Фредерик Марриет
Корабль-призрак

   © DepositPhotos.com / mppriv, обложка, 2018
   © Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2018
   © Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2018

Глава I
Тайна вдовы Вандердеккен

   В половине XVII столетия на окраине небольшого укрепленного городка Тернёзена на южном берегу Западной Шельды почти напротив острова Валхерен стоял небольшой скромный, весьма опрятный домик, построенный во вкусе того времени. Фасад его был окрашен в густо-оранжевый цвет, а оконные рамы и ставни – в ярко-зеленый. Примерно до высоты трех футов от земли стены его были облицованы белыми и синими кафельными плитками, расположенными в шахматном порядке. К дому прилегал небольшой садик, обнесенный низенькой живой изгородью и окруженный до краев наполненной водой канавой, настолько широкой, что через нее не всякий мог перескочить. Через эту канаву как раз напротив входной двери был перекинут узенький железный мостик с перилами – для большей безопасности посетителей. В последнее время яркие краски фасада потускнели, оконные рамы, дверные косяки и другие деревянные части строения заметно обветшали, кафельные плитки во многих местах вывалились. Очевидно, когда-то этот домик содержали с величайшей заботливостью, теперь же во всем чувствовались заброшенность и запустение.
   Внутреннее помещение дома как в нижнем, так и в верхнем этаже состояло из двух комнат окнами на улицу и двух – окнами во двор. Задние комнаты были совсем небольшие, передние – чуть просторнее, но и они имели только по одному окну. Наверху размещались спальни, в нижнем этаже обе маленькие комнатки выполняли хозяйственные функции: одна служила прачечной, другая – кладовой. Одна из передних комнат нижнего этажа представляла собой опрятную красивую кухню с большими полками, заполненными начищенной до блеска медной посудой. В белый пол кухни, чистый и гладкий, можно было глядеться, как в зеркало. В кухне располагались массивный деревянный стол, два деревянных стула и маленькая мягкая кушетка. Другая передняя комната нижнего этажа когда-то являлась гостиной; как она обставлена, никто не знал: вот уже почти семнадцать лет это помещение стояло запертым, обитатели дома не пользовались им и гостей туда не приглашали.
   В начале нашего повествования в кухне находилась женщина лет сорока, худая и измученная. В тонких изящных чертах ее лица и больших темных глазах еще сохранялись следы прежней красоты, но, увы, давно увядшей. Кожа женщины выглядела дряблой, прозрачное бескровное лицо вытянулось, лоб ее, когда она задумывалась, покрывался глубокими морщинами, а глаза иногда вспыхивали таким странным огнем, какой бывает у людей с сильным нервным расстройством. Вероятно, на внешность женщины наложило отпечаток какое-то глубокое давнее горе, с которым она не могла справиться, какая-то хроническая удрученность, от которой бедную страдалицу избавила бы разве что смерть. По обычаю того времени хозяйка носила на голове вдовий чепец, одежда ее была опрятной и аккуратной, но далеко не новой и сильно поношенной. Ввиду своего болезненного состояния женщина сидела на низкой кушетке, которую, очевидно, специально принесли сверху, из спален.
   На краю большого стола посередине кухни примостился юноша лет девятнадцати-двадцати, упитанный, цветущий, с очень приятной внешностью. Он был хорошо сложен, наделен недюжинной физической силой, полон отваги и энергичен. Выразительные глаза его смотрели смело и уверенно. Сидя на столе, он по-ребячески болтал ногами, беззаботно насвистывая какой-то избитый мотив, и при виде его сразу становилось ясным, что это бесстрашный, смелый и отчаянный молодой человек, которого трудно чем-либо испугать или заставить отказаться от однажды принятого решения.
   – Не уходи в море, Филипп, прошу тебя! Обещай, что ты будешь со мной. Пожалуйста, сынок! – восклицала женщина, протягивая к юноше молитвенно сложенные руки.
   – Почему же мне не отправиться в море, матушка? – возразил Филипп. – Какая польза от того, что я останусь дома умирать с голоду? Клянусь честью, это немногим лучше. Пора мне уже приносить какую-то пользу и себе, и тебе. Лучший вариант – морская служба. Дядя Вандердеккен предлагает взять меня с собой на корабль, обещает приличное жалованье. На судне я устроюсь хорошо, деньги начну откладывать, и моего заработка вполне хватит тебе на безбедную жизнь здесь, дома!
   – Выслушай меня, Филипп. Я умру, если ты меня покинешь. Ты у меня один на белом свете. Коли ты меня любишь, – а я знаю, что ты меня любишь, – не бросай свою мать, умоляю тебя. Хочешь трудиться, идти в люди – бога ради, но только не в море!
   Филипп задумался, продолжая тихонько насвистывать, а мать его горько заплакала.
   – Матушка, ты так беспокоишься за меня потому, что мой отец погиб в море? – спросил он.
   – Нет, что ты! – замахала рукой женщина. – Видит Бог, дело совсем в другом…
   – В чем? Договаривай.
   – Нет, погоди, ничего такого… Господи, сжалься надо мной! Сжалься!
   Несчастная мать, соскользнув с кушетки на пол и встав на колени, начала горячо и усердно шептать молитву, ища у Бога поддержки и защиты. Когда она поднялась и села на место, лицо ее выглядело более спокойным, чем минутой раньше, даже просветлевшим, и в глазах уже не читалось прежнего отчаяния. Филипп, за все это время не проронивший ни слова из уважения к молитвенному порыву матери, возобновил разговор:
   – Послушай, матушка! Ты просишь, чтобы я не служил в море и голодал здесь вместе с тобой. Невеселая жизнь, честно признаться, но давай подойдем к делу вот с какой стороны. Соседняя комната, наша гостиная, заперта, с тех пор как я себя помню на белом свете, а по какой причине – я не знаю, ты скрываешь ее от меня. Но однажды, когда у нас с тобой не было даже куска хлеба, а дядя не мог нам помочь, потому что надолго ушел в плавание, ты пришла в отчаяние и сказала…
   – Что я тогда сказала, Филипп? – с тревогой спросила бедная женщина.
   – Ты проговорилась, что в той комнате достаточно денег, чтобы спасти нас, но затем принялась рыдать и кричать, что лучше умереть. Я все-таки желаю знать, что хранится в гостиной и почему она заперта столько лет. Либо ты без утайки выкладываешь мне всю правду, какая бы она ни была, либо я ухожу в море – одно из двух!
   При этих словах Филиппа женщина застыла, как каменная статуя, затем губы ее пошевелились, зрачки расширились, и казалось, что она утратила способность говорить. Она прижала руки к груди, как будто хотела сдавить ее или вырвать с корнем мучительную боль, и вдруг стала заваливаться с кушетки лицом вперед, а изо рта ее струей хлынула кровь. Филипп мигом соскочил со стола и кинулся к матери, подоспев как раз вовремя, чтобы не дать ей упасть и удариться о пол. Он поднял сухое изможденное тело и бережно уложил на кушетку. Кровь не унималась.
   – Матушка, что с тобой?! – в страхе закричал он.
   Но женщина ничего не отвечала, а только повернулась на бок, чтобы не захлебнуться, и вскоре на чистом полу образовалась лужа алой крови.
   – Матушка, что надо делать? Как помочь тебе? Что тебе дать? Боже милосердный! Что это такое?
   – Это смерть, сынок… – наконец прошептала помертвевшими губами бедная женщина и потеряла сознание от кровопотери.
   Филипп выбежал из дому и позвал на помощь соседей, а когда те пришли и обступили больную, он что есть духу помчался к врачу, жившему в одной миле от их дома. Фамилия врача была Путс – маленький жалкий старикашка, жадный и бездушный, но хорошо знавший свое медицинское ремесло. К счастью, старик оказался дома, и Филипп стал настоятельно требовать, чтобы лекарь немедленно отправился к больной.
   – Я приду вне всякого сомнения, – ответил Путс, изъяснявшийся на местном наречии с заметным акцентом. – Но, мингер [1 - Вежливое обращение к мужчине в Голландии. – Здесь и далее примеч. ред.] Вандердеккен, кто мне заплатит за труды?
   – Кто? Мой дядя, как только вернется домой.
   – Ваш дядя, шкипер Вандердеккен?! Нет, так не годится: он уже задолжал мне четыре гильдера [2 - То есть четыре голландских червонца.] и не отдает их весьма давно. Кроме того он вообще может не вернуться, а потонуть вместе с судном.
   – Он заплатит вам и те четыре гильдера, и за новый ваш визит! – в бешенстве закричал Филипп. – Только пойдемте скорее со мной, иначе, пока мы препираемся, моя мать умрет!
   – Простите, молодой человек, но сначала я должен посетить бургомистра в Тернёзене, – проговорил Путс. – У него заболел ребенок.
   – Знаете что, – воскликнул Филипп весь красный от гнева, – или вы сейчас же добровольно последуете за мной, или я вас силой потащу к нам в дом, выбирайте любое! Издеваться над собой я не позволю!
   Мингер Путс смутился, так как решительный нрав Филиппа знали все соседи.
   – Я приду немного погодя, мингер Филипп, если только успею.
   – Нет, вы отправитесь сию же минуту, жалкий корыстолюбец! – закричал Филипп, схватив лекаря за воротник и вытаскивая из двери дома.
   – Злодей! Убийца! – завопил Путс, теряя под ногами почву, увлекаемый неукротимым молодым колоссом, не внимавшим ни просьбам, ни мольбам.
   Филипп чуть-чуть ослабил хватку, заметив, что старик весь посинел, и сказал грозно:
   – Задавить мне, что ли, вас, чтобы вы пошли? А идти вас я все-таки заставлю, живого или мертвого!
   – Хорошо, – прошипел Путс. – Я пойду с вами, но сегодня же вас посадят в тюрьму! Что касается вашей матушки, то я ни за что на свете не сделаю для нее ничего, решительно ничего!
   – Негодяй! – чуть не ударил врача Филипп. – Имейте в виду, мингер Путс, перед Богом клянусь, Он нас видит и слышит: я задушу вас, если вы не пойдете со мной и, придя к нам в дом, не окажете моей матери врачебную помощь – всю, какая только в ваших силах. Задушу прямо там, у ее постели! Вам, наверное, известно, что я всегда выполняю все свои обещания, а потому вот мой совет: следуйте за мной и исполните свой долг, и вы получите все до последней монеты, даже если мне придется снять с себя камзол и сорочку и продать их.
   Похоже, это уверение Филиппа подействовало на старика сильнее всех угроз, да и выбора у врача не было. Маленький и тщедушный, он выглядел беззащитным ребенком в руках сильного здорового юноши, напоминавшего сказочного великана. Дом Путса стоял за городом посреди пустыря и в стороне от других жилищ, так что лекарь не мог позвать соседей на помощь – они его попросту не услышали бы дальше, чем в ста шагах от дома Вандердеккенов. Скрепя сердце, мингер Путс поспешил за Филиппом, надеясь, что получит обещанную плату.
   Придя в дом, врач и сын обнаружили женщину на попечении двух ее соседок, которые смачивали ей виски уксусом, чтобы привести в чувство. К больной уже вернулось сознание, но говорить она пока не могла. Путс приказал немедленно перенести ее наверх и уложить в постель и, дав ей какой-то порошок, отправился с Филиппом за нужными лекарствами.
   – Как вернетесь, сейчас же дайте вашей матушке принять вот это… – Он вручил Филиппу склянку со снадобьем, – а я пойду к ребенку бургомистра, после чего снова наведаюсь к вам.
   – Не обманите меня! – предупредил Филипп, сопровождая свои слова строгим взглядом.
   – Нет, мингер Филипп, я не поверил бы вашему дяде, но вам я верю; вы обещали мне заплатить, и я знаю, что вы сдержите свое слово. Через час я буду у вашей матушки, а вы идите к ней поскорее!
   Филипп побежал к своему дому и дал матери лекарство. После того как она выпила его, кровотечение совершенно прекратилось, больной удалось даже слабым, едва слышным шепотом сказать сыну несколько слов. Когда доктор вернулся, он тщательно осмотрел пациентку, после чего сошел вместе с ее сыном вниз в кухню.
   – Мингер Филипп, – заговорил он, – видит Бог, я сделал для вашей матушки все, что в моих силах, но должен предупредить вас: едва ли она когда-нибудь встанет на ноги. Она проживет день-два, не больше, но я в этом не виноват, – добавил он упавшим голосом, как будто оправдывался.
   – Видно, такова воля Божья! – мрачно ответил юноша.
   – Вы в любом случае заплатите мне, не правда ли, мингер Вандердеккен? – произнес доктор через минуту.
   – Да-да, конечно! – крикнул Филипп, словно стряхнув с себя раздумье.
   Помолчав немного, Путс спросил:
   – Наведаться мне к вам завтра, мингер Вандердеккен? Имейте в виду, это обойдется вам еще в один гильдер, хотя, повторяю, бесполезно тратить деньги и время – больная не поправится.
   – Придите завтра, приходите хоть каждый час, насчитывайте, сколько пожелаете, – я все заплачу, будьте спокойны, – горько усмехнулся Филипп.
   – Как вам угодно; я понимаю, что едва она умрет, дом и все движимое имущество перейдут к вам, и вы, конечно, продадите их. Да-да, я приду! У вас скоро окажется достаточно денег, чтобы заплатить мне и за несколько визитов. Позвольте еще одну просьбу, мингер Филипп: если вы надумаете сдавать дом в аренду, предложите его, пожалуйста, мне.
   – Вот как… – занес руку Филипп, точно собираясь схватить и раздавить маленького бессердечного лекаря.
   Мингер Путс предусмотрительно отскочил в угол и заискивающим тоном залебезил:
   – Что вы, что вы… Я имел в виду, что все это произойдет только после похорон вашей матушки.
   – Уходите, жалкий человек, уходите отсюда! – в сердцах воскликнул Филипп, закрывая лицо руками и опускаясь на залитую кровью кушетку.
   Вскоре Филипп Вандердеккен поднялся наверх к постели больной, которая почувствовала себя значительно легче. Соседки, у которых хватало своих забот, оставили мать на попечение сына и возвратились домой. Истощенная сильной кровопотерей женщина несколько часов дремала, не выпуская руку сына, который в мрачном раздумье прислушивался к ее прерывистому дыханию. Около часа ночи больная проснулась, к ней вернулся голос, и она обратилась к сыну:
   – Дорогой мой, неукротимый мальчик, теперь я сама сожалею, что так долго удерживала тебя здесь, как в тюрьме.
   – Не ты, матушка, а мое собственное желание удерживало меня подле тебя. Я и теперь не уйду, пока ты снова не встанешь на ноги и не выздоровеешь.
   – Этого, Филипп, никогда не будет. Я чувствую, что пришла моя смерть. Если бы не ты, дитя мое, я с радостью покинула бы этот мир. Я уже давно, Филипп, молила Бога о смерти.
   – А почему, матушка? Кажется, я старался не огорчать тебя.
   – Да, ты хороший сын, и пусть Господь благословит тебя. Не раз я замечала, как ты сдерживал свой буйный нрав и справедливый гнев ради меня. Даже голод не вынудил тебя выйти из повиновения твоей матери. Ведь после тех моих слов о запертой комнате ты мог подумать, что я или помешанная, или жестокая, если у нас нет куска хлеба, а я упорно настаиваю на своем и не объясняю никаких причин. Но погоди немного, я сейчас продолжу… сию минуту.
   Она повернула голову на подушке и несколько минут молчала, потом, как бы собравшись с силами, продолжила:
   – Временами я вела себя, как безумная, не правда ли, Филипп? Но Бог свидетель: я носила в душе тайну, которая лишила бы рассудка любую женщину. Эта тайна тяготела надо мной днем и ночью, туманила мне мозг и теперь, хвала Богу, наконец-то одолела меня, изнурила мое бренное тело. Окончательный удар нанесен, и мне остается только рассказать тебе все. Для меня это очень тяжело, ведь моя тайна удручит твою душу на долгие годы, так же как она томила мою.
   – Матушка, – попросил Филипп, – умоляю тебя, не скрывай от меня дальше ужасной тайны, которая столько времени убивала тебя! Будь в ней замешано само Небо или сам ад, я ничего не боюсь: Небо не погубит меня, а с сатаной я справлюсь!
   – Я знаю, мальчик мой, что ты смел, отважен и силен духом, и если кому-то и под силу нести тяжкое бремя, то именно тебе, Филипп. Для меня, увы, ноша оказалась непосильной, и теперь мой долг передать ее тебе.
   Некоторое время женщина молчала, как бы сосредоточиваясь на том, что хотела сообщить сыну; крупные слезы бежали у нее по щекам. Наконец она взяла себя в руки и приободрилась.
   – Речь пойдет о твоем отце, Филипп, – начала она, – люди думают, что он погиб в море…
   – Он не погиб? – удивился Филипп.
   – Нет…
   – Но ведь он давно умер, матушка?
   – Нет… то есть да, и все же нет! – растерялась женщина и заплакала, закрыв лицо руками.
   «Она бредит», – подумал Филипп, но спросил:
   – Тогда где он, матушка, где мой отец?
   При этих словах больная подняла голову и, содрогнувшись всем телом, отчетливо и ясно произнесла:
   – Он заживо осужден судом Божьим! Страшное проклятие лежит на нем!
   Несчастная с воплем откинулась на подушки, закрывая лицо простыней, словно старалась спрятаться от собственных воспоминаний. Филипп как будто онемел, пораженный признанием матери. Несколько минут в спальне висело тягостное молчание, после чего юноша, мучимый неопределенностью, едва слышно прошептал:
   – Открой же мне тайну, матушка, почему ты медлишь?
   – Хорошо, сейчас… – спохватилась больная, и голос ее зазвучал как-то торжественно. – Нрав у твоего отца был, как и у тебя, пылкий, отважный, решительный и настойчивый, и пусть его участь послужит тебе назиданием, дорогой мой мальчик. Отец слыл превосходным моряком: искусным, опытным, смелым, – каких мало. Родился он не здесь, а в Амстердаме, но жить там не пожелал, так как считал себя истинным католиком, а голландцы все сплошь еретики. Прошло больше семнадцати лет, с тех пор как твой отец в последний раз отправился в Индию на своем превосходном корабле «Амстердамец» с весьма ценным грузом. Это был его третий рейс. В двух предыдущих он заработал немало денег и приобрел собственное судно. Кое-какие сбережения после покупки у отца еще оставались, он планировал добавить к ним то, что заработает в третьем плавании, и тем самым обеспечить нашей семье безбедную жизнь до конца наших дней и больше не покидать родные берега. Мы часто мечтали с ним о том, что станем делать, когда он вернется. Эти мысли утешали меня в его отсутствие; я горячо любила его, Филипп, и он всегда был ласков, нежен и добр со мной. О, с каким нетерпением я ждала его возвращения! Незавидна судьба жены моряка: сколько долгих мучительных дней и ночей, недель и месяцев проводит она, одиноко прислушиваясь в непогоду к завыванию ветра и к вою бури, которые предвещают кораблекрушение и смерть, разорение и вдовство. Прошло месяцев шесть со времени отъезда твоего отца, и оставался еще целый год напряженного ожидания, а то и больше. Однажды ночью ты спал, а я сидела над твоей постелькой, оберегала твой покой и, опустившись на колени, молила Бога за тебя и твоего отца, нимало не подозревая, что на его голову пало ужасное проклятие!
   Она остановилась перевести дух, потом опять заговорила:
   – Сон твой был крепок, и я ненадолго отлучилась от тебя, сойдя вниз в ту комнату, которая с той кошмарной ночи и до сего дня заперта на ключ. Я села к столу вышивать: в ненастную ночь жене моряка не уснуть. Перевалило за полночь. На дворе лил дождь, и мне стало страшно и жутко как никогда. Я подошла к кропильнице со святой водой и, обмакнув в нее пальцы правой руки, осенила себя крестным знамением. В тот же миг дикий порыв ветра с воем налетел на наш дом и напугал меня еще сильнее. Внезапно окно распахнулось, свеча погасла, и я очутилась в полной темноте. Я закричала от ужаса, но быстро овладела собой и кинулась закрывать створки и ставни, как вдруг увидела, что в окно влезает человек, – кто, ты думаешь? Твой отец! Да, это был он!
   – Боже милостивый! – пробормотал Филипп.
   – Я не знала, что и думать. Он спрыгнул с подоконника, и, хотя в комнате царил полный мрак, я увидела лицо и фигуру твоего отца так же ясно, как в яркий полдень. Страх внушал мне, что надо убежать и скрыться, но любовь влекла меня в объятия мужа. Я замерла на том месте, где стояла, потрясенная до глубины души неведомым доселе ужасом. Как только твой отец оказался в комнате, окно и ставни захлопнулись сами собой, и свеча загорелась, хотя ни я, ни он не подносили к ней огня. В голове моей мелькнула мысль, что предо мной призрак, и, слабо вскрикнув, я лишилась чувств.
   Придя в себя, я поняла, что лежу не на полу, а на кушетке, и почувствовала в своей руке чью-то холодную мокрую руку. Подняв глаза, я увидела твоего отца, сидевшего подле, и это успокоило меня, несмотря на его странное появление. Я подумала, что его постигло несчастье, поэтому он вернулся раньше времени. Я бросилась на шею своему дорогому супругу. Одежда его промокла от дождя, а тело показалось мне таким холодным, как будто я обняла льдину. Он никак не реагировал на мои ласки и не произносил ни слова, а только смотрел на меня задумчивым скорбным взглядом. У меня сжалось сердце от тяжелого предчувствия. «Виллем, любимый мой! – воскликнула я. – Это я, твоя Катрина! Что ж ты молчишь, милый? Скажи хоть слово. Что с тобой случилось, говори ради бога!»
   «Скажу, – ответил он медленно и каким-то приподнятым тоном, – скажу прямо сейчас, потому что у меня мало времени!»
   «Нет, постой! Не уходи больше в море! Пусть даже твое судно погибло, только бы ты был жив! Лишь бы ты находился подле меня – больше нам с сыном ничего не надо», – прошептала я ему.
   «Погоди, Катрина, – промолвил он. – Слушай меня, не тревожься и не перебивай. Мое судно не погибло, но погибла моя… Молчи, пожалуйста, дослушай до конца. Я не умер, но и не жив; я блуждаю между этим миром и миром духов, запомни это.
   Девять недель я упорно старался вопреки стихиям обогнуть мыс Бурь, но все напрасно. Тогда я дал страшную клятву и еще столько же времени боролся с ветрами и течениями. Мне не удалось пристать к берегу, и двигаться вперед я тоже не мог. В бешенстве я произнес хулу на Бога и с упорством обреченного продолжал стремиться к своей цели. Люди, изнуренные тяжелой бесполезной работой, требовали, чтобы я вернулся в Столовую бухту, но я не соглашался. Мало того, я совершил убийство, правда, невольное, неумышленное, но все же погубил ни в чем не повинного человека. Мой лоцман отказался выполнять мои приказы и подговорил экипаж связать меня. В тот момент, когда рулевой схватил меня за ворот, я в лютой злобе ударил его, он пошатнулся, от сильной качки вылетел за борт и утонул. Эта ужасная смерть не вразумила меня, и я поклялся частицей Животворящего Креста Господня, которую ты, Катрина, носишь у себя на шее в ларчике, что настою на своем. Что все будет так, как я хочу, даже если мне придется сражаться на этом корабле не только с бурями и стихиями, но и с Небом и адом до дня Страшного суда! Эту клятву запечатлел гром и потоки огненного дождя. Свирепый ураган налетел на судно, сорвал паруса, разодрал их в клочья, громадные валы залили палубу, и среди черного мрака ненастной ночи в небе засияли начертанные пламенными буквами слова: “До дня Страшного суда!” Слушай меня, Катрина, время мое сочтено. У меня осталась только одна надежда, и ради нее мне дано было явиться сюда. Возьми это! – Он положил на стол письмо с печатью. – Прочти его, дорогая, и помоги, если сможешь. Прочти обязательно, а теперь прощай, мне пора!»
   Вновь окно и ставни сами собой распахнулись, свеча погасла, задутая порывом ветра, ворвавшегося в комнату, и образ моего любимого супруга начал уплывать во мраке. Я вскочила и кинулась за ним, простирая к нему руки и отчаянно зовя его, пока он улетал вдаль. С минуту мой взгляд еще различал дорогой мне образ, уносимый с быстротой молнии на крыльях бурного ветра, но потом он исчез, как мелкая искорка, затерялся во мраке ненастной ночи. Окно и ставни захлопнулись, свеча зажглась, и я осталась одна в пустой комнате.
   Господи, пожалей меня! Не обрушивай кару на мою бедную голову! Филипп, помоги мне! Помоги! – закричала Катрина. – Не бросай меня одну, Богом прошу!
   Обезумевшая женщина вскочила с постели, но при последнем выкрике упала на руки сына, успевшего подхватить ее, чтобы не дать ей упасть. Несколько минут она не двигалась, и Филипп встревожился: он осторожно уложил мать в постель и вдруг заметил, что голова ее запрокинулась, а глаза закатились – несчастная вдова Вандердеккен умерла.

Глава II
Семейная реликвия

   Как ни силен духом был Филипп Вандердеккен, его словно громом поразило, когда он увидел, что душа его матери отлетела в лучший мир. Долгое время он сидел подле ее постели, не сводя глаз с усопшей, причем мысли его тревожно блуждали, не задерживаясь ни на чем конкретном. Мало-помалу он пришел в себя, встал, оправил подушки и закрыл глаза покойнице. Руки его сами собой молитвенно сложились, и горячие слезы покатились по его смуглым щекам. Запечатлев долгий прощальный поцелуй на бледном челе мертвой матери, он медленно задернул полог вокруг постели и скорбно произнес:
   – Бедная матушка, наконец-то ты обрела покой, которого столько лет не знала твоя душа. Но сыну своему ты оставила горькое наследство!
   Филипп вспомнил все только что пережитое, и страшное признание матери ожило в его воображении и вызвало сумятицу в его голове. Обхватив ее руками, он постарался привести мысли в порядок, чтобы разобраться в них и решить, что делать дальше. Он не мог позволить себе долго предаваться горю: мать его отошла от всех земных забот и волнений, а отец? Что с ним? Филипп понятия не имел, где он. Внезапно в мозгу юноши пронеслись слова матери: «Осталась только одна надежда»… Так значит, надежда есть? Мать сказала, что отец положил на стол письмо. Где оно? Может, так и лежит, где его положили? Вероятно, у матушки не хватило смелости прочесть его. В этом письме заключалась надежда, и оно пролежало невскрытым более семнадцати лет.
   Филипп решил осмотреть роковую комнату и узнать все. Но идти туда сейчас или дождаться рассвета? Да и где ключ от двери? Взгляд его случайно остановился на маленьком навесном шкафчике, который мать никогда не отпирала при сыне, – наверное, именно там спрятан ключ. Недолго думая, юноша взял свечу и подошел к шкафчику. Удивительно: он не заперт! Дверки распахнулись, и Филипп стал выдвигать один ящичек за другим, но ключа нигде не было, все ящички до одного оказались пустыми. У юноши мелькнула догадка, что в шкафчике предусмотрены потайные ящички, и Филипп долго и внимательно искал их, но тщетно. Наконец он вынул все ящички и разложил их на полу, а шкафчик снял со стены и потряс его. Послышался шум, указывавший на то, что в одном углу шкафчика находится потайная ниша. Филипп пришел к выводу, что ключ именно там, и попытался его достать – бесполезно. Уже почти рассвело, а Филипп все еще бился над своей неблагодарной задачей. Вконец измучившись, он решил взломать заднюю стенку шкафчика, спустился вниз в кухню и вернулся оттуда с небольшим ножом и молотком. Опустившись на колени, он принялся за дело, как вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо.
   Филипп вздрогнул: он до того погрузился в свою работу и свои мысли, что не услышал у себя за спиной приближавшихся шагов. Подняв голову, он увидел перед собой патера Сейсена, священника местного прихода, смотревшего на него строго и неодобрительно. Сейсену сообщили о тяжелом состоянии вдовы Вандердеккен, и добрый патер поднялся с рассветом, чтобы поспешить к болящей и принести ей утешение.
   – Ай, сын мой, – проговорил он, – и ты не боишься тревожить покой своей матери? Неужели ты хочешь все расхитить в доме, прежде чем твоя мать упокоится в могиле?
   – Нет, святой отец, – ответил Филипп, – я не боюсь потревожить ее покой: она уснула сном праведников. Расхищать в доме мне нечего. Я ищу не золото и не другие богатства, хотя если бы они имелись, то теперь принадлежали бы мне. Я ищу давно спрятанный в этом шкафчике ключ, но не могу добраться до него, потому и пытаюсь взломать стенку.
   – Твоя мать скончалась? Умерла без утешения, которое принесла бы ей наша святая церковь? Почему же ты не позвал меня?
   – Потому что матушка скончалась внезапно у меня на руках часа два назад. Я очень сожалею, что вас не было подле нее в ту минуту.
   Старик отдернул полог и взглянул на усопшую, окропил ее и постель святой водой и склонился над телом Катрины Вандердеккен с немой молитвой о ее душе. Через минуту он обернулся к Филиппу:
   – Почему я застал тебя за такой работой? С какой целью ты стараешься достать ключ? Смерть матери должна бы всколыхнуть в тебе сыновние чувства, но я не вижу твоей скорби и не слышу молитв об упокоении ее души, – глаза твои сухи, а мысли заняты посторонним и суетным, хотя еще не остыло тело, в котором жила и томилась душа твоей матери. Подобное поведение не приличествует доброму сыну и христианину. Что за ключ ты ищешь?
   – Патер, у меня нет времени для слез, скорби и жалоб, а дум у меня столько, что их отказывается вместить моя голова. Я нежно любил свою мать, вы это знаете.
   – Я спрашиваю, какой ключ тебе так срочно понадобился?
   – Ключ от комнаты, которая стояла запертой столько лет и которую я должен и хочу отпереть, даже если…
   – Даже если… что?
   – Ничего такого, я случайно обмолвился. Простите, святой отец, мне просто нужно осмотреть эту комнату.
   – Я давно о ней слышал и знаю, что твоя мать никогда никому не объясняла, почему ваша гостиная все время заперта. Я сам не раз задавал ей этот вопрос, но она уходила от ответа. Мало того, однажды, когда я по долгу своего сана попробовал расспросить Катрину более настойчиво, то заметил, что разум ее мешается, она как будто теряет рассудок, поэтому я отказался от дальнейших попыток. Что-то тяготело над душой твоей бедной матери, но она даже на исповеди не пожелала сказать мне правду и тем самым снять невыносимое бремя с души. Перед смертью она открыла тебе свою тайну или так и унесла ее с собой в могилу?
   – Она открыла ее мне, святой отец.
   – Не чувствуешь ли ты потребности исповедаться, сын мой? Быть может, я оказал бы тебе помощь или дал совет…
   – Я верю, что не праздное любопытство побуждает вас выведывать у меня эту тайну, я готов поделиться ею с вами и выслушать ваш совет. Дело, однако, в том, что в данную минуту я сам не во всем разобрался и ума не приложу, все ли обстояло так, как говорила моя бедная мать, или то лишь плод ее воспаленного воображения. Когда я удостоверюсь, что все услышанное мной от матери – правда, я исповедуюсь перед вами, хотя едва ли вас это порадует. Сейчас я не вправе ничего сообщать вам, я обязан докопаться до истины, и первый шаг к тому – войти в эту ненавистную комнату и убедиться во всем.
   – Тебе не страшно, сын мой?
   – Нет, святой отец, на мне лежит долг, который нужно исполнить. Умоляю вас, не допытывайтесь у меня ни о чем. Честное слово, я, как и покойная мать, чувствую, что всякие расспросы пошатнут мой рассудок.
   – Нет, Филипп, что ты, я не настаиваю! Придет время, и если я тебе понадоблюсь, то ты обратишься ко мне, а теперь прощай. Но прошу тебя все-таки, сын мой, приостанови свою неподобающую моменту работу: я сейчас пришлю сюда женщин – готовить к погребению покойницу, душу которой призвал Господь.
   Патер взглянул на Филиппа и понял, что мысли юноши витают где-то далеко. Взгляд его, лишенный всякого выражения, бесцельно блуждал по сторонам, а лицо выражало странное недоумение, и священник, озабоченно покачав головой, покинул дом. «Он прав, – подумал Филипп, оставшись один, – не надо спешить с этим делом. – Взяв шкафчик, юноша повесил его на прежнее место. – Часом раньше или часом позже – какая разница? Лучше прилягу и отдохну, голова у меня свинцовая».
   Филипп прошел в смежную комнату, кинулся на постель и тотчас же заснул тем крепким тяжелым сном, каким обычно засыпают за несколько часов до казни приговоренные к смерти преступники. Пока он спал, пришли соседки и приготовили все, что требовалось для похорон вдовы Вандердеккен. Они не тревожили Филиппа, чтобы он подольше не возвращался к своему горю. В числе других после полудня явился мингер Путс, который уже знал о смерти своей пациентки и, имея час свободного времени, решил зайти к Вандердеккенам в расчете на то, что это принесет ему лишний гильдер вознаграждения. Он поднялся в комнату, где лежала покойница, постоял там, а оттуда заглянул в спальню Филиппа и потряс его за плечо, чтобы разбудить. Проснувшись, Филипп сел на постели и увидел перед собой доктора.
   – Мингер Вандердеккен, – заговорил отвратительный маленький лекарь, – все произошло, как я заранее знал. Она умерла. Не забудьте, что с вас причитается еще один гильдер, и вы обещали непременно уплатить мне за все. Общая сумма вместе с препаратами составляет три с половиной гильдера при условии, что вы вернете мне склянку из-под лекарства.
   Филипп, в первую минуту не вполне сознававший, что происходит, наконец стряхнул с себя остатки сна, и перед ним предстала горестная явь.
   – Вы получите три с половиной гильдера и вашу склянку, господин Путс. – Юноша встал с кровати. – Не беспокойтесь.
   – Да-да, я знаю, что вы уплатите мне, если будете в состоянии. Но, видите ли, мингер Филипп, это может случиться нескоро – неизвестно, когда вам удастся продать домик. Вдруг вы не сразу найдете на него покупателя? Я тоже не желаю слишком давить на людей, когда у них нет денег, поэтому предлагаю вам разумный выход из положения. На шее у вашей покойной матушки я заметил одну вещицу, которая, впрочем, не имеет никакой ценности, решительно никакой, но я католик и чту святыни. Желая вам помочь в вашей затруднительной ситуации, я готов взять эту вещицу, и мы с вами будем квиты. Я сочту, что вы уплатили мне сполна, и дело с концом.
   Филипп слушал внимательно и понял, на что намекает старый негодяй: на ларчик с частицей Животворящего Креста, которой поклялся Виллем Вандердеккен, давая свой губительный обет. Никакие кучи золота не заставили бы Филиппа расстаться с семейной реликвией.
   – Уходите! – резко произнес он. – Убирайтесь сейчас же! А деньги свои вы получите.
   Но мингер Путс отлично знал, что миниатюрный квадратный ларчик, в котором хранилась святыня, был из чистого золота и стоил в десять раз больше того, что ему задолжал Филипп. Кроме того, Путс догадывался, что и сама реликвия стоит немало, – в те времена подобные святыни ценились очень высоко. Одним словом, алчный лекарь сообразил, что, продав ларчик с его содержимым, выручит за него весьма приличную сумму. Прельстившись дорогой вещицей, Путс снял ее с шеи покойницы в тот момент, когда оставался один возле ее тела, и спрятал реликвию у себя на груди.
   – Мои условия выгодные, – продолжал он уговаривать Филиппа, – и вам лучше бы согласиться на них. Какая вам польза от этой вещи? Вы же выбросите ее, как ненужный хлам!
   – Я сказал вам, что нет! – крикнул Филипп, выходя из себя.
   – В таком случае дайте мне эту вещицу под залог, пока не уплатите долг, мингер Вандердеккен! Это справедливо. Вы же понимаете, что я не хочу терять своего. Как только вы принесете мне три с половиной гильдера и склянку из-под лекарства, я возвращу вам вашу безделушку.
   На этот раз негодование Филиппа выплеснулось через край: он схватил мингера Путса за шиворот и вышвырнул за дверь.
   – Вон! – закричал он. – Чтоб духу здесь не было! Иначе…
   Юноша не успел конкретизировать свою угрозу, потому что старикашка буквально кубарем скатился с лестницы, выскочил из двери и засеменил по мостику. В какой-то момент Путс пожалел, что стащил ларчик, но его поспешное бегство помешало ему вернуть Филиппу реликвию, а теперь было уже поздно. Вымогательство Путса навело Филиппа на мысль о шкатулочке, и он зашел в комнату, где лежала мать, чтобы снять с нее реликвию и взять ее себе. Он отдернул полог и протянул руку к шее покойницы, где на черной ленте всегда висела миниатюрная золотая шкатулочка, но та внезапно исчезла вместе с лентой. «Украли! – подумал юноша. – Но кто? Соседки никогда не осмелились бы на такое святотатство, никогда! Все ясно: это дело рук старого мерзавца Путса. Я не оставлю у него нашу святыню, я отниму ее у него, даже если он ее проглотил. Разорву вора на части – и достану то, что он похитил».
   Филипп сбежал по лестнице, перемахнул через канаву и в одной сорочке, без камзола и шляпы, помчался что есть сил по направлению к жилищу доктора. Соседи, видя, как он несется мимо, словно ветер, качали головой. Мингер Путс преодолел полпути: он ушиб колено и не мог бежать быстрее. Предчувствуя, что́ произойдет, если совершенная им кража обнаружится, воришка время от времени оборачивался назад. К огромному ужасу, он увидел вдали Филиппа Вандердеккена и понял, что тот пустился в погоню. Испугавшись чуть не до потери сознания, старикашка не знал, что ему предпринять: «Остановиться и вернуть ларчик», – мелькнула у него мысль, но страх перед бешеным нравом молодого Вандердеккена заставил лекаря отказаться от этого намерения, и он решил удирать дальше, надеясь успеть достичь своего дома и запереться в нем.
   Тоненькие ножки несли тщедушное тельце Путса так быстро, как только могли, и Филипп, убедившись, что похититель старается ускользнуть, заключил из этого, что не ошибся: реликвию украл старикашка, – поэтому прибавил скорость и стал нагонять трусливого эскулапа. Находясь в каких-нибудь ста шагах от своего дома, Путс услышал, что юноша мчится за ним по пятам. Обезумев от ужаса, воришка начал делать невероятные для своего роста прыжки, отчаяние удвоило его силы, но погоня все приближалась, и Путс даже затылком ощущал порывистое дыхание преследователя.
   Не помня себя от страха, старик пронзительно вскрикнул, как заяц, схваченный гончими. Филипп был в нескольких шагах от него и вытянул руку, чтобы схватить злодея, но вдруг лекарь рухнул, как подкошенный, прямо под ноги молодому человеку. Юноша по инерции перепрыгнул через Путса, пробежал еще немного вперед, спотыкаясь и стараясь вернуть себе утраченное равновесие, но запнулся о камень, упал и покатился по земле, несколько раз перевернувшись. Это спасло маленького доктора: он успел вскочить и, прежде чем Филипп поднялся на ноги и догнал его, влетел в дом и запер дверь на тяжелые металлические засовы. Однако Филипп решил, не останавливаясь ни перед чем, вернуть себе фамильную святыню. В три прыжка очутившись у двери дома врача, юноша лихорадочно стал думать, как ворваться внутрь и расправиться с негодяем. Но поскольку жилище доктора стояло одиноко, тот принял все меры предосторожности против вторжения грабителей и налетчиков. Окна нижнего этажа были заперты железными ставнями и укреплены крепкими засовами, а окна верхнего этажа располагались чересчур высоко, чтобы до них добраться.
   Здесь в виде отступления заметим, что, хотя мингер Путс пользовался известностью как искусный врач и имел обширную практику, соседи не любили его, считая человеком черствым, неприветливым, с каменным сердцем, и никто никогда не переступал порога его дома, впрочем, не имея к тому ни малейшего желания. Путс жил среди людей так же одиноко, как его дом, находившийся вдали от человеческого жилья за чертой города. Врача видели только у постелей больных и умирающих, и даже люди, пользовавшиеся его услугами, не знали, как он живет и какие у него в доме помещения. Первое время, когда он поселился в этой местности, на стук в его дверь отвечала дряхлая женщина, но не так давно ее схоронили, и с тех пор дверь приотворял посетителям сам мингер Путс, если был дома; при его отсутствии дверь так и оставалась запертой, сколько бы в нее ни колотили. На этом основании заключили, что старик живет совершенно один и по причине своей скаредности прислугу не нанимает. То же самое думал и Филипп и, едва он немного отдышался, сейчас же принялся измышлять средство, как добыть похищенное сокровище да к тому же отомстить старому негодяю.
   Дверь была тяжелая, массивная, и взломать ее не представлялось никакой возможности. С минуту Филипп думал, гнев его постепенно остывал, и чем дальше, тем больше юный Вандердеккен приходил к выводу, что реликвию нужно вернуть, не прибегая к насилию и не предпринимая никаких враждебных действий. Поэтому он крикнул достаточно громко, чтобы его услышали:
   – Мингер Путс, я знаю, вы там! Возвратите мне то, что взяли у меня, и я не причиню вам ни малейшего зла. Если же вы не отдадите добровольно, то пеняйте на себя. Предупреждаю, что не сойду с этого места, пока вы не поплатитесь жизнью за свой проступок.
   Путс слышал каждое слово Филиппа, но жалкий старикашка успел оправиться от испуга и, чувствуя себя в безопасности за крепкими стенами и запорами, не хотел вернуть реликвию без борьбы. Вот почему доктор ничего не отвечал, рассчитывая на то, что пыл Вандердеккена поутихнет, и тогда путем переговоров, например уступкой Филиппу взамен святыни двух гильдеров долга, ему, Путсу, удастся сохранить у себя святыню, которую корыстолюбец надеялся выгодно продать.
   Не получив ответа, молодой человек сначала перешел к довольно убедительным увещеваниям, далее – к крепким ругательствам, а затем – к действенным мерам. Неподалеку от дома Филипп заметил свал сухого валежника, а у стены дома – маленькую поленницу дров, припасенных, чтобы топить дом. Этими подручными средствами юноша решил воспользоваться для поджога дома, чтобы если и не вернуть семейную реликвию, то хотя бы дать полное удовлетворение своему чувству мести. Притащив несколько охапок валежника, он бросил их перед дверью, на них положил несколько поленьев и всяких щепок и стружек, что разыскал поблизости, – в итоге вся дверь до верха оказалась завалена. Затем он высек огонь с помощью трута и огнива, которые каждый голландец всегда носит при себе. Спустя несколько минут костер запылал. Дым столбами стал подниматься под крышу, а внизу свирепствовало пламя. Дверь загорелась, и пламя жадно лизало ее со всех сторон, а Филипп радовался успеху своей затеи.
   – Эй ты, негодный святотатец, надругавшийся над покойницей, ограбивший мертвую, жалкий подлый вор, теперь ты испытаешь на себе мое отмщение! – закричал Филипп. – Если ты не выйдешь, то сгоришь в огне, а если попытаешься выбежать, я тебя убью. Слышишь, мерзавец?!
   Не успел он выкрикнуть последние слова, как окно верхнего этажа, самое отдаленное от горевшей входной двери, распахнулось.
   – Ага, решил уговаривать меня и просить пощады, но нет! Я тебя…
   Последние слова замерли на устах юноши, пораженного тем, что он заметил в окне и принял за видение: вместо безобразного маленького старикашки он увидел юное существо, девушку лет шестнадцати-семнадцати ангельской красоты с выражением невозмутимого спокойствия и полного самообладания, несмотря на грозившую ей опасность. Ее длинные черные волосы обрамляли изящной формы головку, большие темные глаза светились мягким добрым выражением, высокий белый лоб, прекрасной формы подбородок с кокетливой ямочкой, яркие, красивого рисунка губы и точеный небольшой носик с тонкими ноздрями делали ее редкой красавицей, прелестнее которой трудно было вообразить. Среди окутавшего окно густого дыма и языков пламени, временами вздымавшихся до второго этажа, это прелестное умиротворенное создание напоминало святую мученицу на костре, изображенную живописцем на полотне.
   – Что вам нужно, буйный неукротимый юноша? За что вы хотите погубить мирных обитателей этого дома? – спросила девушка сдержанным тоном.
   Некоторое время Филипп смотрел на нее в замешательстве, затем вдруг понял, что в своем слепом ожесточении едва не уничтожил эту красоту, и, забыв обо всем кроме грозившей девушке опасности, принялся сбивать пламя и растаскивать сооруженный им костер, пока от него не осталось ни одного прутика. Горевшую дверь дома юноша тушил комьями сырой земли, и, пока он это делал, девушка безмолвно наблюдала за ним.
   – Все! Опасность миновала! – воскликнул Филипп. – Да простит мне Бог, что я, сам того не ведая, покусился на столь драгоценную жизнь. Я хотел отомстить одному лишь мингеру Путсу!
   – А какой повод подал этот человек для столь ужасного мщения? – все так же спокойно поинтересовалась красавица.
   – Какой повод? Придя в мой дом, Путс святотатственно обокрал мою усопшую мать, забрав с ее тела священную для нашей семьи реликвию.
   – Ограбил покойницу?! Нет, такое немыслимо, это ошибка, молодой человек, или вы возводите на него напраслину.
   – Клянусь прахом своей матери, что это правда. Эту драгоценную вещь я обязан любой ценой вернуть. Вы не знаете, как многое от этого зависит не только для меня, но и для других людей.
   – Погодите, молодой человек, – проговорила девушка. – Я сейчас вернусь.
   Филипп некоторое время ждал, не в силах побороть в себе удивление и восхищение: такая прекрасная девушка жила в доме старикашки Путса, и никто не догадывался об этом. Кто же она? Пока он строил предположения, серебристый голос очаровательной незнакомки, овладевшей его мыслями, окликнул его из окна: в руке у девушки была черная лента, а на ней висел золотой ларчик, из-за которого все и случилось.
   – Вот ваша реликвия, сударь, – сказала девушка, – возьмите ее. Я очень сожалею, что мой отец совершил такой поступок; ваш гнев оправдан. Но я возвращаю вам святыню, – добавила она, роняя ларчик к ногам юноши. – Ступайте ради бога с миром.
   – Ваш отец?! Этот человек ваш отец? – Филипп остолбенел, забыв даже поднять с земли ларчик. Девушка повернулась, чтобы отойти от окна, не удостоив юношу ответом, но он закричал ей: – Подождите, сударыня, всего одну минутку! Пожалуйста, простите меня за мое необузданное дикое поведение. Клянусь этой святыней, – он поднял шкатулочку с земли и держал ее перед собой, – если бы я знал, что в этом доме находится безвинное существо, я никогда не решился бы на безумный поступок. Как я благодарю Бога, что никакого несчастья от моей глупой горячности не произошло! Однако опасность пока не миновала, надо отпереть дверь и затушить порог, который все еще тлеет, ведь от него может загореться весь дом. Не бойтесь, сударыня, за вашего отца: причини он мне в сто раз больше зла, чем теперь, вы все равно спасли бы каждый его волос. А что я всегда держу свое слово, ваш отец знает, так позвольте же мне исправить тот вред, который я принес вашему дому, после чего я сразу уйду.
   – Нет! Не верь ему! – закричал из глубины дома Путс.
   – Ему можно верить, батюшка, – уверенно возразила молодая девушка. – Помощь этого юноши нам нужна. Я не смогу справиться с огнем, ты, пожилой человек, тем более. Отопри дверь и позволь ему обезопасить наш дом от пожара. – Обращаясь к Филиппу, она добавила: – Отец откроет вам дверь, а я сейчас спущусь и поблагодарю вас за услугу. Я вам верю, молодой человек, и полагаюсь на вас.
   – Ни разу такого не случилось, чтобы я нарушил слово! – заверил Филипп. – Но пусть мингер Путс поторопится: пламя выбивается из-под двери!
   Дрожащими руками лекарь отомкнул дверь и поспешно ретировался вверх по лестнице. Филипп оказался прав: ему пришлось несколько раз сбегать с ведром за водой, прежде чем огонь окончательно утих. За все время, пока он работал, ни отец, ни дочь не показывались. Завершив свое дело, юноша прикрыл дверь и взглянул на окно второго этажа. Из него тотчас же выглянула темноглазая красавица, и Филипп успокоил ее, что теперь все в полном порядке.
   – Благодарю вас, молодой человек, – сказала она. – Несмотря на необдуманность и безрассудность вашего поведения вначале, впоследствии вы проявили себя как разумный и добрый юноша.
   – Передайте вашему отцу, сударыня: я не имею против него ни злобы, ни вражды и через два дня зайду к нему и принесу то, что должен.
   Окно захлопнулось, и Филипп, еще более возбужденный, чем раньше, но переполненный совсем иными чувствами, нежели те, с какими он явился к дому мингера Путса, направился к себе.

Глава III
Роковое письмо

   Красивая дочь лекаря произвела на юного Вандердеккена сильное впечатление. Новое чувство присоединилось к тем, что волновали душу Филиппа. Придя домой, он кинулся на постель, с которой утром его поднял Путс. Прелестный образ девушки еще некоторое время носился в воображении молодого человека, но скоро был изгнан мыслью о том, что в соседней комнате лежит мертвая мать, а тайна отца, Виллема Вандердеккена, до сих пор заперта внизу в гостиной.
   Погребение назначили на завтрашнее утро, и Филипп, который после знакомства с прекрасной дочерью безобразного доктора несколько охладел к страшной тайне покойной матери, решил до похорон не отпирать таинственную комнату. На этом он заснул и, измученный душевно и физически, проспал до утра, когда священник разбудил его: печальная церемония уже началась. Через час все закончилось, провожавшие тело на кладбище разошлись по домам, а Филипп, вернувшись в опустелое жилище, запер дверь на тяжелый засов и почувствовал облегчение от того, что теперь он один и никто ему не помешает.
   Войдя в комнату, где еще час тому назад лежало тело матери, Филипп снял со стены шкафчик и возобновил прерванную накануне работу. Вскоре он отделил заднюю стенку и нашел потайной ящичек. Выдвинув его, Филипп обнаружил, как и предполагал, большой ключ с легким налетом ржавчины, а под ним – сложенную вчетверо выцветшую от времени бумажку с текстом, написанным рукой Катрины Вандердеккен.

   «Прошло две ночи, с тех пор как ужасный случай внизу вынудил меня запереть гостиную, и до сих пор мне кажется, будто голову мою от потрясения разрывает на части. Если я при жизни не успею или не захочу никому признаться в том, что произошло, все равно этот ключ понадобится: когда я умру, комнату откроют, а иначе дверь выломают. Выбежав оттуда, я бросилась наверх и до утра сидела подле своего сына. Утром я набралась смелости, сошла вниз и заперла гостиную, а ключ принесла в свою спальню. Пусть та злополучная комната стоит запертой, пока не пробьет мой час. Никакие лишения или нужда не заставят меня изменить свое решение, хотя в железном ларце в буфете подальше от окна довольно денег, чтобы мы с сыном жили безбедно. Мне не надо их – пусть они достанутся моему ребенку. Я не знаю еще, буду ли рассказывать сыну про этот кошмар, сейчас я склоняюсь к мысли, что лучше не посвящать Филиппа в эту тайну и не объяснять причины, заставившие меня поступить именно так, а не иначе. Ключи от шкафа, буфета и железного ларца – на столе или в моей рабочей корзинке. На столе же осталось письмо, но, может, я куда-нибудь переложила его от волнения и страха. Оно запечатано. Пусть никто не вскрывает его кроме моего сына. И ты, мальчик мой, не распечатывай письмо, если я так и не сообщу тебе тайну, – это ради твоего же блага, поверь мне! Лучше отдай его достопочтенному патеру, так как на письме лежит проклятие. Сыночек мой дорогой, прежде чем сорвать печать с письма, тысячу раз подумай – может, тебе лучше никак не соприкасаться с этой роковой историей, а материально ты вполне обеспечен.

Катрина Вандердеккен».

   – «…никак не соприкасаться с этой роковой историей…», – задумчиво повторил Филипп, не отрывая взгляда от записки. – Но, матушка, я обязан с ней соприкоснуться и узнать все. Прости меня, дорогая, если я вопреки твоему желанию не обдумал все тысячу раз – это означало бы даром потерять время, раз уж я бесповоротно вознамерился узнать тайну.
   Приложившись губами к подписи матери, сын неторопливо сложил записку, сунул в карман и, взяв ключ, пошел вниз. Было около полудня, солнце ярко светило, небо голубело, и все в природе улыбалось. Филиппу стало жутковато, и сердце его дрогнуло, когда, с некоторым усилием повернув ключ в замке, он толкнул дверь и отворил ее. Он не сразу ступил в комнату, а задержался на пороге: ему мнилось, что он вторгается в приют какого-то бестелесного духа, который вот-вот предстанет перед ним. Обождав минутку, юноша взял себя в руки, отогнал тревожные мысли, перешагнул через порог и оглядел помещение. Кругом царил полумрак – через щели плотно закрытых ставен пробивались два-три солнечных лучика, в первый момент показавшиеся Филиппу мистическим сиянием. Не отвлекаясь на нелепые фантазии, молодой человек начал рассматривать предметы, для чего принес из кухни свечу. Стояла полная тишина. Стол, на котором, как писала мать, вроде бы, лежало письмо, располагался за дверью, и в первый момент Филипп его не заметил. Юноша прошел через всю комнату к окну, чтобы раскрыть ставни, но когда вспомнил рассказ матери о том, что в роковую ночь они распахнулись и потом закрылись сверхъестественным образом, его руки задрожали. Он все-таки открыл ставни, и целое море света хлынуло в комнату и на мгновение ослепило юношу. Этот ворвавшийся веселый дневной свет смутил Филиппа даже больше, чем прежний полумрак. Со свечой в руке молодой человек вышел в кухню, сел, опустив голову на руки, и некоторое время посидел в глубокой задумчивости, прежде чем собрался с духом снова пойти в гостиную. На этот раз он чувствовал себя уверенно и принялся разглядывать обстановку.
   Одно окно. Против входной двери камин. По обе его стороны два буфета из темного дуба. Пол чистый, хотя пауки протянули по нему во всех направлениях свои тенета. С середины потолка спускался зеркальный шар – обычное в то время украшение гостиных; его окутала густая сеть паутины, и он напоминал громадный кокон. Над камином – две-три картины в рамах со стеклами, затянутыми сплошным слоем пыли, сквозь который не удавалось различить изображения. На камине – живописный образ Пресвятой Девы Марии в небольшом серебряном киоте, потемневшем и потускневшем настолько, что стал походить на темную бронзу или чугун. По обе стороны киота – индийские фигурки и вазочки. Что скрывалось за стеклянными дверцами буфетов, Филипп не понял из-за толстого слоя пыли: похоже, там размещалось столовое серебро, которое еще не совсем почернело и слегка поблескивало. На стене против окна – тоже картины в рамах с запыленными стеклами и две птичьи клетки. Филипп приблизился к ним и заглянул: бедные пленницы давно закончили свое существование, на дне клеток лежали маленькие кучки светло-желтых перышек, по которым можно было безошибочно сказать, что питомиц, когда-то живших здесь, привезли с Канарских островов. Филипп продолжил осмотр комнаты, оттягивая тот момент, когда он собирался приступить к поискам того, что интересовало его всего более, чего он опасался и вместе с тем очень хотел найти.
   Стулья и кресла вдоль стен. На одном из них что-то из белья. Филипп взял в руки и убедился: это его детская рубашечка, когда он был ребенком. У стены против камина – стол, кушетка, рабочая корзинка матери и, вероятно, роковое письмо. Когда Филипп посмотрел за дверь, где был стол, пульс у юноши сильно забился, но он усилием овладел собой. На этой же стене за дверью висело разное оружие, на кушетке рядом со столом, очевидно, и сидела мать в тот вечер, когда отец – или призрак отца – посетил ее. Рабочая корзинка со всеми принадлежностями рукоделия стояла на столе, там, где мать ее и бросила, в страхе убежав из комнаты. Ключи, о которых она упоминала, лежали тут же, но, сколько ни смотрел Филипп, письма он нигде не видел: ни на столе, ни на кушетке, ни на полу. Он приподнял рабочую корзинку, желая убедиться, не попало ли письмо под нее, – нет. Он выложил на стол содержимое корзинки – письма среди него не оказалось. Затем он приподнял и перевернул все подушки на кушетке, но и здесь никаких признаков письма не обнаружилось. У Филиппа как будто камень с души свалился. «Я так и знал! Все это была игра больного воображения, – подумал он. – Матушка, видно, уснула, и ей приснилась ужасная история. Не могло такое произойти. Без сомнения, сон оказался слишком ярким, живым, напоминал страшную действительность и отчасти повлиял на мозг моей впечатлительной матушки – этим все и объясняется. Да-да, мое предположение верно. Бедная матушка! Как много ты выстрадала из-за этого сна, но теперь ты удостоилась награды на Небе и обрела наконец желанный покой».
   Немного погодя Филипп достал из кармана записку, найденную вместе с ключом, и начал ее перечитывать: «…в железном ларце в буфете подальше от окна…» Так. Взяв со стола связку ключей, он пошел к буфету, подобрал нужный ключ, открыл деревянные дверцы, увидел железный ларец и отпер его другим ключом. Глазам юноши явилось настоящее богатство – до десяти тысяч гильдеров в маленьких желтеньких мешочках. «Матушка страдалица! – пожалел он. – Страшный сон довел тебя до нужды, почти до нищеты, когда в твоем распоряжении имелось целое состояние!» Филипп положил все желтые мешочки на место и запер ларец и буфет, взяв на свои неотложные нужды несколько золотых монет из одного полупустого мешочка. Его внимание привлекла верхняя часть буфета, которую он открыл опять же с помощью одного из ключей на связке: фарфор, серебряные сосуды, чаши и кубки – все высокой стоимости. Полюбовавшись посудой, юноша замкнул дверцы буфета и бросил ключи на стол.
   Неожиданное богатство укрепило его в убеждении, что никакого рокового пришествия отца, равно как и проклятия, в сущности не было. Это успокоило Филиппа, настроение его улучшилось, и, опустившись на кушетку, он стал думать не о мистических явлениях, а о вполне земных радостях, а именно о прелестном видении в окне дома мингера Путса. Помимо его воли воображение рисовало ему чудесные воздушные замки и картины полнейшего блаженства. Так он просидел часа два, потом его мысли вернулись к бедной матери и ее тяжелой кончине.
   – Милая добрая матушка! – вслух сказал он, приподнимаясь с кушетки. – Здесь ты сидела утомленная долгим бдением над моей постелькой, измученная тревогой за своего любимого супруга и моего ушедшего в море отца, которому в бурную ночь грозили тысячи опасностей. Воспаленное воображение вызывало в твоей душе нехорошие предчувствия, а страшный сон породил в твоем сознании картину кошмара. Без сомнения, я прав. Вот и вышивка твоя лежит на полу на том месте, где она выпала из твоих обессилевших во время сна рук, и, быть может, в эту минуту погибло счастье всей твоей жизни! Бедная моя! – Филипп смахнул слезу со щеки и нагнулся, чтобы поднять кусочек кисеи, по которой вышивала мать. – Как много ты вынесла! Боже правый! – Вдруг он прервал восклицание и отпрянул с кусочком ткани в руке. – Да вот оно это письмо! – едва договорил он, и его словно обожгло огнем.
   На полу под лоскутком вышивки лежало то самое письмо капитана Вандердеккена. Если бы Филипп сразу нашел его на столе, как ожидал, то, вероятно, взял бы его в руки сравнительно спокойно. Но теперь, когда юноша успел убедить себя, что ничего подобного не было, что все это – плод болезненного воображения матери, что его ждет близкое благополучие, это оказалось для него страшным ударом. Молодой человек замер на месте не в силах прийти в себя от ужаса и недоумения. Все его воздушные замки рухнули, и по мере того, как он пытался стряхнуть с себя оцепенение, душа его наполнялась тяжелыми предчувствиями. Он быстро нагнулся, схватил письмо и выбежал из комнаты. «Я не могу, не смею читать его здесь! – пронеслось в голове. – Я ознакомлюсь с ним только под открытым небом перед ликом оскорбленного Божества». Взяв шляпу, Филипп выскочил из дому, запер дверь и зашагал по улице, сам не зная куда.

Глава IV
Тысячи гильдеров

   Пусть читатели представят себе чувства приговоренного к смерти преступника, уже смирившегося со своей участью и неожиданно узнавшего, что он помилован, вновь ожившего для надежд и рисующего себе отрадное будущее. И вдруг ему объявляют, что помилование не утверждено и его все-таки казнят. Таково было душевное состояние Филиппа, когда он вышел из дому. Он долго брел, не разбирая дороги, зажав в кулаке письмо и стиснув зубы, наконец, запыхавшись от ходьбы, опустился на скамейку и посидел, бессмысленно уставившись на листок бумаги, который держал обеими руками у себя на коленях. Он повертел его, разглядывая со всех сторон, – листок был сложен вдвое и запечатан черной печатью. Филипп тяжело вздохнул.
   – Нет, – сказал он сам себе, – я не могу прочесть его сейчас, потом, попозже.
   Еще с полчаса он бесцельно ходил по улицам, до ряби в глазах глядел на яркое солнце, после чего остановился и поискал место, где бы укрыться от прохожих, незаметно сломать печать и прочесть страшное послание из неведомого мира. В нескольких шагах от себя перед небольшой рощицей юноша заметил кустарник и, замаскировавшись там, еще раз осмотрелся, чтобы убедиться, что никто его не видит. Солнце уже садилось, и молодой человек, подумав про себя: «Видно, такова Твоя воля, Господи, и такова моя судьба!» – решил более не медлить. Он вспомнил, что письмо вручил его матери не обычный смертный, – оно содержало тайну бесплотного духа, осужденного или обремененного страшным заклятием, что эта тайна касалась его родного отца и что только в этом письме заключалась надежда на спасение, о котором молил бедный отец. «Какой же я трус! – упрекнул себя юноша. – Зачем я потерял столько времени? Солнце как нарочно задерживается на холме, чтобы дать мне возможность прочитать письмо, даже солнце ждет меня!» Вернув себе обычное мужество Вандердеккенов, Филипп спокойно сорвал печать с вензелями отца и прочел следующее:

   «Дорогая Катрина!
   Одному из тех милосердных духов, которые льют слезы и скорбят о преступлениях смертных, было дозволено сообщить мне тот единственный способ, каким с меня можно снять ужасное проклятие. Если бы на палубе моего судна оказалась та святыня, которой я поклялся, если бы я приложился к ней с полным раскаянием и уронил на священное древо Животворящего Креста хоть одну слезу глубокого раскаяния, душа моя обрела бы покой.
   Каким образом это сделать и на кого возложить выполнение столь трудной миссии, я не знаю, но, Катрина, у нас с тобой есть сын – впрочем, нет, пускай он ничего не знает обо мне, а ты молись за меня и прощай!

Виллем Вандердеккен».

   «Значит, это правда, ужасная правда, – застучало у Филиппа в висках, – и на моем отце по сей день лежит проклятие! И он указывает на меня! А что ему еще остается? Разве я не сын его, разве это не мой долг? Да, отец! Ты недаром писал эти строки! Надо прочесть их еще раз». Филипп хотел поднести письмо к глазам, но его уже не было. Как? Он ведь только что держал его в руке? Юноша стал шарить на траве подле себя, полагая, что выронил письмо, – увы, оно исчезло бесследно. Неужели письмо – тоже призрак? Нет! Он только что прочел его от слова до слова и запомнил текст. «Значит, письмо было обращено исключительно ко мне, – догадался Филипп, – и мне, лишь мне одному предназначена трудная миссия. Что же, я принимаю ее на себя с полной готовностью!» Филипп встал на колени и произнес:
   – Слушай меня, отец, если тебе дано слышать! Слушай, милостивое к нам, грешным, Небо! Слушайте сына, который на этой священной реликвии клянется, что снимет с отца проклятие или погибнет, если так ему суждено. Сын посвятит этому всю жизнь и, исполнив свой долг, умрет в надежде на лучшую долю и мир с самим собой. Пусть Небо, принявшее богохульную клятву моего отца, примет ныне и так же занесет на свои скрижали клятву сына, произнесенную над тем же Животворящим Крестом Господним, и если я нарушу клятву, да падет на меня кара более тяжелая, чем на моего отца!
   Филипп уткнулся лицом в землю, прижав к губам святыню. Солнце зашло, сгустились сумерки, а юноша все еще пребывал в немой молитве и размышлении. Несколько человек расположились поблизости от него в рощице на траве. О чем они говорили, Филиппа не интересовало, но их голоса заставили его встрепенуться и вернули к действительности, и первым его побуждением было встать и идти домой. Но тут юноша уловил вскользь брошенное имя мингера Путса, прислушался и понял, что в зарослях прячутся четверо беглецов из арестантских рот и намереваются этой ночью напасть на жилище доктора, у которого, по их убеждению, в доме напрятано полным-полно денег.
   – Все делаем, как я наметил, уяснили? – прошептал первый голос, очень уверенный, по-видимому, зачинщика. – Старый лекаришка живет с дочкой, больше у них никого нет.
   – Так дочь и есть его главное богатство, – засмеялся другой. – Заранее предупреждаю: красавица – моя.
   – Ты нахал, Битенс! Так мы тебе ее и отдадим! – захихикал первый. – Хотя если ты выкупишь ее у нас, то черт с тобой. Вопрос в цене…
   – И сколько вы хотите отступного?
   – Пятьсот гильдеров.
   – Эге! Ладно, но при условии: если на мою долю не придется такой суммы из общего барыша, а выпадет меньше, я все равно получу девушку за столько, сколько у меня будет.
   – Об этом не беспокойся, – заверил первый. – По слухам, у старика в мошне свыше двух тысяч гильдеров. Вот так-то! Ну а вы, ребята, что молчите? Отдадим Битенсу девицу за пятьсот?
   – Пусть берет, если невтерпеж, а нам сейчас важнее денежки, – угрюмо отозвались еще двое.
   – Спасибо, друзья! – воскликнул тот, кого называли Битенсом. – Вы зря считаете меня подлецом: девушку эту я любил и хотел жениться на ней, но старый филин отказал мне, юнкеру флота, почти офицеру! Ну ничего, он у меня попляшет, как только мы до него доберемся!
   – Сейчас пойдем, Джон, или обождем, как все угомонятся? Через час взойдет луна, и нас могут увидеть, – пугливо сказал третий.
   – Кто нас увидит? – возразил Джон, явно зачинщик. – Чем позже, тем лучше. До дома лекаришки отсюда полчаса ходу. Выдвигаемся через полчаса и как раз подгоним так, чтобы месяц светил нам, когда мы начнем вытаскивать из сундуков и пересчитывать денежки, ха-ха! Заряжу пока карабин, чтоб потом не терять времени.
   – Ты в этом деле ас, тебе и темнота нипочем.
   – Еще бы! Эх, и всажу я старому скряге пулю прямо в лоб!
   – А я не буду в него стрелять, – нерешительно произнес четвертый голос. – Он однажды спас мне жизнь, когда другие врачи заявили, что мое положение безнадежное.
   Филипп так встревожился за доктора и еще больше за его прекрасную дочь, что позабыл о своем несчастном отце, роковом письме и страшной клятве, которой отныне связал себя. Не дослушав бандитов, он дополз до рощи, незаметно выбрался на дорогу, во весь дух помчался к дому мингера Путса и меньше чем через двадцать минут постучался у входа. Кругом было тихо и безлюдно, дверь, как всегда, заперта на надежные засовы. Филиппу никто не ответил. Он постучал громче и настойчивее, теряя терпение. Не иначе, мингера Путса вызвали к больному, а девушке запрещено подходить к двери. Тогда Филипп закричал достаточно громко, чтобы его услышали в доме:
   – Барышня, вашего отца сейчас нет, верно? Я – Филипп Вандердеккен. В эту ночь четверо злодеев собираются убить вашего отца и украсть его деньги. Через несколько минут они будут здесь, и я пришел предупредить вас и защитить, если смогу. Клянусь святыней, которую вы мне вернули вчера, что мои слова – правда! – Филипп подождал с полминуты, но ответа не последовало. – Сударыня! – упорствовал он. – Отзовитесь, если вы дорожите тем, что ценнее, чем все золото вашего отца! Отворите окно наверху и выслушайте меня! Вам ничто не угрожает!
   Вскоре окошко распахнулось, стройный силуэт прекрасной дочери мингера Путса вырисовался смутным очертанием в окружающей мгле.
   – Что вам здесь нужно, молодой человек, в такое время? Что вы так настойчиво хотите сообщить мне? Я вас не поняла – из дома плохо слышно.
   Филипп подробно рассказал все, что узнал, и в заключение попросил, чтобы она впустила его в дом, – иначе как же он защитит ее от разбойников?
   – Прекрасная барышня, вы в опасности! Ведь они уступили вас за пятьсот гильдеров одному из этих негодяев – кажется, его зовут Битенс. Я знаю, что вы не дорожите деньгами, но подумайте о себе, разрешите мне войти в дом и, молю вас, не сомневайтесь в моей честности!
   – Как имя этого человека? Битенс? – переспросила девушка.
   – Они так его называли, и он говорил, что любил вас.
   – Это имя мне знакомо, я его хорошо помню, но не знаю, что мне теперь делать. Отца позвали к роженице, и он, наверное, не скоро вернется. Как же я могу отпереть вам дверь ночью, когда отца нет дома? Я ведь совершенно одна и беззащитна. Я не должна так поступать. Однако я верю вам и не допускаю мысли, что вы такой подлец, чтобы выдумать подобную историю.
   – Нет, клянусь вам! Вы правы – осторожность на первом месте, но сейчас вы рискуете жизнью и честью, поэтому прошу вас впустить меня.
   – Допустим, я отопру вам дверь, как вы в одиночку дадите отпор четверым? Они скоро одолеют вас, и тогда погибнет еще одна жизнь без всякой пользы.
   – Если у вас в доме есть оружие, – а я думаю, что ваш отец позаботился об этом, – то вы увидите, что вам нечего бояться: у меня хватит смелости и навыков оградить вас от мерзавцев!
   – Знаю, что вы решительны и способны прийти на помощь, искренне благодарю вас за вашу готовность, но… я не смею открыть вам дверь.
   – Коли вы не впустите меня в дом, я останусь у дверей безоружный и почти беззащитный против четверых вооруженных грабителей. Все же я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы защитить вас от них, и не сойду с этого места, пока жив.
   – Значит, я окажусь вашей убийцей? – воскликнула девушка. – Нет, это не годится. Поклянитесь, молодой человек, всем святым и всем самым чистым и непорочным на земле, что вы не обманываете меня.
   – Клянусь тобой, прекраснейшая девушка, которая отныне мне дороже всего на свете!
   Окно закрылось, в нижнем этаже загорелся свет, а спустя минуту тяжелая входная дверь со скрипом отворилась. Прелестная дочь мингера Путса стояла на пороге со свечой в правой руке, румянец то приливал к ее щекам, то, наоборот, они становились матово-бледными; девушка тяжело дышала от сдерживаемого волнения, в опущенной левой руке она держала, пряча в складках платья, пистолет, по-видимому, заряженный. Филипп заметил его, но не подал виду, не желая смущать барышню.
   – Если вы колеблетесь или передумали, – сказал он, – если вам кажется, что вы поступаете дурно, впуская меня в дом, если вы подозреваете меня в чем-то нехорошем, еще не поздно: никто не помешает вам сейчас же захлопнуть дверь у меня под носом. Как видите, я пока не переступил порог вашего дома. Но ради вас самой умоляю: позвольте мне остаться – прежде чем взойдет луна, разбойники явятся сюда. Я собственной грудью стану защищать вас до последней минуты – только доверьтесь мне. Да и кто кроме отъявленных подонков способен причинить вам, почти небесному созданию, хоть малейшее зло?
   В эту минуту девушка и впрямь выглядела настолько обворожительной, что ею нельзя было не залюбоваться. Тонкие, словно точеные черты ее лица то ярко освещались огнем вспыхивавшей свечи, то оставались в тени, когда задуваемое ветром пламя ослабевало; стройная фигура в наряде необычного покроя казалась еще грациознее. Дочь лекаря стояла с непокрытой головой, и длинные густые косы свободно ниспадали ей на грудь. Все в ней – и лицо, и наряд – сразу изобличало чужестранку, и всякий знакомый с разными народами и типами рас тотчас же признал бы в ней женщину арабской крови. Обращаясь к Филиппу и стремясь проникнуть в его самые сокровенные мысли, она смотрела ему прямо в глаза и видела в них столько искренности и чистосердечия, а во всем поведении юноши – столько благородства и прямоты, что совершенно перестала бояться его и после минутного колебания спокойно произнесла:
   – Заходите, молодой человек, я вам верю.
   Филипп вошел, и они вместе заперли и забаррикадировали дверь.
   – Нельзя терять времени! – оживился Филипп. – Надо готовиться к обороне. Как ваше имя? Как мне вас называть?
   – Амина, – тихо ответила девушка, немного отступив в темноту.
   – Благодарю вас за доверие, Амина. Имеется у вас в доме какое-нибудь оружие, патроны?
   – Да. Есть и то и другое. Но лучше бы отец вернулся.
   – Я тоже желаю, чтобы он вернулся, до того как придут убийцы. Но не дай бог, если он окажется у дома в момент нападения: я уже говорил вам, что один из разбойников, кажется, Джон, хочет выстрелить вашему отцу прямо в лоб. Если бандиты захватят мингера Путса, они его не пощадят или потребуют в качестве выкупа все его деньги и вас, Амина. Где оружие?
   – Следуйте за мной! – решительно ответила девушка и направилась в одно из помещений верхнего этажа, оказавшееся кабинетом ее отца: вдоль всех стен тянулись полки, заставленные баночками, склянками и коробочками с лекарствами, в одном углу помещался большой железный сундук, а над камином висели несколько ружей и три пистолета. – Все они заряжены! – объявила Амина и положила на стол пистолет, который сжимала в руке.
   Филипп снял со стены оружие, внимательно осмотрел все курки, затем проверил пистолет Амины, убедившись, что и он заряжен, после чего спросил с усмешкой:
   – Вы собирались меня застрелить, Амина?
   – Нет, не вас, а разбойников, если бы им удалось пробраться сюда.
   – Я встану к тому окну, что вы открывали, в комнате должна быть полная темнота; вы сидите здесь, а если вам так спокойнее и безопаснее, то запритесь на ключ.
   – Вы меня плохо знаете, – вспыхнула Амина, – я не боюсь врагов. Я считаю себя вправе остаться подле вас и заряжать оружие, чему я хорошо обучена, вы сами убедитесь.
   – Нет, – воспротивился Филипп, – это недопустимо. Вас, не приведи Господь, ранят, я ведь буду стрелять из окна, завяжется перестрелка.
   – Вы полагаете, я соглашусь бездельничать, затворившись в четырех стенах, в то время как я обязана помогать человеку, который ради меня рискует жизнью? Я понимаю свой долг, сударь, и исполню его.
   – Вам нельзя рисковать собой, Амина, – возразил Филипп, – моя рука лишится твердости, если я поминутно буду думать, что вам грозит опасность. Давайте отнесем оружие в ту комнату – у нас мало времени.
   Оба разложили ружья и пистолеты на столе у окна, после чего Амина ушла в кабинет отца, унося с собой свечу. Оставшись один, Филипп открыл окно и высунулся на улицу – никого, прислушался – тихо, нигде ни звука. Луна начинала всходить из-за далекого холма, но ее застилали легкие облачка. Юноша продолжил вслушиваться в тишину и наконец уловил внизу сдавленный шепот. Он осторожно выглянул и с трудом различил у входной двери четыре темные фигуры. На цыпочках он отошел от окна и завернул в соседнюю комнату, где Амина готовила патроны.
   – Эти гады уже на месте, – тихо сообщил Филипп, – совещаются у двери. Можете сами посмотреть: нас из окна не видно. Вы убедитесь, что я вам не лгал.
   Девушка выскользнула в соседнюю комнату, быстро глянула сквозь штору и, вернувшись, ласково положила руку на плечо Филиппа:
   – Простите мне мои сомнения! С вами я не страшусь никаких разбойников, но боюсь за отца: вдруг он вернется раньше? Они же схватят его!
   Филипп прокрался к окну для рекогносцировки. Четверо все еще находились у входа: дверь была так крепка, что даже общими усилиями бандиты не могли ее вышибить, поэтому решили действовать иначе. Они постучали – никто не отозвался, загромыхали сильнее – бесполезно, снова начали что-то обсуждать и спорить, после чего приставили дуло карабина к замочной скважине и выстрелили. Замок сорвало, но железные болты изнутри и крепкие металлические засовы вверху и внизу по-прежнему удерживали дверь. Юноша хотел выстрелить в злодеев тотчас, как увидел их из окна, но его природная честность и порядочность не позволяли ему убивать людей, даже гнусных, без крайней необходимости. Поэтому он сдерживал себя до тех пор, пока враги не напали первыми. Тогда он поднял карабин вровень с головой одного из разбойников: того, который приложил глаз к замочной скважине и осматривал действие, произведенное выстрелом, – и спустил курок. Негодяй повалился мертвым, а его подельники враз отпрянули от двери, точно пораженные громом. Но в следующий момент кто-то из троих выпалил в Филиппа, который опасно свесился из окна, пытаясь разглядеть, достиг ли цели его выстрел. К счастью, разбойник промахнулся, и, прежде чем молодой человек успел понять, что ему угрожала смертельная опасность, Амина, очутившись подле, оттащила его от окна.
   – Что вы делаете, Филипп? Безрассудно высовываться вперед! – горячо прошептала она.
   «Она назвала меня по имени», – возликовал он в душе, но не проронил ни слова.
   – Вы себя выдали! Теперь враги начнут подстерегать вас у окна, – продолжала Амина, – возьмите другое ружье и идите в коридор или сени. Если они сорвали дверной замок, то сумеют просунуть в отверстие руку и, пожалуй, сшибить засовы. Надеюсь, это им не удастся, но уверенности нет. Вам лучше занять оборону в сенях, где вас не ожидают увидеть.
   – Вы правы, – согласился Филипп, спускаясь по лестнице.
   – Но заметьте, вам нельзя стрелять оттуда больше одного раза! Если вы убьете второго преступника, их останется двое, и тогда они не смогут одновременно караулить окно и ломиться в дверь. Идите, я заряжу карабин!
   Сойдя вниз в полной темноте, Филипп приблизился к двери и заметил, что один из бандитов, просунув руку в брешь на месте свороченного замка, старается дотянуться до верхнего болта и отодвинуть его. Юноша прицелился, чтобы спустить курок и всадить в злодея весь заряд, как вдруг на улице грянул выстрел. «Амина высунулась из окна и, наверное, ранена!» – промелькнуло у Филиппа в голове. Движимый чувством мести, он выстрелил через брешь во врага и помчался наверх узнать, что с девушкой. Возле окна ее не оказалось, он кинулся в соседнюю комнату и застал ее спокойно заряжавшей карабин.
   – Господи! Как вы напугали меня, Амина! Я услышал выстрел и решил, что вы показались в окне и что они стреляли по вам!
   – Нет, что вы! Я подумала о другом: когда вы станете стрелять через дверь, они ответят вам тем же и ранят вас, поэтому побежала к окну и высунула из него на палке старый сюртук отца, а поскольку злодеи подстерегали вас в окне, то, конечно, тотчас же выпалили.
   – Право, Амина, я не ожидал столько храбрости и хладнокровия от такой молодой прекрасной девушки, как вы! – восхитился Филипп.
   – Разве только старые и безобразные люди отличаются мужеством и рассудительностью? – улыбнулась она.
   – Я не это хотел сказать, Амина, но сейчас не время, мне надо бежать к двери. Дайте мне этот карабин и возьмите мой!
   Филипп бросился вниз разведать обстановку, но едва дошел до двери, как с улицы донесся голос мингера Путса. Амина, тоже услышав голос отца, в одну минуту очутилась подле юноши, в обеих руках она сжимала по пистолету.
   – Не бойтесь, Амина, их осталось всего двое. Мы спасем вашего отца! – И Филипп поспешно отодвинул засовы.
   Дверь распахнулась, молодой человек с карабином выскочил на улицу: мингер Путс лежал на земле, и один из убийц уже занес над жертвой нож, но меткая пуля Филиппа предотвратила смертельный удар. Последний бандит, понимая, что терять ему нечего, схватился с Вандердеккеном врукопашную. Неизвестно, чем окончился бы этот поединок, если бы не Амина: выбрав удачный момент, она подбежала и с близкого расстояния выстрелила в преступника. Мингер Путс, возвращаясь домой, еще издали услышал выстрелы, тревога за дочь и за сундук с деньгами придала ему крылья – доктор даже не подумал о том, каким образом он, слабый, беззащитный и безоружный старик, может дать отпор вооруженным молодым головорезам. Добежав до дома, он, вконец обезумевший, с воплем кинулся на двух разбойников, которые тотчас повалили его и, конечно, отправили бы на тот свет, если бы Филипп вовремя не подоспел и не спас доктора от гибели. Едва последний злодей рухнул, истекая кровью, Филипп поднял доктора Путса и, как малого ребенка, на руках отнес его в дом. От страшного испуга и нервного перевозбуждения старик находился в полубессознательном состоянии, но вскоре пришел в себя и завопил:
   – Амина! Дочка! Где моя дочь? Где?
   – Я здесь, отец, со мной все в порядке, – отозвалась Амина.
   – Ах, дитя! Ты жива и невредима. Ой, да, иди сюда… теперь вижу… А деньги? Где мои деньги? – снова заголосил он и вскочил с постели.
   – Деньги в сохранности, отец.
   – Ой, правда? Все целы? Ты это точно знаешь? Дай-ка мне проверить…
   – Сундук не тронут, отец, никто даже не прикоснулся к нему, и все благодаря человеку, по отношению к которому ты поступил нехорошо.
   – К какому человеку? Кто это? О ком ты говоришь? А, вижу, Филипп Вандердеккен, помню-помню: он должен мне три с половиной гильдера да пустую склянку. Так это он спас тебя и наши деньги?
   – Да, отец. Он рисковал собственной жизнью.
   – Ну ладно. Я готов простить ему долг, весь, полностью… Но склянка-то ему зачем? Пусть вернет. Дай мне воды, Амина.
   Старик застонал, заохал и сделал вид, что ему очень плохо. Филипп предоставил его заботам дочери и, прихватив пару заряженных пистолетов, вышел из дому посмотреть на тела разбойников. Луна выглянула из-за туч и, сияя высоко в небе, светила так ярко, что далеко было видно вокруг. У двери лежали, распростершись, двое – оба мертвые. Тот, что пытался ударить ножом мингера Путса, корчился в последних судорогах, другой хрипел и истекал кровью. Филипп нагнулся над ним и что-то спросил, но тот вместо ответа только вытаращил глаза, два раза дернулся и замер. Отобрав у всех четверых оружие, юноша вернулся в дом. Мингер Путс чувствовал себя лучше.
   – Благодарю вас, мингер Вандердеккен, вы спасли мое дитя и мои деньги! Правда, их немного, даже совсем мало, ведь я беден, но все равно спасибо. Желаю вам прожить долгие годы в счастье и благополучии.
   Теперь, когда с разбойниками было покончено, Филипп внезапно вспомнил о письме и клятве, которую он принес сегодня, и по его лицу пробежала мрачная тень.
   – Долгие годы в счастье… – пробормотал он. – Нет, это не для меня, – добавил он и покачал головой.
   – Я тоже благодарю вас от всего сердца, – проговорила Амина, вопросительно заглядывая юноше в лицо. – Право, если бы не вы, я не представляю, что с нами стало бы. Мы очень и очень вам признательны!
   – Да, юноша, – перебил Амину отец, – мы люди благодарные, но очень бедные. Если я так переживал о своих деньгах, то лишь потому, что у меня их мало, и для меня трагедия – лишиться последних сбережений. Но вы можете не платить мне три с половиной гильдера, что задолжали, – ради вас я готов их потерять, мингер Филипп!
   – Нет, зачем же вам их терять, мингер Путс? – улыбнулся Филипп. – Я обещал вам заплатить и сдержу свое слово. У меня есть деньги, даже больше, чем мне нужно. В моем распоряжении тысячи гильдеров, и я не знаю, что с ними делать.
   – У вас тысячи гильдеров? Как? Целые тысячи?! А сколько тысяч?! – трубно закричал еще недавно еле живой Путс, едва не подпрыгивая на месте. – Нет, молодой человек, вы шутите.
   – Повторяю, мингер Путс, и вы знайте, Амина, что у меня дома лежат без всякого употребления тысячи гильдеров. Зачем мне брать грех на душу и лгать? Тем более вам…
   – Я верю вам, Филипп, как отныне верю во всем, – сказала девушка.
   – В таком случае, если вы так богаты, то, зная нашу бедность, может, вы…
   Амина зажала отцу рот ладонью, и старик не сумел договорить.
   – Отец, нам пора спать. Вам тоже нужно хорошенько отдохнуть, Филипп, от всех сражений, – добавила девушка.
   – Я знаю, Амина, но после случившегося я всю ночь не сомкну глаз. А вы ложитесь спать и никого не бойтесь. Спокойной ночи, мингер Путс. Я только попрошу у вас лампу, ибо до рассвета еще далеко, и сразу уйду. Доброй ночи, Амина!
   – Доброй ночи! – ответила красавица, протягивая ему руку. – Премного благодарим вас!
   – Тысячи гильдеров! У него столько денег! – шамкал старик, провожая глазами Филиппа, пока тот выходил из комнаты и спускался по лестнице.

Глава V
Любопытство и другие чувства

   Филипп не пошел домой, а сел возле двери дома мингера Путса, устало смахнул волосы со лба и подставил его обдувать ветру; волнения, потери и тревоги последних дней вызвали у молодого человека что-то вроде нервной лихорадки, общее недомогание и слабость. Ему очень хотелось забыться хоть на время, поспать и восстановить силы, но о каком отдыхе и спокойствии теперь могла идти речь? Его томили скверные предчувствия, он уже видел впереди бесконечный ряд опасностей, бедствий, невзгод и даже свою смерть, преждевременную и насильственную, причем был так измотан и физически и нравственно, что смотрел на грядущие несчастья без малейшего ропота или жалобы, словно они касались не его, а кого-то другого. Он ощущал себя так, словно начал жить всего три дня назад, а все, что было раньше, казалось ему теперь бессознательным существованием, и от этого на душе у юноши становилось еще тяжелее. Все мысли его вращались вокруг рокового письма. Его загадочное исчезновение со всей очевидностью указывало на две вещи: во-первых, на сверхъестественное происхождение послания, а во-вторых, на то, что оно предназначалось именно ему, Вандердеккену-младшему, сыну про́клятого Виллема, и никому другому, и не случайно семейная реликвия – частица Животворящего Креста Господня, которой в безумном гневе своем поклялся отец, – тоже оказалась в руках его наследника.
   «Судьба моя предрешена, долг очевиден, – думал Филипп, – и я выполню его, чего бы это мне ни стоило. – На секунду перед ним предстал образ прелестной девушки. – Но Амина? Неужели такому ангельскому созданию суждено быть связанным с моей горькой судьбой? В этом убеждают события последних дней. Впрочем, нет, с чего я взял? Это известно лишь одному Небу, и пусть будет на все Его святая воля! Я поклялся – чему Господь свидетель – посвятить жизнь облегчению страшной участи своего отца, но разве мой обет мешает мне любить Амину? Нет! Мой отец – моряк, ходивший в опасные дальние плавания, даже в Индию, – ведь проводил же дома целые месяцы, виделся с женой, моей матушкой, и со мной, вел свои дела на берегу, что не мешало ему, отдохнув в кругу семьи, вновь возвращаться к своим корабельным обязанностям. Мне тоже предстоит скитаться в открытом море, бороздить океаны и подолгу жить вдали от родины. Но меня, как и отца, после каждой экспедиции будет тянуть сюда, в родную гавань, так зачем лишать себя отрады счастливого возвращения к дорогой моему сердцу женщине, ее любви, ласки, заботы? Такая девушка, как Амина, если полюбит один раз, то непременно глубоко, искренне, до конца своих дней. Но имею ли я право убеждать ее связать свою жизнь со мной – человеком, обреченным Провидением на лишения и невзгоды, а может, и на раннюю смерть? Впрочем, как говорила покойная матушка, жизнь каждого моряка в руках Божьих, в бурю и непогоду он – игрушка сердитых волн, с которыми ему приходится сражаться. Кроме того, я избран свыше для трудной миссии, а раз так, то Небеса, быть может, пощадят меня до тех пор, пока я волею Господа не исполню свою клятву. Но когда это произойдет и чем закончится? Смертью? Да, как обычно. Все люди рано или поздно умрут, и никто из них не знает, когда пробьет его час».
   На горизонте забрезжил рассвет, и юный Вандердеккен, устав от мрачных размышлений, грустно улыбнулся при виде румяной зари нарождающегося дня, сладко зевнул, дал волю одолевавшей его дремоте и заснул в той же позе, в какой просидел всю ночь. Легкое прикосновение к плечу заставило его очнуться, и он моментально сунул руку за пазуху, где держал пистолет. Стряхнув остатки сна, он увидел перед собой Амину.
   – Вы собирались меня застрелить, Филипп? – лукаво спросила девушка, повторяя его вчерашнюю фразу.
   Он тоже помнил их разговор, поэтому ответил:
   – Нет, не вас, а разбойников, если бы они попытались нарушить ваш покой.
   – Как великодушно с вашей стороны сидеть здесь всю ночь и сторожить нас после столь утомительного и тяжелого для вас дня!
   – Я до рассвета не спал.
   – Так ложитесь, ради бога, и отдохните. Отец поднялся рано, вы можете прилечь на его кровати.
   – Благодарю, но мне не хочется. Нам предстоит много дел. Нужно отправиться к бургомистру и заявить о происшествии, а трупы должны находиться здесь нетронутыми, пока сюда не явятся представители власти и не удостоверят наши показания. Кто пойдет: я или мингер Путс?
   – Лучше пусть идет отец как арендатор дома, на который совершено нападение. А вы побудьте у нас, и если вам не спится, то хотя бы подкрепитесь. Отец уже позавтракал, пойду и скажу ему, чтобы поспешил к бургомистру.
   Амина ушла и вскоре вернулась с мингером Путсом, который приветливо поздоровался с юношей. Осторожно пройдя мимо убитых, чтобы случайно не задеть их ногой или тростью, старик направился в город, в конторы местных властей. Пожелав ему удачи, девушка пригласила Филиппа в комнату на верхнем этаже, где дымился свежеприготовленный вкусный кофе, – в то время редкий и дорогой напиток, который юноша никак не ожидал увидеть в доме такого скряги, как Путс. Оказалось, кофе – роскошь, к которой доктор привык еще в молодости и теперь не желал себе в ней отказывать. Филипп, который целые сутки и крошки во рту не держал, не заставил себя долго упрашивать и съел все, что ему предложили. Юная хозяйка, устроившись напротив, молчала и с любопытством разглядывала его.
   – Амина, – первым произнес Филипп, – я имел достаточно времени, чтобы все обдумать, пока сидел у вашей двери. Могу я говорить откровенно?
   – Да, – ответила она, – я уверена, что вы не скажете ничего такого, чего не подобает слышать молодой девушке.
   – Вы не ошиблись. Я размышлял о вас и вашем отце, вам нельзя оставаться в этом доме – он слишком уединен и отдален от других жилых строений, глушь приманивает всяких злодеев – вчера вы в этом убедились.
   – Я и сама понимаю, что здесь как-то пустынно и небезопасно для меня, но в первую очередь для отца, который часто отлучается к больным и возвращается поздно, порою за полночь. Но вы ведь знаете его нелюдимый характер. Именно эта уединенность и нравится ему, к тому же, поскольку дом стоит на отшибе, арендная плата за него довольно низкая, а отец экономит буквально на всем, он очень бережлив.
   – Бережливый человек тем более заботится о том, чтобы его добро сохранялось в надежном месте, чего никак не скажешь об этом голом пустыре. Вот что, Амина. У меня есть небольшой собственный домик, со всех сторон живут приветливые соседи, которые помогают друг другу и при необходимости выручают из беды. Я скоро покину его, может, навсегда, поскольку планирую с первым же судном отправиться в Индийский океан.
   – В Индийский океан? Как? Зачем? Вы заявили вчера, что у вас тысячи гильдеров, то есть никакой нужды в деньгах.
   – Да, все верно, но я должен уехать, как того требует мой долг. Не расспрашивайте меня, а выслушайте, что я вам предлагаю. Поселяйтесь с отцом в моем домике, сберегайте его, ухаживайте за ним, пока меня нет. Вы окажете мне огромную услугу, если согласитесь. Убедите, пожалуйста, отца, что в моем жилище вы почувствуете себя в полной безопасности. Мне необходимо также поручить на хранение мингеру Путсу свои деньги: в настоящее время они мне без надобности, а брать их с собой я не собираюсь.
   – Вы шутите? Разве разумно доверять моему отцу деньги, когда он так пристрастен к ним?
   – Но для кого и для чего копит золото ваш отец? Ведь он не унесет его с собой в могилу? Значит, он откладывает богатство для вас, своей единственной дочери. А раз так, то я спокоен, что и мои денежки пребудут в сохранности.
   – В таком случае лучше поручите их мне, и тогда они точно уцелеют. Но объясните, пожалуйста, ради чего вам рисковать жизнью, скитаясь по морям, когда у вас имеются такие средства, что вы обеспечены на всю жизнь?
   – Я не готов ответить на данный вопрос, Амина. Такова моя сыновняя обязанность, священная, если угодно, – в подробности, особенно сейчас, я не могу вас посвятить.
   – Если такова ваша обязанность, не стану докучать вам вопросами. Но поверьте, мной руководило не женское любопытство, а гораздо более высокое чувство.
   – И какое же? – насторожился Филипп.
   – Я сама едва способна его определить, – промолвила девушка. – Наверное, тут не какое-то одно, а слившиеся воедино разные лучшие чувства: благодарность, уважение, расположение, доверие, доброжелательность. Разве мало?
   – Пожалуй, даже много. Я, право, не знаю, когда я успел заслужить все это за столь непродолжительное время нашего знакомства, тем не менее я сам испытываю по отношению к вам, Амина, все эти чувства, причем в превосходной степени. Если вы действительно так хорошо ко мне относитесь, помогите мне: уговорите мингера Путса переселиться в мой домик.
   – А сами-то вы как скоро уедете?
   – Я еще на некоторое время задержусь в городе, но, вероятно, ненадолго. Если ваш отец не согласится принять меня даже на короткий срок в качестве квартиранта, то я сумею приютиться где-нибудь по соседству; если же он не откажется, то я хорошо заплачу ему за свое пребывание при условии, что вы, Амина, не станете возражать против моего присутствия в доме.
   – Конечно, я не возражаю, – сказала девушка. – Вы творите для нас добро, предлагая нам надежное убежище. Как же мы можем изгонять вас из-под вашего же родного крова? Это несправедливо и неблагодарно.
   – В таком случае побеседуйте с отцом, Амина. Мне ничего не надо, я не потребую никакой арендной платы за свой дом, наоборот, я сочту, что вы делаете мне одолжение: мне гораздо спокойнее уехать отсюда в твердой уверенности, что вы с отцом – в полной безопасности. Вы обещаете мне, что устроите наш план?
   – Я обещаю постараться и надеюсь, что у нас все получится, поскольку имею на отца достаточное влияние. Вот вам моя рука. Вы довольны?
   Филипп жадно схватил протянутую маленькую ручку, и чувство взяло в нем верх над сдержанностью: он поднес к губам нежные пальчики и заглянул Амине в лицо, чтобы убедиться, не гневается ли она на такую смелость с его стороны. Но ее темные глаза смотрели на него в упор, как и тогда, когда она решала, впустить его в дом или нет, смотрели так, словно девушка хотела прочесть самые сокровенные мысли Филиппа, и все это время она не отнимала у него руки.
   – Не сомневайтесь во мне, Амина, – попросил Филипп, еще раз целуя ее руку, – я никогда не злоупотреблю вашим доверием.
   – Надеюсь, то есть я в этом уверена.
   Филипп выпустил руку девушки, и Амина села на прежнее место. Некоторое время оба молчали, о чем-то думая.
   – Я слышала от отца, – первой начала Амина, – будто ваша матушка жила в бедности и находилась не совсем в своем уме… и что одна из комнат в вашем доме много лет стоит запертой.
   – Так и было вплоть до вчерашнего дня.
   – Значит, в этой комнате вы и нашли деньги? Разве ваша матушка не знала о них?
   – Нет, знала и, умирая, призналась мне.
   – Наверняка имелась какая-нибудь уважительная причина не отпирать комнату…
   – Конечно.
   – Какая же, Филипп? – робко и ласково спросила девушка, словно опасалась рассердить собеседника своим неделикатным вопросом.
   – Я не смею и не вправе сказать вам об этом. Давайте считать, что причиной послужил страх перед привидением.
   – Каким привидением?
   – Моя мать утверждала, что видела призрак моего отца.
   – Вы полагаете, это и в самом деле был его призрак?
   – Я в этом ничуть не сомневаюсь: матушке действительно явился мой отец. Но лучше переменим тему беседы, Амина, прошу вас, не выпытывайте у меня ничего. Комната теперь отперта, и нет ни малейших оснований бояться возвращения призрака.
   – Я вовсе не боюсь, – задумчиво ответила Амина. – Но именно с этим призраком связано ваше решение отправиться в Индийский океан, не так ли?
   – Да, это побуждает меня пуститься в плавание. Амина, пожалуйста, не нужно больше вопросов. Мне тяжело вам отказывать, но долг повелевает мне молчать.
   – Несомненно, – произнесла Амина после продолжительной паузы, – что вы дорожите той семейной реликвией, благодаря которой мы впервые увидели друг друга. Вот почему мне невольно приходит на ум, что эта священная вещь связана с вашей тайной…
   – В последний раз отвечу, Амина: да, вы правы. Но больше ни одного слова, – строго, даже сурово сказал Филипп, давая понять девушке, что не намерен обсуждать эту тему.
   – Ну вот, – посетовала она, словно немного рассердившись. – Вы так поглощены своими мыслями, что даже не заметили, какое лестное внимание я к вам проявляю, какое живое участие принимаю в ваших делах!
   – О боже, простите меня, Амина, если я держался грубовато. Право, я вам очень признателен, но поверьте: эта тайна – не моя, то есть не только моя. Видит Бог, я сам желал бы никогда ее не узнать, ведь она лишает меня надежд на счастье в жизни.
   Филипп умолк и уставился в одну точку, удрученный своим горем, а когда поднял голову, то заметил, что Амина смотрит на него темными ласковыми глазами проницательно и вдумчиво.
   – Вы хотите прочесть мои мысли? – усмехнулся юноша. – Раскрыть мою тайну?
   – Мне достаточно знать, что ваша тайна изматывает вас и лишает жизненных сил. Следовательно, она ужасна, раз угнетает такого доброго благородного человека, как вы.
   – Откуда в вас столько смелости, Амина? – спросил Филипп, уходя от ответа.
   – Обстоятельства делают человека храбрым или трусливым. Люди, привыкшие к трудностям и опасностям, не боятся их и умеют совладать с ними.
   – Где же вы их встречали в своей жизни?
   – Где? Прежде всего в той стране, где я родилась, а потом и дальше, пока мы скитались по свету.
   – Амина, расскажите мне, пожалуйста, о своем прошлом. Вы ведь убедились, что я умею хранить тайны.
   – Конечно, убедилась. Вы мне это блистательно доказали. Но в данном случае мне и не нужны никакие гарантии: по-моему, вы имеете некоторое право кое-что знать о девушке, которой вы спасли жизнь и уберегли от позора. История моя не такая длинная, но в ней есть важные моменты. Отец мой мальчиком находился на торговом судне своего отца, попал в плен к маврам, и его продали в рабство одному хакиму, то есть мудрецу, ученому в Каире. Обнаружив у мальчика большие способности, хаким стал приобщать его к врачебному искусству и вскоре сделал своим помощником. Через несколько лет отец не только постиг всю премудрость своего учителя, но и превзошел его в познаниях, тем не менее он оставался в рабстве и принужден был служить своему господину. Вам, как и всем в Тернёзене, известно, что мой отец жаден до денег, но это имеет свои объяснения. Сначала отец хотел разбогатеть, чтобы купить себе свободу, и эта его мечта сбылась не сразу. Ради желанной свободы он принял ислам и стал поклоняться Пророку. Лишь сбросив оковы рабства, отец начал собственную врачебную практику. Вскоре он женился на девушке из арабского племени, дочери богатого шейха; отец буквально воскресил его – тот лежал на смертном одре, и ни один другой целитель не мог его спасти. В той стране, где поселился мой отец со своей красавицей женой, я и родилась. Отец постепенно богател: весь город знал его как искусного лекаря. Но неожиданно случилась беда: умер сын одного бея – отец не смог вылечить этого юношу, страдавшего каким-то редким недугом. На лекаря обрушились гонения: его обвиняли во врачебной ошибке и даже в преднамеренном убийстве, ему грозила казнь; мы потеряли все свое имущество, и отцу пришлось глухой ночью спасаться бегством вместе с мамой и со мной – в то время грудным ребенком. Нас, абсолютно нищих, приютило дружественное племя бедуинов, среди которых мы прожили несколько лет. Там я привыкла и к далеким караванным переходам, и к вражеским набегам, и к битвам, и к зверской резне. Я с детства видела смерть и кровь и не падала в обморок. Бедуины щедро платили отцу – он вылечил многих их соплеменников. Дела его постепенно поправились, потому что он постоянно практиковал и ради благополучия нашей семьи брался за любую работу. Когда бей, преследовавший отца, умер, мы вернулись в Каир, и отец стал, как прежде, лечить больных и копить деньги. Врачебное искусство его с годами только оттачивалось, отец сделался известным хакимом, золото потекло к нему рекой. Новый бей завидовал ему по-черному и вынашивал коварные планы, как убить лекаря-выскочку, к тому же чужеземца и бывшего раба, и завладеть его состоянием. По счастью, отца предупредили о готовящемся заговоре, и мы успели вовремя бежать из Каира, прихватив с собой малую часть денег. Подкупив нужных людей, мы на небольшом судне отплыли в Испанию. Как видите, мингеру Путсу не приходилось долго владеть накопленными богатствами – всякий раз случалось нечто такое, вследствие чего он разорялся до нитки. Прибавлю еще: перед тем как мы переселились в Тернёзен, отца ограбили, мы терпели жуткую нужду, но за три-четыре года, что мы здесь, он опять собрал кое-какие средства, откладывая каждую монету. Вот и вся наша история.
   – Мингер Путс магометанин?
   – Я не уверена. По-моему, он не придерживается никакой религии. Меня, во всяком случае, он не наставлял ни в какой вере. Его Бог – золото, другого он, кажется, не признает.
   – А вы?
   – Я верю в того Бога, который создал наш прекрасный мир и все, что в нем есть, – называйте такого Бога как угодно. Больше мне ничего не известно о нем, Филипп, хотя меня интересуют вопросы религии. Я слышала, что существует немало вероисповеданий, но все они лишь разными путями ведут к одной цели – познанию Всевышнего. Вы, я знаю, христианин, Филипп, и наверняка убеждены в том, что это истинная вера. Не собираюсь возражать, но все люди считают свою веру таковой. Кто же, по-вашему, прав?
   – У меня имеются страшные доказательства того, что моя вера – единственно истинная, но открыть их я не могу…
   – Доказательства? Разве в таком случае на вас не лежит обязанность привести их? Или вы поклялись никому ничего не говорить?
   – Нет, клятвы я не давал, но не чувствую себя вправе обсуждать такие вещи. Слышите голоса? Похоже, ваш батюшка вернулся с кем-то из властей. Надо спуститься встретить их.
   Филипп встал и направился к лестнице. Амина провожала его взглядом, пока он не вышел, и даже после этого все еще продолжала смотреть на закрывшуюся за ним дверь. «Возможно ли? – думала она. – Так скоро? Что ж, от судьбы не уйдешь. Я уверена, что охотнее разделю с ним его тайное горе, скорбь, несчастья, опасности, даже смерть, чем полное довольство и благополучие с каким-либо другим мужчиной. Даже странно, если бы я поступила иначе. Мы с отцом сегодня же переселимся в его дом. Надо идти готовиться к переезду».
   Показания потерпевшего мингера Путса и свидетеля происшествия мингера Вандердеккена занесли в протокол, тела убитых подвергли осмотру и опознали. Когда полицейские удалились, а трупы увезли, мужчины возвратились к Амине. Не станем приводить их разговор, достаточно того, что старик согласился с доводами относительно переселения, и особенно его привлекло то обстоятельство, что не придется вносить арендную плату. После полудня начали перевозить домашний скарб, а когда совсем стемнело, под присмотром Филиппа и Амины в дом доставили поклажу с деньгами доктора, причем сам он плелся позади тележки, стараясь не отстать ни на шаг и не спуская глаз с сундука. Наступила ночь, когда доктор и его дочь окончательно обустроились на новом месте, заняли свои комнаты и легли спать.

Глава VI
Трудное решение

   «Так вот эта таинственная комната, которая столько лет была заперта! – подумала Амина, входя в гостиную рано поутру, задолго до того как Филипп проснулся после предыдущей бессонной ночи. Девушка осмотрела обстановку и заглянула в птичьи клетки. – Бедняжки! – мысленно пожалела она умерших и давно истлевших канареек. – Значит, в этой комнате отец Филиппа явился его матери. Как такое возможно? Но Филипп говорит, что у него есть доказательства, а он никогда не лжет. Если бы Филипп погиб, я была бы счастлива, приди ко мне его дух. Все-таки это дух любимого человека, а не чей-то чужой. Боже, о чем я думаю? Какие глупые мысли лезут мне в голову! Стол опрокинут – почему? Матушка Филиппа испугалась и случайно задела его? Да, наверное, так и было. Вот и корзинка для рукоделия, из которой высыпаны все принадлежности. Беспричинный женский страх, что же еще? Обыкновенная мышь и та вызвала бы ужас у такой нервной женщины, как покойная Катрина Вандердеккен. Даже мне жутковато, оттого что эта гостиная столько лет не видела света, что ни один человек не переступал ее порога. Неудивительно, что Филипп подавлен тайной, связанной с этой комнатой. Ее нельзя оставлять в таком заброшенном состоянии, я приберу здесь и придам обстановке жилой вид».
   Амина, с юных лет привыкшая ухаживать за отцом и вести их маленькое домашнее хозяйство, тотчас же взялась за работу. Прежде всего она сняла со стен и мебели, включая шар на потолке, всю паутину. Стол и кушетку девушка переставила на середину комнаты, а клетки вынесла прочь, чтобы потом выбросить. Буфеты, кресла, стулья и остальная мебель были тщательно вычищены и протерты, окно вымыто и распахнуто настежь. Яркое солнце заглянуло в него, и залитая теплым светом опрятная гостиная словно заулыбалась от радости и удовольствия. Амина твердо верила в то, что даже самые тягостные переживания притупляются, если о них не напоминают никакие предметы, амулеты и символы. Именно так она решила облегчить душевные муки Филиппа, которого успела полюбить со всей свойственной ее восточному темпераменту пылкостью. Оглядев комнату и не удовлетворившись результатом, девушка вновь принялась за дело, пока каждая картинная рама, каждый подлокотник кресла и каждая безделушка на камине и полках не засияли чистотой, как новенькие. Рабочую корзинку вместе с нитками, кисеей и начатой вышивкой Амина прибрала в шкаф, ключи, оброненные Филиппом, подняла и положила на стол. Потом открыла оба буфета, вымыла и вытерла стеклянные дверцы и занялась чисткой серебра.
   – Амина! – На пороге стоял мингер Путс. – Дочка, что ты делаешь? Боже милосердный, – всплеснул он руками, подходя ближе, – неужели это чистое серебро? Ему ведь цены нет! Стало быть, правда, что у мингера Филиппа тысячи гильдеров? Где же они спрятаны?
   – Что ты, отец! Не смей и думать о них! Твои деньги, слава богу, в целости и сохранности, и за это нужно благодарить Филиппа, который отстоял их от разбойников, явившихся убить и ограбить тебя.
   – Да, это правда. Но так как он пока живет здесь, сколько он рассчитывает мне платить? Как ты думаешь, он много ест? Он должен щедро вознаградить меня за кров и за стол, раз у него столько денег. – Не обращая внимания на презрительную гримасу дочери, старик продолжал бубнить себе под нос: – Все-таки интересно, где он держит деньги. Он собрался в Индию с первым же судном, а за деньгами кто проследит?
   – Я, – ответила Амина, – я сберегу их для него.
   – Да-да, мы вместе будем беречь их, ведь судно может утонуть, в море такое часто случается…
   – Нет, отец, ты не понял: не мы будем хранить деньги Филиппа, а я. Тебе нет до них никакого дела, береги свои.
   Амина поставила вычищенное до блеска серебро обратно в буфеты, заперла их и, взяв с собой ключи, пошла готовить завтрак. Старик прильнул к стеклянным дверцам и залюбовался сквозь них дорогой серебряной посудой, от которой не мог оторвать глаз. Филипп, проснувшись, сошел вниз в кухню и, проходя мимо отворенной гостиной, заметил мингера Путса у буфетов. Резкая перемена в комнате сразу бросилась юноше в глаза и очень обрадовала его. Чувство глубокой благодарности Амине наполнило его душу. В этот момент появилась она сама, неся на подносе завтрак, глаза их встретились и сказали намного больше, чем произнесли бы их уста. Филипп сел за стол в гораздо лучшем настроении, чем вчера.
   – Мингер Путс, – проговорил он, – я намерен оставить в ваше пользование свой дом на все время своего отсутствия. Я надеюсь, вам здесь понравится. Кое-какие маленькие распоряжения, которые кажутся мне важными, я сообщу Амине перед отъездом.
   – Значит, вы покидаете нас, мингер Филипп? Уходите в море? Это очень приятно – путешествовать, посещать далекие страны, куда лучше, чем сидеть дома. Когда же вы уезжаете?
   – Вечером я отправлюсь в Амстердам, чтобы условиться насчет плавания, но я еще вернусь, в ближайшие дни я точно не уйду в море, – улыбнулся Филипп.
   – А, вы вернетесь! Да, конечно, ведь у вас здесь деньги и имущество, о которых нужно позаботиться. Будьте любезны, пересчитайте все свои гильдеры, а мы с дочерью обязуемся хранить их как зеницу ока. Где они у вас, мингер Вандердеккен?
   – Я расскажу обо всем Амине, когда вернусь. Это произойдет недели через три или раньше.
   – Отец, – вмешалась девушка, – ты собирался осмотреть ребенка бургомистра. Тебе пора.
   – Да-да… немного погодя… всему свое время, мне нужно прежде кое-что обсудить с мингером Филиппом, у меня возникли вопросы касательно его дел.
   Филипп вспомнил, как еще недавно силой заставлял доктора прийти к ним в дом и облегчить страдания умирающей матери, а тот отказывался, ссылаясь на срочный вызов к бургомистру. Как все изменилось за считанные дни! Что, однако, творит с людьми жадность! И сразу же воспоминание о бедной матери болью отозвалось в сердце юноши, и он погрустнел. Амина, тотчас догадавшись, что творится в душе Филиппа и в голове ее отца, недолго думая, принесла шляпу и трость, ласково, но твердо подала их старику и проводила его до двери. Путс, кряхтя и ворча, однако по привычке повинуясь дочери, поплелся к бургомистру.
   – Вы едете так скоро, Филипп?! – воскликнула Амина, когда они остались одни.
   – Да, еду сегодня, но надеюсь, как уже говорил, вернуться перед отплытием. Если вдруг по каким-то причинам это не получится, хочу передать вам теперь же свои распоряжения. Дайте, пожалуйста, ключи. – Он отпер буфет и железный ларец, где лежали деньги. – Вот они, Амина. Незачем их пересчитывать, как предлагал ваш отец. Как видите, я не лгал, говоря, что у меня тысячи гильдеров. Но в данное время я в них не нуждаюсь, мне еще предстоит обучиться морскому ремеслу. Когда я возвращусь из плавания, если выживу, то на эти деньги приобрету собственное судно. Поскольку я не ведаю, что мне готовит судьба, считаю нужным заранее позаботиться о необходимом.
   – А если с вами, не дай бог, что-то случится? – тихо спросила Амина.
   – Тогда деньги перейдут к вам, Амина, точно так же, как и все, что содержится в этом доме, да и он сам.
   – Но ведь у вас есть родные…
   – У меня только один родственник – дядя; человек он состоятельный, но когда мы с матерью бедствовали, он мало нам помогал, точнее, почти вовсе не принимал в нас участия, поэтому я ему ничего не должен, да он и так обеспечен. В целом мире живет только одно дорогое мне существо, к которому намертво приросло мое сердце, и это вы, Амина! Я хочу, чтобы вы видели во мне брата, и обещаю, что всегда буду питать к вам самую нежную братскую любовь.
   Амина промолчала. Филипп достал из початого мешочка горсть гильдеров на дорожные расходы, затем, замкнув ларец и буфет, отдал ключи девушке. Он собирался сказать ей что-то еще, но в дверь осторожно постучали, и в дом вошел патер Сейсен.
   – Храни тебя Бог, сын мой, и тебя, дитя мое, хотя я никогда не видел тебя прежде. Ты дочь мингера Путса?
   – Да, – кивнула Амина.
   – О, я вижу, Филипп, комната отперта! Я слышал, что произошло, и мне надо побеседовать с тобой. Если можно, пусть милая девушка оставит нас одних.
   Амина тотчас вышла, и патер, сев на кушетку, указал Филиппу на место рядом с собой. Разговор продолжался долго: вначале духовный отец начал выведывать у юноши про его семейную тайну, но не добился тех сведений, которые рассчитывал получить. Молодой человек уклончиво сообщил ему примерно то же, что и Амине. Он также объявил патеру, что намерен уйти в плавание, а на случай своей гибели заранее завещает все имущество доктору Путсу и его дочери. Патер, удивившись, принялся расспрашивать юношу о мингере Путсе, поинтересовался, какую веру исповедует старый доктор, так как его никто никогда не видел в церкви, причем ходили слухи, что он не христианин и еретик. Филипп сослался на свою неосведомленность и прибавил, что дочь доктора желает просветиться учением христианской веры, и попросил святого отца принять на себя эту миссию, поскольку обычный прихожанин к ней не подготовлен. На это патер Сейсен, сразу догадавшийся, что молодой человек влюблен в юную красавицу, охотно согласился. Через два часа беседа была прервана возвратившимся мингером Путсом, который, завидев в гостиной священника, пулей вылетел оттуда и захлопнул дверь. В заключение Филипп позвал Амину и попросил ее в виде одолжения принимать в доме патера Сейсена, после чего добрый старик благословил обоих и откланялся.
   – Надеюсь, вы не ссудили его деньгами, мингер Филипп? – спросил Путс, когда священник покинул дом.
   – Нет, – ответил Филипп, – но я сожалею, что не подумал об этом.
   – Что вы! Это хорошо, что вы ничего не дали ему. Какая от него польза? Деньги лучше, чем религиозные проповеди, и пусть он больше не является сюда.
   – Послушай, отец, – возразила Амина, – патер приходит общаться с мингером Филиппом, который сам решает, кого ему принимать, а кого нет, ведь это его дом.
   – Ну ладно, коли мингер Филипп этого желает… Но ведь он уезжает!
   – Даже если и так, почему патеру не навещать нас? Я всегда буду ему рада.
   – Ты? Как это? Зачем? Что ему от тебя нужно? Если он повадится в дом, я предупреждаю, что не дам ему ни гроша, и тогда он сам скоро забудет сюда дорогу.
   Филипп усмехнулся, но не стал спорить, да и времени уже не оставалось. Вскоре юноша попрощался с Аминой в присутствии ее отца, который не отходил от молодых людей ни на минуту, по-прежнему пытаясь получить от Филиппа хоть какие-нибудь сведения по поводу спрятанных в доме денег.
   Через два дня молодой Вандердеккен прибыл в Амстердам и, наведя справки, узнал, что до отхода ближайшего судна в Ост-Индию пройдет не менее нескольких месяцев. Ускорить путешествие не представлялось возможным: образование Голландской Ост-Индской компании положило конец всем частным предприятиям, связанным с мореплаванием. Суда компании отправлялись в рейс лишь в такое время года, которое считалось наиболее благоприятным, чтобы обогнуть мыс Бурь, или мыс Доброй Надежды. Первым на очереди к отплытию был трехмачтовый корабль «Тер-Шиллинг», сейчас полностью разоруженный и без оснастки. Филипп разыскал капитана этого судна и сообщил ему о своем желании отправиться в дальнее плавание, чтобы ознакомиться с профессией моряка и изучить под руководством опытных наставников морское дело. Капитану понравилась наружность юноши, а так как тот соглашался не только не получать никакого жалованья, но и платить за свое пребывание и обучение известную сумму, то ему пообещали койку и содержание на положении младшего офицера. После этого ему объявили, что его заранее уведомят о дате отправления судна, а пока он свободен. Сделав на первый случай все возможное для исполнения принесенной клятвы, Филипп решил вернуться домой и провести оставшееся время в приятном для себя обществе Амины.
   В последующие два месяца мингер Путс продолжал трудиться на своем поприще и редко бывал дома, поэтому молодые люди долгие часы проводили наедине. Любовь Филиппа к девушке оказалась взаимной, это было даже нечто большее, чем любовь, – благоговейное обожание с обеих сторон, усиливавшееся с каждым днем. Иногда, правда все реже, Филиппа преследовали мрачные мысли о будущей несчастливой судьбе, но улыбка Амины разгоняла их, как солнышко тучи: стоило юноше взглянуть на милое личико возлюбленной, как все страхи и опасения исчезали. Амина не скрывала своего чувства, а наоборот, выражала его в каждом слове, взгляде и жесте. Когда Филипп целовал ее руку и коралловые губки или обнимал ее стан, Амина не противилась: ей казалось, что счастье всей ее жизни заключается в любви этого благородного юноши, а если так, к чему холодность и притворство? Амина хотела получить от любви все. Однажды патер Сейсен, уделявший дочери мингера Путса особое внимание, посетил дом Вандердеккена и, застав Филиппа и девушку в объятиях друг друга, неодобрительно покачал головой.
   – Дети мои, я давно наблюдаю за вами, и то, что вы делаете, нехорошо, – сказал он. – Даже если ты, Филипп, помышляешь о женитьбе, такая игра опасна. Прежде я обязан соединить вас перед лицом Господа. Не может быть, Филипп, чтобы я ошибся в тебе, – строго добавил духовный отец, – ты добрый христианин и путь греха не для тебя.
   При этих словах Филипп вздрогнул:
   – Нет-нет, святой отец. Но я попрошу вас оставить нас сейчас и прийти завтра. Мне нужно принять решение, а до этого я должен поговорить с Аминой.
   Патер вышел, и в комнате повисла тишина. Амина побледнела, потом покраснела, сердце ее учащенно забилось в ожидании того, что скажет Филипп.
   – Патер прав, Амина, – произнес юноша, садясь рядом, – так дальше нельзя. Я очень хочу всегда быть рядом с тобой, но меня ждет иная участь. Ты знаешь, Амина, что я люблю даже землю, к которой прикасаются твои ножки, но я не имею права просить тебя соединить свою судьбу с моей, ибо это сулит тебе горе и невзгоды.
   – Соединяя наши судьбы, мы вовсе не обречены на горе и невзгоды, Филипп, – едва слышно возразила девушка, сконфуженно потупив глаза.
   – Я не настолько эгоистичен и черств, чтобы принимать такую жертву с твоей стороны, Амина! – воскликнул юноша.
   – Послушай меня, я привыкла выражаться прямо – так, как чувствую сердцем. Ты говоришь, что любишь меня. Я не знаю, как любят мужчины, но за себя вполне ручаюсь. Я ощущаю всей своей кровью, что если ты сейчас оттолкнешь меня, то поступишь жестоко и себялюбиво, и меня это очень ранит. Ты повторяешь, что тебе нужно уехать отсюда, что ты дал обет, что этого требует твоя роковая тайна. Но я тебя не разубеждаю. Пусть сбудется предначертанное свыше. Отчего же я не могу отправиться с тобой? Чем я тебе помешаю?
   – Скитаться вместе со мной? Да ты что, Амина?! Ты хочешь погибнуть раньше времени?
   – Хотя бы и так. Что с того? Смерть есть не что иное, как освобождение, я ее не боюсь, Филипп. Я страшусь другого – потерять тебя. Кроме того, разве твоя жизнь не в руках Всевышнего? Почему ты с такой уверенностью твердишь про смерть? Ты уже все решил за Бога? Ты противоречишь сам себе: если судьба сделала тебя своим орудием и предначертала тебе выполнить важную миссию, она сохранит тебя, убережет до того момента, когда ты достигнешь цели. Мне хочется знать твою тайну, Филипп, не из-за любопытства, а потому что женский ум нередко оказывается находчивее и проницательнее мужского, и он тебе пригодится. Но давай взглянем на дело иначе: разве не отрадно и не утешительно мужчине делить горе, заботы и тревоги, равно как и радости, с родным существом, которое, по твоим словам, ты любишь больше всего на свете?
   – Дорогая Амина, неужели ты не понимаешь, что именно моя горячая любовь к тебе лишает меня твердости и хладнокровия? Видит Бог, я блаженствовал бы, соединившись с тобой теперь же! Но что-то останавливает меня, то, чего я не способен толком выразить. Я не вправе скрывать от тебя никакие тайны, будь мы мужем и женой, но я не могу жениться на тебе, прежде чем ты не узнаешь про мой обет. Так пусть же окончательно решится моя судьба! Я готов поставить на карту свое будущее и всю свою жизнь. Ты убедишься: мне трудно надеяться на счастье, хотя в этом нет ни малейшей моей вины, – и тогда ты сама рассудишь, как поступить. Помни только, что клятву мою слышало Небо, и ничто не принудит меня изменить ей. Не забывай это и выслушай мою исповедь, и если после всего, что я тебе открою, ты еще захочешь стать женой человека, лишенного светлых надежд и обреченного подчиняться воле рока, так тому и быть. Значит, на мою долю выпадет короткое, как вспышка, но громадное счастье, которое я пока ничем не заслужил.
   – Хорошо. Не тревожься и говори по порядку, – попросила Амина.
   Филипп в мельчайших подробностях передал девушке все, что уже известно читателям. Амина сосредоточенно слушала его, и на ее лице отражалось полное спокойствие. В заключение юноша повторил ей свою клятву, которую запомнил наизусть слово в слово.
   – Теперь ты все знаешь, дорогая.
   – Страшная история, Филипп, – задумчиво произнесла Амина. – Я тебя не перебивала, теперь ты меня послушай, но прежде дай мне, пожалуйста, священную реликвию – мне хочется взглянуть на нее и убедиться, что эта маленькая вещица обладает такой силой. Прости мне, Филипп, мои сомнения, но я еще не вполне утвердилась в новой вере, в которой ты и добрый патер наставляете меня. Я не говорю, что это невозможно, но мне пока позволительно сомневаться. Твой сыновний долг мне понятен, ты обязан помочь отцу, и я не собираюсь отвращать тебя от того, что справедливо. Наоборот, я первая заклинаю тебя: ищи своего отца, Филипп, и, коли это в твоих силах, облегчи его участь. Наверное, это не сразу удастся тебе, но я уверена: если ты избран для столь высокой цели, то и в беде, и в нужде, и в опасности Провидение пощадит тебя и сохранит вплоть до исполнения твоего предназначения. Ты не раз возвратишься из плавания домой и всякий раз найдешь утешение, поддержку, любовь и ласку своей жены Амины, а когда Богу станет угодно призвать тебя к Себе, то память о тебе, если твоя супруга переживет тебя, будет для нее так же дорога и священна, как и ты сам. Филипп, ты предоставил мне решать, и вот моя воля: я согласна стать твоей женой, я – твоя!
   Она протянула к нему руки, Филипп прижал ее к своей груди и в тот же вечер попросил у старика руки его дочери. Мингер Путс недолго сомневался: едва Филипп раскрыл перед ним железный ларец, доктор тотчас дал согласие на брак. Патер Сейсен зашел на другой день и получил от Филиппа положительный ответ, а спустя три дня колокола маленькой приходской церкви радостно зазвонили, оповестив горожан о бракосочетании Филиппа Вандердеккена и Амины Путс.

Глава VII
Прощание

   Поздней осенью мингер Вандердеккен поневоле пробудился от блаженного сна в объятиях молодой супруги – пришло извещение от капитана того судна, на котором юноша намеревался отправиться в Индийский океан. Со дня свадьбы с Аминой Филиппа ни разу не посетили тяжелые думы о предстоящих испытаниях. Пару раз он, правда, вспомнил о своем обете и трагической судьбе отца, но рассудил, что прежде времени беспокоиться не о чем, и отогнал от себя удручающие мысли. Дни проходили за днями, миновало несколько месяцев, и Филипп, наслаждаясь ласками своей красавицы, постепенно начал забывать о клятве, а Амина избегала любого упоминания о том, что хоть как-то омрачало ее счастье с любимым мужем. И вот в одно октябрьское утро кто-то постучал молоточком в дверь домика Вандердеккенов, как обычно делали посторонние посетители. Амина отворила.
   – Мне нужен мистер Филипп Вандердеккен, – сказал незнакомый субтильный господин небольшого роста в костюме голландского моряка.
   Хозяйка дома внимательно посмотрела на него. Черты его лица показались ей мелкими, невзрачными и какими-то заостренными, кожа мертвенно-бледной, губы бескровными, волосы рыжевато-седыми. Бороды он не носил, возраст имел неопределенный: то ли преждевременно одряхлевший болезненный человек средних лет, то ли еще крепкий и бодрый, но чересчур тощий старик. Первое, что привлекло внимание Амины, – левый и, собственно, единственный глаз этого господина. Правое веко у него было опущено, потому что глаз, очевидно, вытек. Зато уцелевший левый глаз выглядел таким громадным и непропорциональным размерам лица и головы, таким выпуклым и водянистым, что смотреть на него было неприятно, если учесть к тому же отсутствие ресниц и на нижнем, и на верхнем веке. Глаз был настолько выразителен, что все прочие черты лица терялись на его фоне, и, разговаривая с этим моряком, его собеседник не видел перед собой ничего кроме глаза, словно речь шла не о человеке с одним глазом, а о глазе с человеком. Тщедушное тело и то служило, словно башня маяка, только для одного огромного глаза. Между тем, если бы кто-либо внимательнее пригляделся к незнакомцу, то заметил бы, что человек этот, хотя и слишком худой, был неплохо сложен, а его руки ни по форме, ни по цвету не походили на грубые мозолистые руки простых матросов. Черты его тусклого лица отличались правильностью, и в них читалось сознание превосходства над окружающими, а во всех манерах человека сквозило что-то надменное и неуловимо внушавшее суеверный страх. Темные глаза Амины задержались на страшном посетителе, причем она ощутила во всем теле лихорадочную дрожь, а сердце ее как будто охолодело.
   – Входите, пожалуйста, – приветливо пригласила она.
   Филипп удивился появлению незнакомца, тем более что тот, едва войдя в гостиную и не сказав ни слова, расположился на диване возле хозяина, там, где обычно сидела Амина. Филиппу показалось дурным знаком, что этот одноглазый занял место Амины. Все минувшее мгновенно пронеслось в памяти юноши, и он болезненно ощутил переход от прежнего блаженства к новой жизни, бурной, тревожной, полной опасностей. Еще одно обстоятельство неприятно поразило Филиппа: какой-то могильный холод пробежал по всему телу незнакомца, как только он уселся рядом. Мингер Вандердеккен побледнел, но не произнес ни слова, и с минуту в комнате стояла полная тишина. Одноглазый посетитель осмотрел камин, буфеты, картины в рамах, после чего его взгляд соскользнул на женщину, стоявшую перед ним. Он прервал молчание звуком, напоминавшим гоготание или сдавленный крик, который продолжал звенеть у слушателей в ушах еще долго после того, как говорящий умолкал.
   – Мистер Филипп Вандердеккен, вы не знаете меня?
   – Нет, – ответил тот недовольным тоном.
   – Я Шрифтен, один из рулевых «Тер-Шиллинга». Я пришел сюда, – при этом мужчина поглядел на Амину, – чтобы вырвать вас из объятий любви, – он указал на буфеты, – оторвать от удобств домашнего очага и разлучить со всем этим. – Поднявшись с дивана, он обвел руками комнату и почему-то топнул ногой. – А может, мне даже придется опустить вас во влажную, очень-очень мокрую могилу где-нибудь на дне океана, – добавил он с отвратительным гоготом, испытующе устремив на Филиппа левый глаз.
   Первым побуждением юноши было схватить этого наглеца за шиворот и вышвырнуть за дверь, но Амина, читавшая мысли мужа, смерила незваного гостя полным спокойного презрения взглядом и сказала:
   – Никто из нас не уйдет от судьбы, уважаемый господин Шрифтен. На суше, как и на море, смерть собирает свой урожай, но я уверена: загляни она в глаза Филиппа Вандердеккена, лицо его не побледнело бы так, как сейчас у вас.
   – В самом деле! – воскликнул Шрифтен, пораженный и раздосадованный выдержкой юной прекрасной особы, и, обратив свой глаз на серебряный киот с образом Мадонны на камине, заметил вслух: – Вы, мистер Вандердеккен, я вижу, католик…
   – Да, католик, и что с того? Когда отправляется судно? Вы мне еще не сообщили.
   – А, запамятовал. Через недельку, хи-хи. Да-да, одна неделя для сборов. Всего семь деньков, и прощай семейное гнездышко. Недолгий срок, однако.
   – Мне его вполне достаточно. – Филипп поднялся с дивана. – Передайте, пожалуйста, капитану, что я буду вовремя. Что ж, Амина, начнем готовиться – нельзя терять времени.
   – Да, конечно, – отозвалась молодая женщина. – Мингер Шрифтен, позвольте по обычаю гостеприимства предложить вам перекусить с дороги.
   Никак не отреагировав на любезность хозяйки, Шрифтен пробурчал что-то типа: «Ровно через неделю, не забудьте!» – и, повернувшись на каблуках, вышел за дверь и вскоре скрылся из виду. Амина, схватившись за голову, упала на диван: так неожиданно и грубо оборвал этот человек тонкую нить ее хрупкого краткого счастья, так бессердечно разбередил ее любящее сердце. Почему в его словах и манерах ощущались преднамеренная злоба и жестокость? Потому ли, что он – старый морской волк, знающий о морской жизни то, чего никогда не узнают обычные люди, – чувствовал себя выше всех обывателей? Это пугало Филиппа, но еще больше Амину. Она не плакала, а только прикрыла лицо руками, словно размышляя, Филипп же бесцельно мерил шагами комнату. События недавнего прошлого ожили в его сознании с невероятной яркостью: ему мерещилось, будто он снова входит в полутемную пыльную гостиную, осматривает мебель, отпирает буфеты и ларец, ищет то, что хочет найти, подбирает кисею на полу, а под ней… Он вздрогнул, вспомнив момент, когда увидел роковое письмо. Супруги словно очнулись от сладостного сна любви и счастья и теперь с ужасом взирали на грозное будущее, замаячившее между ними, как призрак. Но нескольких минут оказалось достаточно, чтобы Филипп вернул себе обычное самообладание. Он сел подле Амины и обнял ее. Некоторое время оба молчали, читая мысли друг друга, призывая на помощь все свое мужество и стараясь смириться с неизбежным расставанием – неважно, на время или навсегда.
   – Право, Филипп, это не простой человек, он не такой, как все, – сказала Амина. – Ты почувствовал холод смерти, когда Шрифтен сел подле тебя? Я это ощутила тотчас же, как он вошел.
   Филипп, который в этот момент размышлял о том же самом, не захотел тревожить жену и уклончиво ответил:
   – Нет, милая, тебе показалось. Это объясняется внезапностью его появления и странным поведением. По-моему, он типичный моряк, а человеконенавистником стал вследствие своего уродства; лишенный семейного уюта, любви и ласки любимой женщины, он завидует таким, как я, кому судьба даровала все это с лихвой. Потому-то он с особенно злобным наслаждением известил нас о сборах, гадко радуясь тому, что мой отъезд и разлука с тобой положат конец нашему блаженству.
   – Да, но если бы даже я оказалась права и во Шрифтене действительно есть что-то зловещее, это не меняет дела, – горько произнесла Амина. – Положение твое незавидное. Теперь, когда я стала твоей женой, Филипп, я утратила часть прежнего мужества – вероятно, раньше я не до конца осознавала, какое бесценное сокровище я в тебе теряю. Но не волнуйся, родной, я готова к испытаниям и горжусь тем, что человек, избранный Провидением для столь важной миссии, – мой супруг. Ты не ошибся, Филипп, в своем высоком предназначении, – добавила она.
   – Да, дорогая, я не ошибся ни в своем призвании, ни в своей решимости, ни в выборе жены. – Он поцеловал Амину. – Такова воля Неба!
   – Да будет на все воля Господа! – сказала Амина, вставая с дивана. – Первая горестная минутка прошла, я справлюсь со всеми трудностями, обещаю тебе. Твоя Амина знает и помнит свой долг. Всего одна неделя, – посетовала она.
   – Одного дня вполне хватило бы, – проворчал Филипп. – Этот одноглазый урод заявился слишком рано и украл у нас неделю счастья, которую мы могли бы провести в полном неведении.
   – Нет, Филипп, хорошо, что он пришел заранее. Я ведь не собираюсь всю неделю докучать тебе слезами, жалобами и мольбами остаться, как делают в таких случаях другие жены. Вот их мужьям действительно лучше давать на сборы один день. Я снаряжу тебя в путь, как древнего рыцаря на ратный подвиг, сама вручу тебе щит и меч и благословлю на возвращение с победой. Но эту неделю я хочу упиться твоими ласками, запечатлеть в сердце твой дорогой образ, запомнить твой нежный взгляд и звук твоего голоса, удержать в сознании каждое твое слово. В разлуке с тобой я буду жить всеми этими чувствами и воспоминаниями. Нет-нет, Филипп, слава богу, что этот человек предупредил нас за неделю.
   – Теперь и я мысленно благодарю его, Амина. Кроме того, мы ведь с тобой знали, что рано или поздно это время наступит.
   Амина вздохнула. В этот момент их разговор прервал возвратившийся от больного мингер Путс, которого до того поразила перемена в лице дочери, что он закричал с порога:
   – Боже правый! Что здесь случилось?
   – Ничего, кроме того, что мы давно ожидали, – ответил Филипп. – Я покидаю родной дом: судно отправляется ровно через неделю.
   – Ах, через неделю, – повторил доктор таким тоном, в котором явно слышалась затаенная радость, но старый хитрец моментально придал своему лицу кислое выражение и добавил: – Очень печальная новость…
   – Давайте обедать, – с улыбкой предложила Амина, и все трое направились из гостиной в кухню.
   Нет смысла подробно описывать неделю, которая ушла на приготовления к отъезду, на тревоги молодой женщины за своего возлюбленного, на переживания Филиппа, сердце которого разрывалось между любовью и долгом. Для юной четы эта неделя длилась бесконечно долго, хотя на самом деле время летело быстро: мучительно сдерживаемые чувства неудержимо рвались наружу, состояние обоих было нестерпимо напряженным, и молодые супруги не могли долее выносить его, поэтому оба почувствовали облегчение, когда наступило утро расставания. Ожидание разлуки оказалось, таким образом, гораздо мучительнее самой разлуки.
   – Знаешь, Филипп, – сказала Амина, сидя подле него и держа его руки в своих, – мое сердце постоянно твердит мне, что ты вернешься. Я ему верю. Конечно, оно способно ошибаться: может, ты и возвратишься, но не живым, а лишь в моих снах. Я буду ждать тебя в добром здравии в этой самой комнате на диване. Но если вдруг с тобой случится несчастье, обещай мне, что ты придешь ко мне после смерти, как призрак твоего отца явился твоей матери. Я не испугаюсь ни бури, ни погасшей свечи, ни распахнувшегося окна – ничего на свете. Я буду любить твой призрак, я встречу его, как тебя, возлюбленный мой. Я увижу тебя еще раз, чтобы убедиться, что тебя нет в живых, и поспешу соединиться с тобой там, в загробной жизни. Обещай мне это, Филипп!
   – Обещаю все, что ты пожелаешь, Амина, но прости меня, мне тяжело дольше тут оставаться… мои силы начинают мне изменять.
   – Ох, Филипп… – прошептала Амина, голос ее прервался, темные проницательные глаза, устремленные на мужа, заволоклись слезами, черты лица исказились, она застонала и лишилась чувств.
   Филипп, желая запечатлеть прощальный поцелуй на ее устах, увидел, что она потеряла сознание, и подумал: «Слава Тебе, Господи, она теперь ничего не чувствует». Он осторожно уложил жену на диван, поспешно поцеловал ее бледный лоб и, позвав к ней отца, находившегося в соседней комнате, быстро схватил свою шляпу и, как помешанный, вылетел из дому. Он отошел уже далеко, когда Амина очнулась после обморока.

Глава VIII
Инцидент на судне

   Прежде чем последовать за Филиппом Вандердеккеном в далекое плавание, позволим себе освежить в памяти читателей некоторые исторические события, приведшие к тому, что предприимчивые голландцы добились самостоятельной торговли с Индией пряностями и другими товарами, приносившими огромные богатства, хотя в ХVI веке сверхдоходные азиатские рынки контролировали исключительно португальцы и испанцы.
   Карл V Габсбург, владелец половины Европы, отойдя от мирских дел и желая провести остаток жизни в монастырском уединении, разделил свое обширное государство между своим сыном Филиппом и братом Фердинандом. В 1555 году Филипп получил управление Нидерландами, а в 1556 году – Испанией и Италией. В том же году Фердинанду досталась Германия с прилегающими землями, а Карл V вернулся в Испанию и затворился в специально построенном в Эстремадуре монастыре святого Юста, сохранив себе небольшой доход, двенадцать слуг и одного пони. Два года спустя он умер в обители. Таким образом, империя Габсбургов распалась на владения испанских Габсбургов и австрийских Габсбургов. XVI век стал пиком их могущества, а далее последовал экономический и политический упадок.
   Филипп II Габсбург, малообразованный, неумный, жадный и жестокий человек, считал себя вправе распоряжаться своим добром как заблагорассудится и фактически превратил прогрессивные Нидерланды в колонию отсталой феодальной Испании. Он отнял у голландцев большинство прав, увеличил налоги и запретил покупать английскую шерсть, необходимую для производства сукна. Чтобы держать свободолюбивый народ в узде, в Нидерландах активно насаждалась испанская инквизиция. Голландцы роптали, и, чтобы положить конец их недовольству, инквизиторы сожгли несколько сотен бунтовщиков и вольнодумцев. Католическая вера оказалась неподходящей для уравновешенных позитивных голландцев – слишком пламенной, если позволительно так выразиться, а голландцы питали несравненно большую склонность к воде, чем к огню, поэтому запротестовали еще сильнее. В 1566 году делегация нидерландских дворян потребовала от Маргариты Пармской закрытия инквизиторских судов и созыва Генеральных штатов. Тогда же прокатилась волна иконоборческих восстаний горожан и крестьян, сопровождавшихся уничтожением икон и статуй католических святых.
   Чтобы выкорчевать еретиков, как сорняк, в 1567 году в Нидерланды вступил со своей армией герцог Альба, учредивший Совет по делам о мятежах; жертвами католического террора стали тысячи голландцев. Целью Альбы было доказать им, что инквизиция – наилучшее из всех учреждений и что несравненно выгоднее и приятнее грешнику в продолжение всего лишь часа поджариться на костре при жизни, чем гореть вечным огнем в аду после смерти. Однако не все голландцы разделяли эту точку зрения – в стране развернулось движение гёзов, получивших поддержку других европейских протестантов. Гёзы захватили город Брилле, и все северные провинции охватило восстание. Затяжная война, длившаяся более восьми лет, лишила несколько сотен тысяч голландцев возможности спокойно умереть в своих постелях, но жертвы были не напрасными: результатом стала Утрехтская уния 1579 года – военно-политический союз семи провинций Северных Нидерландов против Испании. Возникло единое независимое от Испании государство с самостоятельным правительством, казной и армией. Через два года Филипп II Габсбург был низложен. В 1587 году Северные Нидерланды провозгласили себя Республикой Соединенных провинций, и по самой крупной из них государство стало называться Голландией. Не сразу, но Испания вынужденно признала независимость Голландии.
   Теперь вернемся назад. В течение ста лет, после того как Васко да Гама открыл морской путь вокруг мыса Доброй Надежды, португальцы чувствовали себя там полными хозяевами, и ни одна из стран не вмешивалась в их колониальные дела. Но шло время, и предприимчивый дух англосаксов побудил их попытать счастья на далеком Востоке. Однако португальцам принадлежало исключительное право прохода в Индию мимо мыса Доброй Надежды, и они отстаивали это право силой оружия. Ни одна частная компания не осмеливалась противиться им, а торговля в ту пору еще не приносила столь баснословных доходов, чтобы какое-нибудь правительство решилось развязать войну с Португалией. Почти весь ХV век англичане потратили на то, чтобы отыскать независимый от португальцев северо-западный проход в Индию, но эти усилия не увенчались успехом. От дальнейших попыток пришлось отказаться и впредь не считаться с претензиями португальцев. После двух-трех неудачных экспедиций военная эскадра под командованием неустрашимого и искусного мореплавателя Фрэнсиса Дрейка добилась того, чего не ожидали самые смелые мечтатели. В мае 1580 года после почти трехлетнего плавания Дрейк возвратился в Англию, привезя с собой огромные богатства и заключив выгодный договор с королем Молуккских островов. Вслед за ним с не меньшим успехом кругосветное путешествие совершил Томас Кэвендиш, а потом и другие. После разгрома «Непобедимой армады» в 1588 году Англия вытеснила Испанию на морях. Английская (впоследствии Британская) Ост-Индская компания получила специальную хартию на коммерческие операции к востоку от мыса Доброй Надежды и к западу от Магелланова пролива, то есть сфера монопольной торговли Ост-Индской компании отныне включала Тихий и Индийский океаны и занимала половину планеты. В Индии, Юго-Восточной Азии, на Дальнем Востоке англичанами была учреждена обширная сеть факторий.
   Пока Нидерланды оставались вассальной провинцией Испании, они торговали с Европой колониальными товарами при посредничестве испанцев, но после обретения независимости положение изменилось. Отныне голландцы сами снаряжали экспедиции в Индию, и, надо признать, очень успешно. В 1594 году группа нидерландских коммерсантов основала фирму «Ван Верре» для торговли со странами Востока без посредников. За ней последовало создание еще нескольких торговых компаний. С целью исключения конкуренции между ними и противостояния португальской, испанской и английской торговле решением Генеральных штатов Соединенных провинций Нидерландов все торговые компании объединились в 1602 году в единую Голландскую Ост-Индскую компанию на тех же основаниях и условиях, какие были установлены хартией для Английской Ост-Индской компании. Ко времени нашего повествования англичане и голландцы уже более пятидесяти лет вели торговлю с Индией, а португальцы почти потеряли свое господствующее влияние в этом регионе, тем более что обе Ост-Индские компании поначалу проявляли терпимость друг к другу и равным образом ненавидели жестоких и алчных португальцев.
   В середине ХVII века отношения Англии и Голландии как двух крупнейших торговых морских держав стали напряженными: англичане видели в голландцах сильного соперника и хотели проучить «жадных купчишек», о чем говорилось даже с трибуны парламента. Расчетливый Кромвель не спешил ссориться с выгодным соседом и направил в Голландию посольство во главе с Исааком Дорислаусом, прокурором парламентской армии, долгое время жившим в Нидерландах. Он должен был прозондировать почву для возможного союза между странами, где ведущее место Англия тактично оставляла себе. 11 мая 1649 года Дорислаус ужинал в одном из трактиров Гааги, куда ворвалась группа «активистов» в масках и со шпагами. Сопровождая свои действия выкриками о мести за казнь Карла I, они убили английского посла. Через два года Кромвель издал Навигационный акт, согласно которому ввоз всех колониальных товаров в Англию мог производиться только на английских кораблях, что стало одной из причин для войны между Англией и Голландией. К этому времени накопились и другие проблемы и конфликты между торговыми интересами Английской и Голландской Ост-Индских компаний. Двум динамично развивавшимся и растущим хищникам стало мало места для обычной конкуренции. Их жажда и аппетиты сталкивались между собой в Азии, Индии и Африке. В мае 1652 года возвращавшаяся в Нидерланды эскадра под командованием Мартена Тромпа крейсировала у берегов Англии и из-за неблагоприятной погоды бросила якорь у Дувра. К месту стоянки подошла английская эскадра адмирала Блейка, который в ультимативном порядке потребовал от голландцев салюта, подкрепив свою просьбу предупредительными выстрелами. Тромп ответил тем же, и выяснение отношений быстро переросло в то, что вошло в историю как сражение при Дувре. Впоследствии боевые действия продолжились, и 28 июля 1652 года англичане объявили голландцам войну, длившуюся почти два года. Голландский флот потерпел несколько поражений и лишился ряда кораблей, серьезный урон был нанесен торговле, но и англичане поиздержались в сражениях. В 1654 году противники подписали Вестминстерский мир, согласно которому Нидерланды признали Навигационный акт. Теперь голландец обязался снимать шляпу перед англичанином, где бы он ни встретил его в открытом море, – простая вежливость, против которой голландцы не возражали, так как это им ровно ничего не стоило. Вот каким образом обстояли дела, когда Филипп Вандердеккен ступил на судно, и с этого момента мы возобновляем наш рассказ.
   Выскочив за порог своего дома, Филипп помчался с такой скоростью, словно за ним гнались. Через два дня он прибыл в Амстердам, где первым делом приобрел у купца тонкую, но крепкую стальную цепочку и заменил ею черную ленту, на которой у него на шее висел ларчик с реликвией. После этого молодой человек со всеми своими вещами поспешил на «Тер-Шиллинг». Филипп взял с собой значительную сумму денег на личные расходы и на то, чтобы платить капитану, который согласно их договоренности брал Вандердеккена на корабль младшим офицером, а не простым матросом. Поздно вечером Филипп взошел на борт корабля, стоявшего на якоре между другими судами флотилии, которые готовились одновременно выйти в море. Капитан Клутс принял вновь прибывшего вежливо, указал ему его койку и спустился в трюм отдать распоряжения по погрузке, а Филипп остался наверху на палубе предоставленный себе и своим думам.
   «Так вот оно какое, судно, на котором я совершу попытку выполнить свой обет, – первую, а может, и последнюю. Никто и не догадывается о цели моего плавания, никому и в голову не приходит, зачем я здесь и какие у меня стремления. Многие удивились бы, узнав, что я не ищу ни славы, ни наживы. Чего же я желаю? Встречи с призраком мертвого отца. Боже, что подумал бы обо мне экипаж?! Но не обернется ли мое общение с потусторонней сущностью гибелью для тех, кто окажется со мной на этом корабле? Ведь мир людей отделен от мира призраков непроходимой границей, и нарушить ее – только во власти смерти. Если бы капитан, офицеры и матросы узнали, что́ у меня на уме, меня тотчас за шкирку выкинули бы на берег и не позволили оставаться на судне ни минуты». Филипп отогнал от себя дурные мысли и, опершись о перила и устремив взгляд в чистое небо, погрузился в сладостные воспоминания об Амине и родном доме.
   – Не хотите сойти вниз? – раздался рядом чей-то негромкий голос, возвративший Филиппа к действительности.
   Старшему помощнику капитана на вид было лет тридцать, невысокого роста, стройный, подтянутый, с приятной внешностью. Его волосы льняного цвета длинными прядями ниспадали на плечи, светло-голубые глаза смотрели кротко и ласково, кожа лица отливала гладкой матовостью, как у женщины, – он вообще мало походил на моряка, но редко кто знал свою службу и нес ее так же исправно, как мистер Хиллебрант.
   – Благодарю, – ответил Филипп, – я задумался и совершенно забыл, где нахожусь, замечтался и улетел далеко отсюда. Завтра обязательно последую вашему совету. Доброй ночи!
   «Тер-Шиллинг», водоизмещением в четыреста тонн трехмачтовый корабль Голландской Ост-Индской компании, имел на каждом борту по шесть девятифунтовых орудий. Основная палуба была наклонена к носу и корме, еще одна небольшая палуба находилась на баке. Экипаж состоял из капитана, двоих помощников, двоих рулевых и сорока пяти матросов. Суперкарго [3 - Суперкарго (англ. supercargo) – доверенное лицо фрахтователей, сопровождающее зафрахтованное судно для контроля должного соблюдения интересов фрахтователей, включая прием и сдачу грузов, использование грузовых помещений и расходование средств, но не имеющее права вмешиваться в судовождение и управлением судном. Этим же термином обозначается лицо, сопровождающее грузы в тех случаях, когда они требуют специального наблюдения или обслуживания при транспортировке.], для которого предназначалась лучшая каюта на корме, еще не прибыл, в рубке размещались каюты капитана и помощников, по сути служившие кают-компанией.
   Проснувшись поутру, Филипп увидел, что паруса подняты, а якорь сильно укорочен. Другие суда, отправлявшиеся вместе с «Тер-Шиллингом» и составлявшие с ним одну флотилию, уже снялись с якорей. Погода стояла прекрасная, море радовало спокойствием, а деловитая суета на палубе, так непривычная для Филиппа, даже развеселила его. Клутс находился на корме и обозревал город в подзорную трубу. Изо рта у него по обыкновению торчала трубка, и дым ее застилал стекла прибора. Филипп поднялся на кормовую палубу и поздоровался с капитаном. Мингер Клутс, человек рослый и упитанный, в своих многочисленных костюмах казался еще массивнее. Свое тучное тело он облачил в красный плюшевый жилет с большими металлическими пуговицами и зеленый из сукна тонкой выделки камзол, поверх которого надел другой камзол, просторнее и грубее первого, сшитый из гладкого синего сукна и напоминавший короткое пальто. Черные плисовые панталоны капитана доходили до колен и застегивались на пуговицы, икры были обтянуты светло-голубыми плотными шерстяными чулками, на ногах – башмаки с серебряными пряжками. Талию опоясывал широкий кожаный кушак, придерживавший фартук из парусины, густыми сборками спускавшийся ниже колен. На поясе висел широкий нож в кожаном футляре. Головным убором служила лисья шапка, из-под которой выглядывал красный шерстяной ночной колпак. Крупное с развитым подбородком добродушное лицо вполне соответствовало высокому росту и крепкому телосложению капитана. Густые с проседью волосы развевались по ветру, прямой нос можно было бы назвать красивым, если бы его не портил красноватый кончик от частого сближения с фляжкой шнапса и трубкой-«носогрейкой», которую Клутс выпускал изо рта лишь в редких случаях.
   – Добрый день, сын мой, – ответил капитан на поклон Филиппа, на минутку вытащив трубку изо рта. – Медлим, потому что суперкарго еще не изволил появиться. Шлюпка битый час ждет его у берега. В результате из-за его величества мы снимемся с якоря позже всех во флотилии. Как мне надоели эти господчики, сколько от них маеты! Когда же компания разрешит нам обходиться без них?
   – А зачем они на корабле? – наивно спросил Филипп.
   – В том-то и вопрос: зачем. Я тоже считаю, что незачем. Вообще-то их обязанность – наблюдать за правильностью приемки и сдачи грузов, за торговыми сделками. Если бы суперкарго только этим и занимались, так черт бы с ними! Но ведь они суют свой нос решительно во все, в том числе туда, где ничего не смыслят. Все, что их заботит, – личные удобства и выгоды, ведут себя подчас нагло и возмутительно, как короли, а моряков считают своими лакеями. Попробуй-ка осади этих нахалов! Одно их слово способно повредить судну при получении нового патента, поэтому мы и терпим. Компания требует, чтобы мы принимали суперкарго с особыми почестями, и мы салютуем им пятью выстрелами, когда они всходят на борт.
   – А вы уже знаете, кто именно прибудет к вам сегодня в качестве суперкарго?
   – Наслышан и не жду ничего хорошего. Капитан одного судна рассказывал мне, что человек этот труслив по натуре, ужасно боится моря, вдобавок чванлив и занят только своей особой.
   – Жалко, что он задерживается, – мне так хочется быстрее оказаться в открытом море.
   – В вас большая страсть к путешествиям, мингер Вандердеккен. Мне сообщили, вы недавно женились и оставили на берегу прелестную супругу.
   – Да, но нужно повидать свет, – рассудительно ответил Филипп, – я должен научиться управлять судном, прежде чем приобрету свое собственное. Я мечтаю заработать много денег мореплаваниями и торговлей.
   – Море дает деньги, это так, юноша, но оно и поглощает их, – мудро заметил капитан. – Что касается меня, то имей я хороший дом и достаточное для безбедной жизни количество гильдеров, то не находился бы сейчас на «Тер-Шиллинге». Я дважды огибал мыс Бурь, что для моряка вполне достаточно, ибо в третий раз удача вдруг возьмет и закапризничает.
   – Неужели это так опасно?
   – Опасно из-за приливов и отливов, морских течений, скал и рифов, песчаных отмелей, сильных ветров, ураганов и бурных волн. Даже когда бросаешь якорь в заливе по эту сторону мыса, уже охватывает дрожь, что, не дай бог, корабль сорвет и угонит в море или вышвырнет на берег, где кишмя кишат дикари, готовые растерзать, изжарить и съесть белых людей. Но когда минуешь мыс и очутишься по другую его сторону, с удовольствием любуешься, как вода дрожит в лучах солнца и словно смеется и радуется вместе с моряками тому, что теперь можно плыть недели и месяцы под безоблачным небом при попутном ветре и даже трубку не вынимать изо рта.
   – В какие порты мы зайдем? – поинтересовался Филипп.
   – Об этом узнаем позже, – уклончиво заметил капитан. – Гамбрун в Персидском заливе – первое место, где должны сойтись все суда нашей флотилии. Дальше мы, вероятно, разделимся: некоторые возьмут курс на Бантам в западной части Явы, другие получат предписание, двигаясь по проливам, скупать у местных племен камфору, каучук, воск, золото и слоновую кость. Если нас направят туда, мингер Вандердеккен, держитесь с туземцами осторожно: они свирепы, предательски хитры и вооружены крисами, то есть кинжалами с изогнутым клинком: один удар – и смерть, вдобавок лезвия отравлены. Мне помимо мелких стычек с туземцами доводилось выдерживать в проливах настоящие битвы с португальцами и англичанами.
   – Но ведь у нас со всеми мир?
   – Э, сын мой, мирные договоры действуют, пока мы дома, в Европе. А по ту сторону мыса бумаги, подписанные важными господами в напудренных париках, зачастую не имеют ни малейшего значения. Англичане ненавидят и теснят нас, преследуя по пятам, куда бы мы ни направились, приходится отгонять и отпугивать их, как акул; я думаю, неслучайно в этот раз компания собрала такую большую флотилию и дала столько пушек – видно, и впрямь предвидятся столкновения.
   – Сколько времени продлится плавание?
   – Года два, а может, дольше, если вдруг нас задержат факто́ры и комиссионеры, что не редкость, либо, не дай бог, мы ввяжемся в сражения с португальцами или англичанами.
   «Два года! Целых два года я буду разлучен с Аминой!» – огорчился Филипп и тяжело вздохнул, но вслух сказал:
   – Да, срок немалый…
   – Нет, что вы! Два года – это пустяк, – возразил мингер Клутс, заметив, как опечалился юноша. – Я один раз пробыл в море целых пять лет, и нас преследовали сплошные несчастья. Из того злополучного плавания я не только не привез ни гроша, но и лишился своего судна. Мы отправились в Читтагонг на восточном берегу Бенгальского залива и три месяца проторчали там в устье. Вожди туземцев ни в какую не желали брать наши товары, считая их слишком дорогими, но и не отпускали нас, чтобы мы не искали другие рынки сбыта, – короче говоря, нас удерживали силой. Порох мы, как назло, свезли на берег, поэтому не оказали дикарям вооруженного сопротивления. Днище моего судна, стоявшего на якоре, изъели черви, и оно затонуло. А черные обезьянки заранее знали, что так произойдет, и ликовали от радости, что теперь я вынужден отдать им свой товар по той цене, какую они назначат. Слава богу, в те воды зашло другое голландское судно, нас вызволили и доставили домой. Не случись такой беды и не потеряй я в том рейсе кучу денег, я, наверное, больше не пошел бы в плавание. Да и заработок мой теперь не так уж велик, ведь компания запретила любую частную торговлю. О, вон он наконец-то! – воскликнул капитан, имея в виду суперкарго. – На шлюпке подняли флаг. Отчаливают. Мингер Хиллебрант, распорядитесь, чтобы канониры приготовились салютовать.
   – Что прикажете делать мне, мингер капитан? Каковы мои обязанности? – спросил Филипп.
   – Пока от вас мало пользы, разве только понадобитесь в сильную бурю, когда каждая пара рук ценнее золота. Ваше дело – присматриваться и учиться. Можете, например, аккуратно переписать наш судовой журнал, который ведется для отчетности компании, оказывать мне кое-какие канцелярские услуги. Но сначала преодолейте морскую болезнь, тошноту, которую испытывают все впервые оказавшиеся в открытом море. В качестве лекарства рекомендую вам потуже стягивать себе желудок большим платком или шарфом и почаще прикладываться к фляжке со шнапсом, которая всегда при мне, – не стесняйтесь попросить. – Капитан озорно улыбнулся и подмигнул Филиппу. – Ладно, надо встречать суперкарго. Мингер Хиллебрант, скомандуйте дать залп!
   Приказ тотчас выполнили, и когда дым пушечных выстрелов рассеялся, шлюпка с волочившимся по воде длинным флагом пристала к трапу. Филипп с интересом рассматривал важную особу. Суперкарго оставался в шлюпке до тех пор, пока несколько ящиков с клеймом и инициалами Ост-Индской компании не внесли на палубу. Наконец он ступил на борт. Это был маленького роста тощий господин с крошечным сморщенным лицом, в густом парике, развевавшиеся кудри которого низко свисали на плечи, в треугольной обшитой широким золотым галуном шляпе с плюмажем. Одежду его составлял дорогой камзол из пунцового бархата с широкими и пышными фалдами, под ним виднелся белый атласный жилет, затканный пестрыми цветами. Черные панталоны до колен переходили в белые шелковые чулки, стянутые под коленом подвязками с золотыми пряжками. Такие же пряжки украшали добротные башмаки на высоких каблуках. Тонкие кружевные ослепительной белизны брыжи возле шеи и кистей рук, высокая трость с массивным серебряным набалдашником дополняли наряд мингера Якоба Янца Ван Строома, уполномоченного Ост-Индской компанией исполнять обязанности суперкарго на судне «Тер-Шиллинг».
   Господин окинул взглядом стоявших на некотором расстоянии капитана, двоих его помощников и матросов, снявших в знак почтения головные уборы. Изысканный костюм суперкарго среди простых будничных одежд моряков смотрелся несколько вычурно и делал его хозяина похожим на ряженую обезьянку на карнавале. Особенно забавно выглядел чересчур пышный парик. Но никто из моряков не улыбнулся и не изменился в лице – в те годы дорогое платье внушало громадное уважение, и весь экипаж знал, что Ван Строом – доверенное лицо могущественной компании, человек богатый и облаченный властью. Суперкарго недолго пробыл на палубе, попросил указать ему его каюту и последовал за капитаном на корму, осторожно пробираясь между преграждавшими ему путь кольцами свернутых канатов, которые он отодвигал от себя тростью. Дверь отворилась, и господин скрылся в своих апартаментах. Судно немедленно снялось с якоря, паруса подняли, как вдруг из каюты важной особы раздался звонок.
   – В чем дело? – удивился капитан Клутс, находившийся в носовой части корабля. – Мингер Вандердеккен, потрудитесь узнать, что там такое.
   Филипп бросился на корму, тем более что звонок трещал, не умолкая. Отворив дверь каюты, юноша увидел нечто странное: суперкарго с искаженным от ужаса лицом залез на стол и беспрерывно дергал шнурок звонка. Пышного парика на голове не было, и Ван Строом с голым черепом представлял собой комичную картинку: он действительно напоминал маленькую верткую обезьянку.
   – Что случилось, сэр? – спросил Филипп, застыв на пороге.
   – Кто это? Что тут такое?! – возмущался господин. – Позовите сюда матросов с ружьями… быстрее, сэр! Меня хотят убить, растерзать на части и съесть! Не стойте вы столбом, делайте что-нибудь! Разве вы не видите, что он идет к столу? Ой, Господи, помогите! – продолжал кричать и звонить мужчина, отмахиваясь от кого-то свободной рукой.
   Филипп, не сводивший глаз с мингера Ван Строома, посмотрел в указанном направлении и чуть не раскрыл рот от изумления: медвежонок на полу добродушно играл париком, зажав его между лапами, теребя во все стороны и пряча мордочку в пышных кудрях. В первый момент Филипп немного испугался, но вскоре понял, что животное вполне безобидно, – иначе никто не позволил бы ему свободно бегать по судну. Тем не менее юноша не стал подходить к медвежонку: мало ли какие у зверя привычки и какое настроение, – но тут в дверях появился Клутс и положил конец недоумению.
   – Что стряслось, мингер Ван Строом? – строго спросил он. – А-а, понятно, мой Йоханнес напугал вас! – Подойдя к медвежонку, капитан носком башмака пихнул его в бок и отнял парик суперкарго. – Вон отсюда, Йоханнес! Убирайся к черту! – крикнул он и продолжал пинать медвежонка до тех пор, пока тот не выскочил из каюты. – Я очень сожалею, мингер Ван Строом, извините за беспокойство. Вот ваш парик. Затворите дверь, мингер Вандердеккен, а то животное опять забежит сюда, потому что я здесь, а медведь ко мне очень привязан, – добавил капитан.
   Когда дверь закрыли, мингер Ван Строом слез со стола, сел в глубокое кресло с высокой спинкой, встряхнул помятый парик, водрузил его на голову, поправил кружевные манжеты камзола, принял важный напыщенный вид и, стукнув тростью о пол, произнес тоном, не сулившим ничего хорошего:
   – Мингер Клутс, это неуважение ко мне, я – суперкарго, лицо Ост-Индской компании, самой могущественной в мире.
   – Боже правый, – воскликнул капитан, – какое же тут неуважение, мингер Ван Строом?! Этот медвежонок ручной, совершенно безобидный, он не трогает никого, даже чужих людей, как вы сами убедились. Мишка этот мой и живет у меня с трехмесячного возраста. Вышло недоразумение, просим прощения. Мингер Хиллебрант, мой старший помощник, запер медведя в этой каюте, чтоб он не совался под ноги, пока шли работы на палубе, пока мы снимались с якоря и ставили паруса. А потом все забыли про мишку. Я весьма сожалею, что так получилось, мингер Ван Строом, и обещаю: животное больше не явится сюда, если вы сами не пожелаете с ним позабавиться.
   – Позабавиться с медведем? Я? Суперкарго компании? Вы в своем уме, капитан? Я при исполнении служебных обязанностей и требую немедленно удалить животное с судна. Выбросите его за борт! Здесь не место зверям!
   – Ну нет, за борт я его не выброшу, я дорожу этим животным и привык к нему, но сделаю все, чтобы оно больше вас не беспокоило.
   – Как угодно, капитан, значит, вам придется иметь дело с компанией, до сведения которой я доведу данный инцидент. Вы лишитесь патента, а ваши фрахтовые средства конфискуют.
   Однако Клутс, как многие голландцы, отличался упрямством, и его не испугал, а наоборот, распалил повелительный тон господина в брыжах:
   – В патенте нет ни слова о запрете содержать животных на судне!
   – Согласно уставу компании, – Ван Строом важно откинулся на спинку кресла и заложил ногу на ногу, – вам разрешено принимать на борт представителей фауны редких видов и пород с целью последующей отправки в Европу в дар королевским и другим знатным особам. Отправителями имеют право выступать губернаторы или факто́ры. Разрешенный груз – животные Востока: львы, тигры, пантеры, слоны, экзотические пресмыкающиеся и птицы. Это другое дело, никто не спорит. Но ни в коем случае не допускается командиру судна держать на борту за собственный счет животных любого вида и рода – иначе вам будет вменена в вину частная торговля, строго запрещенная на всех судах Ост-Индской компании.
   – Я не собираюсь продавать своего медведя, мингер Ван Строом, следовательно, он не подходит под этот пункт устава.
   – Повторяю еще раз: животное нужно немедленно убрать с корабля. Я приказываю вам, мингер Клутс, и если вы ослушаетесь меня, то возьмете на себя серьезную ответственность и окажетесь под угрозой строжайшего наказания.
   – Если так, то мы спустим якорь, мингер Ван Строом, и отправим шлюпку с гонцом на берег в Главное управление компании: пусть там разрешат наш спор. Если совет постановит свезти медведя на сушу, я исполню приказ, но вследствие задержки рейса мы, мингер Ван Строом, отстанем от других судов флотилии, и нам придется совершать плавание в одиночку и без всякой защиты. А мало ли что ожидает нас дальше, понимаете? Прикажете бросить якорь?
   Слова эти поистине сотворили чудо. Суперкарго вдруг обмяк, нервно потеребил парик и вытер пот со лба, не заботясь о кипенной белизне манжеты: перспектива лишиться в открытом море поддержки флотилии пугала важную персону куда сильнее, чем какой-то медвежонок.
   – Мингер Клутс, – суперкарго постучал пальцами по подлокотнику кресла, – нехорошо начинать плавание со ссоры. Я не верю в приметы, но все-таки… Может, я чересчур строг. Договоримся как порядочные люди: вы посадите животное на цепь, чтобы оно не приближалось ко мне, а я соглашусь оставить его на судне.
   – Я постараюсь устроить так, чтобы медведь не подходил к вам, – заверил Клутс. – Посадить его на цепь – пожалуйста, я не возражаю, но животное станет день и ночь реветь, вы лишитесь покоя, будете плохо спать, а ведь вам требуется полноценный отдых после тяжелых трудов и забот.
   Суперкарго уловил иронию капитана и понял, что Клутс – крепкий орешек и угрозами его не испугать. «Ничего, еще не раз подвернется случай отомстить дерзкому упрямцу», – подумал Ван Строом и, натянув на лицо фальшивую улыбку, снисходительно произнес:
   – Довольно, капитан, мы слишком много времени тратим на пустяки. Пора приступать к службе. Пусть ваш медведь живет на корабле, я не препятствую.
   На этом разговор закончился, и Клутс с Филиппом удалились из каюты, причем капитан, едва они отошли подальше, пробормотал:
   – Компания же присылает на судно своих обезьян, так почему мне не держать здесь медведя? – И, весьма довольный своей остро́той, Клутс снова повеселел.

Глава IX
«Летучий голландец»

   «Тер-Шиллинг» вышел в открытое море и начал продолжительный путь к мысу Бурь. Подули ветра, погода переменилась, суда значительно отдалились друг от друга. Местом встречи назначили Столовую бухту, где корабли должны были сойтись и далее следовать флотилией. Филипп Вандердеккен постепенно привыкал к новой обстановке. Он усердно изучал морское дело, и эти занятия позволяли ему реже вспоминать об истинной цели своего плавания; кроме того, он не гнушался никакой тяжелой работой на судне, так как физическое утомление обеспечивало ему крепкий сон без дурных сновидений. В самом непродолжительном времени молодой человек вошел в доверие капитана и подружился со старшим помощником. Младший помощник, угрюмый и нелюдимый, неохотно общался с новичком, что касается мингера Ван Строома, тот вообще редко выходил на палубу: медведя Йоханнеса так и не посадили на цепь и не заперли в клетке, поэтому суперкарго предпочел запереться сам в своей каюте. Он почти все время сидел за столом с пером и бумагой – видимо, строчил жалобу на неслыханные порядки на судне под командованием капитана Клутса и собирался при первой же возможности отправить свое длинное послание на адрес Ост-Индской компании. Каждый раз, перечитывая записи, суперкарго вносил в них все новые и новые поправки, добавлял детали и подробности, чтобы уж наверняка досадить Клутсу и добиться его отстранения от службы.
   Тем временем капитан в счастливом неведении того, что вытворял в своей каюте полномочный представитель-крючкотвор, покуривал трубку, попивал шнапс и в свободные минуты забавлялся с Йоханнесом. Филипп обращался с медведем ласково, и животное вскоре ответило ему привязанностью: всякий раз, когда Вандердеккен стоял на вахте, Йоханнес обязательно расхаживал где-то рядом. На судне находилась еще одна знакомая нам личность – одноглазый Шрифтен, непонятно почему питавший к Филиппу враждебные чувства, которые теперь распространял и на бедного медведя. Рулевой ни разу не прошел мимо животного, чтобы не ударить его ногой или не обругать последними словами. Он с удовольствием обходился бы точно так же и с Вандердеккеном, но тот состоял на положении офицера, и в открытую оскорблять его Шрифтену не позволялось. Зато одноглазый негодяй пользовался любым удобным случаем исподтишка досадить Филиппу или настроить против него команду. Многие осуждали его за эти выходки, но предпочитали не замечать их: рулевого на судне боялись, и он имел огромное влияние на матросов.
   В двух днях пути до мыса Бурь «Тер-Шиллинг» и еще два судна флотилии легли в дрейф, застигнутые штилем. В южных широтах стояло лето, было нестерпимо жарко. Однажды Филипп, лежа под тентом на корме и изнемогая от изнуряющего зноя, заснул. Пробудился он от ощущения неприятного холода во всем теле, особенно на груди, где была расстегнута сорочка. Приоткрыв глаза, Филипп увидел Шрифтена: склонившись, тот трогал пальцами цепочку на шее юноши, где висел ларчик с реликвией. Филипп вмиг смежил веки и притворился, будто спит, чтобы понаблюдать за действиями обидчика и понять его намерения. Шрифтен медленно потянул цепочку на себя и, когда из-под сорочки показался ларчик, стал осторожно снимать цепочку через голову спящего. Внезапно встрепенувшись, Вандердеккен крепко вцепился в руку воришки.
   – Это что такое? – крикнул он, вырывая цепочку из цепких пальцев наглеца.
   Пойманный на месте преступления рулевой ничуть не смутился, наоборот, лукаво взглянул на Филиппа единственным глазом и насмешливо спросил:
   – Тут ее портрет на цепочке? Хи-хи!
   Филипп вскочил и грубо оттолкнул Шрифтена.
   – Вон отсюда! Вы не торговка на базаре, чтобы любопытничать. Иначе сильно пожалеете, – сказал он, сжав кулаки.
   – Неужели? – продолжал издеваться Шрифтен, не обращая внимания на гнев и угрозу Филиппа. – Может, это родильная сорочка, талисман от утопления?
   – Не лезьте не в свое дело, сэр! – раздраженно произнес Филипп.
   – Ба, да ведь вы католик, – не унимался одноглазый черт, – в коробочке, поди же ты, ноготок с пальца какого-нибудь святого. Нет, дайте угадаю наверняка: там щепка от деревянного креста, на котором распяли Бога. – Заметив, что Филипп сильно побледнел, Шрифтен добавил, хихикая: – Да-да, точно! Я насквозь вижу. Эй, ребята! – обратился он к матросам на шкафуте. – У нас на судне есть частица Креста Господня, так что нам не страшен даже дьявол!
   – Такими вещами не шутят. Немедленно прекратите! – потребовал Филипп, идя за рулевым в ту сторону, где толпились матросы, и услышал, как один из них, уже немолодой, добродушно заметил:
   – Не только дьявол, но и сам «Летучий голландец» [4 - «Летучий голландец» (нидерл. De Vliegende Hollander) – легендарный парусный корабль-призрак, который не может пристать к берегу и обречен вечно бороздить моря.].
   «Летучий голландец? – похолодело у Филиппа в груди. – Неужели это про моего отца?» Он не остановился перемолвиться с матросами, а напустив на себя деловитый вид, прошел за мачту, откуда они его не видели, и до него донеслись обрывки продолжавшегося разговора.
   – Повстречаться с «Летучим голландцем» куда хуже, чем с дьяволом, это факт.
   – Да кто его видел-то, этого «летучего»? Откуда такие сведения?
   – Что его видели, в том не сомневайтесь, – степенно заявил пожилой моряк. – А кто с ним столкнется, такое судно ждет беда – примета верная.
   – Где с ним можно повстречаться?
   – О-о! Матросы говорят, он крейсирует вокруг мыса Бурь, то есть как раз в этих местах.
   – Нельзя ли рассказать эту историю поподробнее от начала до конца? – попросил какой-то молодой матрос.
   – Я знаю только то, что слышал своими ушами. Это судно было проклято, на нем бесчинствовали пираты, которые перерезали своему капитану горло.
   – Нет, ты что-то путаешь, – вмешался Шрифтен, – тот капитан жив и поныне бороздит моря на своем корабле. Вот этот человек и есть главный злодей. Будто бы, уходя в плавание, он оставил дома молодую прелестную жену, которую очень любил. Между прочим, мингер Вандердеккен, младший офицер, который носит на шее частицу Животворящего Креста, тоже явился к нам на корабль прямо из любовного гнездышка, и супруга у него красавица, я был у них дома.
   – Откуда ты знаешь, что тот про́клятый капитан до сих пор жив?
   – Говорят, он постоянно пытается отправить на родину какое-то письмо. Встретит в море судно и упрашивает моряков взять письмо – ну, чтоб они его доставили. Но никто не соглашается: горе тому, кто возьмется выполнить эту задачу! Такой корабль сразу погибнет вместе со всеми, кто на нем находится, не спасется ни одна живая душа.
   – Мингер Шрифтен, – поинтересовался молодой матрос, – а вы сами видели это судно со злодеем-капитаном?
   – Представь себе! – вскричал Шрифтен, но как будто спохватился, странно захихикал, загоготал, а затем добавил: – Ладно, ребятки, нам нечего бояться: нас спасет частица святого древа. – С этими словами он двинулся вперед, покидая матросов, и вдруг заметил Филиппа у грот-мачты.
   – О, Вандердеккен! Вы подслушивали? Ничего себе! Меня вы ругаете базарной торговкой, а сами любопытнее всех. Так вы захватили с собой эту штучку на случай, если мы повстречаем «Летучего голландца»?
   – Я не знаю, кто это такой, и не боюсь его, – неприязненно ответил Филипп.
   – Не прикидывайтесь простаком. Я только сейчас вспомнил и забыл сообщить ребятам, что у вас такая же фамилия, как у того капитана: не берусь судить, правда это или нет, но утверждают, будто его звали Вандердеккен.
   – Распространенная фамилия, ее носят сотни голландцев, – спокойно отреагировал Филипп, оправившись от смущения, и отошел в сторону.
   «Одноглазый черт как будто подозревает истинную причину, побудившую меня явиться на корабль, – рассуждал Филипп. – Откуда такая проницательность? Почему я ощущаю смертельный холод каждый раз, когда Шрифтен приближается ко мне? Может, и другие моряки испытывают нечто подобное? Или это фантазия Амины, которая невольно передалась мне? Как разобраться? Спросить ведь не у кого. Самое странное, что человек этот, едва впервые увидел меня, сразу же без всякой причины стал относиться ко мне враждебно, хотя я не причинил ему ни малейшего вреда. То, что он сейчас сказал, лишь подтверждает мои опасения. Ох, Амина! Если бы не ты, я раскрыл бы эту тайну любой ценой – даже собственной жизни».
   Через три дня «Тер-Шиллинг» и корабли-спутники вошли в Столовую бухту, где уже стояли на якоре другие суда Ост-Индской компании. Как раз в ту пору голландцы основали на мысе Доброй Надежды небольшую колонию, куда заворачивали по пути в Индию суда, чтобы пополнить запасы пресной воды и купить у туземцев скот, благо за пару металлических пуговиц или один большой гвоздь удавалось приобрести весьма упитанного молодого бычка. Вот и теперь на все корабли загрузили бочки с водой, ящики и мешки с провиантом, а адмирал, собрав капитанов, дал краткие предписания на случай непредвиденного изменения погодных условий и назначил пункты встреч, если по каким-то причинам суда рассредоточатся в пути. Немного отдохнув, приведя в порядок оснастку и приняв все меры безопасности, экипажи заняли свои места на борту, и ост-индская флотилия продолжила плавание.
   В последующие три дня ветер сделался из попутного встречным, ходкость корабля снизилась, а утром четвертых суток подул свежий ветер с юга и, постепенно усиливаясь, перешел в бурю, которая отнесла всю флотилию к северу от залива. На седьмой день «Тер-Шиллинг» отстал от дружественных кораблей и очутился один в море, но погода переменилась к лучшему, и появилась надежда быстро нагнать спутников. Подняли паруса и прибавили скорость, держась востока, чтобы в случае надобности без особых затруднений пристать к берегу.
   – Мы отбились от остальных судов, – объяснил мингер Клутс Филиппу, когда они разговаривали на шкафуте, – сейчас мы, вероятно, вблизи меридиана. Как только покажется солнце, я смогу точно установить, на какой мы широте, а в данный момент мне трудно судить, насколько далеко нас отнесло этой бурей и течениями к северу. Эй, юнга, принеси мне градшток [5 - Градшток – угломерный инструмент, с помощью которого определяли угловую высоту светил и угол между направлениями на любые объекты, как по горизонтали, так и по вертикали. Кроме того градшток применяли для определения местонахождения судна по береговым ориентирам и вообще для привязки к местности, а также в качестве дальномера.], да смотри осторожнее: не ударь его ни обо что, пока идешь с ним наверх.
   В ХVII веке градшток помимо прочих функций служил для определения географической широты. В руках опытного наблюдателя этот инструмент давал показания с точностью от пяти до десяти миль. Квадранты и секстанты изобрели гораздо позднее. Пусть читатели задумаются над тем, какими несовершенными являлись в то время морские приборы, как плохо был исследован фарватер и сколь ограниченны были научные познания моряков в целом. Надо отдать им должное, что при всем при этом бесстрашные люди совершали дальние плавания, ходили в кругосветные путешествия, открывали новые земли и сравнительно благополучно возвращались домой.
   – Ого! Мы на целых три градуса севернее мыса, – сообщил капитан, определив широту, – течения очень сильны, но ветер нестабилен и, если я не ошибаюсь, скоро переменится.
   К вечеру и в самом деле наступил полнейший штиль, тяжелые валы покатились в сторону берега, и корабль устремился вперед. На поверхности показались стаи дельфинов, которые гнались за судном, прыгали и ныряли в волнах, и полное жизни и движения море багровело в лучах предвечернего солнца, постепенно опускавшегося за горизонт.
   – Мингер капитан, шум какой-то, словно вдали гром гремит, слышите? – встревожился Филипп.
   – Слышу! Марсовый! – закричал капитан дежурному матросу на мачте. – Видишь землю?
   – Вижу! – отозвался матрос. – Справа под носом низкие песчаные холмы и высокий прибой. Буруны!
   – Так и есть. Это звук прибоя. Нас быстро гонит волнами в ту сторону. Нам позарез сейчас нужен ветер!
   Пока солнце садилось, штиль продолжался. Волны быстро гнали «Тер-Шиллинг» к берегу, и уже без всяких приборов можно было различить гряду белых пенистых гребней, которые рассыпа́лись с шумом, напоминавшим раскаты грома.
   – Лоцман, вы хорошо знаете этот берег? – спросил капитан стоявшего неподалеку Шрифтена.
   – Неплохо, – угрюмо пробурчал тот. – Здесь буруны на двенадцати саженях глубины, и через полчаса наш добрый «Тер-Шиллинг» разобьется в щепочки не крупнее зубочисток. Ха-ха! Ну… конечно, если только ветер не поднимется! – злобно засмеялся одноглазый, как будто его радовала такая перспектива и сам он не находился на том же судне, где и все остальные.
   Мингер Клутс в тревоге то вынимал трубку изо рта, то снова начинал попыхивать ею. Матросы скучились на палубе и баке, прислушиваясь к шуму бесновавшихся свирепых волн. Солнце скрылось, и сгустившийся мрак ночи лишь усилил нервозную обстановку.
   – Надо попытаться оттащить судно, и займитесь шлюпками, – приказал Клутс старшему помощнику. – Я не уверен в успехе, но риск – дело благородное. Если шлюпки будут в порядке, люди всегда успеют рассесться в них, прежде чем нас вышвырнет на берег. Приготовьте канаты и причалы и спускайте шлюпки, а я пойду предупредить суперкарго о нашем положении.
   Мингер Ван Строом сидел у себя в кресле с достоинством, подобающим его высокой должности. По случаю воскресного дня голову важной особы украшал лучший парик. Крючкотвор как раз перечитывал свое письмо или, вернее, донос в Ост-Индскую компанию на Клутса и его медведя, когда капитан отворил дверь каюты и заявил: судну грозит серьезная опасность, есть вероятность того, что менее чем через полчаса «Тер-Шиллинг» разлетится в щепки. При этих словах Ван Строом вскочил из-за стола и от страха опрокинул зажженную свечу в подсвечнике.
   – Судно в опасности? Но почему? Море спокойное, ветра нет! Почему, я вас спрашиваю? Где моя шляпа? Где трость? Ведите меня скорее на палубу! Дайте огня! Мингер Клутс, прикажите, чтобы принесли свечу, – я ничего не могу найти впотьмах. Мингер Клутс, что же вы молчите? Боже мой! Он ушел и бросил меня одного!
   Клутс скоро вернулся со свечой. Ван Строом поправил праздничный парик, надел шляпу и, постукивая тростью, деловито вышел из каюты. Шлюпки уже спустили, судно стояло развернутым носом к морю, и висела такая чернильная темнота, что невозможно было разглядеть ничего кроме белой гряды прибоя, с грохотом разбивавшегося о песчаную мель.
   – Мингер Клутс, я намерен немедленно покинуть корабль. Прошу сию же минуту подать мне как уполномоченному компании самую вместительную и удобную шлюпку: я еду не просто так – при мне важнейшие документы и письма.
   – Я не уверен в законности вашего требования, поэтому не обещаю выполнить его: шлюпок едва достаточно, чтобы вместить весь экипаж, а в данный момент жизнь каждого матроса представляет не меньшую ценность, чем ваша, мингер Ван Строом.
   – Капитан, вы забываете, что я суперкарго компании. Я приказываю выделить мне особую шлюпку, и посмейте только отказать!
   – Посмею, причем самым решительным образом, – заявил Клутс, попыхивая трубкой в лицо наглеца.
   – Ладно, еще посмотрим, кто кого… – залепетал Ван Строом, теряя всякое присутствие духа. – Едва лишь мы вернемся, я… Боже мой, мои бумаги! – Уполномоченный сорвался с места и помчался вниз в каюту за документами, но нечаянно натолкнулся на крутившегося поблизости медведя, споткнулся о него и полетел вперед, несколько раз перекувырнувшись через голову, с которой соскочили и шляпа, и парик. – Господи, помилуй! Где я? Что это?! Помогите! Я суперкарго, что вы вытворяете? Вас накажут! Вам всем хуже будет! Я это так не оставлю!
   – Начинайте погрузку! – приказал капитан матросам. – Берем лишь крайне необходимое! Нельзя терять ни минуты. Филипп, бегите в мою каюту: там компас, бочонок воды, мешки с сухарями. Полная готовность через пять минут! И сразу же отчаливаем!
   Сквозь грохот прибоя матросы с трудом разбирали команды капитана, а суперкарго так и лежал на палубе носом вниз, барахтаясь и стеная, – никому не было до него никакого дела.
   – Ветер с берега! – вдруг закричал Филипп и поднял руку.
   – Да, подул! Подул, черт его дери! – воскликнул Клутс. – Но, похоже, поздно, слишком поздно! Спустите вещи в шлюпки, полную готовность не отменяю, и больше хладнокровия, ребята: если ветер посвежеет, мы убережем корабль!
   Беспомощное судно колыхалось туда-сюда на вздымавшихся гребнях вблизи буруна, словно игрушечный бумажный кораблик, который вот-вот перевернется и исчезнет в волнах. Но береговой ветер постепенно свежел, и судно удерживалось на месте, так как располагалось вдоль валов. Экипаж уже погрузился в шлюпки, только капитан и его помощники, а также злополучный Ван Строом задерживались на терпящем бедствие корабле.
   – Нас сносит ветром! – воскликнул Филипп.
   – Да! Удача не отвернулась от нас. Постараемся вызволить наш дорогой «Тер-Шиллинг», – оживился капитан. – Прямо руль, Хиллебрант! Мы удалились от бурунов. Если ветер продержится минут десять, мы спасены.
   Ветер дул с прежним постоянством, и судно относило все дальше от суши. Вдруг ветер разом улегся, и «Тер-Шиллинг» погнало к берегу прямо на буруны. Вновь поднялся на этот раз очень сильный ветер, и корабль точно ожил: рассекая валы, он уверенно двинулся в море. Опасность миновала, и капитан дал общий отбой. Матросы покинули шлюпки, мингера Ван Строома, равно как его парик и шляпу, подняли и отнесли в каюту. Еще через час окончательно стало ясно, что «Тер-Шиллингу» ничто не угрожает.
   – Убрать шлюпки! – распорядился мингер Клутс. – Хиллебрант, перед сном весь личный состав на палубу. Возблагодарим Бога за чудесное спасение!
   За ночь «Тер-Шиллинг» преодолел миль двадцать и теперь шел на юг, но к утру ветер снова стих и наступил почти полный штиль. Капитан и его помощники, сидя в каюте Клутса, вот уже целый час разрабатывали стратегию на случай новой опасности, и едва вскользь зашла речь о том, насколько трусливо и недостойно вчера вел себя суперкарго, как из его каюты на корме донесся сильный шум.
   – Что там опять?! – всполошился капитан, едва сдерживая эмоции. – Уж не лишился ли он последнего умишка от испуга? Или он назло нам собрался разнести каюту?
   В тот же миг в дверях показался запыхавшийся слуга Ван Строома.
   – Мингер Клутс, помогите! Иначе моего господина загрызет медведь!
   – Мой Йоханнес? – удивился капитан. – Да ты что, любезный? Он безобиднее комнатной собачки. Я сейчас подойду к вам.
   Но не успел Клутс войти в каюту, как оттуда со сведенным судорогой лицом и в одной исподней рубашке выскочил уполномоченный представитель компании.
   – Боже, спасите! – вопил он изо всех сил. – Меня хотят убить, растерзать, съесть живьем!
   Добежав до первой мачты, Ван Строом сделал попытку влезть на ванты. Клутс пошел было за ним, но видя, что дело принимает нешуточный оборот, забеспокоился и вернулся в апартаменты суперкарго, где, к немалому удивлению, застал Йоханнеса, который действительно изрядно напакостил знатной персоне. Дверь в спальню медведь продавил головой, коробки из-под шляп и парики разодрал в клочья и раскидал по всему полу. В данный момент мишка восседал посреди черепков и осколков разбитой посуды, что-то выковыривая из них лапой и с наслаждением обсасывая ее. Присмотревшись, капитан убедился: медведь поедал мед из сот.
   Пока судно стояло в Столовой бухте, Ван Строом купил у готтентотов кадушку хорошего меда, который очень любил. Слуга разложил мед по горшкам и банкам и поместил их на дне двух больших саквояжей, которые стояли в изножье постели его господина. Утром слуга почистил парадный парик, запылившийся, когда мингер Ван Строом упал на палубе, и открыл саквояж, чтобы достать будничный головной убор и приготовить его ко времени пробуждения хозяина. Медведь, проходя мимо распахнутой каюты, учуял мед и, не в силах побороть прирожденную страсть к лакомству, вбежал в апартаменты и ринулся прямо в спальню суперкарго, откуда так сладостно пахло. Слуга успел захлопнуть дверь перед носом зверя, но обиженный мишка, ноздри которого уже щекотал вожделенный аромат, проломил ее, подбежал к раскрытому саквояжу, стал рыться там носом и обнаружил горшки и банки, попутно изорвав лежавшие поверх них коробки с париками как досадное препятствие. Слуга попытался спасти мед, но тщетно! Йоханнес оскалил зубы, давая понять, что не расстанется с добычей, которую честно завоевал и не позволит отнять у себя. Ван Строом проснулся от шума и, увидев разворошенные коробки и медведя возле своей постели, пришел в неописуемый ужас. Несомненно, зверь явился растерзать его! Слуга, едва Йоханнес раскрыл пасть, пулей вылетел из спальни, позабыв и про мед, и про парики, и про своего господина. Суперкарго, оставшись наедине с хищником, обливаясь холодным потом, соскользнул с постели, крадучись и не спуская глаз с медведя, увлеченно пожиравшего мед, задом попятился к дверям и с воплями выбежал наружу.
   Мингер Клутс, понимая, что его ждут огромные неприятности, подошел к медведю, позвал его и несколько раз ударил, чтобы выгнать из каюты, но тот не желал лишаться меда, свирепо рычал и скалил зубы, когда ему мешали.
   – Дурак ты, Йоханнес, – выругался капитан. – Теперь тебя выдворят с корабля, потому что на этот раз суперкарго имеет все основания пожаловаться. Доедай, черт шальной, свой мед, коль уж добрался до него!
   Ван Строом по-прежнему в одной рубашке и без парика отирался на баке, жалуясь матросам на медведя и его хозяина.
   – Вы довольны, мингер Клутс? – злобно прошипел он, завидев капитана.
   – Я огорчен случившимся, мингер Ван Строом, и обещаю удалить медведя с судна.
   – Да, вот именно. Руководство компанией получит мой подробный отчет о сегодняшнем происшествии, как, впрочем, и о вчерашнем. Я служащий на ответственном посту, и моя жизнь – не игрушка, чтобы какие-то безумные капитаны с их идиотскими забавами ставили ее под угрозу. Зверь едва не загрыз меня. Мой слуга – свидетель.
   – Вы ошибаетесь: медведь покушался не на вас, а на ваш мед. Зверь захватил добычу и не уйдет, пока не съест ее подчистую. Нельзя победить природные инстинкты животного. Прошу вас временно разместиться в моей каюте. Мы выдворим медведя, посадим его на цепь, и он больше не будет разгуливать по судну. В вашей каюте сегодня же наведут порядок.
   Ван Строом хотел возразить, но сдержался, словно спохватившись, что в настоящем своем виде – в ночной рубашке и с лысым черепом – он являет собой всеобщее посмешище. Вместе с дорогим платьем и париком он как будто утратил важность и величавость и напоминал жалкую испуганную обезьянку, которая ищет защиты от своих обидчиков. Проглотив досаду, он послушно поплелся за Клутсом в его каюту, куда вскоре перенесли все вещи суперкарго, чтобы он мог одеться и привести себя в порядок. Нескольким матросам не без труда удалось прогнать медведя из апартаментов Ван Строома. Зверь всячески сопротивлялся – из черепков и склянок он уже выел весь мед, но в пышных буклях парика еще оставалось кое-что. Животное засадили в карцер – именно такое наказание полагалось моряку, обвиненному в краже и застигнутому на месте преступления в открытом море. Новое приключение суперкарго весь день служило темой острот и поводом для веселья экипажа, тем более что никаких работ не велось вследствие мертвого штиля, уложившего судно спать на неподвижной волне.
   – Закат краснеет, – заметил Филипп, когда они с капитаном и Хиллебрантом стояли на корме, – значит, еще до утра поднимется ветер.
   – Да, – подтвердил Клутс, – но странно, что мы не повстречали ни один из кораблей своей флотилии. Куда они подевались? Их должно бы пригнать сюда же.
   – Наверное, успели уйти дальше нас, – ответил старший помощник.
   – Недурно бы и нам прибавить скорости, – проговорил капитан. – Такова фортуна моряков, Филипп: слишком мало ветра – это подчас еще хуже, чем слишком много.
   Среди матросов, толпившихся вдоль борта, послышался неясный гул. Несколько человек, указывая в море, кричали и спорили:
   – Судно!
   – Тебе померещилось. Это тени у горизонта так мелькают.
   – Какие тени? Смотри лучше!
   – А ведь и впрямь судно, ребята! – раздались голоса.
   – Им почудилось судно, – объяснил капитану рулевой. – Ха! Выдумали тоже!
   – Где? – оживился Клутс.
   – Вон в тумане! – махнул рукой Шрифтен куда-то в темноту горизонта.
   Капитан, Хиллебрант и Филипп напрягли зрение, стараясь хоть что-нибудь разглядеть в том направлении. Было очень темно, но в одном месте далеко на горизонте мрак, вроде бы, рассеивался и там слабо мерцал свет. Да, похоже на судно, – согласились все трое, продолжив наблюдение. Море застыло, как зеркало, без малейшего дуновения ветерка, а корабль на краю горизонта вырисовывался все отчетливее, уже замаячили корпус, мачты и снасти. Моряки протерли глаза, дабы убедиться, что это не мираж. Но сомнений не оставалось: в самом центре светлого пятна на расстоянии примерно трех миль от «Тер-Шиллинга» показалось большое судно, и, хотя в океане царил полнейший штиль, оно словно боролось с бурей, то глубоко погружаясь носом в воду, то высоко вздымаясь, точно над валом, над совершенно гладкой поверхностью. Оно как будто медленно двигалось вперед, гонимое ветром. С каждой минутой капитан Клутс и его моряки видели неизвестный корабль все ближе, наконец с «Тер-Шиллинга» уже можно было различить людей на палубе, пенившуюся под кормой воду, услышать резкий свисток боцмана и скрип мачт. Вдруг мрак разом сгустился, и в несколько секунд корабль растаял в тумане или потонул во тьме.
   – Господи Боже! – осенил себя крестным знамением Клутс. – С нами силы небесные!
   Внезапно Филипп почувствовал, что на его плечо опустилась чья-то рука, и могильный холод пронизал его с макушки до пяток. Обернувшись, он увидел одноглазого Шрифтена, который прокричал ему в самое ухо:
   – Вандердеккен, это «Летучий голландец»!

Глава X
Смерть «Тер-Шиллинга»

   Темнота разлилась вокруг, поглотила бледный свет на горизонте, и больше никто ничего увидеть не мог. Некоторое время на «Тер-Шиллинге» стояла мертвая тишина, моряки словно онемели. Одни продолжали глядеть во мрак, уставившись в ту точку, где всего минуту назад было судно, другие, наоборот, отвернулись, терзаемые нехорошими предчувствиями, и шептали молитвы. На капитана и Хиллебранта зрелище произвело тягостное впечатление. Едва вдали забрезжило светлое пятнышко, старший помощник, человек хладнокровный и выдержанный, схватился за руку Филиппа и воскликнул:
   – Что это такое?
   – Яркий месяц прорезается сквозь тучи, – спокойно объяснил тот.
   – Да, ну и дела, – проворчал Клутс, – я знал про это явление, бывалые моряки часто рассказывали мне, но я смеялся над ними и, выходит, зря…
   Филипп ничего не ответил, и его неприятно кольнуло чувство, будто это он виноват в появлении корабля-призрака. Между тем месяц победил тучи, вышел из-за облаков и теперь изливал мягкий серебристый свет на дремлющий океан. Все невольно обратили взоры туда, где в последний миг мелькнуло среди пенных волн призрачное судно: ни всплеска, ни шороха, ни звука – только сонная тишина и умиротворяющее спокойствие. Впрочем, его нарушал Шрифтен, который нервно расхаживал на корме, оглядываясь по сторонам, а потом подошел к капитану и сказал:
   – Мингер Клутс, как лоцман судна считаю своим долгом предупредить вас: погода скоро испортится и нам нужно приготовиться к худшему.
   – Погода? – как в полусне, повторил Клутс.
   – Да, погода. Еще не было случая, чтобы судно, повстречавшееся с «Летучим голландцем», не претерпело вскоре страшные невзгоды. Имя Вандердеккен приносит несчастья.
   Филипп опешил от такой наглости и хотел возмутиться, но язык у него не пошевелился.
   – Вандердеккен? Какую же роль играет это имя? – пожал плечами Клутс в недоумении.
   – Капитан судна, которое мы только что видели, звался мингером Вандердеккеном. Он и есть «Летучий голландец».
   – Откуда у вас такие данные, лоцман? – спросил Хиллебрант.
   – Мне многое известно, да долго рассказывать, – махнул рукой Шрифтен. – Я вам сообщил про погоду, поскольку я рулевой, а насчет остального решайте сами, – добавил он и удалился.
   – Видит Бог, я всю жизнь ходил по морям, меня трудно чем-то удивить, но я ни разу не испытывал подобного потрясения, – признался Клутс, – я не знаю, что и думать. Это сверхъестественное явление. Вы согласны, Филипп?
   – Несомненно, – кивнул тот.
   – Обратите внимание, – указал Хиллебрант на небо, – что гряда туч поднялась всего за каких-то пять минут. Месяц прорвался сквозь облака, но они вот-вот опять поглотят его. Вон там, на северо-западе, сверкает молния, сюда идет гроза.
   – Ну, детушки, бороться со стихиями я умею не хуже любого моряка и сделаю все, что в наших силах. Бури да ветры не пугают меня, но знамения вроде нынешнего образуют на душе неприятный осадок. Филипп, разыщите юнгу, пусть принесет мою фляжку – шнапс помогает мне прочистить мозги.
   Филипп обрадовался случаю уединиться и собраться с мыслями. Нельзя сказать, что он не верил в существование «Летучего голландца», но теперь он увидел его воочию, причем совсем рядом, – судно, на котором его отец нес свою страшную кару. Значит, на этом корабле совершится и его собственная судьба? В его ушах и сейчас раздавался свисток боцмана с корабля-призрака, перед глазами, как во сне, мелькали тени. Филипп изо всех сил напрягал слух и зрение: ему хотелось услышать голос отца, отдававшего команды своим людям, увидеть очертания отцовской фигуры на палубе таинственного парусника. Отослав юнгу с фляжкой наверх к капитану, Филипп улегся на койку и, зарывшись лицом в подушку, мысленно молился, пока к нему не вернулись его обычное спокойствие и решимость. Проведя час в молитве, Филипп снова поднялся на палубу, и его поразила неожиданная перемена погоды. Когда он уходил, судно с обвислыми парусами неподвижно лежало на поверхности океана, а высокий месяц во всей своей красе отражался в спокойных водах. Теперь кругом царил мрак, и море вздымалось короткими заостренными волнами, увенчанными пенистыми гребнями. Малый парус убрали, и подгоняемый ветром «Тер-Шиллинг» быстро несся вперед. Ветер крепчал. Хмурые матросы молча возились возле мачт и проводили Филиппа угрюмыми взглядами. «Шрифтен настроил их против меня», – успел подумать Филипп, но в этот миг налетел шквал, рванул паруса, и юноша едва удержался на ногах.
   – Будьте осторожны, – предупредил его Хиллебрант, – ветер усиливается и постоянно меняет направление; неизвестно, откуда налетит ураган. Все это мне не нравится, и на душе у меня скверно, как и у капитана.
   – Я испытываю то же самое, – ответил Филипп. – Но мы во власти Всевышнего, а Господь милосерд…
   – Эй, что вы там замешкались? – донесся крик Клутса. – Буря! Поберегитесь!
   Ветер ударил в корму, судно накренилось на бок, хлынул оглушительный ливень, и стало так темно, что люди на палубе в двух шагах не видели друг друга. Горизонт озарился молнией, и загрохотало так сильно, что морякам заложило уши.
   – Хиллебрант, немедленно убрать верхний парус! Скоро матросы уже не смогут взобраться на реи! Живо, живо, ребята!
   Вахтенные промокли до нитки и, стряхнув с себя воду, как собаки после купания, укрылись под навесами. Остальные матросы не спешили покидать палубу и укладываться на койки, а сгрудились и что-то обсуждали – корабль-призрак не выходил у них из ума. Приказ был выполнен, все паруса кроме фока убраны, и «Тер-Шиллинг» устремился на юг. Ветер продолжал неистово бить в корму, море высоко вздымалось, громадные волны, пенясь, с глухим воем раскалывались о судно, дождь в беспросветном мраке лил неудержимым потоком. Страшная ночь длилась бесконечно, и всем казалось, что утро никогда не наступит. Наконец черная тьма мало-помалу уступила место однородной серой мгле, но никто не обрадовался рассвету. Измученные моряки не находили поддержки друг у друга, а в глазах своих товарищей читали лишь страх и тревогу. Многие матросы убедили себя в том, что обречены на гибель, и всю ночь просидели под навесом, забившись в угол и беззвучно молясь.
   Высокие, как горы, волны с шумом перекатывались через палубу. Клутс стоял над компасом, а Хиллебрант – у руля. Громадный вал с легкостью перехлестнул корму и обрушился на палубу. Капитана и старшего помощника смыло, как щепки, и швырнуло к бульваркам [6 - Бульварк (мор.) – высокий прочный фальшборт на военных судах, служащий для укрытия команды и палубных орудий от пуль и шрапнели.]. Нактоуз [7 - Нактоуз (нидерл. nachthuis) – ящик, в котором расположен судовой компас и другие навигационные инструменты.] и компас разбились вдребезги, никто не успел подбежать к штурвалу, и судно потеряло управление. Новые валы залили палубу и снесли грот-мачту, которая с треском перевалилась через борт. Всюду бесчинствовал хаос. Капитана оглушило, и Филипп с помощью двоих матросов отвел его в каюту. Хиллебрант упал так неудачно, что сломал правую руку. Филипп помог ему добраться до койки и вернулся к штурвалу. Шрифтен где-то запропастился, и Филипп решил взять инициативу в свои руки. Он не был заправским моряком, но слыл на корабле человеком бесстрашным и решительным. Он объяснил матросам, что капитан и старший помощник ранены, и призвал оказать ему содействие в борьбе со стихией. Не все матросы поспешили выполнять его приказы – некоторые, усмехнувшись, отошли прочь, но другие поддержали Филиппа, и через полчаса судно выровняло ход, а палубу очистили от обломков мачты и рей. Место у штурвала заняли двое опытных матросов, и корабль, как прежде, понесся по ветру. Даже мингер Ван Строом, который, дрожа всем телом, лежал у себя на койке под ворохом одеял и клялся всеми святыми, что если Бог убережет его от гибели, то никакие самые могущественные компании в мире больше не заставят его подвергать свою жизнь опасности, высунул голову и прислушался: неужели буря стихает?
   Между тем появился одноглазый лоцман, и матросы, более не подчиняясь Филиппу, бросили все работы, с тревожным видом обступили Шрифтена и вскоре отправились с ним вниз в каюты якобы совещаться – все кроме рулевых. Минут через пять многие вернулись на палубу с кружками, наполненными водкой, – очевидно, кто-то из них самовольно вскрыл шкаф, где хранились корабельные запасы спирта. Филипп, задержавшись на палубе, стал убеждать матросов не употреблять алкоголь, поскольку в бурю особенно важно сохранять трезвую голову, но его никто не слушал. Даже рулевые позволили себе по кружке грога, который вскоре возымел на них самое пагубное действие: штурвал уже не подчинялся им, как прежде, и судно начало рыскать по морю туда-сюда, словно тоже было подшофе. Понимая, что в одиночку ему не справиться, Филипп поспешил в каюту капитана, разбудил его и доложил о положении дел. Обругав матросов прохвостами, Клутс нетвердой походкой последовал на палубу, его покачивало, и голова у него раскалывалась от сильного ушиба при падении. Взбираясь по лестнице, он вновь чуть не упал – посторонний наблюдатель подумал бы, что командир судна тоже изрядно приложился к фляжке. Гаркнув на матросов, он приказал им занять свои места и прекратить безобразничать, после чего, совершенно обессилев и обхватив голову, прислонился спиной к одному из орудий – ноги не держали его, и Филипп догадался, что капитан получил сотрясение мозга. Хиллебрант чувствовал себя плохо: у него открылась горячка, и он не мог подняться с койки. Филиппу стало страшно. День клонился к вечеру, и «Тер-Шиллинг» мчался неизвестно куда. Молодой человек заметил, что направление движения судна изменилось: ветер, первоначально дувший со штирборта, теперь ударял в бакборт. Разбитый компас вышел из строя, а рулевые захмелели и утратили способность что-либо соображать.
   – Он не моряк, – говорили они друг другу, – и не ему нас учить, как управлять судном.
   К ночи разыгралась буря. Дождя не было, но дул шквалистый ветер, яростно налетая на судно, управляемое пьяными матросами, и обрушивая на него вал за валом. На палубе хохотали, горланили песни – сиплые голоса сливались с воем ветра и ревом волн. Шрифтен, главный заправила дикого разгула, то и дело прикладывался к кружке, плясал, выкрикивал всякие мерзости и злобно косился своим единственным глазом на Филиппа. Смех, вопли, ругань сливались в общий хор, и вскоре рулевые, оставив свой пост, присоединились к пьяным товарищам. «Тер-Шиллинг», оказавшись во власти бури, несся в неведомом направлении, ныряя между волнами, как щепка. «Не странно ли, – думал Филипп, уединившись на корме, – что лишь я один из всего экипажа сохранил здравый ум и способность к ответственным поступкам? И что же в результате? Я не в силах помешать пьяной оргии команды. Выходит, мне выпало стать свидетелем гибели судна и ничего не предпринять, чтобы его спасти? Просто стоять без дела и наблюдать, как океан поглотит моих товарищей? Господи, за что мне такая низкая роль? Я беспомощен и отторгнут от людей своей исключительностью. Я чувствую, что не погибну, как другие, что моя жизнь как будто заколдована и предназначена Провидением для другой цели, что ее охраняет данная мною клятва, которую мне суждено исполнить. Значит, такая судьба предначертана мне с рождения? Нет, возможно, я ошибаюсь. Ветер, кажется, ослабел, буря уходит. Никто не погибнет, мы выживем. Слава Тебе, Господи!»
   В действительности ветер не ослабел, а изменилось его направление, потому что судно вошло в опаснейший Ложный залив – кладбище многих кораблей. Волны буйствовали с прежней силой, и Филипп не знал, что «Тер-Шиллинг» зажат между скалами и отлогим песчаным берегом, куда его и гнало течением, чтобы разбить в щепки. Только через двадцать минут Филипп заметил впереди полоску отмели, и катастрофа уже была неизбежна. Со страшным треском судно ударилось бортом о песок и легло на бок, мачта рухнула, громадный вал прокатился по палубе, оборвав хмельное веселье. Филипп оказался с наветренной стороны и ухватился за бульварк, пьяные матросы барахтались в море с подветренной стороны и пытались выбраться на безопасную часть судна. К своему ужасу Филипп увидел, как в волнах мелькнула голова капитана Клутса, но в тот же миг прокатился огромный вал и поглотил ее. Филипп бросился в каюту Хиллебранта, беспомощно метавшегося на койке, взвалил его на спину, втащил на палубу и уложил на дно большой шлюпки, но сесть в нее не успел – несколько пьяных матросов толкнули его в грудь, спустили шлюпку на талях и запрыгнули в нее. Вал подхватил ее и вынес в море, лодка зачерпнула краем, и ее залило до половины, но пьяным было, как говорится, море по колено. Едва они осознали, что сидят в шлюпке, как опять загорланили песни, а прибой и ветер погнали веселую компанию к берегу.
   Уцепившись за обломок мачты, Филипп с тревогой следил за шлюпкой: она то ныряла между двумя большими волнами, то ее подкидывало на белом пенистом хребте вала, голоса постепенно удалялись и вскоре стали не слышны. С минуту Вандердеккен видел, как шлюпка качалась на гребне громадного вала, после чего исчезла и больше не появилась. Он понял, что единственный выход – оставаться на судне и попытаться спастись на каком-нибудь обломке. Филипп отдавал себе отчет в том, что корабль долго не продержится: верхняя палуба уже разошлась, и с каждым новым валом, ударявшим в борт, вода, как дикий зверь, буквально разрывала «Тер-Шиллинг» на части. Снизу донеслись стенания, и Вандердеккен понял, что кричит Ван Строом. Ползком добравшись до его помещения, Филипп увидел, что лесенка, ведущая на корму, повалилась на дверь каюты и забаррикадировала выход. С невероятным трудом он сдвинул лестницу и открыл дверь: мингер Ван Строом, обезумев от страха, судорожно впился обеими руками в перегородку с наветренной стороны и, несмотря ни на какие уговоры, не соглашался отцепить пальцы. Напрасно Филипп пытался оторвать его. Наконец страшный треск и хлынувшая неудержимым потоком вода убедили юношу: судно разломилось надвое, и тогда, как он ни переживал, что бессилен спасти несчастного, ничего другого не оставалось, как бросить суперкарго на произвол судьбы и поспешно выскочить наверх. У заднего люка кто-то метался в воде: Йоханнес пытался выплыть, но его удерживала привязь. Филипп вынул нож и перерезал веревку, освободив медведя. В тот же миг огромный вал перевернул корму, полностью отделив ее от носовой части и превратив в щепки. Филипп забарахтался среди обломков. Ухватившись за часть судовой обшивки, он изо всех сил пытался удержаться на поверхности, обломок поддело волной и понесло к берегу. В несколько минут Филиппа домчало к земле, обломок со страшной силой врезался в песчаную отмель, под напором волн его перевернуло, и молодого человека отбросило в воду. Он старался доплыть до берега, до которого было совсем близко, но отбегавшие волны увлекали юношу за собой, и, несмотря на все усилия, ему не удавалось нащупать дно и оттолкнуться. Его кидало взад-вперед, пока он вконец не обессилел. Сознание мутилось, он захлебывался и чувствовал близкую смерть, как вдруг что-то коснулось его руки. Он уцепился за какой-то предмет в полнейшем отчаянии, даже не соображая, что там такое. Это оказалась косматая шкура медведя, и Йоханнес, плывший к берегу, вскоре вытащил человека на отмель. Ощутив под ногами сушу, Филипп выполз на берег, куда не доходили волны, и без сознания повалился на песок.
   Когда он пришел в себя, нестерпимо болели глаза, которые несколько часов подряд подвергались пагубному воздействию палящих солнечных лучей, ибо Филипп лежал на самом припеке. Едва разлепив глаза, он тотчас же снова закрыл их от невыносимой рези. Повернувшись лицом вниз, он прикрыл глаза рукой и провел так некоторое время, после чего боль немного отступила. Филипп, пошатываясь, поднялся на ноги и огляделся. Море продолжало волноваться и несло с пеной прибоя обломки корабля, тюки, ящики и прочую кладь с «Тер-Шиллинга». У самой воды лежало тело Хиллебранта, подальше – трупы нескольких моряков вперемешку с разбитыми ящиками, бочонками и досками. Молодой человек понял, что со шлюпкой произошла беда: ее обо что-то ударило, перевернуло, и все находившиеся в ней погибли. Судя по солнцу, было около трех часов пополудни. Филипп нуждался в отдыхе – голова гудела и сделалась тяжелой, как свинцовая, руки дрожали, ноги подкашивались. С неимоверным усилием он добрел до небольшого песчаного холма, защищавшего от солнца, лег в нескольких шагах от того места, где валялся в прошлый раз, и тотчас впал в забытье, пробудившись лишь на следующее утро.
   Он очнулся от толчка в грудь, вздрогнул, открыл глаза и увидел над собой существо, которое в первую минуту принял за Йоханнеса. Но ничего подобного: рядом находился рослый готтентот с ассегайем в руке, с наброшенной на плечо только что снятой окровавленной шкурой бедного медведя и в кудрявом парике суперкарго. Филипп поднялся и встал подле дикаря, который сохранял неподвижность без всяких признаков враждебности. Снедаемый жаждой юноша знаками показал темнокожему, что хочет пить. Готтентот сделал ему движение следовать за собой и повел через песчаный холм к берегу, где Филипп увидел с полсотни туземцев, собиравших предметы, выброшенные морем после гибели судна. Проводнику Филиппа туземцы выказывали всяческое уважение – похоже, он был вождем племени. Нескольких важно произнесенных им слов оказалось достаточно, чтобы откуда-то принесли в глиняном черепке довольно грязную и в небольшом количестве воду, показавшуюся, однако, Филиппу сущей отрадой. Когда он напился, вождь жестом руки велел ему сесть среди обломков судна, тюков, ящиков и корзин и сам разместился рядом. Между тем обнаженные готтентоты с нахмуренными лицами расхаживали по берегу и подбирали все, что не представляло никакой ценности, а на то, чем особенно дорожили цивилизованные люди, не обращали внимания.
   Хотя в ту пору голландцы еще сравнительно недавно обосновались в Южной Африке, отстроив Капскую колонию – небольшое поселение на Капе, – тем не менее развитая меновая торговля между белыми и туземцами существовала уже долгие годы, и готтентоты давно знали о кораблях, а поскольку коренное население не терпело от европейцев никаких обид, то относилось к ним вполне сносно. Филипп подивился, что чернокожие вылавливают и собирают доски и куски дерева, на которых сохранились железные скобы и другие детали и из которых торчат гвозди, и складывают древесину в костры, тут же их запаливая. Вождь знаками осведомился у Филиппа, не хочет ли он еды, и в ответ на утвердительный кивок запустил руку в мешок из козьей кожи, достал оттуда горсть крупных жуков и радушно предложил гостю. Филипп помахал рукой на такое угощение, тогда вождь сам на глазах изумленного чужестранца, не торопясь и с наслаждением отправил себе в рот всю пригоршню, после чего встал и велел Филиппу идти следом. Когда тот поднялся, то неожиданно увидел, что прибоем выкинуло на берег его собственный сундук. Филипп бросился к нему, дав понять дикарям, что это его собственность. Слава богу, сундук совершенно уцелел. Юноша достал из кармана ключ, отпер замок и собрал в узелок самое необходимое, не забыв захватить мешочек с золотыми монетами, которые, как известно, всегда пригодятся. Готтентотский вождь безмолвно наблюдал за сценой, не выразил никакого протеста и, только когда бледнолицый закончил выгружать вещи, подозвал одного из стоявших неподалеку соплеменников, указал ему на металлический замок и железные петли сундука и сделал характерный жест. Затем они с Филиппом направились к ближайшему краалю.
   Через час они достигли селения из ряда низеньких хижин крытых шкурами и были встречены женщинами и детьми, которые, по-видимому, пришли в неописуемый восторг от наряда своего вождя. К Филиппу туземцы отнеслись с расположением: ему вынесли молока и фруктов. Глядя на полуобнаженных дочерей Евы с их некрасивыми лицами и уродливыми формами, молодой человек невольно вздохнул, вспомнив свою прекрасную Амину. Солнце клонилось к закату, и юноша чувствовал себя страшно утомленным, а потому объяснил дикарям, что желает отдохнуть. Его тотчас же отвели в хижину – грязную, зловонную, кишмя кишевшую насекомыми, – но Филипп так устал, что едва примостился в углу и положил голову на свой узелок, как сейчас же заснул. Утром его разбудил вождь в сопровождении другого готтентота, немного знавшего голландский. Филипп попросил, чтобы его отвели в голландское поселение, мимо которого часто проходят корабли, однако туземцы заверили юношу, что в данное время в заливе нет ни одного судна. Тогда Филипп ответил, что пешком пойдет туда, что там ему наверняка вскоре представится случай попасть на какое-нибудь судно, а в ожидании этого события он проведет время среди европейцев. До голландского поселения был всего один день пути, и после непродолжительных переговоров с вождем человек, изъяснявшийся на родном языке Филиппа, пообещал отвести его к нужному месту. Напившись молока, принесенного женщинами, и отказавшись от горсти жуков, вновь предложенной гостеприимным вождем, юноша взял узелок и пошел за проводником.
   Под вечер они приблизились к гряде холмов, откуда открылся вид на Столовую бухту, укрепленный форт и селение в десяток домишек, где ютились европейцы. К великой радости, Филипп издали заметил в заливе парусник и, дойдя до берега, к которому спешил изо всех сил, увидел, что с судна на берег отправлена шлюпка за провиантом и водой. Простившись с провожатым, он побежал к морякам из шлюпки, назвал свое имя, рассказал о гибели «Тер-Шиллинга» и попросил принять его на борт. В шлюпке оказался офицер, который согласился взять мингера Вандердеккена, однако сразу предупредил, что судно идет домой в Амстердам. Сердце Филиппа учащенно забилось. Конечно, следуй судно в Индийский океан, он сел бы на него и продолжил начатое дело, но теперь, когда представился случай свидеться с Аминой, юноша не мог отказать себе в таком удовольствии. Значит, и для него еще осталось счастье на земле, и его ждет светлая радость, и жизнь его – не одна сплошная жертва долгу, а попеременно – тяжелый подвиг и сладостный отдых. Капитан встретил Филиппа радушно и даже отказался брать плату за рейс на судне, и спустя три месяца без всяких приключений в пути корабль бросил якорь в гавани Амстердама.

Глава XI
Отравитель

   Нужно ли описывать, как спешил Филипп в свой маленький домик, где его ждала та, кем он дорожил больше всего на свете? Он решил, что вправе позволить себе несколько месяцев отдыха, так как сделал уже немало ради исполнения своего долга. Филипп не забыл о клятве и по-прежнему оставался верен ей, но покидать родину раньше осени он не планировал – именно тогда и уходила в море следующая флотилия, а теперь было только начало апреля. По-человечески Филипп жалел безвременно погибших капитана Клутса и старшего помощника Хиллебранта, да и весь экипаж злополучного «Тер-Шиллинга». Но если честно признаться, юноша считал везением, что навсегда избавился от подлого Шрифтена, утонувшего вместе с остальными матросами. Кроме того, что уж греха таить, кораблекрушение «Тер-Шиллинга» невзначай вернуло молодого мужа в объятия своей прекрасной супруги, и он не мог этому не радоваться.
   Поздним вечером Филипп нанял во Флашинге лодку, чтобы побыстрее добраться до родного Тернёзена. Погода выдалась неспокойной: с моря дул свежий ветер, небо заволокли темные тучи, окаймленные светлыми краями, потому что луна стояла высоко, как и положено в полнолуние. Временами, когда она пряталась за облака, становилось совсем темно, а когда кокетливо выглядывала, то сияла во всей своей красе. Выйдя на берег, Филипп плотнее завернулся в плащ и быстро зашагал к дому. Подходя, он увидел, что окно большой комнаты нижнего этажа раскрыто, и женская фигура, облокотившись о подоконник, смотрит на улицу. Узнав Амину, Филипп торопливо перескочил мостик и, вместо того чтобы идти к двери, направился к окну. Однако Амина так глубоко погрузилась в свои мысли и так неотрывно смотрела на небо, что не сразу обратила внимание на приближение мужа. Филипп замер в шаге от окна и решил вернуться к двери и отказаться от своей затеи, боясь напугать Амину неожиданным появлением. Но вот ее взгляд упал на него, она его заметила, но поскольку темная туча скрыла луну, фигура Филиппа вырисовывалась туманно и неясно. Амина, узнав супруга, но не имея никаких оснований ожидать его возвращения, приняла его за пришельца с того света. Она вздрогнула, отвела рукой волосы со лба и в упор уставилась на него.
   – Амина, это я, не пугайся, – мягко сказал Филипп.
   – Я не пугаюсь, – ответила она. – Я тебе благодарна за твое появление. Добро пожаловать, возлюбленный мой, я рада тебе любому – мертвому или живому. – Она показала рукой, что приглашает его войти через окно, а сама удалилась вглубь комнаты.
   «Господи! Она принимает меня за мертвеца, за призрак», – подумал Филипп и, не зная, что делать, впрыгнул в открытое окно. Он застал ее сидевшей на диване и смотревшей на него в полном убеждении, что перед ней – его дух.
   – Так быстро, – горько вздохнула молодая женщина. – Боже мой! Да будет воля Твоя! Филипп, любимый, я чувствую, что скоро последую за тобой.
   Филипп не на шутку встревожился, опасаясь, как бы с женой не случилось нервного потрясения, когда она узнает, что он не призрак, а ее вернувшийся муж из крови и плоти.
   – Амина, дорогая моя, выслушай меня. Я действительно явился раньше времени и совершенно неожиданно, но приди в мои объятия, и ты убедишься, что я, твой муж Филипп Вандердеккен, жив. Я не умирал!
   – Не умирал, – повторила Амина и вскочила с места.
   – Да, не умирал; я стою здесь перед тобой живой, невредимый и любящий тебя от всего сердца! – закричал Филипп, крепко обнимая жену.
   Амина попыталась слабо отстранить его рукой, после чего упала на диван и разразилась слезами, что, к счастью, сразу же облегчило ее напряженные нервы. Филипп, стоя на коленях, произносил ей ласковые слова.
   – Господи, благодарю Тебя! – воскликнула Амина. – Я ведь думала, ты предстал передо мной как призрак, я и этому обрадовалась, – призналась она, проливая слезы у него на плече.
   – Можешь меня выслушать, дорогая? – спросил он немного погодя.
   – Говори, я готова внимать тебе без конца.
   Филипп рассказал ей все, что произошло на корабле и как так вышло, что он раньше срока возвратился домой.
   – Где твой отец, Амина?
   – Он, слава богу, здоров, поговорим о нем завтра.
   – Хорошо, – согласился Филипп и отдался нежным ласкам жены.
   «Да, – подумал он, проснувшись поутру и залюбовавшись красивым личиком спящей Амины, – Господь милосерд, и я верю, что найдется на земле счастье и для меня. Не страшась ни смерти, ни опасностей, я выполню свой долг. Я надеюсь на милосердие Всевышнего, Он вознаградит меня за все и на земле, и в небесах, и в этой, и в будущей жизни! Да разве я уже не вознагражден превыше моих заслуг, имея супругой такого прелестного ангела?» Он поцелуем разбудил ее и встретил ее сияющий радостью и любовью взгляд.
   – Так как поживает мингер Путс? – осведомился Филипп, перед тем как спуститься вниз в кухню.
   – Отец причинял мне много беспокойства в твое отсутствие, – сказала Амина. – Я вынуждена запирать гостиную всякий раз, как выхожу оттуда, поскольку неоднократно видела, что он пытается вскрыть замки буфета. Его жажда золота поистине ненасытна, ни о чем ином он не помышляет. Представляешь, он даже уговаривал меня больше не видеться с тобой, отдать ему все твои деньги и скрыться отсюда вместе с ними. Хорошо, что он побаивается меня, но твоему возвращению наверняка не обрадуется.
   – А он здоров?
   – Тает, как свеча, то вспыхивает, то совсем догорает. Временами он почти теряет рассудок и впадает в детство, а то вдруг начинает строить самые смелые планы, как в годы молодости. Какой это тяжкий крест, любовь к золоту! Подумать только, несчастный старик одной ногой в гробу готов пожертвовать и твоей, и моей жизнью, чтобы овладеть этими гильдерами! Зачем они ему, если рассудить здраво? Он ведь не унесет их с собой в могилу, когда умрет. Вот я бы с радостью отдала все гильдеры до единого за один твой поцелуй!
   – Неужели, Амина, мингер Путс покушался на деньги, пока меня не было?
   – Филипп, на месте преступления за руку я его не ловила. Я основываюсь на догадках, своих соображениях и наблюдениях. Но я неустанно и внимательно слежу за ним, поэтому позволь мне делать некоторые выводы. Да и довольно говорить о нем, ты скоро воочию его увидишь. Не ожидай от него сердечной встречи, а если он изобразит радостное чувство, значит, притворяется. Я намеренно не сообщила ему о твоем возвращении – хочу своими глазами увидеть, какое это произведет на него впечатление.
   Амина спустилась вниз готовить завтрак, а Филипп вышел прогуляться в садик. Вернувшись, он застал мингера Путса за столом вместе с дочерью.
   – Всесильный Аллах! – Старик поправил очки. – Неужели это вы, мингер Вандердеккен? Глаза не обманывают меня?
   – Нисколько, я вернулся ночью.
   – И ты утаила от меня, Амина?
   – Я готовила тебе сюрприз, отец.
   – Ты меня приятно удивила, – проворчал старик. – Когда же вы опять уезжаете, мингер Филипп? Завтра, я полагаю, или на днях?
   – Нет, я пробуду несколько месяцев.
   – Несколько месяцев – долгий срок для ничегонеделания. Вам следует зарабатывать деньги, ведь вы человек молодой. Признайтесь, много привезли в этот раз?
   – Ни гильдера, – усмехнулся Филипп, – наш корабль затонул, я едва спасся.
   – Но вы снова отправитесь в плавание?
   – Да, в свое время.
   – О, не волнуйтесь! Мы проследим за вашим домом и деньгами, не тревожьтесь о них.
   – Я как раз хотел сказать, что собираюсь избавить вас от беспокойства стеречь мои деньги, – решил поддразнить старика Филипп, – так как намерен взять их с собой.
   – С собой все деньги? К чему? – едва не подпрыгнул на стуле Путс.
   – Чтобы приобрести восточные товары, выгодно продать их и нажить еще больше денег.
   – Но вы вновь можете потерпеть крушение, и тогда все деньги погибнут! Нет-нет, сами поезжайте, а деньги пусть тут лежат!
   – Когда я соберусь в путь, то заберу все свои деньги, я так решил, мингер Путс! – отрезал Филипп.
   Он, конечно, лукавил, но ему показалось вполне оправданным заверить старика, что денег в доме не останется, – ведь так Амине будет жить гораздо спокойнее. Старик внезапно замолчал и погрузился в мрачные думы, а спустя некоторое время вышел из комнаты и поднялся к себе. Филипп шепнул Амине о своем хитроумном замысле.
   – Спасибо тебе за заботу, дорогой, но ты не знаешь моего отца, лучше бы вовсе не заводить беседу на такую тему, – произнесла Амина. – Теперь мне придется держаться настороже и остерегаться его, как врага.
   – Бояться старого беспомощного человека? – удивился Филипп, но переубедить Амину ему не удалось.
   Весна и лето быстро пролетели. Молодые супруги часто беседовали о капитане и экипаже «Тер-Шиллинга», о встрече с кораблем-призраком, об ужасном крушении и гибели судна. Теперь Амина еще лучше понимала, как много опасностей и бед грозят ее возлюбленному, но она ни разу не попыталась отговорить его от исполнения долга; подобно ему она смотрела вперед с надеждой и верой в милость Божию, твердо убежденная в том, что в свое время судьба Филиппа должна свершиться, но утешаясь тем, что это время еще далеко. В конце лета Филипп побывал в Амстердаме и заручился местом на одном из судов, которые с наступлением зимы отправлялись в Индийский океан. О гибели «Тер-Шиллинга» Филипп Вандердеккен как главный и, по-видимому, единственный свидетель еще весной представил в Голландскую Ост-Индскую компанию подробный отчет, и руководство тогда же пообещало ему, если он вновь пожелает плыть в Индию, место младшего офицера на одном из судов. На основе данных договоренностей Филипп пошел прямо в здание компании, испросил аудиенции у директоров и заявил им о своем окончательном намерении. Его тут же назначили на «Батавию», новое судно с водоизмещением в четыреста тонн. Покончив с главным делом, Филипп поспешил обратно в Тернёзен и в присутствии мингера Путса рассказал супруге о результатах своей поездки в Амстердам.
   – Так, значит, вы опять уходите в плавание? – оживился старый доктор.
   – Да, но, надеюсь, не раньше чем через два месяца.
   – О, – протянул Путс, – два месяца! – И забормотал что-то себе под нос.
   Амина горевала о предстоящей разлуке, но, зная, что того требует долг мужа, покорно терпела и не жаловалась, понимая неизбежность положения. Только одно продолжало беспокоить ее: нрав и поведение отца. Амина давно заметила, что мингер Путс втайне ненавидит Филиппа и видит в нем помеху своим планам прибрать к рукам дом и гильдеры Вандердеккена. Старик отлично понимал, что, если Филипп погибнет в море, Амине будет решительно все равно, кому достанется золото. Мысль, что зять собирается увезти его с собой, чуть не довела старого скрягу до умопомешательства. Амина наблюдала за отцом и видела, как он часами шмыгает взад-вперед, что-то шамкая про себя и совершенно забросив свою врачебную практику, то дело, которому он служил всю жизнь. Как-то раз вскоре после возвращения из Амстердама Филипп между прочим обронил, что немного простудился в дороге.
   – Вы заболели?! – почти с радостью всплеснул руками мингер Путс. – Позвольте, я посмотрю, что с вами. Ой, да у вас пульс нехорош… Амина, твой муж сильно болен, ему надо сейчас же в постель, я приготовлю лекарство. Я ничего не возьму с вас за это, мингер Филипп, ровно ничего.
   – Но я чувствую себя вовсе не так уж плохо, – оправдывался Филипп, – единственное, у меня раскалывается голова, вот и все.
   – Да что вы? У вас сильный жар, вас лихорадит, кроме того, предупредить болезнь всегда лучше, чем лечить. Лягте и примите то, что я вам дам. Назавтра совершенно выздоровеете.
   Филипп пошел на второй этаж в спальню, а мингер Путс – в свою комнату, где занялся приготовлением снадобья. Как только молодой человек лег, отец сунул в руку Амине бумажный пакетик с порошком. «Прости меня, Господи, если я возвожу на отца напраслину, – подумала женщина, – положим, Филипп и вправду недооценивает, насколько серьезно он болен, и тогда я обязана поверить отцу. Если не дать моему дорогому супругу лекарство, ему сделается хуже. А вдруг это опасно? Отцу лучше знать, он врач. Но сердце у меня не на месте, будто случится что-то недоброе. Господи, неужели мой отец такой негодяй?» Амина развернула бумажку с порошком, внимательно рассмотрела и даже понюхала его: он был темно-коричневого цвета, без запаха. Путс велел растворить его в бокале слегка подогретого вина и дать больному. Старик сам вызвался довести вино до нужной температуры, и когда он вернулся из кухни с бокалом, Амина забеспокоилась сильнее прежнего.
   – Вот вино, дитя, пусть выпьет полный бокал, предварительно всыпав порошок. Затем хорошенько укутай мужа одеялом, будет сильная испарина, и ее нельзя застудить. Сиди подле и не позволяй ему раскрываться, укрой его с головой – наутро встанет здоровенький. Спокойной ночи, – проворковал он, уходя к себе.
   Оставшись одна, Амина всыпала порошок в один из серебряных бокалов и принялась растворять его в белом столовом вине. Сочувственный тон и озабоченный вид отца убаюкали ее подозрения. Как врача Путса всегда отличали осмотрительность и внимательность к больным. Растворяя порошок, Амина удивилась, что от него не получается ни малейшего осадка, что вино остается таким же светлым и прозрачным, как раньше. Это показалось ей противоестественным, и она опять засомневалась.
   – Мне это не нравится, – пробормотала она. – Я боюсь отца! Помоги мне, Господи, наставь, я не знаю, что делать. Нет, я не дам Филиппу этот порошок, может, теплое вино само по себе вызовет испарину.
   Амина растворила порошок в небольшом, менее четверти бокала, количестве вина. Отодвинув его, взяла другой бокал, наполнила его до краев теплым вином и осторожно понесла, чтобы не разлить, в спальню. На верхней площадке лестницы ее встретил отец, обычно уже давно спавший в столь поздний час, но сегодня почему-то бодрствовавший.
   – Смотри не разлей, Амина! – предупредил он. – Это хорошо, что ты налила полный бокал! Постой, дай-ка лучше я сам отнесу. – Мингер Путс взял вино из рук дочери и вошел в спальню супругов. – Вот, мингер Филипп, выпейте это и завтра выздоровеете, – сказал доктор, руки которого так сильно дрожали, что он расплескал вино на одеяло.
   Амина, следившая за отцом, обрадовалась, что не всыпала порошок в бокал. Филипп приподнялся на локте и выпил вино, Путс пожелал ему спокойной ночи и удалился, предупредив, чтобы дочь ни на минуту не оставляла мужа, а Амина шепотом передала Филиппу все свои опасения и, конечно, то, что не воспользовалась порошком.
   – Зря ты так, Амина, – посетовал Филипп. – Врач не способен на такое преступление, тем более он – твой отец! Он ведь не закоренелый злодей!
   – Ты не жил с ним и не видел того, что доводилось мне, ты не знаешь всего, что известно мне, – решительно ответила молодая женщина. – Ты не имеешь представления, до чего доводит человека жажда золота. Конечно, я могу ошибаться, дай-то Бог, чтоб это было так. Но, пожалуйста, ты сейчас засыпай, а я посижу возле тебя, дорогой. Не будем разговаривать, тебе вредно, я не хочу спать, немного почитаю, а потом лягу.
   Филипп не возражал и вскоре крепко заснул, а Амина просидела подле него далеко за полночь. Вдруг у входной двери раздался стук. «Заболел кто-нибудь, и пришли звать отца», – подумала Амина и поспешила вниз. Действительно мингера Путса приглашали к роженице.
   – Он скоро придет, – пообещала Амина. – Я разбужу его!
   Она постучалась в комнату отца, но никто не ответил. Она постучала еще раз – снова тишина. Она отворила дверь и вошла. В комнате никого не было. «Странно, – удивилась дочь, – где же он? Пошел вниз гасить свечи? Но я не слышала шагов на лестнице». Амина спустилась в гостиную. Отец лежал, раскинувшись на диване, и, похоже, крепко спал. Она окликнула его, но он не пошевелился и не издал ни звука. «Боже милосердный, неужели он умер?» – пронеслась в голове страшная мысль. Амина поднесла свечу к лицу отца. Застывшие мертвые глаза незряче глянули на нее, лицо покойного исказила судорога. Женщина отпрянула и, отступив на шаг, прислонилась к стене, голова у нее закружилась, предметы завертелись перед ней в бешеной пляске. Наконец она взяла себя в руки и подошла к столу, где оставила бокал. Ни капельки – все вино было выпито.
   – Справедливый Бог наказал тебя за злодейство, – прошептали бледные губы Амины. – И это мой отец! О Господи! Ты думал, что отравил Филиппа, что тот уже умер, и ты решил для храбрости, или от радости, или чтоб не мучила совесть, выпить вина из бокала, не зная, что именно в нем я растворила смертельный порошок. Ты приготовил яд для другого человека. Для моего бесценного Филиппа! О, не будь ты моим отцом, я плюнула бы тебе в лицо и прокляла бы тебя! Но ты наказан по делам твоим, да простит тебя милосердный Бог!
   Амина вышла из комнаты и поднялась в спальню. Муж ее и в самом деле сильно пропотел и, откинув одеяло, спал крепким сном. Другая бы женщина разбудила супруга при таких обстоятельствах, но Амине нисколько не изменило ее благоразумие. Она села возле постели и просидела до рассвета, погрузившись в свои мысли. Стук у входа заставил ее стряхнуть с себя оцепенение, она поднялась, побежала вниз и спросила:
   – Кто там?
   – Мистрисс Амина, мингер Путс нужен немедленно, у роженицы схватки, дальше ждать нельзя! – закричала из-за двери девушка-соседка.
   – Тереза, – ответила Амина, – мой отец сейчас тоже нуждается в помощи, ему плохо. Я пошла звать его к вам, а он уже не в состоянии встать с кровати. Бегите, прошу вас, к патеру Сейсену, пусть идет сюда: отец умирает!
   – Господи, смилуйся над нами, грешными! Какая беда! – испугалась Тереза и помчалась к священнику.
   Стук и голоса женщин разбудили хозяина дома, который почувствовал себя гораздо лучше, и голова у него не болела. Он заметил, что Амина не ложилась, и собрался пожурить ее, но она немедленно сообщила ему о происшедшем.
   – Вставай, одевайся, – сказала она, – и помоги перенести тело наверх на постель, пока не явился патер. Боже, что было бы, если бы я дала тебе тот проклятый порошок! Но сейчас не время стенать, надо спешить: за Сейсеном уже послали.
   Филипп в одну минуту оделся и сошел с Аминой в гостиную. Солнце ярко светило, и его лучи падали через окно на мертвенно-бледное перекошенное лицо старика. Кулаки его были судорожно сжаты, кончик прикушенного языка выглядывал изо рта.
   – Что за роковая комната! – воскликнул Филипп. – Сколько еще ужасов тут случится?!
   – Нисколько, надеюсь, – произнесла Амина. – Его смерть – не ужас. Ужас – это когда старик стоял над тобой у постели и с добрым лицом и приторным участием предательски подавал тебе яд. Вот так ужас! Я эту сцену долго не забуду.
   – Прости, Господи, его душу грешную, я ему прощаю, – промолвил Филипп, поднимая труп и относя его наверх на кровать.
   – Пусть люди думают, что он умер на своей постели естественной смертью, – сказала Амина. – Иначе нельзя, дорогой. Как же я буду дальше жить, если все в городе узнают, что я – дочь убийцы? Ах, Филипп!
   Она опустилась на стул и горько зарыдала. Филипп постарался успокоить ее, но тут в дверях показался патер Сейсен.
   – С добрым утром, дети мои! Где наш страдалец?
   – Он уже не страдает, святой отец.
   – Как, я опоздал? Я отправился к вам, не медля ни минуты, – оправдывался священник.
   – Он скончался от конвульсий, – пояснил Филипп, приглашая патера наверх.
   Сейсен взглянул на покойного и, убедившись, что исповедовать и причащать некого, обратился к рыдавшей Амине.
   – Поплачь, дитя мое, поплачь, – напутствовал добрый старик. – Сердцу станет легче. Потерять отца – большая утрата для любящей почтительной дочери. Но не предавайся чересчур своему горю, помни, что у тебя есть и другие обязанности: муж, который нуждается в твоей заботе, и, надеюсь, дети, которые родятся у вас со временем.
   – Я помню, святой отец, но как же мне не переживать? Отец вырастил меня, мы столько лет не расставались!
   – Разве мингер Путс не ложился спать с вечера? Он не разделся, я смотрю. Когда он впервые почувствовал себя худо?
   – Я видел его в последний раз, когда он поздно вечером зашел в нашу спальню и принес лекарство, так как я болел; пожелав мне спокойной ночи, мингер Путс удалился. Ночью его позвали к роженице, жена хотела разбудить его, но застала при смерти, он не мог пошевелить языком.
   – Понятно, внезапный удар, – покачал головой патер Сейсен, – старый человек, сердце изношено. Вы находились при нем, когда он скончался?
   – Нет, святой отец, – ответил Филипп, – жена бросилась звать меня, а когда мы вбежали в его комнату, он лежал мертвый.
   – Что же, он отошел в лучший мир, – заключил патер. – Амина, проявлял ли он незадолго до кончины раскаяние, кротость, любовь и сострадание к ближним своим? Ведь ты знаешь, что он не посещал церковь, то есть, очевидно, сомневался в христианском вероучении.
   – Не хочу брать на душу грех лжи, святой отец. Порой даже самые убежденные христиане не испытывают перед смертью никакого раскаяния. Что же говорить об отце? Взгляните на его сжатые кулаки и искаженное судорогой лицо, и вы поймете, что в таком состоянии добрые чувства немыслимы.
   – Да-да… я вижу. Будем надеяться на всепрощение Господа, преклоните колена, дети мои, и помолимся за душу усопшего. – Филипп и Амина встали на колени подле священника, который долго и усердно молился. – Надо прибрать тело и приготовить к погребению, я пришлю людей, – напоследок произнес патер, прощаясь с молодыми супругами. – Было бы лучше, если бы люди не знали, что покойный отошел к Богу, прежде чем я успел прийти в дом. Иначе в городе распространятся сплетни, что он умер без причастия.
   Филипп твердо обещал. На другой день тело мингера Путса по христианскому обычаю предали земле, и супруги Вандердеккен почувствовали огромное облегчение, поскольку церемония, во всяком случае внешне, прошла вполне чинно. Но население Тернёзена не любило старого врача, поговаривали, что он еретик, а еще откуда-то поползли слухи, будто он хотел отравить мужа своей дочери, потому что тот христианин, а его покойный тесть был язычником. Самые язвительные языки злобствовали, что это безобразие – хоронить безбожника по христианскому обряду, мало того, и дочь у этого лекаря такая же еретичка, вечно, снедаемая гордостью, сторонится людей и лишний раз лба не перекрестит.
   После похорон Филипп и Амина вошли в комнату старика. Ключ от железного сундука они вынули из кармана жилета, когда Путс умер, но Филипп не спешил осматривать сокровища покойного тестя. Требовалось в первую очередь навести в комнате порядок: вся она была забита бутылочками, склянками, пузырьками и ящичками со снадобьями, большую часть из которых Амина выбросила, потому что о назначении этих препаратов супруги не имели никакого понятия. Остальные хорошо известные лекарства отнесли в кладовую. Бумаги и рецепты, хранившиеся в письменном столе, решили сжечь, но среди вороха документов Филипп нашел восемь крупных акций Ост-Индской компании, приносивших немалый ежегодный доход.
   – Вот никогда бы не подумал, что Путс вкладывался в это предприятие! А ведь он поступал правильно, я сам собирался поместить туда часть своих денег, – сказал Филипп. – Зачем же им лежать без пользы?
   Наконец раскрыли железный сундук и ахнули, увидев несметные богатства: целые груды золотых и серебряных монет, свертки и мешочки с алмазами, рубинами и изумрудами.
   – Ты принесла мне, Амина, громадное нежданное приданое! – воскликнул Филипп, обнимая жену.
   – В том-то и дело, что нежданное. Эти камни отец привез из Египта, он буквально сидел на сокровищах, а мы, пока не переехали в твой дом, жили, перебиваясь на хлебе и воде. Кофе – единственное, в чем он себе не отказывал. Себе, заметь, а обо мне он вообще не думал. Как, имея такое состояние, пытаться отравить тебя, чтобы присвоить еще и твои деньги? Ему что, своих не хватало? Прости его, Господи!
   – Хватит терзать себя, Амина. Мы стали очень богатыми людьми, но нужно решить, как распорядиться таким состоянием. Например, я приобрету собственное судно и стану его капитаном. Но вдруг в море мой корабль ждет гибель, как «Тер-Шиллинг»? Нет, неудачный вариант. Учитывая опасности морской службы, благоразумнее бороздить моря на чужих судах. Я не знаю, поможет ли мне мое богатство, уверен только, что исполню свой долг, что жизнь всех людей в руках милосердного Бога, и Он призовет нас к Себе, когда пробьет наш час. Давай сделаем так: значительную часть своих денег я вложу в акции Ост-Индской компании, и если, плавая на ее судах, принесу ей убытки, то и сам буду страдать наравне с другими. Амина, настало время позаботиться о тебе!
   – Ты о чем?
   Филипп тотчас нанял двух служанок, обновил дом и заменил всю обстановку, чтобы доставить жене удовольствие и комфорт. В этих хлопотах незаметно пролетели два месяца, и едва дом засиял и изнутри и снаружи, как пришло письменное извещение о дне отплытия судна «Батавия».
   – Не знаю почему, но теперь я не испытываю тех гнетущих ощущений, как в первый раз, – признался жене Филипп.
   – Я тоже, – подтвердила Амина, – лишь чувствую, что ты нескоро возвратишься, а это само по себе тяжело для любящей жены.
   – Ты знаешь, что меня призывает долг.
   – Да. Отправляйся с Богом, – прошептала Амина, пряча голову у него на груди.
   На другой день Филипп простился с женой, которая вела себя более сдержанно, чем в прошлый его отъезд, не плакала и не падала в обморок. «Все погибли, а он спасся, – думала она. – Я верю, что он вернется. Господи, да будет воля Твоя!» Филипп заблаговременно поехал в Амстердам, приобрел много вещей, необходимых в случае крушения судна, в чем он почему-то не сомневался, и прибыл наконец на «Батавию», где кипели приготовления к выходу в море.

Глава XII
На «Батавии»

   Едва ступив на «Батавию», Филипп сразу понял, что плавание не сулит ему ничего хорошего. Судно доставляло на Яву многочисленное войско для поддержания порядка в колониях, поэтому один только экипаж, не считая пассажиров, включал семьдесят пять человек. «Батавия», как и «Тер-Шиллинг», отправлялась во флотилии, но у Мадагаскара ей предписывалось отделиться и идти прямиком на Яву. На судно возлагалось много рискованных операций, ибо считалось, что такого количества солдат вполне достаточно, чтобы в случае необходимости дать отпор пиратам и одержать победу в сражении с неприятельскими крейсерами, для чего на «Батавии» имелись тридцать боевых орудий. Боеприпасы составляли главный груз судна, помимо этого Ост-Индская компания переправляла в колонии мешки с деньгами с целью увеличения торговых оборотов на Востоке. Когда Филипп взошел на «Батавию», солдаты как раз грузились на борт, на палубе целыми кучами громоздилась поклажа, повсюду сновали люди, даже просочиться сквозь толпу удалось с огромным трудом.
   Филипп еще не видел капитана, но разыскал старшего помощника и предложил услуги по погрузке и размещению, сославшись на свой опыт на корабле «Тер-Шиллинг». С поручением он справился отлично: вскоре солдат расквартировали по каютам, оружие, амуницию и провиант разместили там, где положено, а палубу расчистили и выдраили. Энергичный капитан, распоряжавшийся всеми делами, как выяснилось, наблюдал за расторопным Филиппом Вандердеккеном и, улучив свободную минуту, подошел к нему и сказал:
   – Я думал, что вы путешественник, мингер Вандердеккен, и у вас нет на корабле никаких служебных обязанностей, поэтому вы и опоздали к началу погрузки. Однако теперь я убедился, что ошибся: вы наверстали потерянное время и сделали даже больше, чем мы ожидали. Досадно, что вас не было на судне, когда заполняли трюм; боюсь, что груз там сложили не совсем так, как я требовал. Мингер Стрюйс, мой старший помощник, и так по горло занят, чтобы уследить за всем.
   – Я сожалею, что опоздал, сэр, – растерялся Филипп. – Но ведь я явился, как только получил извещение компании.
   – Да-да, но руководству известно, что вы – человек женатый, да кроме того там все знают, что вы – крупный пайщик, поэтому они и не хотели беспокоить вас раньше времени. Я думаю, что в следующий раз вы сами будете командовать судном. Уверен в этом, поскольку вы внесли в фонд компании значительный капитал.
   Филиппу стало приятно, что он поступил разумно, вложив деньги в столь крупное и прибыльное предприятие, да и перспектива получить командование не могла его не порадовать.
   – Я мечтаю быть капитаном корабля, – ответил он смущенно, – но не ранее того, как приобрету достаточный опыт и прочные знания, чтобы справиться с такой трудной задачей.
   – О, я вперед вижу, что вы справитесь! – улыбнулся капитан. – Вы очень любите море?
   – Да, – кивнул Филипп, – я скучаю, когда мне приходится надолго расставаться с ним.
   – Э, что вы, молодой человек! Вам так кажется, пока вы юны, энергичны, полны надежд, а со временем вы пресытитесь морской службой и причалите к тихой пристани, чтобы счастливо провести там остаток дней.
   – А какова численность войска? – переменил Филипп тему разговора.
   – Двести сорок пять солдат, шесть офицеров. Жаль их, немногие вернутся на родину. Больше половины этих людей не доживут до будущей осени: климат в тех краях ужасен. Я высадил в той проклятой дыре человек триста, а когда через шесть месяцев уходил обратно, в живых осталось около сотни.
   – Ведь это почти сознательное убийство – посылать их туда!
   – Ба! Так им все равно придется где-нибудь умереть, раньше это случится или позже – какая разница?
   «В таком случае, – рассудил Филипп, – если жизни этих людей заведомо приносятся в жертву их же соотечественниками, зачем мне терзать себя виной, что солдатам и офицерам, быть может, придется погибнуть из-за меня, из-за того, что я исполняю сыновний долг и данную мною клятву? Даже воробей не упадет на землю без воли Господа. Спасение и погибель этих несчастных в Его власти, а я – орудие Высшей воли. Если из-за меня обречено затонуть и это судно, я желал бы оказаться на другом корабле, где поменьше народу!»
   Прошло около недели с того дня, как Филипп обосновался на «Батавии», прежде чем флотилия снялась с якоря. Юноша по-прежнему страдал от того, что, вероятно, из-за его клятвы погибнут все люди – и войско, и экипаж. «Почему я не признался во всем патеру Сейсену и не облегчил свою душу раскаянием?» – упрекал себя Филипп. По мере того как флотилия подходила к Капской колонии, его тревога и волнение всё возрастали, что не укрылось от внимания капитана и офицеров: они сочувствовали сослуживцу и деликатно пытались выяснить причину его угнетенного состояния. Филипп ссылался на нездоровье, и его впалые щеки и потухшие глаза подтверждали его слова. Ночи напролет он проводил на палубе, всматривался вдаль и следил за малейшими изменениями погоды, в леденящем страхе ожидая встречи с кораблем-призраком; лишь с рассветом разбитый и измученный юноша брел на свою койку, но и во сне его подстерегало призрачное судно.
   Благополучно войдя в Столовую бухту, флотилия бросила якорь, чтобы пополнить запасы провианта и воды. Филипп ненадолго почувствовал облегчение: уж здесь-то корабль-призрак никому не угрожает. Но едва «Батавия» вновь вышла в море, тревоги и мучения молодого человека возобновились. При благоприятном ветре судно обогнуло мыс, подошло к Мадагаскару и, войдя в Индийский океан, рассталось с прочими судами флотилии, которые двинулись на Цейлон, а «Батавия», согласно предписанию, – на Яву. «Понятно, вот теперь-то, когда мы остались одни и нигде не сможем найти спасения, корабль-призрак и покажется нам», – с ужасом подумал Филипп. Однако погода была прекрасная, море спокойное, и «Батавия» продолжала следовать по намеченному курсу. Через несколько недель показалась Ява, но капитан чего-то выжидал, прежде чем войти в рейд. В последнюю ночь в открытом море Филипп ни на минуту не покинул палубу: он, как часовой, взад-вперед вышагивал на своем посту до рассвета. Наконец-то забрезжила заря, поднялось солнце, «Батавия» вошла в рейд и стала на якорь. Только тогда Филипп успокоился, повалился на койку и крепко заснул, как человек, не знавший покоя несколько суток подряд.
   Пробудился он в хорошем настроении, ощутив, что с души словно свалился камень. «Значит, из того, что я плыву на судне, еще не следует, будто оно обречено на гибель, – заключил он, – и корабль-призрак попадается не потому, что я его ищу. Следовательно, на моей совести не лежит ответственность за жизни других людей. Да, я хочу встретиться с призраком, но на это у меня такие же шансы, как у всякого моряка. Может, и вправду “Летучий голландец” приносит гибель кораблям, но я-то тут при чем? Я не приношу бедствий судну, на котором нахожусь, не накликаю на него плохие приметы. Хватит винить себя непонятно в чем. Благодарю Тебя, Господи, что надоумил». Успокоенный такими мыслями юноша вышел на палубу. Солдаты почти все высадились на берег навстречу своей судьбе. Странно, но, любуясь залитым солнцем и украшенным роскошной растительностью берегом с тонувшими в зелени белыми домиками, никак не верилось, что этот райский уголок смертоносен.
   – Неужели такой восхитительный край вреден для здоровья? – поинтересовался молодой человек у капитана. – Кажется, что жизнь здесь распускается, словно экзотический цветок, бьет хрустальными струями фонтанов, что все здесь довольны и счастливы!
   – Как раз наоборот, – усмехнулся капитан. – Вам, вроде бы, стало получше, мингер Вандердеккен?
   – Гораздо.
   – Я посоветовал бы вам отправиться на берег и основательно отдохнуть.
   – Благодарю, непременно так и сделаю. А долго простоит судно?
   – Нет, недолго. Разгрузимся, и тотчас же начнем принимать новый груз, который уже наготове, а потом двинемся обратно согласно распоряжению компании.
   Филипп поселился в поместье у негоцианта – своего соотечественника – и провел там два беззаботных месяца, полностью восстановив силы; за несколько дней до отплытия он вернулся на «Батавию» и приступил к прежним обязанностям. Обратный путь совершался при самых благоприятных обстоятельствах. Через четыре месяца по выходу из рейда «Батавия» приблизилась к острову Святой Елены: в то время суда, возвращаясь из Индийского океана, шли восточным путем вдоль побережья Африки. «Батавия» во второй раз без всяких происшествий миновала мыс Доброй Надежды и не встретилась с кораблем-призраком. Филипп взбодрился и повеселел. Напротив острова Святой Елены «Батавию» настиг мертвый штиль, отчего пришлось некоторое время простоять неподвижно, и вот однажды марсовые заметили вдали шлюпку, спустя три часа приблизившуюся к судну. В шлюпке оказалось много народу, и все как один изнемогали от усталости: свыше двух суток эти люди, не переставая, работали веслами, чтобы достичь острова. На вопрос, кто они такие, те заявили, что составляли команду небольшого судна Голландской Ост-Индской компании, которое потерпело крушение два дня назад. Судно пробило обшивку и начало наполняться водой так быстро, что моряки еле успели вскочить в лодку и выплыть. Экипаж шлюпки включал капитана погибшего корабля, двоих его помощников, десятка два матросов и одного португальца-священника. Патера по ходатайству голландского губернатора выдворили из страны за тлетворное влияние на прихожан, наносящее урон государственным интересам Голландии в Японии. Некоторое время священника укрывали японские христиане, но на них обрушились гонения, и сторонники императора вынашивали план захватить и казнить проповедника, поэтому старик решил выбрать из двух зол меньшее и добровольно сдаться на милость голландцев. Однако до Голландии опальный патер не добрался, так как судно затонуло.
   На вопрос, сколько человек погибло, капитан ответил, что только один, но лицо значительное, много лет занимавшее пост президента голландских факторий в Японии. Он возвращался на родину с накопленными богатствами. По словам капитана, этого важного господина экипаж не бросал в беде, его, как и всех, усадили в шлюпку, но он забыл на тонущем корабле какую-то шкатулку с бриллиантами невероятной ценности. Он бросился назад, и, пока искал свои сокровища, корабль погрузился носом и вскоре исчез в волнах. Поднялся страшный водоворот, поэтому прийти на помощь знатному господину никто не смог, – экипаж и так едва не опрокинуло вместе со шлюпкой. Прождав какое-то время в надежде, что, быть может, несчастный вынырнет где-нибудь на поверхности, и не дождавшись, моряки стали грести по направлению к острову.
   – У меня было предчувствие беды, – сказал капитан погибшего судна, сидя вечером в кают-компании с капитаном «Батавии» и Филиппом, – мы видели призрак, чертов корабль, как его называют, ровно за три дня до крушения.
   – «Летучего голландца»? – уточнил Филипп.
   – Вот именно, – подчеркнул гость. – Я прежде много слышал о нем, но повстречать не доводилось и, надеюсь, впредь не придется, так как я являлся хозяином погибшего судна, теперь разорился в пух и прах и, наверное, еще не скоро выйду в море.
   – До меня тоже дошли сведения об этом судне, – заметил капитан «Батавии», – расскажите, как именно все случилось.
   – В сущности ничего ужасного не произошло: показались туманные очертания корпуса корабля, но при чрезвычайно странных обстоятельствах. Ночь выдалась светлая, ясная и тихая, я сошел в каюту и крепко заснул, когда около двух часов ночи старший помощник вызвал меня наверх. Я спросил, что стряслось, и он ответил: «Сам не знаю, но команда встревожена и перепугана, ибо на горизонте появился корабль-призрак – так его называют матросы». Я поднялся на палубу. Горизонт был чист, лишь в одном месте стояло туманное пятно, круглое, как шар, – не более чем в двух кабельтовых от нас. Мы шли быстро, но не могли догнать этот туман. «Видите?» – указал помощник. – «Кой черт, что это такое? – возмутился я. – Земли нигде нет, и вдруг туман при ясном небе и свежем ветре в открытом море!» – «Туман, заметьте, застилает не весь горизонт, а держится одним пятном, – добавил помощник. – Мало того, доносятся голоса». – «Какие голоса?» – прислушался я, и действительно, вы не поверите, в тумане кто-то разговаривал.
   – Вы не уловили фраз или хотя бы слов? – с замиранием сердца спросил Филипп.
   – Так, сейчас припомню. «Смотри в оба там, на носу!» – «Есть! – отозвался другой голос. – Судно под штирбортом!» – «Звони в колокол!» – приказал кто-то в тумане, и мы все, кто тогда стоял на палубе, услышали колокольный звон.
   – Ничего себе, – удивился капитан «Батавии».
   – «Нет сомнений, это судно, – сказал я помощнику, – вы ведь тоже слышали колокол?» – «Да, – кивнул помощник, – только это необычное судно». – “Эй! Готовь орудие на носу!“ – вдруг раздалась команда из тумана. – “Есть, капитан, полная готовность!“ – “Приказываю открыть огонь! Цельсь! Пли!“ В тот же миг совсем близко от нас грянул выстрел и раскатился, как гром по воде.
   – Боже мой, а дальше?! – заерзал от нетерпения капитан «Батавии».
   – А дальше, – заключил рассказчик, – и туман, и корабль, и голоса, как по мановению магического жезла, растаяли в воздухе.
   – Как же? Разве такое возможно?
   – Нас здесь двадцать человек команды, любой подтвердит мои слова, – ответил гость. – Да вон старый патер не даст солгать: он все время стоял подле меня на палубе. Как только видение исчезло, матросы начали твердить, что нам грозит несчастье, и во время утренней вахты, осматривая трюм, мы нашли там около четырех футов воды. Мы бросились к насосам и качали без устали, но вода стремительно прибывала, и мы пошли ко дну. Мой помощник утверждает, что этот корабль-призрак известен как «Летучий голландец».
   Филипп не промолвил ни слова, но обрадовался тому, что́ узнал. Оказывается, судно его отца встречается с разными кораблями, которые тоже терпят крушения независимо от того, находится Вандердеккен-младший на борту или нет. «Господи, я стал мнительный, как женщина, – обругал себя юноша. – С чего я вообразил, что мое присутствие на судне является причиной гибели корабля и экипажа? Я не более других моряков ответственен за то, что “Тер-Шиллинг“ затонул».
   На другой день Филипп познакомился с португальским патером, который говорил и по-голландски, и на многих других языках так же свободно, как на своем родном. Звали его Матиас. Это был почтенный старец лет шестидесяти с длинной седой бородой и кроткими манерами, весьма приятный в обхождении. Пока Филипп стоял ночью на вахте, патер расхаживал с ним взад-вперед по мостику, и после долгой сердечной беседы юноша признался, что он католик.
   – В самом деле? – вскинул брови патер Матиас. – Среди голландцев мало католиков.
   – Значит, я исключение, хотя на судне никто об этом не знает, но не потому, что я стыжусь своей веры, а потому, что я не желаю споров по данному вопросу и глупых насмешек над собой.
   – Вы осторожны, сын мой, что весьма разумно.
   – Скажите, святой отец, здесь толкуют о каком-то корабле-призраке, где якобы плывут люди – не живые и не мертвые. Вы видели это судно?
   – Да, как и другие, – ответил патер Матиас, – и, насколько могу судить, все это сверхъестественно. Я и прежде слышал о корабле-призраке, предвещавшем гибель и бедствия на море. Так случилось и с нами, но среди нас находился человек, мера грехов и злодеяний которого до того переполнилась и выплеснулась через край, что его присутствие в экипаже Господь уже счел бы достаточным, чтобы уничтожить все судно.
   – Вы говорите о президенте голландских факторий, который утонул, бросившись спасать свои бриллианты?
   – Да, и свиток его преступлений настолько длинен, что, если хотите, я завтра во время вашей ночной вахты начну развертывать его, а теперь да пребудет с вами мир, сын мой, доброй вам ночи!
   На следующий день погода не испортилась, а под вечер «Батавия» легла в дрейф. Наутро экипаж рассчитывал стать на рейде Святой Елены. В ближайшую ночь Филиппу выпало нести вахту, и, едва он поднялся, как увидел патера Матиаса, ожидавшего его у сходни. На судне царила тишина, вахтенные дремали меж орудий, Филипп с патером прошли на корму, где, присев на птичью клетку, старый священник начал свой рассказ.
   – Вы, наверное, знаете, что португальцы, хотя и стараются всеми силами закрепить за собой открытую их предприимчивым и отважным соотечественником землю [8 - Имеется в виду мыс Доброй Надежды, открытый в 1488 году португальским мореплавателем Бартоломеу Диашем, первым из европейцев обогнувшим Африку с южной стороны.], обладание которой толкнуло их на многие преступления, тем не менее никогда не забывали заботиться о том, что дорого сердцу каждого истинного католика, – о распространении святой католической веры среди идолопоклонников и дикарей. Уже святой Франциск посетил остров Ксимо [9 - Современное название этого острова – Кюсю, третий по величине в Японском архипелаге.] и два года проповедовал там веру Христову, а затем отправился в Китай, но волею Божией умер в пути. Число обращенных в христианство жителей Японских островов с каждым годом росло, несмотря на жестокие гонения власти и жрецов. Спустя время голландцы тоже основали в Японии колонию и, поняв, что японские христиане доверяют только священникам-португальцам, возненавидели нас. Тот погибший, президент голландских факторий, решил из мести и в погоне за богатствами настроить японского императора против христианской религии и тем самым разорить португальцев. Этот злодей утверждал, что принял реформатство, более чистое, чем наша католическая вера.
   Один знатный японец, живший поблизости от нашей миссии, принял вместе с двумя сыновьями христианство, а другие два его сына служили при императорском дворе. Этот богатый человек добровольно пожертвовал нам дом, чтобы мы основали там коллегию для обучения молодых японцев, но когда меценат умер, те его сыновья, что служили императору, начали требовать, чтобы мы отказались от дара и вернули владение законным наследникам. Мы не подчинились, и голландцы, воспользовавшись конфликтом, возбудили против нас гнев влиятельных японцев. Действуя через обиженных сыновей мецената, президент голландских факторий убедил императора, что португальцы совместно с туземцами-христианами составили заговор с целью лишить его величество жизни и отнять у него престол. Между прочим, когда началось разбирательство и голландцев спрашивали, христиане ли они, те неизменно отвечали: «Нет, мы голландцы!»
   Император поверил в заговор и предписал немедленно выдворить из страны всех португальцев и принявших христианство японцев. Для этого сформировали целую армию, и командование над ней поручили одному из сыновей нашего покойного благодетеля – тому, кто потребовал вернуть дом. Христиане, сознавая, что сопротивление – их единственное спасение, взялись за оружие и избрали своими предводителями двоих других сыновей мецената, принявших христианство одновременно с отцом. Наше войско имело сорок тысяч человек, но император не знал об этом и выслал против нас двадцать пять тысяч. После продолжительной битвы христиане разгромили армию императора, и лишь немногие японцы спаслись в лодках. Рассвирепевший владыка собрал войско втрое многочисленнее и сильнее первого и лично возглавил его, выступив против христианских собак. В первой битве мы опять победили, но во второй наших единоверцев истребили всех до последнего. Был приказ никого не щадить, убивали даже ни в чем не повинных беззащитных женщин, стариков и детей. Свыше шести тысяч христиан погибли, но кровожадные японцы желали новых и новых жертв: по всей империи разыскивали прятавшихся христиан, пытали их железом и огнем и предавали самой мучительной смерти. Кошмар длился бесконечно. Пятнадцать лет назад христианство в Японии было полностью искоренено; потери за весь период гонений составили почти четыреста тысяч человек – все это по вине того иуды, который на днях обрел-таки заслуженную кару. Голландское правительство, весьма довольное политикой президента факторий, долгие годы сохраняло за ним эту выгодную должность и платило ему огромное содержание, которое он пополнял еще более громадными доходами за свое предательство. Он прибыл в Японию совсем молодым человеком, а возвращался на родину седым стариком, скопив несметные богатства. И где они? Стали добычей моря! Такова воля Господня! Мне уже недолго жить на свете, – договорил старик, – и, видит Бог, я покину этот мир без сожаления. Но вы, сын мой, пока молоды и должны преисполниться надежд: у вас есть предназначение, которое нужно осуществить. Именно в этом, а не в скоплении злата и драгоценностей заключается счастье.
   – Я согласен, святой отец, и знаю про свой долг. Свежо, однако, а в ваши лета ночная прохлада опасна для здоровья. Не лучше ли вам спуститься в каюту и прилечь?
   – Пойду, сын мой, – устало отозвался патер, – да хранит вас Небо! Примите мои благословения! Спокойной ночи!
   Проводив священника, Филипп обрадовался, что может спокойно поразмыслить в одиночестве: «Может, во всем признаться ему? Он благородный старец и даст мне мудрый совет. Нет, не надо. Я не поделился своей тайной даже с патером Сейсеном, которого знаю с рождения, так неужели буду исповедоваться перед первым встречным? Нет и нет, я твердо решил не предавать себя ни в чью власть, никто не вправе приказывать мне, я желаю действовать самостоятельно и не нуждаюсь ни в чьих рекомендациях». Достав висевшую на шее реликвию, Филипп набожно приложился к ней, а «Батавия» продолжала свой путь, достигла острова Святой Елены и шесть недель спустя – Зёйдерзе. С разрешения капитана Филипп тотчас поспешил домой, пригласив с собой престарелого португальского священника, с которым успел подружиться. Вандердеккен пообещал ему помощь и покровительство на все время, пока патер Матиас пожелает оставаться в Нидерландах.

Глава XIII
Божьи наместники

   – Вы поете от счастья, сын мой, что скоро окажетесь под родным кровом, а между тем во Флашинге я слышал, будто в ваших краях свирепствует эпидемия страшной болезни, – ворчал патер Матиас, с трудом поспевая за Филиппом, торопливо шагавшим к своему домику, до которого уже было рукой подать. – Надеюсь, милостью Божией ваш дом обошла беда и скоро вы обнимете свою дорогую супругу. Но все в руках Господа. Не преждевременна ли ваша радость? Счастье, оно, знаете, такое зыбкое, полагаться на него нельзя…
   – Я все-таки полагаюсь, – продолжал петь Филипп, которому ничто не могло испортить прекрасного настроения в предвкушении долгожданной встречи с возлюбленной. – А что за болезнь, вы говорите?
   – Тиф, и он поражает всех подряд, не щадя ни молодости, ни красоты.
   – Давайте поспешим, – ответил Филипп и бросился почти бегом, оставив старого патера далеко позади.
   Около семи часов утра он постучал в дверь домика с деревянной решеткой. Ставни нижнего этажа были закрыты. «Неужели до сих пор никто не проснулся?» – Филипп посильнее дернул ручку, и, к его удивлению, дверь отворилась. Почуяв неладное, молодой человек вбежал внутрь и метнулся в кухню, откуда мерцала свеча. На стуле прикорнула, облокотившись о стол, служанка. Он попытался ее растормошить, но услышал сверху тихий женский голос:
   – Это доктор, Мари? Я слышала, дверь хлопнула.
   В три прыжка Филипп взлетел на верхнюю площадку лестницы, вихрем пронесся мимо другой служанки и распахнул дверь в их с Аминой спальню. Слабый свет масляного ночника освещал ее. Полог постели был задернут, в изножье молился, стоя на коленях, патер Сейсен. Филипп пошатнулся и привалился к стене, кровь отхлынула у него от сердца, язык отнялся. Потом из груди его вырвался хрип, который заставил священника поднять голову. При виде Филиппа старик встал и протянул вперед руку.
   – Она умерла?! – Филипп, покачнувшись, схватился за спинку кровати.
   – Нет. Есть надежда на спасение, все решится через час. Сейчас болезнь на пике: или Амина поправится, или последует на Небо, как сотни других горожан.
   Патер подвел Филиппа к постели и отдернул полог. Амина лежала без сознания, тяжело дыша, с закрытыми глазами. Супруг схватил ее горячую руку, прижал к своим губам и, упав на колени подле кровати, залился слезами. Когда он немного успокоился, священник попросил его подняться и присесть на стул возле больной.
   – Тиф, – коротко пояснил патер. – Унес две трети населения города. Господь сжалился над тем домом, где оплакивают лишь одного покойника, а у иных смерть выкосила целые семьи – некому даже хоронить своих родных.
   Дверь скрипнула, и вошел высокий господин в темно-коричневом сюртуке, держа возле носа губку с сильным запахом уксуса. Поклонившись Филиппу и патеру, он направился к больной, пощупал пульс, приложил ладонь к ее лбу и поправил раскинутые одеяла. Затем он протянул губку Филиппу, жестом давая понять, чтобы тот воспользовался ей по назначению. Поманив за собой Сейсена, незнакомец удалился.
   – Это доктор, – сообщил патер, вернувшись через минуту, – он передал кое-какие предписания. По его мнению, у больной есть шанс выжить. Молодой организм, дело понятное. Непременно надо укрывать ее одеялами, а если она в бреду сбросит их, сейчас же возвращать на место. Кроме того требуются тишина и спокойствие, когда пациентка очнется.
   – Я прослежу за этим.
   – Конечно, хорошо, что ты вернулся, сын мой, но с другой стороны…
   – Что такое? – нахмурился Филипп.
   – Тринадцать дней она бредит, и я почти не отходил от нее – только когда отпевал усопших. В бессознательном состоянии Амина произносила такие вещи, что меня бросало в дрожь. Такие мысли, чтоб ты знал, удручают душу человека и замедляют его выздоровление. Ты помнишь, Филипп, что я не раз просил твою матушку исповедаться, но она отказывалась и прежде времени сошла в могилу, а теперь твоя жена следует тем же путем, ведь ей известна роковая семейная тайна?
   – Да, святой отец.
   – В бреду она много чего тут наговорила, но сейчас незачем это обсуждать. Сиди подле нее, я вернусь через полчаса, а к тому времени выяснится, придет она в себя или будем отпевать.
   Филипп предупредил священника, что в гостиной находится патер Матиас, которого он пригласил к себе, а служанке велел позаботиться о госте, накормить и предоставить ему все, что нужно для удобства. Патер Сейсен ушел, а молодой человек устроился возле кровати супруги и отдернул полог.
   – Печальной вышла наша встреча, Амина, любимая моя, – прошептал он. – Прав патер Матиас: не нужно слишком полагаться на счастье. Боже милосердный, прости меня, если я любил эту женщину больше, чем Тебя, прости меня, многогрешного, об одном молю: пощади ее или забери нас обоих!
   Закрыв лицо руками, Филипп долго и горячо молился, потом склонился над Аминой и поцеловал ее в губы. Они были горячими, как уголь, и на них выступили капельки влаги, лоб и ладони больной тоже увлажнились. Заботливо поправив одеяла, супруг стал вглядываться в лицо дорогого существа. Через четверть часа у Амины появилась сильная испарина, дыхание выровнялось, она пошевелилась, сделалась беспокойной и скинула все одеяла. Филипп тотчас укрыл ее, она снова сбросила их, и так повторилось три-четыре раза. Наконец измученная женщина крепко заснула. Вернулись патер Сейсен и доктор. Филипп сообщил, что произошло в их отсутствие. Господин в коричневом сюртуке взглянул на пациентку, прислушался к ее дыханию и сказал:
   – Мингер Вандердеккен, если не ошибаюсь? Кризис миновал, ваша супруга пойдет на поправку. Но не сразу, а постепенно. Не советую вам неожиданно показываться ей: неизвестно, каким образом потрясение повлияет на течение болезни. В нынешнем положении пациентки это может быть опасным. Пусть спит, сколько потребует организм, а когда проснется и придет в полное сознание, предоставьте ее попечениям патера.
   – Разрешите мне примоститься где-нибудь в уголке, пока жена не очнется. Я буду сидеть тихо-тихо и только смотреть на нее издали…
   – Незачем, вы и так долго тут находились, – возразил доктор. – Тиф заразен. Хотите слечь? Сойдите вниз и перемените на себе и белье, и платье. Велите, чтобы где-нибудь в другой комнате приготовили свежую постель: как только больная придет в себя, перенесите ее туда. А в этом заразном помещении растворите настежь окно, чтобы все проветрить. Повторяю: держитесь подальше от больной. Мы еле-еле вырвали вашу жену из когтей смерти; вы ведь не желаете, чтобы, едва оправившись, она взвалила на себя заботы по уходу за тифозным мужем?
   Филипп выполнил все предписания врача и, переодевшись, вошел в гостиную к патеру Матиасу.
   – Тиф не обошел мой дом, святой отец, – проговорил он, тяжело опускаясь на диван.
   – Я – старый человек, у меня сильно развито предчувствие, и я недоверчиво отношусь к жизни, а вы – молодой и пылкий, и в вашем возрасте это нормально. Все обойдется, поверьте мне.
   – Верю, – ответил Филипп, погрузившись в мысли о том, что именно сказал ему патер Сейсен: Амина в бреду открыла их семейную тайну.
   Прикосновение к плечу вывело молодого человека из раздумья. Перед ним стоял сам патер.
   – Возблагодари Бога, сын мой. Амина проснулась в полном сознании. Теперь она без сомнения выздоровеет. Я настоял, чтоб она выпила укрепляющее силы снадобье, прописанное доктором. Ее буквально сморило, она проспит несколько часов. Там при ней служанка, а я решил позаботиться о чем-нибудь съестном, ты ведь с дороги, Филипп, и в доме гость.
   – Простите, святой отец, что не познакомил вас, – спохватился хозяин дома. – Это патер Матиас, он погостит у меня какое-то время, надеюсь, подольше. Патер Матиас, разрешите представить вам патера Сейсена, по сути родного для нашей семьи человека. Вы пообщайтесь, а я распоряжусь насчет завтрака.
   Филипп велел кухарке подать в гостиную кушанья, надел шляпу и незаметно выскользнул на улицу. Часа два он бесцельно бродил по городу, не разбирая дороги, просто чтобы привести в порядок мысли и подышать свежим воздухом после запаха лекарств и болезни, пропитавшего его дом. От знакомых он узнал: потери от тифа огромные, но с мертвых, как известно, спросу нет, а те, кто выжил, до того ослабели, что не в состоянии работать и терпят страшную нужду. Филипп твердо решил помочь всем бедствующим, ведь у него столько денег! С этой светлой мыслью он вернулся домой и застал обоих патеров за беседой. Амина еще спала.
   – Сын мой, – строго произнес патер Сейсен, – мы тут говорили о многом, в том числе о корабле-призраке, явившемся морякам и патеру Матиасу. Поскольку мне в общих чертах известна ваша семейная тайна, не лучше ли будет, если ты изложишь нам все, что относится к этой странной истории? Кто, как не мы, священники, поддержим тебя, поможем разобраться в сомнениях, дадим разумный совет, а главное: пожалей свою жену – зловещая тайна лежит на душе бедняжки тяжким бременем. Возможно, пока вы вместе, Амина и не чувствует его, но когда на долгие месяцы она остается здесь одна, ей, поверь мне, очень горько, ей нужны духовная опора и утешение, а ты лишил ее и того и другого. Жестоко и себялюбиво, Филипп, взвалить на хрупкие плечи такую глыбу. Дочь моя смиренно молчит и терпит, но ей не по силам эта ноша. Она тащит ее на себе даже в бреду, в болезни.
   – Вы правы, святой отец, мне надо было раньше во всем признаться, я расскажу все, что знаю. – Филипп сдержал слово и поведал всю историю, начиная с предсмертного признания матери и заканчивая встречей с патером Матиасом на «Батавии», после чего прибавил: – Вы же понимаете, отец Сейсен, что я связал себя клятвой, и мне ничего не остается, как подчиниться своей участи.
   Патер Сейсен долго сидел неподвижно, потирая рукой лоб.
   – Во всем этом, Филипп, надо спокойно разобраться. Дай нам время взвесить факты и обстоятельства, о своих выводах мы тебе сообщим.
   Филипп поднялся к спящей Амине, отпустил служанку, сел подле кровати и провел так часа два, пока его не позвали в гостиную.
   – Наше с преподобным отцом Матиасом мнение таково: весьма вероятно, что к твоей матери явился тогда в образе твоего отца посланник не от Бога, а от дьявола, и письмо, тобою прочитанное, то самое, которое бесследно исчезло, тоже исходило не от Неба, а от дьявола, толкающего тебя на погибель. Учитывая все это, советуем тебе употребить часть доставшихся от отца денег на богослужения за упокой его души и некоторое время надолго не отлучаться из дому, пока какое-нибудь новое знамение не подтвердит, что ты действительно избран Богом для высокой миссии.
   – Но я дал клятву…
   – Святая церковь избавляет от таких клятв, разрешение ты получишь. Предай себя нашей воле, и если в наших заповедях есть какой-нибудь грех, он падет и на наши головы. Пока же успокойся, выйди прогуляться и все обдумай, а я пойду наверх: Амина скоро проснется, надо подготовить ее к твоему возвращению.
   «Ждать нового знамения – пусть будет так, – рассудил Филипп, прохаживаясь вблизи небольшой рощицы. – Молитвы об упокоении души отца надо заказать, это мое упущение». Молодому человеку внезапно стало легче, оттого что два наместника Бога на земле приняли на себя часть его ответственности, и он, смиренный христианин, решил дожидаться очередного проявления божественной воли. Он прошел к кустарнику перед рощицей и понял, что ноги сами принесли его к тому месту, где он произнес свою клятву, которая ожила в его памяти от первого до последнего слова. День клонился к вечеру, солнце садилось. Филипп, как и тогда, опустился на колени, снял с шеи реликвию, приложился к ней и замер в ожидании знамения. Но солнце зашло, небо потемнело, а знамения так и не последовало. Вздохнув, Филипп поднялся и медленно побрел домой. Тихонько прокравшись по лестнице, он приложил ухо к приотворенной двери спальни: Амина не спала, а говорила с патером. С сильно бьющимся сердцем Филипп прислушался.
   – Филипп вернулся? – прошептала Амина. – Откуда вы знаете, святой отец?
   – «Батавия» завершила плавание, и все сошли на берег живыми и здоровыми.
   – Где же он? Почему не здесь? Мой муж должен быть подле меня, если он жив. Патер Сейсен, ну признайтесь: Филипп уже дома? Говорите, не бойтесь.
   – Да, дочь моя.
   – Боже мой, благодарю Тебя! Филипп, ненаглядный, где ты?
   – Любимая, приди в мои объятия! – воскликнул молодой человек, входя в комнату.
   При виде его Амина слабо застонала, приподнялась на локтях, протянула к нему руки и, откинувшись на подушки, лишилась чувств – к счастью, от радости. Через пару минут руки возлюбленной обвили шею Филиппа, а губы супругов слились в продолжительном поцелуе. В ближайшие дни заботливый муж ни на шаг не отлучался от больной жены, которая быстро поправлялась. Конечно, он рассказал ей о своем признании патерам и полученном от них совете. Много ли нужно любящей женщине? Радость ее не знала границ, что теперь бесценный для нее человек очень долго, а может, и никогда не отправится в опасное дальнее плавание.

Глава XIV
Вещий сон

   Прошло шесть недель, и Амина окрепла настолько, что прогуливалась, опершись на руку мужа, по окрестностям, а когда он читал, сидела подле него на диване в гостиной. Патер Матиас все еще гостил у молодой четы. Мессы за упокой души Виллема Вандердеккена совершались регулярно: за них щедро заплатили вперед; помимо этого значительную сумму Филипп вручил патеру Сейсену для вспоможения больным и нуждающимся. Как и обещали, патеры освободили Филиппа от клятвы, его более не связывали никакие обязательства, и он мог хоть целыми днями проводить в объятиях Амины. Сначала молодой человек почувствовал огромное облегчение, но постепенно начал уставать от праздности, к тому же его терзали сомнения, правильно ли он поступил, забыв о сыновнем долге и с готовностью переложив ответственность на своих духовных наставников. Амина замечала, что временами муж мрачнел и погружался в задумчивость, и женским чутьем угадывала, по какой причине. Однажды, когда они гуляли по берегу, Амина, собирая полевые цветы, как бы невзначай спросила:
   – Ты веришь, дорогой, что посредством снов люди соприкасаются со сверхъестественным?
   – Да, – ответил Филипп, – это подтверждает и Священное Писание.
   – Так почему бы тебе не попробовать?
   – Сны непроизвольны, нельзя призвать или отогнать их по своей прихоти.
   – Нет, – возразила Амина, – если загадать, что именно хочешь увидеть во сне, что всего ближе твоему сердцу, то и приснится. Моя мать умела это делать и передала мне свой дар, а также еще кое-что, о чем ты пока не знаешь. Так вот, пожелай что-нибудь увидеть во сне – и это сбудется.
   – Ты мне не говорила, что у тебя такие способности.
   – У меня на родине придавали большое значение магическим ритуалам и обращались за помощью к таким силам, о которых ты понятия не имеешь. Мать оставила мне волшебный талисман.
   – Боже, Амина, что я слышу? Ты занимаешься колдовством? Это грех.
   – С точки зрения христианства, да. Но магические силы существуют, это неоспоримо.
   – Разумеется. Проделки дьявола.
   – Твои патеры утверждают, что сила дьявола способна проявляться только с соизволения премудрости Всевышнего. Высшие силы вовсе не обязательно имеют дьявольскую природу. Если я попрошу во сне предостережения или совета, как мне поступить в затруднительной жизненной ситуации, это вовсе не означает, что утром я проснусь и начну творить зло.
   – Я знаю, что даже отцы церкви получали предостережения свыше во сне, но это достигалось силой молитвы, обращением к Господу. А если мы сотворим то же самое, прибегнув к колдовским средствам, в частности к талисману, значит, вступим в сношение с сатаной.
   – В христианстве, как и в других религиях, для достижения цели требуется исполнение неких обрядов: крещение, например, вы не называете колдовством… Мои намерения благие, а потому бояться нечего, – продолжала Амина. – Я прибегаю к известным способам и приемам, чтобы добиться определенной цели. Какой? Узнать, какова воля Неба в твоем конкретном случае, связанном с судьбой твоего отца.
   – Твоя матушка часто занималась этим… искусством? – спросил Филипп.
   – Нет, но способности такого рода она имела и, если бы не умерла молодой, научила бы меня всему, чем владела сама. Для начала ответь мне на простой вопрос: считаешь ли ты, что все, что тебе было сообщено и явлено, – лишь плод твоего воображения?
   – Нет, не считаю.
   – Значит, откровения и видения о твоем отце могли быть явлены тебе как Богом, так и дьяволом. Откуда ты знаешь, кем из них? Твои патеры говорят, что дьяволом, а ты полагаешь, что Богом и приносишь Ему клятву. Точно так же тебе неизвестно, кто именно, Бог или дьявол, ниспошлет тебе сон.
   – Ты права, только не пойму, к чему ты клонишь?
   – Я верю в высший разум. Если ему угодно войти в сообщение с тобой посредством сна, то ты увидишь нечто такое, что напрямую связано с драмой твоей семьи.
   – Если ты можешь это устроить, поспеши. Я и так истерзал себя сомнениями и долго не вынесу такого состояния. У меня голова идет кругом и скоро лопнет.
   – Терпение, дорогой, – лукаво улыбнулась Амина. – Вдруг сон побудит тебя вернуться к исполнению долга? Значит, нам опять придется разлучиться? Признаюсь честно, я не согласна с патерами, но и тревожить тебя понапрасну не хочу. Пообещай мне: если я сделаю то, что ты просишь, то кое-что получу от тебя в награду…
   – Ты любишь загадки, Амина, – с недоумением заметил Филипп. – Хорошо, я обещаю.
   Два следующих дня протекли как обычно, если не считать, что хандра Филиппа усилилась, к прежним беспокойствам добавились новые: если Амина занимается колдовством и кто-нибудь, к примеру служанка, донесет об этом патеру Сейсену, дом Вандердеккенов навлечет на себя проклятие церкви. Поздно ночью в тяжелых думах Филипп не заметил, как забылся глубоким сном, а Амина выскользнула из постели, оделась и спустилась вниз. Через четверть часа она вернулась, держа в одной руке маленькую жаровню с раскаленными угольями, а в другой перевязанные тонким шнурком два пергаментных свитка, напоминавших филактерии, или охранные амулеты, с изречениями из Торы, которые иудеи привязывают к левой руке – против сердца, а также ко лбу во время молитвы. Привязав свитки ко лбу и левой руке спящего Филиппа, Амина бросила на уголья какое-то курение и, когда фигура мужа начала неясно вырисовываться в облаках дыма, встала над ним и забормотала заклинания, обмахивая его веточкой кустарника. Затем, задернув полог и убрав жаровню, женщина села возле постели и провела в таком положении до рассвета. «Если в этом есть грех, – твердила себе Амина, – пусть он падет на мою голову, потому что Филипп ни в чем не виноват». Забрезжил рассвет, а Филипп все спал.
   – Довольно, – прошептала Амина, когда показался верхний краешек восходящего солнца, и, взяв в руку веточку, помахала над головой супруга и произнесла: – Дорогой, проснись!
   Филипп вздрогнул, открыл глаза и тотчас же сомкнул их, ослепленный ярким солнечным светом. Приподнявшись на локте, он пробормотал спросонья:
   – Где я? Ох, где мне еще быть, как не в своей постели. – Он потер лоб, стряхивая остатки сна. – Что это такое? – Он сел в испуге, нащупав свиток, сорвал его и стал рассматривать. – Амина, ты где? Я видел сон! – Он привстал, потягиваясь, и заметил второй свиток на левой руке. – Ага, теперь все ясно. Амина, твои проделки? Где ты наконец?
   – Я здесь, мой милый. – Амина на цыпочках вошла, скользнула под одеяло и легла подле мужа. – Поспи еще, – ласково прошептала она, кладя голову ему на грудь. – Поговорим, когда ты встанешь.
   – Амина? – растерянно спросил он. – Мне показалось, я один, мне снился сон… – Не договорив, Филипп задремал, а рядом с ним и жена, утомленная ночным бдением.
   Утром патеру Матиасу пришлось дожидаться завтрака на два часа дольше обычного: так поздно пробудились хозяева. Едва все встали из-за стола, патер, взяв молитвенник, удалился в гостевую спальню, а Амина с мужем вышли прогуляться и присели на том же бережке, где состоялся их первый разговор о снах.
   – Вот так сон мне снился! – сказал Филипп. – Я видел себя капитаном корабля, который огибает мыс Бурь. Море лениво покачивалось, дул легкий теплый ветерок, солнце садилось, яркие звезды сверкали, как алмазы. Я прилег на палубе и смотрел, как падают звезды. Дальше я будто бы задремал и проснулся с ощущением, что тону. Оглядевшись, я не заметил ни мачт, ни снастей, ни судна: все исчезло, а я плыл в большой красивой раковине по беспредельному океану. Я боялся пошевелиться из опасения, что мое утлое суденышко перевернется и пойдет ко дну. Вдруг передняя часть раковины погрузилась в воду, словно на ней висела какая-то тяжесть, и я увидел, что за край раковины ухватилась миниатюрная рука. Я пытался закричать, но голос пропал. Из воды постепенно стала вырастать фигура женщины, которая локтями оперлась о край раковины в том самом месте, где прежде показалась рука. Тело красавицы было белее снега, формы – как точеные из кости, длинные волосы струились пеленой. Я, онемев, уставился на нее и услышал нежный приятный голос: «Филипп Вандердеккен, чего ты боишься? Твоя жизнь заколдована». – «Но сейчас она в опасности». – «Нет, она была бы в опасности, если бы ты вверил ее хрупким судам, которые от первой же сильной волны разлетаются в щепки. Чего тебе бояться в раковине русалки? Мое “судно“ щадит даже самый грозный вал, и бурливый прибой не смеет захлестнуть своей пеной. Ты ищешь отца, Филипп Вандердеккен?» – «Да, ищу. Разве на то не воля Неба?» – спросил я.
   Филипп помолчал с минуту, переводя дух.
   – Что ответила русалка? – нетерпеливо поинтересовалась Амина.
   – Что искать отца – мое предназначение и предложила мне в помощь свою раковину. Тут я окончательно опешил и признался, что не умею управлять таким «кораблем», и она предложила мне помощь. «Но разве раковина выдержит нас обоих?» – усомнился я. – «Вот увидишь!» Она как-то серебристо засмеялась, на миг скрылась под водой, потом вынырнула и к моему ужасу очутилась подле меня с краю. Я думал, мы сразу перевернемся от тяжести, но русалка оказалась бесплотной, и едва она села, болтая ногами в воде, как раковина понеслась по морю. «Ты все еще боишься, Филипп Вандердеккен?» – крикнула женщина. Я заверил ее, что нет, после чего она откинула с лица волосы и велела мне взглянуть ей в лицо… Это была ты, Амина.
   – Я?!
   – Да, я назвал тебя по имени, обнял, и мы поплыли, никого не встречая, тысячи миль то мимо чудесных островов, то посреди течения, то у берегов. Вдруг волны взревели, море забушевало, буря швырнула в сторону нашу утлую ладью, но ни одна капля не попадала в нее, и мы носились по морям и океанам в такой шторм, который разбил бы в щепки самое крепкое судно.
   – А потом?
   – Неожиданно мы очутились у Капа, там, где мой грешный отец бросил вызов Небу, и ты предрекла, что именно здесь произойдет встреча. Вскоре на горизонте показалось судно, борющееся с волнами. «Вот он, корабль-призрак! – воскликнула ты, указывая пальцем. – Там твой отец, Филипп!» Мы понеслись и причалили к судну, хотя в такую бурю не могла бы пристать ни одна шлюпка, не говоря уже о раковине. Я взглянул вверх и увидел отца, услышал его приказы, сорвал с шеи ларчик с частицей Животворящего Креста и протянул ему. Я видел его, как живого: он стоял на планшире, держась за ванты, и улыбался. Я попытался ухватиться за канат, который мне кинули, и влезть на борт, но вдруг кто-то завопил по-звериному, и со шкафута в раковину спрыгнул человек. Ты вскрикнула, соскользнула с краешка и исчезла под водой, а злодей уселся рядом со мной, и я ощутил смертельный холод во всем теле. Всмотревшись, я узнал Шрифтена, одноглазого рулевого, который утонул с матросами, когда «Тер-Шиллинг» потерпел крушение. «Нет, нет, не сейчас!» – твердил он. В ярости я сбросил его с раковины, и он закачался на волнах, как пробка. «Мы еще свидимся, Филипп Вандердеккен!» – были его последние слова, и из воды высунулась его рука со сжатым кулаком. Я с отвращением отвернулся, и тут шквал накрыл раковину, потопив ее. Я очутился в воде, почувствовал, что тону, ухожу все глубже, захлебываюсь – и проснулся. По-твоему, Амина, что все это означает?
   – Что я твой лучший друг, а Шрифтен – злейший враг.
   – Но ведь его нет в живых…
   – Почему ты в этом уверен?
   – Я натолкнулся у берега на тела моряков, которые пытались спастись в шлюпке. Там был наш старший помощник, он тоже погиб. С ними плыл и Шрифтен. Кажется…
   – Вот. Значит, мертвым ты его не видел. Знаешь, что я думаю? До поры до времени тебе надо оставаться в Тернёзене, а в дальнейшем позволить мне руководить тобой, как русалка во сне. И помни, что ты обещал исполнить мою просьбу.
   – Готов, а какую?
   – Позже узнаешь. Пока ты со мной, мне ничего другого на свете не нужно. – Амина серебристо засмеялась и прижалась к плечу мужа.

Глава XV
Злой призрак

   – Интересно, а как истолковал бы мой сон про русалку, отца и Шрифтена патер Сейсен? – посмеиваясь, спросил Филипп у Амины, когда они в очередной раз сидели на берегу, уже давно ставшем их излюбленным местечком. – Наверное, осудил бы?
   – Пусть осуждает; если хочешь, я сама расскажу ему во всех подробностях. Ой, смотри, сюда идет какой-то человек. Это не священник – на нем морская одежда. К тебе, наверное.
   Филипп вгляделся и вдруг почувствовал, что дрожь пробежала по всему его телу. Он узнал… Нет, такого не может быть, и все же… К ним приближался лоцман с «Тер-Шиллинга», одноглазый Шрифтен, который вовсе не утонул, а живехонек по-морскому вразвалку шел по берегу с письмом в руке.
   – Господи! – невольно вырвалось у Филиппа.
   Амина, женщина не из пугливых, при виде Шрифтена побледнела как полотно, видимо, от сознания того, что ее мужу вновь грозит опасность и он никогда при жизни не обретет покой.
   – Мингер Филипп Вандердеккен, мистрисс, доброго дня, – обратился Шрифтен с приветственным поклоном. – Компания поручила мне доставить вам письмо.
   Филипп взял у него конверт, но, прежде чем вскрыть, посмотрел на Шрифтена и сказал:
   – Рад видеть вас в добром здравии. Признаться, я полагал, что вы погибли, как и многие на «Тер-Шиллинге». Как вам удалось спастись?
   – Как? – гоготнул лоцман. – Так ведь и вы спаслись!
   – Да. Меня выбросило волной на берег.
   – Вот именно. То есть вы думаете, что волна должна выбрасывать на берег только вас? А на других вроде меня это не распространяется? – ухмыльнулся лоцман.
   – Нет, почему же? Разве я сказал что-то подобное?
   – Нет, но, наверное, вы этого желали, а вышло, что я спасся тем же самым образом, что и вы. Хи-хи! Поставьте вот здесь свою подпись, удостоверяющую вручение письма, – это для отчета, что я выполнил приказ, и я пойду.
   – Подождите, мингер Шрифтен, – остановил его Филипп, – еще один вопрос: вы отправитесь с тем же судном, что и я?
   – Извините, но не понимаю, о чем вы, – отстранился одноглазый. – Я несу морскую службу и не занят поисками корабля-призрака. Разрешите откланяться! – С этими словами, повернувшись на каблуках, лоцман быстро зашагал в направлении города.
   – Вот оно знамение, Амина, – покачал головой Филипп, еще не до конца придя в себя и продолжая сжимать в руке невскрытый конверт.
   – Да, в этом есть что-то мистическое: некий посланец, словно воскресший из мертвых, является вручить тебе письмо, причем так внезапно… – Амина вытерла слезинки, выступившие от сильного волнения. – Прочитай письмо, пожалуйста.
   Филипп взломал печать и, пробежав глазами бумагу, сообщил жене, что назначен старшим помощником на судно «Катрина», которое в ближайшее время отправляется в составе флотилии в Индийский океан. Просят явиться на корабль как можно быстрее для руководства погрузкой. В письме также говорилось, что в случае удачной экспедиции «Катрины» мингер Вандердеккен может рассчитывать на должность командующего судном в следующем рейсе. Условия назначения подлежат обсуждению.
   – Я думала, Филипп, что ты уже в этот раз поведешь судно капитаном, – несколько разочарованно заметила Амина.
   – Дорогая, я ведь не настаивал и не напоминал руководству компании о своем желании, вот они и забыли. Виноват, конечно, я, что не озаботился.
   – Теперь уже поздно?
   – Да, назначение состоялось, места распределены. Я нисколько не обижен: наберусь опыта старшим помощником – и тогда никакие трудности мне не страшны. Это очень ответственный пост.
   – Понимаешь, – немного смутилась Амина, – я была уверена, что в третий раз ты пойдешь в море капитаном. Помнишь, я просила тебя исполнить одну мою просьбу? Знаешь, какую? Взять меня с собой. Мне страшно и одиноко здесь, Филипп, я мучаюсь неизвестностью, что с тобой. Ты мне обещал, и я надеялась. Как капитан, ты имеешь право принять жену на судно. Я огорчена, что теперь ничего не получилось, дай слово, что в следующий раз ты непременно возьмешь меня с собой, если Богу будет угодно, чтобы ты вернулся.
   – Конечно, Амина! Я не могу ни в чем отказать тебе, но у меня какое-то тяжелое предчувствие. Я тревожусь за наше счастье, боюсь, как бы оно не разрушилось. Я дал тебе слово, но, может, со временем ты освободишь меня от него?
   – Нет, Филипп. Если нас ждет несчастье, значит, таков наш удел и никто не в силах его изменить.
   – Почему? Нам дана свободная воля и рассудок, мы способны руководить своей судьбой.
   – Не надо спорить. Пойдем домой, тебе нужно собираться в Амстердам, я поеду с тобой провожать тебя. Давай до отъезда все вечера проводить вместе, ладно?
   – Конечно, дорогая. Но вот что странно: как Шрифтен очутился здесь? Почему его снова отправили к нам посыльным? Простое совпадение? Его спасение тоже для меня загадка: допустим, его выбросило волной туда же, куда и меня, – других вариантов не было. Однако я не видел его на берегу. Предположим, туземцы подобрали его раньше или позже меня. Но где он находился все это время? В голландском поселении в Столовой бухте мы тоже не встретились. Как ты думаешь, Амина?
   – Я думаю, что он злой призрак, блуждающий по земле, и у него есть какая-то таинственная связь с твоей непростой судьбой. Если бы я обладала всеми знаниями своей матери, то объяснила бы тебе подробно. Ох, прости меня, Филипп, ты ведь не любишь, когда я затрагиваю подобные темы.
   Филипп незамедлительно сообщил патерам о внезапном приходе лоцмана Шрифтена с письмом, о предстоящем плавании и своем назначении старшим помощником на «Катрину».
   – Сын мой, – уклончиво ответил патер Сейсен, – происков дьявола всегда следует опасаться, а усердная молитва, которая разбивает чары нечистой силы, никогда не бывает лишней – исходя из этих соображений, мы и дали тебе совет повременить до нового знамения. Если ты полагаешь, что посланец с письмом и есть то знамение, которое ты ждал, да будет так. Но я не понимаю, отчего ты не допускаешь, что лоцман мог спастись с тонущего корабля точно так же, как и ты.
   – Я не отрицаю такую вероятность, но не верю в нее. Мое мнение, что этот одноглазый – никакой не посыльный и не лоцман, а дьявольское порождение, тайно связанное с судьбой моего отца и с моей. Кто он такой и какова его роль, я пока не разобрался, но время покажет.
   – Что ж, сын мой, – продолжил патер Сейсен, – мы с патером Матиасом тебе в этом деле не советчики, всегда и во всем поступай как христианин, и Господь не оставит тебя покровительством и милостью. Что касается нас, наши молитвы будут сопровождать тебя повсюду.
   Филипп объявил, что скоро вместе с женой уезжает в Амстердам, патер Матиас, сердечно поблагодарив хозяев за гостеприимство, засобирался с первым же судном в Лиссабон, а патер Сейсен взялся в отсутствие Амины присмотреть за домом и служанками. По прибытии в Амстердам Филипп тотчас посетил Ост-Индскую компанию и заявил руководству о своем намерении стать совладельцем нового судна и выйти в следующее плавание капитаном. Согласие было получено, и Филипп поехал на «Катрину», которая уходила в море через два месяца. На судне уже собралась значительная часть экипажа, но капитан, житель Дорта, еще не появился. «Катрина» не понравилась Филиппу – судно устарело и нуждалось в модернизации. Но Ост-Индская компания признавала его одним из самых надежных, учитывая, что оно совершило несколько благополучных рейсов в Ост-Индию и обратно. Отдав кое-какие распоряжения по погрузке, Филипп поехал в гостиницу, где снял комнаты для них с Аминой.
   На следующий день начались работы по оснастке корабля, и Филипп строго контролировал, как крепили ванты к мачтам, когда на «Катрину» прибыл капитан. Перебежав по мостику с набережной на судно и взобравшись на палубу, он прежде всего кинулся к грот-мачте, обнял ее обеими руками и, нисколько не боясь испачкать мундир смолой и дегтем, восторженно заговорил, как с любимой женщиной:
   – Моя бесценная Катрина! Как ты поживаешь? Я рад снова видеть тебя. Ты хорошо отдохнула? Знаю-знаю, тебе не нравится, что ты еще не одета, потерпи немного, дорогая, скоро твой наряд будет готов во всем блеске.
   Вильгельм Баренц – так звали влюбленного в судно капитана, человека лет тридцати, худощавого, с приятным, но немного женственным лицом. Вел он себя беспокойно, движения и жесты его отличались порывистостью, он произносил к месту и не к месту выспренние фразы, которые свидетельствовали о причудах его характера, и со стороны казалось, что этот человек чересчур экзальтирован, если не сказать – слегка помешан. Когда он закончил свое необычное приветствие судну, Филипп подошел и представился.
   – Да-да, конечно, наслышан, мингер Вандердеккен. Вам повезло, уверяю вас. После капитана «Катрины» самая завидная в мире должность – ее старшего помощника.
   – Красавицей «Катрину» не назовешь, – засмеялся Филипп. – Наверное, у нее есть другие достоинства, о которых мне пока неизвестно?
   – Как не назовешь? Это судно моего отца, которое теперь перешло ко мне, – красивейшее в мире. Вы еще не привыкли к нему, иначе согласились бы со мной. Помимо этого у «Катрины», безусловно, много других замечательных качеств и преимуществ.
   – Рад слышать, сэр, – сказал Филипп. – Не хочу вас обидеть, спрошу как моряк моряка: а не перезрела ли наша красавица?
   – Перезрела? Да ей не больше двадцати восьми лет! Дама, что называется, в расцвете лет. Скоро сами увидите, с каким искусством «Катрина» запляшет на волнах. Нам только и останется, что восхищаться ее талантами и прекрасно проводить время. Предупреждаю, мингер Вандердеккен: любой равнодушный или недоброжелательный к моей «Катрине» офицер – мой личный враг. Я – рыцарь, она – моя прекрасная дама, из-за которой я сразился уже с тремя противниками. Надеюсь, мы с вами не допустим четвертого поединка. – При этих словах капитан громко засмеялся и объявил, что вся его тирада – простая шутка.
   Филипп улыбнулся, делая вид, что оценил остро́ту, но про себя решил, что ни за что не ввяжется в драку из-за старой посудины и с этого дня ни единым намеком не коснется «Катрины». Вскоре экипаж был укомплектован, оснастка закончена, и «Катрина» стала на якорь в канале рядом с другими судами флотилии. Едва завершилась загрузка трюма, как пришло предписание принять на борт сто пятьдесят солдат и несколько гражданских пассажиров с женами и детьми. Филипп целыми днями работал, принимал грузы, размещал людей, а мингер Баренц в основном праздно расхаживал по палубе и восхвалял свою красавицу. Наконец флотилия приготовилась выйти в море. Филипп простился с Аминой на берегу и отправился на судно. Жена, которая держалась еще спокойнее, чем в предыдущий раз, долго следила за шлюпкой и, пока могла видеть мужа, махала ему рукой, а затем пошла в гостиницу. Поутру, когда Амина проснулась, флотилия уже ушла в море, и канал, где еще накануне теснились суда, опустел.

Глава XVI
Судно под всеми парусами

   Флотилия благополучно миновала Зёйдерзе, но уже через час «Катрина» на полторы-две мили отстала от других кораблей. Мингер Баренц с пеной у рта доказывал, что его «Катрина» – судно с отличной ходкостью, а всему виной – ошибки в постановке парусов и натяжении вантов, а также нерадивость рулевого, которого по приказу капитана отстранили и заменили другим, но это нисколько не улучшило ситуацию: «Катрина» – самое тихоходное судно флотилии – так и плелась позади всех.
   – Мингер Вандердеккен, – сказал Филиппу капитан. – «Катрина» не особенно быстра перед ветром, но во всех других положениях это первое судно в мире. Как только посвежеет, моя красавица покажет себя всем остальным судам. Она превосходна, не так ли?
   – Отличное просторное судно, – с подобающим почтением ответил хозяину старший помощник.
   Попутный ветер сменился встречным, а «Катрина» неизменно тащилась в хвосте, так что под вечер флотилия вынужденно легла в дрейф, ожидая отставшее судно. Капитан Баренц, брызгая слюной, кричал, что тот румб, на котором они в данный момент находятся, – единственный, при котором «Катрина» не слишком быстроходна. Увы, выяснилось, что судно имеет целый ряд других изъянов, в частности, не в порядке руль, а в обшивке имеются небольшие трещины, грозящие течью, но мингер Баренц не слушал своих здравомыслящих помощников и, как влюбленный юнкер, не видел у своей прекрасной дамы ни малейших недостатков. Командующий судами адмирал флота, трезвый карьерист, не желал лишаться почестей и доходов из-за какого-то жалкого суденышка, которое срывало утвержденные руководством компании сроки движения флотилии. Он принял жесткое решение, обогнув Кап, предоставить «Катрину» самой себе, то есть бросить ее на произвол судьбы в открытом море, но внезапно налетела сильная буря и рассеяла корабли в разные стороны. На третьи сутки плавания славное судно «Катрина» уже в одиночку прокладывало себе путь по волнам, давало такую течь, что команда без устали работала насосами, вдобавок корабль по какой-то причине сильно относило назад, словно он вообще не слушался парусов. Буря длилась неделю, и положение судна с каждым днем ухудшалось. Нагруженная свыше меры, с огромным количеством пассажиров, бедняжка «Катрина» стонала и скрипела при каждом движении, волны поминутно перекатывались через палубу из-за глубокой осадки, а вахтенные у насосов выбились из сил. Дни Филиппа проходили в кипучей деятельности, он старался везде поспевать, за всем следить, вовремя отдавать приказы, подбадривать утомленных моряков и не гнушался никакого физического труда, впрягаясь в дело на самых ответственных участках. Приказания капитана в такой обстановке мало помогали, но, слава богу, Баренц, полагаясь на своего старшего помощника, ни во что не вмешивался.
   – Надеюсь, мингер Вандердеккен, вы убедились, что «Катрина» – отличное наветренное судно. Осторожнее, красавица моя, осторожнее, – ласково обращался капитан к тяжело нырявшей в волнах и скрипевшей по всем швам «Катрине». – Представляю, как качает и швыряет из стороны в сторону тех моряков, что идут на других судах флотилии. Я же говорил, мы опередим их! Они теперь далеко позади, не так ли?
   – Право, не знаю, – ответил Филипп, маскируя гримасу недовольства.
   – Как не знаете? Ни одного судна поблизости. Впрочем, нет, одно есть. Поглядите-ка там, с подветренной стороны. Похоже, это быстроходный корабль, если поравнялся с нами. Нет, напротив, очень неповоротливый и идет в бурю под всеми парусами. Как? Боже! Разве такое возможно?
   На одном направлении с «Катриной» Филипп увидел большое величественное судно. Оно двигалось под всеми парусами в такую погоду и при таком ветре, когда ни один корабль не в состоянии нести верхних парусов. Громадные валы вздымались, как горы, а судно с подветренной стороны шло прямо, не меняя уклона килевой линии, так, словно никаких валов не существовало. Филипп понял: это корабль-призрак, на котором скитается его отец.
   – Странно, не правда ли, мингер Вандердеккен? – допытывался капитан.
   Но Филипп словно лишился дара речи: он почувствовал, что внутри у него что-то оборвалось, а горло как будто сдавили веревкой. Между тем моряки и солдаты с криками бросились наверх смотреть, как на диковину, на загадочный корабль-призрак, о котором слышали много легенд. Вдруг на «Катрину» налетел громадный шквал и грянул страшный гром. Все потонуло в густом тумане ливня, не прекращавшегося минут десять, а когда небо прояснилось и взгляды всех присутствующих обратились на подветренную сторону, никакого корабля там не было.
   – Боже милосердный, наверное, это судно перевернул шквал, и оно затонуло, – сокрушался Баренц. – Я уверен. Какое безумие в такую бурю нести все паруса! Ни одно судно не может нести больше парусов, чем моя «Катрина». Нас никто не догонит, мы первые. Тот капитан решил от нас не отставать или даже опередить и поплатился за свою самонадеянность. Как вы считаете, мингер Вандердеккен?
   Старший помощник не сразу понял, о чем его спрашивают: в эту минуту он думал лишь о том, что теперь «Катрине» грозит неминуемая гибель, а на борту помимо моряков много совершенно беспомощных пассажиров, женщин, детей – и все они умрут. Филипп побледнел и вздрогнул, как от удара.
   – Мингер Баренц, – ответил он, собравшись с мыслями, – по всем признакам буря не скоро утихнет. «Катрина», лучшее судно в мире, не заслуживает страдать в непогоду. Такую красоту нужно беречь. Позвольте предложить вам переменить галс и вернуться в Столовую бухту. Отдохнем, приведем нашу красавицу в порядок, подправим ей прическу и наряд. Я уверен, в бухте мы застанем всю нашу флотилию. Что скажете?
   – Не волнуйтесь за мое славное судно, – заупрямился капитан. – Моя «Катрина» не только красива, но и отважна. Смотрите, как храбро она сражается с бурей!
   – Проклятая скорлупа, – тихо, но отчетливо произнес один из молодых матросов, которые кучкой обступили старшего помощника, готовые выполнять его приказы. – Знай я, что мы пойдем на этой дырявой посудине, я записался бы на службу позже и попал бы на другой корабль.
   – Мингер Вандердеккен прав: надо, пока не поздно, ворочаться в Столовую бухту, а то с нами случится беда, – сказал другой матрос. – Подветренное судно предупредило нас о несчастье. Оно так просто не является, спросите у старшего помощника – он не раз бывал в морях и точно знает.
   Эти слова пожилого матроса растрогали Филиппа, которому было приятно, что он пользуется таким авторитетом, а ведь еще недавно на «Тер-Шиллинге» матросы его и в грош не ставили.
   – Да, – признался Филипп, – я уже встречался с кораблем-призраком, когда шел у мыса Бурь на другом судне, и оно вскоре затонуло, почти все люди погибли, а я спасся случайно.
   – Прекратите сеять панику, мингер Вандердеккен, – вмешался капитан. – Мы видели большое судно, которое несло слишком много парусов, поэтому его перевернуло и оно пошло ко дну. При чем тут корабль-призрак и моряцкие сказки? Встреченное нами судно утонуло из-за элементарной неграмотности экипажа.
   – Корабль-призрак не может утонуть, – заявил кто-то из матросов.
   – Не может! – подхватили несколько голосов. – А мы погибнем, если не вернемся в Столовую бухту.
   – Ба, какие глупости! Кто вообще давал вам слово? Молчать! Все по местам! Вы распустили матросов, мингер Вандердеккен, никакой дисциплины!
   – Мингер капитан, – спокойно отозвался Филипп. – Самое разумное сейчас – повернуть в Столовую бухту.
   – Хотите вы или нет, капитан, – закричали матросы, – а мы рисковать собой на этой старой рухляди не будем. Поворачивай руль, ребята, мингер Вандердеккен на нашей стороне!
   – Что такое?! – по-женски тоненько завизжал капитан. – Бунт на моем корабле? На моей «Катрине»? Какая рухлядь? Вы ответите за оскорбление. «Катрина» – самое лучшее, быстроходное и надежное судно в мире.
   – Дырявая калоша, твоя «Катрина», – ругнулся кто-то из матросов.
   – Мингер Вандердеккен, я приказываю вам сейчас же взять этого наглеца под арест. Мы будем судить его за клевету и подстрекательство к бунту.
   – Не слушайте его, мингер Вандердеккен, он сумасшедший, – кричали матросы. – Берите нас под свое командование. Велите сменить галс!
   Капитан еще с полчаса бесился и сыпал угрозами, а дипломатичный Филипп, нахваливая прекрасную «Катрину» и порицая поведение матросов, которое он оправдывал обычной паникой после встречи с кораблем-призраком, доказывал мингеру Баренцу, что неразумно доводить ситуацию до крайности, а лучше переждать бурю в безопасной бухте, заодно и все смутьяны уймутся. Вредный упрямец наконец-то согласился. Галс изменили, паруса установили в нужном положении, часа через два ветер ослабел, небо чуть-чуть прояснилось, течь уменьшилась. Филипп надеялся, что еще пару дней они продержатся и без всяких злоключений доберутся до бухты. Он не ошибся: вскоре ветер унялся и наступило затишье, только тяжелые валы лениво ходили по морю, относя «Катрину» к западу. Пассажиры вылезли из кают и столпились на палубе, снасти были увешаны мокрым бельем и платьем, так как во время бури люди промокли до нитки. Матросы сосредоточенно чинили оснастку, поврежденную штормом, и по их расчетам до Столовой бухты оставалось миль пятьдесят – вот-вот с южной стороны должна была показаться земля. После обеда мингер Кранц, младший помощник капитана, деятельный моряк и порядочный человек, которому Филипп привык доверять, спросил у него:
   – Мингер Вандердеккен, вы и раньше видели тот странный корабль?
   – Да. После встречи с ним судно, на котором мы шли, потерпело крушение, хотя вначале погода не предвещала бури.
   – Моряки суеверны, – заметил Кранц. – Я тоже слышал про таинственный корабль и про то, будто встреча с ним сулит беду, но почему вы решили, что судно, которое попалось нам сегодня, и есть корабль-призрак? Что в нем призрачного? То, что оно несло слишком много парусов? Знаете, во флоте немало сумасшедших, которые куражатся и вытворяют всякие безобразия в плавании, особенно если часто прикладываются к фляжке. Честно признаться, я не верю в то, что «Катрине» грозит гибель, разве что мой личный опыт не убедит меня в обратном.
   – Дай Бог, чтобы я ошибался. Но не забывайте: опасны не одни только бури.
   – Согласен, но давайте не каркать, как зловещие вороны. Через два дня благополучно бросим якорь в Столовой бухте.
   Со слов Кранца выходило, что главная угроза – дурные мысли Филиппа. «Может, он и прав», – подумал молодой человек и, уединившись в каюте, помолился Богу, чтобы Он отвел беду и пощадил всех плывущих на «Катрине». Солнце село, и Филипп решил прилечь до полуночи, пока не пробьют восемь склянок. Накопившаяся за несколько многотрудных дней усталость взяла свое, и сон сморил его мгновенно. Очнулся он от того, что кто-то тряс его за плечо. Он открыл глаза и увидел Кранца, несшего первую ночную вахту.
   – Мингер Вандердеккен, вы были правы! Вставайте, пожар!
   – Господи… – Филипп вскочил с койки. – Где?
   – В главном трюме.
   – Идите, Кранц, пусть люки держат закрытыми. Готовьте насосы, я бегу!
   Через полминуты старший помощник был уже наверху, там же метался растерянный капитан. В нескольких словах Кранц доложил обстановку. Стоя на вахте, он почувствовал из трюма запах гари и, приподняв одну из половиц над люком, убедился, что внизу полно дыма. Самостоятельно закрыв люк, чтобы не сеять среди матросов преждевременную панику, он бросился к капитану и старшему помощнику.
   – Вы молодец, мингер Кранц, – похвалил Филипп. – Благодаря вашей выдержке мы сейчас спокойно наметим план операции. Ни солдаты, ни тем более пассажиры не должны знать о случившемся, иначе тут начнется гвалт, светопреставление – и мы погибнем. Капитан, что, по-вашему, могло загореться в трюме и каким образом?
   – На «Катрине» ни разу не случалось пожара. Это невероятно! Здесь какая-то ошибка, недоразумение… – чуть не всхлипывая, забормотал капитан, и оба офицера поняли, что помощи от него не добьются.
   – При мне в трюм загружали ящики с горючим в бутылках. Вероятно, во время бури от сильной качки бутылки разбились; я специально велел установить эту тару на самом верху, чтобы в случае несчастья к ней был легкий доступ, однако мощные толчки и качка наверняка повалили ящики вниз.
   – А при мне привезли купорос, – сказал Кранц. – Я не хотел принимать, предлагая отправить его на другом судне флотилии, где нет такого количества пассажиров, в том числе женщин и детей. Но мне возразили, что доставка уже оформлена, груз принят согласно документам и менять что-либо поздно.
   – Понятно. Держим люки закрытыми и тушим пламя. Прорежем в палубе отверстие и проведем рукав насоса, через него будем качать в трюм воду и заливать огонь. Сейчас же пошлите за плотником, Кранц, пусть немедленно приступает к делу. Я соберу матросов, объявлю, что все под контролем и отдам распоряжения. Дым еще не проник на нижнюю палубу, и вряд ли кто-то заметил опасность.
   – Пожар! – вдруг раздалось снизу. – Запах гари! – закричал один из матросов. – Полундра!
   – Прекратить панику! Соблюдать спокойствие! – хладнокровно приказал Вандердеккен. – Не вздумайте всполошить солдат, женщин и детей! Построиться и слушать меня!
   Филипп коротко разъяснил обстановку и предпринимаемые меры по борьбе с огнем, особо подчеркнув, что запас пороха на судне небольшой – всего несколько бочонков, и опасаться взрыва нет оснований, поскольку источник возгорания расположен далеко от взрывоопасных материалов. Вандердеккен немедленно отдал приказ вытащить наверх весь порох и выбросить его за борт, а также держать наготове корабельный запас досок на случай, если придется сооружать плот для спасения экипажа, но это крайняя мера – в сущности до земли оставалось рукой подать.
   Матросы поддержали командира, и закипела быстрая слаженная работа. Одни, спустившись в крюйт-камеру, начали вытаскивать бочонки с порохом, другие принимали их наверху и швыряли в воду, третьи без устали качали насосом воду в трюм. Солдаты, спавшие на палубе, вскоре заметили движение на корабле и почувствовали запах дыма и гари. Раздались крики: «Горим! Пожар!» – и началась паника. Люди торопились одеться и схватить свои вещи, многие с воплями мчались на палубу, протягивали руки к небу и громко взывали к Господу пощадить их. Рыдали женщины, прижимая к себе плачущих детей, неописуемый ужас охватил «Катрину». Матросы продолжали методично трудиться: порох выбросили за борт, в палубе проделали второе отверстие, куда спустили рукав насоса. Но огонь с каждой минутой усиливался. Дым и смрад просачивались сквозь щели люковых трапов, и Филипп приказал перевести семьи с детьми на корму. Вскоре ему пришлось принять на себя командование солдатами, так как офицеры в большинстве своем оказались неопытными юнцами, не имевшими никакого солдатского авторитета. Единственная польза, которую они приносили, – помогали женщинам и детям одеться и собрать багаж, давали им еду и питье, провожали на палубу и в уборные. Моряки изнемогали в борьбе с огнем, и по приказу Филиппа их сменили солдаты. Вдруг столб пламени со страшным ревом вырвался наружу и взлетел до высоты матч. Вопли, стоны, мольбы, проклятия, крики о помощи слились в один нестерпимый гул, от которого лопались барабанные перепонки. Солдаты побросали насосы и кинулись врассыпную, ожидая взрыва.
   – Не робей, ребята! – перекрикивал всех Филипп, успевая руководить повсюду. – Женщины и дети – к посадке в шлюпки! Кранц, отвечаете за погрузку женщин и детей. Остальные – берите доски, срывайте снасти, мастерим плот. Расступиться: в первую очередь женщины и дети! Берег уже близко, мы спасемся. Кранц, торопитесь со шлюпками!
   Пламя бушевало сильнее прежнего, и времени оставалось совсем мало. Шлюпки уже качались на воде, людей рассаживали в строгом порядке, туда же матросы спускали запасы пищи и воды, которые женщины размещали, как могли, в ногах среди узелков и саквояжей. Плот наскоро сколотили и перевязали снастями и канатами, какие только нашлись, – сооружение вышло, на первый взгляд, прочным и на нем хватило бы места и солдатам, и матросам. Сердце Филиппа почти успокоилось, когда он убедил себя, что все, кто плыл на «Катрине», не погибнут.

Глава XVII
Красавица «Катрина»

   Огонь охватил верхнюю палубу, и сообщение с носовой частью судна прекратилось – к счастью, там никого не было. Около четырех часов утра все женщины и дети благополучно уселись в шлюпки, оставалось еще несколько свободных лодок – для офицеров и командующих судном. Две трети состава матросов и солдат построились возле плота в полной готовности к отправке. Руководил погрузкой по-прежнему Кранц. По совету старшего помощника капитан Баренц с двумя револьверами встал возле рундука, где хранились запасы спирта, – помня трагический опыт «Тер-Шиллинга», Филипп заранее позаботился о том, чтобы ни один матрос или солдат, воспользовавшись всеобщей неразберихой, не отравил мозги алкоголем и сохранил способность к обдуманным действиям. Огонь перекинулся на корму, громадные языки пламени одновременно вырвались из всех пушечных портов и мгновенно уничтожили веревочные лестницы, по которым спускались солдаты. Те из них, кто еще находился на судне, оказались в огненном кольце и, чтобы не сгореть заживо, с дикими воплями прыгали за борт. Вместе с ними в воду летели горящие головни, поэтому шлюпки и плот пришлось отвести подальше от судна. Филипп, срывая голос, кричал, чтобы солдаты прыгали один за другим и проползали до конца бизань-мачты, свисавшей над водой, – там неподалеку их ожидал плот. Но страх огненной геенны лишил людей рассудка: старшего помощника никто не слышал или не хотел слушать. Солдаты, как стадо овец, расталкивая друг друга, беспорядочно кидались в воду через гакаборт и не только тонули сами, но и едва не опрокинули плот и шлюпки. Матросы, более дисциплинированные, чем солдаты, выполняя приказ мингера Вандердеккена, по одному доползали до конца косой мачты, спокойно спускались в воду и плыли к плоту, куда их втаскивали десятки рук. К чести командира, ни один матрос не сгорел на судне. Филипп предложил капитану сесть в шлюпку первым, но тот отказался, заявив, что уступает это право своему старшему помощнику. На споры не было времени: Филипп сошел первым, за ним Баренц и младший помощник. Канат, которым плот крепился к судну, обрубили, и терпящие бедствие тронулись в путь от места катастрофы к берегу. Занималась заря, такая же кроваво-красная, как пылавший до небес костер, в который превратилась красавица «Катрина». Капитан Баренц, не спуская с нее глаз, рыдал в голос, словно женщина, и, прижимая к лицу кружевной платок, дрожащим тонким голосом причитал:
   – За что меня наказал Господь? За что покарал? В целом флоте не было такого бесподобного судна, как мое. Оно роскошное! Лучшее в мире. Посмотрите, оно даже горит величаво! Бедная моя «Катрина»! Любовь моя! Ты безупречна до конца! У меня больше не будет такой, как ты! Господи, благодарю Тебя, что мой отец не дожил до этого ужасного момента: его бедное сердце разорвалось бы от горя на части!
   Понимая чувства капитана, Филипп не проронил ни слова, Кранц тоже молчал. Двигались медленно: то и дело накатывали мощные валы, кроме того, плот был перегружен. Наступавший день не обещал хорошей погоды – по всем признакам следовало ждать шторма. Филипп искал глазами землю, но ничего не видел из-за густого тумана. В шлюпках плыли около шестидесяти женщин и детей с мизерными запасами пищи и воды, и впереди их ждали буря и темная ночь. При одной мысли, что все это горе, всеобщее страдание произошло, вероятно, по его вине, потому что именно он искал в море встречи с кораблем-призраком, Филипп впал в отчаяние и чуть не заплакал вместе с капитаном, когда Кранц закричал, указывая вперед:
   – Земля с наветренной стороны!
   Филипп привстал в шлюпке, и луч надежды согрел его истерзанное болью сердце: примерно в пяти милях впереди показалась береговая линия. Встречный ветер тем временем посвежел и назойливо ударял шлюпки в бок, волны, оскаливаясь, угрожающе вздымались. При виде берега люди взбодрились, послышались оживленные разговоры, но громоздкий плот, привязанный к шлюпкам, задерживал их ход; гребцы на веслах выбивались из сил и, несмотря на все старания, не могли двигаться быстрее. К полудню, когда до берега оставалось около трех миль, ветер окреп, и волны, захлестывая плот, чуть не перевернули его, точно игрушечный кораблик. Усталые голодные гребцы, изнемогая, начали роптать и кричать, что надо перерезать канаты и предоставить плот воле волн – пусть солдаты и матросы добираются до берега вплавь. Филипп спокойно подбодрял гребцов и просил потерпеть еще немного, и из уважения к нему они подчинялись.
   Рассвирепевшие волны, как дикие звери, терзали наскоро сколоченный и связанный плот, и люди еле-еле удерживались на нем. Вдруг страшные вопли заставили плывших в шлюпках обернуться, и Филипп увидел, что связки не выдержали напора стихии, и плот разорвало пополам. Одна половина, оставшаяся на привязи, быстро удалялась от другой, погрузившейся в воду: мужей оторвало от жен и детей, некоторые мужчины пытались вплавь нагнать шлюпки и тонули, накрываемые гигантскими валами. Раздался сильный скрежет, и вторая половина плота распалась на части: солдаты и матросы, цепляясь за обломки, доски и друг за друга, отчаянно взывали о помощи, но разве могли маленькие и без того перегруженные шлюпки принять столько мужчин? Тонущие с воплями хватались за борта шлюпок, две или три из них перевернулись, и на глазах у Филиппа и капитана женщины и дети с душераздирающими криками пошли ко дну – спасти их не удалось. Трудно описать кошмар этой сцены: даже видавшие виды матросы плакали навзрыд, Филипп рыдал, закрыв лицо руками, – чаша его страданий настолько переполнилась, что он уже не осознавал, что творится вокруг.
   Это страшное горе произошло около пяти часов пополудни, а перед закатом уцелевшие шлюпки пристали к песчаной отмели. Мужчины – те, кто выжил, – вытащили женщин и детей и быстро разбили лагерь здесь же, на еще теплом от солнца песке, потому что никто не в состоянии был пройти и шагу. Люди, забыв, что они целый день ничего не ели и не сделали ни глотка воды, растянулись на берегу и крепко заснули. Баренц, Вандердеккен и Кранц, убедившись, что шлюпки убраны, несколько минут совещались, после чего их тоже сморил тяжелый сон.
   Пробуждение вернуло несчастных к печальной действительности, и они вдвойне ощутили голод и жажду. Матросы и солдаты по приказу Филиппа разошлись в разных направлениях искать пресную воду. Увы, все, что удалось найти, – какое-то раскидистое дерево с капельками росы на широких листьях, и мучимые жаждой люди жадно слизывали драгоценную влагу. В шлюпках уцелел кое-какой провиант, который женщины везли с собой, но этих жалких крох едва хватило накормить детей, а взрослые пожевали листья с того же самого дерева – и этим обед ограничился. Филипп велел также набрать листьев впрок и взять с собой, потому что в ближайшее время никакой другой еды не предвиделось. Затем все сели в шлюпки и при попутном ветре взяли курс на Столовую бухту, до которой оставалось не более пятидесяти миль.
   Перед рассветом шлюпки вошли в Ложный залив и сделали привал: до крайности изнуренные гребцы нуждались в отдыхе. Однако погода выдалась благоприятная, по-прежнему дул попутный ветер, и около полудня потерпевшие бедствие достигли берега в глубине Столовой бухты. Филипп издали увидел знакомый укрепленный форт и селение в десяток домишек. Очутившись в широкой реке, матросы и солдаты повыскакивали из шлюпок и, стоя по пояс в воде, долго утоляли жажду, а женщины, едва дождавшись момента высадки, зачерпнули воды и дали детям, которые просили пить и беспрестанно плакали. После этого несчастные люди, двое суток не державшие ни крошки во рту, направились к жилищам поселенцев, где нашли приют и еду, а Баренц, Вандердеккен и Кранц подробно рассказали, что произошло с «Катриной».
   – Ваше лицо мне знакомо, – сказал Филиппу один из поселенцев. – Вы прежде бывали здесь? Хотя да, я вспомнил: вы же тот единственный, кто спасся после гибели «Тер-Шиллинга»!
   – Оказывается, не я один, – с грустью ответил Вандердеккен. – Сначала я и сам так думал, а потом узнал, что наш бывший лоцман по фамилии Шрифтен тоже выжил. Его, как и меня, выбросило волной на берег. Он, наверное, прибыл сюда чуть позже меня. Вы видели его? Он одноглазый, вы наверняка его запомнили.
   – Нет, одноглазый господин у нас не появлялся, как и никто другой из экипажа «Тер-Шиллинга», – уж я бы знал, я живу здесь неотлучно не первый десяток лет.
   – Он мог вернуться в Голландию каким-нибудь другим путем?
   – Сомневаюсь, – усмехнулся переселенец. – Все корабли заворачивают к нам, забирают людей и грузы и больше нигде не причаливают: береговая линия на протяжении многих миль крайне опасна для судоходства.
   – Но я видел Шрифтена в Тернёзене живым и здоровым!
   – Ну, коли видели, так о чем спорить? Может, какое-нибудь шальное судно отнесло ветром к восточному берегу, и оно подобрало вашего лоцмана; правда, кафры на востоке очень кровожадные и ненавидят всех европейцев: вашего Шрифтена вмиг поймали бы, изжарили и съели. Понятия не имею, каким чудом уцелел ваш одноглазый.
   «Значит, я прав, – подумал Филипп, – Шрифтена никто не видел в селении, и спасся он каким-то сверхъестественным образом».
   Прошло два месяца, прежде чем в Столовую бухту зашел небольшой бриг «Вильгельмина» и принял на борт всех спасшихся с погибшей «Катрины». С ними не было капитана Баренца, который решил поселиться в Капской колонии.
   – Зачем мне возвращаться на родину? – сказал он Филиппу. – Ради кого или чего? Отец мой умер, семьей я не обзавелся. Моя единственная любовь и привязанность – «Катрина», заменявшая мне и жену, и ребенка, – погибла. Я разорился, и другого судна мне не нажить, а если бы даже оно и появилось, я не смог бы полюбить его так, как свою красавицу «Катрину». Все мои чувства погребены вместе с ней на дне морском. Моя любовь сгорела, как птица феникс, но, конечно, не возродится из пепла. Я останусь верен ей до конца своих дней, я переведу сюда те небольшие сбережения, что у меня остались, и буду тихо доживать свои дни, оплакивая «Катрину», да и могила ее совсем рядом. А когда настанет мой смертный час, я отойду к Господу, лелея в душе бессмертный образ своей «Катрины» и мысленно представляя ее во всем великолепии.
   Филипп ничего не ответил: он сочувствовал капитану, который лишился своего судна, но не понимал, почему человек, у которого впереди вся жизнь, в тридцать лет добровольно ставит на себе крест и не желает найти своим силам и разуму никакого нового применения, своим сердечным чувствам – нового объекта, а душе – новой отрады. Тепло простившись с капитаном и крепко обняв его на прощание, старший помощник пообещал выполнить последнее поручение своего командира: зайти в Ост-Индскую компанию и передать директорам, чтобы причитающиеся мингеру Баренцу средства прислали в Кап со следующей флотилией, которая отправится из Зёйдерзе в Ост-Индию. Однако судьба распорядилась иначе.
   «Вильгельмина» быстро достигла острова Святой Елены и, возобновив запасы воды и провианта, продолжила путь. Филипп предвкушал близость свидания с Аминой, как вдруг корабль вошел в зону бурь, где уже почти два месяца бедствовала голландская флотилия из пяти судов, от голода и цинги потерявшая значительную часть экипажа, а те, кто еще оставался в живых, превратились в доходяг, еле передвигавших ноги, и не могли управлять судами. Капитан «Вильгельмины» доложил адмиралу Римеландту, что у него на борту – часть команды погибшей «Катрины», и тот немедленно распорядился, чтобы Вандердеккен, Кранц и их матросы перешли на суда его флотилии. Филипп едва успел написать жене о постигшем «Катрину» несчастье, о том, что он жив и здоров, но его возвращение откладывается. Это письмо вместе с подробным рапортом о причинах гибели и потерях «Катрины» Филипп передал капитану «Вильгельмины» и попросил его немедленно по прибытии в Амстердам вручить послания руководству Ост-Индской компании. Наскоро собрав вещи, он вместе с Кранцем и матросами перешел на борт адмиральского судна, а «Вильгельмина», приняв депеши Римеландта, пошла своим путем.
   Моряки «Катрины», на долю которых и так выпали страшные испытания, вместо того чтобы обнять своих родных, вновь оказались в открытом море и поначалу роптали, но, увидев на койках полумертвых от цинги собратьев, поняли всю тяжесть положения адмирала. Болезнь не пощадила и офицеров: умер капитан адмиральского судна «Лев» и командор корабля «Дорт», старший из командиров эскадры, и адмирал остался практически без помощников. Выслушав доклад Вандердеккена и Кранца о гибели «Катрины», Римеландт похвалил их за мужество и знание морского дела и назначил Филиппа капитаном командорского, а Кранца – вторым капитаном адмиральского судна.

Глава XVIII
Пророчество командора

   Флотилия, которой командовал адмирал Римеландт, следовала через Магелланов пролив в Ост-Индию. Она состояла из адмиральского судна «Лев» с сорока орудиями, командорского корабля «Дорт» с тридцатью шестью орудиями, легких парусников «Зёйдерзе» и «Юнгфрау» – по двадцать орудий на каждом и канонерской лодки «Шевеллинг» с четырьмя орудиями. Вновь назначенный командор Авенхорн, видя, что с каждым днем больных цингой на всех пяти судах становится все больше, подал адмиралу рапорт с обоснованием необходимости причалить к южноамериканскому берегу и закупить, а если потребуется, то отобрать силой у местного населения – туземцев или испанцев – свежее продовольствие. Но заносчивый адмирал заартачился.
   – Что будем делать, капитан Вандердеккен? – спросил Авенхорн Филиппа. – Сейчас у нас в экипаже сорок человек, через неделю болезнь выкосит половину. Не лучше ли сразиться с испанцами, чем помирать здесь, как паршивым овцам в загоне?
   – Я готов принять бой, но мы не имеем права не подчиниться адмиралу, а он в данном вопросе непреклонен.
   – Этот жестокосердый человек не жалеет людей, он их и в грош не ставит, поэтому неплохо бы нынче же ночью покинуть флотилию; я адмирала не боюсь, и директора компании меня поймут: при сложившихся обстоятельствах лучше ослушаться властного упрямца и спасти моряков, чем, безропотно выполняя его приказы, сойти в могилу.
   – Давайте не будем горячиться и подождем. Возможно, через день-другой адмирал убедится в разумности вашего совета. О количестве умерших и заболевших ему докладывают ежедневно.
   Прошла, однако, неделя, смертность на судах возросла, а никаких мер не принималось. Командор вторично доложил адмиралу о том, что ситуация принимает критический характер, и повторил свое предложение. Римеландт давно понял, что его подчиненный прав, но пойти на уступки было ниже адмиральского достоинства, поэтому Авенхорн вновь получил отказ. Флотилия находилась в трех днях пути от берега, и командор, вернувшись на «Дорт» мрачнее тучи, дождался ночи и, когда Филипп спустился к себе в каюту, поднялся на палубу и приказал изменить курс судна на несколько румбов. Ночь выдалась темная, а из всех судов эскадры только на «Льве» имелись кормовые огни, поэтому самовольный уход «Дорта» заметили не сразу. Утром Филипп удивился, не увидев поблизости других судов флотилии. Взглянув на компас, он убедился, что «Дорт» поменял направление. Командор объяснил Филиппу, что счел себя вправе нарушить приказ адмирала, чтобы не погубить многих людей в угоду одному честолюбцу.
   Через два дня «Дорт» бросил якорь в устье широкой реки вблизи большого испанского города и поднял английский флаг. С берега выслали шлюпку узнать о намерениях вновь прибывшего судна, и командор заявил, что «Дорт» – английский военный корабль, встретивший в открытом море потерпевший крушение испанский бриг, команду которого, страдавшую цингой, он принял к себе на борт, теперь же он отклонился от курса, чтобы передать испанцев на попечение их соотечественников. Поскольку в данный момент больные в тяжелом состоянии и их лучше не беспокоить, Авенхорн просил у губернатора города прислать шлюпку с продуктами, чтобы в течение нескольких дней испанские моряки восстановили силы, после чего их высадят на берег, а «Дорт» покинет порт и продолжит путь. Командор также выразил надежду, что в благодарность за спасение испанцев губернатор распорядится, чтобы «Дорт» пополнили свежими запасами провианта. Эту историю командор сочинил не от хорошей жизни: узнай испанцы, что «Дорт» – голландское судно, они из ненависти к голландцам не продали бы им продовольствия даже за огромные деньги.
   Губернатор выслал на «Дорт» офицера и тот, своими глазами увидев больных, доложил, что командор говорит правду; спустя два часа подошла испанская шлюпка, до краев нагруженная свежим мясом, крупами, зеленью, овощами и фруктами, которых с избытком хватило на три дня всей судовой команде. Припасы распределили поровну, и командор направил губернатору письмо с сердечной благодарностью за доставленный провиант и с извинением, что по нездоровью не может лично засвидетельствовать градоначальнику свое почтение. К письму он приложил поименный список мнимых испанцев, якобы находящихся на «Дорте». В заключение командор пообещал, что, вероятно, дня через два-три, когда немного поправится, нанесет губернатору визит, чтобы обсудить порядок высадки испанцев, которые к тому времени тоже наверняка почувствуют себя лучше. Через три дня испанцы прислали новый транспорт с продовольствием, и как только оно поступило на борт, Авенхорн надел английский мундир и отправился к губернатору. Они душевно пообщались, и градоначальник планировал, если погода окажется благоприятной, нанести командору ответный визит на судно, но погода испортилась, и встречу отложили дня на два. Наконец губернатор с несколькими офицерами явился на «Дорт», где их встретили с подобающим уважением.
   Наверное, нет напасти ужаснее, чем цинга, стремительно разрушающая человеческий организм, но зато она быстрее и легче других болезней излечивается, как только против нее применяют эффективное лекарство. Нескольких дней хватило, чтобы лежавшие без движения моряки встали и смогли выйти на палубу, а за шесть дней, которые «Дорт» простоял на якоре, почти вся его команда выздоровела. Пока испанские офицеры осматривали судно, командор пригласил губернатора в свою каюту, где приготовили угощение. Но как только гость и хозяин остались наедине, Авенхорн заявил, что градоначальник – его пленник, что «Дорт» – не английское, а голландское военное судно, что больные цингой – не испанцы, а голландцы. При этом командор заверил губернатора, что его плен продлится не дольше того момента, когда по его распоряжению на борт доставят нужное количество мясных туш или быков и необходимый для пропитания экипажа запас круп и овощей. Командор объяснил гостю, что вынужден прибегать к столь неприятным мерам исключительно ради высокой цели – спасти жизни своих моряков, и лучше уж лживые уловки, чем «честное» кровопролитие с обеих сторон. Кроме того, Авенхорн поклялся, что, пока господин губернатор «гостит» на «Дорте», с головы его превосходительства не упадет даже волосок, напротив, все голландцы станут оказывать ему всевозможные знаки почтения.
   Испанский губернатор сперва недоуменно посмотрел на командора, затем – на вооруженных матросов, выстроившихся у дверей каюты, и быстро сообразил, что, если он откажется уступить, его вывезут в открытое море и вышвырнут за борт; к тому же он понимал, что требования командора в сущности пустяковые, а потому решил согласиться на все и пойти на мировую. Потребовав перо и чернил, он написал приказ немедленно доставить на судно «Дорт» столько-то и столько-то голов рогатого скота и столько-то овощей и всякой зелени и отправил бумагу на берег с одним из своих офицеров. Перед закатом провиант привезли, и командор с поклонами и благодарностями лично проводил градоначальника к его шлюпке. Испанцы думали, что его превосходительство загостился у англичан, а умный губернатор даже не сознался своей свите, что его обвели вокруг пальца, и никто в городе ничего не узнал о случившемся.
   Как только продовольствие, полученное от испанцев, загрузили на судно, «Дорт» немедленно снялся с якоря и направился к Фолклендским островам – месту встречи эскадры. Прибыв туда, Авенхорн не застал ни адмиральского судна, ни других кораблей флотилии, которые еще не пришли. Экипаж «Дорта» к тому времени полностью выздоровел и вернулся к своим обязанностям. Наконец в море показались «Лев» и остальные суда эскадры. Выяснилось, что как только «Дорт» самовольно отделился от флотилии, адмирал пошел на попятную и прислушался к совету командора. Никаких хитростей Римеландт не признавал, считая подобную тактику ниже достоинства флотоводца, поэтому он высадил со всех четырех судов вооруженный десант и приказал вступить в сражение с испанцами. В результате за несколько добытых у испанцев быков адмирал положил столько же матросов убитыми и ранеными. Слава богу, что на берегу росло много плодовых деревьев, люди наелись фруктов и сделали запасы впрок, рацион больных улучшился, и они начали мало-помалу поправляться.
   Едва «Лев» бросил якорь, Римеландт потребовал к себе командора-ослушника и обвинил его в нарушении морского устава и игнорировании приказов главнокомандующего. Авенхорн ответил, что необходимость спасения экипажа «Дорта» от гибели вполне объясняет его проступок, и независимый суд Ост-Индской компании, который состоится, как только они вернутся в Амстердам, наверняка оправдает его. Но адмирал обладал огромными полномочиями и приказал взять командора под стражу и заковать в цепи. Капитанов кораблей флотилии срочно вызвали на адмиральский «Лев», где заседал военный суд, Авенхорна признали виновным и отстранили от должности. Римеландт передал звание и полномочия командора Филиппу Вандердеккену, что вызвало недовольство капитанов остальных четырех судов, поскольку мингер Вандердеккен поступил во флотилию совсем недавно, да и общий стаж морской службы имел, прямо скажем, скромный. Но Римеландт ни с кем не привык обсуждать свои решения, он огласил приказ о назначении Вандердеккена командором и распустил капитанов по своим судам. Филипп хотел поддержать Авенхорна и поблагодарить за помощь по службе, но караульные не допустили его к разжалованному командору, и новоиспеченный преемник вернулся на «Дорт».
   Флотилия простояла в бухте три недели; у Фолклендских островов обитало такое громадное количество пингвинов, сплошной стеной сидевших на скалах и берегу, что матросы убивали их десятками и лакомились свежеприготовленным мясом, собирали целые корзинки яиц, но птиц, казалось, становилось все больше. Авенхорн по-прежнему находился в цепях, и никто не знал, какая участь его ожидает. Все понимали, что адмирал уполномочен единолично распоряжаться жизнью всех моряков вверенной ему флотилии, но никогда прежде жестокая кара не применялась к офицеру, занимавшему столь высокий пост, причем за провинность довольно несущественную, не связанную ни с дезертирством, ни с военным преступлением. Вандердеккен пробовал вступиться за бывшего командора и просил офицеров других судов поддержать его, но ему доходчиво объяснили, что в данной ситуации лучше помалкивать, чтобы не усугубить и без того опасное положение Авенхорна. Флотилия вышла в море и направилась к Магелланову проливу, а приговор военного суда все еще не обнародовали.
   Через две недели корабли вступили в пролив, борясь с ветром и течением, которое относило их назад. Экипажам приходилось изнурительно трудиться, и они мучились от холода. После трех недель тщетных усилий адмирал приказал судам лечь в дрейф, собрал капитанов в кают-компании и заявил, что, учитывая тяжесть вины Авенхорна, назначил преступнику справедливое и заслуженное наказание. Его высадят на берег с запасом пищи на двое суток, после чего предоставят своей судьбе, – по сути это означало, что бывшего командора бросят среди диких скал умирать с голоду. Вандердеккен энергично выступил против такой жестокости, Кранц поддержал его, хотя оба отлично сознавали, что наживут в адмирале непримиримого врага, другие офицеры промолчали и встали на сторону Римеландта, боясь его гнева. Адмирал велел Филиппу немедленно вернуться на «Дорт», а Авенхорна в цепях привели в кают-компанию и зачитали ему приговор. Он спокойно выслушал решение адмирала и с достоинством сказал ему:
   – Я страдаю не за то, что нарушил приказ, а за то, что посмел указать вам, адмирал, на ваш долг по отношению к морякам, о котором вы забыли и исполнили лишь тогда, когда страшные обстоятельства принудили вас последовать моей тактике. Я не страшусь голодной смерти, но помните: не только мои кости окажутся здесь, на черных скалах, но и ваши, адмирал, и многих других моряков, которых вы своим командованием доведете до гибели. Все будете лежать подле меня!
   Адмирал счел ниже своего достоинства что-либо ответить, подал знак, чтобы осужденного увели, и огласил капитанам судов «Юнгфрау», «Зёйдерзе» и «Шевеллинг» новый приказ – отделиться от флотилии и самостоятельно идти в Индию. Он обосновал свое решение тем, что адмиральский «Лев» и командорский «Дорт», массивные тяжелые корабли, замедляют путь трех остальных – небольших, но маневренных и быстроходных, и те гораздо раньше достигнут места назначения по отдельности, чем вместе с неповоротливыми соседями. При этом адмирал потребовал свезти на «Лев» и «Дорт» немалую часть запасов продовольствия с «Юнгфрау», «Зёйдерзе» и «Шевеллинга», мотивировав это тем, что крупным кораблям придется находиться в море гораздо дольше, следовательно, и провианта у них должно быть больше. О том, с чем останутся маленькие суда, учитывая, что провизия заканчивалась, что ее опять не хватало и моряки всей флотилии сидели на полуголодном пайке, великий флотоводец, разумеется, не счел нужным озаботиться.
   Как только Вандердеккен и Кранц покинули кают-компанию, Филипп поручил Кранцу тайком передать осужденному командору записку: «Когда вас высадят, не покидайте берег, пока все суда эскадры не уйдут». Экипаж «Дорта», узнав об участи Авенхорна, пришел в негодование; моряки понимали, что их бывший командир пожертвовал собой, чтобы спасти их от цинги, и роптали на жестокого адмирала. Час спустя приговор привели в исполнение, причем несчастному не дали с собой ни трута, ни огнива, ни теплой одежды, несмотря на сильный холод. Матросам шлюпки, которые доставили узника на берег, под страхом наказания запретили даже разговаривать с преступником. Однако пока флотилия готовилась выйти в море, Филипп исхитрился отправить на берег шлюпку с надежными матросами: они привезли Авенхорну провиант на три месяца, а также одеяла, два ружья, изрядное количество патронов и другие вещи первой необходимости и поспешно вернулись на судно. Вскоре флотилия отошла от берега, а на рассвете три судна, отделившись от «Льва» и «Дорта», двинулись вперед и за несколько часов настолько опередили тяжелые корабли, что совершенно скрылись из виду.
   Адмирал тотчас потребовал к себе Вандердеккена и отдал ему такие трудновыполнимые предписания, что стало очевидно: Римеландт старается найти любой повод проучить дерзкого подчиненного и разжаловать его. В частности, он распорядился, чтобы «Дорт», имевший значительно меньшее водоизмещение, чем «Лев», в ночное время шел впереди адмиральского судна. Поскольку, курсируя в опасном проливе, «Дорт» легко мог сесть на мель или наскочить на рифы, вся ответственность за катастрофу легла бы на командора Вандердеккена, и коварный адмирал достиг бы своей цели. Филипп всю ночь не уходил с палубы, следя за показаниями глубины, чтобы вовремя успеть предупредить экипаж «Льва», если возникнет угроза мелководья. На вторые сутки приблизились к архипелагу Огненная Земля. Филипп, как обычно, контролировал работы по замеру глубины, когда вахтенный лейтенант Вандерхагген доложил ему, что «Лев» обогнал их, вместо того чтобы идти, как положено по инструкции, в их кильватере. Филипп не понимал, когда и как адмиральское судно опередило «Дорт» и что за причины побудили Римеландта нарушить собственный приказ. Выйдя на носовую часть судна, Вандердеккен своими глазами увидел впереди большой корабль с кормовыми огнями.
   – Если господин адмирал желает шествовать в авангарде, наше дело подчиняться, – сказал Филипп рулевым. – Бросайте замеры! – велел он матросам. – Мы пойдем за «Львом».
   Всю ночь «Дорт» следовал за адмиральским судном, и ближе к рассвету вахтенный сообщил командору, что, судя по картам, берег совсем рядом.
   – Я тоже так считал, – ответил Филипп, – но, очевидно, здесь какая-то ошибка: «Лев» идет впереди, его усадка гораздо глубже нашей, следовательно, до земли еще далеко.
   – Сэр, с подветренной стороны скалы!
   – Вижу! Что происходит? Готовьте орудие. На «Льве», похоже, не заметили, что обогнали нас.
   Едва командор отдал приказ, как «Дорт» врезался в скальную гряду и крепко увяз в ней. «А что же с адмиральским судном?» – мелькнуло у Филиппа в голове, и он бросился с кормы на нос: ему показалось, что «Лев» продолжает спокойно бороздить океан примерно в двух кабельтовых впереди «Дорта», с зажженными на корме огнями.
   – Пли! – скомандовал командор, раздался выстрел и тотчас прозвучал ответный залп у «Дорта» за кормой. – Филипп вгляделся и обомлел: адмиральский корабль тоже напоролся на мель. – Боже! – воскликнул он. – Что за наваждение?!
   Теперь, когда рассвело, удалось лучше разглядеть окрестности: «Дорт» застрял ярдах в пятидесяти от берега, а головное судно… шло по земле! Ошеломленные матросы столпились в носовой части и, не веря глазам, неотрывно следили за невероятным зрелищем, многие крестились и шептали молитвы, как вдруг один из них крикнул:
   – Клянусь всеми святыми, это «Летучий голландец»!
   Едва прозвучали эти слова, судно исчезло, словно мираж, и Филипп понял, что корабль-призрак снова вовлек моряков в беду. Что же теперь делать? Не желая подвергать себя бешенству адмирала, он отправил к нему делегацию с донесением о случившемся: Вандерхагген и матросы приготовились под присягой подтвердить, что причиной катастрофы стала не ошибка экипажа «Дорта», а страшное явление сверхъестественной природы. Выслав делегацию, Вандердеккен занялся осмотром судна, засевшего между двумя рифами, которые выступали примерно на полмили от берега. Скалы прочно удерживали корабль и с носа и с кормы, оставался один выход: насколько возможно облегчить судно и стащить его на воду. «Лев» как корабль с большим, чем «Дорн», водоизмещением, конечно, пострадал еще сильнее. Дул холодный пронизывающий ветер, мрачное небо нависало над головой, береговая линия на всем протяжении представляла собой сплошную гряду беспорядочных голых зубчатых скал без малейшего признака жизни. Окинув взглядом берег, Филипп понял, что «Дорт» и «Лев» не одолели и четырех миль от того места, где бросили умирать несправедливо осужденного Авенхорна. Бог покарал Римеландта за жестокость, но разве моряки ответственны за злодеяния адмирала? Не приведи Господь, если пророчество бедного командора сбудется, и кости многих моряков усеют этот злосчастный берег. Размышляя так, Филипп обернулся в сторону «Льва» и остолбенел: на рее адмиральского судна раскачивалось тело молодого лейтенанта Вандерхаггена, которому Филипп поручил возглавить делегацию.
   – Господи! – воскликнул он и в ужасе отпрянул.
   Он еле-еле дождался, когда вернулась шлюпка и бледные взволнованные матросы взошли на палубу. Из их сбивчивого донесения командор уяснил следующее: выслушав рапорт лейтенанта Вандерхаггена и узнав, что в ночь катастрофы именно он нес вахту, адмирал приказал повесить его без всякого разбирательства и суда, а на соседнем рее приготовить вторую петлю. Делегацию он отправил обратно на «Дорт» с приказанием мингеру Вандердеккену немедленно предстать перед главнокомандующим.
   – Мы не допустим вашей казни, господин командор! – в один голос закричали матросы. – Вы не поедете к адмиралу, а здесь мы защитим вас своей грудью. Мы ненавидим Римеландта и устроим бунт. Наше терпение лопнуло!
   Филипп горячо поблагодарил своих людей и пообещал, что не покинет «Дорт», но попросил матросов сохранять спокойствие и ничем не выказывать возмущения. Он удалился к себе в каюту и задумался, как поступить, когда ему доложили, что со «Льва» пришла шлюпка и в ней несколько человек из адмиральской команды. Штабной офицер Римеландта публично огласил приказ главнокомандующего: командор Вандердеккен арестован, обязан сдать оружие посыльным и вместе с ними явиться на адмиральское судно.
   – Нет! – выступили вперед матросы. – Долой произвол и самосуд! Наш командор останется с нами, мы все за него горой!
   – Тихо, ребята! – призвал Филипп. – Сэр, – обратился он к офицеру, – беззаконным убийством ни в чем не повинного лейтенанта Вандерхаггена адмирал не только превысил свои полномочия, но и совершил беспримерное по своей жестокости преступление. Подобные действия дают нам право выразить ему недоверие как командующему, неспособному разумно управлять рычагами вверенной ему власти. Передайте мингеру Римеландту, что я более не признаю его своим командиром, а в причинах произошедшей трагедии разберется суд Ост-Индской компании, которой мы оба служим. На судно «Лев» я не вернусь, потому что мой долг сберечь свою жизнь для своих людей, о спасении которых я обязан позаботиться. Если отважитесь, можете добавить, что, как любой здравомыслящий человек, адмирал должен понимать: сейчас не время сводить личные счеты, а нужно, помогая друг другу, спасать корабли и экипажи. Мы на скалистом побережье, где на многие мили нет ни души, и на помощь извне рассчитывать не приходится, а запасы провианта на наших судах заканчиваются. Если господин Римеландт готов переступить через вражду, я берусь оказывать ему всестороннюю помощь, и общими усилиями мы преодолеем все трудности. Если же нет, пусть пеняет на себя: против меня адмирал бессилен, поскольку на моей стороне моряки, а на его – только страх.
   Офицер повернулся и, не сказав ни слова, направился к шлюпке, но в ней кроме рулевого никого не было: вся делегация со «Льва» разбрелась по «Дорту», и матросы обоих судов оживленно обсуждали только одну тему: что постигшее их несчастье – справедливая кара за то, как адмирал поступил с бывшим командором Авенхорном.
   Выслушав ответ Вандердеккена, адмирал впал в неистовство, распорядился навести на «Дорт» два орудия и палить по нему. Капитан Кранц возразил, что на «Дорте» также имеются орудия, направленные на адмиральское судно, и если со «Льва» начнут стрелять, то экипаж командора откроет ответный огонь, а какая польза от взаимного истребления? Римеландт взбесился больше прежнего и велел арестовать Кранца, продолжая настаивать на выполнении своего безумного приказа; офицеры из страха было подчинились, но матросы «Льва» наотрез отказались стрелять по товарищам и демонстративно покинули палубу. Офицеры доложили адмиралу о неповиновении экипажа, и все приготовились к худшему. Солнце клонилось к закату, «Дорт» и «Лев» сидели на скалах, а адмирал не предпринял ровно ничего для спасения судов и, сославшись на нездоровье, заперся в своей каюте. Между тем командор Вандердеккен и его экипаж закинули с кормы якорь и стали подтягиваться на нем, предварительно выкачав с судна всю воду. За этим занятием их застала шлюпка, из которой вышел второй капитан «Льва» Кранц.
   – Командор Вандердеккен, – обратился он по всей форме, – я прибыл в ваше распоряжение, не откажите в защите. Со мной преданные моряки, которые помогли мне бежать из-под стражи, иначе утром меня повесили бы; вся моя команда просит вас принять нас на борт «Дорта».
   Филипп не мог бросить в беде Кранца, которого еще с «Катрины» знал как честного и порядочного человека, но насчет экипажа некоторое время сомневался и лишь когда убедился, что морякам «Льва» грозит опасность, дал указание зачислить их в команду «Дорта». Под вечер с берега поднялся сильный ветер, но экипаж «Дорта» под наблюдением командора и капитана Кранца без устали работал всю ночь и настолько облегчил судно, что на рассвете стащил его с мели, – к счастью, киль не пострадал. Отважным труженикам повезло: утром ветер переменился и посвежел, по проливу прокатились тяжелые валы, и восстановивший рулевое управление «Дорт» приготовился выйти в открытое море.
   «Лев» по-прежнему лежал на мели, и никаких движений на корабле не наблюдалось. Филипп не знал, как поступить: бросить экипаж адмиральского судна на произвол судьбы было бесчестно, а брать Римеландта на борт после всех его злодеяний командор не хотел. Наконец, помолившись Богу, Филипп смирил свою гордыню и решил принять адмирала в качестве пассажира, сохранив командование за собой. «Дорт» стоял на якоре в том месте, где его защищали высокие отвесные скалы, и море плескалось спокойно, как на рейде. «Лев» находился примерно в миле от командорского судна. Вандердеккен приказал матросам пополнить запасы пресной воды из небольшой речки, протекавшей поблизости. Он ждал, когда «Лев» сойдет с мели, а если этого не произойдет, то обратится к «Дорту» за помощью. Под вечер Филипп отправил шлюпку к тому месту, где высадили Авенхорна, и приказал матросам разыскать его, но шлюпка возвратилась ни с чем: бывший командор исчез. Через два дня на «Дорте» заметили, что с адмиральского судна на берег, где разбили лагерь, и обратно беспрерывно курсируют шлюпки, выгружая товары и съестные припасы.
   Ночью подул свежий ветер, море заволновалось, а на утро у «Льва» снесло мачты и судно перевернулось на бок. По-видимому, субординация и дисциплина на адмиральском корабле более не существовали: моряки «Льва» весь день бесцельно шныряли по берегу, лазили по скалам, а ночью, рассевшись у костров, горланили песни. При этом моряки «Льва» не экономили продовольствие, и это сильнее всего удручало Филиппа, который понимал, что, израсходовав весь запас, экипаж «Льва», не желая умирать с голоду, придет просить помощи, а на «Дорте» уже сейчас не хватало провианта.
   Больше недели никаких положительных изменений на борту «Льва» не происходило, и однажды поутру к «Дорту» подошла шлюпка, в которой Филипп разглядел того самого офицера, что когда-то прибыл арестовать командора Вандердеккена. Взойдя на палубу, офицер почтительно снял перед Филиппом шляпу и принял официальную позу.
   – Вы признаете меня за главнокомандующего? – усмехнулся Филипп.
   – Да, сэр! Вы как командор эскадры являлись вторым командующим после адмирала, а теперь сделались первым: мингер Римеландт умер.
   – Как умер? – опешил Филипп.
   – Да, его нашли мертвым на берегу под высокой скалой, но он был не один; он сжимал руками труп бывшего командора Авенхорна: по-видимому, они вместе, судорожно вцепившись друг в друга, упали с вершины. Мы предполагаем, что адмирал, ежедневно взбиравшийся на горы, чтобы проверить, не виднеется ли в проливе какое-нибудь судно, столкнулся с командором, в ярости они накинулись друг на друга и во время поединка сорвались с утеса, разбившись насмерть. У нас нет свидетелей этого происшествия, но то, что погибшие рухнули с высоты, очевидно: их тела сильно изуродованы ударом о камни.
   Филипп расспросил офицера о состоянии дел на «Льве» и понял, что надежда спасти судно потеряна: трюм залит водой, экипаж деморализован и по сути спился, самовольно завладев запасами спирта, многие моряки адмиральского корабля заболели и умерли, другие в нетрезвом виде сорвались со скал, утонули возле берега или умерли от переохлаждения.
   – Значит, пророчество покойного командора сбылось, – грустно сказал Филипп Кранцу. – Не одни только кости Авенхорна оказались здесь на скалах, но и адмиральские, и многих других моряков, которых Римеландт своим командованием довел до гибели. Надо уходить из этого проклятого места как можно скорее.
   Командор Вандердеккен тотчас распорядился, чтобы офицер «Льва» собрал остатки команды из тех, кто еще способен нести морскую службу, а также запасы продовольствия и перевез людей и грузы на «Дорт». Кранц с несколькими шлюпками отправился на адмиральское судно помогать своему сослуживцу, и до наступления сумерек все, что сохранилось на «Льве», доставили на «Дорт». Тела адмирала и командора погребли на том самом месте, где обнаружили, и рано утром «Дорт» снялся с якоря и с попутным ветром продолжил плавание.

Глава XIX
Сокровища испанцев

   Через несколько дней судно командора Вандердеккена миновало Магелланов пролив и вышло в Тихий океан. Погода стояла благоприятная. Экипаж в результате трагедии со «Львом» пополнился, работы выполнялись оперативно и не вызывали переутомления. Все воспрянули духом и поверили в лучшее. Недели две крейсировали мимо испанских берегов, и командор понимал, что первое же встреченное в море неприятельское судно непременно атакует голландский «Дорт», и заблаговременно готовился к бою. Команда его поддерживала – всем хотелось сразиться с испанцами. Помимо военных задач нужно было позаботиться о продовольствии, и командор принял решение зайти на остров Святой Марии, где рассчитывал купить провиант либо при необходимости завладеть им силой. К острову приблизились в сумерках и легли в дрейф до утра. Кранц нес вахту на палубе и заметил неподалеку огненную вспышку, которая тотчас растворилась во мраке. Приглядевшись, он различил в темноте не более чем в двух кабельтовых от «Дорта» неизвестное судно и доложил командору. С помощью подзорных труб оба убедились, что впереди – трехмачтовое судно с глубокой усадкой, и наметили план немедленно спустить шлюпки и захватить «испанца» врасплох. Десант моряков, получив оружие и инструкции, погрузился в шлюпки и в полной тишине незаметно подкрался к вражескому кораблю, заняв все сходни и выходы, прежде чем вахтенные подняли тревогу. Вскоре прибыл Кранц с подкреплением, шестьдесят человек взяли в плен и отправили на «Дорт». Переговоры от имени пленных вели два богатых идальго в гражданском платье, которые заявили, что большинство людей на судне, как и они сами, – пассажиры; корабль держит курс на Лиму с грузом муки, и в команде не более двадцати моряков. Парламентеры попросили немедленно отпустить судно, поскольку между Испанией и Голландией в настоящее время действует мирный договор.
   – Да, в Европе наши страны не воюют, – сказал Филипп, – но регулярные нападения испанских фрегатов на голландские торговые суда в этих водах вынуждают меня прибегнуть к той же тактике, поэтому я объявляю ваше судно своим трофеем. Я не собираюсь убивать мирных пассажиров, а просто высажу их на острове, куда мы шли за продовольствием. Я полагаю, что в данной ситуации все необходимые моему экипажу припасы мне доставят в качестве выкупа, и мне не придется пускать в ход орудия.
   Пассажиры запротестовали против решения командора, но, поскольку это ни к чему не привело, попросили разрешения съехать на берег и собрать выкуп за судно и груз, причем предложенная сумма намного превышала стоимость и того и другого. Филипп, интуитивно почувствовав хитрость испанцев, наотрез отказался отдать мешки с мукой – голландцы очень нуждались в провианте. Тогда идальго начали упрашивать командора принять выкуп за судно, на что Вандердеккен и Кранц, посоветовавшись, дали положительный ответ. Оба корабля двинулись к острову Святой Марии, причем «испанец» оказался таким быстроходным, что Филипп пожалел о своем согласии на выкуп: такое проворное судно пригодилось бы голландцам.
   Около полудня «Дорт» бросил якорь на рейде на расстоянии пушечного выстрела от города и разрешил некоторым из пассажиров отправиться на берег, чтобы привезти выкуп за себя и остальных, пока же «призовое» судно подтянули к борту «Дорта» и перенесли туда все мешки с мукой. Под вечер появились три баркаса, нагруженные мясом, овощами и другими припасами, доставили также деньги за захваченное судно. Как только один из баркасов разгрузили, Филипп отпустил пленных за исключением лоцмана, которого пообещал освободить, как только «Дорт» покинет испанские воды, и негра, попросившего зачислить его матросом на «Дорт», – страшный убыток для двух идальго, желавших продать темнокожего пленника в рабство в Южной Африке. Эти двое потребовали возвратить негра, ссылаясь на то, что он – их частная собственность.
   – Вы нарушаете договоренность, – ответил Филипп работорговцам. – За полученный выкуп я возвращаю судно и отпускаю людей, но их собственность, в том числе мешки с мукой и ваш невольник, остается у меня.
   Видя тщетность своих усилий, идальго манерно раскланялись и уехали. «Дорт» простоял на якоре полдня, приводя в порядок оснастку, а когда двинулся в путь, испанского судна, освобожденного за выкуп, и след простыл – оно покинуло остров еще ночью. Едва «Дорт» распустил паруса, Филипп и Кранц пошли совещаться, куда держать путь. За ними на цыпочках в каюту прокрался негр, принятый матросом; притворив за собой дверь и пугливо озираясь по сторонам, он сказал, что имеет сообщить нечто весьма важное. Быстроходное судно, отпущенное командором за выкуп, занимается шпионажем в пользу испанского правительства, двое идальго, что вели переговоры, – переодетые в гражданское платье испанские офицеры, а так называемые мирные пассажиры – экипаж. Груз муки – прикрытие, ширма: на самом деле в Лиму везли золото в слитках и песке и попутно выслеживали голландскую флотилию, которую вскоре ждали с материка. При появлении флотилии шпионскому судну предписывалось немедленно на максимальной скорости идти в Лиму и предупредить испанцев, чтобы те успели достойно встретить голландскую эскадру, а именно выслать наперерез превосходящие силы и потопить ее, а экипаж уничтожить либо продать в рабство. В каждом мешке с мукой, по словам негра, хранились по две тысячи золотых дублонов и слитки серебра. Мукой воспользовались из предосторожности на случай захвата корабля противником. Несомненно, после инцидента с «Дортом» испанское судно изменит маршрут и последует прямо в Лиму.
   – Вот почему испанцы не хотели оставлять меня у вас, – объяснил негр, – они боялись, что я открою вам все, что знаю. Ни в коем случае не доверяйте лоцману: он хитрый, коварный и непременно попытается вовлечь вас в беду.
   Посоветовавшись с Кранцем, Филипп решил сообщить о добытом трофее всей команде, чтобы, если придется сражаться с испанцами, экипаж знал, что будет драться не просто так, а за хорошее вознаграждение. Узнав о громадном количестве золота, захваченном у испанцев, моряки пришли в неописуемый восторг и заявили, что победят врагов, даже если те бросят вдвое превосходящие силы. Мешки вынесли на палубу, при всех вспороли, извлекли и подсчитали выручку, составившую около полумиллиона долларов. Чеканной монетой командор выдал морякам жалованье, золотые и серебряные слитки погрузили в трюм, чтобы впоследствии обратить в деньги и поделить между всеми членами экипажа в зависимости от ранга и выполняемых обязанностей.
   В течение шести недель «Дорт» крейсировал вдоль берега в полном одиночестве, но как только повернули на Батавию, у берега показалось судно, которое шло на Лиму под всеми парусами. За ним хотели погнаться, но испугались мелководья. Спросили у испанского лоцмана, который, конечно же, хорошо знал эти места, можно ли идти дальше; тот ответил утвердительно, заверив, что вот-вот будет глубоко. Не доверяя испанцу, Вандердеккен приказал бросить лот, но едва его начали тянуть, как канат порвался и упал в воду. Послали за другим лотом, а «Дорт» продолжал, не снижая скорости, двигаться вперед. В этот момент к командору подбежал негр и шепнул, что видел, как лоцман-предатель ножом чиркнул по лотовому канату, а все его слова – обман. Руль моментально развернули, но судно успело краем задеть мель и проползти по ней.
   – Негодяй! – закричал Филипп испанцу. – Ты перерезал лот!
   Не успел он договорить, как лоцман с проклятиями кинулся на негра и всадил ему в грудь нож по самую рукоятку. Тот упал мертвый, не издав ни звука, а испанца схватили и заключили под стражу. Экипаж ненавидел его, а негра все успели полюбить за то, что он помог судну избежать несчастья и указал, где хранятся сокровища.
   – Отдайте этого мерзавца матросам, – посоветовал Кранц командору. – Пусть с ним расправятся.
   – Не возражаю, – ответил Филипп, – но не нужно жестокости.
   Матросы крепко привязали испанца к телу убитого им негра и бросили обоих в море, а «Дорт» последовал в Батавию. До Лимы оставалось несколько дней пути, и командор Вандердеккен имел все основания полагать, что испанцы выставят значительные силы, чтобы перехватить голландское судно. Пользуясь попутным ветром, «Дорт» держался вдали от берега и в течение трех дней преодолел много миль, но на рассвете четвертых суток вахтенные доложили, что прямо на корабль идут фрегат и корвет – оба под испанским флагом и с изрядным количеством орудий. Вандердеккен приказал поднять голландский флаг и, когда неприятельские суда приблизились, подал команду произвести предупредительные выстрелы. Испанцы заняли позицию на расстоянии одного кабельтова: фрегат встал перпендикулярно, а корвет – параллельно «Дорту», и оба открыли огонь. После получасовой бортовой стрельбы передняя мачта фрегата рухнула, увлекая за собой марсель. Пользуясь тем, что крупный противник временно парализован, «Дорт» подошел к небольшому корвету и выпалил в него с близкого расстояния, причинив судну серьезные повреждения, после чего захватил его с собой и поставил рядом с фрегатом, все орудия которого загромождала упавшая мачта. Оба испанских судна оказались рядом корма в корму в десяти футах друг от друга, и стрельба возобновилась, но не прошло и четверти часа, как паруса фрегата и корвета загорелись от выстрелов с «Дорта» и пламя перекинулось на мачты. Испанцы бросились тушить пожар, а «Дорт», не упуская выгодный момент, поливал врагов ядрами. Пожар не унимался, и капитан фрегата решил, подойдя к голландскому кораблю, сцепиться с ним абордажными баграми.
   Пока испанцы пытались закинуть на «Дорт» багры, а голландские матросы всячески препятствовали этому, Вандердеккен и Кранц распорядились поставить задние реи поперек и перенести все паруса вперед. В результате «Дорт» произвел стремительный маневр, при благоприятном ветре оторвался от противника и избавился от дыма и гари, мешавших команде голландцев метко поражать цели. Превосходя фрегат и корвет в быстроте хода, «Дорт» обошел их с подветренной стороны, дым и чад относило на испанцев, и те никак не могли настигнуть голландский корабль. Огонь, перекинувшийся было на «Дорт», в считанные минуты потушили, командорское судно прибавило скорость и оставило своих объятых пламенем врагов далеко позади. Корвет какое-то время продолжал палить по «Дорту», но безрезультатно. Сражение закончилось бесславно для испанцев, но командор приказал спасти экипаж горевшего фрегата, для чего с «Дорта» спустили несколько шлюпок. Почти два часа орудия фрегата, раскаленные огнем пожара, продолжали самопроизвольно разряжаться, потом пламя охватило пороховые погреба, и судно взлетело на воздух – слава богу, всю команду к тому времени вывезли на «Дорт».
   В числе пленных, захваченных в бою, оказались два мнимых пассажира, которых Филипп освободил за выкуп у острова Святой Марии, – оба были уже не в гражданском платье, а в форме испанских офицеров, как и предсказывал погибший негр. Фрегат и корвет направили из Лимы специально, чтобы захватить «Дорт» и вернуть сокровища, отнятые у испанцев; в победе они не сомневались, потому что вдвое превосходили голландцев по численности состава и количеству орудий. Учитывая, что корвет до основания разбит картечью, поврежден пожаром и не представляет для «Дорта» никакой угрозы, а также принимая во внимание действующий мирный договор между Испанией и Голландией, командор Вандердеккен распорядился отпустить это судно вместе с экипажем, точнее, теми немногими, кто уцелел.
   Через три недели «Дорт», продолжив плавание, беспрепятственно вошел в рейд Батавии, где увидел «Зёйдерзе», «Юнгфрау» и «Шевеллинг» – три судна бывшей флотилии адмирала Римеландта, ушедшие вперед. Они стояли на якоре уже несколько недель, успели принять груз и собирались назад в Голландию. Филипп немедленно составил и передал с ними подробное донесение о судьбе флотилии и поехал отдохнуть в поместье к знакомому негоцианту, у которого гостил в прошлый раз перед обратным рейсом «Батавии», а Кранц задержался на «Дорте» руководить погрузкой и готовить судно к отплытию.

Глава XX
Неуместный гость

   Амина, простившись с мужем в Амстердаме, вернулась в Тернёзен, и не проходило дня, чтобы она не тревожилась за Филиппа и не вспоминала о зловещем появлении Шрифтена с письмом, которое вырвало любимого супруга из ее объятий и позвало обратно в море. «Жаль, – сокрушалась она, – что мать не передала мне все свои знания, иначе я разобралась бы, что это за таинственный одноглазый посланник и не сам ли дьявол направил его к нам? Неизвестность – худшее из зол».
   Патер Матиас вопреки предположениям не уехал в Лиссабон – туда долгое время не отправлялось ни одно судно, а потом он и вовсе позабыл о своем намерении и поселился в уютном доме Филиппа, чтобы позаботиться о духовном здоровье его супруги, которая, по наблюдениям патера, с каждым днем отдалялась от церкви. Она говорила, что не способна уверовать в то, чего не постигает своим умом, и, хотя признает возвышенность и гуманность христианства, не слишком понимает способы практического применения доктрин Священного Писания в повседневной жизни. Патер Матиас, про себя возмущаясь подобной ересью, решил отказаться от паломничества в Лиссабон и заняться обращением молодой прекрасной, но заблудшей души на путь истинный, то есть в лоно католической церкви. Но Амина, озабоченная совсем другим, мало прислушивалась к наставлениям патера и часто уединялась в своей комнате, чтобы никто не мешал ей думать и мысленно перелетать в прошлое.
   – Будь я так же искусна в чародействе, как моя мать, я знала бы теперь, где мой Филипп и что ему угрожает, – рассуждала Амина сама с собой. – Я помню: когда отец надолго уезжал, мама зачерпывала ладонью воду и показывала мне, и я видела в ней и лагерь бедуинов, и сражение, и коня без седока, и тюрбан, валявшийся на песке. Но сама я так не умею. Матушка, ты одна способна мне помочь. Явись мне во сне и поделись своей мудростью! Мне это нужно, чтобы спасти Филиппа. Прошу тебя! Как же звали духа, имя которого ты произносила? Кажется, Торшун. Да, именно так. Помоги мне, молю тебя! Ты – единственная моя защита.
   Патер Матиас несколько раз постучал в дверь, но Амина не отзывалась, поэтому он осторожно заглянул в спальню и, услышав последние слова женщины, спросил:
   – Ты взываешь к Пресвятой Деве, дочь моя? Это правильно, молись горячее. Мадонна явится тебе во сне и укрепит тебя в твоей вере!
   – Я обращалась, святой отец, к своей покойной матери, которая теперь в царстве духов, – призналась Амина.
   – Возможно, твоя мать удостоилась бы блаженства в раю, будь она христианкой.
   – Милосердный Бог вряд ли покарает бедную женщину за то, что она жила и умерла в вере своих отцов и той страны, где о христианстве не имели понятия. Моя мать никому за всю жизнь не причинила зла. Неужели ей страдать за непризнание религии, о которой она даже не слышала?
   – Зачем спорить, дитя мое? Возблагодарим Небо за то, что тебе открылся путь истинный и выпало счастье приобщиться к святой церкви Христовой.
   – Я благодарна Небу за это и многое другое, святой отец, но сегодня я очень устала и, пожалуй, отойду ко сну. Спокойной ночи!
   Амина прикрыла за патером дверь, но не легла, а стала вспоминать заклинания матери, потом зажгла курильницу и бросила туда щепотки трав, чтобы вызвать духа, – спальня заволоклась дымом, однако никто не появился.
   – Первое слово я помню, а второе напрочь забыла. Помоги мне! – обратилась Амина к матери, сидя на постели, задыхаясь и ничего не видя вокруг из-за дыма. – Нет, все тщетно. – Она безнадежно опустила руки. – Я не унаследовала твой дар. Мама, приснись мне нынче и подскажи, что делать, умоляю тебя!
   Дым начал рассеиваться, Амина подняла голову и слабо вскрикнула: в темноте перед ней замаячила чья-то фигура. В первый момент женщина решила, что ворожба дала желанный результат, но, приглядевшись, заметила патера Матиаса со скрещенными на груди руками.
   – Что происходит, Амина? – строго спросил он, сдвинув брови.
   Странности поведения и еретические высказывания женщины давно не нравились священнику, и однажды они с патером Сейсеном уже внушали Амине Вандердеккен, что колдовать и чародействовать, то есть призывать на помощь сатану и его приспешников, – страшный грех, и на голову того, кто знается с нечистой силой, падет ужасное проклятие. Запах дыма и курений проник в гостевую спальню патера Матиаса, он почувствовал неладное и незаметно зашел к Амине. Та сразу сообразила, какая опасность грозит не только ей, но и Филиппу, и довольно холодно и властно, как подобает хозяйке дома, спросила:
   – В чем дело, святой отец? Неприлично входить ночью в спальню молодой женщины, да еще в отсутствие ее супруга. Я могла лежать в постели неодетой. Признаюсь, не ожидала от вас подобного вторжения.
   – Дочь моя, что ты говоришь? Мой преклонный возраст и сан ограждают меня от таких подозрений, – произнес патер, смущенный, однако, неожиданным упреком.
   – Я слышала, святой отец, нехорошие истории о старых монахах и священниках, поэтому испугалась, что вы зашли ко мне ночью, ведь без супруга меня некому защитить.
   – Ты, Амина, предавалась колдовству, сознайся, отпираться – еще больший грех.
   – Это не колдовство, а знахарство, искусство врачевания. С каких пор оно греховно? Разве Господь не велит нам помогать бедным, облегчать муки страждущих, заговаривать лихорадку, исцелять от горячки, тем более в нашем суровом климате, где болезни не редкость?
   – Любые заговоры преступны.
   – Под заговорами я имела в виду лекарственные средства. Моя мать знала целебные свойства разных растений, я тоже иногда лечусь травами, если мне нездоровится. Это преступление?
   – Но ты призывала на помощь свою покойную мать…
   – Да, потому что она владела секретом одного эффективного снадобья, а я, к сожалению, нет. Вот я и пытаюсь вспомнить состав лекарства, в чем тут грех?
   – Ты жжешь травы на огне, как обычно поступают ведьмы. Церковь осуждает такие нечестивые занятия.
   – Патер Матиас, я сожгла несколько щепоток трав и кореньев, чтобы, смешав золу с маслом, сделать мазь, которая при втирании в виски облегчает мигрень, а у меня часто болит голова. В чем заключается колдовство? Я не вызывала нечистых духов, – рассмеялась Амина.
   – Ты меня не убедила.
   – Мне жаль, святой отец, но я продолжу приготовление мази, так как не могу заснуть от боли и мне необходимо лечение. Все-таки не подобает мужчине, даже если он священник, приходить к чужой женщине в спальню ночью. Пожалуйста, оставьте меня, а если вы снова позволите себе такую вольность, я попрошу вас покинуть дом. Впредь я буду стараться все время проводить со служанкой, но ведь мне и на ум не приходило опасаться кого-либо в собственном доме.
   Амина явно переборщила, и старый патер обиделся, к тому же он привык жить со всеми удобствами, и выезжать из дома Вандердеккенов ему не хотелось.
   – Да простит тебе Бог твои подозрения и твою несправедливость, женщина, – сказал старик, пятясь к двери. – Я зашел к тебе ради спасения твоей души, чтобы, пока не поздно, оградить тебя от греха, и никакой иной цели у меня и в мыслях не было. Господь тому свидетель!
   «Допустим, слова твои правдивы, святой отец, – подумала Амина, когда патер вышел. – Но сейчас мне лучше избавиться от твоего неуместного и непрошеного общества. Зачем мне в доме соглядатай, который вмешивается в мои дела и поступки? В благодарность за кров и пищу ты решил за мной шпионить? Вот она, твоя признательность!» Убрав курильницу и уничтожив все следы своих занятий, Амина отворила дверь спальни и позвала одну из служанок ночевать вместе с собой, объяснив, что патер самовольно вошел к ней, и теперь она боится находиться в комнате одна.
   – Святой отец? Боже мой! – поразилась служанка.
   Амина легла в постель и вскоре заснула, а патер Матиас, не сомкнув глаз, всю ночь мерил шагами комнату и наутро отправился к патеру Сейсену, сообщив ему о случившемся.
   – Вы поступили необдуманно, – выразил свое мнение Сейсен, – нельзя входить к женщине посреди ночи. Вы гость, а не муж и не родственник.
   – Но у меня имелось основание подозревать…
   – Патер Матиас, а у нее возникло основание испугаться. Амина Вандердеккен – молодая красивая женщина.
   – Но клянусь Пресвятой Девой…
   – Я вам верю, однако если о таком проступке священника узнают жители местечка, в приходе начнется скандал.
   Патер Сейсен как в святую воду глядел: служанка Амины поделилась сплетней с подругами, те – с родными, и вскоре патеру Матиасу волей-неволей пришлось удалиться из городка, где на него показывали пальцами, и возвратиться в Лиссабон, досадуя и на себя за свою несдержанность, и на коварную женщину, которая ловко от него отделалась.

Глава XXI
Предостережение

   Загрузка «Дорта» не заняла много времени, и, как только все было готово, командор Вандердеккен вышел в море и, благополучно завершив плавание, прибыл в Амстердам, посетил Ост-Индскую компанию, привел дела в порядок и отправился в Тернёзен к жене. За несколько недель до этого Амина получила письма мужа, которые доставили вернувшиеся раньше «Дорта» суда адмиральской флотилии. Молодая женщина каждый день перечитывала дорогие ее сердцу нежные послания и с нетерпением ждала Филиппа. Вскоре явился он сам живой, невредимый и с радостным известием: руководство компании, высоко оценив его службу, назначило его капитаном крупного хорошо вооруженного судна «Утрехт», с которым ему предстояло отплыть в Индию будущей весной. Молодой человек светился от счастья: во-первых, его ждали пять месяцев спокойствия и блаженства возле любимой супруги, а во-вторых, в следующий рейс он имел право взять ее с собой, то есть выполнить данное ей обещание. Опустим подробности встречи, без сомнения, очень радостной. Супруги не могли ни наглядеться друг на друга, ни наговориться всласть; Филипп попутно поинтересовался патером Матиасом, и Амина рассказала мужу о том, что случилось в доме, как священник шпионил за ней, как ей удалось избавиться от навязчивого надзора.
   – А ты и вправду занималась искусством магии? – спросил Филипп.
   – Нет, я так и не вспомнила заклинаний, хотя старалась.
   – Забудь о них, Амина! Это грех, и патер Матиас прав. Пообещай мне, что ты бросишь такие вещи.
   – Значит, Филипп, твое призвание тоже греховно. Ты хочешь разыскать отца – бестелесный призрак, выходца с того света. То же самое пытаюсь я, обращаясь к духу покойной матери. Откажись от погони за призраком, от своего страшного обета, давай никогда не разлучаться, как другие супруги, жить так, словно ничего не произошло, – и я соглашусь на твое условие.
   – Я исполняю волю Всевышнего.
   – Если Всевышний не только разрешает, но и требует твоего общения с существами иного мира, то почему Он не допускает того же самого в отношении меня? Ведь все, что в моих силах сделать, – с Его соизволения.
   – Амина, ты во многом права, но человеку дана свободная воля: злодействовать и грешить или жить праведно. Бог попускает зло и грех, Он не обязан каждую минуту, как пастух, караулить свою паству и ограждать ее от плохих поступков. Он не надзиратель и не школьный учитель. Мы наделены разумом и сами должны себя контролировать, нам после смерти держать ответ перед Господом за все свои деяния: и хорошие, и дурные.
   – Зло и грех – понятия условные. Какое зло в заклинаниях? Разве я хотела воспользоваться тайными знаниями своей матери со злодейскими намерениями? Я желала лишь следовать за своим возлюбленным супругом, отыскать его в неведомых морях, где он сам разыскивает призрак своего отца. Но к чему споры, Филипп, когда сейчас ты рядом? А в следующее плавание я пойду с тобой и обещаю, пока мы вместе, не возобновлять попыток сношения с потусторонними силами. Однако в разлуке с тобой я опять попрошу их открыть мне, где мой бесценный Филипп, что он делает и что его ожидает.
   Зима миновала быстро, наступило время готовиться к отплытию и загружать товары. Филипп уже не раз убедился, какую важную роль играет в этом деле хозяйский глаз капитана, поэтому вместе с женой заранее выехал в Амстердам на «Утрехт» – новое судно водоизмещением в четыреста тонн, с двадцатью четырьмя орудиями на борту. Вдвоем с Кранцем, своим старшим помощником, капитан Вандердеккен почти два месяца надзирал за работами на корабле, в том числе за обустройством каюты для себя и Амины. В мае получили приказ выйти в море, по пути завернуть в Гамбрун, на Цейлон, спуститься мимо Суматры и оттуда пробиться в китайские воды. На этом направлении издавна хозяйничали португальцы, всячески старавшиеся вытеснить голландцев, поэтому экипаж «Утрехта» был многочислен и отлично укомплектован, на корабле находился суперкарго, а при нем – отряд солдат. Уполномоченный Ост-Индской компании вез крупную сумму денег для приобретения необходимых товаров в китайских портах на случай, если китайцы откажутся принять в обмен европейские товары.
   Теплым майским утром «Утрехт» покинул порт и скоро оставил позади Англию и ее воды. Морякам с самого начала везло, так как попутный ветер сопровождал их почти до мыса Доброй Надежды, и лишь здесь «Утрехт» настиг штиль. Амину морское путешествие приводило в восторг. Уже стемнело, а она все расхаживала по палубе взад-вперед, любуясь яркими южными созвездиями.
   – Чьи-то судьбы написаны в этих звездах, которые мы, жители севера, не видим никогда, – задумчиво сказала Амина Филиппу. – Хотела бы я знать, что говорят нам с тобой эти звезды, о чем они нас предупреждают.
   – Ты веришь в звезды?
   – В Аравии им верят все, но не все умеют по ним читать. Моя мать читала судьбы людей по звездам без ошибки, но для меня, увы, это закрытая книга.
   – Наверное, так оно и лучше.
   – Нет, все наоборот. Вместо того чтобы пресмыкаться по земле в неведении и сомнениях, мучиться нелепыми страхами и трепетать перед неизвестным, куда лучше обладать мудростью и заранее знать, что тебя ожидает, сознавать свою связь с высшими силами. Разве не гордится человеческий разум тем, что способен постичь многое, не доступное другим существам, хотя они тоже живут, питаются и умножают свой род? Мы разумные люди – вот повод для благородной гордости.
   – Это опасная гордость, моя дорогая, – мягко возразил Филипп, любуясь Аминой, которая долго и пристально глядела в тихо плещущие о борт волны, облокотившись о перила. – Лучше представь себе, сколько неразумных существ населяют морские глубины, резвятся среди кораллов, сколько тут моллюсков, из раковин которых добывают жемчуг, чтобы прекрасные представительницы разумного человечества украшали ожерельями свои нежные шейки…
   – Да, мне думается, отрадно и приятно жить так, как они. Помнишь, Филипп, тебе снилось, что я русалка? Так вот мне почему-то кажется, что вода не примет меня. Я как-то по-другому окончу свой земной путь, и холодные насмешливые волны не будут играть со мной… Ладно, что-то мной овладело мечтательное настроение, а ведь уже поздно и пора спать.
   На другой день марсовые прокричали: вдалеке движется неизвестный объект. Кранц разглядел в подзорную трубу небольшую лодку, вероятно, спущенную с судна, хотя никаких кораблей в зоне видимости не наблюдалось. Поскольку ничто не нарушало спокойствия моря, капитан разрешил нескольким матросам спустить шлюпку и отправиться разведать, кто плывет впереди. Часа через два они вернулись, таща на буксире лодку.
   – В ней человек, – доложил Кранцу младший помощник. – Но на месте мы не смогли определить, жив он или умер.
   Кранц сообщил новость капитану, который завтракал с женой в своей каюте.
   – Так пусть доктор осмотрит его, – велел Филипп, – а мы скоро подойдем.
   Корабельный врач констатировал, что душа пострадавшего еще не отлетела из тела, есть надежда спасти беднягу, и надо отнести его вниз. Но как только матросы подняли человека, чтобы утащить на койку, он очнулся, сел, потом поднялся на ноги, зашатался, с минуту постоял, прислонившись к мачте, и, вроде бы, совсем оправился. Он рассказал, что судно, на котором он служил, потерпело кораблекрушение, точнее, его перевернуло налетевшей бурей. Ему удалось вовремя оторвать кормовую шлюпку и выплыть, где остальной экипаж, он не знает – в живых никого не видел.
   – Расступитесь-ка, ребята, – попросил капитан, который вместе с женой как раз подоспел к тому месту, где, разглядывая неизвестного, столпились матросы.
   К своему неописуемому удивлению и ужасу, Филипп и Амина узнали в спасенном моряке одноглазого лоцмана Шрифтена.
   – Мингер Вандердеккен! – воскликнул тот. – Как я рад нашей встрече! И вам очень рад, прекрасная леди! Стало быть, вы теперь капитан?
   Филипп вздрогнул и почувствовал, как дрожь пробежала по всему его телу, а Амина, пораженная страшной худобой Шрифтена, делавшей его еще безобразнее, чем раньше, ни слова не говоря, повернулась и пошла вслед за мужем в каюту. Филипп сел у стола и безвольно опустил голову на руки.
   – Мужайся, дорогой, – сказала она, – я знаю, что его появление – удар для тебя. Боюсь, оно не предвещает нам ничего хорошего, но такова наша судьба, а от нее не уйдешь.
   – Пусть так, пусть это моя судьба, но за что ты обречена на погибель?
   – Я твоя жена, Филипп, я должна и желаю делить с тобой и радости, и горести. Мне не хочется умереть прежде тебя, чтобы не причинять тебе боль, но твоя смерть укажет мне путь, которым я очень скоро последую за тобой.
   – Надеюсь, не самовольно, Амина?
   – Почему бы нет? Несколько секунд – и стальное лезвие соединит меня с тобой.
   – Нет, Амина. Лишить себя жизни – тяжкий грех. Христианская религия осуждает самоубийц.
   – Пусть осуждает и запрещает, мой разум говорит иное: я пришла в этот мир без своего согласия, никому не давала обязательств и ни от кого не получала гарантий, срок моей жизни не назначен свыше и со мной не обсуждался. Поэтому я убеждена, что обладаю свободой уйти из жизни в потусторонний мир, когда и как мне вздумается, предварительно не попросив разрешения у патеров. Но довольно об этом. Как ты поступишь с Шрифтеном?
   – Высажу на Капе, я не в состоянии выносить его ненавистный взгляд. Разве ты не ощутила, как тогда у нас в гостиной, дрожь и холод, когда подошла к нему?
   – Ощутила и скажу тебе больше: я предчувствовала, что этот злой призрак здесь появится. Так и вышло. Но на твоем месте я не стала бы его высаживать.
   – Почему?
   – Потому что надо бросать вызов судьбе, а не увертываться от нее. Какие у нас причины бояться лоцмана? Какой вред он нам причинит?
   – Взбунтует команду, как на «Тер-Шиллинге», внушит матросам недоверие ко мне или попытается вторично украсть у меня реликвию.
   – Жалко, что это не удалось ему в первый раз, – ты не скитался бы по морям в погоне за призраком.
   – Нет, Амина. Это мой долг, и я дал клятву!
   – Кстати, а имеешь ли ты право высадить Шрифтена на Капе? Он такой же служащий компании, как и ты; его придется отправить на родину, если найдется судно, которое возвращается в Голландию. Но повторяю свое мнение: лучше предаться воле рока. Несомненно, что жизнь одноглазого сплетена с нашей, и мы бессильны что-то изменить. Пусть остается на судне.
   – Наверное, ты права. Я могу отсрочить свою гибель, если она мне суждена, но от судьбы не уйти, что бы ни ждало меня впереди.
   – Зачисли его в команду и обращайся с ним приветливо. Вот и посмотрим, будет он делать гадости или нет. Не исключено, что он нам еще пригодится.
   – Я не давал ему никакого повода ненавидеть себя. Как знать, вдруг он таким же необъяснимым образом станет моим доброжелателем?
   – Даже если и нет, тебе не придется себя упрекать. Ты поступишь как честный человек.
   На следующее утро врач доложил, что пострадавший почти выздоровел, и капитан приказал позвать его к себе в каюту.
   – Мингер Шрифтен, – обратился он, – не нужно ли вам чего-нибудь?
   – Мне? Хи-хи! Пополнеть немного не помешает, правда?
   – Я распорядился, чтобы вас перевели на усиленное питание, вы истощены, но это поправимо.
   – Бедный, – посочувствовала Амина, глядя на лоцмана, – как много вы выстрадали! Филипп, это, кажется, тот самый господин, который принес тебе тогда письмо из Ост-Индской компании?
   – Хи-хи, сударыня! Я самый, не особенно для вас желанный, так ведь? – хитро подмигнул он.
   – Конечно, весть о разлуке с мужем никогда не желанна для любящей супруги, но вы ведь в этом не виноваты.
   – Особенно если муж уходит в море, оставляя хорошенькую жену и имея при этом достаток, какого хватит прожить дома всю жизнь.
   – Да, вы правы, но такова воля моего мужа.
   – Мингер капитан и вы, мистрисс, послушайте меня: откажитесь от своей затеи, это безумие, бред и самообман.
   – Я вышел в плавание и обязан окончить его с честью, – возразил Филипп, – а дальше жизнь покажет. Я достаточно выстрадал, да и вы тоже, мингер Шрифтен: на моей памяти вы дважды потерпели кораблекрушение. Каковы ваши планы на будущее? Вы предполагаете отправиться домой с первым голландским судном, или сойти на берег на Капе, или…
   – Или как-то по-другому убраться с «Утрехта»? Это вас интересует?
   – Нет, почему же? Если вы хотите служить на моем судне, я, зная вас как опытного моряка, готов принять вас на жалованье в свой экипаж. Вы не против вновь связать свою судьбу с моей, как на «Тер-Шиллинге»?
   – Совсем не против, мингер Вандердеккен, я сочту за честь состоять в вашей команде. Вот если бы вы еще доверяли мне…
   – Давайте попробуем. Как только вы вполне оправитесь и наберетесь сил, приступайте к своим обязанностям, а до того времени вам обеспечены и лечение, и стол.
   – Я тоже постараюсь помогать вам; если что-то понадобится, обращайтесь, не стесняйтесь, – прибавила Амина. – Вам нужно окрепнуть и вернуться к нормальной жизни, а от неприятных воспоминаний поскорее избавиться.
   – Благодарствую, – ответил Шрифтен, ухмыляясь и без всякого стеснения заглядываясь на хорошенькую женщину, после чего странно пожал плечами и пробормотал: – Жаль, право, жаль, но так тому и быть.
   – До свидания. – Амина протянула Шрифтену руку, которую тот пожал, и тотчас же холод смерти пронзил жену Филиппа до самого сердца, но она не впервые испытывала подобное ощущение и никак не выразила своих эмоций.
   Лоцман задержал ее пальцы в своей шершавой ладони и произнес, глядя женщине в глаза:
   – Такая прекрасная… и такая добрая! Мингер Вандердеккен, благодарю вас, мистрисс, да хранит вас Небо! – и, повернувшись, вышел из каюты.
   – Я лишний раз убедилась, что это – непростой человек, он как-то связан с миром духов. Нам обязательно нужно подружиться с ним, для чего я приложу все усилия, – пообещала Амина.
   – А ты считаешь, что в потустороннем мире призраки тоже имеют чувства и побуждения, как мы, живые люди?
   – Конечно. Если у них есть злая воля, то должна быть и добрая. Возможно, у них нет тела или оно не такое, как у нас, но к душе это не относится. Ангелы скорбят о людях, значит, они чувствуют так же, как мы, – именно душой; демоны творят зло, следовательно, ими движут какие-то побуждения. Наши чувства способны изменяться, их чувства – тоже. Если бы в загробном мире не существовало сознания и чувств, то не было бы ни рая, ни ада.
   – Ты пугаешь меня своей уверенностью, словно и впрямь причастна к каким-то тайным знаниям, – заметил Филипп. – Порой мне кажется, что моя жена – вовсе не такое же смертное создание, как я.
   – Нет, Филипп, не опасайся, я тоже смертна. Но, видит Бог, мне хочется стать одним из тех ангелов, который каждую минуту твоей жизни витал бы вокруг тебя, охранял твой покой и берег тебя от напастей. Увы, у простой женщины мало сил для подобной миссии. Ради тебя я попробовала даже сделаться христианкой. Но что особенного в католичестве? Ведь все религии имеют одну и ту же конечную цель – будущую жизнь и вечное блаженство.
   – Наши патеры полагают иначе.
   – А ты задумывался, что является основой той веры, которую они считают единственно истинной?
   – Милосердие и любовь.
   – Разве милосердно осуждать на адские муки тех, кто не принадлежит к христианской вере, кто родился, жил и окончил свои дни, поклоняясь другим богам по примеру своих отцов?
   – Нет, не милосердно, – согласился Филипп, и на этом разговор окончился.
   «Утрехт» достиг Капа, пополнил запасы пресной воды и провианта и продолжил плавание, после двух месяцев бросив якорь в Гамбруне. Все это время Амина старалась разными способами расположить к себе Шрифтена, часто беседовала с ним, оказывала мелкие услуги и мало-помалу преодолела страх, который одноглазый лоцман внушал ей прежде. Шрифтен оценил ее доброе отношение и не скрывал, что ему приятно ее общество. С капитаном он держался вежливо, но отстраненно, как моряк со своим командиром, с Аминой же настолько подружился, что при случае заглядывал к ней в каюту поболтать. Он обычно не проходил и не садился, а стоя на пороге, рассказывал ей о чем-нибудь и уходил. Вечером, когда они стали на якорь в Гамбруне, Шрифтен с приветливой улыбкой приблизился к Амине и показал ей на большой корабль:
   – Леди, то судно через несколько дней пойдет в Голландию.
   – Да, – кивнула она.
   – Выслушайте совет человека, который желает вам добра. Пересядьте на тот корабль, возвращайтесь в свой дом и спокойно ждите мужа, который непременно к вам возвратится.
   – А что заставило вас дать мне этот совет?
   – Предчувствие беды, может, смерти, угрожающей вам. Вы знаете, что некоторые люди обладают даром предвидения. Я не лишен его, и в моих силах отвратить страшные события. Прошу вас, не испытывайте дальше свою судьбу!
   – Отвратить? Как прикажете вас понимать? Нельзя отвратить то, что суждено человеку. Если я приму ваш совет, значит, таково предписание высшего разума, а если отвергну – исполнится воля Провидения.
   – Вы рассуждаете слишком категорично. Почему бы просто не поберечь себя? Зная, что в море очень опасно?
   – Я не из пугливых, но спасибо вам, мингер Шрифтен, за предостережение. Буду с вами откровенна: я уверена, что ваша судьба таинственным образом сопряжена с судьбой моего мужа.
   – Почему?
   – По многим причинам: вы дважды приходили призывать моего мужа в море на подвиги, дважды терпели кораблекрушение, но всякий раз чудесным образом вновь появлялись на пути Филиппа. Кроме того, не скрывайте: вы посвящены в его миссию, хотя вам о ней никто посторонний не мог сообщить.
   – Леди, посыльным в Тернёзен меня назначили в компании, где я служу, поэтому я и посетил ваш город и ваш дом. Море полно опасностей, и кораблекрушения случаются часто. Потерпеть их всего дважды – невероятная удача. По-моему, вы ошибаетесь в своих выводах. Ваши доводы ничего не доказывают.
   – Не доказывают? Боже правый, да вам известно даже то, о чем мой муж избегает говорить вслух сам с собой! То, что знает лишь он один!
   – Один? Не совсем: он поделился тайной с вами и со священниками, – недобро усмехнулся Шрифтен, и лицо его исказилось гримасой.
   – Откуда у вас такие сведения? Вы связаны с миссией моего супруга, зачем отпираться? Мне важно понимать, действительно ли это дело святое и справедливое, как верит мингер Вандердеккен?
   – Раз он верит, значит, для него все обстоит именно так.
   – Так почему же вы враждебны к нему?
   – Неправда, леди.
   – Вот как? Не вы ли пытались похитить у него священную реликвию, посредством которой он собирается исполнить свое предначертание?!
   – Я старался сделать так, чтобы он не скитался по морям, прекратил бесплодные и опасные поиски, – на то есть причины, говорить о которых не обязательно. Но из этого не следует, будто я ему враг. Разве не лучше было бы ему находиться подле вас, вместо того чтобы рыскать по бурным океанам? А без реликвии любые попытки не имеют смысла, так что посудите сами: отнять ее – доброе дело, совершаемое ради блага вашего супруга.
   – Я не знаю, что сказать.
   – Не нужно спорить и ничего доказывать, – продолжал Шрифтен, – я желаю добра прежде всего вам, ваш муж мне безразличен. Ответьте сами себе на несколько простых вопросов. Вы хотите прожить жизнь долго и счастливо с избранником вашего сердца? Вы хотите, чтобы он умер спокойно, своей смертью, в своей постели, оплакиваемый вами и детьми, которые будут вам отрадой и утехой? Я все это предвижу и обещаю вам: все так и случится, если вы снимете с груди мингера Вандердеккена ту вещицу и отдадите ее мне. Но существует другой вариант развития событий. Вы желаете, чтобы ваш муж страдал свыше человеческих сил и провел всю жизнь в сомнениях и терзаниях, в горе и тревоге? Вы желаете, чтобы море поглотило его, чтобы он не имел даже могилы, куда вы могли бы прийти и пролить слезу? Вы согласны уйти из жизни прежде времени? Вас устроит, что остаток ваших дней пройдет в муках, что вы разлучитесь с дорогим человеком и умрете ужасной смертью? Это ваш выбор, леди: тогда пусть реликвия так и висит на шее вашего мужа. Я умею читать будущее: такова судьба вас обоих. Обдумайте мои слова и примите решение. Завтра я подойду к вам.
   Шрифтен удалился, оставив Амину наедине со своими мыслями. «Он не солгал мне, – вдруг ясно осознала она. – Я ему верю, хотя узнать правду мне тяжело. Мы все стараемся заглянуть в будущее и одновременно пятимся назад, предпочитая спасительное неведение».
   – Что с тобой? – спросил Филипп, когда вернулся в каюту.
   «Надо сообщить ему все, что говорил Шрифтен, – подумала она. – Это единственное средство». – И Амина подробно передала мужу содержание своей беседы с одноглазым моряком. Филипп ничего не возразил и сел рядом, ласково взяв жену за руку. Амина опустила голову на его плечо и молчала.
   – Как же ты поступишь?
   – У меня рука не поднимется украсть у тебя ларчик со святыней. Разве только ты сам отдашь его мне.
   – А мой отец, Амина? Неужели проклятию вечно тяготеть над ним? Выходит, Провидение напрасно позволило ему обратиться к сыну за помощью? Значит, моему отцу неоткуда ждать спасения? Разве слова лоцмана не доказательство того, что моя миссия – не плод расстроенного воображения? Шрифтен посвящен в нее и всеми силами пытается отстранить меня от исполнения долга. Он не дает мне совершить духовный подвиг, ты согласна со мной? Почему я мешаю этому человеку или кто он на самом деле?
   – Филипп, я все понимаю, я всегда на твоей стороне, но у меня сердце разрывается от боли. Я не мыслю жизни без тебя и чувствую, что Шрифтен имеет дар пророчества. Он не ошибается, и ему незачем меня обманывать.
   – Что особенного он напророчил? Если меня ждут страдания, то я сознательно обрек себя на них, я смотрю на свою жизнь как на тернистый путь, награда за который ждет меня в ином мире. Но ты, Амина, не связана клятвой и не приносила никаких обетов – прислушайся к предостережениям одноглазого призрака, коли ты ему веришь. Он настаивает, чтобы ты вернулась домой, предрекает смерть, если ты задержишься здесь. Выход, по-моему, очевиден: возвращайся в Голландию, жди меня и избегни того, что тебе угрожает.
   – Да, до этого момента обет я не давала, но отныне, Филипп, клянусь тебе своим будущим блаженством: я не покину тебя, твой долг – это и мой долг. Мы едины и неразделимы. У нас общая миссия.
   – Нет! Не нужно так!
   – Не препятствуй мне. Даже если не сейчас при тебе, я все равно в душе произнесу свою клятву перед лицом Бога. Повторяю: пока судьба не разлучит нас, я по собственной воле не расстанусь с тобой. Я твоя жена, мое настоящее и будущее принадлежат тебе, а мне – все твои муки, тайны и предназначения. Опасности и смерть, даже самая мучительная, не испугают меня!
   Филипп поднес ее руку к губам, и разговор на эту тему более не возобновлялся, а на другой день вечером Шрифтен, как и обещал, подошел к Амине.
   – Мингер Шрифтен, – спокойно произнесла она. – Спасибо вам за доброе отношение, и, поверьте, я очень ценю ваши советы, однако принять их не могу.
   – Я понял. Ваш муж желает довести дело до конца. Это его выбор, да будет так. Но зачем гибнуть вам?
   – Я его жена, мы навеки душой и телом вместе в этой и будущей жизни. Вы ведь не осуждаете меня, не правда ли?
   – Нет, наоборот, восхищаюсь вами, преклоняюсь перед вашим мужеством, силой вашей воли. Но я огорчен, скорблю о вас. Впрочем, что такое смерть? Пустяк. Миг до перехода в вечность, – усмехнулся лоцман и поспешил на палубу.

Глава XXII
Столкновение

   Выйдя из Гамбруна, «Утрехт» завернул на Цейлон и далее взял курс на восточные моря. Одноглазый лоцман по-прежнему служил на судне и после того памятного разговора с Аминой держался в стороне, избегая обоих супругов. Никаких попыток взбунтовать экипаж против капитана Шрифтен не предпринимал и вообще не проявлял к Вандердеккенам ни малейшего недружелюбия. Амина и Филипп, конечно же, не забыли о пророчестве моряка, впали в уныние, постоянно ходили в задумчивости и старались скрывать друг от друга печаль и тревогу, понимая, что впереди обоих ожидает немало бед и несчастий и нужно заранее подготовиться к ним. Кранц дивился внезапной перемене, которая произошла с капитаном и его женой, прежде такими веселыми, всегда в приподнятом настроении, но не был посвящен в подробности. «Утрехт» приближался к Андаманским островам, и старший помощник, тревожно взглянув на барометр, поутру постучал в капитанскую каюту.
   – Опасность тайфуна, сэр, – доложил он. – Приборы и состояние неба не предвещают ничего хорошего.
   – Прикажите убирать паруса, я сейчас приду, – ответил Филипп.
   Через несколько минут он взбежал на палубу: море казалось спокойным, но стонущий ветер сулил бурю; белый прозрачный, точно пар, туман висел в воздухе и постепенно делался все гуще. Людей вызвали наверх, все тяжелое убрали с палубы, орудия укрепили с особой тщательностью. Внезапно налетел со свистом дикий шквал, судно сильно накренилось, но ураган пронесся поверху, и «Утрехт» выровнялся. Новый порыв, опять наклон судна, и дальше это повторилось несколько раз подряд, причем ветер становился все свирепее. Море побелело от сплошной пены, которую вздувал тайфун, проносившийся по глади вод. Через четверть часа ураган затих, и команда «Утрехта» вздохнула спокойнее, правда, волны не исчезали, и ветер свежел. Миновал всего час, как буря вернулась, более грозная и ужасная, чем прежде. Волны хлестали прямо в лицо, с неба стеной обрушились потоки дождя, корабль завалился на бок и лежал так, пока стихия не помчалась дальше, неся с собой гибель небольшим суденышкам и оставляя позади беспокойное взбаламученное море.
   – Вроде, Бог миловал, сэр, – сказал Кранц, – с наветренной стороны малость просветлело.
   – Да, худшее мы пережили, – вытер пот со лба Филипп.
   – Нет, оно впереди, – тихо произнес Шрифтен, неизвестно почему оказавшийся возле капитана. – Вон оно идет.
   – Судно с наветренной стороны! – доложил Кранц. – Его несет прямо на нас!
   Капитан взглянул, куда махнул рукой его помощник: там, где горизонт чуть-чуть прояснился, показался корабль, который двигался на большой скорости при попутном ветре.
   – Крупное, причем, судно, – забеспокоился Филипп, – юнга, подзорную трубу сюда! – Но пространство на многие мили вокруг опять заволокло тучами, и, как ни старался капитан рассмотреть неизвестный корабль, оптика не помогала. – Надо не терять его из глаз, чтобы он не наскочил на нас. Не видно ни зги!
   – Мы же заметили их, значит, и они нас, – рассудил Кранц.
   Тайфун возвратился и набросил на море и небо непроницаемую завесу густого молочного тумана. На расстоянии полукабельтова ничего нельзя было различить. Страшным ветром штормовой парус «Утрехта» распороло на лоскуты, и он со свистом бился о мачту, заглушая даже рев бури. Когда в очередной раз ураган пронесся мимо и ненадолго разогнал тучи, вахтенный матрос закричал:
   – Судно с наветренной стороны!
   Вандердеккен и Кранц бросились к шкафутам: неизвестный корабль приблизился и находился уже в трех кабельтовых от «Утрехта».
   – Право руля! Они нас не видят. Сворачиваем! – скомандовал Филипп.
   Приказ тотчас выполнили, и матросы полезли на орудия и шкафуты, чтобы проследить, изменило ли встречное судно свое направление. Ничего подобного! Оно летело прямо на «Утрехт», который из-за внесенного переднего паруса плохо слушался руль и не спешил поворачивать. Команду охватил ледяной страх.
   – Эй, на судне! – закричал Филипп, но голос его утонул в шуме бури.
   – Стойте! Мы здесь! Вы нас видите?! – завопил Кранц и вскочил на шкафут, высоко размахивая шляпой над головой.
   Все напрасно. Судно крейсировало навстречу «Утрехту», рассекая носом громадный пенистый вал, который оно гнало перед собой; теперь нос страшного корабля располагался не дальше, чем в пистолетном выстреле, и моряки обезумели от ужаса.
   – Судно! Стоять! – яростно, будто звери, заревели они, и по всем признакам их должны были услышать – настолько приблизились друг к другу два корабля.
   Однако никакой реакции на вопли матросов не последовало, и водорез встречного судна был уже в десяти ярдах от борта «Утрехта». Люди, понимая, что неуправляемый колосс вот-вот на высокой скорости перережет «Утрехт» пополам, вскочили на наветренные шкафуты и приготовились ухватиться за ванты и снасти вражеского корабля, чтобы успеть перебраться на него, прежде чем разбитый вдребезги «Утрехт» пойдет ко дну. Амина, встревоженная шумом, выскочила на палубу, подбежала к мужу и схватила его за руку.
   – Мы столкнемся и погибнем, – прошептал Филипп помертвевшими губами: в ту же секунду водорез чужого судна задел «Утрехт».
   Моряки заметались в агонии, стараясь уцепиться за ванты неизвестного корабля, врезавшегося в «Утрехт»; люди протягивали руки, но ловили только воздух. Все ждали сотрясения, удара, взрыва и пожара, но их не было, а между тем кошмарный колосс продолжал неумолимо терзать «Утрехт», словно пытаясь перепилить его надвое. Никто не слышал, однако, ни треска обшивки, ни хруста переломанных мачт, ни грохота рухнувших парусов, никто не видел ни малейших следов разрушения, даже шкафуты уцелели на прежних местах, хотя чудовищное судно буквально протаранило их. Смертельно бледный Филипп прижал к себе Амину и едва сумел вымолвить:
   – Это корабль-призрак! Мой отец!
   Экипаж «Утрехта», плохо понимая, что творится вокруг, впал в ступор от потрясения и не верил своим глазам и ушам. Одни матросы плашмя упали на палубу и вжались в пол, обхватив голову руками, словно это спасло бы их; другие ринулись, чтобы спрятаться в каютах, третьи молились, а иные окаменели от ужаса, решив, что от смерти все равно не уйти. Амина не в пример многим мужчинам сохраняла выдержку и молча, стиснув зубы, наблюдала, как корабль-призрак, словно огромным ножом, перерезает «Утрехт». Она старалась рассмотреть команду судна-привидения, и ей казалось, что она видит, как матросы – или их тени – спокойно стоят, опираясь о шкафуты и любуясь тем бедствием, которое причиняет «Утрехту» их корабль. Амина глазами искала в толпе только одного человека – капитана Вандердеккена, и вдруг заметила его на корме с рупором в руке. Боже! Если бы она не знала роковой тайны, то подумала бы, что призрачным судном командует ее муж, настолько сильным было внешнее сходство: те же стройная фигура, гордая осанка, решительный поворот головы, выразительные глаза, высокий лоб, смелый разлет бровей, густые волосы, даже возраст примерно одинаковый. Амина глядела, как завороженная, и не могла оторвать взгляд: перед ней стоял преследуемый роком Виллем Вандердеккен, отец ее Филиппа.
   – Смотри! Вон он! – незаметно показала она мужу.
   – Милосердный Боже, да, это отец! – Филипп покачнулся и без чувств упал на палубу.
   Тем временем зловещий колосс продолжал терзать бедный «Утрехт», и призрак старшего Вандердеккена приблизился к корме. Теперь Амина видела его так отчетливо, точно они сидели друг против друга за столом. Внезапно на ее глазах привидение вздрогнуло, чего-то испугавшись, и быстро исчезло. Женщина обернулась в изумлении: стоявший поблизости Шрифтен грозил Виллему Вандердеккену кулаком и выкрикивал ругательства. Корабль-призрак пересек «Утрехт» с подветренной стороны и растворился в тумане. Матросов по-прежнему колотило от ужаса, и они боялись приподняться, к Филиппу вернулось сознание, но от потрясения он долго не мог пошевелиться и едва ворочал языком, издавая нечленораздельные звуки. На всем «Утрехте» лишь Амина и Шрифтен сохраняли присутствие духа. Глаза женщины встретились с взглядом старого лоцмана, она поманила его пальцем и попросила помочь отвести мужа в каюту, где больного капитана уложили на диван.

Глава XXIII
Обреченные

   – Боже мой, я не поверил бы своим глазам, – придя в себя, простонал Филипп, – но ведь ты тоже видела его, Амина. Мы же не сошли оба с ума?
   – Нет, конечно. Но тебе надо собрать всю свою волю, внушить себе бодрость и сохранять хладнокровие. Сейчас ни в коем случае нельзя поддаваться унынию.
   – Я такое пережил, что уже ничего не боюсь, но появление корабля-призрака, как ты знаешь, предвещает гибель и несчастья. Исключений не бывает.
   – Ты к этому готов, я тоже, – спокойно ответила Амина. – Ты дважды терпел бедствия от ужасного судна, но Бог хранил тебя, и, надеюсь, Он поможет и мне. К страданиям и лишениям я привычна; хотя с виду я слабая и хрупкая, тебе не придется краснеть за свою жену в минуту опасности. Напротив, если я в состоянии буду утешить и поддержать тебя, то непременно сделаю это, ну а если Бог воспрепятствует, то во всяком случае ты не услышишь ни ропота, ни жалоб, ни укоров и не увидишь ни малодушных слез, ни отчаяния твоей Амины.
   – Любимая моя, одно твое присутствие на «Утрехте» внушает мне страх. Не за себя, а за тебя. А ведь капитан должен до конца оставаться твердым и жестким, иначе он не сможет управлять командой в условиях катастрофы, которая, я повторяю, неминуема.
   – Пока она еще не наступила, собери на палубе экипаж: моряки взволнованы и напуганы, надо успокоить и подбодрить их. Тебе нельзя долго не показываться людям.
   – Ты, как всегда, права. – Филипп поцеловал жену и покинул каюту.
   «Значит, все, что произошло с отцом Филиппа, – ужасная правда, – размышляла Амина в одиночестве. – Корабль-призрак – не сказка моряков, не плод чьей-то больной фантазии. Предостережение последовало, и надо готовиться к беде. Как бы мне сейчас пригодились тайные знания моей матери! Мама, сжалься над своей единственной дочерью, открой мне во сне свое магическое искусство, которое я не впитала вместе с твоим молоком. Я обещала Филиппу прибегать к чародейству только тогда, когда мы в разлуке, но меня томит тяжкое предчувствие. Я боюсь, что скоро нам придется расстаться, и одна мысль об этом повергает меня в трепет, я теряю способность думать и принимать здравые решения».
   Поднявшись на палубу, капитан Вандердеккен застал экипаж, включая старшего помощника, в полном унынии. Кранц озирался по сторонам, как потерянный: он отлично помнил предыдущее явление корабля-призрака и ужасную трагедию, вскоре разыгравшуюся на «Катрине», поэтому вторичное видение окончательно лишило его воли.
   – Мы не увидим гавань, сэр, – обреченно заявил он Филиппу. – Никто из нас не доживет до прибытия в порт.
   – Говорите тише, Кранц, и зря не пугайте людей.
   – Моряки и без меня знают, что мы погибнем.
   – Мы спасемся! – уверенно возразил капитан. – Ребята! – обратился он к матросам. – Вероятно, скоро нас ждут тяжкие испытания. Я еще до «Утрехта» дважды видел в море корабль-призрак, и каждый раз за этим следовала катастрофа. Но посмотрите на меня: я стою перед вами живой и невредимый, потому что повстречать корабль-призрак – еще не значит умереть. В наших силах спастись, как спасся я. Мингер Кранц тоже видел ужасное судно, но остался жив. Спаслись и другие наши сослуживцы, хотя на «Катрине» бушевал страшный пожар, а в море, когда мы плыли в шлюпках, нас накрыла буря. Повторяю, смерть можно и нужно предотвратить, уповая на Бога и собственную отвагу, слушая мои команды и четко выполняя их. Из моего опыта: буря скоро затихнет, и несколько часов, а может, дней простоит прекрасная погода. Так случалось всякий раз после появления корабля-призрака, я знаю это из опыта. Вот мой первый приказ: всей команде хорошо отдохнуть. Мингер Кранц распорядится выдать каждому понемногу спирта – это ободрит вас, вернет вам храбрость и мужество. Вы устали и измотаны, но такие состояния проходят, нужно лишь овладеть собой и не поддаваться панике. Наша жизнь – в наших руках и во власти Господа, да не оставит Он нас Своей милостью!
   Речь командира подбодрила матросов, после обеда все выпили грога, оживились и вернулись к повседневным занятиям, а наутро, как и предсказывал капитан, море успокоилось, приветливое солнце заулыбалось с ослепительно-синего неба, ласковый ветер заиграл парусами, и «Утрехт» весело припустил по волнам. В последующие дни погода не изменилась. При легком попутном ветре судно преодолело много миль, и экипаж все реже и реже вспоминал о грозном видении – никто больше не собирался умирать. Миновали Малаккский пролив и Полинезийский треугольник, архипелаг с островами. Для пополнения припасов и получения дальнейших инструкций капитану «Утрехта» Вандердеккену предписывалось зайти на островок Батан, в то время принадлежавший Голландии. Причалили вполне благополучно и, простояв двое суток, приняв груз и отдохнув, снова вышли в море, держа курс в направлении крупного острова Целебес.
   Дул несильный ветер, «Утрехт» двигался медленно и с большой осторожностью из-за обилия рифов, опасных течений и пиратских судов, шнырявших в здешних водах. До Галаго добрались без происшествий, но едва обогнули его с севера, как оказались во власти мертвого штиля, и судно начало относить к востоку. Штиль длился много дней, и «Утрехту» никак не удавалось найти якорное место. Между тем течением корабль прибивало к группе островов севернее Новой Гвинеи. Слава богу, наконец-то бросили якорь и на ночь убрали паруса. Лил частый занудный дождик, в небе висел туман. Матросы несли усиленную вахту. Опасаясь пиратов, капитан приказал повсюду расставить часовых. Скорость течения у островов достигала от восьми до девяти узлов в час, поэтому пиратское судно могло подкрасться к «Утрехту» незаметно.
   После полуночи Филипп проснулся в своей каюте от сильного толчка. Полагая, что на них налетели пираты, капитан вскочил и ринулся наверх, за ним Кранц – оба даже не успели одеться. В этот момент «Утрехт» вновь ощутимо тряхнуло, и он накренился влево. Сомнений не оставалось: корабль напоролся на мель. Густой туман мешал установить точное местонахождение судна, но тотчас бросили лот и поняли, что «Утрехт» сел на песчаную мель, – наибольшая глубина на этом участке достигала четырнадцати футов. Врезались не носом, а бортом, и коварное течение увлекало обреченный корабль все дальше и дальше на мелководье. Осмотр показал, что судно тащило якорь за собой, что не помешало течению завладеть «Утрехтом» и подчинить его своей воле. Может, переломился стержень? Спустили другой якорь, но до рассвета никаких действенных мер для спасения судна нельзя было предпринять, а утро подтвердило худшие опасения: корабль увяз в обширной отмели, лишь часть которой, закругленная чрезвычайно сильным течением, выступала из воды. Примерно в трех милях моряки заметили группу мелких, поросших кокосовыми деревьями островов, вроде бы, необитаемых: хижин поблизости не наблюдалось.
   – Плохи дела, – заключил Кранц, как всегда, склонный к мрачным прогнозам. – Даже если мы облегчим судно, а якорь не возьмется, нас швырнет течением и воткнет в песок. Закинуть якорь при таком водовороте – дело почти безнадежное.
   – Да, наше положение незавидное, но надо использовать все, что в наших силах, и попытаться переломить ситуацию, – строго заметил Филипп и обратился к матросам, которые только что вернулись с островов молчаливые и угрюмые: – Ребята, что за уныние? Почему вы пали духом?
   – Мы обречены на гибель, сэр, мы и раньше это знали, никто не сомневался.
   – Судно село на мель, и ему грозит опасность. В самом худшем случае спасти его не удастся. Но экипаж, то есть мы с вами, жив и здоров, руки и ноги у нас целы, голова на плечах, – сурово произнес Филипп. – К тому же горевать пока рано: судно тоже можно вызволить из беды, если постараться. Чего нам бояться? Море спокойное, временем мы располагаем, и, если понадобится, построим плот; кроме того, у нас достаточно шлюпок. Ветры для данной местности не характерны, берег под самым бортом. На острове растут кокосы и плодовые деревья, и голодная смерть нам не грозит. Но прежде давайте попытаемся спасти корабль, а коль уж не выйдет, позаботимся о самих себе.
   Матросы подчинились и бодро принялись за работу. Воду выкачали, все лишнее выкинули за борт, чтобы освободить судно. Насосы задействовали на полную мощность, но якорь продолжал тащиться по дну, нигде не находя зацепки, и капитан с Кранцем видели, что «Утрехт» по-прежнему относит на мель. Экипаж трудился до изнеможения, пока не сгустились сумерки, а перед самой ночью подул свежий ветер и вызвал легкие волны, ударявшие в судно. Поутру работа возобновилась, но вскоре насосы стали забиваться песком: очевидно, в судне образовалась щель, и все старания моряков пропали даром. Капитан приказал прекратить откачку и приняться за строительство плота, на который предполагалось перенести припасы и посадить тех матросов, кто не поместится в шлюпках.
   Помня, как треснул и распался наспех связанный плот с солдатами и пассажирами «Катрины», как утонули люди, капитан и старший помощник лично контролировали прочность сооружения и качество перевязки стволов. Поскольку плот предстояло тяжело нагрузить, Филипп счел за лучшее построить его из двух частей. Опять трудились до ночи, затем легли спать. Погода стояла дивная, ничто не отвлекало от работы, и к полудню плот был готов. Туда поставили запасы воды и продовольствия, в середине обустроили уютное сухое местечко для Амины. С судна сняли и захватили с собой паруса, запасные снасти, ружья и патроны – словом, все, что могло понадобиться. Взяли доставшееся от испанцев золото и серебро в слитках – все до последнего дублона. Когда груз уложили, шлюпки и плот отчалили от обреченного на гибель «Утрехта», причем гребцам приходилось сильно напрягаться, чтобы легкие лодочки не подхватило течением и не вышвырнуло на мель.
   Из восьмидесяти шести человек команды тридцать два заняли места в шлюпках, остальные – на плоту, где устроился и Филипп. Кранца он хотел посадить в шлюпку и поручить ему руководство всей флотилией, но капитану и его помощнику постоянно приходилось совещаться по поводу направления течения и выбранного курса, поэтому удобнее было находиться рядом, и Кранц перешел на плот. С наступлением ночи рулевые, чтобы отдохнуть и не тащить тяжелое сооружение на буксире, сцепили шлюпки железными абордажными баграми и ими же пристегнули плот. Преодолев опасный участок с головокружительным течением, мореплаватели вошли в сравнительно спокойные воды и, накрывшись парусами, вскоре заснули от усталости, назначив часовых, которые по очереди сменяли друг друга.
   – Не перейти ли мне все-таки в шлюпку? – забеспокоился Кранц. – Нельзя оставлять лодки без надзора. Вдруг некоторые матросы вздумают бросить плот на произвол судьбы и уйти на веслах в море?
   – Я предусмотрел это, – ответил Филипп, – и не разрешил брать на шлюпки ни воды, ни еды, так что лодочники не рискнут отбиться от команды.
   – Зато в шлюпках лежат несколько мешков с испанскими богатствами, и соблазн присвоить их ой как велик!
   – Вы всегда предполагаете худшее. Поместить все мешки с деньгами на плот мы не могли – они тяжеленные, а плот и так перегружен. Давайте думать о матросах лучше – пока что они не давали повода заподозрить их в измене.
   Кранц заступил на вахту, а Филипп прилег отдохнуть рядом с Аминой, которую ничуть не тяготили трудности, и она выглядела веселой и довольной.
   – Мне нравится такая разнообразная, полная приключений жизнь, – призналась она Филиппу. – Мы соорудим на берегу под кокосовыми пальмами хижину и устроимся в ней, терпеливо ожидая, когда придет судно и заберет нас.
   Забрезжило утро. Небо было ясным, море спокойным. За ночь плот и шлюпки отнесло от островов на подветренную сторону, но на западе, на краю горизонта, виднелись верхушки и стволы кокосовых пальм, и Вандердеккен с Кранцем условились плыть в том направлении. Моряки позавтракали и с новыми силами начали грести. Вдалеке показалось небольшое переполненное людьми судно, которое мчалось от островов в наветренной части побережья. Не подлежало сомнению: это пираты, но Вандердеккен и Кранц рассчитывали, что команда «Утрехта» сможет отразить нападение разбойников. Людям раздали оружие и патроны, приказали приналечь на весла и постараться не открывать огонь до последней крайности. Однако пиратское судно напало первым, чего и следовало ожидать. Оказавшись на расстоянии выстрела, разбойники прекратили грести и принялись обстреливать шлюпки и плот из маленького орудия в носовой части. Нескольких матросов ранило, хотя капитан велел всем лечь плашмя. «Пират» подошел еще ближе и продолжил поливать флотилию картечью. Капитан отдал приказ атаковать пиратский корабль. Старший помощник принял командование, плот отцепили, и шлюпки, в одной из которых сидел Кранц, устремились вперед, но вдруг, вместо того чтобы разить врага, развернулись и стали стремительно удаляться в противоположном направлении. До Филиппа донесся крик Кранца, в воздухе сверкнула его сабля, и через несколько секунд он прыгнул в воду и поплыл к плоту. Группа матросов, завладев частью доставшихся от испанцев дублонов и серебряных слитков, несколько мешков с которыми находились в шлюпках, предали своих товарищей в беде и решили, не обременяя себя тяжелым плотом, налегке на быстрых веслах оторваться и уйти в море. Напрасно Кранц взывал к их совести и долгу – заговорщики пригрозили убить его, и он вынужден был предоставить их самим себе.
   – Вы были правы в своих подозрениях, – с горечью сказал Филипп старшему помощнику. – Теперь мы наверняка погибнем: нас мало, и мы не справимся с пиратами. Что вы думаете, Шрифтен? – обратился он к лоцману, стоявшему подле.
   – Да, погибнем, только не от пиратов, – угрюмо отозвался тот, – от них нам не будет вреда.
   Филипп с удивлением посмотрел на него, но тотчас убедился, что одноглазый пророк прав. Пираты заметили, что лодки уходят в море, бросив плот, и пришли к выводу, что в шлюпках лежит все самое ценное, поэтому ринулись в погоню за ними и прекратили обстреливать плот. Поначалу казалось, что разбойники вот-вот настигнут беглецов, но затем скорость хода пиратского судна снизилась, и после полудня и шлюпки, и пираты совершенно скрылись из виду.
   Без шлюпок, багров и буксира плот целиком оказался во власти ветра и волн. Капитан, Кранц и несколько матросов, достав плотничьи инструменты, вывезенные с «Утрехта», до позднего вечера устанавливали на плоту мачту, чтобы поутру поднять парус. Едва забрезжили первые лучи солнца, остатки команды, проснувшись, не поверили своим глазам: шлюпки, преследуемые «пиратом», возвращались обратно. Похоже, дезертиры всю ночь не выпускали весел из рук и теперь падали от усталости, голода и жажды – ни пищи, ни воды в шлюпках не было, а дублоны не съешь и не выпьешь. Изменники рассчитывали вернуться к плоту, раскаяться в содеянном и защищаться от пиратов вместе с товарищами. Но судьба сама осудила предателей: обессилев, они не могли уйти от мчавшихся по пятам отчаянных головорезов, которые одну за другой захватили все шлюпки, вытащили оттуда мешки с деньгами, а гребцов закололи или пристрелили. Видя гибель своих матросов, Филипп побледнел, сердце его сжалось: он подумал, что в следующую минуту «пират» нападет на плот. Но вышло так, как предсказывал Шрифтен: удовольствовавшись добычей из шлюпок, разбойники, полагавшие, что на плоту нет ничего ценного, повернули и отправились на восток к тем островам, откуда и появились.
   На плоту оставалось около пятидесяти человек: капитан с женой, Кранц, лоцман Шрифтен и матросы. Продовольствия хватило бы недели на три-четыре, но пресной воды – всего на несколько дней; обычную ежедневную порцию воды урезали настолько, чтобы растянуть запас на двенадцать дней. Три дня подряд держался штиль, нещадно палило солнце, люди страдали от жажды; некоторые матросы тайком от капитана пробовали пить разбавленный спирт, но им стало еще хуже, и Филипп распорядился немедленно изъять у них припрятанный алкоголь. На четвертые сутки поднялся сильный попутный ветер, парус надулся, и в предвкушении прохлады все почувствовали невероятное облегчение. Плот несло со скоростью около четырех узлов в час, команда несчастного «Утрехта» приободрилась, поверив в лучшее, тем более что вдали показалась земля. Люди бросились обнимать друг друга в надежде, что назавтра плот пристанет к берегу и можно будет вдоволь напиться чистой прохладной воды.
   В темноте шли под парусом, а с рассветом заметили, что коварное течение всю ночь отбрасывало плот в противоположную сторону. С утра и до обеда, пока дул свежий ветер, плот нагонял потерянные мили, но под вечер терял их. Так длилось четверо суток подряд. Каждый полдень плот находился милях в десяти от суши, но за вечер и ночь его вновь относило далеко в море. Миновало еще восемь суток, целыми днями люди мучились от жары и жажды и лишь ночью немного приходили в себя. Группа матросов начала возмущаться, доказывая, что плот слишком громоздкий и с такой тяжестью далеко не уплывешь. Лучше уж отрубить вторую часть плота или вышвырнуть за борт съестные припасы и облегчить ход. Но капитан понимал, что подобные меры не эффективны и упорно не соглашался на них. Главная беда заключалась в том, что у пассажиров не было якоря, ведь шлюпки увезли с собой все, что удалось спасти с «Утрехта». Зато на плоту лежала куча мешков с трофейными золотыми дублонами и серебряными слитками, и Филипп предложил команде свой план: связать все мешки в один тяжеленный груз и, как только ветер утихнет, опустить самодельный «якорь» на дно, чтобы не дать течению сносить плот. Вандердеккен заверил людей, что в этом случае они на другой же день достигнут берега, но никто кроме Кранца и Амины не поддержал капитана, никто не захотел лишаться денег. Матросы закричали, что после таких мытарств имеют право не на жалованье, а на крупное вознаграждение. Слитки в мешках – собственность экипажа, эти денежки заработаны потом и кровью, за них заплачено скитаниями, лишениями и гибелью. Алчные безумцы буквально вцепились в мешки и заявили, что скорее расстанутся с жизнью, чем отдадут свое золото. Филипп и Кранц подождали, пока страсти улягутся, и опять обратились к морякам со своим предложением, но тщетно.
   – Не унывай, Филипп, – успокоила его Амина, которая сохраняла оптимизм и во всем помогала мужу, – мы поселимся с тобой в хижине под кокосовыми пальмами и, даст Бог, проведем на острове остаток дней: кому придет в голову разыскивать нас в этих дебрях?
   Шрифтен тоже держался спокойно и достойно: не плел интриг, четко выполнял приказы офицеров, часто беседовал с Аминой и по-своему заботился о ней, видимо, испытывая к жене капитана сильную привязанность. Прошел день, ветер подогнал плот близко к берегу, но с приближением ночи все повторилось. Увидев, что течение вновь отнесло плот, матросы взбунтовались и, не слушая ни угроз, ни увещеваний капитана и старшего помощника, вышвырнули в море весь провиант кроме одного бочонка спирта и запасов воды. После этого смутьяны демонстративно уселись в передней части плота и со свирепым видом принялись о чем-то совещаться, прихлебывая из кружек разбавленный спирт.
   Близилась ночь, и Вандердеккен не на шутку встревожился: положение становилось угрожающим. Он примирительно обратился к морякам, попросив их еще раз все обдумать и перед закатом опустить в воду груз из мешков с монетами с целью заменить якорь. Подвыпившие матросы заорали, чтобы капитан убирался прочь, что от него все беды, что он ничего не предпринял для спасения людей, поэтому они уж как-нибудь сами разберутся, что им делать. Вконец удрученный Филипп вынужден был ретироваться на заднюю половину плота, где расположились они с Аминой и Кранц.
   – Что тебя тревожит? – спросила жена.
   – Меня возмущает человеческая жадность, а также глупость, – раздраженно ответил Филипп. – Я предлагаю надежный способ спастись от страшной бесславной смерти, а люди из боязни потерять какие-то проклятые монеты обрекают и себя, и товарищей на верную гибель. Зачем им эти чертовы деньги, когда воды осталось всего на два дня, и то если давать чуть ли не по глотку каждому? Какой прок от мешков с золотом? Богатства нужны живым, мертвые ими не воспользуются.
   – Ты устал, Филипп. Попей водички, я приберегла четыре бутылки. Вот возьми и выпей – сразу будет легче.
   Настала звездная ночь, но луна почему-то не показывалась. Незадолго до полуночи Филипп проснулся, почувствовав себя бодрым и отдохнувшим, и пошел сменить Кранца у руля. Обычно в это время вся команда вповалку спала, растянувшись на плоту, но нынче матросы бодрствовали в передней половине. Капитан ясно уловил доносившиеся из темноты шорохи и звуки возни, и сразу вслед за ними пронзительно закричал Кранц, зовя на помощь. Филипп сжал в руке пистолет, прихватил тесак, бросился вперед и заметил своего старшего помощника. Изрядно охмелевшие негодяи сбили его с ног и успели связать веревками по рукам и ногам. Увидев капитана и войдя в раж, они загоготали, набросились на него и моментально обезоружили.
   – Рубите канат! – завопили пьяные мерзавцы, продолжая удерживать своего командира.
   В тот же миг на глазах Филиппа передняя часть плота отделилась от задней, и ее отнесло мощным течением. Боже! Там оставалась Амина! Отчаянно сопротивляясь, вырываясь из лап остервенелых матросов, кусаясь и царапаясь, капитан кричал:
   – Помогите! Там Амина! Спасите мою жену!
   Амина подбежала к краю плота, простирая руки к мужу. Но расстояние между двумя половинами сооружения с каждой секундой увеличивалось. Филипп предпринял последнюю попытку стряхнуть с себя озверевших подонков, но сильный удар по голове лишил его сознания.

Глава XXIV
Вакханалия

   Уже рассвело, когда Филипп очнулся и открыл глаза: над ним склонился Кранц. В первую минуту капитан не смог дать себе ясного отчета в том, что случилось, но затем разом вспомнил все и глухо застонал.
   – Мужайтесь, – шепнул старший помощник, – сегодня пристанем к берегу и сейчас же отправимся разыскивать вашу жену.
   «Вот она, ужасная разлука, которую пророчил нам Шрифтен, и мучительная смерть, что он предрекал Амине», – жгучей болью отозвалось в голове Филиппа.
   Кранц пробовал ободрить капитана, но, видя, что это мало помогает, начал предлагать план мести. Филипп тотчас оживился.
   – Да, надо отомстить предателям. Сколько у нас преданных людей?
   – Половина из тех, что очутились на передней части плота, принимали в бунте лишь пассивное участие, – ответил Кранц. – Они сами не знали, что все так получится. Бесчинствовала лишь малая кучка негодяев.
   – Говорите тише, а то они нас услышат, – попросил Филипп.
   – Им не до нас. Спирту вдоволь, и все в прекрасном настроении – даже меня «по доброте душевной» освободили от веревок. Каждый изменник сидит на своем мешке с золотом и серебром и предвкушает, как плот вот-вот пристанет к берегу и можно будет удрать со сказочным богатством.
   – А как же пассивные участники? На их долю не перепадет денег?
   – Для них самое главное – быстрее оказаться на суше и спастись, ради чего они готовы мириться с любым предательством, – прибавил Кранц.
   – Да, верно, – горько усмехнулся Филипп, – но я знаю, как стравить их друг с другом.
   Филипп отлежался и бесстрашно предстал перед матросами. Он начал убеждать команду не поддерживать нескольких отщепенцев, нарушивших закон, морской устав и опустившихся до насилия по отношению к своему командиру. На таких бандитов, подчеркнул он, ни в чем нельзя положиться, в любой момент они из корысти пожертвуют своими товарищами. Изменники не остановятся перед убийством, лишь бы украсть чужую долю богатства. Достаточно честному матросу заснуть, как злодеи накинутся на него, отнимут деньги и перережут горло либо вышвырнут в море, как камень. Поэтому самое лучшее – избавиться от преступников. Это облегчит спасение всем остальным, и можно будет по справедливости разделить между собой деньги, предназначенные для всего экипажа и нагло присвоенные горсткой подлецов. Капитан также заявил, что, как только плот подойдет к берегу, они с мингером Кранцем немедленно обратятся в полицию, и расхитителей золотых и серебряных слитков, по праву принадлежащих Ост-Индской компании, арестуют и принудят возвратить награбленное. Однако если честные матросы поддержат капитана и старшего помощника, они раздадут команде все деньги и ничего не заявят властям.
   Чего не сделает с людьми корысть? Многие моряки, которые до этого держались в стороне, но втайне завидовали своим отчаянным сослуживцам, устроившим бунт и захватившим мешки с деньгами, сразу согласились на предложение капитана. Пошептавшись, они сговорились этой же ночью напасть на воров, отнять у них мешки и спирт и столкнуть с плота в море. Но не дремали и зачинщики мятежа, которые не собирались расставаться со своим золотом. Они уселись вокруг мешков с дублонами и не выпускали из рук оружия. До берега оставалось мили две, как плот опять начало относить в море. Пистолет у Филиппа отобрали, но тесак он нашел и приготовился пустить его в действие.
   Ночь выдалась тихая, море бесшумно плескалось, даже ветер уснул, но матросы на плоту не сомкнули глаз: обе враждебные группировки подстерегали друг друга, чтобы уничтожить тех, кого еще недавно считали своими товарищами. Филипп детально продумал, как ускорить расправу. Он поставил за руль Шрифтена, который во всем поддерживал капитана, а Кранцу велел следить за обстановкой. Выждав минуту, когда избивавшие его зачинщики бунта оказались возле паруса, Вандердеккен резко опустил его и вместе с реем обрушил на негодяев. Пока те беспомощно барахтались, запутавшись в полотнище, Кранц подал условный сигнал, и началась страшная вакханалия. Матросы, заранее настроенные против предателей, вскочили и выхватили ножи. Филипп вместе с ними, не щадя сил, орудовал тесаком – так кипела в этом миролюбивом человеке ненависть против тех, кто разлучил его с Аминой и бросил ее погибать в море. Кучка изменников отчаянно оборонялась и ранила нескольких «честных» товарищей, но численный перевес решил дело. Бандитов повалили, схватили за ноги и за руки и сбросили с плота; тех, кто отчаянно сопротивлялся, пырнули ножом, и в считанные секунды море поглотило их. Пока продолжалась резня, Шрифтен стоял у руля и своим демоническим хохотом распалял сражавшихся, науськивая их друг на друга, как бешеных собак.
   Наконец схватка окончилась. Удовлетворив жажду мести, Филипп с трудом перевел дух и, закрыв лицо руками, горько плакал, пока его «сторонники» делили между собой мешки с дублонами, отобранные у убитых сослуживцев. На плоту осталось шестнадцать человек: капитан, Кранц, Шрифтен и тринадцать матросов. С рассветом подул свежий ветер, и люди рассчитывали часа через два ступить на твердую почву. Но сильным порывом обломило верхушку мачты, парус упал, и, пока матросы возились с мачтой и парусом, воцарился штиль. Плот качался всего в одной миле от берега. Досадуя на очередную неудачу, матросы разбрелись в разные стороны и, положив головы на мешки со своим в «честной» борьбе добытым золотом, вскоре захрапели, сморенные усталостью. Капитана тоже одолевала дремота, и он приказал Шрифтену зорко нести вахту, пока они с Кранцем немного отдохнут. В ответ рулевой отпустил какую-то обидную шутку и зловеще засмеялся, как в прежние времена на «Тер-Шиллинге», когда одноглазый лоцман не упускал случая выказать свою враждебность к Вандердеккену, но Филипп был так изнурен и угнетен своим горем, что не обратил на Шрифтена внимания. Устроившись возле Кранца, уже через полминуты капитан крепко спал и видел во сне жену, которая протягивала к нему руки и улыбалась.
   Вдруг улыбка на лице Амины сменилась гримасой ужаса; несчастная женщина обвила шею мужа руками, о чем-то умоляя его, но Филипп ничего не слышал и только чувствовал, что неведомая сила впилась ему в горло и душит его. Он вскрикнул и проснулся. Шрифтен, склонившись над ним, одной рукой держал его за шею, а в другой сжимал ларчик со святыней и старался оторвать его от цепочки. В приступе бешенства Филипп подмял лоцмана под себя и сдавил ему грудь коленом. Негодяй захрипел и, закатив свой единственный глаз, вроде бы, потерял сознание. Ухватив тщедушного злодея поперек туловища, Филипп со всего размаха швырнул его в воду.
   – Человек ты или дьявольский выродок, меня не интересует, – крикнул он, – выплывешь, коли суждено. Тебе не впервой!
   Шум борьбы и крики капитана разбудили Кранца и матросов, но никто не помешал Филиппу расправиться с лоцманом. Старшему помощнику Вандердеккен в двух словах объяснил причину своей ярости, а матросам было все равно: главное, чтобы не покушались на их сокровища. Доблестные вояки перевернулись на другой бок и опять захрапели. Филипп долго и пристально вглядывался, не мелькнет ли среди волн голова Шрифтена, ведь наверняка же старый моряк отлично плавал и должен был вынырнуть. Но ничто не нарушило спокойной ровной глади моря, и Филипп подумал, что так оно к лучшему.

Глава XXV
Зачем мне жить?

   Как описать ужас Амины, когда она увидела, что ее возлюбленный захвачен мятежниками и что они с Филиппом разлучены, быть может, навсегда? Она плакала, неотрывно следя за тем, как уплывает и растворяется вдали часть плота с ее дорогим супругом, пока ночь и мрак не поглотили все вокруг. Зарыдав от отчаяния, бедная женщина упала в обморок. Очнулась она от боли и жажды: солнце стояло высоко и нещадно палило кожу. С Аминой сделалась истерика.
   – Господи, Филипп, где ты?! – кричала она и рвала на себе волосы. – Шрифтен был прав! Почему я не послушалась?! Все это не дурной сон, а кошмарная явь!
   Страшно хотелось пить. Амина нашарила одну из бутылок, сделала несколько глотков и немного успокоилась. Пролежав около часа в полном изнеможении, она приподняла голову и огляделась: вокруг не было никого и ничего кроме неба и моря. «Зачем мне жить, если я больше не увижу Филиппа?» – была ее первая мысль, и бедняжка снова принялась рыдать. Попив воды, Амина почувствовала себя лучше, и сразу же голос надежды шепнул ей: «Рано опускать руки, вы с Филиппом спасетесь и вновь обретете друг друга. Любовь укажет вам путь!» Амина приказала себе победить малодушие и приготовилась терпеть любые муки ради одной только светлой надежды. Знойный утомительный день тянулся бесконечно. К вечеру сгустились тучи, небо прорезали яркие всполохи. Близилась гроза, и Амина подумала, что если уж ей суждено погибнуть, то лучше пусть ее убьет молнией. Женщина отползла к середине плота, где Филипп приказал устроить для жены удобное местечко, легла на свою постель и, всецело предоставив себя судьбе, вскоре заснула.
   Пробудилась она от холода: лил дождь, и Амина продрогла до костей. Она кое-как укрылась, защищаясь от тугих струй, но с первыми лучами дождь прекратился столь же внезапно, как и начался. Яркое солнце моментально высушило одежду Амины и так сильно напекло ей голову, что мысли ее стали путаться, у нее открылся бред, и она увидела себя на острове под кокосовыми пальмами, а вдалеке – Филиппа, который спешил к ней. Она протягивала к нему руки, звала, хотела подняться и бежать навстречу, но ноги не слушались ее. Она вскрикнула – непонятно, во сне или наяву – и, упав на траву между пальмами или на подушку на своем горестном плавучем ложе, снова потеряла сознание.

Глава XXVI
На райском острове

   Через несколько часов, после того как Филипп выкинул Шрифтена в море, плот пристал к берегу, который представлял собой пологую песчаную отмель, усеянную разноцветными ракушками и густо поросшую лесом из кокосовых пальм. Матросы, подхватив мешки с дублонами, разбрелись отдыхать по тенистым прохладным местечкам, но Филипп и здесь не знал покоя, думая только об Амине. Кранц почти насильно отвел его в тень и предложил поспать. Какое там! Филипп тотчас вскочил и бросился к той части берега, откуда, как он полагал, можно увидеть плот, где осталась Амина. Увы, его и след простыл.
   – Она погибла, пропала навсегда! – в отчаянии закричал капитан.
   – Вовсе нет, мингер Вандердеккен, – возразил Кранц. – Провидение уберегло нас, оно же спасет и вашу жену, я уверен в этом. Невозможно погибнуть среди архипелага цветущих островов, многие из которых населены. Разве жители откажут в помощи женщине, попавшей в беду? Никто ее не обидит.
   – Наоборот, Кранц, туземцы очень опасны. Надо срочно строить новый плот и отправляться искать Амину, а не сидеть тут сложа руки. Я переверну весь белый свет, пока не найду свою жену!
   – Хорошо, капитан, – ответил верный помощник. – Но давайте сперва пойдем на свой плот, заберем все необходимое, а потом сядем и спокойно наметим план операции.
   Они возвратились туда, где на песке остался плот. Экипаж покинул его и расположился под пальмами. Все, что находилось на плоту, так и лежало на нем: отныне матросам не было никакого дела до казенного имущества, всякий сторожил лишь свой мешок с золотом. Кранц прикрикнул на людей и велел приступить к разгрузке, но никто не двинулся с места. Каждый боялся даже на минуту отойти от своего мешка, чтобы кто-нибудь из товарищей не украл его. Теперь, когда моряки почувствовали себя в относительной безопасности, они еще больше дрожали за свое богатство.
   – Проклятые деньги вконец лишили их рассудка, – сказал Кранц Филиппу. – Не нужно на них рассчитывать, будем управляться сами.
   Капитан и старший помощник вдвоем перенесли на берег все ценное, включая инструменты и оружие. Мушкеты и пистолеты спрятали в укромном месте, опасаясь, что если ими завладеют матросы, то перестреляют друг друга. Паруса, снасти, колья, остатки провизии сложили в палатке, которую разбили под пальмами. Взяв для себя и капитана немного патронов, остальные Кранц зарыл в сухой песок, чтобы их не нашел никто посторонний. Филипп тем временем срубил топором молодое кокосовое дерево, густо увешанное плодами. Вместе с Кранцем они раскололи несколько орехов и напились кокосового молока, а матросы так и сидели поодаль, с завистью глядя, как их начальники утоляют жажду, и облизывая спекшиеся губы, но не решаясь отлучиться от своих сокровищ хоть на полшага.
   Вечером Филипп в изнеможении растянулся на одеяле и заснул мертвым сном, а Кранц отправился исследовать остров, точнее островок – мили три в длину и ярдов пятьсот в ширину, – куда их забросила судьба. Воды на нем не обнаружилось, предстояло довольствоваться кокосовым молоком. Возвращаясь назад, Кранц прошел мимо матросов: все они разлеглись, положив под голову мешки с золотом, но никто не спал. Заслышав шаги, каждый тревожно приподнимался, и, лишь убедившись, что идет старший помощник, который не покусится на их сокровища, матросы снова ложились. Кранц направился к плоту, при свете луны собрал все оружие, которое там осталось, и зашвырнул его далеко в море. Затем вернулся к палатке и, расположившись подле капитана, тоже заснул.
   Филиппу снились Амина и Шрифтен, он слышал дьявольский смех рулевого, видел его лукавый насмешливый глаз. Вдруг Амина кинулась от лоцмана прямо в волны, но они выбросили ее на берег живой и невредимой. Филипп побежал навстречу жене, но какая-то неведомая сила мешала ему, а любимая ласково махала ему рукой и будто бы кричала: «Мы встретимся с тобой, дорогой, да-да, еще один раз мы непременно встретимся на этой грешной земле!»
   Солнце стояло высоко, когда Кранц проснулся и разбудил Филиппа. Они выпили кокосового молока. Филипп не произнес ни слова, находясь под впечатлением своего сна, а старший помощник отправился взглянуть на своих подчиненных. Он застал их в самом жалком состоянии, истомленных и ослабевших; некоторые, изнемогая от голода и жажды, вообще еле двигались. «Помрут еще, не дай бог, надо спасать этих бедолаг», – подумал Кранц и посоветовал каждому на время закопать свой мешок в землю, причем так глубоко, чтобы нельзя было быстро вырыть, и если бы кто-то чужой покусился на деньги, то удалось бы успеть накрыть воришку и помешать его намерениям. Матросы так и сделали, после чего Кранц вручил им топор, они срубили несколько пальм, выпили кокосового молока и восстановили силы. Почувствовав облегчение, богачи разлеглись на тех местах, где схоронили свои сокровища, и через минуту захрапели на весь остров.
   Филипп и его помощник сели обсуждать, где и как искать Амину. Кранц по-прежнему уверял капитана, будто с его супругой все в порядке, хотя убедил себя в том, что заднюю часть плота опрокинуло и женщина погибла в море. Но в любом случае нельзя было оставаться на пустынном острове, следовало искать поселок и выбираться к людям. Решили построить небольшой плот с хорошо приспособленным рулем и легким парусом. Работать пришлось вдвоем – матросы и пальцем не пошевелили, да они и не помышляли о том, чтобы покинуть райский уголок, где царили вечное лето и блаженная праздность. Кокосовые орехи вполне устраивали тунеядцев, а больше ничто кроме денег не интересовало. Наиболее предприимчивые «дельцы» уже не довольствовались собственным мешком, а решили приумножить свои богатства. Они вырыли часть дублонов и втянули товарищей в азартные игры. С утра до вечера матросы резались в ракушки и камешки, обыгрывая друг друга и «по справедливости» отнимая деньги у проигравших соперников. Рубить деревья и раскалывать орехи лентяям вскоре надоело: они сделали на стволах кокосовых пальм надрезы и подставили под них пустые скорлупки, куда через узкие деревянные желобки стекал сок, который быстро начинал бродить и превращаться в пальмовое вино – тодди. Крепость оно имело небольшую, но матросы, употребляя его в огромных количествах, напивались без меры, делались агрессивными и в пылу игры доходили до драк и поножовщины. Хорошо, что Кранц зарыл в надежном месте ружья и пистолеты, иначе буяны давно перестреляли бы друг друга, и так не проходило дня без кровопролитий.
   Миновало около недели. Филипп и его помощник строили плот, а матросы продолжали пить, играть и хулиганить. Некоторые уже спустили все до последнего дублона, и, чтобы неудачники не зарились на чужое добро, везунчики изгнали их в отдаленную часть острова. Капитан и Кранц предложили изгоям покинуть остров на плоту, но те угрюмо отказались. Кранц прятал от матросов топор, опасаясь, что они раскроят друг другу череп: каждый день старший помощник собственноручно срубал одну-две пальмы и звал матросов поесть мякоти кокоса, чтобы они не умерли с голоду и не отравились чрезмерными порциями тодди. Еще через пару дней все золото и серебро перешло в руки троих самых искусных игроков, а наутро их обнаружили задушенными на берегу. Десять человек опять поделили деньги поровну, и игра возобновилась.
   – Чем все это кончится? – сокрушался Филипп.
   – Смертью всех до единого, – мрачно ответил Кранц. – Хуже всего то, что мы не в состоянии этому помешать.
   Наконец работа была завершена, и Филипп с Кранцем собирались на другой же день уплыть с острова. Они заранее уложили запас кокосовых орехов, который хотели взять с собой, а также инструменты и оружие. Пока шли приготовления, один матрос, поднырнув под плот, ухитрился украсть тесак, прочие последовали его примеру и стащили несколько пистолетов с патронами. Филипп и Кранц всю ночь караулили оставшееся оружие, а матросы пьянствовали и играли. Под утро, окончательно озверев, они накинулись друг на друга: те, кто проиграл, стали палить в выигравших, победители – отстреливаться, и выжили в этом бою лишь трое. Некоторое время они ладили, но затем поссорились, и, пока один спал, двое других убили его, ударив по голове тесаком.
   – Господи! – взмолился капитан. – Неужели это Твои создания? Эти люди еще недавно служили у меня на корабле, исправно выполняли свои обязанности…
   – Нет, – возразил Кранц, – то была одна видимость. На самом деле все они являлись тайными служителями дьявола, поклонявшимися ему под видом демона мамоны! И что вы думаете, эти двое, у которых сейчас денег больше, чем можно израсходовать за всю жизнь, согласятся разделить их между собой? Никогда!
   Не успел Кранц закончить фразу, как один из уцелевших матросов, воспользовавшись моментом, когда его товарищ повернулся к нему спиной, воткнул ему в шею тесак, и тот упал замертво.
   – Боже мой, – простонал капитан.
   – Я был прав, – сурово заметил Кранц и, вскинув мушкет, пристрелил негодяя.
   – Зачем вы избавили его от заслуженного наказания? – упрекнул Кранца Филипп. – Пусть бы оставался здесь один на необитаемом острове и, окруженный грудами проклятого золота, умирал с голоду медленной мучительной смертью.
   – Да, вы правы, но я не сумел подавить возмущения этим предательским убийством. Черт с ним, злодей не стоит того, чтобы его жалели. Давайте соберем испанские сокровища в общую груду и зароем где-нибудь, чтобы потом, когда мы вернемся сюда, найти их и отправить в Ост-Индскую компанию. Часть дублонов все-таки предлагаю взять с собой: неизвестно, что с нами приключится дальше, и нужно иметь при себе запас наличности. Мертвецов лучше бы не лишать погребения…
   Филипп молча кивнул, и днем они с Кранцем выкопали в песке глубокую могилу и похоронили матросов. Отсчитав пятьсот золотых и спрятав остальные деньги, капитан и его верный помощник с рассветом покинули райский остров, установили парус и поплыли в том направлении, где в последний раз видели плот с несчастной Аминой, брошенной на произвол судьбы.

Глава XXVII
В поисках Амины

   Плот получился легким, прочным, быстрым и послушным рулю. Вандердеккен и Кранц запомнили местоположение острова с кокосовыми пальмами, где зарыли дублоны и слитки, чтобы в случае надобности быстро найти и извлечь сокровища. Двигались в южном направлении, намереваясь осмотреть ближайший остров, нет ли там Амины. Требовалось также найти путь к Тернате: король этого островного государства поддерживал отношения с Португалией; сев в Тернате на джонку, можно было добраться до острова Тидоре, где португальцы основали факторию. Вечером Филипп и Кранц приблизились к первому большому острову, который встретился им на пути, и неспешно поплыли вдоль берега. Филипп пристально вглядывался в окрестности в надежде отыскать следы плота Амины. Но никаких признаков пребывания людей в здешних краях обнаружить не удалось. Остановились у берега в маленькой бухточке и заночевали, а с рассветом отправились дальше. Кранц управлял рулем, а капитан сидел в сторонке, держа в руках какой-то предмет и глубоко задумавшись.
   – Что это у вас? Портрет?
   – Нет, символ моей роковой судьбы.
   – Роковой? Я и прежде видел у вас эту вещь. Кажется, именно ее пытался украсть Шрифтен? Очевидно, с ней связана какая-то тайна. Поделитесь со мной, если считаете, что я достоин вашего доверия.
   – Вы отличный друг, Кранц, я высоко ценю вашу преданность. Но про свою тайну я до сих пор никому кроме жены и духовников не рассказывал.
   – Раз вы открыли тайну святым отцам, можно доверить ее и святой дружбе.
   – Вы абсолютно правы. Однако знание моей тайны вовлечет вас в роковые события, а я боюсь потерять такого верного товарища, как вы, причем в столь ужасное для меня время.
   – Не беспокойтесь понапрасну и располагайте мной по своему усмотрению. Я уже не раз рисковал жизнью, и опасности меня не страшат. Не хочу навязывать свою помощь, но мы и так отрезаны от целого мира, и для вас стало бы облегчением снять с души хотя бы часть груза. Он, насколько я понимаю, и так неподъемный. Я готов разделить с вами горе, тревогу и переживания.
   – Спасибо, вы настоящий друг, каких мало. Слушайте и не удивляйтесь, хотя некоторые факты покажутся вам невероятными, – предупредил Филипп и посвятил Кранца в свою историю от начала до конца.
   – Ясно, – ответил тот, немного помолчав, – я ведь дважды своими глазами видел корабль-призрак, так чему тут поражаться? Если ваш отец обречен скитаться по морям, то вам наверняка суждено снять с него проклятие. Теперь мне многое понятно в вашем поведении, и признаюсь честно: я вам завидую.
   – Неужели? – воскликнул Филипп.
   – Да, мне бы такое! Вы избраны судьбой для великого и славного дела. Спасти страдальца – святая миссия. А что касается смерти, то она грозит нам всем. Чем заканчивается земная жизнь любого человека? Все мы умрем, но не каждому дано спасти другую страждущую душу, искупить своей гибелью чужой грех. Право, вы счастливый человек, мингер Филипп. Однако время к ночи, давайте пристроим плот где-нибудь в надежном месте и ляжем спать. Вот как раз подходящая бухточка, как вы думаете?
   Филипп кивнул, и они причалили к берегу. Под утро подул свежий ветер, и прибой едва не разбил плот в щепки. Продолжать путь в таких условиях было опасно, поэтому друзья решили вытащить плот из воды, чтобы волны не унесли его в море или не ударили о мель.
   – Что там такое? – вдруг спросил Филипп, указав на край горизонта.
   – Парус небольшого судна, гонимого ветром. Похоже, оно собирается укрыться от бури в той же бухточке, какую облюбовали мы.
   – Да. По-моему, это катер. Смотрите, как тяжело он ныряет, – наверное, там много людей.
   Судно быстро мчалось в сторону бухты и вскоре подошло к берегу. Парус спустили, и экипаж волоком втащил катер на песчаный откос.
   – На нас моряки не обращают никакого внимания, – заметил Кранц.
   – Если они настроены враждебно, то сопротивляться бесполезно. Нас двое, а их целая толпа.
   Управившись с судном, три человека подошли к нашим друзьям. В руках они сжимали копья, но агрессии не проявляли.
   – Кто вы такие? – по-португальски спросил один из них.
   – Голландцы, – коротко ответил Вандердеккен. – Наше судно «Утрехт» потерпело крушение.
   – А, понятно. Вы, как и мы, враги португальцев. Мы с острова Тернате, и наш король недавно объявил Португалии войну. Где ваши товарищи? На каком из островов?
   – Они погибли, – вздохнул Филипп. – Но мы ищем пропавшую женщину. Она тоже плыла на нашем корабле, потом в силу разных страшных обстоятельств очутилась на плоту совершенно одна, и мы ее потеряли. Вы ничего не слышали о ней?
   – Слышали. Женщину обнаружили на берегу южнее нас, и жители Тидоре отнесли ее в колонию к португальцам, полагая, что она родом из этой страны.
   – Господи! Благодарю Тебя! Она спасена! – Филипп воздел руки к небу. – В Тидоре, это точно?
   – Да, но мы не беремся доставить вас туда, так как воюем с португальцами.
   Человек, говоривший с Филиппом и Кранцем, принадлежал, по-видимому, к знатному роду. На нем было богатое магометанское платье, на голове тюрбан из цветной ткани, за поясом сабля, а в руке копье. Держался он вежливо, но отстраненно, с чувством собственного достоинства.
   – Что же нам делать? – спросил Филипп.
   – Мы возвращаемся на Тернате и возьмем вас с собой, если хотите. Наш король обрадуется голландцам, поскольку вы – враги португальцев. Я забыл предупредить, что у нас находится один из ваших товарищей. Мы выловили его в море чуть живого, подлечили, накормили, и он оправился.
   – Кто это? – удивился Кранц. – Очень странно. Может, с какого-нибудь другого судна?
   – Нет, – возразил Филипп, – это Шрифтен.
   – Не поверю, пока не увижу его собственными глазами.
   – Вон он, полюбуйтесь, – указал Филипп на человека, который направлялся к ним.
   – Мингер Вандердеккен, мингер Кранц, весьма рад встрече. Надеюсь, вы здоровы? Не правда ли, какая удача, что мы все спаслись? Хи-хи!
   Не упомянув ни слова о том, что произошло между ним и капитаном на плоту, Шрифтен с приторным добродушием принялся выведывать у старшего помощника про других матросов, и Кранц еле отделался от любопытного лоцмана.
   – Вы убедились, что Шрифтен – не человек, а демон? – спросил Филипп своего друга, когда они остались одни.
   – Я уверен, что ему, как и вам, суждено исполнить какое-то предначертание. Одноглазый должен сыграть свою роль в вашей таинственной драме, и, пока этого не случится, он никуда не исчезнет. Но не думайте о нем сейчас, главное, что ваша жена жива и в безопасности.
   – Согласен с вами. Негодяй не заслуживает, чтобы о нем вспоминали. Нам надо отправляться на остров Тернате, и, может, по пути удастся избавиться от Шрифтена. Боже мой, какое счастье: я скоро обниму свою дорогую Амину!

Глава XXVIII
Влюбленный губернатор

   Амина очнулась на подстилке из пальмовых листьев. Ни моря, ни неба, ни плота не было – она лежала под крышей в маленькой хижине. Подле нее сидела чернокожая девочка и отпугивала мух. Двое суток бедняжка провела в бреду и не знала, что все это время плот швыряло из стороны в сторону. В конце концов его подхватило течением и выбросило на восточный берег Новой Гвинеи. Туземцы нашли белую женщину в обмороке. Один из дикарей попытался стянуть с ее пальца кольцо с крупным алмазом, а когда это не удалось, выхватил из-за пояса ржавый нож и принялся пилить палец. Страшная боль возвратила Амине сознание. Какая-то старая туземка, убедившись, что белая женщина жива, велела соплеменникам уложить ее на подстилку и оставить в покое. В это время на берегу находились тидорцы, которые вели с туземцами меновую торговлю. Тидорцы узнали про спасенную женщину и вызвались доставить ее в португальскую колонию, убедив соседей, что португальцы дадут за свою соотечественницу хороший выкуп. Вмешательству тидорцев Амина была обязана своей жизнью, а также заботой и вниманием, которые ей оказывали туземцы, особенно одна папуаска: та отнесла больную женщину в свою хижину и давала ей настои целебных трав.
   Когда Амина открыла глаза, девочка вскочила и привела хозяйку. Это была рослая полная женщина с черными курчавыми волосами, серебряными кольцами на пальцах, обручами на предплечье и ожерельем из перламутра. Желтая шелковая туника, небрежно переброшенная через плечо, составляла всю ее одежду. Зубы ее были начернены – по местному обычаю. Туземка приветливо заговорила с Аминой, которая не поняла ни слова и от слабости снова впала в забытье. Окончательно она пришла в себя недели через три и стала выходить из хижины подышать свежим вечерним воздухом. Туземцы рассматривали ее с доброжелательным любопытством. Одеты они были в опояску из пальмовых листьев, все носили украшения из серебряных колец, продетых в уши и нос, а головной убор состоял из птичьих перьев. Амина чувствовала себя хорошо, тем более что, пока она находилась в бреду, во сне ей явилась мать и передала кое-какие свои заклинания. Имей Амина возможность объясняться с папуасами, она нашла бы способ узнать, где теперь Филипп и что его ожидает.
   Прошло два месяца, и тидорцы прибыли в папуасскую деревню с приказанием доставить белую женщину в португальскую колонию, а тех, кто заботился о ней, щедро вознаградить. Тидорцы знаками пояснили Амине, что ей нужно ехать с ними, и она с готовностью согласилась, ласково простившись с папуасами; ее посадили на небольшой катер в форме раковины, который быстро понесся по волнам. Ей вспомнился сон Филиппа, когда она предстала ему в образе русалки, а ведь сейчас она действительно немного походила на русалку. К вечеру катер причалил к острову, переночевали, а на другой день прибыли к месту назначения – в португальскую факторию, где Амину Вандердеккен радушно встретил губернатор, низкорослый человек, тщедушный, как сухарь, и с огромными усами. Он что-то долго говорил о ее красоте, но женщина знаками дала понять, что не понимает по-португальски. Тогда послали за переводчиком-голландцем, и Амина узнала, что месяца через три ожидается китайское судно, которое доставит ее в Гоа, а оттуда она сможет сесть на другой корабль и отправиться, куда ей угодно. До того времени губернатор предложил ей оставаться в фактории и жить в отдельном уютном домике, где ей будет прислуживать негритянка. За две-три недели Амина уже освоила португальский язык настолько, что могла говорить без переводчика, а под конец своего пребывания на Тидоре изъяснялась почти бегло.
   Прошло три месяца, и Амина целыми днями не спускала глаз с моря, ожидая прибытия китайского корабля. Наконец он показался на горизонте. Сердце женщины радостно забилось, а губернатор, который в тот момент находился подле нее, опустился на колени, признался ей в любви и умолял ее остаться на Тидоре и выйти за него замуж. Амина, понимая, что здесь, на острове, она вся во власти этого человека, ласково ответила ему, что он, безусловно, очень достойный господин, но она пока состоит в браке с другим мужчиной. Ей необходимо узнать, жив ли ее муж, для чего отправиться в Гоа, и если вдруг окажется, что она овдовела, она тотчас напишет об этом губернатору. Губернатор, он же комендант португальской фактории, окрыленный таким ответом, решил, что сумеет предоставить Амине неопровержимые доказательства смерти ее мужа, и заявил: как только он получит известие о том, что Амина свободна, сразу поспешит к ней в Гоа. «Господи, как же мне теперь от него отделаться?» – подумала женщина и пошла встречать судно, которое благополучно прибыло, все пассажиры сошли на берег, и в числе других – католический священник, чье появление Амина сочла дурным знаком. Когда он подошел ближе, она узнала патера Матиаса.

Глава XXIX
Откуда у нее дар пророчества?

   Амина и патер Матиас одинаково удивились встрече, причем женщина первая протянула ему руку, даже не вспомнив, при каких обстоятельствах они расстались, – настолько она обрадовалась, что увидела в далекой стране хоть одно знакомое лицо. Патер Матиас холодно пожал протянутую руку, затем возложил Амине ладонь на голову и произнес:
   – Да благословит тебя Бог, и да простит Он тебя, как я давно тебя простил, дитя мое!
   Амина покраснела от стыда, ведь она тогда выгнала священника из своего дома в Тернёзене, извинилась, а Матиас отнесся к ней участливо и сообщил, что тоже плывет в Гоа по миссионерским делам. Благополучно пройдя между островами архипелага, судно перерезало устье Бенгальского залива, чтобы обогнуть южную оконечность Цейлона, и здесь было впервые застигнуто непогодой. Вскоре разыгралась буря, и суеверные матросы затеплили в каюте свечи перед изображением Христа. Амине это не понравилось, и она подумала: «Папуасы, у которых я жила, делают то же самое, то есть поклоняются своим богам. Какая же разница между идолопоклонниками и христианами?»
   – Не хотите сойти вниз, дочь моя? – обратился к Амине патер. – Помолитесь там перед иконой Господу о сохранении судна и людей.
   – Буря тоже от Господа. Я могу и здесь преклониться перед силой Божества, вздымающего ветер и волны или, наоборот, повелевающего буре утихнуть, – ответила женщина.
   – Всемогущему Творцу нужно молиться в уединении и покаянии и углубляться мыслью в таинства, которые открыла тебе святая церковь.
   – Я делала все, что могла, святой отец.
   – Призывала ли ты в своих молитвах Пречистую Богоматерь, святых угодников, заступников и молитвенников за нас, грешных?
   – Я молилась Богу всей вселенной.
   – Ты еретичка, – укорил ее патер Матиас. – Берегись, Бог тебя накажет.
   – Меня? За что? Люди, живущие в этих странах, как и я, воспитаны в вере своих отцов и дедов, они не христиане и не собираются становиться католиками – у них свои боги. Чего вы хотите от меня? Многое в христианстве кажется мне истинным, справедливым и божественным, но вам этого мало. Вы хотите силой добиться от меня слепого повиновения. Имейте терпение, святой отец, и, может, наступит время, когда я приду к убеждению, что вот этот кусок размалеванного дерева следует боготворить!
   Между тем буря усилилась. Матросы-португальцы не успевали выкачивать насосами воду, молились, плакали, рвали на себе волосы и дрожали от страха. На всякий случай патер отпустил им грехи, лишь Амина сохраняла полное спокойствие, словно окружающее ее вовсе не касалось.
   – Амина, – сказал ей патер Матиас, – не дай Господу призвать тебя к иной жизни, не приобщившись к святой католической церкви.
   – Святой отец, – возразила женщина, – я не из тех, кого страх заставит уверовать. Кроме того, я не чувствую страха – мой разум светел и спокоен. Я знаю и верю, что есть Бог, и верю в Его высшую справедливость и милосердие. Да будет воля Его! А эти люди христиане? – указала она на португальцев, обезумевших от отчаяния. – Вы только что обещали им вечное блаженство. Где же их вера? Почему она не дает им силы и мужества спокойно встретить смерть?
   – Жизнь для всех сладостна, дитя мое, им жаль оставлять своих жен и детей.
   – Так усерднее молитесь за них, святой отец! – Амина, держась за поручни, вышла на верхнюю палубу.
   – Нам конец, синьора! – воскликнул капитан. – Сейчас нас опрокинет в море!
   – Нет, – возразила Амина, добравшись до наветренной стороны судна и ухватившись за ванты, – на этот раз мы не погибнем. Посмотрите, буря уже стихает.
   Действительно все бросились к насосам, капитан воспрянул духом, последовали четкие дельные приказания, а за ночь буря улеглась, и судно спаслось, как и предсказывала Амина. Капитан и матросы восхищались ею, а патер Матиас думал: «Кто дал ей такую силу духа, что она не испугалась, как другие? Откуда у нее дар пророчества? Уж, конечно, не от Господа Бога, она ведь неверующая. Так, значит, от нечистой силы?» И он вспомнил, как Амина жгла травы и произносила заклинания в своем доме в Тернёзене.

Глава XXX
Осада и плен

   Вандердеккен и Кранц долго дивились чудесному воскрешению Шрифтена. Они условились следить за ним и отделаться от него при первой же возможности. Кранц спросил его, как он спасся, и Шрифтен ответил, что проще простого: ухватился за плывшее поблизости бревно, оторвавшееся от плота, и держался за него, пока не добрался до островка. Завидев проходивший мимо катер, моряк подал сигнал бедствия, его заметили и взяли на борт. Поутру, когда ветер стих, катер спустили на воду и, поставив паруса, двинулись к острову Тернате – путь занял четверо суток. Филипп очень радовался, что Амина спаслась и что они скоро увидятся, но зловещий Шрифтен портил ему настроение. За все время пути он ни разу не объяснился с Филиппом о том, почему тот сбросил его с плота, ни разу ни в чем не упрекнул его, а как ни в чем не бывало отпускал свои едкие замечания, дьявольски ухмылялся и похохатывал. По прибытии на Тернате пассажиров катера проводили в просторную хижину из пальмовых листьев и бамбука и послали доложить о них королю. Монарх принял гостей, сидя под портиком в окружении многочисленных приближенных, воинов и священника. Все были в белых одеяниях и белых тюрбанах. Филипп и Кранц приветствовали короля по магометанскому обычаю, после чего им предложили сесть. Шрифтена как простого матроса на аудиенцию не взяли. Король и гости общались через переводчика-португальца. Узнав, что Филипп потерял жену, разыскивает ее и она, по полученным сведениям, находится у португальцев, король кивнул головой и сказал:
   – Подайте угощение господам чужестранцам. – Принесли подносы с фруктами и восточными сластями, после чего король неожиданно сменил тон с миролюбивого на агрессивный: – Португальцы – собаки! Они – наши враги. Поможете нам воевать с ними? У нас есть большие пушки, но мы не умеем управляться с ними. Я хочу высадить против португальцев свой флот в Тидоре. Будете за нас драться, голландцы? Это даст вам возможность, – он указал на Филиппа, – вернуть свою жену.
   – Я отвечу завтра, – проговорил Вандердеккен, – мне надо посоветоваться с другом.
   Король согласился, после чего Филипп и Кранц откланялись, вернулись в хижину и переоделись в белые магометанские хламиды и тюрбаны. Посовещавшись, они согласились на требование короля. Тотчас же приступили к снаряжению экспедиции. Весь берег кишел людьми: одни точили мечи и ножи, другие готовили отравленные ядом стрелы, третьи возились с лодками и катерами, четвертые запасали продовольствие в виде бочонков риса, кувшинов с водой, вязанок соленой рыбы и корзин с живой птицей. Надзиратели с плетями расхаживали среди толпы и понукали народ. Шесть четырехфунтовых пушек расставили на шести самых больших катерах под непосредственным командованием Филиппа и Кранца. Им же приходилось спешно обучать туземцев обращаться с орудиями. Король порывался лично возглавить поход, но, слава богу, советники и Филипп отговорили его. Через десять дней флот из нескольких сотен катеров с семью тысячами воинов выступил по направлению к Тидоре. К вечеру второго дня он остановился в двух-трех милях от португальской колонии и форта. Туземцы, не любившие португальцев, но боявшиеся ослушаться их, заблаговременно удалились в леса, поэтому неприятель без малейшей помехи бросил якорь у берега. После рекогносцировки Филипп решил, что шесть крупных судов с орудиями атакуют укрепления форта со стороны моря, а люди с остальных катеров десантом высадятся на сушу. Но португальцы заблаговременно приготовились к нападению. У них на вооружении имелись крупные тяжелые береговые орудия, по сравнению с которыми пушки на катерах являлись просто игрушками и не могли причинить противнику серьезного вреда. После четырехчасового боя, в котором туземцы Тернате потеряли много людей убитыми и ранеными, катера по команде Филиппа отошли и присоединились к остальному флоту, находившемуся вне линии огня. Но отряд, обложивший форт со стороны суши, не был отозван, он отрезал подвоз продовольствия в гарнизон и открыл по нему стрельбу, убив нескольких португальцев.
   Взять форт с артиллерией не представлялось никакой возможности – он был неприступным со стороны моря, поэтому Кранц предложил тернатским вождям дождаться, когда стемнеет и отрядить людей собирать валежник и другой горючий материал, чтобы сложить его у внешней деревянной ограды форта с наветренной стороны и поджечь. Это открыло бы доступ к внешним укреплениям, после чего следовало решить, как действовать дальше. С наступлением ночи все было готово ко второй атаке. Едва пламя охватило внешнюю ограду, загрохотали пушки, но вследствие дыма и смрада защитники форта вынуждены были покинуть бастионы, чтобы не задохнуться. Пламя с пылавшей ограды перекинулось на факторию, загорелись дома. Не встречая никакого сопротивления, тернатцы ворвались в город, истребляя всех, кто попадался им на пути и кто не успел укрыться в цитадели. Факторию и большинство зданий охватил огонь, весь остров на несколько миль залило зарево пожара. Форт был ярко освещен и виден, как на ладони.
   – Будь у нас осадные лестницы, – сказал Филипп, – мы играючи взяли бы этот форт. На валах ни души!
   – Но и сейчас, если мы займем ретраншементы, то помешаем португальцам высунуть нос, пока не успеем сделать лестницы. К завтрашней ночи они будут готовы, и тогда, еще раз обкурив форт снизу, мы возьмем его! – воскликнул Кранц.
   – Да, так и сделаем! – согласились Филипп и тернатцы.
   – Зря стараетесь, Вандердеккен! Вы не возьмете форт, – вдруг раздалось за спиной Филиппа хихиканье Шрифтена, и почти в тот же миг оглушительный взрыв потряс воздух и землю.
   Целый град камней полетел во все стороны, убивая и калеча сотни людей. Это взорвалась фактория: от огня вспыхнул порох в подвалах. Взрыв вызвал такую дикую панику в рядах осаждающих, что они врассыпную бросились к своим судам. Напрасно Филипп и вожди пытались остановить их. Тернатцы приписывали взрыв сверхъестественной силе и в суеверном страхе бежали от места катастрофы.
   – Вы никогда не возьмете этот форт! – еще раз крикнул знакомый насмешливый голос.
   Филипп замахнулся мечом, чтобы срубить ненавистного пророка, но опустил оружие, подумав: «Это предсказание мне неприятно, но оно не дает мне права лишать Шрифтена жизни». Вожди стали совещаться с Филиппом и Кранцем, что предпринять. Рассвело, и форт португальцев предстал перед тернатцами гораздо более грозным, чем они рассчитывали. На валах суетились люди, выкатывая тяжелые орудия. Осаждающие дрогнули, решили отступить и вернуться в Тернате: они и так нанесли португальской колонии серьезный урон и полагали, что король сочтет эту операцию почти победоносной. Через два часа тернатский флот в полном составе отчалил обратно к своему острову. Вандердеккен и Кранц находились на одном из авангардных катеров. Вскоре наступил штиль, а к вечеру все уже предвещало бурю. Около полуночи разыгрался такой ураган, что суда стало заливать гигантскими волнами, а людей смывать за борт, и те тернатцы, кто не умел плавать, утонули. Несколько катеров ветром вышвырнуло на берег и разбило в щепы. Среди пострадавших оказались Вандердеккен, Кранц и еще человек тридцать. С рассветом ветер стих, установилась хорошая погода, и все свидетельствовало о том, что наибольшая часть флота благополучно вернется домой. Тернатцы, чьи катера пострадали, отняли лодки у туземцев и бросились догонять свой флот, но Филипп с Кранцем решили остаться на берегу и разузнать все, что можно, об Амине. Пока тернатцы возились с суденышками, спуская их на воду и усаживаясь в них, наши друзья незаметно пробрались в кусты, спрятались там и, когда отчалила последняя лодка, вышли из укрытия. Однако прибрежные заросли по приказу португальцев обыскивали тидорцы, которые наткнулись на двоих европейцев в восточной одежде, взяли их в плен и доставили в форт к коменданту. Тот сгоряча едва не отдал приказ повесить пленных, но, разобравшись, что это, вроде бы, голландцы, велел посадить их в тюрьму до дальнейшего рассмотрения дела.

Глава XXXI
Сделка

   Что и говорить, комфортная тюремная камера – невиданная редкость, но нашим друзьям особенно не повезло: их бросили в ужасную каменную яму, сырую, вонючую и узкую, где нельзя было даже вытянуть руки, а свод был таким низким, что узники упирались в него затылком. Желая хоть что-то узнать о жене, Филипп по-португальски спросил конвоира:
   – Друг, ты не видел в фактории красивую молодую женщину? Она тут недавно появилась…
   – В фактории много женщин, – буркнул солдат и запер железную дверь на замок.
   В бессильном отчаянии Филипп прислонился к стене, а Кранц сел на корточки и сказал:
   – Хорошо, что мы зашили в одежду испанские дублоны. Если нас не обыщут и не отнимут их, мы выберемся на свободу, подкупив стражу.
   – Лучше уж сидеть в тюрьме, чем в обществе одноглазого дьявола, один вид которого отравляет мне всю жизнь.
   Внезапно ключ в замке заскрежетал, громыхнул засов и в камеру вошел солдат с кувшином воды и миской вареного риса.
   – Вы знаете, кто мы такие? – поинтересовался у него Филипп.
   – Да, синьор.
   – Тернатцы принудили нас воевать с португальцами. Погибла без малого тысяча человек.
   – Нечего было соваться в наш форт! – воскликнул солдат. – Так им и надо!
   – А вы потеряли много людей?
   – Нет, Бог миловал, убиты и ранены всего десять португальцев, остальные туземцы – они не в счет.
   – У вас в фактории живет молодая женщина. Ее спасли с судна, потерпевшего крушение. Она не пострадала? – с тревогой спросил Филипп.
   – Молодая женщина? Дайте-ка вспомнить…
   – Эй, Педро! – крикнул сверху сердитый голос. – Ты что там прирос, что ли? Выходи! – И солдат, приложив палец ко рту, быстро попятился к двери и запер камеру на замок.
   – Боже милостивый! Что мне теперь делать, Кранц? – обхватив голову руками, застонал Филипп.
   – Завтра опять явится этот Педро, и мы его расспросим.
   – Господи, до завтра еще целая вечность! Самое мучительное – неизвестность.
   – Погодите, я слышу шаги…
   Кранц не ошибся, опять загремел засов, дверь распахнулась, и мрачный конвоир сказал:
   – За мной оба! К коменданту!
   Молодые люди поднялись по узкой каменной лестнице и очутились в небольшой полукруглой комнате. За столом сидел неказистый тощий человечек с усами – комендант и губернатор форта.
   – Что за хламиды вы на себя напялили? – недовольно спросил он, оглядев пленников.
   – Эти одеяния и тюрбаны нам выдали туземцы на Тернате, а наше европейское платье отняли.
   – Вот именно, а также предложили вам поступить на службу в их флот и напасть на наш форт с целью его уничтожения.
   – Не предложили, а заставили! – воскликнул Кранц. – Мы голландцы, и в настоящее время Голландия не воюет с Португалией, поэтому добровольно мы ни за что не взяли бы в руки оружие. Тернатцы насильно посадили нас на свои суда и велели обучать туземцев стрелять из пушек. Но мы при первой же возможности бежали…
   – Вы служащие Ост-Индской компании? В каком звании?
   – Я был третьим помощником капитана, а мой товарищ лоцманом, – солгал Кранц.
   – А где ваш капитан?
   – Неизвестно. После катастрофы он исчез.
   – На судне была женщина?
   – Да, жена капитана.
   – Где она?
   – Мы полагаем, что она погибла, так как она оставалась на обломках плота, а его унесло течением.
   Филипп с недоумением посмотрел на Кранца, не понимая, к чему тот плетет всю эту небылицу, но товарищ незаметно подмигнул ему, чтобы он не вмешивался.
   – Хм, – многозначительно заметил комендант. – Хотите на свободу? Тогда предлагаю сделку. Гораздо проще, чем у тернатцев. Вы двое собственноручно напишете мне бумагу, что капитан вашего судна погиб, и скрепите сей документ своими подписями.
   Филипп непонимающе уставился на коменданта и на Кранца.
   – Знаете ли… – замялся Кранц. – Мы своими глазами не видели нашего капитана мертвым. Если мы составим такую бумагу, на родине нас обвинят в лжесвидетельстве. А зачем, синьор, вам такое уведомление?
   – Вы что себе позволяете?! – нахмурил брови комендант. – Они еще имеют дерзость учинять мне допрос! Вы воевали против моего гарнизона, и я вправе вас повесить, а не цацкаться с предложениями и объяснениями. Выбирайте: тюрьма, а то и виселица, или свобода. Составите письмо, подпишете, передадите мне – и убирайтесь отсюда на первом же судне.
   – Да-да, конечно, господин комендант. Не нужно так нервничать, наш капитан наверняка погиб, – засуетился Кранц. – Дайте нам, ради бога, времени до утра, мы обдумаем текст. И можно, пожалуйста, обращаться с нами немного лучше. Не нужно нас обратно в каземат. Мы ведь и так никуда не сбежим из гарнизона, он кругом оцеплен.
   – Стража! – крикнул комендант. – Выпустите их в форт, пусть хорошенько подумают. И чтобы завтра письмо о смерти капитана лежало передо мной, – стукнул кулаком по столу комендант. – Иначе я вас не только в камеру, а в порошок сотру!
   Филипп и Кранц откланялись и удалились на вал, жадно вдыхая свежий воздух. Луна еще не взошла, было темно, они уселись на парапете, наслаждаясь свободой. Разговаривали полушепотом: форт буквально кишел солдатами.
   – На что ему понадобилось письмо о гибели нашего капитана? – спросил Филипп. – И почему вы сочинили всю эту историю?
   – Я размышлял о судьбе вашей жены, Вандердеккен, и пришел к печальному выводу. Ее постараются не выпустить из колонии. Посмотрите, какие тут женщины: уродливые, безобразные, старые. И сравните с ними вашу красавицу Амину! На нее наверняка положил глаз какой-нибудь португальский властитель. А теперь подумайте, кто в этом форте главный хозяин. Конечно же, губернатор. Он единоличный правитель, все население в его власти, и он привык иметь все, что пожелает. Поверьте моей интуиции: он планирует заполучить вашу Амину и принудить ее выйти за него замуж. Это же ясно, как божий день! Хуже всего то, что мы понятия не имеем, где она. Наверное, Педро что-то знал, но мы не успели его расспросить.
   – Я уверен, что Амина здесь, – шепнул Филипп, заслышав чьи-то шаги.
   – Доброй ночи, синьоры, – обратился к молодым людям человек в военной форме, и они узнали Педро, одного из тюремных надзирателей. – Похоже, нынче мне не придется запирать вас на засов. Признаться, удивлен. Чем вы так понравились нашему коменданту, что он вас выпустил? Он у нас суров, как падишах.
   – Нас тут не услышат? – вполголоса спросил солдата Кранц.
   – Нет, караул только что сменился, народу мало. Губернатор отправился ужинать с офицерами, в ближайшее время он вас не вызовет.
   – Давно вы служите в этом гарнизоне? Природа на Тидоре такая прекрасная!
   – Тяну лямку почти тринадцать лет, – ответил Педро. – Все надоело и опротивело. В Опорто у меня жена и дети, но я даже не знаю, что с ними. Вести сюда доходят редко.
   – Вы хотите вернуться на родину и жить с семьей?
   – Конечно, хочу, синьоры, но ни один португальский солдат еще не возвращался отсюда живым. Нас забирают на пять лет, а за это время стычки, перестрелки, войны – одним словом, все мы складываем здесь головы. Вот накануне тернатцы уложили десятерых наших. Сегодня их, а завтра, может, – меня. Кто знает? Скажу честно: я уже не раз подумывал приставить дуло к виску, и да ну ее к черту, такую жизнь! Но грех это, себя убивать…
   – Не желаете заработать два золотых? – спросил Филипп, протягивая солдату дублоны. – Они ваши.
   – Да хранит вас Господь, синьоры! – в изумлении воскликнул солдат. – Я придумаю что-нибудь, чтобы передать эти деньги жене и детям. Может, вам что-то нужно, синьоры? Я всей душой…
   – Здесь в форте недавно появилась молодая красивая женщина европейской внешности. Вы ее видели?
   – Да, мимоходом. Ее сопровождал комендант. Он без ума в нее влюбился! – шепотом добавил солдат.
   – А где она теперь?
   – Отправилась в Гоа с католическим патером. Кажется, его зовут Матиас, славный такой старик, я у него исповедовался, и он отпустил мне грехи.
   – Комендант полюбил ту женщину? – переспросил Кранц.
   – Не то слово. Бродит за ней, как тень, но у нее, по слухам, есть муж. Или был. Может, он погиб при кораблекрушении, вы не знаете?
   – Нет, мы ничего о нем не слышали. Как в воду канул.
   – Оно и к лучшему; если бы он попал в плен к нашему коменданту, то ему пришлось бы туго. Вы не глядите, что губернатор с виду такой маленький и тщедушный: если он решит что-то получить, то обязательно добьется своего, а ради этой красавицы он рискнет чем угодно. Ладно, мне пора, – заторопился солдат, – спокойной ночи, синьоры, пусть хранит вас Бог.
   – Хоть одно утешает: Амина отправилась в Гоа с патером Матиасом, – сказал Филипп, когда они остались одни. – По крайней мере я уверен, что она в безопасности. Отец Матиас – добрый и душевный человек, я его давно знаю.
   – Нам надо срочно выбираться из этого проклятого форта, – заявил Кранц. – Завтра вручим коменданту чертову бумажку о смерти капитана и сразу двинемся в Гоа: мы окажемся там раньше, чем туда дойдет письмо. Кроме того, разве вы полагаете, что Амина, даже овдовев, вышла бы замуж за этого иссохшего усатого португальца?
   – Нет, конечно, Кранц. Но она будет горевать, если получит письмо о моей смерти.
   – Давайте сделаем так. Составим письмо. Дескать, капитан корабля погиб, чему мы свидетели. Я подпишусь: Корнелиус Рихтер, третий помощник капитана, а вы – Жакоб Вантрит, лоцман. Идет?

Глава XXXII
Разоблачение

   Усталые и измученные переживаниями последних дней Вандердеккен и Кранц улеглись рядом и вскоре заснули. Поутру их разбудил зычный голос маленького грозного коменданта, который, лязгая длинным не по росту мечом о каменные плиты плаца, кричал на солдат и угрожал им карцером и исправительными работами, – словом, вел себя как начальник. Увидев голландцев, он коротко и сухо приказал им следовать за собой. Развалившись на диване, он вальяжно спросил, что они решили: подписать извещение о смерти своего капитана или вернуться в тюрьму. Услышав желаемый ответ, комендант велел принести бумагу и перо, сочинить текст и поставить под ним две подписи, что со слов свидетелей все вышеизложенное верно. Заполучив документ, маленький усач просиял от удовольствия и даже предложил Кранцу и Филиппу позавтракать с ним. За столом он подтвердил, что с первым же судном они смогут вернуться на родину. Филипп мрачно помалкивал, а Кранц живо поддерживал беседу, и комендант пригласил их к обеду. После трапезы опять разговорились, и Кранц между прочим сообщил португальцу, что они с приятелем будут очень благодарны господину губернатору, если он порекомендует им какую-нибудь приличную гостиницу, где можно пожить до прибытия судна. Из желания заработать несколько золотых дублонов комендант тотчас предложил голландцам поселиться в его квартире и столоваться вместе с ним. Молодые люди согласились и уплатили вперед за несколько недель.
   На третий день за ужином Кранц, видя, что любезный хозяин в прекрасном настроении, осторожно поинтересовался, зачем все-таки ему потребовалось получить письменное свидетельство о гибели капитана голландского судна. В ответ радостный губернатор заявил: красавица Амина пообещала стать его женой, если он представит ей несомненное доказательство того, что ее муж умер и, следовательно, она свободна.
   – Не может быть! – побледнел Филипп.
   – Это почему, синьор? – сердито сверкнув глазами, спросил комендант.
   – Понимаете, – вмешался Кранц, чтобы исправить оплошность своего друга, – эта женщина очень любила своего покойного мужа, и довольно странно, что она так скоро его забыла и ответила взаимностью на чувства другого мужчины. Но сердце женщин – загадка, и, как я слышал, военные всегда пользуются у них особым предпочтением. Наверное, у этой Амины имелись причины полюбить вас. Поздравляю, синьор комендант!
   – Я тоже, – едва выдавил из себя Филипп.
   Португалец расплылся в улыбке.
   – Да, господа, военные очень нравятся женщинам. Слабые существа видят в нас своих защитников. Давайте, синьоры, выпьем за мою избранницу Амину Вандердеккен. Она прелестна, как ангел во плоти! – воскликнул губернатор, подняв бокал.
   – За прекрасную Амину Вандердеккен! – повторил Филипп.
   – Я слышал, синьор губернатор, Амина отправилась в Гоа, – вскользь обронил Кранц, после того как прозвучали тосты. – Вы не боитесь отпускать ее одну?
   – Нет, что вы! Она любит меня и будет хранить мне верность.
   – Надо же! – возмутился Филипп и случайно опрокинул бокал с вином.
   – Что с вами, синьор? Вы ревнуете? За свою возлюбленную я готов вызвать вас на дуэль! – И комендант схватился за длинный палаш, лежавший подле него на столе.
   – Нет, что вы, – заверил Филипп, – я просто подумал: как быстро женщины забывают своих мужей. Эта Амина еще недавно клялась в любви нашему капитану и вот опять собирается замуж.
   – Ха-ха, – развеселился комендант. – Так что же ей теперь оставаться одинокой? С ее-то молодостью и красотой?
   – Да, вы правы, синьор, – проговорил Кранц. – Не обращайте внимания на моего друга: его когда-то жестоко обманула одна красотка, и он теперь недолюбливает всех женщин.
   – Тогда понятно, почему этот разговор ему неприятен. Давайте сменим тему.
   – Сдерживайте, пожалуйста, свои чувства, мингер Вандердеккен, – сказал Кранц другу, когда они остались наедине, – иначе нас опять посадят в подземелье.
   – Но неужели Амина повела себя так коварно и вероломно? Получается, она действительно что-то пообещала усатому сморчку, если он буквально вытребовал у нас это чертово письмо?!
   – Погодите делать выводы. Допустим, он сказал правду, но мы ведь не знаем, что вынудило вашу жену дать ему такое обещание. Может, у нее не было другого выхода, чтобы вырваться отсюда и сберечь себя для вас?
   – Да, наверное, вы правы, Кранц, я виноват, что усомнился в ней.
   В продолжение трех недель наши друзья оставались в форте и жили у коменданта, встречаясь с ним за завтраком, обедом и ужином и часто беседуя об Амине, а судна все не было.
   – Когда же я наконец увижу ее? – воскликнул как-то Филипп, утратив осторожность, потому что ему надоело ломать эту комедию.
   – Вы про мою невесту? Опять вздумали ревновать? – насторожился комендант.
   – Нет, мы говорили о его сестре, – пояснил Кранц, беря коменданта под руку и отводя в сторонку. – Эта тема очень болезненна для моего друга. Его сестра была замужем за его приятелем и в один прекрасный день сбежала от мужа. Такой позор свел в могилу их мать и сделал юношу глубоко несчастным. Прошу, не обращайте на него внимания.
   – Ах, вот почему он так мрачен и необщителен, – сказал комендант. – Честь семьи – не шутка. Жаль молодого человека. Кстати, он из хорошей фамилии?
   – Одной из лучших в стране, – заверил Кранц, – причем он богат, но вследствие постигших его несчастий решил покинуть родину и отправиться в дальние страны.
   – Так Жакоб Вантрит не настоящее его имя?
   – Нет, назвать вам его подлинное имя я не могу, это не моя тайна.
   – Понимаю вас, хотя я полагал, что заслуживаю вашего доверия. Так вы говорите, он дворянин?
   – Да, и состоит в родстве с благородными испанскими фамилиями.
   – В самом деле? Значит, он должен знать многих знатных португальцев, ведь все они более-менее породнились между собой, – заметил комендант. – Признаюсь, мне изрядно наскучило пребывание здесь. Мне придется оставаться губернатором еще года два, а затем вернуться в свой полк в Гоа. Хотелось бы найти местечко поспокойнее и посытнее. Вы меня понимаете? Может, связи вашего друга мне помогут, а? – подмигнул комендант.
   Прошло еще несколько дней, все трое, как обычно, вместе обедали, когда появился капрал и доложил коменданту, что у главных ворот форта задержан матрос-голландец, который просит пропустить его в факторию. Вандердеккен и Кранц разом побледнели, подумав об одном и том же, и оказались правы: через минуту капрал ввел в комнату лоцмана Шрифтена. Увидев своих соотечественников, одноглазый демон радостно воскликнул:
   – А, капитан Вандердеккен! Милейший мингер Кранц! Какими судьбами? Я счастлив видеть вас снова!
   – Капитан Вандердеккен?! – заревел комендант, покраснев до корней волос и вскочив из-за стола.
   – Ну да, – подтвердил Шрифтен, – это капитан «Утрехта» мингер Филипп Вандердеккен, а с ним наш старший помощник мингер Кранц: мы вместе потерпели крушение. Хи-хи!
   – Вандердеккен?! Черт возьми! Так вы обвели меня вокруг пальца! – задыхаясь, завопил маленький комендант. – Все это время вы издевались надо мной и над моими чувствами. Благородные синьоры, нечего сказать! Теперь моя очередь покуражиться. Стража! Арестовать обоих!
   – Когда вы успокоитесь, синьор, то убедитесь, что ваш гнев неоправдан, – сказал Кранц, когда его уводили.
   – Неоправдан? Вы еще смеете меня упрекать! Вы расставили мне ловушку, но и сами попались в нее. Документ у меня, и я воспользуюсь им. Вы умерли, капитан, вы собственноручно это написали, и ваша жена скоро узнает о вашей смерти.
   – Она обхитрила вас, чтобы вырваться отсюда, губернатор. У нее не было другого выхода.
   – Вы мне за все заплатите! Капрал, солдаты, в подземелье их!
   Солдаты, шокированные внезапной переменой отношения их начальника к голландским синьорам, выполнили приказ и повели обоих мужчин в тюремную башню. Шрифтен поплелся за ними, и Кранц в приступе дикого бешенства вырвался и дал лоцману такого пинка, что тот отлетел на несколько сажен и во всю длину растянулся на мостовой.
   – Вот это здорово! Хи-хи! – крикнул Шрифтен, с трудом поднимаясь на ноги.
   – Синьоры, – прошептал солдат, закрывавший за Филиппом и Кранцем тяжелую дверь камеры. – Как? Вы снова здесь? – И громко, чтобы слышал капрал, добавил: – Шевелитесь быстрее!
   Глаза их встретились, и наши друзья узнали в караульном португальского солдата Педро. Неужели он не выручит их из беды? Для них это был единственный луч надежды в мрачном подземелье.

Глава XXXIII
Как заставить их замолчать?

   – Нам конец, – сказал Филипп. – Этот тщедушный тиран расправится с нами со всей жестокостью.
   – Давайте не падать духом, – ответил Кранц. – Надо немного обождать и дать гневу коменданта улечься. Синьор любит деньги, а нам известен один островок, где зарыты немалые сокровища. Я уверен: в обмен на них любой деспот согласится отпустить нас.
   – Шрифтен – вот источник и причина всех моих бед. Он преследует меня всю жизнь и действует по чьему-то наущению.
   – Я уже говорил, что он – воплощение вашего рока, но сейчас меня беспокоит другое: не собирается ли комендант уморить нас тут с голоду?
   – Вполне вероятно. Ему ведь нужно, чтобы я умер, а Амина стала его женой.
   Придя в себя после приступа бешенства, губернатор потребовал привести к нему Шрифтена, чтобы допросить его, но матрос как сквозь землю провалился. Караульные клялись, что он не только не покидал гарнизон, но и близко не подходил к воротам, обшарили весь форт – безуспешно.
   – Его, наверное, посадили в камеру вместе с теми двумя? – спросил комендант капрала.
   – Никак нет, синьор комендант.
   – Проводите меня. Я сам посмотрю!
   Убедившись, что Вандердеккен и Кранц содержатся в заключении вдвоем, губернатор хотел удалиться, но Кранц бросился ему вслед:
   – Синьор комендант, простите нас, если мы виноваты. Мы столько времени провели вместе, почти подружились. Почему вы нам не доверяете, а первому же неизвестно откуда взявшемуся проходимцу поверили? Можно нам воды? Мы мучаемся от жажды.
   Комендант, обескураженный странным исчезновением голландского матроса, не знал, как себя вести, и предпочел сменить гнев на милость:
   – Я распоряжусь, чтобы вам принесли воды, – и поспешно ушел.
   Через несколько минут появился Педро с кувшином и сообщил новости про Шрифтена.
   – Этот одноглазый исчез из форта, минуя ворота, его ищут повсюду и нигде не могут найти. Караульные говорят, будто он был вовсе не человек, а оборотень. Он исчез сверхъестественным образом, и наш комендант встревожен.
   – Педро, – обратился Кранц, – можно попросить вас об услуге? При случае скажите коменданту, что я имею сообщить ему нечто важное.
   – Конечно, синьор. – Тяжелая дверь камеры захлопнулась.
   – Теперь, мингер Вандердеккен, выслушайте мой план. Я знаю, как напугать тирана и заставить его выпустить нас. Но одно условие: вы заявите, что вы – не муж Амины.
   – Вы с ума сошли? Я не отрекусь от своей жены!
   – Зря вы так, это нужно для дела. Право, не знаю, ладно, все равно попытаюсь что-нибудь предпринять. Дайте мне подумать…
   Кранц принялся ходить взад-вперед по камере, но минут через десять в замке заскрежетал ключ, дверь отворилась, на пороге стоял хмурый комендант.
   – Что вы хотели мне сообщить?
   – Прошу вас провести нам очную ставку с одноглазым матросом.
   – Не вижу в этом надобности, – возразил португалец. – У вас все?
   – Вам известно, кто этот тип?
   – Служащий Ост-Индской компании, я полагаю.
   – Нет, оборотень, воплощение дьявола. Он стал причиной гибели нашего судна и несет с собой несчастия всюду, где появляется.
   – Вы смеетесь надо мной?
   – Ничуть, доставьте его сюда, и вы сами убедитесь. У моего товарища на груди есть талисман, которого этот уродец боится как огня. – Кранц указал на ларчик на шее у Филиппа.
   – Да сохранит нас Небо! – перекрестился комендант. – Но привести того матроса невозможно, он пропал.
   – Вот видите, – сказал Кранц. – Я говорил вам чистую правду. Освободите нас, пожалуйста, и я в деталях изложу вам всю эту странную, но в высшей степени интересную историю.
   Комендант, вконец сбитый с толку, махнул рукой.
   – Извините, синьоры. Можете опять поселиться у меня в квартире. Пока что располагайтесь, а вечером подробно расскажете мне про одноглазых моряков и оборотней.
   После ужина комендант развалился на диване, Филипп устроился в кресле, и Кранц начал свое повествование.
   – Синьор губернатор, очутившись в фактории и не зная, что нас ожидает, мы действительно скрыли от вас свое настоящее положение и чины. Филипп Вандердеккен, мой друг и командир, был совладельцем судна «Утрехт», которое погибло из-за одноглазого негодяя, но об этом после. Лет десять назад в Амстердаме обретался один нищий старик и шлялся по улицам, прося подаяния; когда-то он служил на судне, но от его морского костюма остались одни лохмотья, глаз ему кто-то выбил в пьяной драке. У этого клошара был сын, с которым он обращался крайне жестоко. Между тем ходили слухи, что старик богат и только прикидывается нищим, потому что тронулся умом. Кто-то внушил эту мысль его сыну, и тот по внушению дьявола убил отца, чтоб завладеть якобы спрятанными деньгами: старика однажды утром нашли на улице мертвым. Учинили дознание, но на теле покойника не осталось никаких признаков насилия, и молодого человека отпустили, деньги он разыскал и вскоре унаследовал все отцовское богатство. Горожане думали, что сын начнет кутить и проматывать состояние, тем более что он столько лет бедствовал. Но ничуть не бывало. Богатый наследник ничего не тратил и жил в крайней нищете. Вы не поверите: он бродил по улицам и дворам, собирал корки хлеба, которые кидали собакам, и ими питался. Люди, глядя на него, говорили, что он, как отец, сошел с ума. Лет через шесть-семь его нашли мертвым, как отца, на улице – без покаяния и причащения. При нем обнаружили письмо начальнику полиции, где покойный сознавался: да, это он убил своего отца из-за денег, но когда вздумал потратить часть капитала, ему явился дух умершего, сидевший на мешках с золотом и угрожавший убить сына, если он прикоснется хоть к одному гильдеру. Молодой человек так испугался, что, законно владея огромным богатством, боялся потратить даже монету и до конца жизни мучился своим грехом отцеубийцы. В конце письма говорилось, что он кается и завещает все деньги на церковь в честь того святого, имя которого он носил.
   Нигде в Голландии церкви имени такого святого не оказалось, в этой стране вообще мало католиков. Искали в Португалии и Испании – тоже не нашли. Наконец выяснилось, что единственная в мире церковь имени этого святого построена одним португальским вельможей в Индии, в городе Гоа. Католический епископ решил отослать деньги туда, погрузил на наше судно, а мы должны были передать их португальским властям. Для большей сохранности золото поместили в капитанской каюте. Когда капитан в первую же ночь после отплытия спустился, чтобы лечь спать, ему явился призрак одноглазого старика-матроса, сидевшего на мешках с деньгами.
   – Боже милосердный! – воскликнул комендант. – Это тот самый кривой матрос, что был здесь?
   – Да! – продолжал Кранц. – Но Филипп по характеру очень смел и решителен, он не испугался, увидев призрака, и спросил его, кто он такой и зачем явился. Тот ответил: «Я пришел за своими деньгами. Они были и останутся моими, а ваша церковь не увидит ни гроша, попомните мое слово!» Тогда мой друг достал из-под мундира священную реликвию, которая досталась ему по наследству и которую он всегда носит на груди, и протянул ее по направлению к оборотню. В тот же миг дьявольский выродок соскочил с мешков с золотом и, визжа, растворился в воздухе.
   – С нами силы небесные! – перекрестился губернатор. – И что было дальше?
   – Две следующие ночи призрак возникал на прежнем месте, но при виде святыни с жалобным воем исчезал, каждый раз восклицая: «Погибли! Погибли!» Мы думали, эти слова относятся к деньгам, которые он считал безвозвратно потерянными для себя, но впоследствии оказалось, что старик пророчил гибель нашего судна. Взять на корабль богатства отцеубийцы было с нашей стороны большой ошибкой, от такого груза не жди добра. Так и вышло. Когда судно разбилось, мы отнесли деньги на плот, сохранили их и закопали на необитаемом острове – таким образом, их можно добыть и передать церкви. Но едва сокровища зарыли, одноглазый призрак снова появился и сел на кучу земли охранять свое золото. Матросы, увидев его, в страхе разбежались, многие погибли. И вот теперь неутомимый страж своих дублонов появился в вашем форте, а зачем – ума не приложу.
   – Странно, – пробормотал комендант. – На острове и вправду зарыто много денег?
   – Да, – кивнул Филипп.
   – Может, призрак приходил в форт за вами лично? Он назвал вас Вандердеккеном и обрадовался вам, не так ли?
   – Все верно, – вмешался Кранц, – мой друг принял это имя, когда стал капитаном судна.
   – Но прекрасная Амина тоже носит фамилию Вандердеккен! Она вам жена или нет?
   – Я встретил ее на мысе Доброй Надежды и взял к себе на корабль, – стушевался Филипп.
   – Вы женились на ней?
   – Это деликатный вопрос. Я считал ее своей женой.
   – Ничего не понимаю. А где зарыты деньги вы хотя бы помните?
   – Да, помню.
   – Давайте побеседуем об этом завтра, я что-то утомился от всех этих ужасов, призраков, смертей, – сказал комендант, вытирая пот со лба.
   – Хорошо, синьор. – И друзья пожелали губернатору спокойной ночи.
   «Черт их поймет, этих синьоров. Сочинили историю про какого-то призрака. Против нечистой силы есть действенное средство – крестное знамение. Я позову патеров, они окропят весь остров и место, где зарыты богатства, святой водой, и никакие призраки туда больше не сунутся! – думал комендант, ворочаясь в постели; сон не шел к нему. – Если этот Вандердеккен укажет португальским властям, то есть мне, место, где закопаны деньги, я пообещаю его отпустить, и он сразу согласится. Но от Амины я не хочу отказываться. Стоит мне показать ей письмецо о смерти мужа, и она моя! Главное, что я отделаюсь от Вандердеккена да вдобавок получу золото, – одним махом убью двух зайцев. Деньжата нужны мне гораздо больше, чем церкви. С другой стороны, если я присвою богатства, эти двое господ, вернувшись в Европу, обличат меня. Что же делать? Как заставить их замолчать раз и навсегда? Отравить тайком? И тогда Амина точно будет моей! Нет, не годится. Надо все хорошо обдумать».
   Сон как рукой сняло, и комендант принялся ходить взад-вперед, бурча себе под нос:
   – Призрак в виде старика – сущий вымысел, эти двое меня просто-напросто разыгрывают. Пусть так! Но если деньги и вправду схоронены на острове, то я их заполучу, а если нет, то отомщу Вандердеккену и Кранцу за обман. Но ни одна живая душа не должна узнать об этой тайной операции. Все, кто будет в ней участвовать, должны исчезнуть с лица земли. Надо это как-то устроить. Как же именно? Эй, кто там ходит? Педро, ты, что ли? – Комендант выглянул из двери спальни.
   – Да, синьор, в эту ночь моя смена.
   – Давно ты здесь стоишь?
   – Нет, я вон там подальше в коридоре. Но вы изволили звать меня?
   – Ладно, ступай.
   Педро ушел, но кое-что из слов коменданта он расслышал, а будучи малым смышленым и посвященным в дела голландских моряков, подаривших ему два золотых, быстро сообразил, что к чему.

Глава XXXIV
В Гоа

   Ясным солнечным утром португальское судно, на котором находилась Амина, вошло в рейд Гоа. Это был богатый цветущий город, столица Востока с великолепными дворцами и сказочной роскошью. Когда судно приблизилось к реке, два устья которой образуют остров, где стоит Гоа, пассажиры столпились на палубе. Капитан, любезный португалец, показал Амине самые красивые здания города. Вскоре судно бросило якорь возле таможни. Капитан и пассажиры сошли на берег, а Амина задержалась на корабле ждать патера Матиаса, который отправился в город искать место, где бы остановиться. На следующий день священник вернулся и сообщил Амине, что ему удалось устроить ее в Урсулинском монастыре, с настоятельницей которого он давно знаком. Она – истинная католичка, и хорошо было бы, если бы Амина чтила устав и соблюдала обычаи монастыря. В обитель принимались девушки и женщины из богатых и родовитых фамилий, поэтому патер выразил надежду, что Амина устроится в комфортных условиях.
   Через два месяца монастырь настолько опротивел Амине, что она попросила патера найти ей частную квартиру и вручила ему свое кольцо с алмазом, чтобы он продал его и заплатил за проживание. Он сбыл кольцо за тысячу восемьсот долларов и договорился с одной почтенной вдовой, которая радушно приняла Амину и отвела ей светлую просторную комнату в своем красивом доме с окнами на большой сквер.
   – А что это за церковь по ту сторону сквера? – спросила Амина хозяйку.
   – Церковь Вознесения, – ответила та, – мы можем завтра пойти туда и послушать дивную органную музыку.
   – А то большое здание с куполом как раз напротив?
   – Там святая инквизиция, – сказала вдова и перекрестилась.
   – Ой, какой у вас хорошенький ребенок! – воскликнула Амина, увидев кудрявого мальчика лет пяти.
   – Да, мой единственный сынок Педро. Храни его Господь!

Глава XXXV
Колдовство

   Прошло дней десять, как Амина поселилась на частной квартире. Однажды, вернувшись с вечерней прогулки, она уединилась у себя в комнате, якобы уже собираясь спать, и решила провести тайный обряд, чтобы узнать, что с Филиппом. Но маленький Педро, сын вдовы, вбежал к ней и обхватил ее колени.
   – Тетя Амина!
   – А где мама, Педро?
   – Уложила меня в кроватку и ушла к соседке на именины, – сказал мальчик. – Служанка заснула и не рассказывает мне сказку, а я не хочу спать. Нисколько. Можно я побуду с вами?
   – Конечно. Ты умеешь хранить секреты?
   – Да. А какой у вас секрет?
   – Мы с тобой сейчас поиграем, и я покажу тебе кое-что на твоей ладошке.
   – Ой, покажите, пожалуйста.
   – Ты никому не расскажешь?
   – Нет, клянусь Пресвятой Богородицей!
   – Смотри.
   Амина разожгла на жестяном блюде уголья, взяла гусиное перо, чернила, ножницы, написала на клочке бумаги несколько букв и слов, напевая при этом какие-то заклинания. Потом она кинула на уголья семена кориандра и ладан, отчего в комнате распространился сильный специфический запах. Она посадила Педро на низенькую скамеечку подле себя и, взяв правую ручку мальчика, некоторое время держала ее в своей руке, после чего начертила на его ладошке квадрат и какие-то знаки на каждой из сторон, а в центр налила немного чернил. Образовалось нечто вроде черного глазка величиной с полкроны.
   – Все готово. Посмотри, Педро, на черное пятно и скажи, что ты в нем видишь?
   – Мое лицо, – ответил мальчик.
   Амина подкинула ладана на угли, и вся комната наполнилась дымом, а женщина пробормотала:
   – Торшун, сойди сюда вместе со своими слугами. Отдерните завесу и поведайте правду. – Начертанные на бумаге буквы и слова Амина разрезала ножницами на части и, взяв одну из них, бросила ее на уголья, продолжая держать в своей руке ручку мальчика. – А теперь что ты видишь, Педро?
   – Человека, который метет, – произнес ребенок в испуге.
   – Ты не бойся, гляди дальше. Он перестал мести?
   – Да, перестал.
   Амина опять что-то забормотала и кинула в огонь кусочек бумажки с написанными на нем словами.
   – Скажи, Педро: «Филипп Вандердеккен, явись!»
   Мальчик слово в слово повторил дрожащим голосом и захныкал:
   – Тетя, там лежит большой дядя на белом песке. Мне страшно. Мне не нравится эта игра.
   – Ну что ты, дорогой, вот скушай конфетку. Я дам тебе всяких гостинцев, только ответь, как одет тот дядя?
   – На нем белые панталоны, куртка, он оглядывается вокруг, достает что-то спрятанное у него на груди и целует.
   – Это он! Филипп! Он жив! Небо, благодарю тебя! А еще что, Педро, миленький?!
   – Дядя встает, нет, дальше я боюсь. Отпустите меня, – заплакал малыш и стер с руки чернила, чары исчезли, и больше Амина ничего не узнала.
   Она принялась успокаивать ребенка, дала ему игрушек и конфет, заставила его несколько раз пообещать никому ничего не рассказывать об их игре и решила больше не возобновлять попыток колдовства. Но дней через пять, когда хозяйка дома со служанками, взяв корзинки, ушли к мяснику и бакалейщику, Педро сам пришел к Амине в комнату:
   – Тетя, давайте опять играть в ту игру. Вы дадите мне конфет?
   – Конечно, миленький, но ты ведь боишься…
   – Нет, я храбрый! Тогда было темно, а сейчас день, мне нисколько не страшно.
   Амина от тоски по мужу совсем потеряла осторожность, снова воскурила ладан, произнесла заклинания, и по ее приказу маленький Педро воскликнул:
   – Филипп Вандердеккен, явись!
   Внезапно дверь распахнулась и появился патер Матиас в сопровождении хозяйки и двух женщин.
   – Амина Вандердеккен! – воскликнул священник, сверкнув глазами. – Только что ты занималась колдовством, как и раньше в своем доме в Тернёзене, причем на этот раз ты впутала в проклятое чародейство невинное несмышленое дитя. Мы застали тебя на месте преступления. Вот свидетели.
   – Я не исповедую католичество, – презрительно ответила Амина, – а моя вера не запрещает мне вопрошать судьбу о прошлом и будущем. Вы шпионили за мной, что, видимо, разрешено вашей религией. Напомню вам, что я взяла эту комнату внаем и заплатила за нее сполна, следовательно, до конца оговоренного срока пребывания я здесь хозяйка. Прошу всех посторонних немедленно удалиться.
   – Боже мой! – вскричал патер, увидев жестяное блюдо, уголья, ладан и бумажки с письменами. – Соберите все это, – велел он хозяйке и ее спутницам, – перед нами важные вещественные доказательства преступления.
   Женщины поспешно выполнили его приказ, и Амину оставили одну. «Что я натворила? Я погибла, – схватилась она за голову, – ведь в католических странах колдовство считается страшным злодеянием. Знать, такова моя судьба. Надо готовиться к худшему». Амина не знала, что еще несколько дней назад маленький Педро во всех подробностях рассказал маме, что играл с тетей Аминой в какую-то непонятную игру: тетя рисовала ему чернилами разные буквы на ладошке, затем наполняла комнату дымом, что-то пришептывала и показывала всякие картинки, например незнакомого дядю на песке. Хозяйка дома в ужасе побежала к патеру Матиасу, и тот решил поймать колдунью. С этой целью мальчика подговорили предложить тете Амине опять поиграть, чтобы захватить ее на месте преступления.
   Через полчаса, после того как патер Матиас и женщины удалились из комнаты, в дверь постучали. Двое мужчин в черной одежде с головы до ног потребовали, чтобы Амина Вандердеккен немедленно последовала за ними, в противном случае они применят силу. Женщина не стала сопротивляться, и ее препроводили через сквер к большому зданию с куполом – напротив дома вдовы. Черные кованые ворота распахнулись и захлопнулись за узницей, и Амина очутилась в одной из тюрем инквизиции.

Глава XXXVI
Святая инквизиция

   Святая инквизиция в городе Гоа занимала массивный особняк с высокими центральными воротами на переднем фасаде, ведущими в огромный в виде амфитеатра зал суда, и с боковыми воротами поменьше, через которые осуществлялся проход в канцелярию, допросные комнаты и прочие помещения, где заседали инквизиторы и писари. Во внутреннем дворе высилось примыкающее к первому еще одно здание с тюремными кельями и пыточными камерами для заключенных. Кельи и камеры – каждая площадью не более десяти футов – располагались на двух ярусах и имели маленькие окошки, снабженные решетками. Помещения для пыток запирались двумя толстыми дверями, чтобы крики, стоны и вопли несчастных не были слышны в коридорах, во дворе и в главном корпусе. Почти все арестованные содержались одиночно, и от них требовали полного безмолвия. Если кто-то из них громко разговаривал сам с собой, пел, кричал, плакал, стонал или стучал в стены, этих людей насильно связывали веревками и принуждали к молчанию побоями. В галереях посменно дежурила стража, наблюдая в специальные ниши, проделанные в дверях и зарешеченные, чем занимаются узники, и следя, таким образом, за каждым их движением. Тюремную пищу и воду раздавали дважды в день. Считалось, что заключенным оказывают врачебную помощь, но на самом деле ни больных, ни искалеченных при пытках никто не лечил, и смертность была ужасающей. К тем, кто умирал и уже не мог подняться с подстилки, допускали духовника и разрешали приобщиться Святых Тайн. В иное время вход священникам в камеры воспрещался. В случае смерти любого заключенного, даже если его вину не доказали и ему не успели вынести приговор, его не хоронили по христианскому обычаю, а просто зарывали без отпевания в общей могиле на задворках тюрьмы. Если же после смерти узника судьи доказывали, что он виновен, покойника вырывали из ямы и приводили над ним в исполнение приговор святой инквизиции, то есть либо вешали, либо сжигали на костре.
   Всеми делами управляли два инквизитора: великий, или главный, и исполнительный – оба представители ордена доминиканцев. В судебных разбирательствах, дознаниях и допросах помощь следствию оказывали так называемые депутаты, избираемые из различных монашеских орденов. Все депутаты подчинялись главному и исполнительному инквизиторам, и те определяли их количество и обязанности. Помимо этого в инквизиции служили цензоры, в обязанность которых входили перлюстрация писем и просмотр книг и рукописей на предмет наличия в них ересей и богохульств. Суды инквизиции проходили в просторном зале при большом стечении народа, и возглавлял их официальный обвинитель, или прокурор. Обвиняемым разрешалось нанимать адвокатов, но те почти не оказывали влияния на выносимые приговоры, а наоборот, под удобным предлогом выведывали у своих подзащитных тайную информацию и передавали ее судье. При инквизиции имелся также штат сыщиков, и даже представители знатных фамилий Гоа не считали низостью состоять в нем, шпионить за горожанами и доносить на них.
   На первом же допросе инквизиторы старались получить всю информацию о материальном положении арестованного. Если он оказывался зажиточным гражданином, то обязан был составить полный перечень всего принадлежавшего ему движимого и недвижимого имущества и скрепить документ своей подписью. За искажение или утайку информации узника подвергали пыткам. Формально считалось, что если вина подсудимого не доказана, он подлежит освобождению и сохраняет за собой всю свою собственность, но на деле такое случалось редко. Суд всеми правдами и неправдами старался вынести обвинительный приговор, и тогда имущество осужденного переходило к инквизиции. Если обвиняемый добровольно сознавался в преступлении и был при этом богат, его отпускали, но все его состояние присваивала себе инквизиция, а несчастный, обобранный до нитки, еще радовался, что ему повезло остаться в живых.
   Устное или письменное свидетельство двух лиц любого пола полагалось вполне достаточным для задержания человека, поэтому Амина и была немедленно арестована. В ходе следствия требовались дополнительные свидетели, а на суде как минимум семь граждан должны были публично выступить против обвиняемого, чтобы того признали виновным. Но опять-таки эти правила носили формальный характер, на деле процветали лжесвидетельство, подкуп свидетелей, а к чересчур строптивым гражданам, которые отказывались дать ложные показания, могли применить и пытки. Таким образом, всегда находились семь свидетелей, готовых поклясться в чем угодно, даже если они в глаза не видели обвиняемого.
   Распространенных статей обвинения, как правило, караемых смертной казнью, было четыре: колдовство, еретичество, богохульство и жидовство. Изабелла Кастильская и Фердинанд Арагонский изгнали евреев из Испании, и те бежали в Португалию, где их селили с непременным условием принятия христианства. Под страхом смерти евреи соглашались и крестились, но коренное население страны ненавидело их и считало, что они только прикидываются христианами, а в действительности продолжают чтить иудейскую веру. Крещеного еврея, чтобы отличить его от коренного португальца, называли новым христианином, и это звучало, как человек низшего сорта, с которым истинный христианин не должен был вступать в брак. Если потомок родовитой фамилии в Испании или Португалии заключал брак с так называемым новым христианином, он утрачивал свои кастовые права и привилегии и становился в своей среде изгоем. Чистота генеалогии каждого дворянского рода неукоснительно соблюдалась, на отщепенцев и вольнодумцев смотрели с недоверием – именно за ними больше всего шпионили сыщики инквизиции, чтобы при любом удобном случае обвинить их в жидовстве, то есть в возвращении к иудейской вере. Вот в каком заведении теперь оказалась прекрасная молодая женщина Амина Вандердеккен.

Глава XXXVII
Не бывает смерти страшнее

   Несколько часов Амину продержали в темной сырой камере, затем к ней вошли два надзирателя, без единого слова распустили ее длинные косы, уложенные в пышную прическу, и отрезали их ножницами. Амине хотелось разрыдаться, но она приказала себе терпеть и лишь презрительно скривила губы. Перед ней поставили миску с водой и какой-то темной жижей, после чего мучители удалились, и дверь захлопнулась. На другой день те же двое, войдя, приказали ей разуться и босой идти за ними. Амина повиновалась, и ее ввели в большую залу, где сидели важный синьор в богатой одежде, а сбоку от него – тщедушный человек, скрипевший пером. Видимо, это были инквизитор и его письмоводитель. Женщина огляделась: помещение было полукруглым с двумя рядами высоких окон и широкой обитой железом дверью. В центре на небольшом возвышении стоял длинный стол, накрытый синей суконной скатертью. В простенке между окнами напротив двери возвышалось громадное распятие. Важный господин жестом указал Амине на низенькую деревянную скамью. Несколько минут инквизитор и письмоводитель молча разглядывали женщину, после чего секретарь спросил:
   – Как вас зовут?
   – Амина Вандердеккен.
   – Откуда вы родом?
   – Мой муж Филипп Вандердеккен – уроженец Нидерландов, а я – восточного происхождения.
   – Кто ваш супруг и чем он занимается?
   – Он капитан судна Голландской Ост-Индской компании. Я тоже плыла на этом судне.
   – Как вы оказались в Гоа?
   – Наш корабль «Утрехт» потерпел крушение, и мы с мужем потеряли друг друга.
   – Кого вы здесь знаете?
   – Патера Матиаса.
   – Что составляет ваше имущество?
   – У меня при себе нет ничего… то, что есть, принадлежит моему мужу. Еще я дала патеру Матиасу кольцо с бриллиантом, и он его продал.
   – Вам известно, почему вы здесь оказались?
   – Нет. В чем меня обвиняют?
   – Мы не задерживаем невиновных людей. Инквизиция свята и справедлива и действует от имени Господа. Вам же, грешной женщине, лучше сразу сознаться во всем, в чем вас упрекает ваша совесть.
   – Моя совесть не упрекает меня ни в чем.
   – Вы не желаете сознаваться?
   – Я не сделала ничего дурного, и мне не в чем раскаиваться.
   – Вы исповедуете христианскую веру?
   – Нет.
   – Вы лжете. Вы жена католика Вандердеккена. Без обращения вас в католичество ни один священник не обвенчал бы вас.
   – Наш брак скрепил патер Сейсен, католический священник Тернёзена, где родился и вырос мой муж.
   – Перед венчанием вы приняли святое крещение?
   – Надо мной произвели какие-то обряды, на которые я согласилась ради того, чтобы выйти замуж за любимого человека.
   – Это и было крещение. Значит, вы католичка, но христианскую религию отвергаете.
   – Когда я вступала в брак, то готова была приобщиться к ней всем сердцем, но потом увидела, как несправедливо и бесчестно поступают люди, называющие себя истинными католиками…
   – Все понятно, – нетерпеливо перебил Амину инквизитор в мантии, – какую сумму выручил патер Матиас от продажи вашего кольца?
   – Тысячу восемьсот долларов. Он заплатил из них хозяйке дома за мое проживание и стол, и у него осталось несколько сотен, но я точно не знаю, спросите у него.
   Инквизитор позвонил в колокольчик, появились надзиратели и отвели Амину обратно в камеру. «Почему он расспрашивает меня об имуществе? – подумала женщина. – Если оно им нужно, пусть забирают. Но что они собираются сделать со мной?» Амина ожидала, что завтра ее снова вызовут на дознание, но прошел день, другой, третий, неделя, а о ней словно забыли. Бедная узница томилась в камере и не догадывалась, что святая инквизиция иногда по целым месяцам и годам держала арестованных в застенках без суда и следствия. Никто из инквизиторов не утруждал себя заниматься делами одного-двух и даже десяти еретиков; их накапливали до нескольких десятков и сотен, собирали партиями и готовили к массовым процессам: раз в два-три года в Гоа проводилось торжественное аутодафе, которое сопровождалось сожжением на кострах до тысячи человек. Только в преддверии новой церемонии следственно-судебная машина инквизиции постепенно приходила в движение. Нестерпимо долгий месяц промаялась Амина в темнице в мучительной неизвестности, но близилось очередное аутодафе, и преступницу, обвиняемую в колдовстве, как правило, караемом смертью, опять привели к инквизитору. Прозвучал типичный вопрос, сознается ли она в том, что путем заклинаний сносилась с нечистой силой, о чем свидетельствуют несколько добропорядочных католиков, но Амина, возмущенная длительным заключением и тупостью судьи, ответила резко и гневно:
   – Повторяю вам: я не преступница, и мне не в чем каяться.
   – В таком случае мы прибегнем к пытке.
   – Вы не люди, вы хуже зверей, – надменно заявила Амина, – и еще называете себя христианами. Я – слабая женщина, а вы собираетесь меня резать и жечь, я вас ненавижу!
   Инквизитор с интересом взглянул на молодую колдунью: он привык к унижениям, мольбам, слезам, ползанью на коленях и целованию его башмаков, а тут женщина, которой грозил костер, осмеливалась бросить ему вызов! Но обвинение еще не было оформлено на бумаге, а лишь после этого преступников помещали в пыточную камеру, поэтому важный синьор махнул рукой:
   – Уведите ее.
   Сразу после допроса Амины состоялась аудиенция, которую патер Матиас заранее испросил у главного инквизитора. За прошедший месяц Матиас, тщательно обдумав всю ситуацию, раскаялся в том, что отдал молодую женщину в руки палачей, и желал исправить содеянное зло. Он убедил главного инквизитора вопреки строгим предписаниям разрешить ему навестить арестованную в ее темнице. Он умолял Амину немедленно смириться, но она ответила отказом.
   – Амина, подумай: если ты во всем сознаешься раньше, чем тебе прочтут письменное обвинение, я приложу все усилия, чтобы наказание отсрочили и смягчили. Но если ты продолжишь упорствовать, после оглашения обвинения тебя будут пытать.
   – Мне не в чем сознаваться ни до, ни после обвинения. Я проводила обряды своих единоверцев, и, поскольку я не являюсь католичкой, в моих действиях нет состава преступления.
   – Амина, вспомни о Филиппе! Его осудят и отлучат от церкви за то, что он взял в жены колдунью. Подумай над тем, что я сказал. Завтра я опять приду, и мне это стоит больших усилий, ведь священников не допускают к обвиняемым в колдовстве и ереси.
   – Господи, как вы мне все надоели! Мой разум почти помутился, – простонала женщина. – Оставьте меня, прошу вас.
   Патер Матиас боком выскользнул из камеры, надеясь, что довод насчет Филиппа подействует на гордячку и ради спасения своего мужа она пойдет на условия инквизиции. Едва за священником затворилась дверь, Амина кинулась на жесткий грязный матрац в углу темницы и, закрыв лицо руками, зарыдала:
   – Меня заживо сожгут на костре! Не бывает смерти страшнее! И это сделают христиане! Так вот та кошмарная смерть, которую предсказывал мне Шрифтен! Да, он оказался прав, эта смерть неминуема. Значит, это моя судьба, и я не могу уйти от нее, не могу спастись. Если я сознаюсь в колдовстве, это подтвердит то, что Филипп Вандердеккен женился на ведьме, и его привлекут к ответственности. Нет, никогда! Муки не испугают меня. Я знаю, что смерть в огне ужасна, но она ведь длится недолго. Бог моих отцов, дай мне силы и мужество устоять против скверных людей, все вынести и выстрадать ради своего дорогого Филиппа!
   Когда на другой день вечером патер Матиас снова явился к узнице, то нашел ее спокойной и сосредоточенной. Она уже твердо решила отрицать все обвинения в колдовстве, чтобы не повредить мужу, и ни пытки, ни смерть не страшили ее, о чем она и сообщила священнику. Старик покинул камеру с тяжелым грузом на душе, в сотый раз упрекая себя, зачем он шпионил за Аминой и вообще вмешался в это дело? Теперь вина за гибель женщины падет на его душу. Что он натворил? Не надо было придавать значения доносу вдовы, мало ли что придумал мальчишка? Но главное, что тяготило патера, – мысль о Филиппе, который был когда-то так добр к нему, так много сделал для него, приютил его в своем доме. И что же получается? Что вместо благодарности священник убил жену своего гостеприимного друга и покровителя?

Глава XXXVIII
Убийство

   – Дальше наш план должен сработать, – сказал Кранц Филиппу, когда они остались одни. – Губернатор клюнет на сокровища и пожелает их заполучить. Поскольку вы помните место, где они зарыты, он отправит вас за ними на остров, и вы, пользуясь случаем, сбежите.
   – Нет, Кранц, я без вас туда не поеду, – ответил Вандердеккен. – Если мы расстанемся, удача отвернется от меня.
   – Предрассудки! Кроме того, за меня не беспокойтесь: я так или иначе удеру отсюда.
   – Я не укажу коменданту, где хранятся деньги, если вы не последуете вместе со мной.
   – Может, он и согласится на это. Попробуем его убедить.
   В дверь чуть слышно постучали, и в комнату прошмыгнул Педро. Озираясь вокруг и приложив палец к губам, он шепотом сообщил друзьям то, что подслушал в спальне губернатора.
   – Синьоры, сделайте так, чтобы я отправился на тот остров вместе с вами, – попросил португалец, – а сейчас мне надо идти, меня могут хватиться.
   – Вот так губернатор! Решил присвоить денежки, а нас и солдат заставить замолчать навсегда. Да, Филипп, вы правы, нам надо ехать вместе. Будем настаивать на этом условии.
   Утром комендант и голландцы, как обычно, вместе завтракали, после чего любезный хозяин обратился к Вандердеккену с напыщенной речью:
   – Синьор, я всю ночь не спал и думал над тем, что вчера услышал от вас и вашего друга, в том числе и о спрятанных сокровищах. Призраки, которые их охраняют, мне не страшны: глубоко верующий человек, я полагаюсь на волю Господа и Пресвятой Девы. Посодействовать тому, чтобы церковь получила предназначенные ей средства, – деяние богоугодное и благостное для доброго католика. Не хочу упускать этот шанс, тем более и я, как говорится, не без греха, и праведный поступок перед лицом Господа успокоил бы мою совесть. Предлагаю вам, взяв с собой небольшой отряд моих солдат, которые будут в вашем полном подчинении, отплыть с ними на остров и достать деньги. Я лично берусь передать их по назначению.
   – Я понимаю, что вами движут благородные мотивы, синьор комендант, и готов возглавить экспедицию. Я счел бы за честь, если бы вы лично сопровождали меня: солдаты не осмелятся ослушаться вас, в то время как я для них – человек посторонний, и неизвестно, как они поведут себя, увидев такие огромные богатства. Деньги часто пробуждают в людях низменные чувства и толкают их на необдуманные действия, даже преступления. Кроме того, у меня одно условие: мой товарищ мингер Кранц тоже должен участвовать в операции.
   – Хорошо, – ответил комендант, покрутив ус. – Будь по-вашему. Поплывем на двух судах, поскольку груз большой.
   Вернувшись к себе, друзья принялись обсуждать детали предстоящей поездки; вопрос о Педро решился сам собой: его и так назначили в отряд солдат, отправляемых на остров, а помимо него еще десять рядовых и капрала. С рассветом снялись с якоря: комендант и Вандердеккен находились на одном судне, Кранц, капрал и Педро – на другом. Солдаты, которым Педро успел рассказать, куда и с какой целью их везут, вдруг стали перешептываться, подолгу совещаться и о чем-то горячо спорить. Кранц догадался: они беспокоятся, что после экспедиции их всех убьют как лишних свидетелей, и готовы взбунтоваться. Погода стояла прекрасная, оба судна благополучно прошли мимо Тернате и еще до рассвета очутились среди мелких островков, на самом южном из которых были зарыты испанские золотые дублоны и серебряные слитки. Решили причалить к ближайшему острову, переночевать и поутру плыть дальше. Вечером Педро шепнул голландцам: возмущенные солдаты готовы убить коменданта, бежать в Батавию на острове Ява, а оттуда – в Европу.
   – Убийство – тяжкое преступление, вас всех поймают и отдадут под суд, – сказал Кранц солдатам.
   – Это не человек, а зверь! – закричали они. – Вы даже не знаете, что` нам каждый день приходится терпеть от него! Выходит, нам сидеть и ждать, когда он первый нас убьет? Он ясно высказал свое намерение – не оставлять никаких свидетелей.
   Кранц и Филипп постарались утихомирить португальцев, но те упорно твердили, что, как только клад будет извлечен, их всех попытаются убить и тогда они сами нападут на узурпатора. Наутро пустились в путь, причем главнокомандующий пребывал в самом замечательном настроении; создавалось впечатление, что он ослеп и не видит угрюмых мрачных физиономий своих солдат, – видимо, счастливец уже весь отдался во власть сладких грез о громадных капиталах, которыми вот-вот овладеет. В три часа пополудни пристали к заветному острову с кокосовыми пальмами. Солдаты попросили несколько минут перевести дух. Какое там! Усатый тиран приказал немедленно взяться за лопаты. Едва удалили верхний слой рыхлого песка, из земли показались мешки с золотом. Комендант велел быстрее вытаскивать из ям мешки, а если они рвались – местами мешковина успела истлеть, – складывать рассыпавшиеся монеты кучками в нескольких шагах от тайников. Когда все сокровища выкопали, солдаты, побросав лопаты и тревожно переглядываясь, отошли на несколько футов к пальмам.
   – Что встали, ротозеи?! – заорал губернатор и пнул сапогом одного из проходивших мимо подчиненных. – В карцер захотели? Несите мешки с кораблей и ссыпайте туда червонцы из куч! – Он широким шагом направился к группе солдат, чтобы начать распекать их, как обычно на плацу, но в тот же миг от толпы отделились четверо, бросились к коменданту и несколько раз ударили его штыками в шею, грудь и живот. Он не успел даже вскрикнуть и повалился на песок. Филипп и Кранц молча смотрели на страшную расправу.
   – Он не заслуживает жалости, синьоры, – сказал капрал. – Возьмите свою долю денег, а остальные мы разделим.
   – Нет, солдаты, – ответил Вандердеккен. – Эта добыча ваша. Берите ее и владейте ею, а нам помогите покинуть форт. Подходит такое условие? И давайте похороним коменданта по-христиански.
   Солдаты и капрал быстро засыпали тело убитого песком и через пять минут уже сидели возле мешков и куч, деля золото.

Глава XXXIX
Я не боюсь твоей дьявольской силы!

   Едва новоявленные богачи запустили в первый же мешок руку и подбросили на ладони несколько увесистых золотых дублонов, которые так и горели на ярком солнце, как между португальцами начались пререкания. «Неужели и эти, как матросы с “Утрехта”, поубивают друг друга?» – с болью в сердце подумали Филипп и Кранц и решили быстрее отплыть на одном из кораблей, а солдатам предоставить разбираться, как хотят. Занятые только дележом добычи, те без всяких разговоров отдали чужестранцам часть продовольствия, воды и кокосовых орехов, и наши друзья покинули золотоносный остров.
   – Жаль, что Педро остался с ними, – заметил Кранц, когда судно отошло от берега.
   – Это его судьба, – вздохнул Филипп. – Не будем больше думать о них. Надо решать, что делать дальше. Судно у нас так себе, но все-таки на нем можно передвигаться по морю, а запасов у нас на месяц. Предлагаю выйти на путь судов западного направления и постараться, чтобы нас взяли на корабль в Гоа.
   – Если не встретим судно в море, давайте проследуем по проливу до Пинанга и подождем там или доберемся до Кохинхины, откуда в Гоа постоянно курсируют джонки.
   Решено было избрать не короткий, а более надежный путь, избегая опасных морских течений и пиратов-малайцев. Утром при попутном ветре судно бойко пустилось между островами, и Филипп спросил у Кранца:
   – А в вашей жизни случались какие-нибудь мистические события? Расскажите мне хоть немного о себе и своей семье. И как ваше имя? Вы ни разу не назвали мне его, и я вынужден обращаться к вам только по фамилии, хотя мы теперь друзья, а не просто сослуживцы.
   – Меня зовут Герман, – улыбнулся Кранц. – А что касается мистики, то и нашей семье многое довелось выстрадать. Я давно заметил, что злодеям самим Провидением назначено преследовать и мучить добрых и беззащитных людей. Но начну по порядку. Мой отец был крепостным одного румынского дворянина, крупного землевладельца Трансильвании. Человек от природы умный, способный и работящий, отец хорошо управлялся со своими обязанностями, поэтому господин возвысил его до должности управляющего, по сути сделав своей правой рукой. Отец был сметлив и удачлив в делах, заключал для хозяина выгодные сделки, и тот год от года богател. Барин не скупился, и наша семья – нас было два брата и сестренка – не бедствовала, а считалась зажиточной, и, конечно, отец пользовался заслуженным уважением. Но при этом он оставался крепостным, то есть рабом, и дворянин не желал отпускать его на волю ни за какие деньги. Мать моя, в ту пору юная красавица, приглянулась нашему господину. Однажды отца далеко и надолго услали по какому-то делу, а барин не тратил времени даром. Но случилось, что отец вернулся раньше срока и застал мать в постели с любовником. Подобного предательства и вероломства он не ожидал! В голове у него помутилось, он схватил первый тяжелый предмет, который попал под руку, и размозжил обоим прелюбодеям головы. Понимая, что за убийство латифундиста его отправят на каторгу или казнят, отец собрал все деньги и ценности, какие имел, посадил нас, троих маленьких детей, в громадные сани – дело было зимой – и бежал в горы. Я жил с отцом, братом и сестрой в бревенчатой хижине недалеко от большого леса. Места там глухие, и люди боялись туда соваться. Распахав по весне немного земли, отец стал выращивать злаки и овощи, и на пропитание нам хватало. Весной и летом мы с братом помогали отцу на поле, ухаживая за посевами, а зимой безвылазно сидели в избушке – отец на несколько дней уходил в лес промышлять охотой. Мне исполнилось семь лет, брату – девять, а сестренке – пять.
   Как-то вечером отец вернулся позже обычного. Охота не удалась, снег в лесу был очень глубоким. Отец промерз, принес из поленницы дров и стал разводить огонь в очаге. Внезапно под самым окном завыл волк. Отец схватил ружье, зарядил и выскочил, затворив дверь. Мы ждали папу и готовили ужин, как вдруг послышался звук охотничьего рога, раздались шаги за дверью, и отец ввел в дом молодую женщину и рослого чернявого мужчину. Оказывается, выбежав из хижины, отец увидел громадного белого волка, тот зарычал и двинулся прямо на охотника, не подпуская его к себе на ружейный выстрел. Зверь заманил отца на какую-то поляну и будто сквозь землю провалился. Раздосадованный отец хотел повернуться и идти домой, как до него донесся звук рожка. Через минуту отец увидел всадника, а рядом с ним на крупе лошади – девушку. Родитель мой сперва принял их за оборотней, но потом понял, что это обычные люди: они заблудились в лесу, попросили обогреть их и приютить на ночь.
   – И кто они были такие? – с интересом спросил Филипп.
   – Отец и дочь, бежавшие из Трансильвании. На девушку, как когда-то на мою мать, положил глаз один властелин, но отец усадил ее в седло, и они, спасаясь от погони, бежали в горы и сбились с пути. Не встреть они моего отца, оба умерли бы с голоду и замерзли в лесу. Но он, вспомнив болезненную драму, которую пережил сам, посочувствовал несчастным, привел их к нам в дом, усадил к очагу, накормил и дал сена лошади незнакомца. Девушка была дивной неземной красоты, но в ее сверкающих глазах, в уголках ее припухлых губ читалось что-то беспокойное, жесткое и даже злое, хотя она держалась приветливо и говорила ласковые слова. Марчелла, наша сестренка, так испугалась красивую тетю, что от страха забилась под кровать и не стала ужинать. Отец уступил гостье свою постель, мы трое улеглись на другой кровати, а мужчины долго сидели у огня и беседовали за бутылкой вина. Нам, детям, было интересно, и мы подслушивали.
   «– Вы из Трансильвании? – спросил отец охотника.
   – Да, я крепостной одного латифундиста, который потребовал мою дочь себе в наложницы, но я не отдал. Тогда он попытался взять девушку силой, и я ударил его в грудь охотничьим ножом.
   – Боже! Значит, мы не только земляки, но и братья по несчастью? – И отец вкратце поведал гостю, что случилось с нашей матерью.
   – Так вы Кранц?! Я наслышан о вашем горе».
   Мужчины познакомились и пожали друг другу руки. Представьте, охотник оказался троюродным братом отца Вильфридом. Они налили себе по стакану, выпили и проговорили чуть не до утра. Когда мы проснулись, дочь охотника Кристина уже встала и расчесывала свои дивные волосы. При свете дня она показалась нам еще прекраснее. Девушка подошла к Марчелле и погладила ее по голове, но малышка захныкала, а потом вообще расплакалась, как будто ей сделали больно. С этого времени Кристина и Вильфрид стали жить у нас. Мужчины ежедневно охотились, и пищи было вдоволь, а девушка взяла на себя все домашнее хозяйство. Мы ей помогали, но почему-то не любили ее, хотя она относилась к нам по-хорошему. Зато наш папа влюбился в Кристину без ума и недели через три, как они поселились у нас, попросил ее руки у Вильфрида. Тот не возражал, и девушка тоже. Я помню вечер сговора. Нас услали спать, но мы лежали и внимали каждому слову.
   «– Как только вы поженитесь, Кранц, – сказал Вильфрид, – я сразу же уеду отсюда.
   – Зачем? Вас разыскивают за убийство, а здесь вы в безопасности.
   – Нет, меня ждут в другом месте, только не спрашивайте ни о чем. Как же мы проведем обряд без священника? Патера мы позвать не можем – он выдаст нас властям. Давайте я обвенчаю вас по-своему, а если вы не согласны, мы отменим бракосочетание.
   – Нет-нет, – отозвался отец, – я не возражаю.
   – Возьмите Кристину за руку и поклянитесь всеми духами этих гор…
   – Христиане обычно клянутся Небом, – удивился отец, но спорить не стал.
   – Повторяйте дальше: клянусь всеми духами этих гор и всей их властью над людьми в радости и горе, что беру Кристину себе в жены. Пока я жив, буду беречь и любить ее, рука моя никогда не поднимется на нее, а если я нарушу эту клятву, пусть месть духов гор падет на меня и моих детей. Пусть я и мои дети погибнем от волков и других зверей и птиц, пусть наши тела разорвут на части хищники и обглоданные кости белеют в лесу. Всем этим клянусь!»
   Отец усомнился, надо ли произносить такое страшное заклинание касательно детей, да и в чем виноваты дети, даже если он нарушит клятву. Марчелла, услышав ужасные слова охотника, заплакала. Но отец прикрикнул на девочку, и та, спрятав голову в подушки, замолчала, а новобрачный все-таки договорил клятву. Утром Вильфрид сел на коня и скрылся неизвестно куда. С того дня отец с мачехой спали в одной постели, нашу кровать отодвинули в чулан за перегородку, и Кристина больше не ласкала нас, а строго воспитывала, при малейшей оплошности ругала и шлепала, а Марчеллу особенно невзлюбила. Однажды ночью сестренка разбудила нас с братом и прошептала, что видела, как мачеха поднялась с кровати и осторожно, чтобы не разбудить отца, в одной ночной сорочке выскользнула за порог, а стояла зима, и вокруг домика были сугробы по колено. Через некоторое время мы услышали вой под самым нашим окном.
   «– Это волк! – воскликнул мой брат. – Он растерзает ее!
   – Нет, он ничего ей не сделает! – уверенно сказала Марчелла».
   Действительно прошло минут десять, и мачеха воротилась, заперла дверь на засов, прокралась к кадушке с водой, умыла лицо и руки, после чего быстро юркнула под одеяло. На другую ночь мы решили не спать и следить за мачехой. Все повторилось: среди ночи она встала в одной рубашке, вышла за дверь, вскоре завыл волк под окном, и, возвратившись, она умылась и легла в постель. Кроме того, мы заметили, что Кристина не любила садиться с нами к столу, когда мы с отцом обедали или ужинали, – она подавала кушанья, убирала посуду, но сама не ела. Отец буквально заставлял ее съесть похлебку или жаркое, она подчинялась, проглатывала кусочек-другой, но потом отнекивалась: дескать, много дел по хозяйству, поест позже. Как-то мой брат Цезарь случайно подглядел, что мачеха взяла большой нож, каким обычно разделывала мясо, торопливо отрезала от туши, которую отец принес с охоты, крупный кусок и тайком от всех съела его сырым. Брат ничего не сказал отцу, но решил собственными глазами увидеть, чем Кристина занимается по ночам. Он лег спать одетым, дождался, когда мачеха вышла за дверь, прихватил отцовское ружье и прошмыгнул следом. Скоро хлопнул выстрел, мачеха вбежала в дом в окровавленной рубашке, а я зажал рот сестренке, чтобы она не закричала. Странно, но отец почему-то не проснулся, и Кристина начала раздувать уголья в золе, пока они ярко не разгорелись.
   «– Любимая, ты поднялась в такую рань? – сонно пробормотал отец.
   – Спи, дорогой, мне нужно согреть немного воды».
   Отец перевернулся на другой бок и захрапел, а мы следили за мачехой: она переменила белье, и то, что было на ней, бросила жечь в печку; на правой ноге у нее была рана, и оттуда сочились струйки крови. Рану она туго перевязала куском холстины, все тщательно замаскировала, надела панталоны, чулки и платье и стала готовить завтрак. Мы с Марчеллой дрожали от страха, ведь наш брат так и не вернулся, и мы не знали, где он. Но если мачеха ранена, значит, это он в нее выстрелил? Наконец встал отец, и я бросился к нему:
   «– Папа, где Цезарь? Он куда-то исчез!»
   Отец спросонья ничего не мог понять, а Кристина сказала, что ночью слышала, будто скрипнула дверь. Отец взглянул на гвоздь, где всегда вешал ружье: его не было. Он постоял в недоумении, схватил топор и выскочил за дверь. Вернулся он, неся на руках тело мертвого Цезаря: мальчика растерзал волк. Отец закрыл лицо руками и онемел от горя, а мы с сестрой горько зарыдали.
   «– Дорогой, – повисла Кристина на плече у отца, – мы с тобой не доглядели: мальчик мечтал сделаться охотником, как ты, хотел застрелить волка, но разве ребенок справится с таким сильным зверем?»
   Отец заплакал, и мы с Марчеллой не стали его еще больше расстраивать, хотя знали, что мачеха имела отношение к смерти Цезаря. Отец выбил в мерзлой земле глубокую могилу, чтобы ее не могли разрыть волки, и мы похоронили брата, завалив тело тяжелыми комьями. Отец осунулся и поседел, несколько дней не показывался из дому и сидел на скамье в углу, опустив голову и проклиная волков и их отродье. Мачеха временно прекратила ночные выходы во двор, впрочем, ненадолго. Однажды отец вернулся из лесу очень расстроенный:
   «– Проклятые звери все-таки вырыли тело Цезаря и сожрали до костей!
   – Какой ужас! – воскликнула Кристина.
   – Отец, у нас под окном каждую ночь воет волк, – сообщил я.
   – Что? А я ничего не слышу. Устаю на охоте, поэтому сплю крепко. Герман, как только донесется волчий вой, сразу буди меня, понял?»
   Мачеха отвернулась, но я успел заметить, что глаза ее сверкнули недобрым огнем, а отец опять похоронил останки Цезаря и завалил могилу грудой камней. Между тем наступила весна, сошел снег, и мы с сестрой чаще гуляли по лесу. Я старался во всем защищать Марчеллу, потому что мачеха регулярно и несправедливо обижала девочку. Отец работал на поле, я помогал ему, сестренка сидела где-нибудь подле нас, а Кристина одна управлялась в доме. Весной она все реже и реже удалялась по ночам, а затем и вовсе прекратила, и, с тех пор как я сказал отцу о волке, зверь больше ни разу не выл у нас под окном. Однажды мачеха предупредила нас, что ей надо набрать в лесу сучьев, а поскольку мы с отцом весь день на поле, так пусть Марчелла пока присмотрит за обедом: горшки уже закипают на огне. Сестренка вернулась в дом, а Кристина пошла в лес. Через час мы услышали страшные крики и, побросав лопаты, кинулись к хижине. Едва мы добежали до дверей, как оттуда метнулся громадный белый волк и мгновенно скрылся в чаще. У отца не было при себе ружья, и мы первым делом бросились в дом: на полу, истекая кровью, умирала Марчелла; на одну секунду она ласково взглянула на нас, когда мы, стоя на коленях, в безумном ужасе и отчаянии склонились над ней, а потом ее милые глазки подернулись пеленой смерти.
   Я думал, отец никогда не оправится после второго жестокого удара; он страшно убивался, не мог ни работать, ни есть, ни спать и целыми днями сидел, прижимая к себе труп девочки и не давая ее хоронить, хотя тельце уже начало разлагаться. Наконец маленькую Марчеллу погребли возле Цезаря – оба погибли ужасной смертью. Я не сомневался, что убийца – мачеха, но доказательств у меня не было. Ненависть к злодейке и жажда справедливой мести добавили мне мужества и решительности. На другую ночь после похорон сестры я улучил момент, когда Кристина встала и вышла за порог. Я мигом поднялся и, приотворив дверь, посмотрел в щель. Луна светила ярко, а женщина была в белой сорочке, и свет падал прямо на нее. Мачеха зачем-то направилась к могиле Марчеллы. Я, затаив дыхание, продолжал наблюдать, и вдруг волосы зашевелились у меня на голове, а тело покрылось холодным потом. Отбросив тяжелые камни, дьяволица принялась голыми руками раскапывать землю, причем орудовала с такой бешеной скоростью и таким остервенением, что вскоре вырыла тело. Я растормошил отца.
   «– Бери ружье! – крикнул я изо всех сил.
   – Что? Опять эти проклятые волки?»
   Отец выскочил из постели и прямо в исподнем белье помчался к двери. Он чуть не превратился в соляной столб, когда увидел у разверстой могилы не волка, а собственную жену, которая зубами отрывала от трупа куски мяса и с жадностью пожирала их. Ведьма до того была поглощена своим делом, что не учуяла нашего приближения. Отец, как громом пораженный, выронил ружье из руки. От пережитого потрясения он не мог не только стрелять, но и дышать, и из груди его вырывались какие-то странные булькающие звуки. Но я поднял ружье и настойчиво подал ему. Вдруг он словно ожил, распрямился, как пружина, стремительно вскинул ружье и выстрелил. Дьяволица с воплем рухнула лицом вниз, в ту же минуту отцу стало плохо, сознание у него помутилось и он, лишившись чувств, упал рядом с женой. Я стоял возле, пока он не очнулся. Потом он на четвереньках подполз к могиле Марчеллы, но тела Кристины нигде не было, вместо нее лежала туша мертвого волка.
   «– Это белый волк, который тогда заманил меня на поляну. Может, и не волк, а волчица. Нечистая сила гор Гарца, с которой я связался!»
   Отец долго провалялся на земле в изнеможении, потом поднял тело Марчеллы, положил в могилку и стал зарывать, оттолкнув ногой убитого зверя. Я кое-как дотащил отца до хижины, мы заперли дверь, упали на кровати и больше ничего не чувствовали. Нас разбудил громкий стук.
   «– Где моя дочь? – заорал ворвавшийся Вильфрид. – Ты женился на ней, ты должен знать, где твоя жена!
   – В аду! – закричал отец. – Убирайся, а не то ты сам будешь там же!
   – Ха-ха! – дьявольски рассмеялся охотник. – Уж не собираешься ли ты, жалкий смертный, угрожать мне, могучему духу гор?
   – Прочь отсюда, сатана! Я не боюсь ни тебя, ни твоей дьявольской силы!
   – Ты дал клятву: никогда не поднимать руки на женщину, свою жену.
   – Она не женщина, а оборотень. Я не женился на дьяволице!
   – Ты произнес клятву и нарушил ее, духи гор отомстят тебе, дети твои погибнут от коршунов, волков и других диких зверей!
   – Убирайся вон! – И отец, обезумев, схватил топор и ударил охотника Вильфрида по голове, однако лезвие, пройдя через все тело, рассекло воздух, но не причинило дьявольскому отродью никакого вреда, зато отец, потеряв равновесие, грузно упал на порог.
   – Дурак, – усмехнулся Вильфрид. – Я могу одним пальцем уничтожить тебя, но твое наказание в том, что ты будешь жить!»
   Мы с отцом, стоя на коленях, долго молились, а наутро, забрав пожитки, навсегда покинули хижину и направились в Голландию. У отца сохранились кое-какие сбережения, но, как только мы прибыли в Амстердам, он слег от неизвестной болезни и вскоре умер. Меня отдали в приют, я посещал начальную школу, потом поступил юнгой на корабль, а дальше всего добился сам. Вот такая история, мингер Вандердеккен. Может, и мне придется расплачиваться за клятву, принесенную Кранцем-старшим духу гор?
   На двадцать второй день плавания молодые люди увидели высокий южный берег Суматры. Судов поблизости не наблюдалось, поэтому решили за шесть-семь дней дойти проливом до Пинанга. Филипп в основном отмалчивался, а после того как услышал историю семьи своего друга, вообще замкнулся. Прошло два дня, и Кранц почувствовал себя плохо.
   – Что такое, Герман? Где у вас болит? Покажите! – встревожился Филипп.
   – Я не знаю, вроде, я здоров, но у меня какое-то тяжелое предчувствие, что я скоро умру. Может, я чем-то заразился в фактории? У меня при себе немного денег. Не спорьте, мингер капитан. Это честные деньги, и если мне они не понадобятся, то вам могут пригодиться. Там, в поясе… Я настаиваю, чтобы вы взяли.
   Филипп отстегнул пояс Кранца, потом нашарил у себя в кармане какой-то порошок, растворил его в воде и влил микстуру в рот Герману. В это время судно вошло в широкий поток, каскадом падавший с гор и бегущий в море через высокие джунгли. Филипп, умело правя судном, наполнил кувшины свежей водой и дал напиться другу. Кранц почувствовал себя лучше, и оба решили выкупаться в чистых водах потока. Вдруг что-то массивное со свистом пронеслось сквозь джунгли, и сильный толчок сшиб Филиппа с ног. Раздался страшный крик, Филипп приоткрыл глаза и увидел длинный густой кровавый след от волочения человеческого тела. Кранца нигде не было. Кто на него напал: тигр, аллигатор, бегемот – Вандердеккен так и не понял. Зато он прекрасно осознал, что остался совершенно один, и мужественный смелый капитан, которого еще недавно не страшили никакие опасности, проплакал несколько часов. Сгустились сумерки, из зарослей послышался рев и сверкнули несколько пар диких глаз. Опасность подхлестнула Филиппа, он вспомнил об Амине, быстро связал в узел оставшиеся вещи, в том числе пояс погибшего Кранца, оттолкнул судно от берега, поднял парус и вышел в море.
   Через семь дней Филипп достиг Пинанга и нашел португальский бриг, отправлявшийся в Гоа. Выдав себя за англичанина на службе у португальцев, Вандердеккен добился зачисления на борт. Все прочие пассажиры оказались туземцами. Спустя шесть недель бриг бросил якорь в Гоа, и капитан указал Филиппу, где лучше остановиться на первое время. Капитан Вандердеккен принялся расспрашивать об Амине, молодой женщине, прибывшей сюда несколько месяцев назад, но никто ничего не слышал. Филипп решил, что горожан отпугивает его восточное платье, он переоделся в европейский костюм, сбрил бороду, остриг волосы и часами бродил по улицам. На повороте одной из них он столкнулся со старым монахом – вылитый патер Матиас, впрочем, все они на одно лицо! – но не решился обратиться к нему, а тот низко надвинул на лицо капюшон и прошмыгнул мимо. «Губернатор форта говорил, что Амина отправилась в Гоа с Матиасом. Возможно, это он? Сходство несомненное!»
   Почти стемнело, когда Филипп вернулся в гостиницу. Хорошо, что он успел снять номер – теперь свободных мест уже не было: в Гоа вот-вот начиналось аутодафе, и на предстоящее шествие стекалось много народу из окрестных местечек. «Боже мой, Амина, где ты? – мучил себя мыслями Филипп, ложась в постель. – Куда ты подевалась? Если бы ты была рядом, ты утешила бы меня. Вдвоем нам не страшны ни опасности, ни зло. Да хранят тебя ангелы Божьи!»

Глава XL
Аутодафе

   Амина крепко проспала несколько часов, хотя на другой день должна была окончиться ее краткая жизнь со всеми горестями и радостями, мучениями и надеждами, тревогами и ожиданиями. Еще перед рассветом узницу разбудил надзиратель, вошедший в камеру со свечой в руке. Амина испуганно вскочила: во сне она видела Филиппа, они вместе смеялись и о чем-то разговаривали, и вот теперь ей пришлось вернуться к страшной действительности. Тюремщик принес черную рясу с белыми нашивками и велел заключенной надеть ее. Он оставил свечу у порога и вышел. Амина оделась и легла на подстилку в надежде еще раз увидеть блаженный сон, но больше не сомкнула глаз, а через час за ней явились двое монахов в черной одежде с факелами в руках и повели за собой. Амина понятия не имела, что ее ожидает, таково правило инквизиции: по прочтении обвинительного акта осужденного отводят назад в камеру и держат там, сколько нужно. Даже в утро казни несчастный не знает о своей участи.
   Заключенных собирали в огромной мрачной зале в виде амфитеатра, и, когда Амину ввели туда, она заметила, что там находятся уже человек двести – все как один в черных рясах с белыми нашивками – и всех несколькими группами выстраивают вдоль длинной стены. Смотреть на этих людей было неприятно: от страха и шока они скорее напоминали трупы и еле двигались; единственное, что еще выдавало в них живых людей, – это дикие пугливые глаза, неотрывно следившие за каждым движением тюремщиков. Всех терзала мука томительной неизвестности, и в то же время в душе каждый догадывался о предстоящем сожжении на костре. В залу вошли монахи в черном и вложили в руку каждого узника длинную толстую восковую свечу, после чего некоторым осужденным выдали санбенито [10 - Cанбенито (исп. sanbenito) – одеяние осужденных инквизицией из желтого полотна, спереди и сзади которого изображался красный косой крест, символизирующий распятие Андрея Первозванного, а полотнище разрисовывалось пламенем и дьяволами.] и приказали надеть поверх ряс. Те, кто облачился в эти одеяния с изображенными на них языками пламени, направленными сверху вниз, поняли, что им конец, что это – прямой путь на костер, и почти утратили человеческий облик. На самом же деле эту группу узников ожидало легкое наказание, а яркие хламиды предназначались для участия в публичном шествии и играли роль карнавальных костюмов. Но несчастные не знали этого и испытывали все муки обреченных на смерть: в душе каждый из них уже умер.
   Амина попала в одну из трех групп, где рядом с ней стояли семеро обреченных: двое – европейцы, остальные – темнокожие. Санбенито никому из них не выдали, но подле каждого находился духовник и что-то нашептывал. К Амине тоже подошел монах, но она движением руки отстранила его. С досадой плюнув на пол, он проклял колдунью и покинул залу. В ту же минуту опять появилась группа надзирателей с полотняными одеждами в руках. Эти балахоны походили на санбенито, но были не желтыми, а серыми. Отличался и рисунок: спереди и сзади изображалась человеческая голова, торчавшая из пламени в окружении кривлявшихся демонов, а ниже, на подоле, была надпись по-латыни – видимо, о составе преступления. Амину и ее спутников заставили надеть серые хитоны, а на голову – островерхие колпаки с намалеванными языками пламени, направленными снизу вверх. В руки всем вложили восковые свечи. Ждали еще долгие два часа. Садиться на пол не разрешалось, но некоторые осужденные падали, теряя сознание, и тогда их временно оставляли в покое. Церемония почему-то задерживалась. Спрашивается, зачем было тюремщикам поднимать узников еще затемно?
   Взошло яркое солнце к великой радости инквизиторов, не желавших, чтобы день, когда понесут наказание злодеи, совершившие тяжкие преступления против святой церкви, был омрачен дождем или туманом, которые умалили бы радость торжества. На главной площади собралось несколько тысяч человек – больше, чем в предыдущие аутодафе, по причине хорошей погоды. С раннего утра обочины улиц, по которым должно было пройти шествие, запрудили благочестивые зрители. На соборной площади в почетных ложах сидели богатые горожане из знатных фамилий: дамы в шелках и парче и кавалеры в парадных мундирах. Все утомились ожиданием, когда наконец тяжелый колокол собора медленно и протяжно загудел над Гоа, процессия выстроилась, и леденящее душу действо началось.
   Прежде всего подняли хоругвь ордена доминиканцев – основателей святой инквизиции, из среды которых назначали великого инквизитора. За хоругвью, на которой по-латыни было написано «Справедливость и милосердие», по двое в ряд выстроились монахи-доминиканцы, за ними – обвиняемые в сопровождении духовников: всего около трехсот человек с зажженными свечами и босые. Процессия состояла из двух частей. Сначала шли еретики в черных рясах с белыми нашивками и те, на кого поверх ряс надели желтые санбенито. Далее несколько монахов несли огромный с изображением распятого Христа деревянный крест, имевший огромное символическое значение. Те, кто двигался впереди распятия и на кого Христос взирал с высоты своего креста, не считались закоренелыми злодеями, Господь якобы готов был простить их, дать им шанс искупить грехи, и инквизиторы не отправляли этих узников на костер, а заточали в темницы и лишали имущества. Но те, кто следовал позади креста и к кому Христос был обращен спиной, попадали в разряд отринутых Господом, не достойных ни прощения, ни помилования, их ожидала казнь, и это были еретики, колдуны и богоотступники в серых хламидах и островерхих колпаках; замыкала ряд Амина Вандердеккен. За обреченными на смерть опять шествовали доминиканцы и несли на высоких палках несколько чучел в серых рясах с нарисованными языками пламени и чертями. Позади каждого чучела четверо монахов тащили грубо сколоченный гроб, в котором лежал покойник. Чучела обозначали тех преступников, которых приговорили к сожжению, но они не дожили до казни и умерли в каземате под пытками. Их тела вырыли из земли и собирались сжечь на костре вместе с живыми осужденными. Чучела тоже полагалось привязывать к столбам и сжигать. Замыкали шествие главный инквизитор со свитой, монахи и духовенство в черных одеждах и надвинутых на лицо капюшонах; в руках у всех были зажженные восковые свечи.
   Прошло более двух часов, прежде чем процессия, пройдя по всем главным улицам города, достигла соборной площади, где должны были совершиться обряды во имя торжества святой католической церкви. Босые осужденные к тому времени изранили об острый щебень дорог все ноги и, поднимаясь по мраморным ступеням в собор, оставляли на них кровавые следы. Главный алтарь собора по случаю аутодафе был завешен черным сукном и освещен сотнями восковых свечей. По одну сторону размещался трон для великого инквизитора, по другую на таком же возвышении – для вице-короля Гоа. Посредине стояли деревянные скамьи для обвиняемых, осужденных и их духовников. Остальные участники процессии, монахи и кающиеся, рассыпались по боковым приделам и смешались с толпой. Обвиняемых и осужденных рассадили по степени их вины: менее грешных – ближе к алтарю, а обреченных на костер – в самом дальнем конце церкви. Там оказалась и Амина с израненными в кровь ступнями. Она с нетерпением ждала, когда наконец покинет страшный христианский мир, и не думала ни о себе, ни о той кошмарной муке, которая ожидала ее, а лишь о Филиппе и о том, что он благодаря Провидению в безопасности и ему не угрожают эти беспощадные люди. Не беда, что она умрет раньше, – они все равно встретятся в загробном мире.
   Между тем церемония продолжалась. Глава ордена доминиканцев произнес длинную речь, восхваляя милосердие и сострадание святой инквизиции к чадам церкви и сравнивая ее с ковчегом Ноя, который принял в себя всех тварей, чистых и нечистых, и сохранил им жизнь. По окончании потопа, – подчеркнул проповедник, – все животные выбрались из ковчега и населили землю, но они вышли такими же, какими вошли, тогда как те, кто вошел в лоно святой инквизиции с волчьим сердцем, вышел из нее кротким, как агнец. После доминиканца слово взял официальный прокурор инквизиции и огласил общий список преступлений, в которых обвинялись осужденные, и наказаний, которые они должны были понести. Каждого несчастного подводили к аналою, и он, понуро стоя со свечой в руке, выслушивал приговор. Сначала прочли приговоры всем, кто не подлежал смертной казни. Потом великий инквизитор облачился в священнические одежды и вместе с несколькими представителями духовенства совершил торжественный обряд: с грешников сняли отлучение от церкви, которому они якобы подверглись во время следствия и суда, и каждого окропили святой водой.
   Прокурор приступил к чтению обвинений и приговоров тех, кого отправляли на костер. Все эти приговоры звучали почти одинаково: «…ввиду упорного жестокосердия обвиняемого и особой опасности его преступлений по отношению к католической церкви святая инквизиция с великим прискорбием предает нераскаявшегося грешника городским властям для вынесения справедливого наказания. При этом святая инквизиция ходатайствует перед властями о проявлении к заблудшим овцам стада Христова всяческого снисхождения, а в случае, если их все-таки ждет смертный приговор, просит привести его в исполнение наиболее милосердно – без пролития крови».
   Амину подвели к аналою последней, и прокурор, уставший за время церемонии, осипшим голосом начал набившую оскомину фразу:
   – Амина Вандердеккен, обвиняемая в колдовстве, ввиду упорного жестокосердия…
   В толпе за колоннами зашумели, и там произошло какое-то смятение. Стражники инквизиции, которые в день аутодафе оцепили всю площадь и несли усиленную охрану, подняли вверх секиры, чтобы водворить порядок. Однако гул в толпе усилился и из задних рядов донесся к тому месту, где стояли прокурор, осужденная женщина и сопровождавший ее католический патер.
   – Амина Вандердеккен, – возвысил голос прокурор, стараясь перекрыть шум толпы, – обвиняется в колдовстве…
   В этот момент из бокового придела выскочил молодой мужчина и, опередив стражников, бросился к осужденной, схватил ее и прижал к груди.
   – Филипп, – прошептала Амина, припав к его плечу, и колпак, размалеванный языками пламени, свалился у нее с головы на каменные плиты собора.
   – Амина! Моя жена! Не трогайте ее, она невиновна! – закричал Филипп великому инквизитору. – Отступите от нее, идите прочь, говорю вам! Вы поплатитесь за это своими жизнями!
   В передних рядах публики раздались возмущенные восклицания: как можно допустить нарушение благочиния в храме, да еще в столь торжественный момент?! Амина, которую удерживали двое стражников, рвалась к мужу и кричала. Филипп стряхнул с себя нескольких человек, но его ударили секирой, и он упал, как подкошенный, на каменные плиты к ногам Амины; у него пошла кровь горлом, и он остался недвижим.
   – Боже мой! Чудовища! Изверги! Убийцы! – кричала Амина. – Пустите меня, это мой муж!
   В этот момент какой-то священник в капюшоне, указав на Филиппа Вандердеккена, сделал стражникам знак вынести тело мужчины. Амине прочли смертный приговор, который она не слышала, потому что все помутилось у нее в голове, отвели обратно на скамью, и только тут силы изменили женщине, она принялась громко рыдать, и никакие уговоры и угрозы не могли заставить ее замолчать. Церемония окончилась, часть публики стала расходиться. Тех, кого не приговорили к сожжению, конвоировали в тюрьмы инквизиции, а смертников повели в ту часть площади, что располагалась у побережья слева от здания таможни. Там, как и в соборе, на высоких тронах сидели великий инквизитор и вице-король. За ним стояла группа приближенных, а сзади толпились горожане, которые не побоялись своими глазами увидеть страшную казнь. Палачи приготовили тринадцать костров: восемь для живых осужденных и пять – для трупов, которые уже вынули из гробов и подтащили куда следует. Амину, валившуюся с ног, стражник подхватил на руки и донес до нужного места. Когда ее поставили спиной к столбу, к ней снова вернулись все ее мужество и гордость, она высоко подняла голову, скрестила на груди руки и спокойно позволила палачам приковать себя цепями. Ее обложили сухими прутьями и поленьями и призвали духовника. Амина хотела оттолкнуть его рукой, но капюшон съехал с его головы, и женщина узнала патера Матиаса.
   – Амина! Почему ты не послушала меня? – вцепился в ее одежду священник. – Почему ты упорствовала, дитя мое? Я не могу спасти твою жизнь, но еще не поздно спасти твою душу. Смягчи сердце, воззови к Господу, чтобы Он легко принял дух твой. Покайся перед Ним в грехах своих, Амина! – Старик залился слезами. – Заклинаю тебя всем святым, сними тяжесть с души, примирись с Богом перед смертью!
   – Будь ты проклят, старик! Мои страдания скоро окончатся, а ты еще долго будешь терпеть муки ада. Знать, дьявол соблазнил моего мужа привести тебя в наш дом и приютить под нашим кровом. Пусть твоя совесть судит тебя! И вот что я тебе скажу: я не променяю эту ужасную смерть на те муки, какие ты испытаешь и в этой жизни, и в будущей. Пошел вон отсюда! Я умираю в вере своих отцов и проклинаю веру, которая допускает сжигать людей заживо!
   Старик отвернулся, и слезы побежали по его бледным впалым щекам. Старший палач двинулся вдоль столбов, спрашивая у каждого духовника, в мире ли с Богом умирает осужденный. Если священник кивал, то вокруг шеи несчастного и столба, к которому он был прикован, быстро просовывали веревку, и приговоренного душили, прежде чем запалить огонь у его ног, – таким образом, загорался уже не живой человек, а труп, и не терпел зверских мучений. Семерых обреченных умертвили подобным образом, и палач подошел к Матиасу. Тот отрицательно покачал головой. Палач отвернулся, чтобы начать зажигать костры, но патер дернул его за рукав и дрожащим от слез голосом попросил, обещая заплатить, не давать этой женщине слишком долго страдать. Палач понимающе ухмыльнулся и сделал знак своему подручному. Великий инквизитор махнул платком, и все тринадцать костров вспыхнули одновременно. Подручный бегом притащил откуда-то ведро с водой, обмакнул туда несколько охапок соломы и швырнул ее к ногам Амины. Это последнее, что она помнила: от соломы повалил густой удушливый дым, и женщине стало дурно.
   – Иду к тебе, мама! – прошептала она и потеряла сознание.
   Пламя высоко взвилось над кострами, и ветер с реки раздувал его все сильнее, потом оно начало слабеть, и наконец остались лишь груды тлеющих угольев и обгорелые скелеты, прикованные цепями.

Глава XLI
Письма на родину

   Прошло много лет с того времени, как Амину сожгли по приговору инквизиции. Филипп Вандердеккен долго лечился в психиатрической больнице: сначала его держали в палате для буйнопомешанных, а затем, когда ему стало легче, перевели в отделение для душевнобольных. Временами рассудок, вроде бы, возвращался к нему, как иногда в туманный дождливый день из-за туч проглядывает солнце, но затем снова воцарялся мрак. Слуга, неотлучно находившийся при Филиппе, ухаживал за ним, как любящая мать, и мечтал лишь об одном – что больной вернется к нормальной жизни. Он ждал этого с тревогой и надеждой, проводя дни в горе и раскаянии, но не дождался и умер, а Бог так и не услышал его молитв. Человек этот был патер Матиас.
   Домик в Тернёзене на какое-то время пришел в упадок, но у Филиппа обнаружились дальние родственники, которым с помощью стряпчих удалось доказать свои права на доли наследства, и они завладели и домом, и столовым серебром, и деньгами, остававшимися у Вандердеккена. Филипп постарел, поседел, сгорбился, выглядел гораздо старше своих лет и потерял физическую силу – он даже двигался с трудом, опираясь на палку. В минуты проблесков сознания он вспоминал, что так и не выполнил свою миссию и не снял с отца проклятие, но мысли об Амине и постигшем его страшном горе выбивали у него почву из-под ног, он не хотел ничего делать, а только быстрее умереть. Ларчик с частицей Животворящего Креста по-прежнему висел у него на груди на цепочке, да никто и не покушался отнять его. Несчастного продержали в больнице для умалишенных еще несколько лет, но так как приступы буйства не повторялись, пациент чувствовал себя способным двигаться и ухаживать за собой самостоятельно, его выпустили долечиваться в домашних условиях. Родины у Филиппа больше не было, потому что там его никто не ждал: со смертью Амины весь Божий мир для него опустел.
   Судно, на которое Филипп сел пассажиром, шло из Гоа в Лиссабон. Командовал им старый суеверный португалец, неопрятный и любивший выпить, – у Филиппа он вызывал отвращение. В тот момент, когда бриг отчаливал и Вандердеккен, стоя на палубе, в последний раз смотрел на шпиц и купол собора, где судили и приговорили к смерти Амину, он ощутил, что кто-то тронул его за локоть. Обернувшись, он увидел Шрифтена.
   – Опять на одном судне плывем, мингер Вандердеккен. Не правда ли, странно? – И лоцман привычно хихикнул.
   За прошедшие годы Шрифтен почти не изменился, словно время не имело для него никакого значения. В первый момент Филипп отшатнулся, но быстро овладел собой и изобразил подобие улыбки.
   – Какими судьбами вы здесь, Шрифтен? Я думаю, ваше появление предвещает мне выполнение моего предназначения, не так ли?
   – Может быть, – отозвался тот. – Оба мы устали.
   – Я отошел от морской службы и долго лечился от болезни.
   – Наслышан. Наверное, так оно и лучше. За то время, что вы отсутствовали, многие корабли разбились в щепки, куча народу погибла после встречи с кораблем-призраком, капитан которого – ваш отец.
   – Дай Бог, чтобы наша встреча с ним, если она еще суждена, была последней, – воскликнул Филипп.
   – Не согласен с вами, – торопливо возразил лоцман. – Пусть ваш родитель несет свое проклятие до конца и ходит по морям вплоть до дня Страшного суда!
   – Низкий вы человек, жестокий и мстительный. Вы пользуетесь тем, что я слаб. Да, волосы у меня поседели, спина сгорбилась, но оружие в руках я еще способен держать и при случае за себя постоять.
   Шрифтен повернулся и пошел прочь, но вскоре Филипп начал замечать, что экипаж его сторонится, и догадался: одноглазый дьявол настроил против него людей, запугав их тем, будто на борту находится сын капитана «Летучего голландца» и не ровен час, когда отец решит «повидаться» со своим потомком, – тогда португальскому бригу придет конец. Несколько человек подошли к Филиппу и спросили, правда ли это. Вандердеккен объяснил, что все это – легенда, а мингер Шрифтен, распускающий подобные слухи, – ведет себя недостойно. Многие поверили Филиппу, поскольку зловещая внешность одноглазого моряка и так всех отпугивала, а бывший капитан Ост-Индской компании, приветливый и выдержанный, производил на публику очень благоприятное впечатление, и в итоге мнение команды и пассажиров разделилось: одни поддерживали Вандердеккена, другие, поверив лоцману, ненавидели потомка проклятого «Летучего голландца» и опасались его. Португалец-капитан держался нейтрально и мечтал лишь об одном: поскорее высадить на берег и того, и другого, тем более что погода выдалась на славу и плавание подходило к концу. Внезапно у берегов Южной Африки небо потемнело, воцарился мрак. Филипп в это время сидел в кают-компании, забеспокоился и поспешил на палубу, за ним капитан и часть пассажиров.
   – Матерь Божия, помоги нам, заступница! – воскликнул капитан. – Что это такое?
   – Смотрите! Вон там! – послышались тревожные голоса матросов.
   Все кинулись к шкафутам. Филипп, Шрифтен и капитан случайно очутились друг подле друга. В двух кабельтовых от брига из воды торчала верхняя часть грот-мачты какого-то судна – вероятно, затонувшего, но вдруг мачты и реи этого корабля постепенно стали вырастать из воды со всеми парусами и вантами, и наконец над поверхностью показался корпус судна вплоть до ватерлинии.
   – Пресвятая Богородица! – перекрестился капитан. – Мне доводилось видеть, как судно идет ко дну, но вот чтобы оно поднималось оттуда – такого не было! Клянусь поставить перед ликом Святой Девы тысячу свечей по десять унций каждая, если мы спасемся от беды!
   – Это корабль-призрак «Летучий голландец»! – крикнул Шрифтен. – Я же говорил, отец пришел в гости к Филиппу Вандердеккену, хи-хи!
   – Замолчите, – сказал Филипп, не в силах оторвать глаз от загадочного судна, с которого спускали шлюпку. «Я брежу, – подумал он, – это галлюцинация, или мне действительно доведется свидеться с отцом и выполнить свою миссию!» Он заложил руку за борт сюртука и прикоснулся к ларцу с частицей Животворящего Креста.
   Мрак сгустился, и очертания призрачного судна теперь трудно было различить. Матросы и пассажиры бросились на колени и, закрывая лицо руками, призывали на помощь Бога и святых. Капитан сбегал в каюту и затеплил пред иконой святого Антония свечу. Через минуту под бортом послышался плеск весел и бодрый голос крикнул:
   – Эй, ребята, киньте нам причал с носа!
   Все в ужасе замерли на месте, а Шрифтен протиснулся к капитану и шепнул ему:
   – Если они попросят принять письма в Европу, откажите сразу и безоговорочно! Суда, которые согласились на это, все утонули.
   На палубу влез загорелый пожилой матрос в шапке и парусиновом плаще поверх морской формы и укоризненно сказал:
   – Что ж вы не бросили мне канат, братцы? Ну да ладно, я влез и так. Где капитан?
   – Здесь, – отозвался португалец, задрожал от страха и чуть не споткнулся: неизвестный матрос держал в обеих руках бумажные конверты.
   – Что тебе надо, братец? – спросил, показываясь из-за плеча капитана, Шрифтен.
   – Ба! Кого я вижу?! Старый товарищ. А я-то думал, ты давно провалился к черту!
   – Хи-хи! – отозвался одноглазый лоцман и отошел в сторонку.
   – Капитан, – продолжал моряк в парусине, – нас давно преследует шторм, и мы никак не можем обогнуть мыс Бурь. Вы ведь возвращаетесь в Европу, верно? Так не могли бы вы передать эти письма на родину? Наши моряки написали своим матерям, женам, детям. Когда еще придется свидеться?
   – Я не возьму ваши письма, – побледнел капитан.
   – Не возьмете? Не будьте таким бессердечным. Уже которое судно отказывается принять наши письма. Разве это хорошо? Моряки должны сочувствовать и помогать друг другу, особенно в опасностях. Видит Бог, мы тоже мечтаем обнять своих родных, и для них стало бы огромным утешением получить весточку о нас.
   – Святые угодники, спасите нас… – зашептал капитан, часто осеняя себя крестным знамением.
   – Чего вы боитесь? Вы скоро причалите к родному берегу, а мы уже так давно скитаемся в море. – И матрос печально покачал головой.
   – А сколько именно? – задыхаясь от волнения, спросил капитан.
   – Точно неизвестно. Наш судовой журнал снесло в море, мы потеряли счет дням и месяцам и не в состоянии определить свое местоположение по картам.
   – Покажите мне ваши письма, – вышел вперед Филипп.
   – Не трогайте их, Вандердеккен! Не прикасайтесь! Они прокляты! – завизжал Шрифтен.
   – Прочь отсюда, чудовище! Не вмешивайтесь в мои дела!
   – Мы обречены! Бриг утонет! – орал одноглазый демон, рыская взад-вперед по палубе, и вдруг разразился диким хохотом.
   – Конечно, мингер, – улыбнулся матрос и начал объяснять: – Вот письмо нашего младшего помощника к жене в Амстердам на Водную набережную…
   – Боже! – поразился Филипп. – Так ведь Водной набережной давно не существует, дома там разломали и построили огромные доки.
   – Да вы что? – сдвинул шапку матрос. – А еще письмо лоцмана к его отцу, старик живет возле старого базара.
   – Старый базар снесли, дружище, площадь очистили и выстроили на ней большой собор.
   – Я не знаю, что и сказать, мингер. А мое письмо жене фрау Кетцер вы возьмете? Я вложил туда немного денег, ей нужно теплое пальто.
   – Фрау Кетцер? А имя? Катрина? Жила недалеко от пристани?
   – Точно, Катрина. И адрес верный. Вы ее знаете? А почему «жила»? Она что, умерла?
   – Мингер Кетцер, вы и в самом деле давно скитаетесь в море. Я останавливался у фрау Кетцер много лет назад, когда впервые наведался в Амстердам по делам. Она была уже пожилой женщиной и вскоре умерла.
   – Как… – опешил матрос. – Может, это была не она? Ведь я-то не старик и еще жив? Вы ее с кем-то путаете! Вот еще письмо нашего капитана, он пишет сыну. Капитан живет в Тернёзене…
   – Дай сюда письмо. – Филипп изменился в лице, дрожащей рукой взял конверт из руки матроса, сломал печать и пробежал глазами по строчкам, как вдруг подскочил Шрифтен, выхватил и скомкал листок бумаги и швырнул его за борт.
   – Это происки сатаны, Вандердеккен! Вы что, с ума сошли?! Не знаете, как ловко дьявол расставляет свои ловушки? Вы поверили вот этому якобы матросу, а на самом деле порождению нечистой силы?
   Шрифтен сгреб все лежавшие на стуле письма, которые Филипп взял из рук незнакомца, и бросил их в море. Матрос прослезился и, махнув рукой, пошел к сходне.
   – Это очень жестоко с вашей стороны, – бормотал он, спускаясь, – может, придет время, когда и вам понадобится, чтобы ваши родные узнали, где вы и что с вами, и тогда пусть к вам отнесутся точно так же бесчеловечно, как и вы к нам.
   Матрос скрылся, и вслед за тем послышался удалявшийся плеск весел.
   – Пресвятой покровитель наш Антоний! Святые угодники! – воздел глаза к небу капитан. – Слава вам, заступники наши! Эй, юнга, достань-ка бутылку арака. Мингер Шрифтен, вы держались молодцом. Давайте отметим наше чудесное избавление!
   В капитанской каюте зашумели оживленные голоса, и спустя некоторое время капитан, который уже слегка покачивался, поддерживаемый Шрифтеном, появился на палубе; оба остановились недалеко от Вандердеккена.
   – Хотите спокойствия, капитан? Хотите живым и здоровым вернуться в порт? – вопрошал одноглазый лоцман. – Тогда слушайте меня. Вон у того господина, – он указал на Филиппа, – на шее цепочка с коробочкой, а в ней лежит одна вещица… Назовем ее талисман. Отнимите его, закиньте в море – и ни вам, ни судну ничто не будет угрожать. Если вы этого не сделаете, бриг потерпит крушение. Спасутся единицы или вообще никто. Клянусь вам, я несколько раз видел в море «Летучего голландца».
   – Он прав, так говорят все бывалые моряки! – закричали матросы.
   – Безумцы, – обратился к ним Филипп. – Кому вы верите? Разве мимо ваших ушей пролетело то, что матрос назвал Шрифтена старым товарищем? Значит, они вместе служили, и именно Шрифтен приносит беды всем кораблям. Хорошему человеку не пожелают провалиться к черту!
   – Да! – опять закричали матросы. – Мы слышали и про черта, и то, что тот моряк в шапке назвал одноглазого лоцмана старым товарищем.
   Матросы принялись спорить: одни хотели выкинуть в море Шрифтена, другие – Филиппа вместе с его талисманом. Капитан сделал знак прекратить гвалт и спокойно распорядился, учитывая, что до порта недалеко, спустить за борт маленькую кормовую шлюпку и посадить в нее с небольшим запасом еды и Вандердеккена, и Шрифтена – пусть сами разбираются в своих распрях. Экипаж одобрительно загудел. Филипп не протестовал, а Шрифтен вопил и дрался, но его силой впихнули в шлюпку, где он как-то враз трусливо сжался и притулился на корме. Филипп бодро взялся за весла и стал грести, но не по направлению к порту, а к видневшемуся вдали кораблю-призраку.

Глава XLII
И сбылось предначертанное

   Спустя несколько минут бриг скрылся в туманной мгле, а корабль-призрак был четко различим, хотя теперь он находился дальше, чем прежде. Филипп изо всей силы налегал на весла, но расстояние между шлюпкой и судном почему-то не сокращалось.
   – Сколько ни старайтесь, Вандердеккен, вам не подойти к «Летучему голландцу», – сказал Шрифтен. – Нет и нет! Мы можем долго проплавать, но останемся так же далеко, как сейчас. Удивляюсь, почему вы не выкинете меня за борт, ведь вам будет легче одному, хи-хи!
   – Я сбросил вас с плота в припадке бешенства, – проговорил Филипп, – когда вы пытались сорвать с меня реликвию.
   – Так я и сегодня хотел заставить матросов отнять у вас эту штуку…
   – Да, вы пытались, но теперь я окончательно убедился: в своих действиях вы, как и я, повинуетесь року и предопределению. Мы оба причастны к одной и той же тайне, однако если я обязан всеми способами оберегать святыню, то вы – всячески мешать мне. Вот почему в деле моей миссии вы всегда являлись моим врагом. Однако я не забыл, Шрифтен, что вы предостерегали Амину и предсказали ей ее участь, если она не последует вашему совету. Она не послушалась, но это ее выбор, а вы с ней не враждовали, как со мной. Так вот ради памяти своей любимой жены я прощаю вам все и никогда не предприму ни малейшей попытки причинить вам зло.
   – Вы прощаете своего врага, Филипп Вандердеккен? – мрачно спросил Шрифтен. – Ибо я вам враг.
   – Да, прощаю вас от всего сердца.
   – Если так, то вы победили меня, сделали из меня друга и доброжелателя, и ваше желание скоро исполнится. Хотите знать, кто я?
   – Да, мне это крайне важно.
   – Когда ваш отец, произнеся хулу на Бога, в порыве безумия ударил меня и убил, ему была дана надежда, что его проклятие снимет сын, а я получил заклятие отмщения, и мне Провидением было дозволено оставаться среди живых и во всем препятствовать Филиппу Вандердеккену. Пока мы с вами враждовали, вы не могли достичь своей цели. Но если вы согласно воле Всевышнего и заветам христианства, завещанным Христом на кресте, простили своего врага, ваша миссия осуществится.
   Филипп внимательно слушал Шрифтена, не спуская с него глаз, и, когда лоцман протянул ему руку, капитан крепко пожал ее. Пока он тряс руку, образ старого моряка начал расплываться, таять и постепенно исчезать, и Филипп вдруг увидел, что он совершенно один в шлюпке, а его спутник бесследно исчез.
   – Благодарю Тебя, Господи! – воскликнул мужчина. – Благодарю за то, что возложенная на меня миссия скоро окончится и я свижусь с Аминой.
   Филипп приналег на весла и заметил, что корабль-призрак больше не удаляется от него; вскоре шлюпка подошла к самому судну, Вандердеккен убрал весла и в считанные секунды взобрался на палубу. Стоявшие там матросы оглянулись на него в недоумении.
   – Где ваш капитан? – спросил он. – Я должен с ним поговорить.
   – Как о вас доложить, сэр? – осведомился какой-то офицер, по-видимому, старший помощник.
   – Доложите, что его желает видеть его сын Филипп Вандердеккен.
   Матросы покатились со смеху, а помощник, сдерживая улыбку, заметил:
   – Вы, наверное, ошиблись, сэр? Вы хотели сказать, вы – его отец?
   – Нет, я его сын, – повторил Филипп, – я поседел от горя…
   – Сэр, вон капитан идет!
   – Что здесь такое? – спросил высокий осанистый человек, подходя ближе.
   – Вы – Виллем Вандердеккен, капитан судна?
   – Я самый. Что угодно?
   – Я… Вы не узнаете меня? Я был тогда трехлетним ребенком, но вы, наверное, помните письмо, которое вы оставили своей жене Катрине. Это моя мать. Я ваш сын, Филипп Вандердеккен. Я исполнил ваше желание и принес священную реликвию – частицу Животворящего Креста Господня, к которой вы жаждали приложиться и уронить на нее слезу глубокого раскаяния.
   С этими словами Филипп снял с шеи ларчик и протянул отцу. В этот момент словно луч молнии сверкнул перед глазами капитана, он молитвенно сложил руки, упал на колени и зарыдал.
   – Сын, мой возлюбленный сын! – воскликнул он, поднявшись наконец с колен и прижав Филиппа к груди. – Теперь я узнал тебя. Пойдем на корму. Прежде чем с нас снимется проклятие и все мы развеемся в прах, прими мою бесконечную, невыразимую благодарность, и я прошу прощения у Творца неба и земли, Которого я в безумии своем оскорбил!
   Вандердеккен-старший снова опустился на колени, и Филипп последовал его примеру. Оба они стояли, обняв друг друга одной рукой и вознося другую к небу. После горячей благодарственной и покаянной молитвы отец поднес к губам частицу Животворящего Креста и набожно приложился к ней. И как только это произошло, высокие мачты корабля-призрака, его реи, ванты и паруса обратились в прах, ветер подхватил его и разнес по воздуху. Тяжелые орудия бесшумно провалились сквозь палубу, вместо людей на ней лежали скелеты, и потом они тоже рассыпались. Вандердеккены были еще живы. Виллем опять поцеловал реликвию, – и корпус корабля разошелся, палуба развалилась, и лишь на последнем обломке, который чудом держался на воде, стояли коленопреклоненные отец и сын с воздетыми к небу руками и медленно погружались в океан. Ударил гром, и на небе на мгновение появился яркий светящийся крест. Темные тучи, застилавшие небо, рассеялись, как легкий дым; солнце выглянуло и засияло во всей красе, мелкие резвые волны засверкали в ярких лучах. Чайки с криками кружились в воздухе, стройный альбатрос мирно дремал, склонив голову на крыло, резвые дельфины играли в прозрачных волнах, и вся природа, казалось, радовалась тому, что проклятие разрушено навсегда, корабль-призрак прекратил свое существование и больше не будет губить в море другие корабли.

Фредерик Марриет Корабль-призрак

Глава I Тайна вдовы Вандердеккен

Глава II Семейная реликвия

Глава III Роковое письмо

Глава IV Тысячи гильдеров

Глава V Любопытство и другие чувства

Глава VI Трудное решение

Глава VII Прощание

Глава VIII Инцидент на судне

Глава IX «Летучий голландец»

Глава X Смерть «Тер-Шиллинга»

Глава XI Отравитель

Глава XII На «Батавии»

Глава XIII Божьи наместники

Глава XIV Вещий сон

Глава XV Злой призрак

Глава XVI Судно под всеми парусами

Глава XVII Красавица «Катрина»

Глава XVIII Пророчество командора

Глава XIX Сокровища испанцев

Глава XX Неуместный гость

Глава XXI Предостережение

Глава XXII Столкновение

Глава XXIII Обреченные

Глава XXIV Вакханалия

Глава XXV Зачем мне жить?

Глава XXVI На райском острове

Глава XXVII В поисках Амины

Глава XXVIII Влюбленный губернатор

Глава XXIX Откуда у нее дар пророчества?

Глава XXX Осада и плен

Глава XXXI Сделка

Глава XXXII Разоблачение

Глава XXXIII Как заставить их замолчать?

Глава XXXIV В Гоа

Глава XXXV Колдовство

Глава XXXVI Святая инквизиция

Глава XXXVII Не бывает смерти страшнее

Глава XXXVIII Убийство

Глава XXXIX Я не боюсь твоей дьявольской силы!

Глава XL Аутодафе

Глава XLI Письма на родину

Глава XLII И сбылось предначертанное