Сесил Скотт Форестер
Хорнблауэр. Последняя встреча (сборник)

   © Cassette Productions Ltd, 1967
   © Доброхотова-Майкова Е.М., перевод на русский язык, 2015
   © ООО «Издательство «Вече», 2017
//-- * * * --//

Хорнблауэр и кризис

Глава первая

   Хорнблауэр знал, что в дверь сейчас постучат, поскольку видел в окно каюты часть происходящего и легко мог угадать остальное.
   – Подходит баржа с водой, сэр, – доложил Буш, входя и снимая шляпу.
   – Очень хорошо, мистер Буш. – Хорнблауэр был взвинчен и не намеревался облегчать Бушу разговор.
   – На борту новый капитан, сэр. – Буш ясно видел, что происходит с Хорнблауэром, но как себя правильно вести не знал.
   – Очень хорошо, мистер Буш.
   Это было жестоко – все равно что дразнить бессловесное животное. Хорнблауэр внезапно понял, что вгоняет Буша в смущение без всякой радости для себя, и взял чуть более легкомысленный тон:
   – Так значит, после двух заполненных трудами дней у вас нашлось несколько минут для меня, мистер Буш?
   Обвинение было чудовищно несправедливым, и на лице Буша явственно проступила обида.
   – Я исполнял свои обязанности, сэр, – промямлил он.
   – Драили «Отчаянный» до блеска к прибытию нового капитана.
   – Д-да, сэр.
   – Конечно, вам было не до меня. Я уже не в счет.
   – Сэр…
   Как ни горько было Хорнблауэру, он невольно улыбнулся несчастному выражению Буша.
   – Я рад, мистер Буш, что, в конечном счете, вы все-таки живой человек. Иногда я в этом сомневался. Столь образцового первого лейтенанта мне еще видеть не доводилось.
   Секунду-две Буш переваривал неожиданный комплимент.
   – Спасибо, сэр. Вы очень добры. Но это все только благодаря вам.
   Еще миг – и они бы расчувствовались, чего Хорнблауэр допустить не мог.
   – Мне пора на палубу, так что лучше нам проститься прямо сейчас, мистер Буш. Удачи при новом капитане.
   Он настолько поддался атмосфере последних минут, что даже протянул руку, которую Буш с горячностью пожал. По счастью, от сильных чувств тот сумел выговорить лишь: «До свидания, сэр», и Хорнблауэр торопливо вышел.
   Баржу как раз подводили к «Отчаянному». Ее борт от носа до кормы обложили мешками с песком и свертками старой парусины, тем не менее даже в спокойных водах бухты требовалась большая сноровка, чтобы канатами осторожно подтянуть одно судно к другому. Через просвет между бортами перекинули сходню, и по этому шаткому мостку на «Отчаянный» перебрался офицер в парадном мундире. Он был настоящий великан – на два или три дюйма выше шести футов – и явно немолод, судя по седым волосам, заплескавшим на ветру, когда он снял треуголку. Боцманматы [1 - См. словарь морских терминов в конце книги.] свистели в дудки, оба корабельных барабанщика выбивали дробь.
   – Добро пожаловать на борт, сэр, – сказал Хорнблауэр.
   Новый капитан вытащил из нагрудного кармана документ, развернул его и начал читать:
   – Приказ сэра Уильяма Корнваллиса, вице-адмирала Красного флага, рыцаря Досточтимого Ордена бани, командующего кораблями и судами Ламаншского флота его величества Джеймсу Персивалю Мидоусу, эсквайру…
   – Нельзя ли поживее? – раздался громовой голос с баржи. – Готовьтесь принять шланги! Лейтенант, ставьте людей на помпы!
   Кричал капитан баржи – дюжий здоровяк, как можно было догадаться уже по голосу. Буш лихорадочно зажестикулировал, силясь объяснить, что церемония требует тишины.
   – Залейте воду – и можете валять дурака сколько влезет! Ветер вот-вот изменится! – проорал дюжий капитан, нимало не смущаясь. Мидоус гневно оскалился: при всем своем огромном росте и мощном телосложении он не мог заткнуть рот наглецу. Галопом отбарабанив вторую половину приказов, он с явным облегчением сложил и убрал документ.
   – Шляпы надеть! – гаркнул Буш.
   – Сэр, я принимаю у вас командование шлюпом, – сказал Мидоус Хорнблауэру.
   – Очень сожалею, что капитан баржи вел себя так неучтиво, – ответил тот.
   – Теперь давайте сюда матросов покрепче! – крикнул дюжий капитан, ни к кому персонально не обращаясь. Мидоус обреченно пожал плечами.
   – Мистер Буш, мой… я хотел сказать, ваш первый лейтенант, – торопливо представил Хорнблауэр.
   – Приступайте, мистер Буш, – распорядился Мидоус, и Буш тут же погнал матросов к помпам – заливать в бочки пресную воду.
   – Что это за малый? – спросил Хорнблауэр, указывая большим пальцем на дюжего капитана.
   – Этот мерзавец портил мне кровь все последние два дня. – Мидоус сопровождал каждую фразу крепкими словами, которые не к чему тут повторять. – Он не только капитан баржи, но и совладелец. Работает по контракту с Военно-морским министерством – нельзя завербовать его самого, нельзя завербовать его матросов, у всех бумага с печатью. Говорит что вздумает, делает что пожелает. Я бы отдал призовые деньги за следующие пять лет, чтобы всыпать ему плетей.
   – Хм. А мне с ним отправляться в Англию.
   – Надеюсь, вам повезет больше, чем мне.
   – Позвольте, господа. – Матрос с баржи пробежал по сходне и дальше мимо них, таща парусиновый шланг, следом прошел кто-то с бумагами. Повсюду кипела работа.
   – Я передам вам судовые документы, сэр, – сказал Хорнблауэр. – Угодно вам будет спуститься со мною в мою… я имел в виду, они в вашей каюте, сэр, и вы можете принять их, как только сочтете удобным.
   Его рундук и матросский чемодан сиротливо стояли в пустой каюте. На передачу командования ушло всего несколько минут.
   – Можно мне попросить у мистера Буша двух матросов – перенести мои вещи на баржу, сэр? – спросил Хорнблауэр.
   Теперь он никто, даже не пассажир. У него вообще нет статуса – это сделалось еще заметнее, когда он вернулся на палубу в последний раз пожать руку офицерам. Все были заняты спешными делами, так что прощание вышло скомканным и не вполне искренним; поворачиваясь к сходне, Хорнблауэр почувствовал странное облегчение.
   Впрочем, ненадолго. Даже на якоре «Отчаянный» сильно качался на огибающих мыс волнах, причем шлюп и баржа кренились друг другу навстречу, так что их мачты то сближались, то удалялись. Перекинутая между ними доска двигалась сразу в нескольких плоскостях: вертикально, как качели, и горизонтально, словно компасная игла, а к тому же ходила вверх-вниз и, что хуже всего, ездила взад-вперед в то время как зазор между судами менялся с шести футов до шестнадцати и обратно. Босоногому матросу ничего не стоило пробежать по восемнадцатидюймовой доске без поручней, но для Хорнблауэра это было серьезным испытанием. К тому же он чувствовал на себе взгляд капитана баржи. По крайней мере, последнее обстоятельство придало ему решимости. До сих пор он изучал движения доски краем глаза, делая вид, будто целиком захвачен происходящим на обоих судах, теперь быстро шагнул на нее, словно и не собирался перед этим с духом. Несколько кошмарных мгновений сходня казалась бесконечной, но наконец, благодарение богу, он вступил с нее на относительно твердую палубу. Дюжий шкипер ничего не сказал, и, когда два матроса поставили на палубу вещи, Хорнблауэру пришлось заговорить первым.
   – Вы капитан этого судна?
   – Капитан Бэдлстоун, шкипер водоналивной баржи «Принцесса».
   – Я капитан Хорнблауэр, и вам предписано доставить меня в Англию. – Хорнблауэр, раздраженный небрежной манерой Бэдлстоуна, нарочно выбрал самую официальную формулировку.
   – Предписание есть?
   Вопрос, сам по себе оскорбительный, был к тому же задан вызывающим тоном, и Хорнблауэр, чья гордость была уже сильно уязвлена, решил, что не позволит больше себя третировать.
   – Да, – ответил он.
   У Бэдлстоуна было круглое лицо, багровые щеки и на удивление яркие синие глаза под густыми черными бровями. Он твердо выдержал заносчивый взгляд Хорнблауэра. Тот готов был продолжать игру в гляделки, сколько потребуется, но Бэдлстоун ловко обошел его с фланга.
   – Пассажирский стол – гинея в день либо три гинеи за весь переход.
   Хорнблауэр не знал, что сам должен оплачивать свой кошт, и не успел скрыть изумление, но по крайней мере вовремя одернул себя и не задал вопрос, вертевшийся на языке. Он ничуть не сомневался, что Бэдлстоун формально в своем праве. Вероятно, Военно-морское министерство, заключившее с ним контракт, обязало шкипера перевозить флотских офицеров, однако позабыло оговорить вопрос о довольствии.
   – В таком случае три гинеи, – произнес он величавым тоном человека, для которого одна-две гинеи не составляют разницы, и только потом сообразил, что, вероятно, не прогадал: в ближайшее время ветер скорее всего изменится, и тогда переход займет много больше трех дней.
   Во все время разговора одна из помп работала с перебоями, а теперь остановилась и вторая. В наступившей тишине раздался голос Буша:
   – Всего девятнадцать тонн! Мы можем взять еще две!
   – Вы их не получите! – проревел в ответ Бэдлстоун. – У нас нет больше ни капли!
   Хорнблауэру странно было чувствовать, что его это больше не касается; он свободен от всякой ответственности, хотя и прикинул машинально, что теперь у «Отчаянного» пресной воды на сорок дней. Пусть Мидоус думает, как растянуть запас. А поскольку скоро задует ост, «Отчаянному» предстоит держаться как можно ближе к Гуле-де-Брест – это теперь тоже забота Мидоуса, не его.
   Матросы, качавшие помпы, перебежали обратно по сходне, два матроса с «Принцессы» вернулись, таща шланги. Последним вернулся помощник с бумагами.
   – Готовься отдать концы! – заорал Бэдлстоун. – Пошел кливер-фалы!
   Он сам встал к штурвалу и сноровисто отвел баржу от шлюпа. Матросы под руководством помощника принялись убирать с борта кранцы. Через несколько секунд суда разошлись настолько, что Хорнблауэр уже не слышал голосов с «Отчаянного». Он глянул через сверкающую воду. Вся команда выстроилась на шканцах – видимо, Мидоус собирался произнести тронную речь. Никто не провожал взглядом баржу и Хорнблауэра, одиноко стоящего на палубе. Узы флотской дружбы крепки, но рвутся в один миг. Скорее всего, они с Бушем никогда больше не встретятся.

Глава вторая

   Жизнь пассажира на барже «Принцесса» была связана с великим множеством неудобств. Весь ее трюм заполняли пустые бочки; залить их морской водой вместо выкачанной пресной значило бы испортить ценную тару, так что балластом служили только втиснутые между ними мешки с песком. Баржа строилась в расчете именно на такое затруднение: благодаря плоскому дну и широким обводам она не переворачивалась даже при высокой осадке, но качалась сильно и для новичка непредсказуемо. Она дрейфовала примерно как плот, что при нынешнем направлении ветра не сулило почти никаких шансов добраться до Плимута.
   Из-за изменившейся качки Хорнблауэр два дня был на грани морской болезни. Он говорил себе, что страдал бы не многим больше, если бы его и впрямь выворачивало, хотя в глубине души понимал, что это не так. Ему отвели место в каюте площадью шесть квадратных футов и высотой пять, но, по крайней мере, он жил там один и утешался сознанием, что все могло быть гораздо хуже: в переборках были крюки на восемь гамаков, в два яруса по четыре. Ему давно не доводилось спать в гамаке, хребет медленно привыкал к нужному изгибу и чувствовал все скачки и мотания баржи, так что койка на «Отчаянном» ностальгически вспоминалась как роскошь.
   Ветер по-прежнему дул с северо-востока. Он принес ясную погоду, но Хорнблауэра она не радовала, и даже мысль, что Бэдлстоуну придется его кормить куда больше, чем три дня, не могла надолго прогнать хандру. Ему хотелось одного: поскорее добраться до Англии, до Лондона, до Уайтхолла, и получить капитанский чин, пока не вмешалась какая-нибудь случайность. Он с тоской наблюдал, как «Принцессу» сносит все дальше и дальше под ветер, даже сильнее, чем неповоротливые линейные корабли вблизи Уэссана. Читать на борту было нечего, делать – тоже, и не было места, чтобы с удовольствием предаваться безделью.
   Хорнблауэр как раз вышел на палубу, устав лежать в гамаке, когда Бэдлстоун резко поднес к глазу подзорную трубу и уставился в наветренную сторону.
   – Вот они! – с нехарактерной разговорчивостью объявил шкипер.
   Он протянул Хорнблауэру трубу, что (как тот прекрасно понимал) было верхом любезности – капитану, наблюдающему за чем-то интересным, трудно расстаться с подзорной трубой и на один миг. Прямо на них мчалась с попутным ветром даже не эскадра, а целый флот. Впереди неслись под всеми парусами четыре фрегата, следом двигались две колонны линейных кораблей – семь в одной и шесть в другой. Там как раз ставили лисели. Зрелище было великолепным: вымпелы плескали на ветру, кормовые флаги рвались вперед, словно желая с ними поспорить. Округлые носы рассекали синюю воду, и от каждого разбегалась, вздымаясь и опадая, пенная борозда. То была военная мощь Британии во всем своем величии. Первый центральный фрегат прошел совсем близко от «Принцессы».
   – «Диамант», тридцать две пушки, – сообщил Бэдлстоун. Он каким-то образом снова завладел подзорной трубой.
   Хорнблауэр с завистью и вожделением смотрел на фрегат, идущий на расстоянии пушечного выстрела. Матросы взбежали по фок-вантам; за то короткое время, что «Диамант» шел мимо баржи, убрали и вновь поставили фор-брамсель. Матросы работали образцово: Хорнблауэр не заметил в постановке паруса ни малейшего изъяна. Помощник Бэдлстоуна еле-еле успел поднять грязный флаг Красной эскадры, чтобы вовремя его приспустить; «Диамант» в ответ отсалютовал флагом Синей эскадры. Теперь к барже приближалась правая колонна линейных кораблей; на первом – трехпалубнике – уже можно было различить три ряда раскрашенных в шахматную клетку пушечных портов и синий вице-адмиральский флаг на фор-брам-стеньге.
   – «Принц Уэльский», девяносто восемь пушек. Вице-адмирал сэр Роберт Кальдер, баронет, – сказал Бэдлстоун. – В этой эскадре еще два адмирала.
   «Принц Уэльский» и баржа обменялись приветствиями. Семь линейных кораблей прошли мимо баржи, и каждый раз флаги на мгновение шли вниз и тут же взлетали вверх.
   – Попутный ветер к Финистерре, – заметил Бэдлстоун.
   – Сдается, они держат курс в ту сторону, – сказал Хорнблауэр.
   Очевидно, Бэдлстоун знал о перемещениях флота не меньше него, а может, даже поболее – всего неделю назад он был в Плимуте, читал английские газеты и слушал разговоры в пивных. Хорнблауэр и сам почерпнул кое-какие крупицы сведений из беседы со шкипером «Шетланда» – провиантской баржи, подходившей к «Отчаянному» за неделю до «Принцессы». То, что Бэдлстоун упомянул Финистерре, а не Гибралтар и не Вест-Индию, намекало на его осведомленность. Хорнблауэр на пробу задал вопрос:
   – Идут к Гибралтарскому проливу, как вы думаете?
   Бэдлстоун глянул на него с жалостью.
   – Не дальше Финистерре.
   – Но почему?
   Бэдлстоуну явно не верилось, что Хорнблауэру неведомо то, о чем говорят все доки и флот.
   – Вилли Нёф.
   Так он произносил фамилию Вильнёва – французского адмирала, командующего флотом, который несколько недель назад, прорвав блокаду, вышел в Атлантику и взял курс на Вест-Индию.
   – Что с ним? – спросил Хорнблауэр.
   – Он возвращается. Думает у Бреста соединиться с французским флотом и дальше в Ла-Манш. Бони собрал свою армию в Булонге и рассчитывает не сегодня-завтра пообедать лягушками в Виндзорском замке.
   – Где Нельсон?
   – Гонится за Вилли Нёфом по пятам. Если Нельсон его не перехватит, то перехватит Кальдер. Бони не видать английского берега, как своих ушей.
   – Откуда вам все это известно?
   – Покуда я ждал ветра в Плимуте, туда пришел шлюп от Нельсона. Через полчаса новость знали все в городе.
   Последние важнейшие сведения – и о них известно каждой собаке. У Бонапарта в Булони четверть миллиона обученных и снаряженных солдат, а в ламаншских портах – тысячи плоскодонных судов, готовых перевезти их в Англию. При поддержке двадцати, тридцати или даже сорока испанских и французских линейных кораблей этот план возможно осуществить, и тогда через месяц Бонапарт и впрямь будет есть лягушек в Виндзорском дворце. Участь мира, судьба цивилизации зависит от согласованных перемещений британского флота, и недельной давности плимутские сплетни сегодня докладывают Бонапарту. Чем больше французы знают о планах британского флота, тем выше их шансы на успешное вторжение.
   Бэдлстоун смотрел на Хорнблауэра с любопытством: видимо, тот не сумел до конца скрыть свои чувства.
   – Да не тревожьтесь вы, – сказал Бэдлстоун, и теперь Хорнблауэр в свой черед взглянул на него удивленно.
   За прошедшие два дня они не обменялись и двумя десятками слов. Бэдлстоун явно недолюбливал флотских офицеров; возможно, его смягчило то, что Хорнблауэр сам не искал сближения.
   – С какой стати мне тревожиться? – бодро ответил он. – Мы разберемся с Бони, когда до этого дойдет.
   Бэдлстоун уже пожалел о своей разговорчивости. Как всякий капитан, он постоянно поглядывал на шкаторину грот-марселя и сейчас внезапно обрушился на рулевого.
   – Смотри, куда правишь, болван! Держи круче! В Испанию, что ли, хочешь попасть? Хуже нет, чем пустая баржа и криворукий деревенский увалень, которому нельзя доверить штурвал!
   За время этой тирады Хорнблауэр отошел в сторонку. Его мучили и другие опасения помимо тех, что возбудил разговор с Бэдлстоуном. Война входит в решающую стадию, близятся великие битвы, а у него нет корабля. Два года он терпел тяготы, опасности и монотонность блокадной службы, но именно сейчас, в переломные дни, оказался между двух стульев. Кризис может разрешиться прежде, чем он вновь выйдет в море: либо Кальдер настигнет Вильнева до конца этой недели, либо Бонапарт постарается пересечь Ла-Манш до конца следующей. Лучше быть капитан-лейтенантом на шлюпе, чем капитаном без корабля, тем более что и его новый чин – пока всего лишь обещание. Такие мысли кого угодно могут привести в бешенство; устойчивый норд-ост, дувший последние два дня, держал его пленником на треклятой барже, давая Мидоусу на «Отчаянном» все шансы отличиться. После десяти лет в море Хорнблауэр должен был понимать (и понимал), что глупо беситься из-за ветров – непредсказуемых и неуправляемых ветров, определявших его жизнь с отрочества. И все равно он изводился так, что не находил себе места.

Глава третья

   Хорнблауэр лежал в гамаке, хотя уже давно рассвело. Он сумел перевернуться на другой бок, не проснувшись окончательно – умение спать в гамаке вернулось, хоть и не сразу, – и намеревался оставаться в полудреме как можно дольше. По крайней мере, мозг, затуманенный сном, не будет с таким напряжением прокручивать одни и те же тоскливые мысли, да и вечер наступит быстрее. Вчера выдался дурной день: попутный ветер, задувший к закату, домчал «Принцессу» обратно до блокадной эскадры и тут же вновь переменился на встречный.
   На палубе заслышались топот и суета, затем к борту подошла шлюпка. Хорнблауэр скривился и приготовился вылезти из гамака. Он убеждал себя, что, скорее всего, это какой-нибудь пустяк, не имеющий к нему ни малейшего отношения, однако решимость оставаться в полудреме полностью испарилась.
   Он еще сидел в гамаке, спустив ноги, когда вошел мичман. Хорнблауэр, уставившись на него осоловелыми глазами, отметил белые панталоны и башмаки с пряжками – видимо, чей-то протеже с флагмана. Мичман протягивал письмо, и Хорнблауэр проснулся окончательно. Он сломал печать.

   Сим вам строго предписывается и указывается явиться в качестве свидетеля на заседание трибунала по обвинению капитана Джеймса Персиваля Мидоуса, офицеров и команды шлюпа Его Величества «Отчаянный» в потере сказанного шлюпа, происшедшей от посадки на мель в ночь на 19-е мая 1805 года. Заседание состоится в девять часов до полудня сегодня, мая 20-го дня 1805 года в капитанской каюте корабля Его Величества «Ирландия».
   Генри Боуден, контр-адмирал, капитан флота
   NB. Шлюпку за вами пришлют.

   Хорнблауэр читал и перечитывал записку, не веря своим глазам. Наконец он вспомнил, что перед ним мичман, а значит – надо сохранять внешнюю невозмутимость.
   – Очень хорошо, спасибо, – буркнул он.
   Не успел мичман повернуться спиной, как Хорнблауэр выдвинул рундук и начал ломать голову, как разгладить вытертый почти до дыр парадный мундир.
   Итак, «Отчаянный» потерпел крушение. Однако Мидоус жив, а значит, скорее всего, жертв либо вообще нет, либо они небольшие. Быстро же Мидоус выбросил «Отчаянный» на прибрежные камни. Сделать это было легче легкого, что первым мог подтвердить Хорнблауэр, два года избегавший подобной опасности.
   Чтобы побриться, пришлось подтащить рундучок к люку, высунуть голову наружу и установить зеркальце на комингс. Хорнблауэру подумалось, что Мидоус при своем росте мог сделать то же самое и не вставая на дополнительную подпорку.
   Подошел Бэдлстоун и заговорил. Хорнблауэр слушал, балансируя на рундуке; он еще не до конца приспособился к хаотическим движениям «Принцессы», что затрудняло бритье, для которого требовались обе руки: одной рукой держать бритву, другой растягивать кожу.
   – Так значит, «Отчаянный» налетел на Черную скалу, – сказал Бэдлстоун.
   – Я знал, что он на мели, но не знал, где.
   – По-вашему, на дне морском – значит на мели? Он напоролся на камни в отлив, получил пробоину, наполнился водой, и в прилив его опрокинуло.
   Удивительно, как быстро такие, как Бэдлстоун, узнают новости во всех мелочах.
   – Жертвы есть? – спросил Хорнблауэр.
   – Не слышал, – ответил Бэдлстоун.
   Если бы утонул кто-нибудь из офицеров, об этом бы наверняка говорили. Значит, все живы, включая Буша. Хорнблауэр смог сосредоточиться на том, чтобы выбрить трудный участок в левом углу губ.
   – Даете показания на трибунале? – спросил Бэдлстоун.
   – Да. – Хорнблауэр не имел ни малейшего желания снабжать Бэдлстоуна дополнительным материалом для сплетен.
   – Если ветер отойдет к западу, я отплыву без вас. Ваши вещи сгружу в Плимуте.
   – Вы чрезвычайно любезны. – Хорнблауэр чуть было не дал выход чувствам, но вовремя себя одернул. Нет смысла браниться с плебеем, даже если оставить в стороне иные соображения. Он вытер лицо и бритву, затем встретил взгляд Бэдлстоуна.
   – Не многие бы так сказали, – проговорил тот.
   – Не многие нуждаются в завтраке, как я сейчас, – ответил Хорнблауэр.
   В восемь часов подошла шлюпка, и Хорнблауэр в нее спустился; на боку у него висела дешевая шпага с бронзовой рукоятью, а единственный эполет на левом плече означал, что его еще не утвердили в звании капитана. Однако, когда он поднялся на борт «Ирландии» вслед за двумя капитанами с эполетами на обоих плечах (очевидно, тем предстояло заседать в судебной комиссии), его встретили всеми положенными почестями. На подветренной стороне шканцев прохаживались взад-вперед, о чем-то напряженно беседуя, Мидоус и Буш. Мичман, встретивший Хорнблауэра, сразу отвел его в сторону; это лишний раз подтверждало, что он вызван как свидетель-эксперт и, дабы сохранить беспристрастность суждений, не должен разговаривать с обвиняемыми.
   Наконец пушечный выстрел возвестил, что началось заседание. Через двадцать пять минут Хорнблауэра вызвали в каюту, где за длинным столом сверкали позументом семь капитанов. С одной стороны сидели Мидоус, Буш, штурман Проуз и боцман Уайз. Горько и неловко было видеть тревогу на их лицах.
   – Суд задаст вам несколько вопросов, капитан Хорнблауэр, – начал председательствующий. – Затем обвиняемые могут попросить вас дать разъяснения.
   – Да, сэр, – ответил Хорнблауэр.
   – Как я понимаю, вы передали командование шлюпом «Отчаянный» утром семнадцатого числа.
   – Да, сэр.
   – Состояние его материальной части было хорошим?
   – В целом да, сэр. – Он должен был говорить правду.
   – Это означает «хорошим» или «дурным»?
   – Хорошим, сэр.
   – Таблица компасных девиаций [2 - Девиация компаса – отклонение его стрелки от направления магнитного меридиана под влиянием судового железа. Она зависит от курса корабля и нескольких других параметров, поэтому за изменением девиации приходилось постоянно следить, определяя время от времени ее величину на различных румбах. – Здесь и далее примечания переводчика.] была точна, насколько вы можете судить?
   – Да, сэр. – Он не мог возводить на себя напраслину.
   – Вам известно, что шлюп его величества «Отчаянный» в отлив налетел на камни у Черной скалы. Что вы можете сказать по этому поводу?
   Хорнблауэр стиснул зубы.
   – Такое могло случиться очень легко.
   – Не соблаговолите ли изложить свое мнение более подробно, капитан?
   Он мог бы сказать многое, но следовало очень тщательно выбирать слова. Не хотелось выглядеть хвастуном. Надо было должным образом подчеркнуть все навигационные опасности, но (памятуя, что он два года успешно их избегал) не выставить себя кем-то исключительным. Он хотел помочь обвиняемым, но и не перегнуть палку. Так или иначе, можно было сделать несколько замечаний, которые легко проверить по вахтенному журналу. Хорнблауэр упомянул устойчивый западный ветер, дувший в предыдущие несколько суток, и резкий норд-ост, поднявшийся в тот день. В таких условиях отлив мог быть непредсказуемо сильным, к тому же между скал почти наверняка возникли встречные течения, которые невозможно учесть, поскольку их направление зачастую меняется на расстоянии кабельтова. От Черной скалы на юго-восток отходит длинный риф; если не считать самой дальней его оконечности, буруны над ним видны лишь по низкой воде в сизигийный прилив [3 - Сизигийный прилив – наибольший прилив, когда приливообразующие силы Луны и Солнца действуют вдоль одного направления. В это время высокая вода становится очень высокой, а низкая – очень низкой.], а лотом его не обнаружить. Кораблю, держащемуся близко к Гуле, немудрено было наскочить на этот риф.
   – Спасибо, капитан, – сказал председатель, когда Хорнблауэр закончил. Затем глянул в сторону обвиняемых. – У вас есть вопросы?
   Тон его ясно подразумевал, что в вопросах нет надобности, однако Мидоус вскочил. Он казался изможденным – может быть, впечатление усиливала одежда с чужого плеча, но глаза запали, щеки ввалились, а левая еще и подергивалась.
   – Капитан, – спросил он, – ветер был северо-восточный, свежий?
   – Да.
   – Наиболее благоприятный для попытки французов выйти в Ла-Манш?
   – Да.
   – Где должен был находиться «Отчаянный» в таких условиях?
   – Как можно ближе к Гуле.
   Это был важный пункт, его и впрямь следовало подчеркнуть особо.
   – Спасибо, капитан, – сказал Мидоус, садясь.
   Хорнблауэр глянул на председателя, ожидая дозволения удалиться.
   – Будьте добры ответить суду, капитан, – сказал председатель, – как долго вы командовали «Отчаянным» на блокадной службе?
   – Чуть более двух лет, сэр.
   На прямой вопрос можно было ответить только буквально.
   – И какую часть времени вы находились вблизи Гуле? Довольно будет приблизительной оценки.
   – Думаю, половину времени… может быть, треть.
   Эти слова сводили на нет почти все, что Мидоус выиграл своим вопросом.
   – Спасибо. Можете удалиться, капитан Хорнблауэр.
   Теперь он мог глянуть на Буша и Мидоуса, но лишь мельком и не выказывая никаких чувств: всякое выражение сочувствия заставило бы судей усомниться в его непредвзятости. Хорнблауэр поклонился и вышел.

Глава четвертая

   Меньше чем через полчаса после того, как Хорнблауэр вернулся на «Принцессу», Бэдлстоун уже знал вердикт; довольно много провиантских судов покачивалось на якорях в ожидании попутного ветра, и новости поразительно быстро передавались с одного на другое.
   – Виновен, – сообщил Бэдлстоун.
   В те минуты, когда всего важнее было изобразить невозмутимость, Хорнблауэру это удавалось хуже всего.
   – Каков приговор? – спросил он. От напряжения голос приобрел хриплые нотки, которые можно было истолковать как признак сурового равнодушия.
   – Выговор, – ответил Бэдлстоун, и на Хорнблауэра накатила волна облегчения.
   – Какой?
   – Просто выговор.
   Значит, нестрогий. Если не считать порицания – самый мягкий приговор, какой мог вынести трибунал после обвинительного вердикта. Однако теперь всем офицерам и уорент-офицерам «Отчаянного» предстоит искать себе новые места, и от высокого начальства зависит их дальнейшая участь. Впрочем, если оно не будет уж очень мстительным, всех куда-нибудь устроят – за исключением, может быть, Мидоуса.
   Как выяснилось, Бэдлстоуну было еще что сказать. Начни он с этого, Хорнблауэр вздохнул бы с облегчением много раньше.
   – Первого лейтенанта и штурмана оправдали.
   Хорнблауэр не ответил, дабы не выдать своей радости.
   Бэдлстоун поднял подзорную трубу, и Хорнблауэр проследил его взгляд. Корабельный баркас под двумя люгерными парусами быстро скользил по ветру в их сторону. Сразу было видно, что шлюпка с линейного корабля, вероятно – с трехпалубника, насколько можно было оценить ее длину в таком ракурсе.
   – Ставлю гинею против шиллинга, – сказал Бэдлстоун, по-прежнему глядя в окуляр, – что у нас появятся еще пассажиры.
   У Хорнблауэра пальцы чесались от желания заполучить подзорную трубу.
   – Да, – продолжал Бэдлстоун, не отрывая ее от глаза с, возможно, неосознанной жестокостью. – Похоже на то.
   Он приказал повесить на правый борт кранцы и привести баржу к ветру, чтобы баркасу удобнее было к ней подойти. Теперь подзорная труба уже не требовалась: Хорнблауэр невооруженным взглядом различил Буша – тот с непокрытой головой сидел на корме баркаса, – а затем и Мидоуса рядом с ним. На следующей банке расположились уорент-офицеры с «Отчаянного», еще дальше – люди, чьих лиц Хорнблауэр не знал.
   Баркас привелся к ветру и ловко подошел к борту «Принцессы».
   – Эй, на шлюпке! – крикнул Бэдлстоун.
   – У нас предписания на проезд до Англии, – раздался в ответ голос Буша. – Мы поднимаемся на борт.
   Он не добавил «с вашего позволения». Бэдлстоун захлебнулся от ярости, но баркас уже зацепился за баржу крюком. Тут стало заметно, как сильно мотает баржу – в сравнении с нею баркас почти не качался. Последовала небольшая задержка, прежде чем Мидоус взобрался на борт баржи, и еще одна, прежде чем туда выбрался Буш. Хорнблауэр поспешил их встретить. Судя по всему, офицеры возвращались в Англию просить нового назначения, а матросов распределили по другим кораблям эскадры.
   Хорнблауэр сделал над собой усилие, чтобы сначала поприветствовать Мидоуса.
   – Рад видеть вас вновь, капитан Мидоус. И вас тоже, мистер Буш.
   Буш улыбнулся краем губ, Мидоус, на котором лежала тень выговора, – нет. Бэдлстоун наблюдал за прибывающими со всем злорадством, какое могло выразить его одутловатое багровое лицо.
   – Быть может, джентльмены соблаговолят показать мне предписания, – сказал он.
   Буш запустил руку в нагрудный карман и вытащил пачку документов.
   – Четырнадцать человек, можете сосчитать, – сказал он. – А это нижние чины, за которых я не отвечаю.
   – Тесновато вам будет, – заметил Бэдлстоун. – Пассажирский стол – гинея в день либо три гинеи за весь переход.
   Мидоус вступил в разговор, но не словами, а просто обернулся через плечо. На баржу как раз поднимались уорент-офицеры: штурман Проуз, Карджилл и другие подштурманы, баталер Хафнелл, боцман, парусный мастер, плотник, купор и кок. Затем показались нижние чины. Один из них – видимо, старшина капитанской шлюпки Мидоуса – обернулся, чтобы помочь следующему. Через мгновение стало ясно, отчего тому понадобилась помощь – у него не было руки. Вероятно, он потерял ее при каком-то несчастном случае. Почему в Англию отправили других, было не столь очевидно. Кто-то, вероятно, надорвался так, что его признали негодным к службе, кто-то, завербованный незаконно, сумел через влиятельных друзей в Англии добиться справедливости. Так или иначе, на палубе собрался довольно грозный и внушительный контингент. Баркас тем временем отвалил от баржи и под выбранными втугую парусами двинулся назад к флагману.
   Бэдлстоун проследил взгляд Мидоуса, и тот для большей доходчивости махнул рукой в сторону пополнения. Хорнблауэру вспомнился легендарный капитан военного корабля, который на вопрос, по какому праву он действует, указал на свои пушки и ответил: «Вот по этому».
   – По условиям вашего контракта вы берете с нижних чинов за питание по шесть пенсов в день, – сказал Мидоус. – В этом рейсе офицерская плата за стол будет такой же, да больше он и не стоит.
   – Это разбой? – вопросил Бэдлстоун.
   – Называйте, как хотите, – отвечал Мидоус.
   Бэдлстоун отступил на два шага и огляделся. Помощи ждать не приходилось: от ближайшего судна баржу отделяли несколько кабельтовых. Мидоус смотрел все с тем же угрюмым равнодушием. Какой бы ни была формулировка выговора, он явно считал себя конченным человеком и плевать хотел на обвинения, которые сможет выдвинуть против него Бэдлстоун. Прочих офицеров защищала его власть, а со дня гибели шлюпа они числились на половинном жалованье и к тому же лишились всего личного имущества и денег. Люди в безысходном положении бывают опасны, и Бэдлстоун понимал, что нижние чины без колебаний исполнят любой приказ. Команду «Принцессы» помимо него составляли помощник, четверо матросов и юнга. Бэдлстоун отчетливо видел численный перевес противника и невозможность найти на него управу. Тем не менее он проговорил с вызовом:
   – Мы продолжим этот разговор в порту, господин капитан Мидоус.
   – Капитан Хорнблауэр платит столько же, сколько и мы, – невозмутимо объявил Мидоус.
   – Я уже заплатил свои три гинеи, – вмешался Хорнблауэр.
   – Еще лучше. Значит… э… сто двадцать шесть раз по шесть пенсов уже уплачено. Я правильно сосчитал, мистер Бэдлстоун?

Глава пятая

   С появлением новых пассажиров на «Принцессе» стало невыносимо тесно. Гамак Хорнблауэра висел все там же, но появились семь новых, и на каждого офицера места приходилось не больше, чем в гробу. Они составляли монолитную, и в то же время не вполне монолитную массу: когда баржа моталась и подпрыгивала на волнах, каждый с интервалом в секунду-две ударялся в соседа или в переборку. Хорнблауэр разумно выбрал нижний ярус, понимая, что в верхнем нечем будет дышать. Над ним был Мидоус, с одного бока – переборка, с другого – Буш. Иногда вес трех тел слева вдавливал его в переборку, иногда он сам врезался в Буша, иногда палуба снизу била по спине, а иногда Мидоус всей тяжестью впечатывался в него сверху – капитан был на два дюйма длиннее каюты, и гамак под ним сильно прогибался. Беспокойный ум Хорнблауэра вывел, что удары сверху и снизу – свидетельство того, как сильно баржа «гуляет»: от качки каюта деформируется, уменьшаясь в высоту на несколько дюймов, что подтверждалось неумолчным скрипом и треском. Задолго до полуночи Хорнблауэр, извиваясь, вылез из гамака, на спине прополз под нижним ярусом и выбрался наружу, где свежий ветер сразу проник ему под рубашку.
   После первой ночи благоразумно решили перейти на режим, при котором все пассажиры – и офицеры, и нижние чины – спали «вахта через вахту»: четыре часа каждый проводил в гамаке, следующие четыре – на палубе. Привычный распорядок, естественно и по необходимости, распространился на готовку, еду и все прочее. И тем не менее атмосфера на «Принцессе» была накалена. Офицеры вспыхивали по малейшему поводу, а количество экспертов, склонных критиковать каждый шаг Бэдлстоуна, сулило еще более серьезные неприятности. Устойчивые весенние ветра по-прежнему дули с северо-востока, и баржу сносило все сильнее, что приводило в исступление людей, которые не были дома много месяцев или даже лет. Норд-ост нес ясную солнечную погоду, обещавшую Англии обильный урожай, но среди раздраженных пассажиров «Принцессы» он рождал жаркие споры: должен ли Бэдлстоун взять к западу и попытаться поймать благоприятный ветер в Атлантике или пусть уж дальше ползет в выбранном направлении. Впрочем, оба лагеря были согласны, что Бэдлстоун неправильно ставит паруса, неправильно управляет рулем, неправильно задает курс и неправильно кладет баржу в дрейф.
   Робкая надежда пробудилась однажды в полдень, когда еле ощутимое восточное дуновение сменилось более сильным юго-восточным. Прежде разочарования случались так часто, что сейчас никто не посмел вслух выразить радость, однако ветер явно крепчал и поворачивал против часовой стрелки, так что вскоре Бэдлстоун уже заорал на матросов, чтобы выбирали шкоты, и баржа поскакала по волнам, словно ломовая лошадь по вспаханному полю.
   – Как вы думаете, какой курс? – спросил Хорнблауэр.
   – Норд-ост, сэр, – неуверенно произнес Буш, однако Проуз со всегдашним пессимизмом мотнул головой.
   – Норд-ост-тень-ост, сэр, – сказал он.
   – Ну хоть отчасти к северу, – заметил Хорнблауэр.
   На таком курсе они не приближались к Плимуту, но по крайней мере шансы поймать западный ветер у входа в Ла-Манш так были заметно больше.
   – Ее сильно сносит, – мрачно проговорил Проуз, переводя взгляд с парусов на едва заметную кильватерную струю.
   – По крайней мере, у нас есть надежда, – сказал Хорнблауэр. – Гляньте на облака – их все больше и больше. Мы не видели ничего подобного уже несколько дней.
   – Надежда очень слабая, сэр, – ответил Проуз все так же мрачно.
   Хорнблауэр глянул на Мидоуса у грот-мачты. Его лицо сохраняло все то же угрюмое выражение, но даже он наблюдал за парусами, рулем и кильватерной струей, пока не почувствовал на себе взгляд Хорнблауэра и не поднял на других офицеров невидящие глаза.
   – Много бы я дал, чтобы посмотреть сейчас на барометр, – сказал Буш. – Возможно, он падает, сэр.
   – Вполне вероятно, – ответил Хорнблауэр.
   Он отчетливо помнил, как в ревущий шторм несся к Торскому заливу. Мария ждет в Плимуте, и она снова беременна.
   Проуз прочистил горло и нехотя – поскольку предстояло сообщить нечто обнадеживающее – заметил:
   – Ветер по-прежнему отходит, сэр.
   – И вроде бы немного крепчает, – сказал Хорнблауэр. – Может, из этого что и выйдет.
   В здешних широтах, когда ветер меняется с северо-восточного на южный и одновременно крепчает (в чем не было никаких сомнений), а небо, как сейчас, затягивают тучи, это верное предвестие шторма. Помощник сделал отметку на вахтенной доске.
   – Какой курс, мистер? – спросил Хорнблауэр.
   – Норд-тень-ост и полрумба к норду.
   – Нам бы всего-то еще румб-другой, – заметил Буш.
   – По крайней мере, Уэссан обойдем с хорошим запасом, – заметил Проуз.
   Идя этим курсом, они уже приближались к Плимуту – незначительно, и все же сама эта мысль согревала. Небо затягивалось все сильнее, горизонт сжимался. По-прежнему можно было различить один или два паруса – далеко на востоке, поскольку ни одно судно не сносило так далеко, как «Принцессу». То, что они видели так мало кораблей, хоть и находились в непосредственной близости от Ламаншского флота, лишний раз свидетельствовало об огромности океанских просторов.
   Налетел более сильный порыв ветра, накренив «Принцессу» на подветренный борт, так что люди и незакрепленные вещи полетели вниз, прежде чем рулевой дал ей немного увалиться.
   – Ее мотает, как телегу, – заметил Буш.
   – Как деревянную миску, – согласился Хорнблауэр. – Ей что вперед идти, что вбок.
   Ветер по-прежнему отходил, так что баржа шла все лучше и лучше, и наконец наступил момент, когда Буш стукнул кулаком в раскрытую ладонь и воскликнул:
   – Мы идем на румб от ветра!
   Это решительно все меняло: они двигались уже не компромиссным курсом, при котором выигрыш и потери почти равны, а прямо к Плимуту (в той мере, в какой расчеты Бэдлстоуна были верны), так что теперь даже ветровой снос был им на руку. Ветер дул почти в корму: лучший курсовой угол для «Принцессы». Они наконец-то отдалялись от французского побережья и вскоре должны были войти в Ла-Манш, имея достаточную свободу маневра. А главное, они неслись с полным ветром – дивная, фантастическая перемена после стольких дней, когда «Принцесса» то ползла в бейдевинд, то ложилась в дрейф.
   Рядом кто-то возвысил голос – Хорнблауэр понял, что он не окликает кого-нибудь, не бранится, а поет: выполняет сложное и бессмысленное упражнение, которое большинству почему-то нравится. «Меж Силли и Ушантом [4 - Ушант – английское название острова Уэссан. Силли – небольшой архипелаг, самая южная точка Британии.] тридцать пять лиг!» Песня сообщала неоспоримый факт; Хорнблауэр стоически приготовился вытерпеть ее до конца, а остальные тем временем подхватили: «Прощайте, адьё, дорогие испанки, прощайте, адьё, сеньориты мои!» Было очень заметно, что атмосфера изменилась разом метафорически и буквально: падение барометра вызвало общий душевный подъем. Все широко улыбались. Ветер повернул еще на два румба: это означало, что к завтрашнему вечеру они, скорее всего, будут в Плимуте. «Принцесса», словно заразившись общим весельем, скакала по волнам. В этом было даже что-то не совсем пристойное, будто старая толстуха спьяну пустилась в пляс и задирает ноги.
   И только Мидоус оставался все таким же угрюмым и одиноким. Его ближайшие подчиненные с «Отчаянного», штурман и первый лейтенант, весело болтали с Хорнблауэром вместо того, чтобы составить компанию бывшему командиру. Хорнблауэр двинулся к нему, но тут налетел дождевой шквал и наступила сумятица: самые нестойкие спешили укрыться на баке или на юте.
   – Завтра будем в Плимуте, сэр, – сказал Хорнблауэр, подходя к Мидоусу.
   – Без сомнения, сэр, – ответил тот.
   – Думаю, к вечеру заштормит, – продолжал Хорнблауэр, вглядываясь в дождливое небо. Он чувствовал, что пережимает, стараясь изобразить тон светской беседы, но поделать ничего не мог.
   – Возможно, – ответил Мидоус.
   – Не исключено, что придется вместо Плимута идти в Торский залив.
   – Не исключено, – согласился Мидоус, хотя «согласие» – слишком громкое слово для того каменного безразличия, с каким это прозвучало.
   Хорнблауэр еще не готов был сдаться. Он придумывал новую тему, слегка, и даже чуть более, чем слегка, гордясь своим благородством: вот он мокнет под дождем, поддерживая ближнего в трудную минуту. Стало чуть легче, когда дождевой шквал умчался прочь, но еще большее облегчение Хорнблауэру принес крик одного из матросов на баке:
   – Вижу парус! Два румба с наветренной скулы!
   Мидоус отчасти вышел из своей апатии и вместе с Хорнблауэром повернулся глянуть в указанную сторону. Из-за дождя корабль заметили довольно поздно, и теперь они видели его целиком милях в пяти-шести от себя. Он шел в бейдевинд на правом галсе, так что с баржей ему предстояло встретиться меньше чем через час.
   – Бриг, – заметил Хорнблауэр, чтобы поддержать разговор, но тут же осекся.
   Грот– и фок-мачта одинаковой высоты, белизна парусов и даже что-то в расстоянии между мачтами – все говорило об опасности. Влажная рука Мидоуса клещами сомкнулась на его локте.
   – Француз! – Мидоус добавил цепочку ругательств.
   – Похоже на то, – ответил Хорнблауэр.
   Длина реев свидетельствовала, что корабль почти наверняка военный, и все же оставалась надежда, что это трофей, недавно захваченный у французов и взятый на службу без всяких изменений.
   – Не нравится он мне! – объявил Мидоус.
   – Где Бэдлстоун? – воскликнул Хорнблауэр, поворачиваясь к корме.
   Он вырвался из хватки Мидоуса и тут заметил Бэдлстоуна: шкипер выбежал на палубу и теперь смотрел на бриг в подзорную трубу.
   Хорнблауэр и Мидоус разом двинулись к нему.
   – Поворачивай, черт тебя дери! – заорал Мидоус, но Бэдлстоун уже начал выкрикивать приказы. Секунду-две на барже царила дикая неразбериха: пассажиры пытались помочь команде. Впрочем, все они были опытные моряки, и дело быстро пошло на лад. Шкоты выбрали, преодолевая яростное давление ветра, руль положили на борт. «Принцесса» повернула довольно ловко; большой люгерный парус хлопнул один раз, и вот она уже двинулась в бейдевинд на новом галсе. При этом баржа приподнялась на волне; по совпадению бриг приподнялся и накренился в то же самое время. Хорнблауэр на полсекунды увидел полосу пушечных портов – окончательное свидетельство, что это и впрямь военный корабль.
   Теперь «Принцесса» и бриг шли в бейдевинд одним галсом. Несмотря на преимущества косого парусного вооружения, видно было, что бриг держит чуть круче к ветру. К тому же «Принцесса» была гораздо медлительнее; Хорнблауэр прикинул, что бриг настигнет ее за несколько часов, а если ветер повернет еще, то и быстрее.
   – Подтяните-ка фока-шкот! – приказал Мидоус, но не успели матросы его послушаться, как их остановил окрик Бэдлстоуна.
   – Отставить! – Бэдлстоун повернулся к Мидоусу. – Я командую судном, и не лезьте не в свое дело!
   Толстый шкипер, уперев руки в боки, твердо выдержал взгляд капитан-лейтенанта. Мидоус повернулся к Хорнблауэру.
   – Должны ли мы это терпеть, капитан Хорнблауэр?
   – Да, – отвечал тот.
   Так требовал закон: пассажиры, пусть даже боевые офицеры, должны подчиняться капитану, и если дойдет до боя, это правило по-прежнему будет в силе. По законам войны коммерческое судно может обороняться, но и в этом случае приказы отдает капитан, точно так же, как если бы дело касалось поворотов, прокладки курса и остальных вопросов судовождения.
   – Черти меня дери, – пробормотал Мидоус.
   Хорнблауэр, возможно, не ответил бы так резко и определенно, если бы со всегдашним своим любопытством не приметил один занятный феномен. Как раз когда Мидоус приказал подтянуть фока-шкот, Хорнблауэр зачарованно наблюдал за двумя большими люгерными парусами. Они были развернуты чуть под разным углом, что, на неопытный взгляд, было неэффективно. Анализ сложной – и отчаянно интересной – механической задачи подсказывал: когда один парус слегка поворачивает ветер к другому, наилучший результат достигается именно при таком их положении. Хорнблауэр помнил эту увлекательную задачу с тех пор, как мичманом отвечал за корабельный баркас; Мидоус ее позабыл или никогда не знал. Если бы его приказ исполнили, скорость бы немного упала. Бэдлстоуну лучше знать корабль, которым он управляет много лет, и косые паруса, под которыми он ходит всю жизнь.
   – Вижу их флаг, – сообщил Бэдлстоун. – Французский, разумеется.
   – Новый быстроходный бриг из тех, что строят сейчас, – заметил Хорнблауэр. – Стоит двух наших.
   – Вы будете отбиваться? – спросил Мидоус.
   – Буду уходить, сколько могу, – ответил Бэдлстоун.
   Ничего другого ему и не оставалось.
   – Два часа до темноты. Почти три, – сказал Хорнблауэр. – Может, сумеем уйти в дождевом шквале.
   – Как только они нас нагонят… – Бэдлстоун не договорил. Французу ничего не стоило изрешетить баржу с близкого расстояния; жертвы на переполненном маленьком судне будут ужасны.
   Все трое повернулись к бригу; он был уже заметно ближе, и тем не менее…
   – До того как он подойдет на расстояние выстрела, заметно стемнеет, – сказал Хорнблауэр. – У нас есть шанс.
   – Очень небольшой, – возразил Мидоус. – Черт…
   – Думаете, мне охота гнить во французской тюрьме? – взорвался Бэдлстоун. – Эта баржа – все, что у меня есть. Мои жена и дети умрут с голоду.
   А что будет с Марией, у которой на руках маленький сын, а другой ребенок скоро родится? И… и… что его обещанный чин? Кто шевельнет пальцем ради капитана, не утвержденного в звании?
   Мидоус бранился, изрыгая череду бессмысленных проклятий и гнусных непристойностей.
   – Нас тридцать человек, – сказал Хорнблауэр, – а они думают, что не больше шести.
   – Клянусь Богом, мы можем взять их на абордаж! – воскликнул Мидоус, и поток сквернословия резко оборвался.
   Сумеют ли они подойти к бригу вплотную? Ни один французский капитан такого не допустит, не станет рисковать бортом своего бесценного корабля на таком сильном ветру. Поворот штурвала – и баржа проскочит мимо. Залп картечи – и на ней не останется ни одной мачты. Более того, сама попытка наведет французов на мысль, что дело нечисто. У брига команда по меньшей мере в девяносто человек, и если не застать ее врасплох, то ничего не выйдет. Живое воображение Хорнблауэра явственно нарисовало, что будет, если барже все же сумеет свалиться с бригом бортами. Ее будет мотать, как сейчас, и тридцать человек не сумеют перепрыгнуть на вражескую палубу общим натиском: они будут перебираться по двое, по трое. Нет, атака должна стать для французов полной, сокрушительной неожиданностью – лишь тогда есть крохотный шанс на победу.
   Лихорадочно прокручивая в голове эти соображения, он переводил взгляд с Бэдлстоуна на Мидоуса и обратно. Проблеск надежды на их лицах погас, сменившись угрюмым сомнением. Тут в голову Хорнблауэру пришла еще одна мысль, требующая немедленных действий, и он, повернувшись к матросам и офицерам, громовым командирским голосом заорал:
   – Прочь с палубы, и чтобы никого не было видно!
   Хорнблауэр повернулся и встретил ледяные взгляды Бэдлстоуна и Мидоуса.
   – Я подумал, что лучше не раскрывать карты до времени, – сказал он. – Довольно скоро французы увидят в подзорную трубу, сколько у нас людей, а лучше б им этого не знать.
   – Старший здесь я, – отрезал Мидоус. – Мне и отдавать приказы.
   – Сэр… – начал Хорнблауэр.
   – Я произведен в капитан-лейтенанты в мае тысяча восьмисотого, – сказал Мидоус. – А вы еще не утверждены в звании.
   Аргумент был несокрушимый. Хорнблауэр стал капитан-лейтенантом в апреле третьего года и должен подчиняться Мидоусу, пока официально не станет капитаном. Время как будто двинулось вспять. Задним числом он понял, что попытка завязать вежливый разговор с Мидоусом выглядела как заискивание перед старшим, а вовсе не как снисходительное благородство. Злило, что такая мысль не пришла ему раньше, но куда больше злило, что теперь он вновь младший офицер и может лишь почтительно советовать, а не отдавать приказы – и это после двух лет независимого командования! Горькую пилюлю оставалось только проглотить; выражение пришло ему в голову, когда он на самом деле сглотнул, силясь перебороть досаду. Совпадение отвлекло его настолько, что удержало от резкого ответа. Все трое были напряжены и готовы взорваться, а ссора между ними – самый верный способ оказаться во французском плену.
   – Конечно, сэр, – отвечал Хорнблауэр и продолжил (уж если делать – то на совесть): – Должен попросить у вас извинения. Я говорил, не подумавши.
   – Извинения приняты, – сказал Мидоус почти не ворчливо.
   Сменить тему было несложно: Хорнблауэр глянул на бриг, и двое других немедленно обернулись в ту же сторону.
   – По-прежнему нагоняет нас, черт побери! – воскликнул Бэдлстоун. – И выигрывает на ветре.
   Бриг, несомненно, был ближе, но пеленг на него не изменился. Все трое видели, что он настигнет «Принцессу», не изменив курса. Отсюда следовал неутешительный вывод: любые маневры баржи только сократят время погони.
   – У нас флаг не поднят, – сказал Мидоус.
   – Пока да, – ответил Бэдлстоун.
   Хорнблауэр поймал его взгляд и постарался удержать. Неразумно было давать совет – и не только словами, а даже легким движением головы – однако Бэдлстоун как-то, возможно телепатически, понял его мысль и продолжил:
   – Незачем его поднимать раньше времени. Так у нас руки будут развязаны.
   Глупо сообщать врагу лишние сведения. Разумеется, по барже сразу видно, что она – вспомогательное судно военного флота и все же… В рапорте и в судовом журнале все предстает немного иначе, чем в жизни. Если французский капитан прискучит погоней, неплохо оставить ему лазейку: он может записать, что счел «Принцессу» датским или бременским судном. А пока флаг не поднят и не спущен, британцы вольны действовать так, как сочтут нужным.
   – Скоро стемнеет, – заметил Хорнблауэр.
   – К этому времени все будет кончено, – буркнул Мидоус и вновь присовокупил грязную брань. – Мы загнаны в угол, как крысы.
   Удачное сравнение: они были загнаны в угол, зажаты невидимой стеной ветра. Единственный путь к бегству лежал в направлении брига, и бриг приближался неумолимо. Если баржа – крыса, то бриг – человек, идущий на нее с дубиной. Даже в темноте им не скрыться – под пушками брига не будет пространства для маневра. И все же крысе, которой отчаяние придало храбрости, порой удается сбежать от человека.
   – Лучше бы мы сразу попытались ее атаковать, – проговорил Мидоус. А мои пистолеты и шпага на дне морском. Какое оружие у вас на борту?
   Бэдлстоун перечислил жалкое содержимое оружейного сундука; на барже были тесаки и пистолеты для защиты от разбойников, которые в штиль отходили от берегов Франции на веслах и захватывали безоружные суда.
   – Мы сможем раздобыть еще, – вмешался Хорнблауэр. – Французы пришлют шлюпку с призовой командой. А в темноте…
   – Черт побери, вы правы! – взревел Мидоус и повернулся к Бэдлстоуну. – Не поднимайте флаг! Мы выпутаемся! Черт побери, мы захватим этот бриг!
   – Можно попытаться, – сказал Бэдлстоун.
   – И, черт побери, я тут старший флотский офицер! – воскликнул Мидоус.
   Если он вернется в Англию с трофеем, тень, лежащая на его имени, будет снята. Мидоус может стать капитаном раньше Хорнблауэра.
   – Распределим обязанности, – сказал он.
   Так они приступили к самой безрассудной операции, какую только можно вообразить, но ими двигало отчаяние. Двигало оно и Хорнблауэром, хотя в суматохе приготовлений он убеждал себя, что всего лишь выполняет приказы. А между тем они исполняли его план – план, по которому он бы сам действовал, невзирая ни на какую опасность.

Глава шестая

   Уже совсем стемнело. «Принцесса» лежала в дрейфе, что можно было (хоть и не строго юридически) счесть знаком капитуляции. На ее фока-штаге тускло горел фонарь, направленный прямо вниз. Это крохотное пятнышко света, не позволявшее разобрать, что происходит на корме, было тем не менее отчетливо видно с брига, лежащего в дрейфе на расстоянии кабельтова. Четыре ярких фонаря на фок– и грот-мачтах самого француза давали команде достаточно света, чтобы спустить шлюпку, и в то же время четко выдавали его местоположение.
   – Приближаются, – негромко произнес Мидоус, пригнувшийся у борта. – Помните, холодная сталь.
   В шуме ветра французы на бриге не различат звуков борьбы, а выстрел услышат отчетливо. Вот в ночи показался более плотный сгусток черноты, качающийся на волнах, вот уже слышан скрип весел, еще немного – и ухо различило французскую речь. Хорнблауэр ждал. Как только шлюпка зацепилась за борт, он бросил в нее конец.
   – Montez! [5 - Поднимайтесь! (фр.).] – Требовалось огромное усилие, чтобы сохранять ровный голос. Его лицо было единственным белым на барже – все остальные вымазались черной краской.
   Море было неспокойно, и «Принцессу», как всегда, сильно качало. Прошло несколько секунд, прежде чем первый француз – гардемарин с абордажной саблей и пистолетами за поясом – вскарабкался на борт, чтобы принять под командование трофей. Раздался глухой удар, и тело оттащили в сторону раньше, чем следующий француз перебрался на баржу. Так повторялось снова, снова и снова. Для людей, которые приняли решение быть абсолютно беспощадными, это оказалось до омерзения легко.
   Со своего места Хорнблауэр едва сумел определить, что вся призовая команда высадилась: люди в шлюпке готовились передать наверх снаряжение.
   – Пора! – резко произнес он.
   Мидоус и его отряд ждали только этого слова; они вскочили и градом падающих тел посыпались в шлюпку. Загремели весла. Хорнблауэр слышал, как кофель-нагели ударяют по головам. Он не видел, как мертвых или бесчувственных французов выбрасывают в море, но знал, что происходит именно это.
   – У нас оружия на семерых, – раздался голос Мидоуса. – Команда баркаса, вперед. Хорнблауэр, приступайте.
   У них было вдоволь времени, чтобы разработать план, и теперь каждый в точности знал свою роль. Хорнблауэр пробежал на корму, где маячили смутные фигуры с зачерненными лицами. Это напомнило ему сунуть руку в ведро с краской и мазнуть по лбу и по щекам. Единственная шлюпка баржи была привязана за кормой – ее подтащили ближе и перелезли в нее.
   – Отваливай! – приказал Хорнблауэр. Весла левого борта оттолкнули шлюпку от баржи. – Суши весла!
   Держа румпель, Хорнблауэр из-за кормы баржи вглядывался в темноту. На то, чтобы загрузить абордажную команду в баркас брига, времени ушло больше. Когда он наконец двинулся прочь от «Принцессы» и приподнялся на волне, Хорнблауэр различил его силуэт в свете фонарей на бриге. Это значило, что надо еще немного повременить: если французы вместо одной возвращающейся шлюпки увидят две, то поднимут тревогу.
   Плохо, что французов из шлюпки пришлось побросать в воду – их товарищи на бриге вправе будут назвать это бесчеловечной расправой, а значит, и англичанам, если атака не удастся, пощады не будет. Победа или смерть без всяких промежуточных вариантов – впереди ждала самая отчаянная, самая беспощадная схватка в его жизни.
   Баркас, отлично видимый в свете фонарей, подходил к бригу.
   – Левая, весла на воду!
   Шлюпка повернулась.
   – Правая, весла на воду!
   Шлюпка заскользила по волнам, румпель под рукой Хорнблауэра ожил. Он взял курс на бриг. Не было необходимости напоминать гребцам, чтобы те налегали изо всех сил: они не хуже него знали, что происходит. Хорнблауэру вспомнилась читанная когда-то история про саксонского короля [6 - Эдгар Миролюбивый. В 973 году, когда он короновался в Бате, шесть королей присягнули хранить ему верность «на воде и на суше». Впоследствии это превратилось в легенду о восьми королях, бывших в тот день гребцами на его ладье.], который приказал, чтобы его везли по реке Ди восемь вассальных королей. Почти на всех веслах в шлюпке сидели офицеры: на правом переднем – Буш, на остальных – боцман Уайз, врач Уоллис и трое подштурманов. Здесь же были штурман, баталер, артиллерист и всего двое матросов. Перегруженная шлюпка низко осела в воде, но другого выхода не было: для абордажа требовался каждый человек, способный держать оружие.
   Шлюпка раскачивалась на черной воде, фонари брига медленно приближались. В той стороне пока все было тихо: французы ждали шлюпку и не должны были ничего заподозрить, пока она не подойдет совсем близко. Наивно было ждать, что Мидоусу удастся высадить всех людей разом, и вместо пяти-шести товарищей на французов в одну секунду обрушатся двадцать разъяренных врагов. И все же такое было возможно.
   Ветер донес звук пистолетного выстрела, потом еще и еще. По плану люди Мидоуса должны были открыть стрельбу, как только высадятся на бриг. Требовалось сразу посеять панику среди ничего не ожидающих французов, а двадцать человек, палящие из пистолетов направо и налево, нагонят страх на кого угодно.
   – Суши весла! Загребной!
   Шлюпка скользнула под фок-руслень брига – в диаметрально противоположной стороне от той, где, судя по крикам, сражался отряд Мидоуса. Человек шесть – в том числе Хорнблауэр – разом потянулись к вантам. Чудо, что шлюпка не опрокинулась: в такие отчаянные мгновения уорент-офицеры бывают ничуть не осмотрительнее зеленых новичков.
   – Вперед! – заорал Хорнблауэр.
   К чертям формальности – эти люди не нуждались в вожаке. Дикая орда с зачерненными лицами прыгала со шлюпки на руслень; Хорнблауэр оказался на бриге не первым, а пятым или шестым. Сопротивления они не встретили, хотя по тускло освещенной палубе металось множество людей. Кто-то на бегу толкнул его, едва не сбив с ног. Однако француз не нападал, а всего лишь спешил укрыться от противника – он прыгнул в люк, за ним – еще человек десять; их, размахивая тесаками, преследовали чернолицые. Когда последний француз исчез под палубой, Хорнблауэр нагнулся к люку и выстрелил из пистолета в плотное скопление тел. Вероятно, он не мог бы удачнее распорядиться своим единственным зарядом: выстрел остановил других французов, которые в это самое время пытались взбежать по трапу.
   – Запереть люк! – крикнул Хорнблауэр. – Уайз, задрайте его! Подштурманы, оставайтесь с Уайзом! Остальные, за мной!
   Сжимая в руке бронзовую рукоять шпаги, он побежал в сторону кормы. Из темноты возникли двое или трое с белыми лицами – их уложили на месте. Хорнблауэр внезапно вспомнил, что надо заорать: если на корме еще идет схватка, французы наверняка побегут, услышав боевой клич у себя в тылу. Внезапно перед ним возник прямоугольник света и в нем белая фигура: белая рубаха, белые штаны, белое лицо – видимо, это выбежал из своей каюты французский капитан. Навстречу ему метнулась огромная фигура с занесенной абордажной саблей. Капитан выставил колено и выбросил руку в классическом выпаде, абордажная сабля рассекла воздух, и обе фигуры рухнули в темноту.
   Бой, если это можно так назвать, уже почти закончился. Французы, безоружные, застигнутые врасплох, пытались укрыться, но всякого, у кого лицо не было зачернено, безжалостно настигали и убивали. Несколько человек, упав на колени, взмолились о пощаде; одного или двух зарубили, однако на этом жажда крови насытилась и остальных согнали в кучу у гакаборта. Хорнблауэр вроде бы видел, что кто-то из французов взбежал по вантам и затаился наверху, но с ними можно было разобраться позже.
   Он огляделся. К призрачному свету качающихся фонарей через равные промежутки времени добавлялся свет из каюты: дверь открывалась и закрывалась от качки. Палуба, усеянная трупами, являла собой зрелище жуткое и в то же время гротескное. Что это – мертвец оживает? Кто-то был оглушен и теперь приходит в сознание? Тело явно поднималось, но не как встающий на ноги живой человек. В этой чудовищной обстановке могло произойти что угодно. Нет! Человек был мертв, и его толкали снизу. Видимо, он упал поперек люка, и люди под палубой пытались убрать его с дороги. На глазах у Хорнблауэра мертвец перекатился и шлепнулся на палубу; за ним и впрямь был люк, из которого торчали две поднятые руки. Хорнблауэр прыгнул вперед, рубанул по ним, и руки исчезли, а снизу раздался крик. Хорнблауэр задвинул крышку и запер ее на засов. Какое-то время она продержится.
   Он выпрямился и увидел прямо перед собой другого человека, который подбежал к люку с той же целью. Пальцы невольно стиснули рукоять шпаги – идиотизм, но Хорнблауэр просто не ожидал увидеть черное лицо так близко от себя.
   – Мы с ними справились, – раздался в темноте голос Бэдлстоуна, и Хорнблауэр сразу узнал его силуэт.
   – Где Мидоус? – проговорил он сипло – горло пересохло от волнения.
   – Покойник, – ответил Бэдлстоун, указывая рукой.
   Дверь, словно в ответ на вопрос, опять приоткрылась. На палубу хлынул свет, и Хорнблауэр вспомнил. По дальнюю сторону люка валялись два мертвеца. Один – по всей видимости, Мидоус – полулежал на боку, раскинув руки и ноги. Из груди торчала рукоять рапиры, и было понятно, что клинок, прошедший насквозь, упирается в палубу и держит его в таком положении. Зубы были оскалены, и в дрожащем свете казалось, будто черное лицо кривит судорога ненависти, а мертвые губы все еще шевелятся. За ним лежал французский капитан в белых штанах и рубахе – теперь уже не совсем белых. На месте лица и головы было нечто чудовищное, рядом поблескивала абордажная сабля, которой Мидоус нанес последний сокрушительный удар в то мгновение, когда рапира уже входила ему в сердце. Много лет назад французский эмигрант, дававший Хорнблауэру уроки фехтования, говорил о coup de deux veuves – атаке, оставляющей вдовами двух женщин, – и это был ее пример.
   – Какие будут приказы, сэр? – вернул его к реальности голос Буша.
   – Спросите капитана Бэдлстоуна, – ответил Хорнблауэр.
   Официальный тон немного прочистил голову от кошмара, но тут же новые события потребовали немедленных действий. Палуба под ногами затрещала и содрогнулась: французы выбивали крышку люка. Такие же звуки донеслись с бака, и оттуда раздался голос:
   – Капитан, сэр! Они вышибают крышку люка!
   – Когда мы высадились, внизу была целая вахта, – сказал Бэдлстоун.
   Конечно, это объясняет, почему палубу удалось захватить относительно легко: тридцать вооруженных людей против пятидесяти неготовых и безоружных. Однако отсюда следует, что пятьдесят человек – даже больше, считая тех, кто не несет вахты, – по-прежнему внизу и не намерены сдаваться.
   – На бак, и разберитесь с ними, Буш.
   Только когда Буш двинулся прочь, Хорнблауэр вспомнил, что пропустил обращение «мистер». Видимо, он совсем не в себе.
   – Мы сумеем их удержать, – сказал Бэдлстоун.
   Пусть даже французам удастся высадить крышки люков – а дело явно к этому шло, – наружу им не выбраться, пока рядом вооруженные англичане. Однако если постоянно стеречь два люка и пленных у гакаборта, людей, чтобы вести бриг и «Принцессу», останется катастрофически мало.
   Дрожащий свет играл с воображением странные шутки: казалось, будто штурвал поворачивается сам по себе. Хорнблауэр шагнул к нему и взялся за рукояти. Вместо того чтобы повернуться плавно, как у всякого судна, лежащего в дрейфе, штурвал сперва не поддался, а в следующий миг крутанулся, не встречая сопротивления.
   – Они перерезали тросы рулевого привода, – доложил он Бэдлстоуну.
   И тут мощный толчок снизу – как будто в палубу ударили кузнечным молотом – заставил их обоих подпрыгнуть. Ощущение в ногах было такое, будто под ними произошел взрыв.
   – Что за черт?.. – спросил Хорнблауэр, но тут палуба вновь содрогнулась, как от удара, и, глянув вниз, он увидел пятнышко света – крохотную дыру с зазубренными краями.
   – Прочь отсюда! – крикнул он Бэдлстоуну, пятясь к шпигату. – Они стреляют вверх из ружей!
   С расстояния дюйм-два ружейная пуля весом в одну унцию ударяет в палубу, словно сотня кузнечных молотов, и, пройдя через дюймовую доску, сохраняет скорость, при которой по-прежнему может раздробить ногу или даже убить.
   – Они догадались, что у штурвала кто-то есть, – сказал Бэдлстоун.
   С бака по-прежнему доносился грохот. Теперь под ударами топора задрожала и крышка ближайшего люка.
   – Нелегко нам будет вести корабль в Англию, – заметил Бэдлстоун; по белкам глаз было видно, что он устремил на Хорнблауэра вопросительный взгляд.
   – Если они не сдадутся, это будет чертовски трудно.
   Порой при абордаже деморализованная команда на нижних палубах сдается без боя, но в противном случае одолеть ее очень сложно, и особенно если, как сейчас, на ее стороне численный перевес, а среди запертых внизу людей есть решительные вожаки. Хорнблауэр, составляя план, представлял нынешнюю ситуацию, но даже он не сумел вообразить, что французы будут палить в палубу из ружей.
   – Положим, мы сумеем сняться с дрейфа, – сказал он, – но все равно останутся аварийные румпель-тали…
   – И наше дело швах, – закончил Бэдлстоун.
   При недействующем руле можно кое-как управлять кораблем при помощи одних парусов, но пять-шесть силачей в трюме, ворочая руль аварийным румпель-талями, сведут все усилия на нет или даже серьезно покалечат корабль, если резко повернут его против ветра.
   – Нам придется оставить корабль, – сказал Хорнблауэр. Предложение было обидным до безумия, почти унизительным, и Бэдлстоун разразился потоком ругательств, достойных покойного Мидоуса.
   – Без сомнения, вы правы, – произнес шкипер, когда закончил браниться. – Черт! Плакали наши десять тысяч фунтов! Придется сжечь бриг – мы запалим его, прежде чем сесть в шлюпки.
   – Нет! – вырвалось у Хорнблауэра раньше, чем он успел обдумать ответ.
   Для деревянного корабля нет ничего страшнее пожара; если поджечь бриг, то французы никакими силами не смогут потушить огонь. Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят человек сгорят заживо либо спрыгнут за борт и утонут. Хорнблауэр не мог принять этот план – во всяком случае, по хладнокровном размышлении, однако у него уже родился другой.
   – Мы можем полностью вывести бриг из строя. Перерубить гардели… да в конце концов, перерубить фока-штаг. Пять минут работы, и паруса они сумеют поставить не раньше завтрашнего вечера.
   Может быть, именно призыв к демону разрушения и заставил Бэдлстоуна склониться к этому плану.
   – Тогда за дело! – крикнул он.
   Долго объяснять не пришлось. Опытные офицеры, составлявшие бо́льшую часть абордажной команды, все поняли с полуслова. Несколько человек остались стеречь люки (крышки на которых по-прежнему трещали от ударов), прочие, получив задания, приступили к разрушительной работе. И тут, когда она началась, Хорнблауэр вспомнил еще одну важную обязанность королевского офицера на захваченном судне: его мозг был, как в густом тумане, и лишь изредка мглу озаряли проблески ясности.
   Он метнулся к открытой двери и, вполне ожидаемо, увидел капитанский стол. Также вполне ожидаемо, стол оказался заперт. Хорнблауэр схватил гандшпуг от ближайшей пушки; на то, чтобы таким рычагом вскрыть ящик, ушло меньше минуты. Внутри лежали корабельные документы: письмовник, чистовой журнал и тому подобное. Забирая их, Хорнблауэр обнаружил и нечто необычное. На первый взгляд это была перевязанная бечевкой стальная пластина, со второго взгляда стало ясно, что пластин две и между ними зажаты листы бумаги, очевидно, чрезвычайно важные, депеша либо дополнения к сигнальной книге. Свинцовые грузила означали, что при угрозе захвата капитан должен был выбросить пакет в море; так бы он, без сомнения, и сделал, если бы Мидоус не зарубил его раньше.
   Снаружи раздался оглушительный грохот – работа по превращению брига в неуправляемый остов шла полным ходом. Хорнблауэр сорвал с койки одеяло, бросил в него документы, закинул получившийся узел на плечо и вышел на палубу. Грохот, который он слышал в каюте, произвел грота-рей, упавший, когда разрубили гардели. Рей лежал на палубе в паутине спутанных тросов, но даже за ними было видно, что он надломился точно посередине. Пять минут работы для двух десятков людей, точно знающих, как вывести судно из строя.
   Крышка люка, которую французы остервенело крушили ломами и топорами, уже начала разваливаться на доски, а в ее середине появилась дыра с зазубренными краями.
   – Мы расстреляли все свои заряды, – сообщил Хорнблауэру Бэдлстоун. – Когда погрузимся в шлюпки, придется грести что есть мочи.
   Словно в подтверждение его слов, внизу громыхнуло, дыра на миг осветилась вспышкой, и между ними просвистела пуля.
   – Была бы у нас… – начал Бэдлстоун и умолк, поняв, что решение есть; Хорнблауэру эта мысль пришла одновременно с ним.
   Бриг, догнав «Принцессу» в сгущающихся сумерках, дал предупредительный выстрел поперек ее курса; тогда-то она и легла в дрейф, якобы сдаваясь. Орудие, из которого этот выстрел произвели, наверняка было по-прежнему готово к бою. Бэдлстоун ринулся к батарее левого борта, Хорнблауэр – к батарее правого.
   – Тут есть заряды! – заорал Бэдлстоун. – Эй, Дженкинс, Сэнсом, подсобите!
   Хорнблауэр оглядел кольца из толстого троса, в которых лежали ядра, и довольно быстро нашел желаемое.
   – Картечь – вот что сейчас нужно! – сказал он, подходя к Бэдлстоуну с цилиндрической коробкой в руках.
   Бэдлстоун и его помощники работали как одержимые; чтобы гандшпугами развернуть пушку к люку, требовались неимоверные усилия. Пушечные катки скрипели и выли, скребя по палубе. Бэдлстоун взял полотняный картуз с порохом из ведра для переноски, стоящего наготове подле орудия. Картуз забили в пушку, следом забили картечь – тонкую металлическую коробку с полутора сотней пуль. Артиллерист Герни через запальное отверстие проткнул картуз протравником и всыпал из рожка тонкого пороха, затем начал вталкивать подъемный клин; казенная часть пушки приподнялась вверх, жерло угрожающе уставилось в люк. Бэдлстоун оглядывался, поворачивая черное лицо то в одну, то в другую сторону.
   – Все в шлюпки! – скомандовал он.
   – Мне лучше остаться с вами, – предложил Хорнблауэр.
   – Спускайтесь в шлюпку вместе с вашим отрядом, – повторил Бэдлстоун.
   Это было разумно; они отступают, и лучше оставить в арьергарде как можно меньше народа. Хорнблауэр вслед за своими людьми спрыгнул в шлюпку «Принцессы», почти все, кто были с Бэдлстоуном – в шлюпку брига. Хорнблауэр привстал на цыпочки, одной рукою держась за фор-руслень, а другой по-прежнему сжимая узел из одеяла. Отсюда он еле-еле мог видеть кренящуюся палубу, по которой среди рангоута и порванных снастей перекатывались мертвые тела. Однако на вантах по-прежнему горели два фонаря, дверь по-прежнему закрывалась и открывалась, выпуская сноп света. Герни, видимо, втолкнул под казенную часть пушки еще один клин, и теперь жерло под крутым углом указывало в люк. Они с Бэдлстоуном отошли от пушки, и Герни дернул шнур. Оглушительный рев, слепящая вспышка, клуб дыма и дикие крики из-под палубы. Последние англичане – Бэдлстоун, Герни и те, кто охранял люки и пленников, – бегом бросились к шлюпкам. Бэдлстоун, замыкавший отступление, обернулся и выкрикнул что-то яростное, прежде чем спрыгнуть в баркас брига. Хорнблауэр выпустил руслень и сел на кормовое сиденье.
   – Отваливай! – приказал он.
   Далеко во тьме плясала крохотная светлая точка – фонарь «Принцессы». Пять минут, и они, не опасаясь преследования, с попутным ветром полетят к Англии.

Глава седьмая

   Хорнблауэр написал последние строчки письма и быстро перечитал его от слов «моя дорогая жена» до заключительного «твой любящий муж Горацио Хорнблауэр», сложил лист, убрал его в карман и вышел на палубу. Последний виток швартова обнесли вокруг тумбы, и «Принцесса» надежно встала у пристани в провиантском доке Плимута.
   Как всегда, в этом первом соприкосновении с Англией была какая-то нереальность дурного сна. Люди, дома, склады вырисовывались неестественно четко, голоса звучали иначе, чем на море, даже ветер был не такой. Пассажиры уже сходили на берег, где собралась толпа зевак: баржу, прибывшую от Ламаншского флота, встречают всегда, поскольку она может доставить новости, но баржа, которая взяла на абордаж и захватила, пусть на несколько минут, французский военный бриг, была в диковинку даже здесь.
   Пришло время прощаться с Бэдлстоуном. Надо было договориться, что тот отправит на берег его вещи, а потом обсудить еще один важный вопрос.
   – Вот бумаги с захваченного французского корабля, – сказал Хорнблауэр, приподнимая узел.
   – И что? – спросил Бэдлстоун.
   – Ваш долг – передать их властям. Более того, я уверен, что к этому вас обязывает закон. Как офицер королевского флота я должен проследить, чтобы вы исполнили свою обязанность.
   Бэдлстоун долго и пристально смотрел на Хорнблауэра, словно желая переиграть того в сдержанности, и наконец осведомился:
   – Почему бы вам не передать их самому?
   – Они – военный трофей, а вы – капитан корабля.
   Бэдлстоун высказал свое мнение о военных трофеях, состоящих исключительно из бесполезных бумажек.
   – Передайте уж лучше вы, капитан, – сказал он после долгой череды богохульств и нецензурной брани. – Для вас они, может, чего-нибудь и стоят.
   – Безусловно, – ответил Хорнблауэр.
   Сдержанность Бэдлстоуна сменилась озадаченным любопытством. Он вглядывался в Хорнблауэра, словно пытаясь отыскать скрытый мотив его действий.
   – Вы догадались их забрать, а теперь готовы уступить их мне?
   – Конечно. Вы – капитан.
   Бэдлстоун медленно покачал головой, словно отказываясь решать задачу, но в чем эта задача состояла, Хорнблауэр так и не узнал.
   Странно и непривычно было почувствовать под ногами твердую землю. Обе кучки недавних пассажиров – офицеры и нижние чины – разом умолкли, как только он двинулся в их сторону. Надо было что-то им сказать – меньше тридцати часов назад они вместе, размахивая тесаками, ворвались на палубу француза. Узы братства по оружию – почти что кровные – связывали их между собой и отделяли от касты непосвященных – толпящихся вокруг обывателей.
   Однако прежде всего требовалось отослать письмо. Хорнблауэр приметил в первых рядах толпы босоногого оборвыша.
   – Эй, мальчик! Хочешь заработать шиллинг?
   Оборвыш смущенно ухмыльнулся.
   – Еще как хочу!
   – Знаешь, где Драйверз-аллея?
   – Да, сэр.
   – Вот шестипенсовик и письмо. Беги и отнеси письмо миссис Хорнблауэр. Запомнил фамилию? Повтори. Отлично. Она даст тебе еще шесть пенсов, и тогда ты отдашь ей письмо. А теперь беги.
   Теперь пришло время прощанья.
   – Я простился с вами лишь несколько дней назад, а теперь должен проститься снова. И за это время многое произошло.
   – Да, сэр! – с жаром согласился Буш. Как лейтенант он говорил за всех присутствующих младших офицеров.
   – И теперь я прощаюсь еще раз. Тогда я сказал, что надеюсь на новые встречи, и повторяю это сейчас. И еще я говорю вам «спасибо». И то, и другое – от всего сердца.
   – Это мы должны благодарить вас, сэр, – сказал Буш под общий невнятный гул.
   – До свиданья, ребята, – обратился Хорнблауэр к матросам, стоящим отдельной кучкой. – Удачи!
   – Удачи и до свидания, сэр!
   Он отыскал глазами портового рабочего с тачкой, на которую можно было погрузить вещи и заодно бумаги с французского брига; не может же капитан идти с узлом за спиной, какие бы ценные документы там ни находились, а так они по крайней мере постоянно будут перед глазами. Хорнблауэр подозревал, что и без узла выглядит не совсем так, как требует капитанское достоинство, хотя бы потому, что идет враскачку, словно простой матрос. Однако с этим он ничего поделать не мог: булыжная мостовая ходила под ногами, будто качели.
   Носильщик, естественно, не знал, где найти адмирала порта и даже как того зовут. Пришлось остановить проходящего клерка.
   – Адмирал порта? – надменно переспросил клерк с бледным нездоровым лицом. Хорнблауэр был нечесан и помят после трех недель на барже. Однако на плече у него был эполет, пусть даже потрепанный, и клерк, заметив это, выдавил из себя: «сэр».
   – Да, адмирал порта.
   – Вы найдете его вон в том каменном здании.
   – Спасибо. Вы знаете его фамилию?
   – Фостер. Контр-адмирал Гарри Фостер.
   – Спасибо.
   Это мог быть только Неустрашимый Фостер – один из трех капитанов, экзаменовавших Хорнблауэра много лет назад, в Гибралтаре, в тот вечер, когда испанцы пытались спалить британский флот брандерами.
   Морской пехотинец у дверей, увидев эполет, взял на караул. Однако никакая муштра не может выбить из человека природного любопытства: часовой, не поворачивая головы, скосил глаза, наблюдая, как капитан берет из тачки узел. Хорнблауэр снял потрепанную треуголку, отвечая на салют, и прошел в ворота. Флаг-лейтенант, к которому он обратился в приемной, тоже заметил узел, но узнав, что там документы с захваченного французского корабля, мгновенно сменил тон.
   – С «Фрелона», сэр? – спросил лейтенант.
   – Да, – удивленно ответил Хорнблауэр.
   – Адмирал примет вас, сэр.
   Только вчера, изучая вахтенный журнал брига, Хорнблауэр обнаружил его название. Баржа подошла к берегу час назад, а в адмиральском штабе уже всё знают. Что ж, по крайней мере не придется тратить время на объяснения, и он быстрее выйдет к Марии.
   Неустрашимый Фостер был ровно таким, каким запомнился Хорнблауэру, с тем же выражением мрачного ехидства на смуглом лице. По счастью, он вроде бы не вспомнил нервного мичмана, чей экзамен так удачно прервали события в Гибралтаре. Подобно флаг-лейтенанту, адмирал кое-что слышал о захвате брига – еще одно свидетельство, как быстро распространяются слухи, – и выслушал подробности с цепким вниманием опытного моряка.
   – И это те документы? – спросил Фостер, когда Хорнблауэр дошел до них в своем кратком рассказе.
   – Да, сэр.
   Фостер протянул мощную лапищу и забрал бумаги.
   – Не многие бы догадались их прихватить, капитан, – сказал он, перебирая содержимое узла. – Вахтенный и судовой журналы. Судовая роль. Провиантские ведомости.
   Он, естественно, первым делом приметил депешу с листами свинца, но отложил ее в сторону, чтобы прочесть последней.
   – Что там? – Фостер вгляделся в адрес. – Что значит S.E.?
   – Son Exellence. Его превосходительство, сэр.
   – Его превосходительству генерал-губернатору… чего, капитан?
   – Наветренных островов, сэр.
   – Я должен был догадаться, ведь тут написано «Мартиника», – признал Фостер. – Но я всегда был не силен во французском. Итак…
   Он взял со стола перочинный нож, оглядел просмоленную бечевку, которой был перевязан свинцовый сэндвич, затем нехотя положил нож обратно и глянул на Хорнблауэра.
   – Думаю, не стоит мне совать туда нос. Лучше предоставить это лордам адмиралтейства.
   Хорнблауэр тоже так думал, но не посмел высказать вслух. Фостер глянул на него испытующе.
   – Вы ведь собираетесь в Лондон, капитан?
   – Да, сэр.
   – Естественно. Вы, полагаю, хотите получить корабль.
   – Да, сэр. Адмирал Корнваллис в прошлом месяце выдвинул меня на повышение.
   – Что ж… Это… – Фостер похлопал по депеше, – сбережет вам время и деньги. Флаг-лейтенант!
   – Сэр!
   – Капитану Хорнблауэру понадобится почтовая коляска.
   – Есть, сэр.
   – Пусть ее подадут к воротам немедленно.
   – Есть, сэр.
   – Выпишите ему подорожную до Лондона.
   – Есть, сэр.
   Фостер вновь перевел взгляд на Хорнблауэра и сардонически улыбнулся при виде его ошарашенного лица. Хорнблауэр, застигнутый врасплох, не успел спрятать чувства, и они читались совершенно явственно.
   – Королю Георгу, храни его Господь, ваша поездка обойдется в семнадцать гиней, – сказал Фостер. – Вы не хотите выразить благодарность?
   Хорнблауэр уже взял себя в руки и даже сумел не показать, что злится на собственное упущение.
   – Я очень признателен, сэр, – произнес он почти ровным голосом и с каменным лицом.
   – Каждый день – иногда по десять раз на дню – меня осаждают офицеры, даже адмиралы, которые хотели бы поехать в Лондон за казенный счет. Каких только доводов я не выслушивал! А вы будто и ничуть не рады.
   – Разумеется, сэр, я очень рад, – сказал Хорнблауэр. – И чрезвычайно вам признателен.
   Он подумал, что Мария, вероятно, уже ждет перед воротами, однако гордость не позволила вновь обнаружить человеческую слабость под ехидным взглядом Фостера. Для королевского офицера долг превыше всего. К тому же он виделся с Марией три месяца назад, а многие офицеры расстались с женами в начале войны и не видели их два с лишним года.
   – Меня можете не благодарить, – сказал Фостер. – Все решило это.
   «Это», разумеется, означало депешу, по которой адмирал вновь похлопал ладонью.
   – Да, сэр.
   – Их сиятельства согласятся, что документы стоят семнадцать гиней. Я отправляю вас курьерскими не за ваши красивые глаза.
   – Разумеется, сэр.
   – Ах да, кстати. Мне стоит написать записку Марсдену, чтобы вас точно впустили.
   – Спасибо, сэр.
   Последние две фразы Фостера – Хорнблауэр переваривал их, покуда тот строчил записку, – были не слишком тактичны. Они подразумевали недостаток личного обаяния. Марсден – секретарь лордов адмиралтейства. Слова о том, что без записки Хорнблауэра могут не пропустить, косвенно, но довольно обидно намекали на его нынешний вид.
   – Коляска сейчас будет у ворот, – доложил флаг-лейтенант.
   – Очень хорошо. – Фостер высыпал на чернила песок, стряхнул его обратно в песочницу, сложил лист, написал адрес и повторил операцию с песком. – Будьте добры, запечатайте.
   Покуда флаг-лейтенант возился со свечой и воском, Фостер, скрестив руки, вновь глянул на Хорнблауэра.
   – На каждой станции вас будут пытать: «Что слышно нового?» У страны других дел нет, кроме как спрашивать: «Где Нельсон?» и «Пересек ли Бони Ла-Манш?» Виллинёва и Кальдера обсуждают в точности как Тома Крибба и Джема Белчера.
   – Вот как, сэр? Я ничего о них не знаю.
   Том Крибб и Джем Белчер в то время боролись между собой за титул чемпиона Англии в сверхтяжелом весе.
   – Тем лучше.
   – Готово, сэр. – Флаг-лейтенант протянул Хорнблауэру запечатанное письмо. Тот на миг помедлил, прежде чем сунуть его в карман – ему казалось, что послание такому лицу требует более церемонного обращения.
   – До свидания, капитан, – сказал Фостер, – и счастливого пути.
   – Я приказал погрузить ваш багаж в коляску, сэр, – сообщил флаг-лейтенант по пути к воротам.
   – Спасибо.
   Перед воротами стояла всегдашняя толпа: носильщики, взволнованные жены, просто зеваки. Их внимание на короткое время приковала почтовая коляска с форейтором.
   – Что ж, до свидания, сэр, и счастливого пути, – произнес флаг-лейтенант, отдавая узел.
   Из-за ворот донесся такой знакомый голос:
   – Горри! Горри!
   Мария в чепце и шали стояла у входа с маленьким Горацио на руках.
   – Это мои жена и сын, – резко проговорил Хорнблауэр. – До свидания, сэр.
   Он прошел в ворота и через минуту уже прижимал Марию с сыном к груди.
   – Горри, милый! Радость моя! – сказала Мария. – Ты вернулся! Вот наш сыночек – посмотри, как он вырос! Целыми днями бегает! Ну, птенчик, улыбнись папеньке.
   Маленький Горацио на миг расцвел робкой улыбкой и тут же уткнулся лицом в Мариину грудь.
   – И впрямь, выглядит молодцом, – сказал Хорнблауэр. – А ты как себя чувствуешь, дорогая?
   Он отступил на шаг и внимательно ее оглядел. Признаков беременности пока видно не было, разве что в выражении лица.
   – Я вижу тебя и оживаю, – сказала Мария.
   Мучительно было сознавать, что ее слова близки к истине. А еще мучительнее – думать о том, что он должен произнести сейчас.
   Мария, по-прежнему держа маленького Горацио, свободной рукой одернула его сюртук.
   – Твоя одежда так плохо выглядит, Горри, милый. Сюртук весь мятый. Хотела бы я пройтись по нему утюгом.
   – Дорогая… – начал Хорнблауэр.
   Пришло время сообщить новость, но Мария его опередила.
   – Знаю, – быстро сказала она. – Я видела, как твои вещи кладут в коляску. Ты уезжаешь.
   – Боюсь, что да.
   – В Лондон?
   – Да.
   – И даже на чуть-чуть не останешься со мной… с нами?
   – Боюсь, что нет, дорогая.
   Мария держалась с невероятным мужеством. Она подняла голову и твердо посмотрела на него, и только по дрожащим губам было понятно, что происходит у нее в душе.
   – А потом, дорогой? – спросила Мария. Голос у нее тоже дрожал.
   – Я надеюсь получить корабль. Вспомни, меня обещали сделать капитаном.
   – Да! – Всего одно слово, надрывающая сердце безропотность.
   Может быть, Мария отвлеклась по чистой случайности, но Хорнблауэр был склонен считать, что она сделала это мужественно и сознательно.
   – Что тут у тебя? – спросила она, трогая его левую скулу подле уха. – Похоже на краску. Черную краску. Ты совсем о себе не заботился, дорогой.
   – Скорее всего, краска, – согласился Хорнблауэр.
   Он усилием воли сдержался, чтобы не уклониться от прилюдной ласки, и только мгновение спустя понял, что Мария увидела. И сразу его накрыло волной воспоминаний. Позапрошлой ночью он вместе с шайкой орущих безумцев ворвался на палубу «Фрелона». Он слышал, как тесак рассекает кость, как побежденные молят о пощаде, видел, как в заполненный людьми твиндек выстрелили девятью фунтами картечи. Все это было только позавчера, а сейчас перед ним ничего не ведающая Мария и его ребенок, и толпа зевак под ясным английским солнцем. От одного мира до другого – только один шаг, но это бесконечно длинный шаг через бездонную пропасть.
   – Горри, милый? – вопросительно проговорила Мария, вернув его к яви.
   Она смотрела встревоженно, изучая мужа и страшась того, что видит; наверное, заново проживаемые чувства отразились на его лице. Пришло время улыбнуться.
   – На «Принцессе» нелегко было помыться, – сказал он, вспоминая, как на кренящейся барже перед зеркалом оттирал краску скипидаром.
   Мария потерла ему скулу носовым платком.
   – Обязательно умойся, как только сможешь. У меня не оттирается.
   – Да, дорогая.
   Хорнблауэр понял, что она улыбается без прежнего смертельного напряжения. Теперь, когда Мария немного успокоилась, пришло время прощаться.
   – До свиданья, дорогая, – мягко проговорил он.
   – Да, милый.
   За пять или шесть расставаний, пережитых после свадьбы, она хорошо усвоила урок, запомнила, что ее загадочный муж терпеть не может сантиментов даже наедине, а уж в присутствии посторонних – тем паче. Она поняла, что он порой замыкается, и обижаться не надо, поскольку он сам потом будет жалеть о своей холодности. А главное, Мария усвоила, что не значит ничего, ровно ничего, в сравнении с его долгом. Просить хоть о чем-нибудь ради себя и сына в ущерб долгу – значит получить суровый отказ, и она не может такого допустить, поскольку знает: мужу это будет еще больнее, чем ей.
   До коляски было всего несколько шагов. Хорнблауэр поставил бесценный узел на сиденье, убедился, что багаж на месте, и вновь повернулся к жене и сыну.
   – До свиданья, сынок.
   Вновь наградой ему была улыбка, и вновь мальчик сразу спрятал лицо.
   – До свиданья, дорогая. Я буду тебе писать.
   Она подставила губы для поцелуя, но сдержалась, чтобы не повиснуть на муже, и отстранилась ровно в то мгновение, когда он начал отодвигаться сам. Хорнблауэр залез в коляску, чувствуя странное одиночество. Форейтор вскочил на переднюю лошадь и оглянулся через плечо.
   – В Лондон, – сказал Хорнблауэр.
   Лошади побежали, и кучка зевак нестройно закричала «ура». Затем копыта застучали по мостовой, коляска свернула за угол, и Мария с ребенком сразу исчезли из виду.

Глава восьмая

   – Да, подойдет, – сказал Хорнблауэр хозяйке.
   – Заноси наверх, Гарри! – крикнула та через плечо, и ступеньки внизу заскрипели под тяжелыми шагами – это ее слабоумный сын тащил по лестнице чемодан и рундук.
   В комнате были кровать, стул и умывальный таз. Зеркало на стене. Все, что человеку нужно. Это дешевое жилье посоветовал ему последний форейтор. На грязной улочке, куда они свернули с Вестминстер-бридж-роуд, почтовая коляска произвела настоящий фурор. Через узкие окна до сих пор доносились крики детей, сбежавшихся на нее поглазеть.
   – Что-нибудь еще желаете? – спросила хозяйка.
   – Горячей воды.
   Хозяйка чуть суровей взглянула на постояльца, который в девять часов утра требует горячую воду.
   – Хорошо, сейчас принесу, – сказала она.
   Хорнблауэр оглядел комнату; ему показалось, что если хоть на минуту ослабить внимание, она начнет вращаться. Он сел на стул: ощущение было такое, будто его долго били дубиной пониже спины, и теперь там сплошной синяк. Куда приятнее было бы вытянуться на кровати, но Хорнблауэр знал, что в таком случае мгновенно уснет. Он скинул башмаки, снял сюртук и понял, что от него воняет.
   – Горячая вода, – сказала хозяйка, снова входя в комнату.
   – Спасибо.
   Как только дверь за нею закрылась, Хорнблауэр устало поднялся на ноги и сбросил остальную одежду. Сразу стало немного лучше: он не снимал ее последние три дня, а в комнате под крышей, раскаленной июньским солнцем, было одуряюще жарко. Мозги от усталости ворочались с трудом; доставая чистое платье и разворачивая несессер, Хорнблауэр раза три застывал, вспоминая, что собрался делать. Лицо, отразившееся в зеркале, было покрыто щетиной и слоем пыли. Он с отвращением отвернулся.
   Противно и неудобно было оттирать себя дюйм за дюймом, окуная губку в таз, но и такое мытье немного бодрило. Пыль была повсюду, она сумела проникнуть даже в рундук и поднялась облаком, когда Хорнблауэр доставал одежду. Наконец он побрился, истратив на это последнюю пинту горячей воды, и вновь оглядел результат.
   Изменения к лучшему были разительны, хотя теперь лицо, смотревшее из зеркала, выглядело ужасно худым, а загар, доходящий ровно до середины лба – выше начиналась белая полоса от треуголки – казался нарисованным. Это напомнило ему глянуть на левую скулу. Краска, которую не смогла оттереть Мария, после умывания и особенно бритья вроде бы исчезла. Хорнблауэр облачился в чистое; одежда, как всегда после плаванья и до первой стирки в пресной воде, была чуть сыровата. Час, который он выделил себе на отдых и туалет, уже вышел. Хорнблауэр взял узел с бумагами и на плохо гнущихся ногах спустился по лестнице.
   Он по-прежнему ничего не соображал от усталости. Путешествие на почтовой коляске может представляться романтичным, но выматывает несказанно. Когда меняли лошадей, он иной раз позволял себе полчаса отдыха (десять минут, чтобы поесть, двадцать – чтобы поспать за столом, положив голову на руки), а последние часы то и дело задремывал сидя, несмотря на тряску. «Лучше быть моряком, чем курьером», – думал Хорнблауэр по пути в адмиралтейство. Он заплатил полпенни пошлины за проход по мосту, но даже не глянул вниз на снующие суда, что не преминул бы сделать в любое другое время, однако сейчас усталость совершенно убила любопытство. Наконец он обогнул Уайтхолл и оказался перед адмиралтейством.
   Неустрашимый Фостер весьма разумно снабдил его запиской; привратник с неприкрытым подозрением оглядел и самого Хорнблауэра, и узел из одеяла. Вполне объяснимо: лордов адмиралтейства приходилось оберегать не только от безумцев и прожектеров, но и от просителей из числа флотских офицеров.
   – У меня письмо к мистеру Марсдену от адмирала Фостера, – сказал Хорнблауэр и с интересом отметил, как смягчилось лицо привратника.
   – Не соблаговолите ли написать об этом здесь? – сказал привратник, протягивая бланк.
   Хорнблауэр написал: «С посланием от контр-адмирала Гарри Фостера», затем поставил внизу свою подпись и адрес меблированных комнат.
   – Прошу сюда, сэр, – сказал привратник.
   Очевидно, контр-адмирал, командующий плимутским портом, сам или через своего эмиссара имел право немедленного доступа к их сиятельствам.
   Привратник отвел Хорнблауэра в приемную, а сам понес письмо и записку на бланке куда-то в глубину здания. В комнате сидели несколько офицеров с выражением надежды, нетерпения или обреченной покорности на лице. Хорнблауэр поздоровался и сел в уголке. Стул был деревянный, жесткий, совсем не подходящий для избитого тряской тела, зато с подлокотниками и высокой спинкой, на которую так удобно было откинуться…
   Французы каким-то образом взяли «Принцессу» на абордаж и теперь носились по темной палубе, размахивая тесаками, а Хорнблауэр никак не мог выбраться из гамака. Кто-то кричал: «Проснитесь, сэр!», а он именно что силился проснуться, но никак не мог. Наконец стало ясно, что ему кричит в самое ухо кто-то, трясущий его за плечо. Хорнблауэр дважды сморгнул и вернулся к яви.
   – Мистер Марсден сейчас вас примет, сэр, – произнес незнакомый человек, который его разбудил.
   – Спасибо. – Хорнблауэр схватил узел и встал на ватные ноги.
   – Крепко же вы уснули, сэр, – заметил посланец. – Сюда, сэр, пожалуйста, сэр.
   Хорнблауэр не помнил, те же люди сидели раньше в приемной, или это уже другие, но взгляды, которыми его провожали, были исполнены черной зависти.
   Мистер Марсден оказался высоким и невероятно элегантным пожилым джентльменом. Даже старомодная прическа – волосы, завязанные на затылке широкой лентой, – лишь подчеркивала элегантность, поскольку удивительно шла к его стилю. Марсден был фигурой почти легендарной. Его имя знала вся Англия, поскольку именно ему адресовались все депеши («Сэр, имею честь сообщить вам для передачи их сиятельствам…) и публиковались в газетах с этой вступительной фразой. Первые лорды приходили и уходили – как недавно ушел лорд Мелвилл [7 - Генри Дандас, 1-й виконт Мелвилл (1742–1811), британский политик, первый лорд адмиралтейства в 1804–1806 годах. В 1805 году против него было выдвинуто обвинение в растрате казенных средств, а в 1806-м парламент отрешил его от должности.] и пришел лорд Бархэм [8 - Чарльз Миддлтон, 1-й барон Бархэм (1726–1813), британский адмирал, первый лорд адмиралтейства в 1805–1806 годах.], менялись члены адмиралтейского совета и адмиралы, но мистер Марсден оставался секретарем. Это на нем лежала вся сложнейшая административная работа по управлению величайшим флотом в истории человечества. Разумеется, у него была большая канцелярия – по слухам, не меньше сорока клерков, – и заместитель, мистер Барроу, почти такой же известный, как сам Марсден, но тем менее в глазах всего мира мистер Марсден был человеком, который едва ли не в одиночку воюет против Французской империи и Бонапарта.
   У него был изысканно обставленный кабинет окнами на плац-парад конной гвардии. Кабинет идеально подходил своему хозяину, сидевшему за овальным столом. За спиной у него стоял старенький клерк, очень худой и явно невысокого ранга, судя по вытертому сюртуку и застиранному вороту рубашки.
   Хорнблауэр, поздоровавшись, выложил на стол узел.
   – Посмотрите, что там, Дорси, – через плечо обратился Марсден к старику-клерку, затем вновь глянул на Хорнблауэра. – Как эти документы попали к вам?
   Хорнблауэр кратко рассказал о захвате «Фрелона». Все это время серые глаза Марсдена пристально следили за его лицом.
   – Так французский капитан был убит?
   – Да.
   Не было надобности рассказывать о голове капитана, разрубленной тесаком Мидоуса.
   – В таком случае бумаги могут быть подлинными.
   Хорнблауэр на мгновение растерялся и только потом сообразил: Марсден не исключает возможность военной хитрости и того, что бумаги подброшены специально.
   – Полагаю, сэр, они подлинные. Видите ли… – И он объяснил, что французы никак не могли ожидать контратаки со стороны баржи.
   – Да, – согласился Марсден. Он говорил неизменно официальным сухим тоном. – Вы, вероятно, понимаете, что Бонапарт пойдет на любые жертвы, чтобы ввести нас в заблуждение. Впрочем, как вы говорите, капитан, обстоятельства были совершенно непредсказуемые. Что там, Дорси?
   – Ничего особенно существенного, кроме вот этого, сэр.
   «Это», разумеется, относилось к бумагам между двумя листами свинца. Дорси внимательно пригляделся к бечевке, которой они были перевязаны.
   – Она не из Парижа, – сказал он. – Вероятно, ее завязали на корабле. И адрес, по-видимому, тоже надписал капитан. С вашего позволения, сэр.
   Дорси, нагнувшись, взял с подноса перед Марсденом перочинный нож, разрезал бечевку, и свинцовый сандвич раскрылся.
   Между пластинами лежал большой полотняный пакет, запечатанный в трех местах, и Дорси внимательно их оглядел.
   – Сэр, – сказал он Хорнблауэру, – вы доставили нам нечто ценное. Очень ценное, сэр. Такого нам еще не попадалось.
   Он протянул пакет Марсдену, и тот потрогал печати пальцем.
   – Печати новоявленной империи Бонапарта, сэр, – сказал он. – Отличные образчики.
   Хорнблауэр внезапно осознал, что Бонапарт объявил себя императором лишь несколько месяцев назад. Когда Марсден дал ему взглянуть на печати поближе, он увидел имперского орла с молниями и подумал, что птица выглядит не столь уж величественно: перья на ногах больше всего напоминали преувеличенно широкие штаны.
   – Я предпочел бы вскрыть пакет со всей осторожностью, сэр, – сказал Дорси.
   – Очень хорошо. Можете идти.
   Сейчас его судьба могла повернуть в ту или иную сторону – Хорнблауэр с каким-то беспокойным предчувствием ощутил это в тот миг, когда Марсден поднял на него холодный взгляд, готовясь сказать: «Вы свободны».
   Позже – месяца через полтора – он вспоминал эти мгновения, когда все решила случайность. Бывало, что пуля пролетала меньше чем в футе от него; если бы стрелок взял на долю дюйма правее или левее, жизнь Хорнблауэра оборвалась бы. Так и сейчас, задержись телеграфная депеша на несколько минут – и его жизнь пошла бы совсем иначе.
   Ибо дверь в дальнем конце комнаты внезапно распахнулась, и в нее быстрым шагом вошел еще один элегантный джентльмен. Он был на несколько лет моложе Марсдена, одет сдержанно, однако чрезвычайно модно: слабо накрахмаленный галстук доходил до ушей, белый жилет под черным сюртуком подчеркивал стройность талии.
   Марсден с раздражением обернулся на звук открывшейся двери, но сдержал недовольство, увидев, кто вошел, а особенно – заметив листок бумаги в его руке.
   – Вильнёв в Ферроле, – объявил вошедший. – Только что сообщили телеграфом. Кальдер дал ему бой у Финестерре, но потом флоты разошлись.
   Марсден взял депешу и внимательно прочитал.
   – Это надо передать их сиятельствам, – сказал он, решительно вставая с кресла. Даже сейчас в его движениях не было заметно спешки. – Мистер Барроу, это капитан Хорнблауэр. Вам стоит ознакомиться с его последним приобретением.
   Марсден вышел через почти незаметную дверь в дальнем конце кабинета, неся известия, быть может – исторической чрезвычайной важности. У Вильнёва больше двадцати линейных кораблей – испанских и французских. Кораблей, при поддержке которых Бонапарт может пересечь Ла-Манш. Вильнёв ускользнул от Нельсона, три недели искавшего его в Вест-Индии, а теперь от Кальдера.
   – Что за приобретение, капитан? – спросил Барроу. Простой вопрос пистолетным выстрелом ворвался в мысли Хорнблауэра.
   – Всего лишь депеша от Бонапарта, сэр. – Несмотря на растерянность, Хорнблауэр сознательно обратился к Барроу «сэр» – в конце концов, как второй секретарь адмиралтейства тот был знаменит почти как сам Марсден.
   – Однако она может быть чрезвычайно важна, капитан. О чем в ней говорится?
   – Сейчас ее вскрывают. Этим занимается мистер Дорси.
   – Понятно. За сорок лет в канцелярии Дорси стал специалистом по перехваченным документам. Это его вотчина.
   – Я так и догадался, сэр.
   Наступило недолгое молчание, и Хорнблауэр, собравшись с духом, задал мучивший его вопрос:
   – Что там с Вильнёвом, сэр? Вы можете мне сказать?
   – Не будет беды, если вы узнаете, – ответил Барроу. – Официальный бюллетень выйдет, как только его подготовят. Кальдер перехватил Вильнёва у Финистерре и два дня вел с ним бой. Видимость была плохая, и Вильнёв сумел ускользнуть.
   – Есть трофеи?
   – Кальдер захватил два испанских корабля.
   Два флота, по двадцать кораблей в каждом, бились два дня – и такой жалкий итог! Англия будет негодовать, и, кстати, она в серьезной опасности. Французы, вероятно, прибегли к своей обычной тактике уклонения – уходили под ветер, паля бортовыми залпами, британцы же пытались держаться близко друг к другу, за что и поплатились.
   – И Вильнёв пробился в Ферроль, сэр?
   – Да.
   – Это место нелегко будет блокировать, – заметил Хорнблауэр.
   – Вы знаете Ферроль? – заинтересованно спросил Барроу.
   – Довольно хорошо, сэр.
   – Откуда?
   – Я был там военнопленным в девяносто седьмом, сэр.
   – Вы бежали?
   – Нет, сэр, меня отпустили.
   – Обменяли?
   – Нет, сэр.
   – Так как же?
   – Я помог спасать пострадавших при кораблекрушении.
   – Вот как? Значит, вы хорошо знаете Феррольскую бухту?
   – Неплохо, сэр, как я уже сказал.
   – И вы говорите, что ее нелегко будет блокировать. Почему?
   В тихом лондонском кабинете офицера подстерегает не меньше неожиданностей, чем на палубе фрегата в море. Вместо внезапно налетевшего шквала или вражеского корабля на горизонте может прозвучать тихая просьба немедленно изложить, в чем трудности блокады Ферроля. Ибо впервые за столетие первым лордом адмиралтейства был моряк, адмирал: второй секретарь мог отличиться, продемонстрировав знакомство с обстановкой в Феррольской бухте.
   Хорнблауэру пришлось формулировать словами то, что он до сих пор лишь ощущал моряцким чутьем. Думать надо было быстро, чтобы не вышел поток бессвязных наблюдений.
   – Во-первых, расстояния, – начал он. – Это совсем не то, что блокировать Брест.
   В обоих случаях базой будет Плимут; оттуда до Бреста меньше пятидесяти лиг, а до Ферроля почти двести. Снабжение и связь станут вчетверо труднее.
   – Даже больше, чем вчетверо, учитывая преобладающие западные ветра, – закончил Хорнблауэр свое объяснение.
   – Прошу вас, продолжайте, капитан.
   – Однако на самом деле есть куда более важные факторы, сэр.
   Дальше продолжать было легко. У флота, патрулирующего Ферроль, не будет дружественного укрытия под ветром. Брестский блокадный флот может уйти от западных штормов в Торский залив – стратегия последних пятидесяти лет строилась на этом географическом обстоятельстве. При блокаде Кадиса рядом есть нейтральная Португалия, Лиссабон на одном фланге, Гибралтар – на другом. Когда Нельсон блокировал Тулон, в его распоряжении были рейды Сардинского побережья. Иное дело – Ферроль. Западные шторма загонят флот в каменный мешок Бискайского залива, где берега враждебны, круты и неприступны. Из Бреста ведет один-единственный узкий проход; из широкой Феррольской бухты целый флот сможет выйти в один отлив, что ни разу не удавалось французам в Бресте. Хорнблауэр рассказал, как организовано снабжение флота в Феррольском порту, при каком ветре можно покинуть бухту, при каком – нельзя, как ведется наблюдение за возможным противником и насколько вероятно вступить в тайные сношения с берегом наподобие тех, что он сам завязал при блокаде Бреста.
   – Вы, я вижу, в Ферроле времени не теряли, капитан, – заметил Барроу.
   Хорнблауэр мог бы пожать плечами, но удержался от столь неанглийского жеста. Воспоминания о плене нахлынули потоком, и с ними – явственное ощущение тогдашней горькой тоски. Вернувшись к яви, он поймал на себе заинтригованный взгляд Барроу и со стыдом осознал, что дал тому на миг заглянуть в свои чувства.
   – По крайней мере, я немного научился говорить по-испански. – Хорнблауэр пытался внести в разговор долю шутки, однако Барроу отнесся к ответу с прежней серьезностью.
   – Не многие офицеры взяли бы на себя такой труд, – был его вывод.
   Хорнблауэр, как пугливая лошадь, шарахнулся от разговора про свои личные качества.
   – В Феррольском вопросе есть еще один аспект, – торопливо сказал он.
   – Какой же?
   Обе дороги, ведущие в город – через Бетансос и через Вильяльбу – проходят через горные перевалы. Едва ли испанцы будут в силах снабжать по этим длинным и трудным дорогам отрезанный от моря флот.
   – Вы что-нибудь знаете про эти дороги, капитан?
   – Меня этапировали по ним, когда я был в плену.
   – Сейчас Бони – император, а доны – его покорные рабы. Если кто и заставит их работать, то уж скорее он.
   – Весьма вероятно, сэр. – Вопрос касался скорее политики, чем флота, и Хорнблауэр не считал для себя возможным развивать тему.
   – Итак, – проговорил Барроу, обращаясь скорее к самому себе, – мы снова ждем, когда противник выйдет и даст нам бой, а, по вашим словам, капитан, положение много хуже прежнего.
   – Это всего лишь мое мнение, сэр, – торопливо заметил Хорнблауэр.
   Такие вопросы в ведении адмиралов, и не стоит младшим офицерам сюда вмешиваться.
   – Если бы только Кальдер задал Вильнёву хорошую трепку, – продолжал Барроу. – Половина наших трудностей осталась бы позади.
   Хорнблауэр должен был что-то ответить: пришлось быстро сочинять незначащие слова, которые не прозвучали бы критикой адмирала со стороны младшего офицера.
   – Вполне возможно, сэр, – сказал он.
   Ясно было одно: как только британская публика узнает о битве при Финистерре, поднимется шквал возмущения. При Кампердауне, при Абукирке, при Копенгагене английский флот полностью уничтожал противника. Обывателей не удовлетворит простая стычка, особенно сейчас, когда Бонапарт готов переправить через Ла-Манш целую армию и судьба Англии зависит от надежности ее флотов. Возможно, Кальдера, как в свое время Бинга, обвинят в недостатке рвения. Страну ждет политический скандал.
   Отсюда вытекала следующая мысль: политический скандал сметет правительство, включая первого лорда и, может быть, даже секретарей. Через месяц его теперешний собеседник может оказаться в отставке и с несмываемым пятном на репутации. Хорнблауэр внезапно почувствовал сильнейшее желание уйти отсюда как можно скорее. Ему отчаянно хотелось есть, а еще сильнее – спать. По счастью, тут отворилась дверь и вошел Дорси.
   При виде Барроу тот замер.
   – Секретарь у их сиятельств, – объяснил Барроу. – Что там у вас, Дорси?
   – Я вскрыл депешу, захваченную капитаном Хорнблауэром, сэр. Она… она очень важна, сэр.
   Дорси мельком покосился на Хорнблауэра.
   – Думаю, капитан Хорнблауэр вправе увидеть результаты своих трудов, – сказал Барроу.
   Дорси, успокоившись, шагнул вперед и выложил на стол депешу и поднос, на котором лежали несколько дисков белого воска.
   – Я сделал слепки с печатей, – объяснил Дорси. – По два с каждой. Резчик из Чипсайда изготовит по ним печати, которые сам Бони не отличит от собственных. Сами оригиналы я снял, не сильно повредив – методом горячего ножа, сэр.
   – Превосходно, – сказал Барроу, разглядывая результаты. – Так значит, это новые печати новой империи?
   – О да, сэр. Но депеша! Это главный трофей! Смотрите сюда, сэр! И сюда!
   Дорси старческим пальцем взволнованно ткнул в бумагу. Под страницей, заполненной абзацами каллиграфического текста, стояла размашистая подпись. Ее чиркнули небрежным движением, так что на бумаге остались брызги чернил. Хорнблауэр еле-еле разобрал первые три буквы: «Нап», дальше шла изломанная черта и росчерк.
   – Это первая такая подпись, попавшая нам в руки, сэр, – объяснил Дорси.
   – Вы хотите сказать, прежде он подписывался «Н. Бонапарт»? – спросил Хорнблауэр.
   – Просто «Бонапарт», – сказал Дорси. – У нас сотни, тысячи образцов той подписи, а такой раньше не было.
   – И все-таки он еще не вполне вошел в роль императора, – заметил Барроу, изучая депешу. – Называет себя «я», а не «мы». Смотрите, вот здесь и здесь.
   – Я уверен, сэр, что вы правы, – сказал Дорси, – хотя сам французского не знаю. А вот еще кое-что новое. Вот. И вот.
   В верхней части листа значилось «Palais des Tuilerie» и «Cabinet Imperiale».
   – Это новое? – спросил Барроу.
   – О да, сэр. До сих пор он не называл Тюильри дворцом, а тут стояло «канцелярия первого консула».
   – Интересно, о чем говорится в депеше? – вмешался Хорнблауэр. Дорси и Барроу говорили только о внешнем, словно люди, которые судят о книге по переплету, а не по тому, что в ней написано. Он взял у Дорси депешу и начал читать.
   – Вы знаете французский, сэр? – спросил Барроу.
   – Да, – ответил Хорнблауэр немного рассеянно. Прежде ему не доводилось читать писем императора.
   «Господин генерал Лористон», – начиналось письмо. В первом абзаце упоминались инструкции, отданные ранее военным и флотским министерством, во втором речь шла об относительном старшинстве генерала Лористона и некоторых других офицеров. Третий больше напоминал пламенный призыв:
   «Поднимите мои стяги над этим прекрасным континентом, а если британцы вас атакуют и вы будете терпеть неудачи, помните три правила: деятельность, сосредоточение сил и твердая решимость умереть со славою. Таковы великие принципы войны, давшие мне победу во всех моих кампаниях. Смерть – ничто; жить бесславным и побежденным – значит умирать ежедневно. Не тревожьтесь о своей семье, думайте лишь о тех, кого ваше завоевание присоединит к моей».
   – Сдается, дела там плохи, – заметил Хорнблауэр. – Бони велит ему держаться до последнего.
   – И не обещает подкрепления, – согласился Барроу. – Скорее наоборот. А жаль.
   Чтобы отправить подкрепление в Вест-Индию, Бонапарту пришлось бы рискнуть частью своего флота.
   – Бони прежде нужна победа здесь, – предположил Хорнблауэр.
   – Да.
   Хорнблауэр увидел, как его собственная горькая усмешка повторилась на лице Барроу. Победа Бонапарта в европейских водах означает завоевание Англии, а за нею неизбежно падут Ост– и Вест-Индия, Канада и Капская колония – изменится судьба всего человеческого рода.
   – Но это… – Барроу взмахнул депешей, – может сыграть свою роль.
   Хорнблауэр, понимавший ценность отрицательной информации, кивнул. И тут в кабинет снова вошел Марсден, неся стопку бумаг.
   – А, вы здесь, Дорси? Это его величеству в Виндзор. Проследите, чтобы курьер выехал не позже чем через пятнадцать минут. Это передать телеграфом в Плимут. Это в Портсмут. Отдайте писарям, пусть приступят немедленно.
   Любопытно было наблюдать Марсдена за работой: в его голосе не чувствовалось и тени волнения, а фразы хоть и следовали одна за другой без паузы, звучали четко, раздельно, сухо. Бумаги, возможно – да почти наверняка – были чрезвычайно важны, однако Марсден вел себя так, будто раздает пустые листы на ничего не значащей церемонии. Поворачиваясь к Барроу, он скользнул по Хорнблауэру холодным взглядом, не дав тому возможности откланяться.
   – Больше известий никаких, мистер Барроу?
   – Никаких, мистер Марсден.
   – Подтверждение из Плимута доставят не раньше восьми часов завтрашнего утра, – заметил Марсден, глядя на часы.
   Днем в ясную погоду телеграфное сообщение из Плимута доходит за пятнадцать минут. В недавней поездке Хорнблауэр видел исполинские семафоры, а год назад, под Брестом, сам такой уничтожил. Верховые курьеры, сменяясь днем и ночью, довозят депешу за двадцать три часа. В коляске на почтовых он покрыл то же расстояние за сорок – теперь казалось, что это не часов, а недель.
   – Депеша, перехваченная капитаном Хорнблауэром, достойна внимания. – Барроу говорил с тем же показным равнодушием, что и Марсден; трудно было сказать, подражание это или пародия.
   На то, чтобы прочесть депешу и сделать выводы, Марсдену потребовались считанные секунды.
   – Итак, теперь мы можем воспроизвести послание его императорского и королевского величества императора Наполеона. – Улыбка, сопровождавшая эти слова, была такой же сухой, как и голос.
   На Хорнблауэра – возможно, из-за последней реплики Марсдена – накатило странное состояние. Перед глазами плыло от голода и усталости, мир вокруг сделался нереальным, и нереальность еще усиливалась соседством этих двух джентльменов. В мозгу рождались дикие, безумные замыслы, но они были не безумнее мира, в котором он очутился – мира, где целые флоты приводятся в движение одним словом, а императорские депеши служат предметом шуток. Хорнблауэр про себя отмел свои идеи как бред сумасшедшего, однако они продолжали логически достраиваться в голове, образуя фантастическое целое.
   Марсден смотрел на него – сквозь него – холодным равнодушным взглядом.
   – Возможно, вы сослужили большую службу королю и Отечеству. – Это следовало расценить как похвалу, однако будь Марсден судьей, выносящим обвинительный приговор, фраза прозвучала бы точно так же.
   – Надеюсь, что так, сэр, – ответил Хорнблауэр.
   – И почему вы на это надеетесь?
   Вопрос был обескураживающий. Обескураживающий, поскольку ответ был столь очевиден.
   – Потому что я королевский офицер, сэр.
   – А не потому, капитан, что ожидаете награды?
   – Об этом я не думал, сэр. Все произошло по чистой случайности.
   Словесный поединок слегка его раздражал. Возможно, Марсдену игра доставляла удовольствие. Возможно, она вошла у него в привычку из-за необходимости постоянно осаживать честолюбивых офицеров, жаждущих продвижения в чине.
   – Жаль, что депеша не особа важна, – продолжал тот. – Она лишь подтверждает то, о чем мы и раньше догадывались: Бони не собирается отправлять подкрепление на Мартинику.
   – Но если взять ее за образец… – начал Хорнблауэр и тут же умолк. Безумные идеи, облеченные в слова, стали бы еще нелепее.
   – За образец? – повторил Марсден.
   – Что именно вы предлагаете, капитан? – спросил Барроу.
   – Я не могу больше тратить ваше время, джентльмены, – промямлил Хорнблауэр; он стоял на краю пропасти и мучительно пытался в нее не рухнуть.
   – Вы дали нам намек, капитан, – сказал Барроу.
   Отступать было некуда.
   – Приказ Вильневу от Бони: во что бы то ни стало немедленно выйти из Ферроля. Надо будет придумать какое-нибудь объяснение: скажем, Декре сумел вырваться из Бреста и оба флота должны встретиться у Клир-Айленда, так что Вильневу необходимо сию минуту поднять якоря. Это способ навязать Вильневу сражение, которое сейчас так нужно Англии.
   Теперь все было произнесено. Две пары глаз пристально смотрели на Хорнблауэра.
   – Идеальное решение, капитан, – сказал Марсден. – Если бы еще оно было осуществимым. Как все было бы замечательно, будь у нас способ вручить такой приказ Вильневу.
   Вероятно, секретарь адмиралтейского совета выслушивал безумные прожекты, как победить Францию, по семь раз в неделю.
   – Бони наверняка регулярно отправляет приказы из Парижа, – не сдавался Хорнблауэр. – Как часто вы шлете приказы главнокомандующим из этого кабинета, сэр? Адмиралу Корнваллису, например? Раз в неделю? Чаще?
   – Не реже, – признал Марсден.
   – Думаю, Бони пишет чаще.
   – Скорее всего, – согласился Барроу.
   – И эти приказы везут по дорогам. Разумеется, Бони не доверит их испанской почтовой службе. Офицер – французский офицер, кто-нибудь из императорских адъютантов – скачет с депешей через Испанию, от французской границы в Ферроль.
   – Да? – Марсден заинтересовался хотя бы настолько, чтобы вложить в это слово вопросительную интонацию.
   – Капитан Хорнблауэр два года собирал сведения о французском побережье вблизи Бреста, – вмешался Барроу. – Его фамилия упоминается во всех депешах Корнваллиса, мистер Марсден.
   – Это мне известно, мистер Барроу. – Оказывается, Марсден умел быть резким, когда его прерывают.
   Хорнблауэр мысленно набрал в грудь воздуха и продолжил:
   – Депеша подделана. Небольшой отряд высаживается на безлюдном участке Бискайского побережья. Его члены под видом испанских или французских чиновников едут по горной дороге к границе. Им навстречу скачут курьеры с приказами Вильневу. Подстеречь курьера, убить, если потребуется… а лучше, если повезет, подменить его депешу своей. Если же это не удастся, один из членов отряда поворачивает назад и, выдавая себя за французского офицера, вручает приказ Вильневу.
   В этом и состоял план – пусть фантастический, но, по крайней мере, не очевидно безумный.
   – Вы говорили, что знаете испанские дороги, капитан? – спросил Барроу.
   – Видел некоторые из них, сэр.
   Хорнблауэр вновь повернулся к Марсдену и увидел, что тот все так же пристально его изучает.
   – Вы больше ничего не хотите добавить, капитан? Я уверен, вам есть что сказать.
   Возможно, это была издевка; возможно, Марсден подталкивал его к тому, чтобы выставить себя еще бóльшим дураком. Однако Хорнблауэр и впрямь многого не позволил себе сказать, главным образом потому, что это было так очевидно. Мысли ворочались с трудом, тем не менее он готов был изложить все недосказанное.
   – Это шанс, господа. Сейчас Англии более всего нужна победа на море. Победа, которая положит конец замыслам Бонапарта и многократно облегчит нам бремя блокады. Что бы мы отдали за такую возможность?
   – Миллионы, – ответил Барроу.
   – А чем мы рискуем в случае провала? Двумя или тремя агентами. Грошовый лотерейный билет. С одной стороны – бесконечно большой выигрыш, с другой – незначительный проигрыш.
   – Вы положительно красноречивы, капитан, – сказал Марсден по-прежнему без всякого выражения.
   – Я не имел цели быть красноречивым, сэр, – ответил Хорнблауэр и слегка опешил, поняв, сколько правды в этой простой фразе.
   Его внезапно взяла злость и на себя, и на собеседников. Надо же было так разболтаться! Теперь в глазах Марсдена он – очередной безумный прожектер. Хорнблауэр в досаде встал и едва успел сдержаться: выказать раздражение было бы еще одним промахом. Лучше откланяться сухо и официально, тогда его недавние речи можно будет счесть всего лишь светской болтовней. Более того, чтобы сохранить остатки самоуважения, надо было уйти самому, пока его не выставили за дверь.
   – Я потратил чересчур много вашего драгоценного времени, господа, – сказал Хорнблауэр и, несмотря на усталость, почувствовал внезапное острое удовольствие: он сам выразил желание покинуть общество людей, аудиенции у которых другие офицеры готовы дожидаться сутками. Однако Марсден, не обращая на него внимания, обратился к Барроу:
   – Как фамилия того южноамериканца, который сейчас обивает все приемные? На него всюду натыкаешься – на прошлой неделе он даже обедал в клубе Уайта с Кемберуэллом.
   – Это тот, который хочет затеять революцию? Я сталкивался с ним раза два. Миранда [9 - Себастьян Франсиско де Миранда и Родригес (1750–1816) – борец за независимость испанских колоний в Южной Америке, национальный герой Венесуэлы. Участник Великой французской революции. Некоторое время прожил в Англии, где вел переговоры с правительством Питта, надеясь получить поддержку в борьбе за освобождение Венесуэлы от испанского господства.]… или Мирандола… как-то так, сэр.
   – Миранда! Точно! Думается, если он будет нужен, мы сумеем его заполучить.
   – Безусловно, сэр.
   – И есть Клавдиус в Ньюгейтской тюрьме. Насколько я понимаю, мистер Барроу, он ваш добрый знакомый?
   – Клавдиус, сэр? Я встречался с ним в обществе, как и все.
   – Если не ошибаюсь, его судят на этой неделе?
   – Да, сэр. В следующий понедельник вздернут. Но к чему вы спросили о нем, мистер Марсден?
   Было немного приятно видеть, что один из этих джентльменов – пусть всего лишь второй секретарь – настолько обескуражен. Мистер Марсден не снизошел до объяснений.
   – Сейчас не время, – сказал он и повернулся к Хорнблауэру. Тот стоял с неловким ощущением, что гордый выход оказался несколько смазан. – У привратника есть ваш адрес, капитан?
   – Да.
   – Тогда я в самом скором времени за вами пришлю.
   – Есть, сэр.
   Только закрыв дверь, Хорнблауэр сообразил, что ответил штатскому сугубо военной формулировкой. Впрочем, эта досадная мысль ненадолго задержалась в его усталом мозгу. Он хотел есть. Он отчаянно хотел спать. Ему не было дела до неведомого Миранды и загадочного Клавдиуса в Ньюгейтской тюрьме. Надо было наесться до одури, а потом спать, спать, спать. Но прежде не забыть про письмо Марии.

Глава девятая

   Хорнблауэр проснулся в удушливой жаре, насквозь мокрый от пота: солнце било прямо в окно, крохотная мансарда раскалилась, как печь. Сбросив одеяло, он почувствовал себя чуть лучше и осторожно потянулся. Судя по тяжести во всем теле, спал он как убитый, ни разу не повернувшись. Кое-где еще ощущалась боль – она помогла вспомнить, где он и как сюда попал. Вчера ему и впрямь удалось заснуть после обильной трапезы, но далеко не сразу, а в итоге он проспал часов десять, если не двенадцать: солнце стояло уже довольно высоко.
   Какой сегодня день недели? Чтобы ответить на этот вопрос, пришлось мысленно пролистать календарь назад. Когда почтовая коляска ехала через Солсбери, там звонили колокола и народ шел в церковь – значит, было воскресенье. В Лондон приехали утром в понедельник – трудно поверить, но это было только вчера. Значит, сейчас вторник. Он выехал из Плимута – и последний раз видел Марию – в субботу вечером. А рано утром в пятницу – при одном воспоминании расслабленные мышцы судорожно напряглись, – «Принцесса» взяла курс прочь от искалеченного «Фрелона». В ночь с четверга на пятницу Хорнблауэр взбирался на палубу француза, чтобы погибнуть или победить, причем смерть была самым вероятным исходом. В ночь четверга – а сейчас только вторник.
   Хорнблауэр пытался отогнать тягостные картины, когда внезапная мысль вновь заставила его подобраться: он оставил в адмиралтействе одеяло французского капитана, в котором принес бумаги, и начисто про него забыл. Наверное, какой-нибудь бедный клерк вчера забрал одеяло домой – и совершенно незачем напрягаться всем телом. Во всяком случае, если не впускать в свои мысли воспоминаний о голове французского капитана, расколотой, как грецкий орех.
   Чтобы отвлечься, Хорнблауэр стал прислушиваться к уличным шумам и понемногу вновь погрузился в сладкую полудрему. Лишь некоторое время спустя он сонно отметил, что внизу быстро стучат копыта, а скрипа колес не слышно. К тому времени, как всадник остановился точно под его окном, Хорнблауэр сообразил, кто это может быть, и вскочил с постели, но одеться не успел: на лестнице загремели шаги, потом в дверь заколотили.
   – Кто там?
   – Посыльный из адмиралтейства.
   Хорнблауэр отодвинул щеколду. За дверью стоял посыльный в сапогах, кожаных штанах и синем сюртуке, держа под мышкой картуз с черной кокардой. Из-за его плеча выглядывал слабоумный хозяйкин сын.
   – Капитан Хорнблауэр?
   – Да.
   Капитану военного корабля не впервой принимать депеши, стоя в ночной рубахе. Хорнблауэр расписался в получении карандашом, который протянул ему посыльный, и распечатал записку.

   Секретарь лордов членов адмиралтейского совета будет весьма обязан, если капитан Горацио Хорнблауэр посетит адмиралтейство в 11 часов до полудня сегодняшнего числа.

   – Который час? – спросил Хорнблауэр.
   – Девятый, сэр.
   – Очень хорошо. – Хорнблауэр не удержался и задал еще вопрос: – Часто ли адмиралтейство отправляет своих посыльных верхом?
   – Только на расстояние больше мили. – В тоне сквозил легчайший намек на то, что думает посыльный об офицерах, снимающих жилье на южном берегу Темзы.
   – Спасибо. Можете идти.
   Ответа не требовалось. Когда секретарь адмиралтейства пишет, что «будет весьма обязан», то может не сомневаться, что приглашенный явится. Хорнблауэр быстро побрился и оделся.
   На другой берег он переправился в лодке, хотя это и обошлось на полтора пенса дороже. Сперва он убеждал себя, что должен найти почтовое отделение и отправить письмо Марии, затем с улыбкой признал, что просто хотел оказаться на воде после трех дней на суше.
   – Кальдер-то ваш, говорят, упустил французов, – заметил лодочник, неторопливо работая веслами.
   – Через день-два все будет известно точно, – мягко ответил Хорнблауэр.
   – Он их догнал и упустил. Нельсон бы не упустил.
   – Мы не можем знать, что сделал бы лорд Нельсон.
   – Бони от нас в двух шагах, а Вилли Нёф в море. Стыда у этого Кальдера нет! Вот пустили же адмирала Бинга в расход. Надо, чтобы и Кальдера.
   Это были лишь первые отзвуки народного возмущения, докатившиеся до Хорнблауэра в тот день. В «Голове сарацина», куда он зашел позавтракать, хозяин засыпал его вопросами, а две служанки стояли и слушали, пока хозяйка не прогнала их заняться делом.
   – Дайте мне газету, – сказал Хорнблауэр.
   – Газету, сэр? Да, сэр, конечно.
   На первой полосе красовался экстраординарный бюллетень: восемь строк выжимки из первой телеграфной депеши, едва ли заслуживающие столь громкого названия; полный отчет Кальдера, который везли курьеры, сменяясь через каждые десять миль, наверное, только-только прибыл в адмиралтейство. Куда больше Хорнблауэра заинтересовал комментарий редакции; «Морнинг пост» явно держалась того же мнения, что лодочник и трактирщик. Кальдера отправили к Финистерре перехватить Вильнева, что тот и осуществил благодаря мудрости адмиралтейства. Однако Кальдер не выполнил свою задачу: не уничтожил Вильнева после того, как адмиралтейство все рассчитало и подготовило.
   Вильнев вернулся из Вест-Индии, ускользнув от посланного вдогонку Нельсона, и прорвал барьер, поставленный Англией у Финистерре. Теперь он в Ферроле, где может выгрузить больных, пополнить запас пресной воды и вновь выйти в Ла-Манш, чтобы оттуда угрожать британским берегам. События, поданные в таком свете, выглядели несомненным успехом Франции; Хорнблауэр не сомневался, что Бонапарт преподнесет их как крупную победу.
   – И что вы думаете, сэр? – спросил трактирщик.
   – Выгляньте на улицу и скажите мне, не идет ли там Бони, – ответил Хорнблауэр.
   Показательно, что трактирщик и впрямь шагнул к двери, прежде чем осознал свою глупость.
   – Изволите шутить, сэр.
   Невежественные обыватели, судящие о флотской стратегии и тактике, немного напоминали Хорнблауэру римлян у Гиббона, обсуждающих природу Троицы в эпоху упадка империи. Однако именно народное возмущение определило столь суровый приговор Бингу, и Кальдер вполне может разделить его участь.
   – Пока худшее, что сделал Бони на сегодня – оставил меня без завтрака, – сказал Хорнблауэр.
   – Да, сэр. Конечно, сэр. Сию минуту, сэр.
   Трактирщик убежал на кухню, а Хорнблауэр, вернувшись к первой полосе «Морнинг пост», увидел еще одну фамилию. Это была заметка о докторе Клавдиусе, и Хорнблауэр вспомнил, почему фамилия, прозвучавшая из уст Марсдена, показалась ему смутно знакомой. Об этом человеке упоминалось в старых газетах, которые он читал еще во время блокады Бреста. Клавдиус, священник и даже доктор богословия, оказался в центре крупнейшего финансового скандала. Он пробился в лондонский свет, надеясь сделаться епископом, и хотя довольно быстро сумел добиться известности, главной цели так и не достиг. Отчаявшись сделать церковную карьеру, Клавдиус встал на путь преступления. Он создал мощную организацию по подделке векселей. Фальшивки были настолько безупречны, а в деньги он обращал их так хитро, что мошенничество долго сходило ему с рук.
   Почти вся мировая английская коммерция осуществлялась главным образом с помощью переводных векселей. Клавдиус воспользовался тем, что между их выпиской и представлением в банк проходит долгое время. Сгубила его ошибка сообщника, но векселя из Бейрута или Мадраса, неотличимые по виду от подлинных (сами жертвы затруднялись их опротестовать), по-прежнему предъявлялись к оплате. Финансовый мир содрогнулся до основания и высший свет, если верить заметке, тоже – ведь Клавдиус был принят в лучших домах. Теперь он дожидался суда в Ньюгейтской тюрьме. Чем такой человек мог заинтересовать Марсдена? Хорнблауэр с трудом убеждал себя, что не ослышался.
   И тут он наткнулся на собственную фамилию. Колонка была озаглавлена «Плимут», и вслед за сообщениями о прибытии и убытии кораблей там стояло:
   «Капитан Горацио Хорнблауэр, в недавнем прошлом командовавший шлюпом Его Величества “Отчаянный”, сошел сегодня утром на берег с баржи “Принцесса” и немедля был отправлен почтовой коляской в Лондон».
   Нелепо, но факт: от этих нескольких строк яичница со шпинатом и ветчиной, которую принес наконец трактирщик, стала еще вкуснее. К Уайтхоллу Хорнблауэр шагал в приподнятом настроении. Видимо, Марсден готов побеседовать с ним о присвоении чина и подыскать ему корабль – чем скорее все произойдет, тем лучше. Теперь, когда Корнваллис спустил свой флаг, у Хорнблауэра не осталось высоких покровителей. А рекомендации Корнваллиса вполне могут положить под сукно, чтобы расчистить дорогу чьему-нибудь любимчику.
   При ясном свете дня, выспавшись и на сытый желудок, немыслимо было допустить, что Марсден даст ход безумному плану касательно поддельных приказов. Хотя… Допустить вполне можно. План не такой уж безумный. Фальшивка должна быть изготовлена безупречно, подменить ее надо незаметно. Курьер скачет из Парижа в Ферроль дней десять – у Вильнева не будет времени запросить подтверждение. И сама невероятность этого плана может стать залогом его успеха.
   Вот и адмиралтейство. На сей раз Хорнблауэр мог уверенно сказать привратнику: «Мне назначена встреча с мистером Марсденом» – к зависти двух джентльменов, тщетно пытавшихся войти внутрь, – а на бланке в качестве цели визита написать: «По приглашению». В приемной он просидел всего десять минут, и уже в три минуты двенадцатого – часы за окном только-только перестали бить – его провели к Марсдену. Дорси и Барроу тоже были в кабинете, и Хорнблауэр понял, что речь, возможно, все-таки пойдет о немыслимом.
   Впрочем, занятно было отметить, что первый секретарь адмиралтейского совета может вполне по-человечески уделить несколько минут светской беседе.
   – Думаю, капитан, вам лестно будет узнать, что его милость держится касательно Ферроля практически того же мнения, что и вы.
   – Я и впрямь очень польщен, сэр.
   Лорд Бархэм был не просто первым лордом адмиралтейства – до этого он много лет был главным финансовым инспектором флота, а еще раньше – адмиралом и флотоводцем. Вероятно, именно он отправил Кальдера к Финистерре.
   – Его милость был приятно изумлен, что мистер Барроу так хорошо осведомлен о тамошней обстановке, – продолжал Марсден. – Разумеется, мистер Барроу не счел нужным упомянуть, что получасом раньше обсуждал эту обстановку с вами.
   – Разумеется, сэр. – Хорнблауэр собрался с духом. – В таком случае, может быть, его милость благосклонно отнесется к рекомендации адмирала Корнваллиса произвести меня в капитанский чин?
   Слова прозвучали, однако на лицах обоих секретарей нельзя было прочесть никакого ответа.
   – Сейчас у нас есть более спешное дело, – сказал Марсден. – Мы заставляем кое-кого ждать. Дорси, будьте любезны, пригласите пастора.
   Дорси прошел через кабинет и впустил низенького толстого господина; до того как дверь закрылась, Хорнблауэр успел заметить в соседнем помещении солдата морской пехоты. На вошедшем была черная мантия и белый парик, но одеяние священнослужителя плохо сочеталось с небритыми щеками – их покрывала полудюймовая черная щетина. Только со второго взгляда Хорнблауэр разглядел наручники, пристегнутые к цепи, обмотанной вокруг пояса.
   – Это преподобный доктор Клавдиус, – сообщил Марсден. – Только что из Ньюгейта. Его любезно предоставил нам на время министр внутренних дел.
   Клавдиус оглядел кабинет. Его карие глаза смотрели вызывающе и в то же время хитро, пухлое лицо было разом дерзким и напуганным – занятное сочетание, много говорящее о характере этого господина. Однако примечательнее всего было неистребимое любопытство, удивительное в человеке, которому осталось жить считанные дни.
   Впрочем, Марсден не дал ему времени осмотреться.
   – Клавдиус, вас привели сюда, чтобы вы изготовили подделку.
   Пухлое лицо осветилось внезапным пониманием и тут же приняло равнодушный вид. Хорнблауэр невольно восхитился такой выдержкой.
   – И вежливость, и традиция, – сказал Клавдиус, – требуют, чтобы вы обращались ко мне «доктор». Меня еще не лишили сана, и я по-прежнему доктор богословия.
   – Чепуха, Клавдиус, – отрезал Марсден.
   – Я не ждал бы вежливости от мелких канцеляристов.
   У Клавдиуса был неприятный голос – резкий, скрипучий; возможно, именно поэтому ему не удалось стать епископом. С другой стороны, он сразу перешел в наступление; в письме, которое держал Дорси, Бонапарт напоминал своему генералу, что внезапная дерзкая контратака порой сокрушает численно превосходящего противника. Впрочем, здесь силами противника командовал опытный тактик.
   – Очень хорошо, доктор, – сказал Марсден. – Степень доктора богословия заслуживает всемерного уважения. Мистер Дорси, передайте доктору документ и спросите доктора, может ли он, исходя из своего обширного опыта, изготовить нечто подобное.
   Клавдиус скованными руками взял документ и, сдвинув брови, принялся читать.
   – Написано во Франции, без сомнения. Помимо языка стандартный почерк французских писарей. За время последнего мира через мои руки прошло множество французских документов.
   – А подпись?
   – Занятная. Я бы сказал, сделана индюшачьим пером. Мне бы потребовалось не меньше часа упражнений, чтобы ее воспроизвести. Теперь печати…
   – Я сделал слепки, – вставил Дорси.
   – Вижу. Но и оригиналы сняли с бумаги достаточно осторожно. Примите мои поздравления: вы прекрасно освоили это сложное искусство. Следующий пункт…
   Клавдиус оторвал взгляд от письма и пристально оглядел собравшихся.
   – Господа. Мне есть что сказать по данному поводу. Однако прежде я желал бы увериться, что мои услуги будут вознаграждены.
   – Они уже вознаграждены, – ответил Марсден. – Суд отложен на неделю.
   – На неделю? Мне случалось говорить в проповедях, как быстро пролетает время от воскресенья до воскресенья. Нет, господа. Я хочу жить. Я категорически против смертной казни, и это не шутка.
   Повисла драматическая пауза. Хорнблауэр оглядел всех четверых: губы Марсдена тронула едва заметная ироническая усмешка, Барроу слегка опешил, Дорси, как пристало подчиненному, хранил подчеркнутое равнодушие. Клавдиус переводил взгляд с одного на другого, словно осужденный преступник на арене римского цирка, ждущий, когда выпустят львов.
   Молчание нарушил Барроу.
   – Пригласить стражу, мистер Марсден? Он нам не нужен.
   Напряжение не ослабло.
   – Зовите стражу! – воскликнул Клавдиус, со звоном взмахивая скованными руками. – Пусть меня уведут и повесят завтра! Завтра? Через неделю? Чем скорее, тем лучше. Вам, господа, не понять всей справедливости моих слов, и я великодушно желаю вам не убедиться в ней на собственном опыте. Однако я вполне искренен. Повесьте меня завтра.
   Трудно было сказать, блефует Клавдиус или нет, ставя на карту неделю жизни ради шанса заполучить помилование. Так или иначе, Хорнблауэр с легким ощущением вины восхищался этим уродливым человечком, который борется до конца и не умоляет о милости – тем более, что умолять Марсдена было бы не только унизительно, но и бессмысленно.
   И тут Марсден заговорил.
   – Вас не повесят, – сказал он.
   Последние полчаса – все то время, что Клавдиус находился в кабинете, – небо за окном постепенно темнело. Несколько солнечных дней кряду неизбежно должны были смениться грозой, и слова Марсдена прозвучали на фоне первых глухих раскатов. Хорнблауэру вспомнились громы в «Илиаде», подтверждающие клятву Зевса.
   Клавдиус испытующе глянул на Марсдена.
   – В таком случае мы договорились, и мой опыт в полном вашем распоряжении.
   Хорнблауэр вновь восхитился; Клавдиус не потребовал официальных гарантий: джентльмен верит джентльмену на слово. Быть может, его тоже убедили подтверждающие раскаты грома.
   – Очень хорошо, – сказал Марсден, и Клавдиус перешел к делу. Только то, что он нервно сглотнул и мгновение помедлил, выдало пережитые чувства.
   – Прежде всего надо очертить некоторые границы. Невозможно подделать длинный документ чужим почерком – я ведь полагаю, вам нужно целое письмо, а не просто несколько слов? В таком случае не стоит и пытаться воспроизвести все полностью. С другой стороны, малейшая оплошность может оказаться роковой. Как я уже сказал, это стандартный почерк французских писцов – полагаю, его ставят в иезуитских школах. В Лондоне много эмигрантов-французов. Пусть кто-нибудь из них напишет вам письмо.
   – Все правильно, сэр, – сказал Дорси Марсдену.
   – Опять-таки, – продолжал Клавдиус, – пусть письмо составит француз. Вы, господа, можете гордиться своим прекрасным, грамматически правильным французским, но любой француз с первых строк поймет, что это написал иностранец. Более того, господа. Дайте французу перевести абзац с английского, и любой его соотечественник поймет: что-то не так. Надо, чтобы письмо ab initio [10 - С самого начала (лат.).] сочинял француз, вам же следует ограничиться общими указаниями.
   Марсден слушал, машинально кивая. Очевидно, речь Клавдиуса произвела на него впечатление, как ни старался он это скрыть.
   – Итак, господа, – продолжал Клавдиус, – теперь касательно деталей менее значимых. Как я понимаю, вы намерены отправить письмо человеку флотскому или, возможно, армейскому. В таком случае за дело можно браться увереннее. Коммерсанты, черствые банкиры, безмозглые торгаши, рискующие кое-чем посущественнее чужой жизни, склонны изучать документы более пристально. Однако в военных штабах всегда может найтись подчиненный, который желает выслужиться, проявив особое рвение. Поэтому работу следует выполнить безупречно. Чернила, думаю, можно подобрать на Ченсери-лейн; надо будет сделать пробные экземпляры и сравнить. Для печатной шапки придется специально отливать шрифт, чтобы добиться полного соответствия. Тут у вас будет меньше затруднений, чем в свое время у меня.
   – Да. – Марсден так заслушался, что невольно дал втянуть себя в разговор.
   – А вот бумага… – Клавдиус пухлыми, но явно чуткими пальцами тщательно огладил письмо. – Мне придется объяснить вам, где такую найти. Не могли бы вы, сэр, любезно подержать документ между моими глазами и светом? Цепь чрезвычайно стесняет мои движения. Премного благодарю, сэр. Да, как я и думал. Мне знакома бумага такого качества, а водяных знаков, по счастью, нет. Нам не придется изготавливать ее de novo [11 - Заново (лат.).]. Вы едва ли оцените всю важность единообразия, господа, если не напряжете воображение. Единичный документ вполне может не вызвать сомнений, но нам следует думать о целой их последовательности. Представьте, что после, допустим, шести подлинных документов некто получает подложный. Естественно, в канцелярии все входящие документы подшиваются вместе. Если один будет разительно – или даже в малейшей степени – отличаться, то сразу обратит на себя внимание. Hinc illae lacrymae [12 - Вот откуда те слезы (лат.).]. А если и содержание его несколько необычно – даже если в других обстоятельствах оно не возбудило бы подозрений, – то пиши пропало и жди фараонов. Et ego in arcadia vixi [13 - Я тоже был в Аркадии (лат.).], господа.
   – Весьма познавательно, – заметил Марсден, и Хорнблауэр, успевший его немного изучить, подумал, что эти два слова равноценны длинной хвалебной речи.
   – Теперь же, господа, я подхожу в своей проповеди к словам «и в завершение», – сказал Клавдиус. За окном вновь блеснула молния и прокатился гром. – Даже из-за кафедры я чувствовал, как ободряется при этих словах моя паства, так что буду предельно краток. Вручить письмо надо точно так же, как вручались предыдущие. Опять-таки необходимо величайшее тщание, дабы не вызвать подозрений чем-либо необычным.
   Когда Клавдиус входил в кабинет, он был очень бледен, а к концу своей речи побледнел еще сильнее.
   – Возможно, господа, вы позволите мне сесть? – сказал он. – Силы мои уже не те, что в былые времена.
   – Уведите его, Дорси, – коротко распорядился Марсден. – Дайте ему бокал вина. И что-нибудь поесть.
   Возможно, именно слова о еде пробудили в Клавдиусе остатки прежней беззастенчивой напористости.
   – Бифштекс, господа? – произнес он. – Могу ли я надеяться на бифштекс? Последнюю неделю тщетные грезы о бифштексе добавляли горечи моим скорбным раздумьям о петле.
   – Распорядитесь, чтобы ему принесли бифштекс, Дорси, – сказал Марсден.
   Клавдиус двинулся к двери – его еще немного пошатывало, но на заросшем лице заиграло подобие улыбки.
   – В таком случае, господа, я готов, не щадя сил, служить королю, отечеству и самому себе.
   Едва Дорси и Клавдиус вышли, Марсден вновь повернулся к Хорнблауэру. Из-за нависших туч в кабинете было совсем темно, хотя часы лишь недавно пробили полдень. Внезапно все озарилось вспышкой молнии, и громовой раскат, словно пушечный выстрел, грянул внезапно и так же резко оборвался.
   – Его милость, – сказал Марсден, – уже одобрил план в целом. Я беседовал с ним сегодня утром. Мистер Барроу, без сомнения, знает, кому из французских эмигрантов можно поручить составление и переписку депеши.
   – Да, мистер Марсден, – ответил Барроу.
   – Необходимо будет воспроизвести слог, сэр, – заметил Хорнблауэр.
   – Без сомнения, капитан, – согласился Барроу.
   – И приказы не должны содержать ничего явно невозможного.
   Тут вмешался Марсден.
   – С каких это пор яйца учат курицу, капитан? – спросил он все тем же ровным тоном. Это было резкое напоминание, что секретарям не впервой составлять приказы, и Хорнблауэру хватило благоразумия улыбнуться.
   – Простите, сэр, я забыл, скольких цыплят она высидела. Извините, господа. Я всего лишь тревожусь об успехе плана.
   И тут хлынул ливень. Потянуло холодом, и вместе с ним в кабинет ворвался рев дождя. За окном ничего не было видно, кроме низвергающейся воды.
   – Мистер Барроу, Дорси и Клавдиус справятся со всеми практическими мелочами. Теперь надо обсудить высадку.
   – Это будет самая простая часть операции, сэр.
   Испанское побережье Бискайского залива от французской границы до Ферроля тянется на три сотни миль. Оно малонаселено и чрезвычайно изрезано. Британский флот, всесильный в море, легко сможет высадить небольшой отряд в одной из его бесчисленных бухт.
   – Я очень рад, что вы так думаете, капитан, – сказал Марсден.
   Наступила драматическая – даже мелодраматическая – пауза. Хорнблауэр увидел, что Марсден с Барроу обменялись взглядами, и у него похолодело в груди.
   – Что вы хотите сказать, джентльмены? – спросил он.
   – Разве не очевидно, капитан, что никто лучше вас не выполнит эту миссию? – произнес Марсден все тем же тоном. Барроу поспешил его поддержать:
   – Вы знаете Ферроль, капитан. Вы немного говорите по-испански. Вам и карты в руки.
   Марсден подхватил:
   – И у вас сейчас нет корабля.
   Намек был более чем очевиден.
   – Право, господа… – начал Хорнблауэр. Обычная быстрота мыслей ему изменила, и он не мог сформулировать возражения.
   – Мы не вправе вам приказать, – сказал Марсден. – Участие в миссии может быть только добровольным.
   Проникнуть во вражескую страну под чужой личиной значит не просто рисковать жизнью. Разоблаченного шпиона ждет позорная казнь – петля, виселица. В Испании – гаррота. Медленное удушение стальным обручем, чудовищные предсмертные судороги. Ни одна армия, ни один флот не могут приказать офицеру идти на такой риск.
   – Испанец, Миранда – человек надежный, – сказал Барроу. – А если вы считаете, что нужен будет еще и француз – тут мы целиком полагаемся на ваше мнение, капитан, – то у нас есть по меньшей мере три кандидата. Все уже выполняли для нас ответственные поручения.
   Не верилось, что эти два железных человека способны умолять, но их тон был уже близок к просительному. Флот может приказать человеку взобраться по крутому борту линейного корабля под прицельным ружейным огнем или бестрепетно стоять под шквалом вражеских ядер, может в самую темную штормовую ночь погнать его на головокружительную высоту, чтобы спасти несколько ярдов парусины, а если он промедлит, его можно повесить или запороть до смерти. Однако никто не вправе отправить офицера туда, где ему угрожает гаррота. Даже если от этого зависит судьба Англии.
   Мысль о смертельной опасности, которая нависла над Англией, мгновенно заслонила все остальное. Здесь, в этом самом кабинете, Хорнблауэр рассуждал о том, как нужна сейчас победа на море и какой незначительной платой будет жизнь одного или двух человек. Теперь оказалось, что речь, возможно, идет о его жизни. И… и… кто сумеет сохранить ясную голову, когда надо будет действовать в критической обстановке? А у него уже рождались новые идеи, новые уточнения к первоначальному плану – и все они требовали его личного участия. Во внезапном озарении Хорнблауэр понял: если он откажется сейчас, то до конца жизни будет себя корить. Он должен ответить «да».
   – Капитан, – сказал Марсден, – мы не забыли, что адмирал Корнваллис рекомендовал вас к повышению.
   Эти слова настолько диссонировали с мыслями Хорнблауэра, с тем, что он собирался сказать, что его взяла оторопь. Барроу взглянул на Марсдена и подхватил:
   – Вам не придется подыскивать судно, капитан. Вас назначат на должность в Морской милиции, отвечающую капитанскому рангу. Затем вас можно будет перевести на особую службу.
   Об этом Хорнблауэр думал по дороге в адмиралтейство. Повышение: он войдет в капитанский список, осуществит мечту каждого флотского офицера, начиная с самого юного мичмана, и тогда лишь смерть или трибунал смогут остановить его движение к адмиральскому званию. А он совершенно забыл об этом, забыл, что шел сюда с намерением добиваться обещанного чина. Менее удивительно, что он забыл про Морскую милицию – добровольческий флотский резерв из лодочников и рыбаков, которых должны были призвать на действительную службу, если Бонапарт и впрямь попытается высадиться в Англии. Для того, чтобы организовать и обучить этот резерв, Англию разделили на округа и во главе каждого поставили капитана.
   – Итак, капитан? – спросил Марсден.
   – Я согласен, – ответил Хорнблауэр.
   Секретари вновь переглянулись; в их взглядах читалось облегчение и даже самодовольство, что подкуп удался. Хорнблауэр готов был вспылить, готов был объяснить возмущенно, что им двигали совершенно иные мотивы, однако вовремя вспомнил изречение философа, сказавшего, что он много раз сожалел о произнесенных словах, но никогда – о молчании. Несколько мгновений молчания – чисто случайного – принесли ему капитанский чин, несколько слов могут все испортить. И еще он понимал, что эти двое ему просто не поверят. Возможно, они даже зауважали его за то, что он, по их мнению, выторговал себе повышение. Оправдываться сейчас значило бы выставить себя лицемером.
   – Тогда я устрою вам встречу с Мирандой, капитан, – сказал Марсден. – И буду весьма обязан, если вы представите меня более подробный план для передачи его сиятельству.
   – Да, сэр.
   – Устно, пожалуйста. Ничто, касающееся плана, не должно оставаться на бумаге. За исключением, возможно, вашего окончательного рапорта об успешном исполнении.
   – Понимаю, сэр.
   Неужто лицо Марсдена и вправду немного смягчилось? Во всяком случае, последняя фраза явно была шутливой. Хорнблауэра внезапно осенило: секретарь адмиралтейства помимо текущей административной работы исполняет обязанности, доставляющие ему много беспокойства. Именно он (поскольку первые лорды и члены совета приходят и уходят) ведает сбором информации и, по временам, распространением ложных сведений, что, если быть до конца честным, зовется одним уродливым словом «шпионаж». Хорнблауэр уже понял, как трудно отыскать надежных агентов, людей, которые не будут работать на обе стороны. У Марсдена свалилась с плеч огромная забота, и он чувствовал такое облегчение, что не стал этого скрывать.
   – Я распоряжусь, чтобы о присвоении вам чина сообщили в официальном бюллетене, капитан. – Барроу, как и пристало ему по роли, не упускал из виду практических мелочей. – Вы прочтете свою фамилию в «Вестнике» до конца недели.
   – Очень хорошо, сэр.
   Когда Хорнблауэр вышел на улицу, там уже только накрапывало, хотя по мостовой еще бежали ручьи. У него не было плаща, но он с радостью шагнул под дождь, чувствуя, что должен идти, идти, идти. Капли, сбегавшие по лицу, бодрили, и Хорнблауэр сказал себе, что дождевая вода наконец-то вымоет из одежды въевшуюся морскую соль. Эта мысль на время приглушила другие, извивавшиеся в мозгу, словно угри в мешке. Скоро он станет капитаном. И еще – шпионом.

   С.С. Форестер умер, не закончив книгу, однако по его заметкам можно понять, чем она должна была закончиться.
   Хорнблауэр проходит подготовку к шпионской миссии: совершенствует испанский с румяным графом Мирандой, которого должен сопровождать в Испанию под видом слуги. «Ему придется следить за каждым словом и жестом, от того, чтобы себя не выдать, будет зависеть его жизнь». Тем временем он переживает душевный кризис, связанный с необходимостью стать шпионом.
   В шлюпке по пути к кораблю, который доставит его из Спитхеда в Испанию, Хорнблауэр думает: еще один шаг к ненавистной цели. Каждый взмах весел приближает то время, когда от него потребуется пугающее напряжение сил. А впереди – почти полная неизбежность позорной и мучительной смерти…
   Он думает, не повернуть ли назад, но чувство долга берет верх.
   Подложную депешу вручают Вильнёву, и французы выходят в море. Именно это и нужно Нельсону.
   Происходит Трафальгарская битва, изменившая ход истории.

Рассказы о Хорнблауэре

Хорнблауэр и вдова Маккул

   Ламаншский флот ушел наконец на стоянку к берегам Англии, временно прервав надзор за Брестом, продолжавшийся все шесть лет блокады. Западные штормовые ветра достигли такой силы, что дерево, полотно и пенька не могли им более противостоять. Девятнадцать линейных кораблей и семь фрегатов под командованием адмирала лорда Бридпорта на флагманском корабле «Виктория» обогнули мыс Берри и бросили якоря в Торском заливе. Человек сухопутный не назвал бы это место укрытием, но измученным командам залив показался раем, хотя и здесь ветер ревел в ушах, а волны пенились белыми барашками. Можно было даже послать шлюпки в Бриксем и Торки за письмами и свежей водой; на большей части кораблей офицеры и матросы три месяца обходились без того и другого. Восхитительно было даже в такой холодный день влить в себя полный глоток свежей чистой воды после вчерашней отмеренной порции вонючей зеленой жижи.
   Младший лейтенант корабля его величества «Слава» вышагивал по палубе, кутаясь в плотный бушлат. Глаза у него слезились от резкого ветра, и тем не менее он то и дело подносил к ним подзорную трубу, поскольку как сигнальный лейтенант отвечал за немедленное прочтение и передачу сообщений, а сейчас в любую минуту можно было ждать распоряжений об отправке больных или о погрузке припасов, приглашения от адмирала капитанам пожаловать на обед или даже последних новостей с берега.
   От захваченного вчера французского судна отошла шлюпка и направилась к «Славе». Подштурман Харт, возглавивший призовую команду, блестяще завершил рискованное предприятие и теперь возвращался с докладом. Казалось бы, сигнального лейтенанта это никак не касалось, однако Харт поднялся на борт взволнованный, кратко отрапортовал вахтенному офицеру, поспешил вниз, и почти сразу нашлась работа по сигнальной части. Сам капитан Сойер в сопровождении Харта вышел на палубу, чтобы лично наблюдать за передачей сообщения.
   – Мистер Хорнблауэр!
   – Сэр!
   – Будьте любезны поднять этот сигнал.
   Адмиралу от капитана. Это просто. Всего два флага скажут: «“Слава” флагману». Другие термины тоже обозначались кратко – «приз», «француз», «бриг» – но здесь были также имена собственные, которые приходилось передавать буква за буквой. «Приз – французский бриг “Эсперанс”, на борту Барри Маккул».
   – Мистер Джеймс! – заорал Хорнблауэр. Мичман-сигнальщик стоял рядом наготове, но на мичманов всегда все орут, а свежеиспеченные лейтенанты – особенно.
   Хорнблауэр диктовал номера, флаги один за другим взлетали на рей; сигнальные фалы трепетали на ветру. Капитан Сойер ждал ответа на палубе; все указывало, что дело серьезное. Хорнблауэр передал сообщение не вникая, как набор слов и букв, но и при повторном чтении оно не обрело внятного смысла. Лишь три месяца назад он освободился из двухлетнего испанского плена, и в его знаниях о последних событиях еще зияли пробелы. Впрочем, адмиралу послание явно говорило много. Едва миновало время, за которое вахтенный мичман мог сбегать в адмиральскую каюту, как на рее «Виктории» взвилось: «Флагман “Славе”». Хорнблауэр читал флажки по мере их появления: «Маккул жив?»
   – Ответ утвердительный, – сказал капитан Сойер.
   Флажок едва успел подняться, а «Виктория» уже сигналила: «Доставить на борт немедленно. Собрать трибунал».
   Трибунал! Кто, черт побери, этот Маккул? Дезертир? Поимка простого дезертира не должна беспокоить главнокомандующего. Изменник? Странно, что изменника судит флот. По приказу капитана Харт прыгнул в шлюпку, чтобы доставить загадочного пленника с брига, а с «Виктории» летели сигналы другим кораблям, назначающие трибунал на «Славе».
   Хорнблауэр, читавший сообщения, краем глаза видел, как Харт поднимает через правый борт арестанта и его сундук. Довольно молодой, высокий и стройный, руки связаны за спиной (потому его и пришлось втаскивать), в синем мундире с красными обшлагами – очевидно, французской пехотной форме. Шляпы на нем не было, и ветер трепал рыжую шевелюру. Сочетание фамилии, рыжих волос и мундира объяснило все. Даже в Ферроль, где Хорнблауэр томился в плену, дошли известия об ирландском восстании и о том, как жестоко оно было подавлено. Многие бежавшие мятежники вступили во французскую армию. Этот, очевидно, из их числа, хотя все равно непонятно, почему адмирал утруждается судить его здесь, а не передает властям.
   Разгадки пришлось ожидать еще час, до двух склянок следующей вахты, когда в кают-компании накрыли обед.
   – Завтра утром будет веселенькое представление, – сказал корабельный врач Клайв. Он взял себя за шею жестом, от которого Хорнблауэра передернуло.
   – Кой-кому, надеюсь, пойдет на пользу, – сказал второй лейтенант Робертс, старший из присутствующих офицеров – первый лейтенант Бакленд отсутствовал, занятый приготовлениями к трибуналу.
   – За что его повесят? – спросил Хорнблауэр.
   – Дезертир, – ответил Робертс, удивленно косясь на Хорнблауэра. – Впрочем, откуда вам знать, ведь вы новичок. Я же его и зачислял на этот самый корабль, в девяносто восьмом. Харт сразу его приметил.
   – Но я думал, он мятежник?
   – И мятежник, само собой, – согласился Робертс. – Тогда, в девяносто восьмом, из Ирландии был один способ сбежать – завербоваться на флот.
   – Понятно, – сказал Хорнблауэр.
   – Мы той осенью набрали сотню матросов, – добавил Смит, третий лейтенант.
   Не спрашивая, отчего те вдруг решили податься в матросы, подумал Хорнблауэр. Англия отчаянно нуждалась в моряках и готова была делать их из кого угодно.
   – Маккул сбежал темной ночью, когда мы заштилели вблизи берега, – пояснил Робертс. – Выбрался через нижний пушечный порт, прихватив с собой решетку от люка вместо плота. Мы думали, он утонул, пока до нас не дошли известия, что он в Париже и принялся за старое. Он своим побегом хвастался, так мы и узнали, что он тот самый О'Шонесси, который служил у нас.
   – Вольф Тон [14 - Теобальд Вольф Тон (1763–1798) – ирландский публицист, борец с английским владычеством. В 1796 году отправился во Францию просить у Директории военной помощи для восстания, которое он готовил вместе со своими друзьями, в 1798 году вернулся в Ирландию, но был арестован и приговорен к смертной казни.] тоже был во французской форме, – сказал Смит, – и его бы вздернули, если бы он не успел перерезать себе глотку.
   – Для дезертира иностранный мундир отягчает обвинение, – подтвердил Робертс.
   Хорнблауэр задумался, и было о чем. Его мутило от одной мысли о завтрашней казни. И еще этот вечный ирландский вопрос, о котором чем больше размышляешь, тем больше запутываешься. Если брать голые факты, то все просто. В сегодняшнем мире Ирландия может быть либо под властью Англии, либо под властью Франции; третьего не дано. Не верилось, что кто-то захочет променять английскую корону – пусть даже при ней ирландские католики поражены в правах, а их землями владеют англичане, – на кровавую Французской республику. Рисковать ради этой перемены жизнью – значит действовать вопреки всякой логике, но патриотизм, горько признал про себя Хорнблауэр, не подвластен логике и не признает фактов.
   Однако и методы Англии заслуживают критики. Ирландцы чтут Вольфа Тона и Фицджеральда [15 - Лорд Эдвард Фицджеральд (1763–1798), ирландский аристократ, исследователь Северной Америки, один из самых заметных участников восстания; был арестован по доносу предателя и умер в тюрьме от полученных при задержании ран.] как мучеников, будут чтить и Маккула. Ничто так не укрепляет и не облагораживает идею, как мученичество.
   Повесить Маккула – значит подбросить хвороста в костер, который Англия пытается погасить. Два народа, одержимые сильнейшими из страстей – инстинктом выживания и жаждой независимости – сошлись в схватке, которая едва ли разрешится в представимом будущем.
   Бакленд вошел в кают-компанию с озабоченным видом и окинул взглядом собравшихся. Младшие офицеры, предчувствуя неприятное поручение, отвели глаза. И, естественно, тут же прозвучала фамилия самого младшего лейтенанта.
   – Мистер Хорнблауэр, – сказал Бакленд.
   – Сэр! – ответил Хорнблауэр, изо всех сил стараясь, чтобы в голосе не прозвучала обреченность.
   – Вам поручается ответственность за арестанта.
   – Сэр? – произнес Хорнблауэр чуть изменившимся тоном.
   – Харт будет свидетельствовать перед трибуналом, – объяснил Бакленд (и то удивительно, что он вообще снизошел до объяснений). – Сержант корабельной полиции, сами знаете, дурак. Маккул должен предстать перед судом живым и здоровым, а также оставаться живым и здоровым до самой казни. Это собственные слова капитана.
   – Есть, сэр, – ответил Хорнблауэр, поскольку иного ответа не существовало.
   – Чтобы никаких вольф-тоновских штучек, – вставил Смит.
   Вольф Тон перерезал горло в ночь перед казнью и умер в мучениях через неделю.
   – Обращайтесь ко мне при первой необходимости, – сказал Бакленд.
   – Есть, сэр.
   – Фалрепные! – проревел вдруг голос на палубе над их головами, и Бакленд бросился вон; появление офицера высокого ранга означало, что трибунал собирается.
   Хорнблауэр уронил голову на грудь. Этот мир беспощаден, а законы флота, на котором он служит, самые беспощадные в мире: сказать «я не могу» так же невозможно, как сказать «я боюсь».
   – Не повезло, Хорни, – неожиданно мягко проговорил Смит, и над столом пронесся ропот сочувствия.
   – Исполняйте, молодой человек, – тихо сказал Робертс.
   Хорнблауэр поднялся. Не доверяя своему голосу, он попрощался коротким поклоном.
   – Здесь он, жив-здоров, мистер Хорнблауэр, – сообщил сержант корабельной полиции, приветствуя его в темноте низкого твиндека.
   Морской пехотинец у двери посторонился, сержант осветил фонарем замочную скважину в двери и вставил ключ.
   – Я его в пустой кладовке запер, сэр, – продолжал сержант, – тут с ним два моих капрала.
   Дверь открылась. Воздух внутри был спертый; Маккул сидел на сундуке, два корабельных капрала – прямо на полу, прислонившись спинами к переборке. Они встали перед офицером, и все равно вновь прибывшие еле поместились в кладовой. Хорнблауэр придирчиво осмотрел место заключения. Побег или самоубийство казались равно невозможными. В конце концов он заставил себя посмотреть в глаза Маккулу.
   – Мне поручено вас охранять, – сказал он.
   – Какая честь, для меня, мистер – мистер… – вставая, ответил Маккул.
   – Хорнблауэр.
   – Счастлив познакомиться с вами, мистер Хорнблауэр.
   У него был выговор образованного человека, с небольшим акцентом, выдававшим ирландское происхождение. Рыжие волосы Маккул успел заплести в аккуратную косицу, голубые глаза странно блестели даже в слабом свете свечи.
   – Вы в чем-нибудь нуждаетесь?
   – Я не отказался бы что-нибудь съесть или выпить. Видите ли, у меня ничего не было во рту с самого захвата «Эсперанс».
   «Эсперанс» захватили вчера. Этот человек ничего не ел и не пил больше суток.
   – Я распоряжусь. Еще что-нибудь?
   – Тюфяк… подстилку… на чем можно сидеть. – Маккул указал на сундук. – Я горжусь своим именем, но не хотел бы, чтобы оно впечаталось в мою плоть.
   Сундук был дорогой, красного дерева; на толстой крышке рельефно выступала надпись: «Б.И. Маккул».
   – Я пришлю вам тюфяк, – сказал Хорнблауэр.
   В дверном проеме показался лейтенант.
   – Я Пейн, из адмиральского штаба, – представился он. – У меня приказ обыскать арестованного.
   – Конечно, – ответил Хорнблауэр.
   – Я не возражаю, – сказал Маккул.
   Сержанту и его подручным пришлось покинуть тесное помещение; Хорнблауэр остался стоять в углу. Пейн управлялся быстро и деловито. Сперва он велел Маккулу раздеться догола и тщательно проверил одежду – швы, подкладку, пуговицы. Он старательно прощупал каждую часть, наклонив ухо к материи, на случай, если внутри зашита бумага, затем встал на колени перед сундуком; ключ уже был в замке, осталось лишь его повернуть. Форма, рубашки, нижнее белье, перчатки; каждый предмет был вынут, проверен и отложен в сторону. Особое внимание Пейн уделил двум маленьким детским портретам, но и в них ничего не обнаружилось.
   – То, что вы ищете, отправилось за борт прежде, чем призовая команда взошла на «Эсперанс», – заявил Маккул. – Здесь нет ничего, что выдало бы моих соратников, и вы утруждались совершенно напрасно.
   – Можете одеться, – бросил Пейн. Кивнув Хорнблауэру, он поспешил прочь.
   – Ошеломляющая учтивость, – сказал Маккул, застегивая штаны.
   – Я распоряжусь касательно ваших просьб, – сказал Хорнблауэр.
   Он чуть помедлил, убедился, к своему удовольствию, в непреклонной бдительности сержанта и капралов, торопливо распорядился принести арестанту еду и питье и тотчас вернулся. Маккул жадно выпил кварту воды, затем принялся за кусок жесткого мяса и сухарь.
   – Ни ножа, ни вилки, – сказал он.
   – Да, – сухо ответил Хорнблауэр.
   – Понятно.
   Странно было стоять так и смотреть сверху вниз на человека, который обречен завтра умереть, а сейчас безуспешно пытается оторвать зубами хоть маленький кусочек солонины.
   Переборка, к которой прислонялся Хорнблауэр, слегка задрожала, и до слуха донесся слабый звук пушечного выстрела – сигнал, что заседание трибунала началось.
   – Пора идти? – спросил Маккул.
   – Да.
   – Значит, я могу, не нарушая благоприличия, покинуть эту изысканную трапезу.
   Вверх по трапу на главную палубу, два морских пехотинца впереди, Маккул за ними, Хорнблауэр следом и два капрала в арьергарде.
   – Частенько я бегал по этим палубам, – озираясь, произнес арестант, – но без всяких церемоний.
   Хорнблауэр напряженно следил, чтобы он не вырвался и не бросился в море.
   Трибунал. Золотой позумент и быстрая, отработанная процедура, пока «Слава» медленно поворачивалась на якоре и корабельное дерево отзывалось на дрожь снастей под ветром. Установление личности. Короткие вопросы.
   – Ничто из того, что я имел бы сказать, не будет услышано среди этих символов тирании, – заявил подсудимый, отвечая председателю суда.
   Чтобы отправить человека на смерть, хватило пятнадцати минут. «По приговору этого суда вы, Барри Игнациус Маккул, будете повешены за шею…»
   Кладовая, в которую Хорнблауэр вернул Маккула, теперь стала камерой смертника. Почти сразу же туда постучал запыхавшийся мичман.
   – Капитан приветствует вас, сэр, и приглашает в свою каюту.
   – Очень хорошо.
   – С ним адмирал, – в приступе откровенности добавил мичман.
   Контр-адмирал, досточтимый сэр Уильям Корнваллис, и впрямь находился в капитанской каюте с Пейном и капитаном Сойером. Едва Хорнблауэр предстал перед ним, он сразу перешел к делу:
   – Вам поручено распоряжаться казнью?
   – Да, сэр.
   – Видите ли, юноша…
   Корнваллис был адмирал любимый, твердый, но добрый, неизменно отважный и чрезвычайно опытный, герой бесчисленных баек и баллад под кличкой «Голубоглазый Билли». Однако и он слегка замялся, дойдя до сути, что совершенно было на него не похоже.
   – Видите ли, – повторил адмирал, – предсмертной речи не будет.
   – Не будет, сэр? – переспросил Хорнблауэр.
   – Четверть матросов на этом корабле – ирландцы, – продолжал Корнваллис. – Позволить Маккулу держать к ним речь – все равно что бросить факел в пороховой погреб.
   – Понимаю, сэр.
   Однако существует ритуал. С незапамятных времен приговоренный имел право обратиться к зрителям с последним словом.
   – Вздерните его, – говорил Корнваллис, – и они поймут, чем кончается дезертирство. Но только дайте ему открыть рот, а этот малый – мастер трепать языком, и команда полгода не успокоится.
   – Да, сэр.
   – Так смотрите, мальчик. Накачайте его ромом, что ли. Не дайте ему говорить, любой ценой.
   – Есть, сэр.
   Пейн вышел из каюты вслед за Хорнблауэром.
   – Заткните ему рот паклей, – предложил он. – Со связанными руками он ее не вытащит.
   – Да. – Хорнблауэр похолодел.
   – Я нашел попа, – продолжал Пейн, – но он тоже ирландец, и на его помощь рассчитывать не приходится.
   – Да.
   – Маккул хитрая бестия. Не сомневаюсь, он все выбросил за борт, прежде чем его схватили.
   – Что он собирался делать? – спросил Хорнблауэр.
   – Высадиться в Ирландии, затеять новые безобразия. Просто повезло, что он нам попался. А главное – что мы смогли судить его за дезертирство и быстро покончить с этим делом.
   – Да.
   – Не очень-то надейтесь напоить его, как посоветовал Голубоглазый Билли. Трезвые или пьяные, ирландцы всегда готовы болтать. Я вам лучше подсказал.
   – Да, – ответил Хорнблауэр, подавляя дрожь.
   Он вернулся в камеру смертника, словно еще один приговоренный. Маккул сидел на присланном соломенном тюфяке, два капрала не спускали с него глаз.
   – Входит палач. – Узник улыбнулся почти непринужденно.
   Хорнблауэр очертя голову ринулся вперед; он не видел возможности смягчить свои слова.
   – Завтра… – начал он.
   – Да, завтра?..
   – Вы не будете завтра произносить речь.
   – Не попрощаюсь с моими соотечественниками?
   – Да.
   – Вы лишите умирающего законного права?
   – У меня приказ, – сказал Хорнблауэр.
   – И вы намерены его исполнить?
   – Да.
   – Можно узнать, каким образом?
   – Набью вам пакли в рот, – грубо сказал Хорнблауэр.
   Маккул взглянул на его бледное измученное лицо.
   – Вы не похожи на идеального исполнителя, – сказал Маккул, и тут его осенила некая мысль. – Допустим, я вас избавлю от затруднений?
   – Как?
   – Дам слово ничего не говорить.
   Хорнблауэр не знал, насколько можно доверять фанатику в последние мгновения перед казнью, но постарался скрыть свои сомнения – видимо, не очень успешно.
   – О, вы можете не верить мне на слово, – горько произнес Маккул. – Если хотите, заключим сделку. Вам не придется исполнять ваши обязательства, если я нарушу свои.
   – Сделку?
   – Да. Позвольте мне написать моей вдове. Вы беретесь отправить ей письмо и вот этот сундук – вы видели, ценность его чисто сентиментальная, – а я, в свою очередь, соглашусь не произнести ни слова с той минуты, как покину это место, и до… до… – даже у Маккула не хватило духа закончить фразу. – Это ведь ясно?
   – Ну… – начал Хорнблауэр.
   – Можете прочесть письмо, – добавил Маккул. – Вы видели, как обыскивали мои вещи. Посылая их в Дублин, вы заведомо не совершаете ничего такого, что у вас зовется изменой.
   – Прежде чем согласиться, я прочту письмо, – решил Хорнблауэр.
   Кажется, выход из ужасного положения найден. Не так уж трудно найти каботажное судно, идущее в Дублин; за несколько шиллингов он отправит и письмо, и сундук.
   Пора было заняться другими жуткими приготовлениями. Пропустить линь через блок на правом ноке фок-рея, убедиться, что он свободно скользит по блоку, и обвести мелом круг на палубных досках там, где опустился конец. Проверить, легко ли скользит узел петли. Условиться с Баклендом, что тот назначит десять матросов – тянуть, когда придет время. Все это Хорнблауэр проделал как в страшном сне.
   Когда он вернулся в камеру, Маккул был бледен и встревожен, но смог выдавить улыбку.
   – Как видите, я решился побеспокоить музу, – сказал он.
   У его ног лежало несколько листков бумаги, и, взглянув на них, Хорнблауэр увидел характерные следы поэтических исканий – многочисленные зачеркнутые варианты.
   – Но вот чистовик, – сказал Маккул, протягивая страничку.
   «Моя дорогая жена, – начиналось письмо. – Как трудно подобрать слова прощанья с той, кого я люблю больше всего на свете…»
   Хорнблауэру читал с трудом, как сквозь пелену тумана. Одно, впрочем, было ясно: это и впрямь всего лишь письмо от мужчины к женщине, которую тот больше не увидит. В конце говорилось: «Я добавил скромный стишок, чтобы ты и через много лет помнила меня, ненаглядная. А теперь прощай, до встречи на небесах. Твой муж, верный и в смерти, Барри Игнациус Маккул».
   Далее следовало стихотворение:

     Небесный сонм! Свершаю смертный путь.
     Когда б поднять и круто повернуть.
     В град бессердечный утекает жизнь,
     Ликуют злые силы, им унизь!
     А вверх вздымайся, к стрелке часовой,
     Спешащей в путь свой вечный круговой,
     К неотвратимому движенью вспять
     Управа. Будет адский огнь пылать,
     Когда главу поднимет элемент –
     Се мой и мне подобных монумент.

   Хорнблауэр перечел выспренние невразумительные вирши, поражаясь их мрачной образности. Впрочем, сказал он себе, вряд ли ему самому удалось бы за несколько часов до смерти сочинить хоть одну осмысленную строку.
   – Адрес на обороте, – сказал Маккул, и Хорнблауэр перевернул лист. Письмо предназначалось вдове Маккул, на такой-то улице Дублина. – Вы принимаете мой залог?
   – Да, – ответил Хорнблауэр.
   Ужасное свершилось в предутренние часы. «Команде присутствовать при казни». Пропели боцманские дудки, матросы встали на шкафуте, глядя прямо перед собой. Поперек палубы выстроились морские пехотинцы. Ряды и ряды белых лиц – вот что увидел Хорнблауэр, выводя на палубу осужденного. При появлении Маккула послышался ропот. Корабль окружали шлюпки со всей эскадры, наполненные людьми – им надлежало быть свидетелями экзекуции, но также, в случае возмущения на корабле, немедленно штурмовать «Славу».
   Меловой круг и стоящий в нем Маккул. Сигнальный выстрел; топтанье десяти матросов, тянущих линь. И Маккул умер, как обещал, без единого слова.
   Тело болталось и крутилось в такт корабельной качке, обреченное оставаться здесь до темноты, а Хорнблауэр, бледный, измученный, занялся поисками каботажного судна из Бриксема в Дублин, чтобы довершить свою половину сделки. Однако его намерению не суждено было исполниться, а мертвецу – провисеть до положенного срока. Ветер сменился на северный, явно собираясь стихнуть. Западный ветер запирал французскую эскадру в Бресте; северный мог выпустить ее оттуда, и Ламаншскому флоту следовало поторопиться на свой пост. С флагмана полетели сигналы. «На шпиле стоять!» – заревели боцманматы на двадцати четырех кораблях. «Все наверх паруса ставить!»
   Под взятыми в два рифа марселями корабли выстроились в линию и двинулись через Ла-Манш. На «Славе» прозвучал еще один приказ: «Мистер Хорнблауэр, распорядитесь, чтобы это убрали». Пока матросы вращали шпиль, труп спустили с рея и зашили в парусину вместе с пушечным ядром. В виду мыса Берри он был отправлен за борт без всяких молитв и церемоний. Маккул умер как жалкий преступник, как жалкий преступник и похоронен. И, лавируя в крутой бейдевинд, большие корабли потянулись к своим постам среди скал и течений побережья Бретани. А на борту «Славы» по крайней мере один несчастный лейтенант мучился кошмарными воспоминаниями. В крошечной каюте, которую он делил со Смитом, пребывало нечто, не позволявшее забыть то утро: сундук красного дерева с рельефной надписью «Б.И. Маккул» на крышке. И в бюваре лежало письмо с бредовым стихотворением. Ни то, ни другое Хорнблауэр не мог отправить вдове, пока «Слава» не вернется к берегам Англии. Невозможность сдержать слово злила его, вид сундука под койкой нервировал. Лишняя вещь в тесной каюте раздражала Смита.
   Хорнблауэр не мог выбросить Маккула из головы; утомительная монотонность блокадной службы не давала иной пищи для ума. Пришла весна, погода стала мягче. Открыв как-то бювар, из которого опять глянуло письмо, Хорнблауэр испытал знакомый приступ беспокойства. Он перевернул страничку; в полутьме тесной каюты нежные слова прощанья почти не читались. Странное стихотворение он знал почти наизусть, и все же уставился на него вновь, хотя попытка проникнуть в мысли, записанные отважным человеком накануне казни, представлялась почти кощунством. «Поднять и круто повернуть». Что? Какое чувство могло внушить это требование? «К стрелке часовой, спешащей…» Какая «Управа»? Что тут делать небесному сонму?
   Внезапно Хорнблауэра поразила необычная мысль. Трогательное прощальное письмо написано без единой помарки, но стихотворение… Хорнблауэр помнил мятые исчерканные странички. А вот и оно, старательно и заботливо перебеленное. Безумец, человек в состоянии аффекта, наверно, мог потратить столько усилий на нечто в той же степени бессмысленное, однако он не написал бы такое письмо. Что если… Вместо того, чтобы растянуться на койке, Хорнблауэр сел. «Им унизь». Не было разумного объяснения, почему Маккул написал «им» вместо «их». Он производил впечатление человека образованного. Что, если это шифр? Но при чем тогда сундук? Почему Маккул просил обязательно доставить сундук с не очень ценной одеждой? Там два детских портрета, однако их легко было вложить в конверт с письмом. Сундук красного дерева, с резной крышкой, конечно, недурной предмет обстановки; но все это очень странно.
   Не выпуская письма, Хорнблауэр спрыгнул с койки и выволок сундук. «Б.И. МАККУЛ». Барри Игнациус Маккул. Пейн тщательно проверил все, что там было. Хорнблауэр отпер сундук, еще раз заглянул внутрь, но не увидел ничего интересного, поэтому опустил крышку и повернул ключ. «Б.И. Маккул». Тайник! Весь дрожа, Хорнблауэр вновь поднял крышку, выбросил одежду и проверил дно и стенки ящика. Сразу же стало ясно, что если тайник и есть, то разве что микроскопический. Крышка с виду толстая и тяжелая, но ничего подозрительного в ней как будто нет. Хорнблауэр опустил ее и попробовал вдавить или сдвинуть выступающие буквы. Никакого результата.
   Он уже собирался запихать вещи на место, когда его осенила новая идея. «…б поднять!» Судорожно вцепившись в букву «Б», Хорнблауэр нажал ее, попытался повернуть. «…б поднять!» Он ухватил вертикальную черту большим и средним пальцем, сжал крепко и потянул вверх, почти готовый бросить всю затею. И тут буква, чуть скрипнув, вытянулась вверх на полдюйма. Хорнблауэр снова открыл ящик – никакой разницы. Что же он за дурак! «И круто повернуть». Большой и указательный палец на «И». В одну сторону, в другую – «И» повернулось!
   Пока никакого результата. Снова заглянуть в листок. «В град бессердечный утекает жизнь». Кажется, отсюда ничего не извлечешь. «Ликуют злые силы». Тоже нет. Да вот же: «им унизь». Это же «и М»! Хорнблауэр положил руку на «М» в «Маккул» и резко нажал. Буква погрузилась в дерево. «А вверх вздымайся» – он вытянул вверх «А». «К стрелке часовой, спешащей…» – под нажимом первое «К» повернулось по часовой стрелке, второе против. «Управа» – «У» вправо. «У» сдвинулось вправо. Оставалось только «Л». Хорнблауэр бросил взгляд на стих. «Будет адский огнь пылать… когда главу поднимет элемент» – «эль»! Он зацепил «Л» за верхушку, потянул, буква поднялась из крышки, словно встала на ноги, и в тот же миг внутри что-то отчетливо щелкнуло. Больше ничего не произошло.
   Хорнблауэр осторожно взялся за крышку и приподнял ее. Открылась только верхняя часть; нижняя половина осталась как была, и в пустом промежутке обнаружилось несколько плотно уложенных пакетов. В первом Хорнблауэр с изумлением увидел толстую пачку пятифунтовых банкнот – огромную сумму. То же и во втором. Вполне достаточно, чтобы финансировать новое восстание. В третьем конверте сверху лежал перечень имен с краткими примечаниями. Не нужно было прочитывать его до конца, чтобы сообразить: здесь все сведения для руководителей будущего мятежа. Был также текст прокламации. «Ирландцы!» – начинался он.
   Хорнблауэр сел на койку и попытался думать, взлетая и опускаясь вместе с кораблем. Эти деньги могут обеспечить ему богатую жизнь. Эти сведения, переданные правительству, зададут работу всем палачам Ирландии. Он аккуратно сложил все обратно, закрыл крышку и, чтобы оттянуть решение, принялся изучать механизм секретного замка. Ничего не произойдет, если не проделать все движения последовательно. «И» не повернешь, если сначала не поднять «Б», и так далее. Практически невероятно, чтобы кто-нибудь без подсказки достаточно сильно потянул это «Б» или вообще заметил, что крышка сборная. И тем не менее, если он объявит о своем открытии, над Пейном станет потешаться весь флот – ведь тот обыскал вещи Маккула и ничего не нашел.
   Хорнблауэр затолкал сундук обратно под койку на случай, если войдет Смит, и попытался разобраться, что же он такое узнал. Маккул не лгал в последнем письме. «Верный и в смерти». Последней мыслью осужденного было дело, за которое тот умирал. Если бы западный ветер продержался еще час-другой, сундук сейчас был бы в Дублине. С другой стороны, открытие сулило благодарность в приказе, награду, внимание начальства – что и нужно младшему лейтенанту без связей на пути к капитанскому званию. А палачам в Ирландии предстоит работенка. Хорнблауэр вспомнил, как умирал Маккул, и его снова затошнило. В Ирландии сейчас тихо. Победы при Сан-Висенте, Абукирке и Кампердауне избавили Англию от непосредственной опасности. Она может позволить себе быть великодушной. Он может позволить себе быть великодушным. А деньги?
   Когда потом Хорнблауэр мысленно возвращался к этому событию, он цинично объяснял свое решение тем, что банковские билеты – вещь коварная, они нумерованы, их легко проследить, а деньги в сундуке вполне могли оказаться фальшивками французского производства. Подлинные же его мотивы были столь смутны и запутаны, что он их стыдился и потому не желал признавать. Он хотел забыть о Маккуле, хотел, чтобы вся эта история осталась в прошлом.
   Решение стоило ему многочасового вышагивания по палубе и нескольких бессонных ночей. В конце концов, собравшись с мыслями, Хорнблауэр тщательно все подготовил и, когда настало время, действовал без колебаний. Он стоял первую вахту, вечер был спокойный, и «Слава» под малыми парусами скользила по темной воде на пределе видимости от других кораблей эскадры. Смит в кают-компании играл в карты с врачом и казначеем. Хорнблауэр отправил двух самых тупых вахтенных матросов за сундуком, заранее обернутым парусиной. Сундук сильно потяжелел, потому что под одеждой в нем скрывались два двадцатичетырехфунтовых ядра. Хорнблауэр велел матросам поставить ношу в шпигат, а когда после четырех склянок «Слава» меняла галс, сумел одним рывком выбросить сундук за борт. За шумом поворота всплеск прошел незамеченным.
   Однако оставалось письмо. Оно лежало в бюваре и постоянно мучило Хорнблауэра. Эти нежные строки, эти страстные прощанья; ужасно, что вдова Маккул лишена утешения видеть их, перечитывать и бережно хранить. Но… но… когда «Слава» стояла в устье реки Теймар, готовясь к походу в Вест-Индию, Хорнблауэр оказался за обедом бок о бок с Пейном. Несложно было направить беседу в нужную сторону.
   – Кстати, – спросил Хорнблауэр с хорошо наигранной небрежностью, – у Маккула осталась вдова?
   – Вдова? Нет. Еще там, в Париже, он впутался в громкий скандал из-за Ла Гитаниты, танцорки. А вдовы никакой нет.
   – О, – сказал Хорнблауэр.
   Итак, прощальное письмо, как и стих, было художественным вымыслом. Да, жильцы некоего дома в Дублине порадовались бы и посылке, и письму «вдове Маккул». Досадно только, что он столько думал об этой вдове, зато письмо теперь можно было спокойно отправить вслед за сундуком.
   И Пейн не стал посмешищем флота.

Рука судьбы [16 - Этот журнальный рассказ не входит в канонический вариант саги о капитане Хорнблауэре, поскольку описанные в нем события противоречат биографии героя, какой мы знаем ее из романов, тем не менее поклонникам саги небезынтересно будет с ним ознакомиться.]

   Лейтенант Хорнблауэр вышел на палубу, чувствуя себя в новом мундире слегка неуверенно. Еще вчера он был всего лишь мичманом Хорнблауэром, с белыми нашивками («знаком зверя») на воротнике, обозначавшими его ранг. Теперь, украдкой поглядывая на свое плечо, он видел блеск эполета. В свои двадцать он – настоящий лейтенант, а значит, по общему признанию, способен (эта мысль немного его смущала) быть вахтенным офицером и отвечать за управление любым из кораблей флота его величества.
   Хорнблауэр отсалютовал шканцам и заспешил к своему дивизиону; никто не обратил внимания на его мундир, поскольку все матросы, как безумные, бежали к своим постам. Кортни, капитан фрегата его величества «Маргарита», имел обыкновение пороть того, кто последним исполнит приказ, а теперешний приказ был: «Всей команде присутствовать при экзекуции». Сейчас, когда решетка люка, боцманматы и девятихвостая кошка были наготове, у капитана Кортни даже скорее, чем обычно, могло возникнуть желание выпороть опоздавшего, поэтому команда бежала со всех ног.
   Кортни вышел на ют и с желчным удовольствием обозрел бегущую человеческую массу. Хорнблауэр, глядевший на него снизу вверх, готов был поклясться, что капитан облизнул губы в предвкушении кровавой потехи. Кортни был из тех деспотов, кому не следовало бы давать абсолютную власть капитана; он упивался чужими муками. Хорнблауэр, до недавних пор служивший под началом гуманного и справедливого сэра Эдварда Пэлью, проклинал случай, забросивший его на «Маргариту». Вакансии здесь открылись потому, что два лейтенанта, доведенные до крайности измывательствами Кортни, попали под трибунал, и Хорнблауэр сильно опасался, что и его место скоро станет вакантным по той же самой причине.
   Теперь все стояли на местах – на шкафуте и на переходных мостиках, застывшие, как истуканы, в полном безмолвии. Их согнали на человеческое жертвоприношение, словно каких-нибудь дикарей, ацтеков или ашанти, и каждый знал, что следующей жертвой может стать он сам.
   Капитан Кортни стоял, держа в руках «Свод законов военного времени» – документ, дающий ту власть, которую он собирался употребить. Когда осужденных выведут, все покорно обнажат голову, застучат барабаны, и капитан прочтет статьи закона, где изложены преступления пятнадцати несчастных. Капитан как раз нетерпеливо перелистывал страницы, проверяя нужные места. Начальник судовой полиции, который должен был вывести арестантов, запаздывал. Очень неосторожно с его стороны, поскольку он сам рисковал оказаться на их месте.
   На баке из люка вылезли несколько человек – они двигались бесшумно, незаметно и очень деловито. Хорнблауэр не мог взять в толк, чем они там занимаются в такое время. Кортни углубился в «Свод законов военного времени» и ничего не видел, а стоящие рядом офицеры не смели его отвлечь. И тут кто-то выскочил на главную палубу – кто-то очень встрепанный и помятый – и принялся ошалело озираться. Хорнблауэр узнал капрала судовой полиции – одного из тех, кто должен был привести арестантов. Капрал провел рукой по волосам, еще раз огляделся и, увидев людей на баке, громко заорал.
   Теперь можно было не стоять навытяжку, глядя прямо перед собой. Кортни резко поднял глаза от бумаг.
   – Сэр! – выкрикнул капрал, взволнованно указывая на бак. – Сэр!
   Люди на баке работали споро и умело. Они отвязали большую восемнадцатифунтовую каронаду и вручную развернули ее в сторону главной палубы. Один только что забил в пушку заряд, другой (Хорнблауэр узнал Гартона, командира артиллерийского расчета из его собственного дивизиона, одного из пятнадцати приговоренных к сегодняшней порке) вращал подъемный винт, чтобы наклонить орудие к палубе.
   Состояние капрала и присутствие Гартона на баке объяснило Хорнблауэру все. Арестанты сумели за ночь снять кандалы. Они напали на тех, кто должен был их вывести, и заняли господствующую позицию. У шестерых в руках были ружья, видимо, отнятые у морских пехотинцев. Один охранял люк, второй – согнанных в кучу баковых матросов, еще четверо были готовы вместе с артиллеристами оборонять бак. У каронады стояли двое, шестеро разворачивали второе орудие. Всего получалось четырнадцать. Хорнблауэр для верности пересчитал еще раз и задумался, где же пятнадцатый.
   – Что происходит, черт побери?! – взревел капитан Кортни. Капрал, заикаясь, начал объяснять, что арестанты связали его и остальных, но он сумел выбраться. Однако его перебил голос с бака:
   – Ничего не выйдет, сэр! Мы тут и никуда отсюда не уйдем! – крикнул Гартон.
   Он угрожающим жестом занес над казенной частью орудия горящий фитиль.
   – Убери фитиль и не валяй дурака! – прогремел в ответ Кортни.
   – Вот уж нет, сэр! По крайней мере, без вашего обещания. Обещайте, что не будете нас пороть ни за что ни про что. И еще пообещайте неделю никого не пороть. Тогда мы вернемся по местам, сэр.
   – Ко всем чертям! Никаких обещаний! – заорал Кортни, потом обратился к офицерам: – Мистер Кафф! Робертс! Петерсон! Идите и приведите этих глупцов сюда! Мятеж, клянусь Богом! Мятеж на моем собственном корабле!
   Гартон угадал всю важность реплики в сторону, хотя слов слышать не мог.
   – Стойте! – заорал он. – В этой пушке крупная картечь поверх мелкой!
   Страшно было подумать, что будет, если выпустить такой заряд по тесно стоящей толпе. Ровные ряды матросов дрогнули и снова застыли. Кафф, Робертс и Петерсон растерянно смотрели на капитана. Хорнблауэр прекрасно чувствовал общее настроение. Матросы всем сердцем на стороне бунтовщиков, хотя сами пока не вышли из повиновения. Едва ли удастся повести их в решительную атаку на бак.
   – Петерсон! – произнес Кортни краем рта. – Ступайте вниз. Соберите всех, кого найдете, и двигайтесь по орлоп-деку вперед. Вы будете атаковать через люк, мы – здесь.
   – Всем стоять! – заорал Гартон. Ему несложно было разгадать капитанский план – по сути, единственно возможный. – Во второй пушке ядро. Мы собьем мачту, сэр, а подветренный берег – вот он!
   Гартон указал на далекие испанские горы. Пояснений не требовалось. С такого расстояния можно несколькими выстрелами оставить корабль без мачт, и тогда, даже если не вспыхнет пожар, фрегат обречен – легкий бриз выбросит его на камни раньше, чем повреждения удастся устранить. По рядам матросов пробежал тихий гул.
   Хорнблауэр смотрел на Гартона с невольным восхищением. Пусть он бунтовщик, что, конечно, отвратительно, зато умен и отважен.
   – Черт побери! – Кортни поочередно тряс сжатыми кулаками и молотил ими поручень. – Я вздерну тебя на рее, треклятый бунтовщик! Тебя и твоих товарищей, которых ты обманом втянул в это дело! Спускайся оттуда немедленно, или я… я… я…
   Не найдя действенных угроз, капитан сбился на бессвязное бормотание.
   – Уж лучше петля, чем порка, мы все так решили, сэр, – философски ответил Гартон.
   Капитан Кортни стоял перед неприятной дилеммой: потерять корабль или уступить бунтовщикам. Хорнблауэр глядел на него с изрядной долей любопытства, гадая, какой путь он предпочтет. Выбор несколько оттянул Робертс, седовласый второй лейтенант, в котором гнев на бунтовщиков, очевидно, взял верх над благоразумием.
   – Зададим им жару! – выкрикнул он и бросился вперед, словно на абордаж, взмахом руки увлекая команду за собой. Однако никто за ним не последовал. Двое подштурманов дернулись было, но тут же замерли, увидев, что матросы стоят на месте. Робертс глянул на своих людей и тоже остановился, ломая руки. Команда хранила гробовое молчание, и лишь кто-то один смело крикнул бунтовщикам:
   – Не стреляйте, ребята. Мы не идем.
   Хорнблауэр с ужасом понял, что еще немного – и команда перейдет от пассивного неповиновения к общему мятежу, который не утихнет, пока последнему офицеру не перережут глотку. Даже Кортни, кусавший ногти на шканцах, наконец это осознал.
   – Так чего вы хотите? – крикнул он.
   – Пришлите к нам офицера! – крикнул в ответ Гартон. – Пришлите мистера Хорнблауэра. Ему мы доверяем.
   Кортни глянул вниз, туда, где стоял Хорнблауэр.
   – Редкая честь, мистер Хорнблауэр, – заметил он.
   Хорнблауэр, как требовала субординация, проглотил оскорбительный намек.
   – У вас есть для меня приказы, сэр?
   – О да! Идите и разберитесь с ними. Я больше не унижусь до разговора с бунтовщиками.
   – Вы даете мне все полномочия, сэр? – нервно спросил Хорнблауэр.
   – Да, черт побери! – бросил Кортни резко и в то же время небрежно. – Разберитесь со всем. Или мои офицеры тоже ставят под сомнение мои приказы?
   С нелегким сердцем Хорнблауэр поднялся по трапу туда, где стояли бунтовщики. Гартон передал фитиль товарищу у каронады и шагнул навстречу Хорнблауэру. Двое сообщников по преступлению держались у него за спиной.
   – Дурное это дело, Гартон, – сказал Хорнблауэр.
   – Так точно, сэр. Но не мы первые начали, уж не серчайте, сэр. Вы на борту неделю и видели что да как. А мы это полгода терпим, сэр.
   – Так чего вы хотите?
   – Да немного, сэр. Пусть капитан скажет, чтобы нас сегодня не пороли. Мы честно исполняли свой долг, сэр, тут не за что нас пороть.
   – Не верю я Кортни! – вмешался один из бунтовщиков. – Не выпорет нас за это – выпорет за другое.
   Хорнблауэр подумал, что так скорее всего и будет, но вслух свою мысль не высказал.
   – Пусть пообещает нас вообще больше не пороть, – предложил третий член комитета, но Гартон сурово на него обрушился:
   – Как он может такое обещать? Что станет с дисциплиной, если нельзя будет пороть вообще?
   Странно было слышать, как бунтовщики рассуждают о дисциплине, но они видели затруднение не хуже Хорнблауэра. Если часть команды полностью освободить от наказаний, дисциплина развалится мгновенно.
   – Тогда так, сэр, – сказал Гартон. – Пусть будет, как я сказал по первости. Пусть капитан обещает неделю никого из нас не пороть. Годится?
   Эти простые души не видели дальше собственного носа. Корабль в полной их власти, они могут потребовать что угодно. Их условия были до смешного скромны в сравнении с теми преимуществами, которые давала им нынешняя позиция.
   – Так и впрямь будет лучше всего, ребята, – сказал Хорнблауэр. – Капитан простит вам прошлое и неделю никого из вас не будет пороть.
   – Можете поклясться в этом, сэр? – спросил один из бунтовщиков.
   – Я не буду клясться, – возмущенно ответил Хорнблауэр. – Капитан Кортни дал мне слово, и этого довольно.
   Как ни серьезно было положение, Хорнблауэра неприятно задела мысль о том, чтобы в чем-нибудь поклясться бунтовщикам – это унизило бы его драгоценное достоинство.
   – Слово мистера Хорнблауэра стоит любой клятвы, – сказал Гартон. – Давайте, ребята, развернем пушки обратно и закрепим. Можно мне пойти вниз, сэр? Флетчер в пороховом погребе, у него кремень и огниво. Мы решили, если нас схватят, он взорвет корабль, и, боюсь, он не выйдет, если я ему сам не скажу.
   – Быстрее! – ответил Хорнблауэр. – Бегом.
   Флетчер был одним их корабельных дурачков – вербовщики гребли всех, кто попадется, так что в любой команде имелся некоторый процент слабоумных – и вполне мог взорвать судно. Мысль о Флетчере в пороховом погребе занимала Хорнблауэра все время, пока он шел обратно на ют.
   – Итак, мистер Хорнблауэр? – спросил Кортни.
   – Я пообещал им амнистию за прошлые преступления, сэр. И освобождение от наказаний на неделю.
   Хорнблауэр говорил как можно официальнее, сознавая всю опасность для себя.
   – Вы пообещали им это все, сэр?! Что вы сказали?!
   Хорнблауэр повторил.
   – Разрази меня гром! Амнистия для бунтовщиков! Освобождение от наказаний! Мистер Хорнблауэр, я категорически отказываюсь понимать.
   – Я дал слово, сэр, – запальчиво произнес Хорнблауэр. – И от вашего имени тоже. Тут затронута моя честь, сэр, и можно не объяснять, что это для меня значит.
   – Вот как, мистер Хорнблауэр? Вот как? – Кортни говорил холодно, сузив глаза. – Я могу не объяснять, что думаю об офицере, который ручается честью перед бунтовщиками. Хотелось бы верить, мистер Хорнблауэр, что этим все для вас и ограничится, да только надежды мало. Вы проявляете чрезмерное сочувствие к преступникам.

   Неделя перемирия стала для Хорнблауэра сплошным кошмаром. Он понимал, что матросы не простят Кортни того, что будет в их глазах нарушением обязательств. Если капитан не выполнит условий, если жестоко накажет ослушников, последствия будут неисчислимы.
   Хорнблауэр ждал всеобщего бунта и резни, как на «Гермионе», где команда убила Пигота и офицеров, а потом сдала корабль испанцам. Кортни принадлежал к тому же разряду капитанов, что и Пигот – бессмысленно жестоких и вероломных. Среди двухсот тысяч военных моряков неизбежно есть какая-то доля изуверов, и немудрено, что кто-то из них дослуживается до капитанского звания. Хорнблауэра душила мысль о том, как трудно адмиралтейству выявить и сместить изуверов на кораблях, отделенных от Лондона тысячемильными морскими просторами, душила злость на судьбу, отдавшую его во власть изуверу, душило оскорбленное эстетическое чувство, когда он видел, что прекрасный фрегат его величества «Маргарита» вместе с командой гибнет в негодных руках.

   В ночь с шестого дня перемирия на седьмой, когда «Маргарита» под яркой луной скользила по Бискайскому заливу, зоркий впередсмотрящий на мачте приметил едва различимый вдали черный силуэт. Какое-то судно пыталось прорвать блокаду Ферроля. Кортни, вызванный из каюты, навел на черный силуэт подзорную трубу.
   – «Кастилия», – сказал он. – Она была подготовлена к плаванью шесть недель назад, так сказал голландский купец. Свистать всех наверх! Корабль к бою!
   Прохаживаясь по шканцам, Кортни довольно потирал руки. Изуверы порой становятся капитанами британского флота, трусы – никогда. Перспектива боя с кораблем значительно превосходящей мощи горячила ему кровь. Хорнблауэр, стоявший неподалеку – он нес утреннюю вахту, – чувствовал исходящее от капитана радостное возбуждение.
   – К рассвету мы ее догоним, – говорил Кортни, – а к восьми склянкам возьмем на абордаж. А потом наши друзья Гартон, Флетчер и компания получат то, что дожидалось их неделю. Славное будет утро. Держи ровнее, ты, крыса сухопутная!
   Последние слова адресовались старшине-рулевому. Хорнблауэр подозревал, что тот немного отвлекся, слушая обещание капитана выпороть недавних бунтовщиков.
   Предутренние сумерки рассекло узкое лезвие оранжевого огня: «Кастилия» открыла огонь с большого расстояния.
   – Даго верны себе, – заметил Кортни. – Не умеют ждать.
   Хорнблауэр нехотя признал про себя, что тут капитан свое дело знает. «Маргарита» продолжала двигаться на врага, но пушки ее молчали, хотя иногда та или иная снасть рвалась под ядром с «Кастилии», а в парусах уже зияли две дыры. Стоит вступить в перестрелку, и даже опытные канониры начнут спешить. Первый, тщательно нацеленный бортовой залп стоит пяти последующих – тактика требовала беречь его до последнего. Испанские ядра с ревом проносились над головой; дважды они попадали в корпус, врач и его помощники уже отнесли в лазарет первых раненых, а Кортни все не давал приказа открыть огонь. Ночь сменилась жемчужно-розовым рассветом, засиял день, а «Маргарита» все так же упорно сближалась с противником.
   Сейчас англичане были уже на полвыстрела от «Кастилии» и невооруженным глазом видели блеск золотого позумента на неприятельских шканцах, откуда испанские офицеры, в свою очередь, смотрели на «Маргариту». Над головой у них реял ало-золотой испанский флаг.
   – Она приводится к ветру, – сказал Кортни. – Лево руля!
   «Кастилия» и впрямь разворачивалась. Возможно, ее капитан рассчитывал накрыть «Маргариту» продольным огнем, но не ему было тягаться с вымуштрованной британской командой.
   – Правый борт, пли! Мистер Кафф, мы в дыму возьмем ее на абордаж.
   «Маргарита» сошлась с «Кастилией» – фок-стеньга переломилась от сотрясшего ее удара, – и оба корабля накренились от отдачи почти одновременных бортовых залпов. Густой дым заклубился, скрыв голубое небо. Абордажная команда стояла на переходном мостике, но вести ее было некому: лейтенанта Каффа убило испанское ядро. Наступило мгновенное замешательство, а прыгать на вражеский корабль надо было немедленно, пока испанцы не очухались и не зарядили по новой, пока порыв не угас.
   – Вперед! – крикнул Хорнблауэр, взмахнув шляпой. Он видел, как опасно медлить и, целиком захваченный этой единственной мыслью, вскочил на фальшборт, забыв даже обнажить шпагу. – За мной! – крикнул он снова и прыгнул на палубу «Кастилии», где лежали вперемежку убитые и раненые, а команда, оглушенная бортовым залпом, на миг замерла в растерянности. Матросы с криком «Ура!» устремились за ним.
   – Вперед! – закричали унтер-офицеры, и все, кто были на «Маргарите», хлынули на палубу «Кастилии», вопя, как сумасшедшие.
   Кое-где испанцы пытались сопротивляться. Кто-то выстрелил прямо в Хорнблауэра, но пуля чудом прошла мимо, хотя пятно от пороха на левой руке осталось у него на всю жизнь. Однако большую часть испанской команды составляли зеленые новобранцы, которые при первом же натиске рассеялись и поспешили укрыться на нижних палубах. Только на высокой ютовой надстройке офицеры еще держали оборону, но Хорнблауэр – в горячке боя его мозг работал молниеносно – собрал своих людей на шкафуте и повел их в атаку на испанцев, а Кортни вместе со шканцевым арьергардом атаковал их с фланга. Так «Кастилия» была захвачена. Хорнблауэр и капитан встретились на юте. Хорнблауэр был без шляпы, в поту и копоти, у Кортни на запястье висела продетая за темляк обнаженная шпага.
   – Похвально, мистер Хорнблауэр, – сказал Кортни. – Вполне похвально.
   Хорнблауэр осознал, что из его уст это – высочайший комплимент.
   – Спасибо, сэр.
   Под ногами у них раздавались пистолетные выстрелы – британцы брали штурмом каюты, вышибая дверь, испанские офицеры оборонялись. Мозг Хорнблауэра продолжал работать с молниеносной быстротой. Он понимал, как поднимет победа дух моряков. Сейчас Кортни может забыть старое и превратить озлобленных, готовых взбунтоваться людей в настоящую команду, как у Пэлью на «Неустанном». И другого случая высказать свое мнение не будет. Хорнблауэр заговорил, утирая со лба пот:
   – Если позволите, сэр, я хотел бы почтительно предложить, чтобы вы назначили в призовую команду людей, осужденных к наказанию на прошлой неделе. Это был бы удачный способ избавить корабль от их влияния.
   Кортни взглянул на своего встрепанного четвертого лейтенанта, затем смерил его с головы до ног так, что Хорнблауэр устыдился боевых пота и грязи.
   – Вот как, сэр? Может быть, вы вообразили себя капитаном «Маргариты»? Или рассчитываете, что я назначу вас призмастером на «Кастилию», чтобы вы могли улизнуть отсюда вместе со своими дружками-мятежниками?
   Хорнблауэру такая мысль не приходила в голову, хотя сейчас ему подумалось, что это было бы несбыточным счастьем.
   – Мистер Хорнблауэр, – продолжал Кортни, – вы внушаете мне самые неприятные опасения. Самые неприятные. Я решительно не знаю, как с вами поступить.
   Хорнблауэр в смятении огляделся. Прямо у него под ногами вновь прогремел выстрел. Хорнблауэр подумал о «Маргарите», о глухом недовольстве команды, подумал обо всем, включая угрозу собственной карьере.
   – Вы уверены в своих словах, сэр? – твердо спросил он.
   – Я всегда уверен в своих словах! – рявкнул Кортни.
   На шканцах «Маргариты» лежал раненый Флетчер. Не считая рулевого, там остались только мертвые и тяжелораненые. Порыв ветра разворачивал корабли, и корма «Маргариты» приближалась к корме «Кастилии». Флетчер держал в руке пистолет и целил в двух офицеров… в Кортни. Месяцы жестокого обращения выбили из бедолаги последние остатки рассудка. Первой мыслью Хорнблауэра было схватить Кортни за плечо и оттащить с линии огня. Он промедлил всего мгновение – пока думал, что станется с «Маргаритой», если Кортни никто не остановит. В следующий миг он схватил Кортни и дернул, но тут Флетчер выстрелил, и капитан рухнул с простреленным коленом.
   Заботами корабельного врача рана вскоре воспалилась так, что стало ясно: Кортни уже не может исполнять свои обязанности. Так Хорнблауэр стал первым лейтенантом «Маргариты». Впоследствии его довольно часто мучила совесть, главным образом из-за этого повышения, но на то, чтобы восстановить дисциплину и боевой дух команды, уходили все силы и время, так что от укоров совести по большей части удавалось отмахнуться. В конце концов, инцидент безусловно оказался ко благу службы. А дисциплина не пострадала, поскольку никто не видел, как Флетчер стрелял в капитана, а звук выстрела заглушила перестрелка внизу. Точнее, не видел никто, кроме Хорнблауэра, а тот никому не рассказал.

Дурной самаритянин

   Это случилось, когда двухпалубный семидесятичетырехпушеный корабль его величества «Сатерленд» под командованием капитана Горацио Хорнблауэра проходил к северу от Гибралтара по пути к месту встречи в западной части Средиземного моря.
   С левого борта тянулось испанское побережье, справа на горизонте еле-еле проступали горы одного из Балеарских островов, Ибицы.
   Испания сейчас была союзницей Англии, и в задачи «Сатерленда» не входило чинить помехи ее торговле или топить ее военные корабли. Противник Англии, Франция, в своем захвате Испании еще не продвинулась так далеко на юг.
   Именно для поддержки союзников в Каталонии, где сейчас шли бои, «Сатерленд» и отправили на север – по крайней мере, так подозревал Хорнблауэр.
   Покамест же ему почти не о чем было заботиться: полная команда, исправный корабль и никаких особых дел, пока «Сатерленд» не прибудет в назначенное место. Очередной период перехода от одного служебного долга к другому, и Хорнблауэр от всей души наслаждался кратковременной свободой.
   Дул свежий восточный ветер, и «Сатерленд», накренясь тяжелым корпусом, летел на север. Хорнблауэр, расхаживая по шканцам, вбирал морской воздух и целительный солнечный свет.
   Его приятные раздумья прервал дозорный на фок-мачте:
   – Эй, на палубе! Простите, сэр, там что-то дрейфует прямо по курсу, может, просто какой обломок, сэр, отсюда не видать толком.
   – Прямо по курсу?
   – Так точно, сэр. Мы ровнехонько на него идем. Может быть, плот, сэр. Вроде там человека видать, или даже двух, сэр.
   Казалось бы, сомневаться не в чем: это люди с какого-то потопленного в бою корабля, и «Сатерленд» может приблизиться к непонятному предмету без всякой опаски.
   Однако у Хорнблауэра в голове шевельнулось неприятное чувство. Он вспомнил многочисленных изобретателей, предлагавших уничтожать корабли при помощи начиненных порохом лодок, которые будут взрываться от удара о борт. Если им когда-нибудь удастся воплотить свои замыслы в жизнь, неуязвимости больших военных кораблей придет конец: они уже не смогут бесстрашно и гордо бороздить морские просторы, а к непонятным предметам надо будет приближаться крайне осторожно.
   Впрочем, это была полная чепуха, и, думая о ней, Хорнблауэр просто коротал время, ожидая, когда непонятный предмет можно будет увидеть с палубы.
   – Точно плот, сэр, – объявил лейтенант Буш, глядя в подзорную трубу на рябящее от солнца море. – Один человек машет рукой, и вроде бы есть еще один.
   Он повернулся к капитану, ожидая распоряжений.
   – Когда окажемся от них на ветре, положите корабль в дрейф, – приказал Хорнблауэр.
   Буш подвел корабль к непонятному предмету и обстенил паруса.
   – Странный какой-то плот, – заметил он, пока «Сатерленд» по инерции скользил к загадочному плавучему средству.
   Это были всего лишь два бревна, кое-как связанные вместе; волны перехлестывали через них, так что двое людей на плоту постоянно были хотя отчасти под водой. Один из них стоял на коленях, работая грубым подобием весла, другой лежал, хотя волны то и дело заливали его с головой. Оба были голые и очень смуглые, почти черные. Их можно было бы принять за индейцев, если бы не густые бороды.
   – Бросьте им конец, – приказал Хорнблауэр.
   Однако даже тот, что был с веслом, настолько обессилел, что не смог удержать в руках брошенный ему трос. Пришлось спускать ялик и поднимать обоих в боцманской беседке.
   Они лежали на палубе, голые и черные, словно индейцы из Сан-Сальвадора. Оба были истощены до предела, сквозь продубленную кожу выпирали все кости. С длинных волос и бород ручьями текла вода.
   Один лежал без движения, другой поднял слабую руку и, захрипев, указал на свое горло.
   – Пить хочет, бедолага, – сказал Буш. Хорнблауэр еще раньше сделал матросу знак принести воду.
   Спасенные пили жадно, и Хорнблауэр с Бушем наблюдали, как на их глазах происходит чудо, почти что воскрешение мертвых. Несчастные оживали, словно по волшебству. Тот, что лежал без движения – его пришлось поддерживать за голову и вливать воду в рот, – сел. Улыбка на исхудалом лице напоминала ухмылку черепа.
   – Думаю, они и поесть не откажутся, – сказал Буш.
   Хорнблауэру довольно было кивнуть, и кто-то из матросов побежал за едой.
   – Кто вы? – спросил Хорнблауэр.
   – Франсуа, – ответил тот, что был покрепче. Его голубые глаза составляли неестественный контраст почти черной коже.
   – Французы! – воскликнул Буш.
   – Откуда вы? – спросил Хорнблауэр и, увидев, что его не понимают, кое-как повторил вопрос по-французски.
   Голубоглазый указал исхудалой рукой на Балеарские острова.
   – Кабрера, – сказал он. – Мы пленные.
   Хорнблауэр с Бушем обменялись взглядами, и Буш присвистнул. Он понял хотя бы жест и первое слово. На Кабрере, прежде необитаемом островке, был сейчас испанский лагерь для военнопленных.
   Второй из спасенных, темноглазый, заговорил быстро и хрипло:
   – Вы ведь не отправите нас назад, мсье? Лучше мы будем в плену у вас. Мы не…
   От усталости и волнения он сбился на невнятное бормотание.
   Буш, как всегда наблюдательный, удивленно повернулся к Хорнблауэру.
   – Я понимаю, что они хотят пить. Но они не могли так исхудать по пути от Кабреры. Тут даже если без ветра, а только грести, от силы дня два.
   – Когда вы отплыли с Кабреры? – спросил Хорнблауэр.
   – Вчера.
   Хорнблауэр перевел Бушу.
   – Этому загару несколько месяцев, – сказал Буш. – Они не первую неделю ходят без штанов. Веселенькие дела творятся там на Кабрере.
   – Скажите мне, – обратился Хорнблауэр к спасенным, – как вы стали… такими?
   Рассказ получился долгим, тем более что французы прерывались на еду и питье, а Хорнблауэр время от времени переводил Бушу самые впечатляющие куски.
   Пленных было двадцать тысяч – бо́льшую часть составляла армия, взятая в окружение при Байлене, но к ним прибавились и другие, захваченные в бесчисленных мелких стычках. На материке они доставляли испанцам уйму хлопот непрекращающимися попытками сбежать. Наконец все двадцать тысяч перевезли на Кабреру – каменистый остров милю длиной и две мили шириной. Пленных не охраняли – британское господство на море исключало появление у Балеар французских судов, а лодки строить там было не из чего.
   Уже два года двадцать тысяч пленных жили на острове, укрываясь от летнего зноя и зимних штормов в норах, которые копали своими руками.
   – Там всего два колодца, – сказал голубоглазый. – Иногда они пересыхают. Но дожди идут часто.
   Математический ум Хорнблауэра попытался решить задачу о том, как напоить двадцать тысяч человек из двух колодцев, даже если те не пересыхают. Получалось, что каждый пленный пил от силы раз в сутки.
   Конечно, дров на острове нет. Два года никто из двадцати тысяч не видел огня, а вся их одежда сносилась и истлела.
   Провизию, которую иногда завозят испанцы, едят сырой.
   – Еды все время не хватает, мсье, – продолжал француз, и Хорнблауэр, знавший испанские порядки, легко в это поверил. – А иногда ее не завозят вовсе. Если ветер восточный. Когда ветер с востока, мы голодаем.
   Буш заглянул в карту и лоции.
   – Все верно, сэр, – сказал он. – Место для высадки одно, на восточном берегу, и когда дует ост, туда не подойти. Еще тут сказано про два колодца и отсутствие дров.
   – Еду должны завозить дважды в неделю, мсье, – продолжал француз. – Но иногда ее не выгружают на берег по три недели кряду.
   – Три недели!
   – Да, мсье.
   – Но… но…
   – Те из нас, кто поумнее, прячут часть еды в камнях, как раз на такие случаи. Разумеется, эти запасы приходится оборонять. А прочие… у них еды всегда хватает. Определенного рода. Нас уже не двадцать тысяч, мсье.
   Хорнблауэр глянул через окно каюты на смутную полоску островов, где и сегодня, в просвещенном девятнадцатом веке, процветает каннибализм.
   – Господи Боже милостивый! – проговорил Буш.
   – Ко вчерашнему дню, когда мы сбежали, еды не было уже неделю, мсье. Однако восточный ветер приносит не только голод, но и плавник. Мы с Марселем нашли эти два бревна. Многие хотели бы сбежать, но мы были сильнее. Сильнее большинства на острове.
   Француз почти самодовольно глянул на свои иссохшие руки.
   – Да, – подхватил Марсель. – Даже если бы ваш корабль нас не подобрал, мы бы добрались до Испании. Ведь наш император уже захватил ее всю?
   – Нет, – коротко ответил Хорнблауэр. Он не готов был объяснять в подробностях, что сейчас творится на охваченном войной полуострове, поэтому сказал только: – Испанцы по-прежнему удерживают Валенсию, так что с берега вас бы отправили обратно на Кабреру.
   Французы переглянулись. Они уже готовы были заговорить, когда Хорнблауэр резко их оборвал.
   – Попытайтесь уснуть, – сказал он и вышел из каюты.
   Свежий воздух отчасти помог прогнать отвратительные картины, которые вызвал в воображении рассказ испанцев. Хорнблауэр ненавидел человеческие страдания. Он ходил по шканцам, терзаемый мыслями о голодающих французах на Кабрере.
   Левантиец, как зовут в этих краях сильный восточный ветер, обещал дуть еще по меньшей мере неделю – если Хорнблауэр не ошибся, оценивая приметы. А он полагал, что не ошибся.
   Не его дело – думать, что творится с французами в испанском плену. Кабрера лежит в стороне от курса «Сатерленда». Казенные припасы на борту предназначены исключительно для его собственного корабля. И если он попытается хоть как-то помочь несчастным, то должен будет выдержать очень долгое и очень неприятное объяснение с адмиралом.
   Любой разумный человек пожал бы плечами и постарался бы забыть весь этот омерзительный кошмар, забыть, что на Кабрере французы пожирают трупы товарищей.
   И все же, если сейчас развернуть «Сатерленд» в самый крутой бейдевинд, они как раз подойдут к острову, а если еще промедлить, придется долго возвращаться галсами. Хорнблауэр прошел на другую сторону шканцев и отдал приказ, так глянув при этом на своих лейтенантов, что те не посмели ничего спросить.
   Затем он вновь заходил по шканцам – взад и вперед, взад и вперед – продумывая, как выгрузить припасы через полосу высокого прибоя.
   Его математический ум работал в полную силу, оперируя целым рядом баллистических формул. Артиллерийская наука пребывала в младенчестве: лишь за несколько лет до того начальство Вулвичского арсенала начало серию опытов с целью численно описать поведение пушки.
   Однако и в этих опытах главное внимание уделялось большим корабельным пушкам, а не шлюпочным шестифунтовкам, о которых думал Хорнблауэр. Кроме того, то применение шестифунтовке, которое он измыслил, не приходило в голову вулвичскому начальству, да и, насколько он знал, никому другому.
   Еще никто не пробовал с помощью пушки натянуть веревочный мост. Если этот план не сработает, придется выдумывать другой, однако попробовать все же стоит.
   Хорнблауэр на время прервал череду раздумий и отдал озадаченным подчиненным несколько распоряжений. Кузнецу он велел сковать железный стержень с проушиной на конце, а затем обмотать его веревками и паклей по размеру пушечного жерла.
   Боцманматы должны были найти сто морских саженей самого тонкого пенькового линя, какой есть на судне, растянуть каждый его дюйм кофель-нагелями для большей эластичности, и безупречно ровной бухтой уложить линь в деревянное пожарное ведро.
   Купору и его подручным велено было вскрыть бочки с солониной и, вынув половину содержимого, надежно закупорить их обратно.
   Боцманматы получили указания взять необходимое число матросов и связать подготовленные бочки в длинную цепь, наподобие бус, где каждая бусина – бочка с двумя английскими центнерами солонины, соединенная с другими шестьюдесятью ярдами каната.
   Любой наблюдатель крайне бы удивился, увидев палубу «Сатерленда», когда там начались эти работы. Сам же корабль в сгущающихся сумерках, накренясь под ветром, продолжал путь к острову.
   К рассвету они уже осторожно двигались вдоль берега. Даже отсюда, хотя ветер дул в противоположную сторону, различался громовой рокот прибоя.
   – Ставлю гинею, что это испанское провиантское судно, – сказал Буш, глядя в подзорную трубу.
   У самого горизонта лежал в дрейфе маленький бриг.
   – Да, – сказал Хорнблауэр; более подробного ответа эти слова не заслуживали. Сам он внимательно изучал в подзорную трубу скалистый берег острова, на котором испанцы сочли возможным поселить двадцать тысяч человек. Это был скалистый кряж, торчащий из моря, словно одинокий зуб, без единого пятнышка зелени на серых склонах.
   У их подножия взметались белые фонтаны брызг. Волны взлетали футов на двадцать-тридцать, исключая одно-единственное место в центре, где белая пена отмечала пологий берег с его бурунами. Выглядело оно вполне устрашающе.
   – Понимаю испанцев, которые не выгружают здесь провиант при восточном ветре, – заметил Буш и на сей раз вообще не получил ответа. Наблюдение было настолько очевидным, что смахивало на попытку завязать светский разговор, а Хорнблауэр твердо держался правила: никаких светских разговоров. К тому же он был слишком занят предстоящей задачей.
   – Спустите баркас, – рявкнул он, не желая мелкой вежливостью покупать себе сочувствие подчиненных на случай провала.
   Боцманматы засвистели в дудки, Гаррисон, боцман, во всю свою могучую глотку повторил команду, матросы основали тали, баркас подняли с киль-блоков и спустили за борт. Гребцы крюками отталкивались от качающегося на волнах «Сатерленда».
   – Я сам отправлюсь в баркасе, – коротко сказал Хорнблауэр Бушу.
   Он ухватился за фал и неуклюже повис в воздухе. Матросы, сталкиваясь друг с другом, бросились его подхватить. Хорнблауэра неизменно бесило, что последний марсовой на корабле лучше него спускается по веревке. Он не совсем точно рассчитал относительные движения корабля и баркаса, так что последние фута три пролетел по воздуху, но в целом получилось более или менее сносно, без слишком большого урона для достоинства. Кто-то из матросов поднял упавшую треуголку, и Хорнблауэр нахлобучил ее на голову.
   – Отваливай! – приказал он, и баркас на веслах устремился к далекому берегу.
   Теперь Хорнблауэр различил в подзорную трубу крохотные фигурки, спешащие к воде. Все эти люди были голые, как те двое, которых он подобрал вчера. Хорнблауэр попытался вообразить, каково нагишом карабкаться по скальным обрывам Кабреры или укрываться от зимних штормов в щелях между камней.
   Ему сделалось дурно при мысли об ужасах и страданиях, которые этот островок видел за последние два года. Хорошо, что он решил хоть чем-то помочь несчастным.
   Хорнблауэр положил подзорную трубу и между рядами гребцов прошел к шестифунтовому орудию на носу баркаса. Там по его команде один из матросов вскрыл бумажный картуз, высыпал порох в пушку и забил пыж. Другой привязал линь к странному снаряду, изготовленному кузнецом. Хорнблауэр знал, что такие практические мелочи лучше поручать тем, кто и впрямь умело и ловко вяжет узлы; он со своими чисто теоретическими познаниями справился бы куда хуже.
   Подготовленный стержень Хорнблауэр вставил в пушку и хорошенько забил. Баркас был на краю прибойной полосы; старшина-рулевой короткими командами гребцов удерживал его практически на одном месте.
   Хорнблауэр повернул подъемный винт, клин выскользнул из-под казенной части, пушка застыла в самом крутом положении. Он прикинул силу ветру и оглянулся на корму, стараясь предугадать движение шлюпки на волнах. Затем еще раз посмотрел на ведро, убеждаясь, что линь смотан идеально, и дернул шнур. Пушка громыхнула.
   Линь стремительно завертелся, вытягиваясь из ведра. Дым рассеялся, и Хорнблауэр успел увидеть веревочную дугу за мгновения до того, как снаряд рухнул в прибрежные волны и утащил ее за собой.
   Гребцы тихо взвыли; они с детским увлечением наблюдали за новой для себя операцией; вполне понятное чувство в людях, уставших от монотонности повседневной службы.
   – Смотайте линь обратно, – приказал Хорнблауэр, садясь на банку. – Кладите витки идеально ровно.
   Из практики артиллерийской науки он вынес один утешительный вывод: первый промах вовсе не означает, что двенадцатый выстрел не попадет в цель.
   Теперь линь будет мокрый, а значит, более тяжелый; вероятность, что лодка на волнах наклонится ровно под тем же углом к горизонту, близка к нулю, и в любом случае пристрелочный выстрел показал, что с учетом ветра надо еще чуть-чуть сместиться вдоль берега.
   Он приказал забить в пушку двойной пыж, чтобы мокрый снаряд не промочил порох, пока баркас сдвинется на несколько ярдов к северу вдоль полосы прибоя.
   Секунду после второго выстрела казалось, что на этот раз все получилось, однако снаряд ушел под воду в десяти ярдах от толпы на берегу, а в данном случае десять ярдов были ничуть не лучше ста.
   Третий, четвертый и пятый выстрелы дали еще больший недолет. Хорнблауэр все сильнее подозревал, что беда в недостаточной начальной скорости: возможно, разматывающийся линь тормозил снаряд сильнее, чем учитывали его расчеты.
   Можно было увеличить заряд пороха, но в данном случае это означало двойной риск, что пушка взорвется и что линь лопнет, и снаряд убьет кого-нибудь в толпе.
   Однако когда шестой и седьмой выстрелы по-прежнему закончились неудачей, Хорнблауэр решил рискнуть. Он всыпал в пушку полуторный заряд пороха и как следует забил, потом велел всей команде шлюпки пересесть как можно дальше к корме: если уж пушка взорвется, пусть ущерб для людей будет наименьшим. Вполне логично, на его взгляд, было остаться в самом опасном месте и самому дернуть шнур, а не поручать это кому-нибудь другому.
   Бесполезно было кричать людям на берегу, чтобы они отошли подальше: голод сделал толпу неуправляемой, да его бы в любом случае не поняли.
   Хорнблауэр последний раз глянул на линь и выстрелил. Пушка взревела. Отдача отбросила шлюпку назад, а сама пушка с лязгом подпрыгнула на лафете. Однако снаряд, описав дугу, перелетел через кромку воды и упал в толпе.
   Связь была установлена и тут же оказалась под угрозой, потому что безумцы на берегу, ухватив линь, тут же принялись за него тянуть. Хорнблауэр ругал себя за то, что не предусмотрел такой поворот событий. Он схватил рупор и принялся судорожно искать в памяти французское слово, которое означало бы «отставить!» или «брось тянуть!».
   – Doucement! Doucement! [17 - Тихонько! (фр.).] – заорал он.
   Он лихорадочно замахал руками и запрыгал на носу шлюпки. То ли ветер донес его слова до берега, то ли жесты возымели действие; так или иначе, кто-то взял дело в свои руки. Может быть, это был генерал, но когда все голые, воинский чин не определишь.
   В толпе произошло движение, и линь перестал разматываться. Хорнблауэр приказал осторожно повернуть баркас и медленно грести к «Сатерленду», вытравливая линь. Ближе к кораблю он дал знак, чтобы за ним выслали гичку, и, вернувшись на корабль, принялся за следующую часть операции.
   Огромную цепь из пустых бочек спустили в море, вторая корабельная шлюпка взяла их на буксир и медленно потащила к баркасу. Полупустые бочки прыгали на воде. Если французы будут тянуть достаточно быстро, можно надеяться, что хотя бы часть бочек не разобьется и достигнет берега вместе с содержимым. А если они и разобьются, содержимое скоро вынесет на берег волнами. Мясо, полгода лежавшее в рассоле, не станет хуже от морской воды, да, кстати, его все равно придется вымачивать, чтобы откусить.
   Он на гичке вернулся к баркасу и приступил к последнему этапу операции. К линю привязали канат, Хорнблауэр снова встал и поднял рупор.
   – Tirez! Tirez! [18 - Тяните! (фр.).] – заорал он и замахал рупором.
   Французы поняли и начали тянуть. Канат заскользил вслед за линем, за ним двинулась цепочка тяжелых бочек. Хорнблауэр напряженно смотрел, как они, черные на белой пене под ослепительным солнцем, ползут к берегу.
   Однако, даже не глядя на бочки, он мог бы догадаться, что они благополучно добрались до места, поскольку вокруг каждой тут же возникал людской водоворот; оголодавшие узники разбивали бочки камнями и дрались за их содержимое.
   Хорнблауэр не стал досматривать до конца. Он не хотел больше думать о мерзости и страданиях, поэтому велел грести обратно к кораблю и поднять шлюпки. Он даже не обернулся на остров, когда «Сатерленд», развернув паруса, заспешил прочь.
   Навстречу им под всеми парусами двигалось испанское провиантское судно. Оно прошло близко от кормы «Сатерленда», и офицер гневно выкрикнул в рупор:
   – Как это понимать, сударь? Кто позволил вам вмешиваться? Кабрера – наша земля, вам сюда подходить нельзя!
   – Мерзавцы! – произнес Буш. – Пальнуть по ним, сэр?
   После увиденного сегодня команда вполне одобрила бы такое поведение, но Хорнблауэр чувствовал, что и без того спровоцировал инцидент между Англией и ее нынешней союзницей.
   Он поднес ладонь к уху, показывая, что не слышит. Офицер повторил раз, другой, третий, чертыхаясь и приплясывая от злости – у Хорнблауэра даже мелькнула надежда, что сейчас испанца хватит удар.
   Мальчишеский трюк, но матросы и офицеры «Сатерленда» разразились хохотом, а этого Хорнблауэр и добивался. В мрачные времена войны и напряжения между союзниками смех – хорошая штука.
   Он погрузился в мелочные каждодневные заботы, надеясь, что они помогут забыть увиденный ужас. И тут же на него нахлынуло новое гнетущее осознание. Помощь Кабрере обошлась «Сатерленду» в сотни саженей линя, сотни саженей каната, двадцать бочек солонины и целый день задержки в пути.
   И за все придется отчитываться. Предстояло написать по меньшей мере десяток писем и рапортов, причем Хорнблауэр знал, что это только начало. Их сиятельства лорды адмиралтейства, получив рапорта, затребуют объяснений, и объяснений к объяснениям, и так до бесконечности.
   Тут он заметил на главной палубе двух пленных французов. Они были одеты, выбриты и выглядели новыми людьми, но их вид не доставил Хорнблауэру радости: сейчас это были не живые люди, а напоминание о еще одной бесконечной череде писем и рапортов.
   Расхаживая по шканцам и вдыхая свежий морской воздух, он на какое-то мгновение почти пожалел, что встретил этих двоих. Пусть бы они погибли на своем плоту, зато «Сатерленд» продолжил бы путь, не ведая о несчастных французах на Кабрере. В следующий миг Хорнблауэр устыдился этой мысли и ужаснулся собственному жестокосердию.
   И все равно сегодняшнее доброе дело сулило ему чертову уйму неприятностей.

Хорнблауэр и его величество

   – Имейте в виду, сэр Горацио, – сказал доктор Манифолд, – что я нахожу этот способ лечения его величества крайне неразумным.
   – Вот как, доктор? – вежливо произнес Хорнблауэр.
   – На последнем консилиуме лейб-медиков я оказался в меньшинстве, но позволю себе заметить, сэр Горацио, что пусть числа и против меня – да и перевес, не забывайте, был самый незначительный, – так вот, пусть числа и против меня, на моей стороне все самые выдающиеся достижения мировой медицинской науки.
   – Естественно, – ответил капитан Хорнблауэр.
   – В количестве накопленных знаний и опыта мы многократно превосходили остальных, однако вопрос о здоровье его величества решили вульгарным счетом по головам. Попомните мои слова, сэр Горацио, это прямое голосование, без учета значимости в мире, если не положить ему предел, еще станет проклятием человечества.
   – Очень на то похоже, – ответил Хорнблауэр. У него был постыдный секрет: он втайне считал себя демократом и радикалом, но в тех высоких кругах, где он теперь вращался, скрыть это не составляло труда, поскольку каждый встречный считал его своим единомышленником-консерватором.
   – Морское путешествие для его величества! – воскликнул доктор Манифолд. – Дабы развеяться! И подышать свежим воздухом! Галиматья! Телесная слабость – вот что рекомендовано больным в столь скорбном состоянии ума. Кровопускания – по несколько унций два раза в неделю. Длительный курс слабительного в сочетании с ограниченным питанием. Темное замкнутое помещение. Все, что даст несчастному рассудку его величества возможность избавиться от дурных соков и начать заново, с tabula rasa, с чистого листа, сэр.
   – Вполне справедливо, доктор.
   Хорнблауэр не кривил душой. В 1812 году такие методы лечения душевнобольных и впрямь казались научными. И все же ему было жаль своего безумного монарха, которому приходится все это терпеть. Чувства возмущались, а рассудок говорил, что если за два года перечисленные методы не дали и малейшего результата, то сейчас самое время испробовать что-нибудь прямо противоположное.
   По правде сказать, куда больше Хорнблауэра волновала ответственность, которую возлагало это задание – первое после триумфального бегства из Франции и тех почестей, которыми его осыпали при дворе. Должность капитана прогулочной яхты его величества, учитывая нынешнее состояние короля, могла бы считаться синекурой, если бы не решение врачей отправить его величество на морскую прогулку. Идти вдоль Ла-Манша с его величеством на борту, когда вокруг кишат американские и французские каперы, – огромная ответственность для капитана – для него.
   Хорнблауэр оглядел палубу «Августы», все ее четыре короткие шестифунтовки и две длинные девятифунтовки на носу и на корме. Плоховатая защита от быстроходных, многопушечных новоанглийских каперов.
   Доктор Манифолд словно угадал направление его мыслей.
   – Разумеется, нет надобности лишний раз подчеркивать, как важно оберегать его величество от любого рода потрясений. Вы ведь уже получили приказ воздержаться от пушечного салюта?
   Хорнблауэр кивнул.
   – Никаких суеты и беготни. Все надлежит делать тише, чем обычно это принято на кораблях. И ни в коем случае не налетайте на рифы.
   – Я постараюсь, доктор, – ответил Хорнблауэр.
   Мичман, стоявший на салинге грот-мачты, соскользнул по фордуну, отсалютовал шканцам и побежал на бак. Команда замерла в ожидании.
   – Вот и король! – внезапно воскликнул доктор Манифолд.
   По склону к пристани, у которой стояла «Августа», медленно спускались несколько человек. Лишь когда они подошли на пятьдесят ярдов, Хорнблауэр дунул в свисток, и корабль ожил. Фалрепные в безупречно белых перчатках и куртках выстроились перед золочеными сходнями. Боцманматы засвистели в дудки. Шестеро морских пехотинцев и сержант, словно по волшебству, оказались на шканцах, блестя начищенными пуговицами, двое барабанщиков замерли с поднятыми палочками. Команда выстроилась подивизионно; офицеры в треуголках и белых чулках сверкали на солнце эполетами и рукоятями шпаг. Все было готово ровно к тому моменту, когда будущие пассажиры вступили на сходни – ни секундой раньше, ни секундой позже. Весьма удовлетворительно.
   На сходнях произошла небольшая заминка. Король не хотел подниматься на борт. Хорнблауэр видел, как его величество вцепился пухлыми руками в поручни и как двое слуг едва заметным движением их оторвали. За его величеством шел дородный лорд в роскошном сливовом камзоле поверх розового жилета и с лентой Ордена Чертополоха через плечо – наверное, представитель какого-нибудь древнего шотландского рода. Он все придвигался и придвигался к его величеству. Король вновь вцепился в поручни, и вновь те же слуги мягко их разжали, а лорд твердо уперся объемистым животом в монаршую спину и надавил, так что его величество вступил на палубу, лишь самую малость ускорив шаг.
   Все офицеры отдали честь; боцманматы засвистели в дудки, барабанщики выбили протяжную дробь. Над головами взмыл королевский штандарт и заплескал на ветерке тяжелыми складками.
   Его величество прибыл на корабль.
   – Аты-баты. Что? Что? – проговорил он. Затуманенные голубые глаза приметили парящую чайку и устремились за нею вслед. – Что? Что? Чики-чирики. Что? Что? Что?
   Придворные и слуги один за другим протиснулись мимо него на палубу. Наконец блуждающий взгляд короля приметил стоящего перед ним Хорнблауэра.
   – Добрейший денек! – сказал король, и его лицо осветилось доброй улыбкой. – Как идут классы, хорошо?
   – Да, спасибо, ваше величество, – ответил Хорнблауэр.
   Король, протянув руку, снял с него треуголку, обшитую золотым позументом, а другой рукой взъерошил ему волосы.
   – Учись прилежно, чтобы тебя не били слишком часто. Что? Учись прилежно. Хорошие мальчики получают гинеи.
   Подошел доктор Манифолд и встал у Хорнблауэра за плечом. При виде него король сжался от страха.
   – Ваше величество! – произнес доктор с низким поклоном, но смиренная поза и почтительный голос не успокоили перепуганного безумца. Маленький двор сомкнулся вокруг своего монарха и прежним манером повел его дальше. Хорнблауэр поднял треуголку, выпавшую из королевских рук, и занялся своими обязанностями.
   – Фок– и грот-стаксель! – крикнул он. – Отдать концы, мистер Уайт!
   Он чувствовал, что должен отвлечься, забыть панический ужас, исказивший лицо короля при виде мучителя. Свежий морской воздух на мгновение показался удушливым.
   Под королевским штандартом на грот-мачте и флагом синей эскадры на корме «Августа» вышла из Ньюхейвенской гавани, туда, где ждал ее корабль сопровождения, двадцатипушечный корвет «Корморан». Хорнблауэр, глядя на него в подзорную трубу, подумал: «Как же тяжело сейчас британскому флоту, как велика нехватка судов, если его величество Георга III, короля Великобритании и Ирландии, чей флаг реет над ста двадцатью линейными кораблями и двумя сотнями фрегатов, сопровождает в морской прогулке лишь один двадцатипушечный корвет».
   Времена меняются. На королевском штандарте не стало французских лилий – некоторое время назад их тихонько заменили ирландской арфой. А за последние шесть месяцев британский флот потерпел череду мелких поражений, какой не знал последние пятьдесят лет. Эта череда должна прерваться; теперь, когда Англия оценила силу американского флота, она удушит нарождающуюся военно-морскую мощь Соединенных Штатов безжалостной блокадой. Однако блокада – каперам не помеха, как доказали девятнадцать лет войны с Францией. Пока удушение не закончено – а дело это небыстрое, – Англия должна мириться с потерями. И Хорнблауэра тревожило, как бы «Августа» не оказалась в числе этих потерь.
   – Сигнальный мичман! – рявкнул он. – «“Августа” “Корморану”. Занять позицию в милю на ветре».
   Пестрые флажки взлетели по фалу, «Корморан» ответил утвердительно. В такой позиции, то есть в миле на ветре, он будет между «Августой» и любым, кто вздумает ее атаковать.
   «Августа» отошла от берега и двинулась на запад. Позади остались Семь Сестер и утесы Бичи-хед. Хорнблауэр глядел на короля и придворных. Жалкий седой старик мелкими шажками неуверенно передвигался по палубе, внимательно изучая все близорукими глазами. Хорнблауэр пришел к выводу, что доктор Манифолд неправ. Для больного рассудка свежий воздух и немудреные впечатления уж наверняка полезнее кровопусканий, слабительных и одиночного заключения в темноте.
   Король, бродя по палубе, неожиданно вновь оказался напротив Хорнблауэра и вновь устремил на того рассеянный взгляд.
   – Маленькая София любит море, – сказал король.
   – Да, ваше величество.
   Хорнблауэр знал, что София, умершая двадцать с лишним лет назад, была любимой дочерью короля. Слышал он и о счастливых днях, которые молодой король с семьей провел на морском побережье в Дорсете.
   – Маленькая София! Где она сейчас? Только что была со мной.
   – Ее королевское высочество отправилась в путешествие, сэр, – ответил дородный лорд; вдобавок к Ордену Чертополоха у него был легкий шотландский акцент.
   – Зачем? Почему она мне не сказала?
   – Ее высочество просила меня засвидетельствовать вам ее почтение и любовь и передать, что она, к сожалению, не смогла подождать ваше величество и проститься лично. Ее королевское высочество вернется во вторник и надеется, что вы до тех пор будете вести себя тихо и хорошо, как если бы она была здесь.
   – Во вторник, – повторил король. – Во вторник. Очень долго ждать маленькую Софию. Ничего не поделаешь. Буду ждать.
   Хорнблауэр встретился глазами с шотландцем и почувствовал к нему внезапную приязнь. Маленькая сострадательная ложь и ловкий намек, что надо вести себя хорошо – все свидетельствовало об уме и такте, а улыбка говорила об искренней любви к бедному безумному королю. Хорнблауэр даже перестал думать о том, насколько Орден Чертополоха выше его собственного Ордена Бани.
   – Его величество, – сказал лорд, – желает видеть вас сегодня у себя за обедом.
   – Буду чрезвычайно счастлив, – ответил Хорнблауэр.
   Счастья в этом оказалось немного. Да, обед был превосходен и подан великолепно, несмотря на то что королевские повара изрядно перенервничали, готовя на камбузе, а слугам негде было толком развернуться. Однако у Хорнблауэра пропал всякий аппетит при виде того, как ест король. Тот сидел между двумя заботливыми придворными и ложкой (ножа и вилки ему не дали), словно маленький ребенок, неуклюже заносил еду в рот, пачкая щеки размоченным в молоке хлебом. Так что когда в каюту незаметно проскользнул мичман и шепотом доложил: «Мистер Уайт свидетельствует вам свое почтение, сэр и просит сообщить, что туман сгущается», Хорнблауэр встал из-за стола почти с облегчением, хотя известие не сулило ничего доброго.
   Он отложил салфетку, кивком попросил извинения у шотландского лорда и только уже на трапе он сообразил, что начисто забыл поклониться королю.
   Туман и впрямь сгущался. По воде плыли длинные мглистые полосы – верный признак, что скоро все затянет сплошной пеленой. «Корморан» на ветре был уже едва различим, а с наступлением темноты видимость обещала стать и вовсе нулевой. Хорнблауэр потянул себя за подбородок и задумался, что делать. С правого борта лежала Шорхемская бухта, но шел отлив, а ветер слабел – опасно заходить в тумане на мелководье. Как всякого капитана в затруднительном положении, его инстинктивно тянуло в открытое море. Мористее больше опасность встретиться с капером, но лучше гипотетическая опасность, чем безусловная. Хорнблауэр отдал приказ рулевому и подозвал сигнального мичмана.
   – «“Августа” “Корморану”. Курс зюйд. Держаться близко».
   С заметным облегчением он сквозь туман увидел, что корвет ответил подтверждающим сигналом, послушно развернулся и поднял грот, чтобы занять предписанную позицию. Через четверть часа туман сгустился настолько, что видимость упала до нескольких шагов. Хорнблауэр возблагодарил звезды за свое решение уйти в море, а не в Шорхемскую бухту.
   – Прикажите бить в сигнальный колокол, мистер Уайт, – резко приказал он.
   – Есть, сэр, – ответил невидимый Уайт.
   В тумане колокол прозвучал глухо, а когда он умолк, наступила еще более глухая тишина. «Августа» медленно скользила по незримой воде. Две минуты до следующего удара показались вечностью. С левой раковины отозвался другой колокол – по ощущению, совсем близко.
   – «Корморан», сэр, – произнес Уайт рядом с Хорнблауэром. Тот не счел нужным отвечать на столь очевидное замечание. Следующий раз колокол прозвучал с правого борта.
   – Что за черт? – изумился мистер Уайт.
   Эхо в тумане почти как в горах – не поймешь, с какой стороны идет звук, и обмануться очень легко. Колокол «Августы» звучал долго и резко, ответ «Корморана» они различил только сейчас. Хорнблауэр попытался вспомнить, что знает о Мелвилле, капитане корвета. Молодой, рьяный, бесстрашный – капитаном стал после дерзкой шлюпочной операции где-то на Бискайском побережье. Однако вряд ли эти качества помогут ему справиться с трудной задачей – держаться близко к «Августе» в непроглядном тумане. Снова пробил колокол «Августы». На сей раз ответа не было вообще.
   Доктор Манифолд вышел на палубу и святотатственно направился в сторону капитана. Вот что значит королевская яхта! Хорнблауэр подумал, что охотно променял бы ее на самый последний линейный корабль Ламаншского флота у берегов Франции.
   – Шум мешает моему пациенту, сэр, – объявил доктор Манифолд.
   – Очень жаль, но этот шум необходим, – отрезал Хорнблауэр.
   – Я настаиваю, чтобы он прекратился, – сказал Манифолд.
   – Только один человек на этом корабле может на чем-нибудь настаивать. И он настаивает, чтобы вы удалились.
   – Я бы попросил вас, сэр…
   – Если я вынужден буду повторять свои слова, сэр, то позову матросов исполнить мой приказ.
   – Вы грубиян, сэр! Я вхож к министру, и, клянусь Богом, сэр я так этого…
   Хорнблауэр повернулся к мичману с видимым намерением исполнить угрозу, и доктор Манифолд опрометью сбежал по трапу – так быстро, как только позволяло его степенное дородство.
   – Позовите моего стюарда, – сказал Хорнблауэр то, что на самом деле намеревался сказать, и, когда стюард появился, отдал распоряжения: – Принеси мне стул и бушлат.
   Всю ночь Хорнблауэр провел в шезлонге, закутавшись в бушлат – он не хотел уходить в каюту, пока туман не рассеется. Дежурство было тяжелым, и всякий раз, задремывая, он просыпался от сигнального колокола.
   – Должно уже светать, – произнес Уайт, подходя, – но я не вижу никакой разницы.
   С палубы по-прежнему не различался даже грота-рей.
   – Прислушайтесь! – Хорнблауэр резко сел прямее. Его ухо уловило некий звук за кормой. Каким бы тихим не был этот звук, Хорнблауэр угадал в нем плеск воды, скрип древесины, гудение снастей – все разом. Где-то близко находился другой корабль. И тут они оба услышали, ясно и отчетливо: «Подвахтенных наверх!»
   – Говорят по-английски, – облегченно произнес Уайт. – Слава богу, это «Корморан».
   – Быстро идите и прикажите не бить в колокол.
   Столько напора было в этих словах, что Уайт, не смея задавать вопросов, бросился исполнять нелепое поручение. Хорнблауэр продолжал вслушиваться.
   – Велите матросам не шуметь! – приказал он, когда Уайт вернулся. – Чтобы ни одного звука не было!
   Слово «подвахтенных» прозвучало как-то странно: ни один английский офицер не станет так растягивать гласные. Хорнблауэр был почти уверен: у них за кормой не «Корморан».
   – Лотового на руслень! – произнес голос в темноте.
   – Странно, – заметил Уайт. Он соображал медленнее капитана, и разгадка перед ним еще не забрезжила.
   Хорнблауэр прошел на корму и вгляделся в туман. В серой пелене различался чуть более плотный сгусток – какой-то корабль двигался поперек их кильватерной струи, справа налево, на расстоянии не больше двадцати ярдов, даже не подозревая о присутствии «Августы». Хорнблауэр смотрел, пока сгусток тумана не растворился за левой раковиной.
   – Мистер Уайт, – сказал он, – привестись к ветру. Рулевой, лево руля.
   «Августа» повернула и взяла курс, прямо противоположный курсу другого корабля. Теперь Хорнблауэр мог быть уверен, что расстояние между ними увеличивается, пусть и медленно: ветер был совсем слабый.
   На палубе появился король, вставший в это мглистое утро спозаранку, к большой досаде Хорнблауэра, которому надо было вглядываться в туман, а не отвлекаться на его величество. Король Георг шел по слегка кренящейся палубе походкой бывалого моряка – видимо, успел когда-то набраться опыта.
   – Добрейшее утро, – сказал король.
   – Доброе утро, сэр, – ответил Хорнблауэр.
   – Смурной денек, да? Туман, да? Что?
   Первый день в море явно пошел королю на пользу: речь и взгляд были заметно осмысленнее. Внезапно туман разрезала полоса света, и над головой проглянуло небо.
   – «Корморан», сэр! – воскликнул Уайт. – Нет, черт, не он.
   В миле за кормой был виден корабль, идущий противоположным курсом; с каждой секундой его очертания проступали все четче. Еще через мгновение корабль повернул и устремился вдогонку за «Августой». Можно было явственно различить двенадцать пушечных портов в его борту. На высоких мачтах быстро ставили все паруса – белая пирамида росла, словно по волшебству. Такая сноровка сделала бы честь любому из кораблей его величества.
   – Поднять все паруса, мистер Уайт. Живее, ребята.
   – Красота, красота, – проговорил король, улыбаясь солнцу. Непонятно было, что он имеет в виду – дисциплинированную суету матросов, ставящих паруса, или корабль-преследователь.
   «Августа» подняла все паруса так же быстро, как другой корабль, и мистер Уайт проследил, чтобы все их обрасопили в самый крутой бейдевинд. Лишь некоторое время спустя он улучил момент, чтобы направить подзорную трубу на преследователя.
   – Янки, черт побери! – воскликнул он, когда белые и красные полосы флага заплескали в поле зрения трубы.
   – Поднимите наш флаг, мистер Уайт, но королевский штандарт не поднимайте.
   Незачем сообщать американцам, какой трофей у них прямо под носом. Хорнблауэр изучал преследователя в подзорную трубу. Если тот сумеет подойти на расстояние выстрела, придется капитулировать – шестифунтовые пушечки «Августы» ее не защитят. А потом? Воображение Хорнблауэра отказывалось идти дальше. Как поступят американцы с пленным королем – тем самым, против которого так упорно сражались поколение назад? Какое впечатление произведет новость в Нью-Йорке и Бостоне?
   Мысль была настолько интересная, что Хорнблауэр совершенно позабыл о себе, о своей карьере, о том, что сам попадет в плен. Американцы выйдут на лодках встречать захваченную «Августу»; повсюду будут радость и ликование. А дальше… дальше… Есть традиция гостеприимства. Ошибки обеих сторон развязали эту войну – ошибки, которые легко можно будет простить и забыть, когда Америка постарается – а она наверняка постарается – проявить всю возможную заботу о бедном старом короле. Ненужная война закончится желанным миром.
   На какое-то безумное мгновение Хорнблауэр был почти близок к искушению на это пойти и тут же ужаснулся, поняв, какую измену чуть не позволил себе в фантазиях. Его долг – уходить от погони, сколько удастся. И, кстати, «Августу» бы уже захватили, не смени он курс при первых звуках американской речи. С наветренной стороны на воде еще лежал туман – если до него добраться, у «Августы» будет шанс ускользнуть. Болван Мелвилл, надо думать, окончательно заблудился в тумане.
   На носу американца вырос клуб дыма, и в сотне ярдов от правой раковины взметнулся фонтан.
   – Уведите его вниз, – коротко бросил Хорнблауэр шотландскому лорду, кивком указывая на короля.
   – Нет! – воскликнул король, топая ногой.
   Хорнблауэру некогда было спорить.
   – Выдвинуть девятифунтовку, – приказал он.
   Если удастся сбить вражескую мачту, они будут спасены.
   Новый клуб дыма, и дикий вой над головами, будто вопят истязаемые бесы. Американцы стреляли разновидностью книппелей – цепных ядер. Это были просто куски цепей, соединенные посередине и смотанные в шар, которым и заряжали пушку. В полете цепи раскручивались и с визгом рассекали воздух, круша любой рангоут и такелаж на своем пути.
   – Пошевеливайтесь с пушкой! – крикнул Хорнблауэр. – Вы что там, все инвалиды?
   Матросы налегли на тали и выдвинули пушку. Командир расчета склонился над прицелом. В этот самый миг американец увалился под ветер и, как только все пушечные порты оказались развернуты к «Августе», дал бортовой залп. Воздух огласился визгом и воем целого бесовского хора крутящихся цепей. Хорнблауэр с тревогой глянул наверх и удивился, как же мало повреждений, потом вспомнил, что так же удивлялся в прежних сражениях. Море настолько велико, а цель настолько мала, что попасть очень трудно, а промахнуться – легче легкого. Лопнул фал – Уайт уже послал матроса наложить на него сплесень – и в грот-марселе появилась длинная прореха. А противник, увалившись под ветер, отстал по меньшей мере на сто ярдов.
   Громыхнуло погонное орудие, и Хорнблауэр, совсем про него забывший, подпрыгнул от неожиданности; оставалось лишь надеяться, что никто этого не заметил. Куда упало ядро, он не знал – во всяком случае, на американском корабле повреждений видно не было.
   Король стоял, глубоко вдыхая клубящийся пороховой дым. Происходящее явно ему нравилось. Безумец или нет, он демонстрировал традиционную фамильную храбрость. В любом случае не было смысла отправлять его вниз: тонкие борта яхты не защитят от двенадцатифунтовых ядер.
   Американец вновь уваливался. Хорнблауэр зачарованно смотрел, как пушечные жерла одно за другим выглядывают из портов. Вновь клубы дыма, визг летящих книппелей и в то же мгновение оглушительный треск над головой. Казалось, все обрушилось разом. Грот-марса-рей перекосился – его топенанты перебило, фок-стеньга повисла верхушкой вниз. Всюду болтались обрывки тросов. Искалеченная маленькая «Августа» почти потеряла ход; теперь противник мог без усилий ее настигнуть. О том, чтобы продолжать бессмысленный поединок, не могло быть и речи, во всяком случае, с королем на борту. Хорнблауэр мог только выгадать время, заставив «Августу» двигаться, сколько удастся.
   – Расчистите это безобразие, мистер Уайт! – крикнул он бодро – ради матросов. – Эй там, на баке! За работу! Что стоим?
   Матросы взялись за дело, но американский корабль надвигался неумолимо. Увалившись, он потерял преимущество наветренного положения, и сейчас поворачивал, чтобы подойти к «Августе» с наветренной стороны. Скоро он наведет на нее пушки другого борта. Хорнблауэр решил, что когда это произойдет, он спустит флаг и вновь попытался вообразить, понравилось ли королю в Бостоне или Филадельфии, но тут же отогнал эти праздные мысли – надо было руководить расчисткой снастей.
   И тут в тумане впереди что-то показалось. Что-то выступало из млечной пелены, с каждым мгновением становясь все четче. Кливера – граница тумана была такой резкой, что они озарились солнцем раньше, чем стали видны задние паруса. «Корморан» запоздало возвращался в поисках своего бесценного конвоя. У Хорнблауэра вырвалось дикое «ура!»; удивленные матросы глянули туда, куда он указывал рукой, и подхватили крик.
   «Корморан» шел под всеми парусами, но в эти самые мгновения матросы взбежали на верхние реи, чтобы перед боем убрать бом-брамсели. Когда он проходил мимо «Августы», команда еще раз закричала «ура!». Американец шел в самый крутой бейдевинд, пытаясь в предстоящей схватке заполучить преимущество положения на ветре. Однако туман уже наползал на «Августу», первые мглистые клочья проплыли над палубой, а еще через мгновение битва за кормой скрылась из глаз. Хорнблауэр услышал два бортовых залпа, коротких и отчетливых – верный знак, что на обоих кораблях отлично вымуштрованная команда, – и все сменилось неумолкающим ревом канонады.
   Не будь на борту короля, Хорнблауэр развернул бы покалеченное суденышко и вступил в бой, но он помнил свой долг. Он уже собирался дать указания мистеру Уайту, когда внезапно увидел перед собой короля.
   – Хороший мальчик, – сказал его величество. – Хорошие мальчики получают гинеи.
   Улыбка на глупом лице была на удивление обаятельной; король сунул руку в кармашек для часов и что-то вложил Хорнблауэру в ладонь. Не гинею – теперь, когда Англия воевала со всем миром, эта изящная и желанная монета полностью исчезла из обращения. На ладони у Хорнблауэра лежал серебряный испанский пиастр с надчеканенным на нем профилем того самого короля, который вручил ему эту монету. Странная валюта для богатейшей страны мира, осязаемый знак всей глубины нынешнего финансового кризиса.
   – Благодарю вас, сэр. – Хорнблауэр приподнял треуголку и отвесил низкий поклон.
   Они уже вышли из тумана, и солнце вновь светило на короля. Канонада за кормой внезапно стихла. Возможно, один из кораблей спустил флаг. Или они сцепились бортами, и на залитых кровью палубах идет абордажный бой. Может быть, в конечном счете было бы лучше, если бы «Корморан» не поспел к месту сражения. Многие остались бы живы – и не только на этих двух кораблях – если бы вынужденный визит короля в Соединенные Штаты стал бы прологом к миру. Хорнблауэр еще раз попытался вообразить, как его величество сходит на берег Манхеттена, но даже его живая фантазия не смогла нарисовать эту картину.

Колющий удар

   (план рассказа, изложенный в «Спутнике Хорнблауэра»)
   Тысяча восемьсот девятнадцатый год, Хорнблауэр – капитан на половинном жалованье. Его неугомонная натура, как всегда, требует деятельности, и он уже довольно давно берет уроки фехтования. Воспоминания о десятках рукопашных боев теперь окрашены крепнущим осознанием, что колющий удар, направленный умелой рукой, всегда действеннее рубящего. Англия пребывает в послевоенном упадке: работы нет, люди голодают, грабители и воры на каждом шагу, несмотря на драконовские законы, по которым за кражу пяти шиллингов человека отправляют на виселицу. Хорнблауэр приглашен в Портсмут отобедать на флагмане своего друга – скажем, лорда Эксмута, – которому повезло после всех сокращений флота остаться на действительной службе. Хорнблауэр с Барбарой едут в Портсмут и останавливаются в «Георге». Вечером Барбара внимательно оглядывает мужа, убеждаясь, что его штатское платье выглядит безупречно, что он не забыл золотые часы на цепочке и трость черного дерева с золотым набалдашником, затем, как послушная жена, остается скучать в одиночестве.
   Эксмут и Хорнблауэр, разумеется, замечательно проводят время, беседуя о государственной и флотской политике. Эксмут, довольно потирая руки, рассказывает Хорнблауэру о революции в методах набора команды. Никаких пламенных прокламаций, никаких вербовочных отрядов: голодные моряки стоят в очереди, надеясь получить место на корабле, и капитаны могут выбирать лучших. После обеда Хорнблауэр, модно одетый, с часами и тростью, возвращается в гостиницу. В темном закоулке на него выскакивает грабитель – босой, в рваной рубахе и штанах, исхудалый от голода. В руках у нападающего отломанный от дерева сук – единственное орудие его ремесла, весь его рабочий капитал. Угрожая этой импровизированной дубиной, он требует денег. Несчастный рискует жизнью, рискует угодить на виселицу ради еды. Однако либеральное чувство не успевает взять в Хорнблауэре верх; от угроз в нем вскипает кровь, и он, не раздумывая, делает быстрый выпад тростью. Колющий удар, нацеленный в щеку, на время выводит противника из строя. Хорнблауэр выкручивает ему руку, заставляя бросить дубину. Теперь грабитель в полной его власти, можно кликнуть стражу, того уведут и повесят. Однако Хорнблауэр, разумеется, не может себя к этому принудить. Он, гоня преступника перед собой, возвращается на корабль к Эксмуту.
   – Милорд, не могли бы вы оказать мне еще одну милость? Завербуйте этого человека в свою команду!

«Коммодор», глава 24

   (дополнительная глава из американского издания) [19 - «Коммодор» заканчивается тем, что Хорнблауэр заболел тифом. В таком виде книга и вышла в Англии. Однако американские издатели потребовали более оптимистичного финала, и Форестер дописал для них главу. В композиции романа она явно лишняя, но наверняка будет интересна читателям как еще один фрагмент биографии героя.]
   Звонили церковные колокола, а Хорнблауэр лежал и слушал. Обычно подобные звуки раздражали его немузыкальный слух, но сейчас ему было хорошо. Поначалу он даже не мог бы сказать определенно, что это колокола; он вообще ничего не мог бы сказать определенно. В мозгу всплывали другие звуки, вроде бы слышанные недавно: бесконечные раскаты пушек, стук подков, скрип тележных колес. Однако Хорнблауэру был так уютно и покойно, что он не пытался разобраться, где и когда это происходило. В мысленных картинах то появлялось, то исчезало лицо Брауна, другие незнакомые лица, а на самом горизонте памяти грозовыми тучами висело что-то очень мрачное и тягостное.
   Колокола звонили радостно, будто на всей Земле царит мир. Мир! Об этом стоило подумать. Там, где идет война, колокола так не звонят. Он где-то на суше, далеко от полей сражений. А нечто приятно-прохладное рядом с подбородком – льняная простыня. Под головой – пуховая подушка в льняной наволочке. Хорнблауэр блаженно потянулся, постепенно осознавая, что лежит на перине. Взгляд наконец сфокусировался. Над ним высился золоченый резной балдахин, но зеленый полог был незадернут, так что Хорнблауэр видел всю комнату: массивные столы, бюро, диваны и стулья, все золоченое, резное, украшенное бронзой и черепаховым панцирем. На стене висела ало-золотая шпалера: всадники в треуголках трубят в рога, собаки преследуют оленя. Не иначе как он во дворце. Хорнблауэр мучительным усилием выудил из памяти последнее воспоминание – заснеженный серый холм, – однако даже не стал гадать, как оттуда сюда попал, а просто смежил веки и вновь погрузился в дрему.
   Проснулся он от негромкого шума. Подле кровати стоял Браун с подносом в руках и явно не знал, будить ли хозяина или тихонько выйти. Хорнблауэр тоже раздумывал, не притвориться ли спящим, когда внезапно понял, что страшно голоден и меньше всего на свете хочет упустить этот дымящийся поднос. Он попытался сесть. Браун, поставив поднос на столик, одной рукой крепко взял Хорнблауэра за плечи, а другой поднес к его губам ложку восхитительно пахнущего бульона. Хорнблауэр жадно всосал бульон с ложки и, когда Браун недостаточно быстро поднес ему вторую, потянулся к чашке. Браун поднял ее, и теплый живительный напиток потек в горло, согревая внутренности. Тут Хорнблауэр вспомнил, что должен казаться выше человеческих слабостей, и заговорил.
   – Как я понимаю, это дворец? – Собственный голос показался ему чужим и каким-то детским.
   – Да, сэр, – ответил Браун. – Дворец короля Пруссии.
   – Где?
   – В Кенигсберге, сэр.
   Эти сведения следовало переварить. Пленника не поселили бы в дворцовой опочивальне, значит, прусский король, вслед за своей армией перешел на другую сторону.
   – Замерз ли порт? – спросил Хорнблауэр, повинуясь первому инстинктивному порыву флотского офицера.
   – Еще нет, сэр. Только шуга на воде.
   Разумеется, Кенигсберг замерзает много позже Риги, которая гораздо севернее и дальше в глубь Балтийского моря. Отсюда вытекал следующий вопрос.
   – Где эскадра?
   – Ушла в Англию по приказу капитана Буша, после того как врачи признали вас негодным к командованию из-за болезни. Но «Моллюск» только что пришел с депешами.
   – Вот как, клянусь Богом!
   Блаженная расслабленность улетучилась в один миг. Хорнблауэр хотел действовать немедленно. Он попытался сбросить одеяло и встать.
   – Полегче, сэр, полегче, – запротестовал Браун, вновь укрывая его одеялом. Почему-то Хорнблауэру показалось, что лучше не противиться и лечь обратно. Однако приказы отдать он мог.
   – Мои приветствия капитану «Моллюска», и я желал бы видеть его как можно скорее.
   – Есть, сэр. И я приглашу к вам доктора, сэр.
   – Исполняй, что велено.
   – Есть, сэр.
   Однако вместо того, чтобы направиться к двери, Браун взял гребень и зеркало. Зеркало он вложил Хорнблауэру в руки, а сам начал расчесывать ему волосы. Хорнблауэр увидел свое отражение и вздрогнул.
   – Боже! – вырвалось у него.
   Из зеркала смотрело страшное, заросшее до бровей лицо. Дюймовой длины шерсть – по крайней мере, выглядело это именно шерстью – топорщилась дыбом. Он походил на бабуина. Однако любопытство взяло верх, и он вгляделся внимательнее. Среди каштановых волос проглядывали седые, что, на его взгляд, еще добавляло зрелищу непотребства, а довершала впечатление высокая залысина на лбу. Хорнблауэр и не подозревал, что может быть так безобразен.
   – Как долго это продолжалось? – спросил он.
   – Да почти четыре недели, сэр.
   – Немедленно позови мне цирюльника. До того как придет мистер Фримен.
   – Есть, сэр. Мистер Фримен, цирюльник, доктор, сэр.
   Спорить было бесполезно. Первым явился доктор, судя по треуголке и шпаге – лейб-медик. Он поздоровался на ломанном французском, затем пальцами с черной грязью под ногтями задрал на Хорнблауэре ночную рубаху и приложил ухо к его груди. Хорнблауэр успел заметить свои выступающие ребра и впалый живот. Ноги у него были, как щепки.
   Наконец доктор закончил осмотр и накрыл больного одеялом.
   – Что со мной было? – спросил Хорнблауэр.
   – Тиф, – ответил врач.
   Тиф. Тюремная лихорадка. Бич армии и флота.
   – Вы оправились, – продолжал врач. – Другие умерли. Тысячи. Десятки тысяч.
   От доктора Хорнблауэр немного узнал о судьбе Великой армии, отступавшей из-под Москвы через Польшу. О том, как ее косили болезни, голод и холод, так что из полумиллиона французов до Германии добрались лишь несколько тысяч. Все города Германии и Восточной Пруссии, где нет французского гарнизона, вышли из повиновения императору.
   – Тогда мои дела здесь закончены, – сказал Хорнблауэр. – Я должен вернуться в Англию.
   – Через два месяца можно будет об этом подумать, – ответил доктор.
   – Завтра, – отрезал Хорнблауэр.
   Цирюльник оказался и чище, и профессиональнее доктора. Он сперва подстриг бороду, затем ее сбрил. Ощущение бритвы, скользящей по коже, было на удивление приятно. Наконец цирюльник театральным жестом подал Хорнблауэру зеркало. Нынешнее лицо уж немного походило на прежнее и все равно было другим. Впервые за двадцать лет загар совершенно исчез, из-за бледности и впалых щек скулы и подбородок выступали неестественно сильно. Полчаса назад он напоминал бабуина, теперь – скелет.
   Фриман вошел стремительной походкой, смуглый и коренастый, его длинные волосы были засалены и нечесаны.
   – Какие у вас приказы? – спросил Хорнблауэр, не дав Фримену осведомиться о своем здоровье.
   – Идти в любой английский порт, куда позволит ветер, сэр. Ждать депеш, сколько будет можно без риска вмерзнуть в лед, а потом – Лейт, Ярмут или Ширнесс.
   – У вас найдется место для выздоравливающего?
   – Конечно, сэр, но…
   Очевидно, Браун и доктор предупредили Фримена, какой просьбы ждать.
   – Вы возьмете меня с собой, – сказал Хорнблауэр. – Это мой личный приказ, которого вы не можете ослушаться. Вы его слышали?
   Приятно было вот так отдавать приказы, куда менее приятно было, когда Фримен ушел, откинуться на подушку и почувствовать невероятную слабость. Хорнблауэр по-прежнему был очень слаб, когда двумя днями позже его уложили на носилки, застланные медвежьей шкурой, и снесли по крутой лестнице во двор, а оттуда – на пристань. Мимо, скрипя, проехала тяжелогруженая телега, укрытая холстиной; сбоку из-под холстины свешивалась голая человеческая рука. Браун, руководивший погрузкой носилок, поспешил встать между Хорнблауэром и телегой, но опоздал.
   – Кладбищенская подвода, как я понимаю, – заметил Хорнблауэр. Несмотря на весь ужас увиденного он хотел показать Брауну, что тот не так умен и ловок, как думает.
   – Да, сэр, – ответил Браун. – Они по-прежнему мрут тысячами.
   Фримен заранее поручил расширить ахтерлюк и убрать трап, так что Хорнблауэра вместе с носилками спустили туда талями, пропущенными через грот-топенант-блок. На пугающие секунды носилки повисли над пирсом, и вот уже Хорнблауэр в своей каюте. Он лежал, не вслушиваясь в официальные прощания. Дорога его вымотала, но когда наверху отдали швартовы, сердце невольно сжалось от радостного предвкушения. Юго-западный ветер был почти, но не совсем встречный; лежа на койке, Хорнблауэр ощущал каждый поворот, пока «Моллюск», чередуя короткие и длинные галсы, лавировал к выходу в открытое море. Боновое заграждение, на котором Хорнблауэру однажды пришлось стоять – теперь казалось, что это было в другой жизни, – убрали, ведь Пруссия теперь союзница Англии. Еще до темноты «Моллюск» вышел из Фришского залива и двинулся по Балтийскому морю. Хотя по-прежнему дул зюйд-вест, и два кошмарных дня пришлось лавировать у Мальмё, прежде чем удачный порыв ветра позволил им выйти в Зунд, Хорнблауэр не позволял себе тревожиться. Швеция теперь надежный союзник Англии, и подле ее берегов оставаться безопасно. Перед Скаггеном он с помощью Брауна поднялся на палубу. Укутанный медвежьей шкурой, Хорнблауэр сидел на стуле и тайно улыбался тому, как нервничает Фримен, ведя свое суденышко под зорким взглядом коммодора. За Скаггеном их ждал морозный штормовой норд с Норвежских нагорий, и они под тремя рифами понеслись к Англии. Потом на полдня пришлось лечь в дрейф, но затем ветер ослабел и стал западнее.
   – Мы пойдем к Ширнессу, сэр, – доложил Фримен.
   – Очень хорошо, – ответил Хорнблауэр, и по его уже немного окрепшему телу впервые пробежал легкий трепет волнения. Из всех портов Англии, куда мог войти «Моллюск», Ширнесс ближе всего к Смолбриджу. К Смолбриджу, где ждет Барбара и где маленький Ричард лепит куличики в саду. Хорнблауэр не видел их восемь месяцев. Восемь месяцев не видел Англии. Когда он сидел под медвежьей шкурой, глядя на серый песок и пологие зеленые холмы Эссекса, ему казалось, что это сон. По логике сна удачный порыв ветра пронес их весь последний отрезок пути и позволил Фримену, обогнув Гаррисон-пойнт, подойти к докам, где дымки лениво вились над крышами Блу-тауна. По той же логике адмирал – сэр Дэннис Клу, вице-адмирал красного флага, – узнав о прибытии Хорнблауэра, лично явился его встретить и пригласил переночевать у себя в доме.
   Обед за длинным столом красного дерева был утомительным, а неотступное чувство, будто все происходит во сне, мешало сосредоточиться на словах адмирала, хотя они относились непосредственно к гостю. Клу деликатно восхвалял его подвиги в Балтийском море, рассказывал об отступлении Бонапарта и гадал, удастся ли союзникам к июлю вступить в Париж.
   – Этот Браун, которого вам навязали, оказался скверным субъектом, – заметил Клу.
   – Да, – ответил Хорнблауэр, не входя в подробности.
   – Вернись вы месяца на два пораньше, могли бы его застать. Кости рассыпались всего несколько недель назад.
   Хорнблауэр глянул вопросительно.
   – Его вздернули и оставили болтаться, – пояснил адмирал. – Месяца два висел. Если бы его получше вымазали смолой, продержался бы дольше.
   – Пока Хорнблауэр не вернул Швецию на нашу сторону, у нас был недостаток шведской смолы, – хохотнул кто-то из капитанов в дальнем конце стола.
   Мир жесток, напомнил себе Хорнблауэр десятитысячный раз в жизни. Он по-прежнему так думал сизым промозглым утром, несмотря на доброту адмирала, одолжившего ему собственный катер. Река, заполненная торговыми суденышками, выглядела унылой и серой, и хотя на лице Брауна читалось плохо скрываемое волнение, Хорнблауэру оно не передалось.
   Все происходило так, будто каждое мгновение расписано и предопределено заранее. Был ярмарочный день, на улицах, которыми они шли к таверне «Корона», толпился народ. Пока Браун ходил нанимать почтовую коляску, Хорнблауэр сидел в кофейной и слушал оживленную болтовню фермеров. Потом копыта застучали по мостовой, и коляска, оставив позади город, покатила меж зимних полей к Смолбриджу.
   Сторож, открывший ворота, при виде Хорнблауэра ошалело раскрыл рот, но еще больше было изумление Уиггинса, когда тот, в ответ на громкий стук Брауна, распахнул парадную дверь. Дворецкий не смог выговорить ни слова и даже не сразу посторонился, чтобы пропустить хозяина в дом. Из большого зала неслось пение, стены были украшены остролистом, ярко горели свечи. Очевидно, Барбара принимала крестьянских детей, которые пришли исполнить рождественские гимны и получить угощение.
   – Весть бла-а-агая для всех для нас, – выводили дети.
   Стремительные шаги, и вот уже руки Барбары обвили его шею, а губы коснулись его губ. А вот и маленький Ричард, большеглазый, серьезный, немного оробевший при виде незнакомого отца. Хорнблауэр подхватил сына на руки, и тот продолжил серьезно изучать отца с близкого расстояния.
   – Весть благая для всех для нас, – сказала Барбара, держа его за локоть.

Последняя встреча

   Адмирал флота лорд Хорнблауэр сидел с бокалом портвейна в столовой Смолбриджской усадьбы, один за большим столом, и блаженствовал. В окна стучал ливень; то и дело налетал новый порыв ветра, и капли начинали барабанить по стеклу еще громче. Дождь лил без передышки уже несколько дней, и вообще весна в этом году выдалась необычно сырая. Для фермеров и арендаторов это означало, что урожай может погибнуть, еще не начав созревать. Хорнблауэр, предвидя их жалобы, мысленно поздравил себя с тем, что его финансовое благополучие не зависит от арендной платы. Как адмирал флота он получает свою тысячу фунтов в год, независимо от того, война сейчас или мир. Государственные ценные бумаги приносят еще три тысячи, так что нужда ему не грозит. Он может быть добр к арендаторам и, наверное, даже добавит к годовому содержанию Ричарда еще пятьсот фунтов: гвардейскому полковнику при дворе молодой королевы надо много денег на портного.
   Хорнблауэр отхлебнул портвейна и вытянул ноги под столом. Огонь в камине приятно согревал спину. Два стакана превосходного кларета уже действовали в его желудке, помогая переварить воистину превосходный обед. В свои семьдесят два Хорнблауэр по-прежнему не испытывал никаких сложностей с пищеварением – еще один повод себя поздравить. Он счастливец, достигший абсолютной вершины флотской карьеры (адмиралом флота его назначили относительно недавно, и радость еще не успела притупиться), у него отменное здоровье, прекрасный доход, любящая жена, замечательный сын, многообещающие внуки и отличная кухарка. Можно с удовольствием допить портвейн, смакуя каждую каплю, а когда бокал опустеет, пойти в гостиную, где Барбара читает и ждет его у другого пылающего камина. Удивительным образом годы только ее красят: втянувшиеся щеки подчеркнули идеальную правильность скул, так же как седина составила неожиданный и очаровательный контраст безупречной осанке и легкости движений. Она так хороша, так грациозна и в то же время царственна. И завершающий штрих: последнее время ей приходится читать в очках, которые она всегда торопливо снимает в ожидании посторонних. Хорнблауэр улыбнулся этой мысли и снова отпил портвейна: лучше любить женщину, чем богиню.
   Странно, что сейчас он так счастлив и так спокоен за будущее – после стольких лет мучительной неуверенности, стольких горестей, опасностей и невзгод. Смерть от пушечного ядра и ружейной пули, в морской пучине или от болезни, бесчестье и приговор военного трибунала – от всего этого он прошел на волосок. Он бывал глубоко несчастлив, терпел нужду, даже голодал – и все это позади. «Весьма отрадно», – сказал Хорнблауэр себе; даже годы не излечили его от привычки к самоиронии. Кто-то советовал не называть человека счастливцем, покуда тот не умер, и, наверное, был прав. Счастье так непрочно. Ему семьдесят два, однако сладкий сон, в котором он живет, еще может обернуться кошмаром. Хорнблауэр пустился в размышления о том, что угрожает его благополучию. Ну да, конечно. После славного обеда, у теплого камина, он совершенно позабыл, что творится вокруг. Революции… анархия… народные возмущения… вся Европа содрогается в конвульсиях перемен. Этот, 1848 год, войдет в историю как год разрушений – если его не вытеснят из памяти еще более разрушительные. Чернь пришла в движение, и армии тоже. В Париже на улицах баррикады и провозглашена красная республика. Меттерних бежал из Вены, в Италии тираны изгнаны из своих столиц. Даже здесь, в Англии, агитаторы мутят народ, требуют парламентских реформ, улучшений условий труда, перемен, которые, если провести их в жизнь, будут равнозначны революции.
   Быть может, даже у него, старого либерала, неблагодарный рок еще отнимет счастье и уверенность в будущем. Шесть лет он сражался против кровавой, опьяненной победами революции, четырнадцать – против безжалостной тирании, которая неизбежно пришла на смену республике. Четырнадцать лет Хорнблауэр рисковал жизнью в борьбе с Бонапартом, и по мере продвижения в чине эта борьба становилась все более личной. В обоих полушариях, на пятидесяти берегах Хорнблауэр воевал за свободу, а Бонапарт – за тиранию, и в конечном счете Бонапарт был повержен. Уже тридцать лет он лежит в могиле, а Хорнблауэр греется теплом камина снаружи и отличным портвейном изнутри, но все равно портит себе кровь, придумывая, что может сделать его несчастным.
   Ветер вновь сотряс усадьбу, и дождь сильнее застучал по окнам. Дверь тихонько отворилась, и Браун, дворецкий, вошел подбросить в камин угля. Как всякий хороший слуга он оглядел комнату, убеждаясь, что все в порядке, отметил бутылку и недопитый стакан. Хорнблауэр знал, что Браун сейчас рассчитывает с точностью до минуты, когда подать кофе в гостиную.
   По дому тихо раскатился звон колокольчика у парадной двери. Кто это заявился в восемь часов вечера, да еще под проливным дождем? Не арендатор – будь у кого-нибудь из арендаторов дело в доме, он бы вошел с черного хода. А гостей сегодня не ожидалось. Хорнблауэра разобрало любопытство, особенно когда колокольчик, не успев смолкнуть, зазвонил вновь. Окна и дверь столовой слегка дрогнули: это значило, что лакей открывает парадную дверь. Хорнблауэр навострил уши: он вроде бы различил голоса в прихожей.
   – Пойди и узнай, кто там, – сказал он Брауну.
   – Да, милорд.
   Много лет Браун отвечал на приказы «есть, сэр», но Браун никогда не забывает, что он дворецкий, более того, дворецкий английского пэра. Даже продолжая гадать, что там за гость, Хорнблауэр по обыкновению восхитился, как сидит на Брауне фрак. Безупречный покрой – и вместе с тем всякому понимающему взгляду видно, что это платье дворецкого, а не джентльмена. Браун беззвучно притворил за собой дверь. А жаль – пока он выходил, Хорнблауэр на мгновение различил громкий, довольно резкий голос, задающий какой-то вопрос, и твердые возражения лакея.
   Даже и теперь, через закрытую дверь, можно было слышать раскаты резкого голоса. Не в силах больше перебарывать любопытство, Хорнблауэр встал и дернул за шнурок звонка. Браун тут же вернулся, и через открытую дверь голоса внизу вновь зазвучали отчетливее.
   – Что там происходит, черт побери? – спросил Хорнблауэр.
   – Боюсь, это умалишенный, милорд.
   – Умалишенный?
   – Он представился как Наполеон Бонапарт, милорд.
   – Разрази меня гром! И что ему здесь надо?
   Даже в семьдесят два его пульс не утратил способности учащаться, когда надо действовать и принимать решения. Безумец, воображающий себя Бонапартом, вполне может быть опасен, если пришел к адмиралу флота лорду Хорнблауэру. Однако следующие слова Брауна говорили о вполне мирных намерениях.
   – Он хочет одолжить экипаж и лошадей, милорд.
   – Зачем?
   – Какие-то неполадки на железной дороге. Он говорит, ему нужно успеть в Дувр до отхода пакетбота в Кале. Говорит, у него очень спешное дело.
   – Как он выглядит?
   – Одет как джентльмен, милорд.
   – Хм.
   Лишь сравнительно недавно по краю Смолбриджского парка проложили железную дорогу, идущую через плодородные кентские поля к Дувру. Из верхних окон усадьбы можно было видеть уродливые паровозные дымы, а резкие гудки слышались по всему дому. Впрочем, самые страшные пророчества не сбылись: коровы по-прежнему давали молоко, а свиньи – приплод, яблони и груши плодоносили, а происшествий было на удивление мало.
   – Больше распоряжений не будет, милорд? – Браун вопросом вернул его к тому, что у дверей стоит посетитель, с которым надо как-то поступить.
   – Будут. Приведи его сюда.
   Жизнь сельского джентльмена, конечно, покойна и приятна, но по временам чертовски скучна.
   – Очень хорошо, милорд.
   Браун вышел, и Хорнблауэр глянул в зеркало над камином – большое, в бронзовой раме. Галстук и манишка не помяты, редкие седые волосы лежат аккуратно, а в карих глазах под снежно-белыми бровями даже появился знакомый огонек. Браун вернулся и, придерживая дверь, объявил:
   – Мистер Наполеон Бонапарт.
   Вошедший ничуть не походил на образ, растиражированный на бесчисленных гравюрах. Вместо зеленого сюртука и белых панталон, треугольной шляпы и эполет на нем был серый штатский костюм, а сверху – незастегнутый плащ с пелериной. Серая ткань настолько пропиталась водой, что выглядела почти черной – незнакомец промок до нитки, полосатые брюки были до колен забрызганы грязью, но если бы не это, его можно было назвать франтом. Что-то в его фигуре и впрямь напоминало Бонапарта: короткие ноги, рост чуть ниже среднего, да и в серых глазах, которые Хорнблауэр пристально изучал, чудилось что-то бонапартовское – но в целом он, вопреки ожиданиям, не выглядел карикатурой на императора. У него были бородка и пышные усы – кто бы вообразил Наполеона с усами! – а вместо прилизанной короткой прически с падающим на лоб вихром длинные, по моде, волосы, которые, наверное, вились бы на висках, если бы не висели сейчас мокрыми крысиными хвостиками.
   – Добрый вечер, сэр, – сказал Хорнблауэр.
   – Добрый вечер. Лорд Хорнблауэр, если не ошибаюсь?
   – Он самый.
   Гость говорил на хорошем английском, но с заметным акцентом, причем вроде бы не французским.
   – Должен извиниться за позднее вторжение.
   Мистер Бонапарт указал на длинный стол, показывая, что понимает всю важность послеобеденного отдыха для здорового пищеварения.
   – Не стоит извинений, вы ничуть мне не помешали, – сказал Хорнблауэр. – И вы можете говорить по-французски, если вам так удобнее.
   – Мне одинаково удобно говорить на английском и на французском, милорд. А равно по-немецки и по-итальянски.
   Это опять очень не походило на императора – Хорнблауэр читал, что тот по-итальянски говорил с трудом, английского же не знал вовсе. Любопытный безумец. Впрочем, когда он указывал на стол, плащ распахнулся чуть шире, и Хорнблауэр успел приметить широкую ленту с блеснувшей на ней звездой. На этом человеке – Большой орел Почетного легиона, значит он все-таки сумасшедший. Еще одна последняя проверка…
   – Как мне к вам обращаться, сэр? – спросил Хорнблауэр.
   – «Ваше высочество», если вы будете так добры. Или «монсеньор» – это короче.
   – Очень хорошо, ваше высочество. Мой дворецкий не сумел внятно передать, чем я могу служить вашему высочеству. Не откажите в любезности, сообщите, что я должен сделать.
   – Это мне следует благодарить вас за любезность, милорд. Я пытался объяснить вашему дворецкому, что железная дорога вблизи вашего имения перекрыта. Поезд, на котором я ехал, остановился.
   – Весьма прискорбно, ваше высочество. Эти новейшие изобретения…
   – Имеют свои недостатки. Как я понял, сильный дождь размыл то, что они называют выемкой, и сотни тонн земли сползли на железнодорожное полотно.
   – И впрямь, большая неприятность.
   – Да. Мне дали понять, что рельсы расчистят не раньше чем через несколько дней. А у меня чрезвычайно спешное дело – оно не терпит задержки и на один час.
   – Естественно, ваше высочество. Государственные дела всегда безотлагательны.
   Речь безумца являла собой странную смесь здравомыслия и бреда, и на плохо скрываемую иронию он отреагировал вполне убедительно. Тяжелые веки чуть приподнялись, серые глаза взглянули на Хорнблауэра пристальнее.
   – Вы говорите чистую правду, милорд, хотя, боюсь, не вполне это осознаете. Мое дело и впрямь чрезвычайно важно. От того, успею ли я в Париж, зависит не только судьба Франции, но и будущее всего мира – самый ход человеческой истории.
   – Имя Бонапарта предполагает никак не меньше, ваше высочество.
   – Европа катится к анархии. Ее рвут на части предатели, корыстолюбцы, демагоги, бесчисленные глупцы и негодяи. Франция, направляемая твердой рукой, может вернуть миру порядок.
   – Слова вашего высочества абсолютно справедливы.
   – Тогда вы оцените всю спешность моего дела, милорд. В Париже вот-вот начнутся выборы, и я должен к ним успеть. У меня сорок восемь часов. Вот почему я в проливной дождь дошел по грязи до вашего дома.
   Гость глянул на свою заляпанную грязью одежду, с которой по-прежнему капала вода.
   – Я могу предложить вашему высочеству сменную одежду, – сказал Хорнблауэр.
   – Спасибо, милорд, но даже на это нет времени. Дальше по железной дороге, за злополучным оползнем и за туннелем – если не ошибаюсь, он называется Мэдстонским, – я могу сесть на другой поезд, который доставит меня в Дувр. Оттуда пароходом в Кале – поездом в Париж – к моей цели!
   – Так ваше высочество хочет доехать до Мэдстона?
   – Да, милорд.
   Восемь миль по относительно приличной дороге – не такая уж чрезмерная просьба со стороны попавшего в беду незнакомца. Однако ветер юго-восточный… Хорнблауэр резко себя одернул. Пароходы не считаются с ветром, приливами и отливами, хотя человеку, всю жизнь ходившему под парусами, трудно это запомнить. У безумца вполне здравый план, как попасть в Париж. Там его скорее всего ради общественной и собственной безопасности запрут в приют для умалишенных. Даже возбудимые французы не станут причинять вреда такому забавному чудаку. Однако жестоко из-за прихоти безумца гонять кучера восемь миль туда, восемь миль обратно в ненастную ночь. Хорнблауэр оставил первую мысль дать незнакомцу карету и уже думал, как вежливо отклонить просьбу, не ранив его чувства, когда отворилась дверь гостиной и вошла Барбара – высокая, прямая, прекрасная и царственная. Теперь, когда Хорнблауэр сгорбился под тяжестью лет, они стали одного роста.
   – Горацио… – начала Барбара и смолкла, заметив постороннего; впрочем, всякий, близко с нею знакомый (Хорнблауэр, например) немедля бы заподозрил, что она знает о присутствии гостя и в комнату зашла нарочно, чтоб на него взглянуть. Во всяком случае, очки она сняла заранее.
   При виде дамы незнакомец почтительно вытянулся.
   – Ваше высочество, позвольте представить вам мою супругу, – сказал Хорнблауэр.
   Гость низко поклонился, подошел, взял руку Барбары и, вновь согнувшись пополам, коснулся ее губами. Хорнблауэр смотрел с досадой и злостью. Барбара очень по-женски любит, когда ей целуют руку – любой негодяй может втереться к ней в расположение, если должным образом исполнит этот нелепый ритуал.
   – Прекрасная леди Хорнблауэр, – сказал незнакомец. – Жена прославленнейшего моряка на флоте его величества, жена великого герцога, но более всего известная как прекрасная леди Хорнблауэр.
   Ни в обходительности, ни в осведомленности безумцу было не отказать. Однако его речь явно выбивалась из образа. Общеизвестно, что Наполеон был груб с женщинами и, по слухам, ограничивал разговоры с ними вопросом о числе детей. Впрочем, Барбара, когда ей расточают такие речи, едва ли задумается о подобных мелочах. Она вопросительно взглянула на мужа.
   – Его высочество… – начал Хорнблауэр.
   Он доиграл фарс до конца: передал слова незнакомца, особо подчеркнув, как важно тому вовремя попасть в Париж.
   – Ты уже приказал закладывать лошадей, Горацио? – спросила Барбара.
   – Вообще-то, еще нет.
   – Тогда распорядись, пожалуйста. Времени терять нельзя, как говорит его высочество.
   – Но… – начал Хорнблауэр и под взглядом этих синих глаз не смог продолжать. Он подошел к камину, позвонил в колокольчик и, когда вошел Браун, отдал необходимые распоряжения.
   – Скажи Гаррису, у него есть пять минут, чтобы запрячь лошадей, и не секундой больше, – добавила Барбара.
   – Да, миледи.
   – Миледи, милорд, – сказал гость, когда Браун вышел. – Вся Европа будет у вас в долгу за вашу доброту. Мир прискорбно неблагодарен, но я надеюсь, что признательность Бонапарта будет несомненной.
   – Ваше высочество чересчур добры, – ответил Хорнблауэр, стараясь не слишком явно выдать сарказм.
   – Желаю вашему высочеству счастливого пути, – сказала Барбара, – и всяческого успеха.
   Очевидно, гость совершенно пленил Барбару. Она упорно не замечала возмущенных взглядов супруга, покуда Браун не объявил, что карета подана, и гость под проливным дождем не укатил прочь.
   – Дорогая! – смог наконец воскликнуть Хорнблауэр. – Чего ради ты это сделала?
   – Гаррис не умрет, если съездит в Мэдстон и обратно, а лошадям в любом случае полезно размяться.
   – Но он сумасшедший! Буйнопомешанный! Наглый полоумный самозванец, да и самозванец-то никудышный!
   – Думаю, в нем что-то есть, – не сдалась Барбара. – Что-то…
   – Ты хочешь сказать, он поцеловал тебе руку и наговорил комплиментов, – фыркнул Хорнблауэр.
   Только через шесть дней «Таймс» опубликовала депешу из Парижа:

   Принц Луи-Наполеон Бонапарт, претендент на императорский трон, выдвинут сегодня кандидатом на предстоящих выборах президента Французской республики.

   И только месяц спустя ливрейный слуга доставил в Смолбридж письмо и пакет. Письмо было на французском, но Хорнблауэр без труда его перевел.

   Милорд!
   Его высочество принц-президент в качестве одного из первых действий на посту главы государства поручил мне передать вам его признательность за помощь, любезно оказанную по пути его высочества в Париж. К этому письму прилагаются знаки кавалера Почетного легиона, и я имею честь сообщить вашей милости, что по указанию его высочества направил ее величеству королеве, через министра иностранных дел ее величества, ходатайство о дозволении вам их принять.
   Его высочество также поручил мне просить вашу милость, чтобы вы передали супруге его столь же глубокую благодарность вместе с прилагающимся знаком уважения и восхищения, каковой, его высочество надеется, станет достойным подношением прекрасным глазам, кои его высочество так хорошо помнит.
   С выражением моего величайшего личного почтения остаюсь,
   Вашей милости нижайший и покорнейший слуга
   Кадор, министр иностранных дел.

   – Шельмец! – воскликнул Хорнблауэр. – Мы оглянуться не успеем, как он провозгласит себя императором. Наполеоном Третьим, если я не сбился со счета.
   – Я же говорила, в нем что-то есть, – сказала Барбара. – Сапфир очень хорош.
   Он, безусловно, шел к синим глазам, которым Хорнблауэр улыбнулся с ласковой покорностью.

Послесловие

   Сесил Скотт Форестер – литературный псевдоним. До двадцати одного года будущего писателя звали иначе – Сесил Льюис Траутон Смит. С жизнеописанием этого человека есть одно-единственное затруднение: почти все сведения о нем известны из его автобиографических книг и статей, а по многим косвенным свидетельствам, с фактами своей жизни Форестер обходился примерно так же, как с историческими фактами в романах: мог слегка изменить, если того требовала литературная достоверность. Некоторые уточнения и дополнения вносят биографы: сын Джон в «Рассказчике и романисте» (2000) и многочисленных журнальных заметках, а также Сэнфорд Стернлихт, автор самой полной на сегодняшний день книги о жизни и творчестве писателя – «С.С. Форестер и сага о Хорнблауэре» (1999).
   Сесил Льюис Траутон Смит родился 27 августа 1899 года в Каире. В то время Египет был под протекторатом Великобритании. Отец Сесила, Джордж Фостер Смит, преподавал в школе, учрежденной британской администрацией для привилегированных египетских мальчиков; как везде в колониях, англичане старались привить местной верхушке свою культуру. Школа, по всей видимости, была хорошая: по крайней мере один ученик Джорджа Смита стал премьер-министром Египта. Тем не менее семья решила, что дети должны учиться в Англии, и Сара Траутон Смит вместе с пятью детьми, из которых младшему, Сесилу, было тогда два с половиной года, уехала на родину.
   Позже Форестер писал, что первое его детское воспоминание связано с этим путешествием: пароход сел в тумане на мель, и стюарды поили перепуганных женщин и детей чаем со сгущенкой.
   Переезд обернулся для семьи финансовой катастрофой. Так случилось, что в это же самое время Джорджу Смиту урезали жалованье. Он должен был содержать два дома, в Каире и в Лондоне, и раз в год навещать детей, а денег решительно не хватало. Саре пришлось перебраться в бедный район Кемберуэлл. Это были уже почти трущобы: многие соседские дети ходили в школу босиком. Для трехлетнего Сесила все тут было непривычно: шерстяная одежда, шарф на горле, февральский холод после каирской жары. Рабочие, делавшие в доме ремонт, почему-то не понимали по-арабски, а вместо множества слуг за детьми присматривала одна-единственная девушка Мэгги. (Позже Форестер писал: «Помню, я случайно подслушал, как мама жаловалась, что пришлось увеличить ей жалованье с двенадцати до четырнадцати фунтов – с шестидесяти до семидесяти долларов – в год, а ведь она работала только с шести утра до десяти вечера».) Еще хуже, чем детям, приходилось Саре: пятнадцать лет она была женой колониального чиновника, бывала на светских раутах, каталась по Нилу на прогулочном корабле – и внезапно оказалась почти что на лондонском дне, одна, без поддержки мужа, которому не хватало денег даже приехать в отпуск. Миссис Смит начала пить.
   К трем годам, когда Сесила отдали в подготовительную школу, он уже умел читать и писать, и, разумеется, там ему было очень скучно. Он был одет лучше других в классе, единственный говорил на правильном английском без всякой примеси кокни, и мать категорически запрещала ему дружить с другими учениками. Гулять его тоже не отпускали, чтобы он не завел себе неподобающих товарищей, и после первой же неудачной попытки сбежать через окно второго этажа Сесил вынужден был смириться.
   Зато из-за того, что у Сары не хватило денег на мебель, у детей был целый свободный этаж для игр. Как-то им подарили картонную модель нельсоновского линейного корабля. Под руководством брата Джеффри, который был на десять лет старше Сесила, они наделали еще моделей и разыгрывали сражения между линейными кораблями, шлюпами и фрегатами; они вели войны, двигая оловянных солдатиков по карте Европы от Берлина до Москвы, писали приказы нельсоновским языком и армейские реестры.
   И, разумеется, было чтение. Пятьдесят лет спустя Форестер писал: «Маленький бледный мальчик, такой худой, что казался недокормленным, шагал по Пекхем-роуд с большой стопкой книг. Он был младшим из пяти детей, а еще у него были отец и мать, так что мог брать в библиотеке книги сразу на семь читательских билетов. Нет, если припомнить, были отдельные билеты для художественной литературы и для нехудожественной, значит, всего получалось четырнадцать. Почти каждый день я возвращал в библиотеку одну охапку книг и брал другую, чтобы читать долгими зачарованными вечерами, не замечая ничего вокруг. Ни один пьяница не уходил так глубоко в свой мир, как я во время этих запоев. Помню, как я упивался бесконечными томами “Упадка и гибели Римской империи” Гиббона, которые потом стали любимым чтением юного Горацио Хорнблауэра; помню просторы, открывавшиеся передо мной за каждым новым поворотом в волшебном саду литературы: Уэллс, Киплинг, Конрад; их красота еще усугублялась ощущением личного открытия, поскольку одинокому, замкнутому мальчику и в голову не приходило, что остальной мир тоже читает Киплинга и Уэллса. ‹…› Я прочел каждую книгу в библиотеке хотя бы по разу, а иные дважды и трижды; не дошел только до трудов по музыке и философии».
   Касательно первой части отрывка старший брат писателя, Джеффри Траутон Смит, заметил в своих мемуарах: «Неправда, будто Сесил брал себе книги на наши читательские билеты. Мы все постоянно ходили в библиотеку. Я часто говорю, что как писатель он лучше, чем как историк».
   Миссис Смит, очевидно, отдала своих мальчиков не в первую попавшуюся муниципальную школ, поскольку там (в отличие от других муниципальных школ) учили основательно. Для способных и трудолюбивых учеников был специальный класс; человек пять из него каждый год завоевывали бесплатные места в частных школах. Старший брат Сесила, Джеффри, получил место в ближайшей частной школе Аллейнс, другой брат, Хью, выиграл стипендию в очень престижную закрытую школу Крайстс Хоспитал. Следом за ним этот подвиг (действительно подвиг – учитывая невероятно большой конкурс) повторил и Сесил. Ему уже купили школьную форму, но тут выяснилось, что сейчас доходы Джорджа Смита несколько выше, чем были при поступлении Хью, и Сесил на бесплатное место претендовать не может. Мальчика решили отдать в Аллейнс. Директор охотно согласился взять блестящего ученика, но место в школе оставалось только одно, на несколько классов старше. Щуплый, тощий и очень умный мальчик оказался среди ребят много себя взрослее и сразу сделался мишенью для издевательств.
   Лет с восьми Сесил начал носить очки. «Как они изменили мой мир! Сколько всего мне открылось прежде неведомого! На ратуше были часы, по которым и вправду можно узнавать время! У трамваев имелись таблички с названиями конечных станций; до тех пор я был убежден, что взрослые наделены особым умением угадывать, куда идет трамвай. Афиши содержали осмысленный текст – раньше я мог прочитать только буквы больше ярда высотой. А в школе я обнаружил, что уроки – вовсе не игра, в которой все притворяются, будто можно из-за парты прочесть буквы на доске; цепкая память и начитанность много лет позволяли мне учиться со всем классом так, что никто не заметил моей близорукости.
   Очки изменили мой мир, и я изменился сам: может, это были причина и следствие, а может – совпадение. Прилежный заморыш превратился в долговязого подростка, который совмещал исключительную лень с талантом к изощренным проделкам, чем довольно быстро снискал себе славу первого бедокура школы».
   С двенадцати до шестнадцати лет Сесил рос на пять дюймов (12 сантиметров) в год. Кроме того, он начал заниматься боксом. О своей тогдашней жизни Форестер на склоне лет рассказывал с большим удовольствием: «Селедка, прикрепленная кнопками к нижней поверхности учительского стола, вызвала проверку канализации, а когда источник вони все-таки отыскали, то – и расследование. По счастью, уже начались каникулы, и злоумышленника не нашли. ‹…› Каждая семестровая запись в моем табеле начиналась со слов: “Если его поведение не исправится…” Некое бурление духа пронизывало мои школьные дни – исключительно счастливые дни, поспешу добавить. Один несправедливый учительский поступок породил забавную ситуацию. То есть я тогда считал его несправедливым, хотя, видит Бог, все было скорее наоборот. Кто-то из учителей, устав разбирать мои каракули, решил улучшить мой почерк и заставил меня переписывать упражнения в свободное время, что для самоуверенного пятнадцатилетнего подростка было не только обидно, но и унизительно. Я торжественно поклялся себе, что никогда больше не буду делать уроки вне школы.
   Это обеспечило мне полную приключений жизнь. ‹…› Каждый день у нас начинался с пятнадцатиминутной молитвы, на которой все (за исключением немногочисленных католиков и евреев) стояли в актовом зале плечом к плечу. Мои друзья закрывали меня от учителей, и я строчил авторучкой в тетради латинское упражнение или работу о влиянии поэтов Озерной школы на викторианскую литературу. На большой перемене, в гаме, который поднимали восемьсот шумных мальчишек, я учил физику или химию. Однако бесценных минут не хватало, и математику, например, приходилось доучивать на английском».
   В тот год, когда Сесилу исполнилось пятнадцать, началась Первая мировая война. Старших братьев – Джеффри, который к тому времени получил медицинский диплом, и Хью – призвали. Оба со временем стали капитанами, один в медицинских частях, другой – в пехоте. Отец служил в египетской береговой охране. Все двоюродные и троюродные братья ушли на фронт. А Сесила родители наконец-то смогли перевести в более престижную школу. Об английских закрытых учебных заведениях писали много, и рассказ Форестера похож на бесчисленные другие рассказы: «Младшие били друг друга, старшие – младших и друг друга, а учителя им помогали. ‹…› Сильнее всего меня поражало, как легко это воспринимается. Мальчишки мирились с унизительным наказанием, будто так и надо, по первому требованию вставали в нужную позу, а после еще шутили. Мне думалось, что если такое случится со мной, я буду драться до последнего вздоха, но не сдамся. ‹…› При виде экзекуции мне всегда вспоминались слова Веллингтона, что едва ли хоть один английский солдат исполнил бы свой долг, если бы не страх немедленного телесного наказания. Веллингтон был неправ; вполне возможно, что и защитники телесных наказаний в школе так же неправы, и через сто лет мальчишки не будут знать, как болит иссеченная в кровь задница, а старшеклассники не будут состязаться между собой, кто может пороть сильнее. ‹…› Мне до сих пор горько думать, что всех этих мальчиков призвали как раз к третьей битве при Ипре».
   Едва Сесилу исполнилось семнадцать, он отправился на призывной пункт. Несмотря на очки и худобу, юноша не сомневался, что его возьмут. «Медосмотр оказался долгим и занудным. Я-то думал, что на все хватит пяти минут. Однако врач приложил к моей груди стетоскоп, и ему что-то не понравилось. Он подозвал коллегу, тот тоже меня послушал, и они по телефону пригласили главного врача. Тот послушал меня и задал несколько вопросов, потом мне велели одеваться и идти в регистратуру, где будут мои документы. Когда я туда вошел, служащий красными чернилами писал в моем военном билете, что я негоден к военной службе. Я пробился обратно к врачу, и тот между осмотром двух новобранцев нашел время сказать, что в армию меня не возьмут точно, и вообще непонятно, как я дожил до своих лет».
   Это было чудовищное потрясение. До конца жизни Форестер переживал, что единственный из своих сверстников не побывал на фронте, не узнал, как поведет себя в минуту опасности. Однако делать было нечего, надо было выбирать карьеру. Вслед за старшим братом, гордостью семьи, Сесил поступил в Гайс Хоспитал. Профессия врача его не привлекала, но казалась не хуже любой другой. Учился он плохо. Для химии и физики хватало школьных знаний, для анатомии – нет, а поскольку занятиям Сесил предпочитал игру в бридж, на второй год его отчислили. Поскольку ему нравилась богемная жизнь, он решил стать писателем. Довольно смелое решение для молодого человека, у которого за плечами было только несколько стихотворений в студенческой газете. Напрасно семья убеждала его, что можно сперва выучиться на врача, а уже потом заняться литературой, как, например, Сомерсет Моэм; Сесил был непреклонен. Чуть ли не первым делом он обзавелся литературным псевдонимом, и в двадцать один год стал С.С. Форестером [20 - Поначалу С.С. означало «Сесил Смит»; расшифровка Сесил Скотт появилась позднее.].
   «Воспоминание, которому теперь я могу улыбнуться, – писал он на шестом десятке. – Роман № 1, не опубликованный, был тогда недавно закончен. Роман № 2 (его напечатали позже, хоть он того не заслуживал) писался в такой лихорадке, что отправился к издателям раньше, чем пришли ответы по № 1. А № 3 был уже на очереди. Молодой человек, невероятно тощий и длинный, занес авторучку над бумагой в холодном пригородном доме как раз между Кэмберуэллом и Даличем. Время меняется, и мы тоже. Сейчас во мне так мало от того молодого человека, чье тощее тело не могло вместить всех бурливших внутри страстей, что мне легко писать о нем в третьем лице. Тут раздался двойной стук почтальона. Молодой человек открыл дверь, и в пустую комнату ворвался порыв ледяного ветра. Не надо было долго смотреть на бандероли, которые почтальон вложил в его безвольные руки: это были два романа, вернувшиеся одновременно от двух разных издателей. Молодой человек вернулся в холодную комнату и написал первые страницы № 3.
   Считать ли хэппи-эндом, что еще до окончания номера третьего номер второй приняли в печать? Утешает хотя бы, что № 1 так и канул в безвестность».
   № 3 назывался «Пешка среди королей» и повествовал о Наполеоне и его вымышленной любовнице, семнадцатилетней венгерке, подосланной к нему заклятым врагом. Все известные исторические эпизоды, когда Наполеон проявлял несвойственную ему медлительность, у Форестера оказывались связаны с прекрасной мадемуазель Мари. По ходу романа молодой писатель «сжег Москву, в точности как пять сотен романистов, начиная с Толстого».
   Форестер чувствовал, что все три его романа дурны. Он с отвращением их перечитал и понял, что ничего не может поправить. Тогда-то он и выработал метод, которого придерживался всю оставшуюся жизнь: полностью выстроить весь сюжет в голове, а затем писать практически сразу набело.
   «Пешка среди королей» понравилась издателю, и тот заказал молодому автору книгу про Наполеона, более того, сразу предложил аванс в двадцать пять фунтов. Форестер потратил аванс на новые ботинки взамен худых, в которых проходил всю зиму, и за две недели написал биографию в цветистом неоготическом стиле. Велико же было его удивление, когда критики приняли ее за серьезный исторический труд. Издатель тут же поручил ему написать биографию Жозефины и выдал еще аванс. Одновременно начали приходить роялти за первые две книги – сорок фунтов за шесть месяцев, пять пенсов с каждого проданного экземпляра, какой-никакой заработок. Историю Жозефины Форестер писал уже серьезнее, подолгу работая в Британском музее, и только ее из всех своих ранних творений впоследствии вспоминал без стыда.
   Следующей его книгой стал детективный роман «Возмездие в рассрочку» – очень мрачный, психологический, в духе Достоевского. Загадка состоит не в том, кто убийца – это мы знаем с самого начала, более того, видим события глазами убийцы, – а в том, будет ли раскрыто и наказано преступление. Желающих печатать книгу не нашлось. Первые два романа принесли издателям одни убытки, и те считали, что автору удаются только биографии. Для заработка Форестер склепал еще две – Виктора Эммануила II и Людовика XIV («худшее из всего, что я написал»), а тем временем продолжал искать издателя для «Возмездия в рассрочку», сам обходя редакции, чтобы сэкономить на почтовых расходах.
   Наконец нашелся издатель, который решил рискнуть. Книга была тепло встречена критиками, довольно скоро по ней поставили пьесу, а затем и сняли фильм. Форестер мог наконец оставить литературную поденщину и писать то, что ему действительно хотелось. В том же 1926 году, когда вышло «Возмездие в рассрочку», он женился на Кейтлин Белчер, сестре своего бывшего одноклассника. Они поженились тайно, поставив родителей перед фактом. Затем молодожены купили пятнадцатифутовую моторную лодку, которую назвали «Анни Марбл» в честь героини «Возмездия в рассрочку», и отправились путешествовать по Франции и Германии на аванс, полученный у издателя под будущую серию путевых заметок.
   В 1929 году родился их первый сын, Джон. В том же году вышли три книги Форестера: «Браун на Резолюшн» (роман), «Нельсон» (биография) и «Путешествие “Анни Марбл”» (путевые заметки).
   «Браун на Резолюшн», наверное, первая по-настоящему «форестеровская» книга. Ее действие происходит в Первую мировую войну на вымышленном острове Резолюшн (который, как и настоящий остров с таким именем, получил название в честь корабля Джеймса Кука «Резолюшн», что означает «решимость»). Здесь было все, что позже стало фирменным стилем военно-исторических романов Форестера: сложные характеры с проработанной предысторией, детальные реалистические описания военных действий, изображение войны как серии эпизодов, в которых судьбы мира определяет решимость и стойкость отдельного человека.
   Форестер писал быстро: 1000–1100 слов, две страницы формата А4 убористым почерком каждое утро. Если перевести в более привычные нашему читателю единицы измерения, получится примерно четыре стандартных страницы, или пятая часть авторского листа, в день. Три месяца на роман в десять – двенадцать авторских листов, то есть небольшую книжку карманного формата. К тридцати годам, когда начался подлинный расцвет его творчества, он успел опубликовать пятнадцать книг, из них три детектива, две книги путевых заметок и пять биографий. Дальше его темпы несколько замедляются, и до конца жизни он писал примерно по книге в год.
   В 1932–1933 годах вышли два романа о Пиренейской войне, «Смерть французам» и «Пушка», оба о «маленьких людях», чьи подвиги определяют исход войн, но остаются безвестными, в 1935–1936-м – «Королева Африки» и «Генерал», которые вместе с «Кораблем» (1943) и «Добрым пастухом» (1955) составляют четверку лучших не-Хорнблауэровских книг Форестера.
   Действие «Королевы Африки» происходит во время Первой мировой войны. В книге всего два героя: Роуз Сейер, тридцатитрехлетняя старая дева, сестра английского миссионера в Центральной Африке, и Чарли Оллнат, механик катера «Королева Африки». Оллнат хочет только спасти свою шкуру, Роуз убеждена, что два человека на ржавой посудине могут нанести серьезный удар по немцам. Их долгое опасное путешествие по реке и любовь между этими столь разными людьми, которая была бы совершенно невозможна в обыденной мирной жизни, позже легли в основу легенды мирового кинематографа – фильма «Королева Африки» с Кэтрин Хепберн и Хамфри Богартом в главных ролях.
   Главный герой «Генерала», Керзон, храбрый и беззаветно преданный Отечеству и армии офицер, но при этом тупой солдафон, продолжающий мыслить в реалиях Англо-бурской войны. Именно Керзон и подобные ему реальные полководцы виновны в том, что одноклассники Форестера не вернулись с фронта или вернулись калеками. Десятки тысяч людей – «больше, чем когда-либо находилось под командованием Мальборо или Веллингтона» – погибли потому, что офицеры из рабского следования традиции, из ложно понятой гордости не могли и не хотели приспособиться к новым условиям. Сухое бесстрастное изложение еще усиливает ощущение трагического абсурда:

   – Майор Дюран вас поведет, – продолжал начальник оперативно-разведывательного отделения. – Поставьте пулеметы так, чтобы иметь хорошую зону обстрела, и как можно скорее ройте окопы.
   – Очень хорошо, – ответил Керзон. Он бы никогда не поверил, что Каррутерс будет говорить с кавалерийским полковником об окопах и пулеметах, – Каррутерс, который еще этим летом горячо доказывал превосходство пики над шашкой. Керзона вновь охватило кошмарное ощущение нереальности. Из этого состояния его вывел генерал.
   – Керзон, – сказал он тихо. – Мы последний резерв. Больше уже никто не подойдет. Мы отправляемся прямо на передовую. За нами никого нет. Ровным счетом никого. Если мы не устоим, война проиграна. Вам остается лишь держаться до последнего человека. Любой ценой, Керзон.
   – Есть, сэр, – ответил Керзон. Туман, окутавший было его мозг, мгновенно рассеялся. Такого рода приказы он понимал.
   – Хорошо. – Генерал повернулся к Каррутерсу. – Едем к драгунам.
   – Ведите свой полк сюда, – сказал раненый штабной офицер и, увидев, что полковые офицеры все еще сидят в седлах, добавил: – Вам лошади не понадобятся. И вам тоже, сэр.
   Уланы, уже утомленные долгой скачкой, двинулись по улице. Керзон скользнул взглядом по длинному строению, слегка похожему на здание лондонского парламента, и вот они уже вышли из города. Перед ними полого поднималось к горизонту длинное зеленое поле.
   – А вот и суррейцы, – сказал штабной, указывая налево. – Вы встанете справа от них.
   И с этих слов для Тридцать второго уланского полка началась Первая битва при Ипре.

   ‹…›

   Перед лицом смерти или позора даже кавалерия будет копать, пусть и без лопат – особенно понуждаемая таким человеком, как Керзон, и тем более – в мягкой, податливой земле. Такую землю можно копать даже голыми руками – и они копали. Тридцать второй уланский уходил вглубь, словно оказавшийся на газоне крот. Самая небольшая ямка и бруствер вчетверо увеличивали шансы выжить.

   Этой, по сути, антивоенной книге предстояла странная судьба. Она была мгновенно переведена на множество языков. В числе ее читателей оказался и Гитлер, который счел ее точным описанием психологии британского военного. На Рождество 1938 года он даже преподнес специально переплетенные экземпляры своим ближайшим соратникам. Во время Второй мировой войны «лорд Гав-Гав» – британский фашист Уильям Джойс, принявший немецкое гражданство, – в пропагандистских передачах на английском языке читал отрывки из «Генерала» в то самое время, когда британское радио передавало фрагменты из другого романа Форестера, «Корабль», дабы поднять патриотический дух войск. С другой стороны, когда в 1939-м Форестер был корреспондентом в Чехии, чешский генерал рассказывал ему, как под влиянием этой книги избавился от закоснелого мышления, и кто знает, на скольких британских военных она произвела такое же действие. Во всяком случае, «Генерал» до сих пор входит в рекомендованный список литературы многих военных академий мира.
   В 1935 году писателя пригласили в Голливуд, и там у него сразу все не заладилось. По заказу студии он написал сценарий пиратского фильма, но как раз когда сценарий был готов, другая студия выпустила «Капитана Блада» с Эрролом Флинном в главной роли, и проект решили свернуть. Затем Форестер недолгое время работал с одним из самых блистательных голливудских продюсеров – Ирвингом Тальбергом над фильмом о Чарльзе Стюарте Парнелле – лидере ирландских националистов конца девятнадцатого века.
   «На земле, наверное, не было двух людей, менее пригодных для совместной работы, чем Тальберг и я, и, возможно, дух Парнелла тоже усиливал наши личные разногласия, – писал Форестер позже. – И тут я между делом скользнул глазами по объявлению, что завтра из Сан-Педро выходит шведское судно “Маргарет Джонсон”, которое с грузом и пассажирами следует рейсом в центральноамериканские порты: Панамский канал – Англия. Прочел я его между делом, но оно произвело во мне мгновенную перемену. Я понял, что не желаю иметь ничего общего с Голливудом и вообще работать по чужой указке, что я хочу назад свою свободу и должен всенепременно снова увидеть Англию. (Считаю своим долгом прервать рассказ и упомянуть, что в следующие годы мне удавалось работать в Голливуде и не чувствовать себя несчастным.) Но тогда надо было действовать. За час я успел подать заявление об уходе, не дожидаясь, пока меня уволят, к вечеру купил билет и, что особенно примечательно, уладил дела с налоговой инспекцией. На следующий день я уже стоял на палубе “Маргарет Джонсон” и смотрел, как Соединенные Штаты исчезают за горизонтом».
   Там, на корабле, и была задумана первая книга о капитане Хорнблауэре, которая вышла в 1937 году в Англии как «Благополучное возвращение», а в Америке – как «Все по местам!». В том же 1937 году Форестер побывал в Испании. Он отправился туда как корреспондент консервативной газеты, чтобы освещать события со стороны франкистов, но увиденное произвело на него такое впечатление, что ни одной статьи он так и не написал. Однако Испания, охваченная гражданской войной, живо воскресила в памяти события гверильи 1808–1814 годов, о которых Форестер много читал, работая над «Смертью французам» и «Пушкой». Так возник замысел второй книги о Хорнблауэре. «Линейный корабль» вышел в 1938-м, и в тот же год за ним последовал третий роман, «Под стягом победным». Вполне вероятно, что за ними последовал бы и четвертый, но тут началась война.
   Как многие из тех британских писателей, кому возраст или здоровье не позволяли идти на фронт, Форестер начал работать в Министерстве информации – правительственном органе, который существовал в Британии с сентября 1939-го по март 1946-го. Его отправили в Соединенные Штаты писать статьи, рассказы и сценарии, которые поддерживали бы симпатии американцев к Англии. В это время в американских журналах выходят три рассказа о Хорнблауэре, которые не дотягивают до остальной саги, но каждый по-своему любопытен для поклонников цикла. В «Руке судьбы» Хорнблауэр оказывается лейтенантом на корабле у капитана, чья жестокость граничит с умопомешательством. Рассказ довольно конспективен и прямолинеен, однако интересно сравнить, какое развитие получил тот же сюжет в «Лейтенанте Хорнблауэре». В «Руке судьбы» мы смотрим глазами Хорнблауэра, поэтому знаем, кто стрелял в капитана Кортни и что при этом делал сам герой; в «Лейтенанте» мы смотрим глазами Буша, поэтому не знаем, кто столкнул капитана Сойера в люк и был ли Хорнблауэр в этом замешан; тот же сюжетный ход, приобретя детективную загадочность, становится несравненно интереснее. В «Дурном самаритянине» речь идет о вопросе, крайне актуальном в годы войны: милости к пленным врагам. Занятно, что часть рассказа, которая выглядит совершенно неправдоподобной – та, где Хорнблауэр стреляет из пушки стержнем с привязанным к нему тросом, чтобы навести веревочный мост, – основана на исторических фактах. Такого рода эксперименты – с примитивным ракетным устройством и с корабельной мортирой – действительно ставились в первом десятилетии девятнадцатого века и даже использовались для помощи потерпевшим крушение. В рассказе «Хорнблауэр и его величество» Англо-американская война 1812–1815 годов чуть не заканчивается раньше, чем это произошло на самом деле; во всяком случае, Хорнблауэр успевает несколько раз подумать, как глупа и бессмысленна эта война.
   Той же войне – вернее, тому, что лучше бы ее никогда не было, – посвящен и роман Форестера, вышедший в 1941 году, «Капитан из Коннектикута». Его герой, Джосайя Пибоди, очевидно, задумывался как «американский Хорнблауэр», но, в отличие от Хорнблауэра с его временами суровым реализмом, книга целиком приключенческая и заканчивается полноценным хэппи-эндом; все влюбленные пары женятся, и благородные враги – английский и американский капитаны – становятся не только друзьями, но и родственниками. Другими словами, это занимательное чтение на несколько вечеров, однако его нельзя поставить вровень с другими книгами Форестера.
   Некоторое представление о его журналистских и писательских методах дает занятный эпизод, рассказанный Роальдом Далем. Даль в начале войны был летчиком-истребителем в Найроби, а в сорок втором его отправили в Вашингтон помощником военно-воздушного атташе британского посольства. «На третий день работы ко мне постучали. “Войдите”. В комнату робко вошел щуплый человек в очень толстых очках с металлической оправой. “Извините, что побеспокоил… меня зовут Форестер. С.С. Форестер”».
   Посетитель объяснил Далю цель своего визита: «Я слишком стар, чтобы воевать. Единственное, чем я могу помочь Англии, – рассказывать о ней в американских газетах и журналах. Мы нуждаемся во всей помощи, какую способна дать нам Америка. Журнал “Сатердей ивнинг пост” напечатает любой мой рассказ – у меня с ними контракт».
   Форестер объяснил, что хочет узнать о самом примечательном, самом опасном событии из всех, что Далю-летчику пришлось пережить, а он сделает из этого рассказ для журнала. Даль предложил вместо устного интервью написать заметки, и Форестер за ленчем дал ему несколько советов: «Пожалуйста, сообщите мне как можно больше деталей. В нашем ремесле важны именно мелкие подробности, например, что у вас порвался шнурок на левом ботинке, или что вам на оправу очков села муха, или что у вашего собеседника был сломан передний зуб. Постарайтесь напрячься и вспомнить все».
   Двадцатишестилетний сотрудник посольства сел и, буквально следуя указаниям писателя касательно мелких подробностей, набросал заметки. Результат был таков, что Форестер не стал их перерабатывать, а отправил в журнал под собственным именем Даля и со своей рекомендацией. Так «Сатердей ивнинг пост» получил рассказ под названием «Сбит над Ливией», а мир – писателя Роальда Даля.
   Говоря о работе Форестера в годы войны, невозможно не упомянуть сверхсекретную миссию, о которой он не сообщил ни одной живой душе, кроме своего сына Джона, в то время еще подростка. «С.С.Ф. рассказал мне, что целый самолет с радарами для ночного боя и пилотами-испытателями вылетел из Британии в Лос-Анджелес. Он должен был дозаправиться в нескольких городах США, и на одной из этих дозаправок, где-то в середине Америки, застрял из-за поломки. С.С.Ф. срочно отправили туда обеспечить информационную дымовую завесу для проекта. Придуманная им легенда состояла в том, что все эти пилоты умеют видеть в темноте, поэтому им нельзя смотреть на свет и нужно есть много морковки, так как витамин А полезен для глаз. Отец провожал людей с повязками на глазах из самолета в гостиничные номера с плотно задернутыми шторами и закупал морковку целыми грузовиками. В итоге пресса не узнала о существовании самолетных приборов ночного видения». Таким замечательным рассказчиком, очевидно, был Форестер, что его сын, даже повзрослев, долгие годы верил в эту фантастическую байку.
   Сверхсекретных миссий Форестер не выполнял, а вот на военных кораблях как журналист бывал часто. Самая значительная его книга этого периода, «Корабль» (1943), основана на интервью с офицерами и командой британского легкого крейсера «Пенелопа», который в романе выведен под названием «Артемида». Действие книги укладывается в очень короткий промежуток времени – там описана всего одна операция. В каждой главе мы видим кого-нибудь из членов команды – от капитана досточтимого Майлса Эрнеста Траутона-Харрингтона-Йорка, сына седьмого графа Северна, до корабельного электрика. Все они винтики огромного боевого механизма, и при этом каждый – живой человек со своими мыслями, характером и прошлым, в которое нам на мгновение дают заглянуть. В мельчайших технических подробностях Форестер описывает историю одного-единственного снаряда, выпущенного «Артемидой». «Корабль» – книга о людях на войне, но «Артемида» – как «Королева Африки», как «Сатерленд» и многие другие придуманные Форестером суда, – почти живой персонаж и полноценное действующее лицо.
   В том же сорок третьем году, когда вышел «Корабль», американское адмиралтейство отправило Форестера на линкор «Тенесси» под командованием адмирала Кинкейда, который со своей эскадрой находился тогда вблизи Алеутских островов. Здесь, стоя на мостике линкора рядом с капитаном, писатель впервые ощутил сильную боль в ногах и поначалу решил, что от сырости и холода схватил ревматизм. Однако и после возвращения в Калифорнию боли только усиливались. Наконец Форестер обратился к врачам, и ему поставили диагноз – атеросклероз. «С кислой миной врачи предупредили, что очень скоро отрежут мне ступни, а затем и ноги, пока же посоветовали найти дом без лестниц, где меня можно будет возить в инвалидном кресле, – писал он тринадцатью годами позже. – Еще мне сказали, что если я вообще хочу жить, то должен превратиться в овощ: ничего не делать, ни из-за чего не волноваться и ни о чем не думать. Вполне естественно, я попытался исполнить медицинский совет. Разумеется, совсем не думать человек не может – я бы в этих обстоятельствах, скорее всего, думал бы о предстоящей ампутации. В любом случае мой темперамент решительно не годился для овощной жизни – все попытки себя к ней принудить оказывались той самой изнурительной работой, от которой мне велели воздерживаться.
   Надо ли рассказывать, кто пришел мне на выручку? Хорнблауэр вкрался в мои мысли, простив годы забвения, и, как всегда, явился вместе с сюжетом, почти не требующим сознательной доработки. Вернулись авторучка с блокнотом, овощное существование было забыто, и к тому времени, как Хорнблауэр завершил свои подвиги в Балтике и слег с тифом, я привык к новому образу жизни – настолько, что еще до конца войны вновь оказался в море».
   Последние изыскания Джона Форестера доказывают, что его отец не то чтобы уж совсем напрочь забыл Хорнблауэра на много лет и вспомнил о нем только во время болезни. В сорок втором С.С.Ф. писал своей жене Кейтлин: «Мне так не терпится закончить последний том о Хорнблауэре, что, боюсь, придется что-нибудь с этим сделать». В более позднем письме он еще более конкретен: «Когда я вернулся с Алеутских островов и заболел, врачи велели мне ничего не делать и вести овощную жизнь. Неделю или две я пытался, но понял, что просто не могу. Я стал искать работу полегче и нашел ее в “Коммодоре Хорнблауэре”. Еще в тридцать девятом я провел все необходимые изыскания и сочинил сюжет, но война не позволила взяться за книгу. Разумеется, меня привлекало совпадение – близкие параллели между 1812-м и 1944-м, упадок Французской империи и упадок империи Гитлера, роль Англии в тех и других событиях. Поразительно, как сюжет, придуманный мною в 1939-м, немного позже воспроизвела жизнь».
   Привыкнуть к новому образу жизни было тоже не так легко, как может показаться из вышеприведенных оптимистичных строк. Позже, в «Спутнике Хорнблауэра», Форестер рассказал чуть больше подробностей. «Раньше я не замечал, как часто во время работы встаю из-за стола и начинаю расхаживать по комнате – отчасти чтобы размять ноги, отчасти чтобы разрешить какое-нибудь мелкое затруднение. Передать мысли героя авторской речью или через его слова? Привести текст письменного приказа или пересказать? Чтобы решить эти вопросы, мне требовалось несколько раз пройтись по комнате, однако теперь ходить стало в сто раз труднее. За два часа работы я проходил расстояние, эквивалентное пятидесяти милям для здорового человека. Уже через день-два стало ясно, что так не годится. По счастью, методом проб и ошибок (по больше части бессознательно) удалось найти выход. Теперь я по многолетней привычке вставал, а потом должен был оценить, насколько серьезен вопрос: стоит ли ради него ходить, или нет. Обычно за это время он разрешался сам собой. В противном случае я стоял и смотрел в пространство, пока уже написанное не привлекало мое внимание. Тогда я садился и перечитывал готовые абзацы, а это само по себе помогало преодолеть затруднение; так лошадь, вставшая перед препятствием, возьмет его со второго раза, если позволить ей на него посмотреть и взять хороший разбег».
   В сорок четвертом Форестер вернулся к работе журналиста, теперь на кораблях Тихоокеанского флота. С всегдашней своей энергией он успевал писать не только пропагандистские статьи. На борту британского линкора у берегов Японии был закончен «Лорд Хорнблауэр», который вышел уже после конца войны – в 1946-м.
   В 1947-м году Форестер женился во второй раз (с Кейтлин они расстались несколькими годами раньше). С новой женой, Дороти, он благополучно прожил оставшиеся двадцать лет.
   Хорнблауэр принес своему создателю всемирную славу и много денег. Миллионы читателей по всему миру требовали продолжений, каждую новую книгу Форестера сравнивали с Хорнблауэром. Два следующих романа, «Небо и лес» (1948) и «Рэндалл и река времени» (1950) (оба про Первую мировую войну), публика приняла холодно. Свои отношения с Хорнблауэром в этот период Форестер описывает как дружбу-ненависть. «Когда писатель начинает новую книгу, он вступает на неизведанную территорию, создает нового персонажа, придумывает, как тот должен себя вести, – во всем этом есть свои радости. Я знал Хорнблауэра слишком хорошо – знал странности его характера и застарелые привычки. Временами он раздражал меня, как раздражает старый приятель, который слишком часто рассказывает одни и те же анекдоты. А были другие книги, которые мне хотелось писать, другая работа, которую мне хотелось делать».
   И все-таки Хорнблауэр вернулся, на сей раз – совсем молодым человеком, что означало для писателя новую увлекательную задачу: придумать обстоятельства, которые сделали Хорнблауэра Хорнблауэром. Сознательно или нет, Форестер придал молодому герою очень много своих юношеских черт, что еще больше их сблизило. Герой стал его постоянным спутником: «Вот я сегодняшний иду по улицам Далича, Кэмберуэлла и Пекхэма, и вот рядом со мной маленький щуплый мальчик, который то по-детски скачет впереди, то отстает, зарывшись носом в книжку. Это я сам пятьдесят лет назад. А порою за ним шагает другой: высокий молодой человек, чей взгляд, направленный в сторону, преисполнен нетерпения и надежд. Пуговицы его блестят на солнце, поскольку он – флотский офицер. Его зовут Горацио Хорнблауэр».
   В 1948 году Форестер попал в больницу с тяжелым сердечным приступом и некоторое время после этого писал преимущественно рассказы, которые (хотя бы теоретически) позволяли работать с отдыхом, необходимым для выздоравливающего. «Был рассказ про Хорнблауэра и мятежника-ирландца по фамилии Маккул. Я отчетливо помню, как он возник. В тот вечер я мирно улегся в постель, с полчаса по обыкновению читал какую-то скучную фактологическую книгу, затем отложил ее и выключил свет, как в сто предыдущих вечеров, но не успел положить голову на подушку, как мне пришла идея, вернее даже зародыш идеи. Я сделал мысленную отметку и попытался уснуть, однако, только задремав, тут же проснулся, поскольку первое семечко идеи дало росток, как это обычно и бывает с идеями. Я вновь поставил мысленную отметку и постарался уснуть снова, но не тут-то было: всякий раз, когда сон вроде бы начинал приходить, являлась новая идея или прежняя поворачивалась новой гранью. Я их не искал, я хотел спать. Но они приходили и выстраивались по порядку. Часа через два весь рассказ про Хорнблауэра и Маккула был практически готов.
   Не хватало стишка, необходимого для истории, – действие требовало, чтобы сообщение заключалось в стишке. Это подождет до завтра, сказал я себе, в сороковой раз за два часа поворачиваясь на другой бок. Разумеется, подождать оно не могло: если стих не сочинится, весь сложный сюжет пойдет прахом. Соблазн написать его был огромен. Общий замысел был ясен, но исполним ли? Естественно, я не мог не попробовать. Тут началась работа – единственная пока работа над рассказом. Рифмы и шифры складывались и перекраивались в голове. Имя Маккула сменилось с Патрика Теренса на Барри Игнациуса, но я все равно не мог быть уверен в результате, пока в четыре часа не включил свет и не вылез из теплой постели на холодный пол, чтобы найти бумагу и карандаш, записать стихи и убедиться, что они годные».
   С начала пятидесятых годов и до конца жизни Форестер написал девять книг, из них пять о Хорнблауэре – «Мичман Хорнблауэр», «Лейтенант Хорнблауэр», «Хорнблауэр и “Атропа”», «Адмирал Хорнблауэр в Вест-Индии», «Хорнблауэр и “Отчаянный”», – один исторический труд об Англо-американской войне 1812–1815 годов («Эпоха парусных кораблей»), автобиографический «Спутник Хорнблауэра» (1964) и два не-Хорнблауэровских романа: «Добрый пастух» (1955) и «Охота на “Бисмарка”» (1959).
   В «Добром пастухе» Форестер вновь вернулся к событиям Второй мировой войны. Герой, коммандер Джордж Краузе (американец немецкого происхождения), как и Хорнблауэр, Человек Одинокий (именно так, с больших букв), он так же (и даже более) строг к себе, но этим их сходство и исчерпывается. Это человек, который со стороны должен казаться скучным и недалеким; с тех пор как его бросила жена, у него нет в жизни никаких интересов помимо службы. За двадцать с лишним лет на флоте он впервые принимает участие в боевых действиях: сопровождает конвой с продовольствием. Помимо его собственного эсминца в состав эскорта входят польский эсминец и два сторожевых корабля, британский и канадский, – явно недостаточные силы, чтобы противостоять фашистским подлодкам, нападающим на конвой, словно волки на стадо. Бесконечные сорок восемь часов, от первой страницы до последней, Краузе борется за свой конвой, а поскольку жизнь для него неразрывно связана с верой, слова Писания прямо описывают все, что он видит и чувствует:
   «Отбившийся корабль торпедируют раньше, чем эскорт успеет прийти на выручку. Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить».
   «Затем, словно с презрительной усмешкой, перископ неторопливо ушел под воду. Яко пройдет над ним ветер, и нет его».
   «Краузе мог бы взорваться, но долг требовал хранить спокойствие. Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою лучше завоевателя города. Долг требовал не поддаваться ярости, говорить ровным голосом, отчетливо и бесстрастно».
   «Добрый пастух» – один из лучших, если не лучший роман Форестера, чего не скажешь про «Охоту на “Бисмарка”» – историю прорыва немецкого линкора «Бисмарк» в Атлантику и охоту на него британских ВМС. Собственно, это не столько роман, сколько сценарий, подготовленный для фильма и расширенный для публикации. Однако и здесь Форестер, как всегда, прекрасен в описаниях морских сражений, и кинематографичность придает повествованию еще больший драматизм. Критика встретила «Бисмарка» довольно холодно (по большей части Форестера упрекали в недостаточных исторических изысканиях, особенно в том, что касалось немецкой стороны); публика приняла и книгу, и кинокартину на ура.
   Всего по книгам Форестера при его жизни было снято шесть фильмов: «Рожденный для славы» (по «Браун на Резолюшн»), «Королева Африки», «Гордость и страсть» (по «Пушке»), «Возмездие в рассрочку», «Потопить “Бисмарк”!» и «Капитан Горацио Хорнблауэр». Бо́льшая часть его книг переиздается по сей день, а в 1993–2003 годах по первым двум романам Хорнблауэровской саги был снят телесериал с Йоаном Гриффитом в главной роли.
   В 1953 году английская королева предложила наградить Форестера орденом Британской империи, но тот отказался, сказав, что не заслужил такой чести. До конца жизни, несмотря на всю мыслимую славу, писатель по-прежнему не мог поверить, что она заработана честно. В 1958 году он признавался: «Были времена, когда я стоял на мостике линкора, когда королевские особы пожимали мне руку. У меня была исключительно счастливая жизнь – сомневаюсь, что кто-нибудь в двадцатом веке был счастливее меня, – но, быть может, я был бы еще счастливее, если бы в такие мгновения не чувствовал себя обманщиком».
   До последних лет Форестер сохранял вкус к жизни и любовь к путешествиям. В 1963 году, заканчивая автобиографическую повесть «Спутник Хорнблауэра», он писал: «Через неделю я буду вести машину в Атласских горах, и если надо объяснять, зачем это нужно пожилому и не очень здоровому джентльмену, должен сообщить, что сегодня второе марта, и очень скоро Атласские горы покроются цветами».
   В 1964-м Форестера частично парализовало после инсульта, и последний роман – «Хорнблауэр и кризис» – он уже диктовал. В 1967-м он скончался от сердечного приступа. После его смерти были изданы неоконченный «Хорнблауэр и кризис», автобиографическая повесть «Задолго до сорока», написанная в тридцать с небольшим, и рассказ «Последняя встреча» (автобиография и рассказ лежали в сейфе с указанием опубликовать их посмертно). В 2011 году впервые вышел в свет его детективный роман «Преследуемая», который потерялся перед войной, – рукопись была обнаружена в 2003 году на аукционе «Кристи».
   Влияние Форестера на приключенческую литературу огромно. В жанре морских и военно-исторических романов его последователей не перечесть, но наиболее заметны, безусловно, Патрик О’Брайан и Бернард Корнуэлл. О’Брайан в цикле о капитане Обри и докторе Матьюрине сумел, зачастую используя те же исторические эпизоды, нарисовать совершенно других персонажей. Корнуэлл, хоть и ставил целью в образе Шарпа изобразить «сухопутного Хорнблауэра», создал совершенно своего, но тоже очень популярного героя. Сам Хорнблауэр или кто-нибудь из его потомков нет-нет да мелькнет на страницах книг, в комиксах и компьютерных играх, а его идейные наследники уже не первое десятилетие покоряют последние рубежи космоса. Джин Родденберри, задумывая «Стартрек», говорил, что хочет создать «капитана Горацио Хорнблауэра космической эры», так что, пристально вглядевшись в капитанов Джеймса Т. Кирка и Жан-Люка Пикара, поклонники Форестера различат немало знакомых черт.

Е. Доброхотова-Майкова

Карты и схемы

Краткий морской словарь

   Ахтерлюк – отверстие в палубе позади грот-мачты для погрузки грузов в кормовой трюм корабля.
   Бак – носовая часть палубы от форштевня до фок-мачты.
   Бакштаг – 1. Одна из снастей стоячего такелажа, поддерживающих с боков рангоутные деревья. Бакштаги идут вбок и несколько назад. 2. Курс судна относительно ветра – ветер дует с кормы и в борт (диаметральная плоскость судна образует с линией ветра угол больше 90° и меньше 180°). Делится на полный бакштаг (ближе к 180°), собственно бакштаг и крутой бакштаг (ближе к 90°).
   Банка – скамья на шлюпке.
   Банник – цилиндрическая меховая щетка на длинном древке, которой тушили остатки тлеющего картуза и прочищали – банили – пушку.
   Баркас – самая большая шлюпка, имеющая от 14 до 22 весел и парусное вооружение, служила для перевозки большого числа команды, тяжелых грузов и высадки десанта.
   Баталер – начальник интендантской части.
   Бейдевинд – курс парусного судна, образующий с направлением встречного ветра угол меньше 90°.
   Бизань – косой парус, ставящийся на бизань-мачте.
   Бизань-мачта – задняя мачта у судов, имеющих три и более мачты.
   Бимс – балка, соединяющая борта корабля и служащая основанием для палубы.
   Блинд – парус, который ставили под бушпритом. Привязывался к блинда-рею.
   Бом – слово, прибавляемое ко всем парусам, снастям, рангоутным деревьям и такелажу, принадлежащим бом-брам-стеньге.
   Бом-брам-стеньга – рангоутное дерево, служащее продолжением вверх брам-стеньги.
   Боцман – старший унтер-офицер, ведающий судовыми работами.
   Боцманмат – помощник боцмана.
   Брамсель – прямой парус, поднимаемый по брам-стеньге над марселем.
   Брам-стеньга – рангоутное дерево, служащее продолжением вверх стеньги.
   Брандеры – старые, отслужившие свой век суда, которые наполняли горючим материалом и пускали с наветренной стороны на неприятельские суда.
   Брасопить рей – поворачивать его в горизонтальной плоскости с помощью брасов.
   Брасы – снасти бегучего такелажа, прикрепленные к нокам реев и служащие для поворота их, вместе с парусами, в горизонтальной плоскости.
   Брать рифы – убавить парус, зарифить его.
   Брашпиль – якорная машина с горизонтальным валом для подъема якорей.
   Бриг – двухмачтовое парусное судно.
   Бриз – ветер, дующий вследствие неравномерности нагревания суши и воды днем с моря на сушу, а ночью с суши на море.
   Брюк – толстый трос, которым пушку крепили к боковым стенкам пушечных портов.
   Булинь – снасть, которой растягивают середину наветренной стороны прямых парусов и вытягивают на ветер наветренную шкаторину. Этот маневр нужен, когда идут в крутой бейдевинд.
   Бухта троса, или снасти – трос или снасть, свернутые кругами.
   Бушприт – горизонтальное или наклонное рангоутное дерево, выдающееся с носа судна.
   Ванты – части стоячего такелажа, которыми укрепляются мачты, стеньги и брам-стеньги.
   Ватерлиния – кривая, получаемая при пересечении поверхности корпуса судна горизонтальной плоскостью, соответствующей уровню воды.
   Ватерштаг – толстые железные прутья или цепи, притягивающие бушприт к форштевню.
   Вахтенная доска (траверса) – доска с высверленными отверстиями, на которой при помощи деревянных стержней каждые полчаса отмечали курс по компасу, скорость по лагу и проч.
   Верповать – тянуть судно посредством верпа, то есть небольшого вспомогательного якоря. Самый большой из верпов называется стоп-анкером.
   Вестовой – матрос, прислуживающий в кают-компании или офицеру.
   Ветер заходит – становится круче; отходит – становится попутнее.
   Винград – выступающая часть на казне орудия.
   Выбирать – тянуть, подтягивать.
   Выбленки – ступеньки вант.
   Вымбовка – деревянный рычаг, служащий для вращения шпиля.
   Гакаборт – верхняя закругленная часть кормы.
   Галеон – большое морское судно, имевшее четыре больших и одну мощную наклонную мачту. Огромные, неуклюжие, тихоходные галеоны, перевозившие сокровища из Нового Света в Испанию, были лакомой добычей для англичан со времен Фрэнсиса Дрэйка и Томаса Кавендиша.
   Галс – 1. Курс судна относительно ветра. Если ветер дует в левый борт, судно идет левым галсом, если в правый, то правым. 2. Снасти, или тали, которые растягивают нижний угол паруса к наветренному борту. Косые паруса все имеют галсы, а из прямых галсы есть только у нижних парусов, то есть у тех, нижние углы которых не растягиваются по рею. Смотря по парусу, к которому галс прикреплен, он и получает свое название; так, например, фока-галс растягивает нижний наветренный угол фока. Садить галс – значит, тянуть галс.
   Галс-кламп – отверстие в фальшборте парусного судна, через которое проводится галс паруса.
   Гардаман – кожаный ремешок на руку, к которому крепится круглая металлическая пластинка, называемая парусным наперстком. Применяется при сшивании парусины.
   Гик – горизонтальное рангоутное дерево, прикрепленное к мачте на небольшой высоте над палубой и обращенное свободным концом к корме судна. К гику пришнуровывается нижняя шкаторина косого паруса.
   Гитовы – снасти бегучего такелажа, служащие для уборки парусов.
   Гичка – командирская шлюпка.
   Главная палуба – третья снизу палуба на больших кораблях.
   Горбыли – толстые широкие железные полоски, которыми покрывают цапфы орудий, чтобы последние не выскакивали при выстреле из цапфенных гнезд.
   Гордень – снасть, проходящая через неподвижный одношкивный блок.
   Грот – 1. Нижний прямой парус на грот-мачте. 2. Составная часть названий парусов, рангоута и такелажа, расположенных выше марса грот-мачты.
   Грота – составная часть названий всех парусов, рангоута и такелажа, принадлежащих грот-мачте ниже марса.
   Грот-мачта – вторая мачта, считая с носа.
   Дифферент – разность углубления носом и кормой; если разность в сторону углубления кормой, говорят, что судно имеет дифферент на корму; в противном случае судно имеет дифферент на нос.
   Дульная пробка – устройство, предохраняющее канал орудия от попадания брызг, пыли и т. п.
   Дэннаж – груз.
   Загребной – гребец, сидящий на шлюпке первым от кормы; по нему равняются все остальные.
   Запальное отверстие – находится в казенной части пушки, через него зажигают порох при стрельбе.
   Зарифить – уменьшить площадь паруса с помощью завязок (риф-сезней), расположенных рядами на парусах.
   Кабаляринг – строп, сделанный из троса. Обносится (наматывается) на шпиль и к полученному таким образом бесконечному тросу присезневают выбираемый якорный канат, не обнося его на шпиль.
   Каботажное судно – судно, осуществляющее перевозки вдоль берега.
   Казенная часть, казна – задняя часть ствола.
   Камбуз – место для приготовления пищи на судне.
   Канатный ящик – помещение, в котором на судне хранится якорный канат.
   Капер – частное лицо, получившее от правительства патент на право вооружить судно и захватывать вражеские корабли и товары; капером назывался и сам корабль, и его капитан.
   Кат – тяга, которой якорь, показавшийся при подъеме его из-под воды, подымается на крамбол.
   Каронада – короткая чугунная пушка.
   Картель – зд.: соглашение об обмене пленными.
   Картуз – зд.: мешок с зарядом пороха для пушки.
   Кают-компания – общая каюта, где собираются офицеры.
   Кеч – тип двухмачтового парусного судна.
   Киль-блоки – две подставки из дерева, вырезанные по форме днища шлюпки. На них устанавливаются шлюпки.
   Кильватерный строй – строй, когда корабли идут один за другим.
   Кливер – один из передних треугольных косых парусов, ставился впереди фок-мачты.
   Клюз – сквозное отверстие, служащее для пропускания тросов и якорных канатов.
   Кнехты – тумбы для крепления швартовых или буксирных концов.
   Кокпит – кормовая часть самой нижней палубы.
   Колдунчик – флюгарка для определения направления ветра: матерчатый конус со вставленным в основание обручем либо пучок перьев на штоке.
   Комингс – окаймление на палубе по периметру люка.
   Кофель-нагель – деревянный или металлический болт, на который навертывают снасти.
   Корвет – трехмачтовое военное судно с открытой батареей. Носил ту же парусность, что и фрегат, предназначался для посылок и разведок.
   Кошка – 1. Металлический крюк на веревке. 2. Девятихвостая плеть для телесных наказаний.
   Крамбол (крамбал) – балка в носовой части корабля для подъема якоря.
   Кранцы – крепкие кругляши из дерева, которые препятствуют непосредственному соприкосновению судна со стеной набережной и смягчают таким образом сильные удары.
   Крюйс – слово, означающее, что части рангоута, такелажа и паруса, перед названием которых оно стоит, принадлежат к бизань-мачте выше ее марса.
   Крюйсель – парус, поднимаемый на крюйс-стеньге.
   Купор – корабельный бочар.
   Лаг – прибор для определения скорости судна. Он представляет собой доску треугольной формы (сектор) с привязанной к ней веревкой (линем, лаглинем) и грузом. На лине на одинаковом расстоянии друг от друга завязываются узлы. Доска выбрасывается за корму и пересчитывается количество узлов, ушедших за борт за определенное время (обычно 15 секунд или 1 минуту). Отсюда пошло измерение скорости судна в узлах, 1 узел численно равен 1 морской миле в час.
   Латинский парус – треугольный парус, который пришнуровывался своей верхней шкаториной к длинному составному рейку, поднимавшемуся наклонно, то есть его задний угол был высоко поднят, а передний опущен почти к палубе. Это один из древнейших видов парусов, дошедший до наших дней почти без изменения.
   Левентик – положение парусного судна носом прямо или почти прямо против ветра, когда его паруса полощут, но не наполняются ветром.
   Леерное ограждение состоит из туго натянутого троса – леера, который проходит через отверстия в леерных стойках, укрепленных вертикально на палубе. Устанавливается на судне в местах, не имеющих фальшборта.
   Лечь в дрейф – поставить паруса в такое положение, чтобы часть их давала тягу вперед, часть – назад, и судно удерживалось бы на месте.
   Ликтрос – мягкий трос, которым для прочности обшиваются кромки парусов.
   Линейный корабль – трехмачтовое военное судно, несущее от 80 до 120 пушек и предназначенное для боя в кильватерном строю.
   Линёк – короткая веревка, с палец толщиной, с узлом на конце, для наказания матросов.
   Линь – тонкий трос.
   Лисели – паруса, употребляемые в помощь прямым парусам при попутных ветрах, ставятся по бокам этих парусов на особых рангоутных деревьях – лисель-спиртах.
   Лихтер – небольшое транспортное судно.
   Лот – свинцовый груз, служащий для измерения глубины.
   Льяло – помповый колодец.
   Люгерный парус – косой парус, поднимавшийся на выдвижной стеньге – рейке.
   Люгер – быстроходное двухмачтовое судно.
   Люк – отверстие в палубе для спуска вниз.
   Марс – площадка на мачте и месте ее соединения со стеньгой.
   Марса – приставка, означающая принадлежность следующего за ней понятия к марселю или марса-рею.
   Марса-рей – второй снизу рей, к которому привязывается марсель.
   Марсель – прямой парус, ставящийся между марса-реем и нижним реем.
   Мачта – вертикальное или слегка наклоненное к корме рангоутное дерево, установленное в диаметральной плоскости судна.
   Найтовить – связывать, обвивая тросом, два или несколько предметов. Трос при этой связке называется «найтов».
   Нактоуз – деревянный шкафчик, на котором установлен компас.
   Ноки – концы всех реев, задние концы гиков, верхние концы гафелей и др.
   Обрасопить рей – повернуть его так, чтоб один нок пошел вперед, другой – назад.
   Огон – способ образования постоянной петли на тросе путем переплетения его прядей аналогично сплесню. Также огоном называют кольцо из троса, сделанное на его середине или конце. Через огоны могут продеваться соединительные скобы при соединении двух тросов.
   Отдать паруса – распустить сезни, которыми они были привязаны.
   Обстенить парус – положить его на стеньгу, то есть повернуть так, чтобы ветер дул в его переднюю сторону. При этом судно будет иметь задний ход.
   Оплетка – конец снасти, заплетенной особым способом для предотвращения его от развивки. Обычно оплетками разделываются концы всего бегучего такелажа; кроме того, оплетками покрывают сплесни на такелаже и стропах блоков, оплетают фалрепы и пр.
   Отдать рифы – отвязать риф-сезни и увеличить парусность.
   Отдать снасть – отвернуть снасть с кнехта или с нагеля, где она была завернута, или выпустить ее из рук, если она была в руке.
   Отдать якорь – опустить якорь в воду.
   Пальник – древко, на конце которого закреплялся фитиль.
   Палы – откидные стопоры, насаживаемые на нижнюю часть баллера шпиля.
   Пассаты – устойчивые восточные ветры, с составляющей, направленной к экватору, дующие в пассатной зоне между 30° с.ш. и 30° ю.ш.
   Пеленг – горизонтальный угол между северной частью меридиана наблюдателя и направлением из точки наблюдения на объект, измеряемый по часовой стрелке от 0° до 360°; то же, что азимут.
   Перты – закрепленные под реями тросы, на которых стоят работающие на реях люди.
   Переборка – всякая вертикальная перегородка на судне.
   Планширь – брус, покрывающий верхние концы шпангоутов вдоль всей шлюпки, с гнездами для уключин.
   Поворот оверштаг – поворот на парусном судне, при котором оно пересекает линию ветра носом.
   Поворот через фордевинд – поворот судна, при котором оно пересекает линию ветра кормой.
   Погонное орудие – артиллерийское орудие, могущее стрелять прямо по курсу.
   Подштурман – помощник штурмана.
   Полубак – надстройка в носовой части судна, идущая от форштевня.
   Полуют – надстройка в кормовой части судна.
   Порт – отверстие в борту судна.
   Правила – длинные рычаги, посредством которых можно было поднять казенную часть, чтоб подложить под нее деревянные подъемные клинья, а также производить незначительное боковое движение орудия.
   Прибойник – цилиндрический поршень на длинном древке, которым досылали и уплотняли картуз.
   Приводить к ветру – брать курс ближе к линии ветра, ближе к крутому бейдевинду. Если судно, изменяя свой курс, приближается к линии ветра, говорят, что оно приводится (идет круче, поднимается), а если его нос удаляется от этой линии – идет полнее, уваливается.
   Приз – военная добыча, неприятельское судно или груз его, из которого победители получали свою долю, так называемые призовые деньги.
   Путенс-ванты – связи, идущие от вант из-под марса к боковым его кромкам; служат для укрепления кромок марса и не дают ему выгибаться вверх от тяги стень-вант.
   Раздернуть снасть – полностью отпустить, ослабить снасть.
   Пыжовник – длинный скребок для чистки канала ствола.
   Раковина – боковой срез в кормовой части палубы.
   Рангоут – общее название всех деревянных приспособлений для несения парусов.
   Рей – круглое рангоутное дерево, которое служит для несения парусов.
   Решетчатый люк – решетчатая рама из брусков или реек, прикрывающая сверху люк.
   Риф – горизонтальный ряд продетых сквозь парус завязок, посредством которых можно уменьшить его поверхность. У марселей бывает их четыре ряда, у нижних парусов – два.
   Рубка – всякого рода закрытые помещения на верхней или на вышележащих палубах, не доходящие до бортов судна, с окнами в переборках (в том числе жилые).
   Руль – вертикальная пластина, поворачивающаяся на оси в кормовой подводной части судна.
   Румб – одно из тридцати двух делений компаса, равное 11,25°.
   Румпель – рычаг, насаженный на голове руля. С его помощью осуществляется перекладка руля.
   Руслени – площадки по наружным бортам судна, служащие для отводки вант.
   Салинг – рама из продольных и поперечных брусьев, устанавливаемая на топе стеньги в месте соединения со следующей стеньгой.
   Сезень – снасть в виде пояса для прихватывания парусов к реям.
   Сей-тали – тали, основанные между двухшкивным и одношкивными блоками. Применяются для обтягивания стоячего такелажа и для подъема грузов.
   Склянки – 1. Удары в колокол через получасовой интервал. Счет начинается с полудня: 12:30 – один удар, 13:00 – два удара, и так до восьми ударов, тогда счет начинается сначала. 2. Песочные часы.
   Скула судна – место наиболее крутого изгиба борта, переходящего либо в носовую часть (носовая скула) – либо в кормовую часть (кормовая скула).
   Собачья вахта – полувахта с 16 до 18 часов и с 18 до 20. Полувахты были введены для того, чтобы одно и то же лицо не стояло вахту в одно и то же время.
   Сплеснить – соединить без узла два конца вместе, пропуская пряди одного в пряди другого.
   Стень – сокращение от «стеньга», составная часть всех деталей, принадлежащих стеньге.
   Стеньга – рангоутное дерево, служащее продолжением вверх мачты.
   Суши весла! – команда, по которой на шлюпке вынимают весла из воды и держат параллельно последней, выровняв их лопасти.
   Табанить – двигать весла в обратную сторону.
   Такелаж – все снасти на судне. Делится на стоячий, который поддерживает рангоутное дерево, и бегучий, который служит для подъема и разворачивания рангоутных деревьев с привязанными к ним парусами.
   Тали – система тросов и блоков для подъема тяжестей и натягивания снастей.
   Твиндек – междупалубное пространство.
   Тендер – относительно большое одномачтовое судно.
   Топенант – снасть бегучего такелажа, прикрепленная к ноку рея и служащая для его удержания в той или иной плоскости.
   Траверз – направление, перпендикулярное к курсу судна.
   Травить – ослаблять снасть.
   Трап – всякая лестница на судне.
   Трос – общее название всякой веревки на корабле.
   Трюм – самая нижняя часть внутреннего пространства судна, расположенная между днищем и нижней палубой.
   Узел – единица скорости судна, соответствующая одной морской миле в час.
   Утка – точеная деревянная планка или отливка, закрепленная неподвижно и служащая для крепления тонких тросов.
   Уорент-офицер – категория командного состава между офицером и унтер-офицером.
   Фал – снасть бегучего такелажа, служащая для подъема рангоутных деревьев (реев, гафелей), парусов, кормового флага и т. д.
   Фалреп – тросы, заменяющие поручни у входных трапов судна.
   Фалрепный – матрос из состава вахтенного отделения, назначаемый для встречи прибывающих на корабль начальствующих лиц и провода их.
   Фальконет – небольшое огнестрельное чугунное орудие с цилиндрическим каналом и конической камерой с полушарным дном.
   Фальшборт – легкое ограждение открытой палубы.
   Фок – нижний парус на первой от носа мачте.
   Фока – составная часть названия всех парусов, рангоута и такелажа, принадлежащих фок-мачте выше фор-марса.
   Фок-мачта – первая, считая от носа, мачта.
   Фордевинд – ветер, дующий прямо в корму корабля; идти на фордевинд – идти с полным ветром.
   Фордун – снасть стоячего такелажа, являющаяся креплением стеньг. Нижние концы фордунов крепятся к бортам судна, позади вант и бакштагов.
   Форштевень – продолжение киля судна спереди, образующее нос корабля.
   Фрегат – трехмачтовый военный корабль, второй по размеру после линейного. Был остойчивее линейного корабля, имел более высокие мачты, большую парусность и превосходил его по ходу, однако нес меньше артиллерии.
   Цапфы – небольшие выступы цилиндрической формы на середине орудийного ствола, вставлявшиеся в цапфенные гнезда лафета.
   Шабаш! – по этой команде гребцы вынимают весла из уключин и кладут их в лодку.
   Швартов – трос, которым судно привязывается к другому судну или к берегу.
   Шверцы – щиты в виде овальных крыльев (плавников), спускающиеся в воду и закрепляемые снаружи бортов небольших парусных судов.
   Шебека – небольшое судно с сильно выдвинутым форштевнем и далеко выступающей палубой. Использовались преимущественно корсарами северного побережья Африки.
   Шканцы – часть верхней палубы между грот– и бизань-мачтами.
   Шкафут – часть верхней палубы от фок– до грот-мачты.
   Шкив – колесо, сидящее на валу, непосредственно принимающее или передающее усилие с помощью ремня или каната. Шкивы были деревянными.
   Шкимушка – мягкая бечевка, ссученная вдвое из каболки (пряжи) ветхого каната.
   Шкоты – снасти бегучего такелажа, которые растягивают нижние углы парусов или вытягивают назад шкотовые углы треугольных парусов.
   Шлюп – маленькое судно, больше брига, но меньше корвета.
   Шпигаты – сквозные отверстия в борту или палубе судна для стока воды.
   Шпиль – якорная машина с вертикальным валом, служащая для выбирания якорей. Шпили были деревянные и вращались вручную.
   Шпринг – трос, заведенный в скобу станового якоря или взятый за якорь-цепь, другим концом проведенный на корму, для удержания судна в заданном положении.
   Штаг – снасти стоячего такелажа, поддерживающие в диаметральной плоскости вертикальные рангоутные деревья – мачты, стеньги и пр.
   Штормовые паруса – специальные косые нижние паруса, которые ставятся во время шторма.
   Шхуна – парусное судно, имеющее не менее двух мачт и несущее на всех мачтах косые паруса.
   Эзельгофт – деревянная или металлическая соединительная обойма с двумя отверстиями. Одним отверстием надевается на топ мачты или стеньги, а во второе выстреливается (пропускается) стеньга или брам-стеньга.
   Якорь плавучий – спущенный за борт парусиновый конус со стропами или парус, раскрепленный на длинном древке. Служит для уменьшения дрейфа.
   Ял – небольшая служебная судовая шлюпка.

Таблица перевода мер

   1 морская лига = 3 морских мили = 5,56 км
   1 морская миля = 10 кабельтовых = 1,852 км
   1 кабельтов = 10 морских саженей = 680 футов
   1 морская сажень = 6 футов = 2 ярда = 1,83 м
   1 ярд = 3 фута = 91,44 см
   1 фут =12 дюймов = 30,48 см
   1 дюйм = 2,54 см
   1 галлон = 4 кварты = 8 пинт = 4,546 л
   1 кварта = 2 пинты = 1,14 л
   1 пинта = 0,57 л
   1 фунт = 453,59 г
   1 узел = 1 миля в час, или 0,514 м/сек
   1 английский центнер = 50 кг

Сесил Скотт Форестер Хорнблауэр. Последняя встреча (сборник)