом воздействии времени. Относительно вытесненных следов воспоминаний можно констатировать, что на протяжении длиннейшего промежутка времени они не терпят никаких изменений. Бессознательное находится вообще вне времени. Наиболее важная, и вместе с тем наиболее странная, особенность психической фиксации заключается в том, что с одной стороны, все впечатления сохраняются в том же виде, как они были восприняты, и вместе с тем сохраняются все те формы, которые они приняли в дальнейших стадиях развития, – сочетание, которого нельзя пояснить никакой аналогией из какой бы то ни было другой области. Таким образом, теоретически любое состояние, в котором когда-либо находился хранящийся в памяти материал, могло бы быть вновь восстановлено и воспроизведено даже тогда, когда все те соотношения, в которых его элементы находились первоначально, были бы замещены новыми. – Прим. авт.].
   Не следует также упускать из виду, что не все то забыто, что мы считаем забытым. Наше объяснение относится здесь лишь к тем случаям, когда забвение нам бросается в глаза, поскольку оно нарушает правило, в силу которого забывается неважное, важное же удерживается в памяти. Анализ тех примеров забывания, которые, на наш взгляд, нуждаются в особом объяснении, каждый раз обнаруживает в качестве мотива забвения неохоту вспомнить нечто, способное вызвать тягостные переживания.
   Мы приходим к предположению, что этот мотив стремится оказать свое действие повсюду в психической жизни, но что другие, встречные, силы мешают ему проявляться сколько-нибудь регулярно. Объем и значение этого нежелания вспоминать тягостные ощущения кажутся нам заслуживающими тщательнейшего психологического рассмотрения вопроса о том, каковы те особые условия, которые в отдельных случаях делают возможным это забывание, являющееся общей и постоянной целью. Вопрос этот также не может быть выделен из этой более обширной связи.

   «Основные условия нормального забывания нам неизвестны»

   При забывании намерений на первый план выступает другой момент: конфликт, о котором при вытеснении тягостных для воспоминания вещей можно лишь догадываться, становится здесь осязаемым, и при анализе соответствующих примеров мы неизменно находим встречную волю, сопротивляющуюся данному намерению, не устраняя его, однако, совсем.
   Как и при рассмотренных выше видах дефектных действий, здесь наблюдаются два типа психических процессов: встречная воля либо непосредственно направляется против данного намерения (когда намерение более или менее значительно), либо же она по своему существу чужда намерению и устанавливает с ним связь путем внешней ассоциации (когда намерение почти безразлично).
   Тот же конфликт является господствующим и в феноменах ошибочных действий. Импульс, обнаруживающийся в форме расстройства действия, представляет собой сплошь да рядом импульс встречный; но еще чаще просто какой-либо посторонний импульс, пользующийся лишь удобным случаем, чтобы при совершении действия проявить себя в форме его расстройства. Случаи, когда расстройство происходит в силу внутреннего протеста, принадлежат к числу более значительных и затрагивают также более важные отправления.
   Далее, в случайных или симптоматических действиях внутренний конфликт отступает все более на задний план. Эти мало ценимые или совершенно игнорируемые сознанием моторные проявления служат выражением для различных бессознательных или вытесненных импульсов. По большей части они символически изображают фантазии или пожелания.
   По первому вопросу (о том, каково происхождение мыслей и импульсов, выражающихся в форме ошибок) можно сказать, что в ряде случаев происхождение расстраивающих мыслей от подавленных импульсов душевной жизни может быть легко показано. Эгоистические, завистливые, враждебные чувства и импульсы, испытывающие на себе давление морального воспитания, нередко используют у здоровых людей путь дефектных действий, чтобы так или иначе проявить свою несомненно существующую, но непризнанную высшими душевными инстанциями силу. Допущение этих дефектных и случайных действий в немалой мере отвечает удобному способу терпеть безнравственные вещи. Среди этих подавленных импульсов немалую роль играют различные сексуальные течения. Если как раз эти течения так редко встречаются среди мыслей, вскрытых анализом в моих примерах, то виной тому случайный подбор материала. Так как я подвергал анализу преимущественно примеры из моей собственной душевной жизни, то естественно, что выбор носил предвзятый характер и стремился исключить все сексуальное. В иных случаях расстраивающие мысли берут свое начало из возражений и соображений в высшей степени безобидных на вид.
   Мы подошли теперь ко второму вопросу (каковы психологические условия, нужные для того, чтобы та или иная мысль была вынуждена искать себе выражения не в полной форме, а в форме, так сказать, паразитарной, – в виде модификации и расстройства другой мысли). На основании наиболее ярких примеров дефектных действий, скорее всего, хочется искать эти условия в том отношении, которое устанавливается к функции сознания, в определенном более или менее ясно выраженном характере вытесненного. Однако при рассмотрении целого ряда примеров характер этот все более и более растворяется в ряде расплывчатых намеков. Склонность отделаться от чего-нибудь в силу того, что данная вещь связана с потерей времени, либо соображения о том, что данная мысль собственно не относится к задуманной вещи, – она, по-видимому, выступает в качестве мотива для вытеснения какой-либо мысли, вынужденной затем искать себе выражение путем расстройства другой мысли; то есть играет ту же роль, что и моральное осуждение предосудительного эмоционального импульса, или же происходит от совершенно неизвестного хода мыслей. Уяснить себе этим путем общую природу условий, определяющих собою дефектные и случайные действия, невозможно. Одно только можно установить при этих исследованиях: чем безобиднее мотивировка ошибки, чем менее избегает осознания мысль, сказывающаяся в этой ошибке, тем легче разгадать феномен, коль скоро на него обращено внимание. Наиболее легкие случаи обмолвок замечаются тотчас же и исправляются самопроизвольно. Там, где мотивировка создается действительно вытесненными импульсами, там для разрешения требуется тщательный анализ, который порою встречается с трудностями, а иногда и не удается вовсе.

   «Подобно сознательным, существуют и бессознательные фантазии, или сны наяву»

   Мы имеем, таким образом, право вывести из этого и последнего рассмотрения указание на то, что удовлетворительное выяснение психических условий, определяющих собою дефектные и случайные действия, можно получить лишь подойдя к вопросу иным путем и с другой стороны. Мы хотели бы, чтобы снисходительный читатель усмотрел из этих рассуждений, что тема их выделена довольно искусственно из более обширной связи.
   VII. Наметим в нескольких словах хотя бы направление, ведущее к этой более обширной связи. Механизм ошибок и случайных действий, насколько мы познакомились с ним при помощи анализа, в наиболее существенных пунктах обнаруживает совпадение с механизмом образования снов, который я разобрал в моей книге о толковании снов, в главе о «работе сна». Уплотнение и компромиссные образования (контаминации) мы находим и здесь, и там. Ситуация одна и та же: бессознательные мысли находят себе выражение необычным путем, посредством внешних ассоциаций, в форме модификации других мыслей. Несообразности, нелепости и погрешности содержания наших снов, в силу которых сон едва не исключается из числа продуктов психической работы, образуются тем же путем (хотя и более свободно обращаясь с наличными средствами), что и обычные ошибки нашей повседневной жизни. Здесь, как и там, кажущаяся неправильность функционирования находит объяснение в своеобразной интерференции двух или большего числа правильных актов. Из этого совпадения следует важный вывод. Тот своеобразный вид работы, наиболее яркий результат которой мы видим в содержании снов, не должен быть относим всецело насчет сонного состояния психики, раз мы в феномене дефектных действий находим столь обильные доказательства того, что он действует также и наяву. Та же связь не позволяет нам усматривать в глубоком распаде душевной жизни, в болезненном состоянии функций необходимое условие для осуществления этих психических процессов, кажущихся нам ненормальными и странными.
   Верное суждение о той странной психической работе, которая порождает и дефектные действия, и сонные видения, возможно лишь тогда, когда мы убедимся, что симптомы психоневроза, а особенно – психические образования истерии и навязчивого невроза, повторяют в своем механизме все существенные черты этого вида работы. С этого должны были бы, таким образом, начаться наши дальнейшие исследования. Но рассмотрение дефектных, случайных и симптоматических действий в свете этой последней аналогии представляет для нас еще и особый интерес. Если мы поставим их на одну доску с действиями психоневроза, с невротическими симптомами, то приобретут смысл и основание два весьма распространенных утверждения: что граница между нормальным и ненормальным в области нервозности не прочна и что все мы немного нервозны. Можно независимо от врачебного опыта конструировать различные типы такого рода едва намеченной нервозности – то, что называется атипичной формой невроза: случаи, когда симптомов мало или когда они выступают редко или не резко; когда, таким образом, снижены количество, интенсивность или продолжительность болезненных явлений. Но, быть может, при этом останется необнаруженным как раз тот тип, который, по-видимому, чаще всего стоит на границе между здоровьем и болезнью. Этот тип, в котором проявлениями болезни служат дефектные и симптоматические действия, отличается именно тем, что симптомы сосредоточиваются в сфере наимéнее важных психических функций, в то время как все то, что может претендовать на более высокую психическую ценность, протекает свободно. Противоположное распределение симптомов, – их проявление в наиболее важных индивидуальных и социальных функциях, благодаря чему они оказываются в силах нарушить питание, сексуальные отправления, обычную работу, общение с людьми, – свойственно тяжелым случаям невроза и характеризует их лучше, чем, скажем, множественность или интенсивность проявлений болезни.
   Общее же свойство самых легких и самых тяжелых случаев, присущее также и ошибкам и случайным действиям, заключается в том, что феномены эти могут быть сведены к действию не вполне подавленного психического материала, который, будучи вытеснен из области сознательного, все же не лишен окончательно способности проявлять себя.

Избранные афоризмы

   «Бессознательные мысли находят себе выражение необычным путем, посредством внешних ассоциаций, в форме модификации других мыслей»

   «Большинство людей в действительности не хотят свободы, потому что она предполагает ответственность, а ответственность большинство людей страшит»

   «В действительности искусственное словосочетание „комплекс неполноценности“ в психоанализе почти не употребляется»

   «Всякое приспособление есть частичная смерть, исчезновение частички индивидуальности»

   «Голос интеллекта тих, но он не устает повторять – и слушатели находятся»

   «Задача сделать человека счастливым не входила в план сотворения мира»

   «Звание ничего не изменило в моих способностях; если я вам был непригоден, будучи доцентом, вы можете обойтись без меня также и теперь, когда я стал профессором»

   «Когда обмолвка случается в серьезном споре, противник редко упускает случай использовать улучшившуюся для него ситуацию»

   «Сновидения – это королевская дорога в бессознательное»

   «Я не ученый, не наблюдатель, не экспериментатор, не мыслитель. По темпераменту я не кто иной, как конкистадор – искатель приключений»

Зигмунд Фрейд Психопатология обыденной жизни